"Антология исторического романа-5". Компиляция. Книги 1-12 [Карит Этлар] (fb2) читать онлайн

Эрнест Капандю Рыцарь курятника

Роман Перевод с французского Le Chevalier du poulailler Paris 1864

Книга первая

Скелет с улицы Вербуа

I. A. B. C.

Тридцатого января 1745 года, в тот час, когда на часовне Св. Николая пробило пол-одиннадцатого, фиакр, выехавший из-за поворота улицы Гренета, остановился у стен аббатства.

Кучер сошел с козел и отворил дверцу; из кареты вышли три человека.

Вышедший последним заплатил кучеру, не проронив ни слова. Тот с довольным видом поклонился, опять уселся на козлы и, хлестнув своих тощих кляч, погнал их рысью. Фиакр проехал по улице Омер и исчез на улице Транснонен.

Трое, по-видимому, ждали, когда фиакр удалится.

В эту ночь было холодно: термометр показывал восемь градусов ниже нуля. Хотя луна еще не взошла, звезды сияли так ярко, что ночь была почти светла.

Эта часть Парижа была совсем пустынна, и когда стук колес затих вдали, водворилась глубокая тишина. Три незнакомца приблизились друг к другу, словно желая посовещаться.

Они были одинаково высокого роста, все одеты в черное; каждый кутался в складки длинного темного плаща, поднятый воротник которого скрывал нижнюю часть лица, а шляпа, надвинутая на глаза, прикрывала верхнюю.

Они переглянулись; потом тот, который стоял в середине, сделал движение рукой; двое других слегка пригнулись.

Первая страница первоиздания романа «Рыцарь курятника»

Затем все трое двинулись вдоль стены аббатства по направлению к заставе. На углу улицы Вербуа они повернули направо и остановились у двери небольшого двухэтажного домика.

Один из них высвободил правую руку из-под плаща и вложил ключ в замок, в то время как двое других наблюдали за улицей. Удостоверившись, что никто не следит за ними, они отворили дверь, и все трое вошли. Дверь за ними тотчас затворилась. Они очутились в совершенной темноте, но, без сомнения, помещение им хорошо было знакомо, поэтому они направились к двери, находившейся в другом углу прихожей. Отворив ее, они вошли в комнату, где было еще темнее.

– Не зажечь ли фонарь? – тихо спросил один из мужчин.

– Нет, – отвечал другой, – я берусь довести вас до крыльца, ведущего в сад.

– Господа! – сказал третий. – Я думаю, для большей осторожности нам следовало бы надеть маски, прежде чем мы выйдем в сад, и условиться, как будем называть друг друга. Ведь если нас подслушают…

– Хорошо, – произнес второй повелительным тоном, – условимся, что я буду называться А.

– А я – В., – сказал первый.

– Если так, то зовите меня С.

– Прекрасно. Теперь, любезный В., не угодно ли взять под руку С., который возьмет мою руку, а я поведу вас так, что нас никто не услышит.

Это приказание было исполнено, и все трое медленно прошли несколько комнат без всяких приключений.

– Вот дверь в сад, – сказал А., останавливаясь.

Он тихо отворил ее; свет звездного неба падал на белые ступени крыльца, спускавшиеся в сад, находящийся у стены аббатства.

Все трое ступили на землю. На лице каждого была черная бархатная маска.

A., шедший первым, остановился перед небольшой хижиной. Он вошел внутрь и тотчас вышел, держа в руках два заступа и лопату.

B. и С. взяли по заступу, А. оставил себе лопату. Сад, довольно обширный, казался очень запущенным: плющ и сорная трава покрывали землю; и там и здесь виднелись деревья с обнаженными ветвями.

А. свернул в аллею, его спутники следовали за ним; они дошли до круглой площадки, в центре которой возвышалось абрикосовое дерево.

– Здесь! – сказал А., указывая на землю под деревом.

– Вы уверены? – спросил В.

– Да.

– Начнем же.

– Работа будет трудная, потому что земля промерзла, – заметил С.

– И все равно…

Все трое начали копать. Минут десять, по крайней мере, продолжалась эта работа, чрезвычайно трудная из-за мерзлой земли, как вдруг С. остановился.

– Я чувствую углубление, – сказал он, – мой заступ нащупал пустоту.

– Примем меры предосторожности, – живо сказал А., – чтобы ничего не повредить.

Они сбросили свои плащи, засучили рукава и руками стали раскапывать яму, вырытую ими в земле.

Скоро они откинули слой извести, являвшийся как бы сводом. В этот-то слой и попал заступ. С большой осторожностью, снимая свод кусок за куском, они открыли могилу. Все трое наклонились и заглянули внутрь.

– Ничего не видно, – произнес В.

– Надо зажечь фонарь, – сказал А., – мы должны иметь самые точные сведения.

C. пошел к тому месту, где лежал его плащ, взял фонарь и зажег его, потом опустил в могилу и осветил ее.

Могила была глубиной футов пять. Внутри лежал скелет с веревкой на шее. Зубы и волосы прекрасно сохранились, а на суставе одного пальца было золотое кольцо. Несколько костей лежало в глубине могилы, и по положению черепа, позвоночника, костей одной руки и одной ноги несложно было определить, что скелет сохранил положение, в котором было погребено тело.

– Вы видите, это произошло именно здесь, господа, – сказал А.

– Да, – отвечал С., внимательно рассматривавший скелет, – но меня удивляет, как он хорошо сохранился…

– Ничего удивительного, – возразил В., – когда тело погребали, его покрыли негашеной известью – это очевидно, а второпях забыли облить известь водой, поэтому, вместо того чтобы уничтожить труп, как это было задумано, известь, напротив, сохранила его. Тело исчезло, но скелет остался.

– Теперь нам надо внимательно осмотреть этот скелет, – сказал А., – сложить его как надо и определить возраст и пол того, кто был здесь похоронен, причину смерти и сколько лет прошло после нее. Оставим колебания, господа.

– Мы готовы приступить к делу, – сказал С., – соберем эти разбросанные кости, осмотрим их и с помощью науки узнаем то, что желаем знать.

– Но, – заметил В., – куда же мы перенесем эти кости? Где мы можем собрать их?

– Позвольте заметить, – продолжал А., – что я считаю неблагоразумным покидать этот дом. В наш сад не выходит никакое другое здание, стало быть, никто за нами подсматривать не сможет. Соберем кости и унесем их в погреб этого дома. Чтобы даже лунный луч не мог попасть туда, запрем двери и окна, зажжем свечи и начнем работу. Ночь длинна, ее нам будет достаточно.

– Ну и прекрасно, – сказал С.

Они осторожно собрали кости, завернули их в плащи и погасили фонарь, внимательно перед тем осмотрев могилу, чтобы удостовериться, все ли собрано.

Все вошли в погреб, зажгли свечи и, положив кости на большой дубовый стол, стоявший посредине, начали собирать их.

Без сомнения, эти трое были очень искусны в операциях такого рода, потому что трудились с ловкостью и точностью, достойной анатомов и профессиональных хирургов. Через полчаса скелет был составлен. Они начали внимательно осматривать его.

– Этот скелет, очевидно, принадлежит женщине, – сказал В.

– Что нетрудно определить по устройству ребер и по величине костей таза, – прибавил С.

A. измерил рост и заключил:

– Эта женщина была ростом в четыре фута и восемь дюймов.

С., рассматривая череп, сказал:

– Состояние костей и позвонков указывает на ее юный возраст.

– Волосы хорошо сохранились, – прибавил В., – что также говорит о ее молодости.

– Зубы были удлиненные, – заметил А.

– Рука мала и красива…

– Да, а длинные ногти указывают на то, что эта женщина не занималась тяжелой работой.

– Очевидно.

– Волосы золотистые; отсюда можно сделать вывод, что цвет их был или рыжий, или белокурый.

– Скорее рыжий, потому что желтизна имеет зеленоватый оттенок.

– Это правда.

– Сколько лет было этой женщине? – спросил А.

B. и С. переглянулись, как будто безмолвно советуясь между собой.

– Ей, должно быть, было не более тридцати лет, – сказал В.

– По-моему, тоже, – прибавил С.

– Какова же причина ее смерти? – продолжал А. – Преступление или самоубийство?..

– Преступление, разумеется, – с живостью подхватил это предположение С., – без сомнения.

– Рассмотрите шею, – прибавил В., – на позвонках еще видны шесть кругов веревки…

– Да, и веревка даже врезалась в тело, потому что она страшно стянута.

– Итак, причиной смерти стало удушение?

– Очевидно.

– А самоубийство решительно невозможно?

– Посмотрите на веревку: круги ее идут спереди назад и сверху вниз, это свидетельствует о присутствии посторонней руки.

– Это неоспоримо, – сказал В., – кстати, в могиле, насколько вы заметили, голова лежала ниже других частей скелета.

– Да, – сказал А., слушавший с чрезвычайным вниманием.

– Нижние конечности были согнуты, это тоже легко заметить.

– Да.

– Следовательно, тело было погребено тотчас после смерти, раньше, чем оно остыло.

– И это правда, – подтвердил А.

– Итак, – заговорил С. после некоторого молчания, – этой женщине было от тридцати до тридцати пяти лет. Она была невысокого роста, имела тонкие руки и белокурые волосы, была удушена и погребена почти тотчас после смерти, а ее смерть – мы это положительно заключаем из состояния костей – произошла не более двадцати лет назад. Согласны вы с этим, любезный господин В.?

– Абсолютно, – отвечал В., поклонившись.

– Итак, господа, – продолжал А., – вы видите, что я не ошибся.

– Мы это понимаем, – произнес С.

– Вы предоставляете мне вести это дело?

– Что касается меня – да, – решительно заявил С.

– А вы, господин В.?

– Действуйте; я буду слушать вас и следовать вашему указанию.

– Мы добьемся успеха, – сказал А., глаза которого сверкали сквозь прорези бархатной маски.

– Да услышит вас Бог, – добавил С.

– Но мы забыли про золотое кольцо, которое может прояснить нам многое, – продолжал В.

– Вот оно, – сказал А.

B. взял кольцо и внимательно осмотрел его.

– Это обручальное кольцо, – сказал он, – и на нем, вероятно, выгравирован день свадьбы.

– Нет ли там имени или инициалов? – спросил С.

– Нет, есть только число: цифры видны. Прочтите.

C. рассмотрел кольцо со всех сторон.

– Тут, очевидно, нет никакой тайны, – сказал он, – легко можно прочесть: «30 января 1710».

Во время этого осмотра А. стоял несколько в стороне. В. обернулся к нему:

– Вы думаете, что это число означает день свадьбы? – спросил он.

– Да, я уверен, – отвечал А.

Он взял кольцо из рук С. и спрятал его в карман жилета.

– Что же мы теперь должны делать?

– Мы положим кости в могилу, – объяснил А., – точно так, как они лежали, и уйдем из этого дома, уничтожив все следы, чтобы ничто не могло обнаружить нашего посещения.

– О! – обрадовался С., отворяя дверь. – Сама судьба благоволит нам: пошел снег, он-то и будет нашим надежным помощником.

– Поспешим! – воскликнул А.

Через три часа после своего появления они ушли из дома, и снег, покрыв землю белой пеленой, уничтожил их следы.

II. Гранж-Бательер

Была половина второго, когда трое мужчин дошли до того места на улице Сен-Мартен, где улица Гран-Юрлер сходится с улицей Жан-Робер.

Они остановились, шепотом обменялись несколькими словами, потом В. повернул налево и исчез в направлении кладбища, а двое других повернули направо, на улицу СенДени.

А. и С. не снимали своих черных бархатных масок и, закутанные в плащи, казались черными призраками на белом снегу.

Глубокая тишина царила в этой части Парижа. А. склонился к своему спутнику.

– Ну и что? – спросил он.

– Я признаю, – отвечал С., – вы действительно мой повелитель.

– Значит, вы доверяете мне?

– Полностью, в самом широком смысле этого слова.

– Как вы думаете, могу ли я положиться на В., как на

вас?

– Вполне, хотя у него нет оснований для полного доверия вам. Но тем не менее он хочет узнать всю правду об этом деле, которое так или иначе касается его.

– Я и сам так думаю и так же, как вы, убежден, что могу вполне доверять ему, но присмотреться к нему надо.

– Я берусь за это.

Они дошли до здания Итальянского театра, который находился тогда на улице Моконсель и имел выход на улицу Монт-Оргейль. А. остановился.

– Мы здесь расстанемся? – спросил С.

– Да, – отвечал А. – Следуйте до площади Вандом; там вы знаете, что должны делать?

– Знаю. В котором часу вы придете завтра?

– Не знаю, но я приду.

– Вас надо подождать?

– Да, я обязательно должен найти вас: может быть, вы будете мне нужны.

– Я буду готов.

– Наблюдайте за В., еще раз прошу вас.

С. кивнул.

– Кстати, – продолжал он, – я должен сделать вам одно замечание. Сейчас, когда мы кончили работать и положили кости в могилу, вы оставили у себя кольцо – намеренно ли это?

– Почему вы об этом спрашиваете? – удивился А., глаза которого сверкнули сквозь прорези маски.

– Замечание, которое сделал я, вероятно, сделает и В., предупреждаю вас.

– Вы правы, С. Я оставил это кольцо в качестве залога. О последствиях вы узнаете чуть позже. А если В. напомнит вам об этом, скажите ему, что… что я оставил у себя это кольцо, чтобы подробнее осмотреть его.

– Еще одно замечание.

– Какое? Говорите, не скрывая от меня ни единой вашей мысли.

– Дата, выгравированная на этом кольце, показывает, что сегодня исполнилось ровно тридцать пять лет, как это кольцо было подарено той, которая его носила.

– Это очевидно, – сказал А.

– Но неужели… это случайное совпадение?

– Нет. Если я назначил этот день для того, чтобы действовать, то потому, что знал о сегодняшней годовщине. Если В. задаст вам этот вопрос, скажите ему то же.

После недолгого молчания А. спросил, переменив тон:

– Желаете ли вы спросить меня еще о чем-либо?

– Нет, – отвечал С.

Слегка поклонившись, он сделал движение, как бы желая удалиться, но потом вернулся к своему спутнику.

– Ах! Я забыл! – воскликнул он, пошарив в кармане, и вынул сложенную бумагу.

– Письмо Бине!

– Он соглашается? – спросил А., взяв письмо.

– На все!

– Пусть сохранит тайну, если хочет остаться на своем месте. Когда король охотится?

– Послезавтра.

– В Сенарском лесу?

^{– Да}.

– Хорошо, до завтра.

С. быстро удалился. А., подождав, пока тень его спутника совершенно исчезнет в темноте, повернул направо, на улицу Монт-Оргейль, и направился к улице Гранж-Бательер.

В то время эта часть Парижа была мало населена. Только несколько домов было разбросано на пустыре. С бульвара вдали виднелась часовня Лоретанской Богоматери; рядом находилась живодерня, а между нею и улицей Гранж-Бательер простиралось кладбище.

Снег продолжал идти. Закутанный в плащ и замаскированный, А. дошел до стены кладбища и остановился у низенькой двери, сделанной в стене возле ворот. Эта дверь вела к кладбищу и к дому сторожа.

А. вложил в замок ключ, отпер дверь, переступил порог и опять запер ее.

Едва сделал он два шага вперед, как раздался оглушительный лай и огромная собака бросилась на него.

– Молчи, Жако! – сказал А., протянув руку.

Собака остановилась, завизжала, вертя хвостом, и начала прыгать около А., продолжая выражать свою радость тихим визгом.

Дверь сторожки отворилась, и в дверях показался человек.

– Это вы, хозяин? – спросил он.

– Да, – ответил А.

– Ну, слава Богу! Как будет рада моя жена видеть вас! Она плакала, опасаясь, что вы не придете.

– Не приду? Разве сегодня не тридцатое января?

– Да! – ответил сторож, перекрестившись.

Неожиданно выскользнув из тени, женщина бросилась на колени перед А. Тот взял ее за руки.

– Мария! – воскликнул он. – Встаньте.

– Нет! Я на коленях благодарю того, кто исполняет волю Бога на земле.

– Молчите, Мария, не говорите так!

– Ваша рука облегчает долю страждущих.

– Молчите, Мария, и встаньте.

Женщина повиновалась. А. снял маску и, наклонившись к Марии, поцеловал ее в лоб.

– Ступайте в дом! – приказал А.

– Вы хотите остаться один на кладбище? – спросила Мария.

– Как обычно.

– Да, но я каждый раз боюсь…

– Разве вы верите в привидения? Мне хотелось бы верить, Мария, и это было бы не опасением, а надеждой! – А. махнул повелительно рукой: – Вернитесь домой!

Оба повиновались. А., закутавшись в плащ, пошел к кладбищу; собака следовала за ним. Снег лежал толстым слоем. На этом ослепительном покрывале возвышались каменные кресты, колонны и решетки. Царствовало глубокое безмолвие. А. шел медленно, твердыми шагами, как человек, знающий дорогу, которой следовало идти по этому лабиринту смерти. В ночной прогулке по кладбищу, покрытому снегом, было что-то зловещее, страшное.

А. остановился перед деревянным крестом и какое-то время оставался неподвижен, сложив руки и склонив голову; потом он опустился на колени и долго молился. Крупные слезы капали из его глаз на сложенные руки. Два часа пробило на часовне Лоретанской Богоматери. А. вздрогнул и вытянул перед собой правую руку, в которой держал золотое кольцо.

– Отец мой, – проговорил он глухим голосом, – вот обручальное кольцо, которое я нынешней ночью снял с пальца моей матери и принес на твою могилу. Тридцать пять лет назад в этот день вы оба были счастливы и будущее улыбалось вам. Двадцать лет назад, в эту самую ночь, в этот самый час вы оба стали жертвами гнусных убийц! На этой могиле, отец мой, я поклялся отомстить! С помощью неба шел я по пути, который должен привести меня к истине. В эту ночь я нашел доказательство. Над этим кольцом, отец мой, которое ты надел на палец моей матери, я повторяю клятву и обещаю исполнить ее. И месть будет беспощадной и будет продолжаться непрерывно до того самого часа, когда Господь соединит меня с тобой!

Сказав это, А. встал и, воздев обе руки над могилой, повторил:

– Клянусь!

Собака, следовавшая за А., оставалась возле него все время, пока он молился, ни разу не заворчав, не сделав ни одного движения. Устремив глаза на А., умное животное точно понимало, что происходило в душе этого человека, стоявшего на коленях перед могилой. Когда А. встал, Жако следил за ним, не трогаясь с места, потом, когда он протянул руки и произнес последние слова, Жако слегка заворчал.

А. медленно вернулся к сторожке; Жако следовал за ним по пятам. А. тихо постучал в дверь и произнес:

– Подойдите сюда, друзья мои!

Сторож и его жена тут же показались в дверях. А. вынул из кармана два кожаных мешочка.

– Андре! – протянул он один мешочек сторожу. – Вот пятьсот луидоров на похороны всех несчастных людей, которые слишком бедны, чтобы похоронить приличным образом отца, мать, ребенка.

Он обернулся к Марии и продолжал:

– Мария, вот пятьсот луидоров для больных детей и несчастных матерей, а этот кошелек для вас, Мария. В нем лежит пенсия вашей матери за год и сумма, нужная вашему брату для окончания его предприятия.

Две крупные слезы скатились по ее лицу; женщина молитвенно сложила руки.

– Я всегда буду молиться за вас, ведь вы столько делаете для нас!

– Разве вы не сделали для меня больше, чем я смогу когда-нибудь сделать для вас? – спросил А. в сильном волнении. – Не благодаря ли вашим стараниям вот уже два года я преклоняю колени на могиле отца, а в эту ночь наконец отыскал я и могилу моей матери.

– Неужели?! – вскричала Мария.

– Да, сведения, которые вы сообщили мне, были верны.

– О! Нам помогало небо в тот день, когда мы сошлись с

вами.

– Небо сжалилось над моими страданиями. В знак признательности к Его неограниченному милосердию я обязан сострадать мучениям других. Не благодарите же меня, но помогайте и облегчайте участь ближних.

– И по-прежнему сохранять тайну? – спросила Мария.

– Самую строгую, я этого требую! Жив ли я буду или умру, пусть никто не знает, от кого идет эта помощь; пусть ваш отец, ваша мать и ваши дети не узнают никогда – эта тайна должна умереть с нами.

– Ваша воля будет исполнена, – отвечала Мария, поклонившись.

– Прощайте, друзья мои, – сказал А., направляясь к двери.

– Вы пойдете один в такой час, в такую вьюгу?! – вскричала Мария.

– Чего мне бояться?

– Мало ли в Париже шального народа!

– Для разбойников у меня есть золото в кармане, чтобы выкупить свою волю. Если же этого будет недостаточно, у меня за поясом есть пара пистолетов и, кроме того, шпага.

Отворив дверь, А. сделал прощальное движение рукой Андре и Марии и пошел по улице Гранж-Бательер, на которой находилось тогда только три дома, напротив кладбища. Снег не переставал сыпать. А. надел маску и, закутавшись в плащ, пошел быстрыми шагами вдоль высокой стены Люксембургского отеля. Когда он проходил по улице Сен-Фиаукр, вдруг раздалось пение петуха. При громком «кукареку» А. остановился. Его окружили шесть человек. В правой руке у них было по пистолету, а в левой – шпаги с короткими и толстыми клинками. Руки шестого были спрятаны в карманы полукафтана.

Эти шестеро были одеты в лохмотья, а лица их вымазаны красной и черной красками. Ничто не могло быть страшнее этих существ, как будто свалившихся с неба.

А. осмотрелся вокруг, по-видимому без малейшего беспокойства.

– Чего вы хотите? – спросил он твердым голосом, не становясь в оборонительную позицию.

Один из бандитов, руки которого были засунуты в карманы, медленно подошел к нему.

– Не купите ли яичко, сударь? – осведомился он.

Вытянув вперед правую руку, он открыл ладонь, на которой лежало красное яйцо с белым крестом.

– Яйцо? – повторил А.

– Да, двадцать луидоров взамен этого роскошного яйца, которое обеспечит вам спокойствие на всю ночь.

– А если у меня нет двадцати луидоров?

– Мы вас обыщем и возьмем, сколько есть, а затем вам придется погостить у нас, пока не расплатитесь полностью.

– А если у меня их нет?

– Вы в маске, хорошо одеты, у вас наружность дворянина, вы возвращаетесь с какого-нибудь любовного свидания, вы вельможа, стало быть богаты.

– Если ты ошибаешься…

– Я не ошибаюсь. Платите, сударь!

– А если со мною денег больше, чем ты думаешь?

– Я прошу у вас только двадцать луидоров: это наше правило; но если хотите, можете купить безопасность на следующую ночь, взяв другие яйца и заплатив за них.

– Кто мне поручится за мою безопасность?

– Слово Петуха.

– А если я буду защищаться? – спросил А., вдруг раскрыв свой плащ и выхватив два пистолета, заткнутые за пояс. Разбойник не пошевелился; пятеро других тотчас приблизились и окружили А.

– Не сопротивляйся! – крикнул тот, кто назвал себя Петухом. – Плати или умри!

– Я заплачу, – согласился А. и, вынув из кармана двадцать луидоров, протянул их разбойнику; тот взял деньги одной рукой, а другой подал яйцо.

– Квиты! – кивнул он. – Вы можете идти, куда хотите; а если кто-нибудь остановит, то покажите это яйцо – вас пропустят.

Он поклонился, вновь раздался петушиный крик, и бандиты исчезли. Куда они девались – невозможно было сказать.

А. осмотрелся и спокойно продолжал свой путь, как будто с ним ничего не случилось.

Несколько минут спустя, он дошел до предместья СенДени. Здесь возвышался монастырь Сестер Милосердия, называемых тогда Серыми Сестрами. Он находился на углу улиц Сен-Дени и Сен-Лоран. День и ночь его дверь была полуоткрыта, рядом с ней висел колокол, в который любой мог позвонить.

А. остановился перед низкой дверью и тихо позвонил. Дверь отворилась; небольшая лампа слабо освещала прихожую, выходившую на монастырский двор.

В прихожей сидела сестра милосердия в костюме, который не изменился с 1633 года – с тех пор, когда Венсан де Поль приказал Луизе де Мальяк, основательнице этого ордена, надеть его в первый раз. Большой накрахмаленный чепец скрывал ее лицо, но по голосу можно было угадать, что она молода.

– Чего хочет брат мой? – спросила она.

– Поговорить с матушкой от имени страждущих, – отвечал А. – Вы знаете, что сегодня 30 января, сестра моя?

А. сделал заметное ударение на дате. Сестра милосердия посторонилась, став к стене.

– Матушка ждет вас в часовне, – сказала она тихо.

А. прошел через двор в часовню, возвышавшуюся в центре здания. Лампа, свисавшая со свода, слабо освещала часовню.

Женщина в одежде сестры милосердия стояла на коленях перед алтарем и молилась, перебирая четки костлявыми руками. А. медленно подошел и встал на колени возле нее, несколько позади.

– Помолитесь за меня! – тихо произнес он.

Сестра милосердия слегка повернула голову; она, повидимому, нисколько не была удивлена, увидев человека в черной бархатной маске. Она перекрестилась и поднялась с колен.

– А! Это вы, брат мой, – сказала монашка.

– Сегодня 30 января, сестра моя, – напомнил он, – и четвертый час утра.

– Я вас ждала.

А. оставался на коленях; у него в руках был небольшой ящик, который он протянул сестре милосердия.

– Вот мое обычное приношение.

Сестра милосердия взяла ящик, подошла к алтарю и поставила его на первую ступень.

– Да примет этот дар наш Создатель! – воскликнула она. – И пусть мольбы всех страждущих, участь которых вы облегчаете, вознесутся к Нему и вымолят у Него милосердие к вам.

А. медленно приподнялся, низко поклонился сестре милосердия, потом пошел к двери часовни. Сестра милосердия поспешила его опередить и, окунув пальцы в святую воду, подала ему кропильницу. А. казался очень взволнованным.

– Сестра моя, – проговорил он, – моя рука не смеет коснуться вашей…

– Почему?

– Потому что ваша рука чиста, а моя осквернена.

Сестра милосердия покачала головой.

– Брат мой, – сказала она, – я не знаю, кто вы, потому что никогда не видела вашего лица и не знаю вашего имени; мне неизвестно ваше прошлое; но я знаю, что вы делаете. Вот уже четвертый год подряд 30 января ночью вы приносите мне, в эту часовню, сто тысяч ливров и просите тайно раздавать эти деньги страждущим. Сто тысяч ливров спасли жизнь многим больным! Дело, исполняемое вами втайне, есть дело благочестивое. Какой проступок совершили вы – я не знаю, но милосердие всемогущего Господа неистощимо, а доказательством, что это милосердие распространяется на вас, служит то, что в эти два года, особенно в нынешнем, все, кому я помогала вашими деньгами, выздоровели скорее.

А. сложил руки.

– Неужели? – спросил он в сильном волнении.

Сестра милосердия кивнула. А. поклонился ей:

– Это ваши молитвы призвали на меня милосердие Божие, пусть эти молитвы еще и еще вознесутся к Богу.

Сделав шаг назад, он прибавил:

– Через год в этот самый час.

Затем прошел через двор, миновал прихожую и быстрыми шагами направился к Сен-Дени.

На монастырской колокольне пробило четыре часа.

– С добрыми делами покончено, – сказал себе А., – пора приниматься за дурные. Час благодеяния прошел, час мщения пробил!

III Прекрасная звезда

Снег перестал валить, но черные тучи, скопившиеся над Парижем, предвещали, что метель скоро возобновится.

А. направился к Сене. Дойдя до улицы Коссонри, он замедлил шаги и осторожно пошел вдоль стены; он шел по Железной улице. Дойдя до кладбища, он остановился и огляделся. Напротив входа стояла карета без герба, наподобие наемной. Кучер спал на козлах.

А. осмотрел карету и тихо подошел. Стекло на дверце вдруг опустилось, и он увидел силуэт женщины, закутанной в шелковые складки черного капюшона. А. остановился у кареты.

– Откуда явилась звезда? – спросил он.

– Из леса, – отвечал нежный взволнованный голос.

А. подошел еще ближе.

– Второго февраля на маскараде в ратуше все будет готово, – сказал он.

– А Бине?

– Он с нами. Вот его письмо.

А. подал бумагу, которую отдал ему С.

– А Ришелье? – спросила незнакомка.

– Он ничего не знает и не будет знать.

– А король?

– Он не расстается с миниатюрным портретом.

– Маскарад назначен через четыре дня?

– Да, нам надо победить нынешней ночью, или все погибнет.

– Каким образом?

– За мадам д'Эстрад хлопочет тот… кого вы знаете.

Таинственная дама наклонилась к А.:

– Начальник полиции?

– Да.

– О! С ним нельзя бороться. Фейдо всемогущ!

– Не бойтесь ничего, он падет до праздника…

– Каким образом?

– Его убьет насмешка.

– Скажите мне…

– Ничего не скажу, не узнаете, пока не придет время. Надейтесь и действуйте! То, что вы делали до сих пор, – великолепно. Продолжайте и полагайтесь на меня.

– Если вы узнаете что-нибудь, вы меня предупредите?

– Немедленно.

А. сделал шаг назад, поклонился, но шляпы не снял; дама в капюшоне удержала его движением руки. Быстро наклонившись, она взяла кожаный мешочек, лежавший на передней скамейке, и подала его А.; тот даже не поднял руки, чтобы взять его.

– Как?! – удивилась дама. – Вы не хотите?..

– Теперь ничего! – отвечал А.

– Тут только тысяча луидоров, и если эта сумма слишком ничтожна…

– Пожалуйста, уберите его в карету, и не будем об этом говорить. Нравится ли вам, как я служу?

– Это чудесно!

– Но, отказавшись от вашей руки, наполненной деньгами, прошу вас дать мне вашу руку пустою.

Маленькая, беленькая, изумительно красивая ручка без перчатки немедленно выскользнула из дверцы. А. взял эти тонкие пальчики своей левой рукой и поднес их к губам, а правой быстро надел на палец бриллиантовый перстень, до того прекрасный, что он засиял в ночной темноте, как светлячок в густой траве.

– О! – воскликнула дама от восторга.

– Молчите! – приказал А.

– Но я не могу принять…

– Это ничтожная безделица; я не осмелился бы вам предложить мои лучшие бриллианты.

– Но, Боже мой! – воскликнула молодая женщина, сложив руки. – Кто вы?

– Вы это узнаете.

– Когда?

– Когда будете в Версале и весь двор будет у ваших ног… Тогда вы меня узнаете, потому что я приду просить у вас награды за свои услуги!

– Приходите, я исполню все, о чем вы попросите.

– Клянетесь?

– Клянусь.

– Через месяц вы не будете мне обязаны ничем.

– Как? – прошептала молодая женщина. – Вы думаете, что мне удастся?

– Да. Через месяц в Версале.

А. вдруг отступил и сделал движение рукой. Кучер, до тех пор, по-видимому, крепко спавший, вдруг приподнялся, схватил вожжи, ударил по лошадям, которые, несмотря на снег, пошли крупной рысью. Карета исчезла на улице Ферронри.

А. огляделся вокруг и, уверенный в том, что никто его не подстерегает, он быстрыми шагами пошел к Сене.

Менее чем за десять минут А. дошел до набережной, вдоль которой тянулся длинный ряд высоких домов в шесть или семь этажей, черных, закопченных, разделенных узкими переулками.

В ночное время и ужасную непогоду этот район Парижа представлял собой самое печальное зрелище.

На другом берегу возвышалось мрачное здание суда, как грозная тюрьма, с зубчатыми стенами и остроконечными башнями.

На набережной, застроенной маленькими лавками, не светилось ни единого огонька. А. остановился на улице Сонри и стал ждать, спрятавшись под навесом одного из подъездов. Снег пошел снова, поднялась сильная вьюга, так что не было видно фонарей. Слышался только шум воды в Сене. Вдруг в ночной тишине запел петух; он пропел три раза. А. закашлял; на набережной показалась тень, и среди снежного вихря появился человек. На нем было коричневое платье полувоенного покроя; большая фетровая шляпа закрывала его лоб. С удивительной быстротой он обогнул угол улицы Сонри и очутился около А. Он поднес руку ко лбу, как солдат, отдающий честь начальнику.

– Какие новости? – спросил А.

– Никаких, – отвечал человек, – все идет хорошо.

– Отель окружен?

– Мышь не пробежит. Ваши приказания исполнены.

– Где Мохнатый Петух?

– На улице Барбетт, с одиннадцатью курицами.

– Где Петух Малорослый?

– У монастыря Св. Анастаза, с десятью курицами.

– Где Петух Яго?

– В подвале отеля Альбрэ, с десятью ку…

– А Золотистый Петух на Монмартрском бульваре, с пятью курицами, – перебил А.

– А-а, вы это знаете? – с удивлением спросил его собеседник.

– Я заплатил за право пройти, не дав себя узнать.

Достав из кармана плаща яйцо, он протянул его собеседнику:

– Положи это в гнездо и, если все готово… пойдем!

Наступило минутное молчание.

– Где курятник? – вдруг спросил А.

– Под мостом. Под первой аркой.

– Он полон?

– Почти.

– Сколько там куриц?

– Восемнадцать.

– А петухов?

– Три.

– Хорошо. Ступай приготовь полет.

– По какому направлению?

– Ты узнаешь об этом в свое время.

– Других приказаний не будет?

– Нет. Ступай!

Человек исчез в снежном вихре. А. остался стоять там же. Он прислонился спиной к двери, поставив обе ноги на деревянную ступень, и оставался в таком положении несколько секунд. Вдруг дверь сама отворилась, и А. исчез.

IV Нисетта

А. находился в узкой комнате, освещенной фонарем, висящим на стене. Он снял с себя длинный плащ, шляпу с широкими полями и маску.

Тогда лицо его осветилось фонарем. Это был человек лет тридцати пяти, необыкновенно красивый. Лицо, выражавшее мужество, незаурядный ум и необыкновенную душевную силу, было бледно.

Сняв маску, плащ и шляпу, он стряхнул с платья следы земли, оставшиеся после ночного посещения сада на улице Вербуа; подошел к умывальнику и старательно вымыл руки, а из шкафа, стоявшего возле стола, достал треугольную шляпу с

черным шелковым галуном и серый плащ. Сняв со стены фонарь, он отворил небольшую дверь, спустился по лестнице, и дверь за ним затворилась без малейшего шума.

А. находился в маленьком коридоре, в конце которого была большая комната, убранная, как лавка оружейника. Он шел на цыпочках среди мертвой тишины, нарушаемой только его шагами. Лавка была пуста, ставни внутри закрыты, большая дверь, обитая железом, с огромным замком, из которого торчал большого размера ключ, находилась в конце лавки. А. дошел до нее с бесшумностью тени. В левой руке он держал фонарь, бледный свет которого освещал шпаги, кинжалы, сабли, ружья, пистолеты, висевшие на стенах.

Он положил руку на ключ замка и с трудом повернул его; дверь со скрипом отворилась. В ту минуту, когда он ступил на первую ступень маленькой лестницы, ведущей на верхний этаж, яркий свет вспыхнул там, и послышался чей-то мягкий голос:

– Это ты, братец?

– Да, сестрица, это я! – ответил А. и проворно поднялся наверх. Юная девушка стояла на площадке первого этажа с лампой в руке.

Она была среднего роста, нежная и грациозная, с большими голубыми глазами и прекрасными светло-русыми волосами. Лицо ее выражало радостное волнение.

– О, как ты сегодня поздно! – укоризненно воскликнула она.

– Если кто из нас и должен сердиться, Нисетта, – ответил А., нежно целуя девушку, – так это я. Мне следует тебя бранить за то, что не спишь до сих пор.

– Я не могла уснуть.

– Почему?

– Я беспокоилась, так как слышала, что ты вышел, и велела Женевьеве лечь. Я сказала ей, что пойду в свою комнату, но осталась в твоем кабинете. Ожидая тебя, молилась Богу, чтобы Он тебя защитил, и Он принял мою молитву, потому что ты вернулся здоров и невредим.

Разговаривая таким образом, они вошли в комнату, скромно меблированную, оба окна которой выходили на набережную.

– Ты голоден, Жильбер? Хочешь ужинать? – спросила Нисетта.

– Нет, милая, я не голоден, только устал, и это неудивительно: если я возвратился поздно, то потому, что работал всю ночь.

– На фабрике?

– Да.

– Стало быть, у тебя есть известие о Сабине?

– Да.

– Она здорова?

– Совершенно.

– И… – продолжала Нисетта, колеблясь, – это все?

– Да.

– Но… кто сообщил тебе о Сабине?

– Ее брат…

Нисетта вздрогнула и, терзаемая любопытством, осторожно спросила:

– Ты видел Ролана?

Тот, кого молодая девушка назвала Жильбером, взглянул на нее с добродушной усмешкой.

Нисетта вспыхнула и в смущении опустила свои длинные ресницы.

– Да, – сказал Жильбер, смеясь, – я видел Ролана, моя дорогая Нисетта; он говорил мне о тебе целый вечер.

– А!.. – выдохнула молодая девушка, все более смущаясь.

– Не любопытно ли тебе знать, что он сказал мне?

– О, да! – наивно отвечала Нисетта.

– Он сказал мне, что ему хотелось бы называть меня братом, чтобы иметь право называть тебя своей женой.

– Он это сказал?

– Он сказал еще кое-что.

– Что именно?

– Какая ты любопытная!.. Ну, впрочем, все равно, скажу тебе все! Он мне со слезами на глазах и в сильном волнении поведал, что любит тебя всей душой, что он честный человек и что ценой своей жизни, если это понадобится, докажет тебе свою любовь, а в заключение спросил: «Что я должен сделать для того, чтобы Нисетта стала моей женой?»

Глаза Нисетты были устремлены на брата.

– И что ты ему ответил?

– Я взял его за руку, пожал ее и пообещал: «Ролан, я знаю, что ты человек благородный и честный, ты любишь Нисетту… она будет твоей женой».

– Ах!.. – произнесла девушка в сильном волнении, прижав руку к сердцу.

Жильбер обнял ее, руки Нисетты обвилась вокруг его шеи, и, положив голову ему на плечо, девушка расплакалась.

– Нисетта! Нисетта! – пытался успокоить ее Жильбер. – Перестанешь ты когда-нибудь плакать? Разве ты не знаешь, как твой брат становится глуп, когда его сестра плачет?.. Полно! Посмотри на меня, улыбнись и не плачь.

– Эти слезы, – сказала Нисетта, – от радости.

– Значит, ты очень любишь Ролана?

– Да!

Нисетта произнесла это с горячностью, показывавшей все ее чистосердечие.

– Если ты его любишь, – продолжал Жильбер, – то будешь счастлива, потому что станешь его женой через три месяца.

– Через три месяца? – повторила Нисетта с радостным удивлением.

– Да, – отвечал Жильбер.

– Почему же именно через три?

– По причинам, которых ты не должна знать; именно это время должно пройти до твоего брака.

– Но…

– Нисетта, – перебил Жильбер твердым голосом, пристально глядя на сестру, – ты знаешь, что я не люблю никого на свете, кроме тебя. Вся нежность моего сердца сосредоточена на тебе… Я охотно отдал бы свою жизнь, чтобы упрочить твое счастье. Если я откладываю это счастье на три месяца, то лишь потому, что важные обстоятельства принуждают меня к этому.

Дорогой брат, – живо откликнулась Нисетта, – если ты не любишь на свете никого, кроме меня, знай, что и для меня также ты самый близкий человек. Ведь я никогда не знала ни отца, ни матери и питаю к тебе нежность сестры и дочери; я верю тебе как моему доброму гению; мое счастье в твоих руках, и я буду слепо повиноваться тебе.

– Поцелуй же меня, Нисетта, и скорее ложись спать. Ступай, дитя мое, и надейся на меня: твое счастье в хороших руках. Через три месяца ты станешь мадам Ролан.

– Мы оба будем так тебя любить!

Жильбер грустно улыбнулся и обнял сестру.

– Ступай ложись! – воскликнул он.

Нисетта, в последний раз взглянув на брата, ушла в смежную комнату. Жильбер провожая ее взглядом, думал: «Люди терзают мое сердце, и Господь в своем безмерном милосердии послал мне этого ангела для того, чтобы остановить зло».

Он подошел к двери напротив той, что вела в комнату Нисетты.

– Да! – подумал он, переступая порог комнаты, находившейся как раз над лавкой. – Да! Это единственное существо, любимое мною; все прочее я ненавижу!

Когда Жильбер произнес про себя слова «я ненавижу», лицо его приобрело суровое выражение, ноздри его трепетали, глаза сверкали, горя жаждой мести.

– Проклятый французский свет! С какой радостью я заплачу наконец всем этим людишкам за зло, которое они нам причинили!

Он прислонился лбом к стеклу; снег продолжал падать. Царило глубокое безмолвие, как вдруг послышалось пение петуха.

– Пора, – произнес Жильбер, вздрогнув, – продолжим мщение!

Вернувшись к двери, он запер ее на задвижку. Комната, в которой находился Жильбер, была меблирована большой дубовой кроватью под балдахином, украшенным занавесками, огромным сундуком, четырьмя стульями и столом. Оба окна находились напротив двери; кровать стояла справа, слева возвышался большой камин. Жильбер подошел к нему и, наклонившись, приложился губами к одному из отверстий в косяке; вдали раздался пронзительный свист, он шел как будто от набережной, потом снова послышалось пение петуха. Жильбер задул фонарь, стоявший на столе, и комната погрузилась в темноту.

V Самаритянка

Новый мост, соединяющий остров Сите с правым и левым берегами Сены, – один из старейших мостов Парижа. Долгое время Новый мост был одним из самых оживленных мест города. Особую известность он приобрел благодаря скульптурной группе «Спаситель и Самаритянка», украшавшей фасад здания, возвышавшегося над второй аркой моста.

Из раковины, находящейся между двумя скульптурами, вода падала в позолоченный бассейн. Над группой находились часы со знаменитыми курантами, игравшими арию в то время, когда часы били. Механизм, встроенный фламандцем Фаном Линтрлаером в бассейн, поднимал воду и разливал ее в соседние фонтаны. Сваи, поддерживавшие здание и скульптуры, не позволяли проходить судам под второй аркой, а под третьей проход был почти невозможен. У первой же арки вода была так низка, что соседство насоса не мешало ей.

Еще до наступления зимы 1745 года Сена обмелела, и под аркой было почти сухо. Холод, державшийся уже несколько дней, был до того силен, что на реке появились большие льдины. Во избежание опасного столкновения со льдинами

около Самаритянки укрепили толстые бревна с железными ледорезами, о которые должен был разбиваться лед. Эта предосторожность, останавливая льдины и накапливая их в одном месте, помогла замерзнуть Сене, которая от берега до третьей арки сплошь покрылась льдом.

На часах Самаритянки пробило полчетвертого пополуночи. В глубине моста, под аркой, темная людская масса едва угадывалась в глубокой темноте. Двадцать человек, прижавшись друг к другу, сохраняли глубокое молчание. Вдруг послышался легкий шорох; снаружи под арку проскользнул человек и сказал чуть слышно:

– Да!

Это слово, произнесенное в тишине, произвело странное действие: радостный трепет пробежал по лицам, все распрямились и замерли в ожидании.

– Внимание и молчание, – сказал пришедший.

Моментально установилась тишина. Снег продолжал сыпать все сильнее и сильнее и был до того густ, что представлял плотный занавес, через который не мог проникнуть взор.

На Самаритянке пробило четыре часа; в этот миг человек, державшийся за один конец веревки, другой конец которой был прикреплен к высоким сваям Самаритянки, спрыгнул под арку.

Толпа расступилась, и он остался один в центре. Он был одет в темно-коричневый костюм, прекрасно сидевший на нем. Высокие сапоги, узкие панталоны и куртка, стянутая кожаным поясом, довершали его наряд. Голова его была не покрыта, а волосы были так густы и так роскошны, что сам Людовик ХIV позавидовал бы ему. Невозможно описать черты лица, так как они скрывались за черной массой, состоявшей в основном из густой бороды, огромных усов, таких же густых бровей и волос. Пара пистолетов, короткая шпага и кинжал были заткнуты за пояс. Через левое плечо этого человека был перекинут черный плащ. Он окинул всех быстрым взглядом.

– Вы готовы? – спросил он.

Все утвердительно кивнули.

– Каждый из вас может разбогатеть, – продолжал этот человек, – но дело может оказаться опасным. Дозорные предупреждены; выбраны лучшие солдаты; вам придется драться. Половина из вас, может быть, погибнет, но другая получит сто тысяч ливров.

Послышался восторженный гул голосов.

– Сыны Курятника! – продолжал этот человек. – Вспомните клятву, которую вы дали, когда признали меня главарем: чтобы ни один из вас не отдался в руки палачей живьем!

Он направился к набережной; все последовали за ним. Снег падал густыми хлопьями.

VI «Бонбоньерка»

В эту ночь Комарго, знаменитая балерина, давала ужин. Комарго находилась тогда во всем блеске своей красоты и на вершине славы.

Дочь Жозефа Кюппи, воспитанница знаменитой Прево, Марианна Комарго начала свое восхождение к славе неожиданным изобретением и скандальным приключением.

Комарго была первой танцовщицей, которая решилась надеть короткое платье. В балете «Характерные танцы» она солировала в короткой пачке. Весь Париж толковал об этом в продолжение целого месяца. В один прекрасный вечер, во время балета, дворянин, сидевший в партере, бросился на сцену, схватил Комарго и убежал вместе с ней, окруженный лакеями, которые оказались рядом, чтобы помочь ему. Это был граф де Мелен. Комарго унесли и заперли в его дворце на улице Кюльтюр-Сен-Жервэ.

Отец Комарго подал жалобу королю, и только повеление Людовика ХV помогло возвратить свободу хорошенькой пленнице.

Когда она опять появилась на сцене, это приключение вызвало гром рукоплесканий и только увеличило ее успех.

В этом же 1745 году Комарго жила в маленьком уютном отеле на улице Три Павильона, подаренном ей к Новому году герцогом де Коссе-Бриссаком. На фасаде, над дверью передней, было вырезано слово «Бонбоньерка». Каждая буква представляла собой как бы несколько конфет. В день Нового года, когда этот отель был ей подарен, все его комнаты, от погреба до чердака, были завалены конфетами; таким образом, название было справедливо.

Столовая в «Бонбоньерке» являлась одним из чудеснейших отделений этой позолоченной шкатулки: белые лепные стены были расписаны гирляндами ярких цветов; жирандоли и люстры были из хрусталя, а вся мебель – из розового и лимонного дерева. На потолке порхали амуры в прозрачных облаках.

В эту ночь за столом, стоявшим посреди этой чудесной столовой и отлично сервированным, сидело двенадцать гостей.

Комарго, как подобает хозяйке, сидела во главе стола. По правую руку от нее сидел герцог де Коссе-Бриссак, а по левую – герцог де Ришелье, напротив нее – мадемуазель Дюмениль, знаменитая трагическая актриса, имевшая огромный успех в роли Меропы в новом одноименном творении поэта и писателя, уже стоявшего в первом ряду знаменитостей, хотя еще не на вершине славы, – господина де Вольтера.

По правую руку от мадемуазель Дюмениль сидел остроумный маркиз де Креки, впоследствии прекрасный полководец и хороший литератор. С другой стороны сумасбродно болтал виконт де Таванн, который в царствование Людовика ХУ сохранил все привычки регентства.

Между виконтом де Таванном и герцогом де КоссеБриссаком сидели Софи Комарго, младшая сестра балерины, и Катерин Госсен, великая актриса, «трогательная чувствительность, очаровательная декламация и восхитительная грациозность» которой, по словам современников, возбуждали восторг публики.

Молодой красивый аббат занимал место между обеими женщинами; это был аббат де Берни, тот, которого Вольтер прозвал «Бабетта-цветочница» и который кардиналу Флери, сказавшему ему грубо: «Вам не на что надеяться, пока я жив», отвечал: «Ну что же, я подожду!»

Наконец, между герцогом де Ришелье и маркизом де Креки сидела мадемуазель Сале – приятельница Комарго и ее соперница в хореографическом искусстве; князь де Ликсен, один из молодых сумасбродов того времени, и мадемуазель Кино, которой тогда было сорок лет, но которая была красивее всех молодых женщин, окружавших ее. Кино, уже получившая двадцать два из тридцати семи писем, написанных ей Вольтером, в которых он называл ее «остроумной, очаровательной, божественной, рассудительной» Талией, «любезным и мудрым критиком, моей владычицей», – Кино в то время уже четыре года как перестала выступать на сцене.

Пробило три часа; никто из присутствовавших не слышал боя часов – так все были увлечены разговором.

– Однако, милая моя Дюмениль, – обратилась к ней Сале, – надо бы запретить подобные манифестации. Это ужасно! Вы, должно быть, очень страдали?

– Несколько дней я была под впечатлением такого грубого выражения энтузиазма, – смеясь отвечала знаменитая трагическая актриса.

– Зачем же вы так талантливо передаете вымысел? – спросил де Креки свою соседку. – В тот вечер, во время сцены проклятия, буквально весь партер трепетал от ужаса.

– Да, – вмешался аббат де Берни, – и в этот момент провинциал бросился на вас и ударил!

– Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, – сказал Ришелье, – но мадемуазель Дюмениль велела вернуть ему свободу и, кроме того, еще поблагодарила его.

– Милая моя, – продолжала Кино, – в связи с шумным успехом, свидетельствующим о вашем таланте, позвольте поделиться еще одним доказательством его, лестным для вас: Гаррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и мы говорили о вас и о мадемуазель Клэрон, успех которой за эти два года неоспорим. «Как вы их нашли?» – спросила я Гаррика. «Невозможно лучше Клэрон исполнять трагические роли», – отвечал он. «А мадемуазель Дюмениль?» – спросила я. «О! – воскликнул он восхищенно. – Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию и понял поэта, которого они могли вдохновить!»

– Черт возьми! – вскричал князь Ликсен. – Гаррик сказал правду: мадемуазель Клэрон – это искусство, мадемуазель Дюмениль – это сама жизнь!

– А вы сами, князь, что такое? – спросила мадемуазель Госсен.

– Поклонник всех трех!

– Как трех? Вы назвали только искусство и жизнь.

– Между тем и другим есть «очарование»; это значит, что между мадемуазель Дюмениль и мадемуазель Клэрон есть мадемуазель Госсен.

– Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! – вскричал Ришелье.

– Каким образом?

– Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.

– Что ж он сказал?

– Креки вам скажет. Ну, маркиз, – продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, – повтори же нам шестистишие, которое Вольтер сочинил вчера за ужином и которое ты выслушал так благоговейно.

– Я его помню! – вскричала Кино.

– Так расскажите же им. Я предпочитаю услышать его из ваших очаровательных уст, чем из уст Креки.

– Нет! – запрестовал аббат де Берни. – Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. Я их также отлично помню – вот вам доказательство.

Откинув голову назад, молодой аббат начал декламировать с той грацией, которая делала его одним из самых привлекательных собеседников:

Ah! Comargo, que vous etes brillante!

Mais que Sale, grands dieux, est ravissnte!

Que vos pas sont legers et que les siens sont doux!

Elle est inimitable et vous toujours nouvelle:

Les Nymphes sautent comme vous,

Et les Graces dansent comme elle!

Ах, Комарго, вы точно бриллиант!

Но как, великий Боже, великолепна Сале!

Насколько ваши шаги легки, а ее нежны!

Она неподражаема, а вы всегда новы!

Нимфы пляшут, подобно вам,

А грации танцуют, как она…

Ришелье взял правую руку Сале и левую Комарго.

– Это правда, это правда! – подтвердил он, целуя попеременно обе хорошенькие ручки.

– Господа! – сказал князь Ликсен, поднимая свой бокал. – Я пью за здоровье нашего друга де Коссе-Бриссака, который нынешней ночью доставил нам счастье – провести несколько часов с королевами трагедии, комедии, танцев и ума.

Он поклонился попеременно Дюмениль, Госсен, Комарго, Сале и Кино.

– Действительно, невозможно, господа, находиться в лучшем обществе, – отвечал герцог де Бриссак, обводя глазами кружок дам.

– Да, – сказал Таванн, выпивая свой бокал, – это также мнение одного обаятельного человека… Как я сожалею, что не мог привести его к вам. Я встретил его сегодня в ту минуту, когда выходил из своего отеля. Когда я сказал ему, куда иду ужинать, он расстроился: «Как жаль, что нынешней ночью я должен закончить несколько важных дел, а то пошел бы с вами, виконт, и попросил бы представить меня». И я сделал бы это с радостью.

– Это ваш друг? – спросила Софи.

– Друг, и преданный, моя красавица!

– Дворянин?

– Самой чистой крови!

– Мы его знаем? – спросила Комарго.

– Вы его знаете все… по крайней мере по имени.

– И это имя знаменито?

– Его знаменитость увеличивается день ото дня, это имя твердят все.

– Но кто же это? – спросил Ришелье.

– Да-да. Кто это? – повторили со всех сторон.

– Отгадайте! – предложил Таванн.

– Не мучь нас! – попросил Креки. – Скажи его имя!

– Его имя! Его имя! – закричали дамы.

Таванн принял позу, исполненную достоинства.

– Рыцарь Курятника.

– Рыцарь Курятника! – воскликнул Бриссак. – Так вот о ком ты сожалеешь?

– Ну да!

– Вы слышите, Комарго?

– Слышу и трепещу!

– Ах, виконт! Можно ли говорить такие вещи?! – ужаснулась Сале.

– Я говорю правду.

– Как! Вы говорите о Рыцаре Курятника?

– Да.

– Об этом разбойнике, одно имя которого приводит в трепет весь Париж?

– Именно.

– Об этом человеке, который не отступает ни перед

чем?

– О нем самом.

– И вы говорите, что он ваш друг?

– Самый лучший.

– Как лестно для этих господ! – рассмеялась Кино.

– Да! – еще раз подтвердил Таванн. – И очень сожалею, что он был занят этой ночью, а то я привез бы его к вам, и, конечно, увидев его, вы переменили бы о нем свое мнение.

– Не смейте так говорить! – рассердилась Комарго.

– А я был бы не прочь увидеть этого Рыцаря Курятника! – вскричал Ликсен. – Потому что, если память мне не изменяет, он пятнадцать лет назад обокрал отель моей милой тетушки и теперь мог бы рассказать мне подробности.

– Неужели он ограбил отель княгини де Мезан?

– Да.

– Это истинная правда! – вставил Ришелье смеясь.

– В самом деле, любезный герцог, вы должны это знать: вы были у моей тетушки в тот вечер.

– Я провел вечер в ее ложе в опере, и мы вернулись вместе в отель – княгиня де Мезан, я и Рыцарь Курятника. Только я уехал после ужина, а счастливец Рыцарь ночевал в отеле.

– Что вы нам рассказываете? – смеясь сказала Дюме-

ниль.

– Я вам рассказываю то, что было.

– Как? – спросил аббат де Берни. – Вы вернулись из оперы с Рыцарем Курятника и княгиней?

– Да, одна карета привезла нас всех троих.

– Вот это мило! – воскликнул герцог де Ришелье.

– Рыцарь Курятника редко ходит пешком, – заметил Таванн.

– Он слишком знатен для этого, – вставил аббат.

– И вы вернулись все трое в одной карете? – спросила Госсен.

– В карете? Нет.

– Объясните же нам эту загадку, – сказал герцог де Бриссак.

– Мы с княгиней сидели в карете. Рыцарь же привязал себя к рессорам кожаными ремнями и таким образом въехал в отель, так что его въезд не был замечен швейцаром.

– А уж этого цербера нелегко обмануть! – вскричал Ликсен.

– Ну а потом что случилось? – спросила Комарго.

– Надо полагать, – продолжал Ришелье, – Рыцарь ждал в этом мучительном положении, пока все в конюшне лягут спать. Тогда он забрался в главный корпус здания, вошел в комнату княгини, не разбудив ее прислуги, и, без шума взломав замок бюро, вынул тысячу луидоров и большой портфель.

– А потом? – спросили дамы, заинтригованные рассказом герцога.

– Потом он ушел.

– Каким образом?

– По крыше. Он пролез в окно прачечной, находящейся на чердаке, и спустился по простыне.

– И ничего не заметили? – спросила Госсен.

– Решительно ничего. Пропажу обнаружили только на другой день, – отвечал князь, – и то тетушка отперла бюро уже после того, как Рыцарь уведомил ее о своей проделке.

– Это уже чересчур! – вскричала Кино, расхохотавшись. – Рыцарь Курятника уведомил вашу тетушку, что он ее обокрал?

– Да. На другой день он ей отослал ее портфель, даже не вынув из него облигаций.

– И при этом в портфеле, – прибавил Ришелье, – было письмо, подписанное его именем. Негодяй просил княгиню принять обратно портфель и его нижайшие извинения.

– Он называет себя Рыцарем, следовательно, он дворянин? – спросила Кино.

– Кажется.

– Это не должно вас удивлять, – ответил Таванн, – я уже говорил вам, что он дворянин.

– Самое оригинальное – достойный Рыцарь Курятника заметил очень вежливо в своем послании, что если бы он знал, как мало найдет в бюро, то не стал бы беспокоиться.

– Ах, как это мило! – воскликнула Дюмениль. – Он заканчивал письмо, выражая сожаление, что лишил такой ничтожной суммы такую знатную даму, которой, если понадобится, будет очень рад дать взаймы вдвое больше.

– Он осмелился это написать?! – возмутилась Софи.

– Все как есть!

– Он очень остроумен, – сказал Таванн, который, казалось, был в восторге, – да, как я сожалею, что не мог привести его сегодня!

– Неужели в самом деле вы его знаете? – спросила Сале.

– Конечно, я имею честь быть с ним знаком.

Со всех сторон раздались насмешливые восклицания.

– Послушать вас, представишь, что это карнавал, – сказала Кино.

– Однако я не шучу, – вновь подтвердил Таванн.

– Ты утверждаешь, что он твой друг? – заметил Ришелье.

– Я это говорю потому, что это правда.

– Вы – друг Рыцаря Курятника? – переспросил Брис-

сак.

– Друг, и к тому же многим ему обязанный, – кивнул Таванн. – Рыцарь оказал мне одну из тех редких услуг, которых никогда не забывают!

– Таванн, вы насмехаетесь над нами!

– Таванн, ты нахально шутишь!

– Ты должен объясниться!

И вопросы посыпались со всех сторон.

– Позвольте, – поднялся Таванн. – Вот что Рыцарь Курятника сделал для меня. В продолжение шести часов он два раза спас мне жизнь: он убил троих человек, которые пытались убить меня; он велел отвезти за пятьдесят лье моего опекуна, который очень меня стеснял, и бросил на ветер сто тысяч экю для того, чтобы женщина, которую я обожал и с которой я никогда не говорил, протянула мне руки и сказала: «Благодарю!» Рыцарь Курятника сделал все это в одно утро. Скажите, милостивые государыни и милостивые государи, много ли вы знаете таких преданных друзей, которые были бы способны на такие поступки?

Собеседники переглянулись с выражением очевидного сомнения. Было ясно, что каждый из присутствовавших считал это просто шуткой. Но лицо Таванна было серьезно.

– Уверяю вас, – продолжал он, – я говорю вам чистую правду.

– Честное слово? – спросила Кино, пристально глядя на виконта.

– Честное слово! Рыцарь Курятника действительно оказал мне ту важную услугу, о которой я вам рассказал.

– Как это странно! – недоумевал князь Ликсен.

– Расскажите нам подробно об этом происшествии! – попросила Комарго.

– К несчастью, я не могу этого сделать.

– Почему? – спросил аббат де Берни.

– Потому что в этом деле есть тайна, которую я обязан сохранять.

– Почему же? – настаивал Ришелье.

– Потому что та минута, когда я смогу ее раскрыть, еще не настала.

– А настанет ли она? – спросила Дюмениль.

– Настанет. Года через два, уж никак не позже.

– Через два года! Как долго!

– Может быть, и раньше.

Все собеседники опять переглянулись.

– Таванн говорит серьезно, очень серьезно, – сказал Бриссак.

– Вы говорили правду о сегодняшней вашей встрече с Рыцарем Курятника? – спросила Катерин Госсен.

– Я вам уже рассказал, что встретил его, – отвечал Та-

ванн.

– И вы привезли бы его сюда? – спросила Комарго.

– Да.

– Под его именем?

– Конечно.

– О, это невозможно!

– Мне хотелось бы его увидеть! – сказала Кино.

– Я не говорил, что вы его не увидите, – возразил Таванн.

VII Ужин

За словами виконта последовало молчание. Вдруг Бриссак, Ришелье и Ликсен весело расхохотались.

– Чтобы узнать поточнее, придет ли твой друг, Таванн, – сказал Ришелье, – тебе бы следовало сходить за ним.

– Я пошел бы, если бы знал, где его найти, – спокойно отвечал Таванн.

– Да не из его ли вы шайки? – подзадорил князь Лик-

сен.

– Господа! – обратился к присутствующим Креки. – Я предлагаю вам забавную встречу!

– Что такое? – спросили все.

– Если Таванн пойдет за Рыцарем Курятника, я привезу кое-кого, кто будет в восторге, оказавшись с ним в одной компании.

– Кто это?

– Турншер.

– Главный откупщик? – спросила Сале.

– Приемный отец хорошенькой Поассон, – заметил Бриссак.

– Ваша хорошенькая Поассон, если не ошибаюсь, теперь мадам Норман д'Этиоль? – спросила Дюмениль.

– Да, – ответил Ришелье, – она вышла замуж два месяца назад за Нормана, помощника главного откупщика, племянника Турншера. Я был на свадьбе.

– Как это вы попали в финансовый мир? – осведомился Креки.

– Иногда позволяешь себе такое, мои милые друзья.

– Но какое же дело вашему Турншеру до Рыцаря Курятника? – спросил Бриссак.

– Как? Вы не знаете? – повернулся к нему Креки.

– Нет.

– Но вы по крайней мере знаете о том, что в обольстительном мире, где царствуют Комарго и Сале, появилась очаровательная танцовщица мадемуазель Аллар?

– Еще бы, конечно, знаю.

– Хотя природа многое дала маленькой Аллар, Турншер нашел, что этого недостаточно.

– Доказательством служит то, – смеясь прибавила Госсен, – что природа в своих дарах забыла про золото и бриллианты; главный откупщик решил поправить эту забывчивость…

– То есть хотел поправить…

– Как это?

– В опере заметили, – продолжал Креки, – что при каждом выезде из театра за хорошенькой Аллар следовал щегольски одетый мужчина, скрывавший свое лицо в складках плаща. Каждый раз, приезжая в театр, она встречалась с ним. Это безмолвное обожание длилось несколько дней. Каким образом оно перешло в знакомство, я не знаю, но однажды вечером, после представления, этот сеньор сидел перед камином в комнате хорошенькой танцовщицы и оживленно беседовал с нею. Раздался звонок. Камеристка, испуганная, прибежала и в полуоткрытую дверь шепнула: «Главный откупщик!»

Аллар попросила своего любезного собеседника пройти в смежную комнату. Дверь затворилась за ним в ту минуту, когда Турншер вошел с пакетом в руках. Вы, конечно, догадываетесь, что было в этом пакете.

– Бриллианты, – сказала Софи.

– Именно. Аллар была ослеплена… ослеплена до такой степени, что забыла о своем госте, спрятанном в темной комнате. Бриллианты, разложенные перед нею, сверкали разноцветными огнями. Она с восторгом сложила руки, раскрыв глаза, глядя на своего щедрого благодетеля, но вдруг окаменела от изумления. Турншер стоял рядом, вытаращив глаза от ужаса. В эту минуту Аллар почувствовала, как что-то холодное коснулось ее левого виска; она обернулась… Крик замер у нее на устах…

– Ах! – воскликнули все дамы, дрожа.

– За нею, – продолжал Креки, – стоял мужчина с пистолетом в каждой руке. Это и был тот самый безмолвный воздыхатель, которого она спрятала в темной комнате.

– Что же дальше? – спросил Бриссак.

– Человек этот вежливо поклонился и прицелился в грудь главного откупщика. «Милостивый государь, – сказал он, – так как здесь нет никого, кто мог бы меня вам представить, а мадемуазель Аллар моего настоящего имени не знает, я сам себя представлю: я – Рыцарь Курятника».

– Несчастный Турншер, должно быть, позеленел от ужаса? – спросил Ришелье.

– Я не знаю, какого цвета сделалось его лицо, но он ужасно испугался. Рыцарь же имел самый непринужденный вид…

«Милостивый государь, – продолжал он, – вы сделали прекрасный выбор, купив эти бриллианты, в доказательство чего я прошу вас предложить их мне. Но чтобы этот подарок был более ценен, я желаю, чтобы вы сделали мне его сами. Благоволите же положить эти бриллианты в футляры и заверните их, как они были, чтобы мне легче было их нести». Выражаясь таким образом, Рыцарь Курятника все держал один пистолет прямо перед грудью главного откупщика, между тем как дуло другого пистолета касалось виска Аллар. Турншер, конечно, повиновался, не говоря ни слова! Когда он закончил заворачивать бриллианты, Рыцарь Курятника попросил его, опять же чрезвычайно вежливо, положить пакет в его карман, а затем раскланялся.

«Господин главный откупщик, я не позволю вам провожать меня. Мадемуазель Аллар будет так любезна, что посветит мне до двери ее дома». Пистолет сделал свое дело: главный откупщик не посмел сделать ни единого движения, и Аллар, держа свечу в руке, проводила Рыцаря. Дойдя до входной двери, он отечески поцеловал балерину в лоб и исчез в темноте… Теперь скажите мне, господа, что вы думаете об этом типе?

– Это смелый мошенник, – ответил Ришелье.

– Вежливый разбойник, – прибавил Ликсен.

– Разбойник ли он, я сомневаюсь, но уж вежлив-то он, конечно, – подтвердил Таванн.

– Ах! Боже мой! Вы говорите о нем только хорошее, месье де Таванн! – рассмеялась Госсен. – Я охотно буду вам верить.

– И прекрасно сделаете!

– Если Рыцарь Курятника ваш друг, месье де Таванн, – сказал аббат де Берни, – то уж, конечно, он не в числе друзей графа де Шаролэ!

– В этом он похож на многих других, – заметил де Коссе-Бриссак.

– На вас, например, любезный герцог?

– Признаюсь!

– Вы все ненавидите графа де Шаролэ? – спросила Комарго, кокетничая.

– Я помню, как однажды в вашей гостиной, желая остаться с вами наедине, он осмелился мне сказать: «Уходите»! На что я отвечал: «Ваши предки сказали бы: «Уйдем»^[1]. Будь я простым дворянином, он велел бы меня убить, но, испугавшись моего имени, уступил мне то место, которого я никому и никогда не уступлю.

Проговорив это, герцог любезно поцеловал ручку хорошенькой танцовщицы.

– Помните того мужа, которого он велел убить, чтобы отвязаться от ревнивца? – прибавил Креки.

– У него страсть, – продолжал аббат де Берни, – стрелять для своего удовольствия в кровельщиков, которые работают на крыше его отеля.

– Он уже убил троих или четверых, – заметила Госсен.

– Кстати, – вспомнил Ликсен, – вы знаете последний ответ короля?

– Нет, – отвечала Дюмениль.

– Несколько дней назад, – продолжал князь, – граф де Шаролэ, чтобы доказать свою меткость, побился об заклад, что всадит пулю в голову кровельщика, работающего на крыше монастыря, в двух шагах от этого отеля.

– Это правда. Граф де Шаролэ живет возле меня, – сказала Комарго, – на улице Фран-Буржуа.

– И он убил рабочего? – спросила Сале.

– Наповал!

– Вот чудовище!

– На другой день, – продолжал де Берни, – он пошел по своему обыкновению просить помилования у его величества Людовика XV. Король подписал помилование, а затем подмахнул и другую бумагу:

«Вот ваше помилование и вот еще одно, подписанное заранее, еще без имени, тому, кто убьет вас!»

– Гениально! – вскричала Комарго. – Что же ответил граф?

– Ничего, но, вероятно, он примет к сведению это предостережение.

– Я не скрываю, что не люблю графа де Шаролэ, – сознался Бриссак.

– И я, – сказал Ришелье.

– И я, – прибавила Сале.

– Однако он был очень в вас влюблен, – напомнил ей маркиз де Креки, – он повсюду вас преследовал.

– Я ужасно его боялась!

– Есть чего бояться, – прибавил аббат де Берни.

– Доказательством тому может служить случай с мадам де Сен-Сюльпис, – подтвердила Кино.

– О, это ужасно! – вскричала Сале.

– Разве это правда? – спросила Госсен.

– Да, – отвечал де Берни, – я сам видел, как умерла несчастная женщина. Я принял ее последний вздох, и, хотя тогда был еще очень молод, эта сцена запечатлелась в моей памяти. Я до сих пор слышу крики и проклятия жертвы!

– Граф де Шаролэ убил ее?

– Ради собственного удовольствия.

– Расскажите же!

– Это случилось за ужином, во времена регентства. На мадам де Сен-Сюльпис было платье из индийской кисеи; граф де Шаролэ взял подсвечник и поджег его^[2], чтобы доставить себе удовольствие наблюдать, как сгорит женщина.

– Негодяй! – закричали Комарго, Сале, Софи, Госсен и Дюмениль.

– Это истинная правда! – подтвердила Кино.

– И она сгорела? – спросили все.

– Да! А меня позвали к ней в ту минуту, когда она умирала, – сказал аббат.

– И такие ужасы творит принц крови! – возмутилась Дюмениль.

– Потомок великого Конде! – прибавила Кино. – Брат герцога Бурбона!

– В ту самую ночь, когда граф совершил эту гнусность, – вспомнил Ришелье, – его нашли связанным и погруженным до подбородка в яму, наполненную нечистотами. Рядом валялась его карета, опрокинутая набок, без лошадей, а кучер и два лакея были связаны. Никто никогда так и не узнал, кто отомстил за бедняжку.

– А кого граф обвинял? – спросила Софи.

– Никого. Он и сам не знал, кто его наказал таким отвратительным способом.

– Однако он дешево отделался. Всего лишь принял ванну, – с иронией сказал аббат де Берни.

– Из крови? – спросила Кино.

– Как из крови? – повторила Дюмениль.

– Конечно. Это давняя привычка графа.

– Он принимает ванны из крови?

– Как? Вы этого не знаете? Однако весь Париж только об этом и говорит.

– Неужели граф де Шаролэ?..

– Да. Чтобы поправить свое здоровье, он принимает ванны из бычьей крови.

– Однако говорят и кое-что иное, – заметил Таванн.

– И, может быть, не напрасно, – прибавил Ришелье.

– Что же говорят? – с нервным смешком спросила Дюмениль.

Креки осмотрелся, не подслушивает ли какой-нибудь нескромный лакей, потом, понизив голос, сказал:

– Говорят, что эти ванны, которые надо принимать только в последнюю пятницу каждого месяца, состоят из трех четвертей бычьей и из одной четверти человеческой крови.

У всех присутствующих на лицах отразился ужас.

– Кроме того, – уточнил маркиз, – человеческая кровь должна быть кровью ребенка.

– Какой ужас! – вскричала Сале.

– И граф совершает подобное для поправки своего здоровья?! – воскликнула Дюмениль.

– Полагаю, в надежде помолодеть, – заметил герцог Ришелье.

– Если бы король об этом знал!

– Он не знает – никто не осмеливается ему об этом сказать.

– Довольно, не будем говорить об этом, – заявила Госсен с выражением глубокого отвращения.

– Скажите мне, месье де Таванн, почему ваш друг, Рыцарь Курятника, вдруг сделался врагом графа де Шаролэ?

– Почему… не знаю, – задумался виконт, – но это легко понять. В последний год каждый раз, после того как граф позволит себе какую-нибудь подобную выходку, например стрелять в прохожих, вырывать волосы у лакеев, пытать женщин, которых он любит, на дверях его отеля ночью появляется афиша с очень несложным текстом: «Шаролэ – подлец» и подписью: «Рыцарь Курятника». Вы догадываетесь, что афиша недолго остается на дверях. Граф никак не мог застать врасплох виновного, хотя и отдал распоряжение, но…

Жалобный крик, вдруг раздавшийся на улице, прервал рассказ виконта.

– Похоже, зовут на помощь, – проговорил маркиз де Креки, вставая.

– Да, это стоны, – подтвердила Комарго.

Она поспешно встала, все гости последовали ее примеру. Князь де Ликсен уже отворил окно.

– Ничего не видно! – воскликнул он.

– Да, не слышно больше ни звука! – согласился герцог де Бриссак.

«Бонбоньерка» Комарго находилась на углу улицы Трех Павильонов и Жемчужной, вход в отель был с улиц Трех Павильонов, но отель стоял между двором и садом, а часть здания выходила на Жемчужную улицу. В этой части находилась столовая; окна были обращены на улицу.

Снег покрывал мостовую. Дамы и мужчины столпились у окон и с беспокойством смотрели на улицу. С минуту длилось глубокое молчание.

– Нам показалось, – проговорил герцог де Бриссак.

– Однако я слышу, – возразил Таванн.

– И я также, – прибавила Комарго, – это был крик от испуга, а потом стоны.

– Ничего больше не слышно… и не видно ничего.

– Ш-ш! – прошептала Кино.

– Я слышу что-то, – тихо проговорила Кино.

– Да-да, – повторила Сале.

– Эти стоны говорят об ужасных страданиях, – прибавила Дюмениль.

– Я ясно их слышу.

– Надо пойти посмотреть, что там, – сказал Таванн.

– Нет, нет! Останьтесь! – вскричала Комарго. – Я пошлю людей, пусть они нам посветят. Ты идешь, Креки?

– И я пойду с вами, – сказал князь де Ликсен. – Остальные, пока мы будем искать, останутся у окон и будут сообщать нам, что увидят.

Все трое поспешно вышли. Женщины остались у окон с герцогом Ришелье, герцогом де Коссе-Бриссаком и аббатом де Берни.

– Ах! – воскликнула Сале. – Вот они, на улице Королевского парка.

– Они ищут, – зашептала Дюмениль.

– Вы слышите стоны? – тихо спросила Комарго.

– Нет.

– Вот они возвращаются, – сказал аббат де Берни.

Действительно, они возвращались к отелю. И, войдя на

Жемчужную улицу, прошли под окнами.

– Ничего! – воскликнул Креки. – На снегу не видно никаких следов.

Таванн шел впереди. Вдруг он ускорил шаги.

– Идите скорее!

Он дошел до улицы Тамиль. Друзья присоединились к нему; подбежали и лакеи. Женщины смотрели с чрезвычайным беспокойством.

– Я ничего не вижу, – сказала Комарго.

– И я тоже, – подтвердила Г оссен.

– Они остановились напротив отеля Субиз, – проговорил аббат де Берни, – окружили кого-то или что-то…

– Поднимают тело, – произнес герцог де Ришелье.

– Да-да! Вот они возвращаются!

– Креки бежит!

Все высунулись из окон на улицу.

– Это несчастная женщина, она ранена, – сказал маркиз, – она без чувств.

– Скорее! Скорее несите ее сюда! – вскричала Комарго.

Она побежала в людскую распорядиться.

VIII Представление

– Сюда, господа, несите в эту комнату, – говорила Комарго.

– Осторожно, князь!

– Вы хорошо ее держите, Таванн?

– Да. Позвольте, я донесу ее сам; мне легче, притом бедняжка нетяжела.

Таванн подымался по лестнице. Он нес на руках слабую, небольшого роста женщину, в одежде богатой мещанки, находившуюся без чувств. Лицо ее было страшно бледно, глаза закрыты, а длинные темно-каштановые волосы ниспадали почти до ступеней лестницы. Корсаж платья был разорван, и кровь струилась из широкой раны, видневшейся с левой стороны груди. Руки, платье, лицо – все было запачкано кровью.

Таванн со своей ношей вошел в будуар, обитый розовой шелковой материей, и положил раненую женщину на диван.

Дамы окружили диван.

– Боже мой! – вскричала Кино, сложив руки. – Да это Сабина!

– Вы ее знаете? – спросила Дюмениль удивленно.

– Как же! Это Сабина, дочь Доже, парикмахера.

– Да, да! И я ее узнала, – подтвердила Комарго.

– Как она сильно ранена!

– Она не приходит в себя!

– Она истекает кровью!

– Ей надо сделать перевязку…

– Пошлите за доктором!

Все женщины говорили в один голос и выказывали желание помочь бедняжке.

– Я пошлю за Кене, – предложил герцог де Ришелье.

Он бросился из комнаты и позвал:

– Норман!

Высокий лакей в ливрее тотчас явился.

– Поезжай в карете за доктором Кене, – сказал герцог, – скажи ему, что я прошу его приехать немедленно, и привези его, не теряя ни минуты. Вели Левелье, чтобы он гнал лошадей.

Лакей бросился вниз по лестнице и исчез. Ришелье вернулся в будуар. Комарго готовила там постель.

– Господа! – обратилась к присутствующим Кино, которая, с тех пор как узнала раненую девушку, начала ухаживать за нею. – Оставьте нас с этой бедняжкой, мы попытаемся остановить кровь и привести раненую в чувство.

Мужчины перешли в гостиную.

– Что это значит? – спросил герцог де Бриссак.

– Всего лишь то, что дочь Доже, придворного парикмахера, ранена на улице Тамиль! – объяснил Креки.

– Доже живет на улице Сент-Оноре, – заметил Ликсен.

– Но кто был с этой девушкой?

– Без сомнения, никого, – предположил Таванн, – по крайней мере мы не видели никого, и я не заметил на снегу никаких следов.

– В каком положении вы ее нашли? – спросил Ришелье.

– Когда я ее увидел, – отвечал Таванн, – она лежала вблизи отеля Субиз и слабо стонала.

– Около нее была кровь?

– Да, но эти кровавые пятна на снегу вокруг нее ясно указывали на то, что девушка была ранена там, где мы ее нашли.

– Следы на снегу не указывали на продолжительность борьбы? – спросил аббат де Берни.

– Никаких следов борьбы не было.

– Стало быть, на нее вероломно напали и убийца бежал.

– Если только она сама себя не ранила, – предположил Креки.

– Мы нашли бы оружие, – заметил Таванн, – а там не было ничего.

– Стало быть, ее ранили с целью грабежа.

Госсен вошла в гостиную.

– Ну что? – спросили ее.

– Кровь запеклась около раны и сама остановилась. Бедняжка начинает приходить в себя.

– Она говорит?

– Еще нет.

– Вы рассмотрели ее одежду? Нет ли на ней следов грабежа?

– Нет, – отвечала Госсен, – у нее на шее цепочка с золотым крестом, золотые серьги в ушах, и при ней кошелек с деньгами.

– Тогда, если не воровство, – сказал аббат де Берни, – то, вероятно, убийцу заставила сделать это любовь или, вернее, ревность.

– Очень может быть, – размышлял Ришелье. – Она назначила свидание возлюбленному и не явилась, а он решил ей отомстить.

– Прекрасное мщение, – сказала Госсен.

– Если бы все убивали друг друга из ревности… – начал Ликсен.

– Тогда бы в живых мало кто остался, – продолжил Ришелье.

– Герцог, разве вы не верите в верность?

– А вы, моя красавица?

– Я верю только тому, что я вижу, – улыбнулась Госсен.

– Похоже, что пришел Кене, – сказал Таванн.

Это действительно был знаменитый доктор. Он вошел в будуар, где лежала Сабина. Минут через двадцать он вернулся в гостиную, а за ним все дамы.

– Мои предписания будут исполнены? – спросил он у Комарго.

– В точности. Мои камеристки не отойдут от нее и сделают все, как вы сказали.

– Особенно следите за тем, чтобы она не произносила ни слова.

– Хорошо.

– Что вы думаете об этой ране, доктор? – спросил Таванн.

– Это чудо, что она еще жива!

– Неужели?

– Ее нанесла твердая рука, державшая острое и короткое лезвие, которое вонзилось сверху вниз в грудь. Очевидно, что нанесший этот удар имел намерение убить, потому что он метил прямо в сердце. Только чудом лезвие скользнуло по ребру, и девушка не умерла.

– Вы спасете ее?

– Не думаю.

– Как?

– Левое легкое задето; рана глубока и очень опасна. По всей вероятности, девушка не выживет.

– Однако надо узнать, кто совершил это злодейство!

– Надо заставить ее говорить, а единственная возможность спасти ее заключается в молчании.

– Вы уверены, что это Сабина Доже, дочь парикмахера? – спросил Таванн.

– Конечно.

– Как это странно!

Кино, заметив озабоченный вид виконта, пристально посмотрела ему в лицо и спросила:

– Почему вам кажется это странным?

– Вы это узнаете, но не теперь.

– Что такое с Таванном? – тихо спросил маркиз де Креки аббата де Берни.

– Не знаю. Но я также это заметил…

Неожиданно раздался страшный грохот, похожий на удар грома. Все переглянулись.

– Боже мой! – вскричала Комарго, побледнев. – Это еще что такое?

Крики усилились.

– Пожар! – воскликнул доктор.

Ришелье, Бриссак, Креки бросились к окнам гостиной, выходившей в сад, в направлении улицы Фран-Буржуа.

Крики усилились, к ним присоединился лошадиный топот. Вдруг красноватая вспышка озарила горизонт, на котором ясно обрисовался силуэт остроконечных крыш.

– Это еще что? – спросила Комарго, все более и более волнуясь.

Дверь в гостиную вдруг отворилась, и вбежала испуганная камеристка.

– Что такое? – спросили дамы. – Говори скорее, Нанина!

– Горит отель графа де Шаролэ.

– Отель графа на улице Фран-Буржуа?.. Да ведь это в двух шагах отсюда!

– Мы все сгорим вместе с ним!

– Не бойтесь ничего, – возразил Бриссак. – Если отель Шаролэ горит, – прибавил он шепотом, наклонившись к Комарго, – я желаю только одного – чтобы и граф сгорел вместе с ним!

Крики становились все явственнее, пламя стало подниматься над домами, и огонь был уже так близко, что можно было почувствовать его жар.

– Если будет опасность, – вскричала Госсен, подбежав к Таванну, – вы нас спасете, виконт? Кажется, это шайка вашего Рыцаря Курятника ограбила отель графа де Шаролэ и подожгла его – так рассказала Нанина.

Она указала на камеристку.

– Рыцарь Курятника? – повторил Таванн.

– Да, виконт, – ответила Нанина. – Все люди, бегущие по улице, так говорят…

– Рыцарь Курятника поджег отель графа де Шаролэ, – повторил Таванн.

– Почему бы и нет? – раздался чей-то голос.

Все обернулись. В гостиную вошел мужчина в щегольском костюме. Этот человек походил на знатного вельможу. Он держал в руке огромный букет роз, которые в такое время года были редкостью. Подойдя к Комарго, он поклонился с подчеркнутой вежливостью и уронил цветы к ее ногам.

– Виконт де Таванн, – начал он, – меня обнадежил, что сегодня я буду иметь честь быть вам представлен.

Все присутствующие замерли.

– Рыцарь Курятника?! – вскричал Таванн.

Незнакомец поклонился.

– Рыцарь Курятника, – повторил он самым любезным тоном. – Для того, чтобы нынешней ночью иметь возможность полюбоваться очаровательными личиками шести самых хорошеньких женщин в Париже, я велел зажечь этот костер.

Он указал на горевший особняк Шаролэ.

Изумление присутствующих не поддавалось описанию. Вдруг раздались ружейные выстрелы, и крики перешли в какой-то страшный рев.

– Не бойтесь ничего, сударыни! – сказал Рыцарь Курятника, улыбаясь. – Какова бы ни была опасность, она вас не коснется. Я сделал соответствующие распоряжения…

Он поклонился с еще большей почтительностью и вежливостью, пересек гостиную и выскочил из открытого окна в сад.

Ружейные выстрелы продолжались; на небе полыхало огромное зарево.

IХ Отель капуцинов

Было три часа пополудни, когда карета Фейдо де Марвиля, начальника полиции, въехала на парадный двор отеля на улице Капуцинов^[3] и остановилась у крыльца. Сад отеля соседствовал с монастырем капуцинов. Этот монастырь был основан по воле Луизы Лотарингской, жены Генриха III. В часовне монастыря была погребена маркиза де Помпадур. Впоследствии монастырские здания снесли, чтобы проложить улицу Мира.

Колеса и кузов въехавшей кареты были покрыты толстым слоем пыли; лошади были в пене. Карета не успела остановиться, как лакей бросился отворять дверцу.

Начальник полиции соскочил с подножки на крыльцо и быстро исчез в передней, наполненной лакеями, почтительно расступившимися при виде его. Лакей захлопнул дверцу и, посмотрев на кучера, сказал:

– Час и пять минут.

– Из Версаля в Париж, – прибавил кучер со вздохом, – мои лошади не выдержат такой езды в непогоду и по замерзшей земле.

Между тем де Марвиль пролетел переднюю, гостиную, кабинет своих секретарей, как ураган, не встречая препятствий. При виде его все чиновники поспешно вставали, глядя с беспокойством и страхом. Фейдо де Марвиль действительно казался в сильном приступе гнева; он вошел в свой кабинет и хлопнул дверью. Шляпу бросил на стул, плащ швырнул на пол, оттолкнув его ногой, и начал нервно ходить по комнате, пожимая плечами.

Фейдо де Марвилю было около сорока лет, это был человек умный, честный и благородного происхождения. Он уже пять лет занимал эту должность. Походив некоторое время по кабинету, де Марвиль сильно дернул за шнурок колокольчика, висевшего над его бюро. Тотчас же явился вестовой.

– Позвать секретаря, – бросил начальник полиции.

Вестовой исчез. Секретарь, по имени Беррье, был вторым лицом в полиции после начальника. Ему было лет тридцать пять; он был одарен тонким умом и проницательностью, которые умел ценить Фейдо, а впоследствии еще более оценил король Франции.

Беррье вошел в кабинет начальника; тот протянул ему руку.

– То, что вы предвидели, случилось, – сказал Фейдо.

Беррье вопросительно посмотрел на него.

– Король? – спросил он.

– В бешенстве. И не скрывал от меня своего возмущения.

– Значит, надо действовать.

– Не теряя ни минуты! Я скакал сломя голову, чтобы поспеть сюда вовремя.

– Я позову Деланда, Жакобера, Леду, Нуара, Армана и Ледюка. На них можно положиться.

Начальник полиции утвердительно кивнул. Беррье два раза дернул за шнурки трех разных колокольчиков. Не прошло и минуты, как шесть человек, совершенно не похожих друг на друга ни ростом, ни возрастом, вошли в кабинет Фейдо.

– Подождите, – сказал начальник полиции.

Вошедшие выжидающе молчали. Беррье стоял у камина.

– Вам хочется попасть на виселицу? – резко начал начальник полиции. – Нет? Можно догадаться по выражению ваших физиономий. Однако в эту минуту веревка, на которой вас повесят, может быть, уже свита.

Все шестеро посмотрели на начальника полиции, потом переглянулись с выражением беспокойства и недоумения. Один из них сделал шаг вперед, это был человек низенького роста, с длинным носом и острым подбородком.

– Ваше превосходительство в чем-то обвиняет нас? – спросил он, поклонившись.

– Да,обвиняю.

– В каком преступлении?

– В том, что вы не в состоянии исполнять своих обязанностей. Вот уже шесть месяцев, как каждый из вас шестерых обещает мне завтра же утром передать Рыцаря Курятника в руки правосудия, а он до сих пор еще на свободе!

Полицейский агент, выступивший вперед, опять низко поклонился начальнику полиции и сказал:

– Когда мы обещали вашему превосходительству выдать Рыцаря Курятника, то были уверены, что сможем исполнить наши обещания. Для того, чтобы захватить этого разбойника, мы сделали все, что только преданные агенты могут сделать.

– Вы не достаточно сделали и потому не добились успеха. Рыцарь Курятника – живой человек, значит, можно изловить его. Его величество Людовик XV, наш возлюбленный король, издал распоряжение захватить этого человека не позже чем через десять дней. Я вам отдаю такой же приказ. Если десятого февраля Рыцарь Курятника будет все еще на свободе – вы будете повешены.

Шестеро агентов выслушали эту угрозу, не проронив ни слова.

– Если, напротив, – продолжал Фейдо после довольно продолжительного молчания, – кто-либо из вас поможет мне захватить этого разбойника, тот получит в награду двести золотых луидоров.

Лица всех тотчас прояснились – у всех на губах заиграла улыбка. Все шестеро сделали движение, доказывавшее желание каждого тотчас приняться за дело.

– Ступайте же, – сказал Фейдо, – и помните, что я в точности сдержу слово, которое вам дал: виселица или золото.

Агенты низко поклонились и вышли из кабинета.

– Удастся ли им? – спросил Фейдо Беррье.

– Они в таком положении, что волей-неволей придется повертеться.

– Дайте знать всем инспекторам, чтобы они удвоили свою активность и бдительность. От успеха этого дела зависит, останутся ли они на своих местах, я понял, Беррье, что, если я

в назначенный срок не захвачу Рыцаря Курятника, король лишит меня места!.. Я поставлен в ужасное положение. При таких обстоятельствах не могу же я подать в отставку, ссылаясь на то, что не смог поймать атамана разбойников; а между тем, если я не успею задержать этого человека – безусловно потерплю крах. Я должен исполнить предписание короля, Беррье, должен!

– Мы сделаем все для этого.

Фейдо де Марвиль сел к столу и быстро стал писать.

– Разошлите этот циркуляр всем инспекторам полиции в Париже, – сказал он, вставая и подавая бумагу Беррье, – тут обещана награда в сто пистолей и место с жалованьем в две тысячи ливров тому, кто выдаст Рыцаря Курятника. Пусть разошлют это объявление по всем кварталам, по всем улицам. Тот инспектор, стараниями которого будет арестован Рыцарь Курятника, получит в награду двести луидоров.

– Я иду в секретариат, – сказал Беррье, взяв бумагу.

– Возвращайтесь скорее, нам надо поговорить обо всех мерах, какие мы можем принять.

Беррье вышел. Фейдо подошел к бюро, вынул оттуда пачку бумаг, которые быстро пробежал глазами.

– Более двухсот замков ограблено менее чем за два года! Семьдесят замков сожжено, из них одиннадцать княжеских имений; сто пятьдесят три человека убито!.. А виновник всех этих преступлений остается безнаказанным! Король прав… Однако что же делать? Я все пустил в ход… и все без толку!.. Этот Рыцарь Курятника был три раза арестован – в Лионе, Суассоне, Орлеане – и каждый раз спасался бегством так, что нельзя было ни объяснить, ни понять, как ему это удавалось!..

Де Марвиль большими шагами ходил по кабинету.

– Надо, надо его схватить, и как можно быстрее. Король выразился ясно: неудача – это моя погибель… гибель окончательная, если только мадам д'Эстрад…

Он остановился и глубоко задумался.

– Король находит ее все более и более очаровательной… Место, оставшееся свободным после смерти мадам де Шатору, еще не занято!.. Фаворитка… Какой степени могущества сможет она достичь благодаря моим советам? И какой высоты смогу достичь я сам?.. Тогда все равно, захвачу ли я Рыцаря Курятника в назначенный срок или нет.

Де Марвиль еще думал.

– Надо повидать герцога де Ришелье, – решил наконец он, все обдумав.

Беррье вернулся, держа в руке пачку бумаг.

– Распоряжения сделаны, – сказал он. – Инспекторов поехали предупредить. Вот второй рапорт, о грабеже отеля графа де Шаролэ в прошлую ночь.

– В нем то же, что и в протоколе?

– Совершенно… только маленькая разница.

– Какая?

– Письмо, написанное рукой Рыцаря Курятника и им самим подписанное, было найдено в комнате графа. О существовании этого письма сначала не было известно, потому оно и не находится при протоколе, поданном королю.

– У вас это письмо?

– Вот оно.

Он посмотрел на Беррье, потом прочел вслух:

«Любезный кузен!

Мы имеем право называть друг друга таким образом потому, что мы с вами оба – принцы крови… которую мы проливаем.

Только я убиваю людей могущественных и сильных и сражаюсь сам, а вы, для удовлетворения своих свирепых инстинктов, обращаете свою ненависть к несчастным, которые не могут защищаться. Вы заманиваете их в засаду и убиваете самым подлым образом. Вот уже в третий раз я сталкиваюсь с вами, мой любезный и ненавистный кузен.

В первый раз, пять лет… назад, когда вы не могли восторжествовать над добродетелью честной женщины, вы убили ее мужа, вашего камердинера^[4]… Я ограбил ваш замок Амсианвиль и унес бедную женщину, которую поместил в надежное убежище, так чтобы вы никогда не смогли ее больше увидеть.

Во второй раз – после убийства мадам де Сен-Сюльпис, которую вы сожгли живой^[5]. В ночь, последовавшую за этим убийством, ваша карета опрокинулась, вас захватили люди, которых вы не успели рассмотреть, и посадили в яму, наполненную нечистотами. Эти люди исполняли мои приказы.

Наконец, в третий раз, зная, что ваш отель находился вблизи монастыря гостеприимных сестер Сен-Жервэ, которых вы осмеливались оскорблять из ваших окон каждый день, я его сжег, чтобы освободить их от вас; а если вы отстроите его опять, я снова его сожгу; но, предупреждаю, подожгу его тогда, когда вы будете дома, чтобы сполна вам отплатить.

Будучи братом герцога Бурбона, вы защищены от гнева короля; но Рыцарь Курятника не имеет оснований вас щадить. Такому разбойнику, как он, прилично наказывать такого дворянина, как вы.

За сим остаюсь подлый и гнусный кузен, да замучит вас дьявол.

Рыцарь Курятника»

– Это письмо находилось в комнате графа де Шаролэ? – продолжал Фейдо.

– Да.

– А принц прочитал его?

– Нет, он отсутствовал, я нашел это письмо в жестяном ящике, обложенном внутри амиантом; это было после вашего отъезда в Версаль, когда я поехал осматривать пепелище. Этот ящик стоял на обуглившемся столе.

Начальник полиции положил письмо на бюро.

– Кроме этого, в рапорте не было никаких изменений?

– Никаких. В рапорте, как и в протоколе, говорится, что пожар начался утром, в половине шестого, с неслыханной силой и одновременно со всех сторон. Прибыли дозорные, поднялся страшный переполох; между солдатами и разбойниками началась драка; разбойники бежали, не оставив пленных. Узнали, что во время пожара отель был совершенно разграблен. Всех слуг схватили в одно и то же время, связали и посадили в комнату швейцара; ни один из них не был ранен.

– Этот Рыцарь Курятника – сущий дьявол, – заметил начальник полиции, взяв письмо.

– Вот что странно, и вы, верно, это заметили, – продолжал секретарь, понизив голос. – Он нападает только на тех знатных вельмож, частную жизнь которых… мягко говоря, не одобряет общественное мнение.

– Это правда, – сказал Фейдо де Марвиль, словно пораженный внезапной мыслью.

– Рыцарь Курятника не обкрадывает, не грабит и не нападает на мещан или простолюдинов: представители этих слоев общества никогда не оказывались жертвами его преступлений.

– Да, только капиталисты и дворяне подвергались его нападениям.

– И не все дворяне. К некоторым он питает глубокое уважение, а кому-то даже старается быть полезен… Доказательством служит его приключение с виконтом де Таванном.

– Все это очень странно, – произнес де Марвиль. – Этот человек совершает самые дерзкие преступления, ведет переговоры со своими жервами, защищает одних, наказывает других, насмехается над теми, помогает этим, остается неуловим, а бывает везде.

– Да, это очень странно, – продолжал Беррье.

– Мы, однако, должны воздать ему по по заслугам.

– Самая вероятная возможность успеха заключается в награде, обещанной тому, кто его выдаст. Она может прельстить кого-нибудь из его шайки.

– Я и сам об этом думал.

Начальник полиции взял письмо Рыцаря Курятника и положил его в карман.

– Сегодня вечером, – сказал он, – я вернусь в Версаль и покажу это письмо королю.

В дверь постучали.

– Войдите, – сказал Фейдо.

Х Жакобер

Дверь отворилась, и в кабинет медленно вошел один из шести агентов, с которыми Фейдо говорил накануне. Он походил скорее на призрак или тень; он поклонился Фейдо де Марвилю.

– Вам что, Жакобер? – спросил начальник полиции.

Прежде чем ответить, тот огляделся и, убедившись, что в

кабинете нет посторонних, поклонился во второй раз.

– Ваше превосходительство говорили о Рыцаре Курятника? – спросил он.

– Да, – отвечал Фейдо.

– Ваше превосходительство назначили десять дней для поимки?

– Ни одной минутой более.

– И тому, кто выдаст Рыцаря Курятника через десять дней, ваше превосходительство заплатит двести луидоров?

– Без сомнения; ведь я обещал эту сумму вам, Деланду, Леду, Нуару, Арману и Ледюку.

– Да, но что ваше превосходительство даст тому, кто выдаст Рыцаря Курятника нынешней ночью?

Фейдо сделал шаг к агенту.

– Я удвою сумму!

– А тому, кто выдаст не только Рыцаря Курятника, но и все секреты его шайки?

– Тысячу луидоров.

Жакобер поклонился в третий раз.

– Сегодня ночью, – пообещал он, – я выдам Рыцаря Курятника и всю его шайку.

– Ты? – удивился Фейдо, быстро переглянувшись с Беррье.

– Я, – подтвердил агент.

– Ты знаешь, где Рыцарь Курятника?

– Знаю.

– А если знаешь, почему раньше этого не сказал? – спросил секретарь.

– Я об этом узнал только что.

– Каким образом?.. Объяснись! Говори! Я хочу знать

все!

– Ваше превосходительство, – продолжал Жакобер, – вот что случилось в эти шесть дней. Мне было поручено караулить улицы Английскую, Ореховую, Бернардинскую, и я устроил свой главный наблюдательный пункт на площади Мобер. У меня была комната на первом этаже дома, выходящего на угол площади и улицы Потерянной. Обращая внимание на каждую мелочь вокруг, я заметил то, чего никто не замечал до сих пор: на самой площади, на углу улицы Галанд, есть дом, окна и двери которого постоянно заперты.

– На улице Галанд, на углу площади Мобер? – сказал Беррье.

– Да, господин секретарь, – отвечал Жакобер.

– Дом с кирпичной дверью?

– Именно.

– Продолжай.

– Очевидно, – продолжал Жакобер, – этот дом необитаем, а между тем к нему не было прибито билета о продаже или сдаче внаем. С другой стороны, я замечал, что люди подозрительной наружности приходили в определенное время, и именно после наступления ночи; эти люди останавливались у дверей, стучались и входили, но ни один из них не выходил.

– Как? – спросил Фейдо.

– Ни один.

– Получается, что они исчезали?

– По крайней мере на время, потому что на другой день я часто видел, как вновь приходили те же самые люди, которых я видел накануне.

– Значит, в доме было два выхода.

– Нет, ваше превосходительство. Я внимательно изучил это место. У дома только один вход и выход – тот, который выходит на площадь Мобер. Дом находится у Кармелитского аббатства, а дома, находящиеся по правую и по левую его сторону, даже не сообщаются друг с другом – я в этом удостоверился.

– Однако, – сказал Беррье, – куда могли выходить люди, которые входили в дом?

– Этого я еще вчера не знал, а узнал только прошлой ночью. Эти постоянные визиты в одни и те же часы показались мне странными, и я внимательно наблюдал за ними. Я часто замечал, что эти люди приходили по двое; я их подстерегал, подслушивал: они говорили на воровском жаргоне, который мне знаком. Среди них я узнал Исаака, бывшего раньше в шайке Флорана и не знавшего, что я теперь служу в полиции. Решившись, на другой день (это было в восемь часов вечера) я переоделся и пошел в кабак, смежный с таинственным домом, я притворился пьяным, но не спускал глаз с запертого дома.

Пробило восемь часов; ночь была темна. Я узнал Исаака и его друга, проходивших мимо кабака. Стоя в дверях, я запел; он меня узнал. Я предложил возобновить нашу прежнюю дружбу – он согласился и вошел в кабак со своим другом; мы откупорили несколько бутылок. Начались признания. «Что ты собираешься делать?» – спросил он меня. «Не знаю, – отвечал я. – Я ищу работу». «Работай с нами». – «Каким образом? Что значит «с вами»?» – «Хочешь, я тебя сегодня представлю тетушке Леонарде? Ты узнаешь все». – «Хорошо, – сказал я, – я тебе верю». – «Идем же, я представлю тебя!»

Мы направились к дому. Он постучался условным стуком – дверь отворилась, мы вошли. Мы находились в узком сыром коридоре, плохо освещенном сальной свечкой. В конце коридора Исаак обратился к своему спутнику: «Мы поднимаемся или спускаемся?» – спросил он. «Спускаемся, – отвечал тот. – Внизу лучше забавляются»! Мы спустились в пещеру, очевидно, находящуюся под площадью Мобер и о существовании которой не подозревает никто. В пещере за столами сидело множество людей, они ели, пили, играли и пели. Я перетрусил – боялся, что меня узнают, но, к счастью, так переоделся, что этого не случилось. Изможденная старуха, похожая на скелет, прислуживала всем. Я смешался с присутст-

вующими. Исаак со своим товарищем оставили меня. Старуха, которую все находившиеся тут называли Леонардой, подошла ко мне.

«Ты здесь новичок?» – спросила она меня. «Да», – отвечал я. «Кто тебя привел?» – «Исаак и его друг». – «А-a, Зеленая Голова! Ты не принят?» – «Еще нет». – «Ты будешь представлен нынешней ночью. Ты давно в Париже?» – «Три дня». – «Откуда ты?» «Из Нормандии». – «Ты уже промышлял?» – «В шайке Флорана». – «У тебя есть наши пароли?» ‑ Я тотчас вынул из кармана несколько вещиц, которые дал мне Флоран, когда приехал в Париж; они должны были убедить любого вора, что я с ним одной породы.

«Ступай вперед!»– сказала она мне. Я вошел в залу, ярко освещенную, и увидел там людей, так искусно переодетых, что их невозможно было узнать. Позвали Исаака и Зеленую Голову, которые поручились за меня. Тогда я был принят и записан: мне дали имя и внесли меня в книгу. Я стал членом этого общества. Все шло хорошо. Наконец я захотел уйти, но, выйдя, не смог найти дорогу к двери, в которую вошел, хотя раньше мне казалось, что я все внимательно рассмотрел и легко найду выход, но не тут-то было. Тогда я решился отыскать старуху Леонарду и спросить ее, как мне уйти.

«Здесь никто не возвращается назад, – сказала она мне, – здесь все идут вперед. Пойдем, я тебя проведу». Старуха взяла меня за руку, и мы вышли из залы; идя в полной темноте, мы поднимались и спускались с одной лестницы на другую. В какой-то момент старуха велела нагнуться и завязала мне глаза. Я повиновался и пошел с завязанными глазами, пока наконец не услышал, как отворилась дверь. Струя холодного воздуха ударила мне в лицо, повязка спала, и я очутился напротив монастыря Св. Иоанна Латранского, а возле меня стояли Исаак и Зеленая Голова.

– Ты стоял напротив этого монастыря, – продолжал Беррье, – а вошел с площади Мобер?

– Да, на углу улицы Галанд.

– Но от угла улицы Галанд и площади Мобер до монастыря Св. Иоанна Латранского несколько десятков домов!

– Значит, под этими домами есть подземелье. Продолжай, – обратился Фейдо к Жакоберу.

– Я хотел оставить моих товарищей, – продолжал агент. – Исаак взял меня под руку, говоря, что он и Зеленая Голова проводят меня до дома. Я все понял и повел их в свою комнату на Пробитой улице. Все, что они там увидели, должно было их убедить, что я сказал правду. Исаак казался довольным.

«Ты будешь хорошим товарищем, – сказал он, – но не волнуйся, если завтра тебя станут испытывать». «Завтра? – спросил я. – Где? Когда? Как?» – «В восемь часов на площади Мобер, в кабаке, а потом перед Рыцарем Курятника!» Не дав мне времени сказать хоть слово, они ушли. С той минуты я не видел никого, но принял такие меры предосторожности, что теперь, говоря с вами, ваше превосходительство, уверен, что проведу любую слежку. Сегодня утром я три раза переодевался и гримировался.

– Итак, сегодня вечером, – продолжал начальник полиции, – ты пойдешь в кабак на площади Мобер.

Беррье многозначительно взглянул на начальника.

– Пройдите в кабинет номер семь и ждите, – сказал Фейдо агенту, – через десять минут вы получите мои распоряжения.

Жакобер поклонился и отворил дверь; в передней стоял вестовой.

– Семь, – просто сказал Фейдо.

Вестовой кивнул утвердительно. Дверь затворилась. Беррье стоял на другом конце коридора; он отворил вторую дверь в ту самую минуту, как первая затворилась, и позвонил. Вошел человек.

– Жакобер не должен встречаться ни с кем – сказал он и запер дверь. Начальник полиции и секретарь остались одни.

– Каково ваше мнение? – спросил Фейдо.

– Велите наблюдать за этим человеком до вечера, так чтобы были известны каждое его слово, каждый поступок. Расставьте теперь же, в разных костюмах, двадцать пять преданных агентов в домах поблизости от площади Мобер и вели-

те дозорным ходить по улицам, смежным с этими двумя пунктами. В восемь часов дайте Жакоберу войти в дом на площади Мобер, а в половине девятого велите напасть и на этот дом, и на тот, который находится напротив монастыря Св. Иоанна Латранского. Когда дозорные окружат весь квартал, никто из них не сможет убежать.

– Я совершенно согласен с вами. Мне остается добавить к вашему плану только еще одну деталь. Сделайте все необходимые распоряжения, но Жакоберу они не должны быть известны. Вызовите его в свой кабинет и спросите, каким способом он хочет достичь цели. Предоставьте ему возможность действовать самостоятельно, так же как и нам.

– Слушаю.

– Вы одобряете этот план?

– Я нахожу его превосходным.

– Если так, любезный Беррье, приступайте!

Беррье вышел из кабинета. Фейдо, оставшись один, подошел к камину и остановился в глубоком раздумье. Постучались в дверь; вошел лакей, держа в руках серебряный поднос, на котором лежало письмо с пятью печатями.

– Кто это подал? – спросил Фейдо, рассматривая печати, на которых не было никакого герба.

– Лакей, но не ливрейный, – отвечал слуга.

Начальник полиции сорвал печати, открыл конверт и

распечатал письмо. В нем заключались только две строчки и подпись. Фейдо вздрогнул.

– Ждут ответа? – спросил он.

– Словесного, ваше превосходительство.

– Скажите: «Да».

– Герцог де Ришелье! Чего он от меня хочет?.. «Важное дело, не терпящее отлагательства», – повторил про себя Фейдо, перечитывая письмо в третий раз. – Придется ехать.

Он позвонил.

– Лошадей, – приказал он вбежавшему лакею.

Потом сел за бюро и, быстро написав несколько строк на

листе очень тонкой бумаги, сложил лист таким образом, что его можно было спрятать между двумя пальцами. Он раскрыл

перстень, который носил на безымянном пальце левой руки, вложил листок внутрь и закрыл его.

– Карета подана! – объявил лакей.

Фейдо взял шляпу и перчатки и вышел.

ХI Сабина Доже

На лазоревом фоне золотыми буквами сияла надпись:

«Доже, придворный парикмахер».

Вывеска красовалась над лавкой, помещавшейся на нижнем этаже дома, находившегося между улицами Сен-Рош и Сурдьер, напротив королевских конюшен.

Посередине лавки, очень кокетливо убранной, была стеклянная дверь с красной шелковой занавеской, а по обе стороны двери – тумбы, на которых красовались восковые женские головки с оригинальными прическами. Около каждой из них располагался двойной ряд париков всех видов и форм, напудренных добела, позади париков стояли склянки с духами, различные вазы и ящики с пудрой, мушками и румянами.

Лавка принадлежала Доже, придворному и самому модному парикмахеру.

«Доже, – говорят мемуары того времени, – не знал равного себе в своем мастерстве. Гребень его хвалили больше, чем кисть Апеллеса или резец Фидия. Он владел искусством подбирать прическу к типу лица, он умел придать взгляду особую выразительность посредством одного локона, лицо расцветало улыбкой под рукой мастера».

Старость – эта великая победительница кокетства (уверяли современники) – и та отступала под искусной рукой Доже. Он был парикмахером герцогини де Шатору: с ее легкой руки он пошел в гору. Доже имел свою лавку в Париже, но постоянно пребывал в Версале.

Впрочем, он громогласно заявлял, что не согласился бы причесывать никого и нигде, кроме как в королевской резиденции. Буржуазия и финансовый мир были предоставлены его подмастерьям, которых он называл своими клерками.

Это было унизительно для парижан и в особенности для парижанок, но репутация Доже была так высока, что парижские дамы охотно соглашались причесываться у его клерков.

Причесываться «у Доже» было уже само по себе очень престижно. Клиенты и клиентки толпами валили к лавке придворного парикмахера.

В тот день, когда в кабинете Фейдо де Марвиля происходили вышеописанные события, толпа желающих была больше обыкновенного, так что не все могли поместиться в лавке, и половина ожидающих собралась группками на улице. Все были встревожены и обеспокоены. Ясно было, что руководило всеми не одно лишь желание поправить парик или завить себе шиньон.

Внутри, как и снаружи, царило такое же оживление: все переговаривались между собой, спрашивали друг друга, отвечали вполголоса и как бы по секрету.

В одной группе, стоявшей напротив полуоткрытой двери лавки, шел особенно оживленный разговор.

– Какое несчастье, милая Жереми, – проговорила одна из женщин.

– Просто ужасно, – подхватила вторая.

– А мэтр Доже еще не возвращался?

– Может быть, ему вовремя не дали знать, любезный месье Рупар.

– Как не дали знать, мадам Жонсьер? Ну уж простите, вы в самом полном отступлении от предмета, в самой ясной аберрации, как говорит д'Аламбер.

– В чем это я нахожусь? – переспросила мадам Жонсьер, которая решила, что ей так послышалось.

– Я говорю: в аберрации…

– Помилуйте, месье Рупар, я совсем здорова.

– Я не говорю, что вы больны с материальной точки зрения, как говорят философы; я говорю с точки зрения умственной, ибо, поскольку разум есть вместилище…

– Что такое с вашим мужем? – спросила мадам Жонсьер соседку. – Когда он говорит, ничего нельзя понять.

– О! Он сам себя не понимает. Не обращайте внимания на его слова.

– Что это он несет такое?

– Он поставщик Вольтера и его друзей, которые все ему должны. С тех пор, как мой муж стал продавать им чулки, он вообразил, что стал философом.

– Бедняжечка, – пожалела его мадам Жонсьер, пожимая плечами. – Однако это не объясняет нам сегодняшнего происшествия.

– Говорят, что Сабина едва ли останется жива…

– Да, говорят.

– У нее ужасная рана?

– Страшная!

– Кто ее ранил таким образом?

– Вот это неизвестно!

– Что же она-то говорит?

– Ничего. Она не в состоянии говорить. Бедная девочка находится в самом плачевном состоянии. С тех пор как мадемуазель Кино – знаете, знаменитая актриса, которая теперь уже не играет, – привезла сюда Сабину, девушка не произнесла ни одного слова.

– Да… Да…

– Как это удивительно!

– И до сих пор ничего не известно?

– Решительно ничего.

– Доже не возвращается, – продолжал Рупар.

– Если он в Версале, то еще не успел вернуться.

– Что бы ни говорили, – возразил Рупар, – здесь скрывается какая-то страшная тайна.

– Главное, что толком ничего не известно, – вслух размышлял кто-то другой.

– А когда ничего не известно, ничего и не узнаешь, – продолжал Рупар.

– Кто мог подозревать, что такое случится? – сказала Урсула.

– Еще вчера вечером, – продолжала Жереми, – я целовала милую Сабину как ни в чем не бывало, а сегодня утром ее принесли окровавленной и безжизненной.

– В котором часу вы расстались с ней вчера?

– Незадолго до пожара.

– И она вам сказала, что выйдет из дома?

– Нет.

– Отца дома не было?

– Доже? Он был в Версале.

– Значит, она вышла одна?

– Кажется!

– А ее брат?

– Ролан, оружейный мастер?

– Да. Его также не было с нею?

– Нет. Он работал в своей мастерской целую ночь над каким-то заказом, не терпящим отлагательства. Он расстался со своей сестрой за несколько минут до того, как она простилась со мной.

– Но подмастерья-то и слуги что говорят?

– Ничего, они изумлены. Никто из них понятия не имел, что Сабина выходила.

– Как это удивительно!

– И никто не знает ничего больше нас.

– Может быть, когда Доже вернется, мы узнаем или догадаемся…

Слова Рупара были прерваны толчком, который чуть не сшиб его с ног.

– Что это?

– Будьте осторожнее, – колко сказала г-жа Жонсьер.

Сквозь группу разговаривавших протиснулся какой-то

человек, который прямо направился к лавке придворного парикмахера.

Он был высокого роста и закутан в длинный серый плащ. Войдя в лавку, растолкал всех мешавших ему пройти, не обращая внимания на ропот, и, быстро вбежав на лестницу, находившуюся в глубине первой комнаты, вошел в первый этаж.

На площадке стоял подмастерье с расстроенным выражением лица, с веками, покрасневшими от слез. Пришедший указал рукой на небольшую дверь, сделанную в стене, рядом с другой, более высокой дверью. Подмастерье утвердительно кивнул. Человек в плаще осторожно положил руку на ключ в замке и, тихо отворив дверь, вошел в комнату с двумя окнами, выходившими на улицу. В этой комнате стояли кровать, стол, комод, стулья и два кресла. На кровати, под простыней, запачканной кровью, лежала Сабина Доже, дочь парикмахера, раненая девушка, которую Таванн поднял прошлой ночью на снегу напротив отеля Субиз. Лицо ее было мертвенно-бледное, глаза закрыты, черты сильно заострились, и дыхание едва прослушивалось. Она походила на умирающую. Возле нее, в кресле, сидела другая девушка, с заплаканным лицом, казавшаяся сильно огорченной.

В ногах кровати, положив руку на спинку стула, стоял молодой человек лет двадцати пяти, очень стройный, красивой наружности, с лицом, выражавшим глубокое горе.

Перед комодом женщина, щегольски одетая, готовила лекарство. Зеркало, прибитое над комодом, отражало миловидное лицо мадемуазель Кино.

Две служанки стояли у входа в комнату и, по-видимому, ждали приказаний.

Остановившись на пороге, пришедший обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на раненой, и лицо покрылось чрезвычайной бледностью. Как ни тихо он вошел, но шум растворившейся двери заставил девушку, сидевшую в кресле, повернуть голову. Она вздрогнула и поспешно встала.

– Брат! – воскликнула она, подбежав к только что вошедшему человеку, который остался неподвижен. – Вот и ты наконец.

Молодой человек также обернулся. Вошедший медленно подошел и печально поклонился мадемуазель Кино, потом приблизился к кровати и остановился. Лицо его выражало глубокую печаль. Он вздохнул.

– Значит, это правда? – спросил он.

– Да, Жильбер, правда, – сказал молодой человек, в отчаянии качая головой. – Мою бедную сестру чуть не убили сегодня.

– Кто мог совершить подобное преступление? – продолжал Жильбер; глаза его вдруг сверкнули. – Кто мог ранить Сабину?

– Без сомнения, разбойники, разгуливающие по Парижу и наводящие ужас на парижан.

Вошедший рассматривал Сабину с пристальным вниманием. Молодая девушка приблизилась к нему.

– Брат, – сказала она, бросаясь ему на шею, – как я несчастна!

– Не теряй мужества, Нисетта, не теряй мужества! – подбодрил Жильбер. – Не надо отчаиваться.

Тихо высвободившись из объятий девушки, он взял за руку молодого человека и увлек его к окну.

– Ролан, – сказал он решительным тоном, – не подозреваешь ли ты кого-нибудь?

– Абсолютно никого!

– Говори без опасения, не колеблясь. Я должен знать все, Ролан. – И прибавил после минутного молчания: – Ты знаешь, что я люблю Сабину так же, как люблю Нисетту. Ты должен понять, какое горе, беспокойство и жажду мщения испытываю я.

Ролан пожал руку Жильберу.

– О! Я чувствую то же, что чувствуешь ты, – ответил

он.

– Отвечай мне откровенно: не внушила ли Сабина кому-нибудь такой же любви, какую чувствую я?

Жильбер пристально смотрел на Ролана.

– Нет, – отвечал тот твердо.

– Ты в этом уверен?

– Так же уверен, как ты в том, что Нисетта не любит другого.

На улице послышался шум приближающейся кареты; толпа зашевелилась.

– Перед домом остановилась карета, – сказала одна из служанок.

– Это вернулся Доже, – добавил Жильбер.

– Нет, – возразила Кино, которая подошла к окну и смотрела на улицу, – это герцог Ришелье.

– И Фейдо де Марвиль, начальник полиции, – прибавил Ролан.

– И еще двое других, – сказала Нисетта.

– Это доктор Кене и виконт де Таванн.

– Боже мой! Зачем они сюда приехали? – спросила Нисетта с любопытством.

– Вот другая карета! Это мой отец! – вполголоса произнес Ролан.

– Бедный Доже! – сказала Кино, возвращаясь к постели. – Как он, должно быть, огорчен.

Приезд двух карет, герцога Ришелье и начальника полиции, произвел впечатление на толпу, окружавшую дом. Жильбер сделал шаг назад, бросив в зеркало быстрый взгляд, как бы желая рассмотреть свое лицо; потом, закинув на стул плащ, которого он до сих пор не снимал, стал ждать. Сабина не делала ни малейшего движения; она не поднимала глаз. Ступени лестницы заскрипели под ногами людей, приехавших к придворному парикмахеру.

ХII Летаргия

Человек с бледным лицом, выражающим страшное горе, вбежал в комнату.

– Дочь моя!.. – произнес он, запинаясь. – Дитя мое!..

– Батюшка! – воскликнул Ролан, бросаясь к Доже. – Будьте осторожны!

– Сабина!..

Он подошел к постели. В эту минуту герцог Ришелье, начальник полиции и доктор Кене вошли в комнату. Мадемуазель Кино пошла к ним навстречу.

Доже наклонился над постелью Сабины; он взял руку девушки и прижал ее к груди. Глаза его, полные слез, были устремлены на бледное лицо больной. Глаза Сабины были полузакрыты. Она лежала совершенно неподвижно.

– Боже мой! – прошептал Доже. – Боже мой! Она меня не видит, она меня не слышит! Сабина! – продолжал он, наклонившись к ней. – Дочь моя… мое дитя… неужели ты не слышишь голоса твоего отца? Сабина, взгляни на меня! Сабина!.. Сабина!..

Подошедший доктор тихо отстранил Доже.

– Доктор!.. – прошептал придворный парикмахер.

– Отойдите, – сказал Кене тихим голосом. – Если она придет в себя, малейшее волнение может быть для нее гибельно.

– Однако я…

– Перейдемте в другую комнату. Успокойтесь и предоставьте действовать мне.

– Уведите его, – обратился доктор к Ролану и Нисетте.

– Пойдемте, батюшка, – сказал Ролан.

– Через пять минут вы вернетесь, – прибавил Кене.

Нисетта взяла за руку парикмахера.

– Пойдемте, пойдемте, – сказала она. – Жизнь Сабины зависит от доктора, будем повиноваться ему.

– Боже мой! – вскричал Доже, увлекаемый Нисеттой и Роланом. – Как это случилось?

Все трое вышли в сопровождении двух служанок, которых доктор отослал движением руки.

Кино стояла возле кровати. Жильбер остался у окна, самого удаленного от кровати, и под полуопущенной занавеской не был замечен доктором. Начальник полиции и герцог подошли к кровати и внимательно посмотрели на девушку.

– Как она хороша! – воскликнул Ришелье.

Кене рассматривал раненую. Он медленно покачал головой и обернулся к герцогу и начальнику полиции.

– Она может говорить? – спросил Фейдо.

– Нет, – отвечал доктор.

– Слышит ли она по крайней мере?

– Нет.

– Видит ли?

– Нет. Она в летаргии, которая может продолжаться несколько часов.

– Вы приписываете эту летаргию полученной ране?

– Не столько полученной ране, сколько случившемуся с нею происшествию. Я убежден, что эта девушка испытала какое-то сильное волнение – гнев или страх и что это волнение потрясло ее организм и могло внезапно лишить ее жизни. Рана нарушила кровообращение и ослабила больную, отчего она погрузилась в глубокий сон, в спячку.

– Спячку? – повторил Ришелье. – Что это значит?

– Оцепенение, первая степень летаргии. Больная не видит, не слышит, не чувствует. Летаргия неполная, потому что дыхание ощущается, но спячка дошла до такой степени, что, повторяю, больная лишена всех чувств.

– Это очень странно! – высказал свое мнение Ришелье.

– Следовательно, – продолжал Фейдо де Марвиль, – мы можем разговаривать при ней, не боясь, что она услышит наши слова?

– Можете.

– Но сон ее может прекратиться?

– Без сомнения. Я не удивлюсь, если через несколько минут она раскроет глаза и произнесет какие-то слова, но глаза ее не будут видеть, а слова не будут иметь никакого смысла.

– Сколько времени может продолжаться эта летаргия? – спросил Ришелье.

– Трудно сказать. Приступ летаргии произошел в силу исключительных обстоятельств, и я не могу сказать ничего определенного. Потеря крови истощила силы, и я не хочу употреблять обычные средства, чтобы привести ее в чувства. С другой стороны, немедленное и даже естественное пробуждение от этого сна может вызвать смерть, и смерть скоропостижную: больная может раскрыть глаза и в ту же минуту скончаться.

– Боже мой! – сказала Кино, сложив руки.

– Продолжительная летаргия, давая телу полный покой и снимая нервное напряжение, является необходимой для спасения больной.

– Неужели?

– Да. Все зависит от пробуждения. Если за пробуждением не последует немедленной смерти – больная будет спасена.

– А по вашему мнению, что случится, доктор?

– Я не знаю.

– Итак, я не могу ни сам говорить с нею, ни заставить ее говорить?

– Нет.

– Составьте протокол, доктор, а герцог окажет вам честь подписать его как свидетель.

– Охотно! – сказал Ришелье.

– Будет ужасно, если девушка умрет, не дав никаких показаний об ужасном преступлении, жертвой которого она стала, – сказал Фейдо де Марвиль.

– Без сомнения; и это вполне может случиться.

– Однако надо произвести следствие. Вы мне сказали все, что знали? – обратился он к герцогу.

– Абсолютно все, – отвечал Ришелье. – Моя память мне ни в чем не изменила. Вот как было дело.

Ришелье рассказал все подробности. Фейдо, выслушав герцога, обратился к Кино:

– Помните ли вы все, что говорил герцог?

– Да, только я считаю нужным прибавить еще кое-что.

– Будьте так любезны.

– Сабину нашли распростертой на снегу. Вокруг нее виднелись кровавые пятна, но никаких следов. Это показывало, что девушка не сделала ни одного шага после того, как была ранена.

– Да, – подтвердил Кене.

– Потом? – спросил Фейдо, слушавший с чрезвычайным интересом.

– На снегу не было никаких следов борьбы.

– Это значит, что нападение было неожиданным!.. Далее, далее, продолжайте!

– Сабину не обокрали: у нее на шее осталась золотая цепочка с крестом, в ушах серьги, а в кармане кошелек с деньгами.

– А-а! – сказал начальник полиции.

– Ее не обокрали? – послышался звучный голос.

Все обернулись. Жильбер, не пропустивший ни слова из всего слышанного, подошел к группе разговаривавших.

– Кто вы? – спросил начальник полиции, пристально глядя на него.

– Жених мадемуазель Доже, – отвечал Жильбер.

– Ваше имя?

– Жильбер… Впрочем, герцог меня знает, я имею честь быть его оружейником.

– Это правда, – подтвердил Ришелье, – это Жильбер.

Молодой человек поклонился.

– И ты жених этой восхитительной девушки?

– Точно так, ваша светлость.

– Ну, поздравляю тебя. Ты, наверно, представишь мне свою жену в день твоей свадьбы?

– Нужно прежде, чтобы невеста выздоровела. Я прошу прощения у вас, герцог, и у вас, господин начальник полиции, что вмешался в ваш разговор, но я люблю Сабину, и Сабина любит меня, и все, что касается ее, волнует меня до глубины души. И ее не обокрали? – обратился он к мадемуазель Кино.

– Нет, друг мой, – отвечала она.

– У нее ничего не отняли?

– Решительно ничего.

– Так зачем же ее ранили?

Все молчали.

– Были ли у нее на руках и на теле следы насилия? – продолжал Жильбер.

– Нет, – отвечали в один голос Кене и Кино.

– Стало быть, ее ранили в ту минуту, когда она менее всего ожидала этого и не старалась защищаться? Но зачем пришла она на улицу Темиль?

– Этого никто не мог узнать; она одна может сказать это. Она выходила нынешней ночью, и этого никто не знал. Ее брат сегодня утром расспрашивал всю прислугу, всех соседей, но так и не смог выяснить, в котором часу она выходила, зачем выходила одна, никому не сказав, – этого никто не знает.

Жильбер нахмурил брови.

– Странно! Странно! – прошептал он.

Потом, как бы пораженный внезапной мыслью, он прибавил:

– В ту минуту, когда Сабину принесли к мадемуазель Комарго, она не говорила?

– Нет. Она уже находилась в том состоянии, в каком вы ее видите.

– Вы говорите, что это случилось в четыре часа?

– Да.

– Стало быть, за несколько минут до того, как начался пожар в отеле Шаролэ?

– За полчаса.

Жильбер опустил голову, не говоря ни слова.

– Вы больше ничего не хотите сказать мне? – спросил Фейдо у Кино.

– Ничего; я сказала все.

– А вы, доктор?

– Я сказал все, что знал.

– Напишите же протокол, о котором я вас просил.

Кене подошел к столику и начал писать протокол. Жильбер оставался неподвижен, опустив голову, погруженный в размышления. Довольно продолжительное молчание водворилось в комнате. Дверь тихо отворилась, и вошел Ролан.

– Отец мой непременно хочет видеть Сабину, – сказал он.

– Пусть войдет, – отвечал Кене, не переставая писать.

– Мы сказали все, что следовало.

ХIII Герцог

Через десять минут герцог и начальник полиции сидели в карете, в которую были запряжены две рослые лошади. Герцог Ришелье протянул ноги на переднюю скамейку. Фейдо де Марвиль, скрестив руки и прислонившись к стенке кареты, был погружен в глубокую задумчивость.

– Она поистине очаровательна! – сказал герцог.

Фейдо не отвечал. Ришелье обернулся к нему и спросил:

– Что такое с вами, мой милый? Вы как будто замышляете преступление. Какой у вас мрачный вид! Что с вами?

Начальник полиции подавил вздох.

– Я встревожен и раздражен, – сказал он.

– Чем?

– Тем, что в эту минуту все обратилось против меня.

– Это каким образом?

– Герцог, – сказал Фейдо, – вы столько раз удостаивали меня своей благосклонностью, что я не могу скрыть от вас того, что чувствую. Я прошу выслушать меня, как друга.

– Я всегда слушаю вас, как друга, Марвиль. Что вы мне скажете?

– Вам известно, что король высказал мне сегодня свое неудовольствие…

– Насчет Рыцаря Курятника?

– Именно.

– Да. Я знаю, что его величеству угодно давно, чтобы этот негодяй сидел в тюрьме.

– Ну, это неудовольствие теперь еще больше увеличится, между тем как я надеялся совсем его избежать.

– Почему?

– По милости этой Сабины Доже.

– А-а! – протянул герцог, качая головой, как человек убежденный.

– Доже – придворный парикмахер. Он причесывает королеву, принцесс. Его влияние в Версале велико: с ним часто говорит король.

– Это правда.

– Это происшествие наделает много шуму. Теперь весь двор им займется. Завтра только об этом и будут говорить.

– Непременно.

– Доже будет требовать правосудия. Его величество захочет узнать подробности, призовет меня и будет расспрашивать. А что я ему скажу?

– То, что вы знаете.

– Я ничего не знаю.

– Черт побери! Это правда.

– Король сегодня упрекал меня за то, что он называет моей небрежностью, а завтра он обвинит меня в профессиональной неспособности, увидев, что я не могу сообщить ему подробных сведений.

– Это может быть.

– Столь многочисленные покушения, остающиеся без наказания, дадут возможность моим врагам вредить мне, а одному Богу известно, сколько их у меня!

– Да, я это знаю, любезный Марвиль. Что вы станете делать?

– Я сам не знаю – это-то и приводит меня в отчаяние! Я не смогу доставить подробных сведений его величеству, и он опять выскажет мне свое неудовольствие. И я не могу подать в отставку, потому что после этого нового злодеяния, оставшегося безнаказанным, все мои ненавистники забросают меня каменьями…

– Что же вы хотите делать?

– Не знаю, совершенно не знаю.

Ришелье наклонился к своему соседу и сказал:

– Ну, если вы не знаете… то знаю я.

– Вы, герцог? Вы знаете, что я должен делать?

– Да.

– Что же?

– Радоваться, а не отчаиваться.

– Как?!

– Хотите меня выслушать? Так слушайте. В голове моей зародилась чудная мысль.

– Мысль?

– Относительно случившегося, которое, вместо того чтобы стать причиной вашего падения, вознесет вас.

– Каким образом?

– Слушайте меня хорошенько, со всем вниманием и, главное, с умом.

– Это нетрудно, потому что я нахожусь вместе с вами.

Герцог достал табакерку, раскрыл ее и взял табак двумя

пальцами.

– Любезный месье де Марвиль, – начал он, – я прежде всего должен сказать вам, что услуга, которую я вам окажу, должна быть следствием услуги, которую вы мне окажете. Я заранее расплачиваюсь с вами.

– Я должен оказать вам услугу, герцог?

– Да, важную услугу.

– Чем могу быть полезен?

– То, о чем я буду вас просить, сделать нелегко.

– Если не совсем невозможно… Но не угодно ли вам будет сказать, в чем дело…

– Любезный де Марвиль, – начал герцог, – дело касается покойной герцогини де Шатору…

– А-а!

– Она умерла только шесть недель назад, умерла, к несчастью для короля и для нас… Эта добрая герцогиня была мне истинным другом… Мы переписывались, особенно после этого несчастного дела в Меце, и в этихписьмах я, разумеется, был вполне откровенен; я подавал герцогине советы, которые может подавать только близкий друг…

Герцог делал ударение на каждом слове, искоса поглядывая на начальника полиции.

– Когда герцогиня умерла, – продолжал Ришелье, – отель ее опечатали. Вы помните, что случилось после смерти мадам де Вентимиль, сестры и предшественницы прелестной герцогини, четыре года назад? Отель ее опечатали, и король

приказал принести ему портфель мадам де Вентимиль, чтобы забрать свои письма. К несчастью, кроме писем короля нашлись и другие. Вы знаете, что случилось?

– Многие тогда попали в немилость и были изгнаны.

– Вот именно этого не должно случиться на этот раз.

– Как, герцог?! Вы боитесь?..

– Я боюсь, любезный де Марвиль, чтобы король не рассердился на меня за советы, которые я ей подавал. Самые добрые намерения можно истолковать по-разному.

– Это правда. Но чего же вы желаете?

– Вы не понимаете?

– Нет. Я предпочел бы, чтобы вы объяснились прямо, чтобы я мог услужить вам.

– Я желал бы, чтоб, прежде чем печати будут сняты и король прикажет принести портфель герцогини, мои письма оказались в моих руках.

Фейдо покачал головой.

– Это очень трудно, – сказал он.

– Трудно, но не невозможно.

– Как же быть?

– Это ваше дело, любезный друг. Я ничего вам не предписываю, а лишь выражаю свое желание. Вы сами должны сообразить, поможете ли вы возвратить мне душевное спокойствие. Теперь перестанем об этом говорить, а поговорим о деле Сабины Доже, которое так вас беспокоит. Знаете ли вы, что эта девочка очаровательна и как раз годилась бы для короля?

– Вы думаете, герцог? – усомнился начальник полиции, вздрогнув.

– Да, я думаю, мой милый, что из этого сомнительного дела может выйти нечто прекрасное. Король очень скучает. После смерти герцогини сердце его не занято. Пора его величеству найти себе развлечение. Вы как думаете?

– Я совершенно согласен с вами.

– Дело Сабины наделает много шума. Ему можно придать самый необычный поворот. Король, очевидно, пожелает ее увидеть. Она очень хороша собой…

– Дочь парикмахера… – пробормотал начальник полиции.

– Ба! Король любит перемены – ему надоела любовь знатных дам.

– Неужели?

– Любезный друг, подумайте о том, что я вам сказал, вылечите скорее Сабину Доже и поймите, что место герцогини де Шатору не может долго оставаться вакантным.

Карета остановилась; лакей отворил дверцу.

– Вот калитка сада вашего отеля, – продолжал герцог. – До свидания, любезный де Марвиль.

Начальник полиции вышел, дверца закрылась, и карета уехала. Фейдо де Марвиль осмотрелся. Он стоял на бульваре; эта часть Парижа была совершенно безлюдна. Вдруг какой-то человек подошел к Фейдо.

– Милостивый государь, – сказал он.

Начальник полиции узнал Жильбера, которого видел в комнате Сабины Доже.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Переговорить с вами. Я следовал за вами с тех пор, как вы вышли от Доже.

– О чем вы хотите переговорить?

– Я хотел спросить вас, почему произошло это ужасное злодеяние? Кто мог его совершить?

– Я не могу вам ответить.

– Позвольте мне поговорить с вами откровенно. Я люблю Сабину… Я люблю ее всем сердцем и душой. Только она и моя сестра привязывают меня к жизни. Кто осмелился покуситься на жизнь Сабины и зачем – вот что я должен узнать во что бы то ни стало и узнаю!

Жильбер произнес эти последние слова с такой энергией, что начальник полиции пристально на него взглянул.

– Я употреблю все силы, чтобы раскрыть тайну, – продолжал Жильбер, – а теперь, господин начальник полиции, я прошу вас только помочь мне получить самые точные сведения об этом деле.

– Обратитесь в контору комиссаров, и вам будут доставлять сведения каждый день.

– Нет, я хочу иметь дело только с вами.

– Со мной?

– С вами. Два раза днем и два раза ночью я буду проходить по этому бульвару мимо этой двери: в полночь, в полдень, в три часа и в семь. Когда у вас будут какие-либо сведения для меня, я буду у вас под рукой, и я сам, если буду в состоянии, стану сообщать вам все, что узнаю об этом деле. Не удивляйтесь моим словам, я совсем не такой, каким кажусь. Взамен услуги, которую вы мне окажете, я окажу вам услугу еще большую.

– Услугу? Мне? – с удивлением спросил начальник полиции.

– Да.

– Какую же?

– Я сведу вас лицом к лицу с Рыцарем Курятника.

– Лицом к лицу с Рыцарем Курятника? – повторил, вздрогнув, Фейдо. – Где же это?

– В вашем отеле, в вашем кабинете.

– Берегитесь, милостивый государь! Опасно шутить в таком деле с таким человеком, как я.

– Клянусь жизнью Сабины, я говорю серьезно!

– Неужели вы действительно можете свести меня лицом к лицу с Рыцарем Курятника? И когда же?

– В тот самый день, когда я узнаю от вас, кто ранил Сабину.

– А если я это узнаю через час?

– Вы через час увидите Рыцаря Курятника.

Ответ был дан с такой самоуверенностью, что начальник полиции, по-видимому, поверил; однако невольное сомнение промелькнуло в его голове.

– Еще раз повторяю вам, – сказал он, – со мной не шутите. Я жестоко накажу вас.

Жильбер без замешательства выдержал взгляд начальника полиции, взгляд, от которого трепетали многие.

– Приходите каждый день и каждую ночь в часы, назначенные вами, – продолжал Фейдо. – Когда я захочу говорить с вами, я дам вам знать.

Сказав это, начальник полиции вошел в свой сад.

ХIV Затруднительное положение

Фейдо де Марвиль вошел через сад в свой отель по той лестнице, которая вела в его комнаты. Как только он поднялся на последнюю ступеньку, к нему подбежал вестовой.

– Его превосходительство министр иностранных дел ждет ваше превосходительство в гостиной.

– Маркиз д'Аржансон? – спросил с удивлением Фейдо.

– Точно так.

– Давно он здесь?

– Минут пять, не более.

Фейдо поспешно прошел в гостиную. Маркиз д'Аржансон действительно ждал его там. Это был человек высокого роста с незаурядным лицом: в нем присутствовали и доброта, и холодность, и робость. Маркиз являлся полным контрастом своему брату, графу, который оставил свой след в летописях полиции. Его робкая и скованная походка, несвязная речь принесли ему прозвище «д'Аржансон-дурак». Но это только внешнее впечатление. На самом деле он обладал быстротой ума и большой проницательностью. Людовик XV оценил его по достоинству, когда назначил министром, несмотря на сарказм окружающих.

Начальник полиции низко поклонился министру иностранных дел; тот отвечал вежливым поклоном.

– Крайне сожалею, что заставил вас ждать, – сказал Фейдо, – но я был занят по службе.

– Я также приехал к вам по служебному делу.

– Я к вашим услугам, маркиз.

– Мы можем разговаривать здесь? – спросил маркиз д'Аржансон, с беспокойством оглядываясь вокруг.

– Совершенно спокойно, нас никто не услышит.

– То, что я вам скажу, крайне важно.

– Я слушаю вас, господин министр.

– Сядьте здесь, на этом диване, возле меня.

Фейдо сделал знак министру, как бы прося его подождать, потом подошел к трем дверям, выходившим в гостиную, растворил их и сел возле министра, сказав:

– Я вас слушаю.

– Любезный месье де Марвиль, я мог бы и не дожидаться вас, потому что должен был вручить вам только приказание короля.

Д'Аржансон вынул из кармана бумагу, сложенную вчетверо, и подал ее начальнику полиции.

– Прочтите, – сказал он.

Фейдо развернул бумагу и прочел:

«Предписывается начальнику полиции:

Сегодня вечером, между десятью и двенадцатью часами, в Париж через Венсенскую заставу въедет почтовый экипаж, запряженный четверкой, с двумя кучерами. Два лакея без ливрей будут стоять на запятках. У экипажа кузов коричневый, без герба; колеса того же цвета, с зелеными полосами. В экипаже будет сидеть очень молодой человек, не говорящий по-французски.

Необходимо принять все меры к тому, чтобы захватить этого человека при въезде в Париж. Удостоверившись в его личности, отвезти в его же экипаже в отель полиции; при этом никто не должен садиться вместе с ним, а шторы в карете должны быть подняты.

Приказываю наблюдать за тем, чтобы никакая бумага не была выброшена из окна экипажа; самая глубокая тайна должна окружать это дело».

– Это дело несложное, – сказал Фейдо, окончив читать. – Я сейчас же приму необходимые меры. Но что же мне делать с этим человеком, когда его привезут сюда?

– Этот человек говорит по-польски. Без всякого сомнения, когда его арестуют, он потребует, чтобы его связали с послом; в таком случае привезите его ко мне в любое время. Если же, напротив, он этого не потребует, пришлите мне сказать об этом и держите его в вашем кабинете до тех пор, пока я не приеду.

– Это все?

– Спрячьте его бумаги так, чтобы никто их не видел.

– Хорошо.

– Это похищение должно быть известно только королю, вам и мне. Употребите людей искусных и толковых для ареста у заставы, потому что от этого зависят их жизнь, ваше место начальника полиции и мой министерский пост.

– Я сделаю надлежащие распоряжения и ручаюсь за моих агентов.

– Если так, король останется доволен.

– Да услышит вас Бог!

– Еще одно, – продолжал д'Аржансон тихим тоном.

– Что такое?

– Королю было бы любопытно знать по некоторым причинам, не известным никому, кроме меня, что поделывает принц Конти, с кем он чаще всего видится и не заметно ли в его доме приготовлений к путешествию.

– Я разузнаю об этом.

Маркиз встал.

– Вы меня поняли? – спросил он.

– Абсолютно, – отвечал Фейдо.

Министр сделал несколько шагов к дверям, Фейдо бросился провожать его.

– Нет, нет, останьтесь! – решительно запротестовал маркиз. – Я приехал инкогнито. Я запретил вестовому говорить кому бы то ни было, что я здесь. Никто не должен знать о моем посещении. До свидания. Постарайтесь, чтобы его величество остался доволен вашими услугами.

Фейдо поклонился; министр иностранных дел вышел из гостиной.

Оставшись один, Фейдо прошел в свой кабинет, нажал пружину и отворил секретный ящик, из которого вынул связку бумаг. Он отнес эти бумаги на свое бюро, отпер другой ящик и вынул две медные «решетки», какие употребляются для расшифровки дипломатической корреспонденции. Он прикладывал эти решетки к разным бумагам и читал их про себя.

– Так и есть! – прошептал он. – Эти сведения были верны. Польская партия хочет свергнуть короля Августа, другая партия хочет призвать на трон короля Станислава, но ей не сладить с саксонским домом. Этим вольным народом, любящим свободу, может управлять только принц с именем знаменитым – Бурбон!.. Очевидно, этот поляк прислан к принцу де Конти!..

Фейдо долго размышлял.

– Одобряет или нет король этот план? – продолжал он рассуждать. – Вот щекотливый вопрос!.. Арестуй я этого поляка, друга или врага приобрету я в принце де Конти?

Фейдо де Марвиль встал и начал ходить по комнате с беспокойством и нетерпением. Начальникам французской полиции кроме разных неприятностей, связанных с высоким званием, приходилось терпеть неудобства в связи с обязанностью наблюдать за принцами крови и членами королевской фамилии.

– Черт побери, – сказал начальник полиции, остановившись, с сильным гневом, – сегодня все обстоятельства будто нарочно сложились так, чтобы затруднить мое положение! Эти непонятные дела Рыцаря Курятника, это покушение на жизнь дочери Доже, эта новая история с поляком, которая ставит меня в самое щекотливое положение!.. Что делать? Надо, однако, действовать, – продолжал Фейдо после минутного молчания.

Он сильно дернул за шнурок колокольчика.

XV Служанка

– Жильбер прав, – говорил Доже, – надо действовать таким образом.

– Позволите мне действовать? – спросил Жильбер.

– Да. Сделайте все, чтобы узнать тайну этого злодеяния!.. Дочь моя! Мое бедное дитя!..

– Успокойтесь ради Бога, имейте столько мужества, сколько имеем Ролан и я.

– Хорошо, поступайте как знаете!

Эта сцена происходила в комнате за лавкой Доже, имевшей один выход на двор, другой в коридор, а третий в лавку. Была ночь; лампы были зажжены. Доже, Жильбер и Ролан сидели возле круглого стола, на котором лежало все необходимое для письма.

– Ты полагаешь, что я должен так действовать? – спросил Жильбер у Ролана.

– Да, Жильбер, я знаю, как ты любишь мою сестру, я знаю, какой ты человек. Я заранее одобряю все, что ты сделаешь.

Жильбер встал и отворил дверь, которая вела в лавку.

– Феб! – позвал он.

Прибежал подмастерье парикмахера.

– Позовите Иснарду и Жюстину, мне надо поговорить с ними. Леонар! – обратился он к другому подмастерью. – Попросите месье Рупара, чулочника, и его жену прийти сюда, потом зайдите в лавку мадам Жонсьер, жены парфюмера, и в лавку мадам Жереми, белошвейки, и также попросите этих дам прийти сюда сейчас же, не теряя ни минуты.

Подмастерье бросился из лавки.

– Зачем вы зовете сюда всех этих людей? – спросил Доже с беспокойством.

– Предоставьте мне действовать, и вы скоро узнаете все, – отвечал Жильбер.

Обе служанки пришли вместе с Фебом.

– В каком состоянии Сабина? – спросил Доже.

– Все в том же, – отвечала Жюстина. – Она неподвижна, однако мадемуазель Кино говорила, что дыхание стало посвободнее.

Доже сложил руки и поднял глаза к небу, как бы благодаря Бога.

– Разве мадемуазель Кино не хочет немного отдохнуть? – спросил Ролан.

– Нет, – отвечал Жильбер, – она объявила, что всю ночь просидит возле Сабины и выйдет из ее комнаты только тогда, когда Сабина узнает ее и улыбнется.

– Как мне благодарить ее? – сказал Доже. – Это добрый ангел, охраняющий мою дочь.

Дверь лавки отворилась, и вошел третий подмастерье.

– А-а, – сказал Ролан, – это Блонден.

– Виконт де Таванн вернулся из Версаля? – спросил Жильбер.

– Нет еще, – отвечал подмастерье, – но как только он вернется, ему отдадут ваше письмо. Его взял первый камердинер.

– Хорошо! – сказал Жильбер, отпустив его.

Через пять минут Рупар, Урсула, мадам Жереми, мадам Жонсьер сидели в комнате за лавкой и смотрели друг на друга с изрядным любопытством. Обе служанки стояли у камина; три подмастерья – у стеклянной двери, отделявшей комнату от лавки.

– Друзья мои! – начал Жильбер. – Вы все были глубоко огорчены жестоким происшествием, поразившим нас; вы все любите Сабину. Вы должны желать так же, как и мы, узнать правду, раскрыть это злодеяние. Вы нам поможете разъяснить это дело, не правда ли?

– Да-да! – закричали в один голос мадам Жереми, мадам Жонсьер и Урсула.

– Очевидно, – сказал Рупар, – что свет истины – величайший общественный светильник.

– Молчите! – перебила Урсула, толкнув мужа локтем.

– Начнем по порядку, – сказал Жильбер. – В котором часу вы вчера уехали в Версаль? – обратился он к Доже.

– Вчера утром, в восемь часов.

– И не возвращались домой ни днем, ни вечером?

– Нет.

– Уезжая, в каком положении оставили вы Сабину?

– Как обычно: она была весела, счастлива, повидимому, и тени печали не было в ее глазах.

– Она спрашивала вас, вернетесь ли вы в Париж?

– Нет, она об этом не спрашивала.

– Вы не можете сообщить ничего больше? Припомните хорошенько.

– Нет, ничего особенного.

– А ты, Ролан, в котором часу оставил сестру?

– Я вернулся ужинать в шесть часов. Сабина была весела по обыкновению. Она спрашивала меня, приходил ли ты в мастерскую. Я отвечал, что тебя не было, тогда она немного взгрустнула. Я ей сказал, что ты должен был приготовить оружие в твоей лавке на набережной и что я увижу тебя вечером, потому что мы должны работать вместе. Она улыбнулась. Потом спросила меня, говорил ли я с тобой о сестре твоей, Нисетте. Я отвечал, что я прямо объяснил тебе мои намерения и желания. Сабина поцеловала меня. Мысль о двойном союзе очень радовала ее. Когда я расстался с нею, она была взволнованна, но это волнение было от радости.

– В котором часу ты ее оставил? – спросил Жильбер.

– В восемь часов.

– И после того ты не виделся с нею?

– Я увидел ее только сегодня утром, когда ее принесли.

– Ты вернулся вечером?

– Да. Я прошел к себе, думая, что Сабина в своей комнате.

– И ты ничего не заметил ни снаружи, ни внутри дома, что указывало бы на следы насилия?

– Ничего.

– Это все, что ты знаешь?

– Абсолютно все.

Жильбер сделал знак Фебу подойти.

– Что случилось здесь вчера вечером? – спросил он.

– Ничего особенного, – отвечал подмастерье. – Леонар и Блонден знают это так же, как и я. Мадемуазель Сабина сидела в лавке целый вечер. Она вышивала.

– Приходил кто-нибудь?

– Камердинер маркиза де Коссада, лакей главного откупщика Бежара и камердинер герцога Ларошфуко.

– Больше не было никого?

– Кажется.

Феб вопросительно взглянул на своих товарищей.

– Нет, никто больше не приходил после того, как ушел месье Ролан, – сказал Леонар.

– Никто, – прибавил Блонден, – только мадам Жонсьер и мадам Жереми приходили посидеть с барышней.

– Да, – сказала мадам Жереми, – я…

– Извините, – перебил Жильбер, – я сейчас попрошу вас ответить мне, но позвольте мне продолжить по порядку. В котором часу вы заперли лавку? – обратился он к подмастерьям.

– В половине десятого.

– Запирая лавку, вы ничего не заметили, ничего странного?

– Решительно ничего. Мадемуазель Сабина пела, когда мы запирали ставни.

– Да, – прибавил Феб, – барышня казалась очень веселой.

– Она не собиралась никуда идти?

– Нет.

– Вечером не приносили никакого письма?

– Ничего не приносили.

– Закрыв лавку, – продолжал Феб, – мы пошли наверх, в то время как барышня провожала этих дам по коридору.

– Вы ничего больше не знаете?

– Ничего, – отвечали три подмастерья.

– А ночью вы ничего не слышали?

– Решительно ничего.

Жильбер обернулся к мадам Жереми и к мадам Жонсьер.

– А вы что знаете? – спросил он.

– Ничего очень важного, – отвечала мадам Жереми. – Мы пришли провести вечер к Сабине и по обыкновению работали вместе с нею. Мы оставили ее в ту минуту, когда заперли лавку, и она проводила нас через дверь в коридор. С нею была Иснарда, она светила нам.

– Мы пожелали Сабине спокойной ночи, – продолжала мадам Жонсьер, – и больше не знаем ничего.

– А после, вечером или ночью, вы ничего не слыхали?

– Ни малейшего шума, – сказала мадам Жонсьер, – ничего, что могло бы привлечь мое внимание.

– Ни мое, – прибавила мадам Жереми.

– Ни наше, – докончила Урсула.

Жильбер посмотрел на служанок и сказал им:

– Подойдите!

Они подошли.

– Кто из вас оставался последней с мадемуазель Сабиной? – спросил он.

– Иснарда, – с живостью отвечала Жюстина. – Она всегда ухаживает за мадемуазель Сабиной больше, чем я.

Посторонившись, чтобы пропустить Иснарду вперед, она сказала:

– Говори же!

– Я ничего не знаю, – сказала Иснарда, и лицо ее вспыхнуло.

– Вы оставались с Сабиной, когда она заперла дверь в коридоре? – спросил Жильбер.

– Кажется, я… – пролепетала служанка.

– Как? Вам кажется? Вы сами этого не знаете точно?

– Я… не знаю…

– Кто запер дверь: она или вы?..

– Ни она, ни я…

– Кто же?

– Никто…

– Как! Никто не запер дверь из коридора на улицу?

Иснарда не отвечала; она машинально вертела на пальцах конец передника, потупив глаза.

– Отвечайте же! – с нетерпением сказал Жильбер. – Вы последняя остались с Сабиной?

– Я не знаю…

– Вы провожали ее в комнату?

– Я не знаю…

– Приходил ли к ней кто-нибудь, пока вы были с нею…

– Я не знаю…

При этой фразе, повторенной в третий раз, Жильбер посмотрел на Доже и Ролана. Отец и сын казались сильно взволнованными.

– Иснарда, – с живостью сказал парикмахер, – ты должна говорить яснее…

– Хозяин, – сказала служанка, сложив руки – умоляю вас, не спрашивайте меня ни о чем!..

– Почему же это? – вскричал Ролан.

Жильбер снял распятие, висевшее на стене, и подал его Иснарде.

– Поклянись над этим распятием, что ты не знаешь ничего, что ты не можешь ничего сообщить нам, а я тебе поклянусь, что не стану тебя расспрашивать.

Иснарда не отвечала. Лицо служанки сделалось бледным. Она продолжала молчать; губы ее сжались.

– Клянись или отвечай, – сказал Жильбер угрожающим тоном.

Она начала ломать себе руки.

– Говори же! Отвечай! Объяснись! – запальчиво закричал Доже.

– Хозяин, умоляю вас… – пролепетала Иснарда, сложив руки и упав на колени перед парикмахером.

– Говори! Скажи все, не скрывай ничего! – закричали в один голос мадам Жереми, Урсула и мадам Жонсьер.

– Говори же, – прибавила Жюстина.

Иснарда все стояла на коленях с умоляющим взглядом.

– Еще раз спрашиваю тебя: будешь ли ты говорить? – настаивал Жильбер.

– Как! – закричал Доже. – Дочь моя была ранена, она умирает, она не может говорить, а эта гадина не хочет нам отвечать!

– Стало быть, она виновата, – сказал Ролан.

Иснарда вскочила.

– Я виновата?! – закричала она.

– Почему ты не хочешь говорить?

– Я не могу.

– Почему же?

– Я поклялась спасением моей души ничего не говорить.

– Кому ты клялась? – спросил Доже.

– Вашей дочери.

– Сабине? – закричал Жильбер.

– Да.

– Она сама потребовала у тебя этой клятвы?

– Она сама.

Все присутствующие переглянулись с удивлением. Очевидно, никто не ожидал, что Иснарда участвовала в этом роковом и таинственном происшествии. Жильбер подошел к служанке.

– Скажи нам все! – потребовал он.

– Убейте меня, – отвечала Иснарда, – но я говорить не стану.

– Что же может заставить тебя говорить? – вскричал Доже.

– Пусть ваша дочь снимет с меня клятву.

– Ты с ума сошла! – возмутился Ролан. – Как?! Моя сестра стала жертвой ужасного злодеяния, а ты не хочешь объяснить нам, ее отцу и брату, обстоятельств, связанных с этим преступлением?! Еще раз повторяю: берегись! Раз ты отказываешься отвечать на наши вопросы, значит, ты – виновна.

– Думайте что хотите, – сказала Иснарда, – я поклялась и не буду говорить до тех пор, пока мадемуазель мне не прикажет.

Губы Жильбера побледнели, а брови нахмурились; он был в бешенстве. Глубокое изумление отразилось на лицах

женщин. Подмастерья, по-видимому, ничего не понимали. Добрый Рупар с начала допроса таращил глаза, раскрывал рот, делал гримасы, что, по словам его жены, обнаруживало в нем большое усилие мысли.

Настала минута тягостного молчания, которое Рупар прервал первый.

– Как это все смешно! – воскликнул он. – Очень смешно!.. Так смешно, что я даже не понимаю ничего! Эта девушка не говорит: можно подумать, что она немая, но…

Жильбер схватил руку Иснарды:

– Ради жизни Сабины ты будешь говорить?

– Нет, – отвечала служанка.

– Ты не хочешь?

– Не хочу.

– Ну, когда так…

– Месье Доже! Месье Доже! – послышался громкий голос с верхнего этажа.

Доже вскочил.

– Что такое? – спросил он хриплым голосом.

– Идите сюда скорее! – доносился тот же голос.

– Боже мой! Что опять случилось? – произнес несчастный отец, прислонившись к косяку двери.

Раздались легкие шаги, и в комнату вбежала Нисетта; она казалась глубоко взволнованной.

– Скорей! Скорей! – торопила она. – Вас спрашивает Сабина.

– Сабина? – закричал Доже.

Он помчался вверх по лестнице, как сумасшедший, которого ничто не может остановить.

– Месье Ролан! Месье Жильбер! Ступайте и вы также,

– продолжала Кино.

– Сабина очнулась? – спросил Жильбер, взяв за руку Нисетту.

– Да, – отвечала молодая девушка со слезами на глазах,

– она пришла в себя, узнала нас, поцеловала и спрашивает вас.

– Пойдемте! – закричал Ролан.

Жильбер схватил Иснарду за руку.

– Ступай и ты! – сказал он. – Теперь мы узнаем все.

XVI Ночное приключение

Сабина с лицом уже не столь бледным и с полуоткрытыми глазами сидела на постели, поддерживаемая рукой мадемуазель Кино. Очаровательно выглядела эта молодая женщина во цвете лет и красоты, в блистательном наряде, окружившая заботами юную девушку, еще больше похорошевшую от страданий и в которой теперь возрождалась жизнь.

Доже, опасаясь повторения кризиса, осторожно подошел к Сабине. Та нежно улыбнулась, увидев отца, и протянула ему бледную руку.

– Дочь моя! – сказал Доже со слезами в голосе.

– Отец мой! Мне гораздо лучше, – прошептала Сабина.

Нисетта, Ролан, Жильбер вошли в комнату, а за ними

друзья и служанки. Подмастерья остановились на площадке, не смея войти. Сердца всех учащенно бились, на лицах отражалось сильное волнение.

– Она может говорить, – сказала Кино.

Ролан и Нисетта подошли ближе. Жильбер остался позади.

– Как хорошо вернуться к жизни! Мне казалось, что я умерла, – тихо продолжала Сабина. – Подойдите все, я хочу всех видеть… Боже мой!.. Мне кажется, будто мы были разлучены на несколько веков.

Взор ее, попеременно устремлявшийся на каждого из окружавших ее, остановился на Жильбере, который стоял поодаль. Глаза ее моментально оживились.

– Сабина! – обратился Жильбер, приближаясь к ней. – Сабина! Что с вами случилось?

– Зачем вы мне писали? – отвечала Сабина, устремляя на него взгляд.

– Я вам писал? – спросил Жильбер с нескрываемым удивлением.

– Это письмо и послужило причиной моего несчастья! – прошептала Сабина.

– Но что вы хотите сказать?

– Я говорю о письме, которое вы мне прислали…

– Я вам прислал письмо? Когда?

– Вчера вечером…

– Я… Я вам писал вчера вечером?

В его тоне было такое изумление, что все присутствующие переглянулись и подумали, что Сабина еще не пришла в себя.

– Она еще в бреду, – прошептал Доже.

– Нет, батюшка, нет! – с живостью откликнулась Сабина, услышав его слова. – Нет, батюшка, я в полном рассудке.

– Но я вам не писал, – сказал Жильбер.

Сабина удивилась.

– Вы мне не писали прошлой ночью? – спросила она.

– Нет.

– Вы не подготовили для меня письма, которое оставили где-то?

– Нет.

Сабина провела рукой по лбу.

– Боже мой! – воскликнула она. – Это ужасно! Ты был ранен? – вдруг спросила она Ролана.

– Я? – удивился Ролан. – Нет, сестра, я не был ранен.

– Ты не был ранен прошлой ночью, работая в мастерской?

– Я не получил даже ни малейшей царапины.

– Боже мой! Сжалься надо мной! – взмолилась Сабина с глубоким горестным стоном.

В комнате наступило молчание. Все переглянулись. Жильбер приблизился к постели.

– Мы должны знать все, дорогая Сабина, – начал он кротким голосом. – Теперь, когда вы нас узнали и можете говорить, позволите ли вы расспросить вас?

– Да.

– Вы чувствуете в себе силы отвечать?

– Да.

– А воспоминания, которые я вызову, вас не испугают?

– Они испугали бы меня, если бы я была одна, но вы здесь… возле меня… я не боюсь… притом… это письмо… я должна узнать…

Однако она побледнела.

– Может быть, было бы благоразумнее подождать, – заметила Кино.

– Ты не в силах говорить, – сказала Нисетта.

– Пусть Сабина не говорит, – вмешался Жильбер, – пусть она прикажет Иснарде говорить, и мы, может быть, узнаем…

– Позвольте мне отдохнуть несколько минут, – отвечала Сабина, – а потом я сама расскажу вам все, что вы должны узнать… Я сама не понимаю…

Силы, по-видимому, постепенно возвращались к молодой девушке. Кино поправила подушки в изголовье, чтобы ей было удобнее. Все приглашенные встали около кровати полукругом. Сабина закрыла глаза и как будто собиралась с мыслями; она сделала движение, и на губах ее замер вздох.

– Я помню все… – начала она. – Лавку заперли… Ролан ушел работать… Феб, Леонар и Блонден пришли наверх… Кажется, было около десяти часов…

– Точно так, – подтвердил Феб. – Был десятый час на исходе, когда мы начали запирать лавку.

– Я сидела с мадам Жонсьер и мадам Жереми, – продолжала Сабина, лицо ее оживилось. – Эти дамы собрались уйти… Иснарда светила нам в коридоре. Я стояла на пороге и смотрела, как мадам Жонсьер вошла первая, а мадам Жереми последняя. В ту минуту, когда мадам Жереми заперла свою дверь, я обернулась, чтобы войти в коридор и также запереть дверь. Тогда мне почудилась тень в темноте. Я невольно испугалась и вошла в коридор… Иснарда мне светила. Мы были одни. В ту минуту, когда я поставила ногу на первую ступень лестницы, на улице послышались быстрые шаги, потом шум стих. Очевидно, кто-то остановился у нашей двери… Я подумала, что это Ролан вернулся раньше, хотя он мне сказал, что будет работать целую ночь, и я остановилась, прислушиваясь. Мне показалось, что в замок двери вложили ключ, но я ошиблась. Шум шагов затих, и воцарилась глубокая тишина. Я стала медленно подниматься по лестнице.

Сабина остановилась, чтобы перевести дух. Взгляды всех были устремлены на нее, никто не проронил ни слова.

– Не прошла я и трех ступеней, – продолжала Сабина, – как вдруг раздался стук в дверь. Я посмотрела на Иснарду, а она посмотрела на меня. Мы обе задрожали… «Пойти посмотреть?» – спросила Иснарда. «Нет», – отвечала я. Мы остановились и внимательно прислушались. Раздался второй удар, потом третий. Мы не смели пошевелиться. «Однако здесь еще не спят, – послышался голос с улицы, – я вижу огонь сквозь щель двери. Почему же не отворяют?» Мы не отвечали. Незнакомец продолжал: «Откройте! Я должен переговорить с Сабиной Доже». «Со мной?» – удивилась я. Я никак не могла предположить, кто мог желать говорить со мной в такое позднее время. Вдруг я задрожала; внезапная мысль промелькнула в голове моей: не пришли ли за мной от моего отца или от брата? «Ступай отвори форточку в двери, – приказала я Иснарде, – ты увидишь, кто к нам пришел.» Иснарда пошла было к двери, но вдруг остановилась посреди коридора. «Мадемуазель! А если это кто-нибудь из шайки Рыцаря Курятника?!» «Рыцаря Курятника?!» – повторила я. Это ужасное имя заставило наши сердца забиться сильнее.

– И вы решились отворить? – спросил Жильбер.

– Постучались опять, на этот раз еще сильнее, – продолжала Сабина, – и тем же голосом прибавили: «Я должен говорить с мадемуазель Сабиной о спасении ее брата».

– О моем спасении?! – вскричал Ролан.

– Да, мне так сказали. Тогда я подумала, что, может быть, я тебе нужна, и мой страх прошел. Я сама побежала отворить форточку в двери. Сквозь решетку я заметила человека высокого роста, одетого, как одеваются работники в мастерской Ролана. «Что вам нужно? – спросила я. – Я сестра Ро-

лана. Говорите скорее! Я не могу отворить дверь…» «Вам и не нужно отворять дверь, – отвечал этот человек, – только возьмите вот это письмо». Сквозь решетку он подал мне письмо… написанное вами, Жильбер…

– Написанное мной? – вскричал Жильбер.

– Я узнала ваш почерк. В этом письме говорилось, что Ролану нужна моя забота… Письмо было короткое; в нем говорилось, что Ролан, полируя шпагу, опасно поранил себя и просил меня немедленно к себе. В письме говорилось еще, что работник, который подаст это письмо, проводит меня и что я могу вполне положиться на него.

– И это письмо было подписано мной?

– Да.

– И вы узнали мой почерк и мою подпись?

– Да, если бы мне подали это самое письмо сейчас, я подумала бы опять, что оно от вас.

– Как это странно! Очень странно! – воскликнул Жильбер, потирая лоб.

XVII Мегера

Сабина опустила голову на подушки. Бедная девушка почувствовала, что силы вдруг изменили ей.

Кино и Нисетта окружили ее, дали ей понюхать нашатырный спирт и по предписанию Кино тихо смачивали ей лоб свежей водой. Доже сидел между Жильбером и Роланом.

– Что все это значит? – вопросительно произнес он. – С какой целью использовали этот обман?

– Это мы, без сомнения, узнаем, – сказал Ролан. – Сабину хотели вовлечь в засаду.

– Но кто же расставил ее?

– Мы и это узнаем, – заверил его Жильбер.

– Горе тем, – произнес Доже с гневом, – кто так подло напал на мою дочь!

Жильбер наклонился к нему и прошептал:

– Она будет отомщена.

– О да! – воскликнул Доже. – Завтра же я буду просить правосудия у короля.

– Правосудия у короля? – переспросил Жильбер, положив руку на плечо парикмахера. – Не просите у него ничего: клянусь вам честью, правосудие свершится так, как и сам король не сможет сделать.

– Посмотри-ка на глаза месье Жильбера, – шепнул Рупар своей жене, – точно два пистолетных дула. Я не знаю… Но мне не хотелось бы встретить ночью человека с таким огненным взглядом.

– Думайте о другом, – сказала с досадой Урсула, – при чем здесь его глаза, когда от всей этой истории с бедняжкой Сабиной волосы встают дыбом…

– Только бы это не помешало мне заснуть, – сказал Рупар, – ведь сон, по словам месье де Вольтера, который купил у меня чулки на прошлой неделе…

– Да замолчите же вы! – перебила его Урсула.

Рупар замолчал, разинув рот. Сабина с помощью Кино медленно приподнялась и продолжала:

– Прочитав письмо, я забеспокоилась. У меня была только одна мысль: бежать на помощь Ролану… Я представила его бледным, окровавленным, умирающим… и он звал меня ухаживать за ним…

– Милая Сабина… – прошептал Ролан.

– Как ты страдала! – воскликнула Нисетта, наклонившись к больной, чтобы скрыть краску, выступившую на ее щеках.

– Убедившись, что письмо было от месье Жильбера, я уже не колебалась, – продолжала Сабина. – Я велела Иснарде принести мне мою мантилью и все нужное для перевязки раны. Потом я бросилась в свою комнату и взяла все, что считала нужным, наскоро оделась и хотела идти, как внезапная мысль промелькнула в моей голове. Так как было еще не поздно, вы могли, батюшка, вернуться в Париж. Я подумала, что вы будете поражены, когда узнаете, что Ролан опасно болен и что я пошла к нему на помощь… Терзаемая этой мыслью, я приказала Иснарде не говорить никому, зачем я ушла, и прибавила: «Поклянись мне, что будешь хранить тайну и ничего не скажешь никому, прежде чем я не заговорю сама». Иснарда, видя, в каком волнении я нахожусь, дала клятву, которую я просила. Я отворила без всякого шума дверь на улицу; я знала, батюшка, что, когда вы вернетесь ночью, вы не велите меня будить. «По крайней мере, – думала я, – если надо сообщить вам ужасную новость, я сама это сделаю и принесу вам утешение, увидев Ролана своими глазами…» «Помни о клятве», – сказала я Иснарде и бросилась на улицу… Человек ждал меня у дверей. «Идите скорее! – поторопил он. – И не бойтесь ничего: хотя уже темно, я сумею защитить вас, если будет надо!»

Я думала о Ролане; ночные опасности мало меня пугали. «Поспешим», – сказала я. Мы быстро удалились. Работник шел возле меня, не говоря ни слова. От нашего дома до мастерской Ролана далеко, но надо идти все время прямо. «Если бы мы могли найти пустой фиакр», – сказал мне работник. «Пойдем пешком», – сказала я. «Мы добрались бы скорее, – прибавил он, – притом в фиакре мы привезли бы месье Ролана, который не может идти». «Это правда», – согласилась я, пораженная этой мыслью. «Не бойтесь, я с вами не сяду, – прибавил работник», – я помещусь рядом с кучером. «Мы не найдем фиакра в этот час, – заметила я. – Пойдемте!» Мы удвоили шаги. Вдруг мой спутник остановился и сказал: «Я слышу стук колес экипажа». – Мы находились возле улицы Эшель. Действительно, к нам подъезжал фиакр. Он был пуст. «Садитесь!» – сказал мне работник, отворяя дверцу. Я села; работник поместился рядом с кучером, и фиакр поехал очень быстро. «Мы скоро приедем, – говорила я сама себе». – «Я оставлю этот экипаж, и мы привезем брата». Лошади быстро бежали. Фиакр повернул налево. «Вы ошибаетесь!» – закричала я, но кучер меня не слышал, и сильнее стегнул лошадей. Я звала, стучала в стекла – он мне не отвечал. Я хотела отворить дверцу, но не смогла. Я опустила переднее стекло и схватила кучера за камзол, но он продолжал хлестать лошадей и не оборачивался ко мне… Куда мы ехали – я не знала. Я видела узкие улицы и была уверена, что мы удаляемся от мастерской Ролана… Ужас овладел мной. Я считала себя погибшей, упала на колени и умоляла Бога о милосердии. Вдруг фиакр повернул и въехал под свод. Я услышала стук затворившихся ворот. Фиакр остановился… Я считала себя спасенной… Я увидела яркий свет и услыхала громкие голоса. Дверца отворилась. «Мы приехали», – сказал тот, кто принес мне письмо. «Но где же мы?»– «Там, куда и должны были приехать». – «Разве мой брат здесь?»

Он мне не ответил, я вышла. Но прежде чем я успела осмотреться, я почувствовала холодное и сырое полотно на лице: на глаза мне надели повязку, и чьи-то руки схватили меня, подняли и понесли. Я кричала; мне завязали рот. Что происходило тогда со мной, сказать не смогу… Мне казалось, что я лишаюсь рассудка.

– Как это ужасно! – вскричала Урсула. – Бедная милая Сабина!

– Это разбойники ее похитили, – прибавила мадам Жонсьер.

– Почему меня не было там! – воскликнул Доже.

– Продолжайте, ради Бога, продолжайте, если у вас хватит сил, – умолял Жильбер, который, нахмурив брови и сжав зубы, с трудом сдерживал себя. – Продолжайте!

– Я слышала странный шум, – продолжала Сабина, – крики, песни, звуки инструментов, хохот. Вдруг меня поставили на пол… на мягкий ковер… Повязка, закрывавшая мне глаза, упала, и я оказалась в комнате, великолепно освещенной, напротив стола, роскошно накрытого и окружен– ного мужчинами и женщинами в самых странных костюмах… как на маскараде при Версальском дворце… Ко мне подошли мужчины… Что они мне говорили – я не знаю: я не слышала и не понимала, но краска бросилась мне в лицо; мне казалось, будто я в аду… Меня хотели взять за руку – я отступила назад. Со мной говорил мужчина, одетый, как птица… У меня жужжало в ушах… глаза были ослеплены; я все видела и слышала сквозь красное облако. Человек, говоривший со мной, обнял меня и хотел поцеловать. Что нашло тогда на меня – не знаю. Откуда-то появилась во мне необыкновенная сила, я высвободи-

лась, так что тот, кто держал меня, отлетел на несколько шагов. Раздались восклицания, хохот, и меня окружил двойной ряд мужчин и женщин… Тогда сердце мое замерло… голова сжалась… жизнь остановилась во мне, и я упала без чувств…

Сабина остановилась. Волнение слушателей дошло до крайней степени. Особенно глубоко был потрясен Доже. Жильбер не спускал глаз с Сабины, и по выражению его лица было видно, какие гнев и жажда мщения скопились в нем.

Молчание Сабины затянулось, но впечатление, произведенное рассказом, было таким сильным, что никто не решился просить ее продолжать. Она сама это сделала.

– Когда я опомнилась, то увидела, что лежу на диване в маленькой комнате, слабо освещенной. Мне казалось, что я проснулась от тяжелого сна.

– Кого вы видели в зале, в которую вас отнесли? – спросил Жильбер.

– Я не знаю. На них были такие странные костюмы, все они были в масках.

– Продолжай! – сказал Доже.

– Я осмотрелась и заметила пожилую женщину, сидевшую у камина. Видя, что я пришла в себя, она встала и подошла к дивану, на котором я лежала. Она спросила меня, как я себя чувствую, но звук ее голоса был так неприятен, что я задрожала… Я не знаю, кем была эта женщина, но почувствовала к ней сильное отвращение. Она села возле меня и продолжала говорить со мной. Я слушала ее и не понимала. Наконец она, указав рукой на платье с блестящими украшениями, лежавшее на кресле рядом со мной, сказала: «Хотите примерить этот наряд, он вам подойдет». Я посмотрела на нее и ничего не ответила. Тогда она встала и, взяв корзинку, стоявшую возле платья на столе, продолжала: «Посмотрите, как все это блестит, как хорошо, не правда ли?» Она показывала мне бриллиантовые браслеты, золотые цепочки и всякие драгоценные безделушки! «Встаньте, нарядитесь! – теребила она меня. – Все это будет ваше!» Я поняла… То, что я почувствовала, услыхав эти слова, я не могу передать. Кровь закипела в моих жилах… Если бы я была в силах, я удавила бы ее. Я привстала и, собравшись с силами, сказала этой женщине: «Не оскорбляйте меня! Уйдите!» Она посмотрела на меня, потом расхохоталась и сделала шаг к двери. Наклонившись ко мне, она сказала тихим голосом: «Очень мило разыграно! Вы сделаете себе карьеру!» Она ушла, расхохотавшись еще больше.

Сабина провела рукой по лбу.

– Я никогда не забуду, – продолжала она, – лица этой женщины…

– Оно круглое, щеки красные, глаза серые и живые, рот огромный, нос короткий, – с живостью сказал Жильбер. – Она высока ростом, костюм ярких цветов, не так ли?..

– Боже мой! – воскликнула Сабина. – Разве вы ее видели?

– Продолжайте, продолжайте! Что вы сделали, когда эта женщина ушла?

– Я хотела бежать, – продолжала Сабина, – но двери были заперты снаружи. Я слышала веселое пение и музыку. Я думала, что сойду с ума… Я отворила окно… оно выходило в сад…

Сабина остановилась.

– Что ж потом? – спросил Жильбер.

– Говори же! – требовал Доже.

Сабина не отвечала. Опустив голову на обе руки, она оставалась неподвижной.

– Что вы сделали, открыв окно? – спросила Кино.

– Говори же! – вскричал Ролан.

– Сабина! Не скрывай от нас ничего, – прибавила Ни-

сетта.

– Что случилось потом? – спросил Жильбер хриплым голосом.

Сабина опустила обе руки.

– Я не знаю, – сказала она.

– Как?

– Мои последние воспоминания обрываются тут. Что случилось потом – я не знаю… Закрыв глаза и возвращаясь к своим воспоминаниям… я чувствую сильный холод… потом вижу снежный вихрь… и… и…

Сабина остановилась и поднесла руку к своей ране. Слушатели беспокойно переглянулись. Кино, указав на Сабину, сделала знак, чтобы ей дали отдохнуть. Глубокая тишина наступила в комнате. Сабина тихо приподняла голову.

– Вы вспоминаете? – спросил Жильбер.

– Нет! – отвечала девушка.

– Вы не знаете, что случилось в той маленькой комнате после того, как вы отворили окно?

– Нет…

– Не вошел ли кто-нибудь?

– Я не знаю…

– Вы выскочили из окна?

– Кажется… Нет! Я не знаю… Я не могу сказать.

– Однако вы чувствовали, как падал снег?

– Да… Мне кажется… Я вижу, что меня окружают большие белые хлопья… Мне кажется, что они меня ослепляют…

– В саду вы были или на улице? Постарайтесь вспомнить…

– Я ничего не помню…

– Ничего? Вы в этом уверены?

– Ничего, кромеострой боли, которую я почувствовала в груди…

– Так вы не видели, кто вас ранил?

– Нет.

– Перед вами не явилась вдруг тень?

– Я ничего не знаю…

– Как это странно!

– Да, – сказал Доже, – очень странно!

Вновь воцарилось молчание. Непроницаемая тайна, окружавшая это роковое приключение, так и не рассеялась.

Доже и Ролан смотрели на Жильбера. Тот не спускал глаз с Сабины, потом встал, подошел к кровати, взял обе руки девушки и тихо их пожал.

– Сабина, – начал он тихим нежным голосом, – это не опасение нас огорчить, а страх перед воспоминанием мешает вам говорить?

– О нет! – запротестовала Сабина.

– Вы не знаете ничего, кроме того, что вы нам сказали?

– Решительно ничего.

– Вы были ранены вдруг, не зная кем, где и как?

– Я почувствовала холодное железо… и больше ничего! Между той минутой, когда я отворила окно в маленькой комнате, и той, когда я проснулась… я не помню ничего.

– Она говорит правду, – сказала Кино.

– Чистую правду, – подтвердил Жильбер.

В эту минуту пробило на церковных часах девять. При последнем ударе вдали раздалось пение петуха. Жильбер держал руки Сабины.

– Сабина, – сказал он волнуясь, – для того, чтобы прекратить эти муки, раздирающие мое сердце, поклянитесь памятью вашей праведной матери, что вы не знаете, чья рука ранила вас.

Сабина тихо пожала руку Жильберу.

– Мать моя на небе и слышит меня, – сказала она. – Я клянусь перед нею, что я не знаю, кто хотел меня убить.

– Поклянитесь еще, что вы не могли даже предполагать, что вам угрожает что-нибудь.

– Клянусь!

– Еще поклянитесь, что вы не опасаетесь ничего и никого.

– Клянусь! Клянусь матерью, что я не знала и не знаю ничего, что могло бы иметь какое-нибудь отношение к ужасным приключениям прошлой ночи.

– Хорошо, – сказал Жильбер.

Он склонился и поцеловал руку девушки, потом, медленно поднявшись, сказал:

– До свидания.

– Ты уходишь? – спросила Нисетта, испугавшись.

– Я должен идти в мастерскую, милое дитя, – отвечал Жильбер.

– Я иду с тобой, – сказал Ролан.

– Нет, останься здесь. Завтра утром я приду за Нисеттой и узнаю о здоровье Сабины.

Поклонившись всем, Жильбер вышел из комнаты и поспешно спустился вниз по лестнице.

XVIII Карета

Из дома придворного парикмахера Жильбер отправился на улицу Эшель, сообщавшуюся с площадью Карусель. Улицы были пусты; небо покрыто тучами. Было не очень холодно. Все предвещало близкую оттепель. Снег, растаявший с утра, превратил улицы в болото.

На углу улицы стояла щегольская карета без герба, запряженная прекрасной парой лошадей с кучером без ливреи. Это была одна из тех карет, в которых ездили знатные люди, желая сохранить инкогнито.

Жильбер, закутавшись в плащ, подошел к этой карете. Дверца открылась, Жильбер устремился внутрь, хотя подножки не были опущены; дверца тотчас затворилась. Кучер подобрал вожжи; переднее стекло опустилось.

– Красный Крест! – послышалось из кареты.

Стекло было поднято, карета поехала, увлекаемая быстрой рысью двух прекрасных лошадей. Жильбер сел на заднее сиденье, на переднем сидел мужчина. У кареты не было фонарей, так что невозможно было разглядеть черты лица спутника Жильбера, одетого во все черное.

– Все было сделано сегодня вечером? – спросил Жильбер, между тем как карета переезжала площадь Карусель.

– Все.

– Вы следовали моим указаниям?

– В точности.

– Очень хорошо. А В.?

– Он не выходил целый день.

– Король охотится завтра в лесу Сенар?

– Да.

– Итак, все идет…

– Чудесно!

Жильбер кивнул головой в знак того, что он доволен, потом, наклонившись к своему спутнику, сказал:

– Любезный С., я буду просить вас оказать мне услугу. Не откажете?

– Услугу?! – повторил человек в черном. – Можете ли вы употреблять подобное выражение, когда обращаетесь ко мне?

– Вы говорите так же, как Андре!

– Вы сделали для меня больше, чем для него.

– Я сделал то, что должен был сделать.

– И я сделаю то, что должен, слепо повинуясь. Говорите, любезный А. Позвольте мне так называть вас, а вы называйте меня С. Это воспоминание о 30 января.

– 30 января! – повторил Жильбер, задрожав. – Зачем вы говорите это?

– Чтобы показать вам, что принадлежу вам до последней капли крови. Мне ведь известно все – вы это знаете; и если вас предадут, то подозрение скорее всего падет на меня, потому что мне одному известна ваша тайна. Итак, моя жизнь в ваших руках, и за нее мне нечего бояться…

Жильбер наклонился к своему спутнику и сказал:

– Итак, ты мне полностью доверяешь?

– Абсолютно, настолько, что поверю любому вашему слову.

– Ты согласен действовать?

– Да.

– Ты знаешь Бриссо?

– Эту противную гадину, ремесло которой состоит в том, чтобы расставлять сети честным девушкам и бросать их в бездну разврата?

– Да, речь идет о ней.

– Конечно, я ее знаю.

– Где бы ни была сейчас эта женщина, в полночь она должна находиться у Леонарды. Я не исключаю при этом применения силы…

Карета въехала на улицу Бурбон. С. дернул за шнурок, сообщавшийся с кучером. Тотчас раздалось пение петуха. Карета остановилась, и к дверце подошел человек, скверно одетый, с огромной бородой. Жильбер откинулся в угол кареты, прикрыв лицо складками плаща. С. наклонился вперед. Хотя ночь была темна, однако можно было заметить, что у него на лице черная бархатная маска. Тихо и очень быстро он заговорил с бородачом. Тот слушал внимательно. Закончив говорить, С. прибавил громче:

– Ты понял?

– Да, – отвечал человек с бородой.

– В полночь!

– Будет сделано.

– Ступай же!

Карета быстро понеслась. С. обратился к Жильберу.

– Теперь что? – спросил он.

– Отчет о вчерашних ужинах, – сказал Жильбер.

– Он сделан уже час назад на улице Сонри.

– Прекрасно. Где Мохнатый Петух?

– У Самаритянки.

– Во время пожара в доме Шаролэ он был на улице Барбетт с одиннадцатью курицами?

– Да.

– Напротив улицы Субиз?

– Именно.

– Он оставил там двух куриц?

– Да.

– Мне нужно донесение его и других петухов, я должен знать, что происходило прошлой ночью в Париже каждый час, каждую минуту. Я должен знать, кто увез Сабину и кто ранил ее. Мне это необходимо!..

– Вы это узнаете.

– Когда?

– В полночь, у Леонарды.

– Я буду вас ждать.

С. отворил дверцу и, не останавливая кареты, выскочил на улицу. Оставшись один, Жильбер крепко сжал кулаки.

– Горе тому, кто хотел погубить Сабину, – сказал он с глухой яростью, походившей на ворчанье льва. – Он вытерпит столько мук, сколько вынесло мое сердце. Итак, ночь на 30 января навсегда будет для меня траурной! Каждый год в этот час я буду проливать горькие слезы!

Жильбер откинулся назад и приложил руку к сердцу:

– Мать моя, отец мой, Сабина, – вы будете отомщены, а потом я отомщу за себя.

Трудно передать интонацию, с которой он произнес слова «за себя». Чувствовалось, что, говоря это, он рисовал себе картины возмездия, которое ждет его врагов.

Карета доехала до Красного Креста и остановилась.

Жильбер надел бархатную маску, отворил дверцу и, выскочив на мостовую, сделал кучеру знак рукой. Карета укатила так же быстро, как и приехала. Жильбер пересек площадь и постучался в дверь первого дома на улице Фур; дверь тотчас отворили, но она осталась полуоткрытой. Жильбер обернулся и бросил вокруг себя пристальный взгляд, удерживая дверь правой рукой. Убедившись, что ничей нескромный взор не следит за ним, он проскользнул в полуоткрытую дверь, которая закрылась за ним без малейшего шума.

ХIХ Венсенская застава

В эту ночь ветер дул с запада; небо было покрыто тучами; не было видно огней в бойницах, пробитых в толстых стенах Бастилии. Площадь, улица и предместье были пусты.

В десять часов на Королевской площади послышался лошадиный топот и появилась группа всадников. Это были мушкетеры, возвращавшиеся в свои казармы; вскоре они исчезли, и шум прекратился.

Прошло полчаса, потом вдали раздался глухой шум, он становился все сильнее – это был стук колес экипажа и топот нескольких лошадей.

Из-за угла улицы Монтрейль выехал почтовый экипаж, запряженный четверкой. Два форейтора в огромных ботфортах хлопали бичами с удивительной ловкостью. На запятках сиде-

ли двое мужчин в меховых шинелях. Экипаж ехал довольно быстро. Как только он поравнялся с Сент-Антуанскими воротами, с обеих сторон улицы к нему вдруг устремились четыре человека; двое бросились к лошадям, крикнув:

– Стой!

– Прочь! – заревел передний форейтор, подняв бич. – Или я поеду на тебя.

– Именем короля, остановитесь, – раздался твердый голос.

Десять всадников в костюмах объездной команды вдруг выехали с пересечения улиц Рокет и Шарантон. Они окружили почтовый экипаж; один из них подъехал к дверце и, вдруг повернув глухой фонарь, осветил внутренность кареты.

Молодой человек, роскошно одетый, в одиночестве дремал в углу. Свет и шум его разбудили; он осмотрелся и произнес несколько слов на иностранном языке. У него были длинные черные волосы, ниспадающие на плечи, и маленькие усики. Бригадир объездной команды внимательно осмотрел карету, чтобы убедиться, что в ней больше никого нет.

– Вы не француз? – спросил он.

Молодой человек, казавшийся чрезвычайно удивленным, произнес несколько слов, которые бригадир не понял. Потушив фонарь, он приказал одному из своих солдат:

– Поднимите шторы на дверцах!

Приказание было выполнено: деревянные шторы подняты так, чтобы никому нельзя было видеть внутреннюю часть кареты. Два всадника поехали впереди, четверо сзади и по двое с каждой стороны кареты. Еще двое сели на козлы, двое других на запятки.

– В отель начальника полиции! – отдал распоряжение форейторам всадник, осмотревший карету. – Именем короля, поезжайте!

Почтовый экипаж под конвоем из десяти всадников въехал во двор отеля в ту минуту, когда пробило одиннадцать часов.

– Не отворяйте дверцы, – сказал бригадир повелительным тоном.

Он соскочил с лошади и исчез под сводом. У двери первой приемной стоял вестовой.

– Мне нужно видеть начальника полиции, – сказал бригадир.

– Войдите, он вас ждет в желтом кабинете, – отвечал вестовой.

Бригадир прошел несколько комнат, слабо освещенных. Раздался звук колокольчика, без сомнения предупреждавший начальника полиции, потому что дверь тотчас отворилась и Фейдо де Марвиль появился на пороге.

– Удалось? – спросил он.

– Так точно.

– Вы остановили карету?

– Да. Почтовую карету с коричневым кузовом и с зелеными украшениями, запряженную четверкой, с двумя слугами на запятках и с одним молодым человеком, сидевшим внутри.

– И ее пассажир не говорит по-французски?

– Ни словечка.

– На каком же языке он говорит?

– Я не знаю; я не понял ни слова из того, что он лопотал.

– Где вы остановили карету?

– У Сент-Антуанских ворот.

– Никто, кроме вас, не видел пассажира?

– Никто, кроме меня. Я погасил фонарь и велел поднять шторы, которые снаружи укрепили замком, так что их невозможно опустить изнутри.

– Очень хорошо.

– Карета во втором дворе вашего отеля.

– Пошлите ваших солдат и агентов на другой двор и ждите у кареты, не отворяя дверцы. Насчет лакеев я уже распорядился.

Бригадир поклонился и вышел.

– Наконец-то, – прошептал Фейдо с радостной улыбкой, – хотя бы в этом отношении я исполнил желание его величества.

Он вышел из кабинета и отправился во двор, где находилась карета; она стояла у крыльца. Лошадей не было; слуги, солдаты объездной команды, агенты исчезли; один бригадир стоял, держась рукой за ручку дверцы.

Фейдо де Марвиль остановился на нижней ступени крыльца, внимательно рассматривая карету, освещенную двумя фонарями.

– Все исполнено в точности, – прошептал он.

Обернувшись к бригадиру, он хотел приказать отворить

дверцу, как его поразила внезапная мысль.

«Я не знаю по-польски, – подумал он, – как же мне его допрашивать? Впрочем, попробую объясниться с ним знаками, а д'Аржансон пусть объясняется с ним как знает».

– Отворите, – приказал он бригадиру.

Внутри кареты было совершенно темно, потому что штора другой дверцы была поднята. Путешественник не пошевелился.

– Выходите, – сказал ему Фейдо.

– А! Я приехала! – раздался молодой, веселый голос. – Это очень приятно!

Эта фраза была произнесена на самом чистом французском языке, и очаровательная головка с напудренными волосами в дорожном чепчике показалась в дверце, и крошечная ручка протянулась вперед, как бы прося помощи. Ручка эта встретила руку начальника полиции, и женщина в самом кокетливом костюме проворно выпрыгнула на ступеньки крыльца. Эта женщина была молода, нарядна и имела все манеры знатной дамы.

Фейдо остолбенел от неожиданности и посмотрел на бригадира; тот вытаращил глаза и бросился в карету. Она была пуста. Фейдо и бригадир повернулись друг к другу с окаменевшими лицами.

А молодая женщина держала себя так свободно, как будто приехала к себе домой. Она поправила платье, расправила ленты, взбила волосы, закуталась в подбитую мехом мантилью, стоившую целое состояние (мех в те времена носили только богатейшие люди Франции).

– Простите, а кому мы обязаны столь глупым законом запирать кареты путешественников, въезжающих в Париж? – осведомилась дама, не давая себе труда взглянуть на остолбеневших мужчин. – Меня конвоировали, как парламентера, въезжающего в неприятельский лагерь. Не узнай я мундиров объездной команды, уверяю вас, я бы очень испугалась.

Молодая женщина расхохоталась, потом, вдруг переменив тон, заговорила так быстро, что возражать ей не было никакой возможности:

– Ну, любезный хозяин, оставили ли вы для меня те комнаты, которые я обычно занимаю?

– Но… но… там был мужчина, я сам его видел! – вскричал бригадир.

– Мужчина… – повторил начальник полиции. – Значит, мужчина?!

Он пристально посмотрел на молодую и очаровательную женщину, которая, без сомнения, обладала всеми прелестями своего пола, и так как начальник полиции не трогался с места, она в свою очередь пристально посмотрела на него.

– Я вас не знаю, – сказала она. – Вы, должно быть, новый хозяин?

– Где вы сейчас находитесь, по вашему мнению, сударыня?

– Я приказала, чтобы меня привезли в гостиницу «Европа» на улице Сент-Онорэ, я там всегда останавливаюсь.

– Но вы не в гостинице, а в отеле начальника полиции.

– Почему?

– Не угодно ли вам пройти со мной, я вам по пути все объясню.

Фейдо подал руку хорошенькой путешественнице и повел ее в приемную.

ХХ Мужчина или женщина?

Под руку с Фейдо де Марвилем молодая женщина прошла несколько комнат.

У двери кабинета начальник полиции посторонился, и путешественница быстро вошла. Остановившись посреди комнаты, она обернулась и окинула Фейдо с ног до головы дерзким взглядом.

– Милостивый государь, – сказала она. – Удостойте чести, объясните мне, что означает мое присутствие здесь в такой час и при таких обстоятельствах?

– Милостивая государыня, – отвечал начальник полиции, – прежде всего надо…

– Прежде всего вы должны мне ответить, пленница я или нет?

– Повторяю, нам надо объясниться…

– Нет. Вы прежде всего должны объяснить то, о чем я вас спрашиваю.

– Однако…

– Пленница я или нет?

– Милостивая государыня…

– Милостивый государь, – перебила молодая женщина, делая реверанс, – имею честь откланяться…

Она двинулась было к двери; Фейдо де Марвиль бросился к ней.

– Итак, я пленница? – спросила она, останавливаясь. – Но это гнусно – покушаться на свободу женщины моего звания! Значит, вы не знаете, чему подвергаетесь?..

– Я исполняю приказание короля, и мне нечего бояться, – с достоинством отвечал начальник полиции.

– Приказание короля! – вскричала женщина. – Король отдал приказ арестовать меня? Покажите мне предписание!

– Заклинаю вас, выслушайте меня! – сказал Фейдо де Марвиль. – Удостойте меня вниманием на несколько минут.

Он пододвинул стул; она оттолкнула его.

– Я слушаю, – сказала она.

– Назовите ваше имя.

– Мое имя?! – вскричала молодая женщина. – Как? Вы его не знаете и велите меня арестовать? Вот это уже переходит все границы, милостивый государь!

Не давая Фейдо времени возразить, она вдруг громко расхохоталась.

– Значит, по-вашему, теперь масленица? – продолжала она, как видно пытаясь быть посерьезнее. – А может, это какая-то интрига? Поздравляю вас, вы прекрасно разыграли вашу роль; но, сами видите, меня не так легко одурачить.

– Милостивая государыня, уверяю вас, что я не шучу. Я начальник полиции Французского королевства, и если вам нужны доказательства, их несложно представить. Не угодно ли пройти в мой кабинет?

– Но… если вы начальник полиции, объясните мне причину моего присутствия здесь.

– Ваше положение гораздо серьезнее, чем вы думаете. Прежде всего скажите мне ваше имя.

– Графиня Потоцка.

– Вы полька?

– Это доказывает моя фамилия.

– Откуда вы приехали?

– Из Страсбурга.

– Вы живете в Страсбурге?

– Нет.

– Когда вы уехали из Страсбурга?

– Неделю назад, до Парижа я ехала, не теряя ни минуты.

– Вы очень торопились?

– Очень.

– Могу я вас спросить, зачем вы приехали в Париж и почему так торопились?

– Можете.

– Я спрашиваю вас.

– Вы имеете на это право, но я могу не отвечать.

– Откуда вы приехали в Страсбург?

– Из Киля.

– Вы там живете?

– Я там никогда даже не останавливалась.

– Но вы сказали, что вы приехали из Киля?

– Конечно. Я приехала в Страсбург из Киля, а в Киль из Тюбингена, а в Тюбинген из Ульма, а в Ульм из…

– Милостивая государыня, – перебил ее начальник полиции, – прошу вас, со мной не шутите…

– Я не шучу, – сказала молодая женщина, – я скучаю…

Она поднесла к губам платок, чтобы прикрыть зевоту.

– Мне очень жаль, что я надоедаю вам таким образом, – продолжал де Марвиль, – но это необходимо.

Молодая женщина снова поднесла платок ко рту, потом небрежно откинулась в кресле.

– Я совершила долгое путешествие, – сказала она, закрыв глаза, – и, как ни весел наш любезный разговор, я, к сожалению, не имею сил его продолжать.

– Я должен вас допросить.

– Допрашивайте, только отвечать я не стану.

– Но, сударыня…

– Говорите сколько хотите, но с этой минуты я стану глуха и нема.

Слегка поклонившись своему собеседнику, молодая женщина уселась поудобнее в кресле и закрыла глаза. Закутанная в свою дорожную мантилью, освещенная светом восковых свеч, опустив длинные ресницы, молодая женщина была восхитительна и грациозна. Фейдо де Марвиль смотрел на нее несколько минут, потом тихо подошел к ней и продолжал:

– Повторяю, мне жаль мучить вас и лишать вас столь необходимого отдыха, но долг превыше всего. Кроме того, в приключении нынешней ночи есть одно обстоятельство, которое необходимо прояснить.

Молодая женщина не отвечала и не шевелилась.

– Графиня, – продолжал начальник полиции, – я прошу вас обратить внимание на мои слова.

То же молчание, та же неподвижность.

– Мадам, – продолжал де Марвиль еще более грозным тоном, – именем правосудия я требую, чтобы вы мне ответили.

Графиня, по-видимому, спала глубоким сном. Де Марвиль подождал с минуту, потом поспешно пересек комнату и, схватив шнурок колокольчика, висевший на стене, яростно задергал его. Он обернулся к графине. Та пребывала в той же позе и, очевидно, спала. Де Марвиль топнул ногой и вновь сильно дернул шнурок. Графиня, по-видимому, так ничего и не слышала. Слуга отворил дверь.

– Где Марсиаль? – спросил начальник полиции.

– Во дворе, ваше превосходительство.

– Позвать его немедленно!

Слуга исчез. Де Марвиль обернулся к молодой женщине. Она спала так же крепко.

– Неужели это действительно усталость после дороги, или же она играет комедию? – пробормотал он. – Что это за женщина? Что значит это странное приключение?

Дверь тихо отворилась.

– Марсиаль, – доложил слуга.

– Пусть войдет, – отвечал начальник полиции, сделав несколько шагов вперед.

Бригадир объездной команды, тот, который задержал карету, вошел, кланяясь, в гостиную. Де Марвиль движением руки указал на графиню и сказал:

– Марсиаль, у Сент-Антуанских ворот вы остановили эту самую даму?

Марсиаль покачал головой.

– Нет, ваше превосходительство, – отвечал он. – Когда я остановил карету, этой дамы в ней не было.

– Вы в этом уверены?

– Да, вполне.

– Но если ее не было в карете, где же она была?

– Я не знаю.

– Но кто же был в карете? Ведь был же там кто-нибудь?

– Был, ваше превосходительство, мужчина.

– Мужчина! – вскричал Марвиль.

– Мужчина, такой же, как вы и я.

– Мужчина… – повторил Марвиль.

Марсиаль кивнул утвердительно головой.

– Но куда же девался этот мужчина?

– Я не знаю.

– Это невозможно!

– Господин начальник полиции, когда я остановил почтовый экипаж, в нем сидел только молодой человек с черными усами. Если я говорю неправду, велите меня повесить.

– Но как же объяснить, что этот молодой человек исчез, а эта дама одна очутилась в карете?

– Не понимаю!

– Вы удалялись от кареты?

– Ни на одну минуту.

– С тех пор, как ее остановили, и до тех пор, как она въехала на двор моего отеля, останавливалась ли она?

– Ни на одну секунду.

– Вы ее караулили?

– Все мои солдаты окружили ее. Я точно исполнил полученные приказания.

– Вы сейчас осматривали карету?

– Да, я снимал скамейки, сорвал обивку, осмотрел кузов, бока – и ничего не нашел.

– Ничего?

– Ни малейшего следа, по которому можно было бы понять происшедшее. Ничего, решительно ничего, и, повторяю вам, ваше превосходительство, я все осмотрел.

Слушая его, де Марвиль повернулся к женщине. Графиня, без сомнения, не слышала ничего, потому что продолжала спать спокойным сном ребенка. Начальник полиции опять обратился к бригадиру:

– Итак, вы уверяете, что в ту минуту, когда вы остановили карету и заперли дверцу, в карете сидел мужчина?

– Я ручаюсь своей головой! – сказал Марсиаль.

– И этот мужчина был один?

– Совершенно один.

– А когда карета въехала на мой двор, мы с вами увидели женщину? Так?

– Да, ваше превосходительство.

– Итак, во всяком случае можно предположить, что мы обмануты. Я имею в виду пол той личности, которая сидела в карете. Должно быть, эта личность – путешественник или путешественница – переоделась дорогой…

– Скорее всего.

– А можно ли было сделать такое в карете?

– Еще бы!

– А не брошено ли было платье на дорогу?

– Ваше превосходительство, – сказал Марсиаль, – шторы были закрыты, значит, ни в дверцы, ни в переднее окно ничего нельзя было выбросить. К тому же почтовый экипаж был окружен верными людьми, внимательно следившими, поэтому невозможно, чтобы мужской костюм, начиная от башмаков до шляпы, мог быть выброшен на дорогу даже лоскутками. Да и в какое отверстие могли их выбросить? Я сейчас осматривал карету, и если вашему превосходительству угодно…

– Но если эта одежда не была выброшена, – перебил де Марвиль с нетерпением, – она должна быть в карете, и ее надо найти.

Марсиаль посмотрел на начальника полиции, приложив руку к сердцу.

– Когда я остановил карету, – сказал он с глубокой искренностью, – в ней сидел мужчина; теперь этот мужчинабрюнет превратился в женщину-блондинку – я это вижу. Как совершился этот феномен и куда девалась снятая одежда – клянусь спасением моей души, я не знаю, разве только…

Марсиаль вдруг осекся. Очевидно, новая мысль промелькнула в его голове.

– Разве только?.. – повторил начальник полиции.

– …разве только эта дама спрятала мужской наряд под своим пышным платьем…

– Это правда, – прошептал Фейдо.

Он подошел к графине, все еще спокойно спавшей.

– Вы слышали, сударыня? – спросил он.

Графиня не пошевелилась.

– Вы слышали? – повторил начальник полиции, схватив ее за руку. Графиня вскрикнула, не открывая глаз, протянула руки, губы ее страдальчески сжались. Она вздохнула раза два, потом открыла глаза и прошептала:

– Какой гадкий сон! Марикита, расшнуруй мне платье, я страдаю… Я…

Глаза ее встретили взгляд Марсиаля.

– Ах! – закричала она с испугом. – Где я?

– У меня, – сказал де Марвиль.

– У вас?.. Но я не знаю…

Графиня провела рукой по лбу.

– Да, помню! – воскликнула она вдруг. – Разве шутка не окончена?

Начальник полиции движением руки приказал бригадиру удалиться, а сам обратился к графине.

– Одно из двух, – сказал он, – либо вы жертва ошибки, и в таком случае эта ошибка должна быть исправлена, либо вы недостойным образом обманываете полицию, и тогда наказание будет соответственное. Я получил относительно вас самые строгие распоряжения. Не угодно ли вам пожаловать за мной? Мы поедем к маркизу д'Аржансону. Это единственная возможность положить конец этому неприятному происшествию.

ХХI Яйца

В прошлом столетии на Кладбищенской улице было только два дома с правой стороны, возле площади; один – в пять этажей и с четырьмя окнами на фасаде, другой имел только два этажа. В этот вечер единственное окно на первом этаже двухэтажного дома было освещено, между тем как в окнах всех других домов на этой улице было совершенно темно.

Пробило полночь; дверь дома отворилась, и высунулась черная голова; голова три раза повернулась справа налево и слева направо, потом исчезла, и дверь заперлась без малейшего шума.

Эта голова, с крючковатым носом, острым подбородком, впалым ртом и выпуклыми скулами, с волосами, которые можно было принять за шерсть, с двумя круглыми глазками, принадлежала женщине лет пятидесяти. Тело женщины было крупным, но тощим, костлявым и поддерживалось ногами, которым мог бы позавидовать уроженец Оверни. Костюм ее состоял из шерстяной юбки с толстым суконным корсажем и более походил на мужской, чем на женский.

Заперев дверь, женщина осталась в узком коридоре, в конце которого находилась еще более узкая лестница, поднимавшаяся почти вертикально. Направо, у подножия лестницы, находилась полуоткрытая дверь. Женщина толкнула эту дверь и вошла в низкую залу, освещенную большой лампой. В зале с самой простой меблировкой стояли комод, буфет, стол, шесть стульев и ящик для хлеба, все это было из гладкого дуба. Большой камин, в котором горел яркий огонь, и стенные часы дополняли меблировку. Огромный глиняный горшок и котелки стояли у огня.

За столом, стоявшим посреди комнаты, сидел человек и ужинал с проворством, показывавшим прекрасный аппетит. Этому человеку могло быть лет тридцать пять. Он был высокого роста, лицо его было не самым привлекательным: черты грубые, нос плоский, лицо красное, а цвет волос неопределенный; выражение лица казалось бы просто жутким, если бы не скрадывалось хитрым и откровенным взглядом. На нем был костюм зажиточного мещанина в полутрауре: сюртук и панталоны из черного сукна, жилет и чулки серые шерстяные, галстук белый – и все это без притязаний на щегольство.

Единственной странностью в этом костюме была узкая черная лента, надетая на шею, ниспадавшая на грудь и имевшая на конце пучок черных перьев индийского петуха, перевязанная красным шерстяным шнурком.

Хотя этот человек ужинал один, но, вероятно, в зале ожидали еще и других гостей, потому что с каждой стороны стола находилось по три прибора, еще не тронутых никем.

Посреди стола стояла большая корзина со множеством яиц разной величины. Корзина имела семь отделений: в первом лежали яйца белые с черной полоской вдоль и красной полосой поперек; во втором отделении лежали яйца с позолоченной скорлупой; в третьем – яйца, скорлупа которых была покрыта охрой; в четвертом – яйца маленькие и желтые, как маис; в пятом лежали большие яйца со светло-зеленой полоской, усыпанной золотыми звездами; в шестом – яйца совершенно черные.

Число яиц в отделениях было неравным; больше всех лежало в пятом отделении, то есть в третьем слева от первого.

Первое находилось напротив прибора, занимаемого ужинавшим. Каждое отделение находилось напротив одного из приборов. Таким образом, перед человеком в черном костюме было отделение с белыми яйцами со скрещенными черной и красной полосками. Перед каждым ужинавшим стояли тарелки и стакан. С каждой стороны стакана стояла бутылка странной формы, а за стаканом – небольшой насест вроде детской игрушки, сделанный точно так же, как подвижной насест в курятнике; на этом насесте красовался маленький индийский петух, сделанный с удивительным искусством, с эмалевыми глазками.

Перед каждым из свободных приборов находился такой же насест, но пустой. Между насестами и корзиной с яйцами было широкое пустое пространство, занятое большим блюдом, содержимое которого человек в черно-сером костюме поглощал с аппетитом.

В ту минуту, когда женщина, смотревшая на улицу, вошла в залу, ужинавший, отрезая себе огромный кусок хлеба, спросил:

– Ну что?

– Ничего, – отвечала женщина.

– Как? – продолжал ужинавший, не поднимая глаз от тарелки. – До сих пор никого?

– Никого.

– Значит, сегодня я буду ужинать один?

– Ты жалуешься на это, Индийский Петух? – спросила женщина, снимая крышку с горшка.

– Ты же знаешь, что я никогда не жалуюсь, Леонарда, когда ты готовишь.

– Индийский Петух, берегись! Если ты чересчур растолстеешь, сам сгодишься на жаркое.

– Леонарда, если мне суждено быть изжаренным, то пусть лучше я изжарюсь на твоем вертеле, чем на королевском эшафоте.

– Его стряпня тебе не нравится?

– Нет, признаюсь.

Леонарда пожала плечами.

– Знаешь, – сказала она, – если ты будешь вести себя хорошо, тебе решительно нечего бояться, потому что ты Петух; и даже пусть тебя окружат все палачи французские и наваррские, ты можешь быть так же спокоен, как и теперь.

– Это правда, – сказал Индийский Петух, кивнув головой. – То же мне говорил и начальник, а то, что он говорит, вернее королевского слова.

– Да, тот, кому начальник угрожал смертью, – умирает; а тот, за чью жизнь он поручился, – живет, и ты знаешь, Индийский Петух, где был бы ты теперь, не будь его?

– В плену или на виселице! – с волнением произнес Индийский Петух. – Но по милости его я жив, свободен и получил благословение родной матушки. Клянусь тебе, Леонарда, я с радостью пошел бы на казнь, чтобы заслужить улыбку Рыцаря!

– Но отчего это ты один здесь сегодня? – продолжала Леонарда, переменив тон.

– Не знаю.

– Это странно!

– Который час, Леонарда?

– Семь минут первого, сын мой.

– Ах, как бы мне не хотелось находиться на месте Зеленой Головы!

– Почему?

– Начальник должен быть семь раз недоволен, а черту известно, что значит и один раз.

– Твои плечи это помнят?

Индийский Петух кивнул утвердительно с выразительной гримасой. В эту минуту в зале раздался крик: «кукареку!»

Леонарда подошла к комоду и взяла длинную трубочку, висевшую рядом; она поднесла к губам конец трубочки и задудела, потом опустила ее и прислушалась. Тут же вновь послышался петушиный крик громче первого.

– Это Золотистый Петух, – сказал Индийский Петух.

Леонарда пошла отворять дверь. Человек, закутанный в

просторный плащ, быстро вошел в залу; в золотой галун его треугольной шляпы было воткнуто перо золотистого цвета. Он бросил плащ на стул и оказался в богатом щегольском военном костюме, который как нельзя лучше шел дерзкому выражению его лица, сверкающему взору и длинным усам, скрывавшим верхнюю губу.

– Здорово, Индийский Петух! – сказал он.

– Здорово, Золотистый Петух! – ответил тот, не вставая.

– Ну и голоден же я!

– Тогда садись за стол.

Золотистый Петух занял первое место с правой стороны от Индийского Петуха, напротив того отделения в корзине, где лежали золоченые яйца.

– Подавай самые лучшие блюда, Леонарда! – закричал Золотистый Петух, разворачивая салфетку.

Не успел он сесть, как послышался тихий треск и на пустом насесте, стоявшем перед его тарелкой, появился очаровательный золотистый петушок, одинаковой величины с индийским петушком, красовавшимся напротив первого прибора. Леонарда поставила на стол дымящееся блюдо.

– Черт побери, – продолжал Золотистый Петух, накладывая себе полную тарелку, – я-то думал, что опоздаю сегодня, а я, напротив, пришел раньше других.

Он указал глазами на пустые места.

– Где ты был сегодня? – спросил Индийский Петух.

– У курочек.

– У тебя, должно быть, много рапортов?

– Полные карманы. Эти очаровательные курочки ни в чем не могут отказать своему петуху. Начиная от камеристки мадам де Флавкур, пятой девицы де Нель, которую герцог Ришелье хотел сделать наследницей ее четырех сестер, до поверенной мадемуазель де Шаролэ и субретки президентши де Пенкур, которая в последнем маскараде в опере приняла месье де Бриджа за короля…

– Что узнал новенького?

– Очень мало.

– Но все-таки?

– Час назад похитили одну девицу.

– Где?

– На мельнице Жавель.

– И кто такая?

– Хорошенькая Полина, дочь Сорбье, торговца подержанными товарами на улице Пули. Представь, сегодня утром она обвенчалась с Кормаром, торговцем скобяными изделиями с набережной Феррайль, а вечером, в десять часов, на свадебном балу ее похитил граф де Лаваль с помощью Шаролэ и Лозена. Все трое были переодеты мушкетерами.

– И похитили новобрачную?

– Это случилось очень неожиданно. Все остолбенели; я же действовать не мог, так как получил приказ не влезать ни во что, что не касается главного.

– И что, по-твоему, скажет тебе Рыцарь?

– Я повиновался его же приказам.

– Позволить негодяям подобное и дать им уйти безнаказанными – это значит нарушить его волю!

– А не исполнять его приказы – значит нарушать ее еще более. Ты на моем месте поступил бы так же.

– Молчите, – сказала Леонарда.

Раздалось тихое пение петуха. Леонарда подошла к трубочке и конец ее приложила к губам. Через несколько минут раздалось второе «кукареку». Леонарда отворила дверь, и в залу вошел человек с толстой шеей и большой безобразной головой. С черными и жесткими руками, он своими манерами походил на простолюдина. Он бросил свою большую шляпу с плоскими полями в угол залы и поздоровался хриплым голосом.

Он сел двумя местами выше Золотистого Петуха, оставив между ним и собой пустое пространство. В петлицу его камзола был воткнут пучок серых перьев.

– Эй, Леонарда! – закричал он. – Вина! Мне хочется

пить.

Не успел он договорить, как раздался треск и на насесте, поставленном перед ним, появился мохнатый петух с короткими толстыми и широкими лапками. Напротив пришедшего находилось отделение с желтыми яйцами, и в этом отделении яиц лежало меньше всех.

– У тебя фонарь под левым глазом, Мохнатый Петух, – сказал Золотистый, разглядывая своего товарища.

– Да, – отвечал Мохнатый Петух, – но если я получил один удар, то за него отплатил четырьмя.

– Кто тебе так засветил?

– Мушкетер, которому я выбил четыре зуба.

– Где?

– На мельнице Жавель.

– Когда?

– Час назад. Я был на свадьбе Грангизара, продавца муки на улице Двух Экю. Мы танцевали, когда услышали крики. Мушкетеры похищали новобрачную с другой свадьбы. Они были вооружены, но мы взяли скамейки, палки, и мои курицы так славно их отделали, что отняли дочь Сорбье у мерзавцев и возвратили ее мужу.

– Вы ее отняли? – спросил Золотистый Петух. – Вы действовали, когда я ушел.

– В котором часу ты ушел?

– Ровно в одиннадцать – так мне было приказано.

– А у меня было столкновение в десять минут двенадцатого, хотя мне тоже было приказано.

– Итак, ты знал, что будет?

– Знал. Рыцарь дал мне все инструкции, и все случилось именно так, как он сказал.

Все трое с изумлением переглянулись.

ХХII Начальник

Раздался новый крик петуха, и через несколько минут в залу вошел четвертый мужчина, приветствуя жестом троих, сидевших за столом.

Этот человек, одетый в черное и с черным лицом, имел на шляпе черные перья и был чистокровным негром. Не говоря ни слова, он сел по левую руку от Индийского Петуха, и на насесте явился черный петух.

– А-а, – сказал Золотистый Петух, улыбаясь, – мы мало-помалу собираемся.

Негр, посмотрев вокруг с чрезвычайным вниманием, спросил Индийского Петуха:

– Зеленая Голова с начальником?

– Нет, – отвечал Индийский Петух.

– Где же?

– Не знаю!

– Как?! Его здесь нет?

– Нет.

– Это странно, очень странно!

Раздался четвертый петушиный крик. Леонарда с теми же предосторожностями пошла открывать.

Пятый мужчина был очень маленького роста и одет, как банкир с улицы Сен-Дени, в серый камзол, башмаки с серыми пряжками, в жабо из толстого полотна, украшенное петушиным гребешком из красного сукна, удивительно искусно сделанным.

– Видел ли ты Зеленую Голову, Петух Малорослый? – спросил Золотистый.

– Да.

– И где же он?

– Здесь.

– А вот и нет.

Малорослый Петух всплеснул руками.

– Неужели еще не здесь? – продолжал он.

– Нет, – сказали в один голос его приятели.

– Он не приходил и вечером? – спросил негр.

– Нет, – отвечала Леонарда.

Все пятеро с беспокойством переглянулись, потом взгляд Малорослого Петуха устремился на стенные часы.

– Четверть первого, – сказал он, – а Зеленой Головы еще нет.

– Уж не взяли ли его? – предположил Золотистый.

– Это невероятно, – заметил Мохнатый.

– Не изменил ли он? – спросил Индийский.

– Это просто невозможно!

Послышался звук открывшейся с улицы двери. Леонарда поспешила отворить дверь, ведущую в узкий коридор, в глубине которого возвышалась лестница.

Человек, переступивший порог дома без предварительного условного петушиного пения, был высокого роста и без шляпы. Черные, длинные и густые волосы скрывали его лоб и соединялись с черной бородой. На всем лице виднелся только орлиный нос и глаза, метавшие молнии. На нем были надеты узкие панталоны, высокие сапоги, камзол из того же коричневого сукна, что и панталоны, кожаный пояс, за который были заткнуты пистолеты, короткая шпага и кинжал. Его правая рука была обернута плащом.

При появлении этого человека пять Петухов поспешно встали и с почтением поклонились.

– Начальник! – прошептал Индийский Петух.

Этот человек не вошел в залу, он только посмотрел на тех, кто находился в ней, потом перешел через коридор к лестнице и быстро поднялся. Леонарда шла за ним, держа в руке подсвечник с зажженными свечами. Пять Петухов переглянулись, качая головами.

– Ох, не хотелось бы мне быть на месте Зеленой Головы, – сказал Индийский Петух.

– И мне, – сказали в один голос остальные Петухи.

ХХIII Семь Петухов

Человек, вошедший последним, тот самый, которого мы видели накануне под Новым мостом, возле Самаритянки, дошел до площадки первого этажа, обернулся и сделал знак следовавшей за ним Леонарде. Та остановилась. Тогда он распахнул плащ и вошел в комнату, скорее длинную, чем широкую, с одним окном на улицу. Возле окна стоял большой стол, заваленный бумагами, а за столом сидел человек, закутанный в плащ, на лице его была черная бархатная маска.

Вошедший запер дверь, подошел к столу и сел напротив человека в маске.

– Уже полночь, – сказал он. – Вы все узнали?

Человек в маске покачал головой.

– Нет, – сказал он.

– Ничего? Вы не узнали ничего?

– Еще ничего, но узнаем.

– Когда?

– Когда появится Зеленая Голова.

– И когда же он будет?

– Может быть, через минуту и уж никак не позже, чем через час.

– А Бриссо?

– Она наверху.

Человек в маске указал на комнату в верхнем этаже.

– Позовите ее.

Человек в маске встал и направился к двери, но остановился в нерешительности.

– Рыцарь, – сказал он, – вы всегда имели ко мне доверие.

– Абсолютное, любезный С., вы это знаете.

– Выслушайте меня, и я думаю, что вы поступите так, как я посоветую.

– Говорите, что я должен делать.

– В деле Сабины Доже, – продолжал С., – есть тайна, которую мы должны разгадать. Даже отбросив в сторону чувства любви и ненависти, необходимо узнать истину. Кто совершил это преступление? Почему оно совершено? Каким образом в Париже могло случиться такое преступление, о котором мы ничего бы не знали? Неужели у нас столь слабая организация?

– Ваши слова, любезный С., подтверждают мои мысли. Кое-что из того, что вы говорите, пришло на ум и мне, и я принял меры.

– Вот как?! – воскликнул С. с удивлением.

– Да. Вот уже два месяца, как в городе происходят странные вещи, о которых узнаю я один. Причем узнаю в первую очередь. Вот и это дело Сабины Доже более огорчило меня, чем удивило. У меня есть могущественный, но неизвестный и таинственный враг.

– Что вы говорите?

– Правду. Я позже объясню вам это. Давайте задумаемся о настоящем, пока есть время.

– Я в вашем распоряжении.

– Вы знаете, что случилось сегодня на мельнице Жавель?

– Да. С Полиной Сорбье?

– Именно этот случай чрезвычайно для нас полезен.

– Без сомнения!

– Он доказывает, что, когда дело не касается лично меня, мои сведения верны и поспевают вовремя.

– Это правда. Значит, вы заключаете…

– Что у меня есть могущественный, ожесточенный, неумолимый таинственный враг, и каждый его удар нацелен мне в сердце.

– Надо раскрыть эту тайну и узнать, кто он.

– Это необходимо для нашей общей безопасности.

В комнате несколько минут было тихо.

– Теперь сообщите, – продолжал человек, говоривший начальственным тоном, – что вы хотели мне посоветовать?

– Сначала расспросить Петухов, которые сдадут вам рапорты, потом уже допросить Бриссо. А к тому времени явится Зеленая Голова, и тогда вы, принимая во внимание то, что узнали прежде, поймете всю правду. Я так думал по крайней мере, но то, что вы мне сказали, меняет мое убеждение.

– Все равно я поступлю таким образом. Позовите сперва Индийского Петуха.

С. отворил дверь. Леонарда сидела на площадке.

– Индийский Петух! –крикнул он.

Старуха ринулась с лестницы со скоростью кошки, бросающейся на добычу. Не прошло и двух секунд, как Индийский Петух явился.

– Твое донесение, – сказал ему тот, кого С. называл начальником.

– Вот оно, – отвечал Индийский Петух, подавая сложенный вчетверо большой лист, исписанный мелким почерком.

Начальник развернул бумагу, быстро пробежал глазами рукописный текст и отложил на стол.

– Ты был прошлой ночью на улице Розье? – просил он.

– Был, – отвечал Индийский Петух, – с девятью курицами.

– Где ты стоял?

– На углу улицы Тампль.

– До того самого времени, как подан был сигнал?

– Да, я оставил свой пост только в ту минуту, когда загорелся отель Шаролэ.

– В котором часу ты туда явился?

– В десять.

– Кого ты видел из прохожих на улице Тампль или на других улицах?

– От десяти часов до полуночи нескольких запоздавших мещан; все заплатили без малейшего сопротивления. В полночь прошли дозорные. От полуночи до половины третьего не проходил никто.

– Ты в этом твердо уверен?

– Ручаюсь головой. После половины третьего прошли два человека по улице Розье; они шли от улицы Кокрель и, пройдя всю улицу Розье, повернули направо по улице Тампль.

– Они заплатили?

– Нет.

– Почему?

– Это были бедные работники.

– И пошли по улице Тампль?

– Да, они шли довольно медленно по направлению к отелю Субиз.

Начальник посмотрел на С.

– Он говорит правду, – тихо сказал С., – эти двое, одетые работниками, были замечены и Малорослым.

– А больше никого ты не видел?

– Никого до той минуты, как напали на отель.

– Никто не шел по улице, не входил в какой-нибудь дом и не выходил?

– Решительно никто, – заверил его Индийский Петух.

– Хорошо! Останься здесь и жди моих приказаний.

Индийский Петух поклонился и отступил. Начальник

ударил в гонг. Голова старухи Леонарды показалась в полуоткрытой двери.

– Малорослого сюда! – потребовал он.

На ступенях лестницы послышались быстрые шаги, и вошел Малорослый Петух.

– Где ты был прошлой ночью? – осведомился главарь.

– У монастыря Сент-Анастаза, напротив Блан-Манто, с десятью курицами и шестью цыплятами, – отвечал маленький толстяк, поклонившись во второй раз.

– Ты караулил в одно время улицу Тампль, улицу ФранБуржуа и улицу Рая?

– Точно так.

– В котором часу ты стал на пост?

– В десять часов.

– Что ты заметил до полуночи?

– Ничего необычного. Проходили разные люди, с которых я не требовал платы, потому что получил приказание до полуночи оставаться в монастыре. Без четверти одиннадцать карета герцога Ришелье проехала по улице Фран-Буржуа на улицу Трех Павильонов. Кареты князя де Ликсена и маркиза де Креки проехали почти в ту же минуту в том же направлении, к отелю Комарго.

– Ты велел следовать за ними?

– Нет, у меня не было такого приказа.

– Потом?

– Я ждал назначенной минуты. Ровно в полночь я оставил шесть куриц у стены, отделяющей монастырь от отеля Шаролэ, и пошел на улицу с четырьмя другими после обхода дозорных. От полуночи до половины третьего не проходил никто; после половины третьего два работника прошли по улице Тампль к отелю Субиз.

– Те самые, которых видел Индийский Петух, – заметил С.

Начальник сделал утвердительный кивок и, обернувшись к Малорослому Петуху, сказал:

– Что ты видел потом?

– Через десять минут я заметил в тени трех человек, идущих от улицы Рая; они прошли по улице Тампль на улицу Фран-Буржуа. Незнакомцы были закутаны в щегольские плащи, на головах у них были треугольные шляпы, и казались они очень веселыми. Это были какие-то чиновники главного откупщика, возвращавшиеся с ужина. Я подал сигнал именно в ту минуту, когда они шли вдоль стены монастыря. Курицы мои налетели на них, но те не оказали ни малейшего сопротивления.

– Ты записал их приметы?

– Нет.

– Напрасно. Сделайте необходимые распоряжения, – прибавил начальник, обратившись к С., – чтобы подобная забывчивость более не случалась. Для нас важно знать всех, с кем мы имеем дело, и каждого, кто может быть нам полезен.

– Я это сделаю, – отвечал С.

– Продолжай!

– Чиновники заплатили и продолжали путь по направлению к улице Св. Екатерины. Я потерял их из виду впотьмах у отеля Шаролэ.

– Потом?

– До минуты нападения ничего не случилось.

– Никто не проходил?

– Абсолютно никто.

Начальник сделал знак Малорослому Петуху стать возле Индийского, потом, отворив дверь, позвал:

– Мохнатый Петух!

Тот немедленно явился.

– Расскажи о прошлой ночи! – сказал начальник.

– Я занимал улицу Барбетт с пятью цыплятами и улицу Субиз с шестью курицами и девятью цыплятами, – отвечал Мохнатый. – Я занял позицию в половине двенадцатого. В полночь прошли дозорные, а потом до минуты нападения не проходил никто.

– А по улице Тампль?

– Тоже никто.

– Никто не проходил от полуночи до половины четвертого?

– Решительно никто.

– Получается, два работника, которых Индийский Петух и Малорослый видели проходившими по улице Тампль, остановились между улицей Фран-Буржуа и улицей Барбетт? В каком доме?

– Ни в одном из тех, которые находятся между этими двумя улицами, – отвечал Мохнатый Петух. – Там восемь домов, и у двери каждого я поставил по цыпленку. Ни одна дверь не отворялась, следовательно, с этой стороны улицы никто не входил.

– Но никого не было и с другой стороны, – живо сказал Малорослый Петух. – Между улицей Субиз и улицей Рая пять домов, и у каждой двери я поставил цыпленка. Никто не входил и не выходил.

Начальник обратился к Индийскому Петуху:

– Ты слышишь?

– Я утверждаю, – сказал Индийский Петух, – что от половины третьего до трех часов два человека вышли из улицы Розье и прошли по улице Тампль по направлению к отелю Субиз.

– А я заявляю, – сказал Мохнатый Петух, – что никто не входил ни в один из домов с правой стороны и не проходил в этот час по улице Тампль мимо улицы Барбетт.

– Однако, – сказал С., – если эти двое прошли мимо улицы Фран-Буржуа по улице Тампль, они или продолжали путь, или вошли в какой-нибудь дом на этой улице.

– Я сказал правду, – отвечал Индийский Петух.

– И я также, – подхватил Малорослый.

– И я, – прибавил Мохнатый.

– Однако, – сказал их предводитель, – два человека или прошли мимо улицы Фран-Буржуа по улице Тампль и должны были продолжать путь и, следовательно, пройти мимо улицы Барбетт, или вошли в один из домов на улице Тампль, между этими двумя улицами. Иного быть не может.

– Два человека шли по улице Тампль, – сказал Индийский Петух, – я это утверждаю.

– Они прошли мимо улицы Фран-Буржуа и продолжали идти по улице Тампль – я на этом настаиваю! – заявил Малорослый Петух.

– А я клянусь, что ни один человек не проходил по улице Тампль мимо улицы Барбетт, – вскричал Мохнатый Петух, – и не входил ни в один из домов с правой стороны!

– А также с левой, – прибавил Малорослый Петух.

Все трое, по-видимому, говорили чистую правду. Начальник долго и молча смотрел на них.

ХХIV Загадка

Начальник с нетерпением обратился к С.:

– Петух Яго пришел?

С. бросился к двери и быстро отворил ее.

– Да, – сказал он, обменявшись несколькими словами с Леонардой.

– Пусть войдет.

Не прошло и минуты, как четвертый человек, высокого роста, вошел в комнату. Этот человек со смуглым лицом и с черными волосами наверняка был с Востока, что подтверждал его странный костюм, одновременно и венгерский, и немецкий. Костюм был зеленого цвета, узкий в талии и прекрасно обрисовывал стан, достойный Геркулеса. На шляпе этого человека колыхались зеленые перья.

– Ты прошлой ночью был в отеле Альбрэ с двумя курицами? – спросил начальник.

– Да, – отвечал Геркулес, качая своей огромной головой.

– До которого часа ты оставался там?

– До часу ночи.

– Где были остальные твои курицы?

– Шесть – на первом этаже первого дома улицы Трех Павильонов. Я караулил на углу улицы.

– И кого ты видел?

– От часа до минуты нападения – никого.

– Никого?! – закричал Малорослый Петух. – А трех пьянчужек-чиновников, которые без четверти три прошли улицу Фран-Буржуа?

– Трех? – повторил Петух Яго с удивлением.

– Да, трех, закутанных в большие плащи и в треуголках с галунами.

– Без четверти три?

– Они мне даже заплатили, а я стоял у стены монастыря Св. Анастаза, то есть на конце улицы, выходящей на улицу Тампль.

– А я в час был на этой самой улице, на углу улицы Трех Павильонов, напротив отеля Альбрэ, но никто не проходил – и клянусь в этом всеми святыми!

– Но на улице Фран-Буржуа, – сказал С., глаза которого сверкали сквозь отверстия бархатной маски, – начиная от улицы Тампль до улицы Трех Павильонов – только мона-

стырь Св. Анастаза, отель Шаролэ и отель Альбрэ. Три человека, войдя с одного конца, должны были выйти с другого, если только они не вошли в один из этих трех домов.

– Они не входили в монастырь Св. Анастаза, – твердо сказал Малорослый, – я видел, как они направились к отелю Шаролэ.

– Они не входили в отель Альбрэ, – сказал Петух Яго,

– повторяю: я не видел там никого.

– Леонарда! – позвал начальник.

Старуха вошла.

– Ты была на кухне отеля Шаролэ, – сказал начальник.

– Кто входил в отель после отъезда графа?

– Граф уехал в девять часов, – отвечала Леонарда. – В половине десятого вернулись управляющий и камердинер. С этой минуты в отель не входил никто.

– А выходил ли кто-нибудь?

– Никто!

С. нетерпеливо взмахнул рукой. Начальник успокоил его жестом.

– Позовите Золотистого Петуха! – сказал он.

Человек с желтым пером на шляпе появился на пороге.

Его довольно щегольской костюм затмевал наряды товарищей. Видно было, что среди присутствовавших здесь он занимал более высокое положение. Он подошел и поклонился.

– Ты с двадцатью курицами занимал нынешней ночью улицу Четырех Сыновей и Жемчужную, – сказал ему начальник. – Значит, ты караулил местность от отеля Субиз до отеля Комарго?

– Верно, – отвечал Золотистый Петух.

– Что ты видел от полуночи до часа нападения на отель Шаролэ?

– Ничего, кроме тела девушки в три часа утра.

– А от полуночи до трех часов?

– Ни по улице Тампль, ни по улице Четырех Сыновей, ни по улице Жемчужной не проходил никто.

– А девушка?

– Она, вероятно, шла по другой стороне улицы, поэтому я ее не заметил.

– А того, кто ее ранил?

– Тоже не видел.

– Это невозможно! Мохнатый Петух уверяет, что он не видел никого, решительно никого со стороны улицы Барбетт и улицы Субиз.

– Вот как было дело. От полуночи до трех часов ни одно человеческое существо не проходило мимо нас. Шел сильный снег, но мои курицы стояли очень близко одна к другой, так что никто не мог проскользнуть мимо них, не привлекая к себе внимания. В ту минуту, когда пробило три часа, я услышал глухой шум, словно от падения тела на снег, и пронзительный крик, за которым последовал стон. Я хотел было броситься на звук, когда окна в отеле Комарго вдруг отворились и поток света хлынул на улицу. Мои курицы и я попрятались. Появились слуги со свечами, факелами и фонарями. С ними шли маркиз де Креки, виконт де Таванн и князь де Ликсен. У окон стояли Кино, Комарго, Сале, Дюмениль, Госсен. Они смотрели на улицу и искали. Я последовал за ними ползком вдоль стены сада. Перед отелем Субиз, почти на углу улицы Четырех Сыновей и улицы Тампль, виконт де Таванн нашел девушку, бесчувственно лежавшую в луже крови. Они унесли ее. Желая узнать причину этого происшествия, я быстро осмотрел то место. На снегу около того места, где упала девушка, не было никаких следов. Не могла она упасть и сверху: в этой части отеля не было окон. Мои курицы тоже не видели никого, словом, каким образом эта дамочка там очутилась и кто ее ранил – я просто не понимаю!

Начальник сделал знак пяти Петухам и Леонарде приблизиться.

– Итак, – сказал он, – прошлой ночью, от половины третьего до трех, два человека исчезли на улице Тампль, между улицей Рая и улицей Субиз, и мы не знаем, куда они девались; затем еще трое также исчезли на улице Фран-Буржуа. Наконец, женщина была ранена и найдена без чувств и в крови на снегу. Ей оказали помощь посторонние, а между тем в этом

квартале все выходы охранялись пятью Петухами и пятьюдесятью восемью курицами!

Он скрестил руки на груди и обвел стоявших вокруг яростным взглядом.

– Как это объяснить? – спросил он после некоторого молчания.

Все переглядывались с беспокойством, недоверием и любопытством. Золотистый Петух подошел и сказал:

– Пусть наш патрон думает что хочет и накажет меня, если захочет, но, клянусь, я сказал правду.

– И я также! И я, – сказали другие Петухи.

– Поклянитесь! – вмешался С.

Золотистый Петух подошел. Начальник вынул из-за пояса кинжал с коротким и острым клинком, разделенным в самой середине выемкой. Золотистый Петух протянул руку над обнаженным клинком и сказал:

– Пусть смертельный яд, которым пропитано это железо, проникнет в мои жилы, если я говорю неправду.

Остальные Петухи и Леонарда по очереди повторили ту же клятву, протянув руку над кинжалом. Когда они закончили, начальник заткнул кинжал за пояс, потом сказал:

– Ступайте вниз и ждите моих приказаний.

Пять Петухов в сопровождении Леонарды вышли из комнаты, и дверь затворилась за ними.

ХХV Совещание

Начальник и С. остались одни.

– Вы думаете, что Зеленая Голова может это разъяснить? – спросил начальник.

– Я надеюсь, – отвечал С.

– Но каким образом?

– Когда он вернется, вы узнаете.

– Но если он не вернется?

– Это невозможно.

– Почему же? Разве он не способен нам изменить?

– Зеленая Голова самый преданный вам из всех наших людей, он не изменник!

– Однако кто-то же предает!

Начальник быстро ходил по комнате; вдруг он остановился перед С.:

– Кто предает меня? Я должен это узнать во что бы то ни стало, и притом не теряя ни минуты, даже если мне придется употребить самые ужасные средства.

Он опять стал ходить по комнате в сильном волнении. С. следил за ним с беспокойством, которое проступало даже сквозь маску.

– Хотите видеть Хохлатого Петуха? – спросил он. – Он пришел!

– Нет. Прошлой ночью он ужинал далеко от того места, где это случилось, – отвечал начальник.

– А Петуха Негра?

– Он тоже ничего не знает, я его допрашивал сегодня. Нет, нет, не они мне нужны, а Зеленая Голова.

С. кивнул в знак согласия.

– Он уже не придет, – с нетерпением продолжал начальник.

– Он должен был освободиться только в полночь. Это он вел все дело Жакобера, агента Фейдо де Марвиля.

Начальник поднял глаза на С.

– С ним разобрались? – спросил он просто.

– Да, в половине двенадцатого, за несколько минут до того, как я пришел сюда.

– Хорошо.

– Рапорт будет составлен сегодня же ночью, причем с мельчайшими подробностями, и будет передан вам не позже завтрашнего утра.

– Его до полудня нужно передать начальнику полиции, чтобы он мог прочесть мой рапорт королю. Начальник насмешливо улыбнулся и продолжал: – Этот человек мне мешал, однако он может быть полезен, если позволит управлять собой. Надо посмотреть. Он стукнул себя по лбу и прибавил:

– Но все это не объясняет таинственного дела бедной Сабины. А оставаться в подобной неизвестности значило бы изменить нашему делу.

Он, по-видимому, принял какое-то решение.

– Позовите сюда Бриссо, – сказал он С. – Черт возьми! Она будет говорить, или я клещами раскрою ей рот.

– Не хотите ли сами пойти наверх? – спросил С.

– Нет, пусть ее приведут сюда. Здесь нет никакой опасности, стены достаточно толсты.

С. вышел из комнаты. Начальник, оставшись один, стал медленно прохаживаться, склонив голову.

– Кто этот враг, который уже шесть месяцев поражает меня? – спросил он глухим голосом. Затем остановился, скрестив руки на груди. – О, горе ему! – продолжал он. – В прошлую ночь он осмелился коснуться одного из двух существ, которые дороги мне! Кто бы он ни был, я его уничтожу!

Он поднял голову, лицо его прояснилось, будто внезапная мысль осенила его, пальцы сжались.

– Итак, ночь на 30 января стала трагичной для всех, кого я люблю, – сказал он. – Но я отомщу тем, кто причинил мне столько зла! И страшно отомщу! Но, – продолжал он, переменив тон, – кто мой невидимый враг? Кто старается мне вредить и поражать всех тех, кто мне дорог?

Он погрузился в глубокое раздумье.

– А ведь двойственное существование было так прекрасно, – мечтательно молвил он. – Сколько радости было вокруг меня! Скольких я осчастливил! Как блистательна была жизнь! Какое будущее меня ждало! И вдруг в разгар этих успехов неизвестная рука поразила ангела моих мечтаний и моей жизни!

Патрон остановился. На него страшно было смотреть: на лице отразились самые сильные и противоречивые чувства.

– Горе! Горе ему, – продолжал он, – ибо я отомщу!

Продолжая ходить по комнате, он снял со стены план

Парижа и положил его на стол, медленно проводя пальцем по всем белым линиям, обозначавшим улицы.

– Как объяснить исчезновение этих людей? – продолжал он, глядя на план. – Двое с одной стороны, трое с другой – и ни малейшего следа!.. Но это невозможно! Решительно невозможно. Неужели те, которые мне служат, сговорились, чтобы обмануть меня? Нет, нет, это невозможно!

Он опять остановился.

– Но если они не изменяют мне, то кто изменяет им?

Он стоял с нахмуренными бровями; на лбу его появились

складки – предшественники бури.

Раздался скрип, и дверь отворилась.

ХХVI Бриссо

С., так и не снявший маски, ввел в комнату женщину.

Это была известная красавица Бриссо, ставшая знаменитой благодаря любовным летописям в царствование Людовика XV. О ней часто говорится в мемуарах той эпохи, записки Ришелье и архивы полиции полны разных скандальных рассказов о ней и вполне оправдывают ее репутацию.

Бриссо была высока ростом, чрезвычайно стройна и имела прехорошенькую головку с правильными чертами лица. Ее рост указывал на физическую силу, не свойственную многим женщинам. Она была одета в яркий костюм. Войдя в комнату, она очутилась лицом к лицу с начальником и отступила, словно пораженная ужасом.

Действительно, вид этого человека, освещенного лампой, напоминал что-то страшное и фантастическое. Ростом он был очень высок; пояс, за который были заткнуты шпага, пистолеты и кинжал, стягивал стройный стан; черты лица невозможно было рассмотреть из-за необыкновенно густых волос, бороды и усов. Черные глаза бросали огненные взгляды из-под густых бровей, а рука, лежавшая на кинжале, будто приготовилась к удару.

Бриссо сделала шаг назад.

– Подойди! – властно сказал ей патрон.

После довольно продолжительного молчания он спросил:

– Ты знаешь, перед кем находишься?

– Нет, – нерешительно отвечала Бриссо.

– Перед тобой стоит человек, который, будучи верен друзьям, не имеет привычки прощать своим врагам. Я буду тебя допрашивать, ты же должна мне отвечать.

Патрон отворил дверцу железного шкафчика, вынул оттуда мешочек, бросил его на стол, а возле мешочка положил заряженный пистолет.

– В этом мешке двадцать тысяч ливров золотом, – сказал он, – а в этом пистолете пуля. Если ты будешь служить мне, как я хочу, то двадцать тысяч будут твои; если же будешь стараться меня обмануть, я всажу эту пулю в твою голову. И, можешь поверить, я сдержу свое слово.

После минутного молчания он прибавил:

– Я – Рыцарь Курятника!

С этими словами он отступил назад, и свет лампы озарил его. Он предстал во всем блеске безудержного гнева. Бриссо сложила руки, не имея сил вскрикнуть, будто ужасное имя, произнесенное при ней, вдруг ее парализовало. Она была неподвижна. Наконец, сделав над собой усилие, она упала на колени.

– Пощадите! – взмолилась она.

Рыцарь Курятника пожал плечами.

– Ты будешь отвечать ясно и прямо на мои вопросы? – спросил он очень спокойным голосом.

Бриссо медленно встала.

– Садись, – сказал Рыцарь.

Она повиновалась.

– Где ты провела прошлую ночь?

– В домике графа де Суврэ, – отвечала Бриссо не колеблясь.

– На улице Сен-Клод?

– Да.

– Кто был за ужином?

– Д'Айян, де Лезен, Фиц-Джеймс, де Гонфлан, де Лаваль и де Шаролэ.

– А из женщин?

– Мадемуазель де Тутвиль, баронесса де Бревнан, Лекок и Феррати.

– Чем вы занимались за этим ужином?

– Чем всегда занимаются за ужином – забавлялись, – сказала Бриссо, к которой мало-помалу возвращалась ее обычная самоуверенность, – мужчины и женщины переоделись олимпийскими богами и богинями. Это было очень смешно.

– А ты что там делала?

– В начале ужина меня не было, я приехала после, по делу девочки…

– Какой девочки?

– Не знаю, должна ли я…

– Расскажи мне подробно все, что ты делала вчера вечером.

Бриссо, видимо, колебалась:

– Вы хотите, чтобы я сказала вам всю правду?

– Да!

– А если вы мне не поверите?

– Почему?

– Потому, что я сама себе не верю. То, что случилось, так странно!

– Что же? Говори скорее!

– Вы не причините мне зла, если я вам расскажу все?

– Клянусь, тебе нечего бояться!

– Вы не станете всем рассказывать, что узнали от меня, потому что это поссорит меня с моими друзьями, а я ими дорожу…

– Скажи мне все, и твое имя не будет упомянуто.

– И я получу тысячу луидоров?

– Да.

– Ну, будь вы Рыцарь Курятника, или сам черт, или начальник полиции – это мне все равно, – я вам верю, и вы узнаете все. Слушайте же: того, что случилось вчера, я не понимаю сама и вы также не поймете.

– Говори, но не обманывай! Помни, я всегда исполняю то, что обещаю.

– Я это знаю! Поэтому я так испугалась, когда увидела

вас.

– Говори, я слушаю.

– Вчера вечером был ужин у месье де Суврэ, как я вам уже сказала, – начала Бриссо. – Я ничего не знала об этом ужине и спокойно сидела дома перед камином, когда в полночь в мою парадную дверь сильно постучали. «Ступай отвори!» – закричала я Лолотте. Это моя камеристка. Она побежала и вернулась, говоря: «Тут лакей хочет говорить с вами».

– «От кого?» – «От графа де Суврэ». Я велела позвать лакея. Он пришел и подал мне письмо от графа, который писал, чтобы я сейчас же приехала «по известному делу». По известному-то да, но по какому же? У меня нет никаких дел с графом. «Верно, я ему зачем-то нужна», – подумала я. Внизу была карета. Я села, и меня привезли на улицу Сен-Клод. Меня повели в гостиную. Все сидели за столом в разных забавных костюмах; было очень весело. Эти милые господа все меня знают, а я знаю их еще лучше. Они часто поверяют мне свои секреты, и мы в очень хороших отношениях. Я думала, что они послали за мной, чтобы пригласить поужинать, и хотела сесть за стол, но граф де Суврэ встал и подошел ко мне. «Бриссо, – сказал он мне, – ты должна объяснить нам свою странную шутку.» Я с изумлением посмотрела на него. Он был одет Бахусом, с кистями винограда на голове. Я расхохоталась еще громче, полагая, что это его обычные шутки. «Отвечай же!» – сказал он мне. «Спрашивай других», – отвечала я. Но он рассердился, и Шароле также. Я увидела, что он говорит серьезно, и спросила: «О чем это вы говорите?» – «О немецкой княгине, которую ты велела привезти сюда». – «Я велела привезти сюда немецкую княгиню?» – «Ну да!» – «Когда это?» – «Сегодня вечером». Я опять подумала, что это шутка, и опять расхохоталась, но граф де Суврэ сказал: «Вот письмо, которое ты написала мне». Он подал мне бумагу. Я удивилась, поскольку не писала графу. Это письмо принесла ему женщина, которая сказала, что служит у меня. Письмо все еще при мне.

– Оно при тебе?! – вскричал Рыцарь Курятника.

– Да, я положила его в карман, чтобы постараться узнать, кто посмел подписаться моим именем.

– Дай мне это письмо.

– Вот оно.

Бриссо подала письмо Рыцарю, тот развернул его. С. наклонился через плечо патрона, читая вместе с ним.

– Я хорошо помню содержание этого письма, запечатанного моей печатью, – сказала Бриссо, – розовым венком с амурами в середине.

«Граф, есть одна благородная дама, желающая присутствовать на одном из прелестных вечеров, которые составляют славу нашего любезного общества. Это иностранка, немецкая княгиня. Я не скажу вам ее имени, потому что я поклялась сохранить тайну. Я обещала ей исполнить ее фантазию; узнав же, что вы сегодня даете ужин, на котором будет присутствовать избранная молодежь из наших вельмож и первейшие красавицы, я дала ей знать. Ради этого она приехала в Париж. Вот на что я решилась, чтобы исполнить ее желание и сохранить ее тайну. Она наденет костюм мещанки, на вид же ей лет восемнадцать. Она сядет в фиакр, который привезет ее к вашему домику. Там ей свяжут руки, завяжут глаза, а она будет как бы звать на помощь. Таким образом, она будет иметь вид юной особы, похищенной из родительского дома. Предупреждаю вас, что она всерьез имеет намерение разыграть эту роль. Это будет очень забавно; действуйте же, милый граф. Полагаю, что все это делается на тот случай, если родня ее узнает об этой проделке и чтобы никто не сумел ее упрекнуть в том, что она собралась к вам добровольно.

Сохраните мою тайну и повеселитесь, как вы умеете!

Любящая вас Мари Бриссо».

– Знаешь ли ты, кто мог написать это письмо? – спросил Рыцарь Курятника, обратившись к Бриссо.

– Нет, еще не знаю.

– Но надеешься это узнать?

– Может быть, но не уверена.

– Если ты сможешь раньше чем через двое суток доставить мне сведения, я удвою сумму, которую тебе обещал. Продолжай!

– Прочитав это письмо, я заявила, что не писала его и что это была чья-то злая шутка. «Но немецкая княгиня здесь, и она очень мила,» – сказал граф де Шароле. «Она здесь?» – вскричала я. «Да!» – «Где же?» – «В маленькой гостиной, где она притворяется, будто с нею сделался обморок». – «Она в обмороке?» – «Да, – отвечал граф де Сувре. – Для того, чтобы положить конец этим крикам и обморокам, которые продолжаются уже два часа, мы и послали за тобой. Пойди к своей княгине и успокой ее!» «Что же, не прочь с нею познакомиться», – сказала я и прошла в маленькую гостиную, где увидела лежавшую на диване женщину без чувств. Она не шевелилась, точно мраморная статуя. «Вот это я понимаю обморок! – сказала я, решив, что это шутка. – Княгиня! – прибавила я смеясь. – Мы одни; вы можете не притворяться и отвечать мне». Она даже не пошевелилась. Я не видела ее лица, но подошла, наклонилась и… что я вижу! Девочку, которая такая же княгиня, как вы и я. Я ее узнала: это была Сабина Доже, дочь парикмахера с улицы Сент-Оноре. «Вот тебе и раз! – воскликнула я и, взяв за руку девочку, обратилась к ней: – Ну, отвечайте же мне!» Но рука ее была холодна. Она ничего не слышала и не притворялась, так как действительно лишилась чувств. Я дала ей понюхать нашатырного спирта, но и это не помогло. «А! – догадалась я, пораженная внезапной мыслью. – Понимаю! Она захотела присутствовать на ужине тайком и сама написала письмо. Что ж! Это довольно ловко». Девочка все еще была без чувств или по крайней мере давала понять это. Полагая, что она играет комедию, я ждала, чтобы она открыла глаза. Мы с ней были одни. Она очнулась; я начала разговор, но после нескольких слов она бежала; я хотела ее поймать, но она открыла окно и выскочила в сад.

– Куда же она подевалась? – спросил Рыцарь Курятника.

– Этого я так и не смогла узнать. Шел сильный снег; сад велик; одна калитка, выходящая на бульвар, была открыта; ис-

кали везде и не нашли никаких следов девушки. Потом я узнала, что Сабина Доже найдена раненной перед отелем Субиз; так что я думаю, что, когда она убежала, на нее, должно быть, напали разбойники из шайки Рыц…

Бриссо остановилась и побледнела как полотно.

– То есть… я… потому что вы… – пробормотала она.

– Это все, что ты знаешь? – перебил Рыцарь Курятника.

– Все! Абсолютно все! Клянусь моей головой!

– Не нашли никаких следов девушки?

– Никаких. Слуги искали везде.

– Слуги искали и на улице около отеля?

– Да, но безрезультатно.

– А из тех, кто ужинал, никто не отлучался?

– Кажется, никто, но точно не знаю, потому что я уехала почти сразу же после исчезновения девушки.

Рыцарь Курятника посмотрел на С., тот не произнес ни слова с той минуты, как Бриссо начала рассказ. Наступило довольно продолжительное молчание. Рыцарь Курятника обернулся к Бриссо и просто спросил:

– А ты не лжешь?

– Если я лгу, велите меня изрезать на мелкие куски. Я сказала правду, истинную правду!

– Сегодня ты видела кого-нибудь из тех, кто был на этом ужине?

– Только графа де Шаролэ, который пришел просить у меня приюта, потому что его отель сгорел.

– Каков он был?

– Очень весел.

– Он у тебя теперь?

– Нет, он ужинает у Лоражэ.

– Тебе никто не говорил об этом приключении?

– Я узнала лишь то, что известно всем, – об убийстве Сабины Доже.

– Разве ты не старалась ничего узнать?

– Я не люблю вмешиваться в чужие дела, когда они меня не касаются.

– Однако ты должна вмешаться в это, если хочешь, чтобы мы были друзьями.

– Я сделаю все, что вы захотите.

Рыцарь Курятника сделал знак С., который, взяв Бриссо за руку, хотел ее увести со словами:

– Пойдемте, мадам!

– Но… – сказала Бриссо с выражением неопределенного ужаса.

– Это – твое, – сказал Рыцарь Курятника, указывая на мешок, лежавший на столе, – возьми, это твое.

– Мое? Неужели?

– Да, бери. Если ты будешь служить мне хорошо, то часто будешь получать по стольку же.

– Вы – прекраснейший человек, – сказала Бриссо, – я сделаю все, что вам угодно, можете мной полностью располагать. У Бриссо есть свои преимущества.

– Ступай же! – мрачно сказал Рыцарь Курятника.

С. увел ее направо, за дверь, скрытую под драпи-ровкой.

ХХVII Хохлатый Петух

Рыцарь Курятника подошел к столу и приложил палец к украшению из золоченой бронзы, доска стола тотчас приподнялась, как крышка пюпитра; внутри него было восемь больших кнопок, прикрепленных к кольцам из позолоченной бронзы. Кнопки были разных цветов: белая, позолоченная, коричневая, желтая, зеленая, серебристая, черная и красная. Рыцарь Курятника взял черную кнопку и приподнял ее рукой, потом опустил и ждал секунду, не выпуская кнопки из рук. Потом опять поднял кнопку и вновь опустил. Очень легкий свист раздался в пюпитре, как будто из какой-нибудь невидимой трубы. Рыцарь Курятника, не снимая левой руки с кнопки, наклонился к столу и, взяв правой рукой перо, обмакнул его в чернила и написал несколько строк на небольшом кусочке пергамента. Этот кусок был очень узок, а почерк необыкновенно мелок.

Рыцарь Курятника, нажав пружину, посредством которой отскочила кнопка и явилось круглое отверстие, свернул пергамент и вложил его в это отверстие. Пергамент исчез, Рыцарь Курятника закрыл кнопку.

Пропустив черную кнопку, он схватил кнопку серебристую, потянул ее и опустил, потом запер пюпитр и сел в большое кресло у камина.

– То, что я предвидел, случилось, – прошептал он, – но я не дам себя победить, я буду бороться до конца, буду бороться, не теряя духа, и даже если мне придется пролить последнюю каплю крови, я достигну цели – узнаю все! Да! Я узнаю, кто написал письмо от лица Бриссо, кто ранил Сабину; я узнаю, кто этот неизвестный враг, который меня ранит в самую душу и сердце!

С этими словами Рыцарь Курятника угрожающе сжал кулак. В эту минуту дверь тихо отворилась, и вошел человек лет двадцати пяти. Он был хорош собой в широком смысле этого слова и одет с изящной изысканностью. В пудре и шелковых чулках, он точно вышел из версальской гостиной или из марлийского будуара.

Он подошел к Рыцарю Курятника, положив левую руку на эфес шпаги. Его камзол, синие бархатные панталоны и белый атласный жилет, вышитый золотом, были украшены большими рубиновыми пуговицами, осыпанными брильянтами. Контраст между этими двумя людьми был странный и разительный.

– Хохлатый Петух! – обратился к нему Рыцарь Курятника после минутного молчания. – Я доволен твоей службой, я знаю, что могу положиться на тебя. Тебе я доверяю больше всех, поэтому я дал тебе самое трудное место. Ты будешь мне нужен. Тебе ради меня придется пожертвовать всем и, может быть, даже жизнью. Ты колеблешься?

– Требуйте, патрон, – отвечал щеголеватый молодой человек, – и вы увидите, поколеблюсь ли я. Моя жизнь принадлежит вам, потому что вы возвратили жизнь двум существам, которых я любил больше всего на земле, прежде чем узнал вас. Я был погружен в грязь. Вы одним прыжком застави-

ли меня переступить все ступени общественной лестницы и поставили на верху ее. Поэтому преданность вам виконта де Сен-Ло д'Эссерана безгранична: испытайте его.

– Ты видел Морлиера? – спросил Рыцарь Курятника.

– Да, я ужинал с ним прошлую ночь.

– Где это? В кабаке?

– Нет, в домике принца Конти в Тампле.

– Ты разговаривал с ним?

– Очень долго.

– Он согласен?

– Да, но он не хочет, чтобы мы платили его кредиторам. Он соглашается с этим единственным условием.

– Это условие нетрудно выполнить.

– Он хочет и взять деньги, и сохранить долги. Я думаю, что такой человек будет нам чрезвычайно полезен. Это самое порочное существо в мире. Он все видел, все познал, все прошел, все проделал; и он не погнушается ничем, да к тому же принят во всех слоях общества. Как дворянин, служащий при принце Конти, он живет в Тампле – в безопасности, стало быть, может что угодно для нас сделать и сделает!

– Скоро мы поужинаем вместе.

– В маленьком домике в Пасси?

^{– Да}.

– Я дам ему знать.

– Теперь, виконт, скажите мне, знаете ли вы Бриссо?

– Кто ее не знает!

– С этой минуты вы должны следить за этой женщиной, и мне необходимо знать все, что она будет делать, говорить и думать.

– Постараюсь.

– Каждый вечер вы сами должны подавать мне рапорт.

– Будут еще какие-нибудь распоряжения?

– Послезавтра в лесу Сенар состоится королевская охота. Вы поедете с двором?

– Без сомнения.

– Имейте в Кенси человека, который знал бы, где вас найти в любое время.

– Хорошо.

– Нужны вам деньги?

– Нет. У меня в кассе еще более тысячи луидоров.

– Теперь, любезный виконт, Бриссо вернется домой через десять минут.

– Я буду действовать…

– Подождите.

Рыцарь Курятника взял лист бумаги, перо и чернила и начал быстро писать, потом, запечатав письмо тремя печатями с трех перстней, которые он носил на безымянном пальце левой руки, подал это письмо Хохлатому Петуху.

– Прочтите это письмо завтра утром, – сказал он. – И если, читая его, вы почувствуете малейшую нерешительность, положите это письмо в конверт, запечатайте его черным сургучом и велите отдать Леонарде. Вы понимаете?

– Разумеется.

– Если же, напротив, вы без колебаний согласитесь с ним, сделайте то, что следует.

Хохлатый Петух сделал движение, чтобы уйти.

– Еще вот что, – продолжал Рыцарь Курятника, – у вас есть тайны, которых у многих нет. Если меня убьют или если я умру естественной смертью, полностью доверьтесь тому, кто был сейчас здесь со мной и лица которого вы никогда не видели, повинуйтесь ему, потому что все инструкции, которые он будет давать, он получит от меня. Теперь прощайте.

Виконт поклонился и, положив письмо в карман, вышел.

ХХVIII Петух Негр

Лишь только Хохлатый Петух вышел из комнаты, Рыцарь Курятника подошел к драпировке и поднял ее. Эта драпировка закрывала маленькую дверцу, которая была открыта, и С. в своей маске стоял на пороге.

– Вы слышали? – спросил его Рыцарь Курятника.

С. подошел и, схватив обе его руки, лихорадочно по– жал

их.

– Ничто меня не удивляет в вас, – сказал он.

В эту минуту раздалось пение петуха.

– А вот и Зеленая Голова, – сказал С. – Теперь-то мы все узнаем.

Второе «кукареку» раздалось на этот раз ближе. Рыцарь Курятника покачал головой.

– Это не крик Зеленой Головы! – сказал он.

– Вы так думаете?

Леонарда отворила дверь и сказала:

– Петух Негр желает говорить с начальником.

– Пусть войдет, – отвечал Рыцарь Курятника.

– Разве Петух Негр выходил? – с удивлением спросил

С.

– Да, я посылал его.

Тяжелые шаги раздались на ступенях лестницы. Петух Негр, черный с головы до ног, появился на пороге.

– Что ты имеешь мне сказать? – живо спросил Рыцарь Курятника.

– Зеленая Голова умер! – отвечал Петух Негр.

– Как?! – вскричал С.

– Ты сказал «умер»? – повторил Рыцарь Курятника.

– Да, – сказал Петух Негр.

– Где и как?

– Он лежит на мостовой на улице Корделье, перед домом, на углу улицы Готфейль; на шее у него красный шнурок; им его и удавили – вот все, что я знаю.

– Давно он умер?

– Не думаю: он был уже холоден, но тело еще не окоченело.

– Что ты сделал?

– Ничего! Удостоверившись в его смерти, я прибежал сообщить об этом вам и получить указания.

– Ты никому не говорил?

– Ни слова никому.

– Веди же нас.

Петух Негр бросился к двери. Рыцарь Курятника энергичным жестом пригласил С. следовать за ним. Все трое спустились с лестницы и вышли из дома.

ХХIХ Труп

Петух Негр шел впереди и наконец остановился.

– Здесь, – сказал он, протягивая руку и указывая пальцем на неопределенную массу, едва видневшуюся в темноте. Рыцарь Курятника и С. подошли и наклонились.

– Да, это Зеленая Голова, – сказал Рыцарь Курятника, осветив фонарем лицо человека, лежащего перед тумбой.

– Он умер, – сказал С., приложив руку к сердцу и к пульсу, – но не более чем два часа назад.

Рыцарь Курятника, поставив фонарь на землю, приподнял голову убитого, чтобы рассмотреть шнурок, стягивавший шею. Этот шнурок, очень тонкий, похожий на те, которые употребляют на Востоке палачи, был из красного шелка; он два раза обвил шею, и узел, ставший причиной смерти, был не обычной петлей, а чем-то вроде витого шнурка, поддерживаемого медной защелкой с пружиной.

Лицо было искажено, черты страшно изменены; глаза выкатились, и рот полуоткрыт; зубы сжаты, и кровавая пена еще виднелась на губах. На шее был синеватый отек, указывавший на внутренний разрыв артерии под действием шнурка.

С., внимательно осмотрев труп, позвал Петуха Негра и вместе с ним начал обыскивать карманы Зеленой Головы.

– Ничего, – сказал тот, приподнимаясь.

– Ничего? – спросил Рыцарь Курятника.

– Все карманы пусты: бумаги, бывшие с ним, исчезли.

Рыцарь Курятника и С. переглянулись. Первый взял фонарь и очень внимательно стал осматривать труп. Вдруг он наклонился и поднял бумажку, сложенную вчетверо; быстро развернув ее, он пробежал записку глазами.

– О! – выдавил он со странным выражением лица. Затем, после минутного молчания, он обратился к Петуху Негру и сказал:

– Отнеси труп нашего друга в дом на Кладбищенской улице и положи его на нижнем этаже. Идем! – обратился он к С.

Книга вторая

Любовница короля – Прекрасная незнакомка

I Дорога в Брюнуа

Утром 23 февраля 1745 года, то есть недели через три после событий, описанных в первой части, щегольская карета со светло-зеленым кузовом и колесами, украшенными серебром, запряженная четверкой, проезжала по городу Боасси-СенЛежэ.

На дверцах кареты был нарисован герб с изображением двух великолепных кабаньих клыков.

К шеям лошадей были привязаны колокольчики. Гривы их были переплетены шелковыми лентами изумрудного цвета. Два форейтора в бархатных зеленых камзолах с серебряными галунами и в треугольных шляпах, украшенных кокардами из белых лент, управляли лошадьми. Два лакея в зеленых с серебром ливреях сидели на запятках.

В карете два человека, небрежно откинувшись на подушки, любовались великолепным пейзажем.

Хотя была зима, последние две недели было не холодно. Солнце всходило лучезарное, небо было чистое. Путешественники в щегольских охотничьих костюмах были не кто иные, как герцог де Ришелье и маркиз де Креки. На этот день в лесу Сенар была назначена королевская охота, и герцог с маркизом ехали на место сбора, назначенное обер-егермейстером. Дорогой они беседовали, смеялись, обменивались придворными анекдотами, непревзойденным знатоком которых был герцог де Ришелье. Креки больше слушал, чем говорил.

Карета ехала мимо парка Брюнуа, и великолепный замок, который безумная расточительность маркиза должна была сделать знаменитым двадцать лет спустя, величественно сверкал своими позолоченными кровлями.

– Ей-Богу! – воскликнул Ришелье, смеясь. – Король, сделав маркизом Париса де Монмартеля, должен был бы дать ему герб, изображающий золотое поле, заваленное мешками!

– Парис оказал такие большие услуги, – сказал Креки с притворной серьезностью.

– Большие услуги! – повторил Ришелье. – Кому же?

– Самому себе.

– А! Очень хорошо!

– Утверждают, любезный герцог, что этот главный банкир Франции имеет в своей личной кассе больше двадцати миллионов.

– Это правда, маркиз. Господин придворный банкир обладает такой властью, что сам назначает контролеров.

Схватив шелковый шнур, висевший у переднего стекла, он дернул его и закричал:

– Не сюда! Не сюда!

Карета, поворачивавшая было направо, на дорогу, где было назначено место сбора охотников, вдруг остановилась. К дверце подошел лакей, почтительно держа в руке шляпу.

– Налево, по дороге в Соази, – сказал герцог.

Лакей передал приказ форейторам, и карета быстро покатилась в другом направлении.

– Но мы не туда едем! – удивленно воскликнул Креки.

– Да, но мы успеем приехать, – отвечал Ришелье. – Охота назначена на два часа, а теперь который?

Креки посмотрел на часы.

– Десять часов, – сказал он.

– Значит, у нас в запасе четыре часа!

– Что же мы будем делать все это время?

– Сначала совершим приятную прогулку, а потом превосходно позавтракаем.

– Где же мы будем завтракать?

– В прехорошеньком замке.

– Кто в нем живет?

– Царица грации, красоты и любви.

– Черт побери, любезный герцог! – вскричал Креки, играя кружевами галстука. – Я не сожалею, что встал так рано и поехал по вашему приказанию натощак.

– Я же говорил, что вы будете меняблагодарить.

– Мы едем в Соази?

– Нет, поблизости от Соази, к лесу.

– В какой замок?

– Этиоль.

– К племяннице Турншера?

– Вот именно. Мы будем завтракать, если только это вам угодно, любезный маркиз, у жены Нормана д'Этиоля, нашего главного откупщика.

Креки посмотрел на Ришелье, потом весело расхохотался и пожал ему руку.

– Поздравляю, – сказал он. – Меня уверяли, что д'Этиоль очаровательна! Но зачем вы меня везете туда?

– Чтобы не быть там одному.

Креки вытаращил глаза.

– Если это загадка, то я не в силах отгадать ее, – сказал

он.

– А разгадка состоит в том, что я не могу принять ваших поздравлений.

– Отчего?..

Ришелье раскрыл чудесную табакерку – замечательное произведение искусства. Он засунул в нее свои аристократические пальцы и, медленно нюхая ароматический табак, сказал, стряхивая крошки, рассыпавшиеся по жабо:

– Вы знаете мадам Норман д'Этиоль…

– По имени – немножко, по репутации – очень много, по виду – вовсе нет.

– Ну! Мой милый, мадам Норман д'Этиоль – очаровательная двадцатичетырехлетняя женщина, обладающая грацией, красотой, остроумием и даже талантом: она играет на лютне и клавесине, поет, танцует, как балетные танцовщицы, прекрасно рисует карандашом и масляными красками и, наконец, декламирует не хуже малютки Дюмениль.

– Черт побери! Да ваша мадам д'Этиоль просто совершенство! Я влюбился в нее до безумия: прелестная, грациозная, остроумная, танцовщица, певица, драматическая актриса, музыкантша…

– Словом, приманка для короля!

Ришелье улыбнулся и лукаво посмотрел на своего спутника. Маркиз хотел что-то сказать, но форейторы громко захлопали бичами, и вихрь пыли поднялся справа.

– Держи левее, дурак, и дай проехать! – послышался громкий голос.

Бичи захлопали еще сильнее, раздались крики, и человек, уже прежде говоривший, продолжал:

– Служба короля!

Креки, наклонившись вперед, высунул голову в окно кареты. Впереди стояла наемная карета, запряженная двумя большими лошадьми и занимавшая одна почти всю дорогу; кучеру-то этой кареты форейторы маркиза де Креки приказывали посторониться и пропустить блестящий экипаж.

В ту аристократическую эпоху «проехать вперед» было делом крайней важности. Вельможи останавливали или опрокидывали кареты низших по чину, но проезжали. Если бы экипаж маркиза де Креки поскакал со своей четверкой, то наемная карета непременно опрокинулась бы в реку. Опасность была неминуема, поскольку форейторы решились проехать во что бы то ни стало.

Красавица

– Боже! Да вы нас сбросите в реку! – раздался жалобный голос.

В окне наемной кареты показалось полное, круглое, румяное лицо с тройным подбородком. Маркиз де Креки весело расхохотался.

– Аббат де Берни! – сказал он.

– Берни! – повторил Ришелье, выглядывая в свою очередь.

– Маркиз де Креки! – вскричал аббат, протянув руки. – Неужели вы захотите нас убить?

– Сохрани Бог, любезный аббат, вы очень приятный собеседник, и к тому же мадемуазель Госсен мне этого не простит. Однако, любезный аббат, мы должны проехать.

– Я ужасно боюсь этой кареты, которая скрипит, как старое железо.

– Ну, так садитесь в нашу карету, а эту потом можно будет столкнуть в реку.

– Охотно, – отвечал аббат, и лицо его прояснилось.

Обе кареты остановились. Лакей соскочил на землю, отворил дверцу наемной кареты, и аббат вышел; другой лакей опустил подножку кареты маркиза де Креки.

– Но я не один, – сказал де Берни.

– А-а! – заметил Ришелье. – С вами в карете дама?

– Нет, мужчина.

– Кто?

– Вольтер.

– Вольтер с вами?! – удивился Креки.

– Да.

– Так пусть и он сядет в нашу карету, скажите ему.

Ришелье насмешливо улыбнулся.

– Разве вы не знаете Вольтера? – спросил он.

– Знаю, – отвечал Креки.

– Тогда вы должны знать, что если вы его попросите через аббата, то он не придет.

– Почему?

– Потому что его надо пригласить иначе.

Ришелье сделал знак рукой лакею:

– Подите и скажите от нас месье де Вольтеру, что мы просим его оказать нам честь пересесть в нашу карету.

Лакей поклонился и, со шляпой в руке, подошел к дверцам наемной кареты. Через несколько минут высокий худощавый человек, одетый просто и со вкусом, медленно вышел из наемной кареты.

Его звали Аруэ де Вольтер. Ему тогда было пятьдесят лет и он находился во всем блеске не столько своей славы (слава, в полном значении этого слова, настигла его спустя много времени), сколько блистательной и шумной репутации.

– Садитесь же, любезный Аруэ, – сказал Ришелье, дружески кланяясь великому писателю.

Вольтер сел в карету, и дверца тотчас закрылась. В это время кучер наемной кареты сошел на землю и, взяв лошадей под уздцы, свел их с дороги. Блестящий экипаж быстро проехал.

– Теперь, господа, скажите нам, – начал маркиз де Креки, – куда вы желаете, чтобы мы вас отвезли?

– Мы не допустим, чтобы вы ради нас свернули с дороги, – отвечал Вольтер.

– Куда же вы ехали? – спросил Ришелье.

– В Этиоль! – отвечал аббат де Берни.

– Вы ехали в Этиоль?

– Да, – подтвердил Вольтер.

– Как кстати! И мы тоже туда едем.

– Разве вы знаете мадам д'Этиоль? – спросил Ришелье.

– Я ее знал, когда она была мадемуазель Поассон.

– Поассон! Поассон! – повторил Креки. – Какой-то Поассон в свое время чуть не был повешен за злоупотребления.

– Это ее отец, – сказал Вольтер.

– И кто-то спас его в Гамбурге, – заметил Ришелье.

– Это Турншер.

– А потом кто-то еще и выхлопотал ему прощение!

– И это Турншер!

– Тогда-то, – сказал аббат де Берни, – чтобы вознаградить его, ему доверили поставку мяса в Инвалидный дом. Кто ему покровительствовал?

– Все тот же Турншер, – сказал Вольтер.

– Турншер! Турншер! – повторил Креки, смеясь. – Стало быть, он благодетель семейства Поассон?

– Он так богат, что мог бы быть благодетелем всего человечества, – сказал Берни. – У него миллионов двадцать.

– Что он еще сделал для семейства Поассон?

– Он совершенно освободил Поассона, – отвечал Вольтер, – от неприятностей, от скуки, от горестей и от беспокойств отцовской любви, занимаясь его дочерью, хорошенькой Антуанеттой, воспитание которой он взял на себя.

– И имел полный успех, – сказал аббат, – потому что в свои восемнадцать лет мадемуазель Антуанетта была просто восхитительна!

– Это действительно женщина образованная, – сказал Ришелье.

– Мало того, – вскричал Вольтер, – это артистка, и артистка умная! Она превосходная музыкантша, она удивительно рисует, любит горячо, страстно, с непреодолимым увлечением поддержать интересный разговор, блестящее общество, охоту, удовольствия!

– Что я вам говорил, Креки? – закричал Ришелье. – Эта женщина – совершенство! Когда Турншер, ее крестный отец, представил ее в свет и давал для нее праздник за праздником – помните, какой она имела успех?

– Оглушительный! В городе и при дворе говорили только о ней.

– Как она была хороша в день ее свадьбы!

– А как Норман был безобразен, – сказал Берни.

– Как безобразен и теперь, – прибавил Вольтер.

– Да, но он был главным откупщиком, и брак состоялся.

– Норман д'Этиоль – племянник Турншера? – спросил Креки.

– Да.

– Так что мадам д'Этиоль привязалась к Турншеру всем сердцем. Он ее крестный отец, ее дядя, ее благодетель…

– За это Поассон ему глубоко признателен!

– Сколько лет она замужем?

– Три года.

– Каких она лет?

– Я могу вам точно назвать возраст мадам д'Этиоль, – сказал Вольтер, – потому что в тот день, когда она родилась, я обедал у Турншера, – это было двадцать девятого декабря тысяча семьсот двадцать первого года.

– Итак, ей теперь двадцать четыре года.

– Лучший возраст для женщины!

– И мы едем к этой очаровательной даме? – спросил Креки герцога.

– Да, мой милый, – отвечал Ришелье.

– Что мы там будем делать?

– То же, что делают все, кто только ступит ногой в ее гостиную, – обожать ее.

– И вы разбудили меня так рано, и мы поехали так быстро только для того, чтобы представить меня мадам д'Этиоль?

– Ну да! Когда вы приедете, маркиз, вы не будете жаловаться, потому что встретите там самое веселое, самое любезное, самое остроумное и самое нарядное общество, какое только можете пожелать.

– Не сомневаюсь.

– И вы не можете сомневаться еще и потому, что перед вами два представителя этого любезного общества и что к именам Вольтера и Берни, которыми гордится гостиная мадам д'Этиоль, вы можете присоединить имена Мопертюи, Каюзака, Монтескье, Мармонтеля, Жанти Бернара и многих других.

– Странная жизнь у этой молодой женщины! – воскликнул Вольтер. – Будучи дочерью Поассона, человека ничтожного, она могла бы иметь самое печальное будущее; но это ребенок, избалованный от природы! Все дурное преврати-

лось в ней в хорошее, и, вместо того чтобы идти по извилистой тропинке, она с самого начала своей жизни, с первых ее шагов, видит перед собой прекрасную и веселую дорогу, усыпанную цветами. Кто может знать, куда приведет ее эта дорога?

– Одна судьба, – сказал Берни.

– Которой герцог де Ришелье так часто подает руку, – прибавил Вольтер, лукаво улыбаясь.

Ришелье также улыбнулся и посмотрел на Вольтера. Одна и та же мысль промелькнула в глазах этих людей, таких мудрых, но таких разных. Ришелье отличался умом и хитростью придворного, Вольтер – лукавством философа.

Карета уже несколько минут ехала по лесу, потом повернула налево, на берег реки, и поднялась на крутую гору, на которой возвышался замок Этиоль.

– Мы не можем долго оставаться в замке, – сказал Креки. – Я должен присутствовать при начале охоты: этого требует моя должность.

– Мы уедем тотчас, как только вы захотите, – отвечал Ришелье, – но прежде дайте нам приехать.

Карета быстро катилась по красивой аллее.

– Вот мы и приехали, – сказал аббат де Берни в ту минуту, когда экипаж въехал в величественные ворота и покатил по аллее, украшенной справа и слева статуями. За статуями виднелась зеленая живая изгородь. В конце аллеи был большой двор с бассейном в центре, с постройками из кирпича справа и слева, а в глубине возвышался замок с остроконечной кровлей.

Карета остановилась у крыльца. Множество лакеев в разных ливреях в передней и множество экипажей на дворе указывали, что в замке собралось множество гостей.

Выйдя из кареты, Ришелье и Креки остались несколько позади. Маркиз взял за руку грецога.

– Любезный герцог, – начал он, – хотите, я скажу, о чем думаю?

– Высказывайтесь, мой милый, – сказал он. – Мой дед был кардиналом, и, хотя я не одного с ним звания, я должен

был наследовать после него привилегию выслушивать чужие признания.

– Мой визит к мадам д'Этиоль что-то скрывает под собой.

– Вы так думаете?

– Думаю.

– Вы не ошибаетесь.

– Как! Так, значит, это правда, что мой непредвиденный приезд в замок не случаен?

– Да.

Креки с любопытством наклонился к своему спутнику:

– О чем же идет речь?

Герцог тонко улыбнулся.

– Вы не догадываетесь? – спросил он.

– Нет.

– Ну, вы узнаете все, когда…

Ришелье остановился и задумался.

– Когда же? – с нетерпением спросил Креки.

– Когда мы позавтракаем с мадам д'Этиоль.

– Почему же не раньше?

– Потому что раньше… Нет, невозможно.

– Но…

– Молчите, мой милый, дражайший мой маркиз, и будьте скромны.

Креки расхохотался.

– Знаете ли, – проговорил он, – что вы сильно подстрекнули мое любопытство?

– Знаю!

– Да я-то не знаю.

– Вы все узнаете, когда придет пора, любезный маркиз де Креки, до тех же пор не расспрашивайте. Убаюкивайте свое любопытство, терпеливо ожидая.

– Я буду себя убаюкивать – это конечно, но не засну.

Ришелье тихо увлек за собой маркиза.

Замок д'Этиоль

Выстроенный в восхитительном месте и с полным знанием архитектуры, замок д'Этиоль казался волшебным зданием, в котором присутствовали и ослепительная роскошь, и изящный вкус, и искусство, которыми так славилось восемнадцатое столетие – столетие странное во французской истории, в которое умер Людовик ХIV и родился Наполеон I; столетие, в которое угасла старая королевская династия и явилась новая – импера-торская; столетие прогресса, породившее Вольтера и Руссо; столетие сильное, могучее, где все было преувеличенно – процветание и упадок, роскошь и нищета, слава и поношение; столетие, наконец, которое все разрушило, все уничтожило, все поглотило и все возобновило, все создало снова!

Но, простите меня, читатели, я увлекся, уйдя далеко от предмета этого рассказа. Воротимся же поскорее в очаровательный замок д'Этиоль, в это привлекательное жилище, где все, по-видимому, соединилось, чтобы вызывать восторг и создавать удобство: роскошь меблировки, великолепие экипажей, изысканный стол, беспрерывные празднества. Это было восхитительное жилище, где хозяйкой была «небожительница».

Завтрак был подан в столовой из розового гипса, огромные окна которой позволяли гостям любоваться живописным пейзажем.

Пятнадцать мужчин, представляющих цвет аристократии, искусств, наук, литературы, финансов, сидели за столом в обществе десяти женщин, сиявших нарядами и красотой.

Но самая прекрасная сидела на почетном месте, угощая гостей, как умная хозяйка, желающая нравиться всем.

Это была Антуанетта Норман д'Этиоль.

Антуанетта была не только прекрасна, но и обольстительна. Черты ее лица были тонки, нежны, движения грациозны, взгляд мягкий, как бархат, часто был подернут томностью, а иногда сверкал как пламя; ее чудные волосы были пепельного цвета с великолепным золотистым блеском; кожа имела белизну перламутра, а рот был, как у амуров Альбано.

Но всего обольстительнее в ней была неизъяснимая прелесть изменчивого личика, отражавшего попеременно лукавство, кротость, доброту, глубину мысли и любовь. Это чрезвычайно подвижное лицо было истинным зеркалом души. Стан женщины был строен, позы благородны и кокетливы; походка грациозная; ноги миниатюрные; руки были совершенной формы… Одаренная от природы тонким вкусом, Антуанетта постигла науку туалета.

По правую руку от нее сидел Ришелье, по левую – Вольтер, напротив нее помещался ее крестный отец и благодетель Турншер; другие места были заняты виконтом де Таванном, маркизом де Креки, аббатом де Берни, графом де Тие (отцом которого был знаменитый Самуил Бернар), Поассоном, братом Антуанетты, которому было тогда только двадцать лет, потом мадам де Госсе – другом дома, мадам де Рие, женой банкира, мадам де Вильмюр, замок которой был по соседству с замком Этиоль, мадам де Лисней и ее дочери – хорошенькой кузины Антуанетты.

Возле мадам де Вильмюр сидел Норман д'Этиоль, муж Антуанетты, мужчина низенького роста и на редкость уродливой внешности.

Из четверых других мужчин трое носили уже знаменитые имена: Буслэ – живописец, Фавар – драматург и Жанти Бернар – поэт. И последний мужчина, лет пятидесяти, с серьезной физиономией, в строгом костюме, с проницательным и ясным взглядом, был Пейрони, знаменитый хирург.

Разговор был живым, остроумным и веселым; при каждой остроте все от души смеялись.

– Господа, – сказала Антуанетта д'Этиоль, ранее тихо говорившая с герцогом Ришелье, – позвольте мне сообщить вам приятное известие.

– Что такое? – спросили все.

– Герцог обещал мне выпросить у его величества позволение представить «Искательницу ума» в придворном театре.

Фавар вспыхнул.

– Неужели?! – воскликнул он.

– Да-да! Это решено – не правда ли, герцог?

– Обещаю вам, – отвечал Ришелье.

– Довольны ли вы, Фавар?

– Доволен ли я! – вскричал бедный автор, тогда еще мало известный. – О каком большем счастье мог я мечтать? Ах! Все радости моей жизни исходят от вас: вы – муза, вдохновляющая меня!

– А месье де Вольтер подаст вам советы.

– Фавару нужны только похвалы, – отвечал Вольтер.

– Я никогда не забуду, что со мною случилось через два дня после представления вашей очаровательной пьесы, – сказал Турншер смеясь.

– Это правда, – сказала мадам д'Этиоль, также засмеявшись. – Представьте себе, господа, после представления «Искательницы ума» я получила такое удовольствие, что умирала от желания увидеть автора и осыпать его похвалами. Я попросила дядюшку на другой день удовлетворить мое желание; он мне обещал.

– Да, – продолжал Турншер, – а когда я отправился к Фавару, думая, что еду к поэту, я нашел пирожника…

– Увы! Такова была моя профессия! – жалобно сказал Фавар.

– Он готовил пряженцы^[6]! – прибавила мадам д'Этиоль.

– Не говорите дурно о пряженцах, – сказал Пейрони с самым серьезным видом, – пряженцы выдумал отец Фавара, а они, оказывается, полезны для больного желудка.

– Кенэ прописал только пряженцы этой бедной Сабине, – сказал Таванн.

– Кстати, – заметил Креки, – Доже говорил мне третьего дня, что его дочери гораздо лучше.

– Да, говорят, она спасена.

– Узнали ли, наконец, кто ранил эту несчастную девушку? – спросила мадам д'Этиоль.

– Нет, ничего не известно. Начальник полиции не мог разузнать ничего, и он в отчаянии, наш бедный Фейдо де Марвиль, потому что король не скрыл от него вчера своего неудовольствия.

– А! – произнесла Антуанетта д'Этиоль, и лицо ее вдруг просияло.

– Это покушение на молодую девушку без всякой видимой причины очень странно! – заметила мадам де Госсе. – Но ведь вы видели ее в самую ночь преступления, месье де Берни?

– Да, – отвечал аббат, – мы ужинали в этот вечер с герцогом де Ришелье, маркизом де Креки и виконтом де Таванном. Больше того, маркиз и виконт даже первые помогли дочери Доже.

– Это Таванн первый увидел ее, – сказал Креки.

– И не известно ничего?

– Решительно ничего.

– Впрочем, в ту ночь случились странные происшествия, – прибавил Пэйрони, – отель Шаролэ сгорел.

– И мы имели честь быть представленными Рыцарю Курятника, – сказал Ришелье.

– Рыцарю Курятника! – с ужасом повторила Антуанетта. – Вы его видели?

– Да.

– Где?

– У мадемуазель Комарго.

– Ах, Боже мой! Разве он хотел ее убить?

– Вовсе нет, разве что он имел намерение задушить ее розами, потому что принес самый великолепнейший букет, какой только можно достать в это время года.

– Рыцарь Курятника принес розы мадемуазель Комарго?

– Он при нас предложил их ей, и, право, этот рыцарь очень хорош собой, наружность у него преинтересная!

– У подобного чудовища!

– Потише! Не говорите о нем дурно, его искренний друг здесь.

– Искренний друг Рыцаря Курятника здесь, в этом доме?! – закричала Антуанетта.

Все гости переглянулись с выражением притворного ужаса.

– Этот преданный и искренний друг, – сказал Ришелье, – виконт де Таванн.

– Ах, Боже мой! – воскликнула Антуанетта.

Веселый хохот встретил слова герцога. Один Таванн не смеялся.

– То, в чем уверяет вас герцог де Ришелье, совершенно справедливо, – сказал он.

Взоры всех устремились на его лицо.

– Какая странная шутка! – сказала мадам де Вильмюр.

– Таванн не шутит, – возразил Креки.

– Он и прежде это говорил! – прибавил аббат де Берни.

– Доказательством служит то, что Рыцарь Курятника принес розы мадемуазель Комарго в ту самую ночь, когда велел сжечь, как он сам признался, отель Шаролэ, по приглашению Таванна.

– Он даже успокоил этих дам, – сказал Креки, – заверив их, что нет никакой опасности пожара и что он уже распорядился.

– Ну да, он так и сказал, – заверил всех Ришелье.

– Ну, тогда ваш Рыцарь – человек просто замечательный? – изумилась мадам д'Этиоль.

Ришелье расхохотался.

– Спросите вашего дядю, – сказал он, – он также разок видел Рыцаря…

Турншер сделал гримасу. Намек на его приключение с бриллиантами у мадемуазель Аллар вызвал в нем печальные воспоминания. Смех повторился, потому что об этом приключении было известно всем.

– И Рыцарь Курятника – друг виконта де Таванна? – уточнил Вольтер.

– Я имею честь находиться с ним в хороших отношениях, – отвечал виконт серьезным тоном.

– Когда так, я буду вам чрезвычайно обязан, если вы представите меня ему, потому что я крайне желаю с ним познакомиться.

– Рыцарь сам будет рад вас видеть, потому что он ваш поклонник.

– Неужели?

– В последний раз, когда мы разговаривали с ним за завтраком, он мне много говорил о ваших сочинениях.

– Мне чрезвычайно лестно. Но разве вы часто с ним видитесь?

– Каждый раз, когда мне угрожает несчастье.

– Каким образом?

– Да вот уже пять лет каждый раз, когда я подвергался опасности или когда мне нужна была помощь, Рыцарь Курятника являлся в нужную минуту, и опасность исчезала.

– Чего же он требовал от вас взамен? – спросила Антуанетта д'Этиоль.

– Ничего.

– Зачем же он это делает?

– Не знаю.

– Разве вы у него не спрашивали?

– Я никак не мог объясниться с ним на этот счет.

– Однако вы знаете его давно?

– Пять лет назад я встретил его при самом странном в моей жизни обстоятельстве. Я видел его тогда в первый раз, и в продолжение шести часов он два раза спас мне жизнь, убил трех человек, увез четвертого, мешавшего мне, за пятьдесят лье и бросил сто тысяч экю, чтобы помочь мне в любви к одной женщине, с которой я никогда даже не говорил, но которую обожал.

– Как это странно!

– Сто тысяч экю! – воскликнул Турншер.

– Сто тысяч экю! – повторил де Рие недоверчиво.

Оба финансиста, очевидно, не могли поверить своим ушам.

– Расскажите нам все это подробно, виконт, – попросила мадам де Вильмюр.

– Не могу.

– Почему?

– Я обещал Рыцарю хранить тайну.

– Но разве этот Рыцарь не гнусное чудовище? – напрямую спросила Антуанетта д'Этиоль.

– Это знатный вельможа, разыгрывающий роль разбойника! – ответил аббат де Берни.

– Я, право, не знаю, кто этот Рыцарь и каково его общественное положение, – сказал Пейрони, – но с точки зрения ловкости и физической силы это существо с удивительными способностями!

Глаза всех обратились на хирурга.

– Я говорю о его побеге из цистерны, – сказал Пейрони. – Вы знаете это дело о табаке, когда Рыцарь Курятника захватил целый обоз и принудил смотрителя выкупить этот обоз? Рыцарь имел даже дерзость дать ему расписку, подписанную им самим. Месье де Турншер и месье де Рие знают об этом.

– Да, – сказал Турншер.

– На другой день, – продолжал Пейрони, – Рыцаря Курятника захватила объездная команда. По крайней мере, захватили человека, объявившего, что он Рыцарь Курятника. Его выдал один из сообщников. На него надели железные кандалы; это было возле Осо в деревне Шатней, и я был в тот день в замке. Мне любопытно было увидеть Рыцаря Курятника, и я отправился в деревню.

– Вы его видели? – спросила мадам де Госсе. – Какой он?

– Тот, кого я видел, был колоссом с волосами и с бородой черными и густыми, скрывавшими его лицо. Он походил на хищного зверя.

– Он был связан?

– Очень крепко. Руки его были скованы за спиной. Караульные, ожидая подкрепления, посадили его в цистерну, а отверстие закрыли огромным камнем с дырочкой для воздуха

и у камня поставили двух часовых. Когда через два часа явились судьи с объездной командой и отодвинули камень – там не было никого!

– Как!.. – закричали все гости.

– Рыцарь исчез.

– Каким образом? – спросил Креки.

– Неизвестно.

– Часовые и помогли ему.

– Часовые ни на минуту не оставались одни, а их не оставляла толпа любопытных.

– И цистерна была пуста?

– Совершенно.

– А следы побега?

– Никаких.

– Это невероятно!

– Я сам осматривал цистерну.

– Но это страшно, – сказала Антуанетта д'Этиоль.

– Не пугайтесь, – сказал Ришелье, вставая из-за стола и предлагая руку своей очаровательной соседке, – эти господа насмехаются над нами. Я уверен, что месье де Вольтер ничему этому не верит.

– А может быть, и верю, – возразил Вольтер.

– Как?

– Я тоже знаю о Рыцаре Курятника нечто ужасное.

– Что? Что? – спросило несколько голосов.

– Я так же, как виконт де Таванн, не могу отвечать.

На этот раз удивление было всеобщим.

– Если мы останемся здесь еще минуту, – сказала Антуанетта улыбаясь, – то все окаменеем от страха. Посмотрите, как ласково светит солнце, не угодно ли вам прогуляться в парке?

– Конечно, – сказала мадам де Вильмюр. – У нас есть время до начала охоты.

Антуанетта д'Этиоль и Ришелье вышли из столовой, открывая шествие.

Пейрони подал руку мадам де Госсе, которая была его соседкой по столу.

– Кстати, доктор, – сказала она ему, – я знаю кое-что про вас.

– Как! Каким образом? – удивился Пейрони. – Что я такого сделал?

– Я вас встретила недавно, а вы меня не увидели; вы, очевидно, возвращались с любовного свидания.

– Я?

– Конечно, вы были в маске.

– В маске! – повторил Пейрони, вздрогнув. – Когда же это было?

– Несколько недель назад… Однажды ночью, когда шел очень сильный снег… А! Помню! Это было в ту ночь, когда мадам де Рие давала большой бал по случаю дня рождения принца де Конде, это было 30 января.

– 30 января… вы меня видели?

– Да! Я возвращалась домой, шел сильный снег, и карета ехала тихо, без шума. Проезжая мимо вашего дома, я машинально посмотрела на вашу дверь и увидела человека в большом черном плаще, который вставлял ключ в замок. На лице этого человека была черная бархатная маска. Дверь отворилась. Стук кареты заставил этого человека повернуться. При этом движении маска упала, и я узнала вас.

– А!..

– Да. Скажите же, доктор, когда такой человек, как вы, надевает маску и закутывается в плащ, отправляясь ночью по Парижу, он ведь не к больным идет?

– Почему же? Хирург порой должен окружать себя тайной!

– В самом деле?

Пейрони со своей спутницей спускались со ступеней крыльца в сад, когда лакей в темной ливрее почтительно подошел к ним.

– Что ты хочешь, Жервэ? – спросил знаменитый хирург.

– У меня для вас письмо, – отвечал лакей.

Доктор взял письмо и быстро пробежал его глазами.

– Кто тебе отдал эту бумагу?

– Всадник, проезжавший только что мимо замка.

– Он позвал тебя?

– Нет. Я был на большой аллее, у ворот. Всадник выехал из леса, он походил на офицера. Он остановился, увидев меня, и спросил, не лакей ли я Пейрони. Я отвечал: «Да». Тогда он достал из кармана бумагу и карандаш, написал что-то, не сходя с лошади, и отдал мне бумагу, приказав передать ее вам сейчас же.

– Очень хорошо.

Жервэ поклонился и ушел.

– Опять тайна, – сказала смеясь мадам де Госсе. – К счастью, я не ревнива, а то вырвала бы у вас из рук эту таинственную записку, чтобы узнать, что в ней содержится. Это любовное послание или вызов?

– Ни то ни другое.

– Что же это?

– Математическая задача.

– Какая задача?

– Посмотрите!

Пейрони подал ей бумагу.

– Ах, что за тарабарщина! – вскричала мадам де Госсе. – Но это, очевидно, писал колдун.

Действительно, мадам де Госсе ничего не смогла понять в бумаге, поданной лакеем доктору. Там была написана всего одна строчка:

А+С'В = Х-12/3

– Вы будете отвечать на эту интересную записку? – спросила мадам де Госсе после некоторого молчания.

– Не сейчас, я отвечу после, когда решу задачу.

Искренний друг

– Итак, вы счастливы? Совершенно счастливы?

– Зачем вы задаете мне этот вопрос, герцог?

– Потому что я искренне к вам привязан, мой милый

друг.

Этот разговор происходил на маленькой аллее парка Этиоль.

Антуанетта шла медленно, прикрываясь от солнца зонтиком из страусовых перьев. Глаза ее были задумчивы, и она казалась в сильном волнении. Ришелье, играя со своей табакеркой, слегка наклонив голову, смотрел на Антуанетту, говорил и шел рядом с ней с непринужденностью знатного вельможи, который при любых обстоятельствах умеет владеть собою.

– Когда я вижу вас такой прелестной, очаровательной, грациозной, – продолжал герцог, рисуясь, – мне кажется, что вы не знаете, зачем родились, оставаясь в этом положении.

– Что вы этим хотите сказать? – спросила Антуанетта, несколько колеблясь.

– Что вы могли бы занять совсем другое место в свете, а не то, в которое вас поставил случай.

– Но… чего же более я могу еще желать?

– Спросите свое сердце и ум, они ответят лучше меня.

– Они молчат.

Ришелье наклонился к Антуанетте.

– Моя царица красоты и грации, – сказал он фамильярным тоном покровителя, – неужели вы всегда будете скрытничать со мною? Ах! Еще недавно эта женщина – молодая, очаровательная, остроумная, восхитительная и обожаемая – открывала мне свое сердце. Бедная герцогиня де Шатору! Она единственная знает, был ли я ей верным другом.

Антуанетта, услыхав имя бывшей фаворитки короля, вздрогнула.

– Что вы хотите этим сказать, герцог? – прошептала

она.

– Я хочу вас спросить, моя красавица, помните ли вы тот день, когда были у обедни в Версальской капелле?

– Да, – отвечала Антуанетта, краснея.

– До этого вы ведь никогда не видели короля так близко, как в тот день?

– Это правда.

– Если вы видели короля, то и король вас видел.

– А!..

– По выходе из капеллы его величество обернулся и бросил на вас последний взгляд. Я заметил внимание к вам короля и, когда он бросил на вас этот последний взгляд, сказал ему: «Государь! Если герцогиня де Шеврез перехватит этот взгляд, у нее начнутся судороги в правой ноге». «Отчего бы это?» – спросил король. «Оттого что из-за дамы, на которую вы бросили этот взгляд, у герцогини де Шеврез чуть не была раздавлена нога». Король улыбнулся – он вспомнил. Вы поняли, о чем я хотел сказать? Когда вы пели у мадам де Вильмюр, герцогиня де Шеврез так восхитилась вашим талантом и вашей внешностью и описывала вас королю таким образом, что герцогиня де Шатору наступила ей на ногу каблуком, чтобы та замолчала. Король при этом воспоминании тихо покачал головой: «Если ее пение равняется ее красоте, то ее, должно быть, очень приятно слушать».

– Король действительно так сказал, герцог? – прошептала Антуанетта д'Этиоль.

– Да, он это сказал и даже именно так и подумал. Вы, наверное, заметили, что оба раза, когда его величество встречал вас на охоте в лесу Сенар, он улыбался вам.

– Не знаю, должна ли я верить…

– Зачем мне говорить вам неправду?

Антуанетта продолжала прогулку, все менее и менее скрывая волнение, овладевшее ею. Ришелье видел все, угадывал все и понимал все.

– Не наградите ли вы эту бедную Лебон, если ее предсказание осуществится? – спросил он вкрадчивым голосом.

Антуанетта д'Этиоль чуть не вскрикнула.

– Мадам Лебон?! – повторила она с удивлением. – Как! Вы знаете…

– Что она предсказала вам, когда вы были ребенком?^[7] Конечно, знаю. Я ждал в соседней комнате, когда она допрашивала судьбу, и слышал все.

– О герцог!.. Молчите!.. Не говорите никому…

– Что Лебон вам предсказала, будто любовь короля сделает вас королевой Франции? Нет! Я ничего не скажу. Я предоставлю событиям идти своим чередом. Сегодня, – прибавил герцог, наклонившись к Антуанетте, – его величество охотится в лесу Сенар за кабаном – вам это известно. Креки будет распоряжаться охотой. Вот список аллей, по которым король будет проезжать.

Антуанетта д'Этиоль хотела раскрыть рот, но Ришелье приложил палец к губам.

– Прощайте, – сказал он. – Предоставляю вам время поразмыслить и решить самой. Я отыщу Креки – нам пора ехать!

Герцог любезно поцеловал руку Антуанетты и удалился.

Антуанетта осталась одна, растревоженная и взволнованная. В душе ее происходила борьба; безумные надежды мелькали в голове ее.

Давно уже странная мысль не оставляла ни днем, ни ночью эту прелестную, грациозную женщину. Живя среди роскоши по милости своего крестного отца Турншера, человека неисчерпаемой щедрости, Антуанетта поддалась лести, сыпавшейся на нее со всех сторон. Возбужденная похвалами и восторгами, поощряемая зеркалом, подтверждавшим все похвалы, Антуанетта создала себе мир вымыслов, настоящий мир из «Тысячи и одной ночи», где самые могущественные, самые храбрые и самые красивые принцы крови бросались к ее ногам и предлагали свою корону в обмен на один ее поцелуй.

Антуанетта стояла неподвижно возле изгороди из плюща с густой листвой, взволнованная этим океаном мыслей. Держа в руке бумагу, которую отдал ей Ришелье, она осторожно развернула ее и пробежала глазами.

– Что делать? – прошептала она, как женщина, понимающая, что настала решающая минута и что речь идет о всей ее дальнейшей судьбе. Ее взволнованное лицо показывало, насколько сильная борьба происходила в ее душе. Сложив руки, она повторила, спрашивая сама себя:

– Что делать?

– Действовать сегодня же, не теряя ни минуты, – послышался чей-то голос.

Антуанетта быстро обернулась, листья плюща раздвинулись, и показалась голова мужчины. Лицо его было закрыто черной бархатной маской. Антуанетта чуть не вскрикнула.

– Пусть звезда засияет сегодня же! – проговорил таинственный человек. – Так хочет судьба!

Голова исчезла, плющ сомкнулся.

V Королевская охота

Неожиданно раздались звуки труб, яростный собачий лай, и бешеный кабан ринулся по аллеям. Охота началась.

Она обещала быть долгой и трудной. Кабан был стар и знал лес; за ним и прежде уже охотились, но безуспешно. Король пустил свою лошадь во всю прыть. По правую его руку, несколько позади, ехал маркиз де Креки, распоряжавшийся в этот день охотой; по левую руку от короля ехали герцог де Ришелье и молодой герцог де Граммон. Другие приглашенные дворяне скакали позади – кто ближе, кто дальше, в зависимости от резвости их лошадей. На всех были щегольские охотничьи костюмы, но ни на ком не сидел он так хорошо, как на короле.

Людовик XV был очень хорош собой; он принадлежал к тому великолепному типу Бурбонов, которым так завидовали Валуа. Черты лица его были безукоризненны, а стан чрезвычайно строен. Во всем его облике, в каждом его движении были грация, достоинство и истинно королевское благородство. В этом отношении он был настоящим потомком короля Людовика ХIV, который, по словам мадемуазель Скюдери, «играя на бильярде, сохранял вид повелителя вселенной».

Людовик XV был особенно красив в этот день, на охоте в лесу Сенар. Его элегантный охотничий костюм, несколько помятый от быстрой езды, шляпа с пером, надвинутая на лоб, напудренные волосы, растрепанные от ветра, портупея из душистой кожи, стягивающая его стан, – все соединилось, чтобы воодушевить его, а именно этого-то воодушевления и недоставало в обыденной жизни короля. Ловко сидя в седле, он с удивительным искусством управлял великолепной гнедой лошадью, которая шутя перепрыгивала через завалы и рвы.

Людовик XV был лучшим наездником при французском дворе, как и самым красивым мужчиной, и обожал охоту. Когда король гонялся за оленем, кабаном или волком, он был совсем не таким, каким его видели министры час назад в зале совета: скучающим, грустным, угрюмым. Живой, пылкий, горячий, он концентрировал все свои физические и нравственные способности на охоте. Там он подвергался любым опасностям, но никогда не ранил его бешеный зверь, никогда не выбрасывала из седла упрямая лошадь. Искусный стрелок, Людовик XV убивал до трехсот птиц в один день. В «Книгах королевской охоты» значится, что в 1743 году Людовик XV убил девяносто девять оленей, в 1744-м – восемьдесят семь, а в 1745 году – семьдесят.

Ничего не могло быть привлекательнее для глаз, чем эта охота со знатными вельможами, на великолепных лошадях, в богатых костюмах, с прелестными амазонками.

Тут были прекрасная графиня де Тулуз, интересная мадемуазель де Шаролэ, остроумная мадемуазель де Клермон и хорошенькая мадемуазель Сан; все они – героини картин Ванлоо, которые он нам оставил.

Эти милые амазонки ехали по лесу не в колясках, как мадам де Монтеспан и герцогиня де ла Вальер, а скакали на лошадях, в шляпках, кокетливо надвинутых на ухо, с напудрен-

ными волосами, перевязанными жемчугами и рубинами, в амазонках, свисающих до земли, не скрывавших, однако, ножек, пришпоривавших лошадей золотыми шпорами.

В три часа дня охота была еще в самом разгаре. Кабан бросился в густую чащу; там, с инстинктом опытного зверя, он удвоил хитрость: останавливаясь время от времени, он вдруг клыками распарывал молодых неопытных собак, следовавших за ним слишком близко, потом устремлялся бежать, преследуемый старыми собаками, которые останавливались, когда останавливался он, и отвечали на его грозное ворчанье громким лаем.

Выбежав из леса в ту минуту, когда этого ожидали меньше всего, кабан устремился в долину так же быстро, как и раньше, без всякой, по-видимому, усталости.

Охотники и амазонки рассыпались в разные стороны в пылу охоты. Людовик XV, ехавший на превосходной лошади, оставил позади себя почти весь двор. Только Креки, Ришелье, Граммон и Таванн оставались возле него. Вдруг кабан прыгнул в ручей и побежал по воде так же проворно, как и по твердой земле, возвращаясь в ту часть леса, где скакал король.

– Я думаю, – сказал Людовик XV, остановив свою лошадь на берегу ручья, – что охота скоро закончится, через четверть часа кабан утомится, и вся свора окружит его.

Креки сошел на землю, рассматривая следы.

– Он еще не утомился, государь, – сказал маркиз, – вот его шаги на песке, и они не указывают на усталость.

Вдали слышались голоса собак, но ничего не было видно. Король пришпорил лошадь, перескочил ручей и опять быстро поскакал в сопровождении четырех вельмож.

– Мы напали на след? – спросил Ришелье.

– Кажется, – отвечал Граммон.

Они прискакали к перекрестку; шесть дорог расходились от него в разные стороны. Голоса собак стихли, и, так как лесное эхо не повторяло их, невозможно было понять, в какой стороне была охота. Аллеи были пусты. Охотники остановили своих лошадей и с беспокойством переглянулись.

– Нам надо взять вправо, – сказал Креки.

Король еще колебался и осматривался вокруг, внимательно прислушиваясь, как вдруг вскрикнул:

– Ах! А это что такое?

Все обернулись, посмотрели по направлению глаз короля и вскрикнули от удивления и восторга.

Из узкой аллеи выехал прелестный экипаж в виде раковины, весь из горного хрусталя, на четырех позолоченных колесах, запряженный двумя рыжими лошадьми, головы которых были украшены белыми перьями. В этой раковине, откинувшись на шелковые подушки, держа в белых ручках вожжи, сидела молодая и очаровательная женщина, одетая как нимфа, с венком из звезд на голове.

Раковина быстро проехала перекресток и исчезла в другой аллее.

– Это лесная нимфа, – сказал король.

– Которое принимает ваше величество каждый раз, как вы изволите охотиться в Сенаре, – сказал Ришелье, улыбаясь.

– И каждый раз в разных видах, – прибавил король.

Не успел он договорить, как стрела, украшенная розовыми и зелеными перьями, упала перед ним. Ришелье проворно соскочил с лошади, схватил стрелу и почтительно подал ее королю.

– Это, должно быть, послание любви, – сказал герцог.

Граммон посмотрел на Креки и насмешливо улыбнулся.

– Которая проходит через руки Меркурия, – прошептал он.

Людовик XV рассмотрел стрелу. К ней был привязан зеленой лентой прелестный букет незабудок. Он взял букет и воткнул его в петлицу жилета. В эту минуту звонкие и громкие звуки охотничьего рога ясно донеслись до перекрестка.

– А! – вскричал Креки. – Они на дороге к Соази, государь. Кабана загнали у Круа-Фонтана, как я и предвидел.

Король пришпорил лошадь, и она помчалась в указанном направлении; вельможи последовали за ним. Ришелье подъехал к Людовику XV. Очевидно, он ждал, что скажет ему король. Каким бы страстным охотником ни был Людовик XV, он, казалось, моментально охладел к охоте. Не замедляя бега

лошади, он сделал знак Ришелье подъехать еще ближе. Герцог повиновался.

– Знаете ли вы, как зовут эту восхитительную женщину, герцог? – спросил он вполголоса.

– Нет, государь, – отвечал Ришелье, – но я узнаю.

Звуки охотничьей трубы раздавались все ближе.

– Ей-Богу, – сказал король, – я пошлю этой хорошенькой нимфе ногу убитого зверя: она имеет на это право как царица леса.

VI Незнакомец

Креки угадал верно: кабан быстро вернулся на огромное поле с густым и высоким кустарником, перемешанным с колючками и почти непроходимым.

Было половина пятого, и солнце быстро спускалось к горизонту. Егеря окружили убежище кабана и изо всех сил дудели в рога, а со всех сторон скакали охотники, бежали крестьяне, желая насладиться этим зрелищем. Аллеи, которые вели к Круа-Фонтану, были заняты всадниками, скакавшими во весь опор. Круа-Фонтаном назывался тот чудный павильон, который выстроил главный откупщик Боннэ и от которого теперь остались только прекрасные мраморные погреба. Эти развалины имеют уже свои легенды.

Бросившись направо, Креки, как главный распорядитель кабаньей охоты, желал, чтобы и финал ее был великолепен; но, как ни торопился, он приехал к перекрестку только несколькими секундами раньше короля; Ришелье, Таванн, Айян, Граммон, Лорагэ, Коссе-Бриссак, Субиз, Шовлен и несколько других дворян составили полукруг около его величества. К ним присоединились другие придворные, и скоро вся охота, за исключением некоторых опоздавших, сгруппировалась перед чащей, в которую укрылся кабан. Вид был великолепный! Эта картина была достойна кисти великого художника.

Представьте себе огромную поляну со столетними деревьями, к которой вели пять дорог. В этой густой чаще находился король, с большим усилием сдерживавший свою лошадь, которая была вся в пене и, оглушенная звуком труб и лаем собак, увлекаемая инстинктом охотничьей лошади, никак не хотела оставаться на месте. Справа, слева и позади короля находились обер-егермейстер, начальник псовой охоты, начальник кабаньей охоты, приглашенные придворные и щеголеватые амазонки. Перед королем было свободное пространство. Дальше, на краю чащи, с каждой стороны свободного пространства располагались офицеры кабаньей охоты, егеря и конюхи. В чаще вся свора ревела с бешенством, заглушавшим даже звук труб. Наконец, в лесу, на аллеях, любопытные крестьяне, экипажи сдамами, неприглашенные всадники – все на почтительном расстоянии – составляли задний план живописной картины. Лай собак, звук труб, хлопанье бичами, крик конюхов, треск ветвей сливались в оглушительный шум. Собаки искали в чаще с неслыханным упорством, но никак не могли выгнать кабана из его убежища.

Зверь вел борьбу с удивительным искусством и постоянно перебегал от одного куста к другому; он то одним прыжком бросался вперед, желая проскочить через группу собак, не пропускавших его; то поворачивался, чтобы ткнуть клыками смельчаков, слишком близко его обступавших.

Собаки яростно кидались, но многие были ранены, и время от времени какая-нибудь взлетала на воздух с распоротым животом, обливаясь кровью. Бедное животное падало на лапы и, забыв о своей ране, устремлялось на кабана с новым приступом бешенства.

– Ну, Розэ и Рако! – закричал Креки, подъезжая. – Выгоняйте же кабана, трубите ему в уши.

Оба егеря бросились в самую середину своры, но кабан не испугался звука их труб. Он прислонился к огромному стволу дуба и отшвырнул от себя собак сорок, кидавшихся на него и походивших на подвижную гору. Мертвые и раненые собаки лежали на земле рядом с разъяренным зверем. На его теле не было такого места, куда можно было бы всадить пулю,

не попав в одну из храбрых собак. Опасность для своры возрастала с каждой секундой. Кабан был одарен изумительной силой, и было очевидно, что если борьба продолжится, то по крайней мере половина своры будет уничтожена. Нетерпение, беспокойство и жажда победы заставляли охотников и любопытных поскорее желать конца.

– Спустите будьдогов! – вскричал Креки.

Егерь, к которому обращался начальник кабаньей охоты, был гигантского роста, он с трудом удерживал двух собак с надетыми на них железными ошейниками и двойными цепями. Эти бульдоги предназначались для того, чтобы броситься – одному направо, другому налево, схватить кабана одновременно за каждое ухо и гнуть его голову к земле, чтобы счастливый охотник мог всадить охотничье копье в левое плечо кабана.

В эту-то минуту охота становится опасной. Часто случается, что бульдоги держат его слабо; иногда кабан оставляет одно ухо в их зубах и, таким образом освободившись от одной собаки, тащит другую, а затем бросается на охотников, потому что промахнувшееся копье возбуждает его бешенство. Тогда надо либо бить без промаха, либо бросаться в сторону, чтобы избежать клыков зверя. Но там, где стоял кабан, бульдоги ничего не могли с ним сделать; они могли лишь напасть на него так яростно, чтобы он бросился бежать.

Бульдоги были спущены и устремились на кабана с быстротой пули. Опрокинув собак в своем беге, они прыгнули с налитыми кровью глазами и разинутыми пастями, один направо, другой налево. Увидев их, кабан осознал грозившую ему опасность. Эти враги были способны бороться с ним. Щетина его поднялась, зубы заскрежетали, кровавая пена показалась на клыках, и он присел немного назад для того, чтобы с большей силой выдержать натиск или же для того, чтобы самому броситься на них. Испуганная свора отступила. Оба бульдога наскочили на кабана. Он не колебался. Бросившись налево, он уклонился от собаки с правой стороны и распорол бок той, которая была слева. Бульдог страшно завыл; с невероятной скоростью он вскочил и оторвал ухо своему противнику. Всё это произошло в одну секунду. Кабан продолжал бежать прямо на лошадь, которую Людовик XV с трудом сдерживал. Никто не успел сделать ни шага, ни движения. Охотники, егеря, конюхи были неподвижны.

Опасность была страшная. Лошадь взвивалась на дыбы с такой силой, которая не позволяла ей сохранить равновесие. Людовик XV с проворством искусного всадника высвободил ноги из стремян и соскочил на землю в ту минуту, когда кабан вонзил клыки в ногу лошади. Та опрокинулась назад и упала, при падении сильно ударив короля в плечо. Он упал в нескольких шагах от разъяренного кабана. Зверь глухо заворчал и опустил голову, бросившись на упавшего всадника. Двадцать охотников соскочили в одно время с лошадей, но никто из них не мог успеть. Раздался испуганный крик. По толпе пробежал трепет: думали, что король убит.

Но вдруг между королем, распростертым на земле, и кабаном появился человек с охотничьим ножом в руке, и в следующее мгновение клинок ножа весь исчез в плече свирепого зверя, который, пораженный в сердце, рухнул на месте. Человек, постояв неподвижно между королем и зверем, с живостью обернулся к королю. Людовик XV проворно встал, прежде чем ему успели помочь. Человек поклонился и сделал движение, чтобы удалиться, но король быстро положил руку на его плечо.

– Кто вы, – спросил он, – человек, спасший мне жизнь?

– Тот, кому, может быть, когда-нибудь потребуется, чтобы ваше величество вспомнили об этом.

И, низко поклонившись, он бросился в толпу.

Все охотники давно соскочили с лошадей, все конюхи, егеря, любопытные столпились вокруг. Спаситель Людовика XV не привлек внимания, ибо ни король, ни кто иной не заботились о нем. Взгляды всех спрашивали короля, не ушибся ли он; любовь и беспокойство выражались на каждом лице. Увидев, что он здоров и невредим, у всех вырвался один крик:

– Да здравствует король!

VII Конец охоты

Король был покрыт пылью. Несколько взволнованный происшедшим, он не сразу успокоился, хотя не получил ни малейшей царапины. Можно себе представить, как была возбуждена толпа присутствующих после случившегося. Все еще трепетали, хотя опасность уже миновала, и взгляд каждого не мог оторваться от короля.

Не прошло и нескольких минут, как де Граммон, раздвинув плотную толпу людей, окружавших короля, подошел к нему, таща за собой человека очень богато одетого, толстого, с румяным лицом.

– Государь, – сказал герцог, – это один из ваших главных откупщиков – Буррэ, который пришел на коленях умолять ваше величество немного отдохнуть в его павильоне.

– Буррэ прав, государь, – живо подхватил Ришелье. – Несколько минут отдыха вам необходимы, прежде чем вы отправитесь в Шуази.

Король колебался. То ли ему не хотелось отдыхать в павильоне, то ли он еще не совсем пришел в себя.

– Да-да, извольте отдохнуть, ваше величество, хоть час по крайней мере, – послышался из-за спин запыхавшийся голос. – Я это предписываю.

– А! Пейрони! – воскликнул Граммон, давая ему дорогу.

– Я считаю, что лучше ничего не предпринимать, чем допускать излишества, – сказал знаменитый хирург. – Но все равно, прежде чем ваше величество сядете на лошадь, вам надо полежать по крайней мере час.

– Хорошо, – сказал король, – я пойду к вам, Буррэ.

– О, государь! – закричал откупщик, молитвенно сложив руки. – Если бы это ужасное происшествие не подвергло опасности драгоценную жизнь вашего величества, я возблагодарил бы Бога за Его милость.

– Приходите благодарить меня в Версаль, – сказал Людовик XV с любезным видом.

Буррэ схватил руку, которую протягивал ему король, и почтительно поцеловал ее, потом быстро пошел к павильону, чтобы распорядиться. Людовик XV осмотрелся вокруг.

– Да здравствует король! – кричала толпа с ликованием, в котором нельзя было ошибиться, и крики эти вполне оправдывали прозвище Возлюбленный, данное ему народом.

– Благодарю, друзья, – сказал Людовик XV, помахав крестьянам рукой.

Потом, словно пораженный внезапной мыслью, он спросил:

– А Цезарь?

Он обернулся и поискал глазами свою лошадь. Бедное животное, покрытое потом, дрожало. Один конюх держал его за узду, другой разнуздывал, третий обтирал сеном. Король приласкал рукой Цезаря, глаза которого были налиты кровью, а из расширенных ноздрей с усилием вырывалось дыхание.

– Государь, – сказал Пейрони, – вам надо идти в павильон.

Король сделал утвердительный знак.

– Вашу руку, Ришелье, – сказал король.

Герцог поспешно подошел и подал руку королю. Такая милость была чрезвычайно велика, и завистливое выражение появилось на физиономиях всех придворных. Король, опираясь на руку герцога, сделал несколько шагов, окружавшая его толпа раздвинулась, и, таким образом, в пустом пространстве оказался труп кабана. Людовик XV остановился перед окровавленным животным.

– Какие славные клыки, – сказал он.

У кабана действительно была пара чудовищных клыков. Охотничий нож оставался в ране. Сила удара была такова, что лезвие вошло до самой рукояти.

Король отпустил руку Ришелье, поставил правую ногу на тело кабана и, ухватившись обеими руками за нож, хотел было его вытащить, но все усилия были бесполезны, нож оставался в ране.

– Значит, тот, кто убил этого кабана, настоящий Геркулес! – воскликнул король.

Он подозвал того егеря, который держал на привязи бульдогов, и велел ему:

– Вынь этот нож.

Колосс повиновался и вынул окровавленный нож, но по напряжению его мускулов было видно, какие неимоверные усилия при этом он делал. Король осмотрелся вокруг.

– Где же мой спаситель? – спросил он.

Взоры всех метнулись на поиски счастливца, но тот исчез.

– Как! – продолжал Людовик XV. – Он скрылся, не ожидая награды? Похоже, он не из придворных, – прибавил король, улыбаясь.

– Я не видел его, государь, – сказал Ришелье, – я так был поглощен опасностью, которой подвергались ваше величество…

– О, я его узнаю в любую минуту! – перебил его король. – Это человек высокого роста, бледный и весь в черном.

– Вашему величеству угодно, чтобы мы отыскали его? – спросил герцог де Граммон.

– Нет, – отвечал король, – пусть делает, что хочет. Когда он пожелает награды, он сам придет просить ее… Однако до чего же мне хотелось бы узнать, кто он…

– Я думаю, что ваше величество это скоро узнает, – сказал Креки.

– Как?

– Когда этот человек исчез в толпе, за ним бросился Таванн.

– Государь, – сказал Пейрони, подходя, – я настаиваю, чтобы ваше величество отдохнули.

Король опять взял под руку герцога де Ришелье и пошел дальше.

VIII Сон

Павильон, на постройку которого Буррэ сыпал золото пригоршнями, был истинным чудом. Лестницы были из севрского фарфора, с перилами из хрусталя, связанного филигранным золотом и серебром. Гостиные и будуары были украшены произведениями искусства поистине неподражаемыми. Между прочим, был кабинет полностью из китайского и японского фарфора.

В этот-то кабинет и привели короля. Людовик XV лег на великолепный диван, покрытый восточной материей. Китайские шторы рассеивали в комнате свет.

Король был один. Ришелье, Граммон, д'Айян находились в соседней комнате. Отдыхая от усталости и волнения после неожиданного происшествия, жертвой которого он чуть было не стал, Людовик XV заснул. Дыхание его было ровным, а выражение лица спокойное и безмятежное. Королю снилось, будто он в лесу, на том же перекрестке, где останавливался несколько минут назад. Он услышал глухой отдаленный стук, постепенно усиливающийся, и увидел хрустальную раковину с позолоченными колесами, а в ней восхитительную нимфу. Раковина остановилась возле него, и хорошенькая нимфа медленно встала и бросила поводья. Она приподняла свою прозрачную юбку, высунула крошечную ножку, обутую в сандалию. На каждом пальчике ноги сверкали изумрудные и рубиновые перстни. Молодая нимфа вышла из раковины, и та медленно исчезла; нимфа же осталась неподвижной возле короля. Потом исчезли деревья и вместо леса явились стены, украшенные фарфоровыми медальонами. Нимфа все еще оставалась тут. Робко протянув руку, король взял ее маленькую ручку и осторожно привлек к себе. Затем Людовик наклонился и приложился губами к белой атласной коже. Маленькая ручка дрожала в его руке. Людовик XV сделал усилие, чтобы привлечь нимфу еще ближе. Она повиновалась и тихо, медленно, грациозно наклонилась. Лицо ее приблизилось к лицу короля, и мелодичный голос прошептал:

– Я вас люблю!

Потом свежие розовые губки запечатлели на губах короля горячий поцелуй. Людовик XV почувствовал, как глубокое счастье наполнило его сердце. Он подавил вздох и раскрыл глаза, протягивая руки как бы для того, чтобы схватить… Маленькая дверь в стене закрылась, и он увидел, как в ней исчезло белое платье. Он встал, проводя рукой по лбу, и прямо пошел к тому месту, где затворилась маленькая дверь. Но на фарфоровой стене не было видно никаких следов двери.

– Это был сон, – сказал он.

Он опустил глаза и вдруг замер… Потом быстро наклонился и поднял вещицу, лежавшую на ковре перед диваном.

Это был рубиновый перстень.

– Тот, что был у нее на ноге, – прошептал король.

Он вернулся к тому месту в стене, которое уже рассматривал.

– Никаких следов двери! – заключил он после внимательного осмотра. – Значит, я игрушка сна! Но сна во всяком случае приятного, потому что эта нимфа была восхитительна… Однако, этот перстень! – продолжал он, топнув ногой с нетерпением.

В дверь тихо постучались.

– Войдите, – проговорил король.

Голова Ришелье показалась в двери.

– Государь, – обратился герцог, входя, – я слышал, как вы ходите, и подумал, что, может быть, вам нужны мои услуги.

– Да, – сказал король, – велите приготовить все для отъезда, любезный герцог, и скажите Буррэ, чтобы он пришел ко мне.

Говоря это, король не спускал глаз с того места в стене, где исчезла хорошенькая нимфа.

IX Таванн

Для того чтобы понять все последующее, надо вернуться назад, к той минуте, когда лошадь короля, опрокинутая бешеным кабаном, подвергла опасности жизнь монарха.

Смерть кабана, спасение короля и исчезновения человека, спасшего его, совершились менее чем за минуту, потом толпа бросилась и окружила Людовика Возлюбленного.

Человек, сохранивший жизнь короля Франции и ради этого равнодушно подвергший опасности свою жизнь, проскользнул мимо придворых и любопытных так, что никто из присутствующих не заметил его исчезновения, кроме одного человека.

Этот человек, столь заинтересовавшийся спасителем короля, был виконт де Таванн.

В ту минуту, когда король упал, Таванн находился позади, в нескольких шагах от него; сам он сидел на лошади и тотчас же спрыгнул на землю, но, как ни быстро он это сделал, он был на земле лишь в то самое мгновение, когда кабан упал, пораженный охотничьим ножом. Человек, убивший кабана, находился спиной к Таванну; лицом он обернулся только в ту минуту, когда бросился в толпу, после своего краткого ответа королю, благодарившему его. Убегая, он пробежал мимо Таванна; тот вскрикнул, потом быстро взглянул на короля и, удостоверившись, что Людовик XV цел и невредим, бросился за незнакомцем.

Как ни кратко было то мгновение, в которое Людовик XV видел своего спасителя, король запомнил, как он позднее сказал Ришелье, «что это человек высокого роста, бледный и весь в черном». Этот человек действительно был высокого роста. Его костюм, очень строгий, был черного цвета, а лицо его было даже не бледным, а скорее желтоватым. Он исчез в густой чаще, ветви которой сомкнулись за ним, когда его догнал Таванн. Виконт не вскрикнул и не сказал ни слова, он только положил руку на плечо незнакомца; тот обернулся,

пристально посмотрел на Таванна и протянул ему руку. Тогда с поляны послышался дружный рев толпы:

– Да здравствует король!

Незнакомец, не говоря ни слова, сделал Таванну знак следовать за ним. Оба молча пробирались сквозь густую чащу.

Когда они отошли на большое расстояние, незнакомец остановился и спросил:

– Что вы хотите мне сказать?

– То же, что я всегда говорю, когда счастливый случай сводит нас, – отвечал виконт. – Что я могу для вас сделать?

Незнакомец печально улыбнулся.

– Ничего, – сказал он.

– Опять ничего?

– Час еще не настал!

– Однако чего же еще вы можете ждать? Вы оказали королю одну из таких услуг, за которые ни в чем не отказывают.

– Я ничего не хочу просить теперь.

– Почему?

– Потому что, повторяю, час еще не настал.

– Я не могу понять причину, которая мешает вам действовать, – продолжал виконт после некоторого молчания. – Но так как эта причина, очевидно, существует, не мое дело ее выведывать. Скажите мне только, зачем вы убежали от признательности короля?

– Король сказал мне все, что мог сказать, и мне нечего было отвечать ему более того, что я ответил.

– Вы откладываете на будущее?

– Да, если король не забудет.

– А если король пожелает узнать, кто вы, что я должен делать?

– Не говорить ничего такого, что могло бы заставить их предположить, что вы меня знаете.

– Даже если бы это могло быть вам полезным?

– В таком случае вы будете предупреждены.

– Кем? Как?

– Вы будете предупреждены в надлежащее время и в надлежащую минуту, виконт. К сожалению, это все, что я могу вам рассказать.

Таванн всплеснул руками от нетерпения.

– Какой вы странный человек! – воскликнул он.

Незнакомец тихо покачал головой.

– Если бы вы меня знали так, как я знаю сам себя, – отвечал он, – я показался бы вам еще более странным. Не будем более говорить обо мне, – прибавил он, переменив тон.

– Напротив, будем говорить! – с живостью возразил Таванн. – Между нами крепкие узы искренней дружбы, потому что узел, скрепляющий эти узы, – признательность.

– Виконт…

– У меня перед вами долг, – продолжал Таванн твердым голосом, – который я могу вернуть, сделав то же, что вы сделали для меня. Дайте же мне возможность отплатить вам.

– Хорошо, мы к этому вернемся позже, а пока Пейрони прописал королю отдых, пусть король отдыхает в павильоне Буррэ, а потом…

– Я вас не оставлял ни на минуту, откуда же вы знаете, что Пейрони прописал королю отдохнуть в павильоне?

– Он только прописал, а откупщик Буррэ предложил королю свой павильон.

– Жильбер! Невозможно, чтобы вы это знали.

Послышался топот лошадей.

– Вон по дороге едет всадник, – сказал Жильбер, – спросите его.

Он потащил Таванна за руку к дороге, по которой скакал маркиз де Креки, а сам отступил в чащу. Увидев Таванна, тот остановил лошадь.

– Где король? – спросил Таванн.

– В павильоне у Буррэ, – отвечал маркиз.

– А что он там делает?

– Пейрони прописал ему отдохнуть с час, прежде чем двигаться дальше, и Буррэ упросил короля отдохнуть в его павильоне. Король сейчас поедет; я отправляюсь за его каретой.

Креки ускакал. Таванн долго оставался неподвижен и задумчив.

– Ну что? – спросил его Жильбер, подходя.

– Что вы за человек? – изумился Таванн.

– Вы это узнаете. Теперь возвращайтесь к королю. Ваше отсутствие не должно быть замечено, если же кто-нибудь из придворных видел, как вы бросились за мной, скажите, что не смогли меня догнать.

– Так я и скажу.

– Вы не забудете вашего обещания: завтра в Шуази рассказать?..

Таванн утвердительно кивнул.

– Виконт, – продолжал Жильбер, переменив тон и низко наклонившись, – мне остается сказать вам только одно слово, но в этом слове будет выражаться все: благодарю!

Таванн протянул руку Жильберу, потом быстро направился по направлению к павильону, где уже слышался стук колес экипажей и топот лошадей.

Жильбер бросился в чащу, почти непроходимую от столетнего плюща, обвившегося вокруг сухих ветвей, и остановился там. Послышалось петушиное пение, повторившееся снова. Плющ раздвинулся, и черная косматая голова явилась в полутени.

– Письмо? – спросил Жильбер.

– Отнесено.

– А Хохлатый Петух?

– В павильоне.

– Какие известия из Парижа?

– Никаких.

Жильбер сделал знак рукой, и черная голова скрылась.

X Зеркальная гостиная

Шуази был любимым местом пребывания Людовика XV, он называл его любимым «домиком»; там он забывал свое ко-

ролевское звание, которое так ему наскучило, и заставлял других забывать о нем.

Шуази был выстроен герцогиней Монпансье, внучкой Генриха IV, дочерью Гастона Орлеанского, брата Людовика ХIII. Она любила эту местность, сцену рыцарских подвигов в тревожные дни междоусобных войн; она любила этот замок, в котором оплакивала Лозена, заключенного в Пиньероль. Монсар строил здание, Ленотр делал рисунки сада, знаменитого своими цветами, в особенности розами и жасминами. Тут были длинные, запутанные лабиринты, а на фоне живой изгороди возвышались статуи.

Людовик XV сохранил и украсил сад, но, не находя достаточно щеголеватым замок Монсара, велел Габриэлю выстроить другой.

В Шуази Людовик XV принимал «приближенных». При дворе было три ранга придворных: «свет», «общество» и «приближенные».

«Светом» именовались важные сановники, министры, посланники – вся эта толпа придворных, для которых король никогда не спускался с вершины своего величия.

«Общество» состояло из тех придворных и дам, которых король принимал по вечерам в своих апартаментах, которых удостаивал некоторой фамильярностью и позволял смеяться в своем присутствии.

Наконец, «приближенные» принадлежали к числу тех придворных, перед которыми король снимал свое королевское величие. Их он обыкновенно приглашал в Трианон и в Шуази.

Но самые любимые празднества короля происходили в Шуази и посвящались, как у язычников, то Бахусу, то Венере, то другим божествам. Утверждают, что эти ночные празднества основали графиня Тулузская и очаровательная мадемуазель де Шаролэ.

Пробило восемь часов, и маленькая Зеркальная гостиная, находившаяся перед спальней короля, заполнилась приглашенными в Шуази. Людовик XV сохранил привычки Людовика ХГУ. Каждое утро камердинер, спавший в спальне короля, будил его в восемь часов. Когда короля не было в Шуази, другой камердинер все-таки спал в королевской спальне, ибо королевское ложе всегда должно быть охраняемо. В половине девятого к королю допускались приближенные.

Зеркальная гостиная имела три двери: одну – в переднюю, другую – в спальню короля, третью – в «кабинет париков». У двери спальни, взявшись за ручку двери, стоял швейцар высокого роста, с лицом таким же красным, как и его ливрея. Этот швейцар жил в гостиной, как птица в клетке, никогда из нее не выходя.

Простые ширмы в углу залы справа от входа в спальню короля служили жилищем швейцару; там стояли его кровать и стол. День и ночь, где бы ни находился король, в Шуази, в Версале, в Фонтенебло или в Марли этот швейцар стоял у двери спальни, так что никто не мог войти туда без его соизволения. Его обязанность заключалась в том, чтобы открывать и закрывать дверь и произносить четыре фразы разного смысла:

– Проходите, господа, проходите!

– Господа, король!

– Уйдите!

– Входить нельзя!

Никто не смел возражать швейцару. Принцы, герцоги, маркизы, графы бежали от его голоса или прибегали на его зов; даже принцы и принцессы крови были отсылаемы или принимаемы им без всяких возражений. У швейцара был только один господин – король. Он получал приказания только от него одного. Все остальные, кроме короля, для него не существовали.

В ту минуту, когда пробило восемь часов, швейцар, который до тех пор стоял за ширмами, вышел и встал перед дверью. Взгляды всех придворных устремились на его широкую руку, которая сейчас должна была позволить им войти в королевскую спальню.

В Зеркальной гостиной толпились все придворные знаменитости: Ришелье, Граммон, Тремуйль, Креки, Мориа, Таванн, Коани, Суврэ и многие другие. Разговор был светский и шумный.

– Флавакур уехал? – говорил Суврэ, смеясь.

– Да, – отвечал Тремуйль, – он уехал и увез свою жеу.

– Он не хотел, чтобы мадам де Флавакур наследовала своим сестрам, – прибавил Креки.

– Это пятая дочь Неля, – сказал Коани.

– Если ее ответ справедлив, он показывает прекрасный характер, – заметил Таванн.

– Справедлив, – отвечал Ришелье, – она сказала это мне. Между нами, господа, мне бы хотелось узнать, не захочет ли она занять место герцогини де Шатору, как та в свое время заняла место мадам де Лорагэ, а мадам де Лорагэ воцарилась вместо мадам де Вентимиль, которая в свое время оттеснила мадам де Мальи. Итак, я в один вечер разговаривал с герцогиней и прямо ей сказал: «Наследство ваших сестер принадлежит вам». Она улыбнулась и ничего не ответила. Я показал ей приятную сторону этого положения, заговорил о богатстве, о могуществе, о славе, о счастье, об обожании. «Все это прекрасно,

– сказала она мне наконец, – но я предпочитаю всему этому уважение моих современников».

– Черт побери, – сказал Тремуйль, смеясь, – какая вольнодумка!

– Вольнодумка или притворщица, – сказал Мориа с той насмешливой улыбкой, которая была ему свойственна и впоследствии заставила потерять место министра.

– Как – притворщица? – спросил Креки.

– Да, ведь маркиза де Флавакур уехала со своим мужем?

– Они уехали оба третьего дня утром в свое поместье в Дофине, – сказал герцог Тремуйль.

– Три дня назад, кажется, Флавакур имел разговор с женой о том, как наш король печален и одинок после смерти герцогини де Шатору. Маркиза де Флавакур улыбалась и в упор смотрела на мужа. Тот встал, поцеловал руку жены и сказал ей любезно: «Милая моя, вы хотите жить или умереть?» ‑ «Жить», – отвечала она. «Если так, уедем завтра и несколько месяцев не будем возвращаться ко двору».

– Флавакур это сказал? – спросил Граммон.

– Это вас удивляет?

– Нисколько! Флавакур способен убить свою жену точно так же, как поцеловать ей руку.

– Что же отвечала маркиза? – спросил Коани.

– Она посмеялась над ревностью мужа, но упросила его уехать в тот же вечер, не дожидаясь утра.

– Замешан в этом Флавакур или нет, а маркиза все-таки уехала, – сказал Ришелье.

– А король скучает! – заметил Граммон.

– И ничто ему не нравится… – прибавил Суврэ.

– То есть не нравилось, – поправил Таванн.

– Как? Как? – спросили вдруг Тремуйль, Мориа, Креки и Коани.

– Что ты такое говоришь, Таванн? – прибавил Грам-

мон.

– Я говорю, что ничто не нравилось королю.

– Это значит, что теперь ему нравится кто-нибудь?

– Может быть.

– Кто же?

– Я не знаю, но после охоты на кабана, в которой король подвергся такой большой опасности, он гораздо веселее, чем прежде.

– Это правда, – сказал Суврэ.

– Истинная правда, – раздался новый голос.

– Здравствуйте, Бридж, – сказал Ришелье, пожимая руку первому конюшему короля.

– Вы говорили, что король веселее после охоты, – продолжал Бридж, – это правда, я повторяю, и доказательством служит то, что вчера его величество скакал по лесу, охваченный азартом…

– И позволил только Ришелье и Таванну следовать за ним, – сказал Тремуйль, – потому что они по счастливому стечению обстоятельств имели превосходных лошадей…

– Да, – сказал Бридж, – эти господа имели самых горячих лошадей из больших конюшен…

– Это вы велели дать их нам? – спросил Ришелье.

– Нет.

– Отчего же кому-то может быть неприятно, что мы смогли поспеть за королем?

– Мне хотелось бы быть на вашем месте, герцог.

– А мне на вашем, любезный Бридж, на маскараде в Версале, когда прелестная президентша приняла вас за короля…

Шумная веселость охватила всех при этом воспоминании о недавнем приключении во дворце.

– Ну, Бридж, вестник забавных известий, – проговорил Тремуйль, – какую остроту принесли вы нам сегодня?

– Остроту, да не мою, – отвечал Бридж.

– А чью же?

– Третьей дочери короля, принцессы Аделаиды, которой четыре дня назад исполнилось тринадцать лет.

– Что же она сказала?

– В день своего рождения она выиграла у королевы четырнадцать луидоров в «каваньол»^[8]. На другое утро она непременно хотела уехать из Версаля. На вопрос куда она отвечала, что хочет купить оружие, чтобы драться с англичанами. Ей заметили, что она женщина; она отвечала: «Жанна д'Арк также была женщина, и далеко не такого знатного происхождения, как я. Если ей удалось перебить нескольких англичан, я убью их всех».

– Браво, браво! – раздались возгласы придворных.

В эту минуту дверь отворилась и появилось новое лицо.

XI Будущий кардинал и министр

Человек, вошедший в Зеркальную залу, имел весьма печальный вид, а между тем это был самый остроумный и самый веселый придворный – аббат де Берни, цветущее лицо и тройной подбородок которого дышали обычно радостью и довольством. Но в этот день аббат де Берни олицетворял уныние.

Склонив голову, потупив глаза, с мокрым носовым платком в каждой руке, он шел, испуская вздохи, которых было бы достаточно для того, чтобы раскрутить вместо ветра знаменитую мельницу Дон-Кихота. Его плачевная физиономия произвела такой комический эффект, что все присутствующие громко расхохотались. Аббат де Берни с самой мрачной физиономией поднял кверху обе руки с носовыми платками.

– Ах!.. – воскликнул он, обмахиваясь платками.

– Что с вами? – спросил Ришелье.

– Ах, Боже мой! Сжалься надо мной, – говорил Берни.

– Что с вами? Что случилось? – вскричал Тремуйль.

– И подобное несчастье висело над моей головой, – продолжал Берни с величественным жестом, – надо мною, бедной, невинной жертвой…

– О! – произнес Мориа, видя, что слова замирают на губах аббата. – То, что вы бедны – это так, что вы жертва – это может быть, но что невинная – это уж позвольте усомниться…

– Насмехайтесь! – протянул Берни. – Когда человек находится в горестном положении, друзья его бросают, презирают, кидают в него каменьями.

– У нас нет каменьев, – сказал Мориа.

– Что стряслось с нашим аббатом? – вскричал Таванн. – Ты, всегда такой веселый, жизнерадостный, теперь плачешь, стонешь, ноешь. Скажи же, что с тобой?

– Что со мной?

– Да, что с тобой случилось?

– Что со мной случилось?

– Да-да! – закричали со всех сторон. – Говорите, аббат! Говорите скорее!

Берни откинулся назад, приняв величественную позу.

– Господа, – сказал он, – до сегодняшнего дня, до сего часа я считал себя выходцем из благородной и честной фамилии. Но это утешительное заблуждение вдруг сразу и гнусно было вырвано из моего сердца.

Аббат окончил свою патетическую фразу с величественным видом.

XII Утро короля

Два пажа, прелестные четырнадцатилетние дети, в королевских мундирах с гербом Франции, вышитым на правом плече, стояли по правую и левую стороны двери, подбоченясь, вздернув носы кверху, с дерзким и насмешливым выражением на личиках.

Вельможа в великолепном костюме подошел к порогу двери и поклонился придворным. Это был герцог д'Айян, дежурный камер-юнкер.

Все собравшиеся в Зеркальной гостиной медленно подошли и выстроились в иерархическом порядке: старшие по званию – впереди. Затем все вошли в комнату без малейшего шума и не говоря ни слова.

Королевская спальня в Шуази была высока, обширна и великолепно меблирована, как все комнаты в ту эпоху, когда вкус к хорошей мебели еще не был утрачен. Спальня была обита белым и коричневым штофом с золотой бахромой. Кровать была обтянута той же материей и окружена балюстрадой из позолоченного дерева. С двух сторон этой балюстрады стояли два пажа; двое других стояли напротив кровати, в амбразуре окна. С двумя пажами, стоявшими у дверей, это составляло шесть пажей – установленное число для спальни короля. Начальником этих пажей был дежурный камер-юнкер.

В головах кровати, справа, стоял главный камердинер.

В этот день дежурил Бине. Впрочем, он дежурил почти каждый день, потому что без него король обойтись не мог, и трое других главных камердинеров попросту даром получали жалованье. Восемь простых камердинеров стояли в спальне, ожидая приказов Бине.

С другой стороны кровати стоял Пейрони, хирург короля, который с Кене, доктором, должны были всегда присутствовать при пробуждении короля. За балюстрадой стояли еще цирюльник, два лакея и два гардеробмейстера.

Король встал, и два пажа подали ему туфли. На низкий поклон придворных король ответил любезным кивком. Глубокая тишина царила в комнате. По законам этикета, никто не должен был заговаривать с королем. Людовик XV имел привычку, очень удобную, впрочем, для придворных, каждое утро произносить одну и ту же фразу, обращаясь то к одному, то к другому из придворных. Эта фраза была следующая:

– Ну и что? Сегодня вы расскажете мне что-нибудь новое и забавное?

В это утро король обратился со своим вопросом к маркизу де Креки.

– Государь, – сказал маркиз, – мне трудно отвечать вашему величеству, зато аббат де Берни приехал из Парижа и уверяет, что с ним случилось самое странное, самое удивительное, самое горестное и самое неприятное происшествие…

– Пусть он нам скорее об этом расскажет! – перебил король.

Придворные расступились, дав место аббату, который стоял смиренно в стороне, в глубине комнаты.

– Ну и что? Сегодня вы расскажете мне что-нибудь новое и забавное, аббат? – продолжал король.

– Государь, – сказал Берни, – самое удивительное и самое неприятное происшествие…

– Государь, – перебил Ришелье, улыбаясь, – сжальтесь над плачевной физиономией этого милого аббата. Он сам признается, что заслужил эшафот!

– Эшафот?! – повторил король.

– Да, государь.

– Каким образом?

Берни поднял руки к небу, потом подбежал к королю и бросился к его ногам.

– Государь! – вскричал он. – Помилуйте меня!

– Помиловать?! – повторил король, не зная, серьезно ли говорит Берни или позволяет себе одну из тех шуток, какие допускались в Шуази.

– Да, государь, помилуйте!

– Кого?

– Меня!

– Но что вы такого натворили, аббат? Верно, поссорились с вашим епископом?

– Ах, государь! Если бы только это!

– Как – «только это»?

– Государь! Речь идет не о том, что я сделал, а о том, что случилось с мной!

– Встаньте, аббат!

Берни повиновался:

– Простите меня, ваше величество!

– Но что такое случилось?

– Ах, государь! Со мной произошло нечто ужасное. Моя жизнь в руках вашего величества!

– Еще раз объяснитесь, аббат, я слушаю.

– Государь! Это целая история. Вчера, во время прогулки вашего величества по лесу, я остался в замке…

– Чтобы не предаваться светской жизни, аббат?

– Да, государь, и для того, чтобы заняться приготовлением того вкусного блюда, которое я имел честь накануне готовить вместе с вашим величеством^[9].

– Я был погружен в гастрономические размышления, – продолжал аббат, – когда курьер принес мне письмо от моего дяди, аббата де Ронье, каноника и декана благородного Брюссельского капитула в Брабанте. Дядя писал мне, что он едет в Париж, и просил встретить его у Сен-Мартенской заставы. Этот дядя чрезвычайно богат, и, хотя он никогда не был щедр к своему бедному племяннику, я счел своим долгом выехать к нему навстречу…

– До сих пор в вашей истории нет ничего страшного, – сказал король.

– Увы! Государь, я еще не кончил.

– Продолжайте!

– Я поехал в Париж и остановился в гостинице, напротив заставы. Время проходит – дядя не приезжает. Наступала ночь, а его все не было. Я расспросил в гостинице, не видал ли кто-нибудь, чтобы в Париж въехал каноник в карете. Я подумал тогда, что дядю что-нибудь задержало в дороге и что он приедет в Париж на другой день…

– Благоразумное рассуждение, – сказал Людовик XV, подставляя свою голову только что вошедшему парикмахеру.

На короле был просторный пеньюар, весь обшитый кружевами. Парикмахер подал королю бумажную маску для предохранения от пудры.

– А что ваша дочь, Доже? – спросил Людовик XV.

– Ей лучше, государь, гораздо лучше! – отвечал знаменитый парикмахер.

– Кене мне говорил. Скажите ей, что я принимаю в ее судьбе самое живое участие, Доже. Когда она будет в состоянии сесть в экипаж, пусть съездит к королеве и к принцессам.

– Ах, государь, – сказал парикмахер с волнением, – верно, вашему величеству угодно, чтобы Сабина выздоровела еще скорее.

XIII Приключение

Людовик XV, предоставив себя стараниям знаменитого парикмахера, обратился к аббату де Берни:

– Продолжайте, аббат, я слушаю.

– Убежденный, что дядя мой, каноник, приедет в Париж на другой день, – продолжал аббат, – я решил вернуться домой. Камердинер мой доложил мне, что какой-то человек, таинственной наружности, два раза приходил спрашивать меня и не сказал, как его зовут. Я тотчас же подумал, что его прислал мой дядя. Но я ошибался. Человек этот появился, смиренно поклонился мне и объявил шепотом и с большими предосторожностями, что он желает говорить со мной наедине.

– Это очень интересно, – прошептал король.

– Я повел его в мою комнату. Как только мы остались одни, он вынул из кармана запечатанный конверт и подал его мне со словами: «От начальника полиции». Я имею честь коротко знать месье Фейдо де Марвиля, – продолжал аббат, – и очень его люблю, но, какую привязанность ни чувствовали бы мы к начальнику полиции, его имя, произнесенное третьим лицом, особенно если это лицо имеет зловещую наружность, никогда не бывает приятно слышать; невольно дрожишь, хотя грехов за собой не знаешь. Я взял письмо, распечатал его, прочел и вскрикнул от удивления.

– Что же заключалось в этом письме? – спросил король.

– Это было приглашение немедленно явиться по очень важному делу. Внизу меня ждала карета, и я поехал. Я нашел месье Фейдо де Марвиля в самом веселом расположении духа. Он рассказал мне, что только что он произвел самый трудный и самый важный арест в своей жизни. Я посмотрел на него с удивлением, не понимая, зачем он прислал за мной. Он улыбнулся, угадав, что происходило во мне. «Вы мне нужны», – сказал он. «Для чего?» – спросил я с некоторым беспокойством, потому что я никогда не любил вмешиваться в таинственные приключения полиции. «Чтобы помочь мне в том самом аресте», – отвечал он. «Каким образом?» – спросил я с еще большим опасением. – «Тот, кого я арестовал на Пантенской дороге в ту минуту, как он въезжал в Париж, выдает себя за вашего родственника!» – «За моего родственника? – вскричал я. – Уж не за дядю ли?» – «Вот именно». – «И вы его арестовали?» Я находился в изумлении, близком к помешательству. «Вы арестовали моего дядю, аббата де Ронье, каноника и декана благородного Брюссельского капитула в Брабанте!» – вскричал я. «Я арестовал того по крайней мере, который носит этот титул и это имя», – отвечал начальник полиции. «Но зачем?» – «Потому что он украл и то и другое». – «Мой дядя украл свой титул и свое имя?» – «Больше того! Тот, о котором я говорю, украл даже степень родства той, о которой говорите вы». – «Но о ком же говорите вы?» – закричал я. «О том, кто убил аббата де Ронье и присвоил себе его имя и его титул». – «Ах, Боже мой! – пролепетал я. – Мой дядя умер!»

– Законное волнение наследника! – улыбаясь заметил Ришелье.

– «Сколько лет вы не видели вашего дядю?» – спросил меня Фейдо де Марвиль, – продолжал аббат. – «Более двадцати лет, когда я был еще ребенком», – отвечал я. – «Черт побери! И с тех пор вы его не видeли?» – «Нет. Мы переписывались, но я его не видeл с тех пор, как он уехал из Франции в Брюссель, по крайней мере двадцать лет назад». – «Вы помните его лицо?» – «Нисколько». Фейдо казался не очень доволен. «Вы не узнали бы вашего дядю при встрече?» – повторил он. «Нет, – отвечал я. – Черты его лица совершенно изгладились моей памяти». – «Если так, любезный аббат, я сожалею, что пригласил вас. Вы не можете оказать мне услугу, которую я ожидал от вас». – «Но я желаю, однако, услышать объяснение, – сказал я с беспокойством, – относительно того, что случилось с моим дядей». – «Этот человек не ваш дядя». – «В самом деле?» – «Ваш дядя, настоящий аббат, был убит разбойником, который присвоил его титул и имя, как я уже вам говорил, для того, чтобы в Париже уклониться от моих поисков». – «Но он мне писал, что приедет!» – «Но вы же сами объявляете, что не сможете его опознать. Он хотел воспользоваться вами, чтобы ловчее меня обмануть». – «Милосердный Боже!.. – воскликнул я. – Как зовут этого разбойника, который выдает себя за моего дядю?» «Это имя я могу вам сказать, – отвечал мне начальник полиции, – потому что оно довольно известно: это Рыцарь Курятника».

– Как! – быстро обернулся король. – Фейдо арестовал Рыцаря Курятника?

– Да, государь, – отвечал Берни.

– Когда?

– Вчера вечером.

– А я ничего не знаю!

– Полагаю, начальник полиции сегодня же приедет в Шуази.

Услышав имя Рыцаря, Доже сделал шаг вперед.

– Рыцарь Курятника! – прошептал он. – Тот, который ранил мою дочь?

Таванн, стоявший возле парикмахера, бросил на него строгий взгляд и приказал ему шепотом:

– Молчите!

Услышав об аресте знаменитого разбойника, о котором только везде и говорили, все присутствующие переглянулись.

– Рыцарь арестован! – повторил король. – Я очень рад. Но я все-таки не понимаю, – обратился он к аббату, – какое же несчастье поразило вас?

– Много несчастий, государь! – вскричал аббат. – Вопервых, если бы Рыцарь не был арестован, я обнял бы его как дядю, а он назвал бы меня племянником. Он воспользовался бы мною, чтобы совершать преступления, и я, не зная того, был бы его сообщником.

– Это правда, – сказал король, улыбаясь, – но, к счастью, этого не случилось.

– Он убил моего дядю, который был очень богат, значит, он его ограбил, таким образом, ограблен и я.

– В таком случае, аббат, вас стоит пожалеть.

– Наконец, государь, для многих я теперь буду слыть родным племянником бандита, и это может причинить мне большой вред.

– Рыцарь Курятника! – повторил король.

– Рыцарь Курятника! Рыцарь Курятника! – эхом подхватили придворные.

В комнате наступило минутное молчание. Вдруг раздалось громкое «кукареку»; король и придворные переглянулись с удивлением. Два других петушиных клича раздались опять, потом все смолкло.

– Вот петух, запевший очень кстати, чтобы приветствовать конец истории Рыцаря Курятника! – сказал король.

В эту минуту в комнату вошел придворный и низко поклонился королю.

ХIV Милостынедаватель дофины

– Его преосвященство епископ Мирнуа спрашивает, удостоите ли вы, ваше величество, принять его? – почтительно произнес привратник.

– Епископ Мирнуа в Шуази?! – удивленно воскликнул король. – Пусть войдет.

Людовик не мог не удивиться, услышав в своем домике для увеселений имя такого человека. Франсуа Бойе, епископ Мирнуа, друг покойного кардинала Флери, бывший наставник дофина, занимавший должность первого милостынедавателя дофины, был одним из редких прелатов той эпохи, сохранивших среди развратного двора всю строгость нравов и всю простоту, которые составляютмогущество и славу духовенства.

Родившись в 1675 году, Бойе был протеже маркизы де Ментенон и, славясь своей верой и прочими добродетелями, пережил время регентства, это царствование глупого и гнусного разврата, так что клевета не смела коснуться его. История мало говорила о Бойе, и напрасно, потому что он был одной из знаменитостей восемнадцатого столетия. Прелат по убеждениям, человек честный, холодный, суровый, добрый, но неумолимый, он был великим епископом, великим политиком и великим ученым. Член Французской академии в 1736 году, Академии наук в 1738-м, Академии изящной словесности в 1741 году, он был против избрания Пирона, сказав с кафедры, что бесстыдство его развратных од перевешивает достоинства «Метромании».

Это он в августе прошлого года, во время болезни Людовика в Меце, вместе с епископом Суассоном принудил иезуита Перюссо, духовника короля, не давать ему отпущения грехов, пока герцогиня де Шатору остается с королем. В то же время, несмотря на категорический приказ, отданный самим Людовиком XV, который запретил королеве и детям выезжать из Версаля, епископ Мирнуа отправил Марию Лещинскую и дофина в Мец.

Когда королева приехала, король спал. Проснувшись и увидев свою жену с суровым и благочестивым прелатом, он глубоко растрогался и сказал королеве:

– Простите ли вы мне все огорчения, причиной которых я был?

Королева, добрейшая женщина на свете, образец снисхождения и доброты, как дочь, как жена и как мать, не могла вымолвить ни слова в ответ; бросившись на шею королю, она плакала «целый час», как говорится в Журнале болезни короля в Меце. Король не упрекал Бойе за то, что он привез королеву.

Недавним доказательством упорства, неумолимости и могущества епископа был его спор с герцогом Ришелье. Сестра герцога, настоятельница в Руане, очень желала получить место настоятельницы в аббатстве Боа, которое осталось вакантным после госпожи де Кариньян. Людовик XV, фаворитом которого был герцог Ришелье, обещал в январе ей это аббатство. Мирнуа же сам назначил другую настоятельницу, просто объявив, что поведение сестры герцога кажется ему неприличным. Король не посмел ничего возразить. Взбешенный Ришелье попытался было требовать обещанного, но король попросил его не настаивать.

Обычно епископ никогда не выезжал из Версаля. Дофин, имевший к своему наставнику глубокую привязанность, любил, чтобы он находился вместе с ним. Никогда Бойе не приезжал в Шуази, из которого были удалены и королева и принцессы; никогда не переступал порог этого замка, куда приглашали женщин, предварительно запретив им брать с собой мужей (обычай очень странный, но соблюдавшийся строго). Словом, визит епископа должен был не только удивить короля, но и встревожить его. Скука и разочарование отразились на физиономиях всех присутствующих. Дверь отворилась, слуга доложил:

– Монсеньор де Мирнуа.

Почтенный прелат вошел в спальню короля. Тогда ему было семьдесят лет, но он бодро переносил тяготы старости. Высокий, сухощавый, он имел походку благородную и при-

личную его званию. Он поклонился королю, не удостаивая придворных даже взглядом.

– Что такое случилось, месье де Мирнуа, и какая причина привела вас сюда? – спросил Людовик XV. – Во всяком случае милости просим. Не больна ли королева?

– Ее величество, к счастью, совершенно здорова, государь, – отвечал епископ.

– Мой сын?

– Монсеньор дофин, ее высочество дофина и все принцессы крови совершенно здоровы.

– Так чем же мы обязаны удовольствию видеть вас в Шуази?

Епископ сделал шаг вперед и протянул руку.

– Государь! – произнес он. – Я приехал требовать правосудия.

Тон, которым были произнесены эти слова, был так серьезен и так спокоен, что король вздрогнул: он догадывался, что приезд епископа вызовет какие-нибудь неприятные последствия.

– Правосудия! – повторил Людовик XV. – Для кого?

– Для невинной жертвы, государь. Человек был арестован от имени вашего величества как разбойник, между тем он – праведный служитель Бога, смиренный и добродетельный.

– О ком вы говорите?

– Об аббате де Ронье, канонике и декане благородного Брюссельского капитула. Этот человек был арестован недостойным образом по приезде в Париж и отвезен в отель начальника полиции. Он – жертва ошибки, которую я не могу объяснить. Его заключили в тюрьму. Я требую свободы для аббата де Ронье не потому, что он мой друг вот уже двадцать лет, а просто потому, что правосудие должно восторжествовать!

И, скрестив руки на груди, епископ смолк. Людовик XV, услыхав слова, произнесенные прелатом, обернулся к аббату де Берни и бросил на него вопросительный взгляд.

– Месье де Мирнуа, – сказал он после некоторого молчания, – за несколько минут до вашего приезда я первый раз услышал об аресте человека, выдающего себя за аббата де Ронье, которого начальник полиции принимает за Рыцаря Курятника, это чудовище, которое слишком долго опустошает Париж. Об этом человеке идет речь?

– Да, государь.

– Этот человек есть – или он только уверяет, я этого не знаю, – дядя аббата де Берни.

Берни низко поклонился.

– К несчастью, – продолжал король, – аббат не может ни опровергнуть, ни подтвердить этого, потому что не узнает дядю, которого он не видел двадцать лет.

– Я знаю аббата де Ронье, государь, – сказал епископ,

– с того времени, когда аббат де Берни перестал с ним видеться. Я прошу ваше величество отдать приказание свести нас, и тогда правосудие пойдет своим чередом.

Людовик XV, нахмурив брови, глубоко размышлял. Мориа, которому вошедший слуга сказал что-то шепотом, сделал шаг к королю и сказал:

– Государь…

Людовик XV обернулся к нему.

– Месье Фейдо де Марвиль приехал в Шуази и ждет приказаний вашего величества.

– А вот и начальник полиции, – встрепенулся король,

– пусть войдет. Он приехал кстати, – прибавил король, обращаясь к епископу.

Любопытство, возбужденное этой неожиданной сценой, читалось на лицах придворных. Прошло несколько секунд, и начальник полиции вошел, держа в руке толстый портфель.

– А, месье де Марвиль! – воскликнул король. – Вы приехали кстати. Надо разъяснить одну тайну.

– Государь, – сказал Фейдо, низко кланяясь, – присутствие монсеньора Мирнуа в Шуази объясняет мне, что ваше величество желаете узнать.

– Монсеньор маркиз д'Аржансон, – доложил слуга.

Министр иностранных дел вошел быстрыми шагами и,

пользуясь своими привилегиями, переступил за балюстраду кровати. Поклонившись Людовику XV, он сказал вполголоса, так чтобы придворные не слышали:

– Не угодно ли вашему величеству сейчас удостоить особенной аудиенции монсеньора де Мирнуа, начальника полиции и меня.

– Разве это не терпит отлагательств? – спросил король.

– Да, государь.

Людовик XV выпрямился с видом, полным достоинства, который он умел принимать, когда этого требуют обстоятельства, объявил:

– Месье де Мирнуа, месье д'Аржансон, месье Фейдо де Марвиль, ступайте ожидать моих приказаний в мой кабинет!

Все трое поклонились и вышли из спальни среди возрастающего недоумения тех, которые оставались.

XV Маркиз д'Аржансон

Король, озабоченный, в задумчивости сидел в большом кресле. Напротив него, на табурете, сидел епископ Мирнуа. Фейдо де Марвиль стоял перед столом, на котором лежал его открытый портфель. Ренэ Луи Войэ де Польми – маркиз д'Аржансон, министр иностранных дел, стоял между королем и епископом, прислонившись к высокой спинке большого кресла. Эти четыре особы собрались в кабинете короля.

– Государь, – начал маркиз д'Аржансон, – простите мне, что я вдруг помешал вашему отдыху, но обстоятельства серьезны, и преданные слуги короля не должны останавливаться перед препятствиями.

– Что случилось? – спросил Людовик XV.

– В Париже, государь, происходят странные события.

– Опять?

– Вашему величеству известны все донесения о Рыцаре Курятника, которого полиция пока никак не может отыскать?

– Да.

– Вы не забыли, государь, дела княгини де Морсон, бриллиантов Аллар, открытой войны, объявленной графу де Шаролэ, и пожара его отеля?..

– Я знаю все это и знаю еще, – отвечал король с заметным раздражением, – что этот негодяй до сих пор орудует в столице моего королевства. Ведь я приказал начальнику полиции арестовать его в течение десяти дней.

Де Марвиль низко поклонился.

– Государь, – сказал он, – я сделал все, что мог сделать преданный подданный и верный слуга. Если мне не удалось исполнить ваше приказание, то лишь потому, что это оказалось невозможным.

– Месье Фейдо, – отвечал король, – я не сомневаюсь ни в вашей преданности, ни в вашей верности, но я вижу, что вы не смогли исполнить данного вам предписания.

Начальник полиции поклонился опять еще ниже и ничего не ответил.

– Государь, – продолжал маркиз д'Аржансон, слушавший с нетерпением, – я умоляю ваше величество удостоить меня вниманием на несколько минут и позволить мне следовать по пути объяснений, который я считаю лучшим для достижения цели.

– Говорите, – сказал король.

– Г осударь, 31 января, то есть три недели назад, в продолжение двадцати четырех часов в Париже случились четыре происшествия, в равной мере странные и важные. Первое – похищение и попытка убийства Сабины Доже. Самая глубокая и непроницаемая тайна окружает это дело. Кто похитил и ранил эту девушку? Зачем ее похитили и ранили? Печально признавать, что правосудие положительно не знает, кто убийца и какая причина руководила им. Правосудие подозревает, предполагает, но утверждать не может ничего. Второе происшествие, случившееся в ту же ночь, с 30 на 31 января, – пожар отеля Шаролэ. Тут сомневаться уже не приходится: отель поджег Рыцарь Курятника, предварительно ограбив его. Его письмо, письмо остроумное и дерзкое, которое вы читали, государь, не оставляет у нас сомнений.

– О! Если бы Рыцарь Курятника нападал только на графа де Шаролэ, – сказал Людовик XV, – я предоставил бы им самим бороться и не занимался бы ни тем ни другим.

– К несчастью, государь, Рыцарь занимается не одним графом. 31 января – ваше величество, вероятно, это помните, – я узнал, что агент Польши, посланный к его высочеству принцу Конти, должен был приехать инкогнито в Париж ночью через Венсенскую заставу. Я говорю об этом при монсеньоре Мирнуа, – продолжал д'Аржансон, переменив тон, – потому что знаю его неизменную преданность королю, ведь это самый достойный и самый праведный из наших епископов, и я могу без опасения доверить ему самые важные тайны.

– Я согласен с вами, месье д'Аржансон, – благородно сказал король.

Епископ поблагодарил короля склонив голову.

– Итак, – продолжал д'Аржансон, – получив это известие, как министр иностранных дел, я должен был принять меры. Я поручил месье Фейдо де Марвилю арестовать этого польского агента, чтобы он не мог ни с кем связаться. Вашему величеству известно, что случилось. В карете арестовали мужчину, а вышла женщина. На другой день польский посланник приехал ко мне требовать немедленного освобождения его соотечественницы, которая, как он утверждает, является графиней Потоцка. В карете ничего не могли найти такого, что дало бы подать повод к обвинению. Мужская одежда исчезла, и нам оставалось заключить, что или графиня одарена необыкновенной ловкостью и имела в своем распоряжении исключительные средства к обману, или что Марсиаль, бригадир объездной команды, был изменником. Прошлая жизнь Марсиаля не дает повода усомниться в нем; однако надо было принять меры предосторожности, и теперь он заключен в крепость. Графиня с тех пор осталась в Париже и вращается в высшем обществе. Ничто не подтвердило политического обвинения, предметом которого она была, потому что, по полученному мной донесению, польский агент ехал в Париж с уполномочием звать на польский престол принца Конти, что было бы очень важно. Повторяю, ничто не подтвердило этого обвинения, когда вчера я вдруг получил записку с теми же условиями, что и в той, какую я получал прежде и в которой меня уведомляли о приезде в Париж польского агента. Записку я нашел на моем бюро, войдя утром в кабинет; никто из моих людей не мог сказать, кто принес записку, будто она упала с потолка или вылетела из трубы. Я распечатал эту записку, как и первую. Почерк был тот же, только первая была безымянная, а вторая подписана…

– Подписана! Кем? – спросил король.

– Рыцарем Курятника.

– Рыцарем? – с удивлением повторил король.

– Да, государь.

– Где же эта записка?

– Вот она.

Маркиз подал королю сложенную бумагу, которую вынул из кармана.

Людовик XV развернул ее и пробежал глазами сжатые строчки, потом, обернувшись к епископу де Мирнуа, прочел вслух:

«Маркизу д'Аржансону, министру иностранных дел.

Монсеньор!

Когда я писал в последний раз, чтобы вы предприняли предосторожности относительно польского агента, я полагался на смышленость французской полиции.

Я был прав… с точки зрения тех, которые хотели обмануть эту полицию, потому что она не заметила ничего.

Мнимая польская графиня уехала сегодня утром под именем австрийского агента Богенгейма.

Для того чтобы убедить вас в справедливости моих предостережений, вот вам доказательства: почтовый экипаж, в котором он въехал в Париж и который был арестован Марсиалем и обыскан им, остался в гостинице, где жила мнимая графиня Потоцка. Пошлите за этим экипажем. Когда его привезут во двор вашего отеля, приподнимите переднюю скамейку, надавите пальцем на медную пуговицу, поддерживающую подушку, и сразу почувствуете, что эта пуговица будет опускаться. Тогда поверните ее слева направо, потом опять надавите, пуговица откроется, и вы увидите отверстие трубочки. Подуйте в это отверстие, и в скамейке тотчас же откроется отдушина и обнаружит отверстие квадратное, довольно большое и разде-

ленное на две части. Это отверстие ведет в другое, которое сообщается с осью передних и задних колес с помощью другой трубочки такой же величины, проведенной в рессорах и внешне невидимой. В оси передних колес содержится механизм, приводимый в действие движением экипажа, который способен изрубить и истолочь самое тяжелое и самое ковкое тело.

Вложите в отверстие большой кусок сукна, какую-нибудь одежду словом, что угодно, и приведите в движение карету: одежда или сукно исчезнут и через несколько минут упадут мельчайшей корпией под колеса и разлетятся по ветру. В нижнюю часть положите сверток или какую-нибудь вещь, которая могла бы войти в отверстие трубочки, поверните пуговку справа налево: сверток исчезнет и попадет в двойное дно кареты. Поверните наоборот, слева направо, – и сверток немедленно выскочит наружу.

Проделав этот несложный опыт, вы легко поймете, монсеньор, каким образом мужчина, арестованный Марсиалем, мог уничтожить мужскую одежду и переодеться в женское платье и каким образом секретные бумаги могли избежать ваших рук.

Теперь, господин министр, когда обстоятельства, счастливые для меня, свели меня с вашим превосходительством, я надеюсь, вы поймете и оцените услуги, какие я могу вам оказать. Я надеюсь еще, что вы захотите вспомнить обо мне и не забудете меня при «некоторых» обстоятельствах. Я подчеркиваю «некоторых», и вы скоро поймете почему.

Я узнал, что бригадир Марсиаль, обвиненный в измене, заперт в крепости. Невиновность этого честного солдата легко доказать механизмом кареты, и я не сомневаюсь, что его немедленно выпустят на свободу.

Кстати, он несколько раз преследовал меня, и чрезвычайно толково. Если он меня не поймал, это не его вина. Надеюсь, это признание будет для него полезным.

Мое последнее письмо было безымянным. Это – я подписываю, прося вас, монсеньор, принять выражение неизменной преданности и глубокого уважения от вашего нижайшего и покорнейшего слуги

Рыцаря Курятника.

Париж, 26 февраля 1745 г.».

Внизу письма была приписка:

«Что же касается моего адреса, то я полагаю, что Фейдо де Марвиль, начальник полиции, будет в состоянии сообщить его вам, как только я дам возможность одному из его разумных агентов получить двести луидоров, обещанных в награду за мою поимку».

XVI Еще одно письмо

Король бросил письмо на стол.

– Этот негодяй остроумен и дерзок, – сказал он. – Можно подумать, что он был пажом. Месье д'Аржансон, нам остается только одно: захватить этого Рыцаря и послать его нашему знаменитому кузену и союзнику, королю прусскому: Фридрих любит философов и умных людей, а этот представил все доказательства и философии, и ума. Что вы сделали после получения этого письма? – спросил король, переменив тон.

– Я велел привести почтовый экипаж, государь, – отвечал министр, – сам его осмотрел и удостоверился, что сведения, сообщенные мне, были необыкновенно точны.

– А графиня Потоцка?

Начальник полиции подошел с пачкой бумаг в руках.

– Государь, – сказал он, – вот донесения десяти агентов; ни одно из этих донесений не противоречит другим.

– Что же говорится в этих донесениях?

– Графиня Потоцка выехала из Парижа вчера в десять часов утра, она села в «берлин», запряженный парой лошадей, с кучером и лакеем без ливреи на козлах; «берлин» выехал из Парижа через Тампльские ворота. В полдень был в Ноази, а в час въехал в лес Бонди. С этого времени, государь, следы были потеряны.

– Как?

– Видели, как «берлин» въехал в лес, но никто не видел, как он выехал оттуда. Куда он девался – неизвестно, верно только то, что «берлин», лошади, кучер, лакей и графиня исчезли.

– И вы не надеетесь ничего узнать?

– Я делаю все, государь, но не знаю, должен ли я надеяться. Теперь, когда я имею честь разговаривать с вашим величеством, шестьдесят верных и преданных агентов осматривают все окрестности леса Бонди на протяжении трех миль. Сегодня вечером я получу первые донесения.

Людовик XV одобрительно кивнул.

– Государь, – сказал маркиз д'Аржансон, – прошу ваше величество вновь обратиться к событиям 31 января, когда случились такие странные происшествия. Предоставляю слово начальнику полиции.

– Я слушаю, – сказал Людовик XV.

– Чтобы исполнить приказание, отданное мне коро-лем, – арестовать Рыцаря в десять дней, – начал Фейдо де Марвиль, – я обещал большие награды моим агентам. Один из них, по имени Жакобер, попросил у меня особой аудиенции и обязался выдать мне Рыцаря на другой день. Он рассказал мне, что случай свел его с двумя его сообщниками. Жакобер раньше и сам был вором. Прежде чем поступить на службу в полицию, он принадлежал к шайке Фролана в Руане. Два сообщника Рыцаря подумали, что он хочет присоединиться к ним, и предложили Жакоберу завербовать его. Жакобер вошел в дом на площади Мобер, на углу улицы Галанд. Он присутствовал на оргиях разбойников и был принят в члены их шайки. Он должен был прийти на следующий день в восемь часов, чтобы быть представленным Рыцарю Курятника.

Я дал Жакоберу полную возможность действовать и согласился на все, чего он требовал для того, чтобы обеспечить успех предприятия; потом я принял меры для наблюдения за ним, так чтобы он этого не подозревал. Я спрятал двадцать

пять человек в домах на площади Мобер и двацать пять других – около монастыря Cв. Иоанна Лаотранского. Сверх того, я дал знать начальнику дозорных. Потом мне оставалось только ждать.

Следующая ночь прошла без всяких известий. Двадцать пять человек с площади Мобер и другие, спрятавшиеся около монастыря, возвратились утром. Они не видели ничего. Я ждал Жакобера – он не являлся. Я послал самых надежных из моих агентов занять дом, указанный Жакобером как вход в таинственное убежище. Дом был совершенно пуст – от погреба до чердака. Там не было ни мебели, ни одного живого существа и не было даже ни малейшего следа, показывавшего чье-либо присутствие. Напрасно мы старались отыскать отверстие в погребе, которое, по словам Жакобера, должно было сообщаться с подземельями, – никаких признаков подземелья не обнаружено. Мрак, окружавший это дело, все более сгущался. Я велел отыскать хозяина этого дома и узнал, что этот дом долго принадлежал аббатству Св. Виктории и был куплен несколько лет назад человеком, который с тех пор ни разу не появился в этом доме, и никто не знал, где он. Соседи не смогли сообщить мне никаких сведений. Не имея никаких доказательств, я вынужден был покинуть дом.

Дни проходили, а Жакобер не являлся. Что с ним стряслось? Был ли он жертвой или изменником – вот что мне хотелось узнать и не удавалось.

Вчера утром я получил письмо, адресованное не начальнику полиции, а лично мне. В нем лежало другое, с надписью внизу: «Именем короля и правосудия, пусть тот, кто найдет это письмо, препроводит его к начальнику полиции». Без сомнения, письмо было найдено на улице и валялось в грязи. Я узнал почерк Жакобера. Я не мог ошибиться, потому что много раз получал от него донесения, к тому же, чтобы избегнуть подделки, я дал каждому из моих агентов пароль – половину печати, другая половина которой была у меня. У каждого агента была своя особая печать. Этот пароль на письме имеется. Вот это письмо.

Фейдо де Марвиль вынул из своего портфеля сложенное письмо. Письмо было измято, запачкано, покрыто желтыми пятнами. Фейдо развернул его и показал Людовику XV наверху странный темно-красный знак.

– Он, очевидно, начертил его своей кровью, – продолжал начальник.

Вынув из портфеля маленький плоский ящичек, он достал оттуда небольшой сквозной инструмент величиной с медяк. Он наложил этот инструмент на знак, начертанный на письме: все пустые места заполнились. Знак на бумаге и печать как раз подходили друг к другу.

– Я не мог сомневаться, – продолжал Фейдо, – потому что только Жакобер имеет эту печать и он начертил ее в той самой части листа, как мы условились между собой.

– Довольно замысловато! – заметил король.

– Таким образом, – продолжал Фейдо де Марвиль, – я не мог ошибиться, потому что, допустив даже, что почерк агента могли подделать, что даже похитили его печать, надо было еще знать именно то место на бумаге, где эта печать должна была находиться.

– Это вы придумали, месье Фейдо де Марвиль?

– Я, государь.

– Искренне вас поздравляю: это очень ловко и весьма искусно.

Фейдо поклонился с выражением крайнего удовольствия.

– Теперь, когда мы знаем, что это письмо от Жакобера, – продолжал Людовик XV, – прочтите его, месье де Марвиль.

Фейдо начал читать:

Монсеньор,

меня захватили; я скоро умру, но счастливый случай позволяет мне вам писать. Если я умру, убитый разбойниками, захватившими меня, по крайней мере эта смерть сможет доставить вам драгоценные сведения, и я до последнего моего вздоха буду полезен государству. Если я не ошибаюсь в моих расчетах, хотя я лишен света, неба и воздуха, я в заточении уже две недели. Где я? В подземелье, но где оно находится – я не знаю. В Париже я, или в деревне? Огромны эти подземелья, или меня водили взад и вперед в продолжение десяти часов только для того, чтобы заставить меня подумать, будто эти подземелья так велики, – я не могу ответить. Я могу сказать только, что я не вижу света и не увижу его никогда. Но жизнь моя уже принесена в жертву, и я буду держаться, не сдаваясь, до последней минуты.

Вот, монсеньор, что со мной случилось. Вы не забыли, что 31 января я дал вам слово выдать Рыцаря Курятника. Я имел свидание в кабаке на площади Мобер с Исааком и Зеленой Головой, моими прежними приятелями из шайки Фролара, которых я видел накануне и которые должны были в тот же вечер представить меня Рыцарю Курятника для поступления в его шайку. В восемь часов мы должны были сойтись в назначенном месте. Действительно, ровно в восемь мы вышли из кабака и перешли через площадь к дому, составляющему угол улицы Галанд. Дверь затворилась за нами; но едва я сделал три шага, как меня сбили с ног, связали, заткнули рот, прежде чем я успел сделать хоть малейшее движение или вскрикнуть. Мне завязали глаза, и четыре сильные руки потащили меня. В первую минуту, когда прошло удивление, я подумал, что мне расставили засаду, узнав, кто я. Если так, я погиб, погиб безвозвратно и, может быть, перед смертью должен буду вытерпеть всякого рода муки. Потом вдруг в голове моей промелькнула другая мысль. Это могло быть и испытание, одно из тех, которые употребляются в стольких сектах, – и эта мысль возвратила мне спокойствие, необходимое для того, чтобы вести борьбу, которая, очевидно, должна была начаться. Не будучи в состоянии ни сделать малейшего движения, ни видеть, ни слышать, я лишь чувствовал, что меня несут. Это продолжалось долго. Вдруг я услышал пение петуха вдали, потом на это пение ответило другое, поближе. Те, что несли меня, вдруг остановились. Беспрестанное кудахтанье раздалось со всех сторон. Вдруг меня уронили, и ноги мои увязли в скользкой грязи.

Я сделал усилие, чтобы не упасть и остаться на ногах. Сильный запах ударил мне в нос. Кудахтанье, к которому примешивалось пение петуха, не прекращалось. Повязка, закрывавшая мне глаза, и кляп, воткнутый мне в рот, упали. Сильный свет ослепил меня. Я с минуту не мог ничего рассмотреть, потом огляделся вокруг и изумился. Я думал, что меня принесли в какое-нибудь глубокое подземелье или катакомбы, и ожидал увидеть перед собой скелеты или грозных призраков; вместо этого я оказался посреди огромного птичьего двора. Высокий забор окружал обширное пространство. Напротив меня был огромный курятник, поддерживаемый толстыми столбами с насестами и гнездами. Лестница вела в глубину этого курятника. Пол птичьего двора был устлан толстым слоем соломы.

Направо был широкий колодец. Забором были обнесены только три стороны птичьего двора, а курятник прислонен к большой стене. Вдруг дверь в стене курятника, которую я не заметил, отворилась, и я увидел самую странную и самую фантастическую группу из семи существ, которых я не в состоянии назвать. Эти странные существа имели петушиные головы, крылья на спине, тело все в перьях, а руки и ноги в узких свивальниках. Перья у каждого были разных цветов.

Первый был «индийский петух», с перьями черными и белыми; второй – «золотистый петух», с великолепными фазановыми перьями; третий – «мохнатый петух», с перья-ми серыми и коричневыми; четвертый – «петух-негр», с перьями совершенно черными и с красным хохолком; пятый – «петух малорослый», с перьями простого петуха; шестой – «петух Яго», с зелеными и красными перьями; седьмой – «хохлатый петух», с белыми перьями и двойным хохолком. Каждый прыгнул на свой насест и запел, потом на птичьем дворе воцарилась глубокая тишина. В открытую дверь вошел человек, который…»

Фейдо де Марвиль остановился.

– Ну, и что же дальше? – спросил король. – Почему вы не продолжаете?

– Тут был перерыв, – отвечал Фейдо. – Посмотрите, государь, то, что следует дальше, было написано очень быстро. Очевидно, между тем, что было написано до и после, случилось какое-то ужасное происшествие.

Фейдо подал письмо королю.

– Потом, – сказал д'Аржансон, – бумага была смята и, должно быть, спрятана очень поспешно.

В самом деле, продолжение письма, очевидно, писалось наскоро. Слова с трудом можно было прочесть. Вот что заключалось в конце письма:

«Я разбит… Я выдержал пытку за пыткой, но говорить не стал… Меня хотели принудить открыть все тайны полиции. Я погрузился в решительное, полное, глубокое молчание… Смерть висит над моей головой… Сколько минут осталось мне жить – я не знаю… Где я теперь, я не знаю… Несколько минут я лежу на спине, на сырой соломе. Здесь темно; ни один луч света не проникает сюда, но глаза мои освоились с этой беспрерывной темнотой… Я наконец смог писать впотьмах…

Итак, я лежу на спине. Тело мое разбито пытками. Глаза устремлены на свод подземелья. Этот свод не высок, так как я легко могу достать до него рукой, если встану на камень.

Вдруг я услыхал глухой стук, потом все заколебалось вокруг меня; свет блеснул над моей головой, и сверху посыпалась земля, потом стук медленно и постепенно уменьшился. Я стоял, положив руку на сердце, сильно бившееся. Свет, находившийся в глубине свода, был дневной. Я понял, что стук, донесшийся до меня, был стуком кареты и что, следовательно, я находился под улицей. Внезапная мысль промелькнула в голове моей: воспользоваться этой трещиной, образовавшейся под тяжестью экипажа, чтобы вступить в общение с внешним миром, и эта мысль возвратила мне надежду. Несколько секунд я старался придумать все способы, какие мог использовать, но эти способы оказывались невыполнимыми.

В горе, бешенстве, отчаянии я бродил по подземной галерее, служившей мне тюрьмой, как хищный зверь в клетке, и вдруг моя сжатая рука наткнулась на сухую солому: в углу лежала охапка. Я радостно вскрикнул. Связав длинные соломинки и привязав их к бумаге, я смог воткнуть эту бумагу в щель и…»

– Вот и все, – сказал Фейдо де Марвиль, – на этом письмо кончается…

Людовик XV взял письмо и рассмотрел его чрезвычайно внимательно.

– Это правда, – сказал он, – больше нет ни слова.

За этим последовало довольно продолжительное молчание. Людовик XV, озабоченный и задумчивый, по-видимому, совершенно забыл об удовольствиях Шуази, захваченнный этим странным происшествием, принявшим неожиданные размеры. Епископ де Мирнуа оставался неподвижен и бесстрастен, следя за всеми подробностями этого дела, не произнося ни единого слова. Молчаливость старика еще более увеличивала таинственность и сложность этого дела. Один д'Аржансон действовал как человек, следовавший по пути, начертанному заранее, для того чтобы достигнуть цели. Лицо его было бесстрастно, но живые и умные глаза, устремленные то на короля, то на начальника полиции, то на епископа, выдавали его волнение.

XVII Протокол

Король поднял голову и посмотрел на Фейдо де Марвиля.

– Что еще вы имеете сообщить мне? – спросил он.

– Последнее происшествие, государь, – отвечал начальник полиции, – которое должно бы, кажется, объяснить дело, а между тем еще более запутывает его. Письмо, которое я зачитал вашему величеству, я получил вчера по почте. Это не единственное известие, полученное мною. Сегодня ночью, вернувшись домой, я нашел на своем бюро донесения, которые кладутся туда каждый вечер в одно и то же время. Я начал рассматривать их по своему обыкновению, как вдруг глаза мои

остановились на этом грубом конверте, лежавшем между бумагами.

С этими словами Фейдо вынул из портфеля связку бумаг и подал их королю. Эти бумаги лежали в пергаментном конверте, на котором было пять печатей. Четыре печати, по четырем углам, были разного цвета: одна желтая, другая зеленая, третья белая, четвертая черная. На каждой из печатей был изображен петух различной породы. Средняя печать была двух цветов и изображала белое яйцо на красном фоне. На конверте крупными буквами было написано: «Начальнику полиции».

Когда король рассмотрел этот странный конверт, Фейдо вынул из него лист обыкновенной почтовой бумаги, на котором было написано несколько строк:

«Господин начальник полиции.

Поскольку вас должно беспокоить внезапное исчезновение вашего агента Жакобера, я спешу теперь, когда срок тайны миновал, доставить вам сведения о нем, которые не могут не быть для вас приятны.

Посылаю точную копию с протокола акта обвинения и казни Жакобера.

Прочтя это, вы можете удостовериться, что моя полиция так же хорошо организована, как и ваша, и что мои агенты не менее умны и не менее преданны мне, чем те, которые служат вам.

Я надеюсь, господин начальник, скоро иметь удовольствие видеть вас и разговаривать с вами, и тогда вы выразите мне то удовольствие, какое вам доставили драгоценные сведения, сообщенные мной. В ожидании этой минуты, к которой я всей душой стремлюсь, прошу вас считать меня вашим нижайшим и преданнейшим слугою.

Рыцарь Курятника».

Король взял письмо и внимательно его рассмотрел, потом сравнил его с письмом, адресованным маркизу д'Аржансону.

– Это, безусловно, один почерк, – сказал Людовик XV.

– Безусловно, государь, – подтвердил министр иностранных дел. – Сегодня утром я давал рассматривать оба этих письма трем специалистам, сведущим в почерках, и все трое объявили, что эти строчки написаны одной рукой.

– Выходит, их писал Рыцарь.

– Он и подписал.

– Где же этот протокол?

– Вот он, государь.

Фейдо де Марвиль взял тетрадь золотообрезной бумаги, закрытой письмом, и развернул.

– Читайте, – сказал король.

Начальник полиции приготовился читать, но Людовик XV, видя, что маркиз д'Аржансон слегка опирается о стол, потому что министр и начальник полиции стояли, как этого требовал этикет, когда не было совета, Людовик XV улыбнулся с тем любезным видом, который был ему свойствен, и проговорил:

– Господа, садитесь!

Д'Аржансон и Фейдо сели на табуреты; начальник полиции начал читать:

«Из нашего подземного парижского дворца, в ночь 25 февраля 1745 года, в пятый год нашего царствования».

– Так и написано? – удивился король.

Фейдо подал бумагу королю.

– Кажется, в Париже два короля и два дворца, – сказал Людовик XV, – один на земле, другой под землей. Я очень рад узнать эту новость. Далее!

Фейдо продолжал:

«Протокол заседания петухов. Обвинение, суд, осуждение и казнь Жакобера, признанного и объявленного изменником и арестованного на месте преступления в самом курятнике.

Сегодня вечером, 25 февраля 1745 года, Жакобер, бывший член нормандского общества Флорана и Ко, признался, что оставил это общество, чтобы перейти на службу эксплуататоров королевской кассы…»

– Это шутка! – воскликнул Людовик XV.

– Это все написано, государь.

– Знаете ли, этот ваш разбойник начинает мне казаться очень забавным, – продолжал король, откидываясь на спинку кресла. – Если это продолжится, я пожелаю его видеть.

– Дай-то Бог, чтобы я мог немедленно представить его вашему величеству!

– Право, я приму его с большим удовольствием, господин начальник полиции, поскольку, как мне кажется, этот Рыцарь имеет все манеры истинного дворянина.

– Даже когда убивает людей, – сказал маркиз д'Аржансон.

Король величественно выпрямился.

– Разве граф де Шаролэ меньше убивает? – спросил он.

– Но он убивает гораздо подлее. Если уж кого можно извинить, так это Рыцаря Курятника: он убивает в силу своего ремесла, а граф – из удовольствия.

На прекрасном лице Людовика появилось выражение отвращения и презрения. Епископ де Мирнуа встал.

– Государь, – сказал он, – я отдал бы все годы, которые мне остается жить, чтобы Франция услышала ваши слова и поняла их так, как я их понимаю.

– Вы их слышали, месье де Мирнуа, – отвечал король,

– для меня этого достаточно.

Епископ низко поклонился.

– Итак, – сказал Людовик XV, обращаясь к д'Аржансону и де Марвилю, – мне хотелось бы видеть Рыцаря Курятника.

Король не успел произнести эти слова, как пение петуха, звонкое, чистое, очаровательное, раздалось в одно время с ударом в стекло большого окна, находившегося позади кресла Людовика XV. Король с живостью обернулся и приметил на подоконнике снаружи петуха с ярким и богатым оперением, в рыцарской позе, с благородным и ари-стократическим видом,

за которого любитель петушиного боя охотно заплатил бы двести гиней.

Петух колотил клювом в стекло. Король встал и бросился к окну, но в ту минуту, когда он отворил его, петух снова звонко запел и исчез. Людовик XV высунулся наружу: на том месте, где только что стоял петух, лежало яйцо необыкновенной величины. Король взял яйцо, рассмотрел его и, не видя больше петуха, запер окно и вернулся к креслу. Три человека, присутствовавшие в кабинете, наблюдали эту сцену с искренним удивлением.

– Вот дело, принимающее странный оборот, – сказал король, садясь и рассматривая яйцо. – Что это за петушок, который пропел на моем окне и постучался клювом в стекло в ту самую минуту, когда я сказал, что хочу видеть Рыцаря Курятника?

Переменив тон и как бы повинуясь внезапному вдохновению, король с живостью прибавил:

– Марвиль, прикажите, чтобы сейчас же осмотрели окрестности замка и немедленно захватили всех мужчин, женщин, детей и животных, в особенности петухов, которые будут в парке. Ступайте скорее и возвращайтесь!

Фейдо стремительно вышел.

– Как это странно! – воскликнул д'Аржансон.

– Это более чем странно, – заметил король. – Рассмотрите это яйцо, месье де Мирнуа. Вы человек праведный и черта не боитесь, напротив, черт должен бояться вас.

Епископ, любопытство которого тоже было сильно возбуждено, рассматривал яйцо, переворачивая его во все стороны, а потом сказал:

– В этом яйце заключена какая-то тяжелая и твердая вещь. Только я не понимаю, каким образом она могла туда попасть, потому что на скорлупе нет ни малейшей трещины.

– А вы что думаете? – спросил король д'Аржансона.

– Надо разбить яйцо и узнать, что в нем находится, государь, – сказал министр иностранных дел.

– И я так думаю.

– Вашему величеству угодно разбить яйцо? – спросил епископ.

– Нет, если это дело дьявольское, я в него не вмешиваюсь, – сказал Людовик XV улыбаясь. – Надо быть или в хороших отношениях с дьяволом, или в дурных, чтобы благополучно закончить это дело. В первом случае маркиз д'Аржансон был бы нам очень полезен, во втором – нет руки могущественнее вашей.

– Пусть действует месье де Мирнуа, – сказал д'Аржансон, – я не намерен вступать в сношения с нечистым.

Епископ положил яйцо на стол и разбил его с острого конца. Король и министр смотрели на его действия с любопытством.

– Ах! – вскричал Людовик XV. – Что-то блестит.

– Рубины! Изумруды! Брильянты! – восхитился д'Аржансон.

Мирнуа окончательно разбил скорлупу и теперь держал в руках прехорошенького массивного петушка из золота. Рубины, изумруды, брильянты, сапфиры, топазы, аметисты составляли перья на голове и крыльях. Клювик был выточен из чудеснейшего сердолика, хохолок был из коралла, а лапки – из агата. Это было истинное произведение искусства. Людовик XV, привыкший к роскоши, был восхищен.

– Удивительная работа! – воскликнул король, взяв петуха за лапки. Петух немедленно раскрыл ротик и закукарекал. – Решительно, это чудо! – добавил он.

– Государь, – сказал министр, – у петуха на шее медальон.

– Это правда, я его не заметил.

Король взял медальон из черной эмали, на котором было написано брильянтовой пылью:

«Я принадлежу королю».

Людовик XV быстро поднялся:

– Господа, во всем этом есть что-то странное, фантастическое, невозможное, что я непременно должен прояснить. Что вы думаете, месье де Мирнуа?

– Прежде чем я буду отвечать, государь, я хотел бы послушать, что вам скажет начальник полиции.

– А вы, д'Аржансон?

– Я скажу, государь, что если из нас никто не в состоянии ответить вам, то, может быть, в Париже найдется человек, который вам ответит.

– Кто?

– Приезжий.

– Как его зовут?

– Граф де Сен-Жермен.

– Сен-Жермен? Я не знаю этого имени.

– Я сам узнал его только три дня назад.

Дверь отворилась, и в кабинет вошел Фейдо де Марвиль.

XVIII Быть или не быть

– Ну и что? – осведомился король.

– Приказание отдано, государь, – отвечал начальник полиции, – слуги, пажи, егеря, сторожа, солдаты уже на ногах. Весь парк окружен кавалерией и егерями. Все выходы стерегут, а чащи, аллеи, кустарники будут обысканы с самым пристальным вниманием.

– Очень хорошо, вы меня прекрасно поняли. Теперь оставим в стороне этого петуха и это яйцо и вернемся к чтению полученного вами протокола.

Фейдо де Марвиль взял со стола все бумаги, которые он отложил, когда бросился исполнять приказания короля.

– На чем вы остановились? – спросил король.

– На этой фразе, государь, – отвечал епископ и голосом серьезным повторил слово в слово последние строчки, прочтенные начальником полиции: «Сегодня вечером, 25 февраля 1745 года, Жакобер, бывший член нормандского общества Флорана и Ко, признался, что оставил это общество, чтобы перейти на службу эксплуататоров королевской кассы».

– Именно! – подтвердил д'Аржансон с восторгом. – Ваша память все так же необыкновенна, монсеньор де Мирнуа!

– Продолжайте! – приказал король.

Фейдо де Марвиль продолжал:

Жакобер, арестованный при входе в наш подземный курятник, был предан в руки нашего всемогущего правосудия.

Уличенный в тройном преступлении: постыдной фальшивости, гнусном вероломстве и низкой измене, вышеупомянутый Жакобер осужден единогласно трибуналом семи петухов. Осуждение Жакобера основано на точном исполнении первой статьи нашего закона.

Эта статья состоит в следующем.

Если кто бы то ни был, несмотря на возраст, пол, положение в свете и истинные достоинства, какова бы ни была, наконец, польза, которую он мог бы приносить, войдет в курятник, не будучи петухом, курицей или цыпленком, будет немедленно осужден на смерть и казнен через час, а тело его должно послужить основанием к вящей прочности здания.

Петухи пропели три раза, казнь должна совершиться через час. Подсудимый приговорен быть заживо замурованным в стену.

Казнь начинается. Подходит первый петух и привязывает осужденного; на каждой из перевязок есть капля крови или петуха, или двух куриц, или четырех цыплят. Первый петух поет и отступает назад, подходит другой. Он хватает осужденного, опрокидывает его и тащит за ноги к левому углу курятника; там он поднимает его и ставит в угол, потом поет и отступает.

Подходит третий петух, берет четыре железные полосы и вбивает их в обе стены, мешая таким образом осужденному упасть вперед. Он тоже поет и отступает. Жакобер стоит неподвижно, сжатый перевязками и сдерживаемый железными полосами; у него свободны только глаза и рот. Глаза его дики, рот кричит.

Подходит четвертый петух, за ним четыре курицы; две несут камни, две – ящик с приготовленной известкой; петух достает из-за пояса золотую лопаточку и начинает складывать камни в ряд перед осужденным; потом приходит пятый петух и кладет второй ряд, шестой кладет третий. Виднеется только голова осужденного; он кричит, плачет, стонет. Седьмой петух кладет последний ряд. Семь петухов подходят, окружают стену и поют три раза, а потом уходят.

Правосудие совершено!»

– Вот что содержится в протоколе, государь, – сказал Фейдо де Марвиль. – Ниже следуют подписи, каждая с разноцветной печатью: «Хохлатый Петух» – печать белая; «Петух Яго» – зеленая печать; «Петух Золотоцветный» –желтая; «Петух Индийский» – красная; «Петух Негр» – черная; «Петух Мохнатый» – серая; «Петух Малорослый» – коричневая. Вот какая фраза написана под этими подписями:

«Одобрил протокол и подписал: Рыцарь Курятника».

Людовик XV взял бумаги и рассмотрел их.

– Написано точно в стиле того, как пишутся протоколы парламента, – сказал он. – И этот документ находился между полицейскими донесениями?

– Да, государь.

– Кто же его положил туда?

– Я не знаю.

– Однако, чтобы положить эту бумагу на ваше бюро, надо было войти к вам в кабинет.

– Это правда, государь.

– Если в ваш кабинет входит человеческое существо – мужчина, женщина, ребенок или старик – его должны видеть.

– Я не мог добиться никаких сведений на этот счет.

– Ваш кабинет, однако, караулят.

– В трех залах, смежных с ним, находятся три секретаря и девять помощников.

– Стало быть, есть минута, когда эти залы бывают пусты?

– Никогда, государь. У меня девять секретарей – по три для каждого кабинета. Помощников секретарей двадцать семь – по девять для каждого кабинета. Каждый главный секретарь имеет под начальством девять помощников и должен дежурить восемь часов в сутки.

– Восемь часов каждый день?

– Нет, государь. Я счел своим долгом переменить прежнюю организацию. Дежурства происходят по сложному графику: два дня кряду по восемь часов в день, а на третий день – восемь часов ночью.

– А! Очень хорошо.

– Ваше величество одобряете?

– Вполне. Таким образом, около вас установлено беспрерывное дежурство день и ночь.

– У моего большого кабинета только три входа, и каждый сообщается с кабинетом секретарей. Тайных агентов я принимаю не там, а в моем личном кабинете, но донесения каждый день кладутся в большой кабинет, стало быть, физически проникнуть ко мне невозможно, государь, если секретарь и его девять помощников не сговорились обмануть меня (чего даже предположить нельзя).

– А другого входа нет, кроме как из трех кабинетов ваших секретарей?

– Нет, государь.

– А окна?

– Окон совсем нет. Большой кабинет освещается через стеклянный потолок. Это сделано для того, чтобы никто не мог заглянуть в кабинет.

– Каким же образом объясните вы тот факт, что эти бумаги были положены на ваше бюро, господин начальник полиции?

– Я не могу этого объяснить, государь.

– Один из ваших секретарей или помощников, который принес донесения, мог положить туда эти бумаги?

– Помощник секретаря никогда не принесет донесений в мой кабинет, их приносит дежурный секретарь. Когда он положит эти донесения на мое бюро, никто больше входить не имеет права.

– Ну, а этот секретарь…

– В эту ночь, государь, дежурным был Габриэль де Санрей, мой зять.

– Если так, любезный Фейдо, – сказал король, – я, как и вы, не понимаю ничего. А вы, месье де Мирнуа, – обратился король к епископу, – что вы заключаете из всего этого?

Епископ медленно выпрямился и посмотрел на короля.

– Г осударь, – произнес он серьезным голосом, – я заключаю, что, к несчастью, многое еще предстоит сделать для того, чтобы могущество вашего величества и представителей его могло сравниться в ловкости с теми, кто с вами борется! Я не удивлен, государь, но я глубоко оскорблен, что в таком просвещенном веке, как наш, и в царствование такого государя, как вы, может совершаться подобное!

– Не хотите ли вы сказать, месье де Мирнуа, что королю служат дурно? – спросил, подходя, маркиз д'Аржансон.

– Если бы я хотел это сказать, господин министр, я так и сказал бы, – отвечал епископ. – Я не обвиняю, я соболезную; мне прискорбнее всего не то, что виновных не могут наказать, а что посягают на свободу невинных.

– На свободу невинных! – повторил маркиз д'Аржансон. – О каком невинном говорите вы?

– Об аббате Ронье, канонике и декане Брюссельского капитула.

– А! – произнес д'Аржансон, посмотрев на начальника полиции. – Вы говорите о том бедолаге, который был арестован вчера утром? – прибавил он.

– Именно, господин министр, – отвечал почтенный прелат, – я говорю о несчастной жертве, несправедливо и незаконно арестованной.

– Монсеньор, – резко сказал д'Аржансон, – человек, о котором вы говорите, был арестован именем короля, а, позвольте мне вас заверить – все, что делается от имени короля, никогда не бывает незаконно и несправедливо.

Епископ посмотрел на д'Аржансона. Очевидно, между ними намечалось начало борьбы, и они оба это понимали, тем более что взаимно уважали друг друга.

Если епископ был прелатом высоких достоинств, если он был добродетельнейшим между добродетельными, если он был одарен той проницательностью, той твердостью, той чистотой ума, которая делает людей сильными, то противником он имел самого добросовестного человека и самого порядочного политика той эпохи. Д'Аржансон выражался не совсем внятно только в придворных собраниях, в серьезных же случаях, в собраниях совета, перед лицом противников, он имел терпение дипломата и живость суждений оратора. Министр служил Франции уже двадцать пять лет. Он был интендантом, государственным советником, государственным секретарем и министром; и если, как я уже говорил, придворные прозвали его «д'Аржансон-дурак», то Вольтер дал ему прозвище «государственный секретарь Платоновой республики», что было тогда большой похвалой в устах философа.

Слова епископа, соболезновавшего административной системе, сильно уязвили д'Аржансона. Фейдо это понял и хотел было заговорить, но из уважения удержался.

Людовик XV, сидевший по своей привычке откинувшись назад, засунув руку в карман жилета, по-видимому, принимал живое участие в том, что происходило перед ним. Наступило молчание, потом епископ продолжал:

– Человек, которого вы арестовали, невиновен.

– Это вы так думаете, – сказал д'Аржансон.

– Разве вы сомневаетесь в моих словах, когда я что-то утверждаю? – спросил епископ с гордым величием.

– Сохрани меня Бог! – отвечал д'Аржансон. – Я не сомневаюсь в невиновности человека, за которого вы ручаетесь, но из того, что невиновный был арестован, когда все доказательства виновности тяготели над ним, не следует заявлять, что администрация полиции и суда во Франции хромают. Арестовав этого человека, месье Фейдо действовал совершенно правильно, потому что он хотел арестовать убийцу аббата Ронье, каноника и декана Брюссельского капитула.

– Убийцу каноника?! – вскричал Мирнуа.

– Да, монсеньор!

– Но почему вы решили, что аббат Ронье убит?

– Это подтверждали все очевидные признаки.

– Какие признаки? – с удивлением спросил король.

– Предостережение, присланное амьенским уголовным судьей, доносившим, что на парижской дороге нашли труп человека, в котором узнали каноника Ронье, накануне проведшего день в городе. В том же самом донесении добавлялось, что виновник преступления – Рыцарь Курятника, что Рыцарь, убив и ограбив каноника, оделся в его платье, сел в карету и продолжал путь, взяв все бумаги брюссельского каноника и декана. Что, по-вашему, должен был сделать начальник полиции, получив такое уведомление от уголовного судьи?

– Но каким же образом амьенский угловный судья мог написать подобные вещи? – спросил епископ.

– Вот этого мы еще не знаем, но узнаем скоро, потому что сегодня утром Беррье, главный секретарь полиции, уехал в Амьен для получения полных сведений. Из двух одно: или уголовный судья действительно это написал, или это уведомление было не от него, а является новым доказательством смелости разбойников. Во всяком случае надо прояснить это дело.

– Я именно этого и требую, – сказал епископ. – А прояснить это дело легко. Я давно знаю каноника Ронье, сведите меня с ним, и я не ошибусь. Притом, если, как я искренне убежден, вы ошиблись, достойный служитель Господа сообщит нам сведения, которыми вы можете искусно воспользоваться.

– Это очевидно, – проговорил Людовик XV, – что самое благоразумное – свести месье де Мирнуа с пленником.

– Вы желаете видеть пленника сегодня? – спросил епископа Фейдо.

– Конечно, – отвечал епископ, – чем скорее я его увижу, тем лучше.

– Я к вашим услугам, если король это позволит!

– Поезжайте сейчас же в Париж, – приказал Людовик XV. – Если арестованный человек невиновен и невиновность подтвердит епископ Мирнуа, сейчас же освободите его. Если случится наоборот и месье де Мирнуа не узнает заключенного,

употребите самые сильные средства, чтобы заставить его говорить.

Фейдо встал. Епископ поклонился королю.

– Государь, – сказал маркиз д'Аржансон, поспешно подходя, – я умоляю ваше величество выслушать меня до исполнения этого приказания.

– Что вы хотите сказать? – спросил Людовик XV.

– Что освобождение заключенного, даже когда невиновность его будет признана, было бы удостоверением в безнаказанности для того, кого мы хотим наказать.

ХIХ Петух и стрела

Король с удивлением вскинул брови. Епископ подошел, бросив грозный взгляд на маркиза д'Аржансона, который выдержал его со стоическим бесстрастием. Фейдо отступил на два шага назад и, казалось, не был ни встревожен, ни удивлен: очевидно, слова министра его не изумляли.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил король.

– Государь, – отвечал д'Аржансон, – ну посудите сами: вчера начальником полиции был арестован человек, и через два часа весь Париж узнал, что арестован Рыцарь Курятника. Сегодня утром это известие начало распространяться по провинциям. Через неделю вся Франция будет убеждена, что Рыцарь Курятника действительно захвачен.

– Зачем позволять распространяться этому известию, если оно ложно?

– Чтобы сделать его справедливым, государь.

– Но если этот человек невиновен?

– Пусть он продолжает считаться виновным.

– А если это аббат Ронье?

– Заставим всех думать, что это Рыцарь Курятника…

– Милостивый государь! – вскричал епископ. – Я даже не знаю, как назвать подобный способ действия.

Д'Аржансон улыбнулся.

– Извините, монсеньор, – отвечал он, – это называется ловкостью.

– Объяснитесь, – сказал король.

– Теперь все думают, что Рыцарь Курятника арестован: все опасавшиеся этого разбойника теперь спокойны и радуются. Из двух одно: или тот, кто в наших руках, действительно Рыцарь Курятника, или нет. В первом случае все идет само собою, во втором все запутывается. Но вместо того, чтобы помешать нам, эта путаница должна нам помочь. И вот каким образом: с одной стороны, заставив Рыцаря думать, что мы им обмануты и убеждены, что поймали его, мы на несколько дней обеспечиваем спокойствие ему и его шайке; а разбойника всегда удобнее поймать в то время, когда он убежден, что его не поймают. Стало быть, было бы странно, если бы не удалось схватить кого-нибудь из шайки Рыцаря, после того как распространится это известие.

Фейдо де Марвиль, внимательно слушавший маркиза д'Аржансона, одобрительно кивнул.

– Потом, – продолжал министр, – мне пришла в голову другая мысль, вызванная воспоминанием о письме, полученном месье де Марвилем. Я говорю о письме Жакобера. Очевидно, что его застали в ту минуту, когда он писал, но он успел просунуть это письмо в трещину, о которой говорил. Кто-то поднял это письмо, вложил его в конверт и послал по почте начальнику полиции. Главное – узнать то место, где было найдено письмо. Велев немедленно обыскать это место, мы должны спуститься в подземную галерею, о которой говорит Жакобер, и потом оттуда продолжать наши поиски.

– Месье д'Аржансон прав, – согласился король, – это превосходная мысль.

– Главное – узнать, кто послал это письмо начальнику полиции.

– Я пообещаю награду в сто луидоров тому, кто прислал мне это письмо, – сказал Фейдо де Марвиль. – За деньгами непременно придут. Это самое простое средство.

– Да, – подтвердил д'Аржансон.

– Но это не помешало бы оказать правосудие невиновному, – возразил епископ.

– Это-то и было бы опасно, – заметил д'Аржансон. – Выпустить этого человека – значит признаться, что Рыцарь Курятника опять не был пойман. После распространения этого известия неизбежно новое торжество разбойника, а ведь имя его и так внушает ужас. И осмелится ли тогда нашедший письмо получить награду, явившись в полицию?

– Что же вы хотите делать? – поинтересовался епископ.

– Оставить в тюрьме арестованного, виновен он или невиновен, и чтобы его никто не видел, кроме его тюремщика и судьи, производящего следствие.

– Но если он невиновен?

– Его невиновность будет объявлена через некоторое время… И он будет освобожден.

Епископ поклонился королю.

– Как вы решите, ваше величество? – спросил он.

Людовик XV, казалось, находился в затруднении. Увлекаемый чувством справедливости, он сначала приказал освободить пленника, если он невиновен, но слова маркиза д'Аржансона изменили его мысли. Епископ спокойно и бесстрастно ждал ответа короля, но, так как Людовик XV не спешил отвечать, прелат опять поклонился и повторил свою фразу.

– Завтра я решу это в совете, – сказал король.

Ответ был решителен и не допускал лишних вопросов.

Епископ низко поклонился и вышел из кабинета. Фейдо де Марвиль в конце комнаты, возле двери, в которую вышел епископ, по-видимому, ждал королевской воли.

– Подойдите, – приказал ему король, – я хочу с вами переговорить.

Этим король давал знать начальнику полиции, что он не должен ехать в Париж раньше епископа. Фейдо подошел к столу.

– Господа, – сказал король твердым, не свойственным ему тоном, – это темное дело непременно должно быть рас-

крыто. Я, со своей стороны, одобряю то, что предложил маркиз д'Аржансон. Вы, месье де Марвиль, привыкли к таким трудным делам, скажите же нам откровенно ваше мнение, но не говорите без размышления. То, что сказал маркиз д'Аржансон и что сказал я, ни к чему вас не обязывает. Изложите нам ваше мнение.

– Мое мнение, государь, во всем согласуется с мнением господина министра, – отвечал Фейдо. – Я думаю, что арестованный действительно аббат Ронье; я думаю, что Беррье, возвратясь из Амьена, привезет, без сомнения, разъяснения, которые подтвердят мое убеждение; но, хотя я думаю, что арестован невиновный, и в полной уверенности, что он будет оправдан, я хотел бы поддерживать эту ошибку, чтобы обмануть тех, кого я преследую. Затем, если мы откроем место, где было найдено письмо, то встанем на путь, который приведет нас к цели.

В эту минуту в дверь постучали.

– Войдите, – сказал король.

Дверь отворилась, и Бине, камердинер Людовика XV, его доверенное лицо, без которого не мог обойтись король, вошел в кабинет.

– Что такое, Бине? – спросил Людовик XV.

– Государь, – отвечал камердинер, – парк обыскали, как приказал начальник полиции, и ничего не нашли, абсолютно ничего. Все находившиеся в парке служат у вашего величества или у приглашенных особ.

– А петух?

– Его и следа не нашли.

Король взял со стола петушка, вынутого из яйца, и подал его своему камердинеру.

– Ты знаток в драгоценных камнях, Бине, – сказал он, – что ты думаешь об этих?

Бине взял петуха, подошел к окну, долго рассматривал с глубоким вниманием, потом сказал, качая головой:

– Государь! Работа чудная, и богатство неслыханное.

– Неужели? – спросил король. – Сколько же стоят эти камни?

– Около миллиона.

– Миллиона?! – повторил король.

– Да, государь. Тут бриллианты лучшей воды, а эти изумруды и рубины на крыльях и хвосте стоят непомерных сумм.

– Ты так думаешь?

– Спросите у ваших ювелиров, государь.

– Отнеси этого петуха Бемеру.

Бине взял петуха и вышел.

– Миллион! – повторил король. – Возможно ли это?

– Я думаю, – сказал д'Аржансон.

– Но кто может быть так богат и сделать такую глупость, чтоб положить в яйцо такую дорогую вещь и послать мне ее с петухом, как будто нарочно прирученным для этого?

– Только один человек во Франции способен на это, и затем скрываться, чтобы не узнали, что это сделал он.

– Кто же?

– Я уже говорил о нем вашему величеству.

– Я не помню.

– Граф де Сен-Жермен.

– А! Тот, который приехал. Откуда он, кстати, приехал?

– Из кругосветного путешествия.

– Он путешествовал пешком? – спросил король смеясь.

– Пешком, верхом, в экипаже, в лодке, на корабле.

– Кто служил ему проводником?

– Человек, прекрасно знающий дорогу повсюду, где только можно стать ногой на земном шаре.

– Кто же этот человек?

– «Вечный жид»!

– Ваш граф де Сен-Жермен знаком с «Вечным жидом»?

– Знаете, государь, они путешествовали вместе. Они, беседуя о том о сем, прогулялись из Вены в Пекин.

– И сколько времени заняла у них эта прогулка?

– Пятьдесят два года.

– Черт побери! Если он пятьдесят два года путешествовал из Вены в Пекин, сколько же лет объезжал он вокруг света?

– Двести, кажется.

– Не больше?

– Нет, государь.

– Поторопился же он! Сколько лет вашему путешественнику?

– Кажется, семьсот или восемьсот.

– Очень хорошо. Возраст прекрасный! Что же он сейчас делает?

– Золото.

– Он делает золото?

– Да, государь.

Король вдруг весело расхохотался.

– Благодарю, д'Аржансон, – сказал он. – Чертовски благодарю! Вы насмешили меня. Вся эта гнусная история порядком меня опечалила, а вы ее закончили самым очаровательным, самым неожиданным образом. Я жалею только, что де Мирнуа уехал: если бы он вас послушал, это, может быть, изменило его настроение.

– Я очень рад, государь, что эта история вам нравится, но я был бы еще более рад, если бы ваше величество позволили мне представить вам ее героя.

– Героя истории, графа де Сен-Жермена, которому семьсот или восемьсот лет?

– Да, государь.

– А если вы мне его представите, он сотворит мне немного золота?

– Он обязался.

– Но в таком случае его надо представить не мне, а генеральному контролеру. Сведите их, любезный д'Аржансон, и вы окажете мне услугу. Когда у Орри кассы будут полны золота, он позволит мне делать все, что я хочу, и без всяких возражений, в сравнении с которыми возражения парламента можно назвать лестными комплиментами.

– Государь, я представлю Сен-Жермена Орри, если вы желаете, но позвольте мне сначала представить его вам.

– И он при мне сделает золото?

– Да.

– Если так, то я согласен.

Король встал.

– Небо чисто, а солнце великолепно, – проговорил он, – я прощаюсь с делами.

Министр и начальник полиции низко поклонились и вышли. Вошел камердинер.

– Бине, – сказал король, – даже если сюда сейчас сбегутся все французские министры, я тебе запрещаю пускать их ко мне. Я здесь отдыхаю, а не занимаюсь политикой. Отвори окно, Бине, пусть комната проветрится.

Бине отворил окно. Людовик XV подошел и с любовью обвел глазами красивый пейзаж, расстилавшийся у его ног. Напротив замка была большая, широкая аллея, которую летом затеняли густые липы, но в это время года (в феврале) на нее свободно падали лучи солнца во всей своей возрождающейся силе.

Людовик XV дышал чистым воздухом ранней весны и стоял неподвижно, опираясь локтями о каменный балкон.

Вдруг на центральной аллее показалась тень, и явилась амазонка. Она грациозно сидела на прекрасной лошади, которая как будто летела, не касаясь земли. Идеальный костюм амазонки напоминал что-то мифологическое. На плече у нее был маленький колчан, в левой руке – лук, а на голове – бриллиантовый полумесяц. Лошадь была покрыта шкурой пантеры. Словом, дама как две капли воды походила на Диану, богиню охоты. Быстрее пера, уносимого ветром, промчалась она галопом по аллее и вдруг, повернув налево, подскакала прямо к окну. Окно отделялось от земли только крыльцом.

Король вскрикнул от восторга. Амазонка проехала перед ним, быстро вынула из колчана стрелу, положила ее на лук и пустила… Стрела, крошечная, очаровательная, безвредная, попала королю прямо в сердце… Амазонка исчезла… Людовик XV остался неподвижен, как будто стрела сразила его наповал.

– Она, – сказал он, когда улегся последний вихрь пыли, поднятой быстрым галопом лошади. – Опять она!..

Стрела лежала на балконе; король поднял ее и рассмотрел. Эта стрела была чудом в своем роде: она была из коралла,

белые перья сдерживались изумрудными гвоздиками, а конец стрелы завершался бриллиантовым сердцем. Это-то сердце и ударилось в грудь короля. Людовик XV обернулся, держа в руке стрелу, и увидел Бине, который принес золотого петуха.

– Это день сюрпризов! – заметил король. – Ну, что сказал ювелир?

– Бемер предлагает за петуха девятьсот тысяч франков наличными, государь.

– Ну, – сказал Людовик XV, улыбаясь, – если у Рыцаря Курятника целая коллекция подобных подданных, то о нем нечего жалеть…

Король еще не закончил фразу, как за окном раздалось громкое «кукареку».

– Ага! – произнес король. – Ну, это уж слишком! Я узнаю, что это такое.

ХХ Жильбер и Ролан

В нескольких шагах от лавки Доже, королевского парикмахера, находилась лавка Рупара, чулочника, мужа Урсулы, приятельницы мадам Жереми и мадам Жонсьер.

В тот день, когда король провел в Шуази взволнованное утро, перед лавкой Рупара собралась толпа. Урсула стояла на верхней ступени, засунув руки в карманы передника, возвышаясь над собранием, как хозяйка дома, умеющая заставить себя уважать, за нею слева стояла мадам Жереми. Перед Урсулой, на нижней ступени, прислонившись к стене, стоял Рупар, еще толще и румянее, чем обычно, слушая и говоря, как человек, знающий себе цену. Соседи и соседки разговаривали, размахивали руками, и число их увеличивалось каждую минуту. Вопросы и ответы сыпались с жаром и так быстро, что наконец должна была произойти какая-нибудь путаница.

– Так это правда? – волновалась только что подошедшая мадам Жонсьер.

– Совершенная правда, – отвечали ей.

– Он пойман?

– Да.

– Но как же это случилось?

– Его арестовали…

– Нет, он сам сдался.

– Полноте, соседи! Вы всегда говорите глупости! Его выдали.

– Кто?

– Разбойники, его друзья, его сообщники.

– Но где же он?

– В Бастилии.

– Нет, не там, а в отеле полиции, и его стережет вся объездная команда.

– Наконец-то Рыцарь Курятника пойман, – сказал Ру-

пар.

– Пойман! – повторила мадам Жереми.

– Пойман, пойман! – повторили хором присутствующие.

– Значит, теперь можно ходить по вечерам без всякого страха, – сказал толстый чулочник.

Жена уничтожающе взглянула на него.

– Прошу вас не лишаться остатков моего уважения, – сказала она.

– Но, мадам Рупар… – пролепетал чулочник.

– Вы что же, видите в аресте Рыцаря только повод шататься где-то по ночам?

– Я… я… нет.

– Вы же сами говорите, что собираетесь пойти гулять вечером…

– Милая моя…

– Я вам запрещаю называть меня так…

– Черт побери! Я…

– А! Теперь ругаетесь… Молчите! Я не хочу вас слушать, месье Рупар!

Слова замерли на губах доброго чулочника, но зато другие кричали.

– Как, – говорила соседка мадам Жонсьер, – вы не знали, что Рыцарь Курятника пойман?

– Нет, – отвечала мадам Жонсьер, – я ничего не знала.

– Но весь Париж об этом говорит.

– Я только приехала из Мелена.

– И в Мелене еще ничего об этом не знают?

– Решительно ничего.

– Это не удивительно и не странно, – сказал Рупар. – Мелен далеко от Парижа, этой великой столицы цивилизованного мира, как изящно выражается месье Бернар, который пишет такие прелестные стихи. Правда, он мне должен за четыре пары шелковых чулок и заплатит неизвестно когда… Но он поэт, а я поэтов люблю…

– Потому что вы дурак, – колко перебила Урсула, – в делах надо любить тех, кто покупает чулки и платит за них, поэт или не поэт.

– Это как ты хочешь, потребуешь и рассудишь, мой добрый друг.

– Молчите!

– Да, мой добрый, милый и превосходный друг, я молчу!

– Итак, Рыцарь Курятника схвачен, – продолжала мадам Жонсьер.

– Да, – отвечала Урсула, – схвачен, арестован вчера вечером объездной командой и отвезен к начальнику полиции.

– Рыцарь Курятника схвачен! – повторяли все.

– Кукареку! – раздался пронзительный голос.

Толпа содрогнулась от ужаса, мгновенно воцарилось молчание, потом громкий хохот заставил всех покраснеть. Это двенадцатилетний мальчик, проходивший мимо, вздумал подражать пению петуха и убежал опрометью, чтобы его не наказали за его шутку.

– Шалун! – прошептал Рупар.

– А Доже не вернулся? – спросила мадам Жонсьер.

– Нет еще, – отвечала Урсула. – Ах! Если бы он был здесь, он рассказал бы нам что-нибудь… А вон идет его будущий зять, – опять проговорила она.

– Да, вот месье Жильбер!

– Какой странный этот Жильбер, – сказала Урсула.

– Почему же? – спросили многие.

– Он похож на медведя, никогда не говорит ни с кем, – сказала мадам Жереми.

– И едва поклонится, – прибавила Урсула.

– О, в последний раз, когда я его видел, – сказал Рупар, – он был любезен… мил…

– Уж вы скорее дадите себя повесить, – перебила Урсула, – чем согласитесь с мнением других.

– Но, дружок…

– Как не стыдно! Молчите!

Рупар повиновался. Мадам Жереми не ошиблась: это действительно Жильбер в простом костюме оружейника шел быстрыми шагами по улице к лавке Доже. Проходя мимо собравшейся толпы, Жильбер слегка поклонился, но не остановился, а пошел прямо в лавку парикмахера.

Было около пяти часов, и в лавке царил полумрак. Молодая девушка сидела за прилавком на том месте, которое обычно занимала Сабина. Эта девушка, принаряженная, хорошенькая, была белокурая Нисетта, сестра Жильбера. Возле нее очень близко сидел молодой человек, лет двадцати пяти, с приятным и открытым лицом; это был Ролан, сын Доже.

Нисетта вышивала или по крайней мере держала в левой руке рукоделие, а в правой – иголку с ниткой, но, вместо того чтобы вышивать, водила иголкой по прилавку. Ролан, наклонившись к Нисетте, что-то тихо говорил ей с чрезвычайным воодушевлением.

Увидев Жильбера, Нисетта слегка вскрикнула, а Ролан отодвинулся. Жильбер запер дверь и улыбнулся, взглянув на обоих.

– А вы не обсуждаете важное известие? – спросил он.

– Какое, брат? – спросила Нисетта.

– Арест Рыцаря.

– Я это знала.

– И это тебя не занимает?

Нисетта покачала головой.

– Я не хочу об этом даже думать, – проговорила она.

– Почему?

Нисетта отошла от прилавка и, прижавшись к груди брата, подставила ему свой лоб.

– Потому что Сабина еще не выздоровела, – сказала

она.

Жильбер сделал нетерпеливое движение:

– Ты по-прежнему думаешь, что Сабину ранил Рыцарь?

– Да.

– Но ведь я так не думаю!

– Это не моя вина, Жильбер, это сильнее меня. Вы мне говорите, что Рыцарь Курятника не участвовал в этом преступлении, а меня уверяет в обратном какое-то внутреннее чувство.

– Полно, дитя! – сказал Жильбер, переменив тон. – Не будем об этом.

Он пожал руку, которую протягивал ему Ролан с выражением искренности. Держа Нисетту правой рукой, а руку Ролана левой, Жильбер легонько отдалил их от себя и, поставив рядом, обвел обоих пристальным взглядом. Они в лавке были одни.

– Вы сидели очень близко друг к другу, когда я вошел, – сказал он тоном слегка строгим.

– О, брат! – воскликнула Нисетта, покраснев.

– Жильбер… – сказал Ролан.

– Не сердитесь, – возразил Жильбер самым кротким и самым дружелюбным тоном. – Выслушайте меня, милые друзья, и отвечайте мне так же, как я с вами буду говорить, со всей откровенностью.

Вместо ответа Ролан крепко пожал руку оружейника; Нисетта прижалась к правой руке Жильбера, ухватившись обеими руками за его плечо.

– О, как ты мил, когда говоришь таким образом, – сказала она. – И какой у тебя кроткий голос, тебя приятно слушать, брат.

Эта маленькая сцена, происходившая в пустой лавке на оживленной улице, была трогательна по своей простоте. Чув-

ствовалось, что три человека, находившиеся тут, были искренне привязаны друг к другу.

– Ролан, – продолжил Жильбер после минутного молчания, – ты все еще любишь Нисетту?

– Люблю ли я Нисетту?! – вскричал Ролан взволнованным голосом. – Я ее обожаю, Жильбер, я отдам за нее свою жизнь, свою кровь – все!.. Пусть Нисетта поскорее станет моей женой, ускорь время заключения нашего союза – и я буду обязан тебе всем моим счастьем! – Выпустив руку Жильбера, положив свою руку на сердце, Ролан прибавил: – Нисетта будет счастлива, я клянусь тебе!

– Я этому верю, – отвечал Жильбер. – Ты любишь Ролана? – обратился он к Нисетте.

Она закрыла лицо руками и прижалась к груди брата.

– О да! – прошептала она.

Жильбер поднял глаза к небу, как бы благодаря Бога.

– Ну, друзья мои! – продолжал он. – Любите друг друга честно, и скоро Господь благословит ваш союз.

– Но когда? – спросили в один голос Ролан и Нисетта.

– Скоро.

– Почему бы не назначить время сейчас, когда выздоровление Сабины несомненно? – спросила Нисетта.

– Потому что надо ждать.

– Чего?

– Именем твоей матери, Нисетта, не расспрашивай меня: это не моя воля, а ее. Ты выйдешь замуж на следующий день после того, как я отведу тебя на ее могилу.

– О, с каким нетерпением я жду этого благочестивого утешения! – воскликнула Нисетта. – Моя бедная матушка!

– Друзья мои, – продолжал Жильбер, переменив тон, – имейте такое же доверие ко мне, какое я имею к вам. У меня только одно желание, столь же сильное, как и ваше: чтобы поскорее свершились оба наших брака. А теперь, Нисетта, моя хорошенькая сестрица, садись на свое место у прилавка, а ты, Ролан, проводи меня к Сабине.

Нисетта приподнялась на цыпочки, поцеловала брата и села у прилавка, Ролан и Жильбер пошли к лестнице, которая

вела на второй этаж. На площадке в ту минуту, когда Ролан хотел взяться за ручку двери комнаты Сабины, Жильбер удержал его.

– Ролан, – произнес он шепотом, – вот уже скоро месяц, как Нисетта проводит в этом доме, возле Сабины, день и ночь. Ты бываешь часто у своего отца; Нисетта тебя любит; вы знаете, что вы скоро будете вместе. Поклянись, что я могу доверять тебе.

Ролан поднял руку, не колеблясь.

– Перед Богом, который меня слышит, – проговорил он твердым голосом, – клянусь тебе моей честью, моим вечным спасением, что, до тех пор пока Нисетта не станет моей женой перед алтарем Господа, она будет для меня такой же сестрой, как и Сабина!

– Я даю тебе такую же клятву за Сабину, – сказал Жильбер тоном, полным благородства. – А теперь, Ролан, вернись к Нисетте, а я пойду к Сабине.

Они крепко пожали друг другу руки, потом Ролан спустился с лестницы. Жильбер остался один на площадке. Его лицо светилось улыбкой.

– О! – сказал он сам себе. – Как я счастлив в этом доме!.. – Потом уже другим тоном прибавил: – Однако я должен узнать, кто ранил Сабину, и должен за нее отомстить. А счастье и спокойствие придут позднее.

Он повернул ручку двери и тихо вошел.

ХХI Обет

Сабина лежала на белой постели, окруженной кисейными занавесками; правая рука грациозно поддерживала голову, левая была лениво вытянута. Свет падал на ее лицо, белокурые пышные волосы рассыпались по подушке, и во время болезни она оставалась очень мила.

Уже две недели она была вне опасности. Искусство доктора Кенэ и крепкий организм девушки, не имевшей недостатка в нежных заботах, успешно боролись с болезнью.

Быстро выздоравливая, Сабина чувствовала, как возвращались к ней силы, и черты лица, искаженные страданием и болезнью, опять приобретали все великолепие ее чудной красоты, а бледные щеки принимали розовый оттенок.

Сабина дремала уже час. Жюстина, сидевшая возле нее, видя ее спокойно спящей, ушла, так что Сабина была одна в ту минуту, когда Жильбер вошел в ее комнату. Он подошел тихо, без шума. Дыхание девушки было ровным и спокойным.

Жильбер остановился перед кроватью и залюбовался ею. На губах у девушки блуждала улыбка, очевидно, что сны ей виделись легкие и приятные. Жильбер подавил вздох. Сабина раскрыла глаза. Их взгляды встретились, и оба почувствовали сильное волнение. Сабина покраснела, Жильбер упал на колени перед кроватью, взял руки Сабины в свои.

– Вы любите меня? – прошептал он.

Сабина нежно наклонилась к нему.

– Жильбер, – отвечала она, – я вас люблю всей душой и сердцем. Я вас люблю, как честная девушка должна любить честного человека, когда она уверена, что этот человек будет ее мужем перед Богом.

– А как вы думаете, Сабина, люблю ли я вас?

– Да, Жильбер, я так думаю.

Наступила минута красноречивого молчания.

– Жильбер, – продолжала Сабина, – если бы я умерла, что бы вы сделали?

– Прежде всего я отомстил бы за вас, – отвечал Жильбер, – а потом убил бы себя на вашей могиле.

– Вы убили бы себя?!

– Не колеблясь и с радостью, потому что жизнь без вас, Сабина, была бы горем без надежды и утешения.

– Встаньте, – сказала Сабина, – и садитесь, мы поговорим.

Жильбер повиновался: он взял стул и сел возле кровати, держа руку Сабины.

– Что делает моя прелестная Нисетта? – спросила Сабина.

– Она внизу с Роланом.

– Они также любят друг друга…

– Да.

– Когда они обвенчаются?

– В один день с нами.

– Значит, когда я выздоровлю.

– Когда вы выздоровеете, Сабина, – произнес Жильбер серьезным голосом. – И когда вы будете отомщены.

– Как?

– Я дал обет стать вашим мужем не раньше той минуты, когда я найду того, кто напал на вас, и уничтожу его!

Говоря это, Жильбер был великолепен.

– О, – дрожа, сказала Сабина, – вы пугаете меня.

– Как, Сабина, разве вы не понимаете, что я не могу не отомстить за вас?

Сабина размышляла несколько минут, потом тихо покачала головой и с выражением решимости и печали в глазах сказала:

– Вы правы, Жильбер, вы должны за меня отомстить, а главное, вы должны узнать, почему я чуть не стала жертвой самого гнусного преступления. Кто осмелился вовлечь меня в засаду? Кто осмелился разыграть передо мной такую отвратительную комедию?

Сабина медленно поднялась на кровати, где она так жестоко страдала, размышляя, кто же был причиной этих страданий.

– О, – проговорила она, – когда я подумаю об этом, мне ужасно хочется узнать…

– Вы узнаете, Сабина, вы узнаете, – перебил ее Жильбер.

– Да, не правда ли? Мы узнаем все? О, Жильбер! Я не осмелилась сообщить этих мыслей Ролану и моему отцу: оба сделали бы все, но я не имела права рисковать их счастьем и жизнью ради меня. Вы, Жильбер, другое дело! Жизни наши связаны чувствами, которые мы испытываем, и клятвами, ко-

торые мы друг другу дали. Вы мне не брат, не отец, вы мой муж, и вам не для кого жить, кроме как для меня. Между нами не должно быть тайн, все должно быть ясно, справедливо, потому что мы любим друг друга, а любовь – это полное слияние двух душ и двух сердец. Вот как я понимаю любовь, Жильбер!

– Вы понимаете любовь, Сабина, как ангел понимает вечную жизнь!

– Или мы будем вместе жить, Жильбер, или вместе умрем – не так ли?

– Да, Сабина!

– А значит, для того чтобы жизнь была возможной и счастливой, ни малейшее сомнение не должно закрасться в наши души, ни одна сторона жизни не должна оставаться в тени.

– Вы правы, Сабина.

– Поэтому мы должны, Жильбер, выяснить таинственную сторону приключения, жертвой которого я чуть было не стала.

– Будем же действовать, Сабина, чтобы приблизить минуту, которую я призываю всей душой. Теперь, когда силы к вам вернулись, я могу, не боясь усугубить вашу болезнь, попытаться пробудить ваши воспоминания. Выслушайте меня, Сабина, и, так как у нас одно желание, позвольте мне направлять вас по пути, которому мы должны следовать.

– Говорите, Жильбер, и не бойтесь открыть мне все ваши мысли.

– Пока вы лежали на этом ложе, борясь со смертью, – продолжал Жильбер, – я перебрал в голове все ниточки, которые могли привести меня к истине, и, к несчастью, ни один способ не показался мне надежным, но, главное, мне не хватало фактов, которые вы одна могли бы мне сообщить.

– Я сказала все, что знала.

– Нет, вы можете сказать мне еще многое. Позвольте мне расспросить вас, милая Сабина.

Жильбер вынул из кармана небольшую тетрадь и карандаш. Каждая страница этой тетради, разделенная надвое, была исписана с одной стороны, а с другой пуста.

– В тот вечер тридцатого января, когда случилось это роковое происшествие, – начал Жильбер, – человек принес вам письмо от меня, сказав, что Ролан ранен…

– Да.

– Вы узнали мой почерк?

– Да.

– И мою подпись?

– Мне так показалось.

– Что же стало с этим письмом?

– Не знаю, я положила его в карман моего платья. Там оно еще?

– Нет, его не нашли. Не взяли ли вы его с собой?

– Я в этом уверена.

– Значит, его вынули. Теперь скажите мне, узнаете ли вы человека, который принес вам письмо?

– Я надеюсь.

– Запомнили ли вы черты его лица, его костюм?..

– Да. Это был человек высокого роста, с широкими плечами, скорее худощавый, чем полный. На нем был просторный камзол, какой носят работники, темно-коричневого цвета. У него был большой острый нос и маленькие, очень блестящие глаза…

– А волосы, борода, брови? – спрашивал Жильбер, быстро записывая.

– Волосы длинные, густые, черные, бороды не было, брови широкие и густые; наружность угрюмая и грубая.

– Никаких особенных примет?

– Кажется, никаких… – отвечала Сабина, стараясь вспомнить.

– Припомните хорошенько.

– А! На левой руке большой и глубокий шрам.

– Как вы его приметили?

– Когда мы остановили фиакр и он подал мне руку, чтобы посадить меня, я была очень взволнована и дрожала; я по-

дала ему руку и почувствовала этот шрам… Я совсем об этом забыла, но теперь вдруг вспомнила.

– Итак, шрам с внутренней стороны левой руки?

– Да.

– А фиакр? Помните ли какой-нибудь признак?

– Никакого.

– Вы не помните ни цвета кареты, ни номера ее, ни масти лошадей?

– Одна была белая…

– А другая?

– Гнедая или вороная… темного цвета – вот все, что я могу сказать.

– А кучер?

– О! Я на него не смотрела.

– Но, пока вас везли, вы не опускали переднее стекло и не рассмотрели кучера?

– Нет, он был закутан в большой плащ, больше я не видела ничего.

– А если бы вы сели в этот фиакр, вы узнали бы его?

– Может быть…

– А между той минутой, когда фиакр остановился, и той, когда вам завязали глаза, что вы видели?

– Ничего: я была вне себя… Я видела большую освещенную залу с этими вельможами и дамами.

– Об этом я уже знаю все, Сабина, и скажу вам то, чего не знаете вы. Вы были в маленьком отеле на улице Сен-Клод; за столом были семеро мужчин и четыре дамы.

– Так! – вскричала Сабина. – Как вы это узнали?

– Я узнал все, что относилось к ужину, от женщины, которая находилась в маленькой гостиной, когда вы пришли в себя.

– Вы видели эту женщину?

– Да. Я нашел ее и заставил говорить.

– Но она должна знать все.

– Она знает не больше вас. Вас похитили не те, у которых вы были, – я в этом уверен. Вас привезли туда, но вас там не ждали.

– Кто же меня привез?

– Вот этого-то я не могу узнать, и этого в отеле на улице Сен-Клод ни хозяева, ни гости, ни слуги не знают.

– Но до какой минуты вы проследили тот вечер?

– До той, когда вы выскочили из окна.

– А!

– Ну как, Сабина, вспоминаете ли теперь? Вернулась ли к вам память?

– Нет, Жильбер, с той минуты, как я бросилась из окна, я ничего не помню. Наверное, я была близка к помешательству.

– Ничего, решительно ничего?

– Холодное железо, – сказала Сабина, побледнев, – я его почувствовала и теперь как будто чувствую еще.

– Но того, кто вас ранил?

– Я его не видела.

– Как это странно, Сабина, – продолжал Жильбер после некоторого молчания. – Тем вечером, через несколько часов после этого происшествия, когда я увидел вас, окровавленную и бледную, я думал, что вы умираете. Мои глаза, блуждавшие по комнате, остановились на вашем окровавленном платье, лежавшем возле камина и этого маленького шкафчика, который был открыт. Повинуясь скорее инстинкту, чем рассудку, – потому что я тогда не рассуждал, – я схватил эту одежду, спрятал ее в шкаф и забрал ключ. Этот ключ не давал мне покоя, вот он; с тех пор шкаф не открывался. Хотите, чтобы я отпер его, Сабина? Хотите рассмотреть вместе со мной платье, которое на вас было в ту ночь?

– Оно здесь? – спросила Сабина, указывая на шкаф.

^{– Да}.

– Хочу, Жильбер. Давайте рассмотрим.

– Вид кровавых пятен не вызовет у вас слишком сильного волнения?

– Я обуздаю себя.

– Однако, Сабина… может быть, лучше подождать…

– Нет, нет! Отоприте шкаф и выньте платье. Я буду тверда, Жильбер, я это чувствую.

Жильбер подошел к шкафу.

ХХII Взгляд

Отперев шкаф, Жильбер вынул одежду, которая была на Сабине в день преступления.

– Подайте ее мне, – сказала девушка, – я хочу рассмотреть ее сама.

Нравственная энергия как будто придала ей физические силы. Она привстала на постели и прислонилась к изголовью.

– Вот платье, – сказал Жильбер.

Сабина взяла его. Юбка была цела, корсаж разорван и запачкан кровью. Жильбер рассмотрел с величайшим вниманием каждую деталь платья, вывернул карман, внимательно обследовал каждую складку.

– Нет ничего такого, что могло бы служить нам уликой, – сказал он.

Все другие части одежды были рассмотрены с таким же старанием и вниманием, на стуле возле кровати остались только башмаки и чулки.

– А! Один чулок разорван, – сказал Жильбер, – есть у вас царапина на ноге?

– Не знаю.

– Вот тут, повыше, разорвано еще.

– Это правда.

– Другой чулок цел. Сабина, значит, вы были ранены в

ногу?

– Я не знаю.

Она высунула правую ногу из-под одеяла.

– А! Вы были ранены! – с живостью проговорил Жильбер. – Вот шрам, совпадающий с разрывом в чулке, другой шрам – на икре, глубже.

Жильбер поспешно взял со стула башмаки.

– Правый башмак был разрезан, – сказал он, – какимто острым инструментом. Подошва прорезана. Похоже, вы наступили на что-нибудь такое, ранившее вас?

– Я не помню.

Жильбер вертел в руках обувь, рассматривая ее с чрезвычайным вниманием.

– Не ранили ли вы себя, выскочив из окна в павильоне на улице Сен-Клод? – продолжал он. – Нет, это маловероятно, потому что чулок разорванне снизу вверх. Падая таким образом, вы не ушибли бы этого места на ноге.

– Это правда.

– Дайте мне этот башмак… может быть, он мне понадобится.

– О, – произнесла Сабина с болезненным вздохом, – как объяснить это ужасное происшествие?

– В вашей прошлой жизни ничего не может навести вас на след?

– Кажется, нет, Жильбер.

– К вам никто не питал ненависти?

– О нет.

– Не были ли вы любимы?

– Моим отцом, братом, Нисеттой и вами.

– А другими?

– Я никогда этого не замечала.

– Вы молоды, хороши собой, очаровательны: вы могли внушить кому-нибудь страсть…

– Что же вы предполагаете, Жильбер?

– Может быть, какой-нибудь отвергнутый обожатель или бездушный негодяй, для того чтобы отомстить за ваше презрение, захотел погубить вас… Вспомните хорошенько, Сабина!

– Вспоминаю, Жильбер, и ничего не нахожу, не могу найти. Я всегда так холодно воспринимала нежные слова, нашептываемые мне, так мало обращала внимание на тех, кто хотел меня обольстить, говоря со мною о любви, что не помню ни о чем подобном.

– Вы никогда не ловили на себе грозного взгляда?

Сабина вздрогнула, как от удара электрического тока.

– Да, – сказала она, – это случилось со мной два раза.

– Где и как?

– Первый раз в театре, я была с моим отцом.

– Давно?

– Год тому назад… на масленице.

– Прежде или после того, как я вас увидел в первый раз?

– После, – отвечала Сабина, слегка покраснев, – потому что в театре я держала в руках букетик фиалок, который вы мне подарили накануне.

– Что же было дальше?

– Нам было очень весело, когда, повернув голову, чтобы рассмотреть зрителей, я заметила в партере напротив нас человека, сидевшего спиной к сцене и пристально смотревшего на меня. Сначала я не обратила на это особого внимания, но этот человек оставался все в том же положении, устремив на меня пристальный взгляд. Эта настойчивость надоела мне.

– Какой наружности был этот человек?

– Высокого роста, крепкого сложения, с мрачной физиономией и одетый как дворянин.

– Вы узнаете его, если увидите?

– Да.

– А потом вы его видели?

– Один только раз.

– Где?

– В Тюильрийском саду.

– Давно?

– За несколько дней до этой ужасной ночи.

– Но вы мне ничего не сказали, Сабина, вы мне не говорили об этом человеке.

– Что могла я сказать? Мы встретились в Тюильри; он опять посмотрел на меня очень пристально и ушел, не сказав мне ни слова.

– И вскоре после этой встречи случилось то злосчастное происшествие?

– Дня через три.

– Вы не знаете этого человека?

– Нет.

– Он был один?

– Да.

– Вы никогда не получали никаких писем, о которых не сообщали вашему отцу?

– Мне писали несколько раз, но я распечатывала письма только ваши и Ролана.

– А кто распечатывал другие?

– Отец. Он часто смеялся, читая их, а потом бросал в огонь.

– Словом, ничего в вашей жизни, за исключением взглядов этого человека, не казалось вам странным?

– Ничего. Я всегда жила спокойно и счастливо.

– Это странно, – сказал Жильбер, задумавшись. Он встал. – Сабина, – продолжал он, – этот разговор вас утомляет, я это вижу по вашему лицу. Вы должны отдохнуть. Завтра я приду к вам, а до тех пор, может быть, придумаю какойнибудь способ действий, чтобы узнать правду.

Сабина протянула свою маленькую ручку, которую Жильбер пожал и нежно поцеловал.

– Не говорите ничего ни вашему отцу, ни вашему брату, ни Нисетте, – попросил Жильбер, – пусть этот разговор останется между нами.

– Обещаю вам, друг мой.

Жильбер наклонился еще раз поцеловать руку молодой девушки и бросил на нее взгляд, исполненный бесконечной нежности; попрощавшись, он вышел из комнаты. Спускаясь с лестницы, он встретил Нисетту, которая шла наверх.

– Ах, как я беспокоилась, брат, – сказала она. – Я шла к Сабине. Ты так долго был с нею.

– Ступай, дитя, – отвечал Жильбер, – но не заставляй ее говорить: ей надо отдохнуть.

Нисетта подставила брату свой лоб, потом стремительно побежала вверх по лестнице.

Жильбер вошел в лавку. Феб и Блонден, два подмастерья, пудрили парики. Ролан, прислонившись лбом к стеклу,

смотрел на улицу. Услышав звук шагов Жильбера, он обернулся.

– Неужели и вправду Рыцарь Курятника арестован? – спросил он.

– Кажется, – отвечал Жильбер.

– Наши соседи хотят устроить иллюминацию по этому поводу.

– Кукареку! – раздалось на улице.

– Шутка продолжается, – сказал Ролан, смеясь. – Мальчишки бегают по улице и подражают пению петуха.

– А на что это смотрят все любопытные, собравшиеся около дома Рупара? – спросил Жильбер.

– На афишу, которую сейчас прибил один полицейский. Это обещание награды тому, кто прислал начальнику полиции письмо.

– Какое письмо?

– Другого объяснения нет. Хочешь посмотреть?

Ролан отворил дверь лавки и вышел на улицу, Жильбер

пошел за ним. Любопытные ходили взад и вперед по улице, останавливаясь, разговаривая, смеясь.

– Рыцарь Курятника пойман, – повторяли со всех сторон.

Возле дома Рупара собралось человек тридцать; они читали или слушали чтение афиши, обещавшей сто луидоров награды.

– Сто луидоров за письмо, присланное начальнику полиции, – говорил Рупар. – Вот деньги, без труда заработанные!

– Жаль, что не вам пришла в голову такая замысловатая идея – написать письмо, за которое дадут сто луидоров, – сказала Урсула, пожимая плечами.

– Но… но… но… как же узнать! Хотя могу попробовать, я пишу и мелко, и крупно, как угодно. У меня почерк очень красивый.

– А вот и месье Жильбер! – воскликнула мадам Жереми, приседая.

– И месье Ролан, – прибавила мадам Жонсьер, улыбаясь. – Это смешно, – шепнула она, наклонившись к мадам Жереми, – с тех пор, как месье Ролан стал женихом, он не хорошеет.

– Так же как и Жильбер, моя милая. О! Я бы за него не вышла.

– И я.

– Кукареку! – закричал пронзительный голос.

– Заставьте замолчать этих шалунов! – вскрикнул Рупар.

– Кукареку! – повторил голос, но гораздо дальше.

– Ролан, – сказал Жильбер, – я оставляю тебя. Будь в мастерской в девять часов вечера.

Ролан с удивлением посмотрел на Жильбера.

– Куда ты идешь? – спросил он.

Третий крик петуха раздался вдали.

– Сегодня вечером в девять часов, – повторил Жильбер и ушел быстрыми шагами.

Он повернул к Пале-Роялю, на углу улицы Траверсьер свернул налево. Навстречу ему шел молодой человек, одетый как клерк нотариуса, в черном сюртуке и белом галстуке, с бумагами под мышкой. Увидев Жильбера, он быстро направился к нему и поклонился.

– Ужинают сегодня? – спросил Жильбер.

– Да, любезный патрон, – ответил молодой человек.

– А гости?

– Они сидят за столом в кабаке «Царь Соломон», в седьмом кабинете.

– Они ждут меня?

– Целый час.

Жильбер сделал движение рукой, клерк удалился по направлению к Сен-Рош. Жильбер пошел на улицу Брассерн. У последнего дома он вошел в темный, узкий, низкий коридор, кончавшийся сырой передней, где в глубокой темноте располагалась грязная лестница с ветхой веревкой вместо перил. Поднявшись на второй этаж, Жильбер остановился, открыл дверь и вошел в небольшую пустую комнату, посередине ко-

торой стоял стол, а на нем лежало письмо. Жильбер взял письмо, распечатал и, прочитав, сказал с удовольствием:

– Хорошо! Это шаг вперед.

ХХIII Отель «Сен-Гильом»

Между улицей Бушри и улицей Траверсьер, на улице Ришелье, возвышался отель «Сен-Гильом», а возле этого прекрасного здания находилась жалкая лачуга, в которую вошел Жильбер.

В ту минуту, когда он поднимался по шаткой лестнице, прекрасная карета, с гербом и короной виконта на дверцах, остановилась перед отелем «Сен-Гильом». Кучер остался сидеть, лакей вышел из кареты и зашел в отель. На кучере и лакее поверх ливрей были надеты просторные плащи с рукавами, защищавшие их от холода. Отель «Сен-Гильом» был не гостиницей, а странноприимным домом, недавно учрежденным, чем-то средним между обыкновенной гости– ницей и меблированными комнатами. В нем, как правило, останавливались богатые иностранцы. Карета, остановившаяся перед дверью, была пуста, она не привезла никого, а собиралась отвозить. Слуга обратился к лакею гостиницы:

– Передайте моему господину, виконту де Сен-Ле д'Эссеран, что карета ждет его.

– Ступайте сами, – отвечал лакей.

– Я не могу.

– Почему?

– Потому что мой господин запретил мне оставлять карету.

– Разве в ней везут какое-нибудь чудо?

– Может быть, но это вас не касается! Ступайте и доложите моему господину.

– Иду, иду! – проворчал лакей, медленно поднимаясь по лестнице.

Слуга возвратился к карете. Прошло довольно много времени, потом послышались громкий голос и смех. Дверь передней с шумом отворилась, и молодой человек, одетый с чрезвычайным щегольством, смеясь, спустился с лестницы. Ему могло быть лет двадцать пять, он был наряжен в камзол серый с розовым, бархатные панталоны, розовый атласный жилет, вышитый серебром, и треугольную шляпу с золотым галуном. Пуговицы на камзоле и жилете, пряжки на подвязках и на башмаках, цепочка часов были усыпаны бриллиантами и рубинами, оправленными в серебро. На безымянном пальце левой руки молодого человека был надет великолепный перстень с рубином, обрамленным бриллиантами, а в правой руке он держал табакерку, также украшенную бриллиантами и рубинами.

Спустившись с последней ступеньки, молодой щеголь склонил голову к правому плечу, а правую руку сунул в карман панталон.

– Право, милый и любезный граф, – проговорил он, не оборачиваясь, – вы самый удивительный, самый ослепительный, самый фантастический человек, какого я когда-либо встречал. Если захотите, вы будете через неделю предметом восторга и обожания всего двора…

Сказав эти слова, он обернулся назад. Его спутник выходил из передней к парадной двери отеля. Это был мужчина высокого роста, прекрасно сложенный, с благородной осанкой. На вид ему, казалось, было лет тридцать. Физиономия у него была выразительная, подвижная; цвет лица очень смуглый, как у араба; брови очень черные и густые; глаза блестящие, взгляд пронзительный. На нем был костюм из коричневого бархата с темно-зеленым атласным жилетом, без вышивки. При всей простоте и изяществе костюма, его украшали пуговицы и пряжки из бриллиантов необыкновенной величины.

Слуга, ждавший своего господина, бросился к карете и отворил дверцу.

– Садитесь же, мой милый, – сказал молодой щеголь, посторонившись, своему спутнику. Когда оба сели в ка-

рету, слуга с непокрытой головой почтительно ждал приказаний.

– В кабак «Царь Соломон»! – приказал щеголь.

Дверца закрылась, и карета поскакала, увлекаемая парой

великолепных нормандских лошадей. Молчание царило внутри кареты. Вдруг мужчина постарше, севший первым и занимавший правое, почетное место, обернулся к молодому щеголю.

– Хохлатый Петух! – сказал он шепотом, но тоном странно твердым. – Сегодня вечером мы вступим на новый путь!

– Патрон! – отвечал молодой человек. – Вы удостоили меня доверием – я буду его достоин!

– Ты знаешь половину моих тайн.

– А моя преданность всецело принадлежит вам.

– Я верю.

ХХIV Кабак «Царь Соломон»

То, что теперь называется ресторанами, называлось в старину кабаками, и среди самых знаменитых в Париже был кабак «Царь Соломон». Тридцать лет за столами его кутили принцы крови, вельможи и буржуа; он занимал весь дом на улице Шостри, на углу улицы Тиршан.

В половине седьмого вечера яркий свет освещал внутренность кабака. В полуподвале размещались лавка, кухня и сад с боскетами. На первом этаже располагались обширные залы для больших обедов; на втором этаже – отдельные номера.

В седьмом номере середину занимал стол, на котором было приготовлены четыре прибора. Два канделябра на камине и два других на столе освещали комнату. Хотя на столе было четыре прибора, в комнате находились только две особы: мужчина и женщина. Женщина, высокая, красивая, нарядная, с бесстыдным взглядом и развязными манерами, была та самая,

которую встречали в обществе Рыцаря Курятника и которую публика называла просто Бриссо. Она сидела у камина в большом кресле и грелась у огня. На камине стояли графин и стакан, оба наполовину наполненные.

Мужчина, сидевший или скорее лежавший в кресле, был высок, худощав; лицо у него было утомленное, губы полные, глаза круглые и маленькие, взгляд хитрый, пресыщенный. На нем был костюм дворянина, когда-то щегольской, но теперь грязный и заношенный. Вытянув одну ногу к огню, а другую положив на стул, он держал в руке стакан, наполненный содержимым одной из трех бутылок, стоявших на столе.

– Ventre-de-biche, Бриссо моего сердца, любовь моих воспоминаний и воспоминание моей любви, – проговорил он. – Ты не ожидала, что будешь сегодня ужинать со мной?

– Действительно, я думала, что ты настолько окружен кредиторами, – отвечала Бриссо, – что не осмелишься и носа высунуть из дома.

– Ошиблась, моя красавица! Кстати, если я тебе говорю «ты», не слишком этим гордись: я имею привычку говорить «ты» всем, с кем ужинаю.

– Тогда ты должен «тыкать» всему Парижу.

– Но если я говорю тебе «ты», то тебе совершенно незачем так же обращаться ко мне. Ведь в моих жилах течет дворянская кровь.

– Да, но, когда к тебе пристают и ты нуждаешься в десяти луидорах, ты согласишься выслушивать от меня что угодно, только бы я дала тебе взаймы.

– А когда тебе нужно проткнуть шпагой кого-нибудь, кто тебя стесняет, разве я не к твоим услугам? Если я тебе даю взаймы мою ловкость и мужество, то ты, кажется, вполне можешь одолжить мне немного деньжат.

– Я только ради этого тебе и одалживаю.

– Зачем же тогда так фамильярничать со мною, обращаться ко мне на «ты»…

– Оставь меня в покое! Если ты еще будешь дразнить меня, я разнесу по всему Парижу, что Вольтер дает тебе пенсию в сто луидоров за то, чтобы ты аплодировал его трагедии.

– Можешь рассказывать, кому хочешь. Вольтер неблагодарный…

– Ах, и он отказал тебе в кредите?

– А, кстати, он мне уже не нужен: я теперь самое счастливое существо во всей Франции и Наварре.

– Каким образом?

– Со вчерашнего дня у меня есть отель, сад, слуги, лошади, экипажи и я к черту послал всех моих кредиторов.

– Где же твой отель, я приеду к тебе с визитом!

– В Тампле^[10], у принца Конти. Его высочество просил меня занять комнату в его отеле, что чрезвычайно удобно, потому что Тампль, как жилище принца крови, неприкосновенен и я из моего окна могу орать прокурорам и агентам месье Фейдо все, что захочу, а они не смогут сделать ничего, кроме как кланяться мне, как дворянину дома принца.

– Ты дворянин дома принца Конти?

– Да. Я, Шарль Жак Луи Огюст де Рошель, кавалер де ла Морлиер, родившийся в Гренобле 12 мая 1701 года^[11] от благородной и старинной фамилии, имею честь занимать должность в доме принца Конти.

– Должность… какую?

– Человека любезного, приятного и услужливого.

– А! Ты ему нужен, это понятно.

Морлиер опорожнил свой стакан.

– Просто дикая мысль, – продолжала Бриссо, – принцу взять к себе такого человека…

– Молчи! Не забывай, с кем ты говоришь.

– Кто тебя представил принцу?

– Я сам. Представь себе, в настоящее время я нахожусь в дурных отношениях с Вольтером, с начальником полиции, с коллегией клермонтских иезуитов, с моими кредиторами, которые гоняются за мной, как собаки за кабаном. Желая обрести спокойную жизнь, я однажды утром принарядился, надел на шею орден Спасителя^[12] и отправился к его высочеству.

– Он тебя принял?

– Очень любезно. Принц завтракал…

– И пригласил тебя?

– Нет, но он выслушал меня. И вот что я ему сказал.

Морлиер встал и принял позу, которую он, вероятно,

принимал, когда говорил это принцу Конти.

– Монсеньор, я пришел предложить вам дело, которое считаю превосходным. В положении принцев есть разные поступки, попытки, розыски, фантазии – словом, потребности, которые нельзя удовлетворять, и действия, которые невозможно предпринимать по своему желанию и по своей воле. Поэтому каждому принцу крови следует иметь возле себя преданного служителя, которого можно было бы использовать в случае надобности, который имел бы имя, приличное звание, но подмоченную репутацию. Этот полезный человек, который все видел, все читал, все знал, все испробовал, который и годится на виселицу, и бывает в хороших домах, у которого есть друзья во всех классах общества, который может совершить как хороший, так и дурной поступок, который не боится ни черта, ни полиции, ни удара шпаги, ни Бастилии, этот человек, единственный в своем роде специалист – я! Я – кавалер де ла Морлиер, я – служивший в мушкетерах, я – имеющий другом Шаролэ, Бульона, Рогана, Монморанси, Тремуйля, я – присутствовавший на ужинах Ларошфуко, Коссе, Креки, Мальи, Бово, Бофретона, Ришелье, я – промотавший отцовское наследство для того, чтобы не иметь с ним хлопот, я, наконец, знающий все, видевший все, делающий все! Поверьте мне, монсеньор, возьмите меня к себе: второго, подобного мне, вы не найдете.

– Бесподобно! – восхитилась Бриссо. – А что сказал его высочество?

– Его высочество понял, чего я стою, и предложил мне комнату в Тампле, в которой я и обосновался вчера^[13].

– Браво! А я-то думала, что ты шутишь.

– Это святая истина, повторяю. Никогда я еще не был так спокоен. За сим, милый и старинный друг, наполни мой стакан, потому что мои бутылки пусты. За твое здоровье!

– Объясни мне теперь, зачем ты пригласил меня поужинать?

– Что? – с удивлением спросил Морлиер.

– Я спрашиваю: зачем ты пригласил меня ужинать?

– Прости, но, кажется, я должен задать тебе этот вопрос.

– Как?

– Ведь ты мне написала, чтобы я был здесь в шесть часов вечера сегодня, в кабинете номер семь, в кабаке «Царь Соломон».

– Ты шутишь!

– Как?

– Это ты мне написал!

– Нет.

– Да.

– Вот твое письмо!

– А вот твое.

Морлиер и Бриссо обменялись письмами, которые каждый держал в руке; оба развернули их в одно время, прочли, потом подняли головы, и их удивленные взгляды встретились. Они выглядели до того комично, что оба громко расхохотались.

– Это уж слишком! – вскричал Морлиер.

– Какая шутка! – поддержала его Бриссо.

– Что значит эта мистификация?

– Это не мистификация, – раздался чей-то голос.

Морлиер и его собеседница обернулись. Дверь комнаты

отворилась, и очаровательный молодой человек подошел к ним улыбаясь.

– О! – вскричала Бриссо. – Виконт де Сен-Ле д'Эссеран!

– Он самый, моя красавица, с другом, который будет очень рад поужинать с вами!

Они обернулись: человек, костюм которого сверкал бриллиантами, вошел в комнату.

– Ах! – воскликнул Морлиер, зажмурив глаза. – Это солнце.

ХХV Желания

Виконт де Сен-Ле д'Эссеран вошел с той изящной непринужденностью, с той дерзкой фамильярностью, которые регентство передало царствованию Людовика XV. Высоко подняв голову, вздернув нос, с усмешкой на губах, шляпой набекрень, правую руку сунув в карман панталон, левой опираясь на эфес шпаги, виконт остановился, выставив правую ногу вперед и переместив всю тяжесть тела на левую ногу. Виконт был настолько очарователен, что даже Бриссо, смотревшая на него с видом знатока, прошептала так, что было слышно:

– Ах, милашка!

Сен-Ле повернулся на одной ноге, чтобы пропустить своего спутника, и, протянув руку, сказал, указывая на Морлиера и Бриссо:

– Вот эти две особы, о которых я вам говорил: кавалер де Рошель де ла Морлиер и мадам Мари Жозефина Филаминта Бриссо.

Бриссо сделала низкий реверанс. Морлиер поклонился, встав в третью позицию, как танцмейстер в менуэте.

Спутник Сен-Ле обвел глазами обоих, но взор его остановился на Морлиере. Не говоря ни слова, он вынул из кармана табакерку, усыпанную бриллиантами, и медленно раскрыл ее; при этом движении на пальце его блеснул перстень с солитером изумительной величины. Морлиер закрыл глаза, ослепленный.

– Луч!.. – пробормотал он.

Незнакомец улыбнулся, потом, пристально посмотрев на Морлиера, спросил:

– Сколько ты стоишь?

Кавалер остолбенел. Этот резкий вопрос поразил его так метко, как хорошо направленная пуля. Морлиер был одним из самых бесстыдных, дерзких и самых безнравственных людей, каких только можно было найти в ту эпоху, когда в высшем обществе порок не был постыдным. Но, как ни притуплена была его совесть, удар был так силен, что присутствие духа изменило ему. Это случилось потому, что вопрос был до того ясен, до того справедлив, он выражал такой стоицизм и такое презрение, что как ни бесстыден был этот человек, но и он должен был дрогнуть. Однако Морлиер быстро оправился и ответил:

– Сколько я стою? Это зависит…

– От чего или от кого? – спросил незнакомец.

– От того, кто обращается ко мне. Для одного я не стою и веревки, на которую могут меня повесить, а для другого я дороже золота. Который из двух вы?

– Как ты сам захочешь. Выбирай.

– Я уже выбрал…

Незнакомец сделал движение, чтобы закрыть свою табакерку; бриллиантовая пуговица оторвалась от его жилета и упала на пол. Морлиер проворно наклонился, поднял пуговицу еще проворнее и, положив ее на ладонь, восхищенно проговорил:

– Клянусь рогами черта, чудный бриллиант! Он стоит по крайней мере три тысячи ливров.

И со вздохом сожаления он подал его незнакомцу.

– Он переходит от меня к вам, – сказал незнакомец, – сохраните его как сувенир.

– Если бы и другие пуговицы сделали то же самое! – вскричал Морлиер. – Я теперь понимаю все, – прибавил он.

– Вы у меня спросили: «Сколько ты стоишь?», а я теперь спрашиваю вас: «Во сколько вы меня оцените?»

– Это зависит…

– От чего или от кого?

– От того, что ты можешь сделать.

– Я могу сделать все.

– Даже то, чего не делают?

– Особенно то, чего не должно делать.

– Ты умен.

– Я живу своим умом.

– Ты можешь убить человека?

– Как выпить бокал шампанского.

– Ты не способен подчиняться тому, что дураки называют добрыми чувствами? Ты не добр, не великодушен, тебя не легко растрогать?

– Мои пороки совершенны и тверды, потому что им не приходится одолевать ни малейшего приступа добродетели.

Незнакомец сделал еще движение, и вторая пуговица упала. Морлиер поднял ее еще проворнее, чем первую.

– Пара! – воскликнул он с восторгом. Потом, положив вторую пуговицу в карман жилета, куда уже припрятал первую, он прибавил: – Я отдам всю мою кровь для того, чтобы узнать, кого должен иметь честь благодарить.

– Графа А., – отвечал незнакомец.

– Графа А., – повторил Морлиер, – прекрасное имя!

Тот, кто назвал себя таким странным именем, обратился

к Бриссо, с которой виконт де Сен-Ле тихо говорил уже несколько минут в другом конце комнаты.

– Ну что? – спросил он.

– К вашим услугам, – отвечала Бриссо с глубоким реверансом.

– Ты готова?

– На все.

– Тогда за стол и поговорим за ужином.

Виконт де Сен-Ле позвонил, между тем граф А. сел за стол, по правую руку от Морлиера, а по левую – от Бриссо.

Вошел слуга.

– Подавайте! – приказал Сен-Ле и также сел.

Слуга исчез, и через несколько минут стол был уставлен отборными кушаньями.

– Смерть мне! – вскричал Морлиер. – Как хорошо ужинают в «Царе Соломоне»; клянусь, это первый кабак во Франции.

– Давно вы его знаете? – спросил граф, который ничего не пил и не ел.

– Да.

– Если ваши воспоминания верны, то они могут относиться к давним событиям?

– Да.

– В 1725 году, в январе, в ночь под Новый год, не ужинали ли вы здесь?

Морлиер ударил себя по лбу.

– Подождите!.. Подождите!.. – вскрикнул он. – Мне кажется, что…

– Это было в этой самой комнате: за этим столом сидели двенадцать человек; вы встречали Новый год.

– Что вы мне напоминаете?

– Тут были де Конфлан, де Креки, дядя; де Коаньи, де Ришелье, де Лозен, Фиц-Джеймс, де Таванн, де Шаролэ, де Конти, де Рие, вы и еще двенадцатый человек, имя которого я забыл, но которого я назову бароном. Вы помните?

– Конечно.

– Была полночь; ужин находился в полном разгаре; бутылки были пусты, и в головах пирующих зарождались самые сумасбродные идеи…

– Откуда вы знаете все это? – вскричал Морлиер.

– И вы условились, что, когда пробьет полночь, то есть в ту минуту, когда кончится 1724-й и начнется 1725 год, будут пить за здоровье и говорить друг другу разные благие пожелания…

– Ну, да! – закричал Морлиер. – Фиц-Джеймс пожелал мне сидеть в тюрьме, а через месяц я точно попал в тюрьму за долги.

– Вы условились, – продолжал граф, – что каждое желание должно быть исполнено, как бы оно ни было странно и сумасбродно, и все двенадцать присутствующих должны были способствовать исполнению этих желаний.

– Именно так, и я помню, что наш друг барон, имя которого вы забыли, назывался Монжуа.

– Именно, кавалер; отчего же вы вспомнили об этом бароне Монжуа?

– Он загадал графу Шаролэ самое забавное желание.

– Какое? – спросил виконт де Сен-Ле.

– Отбить через неделю любовницу у первого дворянина или буржуа, которого он встретит на другой день после полудня, или одеваться в желтый костюм четыре дня кряду.

– Ха! – усмехнулся Сен-Ле. – В самом деле, странное желание!

– А что отвечал Шаролэ? – спросил граф. – Какое желание загадал он в свою очередь? Вы помните?

– Не совсем, – отвечал Морлиер с некоторым замешательством.

– Граф де Шаролэ, – продолжал граф, – пожелал барону иметь любовницей через месяц первую попавшуюся девушку, замужнюю женщину или вдову, которую он встретит, выходя из кабака, будь она стара, безобразна, дряхла, или четыре дня носить парик из кабаньей кожи.

– Одно желание стоило другого, – сказал Сен-Ле, улыбаясь.

– Да откуда же вы все это знаете? – спросил Морлиер.

– Ведь вас не было за ужином!

– Я знаю то, что мне нужно знать, – отвечал граф А.,

– и всегда бываю там, где должен быть.

– Значит, вы обладаете двойным даром: вы можете быть невидимы и между тем присутствовать везде?

– Вы говорите, что в 1725 году сидели в тюрьме?

– Да.

– Вас посадили в тюрьму 30 января, а выпустили 30 июля, так?

– Да.

– В том самом году, весной, – обратился граф к Бриссо, – вы продавали букеты в саду Пале-Ройяля.

– Да, – отвечала Бриссо с удивлением, – я этого не забыла. Но как вы это помните? Я была цветочницей только полгода.

– Да. А букеты вы начали продавать 12 января в этом самом году.

Бриссо вздрогнула, как будто воспоминание об этом числе произвело на нее сильное впечатление.

– 12 января! – повторила она.

– В этот самый день вы продали ваш первый букет? – спросил граф.

– Да… Но откуда вы можете знать, что в этот день я продала мой первый букет?

Граф не отвечал. Бриссо смотрела на него, не смея продолжать расспросы.

– Как вам много известно, – сказал Морлиер, с наслаждением попивая превосходное вино. – Право, мне кажется, что вам известно все.

– Хотите иметь доказательство? – спросил граф.

– Ну, да. Ничто так не способствует пищеварению, как беседа с обладателем таких необыкновенных достоинств, как вы, граф.

Поклонившись графу, Морлиер приложился к новому бокалу ронского вина. Бриссо смотрела на графа, стараясь вызвать былые воспоминания. С начала ужина она не принимала никакого участия в разговоре до тех пор, пока граф не заговорил с ней. Устремив на него взгляд, она судорожно вспоминала, где могла видеть этого человека, но никак не могла вспомнить. Сен-Ле, по-видимому мало обращавший внимания на то, что происходило вокруг, занимался только ужином; он накладывал кушанья, наполнял бокалы, беседовал со своим соседом справа, с соседкой слева с живостью и увлечением.

– Но вернемся к вашему ужину в ночь на 1 января 1725 года, – резко сказал граф.

ХХVI Протокол

– Когда все пожелания были сказаны, – продолжал граф А., – принц Конти, выбранный в президенты собрания, велел написать протокол заседания в двенадцати экземплярах на белом атласе. Каждый собеседник должен был хранить свой экземпляр в продолжение целого года. Вот один из двенадцати экземпляров.

Граф А. вынул из кармана жилета кусок шелковой материи и положил на стол. На белом атласе было написано кистью в рамке из гербов крупными буквами:

«ПРОТОКОЛ

благородного заседания кутил,

происходившего в первый час первого дня 1725 года в кабаке «Царь Соломон», в кабинете под номером 7.

В ту минуту, когда пробило полночь и мы переходили из одного года в другой, любезные собеседники обменялись желаниями.

Формальное обязательство было принято любезным собранием для исполнения этих желаний под опасением наказаний, обозначенных против каждого желания.

ЛИСТ ЖЕЛАНИЙ

Принцу Конти:

найти лучшего повара во всей Франции, или никто из нас не будет у него ужинать.

Герцогу Ришелье: посольство в Вене или пойти в монахи на целый год.

Герцогу Фиц-Джеймсу: быть обманутым шесть раз или быть верным шесть месяцев.

Виконту де Таванну:

располагать нами в продолжение двадцати четырех часов или быть в нашем распоряжении двадцать четыре часа.

Графу де Конфлану: любовь госпожи де При или ненависть госпожи де Буффлер.

Графу де Коаньи: счастье в игре или несчастье в любви.

Герцогу де Лозену: не быть янсенистом или проглотить клубок змей.

Графу де Рие:

обладать Авесной, Жевр и Сабран^[14] или праздновать Флагелланов^[15].

Кавалеру Морлиеру:

просидеть шесть месяцев в тюрьме или получить наследство.

Графу де Шаролэ:

отбить в неделю любовницу первого дворянина или буржуа, которого он встретит сегодня утром после полудня, или носить четыре дня желтый костюм.

Барону де Монжуа:

через месяц стать любовником первой девушки, замужней женщины или вдовы, которую он встретит, выходя из кабака, хотя бы эта девушка, замужняя женщина или вдова была стара, безобразна и дряхла, или носить четыре дня парик из кабаньей шкуры».

Ниже следовали подписи двенадцати дворян.

– Так! – вскричал Морлиер. – Помню! Помню! У меня был такой же протокол, он пропал, когда меня посадили в тюрьму.

– Не к чему мне рассказывать вам конец этого ужина, – сказал граф А. – Вы дождались рассвета, чтобы выйти из-за стола, и условились, что разойдетесь не раньше полудня, так как надо было исполнять желания барону и графу.

– Верно.

– Барон должен был выйти первым, пять дворян должны были пройти улицу и стать напротив кабака, трое поместиться по правую сторону двери, а трое – по левую. Барон де Монжуа должен был выйти, повернуть направо или налево, как захочет, и идти медленно, в сопровождении своих товарищей, которые должны были идти по обеим сторонам улицы до той минуты, пока не встретят первую особу женского пола. В этот ранний час улицы были не очень многолюдны. Барон дошел до улицы Фоссэ, не встретив ни одной живой души, затем дошел до площади Лувра; там он поколебался и остановился на минуту напротив дворца. Он начал чувствовать некоторое беспокойство, сердце его сжималось, хотя он сам не знал отчего. Он оглянулся направо и налево – никого не было. Наконец он повернул налево, к последнему монастырю Сен-Жермен Л'Оксерруа. В ту минуту, когда он проходил мимо паперти, он увидел женщину, закутанную в мантилью так, что невозможно было разглядеть ее лица. Барон поежился: приключение началось – его требовалось продолжить. Женщина, увидев перед собой двенадцать человек, остановившихся и смотревших на нее, вздрогнула от ужаса…

– Благодаря этому движению мантилья упала, – подсказал Морлиер, – и мы увидели самое восхитительное личико, какое только можно вообразить. Все вскрикнули. Ужас ее увеличивался. Барон подошел к ней и успокоил. Таким образом началось их знакомство. Вы видите, что память у меня хорошая…

– Слуга, наученный заранее, – продолжал граф А., – должен был следить за этой женщиной и выяснить необходимые сведения. Женщина, успокоенная благосклонными словами Монжуа, продолжала свой путь к набережной Эколь; она жила на набережной Феррайль. В половине двенадцатого слуга пришел дать отчет в отель Шаролэ, куда отправились все эти дворяне. Женщина, которую встретил барон де Монжуа, звалась Урсулой Рено, а муж ее был оружейным мастером. Чтобы вымолить у Господа выздоровление дочери, восьмимесячного ребенка, отданного кормилице в Венсенн, она ежедневно ходила к обедне. У нее был сын, работавший с отцом.

Урсула Рено в свои тридцать лет слыла самой красивой женщиной во всем квартале; ее прозвали «красоткой-оружейницей с набережной Феррайль».

– Мне кажется, что я еще слышу слова слуги, – сказал Морлиер, – этого малого звали Сен-Клод, и он служил у графа Шаролэ. Это был преумный негодяй, мне хотелось бы найти теперь такого слугу.

– Приближался полдень, – продолжал граф А., – и вы решили выйти, чтобы Шаролэ мог встретить того, у кого он должен был отбить любовницу через неделю.

ХХVII Красотка-оружейница

– Ах да! – воскликнул Морлиер, смеясь. – Дело Шаролэ я могу рассказать, если вы хотите, потому что помню его с мельчайшими подробностями. А если и забуду что-нибудь, мне напомнит Бриссо.

– О! – проговорила Бриссо, жеманясь. – Я была тогда так молода!

– Тебе было восемнадцать лет, моя красавица, а мне двадцать два года. Ах! Как я был любезен, а ты как была хороша! Чудно жилось во времена регентства! Какие веселые ужины, воспоминание об одном из которых вызвал граф!

– Но вернемся к ужину тридцатого января 1725 года, – сказал виконт де Сен-Ле.

– Мы собирались выйти из отеля Шаролэ, – продолжал Морлиер, – когда раздался звонок.

«Господа, – сказал граф де Шаролэ, – может быть, этот визит избавит нас от прогулки». Двенадцать часов пробило в ту минуту, когда в ворота въехал экипаж. «Вернитесь в гостиную, господа», – сказал Шаролэ. «Кого это послал нам случай?» – говорили мы, возвращаясь в гостиную. Как только мы уселись, дверь отворилась и слуга доложил: «Месье де СентФоа».

Услышав имя почтенного финансиста, мы с трудом удержались от смеха. Он вошел, поклонился и, приблизившись к графу де Шаролэ с самым любезным видом, подал ему деньги по векселю, который граф послал ему накануне. Шаролэ поблагодарил его, попросил совета дружелюбным тоном, который очень удивил финансиста.

«Ну, месье Сент-Фоа, – сказал Шаролэ улыбаясь, – вы все еще продолжаете быть благодетелем наших оперных нимф?» – «Увы, монсеньор! Я делал что мог, чтобы угодить этим девицам…» – «И удалось?» – «Не знаю… должен ли я…» – сказал смиренно де Сент-Фоа. – «Какая же раздушенная богиня теперь запрягла вас в свою колесницу?» – усмехнулся Шаролэ. – «Никакая». – «Ба!» – воскликнули мы все с удивлением, потому что ответ финансиста не показался нам смешным. «Ах, значит, ваше сердце свободно? – спросил Шаролэ. – Тем лучше – тяжелее будет касса». «Нельзя сказать, чтобы сердце было свободно», – отвечал Сент-Фоа. – «Если сердце ваше не свободно, значит, оно занято»? – «Признаюсь». – «И опера в этом не участвует?» – «Нет». – «Что же это такое?» – «Необыкновенное происшествие». – И Сент-Фоа откинулся на спинку кресла с видом знатного вельможи. «Расскажите нам!» – закричали со всех сторон. «Ну, господа, я влюблен, страстно влюблен в самую хорошенькую, самую очаровательную и остроумную особу…» – «Чья она жена?» – спросил Шаролэ. «Ничья, – отвечал капиталист, – это дочь Антуана Бриссо, живописца». «А она вас любит?» – «Я думаю». – «И она не сопротивляется вам?» – «Упорно!»

Шаролэ узнал то, что ему нужно было знать. Он отпустил Сент-Фоа, потом, вознамерившись исполнить пожелание, сделанное ему на Новый год, он, не теряя времени, принялся за дело. Ты была чертовски ловка! – продолжал Морлиер, обращаясь к Бриссо. – Какой дебют! Какое вступление в жизнь! Ты провела одновременно и графа де Шаролэ, и капиталиста Сент-Фоа! Да, господа! Эта Бриссо, которую вы видите и к колеснице которой я припрягался, как и многие другие, сделала первые шаги в свете, ловко обманув обоих кавалеров, так что на восьмой день она позвала графа ужинать в отель, который ей подарил Сент-Фоа. За твое здоровье, Бриссо…

– Все произошло так, как вы говорите, – согласился граф А., после некоторого молчания. – Теперь остается закончить приключение барона де Монжуа.

– Оно не так весело, насколько я помню, – сказал Морлиер.

– Гораздо меньше, поэтому я и не углубляюсь в многочисленные подробности. Урсула Рено была женой человека, обожавшего ее и питавшего к ней искреннюю страсть. Они прекрасно жили; у них было двое детей: сын двенадцати лет и восьмимесячная дочь. Эта девочка была отдана кормилице в Венсенн, и каждое воскресенье Урсула навещала ее с мужем.

Это было для них большим праздником. Их провожал сын, обожавший свою маленькую сестру. Сына звали Жильбер. Ремесло Рено позволяло содержать дом в достатке. Жильбер помогал отцу. Это-то честное семейство и выбрал барон де Монжуа, чтобы опозорить его и исполнить пожелание, сделанное пьяным собутыльником во время новогодней оргии. У барона был в запасе целый месяц, но он не терял времени. Он отправился в лавку Рено и купил оружие. Таким образом он вошел в доверие к Урсуле, потому что часто в лавке оружие продавала она. Барон употребил все способы, чтобы обольстить молодую женщину, но был отвергнут. Мастерская, в которой работали Рено и его сын, находилась довольно далеко от набережной Феррайль. Рено только один раз видел барона де Монжуа и не заметил ничего дурного. Урсула промолчала обо всем; она не сообщила никому о попытках барона, а тем более своему мужу, потому что знала его характер. Рено был добр, честен, великодушен, очень храбр, но характера энергичного, твердого и неумолимого. У него было три предмета любви, три великие страсти, три кумира: его честь, жена и дети. Он всем пожертвовал бы для них – своим счастьем, состоянием, жизнью. Если бы он мог предположить, что кто бы то ни было, хоть самый знатный вельможа, осмелился ухаживать за Урсулой, он принудил бы его драться и убил бы его. Тринадцать лет назад Урсула имела случай убедиться в твердости характера Рено. Через три недели после их свадьбы Урсула возвращалась с обедни одна. На набережной к ней подошел гвардейский сержант и начал говорить любезности. Рено стоял у дверей своей лавки. Заметив сержанта, он понял его намерения, вернулся в лавку, снял шпагу, потом, пропустив Урсулу, взял сержанта за руку и толкнул его в темный коридор. Дверь он запер; в этом коридоре, освещавшемся крошечным окном, было совершенно темно.

«Вынимай шпагу», – приказал он. Сержант был храбр; они дрались на ощупь. Когда Рено убил сержанта, он вернулся домой, вымыл руки, обтер шпагу и предложил Урсуле руку, чтобы идти гулять. Урсула не знала ничего. На другой день ей стало все известно, и она, рыдая, бросилась на шею мужу.

«Я тебя люблю! – просто объяснил Рено. – Ты моя жена, мое сокровище, моя жизнь. Того, кто осмелится дотронуться до тебя, я убью; и мещанин, и дворянин будут иметь одну участь».

Урсула знала, что Рено говорит правду, поэтому она с величайшим старанием скрыла от него притязания барона де Монжуа. Так прошло десять дней. Урсула уже два дня не видела барона; она надеялась, что он отказался от своих замыслов и не вернется больше. Приближалось воскресенье; это было двенадцатое число, и в этот день семья Рено должна была отправиться в Венсенн навестить маленькую Нисетту. Все было приготовлено для этой поездки. В воскресенье утром Рено получил письмо от графа де Шаролэ, принесенное курьером. Граф приказывал Рено, своему оружейному мастеру, явиться, не теряя ни минуты, в замок Фоссез, где он находился в то время. Граф отправлялся на другой день на охоту, а оружие его было не в порядке. Нельзя было колебаться. Рено поехал с курьером. В этот день Урсула и Жильбер одни отправились в Венсенн. Это было первое воскресенье после рождения Нисетты, когда Рено не поцеловал бы своей дочери. Урсула огорчилась, но Рено должен был вернуться через день или два, а стало быть, для печали не было никакой серьезной причины. В минуту отъезда курьер графа настаивал, чтобы и Жильбер также ехал помогать отцу, но Рено не согласился, хотя Жильбер даже покраснел от удовольствия при мысли быть в замке в день охоты.

Урсула с сыном вернулись к вечеру. На другой день Рено не появился; наступило четырнадцатое число. Рено все не приезжал. Беспокойство начало терзать сердце Урсулы, потому что она знала, как аккуратен ее муж.

«Ему пришлось работать дольше!» – говорил Жильбер, успокаивая мать. «Но он написал бы мне, он предупредил бы меня», – отвечала Урсула.

Прошло еще два дня – от Рено не было никаких известий. В отеле Шаролэ в Париже никто ничего не знал. Урсула плакала. Когда Жильбер увидел слезы матери, он упросил ее отпустить его в замок, чтобы узнать, что там случилось. Урсу-

ла не решалась: Жильберу было только двенадцать лет, но мальчик был храбр, силен, смел и умен, и к тому же, какой опасности мог он подвергаться? Урсула согласилась. Замок Фоссез всего в пятнадцати лье от Парижа. Жильбер поехал верхом…

ХХVIII Браконьер

– Жильбер уехал семнадцатого после полудня, – продолжал граф, голос которого странным образом изменился. Восемнадцатого в два часа он воротился бледный, с покрасневшими глазами, с расстроенным выражением лица.

«Муж мой умер?!» – закричала Урсула страшным голосом. «Нет», – отвечал Жильбер. «Он болен? Ранен? В опасности?» – «Нет, матушка». – «Но где же твой отец? Где он? Да, где он? Я хочу знать. Говори!» – «Он в тюрьме…» – «В тюрьме?» – вскричала Урсула, подумав, что сын ее сошел с ума. «Да, матушка, – отвечал Жильбер, – мой отец уже два дня сидит в тюрьме в Бовэ». – «За что, Боже мой?» – «За браконьерство». – «Что ты говоришь?»

Урсула упала на стул, громко зарыдав. Жильбер рассказал ей, что узнал. Когда Рено приехал в замок Фоссез, он начал чистить оружие. В замке было многочисленное собрание. СенКлод, камердинер, рассказал Рено, что лес полон дичи, а Рено любил охоту, как любили ее все, кто в эпоху привилегий охотиться не мог.

«Хочешь побывать на завтрашней охоте? – спросил его Сен-Клод, расхвалив ему красоту окрестностей. – Я знаю лес, я все тебе покажу; мы возьмем ссобой по ружью, так что, если кому из господ понадобится другое оружие, мы сможем им услужить».

Рено сначала не соглашался, но подумал, что охота будет рано утром и что к вечеру он успеет вернуться в Париж. На другое утро он присутствовал при отъезде охотников и отправился в лес вместе с Сен-Клодом. На каждой станции их ждал

завтрак. Сен-Клод кормил и поил Рено. Они много выпили и, повеселевшие, пустились в путь. Из-за опьянения они заблудились и разошлись в разные стороны. Рено был один, с ружьем в руке; он совсем не знал дороги. Издалека он слышал шум охоты, но отголоски леса обманывали его, и он продолжал блуждать по лесу. По странной случайности его опьянение увеличивалось по мере того, как он шел. Он махал своим ружьем. Куда он шел, где был, с каких пор шел – он не знал. Вдруг послышался сильный шум, раздался бешеный лай, захрустели ветви… выбежал олень. Пьяный Рено, увлекаемый охотой, выстрелил, и олень упал.

Рено убил оленя в имении Шаролэ, где в это время охотился сам граф де Шаролэ. Закон был строг, и свирепость графа де Шаролэ всем была хорошо известна, хотя он был еще молод, участь Рено не подвергалась сомнению: его должны были судить и послать на галеры.

Пересказать горе и страдания Урсулы будет невозможно.

В тот же вечер барон де Монжуа пришел к Урсуле и, найдя ее одну и в отчаянии, поинтересовался, что с нею. Она все рассказала ему.

«Можете ли вы спасти его?» – спросила она с надеждой.

«Могу, – отвечал де Монжуа, – он будет осужден, но король помилует его». «Но он не должен быть судим!» – вскричала Урсула. – «Это трудно». – «Однако возможно ли?» – «Да». – «Что же нужно сделать для этого?» – «Полюбить меня».

Урсула заломила руки, она кипела негодованием. Минуту назад она верила великодушию этого дворянина, а он, не краснея, предлагал ей самое постыдное условие. Она не отвечала, но в выражении ее лица читалось такое презрение, что Монжуа вышел, не говоря ни слова. Мать ничего не сказала Жильберу.

«Матушка, – сказал Жильбер, – позвольте мне поехать в Бовэ и просить судей повидаться с графом де Шаролэ… Пустите меня! Я буду просить, умолять, заклинать, чтобы нам возвратили моего отца».

Жильбер поехал. Урсула осталась одна, чувствуя, как в ней закипает энергия, и решила употребить все силы для спасения Рено. Процесс должен был состояться тридцатого января. На другой день Рено будет осужден. Урсула сходила с ума. Жильбера отталкивали повсюду. Будущее рушилось; счастье навсегда было разбито для этого семейства, некогда столь удачливого и благополучного.

Тридцатого утром молодой человек, щегольски одетый, пришел в лавку к Урсуле и попросил показать ему оружие. Урсула, бледная, отчаявшаяся, не сразу поняла, о чем ее просят.

«А где Рено?» – спросил этот человек.

Урсула разрыдалась и все ему рассказала. Покупатель раскричался и, назвав себя знатным вельможей и близким другом графа де Шаролэ, обещал Урсуле спасти Рено в тот же вечер.

«Вот что надо сделать, – сказал он. – Сегодня состоится ужин в маленьком отеле; на ужине будут присутствовать дамы из лучшего общества, будет и Шаролэ. Я предупрежу хозяйку дома, которая, обещаю, примет в вас живейшее участие. Она пошлет за вами. Вас приведут в отель; вы будете ждать. Когда ужин будет в самом разгаре, войдите, бросьтесь к ногам графа и просите у него немедленного освобождения вашего мужа; при таком множестве гостей Шаролэ не посмеет вам отказать. Понимаете?»

Урсула схватила руки молодого человека.

«Если вы это сделаете, – сказала она, – вы навсегда заслужите мою признательность». «Этот добрый поступок не будет стоить мне ничего, так что не благодарите меня», – отвечал молодой человек.

Он назвал час, когда приедут за Урсулой, и ушел.

Жильбер опять отправился в Бовэ, надеясь до последней минуты на лучшее. Вечером, в половине седьмого, карета без гербов остановилась у дверей Урсулы Рено. Женщина под вуалью вышла из кареты и вошла в дом. Через пять минут она села с Урсулой в карету, и лошади быстро поскакали. Это происходило, как я уже вам говорил, тридцатого января 1725 года.

Назвав это число, граф А. остановился. Вздох сорвался с его губ, он внимательно посмотрел на своих слушателей. СенЛе слушал с бесстрастным выражением лица. Морлиер качал

время от времени головой, как бы прогоняя неприятную мысль. Бриссо, по-видимому, начинала чувствовать беспокойство, особенно после последних слов, произнесенных рассказчиком.

– Далее! – попросил Морлиер, видя, что граф А. остановился. – Не заставляйте нас ждать… Момент самый интересный.

– Конец близок, – отвечал граф. – Вечером двадцать девятого января Рено, уверенный, что назавтра он будет пожизненно осужден и что ему не на что надеяться, повесился в своей камере. На другой день, когда за ним пришли, чтобы вести к судьям, его нашли мертвым, но судьи решили принести труп в залу суда, как это следует по закону, и он был осужден. Человека, убившего оленя, не хоронят на кладбище, и труп его повесили на виселице. Жильбер видел, как качалось на виселице тело его отца. Когда настала ночь, он решился на смелый поступок. Труп должен был оставаться на виселице сутки. Жильбер ночью залез на виселицу и поцеловал отца в лоб, потом шепнул ему на ухо несколько слов. Было два часа утра.

– О! Как страшно! – содрогнулась Бриссо.

– Остаток ночи, – продолжал граф, – он провел в молитве, а утром вернулся в Париж. Матери он не застал дома. Он расспросил работников, соседей, друзей и узнал, что третьего дня, тридцатого числа, мать его уехала с женщиной, которая приезжала за ней в карете. Никто не знал, куда она поехала, и никто позже не видел ее. Жильбер обегал весь Париж, но не смог ничего узнать. Он отправился в Венсенн к сестре.

С тех пор никогда больше Жильбер не видел своей матери и не смог узнать, что с ней случилось. Он съездил в Бовэ. Отец его был похоронен неизвестно где. Жильбер не знал его могилы, на которой он мог бы помолиться. Он решил воспитать свою сестру и трудился больше для нее, чем для себя.

Один благородный дворянин, виконт де Таванн, отец нынешнего виконта, сжалился над мальчиком и его сестрой: он дал работу Жильберу и положил ему содержание. Виконт не говорил об этом никогда и никому, даже своему сыну.

Граф А. опять остановился и, так как все смотрели на него с беспокойством, прибавил:

– Я закончил.

– А-а! – воскликнул Морлиер. – Я в восторге! Это очень интересно, и вы превосходно рассказываете. Не правда ли, Бриссо?

– Конечно, конечно, – отвечала Бриссо, улыбаясь.

– Но зачем вы нам рассказали все это? – продолжал Морлиер, опорожняя свой стакан.

– Я вам скажу, – отвечал граф А. – Дом, в который отвезли Урсулу Рено тридцатого января 1725 года, находился на улице Вербуа. Этот дом был местом вечерних развлечений финансиста Сент-Фоа. На очередной оргии он решил избрать новую королеву. Молодым человеком, щегольски одетым, явившимся утром к Урсуле, были вы, кавалер де ла Морлиер.

Женщиной под вуалью, приезжавшей за Урсулой в половине седьмого вечером, были вы, мадемуазель Бриссо; тогда, в начале своих успехов, вы давали первый праздник в вашем маленьком домике на улице Вербуа.

Морлиер и Бриссо переглянулись с выражением удивления и глубокого беспокойства.

– Как? Как? – спросил Морлиер. – Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, – отвечал граф, – что в ночь на тридцатое января 1725 года несчастная Урсула вошла в этот дом на улице Вербуа и не вышла оттуда!.. Я хочу сказать, что если бы вы теперь вошли в сад этого дома и стали копать под деревом, находящимся в середине, то нашли бы скелет Урсулы Рено с обручальным кольцом на пальце и веревкой на шее, – да, да, нашли бы труп этой женщины, горе которой, страдания и муки были так велики, что в одну ночь она прожила тридцать лет, в одну эту ночь волосы ее поседели, а потрясение было столь велико, что кости в черепе спаялись между собой, как это случается в преклонном возрасте. Вот и все, что я хочу сказать! А теперь вы должны рассказать мне, ла Морлиер и Бриссо, как случилось это преступление. Вот для чего пригласил я вас сюда и вот для чего я сам сюда приехал!

ХХIХ Тридцатое января

Морлиер и Бриссо были словно поражены громом. СенЛе встал и подошел к двери, как будто любуясь картиной, висевшей над ней.

– Я выражусь еще яснее, – продолжал граф. – Вы понимаете, о чем я вас спрашиваю? Если вы не станете мне отвечать, вам останется жить двадцать четыре часа!

– Как?! – вскрикнул Морлиер.

– Я не знаю, как вы умрете, но думаю, что не от старости. Если, напротив, вы будете отвечать мне откровенно и расскажете решительно все, что знаете об этом деле, я награжу вас щедрее, чем Людовик XV.

– Что же вы хотите знать? – спросил Морлиер.

– Все, что вам известно об этой ночи 30 января 1725 года.

– Я расскажу все, что знаю, – отвечала Бриссо, – мне нет никакой выгоды скрывать, и я не вижу причины, почему мне надо от вас что-то утаивать.

– И мне тоже, – прибавил Морлиер.

– Так говорите же.

– Охотно. Только должен признаться, что известно мне немногое. Пусть даже вы пригрозите изрезать меня на мелкие кусочки, я не знаю, что мне такого особенного вам рассказать, разве что сочинить какую-нибудь историю.

– Я буду вас расспрашивать, а вы отвечайте мне.

Настала минута молчания. Сен-Ле, по-прежнему любуясь

картиной, стоял перед дверью. Граф продолжал:

– Это вы, Морлиер, 30 января приходили к Урсуле Рено?

– Я, – отвечал кавалер.

– Кто вам дал это поручение?

– Барон де Монжуа.

– Вы об этом заранее условились с мадемуазель Бриссо?

– Да.

– Кто придумал этот план?

– Барон де Монжуа.

– Что же вы должны были сделать еще и что вы сделали?

– Ничего. Моим визитом к «красотке-оружейнице» и закончилось поручение, данное мне.

Граф обернулся к Бриссо и приказал:

– Теперь вы расскажите, что вы сделали и что должны были сделать?

– Я праздновала в этот вечер новоселье в моем домике,

– отвечала Бриссо, – и давала мой первый ужин. У меня должен был собраться весь цвет высшего общества. Этот маленький праздник стоил покойному Сент-Фоа четыреста луидоров.

– Этот домик находился на улице Вербуа?

– Да.

– Вы ездили за Урсулой Рено?

– Я.

– Кто вас послал?

– Барон де Монжуа и граф де Шаролэ.

– Они вам объяснили, в чем дело?

– Не совсем. Я знала, что какая-то женщина хочет просить какой-то милости, но не знала никаких подробностей. Когда я приехала к мадам Рено, она была предупреждена, поэтому ждала меня. Мы поехали. Дорогой она ничего мне не говорила – она плакала. Я утешала ее, говоря, что она получит то, чего желает. Когда мы приехали, я оставила мадам Рено в маленькой гостиной, как было условлено.

– А потом?

– Потом я не занималась ею и не видела ее больше.

– Что она делала?

– Я не знаю.

– А вы? – спросил граф Морлиера.

– Также не знаю, – отвечал кавалер.

– Это невозможно!

– Вот единственное, что я знаю, – продолжал кавалер.

– Когда эта женщина приехала с Бриссо, она осталась на не-

сколько минут в маленькой гостиной, потом слуга, кажется Сен-Клод, пришел за ней и отвел в сад. Это было ночью; темнота была глубокая. Вот и все, что я знаю, а знаю я это потому, что в ту минуту, когда я входил в гостиную, я видел, как слуга и эта женщина прошли мимо меня.

– А потом?

– Я больше не видел мадам Рено.

– Она не была за ужином?

– Нет.

– А Шаролэ не уходил надолго во время ужина?

– Не могу сказать: это было так давно, что в моей памяти все перемешалось. Я не помню, отлучался Шаролэ или нет.

– Барон де Монжуа был за ужином?

– Да, он пришел одним из первых.

– И отлучался?

– Также не помню.

Граф обратился к Бриссо:

– А вы что скажете?

– У меня, как и у Морлиера, все в памяти перемешалось, – отвечала Бриссо.

– Однако кто убил Урсулу Рено? Вы должны это знать.

– Нет, я этого не знаю, – отвечал Морлиер.

– И я также, – прибавила Бриссо.

– Вы осмеливаетесь это утверждать! – в ярости взревел

граф.

– Я говорю правду, – отвечала Бриссо, – и поклянусь всем, чем вы хотите. Я решительно не знала, что женщина, о которой вы говорите, была убита; я даже не знала, что она умерла.

– Как?! Преступление было совершено в доме, где вы находились оба; женщина была убита у тебя, презренная тварь! Похоронена в твоем саду, а ты не знаешь, что эта женщина умерла!

– Клянусь!

– Ты лжешь.

– Я не лгу!

– И я также клянусь! – прибавил Морлиер. – Клянусь моей шпагой, я говорю правду!

Граф скрестил руки на груди.

– Как объяснить, – продолжал он, – что преступление совершилось, а вы этого не знали?!

– Если оно произошло во втором часу ночи, – отвечал Морлиер, – я не мог ничего знать, потому что ровно в час дозорный отвел меня в тюрьму.

– О! – вскричала Бриссо, как будто вдруг вспомнила что-то. – Ваши слова заставили меня припомнить… это было так давно… но теперь я вспоминаю.

– Что? – спросил граф.

– В час ужин был окончен, и граф Шаролэ предложил нам покататься в санях на Версальском пруду. Тотчас же решили ехать и кататься при факелах. Тогда было очень холодно и все замерзло. В ту минуту, когда мы садились в экипажи, кавалер де ла Морлиер был арестован.

– Это правда, – оживился Морлиер, – я теперь вспоминаю все подробности. Я вышел из дома и ставил уже ногу на подножку кареты, когда дозорный показал мне свое предписание. Возразить мне было нечего – я покорился, а Шаролэ, Лозен и Фиц-Джеймс, сидевшие в первом экипаже, расхохотались, как сумасшедшие, пожелав мне спокойной ночи.

– А я была в том экипаже, в который вы садились, – продолжала Бриссо, – возле меня сидел де Рие, а напротив – барон де Монжуа. Когда вас арестовали и увезли, смех прекратился. Монжуа выскочил из экипажа, говоря нам: «Мы довольно смеялись – теперь надо постараться, чтобы Морлиер приехал в нам в Версаль. Я берусь за это!» После этого мы все уехали, а барон остался освобождать кавалера Морлиера.

– Он это сделал только полгода спустя, – сказал Морлиер.

– Итак, Монжуа остался один? – спросил граф.

– Да.

– На другой день в котором часу вы возвратились в ваш домик?

– Я вернулась только через неделю.

– Как это?

– Катавшись по пруду, мы устали. Граф де Шаролэ принял нас в своем Версальском отеле; мы отдохнули несколько часов, а потом, вместо того чтобы поехать в Париж, отправились в замок Фоссез, где должны были охотиться. Мы возвратились через неделю.

– И как там, в домике на улице Вербуа? Все было в порядке?

– Все.

– И вы ничего не узнали? Слуги ничего вам не сказали?

– Я узнала, что барон де Монжуа отправил четырех лакеев освобождать Морлиера; он оставался один с горничной. Но я узнала потом, что субретка, вступив в любовную связь с Сен-Клодом, камердинером графа де Шаролэ, ушла из дома тотчас после моего отъезда, зная, что я не вернусь домой.

– Так что в эту ночь Монжуа оставался один в вашем доме?

– Я так полагаю, но утверждать не могу.

– И вы не имеете никаких других сведений?

– Никаких.

– Вы сказали мне все, что вы знали?

– Решительно все.

– Однако вы видели потом Монжуа?

– Часто и даже накануне того дня, когда его нашли мертвым, с грудью, пронзенной шпагой.

– Разве он был убит на дуэли?

– Кажется.

– Известно кем?

– Этого так и не смогли узнать, – отвечал Морлиер. – Когда подняли его труп, увидели, что он мертв уже несколько часов: он получил удар шпагой, но довольно странный удар.

– Почему странный?

– Обычно удар шпагой наносится сверху вниз и прямо, вот таким образом…

Морлиер приподнялся и сделал рукой несколько движений, как искусный фехтовальщик.

– Но этот удар, – продолжал он, – был нанесен снизу вверх и как-то наискось, можно предположить, что противник встал на колени и уперся в землю левой рукой…

– Вы, значит, рассматривали рану? – спросил граф.

– Да. Рие, Лозен и я, прогуливаясь, нашли тело бедняги Монжуа. Я так и вижу его лежащим на сырой земле, хотя минуло уже пятнадцать лет… Это было в 1730 году, тридцатого января, в самую годовщину моего ареста!

– У него не было наследников?

– Никаких.

– И родственников?

– Ни одного.

– Никто не принимал в нем участия, чтобы постараться за него отомстить?

– Нет. Таинственная смерть Монжуа наделала много шума, потом о ней перестали говорить.

– А!

Произнеся это восклицание, граф А. сделал движение головой, показывавшее, что у него мелькнула какая-то мысль. Он остался мрачен, задумчив и безмолвен, потом медленно проговорил:

– Ла Морлиер и вы, сударыня, обратитесь в последний раз к вашим воспоминаниям: 30 января 1725 года, когда вас арестовали, кавалер, барон де Монжуа остался один, совершенно один из всех бывших за ужином, кроме вас, Морлиер, так как вас арестовали.

– Один, – отвечал Морлиер.

– Один, я это знаю точно, – прибавила Бриссо, – потому что все остальные были в Версале.

– И никто не отлучался ночью?

– Никто, я за это поручусь. Монжуа и Морлиер только и остались.

Граф встал.

– Хорошо, – сказал он.

Он оставался с минуту неподвижен и молчалив, потом сделал знак рукой и сказал:

– Виконт де Сен-Ле передаст вам мои приказания.

Он вышел.

Морлиер, Бриссо и Сен-Ле остались одни; первые недоумевали и как будто спрашивали себя: верить ли им сцене, только что происходившей? Сен-Ле подошел к ним с улыбкой на губах и положил руку на эфес своей шпаги.

– Что за дьявол этот человек? – воскликнул наконец Морлиер, всплеснув руками.

– Позвольте мне дать вам обоим хороший совет, – сказал Сен-Ле. – Исполняйте в точности все, что вам прикажет граф. Поверьте, я даю вам дружеский совет.

ХХХ На берегу

Ночь была очень темная; на набережной Феррайль ничего не было видно, слышался только глухой рев Сены, волнуемой сильным западным ветром.

По набережной медленно шел человек, закутанный в плащ, надвинув шляпу на глаза. Остановившись, он повернулся и сказал сам себе:

– Монжуа умер – я убил его! Рука семнадцатилетнего ребенка наказала за преступление гнусного убийцу! Монжуа умер и не оставил никого, чтобы отомстить за себя. Но кто помог ему совершить преступление?

Мужчина скрестил руки на груди:

– Монжуа был не один. До сих пор я мог сомневаться, потому что не знал, как преступление было совершено, но теперь сомнения прочь! Положение веревки, положение скелета…

Он снова остановился, продолжая монолог с самим собой:

– Один человек не может обвить таким образом веревку и задушить; крики жертвы и усилия ее, чтоб защищаться… наконец, борьба, та страшная борьба, как бы ни были неравны силы того, кто убивает, и того, кто должен быть убит… Потом за несколько часов вырыть могилу… зарыть труп… приготовить известь… привести все в порядок… загладить все следы… Это невозможно… В одиночку этого не сделать.

Он опять пошел медленной походкой, склонив голову, еще плотнее закутавшись в плащ. Ветер усилился, и под арками Нового моста вода белела от пены.

– Кто были сообщники этого человека? Были ли с Монжуа люди, интересы которых требовали совершить это ужасное преступление?.. Потом… Откуда взялось это странное сходство между убийством моей матери и покушением на убийство Сабины? О-о! Бедные женщины! Сколько должна была страдать моя мать, если с ней за несколько часов могли совершиться такие превращения!.. Моя мать, моя невеста, обе пораженные в ночь на тридцатое января, в тот же час, через двадцать лет. Рука, поразившая мою мать, была наказана моей рукой. Но кто поразил Сабину и зачем?

Человек в плаще продолжал свою ночную прогулку по берегу; он дошел до лавки оружейника на улице Сонри; он долго смотрел на дом, ни одно окно которого не было освещено.

– Из трех женщин, которых я любил, к которым был привязан, две стали жертвой подлых убийц. Мать моя была убита, невеста ранена; только одну мою сестру пощадили.

– И ей не будет пощады! – вдруг раздался хриплый голос.

Жильбер – это он бродил по берегу – поспешно обернулся; тень промелькнула быстрее стрелы; раздался сатанинский хохот, и живое существо – человек, зверь или демон – бегом устремилось с берега в лодку, причаленную невдалеке. Лодка скользнула по воде и исчезла в темноте.

Жильбер быстро окинул взглядом весь берег, и радостный крик вырвался из груди: он приметил другую лодку, бросился в нее, но она начала тонуть: дно лодки было дырявое. Жильбер прыгнул в воду. Лодка с неизвестным исчезла в темноте.

– О! – воскликнул Жильбер в ярости. – Кто мне скажет, кто этот человек?

Он осмотрелся и не заметил ничего, что позволило бы ему пуститься в погоню; он остался неподвижен и словно окаменел от бессильной ярости. Раздалось слабое кукареканье.

Жильбер вздрогнул: вдруг он увидел черную массу, упавшую с арки и исчезнувшую в Сене.

ХХХI Паж

Праздники в ратуше в нынешнее время не похожи на те, что происходили в ней в 1745 году. Теперь префект Сены живет в ратуше и председательствует на этих праздниках, а прежде там жил и распоряжался купеческий старшина.

В начале 1745 года балов в Париже было много, потому что 23 января дофин, сын Людовика XV, женился на инфанте Марии-Терезии Антуанетте-Рафаэлле, дочери Филиппа V и Елизаветы Фарнезе, и город, чтобы доказать свою радость королю, которого он с любовью называл Возлюбленным, решил по случаю этого брака давать праздник за праздником.

Между главами корпораций возник деятельный союз. Назначив дни празднеств, воздвигали бальные залы то в одном месте, то в другом: сегодня – на Вандомской площади, завтра – на площади Побед, послезавтра – на Гревской. Каждая корпорация содействовала проведению бала: плотники строили залу, обойщики приносили мебель и обои, торговцы фарфором доставляли вазы, торговцы цветами украшали залы гирляндами. Этим соединением всех ремесел достигалась роскошь, какой не могли позволить себе самые богатые буржуа.

Виноторговцы устраивали среди цветов фонтаны из шампанского и бургундского, лимонадчики зажигали бассейны из пунша, кондитеры сооружали дворцы из леденцов. Эти праздники поистине были изумительны и очаровательны; они наделали столько шума, что король изъявил желание присутствовать на одном из них, но тотчас передумал, сказав, что не хочет менять своих привычек, так как всем известно, что он терпеть не может церемониальных выездов.

Характером Людовика XV можно было бы объяснить все недостатки его царствования. Он был любезен, кроток и очень снисходителен; он никогда не говорил никому неприятного слова; но если он был любезен, кроток и снисходителен, то был также и робок, сомневался в себе и не обладал твердой волей. Во время больших церемоний он говорил мало, боясь выразиться дурно, и в первые годы своего действительного царствования (то есть после смерти кардинала Флери) его замешательство было порой так велико, что он не мог вслух выразить своих мыслей. В тесном кругу приближенных он, напротив, проявлял остроумие и веселую общительность.

Людовик XV был счастлив только в частной жизни, а политические дела и большие приемы были для него чрезвычайно тягостны; это объясняет некоторые особенности его царствования.

Когда он раздумал посещать народный праздник, придворные, особенно Ришелье, старались уговорить его.

– Государь, – сказал герцог однажды утром, когда Людовик XV был в хорошем расположении духа, – купеческий старшина приезжал ко мне вчера с предложением, которое показалось мне интересным.

– С каким предложением? – спросил король.

– Дать в ратуше не бал, а маскарад.

– Я не вижу никакого препятствия для этого. Пусть дает маскарад, если хочет.

– Тогда ваше величество сможет удовлетворить свое любопытство.

– Я?

– Конечно. Маскарад уничтожает все церемонии. Вы можете инкогнито поехать в ратушу, и, таким образом, государь, вы будете присутствовать на празднике без стеснения. Вы увидите, как танцуют наши хорошенькие купчихи и мещанки, которые, не зная о вашем присутствии, будут вести себя легко и непринужденно. Вы будете от души смеяться над карикатурными масками, к тому же, государь, вы приедете и уедете, когда вам будет угодно.

– Это прекрасная мысль, любезный герцог! – воскликнул Людовик XV, улыбаясь.

– Вы находите, государь?

Этот разговор происходил в амбразуре окна, служившей секретным кабинетом короля. Когда он уводил придворного в амбразуру, этим он оказывал ему величайшую честь. Придворные, находившиеся в комнате, стояли на почтительном расстоянии, так что никто не мог слышать разговора, происходившего между королем и герцогом.

Вечером, за картами, король сказал герцогу, что он согласен. Этого было достаточно. Ришелье тотчас же решил заняться всеми приготовлениями. Тайна должна была быть строго сохранена, и Ришелье предупредил купеческого старшину, а тот в свою очередь предупредил друзей. Каждый муж сказал об этом по секрету жене, каждый отец – своей дочери, каждый брат – своей сестре или сестре своего соседа.

Убежденный, что никто на свете (кроме Бине, камердинера, и герцога Ришелье) не мог знать, что он поедет на маскарад, король с чрезвычайными предосторожностями занялся своим туалетом. Он поиграл в карты с королевой и сослался на сильную мигрень, чтобы избавиться от церемонии, происходившей при отходе ко сну.

В девять часов вечера Бине ждал его в спальне с двумя дежурными камердинерами и четырьмя пажами. Людовик XV сам запер дверь и радостно воскликнул:

– Мне удалось! Никто ничего не знает!

Он посмотрел на четырех пажей, окруживших его, и сказал им:

– Замаскируйтесь и поезжайте со мной.

– О, государь! – вскричали четверо избалованных ребят в один голос, стараясь не запрыгать от радости.

– Ступайте, господа пажи, ступайте, – приказал король, – но если вы расскажете об этом хоть кому-нибудь…

Все четверо смиренно поклонились королю.

– А Доже? – спросил король.

– Он здесь, государь, он ждет, – отвечал Бине, отворяя дверь.

Доже вошел, за ним шел его помощник и нес четыре парика различной формы.

– Доже, – обратился к нему король, – сделайте так, чтобы меня не узнали.

– Не узнали, государь? – переспросил Доже. – Это невозможно.

– Почему?

– Потому что никто не может походить на короля и король не может походить ни на кого. Каково бы ни было мое дарование, государь, вы все-таки останетесь королем.

– Так, стало быть, меня узнают?

– Я так думаю.

– Доже, вы отнимаете у меня заветную мечту.

– Может быть, ваше величество до конца не узнают, но, возможно, угадают, что это король.

– Причешите меня как можно искуснее, Доже.

– Постараюсь, государь. Какой костюм наденет ваше величество? – спросил знаменитый парикмахер, изящно драпируя складки пеньюара, между тем как три пажа встали один напротив короля, другой слева, а третий справа, каждый из пажей держал в руке зеркало таким образом, чтобы Людовик XV мог себя видеть сразу с трех сторон.

– Какой костюм я надену? – повторил король. – Я и сам не знаю.

– Однако я должен это знать, государь, для того чтобы выбрать прическу.

– Я принаряжусь под тис.

– Под тис? Стало быть, надо надеть вам на голову венок из зелени и листьев?

– Делайте как знаете, Доже, но причешите меня быстро и хорошо.

Четвертый паж, вышедший из спальни с Бине, вернулся с пучком зелени в руках. Лукавое личико ребенка выглядывало из-за ветвей, и его золотистые волосы прекрасно гармонировали с темной зеленью стеблей.

– Ну, месье де Ростен, – сказал король молодому пажу, – вы похожи на купидона, старающегося спрятаться.

– Ах, государь! – отвечал маленький шалун. – Если бы у меня были лук и колчан…

– Что бы вы сделали?

– Я пронзил бы сердце вашего величества всеми моими стрелами.

– Для кого, господин купидон?

– Для всех хорошеньких женщин, государь.

Король расхохотался.

– Кстати, – продолжал он, – теперь мой гнев утих; объясните-ка мне, каким образом две недели назад вы принудили меня лечь спать без прислуги?

– Ах, государь… – сказал паж, кланяясь.

– Отвечайте, отвечайте!

– Ваше величество приказываете мне сказать все?

– Да. Как вы успели помешать моей прислуге войти и уверили всех, что я уже лег?

– Государь, – отвечал паж, потупив глаза, – я вам скажу всю правду. Однажды я разговаривал с моим другом Люжаком…

Он указал на пажа, державшего зеркало напротив короля.

– Я ему говорил, – продолжал он, – что считал бы величайшим счастьем в одиночку служить королю! Люжак стал насмехаться надо мной и уверял, что мое желание никогда не будет удовлетворено. Это меня очень задело, и я побился об заклад, что когда-нибудь я один заменю всю прислугу, а Люжак держал пари, что нет.

– А-а! – протянул король. – И что же далее?

– Однажды вечером я остался один в передней; было около полуночи; я притворился спящим на скамейке. Швейцар, не видя меня, вышел. Я тотчас запер двери «гвардейской залы». Когда настало время вашему величеству ложиться спать, пришли дежурные и, найдя дверь запертой, постучались; я не отпер, промолчал и погасил свечи. Тишина и темнота заставили всех подумать, что они пришли слишком поздно и что король уже лег спать. Они ушли очень встревоженные. Тогда я опять зажег свечи и стал ждать. Бине ничего не знал и вышел из вашей спальни, и ваше величество тотчас же при-

шли. Вы казались удивленным, не видя дежурной прислуги, и я имел счастье один служить вашему величеству. Так я выиграл пари.

Король громко расхохотался.

– А ведь правда, – сказал он, – и просто невероятно! Теперь будут рассказывать, что один негодный паж имел смелость принудить короля французского лечь в постель почти одного, чего не осмелился бы сделать ни один из самых могущественных государей Европы, и этому рассказу не поверят. Однако вот виновник этого события! Но знаете ли, милостивый государь, что вы заслужили бы с моей стороны формальное объявление войны.

– Ах, государь! – вскричал паж Ростен, падая на колени и сложив руки. – Я сдаюсь – я ваш пленник!

Король улыбнулся ему.

– Встаньте, – сказал он, – я уже вас простил и опять прощаю. Но в другой раз, господин французский рыцарь, подумайте лучше о соответствии сил.^[16]

Ростен с любовью поцеловал руку, протянутую ему королем.

Людовик XV в частной жизни был всегда добр, прост, любезен и снисходителен.

«В Шуази, в Рамбулье, – говорится в записках Ришелье, – король разговаривал так фамильярно, что придворные забывали иногда, что он французский король; он не давал им почувствовать, что они его подданные, ужинал с ними за одним столом, без церемоний, играя роль радушного хозяина, особенно в Шуази, как простой помещик в своем деревенском доме».

Доже кончил странную прическу короля.

– Кстати, – поинтересовался Людовик, – как здоровье вашей дочери, Доже?

– Хорошо, государь. Даже очень хорошо. Ваше величество слишком милостивы, справляясь о ней каждый день.

– Она выздоровела?

– Совершенно. Вот уже три дня, как она выходит.

– Да? Кене мне сказал, что уже нет никакой опасности и что она скоро окончательно выздоровеет; Пейрони говорит то же самое. Я бы хотел видеть ее, Доже, я вам уже говорил.

– Но нынешней ночью желание вашего величества может быть исполнено.

– Как?

– Дочь узнала от меня сегодня, что ваше величество изволите ехать на маскарад, и упросила меня взять ее вместе с ее приятельницей Нисеттой Рено. Я обещал, так что буду на маскараде с моим сыном, дочерью и ее приятельницей, и, если ваше величество пожелает видеть Сабину, я сам представлю ее вам.

С этими словами Доже отступил на несколько шагов.

– Все, ваше величество причесаны, – сказал он.

В дверь комнаты постучались. По знаку короля Ростен побежал открывать.

– Герцог де Ришелье! – объявил он.

– Войдите, герцог, я сейчас буду готов, – сказал король.

Ришелье вошел.

ХХХII Праздник в ратуше

В больших залах ратуши была толпа, блестящая, шумная, веселая, оживленная, в костюмах всех возможных видов и цветов.

Купеческий старшина и его помощники пригласили всех знатных и богатых особ. Даже среди мещан выбрали самых хорошеньких работниц и гризеток и нарядили их в изящные костюмы. Тут виднелись «тритоны», которые махали своими плавниками и любезничали с «нимфами Дианы»; там «сатиры» танцевали со «жрицами Весны»; далее «грации» с приятной улыбкой следовали за «людоедами», готовыми их пожрать; «сирены» танцевали с черными «демонами»; возле них жеманная «Минерва» прыгала в контрдансе с «Марсом», «Телемак» разговаривал с «Калипсо», «Геркулес» преследовал «Омфалу», «Андромаха» слушала лесть «морского чудовища», а «Амур» нашептывал комплименты «вражде», приятно ему улыбавшейся. Все это перемешивалось с турками, американцами, китайцами, цыганами, испанцами, зефирами, арлекинами, летучими мышами, в черных, красных, зеленых, синих, желтых, белых, золотистых, серебристых домино. Однако преобладали восточные костюмы. Несколько лет уже, как Восток был в моде. Галлан перевел «Тысячу и одну ночь», а Монтескье написал свои «Персидские письма», Вольтер – «Заиру». Поэтому на маскараде было много «гурий», «султанш» и «баядерок».

Около полуночи бал был в полном разгаре. Инкогнито короля было сохранено. Он прогуливался среди толпы и наслаждался этим любопытным зрелищем. Ришелье, Таванн, Субиз и другие приближенные в более или менее странных костюмах следовали за королем. Купеческий старшина приготовил для короля маленькую гостиную на случай, если Людовик XV захочет отдохнуть или поговорить, удалившись от вихря танцев. Эта маленькая гостиная, вся убранная зеленью, называлась «гостиной цветов».

Опираясь на руку Ришелье, тонкий, едкий разговор которого очень его забавлял, король проходил по большой зале, когда к нему почтительно подошла маска, говоря шепотом:

– Государь, угодно вам видеть мою дочь?

– Вашу дочь? – повторил король. – А! Это вы, Доже? Охотно. Где она?

– Там.

– Одна из этих очаровательных цыганок, которые проходят передо мной?

– Да, государь.

– Которая из них ваша дочь?

– Которая повыше.

– А другая?

– Невеста моего сына.

– Отведите их в «гостиную цветов», там я сниму маску и приму их.

– О, государь! Моя дочь будет счастлива иметь случай высказать вам свою признательность.

Король пошел к «гостиной цветов». Как только он сел на большой мягкий диван, Доже вошел с Сабиной и Нисеттой. Ролан, брат Сабины, остался возле дверей. Молодые девушки тотчас сняли маски. Сабина была бледна и бела как лилия; силы еще не совсем вернулись к ней, а волнение было слишком велико.

– Подойдите, – сказал король, также снимая маску.

Позади него стояли в масках Ришелье, Таванн и д'Айян.

Дверь, отделявшая «гостиную цветов» от большой залы, была открыта настежь; портьера из восточной материи была наполовину приподнята. Тесная толпа танцующих составляла барьер перед узкой щелью, так что нескромные взгляды не могли проникнуть из танцевальной залы в «гостиную цветов».

– Вы выздоровели, мадемуазель Сабина, – продолжал король с любезной улыбкой. – Я очень рад этому. Я поручил Доже выразить вам свое участие и теперь хочу, чтобы вы сохранили память об этом.

С этими словами король снял с пальца перстень с превосходным изумрудом.

– Вы, кажется, выходите замуж? – спросил он Сабину.

– Да, государь, – отвечала девушка, все более и более волнуясь.

– Вот вам подарок на свадьбу.

Король подал ей перстень. Сабина упала на колени перед королем.

– О, государь! – прошептала она со слезами в голосе. – Какими словами могу я выразить все, что я чувствую?

– Не благодарите меня, – сказал Людовик XV. – Вы дочь одного из моих верных слуг, и я только возвращаю свой долг.

– Бедняжка, – прошептал Таванн, – страшно подумать, что только месяц назад я считал ее мертвой.

Король услышал его слова.

– Это правда, – спросил он, – что вы, Таванн, оказали ей первую помощь?

– Да, государь. Я был с Ликсеном и Креки и первым заметил ее, лежащую в крови и без движения на холодном снегу. Я ее поднял и отнес в отель Камарго. Ах! Кене не надеялся ее спасти.

Сабина подняла на Таванна признательный взгляд.

– А эта молодая девушка, которая с вами, – продолжал король. – Кто она?

– Нисетта, мой лучший друг и скоро будет моей сестрой; ее заботы спасли мне жизнь.

– А! – сказал король тем же очаровательно любезным тоном. – Так я и ей должен сделать подарок к свадьбе.

Он снял с пальца другой перстень и подал его Нисетте. От неожиданности лицо Нисетты зарделось ярким вишневым румянцем. Сабина медленно приподнялась с колен, и обе молодые девушки низко поклонились королю.

– Месье Ролан, – обратился король к сыну Доже, – потанцуйте теперь с этими девушками, а я заплачу музыкантам на вашей свадьбе.

Это означало, что король брал на себя все свадебные издержки. Эта новая щедрость привела всех в радостное волнение. Сабина и Нисетта в сопровождении Ролана и Доже, надев маски, вышли из «гостиной цветов». Когда они проходили под портьерой, юбки их коснулись костюма чародея высокого роста.

Одежда этого чародея была желтой с черным, усыпанная странными арабскими письменами, серебряными звездами, золотыми солнцами, кометами; широкие рукава были украшены змеями, а на голове у него была шляпа, как две капли воды похожая на печную трубу. Эта шляпа, из черной шелковой материи, была украшена вышивкой золотом, представлявшей обезьян, человеческие скелеты, китайские цифры и арабские буквы; черная атласная маска с бородой, спадающей на грудь, закрывала лицо чародея. Он держал в руке длинную трубу со стеклом на обоих концах. Этот чародей, как будто превратившийся в статую, стоял неподвижно, полузакрытый складками портьеры.

В ту минуту, когда Сабина и Нисетта возвратились в большую залу, Мориа переступил порог «гостиной цветов» и также коснулся одежды чародея. Он обернулся и с удивлением вскричал:

– Опять ты?!

Король надел маску.

– Что с вами, Мориа? – спросил Людовик XV своего министра.

– Я обращаюсь к этой маске, государь, – отвечал Мориа, указывая на чародея, – я был в пяти залах и в каждой встречался с этим чародеем.

– Что он вам предсказывает?

– Ничего.

– Разве он немой?

– О нет! Он говорит и, кажется, даже на всех языках, кроме французского; с ним говорили по-итальянски, поиспански, по-немецки и по-английски, и он каждый раз отвечал как уроженец Италии, Испании, Германии или Англии; но когда я заговорил с ним по-французски, он мне не ответил.

– Но кто это такой?

– Не знаю; но вот Пизани идет сюда, он расспросит чародея на итальянском языке, и, может быть, мы узнаем…

Вошел маркиз Пизани. Он не знал или делал вид, что не знает, что находится в присутствии короля, так что не обратил никакого внимания на замаскированного Людовика XV.

– Маркиз, – сказал Мориа, – представьте же нас этому великому чародею, который, кажется, является вашим другом.

– Друг? – отвечал Пизани. – Конечно. Я спрошу его, хочет ли он отказаться от инкогнито, на которое он имеет право.

Пизани сказал несколько слов по-итальянски чародею, продолжавшему неподвижно стоять. Тот отвечал на том же языке. Пизани повернулся к Мориа, державшему в руке свою маску.

– Граф Белламаре, долго живший в Венеции, – представил чародея Пизани.

Мориа и граф поклонились друг другу.

– А вот, – продолжал Пизани, увидев входящего посланника одного небольшого немецкого двора, – барон Стош; я представлю ему гостя. Любезный барон, граф Белламаре, венецианец.

Барон Стош взглянул на чародея, потом вдруг расхохотался. Подойдя к маске, он заговорил с нею по-немецки; чародей отвечал так же свободно, как и по-итальянски. Стош обернулся к маркизу Пизани.

– Так как вы представили мне этого господина, – сказал он, – теперь я вам представлю его в свою очередь. Он согласен. – И, поклонившись, прибавил с улыбкой: – Барон Шенинг, долго живший в Мюнхене.

– Маскарадная шутка, – сказал Пизани.

– Здравствуйте, дон Луис, – обратился Мориа, кланяясь португальскому посланнику, проскользнувшему сквозь тесную маскарадную толпу в «гостиную цветов».

Этот посланник, герцог Сантарес, был щеголеватым лиссабонским вельможей, пользовавшимся большим успехом при версальском дворе.

– Здравствуйте, господа, – сказал он, снимая маску одной рукой, а другую протягивая Пизани, Мориа и Ришелье, который также снял маску.

Приветствуя всех, португальский посланник очутился лицом к лицу с чародеем, стоявшим так же неподвижно. Дон Луис радостно вскрикнул по-португальски:

– Добрый вечер, Монферра!

– Добрый вечер, герцог, – отвечал чародей на том же языке.

– Вам здесь весело?

– Очень!

Услышав эти слова, Пизани и Стош удивленно переглянулись, потом, повернувшись к посланнику, оба спросили в один голос:

– Вы знаете этого человека?

– Еще бы! – отвечал Сантарес. – Я знаю его уже десять лет и представлю его вам: это испанский маркиз Монферра. Он одно время жил в Лиссабоне, вот почему говорит так же хорошо по-португальски, как по-испански.

– Ну, – сказал Ришелье, смеясь, – это начинает превращаться в загадку, а я желаю узнать разгадку.

Король, все еще в маске сидевший на диване, повидимому, с удовольствием наблюдал за происходящим. Чародей оставался бесстрастен, как и прежде.

– Я требую разгадки! – повторил Ришелье.

– Вот этот господин, может быть, объяснит нам все, – отвечал Пизани.

ХХХIII Чародей

Еще шесть человек вошли в «гостиную цветов» – четверо мужчин и две женщины.

Первым был австрийский генерал Штокенберг, присланный к Людовику XV с секретным поручением относительно трактата, заключенного Голландией, Венг– рией и Англией; вторым был путешественник, знатный англичанин, лорд Гэй, ставший знаменитым после сражения при Фонтенуа и воспользовавшийся миром, чтобы посетить Францию; третьим – граф Морен, посланник короля датского, старик, поседевший в дипломатии; ему было около семидесяти лет; четвертым – барон Эймар, провансальский дворянин, объехавший весь свет и проведший половину своей жизни в Азии.

Женщины, обе маленькие и худенькие, бабушка и внучка: графиня Жержи, которой было около восьмидесяти лет и которой, по какому-то чуду природы, на вид казалось не более шестидесяти, и баронесса деЛюд, которой было не более тридцати пяти.

– А, любезный лорд, и вы, милый Эймар, бывшие везде и знающие всех, объясните нам, – обратился к прибывшим

маркиз Пизани, – знаете ли вы маркиза Монферра, графа Белламаре и барона Шенинга?

– Нет, – отвечал англичанин, – я не знаю никого из них.

– И я также, – сказал Эймар.

– И я, – прибавил Штокенберг.

– А вы, Морен?

– И я не знаю, – отвечал датчанин.

– В таком случае, – продолжал Ришелье, – загадка не разъяснилась.

– Это граф Белламаре, – сказал Пизани.

– Это барон Шенинг, – заметил барон Стош.

– Это маркиз Монферра, – возразил герцог Сантарес.

– Это человек, насмехающийся над нами! – воскликнул Мориа.

– И делающий это превосходно! – прошептал король, по-видимому находивший большое удовольствие в разговоре.

Наступило минутное молчание, потом чародей медленно вышел на середину гостиной; он обвел всех пристальным взглядом сквозь отверстие маски.

– Вы правы, – сказал он по-итальянски Пизани, – я граф Белламаре. Вы не ошибаетесь, – прибавил он понемецки барону Стошу, – я барон Шенинг. Вы меня узнали, дон Луис, – продолжал он по-португальски, – я Монферра, ваш лиссабонский друг.

Все молча слушали его, вытаращив глаза.

– Милорд, – продолжал чародей, на этот раз поанглийски, – когда вы служили в полку полковника Черчилля в Индии, вспомните, как ужинали в Бомбее после охоты на тигра с одним путешественником…

– Который при мне убил тигра, – перебил его лорд Гэй, – тигра, разорвавшего живот моей упавшей лошади… Этот смелый охотник был ранен в левую руку когтями страшного зверя, и у него должен был остаться шрам.

Чародей приподнял широкий рукав, закрывавший его левую руку, и обнажил четыре глубоких шрама.

– Это вы! – закричал лорд Гэй. – Вы, так храбро рисковавший своей жизнью, чтобы спасти меня! Вы – кавалер Уэлдон!

– Да, милорд. Угодно вам представить меня этим господам?

– Кавалер Уэлдон, спасший мне жизнь в Бомбее, – сказал по-французски благородный лорд.

Наступило глубокое молчание. Король был в восторге. Чародей поклонился, как кланяются жители Востока, барону Эймару.

– Да будет с нами мир, – сказал он по-арабски, – и пусть воспоминания пробудятся в твоей душе. Мы вместе ели хлеб и соль по дороге в Дамаск, возле оазиса Змеи.

Барон был изумлен.

– Это было двадцать лет назад, – отвечал он также поарабски.

– Да, – вздохнул чародей, – это было в 1720 году.

– Мы охотились на страусов.

– Вы убили трех, а я пять.

– Стало быть, вы Сиди ла Руа?

– Он.

События начинали принимать такой оборот, что все присутствующие забыли о бале и думали только о том, кто был перед ними. Человек, прекрасно говоривший на шести языках и известный шести особам высшего общества под шестью различными именами, был феноменом. У всех была только одна мысль, одно желание: узнать истинное имя этого человека.

Чародей прошел через гостиную прямо к королю. Ришелье и Таванн быстро приблизились, чтобы встать между королем и таинственным незнакомцем, но чародей остановился на почтительном расстоянии и низко поклонился.

– Государь, – сказал он на превосходном французском языке, – неделю назад, когда я убил кабана в Сенарском лесу, ваше величество удостоили меня обещанием оказать мне милость.

– Как! – с живостью воскликнул Людовик XV. – Это вы спасли мне жизнь?! Конечно, я обещал вам милость. Просите, чего хотите…

– Позвольте, ваше величество, употребить на вашу пользу мое искусство.

– Какое?

– Свести пятна с бриллиантов.

– Вы знаете этот секрет?

– Знаю, государь.

– Если так, ваше состояние увеличится.

– Я и без того богат.

– Вы богаты?

– У меня столько денег, сколько человек может пожелать. Но богатство ничто для меня, наука же значит все!

В галстуке короля сверкала очень красивая бриллиантовая булавка. В бриллианте, недавно проданном придворным ювелиром, был только один недостаток, портивший его, – пятно сбоку. Людовик XV взял булавку и, показав ее чародею, спросил:

– Вы можете свести это пятно?

– Могу, государь, – отвечал чародей.

– Бриллиант тогда станет вдвое ценнее?

– Да, государь.

– Сколько нужно времени для этого?

– Пятьдесят дней.

– Это немного. Сведите пятно и принесите мне бриллиант. А если пятно нельзя будет свести, то оставьте булавку у себя. Но прежде снимите вашу маску: я хочу посмотреть, тот ли вы, за кого выдаете себя.

Чародей медленно отступил до того места, где на него падал свет люстры. Все окружили его с неопределенным беспокойством. Из соседней залы доносилась музыка, шум голосов и шелест шагов танцующих. Чародей оставался с минуту неподвижен; он стоял спиной к бальной зале, у входа, напротив короля. Вдруг быстрым движением он снял маску, и лицо его оказалось залито светом. Мгновение было кратко, он тот-

час же надел маску, но четыре восклицания раздались одновременно.

– Это он! – воскликнул король.

Графиня де Жержи всплеснула руками, и крик замер на ее губах. Морен и баронесса де Люд также вскрикнули. Чародей бросился вон и исчез в толпе бальной залы.

– Боже мой, – сказала графиня де Жержи. – Но ведь это невозможно!

– Что? – спросил Людовик XV. – Вы также знаете этого человека?

– Государь, это невозможно!

– Что вы хотите сказать?

– Вашему величеству известно, что мне около восьмидесяти лет?

– Знаю, графиня, но, видя вас, этого не скажешь.

– Человеку, который сейчас ушел и лицо которого я видела, от роду не более тридцати пяти лет.

– Конечно.

– Но шестьдесят лет назад, когда я выходила замуж за графа де Жержи, этот человек ухаживал за мной – ему было тридцать лет, и он дрался на дуэли с моим мужем.

– Это невозможно, графиня! Теперь ему было бы девяносто лет.

– Я его узнала.

– Ваша пямять изменяет вам.

– Государь, клянусь вам…

– Это сходство…

– Но у него под левым глазом шрам.

– Это невозможно, графиня!

– Однако, – возразил граф Морен, – тут есть еще коечто столь же невозможное.

– Что именно? – спросил король.

– Я видел этого человека в Эльзасе, в Страсбурге, в 1710 году, тридцать пять лет назад. Тогда он был совершенно таким же, как теперь, и в таком же возрасте. Его звали Симон Вольф, и он считался одним из богатейших жидов во всей стране.

– Выходит, ему было бы теперь шестьдесят лет, если тогда казалось тридцать, не так ли?

– Да, государь.

– Это опять невозможно.

Обернувшись к молодой баронессе де Люд, король спросил ее:

– А вы почему вскрикнули?

– Потому что, увидев этого человека, государь, я подумала, что вижу дядю дедушки моего мужа, который был конюшим короля Франциска II. Его портрет вделан в медальон и висит в моей комнате; я смотрю на него каждое утро, и его черты запечатлены в моей памяти.

– Но, стало быть, он похож на всех? – рассмеялся король. – Для маскарадного розыгрыша эта шутка остроумна и мила. Пересчитаем, господа! Я начинаю и будем продолжать по порядку. Для меня этот чародей – храбрый француз, один из моих подданных, спасший мне жизнь неделю назад, когда кабан бросился на меня, и ему тридцать лет.

– Для меня, – сказала графиня де Жержи, повинуясь знаку короля, – это виконт де Рюель, который хотел обольстить меня, и ему девяносто лет!

– Для меня, – сказала баронесса де Люд, – это мой прадед, конюший короля Франциска II, и ему по крайней мере двести лет.

– А для вас, Пизани? – спросил король.

– Для меня это граф Белламаре, и ему пятьдесят лет.

– А я уверен, что это незаконный сын вдовы Карла II Испанского и богатого мадридского банкира, – сказал герцог Сантарес. – Он был тайно воспитан в Байонне, и ему купили поместье Монферра, чтобы сделать его маркизом. Ему всего тридцать лет.

– А я могу утверждать, – сказал барон Стош, – что это сын Ротенгейма, мюнхенского купца, который перед смертью купил для своего сына баронство Шенинг.

– Это путешественник, – возразил барон Эймар, – и он не может быть моложе пятидесяти лет.

– Кто бы он ни был, – продолжил лорд Гэй, – а он, храбрец, спас мне жизнь, убив тигра.

– Мориа прав, – сказал король, – этот чародей насмехается над нами, но посмотрим, как он справится с бриллиантом. А теперь, милостивые государыни и государи, так как случай позволил вам узнать меня, я прошу вас сохранить в тайне мое инкогнито до конца бала.

Сделав любезный знак рукой окружавшим его, король, в сопровождении Ришелье и Таванна, возвратился в бальную залу, где всеобщее веселье достигло апогея.

ХХХIV Нимфа

В бальной зале были два больших камина, украшенных бронзовыми кариатидами и аллегорическими фигурами, над камином висел портрет Людовика XV во весь рост, подаренный королем городу девять лет назад, в 1736 году; над другим камином – второй большой портрет работы Ванлоо 1739 года, представлявший короля сидящим на троне, в окружении приближенных по случаю заключенного мира. Напротив каминной стены расположились окна фасада, выходящего на Гревскую площадь; между этими окнами, в числе других висела картина, представлявшая «Вступление Генриха IV в Париж».

Под этой картиной деятельный и находчивый купеческий старшина, решив сделать сюрприз королю, велел поставить эстраду, покрытую бархатом, золотом и шелком. На этой эстраде соорудили живую корзину цветов из пятидесяти самых хорошеньких девушек, женщин и вдов, каких только могли найти на балу. В этой свежей корзине очаровательных лиц не было ни одного костюма, похожего на другой. Это разнообразие костюмов было чрезвычайно живописно. Под эстрадой расположились музыканты. Купеческий старшина ждал, когда король появится в зале, чтобы подать сигнал музыкантам.

Наконец Людовик XV вошел, в маске и в маскарадном костюме, представлявшем дерево тис. Очаровательное зрелище на эстраде заставило его забыть сцену с чародеем и привело его в восторг. Людовик XV был тонким знатоком женской красоты. Он медленно окинул взором эстраду, рассматривая каждое привлекательное личико, под его взглядом красневшее от магнетического влияния, которое после Месмера стало так модно.

Зазвучала музыка, и танцующие закружились вокруг короля. Людовик наслаждался этим замечательным зрелищем, как вдруг новое лицо привлекло его внимание.

Неожиданно из одной группы танцующих в богатых костюмах из серебряной и золотой парчи выбежала нимфа со светло-русыми, развевающимися волосами, с гибким станом, изящной ножкой, с колчаном за плечами, махая стрелой с золотым наконечником и блестящими перьями. Хорошенькая нимфа была в маске, но сердце короля забилось сильнее. Увлекаемый против воли, повинуясь чувству, не в силах совладать с ним, он приблизился к нимфе, пробегавшей мимо него.

– Прелестная нимфа! – воскликнул он. – Счастливы те, кого вы пронзите своими стрелами! Раны смертельны?

– Прекрасный рыцарь, – отвечала нимфа, – я скупа на свои стрелы, я не хочу никому доставить счастья умереть от них.

Людовик XV взял нимфу за белую руку и тихо увлек ее в «гостиную цветов».

– Как? – спросил он. – Разве вы боитесь быть любимой?

– У Дианы сердце нечувствительное, и эта гордая богиня насмехается над мучениями любви.

– А вы ее ученица?

– Да.

– Не стоило бы так покорно следовать предписаниям вашей учительницы, потому что было бы прискорбно, если бы под таким очарованием скрывалась еще и такая жестокость…

– О! Не все красавицы, встречаемые в лесах, дали обет равнодушия, – отвечала хорошенькая нимфа, улыбаясь и показывая ряд жемчужных зубов.

– В самом деле? И вы принадлежите к их числу?

– Какое вам до этого дело?

– Вы прекрасны и обольстительны, а возле очарования и красоты равнодушие – опасный яд.

– Это залог счастья.

– Не говорите так!

– Разве лучше, чтобы я думала и молчала, чем думать и говорить?

– Скажите мне, хорошенькая нимфа, разве убийственное наслаждение охотой приводит вас и ваших подруг в глубину лесов?

– Не всегда… между нами есть одна, бывающая в лесу вследствие совсем противоположного чувства.

Разговаривая таким образом, король и нимфа дошли до «гостиной цветов» и сели на мягкий диван. Король все держал руку нимфы в своей.

– Та, о которой вы говорите, – продолжал он, – может быть, нежная Венера, отыскивающая среди лесной зелени какого-нибудь нового Адониса? Вы молчите?

– Я думаю.

И нимфа слегка вздохнула.

– Адониса, – повторил король.

– Да… Адониса… очаровательного! – Нимфа вздохнула опять и печально покачала головой. – Ах, как жаль, – сказала она. – Какое это несчастье!

– Почему? Какое несчастье?

– Потому что между бедной нимфой и прекрасным Адонисом расстояние слишком велико…

– Расстояние?

– Которое невозможно преодолеть.

Она вздохнула в третий раз.

– Ничего нет невозможного, – с жаром сказал король. – Всякое расстояние сокращается, когда любовь простирает над ним свои крылья.

– Увы! Любовь поднимается очень высоко, – отвечала хорошенькая нимфа, – но она не долетает до трона.

– До трона! – повторил король. – Что я слышу?

– Молчите! – сказала нимфа в большом замешательстве.

– Почему я должен молчать?

– Потому что этого никто не должен знать.

– Даже я?

– Оставьте меня!

Она хотела встать, король осторожно удержал ее.

Они были одни в «гостиной цветов».

– Ответьте мне только, – продолжал король, – в какой части земли можно встретить эту очаровательную и чувствительную нимфу?

– О! У вас нет никакой надобности искать ее в другом полушарии. Редко прекрасный Адонис охотится в лесах, в окрестностях Парижа, без того, чтобы чувствительная нимфа не явилась ему… Но, однако, есть одно место, которое она предпочитает…

– Как оно называется?

– Сенарский лес.

– Сенарский лес! – с жаром повторил король. – О! Не употребляйте во зло волнение, которое испытываю я. В этом лесу я встретил привлекательнейшую женщину, которая заставила забиться мое сердце от любви и надежды…

– Молчите! Молчите!

– О! – продолжал король с еще большей нежностью и одушевлением. – Скажите мне, знаете ли вы очарователь-ную амазонку Сенарского леса, которая при каждой охоте является в различных видах?

– Да, я ее знаю.

– И близко?

– Очень.

– Сделайте мне милость, – попросил король, целуя руку нимфы, – снимите маску.

Молодая нимфа стояла перед королем спиной к двери. Быстрым движением она сняла маску, закрывавшую ее лицо.

– Ах! – воскликнул король, любуясь прелестными чертами сенарской незнакомки, – это была правда…

Он встал и снял свою маску.

– Король! – испуганно проговорила нимфа. – Ах! Он знает все!..

И она убежала из залы. Король, покраснев от удивления, удовольствия и волнения, бросился за ней, не надев даже маски. Нимфа исчезла в толпе, но из ее руки выпал носовой платок, обшитый кружевами. Двадцать рук опустились в одно время, но Людовик XV проворнее всех своих придворных бросился и схватил тонкую батистовую ткань, затем он осторожно бросил ей платок, так как не смог достать рукой до хорошенькой нимфы. В этом вежливом движении, чисто французском, придворные узнали восточный обычай.

– Платок брошен, – сказал Ришелье.

– Платок брошен! – повторили десять голосов.

Через десять минут вся зала говорила: «платок брошен», и мадам Рошшуар, рассчитывавшая зажечь в сердце короля истинную страсть, упала в обморок от горя, не достигнув своей цели. Лица многих присутствующих омрачились, и скоро все произносили одно имя – одни с восторгом, другие с завистью, бешенством и презрением.

Это было имя мадам Ленорман д'Этиоль.

Оставив короля, она из легкого кокетства уехала с бала.

ХХХV Меркурий

Король пригласил Ришелье в свою карету. Они были одни. Король возвращался в Версаль; дорога была длинной, и разговор можно было вести спокойно.

– Любезный герцог, – говорил влюбленный король, – я в полном восторге.

– Я очень рад, государь.

– Я не хочу отрицать этого! Я в восхищении, я влюблен! Сердце мое трепещет… Словом, я болен… очень болен от любви…

– Успокойтесь, государь, скоро в наших руках будет лекарство от этой болезни.

– Вы так думаете, друг мой?

– Я это знаю определенно.

Король c сомнением покачал головой.

– Это мне кажется трудно, даже очень трудно, – сказал он.

– Почему? – спросил Ришелье.

– Говорят, что д'Этиоль без ума от своей жены.

– Тем лучше.

– Как?

– Тем легче будет его обмануть.

– А если он любит свою жену?

– В таком случае надо усыпить его бдительность.

– И все-таки я боюсь, чтобы он не наделал шуму.

– Есть средство не слышать его, если он захочет говорить.

– Какое средство, друг мой?

– Надо доказать ему, что для поправки здоровья ему решительно необходимо попутешествовать.

– Что это вы! Послать его в изгнание…

– Нет, государь, не в изгнание, а просто покататься: эта прогулка будет ему даже приятна… И предписана доктором… Он, должно быть, болен, бедняжка, ему просто необходимо подлечиться.

– Вы большой повеса, герцог де Ришелье! – с восторгом проговорил король.

Герцог поклонился.

– Я преданный слуга вашего величества, – отвечал он.

– Итак, вы думаете, что мадам д'Этиоль не отвергнет меня?

– Я думаю, что она с нетерпением ждет, когда вы предложите ей вашу любовь.

– Ришелье!..

– Это мое убеждение!

– Вы не сомневаетесь ни в чем, любезный герцог.

– Могу ли я не верить успехам вашего величества?

– Молчите, льстец!

– Я, однако, должен сказать еще кое-что вашему величеству.

– Что такое?

– Если завтра вечером мадам д'Этиоль приедет в Версаль…

– В Версаль? – вскричал король.

– Да, государь, если она приедет, надо ли ее ввести в малые апартаменты?

– Я скажу Бине.

– Она приедет.

– Ришелье! – воскликнул король, смеясь. – Вы – дьявол!

– Пусть так, – отвечал герцог, – но признайтесь, государь, что на этот раз дьявол держит ключи от эдема. Позволите ли вы мне, государь, выйти здесь из кареты?

– Зачем?

– Для службы короля, – смеясь, отвечал Ришелье.

– Мне нечего возразить, выходите.

Ришелье дернул за шнурок, карета тотчас остановилась.

– Когда я вас увижу? – спросил король.

– Завтра, государь, – отвечал Ришелье, уверенный в том, что он говорит. – Завтра я вам скажу, в котором часу.

Лакей отворил дверцу, Ришелье вышел. Карета опять понеслась, ее провожали три кареты с двенадцатью гвардейцами верхом, две другие кареты ехали позади: это были кареты герцога Ришелье; они остановились и ждали. Отворив дверцу первой кареты, Ришелье проворно вошел и сел.

– Пора! Я чуть было не заснул, – раздался хриплый голос.

Этот голос принадлежал кавалеру Морлиеру.

– Все идет прекрасно, – сказал Ришелье.

– Но полагаю, однако, что я все еще нужен вам?

– Да.

– Что я должен делать?

– Завтра д'Этиоль должен дать свободу своей жене.

– С которого часа?

– С семи часов вечера.

– Хорошо.

– Вы это устроите?

– Я уже устроил.

– Как?

– Я все предвидел. Вы же знаете мои способности! Второго такого, как я, нет на свете! И как подумаешь, что король, может быть, никогда не положит мне пенсию!

– Что вы сделали?

– Вот что. Зная, что король увидит сегодня вечером на балу хорошенькую нимфу, я еще более был уверен, что он захочет повидать ее и завтра. Поэтому я сел играть с д'Этиолем в брелан, но, по моей привычке выигрывать, а по его – проигрывать, я забрал у него деньги, да еще и выиграл ужин на завтра. Вы понимаете?

– Дальше?

– Итак, завтра мы ужинаем в семь часов. Мы пригласили гостей. Сцена будет разыграна в кабаке «Царь Соломон». Я сажусь возле д'Этиоля, называю его моим другом и клянусь ему переколоть всех, кто только осмелится посмотреть на его жену. Мои чувства, речи и отличные вина воодушевят его. В ту минуту, когда будут наливать шампанское, я подсыплю в его бокал достаточную дозу того слабительного порошка, который я всегда ношу с собой и который оказал мне столько услуг…

– Как? – сказал Ришелье. – Вы употребляете слабительное?

– Это самый лучший способ. Если бы вы знали, сколькими победами над женщинами обязан я этому способу!

– Мне хотелось бы узнать этот новый способ нравиться.

– Ничего не может быть проще. Когда мне нужно расстроить какое-нибудь свидание, я ужинаю, обедаю или завтракаю с моим приятелем, рассчитывая время. Порошок производит свое действие: несчастный любовник, чувствуя себя нездоровым, вынужден писать записочку, чтобы извиниться. Я беру на себя поручение, вижусь с красавицей и рассказываю ей о неверности ее возлюбленного, выдуманной мною, и это прямиком ведет ее к мысли о мщении. Вот и весь секрет.

– Замысловатый способ, – заметил Ришелье.

– Благодаря приличной дозе порошка, – продолжал Морлиер, – я освобожу вас от д'Этиоля до завтрашнего дня.

– Очень хорошо.

Морлиер протянул руку, раздался звон золота, и Морлиер опустил кошелек в карман.

– Больше ничего? – спросил он.

– Ничего, – отвечал Ришелье.

– В таком случае прощайте.

Карета остановилась. Морлиер проворно спрыгнул, не ожидая, чтобы опустили подножку; он сел во вторую карету, которая была пуста, и приказал надменным тоном:

– Назад, в ратушу!

Слуга запер дверцу. Морлиер закутался в плащ, и карета быстро покатилась по набережной к Гревской площади.

ХХХVI Две сестры

– О! Как хороши эти бриллианты, милая Нисетта! Подними руку к свету, чтобы я лучше их рассмотрела.

Нисетта повиновалась, она подняла левую руку, и на нее упал свет от люстр.

– Как он блестит!

– А твой, Сабина, он также очень хорош! Дай посмотреть!

Сабина подняла руку, на которой блестел перстень, подаренный ей королем.

Девушки разговаривали в «гостиной цветов». Король уехал с бала, но оживление не спадало. Все танцующие собирались веселиться до рассвета.

После отъезда короля, оставшегося незамеченным, так как инкогнито его было сохранено, Ролан привел свою сестру и невесту в гостиную, чтобы они могли вздохнуть свободнее вдали от шума и толпы. Нисетта и Сабина сняли маски и сели

рядом, держась за руки; они смотрели друг на друга, и во взгляде Нисетты было глубокое восхищение.

– Боже, – проговорила она, наклоняясь к Сабине и целуя ее, – с тех пор, как ты выздоровела и силы вернулись к тебе, я не могу на тебя наглядеться. Мне все кажется, что ты больна, лежишь на постели, и, когда я вижу тебя улыбающейся, проворной, живой, я спрашиваю себя: ты ли это?

– Дитя мое, – произнесла Сабина, возвращая данный ей поцелуй, – как ты добра и мила!

– О! Я очень тебя люблю.

– И я тебя.

– Какое счастье, – сказала Нисетта, придвигаясь к Сабине, – что наши братья полюбили нас обеих.

– Не удивительно, что Ролан полюбил тебя: ты так хороша!

– И ты также, Сабина. О! Ты гораздо красивее меня.

– Нет, нет…

– Да, я понимаю, что Жильбер, мой брат, обожает тебя.

– И они с Роланом так любят друг друга!

– О! Как мы можем быть счастливы все четверо, Сабина!

– А моего согласия вы не спрашиваете? – раздался мужской голос.

Вошли Жильбер и Ролан. Жильбер был в костюме неаполитанского крестьянина. Увидев молодых людей, Нисетта и Сабина встали в замешательстве.

– Поздно, – сказала Сабина, – нам пора ехать.

– Если ты хочешь, – отвечал Ролан. – Отец уехал в карете короля в Версаль и оставил нам фиакр, в котором мы приехали.

– Дайте мне вашу руку, моя прекрасная Сабина, и пойдемте.

Сабина взяла под руку Жильбера. Она опиралась на эту сильную руку с доверием слабого существа, уверенного в покровительстве сильного. Ролан шел впереди с Нисеттой.

– Какие новости? – спросила Сабина, приблизившись к Жильберу.

– Еще ничего определенного, – отвечал он.

– Однако вы надеетесь?

– Я уверен, что мы узнаем истину, и тогда вы будете отомщены, Сабина.

– Что же надо для того, чтобы достичь цели?

– Надо достать бумаги, запертые в секретном шкафу начальника полиции.

– В секретном шкафу начальника полиции? Пусть король велит ему выдать, отец мой попросит короля.

– Это невозможно. Не говорите об этом вашему отцу, Сабина.

– Почему?

– Потому что тогда вместо успеха, мы, может быть, потерпим неудачу.

– Я не понимаю.

– Вы доверяете мне, Сабина?

– О! Вы это знаете, Жильбер.

– В таком случае предоставьте действовать мне и будем продолжать хранить нашу тайну.

– Но как же вы достанете эти бумаги?

– Я еще не знаю, но достану обязательно.

– И вы думаете, что из этих бумаг узнаете, какой злодей хотел меня убить?

– Да, Сабина. Я искренне и глубоко убежден, что начальник полиции знает, кто вас ранил, он это знает, но сознательно запутывает дело.

– О, Боже мой! – прошептала Сабина. – Но кто же виновен?

– Без сомнения, какой-нибудь знатный вельможа, которого не смеют открыто наказать. Месяц назад король, двор и начальник полиции занимались этим делом. Употребили все силы, чтобы узнать истину, клялись, что они не остановятся, пока не найдут виновного… и никого не нашли, Сабина. Вот уже неделя, как поиски прекратили и перестали заниматься этим делом. Я в этом уверен. Для того чтобы поступать таким образом, начальник полиции должен был встретиться лицом к лицу с каким-нибудь могущественным противником.

– А бумаги, о которых вы говорите, могут разъяснить вам это дело?

– Без сомнения. Так как король в любой момент может потребовать отчета у начальника полиции, у того под рукой имеются все необходимые документы, чтобы ответить королю. В секретном железном шкафу хранятся все бумаги, относящиеся к делам, которые нельзя предать гласности. Вы понимаете?

– Очень хорошо. Но каким образом вы достанете эти бумаги?

– У меня есть могущественный друг из приближенных Фейдо, он поможет мне.

Сабина прижала к сердцу руку Жильбера.

– Приложите все силы, чтобы узнать истину, – попросила она, – я должна понять, кто и за что хотел убить меня.

В выражении этой воли было столько энергии, что Жильбер с восторгом посмотрел на Сабину.

– Я узнаю, – пообещал он.

Жильбер и Ролан, Нисетта и Сабина надели маски, прежде чем вышли из «гостиной цветов». В ту минуту, когда обе пары вышли в переднюю, два экипажа остановились у двери. Один фиакр был вызван Роланом, другой был щегольской каретой без герба. Из нее вышел кавалер Морлиер. Жильбер, посадив в фиакр Сабину, предоставил Ролану заниматься Нисеттой, а сам живо отступил и положил правую руку на плечо Морлиера, который также надел маску, прежде чем вышел из кареты.

– Черт побери!.. – пробормотал Морлиер, останавливаясь и оборачиваясь.

Жильбер пристально посмотрел на него. Зрачки его сверкали сквозь отверстия маски.

– Откуда ты? – спросил он.

– Из Красного дома, – отвечал кавалер.

– Ты видел герцога?

– Да.

– Он был с королем?

– Да.

– Все решено?

– Да. Завтра вечером король хочет ужинать с мадам д'Этиоль, и Ришелье привезет ее в Версаль.

– Герцог поручил тебе действовать самому?

– Да.

– И ты сделаешь так, как я велел тебе?

– Точь-в-точь. Когда я рассказал эту мысль герцогу, он расхохотался и нашел этот способ чрезвычайно забавным.

– Хорошо! Возьми д'Этиоля сегодня вечером в половине шестого и не оставляй его до той минуты, пока я не пришлю тебе приказ отпустить его.

– Будет сделано. Желаете ли вы сообщить мне еще чтонибудь?

– Нет. Ты можешь остаться здесь и ждать, если хочешь, пока взойдет солнце, чтобы покинуть бал.

Морлиер радостно повернул и быстро побежал по лестнице. Жильбер вернулся к фиакру; обе девушки и Ролан ждали его.

– На улицу Сент-Онорэ, – сказал Жильбер, садясь на переднюю скамейку.

Экипажи не имели тогда фонарей, так что внутренность их походила на темную берлогу, в которой ничего нельзя было рассмотреть. Закрыв дверцу, кучер стегнул лошадей, и фиакр медленно покатился по мостовой.

ХХХVII Потешный огонь

Хотя Рейни наделил Париж пятью тысячами фонарей уже в 1667 году, освещение было еще недостаточным. Через несколько месяцев (в ноябре 1745 года) должны были заменить фонари «реверберами», но в феврале это изобретение еще не существовало, так что, хотя в ратуше был большой праздник, Гревская площадь и улицы, примыкавшие к ней, были погружены в глубокую темноту.

Фиакр продолжал медленно катиться. Было три часа утра. Молодые люди сидели напротив друг друга, Жильбер – напротив Сабины, а Ролан – напротив Нисетты. Они не говорили ничего, но молчание было выразительнее любых слов.

Вдруг среди тишины и мрака раздались громкие крики и блеснул яркий свет. Фиакр въехал на Ломбардскую улицу, а у Сен-Дени был разведен большой потешный огонь, и молодые люди плясали вокруг него. Красноватое пламя взвивалось в небо, источая черный дым. Молодые люди прыгали через солому сквозь пламя. На них были странные костюмы и маски.

Без сомнения, и они так же хотели иметь свой праздник, как и богатые купцы, и, так как те иллюминировали ратушу, они иллюминировали улицу. Плясали, пели, кричали, прыгали с таким шумом, что могли разбудить всех обитателей соседних домов. Увидев подъезжавший фиакр, молодые люди весело и насмешливо закричали «виват!». Потешный огонь занимал всю середину улицы, так что карете невозможно было проехать.

– Она проедет! – закричали голоса.

– Не проедет! – закричали другие.

Танцующие и поющие опять принялись веселиться, окружив фиакр с диким воем и гиканьем.

– Я боюсь, – сказала Сабина.

– Это ничего, – возразил Жильбер. – Мальчишки забавляются. Поезжайте! – велел он кучеру, высунувшись из кареты.

– Берегись! – закричал кучер, размахивая бичом.

– Переезжайте через огонь! – послышался голос.

– Он должен проехать, – возразил другой.

– От этого посыпятся искры.

– Это будет забавно!

– А если он не проедет через огонь, то не проедет совсем.

– Нет, нет, он проедет.

– Поезжай!

– И я боюсь! – воскликнула Нисетта.

– Поверни, – обратился Ролан к кучеру, – и поезжай по другой улице.

Танцы и пение продолжались. Кучер хотел повернуть лошадей, но его не пускали.

– Надо проехать! – с гневом проговорил Жильбер.

– Не выходи! – вскричала Нисетта.

– Не бойся. – Жильбер отворил дверцу. – Пропустите нас, друзья мои, – сказал он.

– Прежде попляши с нами! – закричал высокий парень с безобразным лицом.

– В карете-то с ним – дамы, – сказал другой.

– Пусть и они потанцуют с нами!..

– Да-да!

К открытой дверце придвинулась толпа. Жильбер был не очень терпелив. Он схватил высокого парня, который кричал громче других, и оттолкнул его так сильно, что тот упал на мостовую и увлек в падении еще трех человек. Грозные ругательства посыпались в ответ на действия Жильбера. Он принял их, не отступив ни на шаг, и двое других упали возле тех, которые не успели еще подняться.

– Брат! – слабым голосом произнесла Нисетта.

– Жильбер! – вскричала Сабина.

Ролан бросился из кареты и одним прыжком очутился возле Жильбера. В эту минуту яркий свет осветил улицу – в костер была подброшена солома. Громкие крики раздались со всех сторон; внутри кареты стало светло как днем.

– Ах! – вскричала Сабина с ужасом. – Это тот самый фиакр, в котором меня везли, когда хотели убить…

Не успела она договорить, как открытая дверца захлопнулась, и лошади помчали через костер. Пылающая солома, затоптанная лошадиными подковами и каретными колесами, разбросала настоящий дождь искр. Затем яркий свет сменился темнотой. Карета, увлекаемая лошадьми, понеслась по направлению к кладбищу. Жильбер и Ролан вскрикнули и бросились за каретой, опрокидывая все, что встречалось им на пути. Но лошади скакали быстро. Не видно было кареты, не слышно

было стука ее колес. Жильбер и Ролан добежали до кладбища и посмотрели друг на друга со страшным беспокойством.

– Испуганные лошади взбесились, – сказал Ролан. – О, если они сломают карету!

– Беги, беги! – вскричал Жильбер, бросаясь к той улице, из которой они выбежали.

– Куда ты бежишь? – спросил Ролан, останавливая его.

– Захватить одного из тех, кто был там, чтобы узнать, где Сабина и Нисетта…

– Неужели ты думаешь, что это новое покушение?

– Да. Беги за фиакром!

Жильбер бросился к тому месту, где был разведен костер. Полусгоревшая солома валялась на мостовой. Улица была пустынна. Жильбер внимательно осмотрелся, но не увидел никого; у костра он был один. Ролан бросился в том направлении, куда поехала карета.

Раздалось пение петуха. Молния сверкнула перед глазами Жильбера. Он повернул на улицу Трусс-Ваш. Тень явилась перед ним.

– Вы? – с удивлением прошептал Жильбер. – Вы были здесь?

– Да, – отвечал человек, прислонившийся к двери одного дома, – я был здесь, и у меня в курятнике пятеро из тех, которые сейчас танцевали вокруг зажженной соломы.

– Ты их захватил?

– Да.

– Ах! Ты больше, чем мой друг, ты мой брат!

Жильбер крепко пожал руку говорившего с ним человека.

– Но где фиакр? – продолжал он.

– Петух Яго, Индийский и Негр бросились по его следам.

– О! Все идет прекрасно!

– И даже лучше, чем вы думаете. Нынешней ночью Малорослый узнал трех человек, которые 30 января исчезли на улице Фран-Буржуа. Он пошел за ними со своими курицами, и теперь эти трое тоже должны быть в ваших руках.

– Любезный В., – с волнением сказал Жильбер, – когда вы потребуете у меня половину моей жизни, я, не задумываясь, отдам ее вам – другая половина принадлежит Сабине.

– Вся моя жизнь ваша, вы это знаете, и, что бы ни делал я для вас, никогда не вернуть мне свой долг.

– Теперь, – продолжал Жильбер, – нам нужны бумаги, запертые в секретном шкафу у начальника полиции.

– Как их достать?

– Я достану.

– Когда?

– Через три дня.

– Вы в этом уверены?

– Совершенно уверен, любезный В.

– О! Вы самый лучший и величайший из людей!

– А вы самый умный и преданнейший друг на свете.

По направлению к монастырю Сен-Мери раздалось пение петуха.

– Индийский! – сказал В.

– Наверное, есть известия о карете.

– Без сомнения. Пойдемте!

Оба исчезли в темноте.

ХХХVIII Рапорт

Фейдо де Марвиль сидел в своем кабинете напротив Беррье, главного секретаря. Их разделял стол, заваленный бумагами. Тут были все рапорты главных агентов, и начальник полиции с секретарем наводили по ним справки. Фейдо держал в руках несколько тетрадей, которые положил на стол перед Беррье. Тот взял тетради и быстро пробежал их глазами. Закончив, он взглянул на начальника полиции, который внимательно на него смотрел, потом они одновременно покачали головами.

– Это будет продолжаться или нет? – спросил Беррье.

– В том-то и вопрос, – отвечал Фейдо.

– Положение затруднительное.

– Увы! Да.

– Что говорит король?

– Пока ничего.

– А герцог Ришелье?

– Он пребывает в сомнении.

Фейдо встал.

– Открыто объявить себя на ее стороне, – сказал он, – помочь ей освободиться от мужа было бы прекрасно, и я не мог бы сделать лучше, если бы был уверен в ее успехе… Но если это мимолетная интрига…

– Она будет не первая, – заметил секретарь.

– После смерти герцогини де Шатору король не любил никого… серьезно.

– Да, розовый трон прекрасной герцогини все еще не занят.

– Будет ли у нас на этот раз королева с левой руки?

– Ах! Если бы это можно было знать наверняка!

– Я через час был бы у нее, а муж ее остался бы в Лионе.

Фейдо медленными шагами начал ходить по комнате, Беррье следил за ним глазами. Фейдо опять сел напротив секретаря.

– Перечитаем сегодняшние рапорты! – сказал он.

Беррье опять взял бумаги.

– «Вчера утром, – читал он, – герцог Ришелье послал Сен-Жана, своего доверенного слугу, к мадам д'Этиоль. СенЖан был принят тайно. Он спросил Эйлали, горничную мадам д'Этиоль. В комнате горничной Сен-Жан и увиделся с мадам д'Этиоль. Он просил ее назначить свидание его господину в тот же день, прибавив, что герцог должен поговорить с ней о деле очень важном. Мадам д'Этиоль отвечала герцогу Ришелье, что она не может принять его у себя, но что в этот же самый день она пойдет гулять в Тюильрийский сад и в два часа будет на большой аллее. Герцог Ришелье отправился на свидание и нашел ее там. Между ними состоялась беседа, заключением которой был договор. Никто из гулявших, проходя мимо

них, не мог, конечно, предполагать, что между ними обсуждался вопрос о королевских удовольствиях. В половине шестого кавалер Морлиер приехал за Норманом д'Этиолем. Тот хотел увидеться с женой перед отъездом, но мадам д'Этиоль была нездорова уже два часа и заперлась в своей комнате, так что муж вынужден был уехать, не простившись с женой. В семь часов мадам д'Этиоль вместе с Эйлали, которая все приготовила, спустилась с черной лестницы в сад. Она была закутана в коричневое манто. Было темно. Эйлали, за которой ухаживал садовник, имела двойной ключ от калитки сада. Эта калитка выходила на улицу Воробьев. Вам известно, что мадам д'Этиоль живет в отеле своего дяди, главного откупщика Турншера, и что этот отель находится напротив отеля Мазарини. Мадам д'Этиоль вышла пешком со своей горничной. Герцог Ришелье ждал ее в карете. Она села, и карета поехала в Версаль. В девять часов вечера герцог вошел в малые апартаменты под руку с мадам д'Этиоль, которая, сбросив кружевную мантилью, закрывавшую ее, открыла самый богатый и самый щегольской из своих нарядов. Бине, камердинер короля, пришел просить ее пройти в столовую. Были приглашены Люксембург и Ришелье. Ужин был очень весел». Здесь, – прибавил Беррье, улыбаясь, – есть одно замечание, доказывающее, что наши агенты люди действительно ума необыкновенного. После этой фразы: «Ужин был очень весел» – поставлены были точки и прибавлено: «Я считаю своей обязанностью выйти в этот час из малых апартаментов и задернуть над моим рапортом занавес тайны».

Фейдо улыбнулся.

– Деланд вовсе не глуп, – сказал он.

– Я продолжаю, – сказал Беррье, бросив глаза на рукопись:

«Рассветало, когда герцог потребовал карету. Король, видимо, был раздосадован необходимостью этого отъезда и изъявил это в таких выражениях, которые обрадовали мадам д'Этиоль и вызвали румянец на ее лице. Король взял с нее обещание, что скоро состоится новое свидание. Герцог и мадам д'Этиоль сели в карету в ту минуту, когда бледная зимняя

Аврора бросила свет на вершины деревьев парижской аллеи. Если ужин был весел, то возвращение должно было быть печальным. Сен-Жан, доверенный слуга герцога, рассмотрел, что происходило внутри кареты, через щель, которую он проделал в крыше кареты. По пути не промолвили ни слова. Герцога можно извинить: волокита немногое может сказать женщине, когда между ними стоит непреодолимоя преграда. Несмотря на свою любезность, герцог положил голову на подушку сиденья и спокойно заснул. Мадам д'Этиоль прислонилась в противоположном углу и сделала то же самое^[17]. Сон их был так глубок, что Сен-Жан почтительно должен был потревожить их по приезде. Он кашлянул, заговорил и, наконец, вынужден был дернуть за рукав герцога. Эйлали, горничная, ждала у калитки сада. Мадам д'Этиоль возвратилась домой, не вызвав ни у кого ни малейшего подозрения. В полдень д'Этиоль пожелал видеть свою жену – его впустили. «Как вы провели ночь»? – спросил он.

Не обвиняйте меня, монсеньор, что я приукрашиваю: я передаю буквально слова, слышанные Эйлали.

«Хорошо! – отвечала мадам д'Этиоль. – Со вчерашнего вечера я чувствую себя лучше». – «Вы кажетесь, однако, немножко бледны». – «Это последствия кризиса». – «Эти кризисы, могут быть слишком опасны, надо стараться их предупредить». – «Я приму меры предосторожности». – «А я был очень нездоров почти всю ночь». – «Как»? – «Вчера вечером я ужинал с друзьями… Я чувствовал себя очень хорошо, имел прекрасный аппетит, но этот Морлиер заставлял меня слишком много пить». – «Фи»! – воскликнула мадам д'Этиоль, презрительно отвернувшись. «Милая моя, это совсем не то, что вы думаете… У меня вдруг появилась сильная боль в желудке; я даже подумал, что у меня воспаление». – «Вы должны лечиться». – «И вы также, милая моя». – «О! У меня скоро пройдет, если я останусь в своей комнате целую неделю и не буду принимать никого…» – «Целую неделю! – вскричал д'Этиоль. – Это очень долго!» – «Надо уметь терпеть.

Мне необходимо совершенное спокойствие, и я вас предупреждаю, что моя дверь часто будет заперта». – «Увы! Милая Антуанетта, я буду в отчаянии, но прежде всего берегите себя. Я сам буду отдыхать целый день, потому что сегодня вечером опять ужинаю с этим воплощенным дьяволом, Морлиером, который приедет за мною и обещал еще лучший ужин, чем вчера». – «Ступайте же и отдохните!»

Д'Этиоль простился с женой. Сегодня вечером мадам д'Этиоль опять поедет в Версаль с герцогом».

– Этот рапорт очень точен и умно составлен, – сказал начальник полиции.

– А вот рапорт Леду, – продолжал Беррье.

«Турншер, чтобы избежать огласки и не допустить племянника до скандала, отправил д'Этиоля в Лион под предлогом чрезвычайно важного дела.

Норман д'Этиоль отправился в дорогу в три часа пополудни; он быстро прибыл в Лион, потому что на дороге были приготовлены сменные лошади. Он отправился к маркизу де ла Алетту, главному контролеру провинции. Кавалер де ла Морлиер захотел проводить д'Этиоля до Масона, чтобы, как говорил он, заставить его во время путешествия сполна оценить достоинства бургундских вин».

– Он в хороших руках, – сказал, улыбаясь, начальник полиции.

– Вот третий рапорт, Армана. Он говорит, что вчера вечером мадам д'Этиоль, став посвободнее ввиду отсутствия мужа, уехала в Версаль с герцогом Ришелье и…

– И?.. – спросил Фейдо, видя, что Беррье остановился.

– …она еще там, – прибавил секретарь.

Наступило молчание.

– Что вы думаете об этом, Беррье? – поинтересовался начальник полиции.

Секретарь приблизился к своему начальнику и посмотрел ему прямо в глаза.

– Вы хотите, чтобы я был откровенен? – спросил он.

– Да, – отвечал Фейдо.

– Каково бы ни было положение дела, есть способ удачно закончить его.

– Какой?

– Вести двойную игру, тогда непременно выиграешь.

– Какимобразом?

– Из двух одно: или мадам д'Этиоль станет фавориткой, заменит герцогиню де Шатору и сделается всемогущей, или любовь, внушенная ею, будет мимолетна.

– Очевидно, что будет или то, или другое.

– В первом случае вы должны действовать как можно скорее, чтобы заслужить ее признательность; во втором – всякий неосторожный поступок будет, напротив, очень опасен.

– Я говорю то же самое. Какое средство предлагаете вы, чтобы избежать этой опасности?

– Средство нехитрое. Предоставьте мне действовать с мадам д'Этиоль от моего имени. Очевидно, что, если ее будущность будет блистательна, она вознаградит меня впоследствии, потому что сейчас я могу оказать ей самые важные услуги, уведомляя ее обо всем, что могут говорить в городе и при дворе, предохранив ее таким образом от ловушек, расставляемых ей. Ей нужна твердая рука, чтобы вести ее к цели, потому что она честолюбива, это видно, и мечтает о всемогуществе. Я помогу ей и буду считаться ее приверженцем. В случае вашей немилости и моего успеха я обещаю вам употребить все силы, чтобы добиться для вас блестящего положения. Если, напротив, я потерплю неудачу, вы обязуетесь покровительствовать мне. Хотите?

– Будем говорить еще яснее, – сказал Фейдо де Марвиль. – Если мадам д'Этиоль сделается фавориткой, вы надеетесь со временем стать начальником полиции?

– Да, признаюсь.

– Какое вознаграждение буду иметь я?

– Какое вы хотите?

– Я променяю мое место только на главное интендантство.

– На лангедокское, например? Это ваша родина.

– Это было бы для меня удобнее всякого другого, но я приму и провансальское, потому что моя жена родом из Марселя.

– Если все пройдет успешно, я обязуюсь употребить все силы, чтобы исполнить ваше желание, и даю вам слово, что приму ваше место только после вашего назначения.

– Это решено, любезный Беррье. Я оказываю вам такое доверие, какое вы можете оказать мне. Теперь в случае, если вы потерпите неудачу, что я должен делать?

– Предоставить мне место главного откупщика. Я хочу заняться финансами. Турншер будет в восторге от моего покровительства и сам будет мне покровительствовать.

– Ну, я даю вам слово; я убежден, что вы успеете.

– Так повидайтесь сами с мадам д'Этиоль.

– Нет.

– Если вы верите ее успеху…

– Я не верю моим успехам в управлении полицией. Вот уже год, как мне не везет; дело Рыцаря, принимающее странные размеры, чрезвычайно повредило мне в глазах короля… Я понимаю неудовольствие его величества…

– Это правда. Дело становится непонятным. Что значит это исчезновение двух девиц?

– Дочери Доже и невесты его сына? Две девушки, в которых король принимает участие и которым сделал свадебный подарок, в ту же самую ночь похищены, и невозможно узнать, куда они подевались! Честное слово, есть от чего сойти с ума!

Дверь кабинета отворилась.

– Монсеньор д'Аржансон, – доложил привратник.

– Министр! – с живостью проговорил Фейдо, вставая. – Все, о чем мы говорили, решено? – обратился он к Беррье.

– Да, если вы хотите, – отвечал секретарь.

– Хочу.

– В таком случае начнем действовать. Я оставляю вас и иду к мадам д'Этиоль.

– Ступайте и действуйте.

Когда министр вошел, Беррье низко поклонился и вышел.

ХХХIХ Король недоволен

Когда дверь затворилась, д'Аржансон пристально посмотрел на начальника полиции.

– Любезный Фейдо, – начал он, – с сожалением должен сообщить вам, что принес дурное известие.

– Я этого ждал, – отвечал Фейдо.

– Король поручил мне выразить вам свое неудовольствие. Епископ Мирнуа приезжал сегодня утром просить короля возвратить свободу мнимому Рыцарю Курятника, которого удерживаете вы, и король отдал мне приказ выпустить из тюрьмы каноника Ронье.

– Но возвратить свободу человеку, личность которого не была доказана, значит подвергнуться осуждению публики и объявить о бессилии полиции!

– Этого требует король.

– Как?! Я должен признаться, что известие о поимке Рыцаря ложное, если оно распространилось повсюду, и спокойствие воцарилось в Париже?

– Поймайте истинного Рыцаря!

– Каким образом?

– Если бы я его знал, то давно выдал бы его вам.

– Черт побери! – сказал Фейдо с глухой яростью.

– Есть ли у вас новости о похищении девушек?

– Никаких.

– Это случилось третьего дня, ночью, во время бала?

– Именно. Все наши поиски были напрасны, а между тем я сделал все, что только возможно было сделать.

– Сабина Доже, дочь королевского парикмахера, была опасно ранена месяц назад и похищена две ночи назад, а вы, начальник полиции, ничего не можете узнать!.. Этого допустить нельзя!

– И все же это так.

– Король этого не допустит.

– Меня обвиняют в небрежности или неспособности?

– Нет, но король хочет знать… А об этом исчезнувшем агенте, которого судил и приговорил к казни Рыцарь, у вас есть известия?

– Никаких.

– А как же с наградой, обещанной тому, кто отправил к вам письмо?

– Она осталась невостребованной.

– Не приходил никто?

– Ни одного человека.

– Это странно!

– Так что голова идет кругом!

– А пожар в отеле Шаролэ?

– Виновник не найден.

– А графиня Потоцка, исчезнувшая в лесу Бонди?

– Никаких известий о ней; лес был осмотрен вдоль и поперек.

Маркиз д'Аржансон стоял, рассерженный.

– Любезный Фейдо, – сказал он, – сейчас же освободите каноника Брюссельского капитула и объясните ему, как подло вы были обмануты. Теперь последний совет, любезный месье де Марвиль, последний…

– Я слушаю.

– Во что бы то ни стало изловите Рыцаря.

И, слегка поклонившись, министр вышел. Начальник полиции проводил его по правилам этикета, и, когда министр сел в карету, Фейдо возвратился в свой кабинет. Он был в сильном гневе, разрывал рапорты и реестры, срывал бахрому с занавесей, топал ногами с нетерпением, сжимал кулаки так, что ногти впивались в тело, ходил, садился, вставал, как человек, надеющийся успокоиться только от усталости. В дверь тихо постучались.

– Войдите, – сказал он.

Вошел привратник и принес письмо на серебряном подносе.

– От кого? – спросил Фейдо.

– Не знаю. Мне подали это письмо и велели немедленно отнести к вам. Посыльный ждет ответа.

Фейдо де Марвиль распечатал письмо и прочел его. Его мрачная физиономия вдруг просияла.

«Ах! – подумал он. – Это было бы великим счастьем!»

Обратившись к привратнику, который ожидал его приказаний, он сказал:

– Впустите сюда человека, который принес письмо и ждет ответа.

Привратник поклонился, вышел и почти тотчас вернулся с посетителем.

ХL Посыльный

– Войдите, – сказал привратник, посторонившись.

Прошла минута ожидания, потом на пороге показался

человек лет семидесяти, сгорбленный, с белыми волосами, повидимому очень смущенный, не смевший идти ни вперед, ни назад и не знавший, что ему делать.

– Войдите! – повторил привратник.

Старик вошел, и дверь за ним затворилась. Он медленно поднял голову, осмотрелся вокруг с беспокойством, и выражение робости и страха отразилось на его физиономии.

– Подойдите, – сказал Фейдо тоном почти любезным.

Старик подошел, низко поклонившись несколько раз.

– Как ваше имя? – спросил начальник полиции.

Вместо ответа старик осмотрелся вокруг.

– Нас никто не услышит? – спросил он дрожащим голосом.

– Никто, – отвечал Фейдо.

– Нас никто не слушает?

– Никто.

– Сюда никто не придет нечаянно?

– Нет.

– Умоляю вас, заприте двери на замок.

– Говорите, говорите!

– Я не могу, у меня не будет сил заговорить, если вы не запрете двери на замок. Я бедный старик, пожертвовавший своей жизнью для того, чтобы услужить начальнику полиции…

– Не бойтесь ничего!

– Говорят, что здесь все пробито насквозь – потолки, стены, все…

Фейдо улыбнулся и запер двери.

– Теперь, – сказал он, – вы можете быть спокойны.

– Да, – успокоился старик, вздохнув с облегчением.

– Как вас зовут?

– Жюль Алексис Лоазо.

– Это вы написали мне письмо?

– Я, монсеньор.

– Это вы нашли письмо с моим адресом, которое вы послали по почте?

– Я.

– Почему же вы не пришли раньше?

– Я не смел, я боялся…

– Где вы нашли это письмо?

– О, далеко отсюда! На улице Сент-Этьенн.

– Когда вы его нашли?

– Утром. Я шел мимо, увидел на мостовой бумагу и поднял ее…

– Это было на улице Сент-Этьенн?

– Да.

– В каком месте?

– Против церкви Св. Женевьевы.

– Вы имеете какие-нибудь другие сведения насчет этого письма?

– Никаких.

Фейдо подумал.

– Вы знаете, – спросил он, – что я обещал награду тому, кто послал мне это письмо?

– Знаю и надеюсь, что я получу ее.

– Вы, разумеется, получите, только…

– Что такое? – с беспокойством спросил старик.

– Я должен иметь точные доказательства, что именно вы нашли письмо, потому что так всякий может прийти ко мне и потребовать денег.

Беспокойство старика, по-видимому, удвоилось.

– Это правда, согласен, – сказал он.

– У вас есть доказательства?

– Увы! Нет.

– Никто не видел, как вы подняли это письмо?

– Никто… Я был один.

– Вы проводите агента на эту самую улицу и покажете то место, где нашли это письмо.

– Хорошо.

– Вы не имеете ничего другого сказать мне?

Старик находился в сильном волнении.

– Я… не… могу… – пролепетал он, – однако… мне хотелось бы…

– Что? Что с вами? Что вы хотите сказать?

– Я не смею.

– Говорите! Не бойтесь ничего.

Старик выпрямился с усилием и посмотрел на начальника полиции.

– Речь идет о Рыцаре Курятника, – сказал он.

– О Рыцаре? – повторил Фейдо.

– Да.

– Вы его видели?

– Да… Очень часто.

– Каким образом?

– Это мой жилец.

– Рыцарь – ваш жилец? – с удивлением закричал начальник полиции.

– Да… Но он не регулярно живет в своей квартире, он приходит время от времени.

– Где это?

– Ваше превосходительство, позвольте мне спросить вас: сколько, вы сказали, дадите тому, кто выдаст вам Рыцаря, настоящего Рыцаря, а не кого-нибудь другого?

– Я дам двести луидоров и место с жалованьем в две тысячи ливров.

– Это хорошо, но не достаточно.

– Как! Двести луидоров и жалованья две тысячи?

– Для меня вы, может быть, перемените условие.

– Мы с вами не на рынке!

– Но ведь это действительно торг. Я продаю вам Рыцаря и назначаю цену.

– Какую?

– Я стар, мне остается жить недолго, мне не нужно место с жалованьем, но я люблю делать людям добро, и мне всегда нужны наличные деньги. Дайте мне вместо двух тысяч жалованья тысячу пистолей.

– Тысячу пистолей! – повторил Фейдо. – Вы забываете, кто вы и кто я. Спор невозможен. Вы знаете, где Рыцарь Курятника, и скажете это мне, потому что я должен знать правду именем короля. Я вас награжу, но не будьте требовательны, а то вы станете виновны.

– Виновен?

– Человек, знающий, где скрывается разбойник, главарь шайки убийц, и не служит обществу, помогая раздавить это чудовище, виновен против короля и против закона, потому что и сам становится сообщником этого злодея.

– Вы заставляете меня трепетать!

– Говорите!

– Я готов! Расспрашивайте, я буду вам отвечать. Но крепко ли заперты двери? Потому что я рискую моей жизнью ради вас.

– Никто не может войти без моего приказания.

– Когда так, я готов.

– Прежде чем отвечать, подумайте. Если вы скажете мне правду, если не будете стараться обмануть меня, я щедро вас награжу… даже очень щедро, но если вы меня обманете…

– Моя жизнь в ваших руках, делайте со мной, что хотите…

– … вы будете жестоко наказаны.

– Я ничего не боюсь.

Наступило молчание. Фейдо сидел в кресле у камина, старик стоял перед ним.

– Вы знаете, где Рыцарь Курятника? – спросил Фейдо.

– Знаю, – отвечал старик.

– Где он?

– Очень близко отсюда.

– Очень близко, говорите вы?

– Гораздо ближе, чем вы, может быть, думаете.

– Где же он?

– Я не могу этого сказать, но, если ваше превосходительство желаете, я сведу вас с Рыцарем Курятника.

– Правда?

– Я ручаюсь своей головой.

– Когда?

– Когда вам угодно.

– Сегодня.

– Хоть сейчас.

– Вы выдадите мне Рыцаря?

– Я вас поставлю с ним лицом к лицу.

– Сделайте же это!

– Уже сделано, ваша милость!

Фейдо откинулся на спинку кресла. Два пистолета были направлены в его грудь. Старик преобразился: глаза его горели, на губах мелькала насмешливая улыбка, физиономия имела угрожающее выражение, обе руки, вооруженные пистолетами, были вытянуты.

– Вы хотели видеть Рыцаря Курятника, – проговорил он. – Глядите же на него, господин начальник полиции, он перед вами!

Фейдо не отвечал.

– Одно слово, одно движение – и вы будете мертвы. Я вам сказал мое имя, мне не нужно угрожать вам другим образом.

Говоря это, Рыцарь положил пистолеты на стол, потом, вынув из кармана одной рукой небольшой кинжал, взял его в зубы, другой рукой вынул из кармана тонкие и крепкие веревки и, подойдя к начальнику полиции, сказал:

– Дайте привязать себя, или я вас убью! Этот кинжал отравлен. Мне стоит только поранить вас – и внезапная смерть вам обеспечена.

С кинжалом в зубах, направив острие на начальника полиции, Рыцарь схватил обе руки Фейдо де Марвиля и крепко их связал, потом связал ему ноги и прикрепил веревки к креслу. Тот не в состоянии был сделать ни малейшего движения. Рыцарь заткнул ему рот.

– Вы будете мне отвечать наклоном головы, – приказал Рыцарь.

Он вынул из кармана начальника полиции связку ключей.

– Какой из них от железного шкафа? – спросил он. – Я вам стану показывать, а вы укажете на тот, который мне нужен.

Когда ключ был указан (де Марвиль понимал, что он не должен колебаться), Рыцарь отпер сейф. Не говоря ни слова, он выбрал те бумаги, какие хотел взять, потом отворил двойное дно в шкафу – там была касса начальника полиции. Рыцарь взял свертки с золотом и банковские билеты. Потом запер секретный шкаф и положил ключи в карман начальника полиции, наконец, сел перед бюро и начал писать. Закончив, он встал.

– Вот письмо к месье Беррье, – сказал он. – Я ему рассказываю, что случилось, и прошу его прийти поскорее снять с вас веревки и вынуть кляп. Я пошлю к нему это письмо с дежурным привратником.

Де Марвиль задыхался от бешенства и гнева, но не мог ничего сделать. Рыцарь низко поклонился, взял бумаги, золото и банковские билеты и тихо отворил дверь.

– Оставляю вам на память мои пистолеты, – произнес он, уходя, опять поклонился, отпер двери и вышел.

* * *

Книга третья

Граф де Сен-Жермен – Принц-Палач

I Опера

Утром одного из апрельских дней 1745 года в Париже стояла пасмурная погода: шел сильный дождь, дул порывистый ветер, а по улицам лились потоки жидкой грязи.

Карета, запряженная двумя прекрасными першеронами, с кучером в ливрее и в напудренном парике, выехав с улицы Фромандо, повернула на улицу Сент-Оноре и остановилась у здания Оперы.

Лакей соскочил, отворил дверцу, опустил подножку и посторонился. Показались маленькая ножка, хорошенькая головка, и грациозная женщина, очень кокетливо одетая, промелькнув, как быстрая тень, впорхнула в вестибюль Оперы, предназначенный для артистов. Молодая особа прекрасно знала расположение уборных и, по всей вероятности, принадлежала к составу артистов Оперы. Налево была комната швейцара. Увидев молодую женщину, швейцар низко поклонился.

– Для меня ничего нет? – спросила хорошенькая дама.

– Ничего, – был ответ.

Она поспешно прошла в коридор, в глубине которого вверх вела лестница, слабо освещенная тусклым фонарем.

Женщина проворно взбежала по ступеням, отворила дверь, но на пороге споткнулась.

– Право, здесь так темно, что можно сломать себе шею, – сказала она.

– Шею – это полбеды, – раздался в ответ веселый мужской голос, – хуже, если ногу. Шея нужна только певицам, а что станет делать сломавшая ногу танцовщица?

– Я опоздала, Дюпре?

– Как всегда, дорогая Комарго.

– Меня ждут, чтобы начать?

– Да. Все уже на сцене.

– И Салле?

– Она только что приехала и сейчас в своей уборной.

– Я иду в свою и тотчас буду на сцене.

– Я могу начинать?

– Да-да! Я вас не задержу.

Комарго исчезла в коридоре. Дюпре пошел на сцену.

Бывший танцор, пользовавшийся большой славой, стал балетмейстером, капельмейстером и танцмейстером королевской академии. Он был учителем Комарго.

Дюпре взял свою маленькую скрипку, лежавшую на обитой бархатом скамейке, и вышел на сцену. Сцена была освещена не лучше коридоров. Зала была погружена в глубокий мрак. Сальные свечи (восковые горели только вечером) в железных подсвечниках, прикрепленных к деревянным балкам, бросали на сцену красноватый отсвет. Восемь музыкантов сидели в оркестре. По сцене расха-живали три молодые женщины в костюмах, предназна-чавшихся специально для репетиции: в шелковых панталонах, в юбках и корсажах из белого пике. Это были Аллар, Софи, Лемуан. Впереди сцены мужчина отрабатывал пируэты. То был Новерр, знаменитый танцор, ученик Дюпре, дебюты которого в 1743 году в Фонтенбло имели огромный успех. Он первый осмелился танцевать с открытым лицом, тогда как раньше танцоры надевали маски. Справа – второй танцор, Гардель, также проделывал разные па. Другие танцоры и балерины находились в глубине сцены.

– Начнем, – сказал Дюпре, выходя на сцену. – Прошу всех занять свои места.

Визит Рыцаря

– Ну, Аллар, пока не придут Комарго и Салле, повторите это па.

– Отсюда начать, месье Дюпре?

– Да, моя красавица.

Дюпре отошел немного влево, к авансцене.

Аллар, прелестная восемнадцатилетняя девушка с белокурыми волосами, голубыми глазами, гибким станом, с удивительно стройными ногами, стала в третью позицию.

– Пятую! – продолжал Дюпре. – Скрестите ноги… Чтобы носок левой ноги плотно касался пятки правой ноги… Недурно, недурно!.. Опустите руки… Так!.. Наклоните голову вправо… пусть ваша поза будет естественной…

Аллар повиновалась. В этой позе она казалась нимфой, готовой улететь. Дюпре рассматривал ее, как тонкий знаток, и сделал одобрительный знак головой. Затем он взял в руки свою скрипку и сыграл на ней мелодию танца.

– Хорошо, хорошо, – говорил он, смотря, как Аллар танцует, – очень хорошо!.. Наклонитесь теперь медленно, как бы для того, чтобы поднять что-нибудь с пола… постарайтесь это проделать, не сгибая ноги… еще… еще…

Вдруг он сильно ударил по скрипке и закричал:

– Да не так!.. Три раза вы начинаете одно и то же и все нисколько не лучше…

– Месье Дюпре, я делаю все, что вы мне приказали, – со слезами на глазах сказала Аллар.

– Да нет же!..

За кулисами послышался свежий женский голос, напевавший модный куплет.

– А! Это Салле, – сказал Новерр и, сделав пируэт, закончил его низким поклоном.

Салле, в костюме танцовщицы, вышла на сцену.

– Где же Комарго? – спросила она, осматриваясь вокруг.

– Вот она, – отвечал Дюпре, указывая на белую тень в глубине сцены.

Первыми словами Комарго были: «Где Салле?» Первыми словами Салле были: «Где Комарго?» Эти два вопроса как нельзя лучше обрисовывают положение дел.

Взаимно восхищаясь своей одаренностью, Комарго и Салле не могли не чувствовать одна к другой самой сильной зависти. У каждой были свои успехи, свои поклонники, свои особенные характерные танцы. Танцоры, фигуранты и фигурантки окружили двух знаменитостей. Комарго и Салле холодно поздоровались.

– Милая моя, – сказала Комарго, – вы знаете, что мы будем танцевать этот балет в Фонтенбло на будущей неделе?

– Да, – отвечала Салле, – герцог Ришелье говорил мне вчера. Король едет на войну и до отъезда хочет посмотреть, как мы танцуем.

– Не он, а маркиза…

– Маркиза? Какая маркиза? – спросил Дюпре.

– Новая, – смеясь, отвечала Комарго.

– Какая новая маркиза?

– Помпадур.

– Помпадур? – повторил Дюпре. – Не слыхал этого имени.

– Теперь будете знать.

– О ком вы говорите?

– Спросите у Аллар. Ей об этом сказал Турнегем.

– Но кто же эта новая маркиза?

– Мадам Ле Норман д'Этиоль, урожденная Поассон, а теперь произведенная в маркизы де Помпадур.

– Скользкая дорожка!

– Она официально объявлена фавориткой, имеет апартаменты в Версале и недавно представлена ко двору с титулом маркизы де Помпадур.

– Мать ее умерла от радости, – прибавила Салле.

– Да. Мадам Поассон была больна; когда ей сказали, что дочь ее объявлена любовницей короля, она вскричала: «Дорогая Антуанетта! Я всегда говорила, что она достойна короля! Мне нечего больше желать!» И с этими словами умерла.

– Нет слов, эта д'Этиоль достигла прекрасного положения.

– Ах! – дружно вздохнули другие танцовщицы.

– Но у нее уже есть враги.

– Конечно, начиная с Морпа, который сочинил пресмешную эпитафию на смерть ее матери^[18].

– Если Морпа поспешил написать свою едкую эпиграмму, – сказала Салле, – то и Вольтер не терял времени, чтобы в стихах выразить самую низкую лесть новой маркизе.

– Я ничего не знаю, – заметила Комарго тоном, показывающим великое удивление.

– Естественно, ведь Вольтер написал свой мадригал сегодня ночью, а мне его прочитал только утром.

– В котором часу? – спросила Комарго, ядовито улыбаясь.

– После того, как ушел от вас, – ответила Салле.

– Значит, вам он долго читал, поскольку ушел от меня в первом часу ночи.

– Вольтер очень хорошо пишет, – сказала, смеясь, Аллар, – и ничего нет удивительного в том, что Салле слушала его всю ночь.

Салле прочитала мадригал, вызвавший общее одобрение.

– Разве король серьезно увлечен этой дамой? – спросил Новерр.

– Он влюблен, как никогда раньше, – отвечала Комарго. – С тех пор как король заговорил с нею на последнем балу в ратуше, то есть в течение двух месяцев, он написал ей более сорока писем, запечатанных одной и той же печатью, на которой вырезан девиз: «Скромный и неизменный»

– А ее муж? – спросил Дюпре.

– Конечно, со временем он утешится, но теперь он в отчаянии. Смешно слушать его жалобы на свою участь. Он разъезжает по улицам Парижа с заплаканным лицом, вздыхает и проклинает свою судьбу: «Моя жена, моя Антуанетта! Неблагодарная, злая!» И пишет ей письмо за письмом.

– Это правда, – сказала Аллар, – доказательством служит то, что он поручил своему дяде Турнегему…

– Который своими руками отдал бриллианты Рыцарю Курятника, – прибавил Новерр, намекая на приключение с прелестной танцовщицей.

– Он поручил своему дяде, – продолжала Аллар, не обращая внимания на шутку Новерра, – передать ей письмо, в котором писал, что все ей простит, если она вернется.

– Ну и что же?

– Мадам д'Этиоль показала письмо королю, – сказала Салле.

– О!

– Да! А король, прочитав, сказал: «Ваш муж – честный человек!» После этого король поручил герцогу Ришелье уладить дело. Герцог в свою очередь приказал шести мушкетерам отправиться вместе с Ле Норманом в путешествие в Авиньон, и в настоящее время злополучный муж проводит время в папских владениях.

– Его скоро утешит, – прибавила Комарго, – место главного откупщика.

– И он скоро вернется в Париж. Бедный д'Этиоль, как и его дядя, не может прожить без оперы. Не правда ли, Аллар?

– Его жене очень кстати теперь переменить имя, – сказал Дюпре.

– Для того и дали ей титул маркизы де Помпадур. Ее апартаменты будут во всех королевских домах, а для того чтобы она могла жить не нуждаясь, король назначил ей пятьсот тысяч ливров ренты и дал семьсот пятьдесят тысяч на покупку земель и дворца Креси.

– Вместе с пятьюстами ливров, которые ей дал Машо за место главного контролера, отнятое у Орри, – сказала Комарго, – это составит около двух миллионов.

– Заработанных в два месяца!

– А брат ее, назначенный главным управляющим на стройках, а маркиз Вандиер…

– Однако какие перемены при дворе! Никто не знает, что еще случится!..

– Милостивые государыни, – сказал Дюпре, – все это прекрасно, но время уходит, а мы не репетируем. Прошу вас на места!

Музыканты стали перед своими пюпитрами, фигуранты и фигурантки отодвинулись в глубь сцены.

– Когда поднимется занавес, – сказала Салле, – мне придется лежать на этой скамье из дерна?

– Да, – подтвердил Дюпре.

– Но в вашем дерне есть гвозди, – вскричала Салле, – они разорвали мне юбку.

– Ее зашьют… На места! На места!

Салле растянулась на скамье, постаравшись не попасть на гвозди.

– Мне выходить с левой стороны? – спросил Новерр.

– Да! Ты, пастух, входишь и сначала не видишь спящей пастушки… Ты задумчив, печален, уныл; руки твои опущены, взор потуплен, что говорит о глубоком горе… хорошо… Вдруг ты замечаешь ее – выражение восторга… Любовь пронзает твое сердце… Затем ты замечаешь другую пастушку, которая подходит с противоположной стороны. Входите, Комарго!.. Ты и ее также находишь прелестной, ты в восторге. Твоя мимика должна ясно выразить твои чувства… Понимаешь? Кого из них полюбит пастух, оказавшийся между двумя такими привлекательными женщинами? Положение бесподобное! Комарго входит и не видит тебя… она смотрит на зеленые листья на деревьях…

– Подвиньте налево свечку! – закричал Новерр. – Сало капает мне на голову!

– Ты находишь их прелестными – не забывай об этом! – продолжал Дюпре.

– Мне стоит только взглянуть на обеих дам, чтобы вспомнить это, – сказал Новерр, вытирая голову, на которую действительно капало сало со свечи.

– Итак, ты колеблешься, – продолжал Дюпре. – Когда ты чувствуешь влечение к одной, ты должен сделать «глиссад», потом пируэт, выражающий влечение к другой. Понятно? Теперь мы начнем.

– А я разве не выхожу? – спросила Аллар.

– Разумеется, выходите. Вы – богиня счастья; вы будете колебать весы, до тех пор пока с противоположной стороны не войдет Амур.

– Амуром буду я, – сказал Гардель. – У меня будут великолепные крылья.

– А у Аллар бесподобные бриллианты.

– Пусть она напишет Рыцарю, чтобы он возвратил ей украденные! – засмеялся Новерр.

– Мы должны были выпросить их у него, когда он принес нам розы… – сказала Комарго.

– Правда, – подтвердила Салле. – Ведь это случилось в ту ночь, когда была ранена бедная Сабина, дочь Доже.

– Почти под моими окнами!

– Вы помните?

– Как не помнить! Мне все кажется, что я до сих пор вижу бедняжку плавающей в луже крови.

– Кстати о Доже, – сказал Новерр, – вы знаете, что его семейство преследуют несчастья? После того как дочь чуть было не погибла, вдруг исчезла невеста его сына, Нисетта, и думают, что она убита.

– Вы знаете эту девушку, Новерр? – спросила Комарго.

– Я ее знал лучше него, – заметил Дюпре, – я был ее учителем танцев.

– Вы учили ее танцам?

– Тогда же, когда учил Сабину. Мой старый друг Доже просил меня давать уроки его дочери, а так как Нисетта никогда не расставалась с нею, я учил танцам их обеих; тогда-то Новерр, часто со мной ездивший туда, увидел этих девиц и подружился с Роланом, сыном Доже.

– Вы знаете подробности исчезновения и смерти этой девушки?

– Да, но расскажу о них после репетиции.

– Нет, нет, сейчас!

– После!

– О! Когда я встревожена и озабочена, я не могу танцевать, – заявила Комарго.

– И я также, – подхватила Салле.

– Рассказывайте скорее, Дюпре! – вскричала Аллар.

– Я буду краток, – начал Дюпре, – притом, если я забуду что-нибудь, Новерр дополнит меня. Это произошло в ночь большого маскарада в ратуше, на котором присутствовал король.

– Я была одета гречанкой, – перебила Комарго.

– А я китаянкой! – прибавила Салле.

– Ну, в ту ночь Нисетта и Сабина возвращались домой со своими братьями, Роланом и Жильбером-оружейником; доехав до того места, где улица Сен-Дени скрещивается с улицей Ломбардской, они были остановлены разведенным костром. Мужланы, которые забавлялись, перепрыгивая через него, не хотели их пропускать. Ролан и Жильбер вышли из кареты, а лошади вдруг рванулись и понесли, будто закусили удила.

– А девушки остались в карете одни? – спросила Аллар.

– Да. По какой дороге понеслась карета – этого узнать так и не смогли. Ролан и Жильбер целую ночь искали ее и не нашли. Утром Сабина вернулась к отцу. Она была бледна и едва держалась на ногах. Одежда ее была запачкана и изорвана…

– О, бедная девушка! – воскликнули в один голос Комарго и Салле.

– Сабина рассказала, что, когда лошади понесли, она страшно испугалась, однако успела открыть дверцу и выскочила из фиакра, после чего упала и лишилась чувств… Придя в себя, Сабина собралась с силами и вернулась домой. Она думала, что кучер успел в конце концов остановить лошадей и что Нисетта тоже вернулась, но та не возвращалась.

– Целую неделю, – прибавил Новерр, – искали карету, но не могли найти.

– Нисетта так и не вернулась? – спросила Аллар.

– Нет.

– Что же с ней стало?

– Она утонула. По крайней мере так думают, и это похоже на правду. Через девять дней после ее исчезновения один моряк, проплывая под мостом Нотр-Дам, почувствовал, что его лодка наткнулась на какой-то твердый предмет. Он остановился; друзья помогли ему и вытащили из воды фиакр. Обе лошади были еще запряжены. Внутри кареты была утонувшая женщина. На этой женщине, ужасно обезображенной долгим пребыванием под водой, была одежда, которая была на Нисетте на балу в ратуше.

– Значит, это была она? – спросила Комарго.

– Опознать ее было трудно, но все заставляет думать, что это была она.

– А кучер?

– Его труп нашли возле Нового моста; он был отнесен течением.

– О, это ужасно! – воскликнула Салле.

– А Сабина? – спросила Комарго.

– Опять занемогла, и все думают, что после этого она повредилась в рассудке.

– Это ужасно!

– А бедный Ролан в таком отчаянии, что хочет пойти в солдаты, – прибавил Дюпре, – и погибнуть на войне.

– Бедные люди! – вскричала Аллар.

– Сабина была очаровательна, да и Нисетта была прехорошенькая, – с грустью заметила Салле.

– Думают, что лошадей нельзя было сдержать, – продолжал Дюпре, – и они свалились в Сену.

Наступила минута тягостного молчания.

– Теперь, когда вы знаете все и мне не о чем более рассказывать вам, – продолжал Дюпре, – кажется, мы можем начать репетицию.

– Неужели вы думаете, что это располагает нас к танцам? – спросила Аллар, качая головой. – Мне скорее хочется плакать, чем танцевать.

– Быть может, вас заставляет плакать воспоминание о бриллиантах? – усмехнулся Новерр.

– Очень мне нужны эти бриллианты! – отвечала Аллар. – Я предпочла бы лишиться их десять раз, только бы не случалось этих несчастий.

– Вы не можете их лишиться, раз их у вас нет.

– Все-таки это несчастье, – сказала Аллар, вздыхая, – они были очень хороши, и я почти их не видела!

– Стало быть, вы сознаетесь, что жалеете о них?

– Конечно, жалею, но это не так меня огорчает, как та история, которую я услышала сейчас. О! Если для того, чтобы возвратить жизнь Нисетте и вылечить бедную Сабину, мне пришлось бы пробыть без бриллиантов всю жизнь, я без колебаний рассталась бы с ними.

– Успокойтесь, они уже у вас.

– Ах! – вскричала Аллар с испугом, увидев в своих маленьких ручках футляр.

Щегольски одетый мужчина, только что вошедший на сцену, стоял возле нее и любезно ей кланялся. Все находившиеся на сцене рассматривали его с удивлением.

– Это он! – выдохнула наконец Аллар.

– Да, я, собственной персоной, сохранивший в глубине сердца самую нежную симпатию, которую вы сумели мне внушить.

– Но… вы…

– Я Рыцарь Курятника!

– Ах, и я его узнала! – воскликнула Комарго.

– Я счастлив, что сумел произвести на вас такое впечатление, что вы и через три месяца смогли меня узнать, хотя видели не более одной минуты.

И незнакомец снова любезно поклонился.

– Ну да, это он! – вскричала Салле.

Рыцарь Курятника опять поклонился.

Бриллиантовые розы

Можно себе представить, как велико было общее изумление. Танцоры, танцовщицы, музыканты сбились в испуганную стаю.

Рыцарь, который, казалось, чувствовал себя непринужденно, как знатный вельможа, привыкший к опере, подошел к Аллар и сказал ей:

– Мой очаровательный друг, смиренно прошу у вас прощения за то, что так долго держал у себя эти вещи, но я хотел, чтобы Турнегем их выкупил. Поверьте, этот буржуа страшно осложнил мне жизнь! Я уже и писал ему, а он мне не отвечал. Находя его молчание не совсем приличным, я послал к нему преданного друга, который привез его ко мне сегодня утром. Турнегем не сразу согласился приехать, но вежливая настойчивость моего друга восторжествовала; словом, Турнегем выкупил бриллианты. Он выписал мне чек на свою контору, и я послал за деньгами. Деньги были доставлены, и мой друг отвез Турнегема обратно. Тогда я велел запрячь свой экипаж и, зная, что вы в Опере, приехал сюда. Вот ваши бриллианты, моя красавица, и раз я заставил вас долго ждать, то позволил себе прибавить к этому убору изумрудные сережки, которые смиренно прошу принять от меня как знак памяти.

C этими словами Рыцарь Курятника вынул из кармана бархатный футляр и подал его Аллар. В нем лежали великолепные изумрудные серьги с черным жемчугом. Аллар держала в правой руке футляр с бриллиантами, в левой – футляр с изумрудами и, казалась, была ослеплена.

– О, это слишком прекрасно! – шептала она. – Это сон!..

– Как это великолепно! – вскричал Новерр, видевший блеск бриллиантов.

Рыцарь подошел к лакею в ливрее, который ждал за кулисами, взял у него два бумажных свертка и, вернувшись к

Салле и Комарго, которые, как зачарованные, не спускали с него глаз, поклонившись, сказал:

– Милостивые государыни, вы оказали мне честь, приняв от меня розы в прошлом январе. Поскольку вы любите розы, я хочу, чтобы вы смогли надолго сохранить вот эти.

Он подал им свертки. Комарго и Салле протянули дрожащие руки, взяли свертки и разорвали бумагу.

Крик восторга вырвался из их уст. В каждом свертке была роза из великолепных рубинов, с изумрудными листьями, с золотым стеблем, с топазовыми шипами.

Обе розы были совершенно одинаковы. Сцена становилась фантастической.

Этот человек, этот страшный разбойник, за поимку которого была назначена большая сумма, а многие думали, что он уже в тюрьме, вдруг явился спокойный, улыбающийся, богато одетый, один на оперную репетицию, возвратил бриллианты одной из танцовщиц, сделал богатые подарки другим с любезностью знатного вельможи, – это было невероятно. Между тем тут находились три танцора, восемь музыкантов, шесть фигурантов – всего семнадцать мужчин, а голова Курятника, который был тут один со своим слугой, была оценена очень дорого.

– Господа, – сказал Рыцарь, видя, что многие переглядывались, – я пришел к вам как друг и не имею намерения вас обеспокоить – даю вам слово! Мне очень приятно быть с вами, я нисколько не тревожусь, я спокоен, весел и силен.

Слово «силен» было произнесено таким тоном, что нельзя было сомневаться: это было и предупреждение, и угроза.

Было очевидно, впрочем, что такой человек, как Рыцарь, не станет безрассудно подвергать себя опасности, не приняв заранее мер предосторожности.

Он подошел к Салле и Комарго.

– Я буду просить вас об одной милости, – сказал он, – вы согласитесь исполнить мою просьбу?

– Милостивый государь, – отвечала Комарго с очаровательным достоинством, – ваше имя внушает ужас, но ваше лицо вовсе не вызывает подобного чувства. Один из моих близких знакомых, виконт де Таванн, говорит о вас в выражениях противоположных тем, которые употребляет, вспоминая вас, начальник полиции; когда он произносит ваше имя, он прибавляет к нему слово «друг». Кто бы вы ни были на самом деле, я лично не имею никаких причин отказать вам в вашей просьбе.

Курятник обратился к Салле.

– А вы, мадемуазель? – спросил он.

– Я думаю так же, как и моя подруга, – отвечала хорошенькая танцовщица.

– Если так, то я попрошу вас станцевать для меня одного тот чудный фрагмент из балета «Характерные танцы», который принес вам славу!

– Охотно! – отвечала Комарго. – Любезный Дюпре, прикажите очистить сцену и сыграть арию.

Рыцарь наклонился к Дюпре.

– Попросите находящихся здесь не покидать зала, – сказал он шепотом, – для них будет очень опасно выйти и тем более спуститься вниз по лестнице.

Он сел на стул так, чтобы полностью насладиться спектаклем, даваемым для него одного.

Танцы начались; они были восхитительны. Никогда Салле и Комарго не танцевали с большим увлечением, большей грацией, большим талантом. Рукоплескания посыпались со всех сторон.

– Вы еще никогда не танцевали так! – воскликнул Дюпре, сделав антраша от радости.

– Милостивые государыни, – сказал Рыцарь, вставая, – никакие слова не могут выразить то, что вы заставили меня почувствовать. Сегодня перевернута одна из самых счастливых страниц моей жизни.

Он нежно поцеловал руки Комарго и Салле и, выпрямившись с гордым достоинством, сказал:

– С этой минуты я ваш друг. Я не бросаюсь этим словом. Вам теперь нечего бояться. В любой час дня и ночи, повсюду, где бы вы ни были, ваша безопасность гарантирована. Никакая опасность не будет угрожать вам, ибо сильная рука всегда будет ограждать вас.

Комарго и Салле, очень взволнованные, не нашлись что ответить. В этом странном положении они оставались безмолвными.

Подойдя к Дюпре, Новерру и Гарделю, разбойник сказал:

– Господа! Мои люди передали швейцару корзины с ужином, посудой и винами. Эти корзины предназначены для артистов королевской музыкальной академии. Прошу вас от моего имени угостить их этим ужином.

На этот раз все радостно вскрикнули, а Рыцарь поклонился, повернулся и исчез.

– Это сон? – вскричал Дюпре.

– Это шутка! – воскликнул Новерр.

– Едва он вошел, – заметила Комарго, – я его сразу узнала.

– Это он, – сказала Салле.

– Да, это он, – согласилась Аллар. – Он мне возвратил все мои бриллианты. А какие бесподобные изумруды! Тут больше чем на сто тысяч франков.

– Эти розы – настоящее произведение искусства, – сказала Комарго.

– Господа, – произнес швейцар, подходя к Дюпре. – Там, внизу, десять корзин с едой и вином – прикажете их принести?

Мужчины переглянулись.

– Я не вижу причин отказываться, – сказал Новерр, – Рыцарь никогда не причинял нам зла.

– Стоит ли портить нашей нерешительностью ужин, который, наверное, превосходен, – прибавил Гардель.

– Я полностью доверяю Рыцарю, – сказала Комарго, – и хотела бы поскорее узнать, что в этих корзинах.

– И я также, – сказала Салле.

– Пусть их принесут! – велел Дюпре.

– Пусть несут! – повторили все.

– А после вечернего представления закатим пир горой!

– Надо предупредить всех наших друзей.

– Разошлем им приглашения.

– Вот первая корзина, – сказал швейцар, указывая на театрального слугу, который шел за ним, сгибаясь под тяжестью огромной корзины.

– Ах, какой очаровательный человек этот Рыцарь! – вздохнула Аллар, продолжая любоваться подарками. – Я сожалею только о том, что он прекратил свои посещения…

IV Граф де Сен-Жермен

Сойдя со сцены в сопровождении своего лакея, Рыцарь Курятника уверенно направился через лабиринт темных коридоров Оперы, как человек, хорошо знающий их расположение.

Он прошел мимо комнаты швейцара и вышел на улицу. Великолепная карета, запряженная двумя большими гнедыми нормандскими лошадьми, в богатой упряжи, стояла перед театром рядом с каретой Комарго. Лакей проворно опередил своего господина; одной рукой он отворил дверцу, а другой опустил подножку. Рыцарь быстро подошел и сел в карету на зеленое бархатное сиденье.

– В министерство иностранных дел, – сказал он.

Когда карета повернула за угол улицы Сент-Оноре, он

опустил шелковые шторы. Через четверть часа карета въехала во двор министерства иностранных дел и остановилась перед парадным крыльцом. Шторы были подняты, лакей отворил дверцу.

У здания Оперы в карету сел молодой человек лет двадцати пяти – тридцати, с напудренными волосами, пшеничного цвета бровями, белокожий и румяный. На нем был фиолетовый бархатный камзол, расшитый золотом, белый атласный жилет, также расшитый, а на голове – простая треугольная шляпа.

Тот же, кто вышел из кареты у министерства иностранных дел, выглядел мужчиной лет сорока. Он был напудрен, чернобров, очень смугл, одет в бархатный полукафтан лазурного цвета, подбитый палевым атласом, с сапфировыми пуговицами, осыпанными бриллиантами, жилет из золотой ткани, панталоны из бархата огненного цвета; поражали своим богатством пряжки на подвязках, точно такие же, как пуговицы на полукафтане. На голове его была черная шляпа, обшитая испанскими кружевами, со шнурком из сапфиров и бриллиантов. Пряжки на башмаках и цепи двух часов с печатями и брелоками гармонировали с костюмом.

Ни лицом, ни манерами человек, вышедший из кареты, не походил на того, кто сел в нее.

Лакей, отворивший дверцу, при виде столь разительной перемены облика своего хозяина не обнаружил никакого удивления. Мужчина прошел переднюю и вошел в приемную.

– Как прикажете доложить о вас? – спросил колоссального роста привратник, низко кланяясь.

– Граф де Сен-Жермен! – отвечал щеголеватый господин.

Привратник исчез, потом вернулся и, отворив обе половинки двери, громко возвестил:

– Граф де Сен-Жермен!

– Милости просим, любезный друг, – послышалось из другой комнаты, – я уже отчаялся увидеть вас!

Дверь закрылась. Граф и маркиз д'Аржансон, министр иностранных дел, остались одни в прекрасно обставленном кабинете.

– Итак, – продолжал д'Аржансон, – вы готовы?

– Готов.

– А бриллиант?

– Вот он!

Сен-Жермен пошарил в кармане жилета и вынул небольшой футляр. Маркиз открыл его и начал внимательно рассматривать довольно крупный бриллиант.

– Это тот самый бриллиант?

– В этом нетрудно удостовериться: Бемер, ювелир короля, подробно рассматривал этот бриллиант и взвесил его, прежде чем отдать мне. Пусть рассмотрит еготеперь.

– И пятно исчезло?

– Как видите.

– Мы едем в Шуази сию же минуту.

– Как прикажете.

Министр позвонил и велел вошедшему лакею срочно подавать карету. Лакей поспешно ушел, а д'Аржансон продолжал рассматривать бриллиант.

– Это поистине чудо, – сказал он. – И вы – самый необыкновенный человек, какого мне когда-либо довелось видеть.

Сен-Жермен молча улыбнулся.

– Карета готова, – доложил лакей, отворяя дверь.

Д'Аржансон взял шляпу и направился к выходу, Сен-

Жермен пошел за ним.

– Уже поздно! – заметил министр, спускаясь со ступеней крыльца.

– Только четверть шестого, – возразил Сен-Жермен.

– Надо бы приехать по крайней мере за час до ужина.

– А в котором часу ужинает король?

– В шесть.

– Значит, нам остается сорок пять минут, чтобы приехать за час до ужина.

Карета, запряженная четверкой лошадей, стояла перед крыльцом.

– Доедут ли ваши лошади за три четверти часа? – спросил Сен-Жермен.

– Не думаю, и это чрезвычайно досадно.

– Тогда сядем в мою карету, а вашей четверке велите ехать за моей парой, и, если они не отстанут до Шарантона, я объявлю их лучшими лошадьми в мире.

– А как быстро ваши лошади могут доехать до Шуази?

– Менее чем за три четверти часа.

– Невозможно!

– Попробуем.

Министр кивнул. Сен-Жермен позвал своего лакея. Тот тотчас велел карете подъехать. Министр и граф сели.

– В Шуази, как можно скорее! – приказал Сен-Жермен.

Он еще не договорил, как дверца уже захлопнулась, и карета понеслась с быстротой молнии. В несколько минут они достигли набережной, путь был свободен, лошади понеслись еще быстрее, и карета далеко опередила четверку министра.

V Вечный жид

Не пойдем мы больше в лес:

Лавры срезаны;

Их сегодня господин

Унесет с собою!

Мадемуазель де Шароле, выпустив руку мадам де Бранка, оставила свободный проход, чтобы король мог войти в круг взявшихся за руки женщин.

Эта сцена происходила в маленькой Розовой гостиной в Шуази.

Восемь самых хорошеньких женщин при версальском дворе держались за руки, составляя круг и играя в ту детскую игру, которую изобрела новая фаворитка и для которой она же сочинила слова. Это были: мадемуазель де Шароле, мадам де Бранка, мадам де Гербриан, мадам де Жевр, мадам де Марше, мадам д'Эстрад, мадам де Вильмен и, наконец, маркиза де Помпадур. Они, танцуя и припевая, образовали большой круг.

Людовик XV, остававшийся вне круга, ждал, чтобы ему по правилам игры открыли проход. В ту минуту, когда мадемуазель де Шароле отпустила руку своей соседки мадам де Бранка, король медленно подошел и вступил в круг, замкнувшийся за ним. Танцы, на минуту прерванные, опять начались, и дамы принялись петь:

Посмотрите, как танцуют!

Прыгайте, танцуйте!

Любую целуйте!

Король бросился, круг разорвался, все разбежались, но Людовик XV успел схватить одну. Семь других дам тотчас составили круг и окружили Людовика XV и пленницу.

Король, держа за талию молодую женщину, запел победным голосом:

Барабанов слышу бой

И любви привет!

Танцующие повторяли хором:

Красавица, ты обними

Поскорее друга!

Король запел:

В этот день, в этот день

Отдаю тебе любовь!

Он поцеловал пленницу, которая, для того чтобы получить свободу, как того требовали правила игры, возвратила ему поцелуй, а дамы продолжали:

Не пойдем мы больше в лес:

Лавры срезаны;

Их сегодня господин

Унесет с собою!

– Привет вам, – сказал король, выходя из круга под руку с маркизой де Помпадур и делая дружеский знак входившему в гостиную человеку.

Вошедший был мужчина лет пятидесяти, высокого роста, с гордой, величественной осанкой. В блеске его глаз, движениях, во всем облике чувствовалась привычка повелевать. Это был Мориц, граф Саксонский, незаконный сын Августа, короля польского, и Авроры Кенигсмарк, которого в 1743 году Людовик XV произвел в маршалы Франции, а накануне описываемых событий назначил командующим французской армией в Голландии.

– Милостивые государыни! – воскликнул король. – Если вы не ходите больше в лес, потому что лавры срезаны, вам надо быть в претензии к маршалу, который имеет привычку нагружать ими свои военные колесницы и готовится произвести новую жатву.

– На этот раз, государь, я буду собирать их под вашим начальством, – отвечал маршал.

– Надеюсь, вы в добром здравии?

– К несчастью, нет, государь. Я плохо себя чувствую, и мне нужен был бы отдых, но ваши враги ждать не станут, а моя кровь принадлежит вам. Впрочем, я надеюсь, что лагерная жизнь, гром пушек и запах пороха исцелят меня. Война – моя жизнь.

– Вы хотите сказать «слава», – сказала маркиза де Помпадур.

– Вы слишком снисходительны.

– Я ваша давнишняя поклонница, маршал. Я интересовалась вами в то время, когда вы еще не могли знать о моем существовании.

– Как так? – с удивлением спросил Мориц.

– Когда я была ребенком, совсем маленьким ребенком, для меня было величайшей радостью слушать рассказы о ваших подвигах. Я знаю наизусть эти истории, у меня хорошая память. Хотите, я докажу вам это?

– Да-да, – сказал король.

– Я знаю, государь, что маршал, который тогда еще не был маршалом, потому что ему было только двенадцать лет, убежал однажды ночью из дома своей матери, чтобы принять участие в осаде Лилля, где сражался король, его отец. Это было в 1708 году. Правда?

– Да, – отвечал маршал.

– Я знаю, что четырнадцати лет вы сражались под Ригой против Петра I, российского императора, и лично убили трех солдат.

– Совершенно верно. В наказание за это граф Шуленбург, мой наставник в военном искусстве, обещал мне командование польским полком.

– Что и случилось в следующем году, когда вы так блестяще отличились в Пруссии, командуя польскими гусарами.

– Однако вы знаете мою биографию лучше меня, – сказал Мориц, целуя руку маркизы де Помпадур, на которую король смотрел с нежностью.

– Еще я знаю, – продолжала фаворитка, – что вы с пятью офицерами и двенадцатью лакеями выдержали в гостинице осаду восьмисот человек.

– Это было в Померании, в деревне Крахниц, – сказал маршал. – Решительно, маркиза, вы заставляете меня гордиться, и, так как начинается новая кампания, я употреблю все силы, чтобы запечатлеть в вашей памяти новые истории.

– В таком случае, – сказал Людовик XV, казавшийся в восторге от слов маркизы де Помпадур, – вы будете сражаться не для меня, а для маркизы.

– Признаюсь, что, когда возвращусь, я не буду просить у вас никакой награды, а обращусь к маркизе.

– И на все, о чем вы меня попросите, маршал, и что я буду в состоянии сделать, я заранее соглашаюсь.

Маршал взял прелестную ручку, протянутую ему маркизой, и любезно поцеловал.

– Когда вы едете? – спросил король.

– Завтра утром, государь. Мои повозки будут готовы в четыре утра. Послезавтра я буду в лагере, а в следующую ночь вырою траншеи перед Турне.

– Это будет в ночь с тридцатого апреля на первое мая?

– Да, государь.

– А седьмого мая я приму командование армией.

– Это будет прекрасный день для войска, государь.

– И скверный для врагов Франции, – сказала с восторгом маркиза де Помпадур.

В эту минуту Бридж, один из конюших короля, вошел в гостиную и, подойдя к Людовику XV, сказал:

– Государь, маркиз д'Аржансон приехал в замок.

– Один? – с живостью спросил король.

– Нет, государь, с ним какой-то господин.

– Кто?

– Маркиз не сказал мне его имени, он просил меня только доложить о его приезде вашему величеству.

– Скажите, что я согласен принять его, так же как и сопровождающего его господина.

Бридж поклонился и вышел. Король обратился к дамам и сказал:

– Вы сейчас увидите странного человека.

Дверь, затворившаяся за Бриджем, отворилась вновь: маркиз д'Аржансон и граф де Сен-Жермен вошли в гостиную.

– Подойдите, д'Аржансон, – сказал король, – вы же знаете, что в Шуази не существует этикета.

Маркиз подошел и спросил:

– Государь, не удостоите ли вы меня чести представить вам графа де Сен-Жермена?

– Граф де Сен-Жермен сам так хорошо представился, что ему незачем прибегать к вашей помощи, любезный д'Аржансон. Привез ли он бриллиант?

– Да, государь.

– Дайте мне, – обратился Людовик XV к графу де СенЖермену.

Сен-Жермен вынул из кармана агатовый ящичек.

– Государь, – спросил он, – вы приказали взвесить бриллиант, прежде чем отдали его мне?

– Да, Бемер взвесил его в моем кабинете.

– Я прошу, ваше величество, простить мне вопрос, который я вынужден вам задать, но в таких обстоятельствах я считаю полезным устранить даже тень сомнения. Ваше величество помнит форму бриллианта?

– Как нельзя лучше.

– И то место, где было пятно?

– Слева, возле большой грани.

– И величину этого пятна?

– Я будто вижу его.

Сен-Жермен низко поклонился, потом раскрыл ящичек и подал королю бриллиант, который показывал маркизу д'Аржансону.

Людовик XV взял бриллиант, рассмотрел его с большим вниманием и с величайшим удивлением посмотрел на Сен-Жермена, который оставался бесстрастен, потом опять стал рассматривать бриллиант, лежавший на его ладони.

– Как это странно! Позовите Бемера! – приказал он лакею.

Придворный ювелир вошел почти тотчас.

– Бемер, – обратился к нему король, – вы узнаете этот бриллиант?

Ювелир взял бриллиант и рассмотрел его еще внимательнее, чем рассматривал король.

– Тот ли это бриллиант, который я отдал графу де СенЖермену при вас три недели назад, когда он принес мне тот, что я отдал ему на маскараде? – спросил король.

– Кажется, государь, – отвечал Бемер.

– Но вы в этом не уверены?

– Я сейчас смогу в этом удостовериться. У меня записан его вес и снят с него слепок.

– Удостоверьтесь.

Бемер вынул из кармана маленькие медные весы в кожаном футляре и две гипсовые формы; он положил все это на стол.

Король стоял напротив ювелира и внимательно смотрел на его манипуляции. Дамы окружили стол и с любопытством поглядывали то на короля, то на ювелира, то на бриллиант, то на графа де Сен-Жермена. Маркиза де Помпадур казалась любопытнее других. Ришелье, Таванн, д'Аржансон и другие вельможи стояли позади дам; де Сен-Жермен оставался в стороне. Он был заранее уверен в успехе. Бемер вложил бриллиант в обе формы.

– Точь-в-точь! – произнес он. Затем он вынул бриллиант, положил на весы, взвесил и сказал: – И вес точно такой же, государь: я объявляю, что это тот самый камень, который я взвешивал и рассматривал три недели назад, при вашем величестве. Единственная разница состоит в том, что на том было пятно, которого на этом нет.

– Но это тот самый камень? – спросил король.

– Тот самый, государь.

– Стало быть, пятно исчезло?

– Да, государь, – сказал ювелир с комическим изумлением.

– Как вы это объясните?

– Я не могу объяснить этого, государь.

– Но что вы по этому поводу думаете?

– Я думаю, что граф – чародей!

Граф молча улыбнулся. Глубокое молчание последовало за этими словами. Король взял бриллиант и передал маркизе де Помпадур, которая, взглянув на него, передала бриллиант другим дамам.

– Сколько стоил этот бриллиант, месье Бемер? – спросила маркиза де Помпадур.

– С пятном? – спросил ювелир.

– Да.

– Король заплатил мне за него шесть тысяч.

– А теперь сколько он стоит?

– Десять тысяч.

– Десять тысяч?

– Да, я готов заплатить эту сумму за этот брилиант.

Маркиза обернулась к графу де Сен-Жермену и сказала

ему:

– Вы, без сомнения, чародей.

Сен-Жермен снова улыбнулся.

– Вы умеете уничтожать пятна на драгоценных камнях, – продолжала маркиза де Помпадур, – а умеете ли вы делать большие бриллианты из маленьких?

– Это трудно.

– Но все-таки возможно?

– Все на свете возможно, маркиза. Но жемчуг увеличить легче, чем бриллиант.

– Неужели? Вы знаете и этот секрет?

– Да, давно знаю.

– Вы можете увеличить жемчужины и сделать их красивее?

– Да, маркиза.

– И много это займет времени?

– Самое меньшее год.

– На сколько можно увеличить жемчужину за год?

– На пятую часть размера. Через три года жемчужина сделается вдвое больше.

– А какие средства вы применяете для этого?

– Самые естественные, маркиза, то есть самые лучшие.

– А можно ли узнать ваш рецепт?

– Тому, кто открыл мне эту тайну, я обещал не делиться секретом ни с кем.

– По крайней мере нельзя ли узнать имя вашего учителя?

– Барам Бори, самый видный из мудрецов Багдада.

– Один из ваших друзей?

– Мы много лет путешествовали вместе и занимались ловлей жемчуга. Это очень интересно.

– Вы были в Персидском заливе? – вмешался король.

– Был, государь. Я провел свои лучшие годы в этом великолепном климате, в стране Евфрата, в настоящем земном раю.

– И ловили жемчуг? – спросила маркиза де Помпадур.

– Да, маркиза, эта ловля не легка и очень опасна, поэтому ловцы редко доживают до старости. Через несколько лет тяжелого труда тела их покрываются ранами и они лишаются зрения. Я видел ловцов, которые оставались под водой четыре, пять и даже шесть минут.

– Боже мой! – вскричала маркиза де Помпадур.

– Чтобы научиться хорошо нырять, они всю жизнь проводят на море. Они смазывают маслом отверстия ушей, а на нос надевают рог, чтобы дольше пробыть под водой. Мои ловцы питались только финиками, чтобы сделаться тоньше и легче. Среди них был один замечательный ловец – Джонеид. Он искал устриц на глубине восемнадцати-девятнадцати саженей, что соответствует 126 футам, и приносил мне моллюсков с великолепным жемчугом. Джонеид никогда не ошибался: он был одарен удивительной проницательностью, которая еще более развилась за годы работы. Когда я взял его к себе, он ловил жемчуг уже семьдесят лет.

– Семьдесят лет?! – повторила маркиза де Помпадур с удивлением.

– Да, маркиза.

– Сколько же ему было лет?

– Кажется, сто пять.

– Сто пять лет?

Гости короля переглянулись с удивлением. Однако граф де Сен-Жермен выражался так просто и ясно, что его истории не казались неправдоподобными.

– В Персии, в Индии и в Китае живут гораздо дольше, чем в Европе, – продолжал граф, по-видимому не замечая произведенного им впечатления. – На севере Азии, в русской Сибири, в европейской Лапландии нередко можно встретить людей, живущих полтораста, сто шестьдесят, сто восемьдесят лет и расстающихся с жизнью от утомления или умирающих от несчастного случая. В Монголии я имел честь провести несколько лет при дворе хана Минозера, царствованию которого тогда наступил сто второй год.

– И долго вы у него оставались? – спросил Людовик XV.

– Десять лет.

– До самой его смерти?

– Нет, он умер через восемь лет после моего отъезда.

– Стало быть, он царствовал сто двадцать лет?

– Он царствовал бы еще дольше, если бы последовал моим советам.

– Каким?

– Насчет извлечения эликсира из сока некоторых растений. Он не хотел лечиться у меня и умер.

– В котором году?

– В 1515-м, 1 января, в тот самый день, когда во Франции его величество Франциск I вступил на престол после смерти Людовика XII. Тот год я провел в Париже и имел счастье присутствовать при вступлении на престол великого короля. Энтузиазм парижан был чрезвычаен, хотя горе их было также велико, потому что Людовик ХII был очень любим народом.

Все присутствующие были поражены, услышав, что этот человек присутствовал при вступлении на престол Франциска

I. Чтобы поверить этому, надо было допустить, что графу было более двухсот тридцати лет.

– Вы присутствовали при вступлении на престол Франциска I? – спросил король серьезным тоном.

– Да, государь, – ответил Сен-Жермен.

– Вы должны дать мне доказательства ваших слов.

– У меня нет никаких, кроме письма короля Франциска.

– Король Франциск вам писал? Зачем? Как? По какому случаю?

– По случаю погребения в Сен-Дени Людовика ХП. В то время, государь, было в обычае, что до первого креста СенДени тело короля несли солевозчики. Там они передавали тело монахам. Во время похорон «отца народа» вспыхнул спор между монахами Сен-Дени и солевозчиками. Я был тогда очень дружен с каноником Сен-Дени, которому подарил щепочку от Святого Креста, подаренную мне во время последнего крестового похода великим приором Мальтийского ордена (я оказал ему важную услугу). Каноник меня очень любил, и благодаря этой дружбе я сумел прекратить спор, который мог нарушить порядок на королевских похоронах. Условились, что солевозчики будут нести тело короля до самого аббатства за вознаграждение от монахов. Король Франциск, узнав о случившемся, остался доволен и удостоил меня собственноручно написанного письма.

– Это письмо с вами? – спросил Людовик XV.

– Да, государь.

– Дайте его мне!

Сен-Жермен достал из кармана жилетки небольшую папку удивительной работы, осыпанную бриллиантами. Он раскрыл ее, вынул пергамент с королевской печатью Валуа и подал его королю. Людовик XV развернул пергамент и пробежал его глазами, потом, обернувшись к маркизе де Помпадур, прочел вслух:

«Я доволен тем, что сделал мой верный подданный, граф де Сен-Жермен.

Франциск».

– Это действительно почерк Франциска I, – сказал Людовик XV, обращаясь к графу. – У меня есть его письма, которые я часто читал и которые не оставляют во мне ни малейшего сомнения в подлинности письма. Я не понимаю только, как это письмо могло быть адресовано вам.

– Почему же, ваше величество?

– Потому что оно написано 10 января 1515 года, а теперь 26 апреля 1745-го.

– Государь, вот другое письмо, которое написал мне в 1580 году Мишель Монтень, шестьдесять пять лет спустя после короля Франциска.

Сен-Жермен подал Людовику XV другой пергамент. Король быстро просмотрел его, потом подал маркизе де Помпадур, которая прочла вслух:

«Нет ни одного хорошего человека, который, передав на рассмотрение законов свои поступки и мысли, не был бы достоин виселицы шесть раз в своей жизни; вид его был бы жалок, а казнь – несправедливой».

– Месье де Сен-Жермен, – продолжал король после непродолжительного молчания, – если все это только шутка, я прошу вас оставить ее.

– Государь, – отвечал граф, поклонившись, – я не осмелился бы шутить в вашем присутствии. Я говорю совершенно серьезно.

– Как же вы объясните ваш возраст? Разве у вас есть эликсир долгой жизни?

– Этот эликсир выдуман шарлатанами, и в него могут верить только глупцы.

– Однако вы единственный человек на свете, проживший столько времени.

– Нет, государь! Многие жили дольше меня. Ной прожил триста пятьдесят лет, как об этом говорит Библия; Мафусаил умер на девятьсот шестьдесять девятом году, и еще многие другие. Дженкинс, английский рыбак, который женился в третий раз на сто тридцать третьем году, овдовел ста сорока семи лет и дал обет больше не жениться, служит недавним и очевидным тому примером^[19]. В Европе живут мало, это правда, но на Востоке – долго.

– Почему?

– Потому что в Европе живут плохо, а на Востоке жить умеют. В Персии, в Индии, этой колыбели всего света, человек торжествует над смертью, потому что не боится ее. Здесь нас убивают доктора, хирурги, аптекари; там человеческая природа борется со смертью и побеждает. В Персии люди, которые хотят укрепить свое здоровье отдыхом, велят хоронить себя живыми и откапывать через неделю; те, которые хотят привыкнуть к нужной диете, не едят ничего сорок дней; те, которые хотят укрепить нервы и стать сильнее, остаются подвешенными по целым часам за одну руку или за одну ногу. Зачем отрицать долгую продолжительность жизни животных и растений, когда в наших лесах встречаются деревья, насчитывающие несколько столетий, а карпы в Фонтенбло до сих пор носят на своих плавниках золотые кольца Франциска I. Я был в Фонтенбло, когда король Франциск купил у монахов Матюрена грязную лужу и превратил ее в тот великолепный пруд, который ныне окаймляет Ментенонскую аллею; туда он и велел запустить карпов, о которых я говорю. Если эти карпы еще живут, почему не могу жить я?

– Я не вижу никаких препятствий к тому, чтобы вы достигли возраста карпов, – сказал король, смеясь, – но, так как вы имели честь часто видеть Франциска I, расскажите мне о нем и его дворе. Действительно он был очень любезен?

– Так любезен, как только можно быть, но только когда он этого хотел. Король Франциск был очень красив. Он был очень высокого роста, почти шести футов. По силе, ловкости, неустрашимости он был равен рыцарю Круглого Стола. Взор его был прекрасен, черты лица приятны, глаза блестящие, улыбка грациозная, он обладал тонким умом, был деятельным, любознательным, все понимал. Когда после смерти Людовика ХП, опечалившей Францию, Франциск I вступил на престол, королевство будто помолодело. Я имел честь знать короля Франциска в молодости. Я был в замке Амбуаз, когда его, шестилетнего, понесла лошадь, подаренная ему маршалом Жие, его гувернером. Мы думали, что маленький принц погибнет. Мать его, Луиза Савойская, была бледна и дрожала, но ребенок уцепился за седло и успел остановить лошадь.

– Я как будто вижу Франциска I, – сказал Людовик XV, по-видимому воспринимавший рассказ так, словно все происходило у него на глазах.

– Был ли блистательным двор этого короля? – спросила маркиза де Помпадур.

– О, еще бы, но двор его внуков все-таки превосходил его во многом. Во времена Марии Стюарт и Маргариты Валуа двор был очаровательным царством науки и искусств. Эти две королевы были учеными дамами и сочиняли стихи. Приятно было их слушать.

– А что вы скажете о коннетабле?

– Я могу сказать о нем только слишком много хорошего и слишком мало плохого.

– Однако, граф, – спросил король, – сколько же вам теперь лет?

– Государь, я не знаю.

– Вы не знаете, сколько вам лет?

– Решительно. У меня есть воспоминания детства, но неопределенные и неточные.

– Вы помните ваших родителей?

– Я помню мою мать. Помню, что накануне моих именин мать, которую я не должен был видеть больше, поцеловала меня со слезами и надела мне на руку свой портрет.

– Он еще у вас?

– Я не расстаюсь с ним никогда.

Сен-Жермен приподнял рукав и показал королю медальон с миниатюрным изображением на эмали, удивительной работы портрет прекрасной дамы в богатом и странном костюме.

– К какому времени может относиться этот портрет? – спросил король.

– Я не знаю, государь, – ответил Сен-Жермен, опуская рукав. – Я помню в детстве только прогулки на великолепных террасах, в чудесном климате, с блистательной и многочисленной свитой. Мне воздавали большие почести. Часто, прохаживаясь по развалинам древнего Вавилона, странствуя по окрестностям Багдада, среди других развалин, памятников культуры первобытных времен, я снова будто возвращался на несколько столетий назад, слышал восхитительную музыку, видел танцы женщин, блеск оружия на солнце, замечал издали на Евфрате позолоченные лодки с пурпурными занавесами, галеры с веслами из слоновой кости. Мне казалось, что я слышу мелодичные голоса, тихо напевающие мне песни. Очевидно, во мне пробуждались воспоминания юности. Потом эти радостные счастливые воспоминания сменялись другими. Я видел себя одиноким и беззащитным ребенком, блуждающим среди огромного леса, и слышал вокруг себя рев хищных зверей.

– Но до какой именно эпохи восходят ваши воспоминания? – спросил король.

– Я не могу этого определить; я жил долго, очень долго в отдаленных странах, не зная о существовании Франции. Я жил в Америке, прежде чем она была открыта европейцами. Все, что я могу утверждать, так это только то, что в первый раз я попал во Францию в царствование Людовика IX, вскоре после его первого крестового похода, то есть в 1255 или 1260 году.

– Стало быть, вам пятьсот шесть лет?

– Больше, государь. Мой второй камердинер служит мне уже пятьсот сорок два года.

– Вот хороший слуга! – воскликнула, смеясь, маркиза де Помпадур.

В эту минуту Бридж подошел к королю и прошептал чтото. Людовик XV сделал утвердительный знак, Бридж вышел.

Эффект, произведенный графом де Сен-Жерменом, был огромен. Приближенные короля во все глаза смотрели на графа, а потом молча переглядывались, будто спрашивая себя: действительно ли они слышали это? Граф же оставался спокойным, бесстрастным и продолжал непринужденно разговаривать с видом человека, привыкшего к изысканному и остроумному обществу.

Маршал Саксонский, который не произнес ни слова после приезда графа, вдруг подошел к нему и спросил:

– Правда ли, что вы говорите на всех живых языках?

– Почти на всех, – отвечал граф.

– Это правда, – сказал король, – я имел возможность убедиться в этом во время маскарада в ратуше. Я слышал, как граф говорил по-итальянски, по-немецки, по-порту-гальски, по-английски и по-арабски так же хорошо, как он говорит пофранцузски.

– Значит, вы великий ученый?

– Я много учился и теперь еще учусь.

– Что же вы изучили?

– Многое из настоящего и прошедшего.

– А из будущего?

– Может быть.

– Как же вы можете знать будущее?

– Я могу знать будущее, маршал, через «невидимых духов», которые будут мне отвечать.

– Они уже вам отвечали?

^{– Да}.

– На каком языке они говорят?

– На том, который понимаю я один.

– А когда они говорят с вами?

– Когда я их спрошу.

– Для этого нужно много приготовлений?

– Нет. Когда находишься постоянно в сношении с «невидимыми духами», вызывать их несложно.

– Какие же это духи?

– Посредники между людьми и ангелами, воздушные существа, они выше людей, счастливее и могущественнее их.

– Эти духи знают будущее?

– Они видят его перед собой, как мы видим пейзаж в подзорную трубу.

Маршал обратился к Людовику XV.

– Не любопытно ли будет вашему величеству поговорить с этими духами? – спросил он.

– Поговорить – нет; послушать разговор – да, – улыбаясь, отвечал король.

– Это невозможно, государь, – с живостью возразил Сен-Жермен. – Духи отвечают только тем, кто их спрашивает, и не хотят, чтобы их слышал кто-нибудь еще.

– Я хочу спросить их, – сказал маршал.

– И я также, – прибавил Ришелье.

– Я тоже, – раздался третий голос.

– А! Это вы, месье де Шароле? – спросил Людовик XV.

Действительно, в гостиную вошел знаменитый принц Бурбон, под руку с дамой, которая казалась очень старой и была одета с необыкновенной пышностью.

Старуха поклонилась королю, который отвечал ей дружеским поклоном. Она пристально посмотрела на графа де Сен-Жермена и застыла на месте, словно пораженная громом.

Граф подошел к ней, не выказывая ни малейшего удивления. Он любезно поклонился, как полагается придворному.

– Давно уже не имел счастья встречать вас, герцогиня, – сказал он.

Старуха сложила руки.

– Неужели это вы? Это невозможно! – вскричала она.

– Я самый, уверяю вас, – отвечал Сен-Жермен, смеясь.

– Вы меня знаете?

– Я знаю, что я имею честь видеть герцогиню де Невер.

– Вы были в Безансоне в 1668 году?

– Да, я был в Безансоне в то время, когда его величество Людовик ХГУ приехал туда, чтобы овладеть Франш-Конте. Под его руководством принц Конде 5 февраля осадил город Безансон, где находились вы с вашим знаменитым семейством. Вам было тогда шесть лет.

– Это правда, – сказала герцогиня.

– В день приступа, 7 февраля, я имел счастье спасти вам жизнь, вынеся вас на руках из толпы неприятелей…

– И собственной рукой убив двух человек.

– Вы помните это?

– Очень хорошо… Но этому уже семьдесят семь лет, потому что мне теперь восемьдесят три года.

– Да, герцогиня.

– А вам было тогда сорок лет.

– Гораздо больше…

– И вы еще помолодели!

– Однако стал семьюдесятью семью годами старше.

– Вы были в Венеции…

– В 1700 году.

– Мне было тогда двадцать два года, и моей преданной подругой была графиня де Гажи.

– Очаровательная женщина, за которой я имел честь ухаживать и которая была так добра, что находила прекрасными баркароллы моего сочинения…

– Которые вы пели так восхитительно…

– И которые еще до сих пор пою.

– В самом деле?

Герцогиня де Невер, казалось, была поражена внезапной мыслью. Она подошла к королю, который смотрел на зрелище, происходившее перед его глазами, как на театральное представление.

– Государь, – сказала она, – я вас умоляю приказать этому господину спеть одну из баркаролл, которую он пел нам в Венеции сорок пять лет назад, аккомпанируя себе сам.

Король, по-видимому, колебался.

– Прошу вас, государь, – присоединилась маркиза де Помпадур.

– Хорошо, – отвечал король. – Здесь есть клавесин – спойте, граф.

Мужчины и дамы посторонились, пропуская графа.

Тот без малейшего замешательства прошел через гостиную, сел перед клавесином и пробежал пальцами по клавишам, как искусный музыкант. После краткого вступления он запел итальянскую арию – грациозно, энергично, обнаруживая несомненный талант.

– Это он! Это он! – шептала герцогиня де Невер. – Это он! Ах! Как это странно! Вот уже третий раз, как я вижу этого человека на протяжении восьмидесяти лет, а на вид ему все те же сорок лет! Ему было сорок лет в 1668 году в Безансоне, ему было сорок лет в 1700 году в Венеции, ему и теперь сорок лет! Как объяснить это?

Стоявший возле герцогини Ришелье услышал ее слова и сказал:

– Должно быть, он родился сорока лет, ему будет сорок лет постоянно, он и умрет сорока лет.

Сен-Жермен кончил свою баркаролу.

– Удивительно! – с восторгом вскричала маркиза де Помпадур.

Король захлопал в ладоши. Возле клавесина лежала гитара; граф взял ее и спел испанскую арию.

– Ах! – вскричала герцогиня де Невер. – Это болеро, которое пели под моими окнами в Мадриде в 1695 году. Я никогда не слышала его с той поры. Государь! Умоляю вас, позвольте мне уехать отсюда. Это не человек, а дьявол, я не осмеливаюсь взглянуть ему в лицо, я боюсь быть околдованной!

– Как вам угодно, герцогиня.

Сен-Жермен опять сел за клавесин и начал исполнять немецкую песню. Тут герцогиня де Невер не выдержала.

– Это дьявол! Дьявол! – прошептала она и вышла из гостиной.

Д'Аржансон подошел к Людовику XV. Очевидно, министр ждал, чтобы король заговорил с ним. Сен-Жермен продолжал петь, аккомпанируя себе, и внимание всех было устремлено на него.

Людовик XV, увидя д'Аржансона возле себя, наклонился к нему и спросил тихо:

– Кто этот человек?

– Не знаю, государь, – отвечал министр. – Это человек странный и совершенно необыкновенный. Он знает все; он превосходный музыкант, очень хороший живописец, глубокий ученый; он говорит одинаково легко на всех европейских языках; он объехал весь мир; для него нет никаких преград; он ничему не удивляется и, должно быть, очень богат. Но кто он – не знаю.

– Давно он в Париже?

– Кажется, два месяца.

– Каким образом вы впервые его увидели?

– Он был мне рекомендован португальским посланником. Я его принял, и он показался мне таким странным, таким оригинальным и интересным, что я подумал: вашему величеству будет любопытно его увидеть.

– Вы справедливо так подумали, д'Аржансон. Правда ли то, что он говорил, о возможности расспрашивать духов?

– Я полагаю, государь.

– Скажите ему, что он будет ужинать сегодня со мной и после ужина мы проведем этот опыт.

Маркиз низко поклонился. Сен-Жермен закончил пение.

Все присутствовавшие были в восхищении от его голоса и его музыкального дарования.

Людовик XV взял записную книжку и, по своей привычке, сам записал имена тех, кого хотел пригласить. Потом он подозвал Ришелье и отдал ему вырванный из записной книжки листок.

– Вот список тех особ, которых я приглашаю сегодня ужинать, – сказал он.

Ришелье почтительно взял бумагу. Король подал руку маркизе де Помпадур.

– Погуляем в парке до наступления ночи, – сказал он.

– Я рада, – отвечала молодая женщина тем фамильярным тоном, который она уже начинала себе позволять. – Ни-

чего не может быть забавнее, чем резвиться на молодой травке. Идемте, государь.

Она увела короля.

– Господа! – произнес Ришелье, возвышая голос, между тем как дамы стали выходить из гостиной в сад вслед за маркизой де Помпадур. – Вот имена особ, которых его величество приглашает поужинать с ним.

Он прочел среди общего молчания:

«Граф де Шароле.

Маршал Саксонский.

Герцог де Граммон.

Герцог де Ришелье.

Маркиз д'Аржансон.

Виконт де Таванн.

Герцог де Коссе Бриссак.

Маркиз де Креки.

Граф де Сен-Жермен».

Произнеся последнее имя, Ришелье сложил бумагу, что означало: список завершен.

Неприглашенные медленно вышли из гостиной, еле сдерживая вздох сожаления.

VI Ужин в Шуази

Ужины в Шуази пользовались большей славой, чем в Пале-Рояль во времена регентства. Людовик XV терпеть не мог требований этикета, и так как не в состоянии был избавиться от этикета в Версале, то избавлялся от него в Шуази.

Самой ответственной и самой скучной процедурой в этикете, которой приходилось строго следовать, была «проба кушаний». Для этого назначалось пять камер-юнкеров. Один из них, дежурный, становился у стола и приказывал при себе пробовать пищу дежурному офицеру. Эта проба распространялась на все: воду, вина, жаркое, рагу, хлеб и фрукты. Король мог есть только после пробы. В Шуази подобного этикета не существовало. Главный повар короля был человек с особым дарованием. Король часто разговаривал с ним и давал ему советы.

Король приказал построить в Шуази, в самой таинственной части замка, хорошую кухню. Здесь Людовик любил сам заниматься стряпней; он придумывал разные восхитительные рагу, множество соусов. Людовик XV имел более способностей к приготовлению пищи, чем к политике. Его любимыми помощниками были: д'Айян, Ришелье, Таванн, де Бофремон, а самыми способными поварятами – четыре пажа, во главе с кавалером де Ростеном.

Когда король надевал поварской передник, входить на кухню запрещалось. Лучше всего король умел готовить цыплят и варить яйца. Ришелье прославился своим жарким, а Таванн – своими салатами. Жанти Бернару в качестве директора дворцовой библиотеки было поручено составлять меню каждого обеда.

В тот день, когда граф де Сен-Жермен был принят в Шуази, король не сам готовил ужин, он только дал соответствующие распоряжения и, отведя в сад маркизу де Помпадур, пошел на кухню посмотреть, как идут приготовления к ужину. Оставшись доволен царящим там порядком, он вернулся в сад и, проходя мимо оранжереи, заметил хохотавших маркизу де Помпадур и мадемуазель де Шароле. Одна держала в руке розу и гвоздику, другая – букет незабудок.

Обе были восхитительны. Король с восторгом смотрел на них.

– Здесь недостает только третьей грации, – сказал он.

– Все в ваших руках, государь, – отвечала маркиза де Помпадур, – ваша власть подобна власти Юпитера.

– Там, где повелеваете вы обе, – продолжал Людовик XV, – не может быть никакой другой власти.

Маркиза подала королю сорванные ею розу и гвоздику.

– Если гвоздика представляет меня, – сказал Людовик XV, – то роза вас не стоит!

Мадемуазель де Шароле, со своей стороны, подала королю букет незабудок.

– Вы сообщили этим цветам всю привлекательность красноречия, – сказал король, взяв букет.

– Государь, – отвечала принцесса, – красноречие иногда составляет весь смысл наших сокровенных желаний.

Фраза была недурна по форме, но в сущности ничего не значила, и Людовик XV ничего не ответил.

Сделав несколько шагов, король и дамы дошли до ограды, за которой находились два маленьких сибирских оленя, недавно присланные русской императрицей французскому королю.

– Какие хорошенькие олени! – произнесла маркиза де Помпадур, остановившись, чтобы полюбоваться ими.

В эту минуту Ростен, любимый паж короля, подошел, поклонился королю и дамам и сказал:

– Ужин готов, государь.

– Пусть подают, – отвечал король.

Предложив руки обеим дамам, он повел их в столовую.

Гости стояли в ожидании, разговаривая у дверей вестибюля. Тут были все, за исключением Сен-Жермена. Король заметил его отсутствие.

– Где же наш всемирный путешественник? – спросил

он.

– Граф готовит комнату для вызывания духов, – отвечал д'Аржансон.

– Неужели? Но, прежде чем витать в эмпиреях, надо подкрепиться.

– Граф де Сен-Жермен никогда не ест, – сказал д'Аржансон.

– Чем же он живет?

– Не знаю, но я часто с ним обедал и никогда не видел, чтобы он что-нибудь ел.

– Однако, для того чтобы жить, надо есть.

– Я ем по-своему, государь, – сказал граф, подходя. – Я питаюсь приготовленными мною эликсирами, и одной капли их достаточно, чтобы быть сытым целый день.

– Черт побери! – воскликнул маршал Саксонский. – Бесценный эликсир, и, если бы вы взялись кормить им королевскую армию во время открывающейся кампании, вы избавили бы нас от больших хлопот.

– Это можно было бы сделать, – отвечал граф, – но потребовалось бы слишком много времени, чтобы каждый солдат мог привыкнуть к новому режиму.

– А времени у нас мало, значит, мы по-прежнему будем прибегать к главным поставщикам.

Король направился с маркизой де Помпадур в столовую; дамы последовали за ними под руку с кавалерами. После короля вошли граф де Шароле и маршал Саксонский. Дверь за ними закрылась.

Столовая представляла собой обширную, чудесно убранную комнату, с богатой мебелью, ярко освещенную тысячью свечей. Она имела одну особенность: в середине залы, там, где должен был находиться стол, на полу была прекрасная розетка овальной формы с богатыми инкрустациями из розового дерева. Вокруг этой розетки словно вокруг стола стояли стулья.

Король сел в стоявшее посредине кресло, маркиза де Помпадур села по правую его руку, гости разместились на других стульях.

В столовой не было ни одного слуги. Лишь паж Ростен стоял за ширмами в углу комнаты.

Король и гости образовали круг. Как только они сели, послышался тихий звонок; тотчас розетка на полу опустилась вниз, исчезла, и стол, чудно сервированный, медленно поднялся на ее место, и перед каждым гостем очутился прибор. У четырех сторон стола появились четыре столика с бутылками и графинами.

Обед начался.

При каждой перемене блюд середина стола опускалась вниз и поднималась с новым кушаньем. Первая мысль о таком столе пришла в голову мадам де Мальи. Удивительный карп, длиной по крайней мере в три фута, вызвал у собравшихся крик восторга.

– Уж не из тех ли это карпов, которых Франциск I запустил в пруд Фонтенбло? – спросил Людовик XV, пристально глядя на Сен-Жермена.

– Государь, – отвечал граф, – этот карп не из Фонтенбло, а рейнский.

– Вы так думаете?

– Я это знаю точно.

– Откуда же вы это узнали?

– Я определил это по красному цвету чешуи на голове.

Виконт Таванн сидел напротив графа и с большим вниманием смотрел на карпа.

– Не пробуждает ли у вас каких-то воспоминаний вид этого карпа, виконт? – спросил Сен-Жермен.

Виконт вздрогнул.

– Да, – сказал он. – Я только один раз в жизни ел карпа таких размеров, причем при таких обстоятельствах, которые не изглаживаются из памяти никогда.

– При каких же обстоятельствах? – спросила маркиза де Помпадур.

– Вам угодно знать?

– Да, если возможно.

– Я ел карпа такого размера за завтраком с Рыцарем Курятника.

– С Рыцарем! – воскликнула маркиза.

– Курятника! – повторили все.

Виконт сделал утвердительный знак.

– Вы завтракали с Рыцарем Курятника? – спросил король.

– Да, государь.

– Ах, Боже мой! Как же это с вами случилось? Разве этот разбойник вас захватил?

– Он меня пригласил.

– И вы приняли его приглашение?

– Да, государь, я принял его приглашение, как принимают подобное приглашение от друга.

– Разве этот разбойник ваш друг?

– Имею эту честь.

– Если бы здесь был начальник полиции, он мог бы арестовать вас.

– Как он арестовал самого Рыцаря, – иронически заметил Ришелье, смеясь.

– Но почему же вы стали другом этого ужасного разбойника? – спросила маркиза де Помпадур.

– Позвольте сказать вам, маркиза, что он совсем не столь ужасен, напротив, он очень хорош собой – не правда ли, Ришелье?

– Да, он очень хорош, – подтвердил герцог.

– Вы также его знаете? – с удивлением спросил король.

– Я его видел как-то ночью после ужина у Комарго.

– И я тоже, – сказал Бриссак.

– И я, – прибавил Креки. – Это было именно в ту ночь, когда сгорел отель Шароле.

– Ваш отель? – повторил король, обернувшись к своему кузену.

Граф де Шароле был несколько бледен и кусал губы.

– А! Господа видели этого мерзавца в ту самую ночь? – спросил он ироническим тоном.

– Да, – отвечал Таванн. – Он принес цветы нашим дамам и успокоил их насчет опасности, которую мог представлять случившийся по соседству пожар.

– В ту самую ночь чуть не убили Сабину Доже, – сказал Ришелье.

Граф де Шароле пристально посмотрел на Таванна.

– Этот Рыцарь ваш друг? – спросил он.

– Да, – отвечал Таванн.

– Не поздравляю вас с этим.

– Почему?

– Разве лестно быть другом презренного вора?

– Он не ворует.

– В самом деле?

– Нет, он воюет; это не обыкновенный разбойник, деньги он «конфискует», причём только у знатных.

– Каким образом? – спросил король.

– Рыцарь никогда не грабил дома мещан или простолюдинов, никогда не совершал преступлений по отношению к нетитулованным особам или буржуа, мало того, он часто, очень часто помогал многим и некоторым дворянам даже очень предан.

– Каким дворянам?

– Многим, между прочими и мне.

– Он оказал вам услугу?

– Да, государь.

– Какую?

– Два раза спас мне жизнь; он убил своею рукой трех напавших на меня человек; избавил меня от четвертого, который мне мешал, и бросил сто тысяч экю на ветер, чтобы только дать мне возможность доказать любимой женщине, что моя любовь искренна.

– В таком случае этот Курятник – очаровательный человек, – сказал, смеясь, герцог Ришелье, – и начальник полиции клевещет на него самым недостойным образом.

– Вы думаете? – спросил граф де Шароле.

– О! –воскликнул герцог де Бриссак. – Если этот тип и друг виконту де Таванну, то уж никак не графу де Шароле.

– Он, полагаю, большой приятель всех артистов в Опере, – заметил граф де Сен-Жермен. – Насколько мне известно, сегодня он дает ужин всему кордебалету.

– Сегодня вечером? – спросили все.

– Да. Он прислал в два часа в Оперу корзины со всем необходимым для ужина.

– А вы откуда это знаете?

– Я знаю все, государь, и в ту самую минуту, как что-то случается.

– Стало быть, вы обладаете даром ясновидения?

Сен-Жермен низко поклонился, оставив вопрос без ответа.

Ванны из человеческой крови

Ужин был весел по обыкновению; кушанья сменялись быстро, и наконец явился стол с десертом.

– Очаровательное изобретение этот ваш стол! – воскликнул маркиз де Креки.

– И недавнее, – прибавил Ришелье.

– Напрасно вы так думаете, герцог, – сказал граф де Сен-Жермен.

– Как! Это изобретение старинное?

– Не совсем, но ему уже около двухсот лет.

– Вы уже обедали или ужинали за подобным столом? – спросил король.

– Да, государь.

– Когда? Где?

– Я имел честь ужинать за таким столом, но квадратной формы, с королевой Екатериной Медичи. Это было в башне отеля Суассон, в апартаментах, предназначенных для Руджиери. Королева, занимаясь наукой, не хотела, чтобы ей мешали. Позднее я ужинал за столом, также похожим на этот, в Неаполе и, наконец, недавно в Петербурге, у князя Трепацкого.

– У князя Трепацкого? У того, который умер несколько месяцев назад? – поинтересовался Ришелье.

– У него, герцог. Только он не умер.

– Трепацкий жив?

– Конечно.

– Это, кажется, тот русский, который прославился странными проделками? – спросил король.

– Да, государь, – ответил герцог Ришелье. – Князь выпивал за завтраком по двадцать бутылок кларету. Однажды он один вытащил из глубокой ямы, в которую свалилась его карета, и саму карету, и лошадей, и лакеев. У него никогда не бывало менее шести любовниц.

– О! – воскликнул Сен-Жермен. – Природе он многим обязан: гигантский рост, необыкновенная сила.

– Но ведь говорили, что он умер; разве он жив?

– Да, государь, пробыв месяцев десять в Париже, князь занемог. Злоупотребление удовольствиями произвело страшное разрушение в его крови. Этот человек, такой красивый, сильный, в короткое время стал высохшим скелетом, ослабевшим до такой степени, что он мог ходить только с помощью двух лакеев. Казалось, он обречен.

– Это правда – его болезнь наделала много шума, – сказал маркиз де Креки.

– Граф де Шароле знает об этом столько же, сколько я, – продолжал граф де Сен-Жермен, – потому что в то время он посещал князя.

– Вы его видели? – спросил король.

– Да, государь, – отвечал Шароле в замешательстве, – и действительно его вид внушил мне глубокое отвращение.

– Ходили слухи, – сказал Ришелье, – что русский князь заболел проказой, которая начинается с сухости тела. Мне рассказывал Кене, что доктора сомневались, выздоровеет ли князь, если болезнь достигла такой стадии. Друзья его были в отчаянии.

– Но он посмеялся над ними, – перебил граф де СенЖермен. – Вопреки докторам он утверждал, что скоро выздоровеет, и уехал… назначив друзьям свидание на будущий год, в годовщину своего отъезда.

– Доктора объявили, что он не доедет и до границы.

– Это правда.

– Однако он вернулся, – заверил их де Сен-Жермен.

– Когда?

– Он в Париже уже несколько дней, – сказал Шароле.

– И выздоровел?

– Совершенно. Он так же свеж и полон сил, как до болезни.

– Вы говорите, что он вернулся в Париж несколько дней назад? – спросил король.

– Официально – да, – отвечал Сен-Жермен, – но инкогнито он вернулся уже четыре месяца назад.

Шароле пристально посмотрел на Сен-Жермена и побледнел.

– Зачем? – спросил король.

– Затем, что в Париже, государь, есть один человек, который, чувствуя начало болезни такой же, как у князя, написал ему, умоляя назвать средства к излечению. Князь приехал, навестил этого человека, и оба условились помогать друг другу не только для того, чтобы вылечиться, но и для того, чтобы совместно продолжать придерживаться режима, который должен был удвоить их силы. Князь еще не совсем оправился, однако совершенно преобразился. Он привез с собой древнего старика, согбенного до такой степени, что на вид он меньше карлика. Его белая расчесанная борода достает до земли, глаза у него живые, исполненные огня, движения полны грации, но во всей наружности чувствуется коварство, что-то дьявольское. Этот человек – монгольский целитель; его зовут Абен Гакиб. Глядя на него, нетрудно понять, что этот ученый принадлежит к секте искателей философского камня, которые не отступают ни перед какими препятствиями, мешающими найти его, и жертвуют всем, даже жизнью себе подобных, ради этой несбыточной мечты.

Слушая графа, все выказывали удивление.

– Как?! – спросил маркиз де Креки. – Вы обладаете эликсиром долгой жизни, а отрицаете философский камень?

– Конечно. Философский камень – главный постулат шарлатанов; он порождение больного воображения. Мой же эликсир долгой жизни – просто образ жизни и основан на простом рассуждении.

– Продолжайте, – сказал король. – Мы еще поговорим об этом.

– Врач, который, должен признать, был очень искусен, принял того человека, который хотел с ним посоветоваться, и дал ему следующее наставление.

Сен-Жермен вынул из кармана пергамент и прочел:

«Наставление к лечению проказы

1. Больной должен в течение двух месяцев оставаться один, прекратить сношения со своими друзьями, особенно дамами, которым он не должен даже смотреть в лицо.

2. Питаться исключительно рыбой, овощами, легкими пирожными, пить только воду, апельсиновый сок и лимонад.

3. Жить в таком доме, чтобы никто другой не жил на верхнем этаже. Комната, не считая трех дверей (что необходимо), должна иметь три окна: одно – на север, другое – на восток, третье – на запад. В этой комнате больной должен только спать.

4. Каждый день, вставая, и перед тем, как ложиться спать, больной должен мысленно прочесть, не шевеля губами, молитву на языке хинди, но написанную латинскими буквами.

5. Каждый день до обеда он должен принимать ванну из ароматических трав, сорванных в определенное время, в определенных местах и при определенных условиях (каких – моя тайна).

6. В каждую пятницу каждой недели мною у больного с помощью изобретенного мной устройства будут выпущены восемь унций крови и в открытую жилу будут введены восемь унций крови, взятой у девушки, добродетельной и невинной, старше пятнадцати, но моложе двадцати лет.

7. В последнюю пятницу каждого месяца больной должен принимать ванну, составленную из трех четвертей бычьей крови и одной четверти человеческой. Такую ванну надо принимать четыре раза в течение четырех месяцев».

– Это все, – закончил Сен-Жермен, складывая пергамент. – Если строго следовать этому режиму, то больной должен вылечиться.

– И он вылечился? – спросил король.

– Да, государь. Сейчас он себя чувствует великолепно.

– И эта личность принимала ванны из человеческой крови и вбирала в свои жилы кровь добродетельных и невинных девушек?

– Да, государь.

– И это происходило в Париже?

– Да, государь.

– А я этого не знал?! И начальник полиции мне об этом не сказал, а может быть даже сам этого не знал!

Сен-Жермен кивнул утвердительно.

– Прекратим эти шутки, – продолжал Людовик XV, – о них тяжело слышать, притом невозможно поверить в подобную гнусность.

– Если бы не было Тиберия, маршала де Жие и других лиц подобного рода, – продолжал Сен-Жермен, – я мог бы сомневаться; но король не должен удивляться, когда в наше время повторяют то, что делалось и прежде…

– Милостивый государь, – возразил король строгим тоном, – тот, кто утверждает такое, должен представить доказательства. Знаете ли вы при дворе, в Париже или в провинции людей, которые для собственного удовольствия принимают ванны из крови?

– Осмелюсь заметить вашему величеству, – сказал Сен-Жермен с величайшим спокойствием, – я не сказал, что это делалось для удовольствия.

– Какова бы ни была причина, все подобные люди, если они действительно существуют, живут не в воображаемом пространстве, и начальник полиции должен знать, где их найти.

– Правда, – медленно отвечал Сен-Жермен, – для того чтобы захватить главного виновника, того, кто зазвал князя в Париж, того, кто в столице королевства употребляет столь гнусное средство излечения, предписанное монгольским врачом, нужно не так уж далеко протянуть руку.

Произнеся эти последние слова, Сен-Жермен обернулся и бросил взгляд на графа де Шароле. Принц Бурбон остался

бесстрастен и выдержал взгляд как человек, не понимающий сказанных слов.

– Можете вы назвать того, кто следовал лечению монгольского врача? – спросил король.

– Г осударь, – с достоинством сказал Сен-Жермен, – я могу открыть некоторые обстоятельства дела, но мне не следует называть высокопоставленного виновного.

– Высокопоставленного виновного, – повторил король.

Людовик XV выпрямился, его лицо приняло то серьезное и торжественное выражение, которое внушало уважение всем видевшим его во время больших церемоний, где король был истинно королем.

– Высокопоставленный виновный! – еще раз произнес он, делая ударение на первом слове. – Кого вы можете так называть, кроме меня?

– Ваше величество должны догадаться, – возразил Сен-Жермен с необычайной твердостью, – что дело касается королевского семейства.

– Милостивый государь, – воскликнул король, – берегитесь! Вы играете своей жизнью!

– Знаю, государь, – холодно ответил Сен-Жермен, – но я выиграю.

Положение становилось очень напряженным. Никто не смел и кашлянуть.

Все понимали, что граф де Сен-Жермен или погибнет безвозвратно, или займет первое место в общественном мнении.

Король молчал. Он медленно поднял голову и обвел всех присутствующих вопросительным взглядом.

– Господа, – спросил он, – известно ли кому-либо, кроме графа де Сен-Жермена, о том, что в Париже кто-то принимает ванны из крови?

Настала минута нерешительности и замешательства, потом Ришелье обратился к королю.

– Государь, – сказал он, – слухи об этих кровавых ваннах ходили и ходят до сих пор.

– Неужели? – удивился король.

– Только прибавляют, – сказал герцог де Бриссак, – что бычью кровь надо смешивать с кровью молодой девушки и кровью ребенка, приготовленной с соблюдением различных обрядов.

– Утверждают, – добавил Таванн, – что такую ванну нужно принимать в пятницу.

– Давно уже, – сказал маркиз д'Аржансон, – в Париже встревожены многочисленными убийствами и исчезновениями девушек и детей. Невозможно было понять причины этих убийств, и в них обвиняли пресловутого Курятника. Имя его спасало от наказания того, о ком говорит граф де Сен-Жермен, если только граф не ошибается.

– В преступлении обвиняли Рыцаря Курятника, – проговорил де Сен-Жермен, – но не знали, кто пользовался его плодами.

– Но это делает образ бедного Рыцаря очень интересным, – сказала маркиза де Помпадур, – раз обвинения против него были несправедливы.

– Некоторые – да, но не все.

– Как? – с негодованием спросил Людовик XV. – И подобные преступления остаются безнаказанными? Боже мой, – продолжал он, поднимая глаза к небу, – неужели во Франции есть люди, решающиеся на лечение, которого не осмелился бы позволить себе даже король, даже если бы жизнь его находилась в опасности и это было бы последним средством спасти ее?

– О, государь! – закричала фаворитка, с восторгом целуя руки короля. – Отчего вся Франция не может слышать произнесенных вами слов!

– Это для Франции было бы лишним поводом, – проговорил Ришелье, – опять провозгласить «Возлюбленный» – слово, которым народ так любит называть короля!

Гул одобрения послышался в зале.

– Государь, – сказал Сен-Жермен, поклонившись, – мне показалось, что это говорит Генрих IV или Людовик ХГУ.

– Я хочу услышать имя злодея, который вместе с татарским князем и по советам монгольского лекаря согласился принимать ванны из человеческой крови, – произнес король.

– Я не могу назвать его, государь.

– Я хочу знать, кто он!

– Я могу указать на него, ваше величество.

– Указать на этого человека, этого «высокопоставленного» виновного! – повторил король. – Еще раз предупреждаю, берегитесь, вы рискуете многим, граф.

– Когда ваше величество прикажет, я буду действовать.

Вновь наступило молчание.

– Милостивый государь, – сказал король, – подумайте в последний раз, у вас еще есть время. Ошибиться, впасть в заблуждение значило бы безрассудно подвергнуть риску вашу жизнь. Речь идет о тяжком обвинении, и за ложными показаниями последует казнь.

Сен-Жермен поклонился.

– Я готов, – ответил он.

– Итак, вы можете указать мне на того, кто в моем королевстве принимает ванны из человеческой крови?

– Да, государь.

– И сделаете это, когда я захочу?

– Да, государь.

– Итак, – сказал король, протянув руку, – я приказываю! Говорите! Укажите!

– Говорить я не могу, этому противится судьба, а указать я в силах.

– Укажите же!

– Государь, в этом мне должен помочь дух. Я призову его, и он придет.

Сен-Жермен, встав, протянул вверх обе руки.

– Да будет мрак! – воскликнул он громким и звучным голосом.

Не успел он произнести эти слова, как одно окно отворилось, в залу ворвался сильный порыв ветра и задул свечи.

Внезапный переход от яркого света к глубокой темноте подействовал на гостей короля и на него самого. Все оставались неподвижны и безмолвны.

Прежде чем дамы успели вскрикнуть, бледный свет показался на стене напротив короля, в том месте, к которому граф де Шароле сидел спиной. Этот свет, сначала слабый, усиливался, и скоро на светлой поверхности обрисовалась картина.

Она представляла собой парижскую улицу с большим зданием слева. Ришелье, Таванн, Креки и другие тотчас узнали улицу Тампль и отель Субиз.

Улица была пуста. Вдруг появилась молодая женщина почти в естественную величину. Будто вне себя она бежала от кого-то. В ту минуту, когда она пробегала мимо отеля, из окна выскочил человек, бросился на молодую женщину с кинжалом в руке и пронзил ей сердце. Женщина упала…

Мужчина наклонился к ней как бы затем, чтобы поднять ее на руки, но остановился и стал прислушиваться. Он пригнулся, посмотрел вдаль, потом попятился назад, оставляя следы на снегу, и медленно отступил к стене отеля. Затем по стене он влез в окно.

Этот человек был высокого роста, с черными, длинными и густыми усами, меховая шапка скрывала верхнюю часть его лица. Он исчез в окне в ту минуту, когда на улице появился молодой человек, вставший на колени возле девушки. Свет освещал лица обоих.

– Сабина Доже! – произнес король.

– И Таванн! – прибавил Ришелье.

– Это чудесно! – сказал Креки. – Все именно так и было.

Свет исчез, и изображение расплылось в темноте. Оно было таким ясным, что иллюзия реальности была абсолютной. Но вот свет опять появился на стене.

Сцена переменилась: было видно кладбище, у которого стояла карета, запряженная парой лошадей. В дверце показалась закутанная в мантилью женская голова. Человек в бархатной маске и весь в черном стоял возле кареты и разговаривал с женщиной. Шел сильный снег.

Раздался крик удивления – это вскрикнула маркиза де Помпадур.

– Что с вами? – спросил король.

– Ничего… государь… – отвечала фаворитка. – Удивление… удовольствие… все это так странно…

Свет померк, живая картина на стене исчезла. Вокруг стола было темно.

– Но в этих картинах нет ответа на мой вопрос, – сказал король.

– Государь, – отвечал Сен-Жермен шепотом, – духи не всегда повинуются беспрекословно; часто я вынужден подчиняться их прихотям и ждать, когда они захотят ответить.

Отступив назад, граф прошептал какие-то странные слова.

Свет мало-помалу усилился и осветил сероватое небо, покрытое тучами. Одна туча разверзлась, и показалась живописная местность, усеянная многочисленными войсками. Кавалерия, инфантерия, артиллерия двигались через горы и реки.

На первом плане виднелась блестящая группа, в центре которой находился всадник в позолоченном снаряжении. В зале все вскрикнули: всадником был маршал Саксонский. Вокруг его головы блистал нимб славы…

Но тут при громких криках одобрения тучи сомкнулись.

– Очаровательно! Ослепительно! – повторяла маркиза де Помпадур.

– Как объяснить такое совпадение? – спросил король.

– Для духов нет ничего невозможного, государь, – отвечал Сен-Жермен.

Тучи снова расступились; на этот раз все присутствующие от восторга поднялись со своих мест. Это был апофеоз. На золотом троне под лазурным небом, усыпанным звездами, восседал Людовик XV в королевском костюме, держа в руке обнаженный меч; вокруг трона теснились офицеры и маршалы, лица которых можно было узнать. По правую руку от трона располагалась победоносная французская армия; солдаты ма-

хали шляпами и знаменами; по левую стояли на коленях безоружные английские солдаты и просили пощады. Перед престолом маршал Саксонский одной рукой подавал королю французское знамя, а другой держал трофейные английские знамена.

– Да здравствует король! – закричал Ришелье, увлекаемый энтузиазмом.

– Да здравствует король! – вторили ему.

– Государь, – сказал Сен-Жермен, – одиннадцатого мая эти события станут реальностью.

– Я клянусь совершить это, – добавил маршал громким голосом.

– В этот день, граф де Сен-Жермен, – сказал Людовик XV, – я исполню любую просьбу, с которой вы обратитесь ко мне.

– Вот будущее, государь, – продолжал Сен-Жермен, – а теперь взгляните и на настоящее!

Золотистые облака закрыли великолепную картину, и она тотчас померкла.

Наступло продолжительное молчание; черные тучи раздвинулись, и показалась комната с позолоченными стенами; посредине стояла большая ванна из черного мрамора. Можно было видеть ее содержимое. Это была кровь.

В нескольких шагах от ванны лежало тело молодой девушки со вскрытыми венами и с широкой раной в груди.

Человек с большими усами, как две капли воды похожий на того, который в первой картине пытался, выскочив из окна отеля Субиз, убить Сабину, стоял возле тела и собирал в вазу кровь, которую выливал в ванну. В ванне, весь погрузившись в ее содержимое, сидел мужчина, голова которого едва виднелась над поверхностью красной жидкости.

Крики ужаса и негодования раздались в зале: в человеке, сидящем в ванне, все узнали графа де Шароле, который сидел за столом напротив короля. Свет погас, страшная картина исчезла, потом пламя, похожее на блуждающий огонь, пробежало у потолка и зажгло одну за другой все свечи.

Осветивший залу яркий огонь возвратил к жизни всех окруживших стол. Вздох облегчения вырвался из груди присутствующих. Сен-Жермен, стоявший напротив короля, низко поклонился.

– Государь, – сказал он, – духи отвечали вам.

Король был очень бледен, и негодование молнией сверкало в его глазах.

– Вы, Шароле! Вы? – спросил король, бросив на графа испепеляющий взгляд.

– Государь, – негромко отвечал принц Бурбон, – или этот человек сумасшедший, и тогда его надо простить, или он насмехается над вашим величеством, и тогда его надо наказать.

– Клянитесь вашей честью, принц, – сказал граф де Сен-Жермен, – что обвинение несправедливо, и тогда я признаю себя или сумасшедшим, или гнусным лжецом.

– Мне нечего ответить, – произнес граф надменно.

– Почему же?

– Потому что я не хочу принимать участия в шарлатанстве.

– Я исполнил приказание короля, – возразил СенЖермен. – Сожалею, что дух явился в вашем облике, но духи не ошибаются.

– Государь, – обратился граф де Шароле к королю, – этот человек забывает, с кем говорит.

– Я с вами не согласен, – сказал король строгим тоном, который заставил побледнеть присутствовавших. – Граф де Сен-Жермен не забывает об этом, он лишь напоминает вам о приказании, отданном ему мною.

– Но что за обвинение?!

– Справедливо оно или ложно – вот что важно. Вы должны ответить на этот вопрос.

– Я повторяю, – продолжал Сен-Жермен угрожающим тоном, – пусть его высочество поклянется своей честью принца, что он не принимал ванны из человеческой крови, и тогда я буду считать себя самым презренным из людей, и пусть меня накажут пыткой.

Наступило молчание. Обвинение графа де Сен-Жермена попало в точку, все взгляды обратились к принцу, а, так как его все ненавидели, взгляды эти выражали более любопытство, чем сочувствие.

Граф де Шароле сохранял молчание. Он ел вареные фрукты, лежавшие на его тарелке, и, по-видимому, нисколько не был озабочен ситуацией. Но обстановка была очень напряженной, что было видно по выражению лиц других гостей и по пристальному взгляду Людовика XV.

– Ну, что вы на это скажете? – сухо спросил король.

– Ничего, государь, кроме того, что если бы подобная шутка происходила в другом доме, а не в королевском, то шутник давно был бы наказан, как он того заслуживает.

Шароле осмотрелся вокруг. По лицам присутствующих он понял, о чем думали гости короля. Глаза их потуплялись, и головы отворачивались от его взгляда. Он медленно встал и, выказывая надменное достоинство, которое внушала ему, принцу крови, уверенность в безнаказанности, сказал:

– Я прошу у вашего величества позволения удалиться. Такой человек, как я, не может позволить шутить над собой подобным образом, даже в королевском доме.

– В Шуази нет этикета, – отвечал король, – каждый может быть хозяином своего времени и своих поступков. Оставайтесь, уходите, в общем делайте, что вам вздумается.

Шароле низко поклонился и сделал шаг, чтобы выйти. В эту минуту раздался звонок. Паж Ростен подошел к секретному окошку в стене, открыл его и взял поданную оттуда бумагу, сложенную в виде письма. Он взглянул на адресат и подал письмо маркизу д'Аржансону.

Министр сорвал печать, быстро прочел, встал, подошел к королю и подал ему письмо.

Король в свою очередь прочитал письмо и сделал резкое движение. Все это произошло так быстро, что граф де Шароле еще не успел дойти до двери.

– Месье де Шароле! – позвал Людовик XV.

Принц обернулся. Король подал ему письмо.

– Прочтите это, – сказал он.

Шароле одним взглядом пробежал письмо.

– Оно адресовано вам! – продолжал король.

Шароле не ответил, поклонился и вышел, бросив на СенЖермена взгляд, полный бешенства и угрозы. Едва он ушел, как взоры всех обратились к графу де Сен-Жермену, который, по-видимому, ждал этого момента.

Король встал и подал руку маркизе де Помпадур. Ужин окончился.

VIII Частный совет

Король увел маркиза д'Аржансона в свой кабинет. Маркиза де Помпадур и герцог Ришелье после приглашения Людовика XV последовали за ними. Король держал в руке письмо, которое ему передал маркиз.

– Нечего больше сомневаться, – сказал он с гневом. – Это правда! И подобные поступки совершает принц моего дома! Я не оставлю это преступление безнаказанным.

Он протянул руку к сонетке.

– Государь, – сказала маркиза де Помпадур, становясь перед королем и не давая ему звонить, – заклинаю вас, подумайте, прежде чем отдадите приказ.

– Но это ужасно! – продолжал король, сложив руки с негодованием. – Чудовище! Мало ему было стрелять в людей, как в дичь на охоте. Я прикажу генеральному прокурору возбудить против него следствие, пусть его судят.

– Государь! – вскричала маркиза де Помпадур. – Но ведь это Бурбон!

– Это не Бурбон, не француз, не человек, – возразил король, – это хищный зверь, от которого следует избавить человечество^[20].

Король в третий раз хотел позвонить и отдать приказание, но Ришелье, маркиза де Помпадур и д'Аржансон стали уговаривать его не действовать так поспешно.

– Государь, – сказал Ришелье, – надо проявить осторожность, прежде чем обвинить в подобном действии члена королевской фамилии.

– Такая мера, – прибавил д'Аржансон, – могла бы оказаться опасной в настоящее время, когда начинается война. Одни, защищая принца, будут обвинять ваше величество; другие, посчитав принца виновным, употребят все усилия, чтобы пятно было брошено на всю королевскую фамилию.

– Это правда, – сказала маркиза де Помпадур.

– Но нельзя же оставить безнаказанными такие преступления, – возразил король, – разве я не должен защищать бедных детей и несчастных девушек?

– Их нужно защищать, государь.

– Что же делать?

– Представить это дело в частный совет, государь, и действовать после совещания, – сказал маркиз д'Аржансон.

– Да, он прав, – подтвердила маркиза де Помпадур.

– Это, очевидно, самое благоразумное решение, – добавил Ришелье.

Король размышлял.

– Завтра, – продолжал он, – я передам это дело совету.

– Ах, государь! – вскричала маркиза де Помпадур. – Вы действительно «Возлюбленный».

– Я этого и желаю, – отвечал Людовик XV, любезно целуя руку прелестной маркизы.

– Ваши желания давно исполнены, государь.

– И вы имеете право разделять это мое имя, потому что вы также «возлюбленная»!

– Как мне нравится замок! – воскликнула маркиза де Помпадур. – Шуази всегда будет для меня приятнейшим местом пребывания, а Сенарский лес запомнится восхитительной прогулкой…

– И местом сладостных воспоминаний.

– О! Лишь одно воспоминание печально, – сказала маркиза со вздохом.

– Какое?

– О той охоте, когда бешеный кабан бросился на вашу лошадь, государь, и на вас.

– Помню, помню.

– У меня все еще перед глазами эта ужасная сцена.

– А разве вы присутствовали при ней?

– Да, государь.

– Где вы были?

– В павильоне Круа-Фонтан, – отвечала маркиза, кокетливо улыбаясь.

– Помню. Когда я отдыхал, мне приснился прекрасный сон. – Король наклонился и опять поцеловал руку маркизы.

– Стало быть, вы были в павильоне Круа-Фонтан, когда кабан бросился на меня? – продолжал он.

– Да, государь, и никогда не забуду той минуты, потому что когда я увидела опасность, то вся похолодела. Если бы кабан ударил вас, государь, я бы умерла.

– Дорогая маркиза!

– О! Как я благословляю преданность человека, так храбро убившего бешеного зверя!

– Кроме преданности этот человек доказал хладнокровие и ловкость.

– Он не дал времени другим помочь королю, – сказал Ришелье.

– Удивительно, что я никогда не видел его после этого,

– сказал Людовик XV, – а ему следовало бы прийти за наградой.

– Государь, – заметила маркиза де Помпадур, – если этот человек имеет благородное сердце, как это доказывает его поведение, то наградой для него служит сам его поступок.

Король нежно пожал руку маркизы.

– Но, – продолжала она, – я хотела бы знать, кто такой этот граф де Сен-Жермен, который все знает, все видит, все слышит; человек, которому более пятисот лет и который

общался с древними королями, проехал всю Вселенную и творит чудеса?

– В самом деле это очень странный человек! – воскликнул король. – И как объяснить то, что происходило сегодня?

– Объяснить трудно, – сказал Ришелье. – Если бы наш ужин состоялся у него, было бы понятнее; но здесь, в Шуази, в доме короля… Не мог же он заранее установить свои приспособления в столовой.

– Конечно, не мог, – подтвердил д'Аржансон.

– Значит, он очень ученый?

– Я думаю так, государь.

– Неужели он действительно живет так долго, как говорит?

– По-видимому, да.

Маркиза де Помпадур лукаво улыбнулась.

– Этот человек мог бы быть вам полезен, – сказала она.

– Самое странное – это то, – прибавил д'Аржансон, – что он ничего не требует для себя и открыто признается, что настолько богат, насколько может желать человек.

– Я этому верю, – сказала маркиза, – потому что он умеет делать золото, увеличивать жемчуг и очищать бриллианты.

– А также говорит на всех языках, – прибавил Ришелье.

Король, взяв под руку маркизу, направился в залу.

IХ Отъезд

В Шуази король удалялся в свои апартаменты в одиннадцать часов. Церемонии никакой не было, и все гости расходились по своим комнатам, а те, которые не имели своих апартаментов в замке, садились в экипажи и возвращались в Париж.

Маркиз д'Аржансон имел комнату в Шуази, но в тот вечер он не воспользовался своей привилегией. Он должен был вернуться в Париж, чтобы заняться отправкой полков: резервы армии маршала Саксонского должны были присоединиться к войскам до приезда короля.

В четверть двенадцатого два экипажа стояли на дворе замка. Впереди экипажей находился пикет кавалергардов в парадных мундирах, с бригадиром во главе. Два человека спустились, разговаривая, со ступеней крыльца. Тотчас один из экипажей подъехал к крыльцу. Лакей отворил дверцу.

– Вы не со мною, граф де Сен-Жермен? – спросил д'Аржансон.

– Нет, вы возвращаетесь в Париж, а я еду в Брюнуа.

– К Парису?

– Да, это один из моих банкиров, и он взял с меня обещание провести у него сегодняшнюю ночь и завтрашний день.

– Располагайте собою только до трех часов.

– А потом?

– Окажите мне честь быть у меня.

– У вас есть ко мне разговор?

– Да. Жду завтра, в четыре часа, непременно.

– Буду у вас.

– Благодарю.

Они пожали друг другу руки. Д'Аржансон встал на подножку кареты и, не выпуская руки графа, сказал:

– Вы должны быть довольны, дорогой граф; не думаю, чтобы можно было бы пожелать более блестящего вступления в свет. Через сорок восемь часов ваше имя будет на устах у всех. Король желает видеть вас снова, маркиза де Помпадур находит вас очаровательным – это триумф.

Сен-Жермен улыбнулся и промолчал; д'Аржансон в последний раз пожал ему руку и сел в карету; она тронулась и под охраной конвоя кавалергардов помчалась по дороге.

Подъехала вторая карета, Сен-Жермен сел в нее. Выехав из Шуази, карета повернула направо по дороге, ведущей в Монжерон.

Ночь была темная. Прошло четверть часа после того, как карета отправилась в путь, когда раздалось пение петуха. Карета остановилась, дверца отворилась, и человек, вышедший из леса, прыгнул в нее; карета тотчас покатилась снова.

– Ну что? – спросил человек, садясь на переднюю скамейку.

– Сабину Доже хотел убить русский князь Трепацкий.

– Вы уверены?

– Сегодня я в этом удостоверился.

– Вам все удалось?

– Безусловно.

– Король удовлетворен?

– Он в восхищении.

– Вы довольны тем, как я проделал все трюки, чтобы получились ваши чудеса?

– Любезный С., я сам не мог бы их лучше сделать; этим сказано все.

– Итак, это князь? – продолжал С. после некоторого молчания.

– Да.

– Стало быть, это он похитил Нисетту и убил ее?

– Увы! Женщина в ее платье, найденная в карете в Сене, была не Нисетта; эта женщина была обезображена умышленно, чтобы обмануть нас.

– Я и сам так думаю.

– Нисетта, наверно, умерла, но не таким образом. Да! Она скорее всего умерла… разве только…

Сен-Жермен замолчал.

– Разве только – что? – спросил С.

– Разве только князь хочет иметь в своих руках надежный залог. Но если она жива, то находится не в Париже.

Сен-Жермен печально покачал головой.

– Просто чудо, что Сабина смогла спастись и на этот раз, – сказал он.

– Кукареку! – раздалось из леса.

Карета доехала до Сенарского леса. С. наклонился и посмотрел в окно. За каретой во всю прыть скакал всадник.

– Петух Негр! – констатировал С.

– Расспросите его, – сказал граф.

С. наклонился; всадник поравнялся с каретой.

– Где граф де Шароле? – спросил он сразу.

– В Буасси Сен-Леже, в первом доме налево по Шарантонской дороге, – отвечал Петух Негр.

– А его карета?

– Вернулась пустая в Париж.

С. обернулся к Сен-Жермену.

– В Монжеронский домик! – сказал тот живо.

Пробило полночь.

В этот час в Буасси Сен-Леже, в том самом доме, на который указал Петух Негр, находились два человека. Они тихо разговаривали между собой и медленно прохаживались по темной аллее сада.

– Этот человек должен погибнуть, – произнес один.

– Он погибнет! – отвечал другой. – Он будет побежден, разбит, уничтожен!

– А граф де Шароле?

– Он будет мне служить так, как я хочу.

– Где Нисетта?

– Там, где и должна быть.

– А Сабина?

– Когда брат ее уедет, а он едет завтра, она опять попадет в наши руки и на этот раз уже не спасется!

– А он?

– Он будет замучен пытками!

– Вы думаете, мы восторжествуем?

– Восторжествуем! Двадцать лет назад я дал клятву на могиле, из которой ты меня извлек, чтобы возвратить к жизни и мщению!

Х Привал

На дороге, ведущей из Валансьена в Турне, в первых числах мая можно было увидеть тысячи мундиров, лошадей, пушек, повозок, телег. Французская армия отправлялась на войну.

День был чудный, небо безоблачно. Весна окрасила окрестности в новые яркие изумрудные тона. По дороге двигался отряд французских лейб-гвардейцев. Раздалась команда:

– Стой!

Отряд враз остановился. Шедший впереди отряда сержант по прозвищу Фанфан-Тюльпан, решив дать отряду несколько часов отдыха, направил его в близлежащий лесок.

Через несколько минут после того, как отряд вошел в лес, солдаты развели огонь и в ожидании завтрака разлеглись на траве.

По той же дороге, которую только что оставил отряд, проезжали фургоны, телеги, повозки.

– А-ха-ха! – произнес Фанфан со вздохом. – У нас не хватает вина, а оно тут, в этих ящиках на колесах, и находится.

– Это фургоны королевского дома, – сказал барабанщик.

– А под повозкой-то корзинка с бутылками! – вскричала маркитантка Нанона, переглянувшись с сержантом.

Повозка, привлекшая внимание солдат, подъехала прямо к маленькому леску и вдруг остановилась.

– Слушай, Нанона, – сказал сержант, подавая ей свою трубку, – если завтра я буду убит, ты ее сбереги и вспоминай меня.

Затем, обращаясь к подъехавшим поставщикам королевского дома, спросил:

– Кстати, в качестве кого вы следуете за армией?

– Я поставщик, – отвечал Рупар, – поставляю рубашки и панталоны.

– А ваша супруга сопровождает вас?

– Как видите.

– А вы, сударыня? – обратился сержант к Арманде Жонсьер.

– Я торгую духами, – отвечала она.

– На войне не душатся.

– Я еду не торговать.

– Прокатиться? – спросила Нанона.

– Я провожаю одну бедную молодую девушку, которая едет с отцом.

– Дочь солдата?

– Нет, дочь королевского парикмахера, Доже.

– Да?! И парикмахер едет с армией?

– Конечно, так как едет король.

– Оно-то так, – сказал сержант, – но зачем парикмахер взял с собой дочь?

– Она сама захотела, – отвечала Урсула, – повидаться с братом, который пошел в солдаты.

– В каком полку? – спросил Фанфан-Тюльпан.

– В гренадерском, в отряде графа д'Отроша.

– В отряде графа д'Отроша? Я вчера поила его солдат, – сказала Нанона.

– Может быть, вы видели Ролана? Высокий, красивый, стройный, белокурый и очень печальный.

– А руки и лицо бледные, да?

– Да.

– Видела! Его товарищи рассказывают, что он никогда ни с кем не разговаривает и желает, чтобы его поскорее убили.

– Значит, он очень несчастен.

– Ужасно! Он любил одну девушку, с которой разлучился навсегда; но, для того чтобы понять хорошенько, вам надо узнать все.

– Расскажите скорее! – вскричала Нанона. – Это так интересно!

– Вот вся история, – продолжала Арманда. – У Доже, королевского парикмахера, двое детей: сын Ролан и дочь Сабина. У Ролана был друг, которого звали Жильбером, а у

Жильбера – сестра Нисетта. Ну, Жильбер полюбил Сабину, а Ролан – Нисетту.

– Как это мило! Друзья становились братьями!

– Обе свадьбы были уже назначены, когда Сабину чуть не убили…

– Кто?

– Это осталось неизвестно. Она была больна, выздоровела, свадьбы были назначены снова, когда однажды ночью, возвращаясь с бала в ратуше, Нисетта и Сабина были кем-то увезены в фиакре. Сабина успела убежать, а Нисетта так и не вернулась.

– Кто их увез?

– Это неизвестно. Но позже ее тело нашли в Сене. Карета, в которой ее везли, упала в воду, и Нисетта утонула.

– Ах, какое несчастье! И давно это случилось?

– Месяца два назад. Ролан в отчаянии. Его отчаяние так велико, что он решил оставить Париж и, не желая больше жить на белом свете, пошел в солдаты – в надежде, что будет убит в первом же сражении.

– Этого добиться нетрудно.

– Да, это только так кажется, – сказал сержант, – а когда попадет в огонь, то станет защищаться и не даст себя убить. Все забудет и будет думать лишь о славе.

– Да услышит вас Бог! – воскликнула Арманда. – Я не смею на это надеяться. Притом случилось не одно это несчастье. Разумеется, Сабина и Жильбер не могут и думать теперь о своей свадьбе. Когда решение о кампании было принято, Ролан уехал, а Доже получил приказание сопровождать короля. Тогда Сабина также захотела ехать. «Так как брат мой хочет умереть, – говорила она, – я хочу видеть его до последнего часа; если его принесут раненного, я хочу ухаживать за ним и принять его последний вздох». Решимость Сабины была непоколебима. Жильбер был в отсутствии. Он не отказался от надежды найти сестру и уверял, что в трупе, найденном в Сене, ее не опознал и что употребит все силы, чтобы отыскать ее. Сабина упросила меня ехать с нею; она была больна, огорчена; ей нужны забота и утешение… Я все бросила и поехала с нею.

– Ах, какая же вы добрая! – с волнением проговорила Нанона. – Позвольте мне поцеловать вас.

И она поцеловала Арманду.

– Знайте же, – сказал Фанфан-Тюльпан, – если вам когда-нибудь понадобимся я или кто-нибудь из моих друзей, вы только дайте знать об этом, мы отдадим ради вас разрубить себя на части.

– И все мы тоже! – прибавил Бель-а-вуар.

– Но где же эта бедная Сабина? – спросила Нанона.

– Она осталась в Сент-Амане. Она так больна, что не могла ехать дальше. Я хотела остаться с нею, но она со слезами умоляла меня на коленях следовать за армией, чтобы повидаться с ее братом. «Как только вы узнаете, когда будет сражение, – сказала она мне, – сразу же, поклянитесь мне, дайте мне об этом знать; я вам верю и буду ждать. – Я дала ей клятву. – Мой отец приедет послезавтра с королем, – прибавила она, – и я его увижу. Если я буду здорова, он привезет меня к вам, а если нет, я останусь здесь, но вы следуйте за армией и каждый день видайтесь с Роланом». Я обещала сделать все, о чем она просила, и поехала с моей подругой Урсулой и ее мужем. Мы выехали сегодня ночью из Сент-Амана.

– Какое несчастье, что этот молодой человек не служит в моей роте, – сказал Фанфан-Тюльпан.

– Бедный молодой человек! Бедные девушки! Бедное семейство! – воскликнула Нанона сочувственно.

В эту минуту в долине послышался бой барабанов и звуки труб.

– Трубят сбор. Мы должны отправляться дальше! К счастью, успели пообедать, – сказал сержант.

Солдаты встали; время привала кончилось, и армия опять отправлялась в путь. Однако вереница повозок, принадлежавших военным торговцам продовольствием, еще не тронулась; она должна была ждать, пока пройдут полки. Рупар подошел к жене.

– Счастливого успеха! – закричал сержант. – А после сражения позавтракаем вместе.

Нанона пожала руку Арманде и поцеловала молодую женщину.

– Я маркитантка французских лейб-гвардейцев, – сказала Нанона, с нежностью смотря на Арманду, – и, если я смогу быть полезной бедной молодой девушке или ее отцу, полагайтесь на меня, слышите? Как на самое себя! Во время сражения я могу оказать вам большие услуги.

– О да! – сказала растроганная Арманда.

– Я уведомлю маркитантку гренадеров, она моя приятельница; к тому же гренадеры и лейб-гвардейцы всегда сражаются рядом.

– Вы будете присматривать за Роланом во время сражения?

– Обещаю вам. Я прежде повидаюсь с вами и размещу вас таким образом, чтобы в случае, если он будет ранен, тотчас найти вас.

– Я должна еще поцеловать вас, – сказала Арманда со слезами на глазах. – От всего сердца!

Обе молодые женщины поднялись и с волнением расцеловались.

– Садись, Арманда! – закричала Урсула.

– Ряды строй! – скомандовал Фанфан-Тюльпан.

XI Ночь на десятое мая

На правом берегу Шельды, в той части равнины, которая расположена между Сент-Антуаном и лесом де Барри и в центре которой находится деревня Фонтенуа, расположились две трети французской армии, а одна треть занимала весь левый берег Шельды. Сообщение между обоими берегами было установлено посредством моста, довольно широкого, так что и кавалерия и артиллерия свободно проходили по нему. Этот мост доходил до селения Калон, расположенного на левом берегу. Было десять часов вечера 9 мая 1745 года.

В обоих лагерях огни были погашены, чтобы не позволить неприятелю видеть происходящее там. Стояла глубокая тишина. Только одни часовые и передние посты не спали; вся армия подкрепляла сном свои силы, которые в скором времени могли ей понадобиться.

В Калоне было освещено несколько окон. Перед дверью дома, находившегося возле моста, стояла группа лейбгвардейцев, неподвижных и безмолвных. Их лошади были привязаны к кольцам, вбитым в стену дома. Пятеро лакеев водили шагом других лошадей взад и вперед по берегу реки, не очень удаляясь от дома. Облокотившись о перила, на мосту стояли двое и негромко разговаривали.

– Вы поторопились приехать, Таванн, – говорил один.

– Я загнал трех лошадей, дорогой Креки, но загнал бы и десять, чтобы поспеть вовремя. Черт побери! Если бы вы начали драться без меня, я никогда не утешился бы.

– А вот и король! – проговорил Креки.

На пороге дома появился король. Немедленно лакеи подвели лошадей для короля, дофина, принцев и членов королевской свиты.

Маршал Саксонский также подошел к королю. Казалось, он шел с трудом.

– Останьтесь, дорогой Мориц, – сказал Людовик XV, вдев ногу в стремя.

– Я сопровождаю короля, – отвечал маршал.

– Вы больны. Вы сделали в десять раз больше, чем должны были сделать, идите отдохнуть. Послезавтра мы все будем нуждаться в вашем таланте.

– Силу армии придает ваше присутствие, государь.

– А уверенность впобеде – ваше, маршал.

В это время подвели лошадь Морицу Саксонскому.

– Останьтесь, не уезжайте, – повторил Людовик XV.

– Сожалею, ваше величество, но должен ослушаться вашего приказания, – ответил Мориц. – Я вас, ваше величество, не оставлю.

– Поступайте, как вам угодно, – улыбаясь, сказал король, – вы здесь начальник!

Король, дофин, маршал, принцы и свита сели на лошадей. Мориц ехал с левой, а дофин с правой стороны от короля.

Подъехали к мосту.

– Ваше величество, мы не поедем через мост, а двинемся вдоль левого берега Шельды и осмотрим сначала резервы, а затем уже действующую армию.

– Приказывайте, маршал, мы повинуемся.

Мориц приблизился к королю.

– Г осударь, – сказал он тихо, – отпустите гвардейцев – здесь посреди лагеря им делать нечего – и большую часть вашей свиты.

– Это почему?

– Никто не должен знать, что вы, государь, хотите осмотреть резервы, поэтому нужно, чтобы никто не догадался об этом. Тогда только мы застанем войска, пикеты, часовых и форпосты в их настоящем состоянии.

Король согласился с доводами маршала. Он подозвал к себе начальника гвардейцев. Через несколько минут все гвардейцы вошли в дом, где уже два дня пребывал король.

Затем, обращаясь к свите, король сказал:

– Господа, сегодня вы больше мне не нужны. Я оставляю при себе только де Конти, де Ноайля, Ришелье, де Граммона, Креки, Таванна и Аржансона.

Имея по правую руку дофина, а по левую Морица, король двинулся в путь. За ним ехали де Конти и принявший пост военного министра д'Аржансон. Дальше следовали де Ноайль, Ришелье, Граммон, Креки и Таванн.

Этот маленький отряд, достигнув последнего дома Калона, повернул налево и поскакал вверх по течению Шельды. Здесь было расположено 6000 человек. Всюду царил образцовый порядок.

– Государь, – сказал маршал, – самым необходимым на войне является план отступления на случай неудачи. В случае поражения полководец должен обеспечить отступление и возможность легко собрать рассеянные войска.

– Это весьма разумно, – сказал король.

– Битва произойдет на другом берегу Шельды, – продолжал Мориц. – Река – непреодолимое препятствие, и мы имеем только один мост, по которому можем через нее перейти.

– Мост в Калоне?

– Да, государь. Я велел поставить на мосту прикрытие. Во время сражения вы будете на том берегу, но в случае опасности вы, ваше величество, и дофин можете без риска отступить по этому мосту.

– Что это виднеется вдали, в конце лагеря, на берегу Шельды?

– Это батарея из шести орудий.

– Зачем она здесь? С этой стороны нам нечего бояться неприятеля, а переход через реку невозможен.

– Да, государь, но напротив, по другую сторону реки, находится деревня Антуан, в которую упирается правый фланг нашей армии.

– Да.

– Между Антуаном и рекой начинается долина, по которой неприятель может обойти нас с правого фланга. Поэтому я и поставил батарею, которая ему помешает это выполнить.

– Это вы хорошо предусмотрели.

– Теперь, государь, мы переправимся на тот берег и осмотрим Фонтенуа, Антуан и лес де Барри.

Маленький отряд повернул и направился к мосту.

Уже у моста король увидел по другую сторону деревни многочисленные огни. Это был бивуак поставщиков продовольствия для армии.

– Там танцуют, – сказал дофин.

Молодой принц – дофину было шестнадцать лет – не ошибался. Звуки флейты и скрипки раздавались за деревянным забором, а по земле двигались тени танцующих.

– Там дают бал! – уточнил герцог Ришелье.

– Это, должно быть, танцуют парижские буржуа, – предположил Людовик XV.

– Вероятно, государь; только они способны так весело прыгать накануне битвы.

– Государь, вас узнают, – сказал маршал.

Король хотел отъехать, но было уже поздно: увидев всадников, подошло несколько человек; около Людовика XV с невероятной быстротой собралась группа, руки всех поднялись, и уста всех приготовились кричать приветствие.

– Молчать! – вскричал маршал Саксонский, взмахнув обнаженной шпагой.

Крик замер на губах людей. Послышался ропот. Тогда маршал сказал:

– Не кричите! Король вам это запрещает.

Затем, видя, что окружающие не понимают, почему им запрещается приветствовать своего короля, маршал сказал:

– Друзья, я запретил вам приветствовать нашего возлюбленного государя, чтобы не обратить на себя внимания неприятеля.

В эту минуту женщина из толпы выбежала и бросилась на колени перед королем.

– Государь, – воскликнула она, – окажите милость!

Эта женщина, стоявшая на коленях, со сложенными руками и умоляющим взглядом, с лицом, орошенным слезами, была Арманда Жонсьер.

Людовик XV с удивлением посмотрел на нее.

– Встаньте, – сказал он, – и скажите, какой милости вы просите.

– Для себя – ничего. Речь идет об одной девушке, которую ваше величество знаете. О дочери Доже, она теперь в Сент-Амане.

– Знаю, Доже мне говорил.

– Но он не знает, что бедная Сабина больна, очень больна, так больна, что даже вчера не могла ни ходить, ни сидеть на лошади, а между тем она хочет ехать; она знает, что будет сражение, а ее брат ищет смерти. Если она в последний раз не взглянет на Ролана, она тоже умрет.

– Доже сообщал мне обо всех своих неприятностях, – сказал Людовик XV, – но что же я могу сделать?

– Я хотела сегодня ехать в Сент-Аман, чтобы привезти Сабину.

– Кто вам мешает?

– Наших лошадей забрала артиллерия, кроме того, выезжать отсюда в экипаже запрещено, поэтому я прошу вас, государь, разрешить мне уехать за Сабиной.

– Когда вы хотите ехать?

– Сейчас, государь, если вы позволите.

Услышав этот разговор, подошел Таванн.

– Государь, – сказал он, – я принимаю горячее участие в судьбе Сабины Доже и был бы рад исполнить любые приказания, какие вам угодно будет дать относительно нее.

– Хорошо, виконт. Пусть сейчас же заложат одну из моих карет, и эта дама сядет в нее, а затем под хорошим конвоем немедленно отправится в Сент-Аман. Она привезет Сабину Доже и поместит ее в доме, который я занимаю в Калоне, в комнате, которую отведет ей Бине.

– Государь… – сказала Арманда, поднимая сложенные руки к королю.

– Пейрони! – позвал Людовик XV.

– Государь… – отвечал хирург, подходя к королю.

– Поезжайте в Сент-Аман.

– Простите, но я должен вас ослушаться!

– Что такое? – спросил государь.

Пейрони оставался бесстрастен.

– Государь, – сказал он просто, – я оставлю вас только после сражения, до того времени я не потеряю вас из виду ни на одну минуту.

Король улыбнулся, он понимал цену преданности, какую проявлял хирург, упорно не желавший расстаться с королем в минуту опасности.

– Тем не менее эта девушка больна, – продолжал Людовик XV, – ей нужна забота.

– Я прикажу одному из моих помощников отправиться в Сент-Аман с этой дамой.

Король кивнул в знак одобрения.

– Любезный Таванн, – сказал маршал, – если вы хотите заняться этим делом, потрудитесь выбрать конвой из легкой конницы, которая стоит у входа в Калон, прибавьте трех лейбгвардейцев и сержанта, который сядет на запятки кареты, из числа тех, которые сейчас дежурят в доме короля; они знают пароль нынешней ночи.

Таванн галопом поскакал.

Король сделал рукой дружеский знак окружавшим его людям, потом поехал с дофином, маршалом и провожавшими его вельможами на улицу, идущую от моста.

– Да здравствует король! – тихо проговорила толпа.

Все оставались неподвижны, устремив глаза на маленький отряд, исчезнувший в темноте. Арманда и Урсула бросились друг другу в объятия.

– О! – вскричала Арманда. – Как идет королю прозвище Возлюбленный.

– Вы едете?

– Да, сейчас.

– Бедная, милая Сабина! Это будет для нее таким утешением.

– Да, к тому же я так боялась оставить ее там.

– Она настолько больна?

– Не только поэтому.

– А почему же еще?

– Сегодня утром, оставив Сабину, я встретила человека такой мерзкой внешности, с таким свирепым лицом, что я насмерть перепугалась. Этот гадкий человек не спускал глаз с дома Сабины Доже.

– Кто этот человек?

– Не знаю, но при виде его у меня сердце сжалось.

– Бедняжка!..

– Да, много она выстрадала.

– К счастью, вы едете в карете короля, опасности нет.

– К тому же у меня будет конвой.

– Которым буду командовать я, – послышался голос из-за их спин.

– Ах, господин Тюльпан!

Это действительно был сержант, вышедший из-под деревянного навеса, под которым он до сих пор скрывался.

– Вы были тут? – спросил Рупар. – И не пришли взглянуть на короля?

– С королем был маршал, потому я и не вышел, чтобы он меня не заметил…

– А, вы боитесь маршала?..

– Нет, но я сегодня дежурю в Калоне и убежал полюбезничать с милыми парижанками. Если бы маршал меня увидел, он узнал бы меня, а узнав, наказал бы. Я знаю маршала, и он меня знает; он мог бы определить меня в резерв в наказание. Представляете, Фанфан-Тюльпан в резерве в день сражения! Черт побери! Лучше бы мне проглотить свою саблю, знаете ли!

– Так вы спрятались?

– Да, а теперь, когда его величество с маршалом уехали, я бегу, делаю антраша у поста, карабкаюсь на запятки кареты и командую конвоем. Я поеду за девицей вместе с вами, мадам Арманда, и если, неровен час, мы встретим на дороге этого типа, похожего на сердитую кошку, о котором вы только что говорили, я распотрошу его так же проворно, как выпотрошил цыпленка, которым мы угощались сегодня.

С этими словами Фанфан-Тюльпан сделал пируэт, встал в третью балетную позицию и исчез на дороге, ведущей к городу.

XII Ночной осмотр

Король со своим конвоем переехал через мост Калон.

– Государь, – сказал маршал, – мои сведения верны. У неприятеля 55 000 человек, в том числе 20 батальонов и 26 эскадронов англичан, 5 батальонов и 16 эскадронов ганноверцев составляют 20 000 человек под начальством герцога Кемберлендского. Затем корпус голландцев, под начальством принца Вальдека, состоит из 4 эскадронов и 26 батальонов и, наконец,

4 эскадрона австрийской конницы и 4 эскадрона венгерских гусаров, под начальством генерала Кенигдека.

– Итак, армия неприятелей, – сказал король, – состоит…

– Из 55 000 человек.

– Следовательно, наша армия многочисленнее? – спросил с радостью дофин.

– И да и нет. Численность всей нашей армии – 70 000 человек, но из них 18 000 находятся под Турне, а 6000 оставлено на границах Франции, – сказал маршал.

– Следовательно, у нас на 9000 человек меньше? – прибавил король.

– Но они французы, – сказал дофин.

– И к тому же ими командует генерал, покрытый лаврами побед, – сказал король. – Я предпочту иметь армию на 9000 солдат меньше, но иметь во главе ее Морица Саксонского.

Правый рубеж леса де Барри был защищен двумя редутами. Фонтенуа также был покрыт многочисленными редутами.

Маршал показывал дорогу королю. Они ехали среди спящих солдат. Офицеры и солдаты спали в мундирах, в полном вооружении, положив руку на ружье или на шпагу, кавалеристы лежали на траве, а их лошади были привязаны к пикам, воткнутым в землю. Артиллеристы храпели на лафетах своих пушек, ядра лежали у их ног. Саперы, разведчики – словом, все работники инженерного корпуса, который Вобан основал шестьдесят лет назад, спали на земле, взрытой ими накануне, в вырытых траншеях. Тут и там стояли палатки, что говорило о присутствии генералов. Ночь была темная, тишина царила в этой части леса. Вдруг раздался легкий шум.

– Кто идет? – послышался чей-то голос.

Дуло мушкета заблистало в темноте. Маршал сделал знак королю и дофину оставаться на месте и не отвечать.

– Кто идет? – раздался тот же голос.

Послышался звук взводимого курка.

Маршал, не отвечая, ехал вперед.

– Кто идет? – повторили тем же голосом в третий раз.

Дуло мушкета быстро опустилось в направлении к маршалу.

– Офицер, – отвечал Мориц.

– Стоять! Если вы сделаете еще шаг, будь вы сам маршал, я пошлю вам пулю в лоб.

Не опуская ружья, грозное дуло которого было направлено в маршала, часовой позвал громко:

– Сержант!

Сержант явился с четырьмя солдатами, которые держали ружья наизготовку.

– Подъезжайте! – скомандовал сержант.

Маршал подъехал и распахнул свой плащ.

– Монсеньор! – вскричал сержант и тотчас отдал честь.

Французские гренадеры сделали то же. Часовой, неподвижно стоявший на своем посту, также отдал честь. Подъехали король, дофин, принц Конти, д'Аржансон, маршал остановился перед часовым и пристально на него посмотрел.

– Если бы я не ответил в третий раз, ты бы выстрелил?

– Да, монсеньор, – отвечал гренадер, не колеблясь.

– Как тебя зовут?

– Ролан Доже.

– Ролан Доже! – повторил король, подъезжая. Молодой гренадер вздрогнул и прошептал:

– Король.

Людовик XV подъехал к нему и сказал:

– Вы – сын верного слуги. Ваши неприятности приводят в отчаяние вашего отца. Ваша сестра находится в глубоком горе, и я приказал привезти ее из Сент-Амана. Приходите завтра в Калон повидаться с отцом и сестрой.

– Государь, – сказал Ролан, – моим утешением было бы умереть за вас!

– Если вас поразит пуля, если вы будете убиты в сражении, вы умрете так, как должен умереть солдат.

Ролан печально потупил голову.

– Месье Ролан, – продолжал Людовик XV. – Но если вы не будете ни убиты, ни ранены, то явитесь ко мне вечером после сражения – я приказываю вам.

Ролан низко поклонился.

– А! Это вы, любезный д'Отрош? – проговорил король, видя, что к нему поспешно подъезжает гренадерский офицер.

– Государь, – отвечал молодой офицер, один из храбрейших в армии, – я счастлив видеть сегодня ваше величество.

– Почему же именно сегодня?

– Потому что послезавтра будет сражение, государь, и если я буду убит, то по крайней мере расстанусь с жизнью, простившись с вашим величеством.

– Вы останетесь живы, д'Отрош: надо говорить не «прощайте», а «до свидания».

– Я не боюсь, государь, умереть в сражении, подобном тому, которое будет послезавтра, но был бы счастлив, если бы вы, государь, оказали мне последнюю милость!

– Какую?

– Разрешили поцеловать руку вашего величества…

Сделав дружеский знак д'Отрошу, капитану французских

гренадеров, король внимательно осмотрел лес де Барри и вернулся к тому месту, где его ждал конвой.

Д'Отрош смотрел вслед удаляющемуся конвою.

– Прекрасная надгробная речь! – прошептал он.

«Король запрещает мне нарочно дать себя убить», – подумал Ролан, опираясь на свой мушкет.

Объехав все редуты и центр армии, король достиг деревни Антуан, около которой расположилась армия. Антуан был укреплен еще более, чем лес де Барри и Фонтенуа. Многочисленные пушки защищали редуты. Когда король осмотрел все, он протянул руку маршалу и сказал просто:

– Благодарю.

– Я исполнил свой долг, – отвечал маршал, – армия должна исполнить остальное.

– Она исполнит.

– Я в этом не сомневаюсь, государь.

Отправились назад. На мосту король нашел ожидавшего его Таванна.

– Ну что? – спросил король.

– Все приказания исполнены, государь, – отвечал виконт.

Король продолжал свой путь. Доехав до двери дома, который стоял у самого моста, он поклонился Морицу и сказал:

– Любезный маршал, в нынешнюю ночь вы опять превозмогли свои страдания, я на это согласился, но завтра – другое дело, я приказываю вам непременно оставаться в постели целый день.

– Но, государь… – начал Мориц.

– Сражение будет только послезавтра, отдыхайте же весь завтрашний день: это необходимо, это мнение Пейрони, и я этого хочу!

Когда король говорил: «Я этого хочу», следовало беспрекословно повиноваться. Маршал низко поклонился Людовику. Король входил в свои апартаменты, и почти в ту же минуту, перейдя через улицу, маршал вошел в дом, находившийся напротив. Повинуясь приказу короля, за ним последовал доктор Пейрони.

Войдя в большую комнату, он тяжело опустился в кресло и глубоко вздохнул; его окружили слуги.

– Разденьте маршала и отнесите его в постель, – сказал Пейрони.

– Что я должен делать? – спросил его маршал.

– Я вам уже говорил: все или ничего!

– Если так, то ничего!

Пейрони решительными шагами вышел из комнаты и, пройдя улицу, вошел в дом, где жили король и дофин.

Людовик XV уже отпустил всех сопровождавших его. Оставшись наедине с Ришелье, он открыл письменный стол и, взяв оттуда запечатанное письмо, сказал герцогу:

– Отправьте, дорогой герцог, немедленно это письмо по известному вам адресу. Пусть посыльный передаст его мадам де Помпадур в собственные руки.

– Государь, все будет исполнено в точности.

Он поклонился и вышел из апартаментов короля.

Было около полночи, когда он вышел на темную и пустую улицу и быстро дошел до дома, который стоял возле дома короля. В ту минуту, когда он переступил порог, лакей, отворивший дверь, доложил:

– Вас ожидают.

– Кто? – спросил Ришелье.

– Господин отказался назвать свое имя.

– Где он?

– В гостиной.

Ришелье проворно вбежал по ступеням лестницы и, поднявшись на первый этаж, отворил дверь.

В комнате, освещенной двумя свечами и неказисто меблированной, сидел человек, закутанный в большой плащ. Заметив Ришелье, он встал и откинул плащ.

– Граф де Сен-Жермен! – воскликнул Ришелье с удивлением. – Когда вы приехали?

– Десять минут назад.

– Откуда вы?

– Из Парижа.

– Добро пожаловать, граф. Чему обязан счастьем вас видеть?

– Этому письму, которое мне поручено передать вам в собственные руки.

Сен-Жермен подал Ришелье письмо, щегольски сложенное и надушенное. Ришелье распечатал его.

– Письмо от мадам де Помпадур, – сказал он.

Он внимательно прочел письмо, затем опустил руку, державшую его, и пристально посмотрел в бесстрастное лицо графа.

– О! – спросил Ришелье с выражением великого удивления. – Она сама вам передала письмо?

– Третьего дня вечером.

– И вы отправились?

– Немедленно.

Ришелье, очевидно, размышлял.

– Во всяком случае это будет великолепно, – сказал герцог.

– Очевидно.

– Простите мне мою нескромность, но почему она именно вам поручила это?

– Потому что она действует по моему совету.

– Очень хорошо!

– И я не хотел посылать это письмо с курьером. Я взялся доставить его лично вам, чтобы в дороге обдумать все обстоятельства.

– Вы поступили благоразумно.

Ришелье опять погрузился в размышления и, протягивая руку графу, сказал:

– Благодарю вас.

ХIII Английский генерал

В то самое время, когда Ришелье, вернувшись домой, встретил графа де Сен-Жермена, этого странного человека, о котором судачила вся Франция, через два дома от того, который занимал герцог, в низкой и узкой комнате происходило тайное совещание.

Граф де Шароле сидел в кресле у стола. Напротив него стоял высокого роста широкоплечий человек, сложенный, как колосс. У него была угловатой формы голова, довольно красивое лицо, густые волосы, а его огромные усы, длинные и густые, спускались ниже подбродка. Он держал в руке бумаги.

– Это все? – спросил он.

– Да, – ответил граф и встал. – Когда вы вернетесь? – спросил он после некоторого молчания.

Тот улыбнулся:

– После поражения французской армии.

– И тогда?..

– Мы уедем, принц, и будем в Варшаве через две недели: вы – на троне, а я – на ступенях трона, откуда буду кричать: «Да здравствует король!»

Лицо графа слегка покраснело, глаза оживились.

– Князь, – сказал он, вставая, – ты не лжешь?

– Зачем мне лгать? Вы мне нужны, я нужен вам, стало быть, мы смело можем рассчитывать друг на друга.

Он сделал движение, чтобы уйти.

– Куда вы идете? – спросил Шароле.

– Туда, куда должен идти.

И он указал на бумаги.

– Мое имя не должно произноситься в связи со всем этим. Приходите завтра в девять часов вечера.

Князь вышел. Он легко и бесшумно спустился по лестнице. В передней князь отворил дверь ключом, который держал в руке, и вышел, скользя, как призрак.

Он прошел через сад до забора на противоположной стороне улицы, проворно перелез через забор и прыгнул на поле. Но не успел он сделать и трех шагов, как перед ним появилась тень.

Это был небольшого роста, худощавый человек; он сделал быстрое движение рукой, как немой, выражающий свою мысль. Князь отвечал точно так же. Безмолвный разговор был краток; человек исчез.

Князь перешел поле и вошел в небольшой лес, слева от того места, где стоял обоз французской армии.

У третьего дерева он остановился; послышался легкий треск, и мальчик, проворный, как обезьяна, соскользнул с ветвей дерева.

– Нынешней ночью в Сент-Амане, – просто сказал князь.

Ребенок, ничего не ответив, исчез.

Князь продолжал свой путь. Он сделал большой крюк и приблизился к Шельде. Ночь была темная; ивы, окаймлявшие берег, упрощали задачу человеку, желавшему скрыть свое присутствие. Князь прошел гораздо ниже леса де Барри. Он

был на левом берегу между этим лесом и Турне. Огни осаждающих уже были видны.

Нагибаясь, чтобы пройти под ветвями ив, князь спустился на берег Шельды. Эта часть реки заросла тростником. Князь вошел в воду по колени и, направившись к тростнику, вытащил легкую лодку, проворно сел в нее, взял в руки весла и поплыл.

Луна вышла из-за облака и бросала на Шельду бледный серебристый отблеск. Почти лежа в узкой и длинной лодке, князь пробирался между тростником, как человек, прекрасно знающий путь; лодка скользила по воде, не производя ни малейшего шелеста стеблей.

Два раза он останавливался, чтобы посмотреть на реку, а затем опять продолжал свой путь через тростниковые заросли.

Час утра пробил на соборных часах Турне, и в ночной тишине этот звук достиг того места, где остановилась лодка.

– Час, – сказал князь. – Пора ехать. Но как это сделать при проклятом лунном сиянии? Эти дьяволы-французы караулят на обоих берегах; при малейшем сигнале за мною погонятся, как за лисицей.

Говоря сам с собою, князь тихо и осторожно раздвинул тростник и взглянул на реку.

– А это еще что такое?

Он приметил черную массу, обрисовавшуюся на поверхности воды. Эта масса, форму которой невозможно было различить, следовала по течению, повинуясь движению воды и повертываясь вокруг себя при каждом встречаемом препятствии. Князь, раздвинув тростник, высунул голову, чтобы лучше рассмотреть. Черная масса медленно двигалась по направлению к нему.

Там, где стояла лодка, тростник представлял препятствие и течение было сильнее, чем в открытой части реки; черная масса понеслась быстрее. Князь наклонился, взял длинный багор, лежавший на дне лодки, и, ухватив черную массу, подтащил ее к себе. Этой массой оказался огромный мех для жидкостей, крепко связанный и герметически закрытый. Князь схватил его и хотел поднять в лодку, но он был слишком тяжел.

В эту минуту свет луны внезапно исчез, и туча, гонимая ветром, повисла над землей. Она была небольшой и должна была скоро пройти. Князь понял, что должен воспользоваться этой благоприятной темнотой, которую он ждал с таким нетерпением. Он толкнул мех в густой тростник.

– Течение не сможет его увлечь, – сказал он себе, – а по возвращении я узнаю, что в нем заключается.

Он миновал тростники и пересек реку почти по прямой линии. В тот момент, когда он достиг другого берега, луна вышла из-за тучи и светила еще великолепнее и ярче, чем раньше.

Там, где лодка пристала, была довольно глубокая бухта – она хорошо скрывала лодку; князь прыгнул на берег и осмотрелся вокруг. Направо был лес де Барри, налево – большая равнина, где далеко у горизонта виднелся осажденный город Турне.

Уверенный, что ни одно человеческое существо не подсматривает за ним, князь прямо пошел к одиноко стоящему дому наподобие фермы, окруженному небольшим садом.

Дверь, ведущая на крытый двор, была открыта; князь вошел.

Едва он сделал несколько шагов по двору, как из конюшни вышел слуга, держа за узду оседланную лошадь. Князь вскочил на лошадь и выехал со двора, не говоря ни слова.

Оставив направо де Барри, налево Турне, он поехал к Лезу, маленькой деревушке, образующей вершину треугольника, два других угла которого составляли Турне и Фонтенуа.

Скоро на равнине показались палатки, пушки, солдаты в блестящих расшитых мундирах. Это был лагерь англоганноверской армии. В середине лагеря возвышалась палатка герцога Кемберлендского.

Эта часть союзной армии составляла угрозу лесу де Барри и Фонтенуа, другая часть, голландцы, под предводительством принца Вальдека, противостояла Антуану. Австрийцы занимали центр.

В этих лагерях, как и во французском лагере, все огни были погашены. Князь не замедлял бега своей лошади, напро-

тив, он подгонял ее. Скоро он доехал до аванпостов. Там не спали, как и в лесу де Барри.

Князя спросили по-английски, он ответил на том же языке, назвал пароль и въехал в лагерь. К нему навстречу вышел офицер; князь сошел с лошади, дружески пожал руку офицеру, который, приказав солдату держать лошадь, взял князя за руку и быстро его увлек за собой.

Оба в несколько минут дошли до палатки герцога Кемберлендского. Офицер, провожавший князя, был адъютантом герцога и потому без затруднений прошел в его палатку.

Эта палатка была устроена настолько комфортабельно, насколько того мог пожелать привыкший к роскоши англичанин, особенно в походных условиях. Разделенная тремя полотняными перегородками, палатка имела столовую, гостиную и спальню.

Офицер попросил князя подождать в столовой и прошел в гостиную, служившую также кабинетом. Князь остался неподвижен среди множества офицеров главного штаба, наполнявших комнату. Взгляды всех были устремлены на него, но он, по-видимому, не замечал внимания, предметом которого был. Офицер, который привел его, приподнял полотняную портьеру и проговорил:

– Войдите!

Князь переступил порог и низко поклонился.

* * *

Герцогу Августу Вильгельму Кемберлендскому было тогда только двадцать четыре года. Третий сын короля английского Георга II, он рано предназначил себя военному искусству и в 1743 году, в сражении при Достингене, сражался возле своего отца. Назначенный главнокомандующим английской армией на континенте, он по своему званию, положению и могуществу был самым влиятельным из трех полководцев союзной армии. Высокий, стройный, с рыжими волосами, английский принц был настоящим потомком Эрнеста Августа, принца-курфюрста Ганноверского, которого прозвали Белокурым Геркулесом.

В ту минуту, когда князь входил в гостиную, герцог сидел на складном стуле перед низким и круглым столом, на котором была разложена большая карта.

– Подойдите, – сказал он князю.

Тот подошел, портьера опустилась за ним, адъютант герцога встал возле князя.

– Вам удалось? – спросил герцог после краткого молчания.

– Да, – отвечал князь.

– У вас есть сведения?

– Верные.

– А у меня – обещанные деньги.

Князь вынул из кармана бумаги, взятые у Шароле, и подал английскому принцу, который поспешно взял их. Он развернул их и прочел, потом, приподняв голову, устремил на князя пристальный взгляд. Князь выдержал этот взгляд абсолютно спокойно.

– Эти подробности верны? – спросил герцог, ударив по бумагам.

– Совершенно верны, принц.

– Когда решили это?

– Сегодня вечером, три часа назад, на большом военном совете, который происходил в Калоне, где присутствовали маршал Саксонский, принц Конти, герцог де Ноайль и все генералы, был утвержден план сражения.

Герцог Кемберлендский опять взял бумаги и перечитал их с глубоким вниманием.

– Семьдесят тысяч французов, – сказал он, – это так. Но восемнадцать тысяч в Турне, шесть тысяч в Калоне, с другой стороны Шельды!.. Сорок шесть тысяч против наших пятидесяти пяти! Все шансы на успех у нас!

Герцог встал и начал ходить по комнате, потом вдруг остановился перед адъютантом, который оставался неподвижен на своем месте, и сказал:

– Дорогой Кемпбелл, позовите, пожалуйста, Чарльза Гея, капитана королевской гвардии.

– Лорда Гея привести с собой? – переспросил адъютант.

– Да, дорогой Кемпбелл.

Адъютант поклонился и поспешно вышел. Герцог Кемберлендский сел опять на складной стул и, взяв бумаги, стал снова рассматривать их с большим вниманием.

Затем, отложив бумаги, он склонился над планом. Взяв циркуль, он стал медленно водить им по бумаге, делая тут и там легкие отметки. Адъютант приподнял портьеру и сказал:

– Милорд, Чарльз Гей ждет приказания вашего высочества.

– Пусть он войдет, – сказал герцог.

Лорд Гей, капитан английской гвардии, тот самый иностранный гость, которого мы встретили в Париже во время маскарада в ратуше, в ночь торжества Антуанетты д'Этиоль, вошел в комнату герцога Кемберлендского.

– Здравствуй, Чарльз, – сказал принц, фамильярно протягивая руку лорду Гею. – Как ты поживаешь?

– Всегда хорошо, мой герцог, – отвечал капитан, – когда дело идет о службе Англии.

– Любезный Кемпбелл, – продолжал герцог, обратившись к адъютанту, – уведите с собой этого человека, передайте его в руки кавалергардов и следите за тем, чтобы он не мог иметь контактов ни с кем до моих дальнейших распоряжений.

Лорд Кемпбелл сделал повелительный знак князю и сказал:

– Пройдемте.

Князь сделал шаг и остановился.

– Принц, – обратился он к герцогу Кемберлендскому, – через полчаса я должен быть или свободен, или мертв.

– Почему? – спросил герцог.

– Я не могу отвечать, но могу только утверждать, что причина, заставляющая меня требовать свободы, нисколько не касается предстоящего сражения. Принц, – продолжал он после некоторого молчания, – повторяю: через полчаса я должен быть или свободен, или мертв.

– Вы будете или свободны, или мертвы, – проговорил герцог.

– Хорошо, – сказал князь.

Низко поклонившись герцогу, он сделал знак адъютанту, и оба вышли из комнаты.

Оставшись один на один с лордом Геем, герцог Кемберлендский, не говоря ни слова, подал ему бумаги, полученные от князя. Лорд Гей прочел их и сделал знак удивления.

– Правда ли это? – спросил герцог.

– Да, – отвечал лорд Гей.

– В таком случае садитесь верхом, любезный Чарльз, поезжайте к принцу Вальдеку и генералу Кенигдеку и просите их немедленно пожаловать сюда. Вы скажете им, что у меня для них есть весьма важные известия.

Лорд Гей поспешно вышел. Герцог Кемберлендский вернулся к столу, на котором лежали бумаги и планы равнины Фонтенуа.

– Если эти сведения верны, – сказал он, – то центр армии скорее сдвинут к Антуану, чем к лесу де Барри…

Он приподнял портьеру, служившую дверью, и спросил:

– Где лорд Кемпбелл?

– Я здесь, принц, – отвечал адъютант, который в эту минуту входил в палатку.

– Где человек, которого вы увели?

– Под хорошим надзором.

– Прикажите привести его ко мне.

Герцог опустил портьеру. Не прошло и нескольких минут, как лорд Кемпбелл ввел князя в кабинет герцога. Герцог пристально посмотрел на князя.

– Слушай: если ты честен и твои сведения верны, ты навсегда приобретешь покровительство английского правительства. Если, напротив, ты нас обманываешь, ты умрешь.

Князь скрестил руки на груди с выражением величайшего достоинства. Герцог ни на минуту не спускал с него глаз.

– Князь Трепацкий, – сказал он, – вы свободны.

Князь низко поклонился.

XIV Ива

Закутанный в большой плащ, князь в сопровождении офицера молча шел через английский лагерь. Он дошел до того места, где оставил свою лошадь; солдат прохаживался неподалеку, держа ее за узду. Офицер сказал по-английски несколько слов солдату и унтер-офицеру, командовавшему аванпостом, потом поклонился князю и ушел.

Князь сел на лошадь и без малейших препятствий выехал из лагеря, взяв направление через большую равнину, которая тянется от леса де Барри до Леза и Турне.

Ночь стала еще темнее. Князь скоро доехал до фермы, и тот же самый человек, который привел князю лошадь, принял ее от него. Князь вышел с фермы и отправился пешком по тропинке, которая вела к Шельде. С берега он добрался до своей лодки и только хотел в нее сесть, как вдруг увидел на дне ее лежавшего человека. Князь схватился за пистолет. При звуке взводимого курка человек приподнялся.

– А, это ты! – воскликнул князь.

– Да, – отвечал человек, стоя в лодке.

– Ты меня ждал?

– Целый час.

– Разве ты знал, где я?

– Ты был в английском лагере; два часа назад пересек Шельду, взял лошадь на ферме и поехал в лагерь. Лорд Кемпбелл отвел тебя к герцогу Кемберлендскому, которому ты рассказал все, что граф де Шароле узнал от своего брата, принца Конти. Герцог Кемберлендский хотел арестовать тебя, потом возвратил тебе свободу, оставив у себя молодую женщину, которую ты отдал ему. Так?

Князь с глубоким удивлением взглянул на этого человека.

– Так? – повторил тот, оставаясь бесстрастным.

– Да, – отвечал князь.

– А потому ты не должен удивляться, что нашел меня здесь. Если я знал все это, то мог догадаться также и о том, что ты вернешься.

Князь приблизился к лодке.

– Слушай, – сказал он, – я тебе очень доверяю, но вот уже час, как меня мучает одна мысль. Это ты заставил меня отдать Нисетту, единственную женщину, которую я любил, герцогу Кемберлендскому?

– Я.

– С какой целью ты действовал таким образом?

– А разве ты не понял? Я считал тебя умнее. Слушай же. Ты давно любишь Нисетту – это счастливый случай для меня. Ты знал, что она любит другого, и еще лучше знал, что брат ее, Жильбер, скорее убьет ее, чем позволит тебе жениться на ней. Я дал тебе возможность похитить эту девушку, и, чтобы избавиться от поисков, иметь свободу действий, не заботясь о ней, чтобы заставить всех знавших ее в Париже поверить в то, что она якобы мертва, я отвез ее в Нидерланды и отдал, как залог, герцогу Кемберлендскому. Скажи мне, мог ли бы ты действовать искуснее?

– Это правда! – отвечал князь, качая головой.

– Неужели ты думаешь, что я хотел бы тебе навредить, когда ты меня спас от верной и ужасной смерти, вырвал меня из могилы, в которую я был похоронен?

– Я знаю, что ты меня любишь, знаю, что ты могуществен и искусен; но самые могущественные и самые искусные могут быть обмануты судьбой.

– Без сомнения, в таком случае умный человек должен предвидеть все.

– И ты все предвидел?

– Кажется. Главное, что нужно для того, чтобы упрочить твое счастье, – это заставить Нисетту полюбить тебя и помешать ее брату и тому, кто должен был стать ее мужем, осуществить свои планы. Самой простой уловкой было выдать ее за умершую. Я не думаю, чтобы после моей замысловатой выдумки – фиакра, упавшего в Сену, – у кого-нибудь могло

остаться хоть малейшее сомнение в правдивости этого. А твое мнение какое?

– Такое же.

– Если Жильбер и Ролан считают Нисетту мертвой – а они должны ее считать таковой, – какая опасность может ей угрожать?

– Она в руках англичан.

– Ну и что же?

– А если английская армия будет разбита?

– Но ты же предупредил герцога.

– Ну, а если все же?..

– И тогда Нисетта не попадет в руки французов – клянусь тебе!

– Отчего? Как?

– Я приму меры предосторожности…

– Чтобы сохранить Нисетту пленницей?

– Да. К тому же она будет не одна. Меньше чем через двое суток, ты знаешь, Сабина соединится с ней.

– Сабина, Сабина! Которую ты любишь, как я люблю Нисетту! Сабина, которую ты сначала хотел убить и в которую потом ты так страстно влюбился?

– Это фамильная любовь. Было время, когда я любил ее мать, которая отвергла меня.

– Если Сабина будет наконец похищена, если она будет в наших руках, мы возьмем Нисетту, отнимем ее насильно, если англичане не захотят возвратить ее нам, и уедем. Вернемся в Россию!

– В Россию? Разве мы тут менее счастливы? Мы будем гораздо счастливее в Париже.

– В Париже? – с удивлением спросил князь. – Ты хочешь жить в Париже?

– А тебе разве там не нравится?

– Жить в Париже, когда мы похитили Нисетту и похитим Сабину?! Жить в Париже, когда нас будет преследовать вся шайка Рыцаря Курятника, из когтей которого мы спаслись каким-то чудом?!

– А, мне это известно.

– Может быть, ведь ты распоряжался, а я…

Собеседник князя вынул из кармана часы и, наклонившись вперед, стал всматриваться в циферблат. В ту минуту, когда князь заговорил, он резко перебил его:

– Садись в лодку, пора!

Князь сел в лодку и взял весла, а напарник его взялся за

руль.

– Мы переедем Шельду? – спросил князь.

– Да. Греби сильнее.

Лодка быстро заскользила по водной глади. Темнота сгущалась. Шельду они пересекли именно в том месте, где князь, уезжая, оставил мех, пойманный им в реке. Князь наклонился, чтобы отыскать мех, но не увидел ничего.

– Странно, – сказал он.

– Его тут уже нет, – отвечал его напарник, улыбаясь.

– Чего? – спросил князь.

– Меха, который ты поймал в реке.

– Откуда ты знаешь?.. Ведь я был один.

– Тебе так казалось…

Князь привязал лодку к стволу дерева, и мужчины вышли на берег. Быстрым шагом они пошли через лес.

– Ни слова! Молчи! – шепотом произнес напарник князя.

Между Турне и Фонтенуа, стоящими на правом берегу Шельды, и Сизуэном, расположенным на левом ее берегу, по прямой линии расстояние небольшое, но никакой дороги тогда еще не было проложено. Сизуэн и поныне сообщается с Турне только через Лилль и Орши. Мужчины дошли до Камфена, маленькой деревушки близ Сизуэна. Между этим городом и Камфеном есть прелестный ручеек, текущий через зеленый луг. Этот ручеек, с прозрачной и нежно журчащей водой, окаймлен двойным рядом ив, составляющих аллею.

Ивы были великолепны, и среди них находилось одно столетнее дерево, ствол которого имел по крайней мере пять метров в окружности. В двухстах шагах от ручейка, на краю луга, возвышался замок во фламандском стиле. Князь и его попутчик дошли до ручейка и остановились у самого старого

дерева. Они внимательно осмотрелись вокруг. Убедившись, что никто не подсматривает за ними, они вплотную подошли к дереву.

Темнота была такой, особенно в этом месте, что в трех шагах нельзя было различить что бы то ни было.

– Влезай! – обратился спутник к князю.

Князь ухватился за ветку дерева, но прежде обернулся.

– Каким именем называть мне тебя сегодня? – спросил он шепотом.

– Сомбой! – отвечал тот.

Князь проворно полез по толстому стволу, цепляясь за ветви. Добравшись до середины дерева, он наклонился, сунул руку под самую нижнюю ветвь и поискал что-то ощупью.

Тотчас кусок ствола медленно раздвинулся, сдвинулся с места, и под ним открылось глубокое отверстие. Ствол был полым, как это часто бывает у ив, однако снаружи это не было заметно. Князь сел на край отверстия, сунул в него ноги, потом полез всем телом и исчез.

Тот, который велел называть себя Сомбоем, влез в свою очередь на дерево и также исчез в его недрах. Тогда приподнявшийся кусок ствола медленно опустился, сдвинулся в сторону отверстия, и тут же исчезли все следы таинственного прохода.

ХV Сомбой

Ворота парка небольшого замка, крыша которого возвышалась над деревьями на конце луга, отворились, и карета, запряженная двумя сильными лошадьми, выехала на дорогу.

Лошади бежали крупной рысью. Карета, очевидно, направлялась в Бургель, первую станцию по дороге от Сизуэна и СентАмана.

– Мы успеем! – произнес князь, сидевший в карете возле Сомбоя.

– Ты начинаешь верить? – спросил Сомбой, улыбаясь.

– Я верю всему, что предпринимаешь ты, потому что ты способен на все.

– Даже заставить тебя жить в Париже с Нисеттой, в то время как я буду жить там с Сабиной.

– Этому труднее поверить, но…

– Дорогой Трепацкий, – перебил Сомбой, переменив тон и прислоняясь к углу кареты так, чтобы можно было лучше видеть князя, – дорогой Трепацкий, пора, кажется, поговорить серьезно. Мы накануне великого события, и у нас есть целый час, чтобы принять окончательное решение. Нам бесполезно обмениваться речами, не правда ли? Мы хорошо знаем друг друга и оба имеем ко всему человеческому роду, к нашим ближним, как говорят философы, самое ничтожное уважение и самое глубокое равнодушие. Значит, мы можем говорить откровенно.

– Даже очень откровенно.

– Трепацкий, сколько лет продолжается наше знакомство?

– Кажется, больше двадцати. 30 января 1725 года я имел счастье и радость доказать тебе мою искреннюю привязанность и мою преданность. Ты спас мне жизнь, я хотел вернуть свой долг.

– Да, я спас тебе жизнь, – отвечал Сомбой, качая головой, – я был пьян в ту ночь и встретил тебя с веревкой на шее и в окружении полицейских; я спас тебе жизнь, а я обязан тебе моим состоянием.

– Да, это правда.

– И как тебя звали в то время?

– Жакко, – отвечал Трепацкий, вздыхая и потупив глаза.

– Чем ты занимался?

– Неприбыльным ремеслом: я был барабанщиком, флейтистом и глашатаем врача, лечившего все болезни, который рыскал по городам и деревням, украсив перьями головы своих лошадей и мою в придачу.

– Ты не родился для этого ремесла?

– Сказать по правде, не знаю, как я родился, где и для чего. Тот, кто даст мне сведения на этот счет, сообщит мне нечто новое. Врач нашел меня лежащим в грязном овраге. Он подумал, что я могу быть ему полезен, поднял меня, и я с грязи перекочевал на солому его телеги, разукрашенной флагами.

– И ты долго оставался у этого человека?

– Пять лет. Я столько наслышался от него о его искусстве, что наконец поверил, что и сам смогу лечить; и вот однажды, 30 января 1725 года, после хорошей попойки, я заявил своим собутыльникам, что на глазах у них убью себя, а потом воскресну, и, так как надо мной смеялись, я проглотил яд. Меня оставили мертвецки пьяным, полицейские арестовали меня и унесли. Но ты освободил меня и спас сильным противоядием. С этой минуты началась наша дружба, а начало ей положила ночь на 30 января.

– У тебя хорошая память, и если я спас тебе жизнь, то и ты 30 января 1730 года оказал мне такую же услугу.

– Да, я знал все и пошел к тому месту, где тебя похоронили, и… мне удалось лучше, чем я смел надеяться… Каким образом могли тебя похоронить, не удостоверившись, что ты умер?

– Они были уверены.

– Но ты никогда не объяснял мне подробно…

– Я объясню тебе после, когда настанет время. Ты спас меня от смерти, а я спастебя от низкого звания, на которое ты был осужден судьбой. Я увез тебя в Польшу, в Россию, обучил тебя всему, а когда князь Трепацкий умер, оставив мне свое состояние, я дал тебе его имя.

– Я знаю, чем я обязан тебе, Сомбой.

– И ты мне предан?

– Телом и душой.

– Как я предан тебе.

Мнимый князь вздохнул и сказал:

– Приятно чувствовать неограниченное доверие к сильному и могущественному существу, знать, что можно все сделать ради него и что он ради тебя также пойдет на все. – Он

пожал руку Сомбою. – Но все это не объясняет мне, каким образом мы сможем поселиться в Париже? – прибавил он.

– Ты не понимаешь? Сейчас поймешь. Для того чтобы жить в Париже, нам нужно иметь спокойствие и могущество, то есть нужно, чтобы Рыцарь Курятника погиб, а я наследовал его власть.

– Что? – спросил князь, вздрогнув.

– Ты находишь эту мысль неумной?

– Нет, превосходной! Но как привести ее в исполнение?

– Скоро узнаешь.

С этими словами Сомбой прижался к стеклу дверцы и стал рассматривать дорогу. Лошади бежали по-прежнему быстро.

Уже проехали Бургель и Баши и приближались к Рюме-

жи.

– Через двадцать минут мы будем в Сент-Амане, – произнес Сомбой.

– Что мне там делать? – спросил князь.

– Узнаешь, но прежде всего помни: Нисетта, Сабина, секреты Курятника и смерть Жильбера – вот наша цель! Если ты мне поможешь, мы во всем преуспеем.

– Но что же мы будем делать в Сент-Амане?

– Я тебе скажу.

ХVI Вечер

В одном из кабачков в Калоне, известном обилием своего пива и превосходным вином, пели, пили и веселились ФанфанТюльпан со своими друзьями.

Весь лагерь был в суматохе, занимаясь всякого рода приготовлениями к предстоящему сражению. Все знали, что на следующий день, на рассвете, загремят пушки, а потому веселость сияла на всех лицах, но всех веселее был ФанфанТюльпан, сержант лейб-гвардейцев.

Сидя за деревянным столом, на котором красовались полные стаканы вина и наполовину пустые бутылки, вместе с другими солдатами, он, со стаканом в одной руке и трубкой в другой, пел, говорил и отвечал со своим обычным увлечением. Все чокались.

– Ну, как твое путешествие, Фанфан? – спросил солдат по имени Гренад.

– Я прогулялся в золотой карете, на мягких подушках, – отвечал сержант, – точно сам король, когда он разъезжает по Парижу.

– А маленькая Доже?

– Мадемуазель Сабина? Она добралась благополучно.

– Так вы в дороге не подвергались никакой опасности?

– Ни малейшей.

– Где она теперь?

– В доме короля!

– У тебя не было ни с кем столкновения, сержант?

– Чуть было не подрался с одним усачом.

– Что же он тебе сделал?

– Так загляделся на прелестную Сабину, что меня взорвало.

– Ба! Разве ты любишь Сабину?

– Нет, но, когда я провожаю красавицу, больную или здоровую, я терпеть не могу, чтобы на нее глазели.

– А он глазел?

– По крайней мере пытался. Когда мы приехали в СентАман, он слонялся у дверей, а когда ее несли в золоченую карету, он все на нее смотрел и смотрел, а потом ехал верхом за каретой до самого Рюмежи, после чего исчез, а затем опять явился в Бургель. В первый раз я совсем на него не смотрел, во второй взглянул прямо в лицо, в третий раз посмотрел искоса, а в четвертый сказал ему: «Твои усы похожи на змеиные хвосты, а я этих тварей не люблю!» Вот тебе и все!

– Что же он сделал?

– Он посмотрел на меня искоса, а потом уехал прочь.

– И ты его больше не видел?

– Нет. Но это-то и жалко, потому что эта противная рожа так и напрашивалась отведать моей шпаги. Но где же Нанона? – прибавил Фанфан, осматриваясь вокруг.

– Она куда-то запропастилась после того, как ты вернулся, сержант.

– Она у той девочки, которую ты привез, Фанфан, – сказал Бель-а-вуар.

В это время раздалось пение петуха. Фанфан-Тюльпан поднял полный стакан.

– За ваше здоровье, друзья! – воскликнул он. – И прощайте.

– Ты нас оставляешь? – спросил Гренад.

– Да, я иду к обозам.

– У тебя, верно, есть там какая-нибудь красотка?

– Может быть, поэтому-то я и иду туда один.

Поставив пустой стакан на стол, сержант откланялся и

направился к площади Калон. Там была многочисленная и оживленная толпа. Все знали, что скоро проедет верхом король, и собрались, чтобы приветствовать его.

Фанфан втерся в толпу; у одного из домов он проскользнул мимо человека, стоявшего на пороге спиной к улице, одетого в черное с ног до головы. Человек вошел в дом. Фанфан последовал за ним.

Возле лестницы, в темном месте, человек в черном обернулся; он был в маске.

– Тот, которого ты видел в последний раз в Бургеле… – сказал он.

– За ним гонятся все мои курицы, – отвечал Фанфан.

– Известия тебе будут передаваться?

– Каждый час.

– Ты помнишь последние приказания патрона?

– Да, умереть или успеть в двадцать четыре часа. Ну, что будет, то будет – вот и все!

Человек в маске сделал знак рукой. Фанфан повернулся, вышел на улицу и направился к площади.

Огибая угол улицы, он вдруг остановился и, любезно поклонившись молодой красивой женщине, сказал, крутя свои усы:

– Это вы, прелестная спутница?

Арманда низко присела.

– Да, – отвечала она.

– Как вы поживали с тех пор, как я вас не видел?

– Хорошо, сержант, я всем довольна: бедная Сабина перенесла дорогу гораздо лучше, нежели я надеялась, теперь она успокоилась.

– Поэтому вы и вышли прогуляться?

– Нет, я иду к Пейрони.

– А! К этому любителю-хирургу, который шутя отрежет вам руку и ногу, как…

– Да здравствует король! – закричала толпа.

Этот дружный и громкий крик заставил Фанфана и Арманду посторониться; солдаты, офицеры, унтер-офицеры образовали двойной строй с каждой стороны улицы.

– Да здравствует король! – снова повторила толпа.

Показался Людовик XV верхом, сопровождаемый многочисленной и блестящей свитой; по левую руку от него ехал герцог Ришелье. Король отвечал на крики любезными поклонами и ехал шагом.

Он возвращался после осмотра батареи, расположенной напротив Перонской равнины. Проезжая по улице, которая проходила через Калон, король остановился перед домом маршала, сошел с лошади и назначил Ришелье, принца де Конти, д'Аржансона, Креки, де Ноайля, де Бриссака и еще нескольких приближенных сопровождать его. Он вошел по лестнице в апартаменты маршала. По приказу короля маршал оставался в постели весь день; король даже сказал: «Если я приеду навестить вас, вы не должны вставать».

Король, улыбаясь, вошел в спальню; маршал приподнялся на постели.

– Вы чувствуете себя лучше? – спросил Людовик XV.

– Да, государь, потому что вижу вас, – отвечал маршал.

– Завтра вы будете в состоянии сесть на лошадь?

– Наверняка. Я прочел нравоучение лихорадке, к которой сегодня имел некоторое снисхождение.

– А-а! – протянул король, садясь у изголовья больного. – И что же вы сказали лихорадке?

– Я ей сказал: «Сегодня еще я согласен, милостивая государыня, но завтра мне некогда будет вас слушать. Если только вам не поможет пуля, клянусь, вы не совладаете со мной!»

– Браво, маршал!

– Государь, вы осматривали лагерь?

– Да, маршал.

– Все мои приказания исполнены?

– В точности.

Мориц легко вздохнул.

– Если бы я мог выздороветь! – сказал он.

– Вы будете здоровы!

– Я дал бы десять лет жизни, чтобы сейчас же выздороветь!

– Если бы можно было что-либо отдать за это, я бы многое дал, – сказал Людовик XV.

– Что бы ни случилось, государь, завтра я исполню свой

долг.

– Я не сомневаюсь в этом, маршал. Завтрашний день должен быть великим днем, господа! – продолжал Людовик XV, обращаясь к окружающим. – Дофин сказал, господа, что в первый раз после сражения при Пуатье король французский будет сражаться вместе со своим сыном. Дофин прав, но я прибавлю, что после сражения при Тайльбурке, выигранного Святым Людовиком, ни одной столь же важной победы не было одержано его потомками над англичанами. Итак, завтра нам надо отличиться!

– Так и будет! – сказал маршал твердым голосом.

– Да-да! – закричали все с энтузиазмом. – Да здравствует король!

– Да здравствует король! – повторили на улице.

– Маршал, – продолжал Людовик XV, – мы вас оставим, чтобы не нарушать вашего покоя до завтра.

Он дружески пожал маршалу руку. Мориц хотел наклониться и поцеловать королю руку, но Людовик XV не допустил этого.

– Завтра мы обнимемся, – сказал он.

В это время к королю подошел герцог де Ноайль.

Герцогу, одному из самых замечательных людей той эпохи, было тогда 67 лет. В первый раз он участвовал в битве в 1693 году. Уже почти десять лет он был маршалом и составлял гордость Франции. Его очень любил Людовик ХV.

– Государь, – сказал он, – прошу вас оказать мне величайшую милость!

– Я вас слушаю, герцог, – проговорил король. – Что именно вам угодно?

– Можно ли мне в присутствии вашего величества переговорить с маршалом Саксонским?

– Говорите.

Тогда герцог, подойдя к постели больного, воскликнул:

– Маршал! Несмотря на то, что я старше вас и годами и чином и имею звание пэра, я прошу вас назначить меня на завтра к себе первым адъютантом^[21].

Наступило гробовое молчание. Все были поражены великим самозабвением такого прославленного человека.

Маршал Саксонский сделал усилие, чтобы подняться на постели.

– Герцог, – промолвил он, – я необычайно польщен, но без разрешения его величества не имею права на это согласиться.

– Я разрешаю, – произнес король, – с условием, что первое французское ядро, направленное в неприятеля, будет выпущено по команде герцога де Ноайля.

– Да здравствует король! – закричал славный служака.

– Итак, герцог, я согласен, – сказал Мориц.

– Да здравствует король! – повторили окружающие.

– А теперь, господа, – объявил король, – оставим маршала отдыхать.

В последний раз он пожал руку Морицу Саксонскому и, сказав «До завтра», вышел в сопровождении свиты.

– Что нам делать сегодня вечером? – спросил король, обратившись к Ришелье?

Ришелье улыбнулся.

– Государь, хотите, я вас поведу кое-куда?

– Куда же?

– Государь, это вы узнаете, придя на место.

– Это тайна?

– Да, государь.

– Вы заставляете меня быть любопытным.

– Государь, вы позволите себя вести?

– Я согласен.

Король сел на лошадь.

– Куда мы едем?

– Ко мне, государь.

– Нужно ли пригласить всех наших?

– Да!

– Что это, празднество?

Ришелье опять улыбнулся.

Королевский отряд отправился по главной улице Калона и наконец достиг площади. На площади толпился народ. Посреди площади стояло красивое здание, очевидно, принадлежащее какому-то зажиточному землевладельцу. Оно было украшено флагами и вензелями, над которыми возвышалось французское знамя.

На стене была большая афиша. В театре шла комедия Фавара «Деревенский петух» в исполнении артистов французской армии.

При виде короля, въехавшего на площадь, народ долго приветствовал его несмолкаемым: «Да здравствует король!»

Монарх был поражен этим необыкновенным зрелищем.

– Государь, вам угодно присутствовать сегодня на представлении? – спросил Ришелье.

– Вы искусный чародей! – воскликнул Людовик XV.

ХVII Представление

С тех пор как Турнегем, богатый буржуа, взял под свое покровительство Фавара, поэта-музыканта, судьба этого бывшего пирожника, сделавшегося директором театра, складывалась как нельзя лучше. Весь двор и, следовательно, весь город были без ума от его комических опер, и за несколько месяцев успех стал до того велик, что артисты французской и итальянской комедий объединились, чтобы победить конкурента, и просили короля закрыть новый театр.

Тогда Фавару пришла в голову одна мысль. Мадемуазель Дюронсере, знаменитая певица, на которой он должен был жениться в июле, имела восторженного поклонника в лице маршала Морица.

Фавар вздумал дать представление в самом лагере. Он написал об этом герцогу де Ришелье, который уже почти официально занимался управлением парижскими театрами. Ришелье ухватился за эту мысль и прежде всего велел предоставить директору Комической Оперы все необходимые повозки для переезда; потом, ничего не говоря королю, чтобы сделать ему приятный сюрприз, он велел устроить в том доме, который занимал сам в Калоне, временную сцену, которая даже теперь удовлетворила бы требованиям многих провинциальных театров.

Десятого мая все было готово, и король сидел в ложе или, лучше сказать, в гостиной из зелени, потому что вся она была украшена листьями и цветами. Зала для публики, очень хорошо освещенная, была убрана букетами и гирляндами.

Партер занимали офицеры в парадных мундирах, а на почетных местах сидели маршалы и генералы. Щеголихи, которых пригласили из Лилля и Сизуэна, и самые хорошенькие и самые богатые жены поставщиков армии красовались на местах, искусно расположенных на виду у Людовика.

– Это очаровательно! – восхищался король, лицо его сияло от удовольствия.

Никогда Людовик не казался таким веселым, каким он был накануне битвы при Фонтенуа.

– Скажите, что можно аплодировать, – обратился король к герцогу де Ришелье.

Это известие, пробежавшее по рядам, подействовало, как электрический заряд. Именно в эту минуту поднялся занавес. Мадемуазель Дюронсере, обожаемая публикой артистка, появилась под восторженные возгласы зрителей. Играли «Деревенского петуха».

– Кстати, о петухе, – сказал король, улыбаясь, – я часто думаю о том странном петушке, который явился ко мне в Шуази. – Говоря это, Людовик XV обводил глазами залу, затем вдруг наклонился и произнес шепотом: – Однако, я не знал, что мои мушкетеры такие красивые малые!

– Неужели, государь? – спросил герцог, прикидываясь удивленным.

– Посмотрите, герцог, там, в той ложе. Та дама…

– Да, государь, но она не так уж красива.

– Это так. Но позади нее маленький мушкетер, который поворачивается к нам спиной. Какой стан, какая ручка…

Мушкетер повернулся; король заволновался; глаза его заблестели.

– Герцог, вы более чем любезны ко мне, вы мне преданы.

– Государь, я только исполняю свой долг.

– Итак, маркиза здесь…

– Да, государь. Она не могла вынести горечи разлуки и уехала из Парижа инкогнито.

– Когда она прибыла?

– Сегодня утром, государь.

– Где она остановилась?

– В доме, который я ей уступил.

– Ришелье, Ришелье! Какой вы искусник!

– Ваше величество очень ко мне милостивы.

– Пригласите ее прийти принять мою благодарность за приезд.

Ришелье вышел из ложи, но не сделал и трех шагов, как вдруг очутился лицом к лицу с человеком высокого роста, очень щегольски одетым.

– Вы здесь, Сен-Жермен?! – с изумлением воскликнул герцог.

– Да, герцог, – отвечал граф. – Вас это удивляет?

– И да, и нет. Вы такой странный человек!

– Все идет благополучно?

– Отлично, и я восхищен.

– Король узнал маркизу?

– Да.

– Он доволен?

– Я за ней иду.

Граф де Сен-Жермен посторонился, чтобы пропустить герцога. Ришелье направился к ложе, занятой маркизой.

Оставшись один в коридоре, Сен-Жермен приблизился ко входу в галерею. Лейб-гвардейский сержант стоял в последнем ряду, стараясь приподняться на цыпочки, чтобы видеть спектакль. Этим сержантом был Фанфан-Тюльпан. СенЖермен наклонился к нему.

– Как мои приказания? – спросил он.

– Исполнены, – отвечал Фанфан, обернувшись.

– Все будет выполнено завтра во время сражения?

– Конечно. Лейб-гвардейцы стоят в лесу де Барри.

– Я полагаюсь на тебя.

– На жизнь и на смерть.

– Я у тебя требую большего.

– Я ваш душой и телом.

– Я тебе повторяю, чтобы со мной поквитаться, ты должен служить мне более душой, чем телом.

– Моя душа к вашим услугам, она уплатит свой долг!

Сен-Жермен сделал знак и отступил в коридор. В эту минуту возвращался Ришелье, ведя под руку маркизу. Проходя мимо графа Сен-Жермена, она оставила руку Ришелье и остановилась.

– Вы искусный провидец, – сказала она, – искренний друг и очень странная особа! Когда вы позволите мне доказать мою искреннюю признательность?

– Может быть, завтра, – отвечал Сен-Жермен, – я вам напомню клятву на кладбище.

– Пусть будет завтра. О чем бы вы меня ни попросили, я соглашусь.

Дружески поклонившись графу, она подошла к ложе короля.

В эту минуту Дюронсере пела куплеты, сочиненные утром Фаваром, и ей неистово аплодировали.

Сен-Жермен, скрестив руки, стоял в коридоре.

– Завтра, – сказал он, – да, завтра будет последний день борьбы! Завтра я или восторжествую, или погибну. Но если я погибну, то повергну в страшную агонию и землю, которая еще держит тех, кого я ненавижу!

Он воздел глаза и руки к небу, как бы беря его в свидетели своих слов.

В театре раздавались радостные возгласы публики.

ХVIII Четыре часа утра

– Вставай, д'Аржансон!

Военный министр раскрыл глаза, вздрогнул и вскочил.

– Государь… – пролепетал он.

Действительно, в его комнате стоял Людовик XV, при шпаге, в полном военном костюме.

Солнце едва показалось на горизонте; густой туман поднимался над покрытыми росой лугами. На колокольне церкви в Калоне пробило четыре часа утра.

В то утро Людовик XV проснулся в лагере первым и тотчас же отправился будить военного министра. Д'Аржансон оделся мгновенно.

– Что прикажете, ваше величество? – спросил он, поклонившись королю.

– Отправляйтесь немедленно к маршалу и ждите его приказаний.

Д'Аржансон бросился к дому маршала.

– Государь, – раздался чей-то взволнованный голос, – разве вы хотели ехать без меня?

Это говорил вошедший дофин. Принцу было шестнадцать лет; впервые в жизни он должен был присутствовать при сражении и, снедаемый нетерпением, в беспокойстве ждал первого пушечного выстрела, как молодой любовник ждет свою первую возлюбленную.

– Уехать без тебя? – отвечал Людовик XV, целуя дофина. – Нет, сын мой. Я должен был отдать несколько приказаний и шел тебя разбудить.

Король сел в кресло, держа за руку сына.

– Дитя мое, – сказал он кротким и серьезным голосом, – ты будешь присутствовать при великом событии твоей жизни. Ты получишь крещение огнем, как говорил король Франциск I. В твоих жилах течет кровь Генриха IХ и Людовика ХIV, ты француз, ты сын короля и сам будешь королем; ты на поле битвы будешь тем, кем ты должен быть.

– Разве вы сомневаетесь в этом? – спросил дофин, краснея.

– Сохрани меня Бог, сын мой! Но выслушай меня, Луи, минуты драгоценны; я хочу говорить с тобой не так, как отец с сыном, а как король должен говорить со своим преемником.

Наступила минута торжественного молчания.

– Пока еще ты дофин, – продолжал Людовик ХV, – сегодня же ты можешь стать королем.

– Государь…

– Ты можешь быть королем, – повторил Людовик, – и я могу говорить с тобой так, потому что смерть никогда не пугала ни одного Бурбона. Если я буду убит до конца сражения, утаи мою смерть! Пусть солдаты не знают ничего о ней, и признай начальником маршала графа Саксонского, пусть он действует, командует, распоряжается. Ты мне обещаешь?

– Да, государь.

– Если маршал будет убит, передай начальство герцогу де Ноайлю, а в случае его смерти – герцогу Ловендалю или Ришелье. В случае неуспеха не беги, оставайся там, где находишься. Где король, там собирается армия и беглецы не осмелятся его бросить. Наконец, сын мой, подумай, что, если я буду убит на поле битвы, сражаясь с врагами моего королевства, мне будут нужны достойные похороны.

Людовик XV произнес эту последнюю фразу стоя и с такой благородной гордостью, что дофин был глубоко растроган, несмотря на выказываемую им твердость. Глаза его стали влажны, и крупные слезы покатились по щекам.

Людовик XV не отличался чувствительным характером, но волнение сына не оставило его равнодушным. Он привлек его к себе, прижал к груди и нежно поцеловал.

Оседланные лошади ждали у дома; весь главный штаб короля собрался там. Туман сгущался, и солнце казалось медным кругом, не дававшим никакого света.

– Государь, – сказал подъехавший д'Аржансон, – маршал поручил мне сказать вашему величеству, что он позаботился обо всем и что все готово.

Король и дофин сели на лошадей и поскакали к мосту, за ними все придворные. В ту минуту, когда король въезжал на мост, туман внезапно рассеялся и солнце осветило все вокруг.

Вдали на равнине виднелись батальоны пехоты, эскадроны кавалерии, занимавшие позиции, которые им было предписано занять в решительную минуту. Со всех сторон скакали адъютанты, передавая приказания своих начальников.

Налево простирался лес де Барри с двумя редутами и их пушками. В центре, около Фонтенуа, расположился отряд стрелков, направо были редуты Антуана. Король остановился в начале моста, чтобы полюбоваться этим великолепным зрелищем, и группа, которую он составлял со своей свитой, придавала картине еще большее великолепие. Перед этой армией, перед этими пушками король был спокоен, будто он находился в Шуази, в «гостиной роз».

Солдаты полка Фер и Нормандской бригады, охранявшие мост, стояли в две линии справа и слева, и в ту минуту, когда Людовик XV и дофин въезжали на мост, они закричали:

– Да здравствует король! Да здравствует дофин!

Король и сын поклонились. Граф Ловендаль, командовавший шеститысячным резервным корпусом, был во главе этих бригад.

В это время скорым шагом подошли солдаты, неся на плечах носилки, на которых лежал полностью одетый маршал, а за носилками его конюший вел сильную андалузскую лошадь.

Опасаясь утомиться прежде времени, маршал, силы которого были до того истощены, что он не мог даже надеть кирасы, велел обнести себя вокруг лагеря, чтобы все осмотреть, все увидеть, поговорить с генералами, отдать им последние приказания. На лошадь он должен был сесть только в минуту действия. Подъезжая, он поклонился королю, который подал ему руку.

– Все ваши предписания исполнены? – спросил Людовик XV.

– Все, государь, – отвечал Мориц. – Я жду неприятеля.

– Кажется, он скоро может подойти.

– Да, государь, и его достойно встретят.

Король поехал вперед. Маршал велел поднести себя к королю и, пройдя немного вправо, они подвинулись к третьей линии.

В пятидесяти шагах от этой линии, между Фонтенуа и мостом де Барри, был очаровательный зеленый пригорок, возвышавшийся над всей равниной; на нем находилась маленькая часовня. На пригорке король должен был находиться во время сражения.

Еще с рассветом пригорок и часовню заняли поставщики армии и крестьяне окрестных деревень, сбежавшиеся посмотреть на сражение.

К Морицу прискакал офицер, его первый адъютант, де

Мез.

– Господин маршал, – доложил он, – неприятель движется.

– Лошадь! – закричал маршал.

– Вы страдаете? – спросил король.

– Нет, государь, – отвечал Мориц, энергично поднимаясь и садясь на лошадь, – я уже не страдаю.

В сопровождении своих офицеров он ускакал к первой линии, чтобы присутствовать при первых залпах. Король, дофин, приближенные короля – все были верхом, и все, заняв место на вершине пригорка, смотрели на равнину.

То была великая минута. Вдали, по равнине, двигалось огромное облако красноватой пыли, поднимаемой войсками.

Это приближались английская и голландская армии.

ХIХ Первое ядро

Пробило пять часов утра.

Обе неприятельские армии стояли лицом к лицу, на расстоянии пушечного выстрела, взаимно созерцая одна другую в тревожном ожидании роковой минуты.

Ничего не может быть ужаснее и торжественнее тех нескольких секунд, которые предшествуют началу битвы.

Тот, кто накануне видел маршала прикованным к одру болезни и мог увидеть его теперь на лошади, объезжающим ряды, наверно, не узнал бы его.

Маркиз де Мез, его первый адъютант, следовал за ним, чтобы передавать его приказания. Круасси, Монтерсон, Таванн и другие знаменитые вельможи сопровождали Морица Саксонского. До решительной минуты маршал хотел объехать всю первую линию.

Мориц ехал шагом и кланялся, проезжая мимо знамен центральных полков, сгруппированных за фонтенуасскими редутами.

Потом Мориц проехал в Антуан, где командовал герцог де Ноайль, которому противостояли голландцы. Сам герцог

был верхом возле Морица Саксонского. Герцог де Граммон, племянник герцога де Ноайля, также был верхом.

– Герцог, – сказал Мориц, – я напомню, что король оказал вам милость, приказав вам сделать первый пушечный выстрел. Все готово.

Герцог де Ноайль поклонился.

– Я буду иметь честь сам участвовать в сражении, – отвечал он. – Граммон, – прибавил он, обернувшись к своему племяннику, – поезжайте сказать королю, что я начинаю.

Молодой герцог поклонился и хотел пришпорить свою лошадь.

– Обними же меня, прежде чем уедешь! – продолжал герцог де Ноайль.

Де Ноайль и Мориц стояли рядом у группы вязов. Голландцы, англичане и австрийцы, образуя полумесяц, медленно приближались. Сражение вот-вот должно было начаться. Граммон подъехал к дяде, который протянул ему руку.

– Сражайтесь, как при Деттинге, – напутствовал Мориц, намекая на сражение, происходившее два года назад, в котором Граммон выказал неимоверное бесстрашие, бросившись на неприятеля.

– Скажите его величеству, – продолжал герцог де Ноайль, – что сегодня я с гордостью одержу победу или умру за него!

Дядя наклонился обнять племянника. Граммон, находившийся между маршалом и герцогом, держал в левой руке правую руку маршала и, наклонившись на седле, подставил щеку де Ноайлю. В эту минуту блеснула молния, раздался грохот, и Граммон упал.

Это было первое ядро, выпущенное голландской пушкой; оно пролетело между маршалом и герцогом де Ноайлем и раздробило грудь герцога де Граммона, который замертво упал на шею лошади.

Мориц почувствовал своей рукой, как сжались пальцы этой первой жертвы сражения, а герцог де Ноайль получил последний поцелуй этих навсегда сомкнувшихся уст.

Герцог де Ноайль был бледен как полотно; он соскочил на землю, чтобы придержать окровавленное тело Граммона, соскользнувшее с седла. Офицеры подбежали помочь ему.

Маршал печально посмотрел на эту сцену и, потупив голову, произнес:

– Отомстите за него!

Потом ускакал.

– Пли! – скомандовал герцог де Ноайль.

Французская линия вся окуталась облаком красноватого

дыма, раздираемым мириадами огненных зигзагов. Грохот, гораздо страшнее шума извергающегося вулкана, был слышен на расстоянии десяти лье, и земля задрожала от первых схваток врагов.

XX Лес де Барри

Пробило восемь часов. Уже три часа, как армии дрались безостановочно.

Победа, казалось, вот-вот будет на стороне французов. Дважды голландский корпус пытался овладеть деревней Антуан и дважды был отброшен с громадными потерями. Голландцы хотели обойти редуты и пройти через равнину Перон между Антуаном и Шельдой, но яростный перекрестный огонь последнего редута Антуана и батареи, расположенной по другую сторону Шельды, заставил их отказаться от этой попытки. Они начали колебаться. Принц Вальдек видел, что отчаяние постепенно овладевает солдатскими сердцами.

Англичане трижды атаковали Фонтенуа, но их атаки были отбиты с большим для них уроном. Во время этого трехчасового боя потери с обеих сторон были громадны. Но во всяком случае урон, понесенный французской армией, был меньше урона союзников.

Отброшенные несколько раз, голландцы отступили и не принимали более участия в сражении. Англичане решили действовать одни, но, истощенные тремя последовательными атаками, также перестали наступать, очевидно желая немного отдохнуть.

Пушки продолжали греметь, но уже не с таким ожесточением, как в начале боя.

До сих пор французская армия, казалось, побеждала, и радость солдат становилась все сильнее и сильнее. Крики «Да здравствует король!» раздавались со всех сторон, особенно в лесу де Барри, где французская армия должна была выдержать самую жестокую атаку. Тут стоял особый корпус, составленный из приближенных короля.

– Право, господа, – говорил, смеясь, герцог де Бирон, – сегодня так жарко, что приятно находиться под такой густой тенью.

– Особенно хорошо поваляться на траве! – прибавил де Клиссон, командир полка д'Артуа.

– Вот лучшее доказательство, что здесь недурной отдых! – прибавил де Куртен, указывая на трупы, валявшиеся на земле.

– Я надеюсь, – заметил маркиз д'Обтерр, – что когда мы трижды докажем господам англичанам, что нельзя охотиться в этом лесу без нашего позволения, они оставят нас в покое.

– Мне кажется, что они не слишком нас беспокоят и теперь.

– Это правда, Круасси, и твоим молодцам остается только сложить руки.

– Если бы по крайней мере принесли позавтракать, можно было бы хоть немножко освежиться, – сказал Бирон.

– Да, но здесь нет ничего.

Все переглянулись, покачав головами с печальным видом.

– Мне хочется пить, – сказал полковник лейбгвардейцев.

– Можно найти средство утолить жажду, полковник, – раздался голос за его спиной.

Бирон обернулся: за ним стоял сержант, приложив руку к шляпе, в почтительной позе солдата, стоящего перед своим начальником.

– А, это Фанфан-Тюльпан! – воскликнул герцог, улыбаясь.

– Я самый и есть, мой полковник.

– Это счастье при таком граде пуль! Что ты хочешь мне сказать?

– У Наноны есть еще вино, и если вы желаете пить…

– У моей маркитантки?

– Да, полковник.

Фанфан собрался сбегать за нею.

– Нет, – остановил его герцог, – пусть она оставит вино для раненых. Славная девушка эта Нанона, – прибавил полковник, обернувшись к своим товарищам, – она носит пить раненым под неприятельским огнем.

– Господа, – произнес Клиссон, – а что же стало с англичанами?

Действительно, вся часть леса, трижды подвергавшаяся атаке англичан, была ими оставлена. С утра крайнее левое крыло должно было отбивать стремительные атаки англичан.

Герцог Кемберлендский понимал, что своими успехами французская армия в немалой степени была обязана редутам Фонтенуа и лесу де Барри. Во время последней атаки защита леса была столь отчаянной, что англичане вынуждены были отступить. Несмотря на это, французы их не преследовали. Категорический приказ маршала Саксонского предписывал держаться в лесу во что бы то ни стало. Стратегическое значение леса понимали, очевидно, как маршал Саксонский, так и герцог Кемберлендский. Однако вот уже более четверти часа англичане не предпринимали никакой попытки овладеть лесом.

Вдали показался скакавший во весь опор адъютант маршала де Меза.

Адъютант остановил лошадь; все его окружили.

– Господа! – закричал он. – Голландцы соединяются с англичанами, они прекращают атаку Антуана и собираются

между Фонтенуа и входом в лес де Барри. Я привез вам приказ маршала держаться здесь до последней возможности.

– Будем держаться! – отвечали все в один голос.

– Тогда мы уверены в победе.

– Умрем все, но не сойдем с места! – воскликнул Клиссон. – Да здравствует король!

– Да здравствует король! – повторил адъютант де Меза, взяв в галоп, и исчез в облаке пыли.

– Будем ждать неприятеля здесь, – заявил герцог Бирон.

Полковники позвали своих офицеров и отдали им приказания, которые те поспешили исполнить.

Было одиннадцать часов. Вот уже шесть часов длилось сражение. Пушки гремели на равнине. Раненые и мертвые лежали на земле тут и там, госпитали были уже полны, а день еще не кончился.

– Положительно, – сказал Клиссон, улыбаясь, – я согласен с мнением Бирона.

– С каким?

– Если англичане еще промедлят, я успею хорошо позавтракать, так как умираю с голоду.

– А уж если умереть, так лучше от пули, чем от голода.

– Конечно.

– Но у нас нет ничего съестного, – горестно произнес Куртен.

– Ах! – воскликнул Бирон. – Если бы граф де СенЖермен сдержал слово, то мы позавтракали бы сегодня.

– Как?! – недоумевал Таванн. – Граф де Сен-Жермен должен был угостить нас сегодня завтраком?

– Не вас, а меня.

– С какой стати?

– Я выиграл завтрак в «каваньол» для себя и для гостей, которых я приглашу. Этим завтраком он должен был угостить меня ровно через месяц, день в день, час в час, где бы я ни был.

– Ну, так что ж?

– Ты не понимаешь. Я выиграл завтрак 11 апреля в одиннадцать часов утра. А сегодня 11 мая, одиннадцать часов утра, стало быть, завтрак должен быть мне подан здесь и сейчас.

– Он и есть здесь, – послышалось откуда-то рядом.

Все обернулись к тому месту, откуда раздавался голос.

Ветви куста раздвинулись и показался богато одетый мужчина, который любезно раскланялся с офицерами.

– Вы!? – с изумлением закричал Бирон.

– Любезный герцог, – отвечал мужчина, приближаясь, – сейчас без пяти минут одиннадцать. Вы видите, что я не опоздал.

На минуту все застыли от удивления, потом переглянулись, будто забыли и о сражении, и об оглушительных пушечных выстрелах.

– Вы здесь! Вы здесь! – повторил ошеломленный Би-

рон.

– Я! – подтвердил пришедший, державший себя так непринужденно, словно находился в гостиной. – Что же вы находите в этом удивительного? Ведь сегодня 11 мая.

– А завтрак? – спросил Бирон.

– В одиннадцать часов вы сядете за стол.

– И где же это?

– Здесь.

– Черт побери! Граф де Сен-Жермен, если так, я объявляю вас самым необыкновенным кудесником.

Сен-Жермен (а это, как вы уже, вероятно, догадались, был он) улыбнулся и ничего не ответил. Он вынул часы и сказал:

– Еще три минуты. Пробьет одиннадцать часов, и завтрак будет вам подан. Я надеюсь, что утренняя усталость придаст вам хороший аппетит.

– Ах да! В этом я могу вам поклясться!

– Я очень рад! А-а! – продолжал граф, услышав гром пушечных выстрелов, смешанный с барабанным боем, звуком труб и отчаянными криками сражающихся. – Чудный будет концерт! – и, обернувшись, прибавил: – Подавайте!

Тотчас восемь человек появились со стороны маленькой тропинки, которая тянулась от Шельды. Эта тропинка не представляла никакой опасности и только служила сообщением между лесом и резервом, так что ее не охраняли.

Четыре человека держали на плечах огромный стол, накрытый клеенкой, четверо других несли по огромной корзине. Люди, державшие стол, остановились на том месте, где земля была ровнее, а трава зеленее. Посредством особого механизма ножки стола были устроены так, что перед ним легко было сесть на траве; потом сняли клеенку – и все вскрикнули: стол был уставлен серебром, фарфором и накрыт тонкой скатертью.

В это время четверо слуг вынимали из корзин бутылки с напитками и разные яства. Сен-Жермен поклонился герцогу Бирону.

– Извините, – сказал он, – что не могу предложить завтрак более достойный вас, но сражение – исключительное обстоятельство.

– Садитесь, господа! – пригласил Бирон. – В подобных обстоятельствах это лучший способ отблагодарить графа де Сен-Жермена.

– Только бы англичане дали нам позавтракать, – сказал Клиссон, начиная разрезать пирог.

Завтрак кончился скоро.

Внезапно раздалось пение петуха.

– Полковник! – закричал прибежавший граф д'Отрош, – английский корпус направляется к оврагу Фонтенуа.

– По вашей милости, граф, – сказал Бирон, – теперь мы только жаждем славы и опасностей. Вперед, господа!

Все было предусмотрено заранее: четыре батальона французских лейб-гвардейцев, два батальона швейцарских гвардейцев и полк французских гренадеров выступили вперед под предводительством Бирона, Куртена, Обтерра, Клиссона, Шибана, Пейра. Остальные войска остались защищать лес. Впереди шел граф д'Отрош, капитан французской гвардии, потому что он один знал, с какой стороны идут англичане, которым нужно перерезать путь.

– Как?! – воскликнул герцог Бирон с удивлением. – Вы идете с нами, граф де Сен-Жермен?

– Разве вам мое общество не приятно? – спросил граф.

– Напротив, оно делает нам честь. Но вы в придворном платье и у вас очень легкая шпага.

– Что за беда?

Д'Отрош сделал знак остановиться.

Все солдаты изготовились стрелять по первой команде. Один французский гренадер, стоявший на самом краю оврага, вернулся к полковнику.

– Кто идет на нас? – спросил его д'Обтерр.

– Артиллерийская батарея и пехотный корпус, – отвечал гренадер.

– Надо отнять у них пушки! – предложил Бирон.

– Да, но подождем, пока батарея выйдет из оврага, – отвечал Куртен. – Тогда мы захватим пушки и обстреляем англичан.

– Вперед!

Офицеры бросились налево, на крутой косогор.

– Становись на свое место! – отдал команду ФанфанТюльпан подошедшему гренадеру.

Этим гренадером был Ролан, сын Доже, брат Сабины. Он повиновался и встал возле сержанта. Таванн сначала подошел к оврагу, а потом поспешно вернулся.

– Англичан гораздо больше, чем вы думаете, – сообщил он.

– Неужто?

– Колонна довольно длинная и занимает всю ширину оврага, а дальше видны ганноверцы.

– Значит, оба корпуса соединились, – предположил Куртен.

– Надо бы и нам соединиться с полком д'Артуа и Грассена, который занимает лес вместе с двумя швейцарскими батальонами, – заметил Бирон.

В соседнем лесу раздалось кукареканье, на которое никто не обратил внимания. Солдаты бросились вперед за своими офицерами. Они взобрались на пригорок, возвышавшийся над оврагом. Два офицера поскакали во весь опор к лесу за подкреплением.

Граф де Сен-Жермен исчез, и никто не знал, куда он девался. Бирон, Куртен, Таванн, Клиссон и д'Обтерр рассматривали местность с чрезвычайным вниманием, отыскивая лучшую позицию.

– Расположим наши линии по четыре человека в ряд, – сказал герцог, – таким образом мы сможем дольше сопротивляться.

Все повиновались. В это время Таванн, проскользнув в кустарник, росший по бровке оврага, лег на землю, чтобы лучше рассмотреть врага, не будучи им замеченным.

Прошло несколько минут; два швейцарских батальона и полк д'Артуа подоспели и стали в ряд.

Овраг находился на границе леса и выходил на левую сторону редутов Барри. В этом-то самом месте и стояли в засаде французские войска. Французские лейб-гвардейцы и гренадеры составляли две первые линии, швейцарцы третью, а полк д'Артуа четвертую.

Стоило только четырем линиям по условленному сигналу повернуться направо, как они очутились бы лицом к лицу с неприятелем и преградили ему дорогу. Англичане должны были пройти через позиции французов. Все ждали решительной минуты в глубоком молчании.

Виконт де Таванн, спрятавшись в кустарнике, старался рассмотреть английский корпус, но крутой поворот оврага мешал ему. Он неподвижно лежал, когда вдруг чья-то рука легла на его плечо. Он вскочил, схватившись за пистолет.

– Не бойтесь, – сказал граф де Сен-Жермен.

– Вы были в этих кустах? – с удивлением спросил Таванн.

– Да, и сообщу вам самые верные сведения: здесь вся английская армия.

– Вся!? – повторил Таванн.

– Да. Выслушайте меня. Герцог Кемберлендский, поняв трудность своего положения, решился на последний маневр:

пройти через лес де Барри между французскими редутами. Это решение поистине героическое!

– Они не пройдут!

– Могут и пройти.

– Как? Почему?

Сен-Жермен приблизился к виконту.

– Оказывается, в редутах Фонтенуа не хватает ядер, – шепнул он.

– О! – воскликнул виконт. – Откуда вы это знаете?

– Я знаю все, Таванн, – вам это известно.

– Но что же теперь делать?

– Предупредить маршала Саксонского и держаться как можно дольше, чтобы дать ему время подоспеть к вам на помощь.

– Это все?

– Да.

– Я передам это Бирону.

– Передайте, но не забудьте того, о чем я вас просил.

– Относительно Ролана Доже?

– Да.

– Полагайтесь на меня.

– Благодарю.

Таванн ползком проскользнул в траве, потом, встав на ноги, побежал к тому месту, где стоял маленький корпус французской армии. Сен-Жермен остался один, он сделал несколько шагов, потом остановился; раздалось «кукареку», затем во второй и в третий раз. Сен-Жермен все стоял на одном месте. Человек весь в черном и с лицом, закрытым черной бархатной маской, вдруг подошел к графу.

– Ну что, дорогой С.? – спросил его граф де СенЖермен.

– Все идет так, как вы сказали.

– Где эти двое?

– Возле Калона.

– А петухи?

– В самом Калоне.

– А курицы?

– На дороге в английский лагерь и даже в самом английском лагере.

– И у них все готово, чтобы похитить Сабину?

– Князь приготовил все.

– Ничего не изменилось в планах операции?

– Ничего.

С. утвердительно кивнул; Сен-Жермен взял его за руку.

– Дорогой С., – сказал он, – помните то, что я вам сказал: «Этот день должен быть последним, нынче должно окончиться наше дело!» Теперь ступайте и действуйте!

С. исчез в густой чаще.

В эту минуту англичане подошли к пригорку. СенЖермен был прав: герцог Кемберлендский посредством искусного маневра, в котором ему помогли голландцы, прикрыв его так, чтобы он мог действовать неожиданно, собрал двадцать две тысячи человек пехоты и составил одно каре. Шесть пушек двигались во главе колонны, шесть других помещались в центре.

– Только бы мне пройти между этими редутами, – сказал он, – и французская армия будет разбита.

Офицеры получили приказ вести солдат медленно, стрелять редко, но метко и постоянно заменять опустевшие места, чтобы не расстроить колонну. После этих распоряжений колонна, прикрываемая голландцами и окутанная облаками дыма, спустилась в овраг.

Когда колонна дошла до конца оврага, путь ей вдруг преградил французский корпус.

Англичане продолжали медленно приближаться с ружьями наперевес и с зажженными фитилями.

Во главе английской армии шли Кемпбелл, адъютант герцога Кемберлендского, граф Олбермэл, генерал-майор английской армии, и Черчилль, незаконнорожденный внук великого Мальборо. За ними шла английская армия под предводительством Чарльза Гея и шотландский полк.

Соотношение французов и англичан с союзниками было почти один против десяти, а пушек у первых не было вовсе. Французские лейб-гвардейцы, гренадеры, швейцарцы, солдаты полка Артуа оставались без движения на одном месте, решив не отступать ни на шаг. Во главе французскойармии были герцог Бирон, Клиссон, Ланжей, Куртен, Обтерр, Пейр, Шованн, Круасси, Таванн.

Не было сделано ни единого выстрела. Оба корпуса были в пятидесяти шагах один от другого: англичане остановились.

Тогда с истинно рыцарским достоинством Кемпбелл, Олбермэл, Черчилль и несколько других военачальников молча подошли и, сняв шляпы, вежливо поклонились французской армии.

Бирон, Клиссон, Ланжей, Куртен, Обтерр, Пейр, Шованн, Круасси, Таванн ответили на этот поклон. Лорд Гей, капитан английской гвардии, сделал четыре шага вперед и сказал, махая своей шляпой:

– Господа французские лейб-гвардейцы, стреляйте!

Граф д'Отрош, командовавший первым батальоном французских лейб-гвардейцев, сделал в свою очередь несколько шагов и, держа шляпу в руке, отвечал:

– Господа англичане, мы никогда не стреляем первыми. Не угодно ли начать вам?

С этими словами граф д'Отрош надел шляпу на голову, потом скрестил руки и принял выжидательную позу.

– Пли! – скомандовали английские офицеры.

Залп был оглушающий. Шесть пушек и вся первая английская линия выстрелили единым залпом. Четырнадцать офицеров, среди которых был граф д'Отрош, и двести семьдесят пять солдат упали как подкошенные.

– Огонь! – раздалась команда французских офицеров.

Французы отвечали стрельбой, которая вызвала большие потери в английской колонне. Кемпбелл и другие офицеры были ранены, многие были убиты, но англичане пополнили свои ряды, и стрельба продолжалась с обеих сторон.

В течение десяти минут пало более семисот французов. Целая треть маленькой армии была истреблена. Что могли сделать полторы тысячи оставшихся человек против двадцати тысяч англичан и их двенадцати пушек?!

Французы медленно отступали, между тем как колонна англичан продолжала свой путь.

Полк короля спешил на помощь; он решительно напал на английскую колонну, ударил в штыки и надолго остановил ее.

Французские лейб-гвардейцы, гренадеры и швейцарцы стали позади полка короля и укрылись за редутом.

Английская колонна, стреляя, двигалась прежним темпом, сохраняя удивительный порядок. Колонна приближалась.

Пушки загремели, колонна заколебалась, но все-таки шла вперед, уничтожая все на своем пути.

В это время стрельба с редута Фонтенуа ослабела: недоставало ядер и стреляли порохом, чтобы не показать, что ядер нет. Колонна все так же медленно шла вперед.

– Боже! – вскричал Фанфан-Тюльпан, – мы погибли!

– К счастью, сегодня мы умрем, – произнес один из французских гренадеров. Этим гренадером был Ролан Доже, который спокойно и бесстрастно среди общего хаоса ждал своей пули. Редуты были пройдены, колонна вступила на равнину, все так же непоколебимо направляясь к мосту Калон. Победа, еще утром казавшаяся французам такой досягаемой, теперь ускользала от армии Людовика XV, в которой уже был заметен беспорядок.

ХХI В Калон

– Урсула, Урсула! Что вы теперь видите?

– Ничего, дорогая Сабина, я давно ничего не вижу, кроме большого столба дыма на другой стороне реки.

– А где мой отец?

– Я уже не вижу его на мосту; он, верно, перешел на другую сторону, чтобы разузнать…

– О, Боже мой! Боже мой!.. – воскликнула Сабина, откинув голову на спинку своего кресла. – Я хочу пойти посмотреть, – прибавила она, сделав усилие, чтобы встать.

– Нет, нет! – вскричала Арманда, подбежав к Сабине и мягким движением принудив ее остаться в большом кресле, в котором она лежала. – Нет, не шевелитесь!

– А мой брат? Мой бедный брат?

Это происходило в маленькой комнате, в доме короля в Калоне, в то время, когда английская колонна шла в атаку на редуты Фонтенуа.

Дом короля выходил одной стороной на Шельду; с этой стороны была комната, в которой по приказанию Людовика XV поместили Сабину, дочь парикмахера, привезенную накануне из Сент-Амана. Окна комнаты, расположенной на третьем этаже, выходили на Шельду. Комната была довольно велика и прилично меблирована.

Сабина, бледная, с расстроенным лицом, лежала в большом кресле, положив ноги на подушки. Урсула и Арманда Жансье стояли у открытого окна. Рупар, встревоженный и дрожащий, с лицом, цвет которого переходил от зеленого к желтобелому и наоборот, сидел с полузакрытыми глазами и открытым ртом на стуле посреди комнаты и не смел сделать ни малейшего движения.

Стрельба не прекращалась, черный дым вился клубами и приносил смешанный запах пыли, пороха и крови, этот странный запах поля битвы, который знаком только тому, кто присутствовал при больших сражениях. С шумом пушечных и ружейных выстрелов смешивались крики, проклятия и какието другие неопределенные звуки. Все это было поистине страшно.

– Брат мой! Мой бедный брат! – в отчаянии повторяла Сабина.

– Мужайтесь, Сабина! – утешала Арманда, целуя девушку. – Мы останемся победителями, мы разобьем неприятеля!

– Но, Ролан…

– Вы увидите, что он вернется…

В эту минуту раздался страшный залп, заглушивший все другие звуки. Стекла в окнах разлетелись вдребезги. Женщины

были поражены словно громом. Рупар лежал на кресле, свесив руки, опустив голову, как человек, лишившийся чувств.

– Я умер! – прошептал он.

Урсула выглянула в окно. Огромный огненный столб поднялся к небу. Это взлетел на воздух пороховой погреб одного из редутов. Потом дым закрыл все, и стрельба продолжалась с той же силой.

– Брат мой, брат мой! – закричала Сабина. – Наверно, он умер!

– Нет, нет! – возразила Арманда. – Он дерется за короля! Мужайтесь, Ролан слишком храбр для того, чтобы умереть таким образом, и притом его берегут и сержант, и Нанона!

– Где отец мой? Где мой отец? – с беспокойством спрашивала Сабина.

– Там, на мосту, – отвечала Урсула, глядя в окно. – Он смотрит в бинокль… О! Я уверена, что он не спускает глаз с короля.

– Мне так хотелось бы его видеть! – воскликнула Сабина, пытаясь встать.

– Нет, не трогайтесь с места! – запротестовала Арманда. – Вы слишком слабы… Рупар пойдет за ним.

Рупар не трогался с места.

– Ступай же! – закричала Урсула.

– Дружок, – промолвил чулочник жалобным голосом.

– Ступай за Доже, он там, на улице, на мосту…

– На мосту!.. – повторил Рупар. – На мосту… куда попадают ядра…

– Ядра, ядра! – закричала Урсула. – Разве вы боитесь ядер?

– Конечно, – наивно отвечал Рупар.

– Разве вы не мужчина?..

– Да… Но…

– Ступайте!..

– Милая моя, я не могу пошевелиться, – сказал Рупар жалобным голосом.

– Трус!

– Подведите меня к окну! – потребовала Сабина.

– Боже мой! – воскликнула Урсула. – О, Боже мой! Что случилось? Бегут… солдаты заняли мост…

– Отец мой!.. – закричала Сабина, вставая.

– Вот он! – воскликнула Урсула. – Он возвращается, бежит сюда, в дом. Вам незачем трогаться с места, – обратилась она к мужу. – Вы похожи на индейку, подвешенную за лапу!

Рупар не отвечал; он лежал в кресле все так же неподвижно, будто совсем лишился чувств. Дверь отворилась, вошел Доже.

– Батюшка!.. – с радостью вскричала Сабина.

– Ну как там? – спросила вошедшего Арманда.

Расстроенное лицо Доже было очень бледным, брови его

были нахмурены.

– Боже мой! – воскликнул он, как бы отвечая самому себе. – Я не знаю, чем все это кончится.

– Что? Что такое? – с живостью спросила Урсула, подходя к нему.

– Ролан? – закричала Сабина.

– Нет, нет! – отвечал Доже. – Я не имею о нем никакого известия.

– Но что же вы говорили?

– Ничего, дочь моя, ничего!.. Я находился под впечатлением этого чудного сражения, – продолжал Доже с вымученной улыбкой. – Все идет хорошо… даже очень хорошо… и я пришел сказать тебе, что скоро все кончится…

Сабина взглянула на отца. В его обращении было что-то странное, но она подумала, что он находится под впечатлением сражения.

– Подите же посмотрите, что происходит, – сказал Доже, схватив за руку Рупара и подтащив его к окну.

– Я не хочу этого видеть! – плачущим голосом проговорил Рупар, отступая назад и закрывая глаза рукой.

– Надо все приготовить к отъезду, – сказал Доже тихим голосом.

– Что? – спросил Рупар, испугавшись тона, каким Доже произнес эти слова.

– Надо иметь возможность бежать, если это окажется необходимым!

– Бежать?!

– Ш-ш!.. Не так громко!

– Бежать! – повторил Рупар шепотом. – Ах! Пресвятая Дева! Стало быть, мы побеждены?

– Молчите!

– Я так и думал! Мне никогда не везло! Мое первое сражение – и мы побеждены!

– Нет! Я предвижу несчастье, но, что именно случится, не знаю.

– Ах, Боже мой, святой Варнава, все святые! – причитал Рупар. – Погиб человек в моих летах! Такая прекрасная жизнь!..

К счастью, страшный шум сражения не дал возможности Сабине услышать слова Рупара, но Урсула услышала, и ее поразил их печальный смысл.

– Что такое? – спросила она в ужасе.

– С утра проигрывавшие, англичане теперь вдруг начинают одерживать победу, – отвечал Доже.

– Ах, Боже мой!..

– Опасность так велика, что маршал прислал сказать королю, чтобы он оставил поле сражения и переехал через мост.

– Он приедет сюда?

– Да.

– Мы погибли!

– Боюсь, что так!.. – со вздохом сказал Доже.

– Если так, надо ехать…

– Да. Но говорите тише, чтобы Сабина не услыхала.

– Да-да! Я вас понимаю! Как, должно быть, вы страдаете! – прибавила Урсула. – Ваш сын там, ваша дочь здесь!

Доже поднял глаза к небу.

– Надо ехать! – продолжал он. – Надо велеть запрячь карету и посадить туда Сабину, чтобы иметь возможность бежать в случае опасности.

– Мой муж вам поможет!

– Ваш муж не хочет!

– У меня нет сил! – пожаловался Рупар, опустив голоу.

Послышался оглушительный шум, стук колес, топот лошадей. Доже и Урсула высунулись из окна.

Калонский мост был занят солдатами, которые несли носилки с ранеными.

– Боже мой! – воскликнула Урсула, сложив руки. – Сколько раненых!

– Раненых?! – спросила Сабина, услышав эти слова.

– Сотни и сотни, – заметил Рупар, – целый мост занят с одного конца до другого.

– Я хочу их видеть, – промолвила Сабина, вставая.

Отец подбежал к ней, взял ее на руки и отнес к окну.

– Смотри, – сказал он, посадив дочь, – смотри; а пока ты будешь смотреть, я пойду с Рупаром взглянуть на раненых.

– Да-да, ступайте, батюшка! – одобрила Сабина.

– Идем! – позвал Доже, взяв Рупара за руку.

– Как?! – пролепетал Рупар, готовый лишиться чувств. – Вы хотите… чтобы… чтобы я пошел…

– Ступайте же! – с нетерпением сказала Урсула.

– Дружок… я не хочу расставаться с тобой…

– Я сама пойду с вами! – решила Урсула.

Рупар потупил голову, как приговоренный к смертной казни, всходящий на эшафот.

– Я не могу! – прошептал он.

– Вы хотите потерять все, что нам принадлежит, все, что спрятано в карете? – шепотом спросила Урсула.

– Боже мой! – воскликнул Рупар, вдруг приободрившись. – Там всего по крайней мере на восемь тысяч ливров, знаешь ли ты? Пойдем! Пойдем!

Он потащил жену, крича:

– Скорее! Скорее! Веди меня! Спасем все!

Доже целовал свою дочь.

– Что бы ни случилось во время моего отсутствия, – предупредил он, – оставайся в этом доме, чтобы я мог найти тебя. В доме короля тебе нечего бояться.

– Это правда. Ролана нет среди раненых. Я так молилась за него!

– Молись опять, дитя мое, и не уходи из этого дома, что бы ни случилось. Поберегите ее, добрая мадам Жонсьер.

Арманда вздрогнула и посмотрела на Доже, который сделал прощальный знак рукой и вышел из комнаты. Доже догнал Рупара и Урсулу, сходивших с лестницы.

– Не будем терять ни секунды, – сказал он отрывисто. – Если то, что мне сказали, справедливо, мы погибли, англичане будут здесь через час.

– Кто это вам сказал? – спросила Урсула.

– Сведущий человек, офицер графа де Шароле, которого я встретил на мосту и который был возле короля, когда маршал сказал ему, чтобы он оставил поле битвы.

– Погибли!.. Англичане!.. Бежим! – кричал Рупар.

Они вышли из дома. Улица была запружена солдатами,

которые несли раненых, лошадьми, женщинами, детьми, крестьянами, маркитантами.

Начали распространяться самые страшные слухи, слухи, которые в иных обстоятельствах наносят ущерба больше, чем враг.

ХХII Раненые

– Вот видите, Сабина, Ролана нет среди раненых, – сказала Арманда.

– Боже мой! – воскликнула Сабина. – Я отдала бы десять лет жизни, чтобы увидеть его в живых после этого сражения.

– Вы знаете, что с ним король говорил вчера?

– Да, отец плакал, рассказывая мне это. Он сказал Ролану, что должно умереть, когда нужно, но не должно давать себя убить.

– Как добр король!

– Боже мой! Я опять слышу на мосту шум! – забеспокоилась Сабина. – Это, верно, раненые.

Арманда еще больше высунулась из окна.

– Да, это раненые, – подтвердила она. – Их стало гораздо больше!

Сабина наклонилась вперед, чтобы посмотреть.

– Это ужасно! – заметила она, смертельно побледнев.

– Что случилось? – недоумевала Арманда. – Вижу, как бегут… люди… солдаты…

Крики слышались со стороны Шельды.

– Боже мой! Что это? – встревожилась Сабина.

– Мост наполнился народом, – продолжала Арманда, – сюда бегут солдаты… некоторые падают в воду…

– Ах! Они бегут, а офицеры хотят их остановить… – прервала Сабина.

Обе женщины переглянулись с выражением глубокого ужаса. Крики усилились, смешавшись с постоянным громом пушек.

– Боже мой! Это похоже на поражение! – вырвалось у Арманды.

– На поражение! – повторила Сабина, и сердце ее сжалось. – Да… конечно, это солдаты бегут.

Сабина сложила руки.

– Боже мой! – взмолилась она. – Что с нами будет?

Под окнами пронесли раненых.

– Белья! Корпии у нас недостает! – кричали солдаты.

– Есть у нас корпия? – осведомилась Сабина.

– Мы всю отдали.

– А белье?

– У нас больше нет, мы оставили только самое необходимое.

– Отдайте, отдайте все.

– Белья, корпии! – послышался голос.

Арманда вынула белье из ящика и подошла к окну, чтобы бросить его на улицу солдатам, которые несли носилки с несчастными, страшно изуродованными. Запах крови донесся до женщин.

Арманда, наклонившись вперед, чтобы бросить связку белья, заметила на другой стороне улицы человека в форме сержанта французской гвардии, который делал ей выразительные знаки. Арманда задрожала: она узнала Фанфана-

Тюльпана. Он сделал знак, ясно показывая, что просит ее выйти. Арманда побледнела. Она подумала, что Ролан убит и Фанфан пришел уведомить ее об этом. Она обернулась к Сабине.

– Есть еще белье.

– Где? – спросила Сабина.

– В передней на первом этаже, у короля, – сказала она, как бы пораженная внезапной мыслью, – я сбегаю и принесу.

И, не дожидаясь ответа, она бросилась из комнаты.

Сабина, оставшись одна, оперлась на спинку кресла, не в силах сидеть прямо от истощения, и, сложив руки, начала молиться. В продолжение нескольких минут девушка целиком была поглощена молитвой.

Вдруг она почувствовала, как ей на глаза накинули повязку и завязали рот, потом ее схватили, закутали в плащ и унесли.

Сабине представилось, что она вновь оказалась в гостиной отеля на улице Сен-Клод. У нее перехватило дыхание, и она лишилась чувств.

ХХIII Вперед, приближенные короля!

Был первый час, и сражение, перевес в котором с шести часов утра до одиннадцати был на стороне французов, теперь казалось проигранным.

Продвигаясь шагом и равнодушно глядя на сыплющиеся вокруг ядра и пули, маршал Мориц, изнуренный страданием и

усталостью, думал о том, как бы утолить жажду. Он исподлобья взирал на медленное, но успешное шествие страшной английской колонны, этой живой массы, которая проникала в центр расположения французской армии на равнине.

С тех пор как эта колонна выступила вперед, она неуклонно надвигалась на врага, все разрушая на своем пути.

Хотя ядра редутов в Фонтенуа и в лесу де Барри уничтожили целые ее ряды, она не отступила ни на шаг, не остановилась ни разу! Пустота, образованная смертью, закрывалась, мертвые исчезали под ногами живых, и колонна, отвечая выстрелом на выстрел и платя смертью за смерть, двигалась вперед. Скоро она должна была пройти деревню Фонтенуа, и Людовик XV с того места, где он находился, мог очень ясно различить ее. В рядах французской армии произошло замешательство. Маршал понимал, что надо остановить эту колонну или сражение будет проиграно.

Он уже велел бригадам Лютто атаковать англичан; Лютто два раза водил войска в атаку и был убит, а колонна все продвигалась. Людовик XV видел, как пал Лютто, он присутствовал при этой славной смерти, и из груди его вырвался вздох, а глаза наполнились слезами.

Маршал был взбешен.

Бирон с своими солдатами бросился на левый фланг англичан.

Часть колонны отделилась и приблизилась к Бирону, между тем как главный поток все продолжал двигаться, не останавливаясь. Натиск французов был сильный, но англичане подняли такую пальбу, что королевский полк оказался полностью истреблен. Тогда прискакали лейб-гвардейцы, но и они были отброшены.

Колонна неумолимо шла вперед, она прошла Фонтенуа, редуты которого уже не имели патронов, и двинулась к Калонскому мосту… Если она дойдет до него, французская армия неминуемо погибнет.

Беспорядок, порожденный страхом, начал распространяться по всему корпусу с правого фланга.

Маршал подозвал своего адъютанта.

– Скачите к королю, – распорядился он, – и скажите его величеству, что я умоляю его с дофином переехать Шельду… а я сделаю все, что смогу.

Мез ускакал. Мориц въехал в самый центр обстреливаемого места, как будто желая, чтобы его убили, и приказал д'Эстре с его кавалерией атаковать англичан. Д'Эстре бросился в атаку, но английская колонна раздвинулась, ее пушки выпалили, и первая кавалерийская линия оказалась уничтоженной.

– Вперед! – закричал маршал. Он сам бросился вперед во главе второй линии с легкой конницей, гренадерами, мушкетерами, но и эта атака была отражена, и кавалерия в беспорядке отступила.

Людовик XV из последних сил пытался остановить беглецов.

– Я умру, – воскликнул он, – но не сдвинусь с места!

Вокруг него собрались остатки армии, но всем было очевидно, что войско, по-видимому, погибло, и опасность достигла крайней степени… Людовик мог видеть английскую колонну, которая двигалась навстречу ему с оружием в руках: пальба всех батарей прекратилась уже несколько минут назад. Еще десять минут – и сражение проиграно!

Адъютант короля Ришелье, этот лощеный придворный, вдруг превратившийся в покрытого потом и пылью воина, с обнаженной головой и растрепанными волосами, был послан в Фонтенуа узнать, как далеко простирается хвост колонны.

Он остановился под редутом, пригнувшись в седле, как вдруг к нему подбежал человек и заговорил с ним; человек держал в руке бумагу, перо и чернильницу. После того как они обменялись несколькими фразами, Ришелье хотел отъехать.

– Подпишите! Подпишите! – бросился к нему этот человек, поспешно подавая перо и бумагу.

– Невозможно! – отвечал Ришелье. – Я не могу подписать бланк от имени короля.

– Вы его первый адъютант, и сегодня приказания короля могут быть подписаны вами.

– Нет, нет! Сведения, сообщенные вами, я должен передать королю. Признаюсь, они драгоценны, но я не могу исполнить ваших требований.

Человек взял другую бумагу, которую держал в левой руке и подал ее герцогу.

– Прочтите это! – предложил он.

На бумаге было написано следующее:

«Если герцог де Ришелье хочет мне угодить, пусть он тотчас исполнит все, что от него потребует граф де СенЖермен».

Эти строки были подписаны маркизой де Помпадур. Ришелье колебался.

– Я предлагаю вам способ спасти французскую армию и выиграть сражение, – продолжал граф де Сен-Жермен, – подпишите! Заверяю вас честью, вы можете это сделать без малейшего опасения.

– Давайте! – уступил Ришелье, взял перо и подписал.

– Теперь будем действовать каждый со своей стороны, – продолжал Сен-Жермен. – Клянусь вам, что возле второго редута в колонне будет сделано отверстие.

Ришелье ускакал к королю. Английская колонна теперь уже занимала все поле битвы. Ядра взрывали землю под ногами лошади короля. Это была критическая минута, одна из тех минут, когда ставится на карту все: честь короля, войска, судьба страны. Самый решительный момент последней схватки.

Ришелье уехал. Сен-Жермен же бросился направо, быстро повернул к редуту и, вынув из кармана черную бархатную маску, надел ее. Он вошел в Фонтенуа, где почти половина домов была сожжена или разрушена. Деревня была безлюдна

– все солдаты под предводительством д'Эстре ушли, чтобы соединиться с антуанским корпусом. Мертвые и раненые валялись на земле. На площади возле церкви уцелело лишь четыре дома. Сен-Жермен вошел в один из них.

Едва он переступил порог, как раздалось громкое кукареканье; потом со всех сторон сбежались люди во французских мундирах. Первым показался Фанфан-Тюльпан и одним прыжком очутился возле Сен-Жермена.

– Ты сработал нормально? – спросил Сен-Жермен.

– Да, – отвечал сержант.

– А Сабина?

– Была похищена.

– А ты?

– Бросился по ее следам. Все удалось прекрасно!

– Хорошо! – похвалил Сен-Жермен. – Хохлатый Петух, я тобой доволен.

Обернувшись ко всем окружавшим его, он сказал:

– Петухи мои, куры и цыплята! Все вы были уведены мною с бесчестного пути и поставлены на путь чести; все вы, кого я научил, что зло – это плохо, а добро – хорошо, вы должны заплатить мне сегодня ваш долг. Мундиры, которые вы носите, ко многому обязывают. Покажите же англичанам, на что способны ваши сила и ловкость.

– Вперед! – отвечало двести голосов; штыки и сабли заблистали.

Сен-Жермен обернулся к сержанту и спросил:

– Где он?

– Там, – отвечал Фанфан-Тюльпан и указал на дверь. Сен-Жермен отворил ее и, сняв маску, вошел в небольшую комнату. Там находился гренадер, который, ухватившись за решетку окна, изо всех сил тряс ее, будто намеревался сломать.

– Ролан! – окликнул его Сен-Жермен.

– Жильбер! – вскричал Ролан, обернувшись и подбегая к нему. – Ах! Наконец я свободен!

– Да, ты свободен и будешь сражаться.

– Я хочу умереть.

Ролан сделал движение, чтобы броситься к двери, СенЖермен удержал его.

– Это я запер тебя здесь, – сказал он.

– Ты! – вскричал Ролан.

– Я хотел удержать тебя здесь до того часа, когда смогу сказать тебе: вперед! Послушай, Ролан, это великая минута.

Тебя ждут преданные солдаты, командуй же ими. А тебя поведет бравый сержант Фанфан-Тюльпан.

– Тот, кто насильно притащил меня в эту комнату и запер?

– По моему приказанию. Но слушай же! Он поведет тебя. Ты нападешь на английскую колонну… Не удивляйся тому, что случится… Дерись, Ролан, как настоящий французский солдат… А пока ты будешь драться, я пойду освобождать ту, которая страдает по тебе! Когда я встречу тебя как победителя, тебя будет благодарить Нисетта.

– Нисетта! – закричал Ролан.

– Да! Она будет со мной!

– Ты меня обманываешь, ты хочешь дать мне ложную надежду!

– Она жива, я всегда так думал, а теперь имею и доказательства. Я отправлюсь за нею, пока ты будешь сражаться. Делай, что я тебе говорю! Иди! Наступил твой час!

Отворив дверь, Сен-Жермен вытолкнул Ролана в большую залу и закричал:

– Вперед!

Все бросились и увлекли за собой Ролана. ФанфанТюльпан был впереди.

Сен-Жермен, оставшись один, вошел в другую комнату и пробыл там несколько минут. Когда он вышел, это уже был не благородный граф де Сен-Жермен, а Рыцарь Курятника в его привычном облике. Он выпрыгнул в окно. На дворе стояла оседланная лошадь, он вскочил на нее и поскакал; он ехал от Шельды, прямо по направлению к английскому лагерю.

В это время Ришелье, окрыленный надеждой, прискакал к королю. В тот момент все придворные уговаривали короля ретироваться вместе со всем своим окружением.

– Нет! – запротестовал король. – Я останусь.

– Мы останемся! – повторил дофин. – Не все еще погибло.

И тут ворвался Ришелье.

– Все спасено! – закричал он.

– Какие известия? – спросил Людовик XV.

– Можете считать, что сражение выиграно, государь, – отвечал Ришелье. – Возьмем пушки с калонской батареи и нападем на англичан.

– Да, – согласился король, поняв все значение этой акции. – Велите выдвинуть вперед резервные пушки. Герцог де Ришелье, назначаю вас командующим моими приближенными. Станьте во главе их и подайте пример.

Пекиньи и Иснар, офицеры из туренского полка, привезли пушки. Английская колонна приближалась, и тут загремели грозные орудия…

– Вперед, приближенные короля! – вскричал Ришелье, бросаясь навстречу врагу с обнаженной шпагой.

И все отборное французское дворянство устремилось на неприятеля под яростные вопли солдат, которые, устыдясь своего бегства, остановились и также ринулись на врага.

Был час пополудни.

ХХIV Джон

– С тобой все золото, Сомбой?

– Все, что я мог собрать, Трепацкий.

– Сколько?

– Десять тысяч фунтов стерлингов.

– Тяжеловато будет.

– Ну да! В четырех-то мешках? Нестор и Венера дотянут.

– Позови Джона!

Сомбой свистнул. Немедленно явился английский лакей, любимый слуга герцога Кемберлендского.

Эта сцена происходила в палатке главнокомандующего английской армией в то самое время, когда колонна приближалась к Шельде и на нее бросились в атаку приближенные короля. Английский лагерь был почти пуст.

Сомбой и псевдорусский князь стали на колени перед большим отверстием, сделанным над походной кроватью герцога.

– Другого тайника нет? – спросил Сомбой Джона, вошедшего в палатку.

– Нет, – отвечал Джон.

– Для большей верности я возьму тебя с собой.

– Как прикажете.

– Возьми два мешка и навьючь их на лошадей, которых я спрятал.

Джон поклонился и поднял два мешка, которые набросил себе на спину; князь взял два других мешка.

– Как тяжело! – посетовал он. – Мы оказываем герцогу большую услугу: ему будет легче бежать без лишнего груза.

– Ступайте!

Они вышли, унося с собой мешки. Так как Джон был любимым слугой герцога, никто не сделал ему ни малейшего замечания относительно мешков: все думали, что он действует по приказу герцога. Мешки навьючили на лошадей, князь и Джон взяли их под уздцы и повели шагом.

– К Красному Кресту, – шепнул Сомбой на ухо князю. – Ты ничего не забыл из того, что было сказано?

– Абсолютно ничего.

– Ступай туда с Джоном, а я пойду за обеими женщинами.

– Тебе не нужна моя помощь?

– Нет, я могу действовать один. Ведь если я захвачу одну, другая пойдет сама, к тому же Иван и Павло стерегут дом.

– А Джона мы возьмем?

– Ты хочешь?

– Право, не знаю.

– Делай, что хочешь!

Князь улыбнулся и многозначительно указал на пистолет, заткнутый за пояс. Сомбой отвечал утвердительным кивком головы.

Дошли до границ лагеря. Джон шел впереди и, подойдя к часовому, он сказал:

– Слуги его королевского высочества.

Так как на Джоне была ливрея герцога Кемберлендского, часовой посторонился без малейшего возражения. Все трое прошли мимо него. Сомбой сделал быстрый знак Трепацкому и повторил:

– К Красному Кресту!

– Буду ждать тебя, – отвечал князь. – Если я буду тебе нужен, подай сигнал. Джон будет караулить лошадей; я освобожу его только перед отъездом, когда он уже не будет нам нужен.

Князь и Джон, ведя лошадей, подошли к леску Лез, а Сомбой повернул направо, к домику, окруженному высокой живой изгородью. Этот домик, расположенный направо от дороги в Турне, находился недалеко от Шельды. Был час пополудни, и шум, доносившийся с равнины, был так ужасен, точно сражение с новой силой возобновилось.

Сомбой быстро шел по темной аллее, кончавшейся у леса. Подойдя к дому, он остановился, внимательно и неторопливо осмотрелся вокруг, прислушался, потом прошел вдоль высокой живой изгороди. Дойдя до двери домика, он вынул ключ и вставил его в замок.

У Сомбоя были с собой заткнутые за пояс пистолеты, а также кинжал и длинная сабля с широким лезвием. Отворив дверь, он смело вошел во двор.

Раздалось глухое ворчанье, и показались три громадные собаки. Сомбой провел рукой по головам собак, которые при этом жесте скорее съежились от страха, чем обрадовались ласке.

– Нет лучших часовых и более верных сторожей, чем вы! – сказал он псам.

Он пересек двор в сопровождении трех собак, вынул другой ключ, открыл дверь и вошел в дом.

Как только дверь за ним затворилась, у крыльца появился незнакомец. Собаки обернулись. Перед ними стоял человек в черной одежде, с черной маской на лице. Незнакомец поднял правую руку и приложил палец к губам. Собаки не заворчали, а спокойно легли.

Человек в маске быстро взошел на ступени крыльца, вложил ключ в замок той двери, в которую вошел Сомбой, запер ее, оставив в замке ключ, а в его кольцо просунул цепь, которую привязал к двум толстым скобам, вбитым в стену с каждой стороны двери. Теперь из дома выйти было невозможно.

Таинственный пришелец спустился на двор и обошел вокруг дома. Под каждым окном лежал человек, и с каждым он обменялся понимающим взглядом.

Наконец человек в маске вернулся к крыльцу и сел на ступени, держа в каждой руке по пистолету.

ХХV Лицом к лицу

Войдя в дом, Сомбой отпер еще одну дверь и вступил в залу. Он быстро осмотрелся и нахмурил брови. Затем пересек залу и отворил дверь в другую комнату. Она была так же пуста, как и первая. Сомбой нетерпеливо топнул ногой.

– Иван! – позвал он.

Никто не отвечал.

– Иван! Павло! – позвал он еще громче.

То же безмолвие.

– Что это значит? – возмутился Сомбой, еле сдерживая гнев. – Куда девались эти люди?

Он бросился к ступеням лестницы, ведущей в первый

этаж.

– Ничего! – бормотал он себе под нос. – Это ровным счетом ничего не значит!

Он подошел к железной двери, запертой на два замка, и отпер их двумя ключами, которые вынул из своего кармана.

– Нечего паниковать, – успокаивал он себя, – вечно тебе чудятся измены, а ведь никто даже не пытался открыть эти замки.

Сняв замки, он встал на колени и воткнул кинжал в расщелину плиты; камень медленно приподнялся и открылось

темное отверстие, в которое Сомбой довольно глубоко засунул правую руку. Раздался сухой щелчок, и дверь отворилась. Сомбой приподнялся, положил плиту на место и переступил порог двери, оказавшись в небольшой комнате. Здесь стояло две кровати и немного другой мебели. Сомбой остановился в изумлении.

– Их здесь нет! – вскричал он. – Пропали!

Он осмотрел мебель, перевернул тюфяки, подошел к окну: наружные решетки были целы.

– Никаких следов побега, – сказал он, – а ребятишек нет! Значит, Иван и Павло изменили… но они не знали секрета дверей… Да и к чему им ее запирать?

Он осмотрел со всех сторон стену.

– И все же – кто? – продолжал он. – Не князь ли? – прибавил он, пораженный внезапной мыслью.

Он быстро взбежал на второй этаж. Здесь на площадку выходили четыре двери.

– Кровь! – воскликнул Сомбой, увидев, как на дубовый пол медленно текла кровь из-под одной из дверей. Сомбой подошел и отворил ее. На полу лежали два трупа с широкими ранами на горле, произведенными острым оружием.

– Мои цепные псы убиты?! – с изумлением произнес Сомбой. – Кто их поразил?

– Я! – раздался голос за его спиной.

Сомбой обернулся и мягко, как тигр, отскочил назад.

Перед ним стоял человек высокого роста, с черными длинными волосами; лицо его пряталось под густыми усами, бровями и бородой. У этого человека были заткнутые за пояс пистолеты, а также кинжал и короткая шпага. Безмолвно и неподвижно они стояли друг перед другом, сверкая глазами – Сомбой и Рыцарь.

– Ты? – закричал Сомбой.

– Да, я! – отвечал человек. – Разве ты не знаешь, кто я? Я тот, мать которого ты убил самым низким способом, а отца убил еще подлее! Прежде я был Жильбером, сыном Урсулы и Рено, а ты был бароном Монжуа! Но теперь я Рыцарь Курятника, а ты взял себе не имя, а собачью кличку – Сомбой. Ты пришел сюда, злодей, за бедными жертвами, а нашел мстителя. Я уже убивал тебя, но ты ожил неизвестно каким образом. Что ж, придется убить тебя во второй раз, но на этот раз я сам тебя похороню!

Рыцарь гордо скрестил руки на груди, выжидая ответа. Сомбой медленно поднес правую руку к поясу, с глухим рычанием выхватил пистолет, поднял руку и спустил курок.

Все это продолжалось не дольше пары секунд. Раздался выстрел. Громкий хохот послышался в ответ.

– Дурак! – воскликнул Курятник, бросившийся в сторону быстрее пули. – Неужели ты думаешь, что меня можно убить как зайца?

Вновь раздалось рычание и Сомбой поднес руку к поясу.

Рыцарь бросился на него и схватил его за руку, но Сомбой вырвался, и завязалась страшная борьба. Жилы на шеях противников налились кровью, на лбу у них выступил пот; борьба была равная и длилась с полминуты. Вдруг лицо Рыцаря, до сих пор бледное, вспыхнуло, глаза налились кровью, и Сомбой упал на пол. Рыцарь стиснул его своими железными пальцами.

Сомбой ревел в бессильной ярости, это был уже не человек, а бешеный зверь; три раза пробовал он укусить своего противника, но Рыцарь успел правой рукой схватить обе руки Сомбоя, а левой выхватил у него из-за пояса пистолеты и выбросил их из комнаты. Прошло несколько секунд, вдруг Рыцарь перестал держать своего врага, отшвырнул его от себя и взял в каждую руку по пистолету.

– Одно движение, один взгляд, – сказал он, – и ты умрешь!

Сомбой не шевелился.

– Встань! – приказал Рыцарь.

Сомбой поднялся. С погасшим взглядом и с дрожащими руками, которыми он утирал кровавую пену у рта, он являл собой жалкое зрелище. Однако он осматривался вокруг, надеясь найти какой-нибудь новый способ нападения или обороны. По рукам и плечам у него текла кровь. Под железными пальцами Курятника лопнуло не только сукно, но и кожа. Рыцарь следил за каждым движением своего противника.

– Здесь неудобно разговаривать, сойдем вниз, – сказал он.

Сомбой сделал движение.

– Подожди! – остановил его Рыцарь, подняв пистолет.

Сомбой повиновался.

– Ты медленно пойдешь впереди. Я буду держать дуло пистолета у твоей спины. Малейший неверный шаг – и ты будешь мертв!

Сомбой пожал плечами.

– Умереть теперь или через десять минут? – осведомился он.

– Не торопись! Это все-таки пять минут жизни, а откуда знать, что может случиться в следующие пять минут?

– Пусть будет так. Идем? – спросил Сомбой, к которому, по-видимому, вернулось его обычное хладнокровие.

– Да.

Сомбой прошел мимо Рыцаря. Тот двинулся за ним, подняв правую руку с пистолетом к спине Сомбоя. Сомбой понял, что ему нечего терять, и медленно пошел вниз, скрестив руки на груди. Спустившись с лестницы в переднюю, он остановился и спросил со странным спокойствием:

– В какую комнату? Направо? Налево?

– Куда хочешь, – отвечал Курятник.

Правая дверь была отворена, Сомбой переступил порог. Рыцарь ни на шаг не отставал от него.

– Садись на этот стул! – приказал Рыцарь.

Сомбой взял стул и сел. Курятник сел на другой стул, напротив побежденного противника. Он долго смотрел ему в лицо, как бы стараясь что-то прочесть в его глазах. Сомбой выдержал этот взгляд с гордой самоуверенностью. За окном по-прежнему раздавалась пушечная пальба. Битва продолжалась с той же силой.

– Ну, мой любезнейший враг, – холодно начал Рыцарь Курятника, – не будем терять времени. Я назвал тебе мое имя, этого должно быть для тебя достаточно.

– Я тебя узнал, – отвечал Сомбой.

– Это правда. Ты должен был часто видеть меня в этом костюме.

– И в других также.

– Не был ли ты однажды вечером у Нового моста возле Самаритянки?

– В тот вечер, когда ты, прогуливаясь, поверял самому себе свои секреты? Патетическим голосом ты вопрошал: «Как?! Мать моя была убита, невеста была ранена, только мою сестру пощадили!..» – и в ответ ты слышал другой голос: «И ей пощады не будет!..» Этот голос принадлежал мне, старина.

С этими словами Сомбой выпрямился, положил одну ногу на другую и принял насмешливый вид, резко контрастировавший с бесстрастным видом Рыцаря Курятника. Слушая Сомбоя, тот не сделал ни малейшего движения, только процедил сквозь зубы:.

– А вот здесь, старина, ты ошибся.

– Каким образом?

– Нисетта и Сабина спасены. Те, которых ты надеялся найти здесь, теперь в безопасном месте, а ты сам оказался в моих руках!

– Это значит, что я умру?

– Да.

– Если я должен умереть, почему ты откладываешь мою смерть?

– Я должен тебя допросить.

– Да?! – произнес Сомбой, притворяясь удивленным. – Я думал, что ты умнее. Буду я отвечать или нет, мне все равно уготована смерть, не так ли? К чему мне говорить?

– Умереть можно двояким образом, – отвечал Рыцарь со зловещей улыбкой. – Бывает смерть быстрая, бывает медленная, а бывает и смерть с пыткой.

Сомбой пожал плечами.

– Пытки, – заметил он, – могут испугать тех, кто боится ожогов, ран и воды. Несколько часов обычной боли – и больше ничего. Неужели ты думаешь испугать меня этим?

– Ты не понимаешь, – возразил Рыцарь Курятника. – Когда я говорю тебе о смерти с пыткой, я не имею в виду пыт-

ки, которые применяются в Шатле и которые могут испугать только дураков и трусов. Я говорю тебе о нравственной пытке, о беспрерывных страданиях, не ограничивающихся одним телом, но грызущих мало-помалу душу и сердце, о тех ужасных страданиях, которые заставляют желать смерти! Знаешь ли ты, какую клятву я дал?

Сомбой отрицательно покачал головой.

– Я тебе скажу, – проговорил Курятник, – а потом буду тебя допрашивать.

Наступило непродолжительное молчание.

– Слушай, – начал Рыцарь, – двадцать лет тому назад в ночь на 30 января 1725 года, в ту ночь, когда ты убил мою мать в саду дома на улице Вербуа…

Сомбой вздрогнул.

– Ты видишь, я знаю все, – продолжал Рыцарь. – В ту ночь, когда тело моего отца качалось на виселице, воздвигнутой тобой, в ту ночь мне было двенадцать лет! Стоя на коленях, один, на площади возле виселицы, я был убит горем. Я смотрел на тело отца, висевшее над моей головой, и думал о страданиях, но не физических, а нравственных, которые претерпели он и моя мать… в продолжение двенадцати дней страшной, смертельной тоски!.. Странная картина тогда возникла в моей голове. Я увидел перед собой часы страданий и горя, пережитых моими отцом и матерью, и насчитал двести сорок восемь часов! Внезапное желание пронзило мою душу. Я приблизился к виселице, помолился на коленях, потом поднялся на ступени лестницы, оставленной палачом; ухватившись за веревку, я дотянулся до тела жертвы; наклонившись к нему и приложив мои губы к уху мертвого своего отца, я сказал: «Отец мой, перед Богом, близ которого ты находишься, я клянусь заставить заплатить тех, кто тебя измучил, и муки их будут длиться по одному дню за каждый час твоих страданий!» – и поцеловал дорогой лоб. Тогда я не знал, кто виновник смерти моего отца. Много лет прошло, а я ничего не мог узнать; потом я узнал, что ты, барон де Монжуа, был замешан в этом деле, и решился убить тебя. Мы дрались, и я оставил тебя, как я думал, мертвым. Только через несколько лет я уз-

нал истинную роль, которую ты играл в этой гнусной проделке.

– Как ты это узнал? – спросил Сомбой.

– От одного твоего приятеля, от того, который тебе помогал, от Шароле, которого я заставил говорить начистоту в тот день, когда я сунул его в яму с нечистотами. Ты понимаешь? Тогда ты не умер, но теперь я тебя отыскал и сдержу мою клятву.

– Значит, мне остается жить девять с половиной месяцев? – уточнил Сомбой. – Я тем более не стану говорить.

Рыцарь наклонился и посмотрел ему прямо в глаза.

– Ты осмеливаешься шутить со всем моим Курятником? – тихо спросил он. – Когда я говорю тебе о страданиях в продолжение двухсот сорока восьми дней, я говорю о самом страшном, самом невыносимом мучении, какое когда-либо испытывало человеческое существо. Но ты не умрешь в эти двести сорок восемь дней, нет! Ты будешь жить против своей воли, но каждую минуту, каждую секунду будешь терпеть предсмертные мучения! Ты знаешь, кто я и что я могу сделать? – прибавил Рыцарь, быстро вскочив со своего места. – Подумай, что это будет.

– Ну, а если я буду говорить? – спросил Сомбой.

– Если ты будешь говорить, то я попрошу душу моего отца освободить меня от данной клятвы и убью тебя без всяких страданий.

– Ты мне клянешься?

– Да.

– Если так, расспрашивай, а я посмотрю, стоит ли мне тебе отвечать. О чем ты хочешь меня спросить?

– Я спрошу тебя, кто помогал тебе совершить преступление на улице Вербуа, потому что ты не мог совершить его один.

– Потом?

– Я спрошу тебя, кто ранил Сабину в ночь на 30 января.

– Потом?

– Я спрошу тебя, кому адресовано было письмо, найденное возле трупа одного из моих людей, убитого 1 февраля на углу улиц Отфель и Корделье.

– Это все?

– Я должен также знать, кто спас тебя от смерти и каким образом я нахожу тебя живым, когда я убил тебя пятнадцать лет назад.

– Ты хочешь знать все это? – спросил Сомбой, качая головой.

– Да. Отвечай!

– Подожди, прежде чем я тебе отвечу, я должен сам тебя спросить. Клянусь тебе, мы с тобой можем поладить; и это в значительной степени зависит от тебя. Ты узнаешь все, что хочешь знать, если согласишься выслушать мою просьбу.

– Говори, только скорее, – сказал Курятник грозным голосом. – Знай, что этот дом окружен моими людьми и что мне стоит только подать сигнал, чтобы любые мои распоряжения были исполнены.

– Вот чего я от тебя потребую, – заявил Сомбой с глубоким спокойствием. – Во-первых, чтобы ты возвратил мне свободу; во-вторых, чтобы отдал мне все деньги, находящиеся в твоих сундуках; потом, чтобы ты отказался от Сабины, которую я люблю и которую хочу увезти с собой.

Рыцарь взвел курок своего пистолета.

– Если ты меня убьешь, – бесстрастным тоном произнес Сомбой, – Сабина и Нисетта умрут завтра же.

– Ты лжешь, скотина! – закричал Рыцарь Курятника.

– Да, умрут, – повторил Сомбой. – Умру я или останусь жив, одни ли останутся эти молодые девушки или будут окружены твоей армией, они умрут в двадцать четыре часа, если я не поставлю преграды между ними и смертью. Ты думаешь, что ты держишь меня вруках, на самом деле, напротив, я тебя держу.

Дуло пистолета снова поднялось к голове Сомбоя.

– Объяснись! – страшным голосом закричал Рыцарь.

– Оставив этот дом сегодня утром в восемь часов, я дал этим женщинам яд, противоядие от которого известно одному

мне. Оставляя их здесь, я предвидел все, и ты увидишь, насколько я был предусмотрителен.

– Отравлены?.. – повторил Курятник.

– Да. Действие этого яда начинается с двадцать четвертого часа после приема. Теперь час, яд был дан в восемь часов, в итоге жить им остается еще девятнадцать часов, если они не примут противоядия, тайна которого известна мне одному.

– Если это так, почему ты не сказал этого раньше?

– Потому что вначале я хотел узнать твои намерения. Теперь действуй. Убей меня, если хочешь, я отомщен заранее.

– Противоядие! – закричал Рыцарь.

Сомбой молчал, но отступил на два шага.

– Противоядие! – повторил Рыцарь, подходя к Сомбою и прицелившись в него.

Сомбой не отвечал, но продолжал пятиться назад.

– Признайся, что ты солгал, – продолжал Рыцарь, – признайся, что ты хотел продлить свою ничтожную жизнь, и, может быть, я оставлю тебя в живых.

– Я, к сожалению, сказал правду, – отвечал Сомбой, продолжая отступать.

Курятник вскинул пистолет, Сомбой сделал еще шаг назад и уперся в стену. Дальше отступать было уже некуда.

– В последний раз: противоядие! – рявкнул Рыцарь.

– Нет! Если они в твоих руках, пусть умрут!

– Умри же и ты! – закричал Курятник и спустил курок.

Грянул выстрел, комнату заволокло дымом, но Сомбой

исчез. Он провалился под пол, в люк, который открылся под его ногами и закрылся над его головой. На стене осталось большое пятно крови. Сомбой, прежде чем исчез, был поражен пулей. Убит ли он или только ранен?

Рыцарь Курятника бросил пистолет и стал ощупывать стену, рассматривать пол, чтобы найти секрет пружины, на которую надавил Сомбой, но ничего не нашел; тогда он бросился в переднюю. Раздалось пение петуха, и дверь сама отворилась. Рыцарь выбежал из дома; человек в черной маске и в черном платье стоял перед ним.

– Все выходы охраняются? – спросил Рыцарь хриплым голосом.

– Да, – отвечал человек в маске.

– Велите поджечь дом, и чтобы ни одно живое существо не вышло отсюда.

Во дворе стояла лошадь; Рыцарь вскочил в седло и ускакал. Пушки палили, но равнина Лез, недавно пустая, теперь была занята бегущими солдатами. Это бежали англичане…

ХХVI Победа

– Да здравствует король! – кричало сорок тысяч глоток.

С почерневшими ружьями, с окровавленными саблями французские солдаты плясали… а между тем на этой равнине, залитой кровью, осталось лежать около пятнадцати тысяч убитых. Англичане потеряли более десяти тысяч, французы – четыре тысячи. Людовик XV проезжал между рядами, поздравляя солдат, пожимал руки офицерам, целовал генералов… По всей линии войск слышались крики победы, и, когда подъезжал король, знамена, пробитые пулями, склонялись, а раненые приподнимались и махали руками. Это сражение, почти выигранное в одиннадцать часов, проигранное в час и вновь выигранное в два часа дня, было самым достославным из сражений в период царствования Людовика XV; восторг был всеобщий.

– Где маршал? Где он? – спрашивал король, который еще не видел графа Морица Саксонского.

– Государь, вот он! – объявил дофин.

Маршал, измученный и усталый, подъехал к королю. Он соскочил с лошади и упал на колени перед Людовиком.

– Государь, – сказал он, – теперь я могу умереть. Я желал жить только для того, чтобы вас видеть победителем. Теперь, государь, вы знаете, от чего зависит победа.

Король сошел с лошади и сам поднял Морица. Он горячо поцеловал маршала, и еще более восторженные крики разнеслись над полем.

В эту минуту прискакал галопом покрытый пылью и кровью, в разорванном платье Ришелье. Людовик XV протянул ему руку.

– Герцог, – сказал он, – я никогда не забуду услуги, оказанной вами.

Ришелье поцеловал королю руку.

– Государь, – отвечал он, – вы позволите мне представить вашему величеству двух человек, которые первыми ворвались в ряды английской колонны?

– Конечно, – отвечал король.

Ришелье сошел с лошади, подбежал к полку гренадеров и, схватив одной рукой гренадера, а другой лейб-гвардейского сержанта, быстро подвел их к королю.

– Вот они, государь! – закричал герцог.

– Ролан Доже! – с удивлением воскликнул Людовик XV. – А вы хотели, чтобы вас убили!

– Государь, – с волнением отвечал гренадер, – им это не удалось!

– К счастью для вас и для меня, господин гренадер. Для меня потому, что у меня в армии остался храбрый солдат, а для вас потому, что я награжу вас так, как вы того заслуживаете.

Он позволил Ролану поцеловать свою правую руку, молодой человек встал на одно колено.

Его отец, Доже-парикмахер, с глазами, полными слез, встал на колени по другую сторону от короля и, схватив его левую руку, прижал ее к своим губам.

Людовик XV обернулся к лейб-гвардейскому сержанту, который неподвижно стоял невдалеке от того места.

– Как твое имя? – спросил король.

– Фанфан-Тюльпан, сержант третьего лейб-гвардейского полка.

– Хорошо! Буду помнить, – пообещал король.

– Да здравствует король! – закричал Фанфан, махая шляпой.

– Да здравствует король! – повторила толпа.

Доже взял сына за руку.

– Пойдем, – сказал он, – Сабина и Нисетта ждут нас в Сент-Амане.

– А Жильбер? – спросил Ролан.

– Он с ними.

– Но как его нашли? Где он?

– Он сам тебе расскажет.

С этими словами Доже увлек сына к мосту.

ХХVII Кукареку!

Настала ночь, весь лагерь утопал в огнях: праздновали победу. В густом лесу близ Мортона остановился всадник.

– Кукареку! – раздалось в лесу.

Всадник сошел на землю, к нему проскользнула плохо различимая во тьме тень: это был человек в черном и с маской на лице.

– Ну и что же яд? – спросил он с живостью.

– Ни малейшего следа! – отвечал всадник.

– Они еще не страдают?

– Нисколько. В., не оставлявший их ни на минуту, утверждает, что нет никаких признаков отравления.

– А ведь прошло уже четырнадцать часов с тех пор, как они приняли яд. Он сказал мне, что они приняли яд в восемь часов утра, а теперь десять вечера.

– Не солгал ли вам этот негодяй? Может быть, страх или надежда спастись внушили ему мысль пошантажировать вас?

– И такое возможно. А если нет?

Человек в маске сделал нетерпеливое движение. Рыцарь Курятника размышлял.

– А что с домом? – спросил он вдруг.

– Он сгорел до основания.

– Кто-нибудь пытался бежать во время пожара?..

– Нет.

– Вы не видели никого, не заметили и не слышали ничего такого, что могло бы навести нас на след?

– Ничего.

– Я так и знал, – сказал Курятник, качая головой, – борьба еще не закончилась, но она закончится нынешней ночью.

Он прислушался: послышалось второе «кукареку». Показалась тень третьего человека. Это был Петух Негр.

– А где мои пленники? – спросил Курятник.

– Один здесь, – отвечал Негр.

Он раздвинул одной рукой кустарник, а другой взял фонарь и посветил в глубину чащи. На земле лежал крепко связанный, с кляпом во рту человек высокого роста, сухой и худощавый, в богатой ливрее. С. наклонился, чтобы его рассмотреть.

– Джон! – воскликнул он с удивлением. – Господа, да это же слуга герцога Кемберлендского!

Рыцарь утвердительно кивнул головой, потом, обернувшись к Негру, спросил:

– А другой?

– Там! – показал рукой Негр.

Он повернул свой фонарь налево; другой человек высокого роста, также связанный, лежал в густой траве. С. подошел к нему.

– Князь! – сообщил он.

– Да, князь Трепацкий! – подтвердил Рыцарь.

– Когда их захватили?

– Пока горел дом. Эти люди будут нам полезны.

Рыцарь Курятника поставил свою правую ногу князю на

грудь.

– Этот мне скажет, где тот! – прибавил он. – Ты поклялся, что будешь хранить молчание, – обратился он к князю, – а я клянусь тебе, что ты будешь говорить.

В лесу раздалось тройное кукареканье. Три человека появились с правой стороны. Еще раз раздался тройной петушиный крик, и еще трое мужчин явились слева. По знаку Рыцаря два человека схватили Джона и еще двое взвалили на свои плечи князя; пятый человек стал спереди, шестой сзади этой группы.

– К Фонтенуаскому курятнику, – приказал Рыцарь.

Шесть человек с князем и Джоном исчезли в лесной чаще. Рыцарь остался наедине с С.

– Через десять дней соберемся все вместе в Парижском курятнике, – заявил он.

С. поклонился.

– Я прикажу прийти всем нашим, – отвечал он.

Курятник проворно сел на лошадь и, сделав С. прощальный знак, ускакал галопом.

ХХVIII Подземелье

Ночь была темная, но на берегах Шельды, от Барри до Антуана, горели огни, зажженные французскими солдатами, и раздавалось радостное пение, крики победы. С другой стороны Фонтенуа, напротив, все было безмолвно и печально. В этой стороне еще утром величественно располагался английский лагерь, который в эту минуту являл собой груду трупов на груде развалин.

Было одиннадцать часов. У английского лагеря раздался мерный стук лошадиных копыт по сухой земле. На спине лошади лежала черная масса; невозможно было разобрать или угадать очертаний этой массы, покрытой чем-то вроде савана. Два человека шли возле лошади: один вел ее под уздцы и был в маске, другой был закутан в длинный черный плащ. Путники направлялись к дороге, по обеим сторонам которой рос густой лес. Вдруг раздалось пение петуха; первое «кукареку» сменилось другим, более звучным, а третье послышалось вдали. Че-

ловек в плаще сделал знак: неожиданно его окружили шесть человек, появившиеся словно из-под земли.

– Все готово? – спросил человек в плаще.

– Да.

– Все входы в подземелье стерегут?

– Все. Их пять: один находится в Лез, два – в лесу, один на равнине, левее фермы, пятый на дороге в Турне.

– А других нет?

– Нет. Мы все обыскали, приняли все меры предосторожности, осмотрели все тайники. Других ходов в подземелье нет, кроме тех, о которых я сказал, за исключением, впрочем, тех, что ведут в дом.

– Хохлатый Петух прав, – сказал подошедший человек в маске, – его сведения совершенно верны. Доказательством служит то, что князь Трепацкий и лакей Джон, допрошенные порознь, сказали одно и то же.

– Кто стережет эти входы? – спросил Рыцарь.

– Те, кого вы назначили. Ваши распоряжения были исполнены в точности, – отвечал Хохлатый Петух.

– Индийский Петух стережет ход в Лез.

– Мохнатый – вход на равнину, Яго и Малорослый – в лесу, Золотистый – дорогу в Турне.

– Кто караулит дом?

– Петух Негр.

– Мои приказания были переданы каждому?

– Слово в слово.

– Хорошо! Возьми лошадь, отведи ее в Лез и жди.

Хохлатый повел лошадь, на которой лежала ноша странной формы; человек и лошадь исчезли в ночной темноте. Рыцарь Курятника обернулся к людям, которые стояли неподвижно и безмолвно с тех пор, как они появились на дороге, и сказал:

– К петухам! И пусть удвоят надзор.

Все пятеро исчезли. Курятник и человек в маске остались

одни.

– Вы заставите говорить Джона? – живо спросил Рыцарь Курятника.

– Да, и лучше, может быть, чем вы заставите говорить князя, – отвечал человек в маске.

– Я чувствую: тот, кого я ищу, здесь, под моими ногами. Я его найду, и, каков бы ни был лабиринт этих подземных коридоров, во второй раз он от меня не убежит.

Рыцарь приблизился к своему напарнику и, схватив его за руку, прибавил:

– С., мы должны успеть.

– Мы успеем, – энергично отвечал С. – Вы обретете свое счастье.

– А вы – могущество.

– Как? – с волнением спросил С.

– Я сдержу обещание, данное самому себе, – отвечал Рыцарь. – Я хочу, чтобы исполнилось то, о чем я говорил.

– Однако…

– Это необходимо! Молчите! И повинуйтесь!

С. потупил голову.

– Ступайте! – велел Рыцарь Курятника. – Слышите пение петуха? Время пришло. Джон в лесу. Велите осмотреть подземелье.

С. взял руку Рыцаря Курятника, поднес ее к губам и сказал:

– Итак, я не могу умереть за вас.

– Живи и торжествуй! – пожелал Рыцарь, похлопав его по плечу.

– Вы едете к сожженному дому? – спросил С.

– Да. И помни, что сейчас мы боремся со смертью, но со смертью, угрожающей не нам самим, а двум ангелам.

– О! Вы сами сказали, что мы восторжествуем!

С. бросился в чащу и исчез, как исчезли другие пять человек. Рыцарь осмотрелся, потом перешел через дорогу на узкую тропинку, обрамленную двойной изгородью из боярышника. Через несколько минут он повернул направо и вышел в долину. Посреди нее извивалась дорога, налево слышалось журчание ручья. Он шел быстрым шагом прошел немного по правой стороне дороги и остановился возле густого леса. Хохлатый Петух стоял в чаще и держал лошадь за узду. Курятник

сбросил свой плащ и явился в том странном и диком костюме, один вид которого заставлял содрогаться как его друзей, так и врагов.

– Куры! – крикнул он.

Хохлатый Петух наклонился, раздалось звучное кукареканье. Тотчас со всех сторон из леса появились тени.

– Сюда! – позвал Хохлатый Петух, повелевающим движением указывая путь в центр чащи.

Подошло пятнадцать человек, вооруженных кинжалами и топорами. Четверо держали в руке длинные железные тесаки.

– Откройте! – приказал Курятник и, скрестив руки на груди, с гневным выражением лица подошел к ним. Те, что держали железные тесаки, вбили один тесак в землю, потом, сильно опершись о свободный его конец, приподняли большую дерновину, под которой обнаружилась широкая плита, скрывавшая узкий лаз, от которого вниз шла лестница.

– Развяжите этого человека! – велел Рыцарь.

Хохлатый Петух привязал лошадь к дереву, развязал веревки, удерживавшие ношу, лежавшую на спине лошади, и, сняв прикрывавшее ее черное сукно, извлек тело человека, крепко связанного, с повязкой на глазах. Хохлатый Петух стащил человека с лошади.

– Снять повязку! – последовал приказ Рыцаря.

Хохлатый Петух снял повязку и удалился.

– Зажгите фонари!

Два человека поспешно повиновались, и через минуту загорелись два фонаря. Рыцарь сделал им знак спуститься в подземелье. Они исчезли. Рыцарь обернулся к человеку, стоявшему по левую руку от него, который, по-видимому, ждал приказаний. Это был гигант огромного роста, с широкими плечами и мускулистыми руками; по-видимому, он был наделен необыкновенной силой. Курчавые волосы делали его голову похожей на морду хищного зверя.

– Спусти пленника в подземелье, – сказал ему Рыцарь.

Колосс подошел к связанному человеку, который оказался не кем иным, как лжекнязем. Он схватил его и, бросив на свое плечо так легко, словно это был ребенок, начал спускаться по ступеням, трещавшим под его тяжестью. Четыре человека двинулись за ним; тогда Рыцарь, обращаясь к Хохлатому Петуху, произнес:

– Караул!

После этого он также начал спускаться вниз. Те, что пошли впереди него, ждали его внизу лестницы. Это было подземелье, сделанное в виде коридора, с довольно низким сводом; грязь и сырость под ногами указывали на близость воды.

– Петух Глухарь! – обратился Рыцарь к колоссу, спустившему со своего могучего плеча князя на землю. – Держи свой кинжал над этим человеком и при малейшем его движении убей его!

Петух Глухарь стал возле князя с кинжалом в руке. Рыцарь сделал знак одному из тех, кто нес фонари, приказывая идти вперед, и, положив левую руку на плечо князя, сказал:

– Ты сам знаешь, сколько ты выстрадал, и догадываешься, сколько можешь пострадать еще.

Князь задрожал.

– Веди меня по этим подземельям, которые, как ты сам признался, служат убежищем Сомбою. Я должен найти его, ты это знаешь. Жизнь двух женщин зависит от этого человека; каждая минута промедления будет для тебя лишней пыткой. У тебя вынут кляп и снимут твои узы, но при малейшем крике и при малейшей попытке побега – ты умрешь!

Грозно посмотрев на князя, он прибавил:

– Выньте у него изо рта кляп и разрежьте веревки.

Приказание было быстро исполнено, и князь с облегчением вздохнул. Петух Глухарь оставался возле него с обнаженным кинжалом в руке.

– Ступай! – приказал Рыцарь. – Веди меня.

Князь пошел между ним и Глухарем, три человека двинулись за ними, а четвертый остался на том самом месте, где останавливался Рыцарь. Один из них с фонарем шел на два шага впереди князя, другой на пять шагов позади. Однако все меры предосторожности казались излишними – подземелье было пустынно и безмолвно.

ХХIХ Канал

– Ничего! Никого!

– Подземелье совершенно пусто!

– Индийский Петух, ты видел что-нибудь подозрительное при входе в подземелье в Лез?

– Ничего, – отвечал Индийский Петух, – ни единой лесной тени. Эта часть подземелья совершенно пуста.

– А ты, Петух Яго?

– Лаз в подземелье на равнине тоже пуст, и никаких следов.

– А в лесу что-нибудь заметили?

– Я там был до пожара, – отвечал Петух Малорослый, – и ничего не видел, ничего не слышал.

– А ты, Золотистый, что ты видел на дороге в Турне?

– Ничего, патрон.

– А вот следы, замеченные Петухом Негром на месте под сожженным домом; они принадлежат проходившему тут человеку.

Все нагнулись и стали рассматривать следы, на которые показывал Рыцарь Курятника. Эта сцена происходила в той части подземелья, где наверху, на земле, стоял дом, в котором Рыцарь находился с Сомбоем и который он велел поджечь. Рыцарь стоял с угрожающим видом, глаза его метали молнии, напротив него стоял Петух Негр, по левую руку – князь, от которого не отходил Глухарь. Вокруг этой группы стояли другие петухи и их подчиненные, державшие зажженные фонари. Рыцарь нагнулся и рассматривал следы с величайшим вниманием. Налево находились каменные ступени небольшой лестницы, наверху которой был люк. Пока Рыцарь Курятника рассматривал следы, люк отворился и человек в черной маске быстро спустился со ступеней.

– Ну что? – спросил Курятник.

– Вы были правы, – отвечал С., – в принципе возможно, чтобы человеческое существо, каково бы оно ни было,

смогло протиснуться под грудой обломков; а этот пепел образует толстый слой вокруг этого входа в подземелье. Я испробовал все, чтобы проложить себе путь, и повторяю: подземелье не имеет с домом другого сообщения, кроме этого.

– Значит, он попал сюда через этот люк. Гляди, на ступенях следы его крови. Он спустился здесь.

– Это очевидно!

Князь, стоявший неподвижно, вздохнул с облегчением.

– Но здесь следы прерываются, – продолжал Рыцарь, – а мои люди каждую галерею караулили за два часа до пожара. Куда же девался этот человек? Ответь мне, – обратился он к князю.

– Откуда мне это знать? – отвечал Трепацкий. – Я был в руках твоих людей в то время, как Сомбой спустился в эту галерею. Как я могу знать, что он делал здесь?

– Ты знаешь тайны этого подземелья, знаешь, каким образом он мог бежать?

– Другого выхода, кроме этого подземелья, нет.

Рыцарь пристально посмотрел на него.

– Ты не знаешь других лазов? – осведомился он, приложив пистолет к его виску. – Где Сомбой? – медленно спросил он.

Лицо князя перекосилось, он колебался лишь секунду, прежде чем ответил глухим голосом.

– Не знаю… но есть еще шестой лаз, которого ты не знаешь.

– Где он?

– На двух первых ступенях лестницы, которая ведет к

дому.

– Скажи секретный способ, как приподнять ступени?

– Там, слева… вели слегка вскопать землю.

– Укажи место.

Князь подошел к лестнице и указал пальцем на то место, которое надо было вскопать. Два человека подошли и начали чрезвычайно осторожно копать землю. Скоро показалось медное кольцо, вбитое в плоский камень; копавшие нагнулись, дернули за кольцо, и камень приподнялся, обнаружив отверстие в два фута шириной и в полтора фута длиной. В середине виднелся большой, плоский медный прут, вертикально воткнутый в землю. Курятник обратился к князю и сказал:

– Нажми пружину.

– У меня руки связаны! Я не могу, – отвечал князь.

– Разрежьте ему веревки, – приказал Курятник.

Один из петухов быстро перерезал веревки, которыми были связаны руки князя. Дрожь пробежала по телу Трепацкого, это был трепет радости; он поспешно стал на колени перед отверстием, наклонившись, схватил медный прут – и две нижние ступени лестницы тихо повернулись, открыв пустое пространство, в которое вела железная лестница.

Изнутри слышался глухой шум, похожий на журчание воды.

– Вот шестой выход, – сказал князь. – Теперь ты можешь меня пытать и убить, я не могу указать тебе другого.

Рыцарь Курятника сделал знак Петуху Негру.

– Возьми фонарь и спустись, – сказал он.

Негр повиновался.

– Куда ведет эта лестница? – спросил Рыцарь, наклонившись над отверстием.

– В воду, – отвечал Негр. – Это канал, вырытый под землей.

Рыцарь обернулся к князю.

– Куда ведет этот канал? – спросил он.

– Не знаю, – отвечал Трепацкий.

– Опять!? – закричал Рыцарь.

– Я говорю правду, клянусь тебе. Я знаю, что этот канал существует, но не знаю, куда он ведет, я никогда по нему не ходил.

Наступило минутное молчание, и вдруг из канала раздалось громкое «кукареку». Рыцарь вздрогнул и быстро сбежал с лестницы. Петух Негр, стоя ногами в воде, цеплялся одной рукой за лестницу, а другой поднимал фонарь, чтобы как можно дальше осветить канал. Этот канал походил на большую сточную трубу. Узкий, низкий, он был проведен по прямой линии, и вода плескалась о его стены. Рыцарь Курятника наклонился

и посмотрел вперед: на поверхности воды, освещенной фонарем Негра, вырисовывалась тень. К этому свету присоединился другой, и вдруг явилась узкая лодка, в которой сидел человек, с необыкновенной ловкостью в этом узком пространстве управлявший веслом. Курятник схватил пистолет, заткнутый за пояс, и, приложив палец к курку, ждал. Человек в лодке приподнял голову – на лице его была маска.

– С.! – закричал Курятник.

– Садитесь, патрон, – сказал С., подгребая на лодке поближе, – я передам в ваши руки того, кого вы хотите захватить.

– Сомбоя? – закричал Рыцарь.

– Да, патрон.

– Ты его поймал?

– Да, он на Шельде!

– Кто его караулит?

– Хохлатый Петух.

Курятник сел в лодку и произнес громким голосом:

– Стерегите пленника.

– Пусть петухи приведут его, – сказал С., – они могут нам понадобиться на левом берегу Шельды.

– Отдайте приказ.

С. повиновался, и через мгновение лодка быстро заскользила по каналу. Петух Негр сидел на корме, свесив ноги в воду и подняв фонарь над головой.

Лодка быстро передвигалась по узкому каналу, и ею управляли так искусно, что она ни разу не ударилась о стену.

– Мы приближаемся к Шельде, – сказал С.

Только он это сказал, как вдруг показался свет неба. Лодка из-под свода вынырнула в ров, обрамленный живой изгородью. Позади находился вход в канал, прекрасно замаскированный ползучими растениями, листья которых плавали в воде. Справа и слева двойная стена кустарника образовывала свод над водным потоком; впереди струилась Шельда, в которую впадал этот смиренный ручеек.

ХХХ Мех

Лодка вдруг повернула вправо и исчезла в зарослях тростника. Рыцарь вопросительно взглянул на С.; тот сделал ему знак, давая понять, что надо вооружиться терпением. Лодка скользила все дальше между тростниками. Два островка посреди Шельды уменьшали водный простор, и каждый рукав вместе с омываемыми ими островами представлял собой царство водных растений.

Лодка под надежным прикрытием тростника добралась до второго островка. С. соскочил на берег, Рыцарь последовал за ним. Петух Негр остался стеречь лодку. Рыцарь и С. быстро взобрались на кручу берега и, дойдя до другого края острова, остановились.

– Подождем сигнала, – шепотом сказал С., удерживая Рыцаря.

– Что такое? – спросил тот.

C. подошел к нему и, протянув руку, ответил:

– Несмотря на темноту, вы, наверное, видите другой берег.

– Вижу.

– А видите несколько дубов, возвышающихся напротив

нас?

– Вижу, и под этими дубами овраг, в который течет ручей, похожий на тот, из которого мы выехали.

– Вот именно.

– В этом самом месте третьего дня вечером князь переехал Шельду и спрятал в тростнике мех, не правда ли?

– Да. Когда Негр следовал вчера за князем, он видел, как тот подтащил к себе этот мех, который несся по реке, спрятал его в тростнике и потом пересек реку. Негр следил за ним и приказал двум курицам схватить мех; но когда они дошли до тростника, мех исчез самым невероятным образом.

– В каком месте Негр потерял следы князя?

– На ферме.

– Ну а этот мех?..

– В этом меху находилось…

Невдалеке раздался всплеск от упавшего в воду камня. С. замолчал и прислушался. Вслед за первым в воду упал второй камень. С. взял Рыцаря за руку и подвел к берегу Шельды, где была причалена лодка, в которую они оба и сели. С. не взял весел, а оставил их лежать на дне лодки; наклонившись, он вытянул из воды веревку, по-видимому очень тяжелую. С. схватил ее обеими руками, и, увлекаемая течением, лодка стала скользить по воде, как паром. Скоро они достигли середины реки. Там уже не было тростника, а открылось обширное водное пространство величественно текущей реки. Лодка остановилась. С. опустил веревку в воду. Лодка была близко от левого берега, также поросшего тростником. Рыцарь Курятника и С. услышали веселые песни французской армии. Пейзаж на левом берегу реки был оживлен и освещен, на правом – мрачен и печален. Вдруг над расположенным впереди на левом берегу оврагом или гораздо дальше блеснуло пламя, исчезнувшее в клубах дыма. Это пламя сменилось другим, потом огромная огневая пелена охватила горизонт и озарила башни и крышу замка. На этом красном грунте заплясали зловещие черные силуэты.

– Где это пожар? – спросил Рыцарь Курятника.

– В замке Камфен, – отвечал С.

– Кто поджег?

– Хохлатый Петух со своими курами.

– Это тот самый замок, из которого уехали Сомбой и князь, чтобы похитить Сабину в Сент-Амане?

– Да.

– Но этот замок – единственное убежище, в котором Сомбой считал себя в безопасности, и там я надеялся захватить его, – глухим голосом сказал Рыцарь. – Зачем же надо было его поджигать?

– Чтобы захватить Сомбоя.

Курятник схватил его за руку.

– Если тебе это не удастся, – сказал он, – ты ставишь на карту свою жизнь и мою.

– Мне удастся!

В эту минуту третий камень упал в воду.

– Смотрите, – сказал С.

Пожар усилился, и зарево ярко осветило горизонт, отражаясь в реке. Рыцарь не спускал глаз с оврага, в глубине которого он приметил огромную черную массу. Прошло несколько минут, и она уже плыла по реке; это был огромный мех, наполовину погруженный в воду. В то мгновение, когда мех проносился мимо того места, где остановилась лодка Рыцаря, раздалось звучное кукареканье. Тотчас же мех остановился, дно его разорвалось, и в Шельду соскользнула тень – в воде исчез человек; но как только он исчез, из тростника вылетела длинная лодка с шестью гребцами. Два гребца бросились в реку и схватили человека, вырывавшегося изо всех сил. Четверо, остававшиеся в лодке, живо скрутили незнакомца и уложили на дно лодки. С. пригнулся к Рыцарю, который все видел и оставался неподвижен.

– Мне это удалось, – сказал он, сверкнув глазами. – Сомбой взят!

Рыцарь не отвечал, но тихо застонал и, схватив руки С., энергично пожал их.

– А теперь этот человек должен заговорить, – сказал

он.

– Он будет говорить, – заверил его С. – Пытка не заставит себя ждать.

В Калоне пробило полночь.

– У нас есть еще шесть часов, чтобы их спасти! – сказал Рыцарь.

ХХХI Курятник Фонтенуа

В нижней зале того дома, где Рыцарь во время сражения собрал своих людей, чтобы напасть на английскую колонну, в камине горел яркий огонь. Был час ночи. Железные предметы всех форм и размеров калились на огне. Красноватый отблеск

от четырех восковых свечей в медных подсвечниках смешивался с пламенем камина и освещал залу. В стены и потолок были вбиты железные кольца, крючья, блоки, в которые были вдеты длинные веревки. Петух Мохнатый, Петух Негр и другие петухи составили круг и ждали. Перед камином стояли Рыцарь Курятника и С.

– Патрон, – сказал Мохнатый Петух, – все готово.

– Приведите пленников, – приказал Рыцарь.

Через несколько минут из разных дверей вошли Сомбой и князь; оба были связаны и имели во рту кляп, а на глазах повязку. Их вывели в центр комнаты и поставили посреди инструментов пытки. Рыцарь Курятника сделал знак, все петухи в глубоком молчании бесшумно вышли из залы. Дверь тихо затворилась. Четверо мужчин остались одни. Рыцарь сел на скамейку, спиной к камину; возле него стал С. в маске и в черном бархатном платье. Сомбой и князь, которые не могли ни говорить, ни видеть, ни сделать какого-либо движения, походили на две статуи. Курятник сделал знак С. Тот подошел к Сомбою, снял с него повязку, вынул кляп, потом подошел к князю и сделал то же самое. Оба пленника, ослепленные ярким светом, сначала закрыли, потом раскрыли глаза и медленно обвели взглядом всю залу. Выражение лиц было совершенно различное. При виде приготовленных орудий пытки ужас, горе и бешенство отобразились на лице князя. Лицо Сомбоя было безразличным и осталось неподвижным и бледным.

– Ты видишь, что тебя окружает? – холодно спросил Рыцарь.

– Да, – отвечал Сомбой.

– Ты знаешь, что тебя ожидает?

– Нет.

– Ты не веришь, что я стану тебя пытать?

– Верю, но я верю также и случаю. Кто знает, что может случиться в промежутке между этой минутой и той, когда ты начнешь меня пытать.

Рыцарь пристально посмотрел на него.

– Я тебя ненавижу, – сказал он, – но ты можешь избавить себя от продолжительных страданий, рассказав мне все и ответив на все мои вопросы.

– А если я не стану отвечать?

– Тебя станут пытать.

Сомбой презрительно пожал плечами.

– Я считал тебя умнее, – сказал он. – Зачем предполагать, что я изнемогу от боли? Это значит, что ты не знаешь меня. Будем действовать, как люди твердые, и не надо бесполезных угроз. Я в твоих руках; ты меня можешь убить или пытать – это как тебе угодно. Для меня это вопрос воли и терпения; но, как ни свирепа ненависть, поверь мне, Рыцарь Курятника, не надо обращаться друг с другом так, будто мы пошлые разбойники. Уже двадцать лет, как мы боремся друг против друга с равной энергией, с равной ловкостью, с равной удачей, но теперь, сознаюсь, я побежден. Я нахожусь в твоих руках без всяких средств к побегу, без всяких способов к обороне, без всякой надежды. Обсудим же хорошенько положение. Двадцать лет назад я повесил твоего отца и удавил твою мать; три месяца назад я ранил твою невесту, но прежде я попытался погубить ее, бросив в пьяную оргию; два месяца назад я похитил твою сестру, чтобы отдать ее человеку, который ее любил, и выдал ее за мертвую. Шестнадцать часов назад я отравил их обеих, и через восемь часов они умрут. Так сейчас обстоят дела. Теперь скажи, что ты хочешь делать?

Рыцарь ни разу не прервал Сомбоя, он слушал его спокойно и бесстрастно, не обнаруживая ни малейшего гнева, ни малейшего негодования. Когда Сомбой кончил, он, не спуская с него глаз, медленно встал и подошел к тому месту, где стоял Сомбой с руками, связанными за спиной. Рыцарь пристально посмотрел ему в глаза.

– Чего я хочу? – спросил он холодным тоном человека, умеющего владеть собой. – Я хочу, чтобы ты ответил на вопросы, которые я задам тебе, и я сумею заставить тебя сделать это.

– Задавай свои вопросы, – отвечал Сомбой, – и если я смогу, отвечу тебе: ведь я твой пленник. Кстати, учти, что

пытку нелепо применять и тяжело переносить, когда речь идет не о важном деле. Таково ли твое мнение?

Рыцарь, глаза которого были устремлены на Сомбоя, подошел еще ближе.

– Монжуа, – сказал он, – я дал клятву заставить тебя страдать столько дней, сколько моя мать выстрадала часов от твоей злодейской руки. Я могу допустить единственное послабление: если ты поможешь мне разъяснить дело, я убью тебя без всяких пыток. Отвечай же!

– Спрашивай.

– Перенесись на двадцать лет назад, в то время, когда ты употребил все, чтобы навсегда разрушить две честные жизни. Ты был тогда дружен с графом де Шароле.

– Да, я был его другом.

– Он был твоим сообщником в этом деле?

– Признаюсь, он мне помогал.

– Это он призвал моего отца в Фоссез?

– Да, и он предоставил мне Сен-Клода, ловкого камердинера.

– Почему же этот принц крови тебе прислуживал?

– Потому, что я потакал его порокам и помогал советами в дурных делах.

– Кто велел арестовать ла Морлиера в ночь на 30 января?

– Шароле.

– Для чего?

– Потому что ла Морлиер знал людей, карауливших Урсулу Рено. Он мог их узнать; я освободился от него и хорошо сделал.

– Это граф де Шароле предложил прогулку в Версаль?

– Да, так мы с ним условились.

– Это он увез общество в Фоссез?

– Да, план был решен.

– Злодей! – прошептал Рыцарь Курятника. – Кто тебе помогал убивать мою мать? – продолжал он более спокойным тоном.

– Только один человек, – отвечал Монжуа.

– Этот человек еще жив?

– Да.

– Кто он и где он?

– Здесь.

Монжуа указал движением головы на князя.

– Он? – вскричал Рыцарь.

Князь побледнел как полотно. Мститель рванулся было к нему, но сдержался и продолжал спокойно:

– Итак, вы двое убили мою мать!

Эта фраза была произнесена негромко, но с таким выражением, что Монжуа отвернулся, а князь опять задрожал.

С., за все время не произнесший ни слова, стоял напротив Рыцаря Курятника с лицом, закрытым черной маской, и своей позой и неподвижностью походил на статую.

– И вы же зарыли жертву в землю? – продолжал Рыцарь.

– Да! – отвечал Монжуа.

– Кто вырыл могилу?

– Князь.

– Где?

– В середине сада, под абрикосовым деревом.

– Кто ее похоронил?

– Я.

– Кто набросал негашеной извести?

– Я.

– Ты хотел, чтобы все следы твоей жертвы исчезли?

– Да, но я забыл залить водой известь, и она, вместо того чтобы уничтожить, сохранила скелет. Не будь этой забывчивости, я был бы свободен и могуществен теперь, а ты не был бы ни Рыцарем Курятника, ни на этом месте.

– Отвечай! – потребовал Рыцарь Курятника. – Бриссо знала, что ты сделал?

– Нет, ни тогда, ни потом; только один Шароле знал все подробно. Ты знаешь все, что касается твоей матери. Что же касается твоего отца, ты также знаешь все, потому что ты приезжал в Фоссез узнавать о нем. На этот счет Шароле лучше,

чем я, сможет все объяснить. Теперь ты хочешь знать, что случилось на улице Тампль 30 января?

– Нет. Я хочу знать, зачем, погубив таким низким образом отца и мать, ты с таким ожесточением преследовал детей?

– Ты не догадываешься, однако это легко вычислить. Я заставил Шароле повесить твоего отца, чтобы выиграть пари, а твою мать я удавил, потому что она заставила меня проиграть это пари. В период с 1726 по 1730 год я почти забыл об этом происшествии и опять принялся прожигать свою веселую жизнь. Я промотал все и не имел даже способа делать долги. Я долго и мучительно придумывал, на что решиться в поисках денег, когда 30 января 1730 года, гуляя по бульвару, встретил человека, которого не знал и который вызвал меня на дуэль изза какого-то вздора. Я согласился, тем более что я был не в духе, и мы отправились в Медонский лес. Там ты мне сказал, кто ты, и прибавил, что убьешь меня. Ты тогда был еще молод.

– Мне было восемнадцать лет.

– Я понял, на что ты способен по той энергии, какую ты выказал в бою. Мы дрались; ты нанес мне сильный удар шпагой, и я упал. Ты думал, что я умер, выбросил из ямы сухие листья, уложил меня в эту яму и прикрыл листьями; потом ты ушел, это был твой первый шаг к деятельной жизни. Ныне ты действовал иначе. К счастью для меня, князь присутствовал при поединке, наблюдая издали. Он видел, как ты зарыл меня в яму. Когда ты удалился, он отрыл меня. Я был болен несколько недель, потом выздоровел. Спустя некоторое время другая дуэль происходила в лесу, и князю пришла в голову замысловатая идея надеть мое платье на убитого и обезобразить его. Его приняли за меня, и весь Париж решил, что я умер. Это послужило мне на пользу. Мне нечего было бояться моих кредиторов. Я решил разбогатеть, и мы вместе с князем отправились в Россию. Тебе, наверно, неинтересно знать все, что приключилось со мной за время моих странствий. Я вернулся во Францию, не будучи узнан, и, выяснив, что моим врагом был Рыцарь Курятника, предпринял борьбу, которая еще не закончилась…

– Но которая скоро закончится.

Монжуа потупил взор и ничего не ответил. Рыцарь, не спускавший с него глаз ни на минуту, приблизился к нему.

– Ты в моих руках, – сказал он, – ты знаешь, сколько ты заставлял меня страдать, и понимаешь, каким пыткам я могу тебя подвергнуть. Берегись, Монжуа, час расплаты наступил!

Сделав еще один шаг вперед, Рыцарь посмотрел в глаза своему врагу так пристально, что Монжуа не смог выдержать его взгляда.

– Действительно ли Нисетта и Сабина отравлены? – спросил Курятник. – Живы ли они? Скажи правду, потому что даже малейшая твоя ложь будет наказана годами страдания.

– Отравлены.

– Ты дал им яд?

– А противоядие знаю я один. Действие яда начнется через час.

– Ты будешь говорить?

Монжуа оставался бесстрастен и молчал.

– Противоядие! Тебе остается минута на то, чтобы ответить.

Не спуская глаз с Монжуа, Рыцарь Курятника наклонился и взял железо, раскаленное на огне. Монжуа покачал головой и не отвечал. Глухое рычание сорвалось с губ Рыцаря.

– Ты будешь говорить! – заявил он.

– Убей меня, – холодно отвечал Сомбой, – но я говорить не буду.

Рыцарь указал на князя.

– Вначале его будут пытать на твоих глазах, – сказал

он.

Князь сделал движение. С. подошел к нему, схватил веревки, связывавшие руки князя, заставил его отступить и привязал к гигантской рогатине, вбитой в потолок. Князь понял всю опасность, и холодный пот выступил на его лбу.

– Я скажу все, что знаю, – проговорил он.

– Трус и изменник! – прошептал Монжуа. – Убей его, если хочешь, – обратился он к Рыцарю, презрительно пожав плечами, – он не знает ничего, решительно ничего.

– Злодей! – вскричал Рыцарь, грозно подняв руки над головой Монжуа. – Ты будешь говорить, я этого хочу!

Приподнявшись на цыпочки, он смотрел Монжуа прямо в глаза. С. подошел и сказал:

– Час скоро пробьет.

– И эти женщины умрут, – сказал Курятник. – Умрут! Они!..

На него страшно было смотреть.

– Умрут! – повторил он.

Схватив Монжуа за руки, он сжал их так сильно, что разорвал веревки, связывавшие их, и тогда, держа его руки в своих сжатых пальцах, он еще наклонился и сказал:

– Говори! Говори! Я этого хочу!

Он произнес последнее слово с такой энергией, что Монжуа опрокинулся навзничь.

– Он будет говорить, – сказал С., подходя.

Рыцарь Курятника выпустил руки Монжуа, тот оставался неподвижен. Рыцарь опять взял его правую руку – Монжуа вздрогнул, и нервный трепет пробежал по всему его телу.

– Ты будешь говорить? – спросил Рыцарь.

– Да, – пролепетал Монжуа разбитым голосом, как человек, побежденный после продолжительной борьбы.

Курятник и С. переглянулись.

– О, наука, наука! – прошептал С. – То же самое воздействие, какое было и на молодом Месмере! Вы им повелеваете! Он будет отвечать! Он уже не принадлежит себе.

Рыцарь медленно приподнялся.

– Подвергаются ли Нисетта и Сабина смертельной опасности?

Монжуа изгибался в страшных конвульсиях. Рыцарь взял две склянки, по одной в каждую руку. Эти склянки имели форму лейденских банок. Он приложил медную пробку одного флакона к голове Монжуа, а другого – к его сердцу. Монжуа испускал хриплые вздохи; судороги усиливались.

– Подвергаются ли Нисетта и Сабина смертельной опасности? – повторил Рыцарь. – Отвечай!

Губы Монжуа раскрылись.

– Отвечай! – повторил Рыцарь.

Монжуа боролся с собой, пытаясь не отвечать. Мускулы его лица сжимались в страшных конвульсиях. Рыцарь поднял обе руки надо лбом Монжуа.

– Отвечай! В опасности ли они?

– Нет.

– Стало быть, ты солгал?

– Да.

– Ты хотел меня обмануть, чтобы выкупить свою свободу?

– Да.

– Итак, Нисетта и Сабина не отравлены?

– Нет.

– Ты понимаешь, в каком состоянии ты находишься?

– Нет.

– Что ты чувствуешь?

– Сильную боль в голове.

– Чего бы ты хотел?

– Чтобы боль эта прекратилась.

Рыцарь и С. опять переглянулись.

– Вам всемогущество, – продолжал С., – а графу де Сен-Жермену бессмертие!

Раздалось громкое кукареканье. С. с живостью посмотрел на дверь и отпер ее. Фанфан-Тюльпан, стоя на пороге, подал ему письмо.

– От доктора Пейрони, – сказал он.

С. поспешно подал письмо Курятнику, который распечатал его.

– Этот человек сказал правду, – проговорил он, указывая на Монжуа, – Нисетта и Сабина не подвергаются никакой опасности – так утверждает Пейрони, а значит, мне остается только отомстить, – прибавил он с радостным трепетом, обращаясь к Монжуа. – Проснись! – приказал он хриплым го-

лосом, схватив Монжуа за руку, и рассмеялся в лицо очнувшемуся негодяю.

Эпилог

Через три месяца

I Гроза

9 августа 1745 года Людовик XV, после трехмесячной военной кампании, вступил в столицу своего королевства, осененный лаврами. На перекрестках танцевали, на улицах запускали ракеты. Два дома на улице Сент-Онорэ особенно отличались великолепием своих фейерверков: дом Доже, королевского парикмахера, и дом Рупара-чулочника.

Рупар стоял перед лавкой, закинув руки за спину и вздернув кверху нос, чтобы лучше любоваться своей иллюминацией. Он был окружен группой соседей.

– Как чудесны слава и победа! – восклицал Рупар. – И только подумайте, я, говорящий с вами, лично присутствовал при этом!

– Да, ведь вы были при Фонтенуа, – сказал один из соседей, с восторгом сложив руки.

– Был. Я – победитель!

– И не были ранены?

– Нет, но мог быть ранен.

– Так вы были в сражении?

– Был ли я в сражении! – вскричал Рупар, – Но ничем иным я и не занимался! Я слышал пение пуль, видел мертвых и раненых.

Рупара окружили;он был в восторге от того, что стал предметом общего внимания.

– Король меня видел и говорил со мной, – продолжал

он.

– И остался доволен вами?

– Он был в восторге!

– Уж не произвел ли вас король в генералы? – поинтересовался молодой белокурый приказчик чулочника.

– Я не просил его об этом, – скромно отвечал Рупар, – однако я присутствовал при сражении.

– Спрятавшись в комнате по другую сторону реки, – сказала Урсула, вышедшая из лавки. – Советую вам поменьше хвастаться своими подвигами! Если бы у короля были все такие солдаты, как вы, он не выиграл бы сражения.

– Но, мой добрый друг, мне кажется, что…

Урсула перешла через улицу, не слушая своего мужа; она встретила Арманду, выходившую из лавки Доже.

– А я шла за вами, – сказала Арманда, – Нисетта и Сабина хотят посоветоваться с вами насчет подвенечных платьев, которые сейчас получены.

– Так, значит, скоро свадьбы?

– На будущей неделе.

– Почему же не на этой? Сегодня только понедельник.

– Жильбер в отлучке. Он был вынужден уехать по делам и вернется только в пятницу или субботу.

– Войдите, – прибавила Арманда, переступая порог лавки парикмахера. – Вы сейчас увидите моего нового друга.

– Кто это?

– Войдите, войдите, увидите!

Урсула прошла первая, Арманда за ней. В эту минуту с внутренней лестницы сошли два человека: первым был Ролан, переменивший мундир на свой прежний костюм, второй – лейб-гвардейский сержант.

– Месье Фанфан! – закричала Урсула.

– Собственной персоной! – отвечал Фанфан-Тюльпан, любезно кланяясь.

– Вы в Париже!

– С нынешнего утра. Я имею честь находиться в конвое его величества и вступил в Париж вместе с королем. Ролан заставил меня поклясться, что мой первый визит в Париже будет к нему, и я сдержал слово.

– А Нанона? – спросила Урсула.

– Милая маркитантка? И она также вернулась. Она там, наверху, с девицами, смотрит их наряды.

– Пойдемте скорей! – сказала Урсула.

Обе женщины проворно взбежали по лестнице.

– Как славно, что король вздумал взять меня в конвойные! – воскликнул Фанфан, подбоченившись. – Таким образом я как раз поспел на свадьбу. Теперь мне придется потанцевать с красавицами.

И Фанфан начал делать па в лавке, мурлыкая себе под нос песенку. Приказчики парикмахера смотрели на гвардейского сержанта с восторгом. Делая па, Фанфан дотанцевал до порога лавки и остановился, чтобы выглянуть на улицу.

– Что это у меня, куриная слепота? Кого это я там вижу? Это толстое брюхо, эта красная рожа… это… о, мой приятель, мой гость!

Бросившись на улицу, Фанфан подбежал к группе, собравшейся перед лавкой чулочника. Рупар воскликнул:

– Сержант!

– Он был моим спутником в походе! – закричал Фан-

фан.

Схватив Рупара в объятия, он прижал его к груди с таким порывом, что у чулочника перехватило дух.

– Ну, Рупар, узнаешь ли ты меня?! – вскричал Фанфан.

– Узнаю ли я вас, сержант…

– Берегись, берегись! – вдруг раздался голос кучера.

Быстро мчавшаяся карета остановилась у дома парикмахера, дверца отворилась, и Доже соскочил на землю.

– А! Вот и Доже! – обрадовался Фанфан. – Я пойду к нему узнать…

Оставив Рупара, он подошел к лавке, в которую вошел парикмахер. Доже держал за руки Ролана. Он казался очень взволнован, но это было приятное волнение.

– Пойдем к твоей сестре, – сказал он, – вначале я с ней должен поговорить.

Он пошел на лестницу, а за ним Ролан и Фанфан. На площадке первого этажа они услышали оживленный разговор в комнате Сабины, в той комнате, куда шесть месяцев назад девушку принесли без чувств, всю залитую кровью. Доже отворил дверь. Сабина, Нисетта, Урсула и Арманда рассматривали с величайшим вниманием два белых платья, лежавшие на стульях. Нанона стояла несколько позади и также рассматривала наряды. Целая коллекция белья, лент, юбок была разложена на стульях и кроватях. Обе девушки, маркитантка и женщины говорили одновременно, обсуждая предметы туалета с чрезвычайным воодушевлением.

При звуке отворившейся двери они обернулись.

– Батюшка! – вскрикнула Сабина, подбегая к Доже.

– Месье Доже! – воскликнула Нисетта.

Парикмахер, поцеловав Сабину, обернулся к Нисетте.

– Почему бы тебе не обращаться ко мне так же, как Сабина? – спросил он. – Разве я также не отец твой?

– Нет еще, – отвечала Нисетта, краснея.

– Не сегодня, так завтра.

Ролан и Фанфан вошли в комнату.

– Любезные дети, – спросил Доже, – счастливы ли вы?

– О да! – отвечали Сабина и Нисетта.

Доже поцеловал их в лоб.

– А ты, Ролан? – спросил он.

– И я также, батюшка, – отвечал молодой человек. – Я тоже счастлив, но счастье мое будет полно только в тот день, когда с нами будет Жильбер.

– Жильбер будет с нами в субботу.

– И цель его путешествия такая чудесная, такая славная! – восторгалась Нисетта.

– Мы получаем от него письма каждый день, – прибавил Доже.

– Это правда, – сказала Сабина, вздыхая, – но я согласна с моим братом: было бы лучше, если бы Жильбер был здесь.

– Повторяю тебе, он будет здесь в субботу, – продолжал Доже. – Король сказал мне это сегодня.

– Король! – вскричали женщины.

– Да. Пока я причесывал сегодня его величество, мы разговаривали, как это часто случается. Король удостоил меня беседой о моих детях. Я поблагодарил короля за то, что он соизволил выбрать Жильбера посланником в Шателеро, на оружейную фабрику, откуда он должен привезти шпагу, которая будет вручена герцогу де Ришелье за услугу, оказанную при Фонтенуа. Король улыбался, слушая меня. «Ну, если вы довольны, Доже, – сказал он мне, – то ваша дочь должна быть недовольна отсутствием жениха». Я признался королю, что Сабина часто вздыхает и что отсутствие Жильбера отодвигает свадьбу. Король соизволил сказать мне, что он послал приказ Жильберу вернуться не позже субботы; потом, взяв со стола бумагу, он произнес: «Теперь не будет никакого промедления, Доже. Вот этой бумагой я освобождаю вашего сына, Ролана, от службы, хотя он поступил на службу как волонтер». И король подал мне эту бумагу.

Доже вынул из кармана бумагу и подал ее Ролану.

– Теперь ты свободен! – объявил он.

– Как король добр! – вскричал Ролан.

– Добр, да не совсем, – проворчал Фанфан-Тюльпан.

– Как?! – изумился Ролан. – Что вы хотите сказать?

– Я говорю, что это смешная мысль – лишить такой прекрасной карьеры, как военная, молодца, который мог бы со временем сделаться полковником, молодца, ворвавшегося со мной в английскую колонну, в которую, видит Бог, нелегко было войти! Отпустить тебя в отставку – большая ошибка, и если бы король посоветовался со мной…

– К счастью, он этого не сделал, – перебил, смеясь, Ролан.

– Что сделано, то сделано. Перестанем об этом говорить, меня он в отставку не пошлет, или я…

Сильный удар грома заглушил слова Фанфана.

– Разве гроза? – спросила Сабина.

– Ну да, – ответила Нанона, подойдя к окну. – Небо только что было голубое, а теперь все почернело и покрылось тучами.

– Опять гром, – проговорила Нисетта.

– Страшная гроза вот-вот разразится над Парижем, – прибавила Урсула, выглянув в окно.

Действительно, начиналась одна из тех августовских гроз, которые рождаются внезапно, разражаются с бешенством и проходят так же быстро, как и надвигаются. Молния прорезала тучу, осветила небо и бросила свой ослепительно белый отблеск на иллюминацию. Раздался удар грома еще сильнее прежнего.

– Я боюсь! – воскликнула Нисетта, сжав руки.

– Вот еще! – возразила Нанона. – Пушки в Фонтенуа еще не так гремели.

– Это правда, – подтвердила Урсула.

Крупные капли дождя упали на подоконник. Через минуту улица, наполненная народом, опустела. Все жители стояли у окон или у дверей.

Вдали послышался стук колес быстро приближавшейся кареты. Пробило полдевятого. Воздух был тяжел, густ, насыщен электричеством. Фанфан взял свою шляпу.

– Вы уходите? – спросили его.

– Я должен вернуться на свой пост, – отвечал он.

Стук кареты приблизился. Фанфан поклонился и вышел в

сопровождении Ролана, который пошел отворить дверь на улицу. Карета проехала мимо дома.

– Это карета графа де Шароле, – сказал Ролан, узнав ливрею кучера и лакеев. – Он живет в Шальо с тех пор, как Рыцарь Курятника сжег его отель на улице Фран-Буржуа.

– До свидания, – сказал Фанфан, пожимая руку Ролана.

– Ты весь вымокнешь.

– Пустяки! Не растаю.

Он повернулся и пустился в путь в том направлении, в каком поехала карета.

II В Бове

Раздался страшный удар грома, и молния огненным зигзагом прорезала небо от запада к востоку. Страшный вихрь пронесся над Парижем, согнул деревья, сорвал крыши; потом наступила минута глубокой тишины, секунда оцепенения, и дождь полил как из ведра. С дождем объединились молния, гром, ветер. Сточных труб было тогда мало; вода на улицах превратилась в потоки. Карета графа де Шароле мчалась по грязи; кучер нагибал голову, подставляя ветру и дождю свою шляпу. Оба лакея съежились за кузовом кареты. Граф де Шароле сидел один в карете, в левом углу, положив ноги на переднюю скамейку; он дремал, точнее был погружен в то приятное состояние, которое уже не бодрствование, но еще и не сон. Та часть Парижа, в которую въехала карета, была тогда совершенно необитаема. Несмотря на неутихавшую грозу, карета катилась быстро и скоро приблизилась к горе Шальо.

Лошади понеслись быстрее, поднимаясь на гору. Вдруг раздалось пение петуха. В эту самую минуту послышался новый раскат грома, молния прорезала тучи и все четыре лошади упали на землю. Толчок был так силен, что кучер свалился с козел прямо в грязь. В этот момент четыре сильных руки схватили его и связали. Четыре человека тут же сбросили лакеев на землю и связали их. Обе дверцы кареты были отворены, и по три человека стали у каждой из них. Шароле, прежде чем пришел в себя, был схвачен, связан и вытащен из кареты. Постромки у лошадей были обрезаны, упавшие было лошади вскочили под ударами бичей и разбежались в разные стороны. Кучера и лакеев бросили в карету, дверцы которой заперли.

Шароле унесли к аллее Елисейских Полей и посадили в почтовый экипаж, запряженный шестеркой с кучером и форейтором.

Два человека в черных бархатных масках сели вместе с ним.

Двое других сели на козлы возле кучера, еще двое встали на запятки. Четыре человека вскочили на лошадей, стоявших в ожидании с левой стороны. Раздалось кукареканье, и экипаж со всадниками направились к дороге на Сен-Дени. Оставив этот город справа, карета в сопровождении четырех всадников покатилась к Понтуазу. Гроза продолжалась, но она уже ослабела, хотя дождь лил не переставая. Было без четверти девять.

Ровно в десять часов карета доехала до Понтуаза, но в город не въехала, а повернула направо и остановилась перед дверью дома в начале дороги на Мери. Шесть человек держали шесть приготовленных лошадей. Шесть каретных лошадей, покрытых пеной и потом, были выпряжены в один миг и заменены на свежие. Всадники также переменили лошадей, бичи защелкали, и карета поскакала. За Понтуазом дорога была сухой, гроза туда не добралась.

После отъезда из Парижа в карете не было произнесено ни одного слова, конвоиры хранили полное молчание. После одиннадцати часов в темноте стали виднеться зубчатые башни собора Бове. Город спал, и нигде не было видно ни огонька.

Карета остановилась на берегу Авелона. Четыре человека сошли с лошадей. Дверца отворилась, и один человек вышел из кареты. Оставшийся в карете высадил графа де Шароле, которого встретили два человека и отнесли его на берег. Один из тех, кто сидел в карете, шел впереди, другой – сзади; двое остальных замыкали шествие. Напротив кареты стоял очень красивый дом. Ворота этого дома отворились без шума. Карета въехала во внутренний двор; ворота затворились. Люди дошли до берега, где под ивами была привязана лодка. Шароле положили на дно лодки, двое в масках сели на корме, четверо взяли в руки весла. Лодка переплыла через речку и, обойдя вокруг города, причалила у стоявших группой высоких деревьев. Тут стояла рыбачья хижина; в ту минуту, когда лодка причалила, дверь хижины отворилась и из нее вышел человек. Послышался негромкий петушиный крик. Люди выбрались из лодки, пока рыбак удерживал ее багром. Два человека вынесли Шароле на руках и вышли на узкую улицу, совершенно пустую и безмолвную. Люди шли медленно, не производя ни малейшего шума. В центре улицы, слева, возвышался высокий и весьма обширный черный дом. Люди остановились перед этим домом.

Шедший впереди замаскированный человек нагнулся, сунул правую руку под дверь, которая тотчас отворилась. Все вошли, и дверь затворилась сама собой. Вошли в низкую залу, стены которой, необыкновенно толстые, не могли пропустить ни малейшего звука. Шароле посадили в кресло. Повинуясь властному жесту хозяина дома, четыре человека вышли из залы и затворили за собой двери. Люди в масках остались одни с Шароле. Длинная широкая зала со сводами была освещена многочисленными лампами, укрепленными на стенах. Один из находившихся в комнате пристально смотрел на Шароле. Со связанными руками и ногами, с кляпом во рту, тот сидел неподвижно и безмолвно.

– Выньте кляп и перережьте веревки на руках и ногах, – распорядился человек, стоявший перед графом.

Второй человек в маске поспешил повиноваться. Шароле вздохнул с облегчением и потянулся. С тех пор, как лошади его упали, граф в первый раз смог говорить и шевелить руками.

– Скажут ли мне наконец, где я? – спросил он, вставая и топая ногой.

– Вы в городе, где правосудие зависит от вас, монсеньор, – отвечал человек в маске, – в Бове, в нескольких лье от вашего поместья Фоссез.

– Кто меня привез сюда?

– Я.

– Кто ты такой, что осмеливаешься поднять руку на принца крови?

– Я тот, кому король подписал прощение на случай, если вас невзначай убьют.

– Меня убить? – сказал Шароле, побледнев.

– Нет. Если бы я хотел вас убить, я давно сделал бы это; но у нас разные вкусы, принц. Я не люблю убийств, я оставляю их вам. – Переменив тон, но сохраняя угрожающее выражение лица, он продолжал: – Вы хотите знать, кто я? Вам не долго придется ждать.

С этими словами, он ударил в гонг, лежавший возле него на столе. Дверь отворилась, и вошли два человека, ведя перед собой третьего, который был бос и с открытой головой. Грубая рубаха прикрывала его наготу, руки его были связаны за спиной, а шею стягивала веревка. Человек этот был поставлен напротив Шароле, потом те, что привели его, вышли. Тот, который говорил с Шароле, продолжал:

– Граф де Шароле, имею честь представить вам старого приятеля, которого вы не видели очень давно, барона де Монжуа.

Сделав шаг назад и скрестив руки на груди, он добавил:

– Теперь я вам скажу, кто я. Я Жильбер, сын Рено, оружейника с набережной Феррайль, того, которого вы заставили осудить судей этого городка, монсеньор, 29 января 1725 года, того, кого вздернули на виселице 30 января.

Наступила страшная минута молчания.

– 30 января 1725 года, пока вы ужинали оба с вашими друзьями у Бриссо, на улице Вербуа, я был здесь. Я был тогда совсем юн, мне было двенадцать лет. Я увидел тело моего отца на виселице. Настала ночь, я, держась за веревку, влез на помост и поцеловал моего отца. Наклонившись к его уху, я прошептал: «Отец мой, я отомщу за тебя, клянусь тебе. Тот, кто был причиной твоей смерти, умрет так же, как и ты, и там же, где умер ты». Прошло двадцать лет и шесть месяцев, как я дал эту клятву. Сегодня ночью я выполню ее. Вот подлый убийца моего отца! – прибавил он, указывая на Монжуа. – Он умрет. А вы, Шароле, его гнусный сообщник, осуществите эту месть. Он умрет от вашей руки. Его я приговорил к смерти, а вас – быть его палачом.

– Негодяй! – вырвалось у Шароле. – Ты смеешь оскорблять принца!

– Это уже не первое мое оскорбление. Мы давно знаем друг друга, месье де Шароле! Это я ограбил ваш замок Эмеранвилль, это я посадил вас на целую ночь в нечистоты, это я сжег ваш отель на улице Фран-Буржуа! Вы слышали произнесенный приговор? Граф де Шароле, вы повесите этого человека на виселице, как он повесил моего отца, и подпишете своим именем протокол казни. Вы сделаете это без малейших колебаний, без лишних слов. При малейшем промедлении я прострелю вам голову. Посмотрите прямо мне в глаза: двадцать лет назад меня звали Жильбер Рено, а теперь меня зовут Рыцарь Курятника!

Сорвав плащ и маску, Рыцарь показал себя во всем своем свирепом могуществе.

– Вы ведь понимаете, – продолжал он, – что просто должны сделать то, что я хочу. Впрочем, возможно, это покажется многим даже забавным! Вы стреляете в бедных людей, работающих на крышах, как в кроликов, но, кажется, никого еще никогда не вешали. Это доставит вам удовольствие.

– Кукареку! – послышался истошный вопль.

Двери отворились, и вошли семь человек. У каждого в петлицах платья или на шляпе были различного цвета перья. Они схватили Монжуа и Шароле.

– На виселицу! – приказал Рыцарь Курятника.

Тот, кому пришлось бы в ту ночь находиться в одной из зал здания уголовного суда в Бове, выглянув из окна, мог насладиться происходящим на плошади странным и жутким спектаклем. Посредине площади стояли позорный столб и огромная виселица. Как только пробило полночь, группа людей молча задвигалась под виселицей, потом по ступеням длинной лестницы медленно стала подниматься тень. Среди глубокой тишины раздался стук от упавшей на эшафот с верха лестницы веревки. На эшафоте толпой стояли люди. Вдруг толпа эта раздвинулась, и появился человек, качающийся в воздухе на веревке, затянутой вокруг его шеи. Другой живой человек был привязан руками к ногам повешенного. Живой тяжело упал и повешенный остался один, медленно вращаясь на веревке.

Прошло четверть часа, а люди, стоявшие под виселицей и на эшафоте, не сделали ни одного движения. Потом раздалось тихое петушиное пение, и все немедленно разошлись.

Под виселицей остался стоять лишь один человек. Он поднял голову, протянул правую руку к небу, а левую приложил к сердцу.

– Отец мой, – сказал он, – твой сын сдержал клятву. Ты отомщен!

III Улица Вербуа

Пробило полпервого пополуночи, и лодка опять приплыла в Авелон, на этот раз с другой стороны.

Два человека выпрыгнули на берег, потом из лодки вышел граф де Шароле, руки которого были теперь свободны, а с ним и Рыцарь Курятника. Лицо Рыцаря было открыто. С ним рядом шел человек в маске, которого мы знаем под именем С. Двое других последовали за первыми, и все семеро двинулись вдоль берега. Скоро они дошли до уличной мостовой. Тут они остановились около большого дома. Через несколько минут ведущие во внутренний двор ворота отворились, и из них показалась карета, запряженная шестеркой лошадей. Отворив дверцу, в карету первым вошел С., потом Шароле, потом Рыцарь Курятника; остальным четверым вывели верховых лошадей. Карета в сопровождении всадников поехала по парижской дороге.

Наши путешественники выехали в половине первого, а в три часа утра они уже увидели монмартрские мельницы, чьи белые крылья вырисовывались на фоне ночного неба. Карета въехала в Париж через ворота Сен-Мартен и остановилась у стены аббатства Сен-Мартен де Шап. Рыцарь, С. и Шароле вышли из кареты и в сопровождении четырех спешившихся всадников пошли на улицу Вербуа. Рыцарь шел первым, С. за ним, рядом с Шароле. Они остановились перед домиком в два этажа, у которого 30 января нынешнего года останавливались три человека – А., В. и С. Рыцарь отворил дверь, вошел, впустил Шароле и С. Схватив за руку графа, он быстро потащил его, не говоря ни слова, по темным комнатам дома и дошел до крыльца, спускавшегося в сад. 30 января шел снег, погода была холодная. Теперь сад был великолепен, зелен и тенист. Рыцарь, все еще держа за руку графа, вынудил его спуститься в сад. С. шел за ними. Они прошли густые аллеи и дошли до центра сада, где возвышалось абрикосовое дерево, давно уже засохшее. Ничего не могло быть печальнее этой части сада, походившей на кладбище. Рыцарь, Шароле и С. подошли к абрикосовому дереву. Под ним лежало тело человека высокого роста, руки которого были связаны. Курятник обернулся к Шароле и сказал:

– Мы в том самом доме, где в ночь на 30 января 1725 года убили мою мать. Это вы велели арестовать Морлиера, который мог бы помешать этому убийству; это вы предложили прогулку по льду в Версаль, чтобы никто не помешал, оставаясь в доме; это вы, наконец, все приготовили для преступления; а вот тот, кто совершил его, вот злодей, удавивший мою мать!.. Он умрет так же, как и тот, которого повесили, и убьете его вы так же, как убили другого. Ты был орудием, помогавшим поразить невинных, и ты будешь рукой, которая поразит виновных. Удави же этого мерзавца, как ты повесил того!

Схватив графа за плечи, он подтолкнул его к князю, лежавшему без движения под абрикосовым деревом.

IV Признание

На Парижском соборе пробило шесть часов. Одна дверь собора была открыта. В это раннее время, когда Париж еще спит, в храм вошел человек, закутанный в просторный плащ и в надвинутой на глаза шляпе. Несомненно его ждали: в ту минуту, как человек вступил под своды храма, через хоры прошел прелат. Поверх его белой одежды была надета мантия епископа. И действительно, это был епископ, монсеньор де Мирнуа, самый уважаемый и самый строгий прелат во Франции. Наклонив на плечо голову и скрестив на груди руки, он направился к исповедальне. Не успел он подойти к двери, как ее открыл опередивший его аббат. Через несколько секунд человек, вошедший в собор, проследовал в исповедальню и встал на колени. Когда он поднялся на ноги после довольно продолжительной исповеди, он перекрестился и подождал. Дверь отворилась, и епископ вышел.

– Пойдемте, сын мой, – сказал он шепотом, направляясь к ризнице.

Там были два аббата; епископ поговорил с ними шепотом, потом, сделав знак рукой тому, кто исповедовался у него, отворил дверь, которая вела в монастырь. У этой двери ждала карета. Лакей отворил дверцу, прелат сел в карету, а за ним вошел исповедовавшийся и сел напротив епископа. Карета поехала и через десять минут остановилась у дома прелата. Епископ первым вышел из кареты, незнакомец последовал за ним.

Они поднялись на лестницу, потом прошли в молельню, богато меблированную. Прелат сел на стул и указал на другой своему спутнику, который принял это приглашение с поклоном.

– Итак, вы – Рыцарь Курятника? – спросил Мирнуа сидевшего напротив него человека.

– Да, монсеньор, – отвечал тот.

– Рыцарь Курятника, а значит, разбойник!

– Для тех, кто его не знал; но вы слышали всю мою исповедь, вы знаете, кто я. Я никогда не поражал невинного; я сделался орудием судьбы, поражавшим виновных, избежавших человеческих законов. Десять лет я шел по этому странному пути. Я вырвал из нечистых рук более шести миллионов ливров, которые роздал страдавшим от нищеты и голода. Ни один ливр из этих денег не попал в мой кошелек и не послужил мне даже для воспитания родной сестры. Ночи я проводил как таинственный мститель общества, а дни в честном труде. Я был Рыцарем Курятника, разбойником от заката до восхода солнца, а днем я был Жильбером-оружейником! Если бы мой отец и моя мать не умерли от подлого убийства, я не вел бы такой образ жизни. Но когда я увидел, что мой отец обречен на постыдную смерть, когда узнал, что мать моя была удавлена, я возненавидел это общество, не признававшее человеческие и божеские законы, и повел с ним беспощадную войну!..

Курятник смотрел на прелата, глаза которого были прикованы к нему.

– О! Вы должны понять меня, монсеньор, – продолжал Рыцарь, – этот зародыш, имеющий отголосок в моем сердце, не принадлежит собственно мне. Многие думают или скоро будут думать так, как я… Немного пройдет лет, как вся Франция будет чувствовать то же, что и я! Но не в этом дело, – продолжал Жильбер, переменив тон, – речь идет обо мне одном. Я сказал вам все, и если вы знаете, какое гибельное дело привело меня на этот путь, то знаете также, что я отомстил за себя в эту самую ночь или, лучше сказать, отомстил за тех, кто страдал.

– Вы не имели права действовать таким образом, – сказал де Мирнуа.

– Но если бы я оставил в живых этих чудовищ, они поразили бы еще множество невинных.

– Господь запрещает мщение!

– Господь не запрещает убивать ядовитую змею.

– Змея не человек, она не может раскаяться.

– Умоляю вас, монсеньор, призовите на мое будущее милосердие Божие!

– Что вы хотите делать?

– Я вам уже многое сказал и повторяю: по завершении моего мщения я хочу отказаться от двойного существования, которое я вел до сегодняшнего дня. Рыцарь Курятника умер, один Жильбер остался в живых. Счастье еще возможно для меня на этой земле. Я люблю Сабину, дочь Доже. Я буду работать, и мы будем счастливы. Эта-то любовь и привела меня к вам.

– Как?

– Сабина – девушка праведная. Обманывать ее было бы невозможно. Открыть ей истину я не могу, однако я люблю ее. Ради нее я отказываюсь от моего таинственного и безграничного могущества. Прочтите в моем сердце и в моей душе: чтобы быть супругом Сабины перед Богом, я должен стать перед алтарем, а для этого мной должна руководить ваша рука. Теперь вы знаете все; могу ли я надеяться?

Прелат не отвечал, он, по-видимому, был погружен в себя. Спустя некоторое время он встал и подошел к Рыцарю медленным, торжественным шагом.

– Поклянитесь вечным спасением вашей души, что вы сказали правду, – проговорил он.

Жильбер протянул обе руки.

– Клянусь, – сказал он, – клянусь перед отцом моим и моей матерью, которые теперь близ Господа и слышат меня.

– Поклянитесь, что вы никогда не поражали невинного.

– Клянусь!

– Поклянитесь, что вы всегда действовали по вдохновению, а не повинуясь злодейскому чувству.

– Клянусь!

– Клянитесь мне, что с этого часа, за исключением законной обороны, вы никогда не поразите себе подобного, как бы ни был он виновен!

– Клянусь!

Прелат протянул руки над головой Жильбера.

– Милосердие и прощение Господа неисчерпаемы, – произнес он.

– Отец мой, – сказал Жильбер, становясь на колени, – окажите мне последнюю милость.

– Чего вы хотите?

– Я смог похоронить тело моего отца на святом кладбище, но тело моей матери остается там, где его погребли преступники. Вам известно, что три месяца назад в лесу Сенар один человек имел счастье спасти жизнь его величеству, которого чуть не убил кабан?

– Знаю.

– Это я спас короля.

– Неужели?

– Да. Король обещал мне исполнить мою первую же просьбу. Пусть же его величество позволит мне похоронить мою мать на кладбище.

– Я увижу его величество в Совете сегодня утром и передам ему вашу просьбу.

Жильбер приподнялся с колен.

– Удостоите ли вы меня счастьем поцеловать вашу руку?

Прелат протянул Жильберу свою руку, на пальце которой было епископское кольцо.

V Свадьба

В этот вечер граф де Сен-Жермен приехал к маркизе де Помпадур и был принят очень любезно. В очаровательной гостиной, меблированной с изысканным вкусом, витал целый рой хорошеньких женщин, а граф де Сен-Жермен был единственным мужчиной среди этих красавиц.

– В самом деле, граф, это не плутовство? – спросила маркиза, улыбаясь и жеманясь.

– Уверяю вас, – отвечал граф де Сен-Жермен с самым серьезным видом, – что я никогда не плутую.

– Однако это до того странно, что надо считать или чудом, или шуткой.

– Это ни то, ни другое.

– А что же?

– Результат науки.

– О! – закричали дамы.

– Пусть маркиза попробует сама, – предложил СенЖермен, – тогда она убедится.

– Дайте мне бонбоньерку.

Сен-Жермен взял со стола, стоявшего посреди комнаты, небольшую удивительной работы бонбоньерку из черной черепахи. Верх был украшен великолепным агатом, почти таким же большим, как крышка.

– Откройте ящичек, маркиза, – сказал Сен-Жермен.

Маркиза повиновалась.

– Посмотрите хорошенько на крышку, – продолжал граф, стоя поодаль от стола.

– Смотрю, граф, – отвечала прелестная маркиза.

– На что вы смотрите таким образом? – послышался чей-то другой голос из-за ее спины.

Маркиза обернулась.

– Король! – выдохнула она и поспешно подбежала к Людовику XV, который вошел по своему обыкновению без доклада. Граф де Сен-Жермен низко поклонился королю.

– На что это вы смотрите? – осведомился король.

– На этот ящичек, государь, – отвечала маркиза, подавая королю черепаховую бонбоньерку.

– Очень хорошенький ящичек, – заметил Людовик XV.

– Государь, – продолжал граф, – соблаговолите взглянуть на крышку и сверху, и снизу.

– Смотрю с обеих сторон.

– Позвольте мне спросить, ваше величество, что вы изволите видеть?

– Я вижу прекрасный агат и сверху, и снизу; мне кажется, что я не могу видеть ничего другого…

– Можете, – сказала маркиза.

Сен-Жермен взял с ближайшего стола небольшую спиртовую лампу, незажженную, и поставил ее на стол перед королем.

– Государь, – сказал Сен-Жермен, – поставьте эту бонбоньерку на лампу так, чтобы крышка пришлась к низу.

– Так? – спросил Людовик XV, ставя бонбоньерку.

– Да, государь.

Агат бонбоньерки находился над огнем. Сен-Жермен пошел было к камину, но вдруг остановился.

– Так как я желаю, чтобы эта операция происходила ясно, – сказал он, – я не хочу ни до чего касаться. Ваше величество положили бонбоньерку на лампу так, что я до нее не дотрагивался даже пальцем, не так ли?

– Конечно, – отвечал Людовик XV.

– Пусть же маркиза сама возьмет на камине зажженную розовую свечу и этой свечой зажжет фитиль лампы.

Маркиза поднесла фитиль, и вспыхнуло синеватое пламя.

– Я прошу ваше величество и этих дам окружить стол, только не подходить очень близко, – сказал граф де СенЖермен. Он вынул из кармана часы и посмотрел на циферблат.

– Еще минуту, – сказал он. – Теперь я прошу короля взять эту бонбоньерку щипцами.

Сен-Жермен подал королю длинные щипцы, которые он вынул из кармана своего платья. Король взял щипцы, схватил бонбоньерку и положил ее на стол. Крик удивления вырвался у всех. Агат на крышке исчез, а вместо него появилась чудная эмаль, на которой была изображена пастушка с барашками.

Король раскрыл бонбоньерку и внимательно рассмотрел крышку.

– Как это странно, – сказал он. – Куда же девался агат?

– Вашему величеству угодно его видеть? – спросил Сен-Жермен.

– Конечно, я этого желаю.

– Возьмите щипцы и положите бонбоньерку на лампу.

Король так и сделал. Через минуту агат снова был на своем месте.

– Какие чудеса! – изумился король, дивясь этой необъяснимой загадке. – А я-то хотел сделать подарок.

– Подарок? – повторила маркиза.

– Даже два.

– Кому это, государь?

– Дочери и будущей невестке Доже.

– Это правда, они сегодня выходят замуж.

– Я обещал им, маркиза, что вы будете присутствовать при венчании.

– Очень рада, государь, и вы хотите подарить им эту бонбоньерку?

– Сначала хотел, но после подумал, что эта бонбоньерка может быть делом рук демона.

– Что же вы им подарите?

– Что вы хотите, маркиза.

– Государь, вы мне предоставляете полную волю?

– Да… но не разоряйте меня, разорять короля – значит разорять государство.

Кто-то постучался в дверь.

– Войдите, – сказал король.

Бине, верный камердинер, вошел и сказал:

– Государь, женихи и невесты приехали.

– А Мирнуа?

– В капелле.

– Разве епископ Мирнуа будет их венчать? – с удивлением спросила маркиза де Помпадур.

– Он сам так захотел.

– Как это лестно для венчающихся.

– Пойдемте в капеллу, маркиза, – сказал король. – Приглашаю и вас присутствовать при венчании, – обратился он к Сен-Жермену, – но с условием, чтобы с ними не случилось такое превращение, какое произошло с агатом.

– Государь, я не имею такого могущества.

– Это большое счастье для мужей.

– Но граф де Сен-Жермен может предсказать будущее молодым супругам, – сказала маркиза де Помпадур.

Граф де Сен-Жермен сделал утвердительный знак.

– Велите призвать молодых супругов, государь, граф им предскажет будущее.

– Это невозможно, маркиза! – живо запротестовал СенЖермен.

– Почему?

– Потому, что книга будущего раскроется только после венца.

Король подал руку маркизе де Помпадур.

– Пойдемте в капеллу, – сказал он.

Король и дамы пошли по лестнице, ведущей в капеллу замка. Сен-Жермен шел за ними.

Нисетта, Сабина, Жильбер, Ролан, Доже, сваты и родственники ждали у капеллы. Нисетта и Сабина были восхитительны, обе в прекрасных нарядах. Король, держа обеих за руки и стоя между ними, сказал каждому из женихов свои пожелания. Теперь остался последний из обрядов – обряд венчания. Епископ за аналоем со служкой держал за руки молодых, а перед аналоем стояли те, кто почтил своим присутствием молодых и хотел наблюдать венчание. Около них стоял король. Маркиза де Помпадур спросила его, дает ли он свое согласие на то, чтобы венчание началось. Король утвердительно кивнул головой…

Быстрым взглядом Жильбер отыскал графа и кивнул ему.

– Ну что? – спросил Жильбер тихо.

– Все прошло прекрасно, – сказал Сен-Жермен.

– Так вам удалось?

– Вполне.

– Ну, раз так, то пусть вам сопутствует могущество, а мне – счастье.

– Это ваша воля?

– Это необходимо. И последний совет, любезный С. Продолжайте дело, начатое мной, и, чтобы отсутствие мое оставалось незамеченным, постоянно имейте подле себя человека в маске, который вечно играл бы возле вас ту роль, какую около меня играли вы.

– Но достигнет ли этот человек той степени необходимого слияния, этого искусственного сходства, которое придало нам силу и упрочило будущее?

– Вы можете действовать, употребляя те же средства.

– Патрон…

– Молчите, не произносите больше никогда этого слова. Когда я переступлю порог этой капеллы, я забуду вас раз и навсегда.

Все двинулись. Король, ведя Нисетту, вошел в капеллу.

Жильбер, держа за руку невесту, вошел за сопровождающими.

Он бросил последний взгляд на заполненный народом храм, повернулся и вошел под свод капеллы.

Эрнест Капандю Рыцарь в черном плаще

Часть первая ДЕЛО ЧЕСТИ

I Трое неизвестных

30 января 1745 года, когда часы на церкви Святого Николая пробили половину одиннадцатого, экипаж, выехавший с улицы Гренет, остановился у стен аббатства. Извозчик сошел с козел и отворил дверцу, из экипажа вышли трое.

Последний заплатил извозчику, не сказав ни слова. Извозчик поклонился с видом человека, довольного полученной суммой, потом уселся на козлы и, ударив своих худых лошадей, заставил их пойти рысью. Экипаж проехал по улице Омер и скрылся на улице Транснонен.

Три человека, по-видимому, ждали, пока экипаж удалится.

В эту ночь неожиданно похолодало: термометр показывал восемь градусов мороза. Хотя луна еще не появилась, звезды сияли так ярко, что было весьма светло.

В этом уголке Парижа было пустынно, и, когда стук колес экипажа затих вдали, опустилась глубокая тишина. Три человека неожиданно двинулись с места и приблизились вплотную друг к другу, как бы намереваясь посоветоваться между собой.

Все они были одинаково высокого роста и одеты в черное; каждый кутался в складки длинного темного плаща, закрывавшего нижнюю часть лица, тем временем шляпа прятала верхнюю.

Они беззвучно переглянулись. Затем стоявший в середине сделал движение рукой, другие наклоном головы выразили согласие, и все трое двинулись вдоль стены аббатства по направлению к заставе. На углу улицы Вербуа они повернули направо и остановились у двери небольшого двухэтажного дома.

Один из ночных странников высвободил правую руку из-под плаща и вставил ключ в замок, тем временем его спутники наблюдали за улицей. Убедившись, что за ними нет слежки, они вошли в дом. Дверь немедленно закрылась за ними. Они оказались в совершенной темноте, но, без сомнения, хорошо ориентировались, потому что уверенно направились к двери, находившейся в другом углу прихожей. Открыв эту дверь, они вошли в комнату, оказавшуюся еще темнее прихожей.

— Может, зажечь фонарь? — спросил один из незнакомцев очень тихо.

— Нет, — ответил другой, — я смогу вывести вас к крыльцу, выходящему в сад.

— Господа! — сказал третий так же тихо. — Полагаю, что для большей осторожности нам следовало бы надеть маски до того, как мы выйдем в сад, и условиться, как называть друг друга.

—  — Согласен, — сказал второй властным тоном, — я буду называться А.

— Я — Б, — сказал первый.

— Если так, то я буду В.

— Хорошо. Теперь, любезный Б, не угодно ли вам взять под руку В, который возьмет мою руку, и я поведу вас совершенно бесшумно.

Этот приказ был исполнен, и все трое медленно прошли через несколько комнат без всяких приключений.

— Вот и дверь в сад, — сказал А, остановившись. Он беззвучно открыл ее. В свете звезд были видны белые ступени крыльца, спускавшиеся в сад, который кончался у стены аббатства.

Три человека сошли со ступеней. На лицах у них были черные бархатные маски.

А, который шел первым, остановился перед небольшим домиком, вошел внутрь и тут же вышел, держа в руках две кирки и лопату.

Б и В взяли кирки, А оставил себе лопату. Сад был довольно большим и имел очень запущенный вид: он зарос плющом и сорняками, повсюду были деревья с обнаженными ветвями.

А свернул в аллею, спутники следовали за ним. Они дошли до круглой площадки, в центре которой росло абрикосовое дерево.

— Здесь! — сказал А, указывая на землю под деревом.

— Вы уверены? — спросил Б.

— Уверен.

— Будем копать.

— Задача нелегкая, ведь земля промерзла, — сказал В.

— Все-таки начнем.

И трое неизвестных стали копать поддеревом. Не меньше десяти минут продолжалась эта невероятно трудная работа, вдруг В остановился.

— Я чувствую, что моя кирка встретила что-то твердое.

— Копайте осторожнее, — взволнованно сказал А, — чтобы ничего не повредить.

Они сбросили свои плащи, засучили рукава и руками разрыли яму.

Скоро они вынули слой известки, скрывавший то, что лежало под ним. В этот-то слой и врезалась кирка. С большой осторожностью, снимая покрытие кусок за куском, неизвестные вскрыли могилу. Все трое склонились над ней.

— Ничего не видно, — заметил Б.

— Следует зажечь фонарь, — сказал А, — потому что нам требуются самые точные сведения.

В подошел к месту, где лежал его плащ. Он взял фонарь, зажег его и осветил могилу.

Глубина могилы была футов пять. На дне лежал скелет с веревкой на шее. Зубы и волосы прекрасно сохранились, и на суставе одного пальца виднелось золотое кольцо. Несколько костей лежало отдельно, но по положению черепа, позвоночника и костей одной руки и одной ноги легко было понять, что тело сохранило положение, в котором погребено.

— Вы видите, что это произошло именно здесь, господа, — сказал А.

— Да, — ответил В, внимательно изучавший скелет, — но меня удивляет, как он хорошо сохранился…

— Это объясняется просто, — сказал Б, — при погребении тело засыпали негашеной известью — это очевидно, но второпях забыли залить известь водой, так что вместо того, чтобы уничтожить труп, известь, напротив, сохранила его. Ткани исчезли, но скелет не поврежден.

— Теперь внимательно осмотрим скелет, — сказал А, — соберем его и определим возраст и пол покойника, причину смерти и ее давность. Чтобы завершить наше дело, мы не должны иметь никаких сомнений, господа.

— Мы готовы, — сказал В, — соберем все кости, осмотрим их и с помощью науки узнаем то, что желаем знать.

— Но, — заметил Б, — куда же мы понесем эти кости? Где мы будем их собирать?

— Позвольте мне сообщить вам, — сказал А, — что я нахожу неблагоразумным выносить отсюда скелет. К этому саду не примыкает никаких иных зданий, значит, никто за нами следить не станет. Кости отнесем в погреб этого же дома. Чтобы даже свет луны не смог проникнуть туда, запрем двери и окна, зажжем свечи и начнем работу. Ночь длинна, времени достаточно.

— Хорошо, — сказал В.

Они осторожно собрали кости, завернули их в плащ и погасили фонарь, внимательно осмотрев могилу, чтобы убедиться, все ли кости собраны.

Все трое во главе с А вошли в погреб, зажгли свечи и, положив кости на большой дубовый стол, стоявший посреди погреба, начали собирать их.

Без сомнения, эти люди были достаточно опытные в подобных делах, потому что трудились с ловкостью и точностью, которые были достойны анатомов и хирургов. Через полчаса скелет был полностью составлен. Незнакомцы начали внимательно осматривать его.

— Скелет, несомненно, принадлежит женщине, — сказал Б, — если судить по устройству ребер и по величине костей и таза.

А измерил рост тела.

— Женщина была ростом четыре фута восемь дюймов, — сказал он.

Б изучал череп.

— Состояние костей и позвонков указывает на юный возраст, — заключил он.

— Волосы прекрасно сохранились, — прибавил В, — и их золотистый оттенок тоже подтверждает молодость умершей.

— Зубы были длинные, — заметил А.

— Рука худа и изящна.

— Да, а длинные ногти указывают на то, что эта женщина не занималась тяжелой работой.

— Очевидно.

— Она была или рыжей, или белокурой.

— Скорее рыжей, потому что желтизна имеет зеленоватый отсвет.

— Вероятно, так.

— Сколько лет было этой женщине? — спросил А.

Б и В переглянулись, будто безмолвно советуясь друг с другом.

— Этой женщине должно было быть лет тридцать, — предположил Б. — Несмотря на проглядывающую седину.

— По-моему, тоже, — подтвердил В.

— Какова причина ее смерти, — продолжал А, — убийство или самоубийство?

— Несомненно, убийство, — уверенно сказал В.

— Обратите внимание на шею, — сказал Б, — на позвонках еще виднеются шесть кругов веревки…

— Да, веревка даже врезалась в тело, потому что была сильно затянута.

— Стало быть, причина смерти — удавление?

— Очевидно.

— А самоубийство полностью исключается?

— Посмотрите на веревку: круги ее идут спереди назад и сверху вниз, это показывает постороннюю руку.

— Это неоспоримо, — сказал Б, — притом в могиле, как вы это заметили, голова лежала ниже других членов.

— Да, это так, — сказал А,слушавший с чрезвычайным вниманием.

— Ноги были согнуты, значит, тело погребли сразу же после смерти, прежде чем оно закоченело.

— И это не подлежит сомнению, — кивнул А. Последовало продолжительное молчание.

— Итак, — заговорил В, — этой женщине было от 30 до 35 лет. Она не была высока ростом, имела тонкие руки и светлые волосы, была удавлена и погребена почти тотчас после смерти, а эта смерть — мы это с уверенностью заключаем из состояния костей — случилась не более двадцати лет назад. Согласны вы с этим, любезный господин Б?

— Полностью, — ответил Б, поклонившись.

— Итак, господа, — продолжал А, — вы видите, что я не ошибся.

— Мы это признаем, — согласился В.

— Вы предоставляете мне вести это дело?

— Что касается меня — да, — сказал В.

— А вы, господин Б?

— Действуйте: я буду помогать вам и следовать вашим советам во всем.

— Мы добьемся справедливости! — сказал А, глаза которого сверкали сквозь бархатную маску.

— Да услышит вас Бог, — сказал В.

— Но мы забыли про золотое кольцо, которое может доставить нам дополнительные сведения, — продолжал Б.

А протянул ему кольцо, Б взял его и изучил с большим вниманием.

— Это обручальное кольцо, — сказал он, — и на нем, вероятно, выгравирован день свадьбы.

— Нет ли там имени или начальных букв? — спросил В.

— Нет, есть только дата. Можете прочесть. В осмотрел кольцо со всех сторон и прочел:

— «30 января 1710 года».

А стоял несколько в стороне во время этого осмотра. Б повернулся к нему:

— Вы думаете, что это число означает день свадьбы? — спросил он.

— Уверен, — отвечал А.

Он взял кольцо из рук В и спрятал в карман жилета.

— Теперь что мы должны делать?

— Мы положим кости в могилу, — ответил А, — точно так, как мы их нашли. Зароем могилу и уйдем из этого дома, уничтожив наши следы, чтобы ничто не могло обнаружить нашего посещения.

— О! — воскликнул В, открывая дверь. — Сама судьба за нас. Пошел снег: он станет нашим могущественным союзником!

— Поспешим! — сказал А.

Через три часа после своего прихода они покинули дом на улице Вербуа, и снег, покрыв землю белой пеленой, уничтожил их следы.

II Гранж-Бательер

Около половины второго наши три незнакомца дошли до того места на улице Сен-Мартен, где улица Гран-Юрлер берет начало у улицы Жан-Робер.

Они остановились, шепотом перекинулись парой фраз, потом Б повернул налево и исчез на дороге, ведущей к кладбищу, двое же других повернули направо к улице Сен-Дени.

А и В не снимали своих черных бархатных масок и, одетые в плащи, вырисовывались, как два черных призрака, на покрывавшем землю белом ковре.

Полное безмолвие царило в этой части Парижа. А наклонился к своему спутнику:

— Ну, что? — спросил он.

— Я признаю, — ответил В, — что вы действительно мой начальник.

— Стало быть, вы полностью мне доверяете?

— Полностью, в самом широком смысле этого слова.

— Как вы думаете, могу я положиться на Б, как на вас?

— Думаю, можете, хотя он не имеет таких причин, как я, слепо вам повиноваться. Но даже если эти причины и не руководят им, он имеет горячее желание узнать истину об этой истории, которая так близко касается его.

— Я сам так же думаю. И так же, как и вы, убежден, что могу вполне довериться ему. На всякий случай следует понаблюдать за ним.

— Я берусь за это.

Они дошли до здания Итальянского театра, который находился тогда на улице Моконсель и имел выход на улицу Монт-Оргейль. А остановился.

— Мы здесь расстанемся? — спросил В.

— Да, — ответил А. — Следуйте до площади Йандом. Дальше вы знаете, что должны делать?

— Знаю. В котором часу вы придете завтра?

— Не знаю, но приду обязательно.

— Мне следует вас ждать?

—  — Да, я должен найти вас в любое время. Вы можете оказаться мне полезны.

— Я буду готов.

— Наблюдайте за Б, повторяю вам.

В утвердительно кивнул.

— Кстати, — заметил он, — я должен сделать вам одно замечание. Когда мы закончили работу и положили кости в могилу, вы оставили у себя кольцо. Вы сделали это намеренно?

— Для чего вы это спрашиваете? — спросил А, у которого глаза сверкнули сквозь прорези маски.

— Вопрос, который задал я, вероятно, задаст и Б — вот почему я вас предупредил.

— Вы правы. Я не положил кольцо в могилу не по забывчивости. Я оставил его у себя, потому что это ключ к событиям, вам неизвестным, трагические последствия которых вы, вероятно, скоро узнаете. А если Б вам сделает замечание или спросит об этом, скажите ему то, что и я ему скажу: что я оставил у себя это кольцо, чтобы подробнее рассмотреть его.

— Еще одно замечание.

— Какое? Говорите, не скрывая от меня ни одной мысли.

— «30 января 1710 года», выгравированное на этом кольце, показывает, что сегодня ровно тридцать пять лет, как это кольцо было дано той, которая его носила.

— Это очевидно, — сказал А.

— Стало быть… Это просто случайное совпадение?

— Нет. Если я назначил этот день для того, чтобы действовать, то только потому, что я знал, что сегодня годовщина. Если Б задаст вам этот вопрос, скажите ему то же самое.

После краткого молчания А спросил, переменив тон:

— Имеете ли вы еще ко мне вопросы?

— Никаких, — отвечал В.

Слегка поклонившись, он собирался удалиться, но потом вернулся к своему спутнику.

— Ах, совсем забыл! — сказал он.

Он пошарил в кармане и вынул сложенную бумагу, которую подал А.

— Письмо Бине, — сказал он.

— Он согласен? — спросил А, взяв письмо.

— На все!

— Пусть хранит тайну, если хочет остаться на своем месте. Когда король охотится?

— Послезавтра.

— В Сенарском лесу?

— Да.

— Хорошо, до завтра.

В быстро удалился. Подождав, когда тень его спутника совершенно исчезнет в темноте, А повернул направо на улицу Монт-Оргейль и направился к Гранж-Бательер.

В то время эта часть Парижа была мало населена. Только несколько домов было разбросано здесь и там. С бульвара виднелась вдалеке часовня Лоретанской Богоматери. Возле этой часовни была живодерня, а между ней и Гранж-Бательер находилось кладбище.

Снег продолжал идти. Закутанный в плащ и все еще в маске А дошел до стен кладбища. Он остановился у низкой двери в стене возле ворот. Эта дверь вела и к кладбищу, и к дому сторожа.

А вставил в замок ключ, открыл дверь, вошел и опять запер ее.

Едва сделал он два шага вперед, как раздался громкий лай, и огромная собака бросилась на него.

— Молчи, Жако! — сказал А, протянув руку. Собака остановилась, виляя хвостом, и начала прыгать около А, продолжая выражать свою радость тихим визгом. Дверь сторожки отворилась, и в дверях показался человек.

— Это вы, сударь? — спросил он.

— Я, — ответил А.

— Ну, слава Богу! Как будет рада моя жена видеть вас! Она горевала, боясь, что вы не придете.

— Не приду? — удивился А. — Разве сегодня не 30 января?

— И то верно, — сказал сторож, перекрестившись. Вдруг какая-то женщина бросилась на колени перед А. Тот взял ее за руки.

— Мария! — сказал он. — Встаньте.

— Нет! Я на коленях благодарю того, кто исполняет волю Бога на земле.

— Молчите, Мария, не говорите так!

— Ваша рука помогает страдающим.

— Молчите, Мария, и встаньте.

Женщина повиновалась. А снял маску и, наклонившись, поцеловал ее в лоб.

— Идите к себе! — сказал А.

— Вы хотите остаться один на кладбище? — спросила Мария.

— Как всегда.

— Да, но я каждый раз боюсь…

— Разве вы верите в привидения? Мне хотелось бы верить в них, Мария, их существование было бы не опасностью, а надеждой! — А сделал повелительный жест и сказал: — Возвращайтесь домой!

Люди повиновались. А, закутавшись в плащ, двинулся к кладбищу, собака последовала за ним. Снег лежал толстым слоем. Над этим ослепительным снегом возвышались каменные кресты, колонны и решетки. Стояла глубокая тишина. А шел медленно, твердыми шагами, как человек, знающий дорогу, которой он должен следовать среди лабиринта могил. Эта ночная прогулка по кладбищу, покрытому снегом, таила в себе что-то зловещее, пугающее.

А остановился перед деревянным крестом и стоял неподвижно, сложив руки и склонив голову. Потом он опустился на колени и долго молился. Крупные слезы падали из его глаз на сложенные руки. Два часа пробило у часовни Лоретанской Богоматери. А вздрогнул и протянул правую руку, в которой держал кольцо.

— Отец мой, — сказал он глухим голосом, — вот обручальное кольцо, которое я нынешней ночью снял с пальца моей матери и принес на твою могилу. Тридцать лет назад в этот день вы оба были счастливы, и будущее улыбалось вам. Двадцать лет назад, в эту самую ночь, в этот самый час вы оба сделались жертвами гнусных убийц! Тебе, отец мой, я поклялся отомстить! С помощью неба я шел по пути, который должен был вести меня к истине. Сегодня ночью я нашел доказательство. Над этим кольцом, отец мой, которое ты надел на палец моей матери, я повторяю клятву и исполню ее. И это мщение будет продолжаться без пощады и без остановки до самого того часа, пока Бог не соединит меня с тобой!

А встал с колен и, протянув обе руки над могилой, повторил:

— Клянусь!

Собака, следовавшая за А, стояла возле него все время, пока он молился, ни разу не зарычав, не сделав ни одного движения. Устремив глаза на А, умное животное словно понимало, что творилось в душе человека, стоявшего на коленях возле отцовской могилы. Когда А встал, Жако смотрел на него, не трогаясь с места. Потом, когда человек протянул руки и произнес последние слова, Жако слегка зарычал.

А медленно вернулся к сторожке. Жако следовал за ним шаг за шагом. А тихо постучал в дверь и сказал:

— Подойдите сюда, друзья мои!

Он еще не успел произнести этих слов, как сторож и его жена показались в дверях. А вынул из кармана два кожаных мешочка.

— Андре! — сказал он, подавая один мешочек сторожу. — Вот пятьсот луидоров на похороны всех трудолюбивых людей, семейства которых слишком бедны для того, чтобы похоронить приличным образом отца, мать, ребенка.

Потом он повернулся к Марии и продолжал:

— Мария, вот пятьсот луидоров для больных детей и несчастных матерей. А этот кошелек для вас, Мария. В нем пенсия за год для вашей матери и деньги, нужные вашему брату для окончания его предприятия.

Две крупные слезы скатились по лицу женщины. Она сложила руки.

— И вы не хотите, чтобы я упала к вашим ногам, — сказала она, — когда вы столько делаете для нас!

— Разве вы не сделали для меня больше, чем я могу когда-нибудь сделать для вас! — сказал А в сильном волнении. — Не по вашей ли милости могу я два года преклонять колени на могиле моего отца, а с этой ночи, наконец, и на могиле моей матери.

— Неужели? — вскричала Мария.

— Да, сведения, которые вы сообщили мне, оказались верны.

— О! Нам помогало небо в тот день, когда мы познакомились с вами, сударь.

— Небо сжалилось над моими страданиями. Я должен из признательности к его неограниченному милосердию иметь жалость к страданиям других. Не благодарите меня, но помогите и облегчите мое горе.

— Мы должны по-прежнему хранить тайну? — спросила Мария.

— Храните ее строго, я этого требую! Жив я буду или умру, никто не должен знать, от кого является эта помощь; пусть ваш отец, и ваша мать, и ваши дети не узнают этого никогда: эта тайна должна умереть с нами.

— Ваша воля будет исполнена, — ответила Мария, поклонившись.

— Прощайте, друзья мои, — сказал А, направляясь к двери.

— Вы пойдете один в такой час, в такую вьюгу?! — воскликнула Мария.

— Чего мне бояться?

— Разбойников и воров.

— Если я встречу разбойников, у меня достаточно золота, чтобы откупиться от них. Если этого золота будет недостаточно, у меня за поясом пара пистолетов и, кроме того, шпага.

Открыв дверь, А сделал прощальное движение рукой Андре и Марии и пошел по улице Гранж-Бательер, где стояли в ту пору всего три дома напротив кладбища. Снег не переставал идти. А снова надел маску и, закутавшись в плащ, пошел быстрым шагом вдоль высокой стены Люксембургского особняка. Когда он проходил по улице Сен-Фиакр, вдруг раздался крик: «Кукареку». При этом громком петушином крике А остановился: его окружили шесть человек. Пятеро держали в правой руке пистолеты, а в левой — шпаги с короткими и толстыми клинками. Шестой прятал руки в карманах своего короткого кафтана.

На всех шестерых были лохмотья, а лица вымазаны двумя красками, красной и черной. Ничто не могло быть страшнее вида этих невесть откуда появившихся существ.

А осмотрелся вокруг без малейшего волнения.

— Что вам нужно? — спросил он твердым голосом, не принимая оборонительной позы.

Тот из шестерых, у которого руки были засунуты в карманы, медленно подошел:

— Заплати за яйцо! — сказал он.

Протянув правую руку, он открыл ладонь, на которой лежало красное яйцо с белым крестом.

— Заплатить за яйцо? — спросил А.

— Да, двадцать луидоров за яйцо, которое обеспечит тебе спокойствие на всю ночь.

— А если у меня нет двадцати луидоров?

— Мы тебя обыщем и возьмем то, что у тебя есть, и будем держать тебя до тех пор, пока ты нам не заплатишь всю цену.

— А если у меня нет таких денег?

— Ты в маске, хорошо одет, у тебя внешность дворянина, ты возвращаешься с какого-нибудь любовного свидания, ты — вельможа и, значит, богат.

— А если ты ошибаешься?

— Я не ошибаюсь. Плати!

— А если у меня с собой больше двадцати луидоров?

— Я прошу у тебя только двадцать: таково наше правило. Но если хочешь, ты можешь купить безопасность на следующую ночь, взяв другие яйца и заплатив за них.

— Кто мне поручится за мою безопасность?

— Слово петуха.

— А если я буду защищаться? — спросил А, внезапно раскрыв свой плащ.

Он схватил два пистолета, заткнутые за пояс. Разбойник не двинулся с места, пятеро других тотчас приблизились и окружили А.

— Не сопротивляйся! — приказал тот, кто назвал себя петухом. — Плати или умри!

— Я заплачу, — сказал А.

Он вынул из кармана двадцать луидоров и подал их разбойнику; тот взял деньги одной рукой, а другой подал яйцо.

— Квиты! — сказал он. — Ты можешь идти, куда хочешь, нынешней ночью, а если кто-нибудь тебя остановит, покажи это яйцо — и тебя пропустят.

Он поклонился, раздалось кукареканье, и все шестеро исчезли. Куда они подевались — невозможно было сказать.

А осмотрелся и продолжил свой путь спокойно, будто с ним ничего не случилось.

Через несколько минут он дошел до предместья Сен-Дени. В этом предместье возвышался монастырь Сестер Милосердия, которых звали тогда Серыми Сестрами. Этот монастырь находился на углу улиц Сен-Дени и Сен-Лорант. День и ночь дверь его не запиралась, у входа висел колокол, в который каждый мог звонить.

А остановился перед этой низкой дверью и тихо позвонил. Дверь открылась, небольшая лампа слабо освещала прихожую, выходившую к большому двору.

В прихожей сидела сестра милосердия в костюме, который не менялся с 1633 года, когда Венсан де Поль заставил надеть его в первый раз Луизу де Мальяк, основательницу ордена. Руки сестры милосердия были спрятаны в серые рукава. Большой накрахмаленный чепец скрывал ее лицо, но по голосу можно было судить, что она молода.

— Чего хочет брат мой? — спросила она.

— Поговорить с матушкой от имени страждущих, — отвечал А. — Вы знаете, что сегодня 30 января, сестра моя?

А сделал заметное ударение на последней фразе. Сестра милосердия отошла в сторону и встала к стене.

— Наша матушка ждет вас в часовне, — сказала она тихим голосом.

А прошел через двор в часовню. Свисавшая со свода лампа слабо освещала ее.

Женщина в одежде сестры милосердия стояла на коленях перед алтарем и молилась, перебирая четки своими худыми руками. А медленно подошел и встал на колени за спиной монахини.

— Помолитесь за меня! — сказал он.

Монахиня тихо повернула голову; она, по-видимому, нисколько не была удивлена, увидев человека в черной бархатной маске. Она перекрестилась и поднялась с колен.

— Это вы, брат мой, — сказала она.

— Сегодня 30 января, сестра моя, — отвечал он, — и четвертый час утра.

— Я вас ждала.

А остался на коленях. У него в руках был маленький ящик, который он подал настоятельнице.

— Вот мое обычное приношение, — сказал он. Настоятельница взяла ящик, подошла к алтарю и поставила его на амвон.

— Да примет этот дар наш Создатель! — сказала она. — Пусть мольбы всех страждущих, чьи судьбы вы облегчаете, вознесутся к Нему и вымолят у Него милосердие к вам.

А медленно приподнялся. Он низко поклонился сестре милосердия, потом пошел к двери часовни. Сестра милосердия поспешила его опередить и, окропив пальцы в святой воде, подала ему чашу. А казался очень взволнованным.

— Сестра моя, — сказал он, — моя рука не смеет коснуться вашей…

— Почему?

— Потому что ваша рука чиста, а моя осквернена.

Сестра милосердия тихо покачала головой.

— Брат мой, — сказала она, — я не знаю, кто вы, потому что я никогда не видела вашего лица и не знаю вашего имени, мне неизвестно ваше прошлое, но я знаю, что вы делаете. Вот уже четвертый год, как ночью 30 января вы приносите мне в эту часовню сто тысяч ливров, чтобы тайно раздавать страждущим. Сто тысяч ливров спасли жизнь многим больным! Дело, исполняемое вами тайно, есть дело благочестивое. Какой проступок совершили вы, я не знаю, но милосердие всемогущего Господа неистощимо, а доказательством, что это милосердие распространяется на вас, служит то, что за эти два года, особенно в нынешнем, все, кому я помогала вашими деньгами, исцелялись быстрее.

А сложил руки у сердца.

— Неужели? — спросил он в сильном волнении. Настоятельница утвердительно склонила голову. А поклонился ей.

— Это ваши молитвы даровали мне милосердие Божие, пусть эти молитвы и впредь возносятся к Богу. — Он сделал шаг назад и прибавил: — Через год в этот самый час.

Он прошел двор, прихожую и быстрыми шагами направился к Сен-Дени.

Пробило четыре часа на монастырской колокольне.

— Добрые дела кончены, — сказал А, — теперь очередь за скверными. Час благодеяния прошел, час мщения пробил!

III Волшебная звезда

Снег перестал идти, но черные тучи над Парижем предвещали, что скоро он пойдет опять.

А шел по направлению к Сене. Дойдя до улицы Коссонри, он замедлил шаги и стал осторожно двигаться вдоль стены кладбища. Он вышел на улицу Ферронри. Напротив кладбищенских ворот стояла карета без герба, похожая на наемную. Извозчик спал на козлах.

А осмотрел карету и бесшумно подошел. Стекло дверцы, которое было поднято, вдруг опустилось, и голова женщины, закутанная в шелковые складки черного капюшона, показалась в тени. А остановился очень близко от кареты.

— Откуда явилась звезда? — спросил он.

— Из леса, — ответил нежный взволнованный голос. А подошел ближе.

— На маскараде в ратуше все будет готово, — сказал он.

— А Вине?

— Он с нами. Вот его письмо.

А подал бумагу, которую отдал ему В.

— А Ришелье? — спросила незнакомка.

— Он ничего не знает и не будет знать.

— А король?

— Он не расстается с миниатюрным портретом.

— Маскарад будет совсем скоро?

— Да, надо взять реванш нынешней ночью, или все погибнет.

— Но как?

— Делами мадам д'Эстрад занимается тот… кого вы знаете.

Незнакомка наклонилась к А.

— Начальник полиции? — спросила она тихим голосом.

— Он самый.

— О! С ним бессмысленно бороться. Фейдо всемогущ!

— Не бойтесь ничего, он выйдет из игры до маскарада…

— Каким образом?

— Его убьет шутка.

— Объясните мне…

— Ничего не объясню, вы все узнаете, когда придет пора узнать. Надейтесь и действуйте! То, что вы делали до сих пор, великолепно. Продолжайте ваше дело и положитесь на меня.

— Если вы узнаете что-нибудь, вы меня предупредите?

— Немедленно.

А шагнул назад, поклонился, но шляпы не снял. Дама в капюшоне жестом остановила его. Быстро наклонившись, она взяла кожаный мешочек, лежавший на передней скамье, и протянула его А. Тот не поднял даже руки, чтобы взять мешок. .

— Как, — сказала дама, — вы не хотите?

— Больше ничего! — отвечал А.

— Тут только тысяча луидоров, и если эта сумма слишком ничтожна…

— Пожалуйста, положите мешок обратно. Не будем об этом говорить. Считаете ли вы, что я служу вам хорошо?

— Прекрасно!

— Я не принял вашей руки с деньгами, но я прошу вас дать мне вашу руку пустой.

Изящная, красивая рука с белоснежной кожей без перчатки была просунута в дверцу. А взял эти тонкие пальцы в свою левую руку и поднес их к губам, а правой быстро надел на палец бриллиантовый перстень, до того прекрасный, что тот засверкал в ночной темноте, как светлячок в густой траве.

— О! — сказала дама с восторгом. — Но я не могу принять…

— Это ничтожная безделица. Я не осмелился бы вам предложить мои лучшие бриллианты.

— Но, Боже мой, — сказала молодая женщина, сложив руки, — кто вы?

— Скоро узнаете.

— Когда?

— Когда окажетесь в Версале и когда весь двор будет у ваших ног… Тогда вы меня узнаете, потому что я приду просить у вас награду за свою службу!

— Приходите, я исполню все, о чем вы меня попросите.

— Поклянитесь!

— Клянусь!

— Через месяц вы не будете мне обязаны ничем.

— Как, — прошептала молодая женщина, — вы думаете, что мне удастся?

— Да. Через месяц в Версале.

А отступил и сделал движение рукой. Извозчик, прежде, очевидно, спавший, вдруг приподнялся, взял вожжи, ударил ими лошадей, которые, несмотря на снег, пошли крупной рысью. Карета исчезла на улице Ферронри.

А бросил прощальный взгляд вокруг. В уверенности, что никто его не подстерегает, он пошел быстрыми шагами к Сене.

Меньше чем за десять минут А дошел до набережной, где возвышался длинный ряд высоких домов в шесть или семь этажей, черных, закопченных, разделенных узкими переулками.

Ночью, да еще в такую погоду эта часть Парижа выглядела весьма уныло. Мрачное здание суда возвышалось на противоположном берегу, как грозная тюрьма с зубчатыми стенами и остроконечными башнями.

На набережной, где располагались маленькие лавочки, было совсем темно. А остановился на улице Сонри у одной двери. Снег не переставал идти, и поднялась сильная вьюга, так что нельзя было разглядеть фонарей. А, видимо, чего-то ждал. Слышался лишь шум воды в Сене. Вдруг запел петух в ночной тишине, он пропел три раза. А кашлянул; на набережной показалась тень, и во вьюге вырисовался человек. На нем было коричневое платье полувоенного покроя, большая фетровая шляпа закрывала лоб. С изумительной быстротой человек обогнул угол улицы Сонри и очутился напротив А. Он поднес руку ко лбу, как солдат, отдающий честь начальнику.

— Какие новости? — спросил А.

— Никаких, — отвечал человек, — все идет хорошо.

— Особняк окружен?

— Наилучшим образом. Ваши приказания исполнены.

— Где Растрепанный Петух?

— На улице Барбет, с одиннадцатью курицами.

— Где Петух Коротышка?

— У монастыря святого Анастасия, с десятью курицами.

— Где Петух Яго?

— В подвале особняка Альбре, с десятью курицами.

— Золотой Петух на Монмартре с пятью курицами, — перебил А.

— Вам это известно? — удивился его собеседник.

— Я заплатил за право пройти, не выдав себя.

Он вытащил яйцо из кармана и сказал:

— Положи это в гнездо, и, если все готово… пойдем!

На минуту воцарилось молчание.

— Где курятник? — вдруг спросил А.

— Под первой аркой моста.

— Он полон?

— Почти.

— Сколько там куриц?

— Восемнадцать.

— А петухов?

— Три.

— Хорошо. Иди и приготовь все к полету.

— Куда летим?

— Узнаешь об этом, когда я к тебе приду.

— Других приказаний не будет?

— Нет. Иди!

Человек исчез в снежном вихре. А все стоял на том же месте спиной к двери. Он прислонился к ней, потом поднялся на деревянную ступень и стоял так несколько секунд. Вдруг дверь сама отворилась, и А исчез.

IV Нисетта

А оказался в узкой комнате, освещенной небольшим фонарем, висевшим на стене. Он снял с себя плащ, шляпу с широкими полями и маску.

Луч фонаря осветил лицо человека лет тридцати пяти, невероятно красивого. Но особенно бросалась в глаза сила этого подвижного и умного лица. Во взгляде была видна твердость, показывавшая необыкновенную душевную мощь. Кожа была бледной, черты — правильными, губы — розовыми. Обнаруживалась в чертах лица и доброта.

А стряхнул с платья следы земли, оставленные ночным посещением сада на улице Вербуа, потом пошел к умывальнику и старательно вымыл руки, а из шкафа, стоявшего возле стола, достал треугольную шляпу с черной шелковой тесьмой и серый плащ. Сняв фонарь, он распахнул небольшую дверь, переступил через порог, спустился на две ступени вниз, и дверь закрылась сама без малейшего шума.

А стоял теперь в коротком коридоре, в конце которого была большая комната, напоминавшая своим видом лавку оружейника. А шел на цыпочках среди мертвой тишины, нарушаемой только его шагами. Лавка была пуста, ставни закрыты изнутри. Большая железная дверь с огромным замком, в который был вставлен огромный ключ, находилась в конце лавки. А дошел до этой двери тихо, словно тень. Он держал в левой руке фонарь, бледный свет которого освещал шпаги, кинжалы, сабли, ружья, пистолеты, висевшие на стенах.

Он взял ключ замка и с усилием повернул его. Дверь скрипнула и открылась. А, войдя в нее, опять запер замок. Едва он шагнул на первую ступеньку маленькой лестницы, ведущей на второй этаж, яркий свет показался наверху, и нежный голос спросил:

— Это ты, братец?

— Да, сестрица, это я! — ответил А.

Он проворно поднялся по лестнице. Молодая девушка стояла на площадке этажа с лампой в руке.

Девушка была среднего роста, нежная и грациозная, румяная, с большими голубыми глазами и прекрасными светло-русыми волосами золотистого цвета. Лицо ее выражало радостное волнение.

— О, как ты нынче поздно! — заметила она.

— Если кто-нибудь из нас должен сердиться на другого, Нисетта, — сказал А, нежно целуя девушку, — так это я: почему ты не спишь до сих пор?

— Я не смогла уснуть.

— Но почему?

— Я беспокоилась. Я знала, что ты ушел… Я велела Женевьеве лечь, сказала ей, что пойду в свою комнату. Сама же осталась в твоем кабинете, ждала тебя и молилась Богу, чтобы Он тебя защитил. И Он принял мою молитву, потому что ты возвратился живой и невредимый.

А и молодая девушка, беседуя, прошли в комнату, просто меблированную, оба окна которой выходили на набережную.

— Ты голоден, Жильбер? Хочешь ужинать? — спросила Нисетта.

— Нет, сестренка, я не голоден. Только я очень устал, и это неудивительно, потому, что я работал всю ночь.

— На фабрике?

— Конечно, да.

— Стало быть, ты знаешь, как дела у Сабины?

— Да.

— Она здорова?

— Абсолютно.

— И… — продолжала Нисетта, колеблясь, — это все?

— Все…

— Но… кто рассказал тебе о Сабине?

— Ее брат…

Нисетта вздрогнула и, не в силах побороть любопытство, спросила:

— Ты видел Ролана?

Тот, кого молодая девушка назвала Жильбером, взглянул на нее с улыбкой. Нисетта вспыхнула и опустила свои длинные ресницы.

— Да, — сказал Жильбер, смеясь, — я видел Ролана, моя дорогая Нисетта. Он говорил мне о тебе целый вечер.

— Ах! — произнесла молодая девушка, еще больше волнуясь.

— Не любопытно ли тебе узнать, что именно он сказал мне?

— О да! — наивно отвечала Нисетта.

— Он сказал, что ему хотелось бы называть меня братом, чтобы иметь право называть тебя своей женой.

— Он так сказал?

— Он сказал еще кое-что.

— Что именно?

— Какая ты любопытная! Впрочем, все равно, скажу тебе. Он сказал со слезами на глазах и с волнением в голосе, что любит тебя всем сердцем и всей душой, что он честный человек и даже ценой жизни, если это понадобится, докажет тебе свою любовь. Он спросил меня в конце разговора: «Что я должен сделать для того, чтобы Нисетта стала моей женой?»

Нисетта не сводила с брата глаз.

— А ты что ему ответил? — спросила она.

— Я взял его за руку, пожал ее и ответил: «Ролан, я знаю, что ты человек с сердцем и с честью, ты любишь Нисетту… она будет твоей женой».

— Ах! — произнесла молодая девушка, приложив руку к сердцу в сильном волнении.

Жильбер обнял ее, Нисетта обвила руки вокруг шеи брата и, положив голову на его плечо, заплакала.

— Нисетта, Нисетта, — горячо сказал Жильбер, — прекратишь ты плакать? Разве ты не знаешь, что твой брат становится глупцом, когда его сестра плачет! Полно! Посмотри на меня, улыбнись и не плачь.

— Эти слезы, — сказала Нисетта, — текут от радости.

— Ты очень любишь Ролана?

— Конечно!

Нисетта произнесла это с наивностью, показывавшей ее чистосердечие.

— Если ты его любишь, — продолжал Жильбер, — ты будешь счастлива, потому что станешь его женой через три месяца.

— Через три месяца? — удивилась Нисетта.

— Да, — подтвердил Жильбер.

— Почему же именно через три месяца?

— Потому что по причинам, о которых тебе не следует знать, столько времени должно пройти до твоего брака.

— Но…

— Нисетта, — сказал Жильбер твердым голосом и пристально посмотрел на сестру, — ты знаешь, что я не люблю никого на свете, кроме тебя. Вся нежность моего сердца отдана тебе… Я охотно отдал бы и свою жизнь, чтобы упрочить твое счастье. Если я откладываю это счастье на три месяца, то лишь потому, что важные обстоятельства принуждают меня к этому.

— Дорогой брат, — живо перебила его Нисетта, — если ты не любишь на свете никого, кроме меня, то и для меня ты главнее всего. Я никогда не знала ни отца, ни матери — я питаю к тебе всю нежность сестры и дочери, я верю тебе как моему доброму гению. Мое счастье в твоих руках, я буду слепо повиноваться тебе.

— Поцелуй же меня, Нисетта, иди скорее в свою комнату и ложись спать. Иди, дитя мое, и надейся на меня. Твое счастье в надежных руках. Через три месяца ты будешь женой Ролана.

— Мы будем оба тебя любить.

Жильбер грустно улыбнулся и обнял сестру.

— Иди ложись! — повторил он.

Нисетта, в последний раз посмотрев на брата, ушла в соседнюю комнату. Жильбер не спускал с нее глаз.

«Люди терзают мое сердце, и Господь в своем щедром милосердии даровал мне этого ангела для того, чтобы остановить зло».

Он пошел к другой двери, напротив той, которая вела в комнату Нисетты.

— Да! — сказал он, проходя в комнату прямо над лавкой. — Да! Это единственное существо, любимое мной, — остальных я ненавижу!

Когда Жильбер произнес слова «я ненавижу», лицо его приняло свирепое выражение, ноздри расширились, как у хищника, почуявшего кровь.

— Проклятое французское общество! С какой радостью я заплачу наконец всем этим людям за зло, которое они принесли мне!

Он приложился лбом к стеклу; снег продолжал падать. В тишине послышалось пение петуха.

— Пора, — сказал Жильбер, вздрогнув, — будем продолжать мщение!

Подойдя снова к двери, он запер ее на задвижку. В комнате Жильбера стояли большая дубовая кровать с балдахином, огромный сундук, четыре стула и стол. Оба окна были напротив двери. Кровать располагалась справа, а слева возвышался большой камин. Жильбер подошел к камину и, наклонившись, приложился губами к одному из отверстий на боковой раме. Раздался пронзительный свист где-то вдали, со стороны набережной, потом снова послышалось пение петуха. Жильбер погасил фонарь, который он поставил на стол, и комната погрузилась во тьму.

V «Самаритянка»

Любуясь современным Новым мостом в Париже, украшенным и отреставрированным, мы не можем и представить себе Новый мост в том виде, в котором он существовал в прежние времена.

Раньше Новый мост, со своими узкими и высокими тротуарами, и особенно со своей «Самаритянкой», имел вид поистине живописный. Все иностранцы, приезжавшие в Париж, стремились в первую очередь осмотреть Новый мост. Наибольший восторг вызывала «Самаритянка».

Она находилась на второй арке, где на сваях возвышалось над мостом здание, украшенное скульптурной группой, представлявшей Спасителя и самаритянку. Из раковины, располагавшейся между двумя этими фигурами, падала вода в позолоченный бассейн. Над скульптурой находились знаменитые часы, игравшие арию, отмеряя время. Механизм, устроенный фламандцем Жаном Линтрлайром, поднимал воду и разливал ее в соседние фонтаны. Сваи Самаритянки не позволяли проходить судам под второй аркой, а под третьей проход был почти невозможен. У первой же арки вода была так низка, что соседство насоса не мешало ей.

Зимой 1745 года Сена обмелела, и под аркой было почти сухо. Холод несколько дней был таким сильным, что на реке появились большие льдины. Во избежание опасного столкновения со льдинами около Самаритянки железными лентами укрепили толстые бревна, о которые должен был разбиваться лед. Это остановило льдины и собрало их в одном месте, и Сена от берега до третьей арки сплошь покрылась льдом.

Пробило половину четвертого пополуночи на часах Самаритянки. Это было через несколько минут после того, как А прислонился к двери дома на улице Сонри.

Под аркой какая-то черная масса еле заметно выделялась из сплошной темноты. Это были двадцать человек, прижимавшиеся один к другому и сохранявшие глубокое молчание. Вдруг раздался легкий шум. Между людьми, находившимися тут, проскользнул человек и сказал чуть слышно:

— Да!

Это слово, произнесенное в тишине, произвело магическое действие: радостный трепет пробежал по собравшимся, все выпрямились и, видимо, воодушевились.

— Внимание и молчание, — сказал пришедший.

Моментально воцарилась тишина. Снег продолжал идти все сильнее и сильнее и был до того обильным, что превратился в занавес, через который не мог проникнуть взор.

На «Самаритянке» пробило четыре часа, когда еще один человек, держась за конец веревки, другой конец которой был прикреплен к высоким сваям, спрыгнул под арку.

Все расступились, и человек этот остался один среди круга. Он был одет в темно-коричневый костюм, прекрасно обрисовывавший его красивую фигуру. На нем были большие сапоги, узкие панталоны и куртка, стянутая кожаным поясом. Голова его была не покрыта, волосы так густы и роскошны, что сам Людовик XIV позавидовал бы ему. Лицо украшали огромные усы и борода, покрывавшие всю нижнюю его часть. Густые брови нависали над глазами. Невозможно было разглядеть черты лица, потому что видна была только черная масса из бороды, усов, бровей и волос. Пара пистолетов, короткая шпага и кинжал были заткнуты за пояс. Через левое плечо человека был перекинут черный плащ. Он осмотрел всех быстрым взором.

— Вы готовы? — спросил он.

Все сделали утвердительный знак.

— Каждый из вас может стать богачом, — продолжал человек, — но дело опасное. Дозорные предупреждены. Выбраны лучшие солдаты. Вам придется драться. Половина из вас, может быть, погибнет, но другая половина получит сто тысяч ливров.

Послышались возгласы восторга.

— Дети Курятника! — продолжал человек. — Вспомните клятву, которую вы дали, когда признали меня начальником: чтобы ни один из вас не отдался в руки врагов живым!

Он направился к набережной, и все последовали за ним. Снег падал густыми хлопьями.

VI Конфетница

В эту ночь знаменитая балерина Комарго давала ужин.

Комарго была тогда на пике своей славы и великолепия.

Дочь Жозефа Кюппи, воспитанница знаменитой Прево, Марианна Комарго начала свое восхождение к успеху скандальным новшеством и громким приключением.

Новшество состояло в том, что Комарго была первой танцовщицей, которая решилась надеть короткое платье. В балете «Танцы характеров», она выступала как раз в таком платье. Весь Париж толковал об этом в продолжение целого месяца. В один прекрасный вечер, во время представления, один из дворян, сидевший недалеко от сцены, бросился на сцену, схватил Комарго и убежал вместе с ней, окруженный лакеями, которые были расставлены им так, чтобы помочь ему в похищении. Этим дворянином был граф де Мелен. Он увез Комарго и запер в особняке на улице Кюльтюр-Сен-Жерве.

Отец Комарго обратился к королю, и только повеление Людовика XV возвратило свободу очаровательной пленнице.

Это приключение доставило ей шквал рукоплесканий, когда она снова появилась на сцене, и только увеличило ее успех.

В том же 1745 году Комарго жила в маленьком очаровательном особняке, на улице Трех Павильонов, подаренном ей к Новому году герцогом де Коссе-Бриссаком. На фасаде, над парадным входом, было вырезано слово «Конфетница». Каждая буква представляла собой несколько конфет. В первый день нового года, когда этот особняк был подарен, все его комнаты, от погреба до чердака, были завалены конфетами. Таким образом, название было оправданно.

Столовая в «Конфетнице» была одним из чудеснейших отделений этой позолоченной шкатулки. На белых стенах — лепнина, разрисованная гирляндами ярких цветов. Люстры были из хрусталя, а вся мебель — из розового и лимонного дерева. На потолке летали амуры в нежных облаках.

В эту ночь за столом, отлично сервированным и стоявшим посреди чудесной столовой, сидели двенадцать гостей.

Комарго, как подобает хозяйке, занимала первое место. По правую ее руку сидел герцог де Коссе-Бриссак, а по левую — герцог де Ришелье, напротив нее — мадемуазель Дюмениль, знаменитая трагическая актриса, имевшая огромный успех в роли Меропы, новом творении Вольтера, который был уже известен, хотя еще не находился в зените своей славы.

По правую руку Дюмениль сидел остроумный маркиз де Креки, впоследствии прекрасный полководец и хороший литератор. С другой стороны без умолку болтал блестящий виконт дё Таванн, который в царствование Людовика XV сохранил все привычки регентства.

Между виконтом де Таванном и герцогом де Коссе-Бриссаком сидели Софи Комарго, младшая сестра балерины, и Катрин Госсен, блистательная актриса, «трогательная чувствительность, очаровательная речь и восхитительная фация» которой, по словам современников, приводили публику в восторг.

Молодой красивый аббат сидел между этими женщинами. Это был аббат де Берни, тот, которого Вольтер прозвал Цветочница Бабета и который ответил кардиналу Флери, сказавшему ему грубо: «Вам не на что надеяться, пока я жив». — «Ну что же, я подожду!»

Наконец, между герцогом де Ришелье и маркизом де Креки сидели: мадемуазель Сале, приятельница Комарго и ее соперница на хореографическом поприще, князь де Ликсен, один из молодых сумасбродов своего времени, и мадемуазель Кинон, которой тогда было сорок лет, но которая была красивее всех молодых женщин, окружавших ее. Кинон, уже получившая двадцать два из тридцати семи писем, написанных ей Вольтером, в которых он называл ее «остроумной, очаровательной, божественной, мудрой Талией», «любезным рассудительным критиком и владычицей», в то время уже четыре года как перестала выступать на сцене.

Пробило три часа. Никто из собравшихся не слышал боя часов — до того интересным и живым был разговор.

— Однако, милая моя Дюмениль, — говорила Сале, — надо бы запретить подобные выпады. Это ужасно! Вы, должно быть, очень испугались?

— Я на несколько дней сохранила яркое воспоминание о столь сильном выражении эмоций, — смеясь, отвечала знаменитая трагическая актриса.

— Зачем же вы так изумительно реалистично передаете вымысел? — спросил де Креки у своей соседки. — В тот вечер, во время сцены проклятия, буквально весь партер трепетал от ужаса.

— Да, — вмешался аббат де Берни, — и в эту самую минуту заезжий простак бросился на вас и ударил!

— Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, — сказал Ришелье, — но мадемуазель Дюмениль велела возвратить ему свободу и даже поблагодарила его.

— Милая моя, — сказала Кинон, — наряду с этим проявлением восторга, чересчур шумного, но бесспорно доказывающего все величие вашего таланта, позвольте мне передать вам еще одно доказательство, которое будет так же лестно для вас: Эррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и я говорила о вас и о мадемуазель Клерон, успех которой за эти два года очевиден.

«Как вы их находите?» — спросила я Эррика. «Невозможно лучше Клерон исполнять трагические роли», — ответил он. «А мадемуазель Дюмениль?» — спросила я. «О! — сказал он с энтузиазмом артиста. — Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию и понял поэта, который мог вдохновиться ими!»

— Черт возьми! — вскричал князь Ликсен. — Эррик сказал правду: мадемуазель Клерон — это искусство, мадемуазель Дюмениль — это природа!

— А вы сами, князь, что такое? — спросила мадемуазель Госсен.

— Поклонник всех трех!

— Как трех? Вы назвали только искусство и природу.

— И искусство, и природу связывает очарование. Это значит, что между мадемуазель Дюмениль и Клерон есть мадемуазель Госсен.

— Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! — вскричал Ришелье.

— Каким образом?

— Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.

— Что ж он сказал?

— Креки вам скажет. Ну, маркиз, — продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, — повтори же нам строки, которые Вольтер сочинил вчера за ужином и которые ты выслушал так благоговейно.

— Я их помню! — вскричала Кинон.

— Так прочтите вы! Я предпочитаю, чтобы слова вылетали из ваших очаровательных уст.

— Нет! — закричал аббат де Берни. — Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. Я их также отлично помню и готов доказать это вам.

Отбросив голову назад, молодой аббат стал декламировать с той фацией, которая делала его одним из самых привлекательных собеседников:

Ришелье взял правую руку Сале и левую руку Комарго.

— Это правда, это правда! — сказал он, целуя попеременно обе хорошенькие ручки.

— Господа! — сказал князь Ликсен,поднимая свой бокал. — Я пью за здоровье нашего друга де Коссе-Бриссака, который этой ночью доставил нам несравненное удовольствие — провести несколько часов с королевами трагедии, комедии, танцев и ума.

Он поклонился попеременно Дюмениль, Госсен, Комарго, Сале, Софи и Кинон.

— Действительно, невозможно, господа, находиться в лучшем обществе, — ответил де Бриссак, обводя взглядом дам.

— Да, — сказал Таванн, выпивая свой бокал, — так же думает один замечательный человек… Как я сожалею, что не смог привести его к вам. Я встретил его сегодня в ту минуту, когда выходил из своего особняка. Когда я сказал, куда иду ужинать, он ответил: «Как жаль, что этой ночью я должен завершить несколько важных предприятий, а то я пошел бы с вами, виконт, и попросил бы представить меня». И я сделал бы это с радостью, — продолжал Таванн.

— Вы говорите о своем друге? — спросила Софи.

— Да, он мой друг, причем преданный, моя красавица!

— Дворянин?

— Чистокровный!

— Мы его знаем? — спросила Комарго.

— Вы его знаете все… по крайней мере, по имени.

— И это имя знаменито?

— Его знаменитость увеличивается каждый день, потому что это имя у всех на устах.

— Но кто же это? — спросил Ришелье.

— Да-да! Кто это? — заговорили со всех сторон.

— Отгадайте! — сказал Таванн.

— Не мучь нас! — закричал Креки. — Назови его имя!

— Его имя! Его имя! — закричали дамы. Таванн принял позу, исполненную достоинства.

— Петушиный Рыцарь, — сказал он.

Наступило минутное молчание, потом все мужчины расхохотались.

— Петушиный Рыцарь! — повторил Бриссак. — Так вот о ком ты сожалеешь? Вы слышите, Комарго?

— Слышу и трепещу!

— Ах, виконт! Можно ли говорить такие ужасные вещи? — сказала Сале.

— Я говорю правду.

— Как! Вы говорите о Петушином Рыцаре? Об этом разбойнике, которым занимается весь Париж?

— Именно.

— Об этом человеке, который ни перед чем не остановится?

— О нем самом, мадемуазель.

— И вы говорите, что он ваш друг?

— Самый лучший.

— Как лестно для этих господ! — сказала Кинон, смеясь.

— Да! — сказал Таванн. — Я очень сожалею, что он сейчас занят, а то я привез бы к вам его и, конечно, познакомившись с ним, вы изменили бы мнение об этом человеке.

— Не шутите так! — сказала Комарго.

— А я бы хотел увидать этого Петушиного Рыцаря! — воскликнул Ликсен. — Потому что, если память мне не изменяет, он ограбил пятнадцать лет тому назад особняк моей милой тетушки и теперь рассказал бы мне подробности.

— Неужели это он ограбил особняк княгини де Мезан?

— Это правда! — подтвердил Ришелье, смеясь.

— Ах да, любезный герцог, вы, должно быть, все помните — вы же были у моей тети в тот вечер.

— Я провел вечер в ее ложе в опере, и мы вернулись вместе в особняк: княгиня де Мезан, я и Петушиный Рыцарь. Только я уехал после ужина, а счастливец рыцарь ночевал в особняке.

— Что за выдумка? — смеясь, сказала Дюмениль.

— Я рассказываю то, что было.

— Как? — сказал аббат де Берни. — Вы вернулись из оперы с Петушиным Рыцарем и княгиней?

— Да, втроем, нас привезла одна карета.

— Очень мило! — сказал герцог де Бриссак.

— Петушиный Рыцарь редко ходит пешком, — заметил Таванн.

— Он слишком знатный дворянин для этого, — предположил аббат.

— И вы вернулись все трое в одной карете? — спросила Госсен.

— Трое в карете? Нет, мадемуазель, я этого не говорил.

— Объясните же нам эту странность, — сказал герцог де Бриссак.

— Мы с княгиней ехали в карете. Рыцарь же привязал себя кожаными ремнями к карете под рессорами и таким образом въехал во двор. Так что его появление не было замечено охранником особняка.

— А уж этого цербера нелегко обмануть, — вскричал Ликсен, — поверьте мне!

— Ну а потом что случилось? — спросила Комарго.

— Возможно, — продолжал Ришелье, — Рыцарь ждал в этом положении, пока все в конюшне не легли спать. Тогда он забрался в главный корпус здания, вошел в комнату княгини, не разбудив ее камеристок. Он бесшумно взломал замок бюро, вынул тысячу луидоров и большой портфель.

— А потом? — спросили дамы, сильно заинтересованные рассказом герцога.

— Потом он ушел.

— Каким образом?

— По крыше. Он пролез в окно прачечной на чердаке, и спустился по простыне.

— И никто ничего не услышал? — спросила Госсен.

— Совсем ничего. Кражу обнаружили на другой день, — ответил князь, — и то тетушка отперла свое бюро уже после того, как Рыцарь уведомил ее.

— Ха… ха… ха! Это уж чересчур! — вскричала Кинон, расхохотавшись. — Петушиный Рыцарь уведомил вашу тетушку, что обокрал ее?

— Да. Он ей отослал на другой день портфель, даже не вынув из него ее облигаций.

— И в этом портфеле, — прибавил Ришелье, — было письмо, подписанное его именем. В письме разбойник просил княгиню принять обратно ее портфель и его нижайшие извинения.

— Он называет себя Рыцарем, стало быть, он дворянин? — спросила Кинон.

— Похоже на то.

— Это не должно вас удивлять, — сказал Таванн, — я уже говорил вам, что он дворянин.

— Оригинальнее всего, что достойный Петушиный Рыцарь очень вежливо сообщал в своем послании, что если б он знал, как мало денег найдет в бюро, то не стал бы себя утруждать.

— Ах, как это мило! — воскликнула Дюмениль.

— Он заканчивал письмо, выражая сожаление, что лишил такой ничтожной суммы такую знатную даму, которой, если понадобится, он будет очень рад дать взаймы вдвое больше.

— Он осмелился такое написать! — вскричала Софи.

— Все было именно так.

— Он очень остроумен, — сказал Таванн, который казался в восторге, — да! Как я сожалею, что не мог привести его сегодня!

— Неужели в самом деле вы его знаете? — спросила Сале.

— Конечно, я имею честь быть с ним знаком.

Насмешливые восклицания раздались со всех сторон.

— Послушать вас, подумаешь, что мы на карнавале, — сказала Кинон.

— Я не шучу, — сказал Таванн.

— Ты говоришь, что он твой друг? — заметил Ришелье.

— Я это говорю потому, что это правда.

— Вы друг Петушиного Рыцаря? — изумился Бриссак.

— Друг, и к тому же многим ему обязанный, — сказал Таванн. — Рыцарь оказал мне одну из тех редких услуг, которых никто никогда не забывает!

— Таванн, да вы насмехаетесь над нами!

— Таванн, ты шутишь!

— Ты должен объясниться!

И вопросы посыпались со всех сторон.

— Позвольте, — сказал Таванн, вставая. — Вот что Петушиный Рыцарь сделал для меня. За шесть часов он дважды спас мне жизнь. Он убил трех подлецов, которые хотели убить меня. Он велел отвезти за пятьдесят лье моего опекуна, который очень меня притеснял. Он бросил на ветер сто тысяч экю для того, чтобы женщина, которую я боготворил и с которой никогда не говорил, протянула мне руку и сказала: «Спасибо вам». Петушиный Рыцарь сделал все это в одно утро. Скажите, милостивые государыни и милостивые государи, много ли вы знаете таких преданных друзей, которые способны были бы на такие поступки?

Собеседники переглянулись с выражением очевидного сомнения. Было ясно, что каждый из присутствовавших считал это продолжением шутки. Однако лицо Таванна оставалось серьезным.

— Уверяю вас, — продолжал он, — я говорю вам правду.

— Честное слово? — спросила Кинон, пристально смотря на виконта.

— Честное слово, Петушиный Рыцарь оказал мне ту важную услугу, о которой я вам говорил.

Сомнений не оставалось.

— Как странно! — сказал князь Ликсен.

— Расскажите нам подробно об этом происшествии! — попросила Комарго.

— К несчастью, я не могу этого сделать.

— Почему? — спросил аббат де Берни.

— Потому что в этом деле есть тайна, которую я обязан сейчас хранить.

— Почему именно сейчас? — добивался Ришелье.

— Потому что минута, когда я смогу все рассказать, еще не настала.

— А настанет ли она? — спросила Дюмениль.

— Настанет.

— Когда же?

— Года через два, уж никак не позже.

— Через два года! Как это долго!

— Может быть, и скорее.

Все собеседники опять переглянулись.

— Таванн говорит серьезно, очень серьезно, — сказал Бриссак.

— Вы сказали правду о сегодняшней вашей встрече с Петушиным Рыцарем? — спросила Катрин Госсен.

— Я вам уже говорил, что встретил его, — отвечал Таванн.

— И вы привезли бы его сюда? — спросила Комарго.

— Да.

— Под его настоящим именем?

— Конечно.

— О, это невозможно!

— Мне хотелось бы его увидеть! — сказала Кинон.

— Но я не говорю, что он не придет, — возразил Таванн.

— Ах! — воскликнули все женщины.

VII Разговор за ужином

За словами виконта де Таванна последовало молчание. Вдруг Бриссак и Ликсен весело расхохотались.

— Чтобы узнать наверняка, придет ли твой друг, Таванн, — сказал Ришелье, — тебе бы следовало сходить за ним.

— Я и пошел бы, но не знаю, где его искать, — спокойно ответил Таванн.

— А ты сам не из его ли шайки? — спросил князь Ликсен.

— Господа! — сказал Креки. — Я вам предлагаю кое-что!

— Что? Что? — посыпались вопросы.

— Если Таванн пойдет за Петушиным Рыцарем, я привезу кое-кого, кто будет в восторге, очутившись вместе с ним.

— Кого же?

— Турншера.

— Это главный откупщик? — спросила Сале.

— Приемный отец милой Пуассон, — заметил Бриссак.

— Ваша милая Пуассон, если не ошибаюсь, теперь мадам Норман д'Этиоль? — спросила Дюмениль.

— Так точно, — сказал Ришелье, — она вышла замуж два месяца назад за Нормана, помощника главного откупщика, племянника Турншера. Я был на свадьбе.

— Как это вы попали в финансовый мир? — насмешливо спросил Креки.

— Иногда позволяешь себе такие вещи, мои милые друзья.

— Но какое же дело вашему Турншеру до Рыцаря? — спросил Бриссак.

— Как? Вы не знаете? — спросил Креки.

— Нет.

— Но вы знаете, по крайней мере, что в сияющем и обворожительном мире королев Комарго и Сале существует очаровательная, только что появившаяся танцовщица мадемуазель Аллар?

— Еще бы! — сказал Бриссак. — Конечно, знаю.

— Хотя природа много сделала для маленькой Аллар, Турншер нашел, что она сделала еще мало.

— Он, очевидно, решил, — смеясь, прибавила Госсен, — что природа в своих дарах забыла бриллианты. Главный откупщик хотел поправить эту оплошность.

— То есть как это — поправить?

— В опере заметили, — продолжал Креки, — что каждый раз, когда прелестная Аллар выезжала из театра, за ней следовал хорошо одетый мужчина, скрывавший лицо в складках плаща. И каждый раз, как она приезжала в театр, она встречалась с этим человеком. Безмолвная симпатия длилась несколько дней. Каким образом прекратилась эта пантомима — не знаю, одно только могу сказать: она прекратилась. Доказательством служит то, что однажды вечером после представления этот человек сидел перед камином в комнате хорошенькой танцовщицы и оживленно беседовал с ней. Раздался звонок. Камеристка вбежала с испугом и в полуоткрытую дверь шепнула: «Главный откупщик!»

Аллар попросила своего любезного собеседника пройти в смежную комнату. Дверь затворилась за ним в ту минуту, когда Турншер вошел с солидным свертком в руках. Вы, конечно, угадываете, что заключалось в этом свертке.

— Бриллианты, — сказала Софи.

— Именно. Аллар была ослеплена… ослеплена до такой степени, что забыла о своем госте, спрятанном в темной комнате. Бриллианты, разложенные перед ней, сверкали всеми цветами радуги. Она с восторгом сложила руки, смотря на своего щедрого благодетеля, но вдруг застыла от изумления. Турншер стоял, округлив глаза, как человек, окаменевший от ужаса. В эту минуту Аллар почувствовала, как что-то коснулось ее левого виска, она обернулась… Крик замер на ее устах…

— Ах! — закричали все дамы, дрожа.

— За ней, — продолжал Креки, — стоял человек с пистолетами в обеих руках. Это был тот самый мужчина, которого она укрыла в темной комнате перед приходом Турншера.

— Что же случилось? — спросил Бриссак.

— Человек этот вежливо поклонился и прицелился пистолетом в грудь главного откупщика. «Милостивый государь, — сказал он, — так как здесь нет никого, кто мог бы меня вам представить, а мадемуазель Аллар моего настоящего имени не знает, я сам себя представлю: я — Петушиный Рыцарь».

— Несчастный Турншер, должно быть, позеленел? — спросил Ришелье.

— Я не знаю, какого цвета сделалось его лицо, но он ужасно испугался. Петушиный Рыцарь имел самый непринужденный вид…

«Милостивый государь, — продолжал он, — вы сделали прекрасный выбор, купив эти бриллианты, в доказательство этого я прошу вас предложить их мне. Но, чтобы этот подарок стал еще дороже, я желаю, чтобы вы сделали мне его сами. Положите же эти бриллианты в футляры, потом заверните их, как они были завернуты, чтобы мне легче было их унести». Произнося все это, Петушиный Рыцарь держал один пистолет прямо перед грудью главного откупщика, между тем как дуло другого пистолета касалось виска Аллар. Турншер, конечно, повиновался, не говоря ни слова! Когда он кончил завертывать драгоценности, Петушиный Рыцарь чрезвычайно вежливо попросил положить пакет в его карман и откланялся.

«Господин главный откупщик, — сказал он, — я не прошу вас провожать меня. Мадемуазель Аллар будет так любезна, что проводит меня до двери и посветит мне».

— Пистолет делал свое дело. Главный откупщик не решился ни на одно движение, и Аллар, держа свечу в руке, проводила Петушиного Рыцаря. Тот дошел до двери на улицу, поцеловал в лоб балерину и исчез в темноте… Теперь скажите мне, господа, что вы думаете о Петушином Рыцаре?

— Это смелый мошенник, — сказал Ришелье.

— Вежливый разбойник, — прибавил Ликсен.

— Что он разбойник, я сомневаюсь. Что он вежлив — несомненно, — сказал Таванн.

— Ах, Боже мой! Вы говорите о нем только хорошее, месье де Таванн! — сказала Госсен, смеясь. — Я решительно готова вам поверить.

— И прекрасно сделаете!

— Если Петушиный Рыцарь ваш друг, месье де Таванн, — заметил аббат де Берни, — то уж, конечно, он не из числа друзей графа де Шароле!

— В этом он похож на многих других, — добавил де Коссе-Бриссак.

— На вас, например, любезный герцог?

— Признаюсь!

— Вы ненавидите графа де Шароле? — спросила Комарго, кокетничая.

— Я помню, как однажды в вашей гостиной, желая остаться с вами один на один, он осмелился мне сказать: «Уходите!» Я посмотрел прямо ему в лицо и ответил: «Ваши предки сказали бы: „Уйдем“. Если бы я был простой дворянин, он велел бы меня убить, но он испугался моего титула и уступил мне место, которого я никогда не уступил бы.

С этими словами герцог любезно поцеловал руки очаровательной танцовщицы.

— Вспомните того мужа, которого он велел убить, чтобы отвязаться от ревнивца? — прибавил Креки.

— У него страсть, — продолжал аббат де Берни, — стрелять для своего удовольствия в кровельщиков, которые работают на крыше его особняка.

— Он уже убил трех или четырех, — заметила Госсен.

— Кстати, — сказал Ликсен, — вам известен его последний разговор с королем?

— Нет, — отвечала Дюмениль.

— Несколько дней тому назад, — продолжал князь, — чтобы доказать свою ловкость, граф побился об заклад, что всадит пулю в череп человека, который работал на крыше монастыря, что находится рядом с особняком.

— Это правда. Граф де Шароле живет возле меня, — сказала Комарго, — на улице Фран-Буржуа.

— Он убил работника? — спросила Сале.

— Наповал!

— Вот чудовище!

— На другой день, — продолжал де Берни, — он пошел, как он обычно делает в подобных случаях, просить помилования у его величества Людовика XV. Король подписал его помилование, а затем и другую бумагу.

«Вот ваше помилование, — сказал он, — а вот подписанное заранее, еще без имени, помилование того, кто убьет вас!»

— Великолепно! — вскричала Комарго. — И что же сказал граф?

— Ничего, но, вероятно, он примет к сведению предостережение его величества.

— Я не скрываю, что не люблю графа де Шароле, — продолжал Бриссак.

— И я, — сказал Ришелье.

— И я, — прибавила Сале.

— Однако он был страстно в вас влюблен, — сказал маркиз де Креки, — он повсюду следовал за вами.

— Я ужасно его боялась!

— Граф де Шароле и любит-то, вселяя страх, — прибавил аббат де Берни.

— Доказательством может служить участь мадам де Сен-Сюльпи, — сказала Кинон.

— О, это ужасно! — вскричала Сале.

— Разве это правда? — спросила Госсен.

— Конечно, — отвечал де Берни, — я сам видел, как умирала эта бедняжка. Я принял ее последний вздох, и, хотя я тогда был еще очень молод, эта сцена запечатлелась в моей памяти. Я, как сейчас, слышу проклятия жертвы графа.

— Де Шароле убил ее?

— Для собственного удовольствия.

— Как это произошло?

— Это случилось за ужином, во времена регентства. На мадам де Сен-Сюльпи было платье из индийской кисеи. Граф де Шароле взял подсвечник и поджег это платье, чтобы доставить себе удовольствие видеть, как сгорит женщина.

— Негодяй! — вскричали одновременно Комарго, Сале и Госсен.

— Это истинная правда! — сказала Кинон.

— И она сгорела?

— Да! Меня позвали к ней, когда она умирала, — сказал аббат.

— И такие преступления совершает принц крови! — возмутилась Дюмениль.

— Потомок великого Конде, — прибавила Кинон, — брата герцога Бурбона!

— В ту самую ночь, когда граф совершил варварский поступок, — сказал Ришелье, — его нашли связанным и погруженным до подбородка в яму, наполненную нечистотами. Рядом стояла его карета, опрокинутая набок, без лошадей, а кучер и два лакея были связаны. Никто так и не узнал, кто опозорил графа.

— А кого граф обвинял? — спросила Софи.

— Никого. Он не знал, кто его поставил в столь унизительное положение.

— Однако он дешево отделался: только принял после происшествия ванну, — сказал аббат де Берни.

— Из крови? — спросила Кинон.

— Как из крови? — ужаснулась Дюмениль.

— Конечно. Это обычное дело для графа.

— Он принимает ванны из крови?

— Как? Вы этого не знаете? Однако весь Париж только об этом и говорит.

— Де Шароле принимает ванны из крови?

— Да. Чтобы поправить свое здоровье, он принимает ванны из крови быков.

— Говорят и худшее, — заметил Таванн.

— И, может быть, не напрасно, — прибавил Ришелье.

— Что же говорят? — спросила Дюмениль.

Креки осмотрелся вокруг, не подслушивает ли какой-нибудь нескромный лакей, потом, понизив голос, сказал:

— Говорят, что эти ванны, которые он принимает в последнюю пятницу каждого месяца, состоят на три четверти из бычьей крови и на четверть — из человеческой.

Все присутствующие вздрогнули от ужаса и отвращения.

— Говорят также, — сказал маркиз, — что эта человеческая кровь — кровь ребенка.

— Какой ужас! — вскричала Сале.

— И граф совершает подобную гнусность для улучшения своего здоровья! — возмутилась Дюмениль.

— Он надеется помолодеть, — сказал герцог Ришелье.

— Если бы король это знал!

— Но он пока не знает, никто не осмеливается ему рассказать.

— Довольно, не будем об этом, — сказала Госсен с выражением глубокого отвращения.

— Скажите мне, месье де Таванн, почему вы решили, что ваш друг, Петушиный Рыцарь, враг графа де Шароле?

— Почему… не знаю, — отвечал виконт, — но это легко доказать. В прошедшем году каждый раз, когда граф позволял себе проделать что-то гадкое — стрелять в прохожих, вырывать волосы у лакеев, мучить женщин, которых любит, — на дверях его особняка ночью появлялась афиша с такими простыми словами: «Шароле подлец», и подпись: «Петушиный Рыцарь». Вы догадываетесь, что афиши эти висят недолго. Граф никак не может застать врасплох виновного, хотя и отдал распоряжение, но…

Жалобный крик, вдруг раздавшийся на улице, остановил слова на губах виконта.

— Похоже, зовут на помощь, — сказал маркиз де Креки, вставая.

— Кто-то стонет, — добавила Комарго.

Она поспешно встала, все гости последовали ее примеру. Князь де Ликсен тут же открыл окно.

— Ничего не видно! — сказал он.

— И не слышно ни звука! — прибавил герцог де Бриссак.

«Конфетница» Комарго находилась на углу улиц Трех Павильонов и Жемчужной, вход в особняк был с улицы Трех Павильонов. Но стоял он между двором и садом, и часть здания выходила на Жемчужную улицу, в этой части располагалась столовая. Снег покрывал мостовую. Дамы и мужчины столпились у трех окон и с беспокойством выглядывали наружу. С минуту продолжалось глубокое молчание.

— Нам показалось, — сказал герцог де Бриссак.

— Но я что-то слышал, — сказал Таванн.

— И я тоже, — прибавила Комарго, — это был крик испуга, перешедший в стон.

— Ничего больше не слышно… и не видно ничего.

— Тс-с! — сказала Кинон. Все прислушались.

— Я, кажется, слышу, — тихо прошептала Кинон, — кто-то стонет.

— Это стоны страдающего человека, — прибавила Дюмениль. — Я ясно их слышу.

— Надо пойти посмотреть, — сказал Таванн.

— Нет, нет! Подождите! — вскричала Комарго. — Я пошлю людей, пусть они нам посветят. Ты идешь, Креки?

— И я пойду с вами, — сказал князь де Ликсен. — А вы, господа, пока мы будем искать, останьтесь у окон и говорите нам о том, что увидите сверху.

Все трое поспешно вышли. Женщины остались у окон с Ришелье, де Коссе-Бриссаком и аббатом де Берни. Красноватый свет факелов отражался на снегу.

— Они на улице Королевского парка, — сказала Сале.

— Они начали поиски, — сказала Дюмениль.

— Вы слышите стоны? — спросила Комарго.

— Нет.

— Они возвращаются, — сказал де Берни. Действительно, ушедшие возвращались к особняку.

Войдя на Жемчужную улицу, они прошли под окнами.

— Ничего! — сказал Креки. — На снегу не видно никаких следов.

Таванн шел впереди. Вдруг он ускорил шаги.

— Идите скорее! — позвал он.

Виконт уже дошел до улицы Тампль. Друзья присоединились к нему, подбежали и лакеи. Женщины смотрели в окна с чрезвычайным беспокойством.

— Я ничего не вижу, — сказала Комарго.

— И я тоже, — отозвалась Госсен.

— Они остановились напротив особняка Субиз, — сказал аббат, — и окружили кого-то или что-то…

— Теперь поднимают тело, — сказал Ришелье. — И возвращаются.

— Креки бежит!

Все высунулись из окна на улицу.

— Там женщина! Несчастная ранена, — крикнул снизу де Креки, — она без чувств.

— Скорее! Скорее несите ее сюда! — вскричала Комарго и кинулась в людскую распорядиться.

VIII Знакомство

— Идите сюда, господа, в эту комнату, — говорила Комарго.

— Осторожнее, князь!

— Вы хорошо ее держите, Таванн?

— Да. Позвольте, я понесу ее теперь один — так легче пройти, к тому же раненая не тяжела.

Таванн поднялся на лестницу. Он нес на руках небольшого роста женщину в одежде зажиточной мещанки. Женщина была без сознания. Лицо ее казалось невероятно бледным, глаза были закрыты, а длинные темно-каштановые волосы почти касались ступеней лестницы. Корсаж платья был разорван, и кровь струилась из широкой раны, видневшейся с левой стороны груди. Руки, платье и лицо женщины были перепачканы кровью.

Таванн вошел со своей ношей в будуар, обитый розовой шелковой материей, и положил раненую на диван.

Все дамы тут же окружили ее.

— Боже мой, — вскричала Кинон, сложив руки, — да это Сабина!

— Вы ее знаете? — спросила Дюмениль с удивлением, которое изобразилось и на лицах остальных.

— Как же! Это Сабина, дочь парикмахера Даже.

— И я ее узнала, — сказала Комарго.

— Как она серьезно ранена!

— Она не приходит в себя!

— Она теряет столько крови!

— Ей надо сделать перевязку…

— Пошлите за доктором!

Все женщины говорили одновременно и выражали желание помочь бедной раненой.

— Я пошлю за Кене, — сказал герцог де Ришелье. Он вышел из комнаты и позвал: — Норман!

Высокий лакей в ливрее герцога тотчас явился.

— Поезжай в карете за доктором Кене, — сказал герцог, — скажи, что я прошу его прибыть немедленно, привези его, не теряя ни минуты. Скажи Левелье, чтобы гнал лошадей.

Лакей сбежал с лестницы и исчез. Ришелье вернулся в будуар. Комарго готовила там постель.

— Господа! — сказала Кинон, которая, после того как узнала девушку, начала ухаживать за ней. — Оставьте нас с этой бедняжкой, мы попытаемся остановить кровь и привести раненую в чувство.

Мужчины перешли в гостиную.

— Что все это значит? — спросил де Бриссак.

— Дочь Даже, придворного парикмахера, ранена на улице Тампль! — произнес Креки.

— Даже живет на улице Сент-Оноре, — заметил Ликсен.

— Но кто сопровождал девушку?

— Без сомнения, она была одна, — сказал Таванн, — по крайней мере, мы не видели никого, и я не заметил на снегу ничьих следов.

— Как она лежала, когда вы ее нашли? — спросил Ришелье.

— Когда я ее увидел, — ответил Таванн, — она лежала вблизи особняка Субиз и слабо хрипела.

— Рядом была кровь? — спросил Ликсен.

— Да, и кровавые пятна вокруг тела ясно указывали на то, что девушку ранили именно на том месте, где мы ее обнаружили.

— Следы на снегу не говорили о продолжительной борьбе? — спросил аббат де Берни.

— Следов там не было.

— Значит, ее поразили вероломно, и убийца убежал.

— Если только она сама себя не ранила, — предположил Креки.

— Тогда мы нашли бы оружие, — возразил Таванн, — а там не было ничего.

— Значит, ее ранили с целью грабежа.

Госсен вошла в столовую.

— Ну, как она? — спросил Ришелье.

— Кровь запеклась около раны и сама остановилась. Бедняжка начинает приходить в себя.

— Она может говорить?

— Пока нет.

— Вы рассмотрели ее одежду? Ее ограбили?

— Нет, — отвечала Госсен, — у нее на шее цепочка с золотым крестом, золотые серьги в ушах и при ней кошелек с деньгами.

— Значит, — сказал де Берни, — это не воровство. Вероятно, убийцу толкнула на преступление любовь или, вернее, ревность.

— Очень может быть, — согласился Ришелье. — Она назначила свидание своему возлюбленному, но не пришла, а он решил ей отомстить.

— Прекрасное мщение, — сказала Госсен.

— Если бы все захотели убивать друг друга из ревности… — начал Ликсен.

— То вскоре уничтожили бы друг друга, — закончил Ришелье.

— Герцог, разве вы не верите в преданность?

— А вы, моя красавица?

— Я верю только тому, что я вижу, — улыбнулась Госсен.

— Дверь особняка хлопнула, наверное, приехал Кене, — сказал Таванн.

Это действительно был знаменитый доктор. Он вошел в будуар, где лежала Сабина. Минут через двадцать он вернулся в гостиную, а за ним все дамы.

— Мои предписания будут исполнены? — спросил он у Комарго.

— В точности. Мои камеристки не отойдут от нее и сделают все, как вы сказали.

— Особенно важно, чтобы она не произносила ни слова.

— Хорошо, доктор.

— Что вы думаете об этой ране, доктор? — спросил Таванн.

— Чудо, что она не оказалась смертельной! Ее нанесла уверенная рука острым коротким лезвием, которое вонзилось сверху вниз в то место, где начинаются ребра. Очевидно, нанесший этот удар имел явное намерение убить, поскольку метил прямо в сердце. Лишь чудом лезвие скользнуло по ребру, и девушка не убита наповал.

— Вы спасете ее?

— Думаю, не сумею.

— Почему?

— Задето левое легкое; рана глубока и очень опасна. Скорее всего девушка умрет.

— Однако необходимо узнать, кто ударил ее так подло.

— Для этого надо, чтобы она заговорила, а единственная возможность спасти ее заключается в том, чтобы она не произнесла ни одного звука.

— Вы уверены, что это Сабина Даже, дочь парикмахера? — спросил Таванн.

— Разумеется!

— Как странно!

Кинон, заметив озабоченный вид виконта, пристально посмотрела ему в лицо и спросила:

— Почему странно?

— Вы это узнаете, только не теперь.

— Что это с Таванном? — тихо спросил маркиз де Креки у де Берни.

— Не знаю. Но я тоже заметил…

Неожиданно раздался грохот, похожий на удар грома. Все переглянулись.

— Боже мой, — вскричала Комарго, побледнев, — это еще что такое?

Крики усилились.

— Пожар, — сказал доктор.

Ришелье, Бриссак, Креки бросились к окнам гостиной, выходившим в сад на улицу Фран-Буржуа.

Крики усилились, к ним присоединился лошадиный топот. Внезапно красноватый свет озарил горизонт, на котором ясно вырисовывались контуры остроконечных крыш.

— Это еще что? — спросила Комарго, все более и более волнуясь.

Дверь в гостиную отворилась, и вбежала испуганная камеристка.

— Что стряслось? Говори же скорее, Нанина!

— Горит особняк графа де Шароле.

— Особняк на улице Фран-Буржуа! Да ведь это в двух шагах отсюда!

— Мы все рискуем сгореть заживо!

— Огонь сюда не дойдет, — возразил Бриссак. — Если особняк Шароле сгорит, — прибавил он шепотом, наклонившись к Комарго, — я желаю, чтобы и граф сгорел вместе с ним!

Крики становились все отчетливее, пламя стало подниматься над домами, и пожар бушевал уже так близко, что можно было чувствовать жар.

— В случае опасности, — спросила Госсен, подбежав к Таванну, — вы нас спасете, виконт? Наверняка это шайка Петушиного Рыцаря ограбила особняк де Шароле и подожгла его — так говорит Нанина. — Она указала на камеристку.

— Петушиный Рыцарь? — удивился Таванн.

— Да, виконт, — сказала Нанина. — На улице все об этом говорят…

— Петушиный Рыцарь поджег особняк графа де Шароле? — повторил Таванн.

— Почему бы и нет? — спросил чей-то голос.

Все обернулись. В гостиную вошел мужчина в чрезвычайно изысканном костюме. Вошедший был похож на знатного вельможу. Он держал в руке букет роз, которые в то время года были редкостью. Мужчина подошел к Комарго, поклонился с утонченной вежливостью и уронил цветы к ее ногам.

— Виконт де Таванн, — начал он, — меня обнадежил, что я буду иметь честь быть вам представленным сегодня.

Среди присутствующих произошло волнение.

— Петушиный Рыцарь! — вскричал Таванн. Незнакомец поклонился.

— Петушиный Рыцарь, — повторил он самым любезным тоном. — Для того чтобы иметь возможность полюбоваться нынешней ночью очаровательными личиками шести самых обворожительных женщин Парижа, я велел зажечь костер.

Он указал на пылающий особняк Шароле.

Изумление присутствующих не поддавалось описанию. Вдруг раздались ружейные выстрелы, и крики перешли в какой-то неистовый вой.

— Не бойтесь ничего, сударыни! — сказал Петушиный Рыцарь, улыбаясь. — Какова бы ни была опасность, она вас не коснется. Я отдал соответствующие распоряжения…

Он поклонился с еще большей фацией и изысканностью, пересек гостиную и выскочил через открытое окно в сад.

Ружейные выстрелы не смолкали. Яркое зарево пожара освещало окрестности…

IX Особняк на бульваре Капуцинов

В три часа дня карета Фейдо де Марвиля, начальника полиции, въехала в парадный двор особняка на бульваре Капуцинов. Колеса и кузов кареты были покрыты толстым слоем пыли, а лошади — потом. Карета еще не остановилась, когда лакей бросился открывать дверцу. Начальник полиции соскочил с подножки на крыльцо и быстро исчез в передней, наполненной лакеями, которые с почтением расступились перед ним. Лакей запер дверцу и, посмотрев на кучера, сказал:

— Час и пять минут.

— Из Версаля в Париж, — прибавил кучер со вздохом, — мои лошади не выдержат такой езды в такую погоду и по обледеневшей дороге.

Между тем де Марвиль миновал переднюю, гостиную, кабинет своих секретарей, как ураган, не встречающий препятствий. При его появлении все чиновники поспешно вставали, глядя на начальника полиции с беспокойством и страхом. Фейдо де Марвиль действительно был разгневан не на шутку. Он вошел в свой кабинет, громко хлопнул дверью, бросил шляпу на стул, плащ швырнул на пол и, оттолкнув его ногой, начал ходить по кабинету, пожимая плечами.

Де Марвилю было около сорока лет. Он был умен, честен и принадлежал к очень хорошей фамилии. Вот уже пять лет занимал он должность начальника полиции до этого дня, когда вернулся из Версаля в свой кабинет в Париже.

Де Марвиль с силой дернул за шнурок колокольчика, висевший над его бюро. Явился посыльный.

— Позвать секретаря, — приказал начальник полиции властным тоном.

Посыльный исчез. Секретарь, которого потребовал Фейдо, был вторым лицом в полиции после де Марвиля. Его звали Беррье. Ему было лет тридцать пять. Он был одарен умом и тонкостью, которые ценил Фейдо, а впоследствии оценил еще больше и король французский.

Беррье вошел в кабинет начальника полиции, и тот протянул ему руку.

— То, что вы предвидели, случилось, — сказал Фейдо. Беррье посмотрел на него.

— Король? — спросил он.

— В бешенстве и не скрыл от меня своего гнева.

— Значит, пора действовать.

— Безотлагательно! Я скакал что есть духу, чтобы поспеть сюда вовремя.

— Я позову Деланда, Жакобера, Леду, Нуара, Армана и Ледюка. Это самые надежные наши люди.

Начальник полиции согласно кивнул. Беррье дважды дернул за шнурки трех разных колокольчиков. Не прошло и минуты, как шесть человек, совершенно не похожих друг на друга ни внешним видом, ни возрастом, вошли в кабинет Фейдо.

— Встаньте здесь, — сказал начальник полиции. Вошедшие расположились полукругом. Беррье встал у камина.

— Вам хочется попасть на виселицу? — резко начал Фейдо. — Нет? Я это угадываю по выражению ваших лиц. Однако сейчас, когда я с вами говорю, веревка, на которой вас вздернут, может быть, уже свита.

Все шестеро посмотрели на начальника полиции, потом переглянулись с выражением беспокойства и непонимания. Один из них сделал шаг вперед: это был человек невысокого роста, с острым носом и подбородком.

— Ваше превосходительство обвиняет нас? — спросил он, поклонившись.

— Обвиняю!

— В чем же?

— В том, что вы скверно выполняете свои обязанности! Вот уже шесть месяцев, как каждый из вас шестерых обещает мне каждое утро предать Петушиного Рыцаря в руки правосудия, а разбойник еще до сих пор на свободе!

Полицейский агент, выступивший вперед, опять поклонился и сказал:

— Когда мы обещали вашему превосходительству выдать Петушиного Рыцаря, мы думали, что сможем исполнить наши обещания. Для того чтобы захватить этого разбойника, мы сделали все, что только преданные агенты в состоянии сделать.

— Нет, вы не все сделали, потому что не добились результата! Петушиный Рыцарь — человек, стало быть, его поймать можно. Его величество Людовик XV, наш возлюбленный король, отдал мне приказание захватить этого человека не позднее, чем через десять дней. Я вам отдаю такое же приказание. Если Петушиный Рыцарь будет на свободе 10 февраля — вы будете повешены.

Шестеро агентов выслушали эту угрозу, не проронив ни слова.

— Если же, — продолжал Фейдо после довольно продолжительного молчания, — кто-либо из вас поможет мне захватить этого разбойника, то получит награду в двести золотых луидоров.

Лица агентов тотчас прояснились. У всех на губах появилась улыбка. Все шестеро сделали движение, показывавшее желание тотчас приняться за дело, но их удержало чувство повиновения.

— Идите, — сказал Фейдо, — и помните, что я буквально сдержу данное вам слово: виселица или золото.

Агенты низко поклонились и вышли из кабинета.

— Удастся ли им? — спросил Фейдо у Беррье.

— Они поставлены в такое положение, что сделают все возможное для достижения поставленной задачи — в этом нет сомнений.

— Дайте знать всем нашим людям, чтобы они удвоили бдительность. От успеха этого дела зависит, останемся ли мы все на своих местах, потому что я понял, Беррье, совершенно точно понял, что, если я не захвачу Петушиного Рыцаря в назначенный срок, король лишит меня должности! Я поставлен в безвыходное положение. При таких обстоятельствах не могу же я подать в отставку, ссылаясь на то, что не смог захватить главаря разбойников. А если я не успею захватить этого человека — я, безусловно, потеряю место. Я должен исполнить предписание короля, Беррье, должен!

— Мы сделаем все для того, чтобы добиться результата.

Фейдо сел к столу и стал быстро писать.

— Пошлите этот циркуляр всем инспекторам полиции в Париже, — сказал он, вставая и подавая бумагу Беррье, — тут обещана награда в сто пистолей и место с жалованьем в две тысячи тому, кто выдаст Петушиного Рыцаря. Пусть разошлют это объявление по всем кварталам, по всем улицам. Тот полицейский, чьими стараниями будет арестован Петушиный Рыцарь, получит в награду двести луидоров.

— Я иду в секретариат. — сказал Беррье, взяв бумагу.

— Возвращайтесь скорее, нам надо обсудить все меры, какие мы только можем принять.

Беррье покинул кабинет. Фейдо подошел к бюро, вынул оттуда пачку бумаг и быстро просмотрел их.

— Более двухсот замков ограблено менее чем за два года! Семьдесят замков сожжено, из них одиннадцать — герцогских. Сто пятьдесят три человека убиты… а виновник всех этих преступлений остается безнаказанным! Король прав… Но что предпринять? Я все пустил в ход… и без всякого толку! Этот Петушиный Рыцарь был трижды арестован: в Лионе, в Суассоне и в Орлеане, и каждый раз спасался бегством — и нельзя было ни объяснить, ни угадать, как он ухитрился скрыться!

Де Марвиль большими шагами ходил по кабинету.

— Надо поймать этого человека. Король изъявил свою волю. Провал этого дела — моя погибель… погибель безвозвратная, если только мадам д'Эстрад…

Он остановился и глубоко задумался.

— Король находит ее все более и более очаровательной… Место, оставшееся свободным после смерти мадам де Шатору, еще не занято! Фаворитка… Какой степени влияния может она достичь благодаря моим советам? И какой высоты смогу достичь я сам? Тогда безразлично, схвачу я Петушиного Рыцаря в назначенный срок или нет…

Де Марвиль продолжал размышлять.

— Я должен повидать герцога де Ришелье, — сказал он с видом человека, вдруг принявшего решение.

Беррье вернулся, держа в руке бумагу.

— Распоряжения сделаны, — сказал он. — Инспекторы оповещены. Вот второй рапорт о грабеже особняка графа де Шароле в прошлую ночь.

— В нем то же, что и в протоколе?

— То же… только с небольшим добавлением.

— Каким именно?

— С письмом, написанным рукой Петушиного Рыцаря и им лично подписанным. Оно найдено в комнате графа. О существовании этого письма сначала не было известно, почему оно и не было при протоколе, поданном королю.

— Письмо при вас?

— Вот оно.

Фейдо посмотрел на Беррье, потом стал читать вслух:

— «Любезный кузен!

Мы имеем право называть друг друга таким образом потому, что оба принцы крови… которую мы проливаем.

Только я убиваю людей могущественных и сильных и мужественно сражаюсь сам. А вы для удовлетворения ваших низменных инстинктов убиваете несчастных, которые не могут постоять за себя. Вы расставляете засады и нападаете самым подлым образом. Вот уже в третий раз я сталкиваюсь с вами, мой любезный и ненавистный кузен.

Первый раз, пять лет тому назад, когда вы не смогли восторжествовать над добродетелью честной женщины, вы убили своими руками ее мужа, вашего камердинера. Я ограбил ваш замок Амсианвиль и увез бедную женщину, которую поместил в надежное убежище, так чтобы вы никогда не смогли ее увидеть.

Во второй раз — после убийства мадам де Сен-Сюльпи, которую вы сожгли заживо. В ночь, последовавшую за этим убийством, ваша карета опрокинулась, вас схватили люди, которых вы не успели рассмотреть, и посадили в яму, наполненную нечистотами. Эти люди исполняли мои приказы.

Наконец, мы встретились в третий раз. Так как ваш особняк находится вблизи монастыря гостеприимных сестер Сен-Жерве, которых вы осмеливались из своих окон каждый день оскорблять, я сжег ваш особняк, чтобы освободить их от вашего присутствия. Если же вы отстроите особняк, я снова сожгу его. Но, предупреждаю: я подожгу его тогда, когда вы будете дома, чтобы в полной мере оказать вам честь.

Так как вы брат герцога де Бурбона, то защищены от гнева короля. Но у Петушиного Рыцаря нет причин вас щадить. Такому разбойнику, как я, прилично наказывать такого дворянина, как вы.

На этом заканчиваю, подлый и гнусный кузен. Да замучит вас дьявол.

Петушиный Рыцарь».

— Это письмо нашли в комнате графа де Шароле? — продолжал Фейдо.

— Да.

— А принц читал его?

— Нет, он находился в отъезде, и я нашел это письмо в жестяном ящике, обложенном внутри тонким асбестом. Оно было обнаружено после вашего отъезда в Версаль, когда я отправился осматривать замок. Этот ящик стоял на обуглившемся столе.

Начальник полиции положил письмо на бюро.

— Кроме этого, в рапорте нет иных изменений?

— Никаких. В рапорте говорится, как и в протоколе, что пожар начался утром в половине шестого с неслыханной силой и со всех сторон одновременно. Прибыли дозорные, начался страшный шум. Между солдатами и разбойниками завязалась драка. Все до единого разбойники скрылись. Мы выяснили, что особняк был полностью разграблен еще до пожара. Всех слуг схватили в одно и то же время, связали и посадили в комнату швейцара, ни один из них не был ранен или даже ушиблен.

— Этот Петушиный Рыцарь истинный дьявол, — сказал начальник полиции, глядя на письмо.

— Вот что странно, и вы, наверное, это заметили, — продолжал секретарь, понизив голос, — Петушиный Рыцарь нападает только на тех знатных вельмож, чья общественная и частная жизнь подает повод к злословию.

— Так и есть, — согласился де Марвиль, как бы пораженный внезапной мыслью.

— Петушиный Рыцарь не обкрадывал, не грабил, не нападал на дома мещан или простолюдинов. Он никогда не совершал преступлений против людей этих классов общества.

— Да, только богатые буржуа и дворяне подвергались его нападениям.

— Причем не все дворяне, к некоторым он питает глубокое уважение, другим даже старается быть полезен… Доказательством служит история с виконтом де Таванном.

— Все это очень странно! — сказал де Марвиль. — Этот человек совершает самые бесстыдные преступления, ведет переговоры со своими жертвами, защищает одних, наказывает других, помогаетпервым, насмехается над вторыми, ловко уклоняется от розыска, а бывает везде.

— Очень странно, — кивнул Беррье в знак согласия.

— И все же мы должны победить его.

— Самый верный ключ к успеху заключается в награде, обещанной тому, кто выдаст разбойника. Она может прельстить кого-нибудь из его окружения.

— Согласен.

Начальник полиции взял письмо Петушиного Рыцаря и положил в карман.

— Сегодня вечером я вернусь в Версаль и покажу это письмо королю.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказал Фейдо.

X Жакобер

Дверь отворилась, и в кабинет медленно вошел человек, походивший на призрак или тень. Он поклонился де Марвилю.

— Что вам, Жакобер? — спросил начальник полиции.

Жакобер был одним из шести людей, с которыми Фейдо только что говорил. Прежде чем ответить, агент бросил вокруг себя быстрый и проницательный взгляд; убедившись, что оказался наедине с начальником полиции и его секретарем, он поклонился вторично.

— Ваше превосходительство говорили о Петушином Рыцаре? — спросил он.

— Да, — отвечал Фейдо.

— Ваше превосходительство назначили десять дней, чтобы выдать его?

— И ни минутой больше.

— И тому, кто выдаст Петушиного Рыцаря через десять дней, вы, ваше превосходительство, заплатите двести луидоров?

— Без сомнения. Ведь я обещал эту сумму вам, Деланду, Леду, Нуару, Арману и Ледюку.

— Да. А что вы, ваше превосходительство, пожалуете тому, кто выдаст Петушиного Рыцаря сегодня же ночью?

Фейдо сделал шаг к агенту и переспросил:

— Тому, кто выдаст Петушиного Рыцаря сегодня ночью?

— Да, ваше превосходительство.

— Я удвою сумму!

— А что получит тот, кто выдаст не только Петушиного Рыцаря, но и все секреты его шайки?

— Тысячу луидоров.

Жакобер поклонился в третий раз.

— Нынешней ночью, — сказал он, — я выдам Петушиного Рыцаря и его секреты.

— Ты? — удивился Фейдо, быстро переглянувшись с Беррье.

— Я, — ответил агент.

— Ты знаешь, где найти Петушиного Рыцаря?

— Знаю.

— Если ты знаешь, почему ты раньше этого не сказал? — спросил секретарь.

— Я это узнал только прошлой ночью.

— Каким образом? Объясни! Я хочу знать все!

— Ваше превосходительство, — продолжал Жакобер, — вот что случилось за эти шесть дней. Мне было поручено дежурство на улицах Английской, Ореховой и Бернардинской, и я расположил свою главную квартиру на площади Мобер. Мои подчиненные каждый вечер приходили ко мне с донесениями в комнату на первом этаже углового дома, выходящего на площадь и на улицу Потерянную. Наблюдая за всем вокруг, я заметил то, чего никто не замечал до сих пор: на самой площади, на углу улицы Галанд, есть дом, окна и двери которого постоянно заперты.

— Дом с кирпичным крыльцом? — спросил Беррье.

— Именно, господин секретарь.

— Продолжай.

— Очевидно, дом необитаем, а между тем к нему не прибито объявление. С другой стороны, я приметил, что люди подозрительной наружности приходили в определенные часы, обычно после наступления ночи; эти люди останавливались у дверей, стучались и входили, но ни один из них обратно не вышел.

— Как? — удивился Фейдо. — Никто не вышел?

— Никто.

— Выходит, они исчезли?

— По крайней мере, на время. Но на другой день я видел, как те же самые люди, которых я видел накануне, снова входили туда.

— Значит, дом имеет два выхода.

— Нет, ваше превосходительство. Я внимательно изучил это место. Дом имеет только один вход с улицы Галанд и площади Мобер. Он находится у Кармелитского аббатства, и дома по правую и по левую его сторону не сообщаются друг с другом — я в этом удостоверился.

— Однако, — сказал Беррье, — куда могли деваться те люди?

— Этого я не знал еще вчера, а узнал только прошлой ночью. Эти постоянные визиты в одни те же часы показались мне странными, и я изучал их с чрезвычайным вниманием. Я стал замечать, что эти люди приходили по двое; я их подстерегал, подслушивал: они говорили на воровском жаргоне, который мне знаком. Среди них я узнал Исаака, бывшего в шайке Флорана и не знавшего, что я теперь нахожусь на службе в полиции. Я решился. На другой день (это было в восемь часов вечера) я переоделся и пошел в трактир, смежный с таинственным домом. Я притворился пьяным, но не спускал глаз с запертого дома.

Пробило восемь. Ночь была очень темная. Я узнал Исаака и его друга, проходивших мимо трактира. Я стоял в дверях и пел; он меня узнал. Я предложил возобновить нашу прежнюю дружбу — он согласился. Он вошел в трактир со своим другом, мы распили несколько бутылок. Начались признания.

— Что ты делаешь? — спросил он меня.

— Ищу работу.

— Иди к нам!

— А что значит — к нам?

— Хочешь, я тебя представлю сегодня тетушке Леонарде? Ты узнаешь все.

— Хорошо, — сказал я, — я тебе верю.

Мы пошли к дому. Он постучался особенным образом — дверь отворилась, мы вошли и оказались в узком сыром коридоре, плохо освещенном сальной свечкой. В конце коридора Исаак обратился к своему спутнику:

— Пойдем наверх или вниз?

— Вниз, — ответил тот. — Внизу веселее.

Мы спустились в подземелье под площадью Мобер, о существовании которого не подозревает никто. Там за столами сидело множество людей, которые ели, пили, играли и пели. Я изрядно струсил и боялся, что меня узнают. Но, к счастью, я так удачно переоделся, что этого не случилось.

Худая старуха, похожая на скелет, прислуживала гостям. Я смешался с толпой. Исаак со своим товарищем оставили меня. Старуха, которую все собравшиеся называли Леонардой, подошла ко мне.

— Ты здесь в первый раз? — спросила она.

— Да, — отвечал я.

— Кто тебя привел?

— Исаак и его друг Зеленая Голова!

— Не принят?

— Пока нет.

— Будешь представлен нынче ночью. Ты давно в Париже?

— Три дня.

— Откуда родом?

— Из Нормандии.

— В какой был шайке?

— В шайке Флорана.

— У тебя есть пароли?

Я тотчас вынул из кармана все знаки, какие должны были убедить ее и которые Флоран дал мне, когда я приехал в Париж.

— Иди вперед! — велела она мне.

Я вошел в ярко освещенный зал и увидел там людей, настолько хорошо одетых, что их невозможно было узнать. Позвали Исаака и Зеленую Голову, которые поручились за меня. Тогда я был принят и записан, мне дали имя и внесли меня в книгу. Я сделался членом этого общества. Все шло хорошо. Наконец, я захотел уйти. Я вышел, но не мог найти дороги к двери, в которую вошел. А ведь я все хорошо рассмотрел, мне казалось, что я легко найду выход, но не тут-то было. Я решил отыскать старуху Леонарду и спросить ее, как мне выйти.

— Здесь никто не возвращается назад, — сказала она мне, — здесь все идут вперед. Пойдем, я тебя провожу.

Старуха взяла меня за руку, и мы вышли из зала в темный коридор. Она завязала мне глаза, мы долго поднимались и спускались по лестницам в совершенной темноте. Я покорно шел с завязанными глазами и, наконец, услышал, как открылась дверь. Струя холодного воздуха хлынула мне в лицо, повязка упала, и я очутился напротив монастыря Святого Иоанна Латранского, а возле меня стояли Исаак и Зеленая Голова.

— Ты вышел напротив этого монастыря? — удивился Беррье. — А вошел с площади Мобер?

— Да, на углу улицы Галанд.

— Но от угла улицы Галанд и площади Мобер до монастыря Святого Иоанна Латранского несколько десятков домов!

— Следовательно, под этими домами проложен подземный ход. Продолжай, — обратился Фейдо к Жакоберу.

— Я хотел оставить моих товарищей, — продолжал агент. — Исаак взял меня под руку, говоря, что он и Зеленая Голова проводят меня до моей квартиры. Я понял их намерение и повел в комнату на Пробитой улице. Все, что они там увидели, могло их убедить, что я сказал им правду. Исаак выглядел довольным.

— Ты будешь хорошим товарищем, — сказал он, — и завтра тебя испытают.

— Завтра? — спросил я. — Где? Когда? Как?

— В восемь часов на площади Мобер, в трактире, а потом перед Петушиным Рыцарем!

Не дав мне ответить, он ушел вместе с Зеленой Головой. С этой минуты я не видел никого, но принял такие меры предосторожности, что теперь, когда я говорю с вами, ваше превосходительство, уверен, что, какую засаду ни расставили бы под моими ногами, обо мне не знают ничего. Сегодня утром я три раза переодевался и перекрашивал лицо.

— А сегодня вечером, — спросил начальник полиции, — ты пойдешь в трактир на площади Мобер?

— Пойду.

Беррье многозначительно взглянул на начальника полиции.

— Пройди в кабинет № 7 и жди, — сказал начальник полиции агенту, — через десять минут ты получишь мои распоряжения.

Жакобер поклонился и открыл дверь; в передней стоял посыльный.

— В седьмой, — просто сказал Фейдо. Посыльный кивнул, сообщая, что понял, о чем речь.

Дверь закрылась. Беррье стоял в другом конце кабинета. Он открыл вторую дверь в ту самую минуту, как первая затворилась, и позвонил. Вошел человек.

— Жакобер не должен ни с кем видеться или говорить, — сказал он.

Потом он закрыл дверь. Начальник полиции и секретарь остались одни.

— Каково ваше мнение? — спросил Фейдо.

— Распорядитесь наблюдать за этим человеком до нынешнего вечера так, чтобы были известны каждое его слово, каждый его поступок. Расставьте двадцать пять преданных агентов в домах поблизости площади Мобер и велите дозорным ходить по улицам, смежным с этими двумя пунктами. В восемь часов дайте Жакоберу возможность войти в дом на площади Мобер, а в половине девятого велите напасть и на этот дом, и на тот, который находится напротив монастыря Святого Иоанна Латранского. Когда полицейские окружат весь квартал, никто из разбойников не скроется.

— Я совершенно согласен с вами. Мне остается прибавить к вашему плану только еще одну деталь. Прикажите исполнить все сказанное вами; Жакоберу не сообщайте об этих распоряжениях. Вызовите его в свой кабинет и узнайте, каким способом он намерен достичь цели. Предоставьте ему действовать со своей стороны, пока мы будем действовать с нашей.

— Слушаюсь.

— Вы одобряете мои поправки к вашему плану?

— Они существенно улучшили его.

— Если так, любезный Беррье, то идите и отдайте все необходимые распоряжения.

Беррье вышел. Фейдо подошел к камину и, очевидно, глубоко задумался. Постучали в дверь. Вошел лакей, держа в руке серебряный поднос, на котором лежало письмо, запечатанное пятью печатями.

— Кто это принес? — спросил Фейдо, рассматривая печати, на которых не было герба.

— Лакей не ливрейный, — отвечал слуга. Начальник полиции сорвал печати, разорвал конверт и открыл письмо. В нем заключалось только две строчки и подпись. Фейдо вздрогнул.

— Ждут ответа? — спросил он.

— Словесного, ваше превосходительство.

— Скажите «да».

— Герцог де Ришелье! Чего он от меня хочет? «Важное дело, нетерпящее отлагательства», — продолжал Фейдо, перечитывая письмо в третий раз. — Конечно, я поеду.

Он позвонил и приказал вбежавшему лакею:

— Лошадей!

Потом сел за бюро и, быстро написав несколько строчек на очень тонком листе бумаги, сложил этот письмо так, что его можно было спрятать между двумя пальцами. Потом он раскрыл перстень на безымянном пальце левой руки, вложил бумажку внутрь перстня и закрыл его.

— Карета подана!

Фейдо взял шляпу и перчатки.

XI Сабина Даже

На синем фоне золотыми буквами сияла надпись: «Даже, придворный парикмахер».

Эта вывеска красовалась над салоном, который располагался на нижнем этаже дома между улицами Сен-Рош и Сурдьер, напротив королевских конюшен.

В середине салона была стеклянная дверь с шелковой красной занавесью, с каждой стороны двери стояли тумбы, на которых располагались восковые бюсты женщин с живописными прическами. От каждого бюста шел двойной ряд париков всех видов и форм, напудренных добела, позади париков стояли склянки с духами, различные вазы и ящики с пудрой, мушками и румянами.

Салон принадлежал Даже, придворному и самому модному парикмахеру.

«Даже, — утверждают мемуары того времени, — не знал равного себе в своем искусстве. Гребень его хвалили больше, чем кисть Апеллеса или резец Фидия. Он обладал редким умением подгонять прическу к выражению лица, умел придать взгляду особую выразительность посредством одного локона, а улыбка получала очаровательную живость от взбитых им волос».

Старость — эта великая победительница кокетства (опять же по словам современников) и та исчезала под искусной рукой Даже. Он был парикмахером герцогини де Шатору, с ее легкой руки Даже и пошел в гору. Он имел салон в Париже, но постоянно находился в Версале.

Впрочем, парикмахер громогласно заявлял, что не согласился бы причесывать никого и нигде, кроме как в королевской резиденции. Буржуазия и финансовый мир были предоставлены его подмастерьям, которых он называл своими клерками.

Это было обидно для парижан и в особенности для парижанок, но слава Даже была так велика, что столичные дамы охотно соглашались причесываться у его клерков.

Быть клиентом Даже считалось престижным. Мужчины и женщины валили в салон придворного парикмахера.

В тот день, когда в кабинете Фейдо де Марвиля происходили вышеописанные сцены, толпа желающих была больше, чем обычно, так что не все смогли поместиться в салоне — половина людей стояла на улице. По всей видимости, они были чем-то встревожены и обеспокоены. Чувствовалось, что ими руководит не одно лишь желание поправить парик или завить себе шиньон, но и нечто иное.

Внутри салона, как и снаружи, царило то же волнение. Все непрестанно говорили, спрашивали друг друга, отвечали вполголоса и как будто бы по секрету.

В одной группе, стоявшей прямо напротив полуоткрытой двери салона, шел особенно оживленный разговор.

— Какое несчастье, милая Жереми, — говорила одна из женщин.

— Просто ужасно, — подхватила вторая.

— А мэтр Даже еще не возвращался?

— Может быть, ему вовремя не сообщили, любезный месье Рупар.

— Как это — не сообщили, мадам Жонсьер? Но ведь вы же находитесь в самом непосредственном отступлении от предмета, в самой ясной аберрации, как говорил д'Аламбер.

— В чем это я нахожусь? — спросила мадам Жонсьер, которая подумала, что просто ослышалась.

— Я говорю: в аберрации…

— Что вы, месье Рупар, я совсем здорова.

— Я вовсе не говорю, что вы больны с материальной точки зрения, как выражаются философы. Я говорю с точки зрения умственной, так как ум есть вместилище…

— Что с вашим мужем? — спросила мадам Жонсьер. — Когда он говорит, ничего нельзя понять.

— О! Он и сам себя не понимает. Не обращайте внимания на его слова.

— Зачем он говорит таким образом?

— Он поставщик Вольтера и всех его друзей, которые все ему должны. С тех пор, как мой муж стал продавать им чулки, он вообразил, что сделался философом.

— Бедняжка, — сказала мадам Жонсьер, пожимая плечами. — Однако это не объясняет случившегося.

— Говорят, что Сабина едва ли выживет…

— Да, говорят.

— У нее ужасная рана?

— Страшная!

— Кто же нанес рану?

— Вот это-то и неизвестно!

— А что говорит она сама?

— Ничего. Она не может говорить. Бедная девочка находится в самом плачевном состоянии. С тех пор как мадемуазель Кинон — знаете, известная актриса, которая ушла со сцены, — привезла сюда Сабину, молодая девушка не произнесла ни слова.

— Да… Да…

— Она не раскрывала рта до сих пор.

— Как это все странно!

— И до сих пор ничего не известно?

— Решительно ничего.

— И Даже не возвращается, — продолжал Рупар.

— Если он был в Версале, то просто еще не успел вернуться.

— Что бы ни говорили, — заметил Рупар, — за этим скрывается огромная тайна.

— И, главное, ничего нельзя узнать, — сказал кто-то из толпы.

— А когда ничего нельзя узнать, тогда все остается загадкой, — продолжал Рупар.

— Кто мог такое предвидеть? — спросила Урсула.

— Еще вчера вечером, — продолжала Жереми, — я целовала эту милую Сабину как ни в чем не бывало, а сегодня утром ее принесли окровавленную и безжизненную.

— В котором часу вы расстались с ней вчера?

— Незадолго до пожара.

— И она вам сказала, что собирается выходить из дому?

— Нет.

— Ее отца дома не было?

— Он находился в Версале.

— Стало быть, она вышла одна?

— Похоже, да.

— А ее брат?

— Ролан, оружейный мастер?

— Да. Его тоже не было с ней рядом?

— Нет. Он работал в своей мастерской целую ночь над каким-то срочным заказом. Он расстался с сестрой за несколько минут до того, как она виделась со мной.

— А подмастерья и слуги что говорят?

— Ничего. Они в изумлении. Никто из них не знал, что Сабина выходила из дому.

— Как все странно!

— И никто не знает ничего более.

— Может быть, когда Даже вернется, мы узнаем или догадаемся…

Слова Рупара были прерваны толчком, который чуть не сбил его с ног.

— Что случилось?

— Будьте осторожнее, — колко сказала госпожа Жонсьер.

Сквозь группу говоривших протиснулся человек, направлявшийся прямо к салону придворного парикмахера.

Человек этот был высок и закутан в длинный серый плащ. Войдя в салон, он и там раздвинул толпу посетителей и, не обращая внимания на ропот, быстро взбежал по лестнице в глубине комнаты на этаж.

На площадке стоял подмастерье с расстроенным лицом. Его веки покраснели от слез. Пришедший указал рукой на дверь в стене. Подмастерье согласно кивнул. Человек в плаще осторожно отворил дверь и оказался в комнате с двумя окнами, выходившими на улицу. В этой комнате стояли кровать, стол, комод, стулья и два кресла. На кровати, на испачканной кровью простыне, лежала Сабина Даже. Лицо ее было невероятно бледным, глаза закрыты, черты лица сильно изменились, а дыхание едва слышалось. Было похоже, что девушка умирает. Рядом с ней в кресле сидела другая молодая девушка с заплаканным лицом.

В ногах, положив руку на спинку стула, стоял молодой человек лет двадцати пяти, очень стройный, приятной наружности, с лицом, выражавшим откровенность, доброту и ум, но в этот момент мрачным от глубокой печали.

Перед комодом модно одетая женщина готовила лекарство. Зеркало, прибитое над комодом, отражало утонченное лицо мадемуазель Кинон.

Две камеристки стояли у входа в комнату и, по-видимому, ждали приказаний.

Пришедший обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на раненой, и лицо его стало бледным. Он вошел тихо, но даже легкий скрип двери заставил молодую девушку, сидевшую в кресле, повернуть голову. Она вздрогнула и поспешно встала.

— Брат! — воскликнула она, подбежав к человеку в плаще, который стоял неподвижно. — Вот и ты наконец.

Молодой человек также обернулся. Вошедший медленно подошел и печально поклонился мадемуазель Кинон, потом приблизился к кровати и остановился. Лицо его выражало скорбь. Он глубоко вздохнул.

— Неужели это правда? — спросил он.

— Да, Жильбер, это правда, — ответил молодой человек, печально качая головой. — Мою бедную сестру чуть не убили сегодня.

— Кто осмелился совершить подобное злодеяние? — продолжал Жильбер, глаза которого сверкнули, а лицо приняло серьезное выражение. — Кто мог ранить Сабину?

— Без сомнения, разбойники, свирепствующие в Париже.

Вошедший смотрел на Сабину с большим вниманием.

Нисетта приблизилась к нему.

— Брат, — сказала она, бросаясь к нему на шею, — как я несчастна!

— Не теряй мужества, Нисетта, не теряй мужества! — сказал Жильбер. — Не надо отчаиваться.

Тихо высвободившись из объятий сестры, он взял за руку молодого человека и увлек его к окну.

— Ролан, — сказал он решительным тоном, — ты не подозреваешь кого-либо?

— Решительно никого!

— Говори без опасения, не сомневайся. Я должен знать все, Ролан, — прибавил он после минутного молчания, — ты знаешь, что я люблю Сабину так же, как Нисетту. Ты должен понять, какое горе, беспокойство и жажду мщения испытываю я.

Ролан пожал руку Жильберу.

— Я чувствую то же, что и ты, — сказал он.

— Отвечай прямо, как я спрашиваю тебя: не внушила ли Сабина кому-нибудь такой же любви, какую чувствую я.

Жильбер пристально смотрел на Ролана.

— Нет, — твердо ответил тот.

— Ты в этом уверен?

— Так же уверен, как ты в том, что Нисетту не любит никто другой.

Жильбер покачал головой.

— Как же объяснить это преступление? — прошептал он.

На улице послышался стук колес, в толпе возникло оживление.

— Перед домом остановилась карета, — сообщила одна из служанок.

— Это вернулся Даже, — сказал Жильбер.

— Нет, — возразила Кинон, которая подошла к окну и выглянула на улицу, — это герцог Ришелье.

— И Фейдо де Марвиль, — прибавил Ролан. — С ними доктор Кене и де Таванн.

— Зачем они сюда приехали? — спросила Нисетта с любопытством.

— Вот вторая карета! Это мой отец! — вполголоса произнес Ролан.

— Бедный Даже! — сказала Кинон, возвращаясь к постели. — Как он должен быть огорчен.

Приезд двух карет, герцога Ришелье и начальника полиции произвел сильное впечатление на толпу у дома. Жильбер сделал шаг назад, бросив в зеркало быстрый взгляд, как бы желая рассмотреть свое лицо. Оставив на стуле плащ, который он до сих пор не снимал, Жильбер отступил и спрятался в оконной нише.

Сабина лежала все так же неподвижно и не открывала глаз. Ступени лестницы заскрипели под шагами прибывших.

XII Летаргический сон

Человек с бледным, страдальческим лицом вбежал в комнату, шатаясь.

— Дочь моя! — воскликнул он прерывающимся голосом. — Дитя мое!

— Отец! — воскликнул Ролан, бросаясь к Даже. — Будьте осторожны!

— Сабина! — Даже подошел к постели.

В эту минуту герцог Ришелье, начальник полиции и доктор Кене вошли в комнату. Мадемуазель Кинон пошла им навстречу.

Даже наклонился над постелью Сабины, взял руку девушки и сжал ее. Его глаза, полные слез, были устремлены на бледное лицо дочери. Глаза Сабины были закрыты. Она лежала совершенно неподвижно.

— Боже мой! — прошептал Даже. — Боже мой! Она меня не видит, она меня не слышит! Сабина! — продолжал он, склонившись над ней. — Дочь моя… мое дитя… неужели ты не слышишь своего отца? Сабина, взгляни на меня! Сабина! Сабина!

Подошедший доктор тихо отстранил Даже.

— Но доктор! — прошептал придворный парикмахер.

— Отойдите, — сказал Кене тихим голосом. — Если она придет в себя, малейшее волнение может быть для нее гибельно.

— Но я…

— Пойдемте в другую комнату. Успокойтесь и позвольте действовать мне. Уведите его, — обратился доктор к Ролану и Нисетте.

— Пойдемте, отец, — сказал Ролан.

— Через пять минут вы вернетесь, — прибавил Кене. Нисетта взяла за руку парикмахера.

— Пойдемте, пойдемте, — сказала она. — Жизнь Сабины в руках доктора, будем же его слушаться.

— Боже мой! — вскричал Даже, следуя за Нисеттой и Роланом. — Как это произошло?

Все трое вышли в сопровождении служанок, которых доктор выслал движением руки.

Кинон стояла возле кровати. Жильбер оставался в нише окна, дальнего от кровати; укрытый опущенной занавесью, он не был замечен доктором. Начальник полиции и герцог подошли к кровати и внимательно посмотрели на девушку.

— Как она хороша! — воскликнул Ришелье.

Кене осматривал раненую. Он медленно покачал головой и обернулся к герцогу и начальнику полиции.

— Она может говорить? — спросил Фейдо.

— Нет, — ответил доктор.

— Но она, по крайней мере, слышит?

— Нет.

— Видит?

— Нет. Она в летаргии, которая может продолжаться несколько часов.

— Вы приписываете эту летаргию полученной ране?

— Не столько полученной ране, сколько нервному расстройству. Я убежден, что девушка испытала какое-то сильное волнение: гнев или страх, это волнение потрясло ее и могло уже само по себе лишить жизни. Рана предотвратила прилив крови к мозгу, но очень ослабила больную, погрузив ее в сон.

— Сон? — повторил Ришелье. — Что еще за сон?

— Оцепенение, первая степень летаргии. Больная не видит, не слышит, не чувствует. Летаргия не полная, потому что дыхание ощутимо; но этот сон настолько крепок, что, повторяю, больная ничего не ощущает.

— Это очень странно! — сказал Ришелье.

— Следовательно, — продолжал Фейдо де Марвиль, — мы можем разговаривать при ней, не боясь, что она услышит нас?

— Можете.

— Но сон ее может прекратиться?

— Разумеется. Я не поручусь, что через несколько минут она не откроет глаза, не произнесет несколько слов. Но глаза ее не будут видеть, а слова не будут иметь никакого смысла.

— Сколько времени может продолжаться эта летаргия? — спросил Ришелье.

— Трудно сказать. Припадок летаргии вызван исключительными обстоятельствами, и я не в силах сказать ничего определенного. Потеря крови истощила ее, и я не рискну употреблять привычные средства, чтобы привести в чувство раненую. С другой стороны, быстрое, пусть даже естественное прекращение этого сна может стать причиной смерти, и смерти скоропостижной: больная может раскрыть глаза и тут же отдать душу Господу.

— Боже мой! — воскликнула мадемуазель Кинон, сложив руки на груди.

— Долгий сон дает телу полное спокойствие, исключает нервное напряжение и является счастливым обстоятельством. Все зависит от момента пробуждения. Если при пробуждении не наступит немедленная смерть, больная будет спасена.

— А как вы считаете, каким будет пробуждение, доктор?

— Не знаю.

— Итак, я не смогу ни сам говорить с ней, ни заставить ее говорить?

— Не сможете, месье.

— Составьте протокол, доктор, а герцог окажет вам честь подписать его как свидетель.

— Охотно! — кивнул Ришелье.

— Если девушка умрет, не дав никаких сведений об этом гнусном преступлении, это будет скверно, — сказал де Марвиль.

— Без сомнения. И так вполне может случиться.

— Но расследование надо провести. Вы мне рассказали все, что знаете? — обратился он к герцогу.

— Решительно все, — отвечал Ришелье. — Моя память мне ни в чем не изменила. Вот как было дело. — И он снова повторил свой рассказ со всеми подробностями.

Фейдо, выслушав герцога, обратился к Кинон, спросив:

— Помните ли вы все, что говорил герцог?

— Совершенно, только я считаю нужным прибавить кое-что.

— Будьте так любезны.

— Сабину нашли распростертой на снегу. Вокруг нее виднелись кровавые пятна, но не было никаких следов. Это указывало на то, что молодая девушка не сделала ни одного шага после того, как была ранена.

— Да, — подтвердил Кене.

— Далее, — сказал Фейдо, слушавший с чрезвычайным интересом.

— Не было видно никаких следов борьбы.

— Это значит, что нападение было неожиданным! Далее, далее, продолжайте!

— Сабину не обокрали: у нее на шее осталась золотая цепочка с крестом, в ушах серьги, а в кармане кошелек с деньгами.

— Ее не обокрали? — спросил звучный голос.

Все обернулись. Жильбер, не пропустивший ни слова из разговора, вышел из своего укрытия.

— Кто вы? — спросил начальник полиции, пристально глядя на него.

— Жених мадемуазель Даже, — отвечал Жильбер.

— Как вас зовут?

— Жильбер… Впрочем, герцог меня знает, я имею честь быть его оружейником.

— Правда, — сказал Ришелье, — это Жильбер.

Молодой человек поклонился.

— И ты жених этой восхитительной девушки?

— Точно так, ваше превосходительство.

— Ну, поздравляю тебя. Ты, наверное, представишь мне жену в день твоей свадьбы?

— Надо лишь, чтобы невеста выздоровела. Прошу извинения у вас, герцог, и у вас, господин начальник полиции, что я вмешался в ваш разговор. Но я люблю Сабину, и Сабина меня любит, и все происшедшее трогает меня до глубины сердца. Так ее не обокрали? — обратился он к мадемуазель Кинон.

— Нет, друг мой, — ответила та.

— Зачем же ее пытались убить?

Все молчали.

— На руках и на теле имеются следы насилия? — продолжал Жильбер.

— Нет, — ответили в один голос Кене и Кинон.

— Значит, ее ранили в ту минуту, когда она менее всего ожидала нападения и не старалась защищаться. Но зачем она пришла на улицу Темпль?

— Неизвестно. Брат ее сегодня утром опросил всю прислугу, всех соседей и ничего не смог выяснить. В котором часу она выходила, зачем выходила одна, никому не сказав, — этого никто не знает.

Жильбер нахмурил брови, как человек, умственные силы которого сосредоточены на одном вопросе.

— Странно! — прошептал он. Потом, как бы озаренный внезапной мыслью, живо спросил: — В ту минуту, когда Сабину принесли к мадемуазель Комарго, она не говорила?

— Нет. Она уже находилась в том состоянии, в каком вы видите ее сейчас.

— Вы говорите, что это случилось в четыре часа?

— Да.

— Выходит, всего за несколько минут до того, как начался пожар в особняке Шароле?

— За полчаса, не более.

Жильбер опустил голову, не проронив больше ни слова.

— Вы ничего не хотите добавить? — спросил Фейдо у Кинон.

— Я сказала все.

— А вы, доктор?

— Я тоже сказал все, что знал.

— Тогда составьте протокол, о котором я вас просил.

Кене подошел к столу и стал писать. Жильбер неподвижно стоял, опустив голову, погруженный в размышления. На долгое время в комнате воцарилась тишина. Дверь тихо отворилась, и вошел Ролан.

— Отец непременно хочет видеть Сабину, — сказал он.

— Пусть войдет, — отвечал Кене, не переставая писать. — Мы обсудили все, что следовало.

XIII Герцог де Ришелье

Десять минут спустя, герцог и начальник полиции сидели в карете, которую мчали во весь опор две рослые лошади. Герцог Ришелье протянул ноги на переднюю скамейку. Фейдо де Марвиль, скрестив руки, откинулся в угол кареты и был погружен в глубокую задумчивость.

— Она поистине очаровательна! — сказал герцог. Фейдо не отвечал. Ришелье обернулся к нему и спросил:

— Что с вами, мой друг? Вы как будто замышляете преступление. Какой у вас мрачный вид! Что с вами?

Начальник полиции подавил вздох.

— Я встревожен и раздражен, — сказал он.

— Чем?

— Тем, что в настоящее время все обратилось против меня.

— Каким образом?

— Герцог, — сказал Фейдо, — вы столько раз удостаивали меня своей благосклонностью, что я не хочу скрывать от вас того, что чувствую. Прошу вас как друга выслушать меня.

— Я всегда слушаю вас как друг, Марвиль. Что вы мне хотите рассказать?

— Вам известно, что король высказал мне сегодня свое неудовольствие…

— Насчет Петушиного Рыцаря?

— Именно.

— Я знаю, что его величество давно желает, чтобы этот негодяй сидел в тюрьме.

— Неудовольствие короля теперь увеличится еще сильнее, в то время как я надеялся на обратное.

— Почему же неудовольствие короля должно увеличиться?

— По милости этой Сабины Даже.

— А-а! — сказал герцог, качая головой, как человек убежденный доводом собеседника.

— Даже — придворный парикмахер. Даже причесывает королеву, принцесс. Его влияние в Версале огромно: с ним часто говорит сам король.

— Чаще, чем со многими другими.

— Это происшествие наделает шуму. Теперь весь двор переполошится. Завтра только о нем и будут говорить.

— Обязательно.

— Даже потребует правосудия. Его величество захочет узнать подробности, вызовет меня и будет расспрашивать. Что я ему скажу?

— То, что знаете.

— Я ничего не знаю.

— Черт побери! Так оно и есть.

— Король сегодня упрекнул меня в том, что я небрежно отношусь к своим обязанностям, а завтра он меня обвинит в неспособности исполнять свой долг, если я не смогу сообщить ему подробных сведений о покушении на Сабину Даже.

— Так может случиться.

— Многие подобные покушения, оставшиеся без наказания, дадут возможность моим врагам повредить мне, а Богу одному известно, сколько их у меня!

— Да, я это знаю, любезный Марвиль. Что вы намерены предпринять?

— Ума не приложу — это и приводит меня в отчаяние! Я не могу предоставить подробных сведений его величеству, а он опять выразит мне свое неудовольствие. Я не могу подать в отставку, потому что после этого нового злодеяния, оставшегося безнаказанным, все мои недруги забросают меня камнями…

— Что же делать?

— Не знаю, решительно не знаю!

Ришелье наклонился к своему соседу и сказал:

— Ну, если вы не знаете… то знаю я.

— Вы, герцог? Вы знаете, что делать?

— Знаю: радоваться, а не отчаиваться.

— Как так?

— Хотите меня выслушать? Так слушайте. В моей голове зародилась чудная мысль.

— Мысль? Какая?

— Мысль по поводу этого происшествия, которое станет не причиной вашего падения, а принесет вам счастье.

— Я весь внимание, герцог!

Ришелье вынул табакерку, раскрыл ее и взял табак двумя пальцами.

— Любезный месье де Марвиль, — начал он, — я прежде всего должен сказать вам, что услуга, которую я вам окажу, должна быть следствием услуги, которую, в свою очередь, вы мне окажете. Я заранее расплачиваюсь с вами.

— Я должен оказать вам услугу, герцог?

— И важную услугу!

— Я всегда к вашим услугам.

— То, о чем я буду вас просить, исполнить нелегко.

— Если не совсем невозможно… Но не поясните ли, о чем речь…

— Любезный де Марвиль, — начал герцог, — дело касается покойной герцогини де Шатору…

— А-а!

— Она умерла только шесть недель назад, умерла к несчастью для короля и для нас… Эта добрая герцогиня была моим истинным другом… Мы переписывались, особенно после этого несчастного дела в Меце… и в этих письмах я, разумеется, был откровенен… я давал герцогине советы, которые может дать только близкий друг…

Герцог делал ударение на каждом слове, искоса глядя на начальника полиции.

— Когда герцогиня умерла, — продолжал Ришелье, — особняк ее опечатали. Вы помните, что случилось после смерти мадам де Вентимиль, сестры и предшественницы прелестной герцогини, четыре года тому назад? Особняк ее опечатали, и король приказал принести к себе портфель мадам де Вентимиль, чтобы изъять свои письма. К несчастью, кроме писем короля, нашлись и другие. Вы знаете, к чему это привело?

— Многие попали в немилость и были изгнаны.

— Вот именно! Но это не должно повториться на сей раз.

— Как, герцог, вы боитесь…

— Я боюсь, любезный де Марвиль, что король может рассердиться на меня за советы, которые я ей давал. Самые добрые намерения можно перетолковать в дурную сторону.

— Это правда. Но чего же вы хотите?

— Вы не понимаете?

— Догадываюсь. Но я предпочел бы, чтобы вы объяснились прямо, и я бы смог тогда оказать вам услугу.

— Я хочу, чтобы, прежде чем печати будут сняты и король прикажет принести ему портфель герцогини, мои письма оказались в моих руках.

Фейдо покачал головой.

— Это очень трудно, — сказал он.

— Трудно, но возможно.

— Как же поступить?

— Это ваша забота, любезный друг. Я ничего вам не советую, я только выражаю мое желание. Вы сами должны сообразить, можете ли вы обеспечить мое спокойствие. Теперь оставим это и перейдем к делу Сабины Даже, которое так вас беспокоит. Девочка просто очаровательна и как раз годилась бы для короля.

— Вы думаете, герцог? — спросил начальник полиции, вздрогнув.

— Я думаю, мой милый, что из этого скверного дела может выйти нечто воистину великолепное. Король очень скучает. После смерти герцогини сердце его не занято. Пора его величеству найти себе развлечение. Вы не находите?

— Совершенно согласен с вами.

— Дело Сабины произведет большой шум. Ему можно придать самый необыкновенный вид. Король, очевидно, пожелает ее видеть. Она очень хороша собой…

— Дочь парикмахера, — пробормотал начальник полиции.

— Ба! Король предпочитает разнообразие, ему наскучила любовь знатных дам.

— Неужели?

— Любезный друг, подумайте о том, что я вам сказал, вылечите скорее Сабину Даже и учтите, что место герцогини де Шатору не может долго оставаться вакантным.

Карета остановилась, и лакей отворил дверцу.

— Вот калитка сада вашего особняка, — продолжал герцог. — До свидания, любезный де Марвиль.

Начальник полиции вышел, дверца захлопнулась, и карета уехала. Де Марвиль осмотрелся вокруг. Он стоял на бульваре, эта часть Парижа была совершенно пуста. Напротив была калитка. Он вынул из кармана ключ и вложил в замок. В эту минуту подошел какой-то человек.

— Милостивый государь, — обратился он к Фейдо. Начальник полиции узнал Жильбера, которого видел в комнате Сабины Даже.

— Что вам угодно от меня? — спросил он.

— Поговорить. Я следовал за вами с тех пор, как вы ушли от Даже.

— О чем вы хотите поговорить?

— Я хотел спросить вас, какой причине приписываете вы это ужасное злодеяние? Кто мог его совершить?

— Я не готов вам ответить сейчас, сударь.

— Позвольте мне поговорить с вами откровенно. Я люблю Сабину… Я люблю ее всеми силами моего сердца и души. Только она и моя сестра привязывают меня к жизни. Кто осмелился покуситься на жизнь Сабины и зачем — вот что я должен узнать во что бы то ни стало!

Жильбер произнес последние слова с таким напором и уверенностью, что начальник полиции пристально на него взглянул.

— Я употреблю все силы, чтобы раскрыть тайну, — продолжал Жильбер, — а теперь, господин начальник полиции, прошу вас предоставить мне возможность иметь самые точные сведения об этом деле.

— Сходите к комиссарам, и вам будут сообщать сведения каждый день.

— Нет, я хочу иметь дело только с вами.

— Со мной?

— С вами. Два раза днем и два раза ночью я буду проходить по этому бульвару мимо этой двери: в полночь, в полдень, в три часа и в семь часов. Когда у вас будут какие-нибудь сведения для меня, я буду у вас под рукой, и я сам, если буду в состоянии, стану сообщать вам все, что узнаю об этом деле. Не удивляйтесь моим словам, я совсем не таков, каким кажусь. Взамен услуги, которую вы мне окажете, я окажу вам услугу более значительную.

— Услугу? Мне? — с удивлением спросил начальник полиции. — Позвольте спросить какую?

— Я сведу вас лицом к лицу с Петушиным Рыцарем.

— Лицом к лицу с Петушиным Рыцарем! — повторил, вздрогнув, Фейдо. — И где же?

— В вашем особняке, в вашем кабинете.

— Берегитесь, милостивый государь! Опасно шутить таким образом с таким человеком, как я.

— Клянусь жизнью Сабины, я говорю серьезно!

— И когда вы сведете меня лицом к лицу с Петушиным Рыцарем?

— В тот самый день, когда я узнаю, кто ранил Сабину.

— А если я это узнаю через час?

— Вы через час увидите Петушиного Рыцаря в вашем особняке.

В ответе звучала такая самоуверенность, что начальник полиции, по-видимому, поверил, однако невольное сомнение мелькнуло в его голове.

— Еще раз повторяю вам, — сказал он, — со мной не шутите. Я жестоко накажу вас.

Жильбер перенес без смущения взгляд начальника полиции, взгляд, от которого трепетали многие.

— Приходите каждый день и каждую ночь в часы, назначенные вами, — продолжал Фейдо. — Когда я захочу говорить с вами, дам вам знать. — С этими словами начальник полиции вошел в свой сад.

XIV Затруднительная ситуация

Фейдо де Марвиль не спеша прошел через сад к лестнице, которая вела в его личные апартаменты. Едва он поднялся на последнюю ступеньку, к нему подбежал слуга.

— Его превосходительство министр иностранных дел ждет ваше превосходительство в гостиной.

— Маркиз д'Аржансон? — удивился Фейдо.

— Совершенно верно.

— Давно он приехал?

— Минут пять назад, не более.

Фейдо поспешно прошел в гостиную. Маркиз д'Аржансон действительно ждал его там. Это был человек высокого роста, выражение его лица трудно было бы однозначно описать: в нем смешивались и доброта, и холодность, и робость. Его неуверенность, сутулая осанка и несвязная речь приклеили ему прозвище д'Аржансон-дурак. Не имея внешности умного человека, он, однако, обладал быстротой ума и большой проницательностью. Людовик XV оценил его по достоинству и назначил министром, несмотря на насмешки, сыпавшиеся на маркиза.

Начальник полиции низко поклонился министру иностранных дел, тот ответил вежливым поклоном.

— Крайне сожалею, что заставил вас ждать, — сказал Фейдо, — но я был занят по службе.

— Я также приехал к вам по служебному делу.

— Я к вашим услугам, маркиз.

— Мы сможем поговорить конфиденциально? — спросил д'Аржансон, с беспокойством оглядываясь вокруг.

— Конечно, нас никто не услышит.

— То, что я вам скажу, чрезвычайно важно.

— Я слушаю вас, господин министр.

— Сядьте на диван возле меня.

Фейдо жестом попросил министра подождать, потом подошел к дверям, закрыл их и, сев рядом с министром, сказал:

— Я вас слушаю.

— Любезный месье де Марвиль, я мог бы и не дожидаться вас, поскольку должен был вручить вам только приказание, продиктованное его величеством.

Д'Аржансон вынул из кармана бумагу, сложенную вчетверо, и подал ее начальнику полиции.

— Прочтите, — сказал он.

Фейдо развернул бумагу и прочел: «Предписывается начальнику полиции: сегодня вечером, между десятью и двенадцатью часами, в Париж через Венсенскую заставу въедет почтовый экипаж с двумя извозчиками. Два лакея без ливреи будут стоять на запятках. У этого экипажа коричневый, без герба, кузов и колеса того же цвета с зелеными полосами. В экипаже будет сидеть молодой человек, не говорящий по-французски.

Необходимо принять все меры, чтобы захватить этого человека при въезде в Париж. Установив его личность, отвезти в его же экипаже в полицию, при этом никто не должен садиться вместе с ним, и окна кареты должны быть зашторены.

Особенно следить за тем, чтобы никакая бумага не была выброшена из окна экипажа; самая глубокая тайна должна окружать это дело».

— Это легко выполнить, — сказал Фейдо, закончив читать. — Я сейчас же приму необходимые меры. Но что же мне делать с этим человеком, когда его привезут сюда?

— Этот человек говорит по-польски. Без всякого сомнения, когда его арестуют, он потребует, чтобы его отвезли ко мне для того, чтобы потребовать помощи своего посла; в таком случае привезите его ко мне, в каком бы то ни было часу. Если же он этого не потребует, предупредите меня и держите его в вашем кабинете до моегоприхода.

— Это все?

— Спрячьте его бумаги так, чтобы никто их не видел.

— Хорошо.

— О похищении должно быть известно только королю, вам и мне. Используйте опытных и знающих людей для ареста у заставы, потому что от этого зависит их жизнь, ваше место начальника полиции и мой министерский пост.

— Я отдам надлежащие распоряжения и ручаюсь за моих агентов.

— Если так, король останется доволен.

— Да услышит вас Бог, маркиз!

— И еще, — продолжал д'Аржансон тихо. — Королю было бы любопытно знать по некоторым причинам, не известным никому, кроме меня, что делает принц Конти, с кем он чаще видится и не заметно ли в его доме приготовлений к путешествию.

— Я разузнаю об этом.

Маркиз встал.

— Вы меня поняли? — спросил он.

— Совершенно, — отвечал Фейдо.

Министр сделал несколько шагов к дверям, Фейдо пошел провожать его.

— Нет, нет, останьтесь! — с живостью сказал маркиз. — Я приехал инкогнито и запретил говорить кому бы то ни было, что я был здесь. Никто не должен знать о моем посещении. До свидания. Постарайтесь, чтобы его величество остался доволен вашими действиями.

Фейдо поклонился. Министр иностранных дел вышел из гостиной.

Оставшись один, Фейдо прошел в свой кабинет, прижал пружину и отворил секретный ящик, из которого вынул стопку бумаг. Он отнес эти бумаги на свое бюро, открыл другой ящик и вынул два медных трафарета для расшифровки дипломатической корреспонденции. Прикладывая эти трафареты к бумагам, он читал их про себя.

— Так и есть! — прошептал он. — Эти сведения верны. Польская партия хочет свергнуть короля Августа, другая партия хочет призвать на трон короля Станислава, но ей не сладить с саксонским домом. Этим свободолюбивым народом может управлять только принц из рода Бурбонов! Очевидно, этот поляк прислан к принцу де Конти!

Фейдо долго размышлял.

— Одобряет или нет король этот план? — продолжал он рассуждать. — Вот тонкий вопрос… Арестуя этого поляка, друга или врага приобрету я в лице принца де Конти?

Де Марвиль встал и начал ходить по комнате с тревогой и нетерпением. Начальникам французской полиции наряду с прочими заботами, сопряженными с их званием, вменили деликатную обязанность наблюдать за принцами крови и членами королевской фамилии. Не секрет, что как только сами знатные особы видели или угадывали такое к себе внимание, не стесняясь давали это почувствовать тому, кто окружал их столь неприятным надзором.

— Черт побери, — сказал начальник полиции, остановившись, с выражением сильного гнева, — сегодня все соединилось, чтобы осложнить мое существование! Эти непонятные дела Петушиного Рыцаря, это покушение на жизнь дочери Даже, эта новая история с поляком, которая ставит меня в самое щекотливое положение! Что делать? Пора, однако, действовать, — решил Фейдо после минутного молчания.

Он сильно дернул за шнурок звонка.

XV Служанка

— Жильбер прав, — сказал Даже, — следует действовать именно таким образом.

— Вы позволите мне поступать так, как я сочту целесообразным? — спросил Жильбер.

— Позволяю. Сделайте все, но мы должны раскрыть тайну этого злодеяния! Дочь моя! Мое бедное дитя!

— Успокойтесь ради Бога, будьте мужественны!

— Хорошо, делайте, как знаете!

Этот разговор проходил в комнате за салоном Даже. Салон имел один выход во двор, другой — в коридор и комнаты, а третий — в лавку. Была ночь, и лампы горели. Даже, Жильбер и Ролан сидели за круглым столом, на котором находились письменные принадлежности.

— Ты одобряешь мой план действий? — спросил Жильбер Ролана.

— Да, Жильбер, я знаю, как ты любишь мою сестру, я знаю, какой ты человек. Я заранее одобряю все, что ты сделаешь.

Жильбер встал и открыл дверь, которая вела в салон.

— Феб! — позвал он.

Прибежал подмастерье парикмахера.

— Позовите Иснарду и Жюстину, мне необходимо поговорить с ними… — Леонар! — опять позвал Жильбер.

Второй подмастерье подошел к нему.

— Попросите месье Рупара, чулочника и его жену прийти сюда. Потом зайдите в магазин мадам Жонсьер, жены парфюмера, в магазин мадам Жереми, портнихи, и тоже попросите этих дам прийти сюда сейчас, не теряя ни минуты.

Подмастерье бросился исполнять приказ.

— Зачем вы просите прийти сюда всех этих людей? — спросил Даже с беспокойством.

— Предоставьте мне действовать, вскоре вы сами узнаете все, — отвечал Жильбер.

Обе служанки пришли вместе с Фебом.

— Как состояние Сабины? — спросил Дажб.

— Без изменений, — ответила Жюстина. — Она неподвижна, однако мадемуазель Кинон говорила сейчас мадемуазель Нисетте, что ее дыхание стало ровнее.

Даже поднял глаза к небу, благодаря Бога.

— Разве мадемуазель Кинон не хочет хотя бы немного отдохнуть? — спросил Ролан.

— Нет, — отвечал Жильбер, — она объявила, что всю ночь просидит возле Сабины и выйдет из комнаты только тогда, когда Сабина узнает ее и улыбнется.

— Как мне благодарить ее? — сказал Даже. — Она — добрый гений, охраняющий мою дочь.

Дверь комнаты отворилась, и вошел третий подмастерье, Блонден.

— Виконт де Таванн вернулся из Версаля? — спросил Жильбер.

— Нет еще, — отвечал подмастерье, — но как только он вернется, первый камердинер отдаст ему ваше письмо.

— Хорошо! — сказал Жильбер, знаком разрешив подмастерью уйти.

Через пять минут Рупар, Урсула, мадам Жереми и мадам Жонсьер сидели в комнате за салоном и смотрели друг на друга с выражением нескрываемого любопытства. Две служанки стояли у камина, три подмастерья — у стеклянной двери, отделявшей комнату от салона.

— Друзья мои! — начал Жильбер. — Вы все глубоко огорчены трагическим происшествием, поразившим нас; вы все любите Сабину. Вы жаждете так же, как и мы, узнать правду, раскрыть это злодеяние. Вы нам поможете, не правда ли?

— Да-да! — отозвались в один голос мадам Жереми, мадам Жонсьер и Урсула.

— Очевидно, что свет истины — это великий общественный светильник! — патетически воскликнул Рупар.

— Молчи! — перебила Урсула, толкнув мужа локтем.

— Начнем по порядку, — сказал Жильбер. — В котором часу вы вчера уехали в Версаль? — обратился он к Даже.

— В восемь утра.

— И вы не возвращались сюда ни днем, ни вечером?

— Нет.

— Когда вы уезжали, в каком расположении духа была Сабина?

— Она была, как обычно, весела, счастлива, я не видел и тени печальных мыслей в ее глазах.

— Она спрашивала вас, когда вы вернетесь в Париж?

— Этим она не интересовалась.

— Можете сообщить что-либо еще? Припомните хорошенько.

— Нет, ничего особенного не припоминаю.

— А ты, Ролан, в котором часу оставил сестру?

— Я вернулся ужинать в шесть часов. Сабина была весела, по обыкновению. Она спрашивала меня, приходил ли ты в мастерскую. Я ей отвечал, что ты не был, тогда она немножко расстроилась. Я ей объяснил, что ты должен заниматься с оружием в своей лавке на набережной и что я увижу тебя вечером, потому что мы будем работать вместе. Она снова улыбнулась. Потом спросила меня, говорил ли я с тобою о Нисетте. Я ответил, что прямо сказал тебе о моих намерениях и желаниях. Сабина поцеловала меня. Мысль о двойном союзе очень обрадовала ее. Когда я расстался с ней, она была взволнованна, но это было радостное волнение.

— В котором часу ты ее оставил? — спросил Жильбер.

— Около восьми вечера.

— И после того не виделся с ней?

— Я увидел ее только сегодня утром, когда ее принесли.

— Ты вернулся домой вечером?

— Да. Я прошел в свою комнату, думая, что Сабина уже спит.

— И ты ничего не заметил ни снаружи, ни внутри дома, что указывало бы на следы насилия?

— Ничего.

— Это все, что ты знаешь?

— Совершенно верно.

Жильбер сделал знак Фебу подойти.

— Что происходило здесь вчера вечером? — спросил он.

— Ничего особенного, — ответил подмастерье. — Леонар и Блонден знают это так же, как и я. Мадемуазель Сабина сидела в салоне целый вечер и вышивала.

— Приходил кто-нибудь?

— Камердинер маркиза де Коссада, лакей главного откупщика Бежара и камердинер герцога Ларошфуко.

— Больше не было никого?

— Кажется, нет.

Феб вопросительно взглянул на своих товарищей.

— Нет, больше никого не было после того, как ушел месье Ролан, — сказал Леонар.

— Никого, — прибавил Блонден, — только мадам Жонсьер и мадам Жереми приходили посидеть с мадемуазель.

— Да, — начала Жереми, — я…

— Извините, — перебил ее Жильбер, — я сейчас выслушаю вас, но позвольте мне продолжать по порядку. В котором часу вы закрыли салон? — обратился он к подмастерьям.

— В половине десятого.

— Запирая двери и окна, вы ничего не заметили, ничего не увидели?

— Решительно ничего. Мадемуазель Сабина пела, когда мы запирали ставни.

— Да, — прибавил Феб, — мадемуазель Сабина казалась очень веселой.

— Она не собиралась никуда идти?

— Кажется, нет.

— Вечером не приносили писем?

— Не приносили ничего.

— Закрыв салон, — продолжал Феб, — мы пошли наверх, между тем как мадемуазель провожала этих дам по коридору.

— Вы ничего больше не знаете?

— Ничего, — ответили три подмастерья.

— А ночью вы ничего не слышали?

— Решительно ничего.

Жильбер обернулся к мадам Жереми и к мадам Жонсьер.

— А что известно вам? — спросил он.

— Ничего существенного, — ответила мадам Жереми. — Мы пришли провести вечер к Сабине и, по обыкновению, вышивали вместе с ней. Мы уходили, когда запирали салон, и она проводила нас через дверь в коридор. С нею была Иснарда, она светила нам.

— Мы пожелали Сабине спокойной ночи, — добавила мадам Жонсьер, — и больше мы не знаем ничего.

— А позже, вечером или ночью, вы ничего не слышали?

— Ровным счетом ничего, — сказала мадам Жонсьер, — что могло бы привлечь мое внимание.

— Я не слышала ни малейшего шума, — прибавила мадам Жереми.

— Я тоже, — сказала Урсула.

Жильбер посмотрел на служанок и спросил:

— Кто из вас оставался последней с мадемуазель Сабиной? — спросил он.

— Иснарда, — с готовностью ответила Жюстина. — Она всегда ухаживает за мадемуазель больше, чем я. — Посторонившись, чтобы пропустить Иснарду вперед, она сказала: — Говори же!

— Я ничего не знаю, — сказала Иснарда, и лицо ее вспыхнуло.

— Ты оставалась с Сабиной, когда она заперла дверь в коридор? — спросил Жильбер.

— Кажется… — пролепетала служанка.

— Как? Тебе кажется? Ты в этом не уверена?

— Я… не знаю…

— Кто запер дверь: она или ты?

— Ни она, ни я…

— Но кто же?

— Никто…

— Как! Никто не запирал дверь из коридора на улицу?

Иснарда не отвечала, она нервно теребила конец фартука, потупив взгляд.

— Отвечай же! — с нетерпением сказал Жильбер. — Ты оставалась последней с Сабиной?

— Я не знаю…

— Ты провожала ее в комнату?

— Я не знаю…

— Приходил ли к ней кто-нибудь, пока ты была с ней?

— Я не знаю…

При этой фразе, повторенной в третий раз, Жильбер посмотрел на Даже и Ролана. Отец и сын выглядели сильно взволнованными.

— Иснарда, — горячо сказал парикмахер, — ты должна объяснить…

— Сударь, — сказала служанка, сложив руки, — умоляю вас, не спрашивайте меня ни о чем!

— Почему же? — вскричал Ролан.

Жильбер снял распятие со стены и подал его Иснарде.

— Поклянись над этим распятием, что ты не знаешь ничего, что ты не можешь ничего сообщить нам, а я тебе поклянусь, что не стану тебя больше ни о чем расспрашивать.

Иснарда молчала.

Лицо служанки сделалось бледнее савана. Она продолжала безмолвствовать, но губы ее дрожали.

— Клянись или отвечай! — приказал Жильбер грозным тоном.

Иснарда зарыдала.

— Говори же! Отвечай! Объяснись! — взволнованно закричал Даже.

— Сударь, умоляю вас… — сказала Иснарда, молитвенно сложив руки, и упала на колени перед парикмахером.

— Говори! Скажи все, не скрывай ничего! — уговаривали ее в один голос мадам Жереми и мадам Жонсьер.

— Говори же, — прибавила Жюстина. Иснарда стояла на коленях с умоляющим видом.

— Еще раз спрашиваю тебя: будешь ли ты говорить? — сказал Жильбер.

— Как! — закричал Даже. — Моя дочь ранена, она умирает, она не может говорить, а эта гадина не желает нам отвечать!

— Значит, она виновата! — сказал Ролан жестко. Иснарда вскочила:

— Я виновата?!

— Почему ты не хочешь говорить?

— Я не могу.

— Почему?

— Я поклялась спасением моей души ничего не говорить.

— Кому поклялась? — спросил Даже.

— Вашей дочери.

— Сабине? — удивился Жильбер.

— Да, сударь.

— Она сама потребовала от тебя клятву?

— Она приказала мне.

Все присутствующие переглянулись с удивлением. Очевидно, никто не ожидал, что Иснарда причастна к этому трагическому и таинственному происшествию. Жильбер подошел к служанке.

— Скажи нам все! — вскричал он.

— Убейте меня, — отвечала Иснарда, — но я ничего рассказывать не стану!

— Что же может заставить тебя говорить? — вскричал Даже.

— Пусть ваша дочь снимет с меня клятву.

— Ты с ума сошла! — закричал Ролан. — Как! Моя сестра сделалась жертвой ужасного злодеяния, а ты не хочешь объяснить нам, ее отцу и брату, обстоятельств, сопровождавших это преступление! Еще раз повторяю: берегись! Отказываешься отвечать на наши вопросы — значит, ты виновна.

— Думайте что хотите, — сказала Иснарда, — я дала клятву и не буду говорить до тех пор, пока сама мадемуазель Сабина мне не прикажет.

Губы Жильбера были очень бледны, а брови нахмурены. Он выглядел сильно обеспокоенным. Глубокое изумление выражалось на лицах всех женщин. Подмастерья, по-видимому, ничего не понимали. Добрый Рупар с начала допроса таращил глаза и временами раскрывал рот, что, по словам его жены, означало усиленное размышление.

Настала минута торжественного молчания, которое нарушил Рупар:

— Как это все запутано, — заявил он. — Очень запутано! Так запутано, что я даже не понимаю ничего! Эта девушка не говорит: можно подумать, что она немая, но…

Жильбер схватил руку Иснарды.

— Ради жизни Сабины ты будешь говорить?

— Нет, — отвечала служанка.

— Ты не хочешь?

— Не могу.

— Ну, раз так…

— Месье Даже! Месье Даже! — послышался громкий голос с верхнего этажа.

Даже вскочил.

— Что случилось? — спросил он хриплым голосом.

— Идите сюда скорее!

— Боже мой! Что опять случилось? — прошептал несчастный отец, прислонившись к наличнику двери.

Раздались легкие шаги, и Нисетта вбежала в салон; она казалась глубоко взволнованной.

— Скорее! Скорее! — звала она. — Вас спрашивает Сабина.

— Сабина? — вскричал Даже и бросился наверх, как сумасшедший, которого ничто не может остановить.

— Месье Ролан! Месье Жильбер! Поднимитесь к нам, — донесся голос Кинон.

— Сабина очнулась? — спросил Жильбер, взяв за руку Нисетту.

— Да, — ответила молодая девушка, у которой были слезы на глазах, — она пришла в себя, узнала нас, поцеловала и спрашивает вас.

— Пойдемте! — закричал Ролан. Жильбер схватил Иснарду за руку.

— Иди и ты! — сказал он. — Теперь мы узнаем все.

XVI Ночное происшествие

Сабина, с лицом чуть порозовевшим и с полуоткрытыми глазами, сидела на постели, поддерживаемая рукой мадемуазель Кинон.

Прелестную картину представляла собой эта очаровательная женщина в расцвете лет и красоты, в блистательном и элегантном наряде, окружившая заботой юную девушку, к которой начали возвращаться силы.

Даже, боясь вызвать кризис, осторожно приблизился к Сабине. Сабина нежно улыбнулась, увидев отца, и протянула ему свою бледную руку.

— Дочь моя! — сказал Даже со слезами, которых не мог сдержать.

— Папа! Мне гораздо лучше, — прошептала Сабина. Нисетта, Ролан и Жильбер вошли в комнату, за ними — друзья и служанки. Подмастерья остановились на площадке, не решаясь проследовать в комнату. Сердца у всех сильно бились, собравшиеся были охвачены сильным волнением.

— Она может говорить, — сказала Кинон.

Ролан и Нисетта подошли ближе. Жильбер остался позади.

— Как прекрасна жизнь! Ведь мне казалось, что я уже умерла, — тихо продолжала Сабина. — Подойдите все, я хочу всех видеть… Боже мой! Мне кажется, будто мы были в разлуке несколько веков.

Взор девушки, попеременно устремлявшийся на всех, кто окружал ее, остановился на Жильбере. Глаза ее моментально оживились.

— Сабина! — сказал Жильбер, подходя. — Сабина! Что с вами произошло?

— Зачем вы мне писали? — отвечала Сабина, устремляя на него глаза.

— Я вам писал? — спросил Жильбер с глубоким удивлением.

— Это письмо и стало причиной моего несчастья! — прошептала Сабина.

— Что вы этим хотите сказать?

— Я говорю о письме, которое вы мне прислали…

— Я вам прислал письмо? Но когда?

— Вчера вечером…

В тоне ответа было такое изумление, что все присутствующие переглянулись и подумали, что Сабина еще не пришла в себя.

— Она еще в бреду, — прошептал Даже.

— Нет, отец, нет! — с живостью сказала Сабина, которая расслышала шепот Даже. — Нет, я в полном рассудке.

— Но я вам ничего не писал, — сказал Жильбер. Сабина с трудом подалась вперед.

— Прошлой ночью вы не оставляли для меня письма?

— Конечно, нет!

Сабина провела рукой по лбу.

— Боже мой, — сказала она, — это ужасно! Ты был вчера ранен? — вдруг спросила она Ролана.

— Я? — воскликнул тот с удивлением, подобным удивлению Жильбера. — Нет, сестра, я как видишь, цел и невредим.

— Ты не был ранен прошлой ночью, когда работал в мастерской?

— У меня ни малейшей царапины.

— Господь! Сжалься надо мной! — прошептала Сабина с искренним выражением горя.

В комнате наступило молчание. Все переглянулись. Жильбер приблизился к постели.

— Мы должны знать все, дорогая Сабина, — начал он спокойным голосом. — Вы чувствуете в себе силы ответить на наши вопросы?

— Да.

— А воспоминания, которые я вызову, вас не испугают?

— Они испугали бы меня, если бы я была одна, но вы здесь… возле меня… я не боюсь… при том… это письмо… я должна узнать…

Она заметно побледнела.

— Может быть, было бы благоразумнее подождать, — заметила Кинон.

— Ты не в силах говорить, — сказала Нисетта.

— Пусть Сабина не говорит, — сказал Жильбер, — но пусть она прикажет Иснарде говорить, и мы, может быть, узнаем…

— Позвольте мне отдохнуть несколько минут, — ответила Сабина, — а потом я сама расскажу все, что вы хотите узнать… Я сама многого не понимаю…

Силы, по-видимому, постепенно возвращались к молодой девушке. Кинон поправила подушки в изголовье, чтоб ей удобнее было полулежать. Все встали около кровати полукругом. Сабина закрыла глаза и как будто собиралась с мыслями; она сделала движение, и на губах ее замер вздох.

— Я помню все… — начала она, — салон заперли… Ролан ушел работать… Феб, Леонар и Блонден пошли наверх… Кажется, было около десяти часов…

— Точно так, — сказал Феб. — Была половина десятого, когда мы начали запирать салон.

— Я сидела с мадам Жонсьер и мадам Жереми, — продолжала Сабина, лицо которой оживилось. — Эти дамы собрались уходить… Иснарда светила, когда мы шли по коридору. Я стояла на пороге и смотрела, как мадам Жонсьер вошла к себе первая, а мадам Жереми чуть позже. В ту минуту, когда мадам Жереми заперла свою дверь, я собралась войти в коридор и запереть свою. Тогда я увидела мелькнувшую тень. Я невольно испугалась, повернулась и вошла в коридор… Иснарда по-прежнему мне светила. Мы были одни. В ту минуту, когда я поставила ногу на первую ступень лестницы, на улице послышались торопливые шаги и быстро стихли. Очевидно, кто-то остановился у нашей двери… Я подумала, что это Ролан вернулся домой раньше, хотя и сказал мне, что намерен работать целую ночь. Я остановилась, прислушиваясь. Мне показалось, что в замок двери вложили ключ… но я ошиблась. Больше слышно ничего не было. Я стала медленно подниматься по лестнице.

Сабина остановилась, чтобы перевести дыхание. Взгляды всех собравшихся были устремлены на нее, никто не проронил ни слова.

— Не прошла я и трех ступеней, — продолжала Сабина, — как вдруг раздался стук в дверь. Я посмотрела на Иснарду, а она посмотрела на меня. Мы обе задрожали… «Пойти посмотреть?» — спросила Иснарда. «Не ходи», — отвечала я.

Мы остановились и внимательно прислушивались. Стук раздался во второй раз, потом в третий. Мы не смели двинуться с места.

«В этом доме не спят, — донесся голос с улицы, — я вижу огонь сквозь щель двери. Почему же вы не открываете?» Мы не отвечали. Голос продолжал: «Отворите! Я должен переговорить с Сабиной Даже».

Я удивилась, поскольку никак не могла предположить, что кто-то желал говорить со мной в столь позднее время. Вдруг внезапная мысль мелькнула в голове: не пришли ли за мной от отца или от брата?

«Ступай отвори форточку в двери, — сказала я Иснарде, — и посмотри, кто пришел». Иснарда пошла было к двери, но остановилась посреди коридора: «А если это кто-нибудь из шайки Петушиного Рыцаря?» — спросила она. «Петушиного Рыцаря!» — повторила я. Это грозное имя заставило забиться наши сердца.

— И вы решились открыть дверь? — спросил Жильбер.

— Стук раздался опять, и на этот раз еще сильнее, — продолжала Сабина, — и тот же голос прибавил: «Я должен поговорить с мадемуазель Сабиной о спасении ее брата».

— О моем спасении! — воскликнул Ролан. — Что за вздор!

— Да, мне так сказали. Тогда я подумала, что, может быть, я тебе нужна, и мой страх прошел. Я сама открыла форточку в двери. Сквозь решетку я увидела высокого человека, одетого, как одеваются рабочие из мастерской Ролана.

«Что вам нужно? — спросила я. — Я сестра Ролана. Говорите скорее! Я не могу открыть дверь…» — «И не нужно ее открывать, — ответил человек, — только возьмите вот это письмо». Сквозь решетку он подал мне письмо… написанное вами, Жильбер…

— Написанное мной? — изумился Жильбер.

— Я узнала ваш почерк. В этом коротком письме сообщалось, что Ролану необходима моя помощь: Ролан, полируя шпагу, опасно ранил себя и просил меня немедленно прийти в мастерскую. В письме также было написано, что работник, который подаст это письмо, проводит меня и что я могу вполне положиться на него.

— И это письмо было подписано мной? — снова спросил Жильбер. — И вы узнали мой почерк и мою подпись?

— Да, если бы передо мной оказалось сейчас то самое письмо, я подумала бы опять, что оно от вас.

— Как это странно! Очень странно! — задумчиво произнес Жильбер, потирая лоб.

XVII Отвратительная женщина

Сабина опустила голову на подушки. Бедняжка почувствовала, что силы внезапно изменили ей, и она закрыла глаза.

Кинон и Нисетта дали ей понюхать нашатырный спирт, по совету Кинон смочили лоб раненой холодной водой. Даже молча сидел между Жильбером и Роланом.

— Что все это значит? — вслух размышлял он. — Кому это понадобилось?

— Это мы, без сомнения, узнаем, — сказал Ролан. — Сабину завлекли в ловушку.

— Кто же расставил эту ловушку?

— Мы это выясним, — сказал Жильбер. — Непременно!

— Горе тому, — произнес Даже с гневом в голосе, — кто так подло напал на мою дочь!

Жильбер наклонился к нему и прошептал:

— Мы отомстим за нее.

— О да! — сказал Даже. — Завтра же я попрошу правосудия у короля.

— Правосудия у короля? — усмехнулся Жильбер, положив руку на плечо парикмахера. — Не просите у него ничего: клянусь вам честью, что мое правосудие будет исполнено так, что сам король мне позавидует!

— Посмотри-ка в глаза месье Жильбера, — шепнул Рупар своей жене, — точно два пистолетных дула. Я не знаю… Но мне не хотелось бы встретить ночью человека с таким опасным взглядом.

— Думай о другом, — сказала с досадой Урсула, — ты занят глазами, которые тебе не нравятся, когда бедная Сабина больна и рассказывает нам историю, от которой волосы становятся дыбом…

— Только это не помешает мне заснуть, — сказал Рупар, — а сон, по словам месье де Вольтера, который купил у меня чулки на прошлой неделе…

— Да замолчишь ты, в конце концов? — перебила Урсула мужа.

И Рупар умолк с открытым ртом. Сабина же с помощью Кинон медленно приподнялась на постели и продолжила свой рассказ:

— Прочитав письмо, я сильно разволновалась. У меня была только одна мысль: поспешить на помощь Ролану… Я представила себе его окровавленным, умирающим… и он звал меня на помощь…

— Милая Сабина… — прошептал Ролан.

— Боже, как ты страдала! — сказала Нисетта, наклонившись к раненой, чтобы скрыть румянец, выступивший на ее щеках.

— Убедившись, что письмо от месье Жильбера, я уже не колебалась, — продолжала Сабина, — я велела Иснарде подать мою накидку и все необходимое для первой помощи раненому. Поскольку Иснарда не знала о содержании письма и потому не слишком торопилась, я бросилась в свою комнату и сама взяла все, что сочла нужным, оделась наскоро и хотела было идти. Но тут я подумала, что еще не поздно, и вы, отец, можете вернуться в Париж и будете поражены, когда узнаете, что Ролан опасно болен и что я пошла к нему на помощь… Мучимая этой мыслью, я приказала Иснарде не говорить никому, зачем я ушла, и прибавила: «Поклянись мне, что ты будешь хранить тайну и ничего не скажешь никому, прежде чем я не заговорю сама».

Иснарда, видя волнение, в котором я находилась, дала клятву, которую я требовала. Отворив без всякого шума дверь на улицу, я подумала, отец, что если потребуется сообщить вам печальное известие, то сделаю это сама и смогу хоть как-то утешить вас, поскольку увижу Ролана первой…

«Помни твою клятву», — напомнила я Иснарде и бросилась на улицу… Человек ждал меня у дверей. «Идите скорее! — сказал он. — И не бойтесь ничего: здесь темно, но я сумею защитить вас, если понадобится!»

Я думала о Ролане, и ночные опасности мало меня пугали. «Поспешим», — сказала я.

Мы шли быстро. Работник шел возле меня, не говоря ни слова. От нашего дома до мастерской Ролана довольно далеко, и надо идти все время прямо.

«Если бы мы могли найти пустой экипаж…» — сказал мне работник. «Пойдем пешком», — сказала я. «Мы добрались бы скорее, — настаивал он, — кроме того, в экипаже мы сможем привезти месье Ролана домой, ведь он сам не в силах идти». — «Действительно», — сказала я, пораженная этой мыслью. «Не беспокойтесь: я с вами не сяду, — прибавил работник, — я поеду рядом с извозчикам».

«Мы не найдем экипаж в этот час, — заметила я, — Пойдем пешком».

Мы ускорили шаг. Вдруг мой спутник остановился и сказал: «Я слышу стук экипажа».

Мы находились возле улицы Эшель. Действительно, к нам приближался экипаж. Он был пуст. «Садитесь!» — сказал мне работник, отворяя дверцу. Я села; работник поместился с извозчиком, и экипаж поехал очень быстро.

«Мы скоро приедем, — говорила я сама себе. — В этом экипаже мы привезем брата». Лошади быстро бежали. Экипаж повернул налево.

«Не сюда!» — закричала я, но извозчик меня не услышал и сильнее хлестнул лошадей. Я звала, стучала в стекла — он мне не отвечал. Я хотела отворить дверцу, но не смогла. Я опустила переднее стекло и схватила извозчика за край его одежды, но он продолжал погонять лошадей и не поворачивался ко мне… Куда мы ехали, я не знала. Я видела узкие улицы и понимала, что мы удаляемся от мастерской Ролана… Ужас овладел мной. Я уже считала себя погибшей, упала на колени и умоляла Бога о милосердии. Вдруг экипаж повернул и въехал под свод. Я услыхала стук затворившихся ворот. Экипаж остановился… У меня появилась надежда на спасение, когда я увидела яркий свет и услышала громкие голоса. Дверь отворилась.

«Мы приехали», — сказал мой спутник. «Но куда?» — «Туда, куда должны были приехать». — «Разве мой брат здесь?»

Он мне не ответил, я вышла. Но прежде чем я успела осмотреться… я почувствовала холодное и сырое полотно на своем лице: на глаза мне надели повязку, чьи-то руки схватили меня, подняли и понесли. Я кричала, мне заткнули рот тряпкой… Что происходило тогда со мной, не могу описать… Мне казалось, что я лишаюсь рассудка.

— Как это ужасно! — воскликнула Урсула. — Бедная, милая Сабина!

— Ее похитили разбойники, — с уверенностью заявила Жонсьер.

— Почему меня не было там! — сокрушался Даже.

— Продолжайте, ради Бога, продолжайте, если у вас есть силы, — сказал Жильбер, который, нахмурив брови и сжав зубы, с трудом сдерживал себя, — продолжайте!

— Я слышала множество звуков, — продолжала Сабина, — крики, песни, музыку, хохот. Вдруг меня поставили на землю… на мягкий ковер… Повязка, закрывавшая мне глаза, упала, и я увидела себя в великолепно освещенной комнате напротив стола, роскошно накрытого и окруженного мужчинами и женщинами в самых странных костюмах… как на маскараде в Версале… Ко мне подошли мужчины… Что они мне говорили, не помню: я ничего не слышала и не понимала, но краска бросилась мне в лицо, мне казалось, будто я в аду… Меня хотели взять за руку — я отпрянула назад. Со мной говорил мужчина в костюме птицы… У меня звенело в ушах… Я видела все сквозь красный туман. Человек, говоривший со мной, обнял меня и хотел поцеловать. Что произошло тогда во мне, объяснить не смогу. Я вдруг обрела необыкновенную силу, еще раз говорю — не знаю как, но я рванулась с такой силой, что тот, кто удерживал меня, отлетел на несколько шагов. Раздались восклицания, хохот, и меня окружил двойной ряд мужчин и женщин… Тогда сердце мое будто упало, в глазах стало темно, жизнь остановилась во мне, и я лишилась чувств…

Сабина сделала паузу. Волнение слушателей дошло до крайней степени. Особенно глубоко потрясен был Даже. Жильбер не спускал глаз с Сабины, и на его лице явно читались гнев и желание отомстить. Молчание Сабины продолжалось, но впечатление, произведенное рассказом, было так сильно, что никто не решался просить молодую девушку продолжить. Она сама вскоре заговорила:

— Я пришла в себя на диване в маленькой комнате, слабо освещенной. Мне казалось, что я проснулась от тяжелого сна.

— Кого вы видели в зале, куда впервые вас отнесли? — спросил Жильбер.

— Не знаю. На этих людях были такие странные костюмы, будто это был костюмированный бал.

— Продолжай! — сказал Даже.

— Я осмотрелась вокруг и увидела женщину, сидевшую у камина. Заметив, что я опомнилась, она встала и подошла к дивану, на котором я лежала. Она спросила меня, как я себя чувствую, таким развязным тоном, что мне стало не по себе… Я не знаю, что это была за женщина, но я почувствовала к ней сильное отвращение. Она села возле меня и продолжала говорить что-то. Я слушала ее и не понимала. Наконец, она указала на платье с блестящими украшениями, лежавшее на кресле, которое сразу я не заметила, и сказала мне: «Хотите примерить этот наряд? Он будет вам к лицу».

Я лишь молча посмотрела на нее. Тогда она встала и, взяв корзинку, стоявшую возле платья на столе, продолжила: «Посмотрите, как сверкает, не правда ли, великолепно?» Она доставала и показывала мне бриллиантовые браслеты, золотые цепочки и другие драгоценности. «Вставайте, наденьте это! — говорила она мне. — Все это будет вашим!»

Я поняла… То, что я почувствовала, услышав эти слова, не могу передать. Кровь закипела в моих жилах… Если бы я была в силах, то удавила бы ее. Я привстала и, собравшись с силами, сказала: «Не смейте меня оскорблять! Уходите!» Она посмотрела на меня и злобно усмехнулась: «Славная актриса! Вы сделаете карьеру!» — и ушла.

Сабина провела рукой по лбу.

— Я никогда не забуду, — продолжала она, — этой отвратительной женщины.

— Круглое лицо, красные щеки, глаза серые и беспокойные, большой рот и короткий нос, — вдруг продолжил Жильбер. — Высока ростом, лет сорока, платье яркой расцветки. Так, Сабина?

— Боже мой! Разве вы ее тоже видели?

— Продолжайте, продолжайте! Что вы сделали, когда эта женщина ушла?

— Я хотела убежать, — продолжала Сабина, — но двери были заперты снаружи. Я слышала веселое пение и музыку. Я думала, что сойду с ума… Я отворила окно… оно выходило в сад…

Сабина остановилась.

— Что было потом? — спросил Жильбер.

Сабина молчала. Опустив голову на руки, она оставалась неподвижна.

— Когда вы открыли окно, что вы сделали? — спросила Кинон.

— Говори же, сестра, — попросил Ролан.

— Сабина! Не скрывай от нас ничего, — прибавила Нисетта.

— Что же было потом? — спросил Жильбер хриплым от волнения голосом.

Сабина подняла голову.

— Не знаю, — прошептала она. — Это последнее, что я помню.

— Неужели?

— Да, что произошло потом — я не знаю… Мысленно возвращаясь к своим воспоминаниям, я чувствую сильный холод… потом вижу снежный вихрь… И… и…

Сабина остановилась и поднесла руку к своей ране. Слушатели переглядывались с выражением сильного беспокойства. Кинон, указав взглядом на Сабину, сделала знак, чтобы той дали отдохнуть. Глубокая тишина воцарилась в комнате. Сабина тихо приподняла голову.

— Вспомните! — настаивал Жильбер.

— Нет! — сказала девушка. — Не могу…

— Вы не знаете, что случилось в той маленькой комнате после того, как вы открыли окно? Может, кто-нибудь вошел туда?

— Не знаю…

— Вы выпрыгнули из окна?

— Кажется… Нет… Не могу сказать.

— Однако вы чувствовали, как падал снег?

— Да… Мне кажется… что я видела большие белые хлопья, они меня ослепляли…

— Это было в саду или на улице? Постарайтесь вспомнить…

— Ничего не помню…

— Ничего? Вы уверены?

— Ничего, кроме острой боли в груди…

— Вы не видали, кто вас ранил? Может быть, заметили какую-то фигуру, тень?

— Я ничего не видела…

В комнате снова стало тихо. Непроницаемая тайна, окутавшая это роковое событие, оставалась нераскрытой.

Даже и Ролан смотрели на Жильбера. Тот не спускал глаз с Сабины. Потом он встал, подошел к кровати, взял ладони девушки и нежно сжал их в своих руках.

— Сабина, — сказал он тихим, нежным голосом, — вы боитесь нас огорчить, или страх разбудить мучительное воспоминание мешает вам говорить?

— О нет! — сказала Сабина.

— Так вы помните, кем, где и как были ранены?

— Я почувствовала только холодное железо… и больше ничего! Между той минутой, когда я открыла окно в маленькой комнате, и той, когда я здесь очнулась, я абсолютно ничего не помню.

— Она говорит правду, — сказала Кинон убежденно.

— Конечно, — подтвердил Жильбер.

В эту минуту пробило девять часов на церковных часах. При последнем ударе где-то вдали послышалось пение петуха. Жильбер держал руки Сабины.

— Сабина, — сказал он взволнованно, — для того чтобы рассеять сомнение, раздирающее мое сердце, поклянитесь памятью вашей праведной матери, что вы не знаете, кто ранил вас.

Сабина тихо сжала руку Жильберу.

— Мать моя на небе да услышит меня, — сказала она. — Я клянусь перед ней, что не знаю, кто хотел меня убить.

— Поклянитесь еще, что вы никогда не предполагали, что вам угрожает кто-нибудь и что вы не ожидали опасности.

— Клянусь! Клянусь памятью матери, что я не знала и не знаю ничего, что могло бы иметь какое-нибудь отношение к событиям прошлой ночи.

— Прекрасно, — кивнул Жильбер. Склонившись, он поцеловал руку молодой девушки, потом, медленно поднявшись, сказал:

— До свидания.

— Ты уходишь? — спросила встревоженная Нисетта.

— Я должен идти в мастерскую, милое дитя, — отвечал Жильбер.

— Я с тобой, — сказал Ролан.

— Нет, останься здесь. Завтра утром я приду за Нисеттой и узнаю о самочувствии Сабины.

Жильбер поклонился собравшимся, вышел из комнаты и поспешно спустился с лестницы.

XVIII Карета

Из салона придворного парикмахера Жильбер направился на улицу Эшель, выходившую к площади Карусели. Улицы были пусты, небо затянуто тучами, мороз не так уж силен. Все говорило о близкой оттепели. Снег, растаявший с утра, превратил улицы в болото.

На углу улицы Эшель стояла щегольская карета, без герба, запряженная прекрасной парой. Кучер был не в ливрее. В подобных каретах знатные люди обычно ездили, когда хотели сохранить инкогнито.

Жильбер, закутавшись в плащ, подошел к этой карете. Дверца открылась. Жильбер вскочил в карету, хотя подножки не были опущены; дверца тотчас затворилась. Кучер подобрал вожжи, переднее стекло опустилось.

— К Красному кресту! — донеслось из кареты.

Стекло опять поднялось, карета покатилась, увлекаемая быстрой рысью двух прекрасных лошадей. Жильбер занял заднюю скамейку, на передней сидел другой человек. В карете не было фонарей, так что невозможно было разглядеть спутника Жильбера, одетого в черное с головы до ног.

— Все выполнено? — спросил Жильбер, когда карета пересекала площадь Карусели.

— Точно так.

— Ничего не упустили?

— Ничего.

— Вы следовали моим указаниям?

— Строго.

— Прекрасно. Как вел себя Б?

— Он не выходил целый день.

— Король охотится в лесу Сенар?

— Да.

— Итак, все идет…

— Чудесно!

Жильбер сделал рукой знак, показывая, что доволен, потом, наклонившись к своему спутнику, сказал:

— Любезный В, я буду просить вас оказать мне услугу.

— Услугу! — повторил человек в черном. — Нужно ли употреблять подобное выражение, когда вы говорите со мной?

— Вы повторяете слова Андре!

— Вы сделали для меня гораздо больше, чем для него.

— Я сделал то, что я обязан был сделать.

— И я сделаю то, что я обязан. Я буду повиноваться вам слепо. Приказывайте, любезный А. Позвольте мне так называть вас, а вы продолжайте называть меня В — в память о 30 января.

— 30 января! — повторил Жильбер взволнованно. — Зачем вы говорите об этом?

— Затем, чтобы доказать, что моя кровь принадлежит вам до последней капли. Мне ведь известно все — вы это знаете; никто, кроме меня, не сможет вам когда-нибудь изменить, потому что мне одному известна ваша тайна. Итак, моя жизнь полностью в ваших руках, и за нее мне нечего бояться…

Жильбер наклонился к своему спутнику и сказал:

— Итак, ты доверяешь мне полностью?

— Я верю вам слепо и буду верить каждому вашему слову.

— Ты знаешь Бриссо?

— Эту мерзкую гадину, ремесло которой состоит в том, чтобы расставлять сети честным молодым девушкам и сталкивать их в бездну разврата?

— Я говорю именно о ней.

— Конечно, я ее знаю.

— Все равно, где бы ни была эта женщина, она должна быть доставлена, хотя бы и силой, в полночь к Леонарде.

Карета въехала на улицу Бурбон. В дернул за шнурок, который тянулся к извозчику. Тотчас раздалось пение петуха. Карета остановилась, к дверце подошел человек, бедно одетый, с огромной бородой. Жильбер откинулся назад в угол кареты, закрыв лицо полой плаща. В наклонился вперед. Несмотря на то что ночь была темна, можно было видеть, что его лицо скрывала черная бархатная маска. Он заговорил тихо и очень быстро с бородатым. Тот слушал внимательно. Кончив объяснения, В прибавил громче:

— Ты все понял?

— Да, — ответил человек с бородой.

— Не забудь: ровно в полночь!

— Будет исполнено.

— Можешь идти.

Карета понеслась дальше.

— Отчет о вчерашних ужинах сделан? — спросил Жильбер.

— Уже час тому назад. Он находится на улице Сонри.

— Прекрасно. Где Растрепанный Петух?

— У «Самаритянки».

— Во время пожара в особняке Шароле он был на улице Барбет с одиннадцатью курицами?

— Как вы приказали. Он оставил там двух куриц караулить всю ночь.

— Мне необходимы донесения Растрепанного Петуха и других петухов. Я должен знать, что происходило прошлой ночью в Париже каждый час, каждую минуту. Я должен выяснить, кто увез Сабину и кто ранил ее. Мне это необходимо!

— Вы все это узнаете в полночь у Леонарды. Я буду вас ждать.

В отворил дверцу и, не останавливая карету, выскочил на улицу. Оставшись один, Жильбер до боли стиснул пальцы.

— Горе тому, кто хотел погубить Сабину, — произнес он с яростью, походившей на рычание зверя. — Он вытерпит столько мук, сколько мое сердце перетерпело мучительных часов. Итак, ночь на 30 января всегда приносит мне горе! Каждый год я проливаю кровавые слезы в этот час боли и преступлений!

Жильбер откинулся назад и приложил руку к сердцу.

— Мать моя, отец мой, Сабина я отомщу за вас. А потом я отомщу и за себя.

Последние слова он произнес с особым выражением. Чувствовалось, что этот человек, говоря «…а потом я отомщу за себя», представлял себе мщение во всем его кровавом упоении.

Карета доехала до Красного креста и остановилась. Жильбер надел бархатную маску, выскочил на мостовую и сделал кучеру знак рукой. Карета уехала невероятно быстро. Жильбер пересек площадь и постучался в дверь первого дома на улице Фур; дверь приоткрылась. Жильбер обернулся и пристально огляделся по сторонам, придерживая дверь правой рукой. Убедившись, что ничей нескромный взгляд не следит за ним, он проскользнул в полуоткрытую дверь, которая закрылась за ним без малейшего шума.

XIX Венсенская застава

В эту ночь дул западный ветер. Небо заволокли тучи, маленькие окна, пробитые в толстых стенах Бастилии, были темны. Площадь, улица и предместье выглядели пустынными.

В десять часов послышался лошадиный топот со стороны Королевской площади, и появилась группа всадников. Это были мушкетеры, возвращавшиеся в свои казармы. Они проскакали, и топот стих.

Спустя полчаса, вдали снова послышался топот лошадей и приближающийся стук колес.

С улицы Монтрель выехал почтовый экипаж, запряженный четверкой. Два форейтора в огромных сапогах орудовали кнутами с удивительной ловкостью. На месте для лакеев сидели два человека в меховых шубах. Экипаж ехал быстро. Когда он поравнялся с Сент-Антуанскими воротами, с обеих сторон улицы наперерез ему бросились четыре человека, двое побежали к лошадям, крича:

— Стой!

— Пошел вон! — заревел первый форейтор, подняв кнут. — Или я тебя задавлю!

— Именем короля, остановитесь, — приказал властный голос.

Десять всадников в форме объездной команды в мгновение ока окружили почтовый экипаж. Один из них подъехал к дверце и, подняв фонарь, осветил внутренность кареты.

Молодой человек в роскошном костюме дремал в углу. Он был один в карете. Свет фонаря и шум его разбудили. Он открылглаза и произнес несколько слов на чужом языке. У этого молодого человека были длинные черные волосы, ниспадавшие на плечи, а маленькие усы украшали лицо. Начальник объездной команды внимательно осмотрел карету, чтобы удостовериться, нет ли там кого-либо еще.

— Вы не француз? — спросил он.

Молодой человек, казавшийся чрезвычайно удивленным, произнес несколько слов, которых начальник не понял. Потушив фонарь, он сказал одному из своих солдат:

— Опустите шторы у дверец!

Приказание было исполнено: деревянные шторы были опущены, так чтобы никто не смог увидеть внутренность кареты. Двое из четверых пеших сели на козлы, двое — на место для лакеев.

— В особняк начальника полиции, — скомандовал всадник, который осматривал карету, обращаясь к форейторам: — Именем короля поезжайте!

Почтовый экипаж под конвоем десяти всадников въехал во двор особняка начальника полиции в ту минуту, когда пробило одиннадцать часов.

— Держите дверцы закрытыми, — приказал начальник. Он соскочил с лошади и исчез под сводом. У двери первой приемной стоял вестовой.

— Мне нужно видеть начальника полиции, — сказал начальник объездной команды.

— Войдите: он вас ждет в желтом кабинете, — ответил вестовой.

Бригадир прошел несколько темных комнат. Раздался звонок, без сомнения, сообщивший начальнику полиции о посетителе, потому что дверь открылась, и Фейдо де Марвиль появился на пороге.

— Удалось? — спросил он.

— Точно так.

— Расскажите.

— Я остановил почтовую карету с коричневым кузовом и с зелеными украшениями, запряженную четверкой, с двумя слугами на лакейском месте, в которой ехал молодой человек.

— Этот молодой человек не говорит по-французски?

— Нет.

— На каком языке он говорит?

— Не знаю, я не понял ни слова из того, что он сказал.

— Где вы остановили карету?

— У Сент-Антуанских ворот.

— Никто, кроме вас, не видел этого человека?

— Кроме меня, никто. Я погасил фонарь и велел поднять шторы, которые закрепили снаружи так, чтобы невозможно было опустить изнутри.

— Прекрасно.

— Карета находится во втором дворе вашего особняка.

— Отошлите ваших солдат и агентов на другой двор, а сами ждите меня, не открывая дверцы. Насчет лакеев я уже распорядился.

Начальник объездной команды поклонился и вышел.

— Наконец-то, — прошептал Фейдо с радостной улыбкой, — хоть это желание его величества я исполнил успешно.

Он вышел из кабинета и отправился во двор, где находилась карета. Она стояла у крыльца. Лошади были выпряжены. Слуги, солдаты и агенты были уже отпущены, только начальник объездной команды ожидал Фейдо, держась рукой за ручку дверцы.

Де Марвиль остановился на последней ступени крыльца, он внимательно рассмотрел карету в свете двух фонарей.

— Та самая, — прошептал он удовлетворенно. Обернувшись к начальнику команды, он хотел было приказать ему отворить дверцу, но вдруг подумал: «Я не говорю по-польски, как же я буду его допрашивать? Впрочем, буду объясняться знаками, а переговоры с ним пусть ведет д'Аржансон».

— Открывайте, — приказал он.

Внутри кареты было совершенно темно, потому что штора другой дверцы тоже была опущена. Путешественник не сделал ни малейшего движения.

— Выходите, — сказал ему Фейдо.

— Ах! Я уже приехала? — воскликнул нежный веселый голос. — Это очень мило!

Фраза была произнесена на чистейшем французском языке, и очаровательная головка с напудренными волосами, в дорожном чепчике, показалась в дверце, крошечная ручка протянулась вперед, как бы прося помощи. Эта ручка встретила руку начальника полиции, и женщина в изысканном костюме проворно взбежала на крыльцо. Она была молода, нарядна и имела манеры знатной дамы.

Фейдо остолбенел. Он посмотрел на начальника объездной команды, тот вытаращил глаза и бросился в карету. Там больше никого не было. Фейдо и бригадир смотрели друг на друга, не делая ни малейшего движения, будто превратились в статуи.

Молодая женщина вела себя так свободно, будто бы приехала к себе домой. Она одернула свое платье, расправила ленты, взбила волосы, закуталась в подбитую мехом мантилью, цена которой даже по тогдашнему времени была, очевидно, баснословной, так как меха носили только богатейшие люди Франции.

— Кому мы обязаны столь глупым законом захватывать кареты людей, въезжающих в Париж? — осведомилась она, не дав себе труда взглянуть на обоих мужчин. — Как будто я парламентер, въехавший в неприятельский лагерь! Хорошо, что я узнала мундиры объездной команды, иначе, уверяю вас, я бы очень испугалась.

Молодая женщина рассмеялась, потом, вдруг переменив тон, заговорила так быстро, что возразить ей не было никакой возможности:

— Ну, любезный хозяин, надеюсь, вы оставили для меня те комнаты, которые я всегда занимаю?

— Но… но… там был мужчина, я сам его видел! — вскричал начальник объездной команды.

— Мужчина! — повторил обескураженный начальник полиции. — Мужчина?

Он, не отрывая глаз, смотрел на очаровательную женщину, которая обладала всеми прелестями своего пола: сомневаться было невозможно. И так как начальник полиции не трогался с места, она, в свою очередь, пристально посмотрела на него.

— Я вас не знаю, — сказала она. — Вы, наверное, новый хозяин?

— По вашему мнению, сударыня, где вы находитесь?

— Я приказала, чтобы меня привезли в гостиницу «Европа» на улице Сент-Оноре, я там обыкновенно останавливаюсь.

— Вы не в гостинице «Европа», а в особняке начальника полиции.

— Почему?! — воскликнула она.

— Не угодно ли вам пройти со мной, я вам объясню. Фейдо подал руку хорошенькой путешественнице и повел ее в прихожую.

XX Женщина или мужчина?

Под руку с де Марвилем молодая женщина следовала через комнаты.

У двери гостиной начальник полиции посторонился, и путешественница быстро прошла вперед. Остановившись посреди комнаты, она обернулась и окинула Фейдо с ног до головы дерзким взглядом.

— Милостивый государь, — сказала она, — соблаговолите объяснить мне, что означает мое присутствие здесь в такой час и при таких обстоятельствах?

— Милостивая государыня, — отвечал начальник полиции, — прежде всего…

— Прежде всего вы должны мне ответить, пленница я или нет?

— Повторяю вам, нам следует объясниться.

— Нет. Вы прежде всего должны ответить на мой вопрос.

— Да, но…

— Так пленница я или нет?

— Милостивая государыня…

— Милостивый государь, — перебила молодая женщина, делая реверанс, — имею честь вам кланяться…

Она сделала движение к двери. Фейдо де Марвиль бросился вперед и преградил ей путь.

— Значит, я пленница? — спросила она, останавливаясь. — Как гнусно покушаться на свободу женщины моего звания! Значит, вы не знаете, чем рискуете?

— Я исполняю приказания короля и мне нечего бояться, — с достоинством ответил начальник полиции.

— Приказание короля! — вскричала молодая женщина. — Король отдал приказание арестовать меня? Покажите мне предписание!

— Заклинаю вас, выслушайте меня! — взмолился де Марвиль. — Уделите мне лишь несколько минут!

Он подвинул кресло, но она не села.

— Я слушаю, — сказала она надменно.

— Назовите мне ваше имя.

— Мое имя! — вскричала молодая женщина. — Как? Вы его не знаете и велите меня арестовать? Вот уж это переходит все границы шутки, милостивый государь!

Не давая времени Фейдо возразить ей, она вдруг громко расхохоталась.

— Наверное, это шутейный праздник? — продолжала она с явным усилием сделаться серьезной. — Это розыгрыш? Поздравляю вас, вы прекрасно исполнили свою роль. Но вы видите, что меня не так легко одурачить.

— Милостивая государыня, уверяю вас, что не шучу. Я начальник полиции французского королевства, и, если вам нужны доказательства, я с легкостью их предоставлю. Угодно ли вам пожаловать в мой кабинет?

— В этом нет нужды. Но если вы начальник полиции, объясните мне мое присутствие здесь.

— Ваше положение гораздо серьезнее, чем вы думаете. Прежде всего, назовите ваше имя.

— Графиня Потоцкая.

— Вы полька?

— Моя фамилия ясно говорит об этом.

— Откуда вы приехали?

— Из Страсбурга.

— Вы живете в Страсбурге?

— Нет.

— Когда вы выехали из Страсбурга?

— Неделю назад. Из Страсбурга до Парижа я ехала, не теряя ни минуты.

— Вы очень торопились?

— Да, очень.

— Могу я вас спросить, зачем вы приехали в Париж и почему так торопились?

— Можете. Вы имеете на это право, но я могу не отвечать.

— Откуда вы приехали в Страсбург?

— Из Киля.

— Вы там живете?

— Я никогда там даже не останавливалась.

— Но вы сказали, что вы приехали из Киля?

— Конечно. Я приехала в Страсбург из Киля, а в Киль из Тюбингена, а в Тюбинген из Ульма, а в Ульм из…

— Милостивая государыня, — перебил начальник полиции, — со мной не шутите…

— Я и не шучу, — сказала молодая женщина, — я засыпаю…

Она поднесла платок к губам, чтобы скрыть зевок и села в кресло.

— Мне очень жаль, что я надоедаю вам таким образом, — продолжал де Марвиль, — но это необходимо.

Молодая женщина снова поднесла платок к губам, потом небрежно откинулась на спинку кресла.

— Я совершила продолжительное путешествие, — сказала она, закрыв глаза, — и как ни весел наш любезный разговор, я вынуждена признать, что не имею сил его продолжать.

— Я обязан вас допросить.

— Допрашивайте, только я отвечать не стану.

— Но, сударыня…

— Говорите, сколько хотите и что хотите, я вас прерывать не стану — с этой минуты я нема.

Слегка поклонившись своему собеседнику, молодая женщина удобно уселась в кресле и закрыла глаза. Закутавшись в свою дорожную мантилью, с невозмутимым лицом, освещенным светом восковых свечей, опустив длинные ресницы, путешественница выглядела восхитительно в своей грациозной позе. Фейдо де Марвиль смотрел на нее несколько минут, потом тихо подошел к ней и продолжал:

— Повторяю вам, мне жаль мучить вас таким образом и лишать отдыха, столь для вас необходимого, но я вынужден действовать так. Долг прежде всего, притом в событиях нынешней ночи есть одно обстоятельство, которое необходимо объяснить.

Молодая женщина не отвечала и не шевелилась.

— Графиня, — продолжал начальник полиции, — я прошу вас обратить внимание на мои слова.

То же молчание, та же неподвижность.

— Графиня Потоцкая, — продолжал де Марвиль более повелительным тоном, — именем правосудия я требую, чтобы вы мне ответили.

Графиня, по-видимому, спала глубоким сном. Де Марвиль сделал нетерпеливое движение. Он подождал с минуту, потом поспешно перешел через комнату, взялся за шнурок от звонка и снова обернулся к графине. Она пребывала в той же неподвижности и, очевидно, спала. Де Марвиль топнул ногой и сильно дернул за звонок. Графиня не реагировала на громкий звон колокольчика. Слуга отворил дверь.

— Где Марсьяль? — спросил начальник полиции.

— Во дворе, ваше превосходительство.

— Позовите его немедленно!

Слуга исчез. Де Марвиль обернулся к молодой женщине. Та безмятежно спала.

— Неужели это действительно усталость после дороги или же она разыгрывает комедию? — пробормотал он. — Кто эта женщина? Что значит это странное происшествие?

Дверь тихо открылась.

— Марсьяль, — доложил слуга.

— Пусть войдет, — велел начальник полиции, сделав несколько шагов вперед.

Начальник объездной команды, поклонившись, вошел в гостиную. Де Марвиль повелительным движением руки указал на графиню и сказал:

— Марсьяль, вы остановили у Сент-Антуанских ворот эту самую даму?

Марсьяль покачал головой.

— Нет, ваше превосходительство, — отвечал он, — когда я остановил карету, этой дамы в ней не было.

— Вы в этом уверены?

— Вполне.

— Но если ее не было в карете, откуда она там взялась?

— Не знаю.

— Но кто же был в карете, ведь там был кто-нибудь?

— Был, ваше превосходительство, мужчина.

— Мужчина! — вскричал де Марвиль.

— Мужчина, такой же, как вы и я.

— Мужчина? — повторил Фейдо. Марсьяль кивнул головой.

— Ну и куда подевался этот мужчина?

— Не имею понятия.

— Это просто невероятно!

— Господин начальник полиции, когда я остановил почтовый экипаж, в нем сидел только молодой человек с черными усиками. Если я говорю неправду, велите меня повесить.

— Но как же объяснить, что тот молодой человек исчез, а эта дама одна очутилась в карете?

— Не понимаю!

— Вы отходили от кареты?

— Ни на одну минуту.

— С тех пор, как ее остановили, и до тех пор, как она въехала во двор моего особняка, карета останавливалась?

— Ни разу. Мои солдаты окружали ее. Я точно исполнил все полученные приказания.

— Вы осмотрели карету?

— Да, я снял скамейки, сорвал обивку, осмотрел кузов, бока и ничего не нашел.

— Ничего?

— Ни малейшего следа, по которому я мог бы понять совершившееся превращение. Ничего, решительно ничего, и, повторяю вам, ваше превосходительство, я все осмотрел.

Де Марвиль повернулся к спящей женщине, между тем как начальник объездной команды давал объяснения. Графиня, без сомнения, не слышала ничего, потому что продолжала спать тем спокойным сном, который указывает на чистую совесть. Начальник полиции опять обратился к Марсьялю:

— Итак, вы уверяете, что в ту минуту, когда вы остановили карету и заперли дверцу, в карете сидел мужчина?

— Я ручаюсь своей головой! — заверил Марсьяль.

— И этот мужчина был один?

— Совершенно один.

— А когда вы здесь отворили дверцу, вы увидели женщину?

— Да, ваше превосходительство.

— Итак, из этого следует, что мы обмануты насчет пола той личности, которая сидела в карете. Должно быть, эта личность — путешественник или путешественница — переоделась дорогой…

— Несомненно…

— Переодеться можно было только в карете?

— Безусловно.

— Может, платье было выброшено на дорогу?

— Ваше превосходительство, — сказал Марсьяль, — шторы были закрыты, стало быть, ни в дверцы, ни в переднее окно ничего нельзя было выбросить. К тому же экипаж был окружен верными людьми, внимательно караулившими, поэтому невозможно, чтобы полный мужской костюм, от сапог до шляпы, мог быть незаметно выброшен на дорогу, пусть даже лоскутками. Да и в какое отверстие могли их выбросить? Я тщательно осматривал карету, и если вашему превосходительству угодно…

— Но если одежда не была выброшена, — перебил де Марвиль с раздражением, — она должна быть в карете, и ее надо найти.

Марсьяль посмотрел на начальника полиции, приложив руку к сердцу.

— Когда я остановил карету, — сказал он тоном глубокой искренности, — в ней сидел мужчина; теперь этот мужчина брюнет стал женщиной блондинкой — я это вижу. Как совершилось это превращение, куда девалась мужская одежда — клянусь спасением моей души, я не знаю, разве только…

Марсьяль вдруг переменил тон. Очевидно, новая мысль промелькнула в его голове.

— Разве только? — повторил начальник полиции.

— Разве только эта дама не спрятала мужской костюм под своим женским платьем…

— Проверим, — прошептал Фейдо.

Он подошел к графине, все также спокойно спавшей.

— Вы слышали, сударыня? — сказал он. Графиня не пошевелилась.

— Вы слышали? — повторил начальник полиции.

Он схватил ее за руку. Графиня вскрикнула, не раскрывая глаз, протянула руки, губы ее сжались с выражением неприязни. Она дважды глубоко вздохнула, потом раскрыла глаза и прошептала:

— Что за гадкий сон! Марикита, расшнуруй мне платье, мне так плохо… Я…

Графиня увидела Марсьяля.

— Ах! — воскликнула она с испугом. — Где я?

— У меня, — сказал де Марвиль.

— У вас? Но я не знаю… — Графиня провела рукой по лбу. — Да, помню! — сказала она вдруг. — Разве комедия не кончена?

Начальник полиции движением руки приказал бригадиру удалиться, а сам обратился к графине:

— Из двух одно, — сказал он, — или вы жертва недоразумения, и в таком случае это недоразумение следует исправить, или вы недостойным образом обманываете полицию, и тогда наказание будет соответствующим. Я получил относительно вас самые строгие распоряжения. Не угодно ли вам пожаловать за мной, мы немедленно поедем к маркизу д'Аржансону. Это единственный выход из создавшегося положения.

XXI Яйца

В восемнадцатом столетии на Кладбищенской улице стояли только два дома с правой стороны, возле площади: один в пять этажей с четырьмя окнами на фасаде, другой же имел всего два этажа; в этот вечер единственное окно его первого этажа было освещено, все остальные были совершенно темны.

Пробила полночь. Дверь дома открылась, и оттуда высунулась голова. Голова трижды повернулась налево и направо, потом исчезла. Дверь беззвучно закрылась.

Эта голова с крючковатым носом, острым подбородком, впалым ртом, выступающими скулами, всклокоченными волосами, которые можно было принять за шерсть, с двумя круглыми глазками, принадлежала женщине лет пятидесяти. Костюм ее состоял из шерстяной юбки с толстым суконным корсажем и больше походил на мужской, чем на женский.

Заперев дверь, женщина осталась стоять в узком коридоре, в конце которого находилась лестница еще более узкая, ведущая вверх. Справа, возле первой ступени лестницы, находилась полуоткрытая дверь. Женщина толкнула эту дверь и вошла в низкий зал, освещенный большой лампой. В этом зале стояли комод, буфет, стол, шесть стульев и ящик для хлеба: все это было из полированного дуба. В камине горел яркий огонь, настенные часы дополняли меблировку. Огромный глиняный горшок и котелки грелись у огня.

Посреди комнаты за столом сидел человек и ужинал с завидным аппетитом. Этому человеку могло быть на вид лет тридцать пять. Роста он был высокого, черты лица грубые, нос плоский, кожа красноватая, волосы неопределенного цвета; выражение лица было бы почти отталкивающим, если бы безобразие его не скрашивалось выражением доброты, открытости и любезности. Костюм говорил о том, что это зажиточный мещанин в трауре, хоть и не строгом: сюртук и панталоны были сшиты из черного сукна, жилет и чулки были серого цвета, галстук же белым — все без претензии на щегольство.

Единственную странность в этом костюме представляла узкая черная лента, надетая на шею и ниспадавшая на грудь. На ней висел пучок черных перьев индийского петуха, перевязанных красным шерстяным шнурком.

Этот человек ужинал один, но, вероятно, к столу ожидали еще и других гостей, потому что с каждой стороны стола находилось по три приготовленных, но не тронутых прибора.

Посреди стола стояла большая корзина со множеством яиц разной величины. Корзина имела семь отделений; в первом лежали белые яйца с перекрещенными полосками посередине — красной и черной; во втором отделении лежали яйца, скорлупа которых была покрыта позолотой; в третьем — со скорлупой, выкрашенной в коричневый цвет; в четвертом — яйца очень маленькие и желтые, чуть ли не с кукурузные зерна; в пятом лежали большие яйца со светло-зеленой полоской, усыпанной золотыми звездами; в шестом — с серебристой скорлупой; в седьмом — совершенно черные яйца.

Число яиц в отделениях было разным; больше всего их лежало в пятом отделении.

Первое отделение находилось прямо напротив прибора человека, который ужинал. Остальные — перед каждым из нетронутых приборов. Таким образом, перед человеком в черно-сером костюме располагалось отделение с белыми яйцами с черно-красным крестом посередине. Между корзинкой и его прибором был сделан небольшой насест, походивший на детскую игрушку: точная копия насеста в настоящем курятнике. На этом насесте красовался маленький индийский петушок с эмалевыми глазками, сделанный с удивительным искусством.

Перед каждым из других свободных приборов красовался такой же насест, но пустой. Между насестами и корзиной с яйцами было широкое пустое пространство, занятое большим блюдом с вкусным кушаньем, которое человек в черно-сером костюме поглощал с аппетитом.

В ту минуту, когда женщина, смотревшая на улицу, вошла в зал, человек за столом отрезал себе огромный кусок хлеба и спросил:

— Никого нет?

— Пока никого.

— Неужели я буду сегодня ужинать один?

— Ты жалуешься на это, Индийский «Петух», — спросила женщина, снимая крышку с горшка.

— Ты же знаешь, что я не жалуюсь никогда, Леонарда, когда ты готовишь еду.

— Индийский Петух, берегись! Если ты слишком растолстеешь, то сам сгодишься на жаркое.

— Леонарда, если я должен погибнуть, то пусть лучше изжарюсь я на вертеле, чем умру на эшафоте.

— Их стряпня тебе не нравится?

— Нет, признаюсь.

Леонарда пожала плечами.

— Ты знаешь, — сказала она, — что, если будешь вести себя хорошо, тебе совершенно нечего бояться, потому что ты Петух. И если тебя окружат все, вместе взятые, французские и наваррские палачи, ты можешь быть так же спокоен, как и сейчас.

— Это правда, — сказал Индийский Петух, кивнув головой. — Так сказал начальник; а то, что он говорит, вернее слова короля.

— Да, тот, кому он пригрозил смертью, — умирает; тот, за чью жизнь он поручился, — живет, и ты знаешь, Индийский Петух, где бы ты теперь был без него.

— В плену или в могиле! — с волнением сказал Индийский Петух. — По милости его я жив, свободен и получил благословение моей матери. Но — клянусь тебе, Леонарда, — если завтра я должен был бы дать изрезать себя на куски, чтобы видеть улыбку начальника, я с радостью пошел бы на казнь!

— Но как это ты оказался здесь сегодня? — продолжала Леонарда, переменив тон.

— Не знаю.

— Это странно!

— Который час, Леонарда?

— Семь минут первого, сын мой.

— Из-за этих семи минут мне не хотелось бы находиться на месте Зеленой Головы.

— Почему?

— Начальник должен быть семь раз недоволен. Одному черту известно, что значит его один раз.

— Твои плечи это помнят?

Индийский Петух сделал утвердительный знак с выразительной гримасой. В эту минуту в зале раздался крик: «Кукареку!»

Леонарда подошла к комоду и взяла длинную трубочку, висевшую возле него; она поднесла к губам конец трубочки и подула, потом опустила трубочку и стала прислушиваться. Раздалось второе «кукареку», более громкое, чем первое.

— Это Золотой Петух, — сказал Индийский Петух. Леонарда пошла открывать дверь. Человек, закутанный в широкий плащ, быстро вошел в зал; за золотую тесьму его треугольной шляпы было воткнуто перо золотистого цвета. Он бросил плащ на стул, оставшись в щегольском военном костюме, который как нельзя лучше шел к его дерзкому выражению лица, сверкающему взору и длинным усам, скрывавшим верхнюю губу.

— Здорово, Индийский Петух! — сказал он.

— Здорово, Золотой Петух! — сказал Индийский Петух, не вставая.

— Как я голоден!

— Садись за стол.

Золотой Петух занял место по правую руку Индийского Петуха, напротив того отделения в корзине, где лежали золоченые яйца.

— Подавай самые лучшие кушанья, Леонарда! — закричал Золотой Петух, разворачивая салфетку.

Не успел он сесть, как послышался легкий треск, и на пустом насесте, стоявшем перед его тарелкой, появился очаровательный золотой петушок, одинаковой величины с индийским петушком, красовавшимся напротив первого прибора. Леонарда поставила на стол дымящееся блюдо.

— Черт побери, — продолжал Золотой Петух, накладывая себе кушанье, — я думал, что опоздаю, а пришел раньше других. — Он указал глазами на пустые места.

— Где ты был сегодня? — спросил Индийский Петух.

— У курочек.

— У тебя, должно быть, много рапортов?

— Набиты карманы. Эти очаровательные курочки ни в чем не могут отказать своему петуху. Начиная от камеристки мадам де Флавакур, пятой девицы де Нель, которую герцог Ришелье собирался сделать наследницей ее четырех сестер, до поверенной мадемуазель де Шароле и служанки президентши де Пенкур, которая на последнем маскараде в опере приняла месье Бриджа за короля…

— Что ты узнал нового?

— Очень мало.

— И все же?

— Час назад похитили одну молодую девушку.

— Где?

— На мельнице Жавель.

— Что за девушка?

— Хорошенькая Полина, дочь Сорбье, старьевщика улицы Пули. Она сегодня утром обвенчалась с Кормаром, торговцем скобяными товарами с набережной Феррайль, а сегодня вечером в десять часов на свадебном балу ее похитил граф де Лаваль с помощью Шароле и Лозена. Все трое были переодеты мушкетерами.

— И они похитили новобрачную?

— Все случилось невероятно быстро. Собравшиеся буквально остолбенели. Я же действовать не мог, так как получил приказ ни во что не вмешиваться нынешней ночью, если это не касается порученного мне дела.

— Но когда ты об этом доложишь, что скажет наш начальник?

— Я следовал полученным приказаниям.

— Позволить совершить насилие в присутствии одного из нас и не наказать за него — значит нарушить волю начальника.

— Значило бы нарушить его волю еще более, если не последовать буквально полученным приказаниям; а я следовал им, и на моем месте ты сделал бы то же самое.

— Молчите, — сказала Леонарда.

Тихо прозвучало «кукареку». Леонарда подошла к переговорной трубке и конец ее приложила к губам. Через несколько минут раздалось второе «кукареку». Леонарда открыла дверь, и в зал вошел человек с толстой шеей, большой безобразной головой и грубыми руками. Всем своим видом он походил на простолюдина. Вошедший бросил большую шляпу в угол зала.

— Здравствуйте, — сказал он хриплым голосом.

Он сел двумя местами выше Золотого Петуха, оставив между ним и собой пустые стулья. В петлицу его камзола был воткнут пучок серых перьев.

— Эй! Леонарда, — закричал он, — вина! Мне хочется пить.

Не успел он кончить последнего слова, как раздался треск и на насесте, поставленном перед ним, появился растрепанный петух с короткими толстыми и широкими лапками. Напротив пришедшего находилось отделение с желтыми яйцами; в этом отделении яиц лежало меньше всех.

— Тебе подбили левый глаз, Растрепанный Петух, — сказал Золотой Петух, глядя на своего товарища.

— Да, — ответил Растрепанный Петух, — но если я получил один удар, то за него отплатил четырьмя.

— Кто тебя так разукрасил?

— Мушкетер, которому я выбил четыре зуба.

— Где?

— На мельнице Жавель.

— Когда?

— Час тому назад. Я был на свадьбе Грангизара, продавца муки на улице Двух Экю. Мы танцевали, когда услышали крики. Мушкетеры хотели похитить новобрачную с другой свадьбы. Они были вооружены, но мы взяли скамейки, палки, и мои курицы действовали так здорово, что смогли отбить дочь Сорбье, и возвратили ее мужу.

— Вы ее отбили? — спросил Золотой Петух. — Я к этому времени уже ушел.

— А в котором часу ты ушел?

— Ровно в одиннадцать — так мне было приказано.

— А у меня случилась стычка в десять минут двенадцатого: мне тоже было так приказано.

— Значит, ты знал, что произойдет?

— Знал. Начальник проинструктировал меня, и все шло именно так, как он сказал.

Все трое переглянулись с выражением изумления.

XXII Начальник

Раздался новый крик, и через несколько минут в зал вошел четвертый человек, приветствуя рукой сидевших за столом.

Этот четвертый, одетый во все черное, имел черное лицо — он был негром. Шляпу его украшали черные перья. Не говоря ни слова, он сел по левую руку от Индийского Петуха, и на насесте возник черный петух.

— Так! — сказал Золотой Петух, улыбаясь. — Мы мало-помалу собираемся.

Черный Петух, посмотрев вокруг с чрезвычайным вниманием, спросил Индийского Петуха:

— Зеленая Голова остался с начальником?

— Нет, — ответил Индийский Петух.

— Где же он? Странно…

Раздалось четвертое «кукареку». Леонарда с теми же предосторожностями пошла открывать дверь. Пятый человек вошел в зал.

Этот пятый был очень маленького роста и одет, как банкир с улицы Сен-Дени, в серый костюм и башмаки с серыми пряжками. Жабо из толстого полотна было украшено петушиным гребешком из красного сукна, выполненным удивительно искусно.

— Ты видел Зеленую Голову, Петух Коротышка? — спросил Золотой Петух.

— Видел.

— Ты знаешь, где он?

— Должен быть здесь.

— Его нет здесь.

— Он что, не приходил вечером? — спросил негр.

— Нет, — отвечала Леонарда.

Все пятеро переглянулись с выражением беспокойства, потом Петух Коротышка посмотрел на стенные часы.

— Четверть первого, — сказал он, — а Зеленой Головы все нет.

— Уж не убит ли он? — сказал Золотой Петух.

— Я в это не поверю, — заметил Растрепанный Петух.

— Может, изменил? — спросил Индийский Петух.

— Это невозможно!

Раздался звук открывающейся уличной двери. Леонарда поспешила открыть другую дверь, которая вела в узкий коридор с лестницей в конце.

Человек, переступивший через порог дома без предварительного пения петуха, был высокого роста и без шляпы. Черные длинные и густые волосы скрывали его лоб и соединялись с черной бородой. На всем лице виднелся только орлиный нос и горящие глаза. На нем были большие сапоги, узкие панталоны и камзол из коричневого сукна. За кожаный пояс были заткнуты пистолеты, короткая шпага и кинжал. На правую руку был наброшен плащ.

При входе этого человека пять Петухов поспешно встали и поклонились с уважением.

— Начальник! — прошептал Индийский Петух.

Этот человек не вошел в зал, он только посмотрел на тех, кто находился там, потом перешел через коридор к лестнице и быстро поднялся по ступеням. Леонарда шла за ним, держа в руке зажженный подсвечник. Пять Петухов переглянулись, качая головами.

— Не хотелось бы мне оказаться на месте Зеленой Головы, — сказал Индийский Петух.

— И мне, — сказали в один, голос остальные Петухи.

XXIII Донесения петухов

Человек, вошедший последним и которого мы видели накануне под Новым мостом возле «Самаритянки», дошел до площадки первого этажа.

Он обернулся и сделал повелительный жест следовавшей за ним Леонарде. Та остановилась. Тогда он вошел в продолговатую комнату с одним окном, выходившим на улицу. Возле этого окна стоял большой стол, заваленный бумагами, а за столом сидел человек, закутанный в плащ, в черной бархатной маске.

Вошедший запер дверь, подошел к столу и сел напротив человека в маске.

— Теперь полночь, — сказал он, — вы все узнали?

Человек в маске покачал головой.

— Нет, — сказал он.

— Ничего? Вы не узнали ничего?

— Пока ничего, но узнаем.

— Когда?

— Когда Зеленая Голова придет сюда.

— Когда же придет?

— Может быть, через минуту, самое позднее — через час.

— А Бриссо?

— Она наверху.

Человек в маске указал на комнату в верхнем пролете.

— Позовите ее, — приказал вошедший.

Человек в маске встал и направился к двери, но остановился как бы в нерешительности.

— Начальник, — сказал он, — вы всегда мне доверяли.

— Совершенно верно, любезный В, вы это знаете.

— Выслушайте меня и, я думаю, что вы поступите так, как я вам посоветую.

— Что должен я, по-вашему, делать?

— В деле Сабины Даже, — продолжал В, — есть темная сторона, которую мы должны прояснить. Отложив в сторону вопрос любви, необходимо для нашего общего блага узнать истину. Кто совершил это преступление? Почему оно совершено? Каким образом в Париже могло случиться такое преступление, чтобы о нем мы не знали? Значит, у нас плохая организация.

— Ваши слова, любезный В, подтверждают и мои выводы. Мысль, высказанная вами, встревожила меня, и я принял кое-какие меры.

— Да? — удивился В.

— Да. Вот уже два месяца происходят странные вещи, о которых знаю я один. Дело Сабины Даже более огорчило меня, чем удивило. У меня есть могущественный, но неизвестный и таинственный враг.

— Что вы говорите?

— Правду. Я позже объясню вам это. Сначала подумаем о настоящем и воспользуемся имеющимся у нас временем.

— Я в вашем распоряжении.

— Вы знаете, что случилось сегодня на мельнице Жавель?

— С Полиной Сорбье?

— Это происшествие чрезвычайно для нас полезно.

— Без сомнения!

— Заметьте, что, когда дело идет о том, что лично меня не касается, мои сведения всегда верны и поспевают вовремя.

— Верно. Отсюда вы заключаете…

— Что у меня есть могущественный, ожесточенный, неумолимый тайный враг.

— Надо раскрыть эту тайну и узнать, кто он.

— Это необходимо для нашей общей безопасности.

В комнате несколько минут царило молчание.

— Теперь говорите, любезный В, что вы хотели мне посоветовать?

— Сначала расспросить Петухов, которые подадут вам рапорты, потом допросить Бриссо. Во время этих допросов явится Зеленая Голова, и, когда расскажет, что узнал, вы, принимая во внимание то, что предварительно узнаете, сделаете выводы. Я так думал до этой минуты, но то, что вы мне сообщили, меняет дело.

— Все равно, я так и поступлю. Позовите сперва Индийского Петуха.

В отворил дверь. Леонарда сидела на площадке.

— Индийский Петух! — произнес он.

Старуха спустилась с лестницы со скоростью кошки, бросившейся на добычу. Прошло несколько секунд, и Индийский Петух явился.

— Твое донесение, — сказал ему начальник.

— Вот оно, — ответил Индийский Петух, подавая большой лист, сложенный вчетверо, исписанный мелким, убористым почерком.

Начальник развернул бумагу и быстро пробежал ее глазами, потом положил на стол.

— Ты был прошлой ночью на улице Розье? — сказал он.

— Да, — ответил Индийский Петух, — с девятью курицами.

— Где ты стоял?

— На углу улицы Тампль.

— До того самого времени, как был подан сигнал?

— Да, я оставил мой пост только в ту минуту, когда загорелся особняк Шароле.

— В котором часу ты туда явился?

— В десять часов.

— Кого ты встретил из прохожих на улице Тампль или на других улицах?

— От десяти часов до полуночи несколько запоздалых мещан, все заплатили без малейшего сопротивления. В полночь прошли дозорные. От полуночи до половины третьего не проходил никто.

— Ты в этом уверен?

— Ручаюсь головой. От половины третьего прошли два человека по улице Розье. Они шли от улицы Кокрель, пройдя всю улицу Розье, они повернули направо по улице Тампль.

— Они заплатили?

— Нет.

— Почему?

— Это были бедные мастеровые.

— И они пошли по улице Тампль?

— Да, они шли довольно медленно по направлению к особняку Субиз.

Начальник посмотрел на В.

— Он говорит правду, — тихо сказал В, — эти двое мастеровых были замечены и Петухом Коротышкой, который видел, как они прошли.

— А больше никого ты не видел? — спросил начальник.

— Никого до той минуты, как напали на особняк.

— Никто не шел по улице, не входил в какие-нибудь дома и не выходил из них?

— Никто, — сказал Индийский Петух с глубоким убеждением.

— Хорошо. Оставайся здесь и жди моих приказаний.

Индийский Петух поклонился и отошел к стене. Начальник ударил в гонг. Голова старухи Леонарды просунулась в полуоткрытую дверь.

— Петух Коротышка! — скомандовал он.

Леонарда закрыла дверь. На ступеньках лестницы послышались быстрые шаги, вошел Петух Коротышка. Как и Индийский Петух, он поклонился.

— Где ты провел прошлую ночь? — спросил начальник.

— Я был у монастыря Святого Анастасия, напротив Блан-Манто, с десятью курицами и шестью цыплятами, — ответил маленький толстяк, снова кланяясь.

— Ты караулил одновременно улицу Тампль, улицу Фран-Буржуа и улицу Рая?

— Точно так.

— В котором часу ты заступил на свой пост?

— В десять часов.

— Что ты заметил до полуночи?

— Ничего особенного. Проходили разные люди, с которых я не требовал платы, потому что получил такое приказание. Без четверти одиннадцать карета герцога Ришелье проехала по улице Фран-Буржуа на улицу Трех Павильонов. Карета князя де Ликсена и маркиза де Креки проехали почти в ту же минуту, по тому же направлению к особняку Комарго.

— Ты отправил кого-нибудь следовать за ними?

— Нет, я не получал приказания.

— Потом?

— Я ждал назначенной минуты. Ровно в полночь я оставил шесть куриц у стены, отделяющий монастырь от особняка Шароле, и вышел на улицу с четырьмя курицами, спустя несколько минут после обхода дозорных. От полуночи до половины третьего не проходил никто; после половины третьего два работника прошли по улице Тампль к особняку Субиз.

— Те, которых видел Индийский Петух, — заметил В. Начальник согласно кивнул и, обращаясь к Петуху Коротышке, сказал:

— Потом?

— Через десять минут я заметил в тени трех человек, идущих от улицы Рая. Они прошли по улице Тампль на улицу Фран-Буржуа; на них были щегольские плащи и треугольные шляпы, люди эти казались очень веселыми. Это были какие-нибудь чиновники главного откупщика, возвращавшиеся с ужина. Я подал сигнал именно в ту минуту, когда они шли вдоль стены монастыря. Курицы мои бросились на этих людей, не оказавших ни малейшего сопротивления.

— Ты записал их приметы?

— Нет.

— Напрасно. Сделайте необходимые распоряжения, — прибавил начальник, обратившись к В, — чтобы подобная забывчивость более не случалась. Для нас важно знать всех, с кем мы имеем дело и кто может оказаться нам полезен.

— Будет исполнено! — ответил В.

— Продолжай! Что сделали эти люди?

— Они заплатили и продолжили путь к улице Святой Екатерины. Я потерял их из виду впотьмах у особняка Шароле.

— Потом?

— Ничего не случилось до минуты нападения.

— Никто не проходил?

— Больше никто.

Начальник сделал знак Петуху Коротышке встать возле Индийского Петуха и, отворив дверь, вызвал Растрепанного. Растрепанный Петух немедленно явился.

— Доложи о прошлой ночи! — потребовал начальник.

— Я был на улице Барбетт с пятью цыплятами и на улице Субиз с шестью курицами и девятью цыплятами, — отвечал Растрепанный Петух. — Я занял свой пост в половине двенадцатого. В полночь прошли дозорные, а потом до минуты нападения не проходил никто.

— По улице Субиз и по улице Барбетт, а по улице Тампль?

— Тоже никто.

— Никто не проходил от полуночи до половины четвертого?

— Никто, это точно.

— Следовательно, мастеровые, которых Индийский Петух и Коротышка видели проходящими по улице Тампль, пропали между улицей Фран-Буржуа и улицей Барбетт? В каком доме?

— Ни в одном из тех, которые находятся между этими двумя улицами, — ответил Растрепанный Петух. — Там всего восемь домов, и у двери каждого дома я поставил по цыпленку. Ни одна дверь не открывалась, значит, с этой стороны улицы никто не входил.

— С другой стороны тоже, — с живостью сказал Петух Коротышка. — Между улицей Субиз и улицей Рая пять домов, и у каждой двери я поставил цыпленка. Никто не входил и не выходил.

Начальник обратился к Индийскому Петуху:

— Ты слышишь?

— Я уверен в том, — сказал Индийский Петух, — что от половины третьего до трех часов два человека вышли из улицы Розье, прошли по улице Тампль по направлению к особняку Субиз.

— Я могу подтвердить, что эти два человека действительно прошли мимо улицы Фран-Буржуа по улице Тампль, — сказал Петух Коротышка, — но утверждаю также, что они не входили ни в один из домов на улице Тампль с левой стороны, от улицы Рая до улицы Субиз.

— А я заявляю, — сказал Растрепанный Петух, — что никто не входил ни в один из домов с правой стороны и не проходил в этот час с улицы Тампль мимо улицы Барбетт.

— Однако, — сказал В, — если эти два человека прошли мимо улицы Фран-Буржуа по улице Тампль, они или продолжили путь, или вошли в какой-нибудь дом на этой улице.

— Я сказал правду, — отвечал Индийский Петух.

— И я также, — подхватил Коротышка.

— И я, — прибавил Растрепанный.

— Да, — сказал начальник, — два человека прошли мимо улицы Фран-Буржуа по улице Тампль и должны были или продолжать путь и, следовательно, пройти мимо улицы Барбетт, или войти в один из домов на улице Тампль, между этими двумя улицами. Это неопровержимо, иначе не может быть.

— Два человека шли по улице Тампль, — сказал Индийский Петух, — я это утверждаю.

— Эти два человека прошли мимо улицы Фран-Буржуа и продолжали идти по улице Тампль — я на этом настаиваю! — сказал Петух Коротышка.

— А я клянусь, что ни один человек не проходил по улице Тампль мимо улицы Барбетт! — вскричал Растрепанный Петух. — И не входил ни в один из домов с правой стороны.

— И с левой, — прибавил Петух Коротышка.

Все трое, по-видимому, говорили правду. Начальник долго молча смотрел на них.

XXIV Загадка

Начальник с нетерпением обратился к В, спросив:

— Петух Яго пришел?

В быстро подошел к двери, распахнул ее и обменялся несколькими словами с Леонардой.

— Да, — сказал он.

— Пусть войдет.

Не прошло и минуты, как высокий человек вошел в комнату. Этот человек со смуглым лицом, черными волосами и тонкими чертами лица имел какой-то восточный отпечаток, равно как и его странный костюм, походивший толи на венгерский, то ли на немецкий. Костюм был зеленого цвета, очень узкий в талии, он прекрасно обрисовывал стан, достойный Геркулеса. На шляпе этого человека красовались зеленые перья.

— Ты был в особняке Альбре прошлой ночью с двумя курицами? — спросил начальник.

— Да, — ответил Геркулес, кивая своей огромной головой.

— До которого часа оставался ты там?

— До часу ночи.

— Где были остальные твои курицы?

— Шесть куриц находились в первом доме на улице Трех Павильонов. Я караулил на углу улицы.

— Кого ты видел?

— От часа до минуты нападения никого.

— Никого! — закричал Петух Коротышка. — трех человек, которые без четверти три прошли улицу Фран-Буржуа?

— Трех человек? — повторил Петух Яго с удивлением.

— Да, трех человек, закутанных в большие плащи и в треугольных шляпах.

— Они прошли на улицу Фран-Буржуа без четверти три?

— Они мне даже заплатили, а я стоял у стены монастыря Святого Анастасия, то есть на конце улицы, выходящей на улицу Тампль.

— А я в час был на этой самой улице на углу Трех Павильонов, напротив особняка Альбре, но никто не проходил — я клянусьв этом!

— Но на улице Фран-Буржуа, — сказал В, глаза которого сверкали сквозь отверстия бархатной маски, — начиная от улицы Тампль до улицы Трех Павильонов только монастырь Святого Анастасия, особняк Шароле и особняк Альбре. Три человека, войдя с одного конца улицы, должны были выйти с другого, если только они не вошли в одно из этих трех жилищ.

— Они не входили в монастырь Святого Анастасия, — сказал Петух Коротышка, — я видел, как они направились к особняку Шароле.

— Они не входили в особняк Альбре, — сказал Петух Яго, — повторяю: я не видел никого.

— Леонарда! — позвал начальник. Старуха вошла.

— Ты была в кухне особняка Шароле, — сказал начальник, — ты подожгла его. После отъезда графа кто-нибудь входил в особняк?

— Граф уехал в девять часов, — отвечала Леонарда, — в половине десятого вернулись управляющий и камердинер, которых не было дома. С этой минуты в особняк не входил никто.

— А выходил ли кто-нибудь?

— Никто!

В резко подался вперед. Начальник успокоил его движением руки.

— Позовите Золотого Петуха! — сказал он. Человек с золотистым пером на шляпе появился на пороге.

Его костюм, щегольской и великолепный, затмевал костюмы его товарищей, за исключением Петуха Яго, он шел с превосходством, как бы показывая свое высокое положение. Петух подошел и поклонился.

— Ты занимал нынешнюю ночь с двадцатью курицами улицу Четырех Сыновей и улицу Жемчужную, — сказал ему начальник, — то есть контролировал пространство от особняка Субиз до особняка Комарго?

— Да, — ответил Золотой Петух.

— От полуночи до времени нападения на особняк Шароле что ты видел?

— Ничего, кроме тела молодой девушки в три часа утра.

— А от полуночи до трех часов?

— Ни по улице Тампль, ни по улице Четырех Сыновей, ни по улице Жемчужной не проходил никто.

— А молодая девушка?

— Она, вероятно, шла по другой стороне улицы, я ее не видел.

— А тот, кто ее ранил?

— Его я тоже не видел.

— Это невозможно! Растрепанный Петух уверяет, что не видел никого, кто шел бы со стороны улицы Барбетт и улицы Субиз.

— Начальник, вот как было дело. От полуночи до трех часов ни одно человеческое существо не проходило мимо нас. Шел сильный снег, но мои курицы стояли очень близко друг к другу, так что никто не мог пройти незамеченным. В ту минуту, когда пробило три часа, я услышал глухой шум, как бы от падения тела на снег и пронзительный крик, за которым последовал стон. Я хотел броситься туда, как окна в особняке Комарго вдруг распахнулись, и поток света осветил улицу. Я и мои курицы скрылись в тени. Появились слуги с факелами и фонарями. С ними шли маркиз де Креки, виконт де Таванн и князь де Лик-сен. У окон стояли Кинон, Комарго, Сале, Дюмениль, Госсен. Вышедшие из особняка принялись все осматривать и обыскивать. Я последовал за ними ползком по стене сада. Перед особняком Субиз, почти на углу улицы Четырех Сыновей, на улице Тампль виконт де Таванн нашел в луже крови молодую бесчувственную девушку. Ее унесли в особняк. Желая узнать причину этого происшествия, я осмотрел все, когда остался один. На снегу не было никаких следов около того места, где упала девушка. Я поднял глаза, в этой части особняка не было окон. Мои курицы не видели никого. Каким образом она очутилась тут и кто ее ранил, я не понимаю.

Начальник сделал знак пяти Петухам и Леонарде приблизиться.

— Итак, — сказал он, — в прошлую ночь от половины третьего до трех часов два человека исчезли на улице Тампль, между улицей Рая и улицей Субиз, и мы не знаем, куда они девались, три человека также исчезли на улице Фран-Буржуа. Наконец, женщина была ранена и найдена без чувств и в крови на снегу. Ей оказали помощь посторонние, а между тем в этом квартале все выходы охранялись пятью Петухами и пятьюдесятью восемью курицами!

Начальник скрестил руки на груди и обвел всех грозным взглядом.

— Как это объяснить? — спросил он после некоторого молчания.

Все переглядывались с выражением беспокойства, смешанного с недоверием и любопытством. Золотой Петух шагнул вперед и сказал:

— Пусть начальник думает что хочет, и накажет, если захочет, но, клянусь, я сказал правду.

— И я также, и я, — одновременно сказали другие Петухи.

— Дайте клятву, — вмешался В.

Золотой Петух подошел к начальнику. Начальник вынул из-за пояса кинжал с коротким острым клинком, разделенным в самой середине выемкой. Золотой Петух протянул руку над обнаженным клинком и сказал:

— Пусть смертельный яд, которым пропитано это железо, проникнет в мои жилы, если я говорю неправду.

Остальные Петухи и Леонарда по очереди повторили ту же клятву, протянув руки над кинжалом. Когда они закончили, начальник заткнул кинжал за пояс, потом сказал:

— Идите вниз и ждите моих приказаний.

Пять Петухов в сопровождении Леонарды вышли из комнаты, и дверь закрылась за ними.

XXV Совещание

Начальник и В остались одни.

— Вы думаете, что Зеленая Голова сможет все разъяснить? — спросил начальник.

— Я надеюсь, — отвечал В.

— Но что он может сказать?

— Когда он вернется, вы узнаете.

— Но если он не вернется?

— Это невозможно.

— Почему же? Разве он не может изменить?

— Зеленая Голова — самый преданный из наших людей, он не изменник!

— Однако кто-то изменяет!

Начальник быстро ходил по комнате. Вдруг он остановился перед В.

— Кто изменяет? Я должен это выяснить во что бы то ни стало и притом не теряя ни минуты, даже если бы мне пришлось употребить самые крайние средства.

И он начал снова быстро ходить по комнате в самом сильном волнении. В следил за ним с выражением беспокойства, которое проглядывало сквозь его маску.

— Хотите видеть Хохлатого Петуха? — спросил он. — Он пришел!

— Нет. Прошлой ночью он ужинал далеко от того места, где это случилось, — ответил начальник.

— А Черного Петуха?

— Он ничего не знает: я его допрашивал сегодня. Нет, нет! Мне нужен Зеленая Голова!

В понимающе кивнул.

— Он, верно, не придет, — с нетерпением продолжал начальник.

— Придет! Он смог освободиться только в полночь. Это он вел дело Жакобера, агента де Марвиля.

Начальник поднял глаза на В.

— Все сделано? — спросил он.

— Да, сделано в половине двенадцатого, за несколько минут до того, как я пришел сюда.

— Хорошо! А рапорт?

— Он будет составлен этой ночью.

— Ничего не будет упущено?

— Все будет описано в мельчайших подробностях, и вы получите отчет завтра утром, никак не позже.

— Его нужно передать до полудня начальнику полиции, чтобы он мог прочесть донесение королю. — Начальник насмешливо улыбнулся и продолжил: — Этот человек мне мешал, однако он может быть мне и полезен, если позволит руководить собой. Надо посмотреть. — Он хлопнул себя по лбу и прибавил: — Но все это не объясняет таинственного дела бедной Сабины. А я должен все узнать: оставаться в подобной неизвестности — значит изменить нашему делу.

Он, по-видимому, принял окончательное решение.

— Позовите сюда Бриссо, — сказал он В, — черт возьми! Она или заговорит, или я клещами раскрою ей рот.

— Не хотите ли сами пойти наверх? — спросил В.

— Нет, пусть она спустится сюда. Здесь вполне безопасно, стены достаточно толсты.

В вышел из комнаты. Начальник, оставшись один, стал медленно прохаживаться, склонив голову.

— Кто же этот враг, который уже шесть месяцев вредит мне?

Он остановился, скрестив руки на груди.

— Горе ему! — продолжал начальник. — Он вчера ночью осмелился коснуться одного из двух существ, которые дороги моему сердцу! Кто бы он ни был, он падет в борьбе!

Начальник поднял голову, лоб его прояснился внезапной мыслью, пальцы сжались.

— Да, ночь на 30 января трагична для всех, кого я люблю, — сказал он. — Я отомщу тем, кто наделал мне столько зла! Отомщу! Но, — сказал он, переменив тон, — кто все-таки этот невидимый враг?

Начальник погрузился в глубокое раздумье.

— Эта двойная жизнь была так прекрасна, — сказал он, — сколько радостей я принес обиженным! Скольких я осчастливил! Как будущее мне улыбалось! И на вершине этих успехов неизвестная рука вдруг поразила ангела моих мечтаний и моей жизни!

Начальник остановился. На него страшно было смотреть, его лицо отражало самые сильные и самые противоположные чувства.

— Горе! Горе ему, — продолжал он, — я отомщу!

Он ходил взад-вперед по комнате, потом снял со стены план Парижа и положил его на стол, медленно проводя пальцем по всем белым линиям, представлявшим улицы.

— Как объяснить исчезновение этих людей? — говорил он, глядя на план. — Двое с одной стороны, трое с другой — и ни малейшего следа! Но это невозможно! Решительно невозможно. Неужели люди, которые мне служат, сговорились, чтобы обмануть меня, чтобы изменить мне? Нет, нет, это исключено!

Он опять остановился.

— Но если они не изменяют мне, кто тогда?

Начальник стоял с нахмуренными бровями, на лбу его появились складки, предшественники бури. Раздался скрип, и дверь отворилась.

XXVI Бриссо

В, все еще в маске, вошел в комнату и, шагнув в сторону, пропустил вперед себя женщину.

Это была известная сводница Бриссо, вписавшая свое имя в любовные летописи царствования Людовика XV. О ней часто упоминают, повествуя о приключениях той эпохи. Записки Ришелье и архивы полиции полны разных скандальных рассказов о ней и вполне оправдывают ее репутацию.

Бриссо была высока ростом и чрезвычайно стройна. Ее рост и сложение говорили о физической силе, присущей не многим женщинам. Она была одета в костюм яркого цвета. Войдя в комнату, она очутилась лицом к лицу с начальником и отступила, как бы пораженная ужасом.

Действительно, вид этого человека, освещенного лампой, имел что-то страшное и фантастическое. Рост его был очень высок, пояс, за которым были заткнуты шпага, пистолеты и кинжал, стягивал стройный стан. Лицо, черты которого мешали рассмотреть густые усы и борода, имело дикое выражение, черные глаза бросали сверкающие взгляды из-под косматых бровей, а рука, положенная на кинжал, будто приготовилась к удару. Бриссо отпрянула назад.

— Подойди! — сказал ей начальник властным тоном. После довольно продолжительного молчания он продолжил:

— Ты знаешь, перед кем находишься?

— Нет, — нерешительно ответила Бриссо.

— Ты находишься перед человеком, который, будучи верен друзьям, не имеет привычки прощать своим врагам. Я буду тебя допрашивать, и ты обязана мне отвечать.

Сказав это, начальник отворил железную дверь небольшого шкафа, вынул мешок, который бросил на стол, а возле мешка положил заряженный пистолет.

— В этом мешке двадцать тысяч ливров золотом, — сказал он, а в этом пистолете пуля. Если ты будешь служить мне, как я хочу, эти двадцать тысяч станут твоей наградой. Если ты попытаешься меня обмануть, я всажу эту пулю тебе в лоб. Ты можешь мне верить, когда я говорю подобным образом.

После минутного молчания он прибавил:

— Я — Петушиный Рыцарь!

Назвав себя, он отступил назад, и свет лампы хорошо осветил его. Он предстал во всем блеске гнева. Бриссо сложила руки на груди и не имела сил даже вскрикнуть, будто грозное имя вдруг парализовало ее. Наконец она, сделав усилие, упала на колени.

— Пощадите! — сказала она. Петушиный Рыцарь пожал плечами.

— Ты будешь отвечать ясно и прямо на мои вопросы? — продолжал он очень спокойным голосом.

Бриссо медленно встала.

— Садись, — сказал Петушиный Рыцарь. Она повиновалась.

— Где ты провела прошлую ночь?

— В домике графа де Сувре, — отвечала Бриссо не колеблясь.

— На улице Сен-Клод?

— Именно там.

— Кто был за ужином?

— Д'Айян, де Лозен, Фиц-Джемс, де Гонфлан, де Лаваль и де Шароле.

— А из женщин?

— Мадемуазель де Тутвиль, баронесса де Бревнан, Лекок и Феррати.

— Что делали за ужином?

— Что делают всегда за ужином — забавлялись, — сказала Бриссо, к которой мало-помалу возвращалась ее обыкновенная самоуверенность. — Мужчины и женщины переоделись олимпийскими богами и богинями. Это было очень смешно.

— Ты что там делала?

— Меня не было в начале ужина, я приехала после, по делу девочки…

— Какой девочки?

— Я не знаю, должна ли я…

— Ты должна рассказать мне подробно все, что делала вчера вечером.

Бриссо, видимо, колебалась.

— Вы хотите, чтобы я сказала вам всю правду? — продолжала она.

— Да!

— А если я вам скажу, а вы мне не поверите? Что тогда?

— Но почему?

— Потому, что я сама себе не верю. То, что случилось, очень странно!

— Говори немедля!

— Вы не причините мне зла, если я вам расскажу все?

— Клянусь, тебе нечего бояться!

— И вы не станете всем рассказывать, что узнали что-то от меня, потому что это поссорит меня с моими друзьями, а я ими дорожу…

— Скажи мне все, и твое имя не будет нигде упомянуто.

— И я получу тысячу луидоров?

— Да.

— Ну, будь вы Петушиный Рыцарь, или сам черт, или начальник полиции, мне все равно, я вам верю, и вы узнаете все. Слушайте же: того, что случилось вчера, я не понимаю сама, да и вы вряд ли поймете.

— Рассказывай, как все было! Ты знаешь, что я всегда исполняю то, что обещаю.

— Я это знаю! Поэтому я так испугалась, когда увидала себя в ваших руках.

— Так я слушаю.

— Вчера вечером был ужин у месье де Сувре, как я вам уже сказала, — начала Бриссо. — Я ничего не знала об этом ужине и спокойно сидела дома перед камином, когда в полночь в парадную дверь сильно постучали.

«Иди и отвори!» — закричала я Лолотте. Это моя камеристка. Она побежала и вернулась, говоря: «Лакей хочет говорить с вами». — «От кого?» — «От графа де Сувре».

Я велела позвать лакея. Он пришел и подал мне письмо от графа, который писал, чтобы я приехала сейчас «по известному делу». По известному делу… Но какому же? У меня нет никаких дел с графом. «Верно, я ему нужна», — подумала я. Внизу стояла карета. Я села, меня привезли на улицу Сен-Клод и провели в гостиную. Все сидели за столом в смешных маскарадных костюмах; было очень весело. Эти милые господа все меня знают, а я знаю их еще лучше. Они часто поверяют мне свои секреты, и мы в очень хороших отношениях. Я думала, что они послали за мной, чтобы пригласить поужинать, и хотела сесть, но все вышло иначе. Граф де Сувре встал и подошел ко мне. «Бриссо, — сказал он мне, — ты должна нам объяснить твою странную шутку».

Я посмотрела на него. Он был переодет Бахусом с кистями винограда на голове. Я рассмеялась, думая, что граф решил пошутить. «Ты должна ответить мне!» — сказал он. «Спросите других», — ответила я.

Но он рассердился, и Шароле тоже. Я увидела, что он говорит серьезно, и спросила: «О чем вы говорите?» — «О немецкой княгине, которую ты велела привезти сюда». — «Я велела привезти сюда немецкую княгиню? — изумилась я. — Когда?» — «Сегодня вечером».

Я опять подумала, что это шутка и опять расхохоталась, но граф де Сувре сказал: «Вот письмо, которое ты прислала мне».

Он подал мне бумагу. Я удивилась, поскольку не писала графу. Это письмо передала ему женщина, которая сказала, что служит у меня. Письмо еще при мне.

— Оно при тебе! — обрадовался Петушиный Рыцарь. — Это удача!

— Да, я положила его в карман, чтобы позже выяснить, кто это посмел воспользоваться моим именем.

— Дай мне это послание.

— Вот он, месье.

Бриссо подала письмо Петушиному Рыцарю, и тот развернул его. В наклонился через плечо начальника, чтобы прочесть вместе с ним.

— Письмо было запечатано моей печатью, — сказала Бриссо, — розовый венок с амурами в середине.

Петушиный Рыцарь и В прочли следующее:

«Граф, есть одна благородная дама, желающая присутствовать на одном из очаровательных ужинов, которые составляют славу нашего любезного общества.

Эта иностранка, немецкая княгиня. Я не назову вам ее имени, потому что поклялась сохранить тайну.

Я обещала ей исполнить ее фантазию; узнав же, что вы сегодня даете ужин, на котором будут присутствовать молодые люди из высшего общества и первейшие наши красавицы, я дала ей знать. Она специально приехала в Париж.

Чтобы исполнить свое желание и одновременно сохранить инкогнито, эта молоденькая девушка наденет костюм мещанки.

Экипаж привезет ее к вашему домику. Там ей свяжут руки, завяжут глаза и принудят прекратить крики, которые она нарочно будет испускать, как девушка, похищенная из родительского дома. Предупреждаю вас, что она имеет намерение разыграть эту роль. Это будет очень забавно; действуйте же и вы в соответствии с этим. Сохраните мою тайну и веселитесь на славу!

Мари Бриссо».

— Ты догадываешься, кто мог написать это письмо? — обратился Петушиный Рыцарь к Бриссо.

— Нет, пока не знаю, месье.

— Сможешь узнать?

— Может быть, но точно не скажу.

— Если успеешь это выяснить в течение двух суток, я удвою обещанную награду. Рассказывай дальше.

— Прочитав письмо, я заявила, что его писала не я и что это была чья-то злая шутка.

«Немецкая княгиня уже здесь, и она очень мила», — сказал граф де Шароле. «Она здесь? — изумилась я. — Где?» — «В маленькой гостиной, где она искусно притворяется, будто с ней сделался обморок». «Она и сейчас в обмороке?» — «Да, — отвечал де Сувре. — Для того чтобы положить конец этой комедии криков и обмороков, которые продолжаются уже два часа, мы и послали за тобой. Иди к своей княгине и все устрой!» — «Я не прочь с ней познакомиться», — сказала я и прошла в маленькую гостиную, где увидела на диване женщину без чувств. Она лежала неподвижно, точно мраморная статуя. «Какой артистический обморок! — рассмеялась я, все еще думая, что это шутка. — Княгиня! Мы одни, вы можете не притворяться». Она даже не шевельнулась.

Я подошла к ней, наклонилась и… увидела девочку, которая такая же княгиня, как вы и я! Я ее узнала — это была Сабина Даже. «Вот тебе и раз! — воскликнула я, взяв ее за руку. — Ну вставайте же!»

Но ее рука была холодна. Она ничего не слышала и вовсе не притворялась, так как действительно лишилась чувств. Я дала ей понюхать нашатырного спирта, но и это не помогло.

«Так, — подумала я, пораженная внезапной догадкой, — понимаю! Она захотела присутствовать на ужине тайком и сама написала письмо. Что ж, довольно неплохо придумано!»

Девочка все лежала без чувств или, по крайней мере, притворялась. Полагая, что она играет комедию, я ждала, когда же она откроет глаза. Мы все еще были одни. Девочка очнулась; я начала было разговор, но после нескольких моих слов она вдруг бросилась к окну; я хотела ее задержать, но она распахнула окно и выскочила в сад.

— Куда же она девалась потом? — спросил Петушиный Рыцарь.

— Этого мы не смогли узнать, месье. Шел сильный снег; сад велик; одна калитка, выходящая на бульвар, была открыта. Мы искали ее везде, но не нашли никаких следов беглянки. Потом я узнала, что Сабина найдена раненой перед особняком Субиз; я думаю, что, когда она убежала, наверное, на нее напали разбойники из шайки Петушиного Рыц…

Бриссо запнулась и побледнела как полотно.

— То есть… я… потому что вы… — забормотала она испуганно.

— Это все, что ты знаешь? — перебил Петушиный Рыцарь.

— Все как есть, все! Клянусь всеми святыми.

— Ты говоришь, что не нашли никаких следов?

— Никаких. Слуги искали везде.

— И на улице около особняка?

— Да, но безрезультатно.

— А из лиц, которые ужинали, никто не отлучался?

— Кажется, никто, но наверняка не знаю, потому что уехала почти тотчас же.

Петушиный Рыцарь посмотрел на В, который не произнес ни слова с той минуты, как Бриссо начала рассказ.

Наступило довольно продолжительное молчание. Петушиный Рыцарь обернулся к Бриссо:

— Ты не лжешь?

— Если я лгу, велите меня изрезать на мелкие куски. Я сказала правду, истинную правду, месье!

— Сегодня ты видела кого-нибудь из тех, кто присутствовал на этом ужине?

— Только графа де Шароле; он пришел снять у меня квартиру, потому что его особняк сгорел.

— Как он выглядел?

— Как обычно, был весел.

— Он все еще у тебя?

— Он сейчас ужинает у Лораже.

— Тебе никто не рассказывал подробностей об этом происшествии?

— Мне известно то же, что и всем, месье.

— Разве ты сама не старалась ничего разузнать?

— Я не люблю вмешиваться в чужие дела, которые меня не касаются.

— Однако тебе следует вмешаться в это дело, если хочешь, чтобы мы стали друзьями.

— Я сделаю все, что вы желаете, месье!

Петушиный Рыцарь подал знак В, тот взял Бриссо за руку:

— Пойдемте!

— Но… — пролепетала Бриссо, с выражением непреодолимого ужаса.

— Ничего не бойся! — сказал Петушиный Рыцарь и добавил, указывая на мешок, лежавший на столе. — Возьми, это твое.

— Неужели?

— Да, бери же. Если будешь служить мне хорошо, ты часто будешь получать по стольку же.

— Вы прекрасный человек, месье, — сказала Бриссо, — я сделаю все, что вам угодно, можете на меня рассчитывать, у Бриссо есть свои достоинства!

— Ступай! — велел Петушиный Рыцарь.

В вывел женщину через другую дверь, скрытую под драпировкой.

XXVII Хохлатый Петух

Петушиный Рыцарь подошел к столу и нажал пальцем на украшение из позолоченной бронзы, доска стола тотчас приподнялась, как крышка пюпитра. Возле этого пюпитра располагались восемь больших кнопок с бронзовыми кольцами. Кнопки были разных цветов: белая, позолоченная, коричневая, желтая, зеленая, серебристая, черная и красная. Рыцарь приподнял черную кнопку за кольцо, потом опустил ее и застыл неподвижно, не выпуская кольца из рук. Потом опять поднял кнопку и опять опустил. Очень тихий свист донесся из пюпитра, как будто из какой-нибудь невидимой трубы. Петушиный Рыцарь, не снимая левой руки с кнопки, наклонился к столу и, взяв правой рукой перо, обмакнул его в чернила и написал несколько строк на узкой полоске пергамента необыкновенно мелким почерком.

Рыцарь нажал на пружину, кнопка откинулась, открыв круглое отверстие. Он свернул пергамент, вложил его в это отверстие и закрыл кнопку. Затем он взялся за серебристую кнопку, потянул ее и опустил, запер пюпитр и сел в большое кресло у камина.

— То, что я предвидел, случилось, — шептал он, — но я не дам себя победить, буду бороться до конца, буду бороться, не теряя духа, и, если мне придется пролить свою кровь до последней капли, я достигну цели — узнаю все! Да! Я узнаю, кто написал письмо под именем Бриссо, кто ранил Сабину, узнаю, кто мой неизвестный враг!

Петушиный Рыцарь грозно сжал кулаки. Дверь тихо открылась, и вошел человек лет двадцати пяти. Он был обаятелен в полном смысле этого слова и одет с изящной изысканностью. Напудренный, в шелковых чулках, он словно только что вышел из версальской гостиной.

Он подошел к Петушиному Рыцарю, держа левую руку на эфесе шпаги. Его куртка, синие бархатные панталоны и белый атласный жилет, вышитый золотом, украшали большие рубиновые пуговицы, осыпанные бриллиантами. Контраст между этими двумя людьми был странный и поразительный.

— Хохлатый Петух! — сказал Петушиный Рыцарь после минутного молчания. — Я доволен твоей службой, я знаю, что могу положиться на тебя. Тебе я доверил самый ответственный участок. Ты будешь мне нужен. Ты можешь служить мне всем, возможно, даже жизнью?

— Требуйте все, что угодно, начальник, — ответил элегантный человек. — Моя жизнь безраздельно принадлежит вам, потому что вы спасли жизнь двум единственным существам, которых я любил на земле, прежде чем встретил вас. Я был на самом дне. Вы одним прыжком помогли мне взойти на самый верх общественной лестницы. Поэтому преданность виконта де Сен-Ле д'Эссерана безгранична: испытайте его.

— Вы видели Морлиера? — спросил Петушиный Рыцарь, учтиво переходя на «вы».

— Я ужинал с ним прошлой ночью в домике принца Конти, в Тампле.

— Вы беседовали с ним?

— Очень долго.

— Он согласен?

— Да, но он хочет, чтобы уплатили его кредиторам, это его единственное условие.

— Это условие легко исполнить.

— Он хочет получить деньги и погасить долги. Я думаю, что этот человек чрезвычайно будет нам полезен. Это самая порочная личность. Он все видел, все познал, через все прошел. Он не отступит перед самым дерзким поступком; он вхож в любое общество. Будучи дворянином и служа при принце Конти, он в Тампле, как в безопасном убежище, может все сделать и сделает!

— Морлиер должен служить мне. Вскоре мы поужинаем с ним.

— В маленьком домике в Пасси?

— Да.

— Я дам ему знать.

— Виконт, вы знаете Бриссо?

— Кто же ее не знает!

— С этой минуты вы должны надзирать за этой дамой, и мне необходимо знать абсолютно все, что она будет делать, говорить и даже думать.

— Это не составит труда.

— Каждый вечер вы лично должны подавать мне донесение.

— Будут еще какие-нибудь распоряжения?

— В скором времени король охотится в лесу Сенар, вы поедете с двором?

— Несомненно.

— Пошлите в Кенси человека, который знал бы, где вас найти в любое время.

— Хорошо.

— Вам нужны деньги?

— Нет. У меня осталось еще более тысячи луидоров.

— Отлично, любезный виконт! Бриссо вернется домой через десять минут.

— Я начну действовать…

— Подождите.

Петушиный Рыцарь взял лист бумаги, перо и чернила и начал что-то быстро писать, потом, запечатав письмо тремя печатями с трех перстней, которые носил на безымянном пальце левой руки, передал это письмо Хохлатому Петуху.

— Прочтите это письмо завтра утром, — сказал он, — если, читая его, вы испытаете хотя бы малейшую нерешительность, вложите письмо в конверт, запечатайте черным сургучом и велите отдать Леонарде. Вы поняли меня?

— Несомненно.

— Если, напротив, вы колебаться не будете и почувствуете в себе душевный подъем, сделайте то, что предписывает это письмо.

Хохлатый Петух повернулся к выходу.

— И еще, — продолжал Рыцарь, — у вас есть тайны, которых у многих нет. Если меня убьют или если я умру естественной смертью, полностью доверьтесь тому, кто был сейчас здесь со мной, чьего лица вы никогда не видели. Повинуйтесь ему, потому что инструкции, которые он будет давать, он получит от меня. Теперь прощайте.

Виконт поклонился и, положив письмо в карман, вышел.

XXVIII Черный Петух

Едва Хохлатый Петух вышел из комнаты, как Петушиный Рыцарь подошел к занавеске и отодвинул ее. Эта занавеска скрывала маленькую дверь, которая была открыта, и В, все еще в маске, стоял на пороге.

— Вы все слышали?

В подошел и, схватив обе руки Петушиного Рыцаря, горячо пожал их.

— Я не перестаю восхищаться вами, — сказал он. В эту минуту раздалось пение петуха.

— Это Зеленая Голова, — воскликнул В. — Наконец-то мы все узнаем.

Второе «кукареку» раздалось уже ближе, Петушиный Рыцарь покачал головой.

— Зеленая Голова кричит не так! — сказал он.

— Вы уверены?

Леонарда отворила дверь и сказала:

— Черный Петух хочет поговорить с начальником.

— Пусть войдет, — распорядился Рыцарь.

— Разве Черный Петух уходил? — удивился В.

— Да, я дал ему поручение.

Тяжелые шаги раздались на ступенях лестницы. Черный Петух, темный с головы до ног, появился на пороге.

— Что ты узнал? — живо спросил Петушиный Рыцарь.

— Зеленая Голова убит! — ответил Черный Петух.

— Как убит?! — воскликнул В.

— Где и как он погиб? — спросил Рыцарь.

— Он лежит на мостовой перед угловым домом на пересечении улиц Корделье и Готфейль. На шее у него красный шнурок. Он удавлен — вот что я узнал.

— Давно он погиб? — спросил В.

— Не думаю: он был уже холоден, но тело еще не совсем окоченело.

— Что ты предпринял?

— Ничего! Убедившись в его смерти, я вернулся за приказаниями.

— Ты никому не говорил о случившемся?

— Ни слова.

— Веди нас туда.

Черный Петух направился к двери. Петушиный Рыцарь быстрым движением руки пригласил В следовать за ним. Все трое спустились с лестницы и, прихватив фонарь, вышли из дома.

XXIX Погибший

Черный Петух шел впереди и, наконец, остановился.

— Вот смотрите, — сказал он, протягивая руку и указывая пальцем на неопределенное пятно, едва различимое в темноте.

Петушиный Рыцарь и В подошли и склонились.

— Это Зеленая Голова, — сказал Петушиный Рыцарь, осветив фонарем лицо человека, лежащего перед тумбой.

— Он умер, — сказал В, потрогав труп в области сердца и запястья, — не более двух часов назад.

Петушиный Рыцарь, поставив фонарь на землю, приподнял голову погибшего, чтобы рассмотреть шнур на шее. Этот шнур, очень тонкий, похожий на те, что употребляют на Востоке палачи, был из красного шелка. Он дважды обвивал шею и вместо обыкновенной петли на конце имел нечто вроде витой кисти, закрепленной медным зажимом с пружиной.

Лицо было безобразно, черты страшно искажены: глаза вытаращены, рот полуоткрыт, зубы сжаты, кровавая пена еще виднелась на губах. Шея посинела от внутреннего кровоизлияния.

Внимательно осмотрев труп, В подозвал Черного Петуха и вместе с ним начал обыскивать карманы Зеленой Головы.

— Все карманы пусты: бумаги, бывшие у него, исчезли, — сказал он, закончив осмотр.

Петушиный Рыцарь и В переглянулись. Первый взял фонарь и очень внимательно осмотрел мостовую вокруг трупа. Вдруг он наклонился и поднял бумажку, сложенную вчетверо, быстро развернув, он пробежал ее глазами.

— О! — произнес он со странным выражением, затем после минутного молчания обратился к Черному Петуху и приказал: — Унеси труп в дом на Кладбищенской улице и спрячь в нижнем этаже. Идем! — обратился он к В.

Часть вторая ФАВОРИТКА КОРОЛЯ

I Путь в Брюноа

Утром 23 февраля 1745 года — то есть спустя недели три после происшествий, описанных в первой части, — щегольская карета со светло-зеленым кузовом и обитыми серебром колесами, запряженная четверкой лошадей, ехала по городку Боасси-Сен-Леже.

На дверцах кареты красовался герб — два мощных кабаньих клыка.

На шеях лошадей позвякивали колокольчики. В их гривы были вплетены шелковые ленты изумрудного цвета, а в хвостах красовались банты такого же оттенка. Два форейтора в бархатных зеленых камзолах с серебряной тесьмой и в треугольных шляпах, украшенных кокардами из белых лент, управляли лошадьми. Два лакея в зеленых с серебром ливреях сидели сзади.

В карете ехали два человека, которые, небрежно развалившись на подушках, любовались великолепным пейзажем.

Была зима, но вот уже две недели стояла хорошая погода. Солнце ярко светило, небо было безоблачно, холод не особо силен. Путешественниками в щегольских охотничьих костюмах были герцог де Ришелье и маркиз де Креки. В этот день должна была состояться королевская охота в лесу Сенар, и герцог с маркизом ехали на место сбора, назначенное смотрителем лесных угодий. Дорогой они разговаривали, смеялись, обменивались придворными анекдотами, которые Ришелье знал в изобилии. Креки больше слушал, чем говорил.

Карета ехала мимо парка Брюноа и великолепного замка, величественно возвышавшегося, блистая позолоченными кровлями. Двадцатью годами позже безумная расточительность маркиза де Монмортеля сделает этот замок знаменитым.

— Ей-богу, — сказал Ришелье, смеясь, — король, сделав маркизом Париса де Монмортеля, должен был бы дать ему герб, изображающий золотое поле, заваленное мешками!

— Парис сослужил хорошую службу, — сказал Креки с притворной серьезностью.

— Хорошую службу! — повторил Ришелье. — Кому же?

— Самому себе.

— Отлично сказано!

— Утверждают, любезный герцог, что этот главный банкир имеет в своей личной кассе более двадцати миллионов.

— Так и есть, маркиз. Этот банкир имеет такое влияние, что сам назначает контролеров.

Вдруг Ришелье, схватив шелковый шнурок, висевший у переднего стекла, дернул его и закричал:

— Не сюда! Не сюда!

Карета, которая должна была свернуть направо, к месту сбора охоты, вдруг остановилась. К дверце подошел лакей, почтительно держа в руках шляпу.

— Налево, по дороге в Шуази, — сказал герцог. Лакей передал это приказание форейторам, и карета быстро покатилась в новом направлении.

— Но мы не туда едем! — с удивлением воскликнул Креки.

— Да, но мы успеем, — отвечал Ришелье. — Охота назначена в два часа, а теперь который час?

Креки посмотрел на часы.

— Десять.

— У нас в запасе целых четыре часа!

— И что же мы будем делать все это время?

— Сначала совершим очаровательную прогулку, а потом превосходно позавтракаем.

— Где же мы будем завтракать?

— В великолепном замке!

— Кто в нем живет?

— Царица грации, красоты и любви.

— Черт побери, любезный герцог! — вскричал Креки, теребя кружева жабо. — Я не сожалею, что встал так рано и выехал по вашему совету натощак.

— Я вам говорил, что будете меня благодарить.

— Мы едем в Шуази?

— Нет, к лесу в окрестностях Шуази.

— Что же там за замок?

— Этиоль.

— Мы едем к племяннице Турншера?

— Именно. Мы будем завтракать, если только это вам угодно, любезный маркиз, у жены Нормана д'Этиоля, помощника главного откупщика.

Креки посмотрел на Ришелье, потом расхохотался и пожал ему руку.

— Прекрасно, — сказал он, — меня уверяли, что мадам д'Этиоль очаровательна! Но зачем вы меня везете туда?

— Чтобы не ехать в одиночестве.

Креки вытаращил глаза.

— Если это загадка, мне не по силам ее отгадать, — сказал он.

— Разгадка состоит в том, что я не могу принять вашей благодарности.

— Отчего?

Ришелье раскрыл табакерку — истинное произведение искусства, запустил в нее свои тонкие пальцы и, медленно нюхая ароматический табак, сказал, стряхивая его крошки с жабо:

— Вы знаете мадам Норман д'Этиоль…

— По имени — немножко, по слухам — очень много, внешне — вовсе не знаю.

— Ну, мой друг, мадам Норман д'Этиоль очаровательная молодая женщина, исполненная грации, красоты, остроумия и даже талантов: она играет на лютне и клавесине, поет, танцует, как балерина, очень хорошо рисует карандашом и масляными красками и, наконец, декламирует не хуже Дюмениль.

— Черт побери! Да ваша мадам д'Этиоль просто совершенство! Я влюблюсь в нее до безумия: прелестная, грациозная, остроумная, танцовщица, певица, драматическая актриса, музыкантша…

— Словом, приманка для короля!

Ришелье улыбнулся и лукаво посмотрел на своего спутника. Маркиз хотел что-то сказать, но форейторы еще громче защелкали хлыстами, и вихрь пыли поднялся впереди, справа от кареты.

— Держи левее, дурак, и дай проехать! — закричал громкий голос.

Хлысты защелкали сильнее, раздались крики, и голос, только что кричавший, продолжил:

— Служба короля!

Креки, наклонившись вперед, высунул голову в окно кареты. Впереди стояла большая наемная карета, запряженная двумя большими лошадьми, которая занимала почти всю ширину дороги; кучеру этой кареты форейторы маркиза де Креки и приказывали посторониться и пропустить их экипаж.

В ту аристократическую эпоху проехать по узкому месту дороги первым было делом крайней важности. Знатные люди с этой целью нередко останавливали и даже опрокидывали кареты низших по званию. Наемной карете грозила опасность, потому что форейторы решили проехать во что бы то ни стало. И, если бы экипаж маркиза де Креки ринулся вперед со своей четверкой, то карета неминуемо опрокинулась бы в реку.

II Красавица

— Боже! Да вы нас сбросите в реку! — закричал жалобный голос.

И в окне наемной кареты показалось круглое, румяное лицо с двойным подбородком. Маркиз де Креки весело расхохотался.

— Аббат де Берни! — воскликнул он.

— Берни! — повторил Ришелье, выглядывая, в свою очередь.

— Маркиз де Креки! — воскликнул аббат, протянув руки. — Неужели вы хотите нас угробить?

— Сохрани Бог, любезный аббат, вы слишком интересный собеседник, и притом мадемуазель Госсен мне не простит этого. Однако, любезный аббат, мы должны проехать.

— Я ужасно боюсь этой кареты, которая скрежещет, как старое железо.

— Садитесь в нашу карету, а потом эту можно будет столкнуть в реку.

— С удовольствием, — ответил аббат, и лицо его засияло.

Лакеи соскочили на землю, один отворил дверцу наемной кареты, и аббат вышел, другой лакей опустил подножку кареты маркиза де Креки.

— Но я не один, — сказал аббат де Берни.

— А-а! — заметил Ришелье. — С вами в карете дама?

— Мужчина.

— Кто же это?

— Вольтер.

— Пусть и он перейдет в нашу карету, пригласите его.

Ришелье насмешливо улыбнулся:

— Разве вы не знаете Вольтера?

— Знаю, — отвечал Креки.

— Значит, вы должны знать, что если вы его попросите через аббата, то он не придет.

— Почему?

— Потому что его надо пригласить иначе.

Ришелье сделал знак рукой лакею.

— Идите и передайте от нас месье де Вольтеру, что мы просим его оказать нам честь пересесть в нашу карету.

Лакей поклонился и со шляпой в руке подошел к дверцам наемной кареты; через несколько минут высокий, худощавый человек, одетый без щегольства, медленно вышел из наемной кареты.

Это был Мари Франсуа Аруэ де Вольтер. Ему исполнилось в ту пору пятьдесят лет, и он находился даже не во всем блеске даже славы — слава, в полном значении этого слова, пришла к нему много лет спустя, — а в центре блистательных и шумных обсуждений его персоны.

— Садитесь же, любезный Аруэ, — сказал Ришелье, дружески кланяясь великому писателю.

Вольтер сел в карету, и дверца немедленно закрылась. В это время кучер наемной кареты слез с козел и, взяв лошадей под уздцы, свел их с дороги. Блестящий экипаж маркиза быстро покатил дальше.

— Теперь, господа, скажите нам, — начал де Креки, — куда вы желаете, чтобы мы вас отвезли?

— Мы не допустим, чтобы вы ради нас свернули с дороги, — ответил Вольтер.

— Куда же вы ехали? — полюбопытствовал Ришелье.

— В Этиоль! — ответил аббат де Берни.

— Надо же! И мы тоже туда едем.

— Разве вы знаете мадам д'Этиоль? — спросил Ришелье Вольтера.

— Я ее знал, когда она была мадемуазель Пуассон.

— Пуассон! Пуассон! — повторил Креки. — Какой-то Пуассон, помнится, чуть ли не был повешен за злоупотребления.

— Он ее отец, — сказал Вольтер.

— И кто-то спас его в Гамбурге, — заметил Ришелье.

— Это был Турншер.

— А потом кто-то выхлопотал ему прощение.

— Опять же Турншер!

— Турншер! Турншер! — повторил Креки, смеясь. — Стало быть, он покровитель семейства Пуассон?

— Он так богат, что мог бы быть благодетелем всего человечества, — сказал Берни, — у него миллионов двадцать.

— Что он еще сделал для семейства Пуассон?

— Он совершенно освободил Пуассона, — отвечал Вольтер, — от неприятностей, от скуки, от горестей и от беспокойств отцовской любви, занимаясь его дочерью, хорошенькой Антуанеттой, воспитание которой взял на себя.

— И он в этом добился полного успеха, — сказал аббат, — потому что к восемнадцати годам мадемуазель Антуанетта стала просто совершеннейшей девушкой!

— Это действительно женщина образованная, — заметил Ришелье.

— Мало того, — добавил Вольтер, — это артистка, и артистка умная! Она превосходная музыкантша, она удивительно рисует, горячо, страстно, с воодушевлением умеет вести интересный разговор, любит блестящее общество, охоту, развлечения!

— Что я вам говорил, Креки? — воскликнул Ришелье. — Эта женщина — само совершенство! Когда Турншер, ее крестный отец, вывел ее в свет и давал праздник за праздником — помните, какой она имела успех? .

— Ошеломляющий! В городе и при дворе говорили только о ней.

— Как она была хороша в день свадьбы!

— И как Норман был безобразен! — сказал Берни.

— Так же, как и теперь, — прибавил Вольтер.

— Да, но он был помощником главного откупщика, и брак совершился.

— Норман д'Этиоль — племянник Турншера? — спросил Креки.

— Да.

— Так что мадам д'Этиоль привязана к Турншеру всеми узами. Он ее крестный отец, ее дядя, ее благодетель…

— За это Пуассон ему глубоко признателен!

— Сколько лет она замужем?

— Три года.

— И сколько ей лет?

— Я могу точно это сказать, — сказал Вольтер, — потому что в тот день, когда она родилась, я обедал у Турншера, это было 29 декабря 1721 года.

— Значит, ей теперь двадцать четыре года.

— Лучший возраст женщины!

— И мы едем к этому очаровательному созданию? — спросил Креки герцога.

— Да, мой милый, — ответил тот.

— Что мы будем там делать?

— То, что делают все, кто переступает порог ее гостиной — обожать ее.

— И вы разбудили меня так рано, и мы поехали так скоро только для того, чтобы представить меня мадам д'Этиоль?

— Когда вы приедете, маркиз, вы перестанете об этом сожалеть, ибо встретите там самое веселое, самое любезное, самое остроумное и самое блестящее общество, какое только можете себе представить.

— Не сомневаюсь.

— Вы можете сомневаться тем менее, что перед нами два представителя этого любезного общества — Вольтер и Берни, к чьим именам вы сможете присоединить имена Монертьюи, Монтескье, Мармонтеля, Жанти-Бернара и других знаменитостей.

— Удивительна жизнь этой молодой женщины! — сказал Вольтер. — Дочь Пуассона, человека ничтожного, она имела перед собой самую незавидную перспективу, но этот ребенок был баловнем природы! Все дурное оборачивалось для нее хорошим, и, вместо того чтобы идти по извилистой тропинке, она с самого начала своей жизни, с первых шагов следует по прекрасной дороге, усыпанной цветами. Кто может знать, куда приведет ее этот путь?

— Одна судьба, — сказал Берни.

— Которой герцог де Ришелье так часто подает руку, — прибавил Вольтер, лукаво улыбаясь.

Ришелье тоже улыбнулся и посмотрел на Вольтера. Что-то промелькнуло во взглядах двух этих умных людей, но умных столь различно: Ришелье имел всю хитрость придворного, Вольтер — все лукавство философа.

Карета тем временем уже несколько минут ехала по лесу, потом повернула налево, на берег реки и поднялась на крутую гору, на которой возвышался замок Этиоль.

— Мы не можем долго оставаться в замке, — сказал Креки, — я долженприсутствовать при начале охоты: этого требует моя должность.

— Мы уедем тотчас, как вы захотите, — отвечал Ришелье, — но прежде дайте нам приехать.

— Вот мы и приехали, — сказал аббат де Берни, когда экипаж въехал в величественные ворота и покатился по аллее, украшенной справа и слева пьедесталами, на которых стояли статуи. Вся греческая мифология была представлена резцами лучших скульпторов. За статуями вьющиеся растения образовывали стену из зелени высотой в десять футов. В конце аллеи был большой двор с бассейном в центре, с постройками из кирпича по обе стороны, а в глубине возвышался сам замок с остроконечной крышей.

Карета остановилась у крыльца. Множество лакеев в разных ливреях, стоявших в передней, и множество экипажей во дворе свидетельствовали о множестве гостей.

Выйдя из кареты, Ришелье и Креки немного отстали от спутников. Маркиз взял за руку герцога.

— Любезный герцог, — сказал он, — хотите, чтобы я высказал вам свои сомнения?

Ришелье посмотрел на него с выражением, в котором смешивались и насмешка, и чистосердечие.

— Высказывайтесь, мой милый, — сказал он. — Мой дед был кардиналом, и, хотя сам я не священник, все же должен был унаследовать от него хотя бы привилегию выслушивать чужие признания.

— Мой неожиданный визит к мадам д'Этиоль не случаен.

— Вы так думаете?

— Уверен.

— Что ж, вы не ошибаетесь.

— Так, значит, все это неспроста!

— Разумеется!

Креки с любопытством наклонился к своему спутнику.

— В чем же дело?

Герцог хитро улыбнулся.

— Вы не догадываетесь? — спросил он.

— Нет.

— Тогда вы узнаете все, когда…

Ришелье остановился, размышляя.

— Когда? — с нетерпением спросил Креки.

— Когда мы позавтракаем с мадам д'Этиоль.

— Почему же не раньше?

— Потому что раньше… невозможно.

— Но…

— Молчите, мой милый, мой милейший, и будьте благоразумны.

Креки расхохотался.

— Знаете ли, вы чертовски раздразнили мое любопытство!

— Понимаю.

— Зато я ничего не понимаю!

— Вы поймете, когда придет время, любезный маркиз — до тех пор не расспрашивайте. Убаюкивайте себя предвкушением.

— Я буду себя убаюкивать, несомненно, но не засну.

Ришелье жестом предложил маркизу проследовать в замок.

III Замок д'Этиоль

Выстроенный в живописном месте замок д'Этиоль был архитектурным шедевром и поистине волшебным зданием, в котором искусно совмещались и ослепительная роскошь, и изящный вкус, так прославившие восемнадцатый век — странный век французской истории, когда умер Людовик XIV и родился Наполеон I; век угасания старой королевской династии и появления династии новой — императорской; век прогресса, давший миру Вольтера и Руссо; век сильный, могучий, где все было грандиозно: величие и упадок, роскошь и нищета, слава и бесчестие; наконец, век, который все разрушил, уничтожил, поглотил и все воссоздал!

Но, простите меня, читатели, я увлекся, далеко отступил от предмета нашего повествования. Возвратимся же поскорее в прекрасный замок Этиоль, в эту милую обитель, где все, очевидно, служило тому, чтобы вызывать восторг и доставлять удобство: роскошь меблировки, великолепие экипажей, изысканный стол, беспрерывные празднества — это было восхитительное жилище, где хозяйкой была очаровательная женщина.

Завтрак был подан в розовой столовой, огромные окна которой позволяли гостям любоваться живописным пейзажем.

Пятнадцать мужчин, представлявшие цвет французской аристократии, искусства, науки, литературы и финансовых кругов, сидели вокруг стола в обществе десяти женщин, сиявших драгоценностями и красотой.

Но самая прекрасная сидела на почетном месте, угощая гостей, как умная хозяйка, желающая нравиться всем.

Это была Антуанетта д'Этиоль.

Антуанетта славилась не только тем, что она прекрасна, но и тем, что обольстительна в буквальном значении этого слова. Черты ее были тонкими, нежными, изящными; взгляд был мягким, как бархат, голос с небольшим оттенком истомы, который порой был звонким, как струна; ее чудные волосы были пепельного цвета с великолепным золотистым отблеском; кожа ее имела белизну перламутра, а рот напоминал амуров Альбано.

Но всего обольстительнее была неуловимая прелесть ее личика, отражавшего попеременно лукавство, кротость, доброту, глубину мысли и любовь. Это чрезвычайно выразительное лицо являлось истинным отражением души. Стан ее был очень строен, позы благородны и кокетливы; походка грациозна, ножки миниатюрны, руки совершенны. Одаренная женскими чарами, Антуанетта в совершенстве знала науку туалета.

По правую руку ее сидел Ришелье, по левую Вольтер, напротив помещался ее крестный отец и благодетель Турншер. Другие места были заняты виконтом де Таванном, маркизом де Креки, аббатом де Берни, графом де Рие, Пуассоном — братом Антуанетты, которому было тогда только двадцать лет, — далее сидела мадам Госсе с другом дома мадам де Рие, женой банкира, мадам де Вильмюр, замок которой находился по соседству с замком Этиоль, мадам де Лисней со своей дочерью, хорошенькой кузиной Антуанетты.

Возле мадам де Вильмюр сидел Норман д'Этиоль, муж Антуанетты, человек низенького роста с отталкивающим лицом.

Из четверых других мужчин трое были знаменитостями: Бусле — живописец, Фавар — драматург и Жанти-Бернар — поэт. Четвертый мужчина с серьезной физиономией, в строгом костюме, с проницательным и ясным взором, был Пейрони, знаменитый хирург.

Живой и остроумный разговор шел весело и душевно, каждой новой шутке все весело смеялись.

— Господа! — сказала Антуанетта д'Этиоль, до того тихо говорившая с герцогом Ришелье. — Позвольте мне сообщить вам приятное известие: герцог любезно обещал мне формально испросить у его величества позволение, чтобы «Искательница ума» была поставлена в придворном театре.

Фавар вспыхнул.

— В самом деле?

— Да-да! Это решено, не правда ли, герцог?

— Обещаю вам. — отвечал Ришелье.

— Довольны ли вы, Фавар?

— Доволен ли! — воскликнул автор, тогда еще малоизвестный. — Мог ли я мечтать о большем счастье? Ах! Все радости моей жизни достаются мне от вас: вы — муза, вдохновляющая меня!

— А месье де Вольтер подает вам советы.

— Фавару нужны только похвалы, — ответил Вольтер.

— Я никогда не забуду, что со мной случилось через два дня после премьеры вашей очаровательной пьесы, — сказал Турншер, смеясь.

— В самом деле, — сказала мадам д'Этиоль, также засмеявшись, — представьте себе, господа, после премьеры «Искательницы ума» я пришла в такой восторг, что умирала от желания увидеть автора и осыпать его похвалами. Я попросила дядюшку на следующий день исполнить мое желание, и он мне обещал.

— Верно, — продолжал Турншер, — а когда я отправился к Фавару, думая, что еду к поэту, я нашел кондитера…

— Увы! Такова была моя профессия! — сокрушенно сказал Фавар.

— Он обжаривал в масле пирожки, — прибавила мадам д'Этиоль.

— Не говорите дурно о пирожках, — сказал Пейрони с серьезным видом, — пирожки в масле выдумал отец Фавара, и они оказывают большие услуги желудочным больным.

— Кене предписал именно их бедной Сабине, — заметил Таванн.

— Кстати, — заметил Креки, — Даже говорил мне третьего дня, что его дочери гораздо лучше.

— Уверяют, что она спасена.

— Узнали, наконец, кто ранил эту несчастную девушку? — спросила мадам д'Этиоль.

— Пока нет. Начальник полиции не мог разузнать ничего, и он в отчаянии, этот бедный Фейдо де Марвиль, потому что король не скрыл от него вчера своего неудовольствия.

— Ах! — сказала Антуанетта д'Этиоль, и лицо ее вдруг изменилось.

— Это покушение на молодую девушку без видимой причины очень странно! — сказала мадам де Госсе. — Но ведь вы видели ее в самую ночь преступления, месье де Берни?

— Верно, — отвечал аббат, — мы ужинали в тот вечер с герцогом де Ришелье, с маркизом де Креки и виконтом де Таванном. Маркиз и виконт первые оказали помощь дочери Даже.

— Таванн первым увидел ее, — сказал Креки.

— И до сих пор ничего не известно?

— Решительно ничего.

— Впрочем, в ту ночь случились странные происшествия, — прибавил Пейрони, — особняк Шароле сгорел.

— И мы имели честь быть представлены Петушиному Рыцарю, — сказал Ришелье.

— Петушиному Рыцарю! — с ужасом повторила Антуанетта. — Вы его видели?

— Видели.

— Где?

— У мадемуазель Комарго.

— Ах, Боже мой! Неужели он хотел ее убить?

— Вовсе нет, разве что имел намерение задушить ее розами, потому что он принес великолепнейший букет, какой только можно достать в это время года.

— Петушиный Рыцарь принес розы мадемуазель Комарго?

— Он при нас преподнес их ей, и, право, этот Рыцарь очень хорош собой, и имеет очень интересную внешность!

— Подобное чудовище!

— Тише! Не говорите дурно о нем: его искренний друг здесь.

— Искренний друг Петушиного Рыцаря здесь, в моем доме?! — возмутилась Антуанетта.

Все гости переглянулись с выражением комического ужаса.

— Этот преданный и искренний друг, — сказал Ришелье, — виконт де Таванн.

— Боже мой! — сказала Антуанетта. — Вы шутник, герцог!

Веселый хохот встретил слова герцога. Один Таванн не смеялся.

— Утверждение месье Ришелье совершенно справедливо, — заявил он.

Взоры собравшихся устремились на него.

— Какая странная шутка! — проронила мадам де Вильмюр.

— Таванн вовсе не шутит, — возразил Креки.

— Он и прежде об этом говорил! — добавил аббат де Берни. — Доказательством служит то, что Рыцарь принес розы мадемуазель Комарго в ночь, когда он велел сжечь, как сам же признался, особняк Шароле, и пришел по приглашению Таванна.

— Он даже успокоил этих дам, — сказал Креки, — уверив, что им ничего не грозит и что он уже отдал соответствующие приказы.

— Ну да, он так и сказал, — подтвердил Ришелье.

— Но, выходит, ваш Рыцарь очаровательный человек, — сказала мадам д'Этиоль.

Ришелье расхохотался.

— Спросите вашего дядю, — предложил герцог. — Он также видел Рыцаря однажды…

Турншер сделал гримасу. Намек на приключение с бриллиантами у мадемуазель Аллар вызвал у него печальные воспоминания. Смех удвоился, потому что это приключение было известно всем.

— И Петушиный Рыцарь — друг виконта де Таванна? — поинтересовался Вольтер.

— Я имею честь находиться с ним в хороших отношениях, — ответил виконт самым серьезным тоном.

— В таком случае я буду вам чрезвычайно обязан, если вы представите меня ему, я желаю с ним познакомиться.

— Рыцарь тоже будет рад вас видеть, потому что он ваш поклонник. В последний раз, когда мы разговаривали с ним за завтраком, он мне много говорил о ваших сочинениях.

— Мне чрезвычайно лестно. Но разве вы часто с ним видитесь?

— Представьте себе, вот уж пять лет всякий раз, когда я подвергался опасности или когда мне была нужна важная услуга, Петушиный Рыцарь являлся в надлежащую минуту — устранял опасность и тем самым оказывал мне услугу.

— Что он требовал от вас взамен? — спросила Антуанетта.

— Ничего.

— Почему он так поступает?

— Не знаю.

— Разве вы у него не спрашивали?

— Никак не могу объясниться с ним на этот счет.

— Однако вы знаете его давно?

— Пять лет назад я его встретил при трагических для меня обстоятельствах. Я видел его тогда впервые, и в продолжение шести часов он дважды спас мне жизнь, убил трех человек, увез четвертого, мешавшего мне, за пятьдесят лье и истратил сто тысяч экю, чтоб помочь моей любви к одной женщине, с которой я никогда не говорил, но которую обожал.

— Сто тысяч экю! — удивился Турншер.

— Сто тысяч экю! — повторил де Рие недоверчиво. Оба капиталиста, очевидно, не могли поверить своим ушам.

— Расскажите нам все это подробно, виконт, — попросила де Вильмюр.

— Я не могу, мадам.

— Почему?

— Я обещал Рыцарю ничего никому не рассказывать.

— Но разве этот Рыцарь не гнусное чудовище? — спросила мадам д'Этиоль.

— Это знатный вельможа, играющий роль разбойника! — сказал аббат де Берни.

— Я, право, не знаю, кто такой Рыцарь с точки зрения общественного положения, — сказал Пейрони, — но с точки зрения ловкости и физической силы — это личность с удивительными способностями!

Глаза всех обратились к хирургу.

— Я говорю о его побеге из цистерны для воды, — сказал Пейрони. — Вы знаете это дело о табаке, когда Петушиный Рыцарь захватил целый обоз и принудил смотрителя этот самый обоз выкупить? Рыцарь имел даже дерзость дать ему собственноручную расписку. Месье де Турншер и месье де Рие подтвердят этот факт.

— Подтверждаю, — кивнул Турншер.

— На другой день, — продолжал Пейрони, — Петушиного Рыцаря захватила объездная команда… По крайней мере, захватили человека, признавшегося, что он Петушиный Рыцарь. Его выдал один из его сообщников. На него надели кандалы; это произошло в деревне Шатней возле замка Сео. Я в тот день находился в замке. Мне любопытно было увидеть Петушиного Рыцаря, и я отправился в деревню.

— Вы его видели? — спросила мадам де Госсе. — Каков он?

— Я видел колосса с густыми волосами, с бородой и усами, скрывавшими его лицо. Он походил на хищного зверя. Руки его были скованы за спиной. В ожидании подкрепления караульные посадили его в пустую цистерну; а отверстие закрыли огромным камнем, с отверстием для воздуха; у камня поставили двух часовых. Когда через два часа явились судьи с объездной командой и отодвинули камень… в цистерне никого не оказалось: Рыцарь исчез.

— Как же он сбежал?

— Неизвестно.

— Часовые изменили и помогли ему?

— Часовые ни на минуту не оставались одни, вокруг толпилось много любопытных.

— А цистерна была пуста?

— Совершенно.

— А следы побега обнаружили?

— Никаких. Я сам осматривал цистерну.

— Как это страшно! — воскликнула Антуанетта д'Этиоль.

— Не пугайтесь, мадам, — сказал Ришелье, вставая из-за стола и предлагая руку своей очаровательной соседке, — эти господа подшучивают над нами. Я уверен, что месье де Вольтер ничему этому не верит.

— А может быть, и верю, — возразил Вольтер. — Мне тоже известно о Петушином Рыцаре нечто пугающее.

— Что? Что? — спросили несколько голосов одновременно.

— Я так же, как виконт де Таванн, не могу вам ответить.

На этот раз удивление было всеобщим.

— Если мы останемся здесь еще минуту, — сказала Антуанетта, улыбаясь, — то окаменеем от страха. Солнце светит великолепно, не угодно ли вам прогуляться по парку?

— Конечно, — сказала мадам де Вильмюр. — У нас есть время до начала охоты.

Мадам д'Этиоль и Ришелье вышли из столовой, открывая шествие.

Пейрони подал руку мадам де Госсе, которая была его соседкой за столом.

— Кстати, доктор, — сказала она ему, — я знаю кое-что про вас.

— Что же, мадам?

— Я вас встретила недавно, а вы меня не заметили; очевидно, вы возвращались с любовного свидания.

— Помилуйте, мадам!

— Уверена: вы были в маске.

— В маске? — повторил Пейрони, вздрогнув. — Когда же это было?

— Несколько недель тому назад… в ту самую ночь, когда шел очень сильный снег… Вспомнила! Это случилось, когда мадам де Рие давала большой бал по случаю дня рождения принца де Конде — 30 января.

— 30 января… вы меня видели?

— Да! Я возвращалась домой. Шел сильный снег, и карета ехала тихо, без шума. Проезжая мимо вашего дома, я машинально посмотрела на вашу дверь и увидела человека в черном плаще, который вкладывал ключ в замок. На лице этого человека была черная бархатная маска. Дверь открылась. Стук кареты заставил человека повернуться. При этом движении маска упала, и я узнала вас.

— В самом деле?

— Да. Признайтесь, доктор, когда такой человек, как вы, надевает маску и закутывается в плащ, отправляясь ночью бродить по Парижу, ведь не к больным же он направляется?

— Почему же нет? Хирурги часто хранят врачебные тайны.

— Неужели?

Пейрони со своей спутницей спускался со ступеней крыльца в сад, когда лакей в темной ливрее почтительно подошел.

— Что ты хочешь, Жерве? — спросил знаменитый хирург.

— Отдать вам письмо, — ответил лакей.

Доктор взял письмо и быстро пробежал его глазами.

— Кто тебе отдал эту бумагу?

— Всадник, только что проехавший мимо замка.

— Он окликнул тебя?

— Нет. Я был в большой аллее, у ворот. Всаднику походивший на офицера, приехал со стороны леса. Он остановился, увидев меня, и спросил, не я ли лакей Пейрони. Я ответил, что я. Тогда он достал бумагу и карандаш, написал записку, не сходя с лошади, и приказал отдать ее вам незамедлительно.

— Хорошо.

Жерве поклонился и отошел.

— Опять тайна! — сказала, смеясь, мадам де Госсе. — К счастью, я не любопытна, а то вырвала бы у вас из рук эту таинственную записку, чтобы узнать, о чем идет речь. Это любовное объяснение или вызов?

— Ни то, ни другое.

— Что же это?

— Математическая задача.

— Что вы!

— Взгляните сами!

Пейрони подал ей бумагу.

— Господи, какая тарабарщина! — воскликнула мадам де Госсе. — Это, верно, писал колдун.

Действительно, мадам де Госсе не могла понять ничего в бумаге, поданной лакеем доктору. Там была только одна строчка:

А+С'В = Х-12/3

— Вы ответите на эту интересную записку? — спросила мадам де Госсе после некоторого молчания.

— Сейчас — нет. Отвечу, когда решу задачу.

IV Искренний друг

— Итак, вы счастливы? Вы совершенно счастливы?

— Зачем вы задаете мне этот вопрос, герцог?

— Потому что я искренне к вам привязан, мой очаровательный друг.

Этот разговор происходил в маленькой аллее парка Этиоль.

Антуанетта шла медленно, закрываясь от солнца зонтиком из страусовых перьев. Глаза ее были задумчивы, она выглядела сильно взволнованной. Ришелье шел рядом с ней, играя со своей табакеркой; слегка склонив голову, он искоса поглядывал на Антуанетту и беседовал с непринужденностью знатного вельможи, который во всех обстоятельствах умеет владеть собой.

— Когда я вижу вас — такую прелестную, очаровательную, грациозную, — продолжал герцог, — мне кажется, что вы не знаете, зачем родились и для чего предназначены.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Антуанетта нерешительно.

— Что вы могли бы занять совсем другое положение в свете, а не то, которое вам отвел случай.

— Но… Чего еще мне желать от жизни?

— Спросите ваше сердце и ум, они дадут лучший ответ.

— Они молчат.

Ришелье наклонился к Антуанетте.

— Моя царица красоты и грации! — произнес он фамильярным тоном покровителя. — Неужели вы всегда будете со мной столь скрытной? Ах! Еще так недавно женщина, такая же молодая, очаровательная, остроумная, восхитительная и обожаемая, открывала мне свое сердце. Бедная герцогиня де Шатору! Она знала, каким верным другом я ей был.

Услышав имя бывшей фаворитки короля, Антуанетта вздрогнула.

— На что вы намекаете, герцог? — прошептала она.

— Я хочу вас спросить, моя красавица, помните ли вы тот день, когда стояли у обедни в версальской капелле?

— Помню, — отвечала Антуанетта, заливаясь краской.

— Вы никогда раньше не видели короля так близко, как в тот день?

— Это правда.

— И если вы видели короля в тот день, то и король вас видел.

— Но!

— Выходя из капеллы, его величество обернулся и бросил на вас последний взгляд. Я заметил внимание к вам короля и, когда он бросил на вас этот последний взгляд, сказал ему:

— Государь! Если герцогиня де Шеврез заметит этот взгляд, у нее заболит правая нога.

— Отчего это? — спросил меня король.

— Потому что из-за дамы, на которую вы только что бросили взгляд, герцогине де Шеврез чуть не раздавили ногу.

Король вспомнил эту историю: когда вы пели у мадам де Вильмюр, герцогиня де Шеврез так восхищалась вашим голосом и внешними данными, что герцогиня де Шатору наступила ей на ногу каблуком, чтобы та замолчала. Король при этом воспоминании тихо покачал головой и печально улыбнулся…

— Если ее пение сравнимо с ее красотой, то ее, должно быть, очень приятно слышать.

— Король так и сказал, герцог? — прошептала мадам д'Этиоль.

— Так и сказал. Он так и думает, уверяю вас! Вы, наверное, заметили, что оба раза при встрече с вами на охоте в лесу Сенар король не скрывал своего удовольствия.

— Не знаю, должна ли я верить этому…

— Зачем мне говорить вам это, если слова мои не соответствуют истине?

Антуанетта продолжала прогулку, все менее и менее скрывая волнение, овладевшее ею. Ришелье видел все, угадывал все и понимал все.

— Не наградите ли вы эту бедную Лебон, если ее предсказание осуществится? — спросил он вкрадчивым голосом.

Мадам д'Этиоль чуть не вскрикнула.

— Мадам Лебон! — повторила она с удивлением. — Как, вы знаете, что…

— Что она предсказала вам, когда вы были ребенком? Конечно, знаю. Я ждал в соседней комнате и слышал ее предсказание.

— О герцог! Молчите! Не говорите никому…

— Лебон вам предсказала, будто любовь короля сделает вас королевой Франции? Нет! Я ничего не скажу. Я предоставлю событиям идти своим чередом. Сегодня, — прибавил герцог, наклонившись к Антуанетте, — его величество охотится в лесу Сенар на кабана — вам это известно. Креки будет распоряжаться охотой. Вот список аллей, по которым король будет проезжать…

Антуанетта д'Этиоль хотела раскрыть рот, но Ришелье приложил палец к губам.

— Прощайте! — сказал он. — Оставляю вас зрело поразмыслить и решить самой. Я пошел искать Креки, нам пора ехать!

Герцог любезно поцеловал руку Антуанетты и удалился. Антуанетта осталась на том же месте, растревоженная и взволнованная. В душе ее происходила сильная борьба, безумные надежды мелькали в мыслях…

Давно уже странная мысль не оставляла ни днем, ни ночью эту прелестную женщину. Живя в роскоши благодаря неисчерпаемой щедрости своего крестного отца Турн-шера, Антуанетта поддалась лести, сыпавшейся на нее со всех сторон. Окрыленная похвалами, поощряемая зеркалом, оправдывавшим эти похвалы, Антуанетта погрузилась в мир мечтаний, мир вымыслов, подобный миру «Тысячи и одной ночи», где самые могущественные, самые храбрые и самые красивые принцы бросались к ее ногам и предлагали свою корону за один ее поцелуй.

Антуанетта стояла неподвижно возле живой изгороди, взволнованная бурным потоком мыслей. Держа в руке бумагу, которую отдал ей Ришелье, она развернула ее и стала читать названия аллей.

— Что делать? — прошептала она, как женщина, понимающая, что настала важная минута и что решается ее дальнейшая судьба. Ее взволнованное лицо отражало то, что происходило в ее душе. Она сложила руки и повторила, спрашивая сама себя:

— Что делать?

— Действовать сегодня же, не теряя ни минуты, — произнес чей-то голос.

Антуанетта поспешно обернулась; листья плюща раздвинулись, и показалась голова мужчины. Лицо его было скрыто черной бархатной маской. Антуанетта едва не закричала.

— Пусть звезда засияет сегодня! — сказал таинственный человек. — Такова воля судьбы!

Человек исчез, плющ скрыл его.

V Королевская охота

В тишине раздался громкий лай, затрубили трубы, и бешеный кабан ринулся по аллеям. Охота началась.

Она обещала быть долгой и трудной. Кабан был стар и хитер, он прекрасно знал лес; за ним уже охотились и прежде, но безуспешно. Король скакал невероятно быстро. По правую его руку, несколько позади, ехал маркиз де Креки, распоряжавшийся в этот день охотой. По левую руку короля ехали герцог де Ришелье и молодой герцог де Граммон. Другие приглашенные дворяне скакали позади — кто ближе, кто дальше, в зависимости от резвости их лошадей. На всех были щегольские охотничьи костюмы, но ни на ком костюм не сидел так хорошо, как на короле.

Людовик XV был очень хорош собой; он являл собой тот великолепный образец рода Бурбонов, которому так завидовал одряхлевший род Валуа. Черты лица его были безукоризненны, а стан чрезвычайно строен. Во всем его облике и во всех движениях сквозили истинно королевские фация и благородство. В этом отношении он был достойным потомком короля Людовика XIV, который, по словам мадемуазель Скюдери, «играя в бильярд, сохранял вид повелителя Вселенной».

И если король был действительно очень хорош собой, то в этот день, на охоте в лесу Сенар, он находился во всем блеске своей красоты. Его блестящий охотничий костюм, несколько измятый от быстрой езды, шляпа с пером, надвинутая на лоб, напудренные волосы, растрепанные ветром, портупея из душистой кожи, стягивавшая его стан, — все соединилось, чтобы сделать его неотразимым. Ловко сидя в седле, король управлял с удивительным искусством великолепной гнедой лошадью, которая шутя перепрыгивала через все препятствия.

Людовик XV считался самым лучшим наездником при французском дворе, так как обожал охоту. Когда король гонялся за оленем, за кабаном или за волком, он преображался, становился совсем не таким, каким его видели министры час тому назад в зале совета — скучающим, грустным, угрюмым. Живой, пылкий, горячий, он сосредотачивал все свои физические и умственные способности на том, чтобы быть непревзойденным охотником. Он подвергался всем опасностям на охоте, но никогда не ранил его бешеный зверь, не выбрасывала из седла норовистая лошадь. Искусный стрелок, Людовик XV убивал до трехсот птиц в один день. Книги королевской охоты свидетельствуют, что в 1743-м король убил девяносто девять оленей, в 1744-м — восемьдесят семь, а в 1745-м — семьдесят.

Ничего не могло быть привлекательнее, чем эта охота со знатными вельможами, на великолепных лошадях, в богатых костюмах, с прелестными амазонками.

Тут были прекрасная графиня де Тулуз, интересная мадемуазель де Шарола, остроумная мадемуазель де Клермон и хорошенькая мадемуазель Сан.

Эти милые амазонки скакали по лесу не в коляске, как мадам де Монтеспан или герцогиня де Лавальер, а верхом, в шляпках, кокетливо сдвинутых набекрень, с напудренными волосами, украшенными жемчугом и рубинами, в костюмах почти до земли, не скрывавших, однако, ножек, пришпоривавших лошадей золотыми шпорами.

Около трех часов, когда охота была в самом разгаре, кабан бросился в густую чащу. Там опытный зверь словно стал еще хитрее: останавливался время от времени и вдруг клыками распарывал молодых, неопытных собак, следовавших за ним слишком близко, потом ускорял бег, преследуемый старыми собаками, которые останавливались, когда останавливался он, и отвечали на его грозное ворчание громким лаем.

Выбежав из леса в ту минуту, когда этого ожидали менее всего, кабан устремился в долину так быстро, будто и не ведал усталости.

Охотники и амазонки рассыпались в разные стороны в пылу погони. Людовик XV оставил позади себя почти весь двор. Только Креки, Ришелье, Граммон и Таванн смогли оставаться возле него. Вдруг кабан прыгнул в ручей и помчался по воде так проворно, как по твердой земле, направляясь к той части леса, где находился король.

— Я думаю, — сказал король, остановив свою лошадь на берегу ручья, — что охота скоро кончится, через четверть часа кабан утомится, и вся свора окружит его.

Креки замедлил ход своего коня и принялся рассматривать следы.

— Он еще не утомился, государь, — сказал маркиз, — вот его следы на песке, и они не говорят об усталости зверя.

Вдали слышался лай собак, но ничего не было видно. Король пришпорив лошадь, перескочил через ручей и опять быстро поскакал в сопровождении четырех вельмож.

— Мы напали на след? — спросил Ришелье.

— Кажется, — отвечал Граммон.

Они прискакали к перекрестку — — шесть дорог расходилось отсюда по различным направлениям. Голоса собак были слышны гораздо слабее; лесное эхо повторяло их, и невозможно было определить, в какой же стороне шла охота. Аллеи были пусты. Охотники, не сговариваясь, остановили своих лошадей и переглянулись с беспокойством.

— Нам надо взять правее, — сказал Креки.

Король сомневался, осматриваясь вокруг и прислушиваясь. Вдруг он воскликнул:

— Что это господа?

Все обернулись, посмотрели по направлению взгляда короля и вскрикнули от удивления и восторга.

Из узкой аллеи выехал прелестный экипаж в виде раковины, отделанный горным хрусталем, на четырех позолоченных колесах, запряженный двумя рыжими лошадьми, головы которых были украшены белыми перьями. В этой раковине, расположившись на шелковых подушках, держа в белых ручках вожжи, сидела молодая и очаровательная женщина, одетая, как нимфа, с венком из звезд на голове.

Раковина быстро миновала перекресток и исчезла в другой аллее.

— Это лесная нимфа, — сказал король.

— Которая встречает ваше величество каждый раз, как вы изволите охотиться в Сенаре, — сказал Ришелье улыбаясь.

— И каждый раз в различной одежде, — прибавил король.

Не успел он закончить фразу, как стрела, украшенная розовыми и зелеными перьями, упала перед ним. Ришелье проворно соскочил с лошади, схватил стрелу и почтительно подал ее королю.

— Это, должно быть, послание любви, — сказал герцог. Граммон посмотрел на Креки и понимающе улыбнулся.

— Любви, которая в руках Меркурия, — прошептал он.

Людовик XV рассмотрел стрелу. К ней был привязан зеленой лентой прелестный букет незабудок. Он взял букет и воткнул его в петлицу жилета. В эту минуту звонкие и громкие звуки охотничьей трубы ясно донеслись до перекрестка.

— Сюда! — вскричал Креки. — На дорогу Шуази, государь. Кабана загнали у Круа-Фонтана, как я предвидел.

Король пришпорил лошадь и ускакал в указанном направлении; вельможи последовали за ним. Ришелье подъехал к Людовику XV. Очевидно, он ожидал что-то услышать от короля. Каким бы страстным охотником ни был Людовик XV, казалось, он больше не был увлечен охотой. Не замедляя бега лошади, он сделал знак Ришелье подъехать еще ближе. Герцог повиновался.

— Знаете ли вы, как зовут эту восхитительную женщину, герцог? — спросил он вполголоса.

— Нет, государь, — отвечал Ришелье, — но я узнаю. Звуки охотничьей трубы раздавались все ближе.

— Ей-богу, — сказал король, — я пошлю хорошенькой нимфе ногу убитого зверя: она имеет на это право, как царица леса.

VI Незнакомец

Креки угадал: кабан быстро вернулся на огромную поляну с густым и высоким кустарником и колючими, почти непроходимыми зарослями.

В половине пятого солнце стало быстро спускаться к горизонту. Егеря окружили убежище кабана и изо всех сил трубили, охотники скакали со всех сторон. Крестьяне и крестьянки, желая насладиться зрелищем, сбегались отовсюду. Аллеи, которые вели к Круа-Фонтану, были сплошь заняты всадниками, скакавшими во весь опор. Круа-Фонтаном назывался великолепный крестообразный павильон, который выстроил один из главных откупщиков Бурре и от которого теперь остались только прекрасные мраморные погреба. Их развалины имеют уже свои легенды…

Бросившись направо, чтобы сократить путь, Креки как главный распорядитель кабаньей охоты предвкушал, что конец ее станет великолепным; но как он ни торопился, приехал к перекрестку только на несколько секунд раньше короля; Ришелье, Таванн, Айян, Граммон, Лораге, Коссе-Бриссак, Субиз, Шовлен и несколько других дворян стояли полукругом около его величества. К ним присоединились другие придворные, и скоро почти все охотники, за исключением немногих опоздавших, стояли перед зарослями, в которые забился кабан. Зрелище было достойно кисти великого художника.

Здесь расстилалась огромная поляна, поросшая столетними деревьями, к которой вели пять дорог, образовывая обширный полумесяц; напротив густых зарослей в ожидании находился очень оживленный король. Он с усилием сдерживая свою лошадь, которая, побелев от пены, оглушенная звуком труб и лаем собак, никак не хотела стоять на месте. По обе руки короля и позади него находились обер-егермейстер, начальник собачьей охоты и распорядитель кабаньей, приглашенные придворные и амазонки. Перед королем не стоял никто. Далее, на границе чащи, с каждой стороны этого пустого пространства, расположились офицеры кабаньей охоты, егеря и конюхи. В чаще бешено ревела свора, заглушая даже звук трубы. Наконец, в лесу, в аллеях, любопытные крестьяне, экипажи с дамами, неприглашенные всадники — все на почтительном расстоянии — составляли задний план живописной картины. Лай, звук труб, щелканье хлыстов, крики конюхов и треск ветвей производили оглушительный шум. Собаки рыскали в зарослях с неслыханным усердием, но никак не могли выгнать кабана из его убежища.

Кабан боролся с удивительной ловкостью и постоянно перебегал от одного куста к другому; то он бросался вперед одним прыжком, чтобы проскочить через свору собак, не пропускавших его, то оборачивался, чтобы ткнуть клыками смельчаков, подступивших слишком близко, но все время держался в местах, совершенно недоступных для охотников.

Собаки свирепо кидались на него, и многие были ранены; время от времени какая-нибудь из них взлетала в воздух с распоротым брюхом, обливаясь кровью. Бедное животное падало на лапы и, забыв свою рану, устремлялось на кабана в неистовом бешенстве.

— Ну, Розе и Рако! — закричал егерям Креки, подъезжая. — Выгоняйте же кабана, трубите ему в уши.

Оба егеря бросились в чащу, в самую середину своры, но кабан не испугался звука их рогов. Он прижался к огромному стволу дуба и раскидал от себя собак сорок, бросавшихся на него и составлявших одну живую груду. Мертвые и раненые собаки устилали землю около его грозной головы; невозможно было приметить на теле кабана хотя бы одно место, куда можно бы всадить пулю, не попав в одну из собак. Опасность для своры возрастала каждую секунду. Кабан был поразительно силен, и становилось все очевиднее, что если борьба продолжится, то, по крайней мере, половина своры погибнет. Нетерпение, беспокойство и жажда победы заставляли охотников и любопытных мечтать о том, чтобы бой поскорее завершился.

— Спустить бульдогов! — приказал Креки.

Егерь, к которому обращался распорядитель кабаньей охоты, был гигантского роста. Он с трудом удерживал двух собак в железных ошейниках, к которым были прикреплены двойные цепи. Эти бульдоги нужны были для того, чтобы бросаться одновременно с двух сторон, хватать кабана сразу за оба уха и наклонять ему голову к земле, чтобы счастливому охотнику можно было воткнуть охотничье копье в левое плечо.

В такую минуту охота на кабана становится опасной. Часто случается, что бульдоги держат его некрепко; иногда кабан оставляет одно ухо в зубах бульдогов и, освободившись от одной собаки, тащит другую, бросается на охотников, потому что взмахи копья возбуждают его бешенство. Тогда надо поражать зверя точно или бросаться в сторону, чтобы избегнуть удара клыком. Но там, где сейчас был кабан, бульдоги ничего не могли с ним поделать; они только могли наброситься на него, чтобы заставить спасаться бегством.

Бульдоги ринулись на кабана с быстротой пули. Раскидав других собак на своем пути, они прыгнули с налитыми кровью глазами и открытой пастью, один справа, другой слева, по своему умению нападать. Увидев их, кабан почуял опасность. Эти враги были способны бороться с ним. Щетина его поднялась, зубы застучали, кровавая пена показалась на клыках, он присел на задние ноги то ли для того, чтобы с большей силой выдержать натиск, то ли для того, чтобы броситься на врагов. Испуганная свора отпрянула. Оба бульдога прямо наскочили на кабана. Зверь не колебался. Отскочив вбок, он уклонился от правой собаки и распорол бок левой. Бульдог страшно завыл, но с невероятным проворством вскочил и оторвал ухо своему противнику. Все это совершилось в течение одной секунды. Кабан продолжал бежать прямо на лошадь, которую Людовик XV с трудом сдерживал. Никто не успел сделать ни шага, ни движения.

Опасность была огромна. Лошадь короля взвилась на дыбы так стремительно, что не смогла сохранить равновесия. Людовик XV с проворством искусного всадника высвободил ноги из стремян и соскочил на землю в ту минуту, когда кабан проткнул клыком заднюю ногу лошади, которая опрокинулась назад и рухнула. Голова ее при этом сильно ударила короля в плечо, он упал в нескольких шагах от взбешенного кабана. Зверь глухо зарычал и, опустив голову, бросился на упавшего всадника. Двадцать охотников соскочили одновременно с лошадей, но никто не смог бы успеть. Раздался крик — крик отчаяния. По толпе пробежал трепет: все подумали, что король погиб.

Внезапно между распростертым на земле королем и кабаном возник человек с охотничьим ножом в руке, этот нож вонзился в свирепого зверя, и тот, пораженный в сердце, упал. Человек с живостью обернулся к королю. Людовик XV проворно встал, прежде чем ему успели помочь. Человек поклонился и сделал движение, чтобы удалиться, но король успел положить руку ему на плечо.

— Кто вы? — спросил он. — Вы, мой спаситель?

— Тот, кому, возможно, потребуется, чтобы ваше величество вспомнили об этом случае однажды.

И, низко поклонившись, незнакомец скрылся в толпе.

Все охотники давно соскочили с лошадей, конюхи, егеря, любопытные столпились вокруг. Спаситель Людовика XV не интересовал никого — все внимание было приковано к королю, и никто не обратил на неизвестного внимания. Все спрашивали его величество, не ушибся ли он; любовь, беспокойство отражались на лицах придворных. Увидев короля здоровым и невредимым, толпа закричала:

— Да здравствует король!

VII Коней охоты

Король был весь в пыли; взволнованный пережитым потрясением, он еще не успокоился, но был здоров и невредим — он даже не получил ни малейшей царапины.

Можно себе представить, как должна была отреагировать на подобное происшествие толпа. Многие еще дрожали от страха, хотя опасность уже миновала. Никто не мог отвести глаз от короля.

Прошло несколько минут, и де Граммон, раздвинув плотный ряд людей, окружавших короля, подошел к нему, таща за собой богато одетого человека, толстого и с румяным лицом.

— Государь, — сказал герцог, — вот один из ваших главных откупщиков, Бурре. Он пришел на коленях умолять ваше величество отдохнуть в его павильоне.

— Бурре прав, государь, — с живостью сказал Ришелье, — несколько минут отдыха вам необходимы, прежде чем вы отправитесь в Шуази.

Король колебался. Видимо, ему не хотелось отдыхать в павильоне, а может, он еще не совсем опомнился.

— Да-да, извольте отдохнуть, ваше величество, по крайней мере час, — произнес чей-то запыхавшийся голос, — я это предписываю вам.

— А, Пейрони! — сказал Граммон, уступая дорогу доктору.

— К счастью, ничего другого не требуется, — сказал знаменитый хирург, — но все равно, прежде чем вы, ваше величество, сядете на лошадь, вам следует полежать.

— Хорошо, — решил король, — я пойду к вам, Бурре.

— О государь! — закричал откупщик, молитвенно сложив руки. — Если бы это ужасное происшествие не подвергло опасности драгоценную жизнь вашего величества, я возблагодарил бы Бога за Его милость.

— Приезжайте в Версаль, — сказал с любезным видом король.

Бурре схватил руку, которую протягивал ему король, и почтительно поцеловал ее, потом быстро пошел к павильону, чтобы отдать распоряжения. Людовик XV осмотрелся вокруг.

— Да здравствует король! — кричала толпа с искренним ликованием, которое оправдывало имя «Возлюбленный», данное ему народом.

— Благодарю, друзья, — Людовик XV, махнув рукой. Потом, словно пораженный внезапной мыслью, он с тревогой спросил:

— А Цезарь? Что с ним?

Он обернулся, ища глазами своего коня. Бедное животное, покрытое потом, дрожало. Один конюх держал его за узду, другой разнуздывал, а третий обтирал сеном. Король поласкал рукой Цезаря, глаза которого были налиты кровью и чье дыхание было таким тяжелым.

— Государь, — сказал Пейрони, — вам пора идти в павильон.

Король согласно кивнул.

— Вашу руку, Ришелье, — сказал он.

Герцог поспешно подошел и подал руку королю. Такая милость была очень велика, и завистливое выражение отобразилось на лицах всех придворных. Король, опираясь на руку герцога, сделал несколько шагов; окружавшая его толпа раздвинулась, и на открывшемся пространстве оказался труп кабана. Людовик XV остановился перед окровавленным животным.

— Какие славные клыки! — сказал он.

У кабана действительно была пара чудовищных клыков. Охотничий нож остался в ране. Сила удара была такова, что лезвие вошло в тело зверя по рукоять.

Король оставил руку Ришелье, поставил правую ногу на кабана и, ухватившись обеими руками за нож, хотел было его вытащить, но усилия оказались тщетными, нож так и остался в ране.

— Право же, тот, кто убил этого кабана, настоящий Геркулес! — сказал король.

Он подозвал егеря, который держал на привязи бульдогов, и сказал ему:

— Вынь этот нож.

Силач повиновался; он выдернул окровавленный нож, и по напряжению его мускулов можно было судить, каких усилий это стоило. Король осмотрелся вокруг.

— Где же мой спаситель? — спохватился он.

Взоры собравшихся отыскивали того, о ком спрашивал король, но он исчез.

— Как, — продолжал Людовик, — он скрылся, не ожидая награды?! Значит, он не придворный, — прибавил король, улыбаясь.

— Я не видел его, государь, — сказал Ришелье, — я так был потрясен опасностью, которой подвергались вы, ваше величество…

— Я его узнаю без труда! — перебил король. — Это человек высокого роста, бледный и весь в черном.

— Вашему величеству угодно, чтобы мы отыскали его? — спросил герцог де Граммон.

— Нет, — отвечал король, — пусть делает что хочет. Когда он пожелает получить награду, он придет просить ее… Однако мне хотелось бы знать, кто он…

— Я думаю, ваше величество, вы все узнаете, — сказал Креки.

— Каким образом, Креки?

— Когда этот человек исчез в толпе, за ним бросился Таванн.

— Государь, — сказал Пейрони, подходя, — я настаиваю, чтобы ваше величество отдохнули.

Король опять взял под руку герцога де Ришелье и направился к павильону.

VIII Сон короля

Павильон Круа-Фонтан, на постройку которого Бурре отсыпал золото буквально пригоршнями, считался истинным шедевром. Лестницы были отделаны фарфором, перила — хрусталем, украшенным филигранным золотом и серебром. Гостиная ибудуары были полны предметов искусства, поистине неподражаемых. В числе прочего там был и кабинет из китайского и японского фарфора.

В этот-то кабинет привели короля. Людовик лег на великолепный диван, покрытый восточной материей. Китайские шторы задернули, и кабинет погрузился в полумрак.

Король остался один. Ришелье, Граммон и д'Айян ждали его в соседней комнате. Отдыхая от усталости и волнения, которые в нем вызвало неожиданное происшествие, жертвой которого он едва не стал, Людовик XV вскоре заснул. Дыхание его было ровным, а спокойное и улыбающееся лицо говорило о том, что он уже не переживал по поводу опасности. Король видел во сне, будто находится в лесу, на том перекрестке, где сегодня останавливался на несколько минут. Он услышал глухой звук, постепенно усиливавшийся, и увидел хрустальную раковину с позолоченными колесами, а в ней восхитительную нимфу. Раковина остановилась возле него, хорошенькая нимфа медленно встала и бросила поводья. Она приподняла свою прозрачную юбку, показав крошечную ножку, обутую в сандалии, позволявшие видеть изумрудные и рубиновые перстни на каждом пальчике ноги. Юная нимфа вышла из раковины и осталась неподвижно стоять возле короля. Потом деревья исчезли, и вместо леса появились стены, украшенные фарфоровыми медальонами. Нимфа все еще была тут. Робко протянув руку, король взял маленькую ручку нимфы, тихо привлек ее к себе, наклонился и припал губами к белой атласной коже. Маленькая ручка трепетала в его руке.

Людовик попытался привлечь нимфу еще ближе. Она повиновалась и тихо, медленно, грациозно наклонилась. Голова ее приблизилась к голове короля, и мелодичный голос проговорил:

— Я вас люблю!

Потом ее свежие губы оставили на лбу короля горячий поцелуй. Людовик почувствовал, что глубокое счастье наполнило его сердце. Он подавил вздох и открыл глаза, протягивая руки, чтобы удержать нимфу…

Король приподнялся. Маленькая дверь закрылась, и он увидел, как за ней мелькнуло белое платье. Он встал, проведя рукой по лбу, и прямо пошел к тому месту, где в его видении затворилась маленькая дверь. Но на фарфоровой стене не было никакой двери.

— Это был сон! — решил он.

Но, опустив глаза, король замер, потом быстро наклонился и поднял вещицу, лежавшую на ковре перед диваном. Это был рубиновый перстень.

— Такой же был у нее на ноге, — вспомнил король. Он вернулся к тому месту в стене, которое уже рассматривал.

— Нет даже следа двери! — пробормотал он после внимательного осмотра. — Не иначе это причуды сновидения! Притом сновидения приятного, потому что нимфа восхитительна… Но этот перстень! — воскликнул он, нетерпеливо топнув ногой.

В дверь тихо постучались.

— Войдите! — сказал король. Голова Ришелье показалась в двери.

— Государь, — сказал герцог, входя, — я слышал, как вы ходите, и подумал, что, может быть, вам нужны мои услуги.

— Да, — сказал король. — Велите все приготовить для отъезда, любезный герцог, и позовите Бурре.

Король не спускал глаз с того места в стене, где исчезла хорошенькая нимфа.

IX Виконт де Таванн

Чтобы разобраться в том, о чем пойдет речь далее, следует вернуться назад, к той минуте, когда испуганная бешеным кабаном лошадь подвергла опасности жизнь короля и когда вдруг явился таинственный спаситель.

Смерть кабана, спасение короля и исчезновение человека, спасшего его, совершились за считанные мгновения, после которых толпа бросилась и окружила Людовика Возлюбленного.

Человек, спасший короля Франции и без колебаний рисковавший ради этого своей жизнью, проскользнул в тесные ряды придворных и зевак, так что никто из присутствующих не заметил его исчезновения, кроме одного человека.

Человеком, так сильно заинтересовавшимся спасителем короля, был виконт де Таванн.

В ту минуту, когда король упал, Таванн находился в нескольких шагах позади его величества, он сидел в седле и тотчас же спрыгнул на землю, но, как ни быстро было его движение, он оказался на земле в то самое мгновение, когда кабан упал, сраженный охотничьим ножом незнакомца. Человек, убивший кабана, стоял спиной к Таванну; он обернулся к нему лицом только в то мгновение, когда бросился в толпу, после своего краткого ответа королю.

Он пробежал мимо Таванна, тот вскрикнул, потом, быстро взглянув на короля, убедился, что Людовик XV жив и здоров, и последовал за незнакомцем.

Как ни кратко было то мгновение, в течение которого Людовик XV видел своего спасителя, король заметил, «что это человек высокого роста, бледный и весь в черном», Спаситель короля действительно был высокого роста, его костюм, очень строгий, был черным, а лицо имело желтоватый оттенок. Он исчез в густой чаще, ветви которой закрылись за ним, когда его настиг Таванн. Виконт не проронил ни слова, он только положил руку на плечо незнакомца; тот обернулся и пристально посмотрел на Таванна. В этот момент раздавались крики толпы:

— Да здравствует король!

Незнакомец, не говоря ни слова, сделал Таванну знак следовать за ним. Оба шли молча по густой чаще, где не было ни дорог, ни тропинок. Когда они отошли на значительное расстояние, незнакомец остановился и спросил:

— Что вы хотите мне сказать?

— То, что я вам всегда говорю, когда счастливый случай сводит нас, — отвечал виконт. — Что я могу для вас сделать, месье?

Незнакомец печально улыбнулся.

— Ничего! — сказал он.

— Опять ничего?

— Время еще не пришло!

— Однако чего же вы ожидаете? Вы оказали королю одну из таких услуг, за которые не отказывают человеку ни в какой просьбе.

— Я ничего не хочу просить сейчас.

— Но почему?

— Потому что, повторяю, время еще не пришло.

— Мне не понять, что заставляет вас так поступать, — продолжил виконт после некоторого молчания, — но, так как эта причина существует, не мое дело расспрашивать о ней. Скажите мне только, почему вы скрылись от признательности короля?

— Король сказал мне все, что хотел сказать, а мне нечего было ответить помимо того, что я ему ответил.

— Вы откладываете королевскую благодарность на будущее?

— Да, если король не забудет.

— А если король пожелает узнать кто вы, что я должен делать?

— Не говорить ничего, что могло бы навести на мысль, что вы меня знаете, виконт.

— Даже если бы это могло быть для вас полезно?

— В таком случае вы будете предупреждены.

— Как, месье?

— Вы будете предупреждены в надлежащую минуту, виконт. К сожалению, это все, что я могу вам сказать.

Таванн всплеснул руками в нетерпении.

— Какой вы странный человек! — сказал он. Незнакомец тихо покачал головой.

— Если бы вы меня знали так, как я знаю сам себя, — ответил он, — я показался бы вам еще страннее. Не будем более говорить обо мне, — прибавил он, переменив тон.

— Напротив, будем говорить! — с живостью возразил Таванн. — Между нами есть серьезные узы искренней дружбы, потому что узел, скрепляющий эти узы, — признательность.

— Виконт…

— Я ваш должник, — продолжал Таванн твердым голосом, — и свой долг я не могу оплатить ничем, кроме стараний сделать то же, что вы сделали для меня. Дайте же мне возможность погасить этот долг.

— Будьте терпеливы!

— Вот уже пять лет вы мне велите ждать, и все эти пять лет вы мне постоянно оказывали услуги, я же так и не смог быть вам полезен чем-либо, но я хочу, чтобы вы доставили мне возможность принести вам пользу.

Таванн подошел к незнакомцу, схватил его руки и крепко пожал.

— Послушайте, — сказал он, — сейчас, когда, тревожась за жизнь короля, я увидел, что вы быстрее мысли бросились между опасностью и тем, кому она угрожала, я испытал в сердце чувство, которое не могу выразить. В одно мгновение кабан был убит, король спасен, а вы исчезли. В этот краткий миг я оценил все ваше великодушие, всю вашу силу и все ваше мужество, потому что, увидев, что вы делаете, я вспомнил все, что вы уже сделали. Уверившись, что король жив и невредим, я бросился за вами, я хотел вас увидеть и сказать вам: «Жильбер, это я нашел Сабину! Жильбер, я знаю часть ваших тайн! Жильбер, почему мне нельзя узнать остальные тайны? Почему мне не узнать, какой вы человек? Разве вы не питаете ко мне доверия?»

Жильбер — а это был он, брат Нисетты, жених Сабины Даже, таинственный человек, принимавший столько странных обликов, — поднял голову и пристально посмотрел на Таванна.

— Вы хотите, чтобы ваша дружба была мне полезна? — спросил он.

— Да, — отвечал Таванн, — очень хочу.

— Ну хорошо, я вас попрошу оказать мне важную услугу.

Таванн сделал знак, означавший, что он слушает с нетерпением.

— Вы помните все подробности нашей первой встречи? — спросил Жильбер.

— Помню ли я! — вскричал Таванн. — Как я могу забыть самое странное и, может быть, самое важное происшествие в моей жизни!

— Король завтра проведет целый день в Шуази?

— Да, но не будет охотиться. Он совершит прогулку верхом и в карете по лесу, а потом в семь часов состоится большой ужин.

— На ужин приедут приглашенные из Парижа?

— Несколько человек: в Шуази приглашаются к ужину немногие, потому что столовая невелика.

— За ужином, — продолжал Жильбер, — наверняка будут говорить о Фейдо де Марвиле и Петушином Рыцаре.

— Кто же будет говорить?

— Особы, приехавшие из Парижа. Расскажите же им с мельчайшими подробностями, не опуская ничего, все о нашей первой встрече.

Таванн вздрогнул.

— Как, — сказал он, — вы хотите?

— Чтобы вы рассказали все королю.

— Но…

— Так надо… Это единственная услуга, о которой я вас прошу.

Таванн протянул руку Жильберу и сказал:

— Я сделаю это.

— Вы не пропустите ничего?

— Ничего, решительно ничего.

— Вот уже наступает ночь, и король сейчас выйдет из павильона, в котором отдыхал.

— Король в павильоне? — с удивлением спросил Таванн. — Откуда вы это знаете?

— Говорю вам: он там. Пейрони поспешил к королю, пока мы были здесь, и как доктор рекомендовал его величеству отдохнуть час, а так как павильон — единственное место поблизости, то король отправился туда. Он покинет павильон через четверть часа.

— Жильбер! Жильбер! — сказал Таванн с глубоким удивлением. — То, что вы мне говорите, более чем странно. Ведь Пейрони не был с нами во время этого происшествия, я вас не оставлял ни на минуту, как же вам известно, что приходил Пейрони и советовал королю отдохнуть в павильоне?

— Он лишь посоветовал отдохнуть, а откупщик Бурре сразу предложил королю свой павильон.

— Жильбер! Невозможно, чтобы вы это знали!

Послышался топот лошадей.

— Вон по дороге едет всадник, — сказал Жильбер, — расспросите его.

Он потащил Таванна за руку к дороге. По ней проезжал маркиз де Креки. Увидев Таванна, он остановил лошадь, Жильбер же спрятался так, чтобы маркиз его не увидел.

— Где король? — спросил Таванн.

— В павильоне у Бурре, — ответил маркиз.

— Зачем он туда отправился, маркиз?

— Пейрони предписал ему отдохнуть с час, прежде чем продолжать путь, и Бурре попросил короля отдохнуть в его павильоне. Король сейчас выезжает, я отправляюсь за его каретой.

Креки ускакал. Таванн стоял в неподвижной задумчивости.

— Ну, что? — спросил его Жильбер, выходя из укрытия. — Вы убедились, виконт?

— Что же вы за человек? — спросил Таванн.

— Со временем узнаете. Теперь возвращайтесь к королю. Ваше продолжительное отсутствие не должно быть замечено, и, если кто-нибудь из придворных заметил, как вы бросились за мной, скажите, что не смогли меня догнать.

— Так и скажу, месье!

— Вы не забудете своего обещания?

Таванн заверил движением головы, что будет помнить о данном слове.

— Виконт, — продолжил Жильбер, переменив тон и низко поклонившись, — мне остается только сказать вам одно слово, но в этом слове будет выражаться все: благодарю!

Таванн протянул руку Жильберу, после чего поспешил к павильону. Был слышен стук экипажей и топот лошадей. А Жильбер бросился в почти непроходимую, увитую столетним плющом чащу. Послышалось пение петуха, повторившееся дважды. Плющ раздвинулся, и черная косматая голова появилась в полутени.

— Письмо? — спросил Жильбер коротко.

— Доставлено.

— А Хохлатый Петух?

— В павильоне.

— Какие известия из Парижа?

— Никаких.

Жильбер сделал знак рукой — и голова скрылась.

X Зеркальная гостиная

Шуази было любимым местом отдыха Людовика XV. Там он забывал свое королевское звание, которое так ему наскучило, и заставлял других забыть о нем.

Замок Шуази был выстроен герцогиней де Монпансье, внучкой Генриха IV, дочерью Гастона, герцога Орлеанского — брата Людовика XIII. Герцогиня любила этот край рыцарских подвигов, свершавшихся в мятежные дни междоусобных войн, любила замковый сад, известный своими цветами, в особенности розами и жасмином. Тут были целые стены и даже лабиринты зелени, украшенные многочисленными статуями.

Людовик XV сохранил сад и довел его до совершенства, но, не считая достаточно удобным старый замок, он велел выстроить другой.

В Шуази Людовик XV принимал своих приближенных. Стоит подчеркнуть, что при его дворе различались три степени придворных: свет, общество и приближенные.

Светом назывались важные сановники, министры, посланники — вся эта толпа придворных, для которых король никогда не спускался с вершины своего величия.

Общество состояло из тех придворных и дам, которых король принимал по вечерам в своих апартаментах, которых удостаивал некоторой фамильярностью и позволял смеяться в своем присутствии.

Наконец, приближенные принадлежали к числу тех придворных, перед которыми король слагал свое королевское величие. Их он обычно приглашал в Трианон и в Шуази.

Самые любимые празднества короля происходили именно в Шуази и посвящались, как у язычников, то Бахусу, то Венере, то другим божествам. Утверждают, что эти ночные празднества придумали графиня Тулузская и очаровательная мадемуазель де Шароле.

Пробило восемь часов, и маленькая Зеркальная гостиная, находившаяся перед спальней короля, заполнились приглашенными. Людовик XV сохранил привычки Людовика XIV. Каждое утро камердинер, спавший в спальне короля, будил его в восемь часов. Когда короля не было в Шуази, другой камердинер спал в королевское спальне, чтобы королевское ложе всегда было под охраной. В половине девятого к королю допускались приближённые.

Зеркальная гостиная имела три двери: одна выходила в переднюю, другая в спальню короля, третья в кабинет Париков. У двери в спальню короля стоял, положив руку на ручку двери, камердинер гигантского роста, с таким же красным лицом, как и его ливрея. Этот камердинер жил в гостиной, как птица в клетке, никогда из нее не выходя.

Простые ширмы в углу залы направо от входа в спальню короля ограждали жилище камердинера; там стояли его кровать и стол. День и ночь, где ни находился бы король, этот швейцар стоял у двери спальни: в Шуази, Версале, Фонтенбло и Марли, так что никто не мог войти в королевскую спальню без его соизволения. Его должность состояла в том, чтобы отворять и затворять дверь и произносить четыре фразы:

«Проходите, господа, проходите!»

«Господа, король!»

«Уходите!»

«Входить нельзя!»

Никто не смел возражать камердинеру. Принцы, герцоги, маркизы, графы бежали от его голоса или прибегали на его зов; даже принцы и принцессы крови приглашались или отсылались им без всяких возражений, у камердинера был только один господин — король. Он получал приказания только от него. Никто, кроме короля, не существовал для него.

Ровно в восемь часов, камердинер, который до тех пор находился за ширмами, вышел и встал перед дверью. Взгляды всех придворных устремились на его широкую руку, которая сейчас должна была дозволить вход в спальню короля.

В Зеркальной гостиной толпились все придворные знаменитости: Ришелье, Граммон, Тремуйль, Креки, Морна, Таванн, Коани, Сувре и многие другие. Шел оживленный разговор.

— Флавакур уехал? — спросил Сувре, смеясь.

— Да, — ответил Тремуйль, — он уехал и увез свою жену.

— Он не захотел, чтобы мадам де Флавакур приняла наследство своих сестер, — прибавил Креки.

— Это пятая дочь Иеля, — сказал Коани.

— Если ее ответ именно таков — он свидетельствует о ее прекрасном характере, — сказал Таванн.

— Он именно таков, — отвечал Ришелье, — она сама поведала мне об этом. Между нами, господа, мне было интересно, захочет ли она занять место герцогини де Шатору так же, как герцогиня де Шатору заняла место мадам де Лораге, мадам де Лораге — место мадам де Вентимиль, а мадам де Вентимиль — место мадам де Мальи. Итак, я как-то вечером разговаривал с маркизой и прямо ей сказал: «Наследство ваших сестер принадлежит вам». Она улыбнулась и ничего не ответила. Я обрисовал ей хорошую сторону этого положения, заговорил о богатстве, о могуществе, о славе, о счастье, об обожании.

— Все это прекрасно, — сказала она мне наконец, — но я предпочитаю всему этому уважение моих современников.

— Черт побери! — сказал Тремуйль смеясь. — Какая свободомыслящая женщина!

— Или хитрая, — сказал Морна с той насмешливой улыбкой, которая была ему свойственна и из-за которой впоследствии он потерял место министра.

— Хитрая? — спросил Креки.

— Да, ведь маркиза де Флавакур уехала со своим мужем?

— Они уехали оба третьего дня утром в свое поместье в Дофине, — сказал герцог Тремуйль.

— Три дня тому назад, кажется, Флавакур имел разговор с женой о том, что король так печален и одинок после смерти герцогини де Шатору. Маркиза де Флавакур улыбалась и смотрела на мужа. Тот встал, поцеловал руку жены и сказал ей любезно:

— Милая моя, вы хотите жить или умереть?

— Жить, — отвечала она.

— Если так, мы уедем завтра и несколько месяцев не будем возвращаться ко двору.

— Флавакур так сказал? — спросил Граммон.

— А вас это удивляет?

— Нисколько! Флавакур способен убить свою жену так же легко, как поцеловать ей руку.

— Что же ответила маркиза? — спросил Коани.

— Она посмеялась над ревностью мужа, но попросила его уехать в тот же вечер, не дожидаясь утра.

— Заслуга ли в том Флавакура или нет, а все-таки маркиза уехала, — сказал Ришелье.

— А король скучает! — заметил Граммон.

— И ничего ему не мило… — прибавил Сувре.

— То есть не было мило, — поправил Таванн.

— Что ты такое говоришь, Таванн? — спросил Граммон.

— Я говорю, что ничто не нравилось королю.

— Это значит, что теперь что-то или кто-то нравится ему?

— Может быть.

— Кто же?

— Я не знаю, но после охоты на кабана, в которой король подвергся такой большой опасности, он гораздо веселее, чем прежде.

— Это факт, — сказал Сувре.

— Истинная правда, — произнес новый голос.

— Здравствуйте, Бридж, — сказал Ришелье, пожимая руку первому конюшему короля.

— Вы говорили, что король повеселел после охоты, — продолжал Бридж, — это правда, я подтверждаю это. Доказательством служит то, что вчера его величество отправился верхом на прогулку по лесу с большим с интересом…

— И позволил только Ришелье и Таванну следовать за ним, — сказал Тремуйль, — потому что они, к счастью или несчастью, имели превосходных лошадей…

— Верно, — сказал Бридж, — эти господа имели самых горячих лошадей из больших конюшен…

— Это вы велели дать их нам? — спросил Ришелье.

— Нет, господа.

— Но вам не может быть неприятно, что мы смогли угнаться за королем?

— Мне хотелось бы быть на вашем месте, герцог.

— А мне на вашем, любезный Бридж, на маскараде в Версале, когда прелестная президентша приняла вас за короля.

Общество отреагировало на это воспоминание о недавнем приключении в Версале всплеском веселья.

— Ну, Бридж, вестник забавных известий, — сказал Тремуйль, — какую остроту приготовили вы нам сегодня?

— Остроту, да не мою, — отвечал Бридж.

— А чью же?

— Третьей дочери короля, принцессы Аделаиды, которой четыре дня тому назад исполнилось тринадцать лет.

— Что же она сказала?

— В день своего рождения вечером она выиграла у королевы четырнадцать луидоров в лото. На другое утро во что бы то ни стало хотела уехать из Версаля. Ее спросили: куда она собирается ехать? Аделаида ответила, что хочет купить оружие, чтобы драться с англичанами. Ей намекнули, что она женщина, и она сказала: «Жанна д'Арк также была женщиной, но она была не такого знатного происхождения, как я. И, если она убила нескольких англичан, я убью их всех».

— Браво, браво! — зааплодировали придворные.

В эту минуту дверь передней отворилась, и вошел еще один новый гость.

XI Аббат де Берни

Человек, вошедший в Зеркальную гостиную, имел очень печальный вид, а между тем это был самый остроумный и самый веселый придворный — аббат де Берни, цветущее лицо и тройной подбородок которого дышали обычно радостью и удовольствием от жизни. Но в этот день аббат представлял собой олицетворение уныния. Наклонив голову, потупив глаза, с мокрым носовыми платками в руках, он шел, испуская вздохи, которых было бы достаточно для того, чтобы завертеть вместо ветра крылья знаменитой мельницы Дон Кихота. Его плачевная физиономия произвела такой комический эффект, что все присутствующие громко расхохотались. Аббат де Берни с самой мрачной физиономией вознес к небу обе руки с носовыми платками.

— Ах! — вздохнул он.

— Что с вами? — спросил Ришелье.

— Господи Боже мой! Сжалься надо мной, — причитал Берни.

— Что с вами случилось? — вскричал Тремуйль.

— И подобное несчастье висело над моей головой, — говорил Берни с величественными жестами, — надо мной, бедной, невинной жертвой…

— О! — сказал Морна, видя, что слова замирают на губах аббата. — Вы бедны — это так, вы жертва — это возможно, но невинная — это уж совсем некстати…

— Насмехаетесь! — обиделся Берни. — Когда человек находится в горестном положении, друзья его бросают, презирают, кидают в него каменьями…

— У нас нет каменьев, — возразил Морна.

— Что случилось с нашим аббатом? — вскричал Таванн. — Ты всегда такой веселый, увлеченный, теперь плачешь, стонешь, горюешь. Скажи нам, что с тобой стряслось?

— Да-да! — закричали со всех сторон. — Говорите, аббат! Говорите скорее!

Берни откинулся назад, приняв величественную позу.

— Господа, — он, — сегодняшнего дня, до сего часа я считал себя отпрыском благородной и честной фамилии. Но это утешительное убеждение вдруг жестоко вырвано из моего сердца.

Аббат завершил свою патетическую фразу великолепным жестом.

— Браво! — крикнул Креки с восторгом. — Гэррик не сыграл бы лучше!

— Да, господа, — сказал аббат напыщенно, — меня поразило страшное известие!

Придворные переглядывались, спрашивая себя глазами, что значит эта шутка.

— Скажите же, наконец, что случилось? — опять спросил Ришелье.

— Я не могу найти слов, чтобы выразить состояние!

— Какое состояние? — полюбопытствовал Креки.

— Мое!

— Чем же оно так плохо?

Берни начал заламывать руки.

— Мне остается только одно, — сказал он, — броситься на колени перед королем и просить у него помилования.

— Просить помилования у короля! — с удивлением сказал Креки. — Для чего?

— Для того чтобы не умереть на эшафоте.

— Разве вы совершили какое-нибудь преступление? — смеясь, сказал Ришелье.

— Дай-то Бог, герцог! Тогда, по крайней мере, то, что со мной случилось, было бы правосудием, а я невиновен.

— Невиновны в чем?

— В преступлении.

— В каком?

— Не спрашивайте!

— До которых пор, аббат, ты намерен насмехаться над нами? — возмутился Таванн.

— Увы и увы! Если бы ты был прав, Таванн! — продолжал аббат. — Ах! Как бы мне хотелось пошутить над всеми вами! Но, нет! Жестокая судьба, слепой рок вздумали меня, невинного, поразить страданием! Ах, пожалейте меня, все окружающие!

Аббат, умилительно сложив руки, принял самый плачевный вид.

— Говорите же наконец аббат! — с нетерпением потребовал Тремуйль.

— Да, объяснитесь, — сказал Ришелье.

— Он должен все сказать, — прибавил Креки.

— Или его надо подвергнуть пытке! — сказал Морна. — Мы заставим его выпить все шампанское, находящееся в замке.

— Браво! — закричали несколько голосов разом.

— А если этого будет мало, — прибавил Ришелье, — мы пошлем в Этиоль и в павильон Бурре.

— Милосердный Боже! — вскричал аббат, сложив руки. — И я буду должен выпить все это не останавливаясь?

— Если ты не сможешь выпить все шампанское, — сказал Таванн, — тебя утопят в нем!

— Великий Боже! Если я вынужден все это выпить, — продолжал аббат плачущим голосом, — я перенесу пытку так безропотно, что, может быть, это придаст мне сил!

— Прежде чем мучиться, аббат, лучше скажите нам, что случилось, откуда вы?

— Из Парижа.

— Вы ездили туда?

— Вчера после обеда.

— Что вы делали в Париже?

— Что я там делал? — переспросил аббат задыхающимся голосом. — Вот в чем и состоит весь ужас!

— Что же?

Все окружили аббата. Тот делал усилие, чтобы заговорить.

— Это… это…

В эту минуту камердинер, остававшийся бесстрастным и, по-видимому, не слушавший, что говорилось в гостиной, вдруг отворил дверь в спальню короля, и разговор прервался, как от удара грома.

— Проходите, господа, проходите! — закричал он громким голосом.

В Зеркальной гостиной воцарилась глубокая тишина.

XII Утро короля

Два пажа, прелестные четырнадцатилетние юноши в королевских мундирах с гербами Франции, вышитыми на правых плечах, стояли по обе стороны двери, высоко подняв головы, с лицами дерзкими и высокомерными.

Камер-юнкер в своем великолепном костюме подошел к порогу двери и поклонился придворным. Это был герцог д'Айян.

Все находившиеся Зеркальной гостиной медленно приблизились в соответствии с предписанным порядком, старшие первыми вошли в комнату бесшумно и в полном молчании.

Королевская спальня в Шуази была высока, просторна и великолепно меблирована, как и все комнаты короля, — в ту эпоху вкус к хорошей мебели был на высоте.

Спальня была обита белым и коричневым штофом с золотой бахромой. Кровать была убрана такой же материей и окружена балюстрадой из позолоченного дерева. Рядом с этой балюстрадой стояли два пажа, еще два находились напротив кровати, у окна. Таким образом, с двумя, стоявшими у дверей, в комнате находилось шесть пажей — установленное этикетом число для королевской спальни. Начальником этих пажей являлся дежурный камер-юнкер.

У изголовья кровати, справа, стоял главный камердинер. В этот день дежурным был Бине. Впрочем, он дежурил почти каждый день, потому что король не мог обойтись без него, и три других главных камердинера даром получали жалованье. Восемь простых камердинеров стояли в спальне, ожидая приказаний Бине.

С другой стороны кровати стоял Пейрони, хирург короля, который с доктором Кене всегда присутствовал при подъеме короля. За балюстрадой стояли также цирюльник, два лакея и два гардеробмейстера.

Король встал, и два пажа подали ему туфли. Он ответил на низкий поклон придворных движением головы, выражавшим любезность. Глубокая тишина царила в комнате. По законам этикета никто не должен был первым заговаривать с королем. Впрочем, Людовик XV имел привычку, очень удобную для придворных: каждое утро он произносил одну и ту же фразу, обращаясь то к одному, то к другому из придворных. Эта фраза была такова:

— Ну, что же сегодня вы расскажете мне нового и забавного?

В это утро король обратился со своим обыкновенным вопросом к маркизу де Креки.

— Государь, — поклонился маркиз, — я не могу достойно ответить вашему величеству. Вот аббат де Берни приехал из Парижа и уверяет, что с ним случилось самое странное, самое удивительное, самое горестное и самое неприятное происшествие…

— Поскорее! Пусть он нам расскажет, — перебил король.

Придворные расступились, дав пройти аббату, который стоял смиренно в стороне в глубине комнаты.

— Ну, что же сегодня вы мне расскажете нового и забавного, аббат? — продолжал король.

— Государь! — сказал Берни. — Самое удивительное и самое неприятное происшествие…

— Государь, — перебил Ришелье, улыбаясь, — сжальтесь над плачевной участью милого аббата. Он сам признается, что заслужил эшафот!

— Эшафот? — удивился король.

— Да, государь.

— За что?

Берни поднял руки к небу, подбежал к королю и бросился к его ногам.

— Государь! — сказал он. — Помилуйте меня!

— Помиловать? — повторил король, не зная, серьезно ли говорит Берни или позволяет себе одну из тех шуток, какие допускались в Шуази.

— Да, государь, помилуйте!

— Но что вы натворили, аббат? Верно, поссорились с вашим епископом?

— Ах, государь! Если бы только это!

— Как, не только это?

— Государь! Дело идет не о том, что я сделал, а о том, что случилось со мной!

— Встаньте, аббат!

Берни повиновался.

— Простите меня, ваше величество!

— Но что все-таки случилось с вами?

— Ах, государь! Случилось нечто ужасное. Моя жизнь в руках вашего величества!

— Так объяснитесь, аббат, я весь внимание.

— Государь! Это целая история. Вчера, во время прогулки вашего величества по лесу, я остался в замке…

— Чтобы не предаваться светской жизни, аббат?

— Да, государь, и для того, чтобы заняться приготовлением того изысканного кушанья, которое я имел уже честь готовить вместе с вашим величеством.

Людовик XV в Шуази и Трианоне имел обыкновение готовить лично.

— Я был погружен в гастрономические размышления, — продолжал аббат, — когда курьер принес мне письмо от моего дядюшки аббата де Ронье, каноника и декана благородного Брюссельского капитула в Брабанте. Дядя писал мне, что едет в Париж и просил встретить его у заставы Сен-Мартен. Мой дядя чрезвычайно богат, и, хотя он никогда не был щедр к своему бедному племяннику, я счел своим долгом выехать к нему навстречу…

— До сих пор я с удовольствием вижу, что в вашей истории нет ничего страшного, — сказал король.

— Увы, государь, я еще не кончил.

— Продолжайте, аббат.

— Я поехал в Париж и остановился в гостинице напротив заставы. Время шло, но дядя не появлялся. Наступила ночь, а его по-прежнему не было. Я стал расспрашивать в гостинице, не видел ли кто въезжающего в Париж каноника в карете. Я подумал, что дядю что-либо задержало в дороге и что он приедет завтра.

— Благоразумное рассуждение, — сказал Людовик XV, подставляя голову подошедшему парикмахеру.

Король был одет в свободный пеньюар, обшитый кружевами. Парикмахер подал королю бумажную маску, чтобы пудра не попала на лицо.

— А как ваша дочь, Даже? — спросил король.

— Ей лучше, государь, гораздо лучше! — ответил знаменитый парикмахер.

— Кене мне говорил. Скажите ей, что я слежу за ее здоровьем с большим участием, Даже. Когда она будет в состоянии ездить в экипаже, пусть навестит королеву и принцесс.

— Ах, государь! — воскликнул Даже с волнением. — Я не сомневаюсь, что вы искренне желаете Сабине быстрого выздоровления!

XIII Удивительный случай

Предоставив себя стараниям знаменитого парикмахера, король вновь обратился к аббату де Берни:

— Продолжайте, аббат, я слушаю.

— Итак, я подумал, что дядя приедет в Париж днем позже, — продолжал аббат, — и решил возвратиться домой. Камердинер доложил мне, что дважды приходил какой-то человек странной наружности, спрашивал меня и упорно не хотел назвать свое имя. Я тотчас подумал, что его прислал мой дядя. Но я ошибался. Человек этот вскоре опять пришел и объяснил шепотом и с большими предосторожностями, что хотел бы переговорить со мной наедине.

— Весьма интересно, — пробормотал король.

— Я провел его в свою комнату. Едва мы остались одни, как он вынул из кармана запечатанный конверт и подал его со словами: «От начальника полиции». Я имею честь немного знать месье Фейдо де Марвиля, — продолжал аббат, — и очень его люблю; но какую бы привязанность ни чувствовали мы к начальнику полиции, его имя, произнесенное третьим лицом, в особенности когда это лицо имеет зловещую наружность, никогда не бывает приятно слышать — невольно охватывает дрожь. Я вскрыл письмо, прочитал его и вскрикнул от удивления.

— О чем же говорилось в этом письме? — спросил король.

— Это было приглашение немедля отправиться в полицию по важному делу. Внизу меня ждала карета: я поехал и застал месье де Марвиля в самом веселом расположении духа. Он мне рассказал, что произвел трудный и важный арест. Я посмотрел на него с удивлением, недоумевая, какое отношение это имеет ко мне. Он улыбнулся, угадав мои мысли.

— Вы мне нужны, — сказал он.

— Для чего? — спросил я с некоторым беспокойством, потому что никогда не любил вмешиваться в тайную деятельность полиции.

— Дело в том, что арестованный на дороге Патенс при въезде в Париж выдает себя за вашего родственника.

— За моего дядю?

— Вот именно.

Я находился в изумлении, близком к помешательству.

— Вы арестовали моего дядю, аббата де Ронье, каноника и декана благородного Брюссельского капитула в Брабанте! — возмутился я.

— Скажу так: я арестовал того, кто носит этот сан и это имя, — ответил начальник полиции.

— Но зачем?

— Потому что он украл, вернее, присвоил и то и другое.

— Мой дядя украл свой сан и свое имя?

— Мало того, он присвоил и степень родства.

— О ком это вы говорите, месье?

— О том, кто убил аббата де Ронье и присвоил себе его имя и его сан.

— Ах, Боже мой! — пролепетал я. — Мой дядя умер!

— Понятное волнение наследника! — улыбаясь, заметил Ришелье.

Аббат продолжал:

— Сколько лет не виделись с вашим дядей? — спросил меня Фейдо де Марвиль.

— Более двадцати лет, с тех пор, как я был еще ребенком, — ответил я.

— Черт побери! И вы больше с ним не встречались?

— Нет. Мы переписывались, но я его не видел с тех пор, как он уехал в Брюссель двадцать лет назад.

— Вы помните его лицо?

— Совсем не помню.

Фейдо казался очень довольным.

— Значит, сейчас вы не узнали бы своего дядю? — спросил он.

— Нет, — твердо отвечал я. — Черты его лица совершенно стерлись в моей памяти.

— Если так, любезный аббат, я сожалею, что пригласил вас. Вы не сможете оказать мне услуги, которой я ожидал от вас.

— Но я желаю, однако, получить объяснение относительно того, что же случилось с моим дядей.

— Арестованный — не ваш дядя. Ваш дядя, настоящий аббат, был убит злоумышленником, присвоившим его сан и его имя, как я уже вам говорил, для того чтобы в Париже избежать ареста.

— Но дядя мне написал, что приезжает!

— Но вы сами заявили, что не сможете его узнать. Преступник хотел использовать вас, чтобы обмануть меня.

— Милосердый Боже! — воскликнул я. — Как зовут мерзавца, который выдает себя за моего дядю?

— Его имя я могу вам назвать, — ответил Фейдо, — поскольку оно довольно известно: это Петушиный Рыцарь.

— Как! — вздрогнув, сказал король. — Фейдо арестовал Петушиного Рыцаря?

— Да, государь, — ответил Берни. — Вчера вечером.

— А я ничего до сих пор не знаю!

— Верно, начальник полиции сегодня приедет в Шуази и доложит вашему величеству об этом.

Услышав имя Рыцаря, Даже сделал шаг назад.

— Петушиный Рыцарь! — прошептал он. — Тот, который ранил мою дочь?

Таванн, стоявший возле парикмахера, бросил на него строгий взгляд и шепнул:

— Молчите!

Услышав об аресте знаменитого разбойника, о котором говорил весь Париж, все присутствующие переглянулись.

— Рыцарь арестован! — повторил король. — Я очень рад. Но я все-таки не пойму, — обратился он к аббату, — какое же несчастье обрушилось на вас?

— Много несчастий, государь! — вскричал аббат. — Во-первых, если бы Рыцарь не был арестован, я обнял бы его, как дядю, а он назвал бы меня племянником. Он воспользовался бы мной, чтобы совершать свои преступления, и я, не зная того, сделался бы его сообщником.

— Верно, — сказал король улыбаясь. — К счастью, этого не случилось.

— Он убил моего дядю, который был очень богат, стало быть, он его ограбил, таким образом, ограблен и я.

— В таком случае, аббат, вас стоит пожалеть.

— Наконец, государь, я теперь прослыву родным племянником Петушиного Рыцаря, и эта слава нанесет большой вред моей репутации.

— Петушиный Рыцарь! — повторил король.

— Петушиный Рыцарь! Петушиный Рыцарь! — подхватили несколько придворных.

В спальне наступило минутное молчание. Вдруг донеслось громкое «кукареку», король и придворные переглянулись с удивлением. Два другие «кукареку» раздались сразу же за ним, и все смолкло.

— Вот и петух запел очень кстати, чтобы приветствовать конец истории Петушиного Рыцаря! — рассмеялся король.

В эту минуту в спальню вошел лакей и низко поклонился королю.

XIV Епископ ле Мирпуа

— Его преосвященство епископ Мирпуа спрашивает, удостоит ли ваше величество принять его, — доложил лакей.

— Епископ в Шуази! — с удивлением сказал король. — Пусть войдет!

Король имел причину удивиться, услышав в своем увеселительном замке имя такого человека. Франсуа Бойе, епископ Мирпуа, был одним из редких сынов той эпохи, кто сохранил среди развратного двора всю строгость нравов и всю простоту, которые составляют могущество и славу духовенства. Родившись в 1675 году, Бойе выступил протеже маркизы де Ментенон и был известен своей верой и своими добродетелями; он пережил время регентства — засилья глупости и гнусного разврата, так что клевета не смела коснуться его. История мало говорит о Бойе, и напрасно, потому что он был одним из выдающихся людей восемнадцатого столетия. Человек, верный убеждениям, человек честный, хладнокровный, суровый, добрый, но непреклонный. Он был великим епископом, великим политиком и великим ученым. Член французской Академии в 1736-м, Академии наук в 1738-м, Академии изящной словесности в 1741-м, он открыто сопротивлялся избранию Пирона членом Академии, заявив с кафедры, что стыд его развратных сочинений перевешивает достоинство «Метромании». Это он в августе прошлого года, во время болезни короля в Меце, вместе с епископом Суассонским принудил иезуита Иерюссо, духовника короля, не отпускать тому грехи, пока герцогиня де Шатору остается с королем. В то же время, несмотря на приказание, отданное самим Людовиком XV, который запретил королеве и своим детям выезжать из Версаля, епископ Мирпуа отправил Марию Лещинскую в Мец. Когда королева приехала, король спал. Проснувшись и увидев свою жену в обществе благочестивого священника, он глубоко растрогался и сказал королеве:

— Простите ли вы, мадам, меня за все огорчения, которые я вам причинил?

Королева, бывшая добрейшей женщиной на свете, образцом снисхождения и доброты как дочь, как жена и как мать, не смогла произнести ни слова; бросившись на шею королю, она плакала целый час, как говорится в журнале «Болезни короля в Меце». Король не упрекнул Бойе за то, что тот привез королеву.

Последнее доказательство упорства, неумолимости и могущества епископа — его стычка с герцогом Ришелье, случившаяся несколько недель тому назад. Сестра герцога, настоятельница в Руане, очень желала получить место настоятельницы в аббатстве Боа, которое осталось вакантным после госпожи де Кариньян. Людовик XV, фаворитом которого был герцог Ришелье, обещал в январе это аббатство сестре епископа. Мирпуа же сам назначил другую настоятельницу, просто объявив, что поведение сестры герцога кажется ему непристойным. Король не решился ему возразить. Взбешенный Ришелье обратился к королю, чтоб тот исполнил свое обещание, но король просил его не настаивать.

Обыкновенно епископ никогда не выезжал из Версаля. Дофин, имевший к своему наставнику глубокую привязанность, любил, чтобы тот находился вместе с ним. И уж никогда Бойе не приезжал в Шуази, куда не смели наведываться королева и принцессы; никогда он не переступал порог этого замка, в который приглашали женщин с условием не брать с собой мужей. Стало быть, приезд епископа не только должен был удивить, но и встревожить короля. Чувство неловкости и стеснения отразилось на лицах присутствующих. Дверь отворилась, слуга доложил:

— Монсеньор де Мирпуа.

Почтенный епископ вошел в спальню короля; ему было тогда семьдесят лет, но он бодро нес бремя старости. Высокий ростом, сухощавый, он шел с достоинством, подобающим его сану. Он поклонился королю, не удостоив даже взглядом придворных.

— Что случилось, месье де Мирпуа, и какая причина привела вас сюда? — спросил король. — В любом случае милости просим. Не больна ли королева?

— Ее величество, к счастью, совершенно здорова, государь, — ответил епископ.

— И мой сын здоров?

— Монсеньор дофин и все принцессы совершенно здоровы.

— Так чем же мы обязаны удовольствию видеть вас в Шуази?

Епископ сделал шаг вперед и протянул руку.

— Государь! Я приехал требовать правосудия.

Тон, которым были произнесены эти слова, был так серьезен и спокоен, что король вздрогнул: он догадывался, что приезд епископа сулит какую-нибудь неприятность.

— Правосудия, — вскинул брови король, — для кого?

— Для невинной жертвы, государь. Человек был арестован именем вашего величества как разбойник, между тем как этот человек — праведный служитель Бога, смиренный и добродетельный.

— О ком вы говорите, месье?

— Об аббате де Ронье, канонике благородного Брюссельского капитула. Этот человек был арестован недостойным образом по приезде в Париж и отвезен в особняк начальника полиции. Он жертва ошибки, которую я не могу объяснить, и теперь заключен в тюрьму. Я требую свободы для аббата де Ронье не потому, что он мой друг вот уже двадцать лет, а просто потому, чтобы правосудие было свершено!

Скрестив руки на груди, епископ ждал. Людовик, услышав слова, произнесенные священником, обернулся к аббату де Берни и бросил на него вопросительный взгляд.

— Месье де Мирпуа, — сказал он после некоторого молчания, — за несколько минут до вашего приезда я впервые услышал об аресте человека, выдающего себя за аббата де Ронье, которого начальник полиции принимает заПетушиного Рыцаря — чудовище, которое слишком долго опустошает Париж. Об этом человеке идет речь?

— Да, государь.

— Этот человек на самом деле является, или он только уверяет — я этого не знаю, — дядей аббата де Берни.

Берни низко поклонился.

— К несчастью, — продолжал король, — аббат не может ни опровергнуть, ни подтвердить этого уверения, потому что он не может узнать дядю, которого не видел двадцать лет.

— Я знаком с аббатом де Ронье, государь, — сказал епископ, — с того времени, когда аббат де Берни перестал с ним видеться. Я прошу ваше величество отдать приказание сделать нам очную ставку, тогда правосудие пойдет своим чередом.

Людовик ХV, нахмурив брови, размышлял. Мирпуа, которому вошедший слуга сказал что-то шепотом, сделал шаг к королю и сказал:

— Государь…

Людовик обернулся к нему.

— Месье Фейдо де Марвиль прибыл и ждет приказаний вашего величества.

— Начальник полиции, — с живостью сказал король, — пусть он войдет. Он приехал кстати, — прибавил король, обращаясь к епископу.

Любопытство, возбужденное этой неожиданной сценой, отразилось на лицах придворных. Прошло несколько секунд, и начальник полиции, держа в руке толстый портфель, вошел.

— А, месье де Марвиль! — сказал король. — Вы приехали кстати. Надо разъяснить одну загадку.

— Государь, — сказал Фейдо, низко кланяясь, — присутствие монсеньера Мирпуа в Шуази объясняет мне, что ваше величество желает узнать.

— Монсеньор маркиз д'Аржансон, — доложил слуга. Министр иностранных дел вошел быстрыми шагами и, пользуясь своим преимуществом, переступил балюстраду кровати. Поклонившись королю, он сказал вполголоса так, чтобы придворные не слышали:

— Не угодно ли вашему величеству незамедлительно удостоить особенной аудиенцией монсеньора де Мирпуа, начальника полиции и меня?

— Разве это не терпит отлагательства? — спросил король.

— Не терпит, государь.

Людовик выпрямился и с исполненным достоинства видом, который он умел принимать, когда обстоятельства того требовали, объявил:

— Месье де Мирпуа, месье д'Аржансон, месье де Марвиль, проследуйте в мой кабинет и ждите там моих приказаний!

Названные люди поклонились и вышли, к крайнему недоумению прочих гостей, оставшихся в королевской спальне.

XV Маркиз д'Аржансон

Озабоченный и задумчивый король сидел в большом кресле. Напротив него на табурете сидел епископ Мирпуа. Фейдо де Марвиль стоял перед столом, на котором лежал его открытый портфель. Ренэ Луи Войе де Польми, маркиз д'Аржансон, министр иностранных дел, стоял между королем и епископом, прислонившись к высокой спинке большого кресла. Эти четыре особы находились в кабинете короля.

— Государь, — начал маркиз д'Аржансон, — простите меня за то, что я вдруг приехал помешать вашему удовольствию, но обстоятельства серьезны, и преданных слуг короля не должны останавливать препятствия.

— Что случилось? — спросил Людовик XV.

— В Париже, государь, происходят самые странные вещи.

— Опять?

— Вашему величеству известны все донесения о Петушином Рыцаре, об этом человеке, которого никак не могут ни отыскать, ни схватить?

— Разумеется, месье.

— Вы не забыли, государь, дела княгини де Морсон, бриллиантов Аллар, открытой войны, объявленной графу де Шароле и пожара в его особняке?

— Я знаю все это. И знаю, кроме того, — ответил король с заметным неудовольствием, — что, будучи возмущенным присутствием в столице моего королевства отъявленного разбойника, я приказал начальнику полиции арестовать его в течение десяти дней.

Де Марвиль низко поклонился.

— Государь, — сказал он, — я сделал все, что мог сделать преданный подданный и верный слуга. Если мне не удалось исполнить ваше приказание, то лишь потому, что это оказалось невозможным.

— Месье Фейдо, — отвечал король, — я не сомневаюсь ни в вашей преданности, ни в вашей верности, но я вижу, что вы не смогли исполнить мое повеление.

Начальник полиции снова поклонился, на этот раз еще ниже, и промолчал.

— Государь, — продолжал маркиз д'Аржансон, слушавший Фейдо с явным нетерпением, — я умоляю ваше величество удостоить меня вниманием на несколько минут и позволить мне следовать по пути, который я считаю лучшим для достижения цели.

— Говорите, маркиз, — кивнул король.

— Государь, 31 января, то есть три недели назад, в продолжение двадцати четырех часов в Париже случились четыре происшествия, равно и необычные, и важные. Первое — похищение и попытка убийства Сабины Даже. Самая страшная и непроницаемая тайна окутывает это злодеяние. Кто похитил и ранил молодую девушку? Зачем ее похитили? Печально признаваться, но полиция до сих пор не знает, кто преступник и какая цель руководила им. Правосудие имеет предположения, но утверждать не может ничего. Второе происшествие, случившееся в ту самую ночь с 30 на 31 января — пожар в особняке Шароле. Тут сомневаться не приходится — особняк поджег Петушиный Рыцарь, предварительно его ограбив. Письмо Рыцаря, письмо столь остроумно дерзкое — которое вы читали, государь, — явно показывает, кто совершил это преступление.

— О, если бы Петушиный Рыцарь нападал только на графа де Шароле, — сказал Людовик, — я предоставил бы им обоим возможность бороться и не занимался бы ни тем, ни другим.

— К несчастью, государь, Рыцарь занимается не только графом. 31 января — ваше величество, вероятно, это помнит — я узнал, что агент Польши, посланный к его высочеству принцу Конти, должен прибыть инкогнито в Париж ночью через Венсенскую заставу. Я говорю об этом при монсеньоре Мирпуа, — продолжал д'Аржансон, понизив голос, — потому что это самый достойный и самый праведный из наших епископов, и я могу без опасения доверить ему самые важные государственные тайны.

— Я согласен с вами, месье д'Аржансон, — сказал король.

Епископ поблагодарил короля поклоном головы.

— Итак, — продолжал д'Аржансон, — получив это известие как министр иностранных дел, я должен был принять меры. Я поручил месье Фейдо де Марвилю арестовать этого польского агента так, чтобы тот не смог встретиться ни с кем. Вашему величеству известно, что случилось. В карете при задержании находился мужчина, а из нее вышла женщина. На другой день польский посланник приехал ко мне требовать немедленного освобождения его соотечественницы, которая, как он утверждал, являлась графиней Потоцкой. В карете и на графине ничего не смогли найти такого, что послужило бы поводом к обвинению. Мужская одежда бесследно исчезла, и пришлось предположить, что или графиня одарена необыкновенной ловкостью и имела в своем распоряжении исключительные средства для обмана, или что Марсьяль — начальник объездной команды — изменник. Прошлая жизнь Марсьяля свидетельствует в его пользу, однако надо было принять предосторожности — он посажен в крепость. Графиня осталась в Париже и принята в лучшем обществе. Ничто не подтвердило политического обвинения, предъявленного ей; согласно полученному мной донесению, польский агент направлялся в Париж с полномочиями звать на польский престол принца Конти, что было бы очень важно, — но, повторяю, ничто не подтвердило этого обвинения. Вчера я получил записку с совершенно таким же содержанием, как и в прошлый раз, где меня уведомляли о приезде польского агента. Я обнаружил ее на моем бюро, войдя утром в кабинет; никто из моих людей не мог сказать, кто принес эту записку, словно она упала с потолка или влетела в печную трубу. Я распечатал эту записку, как и первую. Почерк был тот же, только первая была безымянная, а вторая подписана именем…

— Каким? — живо спросил король.

— Петушиного Рыцаря, государь.

— Где эта записка?

— Вот она.

Маркиз подал королю сложенную бумагу, которую вынул из кармана.

Людовик XV развернул ее и пробежал глазами убористые строки письма, потом, обернувшись к епископу де Мирпуа, прочел вслух:

— «Маркизу д'Аржансону, министру иностранных дел.

Монсеньор, когда я вам писал в прошлый раз, для того чтобы вы приняли предосторожности относительно польского агента, я полагался на административную смышленость французской полиции. Мои опасения подтвердились… относительно успешности людей, желавших обмануть эту полицию, которая не приметила ничего.

Мнимая польская графиня — на самом деле австрийский агент Богенгейм — уехала сегодня утром.

Для того чтобы убедить вас в справедливости моих утверждений, я предоставлю вам доказательство. Почтовый экипаж, в котором Богенгейм въехал в Париж и который был задержан Марсьялем и обыскан, остался в гостинице, в которой жила мнимая графиня Потоцкая. Пошлите за этим экипажем. Когда его доставят в ваш особняк, приподнимите переднюю скамейку, надавите пальцем медную кнопку, поддерживающую подушку, и вы почувствуете, как кнопка начнет опускаться. Тогда поверните ее слева направо, потом опять надавите, кнопка откроется, и вы увидите отверстие трубки. Подуйте в это отверстие — в скамейке откроется проем и обнаружит квадратное, довольно большое и разделенное надвое отверстие. Это отверстие ведет в довольно большую трубу, которая сообщается с осью передних и задних колес с помощью другой трубы такого же сечения, проходящей через рессоры и потому невидимой. В оси передних колес имеется механизм, приводимый в действие движением экипажа, который может изрубить и истолочь любой предмет. Труба оси задних колес сообщается с двойным дном кузова кареты. Положите большой кусок сукна или какую-нибудь одежду в трубу и приведите в движение карету: одежда или сукно сотрутся, и через несколько минут упадут мельчайшими кусочками под ось и развеются ветром. В нижней части положите сверток бумаг, который мог бы войти в отверстие трубы, потом поверните кнопку справа налево: сверток исчезнет и попадет в двойное дно кареты. Поверните, напротив, слева направо — и сверток снова появится.

Проделав этот опыт, вы легко поймете, монсеньор, каким образом арестованный Марсьялем мужчина сумел уничтожить мужскую одежду и переоделся в женское платье, а также каким образом секретные бумаги могли быть скрыты от вас.

Теперь, господин министр, когда обстоятельства, счастливые для меня, свели меня с вашим превосходительством, я надеюсь, вы поймете и оцените услуги, которые я могу вам оказать. Я надеюсь также, что вы захотите впредь вспомнить обо мне и не забудете меня при некоторых обстоятельствах. Я подчеркиваю слово «некоторых», и вы скоро поймете почему.

Я узнал, что Марсьяль, обвиненный в измене, заключен в крепость. Невиновность этого честного солдата легко доказать механизмом кареты, и я не сомневаюсь, что ему немедленно будет предоставлена свобода.

Марсьяль несколько раз преследовал меня чрезвычайно толково. Если он меня не поймал, это не его вина. Желаю, чтобы это признание принесло ему пользу.

Мое предыдущее письмо было безымянным. Это послание я подписываю. Примите, монсеньор, выражение неизменной преданности и глубокого уважения от вашего нижайшего и покорнейшего слуги,

Петушиного Рыцаря. Париж, 26 февраля 1745 года».

Внизу имелась приписка, которую король также прочел: — «Что касается адреса моей квартиры, то полагаю, что господин де Марвиль будет в состоянии доставить этот адрес монсеньеру, как только я дам возможность одному из его толковых агентов получить двести луидоров, обещанных в награду тому, кто меня выдаст».

XVI Письмо

Король бросил письмо на стол.

— Этот негодяй остроумен и дерзок, — заметил он. — Можно предположить, что он был пажом. Месье д’Аржансон, вам остается только одно: захватить этого Рыцаря и послать его нашему знаменитому кузену и союзнику, королю прусскому. Фридрих любит философов и умных людей, а этот доказал, что обладает философским складом ума. Что вы сделали после получения этого письма? — спросил король, переменив тон.

— Я велел привезти почтовый экипаж, государь, — ответил министр, — сам его осмотрел и удостоверился, что сведения, сообщенные в письме, соответствуют действительности.

— А графиня Потоцкая?

Начальник полиции подошел с пачкой бумаг в руках.

— Государь, — сказал он, — вот донесения десяти агентов. Ни одно из этих донесений не противоречит другим.

— Что же говорится в этих донесениях?

— Графиня Потоцкая выехала из Парижа вчера в десять часов утра, она села в дорожную коляску, запряженную парой лошадей, с извозчиком и лакеем без ливреи. Коляска выехала из Парижа через Темильские ворота. В полдень она проехала Нуази, а в час въехала в лес Бонди. С этого времени, государь, ее следы потеряны.

— Как это потеряны? — нахмурился Людовик.

— Видели, как коляска въехала в лес, но никто не видел, как она выехала оттуда. Куда она девалась, неизвестно, верно только то, что коляска, лошади, извозчик, лакей и графиня исчезли.

— И вы не надеетесь ничего узнать?

— Я делаю все, государь, но не знаю, должен ли я надеяться. Сейчас, когда я имею честь беседовать с вашим величеством, шестьдесят опытных агентов прочесывают окрестности леса Бонди на расстоянии трех миль. Сегодня вечером я получу первые донесения.

Людовик сделал одобрительный знак головой.

— Государь, — сказал маркиз д'Аржансон, — теперь вашему величеству предстоит снова перенестись в 31 января, когда случились такие странные происшествия. Далее должен докладывать начальник полиции.

— Слушаю, господин де Марвиль.

— Чтобы исполнить повеление вашего величества — арестовать Петушиного Рыцаря в десятидневный срок, — я пообещал большие награды моим агентам. Один из них, по имени Жакобер, попросил у меня личного свидания и обязался выдать мне на другой день Петушиного Рыцаря. Он рассказал мне, что случай свел его с двумя сообщниками Рыцаря. Жакобер сам бывший вор. Прежде чем поступить на службу в полицию, он принадлежал к шайке Флорана в Руане. Два сообщника Рыцаря поверили, что он хочет присоединиться к ним, и решили завербовать его. Жакобер вошел в дом на площади Мобер на углу улицы Галанд. Он побывал на оргии разбойников и стал членом их общества. Он должен был прийти на другой день в восемь часов, чтобы быть представленным Петушиному Рыцарю.

Я дал Жакоберу полномочия действовать самостоятельно и согласился на все, что он требовал, дабы обеспечить успех. Потом я принял меры, чтобы наблюдать за ним так, чтобы он ничего не подозревал. Я расставил двадцать пять человек в домах на площади Мобер и еще двадцать пять около монастыря Святого Иоанна Латранского, дал знать об этом начальнику дозорных и стал ждать результатов.

Следующая ночь прошла безо всяких известий. Все пятьдесят моих агентов возвратились утром. Они не видели ничего. Я ждал Жакобера — тот не являлся. Я послал самых надежных из моих агентов занять дом, указанный Жакобером как вход в таинственное убежище. Дом оказался пуст от погреба до чердака. Там не было ни мебели, ни жителей, ни даже малейшего намека на то, что они там раньше были. Напрасно старались мы открыть вход в погреб, который, по словам Жакобера, сообщался с подземельями — никаких признаков подземелья мы не обнаружили. Мрак, окутавший дело, все более сгущался. Я велел отыскать хозяина дома и узнал, что этот дом долго принадлежал аббатству Святого Виктория и был куплен несколько лет назад человеком, который ни разу не появился в этом доме, и никто не знал, где он. Соседи не смогли сообщить мне никаких сведений. Не имея никаких доказательств, я был вынужден оставить дом.

Шли дни, а Жакобер все не являлся. Что с ним случилось? Стал ли он жертвой или изменником — вот что мне очень хотелось узнать, но не удавалось.

Вчера утром я получил письмо, адресованное мне не как начальнику полиции, а лично. Я распечатал конверт. В нем лежало другое, с адресом и надписью: «Именем короля и правосудия, пусть тот, кто поднимет это письмо, передаст его начальнику полиции». Нет сомнений, что письмо было найдено на улице, потому что оно все было запачкано грязью. Я узнал почерк Жакобера. Я не мог ошибиться, потому что много раз получал от него донесения. Кроме того, чтобы избегать подделок, я вручил каждому из моих агентов особый знак — половину печати, другая половина которой у меня. У каждого агента особая печать.

Я поспешно распечатал письмо и подтвердил его подлинность. Вот это послание.

Фейдо де Марвиль вынул из своего портфеля сложенное письмо, которое подал королю. Письмо было измято, запачкано, покрыто жирными пятнами. Фейдо развернул его и показал королю странный темно-бурый знак.

— Он, очевидно, начертил его своей кровью, — заметил Фейдо.

Вынув из портфеля небольшой плоский ящичек, он извлек из него маленький сквозной инструмент величиной с печать и наложил его на знак, оттиснутый на письме: все выступы и неровности совпали. Знак на бумаге и печать дополняли друг друга.

— Я отбросил сомнения, — продолжал Фейдо, — поскольку один Жакобер имеет эту печать, и он поставил ее на той самой части бумаги, как мы условились между собой.

— Это слишком замысловато! — сказал король.

— Таким образом, — продолжал де Марвиль, — я не мог ошибиться, потому что, допустив даже, что преступники могли подделать почерк агента и похитили его печать, надо было еще знать именно то место на бумаге, где она должна была находиться.

— Это вы сами придумали, месье де Марвиль?

— Да, государь.

— Искренне вас поздравляю: это очень умно и весьма искусно.

Фейдо поклонился с выражением нескрываемого удовольствия.

— Теперь, когда мы убедились, что это письмо от Жакобера, — продолжал Людовик XV, — прочтите его, месье де Марвиль.

Фейдо начал читать:

— «Монсеньор,

меня захватили, я скоро умру, но счастливый случай позволяет мне вам написать.

Если я умру, убитый разбойниками, захватившими меня, по крайней мере, эта смерть доставит вам драгоценные сведения, и я до последнего моего вздоха буду полезен полиции государства.

Если я не ошибаюсь в своих расчетах, хотя я лишен света, я в заточении уже две недели. Где я? В подземелье, но какое это подземелье, я этого не знаю. В Париже я или в деревне? Огромны эти подземелья, или меня водили взад и вперед в продолжение десяти часов только для того, чтобы заставить подумать, будто эти лабиринты так велики, не могу сказать. Я могу сказать только, что не увижу свободы никогда! Но жизнь моя уже принесена в жертву, и я буду выносить тяжесть моего положения до последней минуты.

Вот, монсеньор, что случилось со мной. Вы не забыли, что 31 января я дал слово выдать Петушиного Рыцаря в тот же вечер. Я встретился в трактире на площади Мобер с Исааком и Зеленой Головой, которые собирались представить меня Петушиному Рыцарю для вступления в его шайку. В восемь часов мы договорились сойтись в назначенном месте. Действительно, в восемь часов мы вышли из трактира, перешли площадь к дому на углу улицы Галанд. Дверь закрылась за нами, но едва я сделал три шага, как меня сбили с ног, скрутили, заткнули рот, прежде чем я успел сделать хоть малейшее движение или вскрикнуть. Мне завязали глаза и четыре сильные руки потащили меня. В первую минуту, когда прошло удивление, я подумал, что мне расставили засаду, узнав, кто я. Если так, я погиб, погиб безвозвратно и должен был вытерпеть любые муки. Потом вдруг в голове моей промелькнула другая мысль. Возможно, это испытание, одно из тех, которые приняты в различных сектах. Эта мысль возвратила мне спокойствие, а оно было мне необходимо для того, чтобы поддерживать борьбу, которая, очевидно, готова была начаться. Не будучи в состоянии ни двигаться, ни видеть, ни слышать, я чувствовал, что меня быстро несут. Это продолжалось долго. Вдруг я услышал пение петуха вдали, потом на это пение ответило другое, более близкое. Люди, которые несли меня, вдруг остановились. Беспрестанное кудахтанье раздавалось со всех сторон. Вдруг меня отпустили, и ноги мои увязли в скользкой грязи. Я сделал усилие, чтобы не упасть, и устоял. Сильный запах ударил мне в нос. Кудахтанье, к которому примешивалось пение петуха, не прекращалось. Повязка, закрывавшая мне глаза, упала, кляп изо рта был вынут. Яркий свет ослепил меня. Я с минуту не мог ничего рассмотреть, потом осмотрелся вокруг и изумился. Я думал, что меня принесли в какое-нибудь глубокое подземелье или катакомбы: я ожидал увидеть перед собой скелеты или грозные призраки… вместо того я находился среди огромного птичьего двора. Высокая деревянная решетка для плюща ограждала огромную площадь. Напротив меня на толстых столбах находился большой курятник с насестами и гнездами. Лестница вела в этот курятник. Пол птичьего двора был устлан толстым слоем соломы. Направо находился широкий колодец. Решетка огораживала только три стороны птичьего двора, и курятник был прислонен к самой длинной. Я был один и слышал кудахтанье. Вдруг дверь в стене курятника, которую я не успел заметить, открылась, и я увидал самую странную и самую фантастическую группу, состоящую из семи существ, которых я даже не знал, как назвать.

Тела этих фантастических существ с петушиными головами и крыльями за спиной покрывали перья, руки и ноги были сплошь обмотаны витыми шнурами. Каждый «петух» имел свою окраску.

Первый был индийский петух с перьями черными и белыми, второй — золотой петух, с великолепными фазаньими перьями; третий — растрепанный петух, с перьями серыми и коричневыми; четвертый — черный петух, с перьями совершенно темными и с красным хохолком; пятый — петух коротышка, с перьями простого петуха; шестой — петух Яго, с зелеными и красными перьями; седьмой — хохлатый петух, с белыми перьями и двойным хохолком.

Каждый прыгнул на насест и запел, потом на птичьем дворе водворилась глубокая тишина. В открытую дверь вошел человек, который…»

Фейдо де Марвиль остановился.

— Ну, — спросил король, — почему вы не продолжаете?

— Тут по всей вероятности был перерыв, — отвечал Фейдо. — Посмотрите, государь, следующие строки написаны в спешке. Очевидно, в перерыве между записями случилось какое-то ужасное происшествие.

Фейдо подал письмо королю.

— К тому же, — добавил д'Аржансон, — бумага была скомкана и, должно быть, спрятана очень поспешно.

В самом деле с этим было трудно поспорить: оставшаяся часть письма, вероятно, была написана второпях. Слова с трудом можно было разобрать. Вот что заключалось в конце письма:

«Я разбит… я выдержал пытку за пыткой, но говорить не хотел… Меня принуждали открыть тайны полиции… Я молчал… Смерть висит над моей головой… Сколько минут осталось мне жить, я не знаю… Где я теперь, я не знаю… Я лежу на спине на сырой соломе. Скудный свет проникает сюда откуда-то сверху, и я, наконец, могу писать.

Я лежал, устремив глаза на свод подземелья. Этот свод был невысок, потому что я легко мог достать до него рукой, если бы встал на камень. Вдруг я услышал глухой стук, потом свод задрожал, свет сделался ярче, и на меня посыпалась земля, потом стук медленно и постепенно отдалился. Я стоял, положив руку на сердце, которое сильно билось. Свет, находившийся в глубине свода, был дневной. Я понял, что стук, который я слышал, был стуком каретных колес, и что, следовательно, я находился под улицей. Дерзкая мысль промелькнула в голове: воспользоваться этой трещиной, которую, вероятно, расширил экипаж, чтобы связаться с внешним миром, и эта мысль возвратила мне надежду. За несколько секунд я перебрал все способы, какими мог бы действовать, но они все были неприемлемы.

В отчаянии я бродил по подземной галерее, служившей мне тюрьмой, как хищный зверь в клетке, когда моя нога наткнулась на сухую солому в углу. Я воспрянул духом. Связав в жгут солому, я таким образом попытаюсь просунуть это послание в щель…»

— Больше ничего, — сказал Фейдо де Марвиль. — Письмо кончается на этом…

Людовик взял письмо и рассмотрел его чрезвычайно внимательно.

— В самом деле, — сказал он, — больше ни слова.

Последовало довольно продолжительное молчание.

Озабоченный и задумчивый король, по-видимому, совершенно забыл о прелестях Шуази, занимаясь только этим странным происшествием, принявшим неожиданный масштаб. Епископ де Мирпуа выслушал все подробности этого дела, не проронив ни одного слова. Молчаливость старика еще более подчеркивала неординарность сложившейся ситуации. Один лишь д'Аржансон выглядел, как человек, следовавший по заранее намеченному пути. Лицо его было бесстрастно, но живые и умные глаза устремлялись то на короля, то на начальника полиции, то на епископа. Глубина и ясность взгляда свидетельствовали о деятельной работе проницательного ума министра.

XVII Протокол

Король поднял взгляд на Фейдо де Марвиля.

— О чем еще вы можете сообщить мне? — спросил он.

— О последнем происшествии, государь, — ответил начальник полиции, — которое должно было бы прояснить дело, а между тем еще более запутало его. Это письмо я получил вчера по почте, как уже имел честь вам доложить. Но это не единственное послание, полученное мной. Возвращаясь сегодня домой в час ночи, я нашел на моем бюро донесения, которые кладутся туда каждый вечер в установленное время. Я начал просматривать их, по своему обыкновению, когда вдруг глаза мои остановились на грубом конверте, лежавшем между бумагами.

С этими словами Фейдо вынул из портфеля конверт и подал его королю. На пергаментном конверте было пять печатей. Четыре печати по четырем углам были разного цвета: одна — желтая, другая — зеленая, третья — белая, четвертая — черная. На четырех печатях были изображены петухи различной породы. Средняя печать была двухцветной — белое яйцо на красном фоне. На конверте была надпись крупными буквами: «Начальнику полиции».

Когда король рассмотрел этот странный конверт, Фейдо вынул из него лист обыкновенной почтовой бумаги, на котором было написано несколько фраз.

«Господин начальник полиции.

Так как вас, вероятно, беспокоит внезапное исчезновение вашего агента Жакобера, я спешу сообщить вам сведения, которые не могут вас не порадовать.

Вот точная копия с протокола обвинения и казни Жакобера.

Прочтя ее, вы сможете удостовериться, что моя полиция так же хорошо организована, как и ваша, и что мои агенты не менее умны и не менее преданны, чем те, которые служат вам.

Я надеюсь, господин начальник полиции, вскоре иметь удовольствие видеть вас лично, и тогда вы выразите мне признательность за драгоценную информацию, переданную вам мною.

В ожидании этой минуты прошу вас считать меня своим нижайшим и преданнейшим слугою.

Петушиный Рыцарь».

Король взял письмо и внимательно его рассмотрел, потом сравнил с письмом, адресованным маркизу д'Аржансону.

— Это, безусловно, один и тот же почерк, — сказал он.

— Безусловно, государь, — подтвердил министр иностранных дел. — Сегодня утром я дал оба эти письма троим сведущим в почерках специалистам, и все трое заявили независимо друг от друга, что письма написаны одной рукой. Значит, их написал Рыцарь.

— Где же сам протокол?

— Вот он, государь.

Фейдо де Марвиль взял в руки тетрадь с золотым обрезом.

— Читайте! — сказал король.

Начальник полиции приготовился читать, но Людовик, заметив, что маркиз д'Аржансон устало опирается о стол — министр и начальник полиции все это время стояли, как того требовал этикет, — улыбнулся с тем любезным видом, который был ему свойствен, и предложил:

— Господа, садитесь!

Д'Аржансон и Фейдо сели на табуреты, и начальник полиции начал читать:

— «Из нашего подземного парижского дворца, в ночь 25 февраля 1745-го, в пятый год нашего царствования».

— Так и написано? — спросил король недоверчиво. Фейдо подал ему бумагу.

— Кажется, в Париже два короля и два дворца, — с усмешкой сказал Людовик, — один на земле, другой под землей. Я очень рад узнать эту новость. Далее!

Фейдо продолжал:

— «Протокол заседания петухов. Обвинение, суд, осуждение и казнь Жакобера, признанного и объявленного изменником и арестованного на месте преступления в самом Курятнике.

Сегодня вечером, 25 февраля 1745 года, Жакобер, бывший член нормандского общества Флорана и К°, оставил это общество и перешел в число транжир королевской кассы…»

— Что за шутка! — воскликнул Людовик.

— Все так и написано, государь!

— Знаете ли, ваш разбойник становится чрезвычайно забавен, — продолжал король, откидываясь на спинку кресла, — если и дальше так продолжится, я пожелаю его видеть.

— Дай-то Бог, чтобы я смог поскорее представить его вашему величеству!

— Право, я приму его с большим удовольствием, господин начальник полиции, этого Петушиного Рыцаря, который, как мне теперь кажется, имеет все достоинства истинного дворянина.

— Даже когда он убивает людей? — удивился маркиз д'Аржансон.

Король величественно выпрямился.

— Разве граф де Шароле убивает их меньше? — спросил он. — И убивает гораздо подлее. Если уж кого можно извинить, так Петушиного Рыцаря: он убивает из принципа, а граф — из удовольствия.

На лице Людовика XV появилось выражение отвращения и презрения. Епископ де Мирпуа встал.

— Государь, — сказал он, — я отдал бы все годы, которые остается мне жить, чтобы Франция услышала ваши слова и поняла их, как я их понимаю.

— Вы их слышали, месье де Мирпуа, — отвечал король, — для меня этого достаточно.

Епископ низко поклонился.

— Итак, — сказал Людовик, обращаясь к д'Аржансону и де Марвилю, — мне хотелось бы видеть Рыцаря.

Король не успел закончить этих слов, как пение петуха, звонкое и чистое, раздалось одновременно с ударом в стекло большого окна, находившегося позади кресла Людовика. Король поспешно обернулся и заметил на подоконнике снаружи петуха с ярким оперением, державшегося с рыцарским достоинством, имевшего благородный вид и аристократические манеры, за которого любитель петушиного боя охотно заплатил бы и двести пистолей.

Петух колотил клювом в стекло. Король встал и бросился к окну, но в ту минуту, как он открыл его, петух снова пропел и исчез. Людовик XV распахнул окно и выглянул: на том месте, где стоял петух, лежало яйцо необыкновенной величины. Король взял яйцо, рассмотрел его и, не найдя и следов петуха, запер окно и вернулся к креслу. Три человека, бывшие в кабинете, наблюдали эту сцену с нескрываемым удивлением.

— Дело принимает странный характер! — сказал король, садясь и рассматривая яйцо. — Что это за петушок, который пропел на этом подоконнике и постучался клювом в стекло в ту самую минуту, когда я сказал, что хочу видеть Петушиного Рыцаря? — И уже другим тоном, как бы повинуясь внезапному вдохновению, король с живостью прибавил: — Марвиль, прикажите, чтобы немедля осмотрели окрестности замка и немедленно задержали всех мужчин, женщин, детей, животных и птиц, в особенности петухов, которые окажутся в парке. Идите скорее и возвращайтесь!

Фейдо исчез.

— Как странно! — сказал д'Аржансон.

— Более чем странно, — заметил король. — Рассмотрите это яйцо, месье де Мирпуа. Вы человек праведный и дьявола не боитесь, напротив, дьявол должен бояться вас.

Епископ, любопытство которого тоже было сильно возбуждено, изучил яйцо, покрутив его так и эдак, и сказал:

— В этом яйце заключается какая-то тяжелая и твердая вещь. Только я не понимаю, каким образом она могла туда попасть, потому что на скорлупе яйца нет ни малейшей трещины.

— А вы что думаете? — спросил король д'Аржансона.

— Надо разбить яйцо и посмотреть, что в нем находится, государь, — сказал министр иностранных дел.

— Я тоже так думаю.

— Вашему величеству угодно самому разбить яйцо? — спросил епископ.

— Нет, если это дело дьявольское, я в него не вмешиваюсь, — сказал Людовик улыбаясь. — Надо находиться или в хороших отношениях с дьяволом, или в дурных, чтобы благополучно завершить это дело. В первом случае маркиз д'Аржансон был бы нам весьма полезен, во втором — нет руки, могущественнее вашей.

— Пусть действует месье де Мирпуа, — сказал д'Аржансон, — я не намерен вступать в игры с нечистой силой!

Епископ положил яйцо на стол и разбил его острый конец. Король и министр наблюдали за ним с любопытством.

— Смотрите, — воскликнул король, — что-то блестит.

Мирпуа держал в руках прехорошенького петушка из массивного золота. Рубины, изумруды, бриллианты, сапфиры, топазы, аметисты заменяли перья на голове и крыльях. Клювик был выточен из чудеснейшего сердолика, хохолок изготовлен из коралла, а лапки — из янтаря. Это было произведение искусства поистине великолепное. Даже привыкший к роскоши Людовик казался в восхищении.

— Удивительно сделано! — воскликнул он, взяв петуха за лапки, и петух тотчас раскрыл клюв и прокричал «кукареку». — Чудо, как хорош!

— Государь, — сказал министр, — у петуха на шее медальон.

— В самом деле, а я и не заметил.

Король взял медальон из черной эмали, на которой было написано бриллиантовой пылью: «Я принадлежу королю».

Людовик поспешно поднялся.

— Господа, во всем случившемся есть нечто странное, фантастическое, невероятное, и я непременно должен это выяснить. Что вы думаете, месье де Мирпуа?

— Прежде чем я отвечу, государь, я хотел бы послушать, что скажет начальник полиции.

— А вы, д'Аржансон, что скажете?

— Я скажу, государь, что если из нас никто не может ответить вам, то, может быть, в Париже есть человек, который вам ответит.

— Кто он, маркиз?

— Приезжий. Граф де Сен-Жермен.

— Сен-Жермен? Я не слышал этого имени.

— Я сам узнал его только три дня тому назад.

Дверь открылась, и в кабинет вошел Фейдо де Марвиль.

XVIII Быть или не быть

— Ну, что вам удалось выяснить? — живо поинтересовался король.

— Приказание отдано, государь, — ответил начальник полиции, — слуги, пажи, егеря, охранники, солдаты подняты на ноги. Весь парк окружен кавалерией. Все выходы стерегут, а чащи, аллеи и кустарники будут обысканы с исключительным вниманием.

— Прекрасно, вы меня поняли как следовало. Теперь оставим в стороне этого петуха и это яйцо и возвратимся к протоколу.

Де Марвиль взял все бумаги, которые положил на стол, когда бросился исполнять приказание короля.

— Где вы остановились? — спросил король.

— На следующей фразе, государь, — ответил епископ и процитировал слово в слово последние строчки письма. «Сегодня вечером 25 февраля 1745 года Жакобер, бывший член нормандского общества Флорана и К° оставил это общество и перешел в число транжир королевской кассы».

— Именно! — сказал д'Аржансон с восторгом. — Ваша память все так же безупречна, монсеньор де Мирпуа!

— Продолжайте! — сказал король. Фейдо де Марвиль продолжил:

— «Жакобер, арестованный при входе в наш подземный курятник, был предан в руки нашего всемогущего правосудия.

Уличенный в тройном преступлении: постыдном лицемерии, гнусном вероломстве и низкой измене, — вышеупомянутый Жакобер осужден единогласно трибуналом семи петухов. Осуждение Жакобера основано на точном исполнении первой статьи нашего закона, гласящей:

«Кто бы он ни был, несмотря на возраст, пол, положение в обществе и истинные достоинства, какова бы ни была польза, которую он мог бы приносить, — каждый, кто войдет в курятник, не будучи петухом, курицей или цыпленком, будет немедленно осужден на смерть и казнен через час, а тело его укрепит здание».

Петухи пропели три раза, казнь должна совершиться через час. Подсудимый приговорен к замуровыванию заживо в стену.

Казнь начинается. Подходит первый петух и привязывает осужденного, каждая веревка окроплена каплями крови петуха, или двух куриц, или четырех цыплят. Первый петух поет и отступает назад. Подходит второй петух, он хватает осужденного, опрокидывает его и тащит за ноги к левой стене курятника, там он поднимает его и ставит в угол, потом поет и отступает. Подходит третий петух, берет четыре железные стержня и вбивает их в обе стены, чтоб они не дали осужденному упасть; петух поет и отступает. Жакобер стоит неподвижно, связанный веревками и сдерживаемый железными стержнями. Глаза осужденного дики, он кричит. Подходит четвертый петух, за ним четыре курицы; две несут камни, две — ящик с известковым раствором; петух вынимает из-за пояса золотую лопатку и начинает складывать камни в ряд перед осужденным. Приходит пятый петух и кладет второй ряд. Шестой петух кладет третий ряд. Теперь видна лишь голова осужденного, он кричит, плачет, стонет. Седьмой петух кладет последний ряд. Тогда семь петухов подходят, окружают стену, поют возле нее три раза и уходят. Правосудие совершено!»

Вот что заключается в протоколе, государь, — сказал Фей-до де Марвиль. — Ниже следуют подписи, каждая с разноцветной печатью: Хохлатый Петух — печать белая, Петух Яго — зеленая печать, Петух Золотой — печать желтая, Петух Индийский — печать красная, Петух Черный — печать черная, Петух Растрепанный — печать серая, Петух Коротышка — печать коричневая. Под этими подписями стоит фраза: «Протокол одобрил и подписал: Петушиный Рыцарь».

Людовик XV взял бумаги и рассмотрел их.

— Документ составлен точно так, как составляются протоколы парламента, — заметил он. — Он находился между полицейскими донесениями?

— Да, государь.

— Кто же его положил туда, Марвиль?

— Не знаю.

— Однако, чтобы положить эту бумагу на ваше бюро, надо было войти к вам в кабинет.

— Совершенно верно, государь.

— Если в ваш кабинет входит человек, будь то мужчина, женщина или ребенок, его должны увидеть.

— Я не смог добиться никаких сведений на этот счет.

— Ваш кабинет, однако, охраняют.

— В трех помещениях, смежных с ним, находятся по три секретаря и по девять помощников.

— А случается ли, когда эти помещения остаются пустыми?

— Никогда, государь. У меня девять секретарей по три для каждого кабинета. Помощников секретарей двадцать семь, по девять для каждого кабинета. Каждый старший секретарь имеет под начальством девять помощников и должен дежурить восемь часов в сутки.

— Восемь часов каждый день?

— Нет, государь. Я счел своим долгом изменить прежний порядок: теперь каждый старший секретарь со своими помощниками дежурит через сутки вечером и через двое суток — ночью.

— Очень хорошо!

— Вы это одобряете, ваше величество?

— Вполне: дежурство осуществляется непрерывно и днем, и ночью.

— У моего большого кабинета только три входа и каждый сообщается с кабинетом секретарей. Тайных агентов я принимаю не в нем, а в своем личном кабинете, хотя их донесения каждый день кладутся в большом кабинете. Следовательно, физически невозможно, государь, если секретарь и его девять помощников не сговорились обмануть меня (чего даже предположить нельзя), чтобы кто-либо незаметно вошел в мой кабинет и оставил там эти бумаги.

— А другого входа нет, кроме как из трех кабинетов ваших секретарей?

— Нет, государь.

— А окна?

— Окон совсем нет. Большой кабинет освещается стеклянным потолком. Это сделано для того, чтобы никто не мог заглянуть в комнату.

— Каким же образом объясняете вы то, что бумаги попали на ваше бюро, господин начальник полиции?

— Я не в состоянии этого объяснить, государь.

— Один из ваших секретарей или помощников, который принес донесения, мог положить туда эти бумаги?

— Помощник секретаря никогда не приносит донесения в мой кабинет, это делает дежурный секретарь. После того, как он кладет донесения на мое бюро, никто не может более входить.

— Ну, тогда этот секретарь!

— В эту ночь, государь, дежурил Габриэль де Санрей, мой зять.

— Если так, любезный Фейдо, — сказал король, — я так же, как и вы, не понимаю ничего. А вы, месье де Мирпуа, — обратился король к епископу, — что вы заключаете из всего этого?

Епископ медленно выпрямился и посмотрел на короля с торжественным выражением.

— Государь, — сказал он голосом серьезным, — я заключаю, что, к несчастью, многое придется сделать для того, чтобы могущество вашего величества и ваших представителей могло сравниться с ловкостью тех, кто противостоит вам! Я не удивляюсь, государь, и глубоко потрясен, что в таком просвещенном веке, как наш, и в царствование такого государя, как вы, могут совершаться такие происшествия!

— Не хотите ли вы сказать, месье де Мирпуа, что королю служат дурно? — спросил, подходя, маркиз д'Аржансон.

— Если бы я хотел это сказать, господин министр, я так и сказал бы, — ответил епископ. — Я не обвиняю, я соболезную и сокрушаюсь вовсе не о том, что виновных не могут наказать, а что посягают на свободу невиновных.

— На свободу невиновных! — повторил маркиз д'Аржансон. — О каких невиновных говорите вы?

— Об аббате Ронье, канонике Брюссельского капитула.

— А! — произнес д'Аржансон, посмотрев на начальника полиции. — Вы говорите о том человеке, который арестован вчера утром?

— Именно, господин министр, — отвечал почтенный прелат. — Я говорю о несчастной жертве, несправедливо и незаконно арестованной.

— Монсеньор, — резко сказал д'Аржансон, — человек, о котором вы говорите, был арестован именем короля, а позвольте мне вам сказать, все, что делается от имени короля, никогда не бывает незаконно и несправедливо.

Епископ посмотрел на д'Аржансона. Очевидно, между ними завязывалось начало вражды, и оба это понимали, тем более что взаимно уважали друг друга.

Если епископ был человеком высоких достоинств, добродетельнейшим из добродетельных, если он был одарен той проницательностью, той твердостью, той чистотой ума, которая делает людей сильными, то противник его был самым добросовестным и самым просвещенным политиком той эпохи. Д'Аржансон выражался не совсем внятно только на придворных собраниях, в серьезных же рассуждениях, на совещаниях совета, перед лицом противников он обретал терпение дипломата и убежденность опытного оратора. Министр служил Франции уже двадцать пять лет. Он был интендантом, государственным советником, государственным секретарем и министром, и если придворные прозвали его «д'Аржансон дурак», то Вольтер дал ему прозвание «государственного секретаря Платоновой республики», что было тогда высшей похвалой в устах философа.

Слова епископа, горевавшего о слабости административной системы, сильно уязвили д'Аржансона. Фейдо это понял ихотел было заговорить, но из уважения сдержался.

Людовик XV, откинувшись назад и по своей привычке засунув руку в карман жилета, по-видимому, принимал серьезное участие в том, что происходило перед ним. Наступило молчание; потом епископ продолжал:

— Человек, которого вы арестовали, невиновен.

— Это вы так думаете, — сказал д'Аржансон.

— Разве вы сомневаетесь в моих словах, когда я что-либо утверждаю? — спросил епископ с гордым величием.

— Сохрани меня Бог! — отвечал д'Аржансон. — Я не сомневаюсь в невиновности человека, за которого вы ручаетесь. Но из того, что невинный был арестован, когда все доказательства виновности тяготели над ним, не следует вывод, что администрация полиции и суда плоха во Франции! Арестовав этого человека, месье Фейдо действовал очень хорошо, потому что он думал арестовать убийцу аббата Ронье.

— Убийцу каноника? — вскричал Мирпуа.

— Да, монсеньор!

— Но почему решили, что аббат Ронье убит?

— Приходилось думать именно так, когда это подтверждали очевидные факты.

— Какие факты? — с удивлением спросил король.

— Предостережение, присланное амьенским уголовным судьей, доносившим, что на парижской дороге нашли труп человека, в котором узнали каноника Ронье, накануне уехавшего в город. В том же самом донесении говорилось, что виновник преступления Петушиный Рыцарь и что он, убив и ограбив каноника, оделся в его платье, сел в карету и продолжал дорогу, взяв все бумаги убитого. Что должен был сделать начальник полиции, получив такое уведомление от уголовного судьи?

— Но каким же образом амьенский уголовный судья мог написать подобные вещи? — спросил епископ.

— Вот этого мы еще не знаем, но скоро узнаем, потому что сегодня утром Беррье, главный секретарь полиции, уехал в Амьен для сбора полных сведений. Одно из двух: или уголовный судья действительно писал, или это уведомление пришло не от него и является новым доказательством дерзости разбойников. Во всяком случае, надо выяснить этот вопрос.

— Я именно этого и требую! — сказал епископ. — Выяснить этот вопрос легко. Я давно знаю каноника Ронье: сведите меня с ним, и я не ошибусь. Притом, если, как я искренне убежден, вы ошиблись, то достойный служитель Господа сообщит нам сведения, которыми вы можете воспользоваться.

— Очевидно, — сказал король, — самое благоразумное — свести месье де Мирпуа с пленником на очной ставке.

— Вы желаете видеть пленника сегодня? — спросил епископа Фейдо.

— Конечно, — отвечал тот, — чем скорее я его увижу, тем лучше.

— Я к вашим услугам, если король это позволяет.

— Поезжайте немедля в Париж, — сказал Людовик. — Если арестованный человек невиновен и эту невиновность подтвердит епископ Мирпуа, сейчас же освободите его. Если случится наоборот, и месье де Мирпуа не опознает заключенного, употребите самые сильные средства, чтобы заставить его говорить.

Фейдо встал. Епископ поклонился королю.

— Государь, — сказал маркиз д'Аржансон, поспешно подходя, — я умоляю ваше величество выслушать меня до исполнения этого приказания.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил король.

— Что освобождение заключенного, даже когда невиновность его будет признана, еще раз убедит в безнаказанности того, кого мы намерены наказать.

XIX Петух и стрела

Король удивленно поднял брови. Епископ подошел, бросив грозный взгляд на маркиза д'Аржансона, который выдержал его со стоическим бесстрастием. Фейдо отступил на два шага и казался совершенно спокойным: очевидно, слова министра его не удивили.

— Что вы хотите сказать? — спросил король.

— Государь, — ответил д'Аржансон, — объяснение простое. Вчера полицией был арестован человек, и через два часа весь Париж узнал, что это Петушиный Рыцарь. Сегодня утром это известие начало распространяться по провинциям. Через неделю вся Франция будет убеждена, что Петушиный Рыцарь наконец схвачен.

— Зачем распространять это известие, если оно ложно?

— Чтобы сделать его справедливым, государь.

— Но если арестованный человек невиновен?

— Пусть он продолжает считаться виновным.

— А если это аббат Ронье?

— Заставим всех думать, что это Петушиный Рыцарь…

— Милостивый государь, — вскричал епископ, — я даже не знаю, как назвать подобный способ действий.

Д'Аржансон улыбнулся.

— Извините, монсеньор, — ответил он, — это называется обычной уловкой.

— Поясните вашу мысль, маркиз, — предложил король.

— Люди уверены, что Петушиный Рыцарь арестован, — все, кто боялся этого разбойника, теперь спокойны и радостны. Одно из двух: или тот, кто в наших руках, Петушиный Рыцарь, или нет. В первом случае все идет само собой, во втором все усложняется. Но, вместо того чтобы затруднить нашу деятельность, эта путаница должна нам помочь: с одной стороны, заставив Рыцаря думать, что мы им обмануты и убеждены, что поймали его, мы на несколько дней притупим бдительность его и его шайки, а разбойника легче всего поймать, когда он считает себя в безопасности. И было бы странно, если бы не удалось схватить кого-нибудь из шайки Рыцаря после того, как распространится известие о поимке ее главаря.

Фейдо де Марвиль, внимательно слушавший маркиза д'Аржансона, сделал одобрительный знак головой.

— Потом, — продолжил министр, — мне пришла в голову другая мысль, вызванная воспоминанием о письме, полученном месье де Марвилем. Я говорю о письме Жакобера. Очевидно, что его застали в ту минуту, как он писал, но Жакобер успел просунуть это письмо в трещину, о которой упомянул. Кто-нибудь поднял это письмо, вложил его в конверт и послал по почте начальнику полиции. Важно отыскать то место, где было найдено письмо. Когда мы найдем и изучим его, мы должны спуститься в подземную галерею, о которой писал Жакобер, и потом оттуда продолжить наши поиски.

— Месье д'Аржансон прав, — согласился король, — это превосходная мысль.

— Главное, узнать, кто послал это письмо начальнику полиции.

— Я объявлю награду в сто луидоров тому, кто прислал мне это письмо, — сказал Фейдо де Марвиль. — За деньгами непременно придут. Это самое верное средство.

— Да, — сказал д'Аржансон.

— Но это не помешало бы оказать правосудие невинному, — возразил епископ.

— Это-то и было бы опасно, — возразил д'Аржансон. — Выпустить этого человека — значит признаться, что Петушиный Рыцарь не пойман. После распространения такого известия безнаказанность разбойника увеличит внушаемый им ужас. И тогда я не могу ручаться, что нашедший письмо рискнет явиться в полицию за наградой.

— Что же вы намерены делать? — спросил епископ.

— Оставить в тюрьме того, кто арестован, виновен он или невиновен, и чтобы его никто не видел, кроме его тюремщика и судьи, производящего следствие.

— Но если он невиновен?

— О его невиновности будет объявлено через некоторое время… и он будет освобожден.

Епископ поклонился королю.

— Как вы решите, ваше величество? — спросил он.

Людовик, казалось, находился в затруднении. Движимый чувством справедливости, он уже приказал освободить пленника, если тот невиновен. Но доводы маркиза д'Аржансона поколебали его намерение. Епископ спокойно и бесстрастно ждал ответа короля, но, так как тот не спешил отвечать, прелат опять поклонился и повторил свой вопрос.

— Завтра я объявлю свое решение на совете, — сказал король.

Ответ был решителен и не позволял задавать вопросов.

Епископ низко поклонился и вышел из кабинета. Де Марвиль также направился к двери, но задержался, по-видимому ожидая волеизъявления короля.

— Подойдите, я хочу с вами поговорить, месье де Марвиль.

Этими словами король давал понять начальнику полиции, что тот не должен ехать в Париж прежде епископа. Фейдо подошел к столу.

— Господа, — сказал король твердым тоном, несвойственным ему, — это темное дело непременно должно быть разъяснено. Я, со своей стороны, одобряю то, что предложил маркиз д'Аржансон. Вы, месье де Марвиль, имеете богатый опыт в подобных делах. Выскажите же нам откровенно свое мнение, но предварительно все хорошенько обдумайте. И не принимайте во внимание то, что уже говорилось здесь, — мне интересно выслушать, что думаете об этом вы.

— Мое мнение, государь, во всем согласуется с мнением министра, — ответил Фейдо. — Я думаю, что арестованный человек действительно аббат де Ронье. Уверен, что Беррье, возвратившись из Амьена, привезет разъяснения, которые подтвердят мое убеждение; но полагаю, что, даже если арестованный невиновен, следует продолжить игру, чтобы обмануть тех, кого мы преследуем. Отыскать же место, где найдено было письмо, значило бы найти путь, который приведет нас к цели.

В эту минуту постучали в дверь.

— Войдите! — сказал король.

Дверь отворилась, и Бине, камердинер Людовика XV, его доверенный человек, без которого не мог обойтись король, вошел в кабинет.

— Что тебе, Бине? — спросил Людовик.

— Государь, — отвечал камердинер, — парк обыскали, как приказал начальник полиции, и ничего не нашли, решительно ничего. Все, находившиеся в парке, служат у вашего величества или у приглашенных особ.

— А петух?

— Не нашли и следа.

Король взял со стола петушка, вынутого из яйца, и подал его своему камердинеру.

— Ты знаток драгоценных камней, Бине, — сказал он. — Что ты думаешь об этом?

Бине взял петуха, подошел к окну, долго рассматривал с глубоким вниманием, потом сказал, качая головой:

— Государь! Работа великолепная, и стоит эта вещица несметных денег.

— Неужели? — сказал король. — Какова же цена этих камушков?

— Около миллиона.

— Миллиона? — изумился король.

— Да, государь. Тут бриллианты чистейшей воды, а эти изумруды и рубины на крыльях и хвосте стоят баснословно дорого.

— Ты так считаешь?

— Спросите ваших ювелиров, государь.

— Отнесите этого петуха Бемеру.

Бине взял петуха и вышел.

— Миллион? — повторил король. — Возможно ли это?

— Я не сомневаюсь! — сказал д'Аржансон.

— Но кто может быть столь богат, чтобы сделать такую глупость: положить в яйцо эту невероятно дорогую вещь и послать мне ее с петухом, как будто выученным для этого.

— Только один человек во Франции способен на подобный поступок, при этом скрывая, что это сделал именно он.

— Кто же?

— Я уже говорил о нем вашему величеству.

— Я не помню.

— Граф де Сен-Жермен.

— А, тот, который приехал… Откуда он приехал?

— Из кругосветного путешествия.

— Он путешествовал пешком? — спросил король, смеясь.

— Пешком, верхом, в экипаже, в лодке, на корабле.

— Кто служил ему проводником?

— Человек, прекрасно знающий дорогу повсюду, где только можно стать ногой на земном шаре.

— Кто же этот человек?

— Вечный Жид!

— Ваш граф де Сен-Жермен знает Вечного Жида!

— Знает, государь. Они путешествовали вместе. Они, беседуя, прогулялись из Вены в Пекин.

— А сколько времени затратили они на эту прогулку?

— Пятьдесят два года.

— Черт побери! Если он пятьдесят два года путешествовал из Вены в Пекин, сколько же лет объезжал он вокруг света?

— Двести, кажется.

— Не больше?

— Нет, государь.

— Торопился же он! Сколько же лет вашему путешественнику?

— Кажется, семьсот или восемьсот.

— Очень хорошо. Возраст прекрасный! Чем же он занимается?

— Золотом.

— Он делает золото?

— Да, государь.

Король весело расхохотался.

— Благодарю, д'Аржансон, — он, — очень благодарю! Вы развеселили меня. Вся эта гнусная история порядком меня опечалила, а вы ее завершили самым очаровательным, самым неожиданным образом. Я жалею только, что де Мирпуа уехал: если бы он вас послушал, это, может быть, заставило бы разгладиться его морщины.

— Я очень рад, государь, что эта история вам нравится, но я был бы еще более рад, если бы ваше величество позволили мне представить вам ее героя.

— Героя истории, графа де Сен-Жермена, которому семьсот или восемьсот лет?

— Да, государь.

— Если вы мне его представите, сделает ли он золота на мою долю?

— Он обещал.

— Но в таком случае его надо представить не мне, а генеральному контролеру. Сведите их, любезный д'Аржансон, вы мне окажете услугу. Когда у Орри будут кассы полны золота, он позволит мне делать, что я хочу, без возражений, в сравнении с которыми возражения парламента можно назвать лестными комплиментами.

— Государь, я представлю ему Сен-Жермена, если вам угодно, но позвольте мне сначала представить его вам.

— Он будет делать золото при мне?

— Да.

— В таком случае я согласен, маркиз!

Король встал.

— Небо чисто, а солнце великолепно, — сказал он, — хватит с меня дел.

Министр и начальник полиции низко поклонились и вышли. Вошел камердинер.

— Бине, — сказал король, — сегодня в Шуази приедут все французские министры. Так вот, я тебе запрещаю пускать их ко мне. Я здесь не занимаюсь политикой, а развлекаюсь. Открой это окно, Бине, пусть помещение проветрится.

Бине распахнул окно. Людовик подошел и с любовью обвел глазами красивый пейзаж, расстилавшийся перед ним. От замка тянулась большая широкая аллея, которую летом затеняли густые листья лип, но в это время года ее сплошь заливали лучи солнца во всей своей весенней силе.

Людовик дышал чистым воздухом ранней весны и стоял неподвижно, опираясь обоими локтями о каменный балкон.

Вдруг в большой аллее мелькнула тень и возникла амазонка. Она грациозно ехала на прекрасной лошади, которая словно летела, не касаясь земли. Прекрасный костюм амазонки имел мифический оттенок. У девушки на плече был маленький колчан, в левой руке лук, а на голове бриллиантовый полумесяц. Лошадь ее была покрыта шкурой пантеры. Амазонка напоминала Диану, богиню охоты. Быстрее пушинки, уносимой ветром, промчалась она галопом по аллее и вдруг, повернув налево, подскакала к окну. Это окно отделялось от земли только крыльцом.

Король вскрикнул от восторга. Амазонка проехала перед ним, быстро вынула из колчана стрелу, вложила ее в лук и пустила… Стрела эта была крошечной, забавной — она не могла бы причинить вреда. Стрела попала королю прямо в сердце… Амазонка исчезла… Людовик остался неподвижен, как будто стрела сразила его наповал.

— Снова она! — прошептал король, когда исчез последний вихрь пыли, поднятой быстрым галопом лошади. — Снова она!

Стрела лежала на балконе, король поднял ее и рассмотрел. Она оказалась настоящим чудом, поскольку была сделана из коралла, белые перья крепились изумрудными гвоздиками, а наконечник украшало бриллиантовое сердце. Именно это сердце и ударилось о сердце короля. Людовик обернулся со стрелой в руке и увидел Бине, державшего в руках петушка.

— Поистине сегодня день сюрпризов! — заметил король. — Ну, что сказал ювелир?

— Он предлагает за петуха девятьсот тысяч франков наличными, государь.

— Что ж, — сказал Людовик, улыбаясь, — если у Петушиного Рыцаря целая коллекция подобных вещиц, то о нем нечего жалеть.

Король еще не закончил, как за окном раздалось звонкое «кукареку».

— Ну, — сказал Людовик, — на этот раз это уж слишком! Я выясню, что это такое.

XX Жильбер и Ролан

В нескольких шагах от салона королевского парикмахера Даже располагалась лавка чулочника Рупара, мужа Урсулы, приятельницы мадам Жереми и мадам Жонсьер.

В тот день, когда король провел в Шуази полное волнений утро, перед лавкой Рупара собралась толпа. Урсула стояла на верхней ступени, засунув обе руки в карманы передника, возвышаясь над собранием, как хозяйка дома, умеющая заставить себя уважать, за ней, слева, стояла мадам Жереми. Перед Урсулой на нижней ступени, прислонившись к стене, стоял Рупар, еще толще и румянее обыкновенного, слушая и говоря, как человек, знающий себе цену. Соседи и соседки разговаривали, размахивая руками, и число их увеличивалось каждую минуту. Вопросы и ответы делались с жаром и так быстро, что, наконец, скоро ничего невозможно было разобрать.

— Так это правда? — говорила только что подошедшая мадам Жонсьер.

— Совершенная правда, — отвечали ей.

— Он пойман?

— Да.

— Но как же это случилось?

— Его арестовали…

— Нет, он сам себя отдал в руки полиции.

— Ну что вы, соседи! Вы говорите глупости! Его выдали.

— Кто?

— Разбойники, его друзья и сообщники.

— И где же он сейчас?

— В Бастилии.

— Нет, он в особняке полиции, и его стережет вся объездная команда.

— Наконец-то Петушиный Рыцарь пойман! — сказал Рупар.

— Пойман! — повторила мадам Жереми.

— Пойман, пойман! — повторили хором присутствующие.

— Значит, теперь можно ходить по вечерам без всякого страха, — сказал толстый чулочник.

Жена обожгла его взглядом:

— Прошу тебя не нарушать ко мне уважения, — сказала она.

— Но, мадам… — пролепетал чулочник.

— А, ты видишь в аресте Рыцаря только возможность шататься безнаказанно по ночам.

— Я… я…

— Ты же собрался гулять по вечерам…

— Милая моя…

— Стыдно, сударь.

— Подружка моя…

— Я запрещаю тебе называть меня так…

— Черт побери!

— Так вы еще и ругаетесь! Молчите, я не хочу вас слушать, месье Рупар! — высокомерно заявила Урсула.

Добрый чулочник умолк, зато все остальные продолжали галдеть.

— Как, — говорила соседка мадам Жонсьер, — вы не знали, что Петушиный Рыцарь пойман?

— Нет, — ответила мадам Жонсьер, — я ничего не знала.

— Но весь Париж об этом говорит.

— Я приехала из Мелена, куда ездила по делам.

— И в Мелене ничего об этом не известно?

— Ничего!

— Это неудивительно, — сказал Рупар. — Мелен далеко от Парижа, этой великой столицы цивилизованного мира, как изящно выражается месье Бернар, который пишет прекрасные стихи. Он мне должен за четыре пары шелковых чулок и заплатит неизвестно когда… Но он поэт, а я поэтов люблю…

— Потому что ты глупец, — колко перебила Урсула, — в делах надо любить того, кто покупает чулки и платит за них, и не важно, поэт он или не поэт.

— Это как ты рассудишь, мой добрый друг.

— Молчи уж!

— Да, мой добрый, милый и превосходный друг, я молчу!

— Итак, Петушиный Рыцарь схвачен, — продолжала мадам Жонсьер.

— Да, — отвечала Урсула, — схвачен, арестован вчера вечером объездной командой и отвезен к начальнику полиции.

— Петушиный Рыцарь схвачен! — повторяли все.

— «Кукареку!» — закричал пронзительный голос.

Толпу охватил ужас, все замолчали, потом громкий хохот заставил всех покраснеть. Оказалось, двенадцатилетний мальчик, проходивший мимо, вздумал пропеть петухом и убежал опрометью, чтобы избежать наказания, которого заслуживала его шутка.

— Шалун! — прошептал Рупар.

— А Даже не возвращался? — спросила мадам Жонсьер.

— Нет еще, — отвечала Урсула. — Ах! Если б он был здесь, он рассказал бы нам что-нибудь.

— А! Вот его будущий зять, месье Жильбер, — сказала мадам Жереми.

— Какой странный этот Жильбер, — заметила Урсула.

— Почему же?

— Он похож на медведя. Никогда не говорит ни с кем, — сказала мадам Жереми.

— И едва поклонится, — прибавила Урсула.

— О! В последний раз, когда я его видел, — сказал Рупар, — он был любезен… мил…

— Уж ты скорее дашь себя повесить, чем согласишься с мнением других, — заявила Урсула.

— Но, подруженька…

— Постыдился бы! Молчи!

Рупар повиновался. Мадам Жереми не ошиблась: действительно Жильбер в простом костюме оружейника шел быстрыми шагами по улице к лавке Даже. Проходя мимо собравшейся толпы, Жильбер слегка поклонился, но не остановился, не подошел к собравшимся, а сразу прошел в салон парикмахера.

Пробило пять часов, и в салоне было сумрачно. Молодая девушка сидела за прилавком на том месте, которое обыкновенно занимала Сабина. Этой хорошенькой девушкой была белокурая Нисетта. Возле нее очень близко сидел молодой человек, лет двадцати пяти, с приятным открытым лицом. Это был сын Даже Ролан.

Нисетта вышивала или, по крайней мере, держала в левой руке пяльца, а в правой иголку с ниткой, но вместо того чтобы вышивать, водила иголкой по прилавку. Ролан, наклонившись к Нисетте, что-то говорил тихо и проникновенно.

Увидев Жильбера, Нисетта слегка вскрикнула, а Ролан отодвинулся. Жильбер запер дверь и улыбнулся.

— Вы, похоже, тоже обсуждаете важное известие! — сказал он.

— Какое, брат? — спросила Нисетта.

— Арест Рыцаря.

— Да, я слышала о нем.

— И это тебя не занимает?

Нисетта покачала головой.

— Я не хочу об этом и думать.

— Почему?

Нисетта отошла от прилавка и, прижавшись к груди брата, подставила ему свой лоб.

— Потому что Сабина еще не выздоровела, — сказала она.

Жильбер сделал нетерпеливое движение.

— Ты все еще думаешь, что Сабину ранил Рыцарь?

— Конечно!

— А я вот не думаю так!

— Это не моя вина, Жильбер, это сильнее меня. Ты мне говоришь, что Петушиный Рыцарь не совершал этого преступления, а меня уверяет в противном какое-то внутреннее чувство.

— Полно, дитя! — сказал Жильбер, переменив тон. — Перестанем говорить об этом.

Он по-братски пожал руку, которую протягивал ему Ролан. Держа Нисетту правой рукой, а руку Ролана левой, Жильбер легонько отдалил их от себя и, поставив рядом, обвел обоих проницательным взглядом. Они были в лавке одни.

— Вы сидели очень близко друг к другу, когда я вошел, — сказал он строгим тоном.

— О брат! — сказала Нисетта, покраснев.

— Жильбер… — начал Ролан.

— Не сердитесь, — возразил Жильбер самым кротким и самым дружелюбным тоном, — выслушайте меня, милые друзья, и отвечайте, так же как я с вами буду говорить, со всей откровенностью и добросердечием.

Вместо ответа Ролан крепко пожал руку оружейника. Нисетта прижалась к правой руке Жильбера, ухватившись обеими руками за его плечо.

— О, как ты мил, когда говоришь вот так! — сказала она. — И какой у тебя ласковый голос, тебя приятно слушать, брат.

Эта маленькая сцена, происходившая в пустом салоне на оживленной улице, была трогательна в своей простоте. Сразу чувствовалось, что эти три человека питали друг к другу истинную привязанность.

— Ролан, — сказал Жильбер после минутного молчания, — ты по-прежнему любишь Нисетту?

— Люблю ли я Нисетту! — вскричал Ролан взволнованным голосом. — Люблю ли я Нисетту? Я ее обожаю, Жильбер, я отдам для нее свою жизнь, свою кровь — все! Пусть она поскорее станет моей женой; ускорь нашу свадьбу, и я по гроб жизни буду обязан тебе всем моим счастьем! — Выпустив руку Жильбера, приложив свою руку к сердцу, Ролан прибавил: — Нисетта будет счастлива — я клянусь тебе!

— Я верю, — отвечал Жильбер. — Ты же любишь Ролана? — обратился он к Нисетте.

Она закрыла лицо руками и прижалась к груди брата.

— Да! — прошептала она. — Больше жизни.

Жильбер поднял глаза к небу, как бы благодаря Бога.

— Что ж, друзья мои, — продолжал он, — любите друг друга честно, и скоро Господь благословит ваш союз.

— Но когда? — спросили в один голос Ролан и Нисетта.

— Теперь уже скоро!

— Почему не назначить свадьбу теперь, когда выздоровление Сабины несомненно? — спросила Нисетта.

— Потому что надо подождать.

— Зачем?

— Именем нашей матери, Нисетта, не расспрашивай меня: это не моя воля, а ее. Ты выйдешь замуж на другой день после того, как я отведу тебя на ее могилу.

— О, с каким нетерпением я ожидаю этого благочестивого утешения! — сказала девушка. — Моя бедная матушка!

— Друзья мои, — продолжал Жильбер, изменив тон, — доверяйте мне, как я доверяю вам. У меня только одно желание, столь же сильное, как и ваше, — ускорить приближение наших браков. А теперь, Нисетта, моя хорошенькая сестрица, займи свое место у прилавка, а ты, Ролан, проводи меня к Сабине.

Нисетта приподнялась на цыпочки и поцеловала брата. Ролан и Жильбер поднялись по лестнице на второй этаж. В ту минуту, когда Ролан хотел взяться за ручку двери комнаты Сабины, Жильбер удержал его.

— Ролан, — сказал он шепотом, — вот уже скоро месяц, как Нисетта проводит в этом доме возле Сабины день и ночь. Ты бываешь часто у своего отца, Нисетта тебя любит, вы знаете, что поженитесь. Поклянись же мне, что я могу полностью тебе доверять.

Ролан поднял руку не колеблясь.

— Перед Богом, который меня слышит, — сказал он твердым голосом, — клянусь тебе моей честью, моим вечным спасением, что до тех пор, пока Нисетта не сделается моей женой перед алтарем Господа, она будет для меня такою же сестрой, как и Сабина!

— Я даю тебе такую же клятву за Сабину, — сказал Жильбер тоном, в котором звучало благородство. — А теперь, Ролан, вернись к Нисетте, а я пойду к Сабине.

Они крепко пожали друг другу руки, и Ролан спустился с лестницы. Жильбер остался один на площадке. Его выразительное лицо просветлело.

«О Господи, — подумал он, — как же я счастлив здесь! Но я должен узнать, кто ранил Сабину. И не просто узнать, но и отомстить за нее. Только тогда я обрету полное счастье и спокойствие».

И Жильбер вошел в комнату Сабины.

XXI Клятва

Сабина лежала на белоснежной постели, кровать была занавешена кисейными занавесками. Ее правая рука грациозно поддерживала голову, левая свободно вытянулась вдоль туловища. Свет освещал ее милое личико и каштановые локоны, пышным каскадом ниспадавшие на плечи.

Уже две недели, как Сабина находилась вне опасности. Искусство доктора Кене, молодой, сильный организм и нежные заботы близких помогали девушке успешно справляться с болезнью.

Быстро поправляясь, Сабина чувствовала, как с каждым днем возвращаются ее силы и крепнет расстроенное болезнью и страданиями здоровье, как возрождается былая красота и бледные щечки наливаются румянцем.

Девушка дремала уже около часа. Сидевшая возле ее постели Жюстина, убедившись, что больная уснула, вышла, так что, когда Жильбер вошел в комнату, Сабина была одна. Он приблизился к ней очень тихо, без шума. Сабина спала, дыхание ее было ровным и спокойным. Жильбер остановился перед кроватью и стал смотреть на Сабину. На лице молодой девушки была улыбка, ей снился приятный сон. Жильбер подавил вздох. Сабина раскрыла глаза. Первый взгляд ее встретился со взглядом Жильбера, и обоих охватило волнение. Сабина покраснела, Жильбер упал на колени перед кроватью. Он взял ее ладони в свои руки.

— Вы любите меня? — прошептал он. Сабина нежно наклонилась к нему.

— Жильбер, я вас люблю всей душой и сердцем, я вас люблю, как честная девушка должна любить честного человека, когда она верит, что этот человек будет ее мужем перед Богом.

Наступила минута красноречивого молчания.

— Жильбер, — продолжала Сабина, — если бы я умерла, что бы вы сделали?

— Прежде всего я отомстил бы за вас, а потом расстался бы с жизнью на вашей могиле.

— Вы расстались бы с жизнью!

— Без сомнений и с радостью, потому что жизнь без вас, Сабина, стала бы мукой без надежды и утешения.

— Встаньте, Жильбер, и садитесь рядом. Давайте поговорим.

Жильбер пододвинул стул и сел возле кровати, держа руку Сабины.

— Что делает моя прелестная Нисетта? — спросила Сабина.

— Она внизу с Роланом.

— Они очень любят друг друга… Когда они обвенчаются?

— Одновременно с нами!

— Значит, когда я встану на ноги?

— Когда вы встанете на ноги, Сабина, — произнес Жильбер серьезно, — и когда вы будете отомщены. Я дал клятву стать вашим мужем не раньше, чем найду вашего гнусного убийцу и раздавлю его!

Говоря это, Жильбер в своем праведном гневе был великолепен.

— Господи! Вы пугаете меня.

— Как, Сабина, разве вы не понимаете, что, прежде чем я сделаюсь вашим мужем, я обязан за вас отомстить?

Сабина размышляла несколько мгновений, потом покачала головой с выражением решимости и печали в глазах, сказала тихо:

— Вы правы, Жильбер, вы должны за меня отомстить, и мне кажется, что очень важно узнать, почему я чуть не сделалась жертвой самого гнусного преступления. Кто осмелился вовлечь меня в засаду? Кто осмелился разыграть перед бедной девушкой такой отвратительный спектакль? Мне очень хочется знать…

— Вы это узнаете, Сабина, вы все узнаете, — заверил ее Жильбер.

— Я не осмелилась поделиться своими мыслями с Роланом и отцом. Они сделали бы все, но я не имела права рисковать их счастьем и их жизнью ради меня. Вы, Жильбер, это другое дело! Жизнь наша прочно связана чувствами, которые мы испытываем, и клятвами, которыми мы обменялись. Вы мне не брат, не отец, вы мой жених, и вам не для кого жить, кроме как для меня. Между нами не должно быть тайн, все должно быть ясно, справедливо, потому что мы любим друг друга, а любовь — это соединение двух душ в одну, двух сердец в одно сердце. Вот что для меня значит любовь, Жильбер!

— Вы знаете любовь так же, Сабина, как ангел — вечную жизнь!

— Или мы будем вместе жить, Жильбер, или мы вместе умрем — не так ли?

— Да, Сабина!

— И чтобы наша совместная жизнь была возможна и счастлива, никакое сомнение не должно коснуться наших душ, ни одна сторона жизни не должна оставаться в тени.

— Вы правы, Сабина.

— Поэтому мы должны, Жильбер, раскрыть тайну происшествия, которое, чуть было, не свело меня в могилу.

— Начнем действовать, Сабина! Теперь, когда силы к вам вернулись, я могу безбоязненно попытаться пробудить ваши воспоминания. Выслушайте меня, Сабина, и, так как у нас одна цель, позвольте мне направлять вас по пути, которым мы должны следовать дальше.

— Говорите, Жильбер, и не бойтесь быть со мной откровенным.

— Пока вы лежали на этом одре, — продолжал Жильбер, — я перебрал в голове все возможности и способы, с помощью которых можно добраться до истины. К сожалению, ни один способ не показался мне надежным. Мне не хватало сведений, которые вы одна могли мне предоставить.

— Я сказала все, что знала.

— Нет, вы можете сообщить мне еще многое, позвольте мне расспросить вас, милая Сабина.

Жильбер вынул из кармана небольшую тетрадь и карандаш. Каждая страница этой тетради, разделенная надвое, была исписана с одной стороны, а с другой пуста.

— В тот вечер 30 января, когда случилось это роковое происшествие, — начал Жильбер, — неизвестный принес вам письмо якобы от меня, сказав, что Ролан ранен…

— Да.

— Вы узнали мой почерк и мою подпись?

— Да. Во всяком случае, мне так показалось.

— Куда же делось это письмо?

— Не знаю, я положила его в карман моего платья. Оно там было?

— Нет, его не нашли. Вы точно помните, что взяли его с собой?

— Я в этом уверена.

— Значит, его вынули. Теперь скажите мне, узнаете ли вы человека, который принес вам письмо?

— Думаю, да.

— Запомнили ли вы, как он выглядел?

— Это был человек высокого роста, с широкими плечами, скорее худощавый, чем полный. На нем был просторный камзол, какой носят мастеровые, темно-коричневого цвета. Я запомнила большой острый нос и маленькие блестящие глаза.

— Его волосы, борода, брови? — спрашивал Жильбер и, пока Сабина говорила, быстро писал.

— Волосы длинные, густые, черные, бороды не было, брови широкие и густые, наружность угрюмая, черты лица грубые.

— Никаких особенных примет?

— Кажется, никаких… — отвечала Сабина, стараясь вспомнить.

— Припомните хорошенько.

— Да! На левой руке большой и глубокий шрам.

— Как же вы его разглядели?

— Когда мы остановили экипаж и он подал мне руку, чтобы подсадить меня, я была очень взволнованна и дрожала. Я подала ему руку и почувствовала этот шрам… Я совсем о нем забыла, а теперь вдруг вспомнила.

— Значит, шрам на левой ладони?

— Да.

— А экипаж? Вы не помните какую-либо его особенность?

— Нет.

— Вы не помните ни цвета кареты, ни номера ее, ни масти лошадей?

— Одна лошадь была белая… Другая — вороная или гнедая. Во всяком случае, темного цвета — вот все, что я могу сказать.

— А извозчик?

— О! Я на него не смотрела.

— Но когда вас везли так скоро, вы опускали переднее стекло и видели его?

— Нет, он был закутан в большой плащ, я не видела его лица.

— А если бы вы сели в этот экипаж, вы узнали бы его?

— Может быть…

— А между той минутой, когда экипаж остановился, и той, когда вам завязали глаза, что вы видели?

— Ничего: я была как во сне… Я видела большую ярко освещенную залу с вельможами и с дамами.

— Об этом я уже знаю все, Сабина, и скажу вам то, чего не знаете вы. Вы были в маленьком особняке на улице Сен-Клод, за столом было семеро мужчин и четыре дамы.

— Верно! — вскричала Сабина. — Как вы это узнали?

— Я узнал все, что относилось к ужину, от женщины, которая находилась в маленькой гостиной, когда вы пришли в себя.

— Вы видели эту женщину?

— Да, я отыскал ее и заставил говорить.

— Но она должна знать все.

— Она знает не больше вас. Вас похитили не те, у которых вы были, — я в этом уверен. Вас привезли туда, но вас там вовсе не ожидали.

— Кто же меня привез в тот особняк?

— Вот этого-то я не смог узнать, и никто в особняке на улице Сен-Клод, ни хозяева, ни гости, ни слуги не знают. Мне стали известны подробности вашего пребывания в особняке лишь до того момента, как вы выпрыгнули из окна. Вспомните, что произошло дальше?

— Нет, Жильбер, с той минуты я ничего не помню: верно, со мной был припадок помешательства.

— Вы абсолютно ничего не чувствовали?

— Холодное железо, — сказала Сабина, побледнев. — Я его почувствовала и теперь как будто чувствую снова…

— А того, кто вас ранил, вы видели?

— Не видела.

— Странно, что вы его не видели, Сабина, — проговорил Жильбер после непродолжительного молчания. — Когда спустя несколько часов после ранения я увидел вас окровавленную и бесчувственную, то решил, что вы умираете. Я едва не обезумел. Мой блуждающий взгляд наткнулся на ваше окровавленное платье, которое лежало вон там между камином и шкафчиком. Руководствуясь скорее инстинктом, нежели разумом, я схватил платье и запер его в этом шкафчике. Ключ унес с собой. С тех пор шкафчик не открывали. Вот ключ, хотите, я отопру его, Сабина? Мы вместе осмотрим ваше платье.

— Оно все еще здесь? — девушка указывала взглядом на запертый шкафчик. — Что ж, давайте посмотрим!

— Я опасаюсь, Сабина, что вид кровавых пятен взволнует вас, вам станет хуже. Может, повременим?

— Нет, нет, Жильбер! — запротестовала девушка. — Со мной ничего не случится, я уверена. Доставайте платье!

Жильбер подошел к шкафчику.

XXII Взгляд

Открыв шкаф, Жильбер вынул одежду, которая была на Сабине в день преступления.

— Подайте ее мне, — сказала молодая девушка, — я хочу рассмотреть ее сама.

Порыв души будто придал ей физических сил. Сабина села на постели и прислонилась к изголовью.

— Вот платье, — сказал Жильбер.

Сабина взяла его. Юбка была цела, корсаж же оказался разорван и испачкан кровью. Жильбер изучил с величайшим вниманием каждую деталь платья, вывернул карман, расправил все складки.

— Нет ничего такого, что могло бы помочь нам, — сказал он.

Все другие части одежды были рассмотрены столь же внимательно, на стуле у кровати остались лишь башмаки и чулки.

— Один чулок разорван, — сказал Жильбер, — есть у вас царапина на ноге?

— Не знаю.

— Вот тут, повыше, разорвано еще.

— В самом деле…

— Другой чулок цел. Сабина, значит, вы были ранены еще и в ногу.

— Не знаю. Посмотрите.

Девушка высунула правую ногу из-под одеяла.

— Вы были ранены! — горячо сказал Жильбер. — Вот шрам, соответствующий разорванному месту на чулке, другой шрам на икре.

Жильбер поспешно взял со стула башмаки.

— Первый башмак разрезан чем-то острым. Подошва тоже разрезана. Может, вы наступили на какой-либо острый предмет?

— Не припоминаю.

Жильбер внимательнейшим образом рассматривал обувь девушки.

— Может, вы поранили ногу, выскочив из окна? Впрочем, это маловероятно, поскольку чулок разорван не снизу вверх, да и вы не ушибли бы этого места на ноге, — заключил он. — Разрешите мне взять этот башмачок, может быть, он мне понадобится!

— Господи! — вздохнула Сабина. — Как же все это объяснить?

— А в вашем прошлом не случалось ли чего-либо необычного, что навело бы нас на след?

— Кажется, нет, Жильбер.

— Вы были кем-либо любимы?

— Отцом, братом, Нисеттой и вами.

— А другими людьми?

— Я никогда не замечала этого.

— Вы молоды, очаровательны, вас просто нельзя не полюбить.

— Что вы предполагаете, Жильбер?

— Возможно, какой-нибудь отвергнутый обожатель, бездушный негодяй, чтобы отомстить за вашу холодность решил погубить вас. Вспомните, Сабина.

— Я вспоминаю, Жильбер, но ничего не могу вспомнить. Я всегда так холодно принимала своих поклонников, так мало обращала внимания на тех, кто пытался прельстить меня разговорами о любви, что не помню никого из них.

— Вы никогда не замечали, что кто-нибудь смотрит на вас с ненавистью?

Сабина вздрогнула.

— Да, — сказала она, — такое случалось со мной дважды.

— Где и как?

— Первый раз в театре, я была там с отцом.

— Давно?

— Год назад, как раз на масленицу…

— До или после нашей первой встречи?

— После, — ответила, краснея, Сабина. — Потому что я держала в руках в театре букет фиалок, который вы мне подарили.

— Как все происходило?

— Во время спектакля я заметила в партере напротив нас мужчину, сидящего спиной к сцене и пристально смотревшего на меня. Сначала я не придала этому значения, но он все время оставался неподвижен и глядел на меня в упор, не отводя взгляда. Его настойчивость раздражала меня.

— Припомните, как он выглядел.

— Высокого роста, крепкого сложения с невзрачным лицом и одет как дворянин.

— Вы узнали бы его, если вновь увидели?

— Безусловно.

— А потом вы его встречали?

— Только однажды в саду Тюильри.

— Давно?

— За несколько дней до той ночи…

— Но почему вы мне ничего не рассказали об этом человеке, Сабина?

— А что я могла рассказать? Мы встретились в Тюильри, он опять посмотрел на меня очень пристально и ушел, не сказав мне ни слова.

— Он был один?

— Да.

— Вы никогда не получали никаких писем, о которых не сообщали вашему отцу?

— Несколько раз мне приходили письма, но я распечатывала только ваши и Ролана.

— А остальные кто распечатывал?

— Отец, он часто смеялся, читая их, а потом бросал в огонь.

— Словом, ничто в вашей жизни, за исключением взглядов этого человека, не кажется вам странным?

— Ничто. Я всегда жила спокойно и счастливо.

Жильбер встал.

— Сабина, наш разговор вас утомил, я это вижу по выражению вашего лица. Вы должны отдохнуть. Завтра я приду к вам, а до тех пор, может быть, найду, какой-нибудь способ узнать правду.

Сабина протянула свою маленькую ручку, Жильбер пожал и нежно поцеловал ее.

— Не говорите ничего ни отцу, ни брату, ни Нисетте, — сказал Жильбер, — пусть этот разговор останется между нами.

— Обещаю вам, друг мой.

Жильбер наклонился еще раз, поцеловал руку молодой девушки и бросил на нее взгляд, исполненный бесконечной нежности, затем, сделав последний прощальный знак, он вышел из комнаты. Спускаясь с лестницы, Жильбер увидел Нисетту, направлявшуюся к Сабине.

— Ах, как я беспокоилась, брат, — сказала она. — Ты так долго пробыл у Сабины.

— Ступай, дитя, — отвечал Жильбер, — но не заставляй ее говорить: ей надо отдохнуть.

Нисетта подставила брату лоб для поцелуя и легко взбежала по лестнице.

Жильбер вошел в салон. Феб и Блонден пудрили парики. Ролан, прислонившись лбом к стеклу, смотрел на улицу. Услышав шаги Жильбера, он обернулся.

— Похоже, Петушиный Рыцарь арестован? — спросил он.

— Кажется, — отвечал Жильбер.

— Наши соседи хотят на радостях украсить свои дома.

— «Кукареку!» — раздалось на улице.

— Шутки продолжаются, — сказал Ролан смеясь. — Мальчишки бегают по улице и кукарекают.

— На что это смотрят зеваки, собравшиеся возле дома Рупара? — спросил Жильбер.

— На афишу, которую только что прибил полицейский. Это — обещание награды тому, кто прислал начальнику полиции третьего дня письмо.

— Какое письмо?

— Не знаю. Хочешь взглянуть?

Ролан открыл дверь салона и вышел, Жильбер последовал за ним. Любопытные ходили взад и вперед по улице, останавливались, разговаривали, смеялись.

— Рыцарь арестован, — доносилось со всех сторон. Возле дома Рупара собралось человек тридцать: одни глазели на афишу, другие читали вслух про обещание награды в сто луидоров.

— Сто луидоров за письмо, посланное начальнику полиции, — вздохнул Рупар, — вот уж действительно легкие деньги!

— Да только не тебе пришла бы в голову столь замысловатая идея написать письмо, которое принесет сто луидоров! — сказала Урсула, пожимая плечами.

— Но… но… но… как знать! Если я попробую… Я ведь умею писать так крупно и разборчиво, и почерк у меня очень красивый!

— А, вот и месье Жильбер! — сказала мадам Жереми, приседая.

— И месье Ролан, — прибавила мадам Жонсьер улыбаясь. — Заметьте, — шепнула она, наклонившись к мадам Жереми, — с тех пор, как месье Ролан стал женихом, он не хорошеет.

— Так же как и Жильбер, моя милая. О! Я бы за него не вышла.

— Я тоже.

— «Кукареку!» — раздался пронзительный голос.

— Заставьте замолчать этих шалопаев! — закричал рассерженно Рупар.

— «Кукареку!» — повторил голос, но гораздо дальше.

— Ролан, — сказал Жильбер, — я вынужден оставить тебя. Будь в мастерской в девять вечера.

Ролан с удивлением посмотрел на Жильбера.

— Куда ты? — спросил он. Третье «кукареку» раздалось вдали.

— Сегодня вечером в девять часов, — повторил Жильбер и ушел быстрыми шагами.

Он направился к Пале-Роялю. Навстречу ему попался молодой человек, похожий на служащего нотариальной конторы. Он был в черном сюртуке и белом галстуке и держал подмышкой бумаги. Увидев Жильбера, человек поспешно подошел к нему и поклонился.

— Ужинают сегодня? — спросил Жильбер.

— Да, любезный начальник, — ответил молодой человек.

— А гости?

— Они сидят за столом в трактире «Царь Соломон» в комнате № 7.

— Ждут меня?

— Целый час.

Жильбер сделал знакрукой, и клерк пошел своей дорогой, а Жильбер свернул на улицу Брасери и скрылся в дверях последнего дома по правой стороне. Он вошел в скудно освещенный узкий и низкий коридор, кончавшийся передней, из которой вела грязная лестница с веревкой вместо перил. На втором этаже Жильбер остановился, открыл дверь и вошел в небольшую комнату, в которой не было никого. Посредине стоял стол, а на нем лежало письмо. Жильбер взял это письмо, распечатал, прочел и сказал удовлетворенно:

— Хорошо! Это шаг вперед!

XXIII Особняк «Сен-Гильом»

На улице Ришелье возвышался особняк «Сен-Гильом», в нем обычно останавливались богатые иностранцы. Возле этого прекрасного здания на углу улицы Брасери ютилась жалкая лачуга, в которую вошел Жильбер.

В ту минуту, когда он поднимался по грязной лестнице, прекрасная пустая карета с гербом и короной виконта на дверцах остановилась перед особняком «Сен-Гильом».

Извозчик остался на козлах, лакей спрыгнул на землю и вошел в особняк.

Извозчик и лакей поверх ливрей были одеты в широкие плащи с большими рукавами, спасавшие их от холода.

— Скажите моему господину виконту де Сен-Ле д'Эссерану, — сказал лакей швейцару гостиницы, — что карета, подана!

— Идите и скажите сами, — ответил швейцар.

— Не могу.

— Почему?

— Потому что мой господин запретил мне отлучаться от кареты.

— А что, в ней везут какое-нибудь чудо?

— Может быть, но это вас не касается! Идите и доложите немедля!

— Иду, иду! — проворчал швейцар, медленно поднимаясь по лестнице.

Лакей вернулся к карете. Прошло довольно много времени, потом послышались громкие голоса и смех. Дверь передней с шумом открылась, и молодой человек, одетый чрезвычайно модно, смеясь, спустился с лестницы. На вид ему было лет двадцать пять. Он щеголял в сером сюртуке с розовой отделкой, бархатных панталонах, в розовом атласном, расшитом серебром жилете и треугольной шляпе с золотой тесьмой. Пуговицы на сюртуке и жилете, пряжки на подвязках и на башмаках, цепочка часов были серебряными с бриллиантами и рубинами. На безымянном пальце левой руки молодого человека сверкал великолепный перстень: рубин в россыпи бриллиантов, в правой руке он держал табакерку, также украшенную бриллиантами и рубинами.

Спустившись с последней ступени, молодой человек наклонил голову на правое плечо, а правую руку засунул в карман панталон.

— Право, любезный граф, — говорил он не оборачиваясь, — вы самый удивительный, самый блестящий, самый фантастический человек, какого я когда-либо встречал. Если вы захотите, то через неделю сделаетесь предметом восторга и обожания всего двора…

Сказав эти слова, он обернулся. В двух шагах от него к парадной двери особняка шел другой мужчина. Это был человек среднего возраста, бесподобно сложенный, с благородной осанкой и выглядевший лет на тридцать. Лицо у него было остроумное, выразительное, подвижное и очень смуглое, как у араба, брови черные и очень густые, глаза блестящие, взгляд проницательный. Костюм его был из коричневого бархата с темно-зеленым атласным жилетом без вышивки. Но если относительно фасона и недостатка украшений этот костюм был прост, то пошит он был безукоризненно и с большим вкусом. Его единственным украшением были пуговицы и пряжки из бриллиантов необыкновенной величины.

Лакей, ждавший своего господина, бросился к карете и открыл дверцу.

— Садитесь же, милый граф, — сказал молодой щеголь, пропуская спутника.

Оба сели в карету. Слуга с непокрытой головой почтительно ожидал приказаний.

— В таверну «Царь Соломон»! — крикнул щеголь. Дверца закрылась, и карета покатила вслед за парой великолепных нормандских лошадей. Некоторое время молчание царило внутри кареты. Вдруг тот, кто сел первым и занял правое, почетное место, обернулся к щеголю с бриллиантовыми и рубиновыми пуговицами:

— Хохлатый Петух! — сказал он шепотом, но тоном необычайно твердым. — Сегодня вечером мы выйдем на новый путь!

— Начальник! — отвечал молодой человек. — Вы удостоили меня вашим доверием — я оправдаю его.

— Ты знаешь половину моих тайн.

— А моя преданность принадлежит вам без остатка.

— Я верю.

XXIV Таверна «Царь Соломон»

То, что сегодня называется ресторанами, в старину звали тавернами, и самой знаменитой была таверна «Царь Соломон». Тридцать лет за ее столами веселились принцы крови, вельможи и банкиры. Она занимала большой дом на улице Шостри, на углу улицы Тиршан.

Была половина седьмого, яркий свет освещал таверну изнутри. Внизу располагались лавка, кухня и сад с аккуратно подстриженными деревьями. На первом этаже находились обширные залы для больших обедов, на втором — отдельные номера.

В комнате № 7 на столе стояли четыре прибора. Два канделябра на камине и два других на столе освещали комнату. Хоть на столе и было четыре прибора, в комнате находились только две особы — мужчина и женщина. Женщина высокая, в ярком наряде, с бесстыдным взглядом, с развязными манерами была той самой особой, которую мы видели у Петушиного Рыцаря и которую публика звала просто Бриссо. Она сидела у камина в большом кресле и грелась у огня. На камине стояли графин и стаканы, наполовину наполненные.

Мужчина, сидевший или, скорее, полулежавший на кресле, был высок и худощав; лицо у него было утомленное, губы полные, глаза круглые и маленькие. Этот человек выглядел потрепанным, пресыщенным и хитрым, его некогда щегольский костюм дворянина был грязным и засаленным. Протянув одну ногу к огню, а другую положив на стул, он держал в руке стакан, в котором было содержимое одной из трех бутылок, стоявших на столе.

— Отрада моего сердца, любовь моего прошлого и прошлое моей любви, — сказал он, — ты не ожидала, что будешь сегодня ужинать со мной?

— Я думала, что ты так осажден твоими кредиторами, — отвечала Бриссо, — что не осмеливаешься выходить из дому.

— Ошиблась, моя красавица! Кстати, если я тебе говорю «ты», не слишком этим гордись: я имею привычку говорить «ты» всем, с кем ужинаю.

— Значит, ты должен говорить «ты» всему Парижу.

— Я могу быть с тобой на «ты», а вот почему ты ко мне обращаешься подобным образом? Ведь у меня дворянская кровь в жилах.

— Да, но, когда тебя прижимают и ты нуждаешься в десяти луидорах, ты рад, чтобы я говорила тебе «ты», только бы дала взаймы.

— А когда тебе нужно ткнуть шпагой кого-нибудь, вспомни, кто тебя выручает? Разве я не всегда к твоим услугам? Если я тебе даю взаймы мою ловкость и мое мужество, то и ты можешь давать мне взаймы деньги.

— Я только ради этого и даю тебе взаймы.

— Зачем же ты так фамильярничаешь со мной и постоянно «тыкаешь» мне?

— Оставь меня в покое! Если ты будешь задираться, я расскажу всему Парижу, что Вольтер дает тебе по сто луидоров за то, чтобы ты аплодировал его трагедии.

— Можешь рассказывать кому хочешь. Вольтер неблагодарен…

— Он отказал тебе в паре луидоров?

— Да он уже мне не нужен: я теперь самое счастливое существо во всей Франции и Наварре.

— Каким образом?

— Со вчерашнего дня у меня есть особняк, сад, слуги, лошади, экипажи, и я послал к дьяволу всех моих кредиторов.

— У тебя есть все это? — удивилась Бриссо.

— Представь себе!

— Где же твой особняк, я приеду к тебе с визитом.

— В Тампле у принца Конти. Его высочество просил меня занять комнату в его особняке, что чрезвычайно удобно, потому что Тампль, жилище принца крови, неприкосновенен, и я могу говорить из моего окна прокурорам и агентам месье Фейдо все, что захочу, а они не могут сделать ничего — им остается кланяться в моем лице дворянину дома принца.

— Ты дворянин дома принца Конти?

— Да. Я, Шарль Жак Луи Опост де Рошель, шевалье де Ла Морлиер, родившийся в Гренобле 12 мая 1701 года в благородной и старинной семье, имею честь занимать должность в доме принца Конти.

— Должность… какую?

— Человека любезного, приятного и полезного.

— Ты ему нужен — это я поняла.

Морлиер опорожнил свой стакан.

— Пресмешная мысль, — продолжала Бриссо, — принцу взять к себе такого человека…

— Молчи! Не забывай, с кем ты говоришь.

— Кто тебя представил принцу?

— Я сам. Представь себе, в настоящее время я нахожусь в дурных отношениях с Вольтером, с начальником полиции, с коллегией клермонтских иезуитов, с моими кредиторами, которые гоняются за мной, как собаки за кабаном. Желая быть спокойным, я однажды утром принарядился, надел на шею орден Спасителя и отправился к его высочеству.

— И он тебя принял?

— Весьма любезно, за завтраком…

— И пригласил тебя?

— Нет, но он выслушал меня. И вот что я ему сказал.

Морлиер встал и принял позу, которую он, вероятно, принимал, когда говорил с принцем.

— Монсеньор, я пришел предложить вам дело, которое считаю превосходным. У каждого принца имеются разные потребности, которые нельзя удовлетворять по своему желанию и по своей воле. Поэтому каждому принцу крови следует иметь возле себя преданного служителя, которого можно было бы выставить вместо себя в случае надобности, который имел бы имя, приличное звание и скверную репутацию. Этот человек будет полезен тем, что все видел, все читал, все знал, все делал, и годится даже на виселицу, но вхож и в хорошие дома; у него есть друзья во всех классах общества, он не отступает ни перед каким — хорошим или дурным — поступком, не боится ни черта, ни полиции, ни удара шпаги, ни Бастилии; этот человек единственный, особый. Это — я! Я — шевалье де Ла Морлиер, я — который служил в мушкетерах, я — чьи друзья Шароле, Бульон, Роган, Монморанси, Тремуйль, я — участник ужинов Ларошфуко, Косее, Креки, Мальи, Бово, Бофретона, Ришелье, я — промотавший отцовское наследство, чтобы не иметь с ним хлопот, я, знающий все, видевший все, умеющий все! Поверьте мне, монсеньор, возьмите меня к себе! Вы не найдете подобного мне.

— Бесподобно! — сказала Бриссо, слушавшая с восторгом. — А что ответил его высочество?

— Его высочество понял, чего я стою, и предложил мне комнату в Тампле, в которой я поселился вчера.

— Браво! А я думала, что ты шутишь.

— Это чистая правда, повторяю. Я никогда не был так спокоен. Ну что ж, милый старый друг, наполни мой стакан, потому что мои бутылки пусты. За твое здоровье!

— Объясни теперь, зачем ты пригласил меня ужинать?

— Что? — удивился Морлиер.

— Я спрашиваю: зачем ты пригласил меня ужинать?

— Это я должен тебя об этом спросить.

— То есть?

— Хватит шутить!

— Что?

— Это ты мне написал!

— Нет.

— Да.

— Вот твое письмо!

— А вот твое.

Морлиер и Бриссо обменялись письмами, которые каждый держал в руке. Они развернули их одновременно, прочли, потом подняли головы, и глаза их встретились с удивлением до того комическим, что они громко расхохотались.

— Это уж слишком! — вскричал Морлиер.

— Что за шутка! — сказала Бриссо.

— Что значит эта мистификация?

— Это не мистификация, — сказал чей-то голос.

Морлиер и его собеседница обернулись. Дверь комнаты открылась, и очаровательный молодой человек подошел к ним, улыбаясь.

— О! — вскричала Бриссо. — Виконт де Сен-Ле д'Эссеран!

— Он самый, моя красавица, с другом, который будет очень рад отужинать с вами!

Он обернулся: человек, костюм которого сверкал бриллиантами, вошел в комнату.

— Ах! — воскликнул Морлиер, зажмурив глаза. — Это сияние солнца!

XXV Пожелания

Виконт Сен-Ле д'Эссеран вошел с той изящной непринужденностью, с той дерзкой фамильярностью, которые регентство по наследству передало царствованию Людовика XV. Высоко подняв голову, вздернув нос, с насмешкой на губах, со шляпой набекрень, он держал правую руку в кармане панталон, а левой опирался на эфес шпаги. Виконт остановился, выставил правую ногу вперед и перенеся всю тяжесть тела на левую ногу. Он был очарователен, до того очарователен, что даже Бриссо, смотревшая на него с видом знатока, прошептала чуть слышно:

— Просто прелесть!

Сен-Ле повернулся на одной ноге, чтобы пропустить своего спутника, и, протянув руку, сказал, указывая на Морлиера и Бриссо:

— Вот две особы, о которых я вам говорил: шевалье де Рошель де Ла Морлиер и мадам Мари Жозефина Филаминта Бриссо.

Бриссо сделала низкий реверанс. Морлиер поклонился в третьей позиции, как танцмейстер в менуэте.

Спутник Сен-Ле обвел глазами обоих, но остановил свой взгляд на Морлиере. Не говоря ни слова, он вынул из кармана табакерку, усыпанную бриллиантами, и медленно раскрыл ее, при этом на пальце его блеснул перстень с бриллиантом изумительной величины. Морлиер закрыл глаза, был ослеплен.

— Луч солнца! — сказал он.

Незнакомец улыбнулся, потом, пристально посмотрев на Морлиера, спросил:

— Сколько ты стоишь?

Шевалье остолбенел. Этот дерзкий вопрос поразил его так метко, как хорошо направленная пуля. Морлиер был одним из самых бесстыдных и самых безнравственных людей, каких только можно было найти в ту эпоху, когда в высшем обществе порок не считался постыдным. Но как ни груба была его совесть, удар был все же силен, и присутствие духа изменило ему, поскольку вопрос был до того ясен и справедлив, содержал такой стоицизм и такое презрение, что, как ни порочен был этот человек, он смутился, однако тут же оправился и ответил:

— Сколько я стою? Это зависит…

— От чего или от кого? — спросил незнакомец.

— От того, кто обращается ко мне. Для одного я не стою и веревки, на которой могут меня повесить, а для другого я на вес золота. Вы который из двух?

— Выбирай по своему усмотрению.

— Я уже выбрал…

Незнакомец сделал движение, чтобы закрыть свою табакерку. Бриллиантовая пуговица оторвалась от его жилета и упала на пол. Морлиер проворно наклонился, поднял пуговицу еще проворнее и, положив на ладонь, сказал:

— Клянусь рогами дьявола, чудный бриллиант! Он стоит по крайней мере три тысячи ливров. — И со вздохом сожаления он подал незнакомцу.

— Он переходит от меня к вам, — сказал незнакомец, — сохраните его как сувенир.

— Если бы и другие пуговицы сделали то же самое! — вскричал Морлиер. — Я начинаю понимать, — прибавил он, — вы спросили: «Сколько ты стоишь?», — а теперь я спрошу: «Во сколько вы меня цените?»

— Это зависит…

— От чего или от кого?

— От того, что ты можешь сделать.

— Я могу сделать все.

— Даже то, чего не делают другие?

— Особенно то, чего не должно делать.

— Ты умен.

— Я живу своим умом.

— Ты можешь убить человека?

— Без труда — как выпить бокал шампанского.

— Ты не способен подчиняться тому, что дураки называют добрыми чувствами? Ты не добр и не великодушен? Тебя трудно растрогать?

— Мои пороки совершенны и тверды, потому что им не приходится одолевать даже ничтожного порыва добродетели.

Незнакомец сделал еще движение, и вторая пуговица упала на пол. Морлиер поднял ее еще проворнее, чем первую.

— Пара! — восторженно воскликнул он.

Потом, положив вторую пуговицу в карман жилета, куда уже припрятал первую, он прибавил:

— Я отдам вам мою кровь для того, чтобы узнать, кого я имею честь благодарить.

— Графа А, — ответил незнакомец.

— Графа А, — повторил Морлиер, — прекрасное имя!

Тот, кто назвал себя таким странным именем, обратился к Бриссо, с которой виконт де Сен-Ле тихо разговаривал уже несколько минут на другом конце комнаты.

— Ну, что? — спросил он.

— К вашим услугам, — отвечала Бриссо с низким реверансом.

— Ты готова?

— На все.

— Если так, сядем за стол и побеседуем за ужином.

Виконт де Сен-Ле позвонил, между тем как граф А сел за стол, имея по правую руку Морлиера, а по левую Бриссо. Пришел слуга.

— Подавайте! — сказал Сен-Ле и также сел.

Слуга исчез, и через несколько минут стол был уставлен изысканными яствами.

— Клянусь своей жизнью! — вскричал Морлиер. — Как хорошо ужинают в «Царе Соломоне», это лучший трактир Франции.

— Давно вы знаете это место? — спросил граф, который ничего не пил и не ел.

— Очень давно, месье.

— Если ваша память тверда, то она, вероятно, хранит далекие воспоминания.

— Да…

— В 1724 году в ночь под Новый год вы случаем не ужинали здесь?

Морлиер ударил себя по лбу.

— Подождите! Подождите! — сказал он. — Мне кажется, что…

— Это было в этой самой комнате; за столом сидели двенадцать человек. Вы встречали Новый год. Присутствовали де Конфулак, де Креки, де Коаньи, де Ришелье, де Лозен, Фиц-Джемс, де Таванн, де Шароле, де Конти, де Рие, вы и еще двенадцатый человек, имя которого я запамятовал, но я назову его бароном. Помните?

— Прекрасно помню!

— Была полночь, ужин находился в полном разгаре, бутылки опустели, и в головах начали рождаться самые сумасбродные идеи…

— Откуда вы знаете все это? — удивился Морлиер.

— Условились, что, когда пробьет полночь, то есть в ту минуту, когда кончится 1724-й и начнется 1725-й, все будут пить за здоровье и взаимно высказывать разные пожелания…

— Ну да! — закричал Морлиер. — Фиц-Джемс пожелал мне сидеть в тюрьме, а через месяц я в самом деле попал в тюрьму за долги.

— Условились, — продолжал граф, — что каждое желание должно быть исполнено, как бы оно ни было странно и сумасбродно, и все двенадцать присутствующих должны были способствовать исполнению этих желаний.

— Именно! И я помню, что нашего друга барона, имя которого вы забыли, звали де Монжуа.

— Шевалье, почему вы вспомнили о бароне Монжуа?

— Он пожелал графу Шароле нечто и впрямь забавное.

— Что же? — спросил виконт де Сен-Ле.

— Отбить через неделю любовницу у первого дворянина или буржуа, которого он встретит на другой день после полудня, или носить желтый костюм четыре дня подряд.

— Да! — сказал Сен-Ле смеясь. — В самом деле забавное желание!

— А чем ответил Шароле? — спросил граф. — Какое желание загадал он, в свою очередь. Вы помните?

— Не совсем, — отвечал Морлиер с некоторым замешательством.

— Граф де Шароле, — продолжал граф, — пожелал барону взять в любовницы через месяц первую девушку, замужнюю женщину или вдову, которую он встретит, выходя из таверны, будь она стара, безобразна, дряхла, или четыре дня подряд носить парик из кабаньей шкуры.

— Одно желание стоило другого! — заметил Сен-Ле улыбаясь.

— Но откуда вы-то все это знаете? — спросил Морлиер. — Ведь вы не ужинали с нами!

— Я знаю то, что мне нужно знать, — ответил граф А, — и всегда бываю там, где должен быть.

— Стало быть, вы обладаете даром быть невидимым и между тем присутствовать везде?

— Вы говорите, что в 1725 году сидели в тюрьме?

— Совершенно верно.

— Вас посадили в тюрьму 30 января, а выпустили 30 июля — так?

— Так, месье.

— В этом самом году, весной, — обратился граф к Бриссо, — вы продавали букеты в саду Пале-Рояль?

— Да, — отвечала Бриссо с удивлением, — я этого не забыла. Но как вы это помните? Я была цветочницей всего полгода.

— Да, вы начали продавать букеты 12 января в том самом году.

Бриссо вздрогнула, как будто воспоминание об этой дате произвело на нее сильное впечатление.

— 12 января! — повторила она.

— В этот самый день вы продали свой первый букет? — спросил граф.

— Да… Но откуда вам известно, что в этот самый день я продала мой первый букет?

Граф не ответил. Бриссо смотрела на него, не смея продолжать расспросы.

— Как много вам известно, граф! — сказал Морлиер, с наслаждением попивая превосходное вино. — Право, мне кажется, что вы знаете все на свете.

— Хотите доказательство? — спросил граф.

— Ну да. Ничто не делает ужин столь приятным, как беседа с человеком таких необыкновенных достоинств, граф.

Поклонившись графу, Морлиер налил себе очередной стакан ронского вина. Бриссо смотрела на графа, стараясь вызвать былые воспоминания. С начала ужина она не принимала никакого участия в разговоре до тех пор, пока граф не заговорил с ней. Устремив на него взгляд, она упорно припоминала, где видела этого человека, но никак не могла вспомнить. Сен-Ле, по-видимому, мало обращавший внимания на то, что происходило вокруг него, занимался только ужином: он накладывал кушанья, наполнял стаканы, разговаривал со своим соседом справа, со своей соседкой слева с живостью и с увлечением, которые шевалье де Морлиер оценил по достоинству.

— Вернемся к тому ужину в ночь на 1 января 1725 года, — резко сказал граф.

XXVI Протокол

— Когда все желания были загаданы, — продолжал граф А, — принц Конти, выбранный председателем собрания, велел написать протокол заседания в двенадцати экземплярах на белом атласе. Каждый собеседник должен был хранить свой экземпляр в продолжение целого года. Вот один из двенадцати экземпляров.

Граф А вынул из кармана жилета кусок шелковой материи, которую положил на стол. На материи в рамке из гербов крупными буквами было написано кистью:

«ПРОТОКОЛ БЛАГОРОДНОГО ЗАСЕДАНИЯ КУТИЛ, проходившего в первый час первого дня 1725 года в трактире „Царь Соломон“, в комнате № 7.

В минуту, когда пробило полночь и мы переходили из одного года в другой, любезные собеседники обменялись взаимными пожеланиями.

Формальное обязательство было принято любезным собранием для исполнения этих пожеланий во избежание наказаний, означенных против каждого желания.

Список пожеланий:

Принцу Конти: найти лучшего повара во всей Франции,

или никто из нас не будет у него ужинать.

Герцогу Ришелье: посольство в Вене

или пойти в монахи на целый год.

Герцогу Фиц-Джемсу: быть обманутым шесть раз

или быть верным шесть месяцев.

Виконту де Таванну: располагать нами в продолжение двадцати четырех часов

или быть в нашем распоряжении двадцать четыре часа.

Графу де Конфлану: любовь г-жи де При

или ненависть госпожи де Буффлер.

Маркизу де Креки: дать три удара шпагой

или получить три удара шпагой.

Графу де Коаньи: счастье в игре

или несчастье в любви.

Герцогу де Лозену: не быть янсенистом

или съесть змею.

Графу де Рие: обладать Авесной, Жевр и Собран

или праздновать Флажеланов.

Шевалье де Морлиеру: просидеть шесть месяцев в тюрьме

или получить наследство.

Графу де Шароле: отбить за неделю любовницу первого дворянина или буржуа, которого он встретит сегодня утром после полудня,

или носить четыре дня желтый костюм.

Барону де Монжуа: через месяц стать любовником первой девушки, замужней женщины или вдовы, которую он встретит, выходя из этого трактира, даже если эта девушка, замужняя женщина или вдова будет старой, безобразной и дряхлой,

или носить четыре дня парик из кабаньей шкуры».

Следовали подписи двенадцати дворян.

— Да! — вскричал Морлиер. — Я помню! У меня был такой же протокол, он пропал, когда меня посадили в тюрьму.

— Я не буду рассказывать об окончании этого ужина, — сказал граф А, — все дождались рассвета, чтобы выйти из-за стола, и договорились не расставаться до полудня из-за двух последних пожеланий барону и графу.

— Так все и было!

— Барону выпало идти первым, шестеро дворян должны были встать напротив трактира на другой стороне улицы, трое — поместиться справа от двери, еще трое — слева. Де Монжуа был волен пойти направо или налево, куда захочет, в сопровождении всех своих товарищей, которые будут следовать за ним по обеим сторонам улицы, пока не встретят первую особу женского пола. В этот ранний час улицы были не очень многолюдны. Не встретив ни души, барон дошел до площади Лувра, там в раздумьях постоял минуту напротив дворца. Он начал чувствовать некоторое беспокойство, и сердце его сжималось, хотя он сам не знал отчего. Монжуа посмотрел направо, потом налево — не было никого. Наконец он повернул налево, к монастырю Сен-Жермен. В ту минуту, когда он проходил мимо паперти, он увидел женщину, закутанную в мантилью так, что ее лица видно не было. Барон вздрогнул: приключение началось, и надо было его продолжать. Женщина, увидев перед собой двенадцать человек, остановившихся и смотревших на нее, в ужасе отпрянула назад…

— Этим движением она отбросила свою мантилью, — подсказал Морлиер, — и мы увидели самое восхитительное личико, какое только можно вообразить. Все вскрикнули. Ужас ее был огромен. Барон подошел к ней и успокоил. Таким образом началось их знакомство. Как видите, память у меня превосходная.

— Слуга, проинструктированный заранее, — продолжал граф А, — должен был следить за этой женщиной и узнать необходимые сведения. Женщина, успокоенная благосклонными словами Монжуа, продолжила свой путь к набережной Эколь; она жила на набережной Феррайль. В половине двенадцатого слуга пришел дать отчет в особняк Шароле, куда отправились все эти дворяне. Женщину, которую встретил барон де Монжуа, звали Урсула Рено, а муж ее был оружейным мастером. Чтобы вымолить выздоровление дочери, восьмимесячного ребенка, отданного кормилице в Венсенн, Урсула каждый день ходила к обедне. У нее был сын, работавший с отцом. Тридцатилетняя Урсула Рено считалась самой красивой женщиной во всем квартале — ее прозвали «милашка оружейница с набережной Феррайль».

— Мне кажется, что я еще слышу слова слуги, — сказал Морлиер, — его звали Сен-Клод, и он служил у графа Шароле. Это был хитрый негодяй, мне хотелось бы найти теперь такого слугу.

— Приближался полдень, — продолжал граф А, — и вы решили выйти, для того чтобы Шароле встретил человека, у которого он должен был отбить любовницу через неделю.

XXVII Милашка оружейница

— Ну, — сказал Морлиер смеясь, — приключение Шароле я могу описать, если вам угодно, потому что я помню его с малейшими подробностями. А если я забуду что-нибудь, мне напомнит Бриссо.

— О! — сказала Бриссо жеманно. — Я была тогда еще так молода!

— Тебе стукнуло восемнадцать лет, моя красавица, а мне двадцать два года. Ах! Как я был галантен, и как ты была хороша! Что за чудная жизнь была во времена регентства! Какие веселые ужины, воспоминание о которых вызвал граф!

— Вернемся к разговору о том ужине, — сказал виконт де Сен-Ле.

— Мы собирались выйти из особняка Шароле, — начал Морлиер, — когда раздался звонок.

— Господа, — сказал граф де Шароле, — может быть, этот визит избавит нас от прогулки.

Двенадцать часов пробило в ту минуту, когда в ворота въехал экипаж.

— Возвращайтесь, господа, — сказал Шароле.

— Кого это послал нам случай? — гадали мы, возвращаясь в гостиную.

Только мы снова уселись, как дверь открылась, и слуга доложил:

— Месье де Сент-Фоа.

Услышав имя банкира, мы с трудом удержались от смеха. Он вошел, поклонился и, приблизившись к графу де Шароле с самым любезным видом, подал ему деньги по векселю, который граф послал к нему накануне. Шароле поблагодарил его и пригласил присесть дружелюбным тоном, который очень удивил визитера.

— Ну, месье Сент-Фоа, — сказал Шароле улыбаясь, — вы все еще продолжаете быть благодетелем наших оперных нимф?

— Увы, монсеньор! Я делал все, что мог, чтобы угодить этим девицам…

— И вам удалось?

— Не знаю… должен ли я… — начал смиренно де Сент-Фоа.

— Которая же из богинь теперь запрягла вас в свою колесницу? — спросил Шароле.

— Никакая, монсеньор.

— Ну! — удивились мы все разочарованно, потому что ответ богача делал нашу затею не очень забавной.

— Значит, ваше сердце свободно! — сказал Шароле. — Тем лучше!

— Нельзя сказать, чтобы мое сердце было свободно, — ответил Сент-Фоа.

— Если сердце ваше не свободно, стало быть, оно кем-то занято.

— Так и есть, монсеньор.

— И опера здесь ни при чем?

— Совершенно ни при чем.

— Что же с вами произошло?

— Необыкновенное происшествие, монсеньор. — Сент-Фоа опрокинулся на спинку кресла с небрежностью знатного вельможи.

— Расскажите нам! — послышались со всех сторон просьбы.

— Господа, я влюблен, страстно влюблен в самую хорошенькую, в самую очаровательную, в самую остроумную особу…

— Чья она жена? — спросил Шароле.

— Ничья, — отвечал банкир, — это дочь Антуана Бриссо, живописца.

— И она вас любит?

— Думаю, да.

— Но она сопротивляется вам?

— Упорно!

Шароле узнал то, что хотел узнать. Он отпустил Сент-Фоа, потом с намерением исполнить новогоднее пожелание принялся за дело.

— Ты была чертовски ловка! — продолжил Морлиер, обращаясь к Бриссо. — Какой дебют! Какое вступление в жизнь! Ты одновременно провела и графа де Шароле, и банкира де Сент-Фоа!

Да, господа, эта Бриссо, которую вы видите и к колеснице которой я припрягался, как и многие другие, сделала первые шаги в свете, обманув дворянина для банкира и банкира для дворянина. Всего через восемь дней она позвала графа ужинать в особняк, который ей подарил Сент-Фоа. За твое здоровье, Бриссо.

— Все случилось так, как вы говорите, — продолжал граф А после некоторого молчания, — теперь остается закончить рассказ о приключении барона де Монжуа.

— Оно окончилось не так весело, насколько я помню, — сказал Морлиер.

— Верно, поэтому я опущу многочисленные подробности. Урсула Рено была женой человека, обожавшего ее и питавшего к ней искреннюю страсть. Они прекрасно жили, у них было двое детей: сын двенадцати лет и восьмимесячная дочь. Эта девочка была отдана кормилице в Венсенн, и каждое воскресенье Урсула ездила с мужем к ней. Это было для обоих большим праздником. Их провожал сын, обожавший свою маленькую сестру. Этого сына звали Жильбер. Работа Рено позволяла ему содержать дом, и Жильбер помогал отцу. И в это честное семейство вторгся барон де Монжуа для того, чтобы внести в него смятение и позор, исполнив пожелание пьяного бездельника. Барон имел целый месяц в запасе, но не терял времени. Он отправился к оружейнику и купил у него оружие. Таким образом встретился с Урсулой, потому что часто продавала товар она. Барон использовал все способы, чтобы обольстить молодую женщину, но был отвергнут. Мастерская, в которой работали Рено и его сын, находилась довольно далеко от набережной Феррайль. Рено один лишь раз видел барона де Монжуа и не заметил ничего особенного. Урсула молчала о подлых поползновениях барона, она ничего не говорила своему мужу, потому что знала его характер. Рено был добр, честен, великодушен, но вместе с этим очень бесстрашен, смел и упрям. У него было три любимых существа, три великие страсти, три кумира: его честь, его жена, его дети. Он всем пожертвовал бы для них: своим счастьем, своим состоянием, своей жизнью. Если бы он заподозрил, что кто-то, хоть самый знатный вельможа, осмелился ухаживать за Урсулой, он вызвал бы его на поединок и убил его. Тринадцать лет назад Урсула лично убедилась в мужестве и решительности Рено. Через три недели после их свадьбы она возвращалась от обедни одна. Гвардейский сержант подошел к ней на набережной и начал говорить любезности. Рено стоял у дверей своей лавки, он увидел сержанта, разгадал его намерение, вошел в лавку и снял со стены шпагу, потом, пропустив Урсулу, схватил сержанта за руку и увлек его в темный коридор, заперев дверь за собой. В этом освещавшемся крошечным окном коридоре было почти темно.

— Вынимай шпагу, — сказал он.

Сержант был смел, и они дрались отчаянно. Заколов сержанта, Рено смыл с себя кровь, вытер шпагу и предложил руку Урсуле, чтобы идти на прогулку, причем Урсула ни о чем не догадалась. На другой день ей стало все известно, она, рыдая, бросилась на шею к мужу.

— Я тебя люблю! — просто сказал Рено. — Ты моя жена, мое сокровище, моя жизнь. Того, кто осмелится дотронуться до тебя, я убью, — и мещанина, и дворянина постигнет одна участь.

Урсула знала нрав Рено слишком хорошо, поэтому она с величайшим старанием скрыла от него попытки барона де Монжуа соблазнить ее.

Прошло десять дней, два последних дня Урсула не видела барона. Она надеялась, что он отказался от своих намерений и больше не вернется. Приближалось воскресенье — это было двенадцатое января, и в этот день супруги отправлялись в Венсенн навестить маленькую Нисетту. Все было готово к поездке. В воскресенье утром Рено получил письмо от графа де Шароле, принесенное курьером.

Граф приказывал Рено, своему оружейному мастеру, явиться, не теряя ни минуты, в замок Фоссез, где он находился в то время. Граф собирался на следующий день на охоту, а его оружие было не в порядке. Рено не мог отказаться и поехал с курьером. В этот день Урсула и Жильбер одни отправились в Венсенн. Это было первое воскресенье после рождения Нисетты, когда Рено не поцеловал свою дочь. Урсула огорчилась, но Рено собирался вернуться через день или два, никак не позже, стало быть, огорчаться не было никакой серьезной причины. В минуту отъезда курьер графа настаивал, чтобы и Жильбер тоже поехал с отцом, но Рено не согласился, хотя мальчик покраснел от удовольствия при мысли, что окажется в замке в день охоты.

Урсула с сыном вернулись к вечеру. На другой день Рено не приехал. Наступило четырнадцатое число, Рено все еще не было. Беспокойство начало терзать сердце Урсулы, поскольку она знала, как обязателен ее муж.

— Ему пришлось работать больше, чем он думал! — говорил Жильбер, успокаивая мать.

— Но он написал бы мне, предупредил бы меня, — отвечала Урсула.

Прошло еще два дня — от Рено не приходило известия. В парижском особняке Шароле никто ничего не знал. Урсула плакала. Когда Жильбер увидел слезы матери, он уговорил ее отпустить его в замок узнать, что там случилось. Урсула не решалась: Жильберу было всего двенадцать лет, но он был храбр, силен, смел и умен, да и какой опасности мог он подвергнуться? Замок Фоссез находился в пятнадцати лье от Парижа. Урсула отпустила сына. Жильбер поехал верхом…

XXVIII Браконьер

— Жильбер уехал 17 января после полудня, — продолжал граф, голос которого сильно изменился. — 18 января в два часа он возвратился бледный, печальный с покрасневшими глазами.

— Рено умер! — закричала Урсула страшным голосом.

— Нет, — ответил Жильбер.

— Он болен? Ранен? В опасности?

— Нет, матушка.

— Но где же твой отец? Отвечай скорее!

— Он в тюрьме…

— В тюрьме! — вскричала Урсула, подумав, что сын попросту лишился рассудка.

— Да, матушка, отец уже два дня сидит в тюрьме в Бове.

— За что, Боже мой?

— За браконьерство.

— Что ты такое говоришь, сынок?

Урсула упала на стул, громко зарыдав. Жильбер рассказал ей, что узнал.

Прибыв в замок Фоссез, Рено начал чистить оружие. В замке было многолюдно. Сен-Клод, камердинер, сказал Рено, что лес полон дичи, а Рено любил охоту, как любили ее все, у кого в ту пору не было привилегии охотиться.

— Хочешь участвовать в завтрашней охоте? — спросил его Сен-Клод, расхваливая красоту окрестностей. — Я знаю лес, я все тебе покажу, мы возьмем с собой по ружью, так что, если кому из господ понадобится другое ружье, мы сможем им услужить.

Рено сначала не соглашался, но в конце концов подумал, что охота состоится рано утром и уже к вечеру он сможет возвратиться в Париж. Утром он присутствовал при отъезде охотников и отправился в лес вместе с Сен-Клодом. На каждом привале был приготовлен завтрак. Сен-Клод кормил Рено, который очень проголодался. Они ели много, пили и того больше, так что пустились в путь явно навеселе. Вскоре они заблудились и разошлись в разные стороны. Рено остался один с ружьем под мышкой, он не знал, куда идти. Он слышал шум охоты издалека, но лесное эхо обманывало его, и Рено продолжал блуждать по лесу. Странным образом его опьянение усиливалось по мере того, как он шел. Он размахивал своим ружьем. Куда шел, с которых пор, как заблудился — он не знал. Вдруг послышался шум, раздался бешеный лай, захрустели ветви, и… выбежал олень! Пьяный Рено не удержался, выстрелил — и олень упал.

Рено убил оленя в имении Шароле, где в это время охотился сам граф. Закон был неумолим, а жестокость де Шароле печально известна, хотя он был тогда молод. Участь Рено не вызывала сомнений: его должны были судить и сослать на галеры.

Описать горе и страдания Урсулы невозможно. В тот же вечер барон де Монжуа пришел к Урсуле и, найдя ее одну и в отчаянии, с участием спросил, что с ней. Она рассказала ему все.

— Вы можете спасти его? — она, почти не сознавая, что говорит.

— Могу, — ответил де Монжуа, — он будет осужден, но король помилует его.

— Но Рено не должны судить! — вскричала Урсула.

— Это труднее.

— Однако возможно?

— Вполне.

— Что же сделать мне для этого?

— Полюбить меня.

Урсула подняла руки к небу: ответ барона привел ее в негодование. Минуту назад она верила великодушию этого дворянина, а он, не краснея, предложил ей самое постыдное условие. Урсула ничего не ответила, но в выражении ее лица было такое презрение, что Монжуа вышел, не сказав ни слова. Сыну мать ничего не сказала.

— Матушка, — сказал Жильбер, — позвольте мне съездить в Бове и попросить судей повидаться с графом де Шароле… Просить, умолять, заклинать его, чтобы он возвратил нам отца.

Жильбер поехал. Урсула осталась одна, она ощутила прилив сил и хотела употребить все возможное для спасения своего Рено. Суд назначили на 30 января. Урсула сходила с ума. Жильбера выпроваживали отовсюду. Будущее этого семейства, до сей поры столь счастливого и благополучного, рушилось.

30 января молодой человек, богато одетый, пришел утром в лавку к Урсуле и попросил показать оружие. Урсула, бледная, отчаявшаяся, даже не поняла, о чем ее спрашивает незнакомец.

— Где Рено? — спросил незнакомец настойчиво. Урсула зарыдала и рассказала, в чем дело. Покупатель раскричался и, назвав себя знатным вельможей и лучшим другом графа де Шароле, обещал Урсуле вызволить Рено в тот же вечер.

— Вот что вам следует сделать, — сказал он. — Сегодня состоится ужин в одном маленьком особняке, на котором будут присутствовать дамы из высшего общества, будет и Шароле. Я предупрежу хозяйку дома, которая окажет вам содействие. Она пришлет за вами. Вас привезут в особняк. Когда ужин будет в самом разгаре, войдите, бросьтесь к ногам графа и просите у него немедленного освобождения вашего мужа. При таком множестве гостей Шароле не посмеет вам отказать. Вы поняли меня?

Урсула схватила руки молодого человека.

— Если вы это сделаете, — сказала она, — вы приобретете навсегда мою признательность.

— Этот добрый поступок не будет стоить мне ничего, так что не благодарите меня, — ответил молодой человек.

Он назначил час, когда приедут за Урсулой, и ушел.

Жильбер снова отправился в Бове, надеясь на успех до последней минуты. Вечером, в половине седьмого, карета без гербов остановилась у дверей дома Урсулы Рено. Женщина, прятавшая лицо под вуалью вышла из кареты и вошла в дом. Через пять минут она села с Урсулой в карету, и лошади быстро поскакали. Это произошло, как я уже вам говорил, 30 января 1725 года.

Назвав дату, граф А умолк. Вздох замер на его губах, и он внимательно посмотрел на своих слушателей. Сен-Ле слушал с бесстрастным выражением лица. Морлиер качал время от времени головой, как бы прогоняя неприятную мысль. Бриссо, по-видимому, начинала чувствовать беспокойство, особенно после последних слов рассказчика.

— Продолжайте! — попросил Морлиер, когда граф А остановился. — Не томите нас. Момент самый интересный…

— Рассказывать осталось немного, — сказал граф. — Вечером 29 января Рено, в уверенности, что будет осужден и что ему не на что надеяться, повесился в своей камере. На другой день пришли за ним, чтобы доставить в суд, и нашли мертвым. Но судьи собрались, труп притащили в зал суда, как это следует по закону, и он был осужден, а труп его повешен на виселице, где должен был провисеть целые сутки. Жильбер видел, как качалось на ветру тело его отца. Когда настала ночь, он решился на смелый поступок. Ночью он влез на виселицу и поцеловал отца в лоб, потом шепнул на ухо мертвому несколько слов. Было два часа утра.

— Господи, как страшно! — вздрогнула Бриссо.

— Остаток ночи, — продолжал граф, — Жильбер провел в молитве, а утром вернулся в Париж. Матери он не застал дома. Он расспросил работников, соседей, друзей и узнал, что 30 января его мать уехала в половине седьмого с женщиной в карете. Никто не знал, куда она направились, и никто не видел ее с тех пор. Жильбер обегал весь Париж, но не смог ничего узнать. Он поехал в Венсенн к сестре.

Никогда в жизни Жильбер не видел больше своей матери и не мог узнать, что с ней случилось. Он съездил в Бове. Где похоронили его отца, было неизвестно. У Жильбера не было даже могилы, на которой он мог бы молиться. Он решил воспитать свою сестру и трудился для нее, более чем для себя. Один дворянин с благородным сердцем, виконт де Таванн, отец нынешнего виконта, сжалился над мальчиком и над его сестрой. Он знал все об их беде, он давал работу Жильберу и назначил ему содержание. Никогда виконт не говорил об этом даже своему сыну.

Граф А опять замолчал, а затем, так как все смотрели на него с беспокойством, он прибавил:

— Я закончил.

— Да-а! — сказал Морлиер. — Я просто в восторге! Это очень интересно, и вы превосходно рассказываете. Не правда ли, Бриссо?

— Конечно, конечно, — ответила Бриссо улыбаясь.

— Однако зачем вы нам рассказали все это? — продолжал Морлиер, опорожняя свой стакан.

— Я вам объясню, — ответил граф А. — Дом, в который отвезли Урсулу Рено 30 января 1725 года, находился на улице Вербуа и принадлежал Сент-Фоа, в нем произошло сборище, на котором он избрал новую королеву. Молодым человеком, являвшимся утром к Урсуле, были вы, шевалье де Ла Морлиер. Женщиной под вуалью, приезжавшей за Урсулой вечером, были вы, мадемуазель Бриссо; тогда, в начале своего пути, вы давали свой первый ужин в своем маленьком домике на улице Вербуа.

Морлиер и Бриссо переглянулись с выражением большого удивления и глубокого беспокойства.

— Но что… — спросил Морлиер. — Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, — ответил граф, — что в ночь 30 января 1725 года несчастная Урсула вошла в дом на улице Вербуа и не вышла оттуда! Я хочу сказать, что если бы вы сейчас вошли в сад этого дома и стали копать под деревом, находящимся в середине, то нашли бы останки Урсулы Рено с обручальным кольцом на пальце и веревкой на шее — да, нашлибы труп этой женщины, горе, страдания и муки которой были так велики, что за одну ночь она прожила тридцать лет, за одну ночь она состарилась и стала седой. Вот, что я хочу сказать! А теперь вы должны сказать мне, Ла Морлиер и Бриссо, как произошло это преступление. Вот для чего пригласил я вас и сам приехал сюда!

XXIX 30 января 1725 года

Морлиер и Бриссо были потрясены до глубины души. Сен-Ле встал и подошел к двери, словно любуясь картиной, висевшей над ней.

— Я выражусь еще яснее, — продолжал граф. — Вы понимаете, о чем я спрашиваю? Если вы не будете мне отвечать, вам останется жить одни лишь сутки!

— Как! — закричал Морлиер.

— Я не знаю, как вы умрете, но умрете вы непременно. Если же, напротив, вы будете со мной откровенны и расскажете все, что знаете, я награжу вас щедрее, чём сделал бы это Людовик XV.

— Что же вы хотите знать? — спросил Морлиер.

— Все, что вам известно о ночи 30 января 1725 года.

— Я расскажу все, что знаю, — отвечала Бриссо, — мне нет никакой нужды что-то скрывать.

— И мне тоже, — прибавил Морлиер.

— Так говорите!

— Сейчас расскажу, только я должен признаться, что мне не многое известно. Если бы меня стали резать на куски, я все равно не сказал бы больше — разве сочинил бы какую-нибудь историю.

— Я буду задавать вопросы, а вы отвечайте мне.

Настала минута молчания. Сен-Ле, по-прежнему любуясь картиной, стоял перед дверью. Граф продолжал:

— Это вы, Морлиер, 30 января приходили к Урсуле Рено?

— Я, — отвечал шевалье.

— Кто вам дал это поручение?

— Барон де Монжуа.

— Вы заранее обо всем договорились с мадемуазель Бриссо?

— Верно, месье.

— Кто придумал этот план?

— Де Монжуа.

— Что именно вы должны были сделать и что сделали?

— Ничего. Моим визитом к милашке оружейнице и ограничивалось данное мне поручение. — Граф обернулся к Бриссо и сказал: — Теперь вы расскажите, что должны были сделать и что сделали?

— Я праздновала в тот вечер новоселье в моем домике, — отвечала Бриссо, — и давала первый ужин. У меня должен был собраться весь цвет высшего общества. Этот маленький праздник стоил покойному Сент-Фоа четыреста луидоров.

— Вы ездили за Урсулой Рено?

— Ездила, месье.

— Кто вас послал?

— Барон де Монжуа и граф де Шароле.

— Они ввели вас в курс дела?

— Не совсем. Я знала, что какая-то женщина хочет просить какой-то милости, но я не знала никаких подробностей. Когда я приехала к мадам Рено, она была предупреждена и ждала меня. Мы поехали. Дорогой она ничего мне не говорила, только все время плакала. Я утешала ее, говоря, что она получит то, что желает. Когда мы приехали, я оставила мадам Рено в маленькой гостиной, как было условлено.

— А потом?

— Потом я не занималась ею и не видела ее больше.

— Что она делала?

— Я не знаю.

— А вы? — спросил граф Морлиера.

— Также не знаю, — отвечал шевалье.

— Не верю!

— Вот, что мне еще известно, — поспешно сказал Морлиер. — Приехав с Бриссо, мадам Рено осталась на несколько минут в маленькой гостиной, потом слуга — Сен-Клод, кажется, — пришел за ней и отвел ее в сад. Это я точно знаю, потому что в ту минуту, когда я входил в большую гостиную, видел, как слуга и эта женщина прошли мимо меня.

— А потом?

— Я больше не видел мадам Рено.

— Ее не было за ужином?

— Не было.

— Она не видела Шароле?

— Нет.

— А Шароле не выходил из-за стола во время ужина?

— Не могу сказать: это было так давно, что в памяти моей все перемешалось. Я не помню, отлучался Шароле или нет.

— Барон де Монжуа был за ужином?

— Да, он пришел в числе первых.

— Он отлучался?

— Тоже не помню.

Граф обратился к Бриссо.

— А вы?

— У меня, как и у Морлиера, все в голове перемешалось, — отвечала Бриссо.

— Однако кто убил Урсулу Рено — это вы должны знать!

— Я не знаю, — отвечал Морлиер.

— И я, — прибавила Бриссо.

— Вы осмеливаетесь это говорить! — закричал граф в бешенстве.

— Я говорю правду, — ответила Бриссо, — я поклянусь всем, чем хотите. Я решительно не знала, что женщина, о которой вы говорите, была убита, я даже не знала, что она умерла.

— Как! Преступление было совершено в том доме, где вы находились. Женщина была убита у тебя, презренная тварь! Похоронена в твоем саду, а ты не знаешь, что эта женщина умерла!

— Клянусь!

— Ты лжешь!

— Я не лгу!

— И я клянусь! — прибавил Морлиер. — Клянусь моей шпагой, я говорю правду!

Граф скрестил руки на груди.

— Как тогда объяснить, — продолжал он, — что преступление совершилось, а вы этого не знали?

— Если оно совершилось во втором часу утра, — сказал Морлиер, — я не мог ничего знать, потому что ровно в час полицейский отвел меня в тюрьму.

— О! — воскликнула обрадованно Бриссо. — Ваши слова помогли мне вспомнить… это было давно, но теперь я припоминаю…

— Что? — спросил граф поспешно.

— В час ужин был кончен, и Шароле предложил нам покататься в санях на Версальском пруду. Решили ехать сразу же и кататься при факелах. Тогда было очень холодно, и вода замерзла. В ту минуту, когда мы садились в экипажи, шевалье де Ла Морлиер был арестован.

— Это правда, — сказал Морлиер, — я теперь вспомнил все подробности. Я вышел из дома и ставил уже ногу на подножку кареты, когда полицейский показал мне свое предписание. Сопротивляться было глупо — я повиновался, а Шароле, Лозен и Фиц-Джемс, сидевшие в первом экипаже, весело расхохотались, пожелав мне спокойное ночи.

— Я сидела в том экипаже, в который садились вы, — продолжала Бриссо, — возле меня сидели де Рие, а напротив барон де Монжуа. Когда вас арестовали и увезли, смех прекратился. Монжуа выскочил из экипажа, говоря нам:

— Мы довольно смеялись. Теперь надо помочь Морлиеру приехать к нам в Версаль. Я берусь за это!

Потом мы все уехали, а барон остался освобождать Морлиера.

— Он это сделал только полгода спустя, — заметил Морлиер.

— Итак, Монжуа остался один? — спросил граф.

— Да.

— В котором часу на другой день вы возвратились в свой домик, Бриссо?

— Я вернулась только через неделю.

— Как это?

— Покатавшись по пруду, мы устали. Граф де Шароле радушно принял нас в своем версальском особняке, мы отдохнули несколько часов, а потом вместо того чтобы поехать в Париж, отправились в замок Фоссез, где собирались поохотиться. В замке мы пробыли целую неделю.

— И все было в порядке в домике, когда вы вернулись?

— Все было как обычно.

— И вы ничего не узнали? Слуги ничего вам не рассказали?

— Я узнала, что де Монжуа отправил четырех слуг освободить Морлиера. Он остался один с горничной, но я узнала потом, что эта девушка, вступившая в любовную связь с Сен-Клодом, камердинером графа де Шароле, ушла из дома тотчас после моего отъезда.

— Так что в эту ночь Монжуа оставался один в вашем доме?

— Я так думаю, но сказать наверняка не могу.

— И вы не имеете никаких других сведений?

— Никаких, месье.

— Вы мне сказали все, что знали, Бриссо?

— Решительно все, граф.

— Но ведь вы встречали потом Монжуа?

— Часто, и даже накануне того дня, когда его нашли мертвым, с пронзенной грудью.

— Он был убит на дуэли?

— Кажется.

— Известно кем?

— Этого не смогли выяснить, — отвечал Морлиер. — Когда нашли его труп, барон был мертв уже несколько часов: он получил шпагой довольно странный удар.

— Почему странный? — спросил граф.

— Обыкновенно удар шпагой наносится сверху вниз или прямо вот таким образом…

Морлиер приподнялся и сделал рукой несколько движений, как искусный фехтовальщик.

— Но этот удар был нанесен снизу вверх и так косо, что пришлось предполагать, будто его противник стал на колени и уперся о землю левой рукой…

— Вы, стало быть, рассматривали рану? — спросил граф.

— Да. Рие, Лозен и я, прогуливаясь, нашли тело бедного Монжуа. Я как сейчас вижу его, лежащего на сырой земле, хотя тому минуло уже пятнадцать лет… Это было в 1730 году 30 января, в самую годовщину моего ареста!

— У него не было наследников?

— Никаких.

— И родственников не было?

— Ни одного.

— Никто не был ему настолько близок, чтобы постараться за него отомстить?

— Нет. Загадочная смерть Монжуа наделала много шума, но вскоре о ней перестали говорить.

— Вот как!

Произнеся это восклицание, граф А. сделал движение головой, показывавшее, что им овладела важная мысль. Он какое-то время оставался мрачен, задумчив и безмолвен, потом сказал с расстановкой:

— Ла Морлиер и вы, сударыня, обратитесь в последний раз к вашей памяти. 30 января 1725 года, когда вас арестовали, шевалье, барон де Монжуа остался один, решительно один из всех бывших за ужином, кроме вас, Морлиер, так как вас арестовали?

— Один, — подтвердил Морлиер.

— Один — я это знаю точно, — прибавила Бриссо, — потому что все другие находились в Версале.

— И никто из них не отлучался ночью?

— Никто — я за это поручусь.

— Хорошо, — сказал граф и встал.

Он оставался с минуту неподвижен и молчалив, потом сделал знак рукой и сказал:

— Виконт де Сен-Ле передаст вам мои приказания.

Он вышел.

Морлиер и Бриссо удивленно переглянулись, будто спрашивая друг друга: верить ли им тому, что только что произошло? Сен-Ле подошел с непринужденной улыбкой на губах и положил руку на эфес своей шпаги.

— Что за дьявол этот человек? — спросил наконец Морлиер, всплеснув руками.

— Позвольте мне дать вам обоим хороший совет, — сказал Сен-Ле. — Исполняйте в точности все, что вам прикажет граф. Поверьте, это истинно дружеский совет!

XXX Набережная

Ночь была невероятно темна; на набережной Феррайль ничего не было видно и слышно — лишь глухой рев Сены, потревоженной сильным западным ветром.

На берегу показался силуэт человека. Этот человек шел медленно, закутавшись в плащ и надвинув шляпу на глаза. Он остановился, повернулся и заговорил сам с собой:

— Монжуа умер, его убил я! Рука семнадцатилетнего юноши наказала за преступление гнусного убийцу! Монжуа умер и никого не оставил, чтобы отомстить за себя. Но кто помогал ему совершить преступление?

Незнакомец скрестил руки на груди.

— Монжуа был не один. До сих пор я мог еще в этом сомневаться, потому что не знал, как было совершено убийство, но теперь сомнения непозволительны! Положение веревки, положение скелета…

Незнакомец снова остановился.

— Один человек не мог так замотать веревку и задушить ею… крики жертвы, ее желание защититься… наконец, борьба, та страшная борьба, как бы ни были неравны силы убийцы и его жертвы… Потом, за несколько часов вырыть могилу… зарыть труп… приготовить известь… привести все в порядок… замести все следы… Это невозможно… Один человек не смог бы этого сделать.

Он снова пошел медленной походкой, склонив голову, еще сильнее кутаясь в плащ. Ветер усилился, и под арками Нового моста вода белела от пены.

— Кто были сообщники этого человека? Были ли с Монжуа люди, интересы которых требовали совершить это ужасное преступление? Потом… это явное сходство между убийством моей матери и покушением на Сабину? О-о! Бедные женщины! Сколько должна была страдать моя мать, превратившаяся в старуху за несколько часов! Моя мать и моя невеста — обе стали жертвами в ночь на 30 января, в тот же час, через двадцать лет. Рука, поразившая мою мать, была наказана моей рукой. Но кто поразил Сабину, и зачем хотели ее поразить?

Человек в плаще продолжал свою ночную прогулку по берегу, он дошел до лавки оружейника, находившейся на улице Сонри, долго смотрел на дом, ни одно из окон которого не было освещено.

— Из трех самых дорогих мне женщин две стали жертвами преступников. Мать моя убита, невеста ранена, пощадили лишь мою сестру.

— Пощады не жди! — прошептал хриплый голос.

Жильбер — это он бродил по берегу — поспешно обернулся: тень промелькнула быстрее стрелы, раздался дьявольский хохот, и живое существо — человек, зверь или демон — стремительно метнулось с берега в лодку, причаленную невдалеке. Лодка скользнула по воде и исчезла в темноте.

Жильбер обвел берег глазами с необыкновенной быстротой. Радостный крик вырвался из его груди: он увидел другую лодку и бросился в нее, но она начала тонуть; дно лодки оказалось пробито. Жильбер прыгнул в воду. Лодка с неизвестным исчезла в темноте.

— О! — простонал Жильбер с бешеной яростью. — Кто же этот человек?

Он осмотрелся вокруг и не приметил ничего, что позволило бы ему пуститься в погоню по воде. Он стоял в реке неподвижно, словно окаменев от бессильной ярости. Раздалось далекое «кукареку». Жильбер вздрогнул: он увидел черную массу, упавшую с арки и исчезнувшую в Сене.

XXXI Паж

Праздники в ратуше в наши дни не похожи на те, что проходили в 1745 году. Сейчас префект Сены живет в ратуше и председательствует на этих праздниках, а раньше там жил и распоряжался купеческий старшина.

В начале 1745 года балов было много в Париже, потому что 23 января дофин, сын Людовика XV, женился на инфанте Марии Терезе Антуанетте Рафаэле, дочери Филиппа V, и горожане, чтобы доказать свою радость королю, которого они с любовью называли Возлюбленным, давали праздник за праздником по случаю этого брака.

Главы ремесельных корпораций развили бурную деятельность. Определив дни торжеств, они воздвигали бальные залы то в одном месте, то в другом, сегодня на Вандомской площади, завтра на площади Побед, послезавтра на Гревской. Каждая корпорация участвовала в подготовке: плотники строили залы, обойщики приносили мебель и обои, фарфорщики доставляли вазы, торговцы цветами и гирляндами украшали залы, представители других ремесел помогали, чем могли. Общими усилиями представителей всех ремесел достигалась невероятная роскошь, которой не могли похвастать самые богатые буржуа. Торговцы вином устраивали в цветах фонтаны из шампанского и бургундского, лимонадчики зажигали бассейны из пунша, кондитеры воздвигали леденцовые дворцы. Эти праздники поистине были изумительны и очаровательны, они наделали такого шума, что король было изъявил желание присутствовать на одном из них, но тут же передумал, потому что терпеть не мог церемониальных выездов.

Как жаль, что историки, занимаясь хроникой событий, никогда не занимаются характером людей, принося в жертву фактам нравственную сторону жизни. Анализ характера Людовика XV, возможно, объяснил бы все недостатки его царствования. Он был любезен, кроток и очень снисходителен, никогда не говорил неприятностей, но при этой любезности, кротости и снисходительности был очень и робок, не уверен в себе и не имел твердой воли. На больших церемониях он говорил мало, боясь показаться косноязычным, и в первые годы своего действительного царствования (то есть после смерти кардинала Флери) иногда так сильно смущался на публике, что не мог выразить своих мыслей. В узком кругу, напротив, он был остроумен и весел.

Людовик был счастлив только в частной жизни, а политические дела и большие приемы были для него чрезвычайно тягостны — это объясняет многое в его царствовании.

Когда король решил не присутствовать на народном празднике, придворные, особенно Ришелье, старались уговорить его.

— Государь, — сказал герцог как-то утром, когда Людовик был в хорошем расположении духа, — купеческий старшина приезжал ко мне вчера с предложением, которое показалось мне прекрасным.

— С каким предложением? — спросил король.

— Дать в ратуше не бал, а маскарад.

— Что ж, герцог, и я не вижу никаких препятствий тому, чтобы купеческий старшина привел в исполнение свою идею. Пусть дает маскарад, если хочет.

— Значит, ваше величество сможет наконец удовлетворить свое любопытство.

— Я?

— Конечно. Маскарад не нуждается в каких-либо церемониях. Вы можете инкогнито поехать в ратушу, государь, и будете присутствовать на празднике без того неудобства, которое столь не по душе вам. Вы увидите, как танцуют ваши хорошенькие купчихи и мещанки, которые, не зная о вашем присутствии, будут веселиться до упаду. Вы сможете свободно потешаться над карикатурными масками, словом, государь, вы приедете и уедете, когда вам будет угодно.

— Это прекрасная мысль, любезный герцог! — сказал Людовик, улыбаясь.

— Вы находите, государь?

Этот разговор происходил в нише у окна, служившего секретным кабинетом королю. Если он уводил придворного в эту нишу, то тем самым оказывал ему величайшую честь. Придворные, находившиеся в комнате, стояли на значительном расстоянии от окна, так что никто не мог слышать разговор между королем и герцогом.

Вечером за картами Людовик сказал герцогу, что согласен. Этого было достаточно, и Ришелье тотчас же, занялся всеми приготовлениями. Тайну было необходимо сохранить, и Ришелье предупредил купеческого старшину, который, в свою очередь, предупредил своих друзей. Каждый муж сказал об этом по секрету своей жене, каждый отец — своей дочери, каждый брат — своей сестре или сестре своего соседа.

Уверенный, что никто на свете (кроме Бине, камердинера и герцога Ришелье) не мог знать, что он поедет на маскарад, король с чрезвычайными предосторожностями занялся своим туалетом. Играя в карты с королевой, он сослался на сильную мигрень, чтобы избежать церемонии, предшествовавшей отходу ко сну.

В девять вечера Бине ждал его в спальне с двумя дежурными камердинерами и четырьмя пажами. Людовик ХV сам запер дверь и сказал с ребяческой радостью:

— Мне удалось! Никто не знает ничего! — Он посмотрел на четырех пажей, окруживших его, и добавил: — Вы наденете маски и поедете со мной.

— О государь! — воскликнули хором четыре избалованных подростка в один голос, сдерживаясь, чтобы не запрыгать от радости.

— Идите, господа пажи, — сказал король, — но если вы расскажете кому-нибудь об этом…

Все четверо поклонились с выражением решимости мужественно хранить тайну.

— А где Даже? — спросил король.

— Здесь, государь, он ждет, — отвечал Бине, открывая дверь.

Даже вошел, за ним проследовал его помощник, неся четыре парика различной формы.

— Даже, — сказал король, — надо сделать так, чтобы меня не узнали.

— Не узнали вас, государь? — воскликнул Даже. — Но это невозможно.

— Почему?

— Потому что никто не может быть похожим на короля и король не может ни на кого быть похожим. Как бы ни был я одарен, государь, вы все-таки останетесь королем.

— Так меня узнают?

— Думаю, да, ваше величество.

— Даже, вы отнимаете у меня обманчивую мечту.

— Может быть, ваше величество, вас и не узнают, но многие наверняка предположат, что перед ними король.

— Причешите меня как можно лучше, Даже.

— Постараюсь, государь. Какой костюм наденет ваше величество? — спросил знаменитый парикмахер, изящно расправляя складки пеньюара в то время, как три пажа встали вокруг короля, держа в руках по зеркалу так, чтобы король мог себя видеть сразу с трех сторон.

— Какой костюм я надену? — переспросил король. — Я и сам не знаю.

— Но я должен это знать, государь, для того чтобы выбрать прическу.

— Я наряжусь как тисовое дерево.

— Следовательно, надо надеть вам на голову венок из зелени и листьев.

— Делайте, как знаете, Даже, но причешите меня быстро и хорошо.

Четвертый паж, вышедший из комнаты с Бине, вернулся с пучком зелени в руках. Лукавое личико ребенка было обрамлено ветвями, и его золотистые волосы прекрасно гармонировали с темной зеленью стеблей.

— Знаете, месье де Ростен, — сказал король молодому пажу, — вы похожи на купидона, решившего поиграть в прятки.

— Ах, государь! — отвечал маленький шалун. — Если бы у меня был лук и колчан…

— Что бы вы сделали?

— Я пронзил бы сердце вашего величества всеми моими стрелами.

— Для кого, господин купидон?

— Для всех хорошеньких женщин, государь.

Король расхохотался.

— Кстати, — сказал он, — теперь мой гнев утих, объясните-ка мне, каким образом две недели тому назад вы вынудили меня лечь спать без прислуги?

— Ах, государь… — сказал паж, кланяясь.

— Отвечайте, отвечайте!

— Ваше величество приказывает мне рассказать все?

— Да. Как вы ухитрились помешать прислуге войти в покои, и зачем заставили всех думать, что я уже лег?

— Государь, — ответил паж, потупив взгляд, — я вам скажу всю правду. Однажды я разговаривал с моим другом Люжаком…

Он указал на пажа, державшего зеркало перед королем.

— Я ему говорил, — продолжал он, — что считал бы величайшим счастьем один служить королю! Люжак стал смеяться надо мной и утверждал, что мое желание никогда не будет исполнено. Это меня подзадорило, и я побился об заклад, что когда-нибудь один заменю всю прислугу, а Люжак держал пари, что нет.

— Та-ак! — сказал король. — Что же было потом?

— Однажды вечером я оказался один в передней, было около полуночи, я притворился спящим на скамейке. Швейцар, не видя меня, вышел. Я тут же запер двери гвардейской комнаты. Когда настал час вашему величеству ложиться спать, пришли дежурные и, найдя дверь запертой, постучались, я не открыл им, ничего не сказал и погасил свечи. Тишина и темнота заставили всех подумать, что они пришли слишком поздно и что король лег спать. Все ушли очень встревоженные. Тогда я опять зажег свечи и стал ждать. Бине ничего не знал и вышел из вашей спальни, а ваше величество тотчас же в нее вошли. Вы выглядели удивленным, не увидев дежурной прислуги, и я имел счастье один служить вашему величеству. Я выиграл пари.

Король весело расхохотался.

— То, что вы поведали, — сказал он, — невероятно просто и правдиво! Будут рассказывать, что один смельчак вынудил короля французского лечь в постель почти одного, чего не осмелился бы сделать ни один из самых могущественных государей Европы, и этому рассказу не поверят. Однако вот виновник этого события! Но, знаете ли, милостивый государь, что вы заслужили с моей стороны формальное объявление войны.

— Ах, государь! — сказал паж Ростен, падая на колени и сложив руки. — Я сдаюсь, капитулирую безоговорочно.

Король улыбнулся ему.

— Встаньте, — сказал он, — я уже простил вас и снова прощаю, но в другой раз, господин французский рыцарь, подумайте лучше о вашей молодости.

Ростен с любовью поцеловал руку, протянутую ему королем.

Людовик XV в частной жизни был всегда добр, прост, любезен и снисходителен.

«В Шуази, в Рамбуйе, — отмечает в своих записках Ришелье, — Людовик разговаривал так просто, что придворные забывали иногда, что он король французский; монарх не давал им чувствовать, что они его подданные, ужинал с ними как частное лицо, без церемоний, играя роль хозяина, простого помещика в своем деревенском доме, особенно в Шуази».

Даже завершил странную прическу короля.

— Кстати, — спросил Людовик, — как здоровье вашей дочери, Даже?

— Хорошо, государь. Очень хорошо. Ваше величество слишком милостивы, осведомляясь о ней каждый день.

— Она поправилась?

— Совершенно. Вот уже три дня, как она выходит из дому.

— Да. Кене говорил, что больше нет никакой опасности и что она скоро выздоровеет совсем. Пейрони сказал то же самое. Я бы хотел видеть ее, Даже, я вам уже говорил.

— Но сегодня ночью желание вашего величества может быть исполнено.

— Каким образом, Даже?

— Дочь моя узнала от меня сегодня, что ваше величество изволит ехать на маскарад, и уговорила меня взять и ее с приятельницей Нисеттой Рено. Я обещал, так что я буду на маскараде с моим сыном, моей дочерью и ее приятельницей, и, если ваше величество пожелает увидеть Сабину, я сам представлю ее вам.

Сказав эти слова, Даже отступил на несколько шагов.

— Вот, ваше величество, вы и причесаны, — сказал он. В дверь комнаты постучали. По знаку короля Ростен побежал открывать дверь.

— Герцог де Ришелье! — доложил паж.

— Войдите, герцог, я скоро буду готов, — сказал король. Ришелье вошел.

XXXII Маскарад в ратуше

Большие залы ратуши заполняла толпа — пестрая, шумная, веселая, оживленная, в костюмах всевозможных видов и цветов.

Купеческий старшина и его помощники пригласили всех знатных и богатых особ. Даже из работниц выбрали самых хорошеньких женщин и нарядили в самые изящные костюмы. Тут сновали Тритоны, которые махали своими плавниками и любезничали с нимфами Дианы; там сатиры танцевали с жрицами Весты; рядом грации с приятной улыбкой следовали за сказочными людоедами, мечтающими ими полакомиться; сирены танцевали с черными демонами; возле них жеманная Минерва танцевала контрдансе Марсом; Телемак разговаривал с Калипсо; Геркулес преследовал Омфалу; Андромаха слушала лесть морского чудовища, а Амур нашептывал комплименты Вражде, приятно ему улыбавшейся. Меж ними сновали турки, индейцы, китайцы, цыгане, испанцы, арлекины и летучие мыши в черных, красных, зеленых, синих, желтых, белых, золотистых, серебристых домино. Преобладали восточные костюмы: несколько лет назад Восток вошел в моду. Галлант перевел «Тысячу и одну ночь», Монтескье написал свои «Персидские письма», Вольтер — «Заиру». Поэтому на маскараде было много гурий, султанш и баядерок.

Около полуночи бал был в разгаре. К желанию короля сохранить инкогнито гости отнеслись с трепетным уважением. Он прогуливался среди толпы и наслаждался любопытным зрелищем. Ришелье, Таванн, Субиз и некоторые другие вельможи в фантастических костюмах следовали за королем. Купеческий старшина приготовил для короля маленькую гостиную на случай, если он захочет отдохнуть или поговорить вдали от вихря танцев. Эта маленькая гостиная, вся убранная зеленью, называлась Цветочной гостиной.

Опираясь на руку Ришелье, тонкий, едкий юмор которого очень его забавлял, король проходил по большому залу, когда к нему почтительно подошла маска, спросив шепотом:

— Государь, угодно ли вам увидеть мою дочь?

— Вашу дочь? — повторил король. — А! Это вы, Даже? Увижу ее охотно. Где она?

— Вот она, государь!

— Одна из этих очаровательных цыганок?

— Да, государь.

— Которая из них?

— Которая выше.

— А другая?

— Невеста моего сына.

— Отведите их в Цветочную гостиную, там я сниму маску и приму их.

— О государь! Моя дочь будет так счастлива выразить вам свою признательность.

Король направился к Цветочной гостиной. Едва он сел на большой мягкий диван, как Даже вошел с Сабиной и Нисеттой. Ролан, брат Сабины, остался у дверей, Молодые девушки сняли маски. Нисетта была румяной, словно майская земляника, Сабина — бледна и бела, как лилия: силы еще не полностью вернулись к ней, к тому же она чрезвычайно волновалась.

— Подойдите! — сказал король, также снимая маску. Позади его стояли Ришелье и Таванн. Они остались в масках. Дверь, отделявшая гостиную от большой залы, была открыта настежь, портьера из богатой материи наполовину приподнята. Тесная толпа танцующих не позволяла нескромным взглядам проникнуть из танцевального зала в Цветочную гостиную.

— Вы выздоровели, мадемуазель Сабина, — продолжал король с любезной улыбкой, — я очень этому рад. Я поручил Даже выразить вам мои искренние соболезнования и теперь хочу, чтобы вы сохранили залог того уважения, которое мне внушили.

С этими словами король снял с пальца перстень с превосходным изумрудом.

— Вы, кажется, выходите замуж? — спросил он Сабину.

— Да, государь, — ответила девушка, волнуясь еще сильнее.

— Примите этот подарок к свадьбе.

Король подал ей перстень. Сабина упала на колени перед королем.

— О государь! — прошептала она со слезами в голосе. — Какими словами могу я выразить вам, что сейчас чувствую.

— Не благодарите меня, — сказал Людовик XV. — Вы дочь одного из моих преданных слуг, и я лишь плачу долг.

— Бедняжка, — прошептал Таванн, — подумать только, что месяц назад я считал ее мертвой.

Король услышал его слова.

— Это ведь вы, Таванн, оказали мадемуазель первую помощь?

— Да, государь. Я был с Ликсеном и Креки и первым заметил ее неподвижную, лежащую в крови на холодном снегу. Я ее поднял и отнес в особняк Комарго.

— Ах! Кене не надеялся ее спасти.

Сабина подняла на Таванна признательный взгляд.

— А эта молодая девушка, которая с вами, — продолжал король, — кто она?

— Нисетта, моя лучшая подруга, и скоро будет моей сестрой. Ее заботы спасли мне жизнь.

— Ах! — сказал король тем же очаровательно любезным тоном. — Так я и ей должен сделать подарок к свадьбе.

Он снял с пальца другой перстень и подал его Нисетте. Цвет земляники сменился на лице сестры Жильбера цветом вишни. Сабина медленно поднялась с колен, и обе молодые девушки низко поклонились королю.

— Месье Ролан, — обратился король к сыну Даже, — танцуйте же с этими девушками, а я заплачу музыкантам на вашей свадьбе.

Эти слова значили, что король брал на себя все свадебные издержки. Новая щедрость довела до высшей степени сладостное волнение, овладевшее сердцами всех присутствующих. Сабина и Нисетта в сопровождении Ролана и Даже, надев маски, вышли из Цветочной гостиной. Проходя мимо портьеры, они коснулись юбками одежды высокого мужчины в костюме чародея.

Наряд чародея был черным, усыпанным странными украшениями, серебряными звездами, золотыми солнцами, кометами. Широкие рукава были отделаны вышивкой в виде свитых змей, а на голове незнакомец имел шляпу, походившую на печную трубу. Эта шляпа из черной шелковой материи была украшена золотой вышивкой представлявшей обезьян, человеческие скелеты, китайские цифры и арабские буквы; черная атласная маска с бородой, ниспадавшей на грудь, закрывала лицо чародея. Он держал в руке длинную подзорную трубу. Чародей, как будто превратившись в статую, стоял безмолвно и неподвижно, полузакрытый складками портьеры.

В ту минуту, когда Сабина и Нисетта вернулись в большую залу, Морпа переступил порог Цветочной гостиной и, в свою очередь, тоже задел чародея. Он обернулся и с удивлением воскликнул:

— Опять ты!

Король надел маску.

— Что с вами, Морпа? — спросил Людовик своего министра.

— Я говорю с этой маской, государь, — ответил Морпа, указывая на чародея, — я был в пяти залах и в каждой встречался с этим чародеем.

— Что он вам предсказал?

— Ничего.

— Разве он немой?

— О нет! Он говорит чуть ли не на всех языках, кроме французского, — с ним беседовали по-итальянски, по-испански, по-немецки и по-английски, и он каждый раз отвечает, как коренной житель Италии, Испании, Германии и Англии, но, когда я заговорил с ним по-французски, он мне не ответил.

— Но кто это такой?

— Не знаю, но к нам идет Пизани, он расспросит чародея на итальянском языке, и, может быть, мы все узнаем…

Вошел маршал Пизани. Он не знал — или делал вид, будто не знает, — что находится в присутствии короля, потому что не обратил никакого внимания на замаскированного Людовика XV.

— Маркиз, — сказал Морпа, — представьте же нас этому великому чародею, который, кажется, ваш друг.

— Да, друг, — ответил Пизани. — Я спрошу его, хочет ли он отказаться от инкогнито, на которое имеет право.

Он сказал несколько слов по-итальянски чародею, который, не сделав ни малейшего движения, ответил на том же языке. Пизани повернулся к Морпа, который держал в руке свою маску, и представил чародея.

— Граф Белламаре из Венеции, — сказал Пизани. Морпа и граф поклонились друг другу.

— О! — продолжал Пизани, увидев входящего посланника одного немецкого двора. — Вот и барон Стош, я буду продолжать рекомендации. Любезный барон, граф Белламаре, венецианец.

Барон Стош взглянул на чародея, потом вдруг расхохотался. Подойдя к маске, он заговорил с ней по-немецки; чародей ответил так же свободно, как прежде говорил по-итальянски. Стош обернулся к маркизу Пизани.

— Вы представили мне этого господина, — сказал он, — теперь я вам представлю его, в свою очередь. Он согласен. — И, поклонившись, прибавил с улыбкой: — Барон Шевинг из Мюниха.

— Маскарадная шутка! — сказал Пизани.

— Здравствуйте, дон Луис, — сказал Морпа, кланяясь португальскому послу, проскользнувшему сквозь тесные ряды толпы в Цветочную гостиную.

Этот посол, герцог Сантарес, был щеголеватый лиссабонский вельможа, пользовавшийся большим успехом при версальском дворе.

— Здравствуйте, господа, — сказал .он, снимая маску одной рукой, а другую протягивая Пизани, Морпа и Ришелье, который также снял маску.

Кланяясь троим, португальский посол очутился лицом к лицу с чародеем, который не трогался с места. Дон Луис радостно воскликнул:

— Добрый вечер, Монферра! — сказал он по-португальски чародею.

— Добрый вечер, герцог, — ответил чародей на превосходном португальском.

— Вам здесь весело?

— Очень, сеньор!

Услышав эти слова, Пизани и Стош переглянулись с выражением поистине комическим, потом, повернувшись к послу, спросили в один голос:

— Вы знаете этого человека?

— Еще бы! — отвечал Сантарес. — Я знаю его уже десять лет и представляю его вам: это испанский маркиз Монферра. Он одно время жил в Лиссабоне, вот почему он говорит так же хорошо по-португальски, как по-испански.

— Ну! — сказал Ришелье смеясь. — Это начинает превращаться в загадку. Я намерен ее разгадать.

Король, сидевший в маске на диване, по-видимому, слушал с удовольствием то, что говорилось при нем. Чародей же оставался бесстрастен.

— Я требую разгадки! — повторил Ришелье.

— Может быть, этот господин объяснит нам все, — отвечал Пизани.

XXXIII Чародей

Еще шесть человек вошли в гостиную — четверо мужчин и две женщины.

Первым был австрийский генерал Штокенберг, присланный к Людовику XV с секретным поручением; вторым — путешественник, знатный англичанин, лорд Гей, прославившийся после сражения при Фонтенуа; третьим — граф Морен, посол короля датского, старик лет семидесяти, поседевший на дипломатической службе; четвертым — барон Эймар, провансальский дворянин, объехавший весь свет и проживший полвека в Азии.

Две женщины, бабушка и внучка, обе были маленькими и хрупкими. Графине Жержи было около восьмидесяти и лишь по какому-то чуду природы казалось, что ей шестьдесят; баронессе де Люд, было не более тридцати пяти.

— А, любезный лорд и вы, милый Эймар! Вы везде бывали и многое видали. Объясните нам, — сказал маркиз Пизани, — знаете ли вы маркиза Монферра, графа Белламаре и барона Шевинга?

— Нет, — отвечал англичанин, — я не знаю никого из этих господ.

— И я также, — сказал Эймар.

— И я, — кивнул Штокенберг.

— А вы, Морен?

— И я не знаю, — ответил датчанин.

— Если так, — продолжал Ришелье, — загадка так и не разгадана.

— Это граф Белламаре, — заявил маркиз Пизани.

— Это барон Шевинг, — возразил барон Стош.

— Это маркиз Монферра, — сказал герцог Сантарес.

— Это человек, насмехающийся над нами! — заключил Морпа.

— И делающий это великолепно! — прошептал король, по-видимому находивший большое удовольствие в этом импровизированном спектакле.

Наступило минутное молчание, потом чародей медленно вышел на середину гостиной и обвел проницательным взглядом присутствующих сквозь прорези маски.

— Вы правы, — сказал он по-итальянски Пизани, — я граф Белламаре. Вы не ошибаетесь, — прибавил он по-немецки барону Стошу, — я барон Шевинг. Вы меня узнали, дон Луис, — продолжал он по-португальски, — я Монферра, ваш лиссабонский друг.

Все слушали его, вытаращив глаза, но никто ему не отвечал.

— Милорд, — продолжал чародей на этот раз по-английски, — когда вы служили в полку полковника Черчилля в Индии, то однажды ужинали в Бомбее после охоты на тигра с одним путешественником…

— Который убил тигра при мне, — перебил лорд Гей, — тифа, разорвавшего брюхо моей споткнувшейся лошади… Этого смелого охотника страшный зверь ударил когтями — наверняка у него остались шрамы.

Чародей приподнял широкий рукав, покрывавший его левую руку, и обнажил четыре глубокие шрама.

— Это вы! — закричал лорд Гей. — Вы, так храбро рисковавший своей жизнью ради моего спасения! Вы, шевалье Велдон!

— Да, милорд. Угодно вам представить меня этим господам?

— Шевалье де Велдон, спасший мне жизнь в Бомбее, — сказал по-французски лорд.

Наступило молчание. Король был в восторге. Чародей поклонился, как кланяются жители Востока, барону Эймару.

— Да будет с нами мир, — сказал он по-арабски, — и пусть воспоминания пробудятся в твоей душе. Мы вместе ели хлеб и соль по дороге в Дамаск, возле оазиса Змеи.

Барон казался изумленным.

— Это было двадцать лет назад, — ответил он также по-арабски.

— Да, — сказал чародей, — это происходило в 1720 году.

— Мы охотились на страусов.

— Вы убили трех, а я пятерых.

— Вы Сиди ла-Руа?

— К вашим услугам, барон!

Событие приобретало столь неординарный характер, что все присутствующие забыли о бале. Человек, прекрасно говоривший на шести разных языках и известный шести особам высшего общества под шестью разными именами, казался феноменом. У всех была только одна мысль, одно желание — узнать, кем он был на самом деле.

Чародей прошел через гостиную прямо к королю. Ришелье и Таванн быстро приблизились, чтобы встать между королем и таинственным гостем, но чародей сам остановился на почтительном расстоянии и низко поклонился.

— Государь, — сказал он на превосходном французском языке, — неделю тому назад, когда я убил кабана в Сенарском лесу, ваше величество обещали оказать мне милость.

— Как! — с живостью сказал Людовик XV. — Это вы спасли мне жизнь! Конечно, я обещал вам милость. Просите, чего хотите…

— Позвольте, ваше величество, быть вам полезным своим искусством.

— Каким именно, месье?

— Позвольте свести пятна с ваших бриллиантов.

— Вы знаете этот секрет?

— Знаю, государь.

— Если так, ваше состояние будет упрочено.

— Я и без того богат.

— Вы богаты?

— Да, настолько, насколько может желать богатства человек. Но богатство ничего для меня не значит — наука же значит все!

Галстук короля скрепляла бриллиантовая булавка невероятной красоты. В бриллианте, недавно проданном придворным ювелиром, был только один изъян: пятно сбоку. Король взял булавку и, показав ее чародею, спросил:

— Вы можете свести это пятно?

— Могу, государь, — отвечал тот.

— Бриллиант тогда станет вдвое дороже?

— Да, государь.

— Сколько потребуется времени для этого?

— Пятьдесят дней.

— Это немного. Сведите пятно и принесите мне бриллиант. Если пятно нельзя будет свести, оставьте булавку у себя. Но прежде снимите вашу маску. Я хочу убедиться, тот ли вы человек, за кого выдаете себя.

Чародей медленно отступил на несколько шагов, чтобы свет лампы упал ему на лицо. Все окружили его с большим беспокойством. Из соседнего зала раздавались музыка, гул голосов и шум шагов танцующих. Чародей несколько мгновений стоял неподвижно, спиной к бальному залу и входу, лицом к королю. Вдруг быстрым движением он снял маску, показав свое лицо. Мгновение было кратко, потому что он тут же надел свою маску, но четыре восклицания слились в один голос: «Это он!»

— Это он! — подтвердил король.

Графиня де Жержи всплеснула руками, и крик замер на ее губах. Морен и баронесса де Люд также вскрикнули. Чародей бросился к выходу и исчез в толпе.

— Боже мой! — воскликнула графиня де Жержи. — Но ведь это совершенно невозможно!

— Как? — спросил Людовик XV. — И вы знаете этого человека?

— Государь, это немыслимо!

— Что вы хотите сказать?

— Вашему величеству известно, что мне около восьмидесяти лет?

— Знаю, графиня, но вы выглядите значительно моложе!

— Человек, лицо которого я только что видела, не старше тридцати пяти лет.

— Вы правы, мадам! — согласился король.

— Так вот, шестьдесят лет тому назад, когда я выходила замуж за графа де Жержи, этот человек ухаживал за мной; ему исполнилось тридцать, и он дрался на дуэли с моим мужем.

— Это невозможно, графиня! Теперь ему было бы девяносто лет.

— Я его узнала, ваше величество.

— Ваша память играет с вам шутки.

— Государь, клянусь вам…

— Это всего лишь сходство.

— Но у него под левым глазом шрам…

— Это невозможно, графиня, уверяю вас!

— Однако, — вмешался граф Морен, — тут имеется еще кое-что невозможное.

— Что же? — спросил король.

— Я видел этого человека в Страсбурге в 1710 году, тридцать пять лет назад. Он выглядел совершенно так же, как и теперь, и был в тех же летах. Его звали Симон Вольф, и он считался одним из богатейших евреев Эльзаса.

— Стало быть, ему было бы теперь шестьдесят лет, если тогда исполнилось тридцать?

— Да, государь.

— Это опять невозможно.

Обернувшись к молодой баронессе де Люд, король спросил ее:

— А почему вы вскрикнули?

— Потому что, увидев этого человека, государь, я подумала, что вижу дядю дедушки моего мужа, того, который был конюшим короля Франциска II. Портрет его висит в моей комнате, я смотрю на него каждое утро, и черты этого человека запечатлены в моей памяти.

— Но получается, что он похож на всех? — спросил король, засмеявшись. — Для маскарада эта шутка остроумна и мила. Пересчитаем, господа! Я начинаю, и будем продолжать по порядку. Для меня этот чародей — храбрый француз, один из моих подданных, спасший мне жизнь неделю тому назад, когда кабан бросился на меня, и ему тридцать лет.

— Для меня, — сказала графиня де Жержи, повинуясь знаку короля, — это виконт де Рюель, который хотел прельстить меня, и ему девяносто!

— Для меня, — баронесса де Люд, — мой прадед, конюший короля Франциска, и ему по крайней мере лет двести.

— Для меня, — вступил граф Морен, — это Симон Вольф, еврей, и ему шестьдесят лет.

— А для вас, Пизани? — спросил король.

— Для меня это граф Белламаре, и ему пятьдесят лет.

— А я уверен, что это незаконный сын вдовы Карла II испанского и богатого мадридского банкира, — сказал герцог Сантарес. — Он был тайно воспитан в Байонне, и ему купили поместье Монферра, чтобы сделать его маркизом. Ему только тридцать лет.

— А я могу утверждать, — продолжил барон Стош, — что это сын Ротенгема, мюнихского купца, который перед смертью купил для своего сына баронство Шевинг.

— Этопутешественник, — сказал барон Эймар, — и ему никак не меньше пятидесяти лет.

— Кто бы ни был этот человек, — сказал лорд Гей, — он самоотверженно спас мне жизнь, убив тифа.

— Морпа прав, — сказал король, — этот человек приятно подшутил над нами, но мы посмотрим, как он справится с бриллиантом. Теперь, милостивые государыни и государи, хоть случай и позволил вам узнать, что я здесь, прошу вас сохранить мое инкогнито до конца бала.

Сделав любезный знак рукой окружавшим его, король в сопровождении Ришелье и Таванна прошел в бальный зал, где веселье достигло своего апогея.

XXXIV Нимфа

В бальном зале было два больших камина, украшенных бронзовыми кариатидами и фигурами мифических персонажей. Справа на постаменте высился скульптурный портрет Людовика XV во весь рост, подаренный городу королем в 1736 году; на другом камине скульптура работы Ванлоо 1739 года изображала короля сидящим на троне и принимающим поздравления от купеческого старшины и его помощников по случаю заключенного мира. Напротив были окна фасада, выходившего на Гревскую площадь. Между этими окнами в числе прочих висела картина «Вступление Генриха IV в Париж». Под ней предприимчивый и умный купеческий старшина, желая сделать сюрприз королю, пока тот сидел в гостиной, велел поставить эстраду, покрытую бархатом, золотом и шелком. На этой эстраде поставили без масок пятьдесят самых хорошеньких девушек, женщин и вдов, каких только смогли найти на балу. В этом свежем букете очаровательных дам не было ни одного костюма, который был бы похож на другой. Разнообразие их выглядело чрезвычайно живописно. Под эстрадой расставили музыкантов. Купеческий старшина ждал, когда король переступит порог Цветочной гостиной, чтобы подать сигнал музыкантам.

Наконец Людовик XV вышел, все еще в маске и в своем костюме, представлявшем дерево тис. Очаровательное зрелище на эстраде заставило его забыть про чародея и навело на иные мысли. В короле вновь проснулся тонкий знаток женской красоты. Он медленно обвел взглядом эстраду, рассматривая каждое привлекательное личико, красневшее от влияния королевского магнетизма, понятие о котором Месмер начал вводить в моду.

В это время грянула музыка, и танцующие закружились возле короля. Людовик наслаждался этим зрелищем, совершенно новым для него, когда еще одно явление увеличило прелесть происходящего.

Из группы гостей в богатых костюмах из серебряной и золотой парчи выбежала нимфа со светло-русыми развевающимися волосами, гибким станом, с колчаном за плечами, с круглыми белыми ручками, точеными ножками, размахивая стрелой с золотым наконечником и блестящими перьями. Хорошенькая нимфа была в маске, но сердце короля забилось. Увлеченный против воли, повинуясь чувству, в котором не мог дать себе отчета, он приблизился к нимфе, проходившей мимо него.

— Прелестная нимфа, — сказал он, — счастливы те, кого вы пронзаете своими стрелами! Раны смертельны?

— Прекрасный рыцарь, — ответила нимфа, — я скупа на свои стрелы и не хочу никому доставить счастье умереть от них.

Людовик взял белую руку нимфы и тихо увлек ее к Цветочной гостиной.

— Как! — сказал он. — Разве вы боитесь стать любимой?

— Сердце Дианы бесчувственно, эта гордая богиня смеется над муками любви.

— А вы ее ученица?

— Да, и примерная.

— Надо сделать упрек наставлениям вашей учительницы, потому что весьма прискорбно, когда очарование соседствует с жестокостью…

— О, не все лесные красавицы дали обет равнодушия, — ответила хорошенькая нимфа, улыбаясь и показывая ряд жемчужных зубов.

— В самом деле? И вы принадлежите к их числу?

— Почему вы спрашиваете?

— Вы прекрасны и очаровательны, а для очарования и красоты равнодушие — опасный враг.

— Это залог счастья.

— Не говорите так!

— Разве лучше думать и не говорить, чем думать и говорить?

— Скажите мне, хорошенькая нимфа, разве лишь наслаждение охотой влечет вас и ваших подруг в чащу леса?

— Не всегда… среди нас есть одна, влекомая в лес совсем иным чувством.

Беседуя таким образом, король и нимфа вошли в гостиную и сели на мягкий диван. Король держал нимфу за руку.

— Та, о которой вы говорите, — продолжал король, — наверное, нежная Венера, ищущая среди молодой зелени какого-нибудь нового Адониса?

— Я полагаю.

И нимфа слегка вздохнула.

— Я угадал?

— Да… Адониса… очаровательного!

Нимфа вздохнула опять и печально покачала головой.

— Ах, как жаль! — сказала она. — Какое это несчастье!

— Почему несчастье?

— Потому что между бедной нимфой и прекрасным Адонисом расстояние слишком велико…

— Расстояние?

— Да, и его невозможно преодолеть.

Она вздохнула в третий раз.

— Ничего нет невозможного! — с жаром воскликнул король. — Любое расстояние не помеха, когда любовь простирает над ним свои крылья.

— О нет! Любовь поднимается очень высоко, — ответила хорошенькая нимфа, — но она не достает до трона.

— До трона! — повторил король. — Что я слышу?

— Молчите! — сказала нимфа, явно смутившись.

— Но почему я должен молчать?

— Потому что об этом никто не должен знать.

— Даже я?

— Пустите меня!

Она хотела встать, король нежно удержал ее. Они были одни в Цветочной гостиной.

— Скажите мне только, — продолжал король, — на каком полушарии земли можно встретить эту очаровательную и трогательную нимфу?

— О! Нет нужды обращать ваше внимание на другое полушарие. Прекрасный Адонис редко может избежать в лесах близ Парижа встречи с этой чувствительной нимфой… Но есть одно место, которое она предпочитает…

— Как оно называется?

— Сенарский лес.

— Сенарский лес! — восторженно повторил король. — Не злоупотребляйте моим волнением. В этом лесу я встретил привлекательнейшую женщину, вновь заставившую забиться мое сердце надеждой и любовью…

— Молчите! Молчите!

— О! — продолжал король с еще большей нежностью и воодушевлением. — Скажите мне, знаете ли вы очаровательную амазонку Сенарского леса, которая при каждой охоте является в различных видах?

— Я немного знакома с ней.

— Окажите мне милость, — сказал король, целуя руку нимфы, — снимите маску.

Молодая нимфа встала напротив короля спиной к двери. Быстрым движением она сняла маску.

— Так это было явью! — сказал король, любуясь прелестными чертами сенарской незнакомки.

Он встал и снял свою маску.

— Король! — воскликнула нимфа с очаровательным испугом. — Он знает все!

И она убежала в залу. Король, вспыхнувший от удивления, удовольствия и волнения, бросился за ней, не надев даже маски. Нимфа хотела скрыться в толпе, когда из ее руки выпал носовой платок, обшитый кружевами. Двадцать рук одновременно потянулись за ним, но Людовик быстрее всех придворных схватил тонкую батистовую ткань, после этого, не имея возможности дотянуться рукой до хорошенькой нимфы, он осторожно бросил ей платок. В этом вежливом, чисто французском жесте придворные угадали скрытый умысел.

— Платок брошен, — сказал Ришелье.

— Платок брошен! — повторило десять голосов.

Через десять минут все в зале говорили: «Платок брошен», а мадам Рошшуар, рассчитывавшая зажечь в сердце короля истинную страсть, упала в обморок от горя. Лица многих женщин омрачились, и скоро все произносили одно лишь имя — с восторгом, завистью, злостью или презрением.

Это имя было — мадам д'Этиоль. Оставив короля, Антуанетта из тонкого кокетства тотчас уехала с бала.

XXXV Морлиер

Король пригласил Ришелье в свою карету. Они ехали вдвоем. Король возвращался в Версаль, путь был не близок, и разговор можно было вести не спеша.

— Любезный герцог, — говорил влюбленный король. — Я просто в восторге!

— Я очень рад, государь.

— Я в восхищении, я влюблен! Сердце мое трепещет… Словом, я болен… болен любовью…

— Не волнуйтесь, государь, скоро в наших руках окажется лекарство от этой болезни.

— Вы так думаете, друг мой?

— Я в этом уверен, ваше величество.

Король покачал головой с сомнением.

— Это, мне кажется, трудно, даже очень трудно, — сказал он.

— Почему? — спросил Ришелье.

— Говорят, д'Этиоль без ума от своей жены.

— Тем лучше.

— Почему же?

— Тем легче будет его обмануть.

— А если он любит свою жену?

— В таком случае зрение его должно быть затуманено.

— Все-таки я боюсь, чтобы он не наделал шуму.

— Есть способ не слышать его, если он захочет пошуметь.

— Какой способ, друг мой?

— Он заключается в том, что нужно убедительно доказать д'Этиолю, что ему необходимо путешествовать для поправки здоровья.

— Что вы! Послать его в изгнание…

— Нет, государь, просто отправить прокатиться: эта прогулка будет даже приятна и предписана доктором… Он, бедняжка, должно быть, болен, и ему необходимо лечиться.

— Вы отъявленный повеса, герцог де Ришелье! — с восторгом сказал король.

Герцог поклонился.

— Я преданный слуга вашего величества.

— Итак, вы полагаете, что мадам д'Этиоль не отвергнет меня?

— Думаю, что она с нетерпением ждет, когда вы предложите ей свою любовь.

— Ришелье!

— Я в этом уверен!

— Вы не сомневаетесь ни в чем, любезный герцог.

— Могу ли я не верить в успех вашего величества?

— Молчите, льстец!

— Я, однако, должен узнать кое-что у вашего величества.

— Что же, герцог?

— Если завтра мадам д'Этиоль приедет в Версаль…

— Она приедет? — встрепенулся король.

— Если она приедет, надо ли ее проводить в малые апартаменты?

— Я скажу Бине.

— Она приедет, государь!

— Ришелье! — сказал король смеясь. — Вы — дьявол!

— Пусть так, но признайтесь, государь, что хоть я и дьявол, но на сей раз держу ключи от Рая. Позволите ли вы мне, государь, выйти здесь из кареты?

— Зачем?

— Чтобы служить королю, — смеясь ответил Ришелье.

— Мне нечего возразить против этого довода, выходите.

Ришелье дернул за шнурок, карета тотчас же остановилась.

— Когда я вас увижу? — спросил король.

— Завтра, государь, — ответил герцог с видом человека, уверенного в том, что он говорит, — завтра же я вам скажу, в котором часу все произойдет.

Лакей открыл дверцу, и Ришелье вышел. Карета помчалась далее в сопровождении трех других карет с двенадцатью конными гвардейцами, еще две кареты остались позади — это были кареты герцога Ришелье. Открыв дверцу первой, Ришелье проворно вошел и сел.

— Наконец-то, я чуть было не заснул, — произнес хриплый голос.

Этот голос принадлежал шевалье де Морлиеру.

— Все идет прекрасно, — сказал Ришелье.

— Но я полагаю, что все еще нужен вам?

— Безусловно, шевалье.

— Что я должен делать?

— Завтра д'Этиоль должен предоставить полную свободу своей жене.

— С которого времени?

— С семи часов вечера.

— Хорошо.

— Вы это устроите?

— Считайте, что уже устроил.

— Но как?

— Я все предусмотрел. Вы знаете, как я продумываю все наперед. Второго такого человека нет на всем свете! А как подумаешь, что король, может быть, никогда не назначит мне пенсию!

— Что вы предприняли?

— А вот что. Не сомневаясь, что король встретит сегодня вечером на балу хорошенькую нимфу, я был еще более уверен в том, что он захочет увидеть ее завтра. Поэтому я сыграл с д'Этиолем в карты; по моей привычке выигрывать, а по его проигрывать, я забрал у него деньги, да еще выиграл ужин на завтра. Вы понимаете, о чем я?

— Продолжайте!

— Итак, завтра мы ужинаем в семь вечера. Мы пригласили гостей. Ужин состоится в таверне «Царь Соломон». Я сяду возле д'Этиоля, назову его своим другом, поклянусь ему заколоть всех, кто только осмелится посмотреть на его жену. Мои чувства, мои речи и отличные вина возбудят его. В ту минуту, когда будут наливать шампанское, я насыплю в его бокал достаточную дозу слабительного порошка, который обычно ношу с собой и который уже оказал мне столько услуг…

— Как! — удивился Ришелье. — Вы употребляете слабительное?

— Это превосходное средство. Если бы вы знали, скольким победам над женщинами обязан я ему!

— Что за необычный способ обольщения. Расскажите мне о нем.

— Ничего не может быть проще. Когда мне нужно расстроить чье-либо свидание, я ужинаю, обедаю или завтракаю — в зависимости от времени суток — с этим приятелем. Порошок делает свое дело: незадачливый любовник, чувствуя себя нездоровым, вынужден послать письмо с извинениями. Я беру на себя поручение, вижусь с красавицей и рассказываю ей о неверности ее возлюбленного. В результате — обида, желание отплатить той же монетой.

— Способ замысловатый, — заметил Ришелье.

— Дав двойную дозу, — продолжал Морлиер, — я освобожу вас от д'Этиоля до послезавтра.

— Прекрасно.

Морлиер протянул руку, раздалось бренчанье золота, и шевалье засунул руку в карман.

— Больше ничего? — спросил он.

— Ничего, — отвечал Ришелье.

— Тогда прощайте.

Карета остановилась. Морлиер ловко выпрыгнул, не дожидаясь, пока опустится подножка; он сел во вторую, пустую карету и приказал надменно:

— Назад, в ратушу!

Слуга закрыл дверцу. Морлиер закутался в плащ, и карета быстро покатила по набережной к Гревской площади.

XXXVI Сестры

— О! Как прекрасны эти бриллианты, милая Нисетта! Подними руку к свету, дай мне их рассмотреть.

Нисетта послушно подняла левую руку, и на нее упал свет от ламп и люстр.

— Как он блестит!

— Твой бриллиант, Сабина, тоже очень хорош! Дай взглянуть!

Сабина подняла руку, на которой сверкал подаренный ей королем перстень.

Молодые девушки разговаривали в Цветочной гостиной. Бал продолжался. Гости решили веселиться до рассвета.

После отъезда короля, который не произвел никакого волнения, потому что для большинства инкогнито его было сохранено, Ролан привел свою сестру и невесту в гостиную, чтобы они могли отдохнуть от шума и толпы. Нисетта и Сабина сняли маски и сели рядом, держась за руки; они смотрели друг на друга, и в выражении взгляда Нисетты было глубокое восхищение.

— Боже! — Она наклонилась, чтобы обнять Сабину. — С тех пор, как ты выздоровела, я не могу на тебя наглядеться. Мне все кажется, что ты больна, лежишь в постели, и, когда я вижу тебя улыбающейся и оживленной, спрашиваю себя: ты ли это?

— Дитя мое, — сказала Сабина, возвращая данный ей поцелуй, — как ты добра и мила!

— Я тебя очень люблю!

— И я тебя!

— Какое счастье, — сказала Нисетта, придвигаясь к Сабине, — что наши братья полюбили нас обеих.

— Неудивительно, что Ролан полюбил тебя: ты так хороша!

— Ты также хороша, Сабина. Ты гораздо красивее меня!

— Нет, что ты.

— Я понимаю, почему мой брат Жильбер обожает тебя.

— И они с Роланом так любят друг друга!

— Мы можем быть так счастливы все четверо, Сабина!

— А моего согласия почему не спрашиваете? — произнес мужской голос.

Вошли Жильбер и Ролан. Жильбер был в костюме неаполитанского крестьянина. Увидев молодых людей, Нисетта и Сабина пришли в замешательство.

— Поздно, — сказала Сабина, — нам пора ехать.

— Если хочешь, поедем, — отозвался Ролан, — отец уехал вслед за королем в Версаль и оставил нам экипаж, в котором мы приехали сюда.

— Дайте мне вашу руку, моя прекрасная Сабина, и пойдемте.

Сабина взяла под руку Жильбера. Она опиралась на эту сильную руку с доверием слабого создания, которое не сомневается в покровительстве сильного. Ролан шел впереди с Нисеттой.

— Какие новости? — спросила Сабина, наклоняясь к Жильберу.

— Еще ничего определенного, — отвечал он.

— Однако вы надеетесь?

— Я уверен, что мы узнаем истину, и тогда вы будете отомщены, Сабина.

— Что надо сделать, чтобы достигнуть цели?

— Надо достать бумаги, запертые в секретном шкафу начальника полиции.

— Пусть король велит их дать, отец попросит короля.

— Это невозможно. Не говорите ни о чем вашему отцу, Сабина.

— Почему?

— Потому что тогда вместо успеха мы скорее всего потерпим неудачу.

— Не понимаю вас…

— Вы мне доверяете, Сабина?

— О, вы же знаете, Жильбер!

— Тогда предоставьте действовать мне и храните нашу тайну.

— Но как же вы достанете эти бумаги?

— Еще не знаю, но я их достану обязательно!

— И вы думаете, что из этих бумаг узнаете, кто хотел меня убить?

— Да, Сабина. Я искренне и глубоко убежден, что начальник полиции знает, кто вас ранил, но запутывает дело умышленно.

— О Боже мой! — прошептала Сабина. — Но кто же тот злоумышленник?

— Без сомнения, какой-нибудь знатный вельможа, которого не смеют открыто наказать. Месяц тому назад, король, двор и начальник полиции занимались этим делом. Прилагали все силы, чтобы узнать истину, клялись, что не остановятся, пока не найдут виновного… и никого не нашли, Сабина. Неделю назад поиски прекратили и перестали заниматься этим делом. Я это знаю. Поскольку начальник полиции действует подобным образом, должно быть, он встретился лицом к лицу с каким-нибудь опасным и могущественным противником.

— А бумаги, о которых вы говорите, помогут выяснить, в чем дело?

— Без сомнения. Так как король может потребовать отчета, когда ему вздумается, у начальника полиции, тот должен иметь все необходимые документы, чтобы дать ответ королю. В секретном шкафу хранятся все бумаги, относящиеся к делам, которые нельзя предать гласности. Вы понимаете?

— Очень хорошо. Но каким образом вы достанете эти бумаги?

— У меня есть могущественный друг из приближенных Фейдо, он поможет мне.

Сабина прижала к сердцу руку Жильбера.

— Приложите все силы, — сказала она. — Я должна узнать, кто хотел убить меня.

В этом порыве было столько душевных сил, что Жильбер с восторгом посмотрел на Сабину.

— Я узнаю, — твердо пообещал он.

Жильбер и Ролан, Нисетта и Сабина надели маски, прежде чем покинуть гостиную. В ту минуту, когда обе пары вышли в переднюю, два экипажа остановились у подъезда. Один — нанятый Роланом, другой был каретой без герба. Из нее вышел шевалье де Морлиер. Жильбер посадил в экипаж Сабину, потом, предоставив Ролану заниматься Нисеттой, поспешно отступил и положил правую руку на плечо Морлиера, который тоже надел маску, прежде чем вышел из кареты.

— Черт побери! — пробормотал Морлиер, останавливаясь и оборачиваясь.

Жильбер пристально посмотрел на него. Глаза его Жильбера сверкали сквозь прорези маски.

— Откуда ты? — спросил он.

— Из Красного дома, — отвечал шевалье.

— Ты видел герцога?

— Видел.

— Он говорил с королем?

— Да. Завтра вечером король желает отужинать с мадам д'Этиоль, и Ришелье привезет ее в Версаль.

— Герцог позволил тебе действовать по твоему плану?

— С охотой.

— И ты сделаешь все, как я тебе велел?

— Разумеется. Когда я высказал свой план герцогу, он нашел мой способ чрезвычайно забавным.

— Хорошо! Пригласи сегодня вечером в половине шестого д'Этиоля и будь с ним неразлучен, как тень!

— Исполню. Будут другие указания?

— Нет. Ты можешь остаться здесь до окончания бала.

Морлиер радостно повернулся и быстро взбежал по лестнице. Жильбер возвратился к экипажу, обе молодые девушки и Ролан ждали его.

— На улицу Сент-Оноре, — сказал Жильбер, садясь на переднюю скамейку.

Экипажи, как правило, не имели тогда фонарей, так что внутри походили на темную берлогу, в которой ничего нельзя было рассмотреть. Закрыв дверцу, извозчик хлестнул лошадей, и экипаж медленно покатил по мостовой.

XXXVII Костер на улице

Хотя Рейни установил в 1667 году в Париже пять тысяч фонарей, улицы в большинстве своем были еще темны. Спустя несколько месяцев, в ноябре, эти фонари оснастили отражателями, но в феврале этого изобретения еще не существовало, так что, хоть в ратуше и был большой праздник, Гревская площадь и улицы, примыкавшие к ней, были погружены во мрак.

Экипаж продолжал медленно ехать. Было три часа утра. Обе молодые девушки сидели на скамейке, Жильбер — напротив Сабины, а Ролан напротив Нисетты. Ехали молча, но безмолвный разговор их переплетенных пальцев был выразительнее слов.

Вдруг среди тишины и мрака раздались громкие крики и блеснул яркий свет. Экипаж въехал на Ломбардскую улицу, где пылал потешный костер, вокруг которого молодые люди плясали и прыгали через пламя. На них были причудливые костюмы и маски. Без сомнения, они устроили свой праздник, как и богатые буржуа, но, если богачи украсили огнями ратушу, эти разожгли огонь прямо на улице. Горожане плясали, пели, кричали, прыгали с таким шумом, который мог разбудить всех обитателей соседних домов. Увидев подъезжавший экипаж, молодые люди весело и насмешливо закричали: «Виват!» Потешный огонь занимал всю середину улицы, так что карете негде было проехать.

— Она проедет! — кричали одни.

— Не проедет! — спорили другие.

И они опять принялись петь и танцевать, окружив экипаж, словно стая хищных зверей.

— Мне страшно! — сказала Сабина.

— Пустяки, — возразил Жильбер. — Мальчишки забавляются. Поезжайте! — велел он извозчику, высунувшись из кареты.

— Поберегись! — закричал извозчик, взмахнув хлыстом.

— Едут через огонь! — закричал кто-то.

— Он сможет проехать, — сказал другой.

— От этого посыплются искры.

— Это будет забавно!

— А если он не поедет через огонь, не проедет совсем.

— Нет, нет, он не проедет!

— Поезжай!

— И я боюсь! — сказала Нисетта.

— Поворачивай, — сказал Ролан извозчику. — Проедем по другой улице.

Танцы и пение продолжались. Извозчик хотел было развернуть лошадей, но его не пускали.

— Надо проехать! — с гневом сказал Жильбер.

— Не выходи! — вскричала Нисетта.

— Не бойся.

Жильбер открыл дверцу.

— Пропустите нас, друзья мои, — сказал он.

— Прежде спляши с нами! — закричал высокий парень с безобразным лицом.

— В карете есть дамы! — сказал другой.

— Пусть и они потанцуют с нами.

— Да, да! — закричали со всех сторон.

К открытой дверце подступила толпа. Жильбер не стал ждать. Он схватил высокого парня, который кричал громче других, и оттолкнул его так сильно, что тот упал на мостовую и, падая, повалил еще трех человек. Грязные ругательства послышались из толпы. С десяток человек бросились на Жильбера. Он встретил их, не отступив ни на шаг, и двое других упали возле тех, которые не успели еще подняться.

— Брат! — слабым голосом позвала Нисетта.

— Жильбер! — вскричала Сабина.

Ролан выскочил из кареты и одним прыжком очутился возле Жильбера. В эту минуту яркий свет озарил улицу: в костер подбросили охапку соломы. Громкие крики раздались со всех сторон, внутренность кареты ярко осветилась.

— Господи! — вскричала Сабина с ужасом. — Это тот самый экипаж, в котором меня везли, когда хотели убить…

Она не успела договорить, как открытая дверца захлопнулась и лошади понеслись через костер. Пылающая солома, затоптанная лошадиными подковами и каретными колесами, разбросала настоящий дождь искр. Потом яркий свет сменился темнотой. Карета, увлекаемая лошадьми, катилась по направлению к кладбищу. Жильбер и Ролан вскрикнули в один голос и бросились за экипажем, опрокидывая всех на своем пути. Но лошади скакали быстро. Карета скрылась, не было слышно стука ее колес. Жильбер и Ролан добежали до кладбища и посмотрели друг на друга со страшным беспокойством.

— Испуганные лошади взбесились, — сказал Ролан. — О, если они опрокинут карету!

— Вперед! — вскричал Жильбер, бросаясь к той улице, откуда они выбежали.

— Куда ты бежишь? — спросил Ролан, останавливая его.

— Захватить одного из тех парней, чтобы узнать, где Сабина и Нисетта…

— Ты думаешь, что это новое покушение?

— Да. Беги за экипажем!

Жильбер бросился к тому месту, где был разведен костер. Солома догорала на мостовой. Улица была пуста. Жильбер внимательно осмотрелся вокруг и не увидел никого. Он был один.

Раздалось пение петуха. Глаза Жильбера радостно сверкнули. Он повернул на улицу Трусс-Ваш. Тень возникла перед ним.

— Вы? — с удивлением прошептал Жильбер. — Вы были здесь?

— Да, — ответил голос человека, прислонившегося к двери одного дома, — я был здесь, и у меня в курятнике пятеро из тех, кто плясал вокруг зажженной соломы.

— Ты их захватил?

— Да.

— О! Ты больше, чем мой помощник, ты мой брат! — Жильбер крепко пожал руку собеседника. — Но где же экипаж? — спросил он.

— Петух Яго, Индийский Петух и Черный Петух бросились по его следам.

— Тогда все идет прекрасно!

— Даже лучше, чем вы думаете. Нынешней ночью Петух Коротышка опознал трех человек, которые 30 января исчезли на улице Фран-Буржуа. Он пошел за ними со своими курицами, и теперь эти трое должны быть в наших руках.

— Любезный Б, — растроганно произнес Жильбер, — если вы у меня потребуете половину моей жизни, я отдам ее вам — другая половина принадлежит Сабине.

— Вся моя жизнь ваша, вы это знаете, и, что ни делал бы я для вас, я никогда не заплачу мой долг.

— Теперь, — продолжал Жильбер, — нам необходимы бумаги из секретного шкафа начальника полиций.

— Как их достать? — спросил Б.

— Я сам их достану.

— Когда?

— Через три дня.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно уверен, любезный Б.

— О! Вы самый великий из людей!

— А вы самый умный и самый преданный друг на свете.

Со стороны монастыря Сен-Мари раздалось пение петуха.

— Индийский Петух! — сказал Б.

— Верно, есть известие о карете.

— Не сомневаюсь. Пойдемте! И оба исчезли в темноте.

XXXVIII Рапорт

Фейдо де Марвиль сидел в своем кабинете напротив главного секретаря Беррье. Их разделял стол, заваленный бумагами. Тут были все рапорты главных агентов, и начальник полиции с секретарем просматривал их. Фейдо взял несколько тетрадей и положил на стол перед Беррье. Тот подвинул к себе тетради, быстро пробежал глазами и взглянул на начальника полиции, который выжидающе на него смотрел. Потом они одновременно покачали головой.

— Это надолго или нет? — спросил Беррье.

— В том-то и вопрос, — вздохнул Фейдо.

— Положение чертовски затруднительное.

— Увы, к сожалению.

— Что говорит король?

— Еще ничего.

— Что говорит герцог Ришелье?

— Он сомневается.

Фейдо встал.

— Открыто объявить себя на ее стороне, — сказал он, — помогать ей освободиться от мужа — это было бы прекрасно, если бы я был уверен в продолжительности ее успеха… но если это мимолетное увлечение, интрижка…

— Причем не первая, — заметил секретарь.

— После смерти герцогини де Шатору король не любил никого… серьезно.

— Да, розовый трон прекрасной герцогини еще не занят.

— Появится ли у нас на этот раз королева по левую руку?

— Ах, если бы это можно было знать наверняка!

— Я через час был бы у нее, а муж ее остался бы в Лионе.

Фейдо медленными шагами начал ходить по кабинету.

Беррье следовал за ним глазами. Фейдо снова сел напротив секретаря.

— Перечитаем эти рапорты! — сказал он. Беррье снова взял бумаги.

— «Вчера утром, — читал он, — герцог Ришелье послал Сен-Жана, своего доверенного слугу, к мадам д'Этиоль. Сен-Жан был принят тайно. Он прошел в комнату Эйлали — горничной мадам д'Этиоль. В комнате Эйлали Сен-Жан и встретился с мадам д'Этиоль. Он просил ее назначить свидание его господину в тот самый день, прибавив, что герцог собирается поговорить с ней о деле крайне важном. Мадам д'Этиоль ответила, что не может принять герцога у себя, но что собирается на прогулку по саду Тюильри и в два часа будет в большой аллее. Ришелье отправился на свидание к мадам д'Этиоль. Между ними состоялся разговор, результатом которого стала договоренность. Никто из гулявших, проходя мимо них, не мог, конечно, предполагать, что здесь решался вопрос о королевских удовольствиях. В половине шестого Морлиер приехал за Норманом д'Этиоль. Тот хотел увидеться с женой перед отъездом, но мадам д'Этиоль была нездорова — двумя часами раньше она заперлась в своей комнате, так что муж был вынужден уехать, не простившись с женой. В семь часов мадам д'Этиоль вместе с Эйлали, которая все приготовила, спустилась по черной лестнице в сад. Она была закутана в коричневое манто. Эйлали, за которой ухаживал садовник, имела второй ключ от калитки сада, выходившей на Воробьиную улицу. Вам известно, что мадам д'Этиоль живет в особняке своего дяди, главного откупщика Турншера, и что этот особняк находится напротив особняка Мазарини. Герцог Ришелье ожидал мадам в карете. Она села, и карета поехала в Версаль. В девять часов вечера герцог вошел в малые апартаменты под руку с мадам д'Этиоль, которая, сбросив кружевную мантилью, закрывавшую ее, открыла самый богатый и модный наряд. Камердинер короля, Бине, попросил мадам д'Этиоль пройти в столовую. Были приглашены также Люксембург и Ришелье. Ужин был очень весел…».

Беррье остановился и, усмехнувшись, заметил:

— Тут следует одно замечание, доказывающее, что наши агенты действительно люди незаурядные. Смотрите: после фразы «Ужин был очень весел» поставлены точки и приписано: «Я счел своим долгом в этот момент выйти из малых апартаментов и задернуть над моим рапортом занавес тайны».

Фейдо улыбнулся.

— Деланд вовсе не глуп, — заметил он.

— Я продолжаю, — сказал Беррье.

«Рассветало, когда герцог потребовал карету. Король, видимо, был раздосадован необходимостью столь быстрого отъезда и дал это понять в выражениях, которые вселили радость в сердце мадам д'Этиоль и вызвали краску на ее лице. Король взял с нее обещание, что скоро у них будет новое свидание. Герцог и мадам д'Этиоль сели в карету в ту минуту, когда бледная зимняя Аврора заставляла белеть кроны деревьев парижских аллей. Если ужин был весел, возвращение должно было быть печальное. Сен-Жан, доверенный слуга герцога, видел, что происходило внутри кареты через щель, которую он сделал и которая оказывает ему большие услуги. После отъезда никто не проронил ни слова. Герцога можно понять: признанному волоките нечего сказать женщине, когда между ними стоит непреодолимая преграда. Несмотря на свою любезность, он положил голову на подушку кареты и спокойно заснул. Мадам д'Этиоль прислонилась в другой угол и также погрузилась в сон, который был так глубок, что Сен-Жан был вынужден почтительно прервать его по приезде. Он кашлянул, сказал несколько слов и, наконец, даже дернул за рукав герцога. Эйлали ждала мадам у калитки сада. Мадам д'Этиоль вернулась домой, не возбудив ни малейшего подозрения. В полдень д'Этиоль пожелал видеть свою жену — его впустили.

— Как вы провели ночь? — спросил он.

(Не обвиняйте меня, монсеньор, что я фантазирую: я передаю буквально слова, услышанные Эйлали.)

— Хорошо! — отвечала мадам д'Этиоль. — Со вчерашнего вечера я чувствую себя лучше.

— Вы кажетесь, однако, немножко бледны.

— Это последствия кризиса.

— Эти кризисы, на мой взгляд, слишком сильны, надо стараться их предупреждать.

— Я буду принимать меры предосторожности.

— А мне нездоровилось почти всю ночь.

— Что вас так беспокоило, месье?

— Вчера вечером я ужинал с друзьями… Я чувствовал себя очень хорошо, ел с отменным аппетитом, но этот Морлиер заставлял меня слишком много пить.

— Фи! — сказала мадам д'Этиоль, презрительно отвернувшись.

— Милая моя, это совсем не то, что вы думаете… у меня вдруг сильно заболел желудок, я думал, что у меня воспаление.

— Вы должны лечиться.

— И вы тоже, милая моя.

— О! У меня скоро все пройдет. Уверена, если я пробуду в своей комнате неделю и не буду принимать никого…

— Целую неделю! — вскричал д'Этиоль. — Это чересчур долго!

— Надо уметь терпеть. Мне необходим абсолютный покой, и я вас предупреждаю, что моя дверь часто будет заперта.

— Увы, милая Антуанетта, я буду в отчаянии, но, главное, вы берегите себя. Я тоже буду отдыхать целый день, потому что сегодня вечером я опять ужинаю с этим воплощенным дьяволом Морлиером, который приедет за мной. Он обещал еще лучший ужин, чем вчера.

— Идите же отдыхать!

Д'Этиоль простился с женой. Сегодня вечером мадам д'Этиоль опять поедет в Версаль с герцогом».

— Этот рапорт очень точен и умно составлен, — заметил начальник полиции.

— Вот рапорт Леду, — продолжал Беррье. — «Турншер, чтобы избежать огласки и не допустить скандала, отправил д'Этиоля в Лион под предлогом чрезвычайно важного дела.

Норман д'Этиоль отбыл в три часа пополудни; вскоре он прибыл в Лион, потому что на дороге были приготовлены сменные лошади. Он отправился к маркизу де Ла Валетту, главному контролеру провинции. Шевалье де Ла Морлиер захотел проводить д'Этиоля до Масона, чтобы, по его словам, во время путешествия убедить д'Этиоля в превосходстве бургундских вин».

— Он в хороших руках, — сказал, улыбаясь, начальник полиции.

— Вот третий рапорт, Армана. Он сообщает, что вчера вечером мадам д'Этиоль, получившая свободу после отъезда мужа, уехала в Версаль с герцогом Ришелье и…

— И? — спросил Фейдо, видя, что Беррье остановился.

— Она еще там, — прибавил секретарь. Наступило молчание.

— Что вы думаете об этом, Беррье? — спросил начальник полиции.

Секретарь приблизился вплотную к своему начальнику и посмотрел ему прямо в глаза.

— Вы хотите, чтобы я был откровенен? — спросил он.

— Да, — ответил Фейдо.

— Каково бы ни было положение дела, есть способ хорошо его завершить.

— Какой?

— Играть двойную игру, тогда непременно выиграешь.

— Что за игру вы имеете в виду?

— Из двух одно: или мадам д'Этиоль заменит герцогиню де Шатору и сделается всемогущей, или любовь, внушенная ею, будет мимолетна.

— Согласен.

— В первом случае вы должны действовать как можно скорее, чтобы заслужить ее признательность; во втором — подобный поступок станет, напротив, очень опасен.

— Я говорю о том же. Какое же средство предлагаете вы, чтобы избежать этой опасности?

— Средство очень простое. Предоставьте мне действовать в отношении мадам д'Этиоль самостоятельно. Очевидно, что если ее ожидает блистательное будущее, то она вознаградит меня впоследствии, потому что сейчас я могу оказывать ей весьма важные услуги, сообщая обо всем, что будут говорить в городе и при дворе, и предостерегая ее таким образом от многих ошибок. Ей понадобится твердая рука, чтобы вести ее к цели, потому что она честолюбива — это видно — и мечтает о власти и могуществе. Я помогу ей и буду считаться ее сторонником. В случае вашей немилости и моего успеха я обещаю вам употребить все силы, чтобы улучшить ваше положение. И, напротив, если я потерплю неудачу, вы обязуетесь покровительствовать мне. Согласны?

— Будем говорить яснее, — сказал Фейдо де Марвиль. — Если мадам д'Этиоль сделается фавориткой, вы надеетесь со временем стать начальником полиции?

— Признаюсь в этом откровенно.

— Какое вознаграждение буду я иметь?

— Какое вы хотите?

— Я променяю это место только на главное интендантство.

— На лангедокское, например. Это ваша родина.

— Это было бы для меня удобнее всякого другого, но я приму и провансальское, потому что моя жена родом из Марселя.

— Если успех будет сопутствовать мне, я обязуюсь употребить все силы, чтобы исполнить ваше желание, и даю вам слово, что приму ваше место только после вашего назначения.

— Решено, любезный Беррье. Я питаю к вам такое доверие, какое и вы питаете ко мне. Теперь в случае, если вы потерпите неудачу, что я буду должен сделать для вас?

— Предоставить мне место главного откупщика. Я хочу заняться финансами. Турншер будет в восторге от моего покровительства и будет сам мне покровительствовать.

— Даю вам слово. Я убежден, что успешным все же будет ваш вариант.

— Так повидайтесь сами с мадам д'Этиоль, если убеждены в ее победе.

— Я не верю в свои успехи на посту начальника полиции. Вот уже год мне ничего не удается, дело Петушиного Рыцаря чрезвычайно повредило мне в глазах короля… Я понимаю неудовольствие его величества…

— Это правда. Дело становится непонятным. Что означает исчезновение молодых девушек?

— Дочери Даже и невесты его сына? В судьбах обеих девушек сам король принимает участие, он даже сделал им свадебные подарки, и в ту же самую ночь они похищены. Причем никак не удается узнать, куда они девались! Честное слово, есть от чего сойти с ума!

Дверь кабинета отворилась.

— Монсеньор д'Аржансон, — доложил посыльный.

— Министр! — с живостью сказал Фейдо, вставая. — Все, о чем говорили, решено? — спросил он Беррье.

— Да, если вы этого хотите, — отвечал секретарь.

— Хочу.

— Что ж, начнем действовать. Я прямо от вас иду к мадам д'Этиоль.

— Идите и действуйте.

Министр вошел, Беррье низко поклонился и вышел.

XXXIX Недовольство короля

Когда дверь закрылась, д'Аржансон пристально взглянул на начальника полиции.

— Любезный Фейдо, — сказал он, — с сожалением должен сообщить что я принес вам плохое известие.

— Я этого ждал, — отвечал Фейдо.

— Король поручил мне выразить вам его недовольство. Епископ Мирпуа приезжал сегодня утром просить короля возвратить свободу мнимому Петушиному Рыцарю, которого вы удерживаете, и король отдал мне приказание выпустить из тюрьмы каноника Ронье.

— Но возвратить свободу этому человеку, личность которого не была в достаточной мере доказана, — значит подвергнуться осуждению публики и расписаться в бессилии полиции!

— Этого требует король.

— Как! Я должен признаться, что не поймал Петушиного Рыцаря? Но ведь известие о его конце распространилось повсюду, и спокойствие вернулось в Париж?

— Так захватите Рыцаря!

— Каким способом?

— Если бы я знал!

— Черт побери! — сказал Фейдо с тихой яростью.

— Вы имеете сведения о похищении молодых девушек?

— Никаких!

— Это случилось третьего дня ночью во время бала!

— Именно. Все поиски оказались тщетными, хотя я сделал все, что только возможно было сделать.

— Сабина Даже была опасно ранена месяц назад и похищена две ночи назад, а вы, начальник полиции, ничего не можете узнать! Это недопустимо!

— Но это так.

— Король этого не допускает.

— Меня обвиняют в небрежности или неспособности?

— Нет, но король хочет все знать… А об этом исчезнувшем агенте, которого судил и приговорил к казни Рыцарь, вы имеете сведения?

— Нет.

— А что дало обещание награды тому, кто отправил вам письмо?

— Оно осталось без последствий.

— Не приходил никто?

— Решительно никто.

— Это странно.

— Так что голова идет кругом!

— А пожар в особняке Шароле?

— Виновник не найден.

— А графиня Потоцкая, исчезнувшая в лесу Бонди?

— Никакого известия о ней. Лес был осмотрен весь.

Маркиз д'Аржансон стоял, не выражая желания садиться.

— Любезный Фейдо, — сказал он, — сейчас же освободите каноника Брюссельского капитула и объясните ему, как вы были обмануты. Теперь последний совет, любезный месье де Марвиль, последний…

— Я слушаю.

— Во что бы то ни стало захватите Петушиного Рыцаря.

И, слегка поклонившись, министр вышел. Начальник полиции проводил его по правилам этикета и, когда министр сел в карету, вернулся в свой кабинет. Он был вне себя от гнева, принялся разрывать рапорты и реестры, срывал бахрому с занавесей, топал ногами, сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, ходил, садился, вставал, как человек, надеющийся успокоить себя движением. В дверь тихо постучали.

— Войдите! — сказал он.

Вошел посыльный и принес письмо на серебряном подносе.

— От кого? — спросил Фейдо.

— Не знаю. Мне подали это письмо и велели немедля отнести его вам. Человек, принесший его, ждет ответа.

Фейдо де Марвиль распечатал письмо и прочел его. Его мрачная физиономия вдруг просияла. «О! — подумал он. — Это было бы большим счастьем!»

Обратившись к посыльному, ожидавшему приказаний, он сказал:

— Проводите сюда этого человека!

Посыльный поклонился, вышел и почти тотчас вернулся.

XL Старик

— Войдите, месье, — посыльный отворил дверь и посторонился.

Спустя мгновение на пороге показался человек лет семидесяти, сгорбленный, с белыми волосами, по-видимому, очень смущенный, не смевший идти ни вперед, ни назад и не знавший, что ему делать.

— Войдите! — повторил посыльный.

Старик вошел, и дверь закрылась за ним. Он медленно поднял голову, осмотрелся вокруг с беспокойством, и выражение робости и страха изобразилось на его физиономии.

— Подойдите ко мне! — сказал Фейдо тоном почти любезным.

Старик подошел, низко поклонившись несколько раз.

— Ваше имя? — спросил начальник полиции. Вместо ответа старик снова осмотрелся вокруг.

— Нас никто не услышит? — спросил он дрожащим голосом.

— Никто, — ответил Фейдо.

— Нас точно никто не слушает?

— Никто.

— Сюда никто не войдет невзначай?

— Нет.

— Умоляю вас, заприте двери на замок.

— Говорите, говорите!

— Я не могу, я не буду спокоен, если вы не запрете двери. Я бедный старик, пожертвовавший своей жизнью для того, чтобы услужить начальнику полиции…

— Не бойтесь ничего!

— Говорят, что здесь пробито все насквозь: потолки, стены — все…

Фейдо улыбнулся и запер двери.

— Теперь, — сказал он, — вы можете быть спокойны.

— Да, — сказал старик, вздохнув с облегчением.

— Как вас зовут?

— Жюль Алексис Лоазо.

— Это вы написали письмо?

— Я, монсеньор.

— Это вы нашли то письмо с моим адресом, которое потом послали по почте?

— Я, монсеньор.

— Почему вы не пришли раньше?

— Я не смел, я боялся…

— Где именно вы нашли это письмо?

— О далеко отсюда! На улице Сент-Этьенн.

— Как вы его нашли?

— Утром. Я шел, заметил на мостовой бумагу и поднял ее…

— Это было на улице Сент-Этьенн? В каком месте?

— Напротив церкви Святой Женевьевы.

— Вы знаете еще что-либо об этом письме?

— Ничего.

Фейдо задумался.

— Вы знаете, — сказал он, — что я обещал награду тому, кто послал мне это письмо?

— Знаю инадеюсь, что получу ее.

— Вы, разумеется, получите, только…

— Только что? — с беспокойством спросил старик.

— Я должен иметь верное доказательство, что именно вы нашли письмо, потому что всякий может прийти ко мне и заявить то же самое.

Беспокойство старика, по-видимому, удвоилось.

— Но это правда, это правда! — стал уверять он.

— Вы можете это доказать?

— Увы, нет!

— Никто не видел, как вы подняли это письмо?

— Никто… я был один.

— Вы проводите агента на ту самую улицу и покажете место, где нашли это письмо.

— Хорошо, монсеньор.

— Вы не хотите ничего больше сообщить мне?

Старик казался сильно взволнованным.

— Я… не… могу… — пролепетал он, — однако… мне хотелось бы…

— Что? Что такое? Что вы хотите сказать?

— Я не смею.

— Говорите! Не бойтесь ничего.

Старик выпрямился с усилием и посмотрел на начальника полиции.

— Дело касается Петушиного Рыцаря, — сказал он.

— Рыцаря? — повторил Фейдо недоверчиво.

— Да, ваше превосходительство.

— Вы его видели?

— Да… очень часто.

— Но где же?

— Он мой жилец.

— Рыцарь — ваш жилец! — закричал с изумлением начальник полиции.

— Да… но он не все время живет в этой квартире, а приходит туда время от времени.

— Где это?

— Ваше превосходительство, позвольте мне спросить: сколько, вы сказали, дадите тому, кто выдаст вам Рыцаря, настоящего Рыцаря, а не фальшивого?

— Я дам двести луидоров и место с жалованьем в две тысячи ливров.

— Это хорошо, но мало.

— Как! Двести луидоров и жалованье в две тысячи?

— Может быть, для меня вы дадите другую награду?

— Вы как будто намерены торговаться?

— Но ведь это действительно торг. Я продаю вам Рыцаря и назначаю цену.

— Какую?

— Я стар, мне остается жить недолго, мне не нужно место с жалованьем, но я люблю делать добро, и мне всегда нужны наличные. Дайте мне вместо двух тысяч жалованья тысячу пистолей.

— Тысячу пистолей! — повторил Фейдо. — Вы забываетесь. Спор неуместен! Вы знаете, где Петушиный Рыцарь и сообщите об этом мне, потому что я должен знать правду именем короля. Я вас награжу, но не будьте требовательны, а то вы будете обвинены.

— Обвинен? В чем?

— Человек, знающий, где скрывается разбойник, предводитель убийц, и не служит обществу, не помогает раздавить это чудовище, виновен перед королем и перед законом, потому что становится сообщником этого злодея.

— Вы пугаете меня! Хорошо, я готов! Спрашивайте, я буду вам отвечать. Но крепко ли заперты двери? Потому что я рискую своей жизнью для того, чтобы принести вам пользу.

— Никто не смеет войти без моего приказания.

— Если так, спрашивайте.

— Прежде чем отвечать, подумайте. Если вы расскажете мне правду, если не будете стараться обмануть меня, я щедро вас награжу… даже очень щедро, но если вы меня обманете…

— Моя жизнь в ваших руках, сделайте со мной, что хотите.

— Вы будете жестоко наказаны.

— Я ничего не боюсь.

Наступило молчание. Фейдо сидел на кресле у камина, старик стоял перед ним.

— Вы знаете, где Петушиный Рыцарь? — спросил Фейдо.

— Знаю, — отвечал старик.

— Где он?

— Очень близко отсюда.

— Очень близко, говорите вы?

— Гораздо ближе, чем вы думаете.

— Где же он?

— Я не могу этого сказать, но, если ваше превосходительство желает, я сведу вас с Петушиным Рыцарем.

— Вы?

— Клянусь моей головой.

— Когда?

— Когда вам угодно.

— Сегодня.

— Сейчас.

— Вы выдадите мне Петушиного Рыцаря?

— Вы будете стоять с ним лицом к лицу.

— Сделайте же это!

— Это уже сделано.

Фейдо откинулся на спинку кресла. Два пистолета были направлены в его грудь. Старик преобразился: глаза его горели, на губах мелькала насмешливая улыбка, в лице таилась угроза.

— Вы хотели видеть Петушиного Рыцаря, — сказал он, — глядите же на него, господин начальник полиции, он перед вами!

Фейдо не отвечал.

— Одно слово, одно движение — и вы умрете. Я вам сказал свое имя, мне не нужно угрожать вам другим образом.

С этими словами Рыцарь положил пистолеты на стол, потом, вынув из кармана одной рукой небольшой кинжал, взял его в зубы, другой рукой вынул из кармана тонкие и крепкие веревки и, подойдя к начальнику полиции, сказал:

— Дайте связать себя, или я вас убью! Этот кинжал отравлен. Мне стоит только уколоть вас — и вы мгновенно умрете.

С кинжалом в зубах, направив острие на начальника полиции, Рыцарь схватил обе руки Фейдо и крепко их связал, потом связал ему ноги и прикрутил веревками к креслу. Начальник полиции не мог сделать ни малейшего движения. Рыцарь заткнул ему рот.

— Вы будете отвечать наклоном головы, — сказал Рыцарь и извлек из кармана начальника полиции связку ключей.

— Который ключ от железного шкафа? — спросил он. — Я вам буду показывать их один за другим, и вы кивнете, когда увидите его.

Когда ключ был указан — де Марвилю ничего иного не оставалось, — Рыцарь открыл железный шкаф. Не говоря ни слова, он выбрал нужные бумаги, потом поднял двойное дно, взял свертки с золотом и банковские билеты. После этого он все запер, положил ключи в карман начальника полиции, сел перед бюро и начал писать. Закончив, он встал.

— Вот письмо к месье Беррье, — сказал он. — Я ему написал о том, что здесь случилось, и объяснил необходимость прийти и освободить вас. Я пошлю ему это письмо с дежурным посыльным.

Де Марвиль задыхался от бешенства и гнева, но не мог ничего поделать. Рыцарь низко поклонился, взял бумаги, золото и банковские билеты и тихо отпер дверь.

— Оставляю вам на память свои пистолеты, — сказал он, еще раз поклонился и вышел.

Часть третья ГРАФ ле СЕН-ЖЕРМЕН

I Опера

В то апрельское утро 1745 года в Париже стояла ненастная погода: шел сильный дождь, дул порывистый ветер, а улицы представляли собой потоки липкой грязи.

Карета, запряженная двумя прекрасными лошадьми-тяжеловозами, с извозчиком в ливрее и напудренном парике, выехав с улицы Фромандо, повернула на улицу Сент-Оноре и остановилась у здания Оперы.

Лакей соскочил со своего места, распахнул дверцу, опустил подножку и отошел в сторону. Показалась маленькая ножка, хорошенькая головка, и грациозная женщина, очень кокетливо одетая, промелькнула, как быстрая тень, из кареты в вестибюль Оперы, предназначенный для артистов. Было видно, что молодая особа прекрасно знала расположение уборных и скорее всего принадлежала к числу артистов Оперы. Налево располагалась комната швейцара. Увидев молодую женщину, цербер низко поклонился.

— Для меня нет ничего? — спросила хорошенькая дама.

— Ничего, — ответил швейцар.

Она быстро прошла в коридор, в глубине которого находилась лестница, слабо освещенная тусклым фонарем. Молодая женщина проворно взбежала по ступенькам, открыла дверь, но на пороге споткнулась.

— Как же здесь темно, недолго и шею сломать! — сказала она.

— Шею — это еще полбеды, — ответил веселый голос, — хуже сломать ногу. Шеи нужны певицам, а танцовщицам необходимы ноги!

— Я опоздала, Дюпре?

— Как всегда, дорогая Комарго.

— Меня ждут, чтобы начинать?

— Да. Все уже на сцене.

— И Сале?

— Только что приехала, она в своей уборной.

— Я иду в свою и скоро буду на сцене.

— Я могу велеть начинать?

— Да-да! Я вас не задержу!

Комарго исчезла в коридоре. Дюпре направился к сцене. В прошлом он был танцором и имел огромный успех, потом стал балетмейстером, капельмейстером и танцмейстером Королевской академии. Он был учителем Комарго.

Дюпре взял свою маленькую скрипку, лежавшую на бархатной скамейке, и вышел на сцену. Сцена была освещена не лучше коридоров. Зал была погружен в глубокий мрак. Сальные свечи (восковые зажигали только вечером) в железных подсвечниках, прикрепленных к деревянным балкам, были размещены на сцене, бросая красноватый свет. Восемь музыкантов сидели в оркестровой яме. По сцене расхаживали три молодые женщины в специальных костюмах для репетиции: в шелковых панталонах, юбках и корсажах из белого пике. Это были Аллар, Софи и Лемуан. Перед сценой какой-то мужчина проделывал пируэты. Это был Новерр, знаменитый танцор, ученик Дюпре, дебют которого в 1743 году в Фонтенбло имел блестящий успех. Он первый осмелился танцевать с открытым лицом — до него танцоры носили маски. Справа другой танцор, Гардель, также репетировал, проделывая разные па. В глубине сцены находились групповые танцоры.

— Начнем, — сказал Дюпре, выходя на сцену. — Прошу занять свои места.

II Визит Петушиного Рыцаря

— Итак, Аллар, пока не пришли Комарго и Сале, повторите это па.

— Отсюда начать, месье Дюпре?

— Да, моя красавица.

Дюпре отошел немного влево, к авансцене.

Аллар, прелестная восемнадцатилетняя девушка с белокурыми волосами, голубыми глазами, гибким станом и удивительно стройными ножками, стала в третью позицию.

— Пятую! — сказал Дюпре. — Скрестите ноги совсем… Чтобы носок левой ноги совершенно касался пятки правой ноги… Вот так! Опустите руки… Так! Наклоните голову направо… пусть ваша поза будет естественной…

Аллар в точности исполняла команды. В этой позе она казалась нимфой, готовой к полету. Дюпре смотрел на нее как тонкий знаток и сделал одобрительный знак головой.

Затем он взял свою скрипку и сыграл на ней мелодию танца.

— Хорошо, хорошо, — говорил он, глядя, как Аллар танцует, — очень хорошо! Наклонитесь теперь медленно, как бы для того, чтобы поднять что-нибудь с пола… постарайтесь это проделать, не сгибая ноги… еще… еще…

Вдруг он сильно ударил по скрипке и закричал:

— Да не так! Три раза вы пробуете это движение, и оно не становится лучше…

— Месье Дюпре, я делаю, как вы мне сказали, — проговорила со слезами на глазах Аллар.

— Да нет же!

За кулисами послышался звонкий голос, напевающий модный куплет.

— А! Это Сале, — сказал Новерр, сделав пируэт, который он кончил низким поклоном.

Сале в костюме балерины вышла на сцену.

— Где же Комарго? — спросила она, осматриваясь вокруг.

— Вот она, — ответил Дюпре, указывая на белую тень в глубине сцены.

Первые слова Комарго были: «Где Сале?» Первые слова Сале были: «Где Комарго?» Эти два вопроса как нельзя лучше обрисовывают положение дел.

Восхищаясь талантами друг друга, Комарго и Сале не могли не чувствовать друг к другу самой сильной зависти. Каждая имела свои успехи, своих поклонников, свои характерные танцы. Солисты и групповые танцоры окружили двух знаменитостей. Комарго и Сале поздоровались.

— Милая моя, — сказала Комарго, — вы знаете, что мы танцуем этот балет в Фонтенбло на будущей неделе?

— Да, — ответила Сале, — герцог Ришелье сказал мне об этом вчера. Король едет на войну и до отъезда хочет посмотреть, как мы танцуем.

— Не он, а маркиза…

— Маркиза? Какая маркиза? — спросил Дюпре.

— Новая, — смеясь отвечала Комарго.

— Какая новая маркиза?

— Помпадур.

— Помпадур? — повторил Дюпре. — Я не знаю этого имени.

— Теперь уже знаете.

— О ком вы говорите?

— Спросите у Аллар. Турнегем ей об этом сказал.

— Но кто же эта новая маркиза?

— Мадам д'Этиоль, урожденная Пуассон, а теперь пожалованная титулом.

— Туда ей и дорога!

— Она официально объявлена фавориткой, имеет апартаменты в Версале и недавно представлена ко двору как маркиза де Помпадур.

— Мать ее умерла, наверное, от радости, — прибавила Сале.

— Именно так. Мадам Пуассон была больна. Когда ей сказали, что дочь ее объявлена любовницей короля, она вскричала: «Дорогая Антуанетта! Я всегда говорила, что ты достойна короля! Мне нечего больше желать!» И умерла.

— Нет слов, д'Этиоль достигла прекрасного положения.

— Да, да! — сказали, вздыхая, другие танцовщицы.

— Но у нее уже появились враги.

— Разумеется, и первый — Морпа, который сочинил смешную эпитафию на смерть ее матери.

— Если Морпа поспешил написать свою едкую эпиграмму, — сказала Сале, — то и Вольтер не терял времени и в стихах выразил невероятную лесть новой маркизе.

— Я ничего не знаю об этом, — сказала Комарго с искренним изумлением.

— Неудивительно, так как Вольтер написал свой мадригал сегодня ночью, а мне его прочитал только утром.

— В котором часу? — спросила Комарго, ядовито улыбаясь.

— После того, как ушел от вас, — сказала Сале.

— Значит, он вам долго читал, так как он ушел от меня в первом часу ночи.

— Вольтер так хорошо пишет, — сказала смеясь Аллар, — что ничего нет удивительного, если Сале слушала его всю ночь.

Сале прочитала мадригал, вызвавший общее одобрение.

— И что, король серьезно увлечен этой дамой? — спросил Новерр.

— Влюблен, как никогда прежде, — отвечала Комарго. — С минуты их разговора на последнем балу в ратуше, то есть в течение двух месяцев, он написал ей более 40 писем, запечатанных одной и той же печатью, на которой вырезан девиз: «Скромный и верный».

— А ее муж? — спросил Дюпре.

— Конечно, со временем он утешится, но сейчас он в отчаянии. Смешно слушать его жалобы на свою участь. Его можно видеть разъезжающим по улицам Парижа с заплаканным лицом. Он вздыхает и проклинает свою судьбу: «Моя жена, моя Антуанетта в Версале! Неблагодарная, жестокая!» И шлет ей письмо за письмом.

— Это правда, — сказала Аллар, — доказательством тому служит, что он поручил своему дяде Турншеру…

— Который отдал бриллианты Петушиному Рыцарю, — прибавил Новерр.

— Он поручил своему дяде, — продолжала Аллар, не обращая внимания на шутку Новерра, — передать письмо жене, в котором писал, что все ей простит, если она вернется в его дом.

— Ну и что же?

— Мадам д'Этиоль показала письмо королю, — сказала Сале.

— Неужели?

— Да! Король, прочитав его, сказал: «Ваш муж честный человек!» После этого король поручил Ришелье все уладить. Герцог, в свою очередь, поручил шести мушкетерам совершить путешествие вместе с Ле Норманом в Авиньон, и в настоящее время злополучный муж проводит время в папских владениях.

— Его утешит, — прибавила Комарго, — место главного откупщика.

— И он скоро вернется в Париж. Бедный д'Этиоль, как и его дядя, не может существовать без Оперы. Не правда ли, Аллар?

— Для его жены очень кстати приобрести новое имя, — заметил Дюпре.

— Для того и дали ей титул маркизы Помпадур. Ее апартаменты будут во всех королевских дворцах, а для того чтобы она могла жить не нуждаясь, король назначил ей 500 тысяч фунтов в виде ренты и 750 тысяч на покупку земель и дворца Креси.

— Вместе с 500 фунтами, которые ей дал Машо за место главного контролера, отнятое у Орри, — сказала Комарго, — это составит около двух миллионов.

— Заработанных в два месяца!

— А брат ее, назначенный главным директором построек, а маркиз Вандиер…

— Однако какие перемены при дворе! Кто знает, что еще случится!

— Милостивые сударыни, — сказал Дюпре, — все это интересно, но время идет, а мы не репетируем. Прошу вас на места!

Музыканты заняли места перед своими пюпитрами, а групповые танцоры отодвинулись в глубь сцены.

— Когда поднимется занавес, — сказала Сале, — я должна лежать на этой скамье.

— Да, — подтвердил Дюпре.

— Но из нее торчат гвозди, — вскричала Сале, — они разорвали мне юбку.

— Ее зашьют… По местам!

Сале растянулась на скамье, стараясь не попасть на гвозди.

— Я вхожу с левой стороны, — сказал Новерр.

— Да! Ты, пастух, входишь и сначала не видишь спящей пастушки… Ты задумчив, печален, уныл, руки твои опущены, голова тоже — это изображает отчаяние… хорошо… Вдруг ты замечаешь ее — выражение удивления… Ты смотришь на нее — выражение восторга… Любовь пронзает тебе сердце… Ты видишь другую пастушку, которая подходит с противоположной стороны. Входите, Комарго! Ты и ее также находишь прелестной, ты в восторге. Твоя мимика должна ясно показывать, что ты чувствуешь… Ты понимаешь? Этот пастух, оказался между двумя столь хорошенькими, привлекательными женщинами… Которую из них полюбить? Бесподобно? Комарго входит и не видит тебя… Она смотрит на зеленые листья деревьев…

— Отодвиньте свечку! — закричал Новерр. — Мне сало капает на голову!

— Ты находишь их прелестными — не забывай этого! — продолжал Дюпре.

— Мне стоит только взглянуть на этих дам, чтобы думать об этом, — сказал Новерр, вытирая голову, на которую действительно капало сало со свечи.

— Итак, ты колеблешься, — продолжал Дюпре. — Когда ты чувствуешь влечение к одной, ты должен сделать выпад вперед, потом пируэт, выражающий влечение к другой. Вы поняли? Теперь мы начнем.

— А я разве не выхожу? — спросила Аллар.

— Вы выходите. Вы богиня счастья — вы будете наклонять весы до тех пор, пока не войдет с противоположной стороны Амур.

— Амуром буду я! — сказал Гардель. — У меня будут великолепные крылья.

— А у Аллар бесподобные бриллианты.

— Пусть она напишет Петушиному Рыцарю, чтобы он возвратил ей ее бриллианты! — сказан Новерр, смеясь.

— Мы должны были попросить его об этом, когда он принес розы… — сказала Комарго.

— И правда, — сказала Сале. — Тогда у вас, во время ужина.

— Да, в ту ночь, когда бедная Сабина была ранена почти под моими окнами!

— Вы помните?

— Как не помнить! Мне кажется, что я вижу еще бедняжку, лежащую в луже крови.

— Кстати о Даже, — сказал Новерр, — знаете ли, что его семейство преследуют несчастье. После того, как его дочь едва не была убита, невеста его сына вдруг исчезла, и поговаривают, что она погибла.

— Вы знаете эту молодую девушку, Новерр? — спросила Комарго.

— Я знаю ее лучше, — сказал Дюпре, — я был ее учителем танцев.

— Вы обучали ее танцам?

— Когда учил и Сабину. Мой старый друг Даже просил меня давать уроки его дочери, а так как Нисетта никогда не расставалась с ней, я давал уроки обеим. Тогда-то Новерр, часто со мной ездивший туда, увидел этих девиц и подружился с сыном Даже, Роланом.

— Вы знаете подробности исчезновения и смерти этой девушки?

— Да, но расскажу их после репетиции.

— Нет, нет, сейчас!

— После!

— О, когда я так волнуюсь, я не могу танцевать! — заявила Комарго.

— И я тоже, — добавила Сале.

— Рассказывайте скорее, Дюпре! — воскликнула Аллар.

— Это не займет много времени, — начал Дюпре, — притом, если я забуду что-нибудь, Новерр поможет мне. Это случилось в ночь большого маскарада в ратуше, на котором присутствовал король.

— Я была одета гречанкой, — перебила Комарго.

— А я китаянкой! — прибавила Сале.

— В эту ночь Нисетта и Сабина в карете возвращались со своими братьями, Роланом и оружейником Жильбером, когда, доехав до того места, где улицу Сен-Дени пересекает Ломбардская улица, им преградил путь костер. Люди на улице веселились, прыгали через огонь и не хотели их пропустить. Ролан и Жильбер вышли из кареты, а лошади понеслись, как будто закусив удила.

— А девушки остались в карете одни? — спросила Аллар.

— Да. По какой дороге понеслась карета, узнать не смогли. Ролан и Жильбер целую ночь отыскивали ее и не нашли. Утром Сабина вернулась к отцу. Она была бледна и едва держалась на ногах. Одежда ее была запачкана и изорвана…

— О, бедная девушка! — сказали в один голос Комарго и Сале.

— Она рассказала, что, испугавшись быстрого бега лошадей, потеряла голову, успела открыть дверцу и выскочила из экипажа. Девушка упала и лишилась чувств… Опомнившись, Сабина собралась с силами и добралась до дома. Она думала, что извозчику удалось остановить лошадей и что Нисетта уже вернулась, но Нисетта пропала.

— Целую неделю, — прибавил Новерр, — разыскивали карету, но так и не смогли найти.

— Нисетта не вернулась? — спросила Аллар.

— Нет.

— Что же с ней случилось?

— Она утонула.

— По крайней мере, так думают, и это вполне возможно. Через девять дней после ее исчезновения один рыбак, проезжая под мостом Нотр-Дам, почувствовал, что его лодка наткнулась на что-то твердое. Он остановился, друзья помогли ему и вытащили из воды экипаж. Обе лошади были в него еще впряжены. Внутри экипажа нашли труп женщины.

На этой женщине, которая ужасно была обезображена долгим пребыванием под водой, было платье, в котором Нисетта ходила на бал в ратушу.

— Стало быть, это была она? — сказала Комарго.

— Ее точно не смогли опознать, но все указывает на то, что это была она.

— А извозчик?

— Его труп нашли возле Нового моста, его туда прибило течением.

— О, это ужасно! — сказала Сале.

— А Сабина? — спросила Комарго.

— Она опять заболела, и думают, что она сойдет с ума.

— Как ужасно!

— Бедный Ролан в таком отчаянии, что собрался пойти в солдаты и погибнуть на войне, — добавил Дюпре.

— Бедные люди! — вскричала Аллар.

— Сабина очаровательна, а Нисетта была просто прехорошенькая, — сказала Сале.

— Думают, что лошадей нельзя было сдержать, — продолжал Дюпре, — и что они бросились в Сену.

Наступила минута тягостного молчания.

— Теперь, когда вы знаете все и мне нечего более сообщать вам, — продолжал Дюпре, — думаю, мы можем начать репетицию.

— Неужели вы думаете, что это располагает нас к танцам? — сказала Аллар, качая головой. — Мне скорее хочется плакать, чем танцевать.

— Быть может, это воспоминание о ваших бриллиантах заставляет вас плакать? — спросил Новерр.

— Очень мне нужны мои бриллианты! — отвечала Аллар. — Я предпочла бы лишиться их десять раз, только бы этих несчастий не случалось.

— Вы не можете их лишиться, так как их у вас нет.

— Конечно, ничего веселого в их пропаже нет, — сказала Аллар, вздыхая, — они были очень хороши, и я почти их не видела!

— Стало быть, вы сознаетесь, что вам их жаль?

— Конечно, жаль, но это сожаление не столь сильно меня огорчает, как то, что я услышала сейчас. О! Если бы для возвращения жизни Нисетте и выздоровления Сабины нужно было прожить без бриллиантов всю жизнь, я не колебалась бы, если бы эти бриллианты были у меня в руках.

— Они вновь у вас.

— Ах! — вскричала Аллар с испугом.

В ее маленькие ручки был вложен футляр. Безукоризненно одетый мужчина стоял рядом с ней и любезно ей кланялся. Он только что поднялся на сцену.

Все присутствующие рассматривали незнакомца с удивлением.

— Это он! — сказала наконец Аллар.

— Я самый, сохранявший в глубине сердца нежную симпатию, которую вы сумели внушить.

— Но… Вы…

— Я — Петушиный Рыцарь!

— Ах, я его узнала! — пришла в восторг Комарго.

— Я счастлив, что смог произвести на вас такое глубокое впечатление, что через три месяца вы узнали меня, хотя видели не более одной минуты. — И незнакомец любезно поклонился.

— Ну да, это он! — вскричала Сале. Рыцарь еще раз учтиво поклонился.

III Рубиновые розы

Можно себе представить, как велико было общее изумление. Танцоры, танцовщицы, музыканты — все будто сомневались в том, что происходит.

Рыцарь, который, казалось, чувствовал себя столь же непринужденно, как знатный вельможа, привыкший к Опере, подошел к Аллар и сказал ей:

— Мой очаровательный друг, искренне прошу у вас прощения за то, что так долго хранил у себя эти вещи, но я хотел, чтобы Турншер их выкупил. Поверьте, банкир всячески чинил тому препятствия! Я написал ему, он не ответил. Находя его молчание не совсем приличным, я послал к нему преданного друга, который привез его ко мне сегодня утром. Турншер не сразу согласился приехать, но настойчивость моего друга одержала верх: Турншер выкупил бриллианты. Он дал мне чек на свою контору, и я послал за деньгами, тем временем мы с ним продолжали разговаривать. Я предложил ему позавтракать, но он не был голоден. Когда деньги были доставлены, друг мой отвез Турншера. Тогда я велел запрячь свой экипаж и, зная, что вы в Опере, приехал сюда. Вот ваши бриллианты, моя красавица, и, так как я заставил вас долго ждать, я позволил себе прибавить к этому бриллиантовому великолепию изумрудные серьги, которые прошу вас принять от меня на память.

С этими словами Петушиный Рыцарь вынул из кармана бархатный футляр и протянул его Аллар. В нем лежали великолепные изумрудные серьги с черным жемчугом. Аллар держала в правой руке футляр с бриллиантами, в левой — с изумрудами и, казалось, была ослеплена.

— О, это слишком прекрасно! — шептала она. — Как сон!

— Как это великолепно! — вскричал Новерр, ослепленный блеском драгоценностей.

Рыцарь подошел к лакею в ливрее, который ждал его за кулисами, взял у него два бумажных пакета и, вернувшись к Сале и Комарго, которые как зачарованные не спускали с него глаз, поклонившись им, сказал:

— Милостивые государыни, вы удостоили меня чести принять от меня розы в январе. Вы любите розы, и я хотел бы, чтобы вы надолго сохранили эти цветы.

Он подал им пакеты. Комарго и Сале дрожащими руками взяли пакеты и разорвали бумагу.

Крики восторга сорвались с их губ. В руках каждой из девушек оказалась роза из великолепных рубинов, с изумрудными листьями, золотым стеблем и топазовыми шипами.

Розы были совершенно одинаковы. Сцена становилась прямо-таки фантастической. Петушиный Рыцарь, или просто Рыцарь, как его часто называли, отъявленный разбойник, который должен сидеть в тюрьме, вдруг предстал перед собравшимися: спокойный, улыбающийся, изысканно одетый, он присутствовал на оперной репетиции. Он возвратил бриллианты одной танцовщице и преподнес богатые подарки другим с непринужденностью знатного вельможи — это было невероятно. Между тем на сцене находились три солирующих танцора, шесть групповых, восемь музыкантов — всего семнадцать мужчин, а голова Петушиного Рыцаря, который находился здесь с одним лишь слугой, была оценена очень дорого.

— Господа, — сказал Рыцарь, видя, что многие переглядывались, — я пришел к вам как друг и не имею никакого намерения, которое могло бы вас обеспокоить, — даю вам слово! Что касается меня, то я, хотя нахожусь среди вас один, но нисколько не тревожусь, спокоен, весел и уверен в себе.

Слово «уверен» было произнесено столь выразительно, что нельзя было сомневаться: это было и предупреждение, и угроза. Было очевидно, впрочем, что такой человек, как Петушиный Рыцарь, не мог безрассудно подвергать себя опасности, не приняв заранее предосторожностей.

Рыцарь подошел к Сале и Комарго.

— Я буду просить вас об одной милости, — сказал он, — вы согласитесь исполнить мою просьбу?

— Милостивый государь, — ответила Комарго с очаровательным достоинством, — вы носите имя, которое внушает ужас, но ваше лицо вовсе не внушает подобного чувства. Один из моих добрых знакомых, виконт де Таванн, всегда говорит о вас в выражениях, противоположных тем, которые употребляет, говоря о вас, начальник полиции. Когда виконт произносит ваше имя, он всегда прибавляет к нему слово «друг». Кем бы вы ни были на самом деле, я лично не имею никакой причины отказать вам в просьбе.

Рыцарь обратился к Сале.

— А вы, мадемуазель Сале?

— Я думаю так же, как и моя подруга Комарго, — ответила хорошенькая танцовщица.

— Если так, я прошу вас станцевать для меня одного то чудное па из балета «Характерные танцы», которое вас прославило.

— Охотно! — отвечала Комарго. — Любезный Дюпре, прикажите дать нам место на сцене и сыграть арию.

Рыцарь наклонился к Дюпре.

— Попросите всех, находящихся в зале, не выходить, — сказал он шепотом, — для них будет опасно подниматься или спускаться с лестницы.

Петушиный Рыцарь сел на стул так, чтобы в полной мере насладиться спектаклем, даваемым для него одного.

Представление началось, оно было восхитительно. Никогда Сале и Комарго не танцевали более увлеченно, более грациозно, более вдохновенно. Рукоплескания посыпались со всех сторон.

— Никогда вы не танцевали так талантливо! — заявил Дюпре в восхищении.

— Милостивые государыни! — сказал Рыцарь, вставая. — Никакие слова не могут выразить то, что вы заставили меня почувствовать. Это одна из самых счастливых страниц моей жизни!

Он нежно поцеловал руки Комарго и Сале и, выпрямившись с гордым достоинством, сказал:

— С этой минуты я ваш друг, а я не шучу этим званием, когда его даю. Дружба моя могущественна. Вам теперь нечего бояться. В любое время дня и ночи повсюду, где вы будете, вам гарантирована неприкосновенность. Никакая опасность не будет угрожать вам, так как сильная рука всегда будет между этой опасностью и вами.

Комарго и Сале, глубоко взволнованные, не нашли, что ответить. Ситуация была настолько странной, что они не могли сказать ни слова.

Рыцарь, подойдя к Дюпре, Новерру и Гарделю, сказал:

— Господа! Мои люди отдали швейцару корзины с посудой, закусками и винами. Эти корзины — для артистов королевской музыкальной академии. Прошу вас от моего имени угостить их этим ужином.

На этот раз ахнули все, Рыцарь же поклонился, повернулся и исчез.

— Это сон? —.вопрошал Дюпре.

— Это шутка! — сказал Новерр.

— Это был Петушиный Рыцарь, и он вышел отсюда! — заметила Комарго. — Я его узнала.

— Это он, — сказала Сале.

— Да, это он, — прибавила Аллар. — Он вернул мои бриллианты. А какие изумруды бесподобные! Они стоят больше ста тысяч фунтов.

— А розы — изысканное произведение, — восхищалась Комарго.

— Господа! — сказал швейцар, подходя к Дюпре. — Там внизу десять корзин. Прикажете их принести?

Мужчины переглянулись.

— Я не вижу причины отказываться, — сказал Новерр. — Рыцарь никогда не делал нам зла.

— Нет никакой необходимости портить долгим ожиданием кушанья, которые, уверен, должны быть превосходны, — прибавил Гардель.

— Я испытываю к Петушиному Рыцарю полное доверие, — сказала Комарго, — и хотела бы знать, что в этих корзинах.

— И я тоже, — сказала Сале.

— Пусть их принесут! — велел Дюпре.

— И мы будем ужинать сегодня после представления.

— Но надо предупредить всех наших друзей.

— Мы пошлем им приглашения.

— Вот первая корзина, — сказал швейцар, указывая на служащего театра, который шел за ним, сгибаясь под тяжестью огромной корзины.

— Ах, какой очаровательный человек этот Рыцарь! — воскликнула Аллар, продолжая любоваться своими драгоценностями. — Я жалею только об одном — что он прекратил свои визиты ко мне…

IV Граф де Сен-Жермен

Сойдя со сцены в сопровождении своего лакея, Петушиный Рыцарь углубился в лабиринт темных коридоров Оперы как человек, хорошо знающий их расположение.

Он прошел мимо комнаты швейцара и достиг выхода. Великолепная карета, запряженная двумя большими гнедыми нормандскими лошадьми в богатой упряжи, стояла перед театром рядом с каретой Комарго. Лакей проворно опередил своего господина, одной рукой он открыл дверцу, другой опустил подножку. Рыцарь быстро подошел и сел в карету на зеленое бархатное сиденье.

— В особняк министерства иностранных дел, — сказал он.

Когда карета повернула за угол улицы Сент-Оноре, Петушиный Рыцарь опустил шелковые шторы. Через четверть часа карета въехала во двор министерства иностранных дел и остановилась перед парадным подъездом. Шторы поднялись, лакей отворил дверцу, и из кареты вышел человек.

Вышедший из оперы и севший в карету Петушиный Рыцарь был молодой человек двадцати пяти — тридцати лет с напудренными волосами, светлыми бровями, белолицый и румяный. На нем был фиолетовый бархатный сюртук, вышитый золотом, белый атласный жилет, также с вышивкой, а на голове простая треугольная черная шляпа.

Тот же человек, кто приехал в особняк министерства иностранных дел и вышел из кареты, оказался мужчиной лет сорока, с черными бровями и очень смуглым лицом. Он был одет в бархатный сюртук лазурного цвета, подбитый палевым атласом, с сапфировыми пуговицами, осыпанными бриллиантами. Жилет из золотой ткани, панталоны из бархата огненного цвета, а пряжки на подвязках, как и пуговицы сюртука, просто изумительны. На голове у него была черная шляпа, обшитая испанскими кружевами со шнуром из сапфиров и бриллиантов. Пряжки на башмаках и цепи двух часов с печатями и брелоками гармонировали со всем костюмом.

Вышедший из кареты господин не походил ни лицом, ни костюмом, ни манерами на того, кто сел в нее, а между тем в карете находился только один человек, и она не останавливалась по дороге.

Лакей, отворивший дверцу, нисколько этому не удивился. Приехавший вошел в переднюю и проследовал в приемную.

— Как прикажете доложить о вас? — спросил огромный лакей, низко кланяясь.

— Граф де Сен-Жермен! — ответил господин.

Лакей исчез, затем вернулся и, открыв обе двери, доложил громко:

— Граф де Сен-Жермен!

— Милости прошу, любезный друг! — послышалось из другой комнаты. — Я уже отчаялся видеть вас!

Дверь закрылась. Граф де Сен-Жермен и маркиз д’Аржансон остались одни в кабинете министра иностранных дел.

— Ну что? — продолжал д'Аржансон. — Вы готовы?

— Готов, маркиз.

— А бриллиант короля?

— Вот он!

Сен-Жермен пошарил в кармане жилета и вынул маленький футляр. Маркиз взял футляр, открыл его и начал внимательно рассматривать довольно большой бриллиант.

— И это тот самый камень?

— В этом легко убедиться: Бемер, ювелир короля, подробно осмотрел и взвесил его, прежде чем я его забрал. Пусть же рассмотрит камень еще раз.

— И пятно исчезло?

— Вы же видите.

— Мы едем в Шуази сию же минуту, граф.

— Как скажете, маркиз.

Министр позвонил.

— Карету! — приказал он вошедшему лакею.

Лакей поспешно ушел, а д'Аржансон продолжал рассматривать бриллиант.

— Это поистине чудо! — сказал он. — И вы самый необыкновенный человек, какого когда-либо случалось мне встречать.

Сен-Жермен молча улыбнулся.

— Карета готова, — сказал лакей, открывая дверь. Д'Аржансон взял шляпу, Сен-Жермен пошел за ним.

— Уже довольно поздно! — сказал министр, спускаясь со ступеней крыльца.

— Только четверть пятого, — возразил граф.

— Надо приехать хотя бы за час до ужина.

— А в котором часу ужинает король?

— В шесть.

— В нашем распоряжении три четверти часа, чтобы успеть к желаемому времени.

Карета, запряженная четверкой, стояла перед крыльцом.

— Ваши лошади проделают весь путь за три четверти часа? — спросил Сен-Жермен.

— Не уверен, и это чрезвычайно досадно.

— Тогда сядем в мою карету, а вашей четверке прикажите ехать за моей парой, и, если они не отстанут до Шарантона, я объявлю их лучшими лошадьми в мире.

— Как же быстро ваши лошади смогут доехать до Шуази?

— Менее чем за три четверти часа.

— Это невозможно!

— Попробуем.

Министр согласно кивнул. Сен-Жермен позвал своего лакея. Тот немедля велел карете подъехать. Министр и граф сели.

— В Шуази, как можно скорее! — сказал Сен-Жермен. Не успел он закончить фразу, как дверца захлопнулась, и карета понеслась быстрее молнии. За несколько минут спутники достигли набережной, путь был свободен, лошади понеслись еще скорее, и карета графа оставила далеко позади четверку министра уже на полпути до Шарантона.

V Вечный Жид

Мадемуазель де Шароле, выпустив руку мадам де Бранка, оставила свободный проход, чтобы король мог войти. Все происходило в маленькой Розовой гостиной замка Шуази. Восемь самых хорошеньких женщин при версальском дворе держались за руки, составляя круг и играя в ту детскую игру, которую придумала новая фаворитка и для которой сама сочинила слова. Это были мадемуазель де Шароле, мадам де Бранка, де Гебриан, де Жевр, де Маршэ, д'Эстрад, де Вильмен и, наконец, маркиза де Помпадур. Они, танцуя и припевая, образовали большой круг. Людовик XV, остававшийся вне круга, ждал, чтобы открыли проход, по правилам игры. В ту минуту, когда мадемуазель де Шароле отпустила руку своей соседки мадам де Бранка, король медленно подошел и вступил в круг, закрывшийся за ним. Танцы, на минуту прерванные, опять начались и дамы принялись петь:

Посмотри же, как танцуют!

Король разорвал круг, все разбежались, но Людовик успел схватить одну даму. Семь других тотчас окружили Людовика и его пленницу.

Король, держа за талию молодую женщину, запел голосом победителя:

Дамы подхватили хором:

После чего король запел:

Он поцеловал пленницу, которая, чтобы получить свободу, как того требовали правила игры, возвратила ему поцелуй, а дамы продолжали:

— Рад видеть вас, — сказал король, выходя из круга под руку с маркизой Помпадур и делая дружеский знак входившему человеку.

Вошедший был мужчина лет пятидесяти высокого роста, с гордым, величественным и мужественным лицом, в блеске глаз которого, в движениях и позе чувствовалась привычка повелевать. Это был Мориц, граф Саксонский, незаконный сын Августа, короля польского и Авроры Кенигсмарк. В 1743 году Людовик XV произвел его в маршалы Франции, и накануне он получил главное начальство над армией в Голландии.

— Милостивые государыни! — сказал король. — Если вы не ходите больше в лес, потому что лавры срезаны, вам следует предъявить претензии к маршалу, который имеет привычку нагружать ими свои военные колесницы и надеется на новую обильную жатву.

— На этот раз, государь, я буду пожинать лавры под вашим начальством, — ответил маршал.

— Надеюсь, вы в добром здравии?

— К несчастью, нет, государь. Я болен и нуждаюсь в отдыхе, но ваши враги ждать не станут, а моя кровь принадлежит вам. Впрочем, я надеюсь, что лагерная жизнь, гром пушек и запах пороха исцелят меня. Война — моя стихия.

— Вы хотите сказать «слава», — сказала маркиза Помпадур.

— Вы слишком снисходительны, мадам.

— Я ваша поклонница, маршал, причем уже давно. Я интересовалась вами в то время, когда вы не могли догадываться о моем существовании.

— Неужели? — удивился Мориц.

— Когда я была ребенком, совсем маленьким ребенком, величайшей радостью было для меня слушать рассказы о ваших подвигах. Я знаю наизусть эти истории, у меня хорошая память. Хотите, я расскажу о них?

— Да, да! — сказал король.

— Я знаю, государь, что маршал, который тогда еще не был маршалом, потому что ему было только двенадцать лет, убежал однажды ночью из дома своей матери, чтобы принять участие в осаде Лилля, где сражался король, его отец. Это было в 1708 году. Не так ли?

— Да, — отвечал маршал.

— Я знаю, что вы в четырнадцать лет сражались под Ригой против Петра I, императора русского, и убили трех противников.

— Совершенно верно. В наказание за это граф Шуленбург, мой учитель в военном искусстве, обещал мне командование польским полком.

— Что и случилось в следующем году, когда вы столь блестяще отличились в Пруссии, командуя польскими гусарами.

— Однако вы знаете мою жизнь лучше меня! — воскликнул Мориц, целуя руку маркизы де Помпадур.

Король тем временем смотрел на нее с нежностью.

— Я знаю всю вашу жизнь, — продолжала фаворитка, — знаю, что с пятью офицерами и двенадцатью лакеями вы выдержали в гостинице осаду против восьмисот человек.

— Это случилось в Померании, в деревне Крахниц, — сказал маршал. — Право, маркиза, вы заставляете меня гордиться, и, так как начинается новая кампания, я употреблю все силы, чтобы запечатлеть в вашей памяти новые воспоминания.

— В таком случае, — сказал Людовик XV, пришедший в восторг от слов де Помпадур, — вы будете сражаться не для меня, а для маркизы.

— В таком случае, государь, когда я возвращусь, не буду просить у вас никакой награды, а обращусь к маркизе.

— И на все, о чем вы меня попросите, маршал, и что я буду в состоянии сделать для вас, я заранее соглашаюсь, — сказала маркиза.

Маршал взял прелестную ручку, протянутую ему фавориткой, и любезно поцеловал.

— Когда вы едете? — спросил король.

— Завтра, государь. Мои повозки будут готовы к четырем часам утра. Послезавтра я буду в лагере, а в следующую ночь открою траншеи перед Турне.

— Это будет в ночь с 30 апреля на 1 мая?

— Да, государь.

— А 7 мая я приму начальство над армией.

— Это будет прекрасный день для войска, государь.

— И скверный для врагов Франции, — сказала с восторгом маркиза Помпадур.

В эту минуту Бридж, один из конюших короля, вошел в гостиную и, подойдя к Людовику XV, сказал:

— Государь, маркиз д'Аржансон приехал в замок.

— Один? — с живостью спросил король.

— Нет, государь, с ним какой-то господин.

— Кто же?

— Маркиз не назвал его имени, он просил меня только доложить о его приезде вашему величеству.

— Скажите, что я согласен его принять, так же как и господина, приехавшего с ним.

Бридж поклонился и вышел. Король обратился к дамам, сказав:

— Вы увидите удивительного человека.

Дверь, затворившаяся за Бриджем, открылась вновь: маркиз д'Аржансон и граф де Сен-Жермен вошли в гостиную.

— Подойдите, д'Аржансон, — велел король, — вы знаете, что в Шуази этикет отменен.

Маркиз подошел и сказал:

— Государь, позвольте мне иметь честь представить вам графа де Сен-Жермена.

— Граф де Сен-Жермен сам так хорошо представился, что ему незачем прибегать к вашей помощи, Любезный д'Аржансон. Привез ли он бриллиант?

— Да, государь.

— Дайте мне его, — обратился Людовик XV к графу де Сен-Жермену.

Сен-Жермен вынул из кармана ящичек, сделанный из агата.

— Государь, — сказал он, — вы приказали взвесить бриллиант, прежде чем отдали его мне?

— Да, Бемер взвесил его в моем кабинете.

— Я прошу ваше величество простить мне вопрос, который я вынужден задать, но при такихобстоятельствах я считаю необходимым устранить даже тень сомнения. Ваше величество помнит форму бриллианта?

— Как нельзя лучше.

— И то место, где было пятно?

— Слева, возле большой грани.

— И величину этого пятна?

— Я как сейчас его вижу.

Сен-Жермен низко поклонился, потом раскрыл ящичек и подал королю бриллиант, который показывал маркизу д'Аржансону.

Людовик взял бриллиант, рассмотрел его с большим вниманием и удивленно поднял брови. Он наклонил голову, посмотрел на Сен-Жермена, который оставался бесстрастен, потом снова стал рассматривать бриллиант, держа на ладони.

— Как это странно! Позовите Бемера! — велел он лакею.

Придворный ювелир вошел почти тотчас.

— Бемер, — сказал ему король, — вы узнаете этот бриллиант?

Ювелир взял бриллиант и стал изучать его еще внимательнее, чем король.

— Это тот самый бриллиант, который я отдал графу де Сен-Жермену при вас три недели назад на маскараде? — спросил король.

— Кажется, государь, — отвечал Бемер.

— Но вы в этом не уверены?

— Я могу узнать это наверняка. У меня записан его вес и снят с него слепок.

— Так узнайте.

Бемер вынул из кармана маленькие медные весы в кожаном футляре и две гипсовые формы и поставил все это на стол.

Король стоял напротив ювелира и внимательно наблюдал за его действиями. Дамы окружили стол и с любопытством смотрели то на короля, то на ювелира, то на бриллиант, то на графа де Сен-Жермена. Маркиза Помпадур казалась любопытнее всех других. Ришелье, Таванн, д'Аржансон и другие вельможи стояли позади дам, де Сен-Жермен находился в стороне. Он ждал результата проверки с видом уверенного в успехе человека. Бемер вложил бриллиант в формы.

— Точь-в-точь! — объявил ювелир.

Он вынул бриллиант, положил на весы, взвесил и сказал:

— И вес точно такой, государь. Я заявляю, что это тот самый камень, который я взвешивал и рассматривал три недели назад в присутствии вашего величества. Единственная разница состоит в том, что на том было пятно, которого здесь нет.

— Но это тот самый камень? — спросил король.

— Тот самый, государь.

— Следовательно, пятно исчезло?

— Да, государь, — сказал ювелир с комическим изумлением.

— Как вы это объясните?

— Я не могу объяснить этого, государь.

— Но что же вы думаете?

— Я думаю, что граф — чародей!

Граф не ответил, а улыбнулся. Глубокое молчание последовало за этим. Король взял бриллиант и передал маркизе Помпадур, которая, посмотрев на него, передала другим дамам.

— Сколько стоил этот бриллиант, месье Бемер? — спросила маркиза Помпадур.

— С пятном? — уточнил ювелир.

— Да.

— Король заплатил мне за него шесть тысяч.

— А теперь сколько он стоит?

— Десять тысяч.

— Десять тысяч?

— Да, я готов заплатить такую сумму за этот камешек!

Маркиза обернулась к графу де Сен-Жермену и сказала:

— Вы и в самом деле чародей!

Сен-Жермен опять улыбнулся.

— Вы умеете уничтожать пятна на драгоценных камнях, — продолжала маркиза, — а умеете ли вы делать большие бриллианты из маленьких?

— Это трудно.

— Но все-таки возможно?

— Все на свете возможно, маркиза. Но жемчуг увеличить легче, чем бриллиант.

— Неужели? Вы знаете этот секрет?

— Давно знаю.

— Вы можете увеличить жемчужины и сделать их красивее?

— Да, маркиза.

— И как много времени это потребует?

— Самое меньшее — один год.

— Как сильно может увеличиться жемчужина за год?

— На пятую часть объема. Через три года жемчужина сделается вдвое больше.

— А какие средства вы используете для этого?

— Самые естественные средства, маркиза, самые лучшие, что бы ни говорили мнимые адепты.

— Вы можете открыть тайну — что это за средства?

— Я обещал тому, кто открыл ее мне, не открывать более никому.

— По крайней мере, нельзя ли узнать имя этого человека?

— Барам-Бори, самый великий ученый из ученых Багдада.

— Один из ваших друзей?

— Мы путешествовали вместе много лет и занимались ловлей жемчуга. Это очень интересно.

— Вы были в Персидском заливе? — спросил король.

— Был, государь. Я провел лучшие годы в этом великолепном климате, в краю Евфрата, в настоящем земном раю.

— И ловили жемчуг? — спросила маркиза Помпадур.

— Да, маркиза. Эта ловля нелегка и очень опасна, поэтому ловцы редко доживают до старости. Через несколько лет работы тело их покрывается язвами, многие лишаются зрения. Я видел ловцов, которые оставались под водой четыре, пять и даже шесть минут.

— Боже мой! — вскричала маркиза Помпадур.

— Чтобы научиться хорошо нырять, они всю жизнь проводят в море. Они смазывают маслом отверстия ушей, а в нос надевают рог, чтобы дольше выдерживать без воздуха. Мои пловцы питались только финиками, чтобы стать тоньше и легче. Между ними был один замечательный ловец — Джонеид. Ловя жемчуг на берегу Карака, он искал устриц на глубине восемнадцати-девятнадцати саженей, что соответствует глубине 126 футов, и приносил мне раковины с великолепным жемчугом. Джонеид никогда не ошибался, он был одарен удивительной проницательностью. Когда я взял его к себе, он ловил жемчуг уже семьдесят лет.

— Семьдесят лет! — повторила маркиза Помпадур с удивлением.

— Да, маркиза.

— Сколько же ему было в ту пору?

— Кажется, сто пять лет.

— Сто пять лет?

Все гости короля переглянулись с удивлением. Граф де Сен-Жермен выражался так просто и ясно, что ему нельзя было не верить.

— В Персии, в Индии и в Китае живут гораздо дольше, чем в Европе, — продолжал граф, по-видимому не замечая произведенного им впечатления. — На севере Азии, в русской Сибири, в европейской Лапландии можно часто встретить людей, живущих полтораста, сто шестьдесят, сто восемьдесят лет. Многие убивают себя сами из-за усталости от жизни, другие умирают от несчастных случаев. В Монголии я имел честь провести несколько лет при дворе короля Минощера, царствованию которого тогда наступил сто второй год.

— И вы долго у него оставались? — спросил Людовик XV.

— Десять лет.

— До самой его смерти?

— Нет, он умер через восемь лет после моего отъезда.

— Выходит, он царствовал сто двадцать лет?

— Он царствовал бы еще дольше, если бы последовал моим советам, но он не хотел меня понять.

— Какие же советы вы ему давали?

— Насчет приготовления эликсиров из сока некоторых растений. Он не стал лечиться у меня и умер.

— В котором году?

— В 1515-м, 1 января, в тот самый день, когда во Франции его величество Франциск I вступил на престол. Этот год я провел в Париже и имел счастье присутствовать при вступлении на престол великого короля. Энтузиазм парижан был чрезвычаен, хотя и горе их было велико, потому что Людовик XII был очень любим народом.

Все присутствующие были поражены, услышав, что этот человек присутствовал при вступлении на престол Франциска I. Чтобы поверить в эти слова, надо было допустить, что ему было более двухсот тридцати лет.

— Вы присутствовали при вступлении на престол Франциска I? — спросил король серьезным тоном.

— Да, государь, — ответил Сен-Жермен.

— Вы должны предоставить доказательство правоты ваших слов.

— У меня нет никаких доказательств, кроме письма короля Франциска.

— Король Франциск вам писал? Зачем? Как? По какому случаю?

— По случаю погребения в Сен-Дени Людовика XII. В то время, государь, был обычай, что тело короля несли до первого креста Сен-Дени солевозчики. Там они передавали его монахам. По случаю похорон монарха поднялся спор между монахами Сен-Дени и солевозчиками. Я был тогда очень дружен с каноником Сен-Дени, которому я подарил кусок дерева от святого Креста, подаренный мне во время последнего крестового похода великим приором Мальтийского ордена, которому я оказал важную услугу. Каноник меня очень любил, и благодаря этой дружбе я смог прекратить спор, который грозил нарушить порядок при королевских похоронах. Было решено, что солевозчики будут нести тело короля до самого аббатства за вознаграждение от монахов. Король Франциск, узнав о случившемся, остался доволен и написал мне письмо собственноручно.

— Это письмо при вас? — спросил Людовик.

— Да, государь.

— Дайте его мне!

Сен-Жермен вынул из кармана жилетки портмоне удивительной работы, усыпанное бриллиантами. Он раскрыл портмоне, вынул пергамент с королевской печатью Валуа и подал его королю. Людовик XV развернул пергамент и пробежал его глазами, потом, обернувшись к маркизе Помпадур, прочел вслух:

— «Я доволен тем, что сделал мой верный подданный, граф де Сен-Жермен. ФРАНЦИСК».

— Это почерк, — сказал Людовик XV, обращаясь к графу, — действительно Франциска I. У меня есть его письма, которые я часто читал и которые не оставляют во мне ни малейшего сомнения. Я не понимаю только, как это письмо могло быть написано вам.

— Почему же, ваше величество?

— Потому что оно написано 10 января 1515 года, а теперь 26 апреля 1745-го.

— Государь, вот другое письмо, которое написал мне в 1580-м Мишель Монтень, шестьдесят пять лет спустя после письма короля Франциска.

Сен-Жермен подал Людовику XV другой пергамент. Король пробежал его глазами, потом подал маркизе Помпадур, которая прочла вслух:

— «Нет ни одного хорошего человека, который, если бы дал на рассмотрение законов свои поступки, свои мысли, не был бы достоин виселицы шесть раз в своей жизни; видеть такого было бы жаль, казнить — несправедливо».

— Месье де Сен-Жермен, — продолжал король после непродолжительного молчания, — если все это только шутка, я попрошу вас прекратить ее.

— Государь, — ответил граф с поклоном, — я не осмелился бы шутить в вашем присутствии. То, что я говорю, серьезно.

— Как же вы объясните ваш возраст? Вы принимаете эликсир долголетия?

— Эликсир долголетия выдуман шарлатанами и способен только обманывать глупцов.

— Однако вы единственный человек на свете, проживший столько времени.

— Нет, государь! Многие жили дольше меня. Ной прожил триста пятьдесят лет, как об этом говорит Библия; Мафусаил умер на девятьсот шестидесятом году. Есть много других примеров. Дженкинс, английский рыбак, который женился в третий раз на сто тридцать третьем году, овдовел в сто сорок семь лет и дал обет не жениться больше никогда, служит недавним и очевидным тому доказательством. В Европе живут мало, это правда, но на Востоке живут долго.

— Почему?

— Потому что в Европе живут скверно, а на Востоке умеют жить. В Персии и в Индии, этой колыбели человечества, торжествуют над смертью, потому что с ней шутят. Здесь нас убивают доктора, хирурги, аптекари. Там же борется природа и побеждает. В Персии люди, которые хотят укрепиться духом, велят хоронить себя живыми и откапывать через неделю. Люди, решившие привыкнуть к порядку в еде, не берут ничего в рот сорок дней. Те, кто хочет укрепить нервы и увеличить силы, остаются подвешенными по целым часам за одну руку или за одну ногу. Зачем отрицать продолжительность жизни животных и растений, чему служат доказательством деревья в наших лесах, живущие по нескольку столетий? Фонтенблоские карпы носят золотые кольца Франциска 1. Я был в Фонтенбло, когда король Франциск купил у монахов Матюрен грязный пруд, из которого сделал тот великолепный водоем, который окаймляет Ментенонскую аллею. Король велел пустить туда карпов, о которых я говорю, и эти карпы еще живут. Почему же я не могу жить?

— Я не вижу никаких препятствий к тому, чтобы вы достигли возраста карпов, — сказал король смеясь, — но, так как вы имели честь часто видеть Франциска I, расскажите мне о нем и его дворе. Правда ли, что он был очень любезен?

— Так любезен, как только возможно, но лишь когда сам того хотел. Король Франциск был очень красив. Он был очень высокого роста, а именно почти шести футов. По силе, ловкости, неустрашимости он был равен рыцарю Круглого Стола. Лицо его было прекрасно, черты лица приятны, глаза блестели, губы изящно улыбались, ум был тонок, деятелен и любознателен ко всему. Когда после смерти Людовика XII, опечалившей Францию, Франциск I вступил на престол, королевство словно помолодело. Я имел честь знать короля Франциска в молодости. Я был в замке Амбуаз, когда его шестилетнего понесла лошадь, подаренная ему маршалом Жие, его гувернером. Когда маленький принц исчез под сводом, мы думали, что он погиб. Мать его, Луиза Савойская, побледнела и дрожала, но ребенок уцепился за седло и сумел остановить лошадь.

— Я как будто вижу Франциска I, — сказал Людовик, по-видимому принимавший живое участие в том, что слышал.

— Двор этого короля был блистателен? — спросила маркиза Помпадур.

— Совершенно верно, но двор внуков Франциска все-таки превосходил его во многом. Во времена Марии Стюарт и Маргариты Валуа двор был очаровательным царством. Эти две королевы были образованными женщинами. Они сочиняли стихи. Приятно было их слушать.

— А что вы скажете о коннетабле?

— Я могу сказать о нем только слишком много хорошего и слишком мало дурного.

— Однако, граф, — спросил король, — сколько же вам лет?

— Государь, я не знаю.

— Вы не знаете, сколько вам лет?

— Совершенно верно. У меня есть воспоминания детства, но неопределенные и неточные.

— Но вы помните своих родителей?

— Я помню свою мать. Я помню, что накануне моих именин моя мать, которую я не должен был видеть более, поцеловала меня со слезами и надела мне на руку свой портрет.

— Он еще у вас?

— Я не расстаюсь с ним никогда.

Сен-Жермен приподнял рукав и показал королю медальон с миниатюрным портретом на эмали, изображавшим прекрасную женщину в богатом и странном костюме.

— К какому времени может принадлежать этот портрет? — спросил король.

— Не знаю, государь, — сказал Сен-Жермен, опуская рукав. — Я помню в моем детстве только прогулки на великолепных террасах, в великолепном климате, с блистательной и многочисленной свитой. Мне воздавали большие почести. Часто в Вавилоне, прохаживаясь по развалинам древнего города, в Багдаде, странствуя по окрестностям, возле других развалин, развалин первобытных времен, я как будто возвращался на несколько столетий назад, слышал восхитительную музыку, видел танцы женщин, блеск оружия на солнце, примечал вдали на Евфрате позолоченные лодки с пурпуровыми занавесями, галеры с веслами из слоновой кости. Мне казалось, что я слышу мелодичные голоса, напевающие мне песни. Очевидно, воспоминания пробуждались во мне. Потом эти радостные, счастливые воспоминания сменялись другими. Я видел себя ребенком, блуждающим одиноко и беззащитно среди огромного леса, и слышал вокруг меня рев хищных зверей.

— Но до какой именно эпохи восходят ваши воспоминания? — спросил король.

— Я не могу этого определить. Я жил долго, очень долго в отдаленных странах, не зная о существовании Франции. Я жил в Америке, прежде чем она была открыта европейцами. Все, что я могу утверждать, так это только то, что в первый раз я находился во Франции в царствование Людовика IX, вскоре после его первого крестового похода, то есть в 1255-м или 1260 году.

— Стало быть, вам пятьсот шесть лет?

— Больше, государь. Мой второй камердинер служит мне уже пятьсот сорок два года.

— Вот хороший слуга! — сказала, смеясь, маркиза Помпадур.

В эту минуту Бридж подошел сказать шепотом что-то королю. Людовик XV сделал утвердительный знак, Бридж вышел.

Эффект, произведенный рассказом графа де Сен-Жермена, был невероятен. Все гости короля смотрели то на графа, то молча переглядывались между собой, будто спрашивая: действительно ли они слышат это? Граф же оставался спокойным и бесстрастным и разговаривал с непринужденностью и легкостью человека, привыкшего находиться в высшем обществе.

Маршал Саксонский, который не произнес ни слова после приезда графа, вдруг подошел к нему и спросил:

— Правда ли, что вы говорите на всех существующих языках?

— Почти на всех, — отвечал граф.

— Это правда, — сказал король, — я в этом убедился во время маскарада в ратуше. Я слышал, как граф говорил по-итальянски, по-немецки, по-португальски, по-английски, по-арабски так же хорошо, как он говорит по-французски.

— Вы великий ученый?

— Я много учился и теперь еще учусь.

— Что же вы знаете?

— Много из настоящего и прошедшего.

— И из будущего?

— Может быть.

— Как же вы узнаете будущее?

— Я могу узнать будущее, маршал, через невидимых духов, которые будут мне отвечать.

— Они уже вам отвечали?

— Да.

— На каком языке они говорят?

— На таком, какой я понимаю один.

— А когда они с вами говорят?

— Когда я их об этом прошу.

— Для этого нужно много приготовлений?

— Нет. Когда находишься в постоянной связи с невидимыми духами, то с ними вступаешь в контакт очень скоро.

— Что же это за духи?

— Посредники между людьми и ангелами, воздушные существа, стоящие выше людей, счастливее и могущественнее их.

— Эти духи знают будущее?

— Они видят его перед собой, как мы видим перспективу в подзорную трубу.

Маршал обратился к Людовику XV.

— Не любопытно ли будет вашему величеству поговорить с этими духами? — спросил он.

— Поговорить — нет, послушать разговор — да, — улыбаясь, отвечал король.

— Это невозможно, государь, — с живостью сказал Сен-Жермен. — Духи соглашаются отвечать, но они не хотят быть слышимы никем, кроме того, кто их спрашивает, и того, для кого их спрашивают.

— Я согласен спросить их, — сказал маршал.

— И я тоже, — прибавил Ришелье.

— И я, — сказал третий голос.

— А! Это вы, месье де Шароле? — сказал Людовик XV. Действительно, в гостиную вошел знаменитый принц Бурбон под руку с дамой, которая казалась очень старой и была одета с необыкновенной пышностью.

Старуха поклонилась королю, который ответил ей дружеским поклоном. Она пристально посмотрела на графа де Сен-Жермена и замерла, словно пораженная громом. Граф подошел к ней, не выказывая ни малейшего удивления. Он поклонился любезно, как придворный.

— Давно уже не имел я счастья встречать вас, герцогиня, — сказал он.

Старуха сложила руки.

— Неужели это вы? Это невозможно! — вскричала она.

— Это я самый, уверяю вас, — отвечал Сен-Жермен смеясь.

— Вы меня знаете?

— Я знаю, что имею честь видеть герцогиню де Невер.

— Ведь это вы были в Безансоне в 1668 году?

— Да, я был в Безансоне в то время, когда его величество Людовик XIV сам приехал овладеть Франш-Конте. Под его начальством был принц Конде, который 5 февраля осадил город Безансон, где вы находились с вашим знаменитым семейством. Вам было тогда шесть лет.

— Это правда, — сказала герцогиня.

— В день штурма, 7 февраля, я имел счастье спасти вам жизнь, вынеся вас на руках от неприятелей…

— И убив двух человек собственной рукой.

— Вы помните это?

— Очень хорошо… Но этому событию уже семьдесят семь лет, потому что мне теперь восемьдесят три года.

— Да, герцогиня.

— А вам было тогда около сорока лет.

— Гораздо больше…

— И вы еще помолодели!

— Однако я постарел на семьдесят семь лет, мадам.

— Вы были в Венеции…

— В 1700 году.

— Мне было тогда двадцать два года, и моей искренней подругой тогда была графиня де Гажи.

— Очаровательная женщина, за которой я имел честь ухаживать и которая была так добра, что находила прекрасными баркаролы моего сочинения…

— Которые вы пели восхитительно…

— И которые я пою до сих пор.

— В самом деле?

Графиня де Невер, казалось, была поражена внезапной мыслью. Она подошла к королю, который смотрел на зрелище, происходившее перед его глазами, как на представление в театре.

— Государь, — сказала она, — я вас умоляю приказать сейчас этому господину спеть одну из баркарол, которую он пел нам в Венеции сорок пять лет тому назад, аккомпанируя себе сам.

Король, по-видимому, колебался.

— Прошу вас, государь, — сказала маркиза Помпадур.

— Хорошо, — отвечал король. — Здесь есть клавесин, спойте, граф.

Мужчины и дамы посторонились, пропуская графа.

Тот без малейшего замешательства прошел через гостиную, сел перед клавесином и провел пальцами по клавишам, как настоящий музыкант. После краткой прелюдии он запел итальянскую арию с чувством, энергией и удивительным талантом.

— Это он! Это он! — шептала герцогиня де Невер. — Это он! Ах! Как это странно! Вот уже три раза, как я вижу этого человека в продолжение восьмидесяти лет, и ему на вид всегда сорок лет! Ему было сорок лет в 1668-м в Безансоне, ему было сорок лет в 1700-м в Венеции, ему теперь сорок лет в Париже в 1745-м! Как объяснить это?

Ришелье, стоявший возле герцогини, услышал ее слова и отвечал:

— Должно быть, он родился сорока лет, ему будет постоянно сорок лет и умрет он сорока лет.

Сен-Жермен допел свою баркаролу.

— Удивительно пропета! — с восторгом вскричала маркиза Помпадур.

Король подал знак к аплодисментам, захлопав в ладоши. Возле клавесина лежала гитара, граф взял ее и пропел испанскую арию.

— Ах! — вскричала герцогиня де Невер. — Это болеро, которое пели под моими окнами в Мадриде в 1695 году. Я никогда не слыхала его после. Государь! Умоляю вас, позвольте мне уехать отсюда. Это не человек, а дьявол, я не осмеливаюсь взглянуть ему в лицо, я боюсь быть проклятой!

— Как вам угодно, герцогиня.

Сен-Жермен опять сел за клавесин и начал немецкую песню. Герцогиня де Невер не могла выдержать.

— Это дьявол! Дьявол! — прошептала она и покинула гостиную.

Д'Аржансон подошел к Людовику XV. Очевидно, министр ждал, чтобы король заговорил с ним. Сен-Жермен продолжал петь, аккомпанируя себе, и внимание всех было устремлено на него.

Людовик XV, увидя д'Аржансона возле себя, наклонился к нему и спросил тихо:

— Кто этот человек?

— Не знаю, государь, — отвечал министр. — Это человек странный и совершенно необыкновенный. Он знает все, он превосходный музыкант, очень хороший живописец, глубокий ученый. Говорит одинаково легко на всех европейских языках, он объехал всю землю. Ничто его не ставит в тупик, ничто не удивляет. Он должен иметь огромное состояние, потому что его роскошь равняется его щедрости. Но кто он, я не знаю.

— Давно ли он в Париже?

— Кажется, два месяца.

— Как вы его увидели?

— Он был мне рекомендован португальским посланником. Я хорошо его принял, и он показался мне таким странным, оригинальным и интересным, что я подумал, что вашему величеству будет любопытно его увидеть.

— Вы правильно подумали, д'Аржансон. Правда ли то, что он говорит о возможности расспрашивать духов?

— Думаю, да, государь.

— Скажите ему, что он будет ужинать сегодня со мной и что мы ждем от него вечером такого разговора.

Маркиз низко поклонился. Сен-Жермен перестал петь. Все присутствовавшие были в восхищении от его голоса и от его музыкального дарования.

Людовик XV взял записную книжку и, по своей привычке, сам записал имена тех, кого он хотел пригласить. Потом он подозвал Ришелье и отдал ему вырванный листок записной книжки.

— Вот список тех особ, которых я приглашаю сегодня ужинать, — сказал он.

Ришелье почтительно взял бумагу. Король подал руку маркизе Помпадур.

— Погуляем в парке до наступления ночи, — сказал он.

— Я рада, — отвечала молодая женщина тем фамильярным тоном, к которому она начинала уже привыкать. — Ничего не может быть забавнее, чем бегать по молодой травке. Идемте, государь.

Она увела короля.

— Господа! — сказал Ришелье громким голосом, между тем как дамы выходили из гостиной в сад за маркизой Помпадур. — Вот имена особ, которых его величество пригласил ужинать с ним.

Он прочел среди общего молчания:

— «Граф де Шароле. Маршал Саксонский. Герцог де Граммон. Герцог де Ришелье. Маркиз д'Аржансон. Виконт де Таванн. Герцог де Коссе-Бриссак. Маркиз де Креки. Граф де Сен-Жермен».

Произнеся последнее имя, Ришелье сложил бумагу, это значило, что список кончился.

Неприглашенные вышли из гостиной медленно и со вздохами сожаления.

VI Ужин в Шуази

Ужины в Шуази пользовались большей славой, чем в Пале-Рояле во времена регентства. Людовик XV терпеть не мог требований этикета, и так как он не мог избавиться от них в Версале, то с успехом сделал это в Шуази.

Самое серьезное и самое скучное обстоятельство в этих требованиях, которым строго следовал Людовик XV, была проба блюд. С этой целью были назначены пять камер-юнкеров. Один из них, дежурный, становился у стола и приказывал при себе пробовать еду дежурному офицеру. Эта проба распространялась на все: на воду, вина, жаркое, рагу, хлеб и фрукты. Король мог есть только после пробы. В Шуази этой процедуры не существовало. У короля был главный повар, человек с особенным дарованием. Король часто беседовал с ним и давал ему советы.

Король приказал выстроить в Шуази, в самой закрытой части замка, очень милую кухню. Здесь Людовик сам любил заниматься стряпней, он придумывал разные восхитительные рагу и множество соусов. Король имел больше успехов в делах кулинарных, нежели в политике. Его любимыми помощниками были: д'Айян, Ришелье, Таванн, де Бофремон, а самыми способными поварятами — четыре пажа, во главе с шевалье де Ростеном.

Когда король надевал поварской передник, вход на кухню был всем запрещен. Лучше всего Людовик умел готовить цыплят и варить свежие яйца. Ришелье прославился жарким, а Таванн — салатом. Жанти-Бернару в качестве директора дворцовой библиотеки было поручено составлять меню каждого обеда.

В тот день, когда граф де Сен-Жермен был принят в Шуази, король не сам готовил ужин, он только распоряжался. Отведя в сад маркизу де Помпадур, Людовик отправился на кухню. Оставшись доволен тем, что там происходило, он вернулся в сад и, проходя мимо оранжереи, увидел маркизу Помпадур и мадемуазель де Шароле, смеявшихся до слез. Одна держала в руке розу и гвоздику, другая — букет незабудок.

Обе были восхитительны. Король с восторгом смотрел на них.

— Здесь недостает только третьей грации, — сказал он.

— Это зависит от вас, государь, — ответила маркиза Помпадур, — потому что вы имеете здесь власть Юпитера.

— Там, где повелеваете вы обе, — сказал Людовик XV, — нельзя желать никакого другого живого создания.

Маркиза подала королю розу и гвоздику, сорванные ею.

— Если гвоздика представляет меня, — сказал Людовик XV, — роза вас не стоит!

Мадемуазель де Шароле, в свою очередь, подала королю букет незабудок.

— Вы сообщили этим цветам всю привлекательность красноречия, — сказал король, взяв букет.

— Государь, — отвечала принцесса, — это красноречие иногда составляет весь ум наших тайных вкусов.

Фраза была недурна по форме, но, в сущности, ничего не значила, и Людовик XV ничего не ответил.

Они сделали несколько шагов и дошли до ограды, возле которой были заперты два маленьких сибирских оленя, которых русская императрица недавно прислала французскому королю.

— Какие хорошенькие эти олени! — сказала маркиза Помпадур, останавливаясь полюбоваться ими.

В эту минуту Ростен, любимый паж короля, подошел, поклонился королю и дамам, сказав:

— Ужин готов, государь.

— Пусть подают, — ответил король.

Предложив руки обеим дамам, он повел их в столовую.

Гости ждали, разговаривая у дверей вестибюля. Тут были все, за исключением Сен-Жермена. Король заметил его отсутствие.

— Где же наш удивительный человек? — спросил он.

— Граф готовит комнату для разговора с духами, — ответил д'Аржансон.

— Неужели? Но прежде чем отправляться в тонкие миры, надо подкрепиться.

— Граф де Сен-Жермен никогда не ест, — сказал д'Аржансон.

— Чем же он питается?

— Не знаю, но я часто с ним обедал и никогда не видел, чтобы он ел что-нибудь.

— Однако, для того чтобы жить, надо есть.

— Я питаюсь по-своему, государь, — сказал граф, подходя. — Я пью эликсиры, приготовленные мной, и одной капли их достаточно для того, чтобы быть сытым целый день.

— Черт побери! — сказал маршал Саксонский. — Вот драгоценный эликсир, и, если бы вы взялись кормить этим эликсиром королевскую армию во время открывающейся кампании, избавили бы нас от больших хлопот.

— Это можно было бы сделать, — ответил граф, — но потребовалось бы слишком продолжительное время для того, чтобы каждый солдат смог привыкнуть к новому режиму.

— А времени у нас мало, и потому мы будем по-прежнему прибегать к главным откупщикам.

Король пошел с маркизой Помпадур в столовую, дамы под руку с кавалерами проследовали за ними. Граф де Шароле и маршал Саксонский вошли после короля. Дверь за ними закрылась.

Столовая была просторной, великолепно убранной, с богатой мебелью и ярко освещенной десятками свечей. Она не походила на другие комнаты: середина залы, там, где должен был находиться стол, оказалась пуста, а на полу находилась прекрасная розетка овальной формы с богатыми инкрустациями из розового дерева. Вокруг этой розетки стояли стулья, словно вокруг стола.

Король сел на кресло, располагавшиеся посреди, маркиза де Помпадур села по правую его руку, гости разместились вокруг.

В столовой не было ни одного слуги. Паж Ростен один стоял за ширмами в углу комнаты.

Король и гости образовали круг около пустого места. Как только они сели, послышался тихий звонок. Тотчас розетка на полу опустилась вниз, исчезла, богато сервированный стол медленно появился на ее месте, и перед каждым гостем очутился прибор. С четырех сторон стола появились четыре столика с бутылками и графинами.

Трапеза началась.

При каждой смене блюд середина стола опускалась вниз и поднималась с новыми кушаньями. На столе появился удивительный карп, длиной не меньше трех футов, — он вызвал возгласы восторга.

— Уж это не из тех ли карпов, которых Франциск I пустил в пруд Фонтенбло? — спросил Людовик XV, смотря на Сен-Жермена.

— Государь, — отвечал граф, — этот карп не из Фонтенбло, а рейнский.

— Вы так думаете?

— Я это знаю наверняка.

— Почему же вы в этом уверены?

— По красному цвету головной чешуи.

Таванн сидел напротив графа и с большим вниманием смотрел на карпа.

— Не пробуждает ли чего-нибудь в ваших воспоминаниях этот карп, виконт? — спросил Сен-Жермен.

Виконт вздрогнул.

— Да, — сказал он. — Я только один раз ел карпа такой величины и при таких обстоятельствах, о которых воспоминания не изглаживаются никогда. .

— При каких это обстоятельствах? — спросила маркиза де Помпадур.

— Вам угодно знать?

— Да, если это возможно.

— Я ел карпа такого размера за завтраком с Петушиным Рыцарем.

— С Петушиным Рыцарем! — воскликнула маркиза.

— С Рыцарем! — повторили все. Виконт утвердительно кивнул.

— Вы завтракали с Петушиным Рыцарем? — спросил король.

— Да, государь.

— Ах, Боже мой! Как же это с вами случилось? Разве этот разбойник вас захватил?

— Он меня пригласил.

— И вы приняли его приглашение?

— Да, государь, я принял это приглашение, как принимают подобные приглашения от друзей.

— Разве Петушиный Рыцарь ваш друг?

— Я имею честь быть его другом.

— Если бы здесь был начальник полиции, он был бы рад арестовать вас.

— Как он арестовал Петушиного Рыцаря, — сказал Ришелье смеясь.

— Но почему же вы друг этого ужасного Рыцаря? — спросила маркиза Помпадур.

— Позвольте мне сказать вам, маркиза, что Рыцарь этот совсем не ужасен, напротив, он очень хорош собой — не правда ли, Ришелье?

— Да, он очень хорош, — кивнул герцог.

— Вы тоже с ним знакомы? — с удивлением спросил король.

— Я его видел однажды после ужина у Комарго.

— И я тоже, — сказал Бриссак.

— И я, — прибавил Креки. — Это было именно в ту ночь, когда сгорел особняк Шароле.

— Ваш особняк? — повторил король, обернувшись к своему кузену.

Граф де Шароле был несколько бледен и кусал себе губы.

— А! Эти господа видели Петушиного Рыцаря в ту ночь? — сказал он ироническим тоном.

— Да, — отвечал Таванн. — Он принес цветы дамам и успокоил их насчет опасности, которую могла причинить близость пожара.

— В ту ночь Сабина Даже чуть не была убита, — напомнил Ришелье.

Граф де Шароле пристально посмотрел на Таванна.

— Рыцарь ваш друг? — спросил он.

— Да, — ответил Таванн.

— Не поздравляю вас с этим.

— Почему?

— Потому, что нелестно быть другом презренного вора.

— Петушиный Рыцарь не ворует.

— В самом деле?

— Нет. Он воюет. Это необыкновенный разбойник, он имеет дело только со знатными людьми.

— Как? — спросил король.

— Петушиный Рыцарь никогда не грабил домов мещан или простолюдинов, никогда не совершал преступлений против нетитулованных особ или бедняков. Более того, он часто, очень часто помогал многим, и некоторым дворянам он даже очень предан.

— Каким дворянам?

— Многим, и мне, между прочими.

— Он оказал вам услугу?

— Да, государь.

— Какую услугу?

— Он дважды спас мне жизнь; он убил своей рукой трех человек, напавших на меня; он избавил меня от четвертого, который мне мешал, и бросил сто тысяч экю на ветер, чтобы предоставить мне возможность доказать женщине, любимой мною, что моя любовь искренна.

— Да, этот Рыцарь очаровательный человек! — сказал, смеясь, герцог Ришелье. — И начальник полиции клевещет на него самым недостойным образом.

— Вы думаете? — спросил граф де Шароле.

— О! — сказал герцог де Бриссак. — Если Петушиный Рыцарь друг виконта де Таванна, то другом графа де Шароле его никак не назовешь.

— Он, верно, хороший друг артистов Оперы, — сказал граф де Сен-Жермен, — я знаю, что сегодня он дает ужин всему кордебалету.

— Сегодня вечером? — удивились все.

— Да. Он прислал в два часа в Оперу корзины со всем необходимым для ужина.

— Вы откуда это знаете?

— Я знаю все, государь, и в ту самую минуту, как это случается.

— Вы обладаете даром ясновидения?

Сен-Жермен низко поклонился и промолчал.

VII Ванны из человеческой крови

Ужин был весел, по обыкновению; кушанья сменялись быстро, и, наконец, явился стол с десертом.

— Очаровательное изобретение — этот стол! — вскричал маркиз де Креки.

— Одно из недавних, — прибавил Ришелье.

— Напрасно вы так думаете, герцог, — сказал Сен-Жермен.

— Так это изобретение древнее?

— Не совсем, но ему уже около двухсот лет.

— Вы, граф, что, обедали или ужинали на подобном столе? — спросил король.

— Да, государь.

— Когда и где?

— Я имел честь ужинать за таким столом, но квадратной формы, с королевой Катериной Медичи. Это было в башне особняка Суассон, в апартаментах, предназначенных для Руджиери. Королева, занимаясь наукой, не хотела, чтобы ей мешали. После я ужинал на другом столе, похожем на этот, в Неаполе, и, наконец, недавно в Петербурге у князя Тропадского.

— У князя Тропадского? У того, который умер несколько месяцев назад? — спросил Ришелье.

— У него, герцог, только он не умер.

— Тропадский не умер?

— Нет.

— Это, кажется, тот русский, который делал такие странные вещи? — спросил король.

— Да, государь, — отвечал герцог Ришелье. — Князь выпивал двадцать бутылок кларету за завтраком. Однажды он сам вытащил из глубокой ямы карету, лошадей и лакеев, которые туда упали. У него никогда не бывало менее шести любовниц.

— О! — сказал Сен-Жермен. — Природа много сделала для него: он гигантского роста и одарен невероятной силой.

— Но говорили, что князь умер. Разве он жив?

— Да, государь. Пробыв месяцев десять в Париже, князь занемог. Злоупотребление удовольствиями плохо отразились на его крови. Этот человек, такой красивый, свежий, сильный, сделался за короткое время отвратительным скелетом, слабым до такой степени, что мог ходить только с помощью двух лакеев. Он был настолько истощен, что казался умирающим.

— Это правда, его болезнь наделала много шума, — сказал маркиз де Креки.

— Граф де Шароле знает столько же, сколько и я об этом, — продолжал граф де Сен-Жермен, — потому что в то время он посещал князя.

— Вы его видели? — спросил король.

— Да, государь, — отвечал Шароле в замешательстве, — и действительно вид его внушил мне глубокое отвращение.

— Распространились слухи, — сказал Ришелье, — что у русского князя проказа, которая начинается с сухости тела. Мне рассказывал Кене, что доктора утверждали, что эта болезнь развилась до такой степени, что князь выздороветь не сможет. Друзья его отчаивались…

— Но он смеялся над их отчаянием, — перебил граф де Сен-Жермен, — он утверждал вопреки докторам, что он скоро выздоровеет, и уехал… Назначив друзьям своим свидание на будущий год в годовщину своего отъезда.

— Доктора объявили, что он не доедет и до границы.

— Однако он вернулся, — сказал де Сен-Жермен.

— Когда?

— Он в Париже уже несколько дней, — сказал Шароле.

— И выздоровел?

— Совершенно. Он так свеж, так силен, как был до поразившей его болезни.

— Он вернулся в Париж несколько дней тому назад? — спросил король.

— Официально, да, — отвечал Сен-Жермен, — но инкогнито он вернулся уже через четыре месяца после своего отъезда.

Шароле пристально посмотрел на Сен-Жермена и побледнел.

— Он вернулся инкогнито четыре месяца тому назад? — повторил Ришелье.

— Да, — ответил Сен-Жермен.

— Зачем? — спросил король.

— Затем, что в Париже, государь, есть один человек, который, почувствовав в своем организме начало болезни такой же, как у князя, написал ему, умоляя раскрыть секрет ее излечения. Князь приехал, навестил этого человека, и оба условились помогать друг другу не только, чтобы излечиться, но и для того, чтобы поддерживать режим, который должен удвоить их силы. Князь еще не совсем оправился, однако преобразился сильно. Он привез с собой старика, такого дряхлого и согнутого, что тот казался меньше карлика. Его белая, хорошо расчесанная борода доставала до земли, глаза у него были живыми и искрились, движения были легки, но что-то дьявольское, какое-то врожденное коварство обнаруживалось в его внешности. Этот человек — монгольский доктор Абен-Гакиб. Смотря на него, легко было понять, что этот ученый врач принадлежал к секте искателей философского камня, которые не отступают ни перед какими средствами, чтобы найти его, и жертвуют всем, даже жизнью себе подобных, ради этой несбыточной мечты.

Слушая графа, все не переставали удивляться.

— Как! — сказал маркиз де Креки. — Вы обладаете эликсиром долголетия, но отрицаете философский камень?

— Конечно. Философский камень придумали шарлатаны. Идея эта основана на неверном постулате, он есть плод воображения. Мой эликсир долголетия есть просто мой образ жизни, и он основан на рассуждении.

— Продолжайте! — сказал король. — Мы позже поговорим об этом.

— Доктор, который был очень искусен — я в этом сознаюсь, — переговорил с человеком, который хотел с ним посоветоваться, и предписал ему вот это лечение.

Сен-Жермен вынул из кармана записку и прочел:

«Наставление к лечению проказы.

1. Больной должен в течение двух месяцев оставаться один, прекратить общение со своими друзьями, особенно с дамами, которым он даже не может смотреть в лицо.

2. Питаться исключительно рыбой, овощами, легким пирожным, пить только воду и лимонад.

3. Жить таким образом, чтобы никакой другой человек, живущий в том же доме, не жил на этаже выше его и даже на том же. Комната, должна иметь три двери и три окна: одно на север, другое на восток, третье на запад. В этой комнате больной должен только спать.

4. Каждый день, вставая и перед тем, как ложиться спать, больной должен прочесть мысленно, не шевеля губами, молитву на индийском языке, но написанную французскими буквами.

5. Каждый день до обеда принимать ванну из ароматических трав, сорванных в известное время, в известных местах и при известных условиях; время, места и условия — моя тайна.

6. Каждую пятницу еженедельно мной будут выпущены у больного с помощью машины моего изобретения восемь унций крови и впущены в открытую артерию восемь унций другой крови, взятой из тела молодой девушки добродетельной и невинной, старше пятнадцати, но моложе двадцати лет.

7. Последнюю пятницу каждого месяца больной должен принимать ванну, составленную из трех четвертей бычьей крови и из одной четверти — человеческой. Эту ванну должно повторить четыре раза в течение четырех месяцев».

— Это все, — продолжал Сен-Жермен, складывая пергамент, — если строго следовать этому режиму, то больной должен вылечиться совершенно.

— И он вылечился? — спросил король.

— Да, государь. Он себя чувствует великолепно.

— И этот человек принимал ванны с человеческой кровью и заставлял впускать в свои жилы кровь добродетельных и невинных девушек?

— Да, государь.

— И это происходило в Париже?

— Да, государь.

— А я этого не знал! И начальник полиции мне не доложил. Возможно, он сам об этом не знал.

Сен-Жермен утвердительно кивнул.

— Прекратим эти шутки, — продолжал Людовик XV, — о них тяжело слышать. Притом просто невозможно поверить в подобную гнусность.

— Если бы не было Тиберия, маршала де Жие и других личностей подобного рода, — продолжал Сен-Жермен, — я мог бы сомневаться. Но король не должен удивляться, когда в наше время повторяют то, что делали прежде…

— Милостивый государь, — возразил король строгим тоном, — тот, кто утверждает подобные вещи, должен представить доказательства. Знаете ли вы при дворе, в Париже или в провинции людей, которые для собственного удовольствия принимают ванны из крови?

— Я осмелюсь заметить вашему величеству, — сказал Сен-Жермен с величайшим спокойствием, — я не сказал, что это делалось для удовольствия.

— Какова бы ни была причина, а все-таки подобные люди, если они действительно существуют, не живут же в воображаемых пространствах, и начальник полиции должен знать, где их найти.

— Это правда, — медленно отвечал Сен-Жермен, — для того, чтобы захватить главного виновника, того, кто вызвал князя в Париж, того, кто употребляет в столице королевства гнусное средство излечения, предписанное монгольским доктором, нужно недалеко протянуть руку.

Произнеся последние слова, Сен-Жерменпосмотрел на графа де Шароле. Принц Бурбон остался бесстрастен и выдержал этот взгляд, как человек, не понимающий его выражения.

— Вы можете назвать того, кто следовал рецепту монгольского доктора? — спросил король.

— Государь, — с достоинством сказал Сен-Жермен, — я могу открыть обстоятельства, но мне не следует называть высокопоставленного преступника.

— Высокопоставленного преступника, — повторил король.

Людовик XV выпрямился, и его лицо приняло то серьезное и торжественное выражение, которое внушало уважение всем видевшим его на больших церемониях, где король был истинно королем.

— Высокопоставленный преступник! — снова сказал он, делая ударение на этом слове. — Кого вы могли иметь в виду?

— Ваше величество должны догадываться, — возразил Сен-Жермен с необыкновенной твердостью, — что дело касается королевского семейства.

— Милостивый государь, — сказал король, — берегитесь! Вы играете вашей жизнью!

— Знаю, государь, — холодно ответил Сен-Жермен, — но я выиграю.

Положение становилось опасным. Никто не смел произнести ни слова. Все понимали, что граф де Сен-Жермен или погибнет, или займет первое место в общественном мнении.

Король молчал. Он медленно поднял голову и обвел всех присутствующих вопросительным взглядом.

— Господа! — сказал он. — Кто-нибудь, кроме графа де Сен-Жермена, знал, что в Париже есть люди, принимающие ванны из крови?

Настала минута нерешительности и замешательства, потом Ришелье обратился к королю:

— Государь, — сказал он, — слухи об этих ваннах из крови ходили давно и ходят до сих пор.

— Неужели? — спросил король.

— Говорят также, — сказал герцог де Бриссак, — что надо смешивать бычью кровь с кровью молодой девушки и ребенка, приготовленной в известных условиях.

— Утверждают, — добавил Таванн, — что ванны из человеческой крови следует принимать по пятницам.

— Уже давно, — сказал маркиз д'Аржансон, — Париж страдает от многочисленных убийств девушек и детей. Нельзя понять мотивы этих убийств, в них обвиняют Петушиного Рыцаря. Имя его покрывало безнаказанность того, о котором говорит граф де Сен-Жермен, если только граф не ошибается.

— Обвиняли Петушиного Рыцаря, — сказал де Сен-Жермен, — не зная, кто является истинным преступником.

— Но это делает бедного Рыцаря очень занятным, — сказала маркиза Помпадур, — обвинения, направленные против него, были несправедливы.

— Некоторые — да, но не все.

— Как? — с негодованием сказал Людовик. — Подобные происшествия остаются безнаказанными? Боже мой! — продолжал он, поднимая глаза к небу. — Неужели во Франции есть люди, осмеливающиеся позволять себе лечение, которое не осмелился бы позволить себе король, если бы даже жизнь его находилась в опасности и он был бы уверен, что спасет ее таким образом?

— О государь! — вскричала фаворитка, с восторгом целуя руки короля. — Ну почему вся Франция не может услышать произнесенных вами слов!

— Это было бы для Франции лишним поводом, — сказал Ришелье, — опять провозгласить имя «Возлюбленный», которым народ наградил своего короля!

Шумок одобрения послышался в зале.

— Государь, — сказал Сен-Жермен, поклонившись, — мне показалось, что это сказал Генрих IV или Людовик XIV.

— Я хочу слышать имя злодея, который вместе с татарским князем по советам монгольского доктора согласился принимать ванны из человеческой крови, — твердо сказал король.

— Я не могу назвать его, государь.

— Я хочу знать, кто он!

— Я могу указать на него, ваше величество.

— Указать на этого человека, на этого высокопоставленного преступника! — повторил король. — Еще раз предупреждаю вас, берегитесь, вы рискуете многим, граф.

— Когда ваше величество прикажет действовать, я буду действовать.

Наступило тревожное молчание.

— Милостивый государь, — сказал король, — подумайте в последний раз, еще есть время. Ошибиться, впасть в заблуждение значило бы безрассудно рисковать вашей жизнью, потому что дело идет об обвинении, за ложность которого полагается казнь.

Сен-Жермен поклонился.

— Я готов, — сказал он.

— Итак, вы можете указать мне на того, кто в моем королевстве принимает ванны из человеческой крови?

— Да, государь.

— И сделаете это, когда я захочу?

— Да, государь.

— Итак, — сказал король, протянув руку, — я приказываю! Говорите! Укажите!

— Говорить я не могу, этому противится судьба, а указать я в силах.

— Укажите же!

— Государь, в этом мне должен помочь дух. Я вызову его — он придет!

Сен-Жермен, встав, простер перед собой обе руки.

— Да будет мрак! — сказал он громким и звучным голосом. Не успел он кончить, как одно окно открылось, и сильный порыв ветра ворвался в столовую и задул свечи.

Внезапный переход от яркого света к глубокой темноте подействовал на гостей короля и на него самого. Все замерли и были не в силах говорить. Бледный свет показался на стене, напротив короля, на том месте, к которому граф де Шароле сидел спиной. Этот свет, сначала слабый, стал усиливаться, и на этой светлой поверхности возникла картина.

Картина представляла парижскую улицу с большим зданием налево. Ришелье, Таванн, Креки и другие тотчас узнали улицу Тампль и особняк Субиз.

Улица была пуста. Вдруг появилось изображение молодой женщины почти в натуральную величину… Она бежала, как будто вне себя… В ту минуту, когда она пробегала мимо особняка, из окна выскочил человек, бросился на молодую женщину с кинжалом в руке и вонзил оружие ей в грудь… Молодая женщина упала…

Мужчина наклонился к ней, как бы затем, чтобы унести ее, но остановился и стал прислушиваться… Он посмотрел вдаль, потом попятился назад, затирая свои следы на снегу, и медленно отступил к стене особняка. Затем по стене он влез в окно.

Этот человек был высокого роста, у него были черные, длинные и густые усы, меховая шапка скрывала верхнюю часть лица. Он исчез в окне в ту минуту, когда к девушке подбежал молодой человек.

Молодой человек стал на колени возле молодой девушки… Свет освещал лица обоих.

— Сабина Даже! — сказал король.

— И Таванн! — прибавил Ришелье.

— Чудо! — сказал Креки. — Это произошло именно так!

Свет погас, и лица исчезли в темноте. Представленное действие было так правдоподобно, что эффект был потрясающим.

Свет опять появился на стене.

Место действия сменилось; показалось кладбище, у которого стояла карета, запряженная парой лошадей, в дверце показалась женская головка, закутанная в мантилью. Человек в бархатной маске весь в черном стоял возле кареты и разговаривал с женщиной. Шел сильный снег…

Раздался крик удивления — вскрикнула маркиза Помпадур.

— Что с вами? — спросил король.

— Ничего… государь… — ответила фаворитка. — Удивление… Изумление… Все это так странно…

Свет померк, живая картина исчезла на стене. Вокруг стола было еще темно.

— Но в этой картине не было ответа на мой вопрос, — сказал король.

— Государь, — ответил Сен-Жермен шепотом, — духи не всегда тотчас повинуются, часто я вынужден подчиняться их прихоти и ждать, когда они захотят рассказывать.

Отступив назад, граф прошептал какие-то странные слова.

Свет мало-помалу стал прибавляться. Можно было увидеть сероватое небо, покрытое тучами. Вот тучи разошлись, показалась веселая местность и многочисленная армия: кавалерия, инфантерия и артиллерия проходили через горы и реки.

На первом плане виднелась блестящая группа, в центре которой находился всадник в позолоченном вооружении. В зале все вскрикнули: это был маршал Саксонский. Вокруг его головы блистал ореол славы… Но тучи сомкнулись под громкие крики одобрения.

— Это очаровательно! Это ослепительно! — говорила маркиза Помпадур.

— Как объяснить это видение? — спросил король.

— Для духов нет ничего невозможного, государь, — отвечал Сен-Жермен.

Тучи снова разошлись, на этот раз все присутствующие встали с восторгом. Это был как бы апофеоз. На золотом троне под лазурным небом, усыпанным звездами, сидел Людовик XV в королевской мантии, держа в руке обнаженный меч, вокруг трона стояли офицеры и маршалы, лица которых можно было узнать. По правую руку трона находилась победоносная французская армия, солдаты махали шляпами и знаменами; полевую — безоружные английские солдаты, на коленях. Перед престолом стоял маршал Саксонский, подававший одной рукой королю французское знамя, а другой — английские знамена.

— Да здравствует король! — закричал Ришелье в порыве энтузиазма.

— Да здравствует король! — повторили все.

— Государь, — сказал Сен-Жермен, — 11 мая эта картина осуществится.

— Я обязуюсь, — прибавил маршал громким голосом.

— В этот день, граф де Сен-Жермен, — сказал Людовик XV, — я исполню просьбу, с которой вы обратитесь ко мне.

— Вот будущее, государь, — продолжал Сен-Жермен, — а теперь вот и настоящее!

Золотые облака окружили великолепную картину, и свет тотчас погас.

Наступило продолжительное молчание. Тучи разошлись, и в комнате со стенами, совершенно позолоченными, показалась большая ванна из черного мрамора. Ванна стояла таким образом, что можно было видеть ее содержимое. В этой ванне была красная жидкость — кровь.

В нескольких шагах от этой ванны лежало тело молодой девушки со вскрытыми венами и с широкой раной в груди.

Человек с большими усами, во всем похожий на того, который в первой картине выскочил из особняка Субиз и напал на молодую девушку, стоял возле тела и собирал в вазу человеческую кровь, которую затем выливал в ванну. В этой ванне, погрузившись по шею, сидел другой человек. Его голова была отчетливо видна.

Крик ужаса и негодования раздался в зале: в человеке, сидящем в ванне, присутствующие узнали графа де Шароле. Свет исчез, страшная картина пропала, потом пламя пробежало у потолка и зажгло постепенно все свечи.

Яркий огонь, осветив столовую, как будто возвратил к жизни всех, сидевших за столом. Вздох облегчения вырвался из уст присутствующих. Сен-Жермен, стоявший напротив короля, низко ему поклонился.

— Государь, — сказал он, — духи ответили.

Король был очень бледен, и молния негодования сверкала в его глазах.

— Вы, Шароле! Вы? — воскликнул король, бросив на графа сверкающий взгляд.

— Государь! — ответил принц Бурбон. — Или этот человек сумасшедший, и тогда надо его простить, или он насмехается над вашим величеством, и тогда надо его наказать.

— Поклянитесь вашей честью, принц, — сказал граф де Сен-Жермен, — что обвинение несправедливо, и тогда я признаю себя или сумасшедшим, или гнусным лжецом.

— Мне нечего отвечать на эти слова, — надменно заявил граф.

— Почему же?

— Потому что я не желаю принимать участия в шарлатанстве.

— Я исполнял приказание короля, — возразил Сен-Жермен. — Я сожалею, что дух явился в вашем облике, но духи не ошибаются никогда.

— Государь! — обратился граф де Шароле к королю. — Этот человек забывает, с кем говорит.

— Я с вами не согласен, — сказал король тоном, который заставил побледнеть присутствовавших. — Граф де Сен-Жермен не забывает, с кем говорит, он напоминает вам приказание, которое я ему отдал.

— Но к чему это обвинение?

— Справедливо оно или ложно — вот в чем вопрос. Вы должны ответить на него.

— Я повторяю, — продолжал Сен-Жермен угрожающим тоном, — пусть его высочество поклянется честью принца, что он не принимал ванны из человеческой крови, и я объявлю себя самым презренным из людей, и пусть меня накажут пыткой.

Наступило молчание. Обвинение Сен-Жермена было сформулировано предельно точно, все взгляды обратились на принца крови, и так как он был всеми ненавидим, то взгляды эти выражали скорее любопытство, чем сочувствие.

Де Шароле упорно молчал. Он ел вареные фрукты, лежавшие на его тарелке, по-видимому, нисколько не смущаясь из-за возникшей ситуации, становившейся весьма натянутой, если судить по выражению лиц гостей и по пристальному взгляду Людовика XV.

— Ну, что вы скажете? — сухо спросил король.

— Ничего, кроме того, государь, что, если бы подобная шутка происходила в другом доме, а не в королевском, тот, кто отважился на нее, был бы наказан по заслугам.

Шароле обвел взглядом присутствующих. По выражению их лиц он понял, о чем думали гости короля. Глаза опускались, люди отворачивались от его взгляда. Он медленно встал и, демонстрируя надменное достоинство, которое внушало ему как принцу крови уверенность в безнаказанности, сказал:

— Я прошу позволения у вашего величества удалиться. Терпеть подобное положение даже в королевском доме такому человеку, как я, невозможно!

— В Шуази нет этикета, — отвечал король, — каждый может спокойно располагать своим временем и поступками. Оставайтесь, уходите, делайте, что вам угодно.

Шароле низко поклонился и сделал шаг, чтобы выйти. В эту минуту раздался звонок. Паж Ростен подошел к секретному отверстию, пробитому в стене, раскрыл его и взял бумагу, сложенную в виде письма, которую ему подали оттуда. Он посмотрел на адрес и подал письмо маркизу д’Аржансону.

Министр сорвал печать, быстро прочел, встал, подошел к королю и подал ему письмо.

Король прочел, в свою очередь, и сделал резкое движение. Все это произошло так быстро, что граф де Шароле еще не успел дойти до двери.

— Месье де Шароле! — позвал Людовик XV. Принц обернулся. Король подал ему письмо.

— Прочтите, — приказал он. Шароле пробежал письмо глазами.

— Оно адресовано вам! — продолжал король.

Шароле ничего не ответил, поклонился и вышел, бросив на Сен-Жермена взгляд, исполненный бешенства и угрозы. Едва дверь закрылась за принцем, как все взгляды обратились на графа де Сен-Жермена, который, по-видимому, чего-то ждал.

Король встал и подал руку маркизе Помпадур. Ужин был окончен.

VIII Совет четырех

Король увел маркиза д'Аржансона в свой кабинет. Маркиза Помпадур и герцог Ришелье последовали за ними по приглашению Людовика. Король держал в руке письмо, которое ему передал маркиз д'Аржансон.

— Сомнений больше нет, — сказал он с гневом, — все это правда! Подобные мерзости совершает принц моего дома! Я не оставлю подобных преступлений безнаказанными!

Он протянул руку к шнурку звонка.

— Государь, — сказала маркиза Помпадур, становясь перед королем и не допуская его к звонку, — умоляю вас: подумайте, прежде чем отдадите приказание.

— Но это ужасно! — возмущался король, сложив руки с выражением негодования. — Чудовище! Мало того, что он стрелял в людей, как в дичь на охоте. Я прикажу генеральному прокурору возбудить против него уголовное дело, пусть его судят.

— Государь! — вскричала маркиза де Помпадур, все еще не допуская короля к звонку. — Он — Бурбон!

— Это не Бурбон, не француз, не человек, — возразил король, — это хищный зверь, от которого следует избавить человечество.

Король хотел в третий раз позвонить, чтобы отдать приказание, но Ришелье, маркиза де Помпадур и д'Аржансон стали его уговаривать не действовать так поспешно.

— Государь, — сказал Ришелье, — надо все тщательно обдумать, прежде чем наказывать члена королевской фамилии.

— Подобная мера, — прибавил д'Аржансон, — нежелательна и даже опасна в настоящий момент, когда начинается война. Одни, защищая принца, будут обвинять ваше величество; другие, сочтя принца виновным, употребят все усилия, чтобы опозорить королевскую фамилию.

— Маркиз прав, — сказала маркиза де Помпадур.

— Нельзя же оставлять безнаказанными такие преступления, — возразил король, — разве я не должен защищать бедных детей и несчастных девушек?

— Их защищать необходимо, государь.

— Что же делать, маркиз?

— Предоставить решение частному совету, государь, и действовать после совещания, — ответил маркиз д'Аржансон.

— Правильно, — подтвердила маркиза Помпадур.

— Это, очевидно, самое благоразумное решение, — прибавил Ришелье.

Король размышлял.

— Завтра, — продолжал он, — я передам это дело совету.

— Ах, государь! — вскричала маркиза де Помпадур. — Вы действительно Возлюбленный.

— Я желаю и впредь им быть, — ответил Людовик, любезно целуя руку прелестной маркизы.

— Ваши желания давно исполнены, государь.

— И вы имеете полное право разделить это мое прозвище, потому что вы также возлюбленная!

— Как мне нравится этот замок! — сказала маркиза де Помпадур. — Шуази будет для меня всегда приятнейшим домом, а Сенарский лес — восхитительным местом прогулок.

— И местом сладостных воспоминаний.

— О! Только одно воспоминание печально, — сказала маркиза со вздохом.

— Какое?

— О той охоте, когда бешеный кабан бросился на вашу лошадь, государь, и на вас.

— Помню, помню.

— Мне все еще видится эта кошмарная сцена.

— Вы разве присутствовали при ней?

— Да, государь.

— Где же вы были?

— В павильоне Круа-Фонтан, — отвечала маркиза, кокетливо улыбаясь.

— Я вспоминаю. Когда я отдыхал, мне привиделся прекрасный сон.

Король наклонился и опять поцеловал руку маркизы.

— Стало быть, вы были в павильоне Круа-Фонтан, когда кабан бросился на меня? — продолжал он.

— Да, государь, я никогда не забуду этой минуты, потому что, когда я увидела, что вам грозит опасность, жизнь вдруг остановилась во мне. Если бы кабан ударил вас, государь, я упала бы замертво.

— Дорогая маркиза!

— О! Как я благословляю преданность человека, так храбро сразившего бешеного зверя!

— Кроме преданности, этот человек показал свое хладнокровие, ловкость и недюжинную силу.

— Он не дал нам времени прийти на помощь королю, — сказал Ришелье.

— Но, — продолжала маркиза, — я хотела бы знать, кто такой этот граф де Сен-Жермен, который знает все, видит все, слышит все, которому более пятисот лет, который говорил с королями, проехал всю вселенную и творит чудеса?

— Это в самом деле очень странный человек! — сказал король. — Как объяснить то, что происходило только что за ужином?

— Это трудно, — сказал Ришелье, — если бы это происходило у него, то было бы понятнее; но здесь, в Шуази, в жилище короля, он не мог заранее что-то расположить в столовой — какие-либо приспособления…

— Конечно, — подтвердил д'Аржансон.

— По-вашему, он необыкновенно образован?

— Я думаю, государь. Он, безусловно, большой ученый!

— И действительно живет так долго, как утверждает?

— По-видимому, да.

Маркиза Помпадур лукаво улыбнулась.

— Этот человек мог бы принести огромную пользу, — сказала она.

— Страннее всего то, — прибавил д'Аржансон, — что он не требует ничего и признается, что так богат, как только может пожелать человек.

— Я этому верю, — сказала маркиза, — потому что он умеет делать золото, увеличивать жемчуг и очищать бриллианты.

— К тому же говорит на всех языках, — прибавил Ришелье.

Король, взяв под руку маркизу, направился в залу.

IX Отъезд

В Шуази король удалялся в свои апартаменты в одиннадцать часов. Церемонии никакой не было, и все гости расходились по своим комнатам, а те, кто не имел апартаментов в замке, садились в экипажи и возвращались в Париж.

Маркиз д'Аржансон имел комнату в Шуази, но в этот вечер он не воспользовался данным преимуществом. Он должен был вернуться в Париж, чтобы заняться отправкой полков, поскольку резервы армии маршала Саксонского должны были присоединиться к войскам до приезда короля. В четверть двенадцатого два экипажа стояли на дворе замка. Впереди этих экипажей находился пикет кавалергардов в парадных мундирах с бригадиром во главе. Два человека спускались, разговаривая, со ступеней крыльца. Тотчас один из экипажей подъехал к крыльцу. Лакей открыл дверцу.

— Вы не со мной, Сен-Жермен? — спросил д'Аржансон своего спутника.

— Нет, вы возвращаетесь в Париж, а я еду в Брюнуа.

— К Парису?

— Да, это один из моих банкиров, и он взял с меня обещание провести у него сегодняшнюю ночь и завтрашний день.

— Располагайте собой завтра только до трех часов.

— А позже?

— Окажите мне честь и дружбу быть у меня.

— Вы хотите поговорить со мной?

— Да, завтра, в четыре часа, непременно.

— Я буду у вас.

— Благодарю.

Они пожали друг другу руки. Д'Аржансон встал на подножку кареты и, не выпуская руки графа, добавил:

— Вы должны быть довольны, дорогой граф. Не думаю, чтобы вы могли желать себе более блестящего вступления в свет. Через сорок восемь часов ваше имя будет у всех на устах. Король хочет видеть вас снова, маркиза де Помпадур находит вас очаровательным — это триумф!

Сен-Жермен улыбнулся и промолчал; д'Аржансон в последний раз пожал ему руку и сел в карету, которая быстро покатилась с конвоем кавалергардов.

Подъехала вторая карета, Сен-Жермен вскочил в нее. Выехав из Шуази, карета графа повернула направо по дороге в Монжерон.

Ночь была темная. Прошло четверть часа после того, как карета отправилась в путь, когда раздалось пение петуха. Карета тут же остановилась, дверца отворилась, и человек, вышедший из леса, сел в нее; лошади тотчас поскакали галопом.

— Ну что? — спросил незнакомец из леса, устраиваясь на передней скамейке.

— Тот, кто пытался убить Сабину, русский князь Тропадский.

— Вы в этом уверены?

— Сегодня я в этом убедился окончательно.

— Все удалось?

— Бесподобно.

— Король доволен?

— В восхищении.

— Я хорошо приготовил все, хорошо исполнил ваши приказания?

— Любезный В, я сам не смог бы сделать лучше — этим сказано все.

— Так это князь? — продолжал В после некоторого молчания.

— Да.

— Стало быть, это он похитил Нисетту и убил ее?

— О нет! Женщина в ее платье, найденная в карете в Сене, не Нисетта, а какая-то неизвестная, обезображенная специально, чтобы обмануть нас.

— Я сам так полагал…

— Нисетта, вероятно, умерла, но не таким образом. Да, она наверняка умерла… если только…

Сен-Жермен замолчал.

— Если только что? — спросил В.

— Если только князь не решил оставить ее как заложницу в своих руках. Но если она и жива, она не в Париже.

Сен-Жермен печально покачал головой.

— Чудо, что Сабина сумела спастись на этот раз! — сказал он.

— «Кукареку!» — донеслось из леса.

Карета доехала до Сенарского леса. В наклонился и посмотрел в окно. Всадник скакал во всю прыть.

— Черный Петух! — сказал В.

— Расспросите его, — сказал граф.

В подался вперед. Всадник остановился у дверцы.

— Где Шароле? — спросил он.

— В Буасси-Сен-Леже, в первом доме налево по Шарантонской дороге, — ответил Черный Петух.

— А его карета?

— Вернулась пустая в Париж.

В обернулся к Сен-Жермену.

— В Монжеронский домик! — приказал тот поспешно.

Наступила полночь. В этот самый час в Буасси-Сен-Леже, в том самом доме, на который указал Черный Петух, два человека не спеша прохаживались по темной аллее сада и тихо беседовали.

— Этот человек должен обязательно погибнуть, — говорил один из собеседников.

— Он погибнет! — отвечал другой. — Он будет побежден, разбит, уничтожен!

— А де Шароле?

— Будет мне служить так, как я захочу.

— Где Нисетта?

— Она там, где и должна пребывать.

— Что делать с Сабиной?

— Когда брат ее уедет, а он уезжает завтра, она опять попадет в наши руки и на этот раз не спасется!

— А он сам?

— Умрет под пыткой!

— Мы восторжествуем!

— Восторжествуем! Двадцать лет назад я поклялся в этом на могиле, из которой ты меня вытащил и возвратил к жизни и мщению!

X Привал

На дороге из Валансьен в Турне в первых числах мая виднелись тысячи мундиров, лошадей, пушек, повозок, телег — это двигалась французская армия, отправлявшаяся на войну.

День был чудный, небо безоблачно, вся окрестность имела яркий изумрудный оттенок, свойственный весне.

Раздалась команда:

— Стой!

Отряд немедленно остановился. Сержант Тюлип, шедший впереди, желая, чтобы его люди несколько часов отдохнули, направил их в близлежащий лесок.

Через несколько минут после того, как отряд вошел в лес, был разведен огонь, и солдаты в ожидании завтрака разлеглись на траве.

По дороге, которую только что оставили французские лейб-гвардейцы, проезжали фургоны, телеги, повозки.

— Э-эх! — сказал сержант со вздохом. — Как нам не хватает вина, а ведь оно вот в этих подвижных ящиках и находится.

— Это фургоны королевского дома, — заметил барабанщик.

— А под повозкой-то, глядите, корзина с бутылками! — воскликнула маркитантка Нанон, переглянувшись с сержантом.

Заинтересовавшая солдат повозка подъехала прямо к маленькому леску и вдруг остановилась.

— Слушай, Нанон, — сержант, подавая ей свою трубку, — ты ее сохранишь, если я завтра буду убит, не правда ли? — Затем, обращаясь к подъехавшим поставщикам — фуражирам королевского дома, сказал: — Кстати, в качестве кого следуете вы за армией?

— Я поставщик одежды, — ответил Рупар, — поставляю рубашки и панталоны.

— А ваша супруга сопровождает вас?

— Как видите.

— А вы, сударыня? — обратился он к Арманде Жонсьер.

— Я торгую духами, — отвечала та.

— На войне не пользуются духами, мадам!

— Я не еду торговать.

— У вас увеселительная прогулка?

— Я провожаю молодую девушку, которая едет с отцом.

— Дочь солдата?

— Нет, дочь королевского парикмахера Даже.

— И парикмахер едет с армией? — удивилась Нанон.

— Конечно, поскольку едет король.

— Вот оно как, — сказал сержант, — но зачем же парикмахер взял с собой дочь?

— Она захотела повидаться с братом, который служит солдатом, — ответила Урсула Рупар.

— В каком полку? — спросил сержант Тюлип.

— В гренадерском, в роте графа д'Отроша.

— В роте графа д'Отроша? Я вчера поила его солдат, — сказала Нанон.

— Значит, вы видели Ролана? Высокий, красивый, стройный, белокурый и очень печальный.

— Видела! Его товарищи рассказывают, что он все время молчит и желает, чтобы его убили. Должно быть, бедняга очень несчастлив, — вздохнула сердобольная Нанон.

— Ужасно! Он любил молодую девушку, с которой разлучился навсегда, но, для того чтобы все понять хорошенько, вам надо узнать всю его историю.

— Расскажите скорее! — вскричала Нанон. — Мне так интересно!

— Это грустная история, — продолжала Арманда. — У Даже, королевского парикмахера, двое детей: сын Ролан и дочь Сабина. У Ролана был друг, которого звали Жильбером, а у Жильбера сестра Нисетта. Ну, Жильбер полюбил Сабину, а Ролан — Нисетту.

— Как это мило! Друзья становились братьями!

— Обе свадьбы были не за горами, когда Сабину едва не убили…

— Кто же?

— Это осталось тайной. Она была очень слаба, но выздоровела, и свадьбы опять были назначены. Однажды ночью, возвращаясь с бала в ратуше, где Сабина и Нисетта видели короля, который был к ним милостив, они были увезены в экипаже. Сабина сумела выпрыгнуть, а Нисетта так и пропала.

— Кто же ее похитил?

— Неизвестно.

— И она до сих пор не найдена?

— Ее тело нашли в Сене. Карета, в которой ее увезли, верно, свалилась в воду, и Нисетта утонула.

— Ах, какое несчастье! И давно это случилось?

— Месяца два назад. Ролан в отчаянии. Его горе так велико, что он решил оставить Париж и, не желая стать самоубийцей, добровольно пошел в солдаты. Он поклялся, что его убьют в первом же сражении.

— Что ж, это нетрудно…

— Да, — сказал сержант, — но когда он попадет под огонь, то станет защищаться и не даст себя убить. Он забудет обо всем и будет думать только о славе.

— Да услышит вас Бог! — сказала Арманда. — Я не смею на это надеяться. Разумеется, Сабина и Жильбер и не думают теперь о свадьбе. Когда Ролан отправился на войну, а Даже получил приказание сопровождать короля, Сабина также захотела ехать. «Так как брат мой хочет умереть, — говорила она, — я хочу быть с ним до последнего часа; если его принесут раненого, я хочу ухаживать за ним и принять его последний вздох».

Решимость Сабины непоколебима. Жильбер был в отъезде. Он не отказывается от надежды и говорит, что не узнал в трупе, найденном в Сене, свою сестру, и теперь прилагает силы, чтобы отыскать ее. Сабина уговорила меня поехать с ней. Она была больна и опечалена, ей нужны забота и утешение… Я все бросила и поехала с ней.

— Ах, какая же вы добры! — с волнением сказала Нанон. — Позвольте мне поцеловать вас. — И она поцеловала Арманду.

— Вы знаете, — сказал Фанфан Тюлип, — если вам понадоблюсь когда-нибудь я или кто-нибудь из моих людей, скажите лишь слово, и мы готовы ради вас дать себя разрубить на части.

— И все мы! — прибавил Бель-Авуар.

— Но где же несчастная Сабина? — спросила Нанон.

— Она осталась в Сент-Амане. Она так больна, что не смогла продолжить путь. Я хотела остаться с ней, но она слезно умоляла меня следовать за армией, чтобы повидаться с ее братом. «Вы узнаете, когда будет сражение, — сказала она мне, — поклянитесь, что дадите мне знать накануне. Я вам доверяю. Я буду беречь себя и отдыхать до тех пор». Я дала клятву, которую она требовала. «Мой отец приедет послезавтра с королем, — прибавила она, — и я его увижу. Если я буду здорова, он привезет меня к вам, если нет, останусь здесь, но вы следуйте за армией и ежедневно встречайтесь с Роланом».

Я обещала сделать все, о чем она просила, и поехала с моей подругой Урсулой и ее мужем. Мы выехали сегодня ночью из Сент-Амана.

— Жаль, что этот молодой человек не служит в нашей роте! — сказал Тюлип.

— Бедный молодой человек! Бедные девушки! Бедное семейство! — сказала Нанон с горестным выражением.

В эту минуту в долине послышался звук барабанов и труб.

— Трубят сбор. Нам пора отправляться дальше! К счастью, мы уже пообедали, — сказал сержант.

Солдаты встали; время привала кончилось, и вся армия опять отправлялась в путь. Однако поезд военных комиссаров еще не тронулся, он должен был ждать, пока пройдут полки. Рупар подошел к жене.

— Желаю вам счастья! — закричал сержант. — А после сражения мы позавтракаем вместе.

Нанон пожала руку Арманды и еще раз поцеловала молодую женщину.

— Я маркитантка французских лейб-гвардейцев, — сказала Нанон, с нежностью смотря на Арманду, — если я могу быть чем-либо полезной бедной молодой девушке или ее отцу, полагайтесь на меня, как на саму себя! Слышите? Во время сражения я могу быть вам очень полезна.

— О да! — сказала растроганная Арманда.

— Я расскажу о вас маркитантке гренадеров, она моя приятельница, притом гренадеры и лейб-гвардейцы всегда сражаются рядом.

— Вы понаблюдаете за Роланом во время сражения?

— Обещаю вам. Я прежде увижусь с вами и отведу в такое место, где вас смогу тотчас найти в случае, если он будет ранен.

— Позвольте еще раз поцеловать вас, — сказала Арманда со слезами на глазах.

— От всего сердца!

Обе молодые женщины обнялись и поцеловались с волнением.

— Садись, Арманда, — закричала Урсула.

— Отряд, стройся! — скомандовал Тюлип.

XI Ночь на 10 мая

На правом берегу реки Шельды, в той части равнины, которая расположена между селением Антуань и лесом Барри и в центре которой находится деревушка Фонтенуа, расположились две трети французской армии, а одна треть занимала весь левый берег. Сообщение между обоими берегами обеспечивал быстро возведенный мост, довольно широкий, так что и кавалерия, и артиллерия свободно проходили по нему. Этот мост построили у местечка Калонь, что на левом берегу. Было десять часов вечера 9 мая 1745 года.

В обоих лагерях все огни были погашены, чтобы неприятель не мог видеть, что там происходит. Царила глубокая тишина. Только часовые и передовые посты бодрствовали, вся армия подкрепляла сном свои силы, которые скоро ей должны были пригодиться.

И лишь в Калони светилось несколько окон. Перед дверью дома у самого моста расположилась группа неподвижных и безмолвных солдат. Это были лейб-гвардейцы. Лошади их были привязаны к кольцам, вбитым в стену дома. Пять лакеев водили шагом пять других лошадей взад и вперед по берегу реки, не отходя далеко от дома. Два человека, облокотившись о перила моста, тихо разговаривали.

— Вы торопились приехать, Таванн, — говорил один.

— Я загнал трех лошадей, дорогой Креки, но я загнал бы и десять, чтобы успеть вовремя. Черт побери! Если бы начали драку без меня, я бы никогда себе этого не простил.

— Вот и король! — сказал Креки.

Король появился на пороге дома. Лакеи немедленно подвели лошадей для короля, дофина, принцев и королевской свиты.

Маршал Саксонский также подошел к королю. Он, казалось, передвигался с трудом.

— Останьтесь, дорогой Мориц, — сказал Людовик XV, вложив ногу в стремя.

— Я сопровождаю короля, — отвечал маршал.

В это время подвели лошадь Морицу Саксонскому.

— Останьтесь, вам не стоит ехать, — повторил Людовик.

— Я сожалею, ваше величество, что вынужден ослушаться вашего приказания, — ответил Мориц, — но я вас не оставлю.

— Поступайте, как вам угодно, — улыбаясь сказал король, — вы здесь командующий!

Король, дофин, маршал, принцы и свита сели на лошадей. Мориц ехал с левой, а дофин с правой стороны короля. Подъехали к мосту.

— Ваше величество, мы сейчас не будем переезжать через мост, а двинемся вдоль левого берега Шельды и осмотрим резервы, а затем уже — действующую армию.

— Приказывайте, маршал, мы повинуемся.

Мориц приблизился к королю.

— Государь, — сказал он ему тихо, — отпустите гвардейцев, здесь посреди лагеря делать им нечего, как и большей части окружающей вас свиты.

— Это почему?

— Так как вы, государь, хотите осмотреть резервы, то очень важно, чтобы никто не узнал о вашем приближении. Тогда только мы застанем войска, пикеты, часовых и форпосты в том состоянии, в котором они обыкновенно находятся.

Король согласился с доводами маршала. Он подозвал к себе начальника гвардейцев. Через несколько минут все гвардейцы вошли в дом, который уже два дня был местопребыванием короля.

Затем, обращаясь к свите, король сказал:

— Господа, сегодня вы больше мне не нужны. Я оставляю при себе только де Конти, Ноайля, Ришелье, Граммона, Креки, Таванна и д'Аржансона.

Король, имея по правую руку дофина, а по левую Морица, ехал шагом по дороге, внимательно все осматривая. За ним следовали де Конти и министр д'Аржансон, далее — Ноайль, Ришелье, Граммон, Креки и Таванн.

Этот маленький отряд доехал до последнего дома в Калони, повернул налево и направился вверх по течению Шельды. Здесь были расположены 6000 человек. Всюду был образцовый порядок.

— Государь, — говорил маршал, — самым необходимым на войне является план отступления в случае неудачи. На случай поражения полководец должен обеспечить отход и возможность легко собрать рассеянные войска.

— Весьма предусмотрительно, — заметил король.

— Битва произойдет на другом берегу Шельды, — продолжал Мориц. — Река — непреодолимое препятствие, и мы имеем только один мост, по которому можем через нее переправляться. Я приказал обеспечить прикрытие моста. Во время сражения вы будете на том берегу, но в случае опасности вы, ваше величество, и дофин можете без риска отступить по этому мосту.

— Что это виднеется вдали, в конце лагеря на берегу Шельды?

— Это батарея из шести орудий.

— Почему она находится здесь? С той стороны нам нечего бояться неприятеля, а его переход через реку невозможен.

— Да, государь, но, напротив, по другую сторону реки, находится селение Антуань, в которое упирается правое крыло нашей армии. Между этим селением и рекой начинается долина, где неприятель может обойти наше правое крыло. Поэтому я и поставил батарею, которая ему помешает это выполнить.

— Это вами хорошо предусмотрено.

— Теперь, государь, мы переправимся на тот берег и осмотрим Фонтенуа, Антуань и лес Барри.

Маленький отряд повернул и направился к мосту.

Приближаясь к мосту, король увидел по другую сторону деревни многочисленные огни. Это был бивуак фуражиров армии.

— Там танцуют! — сказал дофин.

Молодой принц — дофину было тогда шестнадцать лет — был прав. Звуки флейты и скрипки раздавались за деревянным забором, и на земле виднелись тени танцующих.

— Там дают бал! — воскликнул герцог Ришелье.

— Это, должно быть, танцуют парижские буржуа, — сказал Людовик XV.

— Скорее всего, государь. Только они способны плясать так весело накануне битвы.

— Государь, вас могут узнать, — предупредил маршал.

Король хотел отъехать, но было уже поздно: к всадникам подошли несколько человек, и около Людовика XV с неимоверной быстротой собралась толпа, намеревавшаяся, как обычно, громкими криками, приветствовать монарха.

— Молчать! — приказал маршал Саксонский, вскинув вверх свою обнаженную шпагу.

Крик замер у всех на устах. Послышался ропот. Тогда маршал сказал:

— Не кричите! Король вам это запрещает.

Затем, видя, что окружающие недоумевают, почему им запретили приветствовать своего возлюбленного государя, маршал пояснил:

— Друзья, я запретил вам приветствовать его величество, чтобы не привлечь внимания наших неприятелей к его особе.

В эту минуту из толпы выбежала женщина и бросилась на колени перед королем.

— Государь! — сказала она. — Окажите мне милость.

Эта женщина, стоявшая на коленях со сложенными руками, умоляющим взглядом и мокрым от слез лицом, была Арманда Жонсьер.

Людовик с удивлением посмотрел на нее.

— Встаньте и скажите мне, какой милости вы просите.

— Для себя ничего. Дело идет об одной молодой девушке, которую ваше величество знает, о дочери Даже; она теперь в Сент-Амане.

— Помню, Даже мне говорил.

— Но он не мог сказать вашему величеству того, чего не знает сам. Он не знает, что бедная Сабина очень больна, настолько больна, что вчера не могла ни ходить, ни сидеть на лошади. Между тем она хочет сюда приехать, она знает, что произойдет сражение и что ее брат ищет смерти. Она также хочет умереть, если не приедет в последний раз взглянуть на Ролана.

— Даже поведал мне о всех своих бедах, — сказал Людовик, — но что же я могу сделать?

— Я хотела сегодня ехать в Сент-Аман, чтобы привезти Сабину.

— Кто вам мешает?

— Артиллеристы реквизировали наших лошадей, кроме того, в экипаже запрещено выезжать отсюда, потому я прошу вас, государь, разрешить мне съездить за Сабиной.

— Когда вы хотите выехать?

— Немедленно, государь, если позволите.

— Я позволяю и отдам распоряжение.

Слышавший этот разговор Таванн подъехал к королю.

— Государь, — сказал он, — я очень переживаю за эту Сабину Даже и был бы рад исполнить приказания, какие вам угодно будет дать.

— Хорошо, виконт. Пусть сейчас заложат одну из моих карет, и пусть эта дама в нее сядет и под хорошим конвоем немедленно отправится в Сент-Аман. Она привезет дочь Даже и поместит ее в доме, который я занимаю в местечке Калонь. Комнату Сабине отведет Бине.

— Государь… — Арманда подняла благодарственно сложенные руки к королю.

— Пейрони! — позвал Людовик XV.

— Государь, я здесь, — отозвался хирург, подъезжая к королю.

— Поезжайте в Сент-Аман.

— Простите, но я должен вас ослушаться!

— В чем дело? — спросил государь. Пейрони оставался бесстрастен.

— Государь, — сказал он просто, — я оставлю вас только после сражения, до того времени я не потеряю вас из виду ни на одну минуту.

Король улыбнулся, он понимал всю преданность, какая заключалась в этом упорстве хирурга, в минуту опасности не желавшего расстаться с ним.

— Но девушка больна, — продолжал Людовик, — ей нужен уход.

— Она будет его иметь: я прикажу одному из моих помощников ехать в Сент-Аман с этой дамой.

Король сделал знак одобрения.

— Любезный Таванн, — сказал маршал, — если вы хотите заняться этим делом, потрудитесь выбрать конвой из легкой конницы, которая стоит у входа в Калонь, прибавьте трех лейб-гвардейцев и сержанта, который сядет на запятки кареты, из тех, которые в эту ночь дежурят у дома короля. Сержант знает ночной пароль.

Таванн ускакал галопом.

Король сделал рукой дружеский знак окружавшим его, после чего поехал с дофином, маршалом и сопровождавшими его вельможами на улицу, начинавшуюся у моста.

— Да здравствует король! — тихо повторила толпа.

Люди стояли неподвижно, устремив глаза на маленький отряд, исчезнувший в темноте. Арманда и Урсула радостно бросились друг другу на шею.

— О! — вскричала Арманда. — Как подходит королю имя Возлюбленный.

— Вы едете?

— Не теряя ни минуты!

— Бедная милая Сабина! Это послужит для нее утешением.

— Да, и притом я страшно боялась оставить ее там одну.

— Она так больна!

— Не только поэтому.

— Почему же еще?

— Сегодня утром, когда я покидала Сабину, я встретила там человека такой подозрительной наружности, с таким порочным лицом, что испугалась, потому что этот тип не спускал глаз с дома Сабины.

— Кто же это мог быть, Арманда?

— Не знаю, но только у меня сердце сжалось при виде его.

— К счастью, вы едете в карете короля, опасности нет.

— И притом у меня будет конвой.

— Которым буду командовать я, — сказал громкий голос.

— Ах, господин Тюлип!

Это действительно был сержант, вышедший из-под деревянного навеса, где он до сих пор скрывался.

— Вы были тут? — спросил Рупар. — И вы не пришли взглянуть на короля?

— С королем был маршал, потому я и не вышел, чтобы он меня не заметил…

— А, вы боитесь маршала?

— Нет, но я сегодня дежурный в Калони и незаметно улизнул, чтобы полюбезничать с милыми парижанками. Если бы маршал меня увидел, то узнал бы, а если бы он меня узнал, то наказал бы непременно! Я знаю маршала, и он меня знает. Он наверняка определил бы меня в резерв. Сержант Тюлип в резерве в день сражения! Черт побери! Знаете, мадам, я предпочел бы лучше проглотить свою саблю, чем стерпеть такое!

— Так вы спрятались?

— Да. А теперь я поеду за девушкой вместе с вами, мадам Арманда, и, если вдруг мы встретим на дороге человека, о котором вы говорили, я разрежу его так проворно, как цыпленка, которым мы угощались сегодня.

Окончив эту речь, Тюлипсделал пируэт, стал в третью позицию и исчез.

XII Ночной осмотр

Король со своим конвоем переехал через мост.

— Государь, — сказал маршал, — мои сведения точны. У неприятеля 55 000 человек, в том числе 20 батальонов и 26 эскадронов англичан, 5 батальонов и 16 эскадронов ганноверцев под начальством герцога Кумберлендского. Затем корпус голландцев, под начальством принца Вальдека, состоящий из 4 эскадронов и 26 батальонов и, наконец, 4 эскадрона конницы австрийской и 4 эскадрона гусаров венгерских, под начальством генерала Кенигдека.

— Итак, армия неприятелей, — сказал король, — состоит…

— Из 55 000 человек.

— Следовательно, наша армия многочисленнее? — сказал с радостью дофин.

— И да, и нет. Численность всей нашей армии составляет 70 000, но из них 18 000 находятся под Турне, а 6000 оставлены на границах Франции, — пояснил маршал.

— Следовательно, у нас на 9000 меньше? — спросил король.

— Но они французы! — воскликнул дофин.

— И притом ими командует полководец, покрытый лаврами побед, — сказал король. — Я предпочту иметь армию на 9000 меньше, но во главе этой армии — Морица Саксонского.

Правый рубеж леса Барри был защищен двумя редутами. Фонтенуа также прикрывали многочисленные редуты.

Маршал показывал дорогу королю. Они ехали среди спящих солдат. Офицеры и солдаты спали в мундирах, в полном вооружении, не снимая рук с ружей и шпаг, кавалеристы лежали на траве, их лошади были привязаны к пикам, воткнутым в землю. Артиллеристы храпели на лафетах пушек, ядра лежали у их ног. Саперы, пионеры — словом, все солдаты инженерного корпуса, который Вобан основал шестьдесят лет назад, спали на земле, в вырытых накануне траншеях. Там и сям виднелись палатки генералов. Вдруг в лесной тишине раздался легкий шум.

— Кто идет? — послышался голос.

Дуло мушкета чернело в полумраке. Маршал сделал знак королю и дофину оставаться неподвижными, не отвечать и сделал два шага вперед.

— Кто идет? — повторил тот же голос.

Послышался звук взводимого курка. Маршал, все не отвечая, ехал вперед…

— Кто идет? — спросил голос в третий раз.

Дуло мушкета быстро опустилось и застыло на уровне груди маршала.

— Офицер, — ответил Мориц Саксонский.

— Стойте! Если вы сделаете еще шаг, будь вы сам маршал, я пошлю вам пулю в лоб.

Не опуская ружья, грозное дуло которого было направлено в маршала, часовой громко крикнул:

— Сержант!

Сержант явился с четырьмя солдатами, которые держали ружья наготове.

— Езжайте сюда! — скомандовал сержант. Маршал подъехал и распахнул свой плащ.

— Монсеньор! — вскричал сержант и отдал честь. Французские гренадеры сделали то же самое. Часовой, неподвижно стоявший на своем посту, тоже отдал честь. Король, дофин, принц Конти, д'Аржансон подъехали, и маршал остановился перед часовым. Он пристально на него посмотрел.

— Если бы я не ответил в третий раз, ты бы выстрелил?

— Да, монсеньор, — ответил гренадер без сомнений.

— Как тебя зовут?

— Ролан Даже.

— Ролан Даже! — повторил король. Молодой гренадер вздрогнул и прошептал:

— Король.

Людовик XV подъехал к нему со словами:

— Вы сын моего верного слуги. Ваши горести приводят в отчаяние вашего отца. Ваша сестра находится в сильном отчаянии, и я приказал привезти ее из Сент-Амана. Приходите завтра в Калонь повидаться с отцом и сестрой.

— Государь, — отвечал Ролан, — моим утешением станет смерть за вас!

— Если вас сразит пуля, если вы будете убиты в сражении, то вы умрете так, как должен умереть солдат.

Ролан печально опустил голову.

— Месье Ролан, — продолжал Людовик XV. — Если вы не будете ни убиты, ни ранены, явитесь ко мне вечером после сражения — я приказываю вам.

Ролан низко поклонился.

— А, это вы, любезный д'Отрош? — продолжал король, видя, что к нему поспешно подъезжает гренадерский офицер.

— Государь, — отвечал молодой офицер, один из храбрейших в армии, — я безмерно счастлив видеть сегодня ваше величество.

— Почему же именно сегодня?

— Потому что послезавтра будет сражение, государь, и если я буду убит, то, по крайней мере, я расстанусь с жизнью, простившись с вашим величеством.

— Вы останетесь живы, д'Отрош: надо говорить не «прощайте», а «до свидания».

— Я не боюсь, государь, умереть в сражении, подобном тому, которое будет послезавтра. Но я был бы очень счастлив, если бы вы, государь, оказали мне последнюю милость!

— Какую?

— Разрешили поцеловать руку вашего величества.

Король сделал дружеский знак д'Отрошу, капитану французских гренадеров, и, внимательно осмотрев лес Барри, вернулся к тому месту, где его ждал конвой. Д'Отрош смотрел вслед удаляющемуся конвою.

«Король запрещает мне нарочно позволить себя убить», — подумал Ролан, опираясь на свой мушкет.

Объехав все редуты и центр армии, король достиг деревни Антуань, справа от которой также расположились войска. Антуань была укреплена еще лучше, чем лес Барри и Фонтенуа. Многочисленные пушки защищали редуты. Когда король осмотрел все, он протянул руку маршалу и сказал просто:

— Благодарю.

— Я исполнил свой долг, — ответил маршал, — теперь армии предстоит сделать все остальное.

— Она сделает.

— Я в этом не сомневаюсь, государь.

Всадники отправились обратно. На мосту король встретил Таванна, ожидавшего его.

— Ну что? — спросил король.

— Все приказания отданы и исполнены, государь, — отвечал виконт.

Король продолжал свой путь. Доехав до двери дома, который был у самого моста, он опять поклонился Морицу и сказал:

— Любезный маршал, этой ночью вы снова превозмогли ваши страдания, я на это согласился, но завтра — другое дело, я приказываю вам оставаться в постели целый день.

— Но, государь… — начал Мориц.

— Сражение будет только послезавтра, отдыхайте же — это необходимо. Это мнение Пейрони, и я так хочу!

Когда король говорил: «Я так хочу», надо было повиноваться. Маршал низко поклонился Людовику XV и в ту минуту, когда король входил в свою квартиру, направился через улицу в дом, находившийся напротив.

Войдя в большую комнату, он тяжело опустился в кресло, глубоко вздохнул, и его окружили слуги.

— Разденьте маршала и отнесите в постель, — приказал Пейрони, последовавший за маршалом по повелительному знаку короля.

— Что мне нужно делать? — спросил маршал.

— Я вам уже говорил: все или ничего!

— Если так, ничего!

— Это легко.

И Пейрони направился к двери со своей обыкновенной порывистостью, затем, перейдя улицу, вошел в дом, где жили король и дофин.

Людовик XV, отпустив всех его сопровождавших и оставшись наедине с Ришелье, открыл письменный стол и, взяв оттуда запечатанное письмо, сказал герцогу:

— Отправьте, дорогой герцог, немедленно это письмо по адресу. Пусть его передадут мадам де Помпадур в собственные руки.

— Государь, все будет исполнено в точности.

Он поклонился и вышел из апартаментов короля.

Было около полуночи, когда он оказался на темной и пустынной улице и быстро дошел до дома, который находился рядом с домом короля. В ту минуту, когда он переступил порог, лакей, открывший дверь, сказал:

— Вас кто-то ожидает.

— Кто? — спросил Ришелье.

— Господин, отказавшийся назвать свое имя.

— Где он?

— В гостиной.

Ришелье проворно взбежал по ступеням лестницы и, поднявшись на первый этаж, открыл дверь.

В комнате, освещенной двумя свечами и убого меблированной, сидел человек, закутанный в большой плащ. При виде Ришелье он встал, и плащ упал на спинку стула.

— Граф де Сен-Жермен! — воскликнул Ришелье с удивлением. — Когда вы приехали?

— Десять минут назад.

— Откуда вы?

— Из Парижа, герцог.

— Добро пожаловать, граф. Чему я обязан счастьем видеть вас?

— Этому письму, которое мне поручено передать вам в собственные руки.

Сен-Жермен подал Ришелье письмо, изящно сложенное, надушенное. Ришелье распечатал его.

— Письмо от мадам де Помпадур! — сказал он.

Он внимательно прочел письмо, потом, опустив руку, державшую его, пристально посмотрел на графа Сен-Жермена, лицо которого было бесстрастно.

— О! — сказал он с выражением великого удивления. — Она сама передала это письмо?

— Третьего дня вечером.

— И вы отправились в путь?

— Без промедления.

Ришелье, очевидно, размышлял.

— Во всяком случае, это будет великолепно, — сказал герцог.

— Безусловно, герцог.

— Простите мою нескромность. Почему она именно вам дала такое поручение?

— Потому, что она действует по моему совету.

— Очень хорошо, граф.

— И я не хотел посылать письмо мадам с курьером. Я взялся доставить его лично, чтобы в дороге обдумать все обстоятельства.

— Вы благоразумно поступили.

Ришелье опять погрузился в размышления и, протянув руку графу, сказал:

— Благодарю вас.

XIII Английский генерал

В то самое время, когда Ришелье, вернувшись к себе на квартиру, встретил графа де Сен-Жермена, этого загадочного человека, которым интересовалась вся Фракция, в низкой и узкой комнате, через два дома от того, что занимал герцог, происходило тайное совещание.

Граф де Шароле сидел в кресле у стола. Напротив него стоял человек высокого роста, широкоплечий, сложенный, как колосс. Голова этого человека имела угловатую форму, лицо было довольно красиво, густые волосы покрывали его голову, а огромные усы, длинные и густые, спускались ниже подбородка. Этот человек держал в руке бумаги.

— Это все? — сказал он.

— Да, — ответил граф Шароле и встал. — Когда вы вернетесь? — спросил он после непродолжительного молчания.

Человек улыбнулся и ответил:

— После поражения французской армии.

— А потом?

— Мы уедем, принц, мы окажемся в Варшаве через две недели: вы — на троне, а я на ступенях трона, и я первым закричу: «Да здравствует король!»

Лицо графа слегка покраснело от удовольствия, глаза его оживились.

— Князь, — сказал он, вставая, — вы не лжете?

— Зачем мне лгать? Вы мне нужны, а я нужен вам, стало быть, мы можем рассчитывать друг на друга.

Человек собрался встать и уйти.

— Куда вы идете? — спросил Шароле.

— Туда, куда я должен идти.

И он указал на бумаги.

— Мое имя не должно фигурировать во всем этом. Приходите завтра в девять вечера.

Князь вышел. Он спустился по лестнице с такой легкостью, что совершенно было невозможно слышать шум его шагов. В передней он открыл дверь ключом, который держал в руке, и выскользнул, как призрак.

Он прошел через сад до забора со стороны противоположной улицы, проворно перелез через забор и очутился в поле. Не сделал он и трех шагов, как перед ним возник силуэт человека.

Небольшого роста, худощавый человек сделал быстрое движение рукой, как немой, выражающий жестом свою мысль. Князь ответил точно так же. Безмолвный разговор был краток. Человек растворился во мраке.

Князь перешел поле и вошел в небольшой лес, находившийся слева от того места, где стоял обоз французской армии.

У третьего дерева он остановился. Послышался легкий треск, и мальчик, проворный, как обезьяна, соскользнул с ветвей дерева.

— Нынешней ночью в Сент-Аман! — просто сказал князь.

Ребенок, ничего не ответив, исчез. Князь продолжал свой путь. Он сделал большой крюк и приблизился к Шельде. Ночь была темная. Ивы, окаймлявшие берег, облегчали задачу этому человеку, желавшему скрыть свое присутствие. Князь прошел ниже леса Барри — он был на левом берегу между лесом и Турне. Огни осаждавших были видны.

Нагибаясь, чтобы пройти под ветвями ивы, князь спустился на берег Шельды. Берег реки здесь зарос тростником. Князь вошел в воду по колено, вытащил легкую лодку, скрытую в тростниковых зарослях, проворно сел в нее, взял весла и поплыл.

Луна, показавшаяся из-за облака, бросала на Шельду бледный серебристый отблеск. Лежа в узкой и длинной лодке, князь еще не выплыл из тростника. Пробираясь через его заросли как человек, прекрасно знающий дорогу, он двигался по воде, не производя ни малейшего колебания стеблей.

Дважды он останавливался, чтобы посмотреть на реку, а затем вновь продолжал свой путь через тростник.

Час ночи пробил на соборных часах Турне, и в тишине этот звук достиг того места, где остановилась лодка.

«Час! — подумал князь. — Пора на другой берег. Но как это опасно при свете луны, будь она неладна! Проклятые французы караулят на обоих берегах, при малейшей тревоге за мной погонятся, как за лисицей».

Размышляя, князь тихо и осторожно раздвинул тростник и взглянул на реку.

«А это еще что такое?»

Он заметил темное пятно, вырисовавшееся на поверхности воды. Эта масса, форму которой невозможно было различить, плыла по течению, крутясь вокруг себя при каждом встречаемом препятствии. Князь, раздвинув тростник, высунул голову, чтобы лучше рассмотреть. Темное пятно медленно подвигалось.

В месте, где стояла лодка, тростник сужал русло, и течение было сильнее, чем в открытой части реки: черная масса понеслась быстрее. Князь взял длинный багор со дна лодки и, зацепив эту массу, притянул к себе. Это оказался огромный мех для жидкостей, крепко связанный и герметически закрытый. Князь схватил его и хотел поместить в лодку, но мех оказался чересчур тяжел.

В эту минуту луна нырнула за тучу, которая, к сожалению, была небольшой, но князь решил, что должен воспользоваться благоприятной темнотой, которую ждал с таким нетерпением. Он толкнул мех в густой тростник.

— Течение теперь его не унесет, — пробормотал он, — На обратном пути я узнаю, что заключается в нем.

Он выехал из тростника и пересек реку почти по прямой линии. В тот момент, когда он достиг противоположного берега, луна вышла из-за тучи — еще ярче и серебристее, чем была.

Там, где князь причалил, оказалась небольшая, но довольно глубокая бухточка. Он спрятал в ней свою лодку, прыгнул на берег и осмотрелся вокруг. Справа тянулся лес Барри, слева простиралась большая равнина, на краю которой виднелся осажденный город Турне.

В уверенности, что ни одно человеческое существо не подсматривает за ним, князь сразу же пошел к стоявшей одиноко ферме, окруженной небольшим садом и забором. Калитка фермы была открыта, князь вошел. Едва он сделал несколько шагов по двору, как из конюшни вышел слуга, держа за узду оседланную лошадь. Князь вскочил на лошадь и выехал со двора, не говоря ни слова.

Оставив справа лес Барри, а слева Турне, он направился к Лезу — маленькой деревушке, составлявшей вершину треугольника, два другие угла которого были Турне и Фонтенуа.

Скоро на равнине показались палатки, пушки, солдаты в блестящих мундирах. Это был лагерь англо-голландской армии. В середине лагеря возвышалась палатка герцога Кумберлендского.

Эта часть союзной армии угрожала лесу Барри и Фонтенуа, другая часть, голландцы, под командованием принца Вальдека, угрожала Антуани. Австрийцы занимали центр.

В этих лагерях, так же как и во французском, все огни были погашены. Князь не замедлял аллюра своей лошади, напротив, он погонял ее. Вскоре он доехал до аванпостов. Там, как и в лесу Барри, не спали.

Князя окликнули по-английски, он ответил на том же языке, назвал пароль и въехал в лагерь. К нему навстречу вышел офицер. Князь сошел с лошади, дружески пожал руку офицеру, тот приказал солдату держать лошадь и взял князя под руку. Оба за пару минут дошли до палатки герцога Кумберлендского. Провожавший князя офицер был адъютантом герцога, и потому прошел беспрепятственно в его палатку.

Эта палатка была устроена с таким комфортом, о каком только может мечтать англичанин, любитель удобств, особенно в походное время. Три полотняные перегородки разделяли ее на столовую, гостиную и спальную.

Офицер попросил князя подождать в столовой и прошел в гостиную, служившую также кабинетом. Князь остался стоять среди множества офицеров главного штаба, наполнявших комнату. Взгляды всех присутствующих были устремлены на него, но он, по-видимому, не замечал этого внимания к своей персоне. Адъютант приподнял полотняную портьеру и сказал:

— Войдите!

Князь переступил порог и низко поклонился.

Герцогу Августу-Вильгельму Кумберлендскому было тогда всего двадцать четыре года. Третий сын короля английского Георга II, он целиком посвятил себя военному искусству и в 1743 году, в битве при Достингене, сражался возле своего отца. Назначенный главнокомандующим континентальной английской армии, он по своему званию, положению и могуществу был самым влиятельным из трех полководцев союзной армии. Высокий, стройный, с рыжими волосами, английский принц был настоящим потомком Эрнеста-Августа, принца Ганноверского, прозванного Геркулесом Белокурым.

Когда князь вошел в гостиную, герцог сидел на складном стуле перед низким круглым столом, на котором была разложена карта.

— Подойдите, — сказал он князю.

Тот подошел, портьера опустилась за ним, адъютант герцога встал возле князя.

— Вам удалось? — спросил герцог после краткого молчания.

— Да, — ответил князь.

Он вынул из кармана бумаги, взятые у Шароле, и подал английскому принцу, который поспешно развернул их и прочел, потом, приподняв голову, устремил на князя пристальный и проницательный взгляд. Князь выдержат этот взгляд с совершенным бесстрастием.

— Эти сведения точны? — спросил герцог, ударив по бумагам.

— Совершенно точны, ваше высочество.

— Когда принято это решение?

— Три часа тому назад, на большом военном совете, который происходил в Колони. На совете присутствовали маршал Саксонский, принц Конти, герцог де Ноайль и все генералы. Совет утвердил план сражения.

Герцог Кумберлендский снова взял бумаги и прочел с глубоким вниманием.

— Семьдесят тысяч французов, — сказал он, — это так. Но восемнадцать тысяч в Турне, шесть тысяч в Калони на другом берегу Шельды! Сорок шесть тысяч против наших пятидесяти пяти! Все шансы на успех у нас!

Герцог встал и начал прохаживаться возле стола, потом вдруг остановился перед адъютантом, который все это время был неподвижен, и сказал:

— Дорогой Кампбелл, позовите, пожалуйста, капитана королевской гвардии.

— Лорда Гея привести к вам? — уточнил адъютант.

— Да, дорогой Кампбелл.

Адъютант поклонился и быстро вышел. Герцог снова уселся на складной стул и принялся опять с большим вниманием просматривать бумаги князя. Потом он склонился над картой. Взяв инструмент, похожий на шило, герцог стал медленно водить им по бумаге, делая кое-где небольшие пометки. Адъютант приподнял портьеру и доложил:

— Милорд, Чарлз Гей ждет приказаний вашего высочества.

— Пусть войдет, — сказал герцог.

Лорд Гей, капитан английской гвардии, тот самый турист, которого мы встретили в Париже во время маскарада в ратуше, в ночь торжества Антуанетты д'Этиоль, вошел в комнату герцога Кумберлендского.

— Здравствуйте, Чарлз, — сказал принц, фамильярно протягивая руку лорду Гею. — Как поживаете?

— Как всегда превосходно, герцог, когда дело касается службы Англии.

— Любезный Кампбелл, — продолжат герцог, обратившись к адъютанту, — уведите с собой этого человека, передайте его в руки конногвардейцев и позаботьтесь о том, чтобы он не мог общаться ни с кем до моих дальнейших распоряжений.

Лорд Кампбелл сделал жест рукой, обращаясь князю:

— Пойдемте.

Князь сделал шаг и остановился.

— Принц, — обратился он к герцогу Кумберлендскому, — через полчаса я должен быть или свободен, или мертв.

— Почему это? — спросил герцог.

— Я не могу ответить, но могу только заверить, вас, что причина, заставляющая меня требовать свободы, нисколько не касается предстоящего сражения. Принц, — продолжал он после некоторого молчания, — повторяю: через полчаса я должен быть или свободен, или мертв.

— Вы будете или свободны, или мертвы, — сказал герцог.

— Прекрасно! — сказал спокойно князь.

Низко поклонившись герцогу, он сделал знак адъютанту, и оба вышли из комнаты.

Оставшись вдвоем с лордом Геем, герцог Кумберлендский, не говоря ни слова, подал ему бумаги князя. Лорд Гей прочел их и покачал головой.

— Правда ли это? — спросил герцог.

— Да, — отвечал Гей.

— Если так, Чарлз, немедленно поезжайте к принцу Вальдеку и генералу Кенигдеку и просите их срочно пожаловать сюда. Скажите им, что я хочу сообщить им весьма важные сведения.

Лорд Гей поспешно вышел. Герцог вернулся к столу, на котором лежали бумага и планы равнины Фонтенуа.

— Если эти сведения верны, — сказал он, — то центр армии скорее двинут к Антуани, чем к лесу Барри…

Он приподнял портьеру, служившую дверью, и спросил:

— Где лорд Кампбелл?

— Я здесь, принц, — ответил адъютант, входя в палатку.

— Прикажите привести ко мне пленного.

Герцог опустил портьеру. Не прошло и нескольких минут, как лорд Кампбелл ввел князя в кабинет герцога. Герцог пристально посмотрел на князя.

— Слушай: если ты верен нам и твои сведения соответствуют действительности, ты навсегда приобретешь покровительство английского правительства. Если же ты нас обманываешь, ты умрешь.

Князь скрестил руки на груди с выражением величайшего достоинства. Герцог ни на минуту не спускал с него глаз.

— Князь Тропадский, — объявил он, — вы свободны. Князь низко поклонился.

XIV Старая ива

Кутаясь в большой плащ, князь прошел через английский лагерь, не сказав ни слова провожавшему его офицеру. Он дошел до того места, где сошел с лошади; солдат прохаживался неподалеку, держа ее за узду. Офицер сказал несколько слов солдату и унтер-офицеру, командовавшему аванпостом, потом поклонился князю и ушел.

Князь сел на лошадь и выехал из лагеря без малейшего препятствия. Ночь стала еще темнее. Князь быстро доехал до фермы, и тот же самый человек, который привел князю лошадь, принял ее от него. Князь пошел с фермы по тропинке к Шельде. С берега он добрался до своей лодки, хотел в нее сесть, как вдруг схватился за пистолет… На дне лодки лежал человек. При звуке взводимого курка человек приподнялся.

— А это ты! — сказал князь, облегченно вздохнув. — Ты меня ждешь?

— Уже целый час.

— Разве ты знал, где я был?

— Ты переехал Шельду два часа тому назад, взял лошадь на ферме и поехал в лагерь. Лорд Кампбелл отвел тебя к герцогу Кумберлендскому, которому ты рассказал все, что граф Шароле узнал от своего брата, принца Конти. Герцог Кумберлендский хотел арестовать тебя, потом возвратил тебе свободу, оставив, однако, у себя молодую женщину, которую ты отдал ему. Так?

Князь с нескрываемым удивлением взглянул на человека.

— Так? — спросил тот бесстрастно.

— Все точно, — подтвердил князь.

— Стало быть, ты не должен удивляться, что нашел меня здесь. Если я знал все это, я знал и то, что ты вернешься.

Князь приблизился к лодке.

— Слушай, — сказал он, — я тебе полностью доверяю, но вот уже час, как меня мучит одна мысль. Ведь это ты принудил меня отдать Нисетту, единственную женщину, которую я любил, герцогу Кумберлендскому?

— Я.

— Но зачем?

— Я считал тебя умнее! Слушай же. Ты давно любишь Нисетту — это счастливое обстоятельство для меня. Ты знаешь, что она любит другого и что Жильбер скорее убьет свою сестру, чем позволит тебе жениться на ней. Я предоставил тебе возможность похитить девушку и, чтобы прекратить ее поиски и получить свободу действий, позаботился о том, чтобы все в Париже считали ее мертвой. Я отвез ее в Нидерланды и отдал как залог герцогу Кумберлендскому. Скажи мне, смог бы ты действовать тоньше?

— Не смог! — ответил князь, качая головой.

— Неужели ты думаешь, что я стал бы тебе вредить? Ведь ты меня спас от верной и ужасной смерти, когда буквально вырвал из могилы!

— Я знаю, что ты меня любишь, знаю, что ты могуществен и искусен, но даже самые могущественные и самые искусные люди могут быть обмануты судьбой.

— Разумеется, но дальновидный человек должен предвидеть все и все предусмотреть.

— И ты все предусмотрел.

— Кажется. Главное для того, чтобы упрочить твое счастье, — заставить Нисетту полюбить тебя, а ее брата и жениха убедить в том, что она действительно погибла. Я не думаю, чтобы после обнаружения экипажа, упавшего в Сену, у кого-то осталось хоть малейшее сомнение.

— Я тоже так думаю.

— Если Жильбер и Ролан считают Нисетту мертвой — а они должны так считать, — какая опасность может ей угрожать?

— Она в руках англичан.

— Ну и что же?

— А если английская армия будет разбита?

— Она победит, потому что ты предупредил герцога.

— Но если?

— Нисетта все равно не попадет в руки французов — клянусь тебе! Я позабочусь о том, чтобы она осталась в плену, причем не одна. Меньше чем через сорок восемь часов, ты знаешь, Сабина присоединится к ней.

— Сабина, Сабина! Сабина, которую ты сначала хотел убить и в которую потом так страстно влюбился?

— Это наследственная любовь. Я любил ее мать, но она отвергла меня.

— Если Сабина, наконец, окажется в наших руках, возьмем Нисетту, отнимем ее силой, если англичане не захотят ее возвращать, и уедем. Вернемся в Россию!

— В Россию? Мы сможем гораздо счастливее жить в Париже.

— В Париже? — с удивлением спросил князь. — Ты собрался жить в Париже?

— А тебе разве там не нравится?

— Жить в Париже, где нас будет преследовать вся шайка Петушиного Рыцаря, из когтей которого мы спаслись каким-то чудом?

— Я все это знаю гораздо лучше тебя!

— Может быть, ведь ты распоряжался, а я…

Человек, которого князь так и не назвал по имени, вынул из кармана часы, наклонившись вперед, посмотрел на стрелки и резко оборвал своего собеседника:

— Садись, пора!

Князь сел в лодку и взял весла, а товарищ его взялся за руль.

— Мы переплывем Шельду? — спросил князь.

— Да. Греби сильнее.

Лодка быстро скользила и пристала к берегу именно в том месте, где князь, уезжая, оставил мех, пойманный им в реке. Князь попытался отыскать мех, но не видел ничего.

— Вот странно, — пробормотал он.

— Его уже тут нет, — отвечал его спутник, усмехнувшись.

— Как, ты знаешь? Но я был совершенно один.

— Тебе так лишь казалось…

Князь привязал лодку к стволу дерева, и оба приятеля пошли быстрыми шагами через лес.

— Ни слова! Молчи! — шепотом предупредил князя его спутник.

Между Турне и Фонтенуа, расположенными на правом берегу, и городком Сизуаном, находящимся на левом берегу Шельды, расстояние невелико, но никакой дороги не было проложено. Сизуан еще и ныне сообщается с Турне только через Лилль и Орши.

Оба спутника дошли до Камфена — маленькой деревушки, находящейся близ Сизуана. Между этим городом и Камфеном был прелестный ручеек, протекавший через зеленый луг. Этот ручеек, с прозрачной журчащей водой, был окаймлен двойным рядом ив, составляющих аллею.

Ивы были великолепны, и среди них росла одна столетняя, ствол которой имел по крайней мере семь футов в поперечнике. В двухстах шагах от ручейка, на левом краю луга, возвышался замок во фламандском стиле. Князь и его товарищ дошли до ручейка, остановились у старого дерева и внимательно осмотрелись вокруг.

Убедившись, что никто не следит за ними, они приблизились к иве.

Впрочем, темнота была такова, и особенно в этом месте, что было невозможно различить ничего и в трех шагах.

— Лезь! — велел спутник князю.

Князь ухватился за ветку дерева, но прежде обернулся.

— Как называть мне тебя сегодня? — спросил он шепотом.

— Сегодня я — Сомбой.

Князь проворно долез по толстому стволу, цепляясь за ветви, до середины дерева, наклонился, сунул руку под одну из ветвей и начал искать ощупью что-то.

Кусок ствола медленно отодвинулся и открыл глубокое отверстие. Ствол был полым, как это часто бывает в ивах, только снаружи невозможно было определить этой пустоты. Князь сел на краю впадины, сунув ноги в нее, потом пролез всем телом и исчез.

Приказавший называть себя Сомбоем влез за князем и также исчез. Тогда приподнявшийся кусок ствола медленно опустился и скрыл все следы таинственного прохода.

XV Сомбой

Парковые ворота небольшого замка, крыша которого возвышалась над деревьями, открылись, и карета, запряженная двумя сильными лошадьми, выехала на дорогу. Лошади бежали крупной рысью. Очевидно, экипаж направлялся в Бургель, первую станцию по дороге от Сизуана в Сент-Аман.

— Ну что, ты наконец поверил в возможность осуществления наших планов? — спросил Сомбой улыбаясь.

— Я верю всему, когда ты меня убеждаешь, потому что ты способен на все.

— Даже заставить тебя жить в Париже с Нисеттой, в то время как я буду жить там с Сабиной.

— В это труднее поверить, но…

— Дорогой Тропадский, — перебил Сомбой, переменив тон и откидываясь так, чтобы лучше видеть князя, — дорогой Тропадский, пора, кажется, поговорить серьезно. Мы накануне великого события и имеем целый час, чтобы принять окончательное решение. К чему громкие слова и пустые фразы, не правда ли? Мы знаем друг друга и оба питаем к человеческому роду, к нашим ближним, как говорят философы, самое ничтожное уважение и самое глубокое равнодушие. Следовательно, мы можем говорить откровенно.

— Даже очень откровенно.

— Тропадский, сколько лет продолжается наше знакомство?

— Кажется, больше двадцати. 30 января 1725 года я имел счастье и радость доказать тебе мою искреннюю привязанность и всю мою преданность. Ты спас мне жизнь, я хотел заплатить мой долг.

— Да, я спас тебе жизнь, — отвечал Сомбой, качая головой, — я был пьян в ту ночь, когда встретил тебя с веревкой на шее и окруженного полицейскими. Я спас тебе жизнь, и я же обязан тебе моим состоянием.

— Да, это правда.

— Как тебя звали в то время?

— Жакко, — отвечал Тропадский, вздыхая и потупив глаза.

— Чем ты занимался?

— Неприбыльным ремеслом: я был барабанщиком, флейтистом и глашатаем врача, лечившего все болезни, который без устали рыскал по городам и деревням в поисках заработка.

— Ты не родился для этого ремесла?

— Сказать по правде, не знаю, как я родился, где и для чего. Тот, кто даст мне сведения на этот счет, сообщит мне нечто новое. Врач нашел меня лежащим в грязном овраге. Он подумал, что я могу быть ему полезным, поднял меня и положил на солому в свою телегу, разукрашенную флагами.

— Ты долго оставался у этого человека?

— Пять лет. Я много слышал от него о способах исцеления и решил что и сам смогу лечить; и вот однажды 30 января 1725 года после попойки я сказал, что до того уверен в моем искусстве, что убью себя и потом воскресну, и, так как надо мной смеялись, я проглотил яд. Меня оставили пьяным и отравленным, полицейские арестовали меня и унесли. Тогда-то ты и освободил меня от них и спас сильным противоядием. С той минуты началась наша дружба, а связывающим звеном послужила ночь 30 января.

— У тебя хорошая память, и если я спас тебе жизнь, то и ты оказал мне такую же услугу 30 января 1730 года.

— Да, я знал все и пошел к тому месту, где тебя похоронили и… мне все удалось лучше, чем я смел надеяться… Каким образом могли тебя похоронить, не удостоверившись, что ты умер?

— Они были уверены, что я мертв.

— Но ты никогда не объяснял мне подробно…

— Я объясню тебе все, когда настанет время. Ты спас меня от смерти, а я спас тебя от низкого звания, на которое ты был осужден судьбой. Я увез тебя в Польшу, в Россию, выучил тебя, а когда князь Тропадский умер, оставив мне свое состояние, я дал тебе его имя.

— Я знаю, чем обязан тебе, Сомбой.

— И ты мне предан?

— Телом и душой.

— Как и я предан тебе.

Князь вздохнул и сказал:

— Приятно чувствовать неограниченное доверие к сильному и могущественному созданию, знать, что можешь все сделать для него и что он также все сделает для тебя.

Он пожал руку Сомбою.

— Но все это не объясняет мне, каким образом мы сможем жить в Париже? — прибавил он.

— Не понимаешь? Поясню. Для того чтобы жить в Париже, нам необходимо спокойствие и могущество, то есть чтобы Петушиный Рыцарь погиб, а я унаследовал его власть!

— Что? — спросил князь, вздрогнув.

— Ты находишь эту мысль скверной?

— Наоборот, превосходной! Но как привести ее в исполнение?

— Узнаешь со временем.

Произнеся эти слова, Сомбой наклонился к дверце и рассматривал дорогу. Лошади все так же быстро неслись.

— Через двадцать минут мы приедем в Сент-Аман, — заметил Сомбой.

— Что мы будем там делать? — спросил князь.

— Скоро узнаешь, но, главное, помни мои слова: Нисетта, Сабина, секреты Петушиного Рыцаря и смерть Жильбера — вот основная цель! Если ты мне поможешь, у нас все получится.

XVI Вечер в Калони

В одном из кабачков Калони, известном обилием пива и превосходным вином, сержант Тюлип со своими друзьями пел и пил.

Лагерь шумел. Все знали, что на рассвете следующего дня загремят пушки, но, несмотря на это, весельем сияли все лица, а всех веселее был Тюлип, сержант лейб-гвардейцев.

Сидя за деревянным столом, на котором красовались полные стаканы и наполовину пустые бутылки, вместе с другими солдатами, со стаканом в одной руке, с трубкой в другой, он пел и без умолку рассказывал со свойственным ему увлечением. Все чокались.

— Ты совершил великолепную поездку, Тюлип, — сказал солдат по имени Гренад.

— Я прогулялся в золотой карете, на мягких подушках, — отвечал сержант, — словно сам король, когда он разъезжает по Парижу.

— А маленькая Даже?

— Мадемуазель Сабина? Она доехала благополучно.

— Вы не подверглись никакой опасности в дороге?

— Ни малейшей.

— И где она сейчас?

— В доме короля!

— У тебя не было ни с кем столкновения, сержант?

— Чуть было не подрался с одним усачом.

— Что же он тебе сделал?

— Он загляделся на милую Сабину так, что я пришел в бешенство.

— Ба! Разве ты любишь Сабину?

— Нет, но когда я сопровождаю красавицу, больную или здоровую, терпеть не могу, чтобы на нее смотрели.

— Разве он смотрел?

— По крайней мере, пытался. Когда мы приехали в Сент-Аман, он слонялся около ее дверей, а когда Сабину несли в карету, не отводил от нее глаз. Он ехал верхом за каретой до Рюмежи, потом исчез, потом опять появился. Когда он появился в первый раз, я не обратил на него внимания, во второй — взглянул прямо в лицо, в третий раз посмотрел искоса, а в четвертый сказал ему: «У тебя усы похожи на змеиный хвост, а я змей не люблю!» Вот и все!

— Что же он ответил?

— Промолчал, злобно на меня взглянул, а потом ускакал прочь.

— И ты его больше не видел?

— Нет, а жаль, потому что эта противная рожа так и напрашивалась отведать моего кулака! Но где же Нанон? — спросил Тюлип, осматриваясь вокруг.

— Ее не видно с тех пор, как ты вернулся, сержант.

— Она у той девочки, которую ты привез, Тюлип, — сказал Бель-Авуар.

В это время раздалось пение петуха. Тюлип поднял полный стакан.

— За ваше здоровье, друзья! — сказал он. — И прощайте.

— Ты нас оставляешь? — спросил Гренад.

— Да, я иду к обозам.

— У тебя, верно, завелась там какая-нибудь красотка?

— Может быть, поэтому-то я и иду туда один.

Поставив свой стакан на стол, сержант сделал пируэт и направился к площади Калони, где находилась многочисленная и оживленная толпа. Все знали, что король поедет верхом, и собрались там, где он должен был проезжать.

Фанфан втерся в толпу; оказавшись у дома, он проскользнул мимо человека, стоявшего на пороге двери, спиной к улице, и одетого в черное с ног до головы. Человек этот вошел в дом. Сержант последовал за ним.

Возле лестницы, в темном месте, человек в черном обернулся — он был в маске.

— Тот, которого ты видел в последний раз в Бургель… — сказал он.

— За ним гонятся все мои курицы, — ответил Фанфан.

— Известия поступают к тебе?

— Каждый час.

— Ты помнишь последние приказания начальника?

— Да, умереть или успеть в двадцать четыре часа. Или то, или другое — вот и все!

Человек в маске сделал знак. Тюлип повернулся, вышел на улицу и направился к площади.

Огибая угол улицы, он вдруг, остановился и, любезно поклонившись молодой красивой женщине, сказал, крутя свои усы:

— Это вы, прелестная спутница?

Арманда сделала реверанс.

— Да, — отвечала она.

— Как поживаете с тех пор, как я вас не видел?

— Хорошо, сержант, потому что я довольна: бедная Сабина перенесла дорогу гораздо лучше, чем я надеялась, она теперь успокоилась.

— Поэтому вы и вышли прогуляться?

— Нет, я иду к Пейрони.

— А, к этому доктору-хирургу, который отрежет вам руку и ногу, как…

— Да здравствует король! — закричала толпа.

Этот крик, раздавшийся так дружно и так громко, заставил Тюлипа и Арманду посторониться: все солдаты, офицеры, унтер-офицеры образовали двойной строй с каждой стороны улицы.

— Да здравствует король! — повторила толпа.

Показался Людовик XV верхом, сопровождаемый многочисленным и блестящим двором. По левую его руку ехал герцог Ришелье. Король отвечал на приветствия любезными поклонами. Он не спеша возвращался с осмотра батареи, расположенной против Перонской равнины. Проезжая по улице через Калонь, король остановился перед домом маршала, сошел с лошади и попросил Ришелье, принца де Конти, д'Аржансона, Креки, Ноайля, Бриссака и еще нескольких других сопровождать его. Людовик поднялся по лестнице в апартаменты маршала. По приказанию короля маршал оставался в постели весь день, король даже сказал: «Если я приеду навестить вас, вы не должны вставать».

Людовик, улыбаясь, вошел в спальную; маршал приподнялся на постели.

— Вы чувствуете себя лучше? — спросил Людовик.

— Да, государь, потому что вижу вас, — отвечал маршал.

— Завтра вы будете в состоянии сесть на лошадь?

— Наверное. Я прочел нравоучение лихорадке, к которой имел некоторое снисхождение сегодня.

— Неужели? — сказал король, садясь у изголовья больного. — Что же именно вы сказали лихорадке?

— Я ей сказал: «Сегодня еще я согласен на ваше общество, милостивая государыня, но завтра мне некогда с вами возиться. Если только вам не поможет пуля, клянусь, вы не справитесь со мной!»

— Браво, маршал!

— Государь, вы осматривали лагерь?

— Да, маршал.

— Все приказания исполнены?

— В точности.

Мориц облегченно вздохнул.

— Если бы я мог выздороветь! — сказал он.

— Вы будете здоровы!

— Я отдал бы десять лет моей жизни, чтобы сейчас же стать здоровым!

— Если бы можно было что-либо отдать за это, я бы многое дал, — сказал Людовик XV.

— Что бы ни случилось, государь, завтра я исполню свой долг.

— Я не сомневаюсь в этом, маршал. Завтрашний день должен стать великим днем, господа! — продолжал Людовик, обращаясь к окружающим. — Дофин сказал, господа, что «впервые после сражения при Пуатье король французский будет сражаться рядом со своим сыном». Дофин прав, но я прибавлю, что после сражения при Тайльбурге, выигранного Людовиком Святым, никакая важная победа не была одержана его потомками над англичанами. Итак, завтра нам надо отличиться!

— Так и будет! — сказал маршал твердым голосом.

— Да-да! — закричали все с энтузиазмом. — Да здравствует король!

— Да здравствует король! — повторили на улице.

— Маршал, — продолжал Людовик, — мы вас оставим, чтобы не нарушать вашего спокойствия до завтра.

Он дружески пожал руку маршала. Мориц хотел наклониться и поцеловать руку короля, но король не допустил этого.

— Завтра мы обнимемся, — сказал он.

В это время герцог де Ноайль подошел к королю. Герцогу де Ноайлю, одному из самых замечательных людей той эпохи, было тогда 67 лет. Впервые он участвовал в битве в 1693 году. Будучи уже почти 10 лет маршалом, он составлял гордость Франции и был очень любим Людовиком XV.

— Государь, — сказал он, — прошу вас оказать мне величайшую милость!

— Я вас слушаю, герцог, — сказал король, — что вам угодно?

— Поговорить в присутствии вашего величества с маршалом Саксонским.

— Говорите.

Тогда герцог, подойдя к постели больного, сказал:

— Маршал Саксонский! Несмотря на то что я старше вас и годами и титулом, что я выше вас как пэр Франции, я прошу вас назначить меня на завтра к себе первым адъютантом.

Наступило гробовое молчание. Все были поражены самозабвением такого человека, как герцог.

Маршал Саксонский сделал усилие, чтобы подняться на постели.

— Герцог, — сказал он, — я неимоверно польщен этим, но без разрешения его величества не имею права на это согласиться.

— Я разрешаю, — сказал король, — с условием, что первое французское ядро, направленное в неприятеля, будет выпущено по команде герцога де Ноайля.

— Да здравствует король! — закричал честный старец.

— Итак, герцог, я согласен, — сказал Мориц.

— Да здравствует король! — повторили окружающие.

— А теперь, господа, — сказал король, — оставим маршала отдыхать. — Он пожал в последний раз руку Морицу Саксонскому и сказал: — До завтра.

Король вышел в сопровождении свиты.

— Что нам делать сегодня вечером? — спросил король, обратившись к Ришелье.

Ришелье улыбнулся.

— Государь, хотите, я вас отведу кое-куда?

— Куда же?

— Государь, вы узнаете это, придя на место.

— Это тайна?

— Да, государь.

— Вы разжигаете мое любопытство!

— Государь, вы позволите себя вести?

— Я согласен.

Король сел на лошадь.

— Куда же мы едем?

— Ко мне, государь.

— Нужно ли пригласить всех придворных?

— Да!

— Что это, праздник?

Ришелье опять улыбнулся.

Королевский отряд отправился по главной улице Калони и, наконец, достиг площади. На ней толпилось множество народа. Посреди площади стояло красивое здание, очевидно, принадлежащее какому-то зажиточному землевладельцу. Оно было убрано флагами, вензелями, над которыми возвышалось французское знамя. Прибитая на стене большая афиша сообщала, что здесь идет комедия Фавара «Деревенский петух» в исполнении артистов французской армии.

Народ при виде короля, въехавшего на площадь, приветствовал его несмолкаемыми возгласами: «Да здравствует король!»

Король был поражен столь необыкновенным зрелищем.

— Государь, вам угодно присутствовать сегодня напредставлении? — спросил Ришелье.

— Вы ловкий чародей! — сказал ему Людовик XV.

XVII Представление

С тех пор, как Турншер взял под свое покровительство Фавара, поэта и музыканта, положение пирожника, ставшего директором театра, заметно упрочилось. Весь двор и, следовательно, весь город был без ума от его комических опер. За несколько месяцев успех произведений Фавара стал столь грандиозен, что артисты французской и итальянской комедий сплотились, чтобы победить общего врага, и выступили с просьбой закрыть его новый театр.

Тогда Фавару пришла в голову удачная мысль: мадемуазель Дюронсере, знаменитая певица, на которой он собирался жениться в июле, имела в числе своих обожателей маршала Морица.

Фавар задумал дать представление в лагере. Он написал герцогу де Ришелье, который почти официально управлял парижскими театрами. Ришелье с поспешностью воспользовался такой возможностью и велел предоставить директору Комической Оперы все необходимое для перевозки реквизита. Потом, не сказав ни слова королю, чтобы сделать тому приятный сюрприз, Ришелье велел устроить в доме, который он занимал в Калони, сцену и зал для зрителей, которыми и сегодня были бы довольны многие провинциальные театры.

10 мая все было готово, и король сидел в ложе, или, лучше сказать, в гостиной, полной зелени, потому что она была украшена листьями и цветами. Весь зал, очень хорошо освещенный, был убран букетами и гирляндами.

Партер занимали офицеры в парадных мундирах, а на почетных местах сидели маршалы и генералы. Дамы, которых пригласили из Лилля и Сизуана, и самые хорошенькие и богатые жены поставщиков армии красовались на местах, искусно расположенных на виду у короля.

— Это очаровательно! — восклицал король, лицо которого сияло радостью.

В прежние дни он не был так весел, как накануне битвы у Фонтенуа.

— Скажите, что можно аплодировать, — обратился король к герцогу де Ришелье.

Слова короля стали передаваться по рядам и имели действие, подобное электрической искре.

В эту минуту поднимали занавес. Мадемуазель Дюронсере появилась под одобрительный шепот публики. Играли комедию «Деревенский петух».

— Кстати, о петухе, — сказал король улыбаясь, — я часто вспоминаю того странного Петушка, который явился ко мне в Шуази.

Произнося это, Людовик XV водил глазами по всему залу, вдруг он наклонился и сказал шепотом:

— Однако я не знал, — сказал король Ришелье, — что мои мушкетеры такие красивые молодцы!

— Неужели, государь? — спросил герцог, прикидываясь удивленным.

— Взгляните, герцог. Видите даму в той ложе?

— Да, государь, но она вовсе не красива.

— Да, но позади нее этот маленький мушкетер, который все время поворачивается к нам спиной. Какая осанка, какие пальцы!

Мушкетер обернулся — король задрожал, глаза его заблестели.

— Герцог, вы более чем любезны, вы мне самый преданный человек.

— Государь, я только исполняю свой долг.

— Неужели и впрямь маркиза де Помпадур здесь?

— Да, государь. Она не могла вынести горечи разлуки и уехала из Парижа инкогнито.

— Когда она приехала?

— Сегодня утром, государь.

— Где она остановилась?

— В этом доме, который я ей уступил.

— Ришелье, Ришелье! Вы большой мастер сюрпризов!

— Ваше величество очень ко мне милостивы: что только для вас не сделаешь!

— Идите к ней и скажите от моего имени, чтобы она пришла принять мою благодарность за приезд.

Ришелье вышел из ложи, но не сделал и трех шагов, как столкнулся лицом к лицу с человеком высокого роста в великолепном наряде.

— Вы здесь, Сен-Жермен! — с удивлением воскликнул герцог.

— Да, герцог, — ответил граф, — это вас удивляет?

— И да, и нет. Вы такой странный человек!

— Все прошло благополучно?

— Отлично! Я в восхищении!

— Король узнал маркизу?

— Конечно!

— Он доволен?

— Я за ней иду.

Граф де Сен-Жермен посторонился, пропуская герцога. Ришелье направился к ложе, занятой маркизой.

Оставшись один в коридоре, Сен-Жермен приблизился ко входу в коридор. Лейб-гвардейский сержант стоял в последнем ряду, приподнявшись на цыпочки, чтобы наблюдать за представлением. Этим сержантом был Тюлип. Сен-Жермен наклонился к нему и спросил:

— Мои приказания исполнены?

— Исполнены, — ответил Тюлип, обернувшись.

— Все будет готово завтра во время сражения?

— Конечно. Лейб-гвардейцы стоят в лесу Барри.

— Я полагаюсь на тебя.

— Я ваш до смерти.

— Я требую большего.

— Я ваш душой и телом.

— Я тебе повторяю, что ты должен мне более служить душой, чем телом, чтобы со мной расплатиться.

— Моя душа к вашим услугам, она уплатит свой долг!

Сен-Жермен сделал знак рукой и отступил в коридор.

В эту минуту возвратился Ришелье, ведя под руку маркизу. Проходя мимо графа, она оставила руку Ришелье и приблизилась к Сен-Жермену.

— Вы изумительный человек, — сказала она, — искренний друг и очень странная особа! Когда вы позволите мне доказать, что я очень рада сделать вам приятное?

— Может быть, завтра, — отвечал Сен-Жермен, — я вам напомню клятву на кладбище.

— Пусть будет завтра. О чем бы вы меня ни попросили, я уже согласна.

Кивнув графу, как доброму другу, она подошла к ложе короля. В эту минуту Дюронсере пела куплет, сочиненный утром Фаваром, и ей невероятно горячо аплодировали. Сен-Жермен стоял в коридоре, скрестив руки.

— Завтра, — сказал он, — да, завтра последний день борьбы! Завтра я одержу победу или погибну. Но если я погибну, то и в своей агонии заставлю страшно задрожать землю, которая носит тех, кого я ненавижу!

Он поднял глаза и руки к небу, как бы призывая его в свидетели своего обещания.

В театре слышны были радостные крики наполнявшей его публики.

XVIII Четыре часа утра

— Вставай д'Аржансон!

Министр раскрыл глаза, вздрогнул и вскочил.

— Государь… — пролепетал он.

Действительно, Людовик XV стоял в его комнате, в полном военном костюме и при шпаге.

Солнце едва показалось на горизонте, густой туман, поднимавшийся из росы, покрывал луга. Четыре часа утра пробило на колокольне церкви Калони.

В это утро первым в лагере проснулся король и тотчас отправился будить министра. Д'Аржансон оделся в один миг.

— Что прикажете, ваше величество? — спросил он, поклонившись королю.

— Отправляйтесь немедленно к маршалу и спросите его приказаний.

Д'Аржансон бросился к маршалу.

— Государь, — послышался чей-то взволнованный голос, — разве вы решили ехать без меня?

Это произнес вошедший дофин. Принцу было шестнадцать лет, он мечтал присутствовать при своем первом сражении и с нетерпеливым волнением ждал первого пушечного выстрела, как молодой воздыхатель ждет свою первую любовницу.

— Уехать без тебя, сын мой? — переспросил Людовик XV, целуя дофина. — Нет. Я должен был отдать несколько приказаний и собирался тебя разбудить.

Король сел в кресло, держа за руку сына.

— Дитя мое, — сказал он голосом кротким и серьезным, — ты будешь присутствовать при великом событии в твоей жизни. Ты получишь крещение огнем, как говорил король Франциск I. В твоих жилах течет кровь Генриха IV и Людовика XIV, ты француз, ты сын короля и сам будешь королем, ты будешь на поле битвы тем, кем обязан быть.

— Разве вы сомневаетесь в этом? — спросил дофин, краснея.

— Сохрани меня Бог, сын мой! Но выслушай меня, Луи, минуты драгоценны. Я хочу говорить с тобой не как отец с сыном, а как король должен говорить со своим преемником.

Наступила минута торжественного молчания.

— Ты дофин, — продолжал Людовик, — но уже сегодня ты можешь стать королем.

— Государь…

— Ты можешь стать королем, — повторил Людовик, — и я могу говорить с тобой об этом, потому что смерть никогда не пугала ни одного из Бурбонов. Если я буду убит до окончания сражения, скрой мою смерть! Пусть солдаты не знают ничего о ней, и признай начальником маршала графа Саксонского, пусть он действует, командует и распоряжается. Ты мне обещаешь?

— Да, государь.

— Если маршал будет убит, передай начальство герцогу де Ноайлю, а в случае его смерти — графу Ловендалю или герцогу Ришелье. В случае поражения не беги, оставайся там, где в тот момент будешь. Где король, там армия сплочена, и отступающие не осмелятся тебя бросить. Наконец, сын мой, подумай, что если я буду убит на этом поле битвы, сражаясь с врагами моего королевства, то мне будут нужны достойные и славные похороны.

Людовик XV встал и произнес эту последнюю фразу с такой благородной гордостью, которая глубоко тронула дофина, который казался быть твердым и сдержанным. Глаза его наполнились влагой, и крупные слезы покатились по щекам.

Людовик XV не отличался чувствительностью, но волнение сына растрогало его. Он привлек его к себе, прижал к груди и нежно поцеловал.

Оседланные лошади ждали у дверей дома. Весь главный штаб короля собрался там. Туман сгущался, и солнце казалось тусклым металлическим диском.

— Государь, — сказал подъехавший д'Аржансон, — маршал поручил мне сказать вашему величеству, что он позаботился обо всем и что все готово.

Король и дофин сели на лошадей и поехали рядом к мосту, за ними двинулись все придворные.

В ту минуту, когда король въезжал на мост, туман внезапно рассеялся, и солнце ярко засверкало.

Вдали, на равнине, виднелись батальоны пехоты, эскадроны кавалерии, стоявшие на позициях, которые им приказано было занять в решительную минуту. Со всех сторон скакали адъютанты, передавая приказания своих командиров.

Налево простирался лес Барри с двумя редутами и пушками. В центре, около Фонтенуа, располагался отряд стрелков, направо были редуты Антуани. Король остановился в начале моста, чтобы полюбоваться этим великолепным видом, и группа, которую он составлял со своей сектой, придала этой картине еще большее великолепие. Людовик XV перед этой армией, перед этими пушками был так спокоен, как будто находился в Розовой гостиной замка Шуази.

Солдаты полка Фер и нормандской бригады, охранявшие мост, стояли в две линии справа и слева. Когда Людовик и дофин выехали на мост, они закричали:

— Да здравствует король! Да здравствует дофин!

Король и принц поклонились. Граф Ловендаль, командовавший шеститысячным резервным корпусом, стоял во главе этих бригад.

В эту минуту скорым шагом подошли солдаты, неся на плечах носилки, на которых лежал маршал в полном обмундировании, а за носилками его конюший вел сильную андалузскую лошадь.

Маршал, чтобы не потратить сразу все силы, которые были до того истощены, что он не смог надеть кирасы, велел обнести себя вокруг лагеря. Он все осмотрел, все увидел, поговорил с генералами, отдал им последние приказания. Сесть на лошадь маршал собирался только в момент начала боя. Он поклонился королю, который ему подал руку.

— Все ваши предписания исполнены? — спросил король.

— Все, государь, — отвечал Мориц. — Я жду неприятеля.

— Кажется, он может прийти.

— Да, государь, и его примут достойно!

Король поехал вперед. Маршал велел поднести себя к королю. Повернув направо, они приблизились к третьей линии.

В пятидесяти шагах позади этой линии, между Фонтенуа и лесом Барри, находился очаровательный зеленый пригорок, возвышавшийся над всей равниной, на нем стояла маленькая часовня. На этом пригорке король должен был находиться во время сражения.

С рассвета пригорок и часовня были заняты толпой поставщиков армии, крестьян и крестьянок из окрестных деревень, прибежавших посмотреть на сражение.

К Морицу прискакал его первый адъютант де Мез.

— Господин маршал! Неприятель приближается.

— Лошадь! — закричал маршал.

— Вам плохо? — спросил король.

— Нет, государь, — отвечал Мориц, энергично садясь в седло, — мне уже не плохо.

Он ускакал в сопровождении своих офицеров и направился прямо к передовой, чтобы присутствовать при первом огне. Король, дофин, приближенные короля — все на конях, — заняв место на вершине пригорка, смотрели на равнину.

Приближалась великая минута. Вдали, на равнине, виднелось огромное облако красноватой пыли, поднимаемой ветром. То были английская и голландская армии.

XIX Первый залп

Пробило пять часов утра.

Две неприятельские армии стояли лицом к лицу на расстоянии пушечного выстрела и смотрели одна на другую в тревожном ожидании роковой минуты.

Ничего не могло быть страшнее и торжественнее тех нескольких секунд, которые предшествовали началу битвы.

Любой, кто накануне видел маршала прикованным болезнью к постели и встретил бы его сейчас на лошади, объезжающим ряды, наверняка не узнал бы его.

Маркиз де Мез следовал за ним, чтобы передавать его приказания. Круасси, Монтерсон, Таванн и другие именитые вельможи сопровождали Морица Саксонского. До решительной минуты маршал хотел объехать всю первую линию.

Мориц ехал шагом и кланялся, проезжая мимо знамен центральных полков, сгруппированных за фонтенуаскими редутами.

Потом Мориц проехал в Антуань, где командовал герцог де Ноайль, которому предстояло выступать против голландцев. Де Ноайль верхом следовал возле Морица Саксонского. Герцог де Граммон, племянник герцога де Ноайля, также ехал рядом на коне.

— Герцог, — сказал Мориц, — хочу напомнить, что король оказал вам милость, приказав сделать первый пушечный выстрел. Все готово.

Герцог де Ноайль поклонился.

— Я буду иметь честь сам участвовать в сражении, — отвечал он. — Граммон, — прибавил он, обернувшись к своему племяннику, — поезжайте сказать королю, что я начинаю.

Молодой герцог поклонился и хотел пришпорить свою лошадь.

— Обними же меня, прежде чем уедешь! — продолжал де Ноайль.

Ноайль и Мориц стояли друг перед другом под вязами. Голландцы, англичане и австрийцы, образуя полумесяц, медленно приближались. Сражение вот-вот должно было начаться. Граммон приблизился к дяде, проехав между ним и маршалом, который протянул ему руку.

— Сражайтесь, как при Деттинге, — сказал Мориц, намекая на сражение, происходившее два года назад, в котором Граммон проявил истинное бесстрашие, бросившись на неприятеля.

— Скажите его величеству, — продолжал де Ноайль, — что я сегодня с гордостью одержу победу или умру за него!

Дядя наклонился, чтобы обнять племянника. Граммон, вставший между маршалом и герцогом, держал в левой руке правую руку маршала и, наклонившись в седле, подставил щеку де Ноайлю. В эту минуту блеснула молния, раздался выстрел, и Граммон упал.

Это было первое ядро, пущенное голландской пушкой; ядро пролетело между маршалом и герцогом де Ноайлем и раздробило грудь герцога де Граммона, который упал замертво на шею лошади.

Мориц чувствовал в своей руке, как сжались пальцы этой первой жертвы сражения, а герцог де Ноайль получил последний поцелуй этих навсегда закрывшихся уст.

Герцог де Ноайль побледнел как полотно. Он соскочил на землю, чтобы принять окровавленное тело Граммона, соскользнувшее с седла. Офицеры бросились ему на помощь.

Маршал печально смотрел на эту сцену и, потупив голову, сказал:

— Отомстите за него!

Он ускакал.

— Пли! — скомандовал герцог де Ноайль. И французская линия вся запылала. Облако красноватого дыма поднялось клубами с земли, расцвеченное миллионами огненных зигзагов. Грохот, мощнее звуков извержения вулкана, слышался на расстоянии десяти лье, и земля дрожала от первых ударов этой битвы.

XX Лес Барри

Пробило восемь. Вот уже три часа армии безостановочно сражались.

Победа клонилась на сторону французов. Дважды голландский корпус пытался овладеть деревней Антуань и дважды был отброшен с громадными потерями. Неприятели хотели обогнуть редуты и пройти через равнину Перон между Антуанью и Шельдой, но смертельный перекрестный огонь последнего редута Антуани и батареи, расположенной по другую сторону Шельды, заставил их отказаться от этой идеи.

Голландцы, очевидно, начали сомневаться в победе. Принц Вальдек чувствовал, что отчаяние постепенно овладевало его солдатами.

Англичане трижды атаковали Фонтенуа, но их атаки трижды были отбиты с большим уроном. Потери с обеих сторон были велики. Но урон французской армии был меньше урона союзников.

Отброшенные несколько раз голландцы отступили и не принимали более участия в сражении. Англичане решили действовать одни, но, истощенные тремя последовательными атаками, также перестали наступать, очевидно желая сделать передышку.

Пушки продолжали греметь, но не так ожесточенно, как в начале боя.

До сих пор французская армия уверенно пробивала дорогу к победе, и радость солдат возрастала все больше и больше. Крики: «Да здравствует король!» — раздавались со всех сторон, особенно в лесу Барри, где французы трижды отбили самую жестокую атаку. Тут сражался отборный корпус, составленный из приближенных короля.

— Право, господа, — говорил, смеясь, герцог де Вирой, — сегодня так жарко, что приятно находиться под такой густой тенью.

— А на траве еще лучше! — прибавил де Клиссон, командир полка д'Артуа.

— Да, совсем недурно! — прибавил де Куртен, указывая на трупы, валявшиеся на земле. — Вот доказательство!

— Я надеюсь, — заметил маркиз д'Обтер, — что, доказав господам англичанам невозможность охотиться в этом лесу без нашего позволения, и притом три раза, мы убедим их оставить нас в покое.

— Мне кажется, что они не слишком беспокоят нас и теперь.

— Это правда, Круасси, и твоим солдатам остается только сложить руки.

— Если бы принесли позавтракать, то можно было бы освежиться хоть немножко, — сказал Бирон.

— Да, но здесь нет ничего.

Все переглянулись, покачав головами с печальным выражением.

— Мне хочется пить, — сказал полковник лейб-гвардейцев.

— Можно найти средство, полковник, — сказал чей-то голос.

Бирон обернулся и увидел сержанта, который, приложив руку к шляпе, в почтительной позе стоял перед своим начальством.

— А, сержант Тюлип! — сказал герцог улыбаясь.

— Я, господин полковник.

— Это счастье при таком граде пуль! Что ты хочешь мне сказать?

— У Нанон есть еще вино, и если вы желаете пить…

— У моей маркитантки?

— Да, господин полковник! Сержант собирался пойти за ней.

— Нет, — сказал полковник, — пусть она сохранит это вино для раненых. Славная девушка эта Нанон, — прибавил полковник, обернувшись к своим товарищам, — она поит раненых под неприятельским огнем.

— Господа, — сказал Клиссон, — что происходит с англичанами?

Действительно, вся часть леса, трижды подвергавшаяся атаке англичан, была ими оставлена. С утра крайнее левое крыло отбивало стремительные атаки англичан. Герцог Кумберлендский понимал, что своим успехом французская армия обязана редутам Фонтенуа и лесу Барри. Во время последней атаки защита была столь самоотверженной, что англичане были вынуждены отступить. Несмотря на это, французы их не преследовали. Приказ маршала Саксонского предписывал оставаться в лесу во что бы то ни стало. Важность леса в стратегическом отношении сознавалась, очевидно, как маршалом Саксонским, так и герцогом Кумберлендским. Однако уже более четверти часа англичане не делали никакой попытки овладеть лесом.

Вдали показался мчавшийся во весь опор адъютант маршала маркиз де Мез.

Адъютант остановил лошадь, все его окружили.

— Господа, — сказал маркиз, — голландцы соединяются с англичанами, они прекратили атаку Антуани и скапливаются между Фонтенуа и входом в лес Барри. Я привез вам приказ маршала держаться на этой позиции до последней возможности.

— Будем держаться! — ответили все в один голос.

— Тогда победа наша!

— Умрем, не тронувшись с места! — сказал Клиссон. — Да здравствует король!

— Да здравствует король! — повторил де Мез, пуская коня в галоп, и исчез в облаке пыли.

— Будем ждать неприятеля, — сказал герцог де Бирон. Полковники позвали своих офицеров и отдали им приказания, которые те поспешили исполнить.

Было одиннадцать. Уже шесть часов длилось сражение. На равнине не умолкали пушки. Трупы устилали землю со всех сторон, госпитали были уже полны, а день еще не кончился.

— Нет сомнений, — сказал Клиссон улыбаясь, — я согласен с мнением Бирона.

— О чем вы?

— Если англичане еще промедлят, я успею хорошо позавтракать — просто умираю с голоду.

— А уж если умирать, так лучше от пули, чем от голода.

— Конечно!

— Но у нас ведь нет ничего, — сказал Куртен.

— Ах! — заметил Бирон. — Если граф де Сен-Жермен сдержит слово, то мы позавтракаем сегодня.

— Как, — спросил Таванн, — граф де Сен-Жермен собирался угостить нас сегодня завтраком?

— Не вас, а меня.

— С какой стати?

— Я выиграл завтрак в лото для себя и для гостей, которых я приглашу. Этим завтраком он должен был угостить меня ровно через месяц, день в день, час в час, где бы я ни находился.

— Ну, так что же?

— Ты не понимаешь. Я выиграл завтрак 11 апреля в одиннадцать часов утра. А сегодня 11 мая, одиннадцать часов утра, значит, завтрак должен быть мне подан здесь.

— Он здесь, — раздался голос.

Все обернулись к тому месту, откуда он прозвучал. Ветви кустов раздвинулись, и показался человек в богатом наряде. Он любезно поклонился.

— Вы! — с изумлением вскричал Бирон.

— Любезный герцог, — ответил человек, приближаясь, — сейчас без пяти минут одиннадцать. Убедитесь, что я не опоздал.

Наступила минута изумления. Все переглядывались, словно вдруг забыли о сражении и об оглушительных пушечных выстрелах.

— Вы здесь! Вы здесь! — повторял Бирон, пораженный.

— Я — здесь! — ответил пришедший, державшийся так непринужденно, как будто он находился в светской гостиной. — Что же вы находите в этом удивительного? Ведь сегодня 11 мая.

— А завтрак? — спросил Бирон.

— В одиннадцать часов вы сядете за стол.

— Где же?

— Здесь.

— Черт побери! Граф, если это действительно так, я объявляю вас самым необыкновенным человеком, которого когда-либо можно встретить.

Сен-Жермен улыбнулся и ничего не сказал. Он вынул часы и сказал.

— Еще три минуты. Пробьет одиннадцать — и завтрак будет вам подан. Я надеюсь, что утренняя усталость поспособствует хорошему аппетиту.

— О да! В этом я могу вам поклясться!

— Я очень рад! Да, — заметил граф, услышав гром пушечных выстрелов, смешанный с барабанным боем, звуком труб и бешеными криками сражающихся. — Чудный будет концерт! — и, обернувшись, прибавил: — Подавайте!

Едва он это произнес, восемь человек показались на узкой тропинке, которая шла от Шельды. Эта тропинка не представляла никакой опасности и служила только сообщением между лесом и резервом, так что ее не охраняли.

Четыре человека держали на плечах огромный стол, накрытый материей, еще четверо несли по огромной корзине. Люди, державшие стол, остановились на том месте, где земля была ровнее, а трава зеленее. Ножки стола представляли складной механизм, устроенный так, чтобы можно было с удобством обедать, сидя на траве. Потом слуги сняли материю — и все вскрикнули: стол был уставлен серебром, посудой и накрыт тонкой скатертью.

В это время четыре других человека вынимали из корзинки бутылки и разные кушанья. Сен-Жермен поклонился герцогу Бирону.

— Извините, герцог, — сказал он, — что я не могу предложить вам более изысканный завтрак, но сражение, согласитесь, обстоятельство особое.

— Садитесь, господа! — сказал Бирон. — В подобной ситуации это лучший способ отблагодарить графа де Сен-Жермена.

— Только бы англичане дали нам время позавтракать, — сказал Клиссон, разрезая пирог.

Завтрак был недолгим. Неожиданно раздалось пение петуха.

— Полковник! — закричал прибежавший граф д'Отрош. — корпус направляется к оврагу Фонтенуа.

— По вашей милости, граф, — сказал Бирон, — теперь мы желаем только славы и опасностей. Вперед, господа!

Все было продумано заранее: четыре батальона французских лейб-гвардейцев, два батальона швейцарских гвардейцев и полк французских гренадеров выступили вперед под предводительством Бирона. Остальные войска остались защищать лес. Впереди шел капитан французской гвардии граф д'Отрош, потому что он один знал, с какой стороны подступают англичане, которым нужно перерезать путь.

— Как! — воскликнул герцог Бирон с удивлением. — Вы идете с нами, Сен-Жермен?

— Разве вам мое общество неприятно? — спросил граф.

— Напротив, граф, оно делает нам честь. Но вы в придворном платье и у вас очень легкая шпага.

— Что с того?

Д'Отрош сделал знак остановиться.

Солдаты приготовились стрелять при первой команде. Один французский гренадер, стоявший на самом краю оврага, подошел к полковнику.

— Кто атакует нас? — спросил его д'Обтер.

— Артиллерийская батарея и многочисленный пехотный корпус, — отвечал гренадер.

— Надо отбить эти пушки! — сказал Бирон.

— Да, подождем, пока батарея выйдет из оврага, — отвечал Куртен, — тогда мы захватим пушки и направим их на англичан.

— Вперед!

Офицеры бросились налево, на крутой склон.

— Становись на свое место! — приказал сержант Полип подошедшему французскому гренадеру.

Это был Ролан. Он повиновался и встал возле сержанта. Таванн, подойдя к оврагу, поспешно вернулся.

— Англичан гораздо больше, чем вы думаете, — сообщил он Бирону. — Колонна длинная и занимает всю ширину оврага, а за ними видны ганноверцы.

— Оба корпуса объединились, — сказал Куртен.

— Надо соединиться с полком д'Артуа и Грассена, которые занимают лес с двумя швейцарскими батальонами, — сказал Бирон.

В лесу поблизости снова раздалось «кукареку», на которое никто не обратил внимания. Солдаты бросились вперед за своими офицерами. Они взобрались на пригорок, возвышавшийся над оврагом. Два офицера поскакали к лесу во весь опор за подкреплением. Граф де Сен-Жермен исчез, и никто не знал, куда он девался. Бирон, Куртен, Таванн, Клиссон и д'Обтер внимательно изучали местность в поисках лучшей позиции.

— Расположим наши линии по четыре человека в ряд, — сказал герцог, — таким образом, мы сможем дольше сопротивляться.

Все согласились с разумностью этого довода. В это время Таванн, проскользнув в кустарник, окаймлявший овраг, лег на землю, чтобы лучше рассмотреть приближающегося неприятеля.

Спустя несколько минут, два швейцарских батальона и полк д'Артуа подоспели и стали в ряд.

Овраг находился на границе леса и выходил на левую сторону редутов Барри. В этом самом месте и устроили засаду французские войска. Французские лейб-гвардейцы и гренадеры составляли две первые линии, швейцарцы третью, а полк д'Артуа четвертую.

По сигналу, четыре линии должны были повернуться направо, чтобы очутиться лицом к лицу с неприятелем и преградить ему дорогу. Люди, готовые ко всему, ждали.

Виконт де Таванн, лежа в кустарнике, все пытался рассмотреть английский корпус, но крутой поворот оврага мешал ему. Он лежал неподвижно и безмолвно, как вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Виконт вскочил, выхватив пистолет.

— Не опасайтесь ничего, — сказал граф де Сен-Жермен.

— Вы были в этих кустах? — с удивлением спросил Таванн.

— Да, и я сообщу вам самые точные сведения: здесь вся английская армия.

— Вся? — изумился Таванн.

— Да. Выслушайте меня. Герцог Кумберлендский, поняв трудность своего положения, решил сделать последнее усилие — прорваться через лес Барри между редутами. Это намерение геройское!

— Они не пройдут!

— А может, и пройдут.

— Как? Почему?

Сен-Жермен приблизился к виконту.

— На редутах Фонтенуа не хватает ядер, — шепнул он.

— Вы-то откуда это знаете?

— Я знаю все, Таванн, вам это давно известно!

— Но что же теперь делать?

— Предупредить маршала Саксонского, и держаться как можно дольше, чтобы дать ему время подоспеть к вам на помощь.

— И все?

— Да.

— Я передам это Бирону.

— Передайте, но не забудьте того, о чем я вас просил.

— Относительно Ролана Даже?

— Да.

— Положитесь на меня.

— Благодарю.

Таванн пополз по траве, затем, вскочив на ноги, бросился к тому месту, где стоял маленький корпус французской армии. Сен-Жермен остался один, отступив на несколько шагов, он остановился; раздалось кукареканье, потом еще одно, и еще. Сен-Жермен все стоял на одном месте. Человек, весь в черном, с черной бархатной маской на лице, взявшийся непонятно откуда, подошел к графу.

— Ну что, дорогой В? — спросил граф де Сен-Жермен.

— Все идет так, как вы сказали.

— Где эти двое?

— Возле Калони.

— А петухи?

— В самой Калони.

— А курицы?

— На дороге к английскому лагерю или уже в нем.

— Все готово к похищению Сабины?

— Князь приготовил все.

— Ничего не изменилось в порядке наших действий?

— Ничего.

В сделал утвердительный знак, Сен-Жермен взял его за руку.

— Дорогой В, — сказал он, — помните то, что я вам сказал: «Этот день должен быть последним, наше дело следует завершить!» Теперь идите и действуйте!

В исчез в густой чаще.

В эту минуту англичане приблизились к пригорку. Сен-Жермен сказал правду: герцог Кумберлендский совершил искусный маневр, в котором ему помогли голландцы, прикрыв его так, чтобы тот мог действовать скрытно; он собрал двадцать две тысячи человек пехоты и составил одно каре. Шесть пушек везли во главе колонны, шесть других были помещены в центре.

— Если мне удастся пройти между этими редутами, — сказал он, — то французская армия будет разбита.

Офицеры получили приказ вести солдат медленно, стрелять редко, но метко и постоянно заменять в рядах выбывших солдат, чтобы колонна не была расстроена. После этих распоряжений колонна, прикрываемая голландцами и облаками дыма, спустилась в овраг.

Когда она дошла до оврага, французский корпус вдруг преградил ей путь.

Две с половиной тысячи французов смело встали против двадцати тысяч англичан!

Англичане продолжали приближаться медленно, с ружьями наперевес и с зажженными фитилями.

Во главе английской армии шли Кампбелл, адъютант герцога Кумберлендского, граф Ольбермел, генерал-майор английской армии, и Черчилль, незаконнорожденный внук великого Мальборо. За ними двигалась английская армия под предводительством Чарлза Гея и шотландский полк.

Силы были неравны: почти что один против десяти, пушек у французов не было. Французские лейб-гвардейцы, гренадеры, солдаты полка Артуа стояли, не сходя с места, решившись не отступать ни на шаг. Во главе французов были герцог Бирон, Клиссон, Ланжей, Куртен, Обтер, Пейр, Шованн, Круасси, Таванн.

Не было сделано ни одного выстрела. Оба корпуса находились в пятидесяти шагах один от другого. Англичане остановились. Тогда с истинно рыцарским достоинством Кампбелл, Ольбермел, Черчилль и несколько других офицеров молча подошли и, сняв шляпы, вежливо поклонились французской армии.

Французские офицеры учтиво ответили на этот поклон. Лорд Гей, капитан английской гвардии, сделал четыре шага вперед и сказал, взмахнув своей шляпой:

— Господа французские лейб-гвардейцы, стреляйте!

Граф д'Отрош, командовавший первым батальоном французских лейб-гвардейцев, сделал, в свою очередь, несколько шагов и, держа шляпу в руке, ответил:

— Господа англичане, мы никогда не стреляем первыми. Не угодно ли начать вам?

Произнеся эти слова, граф д'Отрош, до сих пор державший шляпу в руке, надел ее на голову, потом скрестил руки на груди, изобразив ожидание.

— Пли! — скомандовали английские офицеры.

Залп был мощен. Шесть пушек и вся первая английская линия выстрелили одновременно. Клиссон, Куртен, Лонжей, Пейр были убиты первыми. Четырнадцать офицеров, между которыми находился граф д'Отрош, и двести семьдесят пять солдат упали замертво возле своих командиров.

Французы ответили залпом, который произвел большое опустошение в колонне противника. Кампбелл и другие офицеры пали раненые и мертвые, но англичане тут же восполнили поредевшие ряды, и стрельба продолжалась с обеих сторон.

За десять минут были убиты более семисот французов. Почти треть маленькой армии была уничтожена. Что могли сделать полторы тысячи смельчаков против двадцати тысяч англичан и их двенадцати пушек.

Они медленно отступали, между тем как английская колонна продолжала свой натиск.

Полк короля спешил на помощь; он с ходу атаковал английскую колонну в штыки и остановил ее надолго. Французские лейб-гвардейцы, гренадеры и швейцарцы встали за полком короля и укрылись редутом.

Английская колонна, стреляя, продолжила наступление в том же темпе, сохраняя при этом удивительный порядок. Она приближалась. Грянули пушки, колонна изогнулась, но по-прежнему шла вперед, сметая все на пути своем.

Тем временем стрельба с фонтенуаского редута ослабла: недоставало ядер, и стреляли порохом, чтобы не показать врагу, что ядра на исходе. Колонна англичан продолжала движение.

— Боже! — вскричал сержант Тюлип. — Мы погибли!

— К счастью, мы умрем, — сказал один французский гренадер.

Этим гренадером был Ролан Даже, который спокойно и бесстрастно среди стрельбы ждал пули, еще не поразившей его. Редуты были пройдены, колонна англичан вышла на равнину, непоколебимо направляясь к мосту у селения Калонь. Победа, с утра сопутствовавшая французам, казалось, изменила армии Людовика XV, в которой замечался уже беспорядок.

XXI Дом в Калони

— Урсула, Урсула! Что вы теперь видите?

— Ничего, дорогая Сабина, я давно ничего не вижу! Поднимается большой столб дыма на другом берегу реки.

— А где мой отец?

— Я уже не вижу его на мосту. Он, вероятно, перешел на другую сторону, чтобы разузнать что-либо.

— О Боже мой! Боже мой! — воскликнула Сабина, откинув голову на спинку кресла. — Я хочу пойти посмотреть, — прибавила она, сделав усилие, чтобы встать.

— Нет, нет! — вскричала Арманда, подбежав к ней и принудив девушку остаться в большом кресле, на котором та лежала. — Нет, не шевелитесь!

— А мой брат? Мой бедный брат?

Это происходило в маленькой комнате, в доме короля в Калони, в то время, когда английская колонна шла в атаку на редуты Фонтенуа.

Дом короля выходил одной стороной на Шельду; с этой стороны и располагалась комната, в которой по приказанию короля поместили привезенную накануне из Сент-Амана Сабину. Эта комната на третьем этаже была довольно велика и сравнительно хорошо меблирована. Окна ее были как раз над рекой.

Сабина, бледная, печальная, лежала в большом кресле, положив ноги на подушки. Урсула и Арманда Жонсьер стояли у открытого окна. Рупар, дрожащий, встревоженный, с цветом лица, который переходил от зеленого к желтому, с полузакрытыми глазами и открытым ртом, сидел на стуле среди комнаты и не смел пошевелиться.

Стрельба не прекращалась, черный дым вился клубами, ветер приносил запах пыли, пороха и крови, этот странный запах, свойственный полю битвы и знакомый только тем, кто участвовал в больших сражениях. С шумом пушечных и ружейных выстрелов смешивались крики, проклятия и какие-то иные звуки. Все это было страшно в полном значении этого слова.

— Брат мой! Мой бедный брат! — в отчаянии повторяла Сабина.

— Мужайтесь, Сабина! — сказала Арманда, целуя молодую девушку. — Мы победим, мы разобьем неприятеля!

— Но Ролан…

— Вот увидите, он вернется…

В эту минуту мощный залп заглушил все другие звуки. Стекла в окнах разлетелись вдребезги. Женщины были в ужасе. Рупар растянулся в кресле, свесив руки, опустив голову, как человек, лишившийся чувств.

— Я умер! — прошептал он.

Урсула высунулась из окна. Огромный огненный столб поднялся к небу. Это был взорван один из редутов. Потом дым закрыл все, и стрельба продолжилась с прежней силой.

— Брат мой, брат мой! — закричала Сабина. — Наверное, он погиб.

— Нет, нет! — возразила Арманда. — Он дерется за короля! Мужайтесь, Ролан слишком храбр для того, чтобы умереть так просто. К тому же его оберегают и сержант, и Нанон!

— Где же отец? Где мой отец? — с беспокойством повторяла Сабина.

— Там, на мосту, — отвечала Урсула, выглядывая из окна, — он смотрит в бинокль… О! Я уверена, что он не спускает глаз с короля.

— Мне хотелось бы его увидеть! — сказала Сабина, стараясь встать.

— Нет, не вставайте! — возразила Арманда. — Вы слишком слабы… Рупар сходит за ним.

Рупар не шевельнулся.

— Ну, иди же! — приказала Урсула.

— Подруженька! — сказал чулочник жалобным голосом.

— Ступай за Даже, он там, на мосту…

— На мосту! — повторил Рупар. — На мосту… куда падают ядра…

— Ядра, ядра! — закричала Урсула. — Ты разве боишься ядер?

— Конечно, — наивно отвечал Рупар.

— Разве ты не мужчина?

— Да…

— Иди! Немедленно!

— Милая моя, я не могу пошевелиться, — сказал Рупар жалобным голосом.

— Трус!

— Подведите меня к окну! — крикнула Сабина.

— Боже мой! — воскликнула Урсула. — О Боже мой! Что такое случилось? Бегут… солдаты на мосту…

— Отец! — закричала Сабина, вставая.

— Вон он! — сказала Урсула. — Он возвращается, он бежит сюда, в дом. Тебе нечего беспокоиться, — обратилась она к мужу, — ты похож на индейку, привязанную за лапу!

Рупар не отвечал; он все еще лежал в кресле неподвижно, как существо, лишенное чувств. Дверь отворилась, вошел Даже.

— Отец! — с радостью воскликнула Сабина.

— Что там? — спросила Арманда.

Даже был очень бледен, брови нахмурены, лицо горестно.

— Боже мой! — произнес он, как бы отвечая самому себе. — Я не знаю, чем все это кончится.

— Что? Что такое? — встревоженно спросила Урсула подходя к нему.

— Что-то с Роланом? — спросила Сабина с беспокойством.

— Нет, нет! — ответил Даже. — Я не имею о нем никаких известий.

— Но что же вы имеете в виду?

— Ничего, дочь моя, ничего! Я находился под впечатлением этого чудного сражения, — продолжал Даже с вымученной улыбкой. — Все идет хорошо… очень, очень хорошо… и я пришел сказать тебе, что скоро все кончится…

Сабина взглянула на отца. В его поведении было что-то странное, но она в самом деле подумала, что тот находился под впечатлением, произведенным на него сражением.

— Идите же и взгляните, что там происходит, — сказал Даже, взяв за руку Рупара и потащив его к окну.

— Я не хочу этого видеть! — плача ответил Рупар, отступая назад и закрывая глаза левой рукой.

— Надо все приготовить к отъезду, — сказал Даже очень тихим голосом.

— Что? — спросил Рупар, испугавшись таинственного тона Даже, глаза которого блестели.

— Надо иметь возможность бежать, если это окажется необходимым!

— Бежать?

— Шш! Не говорите так громко!

— Бежать… — повторил Рупар шепотом. — Ах! Святая Дева! Неужели мы разбиты?

— Молчите!

— Я так и думал! Мне никогда не везет! Мое первое сражение — и мы побеждены!

— Нет! Я предполагаю такой исход, но наверняка ничего не знаю.

— Ах, Боже мой, святой Варнава, все святые! — запричитал Рупар плачущим голосом. — Погибнуть в моих летах! Такая прекрасная будущность!

К счастью, грохот сражения не дал возможности Сабине уловить смысл слов Рупара, но Урсула подошла близко, услышала стенания мужа, и, хотя к ним давно привыкла, ее поразил их особенно плачевный тон.

— Что такое? — спросила она с нетерпением и ужасом.

— Англичане, с утра проигрывавшие, теперь вдруг начинают одерживать победу, — ответил Даже.

— Ах, Боже мой!

— Опасность так велика, что маршал прислал сказать королю, чтоб тот оставил поле сражения и переехал через мост.

— Он приедет сюда?

— Да.

— Мы погибли!

— Я этого и боюсь! — со вздохом сказал Даже.

— Если так, надо ехать…

— Да. Но говорите тише, чтобы Сабина не услышала.

— Да-да! Я вас понимаю! Как вам тяжело! — прибавила Урсула. — Ваш сын там, ваша дочь здесь!

Даже поднял глаза к небу, как бы призывая его в свидетели своей горести.

— Надо ехать! — продолжал он. — Надо велеть запрячь карету и посадить туда Сабину, чтобы иметь возможность бежать в случае опасности.

— Мой муж вам поможет!

— Ваш муж ничего не хочет!

— У меня нет сил! — пробормотал Рупар, опустив голову.

Послышался громкий шум, смешанный с криками, стук экипажей и топот лошадей. Даже и Урсула высунулись из окна.

Калоньский мост был полон солдат, которые несли носилки с ранеными.

— Боже мой! — ужаснулась Урсула, сложив руки. — Сколько раненых!

— Раненых? — спросила Сабина, услышав эти слова.

— Сотни и сотни, — подтвердил Рупар, — целый мост занят с одного конца до другого.

— Я хочу это видеть, — сказала Сабина, вставая. Отец подбежал к ней, поднял на руки и отнес к окну.

— Смотри, — сказал он, посадив ее на подоконник, — смотри, а пока ты будешь смотреть, я пойду с Рупаром взглянуть на раненых поближе.

— Да-да, идите, отец!

— Идем! — сказал Даже, взяв Рупара за руку.

— Как! — пролепетал Рупар, готовый лишиться чувств. — Вы хотите… чтобы… чтобы я пошел…

— Ступай же! — с нетерпением крикнула Урсула.

— Подружка моя… я не хочу расставаться с тобой…

— Я пойду с вами! — сказала Урсула.

Рупар потупил голову, как человек, приговоренный к смертной казни, перед эшафотом.

— Я не могу… — прошептал он.

— Вы хотите потерять все, что нам принадлежит, все, что спрятано в карете? — шепнула ему Урсула.

— Боже мой! — Рупар вдруг приободрился. — Там добра по крайней мере на восемь тысяч ливров! Пойдем! Пойдем! — Он потащил жену, крича: — Скорее, скорее! Веди меня! Спасем все!

Даже поцеловал свою дочь.

— Что бы ни случилось во время моего отсутствия, — сказал он, — оставайся в этом доме, чтобы я мог найти тебя. В доме короля тебе нечего опасаться.

— Это верно, — ответила Сабина. — А Ролана нет среди раненых. Я так молилась за него!

— Продолжай молиться, дитя мое, — сказал Даже, — и не уходи из этого дома, что бы ни случилось. Берегите ее, дорогая мадам Жонсьер.

Арманда вздрогнула и посмотрела на парикмахера, который сделал прощальный знак рукой и вышел из комнаты. Даже догнал Рупара и Урсулу, сходивших с лестницы.

— Не будем терять нисекунды, — сказал он порывисто. — Если то, что мне сказали, справедливо, мы погибли, англичане будут здесь через час.

— Кто это вам это сказал? — спросила Урсула.

— Человек сведущий, офицер графа де Шароле, которого я встретил на мосту и который был возле короля, когда маршал сказал, чтобы король оставил поле битвы.

— Погибли! Англичане! Бежим! — восклицал Рупар бессвязно.

Они вышли из дома. Улица была полна солдат, которые несли раненых, здесь были женщины, дети, крестьяне, фуражиры.

Поползли самые страшные и нелепые слухи — такие слухи, которые в некоторых обстоятельствах делают гораздо больше вреда, чем вред от самих обстоятельств.

XXII Раненые

— Вот видите, Сабина, Ролана среди раненых нет, — сказала Арманда.

— Боже мой! — отвечала Сабина. — Я отдала бы десять лет жизни, чтобы увидеть его рядом с собой после этого сражения.

— Вы знаете, король говорил с ним вчера?

— Да, отец мой плакал, рассказывая об этом. Государь сказал Ролану, что нужно умереть, когда это необходимо, но не следует давать себя убить.

— Как добр король!

— Боже мой! Я опять слышу на мосту шум! — воскликнула Сабина. — Это, вероятно, раненые.

Арманда наклонилась вперед.

— Да, это раненые. Их стало гораздо больше!

Сабина наклонилась вперед, чтобы посмотреть.

— Это ужасно!

— Что же случилось? — продолжала Арманда. — Я вижу: бегут… люди… солдаты…

Крики слышались со стороны Шельды.

— Боже мой! Что это? — спрашивала Сабина.

— Мост полон людей, — продолжала Арманда, — сюда бегут солдаты… некоторые падают в воду…

— Ах! Они бегут, а офицеры пытаются их остановить…

Обе женщины переглянулись с выражением ужаса.

Крики усиливались, смешиваясь с постоянным громом пушек и выстрелами.

— Боже мой! Это похоже на поражение! — сказала Арманда.

— На поражение! — повторила Сабина, и сердце ее сжалось. — Да… как будто эти солдаты бегут.

Сабина сложила руки.

— Боже мой! Что с нами будет?

Раненых опять пронесли под окнами.

— У нас кончился материал для перевязок! — кричали солдаты. — У вас остался?

— Мы весь отдали.

— А белье?

— У нас больше нет, мы оставили только самое необходимое.

— Давайте, давайте все.

— И нам дайте белья! — послышался голос.

Арманда вынула белье из ящика и подошла к окну, чтобы бросить на улицу. Солдаты несли носилки с несчастными, на которых страшно было смотреть. Запах крови доносился до обеих женщин.

Арманда, наклонившись, чтобы сбросить связку белья, заметила на другой стороне улицы человека в одежде сержанта французской гвардии, который делал ей выразительные знаки. Арманда вздрогнула: она узнала Тюлипа. Он сделал знак, ясно показывающий, что он просит ее выйти. С того места, где находилась Сабина, сержанта видно не было. Арманда побледнела. Она подумала, что Ролан убит и Тюлип пришел уведомить ее об этом. Женщина обернулась к Сабине.

— Есть еще белье.

— Где? — спросила Сабина.

— В передней первого этажа, у короля, — сказала она, как бы пораженная внезапной мыслью, — я побегу и принесу. — И, не дожидаясь ответа Сабины, бросилась из комнаты.

Оставшись одна, Сабина оперлась на спинку кресла, потому что почувствовала слабость, и, сложив руки, начала молиться. Прошло несколько минут, в течение которых все мысли Сабины были сосредоточены на молитве.

Вдруг она почувствовала, что на глаза ей накинули повязку, завязали рот, потом ее схватили, закутали и куда-то понесли.

Сабина вспомнила происшествие в особняке на улице Сен-Клод. У нее вдруг перехватило дыхание, и она лишилась чувств.

XXIII Вперед, приближенные короля!

Шел первый час, и сражение, перевес в котором с шести часов до одиннадцати был на стороне французов, казалось теперь проигранным.

Двигаясь шагом, слушая с равнодушным презрением, как свистят вокруг него пули, маршал Мориц сжимал зубами, которую он, изнуренный болезнью и усталостью, положил в рот, чтобы как-то забыть про жажду. Охваченный гневом, маршал рассматривал медленное, но успешное шествие этой страшной английской колонны, этой живой массы, которая проникала в центр французской армии через равнину.

С тех пор как образовалась эта колонна, она бесстрастно, твердо и упорно двигалась, сметая все на своем пути.

Хоть огонь фонтенуаских и баррийских редутов уничтожил целые ее ряды, она не отступила ни на шаг, не рассыпалась ни разу! Кровавые бреши закрывались, мертвые исчезали под ногами живых, и колонна, отвечая выстрелом на выстрел и платя смертью за смерть, шла вперед. Ей оставалось пройти деревню Фонтенуа, чтобы Людовик XV со своего места мог очень хорошо ее рассмотреть. В рядах французской армии началось замешательство. Маршал осознавал, что надо остановить эту колонну, иначе сражение будет проиграно.

Он приказал бригадам Лютто атаковать англичан. Лютто два раза повел солдат в атаку, и был убит, а колонна все двигалась. Людовик XV видел, как упал Лютто, он был свидетелем славной смерти, из груди его вырвался вздох, а глаза наполнились слезами.

Бирон со своими солдатами бросился на левый фланг англичан.

Часть колонны отделилась и направилась навстречу Бирону, между тем как основная ее масса продолжала идти, не останавливаясь. Натиск французов был силен, но англичане открыли такую пальбу, что королевский полк почти весь был истреблен. Тогда прискакали лейб-гвардейцы, но и они были отброшены.

Колонна противника прошла Фонтенуа, редуты которого уже израсходовали пули, и приближалась к Калоньскому мосту… Все понимали: если враг дойдет до него, французская армия погибнет…

Беспорядок и паника, порожденные страхом, начали охватывать корпус правого фланга.

Маршал позвал своего адъютанта:

— Скачите к королю, — приказал он ему, — и скажите от меня его величеству, что я умоляю его переехать Шельду с дофином… а я сделаю все, что в моих силах.

Мез ускакал.

Мориц въехал в самую середину огня, как будто желая, чтобы его убили, и приказал д'Эстрэ с его кавалерией атаковать англичан. Д'Эстрэ пошел в атаку, но английская колонна раздвинулась, пушки ее стали палить, и первая кавалерийская линия была уничтожена.

— Вперед! — закричал маршал.

Он сам бросился во главе второй линии с легкой конницей, гренадерами, мушкетерами, но атака эта была отражена, и кавалерия в беспорядке отступила.

Людовик XV голосом и жестами останавливал беглецов.

— Я умру! — сказал он. — Но останусь на том месте, где нахожусь!

Люди собрались вокруг него, но все, по-видимому, было кончено, опасность достигла крайней степени… Людовик мог уже видеть колонну, которая теперь двигалась с оружием в руках: пальба со всех батарей прекратилась на несколько мгновений. Еще десять минут — и сражение проиграно!

Ришелье, ставший адъютантом короля, покрытый потом и пылью, с обнаженной головой, с растрепанными волосами, придворный, вдруг превратившийся в воина, был послан в Фонтенуа узнать, как далеко заканчивается колонна.

Он остановился под редутом, нагнувшись на седле, чтобы выслушать человека, обращавшегося к нему; в руках человека были бумаги, перо и чернильница.

— Подпишите! Подпишите! — кричал он, поспешно подавая перо и бумагу.

— Невозможно! — отвечает Ришелье. — Я не имею права подписать бланк от имени короля.

— Вы его первый адъютант — сегодня приказания короля могут быть подписаны вами.

— Нет, нет! Сведения, сообщенные вами, я должен передать королю. Признаюсь, они драгоценны, но я не могу исполнить вашего требования.

Человек взял другую бумагу, которую держал в левой руке, и подал ее герцогу.

— Прочтите! — сказал он.

На этой бумаге было только несколько строк: «Если герцог де Ришелье хочет сделать мне угодное, он исполнит, не медля, все, чего от него потребует граф де Сен-Жермен».

Эти строки были подписаны маркизой де Помпадур. Ришелье колебался.

— Я даю вам возможность спасти французскую армию и выиграть сражение, — продолжал граф де Сен-Жермен, который и был человеком, говорившим с герцогом, — подпишите! Клянусь честью, что вы можете это сделать без малейшего опасения.

— Дайте! — решился Ришелье. Он взял перо и поставил подпись.

— Теперь будем действовать каждый со своей стороны, — продолжал Сен-Жермен. — Обещаю вам, что возле второго редута в колонне будет пробита брешь.

Ришелье ускакал к королю. Английская колонна, вытянувшаяся вдоль всего поля битвы, оставалась неподвижна. Ядра взрывали землю под ногами лошади короля. Минута была критическая, одна из тех минут, когда честь короля, войска, страны ставится на кон в последней схватке.

Ришелье уехал. Сен-Жермен же бросился направо, быстро повернул к редуту и, вынув из кармана черную бархатную маску, надел ее и вошел в Фонтенуа, где почти половина домов была сожжена или разрушена. Фонтенуа была пуста; все солдаты под предводительством д'Эстрэ ушли, чтобы соединиться с антуаньским корпусом. Мертвые и раненые валялись на земле. На площади, возле церкви, уцелело рядом четыре дома. Сен-Жермен вошел в один из них.

Только он переступил через порог, как раздалось громкое «кукареку!», потом со всех сторон сбежались люди во французских мундирах. Первым показался Тюлип и одним прыжком очутился возле Сен-Жермена.

— Ты действовал? — спросил Сен-Жермен.

— Да, — отвечал сержант.

— Сабина?

— Была похищена.

— А В?

— Идет по ее следам. Все удалось прекрасно!

— Хорошо! — сказал Сен-Жермен. — Хохлатый Петух, я тобой доволен.

Обернувшись ко всем окружавшим его, он сказал:

— Петухи, куры и цыплята! Все вы, удаленные мной с нечестного пути и поставленные на путь чести, все вы, кого я научил, что зло дурно, а добро хорошо, вы должны заплатить мне сегодня ваш долг. Мундиры, которые вы, носите, облагораживают вас. Покажите же англичанам, что могут сделать ваша сила и ловкость!

— Вперед! — ответило двести голосов; штыки и сабли заблистали.

Сен-Жермен обернулся к сержанту и спросил:

— Где он?

— Там, — отвечал Тюлип и указал на дверь.

Сен-Жермен открыл ее и вошел в небольшую комнатку, сняв маску. В этой комнате находился гренадер, ухватившийся за решетку окна и трясший ее изо всех сил, как бы намереваясь сломать.

— Ролан! — позвал Сен-Жермен.

— Жильбер! — вскричал Ролан, обернувшись и подбегая к нему. — Ах! Я свободен наконец.

— Да, ты свободен и будешь сражаться.

— Я хочу умереть.

Ролан хотел броситься к двери, Сен-Жермен удержал его.

— Это я запер тебя здесь, — сказал он.

— Ты? — вскричал Ролан.

— Я хотел спасти тебя до того часа, когда смогу сказать тебе: вперед! Послушай, Ролан, это великая минута. Тебя ждут преданные солдаты, командуй ими. Тебя поведет сержант Тюлип.

— Тот, кто насильно затащил меня сюда и запер?

— По моему приказанию. Но слушай же! Он поведет тебя. Ты нападешь на английскую колонну… Не удивляйся тому, что случится… Дерись, Ролан, ты же французский солдат… А пока ты будешь драться, я пойду освобождать ту, которая страдает! Я встречу тебя победителем, и тебя будет благодарить Нисетта!

— Нисетта!

— Она придет со мной!

— Ты меня обманываешь, ты хочешь мне дать ложную надежду!

— Она жива — я всегда так думал, а теперь имею этому доказательство. Я отправлюсь за ней, пока ты будешь сражаться. Делай, что я тебе говорю! Не думай больше ни о чем, смело иди вперед! Час пробил!

Отворив дверь, Сен-Жермен вытолкнул Ролана в большую залу и закричал:

— Вперед!

Солдаты увлекли Ролана. Сержант Тюлип бежал впереди.

Сен-Жермен, оставшись один, вошел в другую комнату и пробыл там несколько минут. Когда он вышел, это был уже не благородный граф де Сен-Жермен, а Петушиный Рыцарь. Он выпрыгнул в окно. На дворе стояла оседланная лошадь, он вскочил в седло и поскакал прямо к английскому лагерю.

В эту минуту Ришелье, исполненный решимости, прискакал к королю. Все бывшие тут предлагали ретироваться и пытались увлечь короля с собой.

— Нет! Я останусь! — противился король.

— Мы останемся! — вторил отцу дофин.

— Не все еще погибло.

— Все спасено! — закричал Ришелье.

— Какие новости? — спросил Людовик.

— Сражение выиграно, государь, — отвечал Ришелье, — возьмем пушки с калоньской батареи и нападем на англичан.

— Да, — король мгновенно оценил эту идею. — Велите выдвинуть вперед резервные пушки. Герцог де Ришелье, назначаю вас главнокомандующим моих приближенных. Станьте во главе их и подайте пример.

Пекиньи и Иснар, офицеры туренского полка, привезли пушки, и те загрохотали.

— Вперед, приближенные короля! — крикнул Ришелье, бросаясь вперед с обнаженной шпагой.

И весь цвет французского дворянства устремился на неприятеля. Солдаты, стыдясь бегства, стали останавливаться, многие бросились вслед за ними.

Был час дня.

XXIV Джон

— Ты взял все золото, Сомбой?

— Все, что я мог собрать, Тропадский.

— Сколько?

— Десять тысяч фунтов стерлингов.

— Нести будет тяжело.

— Всего четыре мешка, Нестор и Венера сильны.

— Позови Джона!

Сомбой свистнул. Английский лакей, любимый слуга герцога Кумберлендского, быстро явился на этот зов.

Эта сцена происходила в палатке главнокомандующего английской армией в то самое время, когда англо-голландская колонна приближалась к Шельде и когда ее атаковали приближенные короля. Английский лагерь был почти пуст.

Сомбой и русский князь встали на колени перед большим отверстием, сделанным над походной кроватью герцога.

— Другого тайника нет? — спросил Сомбой Джона, вошедшего в палатку.

— Нет, — ответил Джон.

— Для большей верности, я возьму тебя с собой.

— Как прикажете.

— Возьми два мешка и погрузи на лошадей, ты знаешь, где они.

Джон поклонился и взвалил два мешка на плечи; князь взял оставшиеся.

— Какая тяжесть! — сказал он. — Мы оказываем герцогу услугу — ему будет легче бежать без такого груза.

Они вышли из палатки командующего. Так как Джон был любимым слугой герцога, то никто не сделал ему ни малейшего замечания относительно мешков: все думали, что он исполняет приказание своего господина. Мешки погрузили на лошадей, князь и Джон взяли их за узду и повели шагом.

— К Красному кресту, — шепнул Сомбой на ухо князю. — Ты ничего не забыл из моих указаний?

— Решительно ничего.

— Следуй туда с Джоном, а я пойду за обеими женщинами.

— Тебе не нужна моя помощь?

— Я справлюсь один. Если я поведу одну, то другая пойдет сама, к тому же Иван и Павел стерегут дом.

— А Джона мы возьмем с собой?

— Ты хотел бы его взять?

— Право, не знаю.

— Решай сам.

Князь улыбнулся и многозначительно указал на пистолет, заткнутый за пояс. Сомбой утвердительно кивнул.

Они достигли границы лагеря. Джон шел впереди и, поравнявшись с часовым, сказал:

— Слуги его королевского величества.

Так как на Джоне была ливрея герцога Кумберлендского, то часовой посторонился без малейшего возражения. Все трое прошли. Сомбой сделал быстрый знак Тропадскому и повторил:

— К Красному кресту!

— Буду ждать тебя, — отвечал князь, — если я понадоблюсь тебе, подай сигнал. Джон будет караулить лошадей; я прикончу его только перед самым отъездом.

Князь и Джон, ведя лошадей, подошли к лесу Лез, а Сомбой повернул направо к домику, окруженному высокой садовой оградой. Этот домик, расположенный справа от дороги в Турне, находился совсем недалеко от Шельды. Был час пополудни, и грохот с равнины усилился, точно сражение разгорелось с новой силой.

Сомбой быстро шагал по тенистой аллее, начинавшейся у самого леса. Подойдя к ограде, он остановился, внимательно осмотрелся вокруг и отпер своим ключом массивную калитку.

За поясом Сомбой нес пару пистолетов, кинжал и длинную саблю с широким лезвием. Отворив калитку, он вошел на двор.

Раздалось глухое рычание, и показались три собаки. Сомбой провел рукой по головам собак, которые сжались скорее от страха, чем от радости.

— Нет лучших часовых и более верных сторожей, чем вы! — сказал он.

Сомбой прошел через двор в сопровождении собак, вторым ключом открыл дверь и вошел в дом.

Лишь только дверь закрылась, как у крыльца появился мужчина в черной одежде, с черной маской на лице. Незнакомец поднял правую руку и приложил палец к губам. Собаки безмолвно легли на землю.

Человек в маске быстро взошел на ступени крыльца, вложил ключ в замок двери, запер ее, оставив в замке ключ, а в кольцо ключа продел цепь, которую привязал к двум толстым штырям, вбитым в стену с каждой стороны двери. Теперь невозможно было выйти из дома.

Человек в маске спустился на двор и обошел дом кругом. Под каждым окном лежал человек.

Незнакомец вернулся к крыльцу и уселся на ступени с пистолетом в каждой руке.

XXV Лицом к лицу

Войдя в дом, Сомбой открыл дверь и вошел в зал.

Он быстро осмотрелся вокруг, и брови его нахмурились; он пересек зал и открыл вторую дверь, ведущую в другую комнату. Эта комната была пуста, как и первая. Сомбой с нетерпением топнул ногой.

— Иван! — позвал он. Никто не отвечал.

— Иван! Павел! — позвал он еще громче. То же безмолвие.

— Что за дьявол! — выругался Сомбой с глухим гневом. — Куда девались эти мерзавцы?

Он бросился к лестнице, которая вела на верхний этаж, и остановился у первых ступеней.

— И тут тишина! Ни звука!

Сомбой подошел к железной двери, запертой двумя замками, и открыл их двумя разными ключами, которые вынул из кармана.

— Так, — сказал он удовлетворенно, — напрасно я боялся измены, эти замки никто и не пытался открыть.

Закончив с замками, он вставил лезвие кинжала в расщелину кладки. Камень медленно приподнялся и открыл темное отверстие возле самой двери, в которое Сомбой засунул довольно глубоко правую руку. Раздался щелчок, и дверь отворилась сама. Сомбой опустил камень на место, потом переступил порог двери и вошел в небольшую комнату, где стояли две кровати и другая мебель. Он остановился в изумлении.

— Их здесь нет! Исчезли!

Сомбой осмотрел мебель и кровати, перевернул тюфяки, подошел к окну: наружные решетки были целы.

«Никаких следов побега, — думал он. — Неужели Иван и Павел предали? Но они не знали секрета дверей… Да и зачем им снова запирать дверь?»

Он осмотрел стены комнаты.

«Уж не князь ли?» — мелькнула тревожная мысль.

Он быстро взбежал на второй этаж, где четыре двери выходили на площадку.

— О, — пробормотал Сомбой, останавливаясь, — кровь!

В самом деле по дубовому полу медленно струился ручеек крови из-под второй двери. Сомбой поспешно отворил ее. На полу лежали два трупа, оба с перерезанным горлом.

— Кто их прикончил?

— Я! — раздался голос.

Сомбой обернулся и отскочил назад, как тигр.

Перед ним стоял высокий человек с черными длинными волосами, лицо его скрывали густые усы и борода. Он был вооружен пистолетами, кинжалом и короткой шпагой. Безмолвные, неподвижные, со сверкающими глазами противники стояли друг перед другом.

— Ты? — хрипло проговорил Сомбой.

— Да, я! Разве ты не знаешь, кто я? Я тот, чью мать ты убил самым низким образом, а отца убил еще подлее! Я был Жильбером, сыном Урсулы и Рено, а ты был бароном Монжуа! Но я теперь Петушиный Рыцарь, а ты Сомбой. Ты явился сюда за несчастными жертвами, а нашел мстителя. Я однажды уже убил тебя, но ты ожил неизвестным мне образом. Теперь я убью тебя во второй раз и сам похороню!

Рыцарь, гордо скрестив руки на груди, бесстрастно ждал. Монжуа медленно поднес правую руку к поясу, за которым было заткнуто оружие, потом с глухим рычанием схватил пистолет, поднял руку и спустил курок. Раздался выстрел. Громкий хохот был ему ответом.

— Дурак! — сказал Рыцарь, молниеносно метнувшийся в сторону. — Неужели ты думаешь, что Рыцаря можно подстрелить, как зайца?

Монжуа поднес руку к поясу, Петушиный Рыцарь бросился на барона, и они схватились. Жилы на шее их налились кровью, на лбу выступил пот. Борьба шла на равных с полминуты. Вдруг лицо Рыцаря, до сих пор бледное, вспыхнуло, глаза налились кровью, и Монжуа упал на пол. Рыцарь стиснул его своими железными пальцами. Монжуа ревел, это был уже не человек, а бешеный зверь. Три раза пробовал он укусить своего противника, но Рыцарь успел правой рукой сдержать обе руки Монжуа, а левой выхватил из-за его пояса все оружие и выбросил из комнаты. Прошло несколько секунд, вдруг мститель перестал держать своего врага и схватил в каждую руку по пистолету.

— Одно движение, один взгляд, — сказал он, — и ты умрешь!

Барон не шевелился.

— Встань! — приказал Рыцарь.

Монжуа с дрожащими руками, с кровавой пеной у рта озирался вокруг, как будто надеялся найти какой-нибудь новый способ нападения или обороны. Медленно приподнявшись, он поднял голову. По рукам и плечам его текла кровь. Железные пальцы Петушиного Рыцаря сжимали его так сильно, что и сукно, и кожа на теле лопнули. Рыцарь не упускал из виду ни одного движения своего противника.

— Нам здесь неудобно разговаривать, спустимся вниз, — сказал он.

Барон сделал движение.

— Подожди! — приказал Рыцарь, подняв пистолет. Монжуа остановился.

— Ты пойдешь впереди меня медленно. Я буду держать приставленным к твоей голове дуло пистолета. Малейший неверный шаг — и ты будешь мертв!

Барон пожал плечами.

— Умереть теперь или через десять минут — какая разница?

— Это все-таки десять минут жизни, а почем знать, что может случиться за десять минут?

— Пусть будет так! Идти? — спросил барон, по-видимому обретя свое обычное хладнокровие.

— Иди.

Он прошел мимо Рыцаря. Тот следовал за ним с поднятым пистолетом. Барон понимал, что ему больше нечего терять, и шел медленно и твердо, скрестив руки на груди. Спустившись с лестницы в переднюю, он остановился и спросил со странной самоуверенностью:

— В которую комнату? Направо? Налево?

— Куда хочешь, — ответил Рыцарь.

Правая дверь была открыта, барон переступил порог ее в сопровождении Рыцаря.

— Садись на этот стул! — приказал Рыцарь.

Монжуа взял стул и сел, Рыцарь сел на другой, напротив. Он долго смотрел на барона, прямо в лицо, как бы стараясь прочесть что-то в его душе. Барон выдержал этот взгляд с гордой самоуверенностью. Вдали все еще слышалась пушечная пальба. Битва продолжалась с той же силой.

— Ну, мой любезнейший враг, — холодно начал Рыцарь, — не будем терять времени. Я сказал тебе мое имя, этого должно быть для тебя достаточно.

— Я тебя узнал, — отвечал Монжуа.

— Конечно, ты частенько видел меня в этом, костюме.

— И в других также.

— Не был ли ты однажды вечером у Нового моста возле «Самаритянки»?

— В тот вечер, когда ты, прогуливаясь, поверял самому себе свои секреты? Ты говорил патетическим голосом: «Мать моя была убита, невеста моя была ранена, только моя сестра пощажена!» — и тебе ответил голос: «Пощады не жди!» Этот голос принадлежал мне.

Говоря это, Монжуа выпрямился, скрестил ноги и принял насмешливый вид, составлявший контраст с бесстрастным видом Рыцаря. Слушая барона, Рыцарь не сделал ни малейшего движения.

— Это был ты, — сказал он, — получается, ты солгал и мне, и себе.

— Почему же?

— Нисетта и Сабина спасены. Те, кого ты надеялся найти здесь в своей власти, теперь в безопасном месте, а ты сам в моих руках!

— Это значит, что я умру?

— Да.

— Если я должен умереть, зачем же ты откладываешь мою смерть?

— Я должен тебя допросить.

— Ба! — воскликнул Монжуа, притворяясь удивленным. — Я думал, что ты умнее, Жильбер. Буду я отвечать или нет, я все-таки должен умереть — не так ли? Зачем же мне говорить?

— Умереть можно по-разному, — ответил Рыцарь со зловещей улыбкой. — Смерть немедленная и смерть под пыткой — вещи разные.

Монжуа пожал плечами.

— Под пыткой, — повторил он. — Пытка может испугать тех, кто боится ожогов, ран и воды. Это страдание нескольких часов, и больше ничего. Неужели ты думаешь испугать меня этим, Жильбер?

— Ты не понимаешь, — возразил Рыцарь. — Когда я говорю тебе о смерти под пыткой, я не имею в виду пыток, употребляемых в Шатле, которые могут испугать только дураков и трусов. Я говорю тебе о нравственной пытке, я говорю тебе о беспрерывных страданиях, не ограничивающихся только телом, а о тех, которые понемногу грызут душу и сердце, о тех ужасных муках, которые заставляют желать смерти, а смерть не приходит! Знаешь ли ты, какую клятву я дал?

Барон отрицательно покачал головой.

— Я тебе скажу, — сказал Рыцарь, — а потом буду тебя допрашивать.

Наступило непродолжительное молчание.

— Слушай, — сказал Петушиный Рыцарь, — двадцать лет назад в ночь на 30 января 1725 года, в ту самую ночь, когда ты убил мою мать в саду дома на улице Вербуа…

Барон вздрогнул.

— Ты видишь, что я знаю все, — продолжал Рыцарь, — в ту ночь, когда тело моего отца качалось на виселице, воздвигнутой тобой, в ту ночь мне было двенадцать лет! Стоя на коленях один на площади возле виселицы, я с отчаянием смотрел на тело моего отца, висевшее над моей головой. Я думал о страданиях не физических, а нравственных, перенесенных им и моей матерью… в течение двенадцати дней мучительной, смертельной тоски! Странная мысль мелькнула в моей голове, хотя я не знал сам, каким образом и для чего. Я увидел перед собой часы страданий и горести, пережитых моими родителями, и насчитал целых двести восемьдесят восемь часов! Внезапная мысль пришла мне на ум во время подсчета. Я приблизился к виселице, помолился на коленях, потом поднялся на ступени лестницы, оставленной палачом. Ухватившись за веревку, я дотянулся до праведной жертвы, наклонившись к ней и приложив губы к ее уху, я сказал: «Отец мой, перед Богом, близ которого ты находишься, я клянусь заставить заплатить тех, кто тебя измучил, один день за каждый час твоих страданий!» — и я поцеловал в лоб моего отца. Тогда я не знал, кто виноват в его смерти. Шли годы, а я ничего не мог узнать, но позже выяснил, что ты, барон де Монжуа, был замешан в этом кровавом деле, и решил убить тебя. Мы дрались, и я оставил тебя, как думал, мертвым. Только через несколько лет я узнал истинную роль, которую ты играл в этом гнусном преступлении.

— Как ты это узнал? — спросил барон.

— От одного твоего приятеля, от того, который тебе помогал, от Шароле, которого я принудил заговорить, когда засунул его в яму с нечистотами. Теперь понимаешь? Ты не умер, я тебя отыскал и сдержу мою клятву.

— Получается, что мне остается жить девять месяцев с половиной? — смело сказал барон. — Раз так, я не стану ничего говорить.

Рыцарь наклонился и посмотрел ему прямо в глаза.

— Ты смеешь шутить с Петушиным Рыцарем? — спросил он. — Когда я говорю тебе о страданиях в продолжение двухсот восьмидесяти восьми дней, то говорю о самом страшном, самом невыносимом страдании, какое когда-либо испытывало человеческое существо. Но ты не умрешь в эти двести восемьдесят восемь дней — нет! Ты будешь жить против твоей воли, но каждую минуту, каждую секунду ты будешь терпеть предсмертные мучения! Ты знаешь, кто я и что способен сделать? — прибавил Рыцарь, быстро вскочив со своего места. — Подумай, что тебя ждет!

— А если я буду говорить? — спросил Монжуа.

— Если ты будешь говорить, то я попрошу душу моего отца освободить меня от данной клятвы и убью тебя без всяких страданий.

— Ты мне клянешься, Жильбер?

— Клянусь.

— Что ж, расспрашивай, а я посмотрю, стоит ли тебе отвечать. О чем ты хочешь меня спросить?

— Кто помогал тебе совершить преступление на улице Вербуа? Ты не мог совершить его один.

— Еще?

— Я хочу знать, кто ранил Сабину в ночь на 30 января.

— Еще?

— Я хочу знать, кому адресовано было письмо, найденное возле трупа одного из моих людей, убитого 1 февраля на углу улиц Отфейль и Корделье.

— Это все?

— Я должен также знать, кто спас тебя от смерти и каким образом ты оказался жив, если я убил тебя пятнадцать лет назад.

— Ты хочешь знать только это? — спросил Монжуа, качая головой.

— Да. Отвечай!

— Подожди, прежде чем ответить на твои вопросы, я хочу кое-что предложить. Клянусь тебе, что мы можем договориться — это зависит от тебя. Ты узнаешь все, что хочешь знать, если согласишься выслушать мою просьбу.

— Говори, только скорее, — сказал Рыцарь с угрозой. — Знай, что этот дом окружен моими людьми, и мне стоит только подать сигнал для того, чтобы мои распоряжения были исполнены.

— Вот что я от тебя потребую, — сказал Монжуа с глубоким спокойствием, — во-первых, чтобы ты возвратил мне свободу, потом, чтобы ты отдал мне все деньги, находящиеся в твоих сундуках, потом, чтобы ты отказался от Сабины, которую я люблю и которую я хочу увезти с собой.

Рыцарь поднял свой пистолет.

— Если ты меня убьешь, — холодно сказал барон, — Сабина и Нисетта умрут завтра.

— Они умрут завтра? — воскликнул Рыцарь.

— Да, умрут, — повторил Монжуа. — Умру я или выживу, одни ли останутся эти молодые девушки или будут окружены заботой близких, они умрут в течение суток, если я не поставлю преграду между ними и смертью. Ты думаешь, что держишь меня в своих руках, а на самом деле это я держу тебя в моих.

Дуло пистолета поднялось к голове Монжуа.

— Объяснись! — приказал Рыцарь.

— Когда я оставил этот дом сегодня в восемь утра, я дал этим женщинам яд, от которого противоядие знаю я один. Как видишь, я предвидел все и поступил дальновидно.

— Отравлены! — повторил Рыцарь.

— Да. Действие этого яда начинается спустя двадцать четыре часа после приема. Сейчас час, яд был дан в восемь часов, значит, им остается жить еще девятнадцать часов, если они не примут противоядия, рецепт которого известен только мне.

— Если это так, почему ты не сказал этого раньше?

— Потому что хотел прежде узнать твои намерения. Теперь действуй. Убей меня, если хочешь, я отомщен заранее.

— Противоядие! — потребовал Рыцарь. Барон молчал и отступил на два шага.

— Противоядие! — повторил Рыцарь, подходя к Монжуа и прицелившись ему в лоб.

Барон не отвечал, но все пятился назад.

— Признайся, что ты солгал, — продолжал Петушиный Рыцарь, — признайся, что ты хотел продлить свою жизнь, и, может быть, я оставлю тебя в живых.

— Я сказал правду, — отвечал Монжуа, продолжая отступать перед грозным дулом пистолета.

Рыцарь взмахнул пистолетом, Монжуа сделал еще шаг назад и прижался к стене. Отступать дальше было некуда.

— В последний раз: противоядие, — закричал Рыцарь.

— Нет, если они останутся в твоих руках, пусть умрут!

— Умри же и ты! — закричал Рыцарь и спустил курок.

Выстрел грянул, но Монжуа внезапно исчез. Он провалился под пол, который открылся под его ногами и закрылся над его головой. На стене виднелось большое пятно крови. Вероятно, перед исчезновением барон был поражен пулей. Умер ли он или был только ранен?

Рыцарь бросил пистолет и стал ощупывать стену, рассматривать пол, чтобы найти секрет пружины, придавленной Монжуа. Он не нашел ничего, тогда он побежал в переднюю. Раздалось пение петуха, и дверь отворилась сама собой. Петушиный Рыцарь выбежал из дома. Человек в черной маске и в черном платье стоял перед ним.

— Все выходы стерегут? — спросил Рыцарь хриплым голосом.

— Да, — ответил человек в маске.

— Велите поджечь дом, и чтобы ни одно живое существо не вышло отсюда!

На дворе стояла лошадь. Рыцарь вскочил в седло и ускакал. Пушки палили, но равнина Лез, недавно пустынная, теперь была заполнена бегущими солдатами… Это бежали англичане.

XXVI Победа

— Да здравствует король! — кричали сорок тысяч голосов.

С почерневшими ружьями, с окровавленными саблями французские солдаты плясали… а между тем на этой равнине, облитой кровью, лежали пятнадцать тысяч убитых. Англичане потеряли более десяти тысяч, французы — четыре тысячи. Людовик XV проезжал между рядами, поздравляя солдат, пожимал руки офицерам, целовал генералов… По всей линии слышались победные крики, и, когда проезжал король, знамена, пробитые пулями, склонялись перед ним, раненые приподнимались и махали руками. Это сражение, выигранное в одиннадцать часов, проигранное в час и опять выигранное в два часа, было самым великим из сражений в царствование Людовика XV — восторг был всеобщий.

— Где маршал? Где он? — спрашивал король, который еще не видел графа Морица Саксонского.

— Государь, вот он! — воскликнул дофин. Маршал, изнуренный усталостью, подъехал к королю.

Он соскочил с лошади и упал перед ним на колени.

— Государь, — сказал он, — теперь я могу умереть. Я хотел жить только для того, чтобы видеть вас победителем. Теперь, государь, вы знаете, отчего зависит победа.

Король сошел с лошади и сам поднял Морица. Он горячо поцеловал его, и крики стали еще восторженнее.

В эту минуту прискакал Ришелье, покрытый грязью и кровью, в разорванном платье. Людовик XV протянул ему руку.

— Герцог, — сказал он, — я никогда не забуду услуги, оказанной вами Франции!

Ришелье поцеловал руку короля.

— Государь — ответил он, — позволите ли вы мне представить вашему величеству двух человек, которые первыми ворвались в ряды английской колонны?

— Конечно, — отвечал король.

Ришелье сошел с лошади, подбежал к полку гренадеров и, схватив одной рукой гренадера, а другой лейб-гвардейского сержанта, быстро потащил их к королю.

— Вот они, государь! — закричал герцог.

— Ролан Даже! — с удивлением сказал Людовик. — А вы хотели быть убитым.

— Государь! — с волнением отвечал гренадер. — Мне не удалось умереть.

— К счастью для вас и для меня, господин гренадер. Для меня потому, что у меня в армии остался храбрый солдат, а для вас потому, что я награжу вас так, как вы заслуживаете.

Он дал поцеловать свою правую руку Ролану, который стал на одно колено.

Отец Ролана с глазами, полными слез, встал на колени по другую сторону и, схватив левую руку короля, прижал ее к своим губам.

Людовик обернулся к лейб-гвардейскому сержанту, который ждал неподвижно невдалеке от того места.

— Как твое имя? — спросил король.

— Тюлип, сержант третьего лейб-гвардейского полка, ваше величество.

— Хорошо! Я запомню, — сказал король.

— Да здравствует король! — закричал Тюлип, махая шляпой.

— Да здравствует король! — подхватила толпа. Даже взял за руку сына.

— Пойдем, — сказал он, — Сабина и Нисетта ждут нас в Сент-Амане.

— А Жильбер?

— Он с ними.

— Но как его нашли? Где он?

— Он сам тебе скажет.

С этими словами Даже увлек сына к мосту.

XXVII «Кукареку!»

Наступила ночь, весь лагерь был освещен: праздновали победу. В густом лесу близ Мортони остановился всадник.

— Кукареку, — послышалось из чащи.

Всадник сошел на землю, к нему приблизился человек в черном плаще и маске.

— Ну, что яд? — спросил он с живостью.

— Ни малейшего следа! — ответил всадник.

— Они не страдают?

— Нисколько. Б не оставлял их ни на минуту и утверждает, что нет никаких признаков отравления.

— А прошло уже четырнадцать часов, как девушки отравлены. Он сказал, что дал им яд в восемь утра, а сейчас десять вечера.

— Не солгал ли этот человек? Может быть, страх или надежда спастись внушили ему эту мысль об отравлении?

— Это возможно, а если нет?

Человек в маске сделал нетерпеливое движение. Рыцарь размышлял.

— Что с домом? — спросил он внезапно.

— Сгорел дотла.

— Кто-нибудь пытался бежать во время пожара?

— Никто.

— Может, вы видели кого-нибудь, заметили что-нибудь или слышали такое, что могло бы навести нас на след?

— Ровным счетом ничего.

— Так я и думал, — сказал Рыцарь, качая головой. — Борьба еще не кончилась, но она кончится сегодня ночью.

Он наклонился к земле: послышалось второе «кукареку». Третий человек показался в тени. Это был Черный Петух.

— Где пленник? — спросил Рыцарь.

— Он здесь, — ответил Черный Петух.

Он раздвинул кустарник одной рукой, а другой, взяв закрытый фонарь, осветил внутри чащи. На земле лежал крепко связанный, с кляпом во рту, рослый худощавый человек в богатой ливрее. В наклонился над ним.

— Джон! — сказал он с удивлением. — Слуга герцога Кумберлендского!

Рыцарь сделал утвердительный знак. Потом, обернувшись к Черному Петуху, спросил:

— А другой?

— Там! — ответил Черный Петух.

Он повернул свой фонарь налево: другой человек высокого роста, также связанный, лежал в густой траве. В. подошел и посмотрел.

— Князь! — сказал он.

— Он самый! — кивнул Рыцарь.

— Когда их захватили?

— Пока горел дом. Эти люди будут нам полезны.

Рыцарь поставил свою правую ногу на грудь князя.

— Этот мне скажет, где тот! — прибавил он. — Ты поклялся, что не будешь говорить, — обратился он к князю, — а я клянусь, что ты будешь говорить.

Три «кукареку» раздалось в лесу. Три человека явились с правой стороны. Раздалось еще три «кукареку», и еще три человека явились слева. По знаку Рыцаря двое схватили Джона, два других взвалили на плечи князя, пятый человек встал спереди, шестой сзади.

— К фонтенуаскому курятнику! — приказал Рыцарь. Шесть человек исчезли в гуще леса с князем и Джоном. Курятник остался с В.

— Через десять дней общее собрание в парижском курятнике, — сказал он.

В поклонился.

— Приказания собраться будет отдано, — ответил он. Рыцарь проворно вскочил на лошадь и, сделав В прощальный знак, ускакал галопом.

XXVIII Подземелье

Ночь выдалась темная, но на берегах Шельды, от Барри до Антуани, горели огни, зажженные французскими солдатами, и раздавалось радостное пение и победные крики. С другой стороны Фонтенуа, напротив, все было безмолвно и печально. В этой стороне еще утром величественно возвышался английский лагерь, который был в эту минуту грудой трупов на груде развалин.

Было одиннадцать часов. Вблизи английского лагеря послышался стук лошадиных копыт о сухую землю. На спине лошади лежала поклажа; невозможно было ни узнать, ни даже угадать формы этой поклажи, покрытой чем-то вроде савана. Два человека шли возле лошади, один вел ее под уздцы и был в маске, другой кутался в длинный черный плащ. Они направлялись к дороге, окаймленной густым лесом. Вдруг раздалось пение петуха; это первое «кукареку» сменилось другим, более звучным, а третье раздалось вдали. Человек в плаще сделал знак: его окружили шестеро мужчин, они как будто вдруг выскочили из-под земли.

— Все ли готово? — спросил человек в плаще.

— Все.

— Все входы в подземелье стерегут?

— Все. Их пять: один ведет в Лез, два — в лес, один — на равнину, он выходит возле фермы, пятый — на дорогу в Турне.

— А других нет?

— Нет. Мы все обыскали, все меры приняты, все подземелья осмотрены. Нет других сообщений с подземельями, кроме тех, о которых я вам говорю, за исключением, впрочем, тех, которые ведут в дом.

— Хохлатый Петух прав, — сказал, подходя, человек в маске, — его сведения совершенно верны. Доказательством служит то, что князь и лакей Джон, допрошенные порознь, сказали одно и то же.

— Кто стережет эти входы? — спросил Рыцарь.

— Те, кого вы назначили. Ваши распоряжения были исполнены в точности, — ответил Хохлатый Петух.

— Индийский Петух стережет ход в Лез.

— Растрепанный Петух — вход на равнину, Петух Яго и Петух Коротышка — в лес, Петух Золотой — дорогу в Турне.

— Кто караулит дом?

— Черный Петух.

— Мои приказания были переданы каждому?

— Слово в слово.

— Хорошо! Возьми лошадь, отведи ее в Лез и жди.

Хохлатый Петух повел лошадь, на которой лежала ноша странной формы. Человек и лошадь исчезли в ночной темноте. Петушиный Рыцарь обернулся к людям, которые стояли неподвижно и безмолвно с тех пор, как появились на дороге, и сказал:

— К петухам! И пусть они удвоят бдительность.

Все пятеро исчезли. Рыцарь и человек в маске остались одни.

— Вы заставите говорить Джона? — с живостью спросил Рыцарь.

— Лучше, может быть, чем вы заставите говорить князя, — ответил собеседник.

— Тот, кого я ищу, здесь, под моими ногами. Я его найду, и, каков бы ни был лабиринт этих подземных коридоров, он от меня не убежит. — Рыцарь приблизился к своему товарищу и, схватив его за руку, прибавил: — В, мы должны успеть.

— Мы успеем, — уверенно ответил В. — Вы обретете свое счастье.

— А вы — могущество.

— Как? — с волнением спросил В.

— Я сдержу обещание, данное самому себе, — ответил Рыцарь. — Я хочу, чтобы исполнилось то, о чем я говорил.

— Однако…

— Это необходимо! Молчите! Повинуйтесь!

В потупил голову.

— Идите! — сказал Петушиный Рыцарь. — Слышите пение петуха? Джон в лесу. Велите осмотреть подземелье.

В взял руку Рыцаря, поднес ее к губам и сказал:

— Итак, я не могу умереть за вас.

— Живи и торжествуй, — отвечал Рыцарь с повелительным движением.

— Вы идете к сожженному дому? — спросил В.

— Да, и думай о том, что теперь мы боремся со смертью, но не со смертью, угрожающей нам самим, а той, которая угрожает двум ангелам.

— О! Вы сами сказали, что мы восторжествуем!

В отошел и исчез, как исчезли другие пять человек. Рыцарь осмотрелся вокруг, перешел через дорогу на узкую тропинку, обрамленную с обеих сторон изгородью из боярышника. Через несколько минут он повернул направо и вышел в долину. Перед ним извивалась дорога, слева слышалось журчание ручья. Он пошел, ускорив шаги, по правой стороне дороги и остановился возле густых зарослей. Хохлатый Петух стоял в чаще и держал лошадь за узду. Петушиный Рыцарь сбросил свой плащ и предстал в том странном, фантастическом костюме, один вид которого заставлял дрожать и его друзей, и его врагов.

— Куры! — скомандовал он.

Хохлатый Петух наклонился, раздалось звучное «кукареку». Тотчас со всех сторон явились тени.

— Сюда! — сказал Хохлатый Петух, повелительным движением указывая в центр.

Подошли пятнадцать человек, вооруженных кинжалами и топорами. Четверо держали в руках длинные железные рычаги.

— Открывайте! — приказал Рыцарь, который, скрестив руки на груди, остановился поодаль.

Железные рычаги вонзились в землю, держащие их люди,сильно опершись о другой конец, приподняли большую часть травы, под которой обнаружилась широкая плита, скрывавшая узкое отверстие с лестницей.

— Развяжите этого человека! — велел Петушиный Рыцарь.

Хохлатый Петух привязал лошадь к дереву и сдернул попону с лежащей на ней поклажи. Ею оказался перекинутый через седло человек со связанными за спиной руками, кляпом во рту и повязкой на глазах. Это был князь Тропадский.

— Снять повязку, — приказал Рыцарь. Хохлатый Петух снял повязку и отошел.

— Зажечь фонари!

Два человека поспешно зажгли два фонаря. Рыцарь сделал им знак спуститься в подземелье. Они исчезли. Рыцарь обернулся к человеку, стоявшему слева от него и, по-видимому, ожидавшему приказания. Этого человека колоссального роста, с широкими плечами, с мускулистыми руками, природа одарила необыкновенной силой.

— Спусти в подземелье пленника, — приказал Рыцарь. Колосс подошел к связанному князю, схватил его и, вскинув на плечо легко, как ребенка, начал спускаться по ступеням, трещавшим под его тяжестью. Четыре человека спустились за ним. Тогда Петушиный Рыцарь приблизился и, обращаясь к Хохлатому Петуху, сказал:

— Охраняй вход.

Он тоже отправился под землю. Все спустившиеся прежде, ждали его внизу у лестницы. Подземелье было сделано в виде коридора с довольно низким сводом, а грязная сырая земля указывала на соседство воды.

— Петух-Глухарь! — сказал Рыцарь колоссу, спустившему вниз князя и поставившему на землю. — Держи твой кинжал над этим человеком и при малейшем движении убей его!

— Укажи точнее, — сказал он князю.

Князь подошел к лестнице и указал пальцем на то место, где надо было рыть. Два человека подошли и начали копать землю с чрезвычайной осторожностью. Скоро показалось медное кольцо, вбитое в плоский камень; копавшие нагнулись, дернули за кольцо, и камень приподнялся, обнаружив отверстие в два фута ширины и в полтора фута длины. В середине виднелся большой плоский медный рычаг, вертикально уходящий в землю. Рыцарь приказал князю:

— Открывай!

Князь поспешно встал на колени перед отверстием и, наклонившись, потянул рычаг на себя — две нижние ступени лестницы тихо повернулись и открыли люк. Вниз вела железная лестница. Послышался глухой шум, похожий на журчание воды.

— Вот шестой выход, — сказал князь. — Теперь ты можешь меня пытать и убить, я не могу указать тебе другого.

Рыцарь сделал знак Черному Петуху.

— Возьми фонарь и спустись, — сказал он. Черный Петух повиновался.

— Куда ведет эта лестница? — спросил Петушиный Рыцарь, наклонившись над отверстием.

— В воду, — отвечал Черный Петух. — Это подземный канал.

Рыцарь обернулся к князю.

— Куда выводит этот канал? — спросил он.

— Не знаю.

— Опять! — закричал Рыцарь. — Говори правду!

— Я и говорю правду, клянусь тебе. Я знаю, что этот канал существует, но не знаю, куда он ведет, я никогда по нему не плавал.

Наступило минутное молчание. И вдруг снизу раздалось «кукареку». Рыцарь вздрогнул и быстро спустился по железным ступеням. Черный Петух, стоя по колено в воде, цеплялся одной рукой за лестницу, а другой поднимал фонарь, чтобы дальше осветить канал, который походил на большую сточную трубу. Узкий, низкий, прямой; вода плескалась о его стены. Рыцарь наклонился и посмотрел вперед: на поверхности воды, освещенной фонарем Черного Петуха, вырисовалась тень. К этому свету присоединился другой, и вдруг явилась узкая лодка, в которой сидел человек, с необыкновенной ловкостью в этом узком пространстве управлявший веслом. Рыцарь схватил пистолет, заткнутый за пояс, и, приложив палец к курку, ждал. Человек в лодке приподнял голову; на лице его была маска.

— В! — воскликнул радостно Рыцарь.

— Поедемте, начальник, — сказал В, двигая лодку с последним усилием, — я передам вам в руки того, за кем вы гонитесь.

— Ты захватил Сомбоя?

— Да, он у реки.

— Кто его караулит?

— Хохлатый Петух.

Петушиный Рыцарь сел в лодку и громко крикнул:

— Стерегите пленника!

Лодка быстро заскользила по каналу. Черный Петух сел на корме, свесив ноги в воду и подняв фонарь над головой.

— Вы успели захватить Сомбоя, — повторил Рыцарь с глубоким волнением.

Лодкой управляли так искусно, что она ни разу не стукнулась об стену.

— Мы приближаемся к Шельде, — сказал В.

Он не успел договорить, как вдруг показался небосвод. Лодка выплыла в ров, обрамленный зеленью. Позади остался вход в канал, совершенно скрытый ползучими растениями, листья которых спускались в воду. Направо и налево двойная стена кустарника продолжала свод над водой, впереди струилась Шельда, в которую впадал поток из подземелья.

XXIX Мех

Лодка резко повернула вправо и скрылась в тростнике. Рыцарь вопросительно взглянул на В. Тот сделал ему знак запастись терпением. Лодка скользила между тростниками. Два островка посреди Шельды уменьшали ее ширину, и каждый рукав, разделявший берега и острова, был настоящим лесом водных растений.

Лодка причалила ко второму островку, не выезжая из тростника. В соскочил на землю, Рыцарь за ним. Черный Петух остался стеречь лодку. Петушиный Рыцарь и В быстро взобрались на крутой берег и, дойдя до другого края острова, остановились.

— Подождем сигнала, — шепотом сказал В, удерживая Рыцаря.

— Какого сигнала? — спросил тот.

В подошел к нему и, протянув руку, ответил:

— Сейчас темно, но вы видите другой берег?

— Вижу.

— Видите дубы, возвышающиеся напротив нас?

— Вижу, и там есть овраг, из которого вытекает ручей, похожий на тот, из которого мы только что выплыли.

— Именно.

— В этом самом месте третьего дня вечером князь переехал Шельду и спрятал в тростнике мех?

— Да. Когда Черный Петух следовал вчера за князем, он видел, как тот выловил багром этот мех из воды, спрятал его в тростнике и потом пересек реку. Черный Петух следил за ним и приказал двум курицам взять мех, но, когда они дошли до тростника, мех исчез неизвестно каким образом.

— Где Черный Петух потерял следы князя?

— На ферме.

— Ну а этот мех?

— В этом мехе находилось…

Послышался громкий всплеск, будто невдалеке камень свалился в воду. В замолчал и прислушался. Второй камень упал, как и первый. В взял под локоть Рыцаря и повел его к берегу островка, где была причалена лодка, в которую они оба сели. В не взял весел со дна; наклонившись, он вынул из воды веревку, по-видимому очень тяжелую, стал тянуть ее обеими руками, и лодка заскользила по воде, как паром. Скоро они достигли середины протоки, далее простиралось свободное от тростника водное пространство. Но лодка не выехала из тростника: В опустил веревку в воду. Левый берег также порос тростником, но напротив оврага тростник был вырван или обрезан.

Рыцарь и В слышали веселые песни французской армии. Налево пейзаж был оживлен и расцвечен огнями, направо мрачен и печален. Вдруг за оврагом или чуть дальше блеснуло пламя, взметнулось ввысь в клубах дыма, гигантский огненный занавес закрыл горизонт, башни и крыши строений обрисовывались на его багровом фоне, как зловещие черные силуэты.

— Где это пожар? — спросил Рыцарь.

— В замке Камфен, — ответил В, — замок поджег Хохлатый Петух со своими курами.

— Это тот замок, из которого уехали Сомбой и князь, чтобы похитить Сабину из Сент-Амана?

— Он самый.

— Но замок — единственное жилище, в котором Сомбой считал себя в безопасности, там-то я и надеялся его захватить, — глухим голосом сказал Рыцарь, — зачем было его поджигать?

— Чтобы захватить Сомбоя.

Рыцарь схватил за руку В.

— Если тебе это не удастся, — проговорил он, — ты поставишь на кон и свою, и мою жизнь…

— Удастся!

В эту минуту третий камень упал в воду.

— Смотрите, — сказал В.

Пожар усилился, зарево освещало горизонт, отражаясь в реке. Рыцарь не спускал глаз с воды и вскоре заметил темный предмет, плывущий по течению; предмет оказался большим, наполовину погруженным в воду мехом. Когда этот мех проплывал мимо того места, где остановилась лодка Рыцаря, раздалось звучное «кукареку». Тотчас веревки, до тех пор невидимые, натянулись над водой и остановили мех. Мех раскрылся, и в Шельду соскользнула тень — человек исчез в воде. Едва он скрылся, из тростника показалась лодка с шестью гребцами. Два гребца, бросившись в воду, схватили человека, вырывавшегося изо всех сил. Четыре человека, оставшиеся в лодке, наклонились, подхватили незадачливого ныряльщика и положили его на дно лодки. В наклонился к Рыцарю:

— Мне удалось! — воскликнул он с торжеством в голосе, — Сомбой попался!

Петушиный Рыцарь молча пожал руку спутника.

— А теперь этот человек должен заговорить, — сказал он.

— Он заговорит, — сказал В. — Пытка приготовлена. Часы в Калони пробили полночь.

— Осталось несколько часов, чтобы их спасти! — сказал Рыцарь.

XXX Фонтенуаский курятник

На нижнем этаже того самого дома, где Петушиный Рыцарь во время сражения собрал своих людей перед нападением на английскую колонну, горел яркий огонь в камине. Шел второй час ночи. Железные приспособления всевозможной величины раскалялись на огне. Четыре восковые свечи в медных подсвечниках смешивали свой красноватый отблеск с пламенем камина, озаряя багрянцем зал. В стены и потолок были вбиты железные кольца, крючья и блоки, в которые вдевались длинные веревки. Перед камином стояли Рыцарь и В, их окружали петухи.

— Начальник, — сказал Растрепанный Петух, — все готово.

— Приведите пленников, — приказал Рыцарь. Спустя несколько минут, барона и князя ввели через разные двери; оба были связаны и имели во рту кляпы, а на глазах повязки. Их провели на середину комнаты. Петушиный Рыцарь сделал знак, все петухи вышли из залы в глубоком молчании и неслышными шагами. Дверь бесшумно затворилась. В комнате остались четыре человека. Рыцарь сел на скамейку спиной к камину, возле него встал В по-прежнему в маске и в черном бархатном сюртуке. Лишенные возможности говорить, видеть и двигаться, пленники походили на две статуи. Рыцарь сделал знак В, тот подошел сначала к барону, снял с него повязку и вынул изо рта кляп, потом проделал то же самое с князем. Глаза обоих пленников, ослепленных ярким блеском, сначала закрылись, потом опять раскрылись и медленно осмотрели стены зала. Выражение этих взглядов было совершенно не похоже. При виде приготовленных орудий пытки ужас и бешенство сверкнули во взоре князя. Глаза Монжуа остались спокойными и холодными.

— Ты видишь, что тебя окружает? — холодно спросил Рыцарь.

Монжуа молча кивнул.

— Ты знаешь, что тебя ожидает?

— Пока не знаю, — последовал спокойный ответ.

— Ты не веришь, что я стану тебя пытать?

— Верю, но я верю также и в удачу, кто знает, что может произойти между этой минутой и той, когда ты начнешь меня пытать, — усмехнулся барон.

Рыцарь пристально посмотрел на него.

— Я тебя ненавижу, — проговорил он, — но ты можешь избавить себя от продолжительных страданий, сказав мне все и отвечая на все мои вопросы.

— А если я не стану отвечать?

— Тебя ждет пытка.

Сомбой презрительно пожал плечами.

— Я считал тебя умнее, — сказал он. — Зачем предполагать, что я изнемогу от боли? Это значит, что ты не знаешь меня. Будем действовать, как люди твердые, и не будем делать друг другу бесполезных угроз. Я в твоих руках, ты меня убьешь или станешь пытать — это как тебе угодно. Для меня вопрос состоит в воле и терпении, но, как ни свирепа наша ненависть, поверь мне, Петушиный Рыцарь, не стоит обращаться друг с другом, как пошлые разбойники. Уже двадцать лет, как мы боремся друг против друга с равной силой, с равной ловкостью, с равным везением, но теперь, я сознаюсь, я побежден: я нахожусь в твоих руках без надежды на побег и возможности защитить себя. Обсудим же хорошенько положение. Двадцать лет тому назад я повесил твоего отца и удавил твою мать; три месяца тому назад я ранил твою невесту, прежде попытавшись погубить ее, привезя к графу де Сувре на оргию; два месяца тому назад я похитил твою сестру, чтобы отдать ее человеку, который ее любит. Шестнадцать часов тому назад я отравил их обеих, и через два часа яд начнет действовать. Таково положение дел. Теперь скажи, что ты намерен делать?

Рыцарь ни разу не прервал Монжуа, он слушал его спокойно и бесстрастно, не обнаруживая ни малейшего гнева, ни малейшего негодования. Когда барон кончил, Рыцарь, не спускавший с него глаз, медленно встал и подошел к тому месту, где стоял Монжуа с руками, стянутыми за спиной. Он пристально посмотрел ему в глаза.

— Что я намерен делать? — сказал он холодным тоном человека, умеющего владеть собой. — Я хочу, чтобы ты отвечал на вопросы, которые я задам тебе, и я сумею добиться от тебя ответа!

— Задавай свои вопросы, Жильбер, — сказал Монжуа, — и если я смогу, то отвечу тебе внятно: ведь я твой пленник. Пытку нелепо устраивать и тяжело переносить, когда дело идет о пустяках. Ты тоже так думаешь?

Рыцарь, не спуская взгляда с барона, подошел еще ближе.

— Монжуа, — сказал он, — я дал клятву заставить тебя страдать столько дней, сколько часов моя мать выстрадала от твоего злодейства. Я дал клятву с единственным условием, если ты поможешь мне убить тебя без страданий. Отвечай же!

— Спрашивай, Жильбер.

— Перенесись на двадцать лет назад, в то время, когда ты употребил все, чтобы разрушить навсегда две честные жизни. Ты был тогда знаком с графом де Шароле.

— Я был его другом.

— Он был твоим сообщником в этом преступлении?

— Признаюсь, он мне помогал.

— Это он вызвал моего отца в Фоссез?

— Да, и это он прислал мне Сен-Клода, ловкого камердинера.

— Почему же этот принц крови так к тебе благоволил?

— Потому, что я потакал его порокам и помогал моими советами в дурных делах.

— Кто велел арестовать Ла Морлиера в ночь на 30 января?

— Шароле.

— Зачем?

— Потому что Морлиер знал людей, стерегущих Урсулу Рено. Он мог их разоблачить. Я освободился от него и хорошо сделал.

— Это де Шароле предложил прогулку в Версаль?

— Да, мы с ним заранее договорились.

— И он увез общество в Фоссез?

— Да, план был продуман.

— Злодей! — прошептал Рыцарь. — Кто тебе помогал убивать мою мать? — продолжал он более спокойным тоном.

— Один только человек, — отвечал Монжуа.

— Он еще жив? Где он?

— Здесь.

Монжуа указал на князя движением головы.

— Он? — вскричал Рыцарь.

Князь побледнел как полотно. Петушиный Рыцарь рванулся было к князю, но сдержал себя и продолжал спокойно:

— Итак, вы двое убили мою мать!

Эта фраза была произнесена негромко, но с таким выражением, что Монжуа отвернулся, а князь опять задрожал.

В, все время молчавший, стоял напротив Петушиного Рыцаря с лицом, закрытым черной маской, и своей позой и неподвижностью походил на статую.

— Это вы зарыли жертву в землю? — продолжал Рыцарь.

— Да! — отвечал Монжуа.

— Кто вырыл могилу?

— Князь.

— Где?

— В середине сада, под абрикосовым деревом.

— Кто ее хоронил?

— Я.

— Кто набросал негашеной извести?

— Я.

— Ты хотел, чтобы все следы твоей жертвы исчезли?

— Да, но в спешке я забыл залить известь водой, и она, вместо того чтобы уничтожить, сохранила скелет. Не будь этого просчета я был бы сейчас свободен и могуществен, а ты не стал бы Петушиным Рыцарем и не стоял бы теперь передо мной.

— Отвечай! — сказал Рыцарь. — Бриссо знала, что ты совершил?

— Нет, только Шароле были известны все подробности. Это все, что касается твоей матери. Что же касается твоего отца, ты знаешь все, потому что сам приезжал в Фоссез узнавать о нем. На этот счет Шароле лучше, чем я, может тебе объяснить. Теперь ты хочешь знать, что случилось на улице Тампль 30 января?

— Нет. Я хочу знать, зачем, поразив таким низким образом отца и мать, ты с таким ожесточением преследовал детей?

— Ты не догадываешься, однако это легко объясняется. Я заставил повесить твоего отца, чтобы выиграть пари, и удавил твою мать, потому что она лишила меня возможности выиграть это пари. С 1726 по 1730 год я почти не вспоминал об этом происшествии и опять принялся за свою веселую жизнь. Я промотал все свое состояние и не имел даже возможности делать долги. Я придумывал, на что мне решиться, когда 30 января 1730 года, гуляя по бульвару, я встретил человека, который вызвал меня на дуэль из-за какого-то вздора. Я быстро согласился, потому что был явно не в духе, и мы отправились в Медонский лес. Там ты мне сказал, кто ты, и прибавил, что убьешь меня. Ты был еще молод.

— Мне исполнилось восемнадцать.

— Я понял, на что ты способен, по той энергии, какую ты выказал. Мы дрались, ты нанес мне сильный удар шпагой, и я упал. Ты думал, что я умер, выгреб из ямы сухие листья, бросил меня в эту яму и снова забросал листьями. Потом ты ушел. Это был твой первый ошибочный шаг. Позже ты действовал иначе. К счастью для меня, князь наблюдал наш поединок издали. Когда ты удалился, он отрыл меня. Я болел несколько недель, потом выздоровел. Другая дуэль происходила в лесу, и князю пришла в голову отличная идея надеть мое платье на убитого и обезобразить его. Его приняли за меня, и весь Париж думал, что я умер. Это послужило мне на пользу. Мне нечего было бояться моих кредиторов. Я хотел разбогатеть — поехал в Россию. Тебе, наверное, неинтересно знать все, что случилось со мной. Я вернулся во Францию, не будучи узнан, и, выяснив, что мой враг — Петушиный Рыцарь, начал борьбу, которая пока не кончилась…

— Но которая скоро кончится.

Монжуа наклонился и ничего не ответил. Рыцарь, не спускавший с него глаз ни на секунду, сказал:

— Ты в моих руках. Ты знаешь, сколько заставлял меня страдать, и понимаешь, на какие пытки я могу тебя обречь. Берегись, Монжуа, орудия мести находятся перед тобой!

Сделав еще шаг вперед, Рыцарь посмотрел в лицо своему врагу так пристально, что Монжуа не выдержал его взгляда и опустил глаза.

— Действительно ли Нисетта и Сабина отравлены? — спросил Рыцарь. — Скажи правду, потому что даже тень лжи будет наказана годами страданий.

— Отравлены.

— Ты действительно дал им яд?

— От которого противоядие знаю я один, и действие которого начнется через час.

— Ты будешь говорить!

Монжуа насмешливо улыбнулся.

— Ты будешь говорить! — продолжал Рыцарь.

Монжуа оставался бесстрастен.

— Противоядие! Тебе остается минута на то, чтобы ответить.

Рыцарь наклонился, не спуская глаз с Монжуа, и взял железный прут, раскаленный на огне. Монжуа покачал головой и не отвечал. Глухой свист сорвался с губ Петушиного Рыцаря.

— Ты будешь говорить! — сказал он.

— Убей меня, — холодно отвечал барон, — но я говорить не буду.

Рыцарь указал на князя.

— Его будут пытать на твоих глазах, — сказал он. Князь дернулся. В подошел к нему, схватил веревки, связывавшие руки князя, заставил его отступить и привязал к гигантской рогатке, вбитой в потолок. Пленник понял, что обречен, и холодный пот выступил на его лбу.

— Я скажу все, что знаю, — проговорил он.

— Трус и изменник! — прошипел Монжуа. — Убей его, если хочешь, — обратился он к Рыцарю, презрительно пожав плечами, — он не знает ничего, решительно ничего.

— Негодяй! — сказал Петушиный Рыцарь, грозно подняв руки над головой Монжуа. — Ты будешь говорить, будешь!

Приподнявшись на цыпочки, он смотрел Монжуа прямо в глаза. В подошел и напомнил:

— Час пробьет.

— И эти женщины умрут, — простонал Рыцарь. — Умрут! О Господи!

На него страшно было смотреть.

— Умрут! — повторил он.

Схватив Монжуа за руки, он рванул с такой силой, что порвал связывавшие их веревки. Сжимая руки барона в своих пальцах, он еще раз повторил:

— Говори! Говори!

Он произнес последнее слово с такой энергией, что Монжуа опрокинулся назад.

— Он будет говорить, — сказал В, подошедший вплотную к упавшему.

Петушиный Рыцарь выпустил руки Монжуа, тот оставался неподвижен. Рыцарь взял опять его правую руку — Монжуа вздрогнул, и дрожь пробежала по всему его телу.

— Ты будешь говорить? — спросил Рыцарь.

— Да, — пролепетал Монжуа разбитым голосом, как человек, побежденный после продолжительной борьбы.

Рыцарь и В переглянулись.

— О наука, наука! — прошептал В. — Вы им повелеваете! Он будет отвечать! Он уже не принадлежит себе.

Рыцарь медленно приподнялся.

— Подвергаются ли Нисетта и Сабина смертельной опасности?

Монжуа изгибался в страшных конвульсиях. Рыцарь взял две склянки, по одной в каждую руку. Эти склянки имели форму лейденских банок. Он приложил медную пробку одной банки к голове Монжуа, а другую к сердцу. Монжуа испускал хриплые вздохи, судороги увеличивались.

— Подвергаются ли Нисетта и Сабина смертельной опасности? — повторил Рыцарь. — Отвечай!

Губы Монжуа раскрылись.

— Отвечай! — повторил Рыцарь.

Монжуа еще сопротивлялся. Мышцы его лица судорожно сжимались. Рыцарь поднял обе руки надо лбом Монжуа.

— Отвечай! Они в опасности?

— Нет.

— Значит, ты солгал?

— Да.

— Ты хотел меня обмануть, чтобы купить себе свободу?

— Да.

— Ты понимаешь, в каком состоянии ты находишься?

— Нет…

— Что ты чувствуешь?

— Сильную боль в голове.

— Чего бы ты хотел?

— Чтоб ты прекратил эту боль.

Рыцарь и В опять переглянулись.

— Вам всемогущество, — проговорил В, — а графу де Сен-Жермену бессмертие!

Раздалось громкое «кукареку». В поспешно обернулся к двери и открыл ее. Тюлип, стоявший на пороге, подал письмо.

— От доктора Пейрони, — сказал он.

В поспешно подал письмо Рыцарю, который распечатал его.

— Этот человек сказал правду, — проговорил он, указывая на Монжуа, — Нисетта и Сабина не подвергаются никакой опасности: это утверждает Пейрони. Теперь настало время отомстить, — прибавил он с радостным трепетом. — Проснись! — приказал он хриплым голосом, схватив за руки Монжуа.

Эпилог ПРОШЛО ТРИ МЕСЯЦА

I Гроза

9 августа 1745 года Людовик XV после трехмесячной военной кампании вступил в столицу своего королевства во всем величии славы. На перекрестках горожане устраивали танцы, вечером на улицах пускали фейерверки. Два дома на улице Сент-Оноре были украшены и иллюминированы особенно празднично: дом Даже, королевского парикмахера, и Рупара, чулочника.

Рупар стоял перед лавкой, закинув руки за спину и вздернув кверху нос, чтобы лучше любоваться своей иллюминацией. Его окружала группа соседей.

— Как чудесны слава и победа! — восклицал Рупар. — И как подумаешь, что я, говорящий с вами, лично присутствовал при этом!

— Да, ведь вы были при Фонтенуа, — сказал кто-то из соседей, с восторгом сложив руки.

— Был. Я победитель!

— И не были ранены?

— Нет, но мог бы быть ранен!

— Так вы были в сражении?

— Был ли я в сражении! — вскричал Рупар. — Ноя больше ничего не делал! Я слышал, как свистели пули, я видел мертвых и раненых.

Рупара окружили. Он был в восторге, оказавшись в центре внимания.

— Король меня видел и говорил со мной, — продолжал он.

— И остался доволен вами?

— Он был в восторге!

— Уж не произвел ли вас король в генералы? — спросил молодой белокурый приказчик чулочника.

— Я не просил его, — скромно отвечал Рупар, — однако я присутствовал при сражении.

— Спрятавшись в комнате по другую сторону реки, — сказала Урсула, вышедшая из лавки. — Уж лучше тебе меньше хвастаться своими подвигами! Если бы у короля были все солдаты такими, он проиграл бы сражение.

— Но, моя подруженька, мне кажется, что…

Урсула перешла через улицу, не выслушав своего мужа, и встретила Арманду, выходившую из салона Даже.

— А я шла за вами, — сказала Арманда. — Нисетта и Сабина хотят посоветоваться с вами насчет подвенечных платьев, которые только что принесли.

— Значит, свадьбы состоятся скоро?

— На будущей неделе.

— Почему же не на этой? Сегодня только понедельник.

— Жильбера нет в Париже. Он был вынужден уехать по делам, и вернется только в пятницу или субботу. Войдите, — прибавила Арманда, переступая порог салона. — Вы увидите моего нового друга.

— Кто это?

— Войдите, войдите, увидите!

Урсула вошла первой, Арманда вслед за ней. В эту минуту по внутренней лестнице спустились два человека: первым был Ролан, сменивший мундир на свой прежний костюм, вторым — лейб-гвардейский сержант.

— Месье Тюлип! — Урсула всплеснула руками.

— Собственной персоной! — ответил Тюлип, любезно кланяясь.

— Вы в Париже!

— С нынешнего утра. Я имею честь находиться в конвое его величества и вступил в Париж вместе с королем. Ролан заставил меня поклясться, что мой первый визит будет к нему, и я сдержал слово.

— А Нанон? — спросила Урсула.

— Милая маркитантка? И она также вернулась. Она там, наверху, с девицами, любуется нарядом.

— Пойдем скорей! — сказала Урсула.

Обе женщины проворно взбежали по лестнице.

— Славно надумал король взять меня в конвойные! — сказал сержант, подбоченясь. — Получается, я как раз поспел на свадьбу. Теперь уж потанцую с красавицами!

И Тюлип начал петь и приплясывать прямо в салоне. Приказчики парикмахера смотрели на гвардейского сержанта с восторгом. Делая па, Тюлип дотанцевал до порога салона и замер, смотря на улицу.

— Что это у меня, куриная слепота или нет? Кого это я там вижу? Это невероятное брюхо, это красное лицо… это он, мой приятель, мой гость!

Бросившись на улицу, он подбежал к группе, собравшейся перед лавкой чулочника. Рупар вскрикнул:

— Тюлип!

— Мой спутник в походе! — закричал сержант. Схватив Рупара в объятия, он прижал его к сердцу с таким порывом, что у чулочника захватило дух.

— Ну, Рупар, ты узнаешь меня? — вскричал Тюлип.

— Узнаю ли я вас, сержант…

— Берегись, берегись! — вдруг раздался голос извозчика. Быстро мчавшаяся карета остановилась у дома парикмахера, дверца отворилась, и Даже соскочил на землю.

— А! Вот Даже! — обрадовался Тюлип. — Я пойду к нему узнать…

Отодвинув Рупара, он подошел к лавке, в которую вошел парикмахер. Даже держал за руки Ролана.

Он казался очень взволнованным, но это волнение было приятное.

— Пойдем к Сабине, — сказал он, — я с ней должен поговорить в первую очередь.

Он прошел на лестницу, за ним Ролан и Тюлип. На площадке верхнего этажа они услыхали оживленный разговор в комнате Сабины, в той комнате, куда шесть месяцев назад молодую девушку принесли без чувств, всю в крови. Даже открыл дверь. Сабина, Нисетта, Урсула и Арманда рассматривали с величайшим вниманием два белых платья, лежавших на стульях. Нанон стояла чуть позади и также изучала наряды. Целая коллекция белья, лент, юбок была разложена на других стульях и на кровати. Обе молодые девушки, маркитантка и соседки говорили одновременно, рассуждая с чрезвычайным одушевлением.

При шуме отворившейся двери они замолкли и обернулись.

— Отец! — обрадовалась Сабина, подбегая к Даже.

— Месье Даже! — воскликнула Нисетта. Парикмахер, поцеловавший Сабину, обернулся к Нисетте.

— Почему бы тебе не звать меня так же, как Сабина? — спросил он. — Разве я не отец твой?

— Пока нет, — отвечала Нисетта, краснея.

— Сегодня — нет, но скоро стану им.

Вошли Ролан и Фанфан.

— Любимые дети, — спросил Даже, — вы счастливы?

— О да! — ответили Сабина и Нисетта. Даже поцеловал обеих в лоб.

— А ты, Ролан? — спросил он.

— И я тоже, отец, — отвечал молодой человек, — я счастлив, но счастье мое станет полным только в тот день, когда Жильбер будет с нами.

— Жильбер приедет в субботу.

— И цель его путешествия такая чудесная, такая славная! — сказала Нисетта.

— Мы получаем от него письма каждый день, — прибавил Даже.

— Это правда, — сказала Сабина, вздыхая, — но я согласна с моим братом: я желала бы, чтобы Жильбер уже был здесь.

— Повторяю тебе, что он будет здесь в субботу, — продолжал Даже. — Король сказал мне это сегодня.

— Король! — вскричали женщины.

— Да. Пока я причесывал сегодня его величество, мы разговаривали, как это часто случается. Король говорил со мной о моих детях. Я поблагодарил короля за то, что он удостоил Жильбера чести быть посланным в Шателеро, на оружейный завод, выбрать шпагу, которая будет преподнесена герцогу де Ришелье за услугу, оказанную при Фонтенуа. Король улыбнулся, слушая меня. «Но если вы довольны, Даже, — сказал он мне, — то ваша дочь должна быть недовольна отсутствием жениха». Я признался королю, что Сабина часто вздыхала и что отсутствие Жильбера отсрочило вашу свадьбу. Король сказал мне, что послал приказ Жильберу вернуться не позже субботы, потом, взяв со стола бумагу, добавил: «Теперь не будет никакого замедления, Даже. Вот этим указом я освобождаю вашего сына от службы, хотя он вступил в армию как волонтер».

Даже вынул из кармана указ и подал его Ролану.

— Вот теперь ты свободен! — сказал он.

— Как король добр! — вскричал Ролан.

— Добр, да не совсем, — проворчал Тюлип.

— Как? — спросил Ролан. — Что вы хотите сказать?

— Я говорю, что не следовало лишать прекрасной военной карьеры молодца, который мог бы со временем сделаться полковником! Ведь ты отважно шел рядом со мной на английскую колонну! Отправить тебя в отставку — большая ошибка, и если бы король посоветовался со мной…

— К счастью, он этого не сделал, — перебил, смеясь, Ролан.

— Сделанного не воротишь. Хватит об этом говорить, меня он в отставку не пошлет, или я…

Сильный удар грома перебил сержанта.

— Разве на улице гроза? — спросила Сабина.

— Ну да, — ответила Нанон, подойдя к окну. — Только что небо было ясным, а теперь сплошь покрылось тучами.

— Опять гром! — сказала Нисетта.

— Страшная гроза над Парижем! — прибавила Урсула, высунувшись посмотреть.

Действительно, начиналась гроза, одна из тех августовских гроз, которые рождаются внезапно, разражаются с бешенством и проходят так же быстро, как и являются. Молния прорезала тучи, осветила небо, затмив белым ослепительным светом красные огни иллюминации. Раздался удар грома, еще более мощный.

— Я боюсь! — сказала Нисетта, сложив руки.

— Вот еще! — возразила Нанон. — Фонтенуаские пушки и не так гремели.

— И то верно, — подтвердила Урсула.

Крупные капли дождя застучали о подоконник. Через минуту улица, наполненная народом, опустела. Все жители стояли у окон и дверей.

Вдали послышался приближающийся стук колес экипажа. Пробило половину девятого. Воздух был тяжел, густ, насыщен электричеством. Тюлип взял свою шляпу.

— Вы уходите? — сказали ему.

— Я должен вернуться к своему посту, — отвечал он.

Стук экипажа приблизился. Тюлип поклонился и вышел в сопровождении Ролана, который пошел отворить дверь на улицу. Карета как раз поравнялась с салоном Даже.

— Это карета графа де Шароле. — Ролан узнал ливреи лакеев. — Он живет в Шальо с тех пор, как Петушиный Рыцарь сжег его особняк на улице Фран-Буржуа.

— До свидания, — сказал сержант, пожимая руку Ролана.

— Ты промокнешь.

— Пустяки, не растаю!

Он повернул в ту сторону, куда поехала карета.

II В Бове

Раздался оглушительный удар грома, и молния прорезала небо с запада на восток огненным зигзагом. Ураганный вихрь пронесся над Парижем, согнул деревья, сорвал крыши. Потом наступила секунда глубокой тишины, секунда оцепенения, и дождь полил как из ведра. Дождь сопровождался молнией, громом, ветром. Сточных труб было тогда мало — вода на улицах превратилась в потоки. Карета графа Шароле виляла по грязи, извозчик прятал голову в плечи, подставляя ветру и дождю свою шляпу. Оба лакея съежились за кузовом кареты. Граф де Шароле сидел в карете один, в левом ее углу, положив ноги на переднюю скамейку. Он дремал, то есть был погружен в то приятное состояние, которое уже не бодрствование, но еще не сон. Часть Парижа, в которую въехала карета, была тогда совершенно не заселена. Несмотря на грозу, сила которой не уменьшалась, карета катилась быстро и скоро приблизилась к горе Шальо. Лошади понеслись быстрее, поднимаясь в гору. Вдруг раздалось пение петуха. В эту самую минуту грянул громовый раскат, молния прорезала тучи, и все четыре лошади упали на землю. Толчок был так силен, что извозчик свалился с козел прямо в грязь. Тут же четыре сильные руки схватили его и связали. Четыре человека в то же мгновение сбросили лакеев на землю и также связали их. Обе дверцы кареты распахнулись, и по три человека встали перед каждой из них. Шароле, не успев проснуться, был схвачен, связан и вытащен из кареты. Постромки лошадей были обрезаны, лошади вскочили под ударами бичей и умчались в разные стороны. Извозчика и лакеев бросили в карету и заперли дверцы. Шароле понесли к аллее на Елисейских полях и посадили в почтовый экипаж, запряженный шестеркой, с извозчиком и форейтором. Два человека в черных бархатных масках сели в карету вместе с ним. Еще два сели на козлы возле извозчика, двое встали на запятки. Четверо других вскочили на лошадей, ждавших с левой стороны. Раздалось «кукареку», после чего экипаж и всадники направились к дороге в Сен-Дени.

Оставив этот город справа, карета в сопровождении четырех всадников повернула к Понтуазу. Гроза не унималась, но была уже не так сильна, дождь продолжал лить. Было без четверти девять, когда это случилось. Ровно в десять часов карета доехала до Понтуаза, но она в город не въехала, а повернула направо и остановилась перед дверью дома в начале дороги в Мери. Шесть человек держали шесть свежих лошадей. Почтовых лошадей, покрытых пеной и потом, выпрягли в один миг и запрягли новых. Всадники тоже сменили лошадей; бичи защелкали, карета понеслась. За Понтуазом дорога была суха, грозы в той стороне не было.

После отъезда из Парижа не было произнесено ни одного слова. Люди в карете хранили молчание. После одиннадцати часов в темноте стали различимы зубчатые башни собора Бове. Весь город спал, нигде не было видно ни единого огня. Карета остановилась на берегу Авелона. Четыре человека сошли с лошадей. Дверца открылась, и один человек вышел из кареты. Оставшийся в карете высадил графа де Шароле, которого приняли два человека и отнесли на берег.

Ехавшие в карете шли впереди, остальные замыкали шествие. Напротив кареты был дом с красивым фасадом. Ворота его отворились без шума. Карета въехала на внутренний двор, ворота закрылись. Люди подошли к берегу, где под ивами была привязана лодка. Шароле положили на дно лодки, два человека в масках сели на корме, четверо взялись за весла.

Лодка пересекла реку и, обогнув город, причалила у больших деревьев. Тут стояла рыбачья хижина, и в ту минуту, когда лодка причалила, дверь хижины отворилась, из нее вышел человек. Послышалось тихое «кукареку». Люди вышли из лодки, рыбак помогал им, удерживая лодку багром. Два человека вынесли Шароле на руках и вошли в узкую улицу, совершенно пустынную и тихую. Люди шли медленно и бесшумно. В середине улицы, слева, возвышался большой черный дом. Люди остановились перед этим домом! Шедший впереди человек в маске наклонился, сунул правую руку под дверь, и она тотчас отворилась. Все вошли, и дверь затворилась сама собой. Люди вошли в низкую комнату, стены которой, необыкновенно толстые, не должны были пропустить ни малейшего звука. Шароле посадили в кресло. По знаку первого человека в маске четверо сопровождавших вышли из комнату и закрыли дверь. Двое в масках остались наедине с Шароле. Длинную широкую комнату со сводами освещали многочисленные лампы, прибитые к стенам. Один из похитителей, тот, который велел выйти людям, пристально смотрел на Шароле. Со связанными руками и ногами, с кляпом во рту, Шароле сидел неподвижно и безмолвно.

— Выньте кляп и перережьте веревки на руках и ногах, — велел человек, стоявший перед графом.

Его спутник поспешно исполнил приказ. Сделавшись свободным в движениях, Шароле вздохнул с облегчением и растянул руки. С тех пор как лошади его упали, граф в первый раз смог говорить и шевелить руками.

— Узнаю я, наконец, где нахожусь? — сказал он, вставая и топая ногой.

— В городе, где правосудие зависит от вас, монсеньор, — ответил человек в маске. — Вы в Бове, в нескольких лье от вашего поместья Фоссез.

— Кто же меня привез сюда?

— Я.

— Кто ты такой, осмеливающийся поднять руку на принца крови?

— Я тот, кому король заранее подписал помилование, если он вас убьет.

— Убийство! — сказал Шароле, побледнев.

— Нет. Если бы я хотел вас убить, я бы давно сделал это, но у нас разные вкусы, принц. Я не люблю убийств, я предоставляю их вам, — изменив тон, но, сохраняя угрожающее выражение, продолжал незнакомец. — Вы хотите знать, кто я? Вам недолго придется ждать ответа.

Человек в маске ударил в гонг, стоявший возле него на столе. Дверь открылась, и вошли два человека, ведя третьего, босого и с непокрытой головой. Грубая рубашка была его единственной одеждой, руки связаны за спиной, а шея обвязана веревкой. Этого человека поставили напротив Шароле, вслед за этим люди, которые привели его, покинули комнату.

— Граф де Шароле, имею честь представить вам старого приятеля, которого вы не видели очень давно, — барона де Монжуа. — Сделав шаг назад и скрестив руки на груди, человек в маске прибавил: — Теперь скажу, кто я. Я Жильбер, сын Рено, оружейника с набережной Феррайль, того, которого вы приказали осудить судьям этого города, монсеньор, 25 января 1725 года, того, чье мертвое тело вздернули на виселицу 30 января.

Наступила минута страшного молчания.

— 30 января 1725 года, пока вы ужинали с вашими друзьями у Бриссо на улице Вербуа, я был здесь. Я был тогда молод, мне было всего двенадцать лет. Я увидел тело моего отца на виселице. Ночью я, держась за веревку, влез наверх, поцеловал моего отца, и, наклонившись к его уху, шепнул: «Отец мой, я отомщу за тебя, клянусь тебе. Тот, кто виновен в твоей смерти, умрет так, как ты, и там, где ты». Прошло двадцать лет и шесть месяцев, как я дал клятву. В эту ночь я сдержу ее. Вот подлый убийца моего отца! — прибавил он, указывая на Монжуа. — Он умрет. А вы, Шароле, его гнусный сообщник, отомстите за меня. Этот человек умрет от вашей руки. Его я приговорил к смерти, а вас — к роли его палача.

— Негодяй! — сказал Шароле. — Ты смеешь оскорблять принца крови!

— Это отнюдь не первое мое оскорбление. Мы давно знаем друг друга, месье де Шароле! Это я ограбил ваш замок Эмеранвилль, это я посадил вас на целую ночь в нечистоты, это я сжег ваш особняк на улице Фран-Буржуа! Вы слышали произнесенный приговор? Граф де Шароле, вы повесите этого человека, как он повесил моего отца, и подпишете вашим именем протокол казни. Вы сделаете это без малейшего протеста, не говоря ни одного слова. При малейшем колебании я прострелю вам голову. Посмотрите прямо мне в лицо: двадцать лет назад меня звали Жильбер Рено, а теперь меня зовут Петушиный Рыцарь!

Сорвав плащ и маску, Рыцарь предстал во всем своем могуществе.

— Вы понимаете, — продолжал он, — что должны сделать то, что я хочу. Впрочем, это покажется вам забавным, граф! Вы стреляете, как в кроликов, в бедных людей, работающих на расстоянии выстрела, но вы никогда не вешали. Это доставит вам удовольствие.

— «Кукареку!» — послышался пронзительный крик.

Дверь открылась, и вошли семь человек. У всех в петлицах платьев или на шляпах были перья различного цвета. Они схватили Монжуа и Шароле.

— На виселицу! — приказал Петушиный Рыцарь.

Каждый, кому пришлось в эту ночь находиться на площади в Бове, смог присутствовать при странном и жутком зрелище. На этой площади высились позорный столб и виселица. Ровно в полночь группа людей молча двигалась под виселицей, потом тень медленно поднялась по ступеням длинной лестницы. Среди глубокой тишины, с верха лестницы упала веревка на помост. Люди стояли на помосте. Вот группа раздвинулась, и можно было увидеть человека, качавшегося в петле. Другой человек был привязан за руки к ногам повешенного. Руки этого человека были развязаны, он тяжело упал и, повешенный остался один, медленно вертясь на веревке. Прошло четверть часа, а стоявшие под виселицей и на помосте не сделали ни одного движения. Потом раздалось тихое «кукареку», и все быстро разошлись. Под виселицей остался лишь мужчина в черном плаще. Он поднял голову, протянул правую руку к небу, а левую приложил к сердцу.

— Отец мой! — сказал он. — Твой сын сдержал клятву, ты отомщен!

III Улица Вербуа

Пробило половину первого ночи, и лодка опять переезжала через Авелон в обратную сторону.

Два человека выпрыгнули на берег, за ними сошел граф де Шароле, руки которого теперь были свободны, а с ним вместе Петушиный Рыцарь. Лицо Рыцаря было открыто. С ним шел мужчина в маске. Это был В. Двое других следовали за ними, и все семеро шли по берегу. Только что они достигли мостовой, как ворота большого дома отворились, и подъехала карета, запряженная шестеркой. Открыв дверцу, В вошел первым, за ним Шароле, потом Петушиный Рыцарь, четверо остальных сели верхом. Карета поехала по парижской дороге.

Возвращение свершилось с такой же быстротой, как и приезд. Они двинулись в путь в половине первого, а в три часа утра виднелись уже мельницы Монмартра, раскинувшие в ночной темноте свои белые крылья. Карета въехала в Париж через ворота Сен-Мартен и остановилась у стены аббатства Сен-Мартен де Шап. Рыцарь, В и Шароле покинули карету и в сопровождении четырех всадников, сошедших с лошадей, повернули направо и оказались на улице Вербуа. Рыцарь шел первым, В за ним, рядом с Шароле. Они остановились перед домиком в два этажа, перед которым 30 января, как мы знаем, стояли три человека: А, Б, В. Рыцарь открыл дверь, вошел, впустил Шароле и В. Схватив за руку графа, он быстро потащил его, не говоря ни слова, по темным комнатам дома и дошел до крыльца, спускавшегося в сад.

30 января шел снег, погода стояла холодная, деревья были голы, сад пуст и печален. В эту августовскую ночь сад был великолепен, свеж и зелен. Рыцарь, все еще держа за руку графа, заставил его спуститься в сад. В шел за ними. Они прошли густые аллеи и дошли до середины, где возвышалось абрикосовое дерево, давно уже засохшее. Ничего не могло быть печальнее этой части сада, походившей на кладбище. Рыцарь,Шароле и В подошли к абрикосовому дереву. Под ним лежало тело человека высокого роста со связанными руками. Рыцарь обернулся к Шароле и сказал:

— Мы стоим на том самом месте, где в ночь на 30 января 1725 года убили мою мать. Это вы велели арестовать Морлиера, который мог бы помешать этому преступлению; это вы предложили прогулку по льду в Версале, чтобы дом был пуст; это вы, наконец, все приготовили для преступления; а вот тот, кто совершил его, вот мерзавец, задушивший мою мать! Он также умрет, как и тот, которого вы повесили; и убьете его вы, как убили другого. Ты был орудием, помогавшим поразить невинных, ты станешь рукой, которая поразит виновных. Удави этого, как ты повесил первого!

Схватив графа, он толкнул его к князю, лежавшему без движения под абрикосовым деревом.

IV Исповедь

Шесть часов пробили часы на парижском соборе, одна из дверей которого была открыта. В это утро, когда никто еще не проснулся в Париже, человек, закутанный в широкий плащ, в шляпе, надвинутой на лоб, вошел в храм. Без сомнения, его ждали, потому что в ту минуту, как он вошел, прелат прошел через хоры. Этот прелат, руки которого были скрещены на груди, а голова клонилась к плечу, был одет в фиолетовую мантию епископа. Это действительно был епископ, монсеньор де Мирпуа, самый уважаемый и самый строгий прелат во Франции. Его опередил аббат, отворивший ему дверь в исповедальню. Через несколько секунд человек, вошедший в церковь прошел в исповедальню и опустился на колени. Встав с колен после довольно продолжительного времени, он перекрестился и стал ждать. Дверь отворилась, и епископ вышел.

— Пойдемте, сын мой, — сказал он шепотом, направляясь к ризнице.

Там их ждали два аббата; епископ переговорил с ними шепотом, потом, сделав знак рукой тому, кто исповедовался у него, открыл дверь, ведущую в монастырь. У этой двери стояла карета. Лакей отворил дверцу, прелат сел в карету, а за ним вошел исповедовавшийся и сел напротив епископа. Карета тронулась и через десять минут остановилась у особняка прелата. Епископ вышел из кареты первым, взошел на лестницу, потом в богато меблированную молельню. Незнакомец следовал за ним. Прелат сел на стул и указал на другой своему спутнику, который принял это приглашение с поклоном.

— Итак, вы Петушиный Рыцарь? — спросил Мирпуа, смотря на человека, сидевшего напротив него.

— Да, монсеньор, — отвечал тот.

— Петушиный Рыцарь, разбойник!

— Для тех, кто меня не знает, но вы слышали всю мою исповедь, вы знаете, кто я. Я ни разу не тронул невинного, я сделался орудием правосудия судьбы, каравшим виновных, пренебрегавших человеческими законами. Десять лет я шел по этому тяжкому пути. Я вырвал из нечистых рук более шести миллионов ливров, отдав их страдавшим от нищеты и голода. Ни один ливр из этих денег не попал в мой кошелек и не послужил для моей сестры. Ночи я проводил как таинственный мститель общества, а дни — как честный труженик. Я был Петушиным Рыцарем, разбойником — от заката до восхода солнца, а днем я был Жильбером-оружейником! Если бы мои родители не пали жертвой подлых убийц, я не жил бы этой жизнью. Но когда я увидел, что мой отец осужден постыдно, когда я узнал, что мать моя задушена, я возненавидел это общество, поставившее себя вне закона, и начал беспощадную войну с ним!

Рыцарь смотрел на прелата, глаза которого были прикованы к нему.

— О! Вы должны понять меня, монсеньор, — продолжал Рыцарь, — жажда справедливости, живущая в моем сердце, это не мое лишь достояние. Многие думают, или скоро будут думать так, как я… немного пройдет лет, и вся Франция потянется к справедливости и свободе! Но не в этом дело, — продолжал Рыцарь, переменив тон, — речь идет обо мне одном. Я сказал вам все, и если вы знаете, что толкнуло меня на этот путь, то знаете, что я отомстил за себя в эту самую ночь или, лучше сказать, отомстил за тех, кто страдал.

— Вы не имели права действовать таким образом, — сказал де Мирпуа.

— Но если бы я оставил в живых этих чудовищ, они погубили бы еще множество невинных.

— Господь запрещает мщение!

— Господь не запрещает убивать ядовитую змею.

— Змея не человек, она не может раскаяться.

— Умоляю вас, монсеньор, призовите на мою будущность милосердие Божие!

— Как вы собираетесь жить теперь?

— Я вам сказал и повторю снова: отомстив, я хочу отказаться от двойного существования, которое я вел до этого дня. Петушиный Рыцарь умер, Жильбер — жив. Счастье еще возможно для меня на земле. Я люблю Сабину. Я буду работать, и мы будем счастливы. Эта-то любовь и привела меня к вам.

— Вас привела ко мне любовь? Объясните, сын мой.

— Сабина — девушка праведная, монсеньор. Обманывать ее далее было бы невозможно. Признаться ей во всем я не могу, однако я люблю ее. Ради нее я отказываюсь от своего таинственного и безграничного могущества. Прочтите в моем сердце и в моей душе: для того чтобы стать супругом Сабины перед Богом, я должен встать перед алтарем, а для этого мной должна руководить ваша рука. Вы знаете все, ответьте, могу ли надеяться?

Прелат помолчал, по-видимому погруженный в раздумье, затем встал и подошел к Петушиному Рыцарю медленным, торжественным шагом.

— Поклянитесь вечным спасением вашей души, что вы сказали правду, — проговорил он.

Жильбер воздел обе руки.

— Клянусь, — сказал он, — клянусь перед отцом моим и моей матерью, которые теперь в чертогах Господа и слышат меня!

— Клянитесь, что вы никогда не карали невинного.

— Клянусь!

— Поклянитесь, что вы всегда действовали по велению сердца, а не повинуясь злодейскому чувству.

— Клянусь!

— Клянитесь, что с этого часа, исключая законной обороны, вы никогда не поразите человека, как бы ни был он виновен!

— Клянусь!

Прелат протянул руки над головой Жильбера.

— Милосердие и прощение Господа неисчерпаемы, — произнес он.

— Отец мой, — сказал Жильбер, становясь на колени, — окажите мне последнюю милость.

— Чего вы хотите, сын мой?

— Я мог похоронить тело моего отца на святом кладбище, но тело моей матери остается там, где его погребли преступники. Вам известно, что три месяца назад в лесу Сенар один человек имел счастье спасти жизнь его величества, которого чуть не убил кабан?

— Знаю.

— Это я спас кроля.

— Неужели?

— Да. Король обещал мне исполнить мою первую просьбу. Пусть же его величество позволит мне похоронить мою мать на кладбище.

— Я увижу его величество в совете сегодня утром и передам ему вашу просьбу.

Жильбер приподнялся с колен.

— Позволите ли поцеловать вашу руку?

Прелат протянул Жильберу свою руку, на пальце которой сверкало кольцо епископа.

V Венчание

В этот вечер граф де Сен-Жермен приехал к маркизе де Помпадур и был принят очень любезно. Очаровательная гостиная, меблированная с изяществом и роскошью, была полна хорошеньких женщин, и граф оказался единственным мужчиной в этом обществе.

— В самом деле, граф, это не плутовство? — сказала маркиза, улыбаясь и жеманясь.

— Уверяю вас, — отвечал Сен-Жермен с самым серьезным видом, — что я никогда не плутую.

— Однако это до того странно, что надо считать или чудом, или шуткой.

— Это ни то ни другое, маркиза.

— А что же?

— Достижение науки.

— О! — удивились дамы.

— Пусть маркиза попробует сама, — сказал Сен-Жермен, — тогда она убедится.

— Дайте мне конфетницу.

Сен-Жермен взял со стола, стоявшего посреди гостиной, небольшую черепаховую конфетницу удивительной работы. Верх ее был украшен великолепным агатом, почти таким же большим, как сама крышка.

— Откройте крышку, маркиза, — предложил Сен-Жермен.

Маркиза повиновалась.

— Посмотрите хорошенько на крышку, — многозначительно продолжал граф, стоя чуть поодаль от стола.

— Смотрю, граф, — ответила прелестная маркиза.

— На что это вы смотрите с таким любопытством, мадам? — спросил мужской голос.

Маркиза обернулась.

— Король! — воскликнула она.

Она поспешно подбежала к Людовику XV, который вошел, по своему обыкновению, без доклада. Граф де Сен-Жермен низко поклонился королю.

— На что вы смотрите? — спросил король.

— На эту коробочку, государь, — отвечала маркиза. Она подала королю черепаховую конфетницу.

— Изумительная вещица, — сказал Людовик.

— Государь, — продолжал граф, — потрудитесь взглянуть на крышку и сверху, и снизу.

— Смотрю с обеих сторон, граф.

— Позвольте мне спросить ваше величество, что вы изволите видеть?

— Я вижу прекрасный агат и сверху, и снизу. Мне кажется, что я и не могу видеть ничего другого…

— Можете, — возразила маркиза.

Сен-Жермен взял с ближайшего стола небольшую спиртовую лампу и поставил ее на стол перед королем.

— Государь, — сказал он, — поднесите эту конфетницу к лампе так, чтобы крышка оказалась внизу.

— Так? — спросил Людовик XV, ставя конфетницу.

— Да, государь.

Агат конфетницы оказался над горелкой лампы. Сен-Жермен пошел было к камину, но вдруг остановился.

— Я хотел бы, чтобы мой опыт не вызывал никаких сомнений, — сказал он, — поэтому я не прикоснусь ни к чему. Ваше величество положили конфетницу на лампу, я до нее не дотрагивался даже пальцем, не так ли?

— Конечно, — кивнул Людовик.

— Пусть же маркиза сама возьмет с камина вон ту зажженную розовую свечку и ею зажжет фитиль лампы.

Маркиза зажгла — вспыхнуло синеватое пламя.

— Я прошу ваше величество и этих дам встать вокруг стола, но чуть поодаль, — сказал Сен-Жермен.

Граф вынул из кармана часы и взглянул на циферблат.

— Еще минуту, — попросил он. — Теперь я прошу взять эту конфетницу щипцами, ваше величество.

Сен-Жермен подал королю длинные щипцы, которые извлек из кармана своего платья. Король осторожно взял ими конфетницу и положил ее на стол. Крик удивления вырвался у всех. Агат на крышке исчез, а вместо него появилась эмалевая миниатюра, изображавшая пастушку с барашками. Король раскрыл конфетницу и внимательно рассмотрел крышку.

— Как странно, — сказал он. — Куда же девался агат?

— Вашему величеству угодно его видеть? — спросил Сен-Жермен.

— Конечно, граф. И не только мне одному.

— Возьмите щипцы и положите конфетницу под лампу. Король положил. Через минуту на крышке снова появился агат.

— Вот так чудеса! — воскликнул король, смеясь при столь необъяснимой метаморфозе. — А я хотел сделать подарок.

— Подарок? — удивилась маркиза.

— Даже два, мадам.

— Кому же, государь?

— Дочери и невестке Даже.

— Вспомнила, они же сегодня выходят замуж!

— Я обещал им, маркиза, что вы будете присутствовать при венчании.

— Очень рада, государь. И вы хотите подарить им эту конфетницу?

— Хотел в первую минуту, но теперь начинаю думать, что эта вещица может быть творением демона.

— Что же вы им подарите?

— Что вы пожелаете, маркиза.

— Государь, вы мне предоставляете право выбора?

— Да… но не разоряйте меня. Разорять короля — значит разорять государство.

Постучали в дверь.

— Войдите, — сказал король.

Бине, верный камердинер, вошел и доложил:

— Государь, женихи и невесты приехали.

— А Мирпуа?

— В капелле.

— Разве епископ Мирпуа будет венчать? — с удивлением спросила маркиза Помпадур.

— Он сам этого захотел.

— Это очень лестно для венчающихся.

— Пойдемте в капеллу, маркиза, — сказал король. — Приглашаю и вас присутствовать при венчании, — обратился он к Сен-Жермену, — но с условием, чтобы вы не превратили новобрачных так, как превратили агат.

— Государь, я не обладаю таким могуществом.

— Но граф де Сен-Жермен может предсказать будущее молодым супругам, — сказала маркиза Помпадур.

Граф де Сен-Жермен сделал утвердительный знак.

— Велите позвать сюда молодых, государь, граф им предскажет будущее.

— Это невозможно, маркиза, — с живостью возразил Сен-Жермен.

— Почему?

— Потому, что книга будущего раскроется только после венчания.

Король подал руку маркизе де Помпадур:

— Пойдемте в капеллу, мадам. Нас ждут.

Король и дамы сошли с лестницы, ведущей к капелле замка. Сен-Жермен шел следом.

Нисетта, Сабина, Жильбер, Ролан, Даже и родственники ждали у входа в капеллу. Нисетта и Сабина были обворожительны в своих подвенечных нарядах. Встав между ними и взяв обеих за руки, король выразил каждой свое восхищение. Теперь оставалось совершить заключительное таинство — обряд венчания. В капелле епископ со служкой уже ждали молодых у аналоя. Пока внимание присутствующих было сосредоточено на короле и прелестных невестах, Жильбер отыскал взглядом Сен-Жермена и кивнул ему. Граф незаметно подошел.

— Ну что? — спросил Жильбер тихо.

— Все прошло прекрасно, — сказал Сен-Жермен.

— Вам все удалось?

— Вполне.

— Если так, вам — могущество, а мне — счастье.

— Это ваше желание?

— Это необходимость. Последний совет, любезный В. Продолжайте дело, начатое мной и, чтобы мое отсутствие так и осталось незамеченным, всегда имейте возле себя человека в маске, который играл бы ту же роль, какую играли вы.

— Но этот человек, добьется ли той степени необходимого сходства — того искусственного сходства, которое являлось нашей силой и залогом нашего будущего?

— Вы можете действовать, употребляя прежние проверенные средства.

— Начальник…

— Молчите, не произносите больше никогда этого слова. Когда я переступлю за порог этой капеллы, я не буду более вас знать.

Маркиза де Помпадур обратилась к королю с просьбой начать венчание. Присутствующие оживились, направляясь ко входу в капеллу. Король шел впереди, ведя Сабину под руку. Жильбер вел за руку сестру. На пороге он на мгновение оглянулся, обменялся последним многозначительным взглядом с графом де Сен-Жерменом и вошел под своды королевской капеллы.

Карит Этлар Предводитель энгов

В ЛЕСУ

В южной части Зеландии, на маленьком полуострове, который выступает в море между заливом Престё и побережьем Стеге, и по сей день сохранились развалины старинной крепости. По преданию, заложил ее морской разбойник Йофне, в честь которого она и была названа Йофнесховед, то есть «Голова Йофне», а позже — Юнгсховед, или «Голова юноши». Грубоватая простота постройки, узкие продолговатые окна, узкие двери и бойницы в массивных стенах и в особенности рвы и валы, с трех сторон окружавшие замок, казалось, подтверждали справедливость народной молвы. Со стороны моря замок в летнюю пору был скрыт буковым лесом. Морской ветер безжалостно обламывал в нем верхушки самых высоких деревьев. А осенью, когда листва облетала, сквозь голые стволы там и сям проглядывали крестьянские лачуги, стоявшие на окраине поселка Ставербю.

Подальше от берега Юнгсховедский лес смыкался с Эрремандсгордским лесом, окаймляя узкий фьорд, глубоко врезавшийся в сушу. Под раскидистыми ветвями дубов и буков всегда царил сумрак, а пробраться между стволами было почти невозможно — так густо разрослись ольшаник и кусты ежевики. Только в двух местах в чаще леса виднелись светлые прогалины. Одна вела в сторону замка Юнгсховед: здесь дорога поднималась вверх по крутому склону, и деревья были повалены ветром, потому что дожди и оттепели подмыли землю у их корней. У самого берега лес был огорожен частоколом, а поодаль стояла крестьянская хижина, прозванная охотничьей сторожкой. Вторая прогалина находилась в глубине леса — она окружала маленькое озеро с крутыми берегами, заросшими тростником. На одном из берегов возвышался могильный курган, поросший папоротником и обложенный камнями. Кроны деревьев отражались в зеркале воды, в зарослях тростника обитали болотные утки, вокруг царила ничем не нарушаемая тишина. Окрестные жители никогда не задерживались у озера, а если егерям из замков Юнгсховед и Эрремандсгорд по приказу господ приходилось идти лесом после захода солнца, они предпочитали сделать крюк, лишь бы обойти курган стороной.

Однажды в начале зимы 1657 года лес вокруг Юнгсховеда и Эрремандсгорда огласился лаем собак, выстрелами, звуками рога — тем беспорядочным шумом, который обычно сопровождает веселую охотничью кавалькаду. Еще с раннего утра крестьяне, которых назначили загонщиками, прочесали лес, чтобы выгнать дичь из чащи на более открытые места, где собрались охотники. Все дело было в том, что накануне к владельцу замка Юнгсховед — ленсману^[22] Йоргену Редцу пожаловали знатные гости.

В замок приехала супруга датского короля Фредерика Третьего, королева София-Амалия.

После того, как ригсдаг^[23], собравшийся в Оденсе, решил продолжать войну со Швецией, король направился в провинцию Сконе, на границах которой датская армия воевала с генералом Стенбуком. Но вскоре Фредерик получил известие о том, что воинственный шведский король Карл Густав неожиданно начал стремительное наступление в Голштинии и Ютландии. Датские войска тотчас были переправлены из Сконе на острова Зеландию и Фюн, чтобы прикрыть их от врага. Сам король отплыл из Фальстербу в Престё, где было решено строить оборонительные укрепления. А королева тем временем выехала со своей свитой из города Ибструп, на севере Зеландии, чтобы встретиться со своим супругом в замке Юнгсховед. Король еще не успел прибыть в замок, и, чтобы время прошло быстрее, королева выразила желание поохотиться в окрестном лесу.

Из глубины леса к озеру у могильного холма сбегала маленькая тропинка, дальше она шла берегом узкого фьорда, который был упомянут выше и назывался Норет. У этой тропинки, притаившись позади векового дуба, сидел на корточках человек. Его ружье с необычно длинным стволом было прислонено к дереву, а сам он, низко пригнувшись к земле, напряженно всматривался в заросли.

Взгляд маленьких живых и черных глаз этого человека казался на редкость проницательным. Высокий и широкий лоб свидетельствовал о мужестве и честности, хотя, пожалуй, игравшая на губах человека улыбка, лукавая и хитрая, отчасти ставила под сомнение это последнее его свойство. Человек был смугл и черноволос, впрочем волосы его были почти совсем скрыты ярко-красной вязаной шапкой. На нем была куртка из недубленой овчины, вывернутой мехом наружу, и короткие холщовые штаны. Обувь ему заменяли куски воловьей кожи, обмотанные шнуром. Подпоясан он был кожаным ремнем, за который был заткнут нож с широким лезвием.

Много часов подряд просидел человек за дубовым стволом, не меняя своей неудобной позы. Тем временем небо на западе стало окрашиваться в густые темно-красные тона — это солнце опускалось за лес. Часы на церкви в Аллерслёве пробили пять. А человек сидел все так же молчаливо и неподвижно. Вдруг в кустах что-то зашелестело. Человек мгновенно вскочил и, схватив ружье, стряхнул пепел с фитиля на курке. И тут же из кустарника легкими стремительными прыжками выскочил самец косули. Он поднял голову, огляделся по сторонам, повернулся и снова бросился в чащу по тропинке, изгибы которой тотчас скрыли его от пытливого взгляда охотника.

Тогда человек поднялся во весь рост, сорвал буковый листок и, прикрыв им рот, несколько раз подряд издал возглас, напоминающий крик косули, призывающей самца в пору листопада, — крик, которому так умело подражают охотники.

Хитрость охотника увенчалась успехом. Человек улыбнулся и, снова схватив ружье, присел позади ствола; шорох листьев предупредил его о том, что самец возвратился. Он медленно спускался к тому месту, где прятался человек, но тот был так же неподвижен, как ствол, за которым он укрылся. Животное прошло мимо ствола. Раздался выстрел, многократно повторенный эхом на холмах, окружавших озеро, — самец рухнул на землю. А стрелок прежде всего швырнул ружье в кусты, а потом уже бросился к убитому зверю и, оттащив его подальше от тропинки, стал засыпать пожухлыми листьями.

— Тебе — горе, а мне — удача, — бормотал он. — Что поделаешь! Есть хочется каждому, и бедняку не меньше других. А сеном сыт не будешь! Сейчас я сооружу тебе славный могильный холм, лежи здесь до вечера, пока твои господа не разойдутся по домам. Только бы Свен ни о чем не проведал, он шутить не любит, и рука у него тяжелая.

Приговаривая так, охотник засыпал убитую косулю ворохом листьев, ружье спрятал в дупло дуба, потом обернулся, собираясь уйти, но вдруг остановился и прислушался. И тотчас на тропинке показался человек. Он шел прямо навстречу охотнику.

— Эге! — пробормотал охотник. — А вот и Свен Поульсен, легок на помине!

Свен Поульсен был рослый, широкоплечий человек. Одежду его составляли темно-зеленая суконная куртка, желтые штаны из оленьей кожи и коричневые кожаные сапоги. За поясом торчал охотничий нож, на правом плече висело ружье.

Едва завидев приближающегося человека, охотник воскликнул самым приветливым голосом:

— Добрый вечер, Свен, да хранит тебя бог!

— А о тебе пусть пекутся черти, Ивер, после того что ты сейчас натворил, — ответил Свен. — Будто ты не знаешь, что тот, кто промышляет браконьерством в здешних лесах, да еще в день, когда в Юнгсховеде охотится ее величество королева, может поплатиться жизнью за свои проделки.

— Боже меня сохрани, Свен! — воскликнул Ивер, придав своему лицу самое простодушное выражение. — У меня и в мыслях не было стрелять запрещенную дичь, ты же сам видишь, у меня и ружья с собой нет.

— Сдается мне, если хорошенько поискать, оно отыщется. Уж не думаешь ли ты, что я не узнаю выстрела из моего собственного ружья, которое я тебе подарил.

— А все же это стрелял не я, — стоял на своем Ивер, обрадованный тем, что Свен настроен куда более добродушно, чем он опасался. — Я пришел сегодня в лес, чтобы набрать ягод можжевельника для знахаря из Престё, который варит из них свои целебные снадобья.

— А что это за пятно? — спросил Свен, показав на следы крови в том месте, где упал убитый зверь.

— Хочешь верь, хочешь нет, но у меня вдруг пошла носом кровь, да такой она хлынула струёй, что я еле ее унял.

— А эта куча листьев откуда взялась? — продолжал Свен, указывая на ворох листьев, под которыми была спрятана туша косули;

— Ну, раз уж ты ее заметил, — с плутоватой улыбкой ответил Ивер, — делать нечего, придется покаяться. Ты угадал — я застрелил маленького козленочка. Мой грех, не стану отпираться.

Свен подошел к куче листьев и поворошил ее прикладом своего ружья — показались ветвистые рога. Ивер понял, что дольше хитрить бесполезно. Он набрался храбрости и воскликнул тоном, в котором не осталось и следа былой униженности:

— Да! Я застрелил косулю! Но с чего ты взъелся на меня, Свен! Ты мой зять и не хуже меня знаешь, каково приходится бедняку вроде меня. Я должен как могу добывать себе пропитание. Мне нечего есть.

— Сам виноват, — горячо возразил Свен. — Если бы ты занялся делом, к которому я приспособил тебя накануне майского дня^[24], тебя взяли бы егерем в Юнгсховед и были бы у тебя теперь и кров и пища. Но ты сбежал и отправился скитаться неведомо где со всяким сбродом.

— Правда твоя, — подтвердил Ивер уже более серьезным тоном, — но ты должен простить меня, Свен. Ах, дорогой мой зять, ты представить себе не можешь, что творится со мною каждый год, как только в воздухе запахнет весной. Едва проглянет солнце и запоет жаворонок, я бы так и полетел, как птица. Не сидится мне на месте, меня тянет в дорогу следом за такими же бродягами, как я. Так было с малолетства и, видно, будет до той поры, пока ноги не откажут меня носить. Да что об этом толковать! Ты сделан из другого теста, ты честнее и лучше меня. Позволь же мне забрать убитую косулю, чтобы я мог наесться досыта, а сам ступай к своим друзьям. У каждого из нас своя дорога, Свен. Тебе выпал сегодня хлопотливый день — ты ведь главный загонщик ее величества королевы. И его милости благородного рыцаря Кербица, — добавил Ивер с насмешливой улыбкой.

— Откуда ты знаешь рыцаря Кербица?

— Как же мне его не знать, когда мы с ним брели по одной дороге в ту пору, когда он явился сюда из Саксонии без гроша в кармане.

— Откуда ты знаешь, что он был без гроша?

— Как же мне этого не знать, когда я сам взял у него несколько последних скиллингов.

— Ты украл их, Ивер?

— Украл, Свен! Цыгане, среди которых я долго жил, не обучили меня другому ремеслу. Украл, потому что мне нужны были деньги, а еще потому, что такой у меня нрав. Не хмурься, с тех пор как ты просил меня отстать от этой дурной привычки, я ни разу больше не согрешил. Ну, а теперь, раз я тебе во всем признался, пора мне взять мое ружье, а то еще оно, чего доброго, заржавеет в дупле. — С этими словами Ивер извлек свое ружье из тайника. — Черт возьми! Дай же мне руку, Свен! Здесь нас никто не видит, и никто не узнает, что ты считаешь своим другом такого ничтожного и лишенного чести человека, как я.

Свен протянул Иверу руку, тот пожал ее, повернулся, быстро зашагал прочь и скрылся в лесной чаще, а Свен двинулся в другую сторону, туда, откуда доносился шум охоты.

Между тем как раз в ту минуту, когда загонщики приблизились к опушке леса, где их ждали стрелки, па лесной тропинке показался дикий кабан. А на опушке был разостлан большой темно-зеленый ковер, и на нем поставлены три походных стула для королевы и двух ее спутников — рыцаря Кербица и драгунского капитана Кая Люкке.

Едва кабан показался на тропинке, вокруг засвистели пули. Но ни одна не настигла зверя; во всяком случае, он продолжал своп бег.

Увидев, что кабан здрав и невредим, королева быстро поманила к себе конюшего, который стоял поблизости, держа под уздцы ее коня, и воскликнула, обращаясь к Кербицу и Каю Люкке:

— На коней, господа, на коней! Что, если мы пристрелим зверя на бегу? Может, это внесет разнообразие в сегодняшнюю охоту.

Заметив знак, поданный королевой конюшему, Кай Люкке проворно бросился к королевскому коню, чтобы опередить рыцаря Кербица и подсадить королеву в седло. И началась скачка по лесу, которая была королеве по душе куда больше, чем охота с загонщиками.

Кабан мелькал вдалеке среди голых стволов, словно дразня королеву. Она все сильнее пришпоривала коня, легко и ловко объезжая или преодолевая препятствия, которые встречались на пути. Ее щеки разгорелись, вуаль развевалась по ветру. Кай Люкке, у которого конь был лучше королевского, скакал следом за Софией-Амалией, умышленно отставая от нее на несколько шагов. Рыцарь Кербиц тоже отставал от королевы, но не из столь рыцарственных побуждений — по его напряженному лицу было видно, что скачка не доставляет ему никакого удовольствия. Но вдруг у него забрезжила надежда, что гонка подходит к концу, потому что вдалеке показалась довольно широкая и глубокая река, которая приводила в движение мельницу в Тюбеке и потом впадала во фьорд Норет. Кабан одним прыжком перемахнул на другой берег, королева хотела сделать то же, по ее конь как вкопанный остановился у воды. Дважды повторила королева свою попытку, но оба раза конь упирался передними копытами в землю и не двигался с места.

— Если ваше королевское величество снизойдет выслушать своего недостойного слугу, — по-немецки заговорил Кербиц, потому что королева не понимала никакого другого языка^[25], — я позволю себе дать вашему величеству совет. Не стоит искушать судьбу и пытаться перепрыгнуть реку в столь широком месте, внизу река гораздо уже и течение у нее не такое бурное, там можно было бы поискать брода.

— Нет, рыцарь, — пылко возразила королева. — Мне не по вкусу ваш благоразумный совет. Впрочем, вы можете поступить как вам угодно. А мы с вами, капитан Люкке, сумеем перебраться на другой берег, не правда ли?

— Надеюсь, — ответил Кай.

После этого краткого разговора королева снова отъехала назад, чтобы сделать еще одну попытку переправиться через реку. Она снова пришпорила коня, на сей раз с большим успехом, — едва конь заупрямился, державшийся позади Кай огрел его своим прикладом, и оба всадника благополучно очутились на противоположном берегу.

Кербиц понял, что ему ничего не остается, как последовать примеру королевы и капитана. Он пришпорил своего коня — и, наверно, тут был виноват не столько конь, сколько всадник, слишком сильно натянувший поводья, — конь прыгнул в самую середину реки, попятился и сбросил седока в воду.

Неудержимый смех королевы был наградой незадачливому рыцарю.

— До скорой встречи! — крикнула она, помахав рукой, и вновь бросилась в погоню за кабаном, еще сильнее пришпоривая коня.

Между тем кабан не успел уйти далеко. Несколько минут спустя Кай заметил его в лесной чаще. Зверь замедлил свой бег и двигался теперь в сторону могильного холма у озера, где подлесок был гуще и почти непроходим для всадников. Королева схватила свое ружье, придержала коня и выстрелила, но промахнулась. С досадой протянув разряженное ружье Каю, она схватила ружье капитана. Второй выстрел оказался удачнее — колени кабана подогнулись, он испустил протяжный крик и рухнул наземь.

— Упал! — радостно воскликнула королева, а Кай тем временем подал ей руку, чтобы помочь сойти с коня. — Это я убила его! Как хорошо, что мы настояли на своем и переупрямили беднягу…

Кай так и не узнал, кого имела в виду королева — рыцаря Кербица или своего коня, потому что она запнулась на полуслове, увидев, как кабан вдруг вскочил на ноги, едва она сама ступила на землю. Впившись в них своими маленькими, пылавшими ненавистью и яростью глазками, кабан шаг за шагом приближался к тому месту, где спешились королева София-Амалия и Кай Люкке.

Королева побледнела и быстро направилась к ближайшему дереву. В руке она все еще сжимала шелковые белые поводья. В эту минуту отважная наездница превратилась в обыкновенную беззащитную женщину.

— О боже! — воскликнула она. — Неужели нас ничто уже не спасет?

— Я попытаюсь сделать это, моя прекрасная повелительница! — отвечал Кай, вынимая свой охотничий нож и становясь перед деревом, за которым пряталась королева. — Если мне суждено одолеть кабана, вашему величеству не придется укорять меня за недостаток ловкости. Но даже если я его не одолею, — продолжал он с горящим взглядом, — я в последний свой час буду знать, что меня недаром прозвали Люкке Счастливчик, потому что я умираю во имя той, для которой не смел надеяться жить!

А кабан приближался к ним все том же медленным, неторопливым шагом. Но вдруг кусты раздвинулись, и рядом с Каем, чуть впереди дерева, за которым пряталась королева, появился человек в овчинной куртке. В руке он держал ружье с длинным стволом.

— Стреляйте же, ради бога, стреляйте! — взмолилась королева.

— Сию минуту, благородная госпожа, — ответил человек так невозмутимо, точно речь шла о каком-нибудь развлечении. — Я как раз собираюсь это сделать.

Кабан как будто удивился появлению нового лица. Он уставился на пришельца, а тот опустился на одно колено, хладнокровно и не спеша приложил ружье к щеке и выстрелил. Кабан снова рухнул на землю, но на сей раз так и остался лежать на том месте, где его настигла пуля.

Королева вышла из своего укрытия.

— Ты отличный стрелок! — воскликнула она. — И ты заслужил награду за помощь, которую нам оказал.

— Не благодарите меня, прекрасная барышня, — с лукавой улыбкой ответил Ивер. — Я молю бога об одном, чтобы мне позволили спускать курок всякий раз, как я повстречаю в лесу какого-нибудь зверя. Ничего другого мне не надо.

— Шапку долой! — приказал Иверу подошедший Кай. — Ты стоишь перед ее величеством, королевой Дании.

— Королева! — воскликнул Ивер с удивлением, которое если и но было искренним, было, во всяком случае, мастерски разыграно. — Господи! Неужели это королева! — повторил он, поспешно срывая с головы красную шапку. — Вот уж не ждал не гадал, что мне в жизни выпадет такое счастье!

— Почему же ты не ждал? — спросила с улыбкой королева София-Амалия. Человек ей понравился: во-первых, он отвечал ей на ее родном языке, во-вторых, в его растерянном и восхищенном взгляде она читала искреннее почтение к своему королевскому сану. — Почему не надеялся, что увидишь свою королеву?

— Потому что я недостоин этого, ваше величество, — ответил Ивер.

— Ты спас мне жизнь. Я должна вознаградить тебя. Чего ты хочешь?

На лице Ивера отразилось смятение. Видно было, что он хочет о чем-то попросить королеву и в то же время не знает, как приступить к делу.

— Ах, — воскликнул он наконец, — уж если я и в самом деле смею просить о награде, есть у меня заветное желание, оно ни днем ни ночью не дает мне покоя, да вот только навряд ли оно сбудется.

— Что же это за желание?

— Не надо мне никаких сокровищ в мире — я хотел бы одного: чтобы с меня сняли бесчестье.

— Сняли бесчестье? — повторила королева с удивлением и вопросительно взглянула на капитана.

— В полку у господина капитана служит один мой земляк, так вот с него недавно сняли бесчестье.

— Да кто же ты такой?

— Я бедняк, а зовут меня люди Ивером.

— Ее величество спрашивает, какого ты сословия и какому обучен ремеслу, — пояснил Кай.

— Сословие мое такое, что гонят меня с места на место, как дикого зверя, потому что я с малолетства рос среди цыган. А что до моего ремесла… В городах я перебиваюсь тем, что изготовляю для рыбной ловли крючки и предсказываю добрым людям счастье и суженых; в лесу выхожу на диких зверей, когда они умышляют зло против вашего величества, а на море я знаю, где водится рыба, и мне случалось заработать несколько грошей, продавая ее господам в больших усадьбах. Но больше всего на свете я хотел бы стать стрелком, в особенности теперь, когда ходят слухи, что пойдет охота на людей.

Королева и ее спутник рассмеялись, услышав ответ Ивера.

— Хорошо, приходи завтра утром в Юнгсховед, — сказала София-Амалия, легко вскочив в седло.

Ивер поклонился чуть не до земли, а когда всадники ускакали, улыбаясь напялил на голову свою красную шапку и долго смотрел вслед королеве, пока изящная, стройная фигура всадницы не скрылась в темной лесной чаще.

Королева и Кай Люкке медленно возвращались к замку. Между тем сгустились сумерки, над вершинами деревьев показалась луна.

Всадники не раз слышали голоса и призывные сигналы охотников, которых рыцарь Кербиц выслал на поиски королевы. Но София-Амалия не желала отвечать на эти призывы. Она точно с умыслом скрывалась от тех, кто ее искал, и, увлеченная беседой с капитаном, по-прежнему держалась уединенной лесной тропинки,

— Поспешим, капитан Люкке, нам надо выбраться из лесу, пока не стало совсем темно, — наконец сказала королева. — А то моя лошадь станет спотыкаться о каждую корягу, которая попадется ей на пути. Датские лошади неловки, как сами датчане, они не чета нашим брауншвейгским коням. А вот под вами отличный жеребец, пожалуй, даже в королевской конюшне такого не сыщешь.

— Я привез его издалека, — ответил Кай. — Куплен он в Испании, и проехал я на нем почти всю Европу.

В эту минуту позади послышался стук копыт. Королева обернулась и увидела Кербица. При свете луны рыцарь наконец заметил всадников и теперь во весь опор гнал своего коня.

— А, это вы, господин фон Кербиц! — весело окликнула его королева. — Вы и впрямь решили поступать, как советует пословица: «Тише едешь — дальше будешь!» Нельзя сказать, чтобы вы очень торопились нас догнать.

— Увы! — ответил Кербиц. — Не моя в том вина. Ваше величество сами изволили видеть, какой злосчастный случай помешал мне сегодня следовать за вашим величеством.

— А теперь счастливый случай помог вам напасть на наш след.

— Если королева пожелает быть справедливой к своему верному слуге, она признает, что не случай, а усердие привело меня сюда. Отделившись от других охотников, я обшарил весь лес, чтобы первым привезти моей государыне весть о прибытии его величества короля в Юнгсховед.

— Ах, вот оно что! В таком случае пришпорим коней, чтобы поскорее добраться до замка. Впрочем, вам, капитан Люкке, лучше придержать своего жеребца, а не то он, пожалуй, унесет вас вперед и лишит нас вашего общества.

С этими словами королева, пустив своего коня рысью, стала спускаться под гору к замку.

Кай прекрасно понимал, к чему клонит королева, настойчиво нахваливая его коня. Несколько лет назад королева так же восхищалась упряжкой великолепных лошадей, принадлежавших государственному советнику Гунде Росенкранцу, и Росенкранц послал упряжку королеве, объявив ей: «Ваше величество вчера соблаговолили похвалить моих лошадей. Отныне они больше не принадлежат мне, ибо подданному не подобает ни в чем превосходить свою королеву».

Королева весьма милостиво отнеслась к этому учтивому поступку. И все-таки Кай промолчал. А несколько минут спустя всадники уже въехали в ворота Юнгсховеда.

Во дворе замка, ярко освещенном факелами, толпились самые почтенные местные крестьяне. Созванные управляющим, они ждали только знака, чтобы выразить свою радость по случаю приезда высокого гостя.

ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЗАМКЕ ВЕЧЕРОМ

Поздоровавшись со своим супругом, королева отправилась к себе, чтобы переодеться, а потом спустилась в рыцарский зал, в конце которого полукругом были расставлены большие кресла. Королева села в одно из кресел. Здесь, в окружении своих дам, она должна была присутствовать на церемонии представления местной знати, которая съехалась в замок, как только разнесся слух о прибытии королевской четы.

Во время церемонии придворные дамы стояли позади кресла королевы, а церемониймейстер объявлял имена посетителей и вводил их по очереди, в зависимости от их знатности и ранга.

Перед дверью с обнаженным мечом в руках стоял капитан Люкке; небольшой отряд его драгун составлял в этот вечер королевскую охрану.

Кай был высок, силен, хорош собой — его красота вошла в пословицу у современников.

Где только не побывал в своей жизни Кай, чего только не испытал! Ему довелось служить при разных королевских дворах Европы. Там он приобрел ловкость и учтивость, которые в ту пору так ценились в молодых дворянах. При каждом из этих дворов сохранилась память о победах Кая над женщинами и о милостях, которые щедро расточали ему прекрасные дамы. Кай был искушен во всех видах любви — он познал любовь жертвенную и эгоистичную, рассудочную и страстную, не изведал он только одной любви — настоящей.

Церемония представления была на редкость однообразной и скоро наскучила королю. Королева отвечала на поклоны знатных гостей небрежным кивком, не прерывая беседы со своими придворными дамами и хозяйкой замка, женой ленсмана Йоргена Редца.

Когда церемониймейстер объявил наконец, что король принял всех, кто просил об аудиенции, и за дверью больше никто не ждет, лицо короля прояснилось. Он с видимым облегчением встал и направился в противоположный конец зала, где подсел к своему секретарю Габелю, который разбирал за столом какие-то бумаги.

Габель был доверенным лицом и другом короля. Впоследствии король назначил его губернатором Копенгагена за ту важную, хотя и тайную роль, какую Габель сыграл в укреплении королевской власти.

— Ну что ты на это скажешь, Габель! — воскликнул король, просмотрев бумаги, которые ему протянул секретарь. — Я вижу здесь одни только неутешительные вести.

— Правда ваша, государь. Но меня печалит не столько то, что шведы хозяйничают на нашей земле, сколько то, что предатель Ульфельд имел дерзость обратиться с посланием к членам ютландского ландстинга^[26] и предложить им перейти на сторону врага. Впрочем, они с презрением отвергли его гнусное предложение, о чем свидетельствует вот это письмо. Зря Ульфельд понадеялся на своих друзей.

— Друзья! — с горькой улыбкой подхватил король. — Ах, Габель, разве ты не знаешь, что друзья всегда покидают нас в беде. Наш посланец Юль тщетно пытается уговорить нашего союзника, курфюрста Бранденбургского, напасть на шведов с суши. А какой ответ от генеральных штатов в Гааге передал нам посол Хенрик Росенвинге? Все боятся, все отказываются от прежних обещаний, потому что думают лишь о собственной выгоде.

Тем временем София-Амалия беседовала с ленсманом Олуфом Брокенхусом, который по приглашению короля остался в приемном зале. Ленсману Брокенхусу стоило больших усилий поддерживать разговор с королевой, потому что он с трудом изъяснялся по-немецки.

Надо сказать, что и королеве Софии-Амалии общество ленсмана было совсем не по душе. Она любила все красивое, а Брокенхус был невзрачный горбун, к тому же еще хромой и одноглазый. Своим единственным глазом ленсман напряженно всматривался в собеседника, которому становилось не по себе от этого пронзительного взгляда. Щеки и подбородок Брокенхуса заросли колючей рыжевато-седой щетиной.

Ее величество не скрывала, что беседа с ленсманом не доставляет ей никакого удовольствия. Воспользовавшись очередной паузой, она встала со своего кресла и подошла к столу, где король работал с Габелем.

— Я не помешаю вашему величеству? — тихо спросила она, опершись о королевский стул.

— О нет, нисколько! — ответил король, бросив ласковый взгляд на свою супругу. — Напротив, мы нуждаемся в том, чтобы нас развлекли.

— Тем лучше! — сказала королева, положив свою белую руку на лоб короля. — Но тогда скажите мне, государь, почему на вашем лбу залегли вот эти морщины? Должно быть, письма принесли вашему величеству вести о новых несчастьях?

— Вести и в самом деле дурные, но мы не теряем надежды одолеть нашу злую судьбу.

— Разве у вашего величества есть талисман против злых сил?

— Я уповаю на бога, прежде всего на бога, но немножко и на самого себя, потому что честь и твердая воля обладают несокрушимой силой, которая способна одолеть любые невзгоды. И хотя письма сообщают нам о горестных событиях, сам я привез из своего путешествия добрую весть.

— Поведайте же мне ее, — живо сказала королева, занимая место рядом с королем. Потом посмотрела в сторону Габеля и добавила: — Если ваше величество находит это уместным в данную минуту.

Король понял намек и улыбнулся.

— У меня уже давно нет тайн от Габеля, будь то речь обо мне или о судьбе моего королевства, — сказал он. — Тем более он должен узнать то, что вскоре узнают все: наш адмирал Хенрик Бьельке с тридцатью кораблями только что одержал победу при Фальстербу над королем Карлом с его пятьюдесятью девятью судами, которые он намеревался послать к берегам Ютландии, чтобыпотом переправиться в Зеландию. Битва была долгой и жестокой, но в конце концов шведы вынуждены были бежать от Бьельке и искать спасения под Рюге. Я хотел первым сообщить новость моей прекрасной королеве, и будь у нас побольше хороших солдат, за этой доброй вестью последовали бы еще многие другие.

— Но мне казалось, — заметила королева, — что наемные войска прежде одерживали для Дании славные победы. А в Германии и сейчас много солдат, которые после долгих лет войны скитаются без всякого дела. Вашему величеству стоит только кликнуть клич, и они охотно стекутся под ваши знамена.

— Поздно, — сказал король. — Когда мы начинали эту злосчастную войну, Польша, Бранденбург да и сам германский император обещали нам свою помощь, но, как только над нами нависла опасность, наши друзья умыли руки, и с тех пор от них ни слуху ни духу. Нам придется рассчитывать только на самих себя, и мы с божьей помощью давно одолели бы наших врагов, кабы не датские дворяне, которые одни имеют право решать, воевать нам или нет, и вдобавок мешают добрым датчанам оказывать помощь королю и отечеству в трудный час.

— Ох, уж эти дворяне! — сказала королева; и в ее темных глазах вспыхнул недобрый огонек. — Мы оба с вами, ваше величество, обязаны им столь многим, и они так часто напоминают нам об этом, что пора бы уж нам расплатиться с нашим долгом. Но как может дворянство отказывать в помощи родной стране, когда над пей нависла опасность?

— Дворяне поставляют нам рекрутов, как им повелевает закон, но снабжают их старым оружием, с которым те не умеют обращаться, да и большая часть этих рекрутов — скороходы, рыбаки или поварята. Клянусь душой, я буду считать счастливейшим днем своей жизни тот день, когда мне удастся порвать наконец оковы, которые оставляют королю Дании меньше прав, чем самому ничтожному землевладельцу в его государстве. Король едва осмеливается думать и говорить, не спросившись своих дворян, а уж тем более он не волен в своих поступках.

В эту минуту в передней послышался громкий спор. Дверь распахнулась, и вошел церемониймейстер. Король обернулся к нему и спросил, что за шум.

— Егерь из замка просит аудиенции у вашего величества, — с глубоким поклоном ответил церемониймейстер. — Он упорно настаивает на своей просьбе, хотя он слышал, что я приказал пропускать в замок только самых знатных дворян.

— Кто же этот человек? — спросил король.

— Он зовет себя Свеном-стрелком и утверждает, будто имеет честь быть известным вашему королевскому величеству.

— Свен-стрелок? — медленно повторил король. — Что-то я не помню такого имени. И этот человек все еще ждет у дверей?

— Нет, милостивый король! — отозвался глубокий, спокойный голос за спиной церемониймейстера. — Я уже здесь, и если ваше величество взглянет на мое лицо, может быть, государь, вы вспомните мои черты.

С этими словами человек подошел к столу и низко поклонился королю.

Фредерик Третий добродушно улыбнулся в ответ на это необычное представление. Потом внимательно посмотрел на егеря и сказал:

— Нам и в самом деле начинает казаться, что мы видели где-то твое лицо, и все же напомни нам, где мы встречались в последний раз?

— В Сконе, милостивый король! Однажды вечером после небольшой стычки при Маркеруде.

— Господи помилуй! Теперь я вспомнил, ты и в самом деле похож на человека, который в бою взял в плен адъютанта генерала Стенбука и привел его в нашу главную квартиру.

— Да, это был я!

— Но отчего же ты скрылся, когда генерал Гюльденлёве по нашему приказанию пришел предложить тебе награду за твое геройство?

— Ваше величество! Можно убить медведя и продать его шкуру и мясо, но торговать человеком не годится!

Лицо короля снова осветилось улыбкой.

— Ну, раз это был ты, стало быть, ты энг и родом из Смоланда, — сказал он.

— Да, государь.

— Храбрый народ твои земляки, — продолжал король. — Мы наслышаны о многих их геройских поступках. И, говорят, у них достойный предводитель, человек дерзкий и бесстрашный, про него рассказывают чудеса.

— Да, — ответил Свен. — Этот предводитель — я.

— Неужели! — в изумлении воскликнул король и, шагнув к Свену, положил руку ему на плечо. — Ну, если ты и есть Свен — Предводитель энгов, ты заслужил нашу особую королевскую милость и расположение. Гюльденлёве рассказывал нам, что ты и твои люди оказали нашей стране больше услуг, чем его регулярные войска, а ведь численностью они втрое превосходят твои отряды. И еще он говорил, что ты всегда оказывался первым там, где нужно было доказать, что на свете не перевелись смелые и находчивые люди.

— Ну вот, я же говорил, что ваше величество сразу признает меня, стоит нам поговорить по душам, — с неколебимой уверенностью ответил Свен, и король в третий раз милостиво улыбнулся.

— Чего же ты просишь от нас взамен? Говори начистоту, ничего не бойся. Я готов услужить тебе всем, что в моих силах.

— Ваше величество ошибается: я пришел сюда нынче вечером не просить об услуге, а предлагать свои,

Хотя из почтения к королевской чете присутствовавшие в зале держались в некотором отдалении от своего государя, они все же не могли не услышать слов Свена. Разговоры придворных умолкли, а самые любопытные встали со своих мест и подошли поближе, чтобы поглядеть на человека, который так смело отвечал королю и держался с ним так независимо, — в нем не было и следа той верноподданнической покорности, которой требовала королева София-Амалия и которую она привыкла встречать во всех, кто когда-либо приближался к ней.

Свену было в ту пору лет тридцать пять. Его лицо принадлежало к тем счастливым лицам, которые внушают доверие с первого взгляда. И надо добавить, что никому ни разу не пришлось раскаяться в своем доверии к энгу.

— Клянусь богом, Свен-Предводитель! Ты явился со своим предложением как нельзя более кстати. Еще никогда Дания так не нуждалась в помощи своих верных сынов, как в нынешний трудный час. Собери же снова своих людей, и, пока ваша помощь не понадобится для более серьезного дела, ты поступишь в распоряжение ленсмана Олуфа Брокенхуса и окажешь ему помощь в возведении укреплений при Престё, которые он строит по нашему приказанию.

Свен бросил взгляд на ленсмана, сдвинул брови и уставился в потолок.

— Ты молчишь, Свен-Предводитель? Или тебе не по вкусу мое предложение?

— Положа руку на сердце, государь, оно мне совсем не по вкусу.

— Почему же? — удивленно спросил король.

— Разве ваше величество не знает, что пахать землю стоит лишь на том коне, который не годен к строевой службе?

— Ты, кажется, забыл, Свен-Предводитель, что это я поручил ленсману дело, о котором ты отзываешься столь непочтительно.

— О нет, государь, я отлично помню об этом, потому-то я и отказываюсь принять в нем участие. Нам с ленсманом трудновато будет идти в одной упряжке.

— Не приведи господь, если вы с ним вздумаете сводить счеты. Худшей беды и придумать нельзя.

— Нет, государь, хуже всех бед — заслужить немилость вашего величества, а я бы ее непременно заслужил, потому что наверняка одержал бы над ленсманом верх.

Несокрушимая самоуверенность Свена снова вызвала улыбку на губах короля.

— В таком случае, какого дела ты просишь для себя и своих людей?

— Ваше величество приказали ленсману строить укрепления, потому что это по его части. Прикажите же нам защищать эти укрепления, потому что это по нашей части.

— Сколько людей ты можешь собрать, Свен?

— Около сотни.

— Так много?

— И даже больше, если мы будем считать их по генералу Гюльденлёве, государь.

— То есть, как это?

— Господин генерал говорил, что один энг стоит троих солдат. Я думаю, ваше величество не ошибется, если будет считать, как Гюльденлёве.

— Ну что ж, Свен-Предводитель, — сказал король, с улыбкой хлопнув Свена по плечу. — Мы поверим твоему слову, и, если ты окажешься прав, награда тебе тоже будет тройная. Где мы найдем тебя в тот день, когда ты нам понадобишься?

— Здесь, в замке Юнгсховед. Я служу егерем у здешнего ленсмана. Мне эта служба по душе. Я не променял бы ее ни на какую другую, кроме службы у вашего величества.

Свен склонился перед королем, и Фредерик отпустил его, милостиво кивнув головой.

— Скажите, сударь, — обратилась к Габелю королева, — что это за народ, который его величество называет энгами? Должно быть, он не слишком многочислен и известен, если я нынче вечером в первый раз слышу о нем?

— Ваше величество правы, — отвечал Габель. — Но хоть этот народ мал числом, он не знает себе равных мужеством и бесстрашием. Маленькое племя энгов живет на границе Блекинге и Смоланда, двух областей, расположенных в северной части Сконе, среди гор, лесов и болот. Люди эти неправдоподобно храбры, но мало то-то — почти все они отличные стрелки. Энг никогда не расстается со своим оружием. Куда бы он ни пошел, даже в церковь, ружье всегда при нем.

— И егерь, который только что вышел отсюда, предводитель этих людей?

— Да, ваше величество! — ответил Габель. — И если верить легендам, которые о нем ходят, никому другому эта роль не пристала так, как Свену. Что бы энги ни предприняли против Стенбука, Свен всегда изобретал самый хитроумный план и смелее всех брался за его выполнение. Нынче осенью его величество король приказал распустить отряд энгов, чтобы понапрасну не губить людей. Вот Свен со своими друзьями и перебрался сюда, в Зеландию, а что они делали с той поры, знает лучше капитан Люкке, потому что многие энги служили у него в драгунах.

— Ах да, капитан Люкке! — подхватил король, отложив в сторону бумаги, которые он просматривал. — Кстати, где он? Пусть подойдет, нам надо сказать ему несколько слов.

Кай Люкке, услышавший эти слова, подошел к столу и почтительно склонился перед королем.

— Что же это такое, капитан! — с видимым раздражением заявил король. — Вот уже два месяца, как мы послали приказ, чтобы вы с вашим полком отправились в Вординборг, а вы все еще здесь, и в Вординборг по сей день прибыла только одна драгунская рота.

— Благоволите простить меня, ваше величество, — ответил, не растерявшись, Кай. — Я не знал, что королевский приказ так долго находился в пути: я получил его только три дня назад.

— Черт побери! — в негодовании воскликнул король. — Так вот как доставляются мои приказы! Господин ленсман! Вы будете держать перед нами ответ, потому что не кто иной, как вы, должны были объявить нашу волю капитану Люкке.

При неожиданном и гневном обращении короля ленсман Брокенхус совершенно потерялся. Он побледнел, закашлялся и наконец, запинаясь, выговорил:

— Ваше величество, я сделал все, что мог. Получив королевский приказ, я в тот же день передал его капитану Люкке. Клянусь в том вашему величеству честным словом дворянина.

— Что это значит, господа? Кто из вас двоих виновен? Передо мной стоят два дворянина, и слова одного опровергают слова другого. Кто же из вас скрывает правду от своего короля?

— Только не я, мой милостивый повелитель, — горячо заверил короля Брокенхус. — Я не представляю себе, какое доказательство может привести капитан в подтверждение своих слов.

— Зато я представляю себе по вашим речам, дорогой господин ленсман, — заявил Кай, — что память у вас еще слабее зрения. Но все равно! Раз мне теперь известна воля моего короля, она будет выполнена завтра же до захода солнца.

— Нет, капитан, совсем не все равно. Нам надо знать, на кого из вас мы можем положиться в будущем, вот почему мы хотим услышать правду.

— По счастью, это не составит труда, — отозвался ленсман, — ибо мой писец, который отнес приказ капитану, находится в соседней комнате. Он сможет доказать вашему величеству, что капитан бессовестно лжет.

Кай самоуверенно улыбнулся, светская жизнь приучила его владеть собой.

— Мне кажется, господин ленсман забывает, что он говорит в присутствии вашего величества. Впрочем, я вовсе не утверждаю, что господин Брокенхус не передал королевского приказа, я утверждаю лишь, что я его не получил.

Прибегнув к этой последней уловке, которая не оставляла сомнений в том, что капитан приперт к стенке, Кай бросил долгий, умоляющий взгляд на королеву, точно ища у нее защиты.

София-Амалия не покинула в беде своего любимца. Она положила свою белую ручку на руку короля и, улыбнувшись, устремила на своего супруга взгляд, силу которого она хорошо знала. Она вложила в этот взгляд всю чарующую нежность, какую только могли выразить ее прекрасные глаза.

— Пусть ваше величество простит меня, что я вмешиваюсь в вашу беседу, но, если даже капитан Люкке имел несчастье совершить какой-то проступок, что, впрочем, господин ленсман отнюдь не сумел доказать, у капитана есть заслуги, которые искупают его прегрешения. Эти заслуги столь велики, что я смею надеяться, ваше величество вернет ему свою милость. Капитан Люкке сегодня, можно сказать, спас меня от смерти.

— От смерти? Что это значит?

Королева в нескольких словах рассказала о приключении на охоте. Она, правда, упомянула и об Ивере, но Каю отвела куда более значительную роль, чем он на самом деле сыграл.

Кай стоял у стола, уверенный и невозмутимый, опираясь на свой меч.

— Какое ужасное приключение! — воскликнул король. — Но где же был в эту минуту ваш оруженосец, рыцарь Кербиц? — спросил он.

— Кербиц… — смеясь, повторила королева и, обернувшись, посмотрела на рыцаря взглядом кошки, играющей с пойманным ею мышонком.

При движении королевы ее носовой платок упал на пол. Кербиц шагнул вперед, поднял платок и, положив его на ручку кресла, почти беззвучно прошептал одно только слово: «Пощады!» — с таким умоляющим выражением, что королева, казалось, смягчилась.

— Рыцаря Кербица, — продолжала она, — в эту минуту случайно не оказалось поблизости. Но, право же, я полагаю, ваше величество, что мы оба в долгу перед капитаном Люкке.

— Без сомнения, — поддержал свою супругу король. — И я предоставляю моей прекрасной королеве решить по ее усмотрению, как наилучшим образом оплатить наш долг. Что до вас, господин ленсман, отложим на время этот разговор. Если правда на вашей стороне, вы позднее получите удовлетворение, какого вы потребуете.

— Ваше величество слишком милостивы ко мне, — ответил Брокенхус. — После всего того, что мне пришлось здесь увидеть и услышать, я и сам начинаю думать, что капитан Люкке прав, упрекая меня, что память моя служит мне так же плохо, как и мои глаза.

Это самопожертвование ленсмана не осталось без награды, ибо впервые за весь вечер королева благосклонно взглянула на него своими лучистыми глазами.

ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЗАМКЕ НОЧЬЮ

Когда часы на башне замка пробили десять, король подал знак расходиться. Фредерика Третьего и его супругу проводили в отведенные им покои. В замке на ночной караул встали драгуны.

Проходя через прихожую, где Кай Люкке распределял посты между своими солдатами, ленсман Олуф Брокенхус любезно поклонился капитану, будто совсем забыл разыгравшуюся между ними сцену. Кай был весь еще полон впечатлениями минувшего дня и счастьем, которое ему сулила милость королевы. Когда Брокенхус поклонился ему, Кай вдруг почувствовал, как несправедливо поступил со стариком, и ему захотелось загладить свою вину. Он нагнал ленсмана и, коснувшись плеча Брокенхуса, окликнул его:

— Господин ленсман! Разрешите сказать вам два слова!

Брокенхус обернулся, и они вдвоем отошли к большой оконной нише, туда, где их не могли услышать солдаты.

— Сегодня вечером я оскорбил вас, господин ленсман, — заговорил Кай. — Я сейчас вспомнил, что получил ваше письмо именно в то самое время, как вы сказали.

— А теперь вы решили оскорбить меня еще раз? — незлобиво спросил Брокенхус.

— Нет, клянусь честью! Не думайте обо мне так дурно! Наоборот, я пришел сказать, что я к вашим услугам.

— Что вы имеете в виду?

— Предложить вам удовлетворение, которое дворянин вправе потребовать у другого дворянина.

— Ах, капитан Люкке! — с грустной улыбкой ответил Брокенхус. — Взгляните на меня. Я седой старик, да вдобавок несчастный калека, — разве я могу скрестить с вами шпагу? Было время, когда я был готов в любую минуту решить спор обнаженным мечом, но время это давно миновало. Один из моих врагов оставил эту мету на моем лбу, в поединке с ним я потерял свой правый глаз, другой мой враг, менее ловкий, раздробил мне пулей колено. Будь мои противники живы, они рассказали бы вам, что трусость не принадлежала к числу моих пороков, по оба они умерли, и было это задолго до того, как вы появились на свет, дорогой мой капитан! Сам я почти ослеп, но мне приходится скрывать свои немощи, чтобы не потерять место ленсмана и не стать нищим. Старость не радость, капитан Люкке! Приходится терпеть, когда тебя оскорбляют, и благодарить тех, кто оскорбляет тебя меньше других.

— О господин ленсман! Вы преподали мне хороший урок! Чем я могу загладить свою вину? Завтра же утром я явлюсь к королю и признаюсь ему, что во всем виноват я один. И поверьте, знай я прежде то, о чем вы сейчас мне рассказали, я бы никогда не стал взваливать вину на вас, чтобы обелить себя.

— Я верю вам, капитан! — ответил ленсман с печальной улыбкой, осветившей его изуродованное лицо. — Вы слишком благородный человек, чтобы оскорблять беззащитного. Но вы, как видно, не подумали о том, что в настоящую минуту вы еще меньше, чем я, вправе бросать или принимать какой бы то ни было вызов на поединок.

— Вот так-так! — засмеялся Кай. — Вы меня удивляете, сударь! С каких это пор храбрый дворянин не вправе обнажать свой меч в поединке, если к этому представился случай?

— С тех пор, как враг стоит у наших дверей! В такие дни жизнь храброго дворянина принадлежит отечеству.

— Вижу, что в споре с вами мне суждено всегда оказываться побежденным — ответил Кай. — Но если даже это так, господин ленсман, верьте мне: я человек чести, и я ни о чем так не мечтаю, как иметь право принадлежать отныне к числу ваших друзей.

— Вы заслужили это право, — ответил ленсман и, сняв перчатку, протянул Каю руку. — Прощайте, капитан, и спасибо за ту радость, какую вы нынче вечером доставили мне, старику.

— Завтра утром я иду к королю, — повторил растроганный Кай. — Я не успокоюсь, пока не открою ему всей правды.

— Не надо, капитан Люкке. Завтра утром король и я, мы разъедемся в разные стороны, и одному богу известно, приведется ли нам еще свидеться на этой земле.

Брокенхус поклонился и пошел к себе, а Кай проводил старика до наружной лестницы замка, выказывая ему такое почтение, какое подобает самым знатным особам. Вернувшись, Кай продолжал прерванное занятие — распределять сторожевые посты между своими драгунами.

— Помнится мне, капрал Вольф, — заявил Кай, — что я приказал тебе взять восемь человек и отправиться в левое крыло замка, где находятся покои ее величества. Там ты расставишь своих людей и велишь им вести себя тихо и благопристойно. Слышите вы, молодцы! Не вздумайте пьянствовать, а пуще всего дымить этим проклятым зельем, которое ваш брат наемник принес в эту страну. Вы отравите воздух в покоях королевы.

Проклятым зельем Кай называл табак, который солдаты Карла Пятого привезли из Испании в Германию, а наемники покойного короля перенесли оттуда в Данию и приохотили к нему простолюдинов.

Драгуны отправились на свои посты, только капрал Вольф задержался в прихожей.

— Ты понял меня, капрал? — спросил Кай.

— Так точно, господин капитан, — ответил Вольф, приложив руку к загнутым полям своей шляпы.

— Так чего же ты мешкаешь, черт возьми?

— Ваша милость изволили забыть, что разрешили мне нынче вечером отлучиться в поселок. Солдаты говорят, что засветло мы выступаем в поход, а стало быть, у меня, горемычного, уже не выдастся свободной минуты.

— Клянусь богом, ты прав, — заявил Кай таким тоном, точно только сейчас вспомнил о своем обещании. — У тебя, кажется, в поселке живет подружка.

— Да, благородный господин, в том-то все и дело. Наш брат драгун, куда ни придет, сразу заводит себе подружку. Но таких девушек, как эта, я еще не встречал; я на ней женюсь, если только вернусь живым из похода.

— Как же быть? Я и вправду пообещал отпустить тебя нынче вечером, дворянин должен держать свое слово. Но служба прежде всего, ты ведь сам знаешь, капрал!

— Ах, благородный господин! — униженно взмолился капрал. — Отпустите меня хоть ненадолго… Тут дело идет о жизни, ваша милость! Если я уеду, не простившись с ней, девушка наложит на себя руки. Отпустите же меня, господин капитан! Я мигом вернусь обратно!

— А кто заменит тебя на посту? Хороший пример ты подаешь своим солдатам!

Капрал поник головой и уже сделал поворот кругом, собираясь уходить, как вдруг Кай его остановил:

— Послушай, капрал! Мне пришла в голову мысль! Я хочу удружить тебе, потому что ты славный малый и храбрый солдат. Дай мне свой плащ и шляпу, мы почти одного роста, я встану за тебя на караул, все равно мне сегодня что-то не спится, а ты навестишь свою милую. Ну как, ты доволен?

— Благослови вас бог за вашу доброту, господин капитан! — вне себя от счастья воскликнул влюбленный и в знак почтительной благодарности поцеловал свою руку, а потом коснулся ею руки Кая.

— Только держи язык за зубами и возвращайся вовремя!

Капрал отдал честь и ушел. А Кай закутался в плащ, низко надвинул шляпу на глаза и отправился к караульным.

В покои королевы надо было идти длинным коридором. Один его конец упирался в парадную лестницу, которая вела снизу во второй этаж. В противоположном конце было прорублено окно, выходившее на море; у этого окна, под углом к первому, начинался другой коридор, который вел в покои хозяина замка. Освещался коридор медной лампой, висевшей на лестнице, а в этот вечер в него падал еще и лунный свет из окна.

Кай поставил часового у лестницы, а сам выбрал пост у окна, как раз напротив дверей в покои королевы. Остальные драгуны, которые должны были ночью сменить часовых снаружи и внутри замка, расположились в одной из комнат нижнего этажа, превращенной в караульную.

Королева задержалась в покоях короля. В замке, еще совсем недавно таком оживленном и шумном, царила полная тишина, которую лишь изредка нарушал шум открываемой или закрываемой двери в нижнем этаже да однообразное позвякиванье оружия, когда часовые начинали расхаживать взад и вперед, чтобы согреться.

По лицу Кая было видно, как он взволнован. Он нетерпеливо ждал продолжения приключения, на которое он отважился в ту минуту, когда сделал вид, будто хочет выручить молодого капрала.

Вдруг у нижних ступеней лестницы, где стоял второй часовой, раздался отчетливый звон оружия: ото солдаты взяли на караул; потом послышались голоса, и тотчас в коридоре показалась королева, сопровождаемая хозяйкой — фру Эльсе Парсберг. Впереди обеих дам шла камер-фрейлина с зажженным трехсвечным канделябром. Кай выпрямился и взял на караул. При этом движении плащ соскользнул с его плеча. Как раз в эту минуту королева прощалась с фру Парсберг, камер-фрейлина остановилась, и отблеск свечей упал на расшитый серебром камзол Кая. Оттого ли, что караульный как-то особенно ловко отдал честь, а может быть, просто повинуясь инстинкту, который всегда так кстати пробуждается в нас в нужную минуту, но королева обратила внимание на красавца-часового. Сначала в ее взгляде мелькнуло неподдельное изумление, потом она улыбнулась, довольная выдумкой, которая была вполне в ее вкусе. Потом и удивление и улыбка исчезли с ее лица, но она остановила фру Эльсе, чтобы благосклонно подтвердить ей, как приятно она провела время в замке Юнгсховед. Фру Эльсе с восторгом выслушала слова королевы, а та украдкой снова бросила взгляд на Кая. Потом королева исчезла в своих покоях, следом за ней ушла фру Эльсе, и, наконец, камер-фрейлина, которая с самого начала этой сцены неподвижно застыла со светильником в руке, — огромный стоячий воротник совершенно скрывал ее лицо.

И снова в замке наступила тишина. Фрейлины одна за другой вышли от королевы. Погас свет в покоях ленсмана, слышен был только бой часов на башне да шелест ветра, который перебирал ветви лип. Все словно вымерло вокруг Кая. Даже часовой в противоположном конце коридора сел на верхнюю ступень лестницы, плотнее завернулся в плащ, положил на колени карабин и погрузился в раздумье, а потом и в глубокий, спокойный сон.

Но судьба пожелала вскоре нарушить тишину этой ночи. Кай подошел к двери в покои королевы и задумчиво прислонился к косяку, как вдруг порывисто отошел в сторону, услышав шаги в конце коридора. Какая-то фигура тихо, почти бесшумно направлялась прямо навстречу Каю и остановилась словно в нерешительности неподалеку от дверей, ведущих в покои королевы.

Кай тут же обдумал план действий. Он загородил собой дверь и обратился к человеку, который при этом движении часового отступил в тень коридора.

— Что вам здесь надо в такой поздний час? — приглушенным голосом спросил Кай.

Человек с минуту поколебался, потом шагнул вперед и откинул плащ — Кай узнал Кербица, одетого в блестящий придворный костюм, в котором тот красовался весь вечер.

— С дороги, часовой! — шепнул рыцарь. — У меня поручение к ее величеству.

— Вам придется подождать более удобного времени. Королева уже отошла ко сну.

— Вот еще новости! — заявил Кербиц с наглостью бывалого искателя приключений. — Ты что, не знаешь, что для поручений его величества всякое время удобно. Я рыцарь Кербиц и принес королеве известия, которые должен передать ей без промедления.

При этих словах рыцарь сделал еще шаг вперед. Кай выступил ему навстречу, свет луны упал на его лицо, и Кербиц тотчас узнал своего соперника.

— Ах, вот как, господин драгун! — воскликнул он с плохо скрываемой злобой. — Это вы стоите нынче ночью на страже у дверей королевы!

— Да, я вижу, что оказался прав, приняв эту меру предосторожности. Но вам она, кажется, не по вкусу?

— Ничуть. Я только подумал, что вот уже второй раз вы встаете у меня на пути.

— Стоит ли вспоминать об этом? — улыбнулся Кай. — Я из скромности гоню от себя эти мысли.

— Что вы хотите сказать?

— Что вот уже второй раз наши встречи заканчиваются моей победой.

— Вы полагаете, что так будет и завтра поутру, когда его величество узнает, что вы помешали мне выполнить его приказ?

— Ах, господин рыцарь, об этом я успею поразмыслить завтра. Сегодня ночью я помню только о долге часового.

— Так вы отказываетесь пропустить меня в эти покои?

— Отказываюсь.

— А по какой причине, позвольте спросить?

— По той причине, — с улыбкой ответил Кай, — что вы имеете счастье охранять ее величество каждый день. Нынче ночью это счастье выпало драгунам Кая Люкке.

Кербиц в ярости удалился. Стой он на несколько шагов ближе к Каю, он, может быть, обратил бы внимание, как во время их спора дверь в покои королевы осторожно приоткрылась и кто-то приник к ней изнутри, прислушиваясь к их словам. И как знать, заметь он одобрительную улыбку на лице этого невидимого существа, может быть, Кербиц понял бы, почему капитан Люкке ведет себя с такой необъяснимой дерзостью.

ВОИН КОРОЛЕВЫ

С рассветом следующего дня драгуны выстроились двумя длинными рядами во дворе замка от каменной парадной лестницы до подъемного моста, готовые сопровождать королевскую чету в Престё.

Рассказывали, что король на заре получил какие-то важные известия, касающиеся врага, и в столицу к государственному совету был отправлен гонец со спешным поручением.

Драгуны неподвижно застыли в седлах, завернувшись в свои длинные плащи и устремив взгляд на лестницу замка, где на верхней ступени ждали двое скороходов королевы в коротких куртках и кожаных штанах с красными шестами в руках.

Сквозь ветви лип в замок проникали светлые утренние лучи. Меж тем на дворе и на подъемном мосту стала постепенно собираться толпа. Впереди всех стоял высокий человек в овчинной куртке с непокрытой головой, комкая в руках красную вязаную шапку. Это был Ивер, явившийся в замок по приказанию королевы. Крестьяне сторонились Ивера, словно не хотели, чтобы их видели рядом с бродягой, поэтому между ним и остальными зрителями все время оставалось свободное пространство. По Ивер, казалось, ничего не замечал; его глаза были неотрывно прикованы к двери, из которой должна была выйти королева. Он явился сюда с самого раннего утра и с замиранием сердца ждал, что королева исполнит данное ему обещание.

Стоило мельком взглянуть на Ивера, чтобы сразу понять, сколько усилий потратил он в этот день, желая выглядеть настоящим франтом. Его короткая черная борода была тщательно разделена надвое. Зачесанные назад, приглаженные волосы открывали высокий и широкий лоб. Вместо бечевки, которой обычно была стянута его куртка, Ивер на этот раз подпоясался красным шерстяным шнуром. Широкий пояс, за который были заткнуты нож с рукояткой из оленьего рога и блестящая оловянная ложка, довершал этот костюм, по мнению Ивера, представлявший собой верх щегольства.

Вдруг по толпе пробежало волнение. «Идут», — зашептали со всех сторон. В дверях замка показался придворный, который сказал что-то на ухо одному из скороходов. Тот сбежал по ступенькам вниз и дальше через двор с криком:

— Карету его величества!

После этого он снова вернулся на свое место на верху лестницы. Карета тут же подкатила к крыльцу. А толпа подалась вперед, чтобы хоть краешком глаза увидеть знатных гостей, когда они спустятся вниз.

Толпа увлекла за собой Ивера. Среди всех присутствовавших никто не ждал королевскую чету с таким нетерпением, как он. Несколько раз он подносил руку ко лбу, его сердце колотилось, и сам он весь дрожал. В него начал закрадываться страх: а что если королева забыла о нем и о том важном деле, по которому он явился?

Оказавшись неподалеку от лестницы, Ивер вдруг заметил впереди драгун капитана Люкке верхом на жеребце. Ивер узнал Кая, радостно вскрикнул и попытался проложить себе дорогу к нему среди тех, кто очутился в передних рядах, но не тут-то было. Люди эти были плечисты и упрямы, они даже не пошевельнулись, и после нескольких тщетных попыток Ивер понял, что до лестницы ему не добраться. На лбу Ивера выступила испарина. А когда он оглядел свой костюм, то, к своему ужасу, обнаружил, что его франтовской наряд приведен в самый жалкий вид. Тогда он поднял руки кверху и воскликнул с мольбой:

— Ради всего святого, пропустите меня вперед!

— Чего тебе там понадобилось, неотесанный болван? — грубо спросил стоявший рядом с Ивером управляющий. — Скажи спасибо, что тебе позволили стоять здесь, среди честных людей.

— Ах, господин управляющий, — взмолился Ивер, — будьте милостивы, пропустите меня, мне надо поговорить с королевой,

Всеобщий хохот был ответом на эти слова.

— Бродяга хочет говорить с королевой! — крикнул кто-то из толпы. — Пропустите его вперед!

Все стали оглядываться на Ивера и потешаться над ним. Но те, что стояли поближе, тронутые умоляющим и несчастным выражением его лица, потеснились, чтобы дать ему пройти. Ивер рванулся вперед, еще усилие — и радостный клич оповестил собравшихся о его победе. Изрядно помятый, задыхаясь от усталости, Ивер оказался у самого подножия лестницы.

Наверху, у дверей замка, в плаще, накинутом поверх придворного костюма, стоял рыцарь Кербиц. Услышав крик и заметив какое-то движение, возникшее в толпе, когда Ивер пробивался сквозь ряды, Кербиц спустился по ступеням вниз и спросил у него, что ему надо.

— Милосердный господин, — с низким поклоном отвечал Ивер, — я явился сюда по приглашению королевы.

— Королевы? — повторил Кербиц, изумленный не менее окружающих. — По какому же это случаю пригласила тебя ее величество?

— Королева хотела наградить меня за то, что я пришел ей на помощь вчера в лесу во время охоты.

— Как же это ты пришел ей на помощь?

— Я спас ее от смерти.

— Ты?

— Я! — смущенно сказал Ивер. — Никого получше там не нашлось.

— Что-то уж очень много спасителей было вчера у ее величества! — буркнул рыцарь, омраченный воспоминаниями, связанными с охотой. — Убирайся, бродяга, ее величеству некогда разговаривать с тобой!

С этими словами Кербиц сделал знак одному из фогтов^[27], стоявших у нижних ступеней лестницы. Фогт стал гнать несчастного прочь древком своего протазана, а рыцарь вернулся на прежнее место у дверей.

Несколько секунд Ивер стоял точно оглушенный. В толпе смеялись и улюлюкали, но, казалось, он ничего не замечал. Его лицо потемнело и на глаза навернулись слезы не от унижения, а оттого, что отказ рыцаря допустить его к королеве разрушил его надежды на осуществление заветной мечты.

Но, по счастью, капитан Люкке, объезжая ряды своих драгун, случайно оказался возле того места, куда оттеснили беднягу. Заметив его, Ивер дерзнул предпринять последнюю отчаянную попытку. Он протянул руки к Каю и закричал:

— Господин офицер! Господин офицер! Помогите мне!

Кай услышал этот жалобный вопль, который разнесся по всему двору. Он обернулся и увидел Ивера. Судьба, словно нарочно, подстраивала так, что Кай всегда становился Кербицу поперек дороги.

— Чего тебе надо, приятель? — спросил он.

— Ах, господин военачальник! Вы не узнаете меня?

— А-а, это ты! Как же! Вчера ты повстречался нам в лесу!

— Ну да, это я. Вы пообещали снять с меня бесчестье, а эти господа говорят, сейчас не время, и смеются надо мной и гонят меня.

Кай почувствовал, что он в долгу перед бродягой: ведь это его подвиг вызволил Кая из беды. Поэтому он ответил:

— Потерпи, друг мой. Сейчас мы посмотрим, что можно для тебя сделать.

В эту минуту двери распахнулись, и королевская чета стала спускаться вниз по ступеням. На лице королевы играла довольная улыбка, хотя король все еще задумчиво хмурился. Литавры и трубы встретили появление королевской четы.

Капитан Люкке держался у самой кареты королевы. Рядом с ним стоял Ивер с шапкой в руках. Фогт несколько раз пытался оттащить его в сторону, но после ободрительных слов, сказанных Каем, к Иверу вернулось мужество, и он отчаянно упирался. Эта борьба привлекла внимание королевы. Она вопросительно поглядела на бродягу и подошла ближе. Фогт тотчас отступил к лестничной балюстраде, а бродяга, склонив голову, опустился на колени перед королевой.

— Что нужно этому человеку? — спросила София-Амалия.

Капитан низко поклонился и ответил:

— Он уповает на королевскую милость.

— Кто он такой?

— Он был вчера в лесу во время охоты на кабана.

— А-а, верно. Мы обещали ему награду.

— Он выбрал неудачное время, чтобы напомнить нам об этом, — заметил король.

— Всемилостивейший король! — пробормотал Ивер. — Я пришел сюда еще до рассвета.

— Чего же он хочет? — спросил король.

— Сама не знаю, — ответила София-Амалия, — но раз уж вы, капитан Люкке, стали его заступником, объясните его величеству, чего хочет этот человек.

— Он молит, чтобы с него сняли бесчестье.

— Сняли бесчестье? — изумленно повторил король.

— Да, ваше королевское величество, — подхватил Ивер, которому ласковое выражение королевского лица придало духу. — Я всей душой хочу стать честным человеком, ведь я нищий бродяга, порядочным людям зазорно водиться со мной. Но вчера королева обещала снять с меня бесчестье.

— У нас в стране был в старину такой обычай, — пояснил Кай, — с человека снимали бесчестье, подняв знамена над его склоненной головой.

Кербиц, все время державшийся за спиной королевы, при этих словах Кая вытянул шею из воротника своего плаща.

— Господин капитан, кажется, изволил забыть, что в настоящую минуту здесь нет никакого знамени.

— Нет, не забыл, — возразил Кай, учтиво поклонившись рыцарю, — но подумал, что, если их величества пожелают исполнить просьбу этого человека, можно обойтись и без знамени. Ведь старая датская поговорка недаром гласит: «Кого король коснулся, тот честным обернулся».

Пока Кай произносил эти слова, королева скользнула взглядом по обоим соперникам. Рыцарь сутуло ежился, кутаясь в плащ, его бледное лицо посинело от холода, да вдобавок оно было обезображено злобой — ведь он чувствовал, что Кай снова одержал над ним верх. Стройный, изящный капитан никогда еще так не выигрывал в сравнении с ним.

— По-моему, рыцарь Кербиц прав, — сказала София-Амалия, посмотрев на Кая. — Раз уж при этой церемонии принято поднимать знамя, мы не должны отступать от старого обычая. Но я не хочу отказываться от своего слова, — добавила она, обращаясь к королю. — Тем более, вашему величеству нужны сейчас храбрые солдаты, а этот человек только и ждет минуты, когда его сочтут достойным послужить родине.

— Ну что ж, мы готовы исполнить его желание, — ответил король.

— Господин фон Кербиц, — сказала королева, указав рыцарю на фогта, — благоволите принести нам протазан этого человека.

Кербиц с удивлением повиновался. Королева развернула свой носовой платок и привязала его концом к острию копья. В эту минуту солнце, уже поднявшееся высоко в небе, затопило своими лучами двор и осветило происходящую сцену, которая вызывала улыбки и смешки придворных, но для Ивера знаменовала торжественнейшее событие в его жизни.

Он стоял на коленях перед королевой, низко склонив голову и сжимая шапку в руках. По знаку Кая барабанщик и два трубача, составлявшие полковой оркестр, выехали вперед. Драгуны взяли сабли на караул.

И в тот же миг из толпы раздался голос:

— Шапки долой!

Никто не знал, откуда раздался этот голос, но все повиновались. Заиграли трубы, королева подняла над головой бродяги протазан с развевающимся на нем платком, а когда музыка смолкла, король подошел к Иверу и возложил ему на голову свою руку.

— Встань, сын мой, — сказал он. — Во имя божье отныне ты честный и незапятнанный человек.

— Его величество исполнил твою просьбу, — сказала королева Иверу. — Есть ли у тебя еще какие-нибудь желания?

Ивер встал, помотал головой и прошептал:

— Никаких.

— Ну что ж, — сказала королева, вынимая из кошелька золотые монеты. — В таком случае ты можешь осуществить свою заветную мечту и встать в ряды защитников родной страны. Объявляю тебя нашим воином — отныне ты будешь служить правому делу.

С этими словами королева бросила в шапку бродяги три золотые монеты.

Ивер вспыхнул, растерянно посмотрел на монеты, лежавшие у него в шапке, потом взял две из них, прижал к своим губам и положил на землю, у ног королевы. А третью монету поднял высоко над головой, издал громкий, торжествующий клич и, раздвинув ряды зевак, которые теснее сгрудились вокруг кареты, скрылся в толпе.

Проводив Ивера взглядом, король поманил к себе капитана Люкке:

— Если этот человек пожелает пойти на службу в наши войска, господин капитан, проследите за тем, чтобы его приняли.

— Он уже принят в число солдат вашего величества, — вдруг произнес где-то поблизости глубокий, уверенный голос.

Король обернулся и увидел Свена-Предводителя, который, держа Ивера за руку, с улыбкой обнажил голову перед королем.

— Пусть он останется у меня, — продолжал Свен. — Я знаю этого человека лучше, чем капитан, и мне легче решить, где он может принести большую пользу.

— Ну что же, он в хороших руках, раз он попал к тебе, Предводитель энгов! — отозвался король, одобрительно кивнув головой.

Король помог королеве подняться в карету, сел в нее сам, кучер щелкнул бичом, вновь заиграла полковая музыка, и королевская карета укатила прочь, оставив позади старый замок, притихший и опустевший, точно бальный зал после шумного праздника.

О ТОМ, КАК ЭНГИ ДОБЫЛИ ВОЕННОЕ СНАРЯЖЕНИЕ У СВОИХ ВРАГОВ

На следующий год зима выдалась на редкость суровая. Лед сковал воду в заливах, и Карл Густав не замедлил этим воспользоваться. В конце января он повел свои войска по льду из Ютландии на остров Фюн.

На острове Фюн Карл Густав получил письмо, в котором Дания сообщала, что желает мира и отправила в шведский лагерь двух государственных советников для переговоров.

Карл ничего не ответил датчанам. Он послал гонцов проверить, крепок ли лед в проливе Большой Бельт, и повел своих солдат через остров Тосинге на остров Лангеланн, оттуда на остров Лоланн, а еще через два дня на остров Фальстер. Двенадцатого февраля он вступил на землю Зеландии.

При появлении шведов неописуемое смятение и страх охватили жителей всех сословий. Дороги, ведущие к столице, были забиты беженцами. Лейб-гвардия датского короля и драгуны Кая Люкке покинули Вордингборг, едва только враг высадился на острове Маснедё. Многие владельцы поместий в южной части острова Зеландия бежали со своими семьями в Копенгаген, спрятав деньги и ценности в подвалах и колодцах и бросив свои имения на фогтов и управляющих. Среди всеобщего отчаяния одни только бедные крестьяне-арендаторы с надеждой взирали на будущее: им было нечего терять, а стало быть, и нечего бояться. Они мечтали об одном — досыта наесться и отдохнуть, а после бегства тех, кто их притеснял, они могли вволю наслаждаться и тем и другим. Рабы стали господами, они издевались над фогтами, взламывали амбары и растаскивали запасы зерна.

Как только Карл Густав занял Вордингборг, он разослал в окрестности своих лазутчиков. Шведы сразу поняли, какое значение может иметь для них крепость Юнгсховед: берег образует здесь надежную гавань, очень удобную для кораблей, идущих из Швеции. Поэтому король отдал приказ отряду драгун занять замок и местечко Ронеклинт, которое лежало на самом побережье.

Фру Эльсе Парсберг, не послушав советов друзей, осталась в замке. Она приказала своим крестьянам связаться с датскими сторожевыми постами, оставленными в Гиссельфельде, и оттуда следить за перемещением вражеских солдат. Но крестьяне подожгли помещение караульни и отказались повиноваться хозяйке. Пришлось фру Эльсе покориться судьбе и, запершись в замке, ждать решения своей участи.

В эти грозные дни Свен-Предводитель бесследно исчез. фру Эльсе уже не раз посылала за ним, но ей отвечали, что Свен ушел из дому в тот самый день, когда шведы высадились в Зеландии, и с тех пор не возвращался. Конь, на котором он ускакал, через несколько дней к вечеру вернулся в усадьбу — над глазом у него был след от сабельного удара, на шее шрам от пули. О самом Свене не было ни слуху ни духу.

Меж тем в окрестностях становилось неспокойно. В лесу то и дело раздавались выстрелы, а местные крестьяне рассказывали, что в поле им время от времени встречались незнакомые люди весьма странногообличья. У некоторых на голове железные шлемы или каски, на других — кирасы или кольчуги, которые, судя по непривычным украшениям, взяты у шведов. Вооружены эти люди также чем попало: у одних лезвие косы, насаженное на рукоятку, у других рыцарская сабля, карабины; пистолеты с длинными стволами и на поясе патронташ.

Однажды утром в начале февраля несколько шведских драгунов набрели на маленькую хижину у опушки Эрремандсгордского леса между Гьердерёдом и Крагевигом. Солдаты отвели коней в сарай, а сами зашли в хижину переждать снежный буран, который начался с рассветом. В хижине не было никого, кроме четырех драгунов и крестьянина, который служил шведам проводником, — как видно, обитатели хижины давно ее покинули.

Один из драгунов развел огонь в очаге, второй тем временем ощипывал курицу, потом насадил ее на шомпол и стал поджаривать на огне, а двое их товарищей, проверив замки карабинов, составили оружие в углу и сами растянулись на лавках вокруг стола.

Крестьянин-проводник стоял у оконца, выходившего в сторону леса. Однако его живые черные глаза следили за каждым движением драгунов. Под конец он внимательно поглядел в окно и воскликнул:

— Ну и непогода разыгралась нынче с утра! А ночью было и того хуже. Храни господь путника, который не знает, где искать пристанища.

— Пропади они пропадом, твои путники! — отозвался драгунский капрал. — Мне жаль солдат его королевского величества, которые в такие ночи несут караул.

— Эй, мужик! — крикнул драгун, сидевший с вертелом у огня. — Раздобудь-ка мне дровишек. Наверное, они припасены в сарае.

Крестьянин пошел было к двери, но его остановил второй драгун:

— А заодно задай корму нашим лошадям.

Крестьянин вышел.

— Вот как надо обращаться с датчанами! — воскликнул драгун, презрительно смеясь. — Жалкие людишки! Они послушны и угодливы. Нашему королю нетрудно будет держать их в повиновении, когда он захватит всю датскую землю и превратит ее в шведскую провинцию… Но что это? — прервал он свои разглагольствования и, встав с лавки, подошел к окну. — Я слышу стук копыт по мерзлой земле. Что ж! Тем лучше! Нам будет веселее в хорошей компании.

Не успел он произнести эти слова, как кто-то сильно рванул дверь, и в хижину заглянули два драгуна. Один остался за дверью, держа под уздцы обоих коней, другой вошел в хижину. Синий шерстяной галун на рукаве его светло-желтого мундира и погоны на плечах свидетельствовали о том, что он в чине прапорщика.

Капрал и остальные драгуны отдали ему честь.

— Тысяча чертей! — загремел прапорщик. — Вы тут прохлаждаетесь, а мы едва не отдали богу душу в этом проклятом буране.

— Осмелюсь предложить господину прапорщику глоток вина, — засуетился капрал, протягивая вошедшему свою кожаную флягу. — Вино мы взяли на церковном алтаре, должно быть, поэтому стоит приложиться к этой фляжке, и на душе становится так легко, словно ты побывал у святого причастия.

В ответ на это кощунство прапорщик улыбнулся и отпил из фляги.

— Никто из вас не видел Свена-Предводителя? — спросил он.

— Свена-Предводителя? — переспросил капрал. — Я такого не знаю. В нашем драгунском полку он не числится.

— Что правда, то правда, — рассмеялся прапорщик. — Наоборот, он драгунов в грош не ставит, и не проходит дня, чтобы он им это не доказал.

Капрал разинул рот и уставился на прапорщика. Он не уловил смысла его слов.

— Я вижу, ты меня не понял, — продолжал прапорщик. — Свен-Предводитель — это разбойник и распроклятый пес, который с тех самых пор, как мы пришли в эту страну, только и делает, что нападает на шведских солдат, жжет кавалерийский фураж, грабит обозы с амуницией, перехватывает наших лазутчиков и отправляет их на тот свет. Нынче ночью он опять появился в здешней округе. Часовой услышал выстрел со стороны болота, а наутро мы нашли четверых наших драгунов — убиты были все, и люди, и кони. И главное, их, как видно, убили не мечами и не шпагами, а порубили косами и измолотили цепами. Да вдобавок разбойники их ограбили и раздели догола.

Драгуны встретили этот рассказ воплями ярости.

— К счастью, мы напали на его след, — продолжал прапорщик. — На днях мы схватили одного крестьянина и доставили его в штаб, вот он нам кое-что и рассказал. Он был сообщником Свена и вначале всё отрицал, но полковник Спарре кого хочешь заставит разговориться: он связал пленнику большие пальцы рук, а между ними просунул горящий фитиль. Это подействовало. У крестьянина развязался язык. Он рассказал, что Свен со своими людьми рыщет в здешней округе, а логово его в Эрремандсгордском лесу. Мы повсюду расставили часовых, но, тысяча чертей, он от нас ускользнул, вот мы и прискакали сюда, чтобы узнать, не заметили ли вы где-нибудь его следов.

— Никаких, — ответили драгуны.

— Вы уверены, что он не прячется в здешней хижине?

— Еще бы! Горница так мала, что в ней укрыться негде, а в сарае мы еле разместили своих лошадей.

— Ну что ж, нам пора, — заявил прапорщик, открыл полки своих пистолетов, смахнул пепел и подсыпал свежего пороху. — До скорой встречи, — добавил он, кивнул головой и вышел на улицу.

И вскоре оба всадника скрылись за плотной снежной завесой.

— Видно, безмозглый парень этот Свен-Предводитель; малый ребенок и тот умнее, — после недолгого молчания заговорил капрал. — Дания давно захвачена, датский король посылает к нам своих послов, чтобы вымолить пощады, а этот Свен-Предводитель с горстью разбойников бесчинствует под самым носом у наших солдат. Но пусть только он попадется королю Карлу! Бьюсь об заклад, его приговорят к колесованию.

— Если он попадется, — отозвался чей-то голос с порога.

Это был голос простодушного проводника, который как раз в эту минуту вошел в хижину с охапкой поленьев.

— Ты чего несешь, деревенщина? — с презрением спросил капрал. — Ты разве знаешь того, о ком мы тут толковали?

— Как же, ваше благородие! — отвечал крестьянин. — Кто же в нашей округе не знает Свена-Предводителя! Ох и головорез! Он всю свою жизнь только и делает, что шутки шутит над людьми. Против него пойдет разве какой-нибудь отчаянный смельчак, а уж чтобы взять его в плен — такого и вовсе не сыщешь!

— Среди воинов шведского короля такие смельчаки найдутся, — самоуверенно ответил драгун. — Подумаешь, храбрец — нападает со своими разбойниками на маленькие отряды в непроходимых болотах или выслеживает их из укрытия, как наши мужики медведя. Хотел бы я поглядеть на него и его подручных нынче, когда полковник Спарре явится сюда со своей конницей.

— И я бы хотел, — отозвался крестьянин.

— Тысяча чертей! Полковник прикажет изрубить его на мелкие кусочки — вроде вон тех снежинок за окном.

— Слыхал я о полковнике да и о его людях тоже: с ним, как видно, шутки плохи.

— Еще бы! Это лютый зверь!

— И он пустился в путь со всей своей конницей в этакий буран? — спросил любопытный крестьянин.

— Болван! На что ему нужна вся его конница? Двадцать человек драгунов оседлали вчера утром своих коней, чтобы захватить замок Юнгсховед. А по мне, так и половины хватило бы за глаза.

— Истинная правда, ваша милость, довольно было бы и трети. С кем же им там воевать, ведь в замке никого не осталось, разве что господин Йорген Редц да фру Эльсе. А дорога для коней нынче тяжелая. Позвольте спросить, ваша милость, едут ли они прямиком через лес?

— А тебе что за дело?

— Да я просто подумал, что мог бы показать им короткий путь, и мне, бедняку, перепало бы несколько грошей.

— Вон что! Они выехали из Эгитсборга в сторону Аллерслева и Рекинде, где мы и должны встретиться с ними нынче днем и передать полковнику приказ. Я бы с радостью отдал свое месячное жалованье, только бы повстречать на пути этого твоего Свена-Предводителя.

— Уж он, верно, поостережется выходить на промысел, — с плутоватой улыбкой сказал крестьянин. — Свен, что твой барсук; сто раз оглядится кругом, прежде чем вылезет из норы, да к тому же днем он спит.

— Ты что клевещешь на Свена, смотри, накличешь на себя беду! — раздался вдруг чей-то голос, и в ту же минуту из-под вороха соломы, постланной в углу для спанья, показались чьи-то ноги, затем туловище, и, наконец, оттуда вылез неизвестный мужчина. — Клянусь спасением, Свен-Предводитель и не думал спать.

— Тысяча чертей! — завопил капрал и, вскочив, бросился в угол, где стояли карабины.

Но неизвестный преградил ему дорогу и вытащил из-за пояса два пистолета.

— Капрал! — объявил он глубоким, спокойным голосом. — Ты хотел увидеть Свена-Предводителя. Вот он — гляди!

В ту самую минуту, когда Свен заслонил собой карабины, один из драгунов выхватил саблю и бросился к двери. Но на его пути оказался проводник.

— Вы, верно, вспомнили о своих пистолетах, господин драгун, — улыбаясь, сказал он. — Не трудитесь, парочку я прихватил, а остальные припрятал.

При этих словах крестьянин вытащил из-за пазухи два пистолета и угрожающе направил их дула на шведа, который невольно отступил на шаг.

— Как ты посмел! — в ярости заорал драгун.

— Я боялся, не отсырел бы порох в этакий буран.

Драгун, сидевший у очага, отбросил курицу и, нагнувшись, схватил карабин, который он прислонил к стене после того, как вынул из него шомпол, превращенный им в вертел.

— Ты бы должен был припрятать еще и этот! — злорадно закричал он, взводя курок.

Проводник, стоявший в дверях, не тронулся с места. Ни один мускул не дрогнул в его лице, пока драгун целился в него. Карабин дал осечку.

— Не гневайтесь на меня, господин драгун, — сказал проводник, — но когда я складывал поленья, я по нечаянности толкнул ваш карабин, и весь порох просыпался.

Драгун швырнул карабин на пол и уселся на деревянный чурбан у очага. Четвертый солдат, который вскочил с места одновременно с капралом, в продолжение всей этой сцены шнырял глазами во все стороны, ища пути к бегству. Но, увидев, что двое врагов одержали верх над ним и его товарищами, он снова сел на лавку и стал насвистывать, тщетно пытаясь скрыть злобную досаду.

— Тысяча чертей! — воскликнул капрал. — Нас, кажется, взяли в плен.

— Ну, раз вы сами так рассудили, — ответил Свен, — не стану с вами спорить.

— А как ты намерен с нами поступить?

— Первым делом попрошу вас отвязать свой палаш.

Капрал помедлил, словно намереваясь отказаться. Тогда крестьянин, стоявший у двери, спросил:

— Позвать мне, что ли, наших?

— Не стоит, Ивер, — отозвался Свен. — Сдается мне, в этом нет нужды.

При намеке на остальных энгов мужество вовсе покинуло драгунов.

— Стало быть, при тебе еще и другие твои солдаты? — спросил капрал, отстегивая палаш и бросая его в угол.

— Да, — ответил Свен, — но мы не хотели нарушать ваш покой, пока вы тут нежились у очага, вот я и пролез один в небольшую дыру, что мы проделали под соломой.

— Да к тому же наши солдаты боятся, как бы вы не изрубили их на кусочки — вроде снежинок за окном, — добавил Ивер.

— Но все же они просили передать вам их низкий поклон и спросить вас, не ссудите ли вы им свои мундиры, а то уж больно сегодня холодно?

— Этого еще не хватало! — в ярости завопил капрал.

— Что до вашего мундира, капрал, он будет содержаться в почете, я сам намерен воспользоваться им сегодня, чтобы обделать одно маленькое дельце. Так что уж будьте добры, одолжите мне заодно и ваши штаны.

Швед попытался что-то возразить, но Свен его перебил.

— Ну вот что, капрал, — заявил он коротко и повелительно. — Времени у меня мало, не будем тратить его на пустую болтовню… Тебе и твоим товарищам я предложил такие хорошие условия, каких не предлагал еще никому. Остальные шведы, которые попадались мне в руки, лежат в сырой земле. Понял? Мертвые никого не выдадут, да вдобавок они и не торгуются. А теперь выбирай.

Против этих доводов возразить было нечего. Вдобавок шведы не забыли, что люди Свена ждут поблизости.

— Ну что ж, придется подчиниться, — сказал капрал и, бледный от ярости, начал стягивать мундир.

Остальные последовали его примеру.

— Сложи всю одежду вместе, — приказал Свен Иверу, — и обвяжи сверток веревкой.

Положив пистолеты на стол, Ивер выполнил приказание Свена.

— Уж лучше бы мне лежать в могиле, — сказал капрал. — Чем бы дело ни кончилось, мне несдобровать, когда узнают, что тут произошло, да вдобавок я не доставил приказа полковнику.

— О приказе не беспокойся, — ответил Свен. — Это я беру на себя. А теперь мы свяжем вам руки и ноги, можете рассказать своим, что ваши противники имели численное превосходство, и вообще сочинять, что вашей душе угодно.

— Да, это ваше право, плетите, что хотите, — подтвердил Ивер, — и даю слово честного человека, никто не станет уличать вас во лжи.

Пришлось капралу и его солдатам примириться с этим предложением. Четвертый драгун, хлопотавший у очага, а теперь разделивший участь своих товарищей, бросил тоскливый взгляд на жареную курицу. Пока Ивер складывал одежду и оружие шведов, Свен держал в руках пистолеты. Потом настал черед Ивера стоять на страже, причем он с нескрываемым восторгом следил за тем, как Свен связывает шведов. После этого оба они взяли несколько охапок соломы из спального закутка, разбросали ее по полу и уложили на нее драгунов.

— Не скучайте, — сказал Свен. — К вечеру ваши товарищи узнают, где вас найти.

Засунув пистолеты за пояс, он вышел из хижины.

— А я, — сказал Ивер, задержавшийся на мгновение, чтобы снять с шомпола зажаренную драгуном курицу, — я желаю вам всем четверым приятного аппетита, а также большей удачи в другой раз, когда вам случится зажарить такого отменного цыпленочка.

С этими словами он подбросил в очаг поленьев и исчез вслед за Свеном, прихватив с собой курицу. Если бы драгуны не лежали связанные на полу, они через несколько мгновений увидели бы, как Свен и Ивер в шведских мундирах выходят из сарая. Неподалеку от хижины они разошлись в разные стороны. Ивер забрал с собой лошадей и оружие шведов. Дойдя до того места, где за каменной оградой начинался лес, он сложил ладони у рта и крикнул Свену:

— До свиданья, господин капрал! Желаю удачи!

Затем хлестнул коней и скрылся среди деревьев. А Свен отправился в противоположную сторону, к Рекинде, где, по словам драгунов, полковник Спарре назначил им встречу.

Покидая хижину, Свен накрепко привязал веревкой дверь к косяку и куском мела начертил на ней три больших белых креста — в ту пору это служило знаком, что обитатели дома болеют оспой.

С помощью этой уловки Свен рассчитывал напугать шведских лазутчиков, чтобы они не вздумали войти в хижину, где обнаружили бы своих товарищей, а это могло бы сорвать план Свена, который он начал приводить в исполнение.

СВЕН-ПРЕДВОДИТЕЛЬ ВО ВРАЖЕСКОМ СТАНЕ

В тот же день к вечеру через Рекинде в сторону леса, темневшего за усадьбой Эрремандсгорд, двигался небольшой шведский конный разъезд. Вложив сабли в ножны, всадники кутались в длинные плащи, потому что после снегопада заметно похолодало. Впереди отряда ехал полковник Спарре, тот самый, о котором капрал утром рассказывал в хижине и кому, по его словам, он должен был передать приказ.

Метель, одевшая землю плотным снежным покровом, во многих местах замела и тропинку. Драгунам приходилось ехать шагом и то и дело останавливать коней, чтобы полковник мог найти дорогу, которой им следовало держаться.

— Капрал! — крикнул Спарре во время очередной задержки. — Ты знаешь дорогу в этот чертов замок?

— Нет, господин полковник, — последовал ответ.

— Видишь, там внизу чернеют домишки, возьми с собой четырех солдат и приведи оттуда проводника. Мы еле-еле тащимся среди этих сугробов, а нам надо засветло добраться до места.

Капрал отдал честь и стал поворачивать коня, как вдруг на дороге показался всадник — он рысью приближался к шведам.

— Постой, капрал, — приказал Спарре и обернулся к приближавшемуся всаднику.

Всадник был не кто иной, как наш знакомец Свен-Предводитель. Осадив коня, он подъехал к полковнику Спарре и приветствовал шведского офицера так спокойно и безмятежно, точно очутился среди друзей.

— Кто ты такой? — спросил Спарре, и его пронзительные, водянисто-голубые глаза испытующе впились в Свена.

— Вестовой при генерале Фабиане Ферсене, — ответил Свен на певучем смоландском диалекте, которым так хорошо владеют энги.

— С каким послан поручением?

— Доставить господину полковнику вот этот приказ. — Свен протянул полковнику бумагу, которую прятал за пазухой.

Казалось, недоверчивость Спарре удвоилась. Принимая от Свена приказ, он не сводил с него взгляда. Но Свен держался как ни в чем не бывало. Лишь один раз его взгляд встретился со взглядом полковника, но в его лице ничто не дрогнуло — оно осталось таким же спокойным и почтительным, как прежде. Наконец Спарре вскрыл письмо и пробежал его глазами, потом повернулся в седле и знаком поманил Свена, который из учтивости держался поодаль.

— Ты служишь при графе Ферсене?

— Да, ваша милость.

— Кто передал тебе этот приказ?

— Графский полковой писарь.

— Когда?

— Сегодня утром на рассвете.

— Где тебе приказано встретиться со мной?

— В поселке Рекинде — я еле успел вас нагнать.

— Ты знаешь дорогу в Юнгсховед?

— Не сказать, что хорошо, но все же знаю.

— Откуда?

— Я там бывал раза два.

— Послушай, капрал, — тихо сказал полковник, — сам не знаю почему, но я тебе не доверяю. И бумага у тебя в порядке, и в ответах ты не путаешься, но все же ты не тот, за кого себя выдаешь.

— Господин полковник! — воскликнул Свен с отлично разыгранным изумлением.

Но полковник прервал его, ткнув пальцем в пистолет, оправленная медью рукоятка которого блеснула под мундиром Свена, когда он вытаскивал приказ.

— Откуда у тебя пистолет? — сдвинув брови, спросил полковник.

— Я взял его у убитого алебардиста, который лежит внизу в болоте.

— Может, все это и правда, — продолжал Спарре, — и если я ошибся, худого с тобой не случится. Но пока я не удостоверюсь, что ты не лжешь, ты будешь ехать рядом со мной, и, если я замечу что-нибудь подозрительное, я суну тебе в ухо пистолет и спущу курок. Понял?

— Так точно, господин полковник.

— Где проходит дорога?

— Сначала вдоль этой ограды, а дальше лесом.

Полковник скомандовал: «Вперед!»— и отряд снова двинулся в путь. Подъезжая к воротам каменной ограды, где начинался лес, всадники остановились и проверили ружья. Шведы хорошо знали, что лес, которым им предстоит ехать, — это владения Свена-Предводителя и его людей.

Солнце еще не село. Бесчисленные стаи ворон летели с поля в лес, ища приюта на ночь. Все вокруг было тихо и безмолвно, даже стук копыт отдавался глуше в мягком снегу. Свен старался держаться как можно ближе к полковнику. Спарре недоверчивым взглядом следил за каждым его движением. Но Свен, казалось, по-прежнему ничего не замечал.

— Капрал Лундквист! — вдруг крикнул полковник, обернувшись к своим драгунам. — Возьми с собой шесть человек и поезжай вперед вот этой тропинкой вдоль опушки. Гляди в оба и слушай внимательно; заметишь что-нибудь подозрительное, немедля стреляй!

Дорога через Эрремандсгордский лес была очень узкая. По обе ее стороны тянулись заросли громадных папоротников, дрока и терновника. Драгунам часто приходилось перестраивать свои ряды, потому что путь им преграждали поваленные деревья, а иногда и холмы, между которыми извивалась тропинка. Между тем они мало-помалу приближались к цели своего пути — кое-где сквозь деревья уже мелькали красные стены замка.

И вдруг тишину леса прорезали два пистолетных выстрела — они раздались один за другим в той стороне, куда был послан капрал с драгунами. И сразу же на всем скаку появился сам капрал Лундквист.

— Господин полковник! — крикнул он. — Там проехать нельзя — дорога завалена стволами. А за ними в засаде лежат какие-то люди. Мы окликнули их, но они не ответили, поэтому мы и решили стрелять.

— Правильно, сын мой! — одобрил полковник. — Ты выполнил свой долг. Другого я от тебя и не ждал. — И, покосившись на Свена, он спросил: — Другого пути в замок нет?

— Нет, — ответил Свен.

— Ну что ж, драгуны! — решил полковник. — Мы скачем вперед. Сабли наголо. Слушать мою команду! — Полковник вытащил пистолет из кобуры, притороченной к седлу, и обернулся к Свену: — Помни, что я тебе сказал. Вот тебе случай показать, кто ты такой. Не забудь, что я скачу с тобой рядом.

— Не забуду, господин полковник, — ответил Свен с прежним хладнокровием.

По мере того как всадники углублялись в лес, Спарре, к своей великой радости, замечал, что дорога начинает расширяться. Но вот они увидели кучу поваленных стволов. Ветви деревьев были обращены в сторону дороги. Кони драгунов не могли бы преодолеть это препятствие, если бы энги довели работу до конца, но они не успели — вражеский отряд прибыл слишком рано. Полковник сразу же это отметил. Он приказал своим всадникам держаться кучнее, и так они подъехали к прогалине перед тем местом, где были свалены стволы. Вдруг над поваленными стволами вырос темный силуэт мужчины, и в наступившей короткой тишине громкий голос крикнул:

— Стреляйте в них! Бейте врагов!

В ответ на эти слова раздался залп: произведенный на расстоянии нескольких шагов, он смял первые ряды драгунов. Полковник выстрелил. Обернувшись, чтобы выхватить из седельной кобуры второй пистолет, он услышал вздох и увидел, что Свен, держа в прижатой к груди руке дымящийся пистолет, стал клониться в седле. Еще минута, и он потерял стремена, сполз на землю и остался лежать без движения.

Сделав первый выстрел, драгуны устремились туда, где энги не успели возвести заграждение по всем правилам. Там шведы надеялись прорваться, но энги предусмотрели этот маневр. Одни из них направили острые клинки в грудь шведским коням, другие, спрятавшись за деревьями, стреляли во всадников. Раненые лошади пятились назад, становились на дыбы, не слушаясь своих наездников.

Во всеобщем замешательстве только один полковник Спарре не потерял хладнокровия. Он остановил драгунов, которые уже начали отступать, и, отобрав небольшой отряд, приказал начать новую атаку. Потом обратился к остальным.

— Нам повезло, дети мои! — сказал он. — В нынешней короткой войне мы единственные, кому довелось лицом к лицу схватиться с врагом. Ну что ж, враг получит свое! Капрал! Скачи со своими людьми направо, попытайтесь пробиться сквозь деревья. А мы тем временем нападем на врага с противоположной стороны. Если не сумеете пробраться на конях, спешьтесь. Пусть каждый исполнит свой долг!

Капрал повиновался, драгуны разделились на две группы. Дорога в том месте, где шведы приняли на себя первый залп энгов, опустела. На снегу остались лежать только трупы драгунов и убитая лошадь. Но, как видно, один из шведов был ранен не смертельно, потому что, не успел полковник скрыться из виду, как он поднял голову и быстро и настороженно огляделся вокруг. Убедившись, что никто не обращает на него внимания, он поднялся на колени, пополз к лежавшим поперек дороги стволам и исчез за ними. И тут же из-за укрытия раздался ликующий вопль — это энги узнали своего предводителя и приветствовали его появление. И начался бой — бой не на жизнь, а на смерть, — который с обеих сторон велся с равной яростью и ожесточением.

Положение шведов было трудным не только потому, что энги стреляли быстро и метко. Расположившись полукругом позади заграждения из стволов, энги покидали это надежнее укрытие лишь после того, как драгуны успевали разрядить свои пистолеты. Не удался и план полковника распылить силы врага нападением с двух разных сторон. Не успел капрал со своими людьми спешиться, как их встретил сплошной огонь стрелков Свена, — это помешало маленькому отряду двигаться вперед и внесло беспорядок и смятение в его ряды. С такого короткого расстояния каждый выстрел попадал в цель. Драгуны слышали повелительный голос Свена, который приказывал своим людям перезаряжать ружья еще быстрее. Шведы пытались отступить. Все, кому удалось спешиться, постарались укрыться за крупами коней. Когда энги вышли из своего укрытия, чтобы схватиться с врагом врукопашную, сопротивление шведов было уже сломлено.

Драгуны разбежались кто куда.

Под полковником Спарре был ранен конь: конь задрожал, издал глухой стон и рухнул на землю. Полковник едва успел высвободить ноги из стремян и встать, как увидел чуть поодаль Свена-Предводителя с непокрытой головой, все еще в форме шведского капрала.

— Ах, господин полковник! — воскликнул Свен, обращаясь к Спарре, который в злобном недоумении уставился на него. — Я вижу, вашему коню солоно пришлось под выстрелами, и вы снизошли до того, что спешились. Ну что ж. Я готов продолжить паше знакомство.

С этими словами Свен стал прокладывать себе дорогу к полковнику. Он вскочил на поваленный ствол, чтобы добраться до Спарре, но группа драгун, спасающихся бегством от энгов, разделила их.

И вдруг посреди всего этого шума — криков умирающих, стонов раненых лошадей, ободрительных возгласов и выстрелов — по лесу разнеслись четкие, резкие звуки валторны. Свен застыл на поваленном стволе. Он оглядел поле боя: победа была на его стороне, шведы отступали, энги уже начали подбирать оружие убитых, но теперь Свен услышал радостные вопли драгунов — они отзывались на приближающиеся звуки трубы.

— Это трубы Ферсена! — крикнул капрал Лундквист, снова повернув коня лицом к врагу.

— Ты прав, сын мой! — подхватил Спарре. — Это идут драгуны Ферсена. Они хотят разделить с нами торжество победы! Торопитесь же, пусть они придут, когда дело будет уже сделано!

И полковник построил своих людей для новой атаки. Свен погрозил врагам кулаком, выкрикнул какое-то проклятье и залег на землю позади поваленного ствола.

На этот раз драгунам удалось преодолеть возведенную энгами преграду. Энги маленькими группами отступили в заросли, окаймлявшие дорогу. Когда конники Ферсена явились на поле боя, они увидели в слабом свете вечерних сумерек отступающих врагов: черные тени скользили по снегу и исчезали за деревьями.

В ДОМЕ СВЕНА

Дом Свена стоял на самой окраине поселка Ронеклинт, там, где кончались пашни. Домик этот был низок и невзрачен с виду, как все крестьянские дома в ту пору дорога к нему шла глубоким песчаным оврагом, склоны которого так хорошо скрывали домик спереди, что его можно было увидеть только на расстоянии нескольких шагов. Сзади и с боков дом обступали лесные заросли, которые защищали его и от резкого морского ветра.

На другой вечер после сражения со шведами в этой хижине у очага, в котором горел торф, сидел Ивер. Он отливал свинцовые пули. Чуть поодаль женщина в простой крестьянской одежде кормила ужином маленького белобрысого мальчонку.

Суровые черты женщины выражали твердую волю и решимость, и в то же время на ее лице можно было прочесть, что ей пришлось хлебнуть в жизни немало лишений и горя. Звали женщину Ане-Мария. Это была жена Свена.

— Мама! — окликнул ее мальчик. — Когда отец вернется домой?

— Отец! — с печальной улыбкой отозвалась женщина. — Он придет, когда сможет, сынок. Разденься и ложись спать. Когда проснешься, отец, верно, уже будет дома.

Мальчик послушно исполнил приказание матери. А женщина обернулась к Иверу, который тем временем кончил свою работу и заглушил огонь.

Когда Ивер встал, женщина обратила внимание, что лицо его в этот вечер необычно бледно и он чем-то глубоко взволнован.

— Ивер, брат мой, — сказала женщина, положив руку на плечо бывшего бродяги, — о чем ты задумался, почему молчишь?

— Ах, сестренка Ане-Мария, — ответил Ивер, — случилось страшное несчастье! Мне вовек не забыть сегодняшнего дня.

— Что же ты не поделишься со мной своим горем? — спросила женщина.

— Я хотел скрыть его от тебя, сестра. Горе ведь наше общее.

— Что же случилось? — спросила женщина, и лоб ее прорезали глубокие морщины. — Разве ты не знаешь, что Ане-Мария всю жизнь привыкла бороться с невзгодами?

— Речь о нашей сестре Софи. Она умерла.

— Тем лучше для нее.

— Но ты не знаешь, как она умерла.

— Должно быть, зачахла от болезни. Ведь с тех пор, как она стала служить у господ, она таяла день ото дня.

— Нет, — сказал Ивер, и губы его задрожали. — Я расскажу тебе всю правду. В полдень я прокрался к замку, чтобы повидаться с сестрой, — она так радовалась всякий раз, как услышит, что мы насолили врагу, — вот я и хотел рассказать ей о нашей последней схватке со шведами. Пришел я в Эрремандсгорд, где она служила, и вижу, что замок госпожи Кирстен захвачен врагом. Шведы орали, буянили, били стекла и бросали во двор из окон столы и стулья. Управляющий рассказал, что трое наших крестьян сами показали врагам путь в замок и расписали им, как богата хозяйка. Я прокрался во двор, а потом и в каморку Софи. Двери были распахнуты настежь, шведские офицеры допрашивали хозяйку. Она клялась и божилась, что во всей усадьбе не осталось даже серебряного ковша, кричала, плакала, униженно молила о пощаде, но один из крестьян засмеялся и сказал:

— Не верьте ей, благородные господа, она, кровопийца, всю жизнь тянула из нас деньги и уж, верно, схоронила их где-нибудь в замке. А знать об этом должна красотка Софи Абельсдаттер, она была ее правой рукой.

Шведы схватили хозяйку, связали ей кисти рук и между большими пальцами просунули горящий пеньковый фитиль, а потом принялись за Софи.

Ивер умолк, закрыв лицо руками, и отвернулся.

— Рассказывай до конца, Ивер, — коротко и властно сказала Ане-Мария. — Раз ты мог на это смотреть, у меня хватит сил это выслушать.

— Они стащили больную Софи с кровати. Она еле держалась на ногах, но они усадили ее в хозяйкино кресло и потребовали, чтобы она им все открыла. Она покачала головой и сказала, что ничего не знает. Тогда они сорвали струну с походного барабана, стянули ею голову Софи и стали закручивать струну. Ане, Ане! Как страшно кричала наша сестра!

Ивер снова умолк. Лицо женщины стало белым как мел, глубокая складка залегла у нее между бровями, но голос звучал по-прежнему спокойно и твердо.

— Что же дальше? — спросила она.

Ивер отвернулся и отошел к окну.

— Что дальше, Ивер? — повторила Ане-Мария, схватив брата за руку.

— Скоро ее крики умолкли, — беззвучно прошептал Ивер.

Тем временем спустилась ночь. Слабый отсвет луны заиграл на подернутом инеем стекле. Ивер и его сестра замолчали, слышно было только глубокое и ровное дыхание спящего мальчика. Вдруг Ивер встал, приложил ухо к оконной раме и прислушался. И тут же раздался скрип шагов на мерзлом снегу. Ивер кивнул сестре.

— Слышу, — отозвалась Ане.

— Должно быть, это Свен!

— О нет, — грустно ответила Ане, — Это все еще не он.

— Откуда ты знаешь, сестренка?

— Жена сразу узнает шаги своего мужа, в особенности когда ей приходится прислушиваться к ним так часто, как мне.

Дверь распахнулась. На пороге появился человек. Он остановился в дверях и спросил:

— Здесь живет Свен Поульсен?

— Да, — ответила Ане.

— Спасибо, любезный, — обернулся пришелец к проводнику, который остался за дверью. — Ты исполнил все, что от тебя требовалось, больше я не нуждаюсь в твоих услугах. Ступай с богом.

С этими словами он вошел в хижину и поклонился хозяевам. Пришелец был пожилой человек с бледным, узким лицом. Широкий лоб, глубоко посаженные глаза и тонкие, плотно сжатые губы свидетельствовали о решительном и волевом характере. Когда он снял шляпу, плащ соскользнул с его плеча, и под ним стал виден черный камзол с прорезями на рукавах, сквозь которые проглядывала красная подкладка. На поясе с широкой серебряной пряжкой висел короткий кинжал.

— Кто вы такой? — спросил Ивер.

— Приезжий, — ответил незнакомец.

— Приезжий? — переспросил Ивер. — Так называют себя бродяги, которых судьба приводит в наши края.

Незнакомец нахмурил было брови, но тотчас овладел собой.

— Я не бродяга, — коротко ответил он. — Что, Свен Поульсен дома?

— Нет, — ответила женщина.

— И он не скоро вернется, — добавил Ивер.

— Я подожду.

— Может статься, он не придет домой до рассвета, — снова заговорила Ане-Мария.

— Не беда, — сказал незнакомец, с невозмутимым спокойствием усаживаясь на соломенный стул у стены. — Мне спешить некуда.

Ане-Мария с тревогой посмотрела на брата. Тот откашлялся и заговорил:

— Эта женщина, сударь, хочет, чтобы вы поняли: вам лучше поискать себе другого ночлега. У нас тут не постоялый двор. Мы ждем нынче вечером своих друзей, а места для всех не хватит.

— Ничего, в тесноте, да не в обиде.

— Ну, вот что, раз вы не хотите назвать свое имя или уйти отсюда по-хорошему, придется мне выпроводить вас самому. Время сейчас неспокойное, надо знать, с кем имеешь дело.

С этими словами Ивер встал и подошел к незнакомцу.

Незнакомец не двинулся с места, только на его лице заиграла насмешливая улыбка, когда он сказал:

— Не хлопочи, мой друг, потому что навряд ли тебе удастся твоя затея.

— Это еще почему? — спросил Ивер, несколько смущенный хладнокровием незнакомца.

Незнакомец откинул полу плаща и вытащил пистолет.

— Я вижу, ты безоружен, а у меня — пистолет.

— А вот и пара к нему, — ответил Ивер, сунул руку под стол и извлек оттуда пистолет с длинным заржавленным стволом.

— Не надо ссориться, — сказала Ане-Мария, схватив брата за руку. — Шведские солдаты в двух шагах отсюда. Что будет, если они услышат перестрелку! Бог с вами, незнакомец, сидите и ждите, раз вам некуда спешить.

— Так-то лучше, — сказал странный гость, снова пряча пистолет в широких складках своего плаща.

Ивер сел на скамью у окна, но его черные глаза продолжали неотрывно следить за незнакомцем. Однако тот не обращал никакого внимания на Ивера. Он плотнее закутался в свой плащ, склонил голову на грудь и, казалось, задремал.

Ане-Мария присела на скамью рядом с братом и шепотом продолжала прерванный разговор:

— А что же случилось со старой хозяйкой Эрремандсгорда? — спросила она.

— Шведы прогнали ее со двора и сами тоже убрались из замка. Тогда я вышел из своего укрытия, перенес тело Софи на кровать, положил ей на грудь молитвенник, потом взял ее сундучок и вынул из него связку писем. Это было все имущество Софи.

— Еще бы… — прошептала Ане-Мария. — Фру Кирстен всегда славилась своей скупостью. Благодарение богу, что она хоть взяла Софи к себе в дом, после того как она заболела. Засвети лучину, Ивер, а то стало совсем темно.

Ивер подошел к деревянному чурбаку у очага, отщепил от него лучину и зажег ее о свечу в подсвечнике.

Такие чурбаки и сейчас еще находят в старых болотах на вересковых пустошах. Это остатки хвойных деревьев, которые прежде росли здесь, — они пропитались нефтью и горят сильным, красноватым пламенем.

Свет лучины упал на незнакомца. Он сидел в прежней позе, не шевелясь и свесив голову на грудь, — должно быть, спал.

— Беда стала с нашими людьми, — снова заговорил Ивер. — Они недовольны, им нечего есть, Свен ведь им денег не платит, а король, который обещал ему помочь, сам сидит без гроша. Свен написал ему и просил прислать ружей новейшего образца, тех, которыми пользуются в армии, с колесцовым замком. Фитильные ружья, может, и не плохи, да только не для нас, ведь нам приходится лежать в засаде во всякую погоду — ив дождь, и в снег. Но господа вельможи ответили за короля, что если, мол, Свену не хватает оружия, то не такой он человек, чтобы не раздобыть его самому. «Что ж, и впрямь раздобуду его сам», — сказал Свен. И мы стали убивать шведов и отбирать у них оружие. А вот с деньгами дело хуже, людям приходится подтягивать животы, а соблазн велик — ведь шведский начальник, который засел в Юнгсховеде, пообещал награду за поимку Свена. Не ровен час, кто-нибудь выдаст его шведам.

— Среди датчан не найдется такого предателя! — пылко воскликнула Ане-Мария, забывая о присутствии постороннего.

Ивер прижал палец к губам:

— Тс-с! Он может услышать.

— По-моему, он спит.

— А тогда давай-ка поднимем его вместе со стулом и выкинем за дверь прямо в снег — так мы его и одурачим, пусть потом клянет нас, когда проснется.

— А если он уже проснулся? — воскликнул незнакомец, приподняв голову.

— Тогда обождем, пока он заснет снова, — ответил Ивер. — А одурачить мы вас все же одурачили, — добавил он. — Я ведь и сказал-то это нарочно, чтобы проверить, спите вы или притворяетесь!

В это мгновение за окном послышались шаги, и тут же раздались три равномерных удара в дверь. Ивер ответил на этот сигнал, три раза постучав по оконной раме, после чего дверь открылась и в комнату ввалились трое.

Первый из вошедших был громадный, широкоплечий мужчина в короткой кожаной куртке и высоких сапогах. Под красным вязаным башлыком виднелись заиндевевшие черные волосы. За широким поясом торчали два длинных пистолета. На спутниках великана были надеты шерстяные, туго стянутые у ворота, попоны, с двумя прорезями для рук. Один был вооружен остро отточенным протазаном, другой — фитильным ружьем.

— Бог в помощь! — воскликнул первый густым басом и опустился на скамью. — Свен дома?

— Нет, Абель, мы сами его ждем, — ответила Ане-Мария и, поглядев на пришельцев, подошла к котелку, который висел над очагом, разлила его содержимое в три деревянные миски и поставила их на стол.

— Вот вам похлебка, а хлеб лежит наверху, вон на той балке. Ешьте и пейте.

Мужчины расселись вокруг стола. Абель, который казался главным среди них, потянулся за хлебом, разломил краюху на три части, потом стянул башлык и, сжав его в громадных волосатых ручищах, благоговейно забормотал длинную молитву. Остальные последовали его примеру. Кончив молитву, мужчины принялись за еду.

С той самой минуты, как появились новые гости, Ивер не раскрывал рта и только поглядывал то на них, то на незнакомца, сидевшего на соломенном стуле.

— Спасибо за угощенье, Ане-Мария, — сказал Абель, отодвинув пустую миску.

— На здоровье, — сказала женщина. — А что у вас нынче за дело к Свену?

Абель расхохотался и оглянулся на товарищей.

— Она спрашивает, что у нас за дело к Свену, — повторил он. — Потеха!

— У нас к нему такое дело, — заговорил один из мужчин, — что хотим мы выложить ему всю правду. Надоело нам плясать под его дудку.

— Хорошее начало, нечего сказать, — вметался Ивер. — Если Свен услышит, как вы заговорили, он вам этого не спустит. А впрочем, у нас в доме чужие, лучше отложим разговор до другого раза.

— Откладывать нечего, поговорим, пока еще не поздно. Не зря же мы нынче ушли с караульных постов.

— Святые угодники! — воскликнула, стиснув руки, Ане-Мария. — Вы бросили ваши посты! Несчастные! Да поможет вам бог, когда Свен узнает об этом!

— Пустяки! — тряхнул головой Абель. — Свен объявлен вне закона, ему надо думать о том, как спасать свою шкуру. Мы ему зла не желаем и не сделаем, но только с такими людьми, как мы, давши слово, надо его держать. Когда мы пошли к Свену на службу, он сулил нам золотые горы, пообещал кормить нас досыта, одевать да еще и денег в придачу. А что вышло? Одежду мы сами взяли у шведа, да еще рисковали при этом жизнью, днем мы терпим голод и холод, а ночью нам приходится еще хуже, чем днем. Товарищи наши лежат в сырой земле — в болотах и в снегу. А завтра такая же участь может постигнуть любого из нас.

— Похоже, что так оно и будет, — подтвердил Ивер, — в особенности, когда Свен узнает, что вы ушли со своих постов.

Но Абель продолжал свое:

— Свен нам не дает ни гроша, даже на хлеб насущный, нам это не по нраву, не хотим мы больше у него служить, пусть выкручивается как знает, отчаянная головушка, раз он горазд только на посулы да громкие слова.

Говоривший обвел вопросительным взглядом своих товарищей, как бы ища у них поддержки, и те выразили свое одобрение кивком.

— Слушайте вы, жалкие трусы, — заговорила Ане-Мария, подойдя ближе к столу. — Придет Свен — можете сказать ему что угодно, он вам ответит как надо, но пока его здесь нет, никто не посмеет хулить его передо мною, его женой. Если вы вздумали оскорблять Свена, ищите для этого другое место, не то я выгоню вас отсюда, а если не смогу…

— Что же ты замолчала, Ане-Мария? Ты красно говоришь…

— Ане-Мария хочет сказать, — подчеркнуто смиренным тоном подхватил Ивер, — что если у нее не хватит сил выгнать вас отсюда, то это сделаю я, ее родной брат.

С этими словами он выпрямился во весь рост и оперся обеими руками о стол.

— Не будем ссориться, — примирительно сказал Абель. — Против тебя мы ничего не имеем. Может, мы и сказали что лишнее, но уж больно накипело у нас на сердце. Свен Поульсен свой брат, энг, вот мы и пришли к нему с жалобой. Что ж это такое — мы терпим нужду, а он как сыр в масле катается.

— Еще бы! — ответила женщина и, с усмешкой пожав плечами, обвела взглядом убогую хижину.

— По крайней мере, он сыт, а мы сидим голодом.

— Вы ошиблись, — печально ответила Ане-Мария. — Пока вы отдыхаете в тепле, Свен отдувается где-то за всех вас, а когда он вечером вернется домой, ему будет нечего есть, потому что вы съели его ужин.

О ТОМ, КАК ВРАГИ СПАСЛИ СВЕНА, А ДРУЗЬЯ ЕГО ПРЕДАЛИ

Пока в хижине Свена происходил описанный разговор, какой-то человек ползком перебирался через земляной вал, окружавший замок Юнгсховед. Это был Свен. После захода солнца сильно подморозило, часовой скрылся от холода в караульной будке. Остальные солдаты играли в кости и горланили песни в караульне замка. Свен благополучно спустился в замерзший ров и стал красться по его дну к подъемному мосту, где было легче незаметно перебраться на другую сторону рва. У моста он замедлил шаги, попробовал ногой лед и, стараясь держаться поближе к мостовым столбам, двинулся через ров.

Не успел он ступить на противоположный берег рва, как услышал голоса. По мосту шли двое. Один из путников тяжело волочил ноги в деревянных башмаках. Звон шпор выдавал в другом военного. Спрятавшись под самой крайней из мостовых опор, Свен стал прислушиваться к разговору. Шагавшие по мосту подошли ближе, и военный сказал:

— Договорились, ты вернешься в полночь.

— Позвольте спросить, господин офицер, — отозвался второй шепелявым голосом, при звуках которого Свен вздрогнул, — где мы встретимся с вашей милостью?

— Здесь, возле замка, на опушке леса.

— Вы придете сами, ваша милость?

— Я пришлю тебе верного человека.

— А как я узнаю, что это ваш посланец?

— Он назовет себя капитаном Кернбуком.

— Ладно, — сказал шепелявый и ужесобрался уходить, но слова шведа заставили его остановиться.

— Помни, если обманешь — заплатишь головой, — сказал офицер.

— Помню, господин начальник, — ответил шепелявый. — Но не забудьте и вы: если не обману, вы заплатите звонкой монетой.

С этими словами он зашагал вперед и исчез среди лип, росших по обе стороны дороги.

Если бы кто-нибудь мог сейчас увидеть Свена, он заметил бы, как глубоко взволнован Предводитель энгов услышанным разговором. Но Свен умел владеть собой. Как только шепелявый исчез за деревьями, он принял смелое решение. Спрятав за щеку свинцовую пулю, он быстро и ловко выбрался из своего укрытия и ступил на мост. Луна стояла в небе так низко, что еще скрывалась за стенами Юнгсховеда. Западная часть замка отбрасывала на мост длинную тень. Свен тяжело и громко ступал по обледенелому настилу моста. Он нарочно сгорбился и съежился, чтобы как можно больше походить на человека, который только что разговаривал со шведом.

— Господин начальник! Еще одно слово, — окликнул он удалявшегося офицера. Пуля, которую он держал за щекой, придавала его речи сходство с говором шепелявого.

Швед обернулся и, увидев подходившего Свена, не заподозрил ничего дурного.

— Ну, что еще?

— Господин начальник! — приглушенным голосом повторил Свен. — Поразмыслив, я решил, что лучше бы мне встретиться с вашим посланным не в полночь, а в десять часов вечера.

— Ну что ж, — сказал офицер, — пусть будет в десять.

— Мне так, пожалуй, сподручнее.

— Ладно, значит, в десять. Но, главное, ты должен доставить его — живого или мертвого.

— Думаю, получите живого, — пообещал Свен и ушел.

Два часа спустя луна поднялась уже высоко над замком. Ее свет пробивался сквозь деревья, освещая человека в плаще, который расхаживал в начале аллеи возле подъемного моста.

Это был Свен-Предводитель, поджидавший капитана Кернбука.

Когда часы на башне пробили десять, капитан вышел из дверей замка и пошел к мосту. Свен услышал его шаги еще до того, как его увидел. Энг выступил вперед в тень аллеи и пошел навстречу капитану.

— Кто идет? — тихо спросил швед.

— Я жду капитана Кернбука, — был ответ.

— Верно, — сказал капитан, с настороженным любопытством приглядываясь к Свену,

Как только Свен убедился, что на свидание явился другой человек, не тот, с кем он разговаривал раньше, он вышел на свет, не боясь, что его внешний облик и речь могут его выдать.

— Стало быть, господин полковник не захотел явиться сам, — улыбаясь, сказал он.

— Полковник решил, что я могу его заменить.

— Ну что ж, все одно, — сказал Свен. — Пошли.

— А ты уверен в успехе, приятель? Ты знаешь, где можно повстречать Свена-Предводителя?

— Да, капитан, положитесь на меня. В этом деле лучшего помощника, чем я, вам не найти. Но где же ваши люди?

— Они остались в Рекинде и Аллерслеве.

— Сколько их?

— Сотни две. Я думаю, больше и не нужно.

— И я так думаю. Две сотни против одного — хватит вполне.

— Гром и молния! Так он один! — воскликнул капитан.

— Да, капитан! Вы встретите Свена-Предводителя одного. Это бедняк, его преследуют и объявили вне закона. Его предали даже собственные друзья.

— Э-э, да ты, никак, сам из его друзей. А впрочем, ваши с ним распри нас не касаются, нам главное — его обезвредить.

— Вы меня не поняли, господин капитан, — ответил Свен, — я сказал только, что нам ни к чему две сотни солдат.

— Разумная мысль, — сказал Кернбук. — Пожалуй, нам вообще никто не нужен. Беру его на себя.

— Вы?

— Клянусь душой, да. Мне случалось биться одному против многих, по никогда я не был среди тех, кто шел вдвоем на одного.

— Вы храбрый человек, капитан.

— Говорят, — ответил Кернбук.

Некоторое время оба шагали молча. Путь их лежал через лес. Свен шел слева от капитана. Его глаза следили за каждым движением шведа. Кернбук продолжал идти вперед, спокойно и беспечно, держа саблю под мышкой и заложив правую руку за борт своего желтого мундира. Вдруг он обернулся и спросил:

— Где же мы встретим Свена Поульсена?

— Здесь, в лесу.

— В лесу? — переспросил капитан.

— Разве это не самое верное убежище для того, кто объявлен вне закона?

— Ты прав.

Свен снова зашагал по тропинке, которая наконец привела их к поляне, о которой мы рассказывали в начале нашей повести и где стоял могильный курган. Капитан следовал за Свеном без колебаний. Здесь, у озера, затянутого льдом и припорошенного снегом, тропинка оборвалась. Сквозь деревья лился бледный, унылый лунный свет, освещавший курган с одной стороны, по другую сторону кургана на снежную поверхность ложилась его длинная голубоватая тень. Свен остановился посреди поляны, обратив к свету лицо, спокойное и холодное.

— Мы пришли, — сказал он.

— Пришли? — переспросил Кернбук. — А где же Свен-Предводитель?

— Перед вами.

С этими словами Свен сбросил на землю плащ и выхватил два пистолета. Капитан сделал такое же движение, но у Свена было преимущество — он сам выбрал себе место, свет луны падал прямо на него, и целиться в него было труднее, чем в капитана, фигура которого четкой черной тенью вырисовывалась на светлом снегу.

— Ах, вот как! — закричал Кернбук, на минуту потеряв самообладание. — Ты, значит, хитростью заманил меня сюда!

— Какая же это хитрость? — возразил Свен. — Один из моих людей пообещал полковнику меня выдать, я подслушал их разговор и решил сорвать их замысел. Как видите, мне это удалось. А теперь, господин капитан, я здесь один и жду — решайте сами.

— То есть как это — решайте сами?

— Выбирайте: или мы попытаем, на чьей стороне счастье, или, с вашего разрешения, я просто возьму ваши пистолеты и буду нести их всю оставшуюся часть пути.

— Что ж, ты прав, Свен-Предводитель, — вдруг весело сказал капитан Кернбук. — На этот раз счастье, по-моему, улыбнулось тебе. Одно из двух: если я тебя застрелю, я от этого ничего не выиграю; если ты застрелишь меня, от этого я выиграю еще меньше, ибо не подобает офицеру попадаться в силки к вольной птице, вроде тебя.

С этими словами капитан Кернбук взял оба своих пистолета одной рукой и, повернув их дулом к себе, протянул Свену. Свен сунул пистолеты за пояс.

— Как знать, если мне суждено еще пожить на свете, может, ты еще и вернешь их мне, — с улыбкой добавил капитан.

— Вы правы, капитан, — ответил Свен в том же тоне. — Счастье переменчиво. Впрочем, я понял, что у вас на уме, — добавил он. — Вы только что сказали мне, что ваши солдаты расположились в Рекинде и Аллерслеве. Может, они надумали прогуляться при лунном свете. Когда я вечером вышел на дорогу, на лесной опушке мелькали какие-то тени. Они двигались к Эрремандсгорду. Стало быть, хорошо, что мы воздержались от перестрелки. Будем говорить начистоту, дорогой капитан! Вы потому так охотно отдались в мои руки, что надеетесь вскоре со мной расквитаться. Но я слишком дорожу вашим обществом, чтобы так быстро разлучиться с вами. Я постараюсь выбрать такую дорогу, где мы наверняка не повстречаем ваших солдат. Пусть сабля останется у вас, капитан! Вы и так изрядно увеличили мою ношу. Пистолет разит дальше сабли, так что, в случае чего, я все равно в проигрыше не останусь, а оружие отбирают только у трусов.

И Свен зашагал вперед по дороге, которая вела наискосок через лес, в направлении, противоположном тому, откуда они пришли. Кернбук шел бок о бок с ним.

Тем временем в хижине Свена прибавилось еще двое посетителей. Один из них был маленький, невзрачный человечек, с низким, покатым лбом, впалыми щеками и желтой, морщинистой кожей. Каждая черта его лица говорила о постоянной нужде и лишениях. Шапки он не носил — редкие, спутанные волосы были стянуты узким кожаным ремешком. Как и все остальные присутствовавшие, он был энгом и, как они, вооружен чем попало.

Приметой этого человека был глухой, шепелявый голос, поразительно схожий с голосом, который так насторожил Свена, когда, спрятавшись под мостом, он подслушал разговор предателя со шведским офицером.

У второго из пришельцев рука была обмотана платком. Услышав, что Свена нет дома, он подошел к Ане-Марии, которая стала делать ему перевязку.

— Ты, конечно, не знаешь, куда ушел Свен? — спросил шепелявый.

— Не знаю, Там. Но ты можешь поговорить обо всем с Ивером.

— Нет, то, что мне надо сказать, я могу сказать одному лишь Свену.

— Тогда подожди, пока он придет, — сказала Ане-Мария.

— Может, дружище Там тоже хочет принести жалобу на Свена? — спросил Ивер, насмешливо глядя на шепелявого.

— Нет, я пришел не за тем, — ответил Там, не поднимая глаз. — Но коли уж ты сам заговорил об этом, я скажу начистоту — я недоволен Свеном.

— Все им недовольны! — поддержали остальные.

— Чем же это вы недовольны? — раздался спокойный голос с порога, и в хижину вошел Свен в сопровождении шведского капитана.

Растерянные энги попятились в глубь хижины. Хором одобряя слова Тама, они не услышали, как открылась дверь.

Но неожиданное появление Свена больше всех поразило Тама. Он задрожал с головы до ног, переводя расширенные от ужаса глаза со Свена на капитана. Под шерстяной попоной, в которую он был одет, его рука нащупала нож, торчащий за поясом. Он невольно шагнул поближе к двери, словно рассчитывая спастись бегством. Однако Свен заметил все уловки Тама. В полной тишине, которая встретила его появление, он подошел к Таму и посмотрел на него в упор.

— Гляди, Там, — сказал он и, взяв его за руку, подвел к капитану. — Это капитан Кернбук, которому ты хотел выдать меня и твоих товарищей. А теперь ступай прочь из моего дома! Отныне ты у меня не служишь, но моли бога, чтобы тебе больше никогда не попадаться на моем пути.

Там стоял, уставившись в пол, его синие губы шевелились, словно он хотел что-то сказать, но голос ему изменил, рука, сжимавшая нож, разжалась, наконец он выкрикнул что-то невнятное и опрометью выбежал вон.

— Ну, а теперь вы! — продолжал Свен, обернувшись к Абелю и его друзьям. — Почему вы покинули свои посты и чего вы хотите?

Хотя сцена с Тамом и великодушное поведение Свена не могли не произвести впечатления на энгов, лицо Абеля все еще хранило прежнее упрямое выражение. Только голос его звучал уже не так уверенно, когда он поднялся с места и сказал:

— Мы пришли сюда, Свен, чтобы выложить тебе все, что у нас накипело, потому что мы недовольны твоим начальством — по твоей милости мы терпим нужду, и ты забываешь свои обещания.

— А что я обещал вам? — спросил Свен, и глаза его сверкнули. — Я обещал вам пищу, одежду, оружие и славную смерть за отечество — вы получите и то, и другое, и третье.

Не успел Свен договорить эти слова, как снаружи рванули дверь. Какой-то человек просунул голову в хижину и крикнул:

— Берегись, Свен-Предводитель! Враг близко! Два больших шведских отряда выступили ночью из Эгебьерга и Амбека и движутся по направлению к твоему дому.

Свен взглянул на капитана. Тот улыбнулся.

— Не беда, Иес! Мы уйдем от них, ведь две другие дороги, ведущие к лесной хижине у Бенсвига, свободны.

Иес тотчас скрылся, а Свен продолжал:

— Что же ты не говоришь правды, Абель? Нет, не по этой причине хотите вы другого предводителя. Ведь я с вами делил все — и радость и горе, как и следует поступать тому, кто командует такими храбрецами, как вы. Но, может, вы решили, что найдете другого человека, который хитрее придумает, как обмануть врага и половчее выполнит эти планы? Если так, назови его имя — ведь он мне наверное знаком?

— Нет, Свен, ты ведь сам знаешь, лучше тебя нам предводителя не найти, — ответил Абель.

— Вот как! — сказал Свен, подошел вплотную к Абелю и, гордо подняв голову, смерил энга испытующим и презрительным взглядом. — Тогда я сам скажу тебе, чего вы хотите, ты и те из твоих товарищей, у которых такие же низкие помыслы, как у тебя. Вы хотите, чтобы у вас был предводитель, который сквозь пальцы смотрел бы, как вы своевольничаете, и позволил бы вам грабить своих же земляков. Вам хочется жить в богатстве и разгуле в ту пору, когда каждый честный человек терпит нужду и лишения.

В дверь снова раздался условный стук, и в хижину быстро вошел какой-то человек.

— Какие новости, Хартвиг? — спросил Свен. — Ты бледен и чем-то расстроен?

— Дурные вести, — ответил вошедший и, переведя дух, оперся о стол. — Мы окружены со всех сторон. Из леса от Юнгсховеда идут большие шведские отряды. Возле Эгебьерга я слышал топот шведских коней по мерзлой земле, а когда я бежал по льду через Бенсвиг, я и в той стороне видел, как в лунном свете блестят вражеские алебарды.

Слова Хартвига вызвали страшный переполох в хижине. Взгляды всех энгов устремились к Свену, а сам он повернулся к Кернбуку. Капитан стоял у очага, опираясь на свою длинную саблю. На его губах блуждала улыбка, хотя он старался делать вид, что не замечает происходящего. Абель подошел к Свену, протянул ему свою громадную ручищу и воскликнул:

— Ты сердишься, Свен Поульсен? Тогда знай: я один во всем виноват, это я привел их сюда. Остальные ни при чем.

— Эх вы, храбрецы! — заговорил Свен о таким спокойствием и хладнокровием, точно его жизни не угрожала смертельная опасность. — Вы жалуетесь на нужду, вы, люди из племени энгов, вы, всю жизнь привыкшие терпеть голод и холод. А я нынче вечером видел старого пастора из Смидструпа, он бродил от двери к двери с глиняным горшком на вверевке, прося подаяния. Враг выгнали его из родного гнезда, а он знавал лучшие дни. Вы хотите другого вожака? Кого же? Каждый из вас, верно, сам метит на это место. Ну что ж, беритесь за дело все разом. Ты слышал, Абель, какие вести принес Хартвиг? Чего же ты медлишь? Предложи нам свой план, мы его выполним. Веди людей. Или ты, Бент, или ты, Ванг, или ты, Иенс Железная Рубашка. Враг вот-вот будет здесь, но раз я вам не по вкусу, я слагаю с себя власть. Ну, а коли не мне теперь отдавать приказы, я покажу вам, что готов повиноваться тому, кто будет командовать лучше меня.

— Кто сказал, что ты нам не по вкусу? — спросил вошедший позже всех Хартвиг и угрюмым и грозным взглядом обвел всех тех, кого только что перечислил Свен.

— Я, — сказал Абель и, выступив вперед с выражением мольбы и раскаяния, протянул руку Свену. — Прости меня, Свен, я сожалею о своих словах. Никому, кроме тебя, не быть нашим предводителем.

В продолжение всего этого разговора Ивер сидел на своем месте у стола так спокойно, словно происходящее его совершенно не касалось. Только его маленькие живые глазки то и дело вспыхивали, свидетельствуя о том, что он все видит и слышит. Вдруг он встал, решительно отодвинул в сторону стол и выступил на середину комнаты.

— Ну вот что, Свен! — сказал он. — Хватит нам слушать их болтовню, время действовать. Приказывай.

— Одень сына, Ане-Мария! — распорядился Свен. — Вы улыбаетесь, капитан, — продолжал он. — Я понимаю, в чем дело. Вы знали о готовящемся выступлении ваших солдат и поэтому так легко отдались в мои руки. Но слушайте: вы храбрый человек, однако, и я не трус. Раз уж вы оказались среди нас, придется вам спасать моих людей. Навряд ли вам этого хочется. Ну что ж, тогда нам придется обезопасить себя.

На лице капитана появилось еще более насмешливое выражение. А Свен продолжал:

— Либо вы нам поможете спастись, и тогда вы свободны, либо вы откажетесь, и тогда мы вас застрелим, едва только первый шведский солдат просунет голову в дверь.

— Но как я могу помочь вам спастись? — спросил Кернбук, на которого произвел впечатление решительный тон Свена.

— Это не так трудно, как вы полагаете. Между холмами у самой бухты шведская линия слабее всего. Вам покажут дорогу, и вы поведете туда наших людей. Луна зашла, мой план должен удастся, только ведите себя осторожно и не шумите. Если наткнетесь на шведских солдат, скажете им, что с вами крестьяне, которых вы согнали, чтобы они провели вас к нашему убежищу. Один из моих людей всю дорогу будет идти с вами рядом.

— Надежный человек, — пояснил Ивер, заряжая свой пистолет.

— Человек, которому я вполне доверяю и который, если только вы попытаетесь нас выдать, застрелит вас на месте.

— Речь идет обо мне, — сказал Ивер, дружелюбно кивнув капитану.

— Собирайтесь, я вас проведу, — сказал Кернбук.

— Возьми с собой сына и собирайся, Ане, — сказал Свен. — А вас, капитан, я попрошу обвязать шерстяной пряжей шпоры, чтобы они не звенели на обледенелой дороге.

— А ты не пойдешь с нами, Свен? — спросила Ане-Мария.

— Нет, — ответил Свен. — Я пойду другой дорогой и встречусь с вами позднее. И еще вот что, Ане, — тихо добавил он. — Запомни хорошенько мои слова. Ты знаешь, что мы собрали кучи хвороста и сложили их в лесу на холмах. Если нам придется плохо, ты получишь весть от меня или Ивера насчет хвороста и, как бы загадочно ни звучали наши слова, знай одно: ты должна тайком пробраться в лес и поджечь хворост. Для наших людей это сигнал к сбору. Может статься, от этого будет зависеть моя жизнь.

— Дай мне руку, Свен, в знак того, что ты не таишь на меня обиды, — сказал Абель, выходя из хижины. — Провалиться мне на месте, если я не искуплю свою вину. Завтра я отрежу Таму уши, а заодно и голову за то, что он хотел предать тебя.

Свен с улыбкой протянул руку Абелю.

— А ты станешь потом кормить его вдову и троих ребятишек?

— Избави меня бог от такой напасти.

— Тогда оставь Тама в покое. Можешь мне поверить, не вспомни я о его жене и детях, он не ушел бы живым из моего дома.

Несколько минут спустя энги покинули хижину Свена с черного хода и исчезли между холмами, спускавшимися в сторону бухты. Впереди маленького отряда шел Кернбук. За ним следовал Ивер с заряженным пистолетом в руке. Ане-Мария несла на руках сына. Голова ребенка лежала на плече матери. Мальчик спал. Энги плотным кольцом окружили жену Свена. Все шли в полном молчании, осторожно ступая и внимательно оглядываясь по сторонам.

ЛОВУШКА

Луна зашла, стало совсем темно, сгустился туман. Это было на руку беглецам, которые безмолвно и бесшумно пробирались по густому лесу, окаймлявшему остров с востока. Внизу у подножия лесистых холмов расстилался залив, затянутый льдом и запорошенный снегом. Беглецы не раз слышали отдаленный стук копыт и шагов по мерзлой земле, однако продолжали незамеченными спускаться к морю.

Опасность, казалось, наконец, миновала. Ивер подошел к капитану и тихо сказал:

— Думаю, на этот раз мы обманули шведов.

— Может, и так, — ответил Кернбук.

— Уверен, что так. Навряд ли они решатся сунуть свой нос сюда. Здесь до самого залива сплошная трясина. А впрочем, скоро в стране не останется такого уголка, где бы не побывали шведы, сея слезы и горе.

— Такова уж доля солдата в немирные времена, — ответил Кернбук.

— Неправда. Доля солдата сражаться в честном бою, а не насиловать и мучить беззащитных женщин и детей.

— Что же сделали шведы твоим женщинам и детям?

— Я расскажу вам об этом, — ответил Ивер, схватив Кернбука за локоть. — Там на опушке леса, который начинается за мостом возле Юнгсховеда, у богатой владелицы Эрремандсгорда служила бедная девушка. Шведы разграбили замок, но, не найдя сокровищ, на которые рассчитывали, они схватили хозяйку и стали ее пытать. Схватили они и служанку и мучили больную девушку до тех пор, пока несчастная не испустила дух. Вот что творят шведы на датской земле. Только не пытайтесь говорить мне, что этого не было, потому что я видел это собственными глазами.

— Я тоже, — сказал Кернбук.

— Девушка эта моя сестра, — продолжал Ивер, — а люди, которые ее убили, носили такую же форму, как вы, — желтый мундир и синюю перевязь!

— Что же было дальше?

— Что дальше? Об этом я хотел рассказать вам позднее, когда вы выведете нас за шведскую линию. Но раз вы спрашиваете: «Что же было дальше?»— я отвечу вам хоть сейчас. Когда палачи покинули усадьбу, в ней остался один человек. Он опустился на колени, прочел «Отче наш», помолился за покойницу, а потом поклялся всемогущему богу, что ни один швед, который носит желтый мундир и синюю перевязь, не уйдет живым из его рук. Поняли? Поклялся в этом спасением своей души.

— Понял, — сказал Кернбук. — Как не понять.

— Сами видите, такую клятву нарушить нельзя.

— Еще бы. Продолжай.

— Да, пожалуй, продолжать-то нечего, — сказал Ивер, и голос его задрожал от ненависти. — Как только наши люди очутятся в безопасности и разбредутся кто куда, а мы останемся с вами вдвоем, я вставлю вам в ухо дуло пистолета и выстрелю. Потом засыплю вас снегом и буду утешаться тем, что сдержал свою клятву, как честный человек.

— Честным человеком, приятель, я называю лишь того, кто равно справедлив как к друзьям, так и к врагам, а ты не был справедлив, рассказывая эту историю.

— Почему?

— Потому, что ты кое-что забыл.

— Что же именно?

— Когда шведские офицеры притащили на допрос больную служанку, один человек вышел вперед и сказал: «Вы хотите совершить подлый поступок, друзья! Он недостоин шведского офицера».

— Правда, — прошептал Ивер, и голос его дрогнул.

— Этот человек заслонил собой несчастную девушку и, обнажив шпагу, пригрозил заколоть первого, кто осмелится прикоснуться к ней. Но офицеры были пьяны и не послушались его, они набросили ему на голову простыню и выволокли из комнаты.

— Правда, — снова шепнул Ивер. — И этот человек?..

— Был я.

— Вы?

— Разве ты не узнаешь моего голоса? — дружелюбно спросил Кернбук.

Ивер хотел что-то ответить, но только» помотал головой.

— А чтобы ты в другой раз не судил так сурово моих земляков, я хочу сказать тебе, что среди тех, кто совершил это подлое убийство, не было вообще ни одного шведа. Весь наш полк состоит из немцев-наемников, которых король завербовал во время отступления из Польши. Это жалкие отбросы, честь и родина умещаются для них в их кошельке, они следуют за армией так же, как вороны, — ради добычи.

— Верно, верно! — сказал Ивер. — Теперь я узнаю ваш голос. Вы заступились за бедняжку Софи. Спасибо, спасибо вам, капитан!

Ивер схватил руку капитана и, несмотря на протест Кернбука, поднес ее к губам.

Меж тем капитана и Ивера нагнал Абель.

— Мне кажется, за нами кто-то идет, — шепнул он.

Ивер остановился, приложил ухо к земле и прислушался.

— Да! — воскликнул он. — Я слышу стук копыт. Снег заглушает шаги, но все же я слышу, что всадники приближаются; должно быть, они напали на наш след, иначе они не скакали бы рысью.

— Как ты намерен поступить? — спросил Кернбук.

— Что-нибудь придумаю, — ответил Ивер. — Вы свободны, капитан. — С этими словами он схватил руку капитана, пожал ее и добавил вполголоса: — Когда будете читать вечернюю молитву, помолитесь заодно и о душе бедняжки Софи. И да хранит вас бог!

Потом он шепнул несколько слов своим спутникам, и маленький отряд быстро и бесшумно стал спускаться в ложбину между холмами, которая тянулась до самого залива. Капитан постоял, глядя вслед энгам, потом повернулся и зашагал в противоположном направлении по дороге, которая вела к Юнгсховеду.

А Ивер между тем привел свой отряд к берегу залива и, повернувшись к энгам, сказал:

— Похоже, что дело наше плохо, но все же у нас еще есть надежда одурачить шведов. Вон там впереди, как раз против входа в бухту Престё, темнеет небольшой островок, шведы зовут его Мадернё. У берегов его так глубоко, что дна не увидишь, и лишь с одной стороны, той, что обращена к побережью, до островка в любую пору можно добраться вброд, почти не замочив ноги. Идите за мной гуськом. Только смотрите не сворачивайте в сторону. Хоть бухта нынешней зимой и замерзла, течение взламывает лед, а после оттепели на прошлой неделе лед и вовсе подмыло. Идите вперед вон на тот огонек — это светятся окна постоялого двора в Таппернойе, скоро мы доберемся до места. А там пусть шведские конники попробуют нас догнать. Идем, Ане-Мария. Мальчугана давай мне. Ты уж, поди, устала нести его на руках.

Ивер взял ребенка на руки и первым ступил на лед.

Через некоторое время маленький отряд добрался до островка, покрытого огромными валунами, между которыми пробивались вереск и песчанка, а кое-где из-под снега выглядывали и кусты терновника. Хотя весь залив Престё, насколько хватал глаз, был покрыт коркой льда, время от времени было слышно, как подо льдом плещут волны, но энгов это уже не тревожило — они ступили на берег островка.

— Ну вот, благодарение богу, мы спасены! — воскликнул Ивер, усевшись на камень. — Под ногами у нас твердая земля. Теперь и шведская пуля нас не достанет, а этого я, по правде сказать, боялся больше всего. Разбредемся же по островку, и не бойтесь немножко пошуметь: пусть шведы услышат наши голоса, может, нам удастся заманить их на лед.

— Сдается мне, — сказал один из энгов, — весь их отряд собрался у подножия прибрежных холмов возле Ронеклинта. Когда мы проходили мимо, я слышал, как там заржал конь.

— Ясное дело, это они! — с торжеством воскликнул Ивер. — Они наверняка видели нас и теперь держат совет, идти ли им по льду. Надо заставить их решиться на это.

Он взял пистолет, взвел курок и выстрелил. Выстрел отозвался раскатистым эхом среди холмов на берегу. И в ту же минуту энги увидели, как темная масса шведов, вытянувшись длинной цепочкой, ступила с берега на лед и двинулась к островку. Ивер сидел на камне, подавшись всем телом вперед. Его маленькие глазки, казалось, хотят просверлить темноту.

— Ивер! — воскликнула Ане-Мария. — Что мы станем делать, если они придут сюда?

— Они не придут, милая Ане! — ответил он уверенно и серьезно. — Всемогущий бог вырыл пропасть между нами и нашими врагами, и ни одному из шведов ее не перейти.

— Но они приближаются, они скачут, их много. Я слышу их голоса!

— Я тоже, — ответил Ивер. — Но разве ты не слышишь, Ане-Мария, еще один голос? Это заговорил лед. Молись, Ане-Мария, за упокой души наших врагов.

Ивер еще не закончил своей фразы, как глухой, свистящий вздох разнесся по поверхности льда. Всадники остановились, казалось, они колеблются — некоторые повернули коней к берегу, но было уже поздно» Лед затрещал, раздались пронзительные крики. Лошади ржали, лед прогибался под их копытами, с треском разламывался, всадники звали на помощь, они барахтались в воде и уходили под лед. А на острове Ивер и его товарищи, потрясенные, молча следили за этой сценой…

Меж тем Свен-Предводитель, проводив своих товарищей, долго смотрел им вслед, пока спина последнего из них не исчезла в ночной тьме. Тогда он запер дверь, а потом закрыл окно ставнем, чтобы с улицы не было видно света.

— Теперь и мне надо убираться отсюда, пока шведы не нагрянули в дом, — заметил он вслух. — Вокруг все тихо, остальные спасены, капитан их не выдаст, поскольку Ивер не спускает с него глаз, и никто не видал, как они вышли отсюда.

— Никто, кроме меня, — ответил голос из угла, и пораженный Свен, оглянувшись, увидел незнакомца, который, никем не замеченный, спокойно просидел весь вечер на соломенном стуле.

Первым побуждением Свена было схватить заткнутый за пояс пистолет, но, увидев бледное и кроткое лицо говорившего, он выпустил из рук оружие и подошел к незнакомцу.

— Кто вы такой, черт побери? — с удивлением спросил он. — И как вы сюда попали?

— Я просидел здесь целый вечер, — ответил незнакомец. — У меня к тебе поручение, Свен Поульсен!

— Тогда погодите, — сказал Свен. — Первым делом нам надо убраться отсюда. Вы датчанин?

— Ты мог бы догадаться об этом по моей речи.

— К сожалению, — сказал Свен, — я не раз встречал людей, которые чисто говорили по-датски, но вели себя совсем не так, как надлежало бы добрым датчанам. Впрочем, я хотел лишь сказать, что, если вы не стакнулись со шведами, вам может повредить, если вас увидят в этом доме.

— Ну что ж, я готов идти за тобой.

— Ладно, да только я предпочел бы знать, с кем имею дело: в моем положении приходится быть осторожным, незнакомец!

— В моем положении тоже, — последовал ответ.

Свен с минуту в сомнении разглядывал незнакомца, потом подошел к постели, сорвал с нее две простыни и прихватил две пары шерстяных чулок.

— Вот что, — сказал он. — Завернитесь в простыню, а на башмаки натяните вот эти чулки. Тогда мы сможем пройти в десяти шагах от шведов, и они нас не увидят и не услышат. Я отведу вас в безопасное место, где вы изложите мне, что вас ко мне привело.

Человек послушно выполнил распоряжение Свена. Свен погасил лучину, выскользнул за дверь, постоял прислушиваясь, потом тихо окликнул гостя, и они покинули дом.

Свен выбрал тропинку, которая через несколько минут вывела их к глубокому рву — он отделял королевские охотничьи угодья от помещичьих земель. По обе стороны рва высились деревья и кусты, ветви которых образовали над ним плотную крышу, и чувствовалось, что этой тропинкой часто пользовались, потому что снег был так хорошо утоптан, что даже на расстоянии нескольких метров не слышно было шагов.

— Идите впереди меня, а еще лучше рядом со мной, — шепотом приказал Свен. — Так мне будет веселее.

Незнакомец повиновался:

— Далеко ли до твоего убежища?

— Недалеко. Еще немного вперед по дну этого рва, и мы на месте.

Хотя они двигались в полной темноте, окутавшей все вокруг после захода луны, Свен продолжал уверенно идти вперед. Наконец они дошли до леса. Свен взобрался на каменную ограду и сказал своему спутнику:

— Перелезайте смелее, вот моя рука, я вас поддержу. Мы в лесу, а значит, в безопасности. Ни один враг не проберется в темноте сквозь эти заросли — во всяком случае, никто не знает здешнюю дорогу так, как я. Садитесь вот на этот камень, переведите дух, и мы двинемся дальше.

— Незавидная у тебя жизнь, скажу я тебе, — заметил спутник Свена. — Наглядевшись на нее нынче вечером, я решил, что ты мог бы добиться лучшего.

— Пожалуй. Но как?

— Ты храбрый воин.

— Да, но я не дворянин. А только дворянин может дослужиться до высокого военного чина.

— Ну, это только здесь, в Дании, а ведь ты мог бы поступить на службу к другому хозяину.

— К кому же, например?

— К тому, на чьей стороне сила, Свен-Предводитель. К тому, кто сумеет по заслугам наградить тебя за твою доблесть. И, поскольку сила нынче на стороне шведов, па твоем месте я выбрал бы шведского короля.

— Хороший совет, ничего не скажешь, — насмешливо ответил Свен. — Тем более, что шведский король объявил меня вне закона. Так вы на моем месте поступили бы на службу к шведам? — переспросил он с притворным равнодушием.

— Без всякого сомнения.

— Да они еще, пожалуй, и не взяли бы меня.

— А может быть, и взяли. Как знать.

— Но я даже не знаю, к кому мне у них обратиться.

— Ну, если дело только за этим, мы что-нибудь придумаем.

— Что ж, продолжайте, раз уж вы начали, посоветуйте, как взяться за дело.

— Так ты, значит, всерьез помышляешь об этом?

— А почему бы нет?

— Пожалуй, легче ответить, когда спрашивают «Почему?», чем когда спрашивают «Почему бы нет?». Но, впрочем, я готов приступить к делу без обиняков. Я знаком с одним высокопоставленным лицом у шведов, этот человек может дать тебе хорошую должность в армии.

— Кто же этот человек?

— Это личный секретарь графа Ульфельда.

— Когда же я узнаю его ответ?

— Да хоть сейчас.

— Сейчас? — повторил Свен. — Так, стало быть, это вы и есть?

— А если бы и так, что ты на это скажешь?

— Если это так, — ответил Свен и, подскочив к незнакомцу, одной рукой схватил его за грудь, а другой вытащил пистолет, — ты заслуживаешь, чтобы я тебя пристрелил, но, пожалуй, нет, ты не стоишь пули честного человека.

И Свен неожиданно с такой силой отшвырнул незнакомца в сторону, что тот грохнулся оземь. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но Свен его перебил:

— Жалкий негодяй! Ты даже не заметил ловушки, которую я тебе расставил, чтобы узнать, что ты задумал. Так, значит, шведы вообразили, что достаточно им подослать ко мне такого мозгляка, как ты, и я предам свою родину и свой народ?! Уж если правду говорить, я не нуждаюсь в твоем посредничестве, потому что шведский генерал Густав Стенбук еще в прошлом году предлагал мне чин офицера в своей армии. Ступай прочь, секретаришка! Сегодня я отпущу тебя живым, но помни: если ты еще раз попадешься мне в руки, моли бога о своей грешной душе. Убирайся! Теперь ты знаешь, кто я такой!

Свен круто повернулся и зашагал прочь, но голос незнакомца заставил его остановиться.

— Да, Свен-Предводитель! — воскликнул тот с самообладанием и хладнокровием, которых трудно было ожидать от него в такой момент. — Я теперь знаю, кто ты такой, но ты еще не знаешь, кто я. Веди же меня туда, куда намеревался, и я открою тебе самую важную часть того, что хотел сказать. Пока ты слышал лишь половину.

— Что это значит? — с удивлением спросил Свен. — Может, ты хочешь еще раз попытаться подкупить меня? Мне думается, первая неудачная попытка должна была отбить у тебя к этому охоту.

— А с чего ты взял, что первая моя попытка была неудачной?

— С чего я взял? — гневно переспросил Свен и шагнул к незнакомцу. — Да с того, сударь мой, что она кончилась тем, что я едва не проломил вам череп.

— Это было бы весьма неосмотрительно с твоей стороны. Во-первых, ты только повредил бы самому себе, а во-вторых, если бы это произошло, я навряд ли сумел бы объяснить тебе, что все, сказанное мной до сих пор, было сказано лишь для того, чтобы тебя испытать.

— Испытать? — недоверчиво повторил Свен.

— И как видишь, мне это удалось, и моя ловушка была похитрее твоей, раз ты в нее попался.

— Что ж, придется вам поверить, но только если вы представите доказательства, что теперь говорите правду, — ответил Свен. — И, однако, в одном вы проявили неблагоразумие, сударь! Я человек горячий, и тот, кто вздумает меня оскорблять, будь то в шутку или всерьез, должен держаться от меня подальше, чтобы я сгоряча не свернул ему шею. Черт побери! Тот, кто хочет дразнить собаку, не полезет к ней в конуру. Но если вы не секретарь графа Ульфельда и не друг шведов — кто же вы такой?

— Это я скажу тебе, когда мы очутимся в твоем убежище. Если мои объяснения тебя не удовлетворят, ты всегда успеешь проломить мне череп.

— Ваша правда, — сказал Свен. — Пошли.

После долгого и трудного пути по бесчисленным, запутанным тропинкам, когда спутник Свена уже совершенно перестал понимать, где он находится, они наконец остановились перед высоким могильным курганом, обложенным серыми камнями. Свен отвалил один из камней, и за ним обнаружилось отверстие, достаточно большое, чтобы в него можно было проползти на животе.

— Ложитесь на землю и ползите, — приказал Свен. — Нам уже давно пора укрыться в тайнике. Скоро рассветет, и тогда от наших простыней будет мало проку.

Незнакомец вполз в пещеру внутри кургана, которая оказалась настолько широкой, что в ней можно было встать во весь рост. Свен снова завалил отверстие камнем и высек огонь своим огнивом.

КАК СВЕН УЗНАЛ О СОКРОВИЩЕ

Лучина, которую зажег Свен, осветила красноватым светом пещеру, стены которой были выложены гранитом. В одном ее углу было устроено ложе из буковых ветвей, на которых лежали охапки свежего сена. В противоположной стороне высилась куча шлемов, сабель и ружей — все они были шведской работы и свалены как попало.

Незнакомец оглядел все эти предметы, снял с головы шапку и опустился на деревянный чурбан, служивший сиденьем. Свен остановился чуть поодаль и, скрестив руки, смотрел на незнакомца твердым и испытующим взглядом.

— Оглядывайтесь, оглядывайтесь! — сказал он. — Но имейте в виду: я завалил вход в пещеру, так что никто нас не услышит.

— Тем лучше, — отозвался незнакомец. — Поговорим без помех. Мне надо многое тебе сказать.

— Тогда первым делом скажите, кто вы такой.

— Нет, первым делом я скажу тебе, что меня к тебе привело — это главное, , а мое имя назову потом, оно не имеет значения. Так слушай, Свен! Как только его величество король Фредерик и государственный совет Дании поняли, что шведы намерены высадиться на наших островах, они постановили, что губернаторы островов должны отправить все муниципальные и церковные деньги в Копенгаген, но это важное распоряжение не было вовремя выполнено, как не выполняются и многие другие необходимые распоряжения в этой злополучной войне. И только когда враг высадился на острове Фюн и стал опустошать казну в каждом завоеванном городе, все поняли, что медлить больше нельзя. Я срочно выехал к губернаторам островов Лоланн и Фальстер, чтобы попытаться спасти их казну. Предусмотрительный господин фон Паппенхейм по собственному почину уже собрал все, что в его округе было взыскано в виде налогов и пошлины, и эти деньги вместе с церковными богатствами и теми деньгами, что послал господин Хенрик Раммель с острова Мен, составили сумму в пятьдесят тысяч ригсдалеров. Преодолев все опасности, мне удалось с большим трудом добраться до Вордингборга и там укрыть эти деньги в надежном месте, так как я не решился везти их дальше. Тут-то я и вспомнил о тебе: меня предупреждали, что, если мне понадобится помощь, лучше всего искать ее у тебя, человека с умной головой и верным сердцем.

— Кто же это отзывался обо мне в таких лестных словах? — спросил Свен.

— Его величество король Фредерик Третий.

Лицо Свена вспыхнуло. Всегда такой бесстрашный, такой отчаянно храбрый, он сейчас от смущения не решался поднять глаза на маленького бледного человечка, сидевшего перед ним.

— Его величество сам послал вас с поручением ко мне? — спросил он наконец.

— Да, — ответил посланец короля. — И если тебе нужны доказательства, вот тебе первое из них, чтобы ты уверился, что я говорю правду.

Незнакомец сунул руку за пазуху, из-под подкладки своего камзола извлек маленький кожаный кошелек, открыл его и, вынув сложенную бумажку, протянул ее Свену.

В бумаге было написано:

«Всем, кто увидит или услышит сие послание, мы изъявляем наше королевское благоволение. Почтенный Ханс Нансен, наш верный бургомистр города Копенгагена, послан с поручением чрезвычайной важности на благо королевства, посему каждый подданный нашего государства, к кому он вздумает обратиться за содействием и помощью, обязан ему послушанием и повиновением, равно как и поддержкой.

Фредерик Король».

Прочитав письмо, Свен возвратил его Нансену, которого теперь мы можем называть этим именем.

— «Если по пути вы попадете в беду, — добавил его королевское величество, — или будете нуждаться в помощи, а это весьма возможно, ведь вам придется везти деньги через страну, захваченную врагом, можно сказать, через вражеский лагерь, тогда обратитесь к Свену, Предводителю энгов. Этот человек вам поможет, положитесь на него полностью». И вот я выехал из Вордингборга, но нашел тебя только сегодня, и то после долгих поисков, хотя слухи о твоих подвигах и о твоей храбрости уже облетели весь остров.

Свен пренебрежительно пожал плечами.

— Не кажется ли вам, господин бургомистр, что я еще не заслужил ваших похвал? Пока я только раздобывал оружие для себя и своих людей. Главное еще впереди.

— Ты забываешь, что я кое-что повидал в твоем доме.

— Да что ж из того, черт побери! Неужто вы думаете, что таких людей, как энги, которые родились и выросли среди сражений, можно водить на шелковом поводке, как дрессированных болонок? Если бы они не знали, что я храбрее и сильнее их, они подняли бы меня на смех и тут же выбрали бы себе другого предводителя. Но только не дай господь этому случиться, потому что тогда нашей округе несдобровать. Энги не любят слушаться ничьих приказаний, а о справедливости знают только то, что я им говорю. Они разбежались бы кто куда, как крысы из пустого овина, и нашему народу, пожалуй, пришлось бы от них еще солонее, чем от шведов. Но они храбрые воины, мои энги, надо только уметь их убедить — когда словами, а когда и угрозой пистолета, как придется. Главное, чтобы они чувствовали, — что тот, кто ими командует, ни в чем им не уступает и даже, наоборот, превосходит их всех.

— Понимаю, Свен, — подтвердил Нансен. — Я и сам нынче вечером убедился, что ты настоящий мужчина, но мне было этого мало, я должен был получше испытать тебя, прежде чем доверить тебе столь важное поручение.

— Иными словами, вы, важные господа из Копенгагена, думаете, что, если побряцать туго набитым кошельком над ухом бедняка, его честность не устоит перед звоном монет. Я о вас лучшего мнения, хоть вы этого и не заслужили.

— Ну, ну, Свен-Предводитель! — снисходительно улыбаясь, сказал Нансен. — Ты так рассуждаешь по молодости лет. Молодежь легковерна, зато она быстро разочаровывается.

— Мне тридцать пять лет, — возразил Свен.

— Я исчисляю возраст людей не годами, а чувствами, а по пылкости чувств тебе нет еще и тридцати. Я считаю, что должен был отнестись к тебе с недоверием, пока ты не убедил меня в противном.

— Нет, разрази меня гром! — запальчиво воскликнул Свен. — Если сам король удостоил меня доверием и возложил на меня поручение, подобное тому, о котором вы говорите, вы и подавно могли на меня положиться.

— Если я и был не прав, не доверяя тебе и твоим людям, разве я не сделал все, что мог, чтобы загладить свою вину?

Свен рассмеялся:

— Потому что пришли ко мне и просите вам помочь?

— Нет, Свен-Предводитель! Потому что я пришел, чтобы предоставить тебе всю честь этого дела, честь тем более высокую, что твои подвиги начнутся там, где я отступил перед трудностями.

Свен почувствовал справедливость слов Нансена. Он постоял в молчаливом раздумье, потом кивнул и, протянув Нансену руку, сказал:

— Вы правы, забудем о том, что произошло. В общем-то, я ведь довольно терпеливо выслушал то, что вы мне сказали в лесу, и не причинил вам никакого вреда.

— Разумеется, — добродушно подтвердил Нансен, — если не считать того, что ты дал мне небольшую затрещину и швырнул на обледеневшую землю, от чего, между нами говоря, не один миролюбивый бургомистр мог бы отдать богу душу.

— Неужто! — смеясь, отозвался Свен. — У меня не было таких дурных намерений! Но как велика сумма, которую мне предстоит доставить в Копенгаген?

— Пятьдесят тысяч ригсдалеров.

— Это большие деньги.

— Да, но перевозить их будет проще, чем ты полагаешь, потому что значительную часть суммы составляют вексельные обязательства, подписанные известными лицами, и только небольшую долю — золото и серебряные монеты. Как ты думаешь, сможешь ты провезти все это в целости и сохранности через Зеландию?

— Не знаю.

— Как это не знаешь? Так мог бы ответить и я.

— Слушай, бургомистр! — заявил Свен. — Я должен подумать, прежде чем сказать, какя возьмусь за дело. Ведь мне надо не только обмануть шведов, у которых на редкость острый нюх, но и оправдать доверие, которое вы, важные господа, оказали моему мужеству и смекалке. Где находятся деньги?

— Это ты узнаешь, когда мы окажемся на месте. Ведь я полагаю, мы вдвоем двинемся в путь.

Свен вскочил, встал перед Нансеном и впился в него сверкающим взглядом.

— Ах, вы так полагаете? А вот я так держусь противоположного мнения. Вы опять мне не доверяете?

— А ты опять горячишься! — ответил Нансен.

— Эх вы, горе-вояка! — продолжал Свен, делая над собой усилие, чтобы смирить свой гнев. — Вы хотите сопровождать меня. Да вы поглядите на себя — вы еще не отдышались и ртом хватаете воздух, а ведь мы прошли всего несколько шагов. Вы дрожите от холода в этой теплой пещере. Что же будет, когда мы выйдем отсюда и окажемся на морозе? Да любой шведский горнист выбьет меч из вашей изнеженной руки. Вам станет дурно при первой же перестрелке, и вы лишитесь чувств, если придется бежать. Поглядите на себя, бургомистр, и потом на меня! Я говорю это не для того, чтобы унизить вас. В королевском совете, где надо измыслить какой-нибудь хитроумный план, нужны вы. Там, где нужно рискнуть жизнью, чтобы его осуществить, нужен я. Поэтому, сударь, закутайтесь-ка поплотнее в свой плащ и возвращайтесь к себе в кабинет. С божьей помощью я беру на себя остальное.

— Будь по-твоему, упрямец! — ответил Нансен. — Но помни: отсылая меня прочь, ты берешь на себя всю ответственность за благополучный исход дела.

— Знаю! — кивнул Свен. — Отвечать буду я, но и слава будет моя!

— Когда ты можешь выехать?

— Как только вы скажете, куда надо ехать.

— А твои товарищи?

— Тысяча дьяволов, бургомистр! Что вам за дело до моих товарищей! Вы бы еще спросили, захватил ли я с собой еду и заряжены ли мои пистолеты! Я вас спрашиваю, куда ехать.

— Ладно. Ты знаешь пастора в Вордингборге?

— Господина Кристена Нильсена? У него еще пасека в саду?

— Вижу, что он тебе известен. Передай ему это письмо. Я уже называл ему твое имя. Это честный и благородный датчанин, он во всем окажет тебе помощь.

— Да продлит господь дни почтенного пастора! Если бы мне надо было прочесть молитвенник или призвать на землю ангелов, он и в самом деле мог бы мне помочь. Но чтобы добиться толку в нашем деле, лучше положиться на ангелов, которые служат у меня. Так, стало быть, пастор знает, где скрыты деньги, а мне этого сказать нельзя?

— Мы спрятали их в одном из пасторских ульев в его саду. Ну вот, теперь ты знаешь все. Делай, что найдешь нужным, но помни об опасностях, которые сопряжены с этим дерзким предприятием.

— Нет, бургомистр! — с веселым задором ответил Свен. — План действий я начну обдумывать тотчас, а об опасностях стану вспоминать лишь тогда, когда они будут позади. Да к тому же победа без риска все равно что незаслуженная похвала.

Нансен протянул Свену руку и, задержав ее в своей, сказал:

— Желаю удачи, Свен! Дай бог нам встретиться снова. И если тебе понадобится помощь друга, обращайся ко мне.

— Спасибо, господин бургомистр, — ответил Свен. — А если вам когда-нибудь снова понадобится помощь Свена-Предводителя, обращайтесь ко мне, но ловушек больше не расставляйте. А если вернетесь в Копенгаген, скажите его королевскому величеству и его знатным приближенным, что я, простой человек, советую им либо полностью доверять тому, к кому они обращаются, либо уж не доверять вовсе. Может, мой совет им пригодится.

Свен еще произносил эти последние слова, когда снаружи раздался приглушенный шум: камень отвалили, в отверстие просунулись чьи-то ноги. Пока пришелец возился с камнем, заваливая вход, верхняя половина его туловища по-прежнему была невидима. Наконец он сполз вниз, кивнул Свену и сел на ложе из буковых ветвей, с откровенным недоумением уставившись на Нансена.

— Как дела, Ивер? — спросил Свен. — Откуда ты?

— С похорон.

— С чьих же это похорон?

— Шведские конники решили проверить, глубока ли вода в заливе. Вот и пошли ко дну, а мы стояли на острове и смотрели.

— А где Ане-Мария и все наши?

— В безопасности.

— Этот человек — моя правая рука, — сказал Свен, обращаясь к Нансену.

— А это моя голова, — тотчас отозвался Ивер, который считал нужным ответить любезностью на любезность Свена.

Нансен заметил с улыбкой:

— Я уже имел удовольствие познакомиться с твоим Другом, Свен.

— Чего я не мог бы сказать о себе, — отозвался Ивер.

— Ладно, ладно, Ивер. Потом ты узнаешь его имя, он передал нам важное поручение; тут нам придется испытать наши силы. Но об этом мы потолкуем завтра. А пока, я думаю, нам надо забыть, что на улице светает. Потушим-ка лучину и вздремнем. Мы заслужили этот сон: отдохнем перед тем, что нам предстоит выполнить завтра.

Ивер взял охапку сена и, бросив ее на пол, улегся на ней. Свен и Нансен расстелили свои плащи на буковых ветвях и вытянулись на этом ложе бок о бок. И вскоре в пещере все стихло — слышалось только глубокое и ровное дыхание трех спящих мужчин.

ИСПОВЕДЬ

На другой день в Вордингборге царило необычное оживление. На улицах городка было как-то особенно людно — к церкви со всех сторон стекались горожане.

В толпе мелькали мундиры шведских офицеров из гарнизона, оставленного Карлом Густавом в замке. Сам король продолжал свой походный марш на Копенгаген.

Чем ближе к церкви, тем гуще делалась толпа, — городские стражники тщетно пытались расчистить путь, ведущий к главному входу. Их оттеснили в сторону, и они уже не делали новых попыток освободить проход. У самых церковных дверей стояла кучка шведских офицеров, которые, воспользовавшись удобным случаем, пытались рассмотреть городских красавиц, когда те, входя в храм, откидывали с лица вуаль.

В толпе прихожан выделялся молодой человек в церковном облачении с белым воротником. Он был тощ и долговяз, с белесыми волосами, бледным, нездоровым цветом лица и тусклым, безжизненным взглядом. С ним рядом шла молоденькая девушка, в руках она держала молитвенник, обернутый в белый носовой платок.

Молодой человек, Олуф Танге, служил капелланом при местном пасторе. Девушка была единственной дочерью пастора. Ее звали Гьертруд, и она была помолвлена с господином Танге.

В церкви капеллан подвел свою спутницу к креслу, которое стояло рядом с самым почетным местом, а сам проследовал к алтарю, чтобы занять место на хорах среди двенадцати учеников местной латинской школы, составлявших церковный хор. Расположившись там, Танге стал усердно грызть ногти, одновременно записывая в церковную книгу тех, кто желал исповедоваться в ближайшую пятницу.

Был как раз канун того дня, когда прихожане Вордингберга обычно шли к святому причастию. Однако не только по этой причине в церковь собралось сегодня так много народу. Внимание прихожан привлекал не столько сам пастор в исповедальне, сколько женщина, распростертая на каменном полу перед дверью, ведущей на хоры. На ней было широкое одеяние из черного холста, покрывавшее ее всю, от шеи до босых ступней.

— Это Головешка, — перешептывались прихожане. — Сегодня она в первый раз должна принести публичное покаяние, а в воскресенье, говорят, ее заставят босиком стоять в глубоком снегу у церковных дверей. Подлое отребье!

— А кто эта Головешка? — спросил высокий мужчина, который вместе со своим спутником прокладывал себе дорогу сквозь толпу прихожан и благодаря своей настойчивости выбился в передние ряды у алтаря.

— С нами господня милость! — прошептал какой-то крепыш, стоявший рядом с ними. — Неужто вы не знаете Головешку? Да ведь это же ведьма, которая бродит по городу и окрестным деревням и наводит порчу на людей и скотину.

В эту минуту послышался звон колокольчика и появился церковный могильщик с длинным белым шестом в руках. Полный достоинства и важности, он обходил ряды прихожан и будил всех задремавших на скамье. После его ухода прерванная беседа возобновилась.

— Если то, что вы рассказываете о Головешке, правда, — вновь заговорил один из двух настойчивых мужчин, который тем временем незаметно пробрался уже к самому первому ряду, где стояло несколько шведских солдат, — я удивляюсь, почему городской совет присудил ее к такому легкому наказанию. Ведь по закону страны каждая ведьма, обвиненная в колдовстве и других злодеяниях, должна быть заживо сожжена.

— Не говорите, сударь, — вздохнул горожанин. — Мы и сами надеялись, что городской совет не лишит нас этого приятного зрелища, но ведьма перехитрила всех: они не смогли вынудить у нее признания, а раз так — она отделалась лишь публичным покаянием в церкви. Ага, вот и господин Танге сделал знак органисту — значит, пастор кончил принимать исповедующихся.

— Нет еще, — сказал мужчина. — Я тоже должен исповедаться перед пастором.

Он бросил выразительный взгляд на своего товарища и выступил вперед из толпы. Шведы преградили ему путь, но он, положив руку на плечо их начальника, воскликнул:

— Разрешите пройти, господин капитан!

И решительно шагнул к исповедальне. Капеллан, стоявший у двери, ведущей к алтарю, остановил пришельца словами:

— Если вы хотите быть допущены к святому причастию, вы прежде должны подойти ко мне и сообщить свое имя и звание.

— Пожалуй, в этом нет нужды, любезный господин капеллан! — ответил человек спокойным глубоким голосом.

— Разве вы не хотите принять святое причастие?

— Я хочу исповедаться, — ответил человек. — Об остальном мы договоримся позднее.

Этот разговор происходил в двух шагах от распростертой на полу женщины. Она подняла голову и отняла руки от лица, открыв взору всех присутствующих заостренные черты, искаженные злобным коварством. Желтоватая кожа на ее впалых висках, под глазами и вокруг рта была покрыта сетью морщин, в провалившемся рту торчали кривые черные зубы. Увидев это отталкивающее лицо, пришелец вздрогнул, но тут же овладел собой, подошел к окошечку исповедальни и преклонил перед ним колени. Господин Танге с удивлением смотрел ему вслед. Горожанин, который только что рассказывал о Головешке, обернулся к спутнику незнакомца и шепнул:

— Позвольте вас спросить, любезный сударь! Кто этот человек, с которым я только что говорил? Должно быть, он не здешний, мне никогда прежде не приходилось его встречать.

— Как же вы могли его встречать, — ответил горожанину его собеседник, — когда он только что прибыл из Германии?

— Из Германии? — удивленно переспросил горожанин. — Но он отлично говорит по-датски.

— Отчего же ему не говорить по-датски? Он говорит на всех языках. Это знатный человек, благороднейшего происхождения. Очень знатный человек, — добавил он многозначительно, — как, впрочем, и я. Он владеет графством, равного которому нет на свете, как, впрочем, и я, то есть, собственно говоря, у меня графство не очень большое.

— Подумать только! — с удивлением протянул горожанин. — А я и не знал!

— В его поместье такие породистые собаки, каких не сыщешь нигде в мире. Да что собаки! Какие у него ружья! Тут и фитильные ружья из Люттиха с нарезным стволом, ружья, громадные точно пушки, и ружья с колесцовым замком, годные в любую погоду. Я уж не говорю о его саблях, которые перерубают ружье легче, чем столовый нож режет кусок сыра. И лезвие у них такое тонкое и острое, что сбривает бороду по самые щеки.

— Господи помилуй! — с величайшим почтением вздохнули слушатели.

— Но для чего же такому знатному господину понадобилось исповедоваться у нашего пастора? — спросил один из них.

— А ему ночью было знамение свыше, — ответил рассказчик. — Вам я могу об этом шепнуть, потому что на вид вы люди весьма почтенные. Так вот, ему явился архангел Гавриил, вернее сказать, он явился нам обоим: живехонький, ну просто вот как я сейчас перед вами. И мой друг пошел к пастору, чтобы спросить его, великий ли это грех, если крещеный человек женится на дочери великого турка. Это мы спрашиваем у каждого пастора в каждом городе, который проезжаем.

Пока его спутник рассказывал любопытным эту необыкновенную историю, приезжий, стоя на коленях перед пастором, шептал:

— Ваше преподобие! Сидите спокойно и не подавайте виду, что удивлены моими словами. Я прибыл к вам по очень важному делу, и, так как мы оба с вами заинтересованы в том, чтобы ничьи уши не слышали, о чем мы с вами будем говорить, я выбрал это святое место как самое безопасное для нашей беседы.

Старый пастор в величайшей растерянности уставился на говорившего. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем он обрел дар речи:

— В чем бы ни состояло ваше дело, я не вправе выслушать его в божьем храме, ибо здесь я исполняю только свои обязанности священнослужителя.

Он хотел уже подняться со своего сиденья, но настойчивый, глубокий взгляд незнакомца удержал его на месте. Незнакомец продолжал:

— Не уходите, господин пастор, прошу вас. Разве есть другое место, где можно сообщить вам тайную весть? Здесь нас окружают глухие стены, рядом ни души, кто мог бы подслушать, а над нами господь бог, в которого мы оба с вами веруем и которому оба служим, когда действуем во имя того, что должно быть самым дорогим и священным для каждого человека, — во имя блага родины!

— Кто же вы? — пробормотал пастор.

— Я послан бургомистром Нансеном, а зовут меня — Свен-Предводитель.

— Свен-Предводитель! — прошептал пораженный священник. — И ты явился сюда, чтобы…

Свен улыбнулся.

— Я явился сюда, ваше преподобие, чтобы передать вам бумагу, которую я сейчас уронил из своего рукава на пол исповедальни. А кроме того, я хотел просить вашего позволения наведаться в ваш сад и поглядеть на вашу пасеку, так как до меня дошел слух, что равной ей нет во всем королевстве.

— Поглядеть на мою пасеку! — повторил священник.

— Да, — ответил Свен. — Или, вернее, на ваши ульи, потому что именно они и составляют цель моего путешествия.

— И ты, Свен-Предводитель, дерзнешь отправиться в Копенгаген с такой поклажей! Долог этот путь и чреват опасностями! Ты не боишься взвалить на себя такое трудное дело?

— Нет, ваше преподобие! Страх мне неведом. Когда я смогу отправиться в путь?

— Нынче ночью я передам тебе все, что должен,

— Где мы встретимся?

— Здесь, в церкви.

— В котором часу?

— Луна как будто заходит в полночь.

— Да поддержит господь ваши силы в этот час! Я сразу понял, что вы достойный и благородный человек. Дайте мне ваше благословение, оно мне пригодится.

Коленопреклоненный Свен еще ниже склонился перед священником. Старик возложил руку ему на голову, возвел светлые глаза к небу и тихо прошептал несколько слов. Тогда Свен встал и через хоры спустился к своему товарищу, который продолжал рассказывать горожанам о своем друге, уснащая повествование все более удивительными подробностями.

Так как желающих исповедоваться больше не было, пастор вышел на хоры, где у входа на полу по-прежнему лежала Головешка. Пастор осенил ее крестным знамением и, положив руку ей на голову, попросил собравшихся прихожан проявить милосердие и снисхождение к кающейся грешнице.

Головешка поднялась с пола и обратила к прихожанам свое морщинистое лицо — на нем было написано выражение злобного упорства. Ее передали двум городским стражникам, которые должны были отвести ее обратно в Гусиную башню, где ей надлежало сидеть взаперти до окончания церковного покаяния.

Прихожане стали понемногу расходиться. Капеллан Танге предложил руку Гьертруд, чтобы проводить ее до пасторской усадьбы.

Круглое личико Гьертруд казалось опечаленным. Идя по улицам со своим женихом, она все сильнее опиралась на его руку и, наконец, взволнованно шепнула ему:

— Как мне жаль бедную старушку! Право, Танге, я попрошу отца, чтобы он немного сократил ей срок покаяния.

— Ну еще бы, моя дорогая! — воскликнул Танге, сжимая ее руку. — Дай тебе волю, ни один самый опасный преступник никогда не понес бы никакого наказания. А я считаю, что такая злодейка, как Головешка, заслужила, чтобы ее покарали.

— Ты и в самом деле веришь, что она умеет колдовать?

— Верю, и даже очень твердо, — убежденно ответил Танге. — Таким женщинам ведомы многие тайные силы природы, и они используют их во вред людям. Я своими собственными глазами видел в Ютландии, в Нибе, старую колдунью, которая вызывала с того света мертвецов. Просто волосы становились дыбом.

— Неужто! — ужаснулась Гьертруд, с боязливым любопытством глядя на жениха.

— Не бойся, моя радость! — успокоил ее жених. — Эта ведьма уже давно не показывает своих чудес.

— Почему же?

— Да потому, что ее заживо сожгли на городской окраине, где она жила, — ответил Танге, самодовольно смеясь. — Но оставим этот разговор, не к добру вспоминать о нечистой силе, когда темнеет.

— И вправду, — отозвалась Гьертруд, — давай лучше назначим время, когда ты завтра проводишь меня к аптекарю, который вырезает из бумаги такие красивые картинки. Пусть он вырежет наши портреты — мы ведь пообещали послать их тетушке на остров Фальстер.

— Завтра мне некогда, — ответил Танге. — Когда закончится таинство причастия, мне надо готовить воскресную проповедь. Мне сообщили, что шведский генерал Вавасур намерен посетить вечернюю службу.

— Ну тогда пойдем к нему сегодня вечером, милый Танге! — сказала Гьертруд, с мольбой взглянув на жениха. — На тебе твое новое облачение, мы можем пойти к нему сейчас же. Он вырезывает портреты весь день до позднего вечера.

— Сегодня вечером? — с притворным удивлением переспросил Танге. — Что ты, моя дорогая! Вечером я должен еще раз перечитать евангелие и потверже выучить его текст. Ведь моей маленькой Гьертруд будет приятно, если меня будут хвалить и благословлять, когда мы в воскресенье рука об руку выйдем из церкви после службы?

— Ты прав, — со вздохом согласилась девушка. — Но в последнее время ты так редко навещаешь меня. Я сижу вдвоем со старой Сиссель за своей прялкой, а ты не выходишь из своей каморки наверху, точно нас разделяют горы и долины. Шведский капитан Мангеймер чаще видится с тобой, чем я.

— Вот уже второй раз ты сегодня упоминаешь о капитане, — с досадой сказал Танге. — Мне приходится видеться с ним так часто, как ему заблагорассудится, и мириться с этим, пока шведы хозяйничают у нас в стране. Из двух зол приходится выбирать меньшее, и я предпочитаю видеть капитана Мангеймера в моей комнате, чем в твоей.

— Конечно, милый Олуф. Но Сиссель говорит, что вы играете в кости и другие азартные игры. Я боюсь, как бы тебе не повредило его общество.

— А как же мне с ним не играть, когда он этого требует? Ей-богу, я делаю это не для собственного удовольствия. Но если шведы приказывают, приходится подчиняться. Малютка Гьертруд должна быть умницей и понять, что она уже не маленькая. Господи боже! Ты, никак, плачешь! Неужели я должен объяснять тебе все сначала? Утри слезы, дорогая, — продолжал он, целуя ее руку, — иначе старая Сиссель опять станет ворчать, увидев твои заплаканные глаза.

Девушка повиновалась. Олуф поднял молоток на двери пасторского дома и постучал.

— А вот и вы наконец! — такими словами встретила их старая женщина, открывшая им дверь. — Шведский офицер уже два раза посылал узнать, не вернулся ли господин Танге из церкви, а сам поднял наверху такой шум и грохот, словно хочет разнести наш дом на куски. Бог знает какая муха его укусила, только с утра мне уже три раза пришлось носить ему наверх полный кувшин медового напитка, а он знай себе пьет и горланит песни, да такие, что и в кабаке слушать не пристало, не то что в доме почтенного проповедника слова божьего.

Едва только Сиссель упомянула о капитане, в тусклых глазах господина Олуфа сверкнула какая-то искорка.

— Ну, раз такое дело, — сказал он, — пожалуй, будет лучше, если я поднимусь наверх и утихомирю его. Можешь не подавать мне ужина, Сиссель, я не голоден.

Танге с ласковой улыбкой поцеловал белые пальчики своей невесты, кивнул Сиссель и вышел.

Старуха несколько минут стояла молча, не сводя внимательного, печального взгляда с Гьертруд. Под этим проницательным взглядом, который, казалось, читал в самом ее сердце, девушка опустила глаза. Вдруг она расплакалась и сделала шаг к двери. Но старуха подошла к ней, привлекла к себе и сказала тихо и ласково:

— Господь все устраивает к лучшему, дорогое мое дитя! Но если это протянется долго, добра не жди.

ИГРА В КОСТИ

Поднимаясь по лестнице в комнату, которую он занимал на чердаке, Танге еще. издали услышал грубый голос, выкрикивающий двусмысленные слова немецкой солдатской песни. Чтобы поскорей прервать это непристойное пение, капеллан торопливо вошел в распахнутую настежь дверь.

В комнате капеллана на скамье небрежно развалился человек в форме шведского драгуна. Рядом с ним на полу стоял наполовину опорожненный кувшин с медом, а на столе был разбросан ворох маленьких, изящных писем, которые капитан, судя по всему, читал, прежде чем улегся отдыхать.

— Тысяча чертей, капеллан! — воскликнул офицер, протягивая обе руки навстречу Танге. — Вот уже битый час, как я здесь сижу и жду!

— Но вы же знали, господин капитан, что я занят в церкви.

— Какое мне до этого дело, гром и молния! Если бы мне не лень было тащиться так далеко, я сам пришел бы в церковь и погнал бы тебя домой ударами моей сабли!

Капитан Мангеймер был широкоплечий, краснолицый коротышка с черными, коротко подстриженными волосами и большими усами, которые, по моде того времени, были закручены кверху, к уголкам глаз. На нем была отливавшая синевой кольчуга и сабля с обоюдоострым клинком и широкой чашкой, пробитой множеством маленьких четырехугольных отверстий, чтобы в них застревал клинок противника. Кроме сабли, у капитана был еще кинжал. Орудуя саблей, Мангеймер перекладывал кинжал в левую руку: он служил ему как для нападения, так и для защиты.

— Оглянись кругом и полюбуйся! — продолжал капитан с довольным смехом. — Если, на твой взгляд, здесь виден некоторый беспорядок, можешь поблагодарить за это самого себя. Надо же мне было как-то убить время. Вот я и вытащил из твоей шкатулки любовные письма и стал их читать.

— Мои письма! — возмущенно закричал Танге.

— Да уж, во всяком случае, они адресованы не мне! Прости, что я не положил их на место. Здесь вообще такой собачий холод, что мне пришлось самому развести огонь — я разломал одно из твоих старых кресел и сунул его в печь вместе с обивкой и начинкой. Помогло!

— Мое кресло! — завопил Танге с еще большим негодованием.

— Да уж, черт побери, не мое, конечно! — загоготал капитан. — И не прогневайся, здесь попахивает угаром — это все потому, что старое дурацкое кресло не хотело гореть, пришлось взять кое-какие твои бумаги да в придачу маленький молитвенник и разжечь ими огонь. Помогло!

— Господи боже! — жалобно простонал Танге. — Что вы наделали! Мои драгоценные бумаги! Мое старое кресло! Что скажет пастор, когда узнает об этом!

— Пусть твой пастор катится ко всем чертям! — со смехом заорал капитан. — Я сегодня оказал ему громадную услугу, так что вряд ли он станет сетовать на меня за такую безделицу!

— Какую услугу?

— Я с моим лакеем почти два часа работал за него в поте лица, пока он прохлаждался в церкви,

— Работали, господин капитан?

— Ну да! Я приказал лакею вырыть в конце сада яму в снегу, и мы снесли туда по одному все пасторские ульи. Потом засыпали их снегом, я скрутил здоровенный фитиль, обмазал его серой, мы сунули его между ульями и подожгли. Кухарка плакалась на днях, что мы пьем слишком много меду, вот мы и решили поправить дело: теперь, если пастору захочется меду, он может нацедить пять-шесть бочонков, а то и больше, потому что мы старались вовсю, окуривали пчел не за страх, а за совесть и снесли в яму все ульи, до которых смогли добраться.

Мангеймер замолчал, упершись руками в лавку, чтобы всласть насладиться тем впечатлением, какое произведет его рассказ на Танге. Унылое лицо капеллана стало еще бледнее обычного, он сдвинул свои белесые брови, но промолчал. Потом все так же, не говоря ни слова, стал собирать разбросанные письма и складывать их в открытую шкатулку.

— Ну, хватит. Я не для того тебя ждал, чтобы рассказывать тебе все эти побасенки. Уже поздно, у меня всего два часа свободных до вечернего караула. Налей-ка мне меду из этого кувшина, и давай сразимся в кости. Должен же ты отыграться после твоего последнего проигрыша.

— Сыграть я не прочь, — ответил Танге. — Но у меня при себе всего два ригсдалера, да и эти я должен вернуть в церковную кассу для раздачи милостыни.

— Как же это ты добрался до церковных денег?

— Я позаимствовал их вчера вечером, когда звонарь обходил церковь, чтобы послушать, не ругается ли кто-нибудь в храме божьем.

— Вот так раз! — засмеялся Мангеймер. — Неужели в этой несчастной стране нельзя даже облегчить душу хорошим проклятьем?

— Ни под каким видом! — важно ответил капеллан. — Если я не ошибаюсь, еще в тысяча шестьсот двадцать девятом году король издал закон, согласно которому священники и учителя должны усердно проверять по своим приходам, не забывают ли прихожане читать утреннюю и вечернюю молитвы, а также слушать, не бранится ли простонародье. Тот, кто бранится, присуждается к штрафу в двадцать четыре скиллинга, а кто слышал, но не донес, платит десять,

— Забавно! Тогда дай бог, чтобы народ почаще ругался, тем больше денежек потечет в наш карман. Итак, у тебя есть два ригсдалера. Один я дам тебе взаймы под честное слово. Впрочем, покуда на твоей рубашке сидят вот эти серебряные пуговицы, тебе есть на что ставить.

Пока Танге наливал капитану меда и стелил на стол коврик, чтобы стук костей не был слышен в нижних комнатах, следы сонливости постепенно исчезали с его лица.

А едва только началась игра, лицо капеллана окончательно преобразилось: на нем появилось выражение жгучего интереса, тусклые глаза загорелись, щеки разрумянились, жилы на висках вздулись. Игра была единственной страстью капеллана Танге. В этот вечер ему не везло: сначала он проиграл деньги, а потом и серебряные пуговицы одна за другой перекочевали на другой конец стола, причем так быстро, что капитан едва успевал срезать их клинком своей сабли.

— Я надеюсь, мой друг капеллан догадывается, почему мне так хочется выиграть эти пуговицы, — заявил капитан после очередного удачного броска. — Вчера я собрался продать те пуговицы, что выиграл накануне, и на лестнице встретил здешнюю старуху экономку. Я показал ей пуговицы и спросил, какая, по ее мнению, им цена.

— Боже мой! — в ужасе воскликнул Танге. — Если вы показали пуговицы Сиссель, я пропал! Я несчастнейший из смертных!

— Совсем наоборот, дражайший друг, — насмешливо заявил капитан. — Это она стала несчастнейшей из смертных.

— Еще бы! Ведь она не могла их не узнать! Мне подарила их к прошедшему рождеству моя невеста!

— Ну да! И знаешь, что сделала старая дура? Выкупила у меня пуговицы, и, прямо скажу, за ценой не постояла.

Сжимая в руке стаканчик с костями, Танге смотрел прямо перед собой, но костей не бросал. Потом он тяжело вздохнул. А Мангеймер продолжал:

— Выходит, зря я ругал это старое чучело. Клянусь душой, я думал, она злится на меня!

— За что?

— Да вообще-то ей злиться не за что, разве за то, что я недавно приказал своему слуге прирезать гусей, которые гоготали по утрам под моим окном. Но это дело прошлое. Теперь, я думаю, старуха настолько расположена ко мне, что не откажется выкупить и те пуговицы, что я выиграю нынче вечером.

— Вы хотите продать их ей, капитан?

— Конечно, мой милый пастырь! Такого хорошего покупателя нельзя терять. Да и потом, пусть уж у нее соберется вся дюжина. Ну, что же ты? Твой черед метать!

— Нет! Нет! — закричал Танге с яростью, в которой трусы обычно черпают свою храбрость. — Делайте со мной, что хотите, капитан! Но если Сиссель снова узнает о том, что вы выиграли у меня серебряные пуговицы, я больше с вами не играю.

— Бросай кости сию же минуту! — крикнул капитан, сдвинув брови. — Иначе, разрази меня гром, я душу из тебя вытрясу! Понял?

Танге послушно схватил стаканчик с костями. Игра продолжалась.

— Тебе сегодня не везет, капеллан, — с издевкой заметил Мангеймер. — Я уже выиграл восемь пуговиц — у тебя осталось всего две.

Танге побледнел как полотно. Дрожащими руками он встряхнул стаканчик и бросил кости на стол. На обеих фишках было по шесть очков.

— Так не пойдет! — закричал капитан. — Я не видел, как ты бросал. Бросай снова!

— Не буду! — возразил Танге с упорством отчаяния. — Играть надо по-честному!

— Ладно! — согласился Мангеймер. — Тогда ставим на оставшиеся пуговицы. Кто выиграл, получает все. Давай сюда куртку!

Танге бросил куртку на скамью к капитану, и тот клинком спорол оставшиеся пуговицы.

— Идет, — согласился Танге, которому удача придала храбрости.

Он собрал кости и бросил снова. Выпало две единицы. Мангеймер разразился злорадным хохотом и заколотил шпорами по покрышке на скамье. Теперь был его черед бросать. При первом броске выпало семь очков, при втором — двенадцать. Капитан выиграл.

Мангеймер закрутил усы, скаля зубы в улыбке, а Танге обмяк на своем стуле и закрыл побледневшее лицо руками.

— Гром и молния! — закричал Мангеймер, наглядевшись всласть на убитого горем капеллана. — Да ты просто молокосос. Распускать нюни из-за такой ерунды. Я знавал одного дворянина, который за один вечер спустил в кости два имения — он и бровью при этом не повел. А ты хнычешь из-за дюжины пуговиц. Уж если они тебе так дороги, на, держи, забирай все, так и быть. Не стану отнимать у тебя невестин подарок.

И с этими словами Мангеймер швырнул пуговицы капеллану.

— Правда? — не веря своим ушам, переспросил Танге. — Ведь я дорожу этими пуговицами, потому что мне подарила их моя невеста.

— Говорю тебе, забирай их, — ответил капитан. — Но услуга за услугу, — добавил он с коварной улыбкой. — Я отдам тебе пуговицы, а ты расскажешь мне, где пастор спрятал серебряные сосуды для святых даров.

— Не могу, — возразил Танге, — я и сам этого не знаю.

— Ну, что поделаешь, — равнодушным тоном отозвался Мангеймер, — оставим этот разговор. Ты сохранишь свою тайну, а я — свой выигрыш.

И он накрыл громадной ручищей пуговицы, с которых Танге не сводил глаз.

— Я готов поклясться, что не знаю, — повторил капеллан, умоляюще глядя на шведа.

— Верю, — сухо ответил капитан. — А хочешь знать, в чем готов поклясться я? В том, что все твои пуговицы завтра же утром перекочуют к старухе экономке за ту же цену, что и вчера.

— Ради всего святого — нет! — прошептал Танге, с мольбой протягивая руки к капитану.

— Где спрятана серебряная утварь?

— О господи Иисусе! Я поклялся спасением души не говорить об этом никому на свете.

— Отойди в сторону и расскажи об этом печке — вот и не нарушишь клятву.

— Я не смею. Умоляю вас, господин капитан! Сжальтесь надо мной!

— Так ты не веришь, что старуха за каждую пуговицу заплатит по десять скиллингов? — спросил Мангеймер, приложив одну из пуговиц к рукаву своей рубашки, а потом разглядывая ее на свет.

— О, я несчастный!

— Пожалуй, нынче вечером уже поздно идти к старой перечнице. И все же попытаю счастья, пусть получит мой выигрыш свеженьким — с пылу, с жару!

Было видно, что капеллан борется с собой: по его лицу градом катился пот, он стиснул ладонями голову, а его пересохшие, дрожащие губы бормотали какие-то жалкие мольбы.

— Подожди меня несколько минут. Я скоро вернусь, — заявил Мангеймер, делая вид, что не замечает страданий несчастного Танге. — Думаю, что мы сторгуемся с ней в два счета.

С этими словами он встал, собираясь уходить. Танге взволнованно схватил его за рукав.

— Не уходите! — прошептал он.

— Почему же, милейший? — засмеялся капитан.

— Вы меня погубите.

— Вот так причина! — расхохотался Мангеймер, отшвырнув капеллана в сторону.

— О боже, боже! Неужели ничто меня не спасет!

— Твое спасение в твоих собственных руках! — с порога ответил Мангеймер.

— Ладно! — сказал Танге. — Пусть будет так. Я скажу вам, где зарыта церковная утварь.

Он заявил это так неожиданно и с такой решимостью, что Мангеймер изумленно уставился на него и, помолчав, сказал:

— Если ты меня обманешь, мошенник, молись о своей душе.

— Я не собираюсь вас обманывать. Я знаю, кому они доверены.

— Кто же этот человек?

— Могильщик. Я иду прямо к нему.

— Хорошо! — удовлетворенно кивнув, заявил капитан. — Вот тебе твои пуговицы, а я прилягу тут на скамье и вздремну, ожидая твоего возвращения.

С этими словами Мангеймер осушил кувшин с медом и растянулся на скамье. А Танге, надев плащ и шляпу, вышел из дому.

ГДЕ ХРАНИЛИСЬ АЛТАРНЫЕ СОСУДЫ

После ухода Танге прошло около часа. В его комнатушке все притихло. Только громко храпел уснувший Мангеймер да тускло чадила лампа на столе. Вдруг на лестнице раздались тяжелые, шаркающие шаги — это по ступенькам поднималась старая экономка Сиссель. Думая, что Танге один у себя в комнате, она распахнула дверь, но увидела на скамье капитана и громко вскрикнула.

Мангеймер проснулся, злобно уставился на Сиссель, а потом с насмешкой воскликнул:

— А-а! Милости прошу, дорогой мой виночерпий! Если ты прокралась сюда в такой поздний час для того, чтобы взглянуть на меня хотя бы одним глазком, то прежде всего принеси мне чего-нибудь выпить, а не то можешь убираться восвояси!

— Мне надо поговорить с господином Олуфом, — сердито ответила старая женщина. — Я думала, он сидит и пишет свою воскресную проповедь.

—» Проповедь «! — загоготал капитан. — Сто тысяч несчастий на голову этого мерзавца! Так вот как он вас надувает! Нет, дорогая тетушка Сиссель! Мы тут сидели и резались в кости, пока я не выиграл все его серебряные пуговицы, такие же, как те, что ты купила у меня вчера. А когда нам играть надоело, я послал господина Танге раздобыть несколько бутылок французского вина, так как вечером мы ждем гостей.

— Каких это гостей? — спросила Сиссель.

— Да этот висельник надумал нынче вечером, когда вы с пасторской дочкой отправитесь спать, пригласить сюда веселых девиц и поразвлечься с ними. Гром и молния! Я и забыл, что он просил меня не проговориться тебе об этом.» Старая сплетница непременно поссорит меня с моей невестой «, — сказал он. Но я о тебе лучшего мнения, уверен, что ты нас не выдашь! Подойди ко мне и поцелуй мне руку, старая Сиссель! Будь ты на двадцать лет моложе, я бы сделал тебя своей возлюбленной, пока мы стоим в вашем городе!

Мангеймер протянул старой служанке руку, но она закрыла лицо передником и, разрыдавшись, вышла из комнаты.

Капитан снова развалился на скамье, закрыл глаза, но на сей раз не заснул. Вскоре на лестнице опять послышались шаги, и в комнату вошел Танге. Капеллан был необычно возбужден, в его повадке появилась какая-то решительность и даже смелость.

— А-а! Ты уже вернулся, милейший! — воскликнул капитан. — Я не ждал тебя так скоро! Ну как, выудил ты у могильщика его секрет?

— Тсс! Тише! — сказал Танге, повелительно подняв руку. — В церкви я придумал кое-что получше. Согласны вы вступить со мной в сделку?

— Отчего же нет, приятель?! Давай выкладывай, в какую.

— Сначала выслушайте мои условия.

— Ах, вон оно что! Ты еще ставишь условия!

— Прежде всего вы вернете мне два ригсдалера, что вы у меня сегодня выиграли. Потом вы поклянетесь мне словом офицера и вашим земным и небесным блаженством, что завтра утром пойдете к Сиссель и скажете ей, что пуговицы, которые вы ей недавно продали, вы самовольно взяли у меня в комнате.

Во время речи Танге капитан неоднократно проявлял признаки нетерпения. Он притопывал ногой, покручивал усы. Но едва Танге назвал последнее условие, он яростно выругался, бросился на капеллана и, одной рукой стиснув его за плечо, другой схватил саблю, которая лежала на столе.

— Клянусь спасением! Я приколю тебя к стене, несчастный псалмопевец! — заорал он. — И ты смеешь соваться ко мне с таким предложением! Чтобы я, капитан Мангеймер, признался в воровстве, которого не совершал!

Когда Мангеймер бросился на Танге, капеллан побледнел от страха, но тут же овладел собой и закричал:

— Не горячитесь, капитан! Вы выслушали до конца мои условия, а теперь послушайте, что я предлагаю взамен!

— Что бы там ни было, ни под каким видом я не соглашусь на последнее условие…

— А почему бы нет? Вы можете сказать, что взяли пуговицы просто, чтобы подразнить Сиссель. Это ей покажется вполне правдоподобным.

— Гм, что ж, посмотрим, — сказал капитан. — Но что я получу взамен? Это должны быть несметные сокровища, а не какие-нибудь два жалких церковных сосуда.

— Я и предлагаю вам несметные сокровища.

— Может, три сосуда? — недоверчиво спросил Мангеймер, но глаза его загорелись алчностью. — Говори!

Танге взял в руки лампу и выглянул за дверь, чтобы убедиться, что никто его не подслушивает. Вернувшись, он подошел вплотную к капитану и зашептал ему в самое ухо:

— Я предлагаю показать вам место, где спрятаны пятьдесят тысяч ригсдалеров.

Мангеймер уперся обеими руками в стол и, разинув рот, уставился на Танге с выражением полной растерянности. Потом лицо его налилось кровью, и он почти беззвучно прошептал:

— Пятьдесят тысяч ригсдалеров!

Но выражение растерянности исчезло так же внезапно, как появилось. Сдвинув брови и насмешливо улыбаясь, Мангеймер сказал:

— Ты или спятил, капеллан, или принимаешь меня за дурака, — тогда помолись богу о своей душе!

— Я вовсе не спятил и не собираюсь вас дурачить, — ответил Танге. — Я знаю, что говорю. Но запомните мои слова! деньги вы должны раздобыть сами, я только покажу вам, где они спрятаны.

— Так, значит, это правда? Ты не врешь? — прошептал капитан, настроение которого улучшалось с каждым словом Танге. — Не пытаешься меня надуть? Ты знаешь, где спрятаны деньги? Отлично, любезный друг! Во-первых, дай я тебя расцелую! А во-вторых, клянусь тебе моим благородным дворянским именем, я вознагражу тебя так, что ты будешь помнить капитана Мангеймера до конца своих дней! Пятьдесят тысяч ригсдалеров! Да за эти деньги я готов продать душу самой злобной ведьме на земле. Иди сюда, к окну, и выкладывай все, что знаешь.

И Танге рассказал, что, придя в церковь, чтобы расспросить могильщика о спрятанных священных сосудах, он услышал позади алтаря какие-то голоса. Танге притаился за колонной и увидел пастора, который взволнованно говорил о чем-то с двумя незнакомыми людьми. Из отрывочных слов, которые до него долетели, Танге понял, что пастору были даны на сохранение пятьдесят тысяч ригсдалеров и нынче вечером, в полночь, он передаст деньги незнакомцам, которые должны доставить их в Копенгаген.

— А эти люди не говорили, есть ли у них в этом деле помощники?

— Не говорили, — отвечал Танге. — Но, насколько я успел заметить, эти двое вооружены. Один из них приходил утром в церковь и долго исповедовался пастору.

— Значит, деньги должны быть переданы сегодня в полночь? А ну-ка живо ступай вниз, узнай, который теперь час.

— Одиннадцатый.

— Гром и молния! Самое время действовать! — с самодовольной улыбкой заявил Мангеймер, пристегивая саблю к Поясу и закутываясь в широкий синий плащ. — Слушай, Танге. Если дело выгорит, можешь жениться хоть завтра, я сделаю тебя пастором в одном из моих поместий.

— Каких поместий?

— В одном из тех, что я куплю на деньги из нашего клада. Пятьдесят тысяч ригсдалеров! Разрази меня гром! Да я родного брата зарежу за такие деньги!

Капитан ушел. Танге проводил его до дверей. После ухода Мангеймера на его лице выразилась некоторая тревога — он обдумывал возможные последствия своего предательства. А Мангеймер тем временем отправился в Гусиную башню, где в караульне его приятели играли в ландскнехт. Двое из них вскоре после прихода капитана встали из-за стола по той простой причине, что проиграли все свои деньги. Покрутив усы, Мангеймер улыбнулся. Он подошел к одному из проигравших и хлопнул его по плечу.

Это был старый драгун с обветренным лицом, покрытым шрамами и заросшим густой седоватой щетиной.

Старый вояка обернулся к Мангеймеру, холодно кивнул ему и заявил:

— Не приставай ко мне, Мангеймер! Я сейчас зол как черт!

— Еще бы, приятель, ведь ты продул все свои денежки!

— Кто играет, всегда рискует проиграть.

— Не всегда.

— Как это так?

— Есть беспроигрышная игра, в нее играют умные люди.

— Старая песенка! Уж не ты ли знаешь правила этой игры?

— Я для того и пришел, чтобы поучить тебя играть в нее, капитан Нилер.

— И заранее обещаешь мне выигрыш?

— Под мое честное слово.

— Сколько же я выиграю?

— Если я скажу — сотню крон серебром, а то и больше, я не совру.

— А какая ставка?

— Жизнь.

— Черт побери! Да это пустяк ради такого выигрыша! Расскажи поподробнее, Мангеймер!

— Выйди следом за мной, капитан Нилер, — сказал Мангеймер. — Жду тебя за оградой.

Вскоре оба офицера встретились позади вала, окружавшего башню.

— Ну, Мангеймер! — заявил старый рубака. — Я жду разгадки твоих слов.

— Рассказывать недолго, — объявил капитан. — Сижу я нынче вечером у себя в комнате в пасторском доме, где я квартирую, и вдруг слышу на улице стук копыт. У окна останавливается верховой, стучит в стекло и окликает меня по имени. Потом я слышу шаги на лестнице, и в мою комнату входит господин Магнус Тролле, который остановился в здешнем городе — ведь король назначил его и Ульфельда вести переговоры с датскими послами. Ты знаешь господина Магнуса Тролле, Нилер?

— Что-то не припомню.

— Неважно! Он получил известие, что датчане тайно прислали в город двух гонцов, чтобы те раздобыли документы чрезвычайной важности, которые скрыты в тайнике в церкви.» Эти бумаги, капитан Мангеймер, — сказал господин Тролле, — вы должны любой ценой отобрать у датчан и немедленно передать их государственному совету. Кроме бумаг, там спрятаны еще и деньги — триста крон серебром. Но вы знаете шведский военный закон, — добавил господин Тролле, — трофей, добытый воином в бою, целиком достается ему. Иными словами — деньги ваши «. Вот и вся история, если не считать того, что господин Тролле потребовал соблюдения полнейшей тайны.

— Ну, а дальше?

— А дальше я тотчас пошел к своему другу капитану Нилеру и спросил, не хочет ли он попытать счастья вместе со мной.

— Триста крон — не больше? — спросил старый вояка, подозрительно глядя на Мангеймера.

Капитан улыбнулся.

— Может, немного больше, может, немного меньше, — ответил он. — Я повторяю то, что мне сказали, сам я денег не пересчитывал.

— Хорошо, я согласен! — решил, успокоившись, Нилер. — Пошли.

— Я думаю, лучше взять с собой нескольких солдат, — сказал Мангеймер.

— Ради двух датчан? — пожал плечами Нилер.

— Мало ли что может случиться. Лучше быть поосторожнее, — настаивал Мангеймер. — Датчане хитры и изворотливы, хоть и простодушны с виду. Может, там их не двое, а больше. Так или иначе надо отрезать им все выходы из церкви: ведь мы ре знаем, каким путем они будут идти. У меня такой план: пойдем вдвоем в казарму, и каждый из нас возьмет четырех солдат своей роты — молодцов, на которых можно положиться.

— За солдатами дело не станет.

— Двое из них спрячут под плащами фонари, чтобы ночью, если понадобится, у нас был свет.

— Отлично! — одобрил Нилер. — У тебя, я вижу, весь план уже готов. Дальше?

— Если я не ошибаюсь, в здешней церкви три входа. Мы у каждого поставим по часовому и прикажем им подать сигнал фонарем, как только изнутри откроют дверь. Ты, капитан, станешь с четырьмя людьми против церкви, чтобы броситься на помощь тому, кто подаст сигнал. А я войду внутрь. Ну как, одобряешь мой план?

— Вполне! За исключением того, что ты дал мне самое легкое поручение. Черт возьми, что-то уж слишком дешево достанутся мне мои денежки!

— Как знать! — с улыбкой возразил Мангеймер — Главное, помни слова господина Тролле и ни словом не заикнись о нашей тайне ни одному из солдат.

Около полуночи небольшая группа людей молча и осторожно шла по главной улице Вордингборга, кривой и извилистой, которая вела к церкви. Приглушенный звон оружия выдавал, что люди вооружены. Впереди шли двое, и, когда внезапный порыв ветра откидывал полы их плащей, под ними вспыхивал свет ручных фонариков, которыми в те времена пешеходы освещали себе вечером путь на улицах.

Дойдя до середины главной улицы, заговорщики заметили каких-то людей, которые, несмотря на столь поздний час, бесцельно слонялись по улице. Потом эти люди обменялись между собой несколькими словами и исчезли.

— Видел? — шепнул Мангеймер старому Нилеру.

— Еще бы!

— Я так и думал, что их не двое, а больше.

— Чем больше, тем лучше, — ответил Нилер, удовлетворенно кивнув.

Мангеймер расставил солдат вокруг церкви так, как он говорил Нилеру, и, едва они заняли свои места, сам подошел к главному входу и трижды громко постучал в дверь рукояткой сабли. Никто не отозвался, только слабый свет, мерцавший сквозь свинцовые переплеты окон, внезапно погас.

Мангеймер постучал еще раз и, приложив губы к замочной скважине, крикнул:

— Именем шведского короля! Откройте!

Он хотел крикнуть еще раз и уже набрал воздух в легкие, как вдруг услышал шаркающие шаги, медленно приближавшиеся к двери.

— Кто стучится в Церковные двери в такой поздний час? — спросил глубокий мужской голос.

— Откройте, тогда узнаете! — зарычал Мангеймер.

— У меня нет ключей от главного входа, — ответил человек. — Подойдите к капелле, и я вам открою.

Капитан недовольно пробурчал что-то невнятное, но отошел от двери. А тем временем человек, находившийся в церкви, положил руку на плечо старого священника, который стоял с ним рядом, бледный и дрожащий, и шепнул ему:

— Ступайте домой, ваше преподобие! Вы свое дело сделали — остальное я беру на себя. Вы можете выйти в дверь позади алтаря — они ее не охраняют.

Пастор кивнул и побрел прочь, шатаясь и держась за стулья. Подойдя к хорам, он обернулся к своему спутнику, который провожал старого священника, светя ему потайным фонариком. Пастор поднял руку, молча благословил этого человека, а потом повернулся и скрылся в алтаре. Отсюда был выход прямо в пасторский сад, начинавшийся за церковной оградой.

Именно через эту дверь в церковь и прокрался Танге, когда ему удалось подслушать беседу священника с приезжим незнакомцем.

Меж тем капитан подошел к двери, ведущей в капеллу, а солдата, охранявшего эту дверь, послал сторожить главный вход. В замке повернулся ключ, дверь открылась. Танге предупредил Мангеймера, что могильщик высокого роста и носит коричневый плащ. Мангеймер увидел перед собой человека высокого роста в коричневом плаще. На голове у него была теплая войлочная шапка, на внутренней стороне которой был нашит железный крест — чтобы предохранять от ударов.

— Что вам угодно, сударь? — спокойно и сдержанно спросил человек, подняв свой фонарь так, чтобы свет падал на лицо капитана, оставляя в тени его собственное.

Мангеймер обернулся и приказал солдату, который вошел вместе с ним, охранять вход. А сам шагнул к человеку, открывшему дверь, и спросил:

— Ты здешний могильщик?

— Могильщик и звонарь, ваша милость.

Мангеймер недоверчиво улыбнулся. Он услышал, как под плащом говорившего, когда тот поднял руку с фонарем, звякнуло оружие.

— Это что же, здешние могильщики всегда имеют при себе оружие?

— Иной раз приходится, когда дела призывают нас в церковь в ночную пору.

— Какие же у тебя могут быть здесь дела в такой час?

— Надо написать на досках номера псалмов для завтрашней службы. В пятницу прихожане идут к причастию.

— Ах вот как! — сказал Мангеймер, которому слово» причастие» напомнило о его первоначальном намерении. — Кстати, ты знаешь, где спрятаны церковные сосуды для святых даров?

— Знаю.

— Можешь показать мне это место?

— Если вы не побоитесь пойти со мной.

— Куда это?

— Когда шведы пришли в город, пастор спрятал сосуды в склепе под алтарем, там, где стоят гробы с набальзамированными покойниками.

— А ты сам не боишься туда спускаться?

— О-о, сударь, я — дело другое, не во гнев вам будь сказано! Мне не привыкать. За долгие годы, что я служу при церкви могильщиком, я вдоволь насмотрелся на покойников. Мне иной раз кажется, что покойники меня узнают.

— А я солдат, — возразил Мангеймер. — И пожалуй, на своем веку превратил больше живых людей в покойников, чем ты повидал покойников на своем. Ступай вперед и веди меня в склеп к мертвецам.

Могильщик подошел к алтарю, открыл крышку потайного люка в полу и стал спускаться вниз. Мангеймер обнажил саблю и без раздумий последовал за ним.

Поставив ногу на первую ступень приставной лестницы, которая вела в подземелье, он повернулся и сделал знак солдату, оставшемуся у дверей.

— Беги к капитану, — тихо приказал он. — И скажи ему, чтобы он шел сюда со своими четырьмя солдатами.

И Мангеймер стал спускаться вниз по лестнице.

СРЕДИ МЕРТВЕЦОВ

Спустившись в подземелье, могильщик, или, вернее, Свен-Предводитель, повесил свой фонарь на одну из пилястр. При свете фонаря Мангеймер увидел просторный подвал с готическими стрельчатыми сводами и двумя дверями между боковыми колоннами. Обе эти двери вели в фамильные склепы, где хоронили знатных покойников. Одна из дверей была забрана железной решеткой. Сквозь нее просачивался слабый свет фонаря, висевшего на стене внутри склепа. В подземелье, где оказался Мангеймер, стояло множество гробов, обитых черным сукном или кожей и окованных медью.

— Гром и молния! — воскликнул, озираясь по сторонам, Мангеймер. — Пастор знал, куда припрятать свои сокровища!

— Да, сударь! — отозвался Свен. — Но я хочу вас кое о чем предупредить. Здесь, как видите, беспорядок. Когда ваши солдаты пришли в город, они тотчас явились в церковь и все здесь перевернули вверх дном. Они взламывали гробы и вытаскивали из них трупы, чтобы посмотреть, нет ли при покойниках каких-нибудь ценностей.

— Охотно верю, — ответил Мангеймер. — Я сам был среди них, только мы ничего путного не нашли. Знай я тогда, какие сокровища припрятал старый негодяй пастор, мы бы уж искали получше, мы бы здесь камня на камне не оставили.

— Ах, ваша милость! Какое же это сокровище — маленькие сосуды для священных даров.

— Черт побери! Я говорю не только о них. Короче, мне известно, что пастор спрятал в церкви большие деньги. Вот их ты и должен нам отдать, ведь тебе поручили их сегодня куда-то отправить.

— Вот как! — воскликнул Свен. — Значит, здесь нашелся предатель!

— Об этом ты успеешь поразмыслить на досуге. А сейчас не пытайся отпираться, я все знаю, церковь окружена моими людьми. А попробуешь хитрить, будь я проклят, если я не вздерну тебя под потолком. Понял?

— Еще бы, как не понять, — ответил Свен. — Но только не воображайте, что имеете дело с беззащитной овечкой. Ваши люди поблизости, но мои тоже неподалеку, и они меня в обиду не дадут.

— Это ты о ком же?

Свен улыбнулся и показал на стоявшие вокруг открытые гробы.

— О мертвецах, — ответил он.

— Ты что, смеешься надо мной? — с угрозой спросил Мангеймер.

— А вы подойдите поближе и поглядите на них! — предложил энг. — Зря вы ими пренебрегаете.

Капитан бросил взгляд на гробы, вскрикнул и отступил на шаг. Позади каждого из гробов выросла человеческая фигура. Четверо высоких, широкоплечих мужчин, появившихся так неожиданно, с насмешливым вызовом смотрели на Капитана. Все они были вооружены. Они встали рядом с могильщиком. Тот шепнул им несколько слов. Они вдруг повернулись и ушли.

— Ты отпустил своих людей? — удивился Мангеймер.

— Да, — спокойно ответил Свен. — Их помощь нужнее в другом месте.

— Как хочешь, приятель. Дело твое. А теперь покажи, где спрятаны деньги, и я отпущу тебя с миром. Но будь ты хоть сам сатана, тебе придется раскошелиться.

— А если я стану защищаться? — спросил Свен.

— Тогда имей в виду, нас тут двое благородных дворян, и мы не прочь поглядеть, как шведские клинки вспорют твою шкуру и шкуру твоих приспешников.

— А вы не боитесь затевать схватку в этом подземелье? — спросил Свен. — Ведь если здесь так быстро оживают мертвецы, живые, наоборот, в два счета могут стать покойниками.

В эту минуту в отверстии люка показался капитан Нилер со своими солдатами — они стали спускаться вниз по приставной лестнице.

— Еще пятеро! — воскликнул Свен. — Я не думал, что вас так много.

— Наверху остались еще солдаты.

— Ну что ж, пусть там и остаются, — засмеялся Свен. — А то здесь повернуться негде.

И прежде чем кто-нибудь разгадал его намерение, он сорвал с гвоздя фонарь и разбил его о каменные плиты пола. В наступившем мраке Мангеймер услышал, как Свен оттащил в сторону приставную лестницу, а потом раздался приглушенный грохот — это Свен сбросил со скамьи один из гробов, чтобы возвести преграду между собой и врагами и отрезать шведам путь к двери, ведущей в соседний склеп.

— Спустите вниз фонарь! — громко крикнул Нилер.

Солдаты, оставшиеся наверху, разразились отчаянными воплями, увидев, что приставная лестница убрана и они не могут сойти вниз к своим товарищам. Они привязали фонарь к сабельной рукоятке и спустили его в подземелье. Лучи света заиграли на щитах и оружии, укрепленных на стенах, отбрасывая слабый отблеск на гробы знатных покойников и желтые, высохшие лица усопших. Ток воздуха, проникавшего сквозь открытый люк, колыхал полотнища старых, выцветших знамен, свисавших с потолка. В этой зловещей обстановке шведские солдаты ждали только знака, чтобы броситься на своего единственного противника, который без страха готов был встретить предстоящее сражение, стоя за опрокинутым гробом. Наверху в открытом люке виднелись разъяренные лица солдат, отрезанных от своих товарищей, а рядом, в глубине фамильного склепа, сквозь решетку которого проникал свет фонаря, несколько темных фигур усердно возились с каким-то сундуком, казалось не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит у решетчатой двери подземелья.

— Вперед! — вдруг закричал Мангеймер. — Тот, кто нанесет ему первый удар, получит дукат!

И он вскочил на опрокинутый гроб.

— Уж тебе его никак не заработать! — воскликнул Свен, выстрелив в капитана из пистолета.

Мангеймер отпрянул в сторону — пуля отскочила от его кольчуги.

— Как знать! — закричал он, разразившись насмешливым хохотом, и бросился на Свена с саблей.

— А-а! На тебе кольчуга! — крикнул Свен. — Тогда отведай этого!

И он обрушил свой меч на голову капитана, но тот вовремя отскочил, и удар пришелся ему по левому плечу.

Тем временем двое шведских солдат, успевших спуститься по лестнице вслед за Нилером, перепрыгнув через гроб, подступили к Свену с обеих сторон.

Первый удар пришелся по плащу Свена, который он приподнимал левой рукой. Свен сразу же шагнул в сторону, чтобы уклониться от удара второго противника, и всадил меч в грудь первого солдата. Солдат захрипел и упал. Второй солдат не успел повторить свой выпад: Свен извлек свой меч из груди убитого, взмахнул им и ранил солдата в руку. Тот злобно выругался и отступил назад.

Тем временем капитан Нилер, не решаясь атаковать Свена в лоб, двинулся в обход гроба. Но Свен разгадал его маневр. Когда второй солдат отступил, Свен окинул взглядом своих противников и заметил, что Нилер левой рукой поманил Мангеймера, а сам сделал первый шаг, чтобы обойти гроб справа. Прыгнув навстречу Нилеру, Свен сделал выпад, но Нилер его отразил. При втором ударе клинок Свена встретил меньшее сопротивление. Свен понял, что ранил Нилера, но в полутьме не мог понять куда. Однако когда Свен рванул свой меч к себе, Нилер раскинул руки в стороны, повернулся кругом, зашатался и с пронзительным криком рухнул на землю.

Еще до того как Нилер упал, чтобы больше уже не встать, Мангеймер сделал новую попытку преодолеть заграждение. Как только ему удалось упереться одной ногой в пол по ту сторону гроба, он яростно атаковал Свена. Свен парировал удар, придерживая плащ левой рукой и выбив у Мангеймера саблю, потом попытался нанести ответный удар, но промахнулся. Поскользнувшись в луже крови, которая растекалась по плитам пола из-под тела Нилера, Свен оказался настолько близко от Мангеймера, что даже не мог размахнуться, чтобы сделать выпад. Меж тем Мангеймер вытащил нож, но Свен бросился на него и ударил его рукояткой меча по голове.

В эту минуту сверху раздался ликующий вопль: один из солдат, оставшихся наверху, разорвал на полосы алтарный покров, связал полосы и с помощью товарищей стал спускаться вниз по этой самодельной лестнице. Второй солдат уже свесил ноги в люк, собираясь спуститься в свою очередь, как вдруг из склепа, где копошились таинственные фигуры, раздался пронзительный свист. Солдаты замерли. Зато по лицу Свена при этом звуке пробежала улыбка. Он сделал шаг вперед и обвел глазами подземелье. Его разгоряченное боем лицо вспыхнуло еще ярче, когда он увидел, сколько врагов он одолел. Он извлек из-за пазухи пистолет, тщательно прицелился и выстрелил. Раздался звон разбитого стекла — это посыпались на пол осколки фонаря. Свет погас, подземелье снова погрузилось в полный мрак.

— Эй вы, шведские солдаты! — крикнул Свен. — Мы свое дело сделали. Свен-Предводитель желает вам успеха — до свиданья!

И солдаты услышали, как в темноте открылась и снова захлопнулась дверь, а потом загремел засов.

Мангеймер глухо зарычал: он понял, что его план рухнул, но он не посмел преследовать Свена, пока солдаты не спустили вниз еще один фонарь.

Когда же опять стало светло, Свена и след простыл, исчез и тот свет, который проникал в подземелье из-за решетки склепа.

— Еще света! — в ярости заорал Мангеймер. — Все вниз, попробуем вместе выломать дверь.

Перепрыгнув через гроб, солдаты навалились плечом на дверь, но она даже не дрогнула. Мангеймер кричал и бранился так, что гудели своды подземелья. Поняв наконец, что высадить дверь не удастся, капитан просунул кинжал между дверной рамой и прутьями решетки. Ему удалось выломать несколько прутьев, он просунул руку в образовавшееся отверстие и отодвинул засов; дверь открылась, и шведы ринулись в склеп.

При свете фонаря они увидели, что склеп пуст. Ветер пахнул им в лицо из подвального оконца, в котором было выбито стекло.

Ни слова не говоря, Мангеймер схватил фонарь, вылез в оконце и склонился над следами, оставленными в глубоком снегу у стены. У самой стены следы были отчетливыми, но ближе к дороге они обрывались, и капитану пришлось ни с чем возвратиться к своим солдатам.

Мангеймер приказал солдатам отнести убитых в замок, а сам вышел из церкви и закоулками прокрался к часовому, стоявшему у городских ворот, чтобы узнать у него, кто проходил здесь в течение последнего часа.

Часовой сказал, что никого не видел. Капитан понял, что искать бесполезно: любым городским переулком можно было выбраться в открытое поле.

«Тысяча чертей! — бранился про себя Мангеймер. — Во всем виноват проклятый капеллан. Он мне за это заплатит. Скажу-ка я завтра полковнику, что он заманил меня в церковь, а пастор устроил мне там ловушку. Так я расквитаюсь с ними обоими, да вдобавок пастор узнает, что будущий зятек выдал его тайну».

Вот какие мысли теснились в голове удалого капитана, пока он возвращался к своим товарищам в Гусиную башню.

О ТОМ, ЧТО СИДЕТЬ У КАМИНА ИНОГДА НЕ СТОЛЬ УДОБНО, СКОЛЬ ПОЛЕЗНО

Усадьба Иселинген лежала примерно в четверти мили^[28] от Вордингборга; управляющим в ней был ленсман Тюге Хёг.

На другой день после того, как Свен получил деньги у пастора, господин Тюге играл вечером в шашки со своим писцом. Они сидели в большом зале, темные стены и высокий сводчатый потолок которого слабо освещала маленькая лампа: ленсман приказал поставить ее перед шашечной доской.

Посреди зала стоял огромный дубовый стол на четырех толстых приземистых ножках, покрытый старым дырявым сукном, а вдоль стен — высокие кресла, спинки и сиденья которых были обтянуты кожей с золотым тиснением.

Ленсман сидел в углу у горящего камина; на нем была ночная шерстяная кофта в белую и черную полоску.

Тюге Хёгу уже перевалило за пятьдесят. Череп его начал лысеть, а живот и щеки все округлялись и наливались жиром. Под складками двойного подбородка ленсмана едва был виден бант его шейного платка. Светло-голубые глаза Хёга смотрели пристальным и недобрым взглядом.

— Эй ты, писец! — заговорил ленсман после довольно долгого молчания. — Если кто-нибудь спросит тебя, кто ты такой, можешь сказать, что я назвал тебя мошенником. Я оказываю тебе милость, соглашаясь играть с тобой, а ты в благодарность плутуешь. Вот уже в третий раз ты выигрываешь у меня по четверти ригсдалера.

— Помилуйте, господин ленсман! — растерянно воскликнул писец.

— Молчать! — рявкнул ленсман. — Говорю тебе, ты плутуешь! Надеюсь, ты понимаешь датский язык. Если бы ты не плутовал, как бы ты мог меня обыграть?

Тюге не успел развить дальше свою мысль, потому что вошедший слуга доложил, что богатый вордингборгский купец Эспен Рос ждет у дверей с какой-то женщиной и просит разрешения поговорить с господином ленсманом.

— Как! — удивленно воскликнул Тюге. — Он уже здесь? Послушай, Толлер! Займи его разговором, придумай что-нибудь, а я пока приведу себя в порядок. Скажи, что я занят, скажи, что хочешь! Живо, поворачивайся!

Слуга вышел.

— Вот что, писец! — сказал ленсман уже более милостивым тоном. — Мне надо принарядиться, да поживее. Тащи сюда мои сапоги с длинными шпорами. А где мой гребень? Куда я девал свой гребень? Ах да, он на полочке за маленьким зеркалом. А ну, одна нога здесь, другая там, пошевеливайся.

Приговаривая все это, ленсман перенес лампу на большой стол посреди комнаты, потом надел на себя пунцовую плюшевую куртку и потуже затянул шейный платок, отчего лицо его налилось кровью. Тем временем писец принес сапоги и гребень.

— Помоги мне обуться! — шепнул Тюге, вытянув ногу вперед, а сам, глядясь в маленькое настольное зеркальце и держа в одной руке гребень, а в другой лампу, пытался начесать волосы с затылка на лоб, чтобы скрыть намечающуюся плешь. — Ну вот, все в порядке! — удовлетворенно воскликнул он. — Теперь можешь позвать купца. Да заодно вот тебе ключ, принеси из погреба бутылочку французского вина, но только смотри не вздумай стянуть бутылку, как в прошлый раз.

— Я не брал ни одной бутылки, — возразил несчастный писец, вспыхнув от обиды до корней волос.

— Нечего отпираться! — прикрикнул на него Тюге. — За несколько дней до того, как я в последний раз посылал тебя в погреб за вином, там оставалось девятнадцать бутылок, а на другой день я проверил и насчитал всего семнадцать. Вот тебе ключ. Ступай! И прихвати еще три чистых стакана.

Писец открыл было рот, чтобы возразить, но ленсман затопал на него ногами и указал на дверь, а сам уселся за большой дубовый стол и стал разбрасывать по нему бумаги, чтоб гости подумали, будто до их прихода он занимался делами.

Немного погодя вошел купец, о котором докладывал слуга. Это был щуплый, сгорбленный человечек с хитрым, подвижным лицом, выражение которого непрерывно менялось. Он вел за руку юную девушку, хрупкая фигурка которой была почти совсем скрыта широкой накидкой. Девушка покраснела от смущения, потупила глаза и склонилась в почтительном поклоне.

— Подойди поближе и садись, любезный Эспен! — воскликнул, приветливо улыбаясь, ленсман и сделал купцу знак, приглашая его сесть на соседний стул. — Я вижу, ты приготовил мне приятный сюрприз и привез с собой свою прелестную дочь.

— Сюрприз? — удивился Эспен. — Да ведь вы сами, ваша милость, написали мне в последнем письме, чтобы я приехал с малюткой Эллен, а без нее вы, мол, меня и на порог не пустите.

— Может быть, может быть… — проворчал ленсман, явно недовольный тем, что купец раскрыл его хитрость. — Я написал это потому, что, на мой взгляд, молодой девушке в нынешнее время спокойнее жить в здешней усадьбе, нежели в городе, где кишмя кишит всяким сбродом и грубой солдатней.

Эспен рассмеялся:

— Ах, благородный господин ленсман! К чему такие увертки! Приступим прямо к делу. Я уже объяснил малютке Эллен, что, может, ей придется навсегда остаться в здешнем замке и стать хозяйкой в доме вашей милости, если, конечно, вашей милости придется по вкусу ее общество.

— Вот как! — воскликнул довольный Тюге, подтянув свой шейный платок к подбородку, который при каком-то неловком движении ленсмана открылся больше, чем он этого желал. — А что скажет на это крошка Эллен? — спросил он, изобразив на своем лице самую сладкую улыбку, на какую только был способен. — Хочет ли моя голубка поселиться в этих больших, красивых комнатах, ходить в новых нарядах из шелка и тончайшего голландского полотна? Мои слуги будут выполнять все ее прихоти, а ей самой ничего не придется делать — только покоить мою старость.

Девушка молчала. Видно было, что она переживает тяжелую душевную борьбу и не смеет вымолвить ни слова. Наконец она в первый раз отважилась поднять свои большие синие глаза, в которых читалась отчаянная мольба, на осклабившегося ленсмана — он старался улыбаться, не разжимая губ, чтобы не показывать беззубых десен, и поэтому его улыбка походила на какую-то странную гримасу.

— Эллен! — крикнул отец, сверкнув глазами. — Что же ты не отвечаешь господину ленсману?

Губы девушки дрожали, она прижала к груди маленькие ручки и прошептала тихо, еле слышно:

— О ваша милость! Мне так не хочется оставаться в замке! Сжальтесь над бедной девушкой!

— Твой отец болван! — сказал в ответ Тюге Хёг. — Он взялся за дело не с того конца и не сумел передать тебе мое самое заветное желание. Я вовсе не собираюсь огорчать тебя, душенька. Осуши свои прелестные глазки и пойди посиди пока с моей домоправительницей. А мне нужно поговорить с твоим отцом о важных делах.

Обрадовавшись неожиданному позволению уйти, Эллен сделала шаг к двери.

— Но сначала подойди ко мне! — продолжал Тюге, придав своему лицу самое нежное выражение. — Подойди ко мне, моя куколка! Дай ущипнуть тебя за румяную щечку.

Эллен неохотно повиновалась и тут же выбежала вон из залы.

— Ну, господин ленсман! — воскликнул Эспен, как только они остались одни, и, не дожидаясь повторного приглашения, сел на стул рядом с ленсманом. — Как вам понравилась крошка?

— Понравиться-то она мне понравилась, она красотка, к тому же ты говоришь, что она домовита, да только ты зря наболтал ей чего не следует и перепугал ее раньше времени.

— Об этом не беспокойтесь, — ответил купец. — Я лучше вас знаю Эллен и знаю, как к ней подступиться.

— Ладно, ладно. Говори, что ты хочешь получить за свою дочь?

— Да ведь мы уже сторговались: хочу получить всю солому, которая сложена в усадебной риге.

— Это слишком много, Эспен, ей-богу, слишком много. Ты и так уже обчистил два наших овина. А что я буду делать потом, когда мне придется представлять отчет хозяевам?

— С отчетом можно не торопиться, — смеясь, возразил Эспен. — Ведь солому мы нынче продаем шведам, и навряд ли в стране будут когда-нибудь другие хозяева.

— Сколько ты выручил от последней продажи?

— О господи, да я до сих пор не получил и ломаного гроша. Проклятый капитан со дня на день откладывает расчеты. Наконец, он пообещал, что уж сегодня непременно мне заплатит, но не тут-то было: когда я нынче утром явился к нему в казарму, он точно рехнулся — кричал, топал ногами и божился, что капеллан украл у него пятьдесят тысяч ригсдалеров.

Тюге расхохотался.

— А ну-ка, повтори еще раз! — воскликнул он. — Вот потеха! Мозгляк-капеллан украл у него деньги! Как ты сказал? Сколько там их было?

— Ни много ни мало — пятьдесят тысяч ригсдалеров, — ответил купец. — Впрочем, в этой истории, как видно, не все выдумано. Я расспросил капитана Мангеймера и узнал, что тесть капеллана, старый пастор, передал эту сумму Свену-Предводителю, о котором там много болтают нынче у нас в округе, а он должен, мол, доставить их в Копенгаген. Правда и то, что в городе ночью была большая тревога. Один из моих слуг видел сегодня утром двух убитых прапорщиков. Их убил Свен-Предводитель, когда они пытались его задержать.

Тюге весь как-то обмяк на стуле. Казалось, он уже не слушает, что ему говорит Эспен, и погрузился в собственные мысли. Вдруг он выпрямился и воскликнул:

— Пятьдесят тысяч ригсдалеров! Вот это да!

— Кругленькая сумма, ничего не скажешь!

— Будь эти деньги мои, мне бы и сам король был нипочем. Я стал бы первым человеком в Дании.

В эту минуту вошедший слуга доложил, что в замок прибыли двое незнакомцев и желают видеть ленсмана.

— Кто эти люди? — спросил Тюге.

— Не могу знать, — ответил слуга. — Они не очень-то разговорчивые и не пожелали ничего объяснить. Они тащат за собой санки, а в них лежат два пивных бочонка, вроде тех, что возят маркитантки, когда кочуют с места на место вслед за солдатами.

— Ладно, введи их, — приказал ленсман.

Слуга отправился исполнять приказание. Через несколько мгновений в комнату вошли двое. Это были Свен и Ивер. Свен натянул на голову капюшон своей коричневой куртки, чтобы скрыть лицо. При каждом его шаге раздавалось позвякивание, которое говорило о том, что он вооружен. Ивер остановился у дверей, внимательно разглядывая каждый уголок зала своими пронзительными черными глазами.

— Господин ленсман! — сказал Свен, приблизившись к столу и откинув капюшон с лица. — Я явился к вам, чтобы заручиться вашей помощью.

— Моей помощью? — удивленно переспросил Тюге.

— Мне и моему товарищу поручено доставить шведскому генералу на другой берег залива Престё два анкера^[29] дорогого вина. Путь предстоит дальний и трудный, а бочки с вином тяжелые. Вот я и пришел просить вас — одолжите нам лошадь, чтобы впрячь ее в сани.

— Покажи мне письмо, которое тебе дали к генералу, — заявил ленсман, протянув руку к Свену.

— Письма у меня нет, — возразил Свен. — Человек, пославший меня, с первого взгляда почувствовал ко мне доверие. Придется и вам поступить так же.

— А позвольте полюбопытствовать, откуда взялось это вино? — спросил, прищурившись, Эспен.

Свен оглянулся и, смерив купца насмешливым взглядом, спросил:

— А позвольте полюбопытствовать, откуда взялся этот человек?

— Он тоже послан с тайным поручением, — ответил Тюге.

— Если так, я советую ему брать пример с меня. Я никогда не выбалтываю своих тайн первому встречному. Стало быть, он тоже явился просить ленсмана о помощи? Видите, господин Тюге! Все знают, на чьей вы стороне; каждый, кто усердно служит шведам, в случае нужды обращается за помощью к вам.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Тюге, которому стало не по себе, когда Свен намекнул на то, что к нему благоволят враги.

— Что время дорого и вы должны одолжить мне лошадь для моих саней.

— К сожалению, у меня нет ни одной лишней лошади, — пожав плечами, ответил Тюге.

— Ни одной? — удивился Свен.

— Две мне пришлось отдать солдатам, когда войска везли в Копенгаген тяжелые пушки, две взял король Густав в свое личное пользование, потому что его лошадь и карета утонули в проливе при переправе. У меня осталась одна старая кобыла, которая ни на что не годна.

— Мне она пригодится, ее я и возьму с вашего позволения.

— Клянусь всемогущим господом, я этого позволения не дам.

— Тогда я обойдусь без вашего позволения.

— Ха-ха-ха! — презрительно засмеялся Тюге. — Ты говоришь так, точно поблизости нет моих людей, которые по первому моему слову выкинут тебя за дверь.

— Пусть попробуют, — спокойно ответил Свен. — И тогда поблизости окажутся мои люди. Кстати, кое-кто из них ждет у дверей.

Ивер, который во время этой беседы стоял на пороге, откашлялся и звякнул саблей — это был верный признак того, что в нем пробуждается воинственный пыл,

Купец, сидевший в тени, отбрасываемой абажуром лампы, что-то чертил пером на дубовом столе. Вдруг он обмакнул перо в чернила, написал несколько слов на клочке бумаги и передал записку ленсману. Тюге с удивлением прочел на ней одно слово: «Уступите!» Он не решился посмотреть на Эспена, но так как он ценил изворотливость своего приятеля и привык его слушаться, то, сразу изменив тон, сказал:

— Ах, боже мой, не стоит горячиться из-за пустяков! Я ведь просто пошутил.

— Так ведь и я пошутил, господин ленсман, — ответил Свен. — Чего ради я стану отбирать у вас лошадь силой, когда я уверен, что вы отдадите ее мне по доброй воле?

Казалось, Тюге призадумался, как лучше ответить на эти слова, а сам покосился на купца. Тот сказал:

— Я понял ваш взгляд, благородный господин ленсман. Мое присутствие, как видно, стесняет этих добрых людей: им надо поговорить с вами наедине. Но если они согласятся ненадолго спуститься вниз в людскую и подождать там, пока вы разъясните мне мое дело, как обещали, я пойду своей дорогой, и вы сможете поговорить без помех.

— Это надолго? — спросил Свен.

— О нет… — заверил их Тюге. — Прикажите подать вам в людскую поесть и выпить, а когда отужинаете, милости прошу, возвращайтесь сюда.

Несмотря на всю наблюдательность Свена, от него ускользнул маневр купца, поэтому он не понял причины внезапной любезности ленсмана. Следуя приглашению хозяина, он пошел к двери. Ивер снова откашлялся и, устрашающе гремя саблей, двинулся за ним. Но как только они оказались за дверью, Ивер схватил Свена за руку и приложил ухо к замочной скважине. Однако на таком далеком расстоянии было невозможно услышать, о чем шепчутся ленсман с купцом.

— Клянусь моим честным именем, они готовят нам западню, — прошептал Ивер. — Уж очень гнусно улыбался купец, когда ты отвернулся. Но мы сейчас выведаем, что у них на уме.

С этими словами Ивер отвязал свою саблю и протянул ее Свену.

— Куда ты?

— Назад, в залу. Я сделал вид, что плотно захлопнул дверь, а на самом деле только прикрыл ее. Подожди меня внизу! Тут дело нечисто, они что-то замышляют.

Меж тем, как только Свен и Ивер вышли из комнаты, купец произнес те же самые слова:

— Тут дело нечисто, эти мошенники что-то замышляют.

— Ты думаешь? — разинул рот Тюге.

— Ясное дело. Как вы думаете, с кем вы тут разговаривали? Кто этот человек?

— Он и вправду показался мне подозрительным, — уклончиво ответил Тюге, чтобы не высказывать определенного мнения.

— А я готов поклясться, что это был не кто иной, как Свен-Предводитель.

— Свен-Предводитель! — Ленсман так и подскочил.

В это мгновение Ивер приоткрыл дверь и, проскользнув в комнату, спрятался за высоким креслом у камина, где еще недавно сидел Тюге.

— Свен-Предводитель с пятьюдесятью тысячами ригсдалеров?

— С ними или без них, но это он, черт возьми, это он! Я ничуть не удивлюсь, если в двух бочонках спрятано вовсе не французское вино, о котором он тут рассказывал, а совсем другое.

— Ты прав. Они спрятали в бочонках деньги и хотят пробраться через расположение шведов.

— Похоже на то, — сказал Эспен, самодовольно потирая руки. — Именно это я и заподозрил.

Ивер слышал каждое слово, тем более что собеседники от волнения говорили всё громче. Однако тайник оказался совсем не таким удобным, как предполагал Ивер. От толстых буковых поленьев, горевших в камине, в углу за креслом было невыносимо жарко. Ивер подавил стон. По его лбу крупными каплями струился пот. Не придумав ничего лучше, он начал потихоньку стаскивать с себя куртку. А разговор тем временем продолжался.

— Пока они еще здесь, надо поглядеть, что у них в этих бочонках, — заявил ленсман.

— Их вообще нельзя выпускать из усадьбы, — возразил торговец.

— Ты прав, по как им помешать? Кроме пас, в замке нынче вечером только двое слуг. Все остальные разбежались кто куда.

— Почему?

— Требуют, чтобы им увеличили жалованье.

— Сколько же они получали?

— С тех пор как началась война, ни полушки!

— Неблагодарные! И они еще требуют прибавки! Нет на этом свете справедливости!

— Эспен, сейчас не до шуток! Давай лучше обмозгуем, как захватить этих разбойников.

Торговец задумался, а потом, после недолгого молчания, хитро улыбнулся и сказал:

— Придумал! Задержите их в замке под разными предлогами до завтрашнего утра, а тем временем пошлите письмо к полковнику Спарре в Юнгсховед. Полковник перед вами в долгу за те драгоценные вещицы, что вы ему не раз дарили. Он не откажет прислать вам отряд своих солдат, в особенности если вы дадите ему понять, что речь идет о поимке Свена-Предводителя, за голову которого он обещал награду. Только о нашей догадке насчет денег и не заикайтесь. Пусть шведы заполучат Свена, а мы тем временем заполучим денежки. Ну, что вы на это скажете?

— Эспен! Старина! — воскликнул ленсман, стукнув кулаком по столу. — Ты умнейшая голова на свете! Твой план великолепен! Клянусь всеми святыми: если Свен в самом деле припрятал денежки в бочонках и я до них доберусь, ты увидишь, что не зря дал мне добрый совет.

— Еще бы! Конечно, не зря. Половина от пятидесяти тысяч ригсдалеров — не безделица.

— Половина? — в изумлении воскликнул ленсман.

— Конечно, любезный друг! Половина мне, половина вам. Но, может, вы предпочитаете, чтобы я сообщил обо всем этом деле капитану Мангеймеру? Тогда, можете не сомневаться, на вашу долю придется еще меньше.

— Ладно, ладно! — воскликнул испуганный Тюге. — Пусть будет половина!

— Так пишите письмо. Вот перо и бумага.

Ленсман начал писать. А Иверу тем временем казалось, что его просто поджаривают в печи. Не находись он так далеко от стола, ленсман и купец услышали бы, как он отдувается, иной раз еле удерживаясь, чтобы не застонать. Пытаясь немного облегчить свою участь, он снял с себя и рубашку и шейный платок, но жара становилась все невыносимее.

— Но кого же послать в Юнгсховед? — спросил Тюге, складывая письмо.

— Ах, дорогой господин ленсман! — ответил купец. — Неужели вы думаете, что я доверю его чужим рукам? Нынче же ночью я сам доставлю его по назначению.

— Нет, я! — шепнул Ивер, еле удерживая ярость. — Черт бы их побрал! Долго они еще будут совещаться! Давно уж пора отправиться в путь!

— Ну, бог тебе в помощь! Вот письмо!

— Но как мне незаметно выбраться из замка?

— Это легче легкого, — ответил, улыбаясь, ленсман. — Видишь дверь, скрытую обоями? За ней начинается коридор. Иди по нему, пока слева не увидишь лестницу. Она выходит в сад. А там тебе останется только перелезть через забор.

Эспен взял письмо, закутался в плащ и исчез за дверью, скрытой в обоях.

— Наконец-то! — с облегчением пробормотал Ивер и, схватив под мышку свою одежду, тихонько выскользнул из зала.

ГДЕ БЫЛО СПРЯТАНО ПИСЬМО

Ивер вошел в людскую; лицо его побагровело и взмокло от жары, но в особенности всех поразил его напряженный, немигающий взгляд, а еще больше — сверток с одеждой, который он по-прежнему держал под мышкой.

Ни слова не говоря, он бросился к столу и, схватив обеими руками кувшин с пивом, осушил его до дна. Казалось, только после этого он пришел в себя. Отняв кувшин от губ, он оглядел присутствующих, и рот его растянулся в приветливую и довольную улыбку, обнажившую два ряда белых зубов. Кивнув Свену, Ивер воскликнул:

— Я угадал! Сегодня вечером лиса задумала прокрасться в курятник и перегрызть горло цыплятам. А вообще-то ленсман просил меня передать, что он приглашает тебя в горницу. У него к тебе важное дело.

Свен вышел из людской, Ивер последовал за ним, но в дверях обернулся и, обратившись к обоим работникам, составлявшим всю прислугу Тюге, сказал:

— Не будете ли вы столь любезны, добрые люди, передать домоправительнице приказание ленсмана, чтобы она выставила мне угощение, самое лучшее, какое есть у нее в кладовой? Да только поживей, мне пора в дорогу!

С этими словами Ивер вышел к Свену, поджидавшему его в коридоре.

— Так ты, значит, кое-что выведал, — прошептал Свен.

— Я слышал весь их разговор. Они знают, кто ты, и догадались о наших замыслах. Ленсман написал письмо шведскому полковнику в Юнгсховед — просит прислать солдат, чтобы тебя схватить. Купец уже ушел с этим письмом.

— Вот проклятье! Купец, говоришь?

— Он самый, но заботу о нем я беру на себя! — ответил Ивер, сопроводив свои слова многозначительным жестом. — А как только я уйду, ты должен взять лошадь и как можно быстрей уехать отсюда. Ехать можешь любой дорогой, скажи только, где нам встретиться.

— Я поеду к лесу у Леккинде и буду поджидать тебя на опушке. Если ты меня не найдешь, пойди по санному следу…

— С богом, значит! Скорей вытребуй у ленсмана лошадь и уезжай отсюда! Он не посмеет тебе отказать, ведь при нем всего два работника.

Пожав Свену руку, Ивер вернулся в людскую, где между тем выставили на стол обильное угощение.

Ивер наелся до отвала и, осушив большую кружку меда, поднялся из-за стола.

— Благодарствуйте, добрые люди! Теперь я должен идти!

— Неужто вы уйдете в такую темень? — спросила домоправительница, которой разговор и обращение Ивера пришлись весьма по душе.

— Да, мне надобно сходить в Лундбю — договориться о постое. Кланяйтесь моему другу ленсману и поблагодарите его за угощение. Да, кстати о ленсмане, совсем было позабыл: он ведь велел, чтобы кто-нибудь из вас взял фонарь и посветил мне, пока я буду идти садом.

Работники зажгли фонарь и вдвоем проводили Ивера до садовой ограды. Здесь он перезарядил свои пистолеты и, спрятав их под курткой, перелез через забор и выбрался в поле.

— Не забудьте поклониться от меня моему другу ленсману! — крикнул он и скрылся из виду.

Тем временем щуплый купчишка брел по дороге в Юнгсховед, опираясь на толстую палку, которую для этой цели выдернул из плетня и обстругал. Он уже жалел, что предложил ленсману отнести письмо. Ему вспоминались рассказы про грабежи и убийства, в ту военную пору столь часто случавшиеся в округе. Местные жители почти всегда приписывали их Свену-Предводителю.

Купец то и дело озирался по сторонам; резкий порыв ветра, шорох падающих листьев — все заставляло его сердце биться так громко, что казалось, каждый мог бы его услышать. К тому же он понимал, что для нападения удобнее места не найти.

Докуда хватало глаз, не видно было ни единой постройки, ни следа какого-либо жилья. Вдоль проезжей дороги с обеих сторон тянулась изгородь из кустов орешника и ивняка, а непроглядная тьма, благоприятствовавшая любым вражеским проискам, еще умножала опасность.

Весь во власти охватившей его тревоги, Эспен услыхал шаги Ивера, который шел к нему через поле. Купец остановился и опасливо оглянулся назад, но было слишком темно, чтобы он мог разглядеть путника: он увидел лишь силуэт рослого, широкоплечего человека, который приближался к нему быстрым шагом, вполголоса напевая про себя какую-то песню.

Ивер предусмотрительно подвязал саблю чуть повыше, чтобы она своим звоном не оповещала всех прохожих о том, что он при оружии.

— С миром, добрый человек! — пронзительно крикнул купец, когда Ивер еще находился на расстоянии нескольких шагов.

— Спасибо! — ответил Ивер и улыбнулся, заметив, что в голосе Эспена звучал неподдельный страх.

— Сдается мне, нам по пути! — торопливо добавил купец. — Так давайте составим друг другу компанию!

— Ладно! — ответил Ивер.

Эспен, обрадовавшийся было встрече, после этих немногословных ответов заметно приуныл. Прежний страх овладел им с новой силой, и купец торопливо подался в сторону, чтобы держаться на некотором расстоянии от Ивера. Но, поскольку разговор заглох, он набрался смелости и начал:

— По правде говоря, в такую темь не дело пускаться в дальний путь!

— А далеко вам идти?

— Да нет, отсюда до моего дома рукой подать. Вот только мне еще в Юнгсховед наведаться надо. Но позвольте узнать: вам со мной по пути?

— Выходит, так.

— Отлично! — продолжал Эспен. — Значит, мы пойдем туда всей компанией, со мной ведь приятели.

— Приятели, говорите? — переспросил Ивер тоном, который должен был еще больше напугать купчишку.

— Да, со мной несколько человек! Они, бог свидетель, вперед ушли!

— Ах вот что, — уже спокойнее отозвался Ивер, — оно и правда негоже так поздно отправляться в путь одному, когда злые люди и разбойники рыщут по округе. Видите за оградой высокий дуб? На нем недавно вздернули человека, перво-наперво сорвав с него всю одежду!

— Боже, спаси и помилуй! — прошептал купец, у которого от страха подогнулись ноги: не будь у него палки, он наверняка рухнул бы на землю.

— А еще, — продолжал Ивер, — чуть подальше к северу, у дороги, — засада. Свен-Предводитель со своими людьми не пропускают ни одного путника, не обыскав его самым дотошным образом.

— А зачем им обыскивать путников?

— Да чтоб увериться, не несет ли кто с собой записки или письма для передачи шведам. Помилуй бог тогонесчастного, кого на этом поймают. Хоть панихиду по нем справляй.

Против ожидания, эта угроза, произнесенная с должной выразительностью, не произвела на купца особого впечатления. Он невозмутимо ответил:

— При мне нет никакого письма!

— И при мне тоже нет! — отозвался Ивер.

— А вам доводилось встречаться со Свеном-Предводителем и его людьми?

— Раз-другой доводилось, но меня они не тронут.

— Это по какой же причине?

— Как-то раз я выручил Свена из беды, и он открыл мне такой знак, чтобы его люди отпускали меня с миром.

— Какой же это знак?

— Он для меня одного, не для других. Так где же ваши приятели?

— Уж, верно, сидят вон в том трактире, — сказал Эспен, показывая на дом, стоявший чуть поодаль у самой дороги. — Если вы не прочь туда зайти, я попрошу хозяина налить нам по кружке меда, и мы выпьем за доброе знакомство.

— Будь по-вашему, — отвечал Ивер. — Ступайте вперед, я следую за вами, — добавил он, когда они подошли к дому.

Дверь в трактире была совсем низкая, даже Эспену пришлось пригнуться, чтобы войти. Ивер, сначала заглянул внутрь через слюдяное окошко, затем, отстегнув саблю, спрятал ее под соломенной крышей, стянул на груди куртку так, чтобы не было видно пистолетов, и лишь после этого последовал за купцом.

В трактире за картами сидели двое шведов: барабанщик и старый седой артиллерист. У стойки дремал трактирщик. Эспен подошел к нему, тронул за плечо и попросил налить две кружки меда.

Ивер между тем расположился на скамье в некотором отдалении от шведов. Солдаты, бросив карты, уставились на пришельцев. Один из них, обернувшись к Иверу, спросил:

— А вы что за люди?

Ивер улыбнулся и, показав на Эспена, прошептал:

— Вон тот человек богач! Он всех угощает медом!

Это разъяснение чрезвычайно воодушевило шведов. Один из них тотчас поднялся и подошел к стойке.

— Эй, ты! — крикнул он трактирщику. — Чего зеваешь? Не слыхал, что ли? Господин этот велел тебе налить по кружке крепкого меда солдатам его величества шведского короля!

Эспен и трактирщик с одинаковым изумлением воззрились на солдата. Купец первым овладел собой; обернувшись к седому артиллеристу, он сказал:

— Верно говорите, господин солдат! Я охотно угощу вас кружкой меда!

— Так поворачивайся, же, хозяин! — крикнул барабанщик из-за стола. — Слышишь, что сказал тебе этот добрый человек? А кто сказал раз, тот скажет и два — посему подай нам две кружки!

Рот у Эспена искривился горькой улыбкой, но он ответил:

— Бог свидетель, у меня только и есть при себе, что вот эти две марки! Но я согласен потратить их для вашего удовольствия.

Трактирщик поставил на стол четыре оловянных кружки и полный до краев кувшин с медом.

Началась попойка. Эспен оказался между обоими шведами, которые принуждали его осушать кружку за кружкой. Ивер смирно и молча сидел в другом конце комнаты, где устроился с самого начала.

Наполнив кружки, артиллерист встал и, подмигнув своему приятелю, воскликнул:

— За здоровье шведского короля Карла Густава! Да пошлет ему бог славный аппетит, чтобы он поскорей проглотил Данию!

Эспен чокнулся со шведами, и те протянули ему руки через стол. Недоумевая, что бы все это значило, Эспен ответил на рукопожатие.

— А ты что же? — обернулся к Иверу седой артиллерист.

— Ох, господин солдат, — жалобно отозвался Ивер, — какая польза великому королю от того, что какой-то нищий крестьянин выпьет за его здоровье? Сегодня у меня и без того с утра голова гудит, не гожусь я вам в собутыльники.

С этими словами Ивер уронил голову на руки, показывая, что хочет вздремнуть.

— Бог с ним! — воскликнул артиллерист. — Нам больше меда достанется, только и всего!

Эспен скоро сообразил, что в этой попойке ему несдобровать. Мед уже начинал ударять ему в голову, а шведы все подливали и подливали ему, заставляя его всякий раз осушать кружку. Он решил, что самое верное — притвориться пьяным, и потому начал распевать и горланить еще громче самих солдат.

— Таким хватом, как ты, мы еще будем гордиться! — сквозь смех прокричал артиллерист.

«Что он хочет этим сказать?»— подумал Эспен.

— А какое было прежде у тебя ремесло?

— Почему это «прежде»? Я и сейчас торгую вразнос мелким товаром!

— Тьфу, так ты, значит, лоточник, — хорош из тебя стрелок, ничего не скажешь!

Эспен улыбнулся и подумал: «Кажется, артиллерист уже хватил лишнего, он заговаривается».

— А ты с охотой берешься за новое ремесло? — продолжал солдат, разливая остаток меда по кружкам.

— Вы, наверно, хотели сказать — за старое ремесло? — со смехом переспросил Эспен.

— Нет, черт побери! Я толкую с тобой о твоем новом ремесле!

— Ты же четверть часа назад вступил в новую должность! — пояснил барабанщик.

«Что один, что другой, — подумал Эспен, — оба уже пьяны. Тем лучше для меня!..»

— Я торгую два с лишним десятка лет, — добавил он уже вслух.

— Оно, может, и так, но в солдатах ты всего-навсего двадцать минут!

— В солдатах?! — повторил Эспен, оторопело уставившись на собутыльников.

— Нечего сказать, хорош купчишка! — воскликнул артиллерист. — Сперва пил с солдатами за здоровье короля, а ведь это значит, что ему по душе наш мундир! Потом мы ударили по рукам в знак того, что он завербован, а теперь он вдруг вздумал отпираться!

У Эспена затряслись руки и ноги. В эту минуту он охотно променял бы шумное общество в трактире на темную пустынную дорогу, еще недавно казавшуюся ему такой зловещей.

— Да что вы, господин военный! — простонал он чуть не плача. — Я старый человек, какой из меня солдат? К тому же у меня подагра и ноги плохо ходят.

— Это твое дело, — прогремел артиллерист, — не стану же я таскать тебя на руках!

— Говоря по правде, — вмешался барабанщик, — солдат из него и впрямь никудышный!

— Видит бог, — со слезами подтвердил Эспен, — совсем никудышный!

— Так уж, видно, придется ему выставить за себя кого-нибудь другого!

— Да, иного выхода нет, разве что он откупится деньгами!

Эспен уже начал понимать, куда клонят шведы. От этого страх его несколько поубавился, и он спросил со вздохом:

— Во сколько же мне это встанет?

— Да самое малое пятьдесят ригсдалеров серебром.

— Пятьдесят ригсдалеров серебром! — повторил купец, закатывая глаза к темному дощатому потолку. — Да я таких денег отродясь в руках не держал!

— Что ж, коли так, нашему королю Карлу будет больше пользы от доброго воина, чем от каких-то пятидесяти монет. А по тебе, купец, видно, что со временем ты станешь отличным солдатом.

— Делайте со мной, что хотите, но клянусь, нет у меня таких денег!

— Как ты полагаешь, дружище, может, снизойдя к бедности нашего купца, скостить эту сумму до тридцати ригсдалеров?

— Пожалуй, — отвечал артиллерист, — но уж больше не уступай ни одного скиллинга!

— Постойте, добрые люди! — воскликнул Эспен. — Я выслушал ваше предложение. Теперь выслушайте мое.

— Давай выкладывай!

— У меня нет таких больших денег, каких вы требуете, но сейчас я держу путь в замок Юнгсховед, что в одной миле отсюда, там живет мой приятель, который, может статься, ссудит мне эти деньги. Так что, если кто из вас согласен проводить меня в замок, он и деньги получит, и еще кое-что заработает за свой труд.

— Не худо придумано, — ответил барабанщик, поднимаясь со скамьи. — Пошли в Юнгсховед! А то ведь уже и впрямь поздно.

На какое-то мгновение Эспен заколебался. Затем, подойдя к Иверу, тронул его за плечо:

— Готовы вы идти дальше, приятель?

— Готов, — отвечал Ивер, поднимаясь с места.

— Я подожду тебя здесь, в трактире, — сказал артиллерист, располагаясь ко сну на скамье.

Эспен плотно застегнул ворот камзола, натянул на уши шапку, затем взял свою палку и вместе с барабанщиком вышел из трактира. Ивер задержался в комнате. Подойдя к трактирщику, он шепнул:

— Живо, Якоб, наполни-ка мне трехчетвертную бутыль медом и водкой — того и другого поровну. Завтра на обратном пути я с тобой расплачусь.

Трактирщик бросился к стойке.

— Не беспокойся, Ивер, — прошептал он в ответ, смешивая напитки, как его просили, — расплатишься со мной, когда сможешь.

Получив бутыль, Ивер вышел из комнаты, вытащил из-под соломенной крыши саблю и бросился догонять своих попутчиков.

Эспен заметно приободрился оттого, что теперь его сопровождал шведский солдат, который был заинтересован в его благополучном прибытии в Юнгсховед.

Ивер молча следовал за ними, размышляя о том, каким способом отделаться от барабанщика. Когда они отошли на изрядное расстояние от трактира, он вынул из кармана бутыль и крикнул:

— Прошу вас, господин купец! Отпейте глоток из этой бутыли! Очень полезно от холода!

— Эй ты, мужичье! — воскликнул барабанщик. — Ты, значит, носишь с собой водку? А ну, дай пригубить!

Ивер протянул ему бутыль.

— Ух ты! — крякнул швед, отхлебнув из бутыли сколько было можно. — Глотку жжет хуже огня, но ты верно сказал: от холода это большая подмога.

Отпив из бутылки еще несколько глотков, он заткнул ее пробкой и крикнул Иверу:

— Я сам ее понесу, чтобы тебе легче было!

Сунув бутылку в карман, он зашагал дальше. Эспен подозрительно покосился на Ивера, но тот только улыбнулся в ответ. Теперь он добился того, чего хотел.

Крепкий напиток скоро возымел свое действие. Швед все время жаловался на холод и всякий раз отпивал из бутыли большой глоток. Скоро он затянул песню и начал пошатываться, ноги у него заплетались. Эспен попытался было выманить у него бутыль, но барабанщик лишь еще отчаяннее вцепился в нее. Скоро ноги и вовсе перестали его слушаться. Его шатало из стороны в сторону, а потом он свалился на землю. Эспен тщетно пытался его поднять.

— Брось ты это, приятель! — сказал Ивер. — Шведа нам все равно на ноги не поставить.

— Это все ваша вина! — сердито отозвался купчишка. — Зачем вы дали ему бутыль?

— Нет уж, господин купец! Это твоя вина! А теперь давай потолкуем с глазу на глаз!

— О чем это вы? — спросил Эспен, весь дрожа от страха.

— Куда ты спрятал письмо, которое обещал отнести в Юнгсховед шведскому полковнику?

— Письмо? Полковнику? — пробормотал Эспен. — Нет у меня никакого письма.

— Зря отпираешься! Я ведь был в горнице, когда Тюге Хёг его писал, а потом вышел тебя проводить.

— Господи помилуй и спаси меня, бедного! — простонал купец, опускаясь перед Ивером на колени и воздевая руки к небу. — И не совестно вам возводить на меня напраслину? В Вордингборге у меня жена и трое безвинных крошек.

— Письмо! Давай письмо! — приказал Ивер, вынимая из-за пазухи пистолет.

— Да нет у меня никакого письма! — всхлипывая, уверял Эспен. — Раз уж вы слышали все, что говорилось у ленсмана, так уж, верно, знаете, что Тюге Хёг напоследок передумал и не стал посылать письмо, решив, что сам поедет в Юнгсховед завтра утром. Он сказал мне это, когда провожал меня, а сегодня я иду в Юнгсховед по своим делам.

— А ну-ка, покажи свои карманы! — распорядился Ивер, не зная, чему верить.

— Извольте! — отвечал Эспен, вытянувшись перед ним.

Ивер тщательно обыскал одежду купца, посмотрел в карманах, в рукавах, ощупал подкладку, но письма не нашел.

— Теперь вы мне верите? — спросил Эспен.

— Как видно, придется поверить, — удрученно отозвался Ивер.

Они пошли дальше, впереди — купец, а за ним — Ивер, недоумевая, куда же могло деться письмо.

— Стой! — спустя минуту окликнул он купца. — Давай-ка я загляну в твои ботинки.

— Глядите, — отвечал Эспен и, опираясь на палку, снял сначала один, затем другой ботинок,

Письма в них не было.

И снова путники зашагали дальше. И снова Ивер остановил купца:

— Я забыл осмотреть твою шапку!

Сняв шапку, Эспен протянул ее Иверу, и по губам его скользнула легкая, едва заметная улыбка. Однако острый, проницательный взгляд Ивера тут же ее уловил, — участь Эспена была решена.

За поворотом уже виднелась конечная цель их пути — замок Юнгсховед теперь отчетливо выступал на фоне леса, темной полосой тянувшегося по снежному покрывалу. Купец облегченно вздохнул; с каждым шагом он все дальше уходил от грозящей ему опасности. Он уже различал черные силуэты часовых на валах; на башенных шпилях, поскрипывая, вертелись флюгера. Путники подошли к подъемному мосту. Силы Эспена были на исходе, однако теперь он шагал шире и быстрее прежнего. И вдруг Ивера осенила догадка. Он ухватился за палку Эспена, но купчишка резко дернул ее к себе. Тогда Ивер схватил купца поперек туловища и, подняв его над перилами моста, сбросил в ров.

Он услышал сдавленный крик, затем слабый стон. С вала грянул ружейный залп, но Ивер метнулся в сторону и убежал.

Сбрасывая купца в ров, Ивер выхватил у него палку — бузинный сук. Сердцевина у него была выскоблена, и в образовавшееся отверстие Эспен спрятал письмо.

ИВЕР УБЕЖДАЕТСЯ В ПРОЖОРЛИВОСТИ КРЫС, А СВЕН ВСТРЕЧАЕТ СТАРЫХ ЗНАКОМЫХ

Неподалеку от Хёфдингсгорда стоял домишко, почти совсем скрытый холмами, обступившими его с трех сторон.

В этом домишке на чердаке, на высокой куче соломы, лежали двое. Одним из них был Там, — читатель, наверно, помнит его неудачную попытку выдать шведам Свена. Рядом с ним примостилась его жена-Головешка. Минувшей ночью ей удалось обмануть своих стражей и убежать из вордингборгской Гусиной башни.

Незадачливый Там уже некоторое время жил в этом домишке, после прихода шведов покинутом его обитателями. Он почел за благо обретаться на чердаке, во-первых, потому что на соломе было куда теплее спать, чем в комнате на глиняном полу, а во-вторых, потому что здесь надежней было спрятаться от людей, убрав стремянку и закрыв чердачный люк.

Головешка так глубоко зарылась в солому, что из нее торчала только ее голова. А Там прильнул к дыре, которую сам же проделал в соломенной крыше: отсюда он мог видеть каждого, кто прейдет до дороге мимо дома.

— Что же ты, муженек? — воскликнула Головешка, закончив свой рассказ о том, как ей хитростью удалось убежать из башенной тюрьмы. — Что же ты уставился на меня и молчишь? Ты должен бы радоваться, что я наконец вернулась к тебе!

— Да, да, конечно, — по обыкновению прошепелявил Там с выражением полного равнодушия на лице, — жаль только, что ты не прихватила с собой кусок хлеба: мне чертовски есть хочется.

— Бог знает, что ты мелешь! — насмешливо возразила ему жена. — До хлеба ли мне было, когда я только и думала, как бы выбраться из темницы и вернуться к моему дорогому муженьку! Нашел бы ты себе лучше какую-нибудь работу, вот и были бы у нас деньги на хлеб!

— Какой еще работы мне искать? — отвечал Там. — Я вот во льду прорубь здоровую пробил, поближе к берегу, а угрей как не бывало! Ну и подлая жизнь! — уныло добавил он. — Зачем я дал ввести себя в грех и согласился выдать Свена! Он как-никак кормил нас, да и сверх того кое-что перепадало!

— Греха большого тут нет, коль скоро ты мог заработать тридцать серебряных монет. Просто ты, как всегда, неловко взялся за дело. Да и что теперь из-за этого убиваться!

— Тсс-с, тише, сюда кто-то идет!

— Кто бы это? — с любопытством прошептала Головешка, высунувшись до пояса из соломы.

— Я их уже не вижу, они, должно, к самому дому подошли. Вот когда войдут в комнату, мы услышим весь их разговор. Только сама не шуми!

Между тем к дому подкатили небольшие сани, и двое приезжих принялись распрягать коня. Лицо первого было почти совсем скрыто широкой войлочной шляпой, отбрасывавшей тень на лоб и щеки. С могучих плеч свисала синяя полосатая накидка, из-под которой торчала длинная юбка. Другой был высокий мужчина в крестьянской одежде. Захоти мы повнимательней приглядеться к приезжим, лица их непременно показались бы нам знакомыми — это были Свен-Предводитель и Ивер, которые уже в новом облачении продолжали свое путешествие из Вордингборга в столицу.

Свен купил сани и женский костюм у маркитантки, торговавшей в расположении шведских войск пивом и медом.

— Медовую бочку нам лучше оставить на ночь в санях, — вполголоса проговорил Ивер. — А для другой я ужо присмотрел место.

— Где же это?

— А вон там, под соломой в хлеву.

Свен улыбнулся и, подоткнув юбку, помог Иверу отнести в хлев бочку, лежавшую сзади на санях.

— Добрый ночлег мы себе отыскали! — воскликнул Ивер, привязав лошадь в углу комнаты и вытряхнув перед ней мешок с кормом. — Я немного знаком с хозяевами этого дома. Когда здешний помещик уехал в Копенгаген, управляющий переселил их в имение, и с тех пор сюда, видно, не заглядывала ни одна душа.

— С чего ты взял, Ивер?

— Когда я распахнул дверь, по глиняному полу бегали крысы, а снег, который намело сквозь дымовую трубу, покрыл очаг ледяной коркой.

— Хорошо, что мы так скоро встретились, — сказал Свен. — А ты — глазастый, иглу в стоге сена и ту отыщешь.

— Твоя правда, — важно ответил Ивер, — господь наградил меня зоркими глазами, а цыгане научили меня ими пользоваться, когда я ребенком кочевал вместе с ними.

Он положил на стол большой холщовый мешок. Свен достал огниво и начал высекать огонь, чтобы зажечь лучину. Огонь долго не вспыхивал; когда же наконец блеснули искры, никак не удавалось зажечь лучину.

Ивер стоя следил за усилиями Свена, затем воскликнул с улыбкой:

— Эх, в этом деле я сноровистей тебя! Дай-ка мне огниво — увидишь, как это делается.

Свен протянул ему огниво. Ивер вынул из кармана еловую шишку, растер между пальцев несколько семенных коробочек и посыпал смолистым порошком кремень, на котором тотчас вспыхнуло яркое пламя.

— Этой хитрости я тоже научился от цыган, — сказал он со смехом, а сам тем временем зажег лучину и укрепил ее между плитами очага. — А не развести ли нам огонь, чтобы в доме потеплело?

— Только бы он не был виден с дороги, если кто пройдет мимо, — отвечал Свен, вынимая из мешка съестные припасы.

— Надо завесить окна. Вот моя куртка, можешь завесить ею одно окно, а я выйду во двор и нацежу из нашей бочки кувшинчик меду.

Весь этот разговор был слышен на чердаке, где примостились Там с Головешкой. Они растянулись на полу чердака, прильнув головами к неприколоченным доскам: сквозь многочисленные щели им было видно все, что происходило внизу.

— Слыхал? — прошептала Головешка, когда Ивер, шумно ступая, вышел из дома. — У них на санях бочка с медом!

— Да, а на столе роскошный ужин! — вздохнул Там. — Хоть бы кусочек заполучить!

Свен завесил оба узких окна: одно — курткой Ивера, другое — своей накидкой, а затем вышел из комнаты, желая самолично убедиться, что с дороги свет не виден. В тот же миг Головешка, привстав, отодвинула в сторону одну из чердачных досок.

— Что ты делаешь? — спросил Там. — Не забывай, моя дорогая Бодиль: если они нас обнаружат, я пропал.

— Не забудь и ты, что я должна позаботиться об ужине для нас с тобой — нищих и голодных странников!

— Позаботиться об ужине? — переспросил Там, не понимая, к чему она клонит.

Головешка вместо ответа выдернула из крыши длинный кровельный лежень, затем, растянувшись на полу чердака, просунула его в отверстие между досками и воткнула острием в хлеб.

— А вот и ужин! — удовлетворенно прошептала она, втащив на чердак краюху овсяного хлеба. — Что, мало?

Она снова просунула палку в отверстие между досками и на этот раз подцепила большой кусок говяжьей колбасы.

Онемев от удивления, Там наблюдал за ее проделками.

— Ах, Бодиль, Бодиль! — прошептал он, когда колбаса оказалась на чердаке. — Хватит! Нам с тобой не поздоровится, когда они вернутся и увидят, что ужин их куда-то исчез.

— Ничего ты не смыслишь в жизни, — зашептала в ответ Головешка. — Беднякам не приходится быть разборчивыми в средствах, и к тому же господь не каждый день посылает нам такое щедрое угощение. Ужин я уже раздобыла. Но что мы будем есть завтра?

С этими словами она так же ловко подцепила острием палки и переправила на чердак вторую краюху и головку сыра, затем снова просунула палку вниз для очередного улова, но тут за дверью послышались шаги. Головешка поспешно убрала палку и положила доску на прежнее место. В ту же секунду в комнату вошли Свен и Ивер.

Поставив на стол кувшин с медом, Ивер вскрикнул, обнаружив пропажу. На лице его отразилось глубокое изумление.

— Кто похитил наш роскошный ужин? — воскликнул он. — Ты только посмотри! На столе почти ничего не осталось. А ведь мы еще не притрагивались к еде!

Свен, разумеется, никак не мог ответить на этот вопрос. Друзья стали строить всякие предположения, чем немало потешили супругов, которые тем временем поедали свою добычу на чердаке.

— Не иначе, кто-то прокрался в комнату, пока мы были во дворе, — предположил Ивер.

— Разве он ушел бы незамеченным? — пожимая плечами, возразил Свен.

— И то верно. Впрочем, понял. Наш ужин украли крысы!

— Крысы? — повторил Свен. — Две краюхи хлеба, головку сыра и колбасу — не могли же они все это утащить!

— Но не могли же хлеб, сыр и колбаса сами сбежать со стола! Кто-то украл их у нас — не то крысы, не то домовой, но я стою за первых, потому что мне куда чаще случалось видеть крыс, чем домовых!

— Приятного им аппетита! — рассмеялся Свен. — Что ж, удовольствуемся тем, что осталось!

Ужин прошел в полном молчании. Когда же наконец Ивер вытер свой нож и засунул его за пояс, он воскликнул:

— Грех и позор нам, что мы сели за стол без молитвы, но надеюсь, господь не будет к нам чересчур строг — ведь идет война. А уж когда я улягусь спать на сене, я так или иначе его помяну. Расскажи мне теперь, что у тебя на уме: как ты думаешь доставить нашу бочку к месту назначения?

— Поедем дальше, как ехали до сих пор.

— Да, но только чем это кончится? Боюсь, нам все время будут досаждать, особенно когда пронюхают о нашей затее. Давно ли мы в пути, а уже трое узнали нашу тайну.

— Слышишь? — шепнула Головешка Таму. — У них какая-то тайна, хорошо бы нам ее выведать!

— Первый — капитан Мангеймер, с которым мы так славно потолковали в церкви. Он так старался заполучить наш клад, что, уж верно, не удовлетворится одной неудачной попыткой. Второй — ленсман Тюге Хёг, и третий — господь помилуй его душу — он там, где следовало бы быть и двум другим. Так ты какой дорогой думаешь ехать?

— Лесом мимо Юнгсховеда, — отвечал Свен, — там я назначил встречу двоим из наших людей. Затем мы поедем на запад до города Кёге и свернем чуть на север, а оттуда по льду в Копенгаген. На всем этом пути я расставил энгов: через каждые две мили нам будут приводить свежую лошадь, чтобы сани мчались быстрей. Мы должны добиться своего, Ивер, дружище, — добавил Свен, отложив в сторону нож и задумчиво уставившись в пустоту, — тому залогом моя жизнь и честь.

— Конечно, мы добьемся своего, зять мой дорогой, я ведь тоже кое-чего жду от успеха нашей затеи.

— Ты о чем?

— Видишь ли, есть у меня один замысел. Только ты носишь свой в голове, а я — в сердце.

— Вот как! — воскликнул Свен. — Видно, ты что-то новое задумал!

— Да нет, дело-то, в общем, давнее, — отвечал Ивер шутливым тоном. — С тех самых пор, как с меня сняли бесчестье, все помыслы мои об одной девушке, что живет у Хольмегорских болот. Ты улыбаешься, Свен! Да, мысли мои стелются к земле, словно ласточки в ненастье! Но как только я стану стоящим человеком, я заявлюсь к фогту, ее отцу, и попрошу отдать за меня Ингер. Если мы благополучно доставим королю деньги, ты возьмешь свою долю почестей, и это будет лучшая доля, потому что ты ведь всему нашему делу глава. Но вдруг сам король или его вельможи спросят нас, какой награды мы хотим? Королева сделала меня своим воином, а король, может статься, произведет меня в вахмистры. Тогда я пойду домой в роскошном мундире и заявлюсь женихом к отцу моей Ингер.

Когда Свен-Предводитель и Ивер на другое утро покинули хижину, над темным лесом, тянувшимся вдоль побережья, еще только вставало солнце. Небо казалось ясным, безоблачным, над полями с криком носились вороны. Впереди на санях сидел Свен в женском платье, низко надвинув на лоб войлочную шляпу. Ивер расположился на мешке с овсом, которым прикрыл стоявшую позади бочку. Издалека доносился приглушенный звон — это колокола церквей в Ставербю и Аллерслёве возвещали восход солнца.

Из слухового окна на чердаке выглянул человек с бледным, испитым лицом и долго смотрел вслед маленьким саням. Это был Там. Проснувшись, он немало изумился тому, что оказался на чердаке в полном одиночестве. Головешка ночью незаметно покинула его, не сказав, зачем и куда ушла. Маленькая стремянка, которую он накануне вечером втащил за собой на чердак, лежала на снегу под слуховым окном, не оставляя никаких сомнений в том, каким путем выбралась из дома его жена.

Свен поехал по дороге, идущей вдоль извилистого ручья, который вытекал из озера у Леккинде, — друзья надеялись, что его высокие склоны укроют их от глаз шведских патрулей.

— Смотри, как выплывает из-за леса солнце, — сказал Ивер, — это предвещает нам хороший день.

— Да, может, оно и так, — отозвался Свен, — но взгляни-ка лучше вон туда: как выплывают из ложбины шведские всадники. Что-то предвещают нам они?

— Бумага у нас в порядке, — прошептал Ивер в ответ, косясь в сторону ложбины и стараясь при этом не поворачивать головы.

Послышался лошадиный топот — четыре всадника во весь опор скакали к саням. Ивер снял шапку и поклонился, а Свен все так же неподвижно сидел с вожжами в руках, ссутулившись и словно оцепенев от свирепого утреннего холода.

— Что везете в санях? — спросил шведский капрал.

— Немного меду да еще настойку багульника! — отвечал Ивер.

— Бог с ним, с багульником! Дайте отведать меду! — приказал капрал.

Ивер налил ему кружку, и швед стал пить.

— Черт вас побери, негодяи! — крикнул он, осушив кружку. — Мед ваш наполовину замерз, да к тому же изрядно разбавлен водой! А есть у вас разрешение на торговлю с военными?

— Известно, есть! — отвечал Ивер, вынимая бумагу.

Бегло взглянув на засаленный клочок бумаги, капрал возвратил его Иверу.

— Бумага у вас в порядке, — сказал он. — Куда держите путь?

— В Юнгсховед.

— Вот это кстати! Я к обеду буду там, так что уж не забудьте стребовать с меня плату за мед! Что ж, ступайте с миром.

С этими словами всадники поскакали дальше.

— По-моему, они посмеялись над нами, — сказал Ивер, когда сани отъехали на такое расстояние, что шведы уже не могли расслышать его слов.

— Пусть их забавляются, эти бравые вояки, только бы не трогали нашу поклажу, — отвечал Свен. — Но радоваться еще рано: по дороге в Юнгсховед мы, верно, еще не раз столкнемся с их приятелями.

Предположение Свена не замедлило подтвердиться — вскоре снова послышался конский топот. Приподнявшись на санях, Ивер увидел, как из-за холма показался отряд всадников. Едва завидев маленькую повозку, шведы тотчас поскакали к ней. Свен пустил лошадь шагом, Ивер нагнулся к нему и зашептал:

— На этот раз дело плохо. Я знаю эти мундиры. Они принадлежат драгунам графа Ферсена. Тем самым, которых мы тогда раздели и связали в лесной хижине в Гьердерёде.

— Тише, — отвечал ему Свен, — я и сам вижу. Может, они всего лишь зарятся на даровой мед, как те, первые.

Драгуны кольцом окружили сани и приказали Свену остановиться. Командир обратился к седокам с тем же вопросом, что они услышали в первый раз, и Ивер снова ответил, как тогда.

— Есть ли у вас разрешение шведских властей на торговлю медом?

— Да, ваша милость! — отвечал Ивер, протягивая вахмистру бумагу.

— Кто из вас хозяин трактира? — продолжал допрашивать вахмистр.

— А вон тетка моя, — отвечал Ивер, — да только она стара и мучается зубной болью, и оттого ей трудно говорить, вот она и попросила меня ее сопровождать.

— Можете следовать своим путем, — сказал вахмистр, отъезжая от саней.

— А ну, обожди-ка! — воскликнул его спутник, неожиданно наклонившись к саням и концом палаша приподнимая войлочную шляпу Свена.

У драгунов вырвался крик изумления, когда из-под шляпы показалось смуглое бородатое лицо. Они мигом выхватили пистолеты из кобуры.

— Чтоб тебя черти взяли! — с издевательским смехом воскликнул капрал. — Сидишь, словно в рот воды набрал, и не признаешь старых знакомцев. А ну, взгляни на меня и скажи — вспомнил ты меня или нет?

Свен с первого взгляда узнал капрала, чей мундир он надел на себя во время своей встречи с полковником Спарре. Он тут же понял, что пытаться бежать бесполезно: драгуны окружили его со всех сторон, и восемь пистолетных дул угрожающе целились ему в грудь. Ивер вздрогнул, побледнел и впился своими маленькими глазками в Свена.

Свен сошел с саней и сбросил с себя накидку.

— Капрал! — воскликнул он. — Ты не ошибся! Я — Свен, Предводитель энгов!

Возгласы изумления, вырвавшиеся у драгунов после этих слов, услышал разве что один Ивер, — он гордо вскинул голову и оглядел присутствующих с неописуемой важностью и самодовольством, поняв, что Свен уже решил, как действовать дальше.

Тот продолжал:

— Я — ваш пленник, и сегодня вы заработали свои тридцать сребреников.

— Они придутся весьма кстати, — весело сказал капрал, — я пропью их за твое здоровье!

— Вы можете оказать мне более важную услугу, — сказал Свен. — Когда вы приведете меня в Юнгсховед, меня там повесят, а дома у меня остались жена и малый ребенок. Позвольте мне послать им прощальный привет с этим вот моим спутником.

— Спутник твой пойдет с нами.

— Да что уж там, этот бедный крестьянин ничего дурного не замышлял и пособником моим не был, полковник все равно его отпустит.

— Может, и так, — согласился капрал, который, судя по всему, не узнал Ивера. — Что ж, скажи ему несколько слов, да только поживей!

Свен наклонился к Иверу и прошептал:

— Скорей начинай рыдать!

Ивер немедленно повиновался и оглушительно зарыдал.

— Видишь вон ту прорубь в реке? Как только мы поравняемся с ней, перережешь ремень на бочке и столкнешь ее с саней так, чтобы она покатилась по склону. Громче реви!

Ивер пронзительно и визгливо завыл.

— Под тяжестью бочки треснет лед, — продолжал Свен, — и наше сокровище будет надежно укрыто. Только запомни все приметы того места, где затонет бочка.

— Что, скоро ты там? — закричал капрал.

— Еще минуту! — крикнул в ответ Свен и шепотом добавил: — Все понял?

— Я потерял свой нож.

— Так сделай вид, будто обнимаешь меня, и вытащи мой из-за пояса.

Ивер повиновался и с ловкостью истинного бродяги-цыгана сунул нож в рукав своей куртки. Свен в окружении драгунов вернулся к саням. Капрал обернулся к нему:

— Раз тебе так нравится кататься на санях, полезай назад на свое место и настегивай свою клячу, чтобы мы поскорей добрались до замка.

Свен взглянул на Ивера, тот ответил ему условным знаком, быстро подмигнув одним глазом. Затем Свен взял поводья и хлестнул лошадь. Драгуны окружили сани с трех сторон. С четвертой, не охраняемой стороны тянулся крутой склон, под которым петляла река.

Ивер снова занял свое место на задке саней. Он притворился, будто хочет укрыть ноги попоной, и при этом незаметно перерезал на бочке кожаный ремень, так что с этой минуты она держалась на санях только собственным весом. Когда они поравнялись с прорубью, Свен, направив лошадь к самому краю склона, хлестнул ее кнутом. Лошадь дернулась. Ивер вскрикнул и повалился в снег, одновременно сильным толчком сбросив бочку с саней. Бочка покатилась по склону сначала медленно, затем все быстрей и быстрей и вскоре скрылась в реке в той самой проруби, которую пробил во льду незадачливый Там в надежде наловить угрей.

Все это произошло так неожиданно и естественно, что никто из драгунов не заподозрил хитрости. Когда Ивер выпал из саней, все смотрели только на него и совсем позабыли про бочку. Шведы решили, что он хочет бежать, и схватились за пистолеты. Но Ивер остался лежать на снегу и жалобно стонал. Поднявшись наконец на ноги, он воскликнул!

— Слава богу, мы потеряли только багульник, зато у нас остался мед!

Капрал громко расхохотался и ответил:

— Я так полагаю, что тебе не видать ни того, ни другого как своих ушей, приятель! Что багульник, что мед — польза для тебя одна! А теперь живо поднимайся и смотри больше не падай с повозки, а не то я велю привязать тебя к саням!

Ивер и Свен многозначительно переглянулись.

— Три камня, — пробормотал Свен.

— Пень на другом берегу, — прошептал Ивер.

Таковы были приметы места, где бочка скатилась в реку.

ДВОРОВЫЙ ПЕС

За то время, что Свен провел в Вордингборге, численность шведских войск вокруг Юнгсховеда заметно возросла. Во всех ближних поселках расположились на постой солдаты, а по окрестностям без конца рыскали патрули в поисках продовольствия и в особенности корма для лошадей — армия уже начала ощущать в нем заметный недостаток.

Вот почему, еще даже не добравшись до леса, драгуны повстречали собственный конный разъезд. Капрал рассказал вновь прибывшим, какой улов выпал на его долю, и тогда они присоединились к драгунам, так что к замку уже двинулся крупный отряд шведов. В центре этой процессии восседал на санях Свен в своем женском наряде, и к нему наперебой обращались любопытные взгляды, хотя, казалось, он их не замечал. Лицо его выражало глубокую озабоченность, но также хладнокровие и решимость. Сидя на передке саней, он то и дело откидывался назад и что-то шептал Иверу, и тот всякий раз отвечал ему еле заметным кивком.

Когда драгуны, миновав Эрремандсгордский лес, ступили на подъемный мост, откуда им уже открылся вид на весь замок, капрал выехал вперед.

— Сыграй нам что-нибудь! — крикнул он одному из трубачей. — Пусть знают, что мы здесь!

Пронзительные звуки трубы разбудили в лесу гулкое эхо. На валах показались шведские солдаты. Имя Свена передавалось из уст в уста, и солдаты приветствовали его издевательскими криками: «Добро пожаловать!» Капрал поглаживал усы и кланялся направо и налево, принимая бесчисленные поздравления товарищей. Среди всей этой суматохи Свен въехал в главные ворота замка.

Только когда сани остановились и драгуны принялись отгонять напиравший отовсюду народ, капрал, к своему ужасу, обнаружил, что одного из пленников нет как нет. Ивер бесследно исчез, и никто не заметил, когда это произошло.

Сани остановились посреди двора, и драгуны тут же обступили их плотным кольцом. Капрал сошел с коня и поспешил в замок, чтобы доложить о своей удаче полковнику Спарре.

Между тем толпа вокруг Свена с каждым мгновением росла. Слишком много было толков о его подвигах, слишком велик был страх, который он внушал врагам, чтобы шведы не радовались теперь его унижению. К тому же наряд Свена давал дополнительный повод для всевозможных насмешек, которые толпа встречала с неизменным восторгом.

Свена, казалось, эти оскорбления не задевали. Он все так же недвижимо сидел в санях, закутавшись в синюю накидку: его равнодушный взгляд был обращен куда-то вдаль.

В толпе больше всех усердствовал какой-то молодой трубач, изощрявшийся в плоских шутках, и все его выходки встречались громким одобрительным хохотом. Хладнокровие и невозмутимость Свена раздражали его; стремясь еще больше насмешить окружающих, он сорвал с головы пленника войлочную шляпу. Эта оскорбительная выходка как бы заставила Свена очнуться, и, окинув толпу презрительным взглядом, он воскликнул:

— Оставь меня в покое! Ты сейчас куражишься надо мной, потому что вокруг тебя твои приятели. Но, доведись нам повстречаться с глазу на глаз, где одно лишь солнце соперничает с ветром, ты небось был бы рад юркнуть в любую дыру, только бы спрятаться от меня!

— Больно надо мне прятаться! — злобно отвечал трубач, рассерженный тем, что Свен его раскусил. — А дыру я постарался бы пробить в твоей шкуре, чтобы солнцу и ветру было куда заглянуть!

С этими словами он выхватил саблю и угрожающе замахнулся ею. Пленник в это время стоял рядом с санями. Молниеносным движением Свен перебросил накидку на левую руку и ею встретил удар, затем, подскочив к трубачу, вырвал у него из рук саблю, а его самого отшвырнул в толпу.

Незадачливый трубач еще не успел подняться на ноги, как Свен подошел к старому, седому вахмистру, с лицом, сплошь усеянным шрамами, который спокойно и невозмутимо стоял в толпе, покуривая трубку.

— Господин вахмистр! — сказал ему Свен. — Возьмите саблю этого молокососа и, если не сочтете за труд, разъясните ему, что только трусы насмехаются над беззащитным пленником!

— Разрази меня гром, если я позволю ему еще раскрыть рот! — отвечал старик, пряча трубку в карман камзола, и быстрым шагом направился к кучке солдат, окруживших трубача.

Тут на лестнице показался Спарре; его сопровождал капрал. Круг раздался, и полковник подошел к Свену. Внимательно оглядев его, он воскликнул:

— Значит, мы снова встретились, Свен-Предводитель!

— Да, ваша милость, — отвечал Свен. — Но только на этот раз против моей воли.

— Капрал, вели своим людям спешиться! — приказал полковник. — Пленного обыскать, и пусть двое стерегут его здесь во дворе, пока вернется генерал Вавасур!

Капрал отдал честь и отвел Свена в подвал.

В Юнгсховеде теперь собралось столько солдат, что для новых уже не было места. Задумав осадить столицу, Карл Густав продолжал стягивать свои силы в Зеландию, чтобы иметь под рукой подкрепление. Пришлось строить на заднем дворе Юнгсховеда, выходившем к лесу, временные бараки. Строения эти, такие низкие, что взрослый человек не мог бы выпрямиться в них во весь рост, сооружались из ветвей и соломы и тянулись длинными рядами.

В тот самый день, когда Свена привезли в Юнгсховед, всем окрестным усадьбам было предписано доставить солому для очередной партии бараков, которые строились для солдат одного из полков генерала Вавасура. Подъемный мост был опущен, главные ворота распахнуты настежь, и взад и вперед по нему сновали крестьянские подводы с сеном.

Свена вновь привели во двор, уже в его обычном костюме, прежде скрытом под женским платьем, и со связанными за спиной руками. Подведя его к боковой стене в передней части двора, капрал приказал двум солдатам его стеречь.

— Зарядите пистолеты, — распорядился он, — встаньте рядом с ним и не спускайте с него глаз. Если он сбежит, считайте себя покойниками. Не позволяйте никому разговаривать с пленным, а при малейшей попытке к бегству приказываю вам расправиться с ним на месте, как вас тому учили.

Отдав приказ солдатам, капрал пригладил усы, закрутив их кончиками кверху, милостиво кивнул Свену и зашагал вверх по лестнице к полковнику, чтобы принять из его рук вознаграждение, объявленное за поимку Предводителя энгов.

Спустя полчаса на подъемном мосту показался верхом на коне в окружении своей свиты генерал Вавасур. Встретив его у подножия главной лестницы, Спарре доложил о поимке пленника. Однако было незаметно, чтобы Вавасур разделял радость полковника: направляясь через двор к Свену, он лишь еще мрачнее насупил густые черные брови.

— Эй ты, разбойник, — крикнул Свену генерал, — что, одолели мы тебя под конец?

— Да, вот именно: под конец, — спокойно отвечал Свен.

— Клянусь всеми благами мира, уж мы так скрутим тебя, висельника, что ты от нас не уйдешь!

— Охотно верю вам, ваше превосходительство! Вы связали мне руки и отобрали у меня оружие, так что даже ребенок смеет бранить и оскорблять меня!

— Что ж, по мне, оружие можно было бы тебе оставить да и руки развязать! Вряд ли нам теперь еще нужно остерегаться тебя!

Свен в ответ только пожал плечами. Поглощенный своими мыслями, генерал не заметил этого. Неожиданно он сжал кулаки и, угрожающе занеся их над Свеном, воскликнул:

— Негодяй, разбойник! Отвечай: где мой сын? Два дня назад он ускакал верхом из замка, а назад вернулся только его жеребец, весь в крови и ранах.

— Ваш сын! — повторил Свен. — Ваше превосходительство, я с ним не знаком. В чистом поле и в темном лесу мы не спрашиваем врага о его имени перед тем, как расправиться с ним. Да и назови он свое имя, не так уж оно испугало бы нас, чтобы мы вздумали его пощадить.

Весь во власти своего горя, генерал отвернулся от Свена и зашагал прочь. К нему подошел полковник Спарре:

— Как прикажете поступить с преступником, господин генерал?

Услышав эти слова, Вавасур остановился.

— Зачем вы спрашиваете меня об этом, полковник? По-моему, приказ шведского короля ясен. Выведите пленника за ограду замка и расстреляйте.

— Но ведь дело идет к вечеру и уже смеркается…

— Привяжите к его голове горящую свечу, чтобы у наших ребят была верная мишень!

— А скольких солдат мне выслать на это дело? — спросил осмотрительный полковник.

Нетерпеливо мотнув головой, генерал ответил, уже поднимаясь вверх по лестнице:

— Сколько хотите — столько, сколько у него пуговиц на куртке!

Вавасур поднялся в замок, а полковник Спарре подошел к Свену,

— Участь твоя решена, Свен-Предводитель! — воскликнул он со злорадством, которое тщетно пытался скрыть. — Через час тебя расстреляют!

— Другого я и не ждал, — спокойно отвечал Свен.

— Есть у тебя какое-нибудь пожелание?

— Да нет, с того самого дня, когда я пошел против шведов, я приготовился к смерти и, можете мне поверить, господин полковник, — добавил он с улыбкой, — много раз я бывал к смерти ближе, чем сейчас.

— Хочешь ли ты, чтобы полковой священник прочитал тебе перед смертью молитву?

— Да, прошу вас! — отвечал Свен.

Спарре направился к караульне, у которой стояло несколько солдат, бывших свидетелями этого разговора.

Назвав одного из них по имени, полковник отвел его в сторону и вместе с ним стал прохаживаться по двору.

— Бент Арвидсон! — воскликнул он. — С твоего раннего детства я заботился о тебе и твоих престарелых родителях, которых поселил в своей усадьбе в Упппанде и обеспечил всем необходимым. Первый раз в жизни я напоминаю тебе об этом, потому что сегодня ты должен по мере сил отплатить мне за мою заботу.

— Господин полковник! — простодушно отвечал молодой солдат. — Я готов дважды умереть за вас!

— Не о том вовсе речь. Ты должен отобрать шестерых человек из числа твоих товарищей — таких, кого ты хорошо знаешь и кому можешь доверять. Зарядив свои карабины, вы станете на часы у тех дверей замка, которые открываются во двор. Никому из рядовых не разрешайте входить во двор, а уж тем более приближаться к пленнику без разрешения начальства. Сам же ты не спускай с него глаз, а при малейшем подозрительном движении — подойдешь к нему, приставишь к его грудидуло карабина и нажмешь курок. Такова воля генерала и моя собственная. Понял ты меня?

— Так точно, ваша милость! — ответил солдат. — Можете положиться на меня. Ваш приказ будет выполнен!

— Хорошо, коли так, пойдем к преступнику! — сказал полковник.

Шведы подошли к Свену, и Спарре громко объявил:

— Когда ты сказал, что много раз бывал к смерти ближе, чем сейчас, ты наверняка рассчитывал сыграть с нами какую-нибудь шутку! Мы постараемся этому помешать! В прошлый раз когда мы встретились в лесу, я пообещал тебе больше, чем мог сделать, — на этот раз я постараюсь сделать больше, чем обещал. Подойди к нему, Бент, и проверь, хорошо ли у него связаны руки, и, если можешь, выпростай конец веревки, чтобы он стал подлиннее.

Бент повиновался и заново связал Свена.

— Послушай, солдат, — воскликнул Свен, — ты обращаешься со мной, как мясник с убойным скотом!

— Этого я не требовал, — сказал Спарре, — надо только потуже затянуть узел, чтобы он не мог высвободить руки, когда мы прикрепим свободный конец веревки к стене.

С этими словами полковник указал на массивное железное кольцо, вделанное в стену. Свен спокойно подошел к стене и позволил привязать себя к кольцу.

— Так-то, милейший Свен, — продолжал полковник, — я свои меры принял, теперь дело за тобой, и, если тебе удастся вырваться на свободу, я объявлю тебя самым замечательным человеком во всей Дании! Прощай, господь да смилуется над твоей грешной душой!

— Я твердо на это рассчитываю, — с прежним непоколебимым спокойствием отвечал Свен. — Надеюсь, вы не позабудете прислать но мне священника, господин полковник?

— Он скоро придет! Кстати, Бент, как только ты его увидишь, пойди за ним следом и встань на стражу в трех шагах отсюда!

Вскоре с заднего двора донесся барабанный бой. Полковник приказал собрать взвод солдат, и те на виду у всех с заступами и лопатами зашагали по подъемному мосту, чтобы вырыть для Свена могилу на месте казни.

Между тем Бент Арвидсон выбрал себе шестерых помощников и расставил их таким образом, что все выходы из замка были перекрыты. Сам же встал па стражу у главной лестницы и буквально не сводил глаз с пленника.

Свен прислонился к стене. Лицо его, как прежде, было спокойно и безмятежно. Никто не уловил бы на нем следов тревоги или печали, а между тем душу его захлестнуло безысходное отчаяние, замыслы его были сорваны, а надежда — растоптана. Сразу же после того, как Бент расставил часовых, над главной лестницей вдруг отворилась дверь, и в ней показался человек в коротком пасторском облачении, высоких ботфортах и с трубкой в зубах. Это был полковой священник.

— Что ж, Бент Арвидсон! — воскликнул он, погасив трубку и засунув ее в карман. — Где несчастный грешник, которого я пришел напутствовать?

— А вон там, у стены, — отвечал Бент. — И, если святой отец позволит, я последую за ним, согласно данному мне приказу.

— Что ж, ступай, — отвечал священник, — полковник Спарре объяснил мне, чего он хочет.

Священник подошел к Свену. Солдат с карабином в руках застыл в трех шагах от них, так, чтобы слышать каждое слово, которым пастор обменяется с пленником.

— Сын мой! — звучно и торжественно возвестил священник. — Когда человек готовится умереть, одна лишь вера может принести ему утешение.

— Ваша правда, господин пастор! Однако утешение требуется человеку и тогда, когда он готовится жить! — отозвался Свен.

— Что ты хочешь этим сказать? — осведомился священник, не ожидавший, что его перебьют.

— А только то, что я согласен с вами, и потому никогда не забывал бога с тех самых пор, как ребенком узнал о нем.

— Значит, ты готов к участи, которая тебя ждет?

— Готов! — с горькой улыбкой повторил Свен. — Неужели, святой отец, вы никогда не слыхали моего имени?

— Разумеется, я услышал его в первый же день, как мы ступили на землю этой страны!

— Как же вы, ученый человек, могли думать, что, решившись на борьбу с врагом, я не приготовился к смерти?

— Но коли так, — возразил священник, — зачем же ты пожелал меня видеть?

— Чтобы дать вам возможность совершить доброе дело!

Бент Арвидсон навострил уши и сделал шаг вперед.

— Для кого? — спросил священник.

— Для моих врагов, — отвечал Свен. — Генерал, который отдал приказ о моей казни, недавно приходил сюда и, осыпав меня оскорблениями, спросил, что мы сделали с его сыном, полагая, что мы захватили его в плен или даже убили. Я же хочу отплатить добром за зло, и вы станете орудием этого доброго дела. Разве вам это не по сердцу?

— Разумеется, по сердцу, — отвечал священник, — расскажи мне, что тебе известно о нашем юном прапорщике.

— Сначала вы должны пойти к господину генералу и передать ему мои слова, чтобы он отсрочил казнь на один час. Затем вы сходите в соседний поселок и разыщете там дом Педера Фоса, у которого вы увидите женщину и малое дитя, и, когда вы передадите ей поклон от Свена Поульсена, она назовется моей женой. Скажите ей тогда, что я здесь, у вас в плену, и пусть она вспомнит о том, кого мы уложили на кучу хвороста, и еще скажите, что от этого зависит жизнь человека. Ничего из моих слов не упускайте и не добавляйте, и, когда вы принесете мне ее ответ — только постарайтесь получше его запомнить, — генерал узнает, где находится его сын.

— И ты ручаешься своим словом, что так оно все и будет? — горячо спросил священник.

— Нет, господин пастор, — отвечал Свен, — я ручаюсь своей жизнью!

Священник торопливо поднялся по лестнице и вскоре воротился. Еще шагая по двору, он крикнул Свену:

— Я передал твои слова генералу. Все будет, как ты пожелал, а сейчас я бегу в поселок!

Свен кивнул головой, и священник торопливо зашагал по подъемному мосту.

Уже начало смеркаться, замок заволокло густой снежной пеленой. Поскольку Бент и шестеро его солдат перекрыли все выходы из замка, во дворе стало тихо. Часы на башне юнгсховедской церкви пробили пять, и было слышно, как за воротами замка орудуют заступами и лопатами солдаты, роющие Свену могилу в мерзлой земле.

После ухода священника Бент возвратился на свое прежнее место у главной лестницы. Свен остался один, молча и недвижно застыв у стены.

Возможно, читатель уже позабыл наказ, который Свен дал своей жене в тот вечер, когда капитан Кернбук вывел энгов из хижины.

«Если нам придется плохо, — сказал он, — ты получишь весть от меня или Ивера насчет хвороста и, как бы загадочно ни звучали наши слова, знай одно: ты должна тайком пробраться в лес и поджечь хворост. Для наших людей это сигнал к сбору. Может статься, от этого будет зависеть моя жизнь».

Мела метель, вокруг густел мрак, уже и солдаты потянулись назад по подъемному мосту: могила была готова. В тот самый миг, когда распахнулись ворота и шведские солдаты вступили во двор, из собачьей конуры, неподалеку от которой стоял связанный Свен, донеслось глухое рычание. Свен насторожился, затем медленно повернул голову.

— Свен! — прошептал голос, при звуке которого сердце энга бешено заколотилось.

— Это ты, Ивер?

— Я!

— Как ты сюда пробрался?

— Я спрятался под возом сена, прокрался в подвал, затем выбрался из окна и залез в конуру.

— А люди наши где?

— Все на своих местах!

— Что это ты там бормочешь, Свен-Предводитель? — спросил Бент Арвидсон.

В наступившей темноте он уже не мог видеть Свена со своего поста у основания главной лестницы, а потому подошел к стене, где стоял пленник.

— Читаю «Отче наш», — отвечал Свен.

— Читай себе с богом — это тебе пригодится!

Свен продолжал:

— «Да свершится воля твоя…» Оружие у тебя есть?

— Два пистолета и нож.

— «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Надергай труту и посыпь его порохом. «И остави нам долги наши…» Просунь трут в пистолетное дуло, проберись на задний двор и разряди оба пистолета в соломенные крыши бараков, чтобы они вспыхнули. Затем возвращайся сюда. «…и избави нас от лукавого».

Заканчивая молитву, Свен увидел, как из конуры выскользнула темная тень и исчезла в широком окне подвала.

Когда пробило шесть часов, с лестницы сошел полковник Спарре. Спустившись в караульню, которая находилась в подвале, он постучал рукой по окну. В дверях показался вахмистр.

— Вахмистр! Возьми с собой дюжину солдат и барабанщика, и пусть они выстроятся у лестницы для исполнения приговора. Пусть ребята прихватят по три боевых патрона, одним зарядят свои карабины и затем ждут моих приказаний.

Свен слышал каждое его слово, но даже бровью не повел. Все его внимание было в эту минуту поглощено тем, что должно было произойти на заднем дворе. Он ждал, когда же прогремят выстрелы. Солдаты уже заряжали свои карабины, как вдруг на подъемном мосту послышались шаги. Миновав ворота, священник торопливо направился к замку. В ту же минуту во двор ворвались двое шведов с криком, что горят окрестные леса. Стремясь увидеть пожар, солдаты ринулись на валы и смяли часовых, расставленных Бентом.

Среди возникшей суматохи Свен услыхал, как кто-то осторожно приоткрыл подвальное окно, и темная тень снова скользнула к собачьей конуре.

— Черти бы тебя взяли! — зашипел Свен. — Я же тебе сказал поджечь бараки!

— Тише! — отвечал Ивер. — Сегодня командую я. Выстрелы прогремят, когда придет время. Пистолеты у Абеля!

Верхние окна замка с каждым мгновением все ярче светились красноватым светом, и над валами то тут, то там вспыхивал багровый отблеск лесного пожара. Полковник Спарре велел двум драгунам сесть на коней и скакать в поселок, чтобы узнать, почему загорелся лес.

Среди нараставшего шума, когда внимание всех присутствующих было поглощено зрелищем лесного пожара, вдруг раздались два ружейных выстрела. Из собачьей конуры донеслось радостное рычание. У Свена лихорадочно застучало в висках, но он продолжал спокойно и недвижимо оставаться на месте — ведь всего в нескольких шагах от него стоял Бент Арвидсон, который с карабином в руках настороженно следил за ним. В следующее мгновение с заднего двора донесся пронзительный вопль:

— Бараки горят!

Солдаты ринулись с валов вниз к месту пожара. В свете пламени снег густыми клубами вился вокруг замка. Шум по-прежнему нарастал, со всех сторон неслись вопли, приказания и проклятья. Среди всей этой суматохи вдруг грянул ружейный залп, от которого задрожали свинцовые рамы на окнах. Барабанная дробь сливалась со стонами раненых. Сумятица достигла наивысшей точки. Солдаты побежали в караульню за оружием.

— Это энги! — на бегу кричали они своим товарищам, оторопевшим при звуках ружейной стрельбы. — Они заполонили задний двор и стреляют во всех подряд, да еще валом валят через замерзший ров!

Полковник Спарре стоял у подъемного моста, нетерпеливо ожидая возвращения драгунов. Заслышав стрельбу, он ринулся во двор и подбежал к Бенту, который среди всеобщей сумятицы все так же молча и недвижимо оставался на своем посту, не сводя с пленника внимательных глаз.

— Подойди к пленнику вплотную, — крикнул ему полковник дрожащими от бешенства губами, — и, если только он попытается бежать, стреляй в упор!

Затем он помчался к караульне, чтобы отдать команду солдатам, уже построившимся для атаки.

Залпы следовали теперь один за другим со все более короткими промежутками. После того как Спарре вывел своих солдат на задний двор, Бент Арвидсон и его пленник остались одни на площади перед замком. Этой минуты только и дожидался Свен.

— Хорошенько смотри за ним, а не то он сбежит! — послышался вдруг чей-то зычный бас, и в то мгновение, когда Бент изумленно повернул голову, у собачьей конуры выросла фигура Ивера. Ивер прицелился и одним выстрелом из пистолета отправил бедного солдата на тот свет.

Затем, подбежав к Свену, перерезал веревку, которой были связаны его руки. Друзья бросились к открытым воротам замка, и никто даже не пытался их задержать.

Чуть позднее на заднем дворе раздался пронзительный свист. Пальба утихла, и при свете огня было видно, как энги взбираются на валы и отходят к лесу. Однако шведы не могли преградить им путь к отступлению, поскольку защитой энгам служил огневой рубеж.

РЫБОЛОВЫ

Однажды на рассвете у реки, берущей свое начало в озере Леккинде, о которой шла речь в связи с бегством Свена, закипела работа.

По льду сновало множество людей в крестьянской одежде, причем одни старались расширить прорубь, другие, просунув в уже готовое отверстие длинные лодочные багры, шарили по дну.

На берегу развели костер, за которым приглядывал один из крестьянских парней, и пламя отбрасывало красноватый отсвет на застывшую воду. Временами, когда пламя вздымалось кверху, оно освещало также берега, между которыми петляла речушка, и на высоких прибрежных холмах какие-то темные фигуры, которые можно было принять за часовых.

Впрочем, догадаться, зачем понадобились часовые, было мудрено: ведь всякий, увидевший этих людей, по их одежде да и по работе, которой они были заняты, рассудил бы, что перед ним рыбаки, воспользовавшиеся туманной ночью для ловли угрей и поторопившиеся развести костер, чтобы вернее заманить рыбу в прорубь. Свен-Предводитель с Ивером руководили ими. Лицо Свена выражало сильную озабоченность. Он усердно шарил лодочным багром по дну реки. Всякий раз, перед тем как закинуть багор в прорубь, он оглядывался на берег, стараясь держаться поближе к трем камням, о которых сказал Ивер, когда столкнул бочку в реку. Однако поиски его, судя по всему, были напрасны. Ивер вместе с другими рыболовами расширил отверстие проруби, чтобы Свен мог шарить багром на большем пространстве. Временами, сделав передышку, он тревожно оборачивался к Свену, но ни о чем не спрашивал, и долгое время работа совершалась в полном молчании. Вдруг Свен вытащил багор и бросил его на лед.

— Черт бы взял проклятого капрала! Из-за него мы потопили нашу прекрасную бочку! Мы провозились всю ночь, на востоке уже занимается заря, а по-прежнему никаких следов…

— Наверно, ее отнесло в сторону, — сказал Ивер, — надо еще расширить прорубь.

— На этот раз уже поздно! Сейчас шведские конники меняют дозоры и легко могут заподозрить неладное, увидев, как много нас здесь собралось. Поэтому нам лучше разойтись, а днем снова встретиться в пещере. Отзови часовых, Ивер!

Костер был погашен, и энги исчезли, разойдясь в разные стороны по Эрремансгордскому лесу.

Свен с Ивером остались вдвоем. Свен расположился на одном из трех камней, неподалеку от проруби. Он долго молча сидел в глубокой задумчивости, опершись подбородком на ладонь. Ивер не спускал с него глаз. Наконец, вскинув голову, Свен воскликнул:

— А что, если здесь уже побывали люди и достали нашу бочку из ручья!

— Бог с тобой, — отвечал Ивер, — не могло этого быть! А не то пропали наши бедные головушки.

— Что подумают о нас в Копенгагене?

— Только о тебе, дружище Свен! — возразил Ивер. — Обо мне, бедном оборванце, никто даже не вспомнит.

— Бочку надо найти! — властно сказал Свен. — Даже если для этого мне придется вычерпать весь ручей!

— А мне — выпить из него всю воду! — добавил Ивер, стремясь перещеголять Свена в красноречии. — Тсс, тише. Я слышу чьи-то шаги, — добавил он, положив руку на плечо Свена.

Оба притаились за камнем.

Скоро и впрямь послышались шаги, и Ивер увидел, как на тропинке между холмами появился человек в крестьянской одежде. Он то останавливался, то шагал дальше, озираясь по сторонам, и, наконец, направился к ручью, в том самом месте, где была прорубь.

— Кто же это? — спросил Свен. — Глаза у тебя зорче моих.

— Ей-богу, Свен, это Там. По-моему, нам нет нужды прятаться от него. А если он задумал сыграть с нами новую шутку, то у нас ведь уже готова могила, которая подойдет ему в самый раз.

С этими словами Ивер поднялся из-за камня и зашагал к ручью. Свен последовал за ним.

Там обернулся на звук их шагов. Он хотел было броситься наутек, но тут же одумался и остался на месте, словно поджидая друзей.

— Сдается мне, он пришел неспроста, — сказал Свен. — Давай-ка его допросим.

— Доброе утро, почтеннейший Там! — крикнул Ивер. — Чем это ты занят об эту пору дня?

Там ответил дрожащим голосом:

— Вас дожидаюсь.

— Нас дожидаешься? — переспросил Свен. — Это уж и вовсе неразумно с твоей стороны! Во время нашей последней встречи я тебе сказал, чтобы ты не попадался мне на глаза. Кажется, я предупредил тебя: смотри, попадешься — считай, что настал твой последний час.

— Да, Свен, ты и правда это сказал, и не будет большой беды, если ты сдержишь свое слово, все равно мне жизнь не мила.

Последние слова Там произнес совсем тихо и невнятно. Стараясь пересилить свой страх, он забормотал:

— Ах, Свен! Я сильно согрешил против тебя, но я многое выстрадал и всякий раз, как вспоминал свой грех, молил бога о прощении, и господь сжалился надо мной и дал мне случай искупить этот грех. Потому-то я и пришел сюда вчера, когда увидел, что вы начали свою работу.

— Вчера? — переспросил Свен.

— Да, я всю ночь стоял в кустах, дрожа от холода.

— Чего же ты дожидался?

— Я не хотел заговаривать с тобой, пока здесь были твои люди. Я знал, что они будут издеваться надо мной. Потому-то и не выходил из своего укрытия: все ждал, когда же ты останешься один. Ивер не в счет — вы все равно, что одна душа.

После этих слов Тама гнев Свена несколько поостыл. Когда же тот упомянул об Ивере, Свен улыбнулся:

— Значит, ты видел все, что мы здесь делали?

— Да. Но этого мало. Я видел в то утро, как вы столкнули в прорубь бочку.

— Скажи на милость! — в изумлении воскликнули друзья.

— И я знаю, что в ней!

— Может, ты знаешь, где она теперь?

— А как же — ты стоишь на ней!

Свен оторопел. Там продолжал:

— Это же я сам прорубил во льду дыру, в которую вы столкнули бочку. Я расставил в ней сеть для ловли угрей. Когда я стал тащить сеть, бочка оказалась в ней, и тогда я выкатил ее на берег. Я ведь скрывался на чердаке в том самом доме, где вы заночевали, и слышал весь ваш разговор. Увидав бочку и услышав, как в ней звенят деньги, я обрадовался: упав на колени, я возблагодарил бога за то, что он дал мне случай искупить мою вину перед тобой. Я зарыл бочку в снег и стерег ее, пока ты не вернулся.

— Откуда ты мог знать, что я вернусь? Ты же видел, что меня взяли в плен шведы!

— Да, Свен, я это видел! Но я тут же помчался в лес и там разыскал мальчонку Абеля и велел ему передать отцу, что случилось с тобой. Затем от Абеля я сбегал к Бенту и Вангу и им рассказал то же самое. Но они не поверили мне, и Бент швырнул мне вдогонку кусок льда, а Иенс Железная Рубашка привязал меня к дереву и сказал, что я так и буду стоять, пока не подойдут остальные, и еще они пригрозили натравить на меня собак. Но все же я упросил их меня отпустить и побежал дальше к твоим людям и всем рассказывал про то, что я видел. Так я пробегал весь день, и к вечеру дело было сделано. К тому же наши успели поговорить с Ивером и со всех концов леса стали стекаться сюда. Так что, как видишь, я отлично знал, что ты вернешься, — простодушно добавил он.

Свен был растроган. Он протянул Таму руку. Тот ухватился за нее обеими руками и, нагнувшись, поцеловал, затем, подняв глаза на Свена, с мольбой воскликнул, а слезы так и катились у него по лицу:

— Прости ты меня! Ради бога!

Свен ничего не ответил, только похлопал Тама по плечу.

— Там, старина! — воскликнул Ивер в приливе чувств, которые он тщетно старался скрыть. — Ах ты, вор разнесчастный! Значит, это ты украл наш роскошный ужин! Теперь я что хочешь тебе прощу!

— Это Головешка меня подбила на грех, — продолжал Там.

— Довольно об этом! — сказал Свен. — Там! Ты снова теперь мой друг, каким был прежде!

На бледном, испиттом лице Тама вспыхнула необычайная радость. От восторга он подскочил и запрыгал по снегу, как ребенок.

— Господи! — воскликнул он. — Я уж и не надеялся услышать это! Но вот как остальные? — вдруг спохватился он. — Ты замолвишь за меня словечко?

— Посмотри мне в глаза, Там! — сказал Ивер, став к нему лицом и выпрямившись во весь свой огромный рост. — Вот я весь перед тобой, а ты сам знаешь, как я бываю грозен, если кто меня прогневит. Клянусь тебе собственной жизнью, да и твоей тоже, что никто из наших людей не посмеет смеяться над тобой! Доволен ты теперь?

— А деньги-то, деньги! — с неожиданным восторгом воскликнул Свен, хлопая Ивера по плечу. — Слава богу, они снова в наших руках! Но сейчас мы все отсюда уйдем и до вечера оставим их под снегом. Следуй за нами, Там! В пещере мы встретимся с нашими людьми. Мы расскажем им, что ты совершил и как загладил свою вину!

Все трое повернулись и зашагали к лесу.

ПРОВОДНИК

В это же утро у одного из домов на крутом берегу реки остановился взвод шведских драгун.

Двое всадников только что задали корму своим лошадям, другие, расположившись на охапках сена, спешили перекусить.

Хозяин усадьбы стоял в дверях хлева с полуголым младенцем на руках и разглядывал чужеземцев. Достаточно было взглянуть на всадников и на их взмыленных коней, чтобы понять, какой долгий и трудный путь остался у них за плечами.

В обеих комнатах дома также было полно солдат. Их командир, в плаще, с длинной саблей под мышкой, метался по дому взад-вперед. Лицо его было мрачно и угрюмо. Тут мы снова встречаемся с доблестным капитаном Мангеймером. На другой день после того, как ленсман Тюге Хёг отослал купца в Юнгсховед к полковнику Спарре, он снарядил второго гонца в Вордингборг к капитану: хотел пригласить к себе Мангеймера для беседы. Когда к капитану прибыл гонец, он как раз собирался затеять новый поход против Свена. Желая ободрить своих людей, он обратился к ним с речью, в которой обещал из своего кармана удвоить награду за поимку Предводителя энгов. Драгуны шумно изъявили свой восторг. В письме Тюге Хёга содержались намеки на то, что он, быть может, наведет Мангеймера на след Свена-Предводителя, и потому капитан тотчас же поспешил к нему со своим отрядом.

Ленсман поведал капитану обо всем, что приключилось в его доме минувшим вечером: как беглецы привезли в санях две бочки и как потом Свен запряг в сани лошадь ленсмана и уехал, несмотря на все попытки его удержать.

Старая домоправительница, которую спросили, куда подевался Ивер, сказала, что он пошел в Лундбю приготовить квартиру для генерала.

Лицо Мангеймера сияло восторгом. Теперь, как он полагал, он напал на верный след, под рукой у него был отряд драгун, рвущихся в бой. Казалось, судьба сулит ему верную победу: ведь Ивер со Свеном действовали заодно и вдвоем везли деньги по дорогам Дании. Прощаясь с ленсманом, он осыпал его самыми щедрыми посулами, и отряд снова выступил в путь, на этот раз в сторону Лундбю.

Увы, капитан не подозревал, что с каждым шагом он все больше удаляется от цели, — ведь лукавый Ивер лишь для того упомянул о хуторе Лундбю, чтобы скрыть истинную цель пути.

Так и случилось, что шведы поскакали на запад, тогда как Свен продвигался к югу вдоль берега моря, и потому Мангеймер ничего не знал о событиях, разыгравшихся в замке Юнгсховед.

Всю последнюю неделю в Лундбю стоял шведский гарнизон, и сразу же по прибытии капитан убедился, что его обманули. Ярость, охватившая его, по своей силе могла сравниться лишь с прежним ликованием.

На обратном пути из Лундбю он утешал себя мыслями о зверских пытках, которым он подвергнет Свена, когда тот попадется к нему в руки.

В Юнгсховеде Мангеймер получил первые достоверные сведения о Свене, однако, на свою беду, он прибыл в замок на другой день после бегства энга. На пожарище царил чудовищный беспорядок, и никто не мог сказать капитану, куда подевались сани.

Отряд драгун, захвативший Свена, во главе с капралом ушел под командованием полковника Спарре на север. Мангеймеру оставалось лишь смириться с очередной неудачей, и в таком невеселом расположении духа он отправился в Вордингборг.

Вдруг что-то заставило Мангеймера выглянуть в окно. Снаружи доносились смех и громкие голоса: драгуны столпились вокруг какого-то человека, неожиданно появившегося в усадьбе.

Он увидел щуплое, невзрачное существо, в белой грубошерстной кофте, из рукавов которой сиротливо торчали голые руки, худые и длинные, очень смуглые и все в морщинах. На ногах — холщовые штаны и огромные коричневые рыбацкие сапоги, на голове — красная шерстяная шапка, из-под которой выбивались спутанные седые пряди. Незнакомец о чем-то настойчиво расспрашивал драгунов, и, услыхав, как тот несколько раз подряд назвал его имя, капитан постучал по окну и приказал своим людям ввести к нему пришельца.

Мангеймер отнюдь не обладал впечатлительной натурой, однако даже ему было не под силу выдержать пристальный взгляд, которым смерил его незнакомец.

— Что тебе нужно? — грубо спросил капитан.

На лице незнакомца показалась улыбка, у рта обозначились резкие морщины. Он ответил хриплым дискантом:

— Ох, ваша милость, я, знаете ли, брожу с хутора на хутор в поисках капитана Мангеймера. Не вы ли тот капитан?

— Я — Мангеймер. Что дальше?

— А то, что я хотел бы сказать вам несколько слов.

— Живей говори, что тебе нужно, и убирайся ко всем чертям! — прикрикнул на него Мангеймер, которого раздражал независимый тон гостя, а также насмешливая улыбка, не сходившая с его лица в течение всего разговора и обнажившая два ряда черных, полусгнивших зубов.

— Я хочу говорить с вами, — продолжал незнакомец, — но не с вашими людьми. Прикажите им выйти.

— Мои люди останутся здесь, — отрезал Мангеймер.

— Коли так, я уйду. Я не стану ничего говорить в присутствии посторонних.

— Не станешь? — в ярости крикнул Мангеймер. — Это мы еще увидим!

— Нет, ваша милость, ничего вы не увидите!

— О ком же ты хочешь со мной говорить?

— О том, кого вы ищете.

— Гром и молния! — просияв, воскликнул капитан. — Коли так, пусть будет по-твоему! Солдаты, оставьте нас одних!

Драгуны нехотя повиновались. Незнакомец проводил их взглядом, дожидаясь, когда последний драгун затворит за собой дверь.

— Итак, капитан, — насмешливо воскликнул он, — кто же из нас двоих одержал верх в нашем споре?

— Тысяча чертей, говори, наконец!

— Да, да, конечно, дайте только отдышаться. Я уже две мили сегодня отмахал, хотя, сами видите, я не первой молодости. Давайте-ка присядем, да еще… вы позволите?

С этими словами человек схватил бутылку меда, стоявшую на столе, и, приложив ее к губам, мгновенно осушил. Терпение Мангеймера было на исходе, но он все же овладел собой и воскликнул:

— Скорей! Выкладывай, что знаешь!

— Я знаю, что вы с вашим отрядом разыскиваете Свена Поульсена, или Свена-Предводителя, как его еще называют. Знаю и то, что он вас перехитрил и заставил проплутать несколько дней.

— Так. А сейчас он где?

— Где он сейчас? — повторил незнакомец с отвратительным смешком. — Господи, вот это-то вы и должны обнаружить!

— Значит, сам ты этого не знаешь и не можешь сказать, где он скрывается?

— Неужели вы думаете, что я пришел бы к вам, если бы мог найти его без вашей помощи?

Мангеймер вскочил с яростными проклятиями. Выхватив из ножен шпагу, он заорал:

— Клянусь Христом-искупителем! Сейчас я заткну тебе глотку!

Незнакомец тоже поднялся с места и, поймав Мангеймера за руку, воскликнул:

— Потише, капитан! Сядьте и выслушайте меня до конца! Я думал, что буду иметь дело с мужчиной, а не с крикливым младенцем! Я не знаю, где Свен, как я только что вам сказал, но мне известны его привычки и уловки, и вскоре я укажу вам место, где вы сможете его настигнуть. Не знаю я и того, сколько у него с собой денег, но какая разница, раз мы всё возьмем себе и разделим поровну.

— Разделим деньги? — с изумлением переспросил капитан.

— Половину — вам, половину — мне.

— Пятьдесят тысяч ригсдалеров?! — воскликнул капитан.

— Такая уйма денег? — обрадованно прошептал незнакомец. — Что ж, ваша милость, тем лучше: пополам работа, пополам и награда!

— Само собой, — отвечал Мангеймер, сопровождая свои слова кивком головы, — это вполне справедливо.

— Вы смеетесь надо мной, господин офицер! Но все равно будет по-моему: я возьму себе половину, а не то и все деньги. Хотите хитрить со мной — деле ваше. Может статься, вы и впрямь сильнее меня, впрочем, и это мы скоро проверим. У вас под началом много людей, а я один, и все же я говорю вам: видит бог, что бы вы ни задумали, вам не выбраться живым из этой страны и не насладиться деньгами Свена, покуда я не получу своей доли. А если вы вздумаете укрыться от меня под землей, я и там вас найду, будете ли вы почивать или бодрствовать под охраной ваших людей и при оружии. И вы нипочем от меня не избавитесь, покуда я не отправлю вас к праотцам — один, своими руками.

В голосе и выражении лица незнакомца сквозила такая властная угроза и вместе с тем такая непоколебимая уверенность в своих силах, что Мангеймеру в третий раз за время этой короткой беседы стало не по себе.

— Гром и молния! — воскликнул он с напускным равнодушием. — Что ты скулишь! Я же сказал: деньги разделим поровну.

— Посмотрим.

— Кто ты такой — не из людей ли Свена — Предводителя энгов?

— Нет, я не из его людей.

— Так чей же ты молодец?

— А я, кстати сказать, и не молодец вовсе.

— Не молодец?

— Нет. Я — женщина по прозванью Головешка.

— Ты — женщина! — с издевательским смехом повторил Мангеймер.

— Да, ваша милость! Не смейтесь надо мной. Я стою любого мужчины. Вы скоро сами в этом убедитесь.

— Так как же, по-твоему, нам взяться за поимку Свена-Предводителя?

— Видите ли, — сказала Головешка, приблизившись к Мангеймеру. — Насколько я знаю, он повез свой клад на северо-запад, и в его положении это всего разумнее, поскольку в тех краях он реже будет встречать шведских солдат. Добравшись до Кёге, он переправится через залив, но мы должны догнать его раньше, чем он успеет это сделать. Вот о чем нам в первую очередь следует подумать. Поэтому самое лучшее — приказать вашим драгунам немедля сесть на коней. Мы обогнем город с севера и подъедем к развилке дорог. Все прочее обсудим в пути. Вы будете командовать своими людьми, а я…

— А ты будешь командовать мной, — пробормотал Мангеймер, с ненавистью взглянув на нее.

— Нет, ваша милость, — с улыбкой возразила Головешка. — Я только попрошу вас дать мне коня, который не отстал бы от остальных.

— Коня ты получишь, женщина! — сказал Мангеймер и вышел из горницы.

Оставшись одна, Головешка принялась со злорадным смехом потирать руки. Затем, взяв флягу с вином, стоявшую на столе у капитана, она осушила ее до дна.

Спустя полчаса отряд драгунов уже покинул усадьбу. Головешка ехала верхом рядом с Мангеймером. На ее сгорбленной тощей фигуре развевался синий кавалерийский плащ.

ПОГОНЯ

На другую ночь энги подожгли большой шведский сеностав на северной окраине Юнгсховеда — им надо было отвлечь внимание врагов от того, что происходило по другую сторону замка. Все устремились к месту пожара, а Свен между тем спокойно выкопал свою бочку и перенес в пещеру. Там он вынул из нее деньги и бумаги, спрятанные в кожаные мешочки, и переложил все это в брюхо убитого оленя.

Этого оленя отобрали вечером того же дня у егеря ленсмана Тюге Хёга вместе с письмом, которое тот должен был отвезти в шведскую ставку. Свен-Предводитель взялся выполнить это поручение на свой лад, и для этой цели они с Ивером облачились в костюмы помещичьих егерей.

В тот вечер в пещере было людно. Судя по всему, энги собрались в дальний путь: у каждого из них за плечом болтался туго набитый мешок. У всех энгов были также ружья, а на нагрудных ремнях висели маленькие пороховницы. Свен сдержал обещание, которое дал государственному совету, когда тот отказался прислать ему оружие, и сам добыл себе его. Все ружья были шведской работы, и энги начистили их до блеска. Откровенная гордость, с которой воины Свена поглядывали на свое оружие, свидетельствовала о том, что они лишь недавно завладели им. Свен молча зашивал в брюхо оленя денежные мешочки, лица его людей тоже были сосредоточенны и серьезны. Ане-Мария сидела на соломенной подстилке, держа на коленях маленького сына, и не сводила глаз со Свена.

— Вот так! — наконец воскликнул Ивер, перерезав нитку, которой зашивал оленье брюхо. — Все теперь готово!

— Какая сейчас погода? — спросил Свен,

— Темная, облачная!

— Тогда пошли, — сказал Свен, — все по местам! Да хранит нас господь! Все знают, что им надо делать?

— Да, — отвечали энги.

Свен продолжал:

— Шестеро из вас пойдут за нами. Вы разбредетесь по округе и всюду будете поджигать шведские сеноставы. Я обещал вам по ригсдалеру за каждый подожженный склад сена, но я ведь знаю, что вы честно исполните мое поручение, а раз так — я могу заплатить вам хоть сейчас. Все вы бесстрашные, отважные люди! И если я скажу вам: «Ступайте, и пусть каждый из вас убьет шведского офицера», — вы и это исполните! Энги, отважные мои друзья! Вот вам деньги за труд и еще немного в придачу!

Положив на ладонь Абеля кошелек, Свен пожал ему руку.

— Что до остальных, путь наш вам известен, и вы знаете, что вам надлежит делать. Вперед!

Поставив ребенка на пол, Ане-Мария подошла к Свену.

— Давайте сперва прочитаем молитву и осеним себя крестным знамением, — сказала она, — это поможет тебе в пути.

Свен кивнул в знак согласия и, сняв шапку, опустился на колени. Все остальные последовали его примеру. Помолившись, энги встали с колен и, кивнув Ане-Марии, покинули пещеру. Оленя уложили в сани, спрятанные в лесу, и дерзкое путешествие началось. Ночь выдалась темная и мглистая, все вокруг было сковано тишиной, голые кусты и деревья принимали во мраке причудливые, зловещие очертания, в лесу дул холодный, пронизывающий ветер. Но энгов, привыкших к ночным походам, все это нисколько не пугало. Они шли за санями, разбившись на две цепочки, скрыв ружья под плащами, настороженно прислушиваясь ко всем подозрительным шорохам. Миновав лес, они расстались, но перед этим Свен еще раз повторил каждому все, что тому надлежало помнить.

Ане-Мария вышла из пещеры вслед за ними. Она остановилась с маленьким сыном на руках у опушки леса и увидела, как мрак поглотил сани и людей, которые разбрелись в разных направлениях.

Между тем отряд Мангеймера, продвигаясь вперед по главной дороге, миновал Престё. Драгуны посмеивались над невзрачным всадником, ехавшим впереди них рядом с капитаном: он сидел на коне ссутулясь, и его бросало из стороны в сторону, казалось, он с трудом удерживается в высоком кавалерийском седле.

— Можно бы и потише ехать, — сказала Головешка. — Пока не стемнеет, нам все равно не догнать Свена-Предводителя.

— Что, устала уже? — насмешливо осведомился Мангеймер.

— Еще что! — отвечала старуха. — Я тогда не годилась бы вам в провожатые. Просто я знаю, что Свен — хитрая лиса, он ничего не станет затевать при свете дня. А потому не лучше ли нам покамест порасспросить здешних жителей? Потом мы еще успеем насладиться быстрой ездой.

Пока Головешка держала эту речь, драгуны подошли к поселку Борсе. Здесь дорога разветвлялась на две: одна вела на северо-запад к Нестведу и Рингстеду. Другая, все так же не сворачивая, тянулась до Кёге. В те годы у самой развилки стояла небольшая кузница. Когда к ней подъехали драгуны, кузнец как раз ставил подкову боевому коню. Заметив приближавшийся отряд, он бросил работу и с любопытством уставился на шведов. Головешка подъехала к нему.

— С добрым утром, Асмус! — воскликнула она с улыбкой: таким смешным показался ей кузнец, удивившийся ее новому облачению. — Не видал ли ты путников, проезжавших мимо на санях?

— Путников? — повторил кузнец, все так же оторопело, с раскрытым ртом глядя на нее. — Боже милостивый, Бодиль, никак, это ты? Ты что ж, мужиком заделалась?

— Ох, не говори, Асмус, дела мои совсем плохи! Но ты не ответил на мой вопрос.

— О каких путниках ты спрашиваешь?

— Мимо должен был проехать на санях человек, а не то и два. И в санях у них бочки с пивом.

— Нет, таких я не видал. А вот была бы ты здесь вчера, могла бы неплохо заработать.

— Это как? — спросила Головешка.

— Занемогла помещичья корова в имении Энгельхольм. Видно, порча на нее нашла, так что ей и жизнь не в жизнь, и смерть ее не берет. Помещик искал какую-нибудь знахарку, чтобы та заговорила скотину от порчи, но, не найдя никого, привез из города лекаря, а ты ведь сама знаешь, что пилюли против порчи — пустое дело.

Головешка презрительно усмехнулась. Мангеймер с величайшим удивлением прислушивался к этой беседе.

— А кого это ты разыскиваешь? — продолжал кузнец.

— Уж кто-кто, а ты хорошо его знаешь, Асмус-кузнец! — отвечала Головешка. — Не кто иной, как он, этой весной привязал тебя к столбу и отстегал кнутом за то, что ты стрелял в поле мелкую дичь.

Чумазое лицо кузнеца при этих словах налилось кровью. Глаза его сверкнули, и он ответил:

— Да пропади он пропадом, этот Свен! Если уж ты взялась его разыскивать, он, помяни мое слово, скоро начнет метаться как затравленный заяц. Ведь, кроме вот этих добрых людей, за ним гонится еще один шведский отряд.

— Кто такие? — спросил Мангеймер.

— А драгуны того полковника, что стоял в замке Юнгсховед, — с угодливым поклоном отвечал кузнец. — Спарре его имя. Вчера поутру он тоже прискакал сюда со своими людьми и вроде вот нашей Бодиль спросил, не видал ли я Свена.

Мангеймер насупил брови и закусил ус.

— А куда поскакал полковник? — спросил он.

— Вон туда, по той дороге, ваша милость! Прямиком на Кёге, да только навряд ли Свен поедет по главной дороге. Зачем ему это, когда он знает столько окольных путей!

— Так я думаю, нам лучше свернуть налево! — сказал капитан,

— И я так думаю, — согласилась старуха.

— Уж они наверняка что-то затевают, — продолжал кузнец. — Я видел, как мимо один за другим проезжали все энги, а сегодня поутру сюда прискакал Иенс Железная Рубашка и просил проверить, прочно ли подкован его гнедой конь. «Хорошенько проверь подковы, Асмус-кузнец, — сказал он, — ему скоро идти в долгий путь!»— «Куда же это?»— спросил я. «Далеко!»— повторил Иенс и, ухмыльнувшись, свернул налево и ускакал.

— Вперед! — крикнул Мангеймер, пришпоривая коня.

Кивнув кузнецу, Головешка последовала за капитаном. Глядя ей вслед, кузнец перекрестился и лишь после этого вернулся к прерванной работе…

— Что же дальше? — спросил Мангеймер, когда отряд уже проделал часть пути.

— Теперь мы напали на след того, кого ищем, — ответила Головешка. — Уж если энги поехали этой дорогой, значит, и Свен вскорости будет здесь. Нипочем не поверю, будто его дружок велел подковать своего коня, чтобы с утра носиться по дорогам одной забавы ради! Если вы согласны со мной, то не лучше ли для начала вашим людям встать на постой в каком-нибудь из здешних крестьянских домов? Отсюда вы можете видеть каждого, кто пройдет по дороге. А я тем временем проберусь в поселок Снесере и выведаю что смогу у жены того самого Иенса, о котором говорил нам кузнец.

Мангеймер улыбнулся.

— Разрази меня гром! — воскликнул он. — Ты мудрая женщина! Но что это кузнец толковал про какую-то помещичью корову и порчу, которую будто бы на нее наслали? Ты что, и колдовством промышляешь?

— Что мне ответить вам, ваша милость? Подчас нужда заставляет пробавляться чем угодно.

Казалось, капитан погрузился в глубокую задумчивость. Неожиданно он повернул своего коня к Головешке и, понизив голос, спросил:

— А гадать ты тоже умеешь?

— Уж это для меня легче легкого!

— Правду говоришь?

— Это такая же правда, как то, что вы сейчас стоите передо мной!

— Погадай мне, — сказал Мангеймер, стягивая с правой руки перчатку. — Скажешь правду, я подарю тебе две марки: они лежат у меня в кармане.

— Как вы узнаете, говорю ли я правду? — спросила Головешка, настороженно глядя на него.

— Мне однажды уже предсказали мою судьбу, — ответил капитан. — Это был прославленный ворожей, не тебе чета. Но если ты сейчас нагадаешь мне то же самое, значит, ты в ладу с истиной.

— Дайте мне вашу руку, — сказала Головешка.

Она пустила лошадь шагом и, схватив руку Мангеймера, несколько мгновений внимательно разглядывала ее.

— Странные приметы! — сказала она. — Я уж стольким людям предсказывала судьбу, но ни разу еще не видала таких примет, как у вас! Не скажу, что нагадал вам тот, другой, это мне неизвестно, но на вашей ладони написано, что вам не суждено умереть ни на воде, ни на земле! Сходится это с тем, что вам говорили раньше?

— Да, некоторым образом, пожалуй, да, — задумчиво ответил Мангеймер. — А вот не написано ли там, что мне суждено разбогатеть?

— О нет, ваше благородие! — ответила Головешка. — По руке этого не прочтешь.

— Отчего же?

— Да оттого, что только от твоей смекалки зависит, заполучишь ты богатство или нет… А вот и наши дома, Смелей въезжайте во двор и дайте отдых коням и людям, только пусть присматривают за дорогой. А я схожу в поселок и постараюсь кое-что разведать.

Было около двух часов ночи, когда энги добрались до густого леса, простиравшегося между Эвердрупом и новой крепостью, которую в 1609 году отстроил на развалинах древнего Паддеборга Иенс Спарре. Пронизывающий северный ветер гнал по темному небу тучи, иногда в просветах между ними мигали звезды. На этот раз лишь чистый случай помог Свену уйти от врагов, потому что Мангеймер, выбрав дорогу на Нествед, зашел слишком далеко на запад, а шведский полковник, направившийся в Кёге, — на восток.

Свен проскочил между ними. Зная наперечет все дороги и тропы, он старался держаться как можно ближе к лесу, где всегда мог найти нужное укрытие. Четверо энгов верхом на конях сопровождали сани. Двое ехали впереди на расстоянии ружейного выстрела, двое других — на таком же расстоянии сзади.

Въехав в лес у Спарресхольма, Свен крикнул по-совиному, что было условным знаком для его людей, а затем остановил сани и спрыгнул на снег. С удовлетворением оглядевшись вокруг, он шепнул Иверу:

— Выходит, мы проскочили, а это, видно, была самая трудная часть пути. Теперь закусим да накормим лошадь, а затем — вперед! Если и дальше так пойдет, мы, пожалуй, еще до рассвета выедем к большим лесам около Леллинга.

— Дело пойдет быстрее, когда мы углубимся в лес: там ведь поджидает нас Еспер со свежей лошадью, — сказал Ивер, положив мешок с едой на оленя.

Свен с Ивером начали есть. Никого из других энгов не было видно. После того как раздался совиный крик и они поняли, что сани остановились, энги направились копушке леса и стали ждать, вслушиваясь в тишину и оглядываясь по сторонам.

Для отдыха Свен выбрал лесосеку — вырубленную поляну, где были уложены рядами саженные дрова. Отсюда через весь лес вела узкая, неровная тропинка. По обе ее стороны деревья стояли в таких густых зарослях малинника, терновника и ежевики, что получалась как бы сплошная стена. Чуть подальше дорогу перерезал крутой и довольно широкий ров. В него-то и стекала вода из глубокого озера, посреди которого высилась крепость Спарресхольм. Лесорубы перекрыли его сваленными древесными стволами, заполнив просветы между ними ветвями и дерном так, что образовался широкий и крепкий мост.

— С богом! — сказал Свен, поднимаясь с места. — Допей бутылку, Ивер, и поедем дальше. Ты что-то притих, задумался над чем-то.

— Я думаю о кузнеце Асмусе, который повстречался нам, когда мы ехали мимо Энгельхольма. Не сыграл бы он с нами какой-нибудь шутки. Он ведь тогда разговаривал с шведским драгуном, и мне показалось, будто он хотел рассмотреть, что же мы везем на санях.

— Нет! — спокойно ответил Свен. — Навряд ли он узнал нас в нашей егерской одежде. Но возьмем самое худшее: если даже он скажет, чтобы за нами выслали погоню, все равно она не поспеет!

— Он зол на тебя, Свен, с тех самых пор, как ты наказал его за браконьерство.

— Что ж, ничего не поделаешь, а сейчас — едем дальше!

Они снова запрягли лошадь и сели в сани.

В то же мгновение раздался протяжный совиный крик. Свен удивленно повернул голову. Такой же крик был немедленно повторен с другой стороны, и не успело еще заглохнуть эхо, как тут же прогремел выстрел. На дороге послышался лошадиный топот — двое дозорных на всем скаку приближались к саням.

— За нами погоня! — крикнул один из них, выехав к лесосеке. — Вам надо убираться отсюда! Шведы едут вдоль лесной ограды, растянувшись в цепочку. С ними проводник из датчан.

Ивер застыл как вкопанный и уставился на Свена.

— Сколько всадников ты насчитал, Там? — спросил Свен со своим обычным хладнокровием, никогда не покидавшим его в минуты опасности.

— Всадников двенадцать да еще проводник, — отвечал тот.

— Что же означал второй крик? — спросил Свен.

— Слышу, сюда скачут двое других дозорных! — сказал Ивер, приложив ухо к земле.

Он едва успел встать, как с другой стороны показались оба дозорных, скакавших во весь опор. Они осадили храпящих лошадей рядом с санями.

— Шведы зашли к нам с тыла, — зычным басом доложил один из всадников. — Они едут вереницей вдоль рва и ищут лазейку в лесной ограде.

— Сколько их, Абель?

— Я насчитал двенадцать человек, кроме проводника. Он датчанин, я определил это по его речи, когда они вплотную подъехали к нам. Тут я закричал…

— Кто стрелял?

— Один из шведов — после того, как я крикнул по-совиному. Стрелял он наугад, но все же пуля пронеслась где-то между ногами коней.

— Вперед, скорей! — прошептал Свен. — Ивер, прикрепи свои складной нож к рукоятке кнута и нахлестывай лошадь, чтобы она бежала во весь опор. А вы, четверо, сойдите с коней и, как только мы отъедем, завалите дорогу поленьями. Затем двое пусть снова сядут в седло и, отъехав на две-три сотни шагов, соорудят второе заграждение. Ружья пускайте в ход, если будет в том надобность, но берите на мушку только офицеров и, как отстреляетесь, постарайтесь нас догнать.

Отдав эти приказания, Свен подсел к Иверу в сани, и они покатили в глубь лесной чащи.

Недобрые предчувствия Ивера оправдались: Свена выдал кузнец из Борсе. Как только их сани скрылись из виду, он взял у шведа коня и поскакал к Мангеймеру. Догнать капитана оказалось не так уж трудно: ведь, пока Головешка рыскала по окрестностям, его отряд весь вечер стоял на отдыхе в придорожной крестьянской усадьбе. На беду Свена, кузнец с давних пор промышлял браконьерством в здешних краях и хорошо знал окрестные леса, а потому он вывел капитана и его драгунов к Спарресхольмскому лесу кратчайшим путем. Здесь, как разнюхала Головешка, около полуночи один из энгов должен был поджидать товарищей со свежими лошадьми.

Неподалеку от имения Мангеймер встретил всадников полковника Спарре, которых тот на обратном пути из Кёге разослал в разные стороны. Капитан рассказал командиру отряда все, что счел необходимым, и взял его с собой, — это позволило шведам оцепить лес. К тому же кузнец так быстро и неслышно вед их вперед, что шведы вполне могли бы добраться до лесосеки, где остановились сани, если бы Свен, осторожности ради, не выставил четырех часовых.

Как энги уже сказали Свену, шведы на подходе к лесу разбились на две группы. Отряд Мангеймера первым нашел лазейку в ограде. Здесь кузнец простился с драгунами и, приняв от них мзду, поехал назад на коне, взятом у шведа. Капитан построил взвод с таким расчетом, чтобы его драгуны заняли всю дорогу. Сам он ехал впереди, рядом с ним — Головешка.

В течение всего этого долгого и трудного пути она не сходила с коня и хотя по-прежнему сидела в седле ссутулившись и ее бросало из стороны в сторону, не выказывала никаких видимых признаков утомления. Напротив, она то и дело понукала Мангеймера, чтобы тот ехал быстрее. Ее волосы выбились из-под шапки и длинными седыми прядями развевались на ветру. Насмешка, с которой вначале разглядывали ее странную фигуру драгуны, сменилась известной опаской, после того как кузнец рассказал о ее сношениях с нечистой силой. Даже сам Мангеймер и тот как будто начал выказывать ей некоторое почтение, оценив ее выносливость и дельные советы, которые та нашептывала ему в ухо.

Шведский отряд быстрой рысью ехал через лес, пока не добрался до лесосеки, где энги между тем успели соорудить новое заграждение.

— Тысяча чертей! — воскликнул Мангеймер. — Эти мерзавцы преградили нам дорогу!

— Слава богу! — отозвалась Головешка. — Лучшей работы мне за всю ночь не доводилось видеть!

— О чем ты толкуешь, старуха?

— Вряд ли энги стали бы тратить время на строительство заграждений, не будь Свена с санями где-то поблизости. Ваша милость, прикажите нескольким драгунам спешиться и оттащить поленья в сторону. Однако нам с вами лучше отойти отсюда — тут уж, верно, где-нибудь рядом засада. Энги славятся тем, что стреляют без промаха. Энг попадет куда угодно — даже в отметину от чужой пули. Не лишне также приказать вашим людям держать карабины наготове, чтобы бить по вспышкам, как только прогремят выстрелы.

Трое драгунов, спешившись, стали пробиваться через заграждения. В ту же минуту за ближайшими деревьями взметнулись искры, и два выстрела разорвали тишину. Ответом им был залп шведских карабинов. Головешка успела отвести своего коня в сторону и укрылась за деревом. В отличие от нее, Мангеймер пренебрег этой предосторожностью. Его жеребец встал на дыбы и, сраженный насмерть, рухнул на снег. Капитану с трудом удалось высвободить ноги из стремян и соскочить на землю. Обернувшись, он увидел, как один из драгунов зашатался в седле и упал плашмя на коня. Пуля пробила ему ГРУДЬ.

— Его песенка спета, — сказала Головешка, выходя из укрытия и беря лошадь убитого под уздцы. — Возьмите свои пистолеты, господин капитан, и садитесь на этого коня: нам надо скорей ехать дальше.

Мангеймер послушался ее совета и приказал:

— Вперед!

Шведам удалось разглядеть заграждения на лесосеке потому, что при слабом свете звезд поленья четко выделялись на снегу, но, когда всадники продвинулись вглубь по лесной дороге, свет этот снова угас — все вокруг было окутано зловещим мраком. Однако Головешка не унималась и требовала, чтобы Мангеймер ехал быстрее.

— Тысяча чертей! — крикнул капитан. — Ты что, старуха, вообще никогда не устаешь?

— Нет, ваша милость, — с издевкой ответила женщина, — я никогда не устаю в пути, к тому же Свен не мчится, а летит, уж я-то его хорошо знаю, а ведь он едет в такой же темноте, как мы!

Тут вдруг среди всадников возникло замешательство, лошади начали спотыкаться, и вся цепь замерла. В то же мгновение прогремели два выстрела.

— Какого дьявола?.. — заорал Мангеймер, видя, как Головешка вместе с конем рухнула на землю, но в душе даже обрадовался, что ее, видно, настигла пуля.

— Они привязали к деревьям веревку, — ответила Головешка, выбираясь из-под убитого коня. — Дайте мне вашу саблю, я перерублю веревку, и мы поедем дальше.

Протянув ей саблю, Мангеймер спросил:

— Как ты поедешь дальше, ведь твой конь убит?

Перерубив веревку, Головешка возвратила капитану его саблю.

— Ничего! — ответила она с улыбкой. — Что-нибудь да придумаем.

Ухватившись за арчак капитана, она встала одной ногой на его ногу, и, прежде чем он успел угадать ее намерение и воспрепятствовать ему, уселась на коня позади него. Мангеймер в бешенстве обернулся к ней, но Головешка, ожидавшая взрыва ярости, остановила его словами:

— Главное, скорее вперед! Вам еще пригодится моя помощь! Вон, глядите, где дорога светлеет, уже виден тот, кого мы ищем!

Мангеймер и в самом деле увидел вдалеке Свена и его сани. Эта картина примирила его с неприятным соседством, и все же он пришпорил коня так. что тот вдруг стал на дыбы. Но, догадавшись об уловке Мангеймера, Головешка обхватила его рукой и с насмешливой улыбкой зашептала:

— Правильно, господин капитан, пусть конь скачет во весь опор. Обо мне не беспокойтесь, я удержусь в седле. В другой руке у меня пистолет со взведенным курком, и, если что, я приставлю его к вашему виску и нажму курок. Как только убьют кого-нибудь из ваших драгунов, я возьму его коня, но до тех пор вам придется мириться с моим обществом. Скажите вашим солдатам, чтобы они перезарядили карабины, а когда мы подъедем к саням, велите им целиться в лошадь — людей ведь можно изловить и позже.

Мангеймер в ярости заскрежетал зубами, но все же приказал своим драгунам перезарядить карабины.

— Видите, в лесу-то светлее, — продолжала Головешка, — должно быть, мы скоро их нагоним. Но что это? Сани остановились!

В слабом свете занимавшейся зари было видно, как у рва от снега отделилась какая-то точка.

— Они едут дальше! Постарайтесь нагнать их как можно быстрее! Тогда еще до рассвета клад будет наш!.. — Пришпорив пятками жеребца, она продолжала: — Не тревожьтесь обо мне, благородный рыцарь, на тот случай, если они устроят засаду и станут в нас стрелять. Я ведь сижу позади вас, ваша грудь служит мне защитой, и еще не нашелся тот свинец, который пробил бы нас обоих насквозь…

— Когда мы возвратимся из этого похода, я велю тебя колесовать, — отвечал Мангеймер.

— Шутить изволите, господин капитан. К тому же вы не первый, кто обещал со мной расправиться. Да и вы нипочем бы этого не сделали! Сначала мы поделим деньги, а все остальное уладится само собой.

Подъехав ко рву, всадники обнаружили, что мост исчез. Придержав коня, Мангеймер изрыгнул страшное проклятие.

— Как же нам теперь быть? — пробормотал он.

— Пришпорить коней и перескочить на ту сторону, — ответила Головешка.

— Мой конь не выдержит нас обоих!

— Выдержит! Попытка не пытка!

Мангеймер осадил своего коня и приказал драгунам перепрыгнуть на лошадях через ров.

Прыжок удался, и все всадники благополучно приземлились на той стороне. В это время из-за ближайших деревьев прогремели два выстрела, и двое драгунов рухнули на снег.

— Вот видите! — воскликнула Головешка, соскользнув на землю и схватив под уздцы коня одного из убитых всадников. — Продолжим погоню, уже занимается день, и скакать теперь осталось совсем недолго!

Она вскочила в седло. Погоня стала еще стремительней, драгуны мчались вдвое быстрее прежнего, но Головешка все же ухитрилась достать из кармана жестяную флягу и осушить ее до дна. Между тем рассвело уже настолько, что были отчетливо видны ближние предметы. Просветы между деревьями стали больше, поредел и подлесок. Вдалеке показались маленькие сани, летящие по дороге. Заметив, что расстояние между отрядом Мангеймера и беглецами сокращается, Головешка издала торжествующий крик.

— Молодцы! — воскликнула она, впервые за все время обращаясь к драгунам. — Скоро вы заработаете свою утреннюю чарку! Если я не ошибаюсь, там впереди Свен-Предводитель со своим шурином. Смотрите, как они нахлестывают бедную лошадь, чтобы она бежала быстрее, но мы все равно их нагоним. Ничего не скажешь, шведы — отважные воины, сам черт им не страшен.

— А ты-то сама какова! — воскликнул один из драгунов.

— Не баба, а сатана! — добавил другой. — Ты любого драгуна за пояс заткнешь!

— Еще бы! — отвечала Головешка с угрюмой улыбкой. — Мне случалось и прежде скакать по ночам, и бывали прогулки похуже этой, хотя иной раз скачешь-скачешь, а все ни с места!

— А на чем же ты скакала?

— На помеле! — громко расхохоталась она и с этими словами снова продолжала свой путь бок о бок с Мангеймером.

ПОСЛЕДНЕЕ УСИЛИЕ

Долгий путь сильно утомил лошадей, и драгунам то и дело приходилось пускать в ход шпоры. Уже не столь велико было расстояние, отделявшее их от саней, когда им показалось, будто седоки куда-то исчезли, а лошадь, вытянув шею, быстрой рысью выбежала из леса и помчалась по открытому полю.

— Пришпорьте своего коня, ваша милость! — простонала Головешка. — Надо скорее их нагнать! Знали бы вы Свена так же хорошо, как я, вы не успокаивали бы себя тем, что мы вот-вот его настигнем. Он еще может от нас уйти.

— Не вознесется же он на небо! — огрызнулся Мангеймер. — Вот, гляди! Наша взяла, разрази меня гром!

Не успел капитан произнести эти слова, как из-за ограды вырвался отряд шведских всадников и рассыпался по полю, оставив позади драгунов Мангеймера. Это были люди полковника Спарре, которые лишь к рассвету отыскали лесную дорогу. Товарищи встретили их появление криками радости, а те, растянувшись цепочкой, во весь опор поскакали вверх по холмам к церкви в Дальбю, стремясь перерезать Свену путь.

Взмахнув палашом, Мангеймер издал торжествующий крик.

— Что, старуха, — прошептал он, — что ты скажешь теперь?

— То же, что и прежде: Свен все еще не в наших руках.

Неожиданно сани свернули в сторону и помчались по полю наискосок. Тут драгуны поняли, к какой уловке прибегли энги, чтобы спрятаться от своих врагов: уложив мешок с сеном на заднее сиденье, они улеглись под ним на самое дно саней.

— Как вы думаете, отсюда нельзя уложить лошадь выстрелом из карабина? — спросила Головешка.

— Попробуем, — ответил Мангеймер и тут же приказал одному из драгунов выстрелить в лошадь.

Драгун остановил своего коня, поднял ружье и, тщательно прицелившись, выстрелил, но пуля пролетела мимо, и лошадь все так же резво продолжала бежать по полю.

Над верхушками деревьев теперь уже показалось солнце, и по округе разнесся печальный звон церковных колоколов, то и дело сливавшийся с криками «ура»и ружейной пальбой обоих шведских конных отрядов. Из рва выскочила лиса, перебежала через дорогу и остановилась на соседнем поле, с любопытством вытянув узенькую мордочку в сторону всадников, словно догадываясь, что на этот раз охота идет за более крупной дичью. Неожиданно шум стих, раздался оглушительный радостный вопль: сани остановились и из них вышли двое.

— Наконец-то! — крикнул Мангеймер и, пришпорив взмыленного коня, поскакал к саням.

Конники Спарре уже обступили седоков, а те, бледные, с обнаженными головами, стояли рядом со своей лошадью, в изнеможении рухнувшей на снег.

— Свен Поульсен! — закричал командир драгунов полковника Спарре.

— Бочки где? — заорал Мангеймер.

Увидев седоков, Головешка громко вскрикнула. Бросив поводья одному из своих людей, Мангеймер соскочил с коня и проложил себе дорогу к беглецам.

— Кто из вас двоих Свен Поульсен? — крикнул он.

— Никто! — ответил сиплым, шепелявым голосом один из них, тот, что был поменьше ростом.

— Никто! — в бешенстве повторил капитан. — Гром, молния и всемирный потоп! Кто же вы такие?

— Ах, благородный господин! — отвечал человек. — Смилуйтесь над нами, простыми людьми! Мы просто бедные крестьяне, собравшиеся в Брегентвед за повивальной бабкой. Ночью мы подъехали к Спарресхольмскому лесу и там увидали людей, разбегавшихся в разные стороны. Они велели нам торопиться, если нам дорога жизнь, и тут же мы услыхали пальбу и крики, тогда мы стали нахлестывать лошадь и мчались, как только могли.

— Кому это ты должен был привезти повивальную бабку, милейший Там? — вдруг спросил чей-то голос из толпы шведов.

— Моей бедной жене! — отвечал крестьянин.

Выступив из круга, Головешка скинула с головы шапку и, подбоченясь, встала перед беглецами.

— Твоей бедной жене! — повторила она с сатанинским смехом.

Там побледнел еще больше и с изумлением уставился на старуху. Однако, помня об угрожавшей ему опасности, он вдруг вскрикнул, обнял Головешку за шею и, привлекая ее к себе, шепнул ей в ухо:

— Смотри подтверди все, что я ни скажу! — Затем, обернувшись к обоим офицерам, он продолжал: — Коль скоро среди вас оказалась моя дорогая сестрица, пусть она замолвит за меня словечко!

— Его сестрица! — изумленно повторил офицер.

— Да! — подтвердил Мангеймер. — Она сопровождала нас, помогая выследить Свена.

— К тому же навряд ли, ваша милость, вы успели забыть мое лицо со времени нашей последней встречи!

— Откуда мне знать тебя в лицо? — спросил офицер.

— Ах, милостивый господин! Вам ли не знать, как мало у меня общего со Свеном? Помните тот вечер в Юнгсховеде и наш разговор, когда я хотел выдать вам Свена, чтобы заработать обещанную награду?

— Твоя правда, помню, — подтвердил офицер.

— Значит, мы понапрасну провели в седле всю ночь, — удрученно проговорил Мангеймер, — этот негодяй снова посмеялся над нами. Когда ты натолкнулся на людей Свена?

— Вскоре после полуночи, когда началась пальба.

— И с тех пор ты их больше не видел?

— Слава богу, нет, — пугливо отвечал Там. — Я только смотрел за моей бедной лошадью и гнал ее что есть силы.

— Проверь, нет ли у них оружия, — приказал капитан одному из своих людей.

Тот обыскал сани, но ничего не нашел, кроме старой попоны да мешка с овсом.

В эту минуту Головешка подошла к Таму и шепотом осведомилась:

— А ты знаешь, где сейчас Свен?

Там в ответ лишь заморгал глазами.

Командир спарревских драгунов, созвав своих людей, объявил:

— Поедем другой дорогой. Может быть, там нам больше повезет.

Подняв в знак приветствия саблю, он повернулся и ускакал во главе своего отряда.

Лицо Мангеймера пылало злобой; он подозрительно косился то на обоих крестьян, то на Головешку.

— Ну, а нам как быть? — воскликнул он.

— Послушайте моего совета: нам надо добраться до ближайшего хутора и немного отдохнуть, прежде чем мы продолжим погоню, — ответила Головешка.

— Неужели ты наконец устала? — спросил он с издевкой.

Лицо женщины покрылось мертвенной бледностью, и, шатаясь, она сделала шаг навстречу капитану.

— О нет! — ответила она с деланным смехом. — Я еще не устала.

С этими словами она откинула синий драгунский плащ, и Мангеймер увидел, что ее белая грубошерстная кофта залита кровью. Последняя пуля энгов ранила ее в плечо, но она пересиливала боль, пока от потери крови не лишилась сил.

— Мне надо немного отдохнуть, — добавила она, присев на сани.

— И то верно, — согласился Мангеймер. — Твой брат, надо думать, позаботится о тебе. Желаю тебе скорого выздоровления!

С этими словами он, издевательски ухмыляясь, кивнул ей, вскочил на коня и ускакал во главе своих драгунов. Головешка испустила яростный вопль и, потрясая кулаком, закричала вдогонку Мангеймеру:

— Деньги пополам!

Казалось, капитан не слышал этого вопля. Скоро он исчез за деревьями по ту сторону ограды.

— Так ты знаешь, где Свен? — шепотом спросила у Тама Головешка, прислонясь головой к мешку, лежащему на санях.

— Как не знать, — отвечал тот, — Свен-Предводитель все еще скрывается неподалеку от Юнгсховеда, присматривая за своим сокровищем.

— А зачем ты здесь с его санями? — уже слабея, спросила она.

Там улыбнулся:

— Я же говорил: я должен привезти лекаря к моей бедной хворой женушке.

Головешка ничего не ответила на эту шутку: закрыв глаза, она без чувств повалилась на сани.

…Каким образом Предводителю энгов удалось уйти от своих преследователей, можно объяснить в двух словах. Когда они остановились у лесного моста, Свен сбросил оленя в замерзший ров, а затем, соскочив с саней вдвоем с Ивером, унес его в глубь леса. Энги тем временем разрушили мост, а Там со своим помощником угнал сани.

Спустя несколько часов, примерно в то время, когда Мангеймер узнал, что его провели, Свен-Предводитель вместе с Ивером сидели на огромном возу с сеном, под которым было спрятано их сокровище, и в наилучшем расположении духа, с песнями и шутками, катили по дороге в Кёге. Своп хорошо знал тех двух крестьян, которые должны были доставить сено из Аслевсгорда в Хёйельсе, небольшую деревню на другой стороне залива Кёге, где остановился со своей свитой шведский король. Посулив им щедрую плату, он уговорил крестьян разрешить ему съездить в Кёге вместо них. Спрятав оленя на дне подводы и обменявшись с крестьянами одеждой, он простился с ними, пообещав оставить телегу с лошадьми у знакомого купца. Лицо Ивера сияло улыбкой, как утреннее солнце над головами путников. Он лежал на сене, растянувшись во весь свой рост, и из его гортани вылетали низкие, не слишком мелодичные звуки, которые он в в простоте душевной принимал за песню. Время от времени он приподнимался на возу и осыпал Свена похвалами.

— Да, Свен! — снова воскликнул он, после того как мимо них проехал шведский патруль, не удостоив подводу и ее седоков даже взглядом. — Скажу без обиняков, всех больше я люблю тебя, мой Предводитель! Ты так умен и хитер, что, соберись пятеро дьяволов вместе, им все равно тебя не одолеть. И скоро ты получишь свою награду. Да, говорю тебе, получишь: как только мы покатим по улицам Кёге, я встану на возу во весь рост и стисну тебя в жарких братских объятиях, прямо у всех на глазах. Чего тебе еще надобно?

Свен не успел ему ответить, потому что, завершив свою тираду, Ивер перевернулся на другой бок и, развалившись на сене, весь во власти своей исступленной радости, затянул новую песню, на этот раз с еще более громкими руладами и завываниями, чем раньше.

Так они добрались до Кёге. Часовой мельком взглянул на Свена и сделал ему знак, что он может ехать дальше, а чуть позже, вопреки отчаянному сопротивлению Свена, Ивер исполнил свое обещание: посреди рыночной площади на виду у всех он заключил друга в объятия. Столь же счастливо они выбрались из города. Когда телега подъехала к складу в Хёйельсе, ни Свена, ни его оленя уже не было на ней. Ссыпав сено, Ивер, как было условленно, отвез пустую подводу к знакомому купцу. В это самое время Мангеймер со своими двенадцатью драгунами рыскал по окрестностям, а полковник Спарре с шестьюдесятью молодцами прочесывал округу, стараясь отыскать след беглецов.

Свен предполагал добраться до Копенгагена по льду. Это сократило бы его путь мили на три, к тому же здесь было меньше опасности, что его схватят. Он расстался с Ивером на середине пути между Хёйельсе и Кёге, неподалеку от низенького рыбацкого домика у подножия холмов, примерно на расстоянии двух ружейных выстрелов от моря. Дверь хижины оказалась на запоре — она была прикреплена веревкой к косяку — потому что хозяин ее вышел на лед: Свен видел, что он ловит в проруби угрей. Предводитель энгов не торопясь зарыл оленя в снег и лишь после этого поднялся на холм и позвал рыбака. Тот улыбнулся, когда Свен спросил, не сможет ли он переправить его по льду в столицу.

— Так у вас, значит, дела в Копенгагене? — осведомился тот.

— Управляющий послал меня с поручением к моим хозяевам, — ответил Свен.

— Вы можете сказать мне всю правду, — настаивал рыбак, на добром, открытом лице которого мелькнуло недоверие. — Я честный человек, сударь, и я уже не одного из ваших переправил через залив.

— Из моих? — с недоумением переспросил Свен.

— Да, я говорю о людях в крестьянских тулупах, под которыми скрыты шелковые камзолы. Совсем недавно, на Валентинов день, я тем же путем переправил в город семью его милости графа Ганнибала Сехестеда — супругу его и молоденькую дочку. Они тоже пытались сойти за крестьянок и одеты были по-простому, но ноги свои они ведь спрятать не могли, а они у них крохотные, словно у малого ребенка, и руки совсем белые, словно у пресвятой девы Марии на картине у церковного алтаря. Был у них также с собой небольшой узелок, который они выдавали за сверток с бельем, но, когда я взял его в руки, внутри послышался звон золотых монет.

Свен улыбнулся:

— У меня тоже есть с собой узелок.

— Так я и знал, — ответил рыбак. — Что ж, мы и вас и поклажу вашу доставим, куда пожелаете. Вам повезло больше, чем тем двум графинюшкам: ведь им пришлось ждать целых два дня, покамест по моему заказу сколотили розвальни и обили полозья железом. Все это время они жили в моей хижине и питались чем бог послал. Зато, когда они ступили на берег у Кальвебодерне, графиня-мать дала мне ригсдалер за мои труды — неплохой заработок за каких-нибудь три дня работы!

— Я заплачу тебе вдвое больше, — объявил Свен.

— Правда? — отозвался рыбак, и его голубые глаза засветились радостью. — За это скажу вам спасибо. Я ведь коплю деньги, чтобы откупиться от помещика… Когда вы хотите ехать?

— Пожалуй, не раньше вечера, — ответил Свен, — я устал, и мне надо отдохнуть.

— К тому времени все будет готово, — сказал рыбак. — Пойдемте в дом, и я отведу вам кровать не хуже той, на которой почивали обе графини.

Под вечер, еще до наступления сумерек, возвратился Ивер. Он все еще никак не мог допеть песню, которую затянул, лежа на подводе, и, приближаясь к рыбацкому домику, орал во все горло. А рыбак между тем готовился к походу. Услыхав, что Свен спит, Ивер расположился на отдых около хижины и завел разговор с хозяином.

— Вы, наверно, поедете с тем господином? — спросил рыбак, сплетая соломенный жгут для саней.

— Конечно! — отвечал Ивер. — Мы с ним вообще никогда не расстаемся. К тому же сейчас нам надо закончить одно важное дело.

— Знаю я, какое у него дело!

— Что? Ты знаешь, какое у него дело?

— Само собой, я обо всем догадался, как только его увидел.

— Ты обо всем догадался? — переспросил Ивер, сопроводив эти слова жестом, не поддающимся описанию.

— Я уже стольким дворянам помог бежать от шведов!

— Слушай, друг! — проговорил Ивер, положив руку на плечо собеседнику. — Если взглянуть на дело по справедливости, мы с ним, пожалуй, лучше самых лучших датских дворян. Ты — добрый, честный малый, так неужели ты не назовешь лучшими из лучших тех, кто защищает свою родину, кто душой и телом предан своему королю?! Верно я говорю?

— Верно, — отвечал рыбак.

— Так-то. Не успели дворяне завидеть шведов, как они тотчас зарыли свои сокровища и разбежались кто куда, а вот он, тот человек, что спит сейчас в твоей хижине, и я, которого он выбрал себе в помощники, мы остались на месте и выступили на защиту родины. Мы срывали замыслы врага и жгли его склады; мы бились со шведом днями и ночами так, что у тебя, честного рыбака, волосы встали бы дыбом, расскажи я тебе обо всем. Потому я и говорю, что мы ничем не хуже дворян, а, пожалуй, еще и получше.

Глаза рыбака сияли восторгом, пока он слушал Ивера.

— Если все, что ты сейчас сказал, правда, — воскликнул он, — тогда я знаю, кто вы такие! В последние дни здесь много слухов ходило о том, как здорово всыпали нашим врагам в Юнгсховеде. Вчера около полудня ко мне в хижину, в поисках двух знаменитых беглецов, заявился Могенс Козёл из Туребю вместе со шведским офицером. Теперь я знаю, что сегодня мне выпала честь принять в своем доме Свена-Предводителя и его верного друга Ивера Абельсена.

— Вот как, значит, меня называют его верным другом! — с сияющим лицом воскликнул Ивер. — Я и в самом деле ему верный друг, можешь сказать это кому хочешь. Да только потише, чтобы никто не слышал твоих слов!

За час до полуночи взошла луна, все приготовления к. отъезду были закончены. Рыбак затопил печь и подогрел немного пива, которым Свен с Ивером запили хлеб. Затем Предводитель энгов переоделся в овчинный тулуп, пока Ивер заряжал пистолеты.

— В пути вам оружие не понадобится, — заметил рыбак.

— Кто знает, — с улыбкой отвечал Ивер. — Может быть, доведется подстрелить чайку. Я, знаешь, большой охотник стрелять чаек.

Когда Свен подал знак, мужчины вышли из хижины и привязали дверь к столбу, затем, выкопав оленя из-под снега, укрыли его в санях под ворохом соломы и поехали к берегу. Здесь рыбак вдруг остановился и, обернувшись к Свену, сказал:

— Одну вещь мы все же позабыли, а ведь она пригодится нам больше пистолетов.

— Что это?

— Мой багор.

— Сейчас схожу принесу, — ответил Ивер, — и, если ты ничего не имеешь против, Свен, давай сбросим тулупы и оставим в хижине, а потом рыбак снесет их купцу, чтобы тот вернул их хозяевам. Поезжайте вперед, я вас догоню!

Сняв тулуп, Свен с помощью рыбака столкнул сани на лед. Ивер зашагал назад к хижине.

Хижина была расположена между двумя песчаными холмами, загораживавшими вид на море. Когда Ивер вошел в ложбину между холмами, ему показалось, будто вблизи раздался лошадиный храп. Он прислушался, но кругом было тихо, и он зашагал дальше. Внезапно тот же звук повторился, и он застыл на месте как вкопанный, увидев при свете луны, что перед хижиной стоит конь в кавалерийской сбруе. Он ухватился за пистолет, но тут на его плечо легла чья-то сильная рука.

— Одну минутку, приятель!

Лицо Ивера побелело как снег. Он узнал голос и красную бородатую физиономию Мангеймера.

— Заткни пистолет за пояс, — сказал Мангеймер, — и ступай в хижину.

Веревка, которой мужчины, уходя, привязали дверь, была перерезана. Ивер повиновался и вместе с капитаном вошел в хижину рыбака.

Появление капитана в этот самый неподходящий момент объясняется просто. На обратном пути из леса Мангеймер со своим отрядом подъехал под утро к харчевне, где крестьяне, уступившие Свену подводу, пировали на полученные от него деньги. Люди Мангеймера и кони, утомленные долгим походом, были не в силах ехать дальше, потому он решил дать им отдых, а затем уже продолжать погоню. Крестьяне, захмелев, обронили несколько слов о странной сделке, которую им посчастливилось заключить. Когда они упомянули имя Свена, Мангеймер стал прислушиваться к их беседе. Заказав еще один кувшин меду, он подсел к крестьянам и завел с ними разговор. Спустя каких-нибудь полчаса он пошел в конюшню, выбрал самую лучшую лошадь и, ничего не сказав остальным, ускакал в сопровождении двух драгунов. Еще на подступах к городу рухнул оземь один из всадников, а под другим, прямо на улице перед церковью, осела лошадь. В Кёге капитан сменил коня и продолжал свои поиски. Он расспросил купца, побывал на сеноставе и в результате поздним вечером очутился у порога рыбацкой хижины, которую незадолго до этого покинули трое мужчин, отправившихся выкапывать оленя.

Войдя в дом, Ивер мгновенно окинул комнату взглядом, чтобы убедиться, нет ли еще кого с Мангеймером. Огонь в очаге багровым отблеском освещал серые глиняные стены. Ивер увидел, что, кроме них двоих, в хижине нет никого.

— Кто ты такой? — спросил Мангеймер.

— Бедный рыбак, ваше благородие.

— А пистолет зачем?.. Ах, у тебя даже два пистолета? Положи их на стол и давай потолкуем.

Ивер заколебался.

— Одно слово или подозрительное движение — и мои люди просунут свои карабины в окна и пристрелят тебя!

Ивер положил пистолеты на стол.

— Есть у тебя другое оружие?

— Нет.

— Для чего тебе эти пистолеты?

— Всяк защищается как может, ваша милость! В такое смутное время, как сейчас, по дорогам рыскают воры и грабители, к тому же моя хижина стоит на отшибе у берега моря!

— Значит, это ты переправляешь беглецов через залив?

— Да, я, — угрюмо отвечал Ивер.

— И сегодня ночью ты готовился переправить туда Свена-Предводителя.

— Свена-Предводителя? — растерянно переспросил Ивер.

— Свена-Предводителя и его сокровище — кругленькую сумму в пятьдесят тысяч ригсдалеров. Как видишь, у меня точные сведения.

Губы Ивера дрожали, он с трудом переводил дух. Нежданное появление врага, казалось, сокрушило его.

— Где сейчас Свен?

— Не знаю, — неуверенно начал Ивер. — Когда стемнело, он ушел в город и сказал, что вернется к полуночи.

— А деньги где?

— Он обещал принести их с собой, — торопливо ответил Ивер, постепенно входя в роль.

— Как вы думали переправиться через залив?

— На санях.

— Где эти сани?

— Там, внизу у моря.

— Сейчас мы с тобой туда пойдем, но сначала зажги лучину.

Ивер подошел к очагу, а Мангеймер взял со стола оба его пистолета. Когда Ивер зажег лучину и укрепил ее в щели между досками, капитан приказал:

— Прежде всего сними плащ! Я должен убедиться, что у тебя нет другого оружия.

Ивер повиновался. При свете лучины Мангеймер увидел зеленый егерский костюм, в который, как рассказали ему крестьяне, облачились беглецы. У него вырвался крик изумления, но он тут же овладел собой и продолжал обыскивать Ивера:

— На тебе два костюма?

— Да, господин капитан! Уж очень холодно на дворе!

— Очень, — согласился Мангеймер. — Будь любезен расстегнуть рубашку.

Ивер исполнил и этот приказ.

— Вижу, ты сказал правду! — воскликнул капитан, закончив обыск. — У тебя и впрямь нет другого оружия.

— Зачем мне обманывать вашу милость, — ответил Ивер, состроив глуповатую рожу, — мне от этого никакого проку.

— Никакого, — подтвердил Мангеймер. — А теперь пойдем к морю. Но, чтобы мы не заблудились в пути и во тьме не потеряли друг друга из виду, я накину тебе на шею вот эту веревку.

Капитан снял со стены веревку и сделал на ней петлю.

— Понимаешь ли, — продолжал он со смехом, набрасывая петлю на шею Ивера, — я только по дружбе так поступаю, уж очень я боюсь с тобой разлучиться!

— Ваша милость, как видно, изволит шутить! — отвечал Ивер, тщетно пытаясь изобразить на своем лице улыбку.

— Сейчас мы погасим свет и привяжем дверь к косяку, как было раньше, а затем пойдем к морю. Но сначала я хочу тебя предостеречь: смотри не поскользнись по дороге! Я привык скакать по ночам со взведенным курком, кроме того, я поверну пистолет дулом к твоей голове. Стоит тебе хоть раз дернуть за веревку, как я тотчас же спущу курок, а ты сам понимаешь, как тяжко мне будет влепить тебе пулю в висок! А теперь — вперед! Идти нам недалеко, и разлучить нас с тобой сможет только нечистая сила!

Мангеймер задул лучину. Ивер шагнул к очагу, на мгновение задержался у него и тут же последовал за капитаном, который, стоя в дверях, обернулся к нему.

Уже ступив ногой в стремя, Мангеймер вдруг услыхал слабый стон и увидел темную фигуру, прислонившуюся к стене хижины. Он вздрогнул и схватился за пистолет. В тот же миг Ивер, сделав шаг вперед, поравнялся с головой лошади. Протянув к капитану руки, привидение простонало:

— Деньги пополам!

Мангеймер мгновенно узнал этот глухой, утробный голос. Он громко рассмеялся:

— Разрази меня гром! Не иначе, как к нам пожаловала Головешка!

— Деньги пополам! — снова глухо простонала старуха, запрокидывая назад мертвенно-бледное лицо.

— Как же! — отвечал Мангеймер.

Взведя курок и недвусмысленно повернув пистолет в сторону Ивера, он поехал по направлению к берегу.

Ивер шагал рядом, не сводя глаз с пистолета. Вдруг жеребец Мангеймера, мотнув головой, захрапел и шарахнулся в сторону. Ивер потянулся за ним.

— Тысяча чертей! Что стряслось с этой проклятой скотиной? — крикнул Мангеймер, натягивая поводья и пришпоривая коня.

— Тише говорите, ваша милость! — воскликнул Ивер. — Сквозь мглу я, кажется, вижу какого-то мужчину у берега моря. Может быть, Свен уже здесь!

Мангеймер вздрогнул и посмотрел на берег. В этот же миг жеребец пронзительно и истошно заржал, замотал головой и вскинул круп. Мангеймер не мог совладать с конем, и тот, встав на дыбы, тут же рухнул на снег, продолжая мотать головой и тереться гривой о землю. Падая, Мангеймер выпустил из рук веревку и выронил пистолет.

— На помощь! — заорал он. — Негодяй! Что ты сделал с моим конем?

— Да что вы, ваша милость! — спокойно улыбнувшись, ответил Ивер. — Я почти что ничего не сделал. Я только положил ему в ухо тлеющий уголек!

В этот миг из ложбины вышел человек и, остановившись в двух шагах от Мангеймера, разрядил ему в грудь пистолет. Капитан с воплем повалился в снег. Конь пронзительно заржал и, опустив шею, ускакал.

Едва заглох предсмертный вопль Мангеймера, как из-за холма послышались чьи-то медленные, шаркающие шаги, и вскоре, еле держась на ногах, оттуда показалась Головешка. Вся в крови, она шаталась, опираясь на палку.

— Деньги пополам! Деньги пополам! — хрипло и исступленно простонала она еще издали.

— Нет, зачем же, — ответил ей Ивер, — ты получишь все сполна!

Сняв веревку, которая все еще болталась у него на шее, он связал Головешке руки и ноги, не обращая внимания на ее отчаянное сопротивление. Старуха издала пронзительный вопль. Заткнув ей рот своим шейным платком, Ивер закрепил его у нее на затылке.

Свен стоя наблюдал за этой сценой.

— А теперь — в путь! — воскликнул он. — Мой выстрел и эта полоумная старуха легко могут навести шведов на наш след!

Засунув пистолет за пояс, он зашагал к морю. Ивер подошел к трупу Мангеймера и наклонился над ним. Капитан уже перестал дышать.

— Ты хотел захватить нас в плен, но тебе это не удалось. Зато ты будешь иметь удовольствие видеть, как мы отъезжаем.

С этими словами Ивер приподнял тело Мангеймера, прислонил его к высокому камню и, повернув капитана лицом к морю, вложил ему в руки саблю. Связанную Головешку он усадил рядом с ним и, сняв шапку, издевательски раскланялся:

— Прощайте, дорогие друзья! Пожелайте нам счастливого пути!

И быстрыми шагами поспешил к берегу моря вслед за Свеном и рыбаком, которые уже выехали на лед.

У КОРОЛЯ

После того как Свен выехал на лед, опасность, казалось, миновала. Погоня сбилась с его следа, и он беспрепятственно продолжал свой путь.

По мере того как сгущалась тьма, луна светила все ярче: вскоре лунный свет пробил густой туман, который до сих пор заволакивал берега и мешал рыбаку уверенно выбирать путь.

Утреннее солнце уже освещало алыми лучами шпиль церкви святого Николая, когда трое мужчин вышли на берег у холма Вальбю. В столице повсюду царило шумное оживление. Направляясь к замку Росенборг, где, пока шла война, находилась резиденция короля, друзья видели на улицах кучки горожан, что-то горячо обсуждавших. Лица их светились радостью, причина которой недолго оставалась секретом для наших друзей.

Свен с Ивером добрались до Копенгагена двадцать седьмого февраля. А накануне вечером в Роскильде был подписан мир. Жителям столицы еще не были известны его унизительные условия. Но, возможно, в первом порыве радости они предпочли бы даже эти условия тревоге, опасностям и лишениям, от которых после вторжения войск Карла Густава равно страдали и свободные и подневольные сословия столицы, страшившейся нависшей над ней угрозы. По мере приближения к замку, вокруг которого не было никаких построек, друзьям становилось все труднее прокладывать себе путь через толпу. Рыбак тянул за собой сани, а Ивер и Свен шли рядом по обе стороны. Лицо Ивера, раскрасневшееся от соленого морского ветра, сияло безграничной радостью: наконец-то, преодолев все опасности, они достигли цели.

У входа в замок их остановили двое часовых с алебардами, стоявшие по обе стороны подъемного моста. Все попытки Свена уговорить их были напрасны. Скрестив алебарды, часовые преградили Свену с Ивером путь — у них был приказ пропускать только дворцовую челядь и государственных советников, которых король вызвал на утро в замок. Свен был ошеломлен этой неожиданной помехой. В другое время он едва ли смирился бы с ней, по тут надо было терпеть. Он стоял рядом с санями, опираясь на свое ружье. Насмешливая улыбка играла на его губах: он глядел на оленя, мысленно сопоставляя преодоленные трудности с последним непредвиденным препятствием. Терпение, однако, не принадлежало к числу добродетелей Ивера. Сдвинув на затылок шапку и подбоченясь, он остановился посреди моста и, по мере того как на него оборачивались окружающие, разглагольствовал все громче и громче;

— Эх вы, жалкие копьеносцы! И вы еще смеете преграждать путь в замок таким людям, как мы? Если его величество король узнает об этом, он вас жестоко накажет, да не вас одних, а всех ваших потомков до седьмого колена! Говорю без шуток!

— Что вы привезли его величеству? — спросил подошедший сержант.

— Мы привезли ему самый лучший подарок, который он когда-либо получал!

— Смотри-ка, олень! — усмехнулся сержант. — Его величество, конечно, будет вне себя от восторга!

— А какой олень! Видит бог, на земле другого такого нет. Он стоит пятьдесят тысяч ригсдалеров!

Люди, стоявшие вокруг, расхохотались.

— Пятьдесят тысяч ригсдалеров! — с насмешкой повторил сержант.

— Да, и в эту цену не входит ни мясо, ни шкура, — добавил Ивер.

В это мгновение Свен знаком велел ему замолчать. Толпа расступилась, чтобы пропустить старика, направлявшегося в замок. На нем была короткая черная мантия, под которой виднелся коричневый бархатный камзол с серебряной оторочкой. На шее у него висела длинная золотая цепочка с таким же золотым медальоном. Подойдя к подъемному мосту, он, по обычаю того времени, снял шляпу, чтобы приблизиться к замку с обнаженной головой. Это был благородный Кристен Скель.

— Ваша милость! — воскликнул Свен, подойдя к советнику. — Прошу вас, выслушайте меня!

Скель остановился. Свен продолжал:

— Его величество король возложил на меня важное поручение, и в этих санях я везу бумаги, которые ему нужны. Часовые отказываются пропустить нас в замок. Мы просим вашего заступничества!

Советник взглянул сначала на Свена, затем на Ивера и под конец на сани.

— Кто вы, добрые люди?

— Народ зовет меня Свеном — Предводителем энгов!

— Подумать только! — воскликнул потрясенный советник, кладя руку на плечо Свена. — Это имя мы часто слышали, пока шла война! Что принес ты сегодня королю, Свен?

— Деньги, которые бургомистр Ханс Нансен собрал на островах!

— Ах да, я слыхал об этом! Его величество король очень боялся за тебя,Свен-Предводитель!

— Его величеству следовало бы больше полагаться на своих слуг и меньше бояться за них, — ответил Свен.

— И тебя не пускают в замок? — спросил Скель, взглянув на двух стражников с алебардами.

— Не обессудьте, ваша милость! — сказал сержант, который стоял рядом и слышал эти слова. — Сегодня утром король отдал приказ, чтобы через мост пропускали только высшую знать и дворцовую челядь.

Советник улыбнулся.

— Мы должны подчиняться королевским приказам, — ответил он. — Часовые, пропустите этого человека во дворец: теперь он один из самых знатных людей в нашем королевстве.

С этими словами советник снял свою мантию и набросил ее на плечи Свена.

Ивер радостно вскрикнул.

— Ах, ваша милость, что вы делаете! — воскликнул Свен.

— Смело ступай своей дорогой, Свен-Предводитель, — сказал старый дворянин. — Никогда еще под этой мантией не билось столь отважное сердце!

Часовые с алебардами отступили назад и разрешили рыбаку провезти сани через мост. Ивер сидел на санях. Проезжая мимо часовых, он широко расставил ноги, чтобы занять как можно больше места. Солдаты отдали советнику честь, и Ивер сперва ответил на это приветствие изысканным поклоном, а затем скорчил рожу. Когда друзья перебрались через ров, Скель подал Свену знак, чтобы тот следовал за ним по узенькой лестнице, которая вела в королевские покои. Ивер остался во дворе, у саней с оленем.

Советник попросил доложить королю о своем приходе, и его вместе со Свеном тотчас же провели к нему. Король сидел за большим столом у камина в глубине зала. Перед ним стоял его личный секретарь Габель и читал вслух протокол мирных переговоров, который Магнус Хельг накануне вечером привез из Роскилде. Поклонившись королю, Скель положил руку на плечо энга и сказал:

— Ваше величество, я доставил вам самую радостную весть, какую вы когда-либо получали!

— Свен — Предводитель энгов! — воскликнул король, поднимаясь из-за стола и выходя ему навстречу. — Добро пожаловать, наш славный герой!

Свен опустился на колени и поцеловал протянутую руку короля.

— А как ты выполнил поручение, которое мы тебе дали, Свен-Предводитель?

— Как и подобает выполнять поручения вашего величества — все в точности и в согласии с вашими пожеланиями.

— Значит, ты привез деньги?

— Они лежат в санях.

— Вся сумма?

— Неужели мой король полагает, что в ином случае я осмелился бы предстать перед ним?

— Но как тебе удалось ускользнуть от шведских солдат, захвативших все дороги?

— Мы действовали хитростью, а когда это не помогало; пускали в ход оружие, так что шведы не могли нас задержать.

— Значит, они знали, что вы везете?

— Да.

— И они вас преследовали?

— И это было!

— И ты остался цел и невредим?

— Да, мой король! — с улыбкой ответил Свен. — Служа вам, я был так занят, что не мог позволить себе получить рану.

— Великолепно! — воскликнул Фредерик, радостно потирая руки. — Я слышал о многих твоих победах — о некоторых порассказал нам бургомистр Нансен, — но этот последний подвиг не знает себе равных! Если бы господь бог ниспослал Дании побольше таких людей, как ты, мы бы не знали беды!

— Не стану с этим спорить, — чистосердечно ответил Свен.

Король подошел к окну и выглянул во двор.

Ивер не отрывал глаз от этого окна с той самой минуты, как ушел Свен. Увидев короля, он снял шапку и опустился на колени в снег.

— Кто этот человек? — спросил Фредерик Третий.

Свен взглянул на Ивера и ответил:

— Это человек, которому я многим обязан. Без его помощи я не мог бы выполнить поручение вашего величества.

— Мне кажется, я его уже где-то видел.

— Да, и сегодня он рад показать, что свято выполнил обещание, которое дал вашему величеству.

— Какое обещание?

— Быть вашим верным солдатом!

— Теперь я припоминаю: я видел его в прошлом году в Юнгсховеде. Мы сейчас пригласим его подняться сюда.

— Я думаю, он только этого и ждет.

— А где же наши деньги, Предводитель энгов? Я вижу только убитого оленя в твоих санях.

— Олень — это и есть наш денежный мешок, — ответил Свен. — Лучшего мы не нашли.

Во время этой беседы Ивер продолжал стоять во дворе у саней, не отводя от окна своих черных глаз. Когда король подал знак, он вскочил, взвалил оленя на плечи и быстрыми шагами поднялся по лестнице в королевские покои.

— Вот уж поистине, — сказал король, обращаясь к Габелю, — мы впервые получаем государственную казну в такой упаковке.

Открылась дверь, и вошел Ивер с оленем на могучих плечах. Он улыбался, показывая свои белоснежные зубы, каким мог бы позавидовать любой из обитателей замка. Он положил оленя у двери и остановился, не решаясь войти в зал.

— Входи, сын мой! — ласково пригласил его король Фредерик. — Мы слышали о твоих подвигах и хотим заверить тебя в нашей признательности и благорасположении.

— Ваше величество, — ответил Ивер, запинаясь и смущенно теребя в руках шапку. — Королева повелела мне стать отважным воином, а господь бог благословил меня на это и помогал мне во всем.

— Стало быть, вас было только двое и вы провезли деньги через всю страну, кишащую врагами?

Ивер с довольным видом взглянул на Свена. Благожелательность короля придала ему мужества, и он ответил:

— Из-за этого оленя шведы потеряли немало людей.

— Но как же вам удалось взять над ними верх?

— Предводителю энгов все по плечу — он всех умней и отважней!

— Чем же нам вознаградить тебя за верность и рвение?

— Если всемилостивейший король передаст своей королеве, что я не дрогнул в бою и честно служил ей, как она наказала, это будет для меня лучшей наградой.

— Я передам королеве твои слова, а ты скажи мне честно, чего бы тебе хотелось? Не бойся!

Ивер судорожно вздохнул и начал вертеть головой, как это с ним обычно бывало, когда он искал подходящие слова. Затем тихо прошептал:

— Нет, не могу.

— Тогда говори вместо него ты, Свен-Предводитель!

Ивер бросил на Свена умоляющий взор и покачал головой. Но Свен, казалось, ничего не заметил и, обратившись к королю, сказал:

— Этот человек без колебаний пошел бы на смерть ради того, чтобы выполнить волю вашего величества. И с того дня, как в Вордингборге нам вручили деньги, он смотрел в лицо смерти каждую минуту. Вот почему он просит короля разрешить ему носить такой же камзол и знаки отличия, какие носят ваши вахмистры.

— Почему он хочет носить камзол вахмистра? — спросил король Фредерик.

— Я знаю лишь его желание, но не причину… — с улыбкой ответил Свен.

— Это потому, что камзол такой нарядный, — смущенно ответил Ивер. — Но, наверно, я прошу слишком много, так что можно подождать и до более подходящего случая. Может быть, в другой раз ваше величество поручит нам еще более трудное дело, если уж мы так удачно справились с этим!

— Нет! — добродушно ответил король. — Не вижу никакой надобности ждать. Твое желание будет исполнено, и я все равно останусь твоим должником.

— Ах, что вы, ваше величество! — воскликнул Ивер. — Вы меня осчастливили, и я премного вам благодарен.

С этими словами Ивер поцеловал свою ладонь и дотронулся кончиками пальцев до края королевской одежды.

Наступила тишина; в зал вошел один из придворных и объявил:

— Высокий государственный совет уже собрался и ожидает ваше величество.

— Хорошо, — сказал король, — мы сейчас придем.

Придворный вышел. Король повернулся к Свену:

— Еще одно слово, Свен-Предводитель, прежде чем мы расстанемся. Мы хотим изъявить тебе наше благорасположение, но не знаем, чем лучше всего вознаградить тебя за твои услуги.

— Мои услуги! — чистосердечно удивился Свен. — Я вовсе не думал, что за них полагается вознаграждение, — король имеет право требовать услуг от всех своих подданных.

— Но ведь ты рисковал своей жизнью, а мы ее ценим гораздо выше, чем ты сам.

— Нет, ваше величество! Если вы цените мою жизнь, то и мне она слишком дорога, чтобы я торговал ею, как какой-нибудь лавочник своим товаром. Ивер проявил мужество и отвагу, выполнив обещание, какое дал вашей высокородной супруге. Точно так же поступил и я, стараясь сдержать слово, какое дал вам. Обещание — это долг, который надо выполнять. Я его выполнил.

— Поистине, мой славный герой, ты не только выполнил свое обещание. С горсткой людей, которые были у тебя под началом, ты останавливал врага, раздобывал сведения о его замыслах, нападал на его обозы и жег его склады. А уничтожение складов куда важнее всего прочего: английский посол Мэдоу сообщает, что это было решающей причиной, побудившей нашего воинственного брата Карла Густава пойти на заключение мира. И наконец, сегодня ты доставил нам деньги из вражьего стана. Великолепно! Кто из наших подданных, кроме тебя, пообещал бы сделать все это и решился бы выполнить свое обещание? Вот потому-то мы и хотим тебя наградить по заслугам.

— Вполне возможно, ваше величество! Но я этого но хочу.

— Почему? — изумленно воскликнул Фредерик Третий.

Свен не опускал глаз, хотя король смотрел на пего суровым и испытующим взглядом.

— Вы плохо меня знаете, мой король! — ответил он и добавил с улыбкой: — Если это правда, что, служа королевству, я получил больше шрамов, чем наград, если мои заслуги так велики, как говорит ваше величество, и если никто другой не отважился бы совершить то, что совершил я, то чем, спрашивается, можете вы меня вознаградить?

Немного подумав, Фредерик Третий ответил:

— Бог ниспослал королю земную власть, и король может выполнить все разумные желания своих подданных.

— В таком случае у меня есть одно желание, и я прошу вас его выполнить.

— Говори! — живо отозвался король.

— Обещаете ли вы, ваше величество, вспомнить обо мне, когда вам снова понадобится моя помощь?

— И это все?

— Да, — гордо ответил Свен, — это все. Так будет оплачен счет, который не дает вашему величеству покоя и о котором я вспомнил лишь тогда, когда мой король пожелал о нем заговорить.

Короля тронула преданность, прозвучавшая в этих словах Свена. Глядя сияющими глазами на благородное, мужественное лицо Предводителя энгов, он протянул ему правую руку. Свен взял ее, а король ласково положил другую руку ему на голову и воскликнул:

— Господь тебя благослови, мой рыцарь!

Свена глубоко взволновала сердечность, послышавшаяся в голосе короля. И как ни плохо он знал придворный этикет, тут он опустился на колени и, устремив горящий взор на короля, воскликнул:

— Благодарю вас, мой король, благодарю вас! До сего дня вы требовали от меня только верной службы, в следующий раз вы должны потребовать моей жизни, потому что только жизнью я смогу отплатить за милость, которую вы мне оказали!

В это мгновение Ивер, который долго и безуспешно пытался найти подходящие слова, произнес:

— Надеюсь, ваше величество вспомнит и обо мне, когда даст поручение Свену, и мы сможем выполнить его вдвоем, не правда ли?

— Я вспомню и о тебе, — ответил король и, простившись с друзьями милостивым кивком, вместе с Габелем и Скелем направился в соседний зал, где собрался государственный совет.

Энги покинули замок.

ИВЕР ДЕЙСТВУЕТ НА СВОЙ СТРАХ И РИСК

В присутствии короля Ивер с трудом скрывал свою радость. Но, выйдя из замка, он сразу же дал волю своим чувствам. Обхватив Свена обеими руками, он порывисто прижал его к груди, затем оттолкнул от себя и стремительными прыжками помчался по двору. Часовые у лестницы с изумлением глядели ему вслед, думая, что он сошел с ума, но Ивер неутомимо продолжал свой бег и остановился лишь на мосту перед стражниками с алебардами.

— Хотя вы, бедняги, тяжко провинились передо мной, — сказал он, — и сильно меня прогневили, все же я просил его величество помиловать вас, и он обещал, что на этот раз вы избежите казни и колесовать вас не будут.

Необыкновенная самоуверенность, прозвучавшая в этих словах, вызвала у стражников улыбку, но Ивер этого не заметил-он уже исчез в толпе, собравшейся перед крепостным рвом и ожидавшей, что вот-вот будут обнародованы условия мира.

По приказу короля Свен задержался в Копенгагене. А Ивер, через два дня после аудиенции во дворце, ушел из столицы, как он и мечтал, в ярко-красном камзоле, отороченном белой шерстью. На нем были короткие желтые штаны и сапоги, на голове красовалась высокая войлочная шляпа с красным пером, а на боку висела длинная сабля. Именно этот наряд, так долго бывший предметом его сокровенных мечтаний, стал наградой за все его подвиги,

Ивер направился к Хольмегорду, старинному поместью, примерно в одной миле от Нестведа. По дороге он встретил несколько шведских полков, которые уже начали отходить из Северной Зеландии.

Ивер прошел мимо них, не удостоив их взглядом. В ту пору Хольмегорд принадлежал Скелям. Когда началась война, вся семья бежала в Копенгаген и возложила заботы о замке на старого фогта. Ради этого человека — вернее, ради его дочери Ингер — Ивер и направился в Хольмегорд.

Дом фогта был расположен на краю большого болота, окружавшего замок с трех сторон. Ингер стояла у окна. Она всплеснула руками, увидав, что к их жилищу приближается молодцеватый воин. Улыбнувшись, он радостно закивал ей еще до того, как она разглядела его лицо. Фогт отворил дверь и пригласил Ивера в дом.

Ингер расстелила на столе скатерть и достала хлеб, масло, сыр и кувшин с медом. Глаза ее светились, на круглых щечках играл румянец. В двух словах Ивер объявил ей причину своего прихода.

В ходе последовавшей за этим беседы Ивер, не забывая в то же время есть и пить, поведал фогту, как горячо он любит Ингер, и живописал — с набитым ртом — всю глубину и силу этой любви. Он умело ввернул несколько слов об аудиенции во дворце и необычайном благорасположении к нему короля, королевы и государственного совета и, наконец, обрисовал свои виды на будущее, выразив надежду, что с помощью Свена он станет егерем в имении Юнгсховед.

На время этой беседы Ингер удалилась в другую комнату, но оставила дверь приоткрытой, чтобы слышать каждое слово. И когда наконец фогт, под впечатлением красноречия и веских доводов Ивера, пожал ему руку через стол и дал свое согласие на брак, дверь распахнулась, Ингер вбежала в комнату, бросилась отцу на шею, а потом протянула свои хорошенькие ручки счастливому жениху.

— А теперь я поблагодарю вас за угощение, — сказал Ивер, и, если вы позволите, дорогой Каспер Дам, сниму камзол. Негоже понапрасну его трепать.

— Нет, нет! Оставайся в камзоле, — попросила Ингер. — Он тебе очень идет!

— Ты так думаешь? — спросил Ивер с улыбкой. — Вполне может быть… Вообще-то говоря, я не ожидал, что застану вас сегодня в этом скромном домишке. Ведь, кроме вас, в замке никого нет, и вы можете выбрать себе лучший из всех покоев. Вы и маленькая Ингер должны перебраться в замок, Каспер! Ведь, может быть, со временем и она станет владелицей такого замка, если на то будет воля божья.

Лицо Ингер сияло счастливой улыбкой. В ее представлении Ивер уже достиг таких головокружительных высот, что отныне она все считала возможным.

Фогт, однако, был на этот счет иного мнения.

— Суди о том, в чем знаешь толк, — сказал он. — Поселить Ингер в замке, когда там хозяйничает пьяная солдатня? Я старик, Ивер, мне и самому-то с ними нелегко, а где уж мне защитить от них дочь?

— А я не знал, что здесь солдаты, — ответил Ивер. — Что это за люди?

Ингер уже несколько раз подавала отцу знаки, чтобы он замолчал, но тот, не поняв ее, спросил:

— Что ты хочешь сказать, дочка?

— Ах, господи! — с досадой воскликнула Ингер, покачав своей миловидной головкой. — Я думаю, хоть сегодня мы могли бы говорить не о шведах, а о чем-нибудь более приятном.

— Вот едет один из их офицеров! — сказал фогт, глядя в окошко.

— Боже милосердный! — воскликнул Ивер, увидав, как офицер спешился и пошел в замок. — Теперь, Каспер Дам, мне уже не надо спрашивать, почему Ингер в тревоге! Она-то хорошо знает, какие у меня счеты с этими людьми!

Фогт не понял, о чем идет речь.

— Ивер хочет сказать, что шведы этого полка особенно ненавистны ему: они замучили до смерти его сестру, красавицу Софи Абельсдаттер. Ах, мой дорогой Ивер, — ласково продолжала она, — оставь их в покое сегодня, прошу тебя. Сегодня наш самый счастливый день!

— Я думаю, Ивер и без того оставит их в покое, — с насмешливой улыбкой проговорил фогт. — В замке засело шесть человек — они бражничают и дуются в карты.

— Не так уж много, — спокойно сказал Ивер, выпрямившись во весь свой могучий рост и подойдя к фогту. — Вот что я вам скажу, Каспер Дам: пусть их даже шестеро, я все равно готов хоть сейчас сразиться с ними. Вы меня еще не знаете… Но не тревожься, моя дорогая Ингер. Сегодня я их не трону, хоть я и дал страшную клятву. Сегодня я так счастлив!

С этими словами Ивер подошел к Ингер. Старый фогт, довольный, украдкой поглядывал на них. Начало смеркаться. В отсвете огня из печки было видно, как Ивер сидит на скамье и держит в своих руках руки девушки. Все, что говорил сегодня поклонник Ингер, заметно возвысило его в глазах старика.

Вскоре во дворе послышались чьи-то шаги. Дверь отворилась, и в комнату вошел шведский солдат.

— Эй ты, старый трус! — закричал он. — Ты здесь? Я тебя искал по всему замку… А-а, у тебя гости! — добавил он, когда Ивер поднялся со скамьи в углу, где солдат поначалу его не заметил. — Тем лучше! Господа офицеры требуют еще вина, уж, верно, вахмистр поможет тебе отнести им бутылки.

— Да, я помогу! — сказал Ивер.

— А девчонка? — спросил солдат. — Черт подери, вот будет потеха, ведь она тоже пойдет с нами?

— С нами? — переспросил Ивер.

— Да, с нами, но, если вахмистр предпочитает, чтобы офицеры сами спустились сюда за ней, ему достаточно сказать только одно слово!

— Хорошо, она тоже пойдет с нами, — проговорил Ивер.

Старый фогт бросил на него удивленный и вопрошающий взгляд. Ингер положила дрожащую руку на плечо Ивера, чтобы его удержать, но он не обратил на это никакого внимания. Он поправил свой камзол и снял пылинку с обшлага.

— Идем! — сказал он спокойным тоном, который ни в коей мере не отвечал его настроению.

Фогт взял связку ключей, зажег фонарь и первым пошел к двери. Вскоре Ивер с большой корзиной, наполненной бутылками, начал подниматься из погреба на второй этаж, где собрались офицеры. В руках у Каспера Дама была такая же корзина, и Ингер помогала ему нести ее, а за ними шел солдат, который уже по собственному почину прихватил две бутылки, торчавшие теперь из карманов его камзола.

— Вы ведь найдете дорогу в зал без моей помощи? — спросил швед, когда они подошли к двери.

— Думаю, что найдем, — учтиво ответил Ивер.

Солдат пошел обратно к своим приятелям и торжествующе помахал бутылками перед окном подвала, где расположился караульный пост.

Когда Ивер с фогтом вошли в зал, их сразу же окутал густой, одуряющий табачный дым. В клубах дыма маячили разгоряченные лица шведских офицеров. По всему их доведению, по тупым, осоловевшим глазам было видно, что они пьяны. Двое из них, сняв мундиры, сидели за столом в рубашках. Смехом, пением и громкими криками радости они приветствовали вошедших, которые поставили на стол бутылки с вином. Фогт тотчас же ушел, Ивер и Ингер остались в зале.

— Откупорьте бутылки! — воскликнул один из офицеров с заметным акцентом, выдававшим его немецкое происхождение. — Наполните бокалы, и выпьем за здоровье дьявола!

Эта выдумка встретила восторженное одобрение. Каждый из офицеров взял со стола пистолет и наполнил дуло вином. Пистолеты служили бражникам вместо бокалов. Чокнувшись, офицеры с хохотом и дикими, оглушительными криками выпили за здоровье дьявола.

— Пресвятая богородица! — воскликнул один из офицеров, допив вино и откинувшись в своем кресле. — Что это за красотку привел нам вахмистр?

Этот вопрос привлек всеобщее внимание к Ингер, которая до этого старалась держаться в тени и ни на шаг не отходила от Ивера. Офицеры вскочили из-за стола и подбежали к несчастной девушке.

— Это моя невеста, — сказал Ивер, заслонив ее своим телом.

— Твоя невеста, несчастный трус! — закричал бородатый офицер, хватая Ингер за руку. — Она моя невеста!

— Да, и моя!

— И моя!

— Убирайся отсюда, мужлан!

С этими словами главарь шведов начал теснить Ивера к дверям. Маленькие черные глаза вахмистра сверкнули как молнии, когда он отскочил в сторону и схватился за саблю, но один из офицеров сказал примирительным тоном:

— Парень, по-моему, прав, и пусть его невеста остается с ним. Сегодня вечером мы будем пить, а о женщинах помышлять не станем! Ступай вниз, вахмистр, и скажи фогту, чтобы он принес нам еще одну корзину с вином. А я не дам твою крошку в обиду.

После недолгого колебания Ивер всунул саблю в ножны и вышел. Не успел он переступить порог, как дверь за ним захлопнулась и раздался дикий хохот.

— Теперь она наша! — воскликнул офицер, заперший за ним дверь.

— Как бы не так! — в ярости крикнул Ивер и с такой силой ударил в дверь плечом, что она затрещала и распахнулась, чуть не сбив с ног шведа, который тщетно пытался закрыть ее на засов.

Ивер вошел в зал, схватил Ингер за руку и снова загородил ее своим телом.

— Какого черта! — воскликнул он и так завертел саблей, что офицеры, стоявшие против него, попятились назад. — Сразимся, если вам так хочется, и увидим тогда, чья эта девушка!

Офицеры громким хохотом встретили его вызов.

— Ура вахмистру! — заорал бородач и метнулся к камину за своей саблей. — Он хочет играть с нами в «псовую охоту». Вот будет потеха!

Остальные уже обступили Ивера полукругом. Насупив брови и стиснув зубы, он ждал их нападения, хотя позиция, которую он занял, едва ли отвечала правилам фехтовального искусства. Неожиданно шведы расступились, и вперед вышел один офицер. Он появился из угла зала, где отдыхал на ложе из трех составленных рядом стульев, наблюдая за пирушкой, но не принимая в ней участия. В руках он держал свечу, которую взял со стола, и свет ее упал на его лицо. У Ивера изменилось выражение глаз, когда он увидел этого сурового, молчаливого человека.

— Узнаешь меня? — спросил тот.

— Да.

— Тогда ступай и оставь свою девушку здесь.

— Хорошо! — ответил Ивер, вложил саблю в ножны и, повернувшись спиной к ошеломленным офицерам, вышел из зала.

Этим человеком, чье неожиданное вмешательство положило конец безобразной сцене, был капитан Кернбук.

Спустившись во двор, Ивер увидел фогта. Старик, весь бледный от страха, дрожа смотрел вверх на окна зала. Ивер был немало раздосадован тем, что Каспер покинул их в столь трудную минуту, но, взглянув на слабого, тщедушного старика и увидев, каким ужасом были скованы его черты, он положил руку на плечо фогта и сказал:

— Не тревожьтесь за Ингер. Они ее не тронут. Я встретил там человека, который будет ее охранять.

— Кто это?

— Шведский офицер.

— Шведский офицер? — с ужасом переспросил фогт. — Как же, дождешься от него помощи!

— Забудьте ваши страхи, Каспер! — уверенно сказал Ивер. — Это человек слова. Он не уступит лучшим из датчан, а может быть, он даже благороднее их. Однажды я видел, как он поступил со своими врагами; мы, пожалуй, не всегда так заботимся о своих друзьях… Да, но Ингер все нет и нет, — продолжал Ивер, обращаясь уже к самому себе. — Кернбук — один против шестерых, и шум наверху нарастает… Видно, все-таки не надо было мне уходить.

Как верно заметил Ивер, шум в зале нарастал. Смех и пение сменились громкими возгласами и криками. Вскоре собутыльники нашли себе новое развлечение: взяв в руки горящие свечи, они стали приплясывать перед окнами.

— Теперь они водят хоровод, — прошептал фогт. — Эти безумцы зря играют с огнем. Знали бы они, что одной искры от свечи достаточно, чтобы всех их отправить па тот свет! Ведь у нас в подвалах четыреста фунтов пороха!

— Что вы сказали? — прошептал Ивер, схватив фогта за руку. — Откуда взялся этот порох?

— Говорят, что король и государственный совет послали в Престё и Вордингборг по двести фунтов пороху и шесть лиспундов^[30] свинца. Когда господин Росенкранц бежал со своими рыцарями в Копенгаген, он прихватил порох с собой, чтобы тот не попал в руки к врагу. Он оставил порох у господина Грубе на острове Толлеруп, но жена господина Грубе, Ютте Гюлденстьерне, переслала его нам, потому что ей негде было его хранить.

— Я хочу посмотреть, где лежит порох, — сказал Ивер.

— Сейчас это невозможно, — ответил фогт. — Он хранится во внутреннем погребе за комнатой, где расположились солдаты.

— Ну и что же? — спросил Ивер. — Если вы мне поможете, мы их мигом оттуда выкурим. Сколько их там?

— Четверо.

— Пошли.

— Ах, дорогой Ивер! Что ты задумал? — прошептал фогт, дрожа от страха и удерживая его за руку. — И какая от меня помощь? Я стар и слаб.

— Да, конечно, — задумчиво повторил Ивер, заглянув в подвальное окно. — Вы стары и немощны — что верно, то верно.

В это мгновение из зала донесся грохот, и раздался долгий, пронзительный крик.

Ивер бросился к ступенькам, которые вели в подвал. Фогт изо всех сил пытался его удержать:

— Ивер, опомнись, несчастный! Что ты собираешься сделать?

Ивер вырвался из его рук и воскликнул:

— Вы разве не слышали крик Ингер? Я пойду вниз к солдатам — пора положить этому конец!

— И ты решишься пойти к ним один?

— Да, решусь, — повторил Ивер, оставив бледного, дрожащего фогта у окна, через которое тот мог видеть все, что происходило в комнате.

Ивер распахнул дверь и ворвался внутрь. Мощный прыжок — и он уже был на середине подвала, схватил двух солдат и швырнул о стену. Один остался лежать ничком, оглушенный ударом, а другой издал сдавленный крик и попытался было привстать. Ивер ударил его в грудь каблуком сапога, схватил двух других солдат и стиснул их в своих могучих объятиях.

— Будете сопротивляться, я вас всех перебью, — сказал он. — Ведите себя смирно — и останетесь живы.

Солдаты с ужасом смотрели на пылающее гневом лицо Ивера — жилы на его лице вздулись, глаза сверкали. Одного шведа он придавил коленом, а другому тем временем связал портупеей руки и ноги. Солдат, оглушенный падением, пришел понемногу в себя, приподнялся и пополз на четвереньках за своей шпагой к столу. Он уже протянул к ней руку, но Ивер, не решавшийся отпустить лежавшего под ним человека, схватил кувшин из-под меда и бросил его в голову солдату со шпагой. Тот с глухим воплем повалился на пол. Ивер тут же связал ему руки поясом, снятым с другого солдата. Затем он поднялся. В то же самое мгновение один из солдат, которому удалось незаметно вытащить нож, вскочил на ноги и бросился на Ивера. Старый фогт, видевший через окно все, что происходило в подвале, заметив опасность, вскрикнул. Ивер обернулся и отпрянул в сторону в тот самый миг, когда солдат замахнулся на него ножом. Тогда Ивер обхватил его левой рукой за шею, вырвал у него нож и вонзил в грудь шведу по самую рукоятку. Раненый, шатаясь, сделал несколько шагов, изо рта его хлынула кровь, и он, хрипя, упал на каменный пол.

— Что ж, ты сам во всем виноват! — сказал Ивер.

Четвертый солдат продолжал лежать у стола — он все еще был без сознания после удара кувшином. Ивер связал ему руки своим шейным платком.

— Вот так! — сказал он, выходя к фогту и убирая волосы с влажного лба. — А теперь пройдем в пороховой погреб. Путь свободен.

— Ах, зятек, — прошептал Каспер, — что ты наделал?

— Это только начало, фогт! — ответил Ивер, удовлетворенно оглядывая поле брани. — Главное — впереди. Вы смеялись, когда я обещал расправиться с шестерыми. Я их всех отправлю на тот свет, если удастся!

Он взял фонарь и стал светить старику, а тот выбрал в своей связке ключ и отпер дверь во внутренний погреб, куда они оба вошли.

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ДУЭЛЬ

Между тем в зале возобновилось прерванное было веселье. Офицеры думали, что Кернбук схитрил в разговоре с Ивером. Поэтому они немало удивились, когда увидели, что он взял шапку и приготовился вывести девушку из зала.

— Погоди-ка минутку! — рявкнул бородач и преградил ему дорогу. — У тебя, конечно, все права на девчонку, раз уж ты так ловко выставил ее Голиафа^[31], но пусть то, чему суждено произойти, произойдет здесь.

— То, чему суждено произойти, не может произойти здесь, — ответил Кернбук, спокойно затягивая портупею, — потому что я намерен отвести ее к человеку, который положился па мое слово.

— Это еще что такое? — закричали все. — А как же наши утехи?

— От утех вам придется отказаться, друзья! — сурово ответил Кернбук. — Ваши забавы и без того дорого обошлись этому человеку.

— Но мы же видим его первый раз в жизни!

— В Эрремандсгорде вы убили его сестру за то, что она не хотела сказать, где хозяйка прячет деньги.

— Вздор! — воскликнул немец-наемник. — Пусть меня разорвут в клочья десять тысяч ядер, если Кернбук не самый нудный из всех проповедников, каких я встречал! Сейчас мы, конечно, снова услышим историю про бедную девушку, которую истязали барабанной струной? Он донимает нас ею с самой масленицы, мы уже сыты ею по горло.

— Не ссорьтесь, друзья, не ссорьтесь! — воскликнул другой. — Пусть Кернбук остается со своими проповедями, а мы — с девчонкой, и все будут довольны.

— Хитрое решение, капитан Циглер! — ответил Кернбук. — Но толку от него мало, потому что никому и в голову не придет ему подчиниться.

— Дражайший господин капитан! — продолжал Циглер с насмешливой улыбкой. — Я хочу сказать только одно: если уж человеку так хочется играть роль наставника при своих друзьях, то для этого он должен обладать кое-какими способностями!

— И вы считаете, что я их лишен?

— По крайней мере, я никогда их не замечал!

— Пусть это не удивляет вас, капитан! — ответил Кернбук. — Я использую свои способности лишь тогда, когда нахожу им достойное применение, и не склонен метать бисер перед свиньями.

Хотя Кернбук с самого начала хотел — по мере возможности — избежать ссоры, ему все же не удалось сохранить необходимое хладнокровие. Слова Циглера и еще больше издевательский тон, каким они были произнесены, привели его в ярость.

— Господин капитан! — сказал Циглер. — Мы теряем время на пустые разговоры, а между тем наша крошка находит весьма странным, что шесть бравых офицеров до сих пор не оказали ей должных почестей. Вы мешаете нам это сделать, и поэтому мы просим вас добровольно покинуть зал. Я говорю «добровольно», потому что в противном случае мы выставим вас за дверь силой.

Кернбук шагнул к Циглеру.

— Вы не посмеете! — крикнул он.

Циглер с улыбкой взглянул на остальных офицеров и ответил:

— А я полагаю, что посмеем. Дверь я упомянул лишь потому, что выбрасывать вас из окошка было бы куда менее удобно. Если же вы хотите остаться, это возможно лишь при одном условии.

Кернбук закусил губу до крови. Глаза его метали молнии. В висках стучало. От его самообладания не осталось и следа.

— Я понял вас, Циглер! — сказал он, и голос его задрожал от едва сдерживаемой ярости. — Вы хотите драться со мной; что ж, я удовлетворю ваше желание.

— Наконец-то! — воскликнул немец, потирая руки. — Обычно дражайший капитан не слишком понятлив!

— Я буду с вами биться, — сказал Кернбук, смерив его с ног до головы презрительным взглядом. — Да, буду, сколько бы у меня ни было причин для отказа.

— Я полагаю, что недостаток храбрости не принадлежит к числу этих причин?

— Разумеется, нет, — ответил Кернбук. — Причины эти касаются не меня, а вас. Храбрости у меня хватает — полагаю, что эти господа не раз имели случай в этом убедиться. Не хватает мне разве лишь вашего умения похваляться своей отвагой. Так или иначе, я принимаю ваше предложение. Но с одним условием!

— С каким?

— Я не могу драться со всеми вами одновременно и, полагаясь на вашу честь, надеюсь, что никто из вас не будет на меня нападать. Пусть моим противником станет Циглер, который впервые в жизни померяется силами с честным шведским клинком. Но, если я одержу верх в поединке, девушка будет моей, и вы ее отпустите.

Это условие было принято единогласно и притом охотно, потому что Циглер слыл хорошим фехтовальщиком.

— А если вы, против ожидания, не одержите верх? — со злобной ухмылкой осведомился немец.

— Тогда я, по крайней мере, не увижу гнусного поступка, который вы собираетесь совершить.

— Стало быть, мы можем приступить к делу! — воскликнул Циглер. — Я предлагаю, чтобы нас привязали друг к другу шарфом за левые руки. А кинжалы у нас будут в правых. Я уже не раз пробовал этот способ, — продолжал он леденящим душу, зловещим тоном, — и заметил, что таким путем избегаешь многих промахов, а главное — экономишь время.

Кернбук не стал возражать. Офицеры снова наполнили пистолетные дула вином и выпили за здоровье Циглера.

— Послушайте-ка, бравый капитан! — воскликнул немец, осушив полбутылки вина в благодарность за то, что компания выпила за его здоровье. — Если вы хотите о чем-нибудь попросить господа бога, поторопитесь! Еще немного, и будет поздно!

Он крепко привязал конец шарфа к своему запястью и протянул Кернбуку другой конец. Офицеры взяли со стола свечи и встали в нескольких шагах от противников.

Половина зала погрузилась во тьму. В тусклом свете свечей было видно печальное, бледное лицо Кернбука и насмешливая улыбка, игравшая на губах Циглера, пока тот засучивал правый рукав своего камзола.

Неожиданно раздался глухой шум где-то у двери, словно за нею передвигали тяжелую мебель. Один из офицеров бросился к ней, запер ее и, ухмыляясь, вернулся с ключом.

— Этого удовольствия мы, уж во всяком случае, не станем себя лишать! — сказал он. — Послушай, Кернбук! Спрячь ключ — ведь ты больше всех нас хотел им воспользоваться!

И с этими словами он сунул ключ в карман офицера. В то же самое мгновение в темной части зала послышались легкие, торопливые шаги.

— Проклятие! — воскликнул офицер. — А где же девчонка?

Взоры всех присутствующих стали искать Ингер, но она исчезла. И тут вдруг растворилась потайная дверь — сквозь образовавшееся отверстие в панели у камина в зал проник луч света. Один из шведов бросился было туда, но застыл на месте, увидев Ивера, который спокойным, решительным шагом вошел в зал.

— Потолкуем, благородные господа! — сказал Ивер. — Давайте сначала попытаемся уладить дело миром, а если не удастся, будем драться.

— Каналья! — закричали офицеры. — Куда ты дел девчонку?

— Куда надо, туда и дел. Но не о ней речь. Советую вам задуматься над своей участью.

Холодный, почти торжественный тон, которым были произнесены эти слова, возымел свое действие. Циглер сорвал с руки шарф, подошел к Иверу и, размахивая кинжалом, воскликнул:

— А ты знаешь, что я намерен сделать? Я пришпилю тебя кинжалом к дверному косяку, и мои слуги засекут тебя до смерти.

— Вам придется долго ждать, пока они. придут, — ответил Ивер. — Ваши слуги валяются в погребе: одни убиты, другие связаны по рукам и ногам.

Собутыльники оцепенели, в их души закрался страх.

— Наши слуги связаны! — воскликнули они.

— Да, двое из них.

— И убиты!

— Да, двое других.

— Кто же, черт подери, посмел это сделать?

— Я, — сказал Ивер. — А теперь слушайте дальше. Я обещал рассказать вам нечто такое, что заставит вас позабыть о девушке, а обещания надо выполнять. Я связал и убил ваших слуг, потому что они мешали мне пройти в погреб, где хранятся бочки с порохом.

— Бочки с порохом! — воскликнули офицеры.

— Четыреста фунтов, — пояснил Ивер. — Я выбил у всех бочек днища и провел из погреба желобок через двор в крепостной ров.

Услышав эту новость, собутыльники сразу протрезвели. Они стали переглядываться, охваченные ужасом и отчаянием. Первым пришел в себя Циглер.

— Зачем ты это сделал? — спросил он.

— Чтобы напомнить вам одну историю, которая произошла в Эрремандсгорде. Там вы собрались той же компанией, что и сейчас. Вы пытали старую хозяйку замка и убили ее служанку.

— Эту историю мы знаем наизусть, — сказал Циглер, бросив насмешливый взгляд на Кернбука.

— Тогда я рыдал над покойницей.

— Ты рыдал, бедняга! Как трогательно и как поучительно!

— А сегодня вечером я за нее отомщу, — сказал Ивер, — это будет еще поучительнее.

— А вдруг ты не успеешь! — крикнул Циглер и бросился на него.

Кернбук встал между ними и решительно произнес:

— Пусть этот человек выскажется до конца!

Циглер в бешенстве заскрежетал зубами.

— Что вы за дворянин, капитан Кернбук, — спросил он, — коль скоро вы заодно с этим мужланом?

— А вы что за дворяне, — передразнил его Ивер, — когда ведете войну, как шайка разбойников и головорезов? Вы покрываете позором — нет, не вашу честь, потому что ее у вас никогда не было, — а доброе имя честного шведского народа, па стороне которого вы воюете!

— Тысяча чертей! — вскричал Циглер. — Уйдите с дороги, Кернбук! Разве вы не слышите, как он нас оскорбляет?

— Я вас не оскорбляю, — ответил Ивер, — но вы все до одного взлетите на воздух.

— Мы взлетим на воздух?

— Подойдите к окну и взгляните, все ли я сделал, как полагается?

Офицеры подбежали к окну и увидели на снегу черную линию, тянувшуюся из погреба через мост на другую сторону рва, где стоял с фонарем в руках старый фогт. Пока внимание всех офицеров было приковано к этому зрелищу, Ивер, тронув Кернбука за плечо, прошептал:

— Следуйте за мной!

Капитан на мгновение заколебался, но каждому из нас присущ инстинкт, который заставляет в решающий момент подчиняться тому, кто сильнее нас. Ивер подвел Кернбука к потайной двери, нажал на один из маленьких восьмиугольных выступов в панели и вытолкнул капитана в образовавшуюся щель. Циглер обернулся и бросился вслед за ним. Ивер стоял у двери: увидев приближавшегося немца, он шагнул вперед и обнажил свою шпагу.

— Вас я заприметил еще в Эрремандсгорде! — воскликнул он и, кинувшись на Циглера, с молниеносной быстротой завертел шпагой.

И когда капитан, ошеломленный этой отчаянной атакой, нарушавшей все правила фехтовального искусства, попятился назад, Ивер сделал выпад и вонзил клинок в его грудь. Двое бросились Циглеру на помощь, но Ивер уже закрывал за собой дверь. Когда офицеры подбежали к камину, они услышали звук задвигающегося засова и громкий голос:

— Вознесите ваши мольбы к всевышнему, несчастные! Вам уже больше не придется молиться.

Ручеек крови пополз по полу там, где упал Циглер. Раненый со стоном поднял голову и, вытянув руку, прошептал:

— Попробуйте открыть другую дверь и догнать его, пока не поздно!

Но было уже поздно. Несчастный хотел еще что-то сказать, на губах его показалась кровавая пена, и, изрыгнув проклятие, он упал навзничь с глубоким и продолжительным вздохом, возвестившим наступление смерти. Один из шведов попытался было открыть главную дверь, но сразу же отказался от этой попытки, вспомнив, что только что сам запер ее, а ключ положил в карман Кернбуку. Другой офицер вставил кинжал между косяком и замком, чтобы сломать его силой. Кончик кинжала отломился. Следующая попытка была более удачной. Дверь распахнулась, но прямо перед ней стоял огромный платяной шкаф, который Ивер перетащил сюда из коридора. Оттого-то чуть раньше и послышался шум, который прервал перепалку между Кернбуком и Циглером.

Пока в зале происходили описываемые здесь события, погреб огласился криками связанных слуг. Протянутый фитиль не оставлял никаких сомнений в том, что должно было произойти, и, растроганный мольбами солдат, Ивер вывел их из замка.

— О боже милостивый! — воскликнул один из них, выйдя во двор. — Бедный Ханс Альфонс, которого вы огрели кувшином, все еще дышит. Сжальтесь над ним, господин капитан!

— Я не капитан, хоть ты и назвал меня так, — сказал Ивер, дружелюбно взглянув на пленника, — но, если в твоем друге еще теплится жизнь, я позволю ему ее сохранить.

Богатырь вернулся в погреб, поднял раненого и понес его через весь двор на другую сторону рва. Здесь уже находились Кернбук, Ингер и фогт.

Немецкие офицеры открыли в зале окна. В тишине, царившей вокруг, гулко разнеслось эхо их жалобных криков. Безоблачное небо было усеяно звездами, во двор падал лунный свет. Ночная тишина и покой еще больше оттеняли чудовищность всего, что происходило в замке.

Общими усилиями запертым в зале офицерам удалось, наконец, проникнуть в коридор, но там они натолкнулись еще на одну дверь — ее массивные дубовые панели не поддавались никаким ударам. Поэтому офицеры вернулись назад, распахнули окна и стали кричать, моля о помощи.

Выведя слуг за крепостной ров, Ивер взял из рук фогта фонарь.

— А теперь дай дочери руку, Каспер Дам, — сказал он, — и пойди с ней к учителю в Вестер Эгеде. Он приютит вас на эту ночь. Вам не обязательно быть при том, что здесь произойдет.

Кернбук положил руку на его плечо.

— Ты хорошо обдумал то, что собираешься сделать? — с глубоким волнением спросил он.

— Не спрашивайте меня, капитан! С тех пор как мы последний раз говорили с вами, у меня было достаточно времени это обдумать!

— Ивер! — воскликнула Ингер. — Мы никогда не будем с тобой счастливы, если в день нашей помолвки здесь произойдет убийство!

— Ступай! — сказал Ивер, приподнимая крышку фонаря. — Моя сестра не обретет покоя в могиле, пока я не сдержу своего слова.

— Да, я хорошо знала твою сестру…

— Они замучили ее до смерти, хотя за всю свою жизнь она никому не причинила зла.

— Софи была кроткой и доброй душой…

— К чему ты это говоришь?

— К тому, что ты избрал худой способ почтить ее память!

— Я поклялся, что они умрут.

— А я говорю, что они не умрут, — сказала Ингер и, неожиданно нагнувшись к фонарю, задула в нем огонь. — Господь бог не принимает такие клятвы.

— Ингер! Что ты делаешь? — воскликнул Ивер. — Ты же должна во всем быть со мною заодно!

— А я с тобой заодно, любимый мой, ненаглядный! — ответила Ингер, с плачем обвив его шею руками. — Во имя нашего счастья я хочу, чтобы ты отказался от этого злодеяния. Перестань хмурить брови и взгляни на меня поласковей! Бог дал тебе доброе сердце, и сегодня — день нашей помолвки. Зачем же эта жестокость?

Кернбук отошел в сторону. Он стоял, прислонившись к перилам моста, и молча глядел на жениха и невесту: он понимал, что никто лучше Ингер не убедит Ивера. Тот был растроган, глаза его заблестели.

— Софи, которую мы с тобой так любили, лишиласьбы покоя в своем гробу, узнай она, что ты сделал!

— Ах, Ингер! — воскликнул Ивер и разрыдался. — У Софи нет ни гроба, ни могилы! Ведь я схоронил ее в чистом поле, под глубоким снегом. И когда придет весна и начнет пригревать солнце, она станет добычей диких зверей!

— У нее будет могила, — раздался скорбный голос Кернбука, — это я тебе обещаю.

— Правда? — спросил Ивер.

— Я устрою ей пышные похороны, словно какой-нибудь принцессе. И вот что ты еще должен знать: большинство твоих врагов, так жестоко поступивших с твоей бедной сестрой, уже погибли в стычке с отрядом Свена — Предводителя энгов. Там, в замке, остался только один из них.

Ивер повернулся к Кернбуку. Глаза его сверкнули. Он выпрямился во весь свой рост и с торжествующей улыбкой воскликнул:

— Нет, капитан! Там, наверху, нет уже ни одного из них!

— Как же! А Циглер?

— Убит! — ответил Ивер и показал Кернбуку шпагу, клинок которой был еще в крови.

— Что же тебе надо? — спросила Ингер.

— Я не с тобой говорю, — ответил он суровым тоном, который, однако, никак не вязался с выражением его лица. — Ведь ты пошла против меня!

— Мне жаль этих людей, — прошептала Ингер. — Я ничего не могу с собой поделать.

— Если так, мне тоже их жаль, — сказал Ивер. — Пусть убираются восвояси.

— Ивер, любимый! — воскликнула Ингер и, раскрыв объятия, бросилась ему на грудь.

— Довольна ты? — спросил Ивер, и губы его задрожали.

— Я счастлива всей душой.

— Ступай к своему отцу, Ингер, и дан мне побыть одному. Потом и я тоже приду к учителю. Если даже я выпущу офицеров на волю, тебе здесь нечего делать!

С этими словами Ивер зашагал прочь. Ингер и фогт пошли в противоположную сторону — по тропинке вдоль Равенструпского болота.

Кернбук остался один.

Отойдя на некоторое расстояние, Ивер остановился и, обернувшись, воскликнул:

— Помните, капитан, вы обещали устроить ей пышные похороны!

— Да, обещал, и ты знаешь, что я всегда держу свое слово, вахмистр, — ответил Кернбук.

Луна осветила улыбающееся лицо Ивера, и он повторил уже про себя:

— Вахмистр! Теперь все меня так называют!

Вскоре он исчез в глубокой тени деревьев — там, где уже начинался лес.

ВОЙНА В ДНИ МИРА

В начале весны слух о мире уже облетел всю Данию. В марте Карл Густав прибыл в Хельсингборг. Адмиралу Врангелю было поручено вывести шведские войска с территории Зеландии. Но еще до того, как был выполнен этот приказ, Эрик Дальберг, один из приближенных Карла, доставил адмиралу тайное послание, в котором тому предписывалось приостановить погрузку войск на корабли и найти какой-нибудь предлог, чтобы задержать их на месте. Врангель повиновался, и несколько кавалерийских полков расквартировались в Вордингборге. Основания для подобных действий были найдены без труда. Шведские парламентеры создали новые затруднения в ходе переговоров, из-за этого начались споры, и неправое дело обрело видимость законности.

Между тем на островах возобновилась мирная жизнь. Помещики вернулись на свои земли. Королева София, чья власть и головокружительные замыслы всю зиму были ограничены частоколом вокруг копенгагенского вала, снова собралась на охоту. Она выехала из столицы в сопровождении свиты искателей приключений, которых сама пригласила в Данию и которые под ее покровительством свили себе здесь гнездо. Дворянин снова стал господином, а крестьянин — снова рабом.

Март уже был на исходе, когда Ивер, поглощенный своими думами, однажды вечером брел по дороге, которая вела в Гьердерёд.

Его отвлек от размышлений конский топот, донесшийся из леса. Вскоре на дороге показались две всадницы в сопровождении слуги, который следовал за ними в некотором отдалении. Более молодая ехала впереди. Увидев вахмистра, она пришпорила свою лошадь и поскакала ему навстречу.

Это была совсем еще юная девушка со свежим детским личиком, раскрасневшимся от быстрой езды. В ее больших темно-синих глазах, доверчивых и безмятежных, светилось больше доброты, нежели ума. Свободная непринужденность, сквозившая в ее обращении, ее одежда, а также почтительное расстояние, на котором следовал за ней слуга, — все говорило о знатном происхождении дамы.

Так Иверу выпал случай повстречаться с госпожой Эльсебет Бухвальд из Хёфдингсгорда и ее дочерью Карен. Госпожа Эльсебет Бухвальд была вдовой прежнего ленсмана в Юнгсховеде — Йоргена Коса.

Когда Карен подъехала к Иверу, лицо ее озарилось радостной улыбкой и, остановив своего коня, она воскликнула:

— Ивер Абельсен. Ты ли это?

Одной рукой Ивер ловко снял свою шляпу с пером, а другую руку протянул девушке со словами:

— Милостивая госпожа Карен! Господь благослови ваши прекрасные глаза за то, что вы меня узнали!

— Но откуда у вас этот наряд, господин вахмистр? — смеясь, полюбопытствовала Карен.

— В самом деле! Давно ли я приходил к вам торговать сойками и свиристелями, но с тех пор я многого достиг! Ваша милость, наверно, направляется с визитом в Юнгсховед? — продолжал он, уже обращаясь к госпоже Эльсебет.

— Беда гонит нас в Юнгсховед! — ответила та. — Перед вами две беглянки, покинувшие свое поместье, в котором теперь хозяйничают шведы.

— Шведы! — удивился Ивер. — Но ведь уже заключен мир. И люди говорят, что чужеземные войска отведены на Фюн и Хольстен.

— Отчасти это верно, но в Вордингборге все еще стоят два немецких полка. И мы терпим из-за этого величайшую нужду и горе: каждый день их рассылают по всей округе на поиски провианта и фуража. И тут они бесчинствуют как хотят — грабят и жгут все поместья. Когда они узнали, что в Хёфдингсгорде живу я, одинокая вдова, с дочерью Карен и немногочисленной челядью, они явились к нам — капитан и семеро рядовых — и поклялись, что подожгут поместье с четырех сторон, если мы не покажем им, где спрятано наше серебро, а заодно потребовали у нас вина. Что мы могли ответить? Я послала им ключ от винного погреба, и, пока они пили, мы спаслись бегством.

— И куда же вы теперь следуете, госпожа?

— В Юнгсховед к господину Йоргену Редцу: ведь он обязан защитить нас и обеспечить порядок в своем лене.

— Куда там! Ни то, ни другое ему не под силу, — пожимая плечами, сказал Ивер. — Недавно ему самому пришлось обороняться от наемников и бандитов, следовавших за шведским войском. Они бесчинствовали во всей нашей округе, врывались в дома, выгоняли жителей на улицу и забирали все, что было в сундуках. Поместья Кьенг и Снертинге, что на востоке, опустошены, в Северном Мерне разграблено шесть, а в Эрслеве — семь поместий. В Амбеке опустошен и предан огню целый город. Вот как обстоит дело в лене Юнгсховед.

— О боже! — воскликнула госпожа Эльсебет. — Что же нам делать?

Ивер умолк — его осенила внезапная мысль.

— С вашего позволения, — сказал он, — я могу дать вам добрый совет и назвать двух людей, которые — быть может, лучше ленсмана Йоргена — смогут вас защитить.

— Скорей назовите мне их!

— Вы знаете Свена Поульсена?

— Того самого егеря из Юнгсховеда? Это же подневольный человек, не дворянин и не рыцарь!

— А разве дворяне и рыцари сумели защитить от невзгод благородную госпожу? — спросил Ивер, которого явно задели ее слова,

— Дорогая матушка! — живо вмешалась в разговор Карен. — Ты неправа. Ведь Свен — Предводитель энгов — герой, о котором все сейчас только и говорят. О, поедем к нему! Мне так хочется его увидеть. Может быть, он поможет нам, когда узнает, что мы попали в беду.

— Конечно, поможет, — сказал Ивер тоном, в котором звучала твердая убежденность.

— А кто же тот второй человек, о котором ты упомянул?

— Его имя я не смею назвать, раз уж вы отвергли Свена.

— Все равно назови его, Ивер Абельсен, — с улыбкой проговорила Карен. — Назови его мне.

— Этот второй — птица невысокого полета. Он мало что может сделать, если рядом нет Свена.

— Это, конечно, ты сам, — с улыбкой сказала Карен.

— Да, благородная госпожа, — застенчиво ответил Ивер. — Это я сам, но более подходящего человека я не знаю.

— Хорошо, давайте поговорим с этим Свеном — Предводителем энгов, — сказала госпожа Эльсебет. — В беде схватишься и за соломинку.

— Да, но соломинка не сулит спасения, — заметил Ивер. — Тут нужна более надежная опора.

Обе всадницы снова тронулись в путь. Ивер пошел рядом с ними.

— Если благородная госпожа соизволит выслушать мой совет, — продолжал он чуть погодя, — со Свеном надо разговаривать вежливо и учтиво. Временами он бывает вспыльчив и в такие минуты не считается с тем, знатен его собеседник или нет.

— Я все же надеюсь, дорогой вахмистр, что он с должным почтением относится к людям благородного звания, — надменным тоном ответила дама. — На мой взгляд, мы оказываем этому егерю большую честь, вверяя ему нашу судьбу.

— О нет! — с улыбкой ответил Ивер. — К этому он уже привык. Даже его величество король отрядил этой зимой гонца с поручением разыскать Свена, чтобы тот взял на себя заботу о многих важных делах и благополучии государства.

— И что же Свен?

— Он велел гонцу убираться, когда тот попытался было учить его, как взяться за дело.

— И он посмел? — с изумлением воскликнула госпожа Эльсебет.

— Да, гонец посмел!

— Нет, я хотела сказать: неужели Свен посмел отослать королевского гонца?

— Ах, вы про Свена! — рассмеялся Ивер. — Он велел гонцу, который, кстати, тоже был высокого звания, передать королю ответный совет: в следующий раз, когда королю и государственному совету потребуется помощь Предводителя энгов, они должны либо довериться ему полностью, либо обратиться к другому человеку. И после этого Свен и его друг — тот самый, которого я вам назвал, — принялись за работу. Они отважились сделать то, на что не решился никто другой, — господь бог охранял их, и просьба короля была выполнена.

— А как его величество король отнесся к непозволительно дерзкому совету, который дал егерь?

— Весьма благожелательно! — ответил Ивер.

— Расскажи нам поподробнее обо всем этом, мой дорогой вахмистр! — сказала Карен и, тронув поводья, заставила свою лошадь идти рядом с Ивером. — А что попросил Свен у короля?

— Милостивая госпожа! — ответил Ивер. — Что мог он попросить? Разве отдают жизнь за угодья и деньги? Свен ничего не просил. Он поклонился королю — вот и все. Впрочем, не совсем так, — тут же поправился он. — Свен попросил короля сделать меня вахмистром и добавил еще несколько слов, но я их забыл. Из того, что я рассказал, благородная госпожа поймет, как надо разговаривать со Свеном, когда мы к нему придем.

— Что это значит: «когда мы к нему придем»? — спросила госпожа Эльсебет. — Я полагаю, мы доедем до Юнгсховеда, а оттуда вышлем к Свену гонца.

Ивер остановился и с удивлением взглянул на нее.

— Если вы и впрямь намерены так поступить, я с вами распрощаюсь, потому что сопровождать вас дальше нет никакого смысла.

— Но к чему все эти церемонии?

— Ваш гонец не заставит Свена приехать в Юнгсховед.

— Ты в самом деле считаешь, что он откажется…

— Боюсь, что откажется… Такой уж он человек.

— Милая матушка! — раздался ласковый голос Карен. — Давай лучше последуем совету Ивера Абельсена и сами поедем к Свену. Мы будем с ним очень учтивы, — продолжала она, понимающе кивнув Иверу, — ведь не две знатные дамы, а несчастные беглянки ищут его помощи.

Госпожа Эльсебет молчала, одинаково потрясенная словами Ивера и дочери.

— Кажется, ваша милость изволили что-то сказать, — заметил Ивер с лукавой улыбкой.

— А где живет этот егерь, с которым нужно так церемониться?

— Поедем дальше, — ответил Ивер, удовлетворенно кивнув головой. — Я понял желание вашей милости.

Вскоре они оставили позади лесную дорогу и повернули к поселку Ронеклинт.

В тот же день, спустя два часа, из Гьердерёда и Рекинде — двух деревень, которые во время войны были излюбленным пристанищем энгов, — вышли какие-то люди. Все они направлялись к Хёфдингсгорду и были вооружены мушкетами и короткими шпагами с широким клинком.

Накануне Свен собрал своих бойцов и роздал им в награду деньги. На энгов это произвело необыкновенное впечатление, и Свен заметно вырос в их глазах. Эти скромные люди сочли благодеянием то, на что могли рассчитывать по праву. К тому же они впервые за все время получили вознаграждение за свою службу.

Дойдя до опушки большого леса, который начинался у Небле, огибал Хёфдингсгорд и тянулся до самого Ульфесунда, энги перелезли через ограду и скрылись среди деревьев. Вскоре после этого на дороге показалась группа всадников-двое мужчин и две дамы. Это были госпожа Эльсебет и ее дочь в сопровождении Ивера и Свена-Предводителя энгов.

Свен ехал рядом с Карен, которая разглядывала его с опаской и любопытством. Она сравнивала живого человека, ехавшего рядом с ней. с тем образом, который уже давно сложился в ее воображении под влиянием беспрестанных рассказов о подвигах Предводителя энгов.

— Но доверьте же мне, наконец, ваш замысел! — воскликнула она, когда они въехали в лес, в котором поутру обе беглянки скрылись от гнавшихся за ними шведов. — Вы обещали спасти нас и привести в Хёфдингсгорд да еще избавить от шведов, а ведь о вас, Предводителе энгов, говорят, что вы всегда держите свое слово. Я только не понимаю, как вы это сделаете.

— Пустяки! — ответил Свен. — Все это не так страшно, как кажется. Здесь могут быть, как я полагаю, три выхода. Первый, и самый лучший: когда мы прибудем в ваше имение, то обнаружим, что шведы уже убрались восвояси.

— Увы, я в это не верю…

— Что ж, тогда остается второй выход: мы постараемся уладить дело полюбовно. Поскольку уже заключен мир, надо действовать осторожно.

— Полюбовно? — насмешливо переспросила госпожа Эльсебет, которая прислушивалась к их разговору. — И вы всерьез считаете, что от этого будет толк?

— Нет, госпожа! — ответил Свен. — Я так не считаю. Но тогда мы сможем прибегнуть к силе. Это и есть третий выход. Но, прежде чем мы что-либо предпримем, я провожу вас в Мерн, где вы будете в полной безопасности.

Пока Свен говорил, Ивер наклонился в седле и прислушался.

— За нами едет какой-то всадник! — воскликнул он.

Свен обернулся и тотчас же увидел в некотором отдалении всадника, ехавшего по дороге.

— Что ж, значит, шведы все еще здесь, — спокойно сказал он.

— Как вы намерены поступить? — спросила госпожа Эльсебет.

Свен улыбнулся.

— Я намерен воспользоваться вторым способом, о котором только что говорил.

— Что?

— Мы попросим шведов убраться подобру-поздорову, — с улыбкой ответил он.

— Третий способ, однако, более надежен, — заметил Ивер.

Драгун тем временем подъехал так близко, что можно было различить узел с одеждой, который он спереди прикрепил кожаным ремнем к седлу. Поверх пистолетов болтались две большие медные фляги. Сзади к седлу была привязана живая овца, которая жалобным блеянием оповещала всех о том, сколь неудобно ее ложе. Драгун был высокого роста и крепкого сложения. Шапка у него была сдвинута на затылок, а багровое лицо и неуверенная осанка свидетельствовали, что он под хмельком. Когда он подъехал ближе, можно было расслышать слова немецкой песни, которую он распевал:

Ах, хоть бы, ах, хоть бы

Так было всегда!..

Всадник заметил госпожу Эльсебет и ее спутников, лишь очутившись в нескольких шагах от них. Он придержал своего коня и, казалось, заколебался, но потом спокойно поехал дальше, продолжая распевать свою песню еще более проникновенным голосом.

— Господь вас благослови, добрые люди! — допев песню, воскликнул он на невразумительной смеси шведского и немецкого. — Раз уж у нас теперь мир, мы можем немного прокатиться вместе: люблю приятное общество!

— Ваша поклажа, однако, как-то не вяжется с миром, — заметил Ивер.

— Да что там! — ответил драгун, бросив удовлетворенный взгляд на свою добычу. — Кое-какие вещицы, чтобы приодеться, да кусок мяса, чтобы заморить червячка. Нам и то и другое надобно до зарезу, и если уж не можешь раздобыть то, чего хочется, надо хотеть того, что раздобываешь. Такое у меня правило.

— Значит, вы продолжаете грабить датчан даже после заключения мира?

До драгуна, видимо, не дошел смысл этого вопроса, и он воскликнул со вздохом:

— Увы, да! У нас теперь мир. Да я бы дал себя обмазать дегтем с ног до головы, если бы только эта весела» война протянулась еще с полгодика! Клянусь пресвятой девой и всеми прочими святыми, которые помогают отважным воинам, что мне никогда в жизни не доводилось встречать людей лучше и достойнее датчан. Когда я воевал в Испании, тамошние жители сражались как черти — днем бились с нами, а ночью убивали нас исподтишка. Пришел я в Италию — там мы дохли от отравленного вина. А стоило войне забросить нас в какую-нибудь нищую, голодную страну — половина наших солдат вскоре помирала от голода.

— Ох ты! — воскликнул Ивер. — Почему же голод пощадил другую половину?

— Потому что она померла от жажды, приятель! А в вашей стране живешь, словно в раю. Вокруг сплошь добрые, кроткие люди — они не воюют, не защищаются, а просто пускаются при нашем появлении наутек. Но сперва всегда позаботятся о том, чтобы оставить нам битком набитые сундуки.

— А где же вы разбойничали сегодня? — спросил Свен.

— Сколько жить буду — не забуду сегодняшний день! — продолжал солдат. — Слушайте: мы завели коней в сени крестьянского дома, выволокли шкаф, насыпали в ящики овса и стали кормить лошадей. Потом мы взяли себе лучших овец и вылакали весь мед, а что не смогли выпить, разлили по полу. А когда хозяин под конец расхныкался, мы привязали его к печи, стащили с него одежду, и один из наших принялся дубасить его ножнами, а другие в это время заставляли его петь: «Ах, хоть бы, ах, хоть бы так было всегда!» Мужичишка рыдал и пел, а мы тем временем хватали что под руку попадало. Пресвятая дева! Провалиться мне на этом месте, такого счастливого денечка в моей жизни еще не было! Пусть мой ангел-хранитель превратит меня в кита, если я вру.

— Почему же именно в кита? — спросил Ивер.

— Потому что тогда я взял бы вон эту барышню, посадил к себе на спину да и уплыл бы с ней, — ответил драгун, кивнул в сторону Карен, — Однако ваша правда: зачем превращаться в кита? Вы, добрые люди, и без того позволите мне ее взять. Она тоже будет моим трофеем!

Свен взглянул на Карен. Она побледнела, и было видно, как она испугана. Но выражение страха исчезло с ее лица, когда она подняла голову, и их взгляды встретились. В ее кротких, темно-синих глазах он прочитал спокойствие и безграничное доверие — более красноречивые и лестные, чем самые изысканные слова.

— Я, пожалуй, даже женюсь на ней и возьму ее с собой на родину, когда мы уйдем из вашей страны!

— Так-то оно так, но дело может не сладиться, — сказал Свен.

— Это почему же?

— А вдруг тебе не позволят ее увезти?

— Что за шутка, приятель? — с непритворным удивлением воскликнул драгун. — А кто же мне это запретит? Может, ты — брат красотки?

— Она моя дочь! — сказала госпожа Эльсебет.

Ее тон и достоинство, с которым были произнесены эти слова, ясно давали понять, что быть «сестрой» Свена — это одно, а дочерью госпожи Эльсебет — нечто совсем другое.

— А, теперь я понял! Стало быть, мамаша, парень этот — ваш муж?

Лицо старой дамы вспыхнуло от гнева, и она отрезала:

— Я — госпожа Эльсебет Бухвальд из Хёфдингсгорда, дама знатного происхождения, а он — подневольный человек!

В это время на лесной дороге показались три всадника — они ехали шагом, распевая во всю глотку. Трое вновь прибывших, как и первый, были нагружены до отказа: они везли узлы с одеждой, оловянные блюда, забитых гусей и кур. На шее у одного из коней, словно литавры, болтался огромный медный котел. Драгуны нахватали всего, что только можно было продать в Вордингборе. Неуверенная посадка и багровые лица всадников говорили о том, что в пути они не раз угощались крестьянским медом и водкой.

С этой минуты Ивер начал неотрывно следить за каждым движением Свена — он уже предвидел, что будет дальше. Он выпрямился в седле и звякнул шпагой.

— Это что за знакомство ты свел, Венцель? — крикнул один из всадников.

— Отличное знакомство, — ответил Венцель. — Вот та барышня будет моей женой, а старуха — ее мамаша.

— Ох и знатный же наряд у старухи! — воскликнул один из драгунов.

— Да, и еще у нее на шее серебряная цепочка с монетой, — сказал Венцель. — Сколько ты мне за нее дашь?

— Я куплю у тебя ее накидку, чтобы подарить моей милашке! — заявил драгун.

— А кто эти двое, что едут с вами? Один смахивает на вахмистра датской армии.

— Да, я вахмистр, — учтиво ответил Ивер.

— А другой, в зеленом камзоле, с охотничьим рожком на боку? Ты чем промышляешь?

— Я егерь, — ответил Свен, — и могу потрубить в рожок для славных воинов!

— А ну-ка потруби немножко! — сказал Венцель.

— Извольте! — сказал Свен.

Он поднес рожок к губам и издал три громких протяжных звука, которые тут же повторило эхо в лесной чаще. Затем он сыграл мелодию, которая обычно служила охотникам сигналом к сбору. Венцель улыбнулся и самодовольно огляделся кругом. Когда звуки рожка стихли, Ивер наклонился в седле вперед и с напускным равнодушием тихо сказал Свену:

— Вон по дороге идет какой-то человек в камзоле!

— Да, вижу, — ответил Свен.

— Ну как, сторгуемся мы с тобой, Венцель? Продашь мне красивую цепочку, которую носит твоя теща? — продолжал приставать драгун.

— Нет, я продам ее на вес. А вот накидку я охотно уступлю. По-моему, три серебряных далера — это почти что даром.

— Три серебряных далера! — повторил всадник. — А ты дашь мне в придачу ее шляпу?

— Бери, — сказал Венцель.

— Можете вы подтвердить, что ваша накидка сшита из дорогой ткани? — продолжал всадник, обращаясь к госпоже Эльсебет.

Несчастная женщина молчала. От ее прежней гордыни не осталось и следа. Она бросила на Свена взор, полный мольбы и страха.

— Сжальтесь, Свен Поульсен! — прошептала Карен. — Разве вы не видите, как страдает моя бедная мать? Не допустите этого, прошу вас!

— Ладно! — сказал Свен. — Честно говоря, я бы предпочел отделаться от этих людей миром, не поднимая шума, который мог бы предупредить о нашем приближении шведов, засевших в Юнгсховеде. Но раз уж вы просите, я избавлю вас от этого общества. А ну-ка, люди добрые! — сказал он, обращаясь к драгунам. — Хватит молоть вздор! Вы, словно дети, торгуетесь из-за вещей, которые никогда не будут вам принадлежать!

— Ишь ты! — воскликнули драгуны, в равной мере удивленные этими словами и угрожающим тоном, которым они были сказаны. — Кто же запретит нам их взять?

— Я запрещу, клянусь честью! — ответил Свен и в тот же миг заставил своего коня отскочить в сторону.

Пришпорив его, он со всего разбега ринулся на двух всадников, которые стояли к нему ближе всех. Один из них отпрянул назад, а другого Свен ударил охотничьим ножом. Еще когда Свен только приготовился к атаке, Ивер придержал своего коня, и Венцель сразу же оказался чуть впереди. Ивер подался вперед, схватил драгуна за плечи, стащил с коня и изо всех сил бросил оземь. Двое других вояк схватились было за пистолеты, но не успели они вытащить их из-под грузных узлов с одеждой, как услышали приказание Свена:

— Обернитесь! Станете стрелять — убьем!

Всадники оцепенели. Из-за деревьев вышли три человека с ружьями наперевес. Драгуны поняли, что сопротивление бесполезно. Венцель поднялся с земли, куда его так неласково сбросил Ивер, и, протянув тому свою шпагу, вздохнул:

— Нечего сказать, хорошее знакомство!

— И то правда, — ответил Ивер, — на большой дороге надо остерегаться ссор!

— Бросьте оружие на землю, — сказал Свен. — Вы же видите, что перевес — у нас!

Драгуны побросали оружие. Двое из энгов подошли ближе, не сводя ружейных дул с обезоруженных шведов, и собрали его.

— Свяжите им руки, Там и Иенс! — приказал Свен. — А затем отведите их вместе с лошадьми в замок Юнгсховед. Если они будут вести себя смирно, вы их не троньте, если же вздумают сопротивляться — пристрелите их. А потом, коли поспеете, приходите к условному месту.

Отдав эти распоряжения, Свен сделал Иверу знак, и все четверо снова продолжали свой путь.

Во время предыдущей сцены, разыгравшейся у нее на глазах, Карен побледнела как мел. Когда же вся компания двинулась дальше, она подъехала к Свену. Карен хотела что-то сказать, обернулась к нему, но в глазах ее засверкали слезы, и она лишь слегка прикоснулась пальцами к его руке.

Лицо Ивера сияло, он потирал руки, оправлял на себе камзол и несколько раз оборачивался в седле, чтобы взглянуть на побежденных врагов. Энги уже связали им руки и вели их по дороге в Юнгсховед.

— А это еще кто? — воскликнул Свен, указывая на дорогу, куда с боковой тропинки вышли двое и направились навстречу нашим всадникам.

— Один из них Абель, — ответил Ивер, — второго я не знаю.

— Я привел к тебе человека, — зычным басом возвестил еще издалека Абель, — который осведомлялся о тебе у наших людей и дал понять, что у него к тебе важное дело.

Свен несколько мгновений смотрел на незнакомца — он не узнавал это бледное, бесцветное лицо. У Ивера память была лучше, и, взглянув на него, он воскликнул:

— Да ведь это благочестивый капеллан, которого мы встретили в Вордингборге в тот день, когда ходили на исповедь!

— Да, это я, — сказал Танге. — Я искал вас весь день и…

— Хорошо, — сказал Свен, — сейчас потолкуем…

Он повернулся к Абелю и спросил:

— Разведали вы что-нибудь о тех, кто обосновался в поместье?

— В Хёфдингсгорде засело восемь человек, они беснуются там как одержимые. Мы уже были на пути в город, когда услышали звук рожка.

— Если сударыне будет угодно, — обращаясь к госпоже Эльсебет, продолжал Свен, — этот человек отведет вас к священнику; у него вы можете подождать, пока шведы уберутся из Хёфдингсгорда. Надеюсь, это будет скоро.

Госпожа Эльсебет согласилась и поехала вслед за Абелем, с подчеркнутой вежливостью поклонившись Свену. Перед тем как ускакать вслед за матерью, Карен протянула ему руку, сопроводив этот прощальный жест улыбкой и долгим взглядом.

— Так, капеллан, — сказал Свен, когда он и Ивер остались наедине с Танге, — с какими же новостями ты пожаловал? Только нельзя ли покороче: скоро уже вечер, а нас еще ждет одно важное дело.

— По поводу этого самого дела я к вам и пришел. Может быть, я сумею вам кое в чем помочь.

— Ты?! — с удивлением воскликнули оба энга.

— А почему бы нет? Последние дни я жил у управляющего в Хёфдингсгорде, где сейчас хозяйничают шведы. Я покажу вам потайной ход, через который вы можете незаметно проникнуть в имение, и выдам вам всех — капитана и солдат, а уж вы поступайте с ними как знаете.

— И ты на это пойдешь, ты, служитель бога?

— Пойду, — твердо ответил Танге.

— Я не верю тебе, капеллан.

— Вполне справедливо, но после сегодняшнего вечера вы станете относиться ко мне с большим доверием.

— Почему?

— Ах, Свен-Предводитель! Ведь, на свою беду, это я выдал вас в тот день, когда вы вывезли деньги из Вордингборга.

— Я-то знаю, — ответил Свен, — но не думал, что ты сам решишься сказать мне об этом.

— А мне уже нечего терять. Священник выгнал меня из своего дома, его дочь вернула мне обручальное кольцо, и я покинул город, впав в нищету и став посмешищем для всех. Я отправился в Копенгаген, чтобы наняться в солдаты и искупить свой грех, но еще до того, как я успел это сделать, заключили мир. Я снова отправился в путь пешком в поисках пристанища и обрел его в доме сына моей дорогой тетушки, управляющего в Хёфдингсгорде, где я обучаю его детишек закону божию и грамоте. И вот сегодня утром, как раз во время урока, тот подлый капитан, из-за которого на мою долю выпало столько невзгод, ворвался в имение, чтобы грабить там и бесчинствовать. Кровь бросилась мне в голову, мне захотелось отомстить ему за все злоключения, на которые он меня обрек, и я поспешил к вам, как только госпожа Эльсебет выехала из имения.

— Что это за капитан?

— Наемник, немец по происхождению, его имя — Мангеймер.

— Мангеймер! — воскликнули энги хором.

— Ошибаешься, — сказал Ивер.

— Ничуть, — ответил Танге. — У меня достаточно причин помнить это имя!

— Но ведь он был убит под Кёге!

— Да, я слышал это от Бодиль Эббесдаттер, по прозвищу Головешка. Дело в том, что капитан всегда носит под камзолом кольчугу. Когда вы выстрелили в него из пистолета, он рухнул на землю, оглушенный ударом, однако пуля, сделав глубокую вмятину в кольчуге, все же не пробила ее насквозь.

— Стало быть, теперь ты хочешь выдать нам шведов так же, как в тот раз выдал шведам нас? — спросил Свен.

— Теперь я хочу отомстить капитану за все зло, какое он мне причинил, и искупить мою вину перед вами.

— Что ж, спасибо и на этом! Но твоя помощь мне не нужна, ступай своей дорогой, а я пойду моей. Так будет лучше для нас обоих.

— Значит, вы отвергаете мою помощь? — спросил Танге. — Как же вы проникнете в замок, который находится в руках капитана?

Ивер насмешливо расхохотался.

— А как мы выбрались из церкви, — с усмешкой задал вопрос Свен, — когда она была в руках капитана? Тогда ведь и ты держал его сторону!

— Хорошо, Свен-Предводитель, — сказал Танге, надеявшийся на иной исход разговора. — В таком случае я вернусь в замок, раз вы так хотите. В Хёфдингсгорде мы снова встретимся, и вы увидите, моя помощь вам еще пригодится.

— Может быть, — равнодушно ответил Свен. — Все же мы расстанемся не сразу. Раз уж ты взял на себя труд меня посетить, давай проедем вместе еще немного!

— Я понял вас. Вы мне не доверяете.

— Не слишком, братец капеллан, твоя правда, не слишком!

Свернув с дороги, они поехали по узкой лесной тропинке. Во времена Фредерика Третьего Хёфдингсгорд был ближе к морю, чем местность, которая носит это название сейчас. Он был укреплен земляным валом, огибавшим замок с трех сторон. Прямо под стеной, с четвертой стороны, протекала река, берущая начало в озере Леккинде. Она служила замку некоторой защитой и в то же время снабжала водой рвы за валом. В юго-восточной части, напротив двух флигелей, находился широкий подъемный мост. Вокруг на расстоянии ружейного выстрела раскинулся лес. К подъемному мосту вела широкая аллея вязов и тополей.

Перебравшись через речку, энги увидели замок, освещенный лучами заходящего солнца, и мост, поднятый перед воротами. Они остановились, окружив капеллана плотным кольцом, и стали ждать, а Ивер и Свен крадучись отправились дальше.

В конце аллеи стоял часовой с карабином на плече, устремив на замок взор, полный томления. Из открытых окон доносились оглушительные раскаты смеха, пение и невнятный гомон.

Свен положил руку на плечо Ивера и прошептал:

— Часового…

Ивер понял его и, кивнув, ответил:

— Считай, что у нас одним врагом меньше. Встань вон за тот старый дуб — увидишь, как ловко я с ним расправлюсь.

Свен улыбнулся. Ивер сунул пистолет за пазуху и пополз — бесшумно, быстро, словно крадущаяся кошка, — от дерева к дереву, с каждой секундой все ближе подбираясь к солдату. Часовой стоял, прислонясь к дереву, нисколько не подозревая, что очень скоро его оторвут от приятных раздумий. А между тем вахмистр был уже совсем рядом — казалось, он скользит по траве и листьям, совершенно их не касаясь. Подкравшись к дереву, под которым стоял его враг, Ивер выпрямился во весь рост, прыгнул и обхватил драгуна обеими руками. Тот выругался, повернул голову и, увидев насмешливое лицо Ивера, не сразу осознал опасность.

— Брось карабин! — прошептал Ивер. — Посмей только пикнуть, и я сверну тебе шею, да так, что никакие лекари на место ее не поставят. Я с тобой нянчиться не намерен!

С этими словами он поднял драгуна, подхватил его под мышку, точно узел с тряпьем, и понес в лес.

— Боже милостивый! — захныкал пленник. — Что вы хотите сделать со мной, беднягой?

— Я съем тебя живьем, — ответил Ивер, — если ты не перестанешь вертеться и мять мой новый камзол. А ну-ка попробуй, не сможешь ли ты сам пройти несколько шагов, что нам остались. Я думаю, нам обоим так будет удобней.

Он бросил драгуна на землю, а затем, схватив его за шиворот, повел туда, где их ожидал Свен.

— Смилуйтесь надо мной, господин! — воскликнул пленник, протягивая обе руки к Свену. — Я честный немецкий драгун, а за тех, кто в замке, ответа не несу.

— А что ты скажешь об этом? — спросил Свен, указывая на сплющенный серебряный кубок, торчавший из внутреннего кармана солдата.

— Ах! Его кто-то обронил на дороге, и я подобрал, чтобы вернуть владельцу, — ответил солдат с постной миной.

— Смотри, кости переломаю! — угрожающе проговорил Ивер.

— Готов поклясться, что это чистая правда! Я поклянусь столько раз, сколько вы захотите.

— Отдай мне кубок, и он будет возвращен владельцу, — сказал Свен. — А теперь делай то, что тебе говорят, и останешься цел!

— Господь вас благослови, милосердные господа! Знали бы вы только, как я их всех упрашивал, как умолял прекратить грабежи и бесчинства…

— Заткни глотку и слушай! — приказал Ивер.

— Кто командует драгунами? — спросил Свен.

— Его благородие капитан Мангеймер.

— Хорошо, — сказал Свен, обращаясь к Иверу, — хоть в этом капеллан не солгал. Слушай, солдат, ступай в имение, кланяйся капитану от Свена-Предводителя и скажи, что я с моими людьми расположился в лесу и позволю ему беспрепятственно уйти отсюда, если он оставит на месте награбленное добро. Пока солнце освещает обе трубы над замком Хёфдингсгорд, мы будем ждать. Но если до истечения этого срока он не покинет имения, ему уже не выбраться оттуда живым. Берешься выполнить это поручение?

— Я все исполню, милостивый господин Предводитель! — ответил немец, придав своему лицу самое любезное выражение, на которое был способен. Затем он отвесил Свену низкий поклон и удалился.

Ивер забыл прихватить его карабин, и когда драгун пробегал мимо дерева, он наклонился и поднял его. Подбежав к подъемному мосту, он издал такой пронзительный крик, что ему удалось заглушить шум в комнатах замка. Энги увидели, что капитан подошел к окну, и вскоре после этого мост опустили, но тотчас же снова подняли вверх, как только солдат перебрался на другую сторону. В течение нескольких минут царило молчание, затем имение огласилось криками.

— Очевидно, нам все-таки придется прибегнуть к третьему способу! — воскликнул Ивер.

— Все зависит от них, — сказал Свен, — но, видит бог, на этот раз Мангеймер не уйдет от меня живым.

Едва он произнес эти слова, как в окнах показались шведы. Мангеймер выкрикнул несколько слов, которые издалека расслышать не удалось, но смысл их не оставлял сомнений. Он погрозил кулаком в ту сторону, где прятались Ивер и Свен. Затем снова поднялся шум, еще более дикий и оглушительный, чем прежде.

— Хорошо, — сказал Свен, — все ясно. Они получат то. чего хотят.

СБЫВШЕЕСЯ ПРОРОЧЕСТВО

— Тем временем солнце зашло и сгустились сумерки. По лесу разлился вечерний аромат, и в светло-зеленой листве буковых деревьев запел соловей. Глубокую тишину и покой нарушал непрерывный шум — крики и пение, доносившиеся из замка. Несколько человек, перебегая от дерева к дереву, крались по аллее к Хёфдингсгорду и переговаривались тихим, приглушенным шепотом.

Капеллана с ними не было. Свен отпустил его, когда вместе с Ивером вернулся к своим. Добравшись до опушки леса у замка, энги остановились. А Свен и Ивер поползли на четвереньках — один в одну сторону, другой в другую — вдоль рва, чтобы найти переправу. Каждый куст, каждый бугор земли служил им прикрытием. Даже и тут Ивер не оставил заботы о своем щегольском мундире. Прежде чем выйти из леса, он снял камзол, повесил его на ветку дерева и пополз дальше в одной рубашке.

Шум в замке стих. Шведы почуяли приближение опасности.

— Гром и молния! — воскликнул Мангеймер. — Мы сейчас сыграем с ними шутку и заодно выясним, как близко они к нам подобрались.

Он рассказал солдатам о своей выдумке, которая была встречена с ликованием,

— Придется действовать по-другому, — сказал Свен, когда они с Ивером вернулись назад. — В замок можно проникнуть только через мост. Сумерки сгущаются, и скоро взойдет луна. Один из нас должен перебраться вплавь через ров и затем перелезть через вал, чтобы отпереть нам ворота. Кто отважится это сделать?

— Я, — раздался зычный бас Абеля.

— Если они тебя увидят, ты можешь поплатиться за это жизнью, — предупредил Свен.

— Знаю, — сказал энг, — но этой зимой я, помнится, обещал в трудную минуту не пожалеть для тебя жизни. Мне совестно, что я до сих пор не сдержал слова. Если мне повезет, я вернусь цел и невредим, а если нет — не забывай мою жену и сына.

Произнеся эти слова, Абель перекрестился и пополз вниз по склону в сторону рва. Вскоре энги увидели, как по воде быстро плывет что-то темное. Затем Абель начал карабкаться на вал. Свен затаив дыхание следил за каждым его движением.

— А теперь — внимание! — прошептал он, обращаясь к энгам. — Как только увидите в окнах движущуюся тень, стреляйте! Только сначала прицельтесь как следует.

Вскоре и в самом деле в раскрытом окне показалась темная фигура. Свен подал знак, раздались два выстрела, по фигура все так же неподвижно оставалась на месте. Из зала донесся громкий хохот.

Мангеймер осуществил хитроумную выдумку, которой незадолго до этого поделился со своими солдатами. Шведы привязали к карабину подушку и нацепили сверху мундир. Один из солдат, пригнувшись, провел чучело вдоль окон. Оба энга попали в цель. Когда шведы сняли с подушки мундир, из нее выпали пули.

— Я так и думал, что они совсем рядом! — воскликнул капитан с самодовольным смехом. — Теперь нам надо придумать что-нибудь другое. Так мы протянем время, а завтра придет из города подкрепление. Сходи к фогту и попроси еще одну корзину французского вина!

Солдат взял свечу и вышел из комнаты.

— Капрал! — продолжал Мангеймер. — Поставь у моста часового и позаботься о регулярной смене караула. Парень может взять с собой бутылку вина, чтобы не страдать от ночного холода,

Один из драгунов зарядил свой карабин и двинулся к двери. Мангеймер остановил его.

— Неси караул исправно, — сказал он, — от этого зависит твоя жизнь. И если заметишь что-нибудь подозрительное, предупреди нас вовремя.

Этот разговор происходил в гостиной, заваленной вещами, которыми пренебрегли драгуны. После проделки с чучелом шведы принесли перины и подушки из спален Карен и ее матери и сложили на подоконниках, чтобы защититься от вражеских пуль. Через некоторое время дверь отворилась, и драгун, которого Мангеймер посылал к фогту, возвратился назад. За ним шел Танге: он нес корзину с бутылками.

— Гром и молния! — воскликнул Мангеймер, увидев капеллана. — Где это ты околачивался весь вечер? Я уж было подумал, что ты сбежал.

— Что вы! — ответил Танге. — Я сидел наверху, у себя в каморке, и занимался своими делами.

— А теперь ты спустился вниз, как только учуял, что мы принялись за господское вино?

— Нет, не потому, — ответил Танге с кривой усмешкой. — Когда я в сумерках вышел прогуляться на вал, с другого берега ручья меня окликнула старуха и попросила вам передать, что на четырех солдат, которых вы около полудня послали в деревню, напали люди Свена-Предводителя. Люди зовут эту старуху Головешкой.

Мангеймер расхохотался.

— Головешка! — повторил он, стукнув кулаком по столу. — Да ведь это старая моя приятельница — ведьма, предсказавшая, что мне не суждено умереть ни на земле, ни на воде!

В это мгновение дверь распахнулась, и в комнату вбежал драгун:

— Часовой у моста доложил, что один из энгов перебрался через ров и залез на арку ворот.

— Тысяча чертей! — заорал Мангеймер. — Почему же этот болван не стрелял?!

— Он как раз собирался выстрелить, ваше благородие, но, услышав, как часовой щелкает карабином, энг спрятался за высоким стенным венцом.

— Что же из этого? — воскликнул капитан. — Он все равно мог его застрелить — надо было только взобраться на вал.

— Но господин капитан, видно, забыл о том, что на другом берегу засада! — воскликнул прапорщик.

— Сейчас уже темно, идемте вниз. Тот, кто пристрелит энга, получит дукат.

С радостными криками драгуны схватили свои карабины и поспешили вслед за Мангеймером.

В слабом лунном свете уже серебрились верхушки деревьев, но из окон месяца еще не было видно. В полном молчании драгуны спустились во двор и остановились под прикрытием вала, проверяя, как заряжены карабины.

— Кто будет стрелять первым? — спросил Мангеймер.

Один из солдат вышел вперед.

— Погоди минутку, — сказал капитан, — давайте сначала посмотрим, насколько ловки эти бродяги. Сними шапку, нацепи ее на дуло карабина и подними над валом.

Драгун выполнил это приказание. Тотчас же с другой стороны рва раздался выстрел, и пуля сорвала шапку с дула карабина.

— Эти мужланы не так уж плохо целятся, — прошептал Мангеймер.

Такое происшествие несколько умерило готовность драгунов подняться на вал. Пока, охваченные сомнениями, они молча переглядывались, из-за стенного венца над порталом послышался зычный бас:

— Эй вы там, на другой стороне! Все драгуны уже спустились во двор!

— Вот я тебя изловлю и живьем приколочу к воротам! — в бешенстве заорал капитан.

— Да, только сперва излови! — насмешливо отозвался голос.

— Тащите сюда пуховик, — зашептал Мангеймер, — и мы снова попытаемся их провести!

Один из драгунов поднялся в замок и скоро вернулся с пуховиком.

— Пусть кто-нибудь возьмет в руки пуховик и, загородившись им, взберется на вал. Пуля пуховик не пробьет. За ним пойдет второй с карабином в руках.

Эта затея, сулившая некоторые надежды на удачу, была тут же осуществлена. Один из драгунов поднялся на вал, держа в руках пуховик. За ним следовал второй драгун, всячески остерегаясь, чтобы его не заприметили энги. Так они прошли довольно большой отрезок пути и приблизились к воротам. Мангеймер наблюдал за этой затеей с напряженным вниманием. Вдруг щитоносец остановился, а второй драгун уперся коленом в землю и стал целиться. В то же мгновение раздался выстрел, драгун выронил карабин, с пронзительным воплем подпрыгнул, затем рухнул на вал и остался недвижим. Его приятель, закутавшись в пуховик, скатился по насыпи вниз.

— Тысяча чертей! — воскликнул Мангеймер, пнув драгуна ногой. — Как же ты прикрывал бедногоЭрика?

— Ваша милость! — ответил тот. — Видно, сам дьявол командует этими людьми, я вовсе не виноват, что Эрика убили. Они засели в кронах больших деревьев — я видел, как вспышка от выстрела сверкнула на одной из верхних веток.

Свен-Предводитель и впрямь велел двум из своих бойцов взобраться на деревья. Оттуда им был виден весь двор, за исключением небольшой полосы у основания насыпи. В то же время сами они были прикрыты ветвями, и обнаружить их было невозможно. Мангеймер сразу понял, что драгун говорит правду, и приказал своим людям держаться поближе к валу.

— Тут нужно другое средство, — шепнул он прапорщику, — на этот раз я сам рискну своей шкурой.

С этими словами он зашагал вдоль насыпи и, отойдя на некоторое расстояние от ворот, пополз на четвереньках вверх по лестнице замка, где тут же скрылся.

Драгуны молча ожидали дальнейшего развития событий. Двое из них вползли на насыпь и стащили убитого вниз. Осмотрев труп, они убедились, что второй драгун сказал правду. Смертоносная пуля пробила макушку солдата и вышла через затылок.

Вскоре после этого все устремили взоры на лестницу, по которой сбежала женская фигура и быстрыми шагами направилась к ним через двор. Изобретательный Мангеймер пустился на новую хитрость: он напялил на себя одежду госпожи Эльсебет. Подойдя к драгунам, капитан прошептал:

— Кричите во всю глотку, так громко, чтобы сукины дети на той стороне не услышали парня, засевшего над аркой ворот, если он вдруг вздумает орать! Как только увидите, что я побежал, двое из вас пусть выстрелят из карабинов в воздух. Кричите и галдите что есть силы!

Драгуны повиновались, хотя и не понимали, куда клонит их командир. Они орали как одержимые. Сверху донесся зычный голос Абеля, произнесшего несколько слов, но они потонули в шуме. Капитан оставил своих орущих солдат и поднялся на вал примерно в том же месте, где была предпринята первая, столь неудачная попытка. Бледный свет луны осветил его наряд. Драгуны закричали еще громче — они начали постигать замысел капитана. Один из них выстрелил из карабина. Мангеймер быстро бежал по насыпи на виду у всех, он в испуге звал на помощь и притворялся, будто хочет спастись бегством, а сам тем временем приближался к воротам. На другой стороне рва стояла мертвая тишина.

— Стреляйте же, стреляйте бога ради! — кричал Абель, и в голосе его звучало отчаяние.

Он разгадал хитрость Мангеймера и видел приближавшуюся опасность. Но его крики заглушили драгуны, еще раз пальнувшие из карабинов в воздух. Когда раздался этот выстрел, Мангеймер упал на колени, подался вперед и выстрелил из пистолета. Еще не успел рассеяться пороховой дым, как, скрючившись в три погибели, он уже скатился с насыпи вниз.

С портала донесся громкий, протяжный стон, и все увидели Абеля. Его запрокинутые руки судорожно подергивались; он упал с карниза на вал, а оттуда скатился во двор к ногам Мангеймера, который стоял, прислонившись к насыпи, с еще дымящимся пистолетом в руке.

Горестные крики, донесшиеся с другой стороны рва, казалось, были ответом на радостные возгласы драгунов, увидевших, что их враг, бледный и недвижимый, лежит на земле. Один Мангеймер не разделял общей радости. Мрачное, угрюмое выражение не сходило с его лица. Прапорщик сунулся было к нему с изъявлениями восторга, но капитан оборвал его.

— Похоже, что дело принимает серьезный оборот, — сказал он. — Если один сюда пробрался, значит, и другой может на это отважиться. Надо убираться отсюда.

— Я придумал хитроумный способ, как избавиться от некоторых, самых опасных из этих чертей!

— Прекрасно! — сказал капитан. — Выкладывай свой план.

— Мы расставим наших людей по обе стороны лестницы, так что они будут скрыты в ее тени. Затем пусть кто-нибудь пройдет по двору — энги заметят его и станут стрелять.

— Иными словами, убьют его.

— Да, возможно, — со смехом продолжал прапорщик, — но по вспышкам вражеских выстрелов наши люди определят цель, по которой надо бить. А разделавшись с теми, кто засел в деревьях, мы сможем из-за бруствера прикончить остальных.

— Пожалуй, так! — ответил Мангеймер. — Но кого мы принесем в жертву? Уж не сам ли ты собрался выйти во двор и подставить свою грудь вражеским пулям?

— Я думал, что для этого больше подойдет бледнолицый капеллан.

— Нет! — сказал капитан. — Эта уловка недостойна воина. Мы можем издеваться над датчанами сколько хотим, играть с ними разные шутки, чтобы убить время, но никто никогда не скажет о капитане Мангеймере, будто он воевал как трус и, трясясь за собственную шкуру, подставлял под огонь другого. На этот раз я просто скроюсь от Свена-Предводителя — до сих пор ему приходилось скрываться от меня. Что толку биться с врагами, которые попрятались в кустах и убивают нас исподтишка, не отваживаясь встретиться с нами лицом к лицу?

— Но ведь у нас нет никакой возможности уйти отсюда, господин капитан!

— Возможности, милейший прапорщик, рождаются вот где! — ответил Мангеймер, хлопнув себя по лбу. — Пойдемте со мной в зал, и там я изложу вам мой план.

Приказав своим драгунам охранять ворота, Мангеймер вместе с прапорщиком прокрался в замок.

Войдя в зал, они увидели, что за столом сидит Танге, а перед ним стоит пустая бутылка из-под вина.

— Приятного аппетита, капеллан! — воскликнул Мангеймер. — Кто пьет, а кто воюет — так оно и должно быть. Если ты еще способен что-нибудь соображать, скажи: есть ли из имения другой выход, кроме подъемного моста?

— Мне, по крайней мере, ничего об этом не известно, — ответил Танге.

— Какой из рвов, по-твоему, всех мельче?

— Я думаю, тот, что с западной стороны, там, где не. т вала. Говорят, в прежние времена через ров шла каменная галерея, которая впоследствии была разрушена. Во всяком случае, в ясную погоду, при солнце, все еще можно различить груды камней под водой. Но если вы собрались уйти отсюда таким путем, — добавил он, — вам будет нелегко спуститься к этому рву, потому что дверь, выходящая к нему, давным-давно замурована.

— Ты говоришь, с западной стороны… Значит, замок должен отбрасывать туда тень, ведь луна пока еще стоит не слишком высоко. Можешь ты показать мне этот ров?

— Конечно, окно в комнате Карен как раз выходит туда.

— Если так, пошли!

Танге поднялся и последовал за Мангеймером в одну из соседних комнат.

Вскоре со двора послышались громкие крики и непрерывно нараставший шум. Один за другим прогремели два выстрела. Капитан поспешил обратно в зал.

— Они уже здесь, — крикнул он, — мы не успеем спастись! Прапорщик, за мной!

С этими словами Мангеймер выхватил свою длинную шпагу и рванулся к выходу. Но его остановили солдаты.

— Гром и молния! — воскликнул он. — Что здесь происходит?

— Мы погибли, ваше благородие! — ответил один из драгунов. Он был бледен и с трудом переводил дух. — Два человека подкрались к нам сзади, и мы их не заметили. Один был без камзола — он ринулся в самую гущу наших людей. Двое выстрелили, но не думаю, что попали. Весь вал кишит врагами. Вот, послушайте! Звенят цепи — это они опускают мост!

— Надо бежать! — сказал Мангеймер. — Капеллан, не можешь ли ты раздобыть нам толстую веревку, такую длинную, чтобы от окошка, которое ты мне показал, ее хватило до земли?

— Где же мне взять такую длинную веревку, ваше благородие? — ответил Танге. — Управляющий сидит у себя в комнате на другом конце двора, а мы ведь не можем выйти отсюда!

— Сорвите с кроватей простыни! — приказал капитан.

Драгуны принесли четыре простыни, их разорвали на полосы, а затем связали. Пока это делали, шум во дворе продолжал нарастать. Мангеймер подошел к окну и прислушался. Он узнал голос Свена — тот отдавал приказания и подбадривал своих людей.

— Отодвиньте пуховик от окна, — распорядился капитан, — и попробуйте подстрелить энгов из карабинов!

Два драгуна взялись было выполнить это приказание, по осторожные энги так плотно прижимались к стене, что драгуны не могли даже прицелиться. Зато снизу раздался выстрел, и одного из шведов ранило в руку. Несчастный выронил карабин и отскочил от окна с воплем боли и ужаса. Мангеймер велел своим людям снова загородить окно.

Шум становился все громче. Дверь сотрясалась от мощных ударов. Как только свили веревку нужной длины, Мангеймер взял свечу и кивнул своим людям. Когда драгуны вышли из зала, по лицу Танге скользнула коварная усмешка. Мангеймер обернулся в дверях и воскликнул:

— Будет лучше, если ты пойдешь с нами, Танге! Ты поможешь нам, если понадобится.

Это распоряжение явно не понравилось капеллану. Улыбка на его лице погасла, но он встал и последовал за шведами.

Место, которое выбрал для побега Мангеймер, находилось у западной стены замка, где, как уже говорилось, вал возводить не стали, но зато расширили ров, так что он пролегал футах в двенадцати от замка. Стена была толстая, без дверей. На верхнем этаже в сторону рва выходило лишь одно-единственное узкое длинное окно в спальне Карен. Через это окно шведы и собирались совершить побег.

Замок, как и предполагал капитан, отбрасывал здесь на воду широкую тень. Лес по другую сторону рва был окутан густым серым туманом.

— Потушите свет, — прошептал Мангеймер, — и соблюдайте полную тишину. Одно неосторожное слово, один возглас — и наш замысел сорван! Как только спуститесь вниз, ищите брода, а если не найдете, перебирайтесь вплавь через ров. Я спущусь последним.

Отдав эти распоряжения, он открыл окно. Один из драгунов залез на подоконник, его обвязали веревкой, затем двое ухватились за нее и спустили драгуна вниз. Первая попытка удалась, вторая тоже. Капитан улыбнулся, потирая руки, и шепнул прапорщику:

— Что ж, все идет, как надо. Я думаю, этой ночью мы оставим старину Свена в дураках.

Наконец драгуны беспрепятственно покинули замок, Все совершалось в полной тишине; даже в десяти шагах и то никто не заподозрил бы неладного. Когда последний драгун спустился на землю, Мангеймер обернулся к Танге. Тот стоял, молча скрестив на груди руки, и из угла комнаты наблюдал за тем, что происходило у окна.

— Теперь ты должен мне помочь! — прошептал капитан.

— Извольте! — с готовностью отозвался Танге.

— Если я буду цел и невредим, то завтра же пойду к священнику и замолвлю за тебя словечко, чтобы у тебя опять все пошло на лад с твоей невестой. А вздумаешь дурить — вовек не забудешь Мангеймера и его драгунов. Дай-ка мне пуховик.

Танге снял с кровати пуховик. Мангеймер бросил его во двор, и пуховик упал прямо под окошком.

— Дай еще один! — прошептал капитан.

— Зачем он вам? — спросил Танге.

— Чтобы мягче было падать, если лопнет веревка.

Побросав в окно пуховики со всех кроватей, Мангеймер прокрался в зал и сразу же вернулся назад со скатертью, в которую были увязаны самые разнообразные вещи, — он отобрал их еще днем как свою часть добычи. Капитан повесил этот узел на шею, затем, взобравшись на подоконник, завязал у себя под мышками веревку.

— А теперь принеси мне бокал вина, и давай выпьем за мое счастливое путешествие!

— На здоровье! — сказал Танге, когда Мангеймер осушил бокал.

Затем, взяв веревку, начал опускать капитана.

— Вы не забудете о вашем обещании замолвить за меня словечко священнику? — вдруг прошептал он, придерживая веревку.

— Нет, конечно, нет, — ответил Мангеймер. — Скорей опускай веревку!

— Погодите, — продолжал Танге, постепенно повышая голос. — Конечно, вы можете заставить господина Кристена Нильсена простить меня, но заставите ли вы его дочку снова меня полюбить?

— Конечно, заставлю! — ответил Мангеймер не без некоторой тревоги в голосе. — Я буду хлопотать за тебя, как за родного брата. Опускай же веревку!

— По справедливости говоря, — продолжал Танге, — вы тяжко провинились передо мной. Это вы совратили меня с истинного пути, вы пробудили во мне греховную страсть к игре и угрожали мне, когда я пытался ей противиться.

— Почему ты заговорил об этом сейчас? — спросил Мангеймер; его испугали слова капеллана, произнесенные решительным, угрожающим тоном.

— Что-то мне стало очень тяжело вас держать, капитан! Боюсь, что у меня не хватит сил!

— Подлая скотина! Значит, ты все-таки замышлял обман. Но я этого ожидал и потому заранее побросал на землю пуховики.

— Нет, этого вы не ожидали, капитан Мангеймер, — возразил Танге, говоривший теперь таким громким голосом, что стены замка подхватывали его эхо. — Я вовсе не собираюсь выпускать из рук веревку, как вы полагаете. Напротив, я сейчас крепко-накрепко привяжу ее к подоконнику.

Выполнив свою угрозу, капеллан закричал истошным голосом:

— Энги, сюда! Зайдите с левой стороны — здесь вы найдете верную мишень для ваших пуль и увидите, как капеллан держит свое слово!

Шведские драгуны, которые уже успели перебраться через ров и войти в лес, дважды выстрелили в Танге. Укрывшись за стеной, он продолжал громко кричать. Мангеймер тем временем сулил ему золотые горы, умоляя опустить веревку.

Над замком взошла луна, осветив мертвенно-бледное лицо капитана, прилагавшего отчаянные усилия, чтобы развязать узел веревки. Вскоре несколько темных фигур осторожно высунули головы из-за вала, который тянулся вдоль боковой стены замка. У Мангеймера вырвался вопль ужаса. Он видел, как в лунном свете сверкнули ружья, из которых целились в него энги. Прогремели четыре выстрела. Тело капитана скорчилось, и руки его задергались в воздухе. Затем раздался глухой стон, и Мангеймера не стало. Его окоченевший труп повис вдоль стены.

В это время луна осветила сгорбленную, тощую фигуру старухи, сидевшей на камне по другую сторону рва, откуда она наблюдала описанную сцену. Ее сморщенное лицо было искажено злорадной усмешкой. Когда Мангеймер испустил свои последний вздох, она поднялась и пробормотала себе под нос:

— Я ведь знала, что так случится, я говорила, что ему не суждено умереть ни на земле, ни на воде. Тогда он смеялся над моим пророчеством. Сегодня оно сбылось, и он скрепил его своей кровью.

С этими словами Головешка скрылась в лесу.

ЭПИЛОГ

Однажды вечером Свен шел по Эрремандсгордскому лесу. Солнце уже садилось, и верхушки деревьев были озарены багровым отсветом. Колокола окрестных церквей созывали прихожан к вечерне. Из деревни доносился собачий лай, в пруду громко квакали лягушки.

Углубившись в лес, Свен увидел Ивера, который, улыбаясь, спешил ему навстречу с большим конвертом в руках.

— Гляди! — воскликнул вахмистр. — Эту грамоту доставили, когда тебя не было дома. На ней королевская печать с гербом.

Свен взломал печать и прочитал грамоту.

Король Фредерик Третий объявлял в этой бумаге, что жалует Свена Поульсена и его потомков поместьем Лундбю с его движимым и недвижимым имуществом в награду за услуги, оказанные отечеству.

Свен протянул грамоту Иверу. Вечернее солнце осветило благородные, мужественные черты Предводителя энгов. Ивер увидел на его лице горестную улыбку.

— Ах, дорогой Ивер! Когда приходит всеобщая беда, мы, бедняки, становимся просто необходимы и королю и его знати. Они нас могут и бояться, и ненавидеть, и даже восхищаться нами. Но никогда мы не заставим их нас любить.

Свен смолк. Ивер отвернулся, чтобы скрыть волнение. Тогда Предводитель энгов обнял его за плечи, и оба скрылись во мгле между деревьями.

Роберт Картер Меч войны

Вы странствовали по миру и видели, чем

кончили те, кто уже был здесь до вас?

Их было много, они были сильны и

могущественны и оставили после себя

великие памятники.

Но всё, чего они достигли, не принесло им

никакой пользы.

Святой Коран

Я благодарю всех тех, кто на протяжении четырёх

лет оказывал мне существенную помощь в работе

над этой книгой. Особая моя благодарность Тоби Иди —

человеку, действительно знающему писателей;

Джеймсу Клавеллу, кто вселил мужество всё это начать;

Сюзан Ватт, побудившей меня написать эту историю;

Розмари Читем, способствующей появлению книги на свет,

Линн Кертис за необходимую редактуру; Каролине Конквест и

Кате Поуп; Дэвиду Вингрову — коллеге и настоящему другу,

чья многолетняя безграничная поддержка и понимание дороже

золота; и Тому Робинсону — брату и спутнику, с кем я из конца

в конец прошёл Индостан.

РОДСТВО И ОТНОСИТЕЛЬНОЕ ГЛАВЕНСТВО НАСЛЕДНИКОВ НИЗАМА^[32] ХАЙДАРАБАДА

Асаф Джах (Низам-уль-Мулк)^[33][34][35]

КАРНАТИКА (1740—1750)

ОСНОВНЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ФИГУРЫ

Анвар уд-Дин^[36]

Набоб (правитель) Карнатаки, провинции Империи Великих Моголов, предоставлявшей англичанам и французам право торговли с Индией через порты Мадрас и Пондичерри. Он был назначен в 1740 г. Асаф Джахом, низамом Хайдарабада, вместо Сафдара Али, для усмирения волнений.

Сафдар Али

Предшественник Анвара уд-Дина, не утвержденный в дальнейшем низамом. Правил всего один год, оставив пятилетнего наследника.

Мухаммед Али Хан^[37]

Второй сын Анвара уд-Дина. Его старший брат Махфуз является наследником Анвара уд-Дина.

Чанда Сахиб

Зять (муж сестры) Сафдара Али. Правитель южного города-крепости Тричинополи. Претендент на набобство в Карнатике. Он был схвачен маратхами и удерживался ими с целью получения выкупа.

Асаф Джах

(Низам-уль-Мулк)

Низам Хайдарабада, номинально наместник императора в Декане^[38], но фактически, с 1725 г., абсолютный правитель всех провинций Юга Индии.

Муртаза Али

Властитель Велора, небольшой части Карнатаки вокруг крепости и города Велора. Старший двоюродный брат, а также зять (муж сестры) предшественника Анвара уд-Дина, Сафдара Али.

Назир Джанг

Второй сын Асаф Джаха. Претендент на титул низама по смерти своего стареющего отца.

Музаффар Джанг

Сын одной из дочерей Асаф Джаха. Племянник и наиболее яростный соперник Назир Джанга.

Джозеф Дюплейкс

Французский губернатор Пондичерри. Предназначался на роль создателя Французской империи в Индии.

Роберт Клайв

Двадцатиоднолетний английский «писчий» (нанятый по контракту клерк) Ост-Индской компании в форте Сен-Джордж^[39] в Мадрасе.

ПРОЛОГ

Мэри, моей собственной

индийской принцессе

Гора Света

И сказано в древних писаниях, что в незапамятные времена самоцвет Сьямантака был передан с небес на землю и что именно этот камень украшал когда-то шею бога Солнца, даря ему своё сияние. Но бог отдал его Ашас, дочери Восхода, а от неё он перешёл к самому Господу Кришне, говорившему с людьми и повелевшему, чтобы отныне это сокровище принадлежало царству людей.

И сказал Господь Кришна, что лишь самые беспорочные и добродетельные из мужей могут носить этот самоцвет и что любой нечистый духом, взяв его, погибнет. Господь Кришна даровал это чудесное сокровище Акуре, и Акура повесил его на шею, чтобы оно осеняло его своим светом. Так оставался этот камень на Юге до времён наших праотцев, когда общее потомство объединило кровь Тамерлана и Чингисхана и власть над миром перешла к Северу.

И свершилось так, что этот несравненный бриллиант перешёл к Бабуру Объединителю, давшему клятву, что сокровище это станет символом единства, власти и вечности. И все в Дели, слышавшие клятву, возрадовались и говорили, что действительно камень этот необыкновенен и уникален, как единство, прозрачен и чист, как незапятнанная власть, и твёрд, как непоколебимая вечность; и они назвали его Кох-и-Нор, Гора Света.

Так бесподобный камень сохранил свою целостность и был свидетелем того, как весь мир склонялся пред Великим Моголом, отдавая дань его власти, включая купцов, приплывших в Индостан на своих высоких кораблях; и казалось, что Павлиний трон, сиявший этим бриллиантом, будет источать власть ещё десять тысяч лет. Но, увы! Блеск власти померк, и пришло время великому бриллианту сменить своего владельца.

И в ночь, когда Надир-шах, Персидский Палач, да будет проклято его имя, привёл армии Севера к стенам Дели, было решено восстановить заклятье, произнесённое когда-то над этим камнем Господом Кришной, с тем чтобы Палач, овладев им, погиб в мучениях. Для этого бриллиант принесён был святому брамину, ослеплённому Палачом, чтобы брамин вновь произнёс заклятье; но брамин ошибся в словах, и отныне любой мужчина, чистый или порочный, должен был умереть в мучениях, овладев бриллиантом. Кровавый след отныне должен был потянуться за этим камнем.

Разрушение постигло землю Моголов на следующий день. Надир-шах свирепствовал в Дели, жители которого, не успевшие бежать, были либо ослеплены, либо сожжены заживо; и Павлиний трон был увезён в Персию. Но Кох-и-Нор был спрятан в тюрбане телохранителя и с соблюдением строжайшей тайны вывезен на Юг, в землю правления низамов, где он когда-то появился впервые. Палач же вместо Горы Света захватил меньший камень, Дария-и-Нор, Океан Света, и Надир-шах оставался в неведении об этом до конца своих дней.

В те времена низамом Юга был Асаф Джах, да благословенно будет имя его, великий и мудрый, правивший к тому времени народом Юга уже много долгих лет. И скипетром Асаф Джаха был мощный меч, Талвар-и-Джанг, Меч войны, Меч Ислама. И те из его подданных, которые были мусульманами, взирали с почтением на этот меч, зная о его могуществе и понимая, что должны быть преданными его владельцу во всех земных делах. Асаф Джах выслушал своих советников и астрологов, и самые мудрые из них сказали, что камень надо бросить в море; самые же коварные предлагали укрепить бриллиант на эфесе меча, якобы для того, чтобы не только мусульмане, но и индусы видели повелителя в его владельце.

Но Асаф Джах, будучи мудрым и хитроумным человеком, знал о проклятии, подстерегавшем владельца Кох-и-Нора, и повелел слуге-телохранителю отдать самоцвет первой жене; и когда это было сделано, слуга тот подвергся четвертованию, ибо разве проклятие не распространяется и на него? И разве смерть не должна была настигнуть обладателя камня? А по свершении этого Асаф Джах успокоился, ибо знал теперь, что каждый будет видеть повелителя в муже той, которая обладает столь могущественным сокровищем; жена же его, не будучи мужчиной, не подлежит проклятию мучительной смерти, нависающему, согласно словам брамина, лишь над владеющими камнем мужчинами...

КНИГА ПЕРВАЯ

Глава I

Август 1746 г.

Занимавшийся день был полон зловещих предзнаменований, как будто сам дьявол бушевал в муссоне, бросавшем порывы тяжёлого влажного ветра на судно; как будто морские духи, вцепившись в снасти и устроившись на реях, выли и стонали в такелаже корабля. Индра, покровитель воинов и громовержец, ликовал и торжествовал в этом шторме, и каждый из стоявших на вахте ощущал его присутствие.

Пятисоттонное торговое судно «Удача» принадлежало дому Флинтов. Капитан, На-Кхуда на языке хинди, Хэйден Флинт, стоял наверху. Два матроса, индийцы, скребли палубу у его ног. Он придержался за штормовой поручень, когда палуба накренилась ещё сильнее, и взглянул на грот-мачту, на её голые нижние реи, на её напрягшиеся штормовые марсели^[40], на вспененный след судна среди тёмной воды.

«Война, — подумал он мрачно. — Война в день, который должен был бы стать для меня свадебным. Французы захватят Мадрас и всё, чем мы владеем. А теперь и тайфун, разыгрывающийся в Бенгальском заливе. Правы индийские святые, мудрецы садху: горестна судьба того, кто сходит со своего предназначенного пути. Не следовало отцу передавать мне командование».

Он бросил взгляд на вахтенных-индийцев, сбившихся на подветренной стороне. Палубы прибраны, пушки надёжно закреплены, орудийные порты закрыты. Ничего не изменишь: он назначен капитаном этого сокровища отцовского флота, и он исполнит свой долг.

Он прислушивался к жалобному скрипу натянутых штагов^[41] и, казалось, ощущал падение ртути в барометре. Это был высокий мужчина, янки, родившийся в городе Нью-Хейвен английской колонии Коннектикут в Америке, но выросший в Калькутте, с детства проводя много времени на судах отца, плававших в восточных водах. В свои двадцать пять лет он был крепко сложен, хотя и худощав. Он стоял без шляпы, из-за сильного ветра, одетый в хорошо сшитый, длинного покроя мундир темно-бордового цвета с кремовыми отворотами и обшлагами и серебряными пуговицами, спускающийся на узкие бриджи и белые шёлковые чулки. Он поднял к глазам изящную медную подзорную трубу. Его лицо должно было нравиться калькуттским дамам: тонкие правильные черты, золотистый цвет — отпечаток солнца и моря на молодой коже, длинные тёмные волосы, собранные сзади, по моде, в косичку. У него не было палаша или шпаги, и тяжёлый кремнёвый пистолет казался неуместным за его поясом.

— Саб адми ко упар ана хога! — прокричал он, оглянувшись вокруг. — Все наверх!

Серанг — индийский боцман — повторил приказ своим помощникам, и матросы выбежали на палубу.

Стайка летучих рыб пересекала пунктиром поверхность моря на траверзе судна; ускользая от хищника, они выскакивали из воды, пролетали по воздуху и опять падали в море. Одна из них проскочила над фальшбортом и лежала на шканцах^[42], хватая ртом воздух. Он наклонился, чтобы поднять её и бросить обратно. Старый седовласый помощник боцмана, сидевший у борта, с улыбкой одобрения сложил вместе ладони в молитвенном намаете, благословляя капитана, снизошедшего до спасения жизни ничтожной рыбки.

Хэйден Флинт вновь подумал о невероятном богатстве на борту «Удачи». Обычно трюмы судов Флинта заполнялись индийской селитрой, плитками сырого малайского опиума из Пенанга и продукцией китайских мотальщиков шёлка — товарами не только дающими большой доход, но и связанными с определённой степенью нелегальности. Торговый дом Флинта существовал за счёт обычной торговли, но расширяться он мог, лишь внедряясь в монополию, принадлежавшую почтенной Ост-Индской компании, вторгаясь на её прибыльные и ревностно охраняемые рынки. Нынешнее же плавание было совсем иным. В трюмах и теперь был кардамон и сиамский гуммигут, специи и красители, а также другие товары среднего качества, некоторые из которых относились к контрабанде, перевозимой с острова Цейлон на север, в порт Мадрас на восточном побережье Индостана. Но в этот раз на борту был также самый ценный предмет из когда-либо принадлежавших этому райскому острову, сокровище столь богатое и редкое, что оно способно было принести мир туда, где война казалась неизбежной: тайный дар, предназначенный для правителя Карнатики, во владения которого входит Мадрас.

Мысль приобрести с помощью этого подарка благоволение и поддержку набоба, господина Карнатики, пришла на ум его отцу, Стрэтфорду Флинту. Стрэтфорд высказал это предложение на Мадрасском совете Ост-Индской компании, перед губернатором Мадраса Морсе:

   — Если наш подарок окажется достаточно богатым, мы сможем убедить Анвара уд-Дина издать декларацию, запрещающую французам распространять свои проклятые войны на Мадрас. Лишь под защитой набоба возможен нейтралитет Коромандельского побережья, и я знаю одну вещь, которую жаждет заполучить Анвар уд-Дин Мухаммед, это — Око Нага^[43], рубин, находящийся в Тринкомали, большой камень Магока из Бирмы, самый превосходный рубин голубиной крови.

   — Рубин? — улыбнулся Морсе. — И сколько же он стоит?

   — Пятьдесят лакхов.

Лакх — это сто тысяч рупий. За фунт стерлингов дают двадцать рупий. Ужас на лице Морсе сменился гневом:

   — Немыслимо! Четверть миллиона фунтов стерлингов? Компании не по силам и половина стоимости такого подарка!

   — Ладно. Пусть компания заплатит половину; остальное, с Божьей помощью, заплачу я! Ненавижу мерзавцев французов. Да и к тому же торговому дому Флинтов мир нужен не меньше, чем компании. — Стрэтфорд сделал паузу перед решающим ударом. — Но мне нужны права на торговлю для Флинтов и Сэвэджей после окончания войны. Вы должны использовать ваше влияние для предоставления моим судам возможности торговать и на Западе.

   — Нет, Флинт. Монополия на торговлю принадлежит компании. Ты сам это знаешь. Лишь по закону парламента...

   — Это относится к торговле с Европой. Мне же нужно пожизненное право на торговлю чаем от Кантона до Бостона в Массачусетсе.

   — Ты хочешь привозить чай прямо в американские колонии?

   — Да. И без акцизного сбора. Без складов в Лондоне. Вы пообещаете мне это, если хотите сохранить Мадрас.

Спор был яростным, но, когда Стрэтфорд Флинт пригрозил снять своё предложение, губернатор сдался, и Совет принял наконец подобное негласное соглашение. В столицу Моголов в Карнатике, Аркот, были посланы верховые гонцы, которые возвратились от Анвара уд-Дина в сопровождении его сына Мухаммеда Али, которому отец поручил оценить подлинность предложенного камня, привезти в Индустан и доставить в сохранности в его цитадель. В Тринкомали произошла задержка, во время которой удалось получить последние известия о войне между Англией и Францией: в Бенгальский залив должна направиться мощная французская эскадра, в то время как британская флотилия состоит лишь из пяти потрёпанных кораблей с поражёнными болезнями командами под управлением коммодора^[44] Барнета и находится далеко, у побережья Бирмы, вблизи Мегру.

Хэйден Флинт прошёл назад, к корме, за бизань-мачту, куда не могли заходить моряки-индийцы. Там он увидел штурмана Калли, молодого Куина за штурвалом, юношу всего семнадцати лет, и двух индийских пассажиров, мужа с женой. Он взглянул в их сторону, зная, что эти персоны значили бы для французов гораздо больше, чем сокровище, которое они везли. Они были не только мусульманами знатного происхождения, они были Моголами, говорившими по-персидски, захватчиками и покорителями феодальной Индии. Молодой князь и рядом с ним — его закутанная в чёрное жена.

Это был Мухаммед Али Хан, в розовом тюрбане, ширококостный, сильный, жёсткий, бесконечно надменный, но с болезненным лицом, несмотря на раболепные поклоны и мольбы к Аллаху, возносимые им с раннего утра. Укутанный в морской плащ, который ему дали для защиты от ветра, он стоял неподвижно и гордо в своём высокомерии, невозмутимый и безразличный к близости французов. Его отцом был Анвар уд-Дин, властитель Карнатики, самой важной провинции Южной Индии, правитель, у которого англичане и французы арендовали земли, на которых были построены их ключевые порты Мадрас и Пондичерри.

Взгляд Флинта задержался на молчаливой знатной даме, индийской бегуме^[45]. Он не знал её имени. Она была закутана от глаз моряков в чёрное с темени до стоп. За всё путешествие он ни разу не видел её лица. Она была дамой утончённой и надменной, отстранённой и загадочной. Её карие глаза ускользали от контакта с его взглядом; они были обведены чёрной тушью, отчего белки глаз казались ещё больше и чище. Эти глаза преследовали его во сне почти все ночи плавания. Сейчас они были спокойны и безмятежны, и он ощущал, что они изучают его.

Он посмотрел вниз, туда, где на своей койке спал его отец, если этот дьявол вообще когда-либо спал. Стрэтфорд Флинт был владельцем «Удачи» и трёх судов поменьше, бороздивших торговые пути Индийского океана. Он назначил своего сына капитаном «Удачи» три недели назад. С гордостью сделал это Стрэтфорд Флинт. С триумфом. Но и с раздражением.

Штурман спустился с грот-мачты^[46].

   — Какова обстановка, мистер Калли?

   — Суда Французской компании, — проворчал штурман. Это был крепко скроенный вирджинец сорока лет, скрытный, как моллюск, сильно татуированный и изрытый оспой. Он отзывался лишь на имя Калли.

   — А каков флагман?

   — Шлюха из королевского флота. Французской постройки и с французской командой, насколько могу судить. Второразрядный строевой корабль. Много пушек. Может быть, семьдесят две. По-моему, это — «Ахиллес» из Иль-де-Франса.

   — Штурвальный, доложить курс!

   — По-прежнему норд-норд-ост, капитан.

   — Отверни на румб^[47] от ветра.

Рябое лицо штурмана моментально преисполнилось подозрительности:

   — Вы хотите лечь в дрейф? С таким-то небом, как чёрный янтарь? Может, разбудить вашего отца, добавить парусов и уйти от французов и шторма?

Хэйден Флинт повернулся к штурману и со злобой проговорил:

   — Выполняйте приказ, мистер Калли.

Калли поколебался и, кивнув, отступил.

   — Есть, сэр.

Куин выправил штурвал. След за судном, ранее изогнутый, как кривой меч, стал выпрямляться. Взошедшее солнце теперь неподвижно повисло над горизонтом. И тут снизу раздался рёв, пронзивший каждого на палубе:

   — В чём дело? В чём дело?

Хэйден Флинт повернулся к сходному трапу, резко складывая подзорную трубу, с ненавистью предвидя дальнейшее.

   — Эй! Дайте дорогу его чести! — раздался крик помощника боцмана, и на трапе появился Стрэтфорд Флинт. Пятидесятилетний, сильный как бык, тяжёлый и тучный, подпоясанный ремнём с пряжкой поверх украшенного золотым шитьём камзола, который он всегда надевал на своих судах; в зубах зажат чёрный потухший черут^[48]. Он был самым известным из тех, кто сколотил состояние свободной торговлей на Востоке, и единственным, кто открыто бросил вызов монополии доминирующей здесь Ост-Индской компании.

Он протёр кулаками глаза, разгоняя сон, и взглянул на солнце. Оно пылало золотом, как раскалённый горн, между горизонтом и клубящимися свинцовыми тучами, и громадная тень Стрэтфорда потянулась по палубе к его сыну. Затем он упёрся взглядом за корму.

   — Что всё это значит? — требовательно спросил он с грубым йоркширским акцентом, от которого так и не избавился за все годы жизни в колонии. — Штурвальный! Я сказал, держать курс норд-норд-ост.

   — Но, мистер Флинт, капитан сказал...

   — Мистер Калли, немедленно замените этого человека за штурвалом!

   — Отец, — набравшись решимости, вмешался Хэйден. — Куин прав, я отдал ему приказ, как на-нхуда.

   — Вот как, на-нхуда? — Сигара едва не выпала изо рта. — Что с вами, капитан? У вас не в порядке с головой? Выполняйте команду, мистер Калли, пока я не приказал располосовать кое-кому спину. Поставьте больше парусов. Да поживее.

   — Есть, сэр.

Калли начал выкрикивать команды на хиндустани^[49], и вахтенные матросы с правого борта засуетились, подгоняемые ратанговыми тростями помощников боцмана. Они хватались за лини, карабкались вверх, как обезьяны.

   — Джаге-джаге! Приготовиться к смене галса!

Стрэтфорд Флинт шагнул к сыну, отбирая у него подзорную трубу.

   — Ну, парень? Я жду объяснений.

   — Я рассудил, что лучше будет...

   — К чёрту твои рассуждения. — Он поднял к глазам тяжёлую медную трубу. — Чем больше человек засоряет свои мозги мыслями, тем меньше он начинает понимать. Ты, значит, поменял галс^[50], надеясь, что я не проснусь, так? Впал в панику при виде французской шлюхи? Будь я проклят, если ты не дурак.

   — Я не дурак и не позволю отменять мои команды, — бросил в ответ Хэйден Флинт, ощущая в себе холодную ярость.

Стрэтфорд хмыкнул и скомандовал, перекрикивая шторм:

   — Истинг муро аур дамам! Выбирать шкоты^[51]!

   — Отставить! — выкрикнул разозлённый Хэйден.

Матросы игнорировали его. Стрэтфорд скомандовал:

   — Поворачивай!

   — Бхаро аргей! — заорал местный боцман, повторяя команду.

Пока «Удача» накренялась, меняя курс, Хэйден Флинт ощущал, как глаза отца пронизывают его насквозь, обнажая душу, лишая его мужества. Душный предгрозовой воздух вокруг был плотен и насыщен электричеством надвигающегося тропического шторма. Влажная атмосфера под нависающими тучами становилась невыносимой.

   — Прими штурвал у Куина и делай, что я велю.

   — Я приказываю тебе сойти вниз!

   — Бери штурвал, пока я не сбил тебя с ног!

   — Я — На-Кхуда! И приказываю тебе сойти вниз!

   — Ну, На-Кхуда, выбирай! — Стрэтфорд пригнулся, вынул черут изо рта и с отвращением сплюнул.

Хэйден молча, в жгучем гневе, отрицательно покачал головой. Он видел, как Калли безмолвно отвернулся. Мусульмане же внимательно наблюдали, поражённые неистовством старика.

   — Недоумок несчастный! Берись за штурвал!

От унижения в Хэйдене вспыхнула неудержимая ярость. Впервые в жизни он в гневе поднял руку к лицу отца и уставил на него палец, как кинжал.

   — Боже мой! Ты сам поставил меня На-Кхудой! А теперь выходишь на эту палубу и отбрасываешь меня прочь, как полное ничтожество! Я не позволю...

В глазах Хэйдена вспыхнул фейерверк. Его отбросило назад, и он осознал себя лежащим на палубе. На мгновение его мысли смешались, он попытался говорить, но не смог, и понял, что получил удар в челюсть.

   — Вставай, парень! Вставай!

Рука отца тянула его за рукав, и он, шатаясь, поднялся на колени. Каждый раз всё оканчивалось именно так: его протест вышибался из него крепким, как железо, кулаком. Но не теперь. Боже мой, не теперь!

Стоя в двух ярдах от него, отец, посмеиваясь, повернулся к нему спиной. Хэйден прижал пальцы к окровавленным губам, голова звенела от ослепляющего гнева. Его пальцы в кровяных пятнах ухватили медный набалдашник рукояти пистолета и вырвали его из-за пояса. Он увидел, что Калли повернулся к нему, слишком поздно заметив это движение. Вслед за этим треуголка отца полетела в море, вместе с застрявшим в ней серым париком, и Хэйден понял, каким сильным оказался удар, который он нанёс по черепу отца рукоятью пистолета.

Сигара выпала на палубу, затем Стрэтфорд Флинт рухнул на колени и нелепо уткнулся лицом в доску. Рана на его лысой макушке была глубокой и белела там, где конец рукояти пробил череп. На глазах Хэйдена Флинта рана начала наполняться тёмной кровью, и вид её унял его страшный гнев.

Глаза Калли были широко раскрыты.

   — Господи Боже. Вы убили его! — Он подошёл перевернуть тело.

   — Оставьте его, Калли!

   — Но ведь он...

   — Я говорю, оставьте его! — Хэйден угрожающе поднял пистолет.

Калли отступил назад.

Внезапно команды, которые он должен был отдать, чётко сформулировались в сознании Хэйдена.

   — Приготовиться забрать марсели!

Он видел, что князь Мухаммед с удивлением наблюдает за ним, а его спутница прижалась к поручням и неотрывно смотрит на кровь. Калли отрицательно затряс головой.

   — Чёрт побери, повтори мою команду матросам, или получишь сполна!

   — Гави истинги тайяр харо!

С трудом удерживаясь на сетках в бушующий ветер, матросы стали подниматься наверх. Он увидел Даниэля Куина на шкафуте^[52] и приказал ему вернуться к штурвалу.

   — Марсели на гитовы^[53]!

   — Истинги гави сер! — прокричал Калли хриплым голосом.

Хэйден заткнул пистолет за пояс и скомандовал:

   — Приготовить баркас.

Его лицо горело, но он знал, что должен свершить возложенное на него и настоять на своём. Волна ударила в нос корабля, и он вздыбился на следующем нахлынувшем валу; затем передний марсель надулся, наполнившись ветром, и судно направилось к берегу, разрезая волны.

Хэйден видел кровь, стекавшую по шканцам накренившегося корабля, но массивная грудь его отца вздымалась и опускалась с каждым вдохом. «Благодарю тебя, Боже, — молился он, — не дай ему умереть. Дорогой, любимый Господь, не дай мне стать убийцей!»

С суровым непроницаемым лицом он обратился к слуге отца, появившемуся на палубе:

   — Сними с него камзол и дай мне.

Аджи, поражённый ужасом, смотрел расширенными глазами. Вместе с двумя матросами он высвободил камзол из-под своего господина.

   — А теперь спустите его вниз. Поосторожней, Аджи. Позаботься о нём и скажи мне, когда он заговорит. Слышишь?

   — Ачча! — закивал в ответ слуга.

Полдюжины рук были готовы исполнить приказание. Солнечный диск внезапно померк, скрытый плотной серой тучей. Ещё одна волна ударила в борт, взметнув фонтан брызг и яростно раскачав баркас, висящий на талях, укреплённых на грот-рее^[54]. Дождь, превратившись в ливень, сплошным потоком обрушился на корабль, и надежда стала покидать Хэйдена. Дождь барабанил в паруса, вой ветра свидетельствовал о его огромной силе. Корабль потерял управление и беспомощно болтался на волнах под ураганным ветром.

Под проливным дождём Хэйден просунул руку под окровавленную голову отца, приподнял ему веки и увидел белки закатившихся глаз. Он снял свой мундир, разорвал рубашку и перевязал рану. Затем он надел снятый с отца камзол и обшарил его глубокие, с широкими клапанами карманы. Там ничего не было. «Куда же ты девал его, негодяй? Иисус всемилостивый, что, если он спрятал камень в своей шляпе? — думал он. — В той, которая полетела за борт?»

В панике он ощупал обшивку камзола, и его пальцы ощутили твёрдый круглый предмет размером с косточку персика; Хэйден понял, что поиски его увенчались успехом. Он оторвал подкладку и вытащил камень. Рубин был теперь в его руках. Змеиный Глаз.

Он рассматривал его, с трудом переводя дыхание от радости, поворачивал его в своих окровавленных пальцах. Камень был отполирован без огранки и походил на оплавленное алое стекло, необыкновенно чистое и твёрдое, сияющее глубоким зловещим светом. Он крепко зажал его в кулаке, зная, что должен найти для него самое потаённое место, настолько надёжное, что никто несможет найти его.

«Я должен доставить Моголов и рубин в Аркот. Я должен сделать это, или Мадрас перейдёт к французам и мы никогда не вернём его».

Был лишь один способ сделать это.

   — Спустить баркас!

Калли не двигался. Его глаза обратились к Моголам.

   — Я сказал, спустить баркас, чёрт побери! И держать его у кормы! — Хэйден сжимал рукоять пистолета, пока Калли не выкрикнул приказ матросам.

Заскрипели блоки, пропуская канаты, удерживающие баркас, и матросы спустили его с подветренного борта, свесив в него сходную сеть.

   — Сахиб! Сахиб^[55]! Хозяин пошевелился!

Он увидел Аджи, поднявшегося снизу. Послышался далёкий пушечный выстрел — предупреждение французов: они заметили остановку корабля. Штурман отступил на шаг назад.

   — Я дюжину раз отправлялся с вашим отцом в ад и обратно, Хэйден! Вам никогда не стать и наполовину таким, как он! Слышите меня?

Но Хэйден уже обращался к помощнику капитана:

   — Вы! Встаньте за штурвал! Куин, возьмите двух матросов и следуйте за мной! — Он повернулся к Моголу и, перекрикивая ветер, обратился к нему на его языке: — Ваше высочество, соблаговолите спуститься в лодку.

Глаза Мухаммеда Али Хана сузились, и он отпрянул назад. Дождь хлестал ему в лицо.

   — Бисмилла! Вы просите меня спуститься туда? В такой шторм?

   — Ваше высочество, я призываю вас сделать это. Видите, берег близко. Не более мили отсюда.

   — Вы с ума сошли. Я утону!

   — Разве Аллах не оберегает своих слуг? — Хэйден взял себя в руки, зная, что обязан добиться своего, даже с помощью пистолета, если это понадобится.

   — Ваше высочество, как капитан этого судна, я заверяю вас, что баркас совершенно надёжен.

Прежде чем князь успел открыть рот, чтобы ответить, послышался второй выстрел с ближайшего французского корабля, и в полкабельтове^[56] от штирборта^[57] взметнулся ослепительный фонтан брызг.

   — Ваше высочество, они намерены потопить нас. По нашим морским обычаям, я, как капитан, имею право настаивать на вашем подчинении. Я не могу подвергать вас и вашу леди смертельной опасности. Поэтому я настаиваю, чтобы вы спустились в баркас как можно скорее.

   — Такие слова, капитан, легко произносить тому, кто не должен спускаться в лодку, — с вызовом ответил Мухаммед Али.

   — Вы не поняли меня, ваше высочество; я намерен спуститься вместе с вами.

Могол стоял поражённый, держась за поручень борта швыряемой волнами «Удачи».

   — Вы покинете корабль? Оставите его в этот час беды? Разве не вы только что заявили, что являетесь его капитаном?

Хэйден Флинт прокричал, перекрывая ветер:

   — Капитан отвечает за судно, но он также отвечает и за груз, и за своих пассажиров. Поскольку их ценность намного превышает ценность судна, я считаю своим первейшим долгом доставить вас в безопасности на берег!

   — Но ваше судно? Ваша команда? Что будет с ними?

   — Судно надёжно, а в команде все до одного — опытные моряки. Они должны бороться за свою судьбу, как и мы все. — Он взял Мухаммеда Али за руку. — Ваше высочество, я должен настаивать! Другого выхода нет.

Князь в гневе отстранил Хэйдена. Сопровождая каждое слово рубящими движениями руки, он говорил:

   — Прежде всего вы в ответе за судно! И перед вашим отцом! Безопаснее остаться на корабле.

   — Вы не представляете, что их орудия могут сделать с этим судном и с вами, если вы останетесь на нём!

   — Если вы действительно опасаетесь за нашу жизнь, то сдайтесь им!

   — Я никогда не сдам этого судна французам, сэр! — сжав губы, проговорил Хэйден. — Как никогда не сдам им и вас! Понимаете ли вы это?

Могол отвернулся, очевидно потрясённый огромными волнами вокруг.

   — Я не могу сойти в лодку! Я не умею плавать! — с трудом признался он.

   — Я тоже не умею, сэр.

Ещё одно ядро со свистом пролетело над ними. Они пригнулись, но оно пролетело высоко, пробив ровную дыру в гротмарселе.

   — Быстро! Я умоляю, сэр! Делайте как я прошу!

Мухаммед Али встряхнулся от оцепенения. Он взглянул с тайным вопросом на свою спутницу. Хэйден заметил, как она кивнула, и вскоре матросы в баркасе увидели их перелезающими через планшир на сеть для схода в баркас.

Через несколько мгновений они промокли насквозь. Море, яростно пенясь, вздымалось и опадало, увлекая за собой баркас. Куин с волнением ожидал внизу, стараясь удержаться на ногах. Он то взмывал с баркасом на волнах до уровня шпигатов^[58] в борту «Удачи», то опускался глубоко под кормовой изгиб, и верхние планки баркаса со скрежетом обдирались об острые, как лезвия, раковины, которыми обросла подводная часть судна.

   — Скорей! Прыгайте!

Мухаммед Али сдвинул меч на сторону и, будучи опытным верховым наездником, замер в ожидании следующего подъёма баркаса. Он удачно спрыгнул и моментально повернулся, готовясь принять свою даму. Но момент был упущен, баркас унёсся вниз, и она с ужасом почувствовала, что её рука, протянутая за помощью, не обрела опоры. В какой-то момент она увидела, что висит над бездной. Когда корабль перевалился на другой борт, она отбросила голову назад, и мешающую ей вуаль^[59] сдуло ветром.

У Хэйдена перехватило дыхание. Он отчаянно махал двум матросам, стоявшим возле сети:

   — Джалди! Быстрее!

Но вместо того, чтобы схватить её за руку, они отодвинулись от неё. Они были индусами Карнатики, людьми низшей касты, и он видел ужас на их лицах. На берегу неуважительное слово, сказанное вблизи паланкина леди Моголов, было бы достаточным для их немедленной казни. Они не смели прикоснуться к ней.

   — Держите же её, чёрт возьми!

Несмотря на приказ, оба матроса стояли в оцепенении. Она держалась всё слабее, и, не думая о камне, вверенном ему, Хэйден перегнулся через поручень и схватил её за руку выше локтя. Она вцепилась в огромный обшитый обшлаг его рукава, и он прижал её к себе. В какой-то момент их лица соприкоснулись — щека к щеке; затем баркас вновь поднялся к палубе, и он опустил её.

Она быстро прижала лицо к плащу Мухаммеда Али и зарылась в его складки. Она была обесчещена в глазах своего мужа; дюжина мужчин видели её лицо и волосы, а один из них — чужестранец, и ещё хуже — неверный, коснулся её обнажённой руки. Он спас ей жизнь, но её смущение было сильнее благодарности.

Хэйден перелез через планшир и спрыгнул в баркас, ощущая на себе гневный взгляд Мухаммеда Али Хана. Он схватил руль. Для баркаса нужно было четверо гребцов, и он скомандовал ещё трём матросам спуститься вниз.

— Наздик ао! Джалди! Идите сюда! Быстро!

Куин вынул нож и обрезал линь, и баркас отплыл. Беглецы оказались окружёнными огромными тёмно-синими валами и вспененными белыми волнами, принесёнными из неизведанных далей южного океана. Они то опускались в бездну, теряя из виду всё вокруг, кроме нависающих над ними водяных гор, готовых поглотить их, то взлетали в своём крошечном судёнышке ввысь, как на спине кита, вновь видя французов и «Удачу», а также разрываемую волнами линию берега.

Каждый раз, когда баркас соскальзывал вниз, Хэйден молился, чтобы вода не поглотила их; он налегал на весло до боли в руках и крови на ладонях. Каждый раз, когда их выбрасывало наверх, на них обрушивался ветер, и он, задыхаясь, оглядывался вокруг, пока «Удача» и преследовавшие её корабли французов не исчезли вдали. Теперь их не потопит ни один выстрел, не настигнет ни один корабль, французский или английский. И вскоре всё вокруг стал заглушать другой звук, сильнее воя ветра. «Берег! Слава Богу!»

Но благодарственная молитва застыла на его губах. Он увидел место, где гневная мощь моря сталкивалась с твердью земли, где его ярость была особенно страшной. Берег был длинным и ровным, окружённый мелким шельфом и окаймлённый качающимися пальмами, за которыми виднелись безопасные тихие лагуны. Но тайфун воздвиг акульи зубы трёх рядов дикого прибоя между ними и этой землёй.

   — Что нам делать? — воскликнул Куин, в ужасе от вида грохочущих бурунов.

Вода в баркасе доходила уже до голени, несмотря на отчаянные попытки вычерпать её. Хэйден Флинт оторвал свой взгляд от обрушивающихся гребней волн, которые казались головами огромных коней, устремившихся к берегу. Он не хотел поддаваться парализующему влиянию этой величественной и неумолимой красоты. Он пытался привести в чувство свои онемевшие руки. Его дыхание было прерывистым, а слова почти поглощал рёв прибоя.

   — Продолжайте грести!

Он направлял их к линии прибоя, молясь о том, чтобы момент был выбран верно, веря, что их судёнышко каким-то образом устоит среди этих разбивающихся валов.

Раз за разом, трижды, их увлекали к берегу вздымающиеся волны. Каждый раз, когда прибой обрушивался на баркас, вёсла каким-то чудом оставались в руках гребцов, и закручивающаяся, кипящая стена воды миновала их. Оглушающе грохотало море, не ослабляющее своей хватки. Ещё тридцать, сорок ярдов, и они были бы на берегу, но баркас тащило обратно в море отступающей волной, чтобы с новой силой бросить на буруны.

И вновь они неслись к берегу на вздыбленной волне, но на этот раз боковое течение развернуло лодку. Вёсла были вырваны из уключин и унесены прочь. Ужасающая волна нависла над ними, втягивая под себя повернувшийся боком баркас, затем тонны воды обрушились на них, весь мир смешался и перевернулся.

Он захлебнулся, выскочил на воздух, пытаясь вдохнуть. Когда глаза обрели способность видеть, он не обнаружил Куина возле себя. Лишь борта баркаса, едва поднимающиеся над водой, окружали их среди бурлящего белого водоворота, в котором он различил князя и его леди. Затем он увидел голову Даниэля Куина, показавшуюся из воды в десяти футах от них.

   — Помогите мне! Боже, помоги мне! — задыхаясь, прокричал юноша.

Он опять исчез, и Хэйден Флинт понял, что не сможет помочь ему, и никто не сможет; следующая волна перевернёт баркас и бросит всех на верную смерть.

— Плывите! — закричал он по-персидски. — Плывите, или вы погибли!

Затем он сбросил огромный намокший отцовский камзол, чудовищным весом лежавший на его плечах, и швырнул его морю, прежде чем вверить себя судьбе.

Глава II

Огромный Юнион Джэк, флаг Соединённого Королевства, бешено рвался в чёрном небе над Мадрасом. Все летние месяцы он вяло висел, выцветая до розового с бледно-голубым, под палящим солнцем, и осыпающиеся валы форта Сен-Джордж под ним томились в тропическом зное. Теперь же, с наступлением муссонных штормов, гневный тайфун рвал в клочья истлевшую ткань.

Аркали Сэвэдж разгладила подол свадебного платья из белых кружев и вновь оглядела себя в огромном, в позолоченной оправе зеркале. Она увидела смотрящие на неё серо-зелёные глаза, большие и ясные; рыжие завитки волос спускались колечками возле висков; крупные локоны ниспадали на белоснежные плечи. Ей удалось сохранить тщательно оберегаемую бледность лица, что было большим достижением после столь длительного морского путешествия через тропики и трёхмесячного проживания в Мадрасском округе. Но, вглядываясь в свои тонкие черты, она видела, что события этого дня оставили след вокруг её глаз.

Усадьба Сэвэджей стояла в стороне от других, меньших поселений торговцев в Трипликани. Она возвышалась среди орошаемых лужаек и пышных садов. Гордость хозяев — особняк с колоннами и пятьюдесятью комнатами, был скопирован с архитектурных достижений сэра Джона Ванбруга. Всё здесь соответствовало такой же богатой усадьбе в Англии, всё, за исключением оконного стекла, которого не достать здесь за любую цену. Эта величественная усадьба была символом Чарльза Сэвэджа, его радостью, тщеславным выражением его огромных богатств и власти.

Она оглядела ещё раз роскошную спальню. Люстра качалась, позвякивая от порывов завывающего муссона, и бархатные портьеры надувались как паруса. Наверху зелёная ящерица, изогнувшись, прильнула к высокому потолку, неподвижная как брошь — нечто тропическое и чуждое, напоминавшее о том, что, несмотря на гравюру Хьюберта Грэйвлота, красующуюся на фальшивом камине, и модные обои, это не была комната какого-нибудь салона на Грэйт Мальборо-стрит. Всё это принадлежало иному миру — миру, где в окнах нет стёкол, где внезапная буря может разогнать пикник в саду, где в день свадьбы может отсутствовать жених.

Она расплакалась бы вновь, если бы её не позвал отец.

   — Ты спускаешься, моя дорогая?

   — Да, папа. Через минуту.

Она видела его, обозревающего сад с балкона. Мальчики-слуги переходили из комнаты в комнату, задвигая шторы на высоких окнах. Сильный дождь хлестал по лужайкам; столы на них были перевёрнуты, а скатерти унесло ветром. Слуги уносили в дом всё, что могли, после испорченной свадьбы. Вид всего этого приводил её в отчаяние. Отец Аркали обещал ей самую прекрасную свадьбу, какую когда-либо видел Мадрас. Теперь же сотни гостей вынуждены укрываться в затемнённом зале. Всё было испорчено.

Сэр Чарльз Сэвэдж был худощавым мужчиной сорока пяти лет, элегантным в манерах и речи, хладнокровным, согласно отзывам, во всех делах бизнеса. Теперь же его руки яростно сжимали поручень балкона. Хотя его серо-голубые глаза были раскрыты, взгляд их был неподвижен, как будто про себя он проклинал богов этой языческой земли, бросившей ему вызов.

   — Папа?

Какое-то мгновение он всё ещё находился в оцепенении.

   — Я так сожалею. Так сожалею.

Несмотря на ужасное разочарование, она попыталась выглядеть бодрой.

   — Всё не так уж плохо. Может быть, ты проводишь меня вниз?

   — Да. — Он остановился, будто вновь отвлечённый глубоким раздумьем. Но затем встряхнулся и проговорил: — Возьми меня под руку.

Когда они появились на верхней площадке лестницы, один из мальчиков-слуг остановился и поражённо уставился на них. Какой-то испуг был на его лице, как будто он услышал страшную весть.

   — Почему он смотрит так испуганно? — спросила она.

   — Это из-за молнии. Они всегда боятся её.

С самого первого дня, три месяца назад, когда она ступила на берег в Мадрасе, она ощущала самое высокое уважение со стороны каждого из двухсот домашних слуг отца, проявлявших к ней полное внимание и заботу. В день, когда «Бомбейская твердыня» бросила якорь в Мадрасском рейде, целая процессия ожидала её, чтобы сопровождать наследницу Сэвэджей к берегу. И все её страхи рассеялись окончательно, когда она встретилась со своим предполагаемым мужем. Хэйден Флинт оказался таким превосходным мужчиной, какого можно было только желать: высоким и мягким, деликатным и красивым. Она совершенно влюбилась в него за эти первые смущающие встречи, когда они беседовали за чаем.

«Мы должны были пожениться сегодня, — думала она, и её глаза вновь наполнились слезами, когда она спускалась по огромной лестнице. — Я была бы теперь замужней женщиной, познала бы чувственную любовь, но вместо этого разразился шторм, и я осталась Virgo intacta^[60]. Может ли быть более жестокая пародия на свадебный день?»

Внизу в полутьме толпились гости в промокших платьях и камзолах. Слуги-индусы пытались зажечь свечи, поскольку окна были закрыты ставнями, но сквозняк, проникавший через щели, сбивал пламя.

   — Папа, что с Хэйденом?

   — Я не знаю, дитя моё.

   — Шторм такой яростный, а мой Хэйден в море.

   — Тайфун скоро пронесётся.

   — Он в безопасности, папа? Мне было бы легче, если бы я знала, что мой возлюбленный в безопасности. — Она закрыла глаза. — О, пожалуйста, скажи мне это.

Искренность её чувств тронула Чарльза Сэвэджа.

   — Успокойся, дорогая. Разве я не говорил тебе, что твой Хэйден — на борту самого лучшего корабля Флинтов, и «Удача» — самое надёжное судно в Индийском океане. — Он встретился с ней взглядом, но отвернулся слишком быстро. — Теперь он, вероятно, в безопасности в Калькутте. Повернул от Мадраса, когда заметил шторм. Как раз сейчас наслаждается ростбифом и думает о своей будущей жене!

   — Ты думаешь, это правда? — Она бодро улыбнулась, желая верить этому.

   — Безусловно.

Последовала долгая пауза, затем она спросила:

   — Папа, если будет война, мы все будем убиты?

Вопрос, казалось, развлёк его.

   — Нет, дорогая. Мы не будем все убиты. Когда Стрэтфорд Флинт вручит набобу то, что он везёт из Цейлона, Анвар уд-Дин издаст фирман^[61], обязывающий французов оставить нас в покое.

   — А французы поступят, как предпишет набоб?

   — Конечно. Они должны.

   — А что, если они не подчинятся?

   — Тогда из внутренних областей выступит огромная армия и вытеснит их.

Аркали почувствовала успокоение от слов отца, но глубоко внутри она понимала, что не верит ему.

Её губы задрожали, когда она услышала, как одиноко и безнадёжно звучит струнный квартет, звуки инструментов которого почти заглушались ветром и громом. Сотни бутылок дорогого вина уже были опустошены гостями, но значительно больше осталось нетронутых. Она поняла, что губернатор Мадраса собирается уходить.

   — Мистер Морсе, вы, конечно, не уйдёте?

Губернатор бросил быстрый взгляд на Чарльза Сэвэджа, затем обратился к ней с натянутой улыбкой:

   — Боюсь, что я должен идти. Есть срочные дела. Моя дорогая мисс Сэвэдж...

   — Но уходить так неожиданно? И в такую погоду?

   — Погода беспокоит меня менее всего. Я боюсь, что мне пришло известие.

Её отец выступил вперёд.

   — Аркали...

   — Всё в порядке, папа. Но, пожалуйста, не отпускай слуг или священника, на случай если Хэйден ещё прибудет.

Он принудил себя улыбнуться, зная, как знала и она, что за отбытием губернатора последует поток отъезжающих гостей. По залу распространялись какие-то новости, приводящие в тревогу гостей. Выпившие или трезвые, они начали продвигаться к дверям.

   — Что происходит? Мистер О'Фаррел, пожалуйста, не уходите!

Торговец, к которому она обратилась, взглянул на свою жену и вновь — на мисс Сэвэдж.

   — Вы должны извинить нас. Надо побеспокоиться об имуществе! Ни один из этих домов не надёжен при осаде! Никто не знает, как долго ещё можно будет перевозить товары в крепость.

   — Осада?

   — Ну что ты, моя дорогая! — Отец подошёл к ней, всё ещё надеясь успокоить её, поддерживая в ней иллюзии, хотя знал, что оснований для них больше нет. Он знал, что война приведёт его к краху и что она уже началась.

Неожиданно ветер принёс им прямое подтверждение этому: послышался выстрел большой пушки. Поток гостей к двери сразу усилился.

   — Ну, ну! Это лишь сигнальная пушка. Холостой выстрел. — Сэвэдж опустил глаза. Он вновь поступал как и ранее. Ограждал её от истины. Обманывал её. Он не хотел этого, но она была так беззащитна, так напугана.

Как мог он сказать ей то, что знал? В конце концов он смог лишь произнести: — Прибыл большой французский флот.

   — Флот? — повторила она, с трудом владея голосом.

   — Да. И несколько тысяч африканских солдат.

Аркали была ошеломлена. Наконец она промолвила:

   — И они захотят расположить своих офицеров на постой здесь?

   — Я думаю, да.

   — Ты думаешь, что губернатор Морсе капитулирует?

На этот раз он не ответил ей.

   — Значит, ты так думаешь, — сказала она взволнованно. — Иначе зачем бы тебе зарывать серебро под полом в прошлую ночь? Ты мог бы перевезти его в крепость форта Сен-Джордж.

   — Ты верно оцениваешь обстановку, моя дорогая.

Сжимая от волнения руки, она обратилась к нему:

   — Папа, я хочу знать. Будут они достойно обращаться с нами?

   — Умоляю тебя, не думай об этом. Хотя мы и в состоянии войны, французы — цивилизованные люди, а месье Дюплейкс, губернатор Пондичерри, лично известен мне. И я...

   — Не надо! Не надо! — закричала она. — Ты опять скрываешь от меня правду. Скажи мне всё, что ты знаешь.

   — Я знаю, что с нами будут обращаться хорошо.

Она помолчала. Затем спросила вновь:

   — Значит, на рейде — корабли губернатора Дюплейкса? И с ним его войска?

   — Нет. Это войска — из французской колонии в Африке. Корабли же адмирала Ла Бурдона.

   — А он — достойный человек?

Он собрался с духом, чтобы ответить ей искренне.

   — Ла Бурдон всегда занимался каперством^[62]. Хотя теперь он плавает по предписанию французского короля, он заинтересован лишь в добыче.

Она содрогнулась.

   — Значит, его люди отберут у нас всё, что захотят? Несмотря на то, что мы — дворяне?

Он обратился к ней, тщательно подбирая слова, отбросив всякое притворство:

   — Аркали, я должен посвятить тебя в страшную истину. Французы пришли в самый критический для нас момент. Ты, должно быть, знаешь, что они торговали очень активно в последние несколько лет из своего порта Пондичерри. Поэтому дела у нас шли плохо. Я близок к разорению. — Он застыл с остановившимся взглядом. — Если быть откровенным, я не знаю, что нас ждёт или как французы обойдутся с нами, но я люблю тебя и буду стараться всеми силами защитить тебя.

Она смотрела на него, как будто увидела его впервые.

   — Но ведь у нас — деньги? Есть серебро! Я видела, как в эту ночь ты со своими слугами закапывал тонну слитков.

Он взял дочь за руки. Её руки дрожали, а его ладони были влажными от волнения. Он затряс головой.

   — Как я мог довериться Стрэтфорду Флинту в этой безумной затее? Но как иначе я мог поступить? Деньги, которые ты видела, были взяты в долг Флинтом. Они не мои и не его. Это — ссуда, полученная для осуществления того, что он задумал. Эти деньги, все до последней рупии, взяты под разорительный процент, увеличивающий наш долг с каждым днём. Без рубина Флинта не может быть мира. Без мира я не могу пользоваться судами Флинта или иными судами для получения прибыли от торговли. Даже если бы я мог... — Он вновь затряс головой, подбирая слова, затем указал в море. — Аркали, французы захватили «Удачу». Понимаешь ли, что это значит? Миссия Флинта провалилась. Все мы потерпели крах.

   — О Боже, сохрани и спаси нас...

Её молитва была произнесена тихим шёпотом, но она пронзила его сердце. Когда она подняла глаза, они были красными от слёз.

   — Что же с Хэйденом? И что же теперь — моё замужество?

Зловеще, как будто приуроченный к бою часов, прозвучал дальний выстрел тридцатишестифунтовой^[63] пушки, отразившийся громом от стен форта Сен-Джордж. Обстрел крепости начался.

Глава III

Хэйден Флинт вынырнул из хижины через низкую дверь и бросил мрачный взгляд на рыбацкую деревню Мавалипурам. Он был одет лишь в набедренную повязку, подаренную малорослым хозяином хижины. Выцветшее чёрное одеяние это должно было спускаться от пояса до колен, дважды обернув бёдра; на Хэйдене же его едва хватало, чтобы прикрыть наготу. Он склонился к большому сосуду из тыквы, наполненному водой. В воде отразилось его небритое лицо и свободно висящие, несобранные волосы.

Деревня начала просыпаться. Старики зашевелились там, где спали на открытом воздухе, молодые мужчины потягивались и зевали, женщины грациозно шествовали к реке с глиняными кувшинами на головах. Резкое движение привлекло внимание Хэйдена. За последней хижиной закачались, мерцая листьями, ветви. Человек, до крайности худой, раскрашенный охрой, с длинными спутанными волосами, потянулся как кот и спустился по верёвке с одной из горизонтальных ветвей. На его лбу были выведены знаки Шивы; он нёс чашу для подаяний и деревянный трезубец.

«Ещё один грязный юродивый, божий человек, святой садху, с рогом изобилия и волшебной палочкой, — подумал Хэйден Флинт. — Сумасшедшие нищие, монахи-попрошайки, грубые и надоедливые, но безобидные. Простонародье считает их отмеченными Богом. Они имеют странное влияние на людей, как только начнут танцевать и затянут свои песни с проклятиями».

Хэйден Флинт видел, как садху приближается к нему, не замечая, казалось, его присутствия, вдруг он остановился в нескольких метрах и, спокойно выпростав фаллос из набедренной повязки, стал мочиться в пыль.

   — Боже мой! Послушай, как тебе не стыдно? Убирайся от меня! У меня нет денег!

Садху не обращал на него внимания. Кончив мочиться, он встряхнулся, поправляя своё одеяние. Затем, сев на корточки, он начал колдовать с увлажнённой им пылью, посыпая её золой из своего мешка и замешивая грязь в жидкую пасту, которую попытался наклеить на лоб Флинту.

Хэйден с отвращением отпрянул, но Божий человек проявил удивительную сноровку и влепил лепёшечку грязи аккуратно ему между глаз.

   — Убирайся, я говорю! — Он взмахнул ногой, зацепив садху за ступню, и опрокинул его, когда тот отскакивал назад. — Проваливай! Попрошайничай дальше, животное!

Хэйден яростно стёр грязь со лба. Хотя боль в груди из острой перешла в ноющую, синяки на рёбрах всё ещё были видны в тех местах, где Аравинт, начальствующий в деревне, особенно постарался, отрабатывая древние приёмы спасения утопающих. Он изгонял воду из лёгких плетью, бил его в грудь, заставляя сердце забиться вновь. Любое движение теперь, даже самое незначительное, причиняло ему боль. Хэйден наклонился над большой тыквой, вылил черпак холодной воды себе на голову и, на мгновение задохнувшись от холода, уронил ковш.

Пропел петух, и Хэйден Флинт осознал, что жители деревни начали расходиться по своим делам. Его внимание сосредоточилось на хижине, в которой поселился Могол, и он увидел самого Мухаммеда Али, стоявшего возле неё со своим мечом — талваром, с небрежным изяществом висевшим на его кушаке. Могол видел всё. Улыбаясь, он приближался к нему.

«Сколько страха принесло местным жителям наше прибытие, — думал Хэйден, глядя на князя. — Может быть, рубин внутри меня действительно таит в себе проклятие!»

Выпрямив спину, Хэйден мрачно озирал деревню. «Несправедливо, — думал он, — что спасение наших жизней должно принести этим мирным людям такое бремя». Привести сюда Могола без предупреждения уже означало посеять панику среди жителей; но он привёл Мухаммеда Али, человека, который владеет ими и всем, что находится вокруг, — всем, кроме моря и неба, которые принадлежат лишь их Богу.

Лишь садху, кажется, неведом страх перед Мухаммедом Али, и это лишь потому, что он — сумасшедший. Но если взглянуть внимательней, то его дерзость...

«О, Боже! Нет!»

Внезапно Хэйден увидел луч света, скользнувший по мечу Мухаммеда Али. В его изогнутом лезвии отражалось серебро убывающей луны, и казалось, что Могол любуется своим великолепным клинком. Затем меч-талвар поднялся и завис над головой садху. Хэйден Флинт не успел ни закричать, ни встать, ни помешать князю; он лишь увидел, как голова со спутанными волосами падает и катится в пыли, как обезглавленное тело, шагнув вперёд, вяло падает на землю.

Князь вновь поднял талвар, осмотрел по всей его длине, ощупал, проверяя, пальцем, не затупилось ли лезвие там, где оно рассекло позвонки Божьего человека, и вытер его. Он небрежно вложил меч в ножны и прошёл оставшиеся двадцать шагов к Хэйдену.

   — Ну вот, — сказал он, хитро прищурив глаза. — Теперь одним «животным», беспокоящим нас, стало меньше. Не так ли, иноземец?

Флинт не мог произнести ни слова. Его глаза пытались обнаружить хоть что-то человеческое во взгляде князя, найти какое-либо оправдание убийству.

   — Зачем? — хриплым шёпотом спросил Хэйден.

   — Он не повиновался мне. Я сказал ему, что он должен держаться в стороне от нас. От меня, моей жены и от тебя, иноземец. Особенно от тебя.

Хэйден Флинт затряс головой.

   — Но не было необходимости убивать его!

Улыбка сошла с лица Мухаммеда Али.

   — Это — моя страна, иноземец. Моя по закону единого Бога. Всё в ней моё, все и каждый; и те, кто живёт в ней, живут исключительно благодаря моему на то согласию и терпению. Запомни это.

Улыбнувшись, он повернулся и пошёл назад.

Хэйден Флинт пытался совладать с собою, остановить охватившую его дрожь, перестать смотреть на застывшее лицо Божьего человека с остановившимся взглядом. Но гнев уже овладел им. Это был тот же ослепляющий гнев, который он ощутил перед тем, как нанёс удар своему отцу. Чудесным образом его страх исчез, и он знал, что на какой-то драгоценный момент он свободен от страха. Сейчас он хотел лишь одного — добраться до Мухаммеда Али и покарать его.

— Ты кровавый убийца!

Он кричал это в спину уходящему князю, кричал изо всех сил, но тот был уже в двадцати шагах от него. Хэйден хрипел от напряжения, выкрикивал оскорбления по-английски, и князь сделал вид, что не слышит его. Он ушёл, даже не замедлив своих шагов.

В наступившем молчании Хэйден пошёл прочь от деревни, к развалинам древних храмов, стараясь уйти дальше от Мухаммеда Али и его убийственного меча. Он презирал тьму и невежество, царящие в этой приходящей в упадок мусульманской империи. Он не остановился, пока не ощутил себя в безопасности среди огромных, не знающих времени, вечных камней Мавалипурама.

Спустя около часа Ясмин-бегума увидела, как чужеземец поднялся с песка и, повернувшись спиной к солнцу, двинулся вдоль берега, очевидно погруженный в мысли. Затем он ушёл в сторону от моря, как будто решился на что-то.

Из-за своей ширмы жена второго сына набоба Аркота разглядывала этого человека с глубоким интересом. «Насколько же мир больше, чем я представляла, — подумала она. — У иноземцев не только иная кожа, они и мыслят по-иному. Я думала, он набросится на Мухаммеда за убийство садху. Хорошо, что он не сделал этого, ибо тогда мой муж обязательно приказал бы умертвить всех свидетелей».

Народ Аравинта трудился в полях. Они работали, похожие на чёрные скелеты, на земле, отвоёванной у джунглей и орошённой пресной водой из реки Палар. Пока англичанин шёл к хижине вождя, полдюжины женщин провожали его взглядом, поворачивая головы и беззастенчиво разглядывая его.

Аравинт, местный глава и начальник, вышел из хижины, приняв привычное почтительное выражение лица. Он сложил вместе ладони.

   — Варука.

   — Варука, — ответил англичанин.

Ясмин знала, что он не понимает языка тамилов. Но приветствия универсальны. Как и многое другое. В путешествии на остров Ланка она открыла для себя многое об англичанах, и в особенности об этом человеке. В молодости калькуттские учителя обучили его языку бенгали, а также началам индо-персидского языка, на котором изъясняются Моголы. Они не говорили друг с другом, но Ясмин чувствовала, что он принадлежит к тонким, чувствительным натурам. «Он рождён с поэзией в душе, — думала она, — чуждым жестокости и сребролюбию своего отца. И в то же время как он вспыхивает, когда затрагивается его честь!»

Она видела, как он склонил голову, приветствуя главу селения, и сложил ладони в знак уважения к тому, кто спас их жизни. Затем он прошёл к своей одежде, которую выстирали, высушили и аккуратно сложили на земле возле его постели. Пистолеты отца были возвращены ему, и он взвесил их на своей ладони, внимательно глядя на хижину, в которой лежал Мухаммед. Ясмин задумчиво провела языком по губам. «У него нет пороха, поэтому его пистолеты бесполезны. Надо найти какой-то способ поговорить с ним, чтобы предостеречь от стычек с Мухаммедом, иначе он непременно погибнет».

Был уже почти полдень, и Ясмин томилась от жары. Она ощутила дрожь земли и сразу поняла, что это. Лошади. Топот становился всё слышнее, и она пыталась разглядеть дорогу, закрываемую рощицей банановых деревьев. Затем пятьдесят всадников с грохотом ворвались в селение.

Лошади под ними были взмыленными и истощёнными. Наездников сопровождали четыре неосёдланные лошади, и пятая несла на себе сына Аравинта, который был послан в Аркот за сопровождением для Мухаммеда Али. Он лежал поперёк седла; с его тела была содрана кожа, оно было покрыто запёкшейся кровью.

Все люди Аравинта, мужчины, женщины и дети, заслышав топот копыт, оставили работу и распростёрлись на земле. Никто, кроме англичанина, не смел пошевелиться или взглянуть на окровавленное тело.

   — Эй, ты! Подойди сюда!

Передним верховым был Абдул Масджид, одноглазый, с синевато-багровым шрамом, рассекающим пустую глазницу и щёку. Он был в кольчуге, вооружённый круглым щитом, талваром и пикой. Длинноствольный мушкет-джезал висел в чехле у седла. Это был афганец, один из личных телохранителей набоба, крупный, мускулистый и беспощадный человек. Когда никто не откликнулся на его команду, он соскочил с лошади и подошёл к склонившемуся в страхе главе селения. Он снял свой заострённый стальной шлем, открыв копну чёрных волос, слегка седеющих, как и его борода. Он сложил внутрь шлема прикреплённый к нему кольчужный ворот и грозно огляделся вокруг.

   — Эй, вы! Что это за деревня? Кто главный? — крикнул он, толкнув дрожащего селянина сапогом со шпорой. — Невежественные крестьяне. Ни одного правоверного. Что пользы от них? — Он возвысил голос. — Я спрашиваю: что это за место и кто здесь главный? Переводчик, иди сюда. Узнай, где мы находимся и далеко ли до Мавалипурама.

Другой всадник, в сверкающих как рыбья чешуя доспехах, спешился и подошёл к афганцу. Он был более тёмен лицом, и его глаза были красны от изнурения. Когда он подошёл к своему лидеру, он уловил движение в дверях одной из хижин и резко остановился.

Ясмин наблюдала, как этот высокий неулыбчивый англичанин, одетый теперь в свой парчовый камзол с пистолетами на поясе, выступил из тени деревьев. Он подошёл, самоуверенный и дерзкий, без почтительного поклона, с видом превосходства. Он готов был сказать что-то, когда в дверях появилась фигура Мухаммеда в розовом тюрбане.

Оба всадника склонились на одно колено перед ним, одноглазый лидер — более медленно и с достоинством.

   — Слава Аллаху, что я нашёл вас, ваше высочество, — холодно сказал он.

Столь же формальным был и ответ князя:

   — Слава Аллаху, что это ты нашёл меня, Абдул Масджид.

Ясмин видела, что облегчение Мухаммеда Али было не столь искренним. «Нет, — думала она, видя, как её муж приглашает склонившихся подняться, — он предпочёл бы, чтобы любой другой нашёл нас. Абдул Масджид — человек моего свёкра, наёмник и, видит Аллах, самый ужасный сукин сын во всей Карнатике».

   — Что это за Богом забытое место? — спросил Мухаммед. — Как далеко мы от Аркота?

   — Дорога от Конживерама была трудной, ваше высочество, а от Чинглепута — ещё хуже. Этот жалкий кусок собачьего дерьма, которого вы послали за нами, оказался плохим проводником. Сначала он замедлял наше продвижение, затем повёл не по той стороне реки. Пришлось проучить его. — Внезапная догадка как будто промелькнула на лице афганца. — Надеюсь, он не нужен вам живой?

Ясмин подумала об истинной причине, по которой Масджид замучил крестьянина до смерти. Несомненно, для того, чтобы преподать урок Своим подчинённым; возможно, и для своего удовольствия; но главное — для сохранения тайны.

   — Я скакал без остановки, ваше высочество. Ни пища, ни молитва не задерживали меня, ибо я знал, что должен найти вас. И сделал это.

   — Вы скоро поспели, но я вновь спрашиваю, где мы находимся?

   — Ашраф!

Ещё один всадник соскочил с коня и извлёк свиток карты из-за седла.

   — Отсюда до Аркота не более чем сто пятьдесят кос^[64], ваше высочество.

   — Ты привёл с собой местного жителя?

   — Конечно, ваше высочество. Переводчик!

Другой всадник выступил вперёд. Мухаммед сказал:

   — Скажи этим людям, чтобы достали воды и корм лошадям. Я хочу, чтобы они были готовы выступить в течение часа. — Он взглянул с подозрением на англичанина. Понизив голос, Мухаммед спросил афганца: — Я не вызывал тебя из Аркота. Почему мой отец отправил именно тебя?

   — Ваше высочество, это была моя мысль, и только моя. Видите ли, мои люди имеют приказ быть особенно бдительными во времена политического брожения. Этот кусок дерьма, который был вашим посыльным, был задержан задолго до того, как достиг ворот Аркота. Вот почему мы так быстро домчались.

Ясмин догадывалась об опасениях своего мужа, но тот лишь спросил:

   — Ты сохранил в секрете от моего отца и брата Махфуза, что направляешься за мной?

   — Конечно.

   — И никто не задался вопросом, куда направляется отряд в пятьдесят всадников из столицы без объяснений?

   — Я думаю, со временем такой вопрос возник, ваше высочество, но, прежде чем кто-либо подумал спросить меня, я был уже далеко от Аркота.

Афганец обнажил свои ровные зубы, и словно нож пронзил сердце Ясмин-бегумы. Она мгновенно поняла смысл этой улыбки. Независимость и неподвластность никому таких людей, как Абдул Масджид, была известной. Как воины и интриганы, эти афганские наёмники не имели себе равных. Они поднялись до ключевых позиций в армиях всех провинций империи. Они были дерзкими и беспринципными ловцами удачи, не считающимися абсолютно ни с чем.

   — Но о нашем отъезде было известно давно, — продолжал афганец. — Мы целую неделю ожидали отправления, чтобы сопровождать вас из форта Ангрези, поэтому готовились заранее.

   — Понятно.

   — Все знали, что мы должны будем встречать вас, когда вы высадитесь на берег. Сын господина Карнатики нуждается в должной охране. Особенно если он привёз такой замечательный рубин, как Око Нага.

Кровь застыла в жилах Ясмин, наблюдавшей, как этот огромный всадник внимательно следит за реакцией её мужа. «Аллах да сохранит его, — думала она. — Он действительно в зубах тигра. Что ещё знает Абдул Масджид? А может, Махфуз подкупил его? Мухаммед не должен позволить ему узнать что-либо об Оке, но он не может и прямо отрицать что-либо».

   — Ведь Око у вас, ваше высочество?

   — На нас обрушился тайфун. Он перевернул баркас. Мы чуть не утонули. Мы многое потеряли.

   — Ваш посланец рассказывал об этом, ваше высочество. — Афганец, осторожно глянув назад, вкрадчиво продолжил: — Вы, должно быть, беспокоились, застряв здесь без всякой защиты и с таким сокровищем. Но теперь не о чем беспокоиться. Никто не знает, где находится Око. Никто не знает, что вы сейчас здесь, ваше высочество. Никто в мире, кроме меня, Абдула Масджида.

Смех афганца был подобен смеху сатаны.

   — Бог всемилостив, — быстро сказал Мухаммед.

Тон афганца ещё сильнее напугал Ясмин, и она увидела пятна пота, проступившие на спине Мухаммеда. Его дыхание застыло в гортани, когда он произнёс то, что стало его фатальной ошибкой:

   — Ты поступил правильно, что поспешил сюда, опередив других. Я так и надеялся. И ты знаешь, что я всегда вознаграждаю верность мне. Когда мы прибудем в Аркот, ты должен напомнить мне о подарке, которым я вознагражу тебя. Очень дорогом подарке.

Глаза афганца остались непроницаемы. Он не сказал ничего. Его рука оперлась на украшенный кистями эфес галвара, так что большой кривой меч поднялся за ним как хвост обезьяны.

«Глупец! — подумала Ясмин. — Никогда не задабривай таких, как этот!»

Мухаммед попытался собраться с мужеством и взглянуть в глаза наёмника, но его взор лишь скользнул по ряду лежавших ниц крестьян, и он изобразил болезненную улыбку.

Она встала и медленно, как бы случайно, приблизилась к ним. Афганец моментально насторожился, как дикая собака.

   — Вы, конечно, узнали мою жену, Ясмин-бегуму?

Неожиданное вмешательство на какой-то момент сбило Абдула Масджида.

   — Салам, бегума, — сказал он быстро, коснувшись пальцами правой руки своего лба. — Надеюсь, вы в добром здравии. Но мы с вашим мужем обсуж...

   — Я здорова, спасибо, глава телохранителей, — ответила она высокомерно. — Я полагаю, что вы будете готовы отправиться в обратный путь, как только мой муж прикажет вам.

Афганец отступил на шаг назад.

   — Его высочество знает, что ему стоит только сказать, и я повинуюсь.

   — Рада услышать это, глава телохранителей, поскольку мой муж сказал мне, что в этот раз у вас будет особенная задача.

   — Особенная задача? Я не понимаю, бегума.

   — Видите того человека с двумя пистолетами? — спросила она, незаметно указывая на Хэйдена Флинта.

Он медленно перевёл взгляд направо.

   — И что же?

   — Я думаю, мой муж сказал вам, что это — очень могущественный человек. Владелец необыкновенно большого рубина. Это — его собственность, пока он не достигнет Аркота, где намеревается вручить его моему свёкру. Я уверена, он призовёт вас к ответу, если камень не доедет до места.

Двусмысленность её фразы заставила афганца задуматься. «Кто призовёт меня к ответу? — размышлял он с раздражением. — Анвар уд-Дин? Я не боюсь его! Или она имеет в виду иноземца? Кто он? И в чём заключается его могущество?»

Он внимательно разглядел пистолеты.

   — Иноземцу следует быть осторожным со своей драгоценностью, бегума, — сказал он, обретя вновь всё своё коварство. — Я слышал, что здесь много банд дакоитов^[65], занимающихся грабежом и разбоем в этих местах.

«Ты должна быть убедительной, — думала она. — От того, что ты скажешь, зависит твоя жизнь, а также жизнь Мухаммеда и англичанина».

   — Я скажу так, глава телохранителей: мне жаль того глупого дакоита, который попытается ограбить иноземца. Ибо он поклялся выбить мозги из головы каждого, кто осмелится прикоснуться к сокровищу.

В афганце пробудилось любопытство.

   — Один человек не может противостоять вооружённой банде дакоитов очень долго. И какой иноземец знает хотя бы азы истинного владения мечом?

   — Этот человек совершенно бесстрашен. Его пистолеты небывало точны. Они могут сразить человека с тридцати шагов, прежде чем любой дакоит с мечом приблизится к нему. Я сама видела, как он владеет этим оружием. Он всегда убивает первым главаря. Он говорит, что остальные сразу разбегаются, как цыплята без курицы, после смерти предводителя.

Глаза афганца сузились.

   — Мистер Флинт — самый меткий стрелок в Английской компании. Знаешь, кто его отец? — простодушно спросила она.

   — Кто? — поинтересовался афганец, очевидно уже возненавидевший англичанина.

   — Великий Стрэтфорд Флинт!

   — Я никогда не слышал этого имени.

   — Ты должен был слышать о нём. Разве ты не знаешь об англичанине, который потопил шесть пиратских судов Туладжи Ангрия у побережья Чериа пять лет назад?

   — Я что-то слышал об этом. — Абдул Масджид неожиданно выпрямился. — Я понял, чтовы потерпели кораблекрушение здесь, бегума. Посланец говорил, что вы были выброшены на берег, чуть не утонули.

Ясмин повела его по направлению к навесу хижины, продолжая говорить.

   — Это небольшое преувеличение, глава телохранителей. Ты знаешь этих крестьян, они не понимают ничего. Кораблекрушения не было. Мы пристали к берегу в небольшой лодке. — Она остановилась и указала на сиденье. — Ты, должно быть, очень устал после такого пути в тяжёлых доспехах. Садись, пожалуйста. Полчаса отдыха восстановят твои силы.

Он не принял её приглашения.

   — Значит, вы не были выброшены на берег?

Звон его кольчуги вызвал в ней новый прилив страха.

   — Трудно было пробиться через волны и сильный ветер, — солгала она. — Многое было унесено с лодки. Один из гребцов утонул, остальных мистер Флинт послал на север, пешком, сообщить о нашей благополучной высадке. Написано, что Аллах заботится о своих правоверных. Садись, пожалуйста.

   — Как прикажете, бегума, — проговорил он, явно удручённый, что тайна их местоположения станет известной в Мадрасе. Он медленно опустился на сиденье. — Как и сказал, я в распоряжении вашего мужа.

   — Я думаю, что мой муж прежде всего захочет, чтобы ты утолил жажду.

   — Да, да, конечно, — сказал Мухаммед. — Пей. Принести сюда воды!

   — Вы давно обосновались в Аркоте?

   — Много лет, бегума. Я впервые пришёл в Индостан с армиями Надир-шаха, когда мы сломили армию Моголов, распугав их боевых слонов.

   — Говорят, что афганцы проявляют себя наилучшим образом, когда наступают наихудшие времена, — сказала она.

Абдул Масджид с гордостью выпрямился от комплимента, не замечая его двусмысленности.

   — О, мы знали, что делаем, бегума. Мы привязывали платформы между парами верблюдов и нагружали горящей нафтой, заставляя их мчаться на врага. А потом мы показали неверным, как истинный правитель относится к их ереси с почитанием коров. — Он засмеялся, наслаждаясь воспоминаниями. — Когда ловили индусских священников, мы разрезали корову и заставляли их поедать внутренности, затем зашивали их в животе коровы и закапывали. Поразительно, как быстро остальные забывали свои предрассудки. Мы убивали их всех за трусость. О да, мы хорошо пограбили Дели. Я помню, как один богатый индус убил всех своих женщин, чтобы они не достались нашим воинам; но когда индус обнаружил, что его дом обошли, он выбежал и убил себя! Мы смеялись до упаду, когда видели это.

Усмешка Абдула Масджида сделала шрам у него на щеке ещё более заметным.

   — Хорошо было служить такому человеку, как Надир-шах. Много добычи и много забав. После одной осады мы убили сорок тысяч. Когда они сдались, Надир приказал ослепить десять тысяч из тех, кто уцелел. Он приказал мне приносить их глаза в его шатёр на серебряных блюдах, и падишах сидел всю ночь, считая их концом своего кинжала. Он сказал мне, что если недосчитается хотя бы одного глаза, я должен буду поплатиться за это своим собственным.

   — Это тогда ты потерял глаз?

Он вновь засмеялся.

   — Нет, ваше высочество! Я тогда постарался, чтобы глаз было намного, намного больше, чем приказал Надир. Да, Надир-шах был большим человеком. Великим вождём. С ним мы всегда знали, чего ожидать. И он, не то что некоторые нынешние, знал, какой рукой подтереть зад.

Ясмин отошла от них. Афганец, садясь, положил рядом с собой шлем... Теперь же он отстегнул и щит со спины и снял свой талвар. Он принял ковш с водой, выпил его, затем с трудом потянулся. Ясмин пыталась определить по его движениям, решился ли он на задуманное или оставил мысль о предательстве.

   — Ну вот, хорошо. Это был трудный путь. Я измучился от жажды, ваше высочество.

Мухаммед тоже сел.

   — Итак, — сказал он, — ты действительно думаешь, что на дороге в Аркот нас может ждать засада?

   — Как я сказал, можно ожидать нападения от дакоитов, ваше высочество. Что касается других, только у вашего брата Махфуза есть повод и возможности напасть на нас на дороге в Кондживерам, но он — на соколиной охоте с губернатором Амбура, где-то за Велором.

   — Отлично...

Ясмин наблюдала за их разговором с почтительного расстояния. «Святые ангелы, — думала она, — да он играет с нами».

Пока афганец наклонился зачерпнуть ещё воды, она вышла из-под навеса и направилась к англичанину. Хэйден отошёл от тела убитого посланца, явно исполненный отвращения и гнева! Он стоял неподалёку от хижины и не поднял взгляда на подошедшую Ясмин.

   — Я вижу, вы огорчены тем, что телохранитель моего мужа сделал с этим крестьянином, — сказала она тихим голосом, держа у лица шёлковую вуаль, покрывавшую её волосы.

Хэйден не знал, что ответить ей, хотя хорошо понял её слова.

   — Я хочу спросить вас, мистер Флинт, каковы шансы отомстить телохранителю? Пока он сидит, отвлёкшись разговором с моим мужем?

У него всё перемешалось в голове.

   — Что вы сказали?

   — Я спрашиваю, каковы шансы убить телохранителя?

   — Вы с ума сошли? — желчно рассмеялся Хэйден.

Она высокомерно посмотрела на него.

   — Этот человек — афганский авантюрист. Убийца и грабитель. Он знает о вашем рубине. Он -— единственный, кто знает, что мы здесь. И я совершенно уверена, что, если вы не убьёте его, он убьёт нас всех.

   — Леди, вы не в своём уме. Здесь полсотни подобных ему головорезов поят своих лошадей. Они вокруг нас!

   — Остальные подчинятся приказам моего мужа после смерти афганца. — Она изо всех сил пыталась убедить его. — Мы все были бы уже мертвы, если бы я не напугала его вашими пистолетами.

Хэйден Флинт отпрянул.

   — И как же вы его напугали?

   — Пожалуйста, говорите тише. Я лишь сказала, что вы — непревзойдённый стрелок, который попадёт ему в глаз, если он будет плохо себя вести.

   — Иисус дражайший! Вы это ему сказали? Ему? Этому Голиафу?

   — Его зовут Абдул Масджид, и я должна была сделать это. Я знаю, что вы — храбрый и находчивый человек. — Её взгляд скользнул по его груди. — И я думаю, что вы человек чести.

   — Леди, вы заблуждаетесь. Я не настолько замечательный стрелок. Эти пистолеты даже не заряжены. Любой солдат разрубит меня на куски, если только я...

   — Это не важно, пока афганец верит в ваши способности. Он верит, что пистолеты заряжены. И это — главное.

   — А когда он убедится, что я не таков и мои пистолеты разряжены? Что тогда? Леди, следует найти другой способ...

Её глаза сердито сверкнули.

   — Я думала, что вы — благородный человек. Я ошиблась. Как сказал ваш отец, вы — мальчик! Если вы не хотите помочь, мне придётся сделать это самой!

Она резко повернулась и отошла от него. Хэйден видел, как она медленно приблизилась к хижине, где её муж и Абдул Масджид всё ещё продолжали свой разговор. Затем она заняла положение вне поля зрения афганца и принялась скромно поправлять шёлковый шарф, покрывавший её голову.

Хэйден видел, как афганец повернулся к ней и быстро отвернулся вновь, соблюдая приличия. Она размотала вуаль как бы для того, чтобы укрыться более тщательно, но, едва Абдул Масджид показал спину, вуаль соскочила — и Ясмин моментально свернула её по всей длине в жгут.

Он смотрел на это, парализованный осознанием того, что должно было сейчас произойти. «Не может же она... — думал он. — Не может же она сделать это!» Но Ясмин оказалась верной своим словам. Она перебросила скрученный шарф через голову Абдула Масджида, затем, упёршись ногой в его спину, скрестила руки и стянула изо всех сил шею афганца.

Мухаммед Али замер, то ли от страха, то ли от нерешительности. Хэйден Флинт бросился к ней. Он видел, как мощные руки афганца поднялись, беспомощно хватая воздух. Затем телохранитель потерял равновесие, опрокинулся назад и упал на спину. Сопротивляясь, он повалил Ясмин на землю, но она продолжала стягивать шарф, сжимавший ему горло.

Его единственный глаз выкатился из орбиты, а зубы обнажились в яростной гримасе. От напряжения лицо афганца налилось кровью, вены страшно набухли, готовые вот-вот разорваться. Затем он ударил кулаком в её направлении, отчего стальной шлем полетел через веранду. Ногой афганец разрушил шаткую пальмовую стенку возле них, затем рука его нащупала ножны и он попытался вытащить меч.

Хэйден Флинт видел, какой страшной опасности подвергает себя эта женщина. Все его мысли сосредоточились на мече за поясом Мухаммеда Али. Князь оставался недвижимым, его лицо ничего не выражало.

Флинт схватился за серебряную рукоять меча, и лезвие легко освободилось от ножен. В спешке он полоснул клинком по руке, но не почувствовал боли.

Торопясь, он почти выронил меч, но подхватил его вновь и шагнул вперёд, через Абдула Масджида, как раз в тот момент, когда изогнутое лезвие, словно жало скорпиона, вонзилось в землю возле Ясмин.

Афганец высвободил свой меч, и он сверкнул в воздухе вновь, заставив Хэйдена отступить в сторону. Он ничем не мог предотвратить второй удар Масджида. На этот раз лезвие вонзилось между её коленями, пригвоздив к земле шальвары.

Он знал, что удар должен быть точным, но его равновесие было нарушено, и клинок скользнул по груди афганца, надёжно защищённой кольчугой. Телохранитель изогнулся и поднял руку с мечом, но Хэйден, отчаянно размахнувшись, широким и страшным ударом отсёк кисть вместе с талваром афганца.

— Прикончи его! — в отчаянии прокричала Ясмин. — Убей, или его люди не будут уважать тебя!

Ошеломлённый этой ужасной обязанностью, Хэйден Флинт приставил остриё меча к открытой шее афганца и нажал на рукоять. Лезвие легко вошло в мякоть и упёрлось в позвоночник. Из раны фонтаном забила кровь. По телу афганца прошла судорога, и вскоре оно обмякло.

Хэйден услышал крики телохранителей, окруживших их. Они не предпринимали попыток спасти своего начальника, сдерживаемые самым старшим из них, седоволосым бойцом, говорившим, что надо переждать, пока дело не выяснится само.

Хэйден смотрел на телохранителей неподвижно, всё ещё сжимая в руке меч, лезвие которого было погружено в горло Абдула Масджида, а они поражённо глядели на него, как будто стали свидетелями убийства тигра-людоеда. Он читал в их глазах жажду крови, возбуждение, страх, тайную радость, но также и уважение. Сам же он чувствовал отвращение к убийству, а также стыд за содеянное. И всё же, заглушая все эти чувства, в нём росло огромное и возвышающее ощущение триумфа.

Глава IV

Стрэтфорд Флинт распахнул двойные двери заседаний Мадрасского совета Ост-Индской компании и остановился, ожидая, пока следовавшая за ним толпа собиралась за его спиной.

«Пусть у меня не хватит на всех хлебов и рыб^[66], но я, с Божьей помощью, предотвращу это предательство!» — думал он, довольный, что собрал за собой такую толпу.

Те, кто следовал за ним, были в основном независимыми торговцами и их жёнами, поселившимися в Мадрасе и жившими за счёт приобретения откупа на торговлю. Некоторые, как братья Мак-Брайд, преуспели на Востоке, сколотив состояние, другие же были менее везучими, но все они, подобно Стрэтфорду Флинту, могли теперь утратить всё, и никто из них не ощущал большой любви к губернатору или к компании.

«Боже праведный, Стрэтфорд, — думал он мрачно, — они все с тобой, и лишь один сержант в дверях, чтобы задержать нас. Жаль, что французская шлюха прекратила бомбардировку. Этот Совет нуждается в серьёзных доводах, чтобы отказаться от своей трусливой сдачи французам».

Толпа заполняла коридор, вливалась в приёмную, припечатывая охраняющего сержанта к огромным дверям из тикового дерева, ведущим в зал заседаний Совета. Солдат поднял свой мушкет, но, когда увидел, что толпа всё равно надвигается, повернулся и бросился в двери, ища защиты у тех, кого должен был охранять.

Стрэтфорд стоял на пороге, озирая семерых членов Совета, сидевших по обеим сторонам длинного стола красного дерева. Это был Президентский совет Мадраса, те, на кого достопочтенная компания возложила всю полноту власти в операциях в Карнатике. Они могли либо закрыть ворота Мадраса для французов, либо утратить этот порт навсегда. Во главе стола, на президентском кресле с высокой спинкой, сидел Николас Морсе и писал гусиным пером. Он был одет в суровый чёрный камзол и свеженапудренный парик.

Стрэтфорд сразу понял, с чем имеет дело. Он безошибочно учуял, что здесь пахнет тем, с чем ему слишком часто приходилось встречаться ранее, — это был гнилой запах страха. Они испуганно все разом повернулись к Стрэтфорду, когда распахнулись двери и в палату ворвался шум голосов из приёмной.

— Проклятье, сэр, где ваши манеры? Разве вы не видите, что идёт заседание? — Морсе надел очки с ромбообразными линзами. Тут он увидел Флинта и непроизвольно вскочил со своего кресла. — Боже небесный...

Стрэтфорд сразу перешёл в атаку.

   — Не тратьте на меня ваши молитвы, Морсе! Или вы думаете, я пришёл выставить вас?

Со стороны сидящих послышались ругательства и обвинения.

Менее всего они ожидали появления в дверях массивной фигуры Стрэтфорда. Он знал, что они думали, будто «Удача» захвачена как призовое судно французами и вместе с нею утрачена возможность отвлечь французский флот.

   — Проклятье, Флинт, где рубин? — требовательно воскликнул заместитель Морсе, Скрютон.

   — Я пришёл сюда не для того, чтобы пикироваться с тобой, подхалим, а чтобы сказать твоему господину, какая участь постигла его деньги, и показать, что надо делать, чтобы спасти Мадрас, теперь, когда его скряжничество привело форт в такое состояние, что его невозможно должным образом защищать!

Это оскорбление вызвало ещё большее негодование.

   — Отвечай, где рубин? — Голос Морсе перекрыл общий шум.

   — Потерян в море! Я предупреждал тебя, Морсе! Я говорил, что может произойти, если пренебрегать защитой гарнизона. Я говорил, что французская шлюха когда-нибудь придёт за твоими деньгами, но ты не слушал! Теперь я пришёл сюда под французским флагом перемирия.

   — Флаг перемирия? — прервал его Морсе. — Дьявол меня возьми, да на нём же французский парик! Бог свидетель, он в предательском сговоре с ними! Ясно — он продал нас врагу, используя наши же деньги!

   — Но он ненавидит французов! Это всем известно.

   — Он любит деньги больше, чем ненавидит французов!

Шум за столом усилился, толпа за дверью вновь зашевелилась, и Стрэтфорд с презрением отмахнулся от губернатора.

   — Сядь и успокойся, Морсе. Я попросил бы тебя оставить свою клевету при себе. Ты знал, что предприятие с рубином было актом отчаяния. Неужели ты думаешь, что я могу просто так отдать французам всё заработанное?

   — Вы злодей, сэр! Злодей, который украл десять лакхов рупий серебром компании.

   — Это вы санкционировали передачу денег, у меня есть ваша подпись и подписи ваших книжных червей. — Он выхватил бумагу и помахал, держа её в кулаке. — Да, и печать достопочтенной компании тоже здесь, так что вы знали, на какую авантюру пускаетесь!

   — Вы подлый корсар, сэр! Вы продали нас, и это так же верно, как то, что вашему чёрному сердцу нельзя доверять!

Стрэтфорд еле сдерживал свой гнев.

   — Поосторожней, Морсе! Неужели вы не понимаете? Наш план провалился. Не моя вина, что французы хотят вытеснить вас из Индостана. Если бы вы согласились тогда на мой план, а не торговались целую неделю, вы бы сейчас не бранились между собой, как прачки, потому что меня не захватила бы непогода и мне не пришлось бы поднимать белую тряпку перед Да Бурдоном.

Споры продолжались, пока Стрэтфорд не стукнул по столу ладонью.

   — Я пришёл сюда, чтобы сказать вам, что следует предпринять. И, может быть, вы выслушаете меня со вниманием, потому что я знаю — ваш губернатор не способен увидеть выход сам. Он продаст Мадрас за два пенса и три фартинга, если ему дадут возможность безопасного выезда.

Морсе разъярённо размахивал рукой в воздухе.

   — Негодяй! Ты оскорбил Совет, ты обокрал компанию и теперь осмеливаешься предлагать нам совет! Тебя повесят за пиратство, Флинт! Я повешу тебя сегодня же! Сержант, идите сюда и арестуйте этого преступника!

Стрэтфорд повернулся к остальным членам Совета с сузившимися от ярости глазами.

   — Вы все должны понять, что от этого шутовского представления, которое даёт сейчас наше правительство, зависит будущее мира. — Затем он обратился прямо к Морсе: — А вы можете повесить меня, но сначала выслушайте, что я хочу сказать.

   — Сэр, не ваше дело...

   — Не моё дело? — Стрэтфорд ухватился за это слово и с негодованием обратился к толпе: — Он говорит, не моё дело, когда две трети моих средств вложено в этот округ! Как и я, все вы, добрые люди, потеряете всё до фартинга. А теперь скажите, хотите ли вы, чтобы все ваши планы на будущее были растоптаны слабоумным гражданским служащим, заботящимся лишь о том, как бы, удирая, прикрыть свою задницу решением совета директоров? Морсе хочет отдать Мадрас, а не я! Это он готов продать вас шлюхам! Тот ли это человек, который нужен нам сейчас? Я говорю: нет! Я говорю, что мы должны избавиться от него и затем сражаться за свою судьбу.

Из толпы послышались гневные голоса за отставку Морсе. Люди скандировали: «Сражаться! Сражаться!»

Стрэтфорд широко расставил ноги. Он открыто и с вызовом посмотрел на сидящих за полированным столом, заложив большие пальцы рук за пояс. Он знал, что пришло время дать полный бортовой залп.

   — Что, если я скажу вам, что я только что сошёл с французского адмиральского корабля? Что прошлым вечером ужинал с Ла Бурдоном? Что мы поняли друг друга и это перемирие — моя заслуга?

Наступило молчание, но шум возобновился вновь, когда сквозь незастеклённые окна послышался топот солдат.

Губернатор Морсе явно испытывал душевные страдания. Он повысил голос, стремясь заглушить беспорядочный шум:

   — Ну что ж, джентльмены, поскольку вы считаете, что этот французский эмиссар может что-то предложить, я дам ему две минуты. Но после этого, видит Бог, я намерен призвать охрану и послать всех вас к дьяволу!

   — Нет, сэр! — Стрэтфорд в упор смотрел на губернатора, презирая его за бесхарактерность. — Можете быть уверены, что я не эмиссар французской шлюхи! Но мы должны решить важное дело, — обратился он к толпе. — Дело слишком важное, чтобы зависеть от нашего губернатора. Я говорил, что прошлым вечером обедал с французским адмиралом в гостиной его флагманского корабля.

Это — истина, как истина и то, что Ла Бурдон намеревается убить вас всех, если вы сдадитесь.

Наступила долгая пауза, затем послышались шаги солдат. Они были успокоены встретившей их тишиной и повернули головы, чтобы также услышать, что происходит.

   — Да, — обратился ко всем Стрэтфорд, уже догадываясь, что победил, — я действительно разговаривал с Ла Бурдоном. Но только для того, чтобы узнать его намерения. Он до смерти боится кораблей Кэртиса Барнета. Боится, что они нападут на него тогда, когда французский флот стоит беззащитный на якорях. Они уже обменялись выстрелами, а это значит, что Барнет не у Мегру, как думает Совет, а близко отсюда. И, насколько я знаю коммодора, он выжидает должного момента. Теперь вы видите? Если Мадрас сможет задержать французов на неделю, они пропали.

В ответ на это послышалось лишь шарканье ног и тихое смущённое бормотание. Стрэтфорд понял, что, понадеявшись на поддержку, он опёрся лишь на воздух. А когда Морсе заговорил, его слова звучали самым сладким ядом изощрённого юриста:

   — Мистер Флинт, я понимаю так, что вы не знаете о смерти коммодора Барнета?

Стрэтфорд почувствовал, как кровь отливает от его лица.

   — Смерти?

   — Да, сэр. Смерти. От лихорадки. Мы узнали об этом через день после вашего отплытия в Тринкомали.

Другие подтвердили:

   — Это так, Флинт. Эскадру коммодора Барнета возглавляет теперь капитан Пейтон. Мы слышали, что они столкнулись с французами, но Пейтон, почувствовав превосходство французов, отошёл к Калькутте.

«Не может быть, — думал Стрэтфорд, оглушённый известиями. — Чтобы Королевский флот был отогнан сбродом, стоящим теперь на рейде Мадраса? Когда у нас есть «Медуэй» и четыре фрегата? Это невозможно. Боже милостивый, если Барнет умер, это плохо, но если Пейтон действительно отплыл на север, к Калькутте, то это — катастрофа, ибо это значит, что Пейтон либо дурак, либо трус, либо и то и другое вместе».

Мозг Стрэтфорда лихорадочно работал в поисках ответа. Необходимо было вновь обрести инициативу.

   — Я понимаю так, что вам нечего более сказать, мистер Флинт? — жёстко спросил Морсе со слабой улыбкой.

   — Но это смехотворно! Смехотворно! Пейтон не сделал бы этого. Он знает, что его расстреляют за отступление, как только он бросит якорь на реке Хугли.

   — Вот его официальное сообщение, — сказал Скрютон, держа в руке письмо. — Написано собственноручно капитаном Пейтоном. Я думаю, оно выражает его намерения совершенно ясно.

Совет ждал, когда Стрэтфорд закончит читать письмо. За его спиной толпа, которая ещё недавно готова была перевернуть стол и изгнать Морсе, застыла, поражённая ужасом. Это было катастрофой. Но тут у Стрэтфорда вырвался смех облегчения.

   — О, да вы же кучка идиотов! Это же манёвр! Неужели вы думаете, что Пейтон написал бы вам письмо и послал его с бригом? Письмо с подробным планом его дальнейших действий? Когда вокруг плавают шлюхи? Неужели вы не понимаете? А что, если бы его перехватили?

Морсе выхватил письмо и потряс им в воздухе.

   — Но его не перехватили! Оно здесь, написанное чёрным по белому! Эскадра ушла в Калькутту!

   — Да Пейтон доверяет вашему мужеству не более, чем мы все. Это письмо предназначалось для шлюх. Любой, хоть чуть соображающий человек поймёт его истинную цель.

Зная, что должен изгнать их сомнения самыми пламенными словами, Стрэтфорд повысил голос:

   — Слушайте! Вчера вечером я прикинулся упадшим духом человеком перед этим французским адмиралом. Он поверил мне и сегодня утром показал их вооружение, думая, что я приду сюда, заражу отчаянием Сен-Джордж и обеспечу тем самым ему быструю победу. Но я скажу вам честно: у шлюхи нет вооружения, способного разбить Сен-Джордж в течение недели, если мы будем держаться стойко. Мы должны встать на стены и показать, что им не взять Мадраса ни за месяц, ни за год!

У нас двести пушек и достаточно пороха. Три сотни вооружённых и обученных солдат милиционной армии. И сотня канониров. А вокруг нас форт, способный выстоять неделю без подкреплений! Более всего Ла Бурдон желает быстрой сдачи, ибо, я уверяю вас, он знает, что наш флот готовится атаковать его! Он расправится с нами всеми, если мы не отразим его! Есть ли среди нас трус, который скажет, что мы должны обговорить условия сдачи?

   — У нас никогда не было намерения сдать форт Сен-Джордж французам, — начал Морсе, но Стрэтфорд перебил его:

   — Добро. Значит, решено. Если хотим сражаться, мы должны записывать людей во временное ополчение. Вы! Как ваше имя?

Молодой человек лет двадцати, один из клерков компании, приложил руку к своей груди.

   — Я, сэр?

   — Да, вы, сэр!

   — Роберт Клайв.

   — Отправляйтесь на западную стену форта. В вашем распоряжении — батареи с той стороны. Приступайте к их подготовке. Вы и вы! Поступаете в его распоряжение с настоящего момента. Отправляйтесь с ним! — Стрэтфорд вызволил сержанта, стиснутого людьми. — Отправляйся во главе этих солдат-португальцев под командование мистера Соверби. Занимайте позиции на стенах крепости.

После ухода солдат Стрэтфорд сформировал из торговцев и служащих компании орудийные расчёты, приказав им приступить к подготовке орудий. И всё это время, пока он отдавал распоряжения, губернатор Морсе сидел неподвижно, видя, что он полностью утратил инициативу.

Через час Роберт Клайв пришёл доложить, что из трёх рот пехоты лишь двести солдат готовы к действиям.

   — Вы знаете, что Морсе экономил деньги, нанимая для охраны португальцев — дезертиров из армии в Гоа?

Это — бродяги, на них нельзя полагаться, сэр. Остальные тридцать четыре солдата — в госпитале, а ещё по крайней мере тридцать — юнцы или старики.

   — Собери всех. Кто может стоять или держать мушкет. Присоедини к ним индийских служащих таможни и тех, кто поддерживает порядок в местном городе. Они пройдут обучение в первой роте регулярных войск. Как настроение, парень?

   — Неплохо, сэр! — Клайв нахмурился. — Трудная работа не даёт поселяться тёмным мыслям в голове.

Он ушёл быстрыми шагами, уводя своих помощников.

Стрэтфорд улыбнулся, довольный выбором командира. «Повезло тебе, парень, — думал он. — Ещё два или три года мира, и компания высосала бы из тебя жизненные соки, как клоп, и превратился бы ты в тупого раба».

Он ощутил руку на своём плече. Это был Чарльз Сэвэдж.

   — Ты насочинял им всё, Стрэтфорд! Я это понял по твоим глазам. Бог мой, ты, должно быть, ненавидишь французов больше, чем можно себе представить. Неужели ты не понимаешь, что их мортиры могут с нами сделать? Погибнут сотни невинных людей.

   — А, мы теперь все солдаты. У нас нет выбора. Ты перенёс слитки в крепость?

   — Ты готов пожертвовать Мадрасом, лишь бы не допустить передачи его французам?

Стрэтфорд посмотрел ему прямо в лицо:

   — А ты разве не сделал бы то же самое, если бы у тебя хватило мужества? Я спрашивал тебя, перенёс ты серебро в форт?

   — У тебя нет совести! Неужели ты готов убить нас всех и предать своего собственного сына? Бог мой, ты — бессердечный негодяй!

Дочь Сэвэджа стояла рядом со своим отцом и с отчаянием смотрела в глаза Стрэтфорду.

   — Где он, мистер Флинт? Где мой Хэйден? Как я могу стать его женой, когда он — в плену на французском корабле?

Стрэтфорд ощутил угрызения совести, но со злостью отбросил их, как он сбросил руку Сэвэджа со своего плеча.

   — Вы можете выходить за Хэйдена так, как вам заблагорассудится, когда найдёте его, мисс; и дьявол побери вас обоих!

Она разразилась плачем.

   — Как можете вы говорить так о своём сыне...

   — У меня нет сына!

Сэвэдж схватил его за отвороты камзола и развернул к себе лицом.

   — Что ты хочешь этим сказать?

   — Я хочу сказать, что он отправился в преисподнюю! — Стрэтфорд легко освободился от Сэвэджа и снял свой парик, чтобы показать шрам на черепе. — Это сделал он, и это — смертный приговор для любого человека! Он покинул корабль в лодке. Сбежал с судна во время шторма с нашими сбережениями. Он взял Око и Моголов с собой.

   — О нет! — пронзительно закричала Аркали.

Лицо Сэвэджа исказилось.

   — Вы думаете, они пропали?

   — Я не знаю, и мне всё равно. Если он мёртв, то Господь Бог отправит его в ад за предательство, если же он жив, я отрекаюсь от него. И можете быть уверены, я найду его когда-нибудь и отплачу ему сполна!

Воздух в подвале, где находились женщины, был горяч, как в печи, и Аркали была так изнурена, что не могла заснуть. Она ощущала, как пот стекает между грудей, и пыталась вновь почувствовать благодарность за кратковременную передышку.

Она баюкала дитя, держала его робко на своей руке и готова была расплакаться. Сначала ей представлялось неподобающим разделять заботы служанок, невозможным даже казалось проводить здесь ночь вместе со всеми, но после того, как служанки оставили их, она начала ощущать враждебность некоторых женщин и поняла, что её высокое положение ничего теперь не значит.

   — Поселяйтесь-ка с нами, мисси^[67], — предложила старшая из сестёр Мак-Брайдов.

   — Конечно. Вместе будет лучше, — поддержала её сестра. На этом и порешили.

Но даже эти закалённые девицы сжались, когда в прошлую ночь на улицу стали со свистом падать бомбы.

   — У этих французов есть бомбы, которые взрываются, — сказал старший из мальчишек Мак-Брайдов. — Мой папа говорит, что они могут пробить весь дом, крышу, три этажа и убить всех, кто здесь.

   — Замолчи, Джосси! — Илей Мак-Брайд бросила в него башмак, и тот угодил мальчишке в ухо; но после этого Аркали уже не могла уснуть.

К концу ночи обстрел принял ритмический характер: сначала дюжина выстрелов с северо-запада, затем бомбардировка мортирами из-за лагуны взрывающимися снарядами, затем тяжёлая корабельная канонада по стенам крепости с юго-запада.

«О Хэйден, любовь моя, — думала Аркали. — Я знаю, что ты жив, знаю, что нам предстоит пожениться, поэтому бомбы не достанут меня».

Дом над ними сотрясался. Аркали положила ещё ложку размоченного сухаря в крошечный, похожий на бутон, ротик младенца, осторожно вытерев кашицу с его подбородка. От него исходил запах кислого молока. Она видела, как расширились его бледно-голубые глаза, когда он заметил ложку, видела красные края его дёсен, крошечные ручки и пальчики, пытающиеся ухватить её палец. Ему было жарко, и она не знала, что делать.

Он был сыном бедной миссис Манди, которая умерла в первый час бомбардировки. Аркали смотрела на него с жалостью. Он ещё не был отнят от груди, но уже стал сиротой.

Она отвела назад прядь своих волос и переместила младенца, выскребая остатки из оловянной миски. Она изнемогала и задыхалась в этом прокисшем воздухе. «Это просто усталость, — говорила она сама себе. — Когда мои глаза открыты, я едва помню лицо Хэйдена, когда же закрываю их, я не вижу ничего, кроме его возлюбленных черт. О мой дражайший, где ты сейчас?»

Ребёнок неожиданно отрыгнул, испачкав ей платье. Она беспомощно посмотрела на женщину, которая на время дала ей младенца Манди. Это была жена армянского торговца, которая в это же время кормила грудью своего собственного ребёнка. Двухлетний мальчик с полуприкрытыми глазами жадно сосал большую грудь. Сбоку, прижавшись к ней, свернулся ребёнок постарше. Женщина невозмутимо улыбнулась, её безмятежная удовлетворённость не покидала её и здесь. Аркали отвернулась, с отчаянием думая, что когда-нибудь замужество неизбежно сделает и её такой же коровой.

— Перестань скулить, негодный! Ещё одно слово — и я отдеру тебя за уши!

Выводок детей сестёр Мак-Брайд жался к своим матерям и тёткам в дальнем углу подвала; старший же мальчик, десяти лет, всё ещё приставал с требованиями к своей матери. Его отец и дядя были снаружи, и он постоянно просил, чтобы его выпустили и дали ему оружие, пока мать не взорвалась хриплым криком.

Аркали закусила губу, желая, чтобы Молли или Илен уступили противному мальчишке. Это были изнурённые женщины. Вовсе не леди, хотя они предпринимали смехотворные усилия внести утончённость в одежду и манеры, поскольку их мужья зарабатывали на торговле. Нет, они были явными портовыми doxy^[68], женщинами, мало отличавшимися от обычных проституток. Этим двум повезло (если можно назвать это везением) выйти замуж за братьев Артура и Вилли Мак-Брайд. Сочетание оказалось подходящим. Две гарпии и два крутых братца, бороздивших Индийский океан на хорошо вооружённом пиратском судне, прежде чем стать торговцами. Это были люди, какими всю свою жизнь командовал Стрэтфорд Флинт; морские волки, при первых же раскатах войны они становились сержантами и капралами. Жёны же их ни в чём не были столь сведущи, как в ежегодном рожании по одному ребёнку.

Ночь в Мадрасе наступала быстро. Душная и жаркая тропическая ночь.

Издалека через парадную площадь донёсся смех пьяных мужчин. Он заставил Аркали почувствовать свою беззащитность. Вопли донеслись вновь, теперь значительно ближе. Слышались дикие крики и брань. Грубые солдаты, не имеющие ни ума торговцев, ни дисциплины служащих компании. Её отец говорил, что они — дезертиры, эти португальцы из Гоа. С худыми европейскими лицами и длинными усами, ленивые и раздражительные, они уже бежали однажды от своих собственных офицеров, и теперь им всё нипочём. Португальцы были жестокими к местным проституткам, они напивались и устраивали петушиные бои или стравливали змей с мангустами, на пари или просто ради развлечения, а теперь у них в руках — заряженные мушкеты.

Аркали задыхалась в душном подвале. Солдаты были прямо над ними. Они смеялись как ненормальные, топали по дощатому полу в двух метрах над ними. Мак-Брайды собрали к себе своих детей. Аркали слышала звон разбитого стакана, громыхание бутылки, катящейся по полу, треск переворачиваемой мебели в конторе. Женщина-армянка встала и прокралась за столбы, поддерживающие потолок. Она держала в руке малайский паранг, большой нож, подняв его как мачете западных индейцев. Он был острый и тяжёлый, способный прорубить до кости.

   — Сидите тихо, — прошипела Илей Мак-Брайд детям.

   — Но дверь же на засове, — сказала Аркали. — Они не могут ворваться, не взломав...

   — Тихо!

Солдаты, очевидно, занимались грабежом или поисками запасов вина. Затем в толстую деревянную дверь постучали и принялись бить ногами. Стук сменили рубящие удары штыком.

Девочка-подросток начала плакать, и этот плач выдал их.

   — Ола? Э! Мулхэрес! Женщины!

   — Тихо! Заставьте их замолчать! — прошипела Молли, продвигаясь вперёд.

   — Нет! — закричала Аркали, вскочив на ноги. — Мы должны звать на помощь. Вызвать офицера через окно! Мы...

Молли схватила её за плечи и ударила по лицу, затем обняла покрепче и прошептала на ухо:

   — Никто не услышит нас, мисси! Разве не понимаешь? Французские снаряды разбили винный погреб, и эти подонки дорвались до стинго и румбо^[69]. Женский крик только возбудит их!

   — Но мы должны звать на помощь!

   — Говорю тебе, я знаю эти вещи, мисси!

   — Э, сеньора! Дона де каза! Хочешь джиг-джиг, а?

Голос раздался сзади неё, хриплый, громкий и отчётливый. Огромное лицо маячило в окне подвала, страшно освещённое фонарями. За ним показался другой солдат, с бутылкой в руке, опустившийся на колени, чтобы расстегнуть свои залитые вином бриджи.

Ужас и отвращение охватили её, когда она увидела, как Илей Мак-Брайд взобралась на тюки с хлопком и яростно ударила лодочным багром по решётке окна. Солдат заорал от неожиданности и покатился в грязь, чудом избежав удара.

   — Качорра! Сука!

Бутылка, брошенная первым солдатом, разбилась о решётку, обдав их осколками зелёного стекла и дешёвым бренди. Аркали вовремя отвернулась от окна. Ей хотелось кричать, звать на помощь, рыдать от отчаяния, но она не могла. Младшие дети начали реветь после этой неожиданной стычки, и их невозможно было теперь успокоить. Одна из женщин начала всхлипывать.

   — Боже мой, да утихомирьте же их! — вновь прошипела Илей Мак-Брайд.

Аркали привлекла к себе плачущую четырёхлетнюю девочку и крепко обняла её. Когда она вновь взглянула на окно, солдат уже не было.

Непрестанные разрывы бомб бросали отсвет на зубчатые стены. Железные поручни и каменный воротный столб в десяти метрах от подвала были разрушены. Неожиданно на её глазах стена дома напротив обвалилась, и здание закрыло огромное облако пыли.

Страшный грохот по другую сторону двери заставил Аркали обернуться, и она увидела, как армянка отпрянула к стене. Женщина громко молилась, и теперь Аркали увидела страх на её лице. Грохот, который они слышали, оказался мушкетным выстрелом, дверь стала подаваться под ударами, массивные железные болты со скрипом вылезали из старого дерева.

Аркали поспешила на помощь женщинам. В её руке оказался серп, но Илей Мак-Брайд вырвала его, а Молли схватила её и затолкала своим большим телом за ближайший ящик с чаем.

   — Спрячься туда!

   — Но я...

   — Ради Бога, не высовывайся! Ты лишь раздразнишь их, если они заметят твою белую шею!

Она спряталась за большой, обитый свинцом ящик, ощущая сильное биение сердца. Ещё несколько сильных ударов, и дверь начала разваливаться. Аркали увидела, как армянская женщина бросилась вперёд, она слышала шум борьбы, звон паранга, отброшенного на каменный пол. Затем крупный, в красном мундире солдат толкнул женщину обратно в подвал, держа её за горло и тряся с огромной силой. Он тащил её вдоль стены как тряпичную куклу, продвигаясь туда, где они спали; в глазах его горел сумасшедший огонь.

Его собутыльники осторожно, как крысы, следовали за ним. Они с опаской озирались, убедившись в отсутствии охраны — осмелели. Вопли детей усилились, когда первый великан отстегнул штык от своего мушкета и отбросил ружьё.

   — Хочешь джиг-джиг? — спросил он, уставившись на Илей Мак-Брайд со злобной ухмылкой.

   — Убирайся отсюда, проклятый ублюдок! — подняв серп, закричала она с вызовом.

Он пригрозил ей штыком и засмеялся, приглашая своих товарищей посмеяться вместе с ним. Илей Мак-Брайд махнула серпом у него перед глазами, но он вовремя отпрянул назад, засмеявшись ещё громче; однако на второй удар он не успел среагировать, и серп оставил на его щеке длинную красную полосу.

Солдат сморщился от боли, схватил Илей за руку и бросил на пол. Затем он разорвал её одежду штыком, обнажив грудь и живот. Молли бросилась на него с визгом. Не выдержав, Аркали выскочила из своего укрытия, но другой солдат настиг её и оттащил в сторону.

Озверевший солдат швырнул Молли на землю с такой силой, что она на мгновение потеряла сознание. Илей набросилась на него, пытаясь вцепиться ему в глаза и ударить коленом в пах.

Великан отбросил свой штык и легко отобрал у армянки серп. Он тяжело дышал. Кровь из пореза размазалась по его лицу. Он вытер её, приказав двум молодым солдатам охранять дверь, и затем Аркали увидела, как он схватил Илей за волосы и приставил серп к её горлу. Он тряс её как дерево, пока она не повалилась на пол, закрыв рукой кровоточащую рану на шее.

Аркали долго тащили куда-то; она колотила кулаками по груди португальца, но он был огромным и крепким как железо и с лёгкостью справлялся с ней. Борьба казалась бесполезной. Одним рывком громила разорвал ей лиф. Он больно сжал девушку, пожирая горящими глазами её наготу, и проговорил сатанинским голосом:

   — Я перережу тебе горло, качорра. Но сначала вставай на колени и умоляй, чтобы я немножко поиграл с тобой.

«Французский сифилис — на этих шлюх, сифилис — на грязное отродье, задумавшее изгнать нас из округа, сифилис — на Да Бурдона и на Дюплейкса в особенности!» Стрэтфорд Флинт выступил из облака дыма на зубчатой стене крепости. Он охлопал свой мундир и бриджи от пыли и всмотрелся в направлении французских батарей. В полумиле от стен форта в тёмной пальмовой рощице поднялось и отплыло в сторону облачко дыма. Граната, выпущенная из мортиры, взвилась по крутой дуге и низверглась вниз, взрывом разрушив ступени позади Стрэтфорда и разогнав его сопровождение.

В темноте появилось ухмыляющееся лицо.

   — Я надеюсь, грохот не доставил вам неприятностей, капитан Флинт!

Это был молодой клерк компании, которого он поставил командовать орудиями на западной стене. Ополченец вспотел в красном заштопанном френче, взятом со склада квартирмейстера. Он был в пороховой гари, но улыбался, безразличный к близкому разрыву.

Стрэтфорд сердито глянул на него, но позволил помочь себе взобраться на площадку. Пока орудийный расчёт стоял рядом, держа на плечах шомполы, Стрэтфорд имел возможность разглядеть клерка поближе, насколько позволяла полутьма. Это был молодой человек двадцати с небольшим лет, слегка неуклюжий, коренастый, с одутловатым лицом, потемневшим от пороховой копоти. Нос у него был большой, а глаза глубоко прятались под густыми бровями. Когда он обходил пушку, Стрэтфорд заметил, что уголки его рта были постоянно приподняты, как будто в улыбке. «Готов поклясться, что эта усмешка легко может показаться твоим начальникам признаком дерзости. Да и всё лицо твоё напоминает пудинг», — думал Стрэтфорд с лёгкой улыбкой.

   — Дьявол меня побери, если французский выстрел может досадить мне. И зови меня мистер Флинт. Капитаны — это те, кто подчиняется мне. — Он прикурил сигару от запального фитиля пушкаря.

   — Стало немного прохладнее, — вежливо заметил молодой человек. — Не так ли, сэр?

   — Именно так. — Французский флот стоял с убранными парусами на зеркально гладкой поверхности океана. Их пушки стреляли всё реже. — Держу пари, у них кончаются снаряды, — проговорил Стрэтфорд. — Кажется, они поняли, что нас просто так не одолеть.

Он затянулся табачным дымом, довольный тем, как изобретательно молодой клерк закрепил пушки, обеспечив направление на цель и верный огонь, заставляющий французов держаться на значительном расстоянии.

   — Ты хорошо распорядился здесь, парень.

   — Благодарю вас, сэр, но если вы не «капитан», то и я не «парень», с вашего позволения. «Парни» — те, кто вокруг.

Стрэтфорд удивлённо посмотрел на него, затем хмыкнул и ответил:

   — Справедливо. Ты заработал, чтобы тебя называли мистер Клайв. Вижу, что я верно поступил, назначив тебя командовать на этот пост.

   — Так точно, сэр.

   — Мне нравится, как ты действуешь, Роберт Клайв. — Стрэтфорд достал саблю и пистолет. Это было оружие Королевского флота, доброе и надёжное. Клайв принял его с благодарностью.

   — Сэр? Если вы позволите, я подобью под стволы всё, что удастся найти в помещении компании.

   — Позволю? Не спрашивай моего позволения. Ты здесь командир. Делай так, как считаешь нужным.

   — Да, сэр! Так я и сделаю!

Прежде чем уйти, Клайв зажёг факел, чтобы осветить путь. Он пересёк парадную площадь, держа пылающую головню в руке. Его мысли были сосредоточены на уязвимости северной стены, где индийское селение могло стать прикрытием для наступающих французов. Затем он заметил фигуру человека, бежавшего между домами.

Клайв поднял факел высоко над головой, пытаясь яснее разглядеть бегущего.

   — Кхаре рахо! Стой, чёрт побери! — Он положил свободную руку на рукоять морской сабли, но не выхватил её, а прыгнул навстречу, и беглец полным ходом наскочил на его бедро. — Тум кидхар джате хо? — требовательно спросил он, хватая бежавшего за шиворот. — Куда ты бежишь?

Он увидел, что это — один из сыновей Мак-Брайдов, самый старший. Мальчишка задыхался и был в страшном потрясении.

   — Там солдаты!

   — Солдаты? Где?

   — Они все пьяные, сэр. Ненормальные убийцы!

Клайв схватил мальчишку за ухо.

   — Французские солдаты пробрались в крепость? Это ты хочешь сказать?

   — Нет, сэр! Португальцы из компании. Они убивают мою маму! Её и других женщин, сэр!

Клайв ошарашенно посмотрел на мальчика.

   — Где? Покажи мне.

   — В подвале!

Клайв побежал замальчиком, пытаясь понять что-либо из его бессвязного рассказа. Поворачивая за угол, он споткнулся о двух солдат, валявшихся на дороге. Он попытался поставить одного из них на ноги, но у него ничего не вышло. Знаки на мундире указывали на то, что они были из тех, кого послали охранять северную стену. Клайв поднял пустую бутылку из-под бренди и понял, что оба они пьяны до бесчувствия.

Обежав следующее здание, он увидел окно в подвал и услышал пронзительные крики.

   — Беги за помощью! — приказал он.

Ужас охватил его, когда он осознал, что происходит. «Пьяные мятежники ворвались к женщинам, — думал Клайв. — Аркали Сэвэдж тоже там! Боже милостивый, если с её головы упадёт хоть один волос, они заплатят за свои дела в тысячекратном размере!»

Бледный свет, исходящий из подвала, указал ему путь. Когда он подбежал к двери, ему показалось, что он вступил в одну из пещер ада. Двое смеющихся дьяволов избивали женщин и девочек штыками, приказывая им раздеться. Маленькие девочки, обливаясь слезами, подчинялись злодеям, в то время как их старшие сёстры с воплями бегали по подвалу.

Клайв пошёл на солдат с поднятой саблей, исполнившись дикой яростью и злобой. Лезвие со свистом рассекло горло ближайшего солдата, и тот, обливаясь кровью, медленно осел на пол. Второй разбойник попытался было бежать, но не успел. Клайв сделал выпад и всадил ему саблю в живот по самую рукоять. Солдат ткнулся лицом вперёд и неуклюже завалился на бок. Клайв вступил в главное помещение и прижался к стене, держа пистолет в левой руке. Он осознавал всю опасность и понимал необходимость осторожных действий. Из-за колонн доносились истошные крики. Продвинувшись вперёд, он увидел ещё троих мятежников, издевавшихся над своими жертвами. Солдаты рвали с них одежды, орали и избивали несчастных женщин. Наконец он увидел Аркали Сэвэдж, и горячий сухой воздух застрял у него в лёгких.

Злодеи раздели девушку донага, и самый огромный из них прижал её спиной к опоре. Руки Аркали стянули за столбом, и второй мятежник, маленький и отвратительный, крепко держал её за запястья. Покрытое кровоподтёками маленькое изящное тело Аркали извивалось и билось, в то время как огромный полуголый солдат пытался раздвинуть ей ноги и втиснуться между бёдрами.

Некоторое время Клайв не мог сдвинуться с места от потрясения. Солдаты на полу насиловали полуодетых девочек, окровавленные сёстры Мак-Брайд валялись на полу, словно изуродованные куклы. Молли была мертва, а рядом с нею, глядя в потолок невидящими глазами, лежала Илей с перерезанным горлом.

   — Нет, пожалуйста! — истерически молила Аркали, стараясь освободить руки. — Нет! Я девственница. Пожалуйста. Я девственница!

Клайв проревел что-то нечленораздельное и бросился вперёд. Он всадил свою саблю в голову человека, державшего Аркали за руки. Череп злодея развалился как репа, и солдат упал на пол.

   — Афсар! — закричал великан, отшатнувшись от Аркали. — Офицер!

Пьяные солдаты уже заметили, что происходит, и бросились искать своё оружие. Не спуская глаз с пистолета Клайва, они заметались по подвалу, но вскоре поняли, что противник один, и почувствовали себя более уверенно. В этот момент сверху послышался топот ног, и через минуту в подвал ворвались братья Мак-Брайд, мальчик и отец Аркали — Чарльз Сэвэдж. Последний в дверях появился, вооружённый одним лишь ножом.

Четверо мятежников, увидев Стрэтфорда, испуганно отпрянули назад. Затравленный взгляд разбойников говорил о том, что они прекрасно понимают, какая участь ожидает всю компанию.

   — Дайте ей свой пистолет, — сказал Стрэтфорд Чарльзу Сэвэджу странным, тихим голосом. — Пусть она исполнит правосудие над ними.

   — Нет! Только не Аркали! — укутывая дочь в одеяло, проговорил Сэвэдж.

   — Это поможет залечить её раны!

   — Нет!

Стрэтфорд угрюмо посмотрел на него, затем кивнул и проговорил:

   — Вам решать. Тогда выходите из подвала. Я хочу по-своему поговорить с этими скотами.

В дверях Сэвэдж поднял Аркали на руки и понёс вверх по ступеням, благодаря Бога за то, что она осталась живой. Внизу, если не считать четырёх мятежников, остались молодой офицер, который спас её, двое братьев Мак-Брайд и Стрэтфорд Флинт. Четверо на четверо, как требовал варварский закон чести Стрэтфорда.

Прежде чем отец с дочерью достигли верхних ступеней лестницы, пронзительные крики внизу возобновились вновь. Это началась кастрация первого разбойника.

Глава V

Переход до Аркота был подобен сну.

Хэйден Флинт и Мухаммед Али восседали на двух самых больших марварских гнедых кобылах, прекрасно ухоженных и накрытых шёлковыми чепраками, сверкающими яркими украшениями из меди. Ясмин-бегума следовала в десяти шагах за своим мужем в богато орнаментированном резьбой паланкине палисандрового дерева, переносимом на плечах шести рабов.

Хэйден всё ещё не мог отделаться от потрясения, когда их кавалькада покинула деревню. События смешались в его сознании, мысли путались. Он лишь помнил, как Ясмин-бегума встала на ноги над телом афганца; какой жуткий стон раздался, когда они перевернули его тело, чтобы оттащить в сторону.

После того как он убил начальника охраны, Ясмин-бегума взглянула на него с уважением. В глазах её всё ещё горел кровожадный огонь. Затем она поблагодарила его. Мухаммед Али скупо отдал ему должное, а охрана афганца наблюдала за ним в странном молчании, с каким-то подобострастным ожиданием. Но в то время Хэйден не был в состоянии обращать внимание на них. Он убил человека. И даже несмотря на то, что это было необходимо, он ощущал отвращение к тому, что ему пришлось сделать.

В состоянии транса, с болью, пульсирующей в раненной руке, Хэйден покидал Мавалипурам, и постепенно внимание его привлёк окружающий пейзаж, раскрывшийся перед ним подобно цветку лотоса. Молодая зелень рисовых полей вдоль реки Палар прерывалась тёмными лежбищами у воды, на которых буйволы пережидали полдневную жару. Это был пейзаж, в котором доминировала широкая, но мелкая река, вокруг которой простиралась плодородная равнина с видневшимися на далёком расстоянии женщинами в ярко раскрашенных сари. Они трудились в поле и провожали процессию взглядами, стоя у хижин, крытых пальмовыми листьями.

Жара продолжала усиливаться, и небо, насыщаясь влагой, всё тяжелело от паров, становясь молочно-белым, как бельмо. Хэйден Флинт знал, что надвигается сезон муссонов. Он оглядывался назад, досадуя на медленность их передвижения и раздражаясь видом громоздкого и неуклюжего паланкина. Ему казалось, что женщина должна чувствовать себя заточенной в этом ограниченном пространстве — в закрытых и завешенных носилках. За паланкином были посланы всадники в Аркот, которые вернулись с его частями, привязанными к вьючным лошадям. Он часто видел подобные носилки в Калькутте и Мадрасе. Зажиточные английские торговцы пользовались ими, чтобы произвести впечатление на местных бенгальских посредников, для которых престижность значила всё. Но его отец никогда не пользовался паланкином. Он говорил, что позволит отнести себя лишь единственный раз — в последний путь, когда он будет лежать в ящике и не сможет воспротивиться этому путешествию.

«Ты теперь в Индостане, — говорил себе Хэйден Флинт. — Согласно обычаю, это — единственный способ передвижения, которым может, не роняя себя, пользоваться женщина высшего сословия, за исключением ходаха^[70] на слоне. Если бы только они чаще меняли несчастных, несущих груз. Неужели они не понимают, что этим значительно увеличили бы скорость нашего передвижения? Телохранители могли бы тоже участвовать в этом. Надо заменять носильщиков людьми со свежими силами. Может, предложить им?» Он взглянул на князя.

Мухаммед Али ехал молча на своей марварской кобыле. Его обычное высокомерие подчёркивалось спокойной манерой мастерского управления капризной лошадью. Эта порода лошадей отличалась необыкновенно крутым норовом. Лошади вели происхождение из земель Раджпутов^[71], князей, правивших пустынями к западу от Дели. Эта порода отличалась ушами, кончики которых почти касались друг друга. Они славились удивительной выносливостью, однако кровь арабских скакунов, текущая в их жилах, проявлялась в характере.

— Прекрасная лошадь, — сказал он как-то князю, потрепав её по гриве. — Мне рассказывали, что эту породу вывели случайно, от жеребцов, вынесенных на берег после кораблекрушения, которых затем скрестили с местными кобылами.

Но князь лишь гневно взглянул на него и отвернулся, и Хэйден Флинт понял, что он сказал нечто такое, что тот умудрился истолковать как оскорбление.

«К чёрту вас! К чёрту ваши восточные условности! — думал он, раздражённый вспыльчивостью князя. — К чёрту твою подозрительность и ревность к жене. Следишь за ней, как ястреб, а ко мне относишься как к непрошеному похитителю. Да она стоит десятерых таких, как ты, и я увёл бы её только для того, чтобы избавить от твоего отвратительного общества!»

Этот гневный внутренний монолог пошёл ему на пользу. Хэйден немножко встряхнулся, после чего успокоил себя тем, что скоро окажется в Аркоте и дело с рубином будет закончено.

До наступления темноты они проехали через Чинглепут, где всё население, оставив свою трапезу, вышло и бросилось на землю, оставаясь распростёртыми, пока кавалькада не проследовала через посёлок. Проехав деревню, они остановились для отдыха на открытом месте у дороги, ожидая, пока для них раскинут ночной лагерь. Ясмин-бегума вышла из паланкина и подошла к огню, облачённая в одеяние, которого он на ней ранее не видел. В руках она держала инкрустированный ящичек для письма — одну из принадлежностей княжны, привезённых для неё вместе с паланкином.

Она вынула из него книжечку в переплёте, стала писать в ней. Движения её руки были грациозны, когда она заполняла строки письменами на урду, справа налево, лебединым пером. Хэйден наблюдал за нею несколько минут, затем она заметила его, и он отвёл взгляд. Ясмин обратила свой взгляд туда, куда смотрел он, — на телохранителей, разбивающих лагерь. Они ругались между собой, иногда затевали потасовки, а иной раз в ход шли и ножи.

   — Если они беспокоят вас, вы должны без колебаний усмирить их, мистер Флинт. Нельзя распускать их.

   — Они не беспокоят меня, бегума, — солгал он.

   — Сейчас мы — в полной безопасности, — после небольшой паузы сказала Ясмин, — но они будут пытаться напасть на вас.

Весёлость в её голосе свидетельствовала о том, что она смеётся над ним.

   — Но ведь это вы пытались убить Абдула Масджида, — слегка задетый, сказал Хэйден. — Они видели, что вы первая напали на него.

   — О, я всего лишь женщина. — Она переждала, чтобы один из телохранителей прошёл мимо, а затем перешла на английский. — Вы не понимаете. Эти люди — наёмники. Профессионалы низкого уровня, подобно... как бы сказать?.. подобно третьеразрядным проституткам. Они служат тому князю, который больше платит, и подчиняются тому, кого больше боятся. Поскольку у них нет истинной преданности ни к кому, их верность — это верность шлюх.

   — Я всё же не понимаю...

Она засмеялась.

   — В их глазах, мистер Флинт, вы — достаточно хитрый, чтобы послать женщину отвлечь внимание Абдула Масджида. Это вы нанесли смертельный удар личным мечом князя. Не думайте, что смысл этого не понят ими. Они не упустили его. По их представлению, вы сместили их последнего лидера вполне законным образом, и сделали это чрезвычайно искусно.

Он почесал в затылке, поражённый её объяснением.

   — Но ведь он был их офицером!

   — Конечно. Но затем пришли вы и сместили его. А значит, всё, что принадлежало ему, стало теперь вашим. Пока кто-нибудь не сместит вас, они будут следовать за вами.

Он бросил взгляд через плечо на воинов в тюрбанах. Они развернули шатры, готовясь к ночи, но никто из них пока не приближался к нему. Он думал, намекала ли Ясмин-бегума на то, что он должен отдавать им приказы, и если это так, подчинятся они ему или нет? Затем он вспомнил, как она деликатно говорила о «смещении» начальника, и задался вопросом, есть ли среди них тот, кто уже стремится к повышению?

— Не забывайте, что вы — самый меткий стрелок в Английской компании, — сказала она с прежней насмешкой. — Вы можете убить любого с тридцати шагов. А теперь, возможно, по их представлению, и с пятидесяти. Но теперь вы должны извинить меня. Настало время молитвы.

В ту ночь он лежал рядом с ярким костром, оглушительный хор лягушек наполнял окружающую тьму. Сначала он не мог уснуть, потому что рубин был вновь в кармане его камзола, и он не намеревался глотать его второй раз. Он вставал дважды ночью, первый раз — чтобы подбросить в костёр дров, и позднее — чтобы исследовать имущество Абдула Масджида, то, что, по словам бегумы, он унаследовал. Наконец он нашёл, что искал: пороховницу с порохом, с которым мог подтвердить истинность своего стрелкового таланта. Он насыпал пороха на полки пистолетов и положил их рядом, прежде чем погрузился в сон без сновидений.

На следующее утро он проснулся, разбуженный звуками мусульманской молитвы. День был такой же душный и влажный, как и первый день их пути. Небо безжалостно палило землю, руки и шея невыносимо чесались на жаре от укусов москитов.

На середине утреннего перехода они прошли реку вблизи древнего водоёма и направились по пути пилигримов на северо-запад к Конживераму, Городу Золота. Когда они приблизились к длинному подъёму, Хэйден Флинт повернулся к седеющему начальнику отряда разведки Мохану Дазу и коротким знаком приказал ему подъехать. Тот с готовностью сделал это, и Хэйден объяснил, что некоторые из верховых, назначенных замыкать шествие, могли бы оказать помощь в переноске паланкина.

Иссушенное ветрами старое лицо бойца сморщилось ещё больше. Ему было, вероятно, под сорок, возраст почтенный для его профессии. Его чёрный тюрбан сидел свободно, и у него была нелепая козлиная бородка, выкрашенная хной; Мохан сплюнул жвачку кроваво-красного бетеля, обнажил зубы, приобретшие малиновый цвет, и ответил на хиндустани:

   — Неразумно, сахиб.

   — Почему?

   — Потому что они — верховые бойцы, сахиб. Совары^[72].

   — Да, я знаю, что они — совары. Так что?

Боец наконец понял, чего не знает Хэйден.

   — Они — кшатрии^[73].

   — А разве кшатрии не имеют рук и ног, как другие люди?

Мохан Даз вновь усмехнулся малиновой улыбкой:

   — Конечно, имеют, вы правы, сахиб, но они имеют также и достоинство. Они не могут стать носильщиками паланкина. Это — не для них.

Хэйден Флинт кивнул. Итак, некоторые из телохранителей были мусульманами, другие — индусами.

Он отправил Мохана Даза обратно в колонну, поняв, что в Индостане невозможно совершить ни одного, пусть чрезвычайно важного, предприятия, не учитывая факта существования различных каст.

К полудню они достигли окраин Конживерама и остановились для отдыха и новых молитв. Это был Бенарес Юга, как сказал ему старый разведчик, один из семи самых святых городов индусов, с его древними храмами и священным деревом манго. Хэйден Флинт ощущал магнетизм этого места; дух религиозного поклонения, обитавший здесь, уходил корнями в глубь десятков столетий.

Сотни паломников, отмеченных знаком Вишну в виде белого символа V-образной формы, перечёркнутого вертикальной красной полосой, стремились в город, и Мухаммед Али предпочёл обойти его, чтобы избежать телег, запряжённых быками, и неизбежных, утомляющих поклонов. Он приказал разбить лагерь в двух милях за городом, когда солнце начало садиться. Князь провёл в седле целый день. Он поставил трёх стражников на охрану, затем, обозрев окружность, тяжело прошествовал в кокосовую рощу, чтобы облегчиться.

Костёр уютно потрескивал, и Хэйден Флинт присел возле него на полое бревно. Он снова воспользовался отсутствием князя, чтобы обменяться несколькими словами с Ясмин. После событий в Мавалипураме он ощутил доверительную связь между ними, облегчавшую их общение. Она вполне могла быть его наставником и союзником в этом странном мире; но, с другой стороны, он чувствовал, что не может до конца постичь её разума, а кроме того, нельзя было сбрасывать со счетов её мужа.

   — Мне всегда кажется, что это время — лучшая часть дня, — сказал он как можно вежливее.

   — О да, мистер Флинт. Это время называют «часом коровьей пыли», поскольку в этот час пастухи ведут коров вдоль дорог. Время восхода и заката действительно лучшее время в Индостане, когда солнце не печёт так немилосердно.

   — А какое из них вы предпочитаете? — спросил он. — Восход? Или закат?

   — Я люблю восход за обещание нового дня, которое он несёт. Но предпочитаю всё же закат, предвещающий наступление вечера, ибо в моём мире вечера наполняются музыкой и смехом, хорошим ужином и небесными звёздами.

Он кивнул в знак согласия, ощущая приятную расслабленность.

   — Ваш мир кажется завораживающим, бегума.

   — Он действительно таков, мистер Флинт. Это — мир женщин. Мир зенаны^[74], мир гарема. И в нём есть всё, что может желать или в чём может нуждаться женщина.

Он вслушивался в её слова, произносимые спокойно, и заметил, что язвительной насмешки больше в них не было.

   — Вы говорите на превосходном английском, бегума.

   — А вы владеете нашим изысканным языком, что редкость среди иноземцев.

Он принял комплимент с возможно большей любезностью.

   — Благодарю вас, но должен признаться, что порой вовсе не считаю себя здесь иностранцем.

   — Англичане — непоседливый народ, не правда ли? Нация торговцев и морских странников? Как португальцы, которых мы давно привыкли уважать, и французы и голландцы, которым ещё предстоит научиться должному поведению. — Она вновь повернулась к нему с любопытством. — Покинут англичане нас навсегда теперь, когда французы начали с ними воевать?

   — Я не знаю.

   — Ах да. Я забыла. Вы не знаете англичан. Вы никогда не были в Англии. И не знаете ничего об Индостане. Скажите же мне, что вы знаете, мистер Флинт?

Он вздохнул:

   — Я прожил в Индостане более двадцати лет. Мой отец имеет дома в Мадрасе и Калькутте, и я плавал у всех ваших берегов на судах моего отца. Это было моей жизнью с пятилетнего возраста. По сути дела, я знаю понемногу о многих местах, но, может быть, недостаточно о каждом из них, за исключением Калькутты.

   — О да. Калькутта. — Её голос прозвучал отчуждённо. — Вы говорили моему мужу, что учились там. Но форт Вильям ещё не Бенгал, и арендованные англичанами земли Калькутты — ещё не весь Индостан.

   — Вы так думаете?

   — Я так думаю. — В её голосе не было насмешки. — Даже если бы вы прожили в подобных местах тысячу лет, всё равно остались бы иноземцем. И я не думаю, что вы — такой иностранец, который когда-либо смог бы по-настоящему понять Индостан.

Эти слова огорчили его. Хэйден подумал, что другой мог бы счесть её высокомерный тон неуважительным, но он знал, что она просто высказала своё мнение о нём.

Хэйден осторожно кивнул в ответ, и Ясмин сразу смягчилась. Её длинные тонкие пальцы сплелись и охватили колено. Он заметил, что её ногти на руках и ногах окрашены в алый цвет, а запах, исходивший от неё, был так же нежен, как запах лилий. Её золотые браслеты мелодично зазвенели, когда она устало распрямила спину.

   — Вам не терпится добраться до Аркота, — сказала она.

   — Да.

   — Тогда, если позволите, я дам вам совет относительно двух вещей; первое: попытайтесь уверовать в чары и магию, и второе: постарайтесь постичь и обрести спокойствие. Спокойствие — основная добродетель этой земли; может быть, её единственная добродетель и достоинство. Никогда не забывайте, что Индостан — это целая вселенная сама по себе и в себе самой. Здесь ничто не меняется. Магия продолжает существовать. Здесь время отмеривается не днями или годами, но вращением космического колеса. — Она остановилась, как бы взвешивая, что ещё следует открыть ему, и затем продолжила: — Эта страна даёт несчётные примеры терпеливого спокойствия и упорства, мистер Флинт. Я сама видела в Чилапураме цепь, соединяющую два каменных столба на расстоянии двадцати семи шагов один от другого. Эта цепь высечена из единого камня. Вряд ли вы способны представить уровень мастерства того, кто сделал это, и, как я думаю, вряд ли вы оцените по достоинству проявленное им терпение. — Она встала; огонь костра разогнал тени вокруг её глаз. — Я скажу вам также, что недалеко отсюда есть храм со священным водоёмом, в который каждый год втекает священная река Ганг.

Он лукаво взглянул на неё:

   — Но Ганг — в тысяче миль отсюда. Как может он втекать туда?

   — Каждый год тысячи паломников приходят сюда, чтобы окунуться в этот водоём, и когда они погружаются в священную воду, то с изумлением видят, как поверхность повышается от ступени к ступени. Это — истинное чудо!

   — Но, леди, — сказал он с улыбкой, — это всего лишь то, что мы называем законом Архимеда. Конечно, уровень воды поднимается, когда они погружаются в неё. Точно так же, когда вы нагружаете корабль, и он погружается глубже в...

   — Послушайте меня! — прервала она всё так же горячо и серьёзно. — Попробуйте понять меня разумом, а не только слухом. Вы должны поверить, что магия существует здесь! Для вашего собственного блага, мистер Флинт, поверьте в это.

   — Извините, леди, я просто хотел сказать, что, согласно науке...

Она посмотрела на него с нетерпением и досадой.

   — Если вы не верите в магию, то скажите, что привело вас сюда? Магия камня! Если бы это было не так, то Анвар уд-Дин не пожелал бы иметь большой шпинель^[75], который вы называете рубином, и вы не были бы здесь!

   — Это, по крайней мере, верно, — пробормотал он, не желая, чтобы она горячилась, опасаясь, что Мухаммед Али услышит их.

   — Мистер Флинт, в Индостане мы веруем в четыре цели, которых добивается человек. Мы считаем, что каждый должен стремиться к богатству и наслаждениям, но он обязан также соблюдать порядок, устанавливаемый законом, но самым главным является поиск духовной чистоты. — Ясмин выпрямилась, и он увидел, как она была расстроена его невежеством и холодной вежливостью. — Знайте, что вы не сможете достичь ни одной из этих целей в отдельности. Вы должны стремиться ко всем четырём сразу. Если вы изберёте для себя одну, или две, или даже три из них, то не достигнете ни одной.

Он улыбнулся:

   — Ваша философия такая же древняя, как и благородная, бегума.

Хэйден вспомнил слова отца о четырёх целях Моголов. «Слушай, мальчик. Для них существуют лишь четыре «П»: прибыль, постель, правительство и поклонение Богу. Порядок не важен. К этому можешь добавить пистолеты. У них — изобилие этих четырёх благ, даже излишество, которое выйдет им боком, но слава Богу, что у них не хватает этого добавочного «П» — пистолетов».

   — В Индостане есть такие вещи, которые вы никогда не сможете объяснить вашей наукой, — проговорила Ясмин. — Знайте это. В Аркоте вы должны думать так, как думаем мы, иначе, как иноземец, вы не достигнете ничего.

   — Позвольте мне поблагодарить вас за совет, бегума.

   — Мы вступим в Аркот завтра.

Он взглянул на неё, стараясь понять, что именно она хотела этим сказать, но появился Мухаммед Али, и они погрузились в молчание. «Завтра, — думал он, возвращаясь в реальный мир, без магии и глупого самообмана, где всему есть рациональное объяснение, — завтра я вручу рубин Анвару уд-Дину. И завтра же я обращусь к нему за военной помощью.

Как только они вступили в Аркот, мысли Мухаммеда Али оставили рубин и обратились к двум единокровным братьям^[76]. «Святой Коран безошибочен, — думал он, — и слова Пророка — Мир да пребудет на нём — мудры вне всякого описания. Безрассудство, когда человек приобретает больше четырёх жён, позволенных Писанием, даже если этот человек так богат и могуществен, как Анвар уд-Дин. Чем больше жён в гареме набоба, тем меньше мира и покоя будет у него в последние дни, ибо количество его потомков велико, и так же велико беспокойство от их споров и борьбы.

Он неотрывно смотрел через залитую солнцем арку ворот на длинную, заполненную народом улицу, чувствуя, что был в стороне от этой борьбы слишком долго. Он жаждал вновь оказаться среди тех, с кем соперничал и боролся с самого детства, а также с теми, кто, подобно Надире-бегуме, его матери, воспитывал и руководил им. Она знала о его беспокойном нраве, о том, что ему необходимо поделиться с кем-то своими мыслями о будущем. Мать всегда понимала это. «Она и поныне — самая влиятельная в женской половине дворца, — думал он, — истинная правительница этой зенаны, и лишь с её помощью могу я стать набобом».

Его разум тщательно анализировал детали предстоящей битвы за власть. Из всего мужского потомства, произведённого Анваром уд-Дином, лишь горстка обладала какой-либо династической значимостью. В неё входили сыновья жён его отца, поскольку потомство куртизанок и других жён не имело законного права на власть. Из горстки претендентов только двое были достаточно взрослыми, чтобы представлять для него серьёзную угрозу: старший брат, Махфуз Хан, и младший — Абдул Вахаб Хан. «До сих пор, — размышлял он. — Абдул Вахаб проявлял мало интереса к политике, и если бы даже он включился в борьбу, то стал бы его союзником против Махфуза, поскольку Махфуз является тем, кого отец хочет видеть своим преемником; а против фаворита всегда объединяются в союз. Но теперь этому не бывать...»

Он взглянул направо и увидел иноземца, смотрящего на стены цитадели Аркота, которая вздымалась высоко над каменистым склоном под их ногами. Цитадель была достаточно большой, чтобы стать убежищем для большинства важных горожан в случае захвата города наступающей армией или бандитами маратхи^[77]. Крепость была достаточно мощной, чтобы выдержать длительную осаду любой большой армии. Население раскинувшегося вокруг города Аркота составляло по численности один лакх — сто тысяч — и состояло в основном из крестьян-индусов, большинство которых не интересовалось борьбой за власть. Они знали, что какой бы оборот ни приняли события в белом мраморном дворце набоба — это не должно их заботить, поскольку никак не повлияет на их жизнь.

«Но вскоре кое-что изменится, — думал Мухаммед Али. — В ближайшие месяцы свершится переворот, который затронет каждого. Если мой отец окажется хитрым и проницательным, то ни один из трёх сыновей не победит и, возможно, все трое умрут. Но если он допустит ошибку, то один сын победит, а два других умрут. И тогда у Аркота будет новый набоб». Он улыбался, довольный от мысли, что теперь Абдул Масджид не может помешать осуществлению его планов. «Что же значит для этой огромной массы народа исход борьбы, решающей, какой из сыновей будет восседать на маснаде^[78] власти? — спрашивал он себя. — Посмотреть, так для них это сущий пустяк. Однако они заблуждаются. Очень сильно заблуждаются».

Он глубоко вздохнул, входя в ворота древней столицы. Потребовалось тысячу лет, чтобы это место предстало в нынешнем виде. Это был Ганджи, базар Старого Города, наполненный знакомым ароматом Индостана; запахи постоянно обитающего здесь люда пропитали, как масло, все эти старые улицы, где проходы были извилисты и узки, сдавленные покосившимися лачугами и отбросами, в которых рылись козы, коровы, копались куры и вечно сопливые дети. Один лакх народа, живущего здесь тысячу или более лет. Их запахи въелись в ветшающие стены города, запахи пыли и навоза, плесени и молотых специй, сушёной рыбы и молока, розовой воды и сандалового дерева, изюма и дыма курильниц, выделываемых кож и отбросов, гниющих фруктов и живности; и над всем этим — солнце в небе, дающее закваску и брожение окружающему.

Иноземец оглядывался вокруг, потрясённый тем, как охрана запинала несчастного, поднявшего любопытные глаза к его шпорам. «О нет, — видя его растерянность, думал Мухаммед Али, — это вам не Мадрас, с широкими улицами и белыми зданиями «Джон Кампэни». Здесь вы не найдёте упорядоченной жизни с марширующим строем и чёрными кораблями, не увидите чисто выметенного плана английского форта. Здесь — Индостан! Моя земля! И вы ничего, мистер Иноземец, ничего не сможете сделать, чтобы изменить её!»

Толпа роилась вокруг как саранча, но где бы ни оказались его всадники, каждый отводил взгляд и уступал им дорогу. Крики его охраны разгоняли людей; бежавшие впереди с окованными железом дубинками колотили тех, кто слишком медленно отступал в сторону; и, несмотря на густую толпу, перед ними всегда была свободная дорога.

— Аллах-у-ахбар! Бог велик! — послышался далёкий призыв к молитве, распространяющийся по городу с вершин минаретов.

У окон над их головами висели на заржавленных петлях резные, замысловато расписанные ставни. Раскрашенные проститутки и тонкие, гибкие мужчины-содомиты с торжественными лицами зазывали прохожих из окон второго этажа, сверкая фальшивым золотом и испуская запах пачули. Немного далее были видны святые деревья с выдолбленными нишами, в которых стояли ярко раскрашенные идолы, а перед ними — женщины на коленях, совершающие просительную пуджу за беременную дочь либо за больного отца. Повсюду бродили неизбежные коровы с гирляндами цветов и символами, нарисованными на головах. Через дорогу виднелся заброшенный сад; огромные вороны и птицы-падальщики обосновались на крашенном известью шпиле храма, а воробьи чирикали на карнизах. Торгующие женщины сидели на корточках перед расстеленной на земле тканью, на которой они выложили всё, что могли продать: пучок завядшего шпината, или пресные лепёшки-чапати, или несколько пригоршней отвеянной чечевицы. Здесь были индусы в дхоти^[79] и мусульмане в тюрбанах, окрашенных в праздничные цвета; продавцы с мешками из грубой джутовой ткани и медники, купцы и музыканты, парикмахеры и чеканщики, мастеровые всякого рода и жулики — молодые люди с жадными глазами, ищущие возможности поживиться на улице.

Кавалькада продвигалась далее к стенам цитадели, мимо более высоких домов, принадлежавших купцам.

«Эти ничтожества считают себя высшим сословием и проявляют слишком мало уважения, — думал Мухаммед. — Они слишком быстро богатеют, торгуя с европейцами. Но этому будет положен конец. Мой отец слишком снисходителен. Я не потерплю индусов на дворцовой территории, когда стану набобом. В конце концов, разве их собственная святая книга, Гита, не утверждает то же самое? Лучше исполнять в несовершенстве свой собственный закон, чем в совершенстве чужой. Человек не согрешает, когда исполняет обязанность, возложенную на него от рождения».

Мухаммед закрыл глаза, но знал, где сейчас находится, с точностью до шага. Вот здесь должен быть человек с огромным животом, а там — старый Гуджарати с торчащей бородой, который сидит, окружённый столбиками монет и сыновьями, постукивающими на счётах. Зов муэдзина становился всё громче, и вскоре они поравнялись с мечетью, возле которой бродило несчётное количество нищих.

«Нищие собираются здесь как вши под пыльным навесом. И действительно, разве Святой Коран не устанавливает благотворительность пятым столпом ислама? Но как нищие-индусы узнали об этом? Ведь для них единственным прибежищем являются их нелепые страшные боги».

А здесь, в тёмных ущельях между высокими стенами из кирпича и уродливыми мазаными гопурами, обитают настоящие монстры! Не просто девочки из касты неприкасаемых, берущие напрокат младенцев, чтобы попрошайничать; не убогие инвалиды, живущие милостыней, но страшные человеческие уроды. Эти существа, поражённые недугами, демонстрируют свои фантастические уродства за маленькую монетку. Вот мужчина с гигантской мошонкой, подобной огромной тыкве, которую он толкает перед собой в тачке. Одна его нога нормальная, другая — слоновья. Вот мальчик-паук, сидящий в расселине стены, своём постоянном доме, с руками и ногами, скрученными за спиной. Тут и прокажённые с их стёртыми, съеденными болезнью чертами лица, и женщины из касты неприкасаемых, которые душат своих дочерей и обрекают сыновей на жизнь попрошаек, уродуя их намеренно, так что нанесённые ранения никогда не заживают. Жалость вызывает и слепота, и язвы, и сознательно сломанные и перекрученные конечности. Нет такой хитрости, на которую не пошли бы некоторые из этих честолюбивых матерей, чтобы одарить своё потомство таким страшным преимуществом в суровом соперничестве за получение милостыни. «Благодарю за то, что Аллах сотворил меня в телесной целостности, и за то, что имею мать, для которой я — центр вселенной, — думал Мухаммед. — Надира-бегума — единственная во всём мире, кому я могу полностью доверять. Она одна совершенна».

Его мысли с унынием обратились к Анвару уд-Дину. «Мой отец знает, как сильно я желаю стать набобом, — думал он удручённо, — но Махфуз пользуется его благосклонностью, поскольку он — старший сын и очень похож на своего отца. Он должен бы знать, что я никогда не удовлетворюсь теми подачками, которые мне иногда бросают. Когда-нибудь он поймёт, что я — не собака, ожидающая под окном цыплячьих костей!

В свой день рождения отец сделал Махфуза преемником. А я? Что же я? Он дал мне губернаторство в Тричинополи! Ха! Второй город Карнатики, как он называет его. Тричинополи! Я — килладар крепости, построенной на голой скале в самой удалённой южной окраине страны, несчастного города, окружённого врагами, с малым и ненадёжным доходом и репутацией города, которым трудно управлять. Тричинополи! Смехотворное место! Это — оскорбление! Но скоро я отплачу за него. С Божьей помощью я создам самое идеальное исламское государство на земле».

Они подъехали ко дворцу. Створок ворот у въездной башни не было; они были сняты после предыдущей осады, но за открытыми воротами следовал крутой подъём, вымощенный камнем, легко преодолеваемый слонами с царской свитой, но трудный для лошадиных копыт. В камнях этой наклонной мостовой были высечены желобы для отвода огромного количества мочи с сильным запахом, которую эти царские животные почему-то находили нужным испускать, как только оказывались перед подъёмом.

Дозорные на стенах были вооружены длинноствольными мушкетами либо мечами и круглыми щитами. Солдаты стояли в воротах на каждом из контрольных пунктов. Страшная мысль вдруг поразила Мухаммеда: «Аллах всемилостивый, что, если в моё отсутствие произошёл переворот? Что, если Махфуз уже нанёс свой удар? Прошедшие недели были очень удобным временем для этого. Быть может, моя мать уже мертва или, что ещё хуже, — у него в заточении. Что мне делать?»

Паника охватила его. Он лихорадочно искал в окружающем каких-либо признаков неблагополучия, которые указывали бы на неожиданные события; но дворец в Аркоте казался таким, как и прежде, когда он оставил его. Резиденция набоба с белыми мраморными колоннами и резными панелями, а также внутренний двор, холлы и павильоны с куполами жили прежней спокойной жизнью. В них были видны те же, знакомые ему, люди, верные отцу.

В конце подъёма, перед входом в официальную резиденцию набоба, стоял Махфуз, вышедший встречать его. Мухаммед спешился, и они обнялись.

— Приветствую тебя, Мухаммед Али, брат мой.

Мухаммед замер в объятиях брата. Его глаза остановились на нити больших жемчужин вокруг шеи Мухфуза и затем скользнули к богато усыпанному камнями кинжалу за его камебандом^[80]. Махфуз вышел в тех же одеждах, которые были на его отце в день, когда он был поставлен генералом в армии низама. Махфуз сейчас был облачен так, как Анвар уд-Дин на его любимом портрете. Осознав это, Мухаммед почувствовал, что напряжение между ними достигло почти невыносимой степени.

   — Приветствую тебя, Махфуз. Как твоё здоровье?

   — Превосходно. А как ты, брат мой?

   — Очень хорошо, благодарю тебя. Мой отец ожидает меня?

   — Конечно. Мы знали о твоём прибытии с тех пор, как ты разбил лагерь возле Чинглепута. Закусишь с дороги?

Мухаммед отпустил всадников, и, по его знаку, паланкин понесли по дороге, огибающей дворец, к его задней части, в женскую половину. Копья стражников раздвинулись, и они вошли в прохладную тень внутреннего двора.

Хэйден наклонил голову под аркой ворот, затем спешился.

   — Тщательно осмотрите его, — приказал Махфуз стражникам.

Осмотр выявил скрытые пистолеты иноземца.

   — Скажи ему, что он не может пронести их, — сказал Махфуз брату. — Он должен их сдать.

Мухаммед не переводил, зная, что в этом не было необходимости. Посуровев, иностранец возразил:

   — Эти пистолеты — моя собственность, и в наших обычаях — не оставлять оружие.

   — Сожалею, но я должен настоять, чтобы вы сдали оружие.

   — Значит, вы настаиваете, чтобы я доверился вам, когда сами отказываетесь доверять мне.

   — В доме моего отца — да. Стражникам дан приказ разоружать каждого.

   — Тогда я сам разоружу себя.

Иностранец покачал головой, вынул один пистолет и направил его вверх. Он разрядил его и затем сделал то же со вторым пистолетом.

Лошади во дворе испугались. Туча голубей поднялась с крыш, сопровождая хлопаньем крыльев затихающее эхо громких выстрелов. По приказу Махфуз Хана стражники схватили иностранца и повалили на землю.

«Интересно наблюдать их отсюда, — размышлял человек у окна с высеченной из мрамора решёткой. — Через верхнюю створку окна особенно хорошо видно, и иноземец, в согласии с принесённой Умаром вестью, оказался действительно самонадеянным и неловким сверх всякой меры».

   — О, Махфуз, мой сын-первенец, — сказал он. — Тебе придётся научиться понимать европейский разум и мудро обращаться с ним, прежде чем я смогу позволить тебе управлять Карнатикой.

Эту мысль он высказал вслух, однако тихо и как бы про себя. В пышном зале за ним располагалась дюжина министров; все были в пределах слышимости, и каждый из них разобрал сказанное, но ни один не осмелился бы признать это, ибо он был Анвар уд-Дин Мухаммед, в своё время генерал на службе у низама, правящего Деканом, командующий двадцатью тысячами всадников в армии Великого Могола, а теперь — набоб Карнатики, фактически полноправный правитель этой страны, и его слово могло означать жизнь или смерть.

Он подозвал Умара, своего чапрази, или личного посланника.

   — Мой сын и его гость подождут. Скажи ему, что у него достаточно времени, чтобы вымыться и одеться и удовлетворить голод, прежде чем я призову их. Невестку же мою пригласи сейчас. Это всё.

Когда его воля была исполнена, Анвар уд-Дин разгладил седеющую бороду. Это был пятидесятилетний, изящный человек, тонкий и стройный, с тонкими чертами и живыми, выразительными глазами. Всё в нём говорило о наличии незаурядного ума. Одет он был, как и все присутствовавшие, в джаму^[81], перехваченную в поясе кушаком — камебандом, таким, какой носил и Махфуз. Джама скреплялась на груди, у ключицы с одной стороны и под мышкой с другой; слева направо — у мусульман и справа налево — у индусов. Все мужчины имели кинжалы, большей частью богато украшенные драгоценными камнями, и длинные талвары на левом боку; но в то время как эфесы их талваров были утяжелены и разбалансированы золотом и драгоценными камнями, талвар Анвара уд-Дина был предназначен и готов для дела.

Диван-и-кхаз — зал личной аудиенции — был длинным и воздушным, построенным на двух уровнях. Одна из его стен была целиком сложена из огромных плит красного песчаника и белого мрамора, прорезанных сквозными отверстиями, составляющими неповторимые узоры из шестиугольников, звёзд и треугольников, выточенных так тонко, что каждая плита была превращена в каменное кружево. Эти мраморные окна разбивали резкий наружный свет, превращая его в матовое свечение. Вдоль противоположной стены высокий сводчатый потолок поддерживался узорчатыми арками, опирающимися на стройные каменные колонны, за которыми находился малый внутренний двор, что позволяло прохладному бризу проникать в зал. Умар исчез из виду, и Анвар уд-Дин поблагодарил Аллаха за своего чапрази, который был не только чапрази, но иногда по значимости выше любого министра. Умар был непревзойдённым слугой, одним из тех редких людей, которые были одарены Богом. Он был великим мастером одной из древних наук — науки донесения до хозяина вести и распространения её в нужном для хозяина виде, науки гапы^[82], и был поэтому бесценным.

Гапа была драгоценной. Вся империя держалась на ней. Она была способна удовлетворять, умиротворять или приводить в ужас как высоких государственных лиц, так и обычных людей. Гапа могла развлекать, информировать и образовывать. Гапа являлась самым быстрым средством связи; она переносилась незамеченной, однако достигала всех со скоростью ветра и всегда основывалась на самых верных авторитетах. Никакой императорский фирман или декрет не обладал для людей таким авторитетом, как гапа. Она могла чудесным образом как пророчествовать, превозносить, так и поносить и разрушить созданную годами репутацию в один день.

Гапа наполняла пульс народа. Это была валюта могущественней любых денег. Она достигала каждого и, подобно деньгам, проходила через руки всех. Как и деньги, она могла быть медью, серебром или золотом. Она так же могла истрепаться или загрязниться, её можно было подпортить, измять, подделать или обменять на что-либо; но, в отличие от денег, её нельзя было скопить и припрятать, ибо гапа была живой и продолжала жить лишь до тех пор, пока была в обороте.

Умар принёс две вести, одну относительно рубина и вторую о том, что Абдул Масджид мёртв. Услышав об этом, Анвар уд-Дин сначала ужаснулся, что тайна стала широко известной, но Умар поднял костлявую руку, и его мертвенно-бледное лицо оживилось хитрой усмешкой.

Он сказал, что весть была получена прорицателем от одного солдата и была передана затем паломнику, который знал брамина, имевшего друга, прискакавшего из Чинглепута к своему брату, служившему в дворцовой охране, сообщившему это, в свою очередь, служанке одной леди, с которой Умар часто беседует.

Анвар уд-Дин терпеливо слушал то, что открывал ему чапрази, и наконец понял, что Абдул Масджид действительно мёртв. Рубин действительно доставлен, и, болеетого, он — в руках иноземца, того самого человека, который убил лидера телохранителей. Было также какое-то кораблекрушение, но детали об этом неизвестны.

   — Корабль нашего государства тоже может пойти ко дну, — прошептал он Умару, опасаясь крушения своих планов. — Разве ты не понимаешь? Если о рубине узнают, мы потерпим крах!

Но Умар посмел высказать иное мнение. Лишь он один обладал подобной привилегией высказывать всё, не опасаясь впасть в немилость.

   — Простите меня, мой господин, но вы не правы. Существует другой способ...

Анвар уд-Дин выслушал, затем встал и прошёлся по залу. Наконец, будучи убеждённым Умаром, он одобрил его план аккуратного распространения слуха в народе. В тот же день везде, где люди слушали певцов и смотрели нотч^[83], только и говорили об убийстве, кораблекрушении, войне и магии камня, особенно о магии.

Без сомнения, то, что сегодня стало известно на площадках для нотча в Аркоте, завтра дойдёт до таких же мест в Хайдарабаде. У всех на устах будет вопрос о преемнике низама, и имя Анвар уд-Дина будет связано с этим. Низам, Асаф Джах, становится всё слабее и вскоре должен умереть, ибо сколько может ещё прожить такой старый человек? Тогда в Декане наступит безвластие. Это неизбежно, ибо Асаф Джах удерживал власть силой оружия, а также умением и хитростью, но, кроме того, и магией.

Слишком много лет власть Асаф Джаха держалась на Талвар-и-Джанге, военном Мече Ислама, по своей святости уступавшем, для Моголов, лишь мечу Пророка в Стамбуле. Этот же меч держал в благоговейном трепете и индусов Декана, поскольку в его рукоять был вправлен бриллиант, великолепный Кох-и-Нор, на котором лежит заклятье, предрекающее смерть каждому, кто будет им владеть. «А поэтому, — рассуждали люди, — как может Асаф Джах править, если нет на то воли Аллаха и если все боги индусского пантеона не согласны с этим?»

Это было благом для Асаф Джаха! Народ верил в законность власти этого человека, который не подвержен проклятью, связанному с владением бриллиантом. Раджи из соседних государств платили ему дань уважения, не вступая с ним в спор; потенциальные захватчики отступали перед злой славой Кох-и-Нора. Это был редкий пример политического равновесия, но, возможно, не такой уж совершенный, ибо даже Асаф Джах не может жить вечно.

Анвар уд-Дин тревожился, зная, что пошёл на безвозвратный шаг. В высших сферах уже раздавался вопрос: «Кто сможет владеть Талваром, когда Асаф Джах умрёт?» И поскольку ответа на этот вопрос не было, стали возникать опасения. Отсутствие единовластия будет означать столкновения, анархию и террор, и в конце концов земля эта опустеет и никто не будет способен предотвратить её разорение, если... если в этой земле не найдётся ещё одного, против которого бессильно проклятье, связанное с бриллиантом. Без такого человека владения Низам-уль-Мулка скатятся в бездну вражды и насилия такого масштаба, какого не знала история мира, и этот кровавый прибой выбросит как индусов, так и мусульман на берега ада...

Но теперь рубин был здесь, а скоро иноземец принесёт его и предложит ему, и он купит камень, какую бы цену ни пришлось заплатить.

Ясмин позволила двум айах — служанкам-туземкам — раздеть её для купания. Основной бассейн зенаны, длинный, с неглубоким сходом, был красиво украшен цветной мозаикой. Других купающихся сейчас не было, что удивило Ясмин. «Это все козни Надиры-бегумы, — думала она. — И коровий помёт не очистил бы эту женщину».

Надира-бегума, первая жена Анвара уд-Дина, мать Мухаммеда, а значит, её свекровь, была одной из главенствующих в зенане; все другие женщины должны были выражать почтение к ней, даже если сами не пользовались её уважением. Её главной соперницей была столь же гордая Шахбаз, мать первенца Анвара уд-Дина, его старшего сына, Махфуза. Махфуз родился всего на несколько дней ранее Мухаммеда Али; однако Анвар уд-Дин не обращал внимания на постоянные утверждения Надиры о том, что, несмотря на более позднее рождение её сына, зачат он был тем не менее первым.

Ясмин понимала, что взаимоотношения в зенане нельзя игнорировать, и напоминала себе, что во время её отсутствия здесь могли произойти события, способные привести к значительным последствиям.

— Каким оно было, сахиба? — с волнением спросила у неё Джилахри, молоденькая айах. Глаза этой четырнадцатилетней девочки были широко раскрыты от возбуждения.

Ясмин входила в бассейн, пока вода не достигла бёдер.

   — Каким было что, маленькая белочка?

Джилахри переполняло нетерпение.

   — Море. Море!

   — Как этот бассейн, — ответила она, улыбаясь. — Только глубокое, как самая глубокая долина, и синее, как сапфир, и такое широкое, как только может охватить глаз.

   — О сахиба! Как же это возможно? Неужели вам не было страшно?

   — Было, сначала.

   — Говорят, что вы потерпели крушение в тюфане? — спросила её более старшая айах, озабоченно глядя на неё.

   — О, не стоит слушать глупых сплетниц, Хамида. Только расстроишь себя.

Хамида была её старшей подругой и верной спутницей; она сопровождала Ясмин в Хайдарабад, когда её выдали замуж. Это было десять лет назад, тогда Ясмин было двенадцать.

   — Я очень беспокоилась о тебе, — проговорила Хамида.

   — И я тоже очень скучала по тебе. — Ясмин вновь улыбнулась, подтрунивая над верной айах. Она согнула колени и погрузилась в воду, наслаждаясь прохладой воды, омывающей её спину, живот, грудь.

   — Хорошо возвратиться назад. Как она? — спросила Ясмин более серьёзно.

Хамида поняла. Она сделала гримасу, означающую, что Надира-бегума была не более противной, чем обычно. Будучи женой набоба и матерью одного из трёх его сыновей, она обладала большой властью в зенане и могла сделать очень нелёгкой жизнь для айах Ясмин, и особенно для Джилахри.

   — Вам тут пришлось не сладко?

Хамида не стала вдаваться в подробности.

   — О, не беспокойся о нас. Мы научились выносить эту старую змею.

   — Да? Пожалуйста, потри мне спину.

Моя спину, Хамида доверительно говорила ей тихим голосом, приблизив губы к уху Ясмин:

   — Произошло много нового. Но всё остальное может подождать. Главное же — Махфуза ожидает немилость.

   — За то, что он послал Абдула Масджида отыскать нас?

   — Это всё дело рук Шахбаз. Не нравится мне это, Ясмин. Эта ужасная ведьма готова на всё, чтобы добраться до Мухаммеда; может быть, они попытаются использовать тебя. Вчера Джалбадан спряталась за занавеской, и она слышала...

Раздалось знакомое позвякивание тяжёлых золотых браслетов, и лицо Хамиды сразу приняло иное выражение. Ясмин повернулась и увидела Надиру-бегуму и шедшего позади огромного тёмного евнуха Макбула.

Металлическое позвякивание, возвещавшее о приближении Надиры, всегда приводило в страх большинство женщин, хотя она была изящной и хрупкой. Глаза её были очень тёмными, что подчёркивала чёрная краска на ресницах, губы — окрашены в кроваво-красный цвет, но самой поразительной выглядела остальная часть лица, покрытая краской из золотого порошка. Когда она улыбалась, что случалось очень редко, были видны её зубы, покрытые чёрным, а длинные, до пояса, седеющие волосы почти всегда были заплетены и скрыты под покрывалом. В зенане она ходила босиком, ногти же на её ногах и пальцах рук были выкрашены красным, так же как ладони и стопы ног. Сегодня на её голове был золотистый муслиновый шарф, подвязанный лентой, вышитой бриллиантами и жемчугом; вокруг шеи виднелись ещё семь или восемь нитей жемчуга, тяжёлые золотые браслеты на руках и щиколотках завершали наряд.

   — Ясмин, дитя моё. Здравствуй! Как ты себя чувствуешь? Я думаю, путешествие было трудным?

   — Да, уважаемая матушка. Оно было довольно утомительным.

   — Ты расскажешь мне обо всём?

   — Обязательно. Я уже заканчиваю купание.

Старшая женщина наклонила голову, ощущая малейший признак недостаточной, на её взгляд, почтительности.

   — Твоё купание может и подождать. Выходи.

   — Хорошо, я сейчас оботрусь. — Голос Ясмин оставался нежным и мягким. Она подняла руки, чтобы Хамида могла обернуть её просвечивающим муслином.

   — Тебе лучше поторопиться, дитя моё.

   — Да, Надира. — Она стояла по колено в воде, пока Хамида просушивала её кожу, похлопывая по ткани.

Надира-бегума подняла подбородок.

   — Моя дорогая, будь на то моя воля, ты могла бы стоять в воде хоть весь день и всю ночь. Но набоб требует тебя к себе. Ты должна явиться к нему немедленно.

Ясмин вышла из воды, вытерлась и торопливо оделась, ощущая присутствие Макбула и его загадочный взгляд, нисколько не смущающий её. Она оставила Надиру и последовала за евнухом.

По пути она думала: что может скрываться за взглядом Макбула? Какие мысли возникают в мозгу евнуха, когда он видит, как леди, которым он служит, раздеваются и купаются в бассейне совершенно голыми? Она внезапно ощутила огромное сострадание. Конечно, у него нет ничего под его дхоти, всё вырезано.

   — Зачем он вызвал меня, Макбул?

   — Я не знаю, сахиба.

   — Он — один?

   — Да, кроме хука-валлы^[84].

«Если он курит, значит, думает». Она сделала сознательное усилие, настраивая мысли на более весёлый лад, глядя, с внутренней улыбкой, на нелепые, преувеличенно загнутые носки туфель Макбула. Она слышала, как его толстые ноги трутся друт о друга, когда он идёт, раскачиваясь при каждом шаге. В Макбуле была своеобразная грация, подобная грации слона, и хотя меч был постоянно в его руке, он всегда казался ей мягким человеком. Чёртик, сидевший в ней, не мог удержаться от попытки представить, как он присаживается, подобно женщине, чтобы облегчиться. «Что у него осталось? Как это выглядит и как функционирует? Остался ли хотя бы обрубок?»

Макбул снял со своего пояса кольцо с ключами и отпер громадную, окованную железом дверь. Когда он распахнул её, Ясмин приостановилась, с неохотой заставляя себя сосредоточиться на предстоящей беседе.

   — А, Ясмин! Входи, входи.

Она вошла через дверь, ведущую из женской половины, и приблизилась к выложенному подушками маснаду набоба.

   — Высокочтимый отец...

   — Входи. Садись сюда, рядом со мной.

Толстый слой шёлковых ковров мягко стлался под её босыми ногами. Она с удобством опустилась на колени и вежливо сложила ладони перед собою.

   — Пожалуйста, извините мою задержку и мой вид, высокочтимый отец, но я была в бассейне, когда ваше повеление достигло меня.

Анвар уд-Дин какой-то момент с одобрением разглядывал её. Он сделал ещё одну затяжку и затем отпустил хука-валлу, чтобы остаться наедине с Ясмин.

   — Ты можешь убрать свою вуаль, дочь моя.

   — Благодарю вас, высокочтимый отец.

Ясмин молча подчинилась. Хотя она привыкла иногда открывать лицо перед мужчинами царствующей семьи и порой — перед их избранными гостями, она испытывала особенное ощущение обнажённости под взором набоба.

   — Поездка, в которую я послал тебя, кажется, не прошла так гладко, как хотелось бы, — сказал он.

   — Да, высокочтимый отец, не гладко.

   — Я постоянно возносил молитвы к Аллаху. Расскажи, что произошло?

Она подробно рассказала ему о пути до Цейлона и обратно, не оставляя ничего имеющего значение, и без колебания закончила недвусмысленным предупреждением:

   — Дважды ваш сын был близок к смерти, высокочтимый отец. Первый раз он чуть не утонул в море во время тайфуна, и затем на него чуть не было совершено покушение Абдулом Масджидом. Мухаммед считает, что это его брат, ваш сын Махфуз, приказал убить его.

   — Инш Аллах^[85], — нейтрально произнёс Анвар уд-Дин, внимательно следя за нею. — На всё воля Божия. Не так ли?

Она с уважением, но бесстрашно взглянула ему в глаза.

   — Я думаю, что шторм был действительно проявлением воли Бога, ибо шторм и не возникает иначе. Я верю, что в Книге Судеб написано, что французские корабли приблизятся к нам и нам придётся покинуть английский корабль. Это — кисмет^[86], то, что мы достигли земли. Однако, высокочтимый отец, я не верю, что появление Абдула Масджида было предопределено Богом. Кисмет проявился лишь в его смерти.

Анвар уд-Дин задумчиво погладил бороду.

   — Но ты сказала, что убил его иноземец, Хэйден Флинт?

   — Он и я, вместе.

   — А ты согласна с тем, что думает Мухаммед? Что Махфуз заплатил Абдулу Масджиду, чтобы тот убил его?

   — Нет, высокочтимый отец. Я думаю, что Шахбаз-бегума могла сказать ему о рубине, но я считаю, что всё остальное было следствием жадности Абдула Масджида. Он хотел захватить рубин, овладеть им лишь ради денег.

Он хмыкнул.

   — Тогда он заслуживал смерти. Как тебе, так и иноземцу, следовательно, прощается его кровь.

   — Благодарю вас, высокочтимый отец.

Это была всего лишь формальность, но Анвар уд-Дин любил скрупулёзность во всём, что касалось его обязанности следить за исполнением закона. «Именно это делает его мудрым управляющим, — думала она. — Внимание к мелочам. Вот почему он будет умелым последователем низама, если это — кисмет».

   — Теперь, — продолжил он, — расскажи мне о рубине и иноземце. И скажи: что, ты думаешь, на уме у Мухаммеда?

   — Из этих трёх вопросов, высокочтимый отец, последний — самый насущный. С тех самых пор, как вы назначили Махфуза своим преемником, целью Мухаммеда стало убить его. Я верю, что он скоро предпримет серьёзную попытку совершить это, и, если это произойдёт, он должен будет включить в свои планы убийство матери Махфуза, а также и...

   — А также?

   — А также и вас, высокочтимый отец.

Анвар уд-Дин продолжал поглаживать бороду; его глаза увлажнились. Он выбрал Ясмин в жены Мухаммеду, и выбор его оказался верным. Мухаммед был непостоянным и изменчивым в юности, дерзким и нетерпеливым, опасно сосредоточенным на стремлении к власти. Необходимо было использовать различные хитрости, чтобы опрокинуть его планы, и одной из них стала эта маленькая черноглазая девочка, которую привёз из Агры её отец.

   — Как он совершит это?

Она высказала свои предположения как можно более бесстрастно, но он видел, с каким отвращением ей приходится исполнять долг, который он возложил на неё.

   — А что с рубином? — спросил он вдруг.

Она замешкалась с видимой неловкостью.

   — Этот вопрос более трудный. Судя по тому, как люди относились к нашему появлению в городе, этот секрет уже не является тайной ни для кого.

Утвердительным жестом он согласился, восторгаясь её хитростью. Она умела показать, что предлагает больше, чем от неё ожидают, и тем самым побуждала неосторожного собеседника к тому, чтобы самому открыть больше, чем он хотел. Но в данном случае он решил быть снисходительным и открыться перед ней.

   — Да. Ты совершенно права. Умар выпустил эту историю наружу. Можно предположить, что в Индостане каждый знает о рубине и его способности разорвать проклятие, тянущееся за Кох-и-Нором.

   — Тем самым вы объявили о себе как о преемнике низама. В Хайдарабаде не оставят этого без внимания, и, если вы не хотите навлечь гнев Асаф Джаха, вам следует держаться в тени. Говорят, у низама короткий разговор с теми, кто угрожает его власти. Я бы подождала, пока не утихнут первые последствия вашего шага. Семя посеяно, а полить его, чтобы оно взошло, можно в будущем. На вашем месте я не вступала бы сейчас в борьбу за власть с возможными преемниками Асаф Джаха. Я бы подождала, когда он умрёт.

Он глядел поверх её головы, смущённый, как всегда, её самонадеянностью, но довольный глубиной восприятия и искренностью её ответов.

   — Ты бы подождала?

   — Да, высокочтимый отец. Я бы поступила так. То есть если бы я была на вашем месте. Пожалуйста, извините меня.

Она покраснела, и он решил не замечать её промаха.

   — Этот иноземец, — сказал он, зная, что должен вскоре призвать к себе этого человека. — Расскажи мне о нём.

Пока она говорила, он слушал вполуха и вскоре, вздохнув печально, предался размышлениям о своём сыне. Мухаммед был опасным глупцом. Его героем был Аурангзеб, последний из великих императоров-Моголов, занимавших императорский маснад в Дели. Как и Аурангзеб, Мухаммед отказался бы от мудрого согласия с индусами, которого достиг Великий Акбар. Как и Аурангзеб, Мухаммед возобновил бы сбирание подушного налога с неверных, изгнал бы европейцев, чьи порты и фабрики приносят столько дохода. Он начал бы священную войну, джихад, по всему Югу. Если бы Мухаммед стал набобом, война против немусульман началась бы с разрушения индуистских храмов и закончилась бы разрушением Карнатики как независимого, де-факто, государства.

Он вернулся мысленно к Ясмин, пытавшейся наилучшим образом представить не слушающему её господину мотивы иноземца, Хэйдена Флинта. «Стоит ли Мухаммед того, чтобы ради его разоблачения губить эту прекрасную, разумную, удивительную женщину? — спрашивал он себя с печальным раскаянием. — Какая жалость, что у неё оказалась такая судьба. Если бы я предвидел это двенадцать лет назад, оставил бы её в Агре или женился бы на ней сам».

Слушая Ясмин, он размышлял, что сказать этому иноземцу о Мадрасе. Следует ли ему знать, что Мадрас уже пал и что англичане фактически утратили присутствие в Карнатике? Скорее или позже Хэйден Флинт должен будет узнать об этом.

Почему не скорее?

Это определённо облегчит получение поразительного магического рубина, а он может решить всё.

Глава VI

Стрэтфорд обозревал картину разрушения: снесённые ограды, зияющие пустотой окна, трещины и пробоины, уродующие фасады богатых домов и складов. Косые лучи солнца высвечивали и подчёркивали хаос на парадной площади, покрытой кучами мусора и воронками от снарядов.

Неподалёку от конторы Чарльза Сэвэджа, под разбитыми окнами церкви, улица была покрыта осколками цветного стекла, сверкавшего всеми оттенками изумрудов, сапфиров и янтаря. Каким-то чудом уцелел блаженный лик святого Антония, свисающий сверху, с нимбом, окаймлённым, как серой змеёй, рваным свинцом трубопровода под готической рамой.

Среди этих стеклянных «драгоценностей» мирные белые коровы отмахивались хвостами от ранних мух, далее же по улице козы выискивали что-то в хламе, выброшенном из разорённых домов.

На Стрэтфорде Флинте был новый камзол, на голове — его лучшая воскресная треуголка, та, которая была украшена страусиным пером, пряжки его туфель сверкали серебром.

«О, да ты выглядишь так же впечатляюще, как старина Эли, когда он направлял тебя на путь к богатству», — размышлял он, с теплотой вспоминая своего бостонского покровителя, который и сам пробился самостоятельно, и указал ему дорогу к успеху.

Он с силой потёр руки. Невероятные новости, которые дошли до него прошлым вечером, всё ещё звучали в голове. Ничто не может омрачить теперь ему день. Ничто. Но инстинкт подсказывал ему, что до поры до времени он должен хранить новость в тайне.

Стрэтфорд взглянул наверх и увидел, что большие часы компании отставали на шесть часов, их стрелки были направлены вверх, оставаясь в положении, где французский выстрел остановил их в пять минут первого, в бесславный момент сдачи форта губернатором Морсе.

Это бесчестье произошло три дня назад, и победоносные французы промаршировали здесь на следующее утро с барабанным боем, поднятыми знамёнами.

Флинт взобрался по ступеням на стену крепости, обращённую к морю, с подзорной трубой в руке. Его освобождение из-под стражи всё ещё имело силу, давая ему возможность свободно перемещаться по форту. Впереди его ожидал обед с французским адмиралом. Французские часовые оставили его одного, и он прошёл вдоль зубчатой стены к тому месту, где четыре дня назад показывал своим пушкарям, как готовить против вражеских кораблей такое средство, которое не смели использовать французы.

Он научил раскалять ядра в печах до тех пор, пока они не станут светиться ярко-жёлтым светом; показал клеркам и писчим, как погружать этот заряд в тачку, устланную песком, чтобы перевозить их к орудиям, как укладывать слой влажной пакли между зарядом и порохом. Он лишь запретил им под страхом смерти направлять пушки на один из кораблей, стоящий на якоре среди французского флота.

Его живот судорожно сжимался, когда он вспоминал о своём огромном долге. «К чёрту уныние, — думал Стрэтфорд, наполненный всепобеждающей энергией. — Я в любое время могу начать новое дело! К моим услугам всегда — Туладжи Ангрия. Он — пират и опасный человек, но мой должник, после того, как я уничтожил шесть его пиратских судов, но позволил ему уйти на седьмом. Я мог бы объединиться с Артуром и Вилли Мак-Брайдами, и мы стали бы заниматься каперством, деля с Ангрией половину добычи, захваченной у французов... но я слишком стар, чтобы охотиться на капере за французскими судами, и это слишком походило бы на капитуляцию».

Он вздохнул, видя свой прекрасный корабль в руках французов, но ничто, даже этот вид, не могло теперь омрачить для него сияние сегодняшнего дня.

Вести, которые Стрэтфорд получил прошлым вечером, потрясли его. Один из людей — муссула с катамарана, имеющий родственников на южном побережье, принёс путаную историю Роберту Клайву, и Клайв привёл этого человека прямо к нему. Не было оснований не верить этому человеку, поскольку его история подтверждалась золотым кольцом с инициалами X. Ф. и с личными символами Флинтов в виде звёзд и волн. Он клялся, что кольцо было снято с пальца белого человека, захлебнувшегося в воде. Весть эта опустошила Флинта. Впервые он вынужден был поверить в смерть собственного сына. Он хотел отослать Клайва, не желая, чтобы тот был свидетелем его горя, но вместо этого он прошёл к столу, чтобы отсчитать приличную сумму этому муссуле. Что-то заставило его вновь взглянуть на человека, принявшего увесистый мешочек серебряных рупий, и он позвал Шиваджи, чтобы расспросить подробнее муссулу на его собственном диалекте.

   — Как у него оказалось кольцо?

   — Он получил его от друга кузена жены его брата, родственник которого видел утонувшего белого человека.

   — Белый человек был один?

   — О нет, сэр! Там был дух умершего махараджи, поднявшийся из океана, и ещё покрытый железной чешуёй дракон с пятьюдесятью головами и зубами, с которых стекала кровь.

Шиваджи поднял руку и дал рассказывающему пощёчину с чрезмерной злобой.

   — Говори правду, лживый невежда!

   — Что он говорит? — спросил Стрэтфорд.

   — Он врёт, На-Кхуда. Я знаю этих людей и все их сплетни. Несёт какую-то чушь о стоглавых чудовищах из глубин.

   — Пусть говорит, что хочет, Шиваджи.

В конце концов им удалось добраться до сути рассказа.

   — Он говорит, что там был призрак раджи и его рани^[87] и два белых человека, которые были царскими слугами, но один, с волосами из бронзы, умер, а другой — нет. И ещё что-то о пятидесяти вооружённых всадниках.

   — Иноземец, который погиб, — спросил Флинт, — у него волосы были из железа? Или из меди? Или из бронзы?

   — Волосы из бронзы, господин.

   — А тот слуга, который не погиб? Его волосы?

   — Он говорит, что это-то и было самым странным, На-Кхуда. У того человека были обычные волосы.

Флинт щёлкнул пальцами. Хотя вся история была донесена в преувеличенном, по обычаю индийцев, виде, ценным зерном рассказа было свидетельство о черноволосом мужчине, спасшемся во время шторма. Черноволосом как Хэйден, поскольку волосы парня Дана Куина были светлыми, как солома.

   — Никому об этом ни слова, — предупредил он Клайва. — Даже ни писка. Обещай мне!

   — Я обещаю, мистер Флинт, но... как быть с мисс Сэвэдж?

   — Особенно ей. Клянись жизнью.

   — Клянусь жизнью.

   — Это хорошо, — сказал он. — Хэйден жив, проклятье его вороватым глазам! И Мухаммед Али тоже. О Хэйден, весть о тебе — самая лучшая для моего слуха, хотя и полна неизвестности: что с рубином? И какова надежда, что он попадёт к набобу?

Возвращаясь от размышлений к настоящему, он раздвинул подзорную трубу. «Ну как ты там, моя красавица?» — думал он, глядя в направлении «Удачи». Его корабль, казалось, с несчастным видом качался под ненавистным французским флагом — с лилиями на голубом фоне — и с французской призовой командой на борту. Его вид через подзорную трубу, размытый и уменьшенный расстоянием, всё ещё вызывал в нём привычное стремление проверить, хоть издали, его состояние, но он уже не был его гордостью, корабль, ради приобретения которого он боролся всю жизнь.

«Деньги — это всё, — говорил он Хэйдену много раз. — Это власть и свобода, удовлетворение и покой и всё, во что ты захочешь их превратить. Нет ничего, чего нельзя было бы достичь с деньгами. И слишком много того, чего ты не можешь сделать, когда у тебя их нет. А миф, что деньги — зло, выдуман глупцами, никогда не видевшими ужасов нищеты. И басня, что деньги делают человека несчастным, пущена по свету богатыми, которые боятся, что другие захотят отнять у них богатство. Слух же, что деньги являются недостижимой мечтой, распускается теми, кто отказался от её достижения и приковал себя к нищете. Великий Боже, богатство народов начало бы многократно возрастать, если бы торговля развивалась по-моему!

И это всё может принести свободная торговля. Если бы мы достигли её, мы имели бы чистейшее серебро, текущее по Гудзону, по Делавэру и Саскачевану, так же, как и по старине Темзе. Каждый мужчина в Англии, как и в Новой Англии и во всех других колониях, имел бы по десять рубашек, а каждая женщина — свой дом и очаг, и каждый ребёнок — полный живот и обувь на зиму. Если бы у нас была свободная торговля, мы имели бы сотню торговых домов, устремившихся на Восток. Америка освободилась бы от произвола компании, а товары — от её налогов. Через десять лет все торговые дома Лондона и Ливерпуля посылали бы суда в Кантон и Бенкулен и Калькутту! Я бы стал королём чая в Бостоне и Нью-Йорке; и весь земной шар был бы соединён торговыми связями: английские трюмы, заполненные английскими изделиями и английскими тканями, суда с китайским чаем, вирджинским табаком, сахаром с Ямайки и рыбой с Ньюфаундленда; рис и хлопок — из Чарльстона, твёрдая древесина — из Гондураса, меха — из Гудзонова залива, но самое главное — богатства Индостана: драгоценности и звонкая монета. Подумать только! Сотня английских и колониальных торговых домов, соперничающих друг с другом, и «Флинт — Сэвэдж энд Кампэни» — впереди многих. Бог мой! Какой бы это был мир! И будет когда-нибудь!»

Он сдвинул подзорную трубу и прошёл ещё дальше, вздыхая и похлопывая по карману своего жилета в поисках сигары, но вспомнил, что его запас сигар отобрали. «Бедная Аркали, — подумал он вдруг, вспомнив португальцев. — Твой отец говорит, ты плакала, пока не уснула. Клайв решил, что ты потеряла рассудок. Ну, не говорил ли я, что твой папа должен был позволить тебе облегчить свою душу пистолетом. У тебя были все права отомстить за себя и пустить пулю в сердце этого негодяя. Мне жаль тебя, девочка, и я сожалею, что так обошёлся с тобой ранее. Я никогда не хотел, чтобы наши планы, твои и мои, закончились ничем. Но такова жизнь, и в ней есть, чёрт возьми, справедливость, и ради неё трудятся некоторые добрые люди. Я постараюсь принести тебе радости со временем, можешь быть уверена в этом».

Он погрузился в тёплые чувства, которые вновь засветились в нём. «Вера! А где же, во имя всего святого, Королевский флот? Может ли быть, что Барнета действительно едят акулы, а капитан Пейтон — сопливый трус, каким он выглядит в письме к Совету? Что, если эскадра скрылась в дельте реки Хугли в Калькутте, ради своего спасения? — Он ударил рукой по каменному контрфорсу, сожалея, что у него нет свежесвёрнутого черута, чтобы затянуться. — А, ты знаешь правду. Не обманывай себя!»

Лёгкий бриз пошевеливал пыль у его ног и страусовую отделку на его шляпе. Он плюнул на свою руку и потёр её о бриджи, затем поднял палец, чтобы определить направление ведёрка.

Улыбка разлилась по его лицу. По всему южному горизонту серая линия лёгкой дымки скрывала и туманила даль моря и неба. Он увидел то, что хотел увидеть, и это воспламенило его как раскалённое ядро, которым он обстреливал французов. «Проверь сначала свои активы, торговец. Подсчитай весь дебет и найди каждый кредит, где только можешь. И затем иди на завтрак к адмиралу, как требует приглашение, и там подведи окончательный итог своим замыслам».

Роберт Клайв посещал её каждое утро, но Аркали не произнесла с ним почти ни одного слова. Сегодня он принёс для неё немного бренди в серебряной фляжке, надеясь, что это сможет принести ей облегчение, но запах спиртного лишь пробудил в ней свежие воспоминания о той страшной ночи, и слёзы опять стали наполнять её глаза.

   — Нет, не плачьте, ради Бога. Я принёс это, чтобы успокоить вас. Правда.

Он робко предложил ей свой платок.

   — Пожалуйста, уходите, мистер Клайв.

   — Не говорите так, мисс Сэвэдж. Ваш отец позволил мне навещать вас. Не будем же мы разочаровывать его?

Его платок упал ей на колени.

   — Может быть, я уговорю вас выпить чаю со мной?

Аркали покачала головой. Её локоны цвета меди спускались волнами на плечи. Она была прекрасной, но её лицо было бледно и несчастно, а глаза глядели в пространство почти невидящим взором.

   — Я хочу умереть, — вдруг тихо проговорила девушка.

Он смотрел на неё в изумлении, неспособный поверить, что она действительно произнесла эти ошеломляющие слова.

   — Что вы сказали? — глупо переспросил он.

   — Я сказала, я хочу умереть. Теперь, когда Хэйден мёртв, больше нет...

   — О нет, мисс Сэвэдж! Это ужасно, что вы говорите! Выбросьте из головы. Пожалуйста, я умоляю вас.

Её тело задрожало, и она снова начала плакать.

«К чёрту, — думал он. — Сегодня мне исполняется двадцать один год. День моего совершеннолетия! Я должен сказать ей, что он — жив. Я должен!»

«Но если ты скажешь ей это, — говорил дьявол внутри его, — она больше никогда не взглянет на тебя. Да и нарушить обещание, данное Стрэтфорду Флинту, ты не вправе».

   — Аркали, — сказал он, положив ей руки на плечи и стараясь заставить девушку посмотреть на него, — я пришёл сюда рассказать вам нечто очень важное...

   — Где он? — с надеждой выдохнула она.

   — Я лишь знаю, что его видели где-то к югу от Мадраса.

   — Но мы должны узнать, где он! Мы должны попытаться найти его.

   — Аркали, по договору о нашем освобождении мы не можем покинуть форт и тем более — арендуемую территорию. И потом, это лишь — слухи.

   — Нет, это — правда. Я знаю, что это правда! — Она неожиданно обняла его и поцеловала в губы.

   — О, мистер Клайв, вы — мой спаситель. Воистину так! Я должна найти мистера Флинта и поговорить с ним.

   — Нет, пожалуйста, не делайте этого!

Прежде чем он сумел остановить её, она вихрем выбежала из комнаты, оставив его, глядящего на фляжку и качающего головой с мыслью, что он выдал секрет Стрэтфорда Флинта.

Аркали бежала по улице Черч-стрит по направлению к конторе компании. Её сердце сильно билось, дыхание стеснял зашнурованный корсаж.

«Где мой отец? Он должен быть где-то в форте. Необходимо рассказать ему скорее. Прямо сейчас!» Она вбежала в здание, пересекла черно-белый мраморный пол и кинулась к большой лестнице, ведущей в кабинеты второго этажа. Коридоры конторы были жутковато мрачными без служащих. На полу лежали обвалившиеся куски потолка и стен, освещаемые лучами солнца через окна, лишённые своих жалюзей. Неожиданно она налетела прямо на Стрэтфорда Флинта.

   — Что случилось, мисси? — сказал он, ухватив её за плечи.

   — Я ищу папу. Я хочу сказать ему о Хэйдене. Роберт Клайв сказал мне...

   — А, так он сказал всё-таки?

Его неожиданная суровость заставила Аркали засомневаться.

   — О, скажите мне, что это правда, мистер Флинт. Пожалуйста.

   — Погоди, погоди, девочка. — Флинт взял её покрепче, стараясь успокоить. — Расскажи мне подробнее, что он сказал.

Она торопливо и беспорядочно передала ему слова Клайва.

   — Послушай меня, ты не можешь отсюда выйти. Этот форт оккупирован французами, и их караул изрешетит тебя, если обнаружит вне стен.

   — Но...

   — Никаких «но».

Неожиданное раздражение вспыхнуло в ней, и она резко освободилась от него.

   — Пустите меня. Где мой отец? Вы отказались от Хэйдена. Вы — дьявол! Вы не хотите помочь ему или помочь мне найти его. Где мой отец?

Стрэтфорд едва не оглох от её крика. Он легко ударил её по лицу, чтобы прекратить истерику.

   — Прости меня, девочка, но ты должна перестать кричать, иначе я не могу думать. Итак...

   — Где мой отец? — зло прошептала она, прижав руку к лицу.

   — Твоего отца здесь нет. Он говорит с членами Совета, пытаясь составить какую-то нелепую петицию к Ла Бурдону с просьбой разрешить английскому персоналу компании и независимым торговцам отправиться в Калькутту.

   — В Калькутту? А что же с Хэйденом? Что случилось с ним, мистер Флинт?

Её голос вновь возвысился, и он старался успокоить её.

   — Послушай меня! Я скажу тебе, где Хэйден, только если ты пообещаешь не говорить ни одной живой душе об этом и ничего не предпринимать. Потому что, если французы узнают о его намерениях, он погиб. А ты ведь не хочешь этого, правда?

Её глаза жадно впились в него.

   — Но почему так?

Он сделал лицо доброго дяди и объяснил ей, как маленькой:

   — Ну, потому, что Хэйден может привести армию Моголов, которая заставит французов уйти, а этого им не хочется.

   — Я обещаю. Говорите, где он?

Флинт уже взвесил возможность поведать ей истину и отверг это. Он был зол на Клайва за предательство, но обвинял в случившемся в основном себя самого, доверившегося парню, который столь очевидно был влюблён.

   — Если учитывать ветер и прилив, — начал Стрэтфорд, — я полагаю, что Хэйден высадился где-то в шестидесяти сухопутных милях к югу отсюда. Это ближе к Пондичерри, чем к Мадрасу.

   — Он пытается добраться сюда? Вы это хотите сказать?

   — Нет, девочка. Он услышал бы бомбардировку на расстоянии десяти миль. И узнал бы о ней ещё раньше, если бы встретил беженцев, которые ушли отсюда.

Он остановился, зная, что не может доверить ей всей правды, и продолжил мягким голосом:

   — Нет, я думаю, он направился на юг. В двадцати милях к югу от Пондичерри есть ещё один форт Английской компании, в Сен-Дэвиде, вблизи Кудалора. Этот форт — как грецкий орех, очень маленький, но построенный так же крепко, как любая крепость Себастьяна де Вобана, и шлюхи — то есть французы — не намерены осаждать его, пока не укрепятся в Мадрасе.

   — Вы должны помочь мне добраться до него.

Он уставился на неё и снисходительно рассмеялся.

   — Нет, девочка. Это невозможно. Самое лучшее для тебя — терпеливо ждать. Поступай так, как говорит тебе отец.

Неожиданно он увидел в её взгляде твёрдость и решительность. Она вдруг стала очень спокойной, и Флинт узнал в ней её отца.

   — Мне надоело терпеливо ждать и делать то, что мне говорят. Я хочу вновь видеть Хэйдена. И вы, мистер Флинт, поможете мне в этом.

   — Неужели? — с иронией спросил он.

   — У вас нет денег, — сказала Аркали. — Я знаю точно, сколько у вас долга. Но я знаю, где вы можете найти целое состояние. Пятнадцать лакхов серебра.

Флинт почувствовал, как все его планы рушатся. Это были те пятнадцать лакхов, которые он отдал на хранение Сэвэджу, серебро, которое, как клялся Сэвэдж, попало в руки французов, когда они продирались в форт Сен-Джордж перед бомбардировкой.

   — Твой отец доложил мне, что случилось с серебром, — произнёс он осторожно.

   — Он солгал.

   — И я вижу, что вы тоже лжёте, мисси.

   — Нет! Он закопал его. И я знаю где. Я видела это. — Она с вызовом подняла голову. — Теперь вы поможете мне. И вы сделаете это!

Через час Стрэтфорд Флинт стоял у ворот форта со стороны дороги на Аркот, одетый в свой лучший костюм. Чарльз Сэвэдж встретил его торжественный и импозантный, с тростью и в треуголке. Французские караульные отсалютовали им при встрече и салютовали ещё раз, когда увидели печать Ла Бурдона на пропуске, позвав затем офицера. Он посмотрел на них с подозрением, но позволил пройти, как будто они были из местного населения, а не английскими торговцами, освобождёнными по паролю из-под стражи.

Выйдя из крепости, они наняли двуколку с костлявой лошадью за баснословно высокую плату в пять рупий. Владелец двуколки подобострастно приветствовал своим «салям» серебро, перешедшее ему в руку.

   — Грабитель! — сказал Сэвэдж.

   — Да, но жители будут продолжать просачиваться обратно в город, а конкуренция у этого грабителя — ещё более тощая, чем его кляча. Но по чину мы не можем ходить пешком, и вы знаете, что я не позволю поднимать себя проклятым носильщикам.

Сэвэдж в гневе размахивал тростью.

   — Проклятые вымогатели! Разве они не знают, что Коран прямо запрещает это?

   — Да, они знают, но думают об этом не более, чем вы о заповедях, которые Моисей принёс с вершины горы.

Сэвэдж бросил на него убийственный взгляд, затем сделал рукою жест в сторону нарядного камзола Флинта.

   — Зачем мы едем туда, Флинт? И зачем весь этот наряд? Если только ради Ла Бурдона, то можете быть уверены, зря стараетесь. Он — самый отъявленный пират, которого производила когда-либо Франция. Король Луи сделал его командующим флотом, чтобы держать под контролем, и он был сделан губернатором Маскаренских островов и Бурбона и Иль-де-Франса точно так же, как Генри Морган был сделан губернатором Ямайки.

   — Вы забываете, что я уже обедал с ним однажды, Чарльз.

   — И обнаружили с ним родство душ, я не сомневаюсь.

Голос Флинта продолжал оставаться ровным.

   — А, не задавайтесь, Чарли. Я не припомню, чтобы вы когда-либо отказались от грузов, которые я привозил, или чтобы вы слишком упорно допытывались, откуда они. Вы и сами — с душком, по крайней мере для того, кто знает вас.

Путь от форта занял полчаса, вдоль Педда Наик и затем — по пыльной Сен-Том-роуд. Сэвэдж был угрюм и молчаливо сидел, отвернувшись от ветра, погруженный в мрачные думы о своих бедах.

   — Вы всё ещё беспокоитесь об Ар кали? — небрежно спросил Флинт.

   — Она в подавленном состоянии, сэр.

   — Вы так её любите, что она вертит вами.

Ему хорошо удавалось до поры скрывать свой гнев на Сэвэджа по поводу серебра, но он ощущал, как гнев этот вскипает в нём. Сейчас ему требовалось поддерживать мягкую беседу.

   — Исключительно приятный день сегодня. Ветреный, заметьте.

   — Не заговаривайте меня пустой болтовнёй, Флинт, — проворчал Сэвэдж. — Вы ещё не сказали, зачем мы едем к Ла Бурдону.

   — А, просто приятный завтрак с огненным кэрри^[88].

   — Просто завтрак с кэрри?

   — Да, а почему бы и нет? Идеально! Огненная приправа даёт человеку хороший заряд с утра. Охлаждает кровь, а человеку необходимо хладнокровие в дневных делах.

Сэвэдж с неприязнью взглянул на него, и Флинт увидел, что его подозрительность возрастает.

   — Ну конечно, — продолжал он по-дружески. — Затем — стаканчик-другой портвейна и, может быть, немножко делового разговора, а? — Он подтолкнул Сэвэджа локтем. — Ха! Вы приглашены на завтрак в свой собственный дом, каково? Необходимо отдать должное Ла Бурдону! В нём есть определённый шик и немного пиратского юмора, не правда ли?

Они сошли с экипажа и поднялись по ступеням главного входа. Ла-Бурдон не оказал им чести встретить их лично и даже не послал старшего офицера. Их встретили лишь слуги. Сэвэдж нахмурился при виде лакеев в ливреях, отдавая им шляпу, глубоко уязвлённый тем, что является гостем в своём собственном доме, но Флинт видел, что он волнуется от мысли, что под соседней комнатой лежит зарытое серебро.

Стрэтфорд уставился на Сэвэджа строгим взглядом.

   — Вы сказали, что те пятнадцать лакхов, которые я оставил вам, попали в руки Ла Бурдона и его офицеров?

   — Конечно! — просто и без колебания солгал Сэвэдж. — Я не давал вам никаких гарантий, Флинт. Французы вошли сюда так неожиданно, что не было времени перевезти слитки в форт Сен-Джордж.

Сэвэдж пришёл в неистовство.

   — Это все — мои слуги. Они загрузили воловью телегу после того, как мы выехали, и спасли некоторые вещи. Боже мой, Флинт, что ты хочешь сказать? Неужели ты думаешь, что я оставил бы целое состояние французам, если бы мог вывезти его? Если бы ты не позволил французам захватить тебя в море... Но об этом уже много говорилось, я думаю.

Лоб Флинта наморщился, и на губах появилась унылая улыбка.

   — Ну что ж. Придётся выплачивать эту ссуду. При четырнадцати с половиной процентах годовых это составит, — он быстро подсчитал цифры в голове, — почти тысячу рупий в день, каждый Божий день, включая воскресенья. Ничего не поделаешь, придётся нам отправляться в Калькутту.

   — Ты хочешь отправиться в Калькутту? — Сэвэдж вновь заподозрил что-то, но Флинт продолжал играть с ним.

   — У меня есть ощущение, что адмирал даст нам разрешение на отплытие. Под ручательство, — доверительно сообщил Флинт. — Он в долгу передо мной.

   — Перед тобой? За что же?

   — За то, что я постарался уговорить Мадрасский совет на капитуляцию. Разве ты забыл?

   — Но ты не...

   — Тихо, тихо. Он не знает этого. И я всё ещё надеюсь получить обратно свою «Удачу».

Пока они ожидали, Сэвэдж нервно заговорил с Флинтом вновь:

   — Слушай, Флинт, даже если ты завтра отправишься в Калькутту, твой долг увеличится ещё на десять тысяч рупий к тому времени, когда ты прибудешь туда. И прежде чем «Кисмет» и «Карма»^[89] соединятся, ты будешь должен ещё двадцать тысяч. Это — если тебе повезёт! В Бенгальском заливе ни один рейс в обе стороны не занимает менее тридцати дней. Тебе не удастся вырвать твои суда из рук ростовщиков Оми Чанда. Подумай как следует. Отправляйся в Кантон или Бенкулен и займись другим делом.

   — Давай посчитаем. Я отплыл из Калькутты семь недель тому назад, — ответил Стрэтфорд, желая дать Сэвэджу последнюю возможность раскаяться. — Если я отправлюсь завтра, то к тому времени, как я вернусь назад, срок со времени взятия ссуды возрастёт до девяти недель. Оми Чанд будет требовать выплаты процентов с ссуды, и я буду должен ему к тому времени тридцатьтысяч рупий, даже если он согласится на продление срока. Более того, если он узнает о падении Мадраса или заподозрит, что ссуженный им капитал утерян, он потребует конфискации моего имущества с целью возвращения ссуды и процентов. Но если он обнаружит, что половина моего залога под ссуду уже конфискована Да Бурдоном, он станет действительно сердитым человеком. Когда Оми Чанд убедится, что я остался без гроша, он захочет убить меня, если сможет. А уж он-то сможет.

Стрэтфорд обрисовал перед Сэвэджем своё состояние в наихудшем виде. Но вместо покаянного признания, которого он ожидал, Сэвэдж принял вид морального превосходства, стремясь показать, что это Флинт виновен в их бедах и в трагическом состоянии разума, в котором находится его дочь.

   — Тебе придётся бросить всё это, Стрэтфорд. Ты погубил нас обоих и всё наше будущее.

Разочарование Флинта перешло в гнев. «Боже мой, — думал он. — Ты ханжески прикрываешь свою задницу, когда отлично знаешь, что мои пятнадцать лакхов серебра припрятаны под этими самыми досками!»

   — Твоя-то дочь хоть жива, — сказал он резко и затем более примирительно добавил: — Хэйден же, как ты говоришь, скорее всего мёртв.

Сэвэдж не взглянул на него, и лёгкая улыбка вновь появилась на лице Флинта.

   — Но, как бы то ни было, дело есть дело, правда?

   — Ты — толстокожий дьявол! Неужели у тебя нет даже сострадания? — раздражённо ответил Сэвэдж.

Появился клерк Ла Бурдона и пригласил их последовать за ним. Они вошли в столовую адмирала.

Француз был всё таким же, каким Флинт помнил его. Таким же внушительным, но теперь, после его победы, ещё более величественным. Он был среднего роста, такого же возраста, как Флинт. На нём был камзол цвета морской воды. Его парик был расчёсан на прямой пробор и завит в тугие локоны. «Какой бедствующей девушке в Париже пришлось отдать свои волосы на этот парик?» — подумал Флинт. У адмирала было гладко выбритое, потемневшее в плаваниях лицо с крупным носом и морщинами, прорезающими его обветренные щёки. Весь его облик столь явно свидетельствовал о преступных наклонностях, что волосы поднялись на голове Флинта.

Ла Бурдон небрежно кивнул, когда ему представили гостей, и улыбнулся, услышав, что Сэвэдж являлся владельцем этого дома. Стало ясно, что разговор пойдёт по-французски и будет нелёгким. Трапеза была приготовлена для испытания способности сохранять приятное лицо с огнём во рту.

За закуской следовала баранина, приправленная таким вышибающим слезу кэрри, который, очевидно, никогда ранее не производили в Бангалоре. Правило, как уже знал Флинт, заключалось в том, чтобы сохранять невозмутимое лицо и поддерживать беседу, несмотря на полный рот раскалённых добела пушечных ядер, не отказываться от добавки, когда ставки в этой игре повышались, и никогда даже не смотреть на воду.

— Не стоит говорить об этом. Это — мелочь, которую я был рад сделать для вас, господин адмирал, — скромно говорил Флинт, не выдавая глазами, что его губы и язык пылают адовым пламенем. — Хотя следует признать, что пришлось потрудиться, чтобы убедить нашего упрямого экс-губернатора, что он не сможет долго противиться вам. Да, тот ещё воин этот Николас Морсе. Будьте осторожны с ним, держите хорошенько под замком, сэр, и, главное, не слушайте ни слова из того, что скажет вам этот лживый интриган, иначе он обведёт вас. И теперь — мог бы я получить обратно моё судно?

При этих словах Ла Бурдон утратил своё весёлое расположение духа.

   — Эпосибле! Невозможно! — Он стукнул кулаком по столу и сообщил, что судно будет продано в Иль-де-Франс новому французскому владельцу. Франции нужны хорошие суда, ибо губернатор Дюплейкс намерен удвоить торговлю Франции в Карнатике. Не захочет ли мистер Флинт принять вместо этого небольшой шлюп «Confiance»^[90]?

Флинт, улыбаясь, скрежетал зубами.

   — Разве французы, по справедливости, не славятся своим великодушием? — спросил он. — В другое время я был бы польщён принять ваш необычно щедрый подарок и перевезти в Калькутту опасных для вас англичан, которые лишь напрасно томятся в форте Сен-Джордж — или, может быть, следует называть его теперь форт Сен-Луи? — а также я мог бы привезти новости в Калькутту, хотя печальные известия могли бы подорвать там моральный дух. Я бы сделал это, если бы не некоторые дополнительные соображения, которые есть у меня.

   — Дополнительные соображения?

Струйка пота, вызванного огненными приправами, показалась из-под парика Ла Бурдона. Теперь, после обмена верительными грамотами, можно было приступать прямо к делу.

Флинт сложил руки на животе.

   — В своё время я имел удовольствие встречаться несколько раз с губернатором Дюплейксом. Вы можете положиться на меня в том, что я знаю его намерения относительно Мадраса.

Ла Бурдон с безразличием отвернулся к молчаливому Сэвэджу.

   — Воды, вина или бренди, месье Сэвэдж?

   — О, благодарю вас. Я бы предпочёл графин портвейна, сэр. Вы, без сомнения, нашли мои погреба в неплохом состоянии, хотя их запасы, возможно, и не вполне удовлетворят французский вкус.

Укол остался незамеченным.

   — Месье Флинт?

   — Немного бренди из запасов Чарльза, пожалуйста. И ещё я побеспокоил бы вашего слугу принести огня для моего единственного окурка. Я бы предложил и вам сигару, но мои запасы конфискованы, как вы знаете.

   — Коньяк, бренди и сигары, — бросил Да Бурдон слуге. — Итак! Вы полагаете, что знаете намерения губернатора Пондичерри? Может, и так. Какое это имеет отношение ко мне? Я — губернатор. Это мои корабли и мои войска взяли Мадрас.

   — Так, но командование возложено на Джозефа Дюплейкса. Он вызвал вас сюда и имеет мандат компании на Индийском полуострове. И, самое главное, он выше чином.

   — Я, де-факто, правитель здесь.

Слабая улыбка Флинта вновь появилась на его лице.

   — Дюплейкс хочет сровнять Мадрас с землёй, чтобы камня на камне от него не осталось.

   — Но это абсурдно, месье!

   — Не совсем. Видите ли, по его мнению, Мадрас будет всё время составлять конкуренцию французам. Что случится, когда английский Королевский флот вернётся сюда? А рано или поздно это произойдёт. Или если Мадрас будет возвращён в руки англичан набобом Анваром уд-Дином?

   — Вряд ли.

   — Кроме того, следует учесть и ваш флот. — Он указал на пурпурные и жёлтые ирисы, раскачивающиеся от ветра на длинных стеблях в саду Сэвэджа. — Ветер поднимается. Наступает пора смены южных муссонов, а это означает сильный ветер к берегу. Здесь нет защиты от него, единственный выход — отвести корабли в море.

   — Месье Флинт, я очень хорошо осведомлён об особенностях местного климата. И нисколько не заблуждаюсь относительно той роли, которую вы, по вашему утверждению, сыграли в капитуляции Мадраса. Вы здесь потому, что я уважаю вас, и, пожалуйста, не принимайте меня за глупца.

Флинт с улыбкой наклонился вперёд.

   — Хорошо. Обратимся прямо к делу. Для меня ясно, что вы и Дюплейкс соперничаете. Дюплейкс — губернатор Пондичерри, и, следовательно, когда вы высаживаете войска на берег, они поступают в его распоряжение и Мадрас поэтому подчиняется теперь ему. Не отрицайте этого. Он не хочет, чтобы Мадрас был выкуплен англичанами, он желает сровнять его с землёй или, по крайней мере, оставить во владении французов, поскольку вся его власть зиждется на отсутствии конкуренции. Не так ли?

Да Бурдон быстро взглянул на Сэвэджа, который выпрямился при упоминании о выкупе Мадраса.

Решетчатая ставня стучала об окно без стёкол.

   — Юго-западный муссон, — сказал Флинт. — В любое время может налететь ещё один шторм. Что будет с вами, если ваш «Ахиллес» развалится на берегу? Вы знаете, какие опасные мели простираются от Транкебара до Ганга, а между Цейлоном и материком нет прохода для кораблей такой глубокой осадки, как ваши. Вот почему эскадра Барнета не нападает на вас. Он знает, что непогода расправится с вами без единого выстрела. Послушайте, почему бы не договориться и не увести ваши корабли заранее? Уверен, вы сами чувствуете необходимость этого.

Да Бурдон, продолжая лукавить, высокомерно взглянул на Флинта.

   — А что мне мешает оставить Мадрас со всеми трофеями? Почему я должен договариваться о каком-то выкупе? — Он демонстративно поднял руки к декору столовой для подтверждения своих слов. — Мадрас и всё в Мадрасе уже моё, разве нет?

   — Нет. — Ловушка захлопнулась, и Флинт спокойно откинулся на стуле. — Потому что я могу вручить вам дополнительно десять лакхов рупий, то есть десять лакхов в серебре, которое вам никогда не найти без меня, в обмен на ваше согласие покинуть Мадрас до конца месяца.

Рот Сэвэджа открылся, затем закрылся вновь.

Флинт, не отрываясь, смотрел на адмирала. Он видел, как жадность отразилась в чертах Да Бурдона, и понял, что может быть твёрдым, как никогда, в своих требованиях.

   — Но есть два абсолютно необходимых условия, которые я поставлю, месье адмирал, касающиеся, если хотите, вопросов личной чести. Первое: вы возвращаете мне мой корабль в день вашего отплытия, и второе: вы уберётесь из дома мистера Сэвэджа немедленно!

Глава VII

Солнце скрылось за облаками над павильонами дворца Моголов в Аркоте. Надира-бегума сидела с айах на резной мраморной скамье среди шёлковых подушек и покрывал, отделанных малиновой и золотой вышивкой. Мухаммед ходил рядом в состоянии крайнего отчаяния.

   — Так всегда с женщинами, сын мой, — говорила Надира-бегума, бесконечно печалясь за него. — Что печалит тебя? Подойди ко мне и положи голову мне на колени.

   — Это всё Ясмин, мама, — ответил Мухаммед. — Мне нужно посоветоваться с тобой.

Она положила руки ему на голову и сразу ощутила непроходящее напряжение в его шее и плечах. Надира начала его успокаивать, как умела это делать только она.

   — Сколько раз я говорила, что твоя женитьба является политическим шагом, Мухаммед? Женитьба по велению твоего отца. Я никогда не соглашалась на неё. Отец знает, что ты — более способный во многих отношениях, чем Махфуз. Ты — лучший всадник. Лучший воин. Лучший мусульманин. Лучший лидер. Вот почему Махфуз не испытывает к тебе ничего, кроме зависти. Твой отец назначил Махфуза преемником не по праву первородства, но потому, что он боится тебя.

   — Ты действительно думаешь, что отец боится меня?

Она ответила сразу, голосом мягким, но разящим как сталь:

   — Почему, ты думаешь, Анвар послал за рубином тебя, а не Махфуза? Он сказал тебе, что ты — единственный из царствующего рода, кому он может доверить такое тонкое дипломатическое дело. И ты поверил ему! — Она тихо засмеялась. — Сын мой, ложная гордыня заставила тебя поверить ему. Ты силён во многом, но ты — не дипломат. Нет, Анвар послал тебя, чтобы удалить из Аркота.

Он уныло глядел на неё, не желая слышать то, что она говорила, но Надира продолжала:

   — И почему, ты думаешь, Ясмин была послана с тобой в этот морской вояж?

   — Потому что она знает языки феринджи^[91].

   — О мой сын, как же эта женщина способна обмануть тебя.

Мухаммед крутился на подушках. Успокоительная мягкость коленей матери целительно действовала на него, но слова её не давали ему покоя. Как будто они отперли темницу его сознания и кошмары, которые он прятал там, затопили его разум, вырвавшийся из-под власти. Каждый образ Ясмин, который он сжигал внутри себя, только выше возносил пламя в его душе; её чёрные, с блестящим отливом волосы, скрытые под малиновой вуалью из бенаресского шёлка. О, её безупречно кремовая кожа, тонкие черты, выточенные Богом, её губы, большие, чистые глаза... и этот иностранец, глядящий на неё...

Надира-бегума по-царски откинулась на подушки.

   — У тебя есть две прекрасные местные куртизанки, и я воспользовалась возможностью заключить договор с Хаир ун-Ниссой.

Это была самая соблазнительная куртизанка в Хайдарабаде, чьи познания были чрезвычайно обширны. Ей было назначено отвлечь чувства Мухаммеда от Ясмин, если только кто-либо мог сделать это.

Он отклонил дар.

   — Прекрасных женщин много, но Ясмин обладает красотой, присущей только ей. Она проглядывает в каждом её движении. Что за сила в этой красоте! Обдуманная грация. Насмешливая посадка головы. Спокойное, дерзкое самообладание. Один её вид сводит меня с ума! Я хочу обладать ею, но она всегда отступает. Она не хочет меня. Никогда не хочет.

Мать дотронулась до его виска, и он заплакал.

   — Расскажи мне, — попросила она мягко, нащупывая источник боли, — как она досаждает тебе?

   — На английском корабле, — начал он, не зная, как рассказать о своих мучениях. — Когда феринджи и я были вместе, она не отходила, как должна была. И когда я говорил ей оставить нас, она наблюдала с расстояния. Даже когда я взглядом давал понять о неприличии её поведения, она поворачивала голову так — высокомерно.

   — Да, я вижу эту непокорность в ней, сын мой. Она очень своенравная.

   — Я видел это. Я видел, что она делает это. Она сравнивала нас. Как мужчин. Как любовников.

   — Как любовников? Ты действительно думаешь, что она спала с ним?

Он не ответил на её вопрос.

   — Мухаммед, скажи мне. Ты веришь в это?

   — Нет.

   — Жаль, — тихо произнесла Надира.

   — Почему? Почему ты так сказала?

   — Потому, Мухаммед, что, если бы ты сказал «да», тебе было бы легче освободиться от неё. Ты должен расторгнуть ваш союз. Уничтожить её, прежде чем она уничтожит тебя!

   — Уничтожить её? Я не могу! — Он попытался подняться, но она взяла в руки его подбородок и повернула голову так, что он должен был смотреть на неё.

   — Сын мой, она мучает тебя. Если бы ты мог доказать, что она спит с феринджи, ты бы уничтожил её. Легально. Без возмещения. И никто не смог бы воспрепятствовать этому, даже Анвар. Обещай мне, что сделаешь это!

Он закрыл глаза. Пот покрывал его лоб.

   — Но я знаю, что они не любовники, — сказал он. — Уверен, что она желает этого, тем не менее... тем не менее они — не любовники.

Она отпустила его, и он вскочил на ноги, заставив айах вздрогнуть.

   — Ты говоришь, что знаешь её мысли! — громко сказала Надира. — Значит, её глаза говорили об этом, не так ли?

   — Да!

   — А! И она стремится узнать феринджи поближе? Говорила она с ним на его языке? Она могла сказать ему всё, что хотела. Они могли обмениваться любезностями даже в твоём присутствии. Разве ты не видишь, как ей нравится насмехаться над тобой?

Он отвернулся, уставившись на ряды головок тюльпанов.

   — Нет!

   — Да! Она получает удовольствие от этого! В глубине души ты знаешь, что я говорю правду!

Мухаммед выбежал из павильона, отчаянно прыгая через ступени в приступе неистовства. В руке у него появился меч. Оказавшись среди цветов, в припадке гнева он принялся рубить их, пока пространство вокруг не превратилось в вытоптанную землю, покрытую ковром из лепестков.

Хэйден Флинт закрыл глаза и лёг на спину. Ему выделили анфиладу комнат в той части дворца, которую они называли «мардана», место, удалённое от женской болтовни, детского шума и происков шпионствующих евнухов. Комнаты эти были светлыми, полными воздуха, с окнами, выходящими на мощёный внутренний двор. Помещения предназначались для гостей посольского ранга, со слугами, которые могли мыть и умащать маслом ноги гостя, с проточной водой, в которой гость мог купаться и совершать омовения, необходимые для правоверного. Пока слуги занимались его одеждой, он с рубином в руке отдыхал на диване, размышляя о задаче, которую ему предстояло выполнить.

«Нечего так опасаться, — убеждал он себя. — Если кто-то хотел бы выкрасть его, они сделали бы это давно».

Хэйден постарался яснее представить в уме свою обязанность. Он крепко сжимал в кулаке рубин, зная, что приближается решительный момент. «Ещё до заката я должен вручить этот камень Анвару уд-Дину, — говорил он себе. — В обмен на это я потребую издание декрета, обращённого лично к губернатору Дюплейксу, с приказом прекратить блокаду Мадраса. Об этом уже была достигнута договорённость, но...»

Он услышал шаги в соседней комнате, прислушался, ожидая любой провокации, но слуги удалились. После того как они ушли, он встал и обнаружил в соседней комнате возвращённые ему пистолеты. Никаких объяснений не последовало. Он с подозрением осмотрел оружие. Оно было тщательно вычищено, но не заряжено.

Он размышлял над этим, пока одевался и завтракал бараниной с рисом, выбрав это блюдо из большого числа кушаний на столе. После этого появился мунши — наставник по дворцовому этикету, который с утомляющей почтительностью осведомился, не требуется ли гостю что-либо ещё.

   — Мне очень удобно, спасибо. Я думаю, что уже назначен час, когда я смогу говорить с набобом?

Секретарь, как бы не веря своим ушам, продолжил так, будто не слышал вопроса, объясняя, что пришёл наставить гостя относительно правил, принятых при дворе Анвара уд-Дина. Так что Хэйден Флинт уселся и в течение часа с максимально возможным терпением слушал и воспринимал замысловатые инструкции. Затем он вновь спросил, когда сможет встретиться с набобом.

   — Ваше высочество, конечно, понимает, что знать подобное невозможно.

Его раздражение усилилось, но он продолжал улыбаться.

   — Я хочу, чтобы вы передали послание в приёмную частных аудиенций. Скажите набобу, что я благодарю его за доброту, но хотел бы провести переговоры о нашем деле как можно скорее.

Мунши удивлённо посмотрел на гостя, церемонно поклонился и исчез. Позже он вернулся и принёс с собой прекрасную шкатулку кованого серебра, большую, как Библия, сказав, что любой дар, который ваше высочество захочет предложить набобу — да будут вечны дни его — будет преподнесён наиболее изысканным образом, если будет уложен на тонкий шёлк внутри шкатулки.

   — Дар? — спросил Хэйден, доведённый до белого каления всеми этими условностями и затяжкой.

   — Несомненно, ваше высочество знает об обычае подносить добровольный дар великим властителям, таким, как Анвар уд-Дин, да будет вечна жизнь его.

   — Но у меня нет ничего достойного великой персоны.

Мунши притворно улыбнулся.

   — О да. Конечно. Ничто не может быть достойным даром для такого владыки, как Анвар уд-Дин — да продлится вечно жизнь его, или для Махфуза Хана — да следует слава по стопам его, или для Мухаммеда Али Хана — да будет с ним Меч Праведный. Но каким бы незначительным ни был дар, ваше высочество знает, что необходимо преподнести что-либо.

Теперь, по прошествии двух дней, он понял, как верны были слова Ясмин-бегумы о необходимости обладать терпением в Индостане: без него здесь нельзя даже начать дело.

Мунши вёл его из комнаты в комнату к просторному внешнему залу, где должна была состояться аудиенция. Официальным поводом для неё была презентация нового украшения, балабанда, как отличительного знака тюрбана набоба.

   — Тюрбан, — объяснял мунши, — может показаться для некоторых лишь длинной полосой окрашенной ткани, обёрнутой вокруг головы человека, но на самом деле это — нечто значительно большее. Вначале тюрбан служил важным предметом в жизни кочевника: защитой от солнца, подушкой ночью, оружием для удушения врага или подвеской для сломанной руки; в долгом переходе по пустыне путник мог привязать сосуд для воды к одному концу и достать воду из глубокого колодца или защитить им свои глаза во время пыльной бури.

Тюрбан же придворного человека приобретает особенное значение. Он украшается плюмажами, султанами из перьев, эгретами и балабандами, уподобляясь тиаре, в соответствии с родом человека, носящего тюрбан, с престижем и положением его семьи. Осведомлённый человек может по этим аксессуарам читать тюрбан, как учёный читает Святой Коран.

Слушая мунши, Хэйден осматривался вокруг. Их сопровождали пятьдесят воинов и около дюжины мужчин знатного вида, каждый — с мечом и в своём отличительном тюрбане. Они группировались в кучки, и слуги обдували их свежим воздухом, взмахивая над ними опахалами из павлиньих перьев. Он решил, что это — сирдары и тхакуры Анвар уд-Дина, знать, составляющая его правительство. Затем, один за другим, появились три сына набоба с сопровождающими. Они подошли к нему поговорить, и предметом беседы, сразу и бесповоротно, стала погода.

Над дверями золотыми письменами была выбита надпись на урду. Он разобрал слова, схожие с персидскими, прочитав их изогнутые, перетекающие один в другой знаки справа налево: «Правитель без справедливости подобен реке без воды или озеру под дождём, но без цветов лотоса».

Процессия начала продвигаться вперёд. Приём был посвящён формальной процедуре и был обставлен с большой помпой, с министрами, сопровождаемыми лакеями, с колонной облачённых в кольчуги солдат и боем литавр. Процессию возглавлял всадник, за которым следовал чобдар, знаменосец, несущий алам, или штандарт, набоба, внушительное сооружение из золота, чем-то напоминающее греческую лиру, водружённое на двухметровое древко.

Вместе с Махфузом, Мухаммедом Али и младшим братом, Абдулом Вахабом, шествующим перед ним, вместе с вазиром, главным министром, и его свитой Хэйден вступил наконец в зал частных аудиенций, пройдя по сияющему мраморному полу, белому как молоко. Он увидел несчастных и униженно ползающих чистильщиков. Они стояли на коленях по обе стороны процессии, вобрав в себя головы, будто стараясь сделаться как можно меньше.

Они прошли по чудовищно безвкусному ковру и проследовали мимо пары чрезмерно украшенных фонтанов, навязчивое непрестанное журчание которых заставило его думать об облегчении мочевого пузыря. Каждый из подчинённых Анвару уд-Дину сирдаров опускал золотую монету в воду. Это был их назар — дар, символизирующий подчинение.

«Так вот он, дурбар, — торжественный приём, а вон, должно быть, и сам Анвар уд-Дин, — думал он. — Бог мой, что за трон! Сразу видно, кто здесь главный».

Страх среди собравшихся ощущался теперь, видимый даже на лице вазира. Атмосфера наполнилась напряжённой тишиной, которая становилась всё зловещее, пока набоб не призвал своих трёх сыновей занять места на лучшем из ковров. Они, в свою очередь, показали знаками, что Хэйден должен последовать за ними. Он был приглашён разделить с ними кофе и кальян, как почётный гость. «Боже милостивый, мои туфли», — подумал Хэйден вдруг. Медленно, с достоинством он снял их.

Он чувствовал себя неловко, расположившись на ковре, опершись на один локоть, но знал, что должен подчиниться обычаю, независимо от того, насколько он опасается утратить достоинство. Хэйден взял длинный, гибкий мундштук кальяна — хука и набрал полный рот охлаждённого водой дыма, ощущая острый привкус табака. Как и другие, он медленно выдохнул дым из ноздрей, не вдыхая его, опасаясь, что в смеси может оказаться гашиш.

«Расслабься, — думал он, — но не теряй остроту мысли. Гашиш соблазнителен и опасен. Он действует на сознание и ослабляет способность к аналитическому мышлению, но что ещё хуже, он приводит к ложному ощущению, что ты очень умён: человеку представляется, что самые обычные его мысли ведут к великим последствиям, и ему кажется, что все тайны вселенной на его ладони, в которой на самом деле нет ничего, кроме песчинки».

Официальный приём — дурбар неспешно продолжался. Сначала их беседа казалась Хэйдену добродушной и ничего не значащей. Он напрягался, вслушиваясь в сложную придворную речь, и стал замечать, что разговор лишь выглядел чисто философским диспутом, в котором, в шутливом споре, сталкивались различные точки зрения, подкрепляемые глубокомысленными аргументами со скрытым смыслом. Вскоре он услышал промелькнувшее замечание о себе и понял, что его скоро включат в беседу.

Они начали спорить о цвете усов монарха.

   — Но что каковым является, такое оно и есть, — с уверенностью сказал Махфуз своему отцу.

   — Нет, мой сын.

   — Как же так, высокочтимый отец? Как чёрное может стать белым?

   — Может, потому что моё слово может сделать его таковым.

   — Каким же образом?

   — Потому что я — великий человек, а великому человеку никто не может возражать, кроме ещё более великого человека, не так ли, мистер Флинт?

Он замялся, помня совет Ясмин, и решил не попадаться на видимую безобидность и отвлечённость разговора.

   — Я не могу не согласиться с вами, мой господин, — сказал он.

Анвар уд-Дин кивнул, подчёркивая свою правоту.

   — Вот видишь? Мне нельзя противоречить. — Набоб хлопнул в ладоши. — Следовательно, как я определю, так и есть. Если захочу, я могу скомандовать, чтобы этот фазан стал гепардом, и с того момента все подданные, которые увидят его, будут говорить, что это — гепард, ибо таково повеление их господина.

   — Только до тех пор, пока Ещё Более Великий Человек не скажет, что это фазан, — угрюмо сказал Махфуз.

Анвар уд-Дин погладил свою бороду.

   — Кто этот Ещё Более Великий Человек? Кто может называть себя им здесь?

   — Только Низам-уль-Мулк, отец.

Этот титул означал «повелитель империи».

   — Или сын, которому слишком много позволяют, — тихо пробормотал Мухаммед Али.

Впервые Хэйден Флинт ощутил открытое проявление враждебности братьев. Как он и предполагал, несмотря на лёгкость беседы и её отвлечённость, она являлась своего рода испытанием. Отец наблюдал за сыновьями, чтобы прощупать их, а они узнавали его.

Махфуз предпринял мудрый путь, отражая удар и тонко парируя в ответ:

   — Или император. Да, не будем забывать царя в Дели. Или Пророк Магомет^[92], да будет мир на Нём.

   — Да будет мир на Нём, — автоматически повторили все, но взгляды ожидающих министров и знати метнулись к Мухаммеду Али, и все увидели, что он остался безразличным к упоминанию его имени и к тому, что это упоминание подразумевало.

Хэйден Флинт наблюдал за этим, осознавая, какая паутина ненависти расставлена в ожидании неосторожной жертвы. Он ощущал, что словесная игра подходит к концу. Наконец взгляд Анвара уд-Дина скользнул в сторону, и его тёмные глаза начали критически рассматривать Хэйдена Флинта.

   — Итак, англичанин. Ты князь в своей стране?

   — Нет, мой господин.

   — Нет? Тогда ты должен делать то, что повелит тебе князь.

Он сделал деликатную паузу, глубоко вздохнул, и Хэйден Флинт увидел, что перед ним человек, способный на чрезвычайно утончённую жестокость.

   — Расскажи мне об Англии. Это хорошая страна, не так ли? Много у вас слонов? Есть ли большие тигры в ваших джунглях?

   — Я боюсь, что Англия чрезвычайно бедна как слонами, так и тиграми, мой господин. Англия — это небольшая холодная страна, как Кашмир зимой, но без его огромных гор.

   — А ваши селения? Процветают ли они?

   — Есть один большой город. Больше, чем любой другой в мире. В нём много поэтов и архитекторов, людей науки и высоких добродетелей.

   — Лон-дон, не так ли? Который полностью сгорел, потому что его дома сделаны из дерева. И король Джордж является его набобом, не так ли? И в Лондоне есть также знаменитый мост, который развалился.

   — Совершенно верно.

   — Вот видишь! — Анвар уд-Дин потянулся и наклонился вперёд, гордясь своими познаниями. — А насколько велик там королевский дворец?

   — Этого я не знаю, мой господин.

   — Как это может быть? — раздражённо спросил Махфуз. — Почему ты не даёшь ответ моему отцу?

   — Потому что я не могу, мой господин. — Он позволил себе улыбнуться. — Видите ли, я никогда не был в Англии.

Его ответ вызвал ропот удивления.

   — Но разве ты не англичанин? — спросил Анвар уд-Дин.

   — Как я уже объяснил вашему второму сыну, Мужу Праведного Меча, мой господин, я родился в Северной Америке. В... стране... Коннектикут.

   — Тогда каков твой титул? — задумчиво проговорил Анвар уд-Дин.

   — У меня нет титула, мой господин, — тихо ответил Хэйден.

   — Он — сын торговца, — объяснил Мухаммед, довольный возможностью унизить иностранца в глазах отца. — Его отец — морской пират, который называет себя торговцем.

Анвар уд-Дин пристально посмотрел на гостя.

   — Правду ли говорит мой сын?

   — Наполовину правду, мой господин. Мой отец действительно называет себя торговцем, ибо таковым и является. Но он никогда не был пиратом.

Набоб обернул жемчужную нить вокруг пальца. Все наблюдавшие с напряжением следили за его лицом, зная, что последует.

   — Итак, Мухаммед Али — лжец?

Веки Хэйдена Флинта закрылись и медленно открылись; в его улыбке появилось ледяное спокойствие.

   — Я просто утверждаю, что Мухаммед Али заблуждается, если считает, что мой отец занимается пиратством.

   — Я полагаю, — сказал Махфуз, откидываясь назад, — что для сына торговца он не лишён определённой чести. Посмотри, он принёс тебе дар.

Эгрет из перьев на тюрбане Анвара уд-Дина покачнулся, и он вновь погладил бороду. Затем он указал подбородком на шкатулку, которую Флинт положил перед ним.

   — Давай посмотрим.

Хэйден преподнёс серебряную шкатулку, и Анвар уд-Дин взял подарок. Он поставил её осторожно перед собой и открыл; при этом зелёный шёлк, устилавший шкатулку изнутри, осветил его лицо снизу.

Его голос прозвучал скрипуче, когда он выудил из шкатулки один из пистолетов.

   — Что это?

   — Превосходный подарок... английского... торговца, — неловко сказал Хэйден Флинт. — Я могу заверить вас, что они превосходного качества; они сделаны в Лондоне и являются одновременно мощными и точными. Вы знаете, конечно, что английские оружейники являются наиболее искусными в мире. Именно благодаря такому оружию были созданы колонии янки в Северной Америке. Колония, из которой я сам...

   — Довольно! — Анвар уд-Дин взмахом руки заставил его замолчать. — Я не глупец, англичанин. У меня есть глаза, уши и нос, чтобы я сам мог составить суждение о европейцах и их изделиях.

Это замечание вызвало откровенный смех, и Хэйден Флинт, сгорая от смущения, понял, что проявил глупую несдержанность.

Набоб вынул второй пистолет, осмотрел оба и бросил их обратно в шкатулку.

У Хэйдена Флинта всё оборвалось внутри. «Иисус милосердный, — думал он, — я допустил величайшую из ошибок. Мунши думал, что я положу в шкатулку рубин. Именно такого дара ожидал Анвар уд-Дин. Конечно! Теперь всё ясно. Князь сам не может опуститься до переговоров. Это — дело торговцев. Ты глупец! Они намекали, что настало время преподнести рубин, что я должен предложить его как дар набобу. Чёрт бы побрал их идиотские условности! Почему они не могут говорить ясно и ясно действовать? Я оскорбил его».

Анвар уд-Дин вздохнул и отпихнул от себя подарок:

   — Вот. Возьми свои пистолеты. И не говори мне, что ваша страна преуспела больше других в изготовлении оружия. Мы воевали, используя порох, в Индостане, когда ваш народ охотился с луками и стрелами.

   — Если я обидел вас, мой господин...

Глаза Анвара уд-Дина задержались на нём.

   — Ты не обидел меня. Ты — феринджи, и от вас следует ожидать отсутствие должных манер, так же как и от детей.

   — Прошу прощения, господин. — Рука Флинта направилась к карману, где лежал рубин. — Я извиняюсь.

   — Хорошо. Возможно, я дам тебе прощение. — Голос набоба смягчился, как будто он сожалел о своей вспышке раздражения. — Садись сюда, сын торговца, и смотри. Ты увидишь, насколько индийские купцы во всём превосходят вас.

Он щёлкнул пальцами, и ряды знатных особ раздвинулись. Человек в простой одежде подобострастно вышел вперёд с ящичком в руках. Он был остановлен секретарём набоба, чапрази, которого, как говорил ему мунши, зовут Умар.

Пока совершались формальности подношения нового украшения, балабанда, для тюрбана набоба, Анвар уд-Дин шепнул Хэйдену Флинту:

   — Этот человек знает, что у него есть всего лишь один шанс, драгоценный случай продать мне балабанд. Оба мы, как он, так и я, знаем, что балабанд стоит ровно тридцать мохуров. А теперь наблюдай и учись.

Ящичек был торжественно открыт, и продавец развернул перед всеми шёлковую полосу длиною в треть метра, обшитую золотом, украшенную небольшими рубинами и изумрудами, с жемчужными подвесками по краям.

   — Посмотри, господин, какую ничтожную вещь я принёс тебе...

Он произнёс это восторженным голосом, держа балабанд в дрожащей руке.

   — От имени моего высокого господина я даю тебе пять мохуров, — сказал чапрази.

   — Тысяча благодарностей, господин. Я безмерно польщён, что столь могущественный повелитель воинов снисходит до предложения такого огромного вознаграждения столь ничтожному торговцу безделушками, как я. Щедрость вашего господина прославляется по всему миру.

   — Истина, истина. Совершенная истина, — кивнул чапрази.

   — Но этот балабанд недостоин даже пяти мохуров. Я знаю это потому, что, когда посыльный господина из далёкой страны хотел купить его за пять мохуров, мне пришлось посоветовать ему заплатить больше, ибо если бы его господин купил этот балабанд даже за вдвое большую сумму, его собственный народ сказал бы, что он носит дешёвые украшения, а если бы он заплатил ещё вдвое больше, они сказали бы, что он не может позволить себе самого лучшего. Но...

   — Но?

   — Но если бы его господин приказал ему заплатить сто мохуров, то его подданные сказали бы, что он — истинно великий господин. И я сказал посыльному: пожалуйста, не оскорбляй своего господина, предлагая столь малую плату.

   — Тогда я предложу тебе тысячу мохуров от имени моего господина, — важно проговорил чапрази.

Глаза торговца заблестели.

   — Щедрость благородного слуги Анвара уд-Дина непредставима человеческим разумом. По совести, я не могу принять столь огромной суммы.

   — В этом случае, безродный, я позволю тебе продать мне этот балабанд за сумму, втрое превышающую его стоимость. Пятнадцать мохуров. И ты получишь ещё кое-что в знак милосердия моего господина.

   — Милосердие вашего владыки по меньшей мере столь же велико, как и его щедрость, господин.

   — Они оба бесконечны и безграничны и поэтому не могут сравниваться.

Анвар уд-Дин ударил в ладоши, и торговец униженно удалился от маснада с пятнадцатью мохурами щедрости в правой руке и с пятнадцатью милосердия — в левой.

Хэйден Флинт наблюдал, поражённый унизительностью этого ритуала. И когда продавец балабанда исчез, что-то в глубине разума заставило его решиться на грандиозный риск. Он достал рубин из кармана и положил на ковёр перед Анваром уд-Дином.

Взоры всех немедленно обратились к огромному драгоценному камню. Вздох изумления пронёсся по залу, изумления не столь от самого камня, сколько от вопиющего нарушения протокола. Сердце Флинта колотилось. Теперь наконец для него настал момент, который решит, падёт ли Мадрас или выстоит. С бесстрастным лицом, глядя в глаза набоба, он сказал:

— Я — сын торговца, мой господин, но я здесь не для того, чтобы торговать. Я пришёл просто для того, чтобы вручить этот рубин в ваши руки. Отныне камень этот — ваш. Пожалуйста, примите его. И тогда, я верю, если ваш двор не является озером в сезон дождей без цветов лотоса, вы совершите то, что подскажет ваша совесть.

Женщины раздели Мухаммеда Али, повели его к ступеням Источника Великого Чуда, и он оглядел глянцевую поверхность воды. Водоём был высечен в монолитной скале, выложен внутри белым мрамором и украшен по стенам грота яшмой, агатом и сердоликом. На дне его было вырублено небольшое звёздообразное отверстие, через которое поднималась вода. Хранилось множество легенд о его исцеляющей силе, и ещё больше историй объясняли происхождение уникального источника ледяной воды, питающего его снизу. Но существование подобного водоёма оставалось загадкой. Поистине великим чудом.

Не останавливаясь, он дошёл до верхней ступени, сошёл на следующую, затем спустился ещё на одну, пока ледяная вода не достигла бёдер. Затем Мухаммед Али повернулся и мягко, как будто укладываясь на любимый диван, сел в воду.

«Великий Пророк, — думал он, сжимая с силою челюсти три раза и расслабляя их вновь. — Я не могу поступить так, как желает моя мать. Сама мысль об иноземце и Ясмин погружает меня в кипящую ярость. Как я устраню её, если знаю, что не могу жить без неё? Я желаю её всю. Её тело, разум и душу.

Этот источник невыносимо холоден сегодня! Он намного холоднее, чем вчера. Но это хорошо, потому что холод несёт с собой наставление. Это — ключ к европейцам. Они — северные люди, испытанные холодом. Вот почему они такие. Вот почему Индостан девять раз подряд подвергался нападению с севера и ни разу — с юга. Вот почему низам назначает афганцев и патанов^[93] своими генералами. Они свирепы и не знают пощады, потому что горный холод сфокусировал их разум, сфокусировал его на звёздной точке, на яркой, холодной бледно-голубой звёздной точке, подобной святому камню в мече низама...»

Внезапная мышечная дрожь охватила Мухаммеда, но он удержал контроль над мышцами сжавшегося живота, и судорога отпустила его. Он закрыл глаза, ощущая, как холод проникает до самого мозга костей.

«Да, я должен научиться думать так, как думает иноземец из холодной страны. Теперь это крайне важно. События принимают поразительно благоприятный оборот. При условии тщательного планирования своих действий я буду способен использовать мои новые преимущества теперь, когда рубин здесь, в Аркоте. Выступит ли действительно мой отец на Мадрас? Я надеюсь, что да, потому что даже неприкасаемые могут обрести выгоду от драки между собакой и свиньёй. В мире, в котором приходится действовать принцу, смерть является наказанием за отставание на один прыжок, но я буду набобом Карнатики, и не моя голова, но голова Махфуза покатится в навоз».

Чтобы отогнать боль, он сконцентрировал сознание на императоре Аурангзебе, зная, что имеет немало крови этого необыкновенного человека в своих жилах. «Великий человек. Величайший. Аурангзеб не остановился перед обезглавливанием двух братьев и заточением своего отца. Он знал, как справиться с иноземными пиратами, нападавшими на корабли хаджи^[94], перевозящие паломников в Мекку: он заставил голландские, английские и французские компании выделять корабли для охраны этих транспортов и требовал компенсацию за каждое захваченное судно Моголов. Скоро европейцам вновь придётся иметь дело с таким лидером, — думал он, — и даже индусы признают меня живым воплощением Аурангзеба. Скоро. Очень скоро».

Какое-то движение в воде неожиданно возвратило Мухаммеда к действительности. Он ощутил, как рябь коснулась его груди, но не открывал глаз. Фазхул всегда посылала к нему в этот момент девочку-рабыню. Каждый полдень к нему приходила сюда та самая рабыня, исключительно чувственная, умелая и ритуально очищенная для наслаждения девочка. Избранная благодаря крови Раджпутов, благодаря её жаркому, сильному сексуальному аппетиту и манерам тигрицы.

Он открыл глаза и был сильно удивлён. Раджастанской девочки-рабыни не было; над бассейном, отражаясь в дрожащей воде, стоял кто-то другой.

Это была не девочка, но женщина, старше её, укутанная в поразительно призрачные муслиновые вуали, бледнобирюзовые и иллюзорные, как лунный свет на весенней росе. По воде шла рябь от её руки, и капли, как бриллианты, падали с её длинных пальцев. Он изумлённо глядел на неё, как будто она предстала ему в видении, и дрожь снова стала овладевать им.

— Леди...

Он видел, что она прошла все шестнадцать обрядов украшения тела: руки и ноги её были татуированы малиновой хной, он ощущал запах мускуса, тыквы и сандалового дерева; её волосы стекали иссиня-чёрной волной от узкого, как лезвие ножа, пробора, под которым был знак синдора. Её выщипанные брови были дугами сабель, чувственные губы — изогнутым луком. Её глаза были подведены и удлинены кохлом^[95]. Серебро было на каждом её суставе: браслеты на щиколотках, на предплечьях, браслеты на руках, кольца на длинных пальцах рук и на пальцах ног и огромный сапфир в центре живота.

   — Леди, — сказал он и начал подниматься из воды. — Кто вы?

   — Моё имя — Хаир ун-Нисса. Я прибыла для вашего наслаждения, господин.

Голос — как журчащий ключ. Она пошла к нему, вступив в яркий солнечный свет, вливающийся через свод Наслаждений в грот. За ней грациозно следовали две её спутницы. Воздух в гроте был охлаждён водою, и ароматы садов делали его сладким, как вино. Он последовал за нею, роняя капли холодной воды на мрамор источника, затем — на ковры и подушки; он не мог более сдерживать бившей его дрожи. Он осознавал без стыда, что его съёжившийся член был теперь мал, как грецкий орех. Её молодые спутницы набросили на него полотенца, просушивали его кожу и волосы, шепча неземные обещания, втирали ароматные масла в мускулы, масла, согревающие его глубинным огнём.

Эта куртизанка была, очевидно, одной из самых лучших, которых можно купить за деньги, достигшая совершенства в эротических искусствах. По внешности она была хоури^[96], сошедшая на землю, но женщины слишком часто становились смертельным оружием в руках могущественных мира сего. Проще простого было отравить мужчину любовно предложенным напитком, либо спутнице куртизанки — вскрыть жизненно важный кровеносный сосуд, либо самой ей — потянуться вниз с лезвием, когда мужчина с жаждой устремляется к заветному моменту, и обрезать его. Он воображал себя, воющего от боли в коридорах дворца, обнажённого, с кровью, стремительно покидающей его, невозвратимо утратившего своё мужское естество в результате умело нанесённого удара специалиста-убийцы.

Эти страшные видения растаяли, когда она начала снимать с себя одежды. Обнажённые помощницы помогали ей. Они касались её руками, проводя кончиками пальцев вдоль внутренних сторон вытянутых рук, по её превосходным грудям и плоскому мускулистому животу так, что её соски набухли, а глаза закатились в неге. Они целовали и ласкали её, раздували длинные волосы по подушкам, улыбками приглашая Мухаммеда принять участие в любовной игре. Музыка табла^[97] и ситары^[98] с горячим ветром доносилась из дальнего павильона сквозь лабиринт мраморных стен, прорезанных сквозными узорами.

Внешне Хаир ун-Нисса была лишь податливой, страстной куртизанкой. Каждый изгиб её красивого тела, казалось,приглашал его к наслаждениям, каждый вздох, каждое движение обладали гипнотической силой. Однако на самом деле она лишь профессионально исполняла ритуальный танец. Движения, которые она производила, были отточены и доведены до чувственного совершенства годами практики со многими клиентами. Она знала, что может с утончённой безупречностью исполнять этот танец, уверенная, что лицо и тело находятся под её полным контролем. Хаир ун-Нисса почувствовала, как он положил руки на её бёдра, ощутила его бычий вес, степень его желания и пальцами помогла ему войти в себя. Её наигранная страсть передалась и ему; голова Мухаммеда откинулась назад, и дыхание стало неровным. В этот момент она дала незаметный сигнал своим помощницам, и они начали массировать его спину и ягодицы.

Её вскрики становились всё более громкими, она раскачивала бёдрами в том же ритме, что и он, но неожиданно Хаир ун-Нисса почувствовала, что его сила стала спадать.

«Так вот в чём дело...»

Она предчувствовала это, подозревала, когда Надира-бегума говорила с ней. «Его особые потребности». Так сказала эта старая сука. «Какие особые потребности?» — подумала она ещё тогда, зная, что, каковы бы ни были эти потребности, она сможет удовлетворить их. Клиенты с особыми потребностями обычно были самыми лёгкими и значительно более благодарными. Он казался ей яростным, но это был странный вид неистовства. Схожий скорее с отчаянием. Что он ищет в обладании женщиной? Мужчин так трудно понять, даже после стольких лет изучения их. Они совершенно другие, не такие, как женщины.

Мухаммед всё ещё пытался достичь заветной цели, но дыхание его уже было хриплым, сердце сильно колотилось. Чего он хочет?

Как будто стремясь к недостижимому, он впал в неистовство, и она вновь ответила на его желание, не переставая размышлять. Зачем она здесь? Какие возможности для неё открываются с Мухаммедом Али Ханом? Почему мысль о Тричинополи, южном джагире, или феодальном поместье Мухаммеда, так настойчиво возникает в её уме? Что может дать ей или ему Тричинополи? Неприступная крепость, возвышающаяся на скалах над отмелями реки Ковери. Возможно, она могла бы служить местом последнего убежища, куда можно уйти на время войны, но она не могла быть столицей, из которой правят во славе и великолепии. Расположенный на дальнем юге Карнатики, Тричинополи был ещё более индуистским, чем вся остальная страна; тихая заводь политической жизни, место, которое дают вторым сыновьям как подачку, чтобы ограничить их амбиции.

— О, о, о, о... — притворно стонала она, уговаривая его пролить семя, царапая ему спину ногтями, чтобы максимально увеличить его наслаждение. Но он сделал последний толчок и, обливаясь потом, неожиданно вышел из неё.

Хаир ун-Нисса лежала рядом с Мухаммедом Али и щедро восхваляла его мужскую силу, размер его копья и несравненную способность удовлетворить женщину. Помощницы глядели с восхищением на свою госпожу. Но за безупречным внешним профессионализмом Хаир ун-Нисса продолжала удивляться. Это беспокоило её. Впервые ей не удалось привести мужчину к моменту небытия.

«Возможно, поэтому он столь яростен в своих амбициях, — думала она с раздражением. — Я должна посоветоваться с Джемдани, моим знатоком трав и аптекарем. Её магия способна исцелить любого. Она порекомендует порошок голубого лотоса, смешанный с топлёным маслом из молока буйволицы и мёдом; или, может быть, молоко, в котором варились семенники барана или козла. Выпив это, он, несомненно, обретёт потенцию. Это поможет избавить его от ярости и неистовства, и он уже не освободится от моих чар».

Он поднялся и, не глядя на неё, ничем не проявляя своего настроения, оделся, отклонив помощь её помощниц. Всё это время она смотрела на него томным взором, как женщина, столь истощённая доблестью мужчины, что не может даже подняться, не имеет сил улыбнуться или подвинуться.

«Это хорошо, — думала она, когда он ушёл. — Лучше, чем если бы он извергал как бык. Никто не знает об этом, кроме нас двоих, и поскольку это затрагивает не только его мужское достоинство, но и мою репутацию, я не буду рисковать всем, напоминать ему о его неудаче».

Музыка в павильоне стихла, и Хаир ун-Нисса начала приводить в порядок своё лицо и волосы. Она хотела вымыться, но решила подождать с этим. Мысль о холодной воде в источнике вызывала в ней отвращение.

«Итак, что можно ожидать от Мухаммеда Али Хана — Мужа Вялого Меча?» — думала она, прикидывая, какую выгоду сможет извлечь из этой связи.

Годы назад, когда Мухаммед Са'адат-Алла правил в Аркоте, Тричинополи управлял индийский раджа. Когда Са'адат-Алла умер и на престол в Аркоте взошёл его сын Дост Али, раджа, правивший в Тричинополи, отказался платить ему дань уважения, и Дост Али послал своего зятя Чанду Сахиба силою восстановить сбор подати. Чанда сместил раджу и стал килладаром в Тричинополи, но затем появились новые возможности для Анвара уд-Дина, а значит, и для Мухаммеда Али, когда индийские племена маратхи внедрились в Карнатику. Их предводитель, Раджходжи Бхонзла и его мародерствующие всадники убили Дост Али в битве при Амбуре и осадили Тричинополи, где засел Чанда Сахиб. После трёх месяцев осады маратхи захватили Чанду Сахиба в плен и увезли в свой оплот Сатару.

«Итак, что, если Мухаммед убьёт своего отца и единокровных братьев? — спрашивала она себя. — Ему всё равно придётся убедить низама поддержать его притязания на власть, а это будет нелегко. Существуют два возможных препятствия. Из прежнего клана, происходящего от Дост Али Хана, не осталось претендентов: Сафдар Али погиб от руки своего зятя, мужа сестры Муртаза Али Хана, пятилетний сын Сафдара Али был задушен Анваром уд-Дином, по крайней мере так клянётся Назира-бегума. Но ещё жив Муртаза, дискредитированный Анваром уд-Дином после смерти этого ребёнка; со стороны Анвара уд-Дина было мудрым обвинить в этой смерти Муртазу, но факт, что сам Муртаза жив и правит в Велоре, не следует сбрасывать со счетов.

Наибольшей угрозой планам Мухаммеда остаётся второй зять Дост Али Хана, Чанда Сахиб, — думала она. — Он всё ещё томится в заточении у маратхов, и это в своё время оказалось неудачей для Анвара уд-Дина. Надира-бегума говорит, что когда маратхи захватили Чанду, они пытались удерживать его ради выкупа, но затем поняли, что угрожать Анвару уд-Дину убийством Чанды не имеет смысла: зачем Анвару уд-Дину платить за маснад — престол в Аркоте, когда он и так на нём восседает? Только лишь для того, чтобы убить Чанду как претендента? Но для Анвара уд-Дина Чанда Сахиб, запертый в Сатаре, столь же безопасен, как мёртвый. И тогда генерал маратхов, Морари Рао, переменил тактику. Он перестал говорить: «Дайте мне столько-то рупий, или я буду держать Чанду Сахиба вечно», и вместо этого стал говорить: «Дайте мне столько-то рупий, или я отпущу Чанду Сахиба завтра же».

Рано или поздно, Мухаммед Али, ты должен будешь выкупить Чанду Сахиба, — говорила про себя Хаир ун-Нисса. — Затем ты должен будешь убить его, или мои планы, а также и твои и планы Надиры-бегумы никогда не сбудутся».

Она перекатилась на бок и через прорези увидела, как Мухаммед гордо шествует по главной аллее парка. Он направлялся к царской зенане — гарему, и она видела, что им владеет приступ ищущего выход неистовства. Евнухи и старухи, столпившиеся у дверей зенаны, с жадными до сплетни глазами, расступились, и Мухаммед скрылся, идя к своей единственной жене.

Хэйден Флинт сидел в ходахе рядом с Ясмин и Мухаммедом Али, устав от постоянного раскачивания на слоне. Эта езда была чем-то средним между ездой на лошади и путешествием на судне, только вдесятеро отвратительнее, а понимание того, что битва за Мадрас произойдёт сегодня и что он будет в центре её, не улучшало его самочувствия.

Он видел знакомые места, и напряжение в нём становилось всё сильнее от сырого и удушливого воздуха. Пыльная полоса Мадрасской дороги повернула по направлению к реке Трипликан, когда они въехали на территорию, арендуемую Английской компанией. Направо от них гора Сен-Том возвышалась над сонным посёлком из глинобитных хижин. За ним, вплоть до самого горизонта, простиралось море, голубое как сапфир. Ветер с мягким шелестом трепал бахрому их огромных зонтов — читр, плюмажи лошадей и полог царского экипажа Анвара уд-Дина. Огромную колонну войска возглавляли семнадцать слонов. С этой целью использовали всё поголовье хатхикхана, загона для слонов, за исключением трёх беременных самок и полудюжины молодых животных. Махфуз ехал на втором слоне, вслед за своим отцом; за ними шествовал слон Мухаммеда Али.

«Всё это похоже на плохое предзнаменование, — думал Хэйден Флинт. — Тусклый свет, приглушённый массами поднятой пыли, странные тени, пробегающие по колышущемуся зелёному рису, бриз, неустанно шумящий в верхушках пальм... Каждый раз, когда я наблюдаю наступление сезона муссонов, не перестаю удивляться той перемене, которая происходит на земле, в море и в воздухе. Иисус всемилостивейший, почему это должно совершиться? Кровавая битва — и ещё одна тысяча душ, которым суждено покинуть мир. И всё это — по моей воле».

Духи Ясмин наполняли ароматами воздух вокруг него. «Она обладает огромной смелостью, — размышлял он. — Спокойно едет на войну рядом со своим мужем, как будто это — воскресная прогулка. И как очаровательно она выглядит, несмотря на широкие одежды, которые почти скрывают её. Боже мой, клянусь, что ей всё это нравится! О, если бы она знала, какой страх ощущаю я, она перестала бы со мной разговаривать».

Белая и воздушная, усадьба Сэвэджей в Трипликане предстала перед ними за посадками бамбука, ещё более усилив его угнетённое состояние. Она была опустошена и разграблена, всё убранство вытащено и разбросано по лужайкам, ставни и тростниковые шторы сорваны с окон. «В этом доме должна была состояться моя женитьба, — вдруг подумал он. — Женитьба на английской девочке, которую зовут Аркали Сэвэдж и чьё лицо и голос я с трудом теперь припоминаю. Как давно это было. Кажется, что это было в другом веке, что прошла целая жизнь». Он содрогнулся. Поистине время в Индостане не течёт в одном направлении.

   — Наш авангард обнаружил их оставленными, — сказал Мухаммед весело, перехватив взгляд Хэйдена. — Видишь, как французы убегают.

   — Они просто отступили к Мадрасу, — проговорил Флинт, болезненно воспринимая картину разрушения.

   — Очень скоро мы присоединимся к битве, — пообещал Мухаммед.

Флинт кивнул, демонстрируя готовность.

   — Может быть, мы пожалеем, что Абдул Масджид мёртв, — сказал он с видимой нервозностью. — Сегодня он был бы бесценен. Однако правда и то, что будь Абдул Масджид жив, никто из нас не был бы здесь.

   — Если бы! Был бы! — раздражённо хмыкнул Мухаммед. — Какая глупость всё это! Нет никаких «если бы» и «тогда бы». Вы, неверные, живете внутри своего собственного самонадеянного разума. Вот почему вы не осознаете реального мира. Только Пророк учит нас истинной реальности, учит, что в этом мире нет никаких «если бы» и «могло бы быть», а есть только то, что существует, что написано в Писании. И такова воля Аллаха.

«А что, если он прав? — думал Хэйден, поражённый суровой простотой этой мысли. — Что, если всё уже предопределено и мы не обладаем свободой воли? В таком случае что толку пытаться делать что-либо?»

Армия Карнатики была собрана в. Аркоте в течение нескольких дней. В первый же день марша пять тысяч всадников, взвинченных бхангом^[99], с воинственными воплями появились в ответ на приказ Анвара уд-Дина. Выстрелы разрывали воздух, Хэйден Флинт смотрел на всё это с ходаха и думал: кто или что может противиться этой свирепой орде, вихрем несущейся на город?

Они выехали из дворца четыре дня назад. По приглашению Мухаммеда Али он присоединился к принцу и его жене, сидевшим на раскачивающемся ходахе, возведённом на спине огромного слона. Полог с золотой бахромой защищал их от солнца, волнообразно колыхаясь на шестах; бока и голова слона были украшены сложным орнаментом из золота, ярко сияющего в рассеянном свете. На огромной шее животного сидел погонщик в ливрее, ловко ударяя его коленями, а иногда и своим анкусом — заострённым шестом.

Сначала величавое достоинство слона, его царственная походка вызывали у Флинта ощущение собственной значимости, но он не мог полностью расслабиться и насладиться этим. Присутствие Ясмин напрягало его нервы. До него доносился тонкий аромат духов. Он почти ощущал мягкие формы её тела под муслином и слышал тонкое позвякивание скрытых украшений. «Боже мой, — думал он. — Всё в ней так чувственно, так прелестно, так соблазнительно. Я бы хотел больше узнать её, но это, конечно, невозможно».

На второй день Мухаммед Али небрежно подал ему свиток с печатью Анвара уд-Дина.

— Мой отец оказал вам честь.

Он развернул его и попытался прочитать послание.

   — Я благодарен вашему отцу, но что это означает?

   — Этим приказом вы назначаетесь командующим конной полусотни.

   — Это высокая честь, — неуверенно проговорил Хэйден.

   — Это ни к чему не обязывает. Всего лишь формальность, чтобы позволить вам следовать с нами в царском авангарде и носить ваши пистолеты. Мой отец щепетилен относительно соблюдения закона. Теперь, когда мы встретим французов, вы сможете вступить в бой вместе с нами.

   — Значит, будет битва?

   — Такой милости вы требовали.

Позднее, вопреки своему решению, он спросил Ясмин, каким образом удалось так быстро собрать вместе такое количество воинов и лошадей.

   — Это — в традициях нашей древности, мистер Флинт. Когда царский двор перемещается на новое место, все его сокровища и движимое имущество следует за ним. Естественно, это включает и женщин.

   — Значит, всё следует на набобом? — спросил он. — Что же, дворец в Аркоте совершенно пуст?

   — Почти. Ни один набоб не оставит свою столицу даже на один день, пока в ней находится то, что он ценит. Особенно когда он возглавляет армию вдали от неё. Даже Анвар уд-Дин не может одновременно быть в двух местах. Следовательно, единственный выбор — забирать всё с собою.

Он посмотрел на дорогу. Колонна растянулась более чем на милю: конница, пехота, рабы, слуги, вьючные животные поднимали пыль так, что их едва было видно.

   — Видите! — говорил ему Мухаммед Али в неистовой гордости, описывая ему порядок, основанный на традиции. — Точно так же и император Аурангзеб выступал в военной кампании. Мы происходим от героев, которые жили в постоянном походе. В традиции Моголов всегда было так, что наследники наших императоров рождались на лошадиной попоне, расстеленной на полу полупоходного шатра. И в Дели великий Аурангзеб с презрением отказался от своих роскошных дворцов и жил просто, в шатре, раскинутом на примыкающей земле. Так и нам надлежит поступать. И так будет в нашем походе на Мадрас.

Он вынул меч и указал им вперёд.

   — Впереди, на расстоянии дневного перехода от нашей колонны, распорядители походного порядка и авангардные группы готовят для нас путь. Их бычьи упряжки перевозят сложенные шатры, и с ними следуют домашние слуги. Они обеспечивают поставку продовольствия и топлива, разбивают лагерь, в котором мы проведём нынешнюю ночь. И поскольку мой отец должен иметь всё необходимое для управления государственными делами после ужина и молитвы, в лагере будет шатёр с кухнями, шатёр-мечеть, шатёр для царского двора и шатровые залы аудиенции. Всё это будет воссоздано таким же, как и во дворце в Аркоте.

   — Такие труды только для одного вечера?

Мухаммед с раздражением повернулся к нему:

   — Набоб должен шествовать по стране как подобает набобу. Неужели это ещё не ясно тебе? Разве ты ещё не осознал размеров той милости, которую оказал тебе отец?

Звон литавр оповещал о приближении набоба. Он отъехал от головы колонны, где его знаменосцы и оруженосцы на белых лошадях несли штандарт и оружие и провозглашали о его приближении. Сразу за ними брели остальные слоны с грузами на спинах, затем нагруженные верблюды. А следом — вооружённая охрана с блестящими пиками.

   — Это, должно быть, содержимое джаваркханы? — спросил он, обращаясь к Ясмин.

   — Вы правы, мистер Флинт. Первые шесть слонов несут содержимое казны, в золоте и драгоценных камнях, а также различные религиозные атрибуты, вместе с наградами, которые набоб вручит наиболее храбрым воинам. Тут же следует содержимое токшакханы, одеяния двора и украшения.

   — Я вижу вдали что-то похожее на паланкины, также под сильной охраной. Что это?

   — Это — леди. А вы видите вашу собственную охрану?

Вопрос привёл его в недоумение.

   — Они не покинули вас, хотя вы проявили не много внимания к их нуждам. Может быть, вы забыли о них?

Он понял наконец. Это был отряд всадников Абдула Масджида, люди, чью преданность он завоевал. «Должен ли я вести их в бой? — подумал он вдруг. — О Бог мой, так вот о чём говорилось в свитке набоба. Анвар уд-Дин официально признал моё право командовать пятьюдесятью соварами. Неудивительно, что Мухаммед так злорадствовал».

Она видела его растерянность.

   — Не пугайтесь. Как сказал мой муж, это было сделано исключительно ради протокола. Добрый господин с мудростью обращает внимание на каждую мелочь и всегда держит в порядке свои дела.

Он замялся.

   — Сколько я должен... платить им?

   — Ничего. Простые солдаты не привыкли к оплате в Индостане. — Её забавляло его замешательство. — Воевать — их обязанность. На то и война для них, чтобы получить долю своей добычи.

   — Они хотят разграбить Мадрас, чтобы оплатить экспедицию? — растерянно спросил он, но Ясмин не ответила ему.

Они двигались целый день. Войско состояло из конников численностью в десять тысяч человек, с мечами, пиками и длинноствольными мушкетами — джезалами. Длинные вереницы быков тянули огромные и неуклюжие орудия. Самое большое из них, которое они называли «Чемпион — победитель всех армий», имело украшенный орнаментом бронзовый ствол длиной в шесть ярдов. Далее, замыкая колонну, двигались сипаи, из крестьян, в свободных одеждах, вооружённые тем, что могло сойти за оружие. Это была самая низкая и наименее уважаемая часть армии.

   — Когда мы достигнем Мадраса? — спросил он, думая при этом: «Невероятно. Такая помпезность и такие тяготы, и всего лишь для того, чтобы встать под стенами Мадраса и заставить французов отступить. Когда значительно проще и с большей пользой можно было послать небольшую делегацию с перечнем требований. Зачем этот огромный еле-еле движущийся монстр и все эти задержки, когда самое главное теперь — скорость?»

   — Когда, — вздохнула она. — Вы не достигнете ничего без терпения. Неспешность — от Бога, как говорит наша пословица, спешка же — от дьявола.

   — Да, леди, — простонал он. — А в Индостане можно достичь чего-то лишь методами Индостана.

   — Когда-нибудь вы поймёте это. Пока же не тратьте зря время, пытаясь предугадать, что случится, когда мы прибудем в Мадрас, или стараясь постичь разум нашего господина. Может, будет битва, а может, и нет, как пожелает Бог. Вы не в состоянии повлиять на это.

Посланцы и курьеры время от времени проносились вдоль колонны, доставляя приказы набоба к его командирам или донесения о новых отрядах, присоединяющихся к колонне. Наблюдая за происходящим, он видел, как писчие записывают приказ за приказом, исходящие из уст Анвара уд-Дина. Рядом с ним всегда находился хранитель времени с песочными часами и гонгом, и люди, которые, сменяя друг друга, измеряли пройденное расстояние. При набобе были также паланкины, в которых несли клетки с охотничьими гепардами, а также всё, что было необходимо для охоты; наиболее доверенные из людей несли на перчатках охотничьих соколов, накрытых колпаками. Уже несколько раз царская охотничья компания, состоящая лишь из набоба и его сыновей, седлала лошадей и уходила от колонны на час или два, преследуя дичь.

Сражение всё же произошло. Конные эскадроны Махфуза окружили Мадрас. Его отряды захватили источники на Педда Наик Петта, снабжавшие водой форт, однако два известия, полученные от разведки, просочившейся на юг, привели в ярость наступавших. Первым известием было то, что французы совершили вылазку из форта и дерзко захватили вновь Педда Наик Петта на время, достаточное, чтобы наполнить водой дюжину бочек. Второй, более важной новостью было донесение, что Дюплейкс направил в Мадрас подкрепление из Пондичерри: триста французов и семьсот сипаев — обученной французами индийской пехоты, вооружённой мушкетами и штыками. На военном совете в превосходно обставленном шатре Анвара уд-Дина Махфуз собрал генералов, а они, в свою очередь, призвали всех своих офицеров; так что на совете — дурбаре собралось триста или четыреста человек.

   — Набоб в гневе, — сказал Махфуз, обращаясь ко всем присутствующим, говоря об отце, сидевшем с мрачным лицом. — Никто и никогда ещё не осмеливался подвергнуть сомнению его власть. Он — по праву — верховный владыка Карнатики, утверждённый в этой власти самим низамом. Эти иноземные арендаторы, неверные торговцы, находятся здесь лишь по его дозволению. И тем не менее французы посмели игнорировать его законное правление, они развязали войну на наших землях, несмотря на запрещение Анвара уд-Дина, а теперь они намерены противостоять и нам!

Послышались негодующие возгласы. Затем министры развернули карты, гневно порицая наглость французского губернатора, а Махфуз, не остерегаясь возможного шпионажа, раскрыл свой план действий.

   — Если отец согласен, мы займём позицию здесь, на горе Сен-Том, в восьми косах к югу от Мадраса. И когда французы попытаются пересечь устье Адьяра, мы устремимся вниз и уничтожим их!

   — Никакой пощады иноземцам! — Этот возглас был подхвачен несколькими голосами.

По мере того как возгласы стали стихать, Хэйден начал понимать, что затевает Махфуз. Их стратегия была подобна стальному капкану, в который неминуемо попадёт пехота Дюплейкса. Если французы попытаются отойти, кавалерия Махфуза набросится на них и устроит бойню; если же они решатся атаковать, то будут настигнуты в воде и изрублены на куски. «У них нет ни одного шанса», — думал он.

Напоследок Анвар уд-Дин вызвал своих астрологов, чтобы те добрыми предзнаменованиями подтвердили покровительство Аллаха в битве. В цветистых фразах они поведали набобу, что его жизнь в настоящее время подвержена влиянию самого благоприятного расположения планет, что Луна достигает апогея, и, наиболее благосклонная из всех, красная звезда Мира, «Удивительная», появилась в созвездии, которое иноземцы называют Цетус — Кит. Эта звезда достигает максимальной яркости лишь один раз за триста тридцать один день. Эти знамения можно истолковать так: иноземцам придётся уйти морем на кораблях, больших как киты, но прежде красный рубин Анвар уд-Дин ярко заблистает в ознаменование победы.

Раздались крики ликования, затем Анвар уд-Дин вызвал вперёд Хэйдена и повелел ему сесть перед ним.

   — А ты? Каково твоё мнение об этом?

Его лицо горело под пристальным взглядом набоба. Как мог он сказать, что теперь хотел лишь одного — чтобы не было кровопролития? Чтобы Махфуз встретился с французами и организовал перед ними демонстрацию своих сил, которая заставила бы их бежать обратно в Пондичерри. Чтобы не было необходимости губить тысячу или более человеческих жизней.

   — Мой господин, — сказал он медленно, поняв, что Анвар уд-Дин вовсе не требует от него откровенности, но просто хочет одобрения его плана. — Я думаю, что ваша армия уничтожит французское подкрепление.

Он подождал, пока они выразят свой восторг криками и громом своего оружия.

   — Однако гарнизон в Мадрасе имеет полевые орудия...

   — У нас тоже есть полевые орудия!

Это было сказано так неожиданно громко, что Хэйден вздрогнул. Он почувствовал, что генералы и знатные люди, окружавшие его, а также сыновья Анвара уд-Дина внимательно слушают. Чувствовалось, что его слова могут как утвердить их уверенность, так и каким-то образом подорвать её. Когда шум голосов улёгся, он уже знал, что скажет им то, что думает.

   — Да, мой господин, но орудия французов лучше ваших.

Наступила тишина, затем Абдул Вахаб, младший сын набоба, вскочил в негодовании:

   — Ты лжёшь, феринджи. Ваши пушки не могут быть лучшими!

Набоб наклонился к нему и сурово спросил:

   — Ответь мне, какое самое большое орудие может французская армия использовать на суше?

   — Я не могу сказать относительно французской армии, мой господин, но самое большое полевое орудие, используемое англичанами, стреляет двадцатипятифунтовыми ядрами.

   — А ты знаешь, что в Агре есть пушка Моголов, называется Малик-и-Майдан, которая весит пятьдесят ваших тонн, имеет жерло диаметром в двадцать два ваших дюйма и которая стреляет снарядами весом тысяча пятьсот ваших фунтов?

Он покачал головой, неспособный поверить в существование такой огромной пушки. Но даже если бы такое орудие можно было привезти сюда, оно ничего не добавило бы к той бойне, которая должна развернуться завтра.

   — Теперь ты понимаешь, почему я просил тебя никогда не хвастаться вашим европейским оружием при моём дворе.

   — Да, мой господин, но... — начал Хэйден, почти неслышимый в окружающем шуме.

   — Ты что-то ещё хочешь сказать? — с безразличным видом спросил Анвар уд-Дин.

   — Мой господин, вы повелели мне высказать моё истинное мнение.

   — Тогда говори.

Он повернулся к Абдулу Вахабу.

   — Сэр, простите меня, но это истина, что французские орудия лучше. Они хотя и меньше, но очень хорошо сделаны и идеальны для своего назначения. — Он хотел сказать, что их размер позволяет перевозить их туда, куда требуется, и они стреляют быстрее. Он хотел кричать им, что ни один из Моголов не имеет ни малейшего представления о тех технических достижениях, которые распространились по Европе со времён рыцарей, вооружённых копьями. Он хотел заставить их понять, что им придётся бросить в бой все свои эскадроны, если они намерены справиться с французами. Но слова застряли у него в горле, когда набоб вынул из-за своей подушки пистолет и направил на него.

   — Ты узнаешь это? — требовательно спросил Анвар уд-Дин.

Вновь мгновенно наступила тишина.

   — Да, господин, — признал Хэйден, охваченный внезапным ужасом. Это был один из его собственных пистолетов.

   — А это? — показал он второй пистолет.

   — Да.

Те, кто мог видеть его, кричали в восторге и смеялись. Но когда он невольно взглянул на свой пояс и увидел, что пистолеты на месте, всё собрание разразилось громовым хохотом.

Они визжали и стонали, когда Анвар уд-Дин бросил перед ним оружие.

   — Возьми их! Мои мастера сделали их для меня за два дня, — сказал Анвар уд-Дин. Он щёлкнул пальцами, продолжая наслаждаться его унижением. — Разве они не те же самые, что и твои? И не хвастай передо мной о способности европейцев делать оружие.

Он встал и обратился к своему военному совету:

   — Вы видите! У них нет преимуществ над нами, а у нас — есть. Завтра мы устремимся к победе!

Хэйден вспоминал, какой шумный энтузиазм был вызван словами набоба, как возбуждённая толпа вынесла его из шатра, паля в небо из своих мушкетов, устремляясь с барабанным боем к кострам своих биваков.

Он сидел, напряжённый, в военном ходахе, который нёс его по направлению к морю. Позади них колонна начала уже развёртываться в военный порядок. На ближнем берегу реки пехота скрывалась за стенами небольшого посёлка Сен-Том. «Чемпион-победитель» и его братья-орудия были нацелены на переправу. Их собственное соединение, кавалерия, расположилось тремя рядами в укрытии смертельной засадой, ожидая момента наброситься на врага.

Вскоре появилась французская колонна, но армия Анвара уд-Дина продолжала оставаться в укрытии, тихая, как смерть. Ветер шевелил их зелёные флаги, укреплённые на копьях. Муллы ходили среди этих полчищ, распространяя весть о воле Бога на уверенную победу. Многие воины прибегали к гашишу или свернувшемуся молоку с наркотиком для обретения смелости и ярости либо с мрачным суеверием смотрели на свои ладони, как будто читали Святое Писание.

Французы остановились, их командующий с вынутой саблей прошёл вперёд, ощущая что-то неладное. Он долгим взглядом обвёл дальний берег и, повернувшись, пошёл обратно к своим войскам.

В батальонах Абдула Вахаба начались завывания молитв индусских байраги и гхосаи. Они были фанатиками, поклоняясь богу разрушения, жаждали крови или смерти и поэтому рвались вперёд, чтобы броситься на французов. Затем дандхубы начали отбивать ритм войны, и Хэйден Флинт увидел, как элитный эскадрон Анвара уд-Дина, состоящий из самоубийц — раджпутов, выдвигается вперёд. Они были частью приданого третьей жены набоба. Эти люди были одеты в халаты, окрашенные жёлтой куркумой, — маранача потах, или «одеяние смерти», означающее, что они уже предали себя смерти и, следовательно, были по ту сторону жизни, неподвластные страху.

Французская колонна начала двигаться вперёд, и Хэйден увидел изумление и радость на лице Мухаммеда Али.

— Они решились на переправу! — торжествовал он. — Смотри!

Подскакал посыльный и, встав на стременах, чтобы дотянуться до их погонщика, передал свиток для Мухаммеда.

   — Разведчики моего отца докладывают, что из Мадраса вышел ещё отряд французского подкрепления, — сказал Мухаммед. — Хорошо. Они тоже заплатят за грехи их губернатора.

   — Сколько людей в отряде? — спросил Хэйден с побелевшим лицом.

   — Сотни! Я надеюсь, тысячи! Чем больше, тем лучше, ибо они все умрут!

   — Есть у них орудия? Артиллерия с ними?

   — Что бы они ни имели, это всё скоро будет нашим.

Хэйдена Флинта охватило отчаяние.

   — Послушайте меня!

Мухаммед отбросил его руку.

   — Проваливай к дьяволу, осквернитель! Прочь с моей дороги! Сядь там, с женщиной. Мои солдаты должны видеть своего князя!

Хэйдена грубо отшвырнули в задний угол ходаха, где неподвижно сидела Ясмин, рядом с нею стояли три длинных мушкета — джезала; их тонкие, обвязанные проволокой стволы были в рост человека и совершенно непригодны для стрельбы с движущегося слона. Она выбрала один из джезалов и передала ему, взяла другой и приложила тяжёлый треугольный приклад к своему плечу.

   — Вы навлечёте их огонь на себя! — закричал он. — Разве вы не понимаете, какой прекрасной мишенью являетесь?

   — Люди должны ясно видеть своего князя! — крикнула она в ответ. — Иначе их боевой дух может упасть!

   — Боже мой, леди, это — сумасшествие! Вы должны сесть! И скажите ему, если французы выведут орудия, они будут стрелять крупной картечью, и это погубит его кавалерию.

   — Нас учили, что кавалерия всегда побеждает артиллерию. Они будут разгромлены прежде, чем успеют перезарядить орудия.

   — Это может случиться лишь с вашей артиллерией! Их же пушкари могут производить четыре выстрела в минуту, и каждое орудие стоит целого батальона мушкетёров, если его заряжают картечью! Даже лучше батальона, потому что орудие можно моментально повернуть в любом направлении. Они превратят вашу конную армию в требуху, если привезли лёгкие пушки из Мадраса!

   — За Мадрасом наблюдает арьергард! — Она гневно ткнула пальцем в пехоту на другой стороне реки. — Вот наш враг. У них нет пушек.

Французы переходили реку вброд, с мушкетами наперевес, с примкнутыми штыками. Их ряды были безупречно прямыми, несмотря на огонь, который открыла по ним артиллерия Моголов. За пять секунд прозвучало лишь десять громких выстрелов, поднявших в воздух белый дым и одно большое дымное кольцо, поплывшее над водой. Французы и сипаи уже выходили из воды во главе со своим офицером. Своим быстрым продвижением они заставляли артиллерию Моголов открыть преждевременный огонь, и потери были невелики, поскольку орудия вместо картечи были заряжены железными ядрами.

Хэйден собрал всю свою твёрдость, когда погонщик пустил их слона вперёд. Перед ним Мухаммед как сумасшедший выкрикивал что-то своим командирам, и ходах начал страшно раскачиваться, когда слон пустился в неуклюжий бег. Его серые с розовым уши хлопали по голове, ремни с металлическими креплениями на массивной голове и шее звенели. Со всех сторон вперёд ринулось море всадников, с визгом нёсшихся мимо них в клубах пыли, с мечами наголо, в развевающихся халатах и тюрбанах.

Эта волна надвигалась, как прибой на два ряда французских солдат, движущихся плечо к плечу; и тем не менее они продолжали идти, как будто не осознавали неминуемости столкновения.

Стороны продолжали сближаться, и когда между противниками осталось не более сотни ярдов, французский офицер поднял саблю высоко над головой. Шеренги голубых мундиров и трёхцветных треуголок замерли. Офицер отступил назад между двумя батальонами и поднял пистолет. Первый ряд, как один, опустился на колено, выставив вперёд мушкетные стволы. Второй ряд, стоя, направил мушкеты между ними, так что их длинные штыки образовали единый ряд, как зубья гребня.

Хэйден с ужасом наблюдал, как солдаты в голубых мундирах исчезли, поглощённые белым ружейным дымом. Залп французских мушкетов сразил несколько дюжин передовых всадников, проредив их строй и создав препятствия тем, кто скакал следом. Напутанные лошади в страхе вздымались на дыбы и брыкались, сбрасывая всадников на землю, в то время как вторая волна конников налетала на них. Французская шеренга произвела новый залп, сразив ещё несколько дюжин несчастных соваров.

Те из конников, кто достиг строя французов, отскакивали от частокола их выставленных штыков и уносились прочь. Некоторые понеслись к селению Сен-Том, узкие, пыльные улицы которого могли дать избавление от смертельного огня мушкетов. Другие отступали вслед за своими разметёнными эскадронами. С правой стороны такая же участь постигла и другие эскадроны. Они оставили без прикрытия капониров у огромной пушки Моголов. «Чемпион-победитель» стоял гордо, окружённый людьми, пытавшимися перезарядить его огромную утробу, но французы продолжали маршировать тем же нерушимым порядком, усмиряя дикую орду своей дисциплиной.

Французские мушкетёры перезаряжали свои мушкеты, поднимая пороховницы и шомполы чётко, как заведённые. Второй вал всадников Махфуз Хана бросился в атаку, и когда они достигли разбросанных трупов и бьющихся раненых лошадей, они были также рассеяны и отражены. Когда прогремел очередной залп, Хэйден услышал свист пуль. Двадцать всадников слетели с лошадей. Мухаммед кричал своим людям продолжать атаку, когда заряды попали в слона. Его хобот взмыл вверх, и животное, трубя от боли, остановилось. Под его глазом виднелось ярко-красное вывороченное мясо, а погонщик смотрел остановившимся взглядом на обрубок своей ноги.

Слон стал тяжело опускаться, и полог, покосившись, накрыл их, не давая возможности что-либо видеть.

   — Бог мой, он перекатывается! Прыгайте! — закричал Хэйден.

Во рту у него был привкус пороха, пыль клубилась вокруг. Джезал выпал из его руки. Он почувствовал удар спереди, когда ходах опрокинулся на сторону, но ему удалось удержать равновесие и устоять на ногах на миг, достаточный для того, чтобы броситься к Ясмин и выхватить её из-под падающего животного.

Он почти потерял сознание от удара головой о землю, но всё же с трудом встал. Ясмин, распростёршись, лежала возле его ног. «Благодарение Богу, она не раздавлена», — подумал он, поднимая её и поворачиваясь на топот лошадей, несущихся на них.

Третья, и последняя, кавалерия накрыла их своим валом, бросившись на французов в последней безумной атаке. Хэйден смотрел на происходящее и ничего не чувствовал. Он видел, как победа, которую пытался принести в Мадрас, рассыпалась в прах.

Затем он увидел, как Ясмин пытается вытащить тело своего мужа из ходаха. Шлем слетел с его головы, а лицо было залито кровью.

Хэйден вынул пистолеты и направил их в ту сторону, откуда наступал неприятель, чтобы защитить её, и вдруг с ужасом увидел, как правильные ряды французских штыков появились из-за рассеявшейся пелены не более чем в пятидесяти шагах от них. В любой момент они могли броситься к царскому слону, почувствовав богатую добычу.

   — Ясмин! — закричал он. — Оставьте его! Уходите!

Но она продолжала упорно тянуть недвижимое тело своего мужа.

Хэйден вернулся и, засунув пистолеты за пояс, стал помогать тащить тело Мухаммеда, но в доспехах его вес был слишком велик, и все их усилия продвигаться быстрее были напрасными. Хэйден ещё раз выстрелил в неясные фигуры врага, а затем в бессильной ярости бросил свои пистолеты в клубящуюся пыль.

Неожиданно из дыма и пыли появились телохранители, которые, спрыгнув, подняли Мухаммеда и положили на лошадь. Один из них соскочил на землю, уступив Ясмин своё седло. По её приказу всадник задержал свой меч, занесённый было над иноземцем, и вместо этого втащил его за собой на лошадь. Вскоре Хэйден Флинт обнаружил себя мчащимся верхом за спиной воина в кольчуге. Он услышал канонаду и понял, что к ним подступает гарнизон Мадраса, а когда они выскочили на чистый воздух, он увидел тысячи всадников, спасающих свою жизнь.

Армия Карнатики была полностью разгромлена.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава VIII

Аркали встретилась с Клайвом при ярком свете луны, через два часа после захода солнца и через час после звона колокола, возвещавшего о начале комендантского часа.

Для назначенной встречи было выбрано укромное и высоко расположенное место: плоская крыша складского помещения Сэвэджей, с видом на море. Огромные облака проносились над головой, подобные грандиозным галеонам под полными парусами, закрывая собой звёзды. Волны прибоя бились о берег, наполняя воздух громоподобным рёвом и солёной влагой, оседавшей на губах. Невозможным казалось, что столь малочисленная французская пехота могла разгромить такие огромные полчища местной кавалерии, но это произошло. И, победив, французы не только бросили вызов властителю Карнатики, но сломили его мощь, обеспечив себе полную власть над Мадрасом.

— Вот почему мы должны уйти отсюда, — прошептала Аркали, с глазами полными мольбы. Она знала, что её предложение отправиться сушей в форт Сен-Дэвид потрясло его. — Мистер Клайв, мы ничего не сможет сделать здесь. Это ужасно. А теперь, когда французы отогнали армию Моголов, они считают себя непобедимыми. Они не пойдут теперь ни на какие уступки.

   — А ваш отец тоже так считает?

Клайв изменил облик для этой тайной встречи. Он глубоко надвинул на голову треуголку и высоко поднял воротник военного френча. Его белые бриджи и золотая обшивка были скрыты под длинным морским плащом, чем он несколько напоминал разбойника с большой дороги.

   — Я не знаю, что думает мой отец. Это не важно!

Клайв с подозрением смотрел на неё. Его взгляд был таким проницательным, что она невольно ещё плотнее закуталась в свою тёмную шаль.

   — Где ваш отец? Я не видел его уже два дня.

   — Он в своём доме.

   — Вне крепости?

   — Да! Вы знаете, что штаб французского адмирала покинул наш дом, когда появилась армия набоба? Он уступил требованию мистера Флинта, чтобы нам разрешили опять поселиться там.

Подозрения Клайва усилились.

   — Почему Ла Бурдон пошёл на это?

   — Я бы сказала, что у него есть хоть немного чувства чести. Может быть, он понимает, что неприлично держать европейских женщин внутри крепости после того, что случилось. Всё равно нам некуда бежать, так они, по крайней мере, думают. У нас появился шанс! Разве вы не видите?

   — Действительно?

Она вздохнула, в отчаянии от того, что он упрямо отказывается видеть ситуацию её глазами.

   — Мистер Клайв, как я могу убедить вас? Существует некоторая договорённость между моим отцом и адмиралом. Яснее ясного, что после этого сражения французы ослабили свою бдительность. Мы сможем легко убежать в форт Сен-Дэвид.

Клайв задумчиво кусал губы.

   — Сен-Дэвид более чем в ста милях к югу отсюда. Да ещё в двадцати милях южнее Пондичерри. Нелёгкое путешествие, тем более с леди...

   — Вы испугались! — Она сжала в отчаянии руки, злясь на его бестолковость. — Подумать только, а ведь я считала вас образцом решительности и смелости.

   — Я вижу, что Дюплейкс хочет раздавить Сен-Дэвид как можно скорее. И он сделает это, если хоть чуть-чуть обладает стратегическим мышлением. А если он сделает это, то в Карнатике не будет больше англичан; не только в Карнатике, но и на всём Южном Индостане.

Она отвернулась, думая, что если уговоры не действуют на Клайва, то, может, попробовать повлиять на него по-иному?

   — Вы знали, что Дюплейкс намеревается полностью разрушить Мадрас?

Клайв задумчиво вникал в её слова, как бы сравнивая их с тем, что слышал сам, или, может, взвешивая, что он может рассказать ей.

   — Я слышал от Стрэтфорда Флинта, что Ла Бурдон согласен на выкуп за Сен-Джордж.

   — Ни мистер Флинт, ни кто-либо другой не имеют средств, чтобы заплатить за это, — сказала она слишком быстро.

   — Он говорит, что готов пожертвовать спрятанным серебром, отдав его Ла Бурдону, если только тот уведёт свои корабли и войска от Мадраса.

   — Этого не случится, — сказала Аркали, думая о пятнадцати лакхах серебром. Она всё ещё не оправилась от гнева её отца, от того, как он набросился на неё после встречи с Ла Бурдоном. «Может быть, — думала она, — он взорвался оттого, что видел, как французский адмирал ест с его лучших тарелок кантонского фарфора, сидит на его мебели и пользуется прекрасной белой усадьбой в Трипликани, как своей собственной? Но всё равно не было необходимости так кричать на неё. А теперь от усадьбы ничего не осталось, кроме разрушенной оболочки».

   — Скоро французский корабль увезёт вас в Калькутту. И всё будет хорошо. Вы увидите, — медленно проговорил Клайв.

   — Но пройдут недели, прежде чем французы позволят кораблю отправиться на север с нами на борту!

Сжав губы, она отвернулась от него. Как могла она сказать ему об истинной причине её стремления попасть в форт Сен-Дэвид? Как могла она сказать, что найти Хэйдена было для неё самым главным в мире? Ей хотелось бы поделиться с ним своими страхами и надеждами, но у неё не было для этого слов.

   — Я не чувствую себя здесь в безопасности, — сказала она. — Мы должнывыбраться отсюда.

   — Я освобождён под честное слово джентльмена, обещал не пытаться пересечь границ Мадраса.

Оправдание прозвучало фальшиво, и она увидела, что он понимает это. «Джентльмен! — подумала она презрительно. — Он говорил, что его отец был обедневшим шропширским адвокатом, а он сам — скромным клерком компании. Как может он говорить, что является джентльменом? Только взгляните на него: он — дикарь».

   — Вы дали слово джентльмена соблюдать комендантский час. И тем не менее вы пришли.

   — Я не мог отказать леди. Я думал...

   — Вы думали что?

   — Я не знаю, — сказал он смущённо. — Что, возможно, у вас есть что-то сказать мне. О нас.

Ей показалось, что её ударили по лицу.

   — Вы пришли потому, что думали, что я назначаю вам свидание? Так, мистер Клайв?

Он сжал свои губы, упав духом от её надменности.

   — Мисс Сэвэдж, могу уверить вас, что французы не намереваются убить нас всех в наших постелях. — Он улыбнулся своей кривой улыбкой, которую трудно было назвать прекрасной. — И я здесь для того, чтобы защитить вас. Я клянусь, что буду охранять вас день и ночь, пока мы не уедем отсюда.

   — Сопровождайте меня в форт Сен-Дэвид. Это всё, что я хочу.

   — Это невозможно.

   — Вы — трус, мистер Клайв. Просто жалкий трус.

Он посмотрел на неё долгим, оценивающим взглядом.

   — Вы знаете, Аркали, если позволите, — я думаю, что вы сильно изменились за последний месяц.

   — Я не думаю, что такой человек, как вы, может понять это, — со вздохом ответила она.

Клайв знал, что должен оставить её поскорей. Знал, что должен сейчас спуститься вниз и тайком пробраться к себе, но не мог заставить себя расстаться с нею, пока не услышит её окончательное слово.

   — Как вы можете думать, — сказал он медленно, — что, если человек редко выказывает свои чувства, значит, он холоден как камень? И почему вообще женщины считают, что обладают монополией на чувства? Я такой же живой человек, как и вы. Так же переживаю и радуюсь, люблю и ненавижу.

   — Мистер Клайв, извините, если я обидела вас.

   — В этом году я пытался покончить с жизнью, — сказал он, не замечая её холодного тона.

Она поражённо смотрела на него в молчании, и он опустил глаза, скрыв лицо в тени шляпы.

   — Я приложил пистолет к виску и нажал курок. Но ничего не произошло. Замок сработал как надо. Кремень ударил в огниво, искра полетела на полку с порохом, но выстрела не было.

   — И что вы сделали? — спросила она с трепетом.

   — Я проверил пистолет и прочистил булавкой соединительное отверстие, на случай, если оно забилось. Но оно было чистым. Тогда я попытался вновь.

   — И пистолет снова дал осечку?

Он коротко рассмеялся.

   — Как видите.

Она чувствовала, как бьётся её сердце. В напряжённой тишине стук его громко отдавался в ушах.

   — Я очень сожалею, что назвала вас трусом, мистер Клайв.

   — Это ещё не всё, — продолжал он. — Я помню, что после второй попытки я почувствовал больше чем раздражение от того, что этот идиотский пистолет не подчинялся мне. Я хотел проверить его ещё раз, но в комнату вошёл Эдмунд Маскелен и, ничего не подозревая, спросил меня, что я делаю.

   — И что вы ему ответили?

   — Я сказал, что хочу направить пистолет в окно и выстрелить. Он сделал это за меня, и без всяких затруднений.

   — Не может быть!

   — О да. — Он встряхнулся от своей задумчивости, как лунатик — от сновидений, чувствуя, что теперь она поймёт его. — Вы видите, что я считаю Индостан особенным местом, где проявляется судьба. Здесь её называют «кисмет» и принимают безоговорочно. Никто не поверит подобному рассказу в Англии, но здесь он понятен всем! Здесь всё имеет свой скрытый смысл. Я уверен, вы понимаете, каков истинный смысл моего избавления от смерти.

Она поёжилась и покрепче обернулась шалью.

   — В чём же этот смысл?

   — Разве это не очевидно? Если бы я умер, вы бы умерли тоже. Потому что некому было бы спасти вас. Вы понимаете это, не правда ли? Наши судьбы неразрывно сплетены одна с другой. Разве не ясно, что мы скоро отправимся в Калькутту, и в этом — возможность для нас начать новую жизнь, вам и мне, вместе?

   — Мистер Клайв... — Она отрицательно затрясла головой. — Мистер Клайв, нет. Вы не понимаете.

   — Тихо! — Он схватил её и отвернул от лунного света, который неожиданно провалился в разрыве между облаками.

Послышались шаги.

Внезапный страх сковал его. «Иисус Христос, может быть, в этом — подтверждение её правоты! Если это часовой, у меня нет иного выбора, как только задушить его, и тогда уж нам придётся отправиться в форт Сен-Дэвид, и сейчас же!»

Отзвук шагов разнёсся по лестничному пролёту.

   — Эдмунд? — прошептала она во тьму.

Из темноты проступил силуэт.

   — Маскелен? — прошипел Клайв. Его облегчение от того, что это оказался не французский солдат, уступало по силе лишь раздражению от непрошеного вторжения.

   — Да. Бог мой, Клайв, это ты?

Клайв пытался сбросить убийственное напряжение в мышцах. Он приготовился броситься с голыми руками на врага, и его сердце всё ещё продолжало биться как барабаны табла. Он видел, как Аркали объясняет всё Маскелену, видел, как она подвигается ближе к нему, и чувствовал, как в нём разгорается ревность. Маскелен, с его чёрными волосами и мальчишеским лицом, был очень привлекателен для женщин. Обычно по вечерам он надевал голландский ночной колпак, брал глиняную трубку и, посасывая её с рассудительным видом, вникал в проблемы друга. В это время он выглядел умудрённым опытом, несмотря на свои двадцать пять лет. «Да, — раздражённо думал Клайв, — все эти глубокомысленные попыхивания дымом служат лишь прикрытием твоей неуверенности».

Она взяла руку Маскелена.

   — Вы поможете мне, Эдмунд?

   — Я бы рад помочь, — неуверенно ответил Маскелен. — Я думаю, мистер Клайв уже рассказал вам, что готовит нам Совет после прибытия в Калькутту? Видите ли, мы оба проявили излишнее рвение, высказывая компании наши взгляды во время бомбардировки.

Он смущённо улыбнулся.

   — Когда командование было у Стрэтфорда Флинта, всё казалось совсем иным. Я боюсь, что мы оба были слишком несдержанны. Если мы отправимся в Калькутту, нас ждёт отсылка в Англию, под первым же предлогом, который может изобрести компания. Они не выносят смутьянов. — Он посмотрел на Клайва. — А ты что думаешь, мой дорогой друг?

Клайв пожал плечами. Он совсем забыл о критике, которую высказывал, и своём вызывающе смелом поведении в ночь бунта португальцев.

   — Я уже сказал мисс Сэвэдж, что окажу ей всяческое содействие. Мы согласились, что предлагаемый ею шаг необходим.

Она порывисто обняла его. Это согласие было совершенным безумием. Но он понял сразу, почему согласился, и благодарность, которую она проявила, привела его в восторг.

Голубые вспышки беззвучно озаряли небо на юге и востоке, и тишина была такая, которая обычно бывает перед бурей. В помещении компании атмосфера была напряжённой. Шиваджи, чапрази Стрэтфорда Флинта, стоял возле двери с парой пистолетов за поясом. Его руки лежали на бёдрах вблизи от пистолетов.

   — Ну так как? Кто из вас пойдёт со мной, чтобы испытать вкус славы?

Собравшаяся группа людей сидела недвижно, не изъявляя согласия на предлагаемое. Клерки и младшие агенты с неохотой предоставили свою спальню для совещания, и Стрэтфорд Флинт всматривался в эти тридцать лиц, сливающихся в лунном свете.

   — Каковы ваши истинные намерения, сэр?

Спрашивающий был высоким мужчиной по имени Проули, шесть лет прослуживший старшим агентом, один из игроков в вист, носивший очень узкие бриджи, считающий себя очень близким к достижению статуса частного торговца и поэтому старающийся подчеркнуть своё старшинство нарочито изысканным языком. Остальные были склонны прислушиваться к нему. Их недоверие к его плану было сильным, но Флинт знал, что они необходимы ему. Хотя бы полдюжины. А ещё лучше — дюжина желающих пойти за ним. Если он хочет совершить задуманное, ему необходимо уговорить их.

   — Испытать чуть-чуть славы. Я хочу, чтобы вы перебрались со мной через стену крепости и ушли завтра ночью.

   — Нарушить наше слово? Наше слово чести, данное тем, кто взял нас в плен?

Флинт ненавидел компанию за то, как она вытаптывала предприимчивость из молодых людей.

   — Бог мой, — прошипел он. — Пусть адов огонь пожрёт почтенную компанию и всех её любимчиков! Какая же это замечательная школа тупости, глухоты и слепоты, которая берёт к себе свежих, полных духом парней, как вы, и сознательно вытравляет из них всё живое!

Он вновь посмотрел на них и, повысив голос, продолжил:

   — Позвольте сказать, что вас ожидает, ребята! Компания вытравляет души из молодых людей, когда в этом нет необходимости. Напротив, их слабость проступает наружу, пожирая все их способности, как лихорадка пожирает зрение. Французы уже давно опережают нас, а компания слепа к этому. Начинается война, и неподготовленные теряют всё, чего достигли. А когда война закончится миром, вся их торговля будет отброшена на десятилетие назад, и они не видят этого. Почему должно быть так, когда есть вполне очевидный путь?

   — Да, этот путь — корабль в Калькутту, — сказал Проули.

   — Напрасно вы будете сидеть здесь и ждать корабля, который увезёт вас в Калькутту, — сказал Флинт, неприятно усмехнувшись. — Никакого корабля не будет, клянусь Богом. И это — факт!

   — Ла Бурдон обещал нам шлюп, — уверенно сказал один из друзей Проули.

   — Я говорю, что не будет вам никакого корабля! И Чарльз Сэвэдж может подтвердить это. Губернатор Дюплейкс покинул Пондичерри два дня тому назад, чтобы прибыть сюда.

Он зловеще смотрел на агентов и клерков, думая о деньгах, которые он, Корнелиус Морган и Мак-Брайды только недавно откопали в усадьбе Трипликан. Единственной проблемой теперь было вывезти такой огромный груз звонкой монеты из Мадраса и от Ла Бурдона.

   — Можете не сомневаться, когда Дюплейкс доберётся сюда, он повесит всех вас за непокорность.

   — Мы уже слышали ваши страшные истории раньше, Флинт! Мы знаем вас!

   — Вы не знаете ничего, — сказал он Проули. — Вы не знаете, что армия набоба прибыла сюда благодаря моему сыну. Набоба привёл сюда дар, доставленный в Аркот Хэйденом. Без него ничего этого не было бы.

   — Какое это имеет значение? Посмотрите на результат! Армия набоба полностью разгромлена. А с нею погублена и наша последняя надежда.

Стрэтфорд гневно смотрел на них, выведенный из себя их пораженчеством и апатией. Он знал, что должен подхлестнуть их, чтобы вывести из состояния безразличия.

   — Местная армия не смогла освободить нас потому, что Анвар уд-Дин и его сыновья такие же мастера в военном деле, как тараканы. Но они пришли сюда, и вы все — свидетели этого факта. Я не должен компании ни полпенса. Я обещал им армию, и они её получили!

   — Всё это очень хорошо, сэр, но мы все здесь ответственны перед компанией, — заговорил другой из агентов невозмутимым голосом, с произношением, свидетельствующим о благородстве происхождения. — Мы отвечаем перед Советом, и ни перед кем иным.

   — Не такое мнение я слышал от тебя неделю назад, Сайкс!

   — Как вы сами заметили, мистер Флинт, мы должны смотреть не в прошлое, а в будущее, — ответил Сайкс, тяжело дыша. Его лицо было влажно от пота в этом душном, спёртом воздухе. — Компания продолжает содержать нас. Мы пришли на Восток, чтобы заработать денег, и каждый из нас заботится о своём будущем больше, чем вы думаете. Мы много должны, вскоре нам предстоит это осознать — если мы прибудем в Калькутту.

   — Да, — сказал кто-то позади Сайкса. — Совет сказал, что мы не должны больше иметь дело с вами.

Стрэтфорд презрительно скривил губы.

   — А, Совет уже бессилен. Помощник губернатора на смертном одре, с печенью, чёрной как уголь. Ему уже не видать Калькутты, будет шлюп или нет.

Все вопросительно посмотрели друг на друга.

   — Почему мы должны верить тому, что вы говорите, Флинт? Вы обманули Совет, заставив его сопротивляться французам, и смотрите, чего мы добились. Ничего!

   — Ну тогда слушайте внимательно. Я предложил Ла Бурдону выкуп в десять лакхов за Сен-Джордж, и он принял его!

   — Что? — спросил Проули. — Вы говорите, что он уберёт свою эскадру? Так просто?

   — За десять лакхов серебром, да. Посмотрите в окно.

Все перешли к окнам, выходящим на море. Никто из них не имел ни малейшего представления, на что их призывали посмотреть. Снаружи была тьма, бесконечная и беззвёздная, в которой мерцали лишь созвездия корабельных огней.

   — Французские корабли — на месте, там, где и были! Что здесь нового?

Стрэтфорд иронически рассмеялся.

   — Да, они там, верно. Но что ещё вы видите? Море ровное, как зеркало! Ни дыхания ветерка! Видишь ли, Проули, у Ла Бурдона нет иного выбора. Он достаточно долго плавает здесь и знает, что это — сезон ураганов, которые могут разбить его грабительский флот в щепки. Он понимает, что означает это спокойствие, и уберётся, даже если ему самому придётся верповать^[100] каждое судно от берега.

Сайкс отвернулся от окна.

   — Мистер Флинт, если французский адмирал и так должен уйти, зачем вы обещали ему выкуп?

   — Ты должен предложить человеку хоть что-то, если хочешь, чтобы он раскрыл тебе свои секреты. Видишь ли, на подготовку флота уходит полнедели. Я должен был знать, когда он планирует уйти, чтобы приготовиться.

   — Приготовиться к чему?

Стрэтфорд разочарованно махнул рукой.

   — Я вижу, что распеваю псалмы сам перед собой, пытаясь уговаривать таких, как вы. Может быть, вы проявите больше уважения к твёрдому металлу. — Он вновь начал терпеливо объяснять им, что их ожидает. — Поверьте, Да Бурдон поднимет паруса послезавтра. Корабля для вас не будет. Так что перед вами два пути: вы можете остаться здесь с подхалимом Проули и испытать ещё больше французского радушия по прибытии месье Дюплейкса. Или можете пойти со мною и получить плату, которую заслуживаете.

Он выудил из кармана горсть тяжёлых серебряных монет и бросил их так, что они запрыгали по отполированному полу тикового дерева. Некоторые из клерков бросились за монетами и начали пробовать их на зуб.

   — Шиваджи!

На зов подошёл слуга.

   — Скажи им, насколько больше монет, чем здесь, ты видел.

   — Много больше, сахиб. Пандрах лакх. Пятнадцать лакхов.

Они вздохнули от изумления. Официальное жалованье клерка было менее десяти фунтов в год — сто пятьдесят рупий. Сумма, которую назвал слуга Флинта, составляла столько, сколько каждый из них мог бы заработать за десять тысяч лет!

   — Вы нужны мне, и я дам вам по сотне рупий каждому. И обещание, что каждый, кто поплывёт со мной, будет встречен как герой в Калькутте.

   — На чём же вы отправитесь в Калькутту? — спросил один из них.

   — На «Удаче».

Калли со своими ребятами должны были плыть на одной лодке, Флинт со своими — на другой. Два часа у них ушло на то, чтобы забрать последнее серебро с усадьбы Сэвэджей в Трипликани и доставить его к месту встречи. Теперь они встретились на тёмном берегу к северу от Мадраса.

Они столкнули в воду, провели через полосу прибоя два баркаса и начали грести к стоянке кораблей. Серебро лежало в сейфах, привязанных к линям тридцати саженей длиной с пробковыми поплавками на концах на случай затопления. Верхом на сейфах сидели Корнелиус Морган и братья Мак-Брайды, в другой лодке — три независимых торговца, которые знали, что им предстоит делать. Чарльза Сэвэджа здесь не было. Он ничего не знал об этом предприятии, как не догадывался и о намерении его дочери выбраться из крепости с Робертом Клайвом и Эдмундом Маскеленом.

Звук этих весел, ритмично погружающихся в посеребрённую звёздами воду, успокаивал Стрэтфорда. Неожиданно он вспомнил о своей Энни и почувствовал укол вины по отношению к Хэйдену, прежде чем вновь окреп в своей твёрдости.

«Видишь, какую рану ношу я в себе? — думал он с горечью о своей умершей жене. — Ах, почему ты должна была покинуть меня, Энни? Почему моё сердце порой вновь открывается и истекает кровью от любви к тебе? Разве ты не видишь, как мысль о тебе мешает мне, когда нужно быть безжалостным?»

Он крепче сжал румпель. «Любому глупцу ясно, что романтическая любовь — занятие для слабоумных. В этом занятии нет ни пользы, ни смысла. Другое дело — торговля, где человек стремится приобрести богатство, и ты можешь видеть в конце концов результаты своих трудов. Моголы согласны в этом с нашими аристократами: брачные союзы должны заключаться ради взаимной выгоды».

   — Суши вёсла, ребята.

Повторяющийся тихий всплеск вёсел прекратился, и движение лодок стало замедляться.

   — Почему мы остановились, мистер Флинт? — спросил Сайкс.

   — Потому что я хочу что-то сказать. Некоторые из вас думают, что мы направляемся к «Ахиллесу», но вы ошибаетесь. Мы направляемся прямо к «Удаче».

   — Но, сэр, а как же с выкупом адмиралу? — спросил один из клерков. — Мы вручим его адмиралу на борту «Удачи»?

   — Нет. Стоит ли тратить добрую звонкую монету на такую ерунду.

   — Но он даже не пустит нас на борт «Удачи», если вы не заплатите!

   — Значит, надо будет убедить его по-иному, не так ли?

   — Погодите! Мы не на это соглашались, — сказал Проули. — Вы хотите, чтобы мы штурмовали корабль с этих шлюпок?

   — Что, если они увидят, как мы подплываем? — спросил другой клерк, явно перепуганный.

Флинт твёрдо глядел на них.

   — Они не увидят нас. Дело обстоит так: корабли Да Бурдона готовились к отплытию целый день. Они отправляются на рассвете. А значит, «Удача» полностью готова. Мы быстро обрезаем канаты, выпускаем моих матросов-индийцев, сидящих внизу, и уходим, прежде чем они успеют направить свои пушки или поднять якоря для погони.

   — Но как мы попадём на корабль?

   — Мы тихо подгребаем и застаём вахтенных врасплох. Залезаем на борт с носа и кормы. Французских шлюх, если окажутся, — за борт.

   — Но что, если они увидят, как мы подплываем?

   — Не беспокойся. Тут ребята, которые брали корабли не одну дюжину раз. Никакой стрельбы, просто перерезание глоток. Вот почему мы не взяли ничего, кроме ножей и кортиков.

Он вытащил два матерчатых узла, один — длиной в фут, другой — в три фута. В большей связке было полдюжины абордажных сабель; меньшая содержала пару дюжин столовых ножей, концы которых были заострены.

Проули простонал:

   — Флинт, вы с ума сошли.

   — Всё будет в порядке. Даже с таким трусом, как ты, ничего не случится.

   — Я не пойду на это!

   — А что ты будешь делать? Поплывёшь домой?

Проули взглянул вниз и, увидев пистолет на коленях Флинта, передумал.

   — Теперь гребите, ребята. Да потише, потому что мы уже в пределах слышимости от французов.

Глава IX

Ужасный сон всё ещё не отпускал Хэйдена, резко пробудившегося от страха. Всё вокруг было ослепительно ярким, и в первый момент он не знал, где находится и должен ли он собраться с силами и выдернуть из своей груди древко копья. Он знал, что, если не сможет сделать этого, лёгкие откажут и он умрёт; но, если это удастся, в груди останется огромная рана и он погибнет от потери крови.

Он лихорадочно искал решение и тут осознал, что его опять посетил дурной сон. После чего Хэйден в изнеможении упал на спину на шёлковые покрывала кушетки, безмерно благодарный судьбе за избавление.

— Что с вами, мистер Флинт?

Он очнулся, и яркий послеполуденный свет ударил ему в глаза. Теперь он вспомнил всё. Хэйден был почётным гостем принца Музаффар Джанга, сидя с ним и двумя генералами низама наверху странной башни, башни зиггурат^[101], состоящей из множества ступеней и удалённой от основного дворца. Под ними были видны каменные клинья, мраморные полусферы и геометрические плиты с нанесёнными на них делениями, много видов солнечных и лунных часов. Наверху, в центре башенной платформы, был установлен большой квадрант, направленный на звёзды; его полумесяц, свободно вращающийся на железной оси, походил на огромный флюгер или на гигантскую копию одного их навигационных инструментов, ревностно оберегаемых его отцом.

Это было место, куда приходили по ночам придворные астрологи, чтобы записать показания с отполированных шкал, нужные им для того, чтобы проследить продвижение Марса и Юпитера по зодиаку и узнать, что несёт будущее. Сейчас же платформа наверху башни была выстелена богатыми шёлковыми коврами и разбросанными по ним подушками, преобразованная таким образом в Павильон Наслаждений.

Там были кальяны, вино и приправленные пряностями деликатесы. Мальчики-пажи обмахивали хозяина и гостей опахалами из павлиньих перьев. Раздетые до пояса куртизанки Хайдарабада, с позолоченными сосками грудей, с драгоценными камнями, сверкавшими в их ноздрях и пупках, с распущенными чёрными волосами, играли на музыкальных инструментах, пели и танцевали, курили и подводили краской друг другу глаза, губы и брови. Это был спокойный полдневный отдых, без серьёзных разговоров о политике и делах.

Хэйден с терпением участвовал в этом увеселении, надеясь, что Музаффар Джанг сможет положить конец его длительному ожиданию и устроит для него возможность подать прошение низаму. У него с собою было письмо.

   — Пейте, мистер Флинт. Пейте и наслаждайтесь, отдыхайте и расслабляйтесь.

Любимый внук великого Асаф Джаха был сорокалетним грубым человеком, с избыточным весом и неискренней улыбкой. Его глаза слегка косили, когда он говорил, и от него исходило благоухание духов. Нельзя сказать, чтобы он сам полностью предавался беззаботному веселью, к которому призывал гостя. Он задавал ему пытливые вопросы о Карнатике и подробностях сражения, прежде чем позволил своим девочкам накормить его сладким желе.

   — Мог бы я, по крайней мере, просить вас передать это письмо Асаф Джаху при первом удобном случае? — спросил наконец Хэйден. — Я надеюсь, он не настолько поглощён делами, чтобы не найти времени прочесть это короткое письмо.

Музаффар в притворном удивлении закатил глаза, и лицо его расплылось в жабьей улыбке.

   — Что такое время, как не простое движение небесных тел?

Хэйден вздохнул.

   — Ваше высочество, у англичан иной взгляд на время. Мы переместили его с небес — в обсерваторию в Гринвиче, близ Лондона. Наше время поймано и хранится внутри механических приспособлений. Укрощённое и упорядоченное таким образом, время стало нашим слугой и помощником; мы обнаружили, что наши дела теперь движутся более ровно и с большей быстротой. Это сделало нас тем, чем мы являемся.

Музаффар проглотил критику, как бы не заметив её.

   — И в стране Париж тоже, мы слышали, есть обсерватория, где время подверглось неестественной регламентации. Нам говорят, что время зависит от расположения меридиональной долготы на Земле. — Он снова закатил глаза, повторяя технические термины, щёлкнул пальцами, и хорошенькая куртизанка мгновенно поднесла ему серебряные карманные часы. Музаффар взял их и откинул крышку большим пальцем, открыв пышно украшенный в стиле рококо циферблат.

   — Вы видите, аджаиб! У нас уже есть такое приспособление! Тик-так, тик-так... Вы слышите? Это, конечно, бесполезная вещь, не имеющая для меня никакого значения, но она красивая, не так ли?

Хэйден взял часы, и давящее ощущение тревоги медленно наползло на него; имя изготовителя, выведенное на циферблате, было Фобер, место изготовления — Париж.

Музаффар сказал этим то, что хотел сказать.

   — Может быть, мы вскоре сможем сделать что-то для продвижения ваших дел. Мы имеем небольшое влияние на нашего возвышенного деда, да трепещут все пред его именем. Теперь же, пожалуйста, позвольте этому прелестному созданию, которая истинно является превосходнейшей среди женщин, угостить вас. Пейте и курите в своё удовольствие, ибо завтра, если всемилостивейшему Аллаху будет угодно, вы покинете это место без времени, чтобы возвратиться в собственную страну.

Хэйден повиновался. Преодолевая свою неловкость, по мере того как пунш разжигал его кровь, он позволил женщинам снять с него камзол и шляпу, а затем и башмаки с галстуком.

   — Расскажите мне о себе, мистер Флинт.

Он видел расплывшуюся жабью улыбку. Затем кальян сделал своё дело, и взгляд его затуманился.

   — Ваше высочество, что особенного может рассказать... о себе скромный человек... но расскажу вам... всё, что вы желаете.

   — Подойди, превосходнейшая среди женщин. Положи свои руки на лоб англичанина. Я хочу узнать, как он пришёл сюда. Но прежде — как он попал в Аркот. И почему он сопровождает это необычное посольство?

Среди маячивших перед ним лиц ближе всего было неприятное, жирное лицо Музаффара.

   — Я слышал о самоцвете, который вы принесли Анвару уд-Дину. Говорят, что это совершенно особенный рубин, мистер Флинт. Расскажите мне о нём...

Павильон Наслаждений наверху зиггурата был теперь пуст. Тень его купола, похожего на хвост омара, переместилась с солнцем. Все ушли из Звёздного сада куда-то в другую часть этого огромного и фантастически впечатляющего дворцового комплекса, оставив его одного, спящим на солнце. Он лежал под жаркими полдневными лучами более часа.

   — Ясмин-бегума? Неужели это вы?

Он попытался встать на ноги, стыдясь своего болезненного вида, блестящего от пота лица и всклокоченных волос, но снова упал на спину. Его сердце всё ещё колотилось после кошмарного сна.

   — Извините меня. Я заснул. Мне приснился сон.

Она виделась ему тёмной тенью, заслоняющей солнце.

На ней были длинные юбки, достигающие щиколоток. Средняя часть тела была обнажена; грудь покрывал тесно прилегающий лиф, закреплённый спереди. Г олову и плечи покрывала тонкая накидка с изящной золотой вышивкой по краю прозрачного материала.

   — Я гуляла внизу среди солнечных часов и услышала ваш крик. Я подумала, что вы обнаружили скорпиона или, может, он обнаружил вас. Что за сон вы видели? Расскажите, и я открою вам его смысл.

   — Я... Да ничего особенного. Всё в порядке, спасибо.

   — Разве вы не знаете, что опасно спать на солнце? Это может привести к сумасшествию.

   — Я не хотел этого.

Занавеси загораживали вид на сухое плато вдали, но защищали Павильон Наслаждений от нескромных взглядов снаружи. С этой выгодной позиции они могли видеть любого, поднимающегося по ступеням, но никто не мог видеть их.

Ясмин подошла к нему:

   — У вас сильно покраснело лицо. Дайте-ка я взгляну.

Она встала на колени и взяла бутылочку янтарно-жёлтого масла, стоявшую между подушками, затем налила немного масла на ладонь и нежно нанесла его на его щёки и лоб.

   — Это — особенное масло, которым пользуются куртизанки. Оно нежно поцелует вашу кожу, и она не обгорит.

   — Вы так добры, леди, — вздохнул он, отдаваясь чувству облегчения и наслаждения. — Так добры.

   — Вы не пошли с другими, — сказала она безразлично.

Это был не вопрос, но он чувствовал, что должен ответить.

   — Пошёл с ними? Нет. Я заснул и... думаю, что это — из-за пунша.

   — Гостеприимство Музаффар Джанга... не такое, как кажется.

   — Я думал, что Коран запрещает вам пить крепкие напитки, — сказал он смущённо, — и то, как леди принца были одеты...

Она поправила свою вуаль, тонкую и почти прозрачную.

   — Коран даёт руководство относительно многих вопросов, но в этом мире каждый человек берёт из него только то, что позволяют ему исполнить его силы.

Она окунула пальцы в масло и провела ими по тыльной стороне ладони.

   — Я думаю, что царские дворы Моголов можно назвать раем. Мы как бы считаем себя уже умершими и прошедшими судилище. А в подобном месте земные грехи уже не имеют значения.

Он посмотрел на неё долгим взглядом, и когда заговорил, его голос уже был крепче.

   — Однако мы ещё не умерли. И это удивляет меня, что в наше время нет запрета на алкоголь при дворе низама. А также на курение табака или даже на гашиш.

   — Это верно, что низам — мусульманин и защитник веры, и поэтому его двор соблюдает дневной пост в течение месяца Рамадана^[102]. — Она, повернув вверх ладони, изобразила руками две чаши уравновешенных весов. — Но он также является разумным правителем, который не чуждается и праздника Холи в день равноденствия, который соблюдают индусы.

   — И он не видит в этом противоречия?

   — В Индостане, или в Бхарате, как индусы сами называют его, вы обнаружите много необычных сочетаний из различных культур, которые здесь слились. На берегах Бхарата сошлось много наций. Прошла сотня лет, и англичане пьют здесь китайский чай и йеменский кофе, разве не так?

   — Да, это правда.

   — Не забывайте, что ислам был в Декане — южных землях Индостана — почти пять сотен лет. И, следовательно, сам Декан оказывал столь же долгое влияние на ислам.

«Да, — думал он. — Она права. Вот почему так трудно порой понять этих людей. Они представляют собой удивительную смесь. Они не чистые мусульмане, но и не являются индусами. Они даже близко не напоминают нас. Наши церкви и законы, короли и наш Бог, наши традиции и идеалы, всё это — совершенно иное».

   — Но все люди одинаковы за внешней оболочкой, — сказала она, почувствовав его мысли. — Разве не так?

   — Я не знаю, — он посмотрел на неё задумчиво. — Если вы имеете в виду, что мы все страдаем от боли, я соглашусь. Если вы имеете в виду, что мы все испытываем радость и горе, восторг и печаль, я вновь соглашусь. Но если вы подразумеваете, что мы думаем одинаково, ваш народ и мой, то я бы сказал, что это совершенно не так.

   — Вы можете читать в умах людей?

   — Я просто сужу об этом на основании поведения людей.

«Здесь более глубокие причины различий, — думал он. — Наша культура — как молодой дуб, сильная и рвущаяся вверх, в то время как здешняя цивилизация — как искривлённое фиговое дерево, подобна Древнему Риму в дни его гибели. Я понял это лишь после сражения. Они на закате своей славы, как плод, созревший для того, чтобы его сорвали и съели. Мой отец всегда так считал, но я никогда прежде не понимал, что он имеет в виду».

Стрэтфорд Флинт много раз предупреждал компанию, что Моголы погружаются в состояние упадка. Он называл это естественным процессом, которому подвержены все империи. «Вы должны понять, что смертное существо рано или поздно утратит силы. Это и со мной когда-то произойдёт! Да и с вами! Поэтому вы должны ожидать, что шлюхи с каждым годом будут находить эту землю всё привлекательнее для себя».

Согласно Стрэтфорду, трещины в империи начали появляться уже сорок лет назад, когда умер император Аурангзеб; но ещё задолго до этого восхваляемая империя Моголов уже умирала изнутри.

После разгрома у вершины Сен-Том Хэйдену вдруг стало ясно, как воздействовать на события. Он понял, что должен обратиться за помощью к более высокой власти, чем набоб Карнатики, чтобы заставить Дюплейкса оставить Мадрас. В Аркоте он испросил у набоба позволения подать просьбу о помощи низаму Хайдарабада, владельцу Талвара.

Сначала Анвар уд-Дин отказал ему, не желая давать Асаф Джаху какой-либо повод посылать войска в Карнатику. Но затем он решил направить посла в Хайдарабад, поняв необходимость наказать французов как можно быстрее. Теперь это стало возможным лишь с использованием армии Асаф Джаха.

Как только был найден официальный повод, Анвар уд-Дин послал Мухаммеда Али, Надиру-бегуму и Ясмин в качестве посольства в Хайдарабад, сопроводив их полным штатом женщин, слуг и охранников. Официальным поводом было ухудшение здоровья Мухаммед-шаха, императора в Дели; Мухаммед Али должен был проконсультироваться с двором низама относительно приготовлений, которые следовало предпринять в предвидении смерти императора. Лишь накануне отправления посольства, после тщательного обдумывания и по причинам, которые Хэйден Флинт не мог пока объяснить, Анвар уд-Дин позволил и ему отправиться вместе с посольством.

Они были в Хайдарабаде уже много месяцев. Сложные переговоры тянулись изо дня в день, и теперь Музаффар Джанг, как бы между прочим, сообщил ему, что двадцатидевятилетнее правление Света Мира, его императорского величества Мухаммед-шаха окончилось, что этот мерзкий, развращённый, пропитанный опиумом распутник уже несколько недель как умер.

Хэйден вновь подумал о карманных часах, сделанных в Париже, и дурные предчувствия подступили к нему. Музаффар Джанг получает подарки от французов. А этот проклятый рубин? Неужели польза от него уже исчерпана? Что толку было думать о нём после этой битвы?..

Он приложил руку к виску; жаркое солнце и спиртное полностью лишили его сил, голова раскалывалась.

   — Коран говорит, что крепкие напитки и азартные игры несут как пользу, так и грех, — безжалостно сказала Ясмин. — Но что греховность их больше, чем польза.

   — Ваша книга очень мудра, леди.

   — Тогда прислушайтесь, особенно относительно рискованных игр. Двор низама — это болото интриг, по сравнению с которым Аркот кажется чистым, как воды святой реки Ганг. Музаффар Джанг и Назир Джанг — два главных игрока в борьбе за власть в Хайдарабаде. Ставки в этой игре очень высоки и растут день ото дня, так что смотрите, куда ступаете, мистер Флинт, опасайтесь быть замеченным в поддержке противоположной стороны.

Она настояла, чтобы он лёг более удобно на спину, и достала другое масло.

   — Вы сказали, что вас мучил сон. Сон, который заставил вас закричать. В чём он состоял?

Сон...

После битвы разбитые остатки армии Анвара уд-Дина собрались вместе и потянулись назад в Аркот. Сам Анвар уд-Дин сидел с бледным лицом и молчаливый. Он не до конца ещё осознавал огромные последствия этого события. Поражение явилось полным унижением набоба, подрывом его власти. Его армия была разбита и отброшена силами, составлявшими десятую часть численности его армии.

Но это было нечто значительно большее, чем унижение. Это был прецедент. Впервые шеренга низких иноземцев, с четырьмя лёгкими полевыми орудиями, устояла против массированной кавалерийской атаки орды Моголов. Атака захлебнулась и рассеялась, а с нею рассеялась и абсолютная убеждённость в непреодолимости силы господства Моголов.

   — Мне представилось, что я опять — в авангарде набоба, — сказал он как бы откуда-то издалека. — Во время атаки. Это был ужасный сон.

   — Вы не испытываете большого вкуса к войне, мистер Флинт.

Он посмотрел на неё опустевшими глазами.

   — Сказать правду, я не могу выносить её.

Она восприняла его признание, не сказав ни слова. Прошло ещё несколько секунд, затем она медленно произнесла:

   — Аллах знает, тебе же знать не дано.

Ясмин наложила ещё масла ему на лицо, и он закрыл глаза, думая над её словами. Строгие законы царского двора не позволяли находиться наедине с леди её статуса или даже быть в её присутствии без позволения супруга. «Если бы Мухаммед Али пришёл и обнаружил нас здесь, он имел бы полное право наказать обоих. Известно, что их наказания чрезвычайно суровы. Подумала ли она об этом? Боже мой, мы здесь уже не один месяц, и каждый раз, когда встречаемся, она разговаривает со мной всё менее формально, мы беседуем всё более и более оживлённо, затрагивая самые разные предметы; куда это может завести нас?»

Хэйден продолжал ощущать её гибкие пальцы на своих щеках и шее, чувствовать на себе её взгляд, вдыхать мятный аромат её дыхания, ощущать её стремление к нему. «Нет! Нет! Этот путь ведёт к гибели! Думай о том, зачем ты здесь. Думай о том сражении. Думай о проклятой политике Моголов. Думай о чём угодно, только не о Ясмин».

Он резко сел, нашёл свои башмаки и шляпу и начал торопливо обуваться.

— Благодарю вас, леди. Я, пожалуй, спущусь вниз. Один, если не возражаете. Ещё раз благодарю вас за всё.

Он встал на ноги и спустился по ступеням настолько быстро, насколько позволяло ему головокружение, которое он ещё испытывал. Она смотрела ему вслед и думала, что если он так крепко уснул и проснулся таким больным, то легендарная способность иноземцев выдерживать крепкие напитки сильно преувеличена.

Она улыбнулась, вспомнив смущение, в которое она привела его своим прикосновением, и то, как возбуждение проявилось в натянувшихся белых бриджах. Тело выдало его, обнаружив истинные мысли.

«Как бы я поступила, если бы он осмелился на это?» — задалась Ясмин вопросом. Но она уже знала ответ на него.

Ясмин закрыла бутылочки с маслом, вытерла руки и начала спускаться по ступеням. Птицы-падальщики парили в горячем воздухе над равниной.

«Итак, — думала она, поспешая от Звёздного сада. — Мухаммед-шах, император, мёртв. Так говорят женщины Музаффар Джанга, но Музаффар — хваткий, амбициозный интриган, даже по стандартам Хайдарабада, и всё, что исходит от него, необходимо проверять и сравнивать с другими источниками». Рассказы о том, что этот огромный развратный набоб делал с куртизанками, были главной темой сплетен в Хайдарабаде почти целый год. Но куртизанки так изобретательно распространяли легенды, что даже такой опытный человек, как Умар, не мог порой отличить в них факта от вымысла.

Ясмин подошла к огромным стражникам, стоявшим у двери зенаны, и подождала, пока они позволят ей войти. Обязанностью стражников гарема была защита леди от нарушения покоя и уединения, ограждение от посягательства мужчин и предотвращение побега недовольных. Некоторые из женщин были здесь в неволе. Она помнила своё собственное первоначальное пребывание в зенане, первые месяцы, которые она провела в Аркоте. Это было ужасное время, особенно первые ночи. «Но затем другие женщины постепенно сблизились со мной, — вспоминала она, — и я приняла с терпением мою уединённую жизнь. Она могла быть ещё хуже. В провинции Оудх границы зенаны патрулируются отрядом женщин, каждая из которых вооружена мушкетом. Здесь, по крайней мере, как и в Аркоте, охрана состоит из евнухов, но поскольку я не принадлежу гарему низама, а вхожу в посольство Карнатики, то могу входить и выходить, когда захочу».

Она прошла через лабиринт внутренних помещений зенаны в просторную часть, где расположились женщины посольства Карнатики. Кроме неё здесь находились двадцать женщин, среди которых были Надира-бегума и куртизанка Хаир ун-Нисса. Когда Ясмин попала к себе, она увидела старшую айах, Хамиду.

   — Хаир ун-Нисса здесь?

   — Нет, сахиба, — поморщилась Хамида. — Тигрицы нет уже несколько часов. Она где-то точит свои когти, но не думаю, что она послана услаждать Мухаммеда.

   — О?

   — Сегодня утром она и Надира-бегума имели беседу. Они что-то планируют. Я чувствую это.

Ясмин размышляла над выводами, которые они с Хамидой сделали относительно этой куртизанки. Хаир ун-Нисса была куплена Надирой, но вряд ли она была откровенной с хозяйкой. Конечно, прежде чем договориться о сумме контракта, Надира потребовала, чтобы та полностью информировала её относительно всего, что касается Мухаммеда, и, естественно, Хаир ун-Нисса согласилась, но эта куртизанка была не из тех, кто много болтает.

   — Она хитрая, — сказала Ясмин. — Она слишком долго была в Хайдарабаде, чтобы остаться искренней. Скорее всего, она вынуждена была перебраться в Аркот из-за какого-то скандала. Ходит слух, что её массажистка — отравительница.

   — Эта знахарка, колдунья Джемдани, её так называемая гербалистка, знаток трав! — Глаза Хамиды вспыхнули. — Некоторые говорят, что видели, как Джемдани занимается алхимией. Те, кого Хаир ун-Нисса опекает, говорят, что она держит Джемдани потому, что та опытна в мастерстве изготовления ападравья.

   — Действительно?

Хамида пожала плечами. Это был деликатный вопрос. Ападравья надевали на член мужчине для его поддержки.

   — Так мне говорили, сахиба. Но я не верю, что это истинная причина.

   — Нет. У Мухаммеда нет таких проблем. Может быть, он... — Она покачала головой. — Но это не то, что я хотела узнать. Скажи мне, носила ли когда-нибудь Хаир ун-Нисса кольцо с ядом?

Хамида поджала губы.

   — Это вполне возможно, но трудно сказать наверняка. Джемдани может легко получить яд, и я не удивлюсь, если узнаю, что эта тигрица постоянно ходит по дворцу со смертельными порошками, спрятанными в её украшениях. Она — ходячий арсенал коварства!

   — Есть у тебя какие-нибудь соображения, куда она ходила сегодня днём?

   — Нет, сахиба. Но я знаю, что она выходила через ворота сада. Вы не знаете, намечали ли мужчины там развлечься?

Ясмин прикусила губу.

   — Скажи мне, слышала ли ты что-либо ещё об Асаф Джахе?

   — Ходят разные слухи о том, что он проводит свои последние дни в молитве, что он сошёл с ума и закован в цепи в темнице под дворцом, или что Назир Джанг выколол ему глаза и подвергает его ежедневным пыткам, пытаясь заставить его передать ему Хайдарабад, или что это Музаффар Джанг ослепил его.

Она недовольно пожала плечами.

— Да, я согласна с тобой. Слухи слишком разные. Оставайся бдительной, Хамида. Я хочу знать, каковы цели Хаир ун-Ниссы. Но будь осторожной!

Ясмин поцеловала айах в щёку и отпустила её.

«Итак, — думала она, направляясь туда, где расположился Мухаммед. — Хаир ун-Нисса не была в то время с моим мужем. Она могла быть с мистером Флинтом; в конце концов, это возможно. И могла опоить его.

Я должна срочно поговорить с Мухаммедом. Он теперь, конечно, верит Надире-бегуме, когда она нашёптывает, что я шпионю за ним по распоряжению отца, но, возможно, даже она недооценивает той степени доверия, которое существует между Анваром уд-Дином и мной. Я знаю, что Анвар уд-Дин доверил Мухаммеду задачу выбрать того, кто получит рубин. Имеются лишь две кандидатуры, но Мухаммеда необходимо сейчас направить по верному пути».

Проходя по переполненной женщинами зенане, Ясмин улыбалась тем, кого видела, и они отвечали ей тем же. Во время пребывания в Хайдарабаде она разговаривала с женщинами низама и узнала множество бесценных сведений. Одно из них — что Асаф Джах не появлялся на людях почти десять месяцев, вызвав этим всевозможные опасения и слухи. Другое — что старший сын низама, Гхази уд-Дин, не являлся наследником. Согласно самым достоверным источникам, он предался упаднической, роскошной жизни чувственных наслаждений при дворе в Дели. Он, очевидно, не имелжелания брать на себя тяжёлую ответственность владельца Талвара, ни желания принести проклятие зловещего бриллианта на свою голову.

Асаф Джах, очевидно, склонил императора издать фирман, назначающий Назир Джанга, его младшего сына, наследником, но эта информация оспаривалась женщинами, связанными со зловредным Музаффар Джангом. Они считали, что Назир пытается узурпировать маснад низама.

Она размышляла. Музаффар Джанг сам был уже набобом Адони и Биджапура, двух провинций Декана; он был также любимым внуком Низам-уль-Мулка и главным претендентом на абсолютную власть в Хайдарабаде. Его кампания набирала темп; он уже достиг наиболее выигрышного военного положения и теперь начал утверждать, что Асаф Джах обещал ему набобство в Карнатике.

«Это меняет всё, — думала она. — Произошли перемены, и я должна информировать о них Мухаммеда и убедить его выбрать верный путь. Он так изменился со времени битвы, что нельзя полагаться на то, что он поступит как должно, и это беспокоит меня».

Ясмин остановилась перед дверью в помещение Мухаммеда. Здесь она обратилась к одному из евнухов, который послал к князю десятилетнего мальчика с известием о приходе его жены. Спустя немного времени мальчик вернулся и прошептал что-то евнухам. Они не могли пропустить Ясмин в священные мужские помещения, но один из них провёл её в зал ожидания, где спустя час появился Мухаммед.

Его осанка и манеры были скованными, рука всё ещё висела на перевязи у груди. Он приблизился к ней с суровым лицом. Видя его таким, она ощутила чувство вины. Мало того что муж потерпел позорное поражение от кучки феринджи, он ещё испытал окончательное бесчестье, будучи вытащенным с поля боя женщиной.

Она знала, что это страшное преступление Мухаммед никогда не простит ей.

   — Ну? — мрачно спросил Мухаммед.

   — Благодарю тебя, что пришёл по моей просьбе, господин, — сказала она.

   — Подними вуаль, когда говоришь с мужем!

Она покорно открыла своё лицо.

Он смотрел на неё с ненавистью в глазах.

   — Что ты хочешь от меня?

   — Я принесла тебе важную информацию, — опустив глаза, проговорила Ясмин. — Это важно. Очень важно, мой господин.

Неожиданно он повернулся к ней, голос его был полон тяжёлой ярости.

   — Моё имя — Мухаммед! Мухаммед! Или ты уже забыла?

«Ему конечно же сказали, что меня видели в Звёздном саду, на ступенях башни, и что через некоторое время оттуда спустился Хэйден Флинт», — подумала Ясмин.

   — Ну? Говори!

   — Сегодня до меня дошла весть, что Музаффар Джанг открыто претендует на престол — маснад в Карнатике. Если Асаф Джаха смогут убедить удовлетворить это требование, то, возможно, Музаффар попытается изгнать твоего отца из Аркота.

   — Что-нибудь ещё?

   — Разве этого мало, мой гос... Мухаммед? Я думаю, что если ты пошлёшь верхового посланца сегодня...

   — Я спросил, есть у тебя что-нибудь ещё? Ограничься простой передачей того, что ты слышала. Твоё мнение меня не интересует. Итак, хочешь ты сказать мне что-либо ещё?

   — Нет.

   — Тогда убирайся с моих глаз.

Она сложила ладони и пошла, пятясь назад, к выходу, со склонённой головой.

   — Возможно... возможно, есть ещё кое-что.

   — Ну?

   — Некоторые женщины думают, что у Музаффар Джанга есть тайный план овладения Карнатикой. Это — сложная игра, и ты и мистер Флинт должны стать ключевыми фигурами в ней. Для того чтобы понять то, что я услышу, мне необходимо знать о Кровавом Камне.

   — Он в безопасности, — пробормотал Мухаммед, глубоко уязвлённый упоминанием имени иноземца.

   — Но я должна спросить: что ты намерен делать с ним?

От злости Мухаммед сжал кулаки.

   — Я ненавижу этот рубин! Это — вещь иноземцев. Он действительно проклят и действительно принёс несчастье в наш дом! Я разобью его на осколки, разотру в пыль и развею эту пыль над морскими волнами!

   — Позволь заметить, разве рубин не был вверен тебе твоим отцом? Я не знаю, что он поручил тебе сделать с ним.

Он внимательно смотрел на неё, сохраняя молчание, в ярости от того, что она знала не менее его о намерениях Анвара уд-Дина, но играла роль несведущей.

   — Ты не знаешь, очевидно, что мой отец отказался от своих притязаний на трон низама.

   — Разве у него были такие намерения? — тихо спросила она.

   — Были! — с болью в голосе воскликнул он. — Но после поражения репутация Анвара уд-Дина повержена в прах. Он и мой брат возглавляют жалкие, остатки армии, желая использовать их для помощи англичанам. Они пресмыкаются перед иноземцами! А меня послали сюда, чтобы отделаться от грязного рубина и одновременно спасти обесчещенную шею моего отца от меча. Но ты, конечно, знаешь об этом. Ибо ты — глаза и уши моего отца, и кичишься тем, что понимаешь его разум лучше, чем я.

Голос его был полон горечи. Ясмин отвернулась и продолжила, стараясь не встречаться с ним взглядом:

   — Как Назир, так и Музаффар хотят получить рубин из-за его способности разрушить проклятье, лежащее на камне Талвара. Кто из них получит его? И какую цену заплатит новый хозяин?

   — Я должен ещё решить, как ответить на эти вопросы.

   — Отдай и его Музаффар Джангу, — произнесла она спокойно, — и ты дашь ему преимущество, необходимое в борьбе за Хайдарабад. Если он сможет стать низамом, ему не нужно будет больше претендовать на набобство в Карнатике.

   — Довольно! Как смеешь ты пытаться давать мне советы!

Она вновь опустила глаза.

   — Я прошу прощения.

   — Ты не способна просить прощения! — сказал он, приблизив к ней своё лицо. — Ты не знаешь, что такое искренность! Ты играла со мной все эти годы! Почему, Ясмин? Почему ты ненавидишь меня?

   — У меня нет к тебе ненависти! Но я никогда не смогу полюбить тебя.

   — Ты предпочитаешь общество этого грязного феринджи! Ты — моя жена!

   — Мухаммед, я принадлежу сама себе!

Он бросился на неё, как тигр, и левой рукой ударил по лицу с такой силой, что она оказалась на полу.

   — Тогда иди к нему! Иди к нему! Бери его!

Ясмин молча поднялась и вышла из зала обратно к зенане, ужасный прерывистый плач Мухаммеда Али Хана преследовал её.

Сокольничий Салим был небольшим, сухопарым мужчиной за сорок лет, очень светлокожим, с серовато-зелёными глазами. Он был черкесом из земли, расположенной за Персией, на дальнем севере, и ухаживал за птицами Асаф Джаха уже двадцать лет.

Хэйден принял у него ястреба и взялся за путы, прикреплённые к лапам птицы. Он впервые ощущал впечатляющую мощную хватку птичьих когтей на своей руке и тот вес, которому противостояла его рука, поддерживающая птицу. Салим расплылся в гордой улыбке, как человек, полностью увлечённый своей профессией.

   — Вам нравится Рукайя? — спросил он.

   — Он превосходен. И довольно тяжёл.

   — О нет! Не он, а она, сахиб!

Хэйден поднял брови, поражаясь величественности птицы и совершенству её оперения. Он взглянул на Ясмин; прошло уже более недели, и опухоль на её лице прошла, остался лишь пожелтевший синяк на щеке.

Он повернулся опять к Салиму:

   — Сколько ей лет?

   — Два года и три месяца, сахиб. В Индостане много видов охотничьих птиц. Все они либо длиннокрылые, которые убивают в воздухе, как соколы, либо короткокрылые, которые убивают на земле, как ястребы. Моя прекрасная Рукайя — сокол, она убивает в воздухе, сахиб.

Он перевёл взгляд на Ясмин, затем — обратно на сокольничего.

   — А можешь ты сказать, глядя на птицу, как она убивает?

   — Да, сахиб. Это можно сказать, потому что сокол имеет тёмный глаз, а у ястреба глаз всегда жёлтый. — Салим умело расправил крыло, и птица скрипуче крикнула на него. — Смотрите, второе перо на крыле — самое длинное. Значит, это точно — сокол.

   — Обучение охотничьей птицы требует бесконечного терпения, — сказала Ясмин, восхищаясь птицей. — Сокольничий должен выбрать точный момент, когда можно взять молодого соколёнка из гнезда, как раз когда коричневые перья заменят пух. Возьмёшь раньше — и соколёнок никогда не научится охотиться как надо; возьмёшь позже — и он будет легко возвращаться к диким привычкам.

Хэйден повернулся и посмотрел в её глаза, отмечая опять их воронёную темноту и думая, что в одной из предыдущих жизней Ясмин-бегума должна была обязательно быть соколом.

   — Бегума говорит очень верно, — радостно проговорил Салим. — Если соколу дать свободу и верить, что он вернётся на закате к своей кормушке, он никогда не подведёт.

Доска кормушки была изборождена когтями многих поколений птиц. Обрезки кровавого мяса и остатки сырых яиц привлекали массу мух.

   — Когда соколы подрастут, мы даём им маленьких птиц или кроликов, чтобы они учились распознавать добычу. Каждый день месяца, на рассвете и на закате, необходимо класть сюда пищу. Пунктуальность — самое главное, сахиб, и соколу никогда нельзя позволять уносить отсюда добычу. В это время его ловят, надевают колпак и начинается обучение. Сокол, который дважды не получит здесь пищу, несомненно, начнёт убивать для себя.

Птица была, очевидно, обеспокоена видом доски и начала бить по ней крыльями. Он передал её назад Салиму, и тот посадил сокола на шест.

   — Ты, должно быть, очень опытный, Салим.

   — Это долгое и трудное дело, сахиб, провести такую птицу, как Рукайя, через обучение. Но хорошую, горячую птицу, которая с самого начала показывает характер и стремление к битве, приручить бывает проще.

Ясмин смотрела на птицу с восхищением.

   — Один нетерпеливый поступок, — сказала она, — и сокольничий может испортить труд многих недель. Эти птицы любят, когда их гладят пёрышком и шепчут им что-нибудь нежное.

   — Правда?

   — Да, мистер Хэйден Флинт. Их приводят к повиновению любовью. И тогда они будут убивать по требованию своего хозяина.

«Как женщины», — подумал он, но не осмелился сказать это.

Она отошла к зубчатым стенам, с которых была видна большая вымощенная площадь. Подходя к ней, он задавался вопросом о её намерениях. Она нарушила его равновесие в тот день в Звёздном саду. И когда они встретились в следующий раз, среди роз и насыщенных ароматами фонтанов парка Асаф Джаха, эта встреча была невыносимо волнующей для него.

Он увидел синяк, о котором она не хотела говорить. Его настойчивость злила её.

   — Леди, я прошу вас рассказать, как это случилось?

   — А я прошу вас не думать об этом.

   — Я не могу не думать, — продолжал настаивать он. — Я подозреваю, что это ваш муж... Почему вы отворачиваетесь от меня, Ясмин?

Она посерьёзнела.

   — Значит, я прав! Это сделал Мухаммед.

   — Это была моя вина.

Он стоял лицом к ней. Его голос почти заглушался шумом большого центрального фонтана.

   — Как вы могли быть виноваты? Какое право имел он так поступить с вами?

   — Вы странный человек, мистер Флинт, — наигранно рассмеялась Ясмин. — С одной стороны, вы — человек, добрый умом и сердцем. Вы невозможно прямолинейны, и, несмотря ни на что, я всё-таки ценю ваше сочувствие. Но вы крайне раздражаете меня! Итак, пожалуйста, закроем этот вопрос!

   — Леди, я беспокоюсь за вас. — Он загородил ей путь. — Если это Мухаммед, я отомщу за вас прямо сейчас же!

Она с раздражением взглянула на него:

   — О? Вы хотите драться с ним на дуэли? Но это — не в наших традициях. А если вы будете угрожать ему, он просто прикажет убить вас. И в любом случае такой поединок не соответствовал бы вашему собственному английскому кодексу чести.

   — Почему?

   — Если я правильно понимаю, вы не сможете потребовать дуэли от человека, который из-за ранения не может держать в руке меч.

   — Леди, это не является непреодолимым препятствием. Мы можем по договорённости разрешить эту проблему. Например, драться на пистолетах!

   — О нет, мистер Флинт. Только не с той славой при дворе Моголов, которая окружает вас как самого выдающегося стрелка в Английской компании.

Он не мог ответить на это и после паузы сказал:

   — Да. Вы совершенно правы. Конечно.

Она посмотрела ему в глаза и рассмеялась — на этот раз совершенно искренним смехом.

   — А теперь хотите, я расскажу вам всё? Только обещайте, что не будете вмешиваться в ход дел?

   — Я обещаю.

   — Клянитесь вашим Богом.

   — Клянусь своей честью.

Они гуляли более часа. Ясмин свободно говорила с ним, рассказывая, как получила задание от Анвара уд-Дина контролировать мужа. Какая задача стоит теперь перед ней и перед ним, если он согласится быть её союзником? Использовать Мухаммеда и рубин, чтобы повлиять на будущее Декана. Её слова убедили Хэйдена, но главное, своей откровенностью она как бы дала ему понять, что они будут вместе.

Теперь, когда они стояли у стены, разделённые пространством в ярд, которое казалось ему одновременно и тысячемильным и не существующим вовсе, ветер донёс до них отдалённый бой барабанов. Их ритмичная дробь становилась всё громче, и Ясмин наклонилась вниз посмотреть, откуда доносится звук. С высоких стен можно было видеть всё.

Внизу собралась толпа любопытных, ожидающая процессию, которая, очевидно, направлялась к внешней территории дворцового комплекса. В центре процессии, спотыкаясь и плача, шла молодая женщина. По мере её приближения можно было видеть, что она обезумела от ужаса. За ней следовала группа из дюжины стражников в тёмно-зелёных халатах и чёрных тюрбанах. Впереди шли два голых до пояса молодых барабанщика, которые выбивали изогнутыми палочками на барабанах сигнал, собирающий людей. Затем вышел служебный исполнитель, и барабанный бой резко прекратился, стенания же продолжались.

Ясмин со страхом слушала чтение приказа.

   — Что это? — спросил Хэйден.

   — Они применили к ней закон зина, — проговорила она удручённо. — Муж обвинил её; она же всего лишь женщина, и её оправдания никого не волнуют.

   — Вы хотите сказать, что её обвинили в лжесвидетельстве?

   — Нет, не в лжесвидетельстве.

Стенания молодой женщины усилились. Она стояла лицом к толпе, с непокрытой головой, опущенными плечами, безвольно повисшими руками.

Затем в девушку полетели камни. Первые броски были неточными, булыжники по большей части ударялись в землю и отскакивали от стен. Служебный исполнитель, зачитавший приговор, начал ругать толпу за недостаточное прилежание.

Хэйден растерянно наблюдал за несчастной, пока ей в голову не попал большой камень и не сбил её на землю. Тогда он вздрогнул, как будто сам ощутил пронизывающую боль и очнулся.

«Я должен что-то сделать», — подумал он и закричал им, чтобы они прекратили:

   — Роко! Бас! Тумко уско марна нахин чахье!

Он орал, пока не охрип, но на его крики никто не обращал внимания.

В нескольких местах из головы девушки уже текла кровь. Кидаясь из стороны в сторону, она попыталась прорваться сквозь нападающих, но каждый раз её вновь отбрасывали назад. Она пыталась увёртываться от камней, закрываться от них руками, пока наконец не упала, будучи не в силах встать. Камень размером с ананас разбил её бедро, но она лишь вздрогнула и затихла, обхватив голову. Затем толпа сомкнулась над ней; несколько особо рьяных исполнителей приволокли огромные булыжники и добили девушку.

Когда всё было кончено, Хэйден с ужасом посмотрел на Ясмин-бегуму:

   — Это варварство!

   — Это закон. Наказание, налагаемое в таких случаях, — сказала она тихим, почти неслышным голосом.

   — Значит, ваш закон варварский! И дикий! Что, во имя Бога, могла она совершить, что заслужила такую смерть?

Она тронула его руку, тихонько сжала её. В глазах её стояли слёзы.

   — Её преступлением была супружеская неверность, Хэйден. В наказание за это побивают камнями.

Глава X

Надежды Аркали пошатнулись после разговора с Френсисом Ковингтоном, губернатором форта Сен-Дэвид, о пути в Кудалор. Позади них послеполуденное солнце заливало светом стены крепости, охраняемые защитниками форта, хотя местное население давно покинуло её. Аркали неожиданно поразилась своей собственной стойкости. Как далеко от дома оказалась она.

Ковингтон был приветливым человеком лет пятидесяти пяти, с бледным лицом, но оптимистическими взглядами. Его щетинистые щёки свисали над безвольным подбородком. Голова вертелась во все стороны на петушиной шее, повязанной влажным от пота платком из когда-то белого муслина. Его видавшая виды шляпа была пыльной, а рукава кителя истрепались на обшлагах. Здесь всё так быстро изнашивалось, выцветало и истлевало, но сам Ковингтон был неукротим.

   — Понимаешь, девочка, дело в колодцах, — объяснял ей губернатор по дороге к Кудалору. — Нельзя позволить, чтобы они попали в руки французов. Подземные воды источников соединяются с колодцами внутри Сен-Дэвида. Два-три трупа, сброшенных здесь в источник, — и нас всех унесёт холера за неделю.

Она расстроенно вздохнула. Защита Сен-Дэвида была надёжной, она знала это. Французские орудия били по форту много дней, и в стенах Кудалора уже появилось несколько брешей, но мощные стены форта Сен-Дэвид были почти без отметин. Гарнизон из ста человек сохранял хорошую дисциплину и высокий моральный дух.

Она уже обсудила ситуацию во всех подробностях с Ковингтоном, пытаясь найти способ её решения. Без флота в Бенгальском заливе, без дополнительных войск и больших орудий, которые могут быть доставлены лишь другой эскадрой, французы не возьмут Сен-Дэвид... но и англичане не могут выбраться оттуда.

Роберт Клайв мрачно смотрел на их перспективы.

   — У нас нет выбора, — говорил он. — Нет иного выбора, как только сидеть здесь, пока французы ждут за стенами Кудалора.

Он говорил, что Дюплейкс будет ждать, пока компания сама не решит уйти отсюда. Без Мадраса и без торговли форт Сен-Дэвид может показаться для казначейства слишком большим бременем. Дюплейкс, вероятно, надеется, что компания решится на капитуляцию и эвакуацию в Калькутту, куда и им следовало бы отправиться с самого начала.

«Роберт — упрямый человек, который хочет, чтобы всё совершалось, как он задумал, — размышляла она. — И в этом случае он не прав. Губернатор Ковингтон сказал, что приказ на эвакуацию Сен-Дэвида может исходить лишь от совета представителей компании в Лондоне, а этого придётся ждать по крайней мере год. А до тех пор, как он говорит, он никогда не сдаст форт французам и не уйдёт из него, несмотря на любые трудности».

   — Что ты сказала, девочка? — спросил Ковингтон, щурясь вдаль на ряды деревьев.

   — Я говорила, зачем я пришла сюда.

   — Это было очень смело с твоей стороны, — вновь повторил Ковингтон сказанное ей ранее. Он по-отечески похлопал её по руке. — Но нам нужны мужчины и такие добрые солдаты, какими оказались твои парни.

   — Они — не мои парни, губернатор Ковингтон, — сказала Аркали, раздражаясь его добродушной манерой не слушать никого, кроме себя.

   — О да, моя дорогая. Особенно молодой Клайв. Ты знаешь, его понимание военной тактики совершенно поразительно для человека, который не имеет опыта и незнаком с великими учебниками по ведению войны. Я порекомендовал его на получение офицерского чина.

   — Мистер Клайв хотел удрать в Калькутту, как и все остальные, — сказала она, задетая похвалами, сыпавшимися на Клайва. Этот человек не оставлял её одну ни на день, пока они были здесь, и его общество становилось утомительным. — До того, как мне удалось отговорить его, он собирался отправиться в Калькутту на старом французском шлюпе.

   — О, действительно? — сказал Ковингтон с той бесившей её рассеянностью, которая свидетельствовала, что он не верит и половине сказанного ею.

   — Совершенная истина, мистер губернатор. Клайв думал, что адмирал Ла Бурдон намеревался дать им корабль для этого путешествия. Если бы не я, они были бы ещё в Мадрасе, запертые, как мой дорогой отец.

   — О да. Чарльз Сэвэдж. Исключительный человек. Я знаю его двадцать лет. Двадцать пять, по сути дела. Клянусь честью, лучшего игрока в вист я не видел!

Она остановилась, зная, что между Ковингтоном и её отцом никогда не было взаимного расположения.

   — Мистер Ковингтон, поскольку никаких следов Стрэтфорда Флинта не обнаружено и ваши запросы ничего не дали, может, вы смогли бы организовать поиски его сына?

Ковингтон остановился и вздохнул, стараясь избегать её взгляда.

   — Это невозможно, девочка. Нет. Из этого ничего не выйдет.

   — Но почему?

   — У нас нет людей. И эти французы. — Он неопределённо махнул рукой. — Они всё ещё окружают нас с моря.

   — Я не хочу, чтобы вы искали его здесь, мистер губернатор. Мы привели к вам пятерых молодых людей. Можно направить на поиски троих из них. Пошлите одного на север, в Бахур и одного вглубь, в Тривади. Ещё один мог бы пойти в Аркот.

   — Я боюсь, что не могу помочь вам, моя дорогая, кроме того, и потому...

   — Вы просто нарочно чините препятствия!

Лицо Ковингтона помрачнело.

   — Потому что это слишком опасно. Я не могу приказать человеку идти в Аркот... это в ста милях отсюда, и путь туда очень труден.

   — Это не дальше, чем до Мадраса. И путь этот не более опасен, чем тот, который проделала я, женщина! Пожалуйста, мистер Ковингтон, я прошу вас. Прикажите мистеру Клайву пойти.

   — Но действительно, моя дорогая, уверяю вас, это невозможно.

Она посмотрела на него убийственным взглядом:

   — Я уверена, если бы Стрэтфорд Флинт потребовал, вы согласились бы.

Он пожал плечами, и Аркали погрузилась в молчание. «Я не сдамся, — думала она. — Не сдамся! Слова Ковингтона — лишь обман, его дружелюбие неискренне. Путь сюда был полон опасностей, но мы совершили его. Я уверена, что Клайв добрался бы до Аркота. Он надоел мне здесь. Если бы только удалось уговорить Ковингтона послать его».

Неожиданно раздался далёкий хлопок небольшой пушки. Сигнал с крепости. Джон Седдон, один из молодых писчих губернатора, мальчик четырнадцати лет, бежал к ним. Узкое лицо Ковингтона вопросительно поднялось вверх.

   — Какого дьявола?..

   — Парус! Парус, мистер Ковингтон!

   — С какой стороны?

   — С северной.

Он поджал губы.

   — Бог мой. Уж не французский ли?

   — Это может быть? — спросила Аркали.

   — Видишь ли, девочка, Пондичерри — на севере.

   — И Мадрас, — сказал запыхавшийся Седдон. — Хотя и Калькутта тоже.

   — Да, я ожидал французов с юга. Ла Бурдон ушёл туда. Когда он вернётся или новая эскадра войдёт в Бенгальский залив, их следует ожидать с юга.

Ковингтон послал за своей трубой, и через несколько минут слуга принёс её. Он внимательно разглядывал судно, затем Аркали попросила дать и ей взглянуть через подзорную трубу.

   — Вы можете не беспокоиться, — с холодной злостью проговорила она. — Это английский торговый корабль.

   — А мне кажется, он выглядит как индийский, — сказал он с сомнением. — Видишь ли, девочка, все суда в Бенгальском заливе пытаются скрываться под Другим видом. В Индостане строится много судов. Английские торговцы делают свои суда похожими на них, чтобы не привлекать пиратов, а индийские, по этой же причине, камуфлируются под военные корабли. Даже корабли Королевского флота часто бывают французской постройки, поскольку их захватывают как трофеи.

   — Я и сама знаю всё это, поскольку интересовалась делами отца, — язвительно сказала она. — И я знаю, что это судно — «Удача». Корабль Стрэтфорда Флинта.

   — Девочка, на таком расстоянии это невозможно определить. И леди не могут...

   — Сэр! Когда была в Мадрасе, я много часов наблюдала именно за этим кораблём в подзорную трубу, гораздо лучшую, чем ваша! Я знаю это судно!

   — Девочка, не приходите в такое возбуждение.

   — Тогда не обращайтесь со мной как с ребёнком, мистер Ковингтон! И пожалуйста, не называйте меня больше «девочкой»!

Через час судно стало на якорь, и первая шлюпка, с властной фигурой на носу, миновала полосу прибоя и подошла к берегу.

   — Клянусь Богом, Ковингтон, вы — крепкий орешек! — воскликнул Флинт, спрыгивая с лодки и шагая по колени в воде к губернатору, чтобы пожать ему руку. — А я прибыл с порохом и провизией, чтобы помочь вам сражаться, да ещё с новостями из Калькутты!

Аркали подошла к нему, так что морская вода намочила её платье.

   — Вы, сэр, оказались честным человеком!

   — А, что я вижу! Приятно, когда тебя приветствует такая девушка, как Аркали Сэвэдж. Значит, ты всё же добралась до Сен-Дэвида.

   — Да, сэр честный человек. Такой же честный, как любая карта в колоде, когда из неё вынуты короли. То есть как валет^[103], сэр!

   — Вот так обвинение!

   — Да. Потому что Хэйдена не оказалось здесь! Он не был здесь никогда. И вы знали это! Вы солгали мне!

   — Спокойно, девочка.

   — Вы солгали мне! Чтобы заполучить серебро!

Она ударила его по лицу и отклонилась, чтобы ударить ещё раз, но он схватил её за руку.

   — Ты что, даже не хочешь узнать о своём отце?

Один из людей Флинта по его знаку обхватил её за талию.

   — Отпустите меня!

   — Да, оставь её.

Матрос послушно опустил Аркали во вздымающийся прибой. Она встала на ноги, вымокшая по пояс.

   — Дела твоего отца налажены в Бенгале, и я продолжаю поддерживать старую фирму, пока Чарльза удерживают в Мадрасе. Ты должна быть благодарна мне.

   — Вы сознательно оставили его там! На милость французам. Вы...

   — Ну, ну. Этого ты не можешь сказать. Он сделал ставку на то, что Ла Бурдон даст ему старый шлюп, с тряпкой вместо паруса, чтобы он вместе Мадрасским советом мог добраться до Калькутты. Это была его ошибка, не моя.

   — Вы обставили моего отца! — сказала она. — Ла Бурдон изменил своё решение относительно шлюпа потому, что вы выкрали «Удачу».

   — Вернул себе. И хорошо сделал, потому что теперь ты можешь сегодня же пообедать сочной свиной отбивной со старым портвейном вместо акульей солонины и пива. Если примешь моё приглашение.

   — Обедать с вами, бесстыжий барышник? Лучше я буду есть сухари и пить морскую воду!

   — Хорошо, я прикажу поварам выполнить твой заказ.

Люди Флинта засмеялись. Уходя, он оглянулся и увидел её щёки, горевшие от унижения. «Клянусь Богом, она выправляется, — подумал он. — Когда я видел её последний раз, она была не в себе». Затем он подумал: настало ли время сказать ей, что в действительности случилось с Хэйденом?

Флинт немедленно направился вместе с Ковингтоном в резиденцию губернатора. За ними следовал Сен-Дэвидский совет, подобно стаду гусей в чёрных пиджаках.

Они удалились в столовую. Ковингтон приказал принести хорошее неоткупоренное бренди и изложил ситуацию, как он её себе представлял. Флинт слушал в молчании, раскуривая ароматный черут; затем настал его черёд высказаться.

   — К заливу следует небольшая эскадра Королевского флота под командованием коммодора Гриффина. Это не такой трус, как Эдвард Пейтон, но он и не Кэртис Барнет. Я не верю, что у него хватит сил вернуть Мадрас, но есть, по крайней мере, надежда, что французам никогда не взять Сен-Дэвид. Если, конечно, эскадра прибудет.

Он втянул воздух сквозь зубы и продолжил:

   — Теперь, если Ла Бурдон останется на своей базе в Бурбоне, Дюплейкс не получит подкрепления, если Адмиралтейство будет издавать разумные приказы, а Гриффин окажется более решительным человеком, чем полагают некоторые в Калькутте, у нас может появиться шанс взять Пондичерри.

Они были в восторге от этого, но он охладил их пыл:

   — Для этого ещё слишком много «если». Но ваша задача — удерживать Сен-Дэвид.

   — Будьте уверены, мы сделаем всё, что в наших силах, мистер Флинт, — сказал Ковингтон, воодушевлённый тем, что услышал. — Мы здесь не для того, чтобы отдать французам имущество компании за здорово живёшь. Нет, сэр!

Позже, беседуя с Флинтом наедине, Ковингтон, осторожно кашлянув, высказал нечто неопределённое относительно возможности отправки людей на поиски Хэйдена.

   — Мой сын, вы сказали? — Флинт поднял брови. — Но у меня нет сына!

Губернатор озадаченно посмотрел на Стрэтфорда.

   — Мистер Флинт, я имел в виду вашего сына Хэйдена. Мне говорили, что он не погиб, что он где-то на континенте, живёт у мавров^[104], занимаясь какой-то сложной дипломатической миссией, направленной на наше спасение. Вы знаете что-либо об этом?

   — А, этот человек? У нас одинаковая фамилия, и это всё. У меня был когда-то сын, но он предал меня, и я больше не считаю его своим сыном!

«Да, я отрёкся от него, — думал он, пока Ковингтон тактично переводил беседу в иное русло, — но правда и то, что я чуть-чуть изменил своё мнение о нём. Несомненно, это он привёл армию набоба в Мадрас. Теперь, говорят, он отправился в Хайдарабад беседовать с самим Асаф Джахом! Он крепко держится задуманного».

Клайв видел, как эскадра коммодора Гриффина подошла к берегу несколькими днями позже, в соответствии с предсказанием Стрэтфорда Флинта. Пятьсот моряков и сто пятьдесят морских пехотинцев высадились на берег для усиления Сен-Дэвида, и с ними пришли патенты на офицерский чин для него и Эдмунда Маскелена. Теперь он имел и официальное право командовать отрядом, получая жалованье компании, и был в восторге от открывающихся перспектив.

В тот вечер, когда губернатор давал бал в честь прибывшего подкрепления, Клайв получил свою новую форму. Это был превосходного покроя мундир, сочетавший красное, белое, чёрное и позолоту, хотя френч и жал немного под мышками. Он увидел Аркали под руку с Маскеленом, когда прибыл в резиденцию губернатора. Её платье было перешито из наряда миссис Харди, жены одного из членов Совета и старшей матроны, но, несмотря на это, Аркали выглядела самой привлекательной женщиной на балу. Её волосы были взбиты в высокую причёску и убраны жемчужными нитями и лентами, а платье из бледно-голубой тафты прекрасно оттеняло её медные волосы.

Клайв не мог оторвать от неё глаз. С растущей ревностью он наблюдал, как офицер за офицером из флота Гриффина осыпали её комплиментами. Она игнорировала всех, оставаясь с Маскеленом, который, казалось, чувствовал себя потерянным и несчастным рядом с ней. Клайв хотел, чтобы он отошёл от неё, с тем, чтобы подстеречь, а затем увести её в сад, но Флинт подлетел к ним на всех парусах и увёл обоих к чаше с пуншем.

Затем он подозвал и Клайва.

   — Выпей-ка бокал, парень. И ты тоже, Маскелен. О, извините. Чашу для леди сначала, не так ли? Вы упадёте в обморок, если не выпьете чего-нибудь, а это — превосходный фруктовый напиток, специально для глупого пола.

   — Сэр, верно ли я расслышала вас? — спросила она холодно, держа свой наполненный до краёв бокал так, чтобы не закапать юбку. — Глупый пол?

Флинт подтолкнул локтем её кавалера и указал на его бокал.

   — Как твоё мнение, Клайв?

Он отпил и почувствовал крепость напитка, скрывающуюся под фруктовым вкусом.

   — Он... хороший... Боже!

   — Не забывай, что мы ожидаем от тебя рекомендацию для леди! Вы слышали, как он сказал «хороший»? А, какой знаток!

Флинт подцепил и Ковингтона.

   — Вы видите, как я и говорил, мисс Сэвэдж и я совершенно помирились. Недоразумение на берегу, не более того. Она просит вашего извинения за свою грубость.

Ковингтон улыбнулся и отбросил голову, как бы стряхивая такой пустяк.

   — О, не думайте об этом, девочка. Мы все здесь, как и вы, напряжены до предела.

Глаза Аркали сверкнули на Флинта, и она заставила себя улыбнуться Ковингтону. Но Флинт не сдавался.

   — Итак, мисс Сэвэдж, вы не приведёте в смущение вашего кавалера, если осушите этот бокал.

Он уставился на неё своими глазами-бусинами, и она отпила глоток лишь для того, чтобы показать Ковингтону, что желает загладить неловкость, которую доставила ему на берегу.

   — Ну как?

Строгость её лица была ненарушима.

   — Это... довольно приятный напиток, я бы сказала. Спасибо, мистер Флинт.

   — Тогда допейте его, мисси!

Пока Флинт уговаривал Аркали выпить бокал, а Ковингтон с улыбкой наблюдал за ними, Клайв отвёл Маскелена в сторону.

   — Ты что затеял? — яростно прошептал он.

   — Клайв, извини меня. Я не знал, что делать! Она подошла и попросила сопровождать её. Что я мог поделать?

В глазах Маскелена была мольба, но Клайв подавил своё сочувствие.

   — Ты уйдёшь заболевшим: либо из-за пунша, либо из-за меня. Иди и скажи ей, что у тебя заболел живот, и чтобы я тебя больше не видел.

Брови Маскелена нахмурились.

   — Мне что-то не нравится твой тон.

   — Сделай это, Эдмунд. Сегодня я намерен сделать ей предложение.

   — Но это обречено на неудачу.

   — Почему? — В глазах Клайва светилась наигранная надежда. — Я — равный ей, не так ли? Произведён в офицеры. Видишь эти галуны? У меня — признанное положение и перспектива разбогатеть. Состояние моей семьи лучше, чем её. Её отец — банкрот, несостоятельный должник, лишённый кредита, и пленник французов.

Маскелен покачал головой.

   — Я знаю тебя, Роберт. Знаю, какая женщина тебе нужна. Аркали Сэвэдж вовсе не такая. Она прекрасно воспитана, капризна и непостоянна. Тебе нужна такая, как моя сестра Маргарет, в Англии, — ломовая лошадь, но надёжная и спокойная, которая пойдёт за тобою всюду, сумеет распорядиться деньгами и удовлетворится солидным человеком, способным стать отцом её детей.

   — К чёрту твои рассуждения! Я знаю, какая женщина подойдёт мне лучше всего!

   — Ты ей вовсе не нужен, Роберт, — собираясь уходить, закончил Маскелен. — Она считает тебя неотёсанным грубияном.

Клайв смотрел, как он удаляется со своей изящной маленькой шпагой, висящей на боку. «Если бы этот момент не был заранее предопределён свыше, — мысленно обратился он к Маскелену, — я бы проколол тебя».

Он быстрыми шагами прошёл к Аркали и взял пустой бокал из её руки. Она на какой-то момент была так поражена, что позволила ему увести себя от Флинта и Ковингтона, которым Клайв бросил:

   — Извините, господа.

   — Что случилось? Вы приглашаете меня на танец? — спросила она с сомнением и, не получив ответа, поинтересовалась: — Куда подевался Эдмунд?

   — Пожалуйста, мисс Сэвэдж... Аркали... выйдем в сад. Я хочу сказать вам нечто крайне важное.

Когда он проводил её через лужайку, птичка бюль-бюль перепорхнула в ветвях дерева. «О, возможно, Клайв услышал что-нибудь о Хэйдене от кого-нибудь из команды Флинта, — подумала она. — Что-то, о чём Флинт не хотел говорить мне». Её надежды возродились вновь, когда он повернулся к ней со странным светом в глазах. Затем он усадил её на грубую скамейку под деревом и сам уселся рядом с серьёзностью, беспокоящей её.

   — Вы знаете, какое это дерево? — спросил он наконец.

Она посмотрела наверх и увидела ажурное пререплетение ветвей на фоне звёздного неба.

   — Признаться, нет.

-— Это — то, что индийцы называют «чампака», а мы называем «дерево-пагода», — сказал он. — Чувствуете свежесть, которую оно придаёт воздуху? Вот. Для ваших волос.

Он потянулся к ветвям, густо усеянным блестящими кожистыми листьями, и сорвал один из цветков, напоминающий цветок шафрана.

Из дома до них доносилась музыка.

   — О, благодарю вас, Роберт. Очень мило с вашей стороны.

   — Вы слышали поговорку: «Потрясти дерево-пагоду»? — спросил он таким тоном, будто от этого зависело, жить ему или умереть. — Это означает — отважно выносить трудности и стремиться к невообразимым богатствам этой земли. То есть разбогатеть. Мы все пришли сюда, в Индостан, ради этого, не правда ли?

   — Я думала, что пагода — это индийская золотая монета? — спросила она. — Достоинством в семь шиллингов?

   — Да.

   — Тогда каламбур понятен.

   — Теперь, после производства в офицеры, мои перспективы превосходны. Скоро я смогу заняться торговлей. И когда эта война закончится, я сделаю хорошие деньги в Калькутте.

   — Вы стряхнёте пару пагод в ваш карман, я не сомневаюсь.

   — Но эти цветы — не только золотые монеты! — Его неожиданное и сильное возбуждение поразило её. — Чампака для нас — дерево-пагода, но для язычников оно означает нечто большее. Это — священное дерево любви. Оно слишком святое, чтобы срубать его, из его ветвей вырезают образ Будды, и всё благодаря цветку, который называют Кама Дева, купидон язычников. Разве вы не ощущаете сладкого дурмана в его аромате? В этом священном окружении, Аркали, я хочу сказать вам: выходите за меня замуж.

Она ошеломлённо глядела на него, не находя слов.

   — Скажите мне «да», Аркали. Тогда я стану богатым. Будьте моей женой.

Она встала, но он задержал её.

   — Это ваша судьба. Как я всегда говорил вам. Разве вы не видите?

   — Пустите меня!

   — Хэйден Флинт мёртв! — выпалил он.

Это было сказано более в отчаянии, чем со злости, но его лицо стало жёстким, и она задержалась, чтобы выслушать.

   — Хэйден мёртв. Он был с армией Анвара уд-Дина, с Мухаммедом Али Ханом во время битвы у вершины Сен-Том. Это была бойня. Кровавая баня. Они въехали прямо во французскую артиллерию.

Она стояла, изумлённо глядя на него как на привидение.

   — Откуда вы знаете это? Это всё — от Стрэтфорда Флинта, так ведь?

   — Нет! Это не от Флинта. Это — от моих собственных агентов среди местного населения, — сказал он. — Я плачу им за информацию. Французы уничтожили сотни в тот день. Невозможно представить, чтобы он уцелел.

Она покачала головой, не веря своим ушам.

   — Вы знали это давно! Уже много недель!

   — Аркали, нет. Я клянусь. Я узнал это два дня назад. Тысячи людей бежали с поля битвы, многие вернулись в свои деревни. Пожалуйста, поверьте мне, я предпринял много усилий, чтобы навести справки о Хэйдене Флинте — ради вас.

   — Ради себя самого! Что, если бы вы узнали противоположное? Сказали бы мне тогда?

Он был оскорблён.

   — Я сообщил вам то, что слышал сам. Говорили об англичанине, сбитом с ходаха на боевом слоне Мухаммеда Али. Это мог быть только Хэйден.

   — Вы говорите, что знали об этом уже два дня назад?

   — Я не мог сказать вам раньше. Приближался бал. Я бы не сказал вам даже сегодня, если бы...

   — Если бы ваше патетическое предложение не потерпело фиаско. А когда я отказала, вы вышли из себя. Я не верю вам, Роберт Клайв. Думаю, вы намеренно лжёте в несчастной надежде, что я изменю своё решение.

   — Почему вы так тянетесь к нему? — в отчаянии вопрошал Клайв. — Я не могу этого понять! Он оказался похитителем, убежал с судна, от него отрёкся собственный отец. А я спас вас от ужасной участи. Я показал вам, что не трус, и мои перспективы ежедневно улучшаются. Неужели вы не можете забыть его и выйти за меня?

   — Да, вы спасли мою честь и, возможно, жизнь, и за это я благодарна вам. — Она отошла от него на несколько шагов. — Но я не вышла бы за вас, даже если бы вы были единственным белым мужчиной в Индостане.

Эдмунд Маскелен глотнул из фляжки и ощутил, как полыхнуло в его горле. Он собирался проверить своих людей, стоявших на карауле. С той ночи губернаторского бала французы активно двигали войска и орудия от Пондичерри, и необходима была постоянная бдительность, особенно в такие тёмные ночи, как эта, когда зарождалась новая луна. «Никогда ещё, — думал он с беспокойством, — не была атмосфера внутри форта такой напряжённой».

В такие ночи воображение невольно расходилось. Положение становилось всё хуже. За горизонтом, невидимая глазу, собиралась огромная французская армия. Все офицеры испытывали чувство, будто какие-то титанические силы управляли событиями, вышедшими из-под контроля смертных людей.

«Почему страх так покалывает мою спину? — думал он. — Может, потому, что майор сегодня снял защиту с Кудалора? Что у него на уме? Несомненно, должно случиться что-то важное. Может быть, Клайв знает. Но если и знает, скажет ли он мне?»

Он поправил свою шляпу и вновь перебрал в голове всю последовательность событий.

Несколько месяцев назад к ним прибыл опытный майор Стринджер Лоуренс, первоначально посланный в Мадрас управляющими компании в Лондоне. По прибытии в Сен-Дэвид он в течение нескольких часов ознакомился с положением, принял командование силами компании и начал яростно организовывать оборону, превращая сброд форта в небольшую армию из семи рот.

Затем, несколько недель назад, Стрэтфорд Флинт исчез, уведя «Удачу» в Калькутту и оставив страшное предупреждение о скором прибытии большой французской эскадры. Гриффин внял этому предупреждению и ушёл в море, не желая быть захваченным французами на стоянке. Паруса французских кораблей показались на следующий день, но они проследовали на север, в Пондичерри или Мадрас, несомненно, для того, чтобы высадить Дюплейксу столь ожидаемое им подкрепление.

Несколько дней тому назад пришла весть, что ещё одна эскадра Королевского флота идёт от Святой Елены, флот из шести линейных кораблей и пяти фрегатов, с двумя тысячами солдат. Говорили, что им командует не кто иной, как контр-адмирал Эдвард Боскоуэн. «Я слышал, что храбрый Боскоуэн получил огнестрельное ранение в плечо у мыса Финистри, — размышлял Маскелен, — но это, очевидно, не так. Если слухи правдивы и Боскоуэн действительно идёт сюда с такими силами, то французы постараются овладеть Сен-Дэвидом к их приходу».

Его рука вновь потянулась к карману, где скрывалась фляга с бренди, но на этот раз он сдержал себя. Ему показалось, что он услышал лёгкий щелчок, как будто кто-то наступил на сучок в темноте за стеной. Он подавил желание остановиться или повернуться вокруг и проследовал дальше вдоль стены, проверяя, чтобы сипаи были на местах и по уставу брали оружие на грудь при его приближении. Если бы что-то происходило в этом болоте теней там, внизу, острые глаза его сипаев увидели бы это. Майор Лоуренс приказал им быть особенно бдительными сегодня.

Клайв говорил, что майор Стринджер Лоуренс был ветераном Королевской армии, поднявшимся из низов до звания офицера. В возрасте тридцати лет он был назначен в четырнадцатую бригаду генерал-майора Клейтона. Он служил во Фландрии и Испании, поднявшись до звания капитана, а со смертью майора Кнайпа компания назначила его на пост командующего Мадрасским гарнизоном с годовым жалованьем в сто пятьдесят фунтов. «Поразительно, — думал Маскелен, — что компания смогла привлечь на службу такого верного и способного офицера, если учесть, что в прошлом здесь служили пьяницыи недалёкие офицеры, сменявшиеся в результате позорных увольнений».

Маскелен увидел Клайва, идущего в его направлении вдоль стены в пятидесяти ярдах от него. Он опять вспомнил чёрную злость, которая охватила Роберта Клайва в ту ночь; он пришёл тогда из сада и выпил несколько бокалов валящего с ног пунша Стрэтфорда Флинта, а затем направился в боковую комнату, где и нашёл компанию, подходящую для вымещения своей злости.

Он присоединился к столу, за которым офицеры играли в вист. Они охотно приняли подвыпившего клиента в игру. Затем, после последнего роббера, настало время рассчитываться.

— Мы удвоим ставки в следующем роббере! — сказал Клайв. — Или вы во флоте не такие смелые?

Офицерам не понравилось замечание, но один из них попытался уговорить его:

   — Ну, ну, это пустяковая сумма. Тринадцать рупий. Платите, дружище, и начнём раздавать карты.

   — Это не мелочи для меня.

   — Платите, платите. Что значит несколько звенящих рупий для человека в красном мундире? Мы все здесь офицеры.

   — Вы, может быть, и офицеры, — задиристо сказал Клайв, — но далеко не джентльмены.

При этих словах общая весёлость стихла, но Клайв продолжал говорить в наступившей тишине, намеренно усиливая напряжённость. Он уставил палец на офицера, явно бывшего лидером группы:

   — Вы, сэр. Я говорю, что вы надули меня.

Лейтенант с корабля «Элтам» принял вызов с ледяной холодностью.

   — Вы понимаете, что если не возьмёте свои слова назад, мне останется лишь один способ действий?

До этого времени Клайв выказывал внешнее спокойствие, после угрозы же он стал жёстким и непреклонным.

   — Выйдем отсюда. Сейчас же, — сказал он.

«Я должен был вмешаться, — думал Маскелен, заново переживая этот момент. — Иначе я никогда бы не простил себе этого. В конце концов, он был почти мертвецки пьян. Даже тогда в его глазах уже было что-то пугающее. Какая-то страшная пустота».

   — Роберт! Ради Бога! Позволь мне рассчитаться за тебя.

   — Не вмешивайся.

«Как мог я сказать это? Конечно, они жульничали! Это было известно. Они имели репутацию опасных бретёров и сорвиголов, и эта репутация льстила им. Клайв намеренно спровоцировал их. Будучи один и на их территории, он фактически дал пощёчину их главарю. И поэтому им пришлось ответить на его вызов.

Обычно в их среде такие вызовы бросались и принимались с большой бравадой, однако в конце концов не приводили к чему-либо серьёзному. Блеф с одной стороны встречал не менее отчаянный блеф — с другой, пока дело не разрешалось чепухой. Но Клайв ответил на их блеф серьёзно. Он вызвал лейтенанта Кина с «Элтама», и у того не было иного выхода, как принять вызов.

Они вышли из губернаторского дома и нашли спокойное место. Никаких секундантов и никакой возможности к отступлению. Клайв стоял с напыщенным видом, готовый либо к самоуничтожению, либо к убийству. По выражению его лица было видно, что оба этих исхода одинаково устраивали его. О, они по ошибке нарвались на тихого маньяка. Я никогда ранее не видел ни у кого таких глаз. Они были жутко пустые, нечеловеческие».

Маскелен вытер лоб, вспотевший от воспоминаний об этой страшной ночи. «Как же быстро алкоголь и уязвлённая гордость могут превратить человека в мертвеца. Всего два часа назад он трепыхался как веер над Аркали, а я наслаждался балом и шампанским. И в несколько минут вечер превратился в кошмар, в дуэль на тёмной улице».

Маскелен пошёл за ними, зная, что должен быть рядом, всё ещё пытаясь найти возможность примирения. Но её не было. Потерпевший и оскорбивший разошлись в разные стороны, затем Клайв повернулся в назначенном месте и выстрелил. Последовала яркая вспышка огня и адский грохот. Но лейтенант продолжал стоять. Это было истинным чудом. Ветер коснулся его белой как мел щеки, и он внезапно ощутил, что жив, и торжествующе покачнулся на своих каблуках: теперь выстрел был за ним! Он, как потерпевший, был волен поступить так, как захочет. Но Кин не стал стрелять.

В неслыханном нарушении негласного кодекса лейтенант Королевского флота медленно подошёл к Клайву и приложил пистолет к его левому глазу.

— Вы сказали, что я вас надул? — зловеще спросил лейтенант. — А теперь, мальчик из компании, ты возьмёшь назад своё обвинение.

Но Клайв стоял спокойно, несмотря на заряженный пистолет, готовый лишь при одном нажатии пальца разбросать его мозги по улице.

   — Стреляй и будь ты проклят. Я говорю, что ты жульничал, и никогда не заплачу тебе.

Пистолет задрожал, вновь замер, а затем был отведён в сторону.

Лейтенант вдруг обмяк и ссутулился. Его товарищи озабоченно толпились вокруг, пытаясь сгладить позор своего лидера. Затем они нашли способ оправдать его:

   — Он ненормальный! Лунатик с застывшими глазами.

   — Да. Сумасшедший. Пробыл здесь слишком долго.

   — Давайте-ка убираться отсюда, господа. После выстрела здесь небезопасно.

На следующий день последовали запросы о происшедшем в обычном для компании стиле — с угрозами страшных последствий, поскольку наказание за дуэль обычно было суровым. Клайва призвали к ответу, но он отказался обвинять кого-либо. Он решительно заявил как Ковингтону, так и Лоуренсу, что противник, которого он отказался назвать, даровал ему жизнь, поэтому он не хочет свидетельствовать против него. По ходатайству Лоуренса Ковингтон согласился замять дело, Флинт же постарался умилостивить коммодора Гриффина ящиком доброго бренди.

«Проявленное Клайвом благородство при расследовании дела вызвало восхищение всех служащих компании в Сен-Дэвиде, — размышлял Маскелен. — Но это восхищение не помогло исцелить его сердце. Какой-то червь засел в душе Роберта Клайва, отравляя её, наполняя горечью. Я не скоро понял причину этого».

Маскелен выпил последний глоток бренди. Что проку экономить выпивку, если завтра она может попасть в глотку французу. Когда Клайв был в двадцати ярдах от него, он поприветствовал его жестом.

Клайв остановился перед застывшим часовым и скомандовал ему «вольно», прежде чем заговорить с Маскеленом. Поразительно, но он был в бодром, оживлённом настроении, совершенно оставив ту мрачность, в которой пребывал всего три часа назад.

   — Вдохни воздух! Он — как вино! Это — ночь, которую мы все ждали!

   — Ты от майора? — осторожно поинтересовался Маскелен.

   — Прямо от него. Я только что узнал замечательные новости. Разведчики доложили о присутствии французских сил, готовящихся штурмовать как наш форт, так и местное поселение. К нам идут восемьсот французских и тысяча индийских солдат. Майор Лоуренс ожидает, что они будут здесь очень скоро.

Он в предвосхищении потёр руки в перчатках.

   — Приятно знать, что французы с такой точностью исполняют его предсказания, — насмешливо сказал Маскелен. — Я надеюсь, они знают, что от них потребуется дальше?

   — Тебе бы надо знать, что Стринджер очень способный.

   — Ого! Уже «Стринджер»? — Маскелен помолчал и затем решился ещё на одно замечание, видя воодушевлённое состояние Клайва. — Ну, если Стринджер такой уж способный, зачем же, во имя всего святого, он решился снять оборону Кудалора? Любой дурак понимает, что мы могли бы какое-то время оборонять его. И если Боскоуэн скоро будет здесь...

   — Вот потому-то я и пришёл.

Маскелен был в недоумении.

   — Почему?

   — Приказ от майора Лоуренса. Ты со своей ротой отправляешься в Кудалор и занимаешь там оборону.

   — Что? — Маскелен не скрывал своего раздражения. — Но именно оттуда мы были только сегодня отозваны.

   — Не совсем оттуда. Вы занимали южную стену. Теперь же вы должны основаться на северо-западном валу.

   — Чёрт побери, Роберт! У нас ушло три часа, чтобы затащить эти пушки внутрь форта. Я понимаю, что майор хочет держать нас при деле для укрепления духа, но перемещать орудия и людей взад и вперёд не имеет никакого смысла!

   — Эдмунд, в этом — огромный смысл.

   — Я не вижу этого.

Клайв посмотрел на него с выражением, похожим на жалость.

   — Ты не видишь? Поэтому-то ты никогда не будешь майором.

   — Но ты-то способен разъяснить мне всё это?

   — Проще простого, Эдмунд. — Он снисходительно улыбнулся. — У французов есть шпионы, наблюдающие за нами. Их армия не более чем в двух часах перехода от нас. Следовательно, они видели, как сегодня мы отходили от Кудалора. Они видели, что мы ограничиваемся защитой форта и оставляем значительно большую территорию местного города — разумный, но, как ты говоришь, преждевременный шаг. Французы видели, как мы оставляем Кудалор, Эдмунд.

   — Ты хочешь сказать, мы устроим им засаду? — сказал Маскелен, захваченный остроумием этой хитрости.

   — А почему нет? Мы возвратимся в Кудалор в абсолютной тишине. Тайно и под покровом ночи. Люди Дюплейкса подойдут в полночь, и мы расстреляем их. Считай, что он уже мёртв. И тогда Асаф Джах увидит, кого надо поддерживать.

   — Я надеюсь, что ты прав.

   — Да, я прав. Не окажешь ли мне услугу, Маскелен?

Он снял перчатку с правой руки и извлёк из-под мундира лайковый мешочек, в котором посыльные доставляли приказы. Но вместо приказов там был аккуратный конверт. На нём тонким каллиграфическим почерком было написано имя адресата: «Мисс Аркали Сэвэдж».

   — Если я не уцелею, а ты останешься жив, я надеюсь, что ты сможешь передать эти сантименты.

Маскелен с неохотой взял конверт. Ему стало ясно как день, что Клайв имел намерение продемонстрировать в эту ночь свою смелость. При этом останется ли он жив или нет, уже не имело для него значения.

   — Почему ты думаешь, что я уцелею, а ты — нет?

Особая усмешка Клайва проскользнула по его лицу.

   — Давай будем считать, что в этом случае судьбе придётся убить двух человек, чтобы помешать мне сказать мисс Сэвэдж то, что я должен.

Рота Маскелена пробралась обратно в Кудалор, таща за собой полевые орудия, колеса которых были обвязаны дерюгой, заглушающей стук железных обозов. Другие роты совершали то же самое. Люди пробирались в темноте обратно к своим амбразурам и скрытым позициям. Каждый нёс кремнёвое ружьё, штык и запас пороха на тридцать зарядов. Каждый нашёл себе скрытое место в стороне от стен, спрятавшись в укрытиях из бамбука, тростника или пальмовых листьев.

В Клайве пробудился оптимизм. Он вновь принялся за свои расчёты. Внимательно слушая майора, он постиг многое и унёс от него информацию, крепко усвоенную его разумом для дальнейшего анализа. Прибытие коммодора Гриффина позволило доставить к ним подкрепление из Бенгала и Бомбея. Однако общие силы Сен-Дэвида составляли теперь всего 473 европейца, 371 португалец и 1000 индийцев-сипаев. С другой стороны, уход Гриффина позволил французскому адмиралу Буве высадить свои войска в Мадрасе и привести их маршем в Пондичерри. Согласно разведке, эти войска выступили из Пондичерри под командованием Мэйнвилля. Они продвигались на юг и следовали вдоль границ английской аренды, пока не подошли к южной части оборонительных сооружений Кудалора.

«Равная битва, — думал Клайв. — Французы, без сомнения, попытаются прорваться с южной части города, где стена наиболее низкая. Я бы поступил именно так, вот почему я попросил эту позицию для моей роты, поменявшись местами с ротой Маскелена. Здесь будет самая жаркая битва. И здесь я покрою себя славой... или саваном. В любом случае это будет концом моего ада».

В полночь послышался характерный шум. Французы появились с багажным обозом, шесть отрядов пехоты, возглавляемых шестью верховыми офицерами. Подразделение расположилось вокруг Девикотских ворот, уверенно подошло к стенам, и было слышно, как они громко возводят пятиметровую бамбуковую лестницу, чтобы перебраться внутрь и отпереть большие деревянные ворота для их армии. Затем они зажгли факелы.

Клайв пригнул голову, то же сделали и его люди. Он слышал хруст башмаков французского сержанта на парапете, когда тот перепрыгнул через стену. Голос француза, пропускавшего своих людей в крепость, громко раздавался в тишине.

Тяжёлые брусья, запирающие ворота, были подняты, ворота распахнули и закрепили. Снаружи послышались голоса, и французская колонна начала входить в крепость под окрики капралов.

«О, как маршируют французы, когда не встречают сопротивления, — думал он. — Самодовольные и беспечные, как петушки! Картина абсолютной самоуверенности и превосходства».

Когда две или три сотни людей промаршировали через ворота, голова колонны достигла рыночной площади. Затем раздался приказ, и в оконных проёмах, выходящих на улицу, показались люди и орудия. Страшный рёв разорвал ночь, осветившуюся вспыхнувшим со всех сторон огнём. Совершенно неожиданный залп из мушкетов и орудий обрушился на французскую колонну, кося свинцом вступившие войска. Неожиданность была абсолютной. Французы в панике метались по площади в поисках укрытия.

Клайв не мог более сдерживать себя. Он выступил из-за двери, с морской саблей в одной руке и пистолетом — в другой. Его люди выскочили вслед за ним.

«Я покажу им, что значит быть офицером, — говорил он себе. — Я поведу их, и мы посмотрим, кто чего стоит. Жаль, что она не может видеть меня сейчас».

Он поднял свою саблю.

— Аркали! — закричал Клайв. Сердце его бешено колотилось. Боевой клич ожёг горло.

Глава XI

Башня Земных Наслаждений стояла в восточной части дворцового комплекса низама. Это был удивительный павильон, с большой высоты которого открывались захватывающие виды; и в то же время он давал возможность уединения, столь ценимого в Индостане. Он состоял из трёх уровней, наподобие ярусов свадебного торта, построенных целиком из песчаника. Каждый ярус был окружён низким каменным ограждением из прорезанных узорами каменных плит. Всю конструкцию венчал купол Моголов, висящий на высоте двадцати ярдов над равниной.

Хэйден последовал за Ясмин по узким каменным лестницам, проходящим сквозь овальные вырезы в ярусах. С самой верхней площадки павильона они наблюдали за огромными чёрными тучами, которые с поразительной быстротой заполняли небо.

   — Посмотри на небо там, Ясмин! Какое удивительное зрелище, правда? — с восторгом сказал Хэйден.

   — Да. В детстве в поисках уединения я любила приходить к месту, очень похожему на это, — ответила она взволнованным голосом. — И когда здесь никого нет, я представляю, что опять нахожусь во дворцах в Дели или на стенах Красного Форта, гляжу на излучину реки Джамны, на которой стоит несравненная гробница Агры.

   — Ты говоришь об этом как о необыкновенном и загадочном месте.

   — Это — памятник великой любви, Хэйден: белая мраморная усыпальница, Махал Мумтаз, жены шаха Джахана. В мире не может быть ничего, сравнимого с этим.

Тонкая песчаная пыль шуршала на шёлковых подушках, в которые они погрузились. Сверкнувшая вдруг снова молния, ярко засиявшая на фоне непроницаемо серой части неба в виде сверкающих стрел, обрадовала и поразила его; её же испугала. Вдали послышался раскат грома.

   — Ты слышала? — прошептал он.

Она спрятала голову у него на плече.

   — Индусы говорят, что это боги воюют на небесах. Гарадж — это вопль дракона Вритры, поражённого Индрой.

   — Но ты не веришь в это? Ты была смелой во время шторма на море. Почему же ты дрожишь теперь?

   — Своей молнией он раскалывает горы, создавая реки и тучи, давая нам вновь солнце и рассвет. Это опасно! Простые люди говорят, что Индра владеет огромными силами. Разве ты не видел деревья, разбитые и сожжённые его ударом? Неразумно оставаться здесь, на этом высоком месте, Хэйден.

   — Но ты не веришь в Индру. Ты же мусульманка. Если эта молния создана Аллахом, зачем же нам убегать от неё? Давай прославлять дело Его рук.

«Электрические разряды великолепны», — думал он, ощущая возбуждение от окружающего зрелища.

   — Я могу доказать тебе, что нам нечего бояться. Быстро, считай секунды! Эк, до, тин, чар, панч, чхе, cam, атх, — считай со мной, Ясмин, — нау, дас, джирах, вот теперь, ты слышала это?

   — Почему ты считаешь, Хэйден? Это что, английское заклинание, защищающее тебя?

   — Нет! Чтобы определить расстояние. Каждые пять секунд — это одна миля. Последняя молния была от нас на расстоянии больше двух миль. Она не может нам ничего сделать.

Ещё вспышка, яркая, фиолетовая и долгая, а дождя всё не было, но пыль на земле, в пятидесяти футах от них, закручивалась в быстрые вихри.

   — Электрическая жидкость может воспламенять дух, — сказал он, полный восхищения. — Это — поразительная вещь! Ты знаешь, что в Европе есть машины, которые могут производить молнию?

Она слушала, крепче прижимаясь к его груди.

   — Твои шутки очень странные. Мне они не нравятся.

Её руки покрылись гусиной кожей, он ощущал это под просвечивающим муслином, покрывающим её.

   — Это не шутка. Это правда. Я слышал о такой машине, у неё есть изогнутая ручка, любой может повернуть её и получить небольшую молнию вот такой длины. — Он показал расстояние в дюйм между своими указательным и большим пальцами.

   — В Европе действительно великие мудрецы, если они могут делать это. Но это не поможет нам ничем. Потому что люди вкусили от Древа Познания в эдемском саду, и мы все прокляты.

   — Почему ты дрожишь?

— Держи меня, баба^[105].

Он опять заглянул ей в глаза, увидел, как её голова склонилась, а губы раскрылись, и он наклонился к ней, а затем поцеловал. Жадно, в уверенности, что поступает неверно и очень дурно, но желание оказалось сильнее его.

Дождь начался. Крупные капли, как Божьи слёзы, падали, разбиваясь о пыльный камень. Громкий шелест на куполе башни возвестил о том, что дождь перешёл в ливень. Туман из мелких брызг увлажнял блестками ковёр, шёлковые подушки и их обнажённые тела, слившиеся воедино. Непогода бушевала с тем же неистовством, с каким молодые люди отдались друг другу.

Солнце уже закрывало цветы лотоса Брахмы^[106], когда Мухаммед Али Хан пошевелился, возвращаясь к реальности.

Он стоял на коленях в центре квадратного острова из белого мрамора, сооружённого в середине маленького водоёма. Остров был огорожен невысокими, по колено, плитами песчаника темно-каштанового цвета, прорезанными насквозь геометрическими узорами. Четыре маленьких мостика, всего десяти шагов в длину, соединяли остров с краями водоёма. Поверхность воды между мостиками отражала ослабевающую голубизну неба. На ней плавали три вида цветов лотоса. Чашечки этих цветов с розовыми краями поднимались над огромными листьями.

Дыхание Мухаммеда было замедленным. Его кожа всё ещё блестела маслами после очередного сеанса массажа руки. Плечо его почти полностью исцелилось, а медитация, которой он предавался, была направлена на сосредоточение разума на том трудном выборе, который ему предстояло сделать.

Он вышел из медитации и поднялся на ноги после глубокого погружения в себя. Сделав несколько пробных выпадов мечом, он улыбнулся. Боли в плече больше не ощущалось.

«Да, — думал Мухаммед. — Теперь я могу ответить: «Да».

Этот день был проведён необычно вяло и томно: он развлёкся с Хаир ун-Ниссой, затем с её помощницей, после чего долго дремал и немного ел. Затем к нему приходила мать. Она снова упрекала его и призывала к действиям.

   — Если ты не предпримешь что-либо, я буду вынуждена заняться ею сама, сын мой. Ждать больше нельзя. Что-то надвигается на нас!

Это «что-то» уже ощущалось в воздухе. Можно было почувствовать определённое ускорение пульса событий во дворце низама. Признаки были незначительные, но вполне определённые: смена охранников на более старших, более верных людей, видимость неспешности, которую пытались выказать посыльные. И перешёптывания повсюду.

Прошлым вечером наблюдались и иные знамения: в воротах зенаны старая женщина-провидица причитала и вопила до тех пор, пока её не утихомирили; четыре сероголовые вороны подрались над куполом Мекки Масджид, пока одна из них не свалилась на землю; один из молодых принцев упал в припадке во время молитвы и был унесён четырьмя телохранителями...

Поднявшись после медитации, Мухаммед перешёл по одному из мостов и отправился искать мать.

Надира была на балконе комнаты для приёмов, рядом с женской половиной резиденции для послов. Она с нетерпением ожидала его. Одна стена комнаты была украшена сложной системой тканевых занавесей и дюжины или более тигровых шкур, противоположная стена была выполнена в виде ширм из белого камня с элегантной резьбой. Что-то неопределённое в этой комнате тревожило её. Какой-то запах, вызывающий в ней неприятные ассоциации.

   — Сын мой, подумал ли ты о том, о чём мы говорили? — спросила она его.

   — Да, мама, я подумал. Ты будешь моим единственным советчиком.

Её глаза расширились.

   — Хорошо. Очень хорошо. Ты не раскаешься в своём решении.

Она внезапно поняла, что в воздухе стоял еле уловимый запах розового масла. Вот что не давало ей покоя! Это был запах баснословно дорогих духов, которыми пользовалась иногда Ясмин. Она была в этой комнате. Когда и зачем?

   — Скажи, что тебе посоветовала Ясмин?

   — Она сказала, что мне следует предложить рубин феринджи Музаффар Джангу.

   — Оправдывая это тем, что он оставит свои притязания на Карнатику, если станет низамом после Асаф Джаха?

   — Да, это так.

   — О, она вновь лгала тебе! — Надира разгладила складки одеяния на коленях, как бы с лёгкостью разделываясь с первой проблемой. — Очевидно, что она надеялась настроить тебя против Музаффара тем, что выбрала его. Она думает, что ты автоматически поступишь в противоположность её совету и изберёшь Назир Джанга. Понимаешь это?

Он посмотрел на неё, поражённый её интуицией.

   — Откуда ты знаешь это?

Потому что я знаю, какими окольными путями мыслит эта волчица, и знаю, как мыслит твой отец. Теперь, что предпринимает англичанин?

Мухаммед уныло опустил губы.

   — Он всё ещё пытается убедить Музаффара передать просьбу низаму помочь Английской компании. Он пытался установить контакт и с Назир Джангом, но до сих пор не получил ответа. И не получит. Что общего может быть у принцев крови с ублюдками?

Надира улыбнулась:

   — Здесь, как ты увидишь, кроется самая суть вопроса. План твоего отца...

   — План моего отца основан на совете глупцов, к которым прибегают в отчаянии, — прервал он её.

   — Нет! Он значительно более серьёзен. Это — превосходно сотканная паутина, с учётом всех его возможностей, к которым он может прибегать, используя их одну за другой.

   — Я не вижу...

   — Прежде всего Анвар знает, что ты должен изо всех сил стараться укрепить его положение. Тебе придётся делать это. Мы должны предполагать, что Асаф Джах читал доклады о недопустимом поведении иностранцев в Карнатике. Если он нежелательно истолкует эти события и вознамерится заменить Анвара уд-Дина как набоба провинции, тогда и ты, Мухаммед, никогда не станешь набобом. Ты станешь просто вторым сыном смещённого и опозоренного генерала, который когда-то потерпел поражение в битве с иностранцами, и твои притязания на Аркот будут стоить не больше, чем козий помёт. Твой отец знает это. И он знает, что ты тоже понимаешь это. Поэтому тебе придётся стараться ради него, независимо от того, что ты о нём думаешь.

Мухаммед медленно кивнул.

   — Вот почему он доверил мне Глаз Змеи: чтобы я вручил его Асаф Джаху. И я сделал бы это, если бы Асаф Джах не скрывался в глубинах своего дворца. Я не могу подступиться к нему, как не может и англичанин. Моё терпение уже истощается.

Надира подождала, пока он закончит, прежде чем продолжить свои наставления.

   — Тут требуется нечто большее, чем терпение, мой сын. Я знаю, что ты — гордый человек, но ты должен понять, что Анвар стремится лишь к тому, чтобы нейтрализовать тебя, посылая сюда с этой безнадёжной миссией, пока его армия дезорганизована. Твоё ранение послано ему небесами: оно позволило ему благополучно послать тебя в Хайдарабад в то время, как настоящие дела совершаются на побережье. Пока ты здесь, Махфуз и Абдул Вахаб командуют силами отца, готовые преследовать и наказывать французов по всей Карнатике во благо англичан.

Мухаммед сжал челюсти:

   — Мой отец — на стороне этих собак!

   — В-третьих: он послал Ясмин сюда, чтобы решить, кому вручить Глаз Змеи.

   — Я держу рубин в своих руках! Я, Мухаммед Али Хан! Рубин заперт в ящике в моих апартаментах и охраняется днём и ночью.

   — Да, рубин у тебя. Но Анвар знает, что может полагаться на Ясмин в том, что она верно распорядится им. Ей, должно быть, также даны распоряжения относительно влияния на англичанина, ибо у неё здесь более существенное дело, которое не имеет ничего общего с Глазом.

   — Какое более существенное дело?

   — Разве ты не знаешь, что Ясмин собирает для твоего отца сведения относительно намерений французов?

   — Она — дочь сатаны!

   — Слава Аллаху, что твои глаза открылись в этот последний момент.

Он глядел на неё, не понимая.

   — Почему ты говоришь так?

   — Разве ты не ощущаешь ветерков, которые проносятся по дворцу? Они предвещают великие перемены. Не так ли было и всегда в высокой политике? Столько ожиданий, столько пробудившихся и разбитых надежд, а когда настаёт истинный кризис, все, кроме самых проницательных, оказываются неподготовленными. Тебе предстоит сделать выбор теперь, в эти последние часы.

   — Последние часы перед чем?

Она указала жестом на легко качающиеся стебли цветов, растущих снаружи балкона.

   — Разве ты не знаешь, что означает этот бриз? Это — дыхание небес. Власть уходит из рук Асаф Джаха. Его дух готовится покинуть тело и отправиться в рай.

   — Что я должен делать? — спросил он, неспособный сам ответить на этот вопрос. — Кто должен обладать Глазом?

   — Ты должен предложить рубин тому, в чьих руках он обретёт большую ценность и силу. Взять, например, Музаффара. Для него он жизненно необходим. Вот почему он оказался более открытым для тебя, чем Назир, который держится в стороне. Если Музаффар не получит Глаз, он потерпит поражение в борьбе за власть здесь, и Назир станет низамом. Музаффар может добиться своего, лишь владея Глазом.

Надира улыбнулась. «Бедный мальчик, — думала она, — насколько же предубеждения ослабляют твою способность рассуждать здраво. Насколько же твой разум закрыт для высшего понимания. Если бы ты только знал, в какой большой мере политика проводится через зенану. Немногие мужчины ощущают потрясения, прокатывающиеся по Хайдарабаду, с такой ясностью, как мы, женщины».

   — Я сделала верный выбор, когда приобрела Хаир ун-Ниссу для тебя, — сказала она ему. — Она говорит, что Ясмин действительно хочет, чтобы ты вручил рубин Назиру, потому что, из двух возможных наследников, он скорее всего будет способствовать англичанам в достижении их целей. Она потому так считает, что Музаффар уже поддерживает тайную связь с французами.

   — Какое это может иметь значение?

   — Очень просто: поддержав англичан против тех, кто разбил армию твоего отца, Назир Джанг восстановит гордость армии Моголов. Он захочет помочь англичанам раздавить французов, и Анвар уд-Дин будет слишком ценным союзником для него, чтобы заменять набоба Карнатики.

   — Я говорил тебе: мой отец принимает сторону одной из дерущихся собак! Назир Джанг никогда не опустится до этого. Ни один владелец святого Талвара не снизойдёт до того, чтобы ввязываться в мелкие стычки феринджи. И моему отцу не следовало делать это.

   — У него нет иного выбора. Ты должен понять, что всё переменилось. Менее тысячи французских пехотинцев разбили армию твоего отца, состоящую из десяти тысяч конников. С тех пор тысячи французов и англичан прибыли на побережье в гигантских военных кораблях. Тысячи индусских крестьян были вынуждены покинуть поля и отправились обучаться у французов и англичан их способам сражения. Какая же большая армия потребуется следующему низаму Хайдарабада, чтобы сбросить англичан и французов в море?

Она видела смятение Мухаммеда. Всеми фибрами души он противился осознанию этой истины, но в конце концов он сдался.

   — Теперь, мой сын, мы должны поговорить с Ясмин.

   — Я понимаю. — Он произнёс это так скованно, как будто его рот был полон горькой желчи.

Надира сказала ему, что он должен сделать, чтобы разрешить проблему своей жены, затем она уселась спокойно. Её огромные серьги сверкали голкондскими бриллиантами. Движущийся воздух вновь донёс до неё запах розового масла. Это была царская эссенция, открытая самой легендарной императрицей Нур Джахан. Первая жена Джехангира — Властителя Миров — была известна своими ежедневными купаниями в воде, в которую бросали лепестки тысячи роз; она заметила это опьяняющее масло, которое составляло радужные разводы в воде, и приказала выделить его и запечатать в бутылочку.

   — Аджаиб, — сказала Надира, довольная собой. — Я думаю, что управление государством является наиболее сильным достоинством твоего отца. Его политика всегда искусна, а также всегда основательна.

   — Итак, ты думаешь, что Ясмин права? Что в конце концов я должен предложить Глаз Назир Джангу?

Она положила руки на стол перед собой.

   — Напротив, у меня есть лучшая мысль. Хаир ун-Нисса говорит, что, хотя Музаффар и стремится стать низамом, он тем не менее страшится Талвара. Я думаю, что он будет помнить и вознаградит того, кто преподнесёт ему рубин.

Он с удивлением посмотрел на неё:

   — Почему ты желаешь победы Музаффара?

Она ответила ему с мрачным коварством:

   — Потому что считаю его более хитроумным политиком, чем Назир. Я думаю, что как только он добьётся престола, он стравит французов и англичан и предоставит им рвать друг другу глотки. А затем набросится на победившего, пока тот ещё не оправился, и полностью разгромит его.

Мухаммед не мог сдержать своей радости.

   — Тогда я отдам Глаз Музаффару!

   — Нет, мой сын. Ты не должен отдавать его, — она улыбнулась. — Ты должен продать ему рубин.

   — Да!

   — Иди теперь к нему и скажи, что прибыл от своего отца, который после поражения сошёл с ума. Скажи, что он разъезжает по всей Карнатике, целуя иностранцам задницы. Скажи Музаффару, что это ты решил преподнести ему рубин; что видишь в нём единственного лидера, который выберет верное отношение к феринджи. Скажи ему: «Музаффар Джанг, я дам тебе ключ к Хайдарабаду, если только ты дашь мне то, к чему стремится моё сердце. Сделай меня набобом Карнатики вместо отца! Ты не пожалеешь об этом».

   — О да. Да!

Мухаммед поднялся на ноги, горя желанием избавиться от рубина и возвратиться наконец в Аркот. Но когда он вставал, Надира уловила краем глаза нечто еле видимое, промелькнувшее за висящей тигриной шкурой.

Надира старалась показать своим поведением, что ничего не заметила. Но она оставалась рядом с подслушивающей, когда Джохар, главный евнух, явился на её вызов.

   — Пусть Хаир ун-Нисса придёт ко мне.

   — Мой долг — исполнить ваше повеление, моя госпожа.

Огромное ощущение силы охватило Надиру, как это всегда бывало, когда она стояла на перепутье дорог своей судьбы. Немного погодя появилась куртизанка.

   — Моя госпожа...

   — А, Хаир ун-Нисса. Входи. Садись сюда. Хочешь кофе? Или, может быть, кальян?

Они обменялись любезностями. Хаир ун-Нисса отказалась от всего предлагаемого с вежливой улыбкой.

«Вместе мы — сила, которую не сбросишь со счетов, — думала Надира. — Действуя по моему плану и позволяя Музаффару удовлетворять свою страсть этим отвратительным турецким способом — что, я думаю, было тебе не очень приятно, — ты приобрела если не доверие, то уж, конечно, его благодарность. Твои магические порошки развязали язык мистера Флинта, и мы узнали, чего он добивается. Мы также поняли, насколько Музаффар зависит от Глаза Змеи. Что нам ещё нужно узнать от него, это — каковы его отношения с французами и чего он хочет достичь».

Она что-то прошептала служанке, которая молча удалилась, затем отвела куртизанку в дальний конец комнаты и сказала ей тихим голосом:

   — Можешь ты узнать, что планирует Музаффар в отношении французов?

   — Он очень осторожен в этом.

   — Но ты говорила, он показывал тебе маленькие часы, подаренные ему французским генералом.

   — Только потому, что он планировал добиться своего от нашего феринджи. Он ничего не скажет по своей воле.

Надира задумалась над этим. Лёгкое дуновение вновь донесло до неё запах розового масла, и, вспомнив о шпионке, она позвонила в колокольчик.

Хаир ун-Нисса продолжила:

   — Следует предположить, что Ясмин-бегума имеет хорошую связь с Карнатикой и что за посланцами Музаффара, возможно, следят, а может быть, их даже перехватывают...

Надира прервала её, подняв руку:

   — Ты уверена, что не хочешь кофе, моя дорогая?

   — Ещё раз спасибо, сахиба. Но нет.

«Где же Джохар? — думала Надира почти в отчаянии. — Я не могу разоблачить Ясмин и обвинить её в подслушивании. Она легко сможет запугать меня после всего, что я говорила. Теперь будет слишком трудно давать ей ложную информацию. Что мне делать?»

Когда Джохар появился вновь, она приказала ему привести охранника. Тот вошёл со страхом в глазах, которые он старался отводить, держа свой длинный мушкет у груди.

   — Эти тигровые шкуры в комнате наводят меня на воспоминания, — она повернулась к Хаир ун-Ниссе и отвела её к двери, где их не было слышно. — Моя дорогая, вы участвовали когда-нибудь в шикаре? — спросила она.

   — В охоте на тигров? Нет, госпожа. Никогда.

— Позволь мне показать тебе, как это делается. — Она отбросила назад свои чёрные волосы и тихо сказала охраннику: — Солдат, я хочу, чтобы ты выстрелил из своего оружия в эту шкуру. Целься в середину спины. Я сделаю тебя евнухом, если ты промахнёшься.

Хэйден наблюдал, как Мухаммед Али движется по опустевшей крыше посольства, и ненавидел его. Камни на открытом солнце были так раскалены, что на них можно было выпекать хлеб. Хэйден ощущал, как жар проникает даже сквозь подошвы башмаков, и удивлялся, что Мухаммед мог выдерживать такой жар босыми ногами.

Флинт пришёл сюда, чтобы встретиться с Ясмин. Они договорились о свидании два дня назад, и с тех пор в ожидании этой встречи он совершенно потерял покой. Но вместо неё появился Мухаммед.

   — Салам алейкум.

Он не ожидал приветствия от принца, но вежливо ответил, будучи настороже, зная тягу Мухаммеда к иносказаниям:

   — Алейкум салам, ваше высочество.

   — Это хорошо, — сказал Мухаммед Али. — Я думаю, что вы постигли многое о нас, пребывая здесь.

   — Может быть, — ответил Хэйден. — Как это мой мунши наставлял меня относительно вашей формы правления? Что Великий Могол, являющийся мусульманином, правит всем Индостаном со своей императорской подушки — маснада в Дели. Что владение землёй всегда было основой вашей системы. Действительно ли император лично владеет всем Индостаном?

Мухаммед гордо отвернулся, глядя на перламутровые воды реки Муши.

   — О да, мистер Флинт, конечно. Ибо это и означает быть Великим Моголом. В Индостане никто не может продавать или покупать землю. Даются лишь права на неё, права использовать землю для крестьянского труда, для пастбищ, для рубки леса, а также права для иностранцев покупать и торговать.

   — А затем чиновники Великого Могола облагают налогами этих иностранных торговцев, — сказал Хэйден Флинт, тоже глядя в сторону. — Как сосущие паразиты, которые сами ничего не делают, но высасывают кровь из тех, кто работает на полях, или из тех, кто двигает торговлю.

Голос Мухаммеда оставался ровным. Это замечание было предназначено, чтобы прекратить беседу, заставить его удалиться, но он не поддался на это. Он лишь неопределённо махнул рукой в сторону опалённой зноем земли.

   — Император отдал эти провинции под надзор вице-королям. Каждый вице-король передаёт власть далее, своим набобам. Это они облагают налогом землю. Мой отец, как вы знаете, набоб. Разве он — не достойный человек, сын торговца чаем?

Хэйден отбросил назад чёрные волосы, вновь намеренно бросая вызов Мухаммеду своей прямотой.

   — Как я уже говорил раньше, ваше высочество, я считаю, что быть сыном торговца — выше, чем отпрыском разлагающейся династии. Торговля — это самая могущественная сила в мире. Мы занимаемся своим делом и приобретаем наш капитал по одному пенни. Но придёт день, когда мы будем покупать и продавать таких, как вы, Мухаммед Али Хан. Можете быть уверены в этом.

Принц выслушал всё без какой-либо реакции.

   — Я вижу, что, называя вас сыном торговца чаем — кем вы и в самом деле являетесь, — я задел вас. Не понимаю почему? Хотел бы я знать, каково в действительности ваше представление о чести?

   — Кто, по-вашему, человек более высокой чести? — спросил Флинт, скрещивая оружие со своим противником. — Музаффар Джанг или Назир Джанг?

   — Оба равны в благородстве.

   — Хорошо сказано! Один из них договаривается с французами, которых вы называете собаками, другой же скоро будет договариваться со мной. Они действительно равны друг другу.

Глаза Мухаммеда полузакрылись.

   — Я говорю, что оба они — благородные люди.

   — А кто из них будет вице-королём Декана?

   — Каждый из них утверждал бы законы нашей мусульманской земли, если бы правил в ней. Но, как вы знаете, Низам-уль-Мулком является Асаф Джах.

Хэйден Флинт смотрел теперь прямо в лицо принца.

   — Если бы вы обладали разумом вашего отца, вы бы действовали вместе со мной, а не против меня. Кому вы намерены предложить мой рубин, Мухаммед Али Хан?

Мухаммед стоял недвижимо, затем он поднял глаза и открыл ладони, что у англичан соответствовало пожиманию плечами. Где-то во дворце выстрелили, и этот звук поднял в воздух стаи разноцветных голубей, согнав их с полукруглых, как надгробные плиты, зубцов крепостной стены.

Хэйден Флинт гневно повернулся на своих каблуках, но принц окликнул его:

   — Почему вы уходите, мистер Флинт? Я послал к моей жене сказать, чтобы она присоединилась к нам. Она скоро прибудет. А тем временем выпейте кофе. Хатим!

«Иисус всемилостивейший, — думал он. — Он знает о нас».

   — Нет, благодарю вас.

   — Но я настаиваю.

Он сел, и они подождали, пока слуга не принёс крепкий чёрный кофе.

   — Воля Бога — это понятие, дающееся вам с большим трудом, мистер Флинт.

   — Мы совершенно по-разному относимся к вере.

   — Ислам — вера, которая для постороннего может показаться суровой. Это потому, что её требования основаны на скале. Существует пять столпов мудрости, которые поддерживают нас. Первый: «Есть лишь единый Бог, Аллах, и Мухаммед — Пророк Его». Второй столп — молитва, наша покорность и смирение, возносимое к Богу пять раз в день. Третья основа — паломничество в Мекку, хадж. Теперь вы, возможно, поймёте, почему мы так спокойны и уверены в себе.

   — Вы вовсе не уверены, Мухаммед Али Хан. Вы растерянны и занимаетесь самообманом. Как ребёнок.

Неожиданно из-за навеса появилась Ясмин, укутанная в голубой муслин. Мухаммед Али глядел на неё в упор, продолжая говорить:

   — Пост также необходим верующему, мистер Флинт. Во время Рамадана мы воздерживаемся от пищи и питья от восхода солнца до его заката. Мы постигаем, что через самодисциплину можем побороть страдания от неудовлетворённых потребностей. В продолжение всего девятого месяца мы воздерживаемся от любого вида секса.

Он ощущал нависающую тяжесть воли Мухаммеда, сумятицу в себе самом и силу его разящих слов.

   — Но пятое основание Ислама — это жертвование, — вступила в разговор Ясмин.

   — Да. Как она говорит, мистер Флинт, пятое основание — жертвование, жертвование милостыни нищим и мусорщикам. Я оставляю вас на попечение моей жены. Пусть она покажет вам всё, что пожелает. Требуйте от неё всего, что поможет вам лучше понять нас. Вы получаете моё позволение ходить с ней наедине.

Он повернулся и ушёл, оставив Ясмин, прижимающую вуаль к своей щеке, и Хэйдена, глядящего ему вслед.

   — Вы хорошо сделали, не позволив моему мужу одержать верх в вопросе о благородстве рождения.

   — Как долго вы слушали?

   — Вы поняли, что он имел в виду, говоря о «нищих и мусорщиках»? Вы знали, что он оскорбляет вашу семью?

   — Мне нечего стыдиться, — ответил Хэйден. — Мои предки так же хороши, как и его — или ваши.

Она опять посмотрела на него долгим взглядом.

   — Вы слишком торопливо сказали это, мистер Флинт, слишком горячо. Как будто вы сами не верите этому. Мои предки были раджпутские князья. Королевская кровь.

   — История моей семьи — это длинное сказание, — промолвил он наконец. — Отец знает о своих предках вплоть до шестого колена, до капитана Тэвистока, который сражался с Испанской армадой сто шестьдесят лет тому назад.

   — Это и привело вашего отца на море? Кровь моряков?

   — Я думаю, что причиной были его цели и стремления. Желание добиться большего, увидеть Америку, а также немалая поддержка со стороны богатых людей.

Хэйден Флинт подумал о себе и вдруг поразился, скольким случайностям он обязан своим существованием. Он произошёл на свет благодаря стечению таких невероятных сочетаний обстоятельств, что возможность этого представлялась ему теперь необъяснимой. «Да, — задумался он, — поддержка богатых и добрых людей».

   — Ваш отец — глубоко чувствующий человек. Я думаю, что он женился по любви.

   — Конечно. Несомненно. Да, он очень любил мою мать.

   — Он — великий человек. Я часто вижу его в вас.

Он сжал губы, и брови его нахмурились.

   — Мой отец занят торговлей, кораблями и коммерцией. Я не хочу ничего этого.

   — Совсем не то вы говорили моему мужу, — сказала она, поднимая глаза, чтобы встретиться с его взглядом. — Вы говорили, что торговля — величайшая вещь в мире. Что когда-нибудь вы будете покупать и продавать нас. Или это было пустое хвастовство?

Он вздохнул, не зная и сам, во что в действительности верит.

   — Я говорил как феринджи, когда спорил с Мухаммедом. С вами же я говорю от себя самого.

Неожиданно она замерла, услышав чей-то плач. Молодая девушка, рыдая, произносила её имя. Хэйден узнал в девушке одну из личных служанок Ясмин.

   — Джилахри! —сказала она.

Молодая айах была в отчаянии. Лицо её было искажено плачем, а потоки чёрного кохла с век дополняли страшный вид. Руки её были в крови, и когда она прижалась к Ясмин, её светло-голубой муслин также окрасился кровью.

   — Что случилось? — спросила Ясмин. — Скажи мне, маленькая белочка, что произошло?

   — Хамида! Хамида! — рыдала она, едва способная говорить. — Они убили её!

Две женщины направились к лестнице, которая вела вниз, в зенану. Хэйден Флинт хотел последовать за ними, но Ясмин остановила его рукой:

   — Останься здесь, Хэйден. Тут ты не сможешь помочь.

То, что Ясмин увидела, поразило её в самое сердце.

Внутренний двор был залит светом, воздух напоен ароматом мяты и наполнен журчанием фонтана, но Хамида лежала на постели, и ткань на её правой груди пропиталась кровью. Глаза девушки были закрыты, а лицо посерело, словно её вылепили из воска. Возле неё по-царски восседала Надира, наблюдая, как массажистка Хаир ун-Ниссы наливала в чашку лимонной воды из медного кувшина. Она подняла голову Хамиды и пыталась напоить её, в то время как все столпились вокруг и наблюдали. Ясмин ворвалась в этот полукруг и отбросила чашку на пол.

   — Отойдите от неё!

Они никогда не видели ранее, чтобы Ясмин проявляла гнев, и все, как один, отступили. Рядом осталась лишь Надира, и Ясмин кинулась к ней:

   — Вы!

   — Печальный случай, моя дорогая. Один из охранников выстрелил и задел её. Это была ужасная ошибка.

   — Нет! Это — дело ваших рук, Надира-бегума. Здесь видны следы ваших отвратительных происков. Будьте вы прокляты!

   — Ясмин, ты заплатишь за это злословие! Здесь две дюжины свидетельниц. Каждая из них слышала твои оскорбления. Когда мы возвратимся в Аркот, они подтвердят, как ты обвиняла жену Анвара уд-Дина. Набоб узнает о том, как ты поносила мать своего мужа, и тебя исполосуют плетьми!

Ясмин дерзко взглянула вокруг. Все женщины принадлежали к окружению Надиры-бегумы.

   — Тогда пусть они засвидетельствуют и это, — сказала она, беря в руки медный кувшин с длинным горлом. — Кто из вас выпьет эту лимонную воду? Кто?

Женщины начали рассеиваться среди тёмной колоннады, явно обнаруживая смущение.

   — А теперь оставьте мои помещения! — сказала она Надире. — Или, может быть, вы откажетесь уйти? Может, вы докажете этим, что не можете успокоиться, пока Хамида не умерла?

Надира ушла, уведя с собой свиту. Ясмин повернулась к Хамиде и склонилась над ней рядом с дрожащей и плачущей Джилахри.

   — Хамида?! Ты слышишь меня?

Дыхание айах было неглубоким. Она потеряла много крови, но, приложив крайние усилия, постаралась открыть свои потускневшие глаза.

   — Ясмин-бегума, — прошептала она. — Жаль, что так получилось.

Глаза Хамиды закрылись вновь. Её уносило куда-то прочь. Она боролась с чёрным сном, который готов был закрыть её глаза навеки. Она сопротивлялась, но её всё равно уносило...

Хамида молча молилась, чтобы Надира-бегума не увидела её. Она попала за эти занавеси по чистой случайности. Просто счастливая болтовня с одной из беззубых ведьм, которая жила в зенане с тех ранних дней, когда Асаф Джах впервые пришёл сюда, чтобы провозгласить себя Низам-уль-Мулком против желания бывшего императора. Полученная от неё тайна касалась мудрых архитекторов, которые строили этот дворец.

«Теперь это — простая комната в посольских помещениях, увешанная тигровыми шкурами Афса Джаха, но тогда это был кабинет частных аудиенций Квамара уд-Дина. О, дорогой Чин Кули Хан, — старая карга рассмеялась, вспомнив славные дни, когда она была любимой куртизанкой Низам-уль-Мулка. — Он любил нам читать стихи в этой комнате. Он великолепно читал по-персидски. Там есть алебастровая стена с выемками, которая хорошо отражает звук. Она так усиливает шёпот, что его может услышать даже глухой. Но для этого надо сидеть в определённых местах. Они отмечены тигровыми шкурами».

Хамида пошла посмотреть на чудо и нашла эти места. Их было дюжина, и каждое помещалось в нише. Возле каждой из ниш стояла палисандровая ширма с натянутой тигровой шкурой. Она села за одну из них, в этот момент появилась Надира, и Хамида поразилась, как ясно она слышит позвякивание украшений бегумы и её хрипловатое дыхание.

Хамида сидела очень тихо. Затем пришёл Мухаммед и начался разговор, и какой бесценный разговор это был! Знание самых тайных планов Надиры-бегумы было чистейшим золотом. «Это восстановит равновесие сил в пользу моей хозяйки, — думала она. — Наконец-то!»

— Хамида...

Она услышала своё имя и пришла в себя, несмотря на чудовищную усталость. Перед нею проступил образ Ясмин, но лицо княжны было туманным, как будто во сне. Может быть, это — сон? И почему Ясмин-бегума плачет?

Хамиду стало относить вновь туда, за ширму, к страху, который она тогда чувствовала. Она чуть не вскрикнула, когда появилась Хаир ун-Нисса. Её манеры были столь же грациозными, насколько была прекрасна она сама; её поза — настолько же изысканна, насколько лживо было её сердце. «Отвратительная тигрица», — подумала Хамида и затем начала слушать, молясь, чтобы её не обнаружили.

«Алхумд-ул-илла! Слава Богу, что я услышала то, что услышала. Я должна рассказать всё Ясмин. Я должна предостеречь её!» Затем выстрел разбил мир вдребезги...

Ясмин почувствовала, как изменилась рука, которую она держала, когда дух покинул её. Джилахри глядела с ожиданием на недвижную Хамиду, затем взглянула на Ясмин и вновь, уже с отчаянием, — на Хамиду. Она протянула руки к подруге, но затем бросилась к своей госпоже, чтобы облегчить горе в её объятиях.

— Итак, феринджи, расскажи нам: как он оказался у тебя?

Назир Джанг сурово смотрел на него. Это был худощавый человек с аккуратной бородкой, сын великого Асаф Джаха. Ему было за сорок лет, как казалось Хэйдену. Осанка была царственной, манеры — аристократические. Он уже много лет был официальным заместителем низама, неся всю полноту ответственности во время длительных болезней Асаф Джаха, обладая в это время всеми правами, кроме одного: до смерти низама он формально не мог стать обладателем Талвара. На шее его почему-то висел серебряный ключ на серебряной цепочке.

Хэйден слышал сейчас жёсткий голос своего отца, предостерегавшего его о необходимости владеть собой: «Для Могола нет такого понятия, как «равный». Они — завоеватели. Это значит, что ты не являешься одним из них, поэтому ты — либо выше их, либо — грязь под их ногами. Они бросают один взгляд и оценивают тебя навсегда. Никогда не позволяй им считать тебя грязью, сын. Никогда».

   — Говорят, что англичане любят выражать свои мысли открыто, — сказал Назир Джанг, как бы подбадривая стеснительного юнца. — Поэтому, пожалуйста, говорите прямо. Расскажите нам всё в подробностях.

   — Мой отец направлялся в Индостан с острова Серендип с Глазом, его основным грузом. Я сам доставил его на берег, когда он оказался под угрозой со стороны французов.

   — Под угрозой? — Назир посмотрел на своих советников, как будто обнаружил в этом нечто значительное. — Как камню может угрожать что-либо? Может ли камень быть в безопасном или опасном положении? Может быть, ты имеешь в виду «владение камнем»?

   — Совершенно верно, ваше высочество.

   — И ты принёс его Анвару уд-Дину, — с какой целью?

Хэйден изобразил удивление.

   — Возможно ли такое, что вы ещё не осведомлены об особенном характере Глаза, ваше высочество?

Назир Джанг наклонил голову и неопределённо махнул рукой.

   — Мы слышали, что рубин, как предполагают некоторые, обладает определёнными силами.

Хэйден Флинт поджал губы, вспомнив продавца балабандов, с таким искусством торговавшегося с Анваром уд-Дином. Он знал, что должен продать Глаз. Но как? Как начать? Может быть, продавая прошлое Глаза? Он поднял глаза, молясь о том, чтобы миф, который он сам недавно создал, выглядел правдоподобным.

   — Он обладает силой, ваше высочество, которую некоторые могут считать незначительной сегодня, когда столь немногие верят в магию, но когда-то он вселял ужас в народы. Камень был найден за много лет до рождения Будды, среди холмов земли могоков, расположенной на далёком востоке, где-то за Авой и Пегу. В те времена он был бриллиантом, так же, как и ваш Гора Света. Он был чистым, белым и ярким, но уже наполненным злом. — Хэйден остановился, глядя с вызовом на советников Назир Джанга. — Царь, владевший им, носил его на большой подвеске на шее, и, хотя он был добрым, зло, содержавшееся внутри бриллианта, оказалось сильнее его. Оно истощило его доброту, и вскоре царь стал диким и злобным.

Хэйден не сводил глаз с лица Назира и снизил голос, отчаянно надеясь, что его интонации и жесты будут достаточно убедительными, чтобы удержать их интерес.

   — Этот царь отрубал головы новорождённым детям и поедал их мозги, пока они ещё были тёплыми. Он приказывал бросать под ноги слонов тех, кем был недоволен. Заставлял своих женщин совокупляться с животными. И предавался другим порокам, слишком ужасным, чтобы упоминать о них.

Назир Джанг нахмурился.

   — И ты говоришь, что преступников затаптывали слонами?

   — Да, ваше высочество. О, этот царь стал настоящим демоном.

   — И как было имя этого царя?

   — Его имя? Царь... Массачусетс, ваше высочество.

Назир Джанг подумал, затем хмыкнул и дал знак ему продолжать.

   — По мере нарастания его злобных дел страна погрузилась в отчаяние, и было замечено, что камень, висящий на его шее, начал замутняться кровью. Имя его на языке могоков стало «Коннектикут», что означает Глаз Змеи, или просто, как говорят англичане, Змеиный Глаз.

Назир оживился.

   — Ты иностранец, возможно, поэтому мораль твоего рассказа неясна для нас. Нам представляется, что преступления этого царя принесли ему большую пользу, поскольку его зло преобразовало бриллиант в рубин, стоящий намного больше. Как это может быть?

   — Моя история ещё не окончена, ваше высочество. Случилось так, что однажды царь могоков был устранён своим народом, который не мог больше терпеть его жестокостей. Он был убит в своём собственном дворце священниками и умер, прижимая камень к груди. Говорят, что священник, который вырезал его из сжатой руки мёртвого царя, изобрёл план, как предотвратить овладение такой чудовищной властью каким-нибудь новым тираном. Он наложил на камень заклятье, с тем, чтобы впредь любой, овладевший им, погиб. И поскольку никто не смел приобрести его, он висел на рынке, на золотой цепи, в течение семидесяти поколений.

   — Мы видим, — мрачно сказал Назир Джанг, поглаживая усы, — что у тебя намерение оскорбить нас.

У Хэйдена Флинта оборвалось сердце.

   — Каким же образом, ваше высочество?

   — Ты говоришь, что этот царь приговаривал затаптывать слонами своих преступников. Ты говоришь, что это — признак варварства. Однако такое наказание предусмотрено и нашими законами. Таким образом, ты наносишь преднамеренное оскорбление двору низама.

Он проклинал себя за излишнее усердие, в котором не было необходимости, но затем нашёл выход:

   — Я извиняюсь, ваше высочество, за то, что объяснил недостаточно ясно. Это были не преступники, кого царь приказывал затаптывать, а просто те, кто вызывал его недовольство какими-либо пустяками, — слуги, которые, может быть, стояли слишком близко, некоторые послушные и мягкие вазиры, не смогшие исполнить его капризы, члены семьи, раздражавшие его за трапезой. Но смысл не в этом, ваше высочество...

Новый царь могоков был добрым человеком, и после многих лет ожидания у него родился сын, и этот сын был так дорог ему, что он не выпускал его из дворца. Но однажды ночью, когда мальчику исполнилось восемнадцать лет, он перебрался через стену, чтобы удовлетворить своё любопытство, и пошёл бродить под видом нищего, пока не пришёл на рыночную площадь.

   — И там он обнаружил рубин!

   — Да, ваше высочество. И этот не ведающий ничего сын добродетельного царя взял Глаз домой. — Хэйден Флинт с горечью покачал головой. — И там, в своей постели, он превратился в лужу крови, прежде чем солнце взошло над дворцом.

   — И что случилось затем? — спросил Назир Джанг.

Хэйден Флинт продолжил с печалью в голосе:

   — Царь был настолько убит горем, что не успокоился, пока не нашёл секту монахов, которые могли разрушить силу проклятого камня. Он отдал Глаз на хранение этим бритоголовым монахам в шафраново-желтых рясах.

Им была поручена задача превратить камень в орудие добра. Он должен был стать защитой против зла. Но это, как они сказали, — трудная и долгая работа. Тем не менее рубин был взят в их языческий храм и вправлен в голову идола, Змеи, как третий глаз, ибо они сказали, что камень принёс столько зла, что ему необходимо взирать исключительно на преданных Богу и быть свидетелем их поклонения Богу. И когда имя Бога будет произнесено перед камнем десять тысяч раз по десять тысяч раз, тогда...

   — Тогда?

   — Тогда он станет чистым и исполнится такой силы, что будет способен разрушить проклятья, которые ранее произнесены над другим камнем зла.

   — Бас! Хватит!

Назир Джанг хлопнул в ладони, отпуская всех. Его министры, совершив требуемые поклоны, удалились, пятясь, в дальний конец кабинета аудиенций. Их господин знаком показал Хэйдену остаться.

Когда все вышли, Назир Джанг устало вздохнул и проговорил:

   — Теперь скажи нам: как на самом деле Глаз оказался у тебя?

   — Это было так, как я сказал, ваше высочество. Историю камня рассказал моему отцу голландец, а отец рассказал её мне.

   — Мы чрезвычайно искушены в делах в Хайдарабаде, — немного помолчав, сказал Назир Джанг. — Мы не можем позволить себе упиваться обманчивыми надеждами, несмотря на наше горячее стремление вернуть славные дни прошлого. События теперь движутся быстро — нам вскоре придётся обратиться к делам государства. — Он деликатно кашлянул в согнутый, украшенный драгоценностями указательный палец. — Было ли у тебя намерение предложить Глаз нашему слуге, Анвару уд-Дину, чтобы он мог взять верх над нашим братом?

   — Камень был предложен Анвару уд-Дину лишь для того, чтобы он мог предложить его вам.

   — Зачем же ты выкрал его назад?

   — Потому что Мухаммед Али и не собирался предложить его вам. Только я мог обеспечить это.

Назир Джанг фыркнул.

   — Значит, это ты послал мне серебряный ключ?

Хэйден был совершенно озадачен.

   — Серебряный ключ, ваше высочество?

   — Значит, не ты послал его? — Теперь в недоумении был сам Назир Джанг.

Хэйден Флинт глядел в изумлении на ключ. «Проклятье, — думал он, — это, очевидно, ключ от шкатулки. Как мог я оказаться таким идиотом? Шкатулка заперта. Ясмин, должно быть, послала его анонимно Назир Джангу. Но почему она не сказала об этом? Конечно, у нас было мало времени. Мы встретились лишь мельком, когда она дала мне шкатулку и умоляла добиваться немедленного приёма у Назир Джанга. Но даже и в этом случае разве могла она забыть о таком важном деле?»

   — Пожалуйста, мистер Флинт, сделайте одолжение, не принимайте меня за глупца в моей собственной цитадели!

   — Мой господин, — сказал Хэйден, с трудом глядя в глаза своего собеседника. — Я знаю, что вы не глупец. Ключ в своё время пропал. Я рад, что он теперь у вас, хотя кто его прислал, я не знаю. Я знаю лишь, что вы вскоре будете править крором^[107] подданных, которые веруют в Талвар. Что касается меня, то я предпочёл бы ваше правление в Хайдарабаде правлению любого претендента. Моё намерение преподнести этот дар вам вскоре станет очевидным.

   — Меня не заботит, во что верят подданные моего отца.

   — Вы должны обладать Талваром, чтобы показать им, что вы — низам. Никто в Хайдарабаде, да и во всём мире, не может понять, каким образом великий Асаф Джах — да трепещут все пред его именем — избежал злобного проклятья Горы Света. Никто не может объяснить это. Даже вы.

Слова Назир Джанга прозвучали очень резко:

   — Ты решился говорить с нами таким образом? Ты, кто сказал, что имеешь собственные основания желать нашего правления в Декане? Англичанин, у тебя нет ни малейшего представления, насколько опасна игра, в которую ты играешь.

   — Может быть, и так. Но меня интересует твёрдая реальность мира.

   — Объясни, что ты имеешь в виду.

Хэйден вобрал в себя воздуха, его сердце билось как барабан, и он бросился в самую рискованную авантюру в своей жизни.

   — Я думаю, вы не поспешите объявить о смерти вашего отца, Асаф Джаха, который совершенно определённо умер, и был мёртв уже двадцать четыре часа назад, — вы не сделаете этого до тех пор, пока не будете совершенно уверены, что группировка принца Музаффар Джанга потеряла всяческую надежду вырвать низамство у вас. — Он твёрдо встретил стальной взгляд Назира. — Если бы только был способ подавить сына дочери вашего отца, а, мой господин?

Ни проблеска признания не промелькнуло на неподвижном лице Назир Джанга.

   — А если бы такой способ был?

   — От имени Английской компании, президента Мадраса и его Совета, а также короля Георга Второго великой Британии и всех её территорий. — Хэйден взял шкатулку, — я предлагаю это вам.

Назир Джанг поднялся, призвал своих министров, охранников и слуг, быстро собравшихся вокруг него.

   — Видите? Тайна ключа открылась. Английская компания подносит нам дар, — говорил он величественно. — Что вы думаете об этом? Должен ли я принять его?

Они заворожённо смотрели на шкатулку, затем визирь сказал «Ах!», и один за другим, в порядке, который ясно показывал их различные группировки, они одобрили подарок.

Назир Джанг прервал их:

   — А какова цена этого дара?

   — Он подносится бескорыстно, ваше высочество.

   — Итак. — Назир Джанг снял серебряный ключ со своей шеи, — это ключ от Декана.

Он принял шкатулку из рук Хэйдена и, щёлкнув ключом, откинул крышку. Затем он резко захлопнул её, и его сановное спокойствие уступило место ледяной ярости.

Поднялся панический крик:

   — Наджа! Санп!Санп! Семишажная! Все назад!

Кальяны были перевёрнуты, подушки разбросаны. Все отпрянули, когда окаймлённая полосой змея краит выскользнула из шкатулки; все, кроме Назир Джанга, который продолжал смотреть на неё, будто увидел убийцу.

«Иисус всемилостивейший, как же это случилось?» — с отчаянием думал Хэйден Флинт, глядя на краит, которая пыталась метнуться под подушку. Это была самая опасная в мире ядовитая змея, известная в Карнатике как «семишажная», поскольку считалось, что человек, укушенный ею, мог сделать не более семи шагов, прежде чем упадёт бездыханный.

Огромный чёрный слуга пересёк зал с поразительной скоростью. Он подцепил царскую подушку острым концом сабли, подняв её в воздух. Шёлк подушки разорвался, и из неё полетели белые перья. Змея бросалась из стороны в сторону, но удар сабли разрубил её пополам.

Хэйден попытался уйти, но стражники бросились вперёд, схватили его и, несмотря на сопротивление, увели из зала.

В этот день не было обычного вечернего бриза с востока, и камни площадки на крыше продолжали излучать тепло даже ночью.

Хаир ун-Нисса, в своём самом соблазнительном наряде, склонилась над Мухаммедом. Она массировала ему виски и слушала, как Говинда настраивал свою многострунную гитару, напоминающую огромную бутылочную тыкву. Его аккомпаниаторы сидели рядом с ним на корточках со своими барабанами. Музыка зазвучала, подобная ледяным потокам великой реки Ганг, волнуя и покоряя слушающих. Древняя рага повествовала о днях до сотворения мира, когда боги любили друг друга в блеске и величии космоса.

   — Принеси кофе, — скомандовала Хаир ун-Нисса.

Её евнух был ещё юношей лет пятнадцати, несчастным и запуганным. Он считал себя лучше других, лучше её. Поэтому и был взят сюда из Аркота по её особому желанию, чтобы научиться кротости. Здесь с ним легче было справиться.

Она слушала зовущие звуки раги, и её мысли свивались и вновь расплетались, как дым кальяна, как змеи в гнезде. «Как верно я сделала, взяв сторону Надиры, — думала она. — Какой она замечательный политик! И как мудро она придумала посадить в шкатулку краит. Мухаммед пробуждается: скоро я узнаю, что произошло. Его жена была всё время игрушкой в руках Надиры, а теперь она идёт к своей смерти, и я буду управлять человеком, который станет следующим набобом Карнатики».

   — Этой ночью ты будешь петь о любви, — сонно произнёс Мухаммед, гладя её бедро.

   — Пей. Это будет твоя ночь наслаждений, мой господин. Ночь исполнения всех снов и мечтаний. Теперь ты будешь законным набобом; всё, что ты пожелаешь, будет твоим. — Она налила ещё крепкого вина в бокал редкого венецианского стекла и скромно предложила ему. — Я живу лишь для того, чтобы служить тебе.

Он принял вино и отпил, наслаждаясь ароматом запретного напитка.

   — После побед, одержанных сегодня, у меня есть время оценить должным образом твою красоту, Хаир ун-Нисса.

   — Благодарю тебя, господин. Ты оказываешь мне великую честь, и в ответ я подарю тебе радость, подобную той, которую могут дарить хоури Рая.

Она собрала кончиками пальцев кусочек плова с чеканного золотого блюда, поставленного перед ними, и он открыл рот.

   — Самая прекрасная пища — та, которую даёт рука восхитительной женщины.

   — Мой господин, это — лишь жалкое приношение для такого великого князя, которым будете вы.

Она разложила для него изысканные яства: тонкие ломтики манго и папайи, креветки в горячем соусе, рис и приправленные специями кубики ягнятины, приготовленные с мятой и йогуртом. Там были пальмовые листья с уложенными на них крошечными деликатесами из бананов и кокосового ореха, лимона и розового сиропа; и кувшины с длинными горлышками, наполненные крепким араком и ширазскими винами.

Она кормила его, пока он не насытился, пока его глаза не стали бродить в сонной задумчивости по Млечному Пути, вобравшему в себя загадочное отражение святой реки Ганг.

«Я умело подменила шкатулку, — думала она. — Вместо рубина — змея. Теперь англичанин схвачен, и рубин принадлежит Муззафар Джангу. Сегодня ночью его люди ворвутся в апартаменты Асаф Джаха. Они убьют низама или, если он уже мёртв, Назир Джанга».

   — А как с Ясмин-бегумой? — прошептала Хаир ун-Нисса, не желавшая упоминать её, но отчаянно стремящаяся узнать, что думает Мухаммед Али.

Она поняла, что сделала ошибку, потому что его лицо сразу изменилось, а мускулы напряглись.

   — Ясмин-бегума возвратится со мной в Аркот, — ответил он. — Она — воровка и неверная жена. В Аркоте она ответит за свои преступления, как повелевает Книга.

Джилахри разбудила Ясмин в безбожный час.

Ночь, очевидно, уже кончалась. Вскоре должен был наступить рассвет. Луна опускалась на западе, как огромный кровавый рубин. Огни ламп стали настолько бледными, что не могли более преодолевать тьму. На оконных выступах цветы завяли в своих кувшинах, а роса превратила пыльцу лотосов в холодную пасту.

Асаф Джах скончался. Флинт был заточен Назир Джангом.

Джилахри вновь потрясла Ясмин, не говоря ничего. Со времени смерти Хамиды, два дня назад, она не произнесла ни единого слова.

Из дворов и садов доносился топот. Крики и визг женщин. Затем послышались выстрелы; яркие вспышки мушкетного огня бросали тени на потолок.

Ясмин бросилась к окну.

   — Бисмилла! Нет!

На площади внизу были всадники, их заострённые шлемы и рыбья чешуя кольчуг напомнили ей Абдула Масджида. У ворот дюжина людей пытались поставить на место огромный деревянный брус засова, но всадники тут же бросились к ним. Внезапно на внешнем дворе раздался грохот стрельбы, звук которой усиливался, отражаясь от колонн, из-за которых появлялись вспышки огня. Одни бежали. Другие пытались повернуть гигантскую бронзовую пушку к воротам. Затем огненные дьяволы — пропитанные смолой кольца, начиненные серой и надетые на древки стрел, — дождём полетели в ворота.

Джилахри схватила Ясмин за руку.

   — Нет! Мы останемся здесь. Это — самое безопасное место. Они не тронут нас здесь.

Оправдались её самые большие опасения. Мухаммед и его жаждущая власти мать отдали Глаз Музаффар Джангу, подтолкнув его на кровавый и ненужный бунт.

   — Глупцы! — кричала Ясмин. — Слепые глупцы!

На крыше послышался шум. Сверху по верёвкам стали спускаться особые бойцы, свирепые люди, владеющие древним боевым искусством убивать. Их животы были туго перехвачены белыми повязками. Некоторые из них имели тонкие мечи в виде хлыстов в двенадцать шагов длиной, которые они метали, как арканы, поражая всё кругом.

Неожиданно один из наёмников появился за окном комнаты Ясмин. Его гибкое, почти обнажённое тело блестело в свете огненных вспышек. Белки его глаз были красными от бханга, а лицом он походил на безумного маньяка. Вскрикнув, Джилахри побежала через плошадку и дальше, вниз. Ясмин последовала за ней мимо столпившихся испуганных женщин.

   — Джилахри! Стой! Вернись.

Она повернула за угол и остановилась, не зная, в каком направлении побежала айах. Рядом на каменном полу лежал евнух Джохар. Его грудь была вспорота мечом, и тёмная лужа крови скопилась вокруг него.

   — Джилахри!

Она нашла девочку замершей от страха у самого выхода из покоев. В двадцати ярдах от них дюжина конных бунтовщиков, размахивая тяжёлыми мечами, потускневшими от крови, преследовали по мраморной лестнице людей из дворцовой охраны. Они рубили их мечами, в то время как охранники с воплями пытались укрыться где только можно.

Ясмин втащила Джилахри, захлопнув дверь за мгновение до того, как тяжёлое тело одного из охранников ударилось в неё. Он отчаянно молил впустить его, пока точно пущенное копьё не пронзило его насквозь.

Джилахри стала пронзительно кричать, но Ясмин утащила её в тёмную комнату с колодцем, уходящим на глубину пятидесяти футов, в скальные породы под дворцом. Вокруг обложенного камнем края колодца стояла сотня огромных кувшинов, наполненных водой. Там они и спрятались.

   — Что, если они придут сюда? Что, если они найдут нас?

   — Никто не может поднять эти кувшины, полные воды, белочка. Посмотри, какие они толстые сверху и узкие внизу. Мы можем проползти под ними и спрятаться, и никакой солдат не найдёт нас в этом лабиринте.

Когда выстрелы и крики прекратились, Джилахри спросила её дрожащим голосом:

   — Кто эти люди? И чего они хотят?

   — Убийцы. Сторонники Музаффар Джанга, рвущегося на престол.

   — Что, если он победит, Ясмин-бегума? Что, если он убьёт низама и его истинного наследника и захватит дворец? Что тогда будет с нами?

   — Тише, маленькая белочка. Попытайся уснуть. Я разбужу тебя, когда битва закончится. Тогда мы вернёмся к остальным. Всё хорошо.

Но она знала, что, каков бы ни был исход, спасения не будет. «Если эта вероломная гиена, Музаффар Джанг, одержит верх, — думала она, — мы останемся в Хайдарабаде как пленники, ожидая своей смерти. И точно так же, если Назир Джанг избежит смерти, он не будет испытывать любви к тем, кто сделал возможным этот мятеж. Я надеюсь, что ты жив, Хэйден. Всем своим сердцем я надеюсь на это».

Кровь была смыта и трупы сожжены.

Гремя цепями и спотыкаясь от тяжести, Хэйден поднимался по ступеням. В эту ночь он вслушивался в звуки битвы, проникавшие через решётку тёмного и душного подземелья, пытаясь определить ход сражения. Это была ночь, которую предвидели в течение последних лет правления Асаф Джаха все в Хайдарабаде, способные влиять на будущее Индостана.

«Я молю Бога, чтобы Ясмин не оставила меня, — думал Хэйден, когда его торжественно вводили в зал аудиенций. — Я молю Бога, чтобы победителем оказался Назир Джанг, ибо, если эта надежда не сбудется, мы все погибли и англичане потерпят окончательное поражение».

Мраморный зал дворца низама был чист и прохладен в утреннем свете. Воздух вновь наполнился ароматом духов. Сотни вооружённых охранников стояли неподвижно в нишах по всей длине помещения. Когда они достигли возвышения низама, Хэйден насчитал семь знатных особ. Двое из них по своей важности были удостоены чести обвевания их огромными опахалами, но среди них был и восьмой, европеец в треугольной шляпе, взгляд на которого заставил его воскликнуть про себя в отчаянии: «Бог мой! Я должен был ожидать этого!»

И тут Хэйден увидел меч, который не походил ни на какой другой на земле. Ножны его были густо усыпаны драгоценными камнями и отделаны золотом. В вершину рукояти Талвар-и-Джанга был вправлен единственный прозрачный камень, сверкавший светом, который можно было бы назвать белым пламенем ада. Это был огромный алмаз. Самый большой в мире. Гора Света.

Слева от Назир Джанга, на возвышении, восседал его вазир, или главный министр, а также пять одетых в белое генералов, сидевших скрестив ноги. Все были одинаково вооружены украшенными мечами, у всех на поясе висели кинжалы с трёхгранным лезвием. Они посмотрели друг на друга, видя явное изумление англичанина. Молчание нарушил француз, улыбнувшийся вместе со всеми.

   — Позвольте мне представить себя, месье. Я — Шарль Кастелно де Бюсси, из Индийской Восточной компании, член Совета Пондичерри и посольский представитель его величества Луи Пятнадцатого при дворе его императорского высочества Низам-уль-Мулка. — Он снял шляпу и поклонился с нескрываемой иронией.

Испытующий взгляд Назир Джанга оторвался от де Бюсси. Он шепнул что-то неслышное для Хэйдена Флинта, который продолжал заворожённо глядеть на алмаз.

   — Киа хуа? Ну?

Цепи тяжело давили и лязгали при движении. Укусы насекомых, покрывавшие нежные участки тела, немилосердно чесались. Грязь подземелья покрывала его пропитанную потом одежду. Хэйден силился совладать с собой. «Низам хочет, чтобы я поклонился де Бюсси, — думал он. — Поклониться этой шлюхе. Нет!»

Его пересохшее горло жгло после заточения, страх скручивал желудок, но голос был твёрд, когда он прохрипел:

   — Этот подметальщик недостоин сидеть рядом с вами, ваше высочество. Я отказываюсь признавать его.

Назир неожиданно гневно возвысил голос:

   — Джо хам кахта хаи во каро! Делай, что я повелеваю!

Низам кивнул сипаям, которые окружали пленника.

Один из них сбил с него шляпу. Другой выступил вперёд и ударил под ложечку. Хэйден упал на одно колено, и к его горлу приставили обнажённый меч. Он задрожал, когда кровь закапала ему на рубашку с пореза на кадыке.

Страх и чувство вины охватили Хэйдена. Он не смог исполнить свою миссию, не выполнил обещаний, оказался недостойным своего отца. Он в гневе поднял голову и посмотрел на француза.

   — Сказал ты ему истинную причину, почему оказался здесь? — спросил он с яростью. — Рассказал ты его высочеству о своих делах с Музаффар Джангом? О том, что вы вместе планировали поставить его низамом, а затем отдать Чанде Сахибу Карнатику?

   — У низама, без сомнения, имеются собственные веские основания иметь при себе французское посольство, — парировал де Бюсси. — Что же касается нас, то месье Дюплейкс желает лишь одного: видеть Карнатику под управлением законного наследника. Лишь в этом случае можем мы ожидать должной нормализации торговли.

   — Французской торговли! Французской торговли, потому что здесь не будет больше никого, соперничающего с вами. Избавьтесь от англичан, и весь Индостан будет у вас под каблуком. Рассказал ты низаму, что сделает Дюплейкс с ним и с такими, как он, когда вам удастся сбросить последнего англичанина в море?

Его глаза повернулись к Назир Джангу. Хотел бы он знать, что знает низам о французском плане, о том, кого они хотят поставить набобом в Аркоте. Чанда Сахиб жаждет овладеть Карнатикой со времени вторжения маратхов, восемь лет назад. Хоть он и был рождён индусом, Чанда Сахиб женился на младшей дочери Дост Али, набоба Карнатики, до прибытия Анвара уд-Дина.

Чанда командовал армией Дост Али до того, как пришли маратхи и убили набоба в битве при Амбуре. Тогда единственный сын набоба должен был соперничать за власть со своим шурином и двоюродным братом, Муртазой Али.

Чанда принял сторону Сафдара Али. Он был вознаграждён за это постом губернатора города Тричинополи, но маратхи осадили город и захватили Чанду, в надежде получить за него выкуп.

«Да, — припоминал Флинт, глядя на своего тюремщика, — пока Чанда Сахиб томился в заточении у маратхов в Сатаре, Карнатика перешла к Анвару уд-Дину по приказу Асаф Джаха. Будучи низамом, он обладал абсолютным правом выбирать, кто из его вассалов будет править Карнатикой, и Асаф Джах не проявлял любви к тем, кто желал независимости. Неудивительно, что Анвар уд-Дин не выкупал Чанду. Поэтому тот оставался в заточении семь лет, пока кто-то не заплатил маратхам то, что они требовали. Кто заплатал этот выкуп? Никто, кроме Дюплейкса».

Он собрал все свои силы, уверенный, что должен предпринять немедленную атаку против де Бюсси или уйдёт в небытие.

   — Вы отрицаете, что вы и Музаффар Джанг затевали мятеж? Но ваш переворот потерпел неудачу! Вы плохо рассчитали! А теперь вы отчаянно пытаетесь наладить отношения с человеком, который в действительности стал низамом!

Он повернулся к Назир Джангу, открыто обращаясь к нему:

   — Ваше высочество, Английская компания всегда считала, что вы обладаете всеми правами занять маснад Хайдарабада. Карнатика ваша и должна быть вашей. Но, приближая месье Дюплейкса и его фаворитов, вы обращаете против себя англичан. А это — не та политика, которую я рекомендовал бы.

   — Это — наша земля, англичанин, — спокойно ответил Назир Джанг. — Не ваша. Не французская. Это англичане совершили ошибку, решив сделать Анвара уд-Дина своим вассалом и обратить его против законного господина.

   — У нас нет вассалов, и мы не стремимся их иметь. Анвар уд-Дин был выбран Асаф Джахом. Мы признаем, что Карнатика — провинция, а не независимая страна. У англичан нет там интересов и притязаний. Мы хотим лишь мирной торговли.

Он видел, что апатия Назир Джанга оставляет его.

   — Асаф Джах умер. Кто теперь скажет, что Чанда Сахиб не может править в Карнатике?

   — Я не утверждаю этого, — осторожно сказал Хэйден. — Если таков будет ваш выбор. Я лишь говорю, что не француз должен выбирать это.

Назир Джанг выпрямился и угрожающе направил на него палец.

   — Наш отец завещал Декан нам! Не французам решать! Но и не англичанам!

«Будь крайне осторожен, — говорил себе Хэйден. — Один ложный шаг — и они вырежут твоё сердце».

   — Асаф Джах не имел права завещать Декан никому. Лишь Великий Могол в Дели может сделать это.

Вазир Назир Джанга мгновенно вскочил на ноги.

   — Придержи язык, грязный феринджи! Я заявляю, что ты — убийца. Ты пытался убить нашего господина. Это ты желал, чтобы Музаффар правил здесь, но мы скоро найдём его, и голова злодея будет втоптана в землю! Таково будет возмездие Музаффар Джангу!

Итак, Музаффар был ещё жив! Великая стратегия французов внезапно предстала перед ним с ужасающей ясностью. Дюплейкс хотел не только захватить контроль над Карнатикой, он хотел контроля над всем государством низама.

«Бог мой! Я должен был давно понять это! Амбиции Дюплейкса не удовлетворятся до тех пор, пока вся Южная Индия не будет в его кулаке. Декан простирается от берега до берега, от Бомбея до Мадраса. Имея своего ставленника в Хайдарабаде, он сможет контролировать всю территорию к югу от реки Годавари и даже угрожать Бенгалу! Если де Бюсси удастся втереться в доверие к низаму, все три английские торговые базы прекратят существование».

Он пытался не обнаруживать своих опасений, благодарный тому, что острый талвар, приставленный к его горлу, не позволял ему выказать ещё больший страх, чем страх за свою жизнь.

   — Ваше высочество, я повторяю: мы, англичане, всего лишь купцы. Мы не вникаем в ваши династические споры. Мы стремимся лишь к мирной торговле, готовы платить пошлины законному правителю, полагаясь взамен на защиту закона Моголов. Не забывайте, это французы подло атаковали нашу аренду в Мадрасе. Это они — агрессоры. Мы просили Анвара уд-Дина помочь нам не потому, что поддерживаем его или заинтересованы в нём, но потому, что он законно восседает на маснаде Карнатики, так же как и вы теперь являетесь властителем Декана. Для нас законное право превыше всего.

   — Ты пытался убить нас!

   — Ваше высочество, как я и говорил, это — трюк французов. Шкатулка была заперта. Я не знал, что внутри её. Если бы я действительно желал убить вас, разве я выбрал бы для этого змею?

Назир Джанг подумал и спросил:

   — Так ты говоришь, англичане признают нашу власть?

   — Это бесспорно. Я лишь хочу открыть ваши глаза на притязания французов, которые стремятся обмануть вас, чтобы вытеснить англичан.

Назир Джанг откинулся назад.

   — И для этого ты прибыл в Хайдарабад? Предупредить нас?

   — Да. И помочь вам. И, самое главное...

   — Он шпион! — презрительно прервал его де Бюсси. — Он всего лишь шпион, посланный сюда, чтобы узнать, как лучше погубить вас!

   — Я пришёл сюда, кроме того, просить милости Низам-уль-Мулка.

Назир Джанг продолжал сидеть с суровым лицом.

   — Какой милости?

   — Я прибыл сюда, чтобы просить его послать свои армии в Карнатику. Чтобы восстановить Мадрас в нашем владении, как это было до того, как война в Европе выплеснулась и на ваши земли.

Де Бюсси наблюдал за англичанином с растущим чувством тревоги. Час назад, когда Назир Джанг приказал привести к нему Хэйдена Флинта, он думал, что с тем будет покончено быстро. Он обвинял Флинта в шпионаже, думая, что сможет убедить низама казнить его, но этот англичанин вёл игру с великим мастерством. Более того, Назир Джанг оказался достойным человеком, а это было опасным, поскольку делало его менее податливым.

   — Ты пришёл просить об армии? — спросил Назир Джанг у пленника, заинтересованный его ответом.

   — Да, это так. Чтобы возвратить Мадрас, который так вероломно был отнят у нас французами без какого-либо повода с нашей стороны.

Де Бюсси сказал:

   — Ваши корабли спровоцировали нас на это. Английские корабли паразитировали на французской торговле. Вы превратили Мадрас в настоящую пиратскую базу!

Назир Джанг поднял руку, требуя тишины, и Хэйден продолжил:

   — Я обратился в Аркот за помощью. Я обещал Анвару уд-Дину, что отдам ему Глаз Змеи, если он освободит Мадрас. Он обещал попытаться сделать это.

   — И ты пошёл с его армией? — быстро спросил Назир Джанг с блеском в глазах, отражающих сияние огромного алмаза у его пояса.

   — Да.

   — Ты был в той битве, в которой был ранен Мухаммед Али Хан? Сражался вместе с ним? Как воин? Ты видел разгром армии его отца?

   — Да. — Голова Хэйдена слегка наклонилась. — Я был свидетелем этого. Я видел, каким образом французы одержали верх. И я понял секрет их победы.

   — Смотрите на него! — сказал де Бюсси. — Он лжёт! Он — просто шпион, подосланный майором Лоуренсом.

   — Достаточно! — Назир Джанг посмотрел на Хэйдена долгим взглядом и затем сказал: — Скажи, почему нам следует прислушиваться к тебе? Почему мы должны предпочесть англичан французам?

   — Потому, ваше высочество, что английский военный флот — самый великий в мире. Скоро английская эскадра под командованием адмирала Боскоуэна появится у вашего побережья. Я не знаю, когда она прибудет, но это обязательно произойдёт. А когда она придёт, на берег будет высажена мощная армия. И... — он взглянул с сожалением на Назир Джанга, внутренне ужасаясь тому, что сейчас скажет, — и если вы окажете им поддержку, вам будет хуже.

Назир Джанг сохранял молчание. Полуулыбка осветила его лицо, когда де Бюсси наклонился вперёд и жёстко сказал Хэйдену:

   — Значит, вы не знаете, что некоторое время назад четыре тысячи английских солдат высадились на берегу? Что до сих пор эти четыре тысячи не смогли одержать верх над тысячью восьмистами французами? Что им не удалось вернуть Мадрас? Что им не удалось захватить Пондичерри? Вы не знаете, что их командующий, и ваш начальник майор Лоуренс, был взят в плен? Или что единственный после него старший английский офицер мёртв?

   — Лжец!

Хэйден Флинт почувствовал, как кровь отливает от лица. Он начал было говорить, но Назир Джанг знаком приказал ему замолчать, и де Бюсси продолжал:

   — Но это ещё не всё. Несколько дней назад на побережье обрушился тайфун. Он разрушил английский флот, включая флагманский корабль адмирала Боскоуэна — «Намур». Их положение теперь намного хуже, чем было до того, как прибыл великий адмирал Боскоуэн. Губернатор Дюплейкс приказал своим войскам поспешить к границам Кудалора и взять форт Сен-Дэвид как можно быстрее. В свете всех этих фактов позвольте задать вам следующий вопрос: почему низаму следует поддерживать вашу могущественную Английскую компанию?

Эти новости разбили все надежды Хэйдена, подорвав даже ту слабую позицию, которую он надеялся занять своими доводами. Какой же пустой бравадой оказались произнесённые им только что слова. Он осознал огромное значение того, что говорила ему Ясмин, и понял, что должен немедленно донести полученную информацию до форта Сен-Дэвид.

   — В этом случае, ваше высочество, я прошу позволения покинуть Хайдарабад и присоединиться к моим соотечественникам в их последней битве, — сказал он спокойно.

Назир Джанг наклонил голову и искоса взглянул на де Бюсси, прежде чем ответить.

   — Разбейте его оковы, — приказал он.

   — Но, ваше высочество, я должен прот...

   — Месье де Бюсси, мы уже повелели. Мы уверились, что мистер Флинт — человек чести. Посольство Анвара уд-Дина можно считать закончившимся. Мухаммед Али Хан выедет сегодня в Аркот с нашим решением: его отец остаётся набобом Карнатики, но наш суд примет к рассмотрению требование претендента, Чанда Сахиба.

Де Бюсси продолжал протестовать:

   — Отпустить человека, который хотел убить ваше высочество?

   — Мы находим это недоказанным. Он получит наше позволение покинуть Хайдарабад с тем, чтобы возвратиться в форт Сен-Дэвид и верно служить своему господину, как он ходатайствует. Возможно, к этому времени ваши доблестные французские войска захватят эту крепость. Возможно, другой английский флот прибудет, чтобы спасти её. Кто знает, кроме Аллаха? Мы, таким образом, предаём его жизнь в руки Бога.

Они освободили Хэйдена Флинта от цепей, и он вышел из залазаседания дурбара не остановленный охраной. Они смотрели на него: Назир Джанг, его министры и злобный глаз проклятого алмаза.

Когда он спускался по ступеням, ему стоило огромных сил подавить панику, поднявшуюся внутри его. По наклонному слоновьему сходу к воротам дворца спускалась масса людей, покидающих цитадель. За ними следовали две сотни солдат, конные телохранители с зелёными знамёнами на пиках, овальными щитами. Далее — огромная туша Макны, слона-самца, с Мухаммедом Али Ханом, смотрящим невидящим взглядом вперёд. Сзади следовало полдюжины паланкинов, сопровождаемых женщинами в сари.

У него невольно перехватило дыхание, когда он увидел малиновые занавеси паланкина Ясмин.

Он бросился бежать, насторожив тем самым охрану. Они преградили ему путь тяжёлыми мечами, а когда Хэйден попытался прорваться, на помощь прибыло ещё несколько вооружённых стражников.

Вырваться было невозможно. И тут ужасная мысль пронзила его.

Мухаммед Али жаждал отомстить жене. Покинув Хайдарабад и возвратившись в Карнатику, она окажется отданной на его милость. Ей будет предъявлено обвинение в зине. Она едет к своей погибели. Они забьют её камнями до смерти, так же как они побили камнями то несчастное создание.

Он кричал, и его крик эхом отдавался в ущелье высоких стен слоновьего спуска. Затем он увидел, как занавеска паланкина отдёрнулась назад и закутанная фигура подняла пальцы ко лбу, губам и сердцу, прежде чем шедшие по сторонам служанки не задвинули занавесь вновь.

Глава XII

Длинный ствол мушкета высунулся из-за камней, следуя за своей целью. Мушкет был направлен на одинокого всадника, направившего лошадь в сухую лощину. Отклонившись назад в седле, он двигался по направлению к дороге от Пондичерри до Бахура. Роберт Клайв знал это место как идеальное для засады. В конце концов, какой-нибудь ничего не подозревающий французский офицер поддастся искушению сократить путь, проехав по лощине, и тогда он умрёт.

Полдюжины солдат-индийцев Клайва низко пригнулись, следя за феринджи. Их пыльные тюрбаны сливались со скалами.

Никто из них больше не жевал свой пан; они вынули тонкие палочки табака изо рта и прекратили беседу. Все глаза обратились к извилистой лощине.

Стрекот сверчков мягко разносился в воздухе.

Неожиданно раздалось ржание. Лошадь оступилась на каменистой осыпи и остановилась. Всадник погладил её, соскочил на землю и, взявшись за поводья, повёл лошадь вниз. Неожиданно поводья вырвались из его руки, а голова лошади резко откинулась назад. Затем, через долю секунды, он услышал звук мушкетного выстрела и замер на месте.

Всадник вглядывался в окружающие скалы с бьющимся сердцем. Когда он посмотрел вниз, то увидел, что его лошадь лежит в клубах пыли, колотя копытами в предсмертных судорогах; из-под её головы растекалась тёмная лужа крови. Тот, кто стрелял, пробил в её черепе аккуратную дырку.

   — Каун хаи? Кто здесь? Киа мангте хо? Что вам надо?

В ответ донёсся крик:

   — Вахан каре рахо! Стой на месте!

Сверчки вновь начали стрекотать. Он услышал шаги позади него, начал поворачиваться, но приказ повторили вновь, и он подчинился. Горячий стальной ствол, приставленный к его голове за ухом, заставил его вздрогнуть.

Тёмные руки ощупали его, вытащили пистолеты, повернули вокруг, и он увидел перед собой человека с грубым лицом, в выцветшем красном мундире.

   — Ты!

У Роберта Клайва отвисла челюсть.

   — Боже праведный! Хэйден Флинт?

   — Клайв, во имя всего святого, я никогда не был так счастлив увидеть человеческое лицо!

   — Что, чёрт побери, ты здесь делаешь?

   — Я мог бы сам спросить тебя об этом! Ты застрелил мою лошадь.

   — Вы, сэр, выглядите слишком по-французски! — неожиданно холодно сказал Клайв. — Вас не ждали здесь, Хэйден Флинт.

   — У меня есть сведения для губернатора Ковингтона.

Как по-другому я могу попасть в Сен-Дэвид, кроме дороги Виланор — Бахур?

   — Здесь — самый короткий путь в Пондичерри. У них есть гарнизоны в Тирувади и Джинджи.

   — Неужели это — достаточное основание, чтобы стрелять в меня, даже не окликнув?

   — От меня вы иных оснований не получите, сэр. Куда вы направлялись?

   — Я уже сказал тебе, в чём дело.

Клайв оставался непреклонным.

   — Вы утверждаете, что направлялись не в Пондичерри?

   — Конечно, не в Пондичерри! За кого ты меня принимаешь?

   — Англичанам пришлось несладко на этом побережье.

И вас не ожидали в этих краях.

Хэйден склонился над своей лошадью, возмущённый подозрительностью Клайва.

   — Посмотри, что ты сделал с лошадкой, которая везла меня! Но не затрудняй себя извинениями перед своим другом. — Он вытер пот с лица и добавил более примирительным тоном: — Что ж, жаль, но ничего не поделаешь, придётся оставить её стервятникам.

Клайв закричал на него, когда он собрался уходить:

   — Да, жаль! Мы теперь потеряли возможность устраивать здесь засады. Кого мы можем застать врасплох, когда на дороге лежит воняющая туша, а падальщики кружат над ней, оповещая всех на пятьдесят миль вокруг.

И мы не можем убрать её или закопать в этой каменистой земле!

Хэйден задержался.

   — Что ж, сэр, значит, вам не следовало стрелять в неё здесь.

   — Вам повезло, что я не застрелил вас, друг. Я пытался сделать это.

Хэйден повернулся к Клайву и увидел чёрное пламя, горевшее в его глазах.

   — Что ж, хорошее приветствие получаю я, вернувшись на английскую территорию.

На обратном пути, в сумерках, Клайв сухо сообщил Хэйдену основные события, происшедшие в Мадрасе, начиная с захвата «Удачи» французами, оккупации форта и до побега в Сен-Дэвид. Он упомянул, что Аркали Сэвэдж была в форте Сен-Дэвид, но не мог заставить себя сказать, почему она оказалась здесь.

Вместо этого Клайв поведал Флинту о том, что его отец отправился в секретный вояж, с миссией, которая, в случае удачи, может спасти их всех.

   — Только не ещё одна авантюра с рубинами и алмазами, — простонал Хэйден.

   — Я не знаю об этой миссии ничего, кроме того, что он должен встретиться с пиратами побережья. С людьми, которые в долгу перед ним.

   — И как он выглядел при этом? Унылым и безнадёжным или полным уверенности?

   — Я бы сказал, что он довольно серьёзно отнёсся к миссии.

   — Это хороший признак!

До места они добрались с наступлением темноты.

Первым человеком, которого Хэйден встретил в форте, был Эдмунд Маскелен, который обнял его и выразил искреннюю радость по поводу его возвращения.

   — Это поразительно! Я должен рассказать всем! Половина из нас думали, что тебя уже нет. И признаюсь, я сам сомневался, что это ты поднял армию Анвара уд-Дина на это героическое усилие спасти Сен-Дордж. Это правда?

   — Я сыграл определённую роль. — Хэйден почувствовал пустоту под ложечкой. Голос его упал. — Эдмунд, как Аркали? Я спрашивал Клайва, но он почему-то не дал мне прямого ответа.

Глаза Маскелена на миг омрачились, но затем его улыбка появилась вновь.

   — Не беспокойся, Аркали чувствует себя хорошо и живёт в доме губернатора Ковингтона. Она каждый день ожидала твоего возвращения и никогда не сомневалась, что ты вернёшься к ней. Стойкая! И верная! Ты — счастливчик, Хэйден. Если бы я был помолвлен с такой девушкой, я был бы самым счастливым человеком на земле! Рассказать ей, что ты здесь?

Он ощущал возрастающую опустошённость внутри себя.

   — Нет. Она скоро узнает.

   — Но...

   — А что с Робертом? — прервал его Хэйден. — Я никогда не видел его таким. Это война так меняет человека?

   — Не война. — Маскелен чуть склонил голову. — Любовь.

   — Расскажи, пока мы идём к губернаторскому дому, Эдмунд. Тогда я тоже кое-что расскажу тебе.

   — Пожалуй. Но когда ты выслушаешь меня, прошу не забывать, что я пытаюсь помочь тебе. А также что я продолжаю считать себя другом Роберта Клайва.

Всё ещё поражённый тем, что Маскелен открыл ему, Хэйден ожидал, когда Ковингтон примет его в своих апартаментах. Он заставил себя сосредоточиться на том, что должен рассказать губернатору и как лучше изложить это.

Ковингтон пригласил его и налил два бокала крепкого портвейна, прежде чем усесться и отпустить слуг за пределы слышимости.

   — Итак, за вас, сэр! — сказал Ковингтон.

   — Благодарю вас, губернатор. — Он сделал лёгкий жест благодарности и глотнул вина. — Но я не вижу оснований для комплиментов в мой адрес, особенно от президентства Мадраса.

   — Этот титул звучит несколько абсурдно в настоящих условиях, как вы думаете?

   — Кто знает? — Хэйден развёл руками, за что сразу с юмором ухватился Ковингтон.

   — О, я вижу по вашим манерам, что вы провели среди мавров много времени. Вы были в Аркоте?

   — Да. А затем в Хайдарабаде.

Ковингтон дёрнулся от восхищения.

   — Хайдарабад, да?

   — Ия думаю, что принёс новости, очень важные для компании, хотя они могут испортить вам впечатление от вина. Вы не хотите пригласить майора Лоуренса, чтобы он тоже послушал?

   — Я думаю, не сейчас.

Хэйден рассказал Ковингтону о смерти Асаф Джаха. О том, как Назир Джанг одержал верх в борьбе за власть и стал преемником низама во дворце.

   — Сэр, Назир Джанг имеет много шпионов в Карнатике. Значительно больше, чем мы могли представить. Нет ничего из происходящего в Декане, о чём бы не докладывалось ему. И это же можно сказать о месье Дюплейксе.

   — Действительно? — спросил Ковингтон, вставая и расстроенно ходя по комнате. — Если бы мы узнали о смерти Асаф Джаха двумя месяцами ранее, тогда мы могли бы побудить Дюплейкса на поспешное решение. Теперь же перспективы у нас неутешительные.

   — Я спешил изо всех сил, сэр.

Ковингтон поднял бровь.

   — И чуть не прибыли в деревянном ящике, как я слышал. Наш мистер Клайв — ревностный офицер. Храбрый, как тигр, и, возможно, столь же свирепый. Я должен извиниться за его рвение. Конечно, компания возместит вам потерю лошади. Напомните мне об этом позже. Я должен написать в Калькутту. Капитан последнего судна, которое проходило здесь, обещал пренебречь опасностью и бросить якорь на обратном пути. Оно будет следовать из Тринкомали в Хутли. Позвольте мне набросать письмо сейчас же. Вы поможете мне составить его.

Ковингтон тяжело уселся за письменный стол. Но когда он взялся за перо, его плечи печально обвисли под мундиром.

   — О, это самое противное дело. Просьба о помощи, на которую невозможно ответить.

   — Вы так думаете, сэр?

   — Точно так же я мог бы бросить это письмо в волны, запечатав его в бутылку. Калькуттское президентство не может дать нам подкрепления, и, как говорит Боскоуэн, никто не придёт к нам на помощь с юга, от мыса. К тому же мы не знаем, направили ли французы сюда ещё один флот.

   — Мы не должны оставлять надежду, сэр.

Улыбка Ковингтона мимолётно осветила его лицо.

   — Человек никогда не должен оставлять надежду. Но возможно, что наш конец близок. Ещё одна атака легионов Дюплейкса, и нам придётся худо.

Пока Ковингтон наносил чернила на бумагу, Хэйден размышлял над тем, что Маскелен говорил ему относительно Аркали:

   — Роберт сходит по ней с ума, говорит, что они предназначены судьбой друг для друга.

   — А она не хочет его видеть?

   — Хэйден, она почти так же сходит с ума по тебе. Он так раздражает её, что она избегает его, и это углубляет злобу Клайва. — На лице Маскелена было написано чувство глубокой озабоченности. Он потряс головой, подняв кверху руки. — Любовная страсть может привести к опасному безумию. Не могу сказать, чтобы я хорошо понимал это, поскольку сам — человек ровного настроения, но я видел это в других. Аркали вздыхает и падает в обморок, а Роберт от любви погружается в ад.

   — Он видит во мне соперника?

   — Конечно.

Хэйден горько рассмеялся и рассказал Маскелену, насколько более жестоким был на самом деле поворот судьбы, признавшись ему в любви к Ясмин.

Маскелен был потрясён.

   — Как твой друг, я обязан сказать тебе, чтобы ты выбросил женщину Моголов из головы. Очевидно, что здесь не может быть будущего.

   — Я люблю её, Эдмунд.

   — Скажи это Аркали, и ты разобьёшь её сердце.

Хэйден печально повесил голову.

   — Да, возможно, это и так. Но это — правда.

Возвратившись к реальности, Хэйден увидел на лице губернатора Ковингтона выражение ожидания.

   — Простите, сэр? Что вы сказали?

   — Я говорю, ваш отец был здесь дважды. — Ковингтон сделал паузу. — Вы знаете уже, что он отрёкся от вас?

   — Да.

   — Я думаю, будет верным сказать, что он держит против вас определённую обиду.

Подобное мягкое изложение истины вызвало у Хэйдена горькую усмешку.

   — Не смейтесь. Будет не до смеха, если «Удача» появится здесь вновь.

   — Я готов встретиться с моим отцом как мужчина с мужчиной в любое время.

   — Тогда вы — более храбрый человек, чем я, Хэйден Флинт. Он — самый опасный индивидуум из всех, кого я знаю. Его обида касается вашего «похищения» рубина. Он говорит, что не простит вас.

   — Я полностью разорил его?

Ковингтон помолчал.

   — Вы не должны выдавать меня, но, кажется, он поправил большинство своих дел в Калькутте. Это досталось ему дорогой ценой. Он дважды возвращался сюда, привозя нам подкрепление и новости, делая для нас всё, что можно. Никто не знает, что у него на уме, но я могу сказать: он всё ещё бушует по поводу провала мадрасских предприятий. Он часто повторяет, что разорение Чарльза Сэвэджа и, следовательно, утрата возможности слияния их дел сделали недостижимой цель его жизни. Говорят, он сохранил свои корабли лишь за счёт огромных обязательств по закладной клике бенгальских ростовщиков, возглавляемых жадным и хищным Оми Чандом.

   — Где он теперь?

   — Ваш отец отплыл отсюда за несколько дней до катастрофы.

Он кивнул, понимая, что Ковингтон имеет в виду тайфун, выбросивший «Намур» на берег.

Губернатор налил ещё портвейна.

   — Когда Стрэтфорд предупреждал адмирала Боскоуэна уйти от побережья до наступления сезона муссонов, адмирал не послушал его. Я не удивился, когда Стрэтфорд неожиданно поднял якорь и поставил паруса. Не удивился и когда, спустя два дня, на нас обрушился тайфун.

   — Так где же он теперь?

Ковингтон пожал плечами.

   — Наверное, в Калькутте.

«Он хочет договориться с одним из людей Туладжи Ангрии, — думал Хэйден. — Роберт говорит, что мой отец ожидал чего-то важного. Что затеял этот дьявол? И можно ли доверять тому, что сказал Клайв?»

Ковингтон опустошил графин в оба бокала.

   — Не будете ли так любезны прочесть это.

Хэйден взял ещё не просохший набросок письма Ковингтона и прочитал его. Ситуация была изложена верно; в последнем параграфе содержалась просьба к Калькутте о помощи.

   — Добавить нечего, — пробормотал он, глядя на Ковингтона.

   — Я тоже так считаю. А теперь, когда мы покончили с делами, я не буду вас более задерживать. — На лице Ковингтона вновь появилась улыбка. — В моей резиденции проживает одна особа, которая жаждет увидеть вас. Я пока не беспокоил её известием о вашем приезде. Но вы, несомненно, захотите сделать это сейчас.

Когда она услышала звук открывающихся ворот, через которые проводились вылазки из форта, сердце Аркали вновь погрузилось в тоску. Мысль о том, что Роберт Клайв возвратился в Сен-Дэвид, привела её в тупое отчаяние. Она уже несколько месяцев избегала его, притворяясь больной, одеваясь в мужские рубашки и бриджи, запираясь в губернаторском доме каждый раз, когда он был внутри форта. Она тысячу раз говорила ему, почему не хочет гулять с ним или беседовать дома. Но человек этот, как слабоумный, продолжал оставаться невосприимчивым ко всем намёкам и прямым оскорблениям, толкуя о судьбе и своей любви к ней.

Она прошла через дверь, выходящую в сад, и поднялась по тёмной, узкой лестнице для слуг. «Если бы не дорогой, добрый Эдмунд, — думала она, — я бы сошла с ума от преследования Клайва. Форт Сен-Дэвид слишком мал; это всё равно что быть в одной клетке с тигром. Если бы только Хэйден был здесь, чтобы забрать меня отсюда! Я никогда не прощу Стрэтфорда Флинта! Никогда!»

Она поспешила в спальню, задвинула засовы и зажгла свечу. Это была сносная комната на втором этаже, хотя и очень маленькая, с холодными белыми стенами и высоким потолком, теряющимся в темноте, которую не могла разогнать единственная свеча. Отполированный деревянный пол сверкал в промежутках между бенгальскими коврами. Длинные жалюзи открывали выход на отдельный балкон, выходивший на маленький, огороженный стенами сад губернатора. Банановые деревья простирали свои огромные листья к поручням балконной решётки.

Аркали взяла индийскую морскую губку, напитала её водой и приложила к лицу. Прикосновение влаги было восхитительным. Она намочила свою шею, плечи и грудь и натёрла кожу куском твёрдого мыла. Закончив умывание, она просушила себя полотенцем и влезла в длинную ночную рубашку.

Стук в дверь испугал её.

   — Кто это?

   — Не пугайтесь, мисс Сэвэдж. Это я, Джеймс Ковингтон.

   — Мистер Ковингтон? Я... я уже разделась и готовлюсь ко сну.

   — Тогда закутайтесь в шаль, моя дорогая. У меня новость для вас.

   — Какая новость?

Аркали завернулась в покрывало и пошла отодвигать засовы. Дверь открылась, она вскрикнула, отступила назад... и почувствовала, что падает.

Хэйден подхватил её, потерявшую сознание. Он отнёс её к кровати и положил, в то время как Ковингтон поспешил за нюхательными солями.

Он склонился над ней, видя, как она постепенно приходит в себя. Её глаза открылись, Аркали узнала его и протянула руку, чтобы дотронуться до его лица. Её пальцы задержались на небритой щеке, она залилась слезами и протянула обе руки, чтобы обхватить и прижаться к нему. Затем Аркали разразилась рыданиями.

Хэйден положил руки на её запястья, пытаясь мягко освободиться, но она не отпускала его.

   — О Хэйден! Хэйден! Неужели это ты? Я знала, что ты вернёшься ко мне. Я знала. О Хэйден. Скажи мне, что это ты. Скажи мне, что это не сон.

Он не мог найти в себе ответных слов.

Ковингтон вступил в комнату с солями и увидел её прижавшейся к своему жениху. Он тактично ушёл, прикрыв за собой дверь.

Она не отпускала его несколько минут.

   — Обними меня. Держи меня, Хэйден, — шептала она, когда он пытался освободиться. Его щека была влажной; он чувствовал, как её солёные слёзы жгут ему глаза.

   — Аркали, — сказал он мягко. — Аркали, послушай меня.

   — О да. Мне столько надо рассказать тебе. Всё время теперь наше? Я люблю тебя, Хэйден. Держи меня крепко. Обещай мне, что никогда больше не покинешь меня.

   — Я не могу этого сделать.

В её глазах появился вопрос. Она была такая беззащитная в этот момент, что он не смог продолжить. Затем Хэйден взял себя в руки, отстранился от Аркали и сказал:

   — Пожалуйста, послушай меня. Я успокоился, увидев тебя, Аркали, и очень рад, что с тобой всё в порядке. Я очень страдал от мысли, что из-за меня с тобой может что-либо произойти. Я никогда не хотел, чтобы ты страдала.

   — Мой дорогой, мне хорошо. Всё хорошо снова. Мы такие же, как и прежде. Скоро придёт судно, мы поженимся в Калькутте и будем думать, что этого кошмара не было.

   — Нет. Это не кошмарный сон. Это реальность. Мы не такие, какие были. Я изменился. И ты тоже. — Он освободился из её объятий. — Спи, а когда ты проснёшься, мы поговорим о будущем.

   — Спать? Как я могу спать? Не уходи, Хэйден. Ты мне нужен. Ты никогда больше не должен покидать меня.

Она прижалась к нему, повиснув на его шее, и он ощутил, как дрожит всё её тело. Она была бледной и прекрасной, её рыжие волосы спадали на плечи медными локонами. Маленькие груди выступали под тонким хлопком её рубашки, а зрачки казались огромными, как мушкетные дула.

Волны противоречивых чувств столкнулись в нём. «Я должен найти способ сказать ей, — думал он в отчаянии. — Я не хочу ранить её, но должен признаться. С каждой минутой, что я позволяю ей верить в меня, рана становится всё глубже и моё поведение — всё более подлым. Надо сказать, что я не могу жениться. И надо объяснить почему».

Её голос звучал всё более настойчиво и требовательно.

   — Останься со мной. Я не засну, если не буду лежать в твоих объятиях. Люби меня. О, люби меня!

Она легла на кровати. Её глаза были устремлены на него.

В свете свечи румянец покрывал кожу её лица, шеи, груди. Аркали предлагала ему всю себя. Затем она приподнялась и, скрестив руки перед собой, самым неожиданным образом сняла рубашку через голову.

Паника, в которой он принимал решение, была неимоверной; его тело требовало от него сделать то, что она хочет, дать ей любовь, которую она жаждет, но он знал, что, если поцелует её, решительный момент будет утрачен.

Вместо этого он отстранил её руки и начал свои сбивчивые объяснения, готовый отдать всё на свете, только бы не произносить их.

Марон разорвал тьму, как фейерверк. Это был сигнал, предупреждающий о появлении в море корабля. Затем последовали три чередующихся выстрела — орудийный огонь с корабля.

В губернаторском доме Хэйден вышел на площадку лестницы, где увидел Ковингтона, чей отряд стоял на дежурстве у Морских Ворот и кто дал сигнал мароном.

   — Корабль, мистер Ковингтон! Водоизмещением тонн пятьсот или больше! На якорной стоянке и, кажется, разворачивается к нам бортом. Он стрелял по берегу.

Лица пришедших с Маскеленом выражали страх и ожидание.

   — И что вы скажете, сэр? Французский?

   — Да, сэр. Хотя там темно, как в смоляной бочке, но наклон его мачт позволяет предположить...

   — Да, лучше бы это был один из наших индийцев, а ещё лучше — фрегат Королевского флота.

Они поспешили к Морским Воротам, где их ждал майор Лоуренс, огромный в своём красном мундире, с толстыми, как у бульдога, щеками. Он был освобождён французами несколько недель назад в обмен на одного из офицеров.

   — Наша тревога оправдалась, губернатор, — проревел Лоуренс. — Он подошёл прямо под наши пушки и чрезвычайно доволен этим. Вы можете видеть его огни, сияющие ярче медных пуговиц. И он не опасается наших орудий, а значит, это не французы. Остаётся предположить, что это — корабль Королевского флота, что является для нас ещё большей опасностью.

   — Возблагодарим Бога за это, майор. Это, несомненно, самое своевременное вмешательство нашего доброго Господа.

Лоуренс покачал головой.

   — Их спасла лишь наша сдержанность. Как только увидели марон, они ответили залпом трёх двенадцатифунтовых орудий, заряженных паклей — если можно судить по звуку морских орудий. У меня на часах мог стоять какой-нибудь болван, который отправил бы их в Царство Небесное.

Хэйден слушал разговор. Ни один из королевских строевых офицеров не был высокого мнения о флоте, даже в самых лучших обстоятельствах. Лоуренс, очевидно, не был исключением, тем более после провала адмирала Боскоуэна.

   — Значит, это фрегат, сэр? — спросил Хэйден.

   — Чёрт побери, кто этот малый? — проворчал Лоуренс, обращаясь к своим людям, стоящим на почтительном расстоянии. Он опёрся на палку, перенеся на неё весь свой вес; обшлаг рукава открывал руку, огромную, как бычье колено.

   — Это — сын мистера Стрэтфорда Флинта, недавно вернувшийся из Хайдарабада.

   — Вот как? Что ж, попросите его не спрашивать меня о кораблях. Для меня все они — огромные деревянные башмаки, перевязанные верёвками. И наполненные болванами, — смотрите, там какой-то осел на шкафуте размахивает своим идиотским фонарём взад-вперёд. Вы понимаете, что это за сигнал? Возможно, сигнал бедствия?

   — Не вижу. — Ковингтон вглядывался во тьму, не видя ничего, кроме плотного созвездия ярких жёлтых звёзд, усеивающих чёрный силуэт корабля, ещё более тёмного, чем окружающая тьма.

Ленивый прибой накатывался на берег. Все смотрели в сторону корабля с молчаливой молитвой в сердцах. Они слышали доносимые бризом слабые отзвуки приказов, которые выкрикивали на судне, и всплеск брошенного якоря. И тут Хэйден нарушил тишину.

   — Иисус всемилостивейший, — сказал он, — мне кажется, я знаю, кто будет нашим гостем.

   — Отвечая на ваш вопрос, губернатор. — Стрэтфорд Флинт шлёпнул большую сумку на стол Ковингтона, — вот что я привёз вам в этот раз. И ничего больше. Хотя, как вы увидите, этого вполне достаточно.

Все онемели от изумления.

Двадцать человек, офицеры, солдаты, служащие компании и члены Совета Ковингтона, стояли в ожидании вокруг Стрэтфорда. Что он привёз им? Порох? Или «Удача» была набита провизией? А может быть, солдат из Калькутты для высадки? Они приставали к нему с расспросами, пока он шёл к губернаторскому дому, но он лишь посмеивался.

   — Никто из вас даже близко не подошёл к разгадке.

   — Мы думали, что вы совсем оставили нас, Флинт. Поговаривали, что вы отправились в Кочин, болтали что-то о вашей связи с пиратами. — Ковингтон повернулся к Лоуренсу. — Боскоуэн, кажется, говорил что-то о маратхах?

Флинт знал, что имел в виду Ковингтон. Маратхи, которые теперь действовали в самом центре империи Моголов, в ранние дни своей грабительской деятельности прибегали к помощи местных мореплавателей, которые впоследствии пристрастились к морскому пиратству.

   — Да, я не отрицаю этого! Я имел дело с пиратами. Но это было чисто рабочее соглашение. Я кормил людей Ангрии бисквитными крошками: давал им время отправления судов компании, документы на грузы, всё, что считал возможным. Когда его ребята знали, какие корабли принадлежат компании, они понимали, кого надо избегать. Так я направлял их на голландцев и на корабли, принадлежащие шлюхам. А сам избавлялся от конкурентов.

Лоуренс в упор смотрел на него.

   — Все знают, что у вас были грязные сделки с пиратами, Флинт, но почему вы решили признаться в этом сейчас?

   — Вы нравитесь мне как человек, Стринджер, поэтому я пропускаю ваше замечание. Лучше посмотрите как следует сумку, которую я принёс.

Ковингтон мрачно взглянул на просоленную почтовую сумку. На её жёсткой коже большими буквами было выжжено: «Диомеда». Ост.-Инд. комп.».

   — Я надеялся, что «Диомеда» добралась-таки до Калькутты или задержалась у мыса и упустила сезон. Значит, она затонула?.

   — В ста милях к югу от Гоа. — Черут в зубах Флинта разгорелся ярко-красным огнём, когда он запыхтел им. — Вы можете взглянуть на бумаги, которые были на ней.

   — Письма? Вы имеете в виду корреспонденцию? Она уцелела?

Глаза Ковингтона оживились. «Диомеда» должна была прибыть уже несколько месяцев назад и была единственным судном, которое могло доставить известия от совета директоров со времени прибытия Боскоуэна.

   — Слово «уцелела» не совсем подходит.

Наступило молчание.

   — Как она попала к вам, Флинт? — требовательно спросил Лоуренс.

   — Вы можете предполагать всё, что хотите. Я — человек, который всем интересуется. Поэтому я и обнаружил сумку, а затем подумал, что её стоит выкупить — за счёт компании, разумеется.

   — За счёт компании. — Ковингтон потянулся к сумке, но рука Стрэтфорда прихлопнула её к столу.

   — Я заплатил за неё десять лакхов серебра.

   — Десять лакхов? — взорвался Лоуренс. — Вы имеете нахальство пытаться продать компании её собственное имущество! Вы что, Флинт? Десять лакхов — это баснословная сумма!

Флинт усмехнулся.

   — Я гарантирую следующее: бумага, лежащая в этой сумке, спасёт ваш форт. И даже более того.

   — Спасёт Сен-Дэвид? — Ковингтон переваривал то, что услышал, закусив губу. Он прошёлся по комнате, затем резко повернулся к Флинту. — Вы это серьёзно, Флинт? Вы уверены в этом?

   — Я сказал: эта бумага спасёт форт Сен-Дэвид и возвратит форт Сен-Джордж.

   — Невозможно!

   — Нет, сэр! Возможно.

Щёки Лоуренса дрожали.

   — Боскоуэн привёл сюда тридцать судов! Тринадцать линейных кораблей! Двенадцать рот по сто солдат регулярной армии в каждой! Восемьсот морских пехотинцев! Проклятье, мистер Флинт, четырёхтысячная армия не может сделать это, а вы ссылаетесь на какое-то жалкое письмо.

   — Можете довериться моему слову! Я гарантирую, что бумага сорвёт планы шлюх. А вследствие этого вы вернёте и Мадрас.

   — Вам необходимо поручиться за это.

   — Тогда напишете обязательство выплатить восемь лакхов со счёта компании, с получением их в Калькутте.

   — Семь.

   — Семь с половиной!

   — Идёт!

Флинт с удовлетворением кивнул.

Контракт был составлен, подписан, и копии переданы сторонам. Лоуренс наблюдал за всем этим с возрастающим возмущением. Он схватил свою шляпу.

   — Я больше не желаю смотреть, как нас одурачивают.

   — Разве вы не хотите узнать, что в сумке, майор? — спросил Ковингтон.

   — Нет, сэр! Не хочу!

Когда Лоуренс достиг двери, часовые раздвинули мушкеты и расступились, а майор чуть не столкнулся с высоким молодым человеком, ожидавшим в прихожей.

Челюсти Стрэтфорда Флинта судорожно сжались, он побагровел, как при апоплексическом ударе, но вовремя взял себя в руки. Глаза присутствующих обратились к двери, посмотреть, что увидел торговец.

   — Привет, отец, — поздоровался Хэйден.

   — Ты принёс мне рубин, который выкрал? — немного помолчав, спросил старший Флинт.

   — Я не крал ничего.

   — И мой мундир? И пару лучших пистолетов? И баркас?

   — Я не должен тебе ничего.

   — Ах так? А что с Даниэлем Куином? Ты потерял и его?

   — Куин мёртв.

   — Понятно. — Стрэтфорд плюнул и повернулся вновь к Ковингтону. — Открывайте вашу сумку, губернатор.

Кожаный клапан, затвердевший в соли, отогнули. Ковингтон вынул пакет, запечатанный ярко-красными печатями, которые были уже сломаны.

Губернатор открыл письмо и начал читать, и по мере чтения лицо его менялось.

   — Это очень важно, — сказал он с торжественным выражением на лице. — Этим подтверждается, что англо-французская война в Европе закончена. Всякие конфликты в мире между соперничавшими нациями должны быть с этого момента прекращены; министры короля Георга заключили мирный договор с французской короной, по которому Франции возвращается крепость Луисбург на острове Кейп-Бретон, и производится восстановление Мадраса во владении Английской компании!

Послышались возгласы изумления; затем восторг овладел всеми.

   — Война закончена! Ура!

   — На стены! Дадим знать французам, что они остались ни с чем!

Ковингтон увёл Совет, всё ещё держа в руке пакет. Вскоре в комнате остались лишь два человека. Отец глядел на сына через пустой кабинет.

   — Отец, я...

   — Не называй меня так, ради Бога!

Хэйден опустил голову, пытаясь совладать со своими чувствами.

   — Боже праведный, дай мне возможность! Это всё, что мне нужно. Нам следует благодарить Бога за то, что война закончена. К чему эта гордость? Неужели ты не можешь помириться со мной?

Стрэтфорд пытался сохранять ледяное спокойствие.

   — Итак, ты думаешь, что всё можно забыть? Что мы опять будем заниматься делом, как прежде? Когда у меня долг в пятьдесят лакхов?

Хэйден покачал головой.

   — Я не хочу участвовать в твоём чёртовом деле. Мне нужно лишь твоё уважение.

   — Уважение? Единственная причина, по которой я не размазал тебя по полу, это то, что ты каким-то образом передал-таки рубин Анвару уд-Дину. Но ты не получишь похвалы за это. Твоё вмешательство испортило весь мой замысел, ты не смог сделать это так, как хотел я. Ты — ничтожество, потому и результат ничтожный. Так что об уважении помолчи.

Хэйден молча наблюдал, как отец стряхнул пепел на пол и вышел из комнаты.

«Проклятый торгаш! — в ярости подумал он и изо всей силы ударил кулаком по столу губернатора. Затем он схватился за голову и застонал. — Что я украл? Когда я обманул его? Чего он хочет, Боже мой? Он не успокоится, пока я не принесу ему сам алмаз Кох-и-Нор!»

Выйдя, Стрэтфорд столкнулся лицом к лицу с Робертом Клайвом. В его руке была абордажная сабля.

   — Где он, Стрэтфорд? Клянусь, я убью его!

   — Постой, ты разве не знаешь, что война закончена?

   — Я имею в виду не француза, а вашего сына.

Стрэтфорд, не теряя дружелюбного вида, схватил Клайва за запястье и вывернул ему руку китайским приёмом, пока тот не завопил.

   — Брось-ка саблю, парень. Ты что? Только глупец предпочтёт сломанный сустав вежливой беседе.

Клайв онемел от изумления, но сабля выпала из его руки.

   — Я научу тебя, как это сделать, если хочешь. — Голос Стрэтфорда был ровным и несколько насмешливым, но он продолжал держать Клайва за отворот мундира. — А пока расскажи, что случилось.

   — Сэр, он обесчестил её!

   — Кого?

   — Мисс Сэвэдж...

   — А, маленькая Аркали. Ты всё ещё продолжаешь посматривать на неё, не так ли?

Клайв поморщился, но Стрэтфорд встряхнул его.

   — Да.

   — Отлично, значит, у тебя появился шанс.

Клайв глядел на него в изумлении.

   — Вы думаете, что...

   — Ты хочешь заполучить её или нет? Всё дело лишь в оценке того, что имеешь, парень. — Он обнял Клайва за плечи и пошёл с ним прочь от губернаторской резиденции. — Как насчёт того, чтобы выпить нам вместе, ты и я, отметить конец войны?

Они вышли через Морские Ворота. Клайв всё ещё колебался, но не знал, что делать. На всём пути, пока они шли, стены крепости были, казалось, переполнены сумасшедшими, которые кричали во всё горло, смеялись и палили в ночном воздухе.

Вскоре они достигли песка, где стены, обращённые к морю, доходили почти до прибоя. В лодке у Стрэтфорда была бутылка лучшего бренди, и Стрэтфорд приказал охраняющему матросу-индийцу откупорить её.

   — Я приберегал это на случай, когда вновь увижу тебя. Не рассказывал я тебе притчу, которую слышал от лукавого турка, о могущественном султане и его щёголе сыне?

   — Не припоминаю, сэр.

   — Тогда слушай, и ты поймёшь. — Стрэтфорд взглянул на звёздное небо и, устроившись на скамье лодки, начал рассказ: — Как-то один турецкий султан отправил своего безбородого наследника учиться добывать богатство. Снарядил корабль, набил трюмы товарами и пожелал попутного ветра. Но парень проплыл немного вдоль берега, высадился и ночью тайно вернулся во дворец, к своей матери, которая любила его до безумия. Этот непутёвый наследник попросил у неё золота, чтобы отчитаться перед отцом, и она дала ему.

Спустя время он вернулся в главную гавань со знамёнами на мачте и просит разрешения видеть отца, который, как султан, соблюдает такие формальности. А у султана была большая яма с крокодилами, и он принимает своего сына рядом с ней. Сын выгружает из корабля золото и говорит: «Вот, отец, какое богатство я приобрёл через торговлю, как ты и повелел мне». Султан взял оттуда один доллар, как-то странно посмотрел на сына, а затем бросил монету крокодилам. Наследнику, естественно, хоть бы что. Тогда отец отвешивает ему хорошую оплеуху, называет его лжецом и отсылает обратно торговать. Но на этот раз парень действительно уплывает и целый год бороздит моря и океаны: торгует, борется со штормами, отбивается от пиратов.

Когда в следующий раз он появился в гавани перед дворцом своего отца, это был совсем другой человек. И снова султан встретил его у ямы, и так же, как и в первый раз, бросил золотую монету крокодилам. Но парень вдруг перелез через загородку и выхватил золотую монету буквально из пасти у чудовища. «Вот теперь я вижу, что ты стал настоящим мужчиной», — сказал султан и обнял наконец сына.

Стрэтфорд посмотрел на Клайва и увидел, что тот кивает головой.

   — Это — моя любимая притча. Я рассказывал её моему сыну, когда он был моложе, хотя не похоже, чтобы она чему-то научила его. Но ты-то понимаешь её смысл, мистер Клайв?

   — Понимаю, сэр. Я всегда считал, что человека делает не то, что он имеет, но то, как он приобрёл это.

Стрэтфорд вручил саблю обратно Клайву.

   — Тогда будь осторожен. И не слушай того, кто скажет, что я хочу смерти Хэйдену.

Клайв мрачно взял оружие. Стрэтфорд вновь глотнул бренди и передал бутылку обратно матросу. «Он довольно слабо понял мою притчу, — подумал Стрэтфорд. — Хэйден изменился. Мой парень вернулся из своего первого путешествия. Он научился распознавать судьбу, но ему ещё предстоит второе путешествие, в котором он научится выковывать эту судьбу по своей воле».

   — Итак, война закончена? — сказал Клайв с несчастным видом. — Я рассчитывал лет на десять. Значит, моя судьба — быть идиотским клерком, ведь теперь они опять посадят меня на прежнее место.

Эти слова заставили Стрэтфорда вздрогнуть. Клайв как будто услышал его мысли.

   — Мужайся! — ответил он. — Не думаешь же ты, что Дюплейкс прекратит войну только потому, что король Франции приказал это?

Лицо Клайва осветилось, когда он услышал слова Стрэтфорда.

   — Но договор подписан и скреплён.

   — Думай об этом, парень — засмеялся Стрэтфорд. — Думай хорошенько об этом в ближайшие месяцы. И держи свой порох сухим.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава XIII

Были дни летнего солнцестояния, и широкие бульвары Пондичерри томились под солнцем. Внутри крепости Форт-Луи архитектура домов и внешний вид улиц напоминали французский провинциальный город в середине лета с их залитыми солнцем белыми стенами, решетчатыми ставнями и черепичными крышами, основательными и гармонирующими с бесконечной голубизной неба. Внизу же, на улицах, доминировал цвет хаки, цвет индийской пыли, мостовые были затенены навесами, и под ними на корточках сидели женщины в сари и мужчины в дхоти и тюрбанах.

Джозеф-Франсуа Дюплейкс, генерал-губернатор Восточных Индий, смотрел из окна на свои прекрасные здания. На широких улицах они стояли ровными кварталами и пересекались под прямым углом. «Свидетельство французской любви к порядку, нашего разума и логики, — размышлял он. — Эти здания являют собой верное подтверждение просвещённости народа, которому предначертано показать всей Европе, всему миру, как будет организовано будущее. Франция поведёт человечество к высокой цели».

В резиденции Дюплейкса заседали члены Совета, потея в своих обязательных парчовых мундирах и напудренных париках: Дюваль д'Эспремениль, Шарль де Бюсси, Филип Манвиль, за дальним краем стола — Луи д'Атейль, старина Дантон и молодой ле Февр.

«Недосягаемость гения, — думал Дюплейкс, ощущая на себе их взгляды. — Я знаю, что они чувствуют. Весь мой Совет — да, по сути дела, и все, кто знает меня, за возможным исключением Шарля де Бюсси, считают меня образованным, начитанным и интеллигентным, но я знаю, что они также считают меня абсолютно недосягаемым».

Несмотря на то что ему было уже под пятьдесят, Дюплейкс сохранил своё здоровье, и суровость климата в сочетании со строгой диетой помогали ему поддерживать стройность фигуры.

«Секрет очень прост, — сказал он однажды Луи д'Атейлю. — Я не стремлюсь к комфорту. Всю мою жизнь, Луи, я посвятил служению расширения интересов Франции в Индостане. Сначала — в Чандернагоре, где я создал торговый центр, соперничающий с Калькуттой, а теперь — здесь, в Карнатике. В этом цель моей жизни. Не радости гурмана, не удовлетворение от личного богатства. Я хочу лишь, чтобы потомки помнили меня за то, что я поставил Индостан и все его богатства под контроль Франции».

Де Бюсси критически осматривал губернатора: его тёмные волосы были натуральными, лицо — без признаков старения. Он сидел, элегантно опершись о подоконник. Ослепительно белые бриджи, тесно облегающие его от талии до колен; белые шёлковые чулки; свободная белая шёлковая рубашка, открытая у шеи; рукава с рюшами у запястий — весь ансамбль придавал ему вид безупречного, холодного версальского мастера фехтования.

— Какое это имеет значение, Филип? — спросил Дюплейкс говорившего, когда тот закончил свой неуместный монолог.

Губернатор склонил вопросительно голову.

Манвиль вознёс руки в негодовании.

   — Но это же — конец военных действий, господин губернатор. По приказу короля. Война окончена.

   — Я не вижу здесь трудностей.

   — Трудностей? Месье губернатор, я... — Манвиль попытался вновь высказаться по этому вопросу, но Дюплейкс остановил его:

   — Всё совершенно просто. В депеше говорится об окончательной договорённости. Согласно мирному договору, правительство его величества нашло нужным промотать наши преимущества в Карнатике. Что тут неясного?

Наступило неловкое молчание, затем Луи д'Атейль с осторожностью заговорил:

   — Компания приказывает нам вернуть Мадрас англичанам. Вы хотите сказать, что мы не подчинимся?

Дюплейкс изобразил на лице благочестивое возмущение.

   — Как можно, Луи? Мы должны подчиниться. Британцы согласились возвратить Луисбург Франции, значит... — он пожал плечами, и его сарказм уступил место серьёзной констатации, — мы должны возвратить Мадрас англичанам.

Они смотрели на него с удивлением, поражённые его безразличием.

   — Я не могу понять, месье губернатор, — сказал Луи д'Атейль, — как можете вы оставаться столь спокойным. Разве не к французскому Мадрасу мы всё время стремились? К тому, чему вы посвятили всю свою жизнь? А теперь вы улыбаетесь, как будто получили благодарность от его высочества.

Дюплейкс улыбнулся ещё шире. «О да, — подумал он с удовлетворением. — Я чувствую, что настало время изменить политику, и компания чувствует то же самое. Они видели мои методы, и им это нравится. Вот почему они поставили меня генерал-губернатором Восточных Индий после того, как Бенуи ушёл на покой. Нет сомнения, что кардинал Франции, а может, и сам король одобряют мои планы на будущее. Несколько месяцев, а возможно и недель, отделяют меня от исполнения цели. Война окончилась? Что из этого? Должен быть договор, и они пошлют мне это письмо. Но я знаю, как читать между строк».

   — Господа, настало время отвлечься от англичан и дел на побережье. Наше будущее лежит внутри материка. Мы должны обратить внимание на набоба Карнатики, а затем — и на Низам-уль-Мулка.

В течение следующего часа Дюплейкс делился своим планом действий. Он не выносил, когда его прерывали, поэтому все слушали молча, поскольку идеи, раскрываемые им, были сложными и общаякартина, в которую они были вплетены, несла отпечаток его гения. План был прост. Когда Анвар уд-Дин овладел маснадом Карнатики, только Муртаза Али (предполагаемый убийца наследника), и Чанда Сахиб могли оспаривать его. Если бы удалось тайно вывезти Сахиба из Сатары, оплота маратхов, где он содержался со времени их вторжения, его можно было бы использовать.

   — Использовать для чего? — спросил Дантон.

Дюплейкс смотрел на него, поражённый непониманием этого человека.

   — Чтобы продолжать войну иными способами, конечно.

   — Я могу объяснить, — вступил де Бюсси. — Анвар уд-Дин был назначен Асаф Джахом, но, поскольку теперь низамом стал Назир Джанг, он, естественно, захочет отдать Карнатику своему человеку.

   — И вы хотите убедить Назир Джанга подарить Карнатику Чанде Сахибу? — спросил Дантон.

   — Я хочу! — засмеялся Дюплейкс. — Но для этого нет никакой возможности.

   — Тогда что же делать?

   — Надо вмешаться. Если Назир Джанг не назначит Чанду Сахиба, нам придётся поставить другого низама, который сделает это.

Весь Совет, за исключением де Бюсси, был явно потрясён.

   — Вы понимаете, что предлагаете? — Д'Атейл выпрямился на своём стуле. — Это уже не вмешательство в индийскую политику! Это — её формирование!

Дюплейкс поднял указательный палец.

   — Вот именно!

Все стали говорить разом:

   — Это невозможно!

   — Подумайте о последствиях!

   — А почему нет? — пожал плечами Дюплейкс. Он поднялся и подошёл к окну. — Почему не поставить Чанду Сахиба на маснад Аркота? Я понял, что он храбр, честолюбив и, более того, склоняется в нашу сторону. По моему мнению, он будет очень хорошим набобом.

   — Остаётся лишь небольшая проблема с Назир Джангом, — усмехнулся де Бюсси.

   — Это не проблема. — Глаза Дюплейкса загорелись. — Вы забываете о битве при Сен-Томе. Наши войска показали несомненное преимущество перед конницей Моголов. Это настоящий поворотный момент истории. Там был продемонстрирован упадок власти Моголов. Они теперь испытывают трепет перед нашей пехотой. Разве вы не понимаете, что это значит?

Он начал отмечать на пальцах:

   — Мы содержим родственников Чанды Сахиба: его сын, Раза Сахиб, и все члены семьи находятся здесь, в Пондичерри, в качестве наших гостей. Не забывайте, что он — наваит, а многие из этой секты расселены по всей Карнатике, что делает их полезными союзниками. Затем есть Муртаза Али в Велоре, килладар Вандиваша и много других знатных людей, которые когда-то гордились дружбой с Чандой Сахибом и лишь терпят Анвара уд-Дина. Как только его армия приближается к ним, они скрываются в своих крепостях, как улитки, и пережидают, пока он не уйдёт. Они перейдут от скрытого нейтралитета к открытой поддержке Чанды, как только он объявится и покажет свою силу.

   — О да, если он объявится, — сказал д'Атейль. — Но как он сделает это? У нас нет надежды победить армию Анвара уд-Дина, даже в её нынешнем разбитом состоянии.

Дюплейкс торжествовал.

   — Мы не только освободим Чанду Сахиба, мы вооружим его.

   — Нашими собственными войсками?

   — Этого может нам не понадобиться. С двумя или тремя лакхами мы можем обратиться к Баладжи Рао, который, не забывайте, является как тюремщиком Чанды, так и предводителем большой армии маратхов. Он может поднять тридцатитысячную армию!

   — Маратхи не пойдут на Карнатику за три лакха, — сказал д'Атейль, — и даже за триста.

   — Но они пойдут за свою религию, — усмехнулся Дюплейкс. — Мы пообещаем восстановление индусского правления в Тричинополи. Чанда с радостью уступит индусам Тричинополи.

   — Вы действительно верите, что он сможет победить Анвара уд-Дина? — спросил д'Эспремениль.

   — Без сомнения. А для гарантии можно послать с ним две тысячи наших обученных сипаев. Армия Анвара уд-Дина обратится в бегство, увидев французские мундиры.

Яркий свет, вливающийся в окно, слепил глаза де Бюсси, глядевшего на губернатора. «Я не могу предотвратить этого, — уныло думал он, — поэтому придётся участвовать в авантюре».

   — А что делать с Назир Джангом? — спросил он, вежливо опуская упоминание о полумиллионной армии низама.

   — Я ещё не знаю, — ответил Дюплейкс, пристально глядя на него. Но улыбка на его губах говорила об обратном, и де Бюсси видел, что его начальник солгал.

Хотя де Бюсси и задал этот вопрос, он тоже знал ответ на него. Эти планы шли вразрез с желаниями компании и короля Франции, а также с политикой низама, но Дюплейкс выкупит из плена Чанду Сахиба, претендента на набобство в Карнатике, и вместе они затеют переворот. Затем он приведёт Музаффар Джанга, племянника Назир Джанга, который был изгнан из Хайдарабада после смерти Асаф Джаха. Дюплейкс даст ему военных советников, подразделение пехоты и деньги для организации армии. Всё будет так, как англичанин Флинт неудачно пытался объяснить Назир Джангу.

В настоящее время армия Анвара уд-Дина собрана, к счастью, в Амбуре. Самое время напасть на неё и разгромить окончательно.

Поселения Амбура тянулись вдоль пути, проходящего в нагорье Джавати. Они располагались внутри древних стен, но пришедшие сюда стражи власти Моголов с презрением отвергли этот покой. Для людей Анвара уд-Дина достаточно комфортабельными были шатры их праотцев, беспечно возведённые на склонах каменистых холмов.

Великолепный шамианах властителя Аркота был набит сотнями людей. Шатры его знати, меньшего размера, были теперь пусты, стоя как острова среди моря людей под открытым небом. А далее, вплоть до границ лагеря, столь же опустелыми сейчас оставались и многие укрытия солдат.

Тусклый свет исходил из шатра набоба, куда, вытянув шеи, пытались заглянуть сидевшие поблизости. Внутри величественного шамианаха, на высоком месте, под яркими лампами, напряжённо сидел Анвар уд-Дин со своими советниками и тремя неуёмными сыновьями. Здесь же присутствовали казизы и мулла Веры, чтобы дать своё суждение по делу, которое им предстояло обсудить.

Мухаммед Али был молчалив, смягчённый на какое-то время покоем, который приносит салат; до молитвы же он был в гневе от оскорбления, когда Анвар уд-Дин использовал подарок английского купца, Стрэтфорда Флинта, удивительный медный прибор для определения квиблы.

   — Это пятнает нас! — кричал он, и многие из мудрецов согласно кивали. — Это святотатство — использовать устройство неверных для определения направления на Мекку!

   — Сын мой, это — искренний дар, посланный в благодарность за возвращение сына английского купца.

Мухаммед плюнул при упоминании этого имени.

   — Это — прибор компас, который направляет большие чёрные суда феринджи через океаны. Если прибор столь точно показывает направление, то почему он не может использоваться для определения квиблы?

   — Я требую, чтобы ты собрал суд! — возмущённо сказал Мухаммед. — Это — моё право!

   — С какой целью? — невозмутимо спросил Анвар уд-Дин, хотя знал, что это было лишь поводом. — Мы можем обсудить вопрос о квибле между собой.

   — Нет, отец. Это необходимо вынести перед всем лагерем. Это... и ещё один вопрос.

Набоб расправил складки своей спадающей мантии, разглядывая Мухаммеда. «Да, ты усмирил свой разум, — обращался он мысленно к нему, — но твоё сердце полно жестокости. Ты не успокоишься, пока не предашь жену публичному позору, а затем и смерти. Не успокоишься, пока не свергнешь меня и не приведёшь этот мир к неправедной войне. К сожалению, я мало что могу сделать, если тебе удастся привлечь на свою сторону духовных лидеров. Когда объединяются, они перевешивают мою власть».

Его глаза внимательно останавливались на каждом из судей, которые были приглашены для рассмотрения вопроса о квибле, но теперь, как требовала традиция, внимательно изучали прошение истца. Оно было всего лишь одно: дело Ясмин, жены Мухаммеда Али Хана, принца Карнатики.

Анвар уд-Дин сидел и думал, глядя на невестку: «Инш Аллах. Ясмин была рождена, чтобы жить, и она истинно жила. Будем благодарны за это и будем молить о ней Бога Небесного, ибо несомненно, если её найдут виновной в нарушении закона зина, никакая сила в мире не сможет предотвратить её смерти».

   — Знай, Ясмин-бегума, ты обвиняешься своим мужем, принцем Мухаммедом Али, в непристойном поведении, состоящем в том, что ты открывала себя перед мужчиной без позволения на то мужа. Кроме того, ты обвиняешься в том, что проводила время наедине с этим мужчиной, несмотря на то что он — неверный, и вступила с ним в связь, будучи замужней женщиной. Знай, что тебе необходимо противопоставить обвинению свои оправдания, и, если суд убедится в твоей виновности, нашим долгом будет определение соответствующего наказания. Понимаешь ли ты это?

Ясмин стояла, закутанная в одеяние, подобное сари, мрачного чёрного цвета. Она помнила о кривом кинжале, спрятанном у талии, её единственной поддержке в этот тяжёлый час. Она подняла голову, когда слова обвинителя наполнили мёртвую тишину в шатре Анвара уд-Дина. Сенсационные обвинения, которые Мухаммед выдвинул после молитвы, заставили прийти каждого, кто только мог. В дверях толпились мужчины, которые напирали на стражников; и когда прозвучали слова Мухаммеда, она почти ощутила присутствие множества подслушивающих женщин, прикладывающих ладони к ушам, чтобы расслышать происходящее за занавесью.

   — Понимаешь ли ты?

   — Да.

   — Принц Мухаммед Али Хан будет говорить.

Она смотрела на Мухаммеда, взволнованно произносящего свою обличительную речь, перечисляя даты и места, тайные встречи в Хайдарабаде, всё скрупулёзно записанное и отмеченное шпионами и произносимое обиженным тоном. «Я ранила тебя, — думала Ясмин. — Это — совершенная истина. Я ранила тебя, Мухаммед, потому что гордость — твоя слабость. Во мне не было ненависти к тебе, я лишь всегда жалела тебя. И этим оскорбила больше всего».

Она посмотрела на Анвара уд-Дина, который взглянул на неё в ответ, прежде чем отвернуться. Если он откажется вступиться, у неё не останется надежды.

   — Ты не скажешь ничего в свою защиту? — спросил наконец Анвар уд-Дин.

Она сохранила презрительное молчание, будто вопроса не было. Её пальцы потянулись к рукоятке кинжала, спрятанного за поясом.

   — Я приказываю тебе отвечать!

   — Тогда, господин, выслушайте следующее: я не прошу ничего, не признаю ничего и не отрицаю ничего. Если вы имеете силы и желание рассеять тьму перед глазами этого суда — ибо Бог видит, в какую тьму он погружен, — тогда вы должны сказать всё. Вы — Анвар уд-Дин, господин Карнатики, и все присутствующие знают, что ваше слово — закон.

Она уверенно читала его мысли. Повелительная команда говорить, какое притворство с его стороны! Истина была хрупка, как яичная скорлупа. А что, если бы она г решилась рассказать всю правду? Кем бы тогда предстал перед собравшимися могущественный господин, увязший в интригах? Если бы они знали, какие распоряжения отдавал ей Анвар уд-Дин! Если бы она рассказала, что именно он повелел стать женой сына ради единственной цели — контролировать Мухаммеда. Подобное скандальное признание могло бы сокрушить его; Мухаммед поднимался к своему зениту на волне религиозного рвения, да ещё имея здесь свою армию. Она могла видеть весь ход его рассуждений: переворот в лагере в Амбуре; кровавая ночь; затем триумфальное возвращение в Аркот Мухаммеда Али Хана, нового набоба, с окровавленной головой отца в мешке у седла.

Но Анвар уд-Дин знал свой народ, и лучше всего он знал Ясмин-бегуму. Она не откроет перед всеми тайну даже под страхом смерти.

Набоб задумчиво трогал пальцами бороду, затем обратился прямо к своему сыну:

   — Было бы правильным представить суду человека, который, как ты говоришь, осквернил твою жену. Твои обвинения подрывают и его репутацию, поэтому следовало бы и ему дать возможность высказаться в свою защиту.

   — Этого не требуется, — сказал Мухаммед. — Я привёл достаточно свидетельств. То, что Хэйден Флинт избежал справедливого наказания, нас не заботит. И о какой репутации неверного феринджи может идти речь? Разве все они не лжецы, обманщики и прелюбодеи?

Он сделал паузу, чтобы посмотреть вокруг на бородатых мужей.

   — Я считаю, что эти мудрые люди услышали более чем достаточно. Они знают истину. Они знают, что следует делать.

Толпа нетерпеливо зашевелилась, но Ясмин оставалась невозмутимой.

Народ уже признал её виновной. Единодушно.

Один за другим кази знаком показывали своё решение. Каждый взмахнул рукой, и Анвар уд-Дин тяжело вздохнул. Он понял потерю этой женщины, его любимого инструмента государственной политики, с таким же сожалением, с каким в прошлом году перенёс утрату любимой лошади.

Два жирных евнуха грубо скрутили ей за спиной руки. Она больше не была княжной, не была даже дамой, но лишь блудницей, женщиной, которая изменяла своему мужу.

Ужас охватил её. Ясмин слышала крики зевак после произнесения приговора. Призывы к расправе всё усиливались. Она остро ощущала теперь пыльный, затхлый запах шатра, удушливую вонь горячего масла от огромных медных светильников.

Разросшаяся толпа снаружи быстро превращалась в разгневанное сборище. Ясмин ощущала, как сгущается мрачная злость. «Я вижу, — думала она, содрогаясь от ужаса, — я вижу, как они сожгут меня своими факелами. Боже, спаси меня! Через мгновения всё будет кончено! Я уйду из этого мира!»

Евнухи крепко сжали ей руки и вытолкнули из шатра. Склон холма сверкал созвездиями горящих факелов; белые одеяния и тёмные лица танцевали перед её глазами словно дьяволы в ночи. Она слышала крики, а теперь и выстрелы джезалов. Голос Мухаммеда призывал их к расправе, но в темноте казалось, что самый большой шум исходит от дальних окраин собравшейся толпы.

Внезапно с окружающих скал прогрохотал залп, и мушкетный огонь гребнем прочесал лагерь Анвара уд-Дина. Совсем рядом послышался звук военной трубы. Иностранные солдаты появились на ближайшем холме, выступив на лунный свет и явив собой зрелище, способное сковать ужасом любого.

Она видела, как передние ряды солдат перезарядили мушкеты, в то время как задняя шеренга выступила вперёд, прикрывая своих братьев по оружию. Их были сотни, европейцев и обученных сипаев, движущихся отдельными ротами тесным порядком на расстоянии лишь вытянутой руки друг от друга.

Действие губительного залпа на армию Анвара уд-Дина оказалось ужасным. В Мадрасе Ясмин видела, как конники вновь и вновь бросали своих лошадей на штыки упорядоченных французских шеренг, движимые грубой смелостью и верой в милость Аллаха. Теперь же картина была иной. Каждый из них слышал ужасающие рассказы о непреклонной шеренге солдат в голубых мундирах, устроивших кровавую бойню в битве за Мадрас.

Но для истинного воина ночное сражение теряло всякий смысл. Кто может видеть славу этой битвы? Кто может свидетельствовать о проявленном героизме? Лишь шакалы могут нападать на свою жертву ночью. Шакалы и грязные падальщики. Ясмин почувствовала, как вскипает в ней кровь индусских воинов. Евнухи растерялись, когда шеренга французских солдат начала продвигаться по лагерю. Они мало видели в жизни, кроме стен зенаны. А здесь лучшие воины набоба бросали факелы и в ужасе убегали прочь из лагеря. Генералы Анвара уд-Дина выскакивали из шамианаха, поражённые коварством прищельцев, и в панике отдавали приказы, которым никто не внимал. Все бежали, опасаясь, что им прикажут сражаться против французов. Толпа людей повалила шатры и затаптывала всё на своём пути, кроме великого шамианаха самого Анвара уд-Дина.

Ясмин оказалась брошенной на землю, и почти в этот же момент ряды французской пехоты раздвинулись — и раздался пушечный выстрел. Она увидела, какое опустошение произвело оружие, как взметнувшийся дым скрыл страшную картину гибели десятков людей, и почувствовала, как один из евнухов повалился словно подстреленный слон.

Ясмин вскочила на ноги, задыхаясь от ужаса, и побежала обратно, по направлению к шамианаху, где оказалась в западне у стены шатра набоба. Справа от неё был вход в шатёр, в котором в панике метались её недавние мучители. Впереди — тысячи штыков французской армии; позади неё — стена шатра.

Ясмин дёрнула за верёвку ближайшей оттяжки, но лишь сорвала на ладони кожу. Она пыталась поднять край шатра над землёй, но он был пришпилен длинными железными штырями, туго забитыми в каменистую землю, так что расстояние между ними не позволило бы проползти даже мальчику.

— Пунах и кхода! — закричала она. — Боже, спаси меня!

Вновь послышались звуки грубы, и барабанная дробь прекратилась. Ясмин увидела лишь, как взмахнула хвостом лошадь французского офицера, увидела его саблю, сверкнувшую в лунном свете, услышала, как он что-то прокричал. Передняя шеренга солдат моментально подняла мушкеты, и вновь раздался залп, осветивший страшную картину боя. Она бросилась на землю и, обхватив голову руками, почувствовала внезапную боль. Сначала она была еле заметной, но, когда Ясмин попыталась повернуться, что-то острое вонзилось ей в пах.

Позади неё некоторые из чокедаров царской охраны попытались дать хоть какой-то отпор противнику. Многие из них бросились в шатры за оружием, затем спустились к своим лошадям. Дюжина самых храбрых воинов прискакали обратно, вооружённые мечами и пиками, и направили лошадей на наступающих французов. Сидя на седельной подстилке и держась только за гриву, они оказались лёгкой добычей для французских штыков.

Один из всадников каким-то чудом уцелел. Крепко прижавшись к шее своей лошади, он ворвался в шеренгу французов и закрутился среди них, размахивая мечом. Она увидела его безумную попытку захватить алам врага. Флаг, который несли вблизи от конного офицера, был светлым, с золотой эмблемой в виде топоров или стилизованных цветов. По тому, как гордо его держали, было видно, что знамя это чтили очень высоко. Когда всадник достиг сомкнутого ряда солдат, дюжина штыков подняла его в воздух и бросила наземь. Ясмин понимала, насколько хорошо продумана тактика боя иностранцев. «Как чётко связаны их действия, — думала она. — Пока каждый из них стоит на месте и защищает товарищей слева и справа, они могут взять любую позицию врага и удерживать её. Их атаку невозможно остановить».

Крик отчаяния послышался рядом. Вдоль долины шла большая армия — пять, десять, пятнадцать тысяч воинов, одетых, как привидения, в белые пагри и джамы. У Ясмин захватило дыхание. Это могла быть лишь армия, поднятая Музаффар Джангом и Чандой Сахибом. Следуя за быстро наступающими французами, она начала надвигаться на шатёр набоба. Какой-то человек натолкнулся на лежащую Ясмин, и она вновь ощутила резкую боль в бедре.

— Барик Аллах!

Это был её собственный кривой кинжал, который она спрятала в поясе.

Из шатра доносились приглушённые крики. Верные правилу, что никто не может войти в шатёр господина вооружённым, они оставили своё оружие в палатках и теперь, окружённые врагом, были абсолютно беспомощны. Ясмин вынула нож и воткнула в стену шатра, прорезав в ней длинную вертикальную щель. Её ослепил хлынувший изнутри свет, а затем больше полудюжины мужчин прорвались наружу и разбежались. Она прорезала ещё два выхода, но многие из тех, кто выбирался, тут же попадали под пули либо сослепу бросались на французские штыки. Затем, когда оставшиеся в живых с криками о помощи начали возвращаться в шатёр, Ясмин была внесена людским потоком внутрь его.

Под огромным куполом шамианаха властителя Аркота царил хаос. Высоко наверху что-то горело, наполняя шатёр светом и дымом. Женская секция, которая была отрезана от главного помещения, была теперь раскрыта. Около пятидесяти жён и наложниц царского гарема визжали, отбиваясь от прорвавшихся мужчин. Затем огонь наверху разгорелся ярче, и одна из трёх громадных медных ламп с грохотом свалилась вниз. Пламя начало подниматься по центральному столбу.

В противоположной стороне шатра, в пятидесяти шагах от неё, сотни людей пытались вырваться наружу, прежде чем горящий свод разорвётся и накроет их. Вблизи неё царская мебель и ценности передавались через головы обезумевшей толпы: маснад, дюжина самых больших и ценных кувшинов для вина, золотые курильницы, огромный Коран в серебряной оправе — всё направлялось в сохранное место. Она увидела Мухаммеда, возглавлявшего группу верных воинов, которая должна была защищать Анвара уд-Дина. Неожиданно дальняя стена шатра оказалась охваченной пламенем. Огонь поглощал пропитанную маслом ткань с ужасающей скоростью. С безнадёжным отчаянием она видела, как обгорели опоры и пылающий свод рухнул. Ясмин слышала крики о помощи и на какой-то момент сама оказалась накрытой тяжёлыми складками толстой ткани. Но с этой стороны пламени не было, и она использовала свой нож, чтобы прорезать выход на открытый воздух.

Ясмин снова оказалась в аду. Эскадрон враждебных соваров кружил вокруг подобно злым джиннам. Их пики и талвары сверкали в свете пламени, когда они скакали на лошадях у горевшего шатра, рубя спасающихся от огня. Некоторые загоняли лошадей прямо в огонь, добивая людей, корчившихся в пламени, топча тех, кто пытался выбраться из-под горящей ткани.

Прячась под складками шатра, Ясмин узнала в нападавших медвежью фигуру Шаих Хасана, джемадара^[108] французских сипаев. С рёвом он повёл своих людей в последнюю атаку на царский отряд. Махфуз Хан был сметён, когда пытался защитить своего отца; брата Анвара уд-Дина проткнули штыком. Телохранители Анвара уд-Дина окружили его со всех сторон, пока громадный Шаих Хасан не врезался в их ряды. Его огромный меч рубил направо и налево, открывая путь к самому Анвару уд-Дину.

«Бисмилла up рухман up рухеем! — молилась она. — Во имя Бога, самого милостивого и благодетельного. Спаси моего господина, Анвара уд-Дина!»

Сражение один на один было, очевидно, бесполезным: когда-то талантливый фехтовальщик теперь был слишком стар и медлителен, чтобы отразить разящие удары чудовищного Шаих Хасана. Медведь отбросил украшенный меч Анвара уд-Дина в сторону и следующим ударом снёс мечом голову своей жертвы.

Ясмин глядела с ужасом, как голова набоба была подхвачена и поднята вверх.

   — Смотрите! Смотрите! — кричал враг. — Ваш отвратительный захватчик престола мёртв! Да здравствует истинный набоб Карнатики Чанда Сахиб!

Сопротивление рассеялось, когда силы нового властителя Карнатики рванулись вперёд, и Ясмин вдруг поняла, что главная опасность миновала и главные силы врага промчались дальше. Выйдя из оцепенения, она хотела прежде всего выбежать вперёд, поднять нож и броситься на Шаих Хасана, но перед нею внезапно предстал человек, поднявшийся из-под тлеющих складок шатра.

Это был Мухаммед, с мечом в руке. Его одежда дымилась и мерцала огненными кольцами там, где огонь прожёг её до самой кожи. Шатаясь, он шёл по направлению к ней. Он прижимал руку к глазам, спотыкаясь словно пьяный, со стонами и проклятьями отмахиваясь мечом от воображаемых нападавших.

В этот момент она ощутила свою власть над ним. Было так легко подкрасться и вонзить в него нож или перерезать его отвратительную глотку.

Когда он проходил мимо, не ведая о ней, Ясмин подстерегла его, выскочила из укрытия и повалила на землю.

   — Мухаммед, Мухаммед! Это я! Ты слышишь?

   — О, мучители ада, — кричал он, обезумев от боли. — Я слышу её голос!

   — Пойдём со мной!

   — Значит, я умер? Я ничего не вижу! У меня вырвали глаза!

Она отвела его руку и увидела обожжённое лицо, с которого лохмотьями свисала кожа.

   — Помоги мне, Ясмин!

   — Падаль! Я хочу убить тебя! — зарычала она. — Не закрывайся, Мухаммед! Настал момент, которого ты так страстно желал! Твой отец мёртв. Махфуз — тоже. Исполнилась твоя мечта, господин Карнатики!

   — Ты же не убьёшь меня? — прохрипел Мухаммед.

   — Я бы с радостью уничтожила бесхребетного червя, который является моим мужем, но не могу убить господина, которому принесла клятву. Пошли! Ты должен скрыться. Эта битва проиграна, и Анвар уд-Дин убит. Ты должен жить, чтобы когда-нибудь отомстить за него!

   — Тогда уведи меня отсюда... — умолял Мухаммед. — Если ты спасёшь меня, я дам тебе всё, что ты пожелаешь. Аллах хафиз!

   — С Божьей помощью мы сможем собрать тех, кому ты можешь довериться. С Его помощью ты ещё можешь добраться до сокровищ, хранящихся в Аркоте, и затем бежать на Юг, в Тричинополи, чтобы собрать другую армию. — Ясмин поднялась на ноги и потащила его за собой. — Иди сюда. Вниз с холма. К лошадям и к свободе.

Глава XIV

Неприкасаемые поднимали убитых коров из главного колодца Мадраса, используя бревенчатый треножник, блок и морские снасти. Это были люди с пустыми глазами, обречённые с рождения собственными богами на жизнь в грязи и унижении. Их волосы были срезаны до черепа, наготу же прикрывали пижамы, которые дала им компания; но Хэйден Флинт видел, что даже европейская одежда не прибавила им самоуважения, к чему стремилась компания.

Вялый караульный сплюнул бетель рядом с грудой воняющей мертвечины.

   — Ханкар эк саф! Поднимай! Ис тараф! Ус тараф! Ис тараф! Джалди!

Руки неприкасаемых дрожали от напряжения, пока узлы верёвки, охватывающей заднюю часть коровы, не ударились о блок. Отвисшая туша почернела, вонь была невыносимой. Вода стекала с разложившегося носа коровы обратно в колодец, пока они не перевалили раздувшуюся тушу в пыль.

Хэйден Флинт смотрел в сторону, сжав губы, пытаясь не дышать. Прилив слабости после лихорадки, которую он перенёс, заставил его сесть на низкую стену, но новости, которые он узнал, требовали немедленных действий. После короткого отдыха он вновь встал на ноги.

Был жаркий полдень. Невыносимое солнце заливало ярким светом стены и шпили форта Сен-Джордж, испещрённые выбоинами от пуль. Мадрас лежал в руинах после оккупации и требовал значительной перестройки. Полуразрушенные каменные строения казались ему чуждыми после столь долгого времени, проведённого в Хайдарабаде.

В Трипликане, вне границ форта, он видел дом Чарльза Сэвэджа, обстроенный бамбуковыми лесами. От него мало что осталось, кроме стен, после того как в нём квартировали французские офицеры. Говорили, что пол в главной комнате был разобран и серебро, спрятанное там, взято. «Несмотря на это, — думал Хэйден. — Сэвэдж не был полностью разорён, ибо, возвратившись из Калькутты, начал полную перестройку дома, которая почти завершена. Сколько времени пройдёт, пока мой отец захочет построить ещё большую усадьбу, чем эта, на соседнем участке?»

Хэйден почувствовал почти физическую боль, когда вспомнил о последних новостях, которые сообщили губернатору Сойеру, заместившему Морсе. Он должен немедленно найти Клайва и рассказать обо всём, прежде чем Сойер прикажет ему хранить молчание.

«Встреча с Клайвом — самое худшее, что я могу себе представить, — думал он. — Между нами — непреодолимая пропасть. Во имя Аркали Клайв угрожал убить меня, как только мы вновь встретимся с ним с глазу на глаз».

Когда Хэйден входил в помещение компании, он испытывал крайнюю степень отвращения при мысли о встрече с Клайвом. Дрожа от болезненной слабости, он открыл боковую дверь и увидел играющих в вист. На круглом, отполированном локтями столе были разбросаны серебряные рупии и игральные карты. Четыре приземистые бутылки вина были уже опустошены. Маскелен и два других игрока в красных френчах компании разглядывали карты или лениво обмахивались. Клайв, после прекращения войны ставший опять гражданским служащим, перегруженный тяжёлым ленчем, сидел твёрдо, спиной к двери. Повернувшись на звук, он разглядел входящего и вновь вернулся к игре.

   — Бог мой, Маскелен, что-то нечистотами потянуло. Должно быть, ветер дует от выгребной ямы.

Маскелен наклонил голову, смущённый, но не желающий противостоять Клайву.

   — Клайв! — позвал Хэйден, не замечая оскорбления. — Мне нужно с тобой поговорить.

Клайв поднялся с агрессивной усмешкой, исказившей его и без того некрасивые черты.

   — А, неудивительно, что здесь воняет. Посмотрите, что проползло под дверью.

Маскелен подошёл к нему и положил руку на рукав в попытке усмирить его, но этот жест возымел противоположное действие, и лицо Клайва загорелось гневом.

   — Вы имели наглость прийти сюда и желать разговора со мной, сэр!

   — У меня есть новости...

   — Тогда говорите. А затем убирайтесь!

Хладнокровие стало изменять Хэйдену.

   — Я предупреждаю вас, сэр, не стоит говорить со мной подобным тоном.

   — Что такое? Вы предупреждаете меня? — Он повернулся к своим замершим товарищам. — Он предупреждает меня. Этот невоспитанный петух претендует на уважение, когда он вовсе не джентльмен. И он имеет наглость предупреждать меня!

   — Клайв, я пришёл сюда рассказать тебе...

   — Вы, сэр, не будете разговаривать со мной. Ни здесь, ни где бы то ни было. Вы оскорбили даму, и вам ещё предстоит быть наказанным за это!

-— Послушай меня!

   — Нет! Ты послушай! Ты — раздувшийся павлин, и я получу от тебя сатисфакцию! Ты слышишь меня?

В Хэйдене начал расти гнев. Кто был этот человек, чтобы указывать, как вести его собственные дела? Почему он вообразил, что имеет на это право?

   — То, что произошло между мной и Аркали Сэвэдж, вас не касается, мистер Клайв.

   — А вы думали, что я буду стоять спокойно и наблюдать, как вы издеваетесь над нею? Нет, сэр! Я решил, что вы заплатите за это. Вы ответите за ваше поведение у барьера!

Слова Клайва подействовали на Хэйдена как ведро воды, выплеснутое ему в лицо.

   — Дуэли запрещены. Это преступление наказывается...

   — Ну вот, пожалуйста! Как я и говорил: трус! Несмотря на все его предупреждения. — Лицо Клайва маячило перед ним бледным пятном. — Вы — трусливый петух, и я вырежу вам печень, если вы не согласитесь дать мне сатисфакцию!

   — Ради Бога, Роберт, Хэйден прав. Вас обоих отзовут обратно. — Маскелен пытался встать между ними, но Клайв с лёгкостью оттолкнул его.

   — Вы хотите драться сейчас же, здесь? — спросил Хэйден. Сердце его колотилось, голова же стала ясной.

   — О нет! — со злобной усмешкой ответил Клайв. — Я, по крайней мере, джентльмен. Мы будем драться на пистолетах, сэр! Пуля! Вот что вы получите!

   — Вы пьяны, сэр!

   — Вы будете драться или нет?

Хэйден Флинт внезапно устрашился. Он почувствовал, как волна слабости накатилась на него, когда он столкнулся со свирепостью Клайва. Казалось, иного выхода не было. Он не мог вообразить, каким образом они оказались в этой нелепой ситуации.

«Если бы только Клайв не опустошил две бутылки красного вина, — думал он с отчаянием. — Иисус всемилостивейший, посмотреть только на его глаза! Я верю, что он хочет убить меня. Мне не следовало приходить!»

   — Тогда — завтра, — твёрдо сказал Хэйден. — С первыми лучами, на Педда Наик Петта.

   — Превосходно. — Клайв выставил вперёд подбородок. — Эдмунд, ты будешь моим секундантом.

   — Сожалею, Клайв. Я не могу.

   — Как хочешь. — Клайв не сводил взгляда с лица Хэйдена. — Тогда ты, Джон Андерсон.

   — Да, Клайв. Если хочешь. Это честь для меня.

   — В таком случае я буду секундантом Хэйдена, — сказал неожиданно Маскелен с непроницаемым лицом.

Клайв взглянул на него.

   — Предаёшь меня? Когда я защищаю честь леди? У тебя есть сестра, не так ли? Что, если бы он сделал то же самое с Маргарет?

   — Ты пьян, Роберт.

   — Не настолько пьян, чтобы не распознать труса, если я вижу его. Труса, который...

   — Достаточно! — сказал Маскелен.

   — ...труса, который разбил сердце несчастной девушки. Заморочил голову пустыми обещаниями и обесчестил её. Без колебания. Ты — бесчувственное пресмыкающееся, заслуживающее смерти, Хэйден. И я намерен даровать её тебе. Ты слышишь меня?

Хэйден спокойно выслушал эту тираду, но слова Клайва глубоко ранили его, потому что он знал — это была правда.

   — Я пришёл сказать всем вам... — с трудом проговорил он и остановился, неспособный преодолеть дрожь слабости.

Клайв смотрел на него в упор.

   — Он помешанный, — с презрением сказал он и отошёл к столу. — Это всё, что ты хотел сказать? Бог мой, этот парень созрел для «Бедлама»!^[109]

   — Господи, Клайв, неужели ты не видишь, что он болен? — вступился Маскелен. Он отвёл Хэйдена к стулу и посадил его. — Продолжай. Что ты хотел сказать?

Совладав с собой, Хэйден поднялся.

   — Я пришёл сказать вам — сказать вам всем — о новостях, полученных губернатором. Лагерь набоба разграблен. Его армия разгромлена. Анвар уд-Дин... мёртв.

Наступила полная тишина, затем Клайв переспросил:

   — Анвар уд-Дин? Ты уверен в этом?

   — Таково послание, доставленное губернатору.

   — Как это произошло? Мятеж? — требовательно спросил Клайв.

   — Нет... Чанда Сахиб и... Музаффар Джанг. — Он начал кашлять и терять сознание.

Маскелен вовремя подбежал, чтобы подхватить его.

   — Дайте ему воды, кто-нибудь! Бхисти! Эк глас пани лао! Джалди!

Хэйден благодарно припал к воде, хотя она была тёплой и с отвратительным привкусом.

   — По-видимому, армия Чанды Сахиба напала на лагерь набоба в Амбурском проходе и наголову разбила его. Тридцать тысяч человек. Это было полное поражение.

   — И полная победа. — Глаза Клайва были устремлены на нечто, видимое ему одному. — А сказал посланец, что Дюплейкс послал французские войска или обученных французами сипаев в поддержку нападавшим?

   — Да, говорил.

   — Я так и знал. Бог мой, тогда это — катастрофа! — По выражению лица Клайва нельзя было понять, как он относится к случившемуся. — Разве вы не видите? Если Дюплейкс сбросил Анвара уд-Дина, значит, он зашёл слишком далеко. Это закончится всеобщим адом!

   — Для нас? — спросил Андерсон, смущённый реакцией Клайва. — Ты имеешь в виду, катастрофа для нас?

   — Могу сказать только, что для меня это — прощание с приходными и расходными книгами. Для меня — это путь к славе. — Клайв вытер губы. Новость сильно подействовала на него, отрезвив почти немедленно. — А что ещё? Что с Махфуз Ханом?

Хэйден горестно покачал головой.

   — Там говорится, что Махфуз Хан также мёртв.

   — Бог мой! А Мухаммед Али?

   — Об этом нет определённых сведений. — Хэйден почувствовал, как страх переполняет его, и внутренне стал молиться за Ясмин.

   — Что всё это будет означать? — спросил Маскелен.

Клайв ходил взад и вперёд по комнате.

   — Дюплейкс не успокоится, пока не создаст французскую империю в Индии. Это мы уже знаем. Но как он добьётся этого, пока мы здесь? Конечно, французское правительство и их компания прекратила войну и возвратила нам Мадрас, но не забывайте следующего: никто не запрещал местным князьям воевать друг с другом. Точно так же нет запрета, как мы можем предположить, французским войскам обучать местные армии или даже сопровождать их. А это значит, джентльмены, мы имеем не пять сотен французов, помогающих армии в десять тысяч человек, но армию в десять тысяч, поддерживающую пять сотен французов. Война Дюплейкса продолжается. Её прекратили только мы.

   — Но разве это не противоречит принципу невмешательства в политические дела Индостана? — спросил молодой писчий Тренвис.

Клайв снисходительно повернул голову:

   — Мы всегда более серьёзно относились к этому принципу, чем французы, мистер Тренвис. Они практичные люди, и Джозеф Дюплейкс — не менее целенаправленный, чем остальные. Если он видит выгоду или преимущества, которые можно преобрести, он не остановится ни перед чем. И если в это дело вмешался Дюплейкс — а мы знаем, что это так, — можно быть уверенным, что он сделал это главным образом для того, чтобы вытеснить нас.

Хэйден Флинт видел, что твёрдый реализм Клайва выделяется на фоне наивности его товарищей. «Большинство клерков компании считают его своим лидером, — думал он. — Посмотрите, как они восхищаются им. Это ясно видно. Он чётко представляет, что движет обычными людьми, и всегда прав в оценке их. Иисус всемилостивейший, он обладает уверенностью, которой никогда не будет у меня. Как мог я согласиться сражаться с ним завтра?»

Утро было ясным и спокойным. На западе остатки тумана медленно ползли над руслами речек. Эдмунд Маскелен смотрел на своего спутника со всё возрастающим волнением. Он пытался скрыть свою озабоченность под маской бодрого оптимизма каждый раз, когда Хэйден поворачивался к нему, но, когда они пересекли Садовый мост, напряжение стало невыносимым для него.

   — Хэйден, ради Бога, позволь мне отговорить тебя от этого безрассудства.

   — Я так понимаю, он плохой стрелок. Он дважды промахнулся в свою собственную голову.

   — Он подстрелил твою лошадь, Хэйден. — Спокойствие друга волновало Маскелена. — И он убьёт тебя! Клайв влюблён в Аркали и знает, что она никогда не будет его, пока ты жив.

   — Ты думаешь, он надеется добиться её любви, убив меня? Клайв кто угодно, но не дурак.

   — Ты не понимаешь. Роберт имеет первоклассный аналитический ум, когда дело касается войны, но в любви он — упрямый осёл. Он действует от сердца, а ты знаешь, насколько опасным это может быть в человеке с его характером. Он больше чем просто враг.

Хэйден ощутил холод, проникающий до костей. Он повернулся к своему секунданту, чтобы разъяснить со всей ясностью свою позицию.

   — Я отказался от Аркали потому, что полюбил другую. Этой другой, может быть, уже нет в живых. Не говори мне, что я не понимаю страсти Клайва или его отчаяния. Я сам познал и то и другое.

   — Тогда ты можешь понять, почему он оскорбил тебя. Пожалуйста, позволь мне рассудить вас. Я уверен, что смогу развязать этот идиотский узел, прежде чем один из вас будет убит, а другого подвергнут суду. — Мальчишеское лицо Маскелена посуровело. — Ты родился не в Англии, Хэйден. Ты знаешь, что компания не имеет права казнить тебя. И они не могут вернуть тебя в Англию, если ты окажешься убийцей. Знаешь, что они сделают, — примеров было немало, — они приговорят тебя к пятистам ударам плетью. И ты умрёшь.

   — Ты пытаешься запугать меня.

   — Конечно!

   — Тогда, пожалуйста, прекрати. Я знал, что делал, когда принял вызов. Факт остаётся фактом: Клайв многократно оскорбил меня. А ты ошибаешься, если думаешь, что он пытается наказать меня за отказ от Аркали.

   — Как? Но ведь он говорил...

   — Это лишь формальный повод.

Плечи Маскелена опустились.

   — Тогда... я не понимаю.

   — Всё дело в судьбе. В удаче.

Волнение Маскелена выплеснулось через край.

   — Или ты глупец, или я. Ибо я не могу понять того, что ты говоришь.

   — Послушай: Индостан стал частью Роберта Клайва. Он знает, что здесь человеческая судьба уже определена волей Бога. Разве ты не видишь, что он делает? Он намеренно ставит свой кисмет против моего.

Маскелен затряс головой.

   — Это просто мусульманские суеверия! В этих идеях нет ничего. Они — как те нелепые идолы, которые помогают индусам проводить свою несчастную жизнь в ложном идолопоклонстве. Ты не можешь верить в них.

   — Не могу?

   — А как же твои мысли о любимой науке? Разве мистицизм не противоречит тем рациональным и строгим взглядам, которыми ты, как утверждал когда-то, так дорожишь? Хэйден, что стало с тобой там, где ты был?

   — Я начал сомневаться в чистой рациональности уже ранее.

Голос Маскелена стал более проникновенным, когда он увидел непоколебимую убеждённость Хэйдена, и решил обратиться к его сознательности гражданина.

   — Ты сам принёс нам вести об Анваре уд-Дине. Ты не менее других должен понимать, какую опасность всё это несёт форту Сен-Джордж. Разве ты не думаешь, что обязан сохранить свою жизнь ради исполнения долга перед Богом и королём, перед компанией? Это, это... это самоубийство непростительно. А Клайв, человек, которого ты провозглашаешь прирождённым военным гением? Не думаешь ли ты, что твой долг — по крайней мере воздержаться от убийства перед грядущими битвами?

   — Но существуют и другие обязанности, и там, где они вступают в противоречие с долгом, я должен следовать высшему пути. Индусы говорят: чтобы достичь чего-либо, ты должен прежде вступить на путь, ведущий в противоположном нап...

   — К чёрту индусов! — нахмурился Маскелен. — Ты помешался на почве любви! Ты вообразил, что твоя могольская леди погибла и, следовательно, твоя жизнь ничего не стоит. От этого и твоя лихорадка. Но это всё — бесплодная мечтательность. Ты переболеешь и забудешь её. А что, если она жива? Ты подумал об этой возможности?

   — Я молюсь о том, чтобы Ясмин и мне было суждено встретиться вновь, — сказал он, стараясь овладеть своими чувствами. — Но ты должен понять, что желаемого будущего не всегда можно достичь прямым путём.

   — Хэйден, ты нездоров. Позволь мне пойти к Клайву и сказать ему, что ты ещё не способен к поединку.

   — Нет. Я должен встретиться с ним. Это противостояние было предопределено заранее. Его невозможно избежать. Разве ты не чувствуешь этого? Взгляни вокруг, Эдмунд. Это небо, эти звёзды. Как они глядят вниз на людские дела со своей вышины. Разве ты не ощущаешь магии, которой наполнено это место?

Маскелен копнул пыль башмаком.

   — Честно говоря, нет, Хэйден.

Он улыбнулся и ощутил, как тепло дружеских чувств к Эдмунду Маскелену наполняет его сердце. «Какой я счастливый человек, что имею такого честного товарища, — думал он. — Он прилагает такие старания, пытаясь спасти меня от самого себя. Я знаю, что не смогу привести такие доводы, которые удовлетворили бы его. Нет смысла говорить о моей уверенности в существовании предопределения. Неслучайно я услышал послание к губернатору как раз тогда, когда говорилось о событиях в Амбуре. И моё появление у карточного стола как раз тогда, когда Клайв был настроен бросить свой вызов!»

   — Всё предназначено судьбой, — он тяжело вздохнул и хлопнул Маскелена по спине. — Эдмунд, ты считаешь такие вещи простыми совпадениями и не обращаешь на них внимания. Ты воспринимаешь лишь детерминированную, упорядоченную вселенную. Ты считаешь, что всё в этом мире случайно и каждый человек вполне способен строить собственную судьбу. Но это значит, что ты не видишь истинной сути вещей.

Маскелен вынул часы и мрачно посмотрел на них.

   — Боже мой, уже почти полшестого!Где же Клайв?

   — Я думаю, что он скоро будет.

   — О да, он будет здесь. Уж на это можешь рассчитывать.

Пока они ожидали в молчании, он чувствовал, как тревога и беспокойство, сжимавшие его желудок, утихают рядом с озабоченно шагающим Маскеленом. Он слышал внутри себя голос Ясмин, говорившей ему, что страх — лишь иллюзия, создаваемая разумом человека, которая столь же легко может и развеяться им. Истинно, что человек не может одновременно быть во власти двух сильных чувств. Он знал, что, пока он сосредоточивается на своей любви к ней, в его сердце не будет места ни ненависти, ни страху. Даже лихорадка может быть преодолена достаточным усилием воли.

Петухи заголосили с первым светом на востоке. Спустя четверть часа после этого появились Клайв и Андерсон с футляром, в котором была пара дуэльных пистолетов. С ними пришёл человек в длинном морском плаще и с чемоданчиком инструментов — врач.

   — Чтобы подтвердить твою смерть, — сказал Клайв.

Он, очевидно, не спал. Его лицо отекло, под глазами виднелись тени. Клайв старался держать спину прямо, как будто не осмеливался расслабить мышцы груди и живота. Он пытался встретиться взглядом с Хэйденом, но тот отвёл взгляд и протянул руку врачу:

   — Приветствую вас, сэр. Я — один из участников, и позвольте представить вам мистера Эдмунда Маскелена, эсквайра, моего секунданта.

Врач твёрдо пожал его руку. Это был плотный человек лет пятидесяти, со светлыми волосами, без шляпы, веснушчатый, как шотландец, которым, судя по произношению, он и был. Манеры его отличались серьёзностью, поведение — жёсткостью и деловитостью.

   — Джеймс Нэйрн, военный врач, к вашим услугам.

   — Вы — врач Королевского флота? Или Бомбейской морской пехоты?

   — Я — с корабля «Мщение». Это подтверждает мой мундир. — Он приоткрыл пуговицы под плащом. — Я просил прикомандировать меня к Мадрасскому президентству, чтобы оказывать помощь пострадавшим от лихорадки.

   — Благородное стремление, сэр. Лишь человеколюбие...

   — Вы должны знать, что я не одобряю дуэлей, — перебил его Нэйрн.

Он положил на землю чёрный кожаный чемоданчик и вынул парусиновый свёрток, покрытый тёмными пятнами. Затем распустил завязки и раскатал свёрток на земле. В нём были вшиты петли и кармашки, содержащие железные инструменты в виде крючков и лезвий. Здесь были также инструменты, соединённые наподобие ножниц, предназначенные, очевидно, для раскрывания ран и извлечения из них пуль и осколков.

   — Полагаю, вы знаете, — торжественно произнёс Нэйрн, — что, согласно закону, участник, оставшийся в живых, будет задержан по обвинению в убийстве, в случае смерти его противника?

   — Я знаю это, — ответил Клайв.

   — А вы, мистер Маскелен и мистер Андерсон, вам известно, что человек, бывший секундантом убийцы, будет обвинён как его соучастник и также может быть приговорён к казни?

Маскелен и Андерсон испуганно посмотрели на доктора и оба неуверенно кивнули.

   — Мистер Клайв сказал мне, что выстрелы должны производиться с расстояния двадцати шести шагов?

   — Да. Тринадцать в каждую сторону, чтобы лучше испытать судьбу.

   — При таком малом расстоянии скорее всего всех четверых из вас ждёт смерть. — Он бросил взгляд на Маскелена. — Более вероятно, что погибнут трое, четвёртого же — секунданта погибшего — ждёт крах карьеры. Я спрашиваю вновь: намерены ли вы по-прежнему продолжать это дело?

И вновь они подтвердили своё согласие.

   — Что ж, выбирайте оружие.

Хэйден наблюдал, как открывали футляр из латуни и красного дерева. Пистолеты лежали вместе, рукоятью — к мушке, замковыми механизмами вверх, на зелёном сукне.

Он взял один из пистолетов наугад; Клайв сделал то же. Оба примерялись к пистолетам, оценивая их вес. Оружие оказалось наилучшего качества. Спусковые устройства были отрегулированы таким образом, чтобы срабатывать при малейшем нажатии на курок, а стволы — тщательно отполированы внутри для большей точности. На рукоятях, изящно и продуманно изогнутых, была насечка для более прочного захвата рукой. Каждому из секундантов предстояло зарядить соответствующий пистолет под надзором Нэйрна.

   — Превосходная работа, — сказал Хэйден. — Где вы достали их?

Клайв повернулся к Андерсону:

   — Сообщите, пожалуйста, мистеру Флинту, что я не желаю и не буду беседовать с ним. Для его информации: я предусмотрел, что все, кто был свидетелем моего вызова, поклялись соблюдать тайну. Я не хочу подвергать их опасности ради него. Пожалуйста, попросите его сделать свой выбор без дальнейших промедлений.

   — Мистер Клайв просит вас сделать выбор, — спотыкаясь, сказал Андерсон, выдавая голосом нервозность.

Хэйден указал на пистолет, который взял первым.

Далее пистолеты были заряжены и переданы Нэйрну, который вручил их каждому из дуэлянтов.

   — Пожалуйста, снимите ваши френчи и станьте спина к спине, — сказал им Нэйрн.

Они повиновались: Клайв — лицом к холмам на западе, Хэйден — к востоку, по направлению к морю. В первый раз он осознал, что на полголовы выше Клайва. «Большая мишень», — подумал он мимолётом, вспомнив тут же, что на расстоянии двадцати шести шагов каждый из них будет видеться другому чуть большим, чем палец на вытянутой руке.

Хэйден знал, что скоро Педда Наик Петта заполнится местными жителями, направляющимися на свои утренние омовения, за водой из ближних, уже очищенных колодцев. Необходимо было поскорее кончать. Невозможно же продолжать дуэль на глазах любопытных селян.

От осознания неизбежности поединка Хэйден упал духом. Так всегда было с ним в моменты крайней опасности: страх затапливал его, вызывая панику, осознание, что он потеряет контроль над телом и мыслями; Хэйдена мучила боязнь, что слабость лишит его достоинства, способности быть мужественным в глазах других.

Он заставил свой разум сфокусироваться на одном. «Ясмин, где бы ты ни была, на этой земле или на небесах, я люблю тебя. Ты — мой мир. Моя вселенная. Ничего не существует, кроме тебя и моей любви к тебе. Ничего не может случиться со мной теперь. Ничто теперь не имеет значения. Если останусь жив, я буду продолжать любить тебя. Если же умру, я буду с тобою».

   — Джентльмены, — послышался педантичный голос Нэйрна, — вы будете стоять, пока я не отойду. Затем я задам вам вопрос «Готовы ли вы?», на который вы ответите «да» или «нет». Если получу утвердительный ответ от вас обоих, я начну счёт, в противном случае дуэль будет отложена. Поняли ли вы меня?

Хэйден услышал голос Клайва, твёрдо и спокойно сказавшего, что он понял, и сделал то же самое.

   — Поскольку общее расстояние должно составлять двадцать шесть шагов, я буду считать от одного до тринадцати. При каждом счёте вы будете делать один шаг. На счёте «тринадцать» вы остановитесь и повернётесь лицом к своему противнику. — Нэйрн сделал паузу, наблюдая их реакцию. — По команде «целься» вы направите оружие на противника. По команде «огонь» произведёте выстрел тогда, когда пожелаете. Я думаю, мне нет необходимости напоминать вам, джентльмены, что, в соответствии с кодексом чести, тот, кто произведёт выстрел первым, обязан стоять, пока оппонент не воспользуется своим правом на выстрел.

Нэйрн отступил назад. Хэйден ожидал, что Маскелен выбежит вперёд и спросит в последний раз, намерены ли они продолжать дуэль, но Маскелен не двигался.

Оба подняли пистолеты, так что дула были направлены прямо вверх.

   — Один. Два. Три. Четыре...

Хэйден слышал, как залаяла собака. Он пытался представить, что просто идёт назад в Сен-Джордж, видя тёмные крепостные валы, уютно пережидающие очередной новый день. «Что, если с окончанием счёта я буду продолжать идти? — думал он. — Что тогда?»

   — Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать.

Он остановился, повернулся и увидел Клайва, уже стоящего лицом к нему.

   — Прицеливайтесь!

Вдруг звон колокола разорвал тишину, поток яркого жёлтого света прорвался за спиной Хэйдена, и его длинная тень вытянулась, доставая до Клайва.

   — Огонь!

Он слышал приказ, но не мог пошевелиться. В двадцати шести шагах от него свободная рука Клайва поднялась, чтобы загородить глаза от света. Солнечный диск показался из-за стен форта Сен-Джордж, неожиданно ослепив его.

Раздался выстрел. Маскелен повернулся в сторону юго-восточных стен. Сам майор Лоуренс шагал по направлению к ним через Садовый мост во главе двух дюжин солдат. Должно быть, часовые видели, что происходит, и сообщили начальству.

Клайв, намереваясь продолжать, пытался прицелиться вновь, но опоздал. Солдаты Лоуренса окружили дуэлянтов, и они были вынуждены отдать оружие сержанту.

   — Это дуэль! — яростно воскликнул Лоуренс.

   — Не было ни одного выстрела.

   — Ваших намерений уже достаточно, чтобы спустить с вас кожу плетьми. Не спорьте со мной, Флинт. Мне не важно, кто ваш отец, так что не спорьте со мной! Итак, что вы можете сказать?

Хэйден мрачно смотрел на Лоуренса, не зная, приказывают ли ему молчать или говорить.

   — Ничего вам, сэр, — сказал он. — Небольшая ссора между двумя джентльменами.

В гневе Лоуренс угрожающе замахнулся тростью с серебряным набалдашником и слегка задел Хэйдена.

   — Знай, парень: мне безразлично, кто кому прострелит башку, но вы нарушили мой закон и теперь заплатите за это.

Губернатор Сойер вызвал их в сумерках тремя днями позже. Они провели эти дни в двух душных одиночных камерах, встроенных в восточную стену, имея возможность видеть друг друга, с тем чтобы поразмышлять о вражде. Всё это время, за исключением периодов, когда им приносили воду и блюдо овсяной кашицы, Клайв лежал на спине, сжав руки на животе. Он обливался потом и смотрел на каменный свод, слушая звуки шагов по крепостной стене вверху. Он не произнёс ни одного слова, как, впрочем, и Хэйден Флинт.

Томас Сойер был маленьким человеком, прилежно исполняющим свои официальные обязанности и держащимся не без достоинства. Голос его был спокоен, но суров.

   — Я слышал доклад майора Лоуренса, — сказал он, почти не поднимая головы от бумаг. — Я возмущён этим инцидентом. Мистер Клайв, судя по тому, как вас характеризуют, вы обладаете характером, необходимым для войны, но, очевидно, неспособным вынести периоды мира. Ваше поведение не соответствует поведению джентльмена, а также офицера Английской Ост-Индской компании. Вы решили пренебречь предупреждением, данным вам более мягким губернатором. Вследствие этого вы с настоящего момента увольняетесь со службы в компании.

Глаза Клайва закрылись, когда он принял бумагу, вручённую ему губернатором. Его грязное лицо было покрыто потом, волосы — слиплись. В глазах Хэйдена он являл собой человека, истинно достигшего своего надира^[110]. И всё же он не мог не сочувствовать ему.

Сойер поднял голову, как человек, полностью решивший вопрос.

   — Мистер Флинт, вы были до настоящего времени приняты на территории компании лишь в той мере, в которой ваше поведение соответствует ожидаемому от гостя. Вы нарушили это условие. Как следствие этого так и согласно приказу вам предписывается покинуть территорию аренды в течение недели.

Хэйден спокойно принял это решение. Он ещё чувствовал себя слабым, и последствия недуга сказывались болью в суставах, но происшедшее на Педда Наик Петта подняло его дух.

Кара, наложенная губернатором, была огромной, почти максимально возможной для полномочий Сойера, учитывая, что им вменялась не дуэль, а лишь намерение, что, по словам Сойера, спасло их жизни. И всё же, судя по выражению лица губернатора, ощущалось, что приговор не совсем окончательный. Голос выдавал его, когда он заговорил с Клайвом, проницательно глядя ему в глаза.

   — Я разговаривал с губернатором Ковингтоном в Сен-Дэвиде и знаю немного об обстоятельствах этого необычного дела, но я бы хотел услышать, чем конкретно вызвана война между вами.

   — Честь леди, — сказал Клайв сдержанно.

   — Вот как!

Клайв объяснил, что Аркали Сэвэдж стала жертвой жестокого отношения и что он решил защитить её.

   — То, что эти рапорты означают крах для вас обоих, является несомненным, — забрав назад бумаги, проговорил губернатор. — Однако не следует забывать, что в моей власти разорвать их и тем самым восстановить вас.

Ни Клайв, ни Хэйден явно не ожидали такого поворота событий, а губернатор, выдержав паузу, продолжил:

   — Если я соглашусь забыть этот инцидент, вы должны пообещать сделать нечто для меня. Вы, очевидно, не знаете ничего, но здесь произошло экстраординарное событие, о котором, я считаю, вас следует оповестить немедленно. Пока вы предавались отдыху эти три дня, мисс Аркали Сэвэдж была похищена с территории аренды.

Хэйден Флинт был потрясён.

   — Кем? — побледнев, вымолвил Клайв.

Сойер встал и подошёл к окну.

   — Сегодня утром её отец пришёл сюда в великом отчаянии просить моей помощи. Он был сильно окровавлен. На голове у него была глубокая рана от меча; удивительно, что он мог ещё стоять на ногах. Сэвэдж клянётся, что его дочь была похищена бандой всадников. Его единственное предположение — девушка могла быть захвачена в качестве залога. Кажется, Сэвэдж задолжал Моголам. — Его глаза проследовали за кем-то, проходящим по улице, затем он добавил тихим голосом: — Подобный случай не является беспрецедентным. Власти Моголов известны своей склонностью похищать европейцев. Сказать по правде, они успешнее охотятся за белыми женщинами, чем за тиграми.

   — Власти Моголов! — спросил Клайв. — Но кого вы имеете в виду? Анвар уд-Дин мёртв, и его правление окончено.

   — Совершенно верно. Чарльз Сэвэдж говорит, что он взял кредит под капитал, состоявший из звонкой монеты, зарытой под его домом, но деньги были украдены французским адмиралом Ла Бурдоном в начале оккупации. — Сойер остановился, но так как они молчали, продолжил: — Поскольку вы были столь осведомлены, что оповестили Мадрас о событиях, имевших место в Амбуре, вы, очевидно, знаете, что после этой бойни принц Мухаммед Али Хан поскакал с отрядом в несколько сот приверженцев в Аркот с намерением опустошить отцовскую казну. Он достиг столицы прежде, чем туда прибыли вести о резне, и смог убедить тех, кто держал крепость, в том, что его отец и брат мертвы.

   — Значит, он теперь владеет всем богатством Анвара уд-Дина? — спросил Хэйден Флинт.

   — Большей частью. Хотя мы ещё не знаем, куда он перевёз казну.

   — В Тричинополи! Я готов поклясться в этом! — Кулаки Клайва сжались.

   — Я согласен, — кивнул Хэйден Флинт.

   — Для того чтобы поднять Южную Карнатику под своё зелёное знамя! — сказал Сойер. — Для этого ему потребуется каждая унция золота, которым он завладел.

Клайв посмотрел на человека, которого он готов был убить три дня тому назад. Затем он обратился прямо к нему, впервые с того момента, как бросил ему вызов:

   — Ты считаешь, что это люди Мухаммеда Али выкрали Аркали?

   — Это возможно, — ответил Хэйден. Слова Сойера усилили его опасения, но у него были и более глубокие основания для этих подозрений. — Я уверен, что она была похищена не с целью получения выкупа, но была взята как заложница.

Сойер резко повернулся к нему.

   — Заложница! С какой же целью?

   — Если её действительно выкрал Мухаммед Али, то не для того, чтобы получить долг с Чарльза Сэвэджа. Ему нужен союзник. Ему нужна армия Английской компании, чтобы защитить его от французов.

   — Да! — согласился Клайв. — Это — политический сигнал. Я вижу это. Похищая её под этим предлогом, он хочет привлечь наше внимание.

   — Чертовски странный способ заполучить союзника, — сказал Сойер, глядя на Хэйдена. — Вы, кажется, знаете мавров!

   — Действовать напрямик, как мы привыкли, — не в их правилах.

   — Если вы намерены простить нас при условии, что мы согласимся найти её, — неожиданно сказал Клайв, — то вы ломитесь в открытую дверь. Я бы взялся за это без всяких условий.

   — Я даю такое же обещание, — сказал Хэйден, ощущая свою ответственность за эти события. Он взглянул на Клайва. Новая связь соединила их, связь, которой никогда не было ранее. Тёмный гнев Клайва разрядился, и для примирения не требовалось больше стреляться.

Сойер смотрел на них твёрдым и пристальным взглядом. Он отметил преждевременность предположения Клайва.

   — Мистер Клайв, вы поняли меня верно, но, кажется, хватаете чайник за носик. Это верно, что я планировал прощение для вас. У меня есть важнейшее дело, для которого вы оба особенно подходите. И если я держал дамоклов меч над вами, то только для того, чтобы быть уверенным, что вы согласитесь на эту задачу, ибо знаю, что моё предложение будет вам далеко не по вкусу.

Глаза Клайва сузились.

   — Сэр, выскажите ваше предложение.

   — Мистер Клайв, если вы примете мои условия, то будете восстановлены в рядах армии компании в чине действующего капитана. Вы будете прикомандированы к отдельному подразделению войск. Это подразделение предназначено противодействовать силам месье Дюплейкса, поддерживающим ныне марионетку Чанду Сахиба. Я хочу, чтобы вы стали управляющим хозяйством этого подразделения, организующим все поставки, которые будут необходимы для его деятельности.

Клайв выглядел совершенно убитым.

   — У меня есть выбор?

   — Выбор между возможной славой и определённым позором.

   — Значит, я должен делать то, что вы предлагаете, и стать интендантом.

После того как Клайв ушёл, Сойер предложил Хэйдену сесть.

   — А теперь, — сказал по-деловому губернатор, — скажите мне то, что вы на самом деле думаете обо всём этом.

   — Сэр, я думаю, что здесь есть и другая причина, по которой Аркали Сэвэдж была похищена, — сказал он медленно. — Эта причина — ревность Мухаммеда Али. Видите ли, он считает, что я опорочил его жену.

   — А это действительно так?

   — Я бы не применил здесь слово «опорочить».

Сойер задумался и затем сказал:

   — Я считаю, то, что произошло после битвы в Амбуре, может быть, столь же важно, как и сам этот разгром. Музаффар Джанг провозгласил Чанду Сахиба набобом Карнатики, и оба они сейчас направляются в Пондичерри, где будут встречены с помпой мистером Дюплейксом. Нет необходимости говорить вам, что всё это делает власть Назир Джанга потерявшей законную силу. Я хочу, чтобы вы вернулись в Хайдарабад, где вы будете действовать как официальный посол от имени Английской компании. Необходимо убедить низама собрать армию и двинуть её в Карнатику как можно скорее. Его целью должен быть разгром Музаффар Джанга. И вы должны направлять его на эту важную задачу.

Глава XV

Девять соваров направлялись вглубь материка, вдоль реки Чейяр, к её верховьям, двигаясь так быстро, как только позволяли лошади. Они уходили от английских поселений, опасаясь погони, но когда лошадь молодого Лакшмана пала от разрыва сердца, Захир вышел из себя. В гневе он зарубил молодого всадника мечом.

— Мы не можем взять его с собой и не можем бросить. Нам нельзя оставлять каких-либо следов, — кричал он. — Так приказал мой господин Мухаммед Али Хан! Это — воля Аллаха!

Старый скаут — разведчик Мохан Даз оглядел сильную лошадь, с которой слезал Захир. «Тот, кому суждено, уцелеет, — сказал он про себя, вторя насмешливо кощунственным словам Захира. — И я прожил до пятидесяти пяти лет не потому, что обращался с людьми и животными так, как ты обращаешься с ними. Нужно быть сдвинутым, как ты, чтобы гнать нас сорок миль по каменистому пути без остановки. Абдулу Масджиду следовало бы разрубить тебя, когда ты ещё был безбородым, так же, как ты разрубил Лакшмана. По воле Бога тебе уготована такая же судьба, какая постигла убийцу Абдула Масджида!»

Они продолжали движение в ночи, не останавливаясь ни для отдыха, ни для питья, пока не достигли пипул-дерева.

Даже Захиру пришлось признать, что дальнейшее продвижение невозможно.

Мохан Даз улыбнулся, узнав дерево пипул.

   — Ты думаешь, что они всё ещё преследуют нас? — спросил он Захира, пока лошади пили.

   — Старый дурак! У нас много врагов не только среди белых людей. Теперь мы — чужаки в своей собственной земле.

   — Истинно так! — вынужден был признать Мохан Даз. — Мы окружены врагами. Люди Музаффар Джанга захватили Аркот, и подразделения армии Чанды Сахиба находятся в Арни и Джинджи, поскольку эти города расположены на главной дороге из Аркота в форт Пондичерри. Феринджи расхаживают повсюду. На пыли видны следы их марширующих колонн. Когда повернём на дорогу в Волконде, будет легче.

   — Свяжи их обеих! — сурово приказал Захир. — Да покрепче, чтобы не убежали, когда проснутся!

Два тела, накрытых мешковиной, были сняты с лошадей и перенесены к подножию дерева.

   — Осторожнее! — прорычал Захир. — Вы выполняете работу для моего господина Мухаммеда Али!

   — Извините, господин, — сказал один, по имени Махмуд, дотрагиваясь до своего лба с насмешкой, не замеченной Захиром.

«Ты сам не знаешь, какую работу делаешь, — думал Мохан Даз. — Обижать женщину — злое дело, а ты убьёшь их, если будешь продолжать это. Но смотри, Захир! Я вижу, как Азад смотрит на тебя, когда точит свой нож!»

Мохан Даз напился из бурдюка, сплюнул и отошёл от лагеря. Он облегчился на колючий куст, глядя в ночное небо, и непроизвольно вздрогнул. Глупо было брать ещё и эту женщину — гонду. Как могут феринджи брать их в служанки? Они грязные, отвратительные люди. Пока миссионеры-ангрези^[111] не начали ловить их и покупать детей, они не носили ничего, кроме татуировок, и жили в джунглях, как животные. Они поклоняются богине оспы и, чтобы умилостивить её, оставляют на дороге грязь из своих жилищ, чтобы заразить путников. Такова истина об этих гондах.

Он забрался вверх по холму и присел на корточки, ощущая приятный вкус бетеля. Как всегда, ночуя в новом месте, он привык успокаивать разум, бросая взгляд на округу, чтобы оценить особенности ландшафта. В этот раз выбор Захира был не особенно удачным: голая долина, слишком близко к дороге, никакого укрытия, если не считать одинокого дерева-пипул, которое было далеко видимым ориентиром, способным привлечь внимание случайного прохожего. Они находились достаточно близко от главных дорог, и их костёр могли принять за стоянку странников, но Захир запретил разводить огонь. «С Абдулом Масджидом, — думал старый разведчик, — у нас был, по крайней мере, хитроумный лидер, не чуждавшийся удовольствий. Да, но тогда нас было пятьдесят. Теперь же — всего девять. Двое уже погибли в этом грязном деле, вскоре погибнет ещё больше».

Под деревом, там, где тьма была особенно густой, зашевелилась пленница.

«О, они отрезали мои руки и ноги! Я не могу пошевелить ими! Я не чувствую их!»

Мирах, девочка-служанка, выплывала из кошмарного сна и вновь погружалась в него, как речная рыба — в заросли тростника. Боль, терзавшая её тело, была столь сильной, что она поминутно теряла сознание. Ей чудилось, что её крепко держат множество рук богини Кали. Демонические пальцы богини впивались в её тело, пока плоть не стала бесчувственной. Тогда она начинала кричать от страха, но удары по рёбрам выбивали из неё дух, и она вновь забывалась. Ей казалось, что она слышит собственный исполненный боли голос, доносящийся откуда-то издалека, но мисс Аркали была слишком занята, чтобы услышать её, а хватка богини — слишком крепкой, чтобы кричать громче.

Она молча повторяла немногие слова из Святого Писания, затем из Гиты, но безрезультатно. Один из бандитов, человек с тонким лицом и подлыми глазами, подошёл ближе, но его внимание было привлечено другими налётчиками. Он сидел, прислонившись к камню, наблюдая, как эти двое собирают сухое дерево, и, когда начало потрескивать пламя, встал.

   — Захир Сахиб! — закричал он. — Азад нарушил приказ.

   — Никакого огня! — закричал в ответ Захир. Боясь посягательства на свой авторитет, он не желал допустить неповиновения. Он начал затаптывать костёр.

   — Бояться нечего! — Тот, кого звали Азад, бросил в огонь охапку хвороста.

   — Я сказал, никакого костра!

Послышалась приглушённая ругань, и Захир отогнал разводивших огонь. Азад ударил доносчика с подлыми глазами. Тот ему ответил. Во время драки никто не обращал на женщин внимания. Люди Захира отогнали трёх бандитов, и те, пообещав ещё вернуться, скрылись в ночи.

В последовавшей тишине заговорил самый старый:

   — Это не мудро, Захир Сахиб. Ты сам сказал, что господин Мухаммед Али приказал не оставлять следов.

   — Они вернутся. А когда придут, я зарублю Азада! — поклялся Захир, но те, кто окружал его, не были столь уверены в этом.

Внезапно один из бандитов указал на гряду холмов.

   — Захир Сахиб! Смотри! — прошипел он.

Разведчик пошатнулся, когда рука Захира со страшной силой схватила его за плечо.

   — Айии! Богом проклятые ангрези! Я знал, что ты приведёшь нас в засаду, Мохан Даз!

   — Тихо! Ложись и лежи как мёртвый!

Мирах изогнулась и увидела цепочку фигур, переходящих через хребет. Их движущиеся силуэты напомнили ей пятнистую спину полоза, выползающего из норы.

Когда звук шагов достиг лагеря, Мирах поняла, что лошади выдадут их своим топотом и фырканьем, но цепочка людей продолжала идти дальше. Около дюжины людей, связанных одной верёвкой, прошествовали совсем близко от Мирах, наводя ужас на неё, ибо это были вовсе не солдаты ангрези и не их сипаи. Они шли без тюрбанов, их головы были острижены наголо, одеты они были в лохмотья, а их лица походили на черепа ожерелья богини Кали. Человек, который вёл их, нёс в руке длинный посох, такой, как у служителей в церкви феринджи. Голова его была повёрнута так, что единственный сверкающий глаз поводыря был направлен на дорогу.

Это было зловещее шествие, как танец привидений. Они шли шаркая, прислушиваясь к своим шагам, подняв вверх лица, словно вглядываясь в невидимые звёзды. Бритоголовые подталкивали друг друга, как бы передавая что-то по цепочке. Мирах не отрываясь смотрела на них, пока звук их шагов не стих вдали.

   — Духи умерших! — прошептал кто-то, осмелившись наконец открыть рот.

   — Думаешь, они видели нас?

Немного погодя старый разведчик сплюнул сквозь щербину в зубах.

   — Слепые не могут видеть!

   — Слепые?

   — Это — нищенствующие паломники, идущие в Конживерам умолять богов вернуть им зрение. Ночь для них — лучшее время для перехода.

   — Значит, нам ничего не грозит?

   — Нет. — Разведчик усмехнулся про себя. — Но мы обнаружены.

   — Как так?

   — Разве ты не знаешь, что слепые слышат всё и ощущают воздух вокруг, как собаки? Они наверняка почувствовали запах лошадей.

   — Это всё предательская болтовня, старик, — сказал Захир. — Они ведь прошли мимо, разве не так?

   — Значит, ты не видел, как они передавали сигналы друг другу по цепочке?

   — Какие сигналы?

   — Свои особые сигналы, известные только нищим.

Прошёл час, который Мирах провела в забытьи, страдая от неудобства и боли, но затем в лагере вновь началась перепалка. Вернулся Азад, и Мирах опять открыла глаза, увидев, что другие всадники повскакали на ноги.

   — Так ты не ушёл? — спокойно спросил Захир. Он был единственным, кто не вскочил на ноги. — Где же другие?

   — Они сказали, что нам надо идти в Аркот, — ответил Азад. — Махмуд и Чету оба так думают.

Захир напрягся.

   — Ты вернулся, чтобы заступиться за тех шавок?

Азад лениво пожал плечами и пошёл в лагерь. Остальные следили за ним с крайней настороженностью.

   — Стой на месте!

Азад остановился, увидев вынутый меч Захира. Он вновь пожал плечами, но его движения выдавали напряжение.

   — Может быть, они правы. Мы могли бы сами получить выкуп за женщин в Аркоте. Махмуд говорит, что женщина гонда стоит лишь два дама, но за ангрези можно было бы получить много.

   — Какое предательство! — закричал Захир. — Мой господин Мухаммед Али приказал ясно...

   — Слушай, — перебил его Азад. — Сейчас трудные времена. А в трудные времена человек должен выбирать своего господина осмотрительно. Кто наш вождь? Когда-то нас возглавлял Абдул Масджид и платил нам столько, сколько мог себе позволить самый щедрый принц в Аркоте. Когда Абдул Масджид был убит, мы согласились служить феринджи Флинту. А когда он отдал нас обратно на службу Анвару уд-Дину, мы выбрали тебя. После смерти набоба ты решил следовать за Мухаммедом Али. Некоторые из нас не считают это мудрым.

   — У тебя слишком длинный язык, Азад!

   — Я говорю только то, что вижу.

   — Ты видел слишком много. — Захир поднялся на ноги, — и теперь заплатишь за это своей кровью!

Когда он двинулся вперёд, один из сообщников Азада ворвался в лагерь, размахивая мечом. Это был Махмуд. Его крики заглушили топот лошади, который могла слышать лишь Мирах, ухо которой было прижато к земле.

Какое-то время до неё доносились лишь вопли и свист талвара, когда всадник направил лошадь на людей Захира. Затем она была поднята сильными руками и переброшена через седло.

   — Возьми другую! — услышала она.

Товарищ Махмуда, невысокий совар, споткнулся и был сбит на землю тремя бандитами. Азад боролся за свою жизнь против Захира, но Махмуд выручил его. В сумятице Азад выбежал из лагеря в темноту, бросившись туда, где была привязана его лошадь.

   — Предательство! — орал Захир, кинувшись в погоню, но они уже скрылись в ночи.

Мохан Даз с колотящимся сердцем бил каблуками по бокам своей лошади. Ветер хлестал ему в лицо.

   — Кья кхуб! Йи совар хосхияр хаи! — ликовал Азад, останавливаясь, чтобы схватить лошадь. — Джей, Азад!

   — Скачи! Они гонятся! — кричал Мохан Даз.

   — Что ты хочешь сказать? Как они могут гнаться без лошадей?

   — Я не мог сделать то, что ты велел, — боялся наделать шуму.

Мохан Даз обещал заранее перерезать жилы другим лошадям, чтобы избежать погони. Но когда он приготовился сделать это, они посмотрели на него с таким доверием, что он не смог заставить себя сделать надрезы. Вместо этого он отвёл их в сторону, стреножив задние ноги.

   — Глупец! Захир погонится за нами! Нам же придётся ещё везти и женщин!

   — У нас — выигрыш времени, Азад Сахиб. И в темноте они не найдут нас.

Мохан Даз вёл их в ночи около часа, пока не поднялась луна. Когда всадники одолели скалистые склоны, которые вели к дороге на Аркот, они взобрались на холм, оказавшись высоко над долиной.

   — Не показывайтесь на хребте, — предупредил Мохан Даз. — Мы не должны обнаруживать себя на фоне луны.

   — Надо отдохнуть, — сказал Махмуд.

Они спешились в сухой расщелине под нависшим утёсом, дающим укрытие с двух сторон, позволяя в то же время обозревать широкую панораму на юг и восток.

   — Было бы разумным освободить женщину-гонду, — сказал Мохан Даз. — За неё ничего не возьмёшь. Она только замедляет нас.

Глаза Махмуда сверкнули.

   — Может, я убью её?

Мирах плакала, сжавшись в комок, чтобы Махмуд не мог дотронуться до неё. Когда он добрался рукой до её бедра, она взвизгнула, но появился Азад. Он сказал что-то мучителю, и тот с недовольным лицом оставил девушку и поплёлся прочь. Азад перерезал верёвки, связывавшие Мирах, и затем освободил руки Аркали. Обеим женщинам дали напиться из бурдюка.

Аркали с жадностью припала к затхлой воде. Вожак отнял у неё бурдюк и обратился к ней на своём языке. Увидев непонимающий взгляд пленницы, он приказал Мирах перевести, что она сделала весьма умело, несмотря на свою дрожь.

   — Меня зовут Азад, — повторила она по-английски. — Я ваш защитник.

«Ты проклятый работорговец, — подумала Аркали, — да ещё напавший на своих собственных друзей». Но лишь сказала:

   — Благодарю вас, мистер Азад.

   — Это для вас, — сказал он, протягивая одеяло, — не забудьте сказать им в Аркоте, какую доброту я проявил к вам.

Позднее мужчины устроились в стороне от пленниц, ели и затем курили едкий табак, набитый в вырезанные деревянные трубки. Только сейчас Аркали поняла, насколько она голодна. Им выдали немного высушенного на солнце мяса и риса. Всё это было завёрнуто в листья и спрессовано от лежания в заплечных сумках.

   — Что сказал лидер тому бандиту? — прошептала она, как только почувствовала себя в безопасности.

   — Он сказал... убедительно, мемсахиб^[112], — после продолжительной паузы ответила Мирах.

   — Но что он сказал? — Аркали почувствовала возрастающее раздражение. Это могло быть важным для неё в её положении.

   — Азад сказал Махмуду, чтобы тот выбирал: потратить своё семя один раз на грязную женщину-гонду и умереть за это или доставить нас в Аркот нетронутыми и жить год в доме сладкокожих наложниц в вознаграждение.

Мирах отвернулась, горя от стыда.

«Так, — холодно подумала Аркали. — Всё — как я и предполагала: это — работорговцы из Аркота. Я слышала, как они доставляют свежих девушек в гаремы могольских князей. Но они никогда не заточат меня туда. Князь, который купит меня, приобретёт труп!»

Аркали проснулась, когда первые лучи солнца начали золотить восток. Она с тревогой растолкала свою служанку:

   — Мирах, проснись! Что они говорят?

Мужчины, выведенные из дремоты Мохан Дазом, слушали предостережения старого скаута. Он видел группу всадников из четырёх человек, движущихся через равнину.

   — Поехали! Нам надо добраться до дороги на Аркот кратчайшим путём, — сказал Махмуд.

Скаут спорил с ним:

   — Нет! Мы не должны пересекать хребет. У Ману и Сачала глаза как у орлов.

   — Глупый старик! Мы не можем оставаться здесь.

Азад повернулся к нему:

   — Пусть скаут решает.

Мирах прекратила переводить, поскольку всадники начали седлать лошадей. Её заставили сесть позади Азада, а Аркали втащили на лошадь Мохана Даза, поскольку он был самым лёгким. Они начали двигаться быстрее, чем требовала безопасность на неровном и крутом склоне. Аркали видела, как поднимается солнце из-за Восточных Гат, посылая лучи через край долины. Люди Захира были уже видны на расстоянии не более мили, двигаясь безошибочно по их следу. «Любая задержка — и они настигнут нас», — решила Аркали. Она ясно понимала их план: они хотели выйти на дорогу в Аркот и скакать как можно быстрее в столицу.

   — Поторапливайся, старый дурак! — кричал Махмуд Мохану Дазу. — Или мне взять женщину к себе?

Внезапно внизу перед ними открылась дорога на Аркот.

   — Смотрите! — закричал Азад. — Следуйте за Моханом Дазом. И молитесь Аллаху, чтобы нам встретились феринджи или, по крайней мере, солдаты Музаффар Джанга!

Когда они достигли дороги, людей Захира не было видно. Мохан Даз пытался решить, в каком направлении двигаться, прежде чем они выедут на перекрёсток. Женщина-ангрези выжимала дыхание из его рёбер. «Она не умеет чувствовать лошадь, — ругался он про себя, — не владеет природным чувством равновесия, ощущением ритма. Она сидит как мёртвый груз. Бисмилла, отпусти меня!»

Аркали мрачно висела на нём. «Дорога ещё далеко внизу, — думала она. — Скалы проносятся с такой скоростью, что мои мозги вылетят из головы, если я соскочу. Бог мой, сейчас мне будет плохо».

Их тени мчались по склонам и буграм. Затем они достигли ровного места, и на твёрдо утоптанной земле путь стал легче. Ритм лошади изменился, её походка стала иной. Аркали натёрла ноги о грубую ткань седла. Её юбки задрались, колени обнажились, чулки спустились к щиколоткам. Ноги были грязные, туфли давно потерялись, но чувство радостного возбуждения охватило её.

Впереди замаячил перекрёсток, и лошадь Махмуда, скакавшего впереди, резко остановилась.

   — Куда дальше?

   — Туда, — указал Мохан Даз на северное ответвление дороги, которое, извиваясь, вело к реке. Перед бродом крошечные тёмные фигурки всадников остановились для торопливых переговоров. — Мы должны пересечь Чейяр.

Когда лошадь добралась до самого глубокого места реки, Аркали собралась с духом. Настал подходящий момент — она соскользнула с лошади и погрузилась по пояс в мутную воду. Старый скаут закричал и попытался развернуть лошадь для погони.

Аркали брела медленно, как в кошмарном сне; она била по воде руками, пытаясь загребать ими, чтобы преодолеть сопротивление намокших юбок. Старик почти схватил её, но она бросилась вперёд и нырнула. Под водой, оказавшись вниз головой, она погружалась всё глубже и глубже, пока её вытянутые руки не коснулись дна. От страха Аркали судорожно вдохнула, и вода попала ей в лёгкие.

Внезапно её ноги обрели опору, а голова оказалась над водой. Аркали закашлялась, и в этот момент один из всадников схватил её за волосы и потащил вверх. Она развернулась, выворачивая руку державшего, и затем изо всех сил прокусила её. До кости. Рука исчезла, а лошадь бросилась вдоль потока, унося ругающегося всадника.

Она снова попыталась добраться до берега, но огромная тяжесть намокшего платья сковывала её движения. Кто-то опять схватил её за голую руку железной хваткой. Несмотря на возраст, старый Мохан Даз был на удивление сильным. Он поднял её и потащил к берегу, в прибрежный ил, заросший пышным кустарником.

И тут случилось неожиданное: старик приложил руку к её рту и затащил девушку за большой валун. Когда он убрал ладонь, она часто задышала; её взгляд метнулся к Азаду и Махмуду, в нерешительности остановившимся на середине реки. Она вновь взглянула на старого скаута, который отчаянными сигналами призывал её к молчанию.

Аркали не обращала внимания на топот копыт, пока новые всадники не появились перед её глазами. Их вёл Захир, ворвавшийся прямо в реку с поднятым мечом. Последовала яростная схватка, обмен быстрыми рубящими ударами и взаимными оскорблениями.

   — Мирах! — закричала она, видя, как служанка упала в воду с лошади Азада.

Скаут вновь закрыл рукой её рот и покачал головой. Он потащил пленницу прочь, пользуясь прикрытием кустов и больших гладких камней, принесённых с холмов в дождливый сезон.

Она повиновалась, опасаясь худшего. «Лучше остаться с одним работорговцем, чем с пятью», — думала она, поворачиваясь назад.

Но что это? Битва вдруг закончилась, а сёдла Азада и Махмуда были пусты.

Двое всадников Захира вытаскивали на берег человека со страшной кровоточащей раной на голове. Сам Захир кричал:

   — Теперь ищите женщину!

Мохан Даз наблюдал за преследователями из укрытия. Один из всадников пошёл вверх по течению вдоль берега, разбрызгивая воду и рубя кусты мечом. Другой перебрался на противоположную сторону, спрыгнул с лошади и принялся искать следы копыт. Третий пошёл по течению собирать лошадей.

Сам Захир стоял недвижно в воде, тщательно осматривая всё вокруг тёмными глазами. Немного погодя он посоветовался о чём-то с Сачалом, который собирал лошадей. Они были теперь не более чем в двадцати шагах от беглецов, перевязывая раненого товарища.

   — Мы найдём их, — сказал Захир.

   — Найти Мохана Даза нелегко.

   — Он пеший, а нас четверо.

Мохан Даз видел, как они повернули к нему, и крепче обхватил валун. Женщина-ангрези была в трёх шагах от него, в самом безопасном месте, какое он только мог найти, скрытая деревом, которое было снесено потоком много лет назад.

Он знал, что имеет лишь маленький шанс быть необнаруженным, но и этот шанс следовало использовать. Затем он выругался, заметив, что оторвавшаяся кайма женской одежды извивается в потоке за бревном, мелькая как белый флаг. Старик не мог дотянуться до неё. Тогда он попробовал привлечь внимание женщины, но она закрыла голову руками, будто пытаясь скрыться от приближающихся бандитов.

Преследователи шли широким фронтом, прочёсывая всё вокруг. Когда фанатичный Захир подошёл ближе, Мохан Даз замер, затем бросился на девушку и неистово затараторил:

   — Вот она, Захир Сахиб! Я поймал её, когда она скрывалась в камнях! — Он принялся сосать кровь из прокушенной руки. — Она дикая, как циветта.

Захир замер в изумлении. Затем он вынул меч и заорал:

   — Ящерица!

   — Смотри — это та, которую ждёт господин Мухаммед Али! Я выследил её и привёл к тебе!

   — Я убью тебя, Мохан Даз!

Старый скаут отскочил в сторону.

   — Захир Сахиб, разве я не верен тебе?

   — Ты удрал с Азадом!

   — Конечно! Это я направил их не туда. Я защитил женщину-ангрези от сумасшедшего Махмуда. Спроси её! Она скажет! Я так рад видеть тебя и отдать тебе это злобное существо в целости и сохранности.

   — Молись своим богам, Мохан Даз. Ты — мертвец!

Мохан знал, что Захир был человеком своего слова, и поторопился остановить его:

   — И ты убьёшь меня? Когда я могу дать тебе то, что ты желаешь?

Захир задержался, озадаченный словами предателя.

   — Что именно?

   — Безопасный путь! Прошлую ночь мы видели людей. В это самое время нищие Конживерама распространяют вести о том, где мы находимся. Только я знаю, как избежать опасности. Только я могу привести тебя в Тричинополи. Поэтому выбирай!

Меч Захира медленно опустился, и Мохан Даз понял, что победил. «Ещё раз я использовал свои мозги, — подумал он. — И, избежав смерти, прожил ещё один день».

Глава XVI

Мысли смешались в голове Хэйдена, когда он шёл через дворец низама в Хайдарабаде с шестью сопровождающими. Куда бы ни направлял он взгляд, везде видел сады, где ходил с Ясмин; павильоны, где их запретная любовь расцвела полным цветом; мраморную скамью, где они сидели вместе; апартаменты, где они отдавались своей страсти, и ступени, на которых он стоял, когда эту любовь сжигало в пепел жестокое расставание...

«Я всегда буду любить тебя, — думал он, приходя в отчаяние от горечи. — Что бы ни случилось, наша любовь бесконечна, и ничто не может изменить это. Ничто».

   — Ваше превосходительство нездоровы? — спросил голос.

Это был Осман, лакей, которого приставил к нему Назир Джанг. Вездесущий Осман.

   — Ничего.

Осман повернулся к своему глазеющему помощнику:

   — Принеси воды!

   — Нет, нет. Пошли дальше.

Он ощущал на себе их беспокойные взгляды. Их забота, казалось, увеличивала боль, терзавшую его душу. «Передо мной — невозможная задача, — думал он. — Все мои просьбы либо игнорировались, либо отклонялись. Это всё равно что вести переговоры с кустом колючек. Почему же Назир Джанг должен выслушать менятеперь? Но он должен. Мой долг — заставить его действовать».

Он вынул платок и вытер пот, обильно выступивший на лице. «Как и с Асаф Джахом в его последние месяцы, придворные отгораживают от меня своего господина. Почему? Послания принимаются и затем с улыбкой возвращаются нераспечатанными. При переговорах я получаю половинчатые ответы. Всегда вижу как бы вуаль, опущенную на их глаза, вуаль, показывающую, что они остаются неубеждёнными. И всегда одни и те же слова: «Вы должны подождать до завтра».

Он перебирал в уме все ритуалы, которые должен соблюсти, если ему придётся приблизиться к маснаду правителя, чтобы не оскорбить его. Гапа^[113] которую он слышал, придавала новую мучительную неизвестность предстоящей встрече. Слухи о разложении Назир Джанга беспокоили его.

Говорили, что наследник великого Асаф Джаха быстро опустился до порока и «низких привычек», теряя уважение своих генералов. Вопрос, каковы конкретно были эти «низкие привычки», представлял предмет больших догадок; однако режим Моголов погрузился уже в такое болото праздной роскоши, что возможна была любая интерпретация этих слов.

Хэйден осторожно интересовался об этом у своих помощников, у работающих в дворцовых садах, у стражников, стоявших снаружи его резиденции. Их мнения расходились от самых невероятных предположений до слишком обычных, но все слухи объединяла одна нить: Талвар-и-Джанг, Меч войны.

Эта мысль не давала ему покоя. Он был посредником и носителем рубина, ценность которого заключалась в его предполагаемой силе, способной приглушить злобное сверкание алмаза Кох-и-Нор. «Неужели я виновен в этом упадке? — спрашивал он себя. — Как врач-шарлатан, дающий бесполезные снадобья, когда пациент болен холерой?»

Ощущение вины не оставляло его. «Если слухи правдивы, то поразительно, как тесно связано оказалось падение низама с его вознесением. Но явилось ли это следствием проклятия или лишь следствием веры в проклятие? Чёрт побери, я и сам начинаю верить в их идиотские суеверия!»

Они подошли к назначенному месту. Путь им преградили охранники, и после тщательного обыска у него была отнята трость с серебряным набалдашником. Свита была отослана назад.

Внутри обстановка была более пышной, прохладный воздух был напоен тонкими и чувственными ароматами.

Он увидел ширмы из красного дерева с позолотой, золотые кувшины с элегантными носиками, изящные кальяны. Комната была увешана занавесями из тончайшего прозрачного муслина, воздушными как паутина, а в центре её стояла огромная кушетка, накрытая шелками.

Он продвигался по комнате, раздвигая висящие занавеси, пока, к своему изумлению, не увидел на кушетке Назир Джанга. Тот лежал вниз лицом, одетый лишь в мешковатые панталоны из лёгкого материала, свободно покрывающие его ноги. Две молодые светлокожие девушки с раскрашенными сосками, сверкавшими розовым цветом, массировали ему спину.

Едва Хэйден вошёл, как девушки прекратили массаж, и Могол поднялся.

   — Вы, кажется, удивлены, мистер Флинт, — сказал он нежным, почти женским голосом.

Низам поразительно изменился. Когда-то красивый мужчина, он утратил свою былую мускулатуру и сильно располнел. Его бледное лицо стало измождённым, и даже в этом мягком свете в его глазах читалась отчаянная мольба человека, который знает, что погружается в безумие.

   — Ваше высочество, я... я ожидал, что вы примете меня в Большом зале, — ответил Хэйден хриплым голосом, забыв о формальностях, которые он заучил. Он выпрямился и смотрел прямо перед собой, отчаянно пытаясь избегать взглядов на рабынь Назир Джанга.

   — Я надеюсь, вас не смущает это необычное окружение, но я хотел, чтобы мы встретились в таком месте, где я буду уверен в отсутствии множества болтливых языков.

   — И множества слушающих ушей, — сказал Флинт, почти не думая.

   — Совершенно верно. Пожалуйста.

Низам хлопнул в ладоши, девушки соскользнули с кушетки и молча исчезли. Он надел халат, простой, без украшений. Сидя на краю кушетки, низам показал, что его гостю следует поступить так же, и Хэйден напряжённо уселся рядом с ним.

   — Давно вы здесь, в моей столице? — спросил Назир Джанг.

   — Семь недель, ваше высочество. И каждый день я посылал письма.

   — Семь недель... — мечтательно повторил Могол. Он взял сладость с желтовато-зелёного блюда. — Вечность...

   — Мне показалось это вечностью.

   — Но это и есть вечность. Вы странный человек, мистер Флинт. Не похожий на других.

   — Среди своих я считаюсь обычным.

   — О, я не думаю. Так всегда говорят иезуиты, которые время от времени приходят к нам.

Хэйден с трудом поклонился со своего неудобного положения на краю кушетки, приняв сказанное за комплимент и надеясь, что не ошибся в этом. Какой-то предмет на коврах коснулся его ноги. Он взглянул вниз. Это было нечто тонкое и твёрдое, около метра длиной, свободно завёрнутое в простой белый муслин. Он сразу понял, что это было.

Капля пота сползла из-под его шляпы и покатилась по щеке. Он вытер её, как будто это была слеза, и ждал, когда заговорит низам, как того требовали приличия.

Назир Джанг поджал губы.

   — Вы слишком молчаливы для человека, который столько ждал позволения говорить со мной.

   — Мой господин, я просил аудиенции потому, что имею важное послание от губернатора Мадраса. Моё молчание не умаляет его важности. Долгое ожидание, которое мне пришлось вынести, сделало, однако, этот вопрос ещё более важным, не терпящим отлагательства.

   — Тогда говорите.

Волнуясь, он начал торопливо говорить:

   — Губернатор Мадраса поручил мне вновь просить вашей помощи в Карнатике.

   — Снова? Ваш губернатор думает, что я могу изменить свой декрет?

   — Ситуация изменилась. Мудрый человек должен следовать за событиями. Ваша армия...

   — Существует более высокий долг, требующий моего внимания. Мне докладывают, что афганская армия движется на Дели. Вот куда должна идти моя армия. На север, а не на юг.

   — Существует более близкая угроза. Мудрый человек договорился бы с Раджходжи Бхонзла, заручившись поддержкой его маратхов.

   — А как должен поступить немудрый человек?

Хэйден сразу понял свою ошибку и переменил тактику:

   — Мой господин, вы, должно быть, обсудили с вашими советниками доклады о тех в Карнатике, кто бросил вам вызов. Вам, конечно, сообщили о разгроме армии Анвара уд-Дина и о том, как это произошло? Вы знаете, конечно, что Анвар уд-Дин мёртв и что его сын Мухаммед Али либо также мёртв, либо — в руках мятежников.

Назир Джанг пожал плечами:

   — Я слышал, что была какая-то битва в моей прибрежной провинции. — Он долго разглядывал ногти на правой руке и начал полировать их большим пальцем. — Я знаю, что Чанда Сахиб взял в свои руки маснад этой провинции. Он послал сюда посольство, чтобы объяснить свои действия.

   — Вы помните, что во время нашей последней встречи я предсказывал именно такие события.

   — А, так вы — пророк? — сказал Назир Джанг со вспыхнувшей было иронией, но эта вспышка почти сразу погасла. — Может быть, потому вы и кажетесь не похожим на других.

   — Мой господин, эти печальные события произошли именно так, как я предвидел. Я мог предвидеть их лишь потому, что знал силы, которые вызвали их. А теперь знаю, что Музаффар Джанг, ваш племянник, объединил силы с Чандой Сахибом и что французы поддерживают их. И это позволяет мне сделать дальнейшие предсказания.

Назир Джанг зевнул и лениво откинулся назад.

   — Что заставляет вас предполагать, что эти шаги не совершаются по моему приказу? — спросил он спокойно. — Музаффар Джанг — мой подданный: он делает то, что велю я. Что касается Анвара уд-Дина — он был назначен править в Карнатике моим отцом. Я не давал санкции его сыну править там после смерти отца. Я не хочу, чтобы Карнатика стала независимым государством, управляемым наследственной семейной линией, члены которой считают себя вправе назначать своих наследников. Почему же я не могу позволить Чанде Сахибу прервать эту семейную линию? Он со временем будет платить мне дань уважения. Или я заменю и его и, может быть, отрежу ему голову, бросив собакам на рыночной площади.

Хэйден волновался, пытаясь сосредоточить свои мысли, сфокусировав их на одном. Его разум бился в отчаянии от мысли, что Назир Джанг мог вызвать сюда представителей Чанды Сахиба, чтобы заключить союз с французами. Где-то в глубине сознания он понимал, что даже если это было и не так, Назир Джанг мог слишком долго играть с подобной идеей, в результате чего оказался в плену уловок и хитростей Дюплейкса.

   — Мой господин, Чанда Сахиб — ваш враг. Он не намерен платить вам дань, что бы ни говорили его посланники. Музаффар Джанг хочет вашей головы. Он согласился поддержать Чанду Сахиба в Карнатике потому, что за это Чанда Сахиб обязался помочь ему овладеть Хайдарабадом. Не позволяйте обмануть себя. Этот план французы давно вынашивали. Вы должны противодействовать им.

   — А, французы! — Назир Джанг слабо улыбнулся. — Я задавал себе вопрос, как долго вы удержитесь, чтобы не упомянуть их.

   — Французы — это порождение самого дьявола!

Он моментально раскаялся в этих злых словах, осознав, насколько раздражён был вялыми замечаниями Назир Джанга. «Бог мой, я начинаю походить на своего отца», — думал Хэйден, пытаясь успокоить себя. Уже более ровно он сказал:

   — Французы планируют ваш полный разгром, сэр.

Назир Джанг рассеянно рассмеялся.

   — Уже «сэр», — сказал он. — Только что я был «господин». Как же быстро я упал в ваших глазах!

Гордость Могола пошатнулась настолько, что он позволил себе открыто выразить свою ненависть:

   — Я вижу по глазам, что вы всё-таки такой же, как и все. Французы, мистер Флинт, таковы же, как и англичане: иностранцы, присутствие которых несущественно для Индостана. Придёте ли. Уйдёте. Останетесь навсегда. Покинете нас завтра. Всё это безразлично для нас. Мы можем обойтись без вашей торговли, и мы не будем страдать от потери того несущественного дохода, который вы приносите. Личное обогащение нескольких второстепенных субахдаров на краях моих владений не заботит меня.

   — Ваше высочество, вы не правы. Мир изменился. Эти доходы, о которых вы говорите, превратили субахдаров Карнатики в могущественных и опасных людей. Их руки...

   — Замолчи, — прервал его Назир Джанг, продолжая выглядеть беззаботным и беспечным. — Французы, или англичане, или кто-либо ещё, я скажу тебе, кто вы такие: вы — гости. Мы терпим гостей, только пока они занимаются мирной торговлей, пока не приносят в нашу страну свои мелкие европейские раздоры и только пока они оставляют в покое наши внутренние дела!

Тон низама оставался лёгким и небрежным, но Хэйден распознал предупреждение, прозвучавшее в нём. Он вновь подумал о способности Ясмин поставить вопрос с ног на голову, чтобы увидеть содержащуюся в нём истину. «Что бы сделал король Георг, — спросил он себя, — если бы на побережье Англии существовали анклавы различных восточных торговцев, которые приводили бы с собой вооружённые корабли и войска и начали бы подстрекать к бунту против него? О, тут сомнения нет. Он использовал бы всё, что в его силах, чтобы сбросить их обратно в море, и он не тратил бы при этом время, пытаясь отличить одних восточных пришельцев от других».

Приятный ветерок играл прозрачными занавесями.

Хэйден знал, что должен исполнить возложенную на него миссию, исполнить свой долг. Он думал, как ему нарушить глубокое благодушие Могола. А пробудив гнев, как ограничить его, направив лишь на французов?

Самым жёстким голосом, на который был способен, он сказал:

   — Говорят, что вы — богатый человек, Назир Джанг, но даже вы не можете оплатить путь домой для месье Дюплейкса. Говорят, что вы — мудрый человек, но вы не настолько мудрый, чтобы знать, что этот француз не оставит дела на ваше усмотрение. Французы останутся здесь, как вы правильно говорите, навсегда. Их цель — превратить ваши владения в свою империю. И хотя говорят, что вы богатый и мудрый, они считают вас беспутным и слабым, и я верю, что они погубят вас.

Поразительные перемены произошли в лице Назир Джанга. Его щёки опустились, как у человека, вставшего перед истиной, которую он не осмеливался признавать, но о которой тем не менее знал. Его безразличие улетучилось, уступив место голому страху.

   — Ты говоришь, что я слабый. А знаешь ли ты, почему я такой? Знаешь ли ты, почему я предпочитаю сны, навеянные моим кальяном, и радости от своих женщин истинам этого мира?

Хэйден Флинт смотрел, широко раскрыв глаза, как низам соскочил с кушетки.

   — Вот что парализует мой дух. Вот это!

Назир Джанг схватил предмет, завёрнутый в муслин, подняв его вверх. Он сдёрнул ткань и открыл то, что было внутри. Хэйден помнил Талвар-и-Джанг, когда Назир Джанг со звоном вынул его из бесценных ножен, он увидел изгиб лезвия, сверкнувшего золотой отделкой и письменами из Корана, покрывавшими почти всю поверхность тонко отполированной стали. Он понял сразу, что его опасения оправдались.

   — Знаешь ли ты, чем я владею? Знаешь ли, что это? — вопрошал Назир Джанг. Лицо его отражало овладевшее им состояние транса, взгляд был прикован к проклятому алмазу, который, казалось, притягивал его.

   — Это — Талвар.

   — Да! Это — Талвар. Меч, который провозглашает мою власть перед всеми людьми. Он должен оставаться со мной. Всегда.

   — Вы считаете, что в нём — ваш смертный приговор?

Рука Назир Джанга дёрнулась назад, но, словно обжёгшись, он выпустил его, позволив упасть на ковёр.

Низам начал всхлипывать.

   — Я ощущаю его злую силу! Я проглотил медленный яд и теперь ожидаю смерти! Я не знаю как, или когда, или от чьей руки, но я знаю, что мне предстоит испытать боль и ужас тысячи мучеников. И, чтобы облегчить свои страдания, я жадно объедаюсь за столом жизни, потому что завтра, или послезавтра, или днём позже я должен буду заплатить!

Хэйден почувствовал сострадание к низаму, который держал ключи ко всему их будущему.

   — Ваше высочество, говорят, что нет ничего более опасного для человека, чем его собственные тайные страхи. Неужели вы в самом деле верите, что камень убьёт вас?

   — Это написано. Пророчество. Проклятье на алмазе. Написано, что каждый человек, владеющий камнем, умрёт жестокой и преждевременной смертью.

   — Как можете вы так говорить? Асаф Джах жил девять лет с Кох-и-Нором. Проклятье не коснулось его. Напротив...

   — В течение девяти лет мой отец был защищён от проклятия!

   — Значит, безусловно, вы тоже защищены. Если вы — законный наследник Асаф Джаха и правите с благословения Асаф Джаха, то вам нечего страшиться.

Но даже не закончив ещё своих слов, он увидел, что Назир Джанг сражён отчаянием.

   — Я не защищён!

   — Ваш отец умер в преклонном возрасте. Тихо, в своей постели. Я был в то время в Хайдарабаде.

   — Вы прибыли с посольством Мухаммеда Али Хана.

   — Так, ваше высочество.

Брошенный искоса взгляд Назир Джанга предупредил его, что он должен соблюдать крайнюю осторожность.

   — И, следовательно, я знаю, что вы были с Асаф Джахом, когда он умер. Я должен признаться, что удивлён тем, что он не сообщил вам секрета защищённости от проклятия.

   — Он не сказал мне ничего.

Когда Назир Джанг вновь поднял голову, его лицо выдавало муки.

   — Это был ужасный день. Птицы прекратили петь, и крестьяне оставили свои поля. Когда солнце опустилось за горы, я пошёл к отцу. Я видел, что он — при смерти, его дыхание было неглубоким, и я знал, что его дух медленно покидает тело. Я помню, как подумал, насколько он изменился всего лишь за один месяц. Его первая жена умерла во время Рамадана, очень старая и добрая женщина, любимая всеми и высоко ценимая.

Я отпустил слуг и охрану и встал рядом с ним на колени. Вы не можете вообразить того страха и мрачных предчувствий, которые навалились на меня в тот момент. До тех пор я страстно желал быть преемником отца. Всю свою жизнь я хотел стать Низам-уль-Мулком. Но тогда я увидел Талвар, лежавший у его головы, без ножен, и мне казалось, что бриллиант наблюдает за ним, высасывая его силы. Каждый раз, когда его дыхание прерывалось, свет камня вспыхивал ярче. Я смотрел на него и знал, что ещё до полуночи этот символ власти перейдёт ко мне.

Назир Джанг остановился. Его спина была согнута, глаза глядели вниз, на ковёр, а руки сжаты. Человек этот жаждал сделать трудное признание, и Хэйден Флинт сохранял молчание.

   — Мой старший брат, Гзахи уд-Дин, был в Дели. Он занимал высокий пост при дворе императора, и он дал знать, что полностью отказывается от престола. Мой отец знал это, но всё-таки предпочитал его, ожидая, что он вернётся, но тот не приехал даже на похороны своей матери. Я говорил отцу: «Гхази уд-Дин не приедет. Провозгласи меня низамом!» Но он не хотел. Я говорил ему, что если он не сделает это, Музаффар провозгласит себя его преемником; что реки крови прольются во дворце и сотни претендентов поведут свои армии на Хайдарабад от всех субахов его владений, чтобы получить добычу или разорвать её на части. Он смеялся над моими словами, говоря, что ни один человек не будет настолько глуп, чтобы взять Талвар, не будучи защищённым от злого проклятия. Этот смех я буду слышать всегда. Я просил его призвать свидетелей. Передать власть мне, пока он ещё мог это сделать. Сказать мне тайну защиты от Талвара. И тогда я увидел, как эта чудовищная власть отравила его. Пока он дышал, он никогда бы не расстался с ним добровольно...

Хэйден молча смотрел на него, не нарушая тишины, чтобы низам мог продолжать. Однако низам был глубоко погружен в себя, наконец он спросил:

   — Поэтому вы взяли его?

Назир Джанг в раскаянии кивнул головой:

   — Да. Я взял его. Я знал, что должен действовать — ради блага государства. Вы понимаете это? Я должен был обеспечить преемственность власти. Выбора не было. Талвар призывал меня. Ранее я не имел представления, что буду ощущать, владея Талваром. В течение ряда лет я пытался представить себе этот момент, но оказался не готов к тому, что тогда почувствовал. Как будто огонь промчался по моим жилам. Я был опьянён сильнее, чем вином, мой разум был в забытьи, как в острый момент любви. Я ощущал, что с Талваром в руке могу завоевать весь Индостан, всю Азию!

Отец застонал и сел на постели. Я не знаю, откуда умирающий взял силы, но он вдруг поднялся и положил на меня руки. Я помню этот ужасный взгляд. «Вор! — орал он. — Вор! Убийца!» Я думал, что стража услышит крики и войдёт. До этого я приказал им оставить нас одних, но я знал, что они не смогут вынести этих страстных криков Асаф Джаха. Я закрыл отцу рот рукой и толкнул его назад.

Бледное, как луна, лицо Назир Джанга было обращено вверх. Он начал дрожать. Было ли это следствием раскаяния или жалости к себе, страха или злости на собственное бессилие, Хэйден не мог сказать.

   — А затем?

   — А затем я убил его.

В наступившей мёртвой тишине, казалось, мерцал какой-то приглушённый свет. Глаза Хэйдена обратились к зловещему камню в рукояти меча. Казалось, будто самоцвет стал источником света, окружённый рассеянным злорадным излучением.

«Кто может отрицать проклятие камня, увидев хоть однажды, как он губит тех, кто подпал под его влияние? — спрашивал он. — Проклятие это истинно! Но оно истинно лишь потому, что обладает силой высвобождать страхи, которые уже были заперты в сердце человека. Верить в это проклятие означает полностью вверить себя ему. Полностью! В Индостане можно действовать лишь по законам Индостана...»

Неожиданно в нём пробудилась сила Стрэтфорда Флинта. «Этого человека необходимо склонить к поддержке того, кого Английская компания хочет видеть набобом Карнатики: Мухаммеда Али Хана. В этом мой долг. Но как добиться этого? Когда он упоминает Мухаммеда Али, я не могу понять, что у него на уме относительно этого человека. Может быть, он ненавидит его за попытку дать ему ложный амулет против силы Кох-и-Нора? А может, отчаяние заставило его поверить в силу Глаза? Знает ли он, что Мухаммед Али всё ещё владеет им? Или он действительно считает его незаконным принцем, борющимся за овладение второстепенной прибрежной провинцией?

Как бы то ни было, я должен буду вскоре поднять вопрос о Глазе Змеи. Я должен узнать, верит он в него или нет и знает ли, где он находится».

Он вспомнил легенду о мече короля Артура, брошенном в озеро. Но Талвар — не английский меч, и Назир Джанг — не Артур. Он открыл глаза и взглянул вниз. Меч лежал у его ног. Его изгиб и сияние были столь же утончённо соблазнительны для глаза, как линии женского тела, совершенная грудь, совершенное бедро. Внезапно, как молния с неба, к нему пришло откровение, и он сделал свой шаг.

   — Ваше высочество, вы помните повод, по которому Мухаммед Али был послан с посольством в столицу вашего отца?

Назир Джанг не двигался и не отвечал, и Хэйден понял, что должен пойти на риск.

   — Для вас есть лишь одна надежда.

Невозможно было снять это бремя с Назир Джанга.

Оно лежало на нём, пожирая его. Он простонал:

   — Для меня не может быть надежды!

   — Я говорю вам, что есть надежда!

Назир Джанг гневно посмотрел на него, его лицо омрачилось уродливым выражением подозрительности.

   — Я не отдам его! Не просите этого — это невозможно. Прочитайте надпись: если я отдам Талвар, возмездие проклятия возрастёт вдесятеро. Почему вы отказываетесь понять это?

   — Вы не поняли меня, Назир Джанг. Должно быть другое решение. Вы сами говорили, что ваш отец знал его.

   — Я сказал вам также, что этот секрет умер вместе с ним!

   — А не думаете ли вы, что эту тайну можно узнать?

В голосе низама неожиданно прозвучала презрительная насмешка.

   — Я размышлял об этом тысячу раз, феринджи. Я думал, что, возможно, никакой тайны нет! Нет никакой защиты от алмаза. Может быть, это всё — ложь и великий Асаф Джах купил десятилетие мирской власти от самого шайтана! Может быть, он продал душу и, когда его время защиты от проклятья истекло, оно восстановилось вновь. Теперь, когда вы знаете, что он умер от рук сына, смысл этого ясен. Я задушил его! Я душил его целую вечность, а он смотрел на меня, и ужас был в его глазах. О да, в этом нет сомнения, феринджи, проклятье убило Асаф Джаха в конце десятилетия. Поэтому от него нет защиты.

Хэйден получил ответ, которого желал. Назир Джанг поверит в силу Глаза Змеи. Он жаждал сказать: «Это ты убил Асаф Джаха, а не камень. Ты, Назир Джанг, твоя жадность и жажда власти, а не какое-то проклятье. И ужас наводит на тебя твоя вина». Но вместо этого он улыбнулся, переступил через меч и встал между ним и низамом. Затем он привлёк внимание Назир Джанга к занавешенному окну, выходившему на отдельный двор с фонтанами. Он открыл занавеси, так что яркий дневной свет ворвался внутрь, и они вышли на мраморный с позолотой балкон.

   — Назир Джанг, неужели вы забыли о Глазе Змеи? Я сам привёз его в Индостан с острова Ланка.

   — Это был миф. Вместо камня я обнаружил в шкатулке змею.

   — Змея была подложена теми, кто желал зла нам обоим.

Он вновь рассказал, как привёз Глаз Анвару уд-Дину, который планировал использовать его для обретения низамства. Как он заключил договор, заручившись помощью набоба в освобождении Мадраса от французов, и по мере того, как Хэйден говорил, он видел, что Назир Джанг склоняется поверить ему.

   — Но великие планы Анвара уд-Дина были развеяны на побережье.

   — Да. И тогда Глаз был предложен Хайдарабаду.

   — Но я не верил... Где он теперь, после смерти Анвара уд-Дина?

   — Он перешёл к его сыну, Мухаммеду Али, который бежал в Тричинополи. Скоро Чанда Сахиб и ваш племянник приведут туда свою армию, обложат осадой крепость и возьмут её с помощью французских орудий. Когда Мухаммед Али был здесь, он много раз обедал с вашим племянником. Вы можете быть уверены, что Музаффар Джанг знает о Глазе и намеревается присвоить его. Зная это, — продолжал Хэйден Флинт, — ваши советники стремились изолировать вас. Они утаивают от вас истину, считают вас обречённым, полагая, что их будущее связано с Музаффаром. Они ждут вашей смерти. Вы должны поднять свою армию и выступить на юг, на Тричинополи. Ибо там, и только там, — ваше спасение.

Банкетная комната сияла от множества свечей. Джозеф-Франсуа Дюплейкс положил нож и посмотрел на собравшихся, сдержанно улыбаясь членам своего Совета, Луи д'Атейлю, молодому Жаку До и аристократическому Шарлю, маркизу де Бюсси.

«Какая помпа, — думал он, одобрительно глядя вокруг. — Хотя человеку умному и проницательному было бы нетрудно определить истинный статус каждого из сидящих здесь. И тем не менее, устраивая приём Моголам, я должен был делать это как можно более пышным».

Всё проходило точно в соответствии с планом. Во время победного пира в Амбуре, после великой битвы, Музаффар Джанг, самоназначенный низам Декана, официально возложил титул «набоб Карнатики» на Чанду Сахиба. Поскольку претендент, Анвар уд-Дин Хан, был мёртв, Дюплейксу необходимо было лишь признать их.

Сейчас, как требовал протокол, стол возглавлял Музаффар Джанг. Облачённый в тончайшие одеяния и выказывавший надменность, он сидел в тюрбане, украшенном огромным знаменитым рубином. Справа от него сидел Чанда Сахиб, одетый более скромно. Дюплейкс, по формальному положению, сидел следующим, превосходя по чину всю остальную знать Моголов, посадив с собой и представителей собственного Совета.

Он распорядился очерёдностью мест, учитывающей не только требования протокола, но и достижения своей цели приёма. Беседу предполагалось вести придворным языком, а на случай перехода на другой язык рядом располагались переводчики. Вечер был отведён подношению подарков и продолжению обсуждения тем, затронутых во время первых девяти блюд.

«Если мои предчувствия не подводят меня, — говорил он себе, — настаёт самый трудный момент. Чанда Сахиб даёт свой первый залп, как я и ожидал от него».

— Почтенный месье, мы находимся в затруднении. Мы — титулованные особы, но наши люди уже шепчутся, что мы здесь — как два просителя, когда один говорит другому: «Мой господин набоб, где мы будем сидеть сегодня?», а другой отвечает: «Снаружи дома феринджи, мой господин низам».

Дюплейкс снисходительно улыбнулся.

   — О, не стоит прислушиваться к мнению солдатни.

Музаффар напряжённо задвигался и приторным голосом постарался загладить разногласия:

   — Возможно, и так, но положение таково, что мы не сможем продолжать наступление. В Индостане армии остаются армиями, они сражаются и совершают переходы лишь тогда, когда им платят.

Чанда отложил серебряную вилку.

   — Они много обещали до битвы у Амбура.

Дюплейкс посмотрел на него ледяным взглядом. «Жалкий сброд, — хотел сказать он. — Я читал детальные донесения и знаю, как была выиграна битва при Амбуре. Это сделали капитан Парадиз и его люди, чья дисциплина разбила Анвара уд-Дина в первый раз на реке Адьяр; и те же самые солдаты под командованием Луи д'Атейля в Амбуре. Французская тактика! Французская дисциплина! И французская мощь! Вот что нанесло поражение Анвару уд-Дину. Ваш сброд нужен лишь для придания законности операции да ещё для разграбления. Условия были оговорены до начала дела, и будь я проклят, если поддамся на вымогательства».

Он пошёл на обходной манёвр:

   — А может быть, нам попросить месье д'Атейля описать события у Амбура? Мне кажется, у него есть поразительный рассказ о том, как джемадар наших сипаев набросился на телохранителей Анвара уд-Дина, разгромил их в одиночку и отрубил голову их господину, — разве это не истинно героический поступок?

   — Может быть, важнее обсудить то, о чём мы начали говорить?

   — Возможно, да, а возможно, и нет. Разве ваши обещания не остаются в силе? Чего боятся ваши люди?

Чанда продолжал настаивать на своём:

   — До сих пор им удавалось добыть лишь то, что они могли взять в лагере врага. У нас принято, чтобы набоб, даже такой подлый самозванец, как Мухаммед, держал свои сокровища при себе. Если бы мы стояли перед нашими людьми и разбрасывали золото, это подорвало бы наш статус. — Он дипломатически опустил глаза. — Однако наша армия мало что нашла в Амбуре. Отсюда — недовольство.

Музаффар Джанг поддержал его:

   — В этот момент мы и произнесли им наше слово. Я сам обещал добычу в Аркоте, но, когда мы пришли туда, ценности уже были вывезены.

Чанда пожал плечами.

   — Мы не способны платить нашим людям. Уже наблюдаются случаи дезертирства. За ними последуют и другие.

Дюплейкс почувствовал, как его разочарование переходит в гнев.

   — Что вы предлагаете? — спросил он. — Я уже объяснил, что нам необходимо как можно скорее блокировать Тричинополи.

   — Сейчас это исключено. С разгромом Мухаммеда Али Хана придётся обождать. — Раздражение в голосе Музаффара заставило Дюплейкса быстро повернуться к нему.

   — Я не могу ждать!

Музаффар Джанг вынул свои карманные часы и нарочито посмотрел на них, копируя привычку самого Дюплейкса.

   — Ваше нетерпение непонятно мне. Анвар уд-Дин устранён, не так ли? Его столица в наших руках. Следовательно, борьба за Карнатику завершена.

   — Нет! Юг провинции не находится в безопасности. Пока Мухаммед Али жив, он имеет возможность собрать армию, а коль существует такая армия — вы не можете считаться здесь правителем.

Чанда сделал глоток из чашечки с золотым ободком.

   — Почтенный месье, вы сами не видели этой крепости, поэтому позвольте мне описать её. Крепость Тричинополи считается неприступной, поскольку представляет собой пагоду и форт одновременно, построенную на вершине скалы, возвышающейся более чем на триста ваших футов. Она окружена двойной стеной длиной в половину коса; обе стены имеют высоту более двадцати футов и разделены таким же расстоянием. Снаружи стена окружена рвом шириной в тридцать шагов и глубиной в половину этого расстояния...

Дюплейкс слушал Чанду с особенным интересом. Шпионская сеть уже доставила ему точные данные об укреплении Тричинополи. Он отложил в памяти наиболее существенные детали этого описания и теперь сравнивал их с изложением Чанды Сахиба.

   — ...поэтому я считаю, что мы должны попытаться взять самозванца измором, заставив его выйти из Тричинополи. Так мы сможем без труда добиться своего.

Дюплейкс покачал головой.

   — У нас нет времени. Тричинополи должен быть взят в максимально короткий срок. Надо немедленно выступать на Юг.

Музаффар посмотрел на Чанду, затем вновь на Дюплейкса. В его голосе слышалась подозрительность:

   — Может быть, ваши цели не совпадают с нашими, месье? Что, если мы предпочтём игнорировать Мухаммеда Али? Или решим, что нашей лучшей надеждой является объединение джагиров Севера? Что, если мы забудем о ваших интересах и не будем прислушиваться к приказам?

   — В этом случае, Музаффар Джанг, вы не будете достойны вашего имени, поскольку окажетесь трусливым глупцом. А вы должны знать, что я не могу позволить глупцу стать правителем Хайдарабада.

Чанда видел, как его союзник застыл после слов Дюплейкса. «Это не только угроза, это — ужасное оскорбление, — думал он. — Непростительное нарушение этикета. Выставляя видимость власти Могола с такой откровенностью, Дюплейкс унижает Музаффара, а ведь Музаффар Джанг известен своей долгой памятью на неуважение к нему. Я должен выступить, пока не стало слишком поздно».

Он быстро вмешался, обращаясь прямо к Дюплейксу:

   — Почтенный сир, может быть, мне позволено будет предложить компромисс? Давайте остановимся на тех вопросах, в которых мы согласны друг с другом. — Он улыбнулся, пытаясь сгладить возникшее трение. — Мы согласны в том, что крепость и город Тричинополи — наша основная цель. В конце концов мы должны устранить Мухаммеда Али Хана. Чтобы сделать это, необходимо выманить его из этой раковины. Мы также согласны в том, что каждый день его пребывания в Тричинополи укрепляет его позиции лидера, бросившего вызов нашей совместной декларации в Аркоте, провозгласившей меня набобом Карнатики, а Музаффар Джанга — низамом Декана. Но учтите следующее: удерживая крепость, самозванец вынужден платить людям и кормить их. Что касается золота, то он взял из Аркота то немногое, что осталось после поражения Анвара уд-Дина, но продовольствие ему приходится собирать в виде дани с области, окружающей крепость.

Музаффар хотел заговорить, но Чанде удалось предотвратить это.

— Этот район знаменит выращиванием риса. Река Ковери протекает на расстоянии двух французских миль от самой северной части крепости. Другая река, Колерун, течёт параллельно, к северо-западу. Полоса земли между реками, называемая местным населением островом Срирангхам, расположена низко и затопляется водой, что идеально для риса, всё потому, что между Тричинополи и Танджором, к востоку, есть земляная дамба. Эта орошаемая земля находится во владениях танджорского раджи...

Чанда вновь остановился, но на этот раз Музаффар не пытался прервать его. Не делал этого и француз, задумчиво опёршийся подбородком на руку.

Дюплейкс прикидывал в уме. Несколько месяцев назад до Пондичерри дошли известия о том, что англичане вступили в спор с танджорским раджей относительно прибрежного города Девикота, расположенного в устье реки Колерун, в двадцати милях к югу от форта Сен-Дэвид. «Я понимаю теперь, к чему клонит Чанда, — думал он. — Ведь это Чанда во времена Дост Али сурово наказал Танджор за отказ платить дань Аркоту. Он издавна знает Танджор. Знает, какой это лакомый кусок. Правду говорят, что старые привычки не изживаются».

Он позволил своему протеже продолжать.

   — Почтенный месье, у танджорцев есть золото и продовольствие. У них нет способов защиты от атаки европейцев.

   — Мы должны атаковать их? — спросил Дюплейкс, как будто только что понял план. — Вы хотите этого?

   — То, что отберём у Танджора, мы отбираем и у Мухаммеда Али.

   — И ради этого ваши люди пойдут на Юг?

   — Возможность взять то, что они увидят в Танджоре, поможет убедить наших воинов не возвращаться к своим полям.

Музаффар рассмеялся и хлопнул руками по бёдрам.

   — Кажется, Чанда показал нам выход! Это неплохо, не так ли?

По сигналу Дюплейкса звон серебряного подсвечника, используемого вместо председательского молотка, призвал собрание к тишине, и Музаффар Джангу было формально предоставлено слово. Он встал, чтобы провозгласить тост. Его речь была длинной и бессвязной; каждый параграф сначала читался им и затем переводился на французский для членов Совета.

Помощь, предоставленная для разгрома сил Анвара уд-Дина, должна была вознаградиться. Французы получали за это две территории: Виланор и Валудавур. К ним теперь добавлялся порт Масулипатам и маленькая территория Бахура, которая близко расположена к форту Сен-Дэвид и поэтому была такой же важной, как все три предыдущие области, вместе взятые.

План Музаффар Джанга вызвал бурные аплодисменты.

Дюплейкс аплодировал тоже, продолжая при этом думать: «Мы должны спешить с продвижением на Юг. Скоро и они узнают то, что знаю я: Назир Джанг готовится к войне. Армия Хайдарабада насчитывает триста тысяч человек, и как только она войдёт в Карнатику, никакая сила на земле, европейская или иная, будет не в состоянии победить её».

В военном шатре низама было темно и пыльно. Двадцать приближённых Назир Джанга, три маратха и шесть англичан сидели вокруг французской обзорной карты, окружённые многочисленными слугами и охранниками.

В двухстах ярдах от них английская артиллерия вела перемежающийся заградительный огонь. Батареи стреляли поочерёдно, одна давала залпом сигнал другой, передававшей очерёдность далее по линии войск. Хэйден услышал, как очередной залп разорвал воздух; через полминуты послышался более удалённый ответ следующей батареи.

   — Сэр, даже по этой карте можно судить, что француз имеет большие виды на вашу страну.

Стринджер Лоуренс выпрямил спину; его лицо побагровело в этой удушающей жаре. Он с трудом сидел на корточках на низкой табуретке; его колени, не привыкшие сгибаться больше чем под прямым углом, скрипели, когда он пытался переместить свой вес. На нём был свеженапудренный парик и красный мундир с золотой шнуровкой, голубой отделкой и глубокими обшлагами.

Хэйден внутренне сжался от слов майора. Он наклонился к нему как можно более незаметно и еле слышно сказал:

   — Сэр, вы должны обращаться к низаму «ваше высочество».

   — Мммм?

«Следует осторожно направлять Лоуренса, — думал Флинт. — Назир Джанг правит страной размером с Францию и Англию, вместе взятыми. Без должного соблюдения протокола наш ненадёжный союз может развалиться».

   — Я хочу сказать, что так будет лучше, ваше высочество, а иначе француз скушает вас. Вы без необходимости потеряете много ваших людей, понимаете?

Вялый, безразличный жест был единственным ответом Назир Джанга. Его глаза опустились.

Вместо него заговорил пылкий набоб Саванура:

   — Я скажу, что этот трусливый манёвр не добавит чести низаму.

Лоуренс фыркнул в платок и сунул его в карман жилета, прежде чем постучать набалдашником трости по карте.

   — Насчёт этого я ничего не могу сказать, сэр. Однако если хотите выиграть день, то последнему глупцу ясно, что вы должны переместиться сюда, оставив нынешнюю позицию, и занять расположение ближе к Пондичерри.

Набоб Курнула, патан по происхождению, сжал рукоять своего меча.

   — Лучше атаковать! Наш господин нашёл нужным назначить вас генералиссимусом его армий. Астрологи говорят, что день — благоприятный для этого. Почему вы не прикажете нашим силам пойти в атаку?

   — Если командую я, то пусть они выполняют мои приказы!

   — Я скажу, что вы боитесь французов!

Лоуренс пытался сохранить самообладание. Он вновь наклонился вперёд, чертя широкие дуги на карте серебряным набалдашником трости.

   — Я хочу, чтобы вам стало ясно: Музаффар Джанг и Чанда Сахиб заняли позицию в нескольких милях от нас. Две тысячи французов вышли из Пондичерри. Ими командует один из лучших французских офицеров, когда-либо вступавших в эту страну, — мистер Дотэ. Можете быть уверены, что он не забыл привезти с собой тридцать орудий и значительное количество сипаев. Нет сомнения, куда ваша армия должна подтянуться. — Он ударил тростью в карту. — Сюда, между Чандой Сахибом и Пондичерри, чтобы он утратил связь с ними и оказался отрезанным! Таким образом, возможно, вы не потеряете столько всадников от их картечи.

Морари Рао, лидер маратхов, с глазами, горящими от предвкушения битвы, гневно заговорил:

   — Вы не понимаете наших методов войны. Мои люди не примут распоряжений европейского офицера.

Назир Джанг поднял руку и обратился к Лоуренсу:

   — Мои письма привели вас сюда из форта Сен-Джордж с шестьюстами людьми, майор Лоуренс. Почему вы до сих пор не желаете присоединиться к военным действиям?

Вы напуганы их количеством? Если моя армия отойдёт от войск Чанды Сахиба, как вы предлагаете, все подумают, что я убегаю от него.

   — Я посоветовал бы вам пригласить выступить мистера Весткота, — сказал Хэйден.

Потеряв терпение, Лоуренс схватил набалдашник своей трости и поднялся с её помощью на ноги.

   — Мистер Весткот, член Мадрасского совета, обладает полномочиями вести переговоры, — сказал он устало. — Он здесь с капитаном Дальтоном. Может быть, они смогут прояснить мою стратегию, поскольку мне это определённо не удаётся.

Фосс Весткот слегка прокашлялся.

   — Если ваше высочество не возражает, мы могли бы перейти к обсуждению пункта тринадцать нашей программы...

По мере того как спокойная дипломатия члена Совета смягчала ход совещания, настроение Хэйдена падало. «Конечно, наши шансы теперь самые высокие со времени начала всех этих бед, — думал он, заставляя себя оценить будущий ход событий. — Низам расположился лагерем здесь, в Виланоре, менее чем в десяти милях от ворот Пондичерри! С ним — величайшая армия в Индостане, может быть — полмиллиона бойцов вместе с конницей маратхов Морари Рао, и большинство его дивизий более или менее лояльны к нему, пока перспективы победы радужные. Более того, Назир Джанг принёс с собой богатства, соответствующие его власти, всю казну Аурангабада — сорок сундуков драгоценностей и десять миллионов монет! А теперь, сверх всего, Стринджер Лоуренс поставлен главнокомандующим всех войск в результате щедрого жеста Назир Джанга!

Что может сделать Дюплейкс? Для того чтобы потерпеть. поражение, мы должны обладать куриными мозгами и небывалым невезением. Но, чёрт побери, мы, кажется, пытаемся добиться этого! Майор пренебрёг честью, которая была оказана ему Назир Джангом, приняв слишком серьёзно своё назначение командующим. Неужели Стринджер столь наивен, что думает, будто может распоряжаться армией низама по своему усмотрению? Почему он не положился на Клайва, оставив за собой лишь роль советника и беседуя с низамом по восточному обычаю? По крайней мере, мистер Весткот поступает так, как я советовал».

. — ... Итак, ваше высочество, Английская компания просит о помощи, которая не связана ни с какими условиями с нашей стороны, а также с обязательством исполнения данного договора.

Хэйден хотел дополнить Фосса Весткота своими политическими соображениями, когда заговорил низам. Он произносил пустые слова, как будто жевал сухую пыль, голосом уставшим и выдающим страх. Хэйден помнил тот бесплодный совет-дурбар с участием Мухаммеда Али, который лишь убедил низама, что его судьба уже предрешена и будет катастрофической.

Дурбар правительства низама, на котором впервые присутствовал Хэйден, отмечал покорение Назир Джангом провинции Аркот три месяца назад. На него был официально приглашён Мухаммед Али Хан, но по иной причине.

В большом отчаянии набоб отправился на север за сто пятьдесят миль в путешествие, опасное уже потому, что ему пришлось оставить Тричинополи и свои богатства, тогда как Пратар Сингх, амбициозный раджа соседнего Танджора, смотрел на него ревнивыми глазами, да и его собственные наёмники были менее чем надёжными. Но Мухаммеду Али необходимо было появиться в Арни, в десяти милях от Аркота, чтобы преклонить колени и пасть пред славой субахдара Декана. Ибо Назир Джанг был человеком, который мог теперь даровать ему жизнь и власть в этойземле смерти и изгнания.

Телохранители Мухаммеда Али въехали в брод у Арни, где их встретили пятьсот всадников Морари Рао. Он, должно быть, подумал, что его предали. Как тревожно видеть этих индусских маратхов, гордых людей элитной конницы Раджходжи Бхонзла, принимающими его как брата и провожающими в необозримый лагерь, созданный низамом.

Этот лагерь был целым городом. Миллион душ — учёные и подметальщики, повара и куртизанки, а также три или четыре лакха бойцов — город в пятьдесят миль в окружности, возводимый, разбираемый и возводимый вновь со скоростью сменяющихся фаз луны.

Хэйден был свидетелем изумления Мухаммеда Али. Даже пребывание в Хайдарабаде не подготовило его к лицезрению масштабов военной силы Низама. Будучи полностью собранным, войско представляло зрелище, внушающее благоговейный восторг: и всё оно управлялось волей одного человека.

Несмотря на всё новые и новые неожиданные повороты, события в конце концов работали во благо Мухаммеда Али. В ту ночь в сердце провинции Аркот он был провозглашён набобом Карнатики; и что за странная ночь это была!

Низам встретил его с болезненным лицом и в злобном настроении; Мухаммед Али простёрся перед ним, затем подошёл, чтобы поцеловать камень власти в Талваре, глядя оцепенело на желтушное лицо господина, к которому было велено приблизиться.

   — Требуй от меня всего, чего угодно, о великий господин низам.

Назир Джанг важно повернулся к вазиру, несомненно помня уроки, которые он усвоил с детства рядом с великим Асаф Джахом, когда он был свидетелем, как его отец проявляет власть и укрепляет преданность к себе.

   — Всего? Какое ёмкое слово. Оболочка, в которой содержится бесконечность. В таком случае отдай мне рубин.

Мухаммед Али спал с лица, в ужасе от этого требования. Он затряс головой и испуганно проговорил:

   — Господин, у меня нет рубина.

   — Есть, Глаз Змеи, которая имеет своё созвездие на небесах, тринадцатый знак Зодиака... Тот самый рубин, который мистер Флинт принёс в мои владения!

Ядовитый взгляд, который Мухаммед Али гневно бросил в сторону Хэйдена, обнаружил его злобу под маской кротости.

   — Господин, у меня нет больше этого камня!

   — У кого он тогда? — раздражённо спросил Назир.

Мухаммед Али лихорадочно думал; его покрасневшие глаза метались взад и вперёд, он взвешивал, что Назир Джанг может уже знать. Сейчас он не мог сказать истину.

   — Он потерян. Пропал. Исчез в аду, из которого и пришёл.

   — Ты лжёшь, Мухаммед Али Хан!

   — Нет!

   — Тогда поклянись! Клянись Горой Света, что говоришь истину!

Мухаммед Али встал на колени и поцеловал камень ещё раз, а затем рассказал, как Глаз был потерян в этой же самой реке Чейяр, когда он бежал со своими телохранителями на Юг из Аркота. Как его лошадь споткнулась и бурное течение, поднятое муссонными дождями, унесло камень.

   — Лжец!

О да, Мухаммед Али Хан солгал и оставил низама как можно скорее, прося отпустить его, оправдываясь необходимостью держать Тричинополи и Юг, пока самозванцы ещё на свободе. Остаток вечера прошёл в молчании; Назир Джанг удалился к себе безутешный, оставшись наедине со своими погибшими надеждами.

Но последствия этой самой необыкновенной ночи не ограничились для Хэйдена тем, что он отправился спать. Лезвие ножа появилось над его головой и распороло ткань шатра после полуночи. Он вскочил на ноги, полностью проснувшись, и встретил вора с двумя взведёнными и наставленными пистолетами.

   — Стой, бандит!

   — Я не бандит, сахиб.

   — Иисус всемилостивейший! Это ты!

Красная от бетеля улыбка страшно засияла в лунном свете на расплывшемся от радости, испещрённом морщинами лице. Он рад был видеть это лицо: это был старый скаут, когда-то бывший разведчиком у Абдула Масджида.

   — Мохан Даз? Или его привидение?

   — Чшшш, баба! Пожалуйста, потише! Я пришёл кое-что рассказать сахибу и не хочу, чтобы меня обнаружили.

Старый скаут открыл ему, что Мухаммед Али солгал о Глазе.

   — Вы должны знать, что он продал его Музаффар Джангу. Он надеялся отобрать Аркот у своего отца, как только Музаффар станет низамом.

В темноте насмешливая болтовня Мохана Даза была удивительно успокаивающей.

   — Почему ты рассказываешь мне это?

   — Хороший господин достоин знать истину. Но это ещё не всё.

Он слушал, как скаут рассказывал сначала о суде над Ясмин, затем об ужасном разгроме в Амбуре и, наконец, о бегстве Ясмин-бегумы.

   — Ты уверен, что она жива?

   — Сахиб, её приговор отсрочен, и она живёт в зенане в Тричинополи.

Светлая радость наполнила Хэйдена. Он схватил старика за руки, неспособный вымолвить ни слова.

   — Я благодарю тебя за это, — сказал Хэйден наконец с искренностью, с которой редко что произносил до сих пор. Он вынул золотой мохур из своего походного сундука. — Мохан Даз, это — малая благодарность...

Скаут пренебрежительно посмотрел на монету.

   — Не надо, сахиб. Вы уже заплатили. Здесь, в моём сердце.

Он улыбнулся ему в ответ, и старый боец закачал от удовольствия головой.

Хэйден Флинт вспомнил о своей обязанности и об обещании, которое дал Клайву.

   — Мохан Даз, у меня есть вопрос к тебе. На этот раз я заплачу за ответ.

Мохан Даз согласился и взял золото.

   — Это справедливо.

   — Ты говорил о зенане Мухаммеда Али. Знаешь ли ты, содержится ли там женщина-ангрези?

Скаут опустил глаза.

   — Я не могу говорить об этом.

   — Почему, Мохан Даз? Почему ты не можешь говорить?

Далёкий окрик часового заставил их замолчать. Послышались шум борьбы и выстрелы — стычка между враждующими группами огромного буйного лагеря Назир Джанга. Затем всё стихло. Он повернулся к Мохан Дазу, но скаут исчез, оставив золотой мохур на ковре.

   — Хммм!

Стринджер Лоуренс вновь прочистил горло. Это вернуло Хэйдена к настоящему. Майор не уступал ни пяди в своём мнении.

   — Я говорю о манёвре, сэр! — настаивал Лоуренс. — В данном конкретном случае прямая атака встретится с большими трудностями и будет стоить жизни многих храбрых людей. У врага сильная позиция. У него большая артиллерия. Но если вы согласитесь занять позицию между ним и Пондичерри, вы сможете, отрезав коммуникации, заставить его сражаться в неблагоприятных условиях. — Он старался преподнести это с простотой и радушием. — Так будет вернее, правда? И никакой потери достоинства, я уверяю вас! Что вы скажете на это, ваше высочество?

Назир вздохнул.

   — Послушайте: Бог всемогущий даёт процветание тому, кому желает; приводит к нищете, кого желает; прославляет того, кого желает, и обесчещивает, кого же...

В шатёр вошёл прапорщик, раскрасневшийся и торопливый.

   — Сэр, наблюдается движение с французской стороны!

Совещание немедленно прекратилось. Зазвучали приказания. Лоуренс ворчал, что уведёт своих солдат обратно в форт Сен-Дэвид, если к нему не прислушаются.

Огромная конная армия, содержание которой было возможным на этой щедрой земле, стояла в боевом порядке, выстроенная и подобранная, в готовности броситься на врага. Рядом на ветру развевались многочисленные штандарты дивизий низама, оттесняя тяжёлый флаг Ост-Индской компании с его красными и белыми полосами и кантом Соединённого Королевства, который держал солдат в красном мундире. Пехотинцы, в ремнях крест-накрест, стрелки-фузелёры^[114] и гренадеры с поднятыми вверх мушкетами, длинные штыки которых поднимались над их треуголками. За знаменосцами низама стояла тысяча слонов во всеоружии, терпеливо ждущих на жарком солнце. В воздухе висел тяжёлый запах помёта. При появлении низама слоны подняли правые передние ноги, чтобы полуголые погонщики вскарабкались на их головы.

Свита низама проследовала к своим огромным «коням», соблюдая должную церемонию и взбираясь наверх по специальным складным деревянным лестницам.

Хэйден забрался в собственный ходах на десятилетнем самце. Сверху он крикнул Роберту Клайву:

   — Ты будешь с майором или поедешь со мной? Я уже привык к этому транспорту. Он безопаснее, чем кажется.

Клайв хмыкнул.

   — В бою нет безопасного места!

Но, тем не менее, последовал за ним с беспечной медлительностью, которая придавала ему большой вес в глазах сипаев Лоуренса. Он снял шляпу перед штандартом низама и взошёл по ступеням в ходах перед линией туземных войск, взявших оружие в строевую стойку. Меч джемадара элегантно обнажился в салюте.

   — Немного театральности для солдат?

   — Это поднимает их дух. Улыбка вызывает хорошее настроение. — Клайв бросил на него жёсткий взгляд, уставив палец в его грудь. — Не думай, что я забыл о нашем обете. Я постоянно вынашиваю мысль об освобождении Аркали.

   — Я молюсь, чтобы мы смогли выполнить это.

И вновь треуголка Клайва поднялась в воздух, когда они проезжали ряды красных мундиров. Сипаи ответили на это троекратным «Хузза!». Хэйден Флинт насмешливо произнёс:

   — Авэ, Цезар, моритури тэ салутант! Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!

Клайв не смутился.

   — Я поведу этих храбрых солдат за собой. Важно, чтобы у них было высокое мнение обо мне, ибо я потребую от них выдающихся дел.

Авангард армии Назир Джанга тяжело двинулся вперёд, поднимая клубы пыли. Огромные зонты с бахромой раскачивались при движении слонов, позолоченная упряжь отражала солнце, словно зеркала. Клайв раздвинул подзорную трубу и направил её на Чанду Сахиба и Музаффар Джанга. Он знал, что они должны скорее сойтись, иначе заход солнца не позволит успешно завершить битву.

По мере того как противостоящие армии сближались на равнине, всадники маратхов под предводительством Морари Рао следовали за основными силами, как стая шакалов следует в стороне от охотящегося прайда львов.

Клайв указал на них.

   — Индусы представляют собой свирепых бойцов, не так ли? Добрые солдаты эти члены Конфедерации. Какой невероятный альянс между Раджходжи Бхонзла и Моголами, а?

   — Невероятный и непредсказуемый. Я думаю, что Назир Джанг позволил людям пешва присоединиться к нам по каким-то своим политическим мотивам. В Аурангабаде ходили слухи, что Асаф Джах заключал много сделок с маратхами и даже что он приглашал их в Карнатику для того, чтобы карать его непокорных вассалов. Это было, когда ещё Дост Али был набобом.

   — Тесть Чанды Сахиба?

   — Он самый.

Клайв коротко рассмеялся.

   — Кто бы мог подумать?

   — Как говорит китайское проклятие, чтоб ты жил в интересное время!

Клайв какое-то время наблюдал за маратхами, затем покачал головой.

   — Они прирождённые пираты, но по-своему величественны.

Они не склонят более колени перед правлением Моголов. Бог мой, смотри, как мчатся! Почувствовав кровь, они распаляются, и теперь их ничем не остановишь.

   — Подожди, скоро они встретятся с французской пехотой.

   — Это вряд ли. Она скрыта от нас. Но должна быть где-то близко. Ей придётся выдвинуться, чтобы прикрыть орудия.

   — Я их не вижу. — Хэйден разглядывал главные силы вражеского альянса. Курьеры генералов и гонцы подразделений наёмников постоянно галопировали на быстрых лошадях к двум слонам командующих с донесениями, и от них — с приказаниями. Навстречу им бежали информаторы лагеря, и гонцы поворачивали назад, к Музаффар Джангу или Чанде Сахибу, чтобы передать им новые требования наёмников, новую цену, которую они запрашивали за продолжение поддержки. Очевидно, что в результате этой торговли некоторые подразделения останутся стоять, когда раздастся призыв к бою, другие же дезертируют либо перейдут на сторону противника. Ещё до окончания битвы многие присоединятся к врагу, а если повезёт, ещё большее количество покинет поле боя.

Внезапно убывающий день стал необычайно оживлённым. Запели военные трубы. Погонщики ударили ногами за ушами своих громадных животных, и весь строй ринулся вперёд. В предвкушении битвы Хэйдена охватило возбуждение, которое заглушило страх; однако его рациональный разум подсказывал, что противники обладают приблизительно равными силами: полмиллиона войск низама против впятеро меньшей численности претендентов, но, с другой стороны — две тысячи французов против шестисот англичан. Сотни тысяч должны погибнуть в этом бою.

Он вновь мысленно пронёсся к военному совету, обвиняя себя за то, что не смог привести Совет к компромиссу. Если бы ему удалось умиротворить Лоуренса, план майора мог быть принят. А теперь, в результате гордости и нарушения протокола, им приходится идти в подобное неорганизованное наступление.

Что тогда сказал Мухаммед Али, накануне битвы, со времени которой, казалось, прошла целая жизнь? «В этом мире нет никаких «было бы» или «могло бы быть». Существует лишь то, что есть, и то, что написано. И на всё — воля Аллаха».

А Клайв говорил, что всё совершается в данном моменте, что разработанным планам никогда не удаётся следовать, что лидер — это человек, который научился формировать события в настоящем.

И то, что Назир Джанг начал говорить тогда о чести и бесчестии, тоже было истиной. Если бы пришедший прапорщик не прервал его, низам мог бы закончить свою цитату: «Бог всемогущий следит за последовательностью дня и ночи; из жизни Он творит смерть, а из смерти — жизнь; Он наделяет всех, не обделяя никого».

Клайв рассматривал вражеские войска. Внезапно он повернулся, охваченный новым энтузиазмом:

   — Смотри! Французы отводят орудия!

   — Это невозможно!

   — Но это так! Они, может быть, пытаются прикрыть фланг!

Он взял подзорную трубу и увидел, как орудийные расчёты оттаскивают орудия от позиции.

   — Нет, Бог мой, они отводят их назад!

Это не имело смысла. Орудия могли произвести залп и перезарядиться за такое короткое время, что лошадь галопом не успеет домчаться до них. Пока они стояли там, любая фронтальная атака была обречена. Их картечь разорвала бы в куски всё, что неслось к ним на расстоянии трёхсот ярдов.

   — Без артиллерии они — в нашей власти. О чём они думают?

   — Это, должно быть, предательство.

   — Французы? Нет! Они не такие вероломные, как Моголы. Ты забыл, что они — главные зачинщики всего этого?

   — Что тогда? Ловушка?

   — Бог мой, нет! Идиотизм — или мятеж! Где же их проклятая пехота?

   — Святой Иисус, они рассеиваются!

Они увидели, как почти половина противостоящей армии начала двигаться по направлению к Пондичерри.

   — Смотри! Люди Чанды Сахиба бегут под укрытие французской аренды!

Клайв взял обратно подзорную трубу и крепко прислонился к краю качающегося ходаха, наблюдая в течение долгих минут, как рассеивается армия противника.

   — Они отступают. Уходят в Пондичерри. И Музаффар за ними! Нет, он остался. Неужели он хочет сражаться?

Когда они сблизились, произошла короткая и кровавая стычка. Командиры Назир Джанга не могли сразу сдержать своих людей и предотвратить ненужную бойню. Прошёл час, прежде чем яркая делегация Музаффар Джанга осмелилась выдвинуться вперёд для ведения переговоров.

   — Чёрт побери! Сорвали сражение. — Разочарование Клайва было очевидным.

   — Ты должен благодарить Бога за это.

   — Больше мне не придётся вступать в битву на слоне. — Клайв начал смеяться.

   — Не понял.

   — Это означает, мистер Флинт, что мы победили! Поворотное событие. Стало быть, в Индостане с французами покончено!

Хэйден тоже пытался улыбнуться, но ощущал в себе какое-то сильное предчувствие того, что события приняли ужасный оборот, и, несмотря на энтузиазм Клайва, не мог заставить себя думать иначе.

Белая лошадь Чанды Сахиба встала на дыбы, когда он натянул поводья и спрыгнул на землю. Широкие улицы Пондичерри были заполнены народом. Тысячи глаз следили за ними, когда они устремились через площадь к воротам губернаторской резиденции.

Его сын, Раза, и телохранители пробили им путь. Атмосфера внутри форта Луи была напряжённой и устрашающей, в противоположность тому радостному возбуждению, которое встретило их при первом появлении.

Чанда ворвался в сторожку у ворот, охваченный страшным гневом. Сорок восемь часов назад он обозревал боевые порядки врага, молясь всемогущему Богу о победе, которая должна была восстановить его на законном месте — на маснаде Карнатики. Сорок восемь часов назад это казалось возможным. Теперь же всё было разбито вдребезги.

Европейские торговцы, солдаты и служащие Французской компании толпились на площади, ожидая какого-либо достоверного сообщения о катастрофе. Чанда слышал, как выкрикивали его имя. Затем из толпы донеслись язвительные насмешки в его адрес. Они, очевидно, считали разгром его виной.

Известия о том, что Морари Рао присоединился к огромной армии Назир Джанга, явились разительным ударом. После длительного пребывания в Сатаре в качестве их «гостя» комичным, но понятным было то, что эти индусские конники попытаются закрепить его окончательное поражение. Предательство среди союзников — это он тоже мог вынести; даже разрыв с жадными генералами Музаффара. Но никогда, в самых худших своих предчувствиях, не мог он вообразить, что убежать могут феринджи.

Взбунтовалась пехота, уйдя обратно в крепость, как капризные дети. И всё из-за платы! После лекции Дюплейкса по этому вопросу! За ними последовала драгоценная артиллерия, после того как осталась без защиты, на которую она полагалась.

Теперь часовые стояли перед Чандой Сахибом и его людьми со штыками наперевес. Произошло бы кровопролитие, если бы не маркиз де Бюсси, вышедший к ним в безупречном голубом камзоле и ботфортах и отведший мушкеты, пропуская их.

   — Где Дюплейкс? — потребовал Чанда.

   — За своими бумагами, — обходительно ответил де Бюсси.

   — Я встречусь с ним! Теперь же!

   — Конечно. — Маркиз щёлкнул пальцами, и тамильский мальчик-слуга в белых перчатках и парике побежал вверх по лестнице к апартаментам губернатора. — Я проинформировал его превосходительство. Теперь же...

Они попытались обойти этого франта, следя глазами за мальчиком, поднимавшимся на верхнюю галерею, но де Бюсси проворно опередил их, загородив путь.

   — ...возможно, вы подождёте здесь, сиры.

   — Прочь с дороги!

Чанда трясся от гнева. Сын был рядом с ним с обнажённым мечом, испугавшим де Бюсси. Они были уже на середине лестницы, когда к де Бюсси присоединились д'Атейль, Ло и некоторые другие члены Совета.

На верхней галерее появился сам Дюплейкс в безукоризненно белом жилете и шёлковых бриджах. Он глядел на них, одна рука сзади, лебединое перо в другой.

Сопровождающие Чанду остановились, за исключением Разы, который поднял меч, остриё которого застыло в дюйме от сердца француза.

Несколько мгновений Дюплейкс смотрел на Могола, затем медленно упёрся кончиком пера в тяжёлое лезвие и отвёл его в сторону. Он слегка наклонил голову, с улыбкой, играющей в уголках рта, прежде чем сказать Чанде Сахибу:

   — Зачем вы позволяете своему сыну обнажать меч в моём доме?

Затем он повернулся и увёл их в кабинет Совета.

Когда они уселись, Чанда приступил к своим обвинениям:

   — Ваша пехота побежала!

   — Si! Конечно!

   — И артиллерия вслед за нею, — сказал Раза.

   — Si! Я признаю это всё.

   — Музаффар сдался! Его армия разбежалась. У нас всего двадцать тысяч людей, спрятавшихся за стенами вашего форта, как... как собаки!

   — С двадцатью тысячами можно ещё многое сделать.

   — Против Назир Джанга? Его силы превосходят наши в двадцать раз!

   — На данный момент.

   — Они пойдут против нас!

   — Я не думаю. — Лицо Дюплейкса сияло, бледное и светящееся как луна. Он казался совершенно невозмутимым, безразличным к поражению, подчёркивая движениями своего белого пера их заблуждения. — Назир Джанг выиграл битву? Так? Он также получил то, что желало его сердце: своего племянника, так? Он теперь возвратился в Аркот, чтобы погрузиться в свои пирушки, полагая, что одержал победу за счёт благоговейного страха, который вызывает его имя. Он, по-моему, тщеславен и склонен предаваться наслаждениям. Он — не пешка в руках англичан и не будет нападать на Пондичерри, а англичане не смогут это сделать, поскольку наши страны не воюют.

   — Но он не сможет возвратиться в Аурангабад, пока я здесь. Он провозгласил Мухаммед Али Хана...

   — Я сказал, он уйдёт в Аркот. А пока будет там, мои письма объяснят ему ситуацию! — Он указал на чернильницу и разбросанные бумаги. — Вы видите? Низам прочтёт их. Я назначил посольство. Маркиз де Бюсси — способный посланник. Он представит положение в благоприятном свете.

   — Как можно вести переговоры с низамом, когда вы защищаете меня?

   — Целью моих писем будет преподнесение подарков, льстивых похвал, объяснения «недоразумений», происшедших в последнее время. В конце концов, он видел, что армия Музаффара была выстроена против него. Вам показалось, что мои войска отошли намеренно, оставив его племянника беззащитным, с единственным выбором — сдаться. Если вам так показалось, то так покажется и ему. — Он пожал плечами. — Я предотвращу новое нападение.

   — Как вы заставите его поверить вам?

   — Я не собираюсь ни в чём убеждать его. Достаточно будет того, что он возвратится в Хайдарабад или останется в Аркоте. Чем больше армия, тем больше стоит содержание её в походе. Каждый день, который он проводит в бездействии, приносит истощение армии.

   — Я не могу разделить вашего оптимизма. Они нападут на нас, и мы будем раздавлены.

   — Нет, это совершенно очевидно. — Дюплейкс вздохнул, как бы обращаясь к безнадёжно тупому ученику. — Если бы вы были Назир Джангом, вы не посмели бы атаковать форт Луи. Потому что вам пришлось бы унизиться до просьбы к англичанам использовать их орудия для разрушения наших стен. Вы бы понимали, что стены форта Луи прочные и поддерживаются в таком состоянии постоянным ремонтом. Поэтому осада только обесславила бы вас.

Де Бюсси наблюдал за беседой с восхищением. Месье губернатор затратил почти час на то, чтобы умиротворить Чанду Сахиба, но сделал это великолепно. Когда свиту Чанды Сахиба проводили к лошадям и отправили обратно в лагерь, эти невежественные язычники были уже полностью убеждены Дюплейксом.

«Если бы только они могли знать истинные его мысли, — думал де Бюсси. — Если бы только я мог слышать их. Но я подозреваю, что это разбило бы наше согласие вдребезги. Неповиновение пехоты д'Атейля было отвратительным, не имеющим прецедента в анналах французских войск. Позорно, что Дюплейксу приходится мириться с этим. И он идёт навстречу их требованиям, вместо того чтобы повесить самых горластых негодяев! Это показывает, насколько опасным является наше нынешнее положение».

Как только Чанда Сахиб удалился, он повернулся к Дюплейксу:

   — Что нам теперь делать?

Дюплейкс бросил на него тревожный взгляд.

   — Как я и сказал, вести переговоры со всеми, с кем сможем. Тайно. Вы передадите мои добрые отношения всем партизанским руководителям и командирам Назир Джанга — патанам и афганцам. Вы начнёте обхаживать набоба Курнула.

«Дюплейкс, должно быть, установил уже связь с некоторыми из людей Назир Джанга, — думал де Бюсси. — Возможно, через разведывательную сеть.

   — Вы действительно думаете, что это поможет? — спросил он.

Дюплейкс пожал плечами.

   — Конечно. Сейчас Лоуренс попытается убедить Назир Джанга блокировать Пондичерри, но я думаю, что низам возвратится в Аркот наслаждаться своей охотой и женщинами.

   — Я не убеждён в этом.

   — Нет? — Дюплейкс отложил перо и сплёл пальцы над головой. Откинувшись в кресле, он положил ногу на край стола. — Позвольте мне пояснить кое-что. Существует один важный фактор, который вы не учитываете в этом математическом уравнении.

   — А именно?

   — Предрассудки Моголов. Вы забываете, что имеете дело с людьми средневековья. Они всё ещё верят, что звёзды и планеты управляют их судьбой. У них самые примитивные представления о причине и следствии.

Всё просто, Назир Джанг захватил Музаффара. Он не остановится ни перед чем, чтобы выжать из него, где находится Глаз, а поскольку Музаффар — трус, он скажет всё в обмен на свою жизнь и некоторые условия.

   — Почему вы уверены, что...

Дюплейкс опустил руки вниз и соединил кончики пальцев.

   — Шарль, вы можете считать это предположение уверенностью.

   — Может быть, и так. — Де Бюсси не мог больше сохранять молчание об этом. — Я могу представить, что этот вопрос будет главным в переговорах между дядей и племянником.

   — Назир Джанг пришёл сюда лишь с одной целью: захватить Глаз Змеи. Теперь он получил его и может успокоиться. Он будет более уверенным в своей силе, а значит, и более обходительным. Он возвратится к своим прежним убеждениям, считая нас, европейцев, просто надоедливыми насекомыми, населяющими его побережье. Назир Джанг задержался здесь ненадолго, а затем ему это наскучит и он возвратится домой, чтобы разгромить Мухаммеда Али, к которому не испытывает особенной любви. И взять крепость Джинджи.

Де Бюсси пытался сопротивляться соблазнительной уверенности Дюплейкса. Это был трюк губернатора — высказывать «предсказания» относительно того, что было уже достоверно известно ему как факты. Этот трюк срабатывал на многих более доверчивых подчинённых. Уже половина Совета считала Дюплейкса гением, а другая половина не осмеливалась отрицать это.

   — Вы сказали Чанде Сахибу, что я возглавлю посольство к Назир Джангу? С кем я буду вести переговоры?

   — Вы начнёте диалог с Шах Наваз Ханом, вазиром Назир Джанга.

Маркиз задержал дыхание. Он почувствовал приступ злости, но к ней примешивалось изумление и даже завистливое восхищение.

Было ещё темно, когда французы предприняли вылазку из крепости Джинджи. Они овладели ею без потерь несколькими днями ранее. Рассвет только занимался, когда они совершили нападение на лагерь Моголов.

Весть об этом привела низама в негодование. Он немедленно приказал привести Музаффара, затем вызвал своих приближённых и генералов собраться на открытом воздухе, среди скопления народа.

Глумливые и презрительные восклицания раздались в толпе, когда перед Назир Джангом поставили жалкого заключённого. Мятежный племянник был в ручных и ножных кандалах, он молил о пощаде, как неприкасаемый нищий. Его богатые одеяния были сорваны стражниками, и железная цепь со звеньями толщиной в палец свисала от щиколоток к запястьям, к вороту и обратно, придавливая его к земле. С негодованием увидел Хэйден ожоги на его теле и рубцы от плети.

Со времени битвы при Виланоре низам тоже разительно изменился. Его страх перед Кох-и-Нором прошёл. Он носил теперь Глаз на тюрбане, так же как когда-то его племянник; носил гордо, у всех на виду, в середине лба. И всё же казалось, что новая уверенность низама носит нездоровый характер.

Перемены проявлялись вначале в малом. Его поведение стало высокомерным. Он не позволял присутствующим разговаривать между собой. Приказал палачу стоять всё время вблизи Музаффара, чтобы отрубить голову при любой попытке освободить его. В последнее время охрана была удвоена, а три молодых единокровных брата, старший из которых был простофиля Салават Джанг, взяты под стражу.

Дальше начались рассказы о жестокостях: сначала — к животным, а затем, как говорили, и к женщинам. А когда старый слуга мягко спросил его, почему господин так ведёт себя, Назир Джанга охватила ярость, и он приказал убить слугу, хотя тот служил ему, а ранее и Асаф Джаху, всю свою жизнь.

За один месяц он нарушил обязательства, взятые перед Фоссом Весткотом и Мадрасским советом. Армии низамата надоело находиться в Аркоте, и Аркот был истощён армией. За последние месяцы в результате дезертирства армия сократилась до шестидесяти тысяч бойцов и семисот слонов.

Музаффар простёрся перед правительством Назир Джанга, лепеча что-то от ужаса перед гневом своего дяди, перед страшным мщением, которого ему теперь не избежать.

   — Посмотрите на эту собаку!

   — Посмотрите, как он ест грязь у ног нашего законного господина!

   — Мы видим, теперь, почему люди оставили его! Он — ничтожество.

Новые восклицания вырвались из толпы, когда серый Джагернаут поднялся на низкий холм и пошёл через расступающуюся толпу. Это был собственный слон низама; его бивни были позолочены и украшены драгоценностями. Один Бог знал, для какой цели он был воспитан.

Ритуальное унижение продолжалось, заставляя Хэйдена опускать глаза. Это было развлечение, которое низам позволял своим приближённым, но он, Хэйден Флинт, не желал принимать в нём участие. Видеть противника разбитым, сорвать с него всё, что он имеет, позволить простой солдатне высмеивать его — это было здесь в порядке вещей.

   — Почему вы не браните его, феринджи? — крикнул ему один из приближённых.

   — Ему обещали свободу.

   — Он больше не человек! Посмотрите на него!

   — Бог мой, вы не отличаете добро от зла!

Хэйден повернулся и при этом толкнул плечом человека. Осман, его помощник, горестно обратился к нему, обеспокоенный тем, что низам обратит внимание и разгневается на строптивого европейца. Если даже Назир Джанг и не видит его теперь, найдутся многие, кто расскажет ему об этом позже.

   — Пожалуйста, сахиб, останьтесь и свидетельствуйте!

   — Бить привязанную собаку — не занятие для джентльмена, — прокричал он, разозлись больше, чем ожидал сам. — Это развлечение нецивилизованных скотов.

   — Но вам нельзя уходить! Это оскорбление!

   — А я не могу — и не буду — смотреть, как несчастного затаптывают до смерти.

   — Он — не несчастный, сахиб. Он — Музаффар Джанг.

Внезапно шум стих. Назир Джанг взошёл в ходах своего слона и поднял руки.

   — Музаффар Джанг, — сказал он зловеще, — ты пошёл против меня и проиграл. Час твоего осуждения настал. Ты должен заплатить за грехи феринджи.

Хэйден с отвращением наблюдал за всеобщим ликованием. Низшие чины выкрикивали самые злобные оскорбления в адрес осуждённого — раболепные подхалимы пытались продвинуть свою карьеру демонстрацией любви к низаму, выражая ненависть к его сломленному врагу. Но он видел, что главные союзники низама проявляли сдержанность и что вазир Назир Джанга, Шах Наваз Хан, был при этом самым тихим.

Обвинения Назир Джанга разносились над толпой, приводя её в восторг. В последнее время он не принимал никаких просителей, допуская к себе лишь астрологов и тех, кто пробовал пищу. Он предпринимал усиленные меры для защиты от предательства и со времени битвы появился всего однажды перед народом, нетерпеливый и полный желания отомстить за оскорбления, которые чудились ему из толпы. Так продолжалось последние тридцать дней его пребывания в Аркоте.

Хэйден наблюдал за Назир Джангом и пытался вновь оценить этого человека. «Как скоро, — думал он, — этот человек спровоцирует мятеж против себя?»

Назир Джанг смотрел на своего племянника с ненавистью.

Жёсткая пантомима продолжалась, но что-то в ней изменилось; появилось нечто чуждое для неё и необычное: тут неуместный жест, там — усмешка. Что такое?

Сердце Хэйдена забилось сильнее. Паника стала подступать к нему, когда он услышал отдалённый треск мушкетных выстрелов. Но эти звуки лишь подхлестнули гнев Назир Джанга. Он дал приказ не давать пощады никому, кто будет приближаться к лагерю, пригрозив сделать так, как поступил в своё время Надир Шах, Персидский Мясник, приказавший считать выколотые глаза. Назир Джанг обещал рубить головы.

Он намеревался взять Джинджи и разбить французов, истребив их всех до последнего. Для этого он послал набоба города Куддапаха возглавить авангардную атаку на них.

— Никакой пощады, — напутствовал он патанца. — Я отрежу его лживый язык сегодня в полдень! Маркиз де Бюсси обманул меня в последний раз.

Лицо Назир Джанга исказилось, когда он увидел приближающегося посланца. Хэйден пытался пробиться к нему сквозь толпу возбуждённых солдат и увидел, как тому дали заострённый бодец для управления слоном. Хэйден не мог заглушить чувство дурного предзнаменования внутри себя.

Он пытался справиться со своими зловещими предчувствиями. «Всего за несколько недель, — думал он, — все наши усилия оказались напрасными, как я и предполагал. Бог мой, я знаю, что произошло... Они все подкуплены: Шах Наваз Хан и генералы заключили сделку с Дюплейксом! Проклятье на них! И Назир Джанг ничего не знает об этом. Он в страшной опасности и не представляет этого! Я должен остановить его!»

Но владелец Талвара уже ехал на слоне узнать лично, почему французы не были разбиты.

Хэйден видел, как он удаляется, и приказал Осману найти ему лошадь. Задыхаясь, он бежал за низамом, крича изо всех сил:

— Назир Джанг! Ваше высочество! Послушайте меня!

Дюжина всадников промчалась наперерез, отрезав ему путь. Он бежал вниз по склону, пока хватало сил, затем остановился, задыхаясь. В двухстах ярдах от него набоб Куддапаха стоял на слоне перед своими недвижными войсками.

Почему Абдул Наби Хан не вступил в бой с французами, как приказал ему низам? Причина могла быть только одна.

Назир Джанг в гневе приближался к набобу. Солдат в ходахе поднял джезал, прицелился в низама и выстрелил.

Назир Джанг не мог поверить своим глазам. Его слон продолжал бег. Крики низама были полны ярости. Он сжимал меч в диком гневе. Как посмел солдат стрелять в него? Никакой выстрел не может повредить ему. Он не надевал латунного нагрудника, пренебрегая смертью. Разве он не был низамом, субахдаром Юга? Владельцем Талвара? Ограждённым заклинаниями? Дважды ограждённым! Бриллиантом с рубином!

Следующий выстрел из карабина самого патана попал Назир Джангу точно в сердце.

Талвар вылетел из его руки. Самого его выбросило из сиденья ходаха, и он тяжело упал на твёрдую землю.

Внезапная тишина окутала эту сцену, как тяжёлое одеяло. Первые лучи поднимающегося солнца, сверкающего как красный глаз, засияли над землёй.

Никто не смел двинуться. Затем набоб Куддапаха сошёл на землю. Он поднял Талвар, отрубил голову Назир Джангу и с усмешкой насадил её на конец копья.

Хэйден оказался в толпе, влекущей его обратно на холм. Впереди ехал набоб со своим ужасным трофеем. Хэйден чувствовал себя опустошённым, ослеплённым зловещим светом проклятого бриллианта. Когда они достигли пленника в цепях, тот закричал, повторяя стихи из Корана, наполняя свои последние секунды на земле словами из сороковой суры: «Верующий».

Но, к изумлению Музаффар Джанга, цепи были сняты с него. Он смотрел, широко раскрыв глаза, как они набрасывают мантию на его плечи, патан кладёт его бесчувственные руки на рукоять Талвар-и-Джанга. На его голову надели тюрбан назира, скреплённый Глазом, который недавно был отнят у него.

Те, кто насмехался над ним, теперь упали ниц перед новым правителем; те же, кто готовил его триумф, ликовали.

КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ

Глава XVII

Аркали ждала среди ковров и подушек, уносясь взглядом сквозь каменную решётку туда, где собирались облака в подернутом дымкой небе.

Через оконный переплёт перед ней представал древний и неизменный вид. Мощно укреплённый город был построен на цельной скале, возносившейся на сотни футов над окружающей землёй. Наверх вели ступени лестницы, начинающейся возле священных водоёмов с западной стороны и поднимающейся с колоннадами храма и павильонов, предназначенных для отдыха паломников-индусов. Наверху стояла пагода, в которой, как ей говорили, были сотни языческих идолов различных индусских вероисповеданий. Над ней развевался огромный зелёный флаг набоба, не мешавший индусам совершать свои ритуальные восхождения. Сколько часов уже она провела, наблюдая, как паломники очищаются в водоёме и затем медленно поднимаются по ступеням, чтобы совершить поклонение богам!

«Скоро уже. Это произойдёт сегодня. Один смелый шаг — и ожиданию придёт конец, — думала она. — Прошли недели, прежде чем я осознала, что в действительности произошло со мной. Как глупо. Ведь я слышала много рассказов о европейских женщинах, взятых в зенаны местных князей. Почему же я не могла поверить, что именно такая судьба постигла и меня? Я не была захвачена работорговцами, меня взяли заложницей ради выкупа. Меня просто поймали, как бабочку».

Когда Аркали привезли в Тричинополи, она была в ужасе. Её одежды были грязны и разорваны; она страдала от травм и была физически истощена... Они надели на неё длинные чёрные одежды, Захир связал её и посадил в паланкин. А когда её вывели наружу, она увидела, что оказалась не в ужасном подземелье, но в каком-то подобии дворца, населённого исключительно женщинами.

Находясь в шоке и почти неспособная стоять, она воспринимала происходящее как смесь сна и игры воображения. Её купали, мыли и смазывали маслами обнажённые служительницы, которые представлялись ей темнокожими ангелами. Затем она долго и глубоко спала, должно быть весь остаток дня и следующую ночь.

Аркали проснулась утром достаточно рано, чтобы увидеть, как солнце поднимается над туманными холмами, простирающимися на много миль к востоку, и услышать заунывные мусульманские молитвы благодарности за день, который был уже написан.

Странно было проснуться одной, во дворце, который был, может быть, раем или языческим представлением о рае. «Не может быть, — думала она в благоговейном страхе. — Либо эти мавры оказались правы, говоря о Боге. Но тогда разве возможно оказаться в раю с телом, измождённым и израненным? И что это за небеса, от которых нельзя добровольно отказаться?»

Аркали вздохнула, сидя с безрадостным лицом. За месяцы со времени похищения она, похоже, выплакала все слёзы. Она перепробовала всё, начиная от попыток побега и кончая отказом от еды, но безрезультатно. Ей пришлось отказаться от мысли о свободе.

Жизнь её тюремщиков казалась ей невозможной. Бесстыдство их наготы поражало её. Они непрерывно мылись и купались, кажется, пять раз в день, что, она знала, должно в конце концов подорвать здоровье и психику любого цивилизованного человека. Ужасно, что они ожидали и от неё того же самого. Единственно, ради чего можно было выносить это постоянное отмачивание — это то, что купания позволяли смыть хотя бы часть ароматных масел и духов, которыми они натирали друг друга.

Женщины относилась к Аркали как к экзотической игрушке. Она завораживала их, и они часто окружали её, глядя как дети, раскрыв от изумления рот. Аркали визжала и отбивалась от них, но это не оказывало никакого воздействия. Вскоре она поняла, что самым необычным для них является цвет её кожи и волос, что, казалось, было для них признаком благородства и ценилось чрезвычайно высоко. Они трогали её и даже царапали веснушки на руках, как будто могли отскрести их или смыть водой.

Аркали заметила существование здесь жёсткого социального порядка. Все обязанности исполнялись служанками: здесь были подметальщики и одевающие, те, кто наблюдал за приготовлением пищи, и те, чьей единственной обязанностью являлось избивать непокорных или украшать их по моде этой страны. Были тут и молодые девушки, выглядевшие как проститутки; были и те, кто находил покой в уединении, а также те, кто проводил время в молитве. С мнением некоторых старших матрон считались все, когда они совершали обход в сопровождении мужчин, подобных которым она не видела никогда ранее.

Она представляла себе, что евнухи — это что-то вроде жестоких солдат, поставленных над женщинами для обеспечения порядка, но эти не были похожи на мужчин. Когда одного из них позвали, чтобы успокоить её после особенно яростного протеста, и он помог насильно раздеть её для купания, она не почувствовала, что над ней совершается насилие, как в ту страшную ночь обстрела форта Сен-Джордж.

«Это трудно объяснить, — думала она, — но теперь внимание евнухов не кажется унизительным. Эти существа напоминают мальчиков, выросших до размера взрослых мужчин. И всё же по своей природе они столь же искусны в интригах, как и могущественная пчелиная матка, которой они служат, как будто утрата чувственных страстей компенсировалась в них страстью к сложной политике».

Аркали узнала, что здесь существует место под деревом гулар, куда женщина могла пойти, если хотела остаться наедине со своими мыслями.

Сидя в этом саду, она наблюдала, как женщины общаются друг с другом. Тут были свои группировки, борьба за власть, свои жертвы и победители — соперничество за царскую благосклонность управляло этим обществом. Узнав немного язык, она смогла общаться со служанками, которые были приставлены к ней, и вскоре ей открылись поразительные вещи: жестом согнутой руки служанка показала ей, что женщина, которая в молчаливом горе качалась под деревом гулар на закате каждого дня, потеряла своего ребёнка. На следующий день Аркали выяснила, что ребёнок был от брата набоба. А позднее та же служанка дёрнула её за локоть, сделав страшные глаза на «пчелиную матку», которую звали Надира. Среди её свиты было поразительное создание по имени Хаир ун-Нисса, и служанка недвусмысленно показала, чем она занимается.

Аркали в отвращении прижала руку ко рту: Хаир ун-Нисса делала аборты. У неё были снадобья, как поведала служанка, являвшиеся сильными средствами прерывания беременности.

Но если ребёнок потерян в результате намеренного выкидыша, почему та женщина продолжала оставаться безутешной?

Чтобы найти ответ, она попыталась сопоставить всё, что узнала, сложив всю информацию. Одна из молодых проституток забеременела от брата князя... Борьба за благосклонность... Мастерство существа, являющегося инструментом в руках «пчелиной матки»... Возникает страшная картина.

Очевидно, стать фавориткой княжеской семьи означает обрести высокий статус. Женщина, разделившая постель с братом князя, возвышается, а родить княжеского сына в этом обществе, без сомнения, означает дальнейшее укрепление положения. Кто-то безжалостный и ревностно оберегающий собственную власть может без колебаний использовать любое имеющееся оружие, чтобы сохранить своё верховенство, если ему угрожает опасность. Подсыпать снадобье в пищу женщины не составило бы труда...

С этим открытием в неё стало закрадыватьсяосознание собственного статуса. Она была украдена: намеренное похищение, безусловно санкционированное самим князем. А теперь — это бессмысленное, разрушающее волю ожидание. Она, должно быть, привезена сюда и содержится в заключении с какой-то целью. По тому, как вела себя Надира, было видно, что ей не нравится присутствие здесь Аркали. Остальная зенана относилась к ней с подозрительностью, а может, они испытывали страх, ощущая неодобрение Надиры. Только одна из влиятельных женщин проявила доброту, дав ей книгу, поля страниц которой стали для неё средством сохранения рассудка. Она стала вести на них нечто вроде дневника, используя кохл для бровей и тонкое перо, сделанное из соломы.

Именно тогда у неё возникла идея самоубийства — у Аркали была стальная булавка четырёх дюймов длиной, с маленькой серебряной бабочкой, украшающей конец.

До тех пор она ощущала себя бессильной в этом бесконечном заключении. Шпилька, которая когда-то держала шляпку, могла, будучи вонзённой глубоко в сердце, прекратить его биение. И эта мрачная мысль стала успокоением для неё, пусть и отдалённым.

Тем не менее мысль о булавке преследовала её в чёрные моменты. Обладала ли она решимостью использовать её? Она подозревала, что нет, чувствовала, что никакой страх не придаст ей воли воткнуть её достаточно глубоко, чтобы убить себя.

Позавчера она услышала суматоху. Послышались крики, женщины бросились к высоким окнам. Внизу раздавался топот копыт, и она поняла, что прибыл набоб. Бледная и дрожащая, Аркали почувствовала, что всего через несколько часов его евнухи придут за ней...

Мысль о булавке с бабочкой вновь промелькнула в её мозгу. Но теперь ей пришло на ум другое, более надёжное средство. Аркали поговорила со своей служанкой, та передала разговор служанке Надиры, и ей было сообщено, что «пчелиная матка» согласилась...

Ожидание. Ожидание. Почему здесь никто не держит слово? Они говорят — завтра, а имеют в виду — через неделю. Говорят — обязательно, а подразумевают — возможно...

Но вот, как бы в ответ на её мысли, послышались шаги босых ног по изразцовому полу и звяканье колокольчиков. Не смея надеяться, Аркали вложила булавку обратно в рукав лифа.

Появилась раскрашенная женщина, та, которую звали Хаир ун-Нисса, одетая в небесно-голубое, с золотым, сари. Она была грациозна, даже прекрасна, но какое-то веяние зла исходило от неё. Её духи напоминали запах орхидеи. Когда она приближалась, её надменное лицо оставалось неподвижным, если не считать быстрых взглядов, которые она метнула украдкой на ширму и в глубь комнаты.

— Вы принесли это? — спросила Аркали. Зная, что женщина не говорит по-английски, она сделала жест, как будто пьёт. — Принесли?

Хаир ун-Нисса не отвечала. Она присела рядом с Аркали и опустила тонкие пальцы между своих грудей, достав маленький конверт. Затем она развернула бумагу.

В пакетике оказался кристаллический белый порошок, подобный раскрошенному алмазу. Он издавал горьковатый запах.

Хаир ун-Нисса подняла глаза на Аркали. Её рука сделала помешивающие движения.

— В воде? — озабоченно спросила Аркали. — Вы имеете в виду, смешать с водой? О, как это по-вашему — пахни?

Женщина склонила голову в этой их, сводящей с ума, двусмысленной манере, затем откинулась назад и встала. Быстрый взгляд вокруг, и она исчезла.

Ясмин чувствовала жалость к женщине-ангрези, но не разговаривала с ней, опасаясь, что шпионы Надиры доложат ей о беседе. Любое подозрение в кознях против неё привело бы к гневу Надиры против несчастной, да и против неё самой. А женщина-ангрези была действительно несчастной. Печально было видеть, как пагубно сказывалось на ней заключение, как мало-помалу падал её дух и свет безумия появлялся в её глазах. Английская книга была тем единственным, что Ясмин могла предложить для успокоения, и она подарила ей этот томик.

После их спасения из Амбура Мухаммед проявил благодарность к ней, публично отведя обвинения, которые он выдвигал против неё двумя днями ранее. «Злобный заговор, — как он назвал это, — ложь, распространённая змеиными языками сплетников Чанды Сахиба, который сам является шайтаном, порождающим крокодилов и испускающим всяческую неправду и безбожие».

Когда Мухаммед даровал ей жизнь, она обещала быть покорной ему во всём и мирно жить в зенане в Тричинополи. Сейчас Ясмин отложила свою вышивку, задумавшись о тяжёлом грузе этого обещания. Она была одинокой; Джилахри, её белочка, не спаслась из Амбура. Ясмин отказалась от своей любви, загасив в себе пламя воспоминаний о ней. Она согласилась наконец быть женой Мухаммеда, как он хотел всегда.

Но сам он не изменился. Не успели снять повязки с его глаз, как он нарушил договор, взяв женщину-ангрези в зенану. Это был утончённо жестокий шаг, имеющий целью постоянно напоминать ей о Хэйдене, держа рядом белую женщину...

   — Почему ты не возьмёшь её к себе? — спрашивал Мухаммед. — Мне говорят, что ты избегаешь её. Помни, что ты обещала поддерживать мир в моей зенане.

   — Я не обижала её, господин.

   — Но ты и не помогала ей.

   — Почему я должна делать это?

   — Ты говоришь на её языке. Почему ты противишься мне, когда обещала быть покорной?

   — Я не противилась тебе.

   — Тогда возьми эту женщину к себе, помоги освоиться и приготовь её для моего наслаждения. С тем, чтобы однажды я мог бы насладиться ею, как цивилизованный человек.

Она опустила глаза и подчинилась его повелению. Так произошёл их первый разговор.

   — Не правда ли, эти розы чудесны в вечерней прохладе?

   — Вы говорите по-английски?

   — Не очень хорошо.

   — О, слава Богу! Слава Богу!

Англичанка опустилась на колени и заплакала, но позже они разговаривали опять, и женщина проявляла враждебность к ней, как будто Ясмин была виновна в том, что её привезли сюда.

   — Как вас зовут?

   — Это не ваше дело!

   — Я понимаю ваш гнев, но здесь он не поможет вам.

   — Я должна выбраться из этого кошачьего дома. Должна. Иначе я сойду с ума!

   — Это — не кошачий дом. Мы называем его нашей зенаной. Это означает «защищённый». Мы защищены здесь. Это наш дом.

   — Но вы все заключённые!

   — Мы... в укрытии. Как вы называете это — убежище? Святилище?

   — О да, укрыты, кроме одного, кто управляет вашей жизнью!

Ясмин спокойно спросила, желая и сама узнать ответ:

   — А разве в вашем христианском замужестве вы не отдаёте себя одному мужчине?

   — Я не буду обсуждать это с вами. Скажу лишь, что ваш отвратительный обычай превращает женщин в животных. Вас принимают за скотину, а вы не возражаете.

   — Как можем мы возражать против законов Бога?

   — Как можете вы говорить, что это — Его законы? Если бы это были Его законы, мы исполняли бы их в Англии.

«Англия, — думала она, — как Хэйден хотел поехать туда». По его словам она построила свой образ этой страны — страны разума.

   — Во дни Пророка Мухаммеда, да будет мир на нём, многие мужчины погибали на поле битвы. Разве не правильно было одному мужчине иметь нескольких жён? С тем чтобы ни одна из женщин не была лишена материнства и исполнения своего предназначения? Вот почему мы радуемся сыну, ибо из мальчика вырастает солдат, а во времена войн солдаты нужны. Вот почему закон Бога разумен.

   — Вы говорите о жёнах, когда имеете в виду проституток. Набоб содержит здесь своих любовниц. Оскорбительно, когда жену заставляют жить с проститутками мужа.

Ясмин подавила гнев, вызванный этими словами, и заставила себя ответить спокойно:

   — Я думаю, вы имеете в виду куртизанок.

   — Я имею в виду проституток. Как вы!

   — Прошу прощения, но я — жена того, о ком вы говорите. Это вас взяли сюда проституткой!

Они долго глядели друг на друга, а затем Аркали ударила её по лицу. Ясмин ответила тем же и оставила её плачущей.

Позже она опять пришла к англичанке с банановым листом, на котором были разложены деликатесы.

   — Я сожалею, что ударила вас, — сказала она в наступившей тишине. — Но вы заслужили это. Ради вашего блага вы должны научиться склоняться на ветру как тростник. Жизнь здесь может быть хорошей...

   — Хорошей?

Горечь и гнев, вместившиеся в это единственное слово, были безграничными.

   — Да, хорошей. Для этого необходимо быть открытой. Вы должны понять, что это — мир, созданный для радостей женщины; так же как и для радостей нашего господина. Вы должны смягчиться, и тогда увидите сами.

   — Смягчиться? — язвительно спросила Аркали.

   — Немного расслабиться.

   — Я здесь пленница!

Ясмин почувствовала стыд от собственного лицемерия, зная, что должна чувствовать англичанка. «Я сама оставила свои мечты, и у меня слова застревают в горле, когда мне приходится вытаптывать мечты другой. Но я должна сказать всё, чтобы помочь этой упрямой англичанке...»

   — Мы все пленники чего-либо. Вы, я, наш господин. Английские солдаты и торговцы. Все. Даже субахдар Декана, Назир Джанг, даже он — в плену своего положения. Скажите мне, кто истинно свободен?

Англичанка не сказала ничего, но через час она взяла один сладкий кусочек с листа-подноса.

«Хорошо, — думала Ясмин. — Это, по крайней мере, начало. Сначала ты должна уступить. Затем откроешь свой разум к пониманию наших обычаев».

Вовсе не мысль о возвращении набоба заставила Аркали искать яд. «Всё просто, — думала она. — Человек, такой, как я, которая привыкла, чтобы всё совершалось по-моему, не может долго находиться в условиях плена без разрушительных последствий для него. Чем дольше продолжается, тем большей пыткой становится для меня заключение. Такова моя природа, и поэтому мне необходимы эти кристаллы. В них — моя сила».

Она взяла кувшин для воды и небрежно вышла наружу. На территории, расположенной внизу, слышались весёлые крики, смех, взвизгивания — это молодые женщины забавлялись невинными играми, развлекались, дёргая ослов за хвосты.

Далее, в цветочном саду, было одно тайное место, где женщины и девушки могли взглянуть на внешний мир. Когда-то семейство мангустов прокопало ходы в земле под фундаментом стены, огораживающей сад. В осевшей стене образовалась трещина. Сама стена была шестиметровой высоты, из каменных блоков толщиной в длину руки, но штукатурка, которой заделали треснувшую старую кладку, высохла и обвалилась. Выскользнуть через щель было невозможно, но можно было приложить глаз к расщелине и увидеть кусочек наружного мира. Аркали сидела там много раз, глядя на узкую полосу дороги, наблюдая за людьми: паломниками, взбирающимися на скалу, торговцами, работниками, носильщиками, тяжело идущими под своим огромным грузом.

Она достала порошок, взглянула на него и от страха закрыла глаза.

Конечно, это будет безболезненно. Достойная смерть и конец страданиям. Осталось лишь высыпать кристаллы на язык, проглотить и предаться приятным мыслям. А когда мучители придут за ней, они найдут лишь холодное тело. Её душа уже улетит.

Но тогда не останется надежды на спасение. Бог не пускает на свои небеса тех, кто лишил себя жизни. Значит, её ждут вечные мучения...

«Но, конечно, Бог сделает исключение для меня, — думала она. — Он знает мои страдания. Он понимает».

Она открыла глаза, подняла латунный кувшин к губам и сделала большой глоток. Вода была холодной, с привкусом металла. Краски эмалевых цветов на кувшине стали неожиданно яркими. Затем она увидела осу, дёргающую брюшком, почувствовала прикосновение лёгкого ветерка к её коже. Этот миг длился тысячу лет, и она поняла, что никогда не сможет сделать это в действительности.

Кувшин зазвенел на камнях, где она уронила его, вода вытекала из носика, пока он катился. Гул, доносящийся из зенаны, приглушался расстоянием. Постепенно сквозь окружающий шум стали всё явственнее проступать ритмические звуки. Они были похожи на звук марширующих ног...

Аркали прислушалась к этому нарастающему шуму. Она смотрела на стены, пытаясь понять, откуда он исходит.

   — Подравняться, там, с краю!

Она ясно услышала это. Услышала ирландский акцент. Ирландский!

   — Стой!

Она припала к расщелине в стене и увидела их! Европейских солдат в красных мундирах. Мужчин в форме компании, отставляющих свои мушкеты, садящихся рядом с ними на улице и жадно пьющих из фляг, как после изнурительного марша. С ними был офицер в треугольной шляпе. Она узнала его сразу. Это был капитан Коуп из Мадраса, и она закричала ему, позвав по имени, пока он не исчез из поля зрения.

Он не слышал Аркали. Она изогнулась как только могла, видя теперь лишь край красного френча. Он отошёл, очевидно разговаривая со своим сержантом. Она закричала вновь:

   — Джон Коуп! Я здесь! Я здесь!

На этот раз он подошёл к трещине.

   — Кто здесь?

Она увидела его длинное унылое лицо и ищущие глаза.

   — Это я, капитан. Аркали Сэвэдж.

Он глядел на неё через разлом в стене, но, казалось, был не слишком удивлён.

   — Мисс Сэвэдж? — спросил он, оглянувшись, не слышит ли кто-нибудь. — Меня предупредили, что вы можете быть здесь. Подождите меня, если сможете. Я постараюсь прийти как можно скорее.

Проходили часы. Мысли лихорадочно метались в её голове. Она чувствовала облегчение от того, что солдаты пришли спасти её. «Они всё же узнали, где я! Они нашли меня и пришли, чтобы забрать отсюда. Чтобы показать этому варварскому мавру, что он не может делать всё, что хочет. Теперь он пожалеет о своём преступлении». Это было прекрасно!

Спустились сумерки, и две молодые женщины пришли в сад рука об руку, чтобы набрать ночных цветов для духов. Она в ярости прогнала их, хватая полные горсти камней и бросая в них, пока они не удалились. Они не желали подходить близко к сумасшедшей женщине-ангрези.

Но что означали слова Джона Коупа? «Предупредили»... Что он хотел сказать этим?

Коуп возвратился, как и обещал, когда луна уже висела над западной равниной.

   — Мы в большой опасности, — прошептал он. — Пришлось дать целое состояние часовым, чтобы они пять минут смотрели в другую сторону, но я хотел объяснить всё вам.

   — Когда вы сможете вызволить меня отсюда?

   — Мисс Сэвэдж... Я не видел вас, — сказал он жёстко. — Пожалуйста, не говорите никому, что я приходил сюда, иначе возникнут неприятности. Наше деликатное положение здесь может оказаться под угрозой, и мне придётся отрицать всё.

   — О чём вы говорите?

   — Мы пришли поддержать армию набоба. Вы, вероятно, не знаете, что Назир Джанг убит, и поэтому Мухаммед Али вернулся в бастион. По сути дела, мисс Сэвэдж, набобом провозглашён Чанда Сахиб, и я не могу сказать вам, насколько это ухудшает положение. Наверняка будет осада. Вот почему мы здесь. Мне поручено поддерживать здесь порядок. Мы не можем доверять наёмникам Мухаммеда Али. Он пытается удержать их серебром от мятежа, которым они угрожают. Мы должны помочь ему выстоять.

Аркали не верила собственным ушам. Как мог он говорить всё это?!

   — А как же я? Вы должны забрать меня отсюда!

Он смущённо кашлянул.

   — Прежде всего нам надо решить военную проблему. Я уверен, вы поймёте наши трудности. Гарнизон...

   — Заберите меня! Немедленно! Или всё станет известно губернатору! Это — ваш долг солдата. И джентльмена. Ваш долг, говорю я вам!

   — Пожалуйста, потише, мисс Сэвэдж. Будьте уверены, губернатор знает о вашем несчастье.

   — Почему же вы тогда не спасёте меня немедленно?

Лицо Коупа было жёстким и бледным в лунном свете.

   — Я думал, что ясно объяснил это. В данный момент могольский правитель очень важен для нас. Его слово — закон, и английский губернатор в Мадрасе не может подвергать опасности наше положение здесь, вмешиваясь в его прерогативы.

   — Его прерогативы?

   — То есть, я хотел сказать... чёрт возьми, мисс Сэвэдж, говорите, пожалуйста, потише. Вы не понимаете, что мне грозит.

Её начало трясти. От страха ли, от гнева или от того и другого — она не знала.

   — Но они похитили меня! Вы должны спасти меня отсюда!

   — Я сожалею, мисс Сэвэдж. Мне поручено моё дело. Может быть, через несколько месяцев, когда всё уладится...

   — Месяцев?! Вы что, не понимаете? Этот монстр здесь. Он использует меня!

Коуп провёл по губам языком.

   — Я понимаю, но ничего не могу поделать. Подождите, молю вас. Может быть, через шесть месяцев...

   — Я хорошо заплачу вам, капитан. Назовите сумму. Назовите её! Вы должны знать, что я — наследница большого состояния. Моим отцом был Чарльз Сэвэдж...

Вновь деликатное покашливание и пауза.

   — Я... думаю, что ваш отец в добром здравии. Конечно, он хочет, чтобы вы были в безопасности, но он согласился с губернатором, что...

   — Мой отец? Жив? — спросила она каким-то загробным голосом. — Передадите вы, по крайней мере, записку ему?

   — Я не могу этого сделать.

   — Тогда — Роберту Клайву?

   — Я... боюсь, что капитан Клайв... Он сильно болен. И в любом случае...

Весь мир вращался перед нею.

   — Болезнь? Он умер?

   — Нет, нет. Он отправился в Калькутту, я думаю. Послышался крик совы. Коуп напрягся и затем твёрдо сказал:

   — Мой сигнал. Я должен идти.

Длинное лицо капитана мелькнуло в последний раз и затем исчезло. Она смотрела вокруг, неспособная двинуться с места. Затем раздался топот ног: служанки и евнухи бежали в сад, разыскивая её.

Глава XVIII

Слоны продвигались вперёд в полдневной жаре, возглавляя колонну, хвост которой терялся из виду далеко позади. Остатки армии нового низама двигались на север, возвращаясь в Хайдарабад, где они должны были отдать город французам, прежде чем будут расформированы.

Де Бюсси торжествовал: план Дюплейкса воплощён полностью и чаяния французов осуществились. Что касается Хэйдена, то он был пленником уже целых три месяца. Мысли об абсурдности его положения осаждали его как мухи. «Это какая-то шарада; мим, исполняющий роль мима в пантомиме о пантомиме, но тяжёлая истина в центре её вполне реальна: я — воображаемый посланник при дворе главы, который сам является марионеткой вражеских сил. Де Бюсси терпит меня лишь потому, что я убедил его, что моё присутствие выгодно Дюплейксу. Но я, по крайней мере, жив, а пока это так, я буду бороться против их планов всеми своими силами».

В день, когда был убит Назир Джанг, он спорил с маркизом под дулом его пистолета:

   — Месье, мне кажется, это понятно любому идиоту: если низам сохраняет при себе английского посланника, то что может являться лучшей ширмой, скрывающей истинное подвластное состояние Музаффара? Какое ещё доказательство его независимости может быть продемонстрировано перед миром?

   — Вы приносите слишком много беспокойства, дерзкий англичанин.

   — Приносил в прошлом. Но какое беспокойство могу причинить я вам теперь? — Он ядовито улыбнулся французу.

   — Будьте осторожны, месье, — сказал де Бюсси, купаясь в своей власти. — Будучи официальным посланником при дворе низама от имени Английской компании, вы, может, считаете, что обладаете иммунитетом против ареста вопреки воле низама?

   — О, у меня нет никаких иллюзий относительно вас, сэр.

   — Я просто хотел прояснить ситуацию. Индостан — необычная страна, и здесь всегда существует возможность несчастного случая.

Хэйден сорвал с него маску вежливой снисходительности, спросив напрямик:

   — Вы признаетесь, что можете хладнокровно убить заложника?

   — Вы не поняли меня! Вы — наш гость. — Де Бюсси поднял пистолет, его губы раздвинула усмешка. — Нравится это вам или нет.

   — Я не соглашусь на освобождение под честное слово. Вы не получите никаких обещаний, и я буду продолжать дипломатическую деятельность.

Улыбка исчезла с лица француза.

   — Это звучит так, будто вы решились покинуть нас.

   — Можете принять это как пожелаете.

Де Бюсси повернулся к низаму.

   — Как вы решите, ваше высочество? Вы оставите его при себе или отпустите?

Музаффар Джанг отмахнулся полностью от этого вопроса.

   — Значит, так и будет. Поскольку вам не дано разрешение уехать, вы должны остаться — и наблюдать.

«Наблюдать за вашей победой, — думал он, вскипая холодной яростью. — Иисус всемилостивейший, подумать только, лишь вчера, двадцать четыре часа назад, всё было в моих руках!»

Теперь же они ехали на север, и Осман сидел рядом с ним на слоне, наслаждаясь дорожной трапезой своего собственного приготовления: немного фруктов, шарики варёного риса, сушёная баранина. Челюсти Османа медленно двигались в такт шагам слона, он откидывал голову, глотая с наслаждением. Очищенный молитвой, предавшись Аллаху и отдав Ему весь груз забот, он смог избежать мстительных разбирательств, которые последовали за убийством Назир Джанга.

Хэйден вспомнил первый день своего пленения. Смерть Назир Джанга была такой внезапной, что событие потрясло всю армию низамата, пронёсшись по ней подобно тайфуну. Каждый командир конницы встал перед трудным вопросом лояльности, и восторженный де Бюсси сразу предпринял меры, чтобы погасить возможные колебания, посоветовав ошеломлённому Музаффар Джангу провозгласить всеобщую амнистию специальным указом.

   — Чтобы продемонстрировать великодушие вашего высочества. И ваше могущество. Вы — низам. Вы владеете дворцами Аурангабада и богатствами Хайдарабада. Вы — господин Декана и владелец Талвар-и-Джанга, к чему вы всегда стремились и что обещал дать вам месье Дюплейкс.

Музаффар сидел, открыв рот. Потрясение от пережитого кошмара ещё не оставило его, и он не мог найти в себе силы для радости. Хэйден ощутил прилив вины, когда Музаффар неожиданно выронил Талвар с его бесценным бриллиантом, чтобы рассмотреть окровавленный тюрбан своего дяди. Даже сквозь туман мучений, всё ещё застилавший его глаза, он разглядел Глаз Змеи, снял его с тюрбана и крепко прижал к своему сердцу.

Глаз! Как мог Музаффар всё ещё не сомневаться в его силе? Хэйден задал этот вопрос Осману, уверенный, что каждому теперь очевидно бессилие рубина против ужасающего проклятия бриллианта.

Осман склонил голову.

   — Господин Музаффар Джанг, Князь Счастливого Перепутья, овладел желаемым. Он стал низамом. А поэтому, господин, как он может не верить в это?

Теперь, спустя три месяца, Хэйден вспоминал эти слова. Желания нынешнего низама исполнились во всех отношениях.

Он глядел на песчаные отроги Восточных Гат, медленно скользящих слева от них. Их прекрасные склоны были подернуты дымкой и настраивали его на размышления. Колонну царского авангарда возглавлял слон Музаффара; слон де Бюсси шёл на шаг или два позади него. Но между головными слонами и тем, на котором ехал теперь он, была ещё дюжина слонов. Два из них несли особенно опасных людей: Абдула Наби Хана и набоба Курнула — двух людей, которые более других обеспечивали низаматство Музаффар Джангу. Их безграничная жадность обнаружила себя особенно ярко в форте Луи, но лишь он один понимал значение этой жадности.

Восемнадцать сундуков драгоценностей и десять миллионов рупий было захвачено из запасов Асаф Джаха. После смерти Назир Джанга всё это было привезено в Пондичерри для дележа.

«Интересно, сколько из этого досталось Абдул Наби Хану за его предательство, — думал он ещё тогда. — Судя по его виду, недостаточно».

Когда Хэйден смотрел на этого патанца, он ощущал, как волосы на его коже встают дыбом. Прошлым вечером он разговаривал с этим человеком, слепленным из той же глины, что и Абдул Мадсжид. Дьявол толкнул его рассказать этому свирепому набобу о том, что новый господин обещал французам часть Курнула в дар, когда его поставят властителем Хайдарабада. Это было с его стороны грязным политиканством, отвратительным злобным обманом, желанием играть на подлых стремлениях самого гадкого человека.

Хэйден Флинт встряхнулся от своих мыслей, ощутив, что температура упала градусов на десять. В полях крестьяне начали толпами возвращаться в свои деревни. Поразительно было видеть их страх. Молнии представляли для них ужасающую тайну. Они не могли ничего знать об экспериментах мистера Стефана Грея и Джона Дезагульера в Оксфорде, раскрывших природу электричества. И разве достойный доктор Франклин не писал, что земля и грозовые тучи, катящиеся над нею, можно рассматривать как просто две половины лейденской банки и что явление молнии является лишь искрой, возникающей между этими двумя половинами? Для индусов молния была гневом чудовищного бога, поражающего огнём вершины их священных деревьев, поднимающего шерсть на спинах собак, заставляющего плакать младенцев и скисать драгоценное молоко. Она приводила их в благоговейный страх, заставляя молиться.

Призраки, рождающиеся в холмах, преследовали его вместе с первыми каплями дождя, порывом налетевшего на дорогу. Он закрыл глаза и увидел французские войска, сжигающие Лондон в сотую годовщину Великого Пожара. Огромное красное сияние освещало небо над собором Святого Павла, над восьмиугольником Гринвич-Хилла. Он видел Ост-Индский флот в Бау-Крик, захваченный французскими судами. И людей, охваченных ужасом, измождённых голодом, не знающих, что великий поворот истории уже начался необратимо где-то на другой стороне Земли. Как могли они знать, что с покатившейся головы вице-короля Моголов началась цепь событий, которая неизбежно приведёт к такой же судьбе короля Георга?

Он плотнее закутался в плащ. Осман суетился с багажом.

   — Выпьете, сэр?

   — Убери.

Мысли, бродившие в голове Хэйдена, неожиданно обрели реальность. С захватом Хайдарабада и с утверждением Музаффара в номинальной столице Аурангабаде будет положен конец конфликту англичан с французами в Индии. Британцы должны будут оставить Мадрас, а может, и Бомбей. Французы будут контролировать половину Индостана, а через несколько лет и весь Индостан. Приобщившись к его богатствам, Франция будет получать всё возрастающие доходы, которые сдвинут равновесие между двумя великими силами, что приведёт к новой войне.

«Но в этот раз, — думал он, — это будет война, в которой победит Франция. Селитра и тиковая древесина Индостана позволят Франции иметь корабли, обеспечивающие ей превосходство на море. Будут захвачены американские колонии, а со временем французы внедрятся в Англию, сделав её игрушкой короля Луи. И всё это — в результате убийства, совершенного на моих глазах».

А ныне?

Всё по-прежнему. Теперь Музаффар начал выступать таким же павлином, как и его предшественник — Назир Джанг. Он изменился с этого судьбоносного дня. Новый владелец Талвара должен был привести, армию в Пондичерри, чтобы принять поздравления французского Совета. Он вошёл в крепость, где был встречен самим Дюплейксом. Колокола звенели в церкви Сестёр Клуни и на большой церкви. Приём и банкет в губернаторском дворце были великолепными.

Хэйдена не лишили присутствия на этих церемониях. Он ожидал повторения случившегося в Хайдарабаде, когда был унижен французом де Бюсси, но в этот раз ему не пришлось испытать пренебрежения к себе. Дюплейкс хотел продемонстрировать высокую степень цивилизованности, своё великодушие к побеждённому, к человеку, который был молчаливым свидетелем того факта, что англичане не представляют больше угрозы.

Свирепо выглядевший набоб Курнула задумчиво глядел на Хэйдена в течение всей церемонии. Музаффар говорил мало. Мрачное настроение овладело им на банкете, словно он страдал несварением вследствие язвы желудка. После публичного провозглашения низама Дюплейкс позволил себе нарушение этикета, задав вопрос, действительно ли этот меч почитается мусульманами на втором месте после меча самого Пророка?

Музаффар Джанг мрачно отнёсся к льстивым замечаниям, позволив французу заглянуть в глубину великого неогранённого алмаза, самого большого из извергнутых планетой.

Дюплейкс высказал своё восхищение камнем, но, улучив момент, наклонился к де Бюсси и кисло сказал:

— Мне он не показался таким уж впечатляющим.

Но всё же Музаффар символически вынул свои французские часы и поставил стрелки так, как учили, по полночному звону Нотр-Дам де Андже. Затем, как планировалось, наступила кульминация. Дюплейкс был назначен Музаффар Джангом его «представителем», получая в управление все территории к югу от реки Кистна. Они включали не только Карнатику, но площадь большую, чем Франция.

Конечно, эта честь была отклонена — или, скорее, перенесена на другого. С этих пор маркиз де Бюсси должен был стать представителем низама. Что касается самого Дюплейкса, то он обещал основать новую столицу на месте гибели Назир Джанга. Город должен называться Дюплейкс-Фатехабад^[115], и в его будущем центре предполагалось немедленно начать возведение колонны победы, которая должна была заменить колонну в честь римского императора Траяна.

Через два дня они отправились в Аурангабад. Три сотни французов и две тысячи сипаев сопровождали пятьдесят тысяч всадников, оставшихся от огромной орды, которая вышла из Хайдарабада по его настоянию почти год назад...

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Небо засияло, и жаркие лучи солнца согрели Хэйдена.

Неожиданно послышался выстрел, затем ещё и ещё.

Слон низама затрубил от боли и бросился вперёд. Осман перегнулся через край ходаха, указывая в заросли у края дороги. Там были люди. Засада. Жалкая горстка, но их обстрел заставил слонов заметаться в растерянности.

Вскоре всё было закончено. Оборванные авантюристы, совершившие эту смехотворную засаду, бежали прочь, спасая свою жизнь. Некоторые из сипаев де Бюсси разматывали тряпки, которыми они завязывали от дождя замки мушкетов, но лишь нескольким из них удалось сделать выстрелы по убегавшим, а к тому времени, когда за ними пустились в погоню, нападавшие скрылись в густом кустарнике.

Он видел, что слон набоба Курнула приближается к слону низама. Была заметна какая-то расчётливая преднамеренность в движениях этого человека, когда он начал поднимать копьё. Затем дыхание у Хэйдена перехватило, когда он увидел, как набоб бросил копьё и пронзил висок Музаффар Джанга.

Музаффар обмяк, а победитель поднял руку и громко закричал: «Хузза!», уверенный, что у армии нет другого выхода, как последовать за ним. Но его обращение к толпе вызвало совсем иную реакцию. Он заревел от отчаяния, когда воины набросились на него, вытащили из ходаха и швырнули в самую гущу людской массы.

Лодка проскочила через прибой к берегу, и Роберт Клайв высадился под стенами крепости Сен-Джордж. Он отряхнул песок с бриджей и приказал носильщику отнести багаж в его комнату. День угасал, но он чувствовал себя посвежевшим от морских брызг, от этой суматошной переправы на лодке с корабля компании. Ощутить себя снова в Мадрасе было одновременно и приятно и горько.

Его пребывание в Калькутте было обусловлено многими обстоятельствами. Он был послан туда Сойером, официально по делам, но больше — для выздоровления, а также, как он подозревал, не без тайного желания Сойера убрать его подальше. Когда-то, десятилетия назад, пост распорядителя был ограничен в своих обязанностях обеспечением губернаторского стола таким провиантом, который был достоин его положения. Теперь же его статус был более высоким: квартирмейстер штата компании и интендант вооружённых сил. Он распоряжался большими деньгами и начал использовать положение во благо себе.

По прибытии в форт Вильям он оставил свою карточку на складах Стрэтфорда Флинта, желая поправить их отношения после дуэли с Хэйденом. Они встретились и пообедали вместе, но за дружеской беседой он забыл упомянуть о дуэли. Вместо этого он рассказал Стрэтфорду Флинту о положении в Карнатике и обсуждал с ним общие вопросы торговли. В ходе беседы, однако, он позволил себе затронуть вопрос начислений на долги торговцев, спасающих его от ростовщиков, с которыми ему приходится иметь дело.

   — Это просто, парень, — сказал Флинт. — В первом разряде товаров — шёлк-сырец и опиум, муслин и ситец; в нижнем же — грубый хлопок, красильное дерево, топлёное масло и селитра. Ты скоро убедишься в верности моих советов. Так что приходи ко мне, когда захочешь, и я составлю контракт для тебя. Ты увидишь, что здесь — безграничные возможности потратить деньги с толком, разумно вкладывая их по моему совету. Мы можем торговать солью, бетелем и индиго, и если ты не глуп, то согласишься на половину прибыли, которую мы получим в результате этого.

Но у них были не только деловые беседы. Подобно отцу, посвящающему сына в тайны жизни, Стрэтфорд в один из бархатных вечеров, после обильных возлияний, отвёл его в дом Кали Гхата, где за циновками из душистой травы и бамбуковыми ширмами скрывались черноглазые красавицы. Приведённый туда под винными парами, он всё же вошёл внутрь, влекомый физическим желанием. Но вид бритых девушек вызвал у него отвращение, и, оставив две серебряные монеты, он вышел, шатаясь и без шляпы. На улице к нему подошли люди, оказавшиеся носильщиками паланкина, и принесли его в дом Флинта на речной набережной, где его вырвало на ступенях, после чего он повис на белой колонне, желая лишь одного: чтобы мир прекратил вращаться.

Стрэтфорд ожидал Клайва. Он повёл его на берег Хугли, где угостил крепким кофе, а также попотчевал философией. Клайв же в ответ поведал Флинту, как мысли о страдающей в гареме Аркали убивают его.

   — Я потерял жену, которую очень любил, — сказал Флинт, глядя на медлительные воды реки. — Какое-то время я тоже был не в своём уме. Но время лечит, и, как говорят индусы, человек может держать в голове лишь одну мысль. Послушай, вытесни память о ней, и ты спасёшься.

   — Проститутки Кали Гхата не помогут мне забыть Аркали.

   — Я говорю не о них!

   — Зачем же, дьявол побери, вы притащили меня туда?

Весёлая искорка промелькнула в глазах Стрэтфорда.

   — Назови это приключением, способным привести тебя к откровенности. Самый верный способ разделаться с болью — махнуть лезвием от уха до уха, и я уверен, что найдётся много помощников сделать это. Но я считаю, что в данном случае это слишком жестоко для тебя.

   — Каков же другой способ, мистер Флинт?

   — Броситься душой и телом в накопление капитала. Это сделает из тебя нового человека. Понимаешь?

   — Не думаю, что я...

Флинт положил свою тяжёлую руку ему на плечо.

   — Я был на твоём месте. И сделал так. Мы думаем, что гонимся за счастьем, когда на самом деле стремимся к женщине. Затем, когда она стала нашей, мы начинаем добиваться богатства. А когда и оно приходит, появляется тяга к власти. Ты понимаешь? Но если мы не получаем чего-либо одного, надо просто переходить к следующему!

   — Я не могу!

Флинт вздохнул и снял руку с плеча собеседника.

   — Что ж, искренний ответ. А теперь, может, ты будешь столь же искренним и расскажешь о причине вашей дуэли?

   — Откуда вы знаете? Это было тайным делом. Даже губернатор Сойер клялся...

   — Томас Эдвардс, капитан Королевского флота, давний мой знакомый.

   — Я не припоминаю капитана Эдвардса.

   — Он с корабля «Отмщение». Подходящее название.

   — Я уверен, что незнаком с ним.

   — Но ты знаешь их врача, мистера Нэйрна. — Флинт неожиданно стал твёрд как дерево. Неподвижный, серьёзный, без всякой прошлой дружелюбности. — Я знаю, Роберт Клайв, что ты не пойдёшь на дуэль без желания отправить Хэйдена в могилу. И помню, как прямо сказал тебе, что не хочу видеть его мёртвым. О чём ты думал, когда пошёл против меня?

Клайв склонил голову, пробормотав что-то в ответ. А Флинт сидел, уставившись на него, пока тот не рассказал всё, за исключением того, что дуэль была отложена, но не отменена. Он принёс извинения и даже дал обещание, которое, как он сам понимал, не мог выполнить, поскольку и до этого уже дал обещание встретиться с Хэйденом и определить их судьбу раз и навсегда.

Стрэтфорд принял извинения, после чего они продолжили беседу о своих ожидаемых доходах.

По мере того как солнце поднималось над богатой плоской дельтой, через которую изливалось священное сердце Индостана, он постиг, что Бенгал был по крайней мере вдвое более богатым полем торговли, чем обещал когда-либо стать Юг, и что правление могольского правителя, запрещавшего англичанам и французам конфликтовать, обеспечивало небывалые возможности для торговли.

Роберт Клайв отряхнул руки от пыли и вытер солёные брызги, прежде чем войти через Морские Ворота форта Сен-Джордж. Проходя мимо часовых, стоявших у ворот и ответив на их приветствие, он с удивлением увидел Хэйдена Флинта. Клайв приветствовал его.

   — Значит, ты опять здесь? Я надеюсь, мы можем нормально разговаривать? — осторожно спросил он.

   — О чём? Если о письмах, которые ты привёз из Калькутты, то не думаю, что там есть что-нибудь для меня. Что касается остального, не вижу оснований нарушать наше соглашение.

   — Нет. Писем нет. — Он увидел разочарование, промелькнувшее на лице Хэйдена. — Но я говорил с твоим отцом. Он преуспевает и уверенно восстанавливает своё состояние.

   — Ты здесь навсегда?

   — Ну, скажем так, на какое-то время. Мои дела заставили меня вернуться раньше, чем я предполагал. А ты?

   — То же и со мной.

   — Какие новости? — спросил Клайв, горя желанием узнать, будет ли Хэйден откровенен с ним. — Что-нибудь произошло?

   — Ничего особенного, — равнодушно ответил Хэйден. — Может, тебе известно что-нибудь из большой политики?

   — Только то, что знают все: Назир Джанг убит; Музаффар Джанг правит в Аркоте; люди Чанды Сахиба безнаказанно грабят страну; Мухаммед Али со своей армией заперт в Тричинополи, как клоп в бутылке. Дюплейкс воображает себя чрезвычайно мудрым.

   — Ты отстал от великих событий, — несколько смягчившись, сказал Хэйден. — Музаффар Джанг тоже убит, а Декан — в распоряжении Салавата Джанга. Это то же самое, что в руках Шарля де Бюсси.

   — Боже мой! И он позволил тебе уйти?

   — Де Бюсси сказал, что ему не нужен шпион, вынюхивающий в Хайдарабаде. Я же считаю, что он рад был отослать меня обратно, чтобы я погасил всяческую надежду в наших рядах, рассказав о том, что произошло. Может, он думал, что я перескажу все истории, согласно которым Музаффар остался жив, или что мальчик, ставший его преемником, будет более сговорчивым с англичанами.

Клайв слушал Хэйдена, рассказывавшего, как копьё раскроило череп Музаффара; как француз поставил подростка Салавата Джанга вместо него; как тот принял низамство, но отказался от Талвара.

   — Отказался? Не может быть!

   — Я наблюдал это собственными глазами. Это был самый мудрый и своевременный шаг в управлении государством, какой я когда-либо видел. Я чуть не задохнулся от волнения, когда де Бюсси взял меч. Видишь ли, ему пришлось сделать это.

   — Итак, алмаз-великан перешёл к де Бюсси? Господь Иисус, неудивительно, что француз хочет, чтобы об этом узнали все!

   — Нет. Он лишь принял его от имени Дюплейкса.

Клайв остановился как вкопанный.

   — Говорят, что на камень наложено великое проклятье. Ты верил когда-либо в это? Если он перешёл к Дюплейксу...

   — Да, но верит ли Дюплейкс в проклятье?

   — Я не сомневаюсь, что он верит только в его ценность и в ту власть и золото, которые получит взамен, если привезёт его во Францию.

Они пересекли парадную площадь по диагонали.

   — Подумай о том влиянии, которое он приобретёт, подарив алмаз своему монарху. Ты помнишь бриллиант Питта? Он превратил Тома Питта из сына бедного приходского священника в члена парламента и влиятельного землевладельца. Он продал его регенту — принцу Орлеанскому с тем, чтобы принц сказал, что самый большой бриллиант в Европе находится в центре французской короны. Кто поручится, что король Луи устоит перед возможностью превзойти его?

Когда они проходили мимо флагштока, Клайв задержал Хэйдена, чтобы узнать его мнение относительно ближайшего будущего.

   — Если ты хочешь оценить наши реальные возможности, то нам остаётся лишь Тричинополи. Мухаммед Али предложил признать Чанду Сахиба набобом Карнатики...

   — Неужели?

   — ...если тот позволит ему оставить за собой Тричинополи.

   — Чанда Сахиб, должно быть, отклонил это предложение?

   — Кто бы согласился в подобном положении? Его сын сейчас громит Танджор.

Клайв раздумывал над сложным переплетением сил, усложнивших ситуацию вокруг Тричинополи. «Лояльность окружающих областей очень важна, — думал он, быстро обнаруживая самую суть проблемы. — Взять хотя бы Танджор. Он близок к Тричинополи. Его раджа — индус и не любит мусульманскую риторику Мухаммеда Али, но всё же у них есть общность цели. Он, конечно, не любит Чанду, чьи люди сгубили его урожаи и отняли однажды всё, что могли. Можно предположить, что его люди сейчас не проявляют радости от нашествия черни Разы Сахиба...»

   — Дьявол с ними, — сказал он. — Что думает Сойер?

   — Скоро ты сможешь спросить об этом его самого: он прибыл из Сен-Дэвида для проверки дел. Но прежде тебе нужно узнать и остальное.

Клайв внимательно и не прерывая слушал о том, что европейский батальон компании численностью в шестьсот солдат, поддерживаемых тремя тысячами сипаев, был послан на Юг под командованием капитана де Джингенса, швейцарского офицера, служащего по контракту в компании.

   — План заключался в поддержке власти Мухаммеда Али в городе-крепости Валикондапурам, но за силами Джингенса следовали по пятам пятьсот французских гренадеров и несколько тысяч конников из армии Чанды Сахиба. Килладар Валикондапурама испугался за своё собственное положение. Он объявил о нейтралитете и закрыл ворота города для обеих армий, оставив Джингенса лицом к лицу с превосходящими силами. В стычке были убиты прапорщик и шестеро солдат. Остальные позорно отступили, что было вызвано, я думаю, растерянностью среди офицеров. В результате вся армия спаслась бегством.

   — Как они умудряются испортить всё, — с горечью проговорил Клайв. — Где же они теперь?

   — Чанда преследовал их до самого Тричинополи. Они всё ещё там.

   — Тогда дело плохо! К ним должны быть посланы силы для освобождения, после этого необходимо поднять их на сражение, на которое они способны!

   — Некого послать возглавить подкрепление.

   — Я сделаю это, если губернатор позволит. — Клайв от возбуждения даже топнул ногой. — Ты поддержишь меня?

   — Это зависит от твоих предложений.

Онизастали Сойера в скверном настроении. Он поднялся поздно и был ещё без парика. Письмо Коупа, а теперь ещё и Джингенса сильно расстроили его, и он выслушал план Клайва с кислой миной.

   — Джентльмены, Тричинополи ослаблен по ряду причин. Прежде всего — нехватка денег и провианта. Как всегда, княжеские армии зависят от серебра и золота, которые поддерживают лояльность их командиров. Есть пределы терпения союзников набоба, после которых враг легко может одурачить этих союзников. Джингенс может лишь предотвратить мятеж в городе. Люди уже дезертируют. Очевидно, из часов, отмеряющих время Мухаммеда Али, вытекает последний песок.

   — Значит, сэр, мы должны действовать с максимальной скоростью.

Сойер в упор смотрел на Клайва холодным взглядом.

   — Я не собираюсь отсылать туда последние силы. Я уже предвидел возможность подобного хода дел на Юге и сделал выводы. Попыток освобождения войск из Тричинополи не будет. У нас едва хватает сил для защиты собственных стен.

   — Сэр, мы не можем позволить Тричинополи пасть!

Сойер развёл руками. Без парика он утратил часть своего авторитетного вида.

   — Настало время уповать на слова. Мы будем делать то, что делал Дюплейкс после победы Назир Джанга. Сосредоточимся на дипломатии.

   — На дипломатии? — вырвалось у Клайва.

   — Капитан, мы должны соблюдать осторожность и неукоснительно следовать закону. Франция и Британия не находятся больше в состоянии войны. Если я буду действовать в спешке или без достаточных оснований, любое наше достижение может быть уничтожено единым росчерком пера совета директоров.

Хэйден видел, как побагровело лицо Клайва, когда он пытался заставить Сойера понять очевидное. Он решился вступить.

   — Предположим, что силы компании оставят Тричинополи, — сказал он. — Что тогда? Окружение Мухаммеда Али немедленно предаст его, и голова будет отделена от тела в течение часа. Тогда уж мы окончательно утратим всякую законную возможность противостоять французам.

Его тон почти полностью истощил терпение Сойера.

   — Мы и так связаны по рукам и ногам, — сказал он. — Когда силы Джингенса были собраны к отправке на Юг, мне пришлось ждать, пока армия Мухаммеда Али сможет встретить их.

   — Из-за задержки Джингенс и не смог вовремя достичь Валикондапурама и защитить эту крепость. — Клайв переступил ту черту, которую не должен переступать капитан на службе у компании, обращаясь к главнокомандующему. — Взгляните в лицо фактам! Сэр, вы должны позволить мне возглавить подкрепление, направляемое в Тричинополи!

   — Я уже сказал вам: нет, сэр.

   — Тогда отпустите меня доставить туда обоз со снабжением! Если сделать это внезапно — мы сможем прорваться. Чёрт побери, я знаю, что это возможно!

   — Не повышайте на меня голос, капитан. Ведите себя должным образом, или я пересмотрю ваше положение.

Резкость губернатора привела Клайва в чувство, и он отступил.

   — Прошу прощения, сэр.

   — Хорошо. Но не испытывайте меня. Не сомневаюсь, что у вас есть причины для посещения Тричинополи, но я несу полную ответственность за людей и не могу позволить этого.

Хэйден видел, как Клайв отчаянно борется с собой. Понимал, что его приводит в ярость невозможность убедить начальство довериться ему полностью.

   — Губернатор, я верю в то, что капитан Клайв прорвётся в крепость, — сказал он под влиянием момента. — Реальная обстановка там может отличаться от ваших представлений. Лучшая часть сил компании находится в Тричинополи. Мы должны знать их состояние, а также — каковы отношения с Мухаммедом Али и его людьми.

   — Я понимаю ваши чувства, мистер Флинт... — начал Сойер.

   — Даю вам слово, что больше всего меня заботит благо компании, это относится также и к капитану Клайву. И я верю, что он способен изложить разумные аргументы в пользу своего предложения, если вы будете открыты для изменения решения.

Сойер встал и задумчиво прошёлся по комнате. Затем он повернулся к Клайву и задержал взгляд на его выгоревшем форменном френче.

   — Что ж, — сказал он наконец. — Не вижу причин, почему губернатор Мадрасского президентства не может изменить своего мнения, услышав разумные аргументы. Если я не смогу сделать этого, то не сможет никто.

Клайв должен был доложиться Сойеру, как только он прибудет обратно в Сен-Дэвид. Губернатор вновь прибыл в этот южный форт, чтобы быть ближе к событиям.

Вся охрана высыпала наружу, получив от выставленных пикетов весть о приближении Клайва. Весь форт с жадностью ожидал известий. Если не считать прибытия из Калькутты судна «Уэйджер» Стрэтфорда Флинта, у них не было ни новостей, ни посетителей. Этого события они ожидали целый месяц.

Несмотря на абсолютную невозможность этого, Клайв вернулся, исполнив свою миссию. Хэйден, находящийся в штате губернатора, ощутил себя триумфатором при виде Клайва, въехавшего в тень главных ворот.

Клайв соскочил с седла и моментально взглянул на Хэйдена взглядом, выражавшим отчаянное нетерпение.

   — Мой дорогой друг, — сказал Сойер, сжимая руку Клайва. — Вы способны творить чудеса. Даже не верится, что это возможно!

   — Вы и не верили, насколько я помню, сэр. — Клайв вынул бутылку воды, отпил из неё, наклонился вперёд и вылил остатки на голову. — Но здесь нет никакого чуда, если человек в красном мундире считает себя равным пятидесяти соварам.

Клайв отправился в начале июля, собрал припасы для Тричинополи в Сен-Дэвиде и вышел с конвоем в Девикоту. Оттуда он ринулся прямо в Тричинополи. С удивительным везением он умудрился избежать встречи с шестью тысячами людей Чанды Сахиба и совершил окончательный бросок к крепостным стенам, прежде чем гренадеры д'Атейля смогли воспрепятствовать ему.

   — Что касается французов, я пронёс знамёна двух рот мимо них, и этого было достаточно, чтобы отбить охоту нападать на нас, хоть нас было и немного.

   — Гений! — закричал Сойер, вызвав восторги у присутствующих.

   — Я польщён этой оценкой, сэр. Но любой трюк не проходит дважды. На обратном пути мы потеряли слишком много людей. Моих сипаев сильно проредили.

   — Героический поступок, мистер Клайв. — Сойер потёр подбородок. Его лицо утратило часть прежнего ликования. — А как гарнизон в Тричинополи?

   — Бог мой, они в печальном состоянии, как я и предполагал, — ответил Клайв. — Но у нас нет иного выхода, как только держать армию в Тричинополи.

   — Таково ваше мнение?

   — Да, сэр. Иначе с Мухаммедом Али будет покончено. — Клайв жаждал получить согласие от Сойера. Оживлённая торопливость оставила его. Он продолжал с озабоченностью: — Я много говорил с набобом. Он называет нас своими защитниками. Он никчёмный и беспринципный человек. К тому же жестокий, поскольку его съедает страх. Я бы вышвырнул его... — Клайв вынул запечатанное письмо. — Сэр, я хотел бы обратить ваше внимание на обращение набоба.

Сойер вскрыл пакет и быстро пробежал глазами цветистое вступление, предшествовавшее деловой части письма.

   — Что такое? — спросил он и взглянул на Клайва, прежде чем насмешливо прочесть содержание вслух: — «Если бы дерзкий офицер с пятьюстами солдат был послан, чтобы вызвать возмущение в Аркоте, это способствовало бы замешательству у врага...» Это ваше представление о юморе, капитан?

   — Это — письмо Мухаммеда Али. Я склонен согласиться с набобом. Если Магомет не идёт к горе, то придётся пригласить гору посетить Магомета. Это может показаться слишком дерзким планом, но я не знаю, что ещё можно сделать, чтобы заставить Чанду отойти от Тричинополи.

   — И Мухаммед Али думает, что пятьсот солдат достаточно для того, чтобы захватить столицу?

Клайв кивнул.

   — Сэр, это почти тот случай, когда чем меньше, тем лучше.

   — Клайв, я совсем не понимаю вас. Вы — либо гений, либо сумасшедший.

   — Я согласен с набобом. Пятьсот человек, и из них двести должны быть европейцы.

   — Нет, сэр! Это значит оставить Сен-Дэвид под охраной всего пятидесяти человек! И не более сотни — в Мадрасе. И вы всерьёз предлагаете мне согласиться на это?

   — Сэр, это же очевидно. Французские войска не могут атаковать Сен-Дэвид. Это был бы Casus belli^[116], что заставило бы Французскую компанию отозвать Дюплейкса, а он слишком хитёр для этого. Без артиллерийского обстрела форт может держаться неограниченное время против любой нерегулярной конной армии, такой, как у Чанды.

   — С таким малым количеством защитников?

   — В соответствии с моей оценкой — да.

   — Сэр, поставки из Калькутты не составят трудностей, — решился добавить свои доводы Хэйден. — Худшим случаем была бы полная осада армией Чанды Сахиба. Но как Сен-Джордж, так и Сен-Дэвид выдерживали в прошлом подобные нападения со стороны маратхов. И не забывайте, у нас есть море.

   — И армия Чанды не заинтересована в наших фортах. Они будут слишком заняты маршем на Аркот.

Сойер задумался.

   — Ваш план может иметь успех, и Чанда Сахиб оставит Тричинополи только в том случае, если вы возьмёте Аркот. А если это не удастся?

Клайв яростно затряс головой. В нём вновь разгорелся прежний огонь.

   — Нет. Предположите, что я захвачу Аркот. Вообразите, что должно произойти тогда. Чанда Сахиб, новый провозглашённый набоб Карнатики, становится посмешищем для всех. А осмеяние для мавров хуже смерти. Все будут говорить: «Вот князь, который не может сесть на свой собственный маснад, потому что феринджи сидит на нём». А я сделаю его посмешищем, сэр, не сомневайтесь! Вы понимаете, к чему это приведёт? Килладары всех земель будут видеть это. И все они изменят своё мнение относительно Чанды Сахиба.

Хэйден сказал:

   — И колеблющиеся союзники Мухаммеда Али тоже задумаются, стоит ли бунтовать против него.

   — И это позволит капитану де Джингенсу вывести оттуда свои силы?

   — Вполне возможно.

Сойер уже склонялся к этой идее.

   — Если позволите, капитан Клайв. В какой мере этот план великой битвы является детищем набоба?

Хэйден наблюдал за лицом Клайва. «Он оценивает Сойера, — думал он. — И подходящий момент тоже. Как тигр, готовящийся к прыжку».

   — Это мой план. Полностью.

Сойер посмотрел на него долгим взглядом и затем сказал ровным голосом:

   — Ваша самонадеянность дерзка и поразительна, сэр.

Клайв выдавил кривую самодовольную усмешку, ещё больше раздражившую Сойера.

   — Сначала, когда раздумывал над проблемой, я понял положение следующим образом: Мухаммед Али нуждается в золоте и продовольствии для того, чтобы поддерживать себя. Поэтому я считал возможным порыскать по укреплённым городам — Велору, Арни, Коверипаку, Конживераму — находящимся в пределах двадцати миль от Аркота. Я думал добыть немного денег, или, по крайней мере, воспрепятствовать Чанде собрать их. И затем увидел нужный ответ, сияющий как это чёртово солнце, понимаете?

   — Дерзкий план, — наконец сказал Сойер, глядя прямо в глаза Клайву. — Но, может быть, подобная дерзость позволит сместить равновесие в нашу пользу. Я посоветуюсь с мистером Принсом.

   — Когда, сэр?

   — Как можно скорее. Я пошлю указание Джорджу Пайготу в Мадрасе приготовить отряд из восьмидесяти человек. Вам придётся удовлетвориться ста тридцатью отсюда, причём некоторые из них — лондонский сброд, но ничего лучшего у нас нет. Что же касается Совета, мы соберёмся, как только созовём его членов. Завтра утром.

   — Но, сэр, это слишком поздно! Послезавтра агенты Дюплейкса разнесут этот план по всей Карнатике!

   — Вы предлагаете, чтобы мой Совет...

   — Сэр, завтра будет слишком поздно! Как только выйдем из форта, наши намерения станут известны, и мы встретим противодействие. Если же двинуться сейчас, мы могли бы прибыть на место ночным броском, соединившись с мадрасским отрядом по пути и избежав конницы Чанды!

   — Вы забыли? Наши новые люди ещё не привыкли к местному климату. Какая будет польза от них после тяжёлого броска?

Хэйдену казалось, что Клайв не способен понять, как человеческая слабость может загубить его план.

   — Может, вы и правы, сэр, — сказал он медленно, — но я всем нутром ощущаю, что мы сможем сделать это.

   — Дьявол меня побери, вы считаете, что все должны быть такими же, как вы, — сказал Сойер. — Когда-нибудь эта вера подведёт вас.

Клайв стоял как на похоронах, оплакивая кончину своего плана, и тогда Хэйден схватил его за руку:

   — Я знаю, как ты можешь отправиться отсюда, чтобы никто не узнал.

   — Как?

   — Мы реквизируем судно моего отца.

   — Бог мой! Да!

   — «Уэйджер», джентльмены. Судя по виду, оно готовит паруса для отправления в Калькутту прямо сейчас.

Они взяли с собой письмо Сойера, ибо Калли готов был сражаться, чтобы не допустить их на свои шканцы.

   — Ни один ублюдок не вступит на борт этого судна, — орал он на них сверху. Его пистолеты были взведены, а в руках у ласкаров виднелись длинные малайские ножи. Они висели на вантах или глядели через фальшборт, уставившись вниз на губернаторскую гичку, в которой стоял Хэйден Флинт.

Солдаты компании выстроились под стенами форта Сен-Дэвид и издали выглядели как полоска красного на белом берегу в двух кабельтовых через сверкающую голубизну воды. Форменный мундир Хэйдена был расшит пышной тесьмой.

   — Я вхожу на ваше судно, На-Кхуда.

   — Только положи руку на планшир, Хэйден Флинт, и я убью тебя, помоги мне Христос!

   — Такую же песню ты пел в прошлый раз, когда мы виделись с тобой, Калли, — сказал Хэйден. — Помнишь?

   — Я предупреждаю тебя! Старика здесь нет, и никто не запретит мне пристрелить тебя!

Хэйден с решительным лицом сказал человеку за румпелем гички:

   — Прижмись к нему бортом.

Когда гичку подняло на волне, он легко вскочил на борт судна. Застарелый запах конопли, смолы и пряностей ударил ему в нос.

Ни один из матросов-ласкаров не шевельнулся, чтобы воспрепятствовать ему. Их положение было безвыходным: капитан приказывал им, но повествование о сыне Флинта Сахиба стало уже эпической поэмой в Бенгале. Калли мог быть На-Кхудой, но теперь перед ними был истинный принц дома Флинтов.

Калли направил оба пистолета ему в лицу.

   — Мак-Брайд!

Рыжеволосый парень вышел вперёд. Он нёс крюк, взятый с китобоя.

Хэйден Флинт остановил их на месте официальным окриком и вынул бумагу.

   — Капитан Джойс Мак-Каллок, я должен проинформировать вас, что торговое судно «Уэйджер» реквизируется властью Ост-Индской компании, губернатором Мадрасского президентства и командующим гарнизоном форта Сен-Дэвид, от имени которых я беру в свои руки управление судном. Отойдите в сторону.

Действие этих слов на Калли оказалось убийственным. Он уже полжизни скрывал имя Джойс Мак-Каллок, с тех пор, как уволился с Королевского флота. Он думал и надеялся, что это имя навсегда исчезло из мира, но услышать его произнесённым человеком в форме — такого Калли никак не ожидал. Он чуть опустил пистолеты, и Хэйден спокойно отобрал их, взяв за стволы, поразив всех на борту своей смелостью.

Были отданы приказы поднять паруса. Армия Роберта Клайва поднялась на борт, по двадцать человек, и самые сильные из них сразу приступили к работе.

Через час они уже шли правым галсом, который должен был привести их в Мадрас. Рулевой старался использовать умеренный береговой бриз. Солдаты Клайва устроились там, где запах груза не был столь навязчивым.

Выбрав спокойный момент, Хэйден прошёл вперёд по подветренной стороне и спросил Мак-Брайда:

   — Как мой отец?

   — Хорошо, когда я видел его.

   — А его финансы?

Мак-Брайд откинул голову и мастерски выстрелил табачной жвачкой сквозь щербину между зубами в пенящуюся воду за бортом.

   — Не знаю. — Выражение тайной радости расплылось по его лицу. — Джойс! Так зовут капитана?

   — Да.

Мак-Брайд хихикнул.

   — Это пригвоздило его здорово. Первый раз вижу, чтобы он так опешил.

   — Это часто бывает, что человек носит девичье имя своей матери.

   — Да, но Джойс! Мне теперь не терпится добраться до форта Уильям!

   — Я бы не советовал тебе распространяться, — сказал Хэйден спокойно.

Мак-Брайд с подозрительностью смотрел на него.

   — Почему это?

Хэйден Флинт с безразличием пожал плечами.

   — Мир суров. Стоит ли заводить врагов без необходимости? Торговцу нужна поддержка отовсюду.

   — Я понимаю, о чём вы говорите, мистер Флинт. Вы теперь величина в Сен-Дэвиде.

   — Кто знает, что может произойти там. Относительно моего отца...

Мак-Брайд повернулся на каблуке и опёрся спиной на поручень. Он провёл глазами вдоль дальнего горизонта с наветренной стороны.

   — Его честь процветает.

   — Я слышал, что он даже разделался с долгом Оми Чанду.

   — Это было уже давно.

Хэйден хмыкнул.

   — Он, должно быть, первый, кому удалось вырваться из хватки этого ростовщика.

Парень пожал плечами.

   — Бенгал^[117] — благодатная земля. Аливерди Хан, царь мавров, содержит её в порядке. Его честь говорит, что сильное правительство — лучший друг торговли.

   — А здесь? Как ты думаешь, восстановит он склады в Мадрасе?

   — Может, и да. У него есть дела с Чарльзом Сэвэджем и другими крупными торговцами.

   — Всё ещё есть?

   — Да. Мистер Сэвэдж выбрался из долгов с большими усилиями. Когда-то ваш отец ничего не значил рядом с ним, но теперь это не так.

   — Ты знаешь, Мак-Брайд, они почти сравнялись за год до начала войны с французами.

   — Да. Ваш отец говорит, что мистер Сэвэдж никогда не считал его ровней. Всегда думал, что он — господин, а ваш отец — работник. Но война в Карнатике изменила всё. Ничто не было таким прибыльным, как поставки Флинта для армии компании со времени, когда Сен-Джордж возвратился к нам. Ваш отец теперь крутит Сэвэджем как хочет.

   — Он же всегда говорил мне, что война разоряет торговцев.

   — Вообще-то так, но эта война — другое дело. — Мак-Брайд заговорщически наклонился к нему. — Поставки продовольствия для компании.

   — Продовольствие для компании выгодно?

   — Да. С тех пор, как ваш капитан Клайв назначен интендантом.

Мак-Брайд посмотрел на топ-мачты и прошёл обратно к середине судна.

«Вот оно что, — думал Хэйден. — Клайв закупает товары через Флинта! Насколько согласен с этим Сойер? Они тянут из компании и делят это между собой. Иисус всемилостивейший, неужели у них нет ничего святого?»

Джордж Пайгот встретил их в Мадрасе. Плотный и страдающий от жары, в соломенной шляпе, которую он всегда носил, прикрывая от солнца узкие глаза. Он был окружён толпой воодушевлённых молодых добровольцев.

   — Я слышал, что Совет Сойера пытался уговорить де Джингенса пойти на Аркот, — сказал Пайгот, хмурясь на письмо.

   — Как вы узнали об этом? — спросил Клайв. — Об Аркоте говорилось лишь вчера.

   — Кабинеты Совета — это решето. Для секретов нет преград. Вам следовало бы знать это.

   — Де Джингенс — швейцарец с мозгами менялы. Это не тот человек, который способен достичь чего-либо.

   — В противоположность капитану Клайву, я так понимаю?

Клайв выпятил грудь и ущипнул ткань своего френча.

   — Успех — это ткань, которую вы ткёте сами, мистер Пайгот. Ткань доброй удачи создаётся на основе решительных усилий.

   — Да уж, доброй удачи вам понадобится много.

   — Вот именно. Мы выходим с отрядом в двести строевых бойцов и тремястами сипаев.

Пайгот воздел руки, как человек, впервые осознавший это.

   — Вы сумасшедший, Роберт Клайв!

   — Вы уже говорили это раньше, мистер Пайгот.

   — И, без сомнения, скажу ещё — если доживу, чтобы увидеть вас вновь. — Он понизил голос. — Вы знаете, что из восьми ваших так называемых офицеров только двое отдавали когда-либо приказ солдатам ? Они — молодые парни. Клерки!

   — Это не имеет значения.

   — У вас всего три малых полевых орудия, и вы оставили Сен-Дэвид лишь с сотней защитников, а нас оставляете с пятьюдесятью. Это... безумие!

Клайв повернулся к тем, кто должен был стать его офицерами. Они обменялись твёрдыми рукопожатиями и представились, даже те, кого он хорошо знал.

   — Симонс, сэр!

   — Ревел.

   — Тренвит, к вашим услугам, сэр.

   — Харри Уилкес.

   — А я — Билли Гласс, сэр.

Стоя сзади, Хэйден пытался заглянуть, что скрывается за их восторженной готовностью, что они в действительности представляют собой. Они казались такими молодыми; стояли вокруг с самым разнообразным оружием и снаряжением и жадно глотали всё, что говорил им Клайв. Рейд в Тричинополи ещё более повысил его репутацию. Он был их кумиром.

   — Итак, — сказал им Клайв, — эта война — для вас, так ведь?

   — Да, сэр!

   — Если вы возьмёте нас, сэр.

   — Мы покажем Жаку Французу британскую игру, сэр!

   — Это хорошо. И вы знаете первые три правила солдата, не так ли, джентльмены? — Кривая ухмылка заиграла на губах Клайва. — Учение. Учение. И ещё раз учение. Тогда давайте займёмся этим.

Трёхдневный марш должен был привести их через влажную жару в Конживерам. Оттуда ещё оставалось тридцать миль до Аркота.

Мысли Хэйдена возвращались ко времени, когда Мохан Даз вёл здесь колонну Моголов; этот скаут нашёл тогда путь, который обходил пагоды, чтобы не застревать в потоках паломников. Он вспомнил слова Ясмин о священном водоёме, воды которого поднимались, когда множество людей входило в него, чтобы очиститься... и улыбнулся при этом воспоминании; Конживерам, кишащий народом, святой город с его сокровищами и его знаменитой каменной цепью.

Когда спустилась ночь, они остановились у дороги, разожгли огонь, сняли мундиры и выставили пикеты. Прапорщик Гласс был выслан вперёд с дюжиной людей на разведку. Через пять часов он вернулся, улыбаясь от радости, что обнаружил офицеров. Они наткнулись на конный дозор, который выдали костры.

   — Их было вдвое больше, чем нас, а может, и ещё больше, сэр. Но на нашей стороне была темнота и внезапность. Мы напали на них, разогнав как кроликов! Они не знают, какие у нас основные силы и где они находятся, об этом я позаботился!

Клайв смотрел на молодого прапорщика.

   — Но, Билли, завтра они узнают в Аркоте, что мы приближаемся, и успеют закрыть ворота.

Все удручённо застонали.

   — Это весь твой доклад?

   — Я... да, сэр. Я не думал... Я сожалею, сэр.

   — Мммм, ладно, не переживай. Возможно, ты хорошо поступил, Билли, мальчик. Мы не могли держать в секрете наше приближение, если оно вообще было когда-либо секретом. Но ты преподал им урок. — Он подмигнул Глассу. — Если они должны узнать о нашем приходе, лучше пусть заранее боятся нас, а?

   — Да, сэр. Б-благодарю вас. Это — то, что я думал, сэр.

Клайв встал и коротко сказал что-то своим новоиспечённым офицерам. Вдоль рядов разнёсся голос сержанта Бартона:

   — Ночной бросок! Стройся!

Следующие шесть часов они шли вдоль северного берега реки Палар, с трудом переправляя на руках орудия через трудные участки. Полная луна дрожала как лёд на затопленных рисовых полях, пока туман не начал подниматься от влажной земли, застилая всё вокруг. Только после того, как взошло солнце, они увидели чёрные шпили конживерамской пагоды.

Их встретила тишина. Никого не было видно на улицах и рыночной площади. Кругом были заметны следы торопливого бегства.

Из храма вышла дрожащая депутация с призывом к переговорам. Слух о том, что дьявольские европейские солдаты могут совершить, уже давно волновал Карнатику. Из уст в уста передавались истории о бойнях на побережье, усиленные огромным количеством дезертиров из армии низама, устремившихся к своим домам по всей округе.

Хэйден вытер лицо и пошёл вперёд вместе с Клайвом навстречу длинноволосым мудрецам с полосками Вишну на бровях. Они потребовали, чтобы иностранцы остановились, не допустив осквернения храма.

   — Преподобный отдаёт вам дань уважения, но сожалеет, что вы должны удалиться.

Клайв выдавил приторную улыбку.

   — Скажи ему, что мы не желаем нарушать торговлю или досаждать кому-либо, пока они мирно относятся к нам.

   — Видишь ли, им безразлично, что ты сделаешь с городом. Или с народом. Они лишь страшатся, что ты осквернишь их территорию.

Клайв заворчал, нахлобучивая шляпу на голову:

   — Скажи им, что искусство солдата состоит в том, чтобы избежать сражения, продемонстрировав врагу свою силу. Я думаю, что нам лучше сохранить репутацию тех, кто не добавляет оскорбления к завоеванию. Это — место поклонения, в конце концов.

Когда всё сказанное было переведено, Клайв добавил:

   — Я хочу лишь сварить глаза тем, кого обнаружу в Аркоте. Я не собираюсь разрушать святыни. Мне не нужно сеять страх, когда я могу принести настоящие разрушения.

«Да, — думал Хэйден, — это настоящее явление великого красного дракона, спустившегося на землю. Ты прав, желая внушить людям не злобу, а благоговейный ужас. Это встревожит гарнизон Чанды Сахиба, как ничто иное».

Дракон вступил в город. Свинцовые тучи катились над головой, усугубляя духоту. Клайв обратился к солдатам, когда они заполнили пустую улицу:

   — Каждый, пересёкший чей-нибудь порог по любой причине, будет выпорот. Человек, тронувший хоть единое перо цыплёнка, будет повешен. Скажи им это, джемадар. Я не потерплю воровства. Это — закон! А теперь, Уинстон, приведи скаута Балрама. Я хочу немедленно отправить записку в Мадрас, чтобы доставили два восемнадцатифунтовых орудия.

Весь следующий день они шли к Аркоту. Никто не препятствовал им. Днём, в самую жару, они ставили палатки для отдыха, оберегая тех, кто менее других привык к палящему солнцу. Необходимость быстрого передвижения заставила их отказаться от багажа, который нельзя было доставить без быков. Европейцы с трудом могли передвигаться в таких условиях, шагая с мушкетами и грузом необходимого продовольствия и воды. Передышки были очень короткими; даже ночью передвижение по каменистым тропам в сопровождении жалящих насекомых было нелёгким, а ночные крики животных звучали как предостережения духов.

Третьим утром рассвет выдался красным, как колода мясника. Воздух был тяжёлым от влаги, и обильная роса, какой он не видел ранее, промочила их насквозь. Небо было почти таким же тёмным, как и до рассвета, зловещим, словно при затмении. Ощущение нависшей беды усиливалось предрассудками сипаев.

Их скаут-разведчик принёс важное донесение. Он обнаружил то, зачем его послали: огни светильников на башнях Аркота. Они были не далее чем в двадцати милях, и он насчитал около сотни светящихся точек.

   — Теперь осталось закончить дело, для которого мы пришли, — сказал Клайв. Он натянул башмаки и снял френч с палаточного шеста. — Поднимай людей, мы свёртываем лагерь и немедленно выступаем в Аркот. Прекрасно, если мы придём туда завтра. Я дам им первый и последний шанс для сдачи.

Флинт с насмешкой воспринял бодрый оптимизм Клайва.

   — Ты ещё не увидел Аркота, твои восемнадцатифунтовки не прибыли, если их вообще выслали.

   — Ну и что? У нас есть три малые пушки.

Он продолжал сомневаться:

   — Там полный гарнизон. Я, очевидно, не сумел внушить тебе точное представление о силе его обороны. Если ты думаешь, что они все выйдут по первому требованию...

   — Сколько, ты говоришь, их там? — спросил Клайв, указывая палкой на запад.

Хэйденом овладело неожиданное желание подшутить над самоуверенностью Клайва.

   — Хочешь заключить пари?

Клайв с подозрением посмотрел на него:

   — Пожалуйста, скажем, на сотню серебряных рупий.

   — Пойдёт.

   — И пари будет таким: сколько мужчин находится в пределах стен Аркота на настоящий момент? Будем полагаться на независимую оценку лейтенанта Уинслоу.

   — Согласен.

   — Я утверждаю, что — тысяча плюс-минус сто человек. Так говорили индусы в Конживераме.

Хэйден отклонился назад, поставив ногу на камень, служивший им столом.

   — Ну, а я скажу... — он сузил глаза и проговорил сквозь зубы, — так... где-то между десятью и двадцатью тысячами.

Клайв взглянул на него как на сумасшедшего.

   — В таком случае они сгрудились там плотнее, чем груз в трюме судна компании. Брось, там нет столько людей, и ты отлично знаешь это.

   — Тогда забудь всё, что я сказал. В конце концов, я — всего лишь полномочный представитель.

Клайв смотрел на него долгим твёрдым взглядом.

   — Чёрт возьми, сэр! Говорите прямо! Будете спорить или нет?

   — Разве я непонятно выразился?

Клайв сказал с усмешкой:

   — Если ты настаиваешь, я поставлю годовой доход, заявляя, что ты не прав.

   — И сколько же это составляет?

   — Ну, скажем, пятьдесят фунтов стерлингов.

Хэйден вспомнил, что Мак-Брайд на борту «Уэйджера» говорил ему о делах Клайва. Чистый доход в четыре фанама на человека в день, каждый Божий день, на каждого человека во всём президентстве... но Клайв никогда не упоминал даже намёком о том состоянии, которое ему привалило.

   — Твой годовой доход — это номинальная оплата капитана в компании. Как можешь ты ставить пятьдесят фунтов?

   — Мой доход — моё дело. Частный вопрос. Если я говорю пятьдесят, значит, столько и ставлю!

   — В таком случае я верю, что ты хочешь рискнуть пятьюдесятью фунтами, но можешь ли ты достать столько денег?

   — Ты рискуешь дойти до ещё большей ставки. Что ж. Мне всё равно. Я предлагаю сотню фунтов! Вы принимаете?

Завести его было легко.

   — Нет, я не принимаю. Но соглашусь на пятьсот.

   — Дьявол вас побери! Тысяча, сэр, если желаете!

   — Идёт!

   — Да, идёт! И чёрт с вами, сэр! Десять тысяч человек, сказать такое!

Они написали записки-обязательства и отдали их лейтенанту Уинслоу. Затем яростно пожали друг другу руки, и Клайв вылетел из палатки на насыщенный парами воздух к строящимся колоннам, еле сдерживая возмущение:

   — От десяти до двадцати тысяч, Бог мой! Этот человек тронулся!

Они шли всё утро, а небо не становилось светлее. Поднявшийся ветер рвал листья пальм и банановых деревьев, шумя в их кронах. Ветер поднимал рябь на поверхности воды, срывая брызги, кружа листву и поднимая пыль на дороге. Со всех сторон сверкали разряды молний. Затем стена тёплого дождя с шумом обрушилась на них сзади. Дождь с силой забарабанил по их спинам, и они за несколько секунд вымокли насквозь. Грязная дорога превратилась в жёлтое болото. Буйволы печально смотрели на них со своих лежбищ, окружённые ореолом брызг.

Колонна приближалась к хижинам, крытым пальмовыми листьями. Клайв намеревался пройти мимо, игнорируя жителей. Он принял решение: они должны идти на Аркот и попасть туда не позднее завтрашнего дня.

Открытые дверные проёмы зияли чернотой в каждом жилище, но дома не были брошенными: внутри, скрываясь в темноте, виднелись лица — страх был написан в их широко раскрытых глазах, проявляясь в том, с какой силой женщины прижимали к себе детей.

Хэйден ощутил странное покалывание на коже, как будто предчувствовал нечто зловещее. Затем в конце ряда хижин вспыхнул ослепительный фиолетовый свет, и в тот же момент его потряс оглушительный громовой удар.

Молния ударила в большое дерево всего в ста ярдах от них, охватив его огнём. Раздались крики. Хэйден оглянулся и увидел, как сипаи, нарушив строй, кидаются к домам, несмотря на то что молодые офицеры пытаются задержать их. Некоторые проявляли беззаботность, другие разрывались между страхом и долгом, но большинство отчаянно стремилось в укрытие, побросав мушкеты и ранцы. Клайв закипел гневом.

   — Верни их в строй, джемадар!

   — Нет! Пусть идут, — возразил ему Хэйден. — Отдай приказ разместиться на постой. Пережди, пока пройдёт гроза, или ты принудишь их воспротивиться тебе!

   — Мы должны быть в Аркоте к завтрашнему дню! Прежде, чем Чанда Сахиб пришлёт подкрепление. Прежде, чем он узнает, какие у нас силы. Мы не можем спать в грозу, поэтому должны идти! Они смогут отдохнуть позже!

   — Если ты будешь настаивать, вспыхнет мятеж!

   — Прочь с дороги, сэр!

Хэйден видел, как разрушается всё их предприятие, подобно соляному столбу, тающему на дожде. Он ничего не мог поделать.

Стоя в стороне, он наблюдал, как Клайв приказывал своим людям вытаскивать бежавших из домов, но как только сипаи оказывались под открытым небом, они вновь убегали обратно.

Хэйден оглядывался вокруг, беспомощный и злой. «Ни один мушкет не сможет выстрелить в этих условиях, — думал он, — и я не могу представить, что стану свидетелем страшной сцены нападения солдат компании на своих товарищей с обнажённой сталью. Благодарение Богу, никто пока ещё не вынул клинка».

Внезапно Клайв понял тщетность этой борьбы. Он приказал построиться всем, кто пойдёт за ним, и отвёл колонну в сторону.

Оказавшись на середине улицы, Клайв погрозил пальцем небу и затеял беседу с облаками. В ответ он получил огромную молнию и грохот, на что он отвесил низкий поклон и водрузил свою шляпу на голову. Затем он вернулся к колонне и присоединился к Хэйдену.

   — Прикажите примкнуть штыки, лейтенант, — сказал он.

   — Есть, сэр, — отсалютовал Ревел.

   — Медленный марш, строевым порядком, с флейтами и барабанами. Развернуть знамя, прапорщик Гласс.

   — Сэр!

Раздались приказы сержантов к маршу. По шесть в ряд, равняясь направо, исполненные гордости от выправки, приобретённой в учении, они выступили тем необычным сдержанным шагом, которым шествуют подразделения пехоты на марше.

«Поразительно, — говорил себе Хэйден, стараясь сохранить твёрдый шаг в такой ливень, какого он ещё не видел. Он начал смеяться. — Поразительно и эксцентрично! Игрушечная армия, марширующая по колено в воде ливня! Камышовые хибарки по сторонам! Небо, изрезанное вспышками молний! Всё это — как будто из детской сказки!»

Несколько бойцов выскочили из хижин, подхватили свои мушкеты и ранцы и подстроились в хвосте колонны. Постепенно к ним присоединились все остальные, не желая оставаться и боясь позора. Гроза разыгралась со всей яростью, когда они покидали деревню, но ужас перед нею был уже подорван, и дорога на Аркот была свободной.

Глава XIX

Ясмин приблизилась к оконному проёму. Сердце её колотилось от того, что она узнала, и она ощущала гнев, сжимавший всё внутри её в течение дня.

Рядом с ней крошечная жёлтая птичка порхала в своей золотой клетке, перепрыгивая с жёрдочки на жёрдочку. В воздухе, казалось, повисла тревога. Дым и красные отсветы огня над Старым Городом портили чистоту неба. Недовольство тлело в дневные часы и вспыхивало в часы ночи, и страх перед неизбежным висел над всей округой.

Прошлой ночью она слышала мушкетные выстрелы, крики толпы. Возможно, английских солдат использовали для сохранения порядка. Так или иначе, были волнения среди низших каст. Продовольствия оставалось всё меньше, и за пределами дворца ограничивать приходилось даже воду.

Она вздохнула. У неё были и другие, более неотложные дела. Она наблюдала за Надирой и Хаир ун-Ниссой с закрытого балкона, зная, что, если не вмешается, английская женщина падёт жертвой их козней.

В саду был найден кувшин с вмятиной, лежавший на дорожке. На мраморной скамье, где сидела Аркали, обнаружили следы белого порошка, похожего на размолотый сахар. Это был яд, приготовленный из зерумбета и яда кобры. Мало кто знал тайный ритуал его приготовления. Несмотря на возрастающую простоту общения между ними, Аркали никогда не делилась ничем важным с Ясмин и отказывалась раскрыть, кто дал ей порошок.

«Она недоверчива, с ней так трудно говорить, — думала Ясмин. — А я думала, что мы преодолеваем пропасть между нами».

   — Старайся обрести душевный покой, — наставляла её Ясмин. — Наслаждайся роскошью, которая тебе предоставлена. Открой немного сердце твоим новым сёстрам.

   — Сёстрам? Я не обращусь в ислам. Я никогда не смогу говорить на вашем языке. И не хочу иметь дела с чёрной магией, которой занимаются здесь.

   — О! Предсказание судьбы — это не чёрная магия.

   — Ваш народ вечно ищет способы узнать будущее.

   — А ваш народ стремится сотворить будущее по своим желаниям и представлениям. Вы никогда не удовлетворяетесь судьбой, которую Бог даёт вам.

Слёзы наполнили глаза Аркали, и Ясмин стало жаль её.

   — Ты так печальна, так полна отчаяния.

   — Ясмин-бегума, я бы сделала всё, чтобы освободиться отсюда!

Она постаралась ответить ей как можно добрее:

   — Отложи свои мысли о свободе. Я лучше, чем кто-либо, осознала, что это — иллюзии. Изгоняй неугомонное беспокойство из своего разума. Когда-нибудь ты проснёшься и ощутишь, что привыкла к этому миру.

При этих словах Аркали вновь погрузилась в своё мрачное настроение, пока не заметила пухленькую молодую женщину, идущую по саду вблизи фонтанов. Она была живым подарком, преподнесённым набобу каким-то мелким князем с целью урегулирования территориального вопроса. Девушка остановилась и осмотрелась вокруг, но не заметила, что за ней наблюдают. Она пошла дальше, к месту, где в стене была трещина.

   — Это — Ум-Кулсум? Что она делает? — показала Аркали.

   — Свидание. Она встречается с возлюбленным у стены.

   — Возлюбленный? О, кто он?

   — Солдат. Северного джагира.

   — О! — Аркали вглядывалась жадными глазами, но, кроме сиреневой вуали, ничего не было видно. Она знала эту девушку. Её брови срослись на переносице, у неё был кривой зуб и чуть заметные усики; она не казалась красавицей — её имя означало: Мать Полноты.

   — Как она познакомилась с этим солдатом?

   — Говорят, он был её возлюбленным до того, как её подарили нашему господину.

   — Разве это — не большой риск для неё?

   — О да. То, что она делает, строго запрещено.

   — Но это же безрассудство, рисковать жизнью ради мужчины!

   — Она недавно здесь. Боль разлуки для неё ещё велика. Так что вы не единственная, считающая себя заключённой.

   — Что я слышу? Не вы ли совсем недавно убеждали меня, что здесь — рай?

В голосе англичанки слышалось такое высокомерное пренебрежение, что Ясмин сказала:

   — В этом мире был когда-то человек, ради которого я согласна отдать свою жизнь, — и я с радостью отдала бы её сейчас, если бы только смогла увидеть его ещё раз.

   — Вы говорите о набобе?

   — О нет. Не о нём.

Изумрудные глаза Аркали зажглись.

   — Что это? У вас была любовь? Мне не верится. Когда? Расскажите мне!

Ясмин почувствовала себя слабой и утратила защитный барьер, которым огораживала себя.

   — О, это — старая история, и не стоит говорить о ней.

Аркали взяла маленькую медовую лепёшку и попробовала её.

   — Ну, пожалуйста, почему бы не рассказать мне? Это поможет провести время и покажет мне вас с той стороны, которую вы пытались спрятать от меня.

Ясмин колебалась. Рассказывать о Хэйдене этой глупой, неглубокой женщине не стоит. Вместо этого она обратилась к преданию, в котором отразилась и её история:

   — Видите ли, зенана в Аркоте была построена очень искусно. Там много тайных проходов. Секреты эти тщательно оберегались. Почтенные бабушки рассказывали нам историю давних времён о Дост Али и его любимой наложнице, Айши, которая была индуской. Набоб был тогда уже немолод, Айша же — в самом расцвете. Когда Дост Али обнаружил, что она влюблена в молодого человека, он обезумел от гнева.

Однажды ночью он подстерёг их. Солдаты бросились в сад и окружили её покои, с тем чтобы им некуда было деваться. Набоб бросился к дверям. Он поклялся, что молодой человек будет сброшен с высокой башни, чтобы Айша видела его гибель, вызванную неверностью.

Дост Али убил бы их обоих, но, когда он взломал дверь в покои Айши, там никого не было, кроме двух кроваво-красных бабочек, сидевших на столбике кровати.

Рассказ, очевидно, не был похож на то, что ожидала Аркали. Она с недоверием хмыкнула, но продолжала слушать.

   — Поражённый чудом, Дост Али отложил меч, взял бабочек и выпустил в окно. После этого он превратил эти покои в святое место поклонения.

   — Детская сказка. И, кажется, имеет мало общего с действительностью.

   — Нет, это не история для детей. Рассказы о женщинах, бросивших вызов закону и оставшихся жить, не столь часты.

И всё же Аркали чувствовала, что за этой историей скрывается истинная судьба её собеседницы.

   — Я поняла ваш рассказ так: некоторые женщины лелеют тайную мечту нарушить закон. Несмотря на грозящие наказания, они всегда в своём сердце стремятся к окружающему миру, и некоторые из них рискуют бросить вызов закону. — Она искоса взглянула на Ясмин. — А я думала, что никто здесь не сможет понять меня. Понять по-настоящему. Теперь вижу, что вы понимаете. Что же произошло с бабочками?

   — В рассказе ничего не говорится об этом. — Настроение Ясмин омрачилось. — Возможно, боги заставили одну из них остаться навсегда в саду Дост Али... другая же улетела через стены.

Наступило молчание. Тёплый воздух доносил аромат пряностей. Аркали спросила:

   — Кем он был? Ваша утраченная бабочка?

   — Это было в Хайдарабаде, — вздохнула Ясмин. — Вы не поверите, если я скажу, что он был ангрези.

   — Англичанин? — В её восклицании было всё: удивление, неверие и, возможно, насмешка.

   — Я сказала, что вы не поверите мне.

   — Почему я должна сомневаться в том, что вы говорите? Просто это настолько необычно, что я...

Ясмин подняла глаза на англичанку, которая неожиданно замерла. На секунду ей показалось, что ту пронзила боль, потому что она подняла руку к горлу. Затем она посмотрела на Ясмин широко раскрытыми глазами, как будто увидела дьявола.

   — Как звали этого англичанина? — шёпотом спросила Аркали.

Их взгляды встретились. В глазах англичанки было видно отчаянное желание узнать, и Ясмин решила, что не должна ничего больше говорить ей.

   — Как его имя?

— Капитан Джон Смит, — ответила она осторожно. — Офицер компании, который давно уехал в Бенгал.

Аркали встала, сбросив поднос со сладостями, лежавший на коленях. Она смотрела сверху на сидящую Ясмин таким пронизывающим взглядом, что та не смогла его выдержать. Затем Аркали убежала прочь, едва не сбив с ног служанку.

Внизу Надира и Хаир ун-Ниссаскрылись из поля зрения Ясмин, и сад вновь погрузился в тишину.

Она стояла у окна, опустив руки, ощущая, как вечерний бриз пошевеливает её вуаль.

«Этому может быть только одно объяснение, — думала она. — Я не ощущаю ничего против Аркали. Напротив, я сочувствую ей. Она, без сомнения, самая несчастная жертва злобных игр моего мужа. Мухаммед не приказал своим людям выкрасть любую хорошенькую англичанку или похитить подходящего заложника, он послал их взять конкретную девушку, помолвленную с Хэйденом Флинтом. Может, это было сделано, чтобы наказать Хэйдена? Нет! Мухаммед избрал путь жестокости. Он воспользовался своей властью, злоупотребив ею, и нарушил свои обещания; он отдал приказы, имеющие целью причинить боль только по одной причине: потому что он любит причинять мне боль».

Она почувствовала, как гнев всё более овладевает ею.

«Он сказал, что я должна стать её покровительницей и подругой. Но не сообщил, кем она является. О, злобный человек! Он не открыл мне этого, поскольку понимал, что я обнаружу это сама со временем. Он хотел, чтобы я видела её зелёные глаза, медные волосы и бледную кожу, её своеобразную красоту, и погрузилась бы в ад ревности! О, глупый человек! Глупый, злобный идиот! Что ты наделал?»

Успокоение пришло неожиданно, боль стихла, оставив в душе Ясмин неприятный холодок.

«Нет, — подумала она. — Я не ревную к бедной Аркали Сэвэдж. Она — несчастное создание, эгоистичное, незрелое и невнимательное к другим. Но, Мухаммед, ты пробудил меня к ненависти. Ты зашёл слишком далеко, пренебрегая нашим соглашением. Ты намеренно нанёс удар единственной жене и тем самым освободил меня от клятв, которые я дала тебе».

Аркали вскрикнула от почти невыносимого давления на её кожу. Ароматное масло было нанесено на ягодицы, и пальцы массажистки разогнали напряжение её мышц, сделав кожу нежной, как шёлк.

Женщины купали её, брили, расчёсывали волосы и заплетали их в косу. Скоро они займутся лицом, сделав из неё могольскую княжну, подведя глаза чёрным кохлом, брови — синдором и накрасив её губы воском. Они нанесут сложный узор хной на ладонях и подошвах ног, завершив тем самым ритуал украшения.

Десять дней назад Аркали навестила старуха астролог, чтобы побеседовать с ней. Она задавала отвратительные, нескромные вопросы. Эта карга ушла, назначив день, когда фаза Луны будет благоприятной для того, чтобы господин принял её.

Аркали часто думала о смертоносном порошке. Остаток его был надёжно спрятан среди вещей вместе с булавкой, а также с тем особенным золотым кольцом, украшенным небесно-голубыми пластинками.

Вчера перед Аркали выложили столько драгоценностей, что у неё зарябило в глазах. Они показали ей сложные серьги из жемчугов и рубинов, целую шкатулку колец, все — из чистого золота и тонкой работы. Там были длинные жемчужные ожерелья, броши, золотые зажимы для волос и бриллиантовая серьга для украшения носа, от которой отходили три тонкие цепочки.

Они принесли украшения и для тела: браслеты для рук, с которых спускались кисточки, браслеты для запястий и щиколоток и пояс, охватывающий бёдра.

Наконец она выбрала обруч из золотых звеньев толщиной в дюйм с вправленными в них попеременно красными рубинами, окружёнными крошечными жемчужинами.

Ощущение огромной силы нахлынуло на неё, когда она касалась этого ожерелья, согревающего лицо и грудь. Но всё это напоминало ей пародию на её собственную свадьбу. Могла ли она представить, что её будут украшать как рабыню для того, чтобы мужчина мог полностью насладиться ею.

Неожиданно шкатулка выпала из её рук, и когда ужаснувшиеся служанки бросились подбирать рассыпавшиеся драгоценности, она увидела большой перстень, оставленный на подушке. Аркали взяла его и рассмотрела: гравированное золото и пластинки бирюзы привлекли её взор. Затем она заметила скрытую петельку открывающегося тайничка и поняла, для чего он предназначался. Как мог попасть сюда предмет такого смертоносного назначения? Она защёлкнула тайничок и добавила перстень к выбранным украшениям.

Аркали вдела руки в чоли с короткими рукавами — изящный лиф, прошитый золотой нитью, окутавший её груди прозрачной тканью. Она вдохнула запах мускуса и живо ощутила удушающую тесноту оранжереи с орхидеями. Так же давила на неё неизбежность того, что должно было случиться, и в ней поднялось страстное желание бежать к стенам, колотить по этим дверям с железными заклёпками, пока они не развалятся.

Лишь мысль о булавке удержала её от истерики, и она сосредоточилась на этой мысли. Перстень станет её залогом, а булавка для шляпки — гарантией. Когда Мухаммед Али потянется к ней, булавка выскользнет из обшивки, и остриё войдёт в его сердце. Она сделает это без сожаления. Заплатит ему за все унижения, которые ей пришлось вынести.

Разговор в соседних комнатах становился всё громче. Аркали слушала, различая голос Ясмин, а затем потребовала у помощниц сказать, что там происходит. В этот момент в покои вошла Ясмин — женщина, которая украла у неё жениха и разрушила её будущее. Ясмин — главный источник её бед.

— Аркали? Что беспокоит тебя?

   — Я хочу знать, о чём они говорят.

Тёмные глаза Ясмин скользнули по её наряду.

   — Почему на тебе эти украшения?

Она ощутила чувство горького триумфа.

   — Вам следовало бы знать почему, поскольку это делается по приказу вашего мужа.

Голос Ясмин-бегумы прозвучал глухо:

   — Эти драгоценности — мои.

   — Очевидно, уже не ваши.

Та быстро отвернулась. Затем вбежала одна из говоривших снаружи девушек. Её лицо отражало отчаянное желание сообщить новость. Однако её возбуждение сникло, когда она увидела жену набоба и выражение её лица.

   — О! Пожалуйста, извините меня, бегума.

Это — всё, что Аркали могла понять. Последовал обмен быстрыми словами, из которых она разобрала лишь слова «ангрези» и «Кохп Сахиб». У Аркали истощилось терпение.

   — Что она говорит?

   — Ничего, что касалось бы вас.

   — Как смеете вы решать, что касается и что не касается меня? Скажите мне!

   — Ну хорошо. В городе был ещё один мятеж. Он, кажется, усмирён.

   — Мятеж? Из-за чего?

   — На этот раз стычка между индусами и мусульманами. Раздор, вызванный голодом. Капитан Хоуп и капитан де Джингенс имеют силы, достаточные лишь для поддержания порядка среди дворцовой охраны. Если в городе опять начнутся бои — они не смогут справиться с ними.

Аркали ощутила прилив надежды и одновременно страха; но она быстро остыла, осознав, что, даже если бунт поднимется в этот момент, для неё это будет слишком поздно.

Одна из женщин подняла руки к небу и запричитала.

   — Что она говорит?

   — Она говорит — нам надо молиться. Пророк учил, что Аллах — господин всего творения. Он милостив. Мы не должны роптать на Его решения.

   — Не должны роптать? Что ж, значит, вы заслуживаете всего, что случается с вами!

   — Возможно, — ответила Ясмин. — Я думаю, англичане правы, говоря: «Господь помогает тем, кто стремится помогать себе». Остерегайтесь Надиры-бегумы, ибо она желает вам зла. — С этими словами Ясмин вышла из покоев.

Момент представления Аркали набобу настал. Покои были подготовлены. Кровать со множеством подушек была застелена шёлковым покрывалом и занавешена бархатом. Мухаммед Али, очевидно, был уже там, ожидая, когда приведут пленницу.

Времени оставалось мало.

   — Я должна приготовиться, — сказала она женщинам. — Я бы хотела красного вина. И оставьте меня одну.

Старшая служительница кивнула молодой служанке, та вышла из комнаты. Аркали спокойно подошла к своим вещам и надела золотой перстень на палец. Булавку она использовала для того, чтобы закрепить вуаль таким образом, чтобы скрыть её смертоносную длину.

Когда вино было принесено и налито, она подняла его к глазам, рассмотреть цвет: глубокий цвет старого вина со следами осадка. Прекрасно. Она отпила чуть-чуть и повернулась к окну спиной к женщинам. Ей не составило труда открыть перстень и высыпать белые кристаллы. Они моментально исчезли в красной, рубиновой жидкости.

Когда она закончила, дверь открыл евнух Надиры. Сама Надира появилась из-за его огромного тела, как древняя сводница.

   — Тебе пора идти, — сказала она и взяла бокал вина из руки Аркали.

В мозгу Аркали моментально всплыли слова Ясмин: «Остерегайся Надиры-бегумы...» «Как же старая царица ненавидит меня, — думала девушка. — Говорят, она пытается управлять всем, что делает её сын. Для неё я, должно быть, являюсь символом его независимости. А Хаир ун-Нисса — её орудие управления им; но что, если набоб предпочтёт меня ей?»

Она хотела забрать бокал обратно, но Надира отошла. Сердце Аркали заколотилось: она просто обязана взять этот бокал. Но когда Аркали протянула руку, то увидела злобную усмешку на лице старой женщины. Затем она вспомнила о булавке и заставила себя улыбнуться.

Надира ответила ей улыбкой, более похожей на гримасу. Она пришла сюда лишь позлорадствовать, зная, в каком состоянии находится Аркали.

Всё ещё улыбаясь, Надира смотрела, как за англичанкой закрылась дверь, затем подняла бокал в радостном тосте.

Причитания начались рано утром, когда роса ещё серебрила траву на подстриженных лужайках зенаны. Старшая сестра, обнаружившая Надиру, увидела, что ей уже ничем не поможешь.

На губах бегумы пенилась кровь; спазмы желудка согнули её пополам, не давая ни вздохнуть, ни позвать на помощь. Страшно было видеть мёртвую царицу.

Хаир ун-Ниссу вызвали в комнаты бегумы. Она прибыла в сопровождении своей зловещей массажистки, которая взглянула сначала на застывшее лицо бегумы, а затем на госпожу.

   — Ну?

   — Нет надежды.

Глаза Хаир ун-Ниссы задержались на её мёртвой патронессе, прежде чем равновесие изменило ей, и она обрушила град ударов на голову массажистки. Страх превратил стройную элегантную куртизанку в яростную дикую кошку.

К тому времени пробудилась вся зенана. Ясмин набросила шаль и направилась на шум голосов. «Началось, — думала она, всё ещё нетвёрдо ступая после сна. — Только мятеж может взорвать покой».

Внезапно её руку сильно вывернули, и она отшатнулась в боковую нишу. Ясмин почувствовала, как большая рука накрыла её рот, ужаснувшись тому, что мужчина смог вторгнуться в это запретное место. Она боролась, ожидая, когда в неё вонзят нож, и напряглась, царапая вслепую воздух, зная, что ничего не сможет сделать против такого сильного убийцы.

«Вот так наступает конец», — подумала она.

В этот момент Ясмин была поражена своему внутреннему спокойствию. Чувство, которое охватило её при этом, было не страхом, но досадой на то, что смерть застала её неподготовленной.

Затем она услышала знакомый голос, и время вновь двинулось вперёд.

   — Спокойствие, бегума. Я ничего вам не сделаю. Пожалуйста, не кричите, а то меня обнаружат!

Она порывисто вздохнула, когда он убрал свою руку.

   — Как ты смеешь дотрагиваться до меня, негодяй? Как ты мог войти в зенану твоего господина?

   — Я пришёл с вестями для вас, бегума.

Это был Умар, бывший собиратель вестей Анвара уд-Дина.

   — Ты рискуешь погибнуть, — сказала она с негодованием.

   — Я знаю это, бегума.

   — Каким чудом ты оказался невидимым? У евнухов, охраняющих наш покой, острые глаза.

   — Но моя миссия началась под счастливой звездой, а золото имеет силу ненадолго ослеплять людей.

   — Говори быстро. Ты должен уйти, иначе мы оба умрём.

   — Мои информаторы доставили мне вести — о Флинте Сахибе.

   — Аллах ке кудрат! Бог всесильный!

   — Его солдаты-ангрези захватили Аркот.

Эти новости парализовали её разум.

   — Но как? Почему? То, что ты говоришь, бессмысленно. Англичанин, Клайв, обещал, что английская армия будет послана, чтобы освободить нас...

Умар торжественно взирал на её замешательство.

   — Это, конечно, та же армия, которая вместо этого была послана в Аркот.

   — Значит, мы погибли!

   — Нет, бегума, не всё потеряно. Это был очень мудрый ход. Армия ангрези встала лагерем в Бурых Холмах снаружи Аркота. Всю ночь небо было наполнено такими огнями и шумом, что трудно представить! Когда европейцы подошли к воротам, пехота Чанды Сахиба бежала. Большинство его людей не видели красных мундиров и больших чёрных шляп, и, конечно, они приняли их за дьяволов.

Она приложила руку к губам, затем отняла её и попросила:

   — Расскажи мне о Флинте Сахибе.

   — С ним всё в порядке.

   — Аллах милостив! — Потрясение от внезапного появления Умара заставило её вновь обрушиться на него: — Но как можно доверять человеку, который насмеялся над своим новым господином?

   — Не говорите так, бегума. Я остался честным человеком, хотя моя любовь к вашему мужу не столь велика, как любовь к его отцу.

   — Мне нужно подтверждение таких слов, негодяй.

   — Тогда вот оно.

Она взяла ткань, которую он вынул из мешка, и развернула её. Письмо в английском стиле, на конверте её имя, написанное аккуратным почерком; всё это вызвало в ней живые воспоминания о Хэйдене.

   — Если их армия двинулась на Аркот, значит, нас оставили. Мы надеялись на англичан, способных отогнать армии Чанды Сахиба от этих ворот.

   — Они не могут прийти сюда — их слишком мало. Но теперь Чанда Сахиб взбесился. Он послал своего сына, Раза, с пятью тысячами всадников в Аркот!

   — Значит, здесь всё ещё остаются пять тысяч? Значит, мы обречены. Если осада не будет снята и мы не получим продовольствие в ближайшее время, начнётся голод.

Умар раскинул большие руки.

   — До этого не дойдёт.

Она услышала голоса и остановила его, со страхом оглядываясь вокруг.

   — Осторожней, Умар. Произошло что-то ужасное. Сегодня сёстры и их служанки нервничали из-за англичанки.

   — Разве вы не знаете, что Надира-бегума умирает? — Он изумился её неведению. — Потому я и пришёл сюда, рискуя жизнью. Вы теперь — наша единственная надежда.

В голове у неё всё смешалось.

   — Я, Умар?

   — Да, бегума. Когда Надира умрёт, вы станете первой леди зенаны, а значит, должны будете предотвратить эту катастрофу.

   — О чём ты говоришь?

   — О том, что индусы Старого Города готовы восстать.

   — Они голодают, боятся за свои семьи. Но как, по-твоему, я могу спасти их?

   — Индусы взбудоражены не голодом. Они знали голод и раньше, и их боги всегда давали им силы перебороть страдания.

Она ощущала в себе поднимающееся раздражение. Острый ум Умара двигался скачками, перепрыгивая вперёд так, что слушавшие его считали себя медлительными и тупыми, но иногда он, казалось, намеренно наслаждался непониманием собеседника. Она помнила, как Анвар уд-Дин спокойно приказывал ему: «Объясни просто».

   — Среди паломников в Конживераме ходят слухи, что наш господин хочет осквернить их священный водоём. Даже здесь люди думают, что исламская вера заставит его разрушить их храмы. Вы должны убедить его развеять эти страхи, иначе в крепости будет мятеж. Солдат-ангрези убьют во время сна.

   — А ворота откроют для танджорского раджи, — сказала она, ясно представляя, что будет. — Они убьют Мухаммеда.

   — Нет, бегума. — Глаза Умара сверкали как полированная сталь. — Хуже. Они передадут его французам.

Будто холодная рука сжала её сердце. Она думала о словах Умара и затем приняла решение, основанное на чистой целесообразности:

   — В таком случае это следует предотвратить.

«Мухаммед, глупец! Мухаммед погубит нас своей нетерпимостью!»

Она напряглась, прислушиваясь за закрытыми занавесями паланкина. На улице раздавались крики неприкасаемых, неустанно предупреждающих о своём присутствии, чтобы какой-нибудь брамин не вступил случайно в их тень, осквернив себя.

Водоём священного омовения призывал её. Она пришла сюда под вуалью, смиренно, чтобы в священном храме принести дань почитания богам индусов. На пороге они остановили её, поскольку она была в наружном одеянии. Она отбросила его, и они увидели, что складки сари указывали на её набожность.

   — Но разве это — не жена набоба? — спрашивали они. — Как это возможно?

   — С тех пор как вышла замуж, я ни разу не искала поддержки у богов моего детства. Но прошлой ночью, в момент смерти Надиры-бегумы, непреодолимое чувство привело меня в сад, к дереву, которое является особенным.

   — Особенным?

   — Говорят, что в праздник Холи на его ветвях появляются гирлянды оранжевых цветов. Так и было прошлой ночью. При виде этих гирлянд ко мне вновь донеслись слова из моего прошлого.

И они изумлялись, когда она спела им стихи, которые пели пастухи и гопи своим стадам в полдневную жару давным-давно. Они расступились, прося Ясмин войти в святилище. Она склонила колени перед образом Ганеша, Господа Препятствий, бога мудрецов и торговцев, слоноголового сына Шивы и Парвати. Там она вознесла молитву о безопасности для того, кто являлся её истинной любовью. И когда она поднялась, её пригласили на беседу седобородые мудрецы, являвшиеся волей города.

Глава XX

В течение дня около десяти тысяч бойцов вражеских сил собралось для того, чтобы отбить город Аркот. С крепостной стены Хэйден мог видеть в подзорную трубу их лошадей, пасущихся вдоль берегов реки Палар. Они лениво обмахивались хвостами, рядом прохаживались закутанные в белое фигуры; некоторые из них сидели на корточках у костров.

«Столько вражеских сил вокруг, что невозможно представить, как мы сможем выбраться отсюда живыми, — подумал он. — Но губернатор Сойер сказал, что мы должны держаться здесь».

Стены крепости Аркота во многих местах были полуразрушенными, крепостной вал — слишком узким, чтобы расположить на нём артиллерию, бруствер — низким и слабым. Некоторые из башен разваливались; ни на одной из них нельзя было поставить более одного орудия. Между подножием стен и рвом было пространство шириной около трёх метров, предназначенное для прикрытия, но возле скоса рва оно не было защищено бруствером. Две сторожевые башни выглядели внушительно и выдавались на двенадцать метров за стены крепости, но огромные деревянные ворота при штурме крепости Клайвом были широко раскрыты. И хотя их древняя кладка могла бы выдержать не один день обстрел артиллерией, в этих башнях не осталось ни души из одиннадцати сотен людей Чанды Сахиба. Все они не дождались прибытия страшной армии, о которой были наслышаны.

Пари, которое он заключил с Клайвом, окончилось ничем. Клайв заявлял, что он выиграл его, но Хэйден отрицал это при лейтенанте Уилсоне.

   — Я говорил, что тут тысяча бойцов, а ты утверждал, что между десятью и двадцатью тысячами, — сказал Клайв.

   — Но Аркот все покинули.

   — Значит, моё предсказание оказалось более близким к истине.

   — Нет.

Клайв заподозрил неладное.

   — Почему ты так считаешь?

   — Даже дюжина людей была бы между десятью и двадцатью тасячами.

   — Но ты, очевидно, имел в виду десять тысяч и двадцать тысяч.

   — Нет, ты просто подумал, что я это имел в виду.

Клайв посмотрел на него в упор и наконец сказал:

   — Ты — истинный сын своего отца, Хэйден Флинт.

Силы Ост-Индской компании вошли в крепость, не встретив сопротивления, взяв её голыми руками. Три дня ушло у них на то, чтобы исправить самые опасные недостатки в обороноспособности Аркота. Они обнаружили, что запаса провизии в крепости хватит им лишь на шестьдесят дней.

На десятый день Хэйден, проснувшись, увидел над собой расплывшееся в улыбке лицо седеющего Мохана Даза.

   — Извините, сэр. Но он сказал, что не будет говорить ни с кем другим.

Он отпустил возбуждённого капрала и сложил руки в приветствии.

   — Мохан Даз, Бахи салам!

   — Рам, Флинт Сахиб! — Старый скаут вынул письмо с печатью компании.

   — Я думал, что ты — в Тричинополи, мой друг.

   — Я был там. Теперь я здесь. Хаваръю^[118], сахиб?

Хэйден улыбнулся в ответ.

   — Ого! Уже по-английски. Ещё лучше, оттого что вижу тебя.

Скаут перешёл на свой родной диалект.

   — Я иду с бумагами от моего господина набоба. В том месте ангрези губернатор говорит мне: ты знаешь, как попасть внутрь крепости Аркот? — Его густые брови поднялись, и голова склонилась набок. — Неумный вопрос, сахиб.

   — Лучшему человеку губернатор не мог бы доверить такое важное поручение.

   — Вы слишком добры к старому бедняге, сахиб!

Он взял пакет у Мохана Даза, открыл его, пробежал глазами содержание, набросил рубашку и пошёл искать Клайва.

   — Сахиб, есть ещё новости!

   — Расскажешь мне по пути, Мохан Даз.

Клайв был ещё в постели. Его слуга вскочил с пистолетом в руках, когда Хэйден прошёл мимо часового.

   — А, это ты. — Клайв отослал слугу из комнаты.

   — У меня письмо от Ричарда Принса. Губернатор Сойер выслал подкрепление. Сто тридцать человек регулярных войск под командованием лейтенанта Иннеса. Согласно моему источнику, их обнаружили люди Чанды Сахиба. Было сражение. Силы Иннеса теперь сами окружены в Пуномали.

Известия так ошеломили Клайва, что он вздрогнул.

   — Идиоты!

   — Со своими последними людьми и со всеми, кого удастся набрать с кораблей, мистер Принс намерен собрать силы для их освобождения. Если это удастся, он хочет поставить во главе капитана Килпатрика.

Клайв взорвался:

   — Килпатрик — мятежник! Я сам предъявил ему обвинение! Он — в тюрьме, ожидает отправления обратно в Англию, чтобы предстать...

   — А что ты предлагаешь? Он — последний из оставшихся офицеров, который знает, как вести отряд.

Клайв начал ходить по комнате.

   — Когда они поймут? Мне не нужно никакого подкрепления!

Хэйден тяжело уселся, наблюдая, как Клайв возмущённо ходит. Он попытался осторожно высказать своё мнение:

   — До сих пор у тебя всё получалось. Ты вселил в людей уверенность в их собственные силы и в твои способности тоже. Но ты не можешь удерживать Аркот больше недели.

Клайв возбуждённо повернулся к нему:

   — Я говорил тебе, что в скором времени поведу армию к великим победам! Так и будет! Нам не нужно подкрепление. Оно испортит всё!

   — Что ты имеешь в виду?

   — Я бросил камень в тихий пруд и теперь слежу, как от него распространяются волны.

   — Остерегайся, Роберт. Во вселенной есть естественный закон, по которому каждому действию есть противодействие.

   — Пусть будет так. Но такие волны, которые создаю я, приведут в действие каждого, кого коснутся. Ты сам говорил, что регент Майсура, например, не желает, чтобы феринджи правили в Декане. И тем не менее такой мелкий злоумышленник, как Дюплейкс, вертит всем Югом как хочет из Пондичерри. Я хочу, чтобы этот человек вызвал сюда всю армию вице-короля!

Хэйден фыркнул на эту смехотворную спесь.

   — Будь уверен, что Салават Джанг не появится вновь в Карнатике. У него свои заботы. Империя разваливается. Так что можно считать, что месье де Бюсси и его две тысячи сипаев не появятся внезапно под нами на гласисе^[119].

   — Послушай! Ты знаешь, что, если мы потерпим поражение в Аркоте, для нас это будет конец в Индостане?

   — В азартной игре всегда так.

   — Да, для Джорджа Пайгота, Ричарда Принса и для всех остальных. — Клайв стал внезапно спокоен. — Но ты и я знаем отлично, что победа просто ждёт, чтобы её сорвали.

Он крутнул серебряную рупию, и она завращалась на столе.

   — Если мы сможем победить...

   — Да, если мы сможем победить, каждое маленькое царство к югу от Кистны перестанет опасаться французов, поняв, что англичане не уступают им в силе и что на них можно опереться.

«Да, — думал Хэйден, наблюдая, как монета движется, вращаясь, вдоль волокон деревянного стола. — И тогда великий Роберт Клайв сделается незаменимым. Как незаменим де Бюсси для низамата, и, возможно, столь же богатым».

   — Но сможешь ли ты тягаться с французами?

   — Я говорил тебе, — ответил Клайв со своей кривой улыбкой. — Это уже вырезано на мраморных скрижалях: я могу тягаться с каждым!

   — Мне не нужно напоминать, что я не являюсь одним из боготворящих тебя мальчиков! Скажи прямо. Какой шанс у нас удержаться здесь?

Клайв внимательно посмотрел на него в упор, затем поскрёб подбородок и ответил:

   — Никакого без веры. С верою же... всё возможно.

   — А как с Тричинополи? — спросил Флинт, имея в виду Аркали Сэвэдж и данное ими торжественное обещание.

Злой смех вырвался у Клайва:

   — Этот проклятый швейцарец совершенно бесполезен, но даже де Джингенс может сидеть там, не опасаясь. Что бы ни случилось, Мухаммед Али не выдаст его. Люди де Джингенса являются единственной гарантией того, что голова нашего набоба останется на плечах.

   — У меня нет сомнения, что твоя идея похода далека от представления Рудольфа де Джингенса о том, как надо вести войну. Не думаешь ли ты, что Мадрас может предпринять другой шаг?

   — В Мадрасе нет больше артиллерии. А без орудий пехота не может добраться до нас.

   — Значит, ясно: мы предоставлены сами себе... Мало утешительного во всём этом, — добавил он, кладя пакет на стол Клайва. — Прочти это.

Шевалье^[120] Моуи с тремястами солдат вышел из Пондичерри на Аркот. Ни регент Майсура, ни Морари Рао не выступили для поддержки Мухаммеда Али.

«Всё достаточно очевидно, — думал Хэйден. — Я являюсь свидетелем того, как Клайв встаёт перед величайшим решением в своей жизни, но я не желаю давать ему никакого совета. Случилось так, как сказал губернатор Сойер: как только начнётся осада — подкрепление помочь не сможет. Но уйти отсюда будет самоубийством для интересов компании. Два верхних слоя правления уже сметено в этой провинции. Карнатика теперь — как лоскутное одеяло из сотен местных килладаров и землевладельцев, перед каждым из которых стоит выбор предложить лояльность одной или другой европейской силе. Кто из них примкнёт к нам, если они увидят нас бегущими от французов?»

Клайв вновь взял бумаги и повторил слова Ричарда Принса:

   — Он говорит: «Я всегда думал, что король Майера неискренний, а иначе он давно бы послал сюда свои войска... Мы не знаем, как повлияет на нынешнее положение дел ваша экспедиция. Не знаем также, какое мнение посеет ваше внезапное отступление, но вы можете судить об этом лучше, исходя из ситуации». Он написал это сам. Значит, решать мне, благословенна будет его печень.

   — И?

   — И я говорю — мы сражаемся!

Хэйден вышел от Клайва и почти столкнулся с лейтенантом Ревелом.

   — Что происходит? — спросил Ревель.

Хэйден пожал плечами.

   — Я видел, как ещё две тысячи присоединились к Чанде Сахибу из Велора. Нас внутри крепости триста двадцать два человека, снаружи — десять тысяч. В переводе на европейцев — семь французов на каждого англичанина. Да ещё проблема продовольствия: хотя при малых рационах можно будет растянуть ещё на месяц.

Хэйден наблюдал за местностью, не говоря Ревелу о каком-то движении, привлёкшем его внимание.

   — Я с удовольствием пробью ещё одну дырку в ремне, если понадобится. Но мне кажется, что мы все будем в могилах через неделю.

   — Не говорите таких вещей даже в шутку. — Хэйден вгляделся внимательней в то, что происходило за наружным бруствером, где кто-то из вражеского лагеря махал белой тряпкой. «Это — сигнал, — подумал он. — Они хотят переговоров. Может, это хитрость?» Он взглянул на лейтенанта. После смерти его близкого друга Тренвита вражеский ультиматум сильно повлиял на его боевой дух. Хэйден предложил ему щепотку нюхательного табака из своей табакерки.

   — Нет, спасибо.

   — Не надо так мрачно смотреть на вещи. Вы же не можете с уверенностью утверждать, что произойдёт в такой сложной ситуации, как осада.

   — Мне представляется это достаточно простым, мистер Флинт. Мы сдадимся и проследуем обратно в Мадрас под конвоем, или они захватят нас, вырежут наши глаза и языки... Мы — в ловушке, без всякой надежды на спасение.

Хэйден высыпал понюшку на ладонь и вдохнул носом.

   — Чем больше я живу, тем больше верю, что пророчества чаще всего сбываются с теми, кто их предсказывает. Поэтому лучшее средство против невезения — оптимизм.

   — Я не ожидал таких взглядов от философа-натуралиста, каким являетесь вы, мистер Флинт.

Он вытер ноздри платком и почувствовал, как табак жжёт внутри, где-то за глазами.

   — Я не понимаю, почему и как происходит исполнение пророчеств, но опыт убеждает меня в этом. То, что мистики Индостана называют кармой, а мусульмане — кисмет, тоже является эмпирической наукой причины и следствия, постигнутой опытом. Нашей европейской системе мышления ещё предстоит исследовать причины жизненных явлений и научиться предсказывать их. Мы умеем делать это лишь на уровне механики.

Ревел ненадолго задумался и затем сказал:

   — Я понимаю, когда вижу висящий груз, заставляющий колебаться маятник, который, в свою очередь, регулирует ход часов. Мы можем с уверенностью сказать, что если сейчас — полдень, то через час будет один час дня. Я думаю, что и в жизни работает тот же самый закон. Стало быть, из этого вытекает, что нас ждёт сокрушительное поражение.

   — Так может считать лишь европейская наука.

   — Вы считаете, что существуют какие-то иные законы?

   — Мой опыт заставляет меня думать так. — Он пожал плечами.

В испепеляющем зное ветер поднимал и закручивал пыль на дворцовом дворе. Его камни были открыты безжалостному полдневному солнцу, но шелест деревьев нарушал обычную тишину этого «часа малых теней».

В прохладных внутренних покоях дворца слышалось журчание фонтанов. Все отдались дремоте. Ясмин же не могла заснуть без вина и вместо этого прошла к балкону, чтобы почитать, но какое-то движение внизу привлекло её взор. Сквозь прорезанный узор белого мрамора она наблюдала за голубым пламенем прозрачных одеяний Хаир ун-Ниссы, стелющихся за нею в жарком дыхании дня. Куртизанка направлялась к покоям набоба.

Ясмин ощутила тяжесть дурных предчувствий. Что-то в этом было не так.

Она знала, какое прекрасное животное представляет собой Хаир ун-Нисса для Мухаммеда. Подобного он не мог получить от жён и наложниц зенаны. Утончённые манеры, владение высочайшим сексуальным искусством, поразительная физическая красота — у Хаир ун-Ниссы было всё это, но было также и нечто большее.

«Контракт с ней был заключён и оплачен Надирой, — думала Ясмин, внезапно осознав, что беспокоило её. — Конечно! Контракт Хаир ун-Ниссы истёк, следовательно, необходимо заключение нового договора. Я откажусь оплачивать эти отвратительные игры, в которые играла Надира. Да благословит меня Бог на справедливое правление, ибо я не опущусь до жестокости и постараюсь без этого оружия оставаться мудрой, сильной и уважаемой женой набоба».

Она закрыла лицо вуалью и надела туфли.

Евнухи на страже расступились, позволяя жене набоба пройти. Звук отодвигаемых засовов на тяжёлой деревянной двери привлёк внимание многих глаз, но все уже привыкли к её походам, и это не обеспокоило никого.

С тех пор как неделю тому назад англичанка впервые пришла в его спальню, Мухаммед ни разу не пытался увидеться со своей женой. Когда Аркали вернулась из покоев набоба, она не стала делиться своими впечатлениями ни с кем.

«Я говорила ей, что подобное самолюбие неприемлемо в зенане, — думала Ясмин, поворачивая за угол. — Здесь мы все — сёстры и должны поверять друг дружке свои печали. Ибо только в единении обретаешь силу».

Она прикусила губу и заглянула в саму себя, опасаясь, что в ней сейчас говорит ревность, но нашла там, к своему облегчению, лишь беспокойство и заботу.

Подойдя ко входу, который вёл в личные апартаменты набоба, она увидела, что через вход протянута шёлковая лента. Два стражника, изнемогая от зноя, красноречиво держали в руках обнажённые мечи, напряжённые от ответственности, которая была возложена на них.

Перед лентой стоял Умар, ждущий приёма. Он повернулся к ней с озабоченным лицом. Оба они чувствовали, что не должны повышать голоса более чем до священного шёпота.

   — Леди?

   — Она всё ещё с ним?

Он смотрел на неё с явным беспокойством.

   — Да, бегума.

Его ответ оказался излишним, поскольку из глубин покоев донеслись еле слышные стоны.

   — Она производит столько шума!

   — Может быть, это в обычае у англичан, бегума?

   — Ты так думаешь?

Умар покачал головой, затем внимательно посмотрел ей в глаза, но Ясмин отвернулась, прекратив это прощупывание её мыслей.

   — Это — не ревность, я уверяю тебя, — сказала она голосом, показавшимся унылым даже для неё самой.

   — Вы уверены в этом?

   — Я думаю о государстве, Умар. О том, что лучше для управления Карнатикой. — Она выпрямилась. — Вы верно указали мне на мою новую ответственность. Не удивляйтесь же, что я воспринимаю её всерьёз.

   — Я не удивляюсь этому, бегума.

Способность Умара столь ловко уходить от конфронтации одновременно раздражала и восхищала её. Неудивительно, что он столько лет был незаменимым слугой Анвара уд-Дина. Он стоял теперь с ладонью, прижатой к сердцу, с плечами, согнутыми в уважительном полупоклоне. Однако в его глазах сверкал вызывающий и раздражающий ум.

   — Так что же тогда?

   — Вы... — он запнулся, — вы не напрасно беспокоитесь. Он проводит слишком много времени с этой англичанкой. Они — как...

Он отвернулся от стражников и замолчал, но она закончила за него то, что он, по деликатности, не досказал:

   — ...как две собаки на улице.

   — ...как молодые любовники. Ваш муж остаётся господином Карнатики, бегума.

Она почувствовала закипающий гнев.

   — Да. И у него есть государственные дела. Мы впутались в отчаянную войну, Умар! А он лишь только и делает, что запирается с... с этой... глупой женщиной!

   — Следовательно, то, что не делает господин, должны делать за него слуги. Так я и поступаю.

Она смерила его холодным взглядом.

   — Значит, ты поступаешь, не посоветовавшись со мной?

   — Нет... пока ещё, бегума. Я просто продумал предварительное соглашение с Муртазой Али. Понимаете, его люди сейчас у Аркота, стоят лагерем рядом с армией Раза Сахиба, и...

Ясмин ощутила предательство в словах Умара, и мурашки пошли по её шее.

   — Умар, неужели и ты тоже?.. Я думала, что могу полагаться на тебя.

   — Дело касается небольшого практического вопроса.

   — Нет! Умар, ты превысил свои полномочия! Ты достаточно долго был рядом с источником власти, чтобы отличать исполнение заданий от построения политики. Я строю политику за моего мужа, Умар, а не ты. Я не потерплю посягательств на мою власть. — Она внимательно наблюдала за его реакцией и, когда уверилась в его раскаянии, замолчала.

   — Сладки воды, исходящие из источников власти. Я действительно пил их слишком долго. — Он избегал смотреть прямо на неё. — Вы правы, укротив меня, бегума.

   — Умар, ты сам усмирил себя. Теперь скажи мне, что за предложение ты сделал Муртазе Али?

Он, казалось, пробудился от мрачной задумчивости.

   — Он должен напасть на Разу Сахиба и тем самым освободить тех, кто в Аркоте.

   — В обмен на что?

   — Он и его наследники получат Велор в постоянное владение. А также некоторые джагиры в округе, которые укрепили бы его положение.

Она удивлённо посмотрела на него.

   — Умар, это было глупостью. Разве ты забыл, что Муртаза убил Сафдара Али для того, чтобы самому притязать на набобство в Карнатике? Ему нельзя доверять.

   — Мы исчерпали все свои возможности. Кому мы можем теперь доверять? Вы знаете, бегума, нищий должен делить постель с собаками парии.

   — Но и того, кто опустится до ночлега с дворняжками, тоже будут считать нищим. Я не лягу с собакой, подобной Муртазе. Уж лучше вор, чем убийца.

Глаза Умара зажглись.

   — Я слышу, что вы говорите: лучше маратхи, чем Муртаза Али.

   — Мы пошлём эмиссара к маратхам. Я знаю такого человека. Самый опытный скаут-разведчик, который служил в охране Анвара уд-Дина...

Она подняла голову, увидев голубое пламя, мелькнувшее в сумраке перехода. Хаир ун-Нисса появилась из тени. Её удивление при виде Ясмин быстро сменилось выражением жёсткого высокомерия, что не прошло незамеченным для Умара. Ясмин моментально прекратила беседу.

Куртизанка выполнила необходимые по этикету приветствия.

   — И пусть мир сопутствует также и тебе, Хаир ун-Нисса, — ответила Ясмин, — хотя ты и не заслуживаешь этого.

Куртизанка старалась не выдать своей реакции и пропустила замечание.

«Она сейчас в совершенно невозможном положении, — подумала Ясмин. — Она, очевидно, надеялась пройти к Мухаммеду незамеченной и использовать свои чары для заключения нового контракта. Но теперь она поняла, что не сможет проникнуть к нему и вместо этого должна иметь дело со мной».

   — Что ты здесь делаешь, Хаир ун-Нисса? Мой муж не вызывал тебя. — Она кивнула на дверь, из-за которой раздавались стоны. — Как мы все можем слышать.

Хаир ун-Нисса увидела, что ловушка захлопнулась.

   — Ничего особенного. Прошение. Извините, бегума.

   — Покажи его мне. — Ясмин протянула руку и застыла в ожидании.

   — Вы должны делать, что говорит бегума, — пробормотал Умар.

Хаир ун-Нисса вынула контракт и отдала его.

   — Три года? — спросила Ясмин, поднимая глаза от пергамента. — Вы хотите возобновления контракта на три года? И за такую сумму! Моя дорогая, вы, без сомнения, уже поняли, что я — не Надира. К тому же вы слишком высоко оцениваете себя.

Куртизанка взглянула на неё с вызовом:

   — О нет, бегума. Я стою этого золота. Моё искусство очень высоко, а способности значительно шире, чем вы можете предполагать.

   — Но вы должны признать, что уже не столь молоды, как когда-то. Я думаю, что за время, которое провели с моим мужем, вы уже несколько раз использовали весь ваш репертуар.

Избегая прямого столкновения, Хаир ун-Нисса подняла бровь.

   — Что касается моего возраста, то любой мужчина скажет вам, что сок незрелого плода молоденькой девочки не идёт ни в какое сравнение со сладостью опытной женщины.

Звуки из покоев всё возрастали.

   — Как я слышу, мой муж нашёл желанный плод. — Ясмин возвратила контракт. — Я думаю, что вы оставите Тричинополи до наступления ночи. Может быть, солдаты Чанды Сахиба захотят нанять вас.

Куртизанка не уступала своих позиций.

   — Я пришла говорить с моим господином, а не с вами, бегума.

   — После прекращения контракта вы не имеете права находиться здесь. Поэтому отправляйтесь сейчас же. Вы не будете ничего обсуждать с моим мужем. Это — мой приказ.

Хаир ун-Нисса была подавлена.

   — Я настаиваю на том, чтобы увидеть набоба!

   — Набоб не принимает никого. Даже меня.

Куртизанка двинулась ко входу, но стражники выступили вперёд, направив на неё мечи, и она остановилась.

Она повернулась с широко раскрытыми глазами.

   — Я должна увидеть набоба... потому что я... беременна. Это ребёнок господина! Ребёнок вашего мужа!

   — Вы лжёте!

   — Нет, бегума. И я увижусь с набобом завтра.

Она повернулась, зная лучше любого воина, когда настало время отступить.

Ясмин ощутила гнев, затопивший её разум, но позволила Умару поддержать её. Охрана Мухаммеда не могла покинуть своего поста, и не было другого способа задержать куртизанку.

   — Умар, она лжёт!

   — Я знаю, бегума. Но, пока это не доказано, она остаётся неприкосновенной.

   — Я хочу отослать её отсюда, Умар.

   — Предоставьте её мне.

Она взглянула на его длинное лицо с мрачными тенями вокруг глаз. Звуки из покоев наконец прекратились.

Они сидели в кабинете Клайва: полдюжины молодых людей в красных мундирах, смотрящих с недоверием на седеющего посланца господина города Велора.

Посол привёл с собой двух молчаливых сопровождающих для придания посольству солидности. Им было поручено смотреть в оба, отмечая всё, что может пригодиться в дальнейшем.

Был подан кофе, к которому пока не прикасались. Хэйден размышлял над сложившейся ситуацией. Прошло пять дней со времени первых осторожных переговоров с испуганным и возбуждённым человеком, заявлявшим, что он является посланцем от главного союзника Разы Сахиба. Была достигнута договорённость, открывавшая возможность посещения их двоюродным братом самого Муртазы Али. Сначала Клайв презрительно отнёсся к предложению, но убедительные доводы склонили его к проведению переговоров.

   — Ты должен поговорить с ним, — сказал Хэйден.

   — Зачем? Его господин — вероломный человек. Что толку от переговоров с ним?

   — Попроси его уговорить посланника прийти сюда в новолуние. Оно наступит через пять дней. Если он спросит, почему в новолуние, скажи, что знаешь, какие силы проявляют себя в такую ночь, и добавь также, что в это время его господин будет лучше защищён от любопытных глаз и длинных языков.

Впервые за несколько дней Клайв улыбнулся. Раздражающее изматывание друг друга снайперской перестрелкой через стены крепости явилось для него бесславным и непривлекательным делом. Эта перестрелка постоянно уносила кого-либо из его людей: сержант, стоявший рядом с ним при ежедневном обходе, был убит; сегодняшним утром второй человек был сбит подобным же образом. Счастливая судьба самого Клайва вызывала в его людях новую волну благоговения, но под внешней бравадой Роберт Клайв всё больше погружался в опасную меланхолию. Ему необходимо было свежее дело, которое могло бы отвлечь разум от беспокойства, угрожавшего полностью поглотить его.

Хэйден наблюдал за посланцами, которые взобрались в крепость по длинной бамбуковой лестнице с завязанными глазами ради безопасности гарнизона. Такова была мера доверия Клайва к этому маленькому человеку, закутанному в расшитый золотом кинкоб и выглядевшему богатым, как Крез.

После совершения всех формальностей Клайву наконец удалось задать свой кардинальный вопрос:

   — Скажите, почему ваш господин заинтересован помогать нам?

   — Мой... кузен... предлагает это, чтобы помочь восстановить законного набоба.

Ответ показался всем неискренним, тем более что его дал человек, чей кузен и господин был известен всей Карнатике как детоубийца.Хэйден намеренно не выказывал этого на своём лице, боясь, что молодые офицеры компании не будут столь же сдержанными в своих подозрениях. Они наблюдали за переговорами с плохо скрытым отвращением.

Клайв оказался более рассудительным. Он склонил голову, постукивая мухобойкой по сапогу.

   — Итак, подытоживая, вы предлагаете нам совершить вылазку, а вы предпримете атаку на армию Разы Сахиба сзади? Интересно. Тактическая диковинка, я бы сказал.

На губах посла появилась осторожная улыбка. До него не доходили оттенки мрачного юмора Клайва. Английские лейтенанты замерли, ужаснувшись, что Клайв может обсуждать подобную откровенную ловушку. Ревел позволил себе язвительный смех, который вызвал уничтожающий взгляд Клайва, восстановивший соблюдение этикета со стороны молодёжи.

   — А что скажет мистер Флинт? — спросил Клайв, повернувшись к нему.

Хэйден прочистил горло и медленно сказал:

   — Замечательный план. Следует его полностью поддержать.

За этим чуть не последовало всеобщее негодование, вскипевшее среди младших офицеров; каждый лейтенант готов был послать посетителя пинком через стену, лишь бы не слушать его дальше.

Аромат свежих фруктов наполнил воздух, когда на стол были поставлены тиковые чаши, наполненные фруктами для демонстрации изобилия продовольствия в крепости. Пока выпивались последние запасы драгоценного кофе, проходило обсуждение всех мельчайших деталей этого плана. Было решено, что люди Муртаза Али будут стоять в стороне от Аркота до дальнейших переговоров.

Когда они наблюдали, как посланцы спускаются по лестнице со стены, Ревел пробормотал:

   — Какая наглость с его стороны! Он хочет заманить нас в дьявольскую западню.

   — Придержите язык, лейтенант. — Клайв выждал, пока посол не скрылся на улицах Аркота, и лишь тогда позволил себе улыбку. Он ткнул пальцем в направлении города: — Что этот человек хотел, мистер Ревел? Чёткий ответ. Что он получил? Никакого ответа. А что я получил от него? Это — время, которое для нас дороже золота.

Уходя к себе, Хэйден раздумывал о состоянии ума Роберта Клайва. «Поразительно, насколько вновь изменилось его настроение, — думал он. — Время ожидания подавляет его. Но перспектива действий — о, как она вдохновляет его! Кто узнает в этом человеке недавнего угрюмого и апатичного беднягу, способного с лёгкостью решиться на самоубийство? Ну что ж, он скоро получит возможность действовать. Уж в этом нет сомнения».

Когда это произойдёт? Сколько времени будет Муртаза держать людей в стороне от Аркота? Неделю? Две? Хэйден представлял килладара Велора и печального сына Чанды Сахиба становящимися всё более нетерпеливыми в осуществлении своего плана.

Представлял, как их надежды возобновляются каждые два дня письмами Клайва с уверениями, и затем начинают постепенно исчезать.

Он устроился в самой слабой части крепостной стены, вглядываясь в чернильную тьму, ещё более непроглядную из-за огней, горящих невдалеке. Огни эти были зажжены намеренно, чтобы отвлекать вражеских стрелков от того места, где солдаты рыли траншеи для усиления обороны. Он ошутил зуд между лопатками, как будто в неё нацелился мушкет. Он подвинулся, пригнулся, и зуд прошёл.

Рядом с ним разговаривали три сипая на южном наречии. Казалось, они насмехаются над чем-то, и он уловил слово северян «Бахадур», за которым опять последовал смех. Смеяться и развлекаться в таких ужасных обстоятельствах!

   — Что вы говорите? — спросил он.

Ближайший к нему сипай ухмыльнулся чёрной от бетеля улыбкой; затем, вспомнив о дисциплине, выпрямился.

   — Мы не говорили неуважительно, сах.

   — Нет, нет. Но ты сказал «Бахадур». Что это значит?

   — Это значит, храбрый как лев, сах.

Он задумчиво кивнул. Смысл перевода этого слова был верным.

   — Храбрый как лев. Так вы называете капитана Клайва, да?

   — Да, сах.

   — Очень хорошо.

Сипай немного успокоился, когда увидел улыбку Хэйдена. Начальник сипая, носящий звание капрала так же гордо, как и свои экстравагантные усы, заступился за него:

   — Этот человек сказал, что Бахадур Сахиб зажигается огнями Агни, сына Брахмы.

   — Вот как? — сказал он, зная, что они хотят сказать, что огромная энергия Клайва рождается от небесного огня.

«На самом же деле, — думал он, — судя по жесту твоей руки, ты хотел сказать, что Бахадур Сахиб был подстегнут сзади ударом молнии. Но я бы сказал, что это — скорее верное наблюдение, чем оскорбление».

Он усмехнулся вновь и сказал:

   — Да, возможно, им овладел Агни, это так. — И тягостная тишина разрядилась спокойным смехом.

Наступление началось с первыми лучами солнца. С того момента, когда он впервые увидел крепость Аркота, Клайв понял, что легче всего будет защищать западную стену. С востока и юга людям Чанды Сахиба придётся преодолевать более низкие стены; в одном или двух местах их высота не превышала двух метров.

Он стоял на западной стороне, командуя лучшей восемнадцатифунтовкой, наклонённой под углом в двадцать градусов, подбитой двойными клиньями и направленной вниз для обстрела пространства перед главными воротами. Ворота были собраны из огромных деревянных брусьев, соединённых железной обвязкой. Они были укреплены бревенчатыми распорками, упирающимися в землю с обеих сторон.

   — Почему он атакует здесь, когда видит, что я приготовил ему с этой стороны? — спросил Клайв.

   — Сэр, он атакует со всех сторон!

Внизу враг устремился через открытое пространство ко рву. Клайв спокойно смотрел на них. Эти толпы могли преодолеть наружные заграждения, но, не имея средств пробить стены крепости, воины Чанды Сахиба будут с лёгкостью отброшены назад. Войны против французов, протекавшие в течение пятидесяти лет, превратили осаду крепости в точную науку. Стринджер Лоуренс ревностно изучал её; Клайв слушал неоднократные дебаты между Лоуренсом и адмиралом Боскоуэном, когда последний осуществлял блокаду Пондичерри. Он понял тогда причины неудачи этой блокады.

   — Огонь!

Последовала пауза, длившаяся, возможно, полсекунды, пока запальный порох шипел в запальном канале, и затем пушка вздрогнула и выстрелила. Пространство под стенами скрылось за белым дымом, клубы которого закручивались и рассеивались, открывая разбросанный передний край наступавших.

   — Как можно быстрее, ребята!

Натренированные пушкари уже освобождали лафет, стоявший на клиньях и распорках, и оттаскивали орудие назад от стены.

Клайв глядел вдоль стены, на которой солдаты вели мушкетный огонь по осаждающим, достигшим стен с раскладными лестницами. Ужасающий визг заставил его повернуться назад: ещё одна жертва снайперского огня металась кругами — одна из тощих рыжих дворняжек, заполонивших крепость. Мушкетная пуля попала ей в заднюю часть, и она крутилась как дервиш, пытаясь достать до раны.

   — Остерегайтесь снайперов, — прокричал он.

Команду передали вдоль стены. Наверху башни один из бойцов сержанта Бартона сидел, не обращая внимания на сражение. Его мушкет был нацелен на подозрительные дома в городе, откуда могли стрелять снайперы.

Клайв вновь повернулся к сражению и усмехнулся. Они всё ещё пытаются подстрелить его. Как флаг компании, свисавший с башни, он привлекал огонь, но не обращал на него внимания.

«У них ничего не выйдет, — думал он, — потому что мне предопределено остаться невредимым. Я знаю это. Мне суждено покинуть это место покрытым такой славой, что я едва смогу двигаться под её весом».

Увидев, что орудие перезаряжено, он отдал приказ стрелять. И вновь масса роящихся насекомых внизу была отметена от стен. Когда облако рассеялось, он увидел длинную бамбуковую лестницу, раздробленную картечью, и полдюжины убитых солдат.

Он покачал головой. Лестницы бесполезны, пока стены заняты защитниками. К тому времени, когда со штурмом будет покончено, на земле останутся лишь сотни погибших врагов, не добившихся ничего.

Он снял шляпу и широко взмахнул ею, отдавая дань жертвам своего врага; и те из людей, которые видели это, были в восторге от экстравагантности жеста, громко одобряя его криками ликования.

Хэйден отпил воды из оловянной кружки и поставил её на перевёрнутую бочку, служившую ему письменным столом. Свечи освещали занавесь, отделявшую его место. У него была удобная постель — соломенный тюфяк, уложенный на пружинистую кровать. Он лежал на спине, ощущая боль во всех мышцах. Утренняя атака длилась почти два часа, но это был бесполезный акт со стороны врага.

   — Да, Разе придётся прийти заново, — сказал он Клайву.

Клайв был упоен собой.

   — Ха! Он не может выманить нас наружу дипломатией. Пока мы имеем двести человек на стенах, он не возьмёт крепость главными силами, разве что бросит десять тысяч человек одновременно на две пробитые бреши. А если он не будет ничего предпринимать и попытается взять нас измором, то заставит говорить о нас весь Индостан — к великому неудовольствию его отца! Каждый день, что мы остаёмся здесь, поднимает наш престиж в ущерб авторитету Чанды. Как бы ни повернулись события, мы не проиграем, даже если погибнем.

Хэйден хмыкнул, поражённый неистребимым оптимизмом этого человека и тем, как он легко заразил им людей в ходе атаки.

   — Если бы я был Чандой Сахибом, то попытался бы ослабить силы защитников, прореживая ряды любыми способами, пока на стенах не осталось бы меньше двух сотен людей. Затем я попытался бы произвести массированную атаку. Я бы взорвал главные ворота, сжёг бы их и заставил моих французских друзей использовать осадные орудия, чтобы пробить бреши как в восточной, так и в юго-западной стенах. — Он вздохнул. — Сколько бойцов в строю сейчас?

   — Двести сорок.

   — Ну вот. Десять дней снайперского обстрела как раз сделают возможным такое наступление, даже если наши потери будут не большими, чем до сих пор. А если мор?

Он откинулся на спину; его тело всё ещё было напряжено после трудного утра. Чем больше он задумывался над положением, тем хуже оно казалось ему. Люди восхищались бравадой Клайва, считали его героем, но никто из них не знал о той внутренней боли, которая управляла им.

Письмо, которое Мохан Даз доставил Хэйдену от отца, оставалось лежать нераспечатанным. Он достал его, сорвал печать и быстро прочитал, пытаясь найти хоть какой-то смысл в этом бланке, оттиснутом с медной гравировальной доски и заполненном выцветшими чернилами: «...четыре подушки... семь фунтов и восемь шиллингов; 24 бутыли по галлону, с белыми стеклянными пробками... десять фунтов; две штуки небелёного сурового полотна... три фунта четырнадцать шиллингов и полпенса...»

Старые счета. Страница, вырванная из бухгалтерской книги пятилетней давности. Его сердце упало — может быть, это чьё-то идиотское представление о юморе?

Он перевернул лист и увидел буквы, выведенные большим грубым карандашом, которые могли быть написаны только рукой его отца: «Доверяй маратхам».

Хэйден приложил руку к лицу, как бы желая остановить внезапный всплеск эмоций, затем встал и послал ординарца Ревела за Моханом Дазом.

Армии маратхов совершали набеги на земли вице-короля ещё со времён Аурангзеба, когда всадники-индусы Шиваджи распространились на юг от Пуны и Гвалияра. Поначалу они, как и Моголы, были бандитами. Подвижными и непредсказуемыми. Опустошительными как саранча. Их лидерами были военачальники, возглавлявшие огромные эскадроны кавалерии.

По слова Мохана Даза, армия Морари Рао была уже в Карнатике. Она состояла из четырёх тысяч всадников и наблюдала за ходом осады Аркота с глубоким интересом.

   — Боже мой, почему ты не сказал мне об этом?

Мохан Даз склонил голову в своей обычной раздражающей манере. От него попахивало гашишем.

   — О, сахиб, они не придут сюда.

   — Почему нет?

Скаут с красными глазами мечтательно смотрел поверх его головы.

   — Потому что они следят за Югом. Регент Майсура, говорят, хорошо управляет своими солдатами, сахиб. Он достаёт серебро для моего господина.

   — Майсур — страна индусов, она не подчиняется Моголам.

   — Верно.

   — Я хочу сказать, что регент не имеет большой любви к Мухаммеду Али. Почему же он посылает ему серебро?

   — Ему нравится смотреть, как дерутся два тигра, — ответил Мохан Даз.

Хэйден понимающе кивнул.

   — Ему нужно, чтобы они дрались подольше... «Это возможно, — думал он. — Маратхи не проявляют преданности ни к одному из могольских правителей. Если они стараются, выиграть от стычки, их можно склонить на нашу сторону — за подходящую плату».

   — Ты думаешь, Морари Рао положил глаз на майсурское серебро?

   — Кто может сказать, сахиб?

Он склонился над своим импровизированным столом и набросал несколько страниц, затем вновь вызвал скаута, спавшего в углу:

   — Сможешь ли ты доставить это письмо к Морари Рао?

Мохан Даз склонил голову, улыбаясь своей изводящей улыбкой.

   — Сахиб, вы лучше спросите, бывают ли у собак блохи?

Аркали подставила руки под каменный жёлоб, направляя прохладную воду на свою шею и спину. Её служанка ожидала с готовностью поблизости, пока её госпожа освежала себя большой океанской губкой. Аркали взглянула на служанку, и глаза девушки метнулись в сторону, избегая контакта.

С тех пор как она начала проводить столько времени с господином, оставаясь неопределённо долго каждый раз, никто не смел говорить с ней, никто не хотел даже быть застигнутым на разглядывании её. Лишь одна женщина смела встретить её взгляд. Единственная жена набоба: Ясмин.

Она соскользнула в купальню, нырнула под воду и, испытав приятный момент свободы, медленно выплыла на поверхность.

«Это их вина, — думала Аркали. — Отца, привёзшего меня сюда; Хэйдена, отвергнувшего мою любовь; капитана Клайва, домогавшегося моей любви; губернатора, оставившего меня. Чего они могли ожидать после всего этого? Пускай все они провалятся в ад. От моей прежней жизни ничего не осталось».

Она вспомнила, как впервые вошла в покои Мухаммеда. При этом ожог смущения от своей собственной глупости высушил дыхание в её горле. «Я знаю, почему думала так тогда, — размышляла он. — Я представляла, что он будет таким, как тот португальский солдат, пьяный, безумный от похоти, желающий разорвать меня. Как могла я быть такой глупой?»

Она приложила ладони к лицу, снимая огонь со щёк, затем провела руками по волосам, сбрасывая с них воду.

Аркали ощутила покалывание по всей коже, заставившее затрепетать её всем телом. И что это было за наслаждение! До сих пор она не испытывала ничего подобного. Это невозможно было описать; лучше любой еды, любого напитка, любого занятия. Как будто все радости мира слились в одном.

Она вспомнила то отрешённое состояние разума, ощущая, как отголосок её последнего оргазма всё ещё звучит в ней. Тот жар и жажда всё ещё не покидали её плоти, даже после охлаждающей воды. А может, это — пробуждающееся в ней желание новой встречи? Скоро Мухаммед позовёт её вновь, и они опять будут возлежать вместе, в пятый раз сегодня, и это вновь будет раем.

Она подумала о яде, булавке с бабочкой и усмехнулась. Когда Аркали в первый раз увидела Мухаммеда, одиноко сидящего на подушках, с глазами, полными тихой печали, она забыла о своих средствах спасения.

Она нашла набоба обаятельным: тёмный цвет его лица, чёрные, смазанные маслом волосы и подстриженная бородка, всё это было привычным образом людоеда, но его выдавали глаза. Без этих глаз его привычный вид ужаснул бы её, показавшись опасным и жестоким.

«Он смотрел на меня, — думала она, — с таким совершенно заброшенным видом, взглядом потерянной души. Затем он непроизвольно отбросил голову назад, и я поняла, что это движение было симптомом боли, таящейся внутри него. Я уже знала тогда, что смогу исцелить его. Наверное, я была единственной женщиной во всём мире, которая могла сделать это. И уж конечно единственной женщиной в стенах Тричинополи.

Я видела, что его жена, которую он когда-то безнадёжно любил, отвергла его — точно так же, как Хэйден отверг меня. Вот почему я могла понять боль, которая заставляет мужчину отбрасывать назад голову дважды в минуту».

Аркали подплыла к. ступеням и вышла из купальни. Обсушив себя полотенцем, она облачилась в лёгкие панталоны и чоли, а затем увидела Ясмин.

Аркали отвела взгляд, инстинктивно стремясь скрыть свои чувства. Она знала, что Ясмин, после смерти матери Мухаммеда, была теперь самой влиятельной женщиной в зенане. Было бы неразумно продолжать их ссору. Теперь отделаться от Ясмин было не так легко.

   — Вы покраснели, — сказала хозяйка зенаны.

Аркали не почувствовала какого-либо коварства в этом замечании. Она заметила краем глаза, что служанка оставила их.

   — Разве?

   — Да. Возможно, вы думали о чём-то... тайном.

   — Возможно.

Ясмин улыбнулась, и в этом по-прежнему не было следов коварства.

   — Расскажите мне, как мой... как Мухаммед?

Аркали быстро собрала с мраморной скамьи зеркало, расчёску и флакон с маслом.

   — Мне не хотелось бы говорить об этом с вами.

Но Ясмин дотронулась до её руки.

   — Пожалуйста. Не думайте, что я с неприязнью отношусь к вам. Я знаю, какая огромная часть его души была занята матерью. Я хотела узнать, как он воспринял смерть Надиры. Был ли он... в здравом рассудке?

   — Почему бы не спросить его самого?

   — Потому что он не зовёт меня. — Она опустила глаза. — И не отвечает на мои просьбы принять меня.

Аркали повернулась к ней, и впервые их глаза встретились на несколько долгих секунд.

   — Ясмин, разве вы не видите, как трудно мне говорить с вами? — Она прижала ладонь ко рту и попыталась сдержать слёзы. — Я люблю его.

Ясмин обняла её за плечи, они сели вместе на скамью, и слова полились из Аркали. Она говорила о том, как не вступила в близость с Мухаммедом в первый раз. Как её позвали к нему на следующий день и каким бледным и убитым был он, получив известия о смерти матери. Она только помнила, что держала его голову у себя на коленях и покачивала его, как младенца. Затем Аркали вспомнила о той поразительной любви, которая последовала через два дня после второй встречи с Мухаммедом, и поток слов стал иссякать.

Ясмин не прерывала наступившую тишину, Аркали разгладила ткань своего чоли и глубоко вздохнула.

   — Прошло время, прежде чем он сбросил наконец своё уныние. Теперь, я думаю, он окончательно освободился от него. Я скажу вам, Ясмин-бегума: он больше не несчастлив.

   — Я думаю, вы правы, — печально проговорила Ясмин. — Я слышала звуки его нового счастья, разносившиеся по всему дворцу. Он, кажется, наслаждается им четыре или пять раз в день. Это очень хорошо для мужчины. Но всё время — с одной женщиной? Это — не в тягость вам?

   — Нет, — сказала она, поразившись сама себе. — Он — не в тягость мне. По сути дела, я... я наслаждаюсь всем, что он может дать мне.

   — Чудесно. Я рада за вас обоих. — Ясмин испытующе заглянула ей в глаза. — Ответьте мне: наслаждается он вами... полностью?

Аркали не понимала, но видела, что вопрос этот был искренним.

   — Полностью?

Аркали перебрала в уме все воспоминания. Первая близость пришла совершенно неожиданно. Она и Мухаммед говорили серьёзно. Надира умерла и была похоронена два дня назад; и, выпив много вина, он положил голову ей на колени и задремал. Вино расслабило и успокоило обоих, и она ощущала себя уверенной, пока он не увидел дурной сон. Руки Мухаммеда сжались в кулаки, его прошиб пот. Она ощутила, как сжались его мускулы, и затем увидела напряжение под джамой и подумала, что, если он проснётся сейчас, может произойти нечто отвратительное. Но он не просыпался, только повернул голову, зарылся лицом в её колени и успокоился.

Голос Ясмин разметал её мечты как паутину.

   — Да, полностью. Я должна знать... как это?.. Изливалась ли его мужественность белым потоком в Момент Небытия?

Вопрос застал Аркали врасплох, создав ощущение нереальности происходящего. Трудно было поверить, что она ведёт такую интимную беседу с женой любовника.

   — Да.

Глаза Ясмин сверкнули.

   — Действительно? Вы уверены?

   — Да. Да, я уверена. — Она замялась, закусив губу. — Я не знала, что это происходит с мужчинами, и очень удивилась.

Ясмин погрузилась в молчание. Она, казалось, прикидывала что-то, и Аркали начала подозревать, что рассказала ей слишком много.

   — Это очень хорошо, — вдруг промолвила Ясмин. — Он никогда не был способен произвести ни единой капли для меня.

   — Нет? Вы говорите — никогда?

   — Никогда, ни единой капли. Хотя, Аллах тому свидетель, он старался как демон.

   — Думаете, это было с ним впервые? — спросила Аркали.

   — Да. — Взгляд Ясмин уносился куда-то далеко. — Это объясняет его необычный аппетит в последнее время. Вы знаете, даже я не подозревала, насколько глубоко укоренилось в нём влияние Надиры.

   — Что вы имеете в виду?

   — Это — не простое совпадение, что колдовские чары Надиры-бегумы спали с сына на третий день после её смерти. Он освободился, как только её душа окончательно покинула наш мир.

С этими словами Ясмин извинилась и оставила её, и вскоре после этого главный евнух пришёл с приглашением Аркали к господину.

День за днём Хэйден ожидал возвращения Мохана Даза, чувствуя, что скаут, должно быть, пытается найти способ пробраться обратно в крепость. Он обходил стены, разговаривая с солдатами и сипаями, описывая им седобородого посланца и предупреждая не стрелять в него.

Он пил небольшими глотками светло-коричневый чай в жаркой, звенящей тьме. Ночь давала гарнизону крепости некоторую физическую передышку, но иногда, во время призрачных ночных сполохов, сцены, вырывавшиеся бледным светом из тьмы, представлялись зловещими, усиленные его воображением.

Он наблюдал, как маниакальная фигура била железной лопатой в скальные породы в основании цитадели. Это было место за стенами «госпиталя», где хоронили мёртвых. Хэйден наблюдал, с каким безумным упорством идёт неустанная работа, и зрелище это глубоко трогало его.

Уже третий сержант погиб рядом с Клайвом во время обхода стен. Был ноябрь — третий день по английскому календарю, четырнадцатый — по французскому исчислению, и в юго-западной и северо-западной стенах начали образовываться бреши от обстрела. Восемнадцатифунтовое орудие было разбито прямым попаданием и сброшено с лафета, и Клайв приказал снять его со стены, укрепив им широкий пролом.

Им пришлось узнать, что несёт с собой длительная осада. Сотни людей, убитых во время атаки, лежали неубранные у наружных укреплений. Широкий ров со стоячей водой издавал отвратительный запах. Его зелёная неподвижная поверхность была усеяна раздувшимися плавающими телами.

Жертвы болезни внутри крепости зашивались в простыни и сбрасывались с носилок через северную стену. В течение нескольких дней они лежали среди развалин, словно серые личинки.

«Очень плохая идея, — думал Хэйден, стараясь отвлечься от необходимой жестокости рассуждений. — Мёртвых следовало бы сваливать с подветренной стороны».

Хэйден позволил своему взору унестись к дальнему горизонту, к куполам дворца, где он когда-то был принят Анваром уд-Дином. Разрушение, которое постигло его утраченную столицу, было ужасным. «Какие страдания сопровождают падение империй, — думал он. — Ужасно наблюдать, как обращается в пыль хорошее правление и цивилизация, и трудно не задумываться о последствиях, сопровождающих смерть великих людей. Анвар уд-Дин и Асаф Джах, оба — не важно, были ли они деспотами или мудрыми хранителями мира — теперь являются таким же гниющим мясом, которое окружает эти развалины. Ужасно подумать, что мы все, рано или поздно, отправимся туда же.

Что сталось с низамами и набобами? Что осталось от их провозглашавшейся великой судьбы, да и от самих прорицателей?» В его памяти холодным светом сверкал огромный бриллиант. «Где теперь этот зловещий камень? Отправился на север в Аурангабад с Салават Джангом?

Как долго молодой человек будет владеть им? Как долго сможет устоять, прежде чем камень изменит его и начнёт управлять им?»

Когда он осмотрелся, то увидел людей с лицами, закрытыми как у набожных мусульманских женщин или, пожалуй, как у разбойников с большой дороги. Болезнь насыщала своими парами воздух, поэтому солдаты, охранявшие стены, должны были обвязывать лица тканью, пропитанной уксусом, закрывающей носы и рты и задерживающей болезнетворные миазмы.

Источник их мучений было нетрудно определить. Сначала стервятники и вороны разрывали мёртвые тела, пока от них не оставались лишь разбросанные кости. Эти чудовищные птицы так нажирались мертвечины, что почти не способны были летать. В первую ночь после штурма вокруг крепости собрались огромные стаи собак и шакалов. Они так наелись, что с первыми лучами солнца с трудом покидали страшное место.

Хэйден опять услышал постукивание железа по камню. Этот упорный, раздражающий звук стал внезапно невыносим для него.

Лейтенант Ревел две ночи кряду пытался выкопать для себя могилу. Хэйден подошёл к нему, сжав губы.

   — Что ты делаешь, Ревел?

Лейтенант продолжал бить лопатой по скале, что-то бормоча. Хэйден обратился к нему снова, но Ревел не обращал на него внимания.

   — Прекрати.

Упорство Ревела потрясло его. Глядя на Ревела, он сразу осознал всю безнадёжность их положения. Раза Сахиб вновь предлагал им обсудить условия сдачи, показав ясно своё желание прекратить осаду. И всё-таки Клайв отказался. Периметр крепости длиною в милю защищали теперь не более двухсот солдат. У них кончились боеприпасы, и они начали выплавлять свинец из купола здания, используя вместо пуль в своих мушкетах гвозди и даже камни. Но Клайв продолжал держать крепость.

   — Прекрати и отправляйся спать!

   — Убери от меня руки! — гневно ответил Ревел.

   — Ради Бога, люди смотрят на тебя!

Ревел не отвечал.

Хэйден бросился на него, схватил железной хваткой и прижал к земле.

   — Ревел! Ты изводишь себя! Если ты страдаешь, терпи. Если боишься — скрывай это. Если чувствуешь отчаяние, борись с ним! Ты слышишь меня?

   — Оставь меня в покое! — говорил лейтенант. — Оставь меня, или я...

Хэйден прекратил истерику ударом, разбившим Ревелу нос и залившим его кровью. Лейтенант сел на землю, схватившись за лицо. Он тихо стонал, пока Хэйден надевал на него шляпу и поднимал на ноги.

   — Теперь иди и делай, что тебе приказывают. — Он глядел, как Ревел тащится прочь, затем почувствовал, что кто-то маячит сзади в темноте. Это был Клайв.

   — Распоряжаетесь моими офицерами, мистер Флинт?

Он пожал плечами.

   — Может быть, спасаю его рассудок. Хотя и не знаю, для чего он ему понадобится.

   — То, что ты называешь вправить мозги, да? — Клайв обнажил зубы и захихикал. — Какой поворот, однако, а? Для парня, который когда-то дал по черепу своему отцу в ответ на подобное же нравоучение, которое ты преподнёс только что.

Он хмыкнул:

   — Как ты узнал об этом?

   — От твоего отца, из его собственных уст. — Клайв неожиданно посерьёзнел. — Он гордится тобой, что ты не уступил ему. Ты знаешь это?

   — Если это — гордость, то он странно её показывает.

Над крепостью поднялась кроваво-красная полная луна, отмечая середину последнего месяца мусульманского года. Они стояли в молчании душной ночи. Затем Хэйден спросил:

   — Что ты будешь делать, если они одолеют нас?

   — Аркот не падёт.

   — Почему?

   — Потому что я не одобряю твоего предположения.

Флинт потёр кровоточащие суставы правой руки.

   — Я спросил просто потому, что хочу знать, что делать, если тебя убьют. Тренвит мёртв, Ревел не способен к управлению. Думаю, мне придётся принять командование. Как бы ты хотел завершить это дело?

Для себя Хэйден уже решил, что делать, если их одолеют. Если его оттеснят от последнего оставшегося орудия, он вынет пистолеты и саблю. Если выбьют из рук и это, он будет драться всем, что попадёт под руку. И если придёт смерть, она, скорее всего, будет внезапной.

Осада длилась слишком долго. Результативными у врагов оказались лишь снайперы. После первого наступления не было попыток взять крепость штурмом. Может быть, сын набоба не имел мужества для атаки? Дважды он призывал Клайва сдаться; в последнем предложении он обещал огромное количество золота.

   — Итак, Роберт, как надлежит кончать?

   — С честью.

   — Значит, ты будешь вести переговоры? Уведёшь наших людей отсюда живыми? — Он глубоко вздохнул, как человек бесконечно уставший. — Роберт, дело сделано. Оставь это. И пощади людей.

   — Сдачи не будет! — патетически провозгласил Клайв. — Мужайтесь, мой дорогой друг. Зачем, вы думаете, я заставлял парней делать заряды в течение этих двух недель? У меня есть новый план, как бросить вызов врагу! Я продемонстрирую всему Индостану, как отношусь к предложениям Чанды Сахиба или к его подкупу!

   — Продовольственный рацион вновь уменьшен вдвое, а ты продолжаешь упрямиться.

Клайв долго смотрел в небеса, затем повернулся к Хэйдену:

   — Ты знаешь, что говорят наши благородные сипаи?

   — Нет.

   — Они говорят, что, поскольку английские солдаты больше нуждаются в пище — они отдадут свой паек и будут довольствоваться водой, в которой варился рис. — Он затряс головой, и казалось, его глаза были готовы наполниться слезами гордости и восхищения. — Какое же это мужество! Наше дело справедливое, но даже если бы это было не так, какая сила на земле может преодолеть подобный дух? Я не опозорю их сдачей крепости!

Флинта убедили эти слова.

   — А теперь пойдём — и увидишь.

Французская пушка возобновила обстрел. Клайв повёл его вниз, в одно из древних хранилищ, где мешки с рисом были когда-то навалены от пола до стропил. Теперь же в пустом помещении раздавалось эхо и был виден скрывающийся два поколения огромный орнаментированный медный цилиндр. Он был почти такой же длины, как помещение, и внутрь его могла бы забраться собака.

   — Что это?

Глаза Клайва засверкали.

   — Огромная пушка.

   — Что? Такая большая? — Неожиданно Хэйден вспомнил давнее хвастовство Анвара уд-Дина. Запахи и звуки того времени нахлынули на него вместе с воспоминаниями о том, как в большом шатре старый набоб превозносил своего «Чемпиона — победителя армий».

   — Да. Посланная, в соответствии с традицией, в крепость из Дели императором Аурангзебом.

   — Его правление закончилось полвека тому назад.

   — Как видишь, о ней забыли по крайней мере на такой же срок. Говорят, что орудие это тащила сюда тысяча пар волов. — Он потёр позеленевшее орудие куском мешковины. — Видишь? Бронза. Такие вещи ускорили падение Константинополя. И мы нашли дюжину железных ядер. Они весят по семьдесят два фунта. Они потребуют много пороха.

   — Иисус всемилостивейший! Не хочешь ли ты стрелять из неё?

   — Да! Если ты рассчитаешь угол наклона ствола.

   — Но как?

   — С верха западной башни. Оттуда можно будет достать до дворца. Я видел, что молодой Чанда встречается с генералами его отца каждый день в полдень.

   — Ты хочешь попасть в самого Разу?

   — Почему нет? В настоящее время он наслаждается приятной мыслью, что мы не можем навредить ему. Придётся вывести его из этого заблуждения.

Это стало ритуалом. Бронзовый монстр был водружён на насыпь из земли и камней, сооружённую на верхней площадке башни, с которой был виден дворец.

   — Будем делать один выстрел в день, — объявил Клайв, — основываясь на точнейших математических расчётах, которые предоставит мистер Флинт.

Расчёт траектории был труден, поскольку оставалось много неизвестного относительно огромного орудия. Он взял расчёты для восемнадцатифунтового орудия и внёс определённые поправки, но не был до конца уверен в результате. «Но даже и так, — думал он, — послать ядро достаточно близко к расположению Разы Сахиба будет триумфом, и ущерб, нанесённый врагу ядром, будет в данном случае не самым главным достижением».

Он сказал Клайву перед первым выстрелом:

   — Это стало самым предвкушаемым событием у нас.

   — Да, это оживило всех.

   — Может быть, потому, что они знают, что эта чёртова штуковина скорее убьёт всех нас, чем хоть одного солдата Разы Сахиба.

Хэйден знал, что это было опасное развлечение. Отливка могла оказаться ненадёжной. Пропорции орудия были явно ошибочными — слишком много декоративных орнаментов при недостаточной толщине ствола.

   — Моголы всегда полагались на психологическое воздействие гигантских орудий, способных якобы ужаснуть и рассеять врагов, — сказал он. — Вообрази слухи, которые неслись впереди такого орудия! Какое зрелище! Огромные вереницы тягловой силы тащат его через Декан...

Клайв кивнул.

   — Можешь быть уверен, что среди наших врагов будет огромное изумление.

   — Как же должно было всё это воздействовать на разум индусов, — сказал он тихо, — которые видели, как множество священных коров везут такую вещь! Неудивительно, что они боялись могущества Аурангзеба.

Но Клайва беспокоил больше практический аспект.

   — Ты представь, что из него, наверное, никогда не стреляли, разве что холостыми зарядами!

Их первая попытка поразить дворец сопровождалась тщательной подготовкой. Был отмерен и взвешен заряд пороха и выбрано самое круглое ядро. Через ствол были переброшены канаты для удержания его на наклонном земляном ложе. К запальному канату вела полоска пороха, дающая пушкарю время отбежать в сторону. Ядро пронеслось над городом Аркот, но не долетело до дворца. Выстрел сопровождался радостными криками, и на следующий день к заряду добавили ещё фунт пороха. После выстрела некоторые клялись, что видели, как ядро пробило стену прежней зенаны. Были произведены поправки на ветер, для чего производились замеры с угломером и отвесом, и Хэйден вновь сделал соответствующие расчёты. С третьей попытки была поражена восточная башня, и выстрел заставил пригнуться офицеров Разы Сахиба.

Два человека подняли большой семидесятидвухфунтовый шар с человеческую голову и вкатили его в дуло.

   — Хочешь ещё пари? — спросил Клайв. — Ты говорил, моя пушка не выдержит трёх выстрелов, и я уже выиграл шестьсот рупий. Хочешь поставить ещё столько же на этот выстрел? Удвою или проиграю!

   — Идёт!

   — Я надеюсь, на этот раз наука будет на вашей стороне, мистер Флинт, — пробормотал сержант Бартон, когда Клайв отошёл.

Флинт понизил голос:

   — Когда Англия отливала свои пушки из бронзы, они были тонкие, как трубки, потому что должны были превышать всего в восемьдесят раз по весу выстреливаемое ядро. Теперь же лучшие орудия Королевского флота отливаются из железа, стреляют сорокафунтовыми зарядами, но их ствол весит в триста раз больше, чем ядро. А почему?

   — Я уверен, что не знаю, как ответить на это, сэр.

   — Потому что качество очищенного пороха значительно повысилось с тех времён, сержант. Разве вы не знаете, что надежда Англии на будущее величие заключается в качестве ингредиентов чёрного пороха, имеющихся в Индостане? Чистейшие селитра и сера. Это и ещё хорошая древесина для кораблей. Вот почему мы воюем, вы и я, — чтобы всё это не досталось французам.

Бартон поскрёб подбородок.

   — С вашей наукой, сэр, я думаю, мне и моим парням лучше спрятать головы.

   — Да уж, не помешает. Ствол выглядел как раздутый клещ, когда я осматривал его сегодня утром.

Клайв ждал наступления полдня, опершись спиной о стену, с тяжёлыми карманными часами в руке, открытыми как золотая устрица. Когда он отдал сигнал, шипящий огонь побежал по пороховой дорожке, и наблюдающие припали к земле. Канонир бросил запал и побежал вниз по лестнице, перепрыгивая через три ступени. С оглушительным взрывом великая пушка Аурангзеба разорвалась на части.

На сорок восьмой день осады Хэйден лежал в своём излюбленном месте на восточной стене, с трубой, настроенной на противника в миле от крепости. Он старательно выбрал уголок для наблюдения в месте, не простреливаемом снайперами Чанды Сахиба. Отсюда он видел позиции четырёх французских мортир, постоянно обстреливающих форт. Их можно было достать лишь восемнадцатифунтовыми орудиями, но они нужны были внизу, под стенами.

Четыре дня назад по форту пронеслось оживление, когда они заметили банду маратхов-конников в окрестностях города. Они грабили один из районов города, находившихся вне крепости, но зашли слишком далеко и столкнулись с группой войск Разы Сахиба. Они бросились в бегство, но у осаждённых появилась надежда, когда один из всадников маратхов отделился от остальных и подскакал к крепости, размахивая руками — давая условленный ранее сигнал.

Вести, которые принёс Мохан Даз, ободрили их ещё больше. Армия из шести тысяч маратхов Морари Рао стояла лагерем у подножия западных гор, не более чем в тридцати милях от Аркота. Мохан Даз рассказал англичанам, что маратхи были наняты королём Майсура для помощи Мухаммеду Али. Никому не хотелось, чтобы Мухаммед Али оставался в Тричинополи.

Хэйден немедленно прочёл письмо, которое прислал Морари Рао. Глава маратхов обещал немедленно послать часть войск на помощь храбрым защитникам Аркота. Они, очевидно, убедили его, что англичане тоже способны воевать.

   — Как, ты думаешь, поступит Морари Рао, друг мой? — спросил Хэйден, ощущая лёгкое головокружение. Он не знал, было ли это следствием возбуждения от известий или от нехватки питания.

Мохан Даз покачал головой.

   — Кто может сказать, что произойдёт? Маратхи могут прийти. А могут и не прийти.

   — С этим не поспоришь, друг мой. Но когда станет известно о приближении маратхов, Разе Сахибу придётся принимать решение. Я думаю, что он не может ждать дольше.

   — Не забывайте, Флинт Сахиб, что приближается десятый день Мохурама.

   — Да, Мохан Даз, — ответил он, задумавшись над этим замечанием. — Да, действительно.

Это предупреждение мучило Хэйдена больше, чем досаждавшие мухи. Он сразу пошёл вниз искать Клайва и нашёл его сидящим на стуле с выдвинутым вперёд подбородком, в то время как парикмахер-сипай осторожно натягивал кожу на его щеках своими коричневыми тон кими пальцами. Попадание бомб в крепость не могло заставить его отказаться от бритья на открытом воздухе.

   — А, мистер Флинт. Доброе утро.

   — Роберт, сколько потерь за вчерашний день?

   — Четыре европейца и шесть сипаев. — Солнце сверкнуло на бритве, совершающей последний взмах.

   — Итак, остаётся двести человек — твой минимум для удержания стен против штурма.

   — Что из этого?

   — Только то, что мы голодны и истощены и что французские орудия уже проделали два прохода в стенах. Один пролом — в пятьдесят футов шириной, другой — тридцать ярдов; так что между двумя башнями нет почти ни одного камня, и...

Клайв выдернул салфетку из-под воротника и ополоснул лицо пригоршней воды из ведра.

   — Я знаю размеры брешей. У меня хорошие укрепления за ними, и они простреливаются перекрёстным огнём из хорошо укреплённых зданий. Сегодня я прикажу отрыть новые траншеи под стенами. Может быть, по две в ряд, с железными крючьями. Можно разобрать стену дома позади бреши, до высоты бруствера, и вкопать ряд столбов. Это выдержит любой штурм.

   — Я советую завершить все приготовления к сегодняшней ночи.

   — Да, мне жаль тех несчастных, которых пошлют штурмовать нас... — Он внезапно взглянул на Флинта пытливым взглядом. — Что случилось? Ты узнал что-либо новое?

   — Ничего особенного. Но слова Мохана Даза о вере Моголов заставили меня задуматься. По нашему календарю сегодня — тринадцатое ноября, но по календарю ислама это их первый месяц — Мохурам.

Глаза Клайва сузились.

   — И что?

   — В Хайдарабаде мне объяснили, что в исламе существует такой же раскол, как и в христианстве между католиками и протестантами. Мусульмане делятся на шиитов и суннитов. Шииты, с которыми мы имеем дело в Индостане, отмечают дни братьев Хусейна и Хасана. Для них это — великое время религиозного пыла. — Он замолчал, оценивая серьёзность отношения Клайва к его словам. — В это время верующий оплакивает катастрофу, происшедшую с семьёй Али. Некоторые столь сильно скорбят и испытывают такие духовные переживания, что умирают.

Он пересказал Клайву, как мог, то, о чём наставляла его Ясмин. Как Али, двоюродный брат и зять Пророка, стал калифом, но затем был убит. Как его старший сын, Хасан, позволил перейти власти к сопернику его отца и как Хусейн, младший сын Али, был приглашён стать калифом.

   — Хусейн выехал из Мекки с ближайшими родственниками, чтобы встретиться со своими приверженцами на реке Евфрат, но на равнине Кербела его семья была окружена и уничтожена, лишь один из двенадцати детей Хусейна спасся. Историю о нём повторяют муллы на десятый день.

   — Понятно. И ты думаешь, мы должны быть особенно бдительными в этот день?

   — Им внушают, что те, кто погибнут в битве против неверных в эти святые дни, немедленно попадут в рай, без какого-либо предварительного очищения. — Хэйден провёл рукой по отросшей за день щетине. — Ты знаешь, что они будут пользоваться бхангом для ещё большего возбуждения смелости. Если бы я был командующим — я бы приказал зарядить все мушкеты и хорошенько подготовиться к завтрашнему рассвету.

Ясмин знала, что её решение — жизненно важно. Умар говорил ей, что соседний Майсур, индусское княжество, был заинтересован в борьбе в Карнатике, и поэтому против них могло быть послано ещё большее войско. Умар мог предложить совет, но не решение, как она сама сказала. Решение должна была принять лишь она — посылать письмо регенту Майсура или нет?

Поразительными были утренние события. Ясмин, под вуалью и закутанная в чёрное, с удовлетворением наблюдала, как служанки очищали комнаты куртизанки. Охранники стояли у снятой с петель двери, глядя на трёх озабоченных служанок, которые отказывались впустить их в комнаты госпожи, в то время как владелец дома, маленький круглый человечек с усеянным каплями пота лицом и редеющими волосами, доказывал свою невиновность перед офицером.

Три больших сундука одежды, украшений и других мелочей стояли снаружи, окружённые кучей носильщиков. На улице начали собираться горожане, когда появилась Хаир ун-Нисса.

Недобрый свет блеснул в глазах куртизанки, но в остальном она сохранила спокойствие, уверенная в себе перед лицом такого наступления.

   — Я надеюсь, вы сможете объяснить значение этого вторжения ко мне, бегума.

Ясмин поразилась её наглости, иронически отвесив поклон.

   — Выражение бесстыдной наглости идёт вам, как никакое другое. Что касается вашего вопроса, я думаю, такая утончённая хайдарабадская особа должна сама понять значение всего этого.

«Она отлично всё знает, — думала Ясмин, наблюдая за смелым поведением куртизанки. — Она уверена, что я пришла сюда, чтобы просмотреть вещи и отыскать яд, который убил Надиру. Она также совершенно уверена, что мои поиски не увенчаются успехом и что я окажусь в глупом положении».

   — Где ваша мерзкая массажистка Джемдани? Несомненно, она — в каком-нибудь отвратительном подвале покупает яд скорпиона.

Хаир ун-Нисса рассмеялась:

   — Ваши шутки очень остроумны, бегума. Скажите, что вы ищете, и, возможно, я смогу помочь вам.

Ясмин сразила её наповал.

   — Ищу? О, это не обыск. Это — выселение!

   — На каком основании?

   — На основании того, что вы — проститутка без контракта, которая оскорбила набоба и его зенану ложными заявлениями. Я сказала, что вы должны покинуть Тричинополи. Следовательно, вы соберёте служанок, то гнусное существо, которое вы называете массажисткой, и отправитесь в Хайдарабад, откуда прибыли.

Голос Хаир ун-Ниссы скрежетал от злобы:

   — Высокая и могущественная леди, вы не можете выселить беременную женщину! Я уже заявляла: у меня ребёнок! — Она взглянула на тех, кто стоял рядом, и приблизила лицо к лицу Ясмин. — И этот ребёнок, как вы очень хорошо знаете, принадлежит высочайшей крови. Я намерена ходатайствовать перед Мухаммедом о поселении в зенане.

   — О нет, превосходнейшая среди женщин, вы определённо не будете приняты в зенану. У вас нет ребёнка! Но даже если бы и был, он не от моего мужа.

   — Вы не сможете доказать это перед набобом. У вас нет доказательств. Мне же достаточно предъявить свидетельства моих служанок о том, что у меня не было крови в течение двух лун. Вы не сможете доказать обратное.

   — К счастью, могу!

Хаир ун-Нисса победно улыбнулась.

   — Действительно? Я не помню, чтобы позволяла вашему врачу, бегума, обследовать моё тело. Вы имеете право лишь настоять на этом в суде, но поскольку Мухаммед должен возглавлять его, моё дело будет выслушано им, как и все другие судебные иски. Все узнают, что я ношу его ребёнка, а такое неловкое обстоятельство он предпочтёт оставить внутри собственных стен.

   — Я повторяю: у вас нет ребёнка! Потому что редкая женщина может зачать без мужского семени.

Это поколебало Хаир ун-Ниссу, но она быстро нашлась:

   — Я не знаю о вашем опыте, бегума, но со мной он всегда производил обильно. Я говорила, что моё искусство непревзойдённо. И служанки, которые часто присутствовали при этом, подтвердят то, что я говорю.

   — Тогда они тоже будут лгать, так же как лжёте вы, Хаир ун-Нисса, потому что, .по словам англичанки, Мухаммед производит семя лишь с ней. Надира держала своего сына под заклятием, но теперь она мертва, и Мухаммед с англичанкой открыли друг друга. Поскольку это произошло с ним впервые лишь после смерти матери — вы никак не можете иметь от него ребёнка!

   — Откуда вы всё это знаете?

   — Мухаммед признался в этом англичанке, а она рассказала мне. Это стало огромной радостью в нашей зенане и известно всем сёстрам. Я не знаю, чьего ребёнка вы носите, если носите вообще, но это уже не имеет никакого к нам отношения. Вы покидаете нас.

Куртизанка оцепенела от ужаса, затем бросилась к ногам Ясмин с просьбой не посылать её через враждебную территорию без сопровождения, но Ясмин отказала ей:

   — Ваше раскаяние притворно. В любом случае — у нас нет людей на почётную охрану для проститутки. Советую вам пойти в лагерь Чанды Сахиба и предложить услуги его людям. Если повезёт, они неплохо заплатят вам.

И Хаир ун-Нисса вновь взяла себя в руки, обретя прежнее наглое выражение. Охрана довела её до главных ворот и открыла их лишь настолько, чтобы пропустить куртизанку, её служанок и массажистку с их сундуками.

Ясмин открыла глаза и стряхнула видение этой сцены, зная, что должна отвлечься от всего лишнего. Она посмотрела на Умара.

   — Если слова, которые я продиктую тебе, не окажутся достаточно мудрыми, чтобы убедить регента Майсура, это письмо не достигнет цели. И мы все погибнем...

   — Вместе с вами мы составим образец совершенства, бегума. Это будет дипломатическое письмо, подобного которому ещё не было.

   — Ты не понимаешь, — сказала она, — это должно быть письмо, написанное моим мужем: нетерпимое и резкое, полное пустого высокомерия, и тем не менее это должно быть убедительное письмо с просьбой о помощи, написанное тем, кто осуществляет власть.

   — Это очень мудро, бегума.

Она поручила написать ему формальное вступление, затем вновь закрыла глаза и начала диктовать:

   — Пиши: «Я, Мухаммед Али Хан, сын Анвара уд-Дина, по праву претендую на власть в империи Индостан как законный набоб Карнатики. Если такой могущественный человек, как ваше величество, намерен противопоставить себя такому слабому и незначительному в настоящее время человеку, я предлагаю направить свои армии против меня. Но учтите при этом следующее: подобный поступок будет порочить честь и величие принца, от имени которого вы в настоящее время правите. Кроме того, если ваша армия соберётся против меня, это будет означать возвышение моего положения в ваших глазах. Более того, ваше величество, это возвысит мою собственную гордость».

Умар одобрительно закивал головой:

   — Это очень хорошо!

Она улыбнулась, ещё более воодушевляясь своей задачей.

   — Мир скажет, что древнее царство Майсур, испытывая сильнейший страх, послало армии против простого килладара Моголов. Одни лишь эти слова станут источником великого стыда для вашего величества, дарующего короны.

Пиши: «Что касается угрожающего приказа, изданного ради разрушения моей страны некоторыми претендентами, то мои воины не чувствуют страха перед ними. Известно, что никакой разумный человек не верует в эту преходящую жизнь. Я уже пересёк большинство мостов своей жизни и знаю всё о тех мостах, которые остались. Для меня не будет большего благословения, чем выпить чашу мученичества, которую рано или поздно предстоит испить воину. Если я выступлю на поле битвы с моими доблестными солдатами и оставлю своё имя и имя предков на странице Книги Веков — все будут помнить, что бессильный воин дышал воздухом равенства с таким великим и могущественным королём, как вы! Согласно единственной истинной религии, те, кто падёт в битве против неверных, обретут путь в рай. Что до меня, то я, Мухаммед Али Хан, ничего не желаю столь сильно, как возможности погибнуть в битве, и такое же добродетельное намерение лежит в сердце моих многих верных последователей».

   — Превосходно, бегума! — сказал Умар, восторгаясь, как быстро и с каким мастерством она окунулась в государственную деятельность. — Превосходно! Но как отвести притязания Майсура на Тричинополи?

Ясмин провела пальцами по мраморному подоконнику и задумчиво растёрла тонкий песок между пальцами. Ветер с материка нёс тонкую пыль от королевства Майсур.

   — Мы не можем отклонить такое желание, — сказала она, — как не может стебелёк травы отклонить в сторону ветер. Но как знает любой лидер — есть время брать и есть время отдавать. В заключение напиши: «Что же относительно крепости, принадлежащей мне, то истина такова — она является объектом вашего гнева и считается дворцовыми льстецами слабой, как паутина, но если она будет вашей, то в их устах она превратится в столь же непоколебимую, как стены Гвалиора.

Эти стены не должны быть окрашены кровью мужества. Ибо Аркот — должное место для набоба Карнатики, и я предпочту отправиться туда, предоставив Майсуру определённые свободы на Юге».

Умар вопросительно посмотрел на неё.

   — Вы предлагаете отдать ему Тричинополи?

   — Да. Какой человек в здравом уме будет пытаться взять с такими трудностями то, что и так идёт в его руки?

Умар покачал головой, восторгаясь этой уловкой, затем сказал:

   — Но как вы скрепите это, бегума? Такой протокол требует подписи набоба.

   — Он подпишет. Я беру эту задачу на себя.

Когда три бомбы из мортиры взорвались в ночном небе друг за другом, Хэйден понял, что это — сигнал для штурма, отданный, должно быть, французами. Прежде чем свет взрывов погас во рву, его ум начал лихорадочно перебирать все слабости оборонительных сооружений, все свои опасения, невольно преувеличивая их.

С какой стороны он ни смотрел, истина оставалась прежней. «Их толкают на штурм маратхи, сидящие на коммуникациях поставок, — думал он. — Двенадцать тысяч людей Разы Сахиба вынуждены наступать; он не может ждать ещё несколько дней, пока мы начнём умирать от голода. Поэтому он должен нанести свой сокрушительный удар сейчас. И мы не знаем наверняка, где он нанесёт его.

Город заполнен бурлящей массой воинов, приготовившихся к действию. Их страх, очевидно, приглушён религиозным рвением и гашишем, и, скорее всего, там и не пахнет истинной уверенностью в победе.

Почему они не наступают по сигналу? Почему не штурмуют крепость во тьме? Может быть, среди них возникли разногласия? Может, Муртаза Али одумался? До рассвета осталось меньше часа».

Послышался звук рвоты, затем — приступ кашля. Больные и раненые, способные оказать хоть какое-то сопротивление, тоже пришли на стены.

«Даже с ними, — думал Хэйден, — нас всего восемьдесят европейцев и сто двадцать сипаев. И у нас всего пять боеспособных орудий...»

Какой-то шум отвлёк его.

   — Сержант Бартон? Это вы?

Раздался грубый, хриплый голос:

   — Да, сэр. Разбудить капитана, сэр?

   — А он приказывал?

   — Он ничего не говорил, сэр. Только пошутил прошлым вечером, сказав слуге, когда подавать завтрак.

Хэйден хмыкнул на мрачный юмор Клайва, раздумывая, как воспринял шутку ординарец, зная, что завтрака не может быть.

   — Сообщи ему о сигнале. Вряд ли он спит в такое время.

   — Он крепко спит, сэр.

Через несколько минут фигура сержанта вновь скользнула вдоль бруствера.

   — Его не поднимешь, сэр, — издалека начал Бартон. — Он говорит, что вы наблюдаете за всеми приготовлениями, и приказал разбудить его, когда начнётся штурм.

Когда Бартон удалился, Хэйден одобрительно фыркнул на проделки Клайва и громко сказал:

   — Этот фокус-покус теперь разнесётся за две минуты по всему форту, и он отлично знает это.

Хэйден ещё раз проанализировал работу, проделанную за последние двадцать четыре часа. Клайв надеялся, что они смогут поддерживать сплошной прочёсывающий огонь по двум проломам в стене, огонь достаточно сильный, чтобы отбросить тех смертников, которые будут посланы против них. В последние несколько ночей никто не спал больше четырёх часов, для того чтобы на стенах оставалось достаточно солдат. В остальное время они делали заряды. Каждому было дано задание изготовить сотню небольших трубочек из бумаги, заполненных унцией пороха, для засыпки в ствол мушкета.

Бумага, использованная для хранения пороха, затем должна была служить пыжом после закладки пули. На стенах, где мушкеты направлены круто вниз, важно было предотвратить выкатывание пули из ствола до выстрела. Клайв приказал собрать всю бумагу, и он использовал бумажные конторские книги, а когда они кончились, он вырвал страницы из Библии лейтенанта Тренвита и затем пожертвовал собственные записные книжки.

   — Если будет сломлена внешняя оборона, — говорил Хэйден Клайву, — уцелевшие смогут перейти на внутреннюю линию, затем — в центральные здания. На каждой позиции солдат должно ожидать новое оружие и амуниция. Мне кажется, так будет лучше всего.

   — Нет! Ты неправильно мыслишь. Выстави всё оборонительные сооружения. Пусть на стенах будет достаточно оружия и боеприпасов, особенно над воротами. Там мы одержим победу.

   — Ты, кажется, уверен в этом.

   — Я совершенно уверен.

Теперь перед каждым защитником лежал запас зарядов и по три мушкета, что позволяло произвести в среднем немногим менее двух выстрелов по каждому врагу. После чего их запас пороха будет израсходован. Он молился, чтобы этого оказалось достаточным для выполнения задачи.

Заунывный напев послышался в напоенном росой воздухе. На фоне багряного рассвета он увидел фигуру человека в тюрбане, стоящего на крыше дома с протянутыми руками, призывающего стоявших внизу предаться Аллаху.

Молитва лучше, чем сон...

Послышалось ответное завывание армии Разы Сахиба, и почти немедленно за ним — бой барабанов, свидетельствующий о построении войск.

И тут Хэйден увидел наступавших. Сотни солдат, несущих лестницы, вышли из улиц и проходов Аркота. Он послал сипая разбудить Клайва и направил подзорную трубу на врага. Он увидел, как разбросанные группы наступающих слились в сплошную массу и с криками устремились ко всем местам, где стены не были защищены рвом.

Сначала наступление представлялось его глазам бесформенной атакой, но затем он различил четыре концентрированные группы, сформировавшиеся позади первой волны наступавших. «Я понимаю их цель», — подумал он с внезапной ясностью.

Две из этих групп начали двигаться к проломам в стене для массированной атаки. Две другие наступали в направлении к воротам. Со стены раздался преждевременный мушкетный выстрел. Хэйден повернулся и гневно проговорил:

— Не стрелять раньше времени, чёрт побери! Я приказываю беречь каждый заряд!

Ему удалось предотвратить бесполезный залп; затем он увидел фигуру Клайва в красном мундире на выступающем углу надвратной башни в двадцати ярдах от него. Клайв приветственно взмахнул чёрной треуголкой и сразу повернулся к наступающему врагу.

Ответное приветствие Хэйдена уже не было замечено Клайвом. От завывания армии Разы Сахиба, разрывавшего уши, Флинт почувствовал, как мурашки бегут у него по телу.

Дюжина слонов бежала, неуклюже раскачиваясь, к главным воротам, сопровождаемая сотнями пехотинцев. Слоны направлялись на мост через ров, и он увидел большие железные листы, укреплённые на их головах подобно щитам.

«Они хотят использовать их для разрушения ворот», — подумал Хэйден, желая, чтобы и Клайв понял это. На надвратной башне поднялась сабля Клайва, и мушкеты тридцати бойцов замерли, нацеленные вниз. Раздался залп, и воздух под стеной наполнился белым дымом. Три взрыва ручных бомб последовали сразу за залпом, и Флинт увидел трубящих от страха и боли слонов, простреленных мушкетным огнём. Они топтали пехоту, сбрасывали людей с моста в вонючую зелёную воду рва и метались среди наступающих рядов.

Группы атакующих без труда пересекали мелкий ров на позиции Хэйдена. Стук дерева по камню предупредил его о лестнице, приставленной снаружи к верхней части стены. Он выхватил кортик и побежал к двум жердям, высунувшимся из-за края стены, готовясь пронзить любого, кто появится снаружи. Как будто вызванные в жизнь его воображением, над стеной появились белый тюрбан и сабля.

Хэйден со всей силой нанёс удар кортиком, стремясь попасть по голове влезавшего, но удар был отбит саблей. Противник готов был уже вскочить на стену, когда подскочивший сипай ударил его в грудь пушечным шомполом. Отброшенный нападавший выронил клинок и схватился одной рукой за стену, а другой — за прибойник. Когда сипай оттолкнул его ещё раз, он повис на краю и попытался подтянуться.

В растерянности от подобной решительности врага, Хэйден обозвал себя идиотом. Затем он выхватил прибойник у сипая и замахнулся, но увидел, как противник был буквально разорван выстрелом мушкетона^[121] с расстояния двух ярдов.

Рядом оказался сержант Бартон.

   — Это кровавая война, сэр! — прокричал он с яростью. — Здесь либо выстоять, либо погибнуть! Забудьте о правилах чести и бейте их, пока они не убили вас!

Хэйден оглушённо слушал слова ветерана. Вместе они схватились за верх лестницы и попытались оттолкнуть её от стены. Но, будучи приставлена слишком полого и отягощённая весом ещё четверых нападающих, она оказалась для них непосильным грузом.

Первый из поднимавшихся был уже почти наверху. В ужасе Хэйден вновь попытался оттолкнуть её и ощутил, как возле его лица просвистел меч. Снизу его осыпали свинцом стрелки с противоположного ската рва. Их заряды пели над его головой или впивались в стену.

Прилив злости удвоил его силы, и Хэйдену наконец удалось оттащить лестницу в сторону, так что она заскользила по стене и рухнула, сопровождаемая проклятиями Бартона. Он огляделся. Над стеной появилась ещё лестница, но его люди уже научились справляться с ними. Они стреляли по нападавшим, затем сбрасывали лестницы вниз или захватывали их верёвками и тащили в сторону, пока они не опрокидывались.

Убедившись, что в этом месте врагу не удастся прорваться, Хэйден обратил внимание на северо-западную брешь. Ров здесь легко было перейти вброд, поэтому стены подвергались яростной атаке. Сотни нападавших взбирались по развалинам с безумным мужеством, в то время как следующая волна атакующих переходила ров позади них. Сбегая вниз по ступеням с двумя сипаями, он видел, как дюжина нападавших лезла через пролом. Он присоединился к защитникам, ожидая приказа от джемадара Гопала Рао открыть огонь. Некоторые из людей Разы Сахиба пересекли траншею и были уже в нескольких ярдах от стены, когда Гопал Рао наконец взмахнул рукой и крикнул:

   — Пли!

Залп оказался уничтожающим. Прежде чем новая дюжина нападающих достигла траншеи, задние из защитников передали передним новые мушкеты. Грянул новый залп, затем другой. Так продолжалось до тех пор, пока около сотни нападавших не легли убитыми в проломе.

Последовала небольшая передышка, пока защитники торопливо перезаряжали мушкеты. Количественное превосходство уже начало сказываться. Две тысячи человек было брошено на пролом могольским офицером в куркумово-жёлтом тюрбане. Их было столько, что этот вал уже готов был поглотить защитников. Хэйден знал, что не сможет теперь уйти с этой позиции, которую избрал сам. Он не мог вздохнуть в едком от дыма воздухе. Глаза бойцов следили за его глазами, пытаясь рассмотреть признаки падения его решимости. В ответ он выбросил вперёд саблю и оскалился в воинственном кличе:

— Стоять твёрдо! Победим либо погибнем, ребята!

Гопал Рао приказал своим людям примкнуть штыки, и у Хэйдена всё внутри сжалось от осознания близости рукопашной. Но тут он услышал залповый огонь со стен справа и слева от пролома и увидел, что к ним пришло подкрепление.

Атака на брешь продолжалась, и в какой-то момент Хэйдену показалось, что им не удержать оборону, но внезапный оглушительный взрыв потряс его, вызвав звон в голове. Рёв атакующих захлебнулся. Слышались лишь крики раненых, пронзительные и резкие.

Два орудия, поставленные на крыше дома, ударили по пролому картечью из гвоздей, обрезков подков и монет. Невероятно, но даже после этого уцелевшие продолжали атаку. Они были срезаны мушкетным огнём, прежде чем следующий отряд, перешедший ров, был сметён новым ураганом картечи.

Хэйден видел, как Клайв сам помогает вращать колеса пущенного лафета, схватившись руками за спицы, увозя орудия на другую позицию. С крепостного вала в противника бросали бомбы с короткими запальными шнурами, которые взрывались у бруствера, заставляя отступить тех, кто пересёк ров. Непрерывность потока атакующих была разорвана; атака захлебнулась в крови, и наступающие отступили.

Хэйден перезаряжал мушкеты трясущимися от усталости руками, когда пришёл посыльный от Клайва с поручением укрепить оборону юго-западного пролома. Здёсь глубина рва с водой была такой, что вооружённый человек не мог преодолеть его вброд. Для обороны этой позиции было оставлено минимальное количество людей, и, опасаясь худшего, он послал двух сипаев оценить ситуацию.

Один из них, вернувшись, сказал, что враг соорудил большой плот и авангард, приблизительно из семидесяти человек, готовится пересечь ров.

Хэйден послал сипая к Клайву с просьбой прислать одно полевое орудие для обстрела плота, затем сел на камень и стал наблюдать, как противник приближается к скосу рва.

— Скорее, скорее! — шептал он, торопя появление восемнадцати фунтовки. Он видел, что, если врагу удастся высадиться — они легко возьмут верх над дюжиной защитников, пытающихся оборонять шестидесятифутовый пролом в стене.

Противника встретил отчаянный мушкетный огонь. Некоторые из наступающих попадали в грязную воду, но остальные продолжали подплывать, отталкиваясь шестами. Дуло орудия показалось лишь тогда, когда плот подошёл настолько, что можно было спрыгнуть с него на берег. Первый залп посеял панику среди наступающих; многие потеряли равновесие и были вынуждены спасаться вплавь. Второй выстрел полностью разнёс плот, разбросав людей в гнилую воду. На противоположном берегу тысяча воинов ждали в бездействии возможности переправиться к пролому и не имея приказа наступать в другом месте.

Враг не имел плана дальнейших действий. Огонь со стен уносил много их офицеров и продолжал косить оставшихся без управления воинов, скопившихся у наружного бруствера. Хэйден внезапно ощутил, как жарко печёт солнце. Он сел, открыл флягу, набрал в рот воды и сполоснул горевшее от пота лицо. Как могло солнце подняться так высоко за такое короткое время?

Он поднялся, с удивлением заметив, что прошло уже более часа. Со стен раздавались одиночные мушкетные выстрелы, но, несмотря на отсутствие формального перемирия, первое наступление было отражено. Он смотрел через выщербленные брустверы на сотни мёртвых. Ещё больше трупов лежало в мрачной глотке северо-западного пролома. Офицер в дорогом одеянии, в куркумово-жёлтом тюрбане лежал у бруствера. Хэйден помнил этого храбреца, возглавлявшего атаку. Теперь же один из его людей перешёл через траншею, взвалил своего командира на спину и, несмотря на огонь сорока мушкетов, унёс.

Защитники приветствовали его отчаянную смелость, но ни один из них не прекращал стрелять. «Опасно позволять врагу уносить погибших прежде, чем будут оговорены условия перемирия для этой цели, — думал он, глядя на результат кровавой бойни. — Но в проломах скопились сотни трупов. Очень скоро жаркое солнце сделает зловоние невыносимым. Если Раза потерял пять сотен, у него есть ещё в двадцать раз больше людей, которых он вновь может послать в атаку. Если сражение будет продолжаться, что вероятнее всего, — через три дня мы окажемся в аду».

   — Да, — сказал Клайв, подходя к нему и указывая на горы убитых. — Мы хорошо поработали, но ты заметил, сколько из них французов?

   — Ни одного, — хмыкнул Хэйден. — А какие у нас потери?

   — За сегодняшний день — четыре европейца убитыми и два сипая ранеными, пока.

Они наблюдали, как силы Разы Сахиба перегруппировываются. Передышка была очень кстати, но через два часа французы возобновили артиллерийский обстрел крепости. Батареи начали бомбить стены, и был возобновлён мушкетный обстрел одиночными чередующимися выстрелами, нацеленными на тех, кто был слишком беззаботен или изнурён, чтобы искать укрытия.

Успех в отражении такой организованной и согласованной атаки поднял дух защитников. Уже одно то, что они остались живы, вселяло в них бодрость и казалось поводом для праздника.

Через пару часов канонада прекратилась. Клайв сказал Хэйдену, что ожидает появления флага, призывающего к переговорам о перемирии, и начал готовиться к приёму парламентёров.

Флаг появился в два часа дня, за которым последовала торжественная делегация из шести представителей, возглавляемая офицером, передавшим приветственные поклоны Разы Сахиба. Его предложение заключалось в том, чтобы в интересах ускорения неизбежного и предотвращения ненужных жертв позволить гарнизону беспрепятственно выйти из крепости. Клайв отклонил подобное милостивое предложение с изысканной вежливостью.

   — Скажите ему, что в наших традициях условия перемирия предлагает победитель. Скажите ему это, мистер Флинт. И скажите также, что я буду удовлетворён, если армия Разы Сахиба подойдёт сюда, чтобы в течение часа сложить оружие.

Офицер ответил в выражениях, достойных торговца коврами, затем предложил сумму серебром, которую предполагалось вручить лично Клайву.

Клайв отверг условия на этот раз с видимым презрением. Когда сумма была удвоена, он демонстративно покинул переговоры. Делегация вышла, но вернулась несколькими минутами позже, и её глава, с болезненно-бледным лицом, потребовал разрешения собрать погибших. К удовлетворению Хэйдена Клайвом было дано согласие.

Эта мрачная работа продолжалась до четырёх часов, после чего похоронные бригады удалились, и канонада возобновилась. Хэйден сидел в уединении, наблюдая, как садится солнце, вспомнив неисполненное обещание самому себе пронаблюдать сегодняшний восход. «Восход, закат, — думал он. — Вот чем теперь измеряется моя жизнь. Да будет воля Бога, чтобы я увидел их снова». Он был настолько изнурён, что заснул, прислонившись к стене, несмотря на грохот обстрела.

Хэйден проснулся внезапно и спросил ближайшего бойца:

   — Не знаешь, который теперь час?

   — Я бы сказал — два или три часа, судя по небу, сэр.

Он поднялся, чтобы взглянуть на звёзды южного неба.

Падающая звезда быстро мелькнула по Аргонавтам, огромному созвездию в виде корабля, затем раздался одинокий пушечный выстрел, несколько единичных мушкетных выстрелов, и всё стихло.

Хэйден пошёл вниз облегчиться и выпить воды. Немного погодя он вспомнил, к своему удовольствию, о половинке сладкого бисквита, припрятанного им в кармане жилета. Лакомство оказалось раздавленным, но он старательно собрал крошки в сковородку и раскалил на огне, пока они не превратились в карамель, затем вылил туда кипящей воды и дождался, пока карамель растворится.

   — Хотите приветствовать новый рассвет глотком морского кофе, сержант? — спросил он проходящего мимо Бартона.

   — Нет, благодарю вас, сэр. У меня свой кофе. Из чёрных жуков, и, оказывается, не такой уж страшный, как кажется.

Тишина продолжалась до первого петушиного крика. Странным показалось ему, что где-то на улицах Аркота может спокойно расхаживать и распевать домашняя птица, когда здесь столько голодных людей. Если бы только удалось её сюда заманить, — думал он. Картина сочной мясистой курятины оказалась столь навязчивой, что ему пришлось глубоко вздохнуть, чтобы отогнать её.

Над остатками форта наконец разлился великолепный рассвет Индостана. Горизонт начал вырисовываться сложным узором пальм и угловатых зданий Аркота. И когда солнце было готово вырваться в небо, Хэйден понял с внезапной обречённостью, что им придётся встретить ещё один день жгучей жажды и мух, зловония и смерти.

«Итак, — думал он, — после пятидесяти дней мы потеряли сорок пять европейцев и тридцать сипаев. А сколько ещё раненых и больных? И ради чего?»

Разбуженный рядом с ним сипай протёр глаза и вгляделся во что-то, затем протёр их ещё раз.

   — Не может быть! — сказал он на своём языке. — Не может быть, но это так! Джех Сабат Джанг Бахадур!

   — Джих киа хаи? Тумко киа хуа хаи? Что случилось? Что с тобой?

   — Посмотрите на город! — воскликнул сипай. — Армия Разы Сахиба. Она ушла!

Глава XXI

Ясмин глядела на Мухаммеда, ожидая, что его спокойствие может легко перейти в ярость. Однако он взял перо и приготовил для подписи. Аркали уговорила его принять жену, хотя он и не хотел этого.

   — Мне сказали, что это очень важно. Что это? — спросил он, глядя на свиток, который она прижала к столу кинжалом с серебряной рукоятью.

   — Это письмо к регенту Майсура, — ответила она, мягко обходя существо вопроса.

Он взглянул на неё ясным взором. Поразительно, но муки, которую она всегда видела в его глазах, теперь не было.

   — О чём здесь идёт речь?

Она пыталась справиться с собой. Договор под рукой Мухаммеда был жизненно важным. Надира-бегума никогда бы не позволила принести ему такое письмо. В нём была уступка, но эта жертва была необходима.

   — О признании вас, господин, набобом Карнатики, — солгала она.

   — Так и должно быть.

Он едва взглянул на текст, где за замысловатыми оборотами скрывалось обещание отдать крепость Тричинополи, и начал выводить каллиграфическую подпись.

С Мухаммедом произошла поразительная перемена, полностью преобразившая его. Он не был одет по всей форме, на нём была лишь длинная джама горчичного цвета, открытая на груди. Его волосы не были уложены и на палец длиннее обычного. Раньше его тревожный взгляд всегда преследовал Ясмин, куда бы она ни пошла; теперь же ей трудно было привлечь его внимание. Чувства наготы, которое она ощущала ранее в его присутствии, теперь не было в ней. Казалось, будто демон, владевший им, внезапно оставил его.

   — Благодарю тебя, Ясмин. — Мухаммед рассеянно повернулся к жене. — У тебя есть ещё что-нибудь?

   — Пока нет, господин, — ответила она, пытаясь не выдать удивления голосом.

Ей явилась потрясающая мысль, что она — замужем за человеком, которого совершенно не знает. «Что, если я вдруг полюблю нового мужа? — размышляла она. — Как странно это было бы».

   — Хорошо. — Его глаза устремились к далёкому горизонту. — Тогда ты можешь идти, если хочешь.

   — Благодарю вас.

Она поклонилась и отступила шага на три назад, прежде чем уйти. Не только скромность заставила её закрыть лицо до того, как пройти мимо стражи. Она сделала это для того, чтобы скрыть выражение ликования. Договор был подписан и скреплён, оставалось лишь отправить его в Майсур. Умар будет вне себя от восторга.

По пути обратно в зал аудиенций она думала о внезапной перемене в её судьбе. Люди, назначенные Мухаммедом осуществлять управление делами в правительстве, были слабыми. Людей, подобных Умару, считали слишком умными и поэтому держали подальше; воинов, вроде лидера телохранителей Захира Замани, душили под любым предлогом, поскольку они внушали страх; но без политиков, обладавших предвидением, невозможно творить будущее таким, каким оно должно быть. Только сама Надира бралась за это. Но теперь Надира была мертва.

После её визита в храм правительство Мухаммеда испытывало благоговение перед нею. Ведь это Ясмин предотвратила восстание. Она принесла согласие в город. Посещение храма индусов было её собственной инициативой. Она спасла их, и поэтому они были готовы отдать ей дань уважения, хотя цена, которую она потребовала за это, была высокой. В течение нескольких месяцев, пока истина не восторжествует окончательно, Ясмин будет обладать властью. Истинной властью.

Она вздохнула, думая о Хэйдене. Известия из Аркота были ужасными. Сначала приходили слухи о катастрофе, затем — вести, вселяющие надежду, и, наконец, нечто выше всякой надежды. Мохан Даз доставил ей второе письмо. Она со слезами перечитывала его вновь и вновь, и тяжёлая боль ложилась на её сердце. В течение многих дней она часто тайно вынимала его, чтобы просто ощутить запах этой бумаги, убедиться, что он остался таким же. Один вдох этого аромата наполнял её страстным томлением.

Он писал: «Чанда Сахиб к Велору уже отступил, в то время как Муртаза Али поддержку оказал немалую. Мятежник от дезертирства многого страдает; однако пятьюдесятью тысячами всё ещё командует...» Затем, далее, в его приятной смущённой манере: «Леди, вчера ходил я в залах старого дворца. Воспоминания о бутонах роз, сиреневых рассветах и прекрасных временах прошлого посетили меня. Я не знаю, может ли моё сердце такие воспоминания вместить».

   — Что говорят об армии ангрези? — спрашивала она Умара в беспокойстве о Хэйдене.

   — Они двинулись из Аркота, оставив часть гарнизона охранять крепость. Тот, которого они называют «Доблестный в войне», повёл людей в Тимери. Килладар Тимери принял его с радостью, но маратхи отказались окружить Велор, чтобы помочь расправиться с Чандой Сахибом. — Он воздел в негодовании свои огромные руки. — Этим бандитам нужно лишь грабить земли нашего господина. Морари Рао не желает покончить с анархией. Она благоприятна для его целей. Но насколько по-иному они чувствовали бы себя в зените моего господина, Анвара уд-Дина!

   — Будь благодарен тому, что маратхи хоть так вмешались, — сказала она ему резко. — Может случиться, что они понадобятся нам опять.

После её посещения индусского храма в городе стало спокойнее.

   — Юг Индостана — израненная страна, кровоточащая и обиженная, — говорила она членам правительства Мухаммеда. — Тричинополи — крепость, построенная вокруг индуистской святыни, на земле индусов, и граничит с землями раджей Майсура и Танджора. Осада Тричинополи привела к неопределённости, а чувство неопределённости рождает недоверие. Делайте всё возможное, чтобы пролить бальзам на эти раны, иначе они воспалятся, и это убьёт всех нас.

«У меня не было выбора, как взять на свои плечи задачу успокоения недовольства, — думала она. — Ибо глупый капитан де Джингенс не имел представления об опасности, которой подвергался. Он считал своих солдат носителями мира в городе и думает так по-прежнему. Де Джингенс — упрямый невнимательный лидер, с неохотой выполняющий своё дело, не вникающий в него. Не нравится он мне.

Поскольку война в Аркоте отвлекла большинство войск Чанды Сахиба от наших стен, де Джингенс решился на вылазки вне города. Я знаю, что лишь директивы из Мадраса перейти к наступательным действиям заставили его решиться на это. Более того, я думаю, он не желает столкновений с врагом».

Она встретила Умара, поднимавшегося по лестнице с секретарём. Этот молодой человек был прекрасен: серые глаза на красивом лице — во вкусе Умара.

   — Салям, бегума.

   — Салям, Умар. У меня хорошие вести. — Улыбаясь, она протянула свиток. — Он уже подписал!

   — О! Так скоро? — Умар взял договор как драгоценную святыню. — Это великолепное достижение!

Он передал свиток мальчику, приказав немедленно отдать его посланникам.

   — Бегума, вы, может быть, спасли нас.

   — Да. Но какой ценой? — Её уже начало снедать раскаяние. — Знает он или нет, но Мухаммед согласился уступить Тричинополи регенту Майсура. Какая же я спасительница, если отнимаю, оказывая поддержку?

   — Так поступают врачеватели, бегума, и все правители. — Он улыбнулся с сожалением, готовясь уйти. — Разве мы не обсудили это со всех сторон, согласившись, что другого выхода нет? Без помощи Майсура мы будем разгромлены. С Майсуром же существует возможность, что Мухаммед Али Хан будет вновь когда-нибудь править в Аркоте.

   — Куда ты отправляешься? — спросила она.

   — Ежедневно в полдень я взбираюсь на гору, чтобы помолиться. С того места я могу наблюдать за расположением армии иностранца. Дым от мушкетов во время учений и пыль, поднимающаяся при марше, о многом говорят мне. Оттуда я вижу больше, чем генерал-ангрези из своего лагеря под стенами. Вы знаете, что он заставляет своих людей спать на оружии?

   — Капитан де Джингенс очень... осторожный человек, согласитесь?

   — Возможно, другие назвали бы его трусом, бегума.

Она подняла брови.

   — Тогда, может быть, устыдив, мы принудим его к действиям?

   — Стыд не является движущей силой для труса, бегума. И кто знает, как действует разум агрези?

Она улыбнулась.

   — Бог видит, у него нет боевого духа.

   — Орудия французов всё ещё продолжают обстреливать нас. Мы должны благодарить Аллаха, что командующий феринджи имеет не больше желания атаковать нас, чем агрези — намерения сражаться с ним. Я предупреждаю вас, бегума, скоро это изменится, но благодаря вашей настойчивости мы, может быть, получим помощь от Майсура, если она прибудет вовремя.

Она подумала над его словами. Армия Чанды Сахиба пересекла реку Колерун и захватила остров Срирангам, позволив французам расположить там артиллерию, которая бомбардировала их стены. Орудия били по городу ежедневно, не нанеся пока больших повреждений. Атак пока не предпринималось.

Умар коснулся пальцами лба и сделал шаг назад.

   — До сих пор сохраняется тактика выжидания. Я должен оставить вас и отправиться наблюдать за ней.

Она отпустила его, затем сказала вдогонку:

   — Скоро положение изменится, вы сказали?

   — Со времени нашего последнего разговора, бегума, я получил тревожные новости. Кажется, французский командующий получил приказ вернуться на побережье. Вместо него они посылают более свирепого человека. Согласно информации от моего человека в лагере Чанды Сахиба, новому командующему приказано возглавить наступление, как только он получит подкрепления. Вот почему наш договор столь важен. Без помощи Майсура, а возможно и Танджора, мы долго не выстоим.

Возвращение Хэйдена из Мадраса подняло дух ветеранов Клайва. «В лагере ощущается возбуждение, — думал он. — Они по праву гордятся нашей победой».

Клайв сидел в центре лагеря на бамбуковом кресле. Перед его шатром был расстелен огромный, поражающий глаз шёлковый ковёр, подобный саду Моголов. Пространство вокруг было огорожено, и на шестах — вывешены различные виды оружия, как предупреждения о могуществе владельца и опасности спора с ним. Стремясь получить известие первым, Клайв отослал офицеров под предлогом различных поручений, оставшись наедине с Флинтом.

«Бог мой, — думал Хэйден Флинт, — с какой же готовностью они подчиняются ему! Эта демонстрация достойна любого победоносного царя, прошествовавшего через Индостан за последнюю тысячу лет».

Трудно было выбрать, с чего начать, и тогда Хэйден достал письмо от губернатора.

   — Послушай! Собственные слова губернатора Сойера: «Мне сообщают, что мулла пишет историю войн Аркота, в которой имя Роберта Клайва останется навсегда для будущих поколений...»

Клайв откинулся назад в своём бамбуковом кресле, не произнося ни слова. Вялые взмахи маленького тростникового веера приносили мало облегчения на такой жаре.

   — А это — от Мухаммеда Али: «Милостью всемогущего Бога, вы счастливы во всех ваших предприятиях. Небывалый успех сопровождает все ваши экспедиции. Я уверен, что звёзды благоприятствуют вам...»

   — Хмм.

   — Роберт, вся Карнатика называет тебя Сабат Джанг Бахадур — «Доблестный в войне». Тебя прославляют повсеместно. Разве это не радует тебя?

   — Несомненно, радует. — Клайв опустил веер. — Потому что это делает мою задачу более лёгкой.

   — Гарнизон в Сен-Дэвиде увеличился на двести человек, прибывших из Бенгала на корабле моего отца; и ещё хорошая весть: Стринджер Лоуренс вернулся.

Это обрадовало Клайва. Упрямый майор был в неладах с руководством компании. Невероятно, но глупцы в Лиденхолле допустили его отправку в Англию, прежде чем у них хватило разума прислушаться к его советам.

Клайв сказал:

   — Наконец-то компания начнёт приглядываться к своим людям. Прекрасно, потому что Стринджер — лучший солдат в Индии. Это известие невероятно радует меня!

   — Чрезвычайно вовремя в связи с событиями на Юге, — кивнул Хэйден. — Стринджер сошёл с борта «Даррингтона» неожиданно, как видение, без шумихи и фанфар. Очевидно, совет директоров пришёл-таки к разумному решению. Предложил ему пост главнокомандующего силами компании, чин полковника, двойную оплату, председательство в трибунале. Нам приказано выступить в его распоряжение. Я бы назвал это торжеством справедливости для заслуженного человека.

Клайв слушал в молчании, зная, как Лоуренс действовал против французов в южной части провинции, затем заметил, задумчиво разглядывая ногти:

   — Говорил я тебе, что встретился с Разой Сахибом возле Арни?

Хэйден встрепенулся:

   — Встретился с ним?

   — То есть разбил его. Оставил без армии.

   — А французы?

   — Я скормил их моим артиллеристам. — Кривая улыбка осветила лицо Клайва.

   — О, ты удачлив в войне, Роберт!

   — Если и так, то это — мастерство, которое я всегда стремился постичь. — Он собрался, выпрямившись в кресле. — Я потерял восьмерых человек. Но на каждого из них пришлось по шесть французов, и, кроме того, мы уничтожили ещё двести врагов.

Они сидели молча. Хэйден — погруженный в мысли об унесённых жизнях. Раньше страх боли, живший в нём, не позволял ему реально смотреть на смерть. Война унесла много жизней, но ведь смерть приходит со временем к каждому. Мало кто жил долго в таком климате. Одно дело — сгнить заживо от отвратительной болезни, и иное — отдать жизнь во имя славного дела. Совершить это в расцвете юности — значит возвыситься духом, пойти на своего рода мученичество. В Индостане мужество является истинной добродетелью. И слава приходит к людям, которые хранят веру в их дело. Теперь он видел это.

   — Ты понимаешь, что мы не можем идти на Юг, как хочет Стринджер? — сказал Клайв. Голос его был ровным и очень спокойным.

   — Письма полковника Лоуренса являются приказами.

   — Мы ещё не окончили наших дел здесь.

   — Ты говоришь, что полностью разбил Разу Сахиба при Арни. Почему же...

   — Я разбил его, но не уничтожил.

Неподалёку от них появился прапорщик Симондс, высокий темноволосый молодой человек с серьёзным лицом. Слуга Клайва, скрытый от Симондса, стоял с тем слегка раздражающим видом, который выработался в нём осознанием принадлежности к своей касте. Не оглядываясь, Клайв спросил:

   — Что такое?

   — Просьба, господин, — сказал слуга. — Он вывел старого человека из-за шатра. Тот был закутан в покрывало с головы до ног. Когда старик открыл голову, они увидели, что он слепой, его лицо и руки были покрыты ужасными язвами. Он ковылял с жалким видом, старательно выполняя знаки приветствия.

Слуга встал на колени и сложил ладони с выражением крайнего почитания.

   — Иисус всемилостивейший... — Симондс решительно двинулся к слуге, но отпрянул, увидев фигуру несчастного. — Он же прокажённый!

Мольба в голосе слуги привела Симондса в негодование.

   — Чёрт побери! Он же больной! Как ты посмел привести его сюда? Ты не понимаешь, какая паника поднимется? Уводи его отсюда!

Слуга встал.

   — Давай, давай, — шипеляростно Симондс. — Делай, что я говорю! Для него нет ничего здесь. Уводи его!

Хэйден невольно содрогнулся. Симондс скрипел, как попугай. Разве он не знает, что в Индостане всегда за всем наблюдает сотня глаз? Он совершает грубый промах, накаляет ситуацию.

Шёпот прошёл между слушавшими. Люди откровенно наблюдали, прикрывая глаза от солнца.

   — Подожди! — проговорил Клайв. Он встал, протянул руку к прокажённому и положил её на голову старика. Прокажённый съёжился под этим прикосновением, затем Клайв медленно убрал руку и, повернувшись к слуге, сказал: — Теперь иди.

Слуга укутал прокажённого в покрывало и повёл через лагерь. Сигнальная труба позвала две роты сипаев к оружию для учений, и происшедшее спокойно ушло в прошлое.

Когда они остались одни, Хэйден покачал головой:

   — Ты дотронулся до этого человека.

Клайв небрежно потёр руку о колено.

   — Симондс сказал прокажённому, что здесь ничего нет для него. Но он был не прав — ему нужна была надежда. И я дал ему надежду.

Хэйден хотел сказать, что Роберт не имел права делать это, что он посеял в человеке ложную веру, но вспомнил о Глазе, о своём собственном поведении и лишь пробормотал:

   — Ты не должен потворствовать этому. Они и так уже считают тебя полубогом. Чего ещё ты хочешь?

Клайв посмотрел на него долгим взглядом.

   — А может быть, я — бог, — сказал он, засмеявшись.

Этот смех разозлил Хэйдена.

   — Нет, Роберт. Ты — человек. У тебя есть мужество, и талант, и нечто, чему нет названия ни в каком языке, но всё равно — человек!

   — Я вижу твои истинные мысли, — после паузы проговорил Клайв. — Я читаю их достаточно хорошо и знаю, что возмущает тебя. Ты думаешь, я зазнался, гордый своими успехами. Высокомерный. — Он широко расставил руки. — Может быть, и так. Это я признаю. Но ведь не высокомерие же это, если доказывает мою правоту в третий раз.

   — Третий раз?

Сверхъестественный свет блеснул в глазах Клайва.

   — Иногда ночью я лежу в постели и ощущаю, как работает мозг моих противников. Я знаю несчастную душу Дюплейкса. Он обязательно бросит хороших людей по стопам проигравших плохих. Таким же образом я знаю, что Раза Сахиб попытается взять обратно Аркот. Это ещё не произошло, но кто сможет отрицать, что именно так и будет?

«Не только бог, — думал Хэйден Флинт, ощущая зловещие мурашки в позвоночнике, — но он и пророк сам себе».

Хэйден долго размышлял над причинами, заставившими Клайва повернуть обратно на север, отказавшись встретиться с Лоуренсом. Для ускорения продвижения Клайв отправил партию раненых и больных обратно в Мадрас с лейтенантом Ревелом и прапорщиком Глассом. Подразделение сипаев было послано на юг с захваченными орудиями. Они встретились с подкреплением из Бенгала. Затем двинулись на Кондживерам, обнаружив святой город опустевшим, а пагоду занятой французами.

Четыре дня прошли в ожидании. На пятый день были приведены упряжки волов, и орудия были установлены на редутах, хорошо видимых со стен. Продолжалось ожидание, напряжение которого всё возрастало. К шести часам вечера Хэйден почувствовал сомнение. Он знал, что осада любой крепости была своего рода игрой, совершавшейся по определённым правилам; при этом необходимо было соблюдать установленную форму. Окружение же пагоды было значительно более деликатным делом.

   — Теперь — к делу, ради которого мы пришли сюда, — сказал Клайв. Он надел башмаки, взял френч со спинки стула и отправился к канонирам.

Хэйден за неимением иного дела, кисло улыбаясь, последовал за Клайвом.

   — Даже война в этой стране является ритуалом.

   — Искусство солдата состоит в том, чтобы избежать сражения, продемонстрировав врагу неизбежность его поражения.

   — А как насчёт твоего девиза: никогда не добавлять унижения к поражению врага? Это, в конце концов, пагода.

Клайв усмехнулся, нахлобучивая шляпу на голову.

   — Мне нужна лишь победа. Как уже говорил, я не хочу оскорблять их религию. Никто не должен терять лица, но я выгоню их оттуда.

Бомбардировка длилась три дня. Они пробили брешь в стене пагоды. Внутри обнаружились фрагменты каменной цепи, поразительного древнего священного изделия, вырубленного из единого куска камня и теперь разбитого на части.

Задыхающийся капрал доложил:

   — Наши люди все здесь, сэр! Связанные, но невредимые, и это — благословение.

Французы скрылись в последнюю ночь, их угрозы оказались пустыми, и всё кончилось хорошо, но теперь, когда они двинулись дальше, Хэйден думал о Ясмин и её убеждении, что в Индостане всё должно совершаться путями Индостана. После оставления Кондживерама сипаи были притихшими, как люди, раздумывающие над огромным оскорблением. «Если теперь им придётся выдержать испытание, которое ещё предстоит, — думал он, — как они поведут себя?»

Вечером они обнаружили тела четырёх крестьян-беженцев с перерезанными горлами, лежавшие в высохшем русле. Один из людей Гопала Рао пояснил, что они убиты недавно, свидетельство того, что террор охватил эти земли. После ухода Разы Сахиба из Аркота по округе распространились неуправляемые банды, грабящие и сеющие хаос.

«Наши силы составляют лишь четыреста солдат компании, — думал Хэйден, ощущая беспокойство, — триста сипаев и шесть орудий. Это — ничто по сравнению с силами, с которыми мы стремимся схватиться. Клайв говорит, что надо презирать колебания, но мы подобны собаке, выслеживающей тигра. Удивительно будет, если мне удастся заснуть в эту ночь в таком опасном месте».

Он распрямил плечи, пытаясь снять усталость и скованность в теле, думая, когда же они получат приказ разбивать стоянку. Несмотря на быстрый шаг, люди не чувствовали себя бодро. В колонне ощущалась тревога и всеобщее невыносимое напряжение, проявлявшееся в тихих голосах и настороженных взглядах. Никто не хотел сдаваться усталости. Час назад разведчики натолкнулись на Разу Сахиба. Они подтвердили оглушительное известие о том, что к нему присоединились ещё четыреста французов и две тысячи сипаев. Согласно последнему докладу, армия Разы Сахиба стала лагерем близ селения Коверипак. Они продолжали двигаться по этой дороге, поскольку Клайв окончательно уверился, что враг идёт на Аркот.

Хэйден наблюдал, как пастельные тона западного неба становятся всё более глубокими. Казалось, что небо отбирает краски у земли, оставляя её тяжёлой и серой. В полусвете окрашенного кровью заката они входили в место, напоенное сладкими ароматами. Воздух был насыщен запахами, исходящими из рощи манговых деревьев, расположенной в двухстах метрах справа от дороги.

К Клайву подошёл с докладом джемадар Гопал Рао. Белки его глаз были сверкающе красными, а великолепные усы излучали аромат пачули.

   — Сэр, мои разведчики докладывают, что часть конницы Разы Сахиба начала двигаться по направлению к Конджи...

Слова джемадара прервал оглушительный рёв. Орудийный огонь обрушился на голову колонны; ряд орудий одновременно озарили рощу смертельным огнём, расшвыривая людей в разные стороны.

   — В укрытие! — раздался голос Клайва сквозь град мушкетных выстрелов. Он выхватил саблю и прокричал своему прапорщику: — Они — в проклятом саду! Шесть! Аарру! Семь! Аезху! Считайте секунды! Восемь! Адду девять! Онпатху!

Колонна скрылась в заросшем русле, и в голове каждого мерно звучали эти числа, как учил Клайв во время тренировок, отмеряя минимальное время, необходимое для подготовки орудий к новому залпу.

   — Ложись!

Хэйден бросился на живот, потеряв свою шляпу. На этот раз он насчитал девять больших орудий в залпе пушечной очереди, вспыхивающей огнями. Он отполз немного и замер, глянув на открытую равнину слева от дороги.

   — Иисус всемилостивейший — посмотри туда!

Клайв взглянул туда, куда он показал. Лицо его посуровело. Слева мчались тёмные фигуры — сотни всадников, налетающих на их укрытие.

   — Лейтенант Коллинз, возьмите одно орудие, пять канониров и пятьдесят бойцов и защищайте обоз! Быстрее!

   — Есть, сэр!

   — Прапорщик, вместе с Гопалом Рао, возьмите людей и расположитесь шеренгой, защищая нас слева. Постройтесь ровно, как копьё. И поставьте по орудию с каждого фланга для прикрытия. — Он повернулся к Хэйдену. — Если бы мы пришли на десять минут раньше, их кавалерия обрушилась бы на нас. А в этих сумерках они не смогут нас атаковать.

«Значит, нам ещё везёт», — подумал он, обнажая саблю. Рядом тяжело заскрипели башмаки. Два бойца тащили умирающего капрала назад вдоль дороги. Когда они прошли в метре от него, он увидел струю крови, заливающую за ними землю. Два обрывка окровавленной плоти свисали там, где должны были находиться ноги капрала.

Клайв подозвал португальского сержанта.

   — Проберись незаметно вон туда. Видишь, куда я показываю? Посмотри, можно ли нам войти в рощу. Затем возвращайся ко мне. Действуй!

Сержант захватил с собой шестерых солдат и скрылся в саду.

Хэйден поражался самообладанию Клайва. «Впечатляющее зрелище, — думал он. — Как он заставляет людей моментально поверить, что если они будут делать то, что он повелевает, всё будет в порядке?» Он оглянулся и опешил. Колонна французских пехотинцев продвигалась вдоль русла, всего по два в ряд, но общим числом в пятьдесят человек, с примкнутыми штыками. Он поднялся на ноги, осознав, что ещё полдюжины поднялись вместе с ним. Он оказался впереди всех, не зная на какой-то момент, что делать. Места в русле было мало, едва хватало для двух человек, ущелье глубиной с могилу, дьявольская ловушка, в которую предстояло вступить.

   — Ведите их, мистер Флинт! — приказал Клайв.

Хэйден собрал всю свою волю в кулак и пошёл вдоль траншеи, демонстрируя уверенность всем своим видом.

— Никакой пощады! — закричал он и ощутил жажду крови в тех, кто следовал за ним. Они обладали значительно большим мужеством, однако он должен был вести их. Это было парадоксально.

Из сада вновь вырвались языки огня, но теперь французские орудия были нацелены на заднюю часть колонны. Его люди непроизвольно содрогнулись, и он остановился. Но Хэйден знал, что должен двинуться первым. На какой-то момент он оказался ослеплённым, но затем увидел белую отделку мундира, серебряные пуговицы и тёмное лицо врага — офицера, вооружённого тонкой шпагой. Вечерний свет тускло отражался от его полукруглого латного воротника. Они сошлись друг с другом в смертельной схватке, каждый — за свою жизнь.

Хэйден яростно размахивал саблей, но проворная шпага каждый раз отклоняла его удары. Он слышал сосредоточенные возгласы француза, парирующего все его выпады, оканчивающиеся каждый раз ударом сабли о сталь.

«Бог мой, он так мастерски сражается», — подумал Хэйден, поражённый, как француз умело использует против него его же силу ударов. Затем, когда он замешкался, шпага взметнулась вверх, и её остриё распороло ему щёку. Они отступили друг от друга на шаг и вновь изготовились к нападению. Хэйден моментально выхватил пистолет левой рукой и взвёл курок, упёршись собачкой взвода в рукоятку кортика.

На дороге над ними завязалась кровавая бойня, в которой сотня человек с обеих сторон дрались врукопашную, рубя и коля друг друга. Бойцы выбирались на дорогу из траншеи и вступали в схватку с шеренгой французских сипаев. В ближнем бою в ход шли штыки и приклады мушкетов. С флангов доносилась неровная стрельба, затем выстрелы загрохотали ближе, скосив дюжину солдат, раздались крики боли, и рядом появилась группа французов, прорвавшихся сквозь оборону слева.

Хэйден начал осознавать серьёзность раны на щеке, ощущая струю крови, вытекающей из неё. Он чувствовал привкус порохового дыма в воздухе и огромный гнев, поднимающийся в нём.

— Я прикончу тебя, ублюдок! — заорал он. Его рука сильно тряслась, когда он нажал на пистолетный курок. Искра сверкнула от кремня, и запальный порох зашипел, но оружие было заряжено много часов назад, и влага в воздухе подмочила порох.

У него не было времени выхватить и взвести второй пистолет. Французский офицер сделал длинный, низкий выпад, и в этот ужасный момент Флинт уже знал, что не сможет избежать удара. Он сжался, когда остриё вонзилось ему в живот.

Животный страх сковал его. Он чувствовал проникновение тонкой стали, видел, как изогнулась шпага и затем, не выдержав, переломилась в середине изгиба, а офицер, потеряв опору, рухнул вперёд.

Хэйден ударил башмаком в лицо француза, заставив его сжаться в комок. Мгновенно над упавшим противником возник штык, направленный в сторону Хэйдена, но Флинт успел сохранить равновесие. Он увернулся от штыка, ударив по мушкету саблей, впившейся в запястье раненого француза, отбросив его назад, и отпрянул в сторону, когда его люди стали прорываться вперёд, задевая за сталь, торчащую у него в животе.

Наконец его люди отразили атаку, и он смог взглянуть наверх, когда новый залп батареи, скрытой в саду, потряс землю.

Команда прапорщика Барклая, тянувшая тяжёлое орудие вдоль дороги, была застигнута градом огня. В одно мгновение орудийный расчёт превратился в груду исковерканных тел, а траншею засыпало землёй вперемешку с оторванными конечностями и кусками пушечного прибойника.

На дороге орудие, оставшееся без пушкарей, скатывалось с уклона. Его большие колеса со спицами неуклюже поворачивались, наезжая на травянистый край траншеи. Орудие задержалось на краю, пошатнулось и затем опрокинулось набок, прямо на копошащихся внизу солдат.

Хэйден ощутил огромный вес пушки, упавшей рядом с ним и вырвавшей из его хватки человека, с которым он схватился. Затем что-то сильно ударило его по голове, и он потерял сознание.

Очнулся Хэйден лежащим на склоне траншеи среди затоптанной травы с головой, плохо осознающей происходящее. Липкая теплота распространялась по его животу, Боль была не очень сильной, но он не знал, какой она будет, если вытащить шпагу. Когда-то в Калькутте один человек, слывущий дуэлянтом, говорил, что оружие часто препятствует кровотечению; что только тогда, когда его выдернут, начинается большая потеря крови.

Внезапно он начал осознавать нечто более важное: люди неслись мимо него со всей скоростью, на которую были способны, и он видел, что враг повернул и бежит назад, туда, откуда пришёл.

Он увидел опасность, которой подвергают себя его соратники, вскочил на ноги и загородил им дорогу, приказывая вернуться. С кружащейся головой, ощущая нехватку дыхания, он старался придать должную авторитетность своему голосу, что давалось ему с трудом.

В двухстах шагах по дороге орудия отвечали на залпы из сада. Их было всего три, и дуэль эта была неравной.

Спотыкаясь, Хэйден пошёл назад по траншее. После показавшегося вечным пути он, наконец, услышал голос Клайва и побрёл на его смутно видимый силуэт.

   — Сэр, что мы можем сделать? — услышал он громкий голос лейтенанта Хьюма. — Если мы не заткнём их орудия, я потеряю всех своих людей. — Он указал на второе русло, прорезавшее пространство между дорогой и манговой рощей.

   — Я не буду атаковать на открытом месте, — ответил Клайв. — Вспомни Арни.

Голос Хьюма был неуверенным:

   — Вы должны что-то сделать.

   — Возьмите всю вашу команду, Хьюм, и следуйте за сержантом. Сейчас достаточно темно, чтобы обойти их незамеченными. — Он повернулся и вгляделся во тьму. — Флинт, это ты?

   — Это я, — ответил он с трудом.

   — Ты знаешь, что твоё наступление спасло нас? Бог мой, ты ранен?

   — Я... в строю.

   — Удерживай их здесь, пока мы справимся с орудиями в роще.

Четыре роты сипаев и команда Хьюма из двухсот пехотинцев компании ушли вдоль траншеи; оставшиеся продолжали вести заградительный огонь. Три орудия вели постоянный обстрел рощи, но необходимость передвигать пушки после каждого выстрела приводила к потере прицельности огня.

Одно орудие было поражено. Рядом с лафетом горел бочонок с порохом, выбрасывая вверх клубы белого дыма.

Флинт встал и обследовал оставшиеся силы. Их было мало для удержания позиции. Он послал раненых в траншею перезаряжать мушкеты для боеспособных людей. Те, кто мог добраться до верха, вели огонь из подготовленных для них мушкетов.

Это положение продолжалось четыре часа. Боль от раны в животе заглушалась необходимостью прилагать большие усилия для поддержания духа бойцов. Хэйден был вынужден скрывать своё состояние. Он ходил среди них, подбадривая солдат словами, и рана, зиявшая на его лице, являлась упрёком их слабости.

«Где же атака на артиллерию?» — думал он с бешенством. Во тьме, не зная численности врага, люди быстро теряли вкус к сражению. Даже Клайву было бы трудно удержать их здесь. Перед ним маячила перспектива мятежа или предательского ухода с позиции.

Словно в подтверждение его опасений цепочка из шестерых людей прошмыгнула мимо него. Он окликнул их:

   — Эй! Куда вы идёте?

Ответа не последовало. Они не остановились, растворившись во тьме. Это были новички, набранные в Калькутте. Хэйден повернулся к сержанту Бартону и слабым голосом сказал:

   — Сохраняйте темп стрельбы, сержант. Пусть они думают, что мы всё ещё здесь.

   — Есть, сэр.

Бартон замер, увидев торчащее лезвие.

   — Боже, сэр!

   — Если они почувствуют, что у нас мало пороха, то навалятся на нас, как чума.

Сзади послышался голос:

   — Да навалятся в любом случае. И очень скоро.

Он качнулся вперёд, схватил ближайшего человека и зашипел ему в ухо:

   — Прекрати эти разговоры! Мы должны держаться здесь ради капитана.

Затем что-то опрокинуло его на спину. Боль в голове вспыхнула с небывалой силой, горло сдавило, что-то навалилось на Хэйдена, прижимая к склону траншеи, несмотря на его отчаянные попытки вырваться. Два сипая держали его за руки.

   — Держите его, ребята! Вот так.

Бартон склонился над ним тёмной неразличимой тенью, зажёг конец фитиля, и его лицо осветилось красным светом, как у сатаны. Яркие искры разлетались от шнура.

   — Бартон? — спросил он, задыхаясь. — Что ты делаешь?

   — Так надо. Лежите спокойно, сэр.

Сержант прижал уголёк к фитилю оловянного светильника, пока он не зажёгся. Он, казалось, наматывает тряпку на свою руку. Сипай начал нагревать нож над дымным пламенем. Затем Бартон поставил башмак на живот Хэйдена и начал вытаскивать из него остаток шпаги.

Сначала он выходил с трудом, но потом легко выскочил.

   — Ну и ну! — сказал Бартон, поднося фонарь ближе, чтобы разглядеть металл.

   — Погаси фонарь!

   — Господи, что они делают с вами, Флинт?

Это был Клайв. Его группа вернулась. Бартон поднял повыше вынутое лезвие.

   — Мы думали, что он... то есть я вынул это из него, сэр. — Он повернулся к Хэйдену. — Но вы счастливый человек, мистер Флинт. Оказывается, лезвие застряло в пряжке ремня. Оно вошло в вас не больше чем на дюйм. Крови много, но вряд ли нужно прижигать рану.

С трудом поднявшись, Хэйден отыскал глазами Клайва и спросил:

   — Что случилось, как с атакой?

   — Я поручил это мистеру Хьюму и его людям.

   — Ты оставил его?

   — Он методичный человек. Сделает всё как надо. Я не могу быть везде одновременно.

Они продолжали ждать. Луна поднималась всё выше; судя по её положению, она прошла уже треть ночного пути. Клайв ходил по траншее, подбадривая людей. Мушкетный огонь продолжался, и французские орудия по-прежнему вели обстрел из манговой рощи; но они продолжали отвечать на огонь, удерживая французов от нападения. Разрезанная щека Хэйдена Флинта начала воспалённо пульсировать, а опухоль после удара по голове раздулась в кулак.

Хэйден ходил по всей длине траншеи, так же как почти три часа назад. Наконец он снова встретил Клайва. Они взобрались на скат траншеи взглянуть на тёмные силуэты деревьев в роще. Невозможно было разглядеть что-либо, кроме вспышек мушкетных выстрелов, мелькающих как светлячки в тёмной роще.

   — Который час? — спросил Клайв.

   — Больше одиннадцати, судя по луне. Он не спешит.

   — Я же говорил тебе: Хьюм методичен.

Через мгновение роща взорвалась светом и грохотом. С расстояния не более тридцати ярдов пять сотен мушкетов ударили по незащищённым позициям французов. Роты Хьюма с криком атаковали французские огневые позиции. В течение десяти секунд все их орудия были отбиты.

Они видели, как враг бросился от орудийных окопов. Слышались крики, командиры пытались перегруппироваться для оказания отпора, но из этого ничего не вышло, поскольку французская пехота была разбросана. Им, очевидно, казалось, что сзади на них обрушилась огромная армия. Люди Хьюма безжалостно работали своими штыками. Французы выскакивали из рощи, устремляясь к дороге, лишь потом осознавая, что бегут к врагу, которого только что обстреливали.

В панике они бросались к рядам конницы, где ждала кавалерия Разы Сахиба. Потери среди французов были огромны; те, кому не удалось бежать, были убиты. Затем Хэйден увидел последствия захвата французских орудий для эскадронов кавалерии: будучи незащищёнными и опасаясь, что орудия будут теперь обращены против них, они начали отступать.

Клайв приказал своей последней роте подняться в атаку. Они кинулись в наступление с радостными криками, встречая несчастных французов, оказавшихся между наступавшими с двух сторон, и осуществили над ними кровавое мщение.

Когда утренний свет пролился над землёй, Хэйден увидел воронов и стервятников, собравшихся на пиршество после кровавой бойни. Единичные мушкетные выстрелы в их сторону разгоняли их лишь на короткое время, и они опять опускались на свою безжизненную добычу. Несмотря на старания подразделений, отведённых для сбора тел погибших, много их осталось лежать вокруг основных мест боя.

Хэйден чувствовал себя совершенно истощённым. Его туго перевязали, а воспалившаяся красная щека распухла так, что левый глаз почти полностью закрылся. Синевато-багровая рана окаймилась свернувшейся тёмно-пурпурной кровью, и слуга Клайва смазал её топлёным маслом и отваром трав.

Хэйден смотрел в сторону от дороги, где были сложены семьдесят погибших служащих компании, лежавших бок о бок; некоторые из них были почти целыми, другие же — изувечены до неузнаваемости. В другом месте значительно большее количество тел ожидало кремации. Пятьдесят три француза и триста двадцать семь обученных сипаев погибли в окончательной схватке. Он воздержался пройти мимо них не потому, что ощущал враждебность к погибшим, но опасаясь увидеть среди них французского офицера с белой отделкой мундира, серебряными пуговицами и сломанной шпагой.

В тени мангового дерева ожидали своей участи четыре дюжины пленных. Их мрачный лейтенант стоял несколько в стороне, держа руки за полами мундира, в глубокой задумчивости. Они были окружены на близлежащей поляне и сдались до наступления утра.

Среди них оказались шесть англичан, покинувших траншею в час великого отчаяния. Они были связаны в запястьях и щиколотках и лежали, привязанные к колёсам полевых орудий.

Ближе к полудню маленькая армия выстроилась для исполнения приговора. Клайв стоял рядом с Хэйденом.

   — После этого мы можем попытаться соединиться с полковником Лоуренсом? — спросил Хэйден сухо.

Клайв взглянул на него и ответил:

   — Не сразу.

Нетерпение придало язвительность его тону.

   — Ты хочешь отличиться в четвёртый раз?

В голосе Клайва прозвучало холодное предостережение:

   — Не насмехайся надо мной, Хэйден. Нам ещё нужно завершить одно важное дело.

   — Бог мой, ты скоро останешься без врагов. И, извини меня, без союзников. Мы должны идти на Юг. Если ты не уважаешь приказы полковника Лоуренса, тогда подумай о нашем соглашении.

Клайв пробормотал:

   — Я думаю о нём. Каждый день. И мы пойдём на Юг. Но есть ещё одно дело, которое необходимо завершить. Мне сказали, что на месте, где ты уже был, что-то воздвигнуто.

Барабанщики отбили последнюю дробь и затихли. Лейтенант Хьюм прочитал приговор. Дезертиры уже знали свою судьбу. В страхе за жизнь они избрали бесчестье: предали товарищей. Их вывели вперёд со связанными сзади руками. Шесть верёвок уже были переброшены через самую крепкую ветвь священного дерева. На их шеи были надеты петли, затем каблуки оторвались от земли, и жизнь была спокойно у них отнята.

На следующий день они пересекли реку Палар и двинулись маршем на восток, а затем — на юг. В ту ночь тёплый сильный ветер рвал полотно их шатров и выбрасывал вверх танцующие искры из костров. Утром они перешли вброд Чейяр и продолжали двигаться на юг, и под конец дня пришли к пустынной равнине, изрытой ямами, как будто дикие животные раскапывали здесь мелкие могилы. Дурной запах распространялся вокруг, и казалось, люди избегают этого места.

Клайв глубоко вздохнул.

   — Вот оно, это место. Где-то здесь есть чудесный камень, отмечающий начало Юга, страны под управлением Чанды Сахиба, нового для нас и всё ещё опасного.

Из головы Хэйдена не выходил один деликатный вопрос, который он до сих пор не решался затрагивать.

   — Ты до сих пор ничего не говоришь о Стринджере, — сказал он. — По последним данным, он расположился лагерем в трёх часах перехода от Тричинополи, с четырьмя сотнями пехотинцев компании и вдвое большим количеством сипаев.

   — Хорошо, что Стринджер вернулся. Он хороший тактик.

   — Ты имеешь в виду, что он даёт тебе свободу действий. Но необходимо помнить об одном обстоятельстве, которое ты, кажется, упускаешь из виду.

   — Да?

   — В изгнании армии Жака Ло от Тричинополи будет участвовать не одна команда. Ты забываешь, что там тебе придётся взаимодействовать с Рудольфом де Джингенсом, и Джоном Коупом, и с полудюжиной других командующих, имеющих больший, чем у тебя, стаж службы в компании.

Клайв хмыкнул, нахмурившись.

   — Это не беспокоит меня. После всех моих побед им придётся считаться со мной.

   — Если ты веришь в это, то обманываешь сам себя, Роберт. Я успел почувствовать настроение в Сен-Дэвиде и скажу тебе, что не пройдёт и недели, как ликование от твоих успехов перейдёт в зависть. Лейтенанты будут считать, что ты перескочил через их головы с помощью Совета, если ты не постараешься усмирить своё высокомерие.

   — Посмотри, чего я достиг! Кто лучше знает, как громить врага?

   — Твои достижения не помогут тебе в этом случае. Победы сделают твоё положение ещё более невыгодным. Своим примером ты показал их никчёмность. — Он вздохнул. — Ты хорошо знаешь компанию. В отчаянном положении они согласятся дать тебе руководство, но не забывай, каким косным и жёстким бывает Совет, когда вновь становится хозяином положения. Разве ты забыл, как утверждённые в звании офицеры позволяют ревности влиять на свои решения? Будь осторожен. Я думаю, что тебе не следует стремиться возглавить экспедицию в Тричинополи; и не позволяй Стринджеру возложить это на тебя. Усмири себя, Роберт.

   — Я буду делать то, что должен. Взгляни вокруг и порадуй свой взор. Разве ты не узнаешь этот пейзаж?

Он ощутил порыв зловонного воздуха.

   — Это отвратительное место. Духовно мёртвое.

   — Посещал ли ты когда-нибудь поле боя через год? В тот промежуток времени, когда вся слава битвы уже иссякла, а легенда ещё не украсила его? Так же, как здесь. Посмотри туда.

Хэйден повернулся и увидел невероятное. Одинокую каменную колонну, возвышающуюся на девять ярдов. Она была белой, в римском стиле, причудливо украшенная выгравированными лавровыми и виноградными листьями. На её постаменте был высечен текст на латинском языке, провозглашающий это место будущей столицей, великим городом с названием Дюплейкс-Фатахабад, первым городом новой империи.

   — Тебе это ничего не говорит?

С ужасом Хэйден осознал, что они пришли туда, где судьба обернулась против них. Это было возвышение, где убили низама. Перед ним вновь возникла сцена, когда Музаффар Джанг в последний раз прижал к себе огромный рубин.

«Хотел бы я знать, как обошлась судьба с Салаватом Джангом в Аурангабаде, — думал он, содрогаясь. — Что теперь с Талвар-и-Джангом? Он стал устаревшим скипетром призрачной власти. И я всегда буду помнить о том печальном юноше, который мудро отказался носить его. Что бы случилось с ним под бременем Горы Света?»

Полчаса хватило канонирам Клайва, чтобы начинить монумент мании величия Дюплейкса трофейным порохом. И под возгласы приветствий он разлетелся на тысячу осколков.

Ясмин глядела с изумлением на виды, открывающиеся в подзорную трубу. Умар был в возбуждении от вестей о приближающейся английской армии, и она сама хотела взглянуть на неё. Три часа назад она видела клубы белого дыма со стороны Коилади. Теперь то же самое можно было видеть в Элмизераме, вдвое ближе, чем Коилади. Дым пушечных выстрелов.

Она зажала край вуали губами, чтобы иметь возможность снова поднять тяжёлую латунную трубу двумя руками. С вершины утёса Тричинополи отчётливо были видны ряды войск в ярком полдневном свете.

   — Не говорила ли я, Умар, что англичане придут с востока?

   — Я молился, чтобы вы оказались правы.

   — А теперь молитвы нужны французам, — сказала она, — если правда то, что рассказывают о делах Сабат Джанг Бахадура.

Ясмин продолжала обозревать местность. На востоке виднелось скалистое возвышение Элмизерама, занятого теперь французами, дальше же, в дымке, виднелась крепость Коилади. Агенты Умара вчера говорили о пятнадцати сотнях английских солдат с восемью орудиями на больших колёсах, идущих по северной дороге из Аркота. Может быть, французские орудия вели огонь по англичанам, но там же поднималась пыль от тысяч конных маратхов.

Внизу, в их лагере, около половины солдат капитана де Джингенса занимались обычными делами. Остальные шестьсот ушли на рассвете, услышав новости. Они намеревались присоединиться к приближающейся армии, чтобы усилить её.

После полудня Ясмин видела, как французская пехота шла потоком от своего лагеря через низину, занимая позиции на полпути до Элмизерама, выстраиваясь в длинные шеренги, чтобы предотвратить приближение англичан. С ними было по крайней мере двадцать орудий. К северу от них собралась конница Чанды Сахиба. Затем появилась английская пехота и атаковала оставленные здания, стоявшие на равнине.

Лёгкий бриз шевелил флаги у них над головами, внизу же, на равнине, неподвижный воздух раскалялся в дневном зное. Орудия наполняли воздух ярким белым дымом, который рассеивался, но полностью не исчезал. Сквозь него она различала французские и английские орудия, перебранивающиеся между собой как уличные торговцы, в то время как конные армии беспокойно маневрировали по флангам.

С её вершины было видно, почему кавалеристы, несмотря на отвагу, не смогли в одиночку справиться с хорошо обученными пехотинцами, фланги которых были защищены орудиями. При приближении конников пехота останавливалась, смыкала ряды и сосредоточивала огонь на атакующих, разбивая их наступление. Разбросанная толпа пехотинцев была лёгкой добычей для кавалерии, но, пока сохраняли порядок и организованность, они были непобедимы. Бдительность и дисциплина — вот всё, что было необходимо на открытой местности. Остальное дело выполняли их мушкеты со штыками.

У Ясмин заныли от напряжения руки. Она отдала трубу Умару, желая видеть более широкую панораму. Колонны пехоты продолжали своё уверенное продвижение. Вследствие необходимости защищать обозы они двигались не быстрее волов. Французские же шеренги не могли оторваться от своих орудий и начать наступление на приближающиеся орудия англичан.

Умар покачнулся, как будто его подстрелили.

— Алхумд-ул-Иллах! Один из генералов Чанды Сахиба пал от орудийного огня! Это Аллум Хан, на белой лошади с чёрным плюмажем. Они отступают, бегума! Смотрите!

Спустя час французские орудия прекратили обстрел, пехота и описывающая круги конница отошли к реке и к своим стоянкам на Срирангаме. Ясмин увидела полосатый флаг Английской компании и цветной штандарт их солдат, поднятые в салюте. Она слышала непривычную для неё барабанную дробь и высокий тон свистящих дудок, начавших победную музыку. Дело было сделано. Англичане пробили себе дорогу, почти без потерь. Скоро они будут у ворот цитадели.

Она опустила трубу, услышав, что первая колонна уже достигла внешних стен, сложила гладкие латунные трубы одна в другую, вновь взглянув на имя, выгравированное сбоку. Острая боль страстного желания вдруг пронзила её, и она быстро подавила её со вздохом.

   — Нам лучше сойти вниз.

   — Я тоже так думаю, бегума.

«Почему эта рана никак не заживёт? — думала она, вздыхая вновь. — Разве не прошла вечность с тех пор? Почему же она не зарубцевалась?»

Умар смотрел на неё мягким понимающим взглядом.

   — Что беспокоит вас, бегума? — спросил он сочувственно.

Она быстро улыбнулась ему, прежде чем отвернуться.

   — Он там, с Сабат Джанг Бахадуром. Я знаю это.

Хэйден сидел у открытого окна, ощущая, как ночной воздух пробегает по его свежевымытым волосам. Он был на пороге решения. Оно будет означать неповиновение Лоуренсу, но он не имеет никакого армейского чина, поэтому это не будет мятежом.

Хэйден поднял зеркало, ловя им свет. Час назад он снял повязку с лица и теперь ещё раз рассмотрел рану. Опухоль спала; жжение сменил зуд; края раны начали стягиваться. Наверняка останется шрам.

Он хотел позвать ординарца, но вспомнил, что у него не было теперь такового. После столь долгого похода с армией странно и необычно было остаться без Товарищей. Одно дело, если бы его оставили вместе с ранеными и больными, и совсем другое — быть оставленным в Тричинополи без какого-либо дела. Духота делала его беспокойным и нервозным; осознание того, что Ясмин была близко, мучило его безжалостно.

Хэйден налил добрую порцию шираза в стакан и рассмотрел его рубиновую глубину, прежде чем вновь возвратился к окну. Прибытие сил освобождения взорвало город, теперь же, когда войска вновь оставили город, в жизни его населения как будто образовалась пустота.

Непосредственная угроза миновала, но действующий враг всё ещё стоял лагерем в пяти милях отсюда, и мало кто из беженцев осмелился вернуться.

После разрушения монумента Дюплейкса они двинулись на Мадрас, затем — к Сен-Дэвиду на короткое время для пополнения запасов и получения известий. Клайв неустанно требовал продвижения на Юг, и они наконец присоединились к силам Стринджера Лоуренса.

Когда он уверился, что колонна подошла достаточно близко к Тричинополи, Рудольф де Джингенс выслал встречные силы под командованием Джона Дальтона, для того чтобы провести их обратно в крепость. Двадцать французских орудий вели по ним огонь, французская пехота подошла, построившись боевым порядком, защищаемая четырьмя тысячами конников Чанды, но они не могли остановить силы освобождения осаждённых. Одиннадцать сотен сипаев, четыреста пехотинцев компании и восемь орудий пробились сквозь вражеские ряды, потеряв лишь семь человек, и то лишь вследствие невыносимой жары.

В этот вечер, находясь в крепости, он был не в состоянии справиться с волнением от мысли, что находится так близко к Ясмин. Зенана скрывалась за высокими голыми стенами; из-за бисерных занавесей, закрывавших окна дворца, просачивался слабый жёлтый свет, притягивавший его. Дикая мысль приходила к нему: сбросить саблю и мундир и попытаться влезть на стену. Но что потом? Ему представлялось, что он держит Ясмин в своих объятиях, ощущает её прикосновение. Это было безумием, но притягательная сила видения пугала его.

Несмотря на противоборство эмоций, Хэйден должен был исполнять свои обязанности в военном совете. Он встречался с эмиссарами Танджора и Майсура, армии которых стояли на почтительном расстоянии от французов. Он говорил также с посланцем Морари Рао. Мухаммед Али послал своего вазира приветствовать силы освобождения, но сам не снизошёл до того, чтобы лично показаться из покоев. Де Джингенс приветствовал их прибытие, но был встречен довольно холодно Лоуренсом, недовольным безынициативным поведением войск компании в Тричинополи.

Полковник сказал де Джингенсу:

   — Вы позволили месье Ло слишком долго сидеть на Срирангамском острове. Он наверняка надеется, что река защитит его. Завтра мы развеем в нём эту фантазию и обойдёмся с ним по методу капитана Клайва. То есть очень грубо!

За принуждённым всеобщим смехом Хэйден уловил зелёную зависть: де Джингенс пытался сохранить хорошую мину, ощущая горечь сарказма Лоуренса, Коуп оставался холоден как лёд по отношению к новоприбывшему, многие из младших офицеров поздравляли Клайва со сдержанным энтузиазмом, самого же Лоуренса подобное отношение явно радовало. Лишь один офицер, капитан Дальтон, проявил искренность, предложив добровольно пойти под командование Клайва.

Лоуренс изложил им план компании на карте.

   — Обстановка ясна. Ло и Чанда Сахиб укрылись на этом пространстве в форме глаза между реками, которое называют здесь островом Срирангам, поскольку оно охватывается с севера рекой Колерун и с юга — рекой Ковери. Лучше всего разбить врага на Срирангаме двумя силами. Я буду командовать южной группой. Клайв, вы поведёте людей с севера.

Де Джингенс ощетинился, но проявлял сдержанность. «Достаточно очевидное унижение, — думал Хэйден, — даже для наших благородных союзников. Более того, это — план действий с очевидным почерком Клайва на нём».

Когда он уходил, он взял Клайва под руку.

   — Помни, что я говорил тебе, Сабат Джанг Бахадур. Твоя победа — в скромности.

На следующий день Хэйден посетил Лоуренса в его лагере вне крепости, желая узнать свою роль в окончательном сражении, но полковник полагал более необходимым его присутствие в крепости.

   — Полковник, вы приказываете мне оставаться здесь?

   — Нет, сэр. Это губернатор настаивает на этом, — сказал Лоуренс, который был сейчас более быстрым и подтянутым, чем можно было ожидать от человека такой полноты. — Вы — посланник нашего президента, Флинт. Вы знаете Моголов, знаете их правила игры. Вы создадите для нас хорошие взаимоотношения с человеком, который будет вскоре — благодаря нашим усилиям — вновь князем Карнатики. Понимаете, что я хочу сказать, Флинт?

Он горько усмехнулся в ответ. «Если бы только Лоуренс знал, что он на самом деле требует от меня, — думал Хэйден, осознавая иронию ситуации. — Если бы я вам сказал, что стоит между мной и Мухаммедом Али Ханом, вы бы не доверили мне карты этой игры от имени компании».

   — Да. А Роберт Клайв? Он не получит передышку? Мы должны завершить с ним одно дело. Деликатный вопрос, о котором губернатор Сойер, несомненно, говорил. Сейчас самое время решить этот вопрос с нашим ручным набобом. Я говорю о похищении. Насильном увозе дочери Чарльза Сэвэджа. Мы знаем, что её выкрали люди Мухаммеда Али. Осторожное расследование выявило, что она содержится здесь.

Последовала пауза, затем заговорил де Джингенс:

   — Губернатор Сойер считает, что она взята заложницей, для того чтобы мы не оставили князя. А Ричард Принс говорит, что её захватили из-за долгов отца.

   — Ни то, ни другое.

   — Я знаю, что вы когда-то обещали мисс Сэвэдж, но...

Хэйден не смог скрыть гнева.

   — Что «но», сэр?

   — Гений Клайва необходим на поле боя, — сказал де Джингенс ненатурально масленым голосом.

Лоуренс же был более прям.

   — Мы не можем дать Клайву отдохнуть, поскольку это означало бы передышку и для французов. Не забывайте, что они ещё удерживают позиции.

   — А когда Жак Ло и маркиз д'Атейль будут изгнаны отсюда?

   — О, тогда игра переменится. — Лоуренс взглянул на тёмные, выщербленные стены Тричинополи с твёрдостью, обозначившейся на его мясистом лице. — Но до этого необходимо любыми способами не допускать капитана Клайва в этот чёртов акрополь.

   — Почему? — Терпение Хэйдена было на грани истощения.

   — Тсс! Вы очень хорошо знаете, почему, сэр. Я провёл всю жизнь среди людей войны и могу отличить человека, свихнутого на одном. Он сдвинул горы, чтобы прийти сюда. И если ему понадобится сдвинуть ещё одну, он сдвинет всю землю. Я не хочу, чтобы он испытал разочарование, пока мы не одержим победу.

   — Разочарование? — В этом слове прозвучало нечто зловещее.

   — Роберт не найдёт здесь небеса, к которым стремится. — Лоуренс повернулся к де Джингенсу. — Расскажи ему то, что рассказал мне об этой Сэвэдж.

Слова де Джингенса всё ещё жгли его, когда он вспоминал их.

Сначала он отказывался верить этому человеку. Зная его характер, можно было представить, что де Джингенс скажет всё, что Лоуренс прикажет ему сказать, лишь бы спасти свою карьеру. Но по мере рассказа он привёл такие подтверждения, которые не оставляли никаких сомнений. Не оставалось ничего более, как только согласиться с ним. То, что произошло с Аркали, являлось не чем иным, как кисметом. Не более и не менее.

Хэйден выпил оставшийся шираз с кислым тостом: «Счастья тебе, Аркали. И тебе, Роберт».

Он принял решение. Он присоединится к Клайву в этой финальной битве, дождётся подходящего момента, тщательно выбрав его, и затем расскажет ему всё лично.

Чанда Сахиб откинул полог шатра и вышел наружу. Его встреча с Жаком Ло превратилась в совет отчаяния. После этого француз возвратился на свои позиции без твёрдого соглашения о чём-либо. Было ясно, что он был более чем готов к заключению сепаратного договора с врагом.

Шаг за шагом агрези демонстрировали себя лучшими солдатами. Они обходили французов как в походе, так и в военном деле. В Волконде и Утаторе, в Лалгуди и Пичонде, Сабат Джанг Бахадур везде оправдывал это имя. Теперь же, когда д'Атейль сдался, Ло выглядел паралитиком. Он утратил своё достоинство.

Голоса снаружи, отвлёкшие Чанду Сахиба от молитвы, затихли с его появлением. К нему приволокли трёх человек, жалко причитающих, связанных в запястьях и щиколотках, соединённых одной верёвкой. Раза и телохранители его сына стояли вокруг в свете костра, ожидая порки.

   — Мы поймали этих собак, когда они хотели сбежать!

   — Они — дезертиры, господин. Надо содрать с них шкуру.

Глаза претендента на престол остановились на них, затем перешли на группу фанатично преданных ему, клявшихся в верности в зените его славы. Это были представители знати, люди чести, солдаты. В течение двух дней он видел безумный блеск в их глазах и понял, что это был признак отчаяния. Он печально переводил взгляд с одногона другого, ощущая в себе холодное молчание не высказанных им молитв, зная, как желают эти люди содрать кожу с несчастных, лежавших перед ним, чтобы этой жертвой искупить собственный провал.

   — Этим ничего не достигнешь, — сказал он пустым голосом. — Отпустите их.

Надир Замани, один из его ближайших союзников, сплюнул в раздражении, но замолчал, когда Чанда Сахиб положил тяжёлую руку ему на плечо.

   — Всё кончено, Надир. Мы сражались и потерпели поражение. Это была воля Аллаха.

Двое из развязанных бросились прочь, скрывшись во тьме, но третий упал к ногам своего господина со слезами, жгущими его глаза.

Чанда Сахиб наклонился и поднял дезертира. Он вгляделся в лицо ветерана и прижал его к своей груди.

   — Благодарю тебя, друг, — сказал он. — Ты хорошо служил мне. Теперь я освобождаю тебя от твоего обещания. Ты можешь идти, если желаешь.

Он улыбнулся своему сыну, который тоже сражался и тоже был побеждён. Бедный, упрямый, своевольный Раза! Отступление из Аркота подорвало дух его армии.

Разгром у Коверипака явился для них окончательным ударом. Засада! Какая глупость! Не советовал ли он сыну беспокоить ангрези, истощая их, но не доводить до битвы, каким бы преимуществом ты ни обладал, что бы ни говорили французы?

«О да, — думал он, спокойно и без гнева глядя на сына. — Глядя назад, легко теперь видеть, что Сабат Джанг Бахадур должен был победить в Карнатике. После того поражения ты увёл своих телохранителей в Пондичерри, но великий Дюплейкс не смог простить твоей глупости, как прощаю её я. Прощай, мой сын! Пусть Бог хранит тебя».

Он позвал к себе людей, хранивших верность ему. Во время дурбара он разделил между ними всё, чем владел в этом мире, говоря, что этого мало, но что не хватило бы никаких сокровищ, чтобы оплатить их жертвы, понесённые ради него.

   — Нет господина, которому так хорошо служили бы его люди. Вы пришли ко мне добровольно. Свободно же должны и покинуть меня. Моё время пришло и ушло.

В эту ночь, зная, что французы наблюдают за ними, Раза и Надир Заман возглавили делегацию перемирия с генералами Мухаммеда Али ради получения пропуска, позволявшего бывшим союзникам Чанды Сахиба беспрепятственно пройти через окружающее их кольцо смерти.

Возвратившись с переговоров перед рассветом, Раза пришёл в шатёр отца. С ним был Надир Заман и ещё один человек, хранивший молчание. Он стоял немного в стороне, закутанный в покрывало так, что виден был лишь подбородок. Угли костра пылали красным огнём снаружи шатра Чанды Сахиба, и человек, который был близок на толщину волоса к владению Карнатикой, стоял одиноко под звёздами, задумчиво глядя на обуглившееся дерево. Он отпил холодной воды из французской фляги. Рассказ Разы был ядом во рту у него, когда ему пришлось говорить это своему отцу.

   — Они так хотят получить твою голову, что выставили тысячу конников для патрулирования! Они хватают и убивают каждого, кто пытается проскочить через оцепление не сдаваясь! Отец, они ищут тебя!

   — Успокойся. Расскажи теперь, что произошло.

Раза, как мог, пытался скрыть своё отчаяние.

   — Прости меня, дорогой отец. — Он остановился, стараясь подавить страх, и затем начал пересказ. — Генералы Мухаммеда Али Хана высказывались против свободного пропуска, но командующий ангрези, полковник Лоуренс, проявил больше чести.

«Чести, мой сын? — думал он. — Лоуренс позволяет лишь холодному разуму руководить собой».

Раза продолжал:

   — Они подготовили пропуска, и те, кто хочет уйти, должны собраться с первыми лучами солнца, чтобы пройти через оцепление. — Его лицо отразило возмущение. — Около двух часов полуночи пришло письмо от месье Ло. Они показали мне его, говоря: «Это сможет убедить твердолобых, которые всё ещё держатся Чанды Сахиба». Но я знал, что они просто хотят посеять семена мщения в наших сердцах, чтобы мы набросились на французских трусливых дворняжек и сделали бы это за них!

   — И что предлагал месье Ло?

   — Он сказал, что отступит из Срирангама к Пондичерри и оставит свою лучшую артиллерию Мухаммеду Али.

   — И каков же был ответ? — Он вылил оставшуюся воду на огонь, загасив его.

   — Генералы Мухаммеда Али сказали посланцу, что лишь безоговорочная сдача предотвратит их уничтожение. Лоуренс не возражал.

   — Ангрези не глупцы.

   — Но я принёс также и надежду, господин, — сказал Надир Заман. — Можем мы поговорить наедине?

Он дал знак приблизиться.

Чанда размышлял какой-то момент, ощущая сильную борьбу в себе самом. Тот внутренний покой, который он старался обрести, зависел от спокойного принятия им смерти. В эту ночь он читал Книгу и нашёл в ней суры, способные успокоить его душу. Он был готов.

Пройдя в шатёр, закутанный человек открылся. Это был Монаджи, командир эскадрона конницы маратхов.

   — Я вижу, что вы любите жизнь, — сказал он западным шепелявящим наречием, глядя на украшения шатра. — Но вы должны знать, что Мухаммед Али Хан не потерпит, чтобы вы наслаждались ею дальше.

Чанда понимающе наклонил голову, почти незаметно, но этого оказалось достаточно для индуса, и улыбка появилась на его губах.

   — Фимиам, приятная пища, вино, женщины... о, эта радость жизни...

   — Говори, что привело тебя, — нетерпеливо прервал Чанда.

   — Если вы попадёте в руки англичан, они отдадут вас Мухаммеду Али, который безжалостен. Я пришёл предложить вам жизнь. И могу обеспечить бегство в Карикал.

Раза вступил в разговор:

   — Я потребовал заложника высокого ранга, чтобы обеспечить безопасность отца.

   — Я сам пришёл сюда по вашему приглашению. — Монаджи выпрямился. — Вы думаете, мне безразлична моя собственная безопасность? Но мы все — люди чести. Наши обещания надёжны. — Его глаза сверкнули на Чанду. — Или я ошибаюсь?

   — А что, если нам убить тебя? — спросил Раза, разгневанный наглостью маратха.

Индус склонил голову.

   — Если вы решите нарушить слово, как я могу помешать вам? Но убейте меня, и вы убьёте вашего драгоценного отца. Я не думаю, что вы рискнёте его спасением. Или вашим.

Чанда Сахиб улыбнулся про себя. «Поразительно, что маратхи Морари Рао постоянно выступают моими преследователями, — думал он, — что они захватили меня в момент славы, магически появляются на каждом повороте моей судьбы. В каждый критический момент они обращают судьбу против меня. Это — кисмет. Но как прекрасна симметрия судьбы! Как схожа с розой картина моей жизни!»

   — И какова цена?

   — Ваш сын поставил всё золото, которым вы владеете.

   — Всё золото? — спросил он голосом, окрашенным печальным юмором.

   — Таков был договор, исполнить который мы оба поклялись.

   — Я немного могу предложить тебе, Монаджи, — сказал он, высыпая перед ним золотые мохуры из маленького мешочка. — Хорошо, если здесь будет пятьдесят монет.

Маратх начал методически исследовать монеты. Чанда Сахиб наблюдал за ним, как наблюдают за умелой работой хлебопёка или подметальщика. Эти люди — профессиональные бандиты, прирождённые грабители. Как любят они свою работу.

Он сказал отрешённым, задумчивым голосом:

   — Я пришёл в Тричинополи по повелению Дост Али двенадцать лет назад, опасаясь нападения маратхов. Я победил Танджор и его раджу, пытаясь спасти царство от набегов вашей конницы. Я захватил Тричинополи ради моего господина и удерживал его под осадой Морари Рао. Из этой крепости его люди увезли меня в цепях в Сатару. Там я хорошо узнал любовь, которую ваш народ питает к золоту. После моего освобождения вы появлялись при каждой битве, в которой я сражался, но всегда противодействовали мне. Я задаюсь вопросом, почему это так, если ваша цель состоит единственно в самообогащении?

Монаджи сделал жест, обозначающий нечто вне человеческого понимания.

   — Карма, — произнёс он.

   — Подобные совпадения так же невероятны, как выпадение орла на монете пятьдесят раз кряду. Это неслыханно. Как странен мир, в котором мы живём.

   — Это хорошее золото, — радостно сказал Монаджи. — Это хорошее предзнаменование для вас. Где остальное?

   — Остальное? Ты можешь обыскать весь лагерь, и всё, что найдёшь, будет твоим.

   — Я обещал тебе всё золото, которым мы владеем, — сказал Раза. — Здесь всё, чем мы владеем!

   — Но пятьдесят мохуров? За жизнь великого человека?

   — Я более не велик. И пятьдесят мохуров — лучше, чем ничего.

Разочарование маратха было ужасным.

   — Но я думал...

   — Я не обещал определённого количества, — торжествуя, сказал Раза. — Я выполнил договорённость со своей стороны. Теперь ты должен сделать то же самое.

Чанда Сахиб закрыл глаза. «А теперь, — думал он, — эта маратхская ласка предлагает мне жизнь, если я пойду с ним. И всё благодаря тому, что мой сын заключил договор, недостойный даже уличного торговца. Что сможет сказать на это мой астролог?»

   — Пойдём, индус. Давай кончать с этим. Веди меня к свободе.

Он громко засмеялся, ощущая, как пропадает пустота в его душе.

Они торжественно въехали в город Аркот, по шесть в ряд, возглавляя колонну с цветными знамёнами компании, гордо развевающимися на ветру, с барабанным боем и с дудками, высвистывающими «Лилибульеро». Капитан Дальтон всё ещё не прекращал говорить о капитуляции французов.

   — ...А в Пондичерри, говорят, Дюплейкс был так расстроен, что не мог есть десять дней!

Капитан Рукевуд усмехнулся:

   — Неудивительно, если потеря целой империи приводит к такой же по объёму потере аппетита, а?

   — Взгляните на толпы людей. Они бросили свои поля на мили вокруг, чтобы приветствовать нас.

   — Пальмовые листья на дороге, Бог мой!

Хэйден был вялым и апатичным в предвидении того протокольного церемониала, на котором ему предстоит присутствовать. Кроме того, он ощущал сожаление, что ему не удалось рассказать всё Клайву. Прошлым вечером состоялся торжественный праздничный ужин под стенами города, и у него не было возможности поговорить с Клайвом с глазу на глаз. На ужине присутствовал Умар. Он рассказал о судьбе Чанды Сахиба, и болезненные воспоминания продолжали тревожить его.

   — Доблестный и благородный враг, — провозгласил Клайв, услышав эти вести. — Но ему не суждена была власть. Трагическая судьба.

«Может быть, это и правда, — думал Хэйден. — Некоторые кидают кости и выигрывают более часто, чем предсказывает математика и натурфилософия. Другим же, как Чанде Сахибу, достаются проигрыш за проигрышем. Его армия оказалась разбитой и рассеянной, и её лидера постигла самая печальная судьба. Я мог бы взять его на содержание компании, но он не мог знать этого. Как посланец Сойера и политический представитель компании, я имел на это право, и не произошло бы трагедии...»

Он услышал об этом прошлым вечером от Умара, который узнал о происшедшем от танджорского солдата, а также от носильщика и жены торговца луком. Умар рассказал обо всём между различными блюдами.

   — Я слышал об этом вот что, Флинт: Чанда Сахиб с неверными маратхами заключил договор — наивно доверившись им, но договориться с ангрези испугался, думая, что попадёт в руки моего господина и тогда, как сказали обманщики, ему вырежут глаза и язык.

После закусок Умар добавил ещё:

   — Чанда Сахиб собирался бежать в Карикал, туда, где французы уже много лет. Чанду Сахиба вёл плохой проводник. Человек, которому он отдал последнее богатство — великий меч, превосходящий все иные, имеющий силу повелевать молнией. В его рукояти — яркая звезда Голконды; вы знаете, о чём я говорю, Флинт Сахиб.

Хэйден взглянул на него с нескрываемым изумлением. Талвар — в руках Чанды Сахиба? Могло ли это быть?

Знающий, уверенный вид Умара подтвердил это. Он шептал теперь, чтобы усилить ужас того, что рассказывал:

   — Мой господин требовал своего врага к себе. Но маратхи дали слово радже Танджора. И Чанда Сахиб был приведён именно туда, где он приобрёл Тричинополи столько лет назад, и в этом храме они разделили его: его тело — для раджи, а голова — для моего господина.

Арка входа была узкая, и им пришлось въезжать в город по двое, раздвинув собравшуюся толпу. По мере продвижения в крепость подъём становился всё круче, и стены окружающих зданий вдоль улицы, казалось, наклонялись над ними. Сопровождение оставило их. Шум города стих за стенами. Они спешились на жаркой и пыльной площадке, где ощущался запах розовой воды, разбрызганной для придания аромата воздуху, и на проходе были разложены ковры. Он и Лоуренс шли впереди, за ними — Клайв и Дальтон, затем — остальные, по порядку их звания во главе с Джингенсом. Все они шли вдоль прохода, ограждаемого с двух сторон стражниками в кольчугах, круглыми щитами и фитильными мушкетами, подобными гибридам прошлого и нынешнего века. Он улыбнулся втайне той новой преданности, которую эта почётная охрана проявляла их нынешнему господину.

Ковровая дорожка вела во внутренний двор, где собрались несколько сот людей в тюрбанах; и когда открылись ворота, он увидел Мухаммеда Али Хана, облачённого со всей пышностью, совершенно спокойного, стоявшего под навесом и обвеваемого опахалами из перьев. Ниже стояли его офицеры в богато расшитых джамах.

Хэйден наблюдал за происходящим. В тот момент, когда набоб опустился на покрытый драгоценностями маснад, небывалое правление началось в Индостане: правление единственного и неоспоримого местного князя, поддерживаемого Ост-Индской компанией. «Кто будет сомневаться, — думал он, — что будут и в дальнейшем подобные ему? Может быть, в соперничестве между англичанами и французами будет раздельное правление частями бывшей империи, поделённой на сферы влияния?»

По мере того как приближённые Мухаммеда Али произносили бесконечные церемониальные речи, он разглядывал князя и видел перед собой нового человека. Не было больше того стеклянного взгляда, жестокости манер. Он выглядел теперь смягчённым и спокойным, даже величественным, слегка наклоняя в приветствии голову, встретившись взглядом с Лоуренсом, а также и с ним, без признаков враждебности.

Хэйден на какой-то момент испытал замешательство. В прежние времена в Аркоте о подобной благосклонности не могло быть и речи. И дело не в победе над французами и не в его официальном ранге посланника. Мухаммед стал человеком, обретшим новое понимание и видение. Что смогло распечатать его сердце? Он видел, как набоб отвёл взгляд и поднял глаза, и невольно его собственный взгляд последовал туда же, к маленькому балкону с решёткой, с широкими проёмами и бисерным экраном вокруг него.

Лучи яркого солнца пронизали галерею наверху, высветив глаза, сверкавшие там из-за шалей самых разных цветов: жёлтого и оранжевого, лимонного и жемчужно-голубого. Но его пронзили глаза женщины в красной вуали. Напряжённо вглядываясь, он увидел, как её рука поднялась, задержалась на секунду и затем упала вновь.

Ясмин...

Как будто электрическая искра проскочила между ними. И этим еле заметным жестом был сказан миллион слов, и он узнал всё, что таило её сердце.

Рядом с ним Роберт Клайв тоже взглянул наверх.

В переднем ряду балкона солнце бросало рисунок прозрачной бисерной занавеси на изумрудный лиф платья, на бледные руки в золотых браслетах и на ещё более бледное лицо, обрамленное заплетёнными медными волосами, с драгоценной серьгой, украшающей нос.

Клайв продолжал глядеть в течение нескольких секунд, затем отвернулся, с безжизненным остекленевшим взглядом, с губами, сжатыми в одну линию. В ответ ему не последовало ни единого признака узнавания от беременной женщины, которую Мухаммед Али Хан сделал своей первой женой.

Хэйден видел, как лицо Клайва превратилось в маску смерти. Он понимал его, зная, что в этот час триумфа он утратил всё, на что надеялся.

Клайв покидал Аркот на следующий день. Услышав о его отъезде, Хэйден вышел поддержать его уздечку и обменяться рукопожатиями.

   — Куда теперь? Сен-Дэвид? Или Мадрас?

   — Мадрас. А ты?

   — Я останусь здесь ещё на день.

   — Тогда ты более храбрый, чем я.

   — Получить такой комплимент от «Доблестного в войне» — это слишком, Роберт.

   — К этому титулу можно теперь добавить: «Несчастный в любви». — Клайв улыбнулся горечи своего признания. — Мне следовало бы ожидать этого. Так играет с людьми кисмет. Победишь в войне — проиграешь в любви. Никакой разумный Бог не пожелает вложить оба эти таланта в единое тело. Взгляни на французов!

«Шутка, скрывающая агонию, — думал Хэйден. — Он любит её и мог выносить это, только пока продолжалась война».

   — Теперь, когда Дюплейкс побит, что ты будешь делать?

Клайв встретился с ним взглядом.

   — Буду трясти дерево пагоды как можно сильнее, пока не подвернутся другие битвы. Мы ещё услышим о французах, прежде чем окончится десятилетие. Я благодарен тебе за письма, которые ты привёз. — Он похлопал по нагрудному карману. — Особенно от Эдмунда Маскелена. Меня приглашают в Мадрас разделить компанию его сестры Маргарет.

   — Ты теперь человек со средствами.

Клайв поднял брови.

   — Конечно, я получил дар благодарности от правительства набоба. Если собрать все мои средства вместе, я думаю, что наберётся несколько лакхов серебром. Я хочу заниматься торговлей вместе с твоим отцом.

   — Если увидишь его, скажи, что я думаю о нём.

Клайв на секунду задумался, желая, очевидно, сказать нечто доверительное, но передумал, сказав вместо этого:

   — Твой отец — единственный, кто действительно знает меня. Мы в чём-то схожи с ним.

   — Более схожи, чем отец и сын. Это уж точно!

Их беседа истощалась. Клайв спросил:

   — Ну, а ты чем займёшься?

   — Не знаю. Поеду в Англию, если компания примет мою отставку. Я давно хотел увидеть великий город.

Кривая улыбка Клайва осветила его лицо дружелюбием с примесью горечи.

   — Ну, тогда счастливо тебе. Я желаю, чтобы наши пути сошлись вновь, здесь или там.

   — Да. И я желаю. И надеюсь на это.

Возвратившись во дворец, Хэйден долго сидел в полутьме с закрытыми глазами, обхватив голову руками. Его мучили видения сцен, свидетелем которых он был. Он ощущал боль утраты уходящей эпохи, но и определённое облегчение. «Странное ощущение, — думал он, — испытываешь, когда завершается работа многих лет. Почему так болит сердце, когда мы отступаем назад, чтобы лучше увидеть наши дела? Может быть, это же испытывает душа индуса, когда она переходит из одного тела в другое. Может быть, это чувство приходит к каждому, когда одни времена уходят, а другим ещё предстоит наступить».

Какое-то движение привлекло его взгляд. Кроваво-красная бабочка присела на угол его мраморной скамьи. Он встал, желая приблизиться к ней, но её крылья развернулись, и она взлетела в воздух, зигзагом вылетев через полуоткрытое окно. Он поглядел на молочно-белый камень скамьи и увидел на ней резную шкатулку розового дерева, которой раньше не было там. Ему внезапно представилась нереальная фантазия, что бабочка оставила её как дар. Когда он потянулся взять её, его пронзило ещё одно ощущение чуда: шкатулка была похожа на ту, которую он вручил когда-то Назир Джангу и в которой оказалась змея краит.

Под шкатулкой была бумага. Сломав печать, он обнаружил страницу молитв набоба. Под ними, языком, принятым при дворе Аурангзеба, рукой Мухаммеда Али были добавлены две строки.

Волосы зашевелились на его голове, когда он читал это. Он ощутил, что чья-то огромная фигура заполнила дверной проем сзади него, и должен был собрать всю волю, чтобы не обернуться.

   — Ну? Почему ты не открываешь шкатулку?

Он повернулся и ощутил, как его душа захлопывается как морская раковина.

   — Когда ты пришёл сюда?

   — А, ночью. Теперь эти шлюхи уймутся, как я и всегда предвидел. Их торговля поослабнет. Роберт Клайв знал, что я здесь.

   — Он ничего мне не сказал.

   — Да, потому что я приказал ему молчать. Почему ты не открываешь чёртову шкатулку?

Хэйден открыл её и увидел внутри тускло сиявший самоцвет. Это был Глаз Змеи. Он взял его и взвесил на ладони, затем бросил отцу, который проворно поймал его правой рукой.

   — Он твой, я считаю.

   — Да. Мой.

   — Я рассчитался сполна.

   — Да. — Стрэтфорд Флинт держал камень в луче солнечного света. — Его нашли во рту Чанды Сахиба. Это — полная расплата. Ну что ж, я буду и дальше заниматься делами и предоставлю тебе заниматься своими, сын.

Когда отец повернулся к выходу, Хэйден ощутил почти физическую боль, но он не мог позволить себе показать огромную радость от последнего слова отца. Он знал, что не может быть и речи о рукопожатии или объятиях. Не будет никакого проявления чувств. Стрэтфорд Флинт оставался верен самому себе.

Его отец уже дошёл до двери, когда вдруг остановился с тем загадочным видом, с которым всегда любил победоносно бросать своё последнее слово, ставящее всё с ног на голову.

— Я забыл сказать: в этой записке Мухаммеда Али Хана не говорится, какое алое сокровище он имеет в виду. И какой Флинт упоминается. Я думаю, тебе следует упаковаться и покинуть Аркот как можно скорее.

В тишине, после того как стихло эхо шагов, Хэйден перечитал вновь слова, написанные Мухаммедом Али Ханом, ничего не понимая. Затем постепенно до него всё слышнее стали доноситься звуки со двора. Храп лошадей и перестук копыт. Он открыл ставни и взглянул вниз.

Там было много носильщиков, солдат почётной охраны набоба, его собственная лошадь, осёдланная и готовая, а также паланкин благородной леди.

Все занавеси паланкина были алыми.

ЭПИЛОГ

Роберт Клайв прибыл в Мадрас и встретил там сестру Маскелена, Маргарет; спустя немного дней они поженились и отправились в Англию в начале 1753 года. Когда Клайв возвратился в Индостан, на этот раз в Калькутту, он почтил памятью могилу бывшего друга, известного торговца, умершего в печально известной «Черной Яме»^[122].

Ровно через год Клайв встретил ответственного за эту трагедию правителя на поле боя у Плесси. Он командовал европейской пехотой из тысячи человек и двумя тысячами сипаев против сорока тысяч вражеских пехотинцев, пятнадцатитысячной кавалерии и пятидесяти орудий. В результате его полной победы Бенгалия перешла под управление Ост-Индской компании.

В 1762 году Роберт Клайв обрёл титул барона Клайва Плесси и был избран членом парламента от города Шрусбери.

Он окончательно покинул берега Индостана в 1766 году, подвергшись в Англии нападкам политиков, ревниво относящихся к его огромной славе и к ещё более огромным богатствам. Он умер от своей собственной руки 22 ноября 1774 года, на пятидесятом году жизни.

Джозеф-Франсуа Дюплейкс, владелец Талвара в течение всего трёх дней, продолжал пиратскую войну против англичан. Его страсть к созданию Восточной империи горела не ослабевая, пока в августе 1754 года месье Годехью, официальное лицо Французской компании, не вступил на берег в Пондичерри, вручив ему бумаги, освобождающие его от губернаторства.

Дюплейксу, одному из величайших патриотов Франции, было приказано возвратиться в Париж, где он подвергся порицанию, был уволен и опозорен. Он умер в нищете в парижской мансарде немногими годами позже, исполненный горечи и оставленный друзьями.

Низам Асаф уд-Давлах, Салават Джанг, продолжал оставаться низамом Хайдарабада вплоть до 1762 года. В политике он ощущал влияние Шарля Кастелно де Бюсси до 1758 года, после чего англичане преуспели в своём влиянии на низама. Англичанин, ставший советником низама, был сыном некоего торговца, человеком, счастливая судьба которого привела его к женитьбе на разведённой леди Моголов.

История не даёт удовлетворительных сведений о судьбе Горы Света в течение второй половины восемнадцатого столетия. Известно лишь определённо, что он двигался на север, оставляя за собой кровавый след по всему континенту. Он попал наконец в руки Джулипа Сингх Бахадура, махараджи Пенджаба. В 1849 году, после войн сингхов, был заключён договор, по которому Пенджаб отошёл к территориям Ост-Индской компании, и величайший бриллиант мира был преподнесён королеве Виктории. Он был переправлен в Англию в темноте, запертый внутри двух обитых железом сундуков, на борту колёсного парохода «Медея». В 1852 году камень был огранён и отполирован голландским ювелиром, столь подавленным ответственностью этой работы, что он упал в обморок, сделав первый надкол. В 1937 году бриллиант Гора Света был вправлен в государственную корону её величества королевы Елизаветы, королевы-матери, которая продолжает и теперь оставаться его хранительницей.

Наука не в состоянии досконально определить, несёт или нет на себе проклятье этот драгоценный камень. Достаточно лишь сказать, что владеть Кох-и-Нором позволяется лишь женщинам британской королевской семьи, передающим его по наследству друг другу.

СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ

Бизань — нижний косой парус на бизань-мачте.

Бизань-мачта — самая задняя мачта парусного судна.

Верповать — вытягивать дополнительный якорь — верп.

Галс — направление движения судна относительно ветра.

Гитовы — снасти, служащие для быстрого подтягивания парусов под середину реи.

Грот-мачта — вторая от носа корабля, самая большая мачта на парусном судне…

Кабельтов — 0,1 морской мили, 182,2 метра.

Каперство — пиратство, использование частных судов-каперов для нападения на неприятельские торговые суда.

Коммодор — командир эскадры, не имеющий адмиральского чина.

Линь — корабельный трос толщиной меньше одного дюйма по окружности.

Марсель — второй снизу парус трапециевидной формы на судах с прямым парусным вооружением.

Рей — подвижный брус на грот-мачте, к которому крепятся паруса.

Румб —1/32 окружности 11^о15’.

Румпель — рычаг для поворачивания руля судна.

Таль — грузоподъёмный механизм.

Траверз — направление, перпендикулярное ходу (курсу) судна.

Фалинь — верёвка, крепящаяся к носу или корме шлюпки для буксировки.

Фальшборт — продолжение наружной обшивки борта судна выше верхней палубы.

Шканцы — часть верхней палубы между средней и задней мачтами.

Шкафут — часть палубы перед шканцами.

Шкоты — Снасти для управления нижним краем паруса.

Штаги — снасти, поддерживающие мачту.

Шпигаты — отверстия в борту на уровне палубы для стока воды.

Штирборт — правый борт.

Штормовые марсели — второй снизу ряд парусов.

ОБ АВТОРЕ

Роберт Картер родился в Стаффордшире. Он получал образование в Англии, Австралии и Техасе. Работая в американской нефтеразведывательной компании, а затем на Би-би-си, он посетил различные, даже самые отдалённые, места земного шара. Его любовь к Индии приводила его в эту страну четыре раза. В результате этих посещений Картер написал исторический роман «Меч войны». Оригинальное название романа — «Талвар», что означает великий меч, символ власти и могущества.

Действие романа происходит в Индии восемнадцатого столетия, когда английская Ост-Индская компания соперничала с Францией за влияние на приходящую в упадок Империю Моголов.

Роман «Талвар» был напечатан в Англии в 1993 г. и сразу стал бестселлером. На русском языке роман «Меч войны» («Талвар») выходит впервые.

Луиза Кент ОНИ ШЛИ С ВАСКО ДА ГАМА

ГЛАВА I Письмо с алой печатью

На улице Крыс темнело. Далеко на запад от Лиссабона солнце погружалось в море, но лишь немного от его красного сияния попадало в узкую улочку, извивавшуюся по склону холма между старыми, потемневшими домами. Они были уже старыми в этом 1497 году, когда миновало всего пять лет с той поры, как Колумб совершил свое знаменитое путешествие.

Высокий мальчик, одетый в черный бархат, спешил вверх по улице. Глядя на солнце, он думал о Колумбе, но тотчас забыл о великом мореплавателе, уловив взглядом то единственное, что двигалось на этой пустынной улочке — пустые корзины из-под рыбы, покачивавшиеся на концах длинного шеста. Красный пояс рыбака, его колпак и корзины сворачивали за угол. Мальчик бросился бежать, догнал рыбака и выпалил, задыхаясь:

— Можешь ли ты мне сказать, где живет Абрахам Закуто — еврей?

Рыбак махнул рукой в направлении дома на вершине холма. Дом был выше всех остальных вокруг; Жоан Коэльо подумал, что он похож на черную башню на розовом фоне закатного неба. Он вынул из-за пояса письмо, запечатанное красным воском, и поднялся по ступенькам к дубовой двери, окованной железом и увенчанной железными остриями. Жоан был уже готов постучаться, когда услышал внутри голоса и тяжелые шаги. Дверь внезапно распахнулась, чуть не ударив Жоана в лицо. Он отскочил. Из двери вылетел мальчик, примерно его возраста, — рыжий мальчик с рыжим псом, выскочившим за ним следом. Мальчик сел на каменные ступени; пес остановился, заскрипев когтями по камню, и начал лизать своего хозяина в щеку, слабо повизгивая и виляя рыжим, шелковистым хвостом.

Изнутри дома раздался сердитый голос:

— Это в последний раз, в самый последний! Ступай в болота, откуда ты пришел. Легче сделать астрологом собаку, чем тебя!

Мальчик на ступенях поглядел на Жоана Коэльо и улыбнулся, показав очень белые зубы на веснушчатом лице.

— Конечно, старичок прав, — сказал он, встав и отряхиваясь. — Собаки знают больше, чем люди, неправда ли, мой Коннамар?

Он стряхнул пыль со своей полинялой зеленой куртки.

— Пойдем, Коннамар… — сказал он, готовясь спускаться по улице.

— О, погоди! — заторопился Жоан. — У меня есть письмо, важное письмо к астрологу Закуто…

— Ну, так это не ко мне, — весело ответил рыжий мальчик. — Шон О’Коннор зовут меня, и мне никто не пишет писем, утыканных красными печатями.

Он говорил по-португальски чисто, но медленно, с интонациями, от которых его слова звучали странно, несмотря на ясное произношение.

— Ничто не мешает тебе отдать ему письмо, — продолжал Шон О’Коннор. — Дверь открыта достаточно широко. Он едва ли сделает больше, чем сбросит тебя с лестницы, а это, я должен сказать, он делает замечательно. Правда, это бывает не часто. Он славный старичок, когда не сердится. — Он улыбнулся и снова обратился к собаке: — Нам пора оставить эту унылую страну, Кон. Отряхнем ее прах с наших ног.

— А ты знаешь страну и получше, да? — спросил Жоан, сдвигая свои черные брови.

— Ты, верно, никогда не слыхал об Ирландии. — мягко произнес Шон.

— Нет, слыхал. Это где-то там… — Жоан махнул рукой в сторону тускнеющей зари. — Я не дурак. Португальские ребята знают обо всех странах. Море — наша обитель.

Шон сказал насмешливо:

— Ты, кажется, плавал и вокруг Мыса Бурь?

— Нет, но друг моего брата, Бартоломео Диас^[123], плавал. И мы больше не называем его Мысом Бурь. Он зовется теперь Мысом Доброй Надежды.

— Ты, верно, был слишком занят для такого путешествия? Уж не ходил ли ты с Колумбом?

— Нет, я жду кого-нибудь получше. Колумб нашел только черный ход в Индию, если вообще нашел его. Мы, португальцы, найдем главный вход! — гордо возразил Жоан.

— Колумб сделал одну ошибку, — согласился Шон. — Он не взял с собой ни одного ирландца. Немногого можно ожидать, если нет никого из нашей зеленой страны.

— Почему же ты ушел из своей страны, раз она такая замечательная? — спросил Жоан. Он позабыл о своем письме и об открытой двери и только слушал мягкий голос Шона. Тот продолжал:

— О! Мы, ирландцы, бродим по всему свету, смотрим на него, ищем, есть ли в нем место лучше нашего. Если есть, то мы берем его; но еще ни разу мы не видели ничего, достаточно хорошего.

— Ты и Индию взял бы, если бы тебе захотелось, да? — спросил юный португалец с коротким смешком.

— А почему бы мне захотелось? Жаркая страна, полная змей…

— Полная пряностей, драгоценностей. Полная шелка, золота и слоновой кости! — поправил Жоан.

— Приятно слышать, — сказал Шон, отодвигаясь от стены, к которой прислонялся. — Может быть, я и погляжу на нее. Идем, Кон.

Он снова двинулся было прочь, а рыжий пес за ним, но девичий голос окликнул его по имени, и он остановился в тени дома.

— Шон!.. Шон О’Коннор! — воскликнула девушка, но, увидев Жоана, остановилась на пороге.

— Я думала, ты Шон, — сказала она. — Ах, не можешь ли ты догнать его? Он ушел, и мой отец теперь жалеет об этом. Он не хотел прогонять его. Он знает, что Шон уронил астролябию нечаянно. Это славный мальчик, даже будь он вдесятеро неуклюжее.

— Спасибо на добром слове, Рахиль, — протянул Шон, выходя из тени. — Это дочь сеньора Закуто, — прибавил он, обращаясь к Жоану. — Она может передать письмо своему отцу, а у меня есть важное дело ниже по реке.

«Эта девушка, — подумал Жоан Коэльо, — должно быть, моложе его сестры Луизы, лет тринадцати, вероятно, и, во всяком случае, слишком молода, чтобы стоять в этот холодный вечер на пороге, дрожа и чуть ли не плача». Стекла в фонаре, который она держала, были желтыми и красными, и когда она двигала им, то по ее белому парчовому платью скользили желтые и розовые блики. Нити жемчуга в ее черных волосах казались розовыми, когда она подняла фонарь, чтобы лучше разглядеть Шона. Две крупных слезы, выкатившиеся у нее из глаз, блестели, как розовые жемчужины.

— Ах, Шон, ты не уйдешь от нас! — произнесла она так печально, что Жоан, к своему удивлению, услышал свои собственные слова:

— Нет, потому что я ему не позволю!

Он схватил Шона за руку, и тут многое перемешалось. Жоан почувствовал, что один из его бархатных рукавов рвется у плеча. Земля ушла из-под ног. В глазах у него мелькал желтый и красный свет, а на груди было что-то шелковистое и шерстяное. Оно заворчало, а девушка в белом платье крикнула:

— Кон, не трогай! Убери его Шон! Уходите оба, куда хотите!

— Ну, раз так, то я не уйду, — весело отозвался Шон. — Пусти его, Кон.

Пес соскочил с груди Жоана.

«Королевское письмо!» — подумал мальчик и сказал, садясь:

— Мое письмо, где оно?

Шон помог ему встать.

— Извини, — сказал он. — Кон подумал, что ты хочешь меня обидеть. Вот твое письмо. А вот и сеньор Закуто.

На ступени вышел толстый старик в черном балахоне, усеянном золотыми и серебряными звездами. Он был лыс, и на круглом его затылке сидел остроконечный колпак.

— Кажется, я слышал шум, — произнес он, рассеянно озираясь. — У тебя фонарь, Рахиль? Такая хорошая девушка! Всегда знает, что мне нужно. Держи его так, чтобы я видел, правильно ли установил вот это.

В своей руке он держал что-то медное, в виде плоского круга. Это была ажурная пластинка, прикрепленная к другой, сплошной. Она блестела, как красное золото, в свете фонаря, когда Абрахам Закуто поворачивал ее. На ней виднелись буквы и цифры, но не такие, какие Жоан привык видеть.

Человечек в усеянной звездами одежде вертел одну из пластинок, бормоча названия знаков Зодиака и имена звезд.

— Водолей… Рыбы… Близнецы… Орион…

Названия были Жоану знакомы. Король Маноэль постоянно посылал за астрологами, и все они говорили вот так. Жоан подумал, что это самый чудной из всех. Этот кругленький, толстый человечек, который сбрасывал людей с лестницы и быстро забывал об этом, который разглядывал свою астролябию — так называлась эта медная штука — при свете фонаря, в такую ночь, когда на небе не было ни одной звезды.

Абрахам Закуто обратился к Шону:

— Так я говорил тебе, Шон О’Коннор, когда ты перебил меня, что мы вступаем сейчас в период, очень благоприятствующий путешествиям.

«Когда ты перебил меня!» — подумал Жоан, видя, что Шон старается не улыбаться и сам едва сдержал улыбку. — «Забавная манера выражаться о том, как ты сбрасываешь людей с лестницы!»

Тут астролог заметил и его.

— Это твой друг, Шон? — ласково спросил он.

— Ну, конечно, — согласился тот. — Старый друг. Я его знаю уже минут десять. И он принес вам письмо.

— Очень любезно с его стороны, — пробормотал астролог. — Да, это мне. «Астрологу Абрахаму Закуто, через Жоана Коэльо». Ну, кто бы это мог писать мне в такое время ночи?

— Ты можешь распечатать его, — подсказала Рахиль.

— Верно. Замечательная девушка! Разве она не замечательная, Шон?

Шон согласился, и Закуто сломал печать. Он пробежал глазами несколько строк, содержавшихся в письме, и начал плясать на каменных ступенях. Черный балахон его так развевался, что все звезды на нем мигали, а колпак свалился с головы. Он вертел астролябию за ее медную цепочку, смеялся, подталкивал и хлопал Шона по плечу.

— Не говорил ли я вам, что к нам приближаются слава и счастье? — вскричал он. — Ты славный мальчик, Шон. Ты принес мне удачу из своих болот. Разве я не говорил тебе еще сегодня, что я был когда-то Королевским Астрономом и не всегда буду за быт? Подай мои инструменты, Шон. Подай мои карты. Рахиль, что ты тут стоишь? Дай мне плащ. Черный, с капюшоном. Ибо я должен закрыть лицо и соблюдать тайну.

— Вот твой плащ, — сказала Рахиль, протягивая его. — Но если это тайна, мой милый папочка, то не лучше ли не кричать о ней так громко?

Астролог перешел на громкий, свистящий шепот.

— Ты права, — сказал он. — Какая замечательная девушка! Разве она не замечательная, юный сеньор? Скажи матери, что я могу задержаться, Рахиль. Идем, Шон. Неси сумку. Нести ее самому было бы недостойно меня. Я был Королевским Астрономом при короле Жоане И.

Он завернулся в черный плащ и заковылял по улице Крыс, сопровождаемый рыжим мальчиком, перекинувшим сумку с инструментами через плечо. Рыжий пес Коннамар крался вслед за ними у стен, опустив свой шелковистый хвост. Он знал, что астролог прогонит его домой, если заметит слишком рано.

— Ты бы лучше тоже пошел, — заметила Рахиль Жоану Коэльо. — Разве ты не должен показать им дорогу?

— О, всякий знает дорогу во дво… — начал было Жоан, но остановился на полуслове, забыв закрыть рот.

— Во дворец! — закончила Рахиль. — Кажется, я угадала. Итак, король Маноэль прислал за моим отцом. Спасибо, что ты сказал мне.

— Я не говорил, — сказал с досадой Жоан, но сказал это тяжелой дубовой двери, захлопнувшейся у него перед носом. Он услышал, как задвинулся засов.

Жоан Коэльо забарабанил в дверь. В верхней части ее отворилось окошко, и за железной решеткой показалось лицо Рахиль.

— Вам что-нибудь нужно, сеньор? — вежливо спросила она.

— Когда я опять увижу тебя?

— Спроси лучше у астролога. Вон там, с холма, спускается один, хороший. Так что ступай с ним во дворец, сеньор Никогда-ничего-неговорящий.

Она хотела закрыть окошко, но Жоан резко произнес:

— Если ты хочешь знать, что я о тебе думаю…

— Не хочу. Это, верно, какая-нибудь глупость или грубость.

— Совсем нет, я согласен с твоим отцом. Я думаю, что ты — замечательная девушка!

ГЛАВА II Шон учиться пророчить

Коннамар побежал вслед за Шоном и астрологом, вниз по улице Крыс. Когда длинные, черные ноги Жоана Коэльо догнали его, он шмыгнул в чьи-то ворота. Там лежала восхитительно пахнущая косточка, но Коннамар лишь слегка погрыз ее и побежал дальше. Ночь была полна приятных запахов. Внизу, у Таго, — широкой реки, омывающей стены и башни Лиссабона, — пахло рыбой, пряностями и жареной курицей. Пряностей Кон не любил. Тресковая голова хороша, чтобы притащить ее и подсунуть серому коту Рахиль, глядя, как спина у него встает дыбом, а глаза мечут зеленые искры. Для еды рыбьи головы не годятся; но курица — истинное искушение.

Однако, в эту ночь Кон был занят. Он повернул прочь от реки и взбежал еще на один холм. Улица здесь была широкая. Он слышал впереди Шоновы шаги по черно-белой мостовой и пыхтенье Абрахама Закуто, начавшего задыхаться от крутого подъема. Коннамар решил, что ему пора показаться своим друзьям. Он завертелся перед Закуто, виляя своим пушистым хвостом, обнюхивая черный плащ астролога и весело тявкая.

— Хорошенькое дело! — фыркнул астролог. — Очень нам нужно, чтобы пес прыгал на нас. Хороша помощь при чтении звезд! Ступай домой!

Коннамар притворился, что не понимает. Он погнался в подворотню за крысой, потом снова вернулся к своим друзьям.

— Не отсылай его! — взмолился Шон. — Разве ты не говорил, что я принес тебе счастье? А как бы я мог принести тебе его без Кона? Разве мы не пришли к тебе в дни каникул, когда поднималась красная звезда Сириус? И ты сказал, что это моя звезда, и назвал Кона Прокионом, а меня — Сириусом, потому что Прокион всегда идет за Сириусом, а Кон за мной.

— Пусть идет, — сказал Жоан. — Король любит собак.

— Хорошо, — согласился Закуто, которому понравились слова Шона о звездах. — Хорошо, пусть он идет, но пусть ведет себя прилично.

Теперь они были под стенами дворца. Жоан провел их мимо главного входа, где в железных кольцах пылали факелы и шагали взад и вперед вооруженные стражи. Низенький человечек и два высоких мальчика обогнули углы и выступы стены и подошли, наконец, к маленькой дверке, полускрытой густыми кустами. Жоан отпер ее ключиком, висевшим на цепочке у него на шее. Закуто и Шон, за которыми по пятам шел Коннамар, последовали за Жоаном вверх по темной винтовой лестнице. Поднявшись, Жоан отодвинул тяжелый кожаный занавес и ввел их в большую комнату, где тускло горели дымные свечи. По стенам висели ковры, и фигуры людей и животных изображенные на них словношевелились в мерцающем свете свеч. Жоан отодвинул полосу выцветшего пурпура, на которой был вышит португальский герб, и постучал в дверь за нею.

Изнутри послышался сварливый голос:

— Кто там?

— Астролог Закуто, Ваше Величество, и его помощник, — ответил Жоан.

— Не слишком же они спешили!

Дверь распахнулась, и на пороге показался король Маноэль. Шон видел его в великолепной одежде, на прекрасном черном коне. Сейчас он не узнал его, но видя, что Закуто низко склонился, чуть не касаясь пола верхушкой своего колпака, поклонился тоже. При этом ему стали хорошо видны босые ноги короля в потертых бархатных туфлях, его костлявые лодыжки и изъеденная молью оторочка кафтана.

— Ох, встаньте, встаньте… — сказал, зевая, король. — Ваши затылки мне не интересны.

Шон выпрямился и увидел остальной, подъеденный молью мех, лицо с полуоткрытым ртом, короткий, вздернутый нос, узкие голубые глаза и гриву нечесаных светлых волос над выпуклым лбом.

— Собака тоже астролог? — спросил король. — Сюда, песик, поди сюда!

Кон двинулся, виляя хвостом.

— Ложись, Кон, — шепнул Шон, и большой рыжий пес распластался по полу, неподвижный, словно отлитый из меди, устремив свои красно-золотые глаза в лицо королю.

— Эта порода незнакома мне. Откуда он?

— С западного берега Ирландии, государь, где мы охотимся за птицей по болотам. Он приучен ложиться вот так, когда увидит птицу.

— А что ты со своим псом делаешь так далеко от своей страны? — спросил король, наклоняясь и поглаживая шелковистую голову Кона.

— О’Конноры были королями в Ирландии, — ответил Шон. — Мы жили в Коннамаре, и с нами ходили рыжие собаки. Но Диармид Мак-Мэрроу привел в Ирландию саксов, и О’Конноры перестали быть королями. Поэтому мы с братом Деннисом и с собакой отправились искать счастья по свету. Деннис — ученый. В нашей собственной школе в Туаме, построенной Кэталем О’Коннором, его не могут научить больше ничему. С пером и кистью ему нет равных. И когда наши родители умерли, мы поехали сюда, в Лиссабонскую школу.

— Так король — отец твой, скончался? Мы не слыхали о таком короле.

— Мой отец — не король, государь. Прошло уже много времени с тех пор, как Руадри О’Коннор был королем. Лет триста или около того.

Король Маноэль засмеялся.

— Ну, нам жаль, что ты лишился своего королевства, братец, — шутливо произнес он, — когда бы это ни случилось. Но если ты изучаешь звезды, то это хорошее занятие для странствующего школяра, или для странствующего короля, не так ли?

— Да, так как мне удалось найти себе великого учителя, — ответил Шон, указав на Закуто.

Астролог переминался с ноги на ногу, пока король беседовал с Шоном. Закуто не нравилось, что о нем забыли и что король говорит о собаках и об умерших королях, но он знал, что лучше не перебивать. Теперь он важно запыхтел и стал похож на лягушку, если бы только лягушки носили остроконечные колпаки и балахоны, усеянные звездами.

— Послушаем теперь вашу мудрость, — сказал король Маноэль. — Ты Коэльо, и ты, молодой школяр с запада, постерегите здесь. Пусть никто не помешает нам. — И дверь захлопнулась за худой фигурой короля и толстой — Абрахама Закуто.

Жоан Коэльо сказал:

— Боюсь, что я усну. Расскажи мне что-нибудь, чтобы я не спал. Расскажи об Ирландии.

Шон рассказал ему об охоте на бекасов и глухарей по болотам, о голых скалах, похожих на темносиние тучи, о бурях, врывающихся в заливы и выбрасывающих водоросли на берег.

— Где рыжие мальчики с рыжими собаками охотятся на рыжих оленей, — сонно произнес Жоан.

— Я бы рассказал лучше, будь со мной моя арфа. Тогда ты не зевал бы мне прямо в лицо. — Шон и сам зевнул, и начал шагать взад и вперед.

— Или если бы здесь была моя гитара, тогда я не позволил бы тебе спать, — возразил Жоан. — Но рядом с комнатой короля играть нельзя. Когда-нибудь я принесу гитару в дом Закуто, и мы поиграем вдвоем.

— Нет, — ответил Шон. — Я голодал прошлым летом и продал свою арфу. Там, в Сетубало, когда они забрали Денниса…

Жоан хотел спросить, что случилось с братом Шона, но дверь комнаты короля открылась, и тонкий голос Маноэля сказал:

— Погоди. Приди еще раз и скажи, действительно ли звезды требуют, чтобы я снарядил эту экспедицию?..

Голос астролога прогудел длинную благодарность, в которой упоминались Телец, Лев и другие звери, якобы сияющие в небесах. Закуто сунул Шону сумку с чертежами и инструментами, и заковылял прочь, важный, как никогда. Всю дорогу домой он бормотал что-то, чего Шон никак не мог разобрать. Только очутившись в своей лаборатории, астролог заговорил яснее.

Лабораторией была комната на самом верху высокого дома. Она была полна пергаментных свитков с картами неба, земли и моря. На столах, на полках, даже на полу, стояли кувшины всяких снадобий. В конце комнаты был маленький горн для выплавки металлов, а напротив него висел большой чертеж человеческого тела, окруженного звездами и планетами. Шон вынужден был изучать его в то время, когда ему хотелось бы плавать с рыбаками или бродить по верфям, или охотиться с Коннамаром среди холмов. Для каждой части тела на чертеже имелась управлявшая ею звезда или планета, и у Закуто была привычка спрашивать Шона о них, поставив его спиной к чертежу.

Но сейчас астролог даже не взглянул на чертеж. Вместо этого он похлопал Шона по плечу, — ему пришлось тянуться для этого.

— Ты хорошо сделал, Шон. Королю понравились и ты, и собака. Это хорошо настроило его. Теперь мы должны сделать для него пророчество, — одно из лучших.

Он зашагал взад и вперед, заложив руки за спину, наклонив голову, отбросив ногой свалившийся с головы колпак и пергаментные свитки, насвистывая печальную песенку. Шон уже знал эту песенку: она означала, что Закуто усиленно думает. Вдруг астролог повернулся так быстро, что чуть не свалил банку с пережженными женскими зубами.

— Близнецы, два брата! — выдохнул старик. — В эту самую ночь мы покидаем знак Тельца и вступаем в знак Близнецов. Говорит ли это что-нибудь твоим тупым мозгам?

— Не очень, — честно сознался Шон.

— Ну так, слушай, мальчик. — Закуто взгромоздился на высокий табурет и погрозил Шону пухлым пальцем. — Ты можешь быть настолько глупым, чтобы не уметь держать астролябию, но ты не мог пробыть здесь все эти месяцы и не научиться ничему! Сотни раз я говорил тебе, что нужно, чтобы быть хорошим астрологом. Скажи мне теперь, что это?

— Воображение и здравый смысл, — быстро ответил Шон.

— Правильно! Когда к нам приходит дама, у которой выпадают волосы, что мы делаем?

— Мы даем ей мазь Клеопатры против облысения, состоящую из пережженных мышей, конских зубов, медвежьего сала и меда…

— Этого мне говорить не нужно, — прервал Закуто. — Лучшего средства нет. Клеопатра не была лысой, правда? Она была красавицей. Дамы думают, что станут, как она, если будут покупать эту мазь. Вот где вступает воображение. Они перестают беспокоиться, и волосы у них прекращают падать. Но разве я делаю для них эту мазь и показываю, как втирать ее, — я, с головой, лысой, как яйцо? Конечно, нет. Это делаешь ты, Шон, со своей густой рыжей щетиной. Это здравый смысл.

— Но королю вовсе не нужно втирать себе в голову настойку из пережаренных мышей…

— Конечно нет. Но ему нужно немного здравого смысла, которого никто не вложил в него, и немного воображения, которое породило бы в нем храбрость, но прежде всего — здравый смысл. Слушай теперь: вот уже годы, как и Испания, и Португалия стараются найти морской путь в Индию. У Португалии был великий принц — Энрике Мореплаватель^[124]. И здравый смысл, и воображение у него были. Он хотел найти путь в Индию, обойдя вокруг Африки. В молодости я был с ним в Сеуте, в Африке. Мы изучали звезды, и ветры, и все, что нужно для управления кораблем. Знаешь ли ты, Шон, что важнее всего для плавания корабля?

— Ну, ветер… нет, звезды. Или, может быть, крепкая мачта. Но паруса тоже должны быть в порядке. И корабль не должен давать течи.

— Верно. И неверно! Важнее всего — капитан. Когда во главе всего стоит отважный человек, корабль может протекать, ветер может реветь, звезды скрываться за тучей, паруса изорваться в клочья, но корабль все-таки благополучно вернется домой. Вот в чем принц Энрике был мудрее всех. Он знал людей, так что те, кого он посылал вдоль африканского берега, вернулись благополучно, разузнав все об этом береге и о том, как торговать с черными людьми, населяющими его.

— А когда принц умер, то экспедиции прекратились? — спросил Шон.

— Нет. Король Жоан II продолжил дело. Это он послал Бартоломео Диаса, человека, обогнувшего южную оконечность Африки. Она называлась ранее Мысом Бурь, а теперь зовется Мысом Доброй Надежды, ибо открыла путь в Индию. Это король Жоан, а я был при нем Королевским Астрономом, как ты, может быть, слыхал от меня, — он начал строить корабли, достаточно прочные, чтобы завершить путешествие в Индию. Но этот тонконогий королёк слушает своих советников, когда они говорят ему: «Вы потеряете деньги на этом». Он скуп, этот король, потому и слушает их. Потом кто-то сказал: «Колумб уже был там. Если вы отправитесь туда, вам придется воевать с испанцами». Он боится Испании, так что верит и этому. Хотя я говорил ему, что если Колумб действительно побывал в Индии, то я готов съесть все, что он видел, красных дикарей, попугаев и прочее.

Закуто остановился, чтобы передохнуть, потом продолжал.

— А потом какой-то умный монах подал Маноэлю мысль. «Женитесь на испанской принцессе, и тогда получите испанский трон и индийские земли, не истратив ни крузадо». Маноэлю это понравилось. Что ты думаешь об этом, Шон?

— Ну, я еще не видывал, чтобы мышь съедала кошку, — сказал Шон.

— Я и говорил, что ты не дурак! — воскликнул Закуто, вскочив и хлопнув Шона по спине. — Португалия не будет править Испанией. Это Испания съест Португалию. А нас, бедных евреев, с которыми здесь обращаются хорошо, опять будут мучить и сжигать. Корабли, начатые при Жоане II, должны быть закончены. Они должны найти путь в Индию. Пряности пойдут в Лиссабон, а не в Венецию. Страна будет богатой. Маноэля назовут счастливым. А мы с тобой, Шон, должны сделать королю предсказание, которое породило бы отвагу в его низком сердце и здравый смысл в глупой голове.

Закуто снова забегал по комнате, и балахон вздувался вокруг него, как парус под ветром.

— Близнецы! — запыхтел он опять. — Все зависит от этого!

— Вы все время говорите об этом, — зевнул Шон, — но я не понимаю, что вы хотите сказать.

— Воображение. Вот в чем звезды помогают нам. В небе стоит знак братьев-близнецов, Кастора и Полидевка^[125]. Маноэль должен выбрать двух братьев, чтобы вести свои корабли. Если он возложит это на кого-нибудь из своих придворных, мы можем сразу же проститься с Индией.

— И вы знаете братьев, которые могли бы сделать это?

— Знаю. Те самые, которых выбрал бы сам король Жоан II.

— Так скажите их имена королю!

— Ну, — простонал Закуто в отчаянии, — вот ты и опять стал дураком. Он должен думать, что выбрал их сам. С помощью звезд, конечно.

— Учитель, я могу узнать их имена? — спросил Шон.

Закуто наклонился к нему и понизил голос, словно боясь быть подслушанным в этой уединенной комнате.

— Васко да Гама и его брат Пауло, — прошептал он, затем прибавил громко. — Не гляди на меня, разинув рот, как… как король. Разве ты не слышал меня?

— Слышал… — ответил Шон.

ГЛАВА III В королевском дворце

Деннис О’Коннор, брат Шона, был секретарем у Пауло да Гама. Шон тоже жил в доме Пауло, вплоть до той жаркой августовской ночи, когда они проезжали через Сетубал.

Деннис целыми днями переписывал для сеньора Пауло истории путешествий и приключений, так как его господин любил книги, и любил также звуки арфы, на которой Деннис играл великолепно. Не было ничего, — так думал Шон, — чего Деннис не умел бы делать. Он умел писать и говорить на шести языках. Он умел чертить и рисовать золотом и красками. Рукописи, которые он писал, были всегда разукрашены узорами из виноградных лоз, птиц, цветов, словно осыпаны драгоценными камнями.

Деннис научил Шона играть на арфе и чертить. Арфу Шон продал в один голодный день. Счастье было, что он умел чертить. Не будь его пальцы искусны с пером и кистью, он и сейчас бродил бы голодным вокруг каменных верфей над Таго. Он чертил карту для одного моряка, когда Закуто нашел его и взял в свой дом на улице Крыс.

Это было через несколько недель после стычки. Они ехали через Сетубал, когда это случилось. Пауло да Гама был впереди, за ним Деннис; Шон был позади, вместе со слугами. В узкой улочке подле тюрьмы они встретили сетубальского судью, — костлявого старика с бородкой, как серая веревка; его звали Нуньо Кальвес.

В эту самую тюрьму, с толстыми стенами и узенькими прорезями окон, Нуньо Кальвес посадил когда-то отца Пауло и Васко да Гама. Старый да Гама был посажен несправедливо, — это знал каждый в Сетубале. Но он умер раньше, чем пришло королевское письмо, говорившее, что он свободен.

А сейчас Нуньо Кальвес оттеснил Пауло да Гама к стене и смеялся смехом, похожим на ржание мула. Шон слышал, как судья крикнул противным, издевательским тоном:

— Приятно видеть вас, сеньор! Мы всегда рады видеть в Сетубале преступников.

Лунный свет блеснул на мече Пауло да Гама. Нуньо Кальвес обнажил свой, и лезвия лязгнули друг о друга. Над звоном стали, над стуком подков о камни, Шон опять услыхал голос судьи. Люди Кальвеса были позади него, но не могли обойти его на узкой улочке и напасть на слуг Пауло, так что он продолжал звать стражей тюремных ворот. Голос его звучал громко и сердито, меч звякнул о камни. Пауло обезоружил его и ранил в руку. Теперь Пауло да Гама мог бы убить судью, но он, вместо того, повернул коня и помчался обратно к Лиссабону, сзывая за собой своих людей. За ним хотели следовать Фернан Мартинес, огромный негр-повар, и двое конюхов, но тут выбежали тюремные стражи с большими пиками и изранили лошадей. Сзади напали слуги судьи. Шон увидал, как лошадь Денниса попятилась, когда стражи кинулись на него. Деннис упал, и его утащили в тюрьму. Шон бросился вслед, но железные ворота захлопнулись у него перед носом. Один из слуг судьи, рябой и краснолицый, стащил Шона с седла.

— Швырнуть и этого туда же? — крикнул он Нуньо Кальвесу, но судья только поглядел на него и ответил со своим ослиным смехом:

— Выкупа за него большого не получить, а вид у него голодный. Он и прокорма не стоит.

Шона отпустили, но лошадь у него отняли. Он побежал по пыльной дороге на север, куда уехал Пауло да Гама. Юноша уснул в чаще кустов и проснулся, услышав стук подков поблизости. Это были солдаты. Дорога здесь разветвлялась, и они остановились, споря о том, какую дорогу выбрать. Один из них сказал, что правая дорога лучше.

— Говорю вам, она проходит мимо двери да Гама! — крикнул он. — Я знаю эти дороги, как свои пять пальцев!

Отряд проехал по правой дороге. Шон посмотрел им вслед и отправился по левой. «По крайней мере, — подумал он, — надеюсь, что этот хвастун показал им не ту дорогу. На правильном пути — я сам. Может быть, я обгоню их, если побегу быстрее». Он побежал быстро, как только мог, но сбил себе ноги, и пока дохромал до дома Пауло да Гама, вовсе выбился из сил. Дом был темен и пуст. Сеньор да Гама проехал здесь вчера, сказали соседи. Он уехал, должно быть, ночью, и никто этого не видел. Да, прибавил кто-то, здесь были сетубальские солдаты, с час назад, они искали его, но уехали, ничего не узнав. Если сеньор Пауло порезал Нуньо Кальвесу руку, как сказали солдаты, то этот старый негодяй еще и не того заслуживает. Пусть он сам ловит своих мышей и сажает их в свою мышеловку, а потом требует с них мешки золота за выкуп. Никто, из знающих сеньора Пауло, ему не поможет.

Шон подумал, что Пауло да Гама мог уехать на каком-нибудь корабле. Он был прекрасным моряком. Шон заходил на каждую верфь по Таго, но не нашел следов своего господина. Таскать арфу было тяжело, и он, наконец, продал ее, чтобы купить еды. Через некоторое время он перестал спрашивать о сеньоре Пауло. Он никогда не говорил о нем с астрологом, начиная с того дня, когда Закуто нашел его, за черчением карты в обмен на жареных сардин н кусок масла. За все эти месяцы астролог никогда не упоминал о Пауло да Гама. Неудивительно, что имя сеньора Пауло заставило Шона раскрыть рот и воззриться на Закуто.

— Можешь закрыть рот, если хочешь, Шон, — произнес тот. — Ложись лучше спать. Но не спи с открытым ртом, иначе начнешь храпеть. Или тебе туда заскочит мышь. Проснуться с мышью во рту будет неприятно.

Он засмеялся и взял свечу.

— О, погодите! — взмолился Шон. — Вы знали сеньора Пауло все время?

— Конечно. Почему бы иначе я взял тебя сюда? Он прислал мне письмо с просьбой разыскать и кормить тебя. И он не раз посылал денег твоему брату в тюрьму.

— Я думал, вы взяли меня потому, что я умею чертить.

— Поэтому-то я и узнал тебя. И еще по рыжей голове. Ты был хорошим мальчиком, Шон. Если не считать того, что ронял всякие вещи. И если не считать пса, который ест за целого человека и оставляет за собой грязные следы, — об этом часто говорит моя жена, и не в очень-то смиренном тоне. Я знаю, где находится сеньор Пауло; ты тоже скоро узнаешь. А теперь спи.

Шон развернул свой соломенный матрац, разложил его на полу среди кувшинов со снадобьями и свернулся на нем, накрывшись бараньей шкурой. Коннамар примостился у ног своего хозяина. Шон думал, что никогда не уснет. Нужно было обдумать так много. Жоан Коэльо, с бровями, похожими на черную шелковую ленту поперек лба, когда хмурится. Сердитый голос короля Маноэля и его тощие ноги. И сеньор Пауло… может быть, он скоро увидит его… Увидит Денниса… Шон размышлял, как может выглядеть брат сеньора Пауло. Он никогда не видел Васко да Гама, так как тот был в плавании, пока Шон жил в доме его брата. «Надеюсь, он похож на сеньора Пауло», — подумал он, зевая. Следующим его впечатлением было то, что в окно льются яркие солнечные лучи и что Закуто трясет его, чтобы разбудить.

Три дня вслед за этим Шон просидел за столом, чертя карты. Одна была картой небес в момент рождения короля Маноэля. На другой были изображены звезды, как они были в ту ночь, когда король посылал за Закуто. Третья показывала, как можно обойти вокруг Африки и попасть в Индию. Она показывала также, по словам Закуто, насколько легче было бы доставлять пряности в Лиссабон на одном и том же корабле, чем везти их в Венецию то кораблем, то караваном по суше, то опять кораблем.

Шон, только что окончивший вычерчивать набросок Закуто, изображавший западный берег Африки до мыса Доброй Надежды, сказал:

— Тут между Африкой и Индией большое пространство, о котором мы ничего не знаем. Что мне там нарисовать, — морских чудовищ?

— Держись подальше со своими морскими чудовищами, — отрезал Закуто. — Разве тебе нужно пугать короля? Нарисуй кораблики и красивых дам, выдувающих ветер из золоченых рогов. И нарисуй на суше побольше слонов и несколько черных дикарей, украшенных золотом.

Шону нравилось рисовать золотом и красками. Обычно Закуто не любил тратить деньги на это, но сейчас он повторял:

— Побольше киновари, это придает богатый вид. Теперь хорошей синей краски для моря. Нарисуй в углу цветов и раковин. Давай побольше золота. Не каждый день мы чертим карты для королей!

Шон работал до тех пор, пока у него не заболели глаза и не онемели пальцы. Наконец, Закуто остался доволен. Три больших листа пергамента сверкали золотом и яркими красками.

— Это самые лучшие, — заявил он, сворачивая их. — Я был когда-то Королевским Астрономом и могу сказать, что не видел лучших.

— Они были бы еще лучше, если бы их чертил Деннис, — ответил Шон.

— Ох, этот замечательный Деннис! Сделать тебе предсказание о нем, Шон?

Шон положил свою болевшую голову на усталые руки и пробормотал:

— Надоели мне предсказания и звезды!

— А что, если я скажу тебе, что видел в звездах, как отворяется тюремная дверь и как оттуда выходит высокий молодой человек с черными волосами и глазами, как изумруды, и с коробочкой для перьев и чернильницей у пояса?

— Не верю, — возразил Шон. — Вы всегда говорили мне, что еврей ничем не может помочь ему. Что если вы попробуете, то только сами окажетесь в тюрьме, а палач будет выламывать вам пальцы на ногах раскаленными клещами.

— Быть может, времена изменились. Веселей, мальчик! Если королю понравятся наши карты, то мы сможем попросить у него какой-нибудь милости и для тебя.

— Он, верно, и не посмотрит на них, — простонал Шон.

Рахиль Закуто, поднимавшаяся наверх, остановилась в дверях и заметила:

— Что с Шоном? Он всегда был таким веселым.

— Шон устал, — ответил ее отец.

— Слишком устал, чтобы идти с этим черноглазым, длинноногим мальчиком? Он ждет внизу. Король хочет видеть вас обоих, и собаку тоже.

Шон вскочил, забыв свою головную боль и мрачное настроение.

— Что ты держишь в руках? — спросил астролог у дочери.

— Новый костюм Шона, — ответила она, положив его на стол.

— Я… у меня нет никакого нового костюма! — вскричал Шон, глядя на коричневый бархатный холмик. — Это ошибка!

— Тебе приказано надеть его поскорее, — сказал, улыбаясь, Закуто. — Нет, не благодари, — прервал он, когда мальчик начал бормотать что-то. — Просто мне полагается, идя во дворец, иметь хорошо одетого помощника. Кроме того, мой родич Самуил, портной, сделал его за полцены. А бархат я получил даром, от Исаака бен Абрахама, за предсказание, которое ты сделал его дочери. Помнишь, ты сказал, что на корабле приедет черный человек и что в доме будет свадьба? Конечно, из Фландрии пришел корабль, а на корабле жених… и бархат тоже. Так что спеши, Шон, ибо короля нельзя заставлять ждать.

Шон чувствовал себя так, словно весь Лиссабон должен был смотреть на его новую бархатную куртку с широкими рукавами, на обшитый золотом камзол и штаны, так хорошо охватывающие ногу у колена. Была даже бархатная шапочка с отогнутым краем, едва державшаяся на его рыжих волосах. Коннамар все время обнюхивал новые бархатные башмаки своего хозяина. Ему не хватало Шоновых босых ног и старых кожаных сандалий.

Король Маноэль был одет лучше, чем в первый вечер, но рядом с шедевром Самуила платье короля, из черного атласа с горностаевой оторочкой, казалось Шону старомодным. Голос короля поднялся до возбужденного визга, когда он увидел карты, развернутые на столе в его кабинете. Шон ожидал, что кабинет будет роскошным помещением, но увидел только комнатку с полинявшими, изорванными шпалерами, с грязным ковром, лишь отчасти закрывавшим каменный пол, со столом, заваленным бумагами. Там и сям висели карты, криво приколотые к шпалерам. Поверх бумаг на столе стоял поднос с несколькими серебряными тарелками: на подносе лежала баранья кость, обгрызанная почти дочиста.

— Жаль, что вы запоздали, чтобы разделить со мною завтрак, — сказал король, — но пес, по крайней мере, может получить кое-что.

И он бросил баранью кость к очагу. Коннамар подошел и погрыз ее, но без особого интереса. Он привык получать кости, на которых было побольше мяса. После этого акта гостеприимства король произнес нетерпеливо:

— Твои поиски, Закуто… К чему привели они?

Закуто торжественно ответил:

— Я приступил к этой задаче с величайшей тщательностью, государь. Звезды сказали — Индия далеко от Португалии. Это неизвестная страна, полная гордых, темнокожих людей. Опасностей много, очень много. Бури на море. Болезни. Коварство дикарей. Они будут пытаться хватать и убивать наших людей. Но ваша планета велика на небосводе. Вы будете править этой темной страной. Люди будут называть вас королем Маноэлем Счастливым.

Король щелкнул своими тонкими белыми пальцами, когда Шон развернул карты. Закуто водил по ним пальцем и говорил без умолку.

— Богатство и счастье ожидают вас, великий государь! — закончил он, свернув карту Африки. Потом он дал свернуться картам, показывавшим положение звезд в момент рождения Маноэля, и прибавил: — Но счастье нужно уметь ловить в подходящий момент. Звезды плывут в небесах, не дожидаясь нас. Поймайте же этот миг, светлейший государь, пока Солнце находится в знаке Близнецов, пока великие Братья смотрят на вас благосклонно. Взгляните на эту последнюю карту, она показывает, как Близнецы, великие Братья, благоприятствуют вашему предприятию. Но звезды говорят и кое-что иное…

Закуто умолк с важным видом. Король снова прищелкнул пальцами и произнес нетерпеливо:

— Не стой ты так, словно мокрый филин. Что?.. Что они говорят?

— Только вот что. Ваше предприятие зависит от человека, который встанет во главе его. Он должен быть уже опытным в обращении с людьми и судами. Должен быть отважным, как лев, терпеливым, как бык, сильным, как вол, мудрым, как змий. Он должен быть также человеком, ведущим за собой честных людей. Еще лучше — честный род. Лучше всего — брата. Звезды говорят, что Индия будет открыта двумя братьями. Вот, что означает знак Близнецов.

Король Маноэль сказал раздраженно:

— А найти таких двух братьев — все равно, что найти два алмаза, брошенных кем-нибудь в Таго.

— Это верно, государь, но случаются и странные вещи. Несколько недель назад один рыбак в устье Таго разрезал треску и нашел у нее в желудке кольцо. Я купил это кольцо для своей дочки, но она — замечательная девушка! — она сказала: «Продай его опять, отец, ты можешь употребить деньги получше». Так я и сделал, и отдал деньги своему родичу Самуилу за… за работу, которую он делал для меня. Иначе я мог бы показать кольцо Вашему Величеству, в доказательство того, что драгоценности можно найти в удивительных местах.

— Может быть, — сказал с горечью король Маноэль, — я смогу найти его при моем собственном дворе, среди людей, которые каркают о бурях, вечно ревущих между нами и Индией? Они говорят, что за Мысом Бурь есть черный водоворот кипящей смолы, который притягивает к себе все корабли, и они остаются там навсегда. Пока ты не придал мне мужества, Закуто, я верил им. Не думаешь ли ты, что среди них я найду человека, о котором ты говорил? Мудрого, как змий, храброго, как лев, и все прочее? Скорее найду мудрого, как осел, и храброго, как кролик!

Закуто расхохотался от всей души. Король рассмеялся тоже и сказал, более добродушно:

— Конечно, ты, обладающий такой мудростью, сможешь найти мне этот перл среди капитанов… Нет, два перла, потому что у него должен быть брат, такой же хороший, как и он сам.

В дверь постучали. Королевский камергер объявил, что королю пора на прием.

— Останься и посмотри, как они позеленеют, когда я объявлю им, что намерен послать корабли в Индию, — сказал король астрологу. — Может быть, среди них ты увидишь кого-нибудь, у кого в жилах течет красная кровь, а не сыворотка.

В тронном зале уже собралась большая, нарядная толпа. Король Маноэль прошел сквозь нее к бархатному трону.

Закуто и Шон стояли в углу, у двери кабинета. Никто не обращал на них внимания. Все лица были повернуты к королю. Все — кроме одного. Недалеко от того места, где стоял Шон, было окно, и у окна, полуповернувшись к нему, стоял человек. Шону было видно его лицо, — гордое, смуглое лицо с носом, словно орлиный клюв, с большими темными глазами, с густой, черной бородой.

Закуто, видя, что все придворные стоят к нему спиной, подошел к окну.

— Едва ли, — мягко произнес он, — король обратит на вас внимание, если вы все утро простоите спиной к нему, сеньор Васко да Гама.

ГЛАВА IV По дороге на север

Васко да Гама пожал плечами.

— Я не принадлежу к этой павлиньей стае, — сказал он. — Я сделал глупо, что пришел сюда.

— Может быть, это я сделал глупо, когда просил вас прийти, — возразил Закуто, — но, по крайней мере, раз вы уже здесь, то засвидетельствуйте свое почтение его величеству.

Васко да Гама продолжал, хмурясь, опираться о стену. Закуто прибавил, почти шепотом:

— Помните, это ради Пауло.

Выражение дикой гордости в чертах Васко да Гама исчезло. Он ласково улыбнулся маленькому астрологу и направился через большую комнату к группе болтавших между собой придворных.

Он и вправду был не ко двору, как подумал Шон, среди тех, кого он назвал павлинами. Простое платье из тонкого синего полотна, плавно раскачивающаяся походка, широкие плечи и сильные руки, — все казалось созданным для корабельной палубы. Все это казалось странным среди шелков и бархатов в тронной зале.

— Он сдувает все их духи и ароматы, как соленый бриз, — тихо произнес Закуто.

Придворные расступились, удивленно оглядываясь на Васко да Гама. Шон прошептал:

— Не как бриз, а как корабль, бороздящий волны. Он идет своим собственным курсом.

Глядя вперед этого пути, как бы расчищая его взглядом для дона Васко, Шон увидел короля, беседующего с важным сановником. Вдруг король Маноэль поднял голову. Васко да Гама склонился перед ним так низко, что через его плечи Шон увидел узкие голубые глаза короля и его тонкие губы.

— Благодарение Небу! — пропищал король своим высоким голосом. — Я нашел человека! Васко да Гама, готов ли ты предпринять опасное дело?

— Я ваш преданный слуга, государь. Что бы вы ни поручили мне, будет сделано, если моя смерть не помешает тому! — ответил Васко.

— У тебя есть брат, кажется?

— У меня их трое, государь. Один — еще мальчик. Другой — священник. Третий — Пауло — человек, которому вы можете довериться во всем.

— Приведи его сюда, сейчас же!

— К несчастью, государь, он поссорился с сетубальским судьей. Он скрывается, так как судья хочет схватить его и посадить в тюрьму, когда найдет.

— Из уважения к тебе, — произнес король Маноэль, — я прощу его, Васко да Гама. Напиши ему, что я сделаю это. Он должен дать судье удовлетворение. Если нужно заплатить пени, я помогу ему.

Он встал и произнес громко:

— Вам, мои советники, нобили^[126] моего двора и члены моего дома, я говорю следующее: я вручаю Васко да Гама командование над кораблями, которые должны открыть Индию!

Индия!!!

При этом слове среди придворных начался говор, но смолк, когда король продолжал:

— Ты должен набрать команду, обучить ее и следить за снаряжением кораблей. Поручаю тебе устроить все.

— Государь, — сказал Васко да Гама, — благодарю вас за доверие, но мой брат Пауло старше меня. Командовать должен он, а я с радостью буду повиноваться ему.

— Мне по душе такие чувства между братьями, — сказал король. — Ты можешь советоваться со своим братом, но командование я вручаю тебе. Назначь его капитаном одного из кораблей. Есть два корабля, которые начаты при короле Жоане и ждут своего окончания. Третий корабль можно купить. Можешь ли ты указать еще одного капитана, для него?

— Да, государь. Николай Коэльо, брат вот этого вашего пажа, хороший моряк и мой близкий друг. Он всегда говорил, что путь в Индию можно найти.

— Очень хорошо! — Король Маноэль повернулся к своим советникам. — Сеньоры, в звездах написано, что Индия будет открыта двумя братьями из нашей страны. Один из них стоит здесь перед вами. Приказываю вам воздать ему честь, ибо он принесет большую честь нашей португальской земле. Приглашаю вас в мой кабинет, сеньор Васко, так как нам нужно поговорить обо многом. Желаю вам доброго дня, сеньоры.

Король вернулся в кабинет. Проходя мимо Закуто, он сунул в руку астрологу кошелек. Шон услышал звон золота. Вслед за королем шел Жоан Коэльо; вид у него был торжественный и важный, но все же он успел мимоходом ткнуть Шона в ребра.

Теперь-то придворные столпились вокруг Васко. Шон мельком увидел его лицо. Сеньор Васко, по-видимому, не находил никакого удовольствия в обществе «павлинов».

— Нам нужно идти, Шон, — сказал астролог.

Они выскользнули прочь по темной лестнице, но не успели отойти далеко от дворца, как услышали за собой бегущего человека. Это был Жоан Коэльо.

— Я должен ехать на север за своим братом, — выговорил он, задыхаясь. — Сеньор Васко просит вас известить сеньора Пауло и вызвать его сюда. Вот письмо. Всего несколько слов, но их достаточно, чтобы сеньор Пауло увидел, что это не обман. Он говорит, что вы один знаете, где находится его брат.

— Куда ты едешь? — спросил Закуто.

— В Лейрии. Николай поехал туда за сестрой, срок ее воспитания в тамошнем монастыре истек.

— Тогда с тобой поедет Шон, так как сеньор Пауло находится недалеко оттуда.

Шон задохнулся.

— Я?.. Вы думаете?.. Разве я смогу?..

Закуто засмеялся:

— Да, ты. Я слишком стар для переезда в пятьдесят миль. Тебе одному я доверю название того места, где скрывается сеньор Пауло. Все, что случилось здесь, ты знаешь не хуже меня. Тебе придется только переодеться, так как мой родич Самуил делал это платье не для того, чтобы в нем ездить, и спать, и попадать под дождь. Я достану лошадь, быструю лошадь, у моего родича Мозеса. Скоро ли отправляется юный сеньор?

— Через час.

— Он будет готов. Идем, Шон. И помни, — прибавил он, когда Жоан убежал обратно во дворец, — ты видел, как исполняются пророчества.

Быстрая лошадь из конюшен Мозеса оказалась костлявым, серым животным, весьма привязанным к родному городу. Она все время оборачивалась к Лиссабону, и ее приходилось сильно колотить, чтобы перевести на неровную рысь. Гнедая кобыла Жоана, из королевских конюшен, двигалась плавно, словно скользя. За ними следовали двое королевских слуг на мулах с серебряными колокольчиками. Когда они оставили сады и фермы под Лиссабоном и свернули на песчаную дорогу среди высоких сосен, серый конь решил, что оборачиваться уже нет смысла, и пустился вперед неровным галопом. Шон охромел от подскакиваний в седле, пока они добрались до таверны, в которой должны были заночевать.

Стемнело, когда они нашли ее. Железные ворота и дверь были открыты. Изнутри светился огонек, вокруг него двигались темные тени. Пахло рыбой, оливковым маслом и луком. Хозяин таверны выбежал с факелом, от которого по стенам запрыгали розовые пятна. Копыта лошадей и мулов громко застучали по мощеному двору.

Рыбная похлебка оказалась вкусной. Комната была полна дыма, Шон с трудом различал связки лука, чеснока и копченые окорока, подвешенные к потолку. Единственным освещением, кроме очага, был фитиль, плавающий в блюдце с маслом.

В темном углу, между трубой очага и стеной, сидел старик, закутанный в черный плащ; лица его Шону в темноте не было видно. Другие люди были, вероятно, его слугами. Один из них, огромный детина, уже спал на скамье, натянув на лицо бурый плащ. Спален не было.

Поужинав, Жоан и Шон закутались в свои плащи и легли поближе к очагу. Один раз по ногам у Шона пробежала крыса, но Коннамар прогнал ее, и вскоре и хозяин, и его пес уснули.

Разбудил Шона петух, закричавший близко над ухом. Мальчик открыл глаза, потягиваясь. Светало. Потом в комнату вошли два поросенка. Один из них разбудил Жоана, ткнувшись рылом ему в подбородок. Коннамар укусил одного за ухо и загнал под стол; другой поросенок удрал в очаг. Хозяин таверны проснулся, выгнал поросят и начал разводить огонь. Старик мирно спал в своем углу, завладев единственными в доме тюфяком и подушкой.

Мальчики вскоре были готовы в путь, но мулам не хотелось двигаться с места.

— Вперед, ангелочки! — повторял один из слуг, колотя мулов так, что от их шкур пыль поднималась столбом. «Ангелочки», наконец, двинулись, позвякивая серебряными колокольчиками.

— Я забыл свой хлыст, — сказал вдруг Шон, когда они уже отъехали немного. — Нужно вернуться.

Было уже достаточно светло, чтобы он мог разглядеть лицо старика, продолжавшего спать у очага, — лицо, похожее на желтый воск, с тонкой, как бечевка, седой бородкой.

Это был Нуньо Кальвес, сетубальский судья.

Шон нашел свой хлыст и спокойно вышел из комнаты. Но на пороге он остановился, задумавшись. Не охотится ли Нуньо Кальвес за Пауло да Гама? Это было маловероятно, после стольких месяцев. Но судья был известен, как человек, никогда не забывающий оскорблений. Он был далеко от Сетубала и на той самой дороге, которая вела к убежищу сеньора Пауло. «Нужно разузнать, в какую сторону они едут, — решил Шон, — если в Лиссабон, то мне это все равно. Если же на север, то возможно, что они ищут сеньора Пауло».

Он пошел к конюшне. Человек, храпевший ночью на скамье, поил теперь мулов. Шон уже видел раньше это рябое, красное лицо: этот слуга был вместе с Нуньо Кальвесом, когда Денниса утащили в тюрьму. Шон спросил его о дороге на север.

— Не могу еще сказать, — ответил тот. — Мы еще не были на ней, но найдем ее сегодня.

Шон узнал то, что хотел. Нуньо Кальвес ехал на север, по той самой дороге, которая вела в Баталью, — туда, где находился сеньор Пауло. «Может быть, он ищет и не сеньора Пауло, но мы, по крайней мере, не полезем к нему в пасть», — подумал Шон, выезжая со двора. Он так ударил пятками и так стегнул хлыстом, что серый конь пустился неровным галопом и догнал тучу пыли, окутывавшую Жоана Коэльо с его свитой.

Однако, теперь Шон был так встревожен и озабочен, что Жоан скоро заметил это. Узнав, в чем дело, он тоже встревожился, но потом решил, что судья едва ли успеет обогнать Шона до Батальи.

— Вам с сеньором Пауло нужно не встречаться с ним, — сказал он. — Если вы встретитесь, то получится опять стычка, а тогда уже король не простит сеньора Пауло. Скоро мы с тобой разъедемся. А завтра вы должны встретиться с отрядом моего брата и ехать дальше с ним. Он достаточно большой, чтобы судья не посмел напасть на него, а Николай удержит сеньора Пауло от стычки. Я постараюсь, чтобы он ждал вас на этом перекрестке.

— Если только судья не увидит нас раньше.

— Вам нельзя с ним встречаться, говорю тебе. Если вы приедете сюда раньше нас, прячьтесь в сосновом лесу, пока мы не явимся.

На том они и расстались.

ГЛАВА V Баталья

В маленькой, чистой таверне, обсаженной грушевыми деревьями, Шон спросил о сеньоре де Суза. Под этим именем, как сказал ему Закуто, был там известен Пауло да Гама. Старушка — хозяйка таверны улыбнулась и указала загорелым пальцем вниз с холма.

— Он вон там, в монастыре, сеньор. Он ездит туда каждый день беседовать с монахами.

Далеко внизу, в лощине, Шон увидел церковь.

— Словно слоновая кость и золото, неправда ли, сеньор? — сказала старуха. — Так и должно быть, ибо там лежит король Жоан I со своей королевой. Да, и принц Энрике тоже.

— Энрике Мореплаватель? — спросил Шон. — Почему он похоронен в этом уединенном месте? Давно ли он умер? Можно мне поставить коня в вашу конюшню? Есть у вас овес?

— Сколько вопросов сразу! — засмеялась старуха. — Да, поставь его рядом с конем сеньора де Суза, и берегись копыт этого черта. Пока ты почистишь и покормишь его, я расскажу тебе о принце Энрике, потому что такому славному молодому человеку, как ты, стыдно быть невеждой.

Старуха была словоохотлива. Пока Шон ухаживал за своим серым, она рассказала ему, как король Жоан I построил эту церковь по обету, на том месте, где разбил испанцев, хотевших завоевать Португалию^[127]; как потом его похоронили там, вместе с его королевой, как любил эту церковь его сын, принц Энрике, часто сюда приезжавший.

Она рассказала, что принц очень любил жирную курицу, зажаренную со сливками и с паприкой, — сладким перцем из Венгрии; что он любил также яйца, приготовленные по особому способу, который знала ее мать, — «яйца-звезды», как она называла их; что он однажды вырезал для нее кораблик: она была тогда ребенком, и кораблик у нее сохранился. Она хотела показать Шону карту, начерченную принцем на стене. Эта была карта африканского берега, и к ней никто не прикасался, кроме как для сметания паутины; но Шон отказался взглянуть на нее, торопясь повидаться с сеньором Пауло.

— Постереги лошадь, Кон, — сказал он и побежал вниз с холма, сквозь аромат розмарина, тмина и лаванды.

Старуха была права. В теплом свете послеполуденного солнца монастырь Баталья казался выточенным из слоновой кости, слегка подсвеченной золотом.

— Словно морская пена на желтом песке, — прошептал Шон.

Трудно было поверить, что башенки, ажурные контрфорсы, окна — все вырезано из камня. Украшенные цветами кресты и статуи святых казались столь легкими и воздушными, словно могли улететь с одним сильным порывом ветра.

— Наверное, это строил Маленький Народец, — сказал Шон вслух по-гэльски, останавливаясь на миг перед большой дверью. Так в Ирландии называют фей и эльфов. Шон мог слышать свой родной язык, только когда сам говорил на нем, и временами боялся, что забывает его.

Изнутри слышалось пение. Он вошел. Монахи шли к алтарю, скользя между колонн. Из окна над дверью на движущиеся фигуры лился золотой и рубиновый свет. Белые рясы были словно расписаны цветами. На каменном полу, позади алтаря, даже на вершинах колонн, дрожали сверкающие искры света. У алтаря стояли на коленях люди, большей частью, крестьяне; но среди них Шон не видел высокой фигуры Пауло да Гама и его золотых волос и бороды. «Может быть, он в часовне», — подумал Шон и направился туда.

Каменные фигуры короля Жоана и королевы Филиппы лежали рука об руку на их высоких гробницах. Так как Филиппа была английской принцессой, то на каждом саркофаге были вырезаны гербы английский и португальский. Шон подошел к гробнице принца Энрике с крестом и глобусом — гербом принца — и остановился, глядя в его спокойное лицо. «Он не похож на других принцев, — подумал он. — Он не любил сражений. Он хотел плавать, а не драться. И в этом он был, пожалуй, прав. Хорошая драка приятна, время от времени, но видеть чужие страны — это лучше, чем резаться, грызться и истекать кровью». Лицо принца казалось кротким и ласковым в смутном предвечернем свете. «Мне бы он понравился, — подумал Шон, — он любил звезды, и детей, и спелые оливки. Он работал также, как и любой из его слуг, но находил время, чтобы вырезать кораблик для маленькой девочки».

— Вот таким принцем был бы и Деннис, — сказал он вслух.

Шон преклонил колени у гробницы, чтобы помолиться за Денниса, отрезанного от весеннего солнца в Сетубальской темнице; за Денниса, который любил цветы, птиц, и так хорошо рисовал их.

— Милый принц, помоги мне освободить Денниса, — произнес он, склоняя свою рыжую голову.

Вдруг прямо над ним раздался голос:

— Шон О’Коннор! Чтопривело тебя сюда?

Шон вскочил и увидел перед собой добрые глаза Пауло да Гама. Сеньор Пауло похудел и побледнел, но улыбка у него осталась прежней, а волосы и борода все еще были, как золотой шелк. Шон подумал, что нет на свете братьев, так непохожих друг на друга, как Васко и Пауло да Гама.

Он отдал письмо от Васко и рассказал тихим голосом свою историю, пока пение монахов все еще доносилось издали.

— Нет ничего лучше доброго брата, — произнес Пауло да Гама и поглядел на гробницу принца Энрике. — Я слышал, как ты просил принца о помощи, — прибавил он мягко. — Он сделает это, я знаю. Я был по другую сторону гробницы и тоже молился. Твой голос был мне ответом. Я помирюсь с Нуньо Кальзесом за себя и за Денниса, как только получу прощение от короля. Великий Мореплаватель расчистил нам путь; поблагодарим его за это, Шон. А теперь я должен проститься с добрыми братьями-монахами, ибо они помогли мне пережить эти тяжелые дни.

Голоса монахов удалялись. Крестьяне шли к выходу, сквозь радужный свет. Церковь была пуста, когда Пауло да Гама и Шон преклонили колени перед высоким алтарем. Они оставались здесь, пока не замер последний звук поющих голосов; потом сеньор Пауло повел Шона через тихий сад в монастырь.

Монахи окружили да Гама. Им было жаль, что он уходит. Среди них был один ирландец, толстый, краснолицый человек из Галуэского селения недалеко от родины Шона. Его звали брат Педро. Он увел Шона в большую сводчатую кухню с почерневшим от дыма потолком и угостил хлебом и медом.

— Умеешь ли ты играть на арфе? — спросил он, когда Шон слизывал последнюю восхитительную липкость со своих пальцев.

— Если бы она у меня была.

— Так возьми вот эту, — сказал брат Педро, вытаскивая что-то из-за двери.

Кожаный чехол был потерт и изношен, струны ослабли, позолота запылилась и потускнела, но это была настоящая ирландская арфа.

— Она принадлежала одному из братьев, — сказал Педро, — но он оставил ее, уходя в мир иной.

— Ей нужно только подтянуть струны, — сказал Шон. Он прижался к арфе подбородком, полусмеясь, полунапевая. — Я сейчас заставлю тебя говорить, моя красавица, — прошептал он. — Что ты можешь сказать о себе, моя прелесть?

Он пробежал по струнам своими тонкими, длинными пальцами, вслушиваясь, подтягивая одну струну, ослабляя другую.

— Говори хорошо для доброго брата. Нежнее… нежнее. Вот так лучше…

Она была настроена, и звуки побежали из-под пальцев, как водяные струйки по гладким камешкам. Шон заиграл песенку, под которую дети любят плясать на прибрежном песке. Брат Педро начал притоптывать ногой, а потом завертелся волчком, а белая ряса раздувалась вокруг него, как колокол.

— Ты, наверное, знаешь вот эту песню, — сказал Шон и запел:

Брат Педро начал подпевать своим громким голосом:

— Что это, в кухне бык? Что за рев? — раздался голос от двери. Брат Педро остановился и покраснел. На пороге стояли Пауло да Гама и настоятель монастыря. Настоятель смеялся.

— Я всегда говорил, что одного ирландца довольно для любого монастыря, — сказал он. — Когда их двое, они или дерутся, или ревут свои песни. Кстати, эту церковь строил тоже ирландец. Хьюге его звали, и он часто играл на арфе.

— Нам нужно идти, Шон, — мягко произнес Пауло да Гама, — хотя и жаль мешать музыке.

Брат Педро непременно захотел, чтобы Шон взял арфу с собою.

— Она только пылится здесь, в кухне, — сказал он. И ему приятно было бы думать, что ее голос звучит в тех далеких странах, куда Шон пойдет.

Шон возразил, что едва ли пойдет дальше Лиссабона, но сеньор Пауло сказал, что его брат найдет ему место на одном из своих кораблей, и что арфа действительно будет звучать в далеких странах.

Шон едва ли сознавал, как вернулся в таверну. Он был так возбужден мыслью о возможном путешествии в Индию, что забыл о Нуньо Кальвесе. Он глядел на карту Африки, начерченную принцем Энрике, и словно наяву видел эту страну и ее удивительный народ. Сеньор Пауло плавал вдоль ее берегов. Своим медленным, мягким голосом он рассказал Шону о ней, — о жарких джунглях, о странных деревьях, об обезьянах с шерстью такой же рыжей и лохматой, как волосы у Шона. Долгий путь, румяный цыпленок, приготовленный по вкусу принца Энрике, со сливками и паприкой, теплая комната и голос сеньора Пауло, нагнали на Шона сон. Он лег на скамью под картой. Голос Пауло да Гама звучал все мягче и мягче:

— Не нужно больше ползти вдоль этого жаркого берега по дюйму в день. Если я знаю Васко, то он смело поплывет через Южную Атлантику прямо к Мысу. И он благополучно дойдет до Индии, путями, по которым не ходил еще никто…

ГЛАВА VI Она ехала на белом коне

Возвращаясь в Лиссабон на следующее утро, Шон увидел старую козу под оливковыми деревьями, и сказал вдруг, указав на нее пальцем:

— Нуньо Кальвес!

— Да, очень похоже, — согласился сеньор Пауло. — Но зачем портить хорошее утро его именем?

— Я видел судью на дороге вчера. Я так устал ночью, что уснул, не сказав вам. Жоан Коэльо сказал… — Шон замялся, а Пауло да Гама усмехнулся.

— Молодой Коэльо?.. Что же он сказал?

— Не стоит встречаться с Нуньо Кальвесом, потому что после новой стычки король не простит вас. Он говорил, что мне нужно постеречь, чтобы вы спрятались, когда я увижу, что судья близко.

— Ладно, я прятался немало месяцев, — сказал добродушно сеньор Пауло. — Еще немножко не повредит мне. Сейчас не время размахивать мечом, я даже сожалею, что извлек его тогда. Сказать тебе правду, Шон, это было неразумно. Как только я получу прошение от короля, то пойду к сеньору Кальвесу смиренно, как монах, и помирюсь со старым негодяем!

Они достигли сосновой рощи на перекрестке, где договорились ждать Жоана. Дорога, по которой дол* жны были приехать Коэльо, поднималась на холм, извиваясь среди сосен. В долине внизу журчал ручеек. Они свели к нему коней и напоили их. Полуденное солнце жгло. Приятно было лежать в тени сосен, отдыхать и слушать песенку ручья.

Шон дремал, но проснулся, услышав голос Пауло да Гама:

— Я слышу лошадей! Беги, Шон. Спрячься в соснах у дороги и посмотри, кто едет, — друзья или кто-нибудь еще.

Шон поспешил наверх, между деревьев, и спрятался в густом молодом сосняке у края дороги. Ему были слышны топот копыт, скрип кожи и звяканье металла. Были еще и другие звуки, которых он не мог понять, — словно хрюканье свиньи, зарывшейся в грязь, хотя он был уверен, что это не свинья. Мужской голос произнес, не очень громко:

— Заткнись! Или я тут же прикончу тебя!..

Хрюканье умолкло.

— Они близко! Тихо, все вы! Пусть кони стоят смирно, пока они не спустятся с холма. Двое впереди вооружены. Убейте их, и все будет в порядке, — сказал тот же голос погромче.

Шон осторожно раздвинул ветви и выглянул. По ту сторону узкой тропинки, хорошо скрытые от всякого, кто едет с севера, виднелись шесть всадников. Один из них был рябой, краснолицый человек, — слуга Нуньо Кальвеса.

«Я не вижу судьи, — старого разбойника. Это странно…», — думал Шон, возвращаясь к сеньору Пауло. На скользких сосновых иглах шагов его почти не было слышно. На полпути он встретил своего господина.

— Люди Нуньо! — прошептал Шон. — В засаде, чтобы напасть на приближающихся путников. А что если это — Коэльо?

— Ну, что же, мы нападем на них первыми, — спокойно возразил Пауло да Гама. Оба они с Шоном забыли, что намеревались избегать стычек.

— Шуми побольше, — сказал сеньор Пауло. — Кричи, за скольких можешь. — И он кинулся вверх по склону, крича: — Сюда, люди! Мечи наголо! Вперед, Мартин, Энрике, Педро, Жоан! — и еще множество других имен и приказаний.

Шон вопил не меньше, чем за шестерых:

— Здесь, сеньор! Здесь! — по-гэльски, по-английски и по-португальски.

Он добежал до дороги как раз вовремя, чтобы услышать, как рябой слуга кричит остальным:

— Вперед, трусы! Или вы хотите остаться здесь и дать перебить себя?

— Нет, — крикнул другой. — Бежим, ребята!

Он повернул коня на дорогу к Баталье, по которой Шон приехал в это утро. За ним поскакали двое других; остальные двое следовали за краснолицым. Тут показался высокий человек на черном коне. За ним появился Жоан Коэльо. Краснолицый кинулся прямо на высокого, но с таким же успехом он мог бы кинуться на каменную башню. Лошадь краснолицего попятилась, и Шон увидел, как ее всадник кувыркнулся в ежевичные заросли. Залязгали мечи: Жоан дрался с одним из слуг. Человек на черном коне наехал на третьего, когда остальной отряд Коэльо достиг вершины холма.

Там была девушка в черном и красном, на белом коне; девушка с прямыми черными бровями, как у Жоана. Шон схватился за алую уздечку и попытался отвести коня в сторону от стычки. Девушка стегнула Шона хлыстом по щеке. Лошадь дернула головой и прянула ушами в ту сосновую заросль, где недавно прятались люди Нуньо. Шон не выпускал узды, хотя девушка продолжала полосовать его хлыстом по лицу и рукам. Коннамар, сердито лая, старался поймать хлыст зубами.

— Назад, Кон! Сеньорита, — закричал Шон, — я хочу только увести вас от стычки! Я друг Жоана!

На щеку ему обрушился новый удар хлыста.

— Я друг Жоана! — повторил он. — Я Шон О’Коннор!

На этот раз девушка услышала его. Она опустила хлыст и сказала сердито:

— Почему же ты не сказал этого сразу?

Шон потер одной рукой лицо, на котором проступали широкие, красные рубцы, другой рукой он держал узду.

— Я хотел только, чтобы вас не поранили в схватке, — проговорил он.

— Да, ведь, это мой первый случай увидеть что-нибудь интересное! После того, как я на месяцы была заперта в этом старом монастыре!

Она снова взмахнула хлыстом. Шон поднял было руку, но на этот раз она стегнула коня. Уздечку вырвало у Шона из рук, и белый конь выскочил обратно на дорогу.

Шон двинулся было вслед белому коню, но вдруг остановился. Он опять услышал звуки, похожие на свиное хрюканье, а потом на кошачий писк. Он поспешил туда и увидел Нуньо Кальвеса, привязанного к большой сосне. Рот у него был заткнут, седая, козлиная бородка прыгала вверх и вниз, когда он пищал и хрюкал. Желтое лицо побагровело, глаза выкатились. Его собственные слуги ограбили его, связали и оставили умирать, а сами отправились грабить отряд Коэльо. Шон выхватил нож, перерезал связывавшие старика веревки и вынул кляп у него изо рта. Нуньо Кальвес свалился на хвойный ковер, тяжело дыша. Через несколько минут он заговорил, едва внятно от судорожного дыхания:

— Ты… спас мне жизнь… Наградить тебя… но слуги… они меня ограбили. Связали… Едем… в Сетубал… заплачу тебе…

— Вы можете заплатить мне и сейчас, сеньор, — возразил Шон. — Мой господин — Пауло да Гама. Король простил его, но сказал, что он должен помириться с вами. Мой брат Деннис был с сеньором Пауло в тот день. Он никого не ранил, но сидит в вашей тюрьме. Освободите его, сеньор, и не нужно нам с вами говорить о выкупе.

Нуньо Кальвес слушал Шона так спокойно, что тот не был уверен, понял ли его старик. Наконец, Кальвес пробормотал:

— Да Гама… Пусть придет.

Шон вернулся к дороге. Битва кончилась. Рябого слугу вытащили из его колючего гнезда, связали и посадили на мула, задом наперед. Тот, что сражался с Жоаном, лежал на насыпи, и по щеке у него текла кровь. Третий стоял на коленях перед высоким человеком, который, даже спешившись, казался великаном. Высокий человек был Николай Коэльо, брат Жоана и девушки в черном и красном; она показала Шону язык, когда он подошел. Была там и другая девушка на гнедом коне, — маленькая, светловолосая, с огромными, серо-голубыми глазами. Рядом с ней стоял Пауло да Гама, и она говорила ему быстрым, нежным голоском, похожим на воробьиное чириканье:

— О, я так испугалась, так испугалась! Сеньор Пауло, мы слышали такие звуки, словно рев быков. Но никто не ранен, кроме этого бедняжки с рассеченной головой. А тот, что на коленях, так печален. Скажите сеньору Николаю, чтобы он освободил его. Я уверена, что он сожалеет…

— …что ему не удалось ограбить вас, сеньорита Катарина, — ответил Пауло да Гама. — Вот Шон О’Коннор, напугавший разбойников своими завываниями. Эта дама — сеньорита Катарина де Атайде, Шон. Ее семья в большой дружбе с нашей. А это — сестра Жоана, сеньорита Луиза Коэльо.

— Я уже знаком с сеньоритой, — сказал Шон, вежливо кланяясь.

— Мы благодарны вам за помощь, — заговорила Катарина де Атайде, наклоняясь, чтобы взглянуть на Шона, — даже если вы и напугали нас так. И вы ранены в битве, сеньор. Ваше лицо…

— Простите, если я испугал вас, сеньорита, — поспешно перебил Шон. — Мое лицо… — тут он взглянул на Луизу Коэльо, — …оно поцарапалось, когда я убегал от дикой кошки в лесу. По крайней мере, я думаю, что это была дикая кошка.

Щеки Луизы слегка порозовели.

— А что это было на самом деле? — спросила она играя своим алым хлыстом.

— Об этом, сеньорита, я скажу по секрету сеньору Пауло, если вы извините нас.

— Что это за болтовня о диких кошках, Шон? — спросил Пауло да Гама.

Шон отвел своего господина в сторону и рассказал ему о Нуньо Кальвесе.

— Он хочет видеть вас. Он недалеко, по этой дорожке. Он знает, что вы спасли его. О, сеньор Пауло, скажите ему, пусть он освободит Денниса!

— Вернись и скажи Николаю Коэльо, чтобы связал этих людей. Посмотрим, что судья захочет сделать с ними. Может быть, он сумеет освободить для них место в своей тюрьме.

Пауло да Гама свернул на тропу.

Шон передал поручение сеньора Пауло Николаю Коэльо.

— Так это ты — тот мальчик, о котором Жоан говорит все время? — сказал высокий человек.

Как и у его сестры и у Жоана, у Николая Коэльо были прямые черные брови, почти сросшиеся на переносице и еще гуще, чем у младших; нос у него был, как орлиный клюв, а глаза — голубые, а не темные, как у них. Лицо у него загорело там, где не было закрыто шелковисто-черной бородой и длинными, висячими усами. Он ласково улыбнулся Шону, когда благодарил его за помощь, и ничего не сказал о красных следах от сестриного хлыста на Шоновом лице, за что тот был ему благодарен.

Когда отряд снова пустился в путь, то Нуньо Кальвес и Пауло да Гама ехали рядом, беседуя так, словно всегда были лучшими друзьями. Пленники, под охраной нескольких слуг Коэльо, ехали сзади.

— Побереги Катарину, Жоан, — сказал Николай Коэльо, пришпоривая своего вороного. — Шон, хочешь сопровождать мою сестру? Остальные следуйте за сеньором О’Коннором.

Он выехал на свое место во главе отряда. Вся цепочка двигалась со скрипом седел, звяканьем удил, звоном бубенчиков на мулах, мягким стуком подков по песчаной дороге.

— Вперед, ангелочки! — вопил погонщик мулов.

— Кажется, это обо мне, — заметила Луиза Коэльо, обращая к Шону свои темные глаза.

— Несомненно, — ответил холодно Шон и снова умолк.

— Что это за странная штука болтается у тебя за спиной? — спросила Луиза снова, после некоторого молчания.

— Арфа.

Шон хотел продолжить и рассказать ей о брате Педро, но вспомнил, что собирался говорить с нею ровно столько, сколько необходимо, и потому поехал молча, стараясь держаться с достоинством. При спутанных, рыжих волосах, веснушчатом лице с красными полосами от хлыста, старых кожаных штанах и болтающейся за спиной арфе в потертом кожаном чехле, это довольно трудно.

Шон подумал: «Будь только на мне мой новый костюм, она бы не смеялась надо мной. Как это у Жоана и у капитана Коэльо может быть такая противная сестра?»

— Я думала, на арфе играют только девочки, — продолжала Луиза. — Меня хотели научить в монастыре, но я не захотела. Арфы только для барышень, вроде Катарины.

— Вот и видно, сколько ты знаешь! — взорвался Шон. — Ав Ирландии короли гордятся, когда арфисты вступают в их дворец. У моего отца был собственный арфист, который мог пропеть любую песнь о старинных войнах в Ирландии. Он научил и меня. Высокий парень, ростом с твоего брата, с рыжей бородой, развевавшейся по ветру, как пламя, с голосом, потрясавшим камни в горах, — вот каков был Патрик. Арфа — для барышень, да?

Он остановился, чтобы перевести дыхание, и девушка сказала:

— Я хотела только рассеять твою мрачность. Честное слово, Шон, мне жаль, что я обидела тебя. Мне очень хотелось бы послушать того арфиста.

Шон не мог больше сердиться. Он засмеялся.

— Неудивительно, — проговорил он, — что ты приняла меня за разбойника и испугалась…

— Я не испугалась, — прервала его Луиза, сердись в свою очередь. — Я только хотела посмотреть, что там делается. Не тебе с твоим рыжим волком испугать меня.

Шону не понравилось сравнение Коннамара с рыжим волком. Он сердито заговорил о том, что девушкам не место в драке, но Луиза, вспыхнув, ответила резкостью. Ссора началась было снова, но, к счастью, в этот момент к ним подъехал Жоан и сказал:

— Поменяйся со мной местами, Шон. С тобой хочет поговорить сеньорита де Атайде.

Шон занял место Жоана рядом с Катариной де Атайде. Она была очень вежлива. Она держала свой голубой с серебром хлыст там, где полагается. Она восхищалась Коннамаром. Это был, говорила она, самый красивый пес, которого она когда-либо видела. Как мило он всегда идет вслед за Шоном! Собака — лучший друг человека. А как думает сеньор О’Коннор? Она была очень румяной и хорошенькой, особенно когда спрашивала, видел ли Шон серых волкодавов сеньора Васко да Гама. Они должны очень скучать без своего хозяина. А как думает сеньор О’Коннор? Она хотела бы, чтобы Шон поиграл на своей арфе. Музыка, говорила она, величайшее из искусств, — неправда ли? И подумать только, что у отца сеньора О’Коннора был свой собственный арфист! Он был должно быть, большим князем? А был ли он похож на короля Маноэля? Жаль, что он умер и что кто-то захватил его земли! Но как хорошо для Жоана, что Шон пришел в Лиссабон! Жоан так восхищается Шоном!

Ее манеры делали честь монастырю, но Шон поймал себя на том, что слушает ее только одним ухом. Другое ухо старалось уловить, чему смеются Жоан и Луиза, позади него. К тому времени, как отряд достиг Лиссабона, Шону стало казаться, что одно ухо у него вытянулось на целый фут и вывернулось наизнанку. Почему-то он нашел последнюю часть путешествия очень скучной.

ГЛАВА VII Сетубальская тюрьма

Деннис О’Коннор вытер пот со лба и положил перо. День был жаркий, а камни тюрьмы словно собрали весь зной в его камеру. Свет из забранного железной решеткой окна у него над головой тускнел. Деннис протер усталые глаза и лег на груду камыша, отчасти смягчавшего жесткость каменных плит. Голова у него болела от духоты камеры и от повседневного писания; лицо, в тускнеющем свете, почти не отличалось цветом от бумаги, на которой он писал.

Ключ в замке заскрипел. Грубый голос тюремщика сзывал узников к обеду. Денниса он назвал «ваше величество», так как тот проговорился как-то о своем королевском происхождении, но не любил, когда над ним смеялись. Тюремщик знал, что Деннису это неприятно, но никогда не упускал случая поиздеваться над ним. Эти издевательства были далеко не самым худшим. Быть вынужденным есть тюремную похлебку — плохо. Оставлять что-либо в чашке было еще хуже: оставленное возвращалось к нему на следующий день, с еще более скверным вкусом. А если бы он отказался и тогда, то тюремщик мог отобрать у него бумагу и перо. Этого Деннис боялся больше всего, даже больше заключения в камере на целый день или ударов бича, что было любимой забавой тюремщика. Он обмакнул свой кусок хлеба в похлебку и попробовал съесть его. Когда тюремщик отвернулся, Деннис сунул свою чашку негру-соседу и прошептал: «Ешь, Фернан. Я не могу».

Негр, Фернан Мартинес, выскребывал свою чашку коркой хлеба. Он отодвинул пустую к Деннису, а сам принялся за его полную. Он запустил в чашку свои большие, черные пальцы, запихивал себе в рот сало и лук, а потом запрокинул голову назад и вылил последние капли себе в горло. Он громко чавкал, показывая огромные белые зубы, и то и дело с улыбкой оборачивался к Деннису.

На другом конце стола человек в изорванном красном плаще, закинутом на одно плечо, громко говорил, стуча кулаком по столу:

— Верь или не верь, Мачадо, их было четверо против меня, но первого я пронзил своим мечом, второму обрубил пальцы, так что он бросил свою дубину и убежал с воем, третьего сбил кулаком, четвертого бросил в воду, пятого…

— Ты же сказал, их было четверо… — заметил Мачадо.

— О, пятый был такой маленький, что я и забыл о нем, — ответил человек в красном плаще. — Я только схватил его и сжал так, что ребра у него затрещали.

— И никто из них не ушел, Велозо? — спросил лысый толстяк, по имени Родригес, сидевший рядом с Мачадо.

— Может быть, один или два, — беспечно ответил Велозо. — Было темно. Это были враги короля, а он позволил, чтобы меня, солдата, только что с корабля Васко да Гама, бросили в тюрьму за такие пустяки, как разбитые головы и сломанные ребра! Разве это правосудие? Я вас спрашиваю, разве это правосудие? А, ведь, я спас жизнь королю Маноэлю, когда он был мальчиком! Я задушил напавшего на него волка!.. Голыми руками задушил!

— Велозо — большой лгун, — прошептал негр, ухмыльнувшись Деннису. — Думаю, самый большой в Португалии. Правда?

— Я не всех слыхал, — ответил Деннис. — Но думаю, что он должен быть одним из лучших.

Велозо продолжал шумно хвастаться. Мачадо и Родригес сели в углу и затеяли игру в кости. Фернан Мартинес бродил вокруг стола, собирая хлебные корки. Фернану никогда не хватало пищи для его большого тела. Он был гол до пояса, и его ребра словно готовились прорваться наружу из-под темной кожи. Платья у него не было, кроме пары рваных штанов и рубашки, подаренных ему Деннисом. Рубашка была слишком мала для него, и когда по воскресеньям он надевал ее, то между ее краем и поясом штанов оставалась широкая полоса черного тела, а рукава едва закрывали локоть.

Но для Фернана это было великолепным одеянием, так как его дал ему Деннис. Все, что Деннис, делал, казалось негру чудесным. Он не умел читать, но часто брал написанное Деннисом, — держа иногда вверх ногами, — и пробегал своими черными глазами, важно кивая шерстистой головой. Когда Деннис рисовал знакомого Фернану зверя или птицу, то негр тыкал в них толстым, черным пальцем, смеялся, приплясывал и называл нарисованное по-португальски, по-арабски и на своем родном языке. Деннис учился у Фернана арабскому языку, а также языку африканских джунглей, из которых негр явился.

Фернан проглотил последнюю хлебную корку и подошел к Деннису, который сидел в углу двора, глядя на небо. Облака, плывущие по небу, превратились в яркое, чистое золото. Фернан указал на них рукой и проговорил:

— Золотой корабль уплывает. Сеньор Деннис и Фернан на нем.

Облачко было похоже на кораблик с красными флажками на мачтах. Деннис улыбнулся и сказал устало:

— Мы никогда уже не выйдем отсюда, Фернан. О нас все забыли…

Негр так опечалился при этом, что Деннис поспешил прибавить:

— Я не это хотел сказать. Конечно, нас когда-нибудь выпустят. Я спою тебе, Фернан, какую-нибудь из твоих любимых песен: так время пройдет немного скорее. Хочешь послушать, как Руадри О’Коннор встретил лепречоуна? Это человек, не выше твоего колена, Фернан, и он сделал для Руадри пару сапог ростом с самого сапожника. Это случилось так…

Деннис начал тихо напевать. Во дворе было тихо, если не считать стука костей о камни и переливов Деннисова голоса.

Вдруг Фернан поднял руку.

— Слышу лошадей… много… — сказал он.

Деннис прислушался, но услышал только постукивание костей в руке Родригеса, да храп Велозо, задремавшего за столом.

— Много лошадей, — повторил Фернан. — Бегут быстро по мягкой дороге. Туп-туп-туп — их копыта по пыли. Вот сворачивают мимо винной лавки. Дорога здесь твердая. Цок-цок-цок — их подковы. Вот идут тихо через мост. Клум-клум-клум… Теперь быстро по камням — кланк-кланк…

— Теперь слышу, — согласился Деннис.

Родригес и Мачадо встали, забыв о костях. Велозо стряхнул с себя дремоту и закутался в свой красный плащ. Все во дворе замерли, прислушиваясь. Несколько всадников могли и не значить ничего для них. Это мог быть и караван купцов, задержавшийся в дороге. Это могли быть и новые узники или же солдаты. О свободе не думал никто.

— Кажется, они проходят мимо, — пробормотал Деннис.

Но в это самое время кони замедлили ход, тихонько цокая подковами о камни снаружи. Потом послышался стук в ворота и громкие крики, призывавшие тюремщика.

Деннис увидел, как тот кинулся к воротам, размахивая огромным ключом. За ним бежал мальчик с факелом. Во дворе было уже темно, под аркой ворот стоял черный мрак. Тюремщик выглянул в глазок; потом ворота открылись, скрипя петлями.

— Только судья и еще пленники, — разочарованно проворчал Фернан и подвинулся ближе к Деннису в темный угол.

Деннис прислонился к стене в тени. Посещение Нуньо Кальвеса не было приятным событием. У судьи была неприятная привычка задавать вопросы, держа близко к вашим рукам раскаленное до красна железо. У Денниса до сих пор на руке был болезненный след от ожога: судья поднес железо вплотную, потому что Деннис не хотел сказать, где скрывается Пауло да Гама. К счастью, Нуньо Кальвес не знал того, что Деннис мог писать и рисовать одинаково обеими руками. Ожог на ней словно запылал снова, когда он увидел лицо судьи в свете факелов. «Все равно, я не сказал ему, где сеньор Пауло!», — с гордостью подумал Деннис.

Мальчик, слуга тюремщика, бегал вокруг, втыкая горящие факелы в железные кольца по стенам. Всадники спрыгивали с коней. Весь двор наполнился светом, дымом и шумом.

Вдруг сквозь дым Деннис увидел знакомое лицо. Это был его брат Шон. Позади Шона, спокойно озираясь с коня своими добрыми глазами, виднелся Пауло да Гама.

Деннис хрипло сказал Фернану Мартинесу:

— Он поймал сеньора Пауло и Шона. Ты говорил о новых узниках, Фернан. Ты прав. Вот они.

Он прижался головой к стене и на мгновение закрыл глаза. Все пытки, перенесенные им, оказались напрасными!

Тут он услышал голос Шона, кричавшего:

— Деннис! Деннис! Вот он, сеньор Пауло, я вижу его!

Деннис открыл глаза и увидел, что Шон спрыгнул с коня и бежит к нему; за ним идет сеньор Пауло; почувствовал вокруг своей шеи сильные руки Шона; услышал его голос, говоривший по-гэльски:

— Ты свободен, Деннис, дорогой! Свободен, чтобы плавать по морям и объехать весь мир!

Деннис глядел на Шона, веря только наполовину. Тогда ласковый голос Пауло да Гама произнес:

— Это правда, Деннис. Я помирился с судьей. Ты поедешь со мною в Индию, если только захочешь.

— В Индию?.. — прошептал Деннис.

— Да, в Индию. Слушай, если не веришь мне.

Тюремщик заорал, перекрывая шум голосов и топот лошадей:

— Молчать! Слушайте нашего господина, Нуньо Кальвеса!

Нуньо Кальвес, все еще верхом, выехал на середину двора и начал говорить. Он рассказал о том, как король Маноэль решил послать корабли, чтобы открыть путь в Индию; как он назначил Васко да Гама адмиралом флота; как он милостиво простил Пауло да Гама, который станет капитаном одного из кораблей. Он ничего не сказал о том, как его нашли привязанным к дереву и полузадохнувшимся, или о деньгах, которые Пауло заплатил ему, чтобы помириться, но об этом шепотом рассказал Деннису Шон, пока судья кричал своим ослиным голосом:

— А нам, судьям при своих тюрьмах, светлейший государь прислал свое слово. Он говорит, что так как в этом путешествии будет много опасностей, вроде посещения диких народов и исследования чужих земель, то он хочет послать на корабли некоторых людей из своих тюрем. Их будут посылать с опасными поручениями. Если они вернутся на родину благополучно, то король простит и вознаградит их. А в этой тюрьме есть некоторые спутники Пауло да Гама. Государь милостиво предлагает этим людям следовать за капитаном да Гама, если они пожелают.

Тех же, кто предпочитает нашу удобную Сетубальскую тюрьму тому, чтобы быть съеденным дикарями или крокодилами, я с радостью оставлю здесь, пока за них не будет уплачен выкуп.

Нуньо засмеялся смехом, похожим на ржание мула, и начал читать имена узников, которых можно было освободить для опасной службы в индийской экспедиции.

— Шаг вперед, — крикнул он, — кто торопится стать крокодильим кормом!

Деннис услышал имя Велозо и увидел, как солдат выступил вперед, в своем развевающемся красном плаще. За ним последовали Мачадо и Родригес. Были названы и другие имена, но никто не вышел.

— Фернан Мартинес, — вызвал судья.

Большая фигура Фернана вышла из тени. Если бы не блеск зубов и не белки ворочающихся глаз, его можно было бы принять за бронзовую статую.

Наконец, Нуньо Кальвес прокаркал:

— Деннис О’Коннор! — И Деннис последовал за Фернаном в дымный круг света.

Кальвес ухмыльнулся узникам и проскрипел:

— Ну, похоже, что еще не все дураки вымерли.

Вы свободны идти и плавать по морям кипящей смолы, умирать от заморских лихорадок, быть прогло ценными змеей или сваренными на обед дикарям Прощайте, сеньоры, и… доброго вам пути!

ГЛАВА VIII Розы и репейники

Дни и недели перед отплытием кораблей мелькали быстро. Когда Пауло да Гама со своим отрядом вернулся из Сетубала, то корабль Николая Коэльо, «Беррио», был готов к путешествию. «Беррио» уже плавал вдоль африканского берега и доказал свою быстроту и прочность. Корабль Васко да Гама, «Сан-Габриэль», и Пауло да Гама, «Сан-Рафаэль», стояли полуготовыми на королевской верфи, и плотники, кузнецы и парусники деятельно заканчивали снаряжать их. Каждый корабль был снабжен двойным комплектом парусов, снастей и канатов. Были также товары для торговли, — ткани, ожерелья и браслеты, ковши и чаши, зеркала и колокольчики. Все это, плюс запасы продовольствия на 170 человек, заняло столько места, что Васко да Гама купил четвертый корабль, в качестве плавучего склада для первой части путешествия. Он приказал матросам научиться канатному и парусному делу, плотничьему и кузнечному ремеслу, пока им приходится ждать окончания работы на судах.

Вместо изучения звезд, Шон возвращался домой, на улицу Крыс, весь засмоленный: он учился законопачивать швы корабля. Закуто сокрушался над засмоленными руками Шона.

— Ты делаешь то, что смог бы сделать любой бродяга с верфей, когда за эти последние несколько недель я все-таки мог бы вколотить кое-какие познания о звездах в твою тупую башку! — то и дело повторял он.

— Моя тупая башка вмещает уже всю мудрость, какую может, — возражал со смехом Шон. — И, право же, я благодарен вам и не забуду той малости, что знаю. Кроме того, сам сеньор Васко видел карты, которые я чертил для короля, и сеньор Николай тоже. И я буду юнгой на «Беррио», и буду помогать сеньору Николаю с картами. Он говорит, что я знаю больше, чем он.

Закуто опять застонал.

— Да помогут звезды «Беррио»! С твоей помощью он попадет скорее на Северный полюс, чем в Индию. Но я думал, что ты поедешь с Пауло да Гама на «Сан-Рафаэле».

— Я и хотел бы, — ответил Шон. — Каждый предпочел бы идти с сеньором Пауло, но с ним идет Деннис. Хватит на корабле и одного дикого ирландца, говорит сеньор Васко. Я надеялся, что со мной будет Жоан, но он будет юнгой у сеньора Васко. Я не завидую ему.

— Почему?

— Сеньор Васко умеет пугать человека так, что у него волосы вылетают прочь из головы. Когда он смотрит на меня этими своими черными глазами, мне кажется, что он знает, что я ел за обедом и о чем я думаю. Он словно орел, всегда готовый вцепиться в кого-нибудь своими крючковатым носом и руками, со стальными когтями. Как люди прыгают, когда заслышат его! Я не хотел бы поменяться с Жоаном за все жемчуга Индии!

— Глупости, — проворчал Закуто. — Какого бы ты хотел видеть адмирала? Одного из хорошеньких молодых людей при дворе, которые пишут стихи и пахнут розами и лилиями? Они воркуют и щебечут, как птички. Они ненавидят грубых. От моря они делаются больными. Еще до половины пути ты будешь рад, что вас ведет мужчина, сильный мужчина, а не поэт с сердцем голубя.

— Я знаю, что он храбр, но таковы и сеньор Пауло, сеньор Николай, — возразил Шон. — А они не пугают людей до полусмерти.

— Да, это храбрые люди и хорошие капитаны. Но путешествие в Индию требует больше, чем простая храбрость. Вот увидишь.

— Это предсказание? Это вам звезды говорят? — спросил Шон с плутовской улыбкой.

— Да, мошенник! Звезды говорят это, а ты видел, что я умею читать по ним, — ответил Закуто добродушно, взъерошивая рыжие волосы Шона.

Рахиль, слушавшая спокойно, спросила:

— Ты слыхал, что подарил отец сеньору Васко, Шон? Свою лучшую большую деревянную астролябию. Две маленьких медных, — одну из них ты уронил, но отец исправил ее. Хороший компас и экземпляр Вечного Альманаха Закуто, из новоотпечатанных.

— Любой король мог бы гордиться, получив такой подарок.

— Чепуха, — быстро возразил астролог. — Я ничтожный старый еврей, и я дал ему все это потому, что хорошо заручиться сильными друзьями.

— Вы и меня потому взяли к себе, когда я умирал от голода, — заметил Шон.

— Нет. Это потому, что ты умел чертить. И ты должен привезти мне карты восточного берега Африки и Индии, чтобы оплатить мне все мои хлопоты и твое пропитание. Потому что ты ел, как волк. Нет, как два волка, не считая твоего пса, который ел еще за троих!

Закуто говорил резко, как всегда, когда Шон пытался благодарить его за доброту.

— А что будет с твоим рыжим псом, когда ты уедешь? — продолжал он. — Потому что моя жена говорит, что он приносит в дом слишком много грязи и отряхивается на ее лучшие ковры и на бархатное фландрское платье, и я не говорю о грязи в нашей лаборатории и о том, что он хвостом сбивает банки с моими снадобьями…

Шон покраснел и сказал, что Коннамара возьмет к себе Жоанова сестра, Луиза.

— Ей нравится Кон. Ее дядьям тоже, они любят охоту на птиц. Луиза будет жить у них, пока ее братья не вернутся. У нее нет ни отца, ни матери, а дядья не женаты, так что Кон никого не будет пугать своими грязными лапами. Я отведу его к Коэльо в день отъезда.

— А если говорить о Коэльо, — продолжал Закуто, — то скажи своему длинноногому молодому другу, чтобы он не играл на гитаре под окном у моей дочери. На улице Крыс и так уже довольно шуму. Кошки у нас есть, множество кошек. И крики продавцов рыбы. Есть и молочники, — кричат, и гонят коров и коз, и доят их у меня на пороге. Музыкантов нам не нужно. Если он еще раз запоет о том, что моя дочь похожа на белую розу, то, значит, ей пора надеть покрывало и выйти замуж за какого-нибудь почтенного старика. Скажи об этом сеньору Коэльо, пожалуйста. Юнги, гитары, мяуканье!..

Закуто вышел, хлопнув дверью.

— Вот это он пел? — спросил Шон, схватив свою арфу, и запел, достаточно тихо, чтобы не оскорбить чувствительных ушей астролога:

— Да, это, — сказала Рахиль. — Он похож на черного паука у меня под окном. Он такой смешной.

— Он посылает тебе вот это, — произнес Шон, — но я не думаю, чтобы оно тебе понадобилось. — И он протянул ей большой голубой репейник.

— Зачем мне может понадобиться колючий старый репейник?

— Может быть, затем, что ты и сама колючая. Или, может быть, затем, что нынче вечером все лиссабонские девушки ставят на окна подсвечники и жгут такие репейники. Если утром по краям цветка остается голубая полоска, то это значит, что их возлюбленные верны им.

— Мне кажется, это довольно глупо, — заметила Рахиль, но взяла репейник.

Шон поглядел на ее окно, выходя следующим утром. Репейник был там, и на нем оставалась узкая голубая полоска.

Шон бегом спускался по улице, мурлыча песенку о белой розе. Он прибавил новую строфу и спел ее, поравнявшись с домом сеньора Аффонсо Коэльо:

На Луизином окне репейника не было, но там кто-то стоял. Шон подумал, что это Жоан, и окликнул его. Голос Луизы ответил ему, сердито, но не громко:

— Только, пожалуйста, не буди весь дом, — а потом прибавил более вежливо, — подожди меня.

Шон ждал. Он услышал звук тихо отворившейся боковой двери дома. По ту сторону садовой стены послышалось царапанье, ветви дерева у стены зашумели и зашевелились; потом на гребне показалась Луиза, одетая в старый Жоанов костюм. Она соскользнула наземь, легко, как кошка.

— Тебе не к лицу это делать, — сурово произнес Шон.

— Ну, не говори, как моя воспитательница, — ответила Луиза. — Ты сказал сейчас, совсем, как она, когда она не спит. К счастью, спать она любит. Не любит вставать рано по утрам, а когда поест, то тоже спит. Иначе у меня не было бы ни минутки спокойной. Так что, идем?

— Куда идем?

— Я хочу пойти и посмотреть, как строятся корабли. Николай говорит, что там не место для девочки, но я сейчас мальчик, так что все в порядке, правда? — Она подпрыгнула и сорвала несколько вишен с ветки, перевесившиеся через стену, и начала подкидывать их в воздух и ловить ртом. — Открой рот, я брошу и тебе. Я меткий стрелок. Нет? Ну, так доставай сам. Я не хочу ждать, пока корабли будут расписаны и украшены флагами. Я хочу слышать стук молотков и запах горючей смолы и видеть, как кузнецы делают большие якоря.

— Твоим братьям это не понравится.

— Не твое дело. Я все-таки пойду. Не хочешь идти по одной улице со мной, и не надо. Это мой единственный случай. Николай с Жоаном пошли во дворец, и у меня будет сколько угодно времени, чтобы вернуться к своему вышиванию. Я вышиваю сейчас Голубкины коготки. Как бы тебе понравилось сидеть дома и вышивать Голубкины коготки, да еще в такую погоду, как сейчас, Шон?

Шон сдался. Ничего другого ему не оставалось.

Работы на верфи только начались. «Сан-Рафаэль», оснащенный, спущенный на воду и частью нагруженный, стоял подле пристани. В швы «Сан-Габриэля» забивали конопать и заливали их смолой. Маленький «Беррио» стоял на якоре ниже по реке. Сторож на «Сан-Рафаэле» знал Шона и пропустил их к кораблю. Шон показал Луизе все: фигуру святого на носу; высокие “башни”, в которых находились пушки и были расположены каюты офицеров; большие бочки для воды и бунты веревок. Он даже провел ее вниз, где были сложены припасы и товары для торговли. Среди тюков и бочек было очень темно.

— Здесь множество уголков, где можно спрятаться, — заметила Луиза. — Для крыс, я хочу сказать.

— Им придется взять кошку. На каждом корабле будет по кошке. Рахиль дала мне одну для «Беррио». Полосатую кошку, по имени Бэт-Шеба. Она уже поймала двух крыс.

— Тогда и я дам Жоану моего черного кота для «Сан-Рафаэля». Его зовут сеньор Патапито. Хотя нужно сказать, что это очень тяжело перенести. Кот уедет в Индию, а я останусь дома…

Шон сказал, что тяжело, и что Луизе лучше сейчас вернуться домой, пока ее толстая воспитательница не проснулась.

— Да, — вдохнула Луиза. — Какой ты добрый, что подумал об этом! Я должна вернуться к Голубкиным коготкам. Прощай, Шон.

— Это, наверное, один из молодых Коэльо? Они все похожи друг на друга, — сказал сторож, когда тоненькая, черная фигурка Луизы выскользнула за ворота. — Идет он со своим братом?

— Нет, — ответил Шон. — Слишком молод.

— О, все эти Коэльо родятся в воде, как дельфины. Они умеют плавать и управлять парусом раньше, чем научатся ходить. Этому мальчику не понравится, если его не возьмут.

— Совершенно верно, — ответил Шон и ушел к конопатчикам, чтобы помогать им обрабатывать плоское дно «Сан-Габриэля».

Была суббота, 7 июля 1497 года, когда корабли отплыли. Над Таго дул горячий южный ветер. Город, изнывавший от зноя, не был подходящим местом для короля Маноэля; он удалился в прохладный дворец на холмах, но в городе оставалось множество народу, чтобы следить, как корабли поднимают паруса и направляются вниз по реке. Медленно двигаясь против ветра, они были прекрасным зрелищем, с красными крестами на своих новых парусах, с вымпелами, развевающимися на гафелях^[128]. Все сверкало на них под горячим солнцем, когда они разрезали серебристые струи Taro. «Беррио», самый быстрый из всех кораблей, должен был отплыть последним. Его косые паруса позволяли ему маневрировать быстрее, чем тяжелым судам с квадратными латинскими парусами.

Шон был одним из последних, отправлявшихся на борт. Он задержался, чтобы отвести Коннамара в дом сеньора Коэльо. Кон, должно быть, знал, что его хотят оставить. Шон свистал и звал его по всему дому и саду Закуто, но пса нигде не было. Наконец, Шон нашел его забившимся под ларь в темном углу. Кон глядел на своего хозяина снизу вверх, с жалким выражением в своих кротких золотистых глазах. Шон едва смог перенести взгляд Коннамара и слабое повиливание его длинного хвоста.

— Выходи, Кон, — шепнул мальчик.

Горло у него сжималось от боли, когда пес вылез из-под ларя, волоча ноги и опустив хвост до земли. Никого в доме не было, — все ушли на набережную. Шон опустился на колени и обнял собаку.

— Так лучше… простимся здесь, старина, пока мы одни, — прошептал он.

Кон словно понял. Он коснулся своим холодным носом щеки Шона, но не издал ни звука. Потом он последовал за своим хозяином к двери, подняв голову и гордо помахивая хвостом.

Единственным, кто остался в доме Коэльо, была старая хромая кухарка. Она сказала, что вся семья ушла смотреть на отплытие кораблей. Воспитательница проснулась поздно и только что убежала, выбранив кухарку за то, что та не помнила, ушла ли сеньорита с капитаном Николаем или со своим дядей сеньором Аффонсо.

— Я сказала, что мое дело — стряпать, а ее — гоняться за сеньоритой, — сказала кухарка. — Если бы я делала свое дело не лучше, чем она, мы бы все умерли с голоду.

— Вот пес, которого сеньорита хочет поберечь для меня, — сказал Шон. — Он ест…

— Беги, если не хочешь пропустить свой корабль. — Кухарка махнула рукой в сторону реки. — Я кормила собак раньше, чем ты родился. Иди через сад к задним воротам, а потом позади складов. Такближе.

Шон побежал по пустым улицам и переулкам. Приближаясь к докам, он услыхал рыдания и стоны. Верфи и берега реки были покрыты людьми, и большинство из них плакало и рыдало. Впоследствии этот берег был назван Местом Слез. Шону пришлось пробивать себе дорогу сквозь толпу плачущих женщин.

— Они сгорят в смоляном море! — стонала одна.

— Никто из них не вернется! — плакала другая.

— Морские чудища поглотят их! — рыдала третья.

Шон подумал: «Ну, и веселенькие же проводы! Если я до отплытия не потону в их слезах, то это будет удача!»

Лодка с «Беррио» еще стояла у конца пристани. На носу ее стоял Фернан Мартинес, глядя на толпу.

— Эгей! Вот он! — закричал он, показывая свои белые зубы в широкой улыбке. — Вот сеньор Шон! Чуть не ушли в Индию без тебя, сеньор Шон!

— Иду! — крикнул Шон.

Он оглянулся, ища Луизу Коэльо, но ее нигде не было видно. Но он увидел Рахиль Закуто и ее отца, стоявших на верхней ступеньке лестницы, у которой была причалена лодка.

— Я говорил тебе, что это замечательная девушка, — с гордостью произнес астролог. — Единственная в Лиссабоне, кто не роняет слез в Таго.

— Не вижу, о чем здесь плакать, — ответила Рахиль. — Шон вернется.

— Конечно, — торопливо подтвердил Закуто. — Вот, мальчик, это может пригодиться. — Он сунул Шону в руку компас и маленькую астролябию. Юноша хотел поблагодарить, но Закуто торопливо продолжил, — Чепуха, они мне не нужны. Я в них не нуждаюсь. Заметь, когда Полярная звезда исчезнет с неба и когда она опять появится. Не заставляй лодку ждать. Ты увидишь кое-какие замечательные звезды, особенно Южный Крест, который я прошу тебя нарисовать хорошенько. Ты был хорошим мальчиком, Шон… — он засопел и отвернулся.

Шон сказал:

— Прощайте, сеньор. Прощай, Рахиль. Я позабочусь о кошке! — и прыгнул в лодку.

Штурман, Перо Эсколяр, заворчал:

— Еще минута, мой петушок, и ты бы никогда не увидел Индии. Оттолкнитесь, эй, вы! Гребите, да посильнее!

Шон погрузил свое весло глубоко в воду. Плач и рыдания на берегу усилились. Потом они начали ослабевать, но когда лодка стала поворачивать к «Беррио», они превратились в крики. Шон услышал голос Рахиль, окликавшей его, и повернул голову. Все на пристани указывали на что-то, двигавшееся в воде, что-то ржаво-бурое, продвигавшееся сквозь струи все медленнее и медленнее. То был Коннамар. Он отважно резал головой воду, но плыл все медленнее, так как уже достиг волн, которые ветер вздувал против течения.

Шон ахнул:

— О, сеньор Эсколяр, погодите, пожалуйста! Это моя собака плывет за мной. Течение слишком сильное для нее, она утонет.

Матросы перестали грести и смотрели на Кона.

Перо Эсколяр сказал сердито:

— Пусть догоняет, если может! — А потом прибавил нетерпеливо. — К черту! Поворачивай! Так будет скорее.

Кона, мокрого и дрожащего, втащили в лодку. Он визжал от радости и махал своим мокрым хвостом так, что вымочил Шона и Фернана Мартинеса. Отряхнув воду со своих курчавых ушей, он встал на носу и нюхал южный ветер.

— Не собака. Моряк! — усмехнулся Фернан.

Увы! Карьера Кона, как моряка, была короткой.

Капитану Николаю Коэльо, нетерпеливо следившему с палубы «Беррио», это прибавление к команде не понравилось.

— Мне жаль, Шон, — сказал он, — но корабль — не место для собаки. Нам нужно будет высадить ее в Белеме. С таким ветром мы дойдем туда еще сегодня. Найдем там кого-нибудь, чтобы проводить ее домой.

Загремела якорная цепь. Новые паруса «Беррио» наполнились бризом. Печальные звуки с берега усилились, потом начали слабеть и удаляться. Скоро все, что Шон мог услышать, был скрип снастей и плеск волн о борта корабля.

Позади него лежал Лиссабон, исчезавший в тумане. Впереди, в тысячах миль отсюда, была Индия.

ГЛАВА IX Деннис начинает свой дневник

Все моряки знают монастырь в Белеме. Это не такое красивое здание, как в Баталье, но там есть один фонарь, всегда горящий на башне, и другой — на скалах внизу. Эти фонари спасли от крушения много кораблей. Церковь была маяком для возвращавшихся судов, днем и ночью. Отплывавшие из Португалии моряки останавливались здесь, чтобы помолиться. Если они возвращались, то тоже останавливались здесь; иногда только для молитвы, а иногда для того, чтобы монахи обогрели и накормили их.

В этой-то Белемской церкви Васко да Гама и провел свою последнюю португальскую ночь. Это была короткая ночь. Тьма наступила поздно, а рассвет — рано. Все эти темные часы Васко да Гама провел на коленях перед алтарем, на страже своего оружия и королевского знамени.

Шону, преклонявшему колени в тени, в глубине церкви, казалось, что эта ночь никогда не кончится. Слабый свет свеч у алтаря, запах ладана и тихое пение монахов нагоняли на него сон. Он задремал и, проснувшись, увидел, что лежит на холодном каменном полу, положив голову на Коннамара. В открытую дверь позади него виднелся слабый, серый свет. Монахи все еще пели, а моряки — молились. Васко и Пауло да Гама стояли на коленях близ вялых, красно-белых складок королевского знамени. Рядом с ними стоял Николай Коэльо, склонив свою черноволосую голову.

Там и сям моряки спали, как и Шон. Фернан Мартинес лежал также неподвижно, как бронзовая фигура на усыпальнице. Велозо, с умолкнувшим хвастливым языком, свернулся калачиком, натянув себе на лицо красный плащ.

Свечи побледнели в розовом свете зари. Перед церковью собирались люди. Васко и Пауло, босые, с обнаженными головами и свечами в руках, следовали за священником сквозь коленопреклоненную толпу. Один за другим моряки, каждый с горящей свечкой в руке, следовали за капитанами к пристани за церковью. Там, пока свечи пылали в спокойном воздухе, все опустились на колени, исповедовались в своих грехах и получили от священников прощение в них.

Толпы народа ночевали вне монастыря. Мужчины были бледны, у женщин глаза покраснели от слез. В толпе Шон увидел Катарину де Атайде; она стояла у конца пристани со своим отцом, тщедушным и пышно одетым. Васко да Гама остановился и заговорил с ними прежде чем сойти в лодку, которая должна была отвезти его на «Сан-Габриэль». Да Гама, босой, в грубой, домотканой одежде, выглядел странно рядом с алым шелком и золотом сеньора де Атайде, но никто не мог бы усомниться, что он и есть командир флота. В гордом, смуглом лице и крепкой фигуре Васко было что-то, отчего он выглядел великолепнее самых богато одетых людей кругом. Он сказал что-то Катарине, отчего она улыбнулась, несмотря на слезы, и легко спрыгнул в свою лодку. При этом сильный порыв ветра задул у него свечу.

— Ветер с севера! — объявил Васко да Гама своим звучным голосом, и все на берегу услышали его, несмотря на плач и рыдания.

— Ветер с севера! Попутный ветер! — заговорили все. Огоньки свеч затрепетали и задымились, угасая. Женщины перестали плакать и следили за тем, как на кораблях подымаются паруса. Матросы «Сан-Габриэля» и «Сан-Рафаэля» были уже на борту; на берегу оставалась только команда «Беррио». Шон, с Коном по пятам, бродил в толпе, ища Луизу Коэльо. Наконец, он подошел к Катарине и спросил, где ее подруга.

— Она обещала поберечь моего пса, а теперь я не могу найти ее, — сказал он.

— О, этого милого, прелестного ангела, что плыл за вами вчера! — воскликнула Катарина. — Луиза? Я спросила о ней ее дядю, сеньора Мартиньо, и он сказал, что она с Николаем. Я спросила Николая, и он сказал, что она с Жоаном. Когда я спросила Жоана, он сказал, что не знает, но что она, наверное, с воспитательницей. А когда я спросила у воспитательницы, она сказала, что Луиза со своим дядей сеньором Аффонсо. Но вот он подходит сюда вместе с сеньором Мартиньо, а ее с ними нет! О, я боюсь, что она потерялась в толпе! Бедная милочка, и она не увидит теперь, как корабли отплывают!

— Я поговорю с ее дядями, — сказал Шон.

Он уже подходил к Луизиным дядям, — двум статным пожилым людям с черными седеющими бородами и с прямыми, черными, как у всех Коэльо, бровями, — когда шум на палубе «Сан-Рафаэля» заставил его обернуться к реке. Над водой ясно слышались сердитые голоса и топот ног.

Потом приятный голос Пауло да Гама произнес:

— Что там?

Голос штурмана Коимбры ответил:

— Беглец, сеньор капитан. Нашел его в трюме, он спал на тюках с тканями.

Коимбра тащил к сеньору Пауло тоненькую черную фигурку.

— Перестань царапаться, ты, леопардово отродье! — кричал он, а потом обратился к капитану.

— Простите, сеньор, но что я должен сделать с этим юным сеньором?

Пауло да Гама засмеялся и сказал:

— Отведите юного сеньора к капитану Коэльо, который прощается с родными на пристани. Я думаю, они будут знать, что с ним делать.

Брыкающегося беглеца посадили в лодку и отвезли на пристань. Он закрывал себе лицо плащом, но Катарина и Шон уже узнали его.

— Луиза! — ахнула Катарина. — О, бедная, милая голубка, ангелочек мой! Теперь воспитательница посадит ее под замок!

Луиза Коэльо не очень-то походила на ангела или на голубку, когда ее привели к Николаю и к ее дядям. Ее костюм — Жоанов костюм — измялся, черные кудри рассыпались из-под вязаной шапочки, лицо раскраснелось, а черные брови сошлись над переносицей. Смех на пристани не прибавлял ей кротости и женственности.

Шон пробрался сквозь толпу к капитану Николаю и сказал, задыхаясь:

— Простите, сеньор капитан. Это моя вина. Я показывал ей корабль…

Голос рядом с ним возразил:

— Нет, это я виноват. Я дал ей платье и наговорил выдумок воспитательнице. Право, Николай, почему бы ей не поехать?

Это говорил Жоан Коэльо. Николай Коэльо произнес, добродушно, но твердо:

— Вы оба — чешуя рыбьей молоди! Возьмите ее, пожалуйста, домой, дядя Мартиньо и дядя Аффонсо, если сможете справиться с нею. Если нет, то есть монастыри с более строгими правилами, нежели в котором она была.

— О, Николай, не оставляй меня на всю жизнь запертой за вышиванием Голубкиных коготков! — Луиза зарыдала.

— Обещай вести себя хорошо, пока я не вернусь, — сказал Николай, обняв ее за плечи своей большой рукой.

— Да, да, обещаю!

— Хорошо. Никакого вышивания и сколько угодно верховой езды. Охота с собаками и с соколами тоже, если дяди будут брать тебя. Хорошая цена?

— Да, я буду ангелом, обещаю тебе!

Сеньор Мартиньо Коэльо, старавшийся не смеяться, сказал:

— В конце концов, она — оливка со старого дерева. Настоящая Коэльо. Мы найдем воспитательницу поразумнее. Голубкины коготки, в самом деле! У тебя будут сокола, свои собственные! Лучшие в Португалии.

— Что ты сделала с воспитательницей, Луиза? Не утопила ее, надеюсь? — спросил кротко сеньор Аффонсо.

— О, нет, дядя. Я только видела, что она хорошо пообедала. Она любит поесть, а потом спит, как сурок, — сказала Луиза. Потом она заметила Коннамара. — О, Шон! Я и забыла про Кона. Мне так жаль. Но я буду хорошо заботиться о нем, правда!

— Она будет заботиться о тебе, Кон!

Пес, казалось, понял. Он на миг прижался головой к колену Шона, а потом следил за ним печальными глазами, когда лодка с «Беррио» отчалила, но остался рядом с Луизой. Скоро все четыре корабля уменьшились настолько, что казались чайками далеко на реке. Девушка в черном костюме и рыжая собака все еще стояли на пристани, глядя им вслед.

За тысячи миль от Лиссабона, в одно ноябрьское утро, Деннис О’Коннор сидел в каюте Пауло да Гама и писал. Долгое путешествие пошло Деннису на пользу. Нуньо Кальвес едва ли узнал бы своего недавнего узника в загорелом молодом человеке, насвистывающем во время писания. Он нарисовал в верхней части чистого листа бумаги корабли и писал теперь свой дневник. Слева была большая буква “В”, окруженная цветами, листьями и дельфинами, — все в ярких красках. Вот, что он писал:

«Во имя Божие, аминь! В 1497 году король дон Маноэль, первый этого имени в Португалии, послал четыре корабля на поиски Индии. Васко да Гама был Адмиралом флота и командовал «Сан-Габриэлем», Пауло да Гама командовал «Сан-Рафаэлем», Николай Коэльо был капитаном на «Беррио», а Гонсало Нуньес — на корабле с товарами.»

«Мы оставили Лиссабон 8 июля 1497 года.

Да приведет нас Господь окончить это путешествие во славу Его.

Аминь.»

«В субботу 15 июля мы увидели Канарские острова.»

«16 июля туман был настолько густ, что Пауло да Гама потерял Адмирала из виду, хотя на всех судах были цветные фонари. Тогда мы пошли к Островам Зеленого Мыса, как приказывал Васко да Гама.

Ветер спал, и мы заштилели, но 26 июля увидели «Сан-Габриэль». Мы выказывали свою радость, стреляя из пушек.»

«18 августа, в шторм, у Адмирала сломалась грот-рея. Мы простояли 2 дня, исправляя ее.»

«22 августа видели птиц, летящих на юго-восток, к суше.»

«27 октября видели много китов и тюленей.»

Здесь Деннис взял новый лист бумаги и нарисовал наверху китов, пускающих фонтаны. Затем он продолжал:

«/ ноября мы увидели водоросли, растущие у берега. Это означало, что земля близка, а нам уже надоели большие водные просторы, в которых мы плавали.»

«В субботу, 4 ноября, увидели землю. Тогда мы подошли ближе к остальным судам. Мы надели свои лучшие одежды, украсили корабль флагами и салютовали Адмиралу пушечными выстрелами.»

«Мы нашли обширную бухту и встали там на якорь. Мы назвали ее бухтой Святой Елены. Люди очистили с бортов кораблей водоросли и ракушки, и починили паруса, разорванные сильными ветрами, которые нам встречались. Мы сошли на берег, чтобы набрать дров, и берег, казалось, качался у нас под ногами, так как мы очень долго пробыли в море.»

«Люди в этой стране темно-коричневые, такие же темные, как Фернан Мартинес. Они невелики ростом, — не выше Санчо Мехия. Они едят тюленей, китовое мясо и коренья; они одеты в шкуры и вооружены острыми пиками. Их собаки лают, как португальские, и похожи на них. Птицы тоже похожи на португальских. Мы видели чаек, голубей и жаворонков.»

Деннис перестал писать и начал рисовать чаек. Летающих чаек. Чаек, охотящихся за рыбой. Чаек, качающихся на волнах и словно выточенных из дерева. Чаек, важно сидящих на скале. Потом он начал снова:

«На следующий день после того, как мы остановились, мы высадились с Адмиралом на берег и захватили одного из туземцев, собиравшего мед. Адмирал накормил его за своим столом, и он ел все, что ему давали. Потом Адмирал дал ему хорошее платье и отпустил на берег.»

«На следующий день на берег к нашим судам пришли еще туземцы: Адмирал сошел на берег и показывал им корицу, гвоздику, жемчуг и золото. Фернан Мартинес, который говорит немного на их языке, спросил у них, есть ли у них все это, но они ответили, что нет. Адмирал подарил им колокольчики, оловянные кольца и медные монеты. Туземцы подарили ему несколько раковин, которые они носят в ушах, и лисий хвост на ручке. Они употребляют его для того, чтобы обмахиваться.»

— Деннис! Деннис! — это был голос Шона.

Деннис оставил свою работу и вышел на палубу. У борта «Беррио» стояла лодка с «Сан-Рафаэля». Там были капитан Коэльо, Велозо, Мартинес и Шон.

— Деннис, старый филин! Ты сидишь под крышей и пишешь в это чудесное утро, такое же чудесное, как и в самой Ирландии! Идем с нами, познакомься с нашими друзьями на берегу. Они дают праздник для нас.

Шон указал на берег. Там стояло много маленьких бронзовых фигурок, глядевших на корабли. К берегу подходила лодка с «Сан-Габриэля», с Васко да Гама у руля.

Деннис спрыгнул в лодку «Беррио».

— Мне бы хотелось, чтобы они приходили в гости без этих своих копий с роговыми остриями, — заметил он.

Велозо громко засмеялся.

— Пусть они лучше не щекочут ими меня, — заявил он. — Эти люди мне все равно, что жуки. Боюсь наступить и раздавить их.

Он выпрыгнул из лодки первым. Рядом с темнокожими человечками он казался огромным. Они столпились вокруг него, ощупывая бархат его плаща и издавая свистящие звуки на своем языке. Их пушистые головы были ему чуть выше локтя. Они начали тащить Велозо за плащ и показывать куда-то. Фернан, которому приходилось наклоняться, чтобы слушать, сказал, что они просят Велозо идти с ними.

— Хорошо бы посмотреть на их дома, сеньор, — сказал Велозо Адмиралу. — Может быть, там у них спрятано золото. Я смогу найти там что-нибудь интересное.

— Иди, если хочешь, — ответил Васко да Гама, — но вернись, как только они покажутся тебе недружелюбными.

— Этого не бойтесь, — ответил Велозо. — Я им понравился, как нравлюсь всем вообще.

Он ушел, делая огромные шаги, а туземцы рысью побежали вокруг него.

Васко да Гама, с помощью Шона, применил полученную от Закуто астролябию, чтобы узнать, как далеко на юг он зашел. Он вернулся на «Сан-Габриэль» и, изучив карту Закуто, решил, что южная оконечность Африки находится лигах в 30 южнее. То было место, некогда называвшееся Мысом Бурь, но с тех пор, как Бартоломео Диас обогнул его, известное под именем мыса Доброй Надежды.

Люди Коэльо оставались на берегу, собирая топливо. Шон и Жоан Коэльо поймали нескольких крабов и испекли их на костре, который разложили на берегу. Потом они валялись на песке, высасывая крабьи клешни и болтая.

— Знаешь, Шон, — говорил Жоан, — мы проделали самое длинное путешествие, которое кто-либо делал в открытом море? Длиннее даже, чем Колумб? Ты тоже болел морской болезнью? Разве не замечательно не слышать больше, как скрипят снасти и как волны бьются, хлещут, пенятся? Правда, вкусные крабы? Ты тоже не любишь солонину?

— Да, — ответил Шон на все эти вопросы.

— Ты и в самом деле думаешь, что по ту сторону Африки есть смоляное море? Хотел бы ты вернуться на улицу Крыс? Пугает ли тебя Николай так, что у тебя начинают трястись колени, когда ты подаешь ему обед? Хотел бы поменяться со мною и быть юнгой на «Сан-Габриэле»?

— Нет, — ответил Шон, высоко подбросив камешек и слушая его всплеск.

Жоан сказал огорченно:

— Кажется, интереснее говорить с этими африканцами, чем с тобой. Мы видимся в первый раз за много месяцев, а ты только и говоришь, что «да» и «нет»!

— А что бы ты хотел от меня услышать? — зевнул Шон.

— Расскажи, как там у вас на «Беррио».

— Ну… именно так, как ты и думал. Мы вырезаем лодочки из дерева. Едим и спим. Следим за вашими парусами днем, чтобы не слишком обгонять вашу славную старую лоханку… Брось сыпать мне песок за шею, а не то пожалеешь, что даже видел Африку! А ночью следим за вашими фонарями. У нас бывает на обед в один день сухари и солонина, в другой — сухари и ветчина. И соленая рыба по пятницам. Люди говорят о том, что сделают со своим золотом, когда вернутся из Индии. Большинство собирается завести маленькие таверны в провинции. Они говорят, что держать таверну может всякий, нужно только разговаривать с посетителями, а жена будет стряпать.

Жоан сказал тихо:

— Боятся ли люди у вас на «Беррио»? У нас на корабле боятся.

— Чего боятся?

— Всего. Морских змей. Странных звезд на небе. Если бы они не боялись кое-чего еще больше, они уже сейчас взбунтовались и постарались вернуться в Португалию.

— Ты думаешь, они боятся Адмирала?

— Да. Ты бы тоже боялся. Я как-то уронил его вилку. Это не такая уж беда, у нас их три. Он так посмотрел на меня, что у меня волосы обгорели на голове.

— Осталось, как будто, много, — заметил Шон.

— Не думаю, чтобы люди на «Беррио» боялись. Кроме Мачадо, который ворчит себе в бороду, и Родригеса, такого же веселого, как пустая тарелка. Он похож на лысую медузу, хотя, кажется, никогда не видел их волосатыми. А остальные достаточно бодры. Они много поют и пляшут, когда я играю им на арфе.

— Я слышал, — сказал Жоан.

— А это тебя я слышал как-то:

За этим замечанием последовала яростная возня в песке. Она окончилась тем, что Жоан оказался верхом на Шоне и сыпал песок в рыжие волосы своего друга.

— Я извиняюсь, — выговорил, задыхаясь, Шон, — перед котом. Перед сеньором Патапито. Хороший у него голос. Но Бэт-Шеба не обращает на него внимания. Это трудолюбивая, добросовестная кошка. О крысах она думает весь день и почти всю ночь. А не о черно-бархатном пискуне в белом жилете и перчатках, с длинными черными бровями… Деннис! Деннис! Неужели ты будешь сидеть здесь бесчувственно, как свиной окорок, пока твоего единственного брата убивают у тебя на глазах?

Деннис, сидевший поодаль, рисуя карты на песке, подошел к ним и поглядел на своего засыпанного песком брата.

— Жаль будет, если мы потеряем его, — заметил он. — Как мы доберемся до Индии, если он не будет щуриться на солнце и принимать умный вид? Не убивай его сегодня, Жоан.

— Чтобы сделать вам приятное, не буду, — засмеялся тот в ответ.

Он перестал пользоваться Шоном, как подушкой. Шон поднялся, вытряхивая песок из волос.

— Кроме того, я хотел спросить у вас кое-что, — сказал Жоан Деннису и начал расспрашивать его почти о том же, о чем расспрашивал Шона. Ответы не очень отличались от прежних. Путешествие на «Сан-Рафаэле» казалось долгим. Было много мрачных дней, но люди не казались несчастными. Они ворчали на пищу, но разговоров о морских чудовищах и огненных морях не было. Капитан Пауло был добр с матросами, они любили его и слушались.

Жоан оглядел берег. Там вокруг костра собрались толпой моряки со всех четырех судов.

— Перо д’Аленкер и Гонсало Альварес рассказывают о чем-то, — заметил он.

Перо д’Аленкер был штурманом на «Сан-Габриэле». Альварес был там боцманом.

— У этих двоих всегда есть в запасе чудные истории. Я думаю — они трусы. Я знаю, что они ненавидят Адмирала. Когда они едят вместе, как бывает иногда при спокойном море, то хмурятся над своей едой, словно ожидают найти в ней яд. Вы знаете, как Адмирал умеет глядеть насквозь? Он смотрит так на д’Аленкера и Альвареса, и им это не нравится. На месте капитана Васко да Гама, я бы не подпускал их к командам других судов.

Над водой зазвучали трубы. Это был сигнал возвращения.

Лодки сделали по несколько переходов. Шон должен был вернуться одним из последних.

— Велозо еще не вернулся, — заметил он, занимая свое место на веслах, на носу лодки с «Беррио».

— Так пускай добирается до корабля вплавь, — отрезал боцман. — Мне было приказано вернуться тотчас же.

Лодка почти уже достигла «Беррио», когда вдали показалась высокая фигура Велозо. Он бежал, и красный плащ вздувался за ним, как облако. Он скрылся в лощине, потом снова появился на гребне песчаного холма; он бежал и кричал. С «Сан-Габриэля» послышался голос Васко да Гама:

— Послать лодку обратно, Коэльо! За ним гонятся дикари!

Николай Коэльо сам спрыгнул в лодку, и матросы заторопились к берегу. От «Сан-Габриэля» тоже отошла лодка, на корме которой стоял Васко да Гама; но на это потребовалось некоторое время, а Велозо был уже на берегу. С холма вслед за ним сбегал целый рой жужжащих темных фигурок.

Громкий крик Велозо поднялся над сердитым жужжанием их голосов:

— Скорее! Или вы хотите, чтобы меня убили?

Капитан Коэльо крикнул:

— В воду, Велозо. Боишься вымокнуть? Живее, ребята!

Велозо вбежал по колено в воду и беспомощно остановился, его красный плащ расстилался по воде. В воду вокруг него обрушился ливень копий.

Васко да Гама крикнул:

— Плыви, пестрый щеголь!

Но Велозо только поднял плечи и стоял, дрожа, пока копья поднимали тучу брызг вокруг него. Когда его, наконец, втащили в лодку, то по щекам у него текли слезы, а зубы стучали. Двух гребцов задело копьями, но они кричали далеко не так громко, как он.

— Назад к кораблю, Коэльо! — крикнул Адмирал. — Я сам поговорю с этими осами.

Команда «Беррио» вывела лодку из-под обстрела и повезла раненых на корабль. Велозо лежал в обмороке на дне лодки.

Лодка с «Сан-Габриэля» была теперь близко к берегу. Шон увидел, как Васко да Гама прыгнул в воду с мечом в руке и кинулся на дикарей. За ним последовали его люди, и дикари, при виде их мечей и арбалетов, побежали обратно на песчаный холм, бросая свои последние копья в преследователей. Трое или четверо из людей Адмирала были задеты. Копья эти походили на стрелы, и раны от них были очень болезненными. В тот момент, как Адмирал достиг берега, одна из этих стрел попала в него, с такой силой, что пробила сапог и вонзилась в ногу. Он хотел преследовать дикарей и дальше, но они исчезли за холмом, бросая при этом камни.

Три матроса лежали, стеная, на песке. Четвертый, тоже раненый в ногу, упал, еще будучи в лодке. Васко да Гама был ранен не легче прочих, но он позаботился о своих людях, промыл им раны морской водой и разорвал свою рубашку им на перевязки. Жоану Коэльо, помогавшему ему при этом, показалось, что Адмирал бледен.

— Дайте мне перевязать вашу рану, сеньор, — сказал он, но Васко да Гама только засмеялся.

— Это только царапина, — ответил он. — В другой раз мы будем поосторожнее с этими шершнями. Мы считали этих человечков трусами и высадились без оружия. Теперь мы будем знать их лучше.

Только вернувшись в свою каюту, Адмирал осмотрел и свою рану. Жоан Коэльо помог ему снять сапог. Он был полон крови. Васко да Гама мог быть суровым и строгим, но он был также и отважен. Он был терпелив, пока Жоан перевязывал ему рану, и ни разу не пожаловался на боль. «Он был ранен, — подумал Жоан, — спасая этого горластого Велозо, который не стоит и капли крови Адмирала. Пусть лучше этот трус теперь не хвастается при мне!»

ГЛАВА X Музыка над бурным морем

Корабли отплыли на следующий день. У Жоана не было времени сказать Велозо, что он думает о нем, но за него с избытком говорила команда «Беррио», когда узнала историю Велозо и нашли, что он получил только булавочный укол в руку. Велозо был сам виноват, он рассердил дикарей своей грубостью и надменностью, и двое раненых на «Беррио» без конца твердили ему это, пока флот шел на юго-запад к Мысу Доброй Надежды.

Нигде близ Мыса не было моря кипящей смолы. Велозо, в числе других, твердо верил в его существование и хвалился, что переплывет его; но прочие только смеялись над ним, говоря, что он, наверное, лучше плавает в смоле, чем в воде. Они не забыли его воплей в воде, когда дикари бросали в него копья. Кое-кто из команды верил, что вокруг Мыса всегда бушуют штормы, так что обогнуть его невозможно. Другие думали, что там на пути встает ледяная стена. Некоторые ожидали встретить морских чудовищ, проглатывающих корабли. Перо д’Аленкер, штурман с «Сан-Габриэля», говорил, что видел однажды морскую змею, которая могла бы обвиться вокруг «Беррио» и раздавить его, как орех. Альварес, рулевой с корабля-склада, предпочитал думать, что на корабль обрушится ледяная гора и раздавит его. Ничего этого не было!

Деннис писал обо всех этих предположениях в своем дневнике, но на своем пути они ничего этого не встретили.

«Мы шли на юго-запад, и вечером, в субботу 18 ноября, увидели Мыс. В тот же день мы снова ушли в море, но ночью повернули к берегу. Мы хотели обогнуть Мыс в воскресенье 19 ноября, но не могли. Ветер дул с юго-юго-запада, а Мыс выступает на юго-запад. Тогда мы снова повернули в море. Мыс был все там же, к востоку от нас. Мы думали, что никогда не обогнем его, но в среду ветер переменился. Итак, мы обогнули Мыс и пошли на север вдоль другого берега Африки».

Никакой кипящей смолы. Никаких ледяных гор. Никаких драконов, глотающих суда. Только волны и ветры, дующие не всегда туда, куда нужно, как и в Португалии! На восточном берегу Африки флот встал на якорь в бухте Сан-Браз. Корабль с припасами сожгли, а груз разместили по остальным судам. Корабль сожгли потому, что он был больше не нужен, а гвозди с него собрали, — на случай, если бы пришлось чинить другие корабли. Команду сожженного корабля разместили по остальным трем судам.

В Сан-Бразе португальцы снова встретили негров, но на этот раз Васко да Гама взял с собой отряд солдат, вооруженных арбалетами. Он одарил дикарей красными шапками и колокольчиками; они дали ему браслеты из слоновой кости. Негры играли на своих флейтах и плясали; люди с кораблей трубили в трубы и тоже плясали. Шон играл на своей арфе, а Жоан — на гитаре. Негры продали морякам черного быка, и его изжарили на большом костре на берегу.

— Мясо такое же вкусное, как и в Португалии, — сказал Жоан Коэльо Шону.

— Лучше. Как в Ирландии, — ответил Шон, облизывая пальцы. — Хотел бы, чтобы Кон был здесь и погрыз эти кости.

Он швырнул косточку в костер, сложенный из остова сожженного корабля, и схватил свою арфу.

запел он, перебирая струны. Жоан аккомпанировал песенке на гитаре. Солнце садилось за холмами на западе. Синее и зеленое пламя лизало куски выловленного дерева. Моряки начали петь и плясать, топая ногами по мокрому песку. Мальчики, сидя поодаль от костра, на камне, играли им все, что знали. Наконец, матросы устали и расселись кучками вокруг костров.

Жоан все еще перебирал гитарные струны. Он тихо беседовал с Шоном, нараспев, так что людям у костров казалось, что он еще поет, но звуки струн нужны были лишь для того, чтобы заглушить слова.

— Знаешь, мы отплываем завтра, — говорил Жоан (дзинь, дзинь, бум). — Это, может быть, наш последний разговор. Мне не нравятся новые члены нашей команды с сожженного корабля. — Дзинь, дзинь, дзинь. — А как у вас?

Шон ответил, пробегая пальцами по струнам арфы:

— Велозо, храбрый Велозо, смотрит мрачно и шепчется по темным уголкам с новыми людьми. — Арфа звучала, как струйки, бегущие по гладким камешкам. — Ты говорил уже со своим братом? Что он говорит?

— Мой брат думает, что я глуп. Так же глуп, как вот эти птицы, что кричат, как ослы, и не умеют летать. Он посоветовал мне, быть хорошим мальчиком и лучше чистить серебряные кубки капитана. — С минуту он играл молча, потом продолжил: — Он знает, что люди боялись, пока мы огибали Мыс, но говорит (дзинь, дзинь, дзинь), что теперь, когда они видят, что этот мыс похож на всякий другой, они опять повеселеют. Другие капитаны думают то же.

— Люди не посмеют восстать на одном корабле, пока не будут знать, что остальные им помогут, — песней ответил Шон. — Пушки с другого корабля всегда смогут побить их. Они захотят придумать какой-нибудь сигнал. Они могут придумывать его и сейчас. Погляди на д’Аленкера у костра. Он что-то замышляет. Они могут подать сигнал фонарями и восстать все сразу. Но у нас с тобой есть лучший путь. Если начнется смута, сыграй мне вот это.

Он перешел на песенку «Диармид был изменник», и Жоан присоединился к нему на гитаре.

— Чтобы показать, что я понял, я сыграю «Белую розу», — прибавил он и перешел на нее, напевая строфу, сложенную в то утро, когда он заметил полуобгоревший голубой репейник на окне у Рахиль.

Жоан кивнул и подхватил мелодию.

тихо пропел он.

— Эти люди слишком умны, чтобы говорить при нас, — ответил Шон, наигрывая на арфе.

Тут в его мелодию ворвался звук трубы. Это был сигнал уходить с берега на ночь.

— Каждую ночь перед сном, если все спокойно, я буду играть вот это, — сказал Шон. Напевая, он пошел к берегу, и струны нежно зазвучали под его длинными пальцами.

— Деннис говорит, что это верно, — заметил Шон. — Он всегда пел в Сетубальской тюрьме, и это помогало ему надеяться.

Мальчики подошли уже к костру. Один из матросов сдвинул горящие головни потеснее. В темноту полетели искры. Огонь ярко вспыхнул, на миг осветив рыжие волосы Шона и тусклое золото арфы:

— Идите, соловьи! — крикнул голос из темноты. Мальчики побежали к своим лодкам.

— Помни, Диармид! — крикнул Шон. — Белая роза!

— Кто это Диармид? — спросил Перо Эсколяр, штурман с «Беррио», когда Шон вскарабкался в лодку.

— Человек, которого один мой прадед знавал когда-то в Ирландии, — ответил Шон небрежно.

Велозо и д’Аленкер, штурман с «Сан-Габриэля», все еще беседовали на берегу, поодаль. С ними был и третий, бывший матрос на корабле-складе, переведенный теперь на «Сан-Рафаэль». Они шли медленно, но побежали, когда воздух прорезал свисток боцмана. Люди прыгали в свои лодки. Заскрипел гравий. Весла заплескались в тихой воде. Корабельные фонари казались цветными звездами во мраке. Костер на берегу умирал в слабом оранжевом сиянии. Откуда-то из-за холмов доносились звуки туземной дудки. Лиссабон был очень далеко.

На следующий день, перед отплытием корабля, Шон повидался с Деннисом и сообщил ему, что говорил Жоан о недовольстве на «Сан-Габриэле» и о своем опасении, что все три команды могут возмутиться. Деннис не заметил на «Сан-Рафаэле» ничего подозрительного. Он сказал, что матросы боялись, пока огибали Мыс, но что теперь все в порядке. Он посмеялся над мыслью Шона сигнализировать звуками арфы, но обещал прислушиваться к ним.

— Передай сеньору Пауло, что я рассказал тебе. Хорошо, Деннис? — попросил Шон.

— Нет, пока не увижу подтверждения твоим словам. Я не хочу болтать о пустяках.

Они сидели за столом в каюте «Сан-Рафаэля». Деннис начал рисовать пингвинов.

— Правда, похожи? Эти птицы, что кричат по ослиному и не умеют летать? — спросил он.

— Отчасти, — ответил Шон. — Слушай, Деннис! Положи перо. Знаешь ли ты человека по имени Педро Диас?

— Да. Он из тех, кто вышел из Лиссабонской тюрьмы.

— Преступник, значит?

— Такой же, как и я! Я тоже был в тюрьме, как тебе известно. Что насчет него?

— Только то, что я видел, как он говорил с Велозо и с д’Аленкером прошлой ночью. Жоан думает, что они замышляют что-то.

— Хорошее воображение у вас обоих! — произнес Деннис. — Хорошо, я буду держать глаза открытыми. Это не повредит, я думаю.

— Я бы хотел остаться с тобой, Деннис.

— С сеньором Пауло, ты хочешь сказать? Ну, конечно, это лучший из кораблей, несомненно.

— «Беррио» может обогнать его, — возразил Шон.

— Посмотрим, кто будет первым в устье Taro, — заметил Деннис. — Считается только конец гонки.

Как ходит «Беррио», Деннису удалось увидеть в то же утро. Его каюта потребовалась для одного из офицеров с корабля-склада, и Адмирал велел Деннису перейти на «Беррио».

Вскоре после беседы с Шоном, Деннис, его сундук с книгами и бумагами, его перья, краски, кисти и связка платья, — все это прибыло на борт Николая Коэльо. К тому времени, как паруса были подняты, Деннис уже работал за столом в своей новой каюте.

Он еще писал, когда вошел Шон, чтобы накрыть стол для капитанского обеда.

— Говорил ты с капитаном Пауло? — спросил Шон, начищая серебряный кубок Николая Коэльо.

— Нет, — ответил Деннис, сердито сверкнув своими зелеными глазами. — Как бы я мог успеть, когда Адмирал ввалился и заорал: «О’Коннор, забирайте свои вещи и на «Беррио», сейчас же! Ваша каюта нужна для Гонзало Нуньеса»? Я едва-едва успел уложиться, а не то, чтобы болтать о чепухе. Я потерял на этом перо, которое очинил так, что оно провело бы черту не толще твоей ресницы. Если будет бунт, то в нем буду участвовать и я!

Шон раскладывал по столу деревянные дощечки для хлеба.

— Нехорошо говорить так, Деннис. Тебя могут услышать.

— Пускай слышат, — проворчал Деннис.

Он взял нож и начал чинить другое перо. Через минуту, когда перо было достаточно тонким, чтобы понравиться ему, он весело улыбнулся брату и сказал:

— Ничего. Во всяком случае, хорошо, что мы вместе. Это уже кое-что. Надеюсь, ты припас обед и для меня? Я так голоден, что могу съесть грот^[129] и один из якорей в придачу.

Первые несколько дней после отплытия из Сан-Браза, на «Беррио» все было в порядке. Но на «Сан-Габриэле» люди начали волноваться с самого начала. Путешествие уже продолжалось дольше, чем все ожидали. Они в пути уже полгода, а все еще нет ни золота, ни драгоценностей, ни пряностей. Индия, где они думали подбирать рубины на улицах, мощенных золотом, казалась такой же далекой, как и раньше. Они тосковали по дому, по женам и детям. Путь домой займет не меньше полугода. Что хуже всего, ветер был слаб, а течение у этого берега было настолько сильным, что иногда вечером они видели перед собой тот же участок берега, который пытались пройти утром.

По вечерам Жоан выходил на верхнюю палубу и играл на гитаре. Ветер был так слаб, а волны так спокойны, что он ясно слышал отвечавшую ему арфу Шона и голос своего друга:

При виде сумрачных лиц команды, ему трудно было отвечать в столь же веселом тоне. Жоан знал только, что люди недовольны пищей и что они перестают разговаривать, когда он подходит. Они повиновались Адмиралу довольно быстро, но за спиной у него хмурились.

К несчастью, когда ветер поднялся, то он поднялся подобно буре. Все паруса, кроме фоков, были зарифлены. Корабли мчались на север под сильным кормовым ветром, гнавшим за ними волны, большие, как горы. Тучи были так черны, что даже днем корабли едва могли видеть друг друга. К ночи внезапное затишье оставило корабли безнадежно побитыми и поломанными бурей.

Так как они шли с креном, с плещущейся на палубах водой, с трещащими тимберсами и бесполезными насосами, то штурман Перо д’Аленкер подошел к Васко да Гама и попросил его приказать кораблям повернуть обратно в Сан-Браз.

Да Гама ответил спокойно:

— Выходя из Лиссабона, я дал обет никогда не возвращаться ни на пядь. Вернись на свое место, д’Аленкер. Мы идем в Индию!

Оба они промокли до костей. Д’Аленкер дрожал, но взгляд Адмирала, казалось, прожег его насквозь. Он вернулся к своему посту на корме. Да Гама не спал уже сутки. Он пошел в свою каюту, чтобы переодеться и отдохнуть несколько минут.

Суда были достаточно близко друг к другу, чтобы их команды могли переговариваться между собой. Матросы «Сан-Габриэля» начали окликать своих друзей на других судах, говоря, что увидят скорее океанское дно, чем Индию. Д’Аленкер даже не пытался остановить их. Один матрос с «Беррио» — Жоану показалось, что это Мачадо — крикнул, что матросов много, а капитан только один. Д’Аленкер горько засмеялся и сказал Альваресу, боцману с «Сан-Габриэля», что матрос, кажется, прав. Жоан выждал, чтобы волны немного успокоились, а тогда сошел вниз и взял гитару. Пальцы у него окоченели от сырости, когда он настраивал ее. Он вернулся на палубу и заиграл, но на этот раз песню о Диармиде.

Сначала с «Беррио» не было ответа. Было так темно, что Жоан видел только его фонари, качавшиеся вверх и вниз, когда корабль колыхался и кланялся. Однажды волна, крупнее остальных, ударилась о его борт, вскинувшись так, что сквозь нее был виден зеленый свет фонаря. Жоану слышались только скрип и треск и стоны «Сан-Габриэля», да плеск и шипенье волн. Сквозь весь этот шум послышался слабый звук Шоновой арфы и его пение:

Он кончил строфу, потом перешел на «Диармид был изменник»:

«На «Беррио» тоже неспокойно», — подумал Жоан. Он проиграл строфу «Белой розы», чтобы показать Шону, что понял его. Д’Аленкер прервал его своим резким смехом. Это был маленький человечек с серым лицом и острым носом, обычно красным, но теперь полиловевшим от страха и холода.

— Как это хорошо! — прокаркал он. — Бренчать и завывать здесь, когда корабль идет ко дну! Или ты не можешь придумать ничего получше?

— Моя вахта кончилась, сеньор, — ответил Жоан. — Я всегда играю в этом время, вы знаете. Людям это нравится.

— Ну, так нынче им не нравится, — грубо возразил д’Аленкер. — И если твоя вахта кончилась, то лучше убирайся. Ступай шуметь где-нибудь внизу.

Жоан все еще не выпускал гитары из рук, когда стучался в каюту Адмирала. Васко да Гама готовился снова выйти на палубу. Тяжелый плащ, накинутый им на плечи, был тот самый, в котором он ходил весь этот день. Плащ был весь мокрый. Жоан тоже был весь мокрый. С его гитары капала вода.

— Вам пора ужинать, сеньор, — сказал он. — Повар болен, а огонь в печи погас, — туда попала вода, — но я могу раздобыть вам чего-нибудь. Сухарей и меду, например.

— Не надо, — произнес Васко да Гама. — Я должен вернуться на палубу. В такую погоду мне нужно быть там.

— Погодите, сеньор, — тихо возразил Жоан. — Шон О’Коннор прислал мне известие. На «Беррио» готовится бунт. И в нем участвует д’Аленкер и Альварес.

— Прислал известие? Как? — спросил Васко да Гама, устремив на мальчика свои пронзительные темные глаза.

— Музыка… Мы с ним условились о сигнале.

Он рассказал Адмиралу все, что они с Шоном заметили, и как моряк с «Беррио» крикнул, что матросов много, а капитан один, и что ответил д’Аленкер.

— Я думаю, Педро Диас с «Сан-Рафаэля» тоже замешан тут, сеньор капитан, — сказал он. — И люди с корабля-склада.

— Неужели у меня нет друзей, кроме тебя с твоей гитарой? — спросил Васко да Гама с одной из своих редко появлявшихся улыбок. Она осветила его смуглое лицо, но быстро угасла, пока он стоял, задумавшись.

Когда он закутался в свой мокрый плащ и повернулся к двери, Жоан произнес робко:

— Не вооружитесь ли вы, сеньор? И не возьмете ли меня с собой? Я могу пригодиться с мечом, если нужно.

— И показать им, что я боюсь? О, нет! Твоя гитара — оружие получше. И твои острые глаза. Спасибо, что сумел использовать их. Оботри гитару, мальчик, чтобы соль не испортила ее, и ступай спать. Ветер поднимается опять. Он понесет нас в Индию.

Он быстро вышел из каюты. Буря выла еще громче, чем раньше. «Сан-Габриэль» мчался вперед сквозь гром, молнию, и бешеную черную воду.

ГЛАВА XI Мятеж

На «Сан-Рафаэле» матросы тоже боялись, но они не были готовы к мятежу против Пауло да Гама. Он был имдругом. Он ухаживал за ними при болезни и делился с ними своим собственным запасом снадобий. Он помнил все о каждом человеке, — где он живет, женат ли, имена его детей. Добрая улыбка Пауло делала приятными даже неприятные приказания. Его не боялись, но любили и уважали за смелость. В самый сильный шторм его тоже просили вернуться, и его отказ лишь опечалил людей, но не рассердил.

У команды «Беррио» была основательная причина бояться. Маленький «Беррио», обгонявший остальные суда при хорошем ветре, в шторме казался щепкой, которую волны швыряли, как хотели. Больше всех боялся Велозо. Он стонал при каждом крене судна, твердя, что хотел бы вернуться в Сетубальскую тюрьму. Действительно, некоторые из команды «Беррио» помнили, как Нуньо Кальвес назвал их дураками за то, что они оставляют тюрьму. Любое место на твердой земле казалось им лучше корабля, который качался и кренился, и казался готовым пойти ко дну в любой момент.

Эти-то бывшие узники и задумали мятеж.

Мачадо и Родригес, бывшие слуги Пауло да Гама, тоже были в Сетубальской тюрьме. Они были рады, что Деннис перешел на «Беррио». Когда они захватят корабль, им понадобиться кто-нибудь, чтобы вести его. Деннис и его рыжий брат, у которого есть собственные компас и астролябия, смогут сказать им, как идти в Португалию.

Мачадо думал, что Деннис едва ли примкнет к ним. Велозо же был уверен в этом. К этому времени, говорил Велозо, Деннис должен был понять, что они никогда не дойдут до Индии. Они либо утонут, либо потерпят крушение и окажутся среди дикарей. Лучше быть повешенным дома, чем съеденным рыбами или дикарями. Король — добрый малый. Когда они расскажут ему, каким опасностям подвергались, он простит их. К нему должен пойти Деннис, как дворянин и ученый. Он сумеет выдумать для короля хорошую историю. А если они увидят, что король все-таки гневается, они смогут уйти в Испанию, продать корабль и жить там на эти деньги.

Мачадо сказал, что Велозо, кажется, забыл, что они еще не завладели судном и даже не говорили О’Коннору о своем плане. Велозо согласился, что нужно сначала привлечь Денниса. Когда это удастся, то нужно привлечь на свою сторону и остальные команды, так как если они попытаются уйти, то Адмирал, конечно, погонится за ними и перебьет всех. Лучше всего переждать шторм, так как через него их должны провести капитаны. После этого — мятеж. Потом домой, и никогда больше не глядеть ни на какую воду, кроме как в ковше.

Составив этот план, они тайно поговорили с Деннисом. Деннис выслушал их спокойно и сделал вид, что готов помочь им. К счастью, остальных в это время позвали к насосам. Деннис поспешил на палубу и нашел Шона одного, на носу. Он слушал Жоанову гитару.

— Ты был прав. Они хотят восстать, но только когда присоединят к себе остальные команды. Скажи капитану. — Это было все, что сказал Деннис, приостановившись. Ему не хотелось, чтобы его видели в разговоре с Шоном. Он не знал, кто из находящихся на палубе может принадлежать к мятежникам. Если они увидят, что он говорил с Шоном и что Шон потом пошел к капитану, они будут подозревать обоих.

Шон отправился на корму. Капитан Коэльо был там, но с ним были штурман и боцман. Пока Шон ожидал возможности поговорить с ним, до него донесся звук Жоановой гитары. Едва Шон успел ответить ему, как ветер поднялся снова. «Беррио» понесло вихрем вместе с остальными судами. Во время грозы он совсем потерял их из виду. Вспышки молнии озаряли зеленым светом пустое море вокруг, на котором белые пятна были не парусами, а только гребнями волн.

Шон оставался на палубе, пока не увидел, что капитан Коэльо один у руля. Он сам вел «Беррио», пока корабль качался и перекатывался с волны на волну. Огромные столбы пены взлетали в воздух и обрушивались на палубу. Шон пополз по мокрой палубе, держась то за перила, то за канаты. Корабль опускался носом в темную яму, и палуба стояла над ним, как скользкая гора. Потом корабль попытался сам вскарабкаться на гору. Шон съехал вниз и очутился у ног Николая Коэльо. Капитан Николай возвышался над ним, как великан. Он выглядел таким же спокойным, как и деревянная фигура на форштевне^[130] корабля.

— Славный бриз! — весело прокричал он сквозь рев ветра.

Шон прокричал ему в ухо новости о мятеже. Николай Коэльо принял их со своим обычным спокойствием.

— Матросы всегда таковы, — сказал он, повернув румпель^[131] и ловко проводя «Беррио» сквозь волну, рассыпавшуюся пеной у бортов. — Когда море было спокойно, они пищали, что ветер несет их в Индию недостаточно быстро. Я почти ожидал этого, по кислым взглядам, которые замечал у Мачадо и Родригеса. Спасибо, все-таки, тебе и твоему брату. Скажи повару, чтобы изжарил мне ветчины, я проголодался на свежем воздухе.

Шон не слишком поторопился со своей новостью. К капитану пришла толпа матросов, крича, чтобы он возвращался в Сан-Браз. Громкий голос Николая Коэльо прогудел над бурей и шумным морем, и заглушил их:

— Братцы, постараемся сначала спастись от бури. Как только я смогу поговорить с Адмиралом, я попрошу его повернуть обратно. Вы сами услышите, как я буду просить его.

Матросам пришлось довольствоваться этим обещанием. «Беррио» догнал остальные корабли на следующий день. Ветер упал, но море еще волновалось. Как только «Беррио» подошел достаточно близко к «Сан-Габриэлю», Коэльо крикнул Адмиралу:

— Адмирал, наши суда повреждены штормом. Нам грозит смерть. Моя команда умоляет жалобно, с плачем и слезами, вернуться. Если мы не повернем обратно, они могут захватить или убить нас, спасая свои жизни. Мы же должны спасать свои, так что пусть каждый решает за себя, как решил и я.

Васко да Гама слышал все, что говорил Николай Коэльо, так как их суда стояли близко друг к другу. Он крикнул, что посоветуется со своим штурманом и боцманом, тогда скажет свое решение остальным капитанам. Он понял, что Коэльо предупреждает его и что Жоан был прав, говоря о мятеже. Он созвал команду и сказал:

Он выглядел таким же спокойным, как и деревянная фигура на форштевне корабля.

— Я не так храбр, чтобы не бояться смерти, как и вы. Я не так жесток, чтобы не тронуться вашими слезами и мольбами. Если шторм поднимется снова, я поверну обратно. Но я должен представить королю хорошие доводы, иначе он повесит нас всех. Я напишу отчет, и мы подпишем его.

Матросы восторженно закричали.

— Нет надобности подписываться всем, — продолжал Васко да Гама. — Довольно будет тех, кто лучше всех знает управление кораблем. Тогда король будет знать, что шторм был слишком силен и опасность слишком велика.

Д’Аленкер и Альварес указали троих матросов.

— Очень хорошо, — произнес Адмирал. — Мы с писцом напишем документ, а когда он будет готов, я пришлю за вами. Ступай, Жоан, готовь стол.

Жоан Коэльо очистил стол и раскладывал на нем перья и бумагу, когда вошли Васко да Гама и писец.

— Иди, Жоан, позови Палью и Пиреса; они у насосов, — быстро сказал Адмирал. — Пиши, что хочешь, — обратился он к писцу. — Король Маноэль никогда не увидит этой «драгоценной» бумаги.

Палья и Пирес, два верных сторонника да Гама, вбежали в каюту вслед за Жоаном.

— Встаньте за дверью, — приказал им да Гама. — Вот веревки, чтобы связать негодяев, и кляпы, чтобы заткнуть им рты. Не трогайте своих кинжалов, пока не будете вынуждены к этому. Я не хочу им вреда, но эту чепуху о возвращении в Португалию нужно прекратить. Теперь иди на палубу, Коэльо, и скажи д’Аленкеру, что я жду его. Приведи его и останься за дверью. Когда услышишь, что я сказал «Подпиши», подожди, пока он кончит писать, а тогда запри дверь. Понял?

— Понял, сеньор.

Жоан вышел на палубу и передал д’Аленкеру поручение Адмирала. Д’Аленкер хвастливо сказал окружающим:

— Видите? Я говорил, что напугаю его и заставлю вернуться! — И надменно направился к каюте.

Жоан последовал за ним до двери и там остановился, готовый захлопнуть ее. Ключ торчал в замке.

Васко да Гама сказал сурово:

— Подумай перед тем, как коснуться этого пера. Решишься ли ты на измену своему королю?

— Называйте это, как хотите, капитан! — ответил штурман.

Васко да Гама с минуту смотрел на него, с гневом и яростью в своих темных глазах.

— Ну, хорошо, — медленно произнес он. — Подписывай.

Д’Аленкер взял перо. Жоану было слышно, как оно скрипит по бумаге. Штурман подчеркнул свое имя резкой чертой и положил перо. Не успел он сделать, как Жоан уже захлопнул дверь. Он услышал вскрик д’Аленкера, оборвавшийся булькающим звуком, послышался шум борьбы, что-то — должно быть, кресло капитана — упало со стуком. Потом в каюте стало тихо.

Наконец, голос Васко да Гама произнес:

— Отопри дверь, Жоан.

Жоан повиновался. Вышли Палья и Пирес, неся связанного д’Аленкера с заткнутым ртом.

— Несите его к кузнецу, — приказал да Гама. — Цепи у него, должно быть, уже готовы. Сейчас мы примем Альвареса. Жоан, как только Палья и Пирес вернутся, делай, как раньше.

Когда Альварес и трое матросов были закованы и посажены в трюм, Васко вышел на палубу. Жоан шел за ним, неся большую астролябию. Позади шли Палья и Пирес со шкатулкой. Они поставили шкатулку на палубу, рядом с Адмиралом. Тут же находился и компас — подарок Закуто. Да Гама вырвал компас из его скреп и швырнул за борт. Он выхватил астролябию из рук Жоана и бросил вслед за компасом. Потом он открыл шкатулку и показал пораженным, испуганным матросам, что в ней находится: карты, малые астролябии, альманах Закуто. Он схватил шкатулку и швырнул ее в воду, туда, где погрузился компас. Бумаги рассыпались, падая. Медь астролябий сверкнула на солнце и исчезла в пенистой зеленой волне. Деревянная астролябия еще плавала рядом с «Сан-Габриэлем». Шкатулка стукнулась об нее; обе на миг погрузились в воду, а когда всплыли, то от астролябии остались только обломки. «Сан-Габриэль» поплыл прочь, оставив позади бумаги и шкатулку, которыми играли волны.

— Ваши штурман, и боцман, и все, кто могут вести корабли, закованы в цепи, — спокойно произнес Васко да Гама. — Все морские приборы и карты в море. У вас нет никого, кроме меня, чтобы указывать путь. Мне не нужны ни штурман, ни боцман, никто, знающий искусство мореплавания. И я поведу вас в Индию!

Над испуганной толпой поднялся громкий вопль. Все видели, что находятся теперь в полной власти да Гама, так как он один умел управлять кораблем. Некоторые начали просить освободить штурмана и боцмана, но большинство матросов быстро забыли о том, что собирались бунтовать. Они поставили паруса так, как приказывал Васко да Гама. Кое-кто даже пел при этом. Тогда да Гама подошел вплотную к остальным кораблям и сообщил им, что заковал штурмана и боцмана, и бросил все инструменты в море.

— Мой корабль спокоен, и я иду в Индию! — крикнул он. — Делайте для своей безопасности, что хотите.

Он ушел, не дожидаясь ответа.

Команды всех судов притихли, пока да Гама говорил. Голос у него был негромкий, но он умел делать так, чтобы его было ясно слышно над водой. Когда он умолк, с «Беррио» и «Сан-Рафаэля» раздались стоны и вопли; люди умоляли Адмирала не держать узников в трюме под палубой.

— Они умрут раньше, чем мы дойдем до Португалии, или даже до Индии! — застонал кто-то, и остальные повторили. — Они умрут! Они умрут!

Николай Коэльо сказал добродушно, что попросит Адмирала простить узников. Команда умоляла его об этом и обещала идти за Адмиралом вокруг всего света, куда бы он ни пошел. В таком же духе говорил и Пауло да Гама с командой «Сан-Рафаэля». Он обещал ей просить своего брата за узников.

— Благодарение Богу, — сказал он, — за то, что он пощадил наши жизни. Мы прошли благополучно сквозь самый страшный шторм, какой я только видел. Суда, вынесшие его, смогут пройти все, что угодно. Будем бодры, и тогда все кончится хорошо.

Эти слова и дружеский тон Пауло да Гама успокоили матросов.

Все корабли нуждались в починке и на всех было мало пресной воды, так как бочки разбились, перекатываясь во время шторма. Васко да Гама направился к берегу, за ним и остальные суда. После нескольких дней пути к северу вдоль берега, они нашли устье широкой реки. Первым вошел «Беррио», чтобы узнать, безопасно ли здесь встать на якорь, а за ним во время прилива вошли и остальные.

Денис писал об этом в своем дневнике:

«Местность здесь низкая и болотистая, и растет много высоких деревьев. Люди, живущие здесь, черны, но сложены хорошо. Молодые женщины прокалывают себе губы и носят в них кусочки олова. Мужчины и женщины одеваются в юбки из бумажной ткани. Они очень обрадовались нам и привезли съестных припасов в своих лодках-каноэ.»

«Нас посетили их вожди. Это надменные люди, и им не понравилось ничто из наших подарков. На одном из них была шелковая шапочка с бахромой, на другом — зеленая атласная. Фернан Мартинес немного понимает их язык. Они сказали, что видели корабли, вроде наших, и раньше. Это обрадовало нас, так как мы подумали, что корабли могли придти из Индии.»

«Мы простояли здесь 32 дня. Мы опрокидывали свои корабли, сдвигая все тяжелое к одному борту, так что другой бок выходил из воды. Тогда мы счистили водоросли и ракушки с обшивки, и вынули конопать, так как она сгнила и пропускала много воды. Конопатчики забили новую и залили ее смолой. В лодке рядом у нас был переносной горн, на котором кипела смола.»

«Покончив с одним бортом, мы снова перевернули корабли и работали на другом. Мачта «Сан-Рафаэля» треснула во время шторма, мы починили и ее. Многие из наших людей заболели здесь. Руки и ноги у них распухли, а десны разрослись над зубами. Африканцы давали нам свежих плодов, и от их сока больные выздоравливали.»

«Мы назвали реку Рекой Милосердия. Мы оставили ее 24 февраля 1498 года.»

«Перед самым отплытием Пауло да Гама и Николай Коэльо просили Адмирала освободить узников. Они заболели той болезнью, о которой я уже говорил, — цингой, как называет ее Пауло да Гама, — и он сказал, что они могут умереть в темной яме под палубой, где они сидят.»

«Капитан Васко да Гама всегда слушает, что говорит ему брат. Он очень любит капитана Пауло, как все мы, так как нет среди нас никого, кто не ощутил бы на себе его доброты. Адмирал казался сначала сердитым, но потом улыбнулся своему брату и велел Палье и Пиресу вывести узников на палубу. Я ни за что не сказал бы, что это были те же люди. Васко да Гама взглянул на них своим взглядом орла, готового броситься на добычу. Потом он поглядел на капитана Пауло и улыбнулся той доброй улыбкой, которую хранит только длА своего брата.

— Повинуюсь твоему приказанию, Пауло, — сказал он. — Я говорил королю, что так и будет, и что нужно, чтобы младший брат повиновался старшему.

При этом я ткнул Шона в бок, так как он слишком уж загордился собой за последнее время. Они с молодым Коэльо думают, что победили мятеж своей гитарой и арфой.

Адмирал продолжал:

— То, что случилось, случилось из-за малодушия. Оно вызвало измену, а измена всегда приводит тех, кто в ней участвует, к дурному концу. Я знаю, что в основании всего случившегося был страх, и прощаю вас всех. Бог избавил нас от опасности, в которой мы были, и мы должны верить, что он благополучно приведет нас в Индию. Когда мы вернемся в Португалию, король осыплет нас милостями и почестями. Кузнец снимет с вас цепи, но вы будете в них, когда я поведу вас к королю, чтобы он увидел, какие опасности мы перенесли. Наберемся же мужества для остального нашего пути и будем просить Бога хранить нас!

И все матросы со слезами радости закричали:

— Аминь!

Потом мы подняли якоря и вышли из этой реки при береговом бризе.»

ГЛАВА XII Мавры в Мозамбике

Первым, кто увидел парус, был Шон.

Сначала парус был похож на чайку, потом на облачко. Потом, когда южный ветер вынес «Беррио» вперед на вздымающихся синих волнах, солнце осветило его целиком.

— Парус! — взвизгнул Шон со своего нашеста, на полувысоте грот-мачты, и пронзительно засвистал в пальцы.

Матросы внизу начали карабкаться на снасти и мачты. На других кораблях тоже. С «Сан-Габриэля» раздался голос Васко да Гама:

— За ним, друзья! Мы должны догнать его!

Рулевые повернули корабли на запад, так как чужой корабль был между ними и сушей. Его команда, должно быть, заметила португальцев. На миг он приостановился, хлопая парусом по ветру, потом круто повернул на восток и бросился в открытое море. «Беррио», способный менять свой курс быстрее, чем суда с латинскими парусами, погнался за ним, но с наступлением ночи потерял из виду.

В этот вечер, за ужином, капитан Коэльо был мрачен.

— Может быть, этот корабль знал дорогу в Индию, — жаловался он Шону, потом прибавил веселее. — Ну, ладно, завтра будет новый день. Может быть, счастливее.

На следующее утро «Беррио» проходил устье небольшой реки.

— Вот наше вчерашнее счастье, капитан! — окликнул Шон. — Теперь вы можете нагнать его, оно стоит на якоре!

— Что ты болтаешь? — крикнул Николай Коэльо.

— Вчерашний корабль. Он вошел, должно быть, ночью. Он стоит на реке, — ответил Шон.

На «Сан-Габриэле» тоже заметили корабль. Васко да Гама уже отправил на берег одну из своих лодок. Когда она входила в устье реки, от корабля отчалило каноэ с семью гребцами. Лодка с «Сан-Габриэля» быстро нагнала его. Шестеро гребцов кинулись в воду и уплыли, остался один, не умевший плавать. Люди с «Сан-Габриэля» взяли его в свою лодку и поплыли обратно к своему судну.

Васко да Гама велел Николаю Коэльо прибыть на «Сан-Габриэль» и взять с собой Фернана Мартинеса. Шон ухитрился проскользнуть в лодку, в которой они должны были ехать к Адмиралу.

— Вы останетесь там обедать, сеньор капитан, — торопливо объяснил он, видя, что капитан Коэльо смотрит на него. — И потом, я первый его увидел.

Николай Коэльо, открывший было рот, чтобы приказать Шону остаться на «Беррио», засмеялся.

— Так это ты? Ну, иди, рыжая обезьяна! — воскликнул он.

Мавр стоял на палубе «Сан-Габриэля», спокойно оглядываясь. Это был высокий человек с кожей цвета старой слоновой кости. На нем была белая одежда с широким шелковым поясом. Вокруг плеч обвивался цветной шарф. На голове была шапочка из разноцветных шелковых квадратиков; в ушах висели золотые кольца. Васко да Гама угостил его сладкими пирожками с оливками и предложил вина. Он не дотронулся до вина, но взял предложенную пищу. Ему подарили длинную красную одежду, которая ему, по-видимому, понравилась. Когда ему показали пряности, то мавр сказал Фернану Мартинесу, который понимал его и переводил его слова Адмиралу, что может достать их во множестве. Он торговец, сказал мавр Фернану, и знает, где купить корицу и гвоздику.

— Спроси, как его зовут, Фернан, и скажи, что я хорошо заплачу ему, если он пойдет с нами и поможет найти путь в Индию, — приказал Васко да Гама.

— Мавр говорит, что его зовут Давана. Говорит, пойдет с нами и поможет торговать, но нужен лоцман. Он купец, а не моряк. Индия частью к северу, частью к востоку от нас. Но он не сумеет вести туда, — сказал Фернан, поговорив с мавром.

Фернан остался на «Сан-Габриэле», чтобы переводить Адмиралу все, что говорил Давана. Николай Коэльо обедал с Адмиралом, прежде чем вернуться на «Беррио». Жоан Коэльо и Шон ждали капитанов к обеду. Они бегали из кухни с тарелками жареной рыбы и наливали вино, не разливая ни капли, хотя «Сан-Габриэль» нырял носом в сердитых волнах. Они принесли серебряные тазы, ковши и лили воду на руки капитанов, между переменами блюд. Они красиво расставили на столе подносы с медовыми пряниками и засахаренными грушами, блюда с оливками и орехами, и ждали, голодные, в стороне, пока капитаны ели.

У Николая Коэльо всегда был хороший аппетит. Пауло да Гама ел мало и играл с ореховой скорлупкой, плававшей в его кубке с вином. Мальчики беспокойно следили за тем, как капитан Коэльо берет с блюда оливку за оливкой; однако, блюдо было большое, и оливок на нем оставалось еще много. Когда он перестал есть, взял несколько косточек и начал раскладывать их на столе.

— Здесь, — сказал он, — мыс Доброй Надежды. Здесь — Река Милосердия. Если этот мавританский парень говорит правду, то Индия там, где твой кубок, Пауло. Да, ведь, мы придем туда раньше, чем узнаем об этом!

Капитан Коэльо положил еще одну косточку, означавшую то место, где они нашли Давану, и весело принялся за пряники и груши.

Васко да Гама нахмурился на косточки.

— Будь у меня теперь астролябия, — произнес он, — я бы мог сказать, достаточно ли мы забрались к северу. Если мы повернем к востоку сейчас, то можем пройти южнее Индии и совсем не найти ее. Нет, мы должны идти вдоль берега, пока не найдем лоцмана, который повел бы нас. Он говорит, севернее есть города. Что ты думаешь об этом парне, Пауло?

Пауло да Гама положил в свою скорлупку крошку пряника, изображавшую пассажира.

— Вид у него приятный, — сказал он. — И мне понравилось, как спокойно он сидел в лодке, когда гребцы так неожиданно бросили его. Мне нравится, как серьезно и прямо он смотрит вам в глаза, когда говорит. Его, кажется, ничто не пугает.

— Я хотел бы найти кого-нибудь, кто знает ветры и течения вдоль этого берега, — произнес Васко да Гама. — Здесь слишком много мелей. Если мы попадем на одну из них, то нам будет также хорошо, как твоей скорлупке, Пауло, когда ты допьешь вино. Я хотел бы повернуть к востоку сейчас, но без астролябии…

— Сеньор Адмирал! Ваша милость, — осмелился Шон, — у меня есть маленькая астролябия и компас. Мне их дал мой хозяин, Закуто. Принести их?

Адмирал поднял брови и удивленно присвистнул:

— Я бы дал тонну корицы за один взгляд на солнце с твоей астролябией, — сказал он. — Но я не притронусь к ней, Шон. Команда подумает, что я лгун, что я все время знал об этих вещах хранящихся у тебя, когда бросал свои за борт. Нет, Шон, я клялся дойти до Индии без инструментов!

Николай Коэльо проглотил пряник почти целиком и простонал:

— Он всегда был таким. В сравнении с ним, даже мул вежлив и кроток. Теперь ты выбросишь и Шоновы игрушки, когда узнал о них? Не перешло ли солнце в твою личную собственность, или нам с Шоном можно поглядывать на него?

— Что вы делаете на своем собственном корабле, капитан Коэльо, меня не касается, — ответил Васко да Гама, серьезно, но с веселой искоркой в темных глазах. — Не смотри так мрачно, Нико, — прибавил он, встав из-за стола и обняв Коэльо за плечи. — Пойдем, поднимемся на палубу и поговорим с Даваной еще раз. Эти ребята так голодны, что я, кажется, слышу, как щелкают у них зубы. Накорми Шона хорошенько, Жоан. Мы должны подружиться с единственным человеком во флоте, способным вести корабль.

Капитаны вышли из каюты. Шон и Жоан молча принялись за еду. Шон, гордый тем, что Васко да Гама признал его взрослым, думал: «Нечего бояться Адмирала, пока не сделаешь чего-нибудь не так».

Набив полный рот орехами, он сказал Жоану:

— Вот морской человек, наш капитан. И твой брат тоже, и капитан Пауло. Все они — настоящие моряки!

— От такого старого соленого дельфина, как ты, это высокая хвала, — торжественно ответил Жоан и вдруг очутился на полу, а Шон на нем. — Эй, брось душить меня, ты, дикая ирландская свинья. Дай мне встать. Ступай мыть тарелки!

— Тише, тише, мой бархатный юнга, — проворковал Шон со своей позиции на ребрах у Жоана. — Говоришь о свиньях, да? Ну, так перестань визжать! А если я посидел на тебе достаточно, чтобы внушить тебе почтение, то мы помоем тарелки вместе. Даже родственнику святого Патрика и Руадри О’Коннора не зазорно мыть тарелки для этих капитанов, ибо, как я уже сказал, это настоящие моряки!

Жоан встал и стряхнул крошки со своей бархатной куртки.

— Я, право, чувствую теперь себя спокойнее, зная, что ваша светлость поведет нас в Индию, — заметил он.

— Не бойся, малыш, — великодушно отозвался Шон. — Я доведу тебя в целости и сохранности. — Он вытер стол и, забыв всю свою важность, прибавил: — О, Жоан, как ты думаешь, что теперь делает твоя сестра? Опять вышивает, бедная девочка? Подумай только, что, если бы мы были девочками и остались дома! Мы должны привезти что-нибудь хорошенькое ей и Рахиль, потому что им, наверное, очень скучно ждать, пока мы вернемся.

Жоан натирал до блеска серебряный кубок Адмирала, и сказал довольно мрачно:

— Они, наверное, и вовсе не думают о нас.

Корабли шли на север. К концу марта они достигли местности, которая, как сказал Давана Адмиралу, называлась Мозамбик. Давана говорил, что он не лоцман, но предостерег португальцев о том, что близ гавани есть много отмелей и песчаных кос. Благодаря ему, флот безопасно прошел среди мелких островков и вошел, наконец, в гавань между зелеными холмами. Дома вокруг нее были крыты соломой.

При виде флота, из них выбегали люди, толпились у берега и стояли, глазея и указывая друг другу на иноземные корабли. Поблизости стояли на якоре четыре корабля, показавшиеся португальцам странными. Давана указал на них и сказал что-то Фернану Мартинесу. Огромный негр подошел к Васко да Гама, вращая глазами и улыбаясь.

— Давана говорит, корабли из Индии, сеньор! — сказал он и начал весело притоптывать своими огромными ножищами и щелкать пальцами.

— Если они ходят в Индию на таких штуках, то нам бояться нечего, — сказал Васко да Гама. — Спроси его, как они устроены, Фернан.

Обшивка, сказал Давана, скреплена веревками из кокосовых волокон. Вялые на вид паруса были сплетены из пальмовых листьев. Хотя палуб не было совсем, но купцы благополучно привозили из Индии шелк, пряности и драгоценности.

— Наши суда тоже, наверное, кажутся им странными, — произнес Адмирал. — Кажется, на берегу собрался весь город. Нам нужно свести дружбу со здешним правителем.

Давана предложил сойти на берег и поговорить с туземцами. Адмирал послал его на берег в лодке. Народ столпился вокруг него, болтая и сопровождая его по городу. Он долго не возвращался, а когда вернулся, то в каноэ, нагруженном цыплятами, кокосовыми орехами, смоквами и бараниной.

Шейх Мозамбика прислал все это с извещением, что посетит корабли после полудня.

Все принялись украшать «Сан-Габриэль». Шон и Жоан развесили по мачтам флаги и вымпелы. Матросы скребли палубу и устилали ее коврами. Фернан помогал Велозо ставить палатку на палубе. Велозо говорил, что знает в точности, как это делается; у Фернана тоже была своя мысль. В результате оказалось, что они оба катаются по палубе, запутавшись в парусине. Однако, в конце концов, палатка все же была поставлена, и мальчики увешали ее лентами и установили кресла для гостей.

Потом началась усердная чистка мечей, копий и панцирей. Адмирал велел больным оставаться внизу, где их не будет видно. Здоровые со всех трех кораблей собрались на «Сан-Габриэле», вырядившись в свои лучшие платья. Шон надел коричневый бархатный костюм, подаренный ему Закуто. Он уже много месяцев не надевал его, но родич Закуто, Самуэль, сделал костюм на вырост, и он еще вполне годился.

— У тебя замечательный вид, Шон! — сказал Жоан, когда тот с Деннисом шел вслед за Николаем Коэльо на верхнюю палубу «Сан-Габриэля».

— Я чувствую себя вареной бараниной, — возразил Шон.

— С морковью, — согласился Жоан, дернув Шона за рыжие волосы.

— Веди себя прилично, — огрызнулся тот. — Мне не пристало драться с тобою, ради чести флота, которую я всеми силами должен поддерживать. И лучше мне походить на морковь, — это овощ стойкий, — чем иметь ножки, как два бобовых стручка.

Жоан, одетый в ярко-зеленое, только широко ухмыльнулся на такое оскорбление и сказал весело:

— Ну, у них, во всяком случае, прохладный вид. Ты так много знаешь об овощах, Шон. На что похож Велозо?

— На вареную свеклу, — усмехнулся Шон.

Велозо, в пунцовом плаще, с лицом почти такого же цвета под стальным шлемом, в ярко блестящем на солнце, начищенном панцире, важно подошел к ним и открыл было рот, собираясь что-то сказать. Но что именно хотел сказать Велозо, Шону так и не удалось узнать, так как дозорный закричал: «Лодка с берега отчалила!», а глубокий звучный голос Васко да Гама прогудел: «По местам, все!»

Сопровождаемый Пауло да Гама и Николаем Коэльо, Адмирал занял место на палубе, подле палатки.

Все трое были одеты в бархатные, отороченные мехом кафтаны и в шитые золотом куртки. Чулки у них доходили до узких штанов и удерживались на месте золотыми шнурками. На ногах у них были бархатные башмаки, на головах — твердые бархатные шапочки. Трудно было бы сказать, кому из них жарче: Васко да Гама в темно-красном бархате, или Николаю Коэльо — в черном. Пауло да Гама, в темно-синем, ухитрился иметь более прохладный вид.

Со своего места позади капитана Коэльо, Шон мог видеть лодку. Два каноэ были связаны вместе, и на них положены доски. Под навесом из пальмовых циновок сидел на низком стуле шейх.

Когда плот шейха подошел к «Сан-Габриэлю», португальцы затрубили в трубы. Шейх быстро поднялся на палубу, и солдаты проводили его со свитой к тому месту, где стояли три капитана.

Высокая, тонкая фигура шейха медленно двигалась по палубе. Черные глаза зорко вглядывались в лица окружающих; рука лежала на рукояти оправленного в серебро кинжала, засунутого за пояс. Синий, расшитый серебром и золотом плащ, развевался на ходу у него за плечами. Шейх был одет в куртку и штаны из тонкой белой ткани, а голову его увенчивал пестрый тюрбан. В противоположность португальцам, ему должно было быть прохладно и удобно.

Мавры, его спутники, тоже были великолепно одеты. Некоторые из них были светлы кожей, как их начальник, другие темнее, но были и такие же черные, как Фернан. Самыми темными были музыканты. Они играли на рожках странной формы, трубах и барабанах.

Шейх надменно огляделся и, увидев Давану, заговорил. Давана, научившийся немного португальскому языку за время плавания с флотом, переводил Адмиралу слова шейха и ответы Адмирала — шейху.

— У вас есть много такого, чего мы никогда еще не видели, — сказал шейх. — Из какой вы страны?

— Из далекой страны! Она называется Португалией и находится под властью великого христианского короля.

— Вы так светлы кожей, что я принял вас за турок, но вы, очевидно, не турки, — продолжал шейх. — Что вам здесь нужно?

— Мы ищем пути в Индию, но наши рулевые не знают куда идти. Мы хотели бы торговать.

— А если вы не найдете Индию, что вы будете делать?

Шейх говорил все так же надменно, но под его густыми черными усами Шону почудилась улыбка.

Васко да Гама ответил:

— Мы будем плавать по морям, пока не умрем, ибо наш король будет гневаться, и мы не посмеем вернуться домой.

Потом Адмирал велел принести корицы, перца и имбиря, и показал их шейху, со словами:

— Вот чего мы ищем.

Шейх недобро засмеялся, кивнул своим спутникам и сказал:

— О, вы можете найти этого добра, сколько угодно. Я дам вам лоцманов, чтобы вести вас туда, где вы можете нагрузить корабли. Но что вы дадите взамен?

— У нас есть серебро и золото.

— За серебро и золото вы можете купить, что хотите и где хотите, — заметил шейх. Он захотел рассмотреть португальские арбалеты, и Адмирал велел одному из воинов дать ему оружие. Шейх взял его и ощупал своими тонкими пальцами, зорко разглядывая. Потом он вернулся на берег, обещав на следующий день прислать лоцманов, которые поведут флот в Индию.

— Веришь ли ты этому человеку, Васко? — спросил у брата капитан Пауло.

Трое капитанов были в каюте. Снаружи над водой пронеслись и замерли звуки мавританских труб, но барабаны еще гремели и гудели.

— Почему бы нет? — спросил Адмирал. — Помоги мне стащить эту куртку, Жоан, пока я не сварился заживо. Мы хорошо заплатим ему за услуги его лоцманов. Он, кажется, дружелюбен и настроен торговать с нами.

— Я бы доверял ему настолько же, насколько стадо овец — волку! — произнес Пауло да Гама. — Но я робок, как старый баран. Не обращайте на меня внимания.

— В голове одного старого барана может оказаться больше смысла, чем у всего стада, — возразил Васко да Гама, улыбнувшись своему брату. — Скажи нам, Пауло, чем наш гость напомнил тебе волка?

— Своим взглядом, когда он увидел белые кресты на наших флагах. Тем, как сжались его тонкие губы, когда он услышал о нашем христианском короле. Своей улыбкой, когда вы сказали ему, что не знаете пути в Индию. Своим смехом, когда вы показали ему пряности. Настоящий смех идет из глубины груди и звучит, как колокол. А это был нехороший смех. Я уверен, что он не захочет помочь нам отбить торговлю с Индией у своего собственного народа.

— Тогда нам помогут наши пушки! — гневно возразил Васко да Гама. Он уже снял свое жаркое платье, но лицо у него все еще оставалось красным. — Мы можем взорвать их соломенный город несколькими выстрелами.

— И разнести по всему этому берегу весть, что мы — разбойники и пираты, — произнес Пауло да Гама со своей доброй улыбкой. — А я никогда не слыхал, чтобы для торговли это было полезно.

— О, ты прав, конечно. Ты всегда прав! — нетерпеливо проговорил Васко, но тотчас же прибавил тем ласковым тоном, каким говорил только со своим братом. — Значит, нам нужно уйти и постараться раздобыть лоцманов в другом месте? Нам нужна свежая вода и пища для наших больных.

— Пошли завтра Давану на берег за пищей, — посоветовал Пауло да Гама. — Он верен нам, я это чувствую. Может быть, он узнает и что-нибудь о планах шейха. Будем держать хорошую вахту на кораблях нынче ночью. Маврам легко будет перерезать наши канаты и спустить нас по течению на свои песчаные отмели. Верьте им также, как овцы верят волкам; именно я так и сделаю.

ГЛАВА XIII Луиза идет в церковь

— Коннамар! Сюда, малыш! Сюда! Где же ты?

Луиза Коэльо натянула поводья, и конь остановился. Ветер с холмов над Лиссабоном развевал его длинный, серебристый хвост. Ветер свистел в алых поводьях и в черных волосах Луизы. Далеко внизу он взбивал Таго в бело-серую пену и швырял ее в кружащихся, кричащих чаек.

Ветер гнал по реке лодки, но кораблей из Индии не было. Флот Васко да Гама ушел много месяцев назад. Он должен был, говорили люди, к этому времени либо найти Индию, либо погибнуть в темной пучине. Но Луиза все еще выезжала на вершину холмов близ Лиссабона и наблюдала за Таго. Иногда она доезжала даже до Белемского монастыря и молилась за благополучное возвращение своих братьев.

Белемские монахи привыкли видеть загорелого, седобородого слугу, держащего лошадей, пока высокая девушка молится в церкви. Они знали, что она думает о своих братьях, ушедших с Васко да Гама, и ободряли ее рассказами о моряках, плававших целыми годами и, в конце концов, вернувшихся. Они не знали, о чем думает Кон, лежа подле Луизы на холодных каменных плитах, положив голову на лапы и глядя печальными глазами на мерцание свеч у алтаря; но все же они говорили ласково и с ним.

В этот ветреный день река казалась такой же сердитой, как все эти мили и мили океана между Лиссабоном и Индией. Она задрожала от резкого ветра и снова позвала:

— Коннамар, рыжий разбойник!

Она засвистела, но ветер задул ей свист обратно в уста. Слуга поднял свои широкие плечи. Его жесткая, седая борода развевалась от ветра, а руки посинели от холода. Он сказал:

— Он, верно, охотится за крысами, сеньорита. Он побежал к тому старому дому на ближнем холме. Оттуда начинается улица Крыс, а она названа так недаром. Там, ниже, есть зерновые амбары, и собака всегда может найти там жирную крысу. Нам лучше вернуться, сеньорита, потому что темнеет быстро, а ваши дяди выщиплют мне бороду по волоску, если мы запоздаем.

Луиза возразила:

— Если бы тебе выщипывали по волоску каждый раз, когда я делаю что-нибудь не по вкусу моим дядям, то у тебя, Дамиан, давно уже не было бы ни бороды, ни усов, и ты был бы лыс, как яйцо. Трудно тебе живется, неправда ли?

— Служить семье Коэльо — все равно, что курице выхаживать выводок ястребят, — проворчал Дамиан, — но я всегда делал это, несмотря на щипки и царапанье.

Луиза засмеялась. Старый, мрачный слуга не очень-то походил на курицу.

— Поедем вперегонки к этому старому дому, — сказала Луиза, натягивая поводья. Дамиан заворчал что-то о гонках между арабским конем и трехногим ослом; однако, погнал свою гнедую кобылу, снабженную обычным числом ног и совсем непохожую на осла, вслед за белым арабом.

День умирал в холодных, серых сумерках, когда белый конь мчался к высокому серому дому. Это было мрачное место. На узкой улочке, извивавшейся вниз по холму, проглядывали огни, из труб поднимался дым, но серый дом стоял, как башня, без огней и без дыма. Луиза хотела проехать мимо него на улицу Крыс, но сквозь свист ветра и шум от стука копыт, услышала лай. То был голос Коннамара…

Пес стоял, лая, перед дверью тихого старого дома. Луиза окликнула его, но он не повернул головы. Глаза у него были устремлены на дверь, хвост вилял вправо и влево, а в лае была просительная нотка: «Впусти меня!» «Он не за крысой охотится…», — подумала Луиза. Потом большая дверь распахнулась, послышался голос, больше похожий на рыдание:

— О, Кон! Кон, милый, это ты!

Вой Коннамара превратился в счастливый визг. Девушка, моложе Луизы, охватила Кона руками и прижалась лицом к кудрявому, шелковистому уху.

— Я скучала по тебе… О, Кон, как я скучала по тебе, — тихо шептала Рахиль Закуто.

Потом она подняла глаза и увидела девушку на белом коне, смотревшую на нее сверху вниз. Рахиль встала с колен. Она поглядела в смуглое, красивое лицо Луизы с черными бровями, сошедшимися на переносице в одну линию, и ласково сказала:

— Ступай с сеньоритой, Кон. Нельзя убегать!

Она погладила голову, прижавшуюся к ее колену, и прибавила:

— Он приходит иногда… Может быть, вы искали его, сеньорита. Но я всегда отсылаю и не кормлю его, так что он возвращается к вам, хотя и смотрит так грустно своими золотыми глазами. Он раньше жил здесь. С Шоном, знаете ли. Меня зовут Рахиль Закуто.

— Меня — Луиза Коэльо.

— Да, я знаю, сеньорита. Потому что вы так похожи на своего брата. Он приходил иногда, — повидаться с Шоном.

Луиза Коэльо хотела заговорить, но Рахиль продолжала:

— Вам нужно уходить, сеньорита. Мы евреи, и нехорошо, если вас увидят в разговоре с нами. Я и так уже говорила слишком долго. Уезжайте, прошу вас, и возьмите с собой Кона, пока никто из наших соседей не увидел вас.

Но Луиза не двигалась.

— Я не боюсь ваших соседей, — сказала она.

— Это я их боюсь, сеньорита. Они могут сказать, что мой отец наслал на вас порчу, и опять побьют нас камнями. Сейчас слишком темно, надеюсь, а то бы вы увидели ушиб у меня на щеке. Я говорила с одним мальчиком там, внизу, он поскользнулся и упал. Утро было холодное, на улицах был лед. Меня назвали ведьмой и забросали камнями.

Луиза возразила возмущенно:

— Но я ведь знаю, кто вы. Ваш отец был раньше Королевским Астрономом и подарил Васко да Гама компасы и другие вещи. Все знают, что он умен и добр.

— Да, — ответила Рахиль, — но теперь все думают, что Васко да Гама и все его суда сгорели в огненном море, и что это мой отец послал его туда. Компасы были волшебные и привели их прямо к смерти. Так все говорят…

— Да, так все говорят… — подтвердил неожиданный и печальный голос.

Маленькая фигурка скользнула вдоль стены и остановилась на пороге. Это был Закуто, но такой худой, с такими морщинами на лице, что даже Шон не узнал бы его. В руках у него была корзина. Он поставил ее на ступеньки и заговорил вполголоса:

— Я выхожу тайком в это время, когда все мои добрые соседи ужинают, так что я могу купить немного пищи, не боясь, что меня побьют, сделают мне подножку или забросают камнями. Вам лучше уйти, сеньорита. Я знаю вас, вы — сестра Шонова друга.

Даже при этом освещении мне видно, как вы похожи на него. Нам не хотелось бы вовлечь вас в неприятности.

Дамиан, уже догнавший свою госпожу, сказал:

— Верно, сеньорита. Ваш дядя…

— Мой дядя узнает обо всем этом и скажет королю! — гневно возразила Луиза.

— Лучше не надо, сеньорита, — спокойно произнес Закуто. Он устало прислонился к стене и переводил дыхание после подъема с тяжелой корзиной.

— Чем меньше король дон Маноэль будет думать о нас, тем лучше. Вы не понимаете, сеньорита. Я очень коротко расскажу вам. Простите, что я не прошу вас переступить мой порог. Если вы сделаете это, а потом, хоть через полгода, заболеете горячкой или упадете с лошади, то меня могут сварить в масле.

— Сварить в масле! — вскрикнула Луиза. — Не может быть!

— Возможно, не совсем так. Но все-таки не очень приятно, когда вам льют на руки кипящее масло, пока кожа не сгорит на них. Так было с одним моим родичем, всего несколько недель назад, за то, что он не хотел сказать, где спрятаны его деньги. Он был портной… Такой хороший портной! Но он никогда больше не будет шить этими руками. Он делал когда-то костюм для одного мальчика, которого я знал, коричневый, бархатный… но это неважно. Я хотел сказать о чем-то… сказать быстро. Что это было, Рахиль? Я все забываю теперь. Но моя дочь — замечательная девушка! — вспомнит все, вместо меня.

— О том, что всех евреев выслали из Португалии, — произнесла Рахиль Закуто. — Но мы теперь христиане, отец. Ты не должен забывать об этом. Моя мать умерла, так что ей не нужно было креститься или быть забитой камнями на улице. Но мы с тобой теперь «мараны», — новообращенные.

— Я забыл, — вздохнул старик. — Мой подсвечник бросили в реку. Я теперь христианин.

Это был Закуто, но такой худой, с такими морщинами на лице, что даже Шон не узнал бы его.

«Луизе больше не было видно его лица. Дамиан пытался вернуть ее домой. Белый конь стучал копытами и нетерпеливо фыркал, но она все слушала голос, раздававшийся из темноты. Он говорил о том, как евреи ушли из Испании, где их преследовали, и поселились в Португалии. Здесь короли защищали их. Они могли жить в любой части города, носить любое платье, заниматься любым ремеслом или торговлей. Потом король Маноэль захотел жениться на испанской принцессе. Он надеялся стать когда-нибудь королем Испании и Португалии, взяв в жены старшую дочь Фердинанда и Изабеллы Испанских. Король Фердинанд сказал, что король Маноэль не сможет жениться на его дочери, пока не изгонит из Португалии всех евреев. Они должны уйти, сказал король Маноэль, до октября 1497 года.

— Но куданам идти, сеньорита? — спрашивал дрожащий голос Закуто. — Если мы оставим наши дома, лавки и дела, то как мы заведем новые в какой-нибудь другой стране, где нас ненавидят еще больше? В Испании — нас убивают. В Англии — евреям выдергивают зубы, когда хотят занять денег у них. Здесь — для нас есть кипящее масло. Даже если бы мы знали, куда ехать, и у нас были деньги, то не хватило бы судов, чтобы увезти нас. Вы слыхали об этом, сеньорита?

— Нет. Я сижу дома, читаю или вышиваю. Иногда дяди берут меня на охоту, или я иду в церковь. Двор я не люблю. Один придворный, друг моих дядей, приходит иногда, но говорит только о придворных сплетнях. Он считает, что девушкам не нужно ничего знать об общественных делах.

Закуто продолжал:

— Король Маноэль был к нам милостив. Мы могли или покинуть Португалию, или же стать христианами. Нас крестили целыми сотнями. Что еще нам оставалось делать? Я стараюсь быть хорошим христианином, насколько умею. Но я хотел бы, что бы моего подсвечника не бросали в реку. А мальчишки на улице все еще называют меня евреем и плюют на меня. И есть еще люди… Говорят, что они слуги короля, но я не знаю… Они приходят и говорят: «Дай нам золота, и мы обещаем не говорить, что ты отказался есть свинину в такой-то день, или что давал денег портному с обожженными руками». И вот так почти все деньги ушли. И никто не приходит спрашивать меня о звездах… А я был Королевским Астрономом…

Рахиль сказала:

— Все изменится, когда вернется Васко да Гама. Тогда ты будешь великим человеком, отец. А он должен вернуться, скоро. Как вы думаете, сеньорита?..

— Я… я надеюсь, — ответила Луиза.

— Она хочет ободрить меня, вы видите, — ласково проговорил Закуто. — Вы тоже, сеньорита, но я знаю лучше вас. Они в опасности. Вокруг них измена. Васко да Гама найдет Индию, я знаю, но путь далек, а час возвращения неизвестен. Может быть, я и доживу, чтобы увидеть его, но не могу сказать наверное… Вы пробыли здесь слишком долго, сеньорита. Ступайте и забудьте, что знаете нас.

Дверь, с едва слышимым скрипом, затворилась за темными силуэтами Закуто и Рахиль.

— Если бы я сказал вашему дяде… — начал было резко Дамиан, когда кони в сопровождении Коннамара, защелкали копытами вниз по темным извилинам улицы Крыс.

— Не трудись! — прервала его Луиза Коэльо. — Я скажу ему сама.

Голос ее прозвучал странно для старого слуги.

— Вы плачете, сеньорита? — спросил он смягчившись. — Я не хотел…

— Кажется, я имею право плакать? — прорыдала в ответ Луиза. — Бедный старичок. Он был так добр к Шону! А они бросили его подсвечник в реку!

ГЛАВА XIV Предательство

Лодка с «Беррио» с Шоном у руля, отвезла Давану на берег Мозамбикской гавани. Мавр вез тюк с подарками для шейха, — кусками атласа, острыми фландрскими ножами, португальскими шапочками и мешочек с деньгами для лоцмана.

Шейх надменно взглянул на подарки и спросил, почему христианский капитан не прислал алой ткани. Шон, деятельно прибавлявший арабский язык к тем, на которых он уже говорил, понял некоторые из вопросов шейха. «Почему Давана плавает на корабле христианских собак? Сколько людей на этих кораблях? Говорилось, что есть больные, сколько этих больных? Какие на судах товары? Насколько загружены их трюмы? Много ли золота и серебра? Можно ли застрелить кого-нибудь из этих странных луков? Сколько на кораблях солдат?»

Давана ответил, что португальцы — христиане, но это люди отважные и добрые, и отнеслись к нему хорошо. Правда, некоторые из матросов больны, но сильных, вооруженных людей много. Они могут застрелить из своих арбалетов летящую птицу. У них есть пушка, которая говорит громким голосом и может снести целый дом так же легко, как шейх срывает плод с дерева. Им нужна вода. Если шейх даст им лоцманов, которые могли бы указать им хорошую реку, а потом путь в Индию, то португальцы уйдут с миром.

— Вернись к своему капитану. Скажи ему, чтобы отвез своих больных на берег. Их будут лечить наши врачи.

Лоцманы, два темнокожих мавра, явились на «Сан-Габриэль» вместе с Даваной, привезшим известия от шейха. Давана посоветовал Адмиралу не принимать предложений шейха, но уходить сейчас же.

— Ему нужно твое серебро и золото, капитан! — сказал он. — А так как вы христиане, то он возьмет их без всякой торговли.

— Он прав, Васко, — прибавил Пауло да Гама. — Я наблюдал за мавританскими судами. На них сейчас больше людей, чем было вчера; должно быть, они собрались там за ночь. Мне кажется, они хотят напасть на нас.

— Я бы снес их начисто с воды, — вспыхнув, ответил Васко да Гама, — но не хочу дурной славы. Я хочу отплыть с приливом, но нам нужна вода. Вернись к шейху, — обратился он к Даване. — Поблагодари его за любезное предложение помощи нашим людям, но скажи ему, что они уже поправляются, и врачи им не нужны. Спроси его, где находится лучшее место для набора воды. Тем временем Фернан Мартинес расспросит лоцманов. Посмотрим, будут ли они говорить одно и то же.

Когда Давана вернулся со второго посольства, стало ясно, что шейх замышляет предательство. Место для набора воды было не то, которое описывали лоцманы, и там маврам было бы легко напасть на португальцев.

— Пауло, мы с тобой проследим нынче ночью за мавританскими судами, — сказал Адмирал. — Николай Коэльо возьмет свою лодку и одного из лоцманов и попробует набрать воды. Мы отплываем с утренним приливом.

Ночь была тихая. Струйки громко плескались у борта лодки. Откидываясь назад, когда ворочал тяжелое весло, Шон чувствовал пушку позади себя; она холодила ему спину. Другая пушка была на корме, где за рулем сидел капитан Коэльо, рядом с лоцманом. Солдаты с арбалетами, остальные девять гребцов и пустые бочонки заполняли большую лодку до отказа. Она плавно двигалась по тихой воде. Скрип весел, их плеск при погружении, хлюпанье стекающих с них капель, — все это, казалось, эхом отражалось от темного берега. Даже тихое бормотанье Даваны и лоцмана казалось криком.

Шон слышал голос лоцмана:

— Нет, не здесь. Дальше! Дальше! — И голос Даваны, передававший его слова капитану Коэльо.

У лоцмана был резкий голос. У Даваны — мягкий, как льющаяся вода. У Николая Коэльо — словно низкий гул отдаленного барабана.

Шон услышал его слова:

— Он обманывает нас, Давана. Прилив уйдет, и мы сядем на мель. Скажи ему это.

Давана заговорил с лоцманом, но тот запищал:

— Нет, нет, много воды. Глубокая вода.

В этот самый миг Шон почувствовал, как днище лодки заскрипело обо что-то.

— Мы на мели, капитан! — ахнул он. — Назад, ребята! Скорее!

Матросы стали отчаянно грести, и им удалось сойти с мели. Прилив быстро уходил. Они поплыли скорее обратно к заливу. Матросы гневно кричали Николаю Коэльо, что лоцмана нужно убить.

— Я возьму его обратно к Адмиралу, — сказал Коэльо. — Тогда он увидит, как мы поступаем с изменниками.

Когда они пересекали залив, им в глаза вдруг сверкнул краешек солнца. Капитан Коэльо обернулся, чтобы взглянуть на него, и в ту же минуту лоцман-мавр прыгнул в воду.

— Поймать изменника! — загремел Коэльо, но тот глубоко нырнул и долго плыл под водой.

— Стреляйте, когда он покажется, — крикнул Коэльо солдатам, но черная голова показалась из розовой воды уже слишком далеко для арбалетного выстрела. Моряки погнались за ним, но на берегу появилась толпа разгневанных мавров, метавших стрелы и бросавших камни из пращей.

— Поверните на них пушки, капитан, — сказал Мачадо, мерно гребя рядом со своим другом Родригесом.

— Да, капитан, — прибавил Родригес. — Это красивый город. Мы могли бы захватить его и жить в свое удовольствие.

Но Николай Коэльо ответил:

— Это решать только Адмиралу. Назад на «Сан-Габриэль», ребята!

Васко да Гама разгневался, узнав о коварстве шейха и лоцмана. Матросы тоже гневались, и крики: «Взять город! Разорвать черных дьяволов!» — неслись со всех палуб. Да Гама колебался некоторое время, потом, все еще хмурясь, сказал:

— Пусть не говорят о португальцах, что они пришли, чтобы драться и грабить. Закуйте второго лоцмана в цепи. Мы уходим отсюда.

Когда они ставили паруса, от берега отчалило каноэ. В нем гребли четыре негра, а на корме сидел мавр, размахивающий белой тряпкой.

Мавр поднялся на палубу «Сан-Габриэля».

— Шейх, мой господин, — сказал он, — огорчен тем, что вы хотели убить его лоцмана и уйти так внезапно. Если его люди провинились, то он накажет их, но капитан должен сойти на берег и сказать, почему он разгневался.

Васко да Гама сказал, чтобы Давана пошел с дружеским посланием, но Давана начал умолять Адмирала не посылать его.

— Он знает, что я предупредил вас, сеньор, и убьет меня, — говорил он.

— Это правда, — произнес Адмирал. — Мачадо, я, кажется, слышал, как ты кричал, что хотел бы посетить этот город? Твое желание исполнится.

Красивое, смуглое лицо Мачадо приняло вдруг желто-бурый цвет, а губы посинели и задрожали, когда он сказал хрипло:

— Не надо, Адмирал. Отплывем поскорее, как вы и говорили. Город не стоит выстрелов.

Васко да Гама возразил холодно:

— Когда тебя освободили из тюрьмы, Мачадо, ты соглашался выполнять мое всякое опасное поручение. Цепей в кузнице много. Ты можешь вернуться в них в Сетубальскую тюрьму, или же можешь посетить этот приятный город Мозамбик, в качестве посла, и употребить все силы, чтобы подружиться с шейхом и убедить его в могуществе нашего короля. Палья, возьми его сундук и спусти в каноэ. Пирес, помоги ему сойти, если он сам не может.

— Я пойду, — сказал Мачадо, и краска вернулась на его лицо. — Я буду лежать на шелковых подушках и сосать апельсины, а вы, остальные, будете лежать на дне морском, и вас будут пожирать рыбы. — И он перепрыгнул через борт. — Ну, прощайте, рыбий корм.

Каноэ отплыло к берегу. Якорь «Сан-Габриэля» поднялся, гремя цепью. Красный крест на гроте выступил вперед, когда парус наполнился. Команда «Беррио» быстро гребла к своему судну, причем место Мачадо на корме занял Родригес.

Вдруг он вскочил, бросив весло.

— Я не оставлю Мачадо! — вскричал он и бросился в воду.

Команда, разинув рты, смотрела на всплеск и на расходящиеся по воде круги, после его прыжка. На миг его лысая голова показалась снова.

— Гнаться за ним, капитан? — крикнул Шон со своего места на носу; но Николай Коэльо только взглянул на солнце, отражавшееся на колыхавшейся лысой голове, потом перешел на оставленное Родригесом место, схватил волочащееся весло и сказал спокойно:

— Пусть уходит, если хочет. Он не настолько необходим нам, чтобы из-за него пропускать прилив. А прилив сейчас начнется. Назад на «Беррио», ребята!

В городе Момбаза португальцев ожидало новое предательство. Это был красивый город, с каменными домами на скалистом холме и с цветущими фруктовыми садами вокруг. Король Момбазы прислал лодки с лимонами, цыплятами, сахарным тростником и апельсинами.

— Слаще португальских, — говорили больные и поправлялись, поев плодов.

Подарки, однако, были присланы только для того, чтобы внушить Васко да Гама доверие к маврам. Мозамбикский шейх послал вдоль берега быстроходную лодочку, чтобы сказать королю Момбазы, что португальцы — христиане, и что он должен любою хитростью выманить их на берег и убить. С помощью Даваны, Васко да Гама раскрыл замыслы момбазских мавров и отказался сойти на берег.

Он снова пытался найти лоцманов, которые могли бы показать ему путь в Индию, но они были такими же вероломными и бесполезными, как и мозамбикские, и делали все, что могли, чтобы направить португальский флот на мели, где мавры могли бы захватить и разграбить его.

Адмиралу удалось вывести корабли в целости из Момбазы. Флот продолжал идти на север вдоль африканского берега.

— Я думаю, — говорил Шон Деннису, — что это худшая часть путешествия. Мы знаем, что Индия близко. У этих людей есть пряности и всякие индийские товары, — я видел, когда ходил с Даваной на рынок, — но мы не знаем, как попасть туда. Это словно поиски свечи на ощупь, в темной комнате. Она у тебя под носом, может быть, но попробуй, найди ее!

На следующий день они достигли города, который был для них «свечой в темноте». Это был город Мелинди. На странице, на которой Деннис писал о Мелинди, был нарисован негр, игравший на роге из слонового бивня, ростом с себя самого.

«Это дружественный город. Он похож на кусочек Лиссабона. На берегу есть высокие белые дома, красивые, со множеством окон. Вокруг растут пальмы.»

«Из города явились вестники и сказали, что король хочет заключить с нами дружбу и помогать нам. Адмирал послал Давану сказать, что мы хотим войти в гавань. Ее охраняет гряда рифов, а мы бросили якорь снаружи, в бурных водах. Он повез королю подарки: кораллов, три рукомойных таза, шляпы, несколько колокольчиков и два куска ткани.»

«Я поехал в Даваной, так как я был заключенным в Сетубальской тюрьме и обещал ходить с опасными поручениями. Право, на этот раз оно было не опаснее, чем прогулка по Сетубалу в ясное утро! Кроме того, я хотел видеть что-нибудь новое. Корабль очень надоел мне.»

«Нас отвели во дворец. Король сидел в саду на бронзовом кресле с парчовыми подушками, под круглым зонтом из алого атласа. Паж держал короткий меч в серебряных ножнах. Двое чернокожих дули в рога из слоновых бивней в рост человека, богато украшенных резьбой. Они дули в отверстие сбоку и издавали приятные звуки.»

«Король был одет в прекрасную парчовую одежду, подбитую зеленым атласом. На голове у него был богатый тюрбан. Мы передали ему присланные Адмиралом подарки. Он принял их с удовольствием и дал нам две шелковых одежды с золотой бахромой и кольцо с голубым камнем, приятным на вид, для передачи Адмиралу. Когда мы возвращались на корабль, за нами шла лодка. В ней были большие котлы с вареным рисом, очень жирная вареная баранина, много хорошего масла, тонкие лепешки из риса и пшеничной муки, жареные цыплята, начиненные рисом, а также смоквы, кокосовые орехи и сахарный тростник.»

«Люди ели в этот день так, что не могли двигаться, У нас не было такого пиршества с тех пор, как мы оставили Португалию, Посылая королю свою благодарность, Адмирал отправил Шона, чтобы отвезти 2 серебряных таза с засахаренными грушами и серебряную золоченую вилку, Король, говорит Шон, смотрел на его рыжие волосы с таким изумлением, словно они были зеленые или синие с розовыми крапинками, И правда, такие рыжие волосы, как у Шона, встречаются здесь не чаще синих,»

«Король сказал, что даст нам лоцмана, чтобы вести нас в Индию, В гавани стояли корабли из Индии, Давана называл людей на них индусами, Это красно-коричневые люди почти без одежды, с длинными волосами, заплетенными в косички, Один из них явился на «Сан-Габриэль» в качестве лоцмана.»

«Адмирал хотел отправиться в Индию сейчас же, но король, Давана и лоцман говорили ему, что нужно ждать муссона. Так называется здесь ветер, дующий в океане, С октября по апрель он дует с северо-востока и приносит дожди и бури, С апреля по октябрь он дует с юго-запада. Корабли индусов ждут перемены ветра. Мы никогда не слышали о таких ветрах, но верно то, что до сих пор мы имели только противный ветер. Именно поэтому нам было так трудно пройти от Момбазы до Мелинди.»

«Мы решили ждать, так как лоцман и все индусы говорили, что когда ветер переменится, он понесет нас прямо в Индию. Если же мы пойдем сейчас, то нам придется только бороться с бурями и с противными ветрами и, может быть, совсем не достичь Индии.»

«Однажды, когда мы еще стояли в гавани Мелинди, наши суда посетил король. Это была большая честь для нас, так что мы почистили корабли и убрали их зеленью и флагами, и побрызгали везде ароматами. Мы устлали палубы коврами, тканями и фламандскими гобеленами.»

«Корабли наши были красивы, когда* копейщики стояли с начищенными копьями, обнаженные мечи блестели, как и великолепные панцири и гербы капитанов. Стол был уставлен серебряными блюдами, а прислужники роскошно одеты. Капитаны отправились в своих лодках навстречу королю. В лодке Пауло да Гама для него поставили пунцовое бархатное кресло с золотой бахромой и серебряными гвоздиками. Дно лодки было устлано ковром, а на корме развевался раздвоенный вымпел из белой и красной парчи с Христовым крестом, с золотыми и алыми шнурами и бахромой.»

«Король подъехал в своей лодке и его люди играли на барабанах, рожках и трубах. Они умолкли, когда затрубили наши трубы. Пушка приветствовала короля великим шумом, и капитаны помогли ему подняться по лестнице на «Сан-Габ-риэль». Там его повели к столу, уставленному засахаренным португальским миндалем и кувшинами с оливками и вареньем. Серебряная посуда блестела на солнце так ярко, что король был поражен. Он сказал: «Если эти люди едят на серебре, то их король должен есть только на золоте!»

«Король и его люди ели нашу пищу. Оливки им понравились больше всего. Когда король кончил есть, то Адмирал велел принести богатый умывальный таз, чеканенный и позолоченный, и такой же кувшин, и сам лил воду для него. Васко да Гама отдал умывальный прибор мавру, слуге короля, но он был так тяжел, что мавру пришлось нести таз обеими руками, и ковш тоже. Тогда Адмирал передал их Шону, приказав вылить из них воду, вложить в чехлы и отдать слугам короля для их господина. Король много благодарил его и говорил, что таких вещей нет ни у одного короля даже в Индии, Немного дней спустя ветер переменился, как и предсказал нам король, и мы покинули Мелинди при юго-восточном бризе. День был 24 апреля 1498 года.»

После этого Деннис долго не писал в своем дневнике. Внизу на этой странице остался неоконченный рисунок негра, играющего на огромном роге из меди и резной слоновой кости, а также пятно, там, где перо выпало из его руки в этот вечер…

ГЛАВА XV Обед запаздывает

Шон, посвистывая, шел по палубе. В руках у него был глиняный жбан с красным португальским вином, — оно называлось «порт» и имело цвет фонаря по левую сторону руля. Он вертел жбан с вином, предназначенным к обеду капитану Николаю Коэльо, вокруг своей рыжей головы и выплясывал джигу под сочиненную им песенку, ловко покачиваясь, когда «Беррио» переваливался с верхушки одной длинной, серебристой волны в темно-зеленую впадину другой. Вместе со всем этим он смотрел на звезды.

Всего несколько мгновений назад солнце скатилось в море. Темнота быстро упала на медленно волнующийся океан между Африкой и Индией. Словно кто-то задернул на бледно-голубом небе темно-синий занавес, усеянный яркими звездами.

Шон перестал плясать и раскачивать жбан. Он вспомнил, — хоть и поздновато, — как капитан Коэльо говорил, что его вино уже достаточно взболтано качкой и не нуждается больше во встряхивании. Прежде, чем сойти в каюту, Шон остановился, чтобы еще разок взглянуть на небо. И вдруг он сделал такой скачок, что капитан Коэльо у руля подумал, не хочет ли Шон прыгнуть за борт.

— Полярис! Полярис! — завизжал Шон, кидаясь к капитану.

— Что случилось, ты, блоха в шкуре рыжего медвежонка! — заорал Николай Коэльо голосом, звучащим, как целый шторм и половина другого.

— Полярная звезда, капитан! — взвизгнул снова Шон. — Северная звезда, поднимается над морем! Мы опять севернее экватора, сеньор!

Он снова заплясал джигу, опрокинул жбан с вином, пробка выскочила, и красное вино образовало на чистой палубе темную лужу. Шон выхватил тряпку из рук Фернана, — негр чистил красный фонарь — и начал вытирать вино, быстро болтая:

— Разве Закуто не будет гордиться, узнав, что это я, Шон О’Коннор, и никто другой, первым увидел Полярную звезду? Ха! Я все-таки, кажется, астроном. В 29-й день апреля 1498 года, в четырех днях пути от славного города Мелинди! Я занесу это на свою карту. Пятен на палубе не будет, сеньор капитан. И, в конце концов, вы, ведь, не захотите пожалеть нескольких капель вина для старика Нептуна теперь, когда мы опять на севере, не правда ли?

Он швырнул пропитанную вином тряпку в море и заговорил по-арабски с лоцманом из Мелинди.

— Верно, — сказал он через минуту. — Он говорит, что это и есть та звезда, по которой они держат курс. Что же, я и сейчас блоха, сеньор?

— Ты — горе-астроном со столькими же глазами, сколько их на павлиньем хвосте! — ответил Николай Коэльо. — Ступай, тысячеглазый астроном-павлин, и приготовь мне обед, иначе я съем тебя самого, начиненного звездами и облитого вином. Топай!

Шон затопал. Он должен сказать Деннису.

Но почему Деннис сидит в своей душной каюте, а не на палубе под звездным светом? Лампа на потолке качалась в такт с кораблем. Она бросала то свет, то тень на темную фигуру за столом. «Уснул за своим писанием», — подумал Шон. Но Деннис не спал. Он приподнял от стола бледное лицо с полузакрытыми глазами и поглядел на брата.

— Голова… — пробормотал он. — Мне ее… сковали железом. Трубы гремят… в ушах… На бумаге…. чернила…

Он поглядел на бумагу. Там было пятно, сделанное его пером. И еще что-то рядом.

— Это не чернила, Деннис, — тихо промолвил Шон. — Это кровь. Она по всему столу. У тебя рана на голове. Что случилось? Ты можешь вспомнить?

Деннис прошептал медленно:

— Сидел, рисовал… Варенье… Бэт-Шеба…

Шон разорвал чистую салфетку на полосы, налил воды из серебряного капитанского ковша, промыл порез и перевязал его.

— Кровь уже перестала идти, — сказал он. — Ложись, Деннис. Не разговаривай.

Он помог брату дойти до капитанской койки и стоял, тревожно вглядываясь в его лицо. В зеленоватом свете лампы оно было бледно, а темные брови и ресницы были словно начерчены тонким пером. Шон опустился на колени и приложил пальцы к бессильной кисти Денниса. Пульс бился медленно и слабо. Деннис приоткрыл зеленые глаза и повторил:

— Варенье… Бэт-Шеба…

Он улыбнулся брату и задремал, пульс его начал биться сильнее.

Бэт-Шеба, полосатая кошка, подаренная Шону Рахиль, вошла, мурлыча и помахивая хвостом, и потерлась об него головой. Замурлыкав громче, она вспрыгнула на койку и улеглась рядом с Деннисом. Ее зеленые глаза горели огоньками из темного угла.

Шон стоял, пытаясь обдумать, что делать дальше. Он не смел оставлять Денниса одного. Если он пойдет за помощью, то человек, ударивший Денниса, может вернуться и докончить свое дело. Шон начал искать ключ от каюты. Ключ должен быть у капитана в кармане, решил он. Что это хотел Деннис сказать о Бэт-Шеба? И почему кому-то захотелось убить Денниса? Неужели кто-нибудь из мятежников догадался, что Деннис помог разрушить их план? Означало ли это новый мятеж? Адмирал отделался от Мачадо и Родригеса. Разве у мятежников есть новый вождь?

«Может быть…, — подумал Шон, вслушиваясь в каждый звук, который не был успокаивающим шумом корабля, идущего под сильным ветром, — может быть, он ждет, чтобы я выбежал позвать на помощь, и поджидает меня снаружи, как мясник барана на бойне?»

Он двинулся к решетке на стене каюты, где висели мечи и боевые топоры Николая Коэльо. Шон вытаскивал из решетки топор, когда корабль резко качнуло, и что-то накатилось ему на ногу. Это был глиняный кувшин с вареньем. Рядом лежало оловянное блюдо. Кувшин треснул, и варенье просачивалось из него. На блюде, на остром ребре его, было темное, липкое пятно. Не варенье, как он подумал сначала. Кровь. Деннисова кровь.

Сжимая в руке топор, Шон хмуро глядел на блюдо, когда услышал шаги. Он напряг руку и занес топор. Голос Николая Коэльо весело окликнул:

— Как насчет обеда, мой длиннохвостый астроном о тысяче глаз?

Капитан быстро вошел в каюту и замер, увидев то, что там было. Шона, на бледном лице которого ярко выделялась каждая веснушка. Зеленый свет лампы, отраженный в лезвии топора. Неподвижную фигуру Денниса на койке, с мурлыкающей, зеленоглазой кошкой рядом. Стол с разбросанными на нем бумагами, темные пятна, оловянное блюдо, красный глиняный кувшин с трещиной в стенке.

Капитан стоял, молча, пока Шон, задыхаясь, выкладывал ему, что знал. Немного это было, как сказал Николай Коэльо.

— Это что, опять мятеж, сеньор капитан? — спросил Шон.

— Зачем им бунтовать сейчас, когда море спокойно, а наш бушприт направлен, наконец, прямо к Индии? И когда Мачадо ушел? И почему начинать с Денниса, которого все любят, который ни с кем не ссорился, а только сидит пишет, рисует и вычисляет целыми днями?

— Не знаю, но, может быть, они думают, что это он сообщил Адмиралу о мятеже. Я думал, они никогда не догадаются об арфе и гитаре, но они могли и догадаться. И думают, что это Деннис нас надоумил.

Николай Коэльо помолчал, поглаживая свою черную бороду, потом сказал:

— Как у тебя с храбростью, мальчик?

— Я… Не очень-то ее много. Но для Денниса… и для вас… я могу сделать, что нужно… мне так кажется…

— Славный парень. Ступай сначала на нос. Потом иди на кухню за моим обедом, как всегда. Насвистывай на ходу, или пой, если не можешь свистеть. Ты всегда делаешь то или другое. Тогда они подумают, что ты еще не видел Денниса. Заметь, нет ли чего-нибудь необычного на палубе и вообще на корабле. Принеси обед. И скажи вот этим людям, что они мне нужны: Мартинесу, Перо Эсколяру… — Коэльо назвал около десятка людей, в чьей преданности был уверен, и прибавил: — Сунь-ка себе за пояс вот этот нож, а топор отдай мне. Теперь иди.

Шон пошел. Он сложил губы, чтобы засвистеть, но губы у него свело, и свиста не получилось. Он запел. Голос останавливался у него в горле, и тихие звуки, издаваемые им, отдавались у него в ушах странно и хрипло:

Хрипло напевал Шон, думая в то же время: «Кухня далеко. Дойду ли я?» Он достиг юта. Матросы играли в кости, вырезали кораблики из дерева, плели браслеты из кокосовых волокон и жевали сахарный тростник, как всегда.

пел Шон, потом окликнул:

— Капитан хочет видеть сеньора Эсколяра. И тебя, Фернан, и тебя, Санчо Мехия. — Он вызвал и остальных моряков, которых называл ему капитан.

Голоса вахтенного и рулевого раздавались на палубе так же, как и всегда.

Пой, если дождь твердит:

— Запаздываешь, — заворчал повар. — Я изжарил последних цыплят, полученных в Мелинди. Подрумянил их в оливковом масле. Теперь они пересохли. Разве я должен стоять над этой горячей плитой всю ночь, без чьей-либо помощи, кроме помощи этого черного дикаря, который и говорить-то по-христиански не умеет? Он, может быть, хороший лоцман, но на кухне так же полезен, как пингвин в упряжке с лошадьми.

— А что он делает? — спросил Шон, взглянув на мозамбикского лоцмана. Тот перемывал оловянные чашки, стоя к повару спиной. На вопрос Шона он обернулся, но снова быстро отвернул голову. На темной щеке его краснела свежая ссадина.

— Делает? Ничего! — сердито ответил повар. — Мой бывший помощник умер от цинги. Капитан велел расковать этого парня, — проводника, что давали нам мозамбикские предатели, — и дал его мне в помощники. Будь он проклят! Он ест больше, чем я состряпаю! Вот, бери поднос и скажи капитану, что я не виноват, если цыпленок так же вкусен, как и смоляное пятно на гроте. Хорошо еще, что для него нашлось что-нибудь, когда на кухне торчат дикари, пожирающие сахарный тростник и апельсины и вылизывающие кувшины из-под засахаренных груш. Кстати, я сам их люблю, и справедливее угощать ими меня, и остатками от варенья тоже, а не тратить их на язычников. Ну, не стой здесь — цыплята остынут. Топай!

Шон поспешил обратно с тяжелым подносом.

— Эсколяр и остальные говорят, что на корабле все в порядке, — сказал капитан Коэльо, когда Шон ставил поднос. — Как ты думаешь?

— Тоже так. Но кто же ранил Денниса?

— Когда он проснется, он сможет сказать нам, — ответил капитан. — Мы будем стеречь каюту. Сейчас ваш черед, Фернан и Санчо. Смени их в полночь, Эсколяр, с двумя остальными.

Всю ночь часовые охраняли каюту. Всю ночь Деннис спал тяжелым сном на капитанской койке. Капитан дремал в кресле. Шон лежал на своем тюфяке на полу, следя за тем, как качается лампа и как скользят тени по бледному лицу его брата.

Фернан и Санчо Мехия шагали взад и вперед. Иногда свет падал на темное лицо Фернана под красным матросским колпаком, иногда — на морщинистое смуглое лицо и широкую улыбку Санчо. У Санчо была цинга; почти все зубы у него выпали, но вид был веселый.

В полночь их сменили другие. Шон уснул. Когда он проснулся, то на страже были опять Фернан и Санчо. Он открыл ставни; свежий бриз ворвался в каюту, пропахшую горящим маслом и остатками пищи и вина.

Деннис шевельнулся и открыл глаза.

— Гей, мой утренний петушок! — окликнул он своим обычным веселым тоном.

Потом он сел, озираясь, и поднес руку к своей перевязанной голове.

— Что я делаю на капитанской койке? А капитан спит в кресле? Фернан, Санчо… — вооружены! Топоры, мечи… Что это значит, Шон? Мятеж? Я должен встать!

— Ложись, Деннис! Не давай своей ране опять открыться. Оставь повязку. Капитан, проснитесь!

Капитан Коэльо вскочил. Он увидел, что Деннис держит своего брата за руки, а тот устало улыбается.

— Я не сильнее котенка, капитан, — проговорил Деннис. — Смотрите, что делает со мной этот бычок, которого я всегда таскал на спине! Пусти меня, Шон. Я и сам рад лечь. Но чем же он ударил меня, вороватый негодяй?

— Кто и чем ударил тебя? — спросил капитан Коэльо. — Шон нашел тебя с порезом на голове, и это все, что мы знаем. Ты бормотал какую-то чепуху, он ничего не понял. Так что мы всю ночь были наготове против мятежа.

Деннис засмеялся.

— Это не мятеж! Варенье!

— Это ты и ночью говорил, Деннис! Расскажи, что все это значит? — попросил Шон.

Это было варенье. Мозамбикский лоцман хотел тайком полакомиться им, накануне вечером. В каюте было почти темно, и он не заметил Денниса, который кинулся, чтобы помешать ему. Деннис нечаянно наступил вору на ногу, и тот уронил кувшин, в который уже запустил было руку; он хотел ударить Денниса оловянной тарелкой с острым, как бритва, краем, но тут на него прыгнула Бэт-Шеба, сидевшая у Денниса на плече, и вцепилась когтями ему в лицо.

— Я швырну его за борт, привязав к каждой ноге по банке из-под варенья, полной свинца! — загремел Николай Коэльо.

— Не надо, капитан! Не поцарапай его кошка, он бы, конечно, не тронул меня. Он, наверное, даже не узнал меня, — свет был слабый. Мы с этим парнем были по своему друзьями. Его зовут Гассан; я часто приходил к нему в трюм, и он учил меня своему языку. Во всяком случае, виноват я сам, потому что это я попросил вас расковать его.

— Фернан, Санчо! Привести этого мавританского пса! — резко бросил капитан Коэльо.

Лоцман был толст и мал ростом, — не выше Санчо Мехия. Его темная кожа приняла странный серый цвет, и следы от когтей Бэт-Шеба выделялись на ней красными полосами. Он стоял, дрожа, между своими стражами и поджимал ногу, отдавленную Деннисом. Николай Коэльо взглянул на него пылающими глазами.

— Спроси его, Фернан, зачем он хотел убить сеньора Денниса, — приказал он.

Фернан заговорил с мавром, разразившимся быстрой речью. Бедняк так тряс головой, что шелковая повязка соскользнула с нее и упала на пол.

— Он говорит, что сеньор Деннис — его отец, мать и все любимые родственники, — перевел Фернан. — Он говорит, что не хотел тронуть и волоса на почтенной голове сеньора Денниса. Говорит, вырвите ему все волосы щипцами, если он хотел навредить сеньору Деннису.

— Ну, он почти лыс, так что это его не обеспокоит, — заметил Николай Коэльо.

— Он говорит, — продолжал Фернан, — что он раб сеньора Денниса. Это дьявол внушил ему взять варенье. Иначе он ни за что не тронул бы сеньора Денниса.

Николай Коэльо произнес:

— Кажется, он твой раб, Деннис. Что ты с ним сделаешь? Я дарю его тебе. Можешь бросить его за борт, или заковать в цепи, или вернуть на кухню.

— О, отпустите его, сеньор капитан, — попросил Деннис. — Я знаю, он больше не причинит хлопот.

— Очень хорошо. Скажи ему, Фернан: «Ты, Гассан, раб сеньора Денниса. Чтобы он ни сказал тебе, ты должен делать. Но если я когда-нибудь застану тебя у моего шкафа, я брошу тебя в море, и ты можешь вплавь добираться до Мозамбика. А теперь марш на кухню, готовь завтрак своему господину. Живо, засахаренный мозамбикский пес!»

«Засахаренный мозамбикский пес» живо убрался. Николай Коэльо захохотал.

— Нет ничего лучше маленького мятежа, чтобы возбудить аппетит, — заметил он. — Шон, достань-ка нам рисовых лепешек, которые дал нам добрый король Мелинди. И не забудь варенья!

ГЛАВА XVI Высадка в Индии

В течение 23-х дней суши не было видно. Среди команды опять началась цинга, и многие стонали, что этот океан, где ветер постоянно дует с юго-востока, никогда не кончится. И вот однажды, на восходе солнца, показалась туманная черта. Туманная, но плотнее облака. На «Сан-Габриэле» лоцман из Мелинди сказал Васко да Гама:

— Это, сеньор капитан, индийская земля.

С минуту Васко да Гама стоял неподвижно, глядя на туманную черту. Сначала он не видел ничего, кроме моря и тучки, чуть темнее неба. Потом, пока он смотрел, небо прояснилось, и на его бледной голубизне проступили смутные, синие очертания горы.

— Это Индия! — произнес Адмирал. — Возблагодарим Бога, приведшего нас сюда.

Он преклонил колени, и вся команда сделала то же вокруг него: в тишине слышался только скрип снастей и шум волн. Некоторые из моряков вытирали глаза, но никто не говорил ни слова.

Васко да Гама поднялся с колен.

— Передай другим кораблям, Жоан! — сказал он. — Они еще не знают.

Жоан взобрался высоко на грот-мачту.

— Индия! — закричал он, махая своей красной шапкой. — Индийская земля!

«Беррио» шел близко позади. Шон услышал Жоанов голос. Жоану было видно, как Шон пляшет по палубе и вертит Денниса. Из кухни выбежал Гассан, мозамбикский мавр, обсыпанный мукой, с яйцом в каждой руке. Фернан Мартинес хлопнул Гассана по плечу, и тот уронил яйца на палубу. Выбежал повар и начал бранить Гассана. Шон вскарабкался на мачту и начал окликать «Сан-Рафаэль». В ту же минуту раздался низкий рокот грома. Черная туча над головами разверзлась и окатила ливнем палубы всех трех судов. Синяя тень Индии скрылась за завесой дождя, но не полностью — они видели ее.

В тот же день, поздно вечером, они бросили якорь у города Каликут^[132]. Он лежал на равнине, а виденные ими горы поднимались круто позади него. Город был странной смесью крытых соломой хижин, храмов, дворцов и высоких, крытых черепицей, мавританских зданий, возвышавшихся там и сям. Нарисовав город, дымящийся горячими туманами, Деннис написал:

«Адмирал послал меня с Даваной на берег, на следующее утро. Наши суда не входили в гавань, так. как там было много кораблей, и если бы они напали на нас, то нам нельзя было бы уйти при противном ветре. Мы бросили якорь вне города, под защитой длинного, скалистого мыса, но все же лодки сильно качало.

Мы с Даваной шли по узкой улице, окруженные толпой темнокожих, как вдруг голос позади меня сказал по-испански:

— Черт возьми! Что привело вас сюда? Что вы здесь делаете, так далеко от родины? Чего вы ищите?

— Пряностей, — ответил я, оборачиваясь.

Человек, заговоривший со мной, был одет, как мавр, но это был испанец. Он сказал, что его зовут Монсайде. Мы пошли с ним в его дом, и он угостил нас пшеничным хлебом и медом.»

«Эти каликутские индусы темны кожей. Они коротко стригут или бреют себе головы, оставляя только клок волос на темени, и носят усы, в ушах у них покачиваются золотые кольца. Они обнажены по пояс и носят юбки из тонкой бумажной ткани. Женщины малы ростом и некрасивы. Они носят множество украшений на шеях, на руках и даже на пальцах ног.»

«На улицах встречается много мавров с длинными волосами и бородами. Кажется, некоторые смотрели на нас неласково, но никто не причинил нам вреда. Мы узнали, что их правитель — Заморин, как они его называют — уехал из города в другой дворец. Мы послали к нему, через человека, называемого Гозилем, — это первый министр Заморина, — известие о том, что в Каликут прибыл посол от короля Португалии и что он просит аудиенции.»

«Монсайде вернулся с нами на «Сан-Габриэль». Взойдя на палубу, он сказал Адмиралу:

— Желаю удачи! Много рубинов! Много изумрудов! Вы должны благодарить Бога, приведшего вас в страну таких богатств.

Команда изумилась, услыхав от него испанскую речь в таком далеком краю. По-видимому, он много лет назад приехал с маврами в Тунис, в Африку. Они взяли его с собой в Мекку, а оттуда он приехал в Каликут и остался здесь. Он работает на королевском складе. Уполномоченным короля, ведающим прибытием и отправкой товаров, сделан мавр.»

«На следующий день пришло известие, что Заморин вернулся в город и готов принять нас. Испанец Монсайде и наш добрый друг Давана посоветовали Адмиралу потребовать заложников, перед тем, как сойти на берег. Заморин прислал их, — трех молодых воинов, которые называются наирами. Это люди высокого роста и приятного вида. Они остановились на «Сан-Рафаэле», у Пауло да Гама.»

«Адмирал съехал на берег, это было 28 мая, и взял с собой 13 человек, среди которых был и я. Все, кроме меня, были одеты в великолепные красно-белые мундиры. Адмирал был в синем, и подкладка его плаща имела цвет красной обожженной глины. Были здесь и Палья, и Пирес, — рослые, красивые люди в ярких одеждах, с пышными темными бородами. Среди них я, в своем старом черном платье, с худым, бритым лицом, выглядел, как скворец среди павлинов. Даже Фернан Мартинес, сидевший когда-то вместе со мной в Сетубальской тюрьме, больше меня годился для приема у короля.»

«Шона и Жоана оставили на кораблях, и они были очень недовольны этим. Никому из остальных двух капитанов не понравилось, что Адмирал будет рисковать своей жизнью на берегу, а они будут в безопасности на кораблях, но им пришлось повиноваться его приказу. Он сказал своему брату, что если на берегу встретится какое-нибудь предательство, то капитан Пауло должен возвращаться с вестями в Португалию, так как ни одна из их жизней не имеет ценности в сравнении с тем, что король Маноэль узнает о найденном морском пути в Индию.»

«Адмирала встретил Гозиль. Для него принесли носилки, — их здесь называют паланкином. Носилки несли 6 человек. Улица была полна народа, смотревшего на нас. За нами бежали даже женщины с детьми на руках, вышедшие из своих домов. Люди били в барабаны, трубили в рожки и трубы. Нас сопровождали вооруженные солдаты.

Толпы народа глядели на нас с крыш. Солнце почти уже садилось, когда мы достигли дворца. Нам пришлось прокладывать себе дорогу через двор, а потом пройти 4 двери. Вокруг нас толпились люди с ножами. Кое-кто из наших людей был ранен, когда мы проталкивались сквозь толпу.»

«Заморин находился в маленьком дворике и лежал на ложе, покрытом зеленым бархатом. Это был человек очень темной кожи, полуобнаженный. На руке у него был браслет из трех полос, сверкавший драгоценными камнями, с браслета свисал алмаз, толщиной с мой большой палец. По-видимому, это большая ценность. На шее у Заморина была нить жемчужин, величиной с лесной орех; она обвивалась вокруг шеи дважды и спускалась до пояса. На ней висела подвеска из рубинов и изумрудов. Паж Заморина держал красный щит с каймой из золота и алмазов, и с золотыми кольцами внутри для руки, а также меч в золотых ножнах, усеянных драгоценными камнями. В левой руке Заморин держал золотую чашу; по правую его руку был золотой таз, наполненный орехами, называемыми бетелем и завернутыми в листья. Он жевал эти орехи, дающие красный сок, потом выплевывал шелуху в золотую чашу. Вокруг него стояло много серебряных кувшинов, а балдахин над ложем был весь раззолочен.

Заморин предложил нашим людям сесть на каменную скамью. Мы сели, и нас угостили бананами и дынями. Мы ели, а Заморин глядел на нас и жевал свои орехи. Потом он пригласил Васко да Гама с собою в другую комнату. Собственно, он говорил мавру, а мавр — Фернану Мартинесу, а Фернан говорил Адмиралу. Заморин сказал, что переводчик и секретарь Адмирала могут идти со своим господином, так что мы с Фернаном пошли. Это произошло вскоре после захода солнца. Заморин опустился на ложе, покрытое золототканым шелком, и спросил через переводчиков, что нужно Адмиралу. Адмирал ответил, что он послан великим королем, далеко за морем, и что этот король, дон Маноэль, хочет быть другом и братом Заморину. Заморин сказал, что приветствует приход Васко да Гама; он задал ему множество вопросов и заявил, что теперь король Португалии — его брат.»

Улица была полна народа, смотревшего на нас.

«Становилось уже темно, слишком поздно, чтобы возвращаться на корабли, так что король сказал, что мы должны ночевать в городе. Он велел переводчику-мавру найти для нас жилище. Мы вернулись во двор. Наши люди все еще сидели на каменной скамье; над ними была крыша, но посреди двора лил дождь. На скамье стоял большой горящий светильник. Даже Палья и Пирес, сильные, крепкие люди, казались бледными в его дрожащем свете.»

«Мы последовали за мавром. За нами теснилась большая толпа, несмотря на ливень, потоками струившийся по улицам. Адмирала несли в паланкине, но мы, остальные, шли рядом по грязи и лужам. Мавр привел нас в свой дом. Кажется, это и был уполномоченный короля, о котором говорил нам Монсайде и который ведает всей торговлей в гавани.»

«Мы спали на коврах, на полу. Здесь были большие светильники, как и во дворце; их лампы о четырех фитилях каждая, в которых горело оливковое масло, давали много света.»

«Во вторник, 29 мая, Адмирал приготовил подарки для короля. С корабля прибыл отряд, доставивший эти вещи. Заморин сказал Васко да Гама, что он может продавать и покупать все, что угодно. Поэтому Адмирал известил своего брата, чтобы тот прислал товаров на берег. В числе привезших товары были Жоан Коэльо и Шон; они были очень рады, что попали на берег.»

«Адмирал предполагал преподнести Заморину 12 кусков полосатой бумажной ткани, 4 алых одежды, 6 шляп, 4 нитки кораллов, несколько фламандских зеркал с красивовызолоченными дверцами, 6 рукомойных тазов в чехлах, ящик сахара, 2 бочонка оливкового масла и 2 меду.»

«Когда Васко да Гама хотел передать все это Гозилю и нашему хозяину-мавру, уполномоченному Заморина, то они засмеялись над ним.

Гозиль сказал:

— Разве это подарок от одного короля другому? Да самый бедный купец из Мекки или Индии дал бы больше. Заморин не примет этого хлама. Ваши дары должны состоять из золота и серебра.

— Если вы не пошлете моих подарков Заморину, то я сам пойду и поговорю с ним, а потом вернусь на корабль! — ответил Васко да Гама.

— Погоди немного, — ответил мавр-уполномоченный, — и мы проводим тебя во дворец. Сначала мы должны пойти по другим делам.»

«Адмирал ждал их весь день, но они не вернулись. Адмирал разгневался и хотел идти во дворец один, но мы убедили его, что это опасно. Он сердито ходил взад и вперед, кусая ус. Я сел под пальмой, чтобы записать все это, и слушал перезвон 7 колоколов в ближайшем храме. Что касается остальных, то они развлекались на берегу. Шон привез свою арфу, а Жоан — гитару. Шон сочинил одну песенку, которая им понравилась. Они играли также на трубах. Вообще, они проводят время очень весело, и Жоан победил всех в прыжках на расстояние. Это было на берегу. Шон забросил тяжелый камень дальше всех. У мальчика мускулы крепкие, как медь».

Деннис кончил писать и лег спать в тени пальмы. Когда он проснулся, уже темнело. Возле него сидели Васко да Гама и испанец Монсайде. Васко да Гама выглядел еще более гневным, чем раньше, и слушая испанца, дергал себя за бороду загорелой рукой.

— Вам нужно потерпеть, сеньор, — говорил испанец. — Здешние мавры боятся, что вы отнимете у них торговлю. Они сделают все, что могут, чтобы рассердить вас, чтобы вы уехали и не вернулись больше. Если вы потеряете терпение и примените силу, вы никогда больше не увидите Португалии, сеньор. И нельзя, чтобы они видели, как я говорю с вами, иначе я дождусь, что меня подвесят за большие пальцы.

Монсайде поспешил скрыться в темноте.

Его слова подтвердились. Уполномоченный-мавр и Гозиль продолжали досаждать португальцам. На следующий день Васко да Гама проводили во дворец. Его заставили ждать снаружи 4 часа, под палящим солнцем. Когда он увидел Заморина, ему сказали, что он должен вернуться на корабли и взять с собой всех своих людей. Заморин отказался взглянуть на подарки Адмирала, но сказал, что португальцам нужно подойти с кораблями ближе к пристаням Падарани, — местности вне Каликута, близ того места, где корабли стояли, — свезти свои товары на берег и продавать за ту цену, которую им дадут.

Тогда Васко да Гама послал сказать своему брату свезти товары на берег, но предупредил его, чтобы он не переводил кораблей и оставил их там, где они стоят. Пауло да Гама, по совету Даваны, послал на берег, на склад близ Каликута, ящик со 100 фунтами красного коралла в ветках, бочонок ртути; 100 фунтов киновари, 50 слитков меди, 20 ниток крупного коралла и столько же — янтаря. Он послал также золотых и серебряных португальских монет, стол с зеленой скатертью и деревянные весы с четырьмя гирями. Португальцы продали это все и купили взамен перца, имбиря и других пряностей.

Увидев, что все его товары проданы, и что все идет хорошо, Адмирал вернулся в Падарани, где оставил на берегу Шона, Жоана и нескольких других моряков. Он попросил у Гозиля (дом которого стоял близ берега) лодку, чтобы вернуться на «Сан-Габриэль». Гозиль отказал, со множеством улыбок и вежливых извинений. Уже вечер, слишком поздно, сказал он, португальцам придется ночевать у него в доме. Он даст лодку утром.

Португальцы переночевали в доме Гозиля. Утром пришел мавр-уполномоченный и сказал, что они дадут Адмиралу лодку, если он пошлет одного из своих людей на корабли с приказом войти в гавань и встать на якорь у берега.

Адмирал отказался сделать это. Он сказал, что такой приказ будет для его брата признаком предательства и что он немедленно вернется в Португалию и скажет об этом королю Маноэлю, а король пришлет сюда флот с войсками.

— Я не пошлю своим капитанам такого приказа! — сказал он.

— Тогда ты не получишь лодки, — ответил Гозиль.

— Очень хорошо, — спокойно возразил Васко да Гама. — Заморин велел мне вернуться на мои корабли. Если вы не даете мне выполнить его приказ, то я пойду к нему поговорить снова. Не забывайте, что я — посол могучего государя.

Тогда Гозиль и мавр потребовали у Адмирала рули и паруса с кораблей, в знак его мирных намерений; но Васко да Гама отказался сделать и это.

Шон услышал, как один из мавров позади него кричит:

— Закройте двери! Закройте двери! У этого капитана черные намерения!

Шон скользнул сквозь толпу к маленькой дверке в стене двора. Он был в мавританской одежде, купленной в Мелинди, а на рыжих волосах у него была полосатая шелковая повязка. Никто не заметил его ухода. Главные ворота с лязгом захлопнулись, едва он вышел. Дверка была открыта, но не успел он дойти до угла дома, как услышал, что она захлопнулась тоже и что внутри со стуком задвинулся тяжелый железный засов.

Он вышел незамеченным к задней стене здания, пробрался сквозь густые, дымящиеся паром заросли и вышел к реке, медленно текущей в болотистых берегах. Каждая коряга на ней казалась ему крокодилом; некоторые и были крокодилами. Шон пошел вдоль реки, держась подальше от всяких коряг, которые могли быть и живыми. Наконец, он очутился на скалистом берегу, близ которого стояли корабли. Они были к северу от него; к югу находились склады с пристанями.

Шон забрался между двумя прислонившимися друг к другу утесами, лег в пятнышке тени под ними и начал обдумывать, что делать дальше. Выскальзывая из дома Гозиля, он думал, что ему будет нетрудно известить Пауло да Гама. Он думал, что сможет окликнуть одну из португальских лодок в их поездках туда и обратно с товарами, но ни одна лодка не отчаливала от кораблей и не возвращалась на них. На пристанях толпился народ; многие, казалось, следили за чужеземными судами.

«Если я махну рукой, и за мною вышлют лодку, — подумал Шон, — то прежде, чем она причалит, на меня накинется сотня мавров. Меня видно и от дома Гозиля, и от пристаней. Если они подумают, что я предостерегаю капитана Пауло, то мне даже не хочется думать, что они могут сделать с Адмиралом. А там и Жоан. И Деннис тоже. Нет, мне нужно оставаться здесь до темноты и плыть туда. Интересно, выплывают ли крокодилы из реки по вечерам…»

Он сидел, наблюдая за судами. Они были так близко, что ветер доносил до него голоса матросов, с песнями скребущих палубу. Бриз шевелил флаги на гафелях. Ближе всех стоял «Беррио».

«До него не больше четверти мили! — подумал Шон. — Мне будет нетрудно проплыть их».

Тень едва покрывала его. Солнце било в скалы, пока они не раскалились, как печь. Всего в нескольких ярдах была зеленая, прохладная вода, но даже смотреть на нее было бесполезно. Шон услышал на «Беррио» колокол, сзывавший к обеду. Белая фигура, идущая по палубе с чем-то в руках, была, должно быть, Гассаном, несшим обед для капитана. Один раз, когда ветер дунул посильнее, Шону показалось, что он слышит запах жареной рыбы. Он ничего не ел с прошлой ночи. Он был голоден, но голод был ничем, в сравнении с жаждой.

Когда ему стало казаться, что его потрескавшиеся губы и пересохший язык не могут выдержать больше, налетел один из внезапных ливней этого времени года. Шон выполз из-под своего прикрытия и подставил себя дождю. Он открыл рот, и вода капала туда, но губы у него еще горели. Когда дождь перестал, то маленькое чашеобразное углубление в камне было полно воды. Шон наклонился и вылизал все до капли.

Вторая половина дня была легче, так как солнце было позади него и тени было больше, но и она казалась бесконечной. Наконец, солнце опустилось позади кораблей в груду красных облаков, вздымавшихся из воды, как языки пламени. Они быстро потускнели до бронзовых, потом до черно-лиловых. Кто-то зажег на «Беррио» левый фонарь. Он сиял, на черно-синем бархате неба, как один из рубинов Заморина.

Шон сбросил свою мавританскую одежду и скользнул в воду. Он поплыл быстро, с силой выбрасывая руки. Мысль о возможных крокодилах заставляла его держать быстрый темп, но фонарь «Беррио», казалось, совсем не приближался. Он обернулся и увидел темную черту берега все еще близко от себя.

На пристанях горели огоньки. Кроме шума своего собственного дыхания, ему послышалось словно лодка скользила по воде. Он прислушался. Да. это плескались весла; и неизвестно, что было бы хуже: крокодилы или разгневанные мавры. Шон решил, что мавры причинят ему вреда не меньше, чем какой-нибудь случайный крокодил.

Он повернулся на спину и замер. Лодка шла к югу вдоль берега, и он оставался с минуту неподвижным, прислушиваясь к ней и глядя на звезды. Там была Полярная звезда, и Большая Медведица тоже. Он подумал: «Может быть, Закуто смотрит на них сейчас. И Рахиль. Может быть, их видит и сестра Жоана. Я хотел бы, чтобы они с Рахиль познакомились. Рахиль, должно быть, одинока, а Луиза скучает. Надеюсь, воспитательница не заставляет ее вышивать Голубкины коготки. Почему бы не вышить что-нибудь поинтереснее? Хорошенького крокодила, например!»

Он повернулся в воде, полной звезд, и поплыл снова. Этот винного цвета фонарь, казалось, уходил все дальше и дальше. Красная дорожка на воде шла прямо от фонаря к нему, но была все одной и той же длины, как бы быстро он ни плыл. Он двигался сквозь звездное зеркало длинными толчками, но кругом были только звезды, только вода, а этот красный огонек все плясал, все нырял и кружился.

Вода сначала показалась ему теплой, но прилив обратился против него, и теперь ему было холодно. На закате ветер утих, но теперь поднялся снова, и струйки превратились в волны, разбивавшиеся о его подбородок.

Вдруг опять хлынул дождь. Звезды скрылись, а фонарь «Беррио» был туманным розовым пятном во многих милях от него. Вода стекала ему в глаза, била по темени, всплескивалась брызгами под носом. Потом дождь перестал так же внезапно, как и начался. Высоко над головой, на гребне черной стены висел красный фонарик.

Звенья якорной цепи обдирали Шону колени, когда он карабкался по ней, но он слишком озяб, чтобы чувствовать это. Зубы у него стучали, когда он выбрался на палубу. Он подумал: «Всякий вор в Каликуте может взобраться на палубу «Беррио» незамеченным!»

Потом голос капитана Коэльо крикнул:

— Ни с места!

Шон сказал, сквозь стучащие зубы:

— Это т-только я, ка… капитан.

— Шон! Что ты здесь делаешь, в таком виде?

Где Адмирал?

— В п-плену, ссеньор. Вы д-должны помочь ему.

ГЛАВА XVII «В мрачной темнице, пой!»

Васко да Гама и его люди провели этот день в величайшей тревоге. Ночью им не позволили больше выходить в большой двор, а согнали в маленький.

У стражей был угрожающий вид. Человек сто, вооруженных мечами, щитами, топорами, луками и стрелами, сторожили их посменно всю ночь.

Утром — это было 2 июля, как сказал Деннис, хотя им казалось, что прошли уже недели — пришли уполномоченный короля и Гозиль, и сказали, что Адмирал должен свезти все товары с кораблей на берег, — таковы обычаи их гавани. Кроме того, таков приказ Заморина.

На самом же деле, это не было приказом Заморина. Гозиль и уполномоченный хотели захватить товары для себя. У них был план завладеть кораблями и перебить людей на них, но когда Адмирал отказался перевести суда ближе к берегу, то битва показалась им опасной. Уполномоченный сказал, что будет почти также хорошо заставить свезти все товары на берег, а потом убить Адмирала и всех его людей.

Пауло да Гама спас жизнь своего брата.

Когда Шон сообщил, что Адмирал в плену, то Николай Коэльо рассердился так, что хотел навести свои пушки на Каликут и на причаленные к берегу корабли. Пауло да Гама, однако, отказался допускать какое-либо насилие.

— Это будет стоить жизни моему брату, — сказал он.

Николай Коэльо заворчал:

— Мы пойдем отрядом на берег и освободим их. Шон покажет нам дорогу.

— Мой ответ будет тот же, — твердо возразил Пауло да Гама. — Первое, что они сделают, это убьют пленников. Даже если мы освободим их, — в чем я сомневаюсь, — у них создадутся дурные отношения с народом, ради дружбы с которым мы объехали мир. Нет, я вижу, что нужно сделать только одно, вернее, два дела. И одно, которого нельзя.

— Что это? — спросил Коэльо.

— Я обещал Васко, что если его захватят, я отплыву обратно в Португалию. Этого я не сделаю, — пока буду знать, что он жив. Что мы должны сделать, так это, прежде всего, известить Васко, чтобы он подождал еще немного; потом — отпустить заложников.

— Отпустить заложников? Ты с ума сошел? — Николай Коэльо стукнул по столу своей большой рукой и воззрился на Пауло да Гама. — Но ведь, это единственная причина, по которой они еще не убили наших людей!

Пауло да Гама сидел спокойно, позволяя своему другу бушевать. В тусклом свете лампы он выглядел усталым и бледным. Может быть, это было только освещение, но Шону показалось, что волосы и борода сеньора Пауло стали не то, чтобы седыми, а более бледно-золотыми. Руки у него казались худыми, как никогда. На одну из них он опирался головой, другою тихонько почесывал Бэт-Шеба за ухом.

— Мы отпустим заложников, — повторил мягко Пауло да Гама. — Это благородные люди. Один из них — родственник самого Заморина. Из того, что сказал нам Шон, я вижу, что захватил наших людей не Заморин, а этот негодяй-мавр, его уполномоченный, и этот старый сеньор с лицом голодного тигра, который называется Гозилем. Вот кто смеялся себе в рукав, — нет, рукавов у него совсем нет, — в кулак, продавая нам прошлогоднюю корицу. Когда Заморин узнает, что его министр и уполномоченные хотят обмануть его, ему это, я думаю, не понравится. Я вполне уверен, что они хотят захватить большую часть наших товаров для себя. Я хочу утром отослать молодых наиров на берег и попросить их напомнить Заморину, что они — залог безопасности моего брата. А так как Заморин полагает, что Васко в безопасности на своем корабле, то это ему тоже не понравится. Сила не даст нам ничего, Николай. Попробуем сначала великодушие и откровенность.

«Он добрый человек, и сильный. И умный», — подумал Шон, когда сеньор Пауло отпустил мурлыкавшую кошку и встал.

— Ты поступил хорошо, Шон, — произнес капитан. — Мы благополучно вернем наших трех братьев: твоего, Николая и моего. Все они когда-нибудь встанут в капелле Батальи перед гробницей принца Энрике и скажут ему, что его мечта исполнилась… путь в Индию найден. И ты тоже будешь там, Шон. — Он помолчал немного, потом продолжал, обращаясь наполовину к себе самому. — Я хотел бы снова вдохнуть запах сосен вокруг Батальи. И запах розмарина и тмина под ногами. Там, в Лиссабоне, девушки в долгую июльскую ночь будут жечь голубой репейник у себя на окнах. И жаворонки будут петь по утрам.

— Ты скоро опять будешь там, Пауло, — сказал Николай Коэльо. — Мы сделаем то, что обещали королю. Нам пора возвращаться и сообщить ему об этом. Что до меня, то мне надоели пальмы, вареная баранина и коварные мавры.

— Все это есть и в Португалии.

— Но не так много, — возразил Коэльо. — Ладно, отпускай заложников, если хочешь; считай, что я согласен. Я соглашусь на все, что может помочь нам отплыть домой.

На следующее утро Пауло да Гама освободил троих молодых наиров, бывших у него заложниками. Переводчиками были Шон и мозамбикский мавр Гассан. Трое наиров — смуглые молодые люди — были одеты в шитую золотом ткань, обернутую вокруг пояса, на руках выше локтя у них были золотые браслеты, в ушах — золотые кольца. Солнце пылало на их великолепных, эмалевых с золотом щитах и на золотых, осыпанных дорогими каменьями, рукоятках мечей.

Пауло да Гама рассказал им, что Гозиль и мавр-уполномоченный захватили Адмирала в плен.

— Мой брат — посол к Заморину, а Заморин обещал мир и дружбу нашему повелителю, королю Португалии. Заморин послал вас сюда в залог безопасности моего брата. Так ли это?

— Это так, — ответили наиры.

— Ия имею право отрубить вам головы, если ему причинят вред. Правда ли это?

— Это правда.

Пауло да Гама продолжал:

— Мы, португальцы, не любим поступать так. Вместо того, я освобождаю вас. Вы — честные люди и можете сами заботиться о своей чести. Я прошу вас только рассказать Заморину, что его слуги захватили моего брата в плен. Я уверен, что Заморин не замышляет предательства относительно нашего великого короля и ничего не знает об оскорблении, нанесенном моему брату. Если это не так, то когда португальский флот вернется сюда в следующий раз, он не забудет того, что здесь произошло. Мы пришли, как друзья, и хотим уйти, как друзья.

Он одарил каждого из наиров алым атласом и португальским золотом и отпустил их на берег в лодке. С ними поехал мавританский лоцман Гассан. Оба они с Шоном просили, чтобы их послали с известием к Адмиралу, но выбран был Гассан.

Что случилось с Васко да Гама, Гассану, по-видимому, было неинтересно. Он повторял только:

— Я раб; я должен спасти своего господина. Мой господин, сеньор Деннис, спас мою жизнь, и я должен спасти его.

— Это уловка, чтобы убежать от нас, — сказал Николай Коэльо.

— А, ты как думаешь, Шон? — спросил капитан Пауло.

— Я думаю, он честен до тех пор, пока речь идет не о варенье. Но я хотел бы, чтобы вы послали и меня. Я ушел оттуда, и могу попасть туда еще раз.

— Тебе удалось ускользнуть, — возразил капитан Пауло, — но это было чудо, которое не повторится. Настоящего мавра никто не заметит. Но мавра рыжего, с зелеными глазами и с веснушками, стража не пропустит. Пусть попробует Гассан. Мы не дадим ему устного поручения, только это письмо, прочесть его они не смогут, а Гассан не сможет сказать о наших планах, потому что не знает их. Дай ему понять, что он должен только войти в дом Газиля и передать письмо одному из наших людей. Если он не сможет, пусть вернется на то место, где ты вчера сидел, и махнет нам. Тогда мы попробуем что-нибудь другое.

Шон объяснил Гассану, что нужно сделать. Вместе с Велозо, он отвез Гассана и наиров на берег. Шон оставался на берегу достаточно долго, чтобы подобрать оставленное накануне мавританское платье. Трое рослых наиров, с Гассаном, семенившим у них по пятам, исчезли среди пальм, и тогда Велозо поклялся, что, не будь капитана Пауло, он передушил бы этих черных разбойников голыми руками. Шону, накойец, надоело слушать это, и он предложил ему поторопиться обратно на «Беррио», пока обед там не весь еще съеден.

В доме Гозиля Васко да Гама шагал взад и вперед по маленькому дворику. Было самое жаркое время дня, и вокруг все было пустынно. Португальские солдаты и моряки спали на каменных скамьях вдоль стен или на циновках на полу. Стражи с обоюдоострыми мечами дремали во дворе снаружи. У молельного, забранного железной решеткой окна сидел Деннис О’Коннор, играя своим пером. Он уже устал писать, прижался головой к железным прутьям и вдыхал ветерок, дувший с юго-запада. Ветерок был жаркий, но навевал на его влажные волосы и лоб некоторую прохладу.

Дом Гозиля стоял на скалистой возвышенности, выше окружающей местности. Деннису были видны крыши и дворы позади пристаней, заросли и болота по другую их сторону, а прямо впереди — серебристо-зеленая гавань со странными кораблями. Там стояли мавританские замбуки, индусские суда с парусами из циновок, с обшивкой, переплетенной кокосовыми волокнами и пропитанной рыбьим жиром, и еще более странные суда, называемые джонками, из Китая.

«Из Китая, куда ходил Марко Поло… — подумал Деннис. — Он возвращался вот на таком корабле. Может быть, он был в этой самой гавани». Он хотел сказать об этом Адмиралу, но лицо у Васко да Гама было столь суровым и свирепым, что Деннис промолчал и снова отвернулся к окну.

Там, за скалистым мысом, выдававшимся в бухту, он видел португальские суда с красно-белыми флагами, веющими по ветру на фоне пламенно-синего неба. От «Беррио» отчалила шлюпка. Она шла к северу от корабля и скоро скрылась. «Какой-нибудь мавр с рыбой на продажу», — подумал Деннис и снова взялся за перо.

На одной из соломенных циновок спал Жоан Коэльо. Думая, что может попасть со своим господином во дворец Заморина, он поехал на берег в своем лучшем платье из красного атласа. Его черноволосая голова лежала на красном атласном рукаве. Платье все измялось, потому что он спал в нем. Гитара лежала рядом. Яркие наряды португальцев выглядели странно в этой голой, жаркой комнате.

Васко да Гама сбросил свою синюю бархатную шапочку с белым пером и синий плащ с кирпичнокрасной подкладкой, но оставался в синем бархатном платье. Белые кожаные башмаки и синие шелковые чулки у него были забрызганы грязью.

Его люди, в красно-белых мундирах, сейчас имели жалкий вид, так как красное от дождя полиняло и потекло на белое. Трубачи спали, положив с собой рядом медные трубы. Красно-белые флажки на трубах, с вышитыми на них золотыми полушариями, измялись и запачкались, а сами трубы, ранее начищенные, как золото, потускнели. К стене была прислонена Шонова арфа, струны на ней ослабли.

Снаружи, во дворе, началось движение. Вошли слуги Гозиля, неся для пленников вареную рыбу и рис, завернутый в смоковные листья. Низенький человечек, в полосатой повязке, конец которой почти закрывал ему лицо, разносил смоквы на большом блюде. Человечек со смоквами подошел к Деннису и сказал тихо:

— Возьми смокву, господин. Очень сладкие. Сладкие, как… как варенье.

Деннис увидел перед собой Гассана, лоцмана из Мозамбика.

— Тихо!.. — прошептал Гассан и продолжал громко: — Возьми смокву, господин. Возьми две. Их много, ибо наш повелитель Гозиль щедр.

Он быстро вынул из-под одежды записку. Деннис взял ее вместе со смоквами и спрятал под сделанный им рисунок, изображавший Адмирала, гневно стоящего среди спящих людей. Гассан опустил конец повязки на лицо и понес свое блюдо дальше.

Деннис думал, что трапеза никогда не кончится; но мавры, наконец, собрали пустые блюда и оставили пленников одних. Когда последний из мавров вышел, Деннис отдал записку Адмиралу. Васко да Гама взглянул на записку и пробормотал:

— Пауло написал это! Как оно попало сюда?

— Его принес мавр Гассан, сеньор капитан. Он пробрался сюда вместе со слугами, приносившими обед.

Васко да Гама держал письмо, не вскрывая.

— Это прощальное, наверно. Корабли еще здесь, Деннис? Они должны поднимать паруса, если хотят уйти с этим приливом.

— Паруса еще убраны, Адмирал.

Васко да Гама сломал печать и прочел то, что написал Пауло:

«Брат, потерпи. Есть надежда. Николай будет с лодками в устье реки, к северу от бухты. Приходи прямо туда, как только тебя выпустят. Скажи Деннису, что его брат в целости на «Беррио». Я не отплыву без тебя, Васко.»

Пауло.

Адмирал нахмурился.

— Он поступает неправильно. Моя жизнь — ничто, в сравнении с вестью об этом путешествии. Он должен уехать.

— Ваш брат, похоже, не согласен с вами, сеньор, — возразил спокойно Деннис.

Васко да Гама взглянул на португальские корабли, сквозь железные прутья. Королевское знамя все еще развевалось под юго-западным ветром. Он произнес более спокойно:

— Я потерплю еще немного, раз этого хочет Пауло. Но если через три дня Заморин не освободит нас, то я пошлю сказать моему брату, что он найдет здесь только мой труп. Весть о том, что мы нашли Индию, должна дойти до короля. Мне жаль, Деннис, что я завел тебя и остальных в эту тюрьму.

— Все тюрьмы похожи друг на друга, сеньор, — заметил Деннис. — А эта красивее, чем та, из которой вы с сеньором Пауло освободили меня.

Он взял Шонову арфу, настроил ее и начал перебирать струны.

— Что вам спеть, сеньор? Песню о храбрых рыцарях и прекрасных дамах? Об отважных подвигах на суше и море?

— Я слышал, ты как-то пел песню о Португалии. В ней не было подвигов, но… сегодня я буду рад услышать ее.

Говор вокруг замолк, когда голос Денниса поднялся над мурлыкающе-нежными звуками арфы:

— Пой со мной, Жоан, — окликнул Деннис.

Жоан Коэльо сел на своей циновке и запел:

Васко да Гама стоял, глядя в решетчатое окно на корабли. Он сам просил спеть эту песню, но, казалось, едва ли слышал ее.

пел Деннис, и голос Жоана ответил ему:

Мой капитан, выходят из пучины Испания и наш родимый край!

Струны арфы умолкли. Палья откашливался, Пирес прочищал горло. Не отворачиваясь от окна, Васко да Гама произнес:

— Что-нибудь повеселее, Деннис. Под какую это песенку люди плясали тогда на берегу? Знаешь, когда они топают и кружатся. Спой-ка ее нам. Пляшите, люди, если хотите. Пусть мавры знают, что мы не боимся их.

— Ты тоже знаешь ее, Жоан. Ту, что Шон сочинил, — сказал Деннис.

Жоан схватил гитару и подтянул струны. Шумная, веселая мелодия словно влила бодрость и прохладу в душный, горячий дворик. Мавританская стража столпилась в дверях, глазея.

— Эти христиане ничего не боятся, — сказал один.

— Или они сошли с ума, — заметил другой. — Смотри, как они скачут и кружатся!

Двор представлял странное зрелище. Люди в полинялых красно-белых мундирах топали и вертелись. Жоан, в измятом красном атласе, шагал взад и вперед, ударяя по струнам гитары. Деннис, бледный, блестел глазами над рыжеватым золотом арфы. Васко да Гама у окна, глядел, не оборачиваясь, на залив.

пели матросы.

— Конечно, они сошли с ума, — сказал второй мавр. — Смотри, они колотят друг друга, но смеются.

Во дворе снаружи раздался шум, но никто не обратил на него внимания.

— Дорогу, дорогу! — крикнул кто-то во дворе, но люди в красно-белом продолжали плясать и петь:

С наружного двора донеслись крики: «Заморин! Послы от Заморина!» — и последние звуки арфы и гитары замерли.

Толпа у дверей расступилась, и во двор быстро вошли трое молодых наиров, заложников, освобожденных капитаном Пауло. Их алые с золотом щиты были надеты на руки. Рукоятки мечей и браслеты сверкали в лучах заходящего солнца. С ними был Монсайде, испанец.

— Скажи португальскому капитану, что он свободен! — обратился к Монсайде старший, по виду, из наиров. — Скажи ему, что Заморин, наш повелитель, ничего не знал об этом вероломстве. Когда брат капитана послал нас на берег, мы пошли к Заморину и сказали ему: «Король, если ты хочешь убить португальского посла, скажи это сразу, и тогда мы сами убьем себя. Мы обязаны ему жизнью, ибо она была доверена ему в залог, и мы отдадим ее, ибо мы — люди чести». Заморин разгневался на тех, кто сделал это. Он посылает вам в подарок шелк, золото и жемчуг и просит у вас прощения.

Когда Монсайде перевел Адмиралу слова наиров, то мавры, охранявшие пленников, разбежались.

Васко да Гама поблагодарил наиров за помощь и сказал, что гордится, имея столь отважных и благородных друзей. Наиры сказали, что Заморин надеется, что португальцы свободно пойдут на берег и будут свободно продавать и покупать, что захотят, и что они позволят его людям побывать на португальских кораблях. После многих речей и комплиментов наиры ушли, и португальцы покинули дом Гозиля.

Стражи с острыми мечами исчезли, и Гозиля нигде не было видно. Исчезли и подарки, предназначенные Адмиралом для Заморина, но португальцы не стали терять время на их поиски. Они рады были уйти из этого дома и достичь реки, где ждал их с лодками Николай Коэльо, и увидеть на корме одной из лодок рыжего, веснушчатого мальчика в мавританском платье, с веслами в руках.

ГЛАВА XVIII «Как вернемся мы домой…»

Деннис писал в своем дневнике:

«В каюте такой шум, что писать трудно. Мой брат купил в городе Каликуте попугая и научил его говорить. Это и впрямь образованная птица: она умеет говорить «Доброе утро» на ирландском, португальском, арабском и индусском языках, а также ругаться на двух последних и петь по-португальски. Таким образом мы плывем, качаясь, сквозь гром и дождь, под ее кудахтанье:

Сейчас, когда я пишу, она кричит: «Португалия, Португалия! Каликут! (Это ее имя). Португалию люблю. А ты что скажешь?»

Мало она знает о Португалии, бедная птица, а мы прошли сквозь такие бури, что не раз казалось — она никогда не увидит ее. И мы тоже. Мы оставались в Каликуте недолго, выйдя из дома Гозиля, только для того, чтобы купить еще немного пряностей и других товаров. На наши суда приходило много народу, чтобы поглядеть на них. Наш капитан приказал кормить их: они и вправду были очень голодны. Случалось так, что когда наши люди чинили паруса и брали с собой сухарей, то старые и малые отбирали у них сухари прямо из рук и ничего не оставляли поесть. Наши люди выходили на берег и обменивали свои рубашки на каликутские товары. Здешнему народу хватит и нескольких рубашек на всех! Мы покупали корицу, гвоздику и имбирь — те из нас, у кого были деньги. Кое-кто купил одну-две жемчужины.»

«Оставив Каликут, мы посетили Кананор, — город, расположенный дальше к северу. Там Адмирал заключил мир и дружбу между Кананорским королем и доном Маноэлем. Кананорский король прислал для нашего короля великолепный золотой воротник с каменьями и жемчугом, во всю ширину плеч, и 10 кусков шелка, прошитого золотой нитью. Очень богатый подарок. Каждому из капитанов он подарил по толстой, круглой золотой цепи с узором из рубинов и изумрудов, по 10 золотых колец с камнями высокой ценности и по несколько кусков тонкой белой ткани.

Наши подарки этому королю состояли из множества ветвей коралла, из киновари и ртути; также мы подарили ему пурпурную ткань и сосуды из серебра и меди.»

«В Кананоре мавр Давана, столько помогавший нам, оставил нас; здесь у него были друзья, которые могли отвезти его на родину, в Камбай. Адмирал дал ему 100 крузадо, сверх обещанной платы, а также шелку, парчи и письмо, в котором было сказано, какую помощь Давана оказывал нам. Давана сказал, что когда португальцы приедут снова, он будет рад служить им. Он уплыл на берег, и мы печалились, когда он уехал.»

«Вследствие штилей и противных ветров, нам понадобилось около месяца, чтобы пересечь океан между Индией и Африкой. Все наши люди снова заболели цингой. Десны у них распухли, и они не могли есть. От этого умерло 30 человек. Способных к работе осталось 78 человек, да и то мы чувствуем себя не так хорошо, как было бы нужно.»

«Наконец, Богу в его милосердии было угодно послать нам ветер, который донес нас до Африки. Во вторник 7 января мы бросили якорь в Мелинди. Мы так обрадовались, словно это была уже Португалия. Мы надеялись дойти туда так же благополучно, как шли до сих пор.»

«Добрый король, наш друг, прислал нам в подарок барана и ласковое послание. Адмирал послал меня на берег за апельсинами, которые были очень нужны нашим больным. Несмотря на хорошую пищу, многие из наших людей умерли. Мы оставались здесь 5 дней, отдыхая после трудного перехода, в котором должны были бороться лицом к лицу со смертью.»

«Мы оставили Мелинди 11 января и перешли в Момбазу. В воскресенье 13 января мы встали на якорь и сожгли «Сан-Рафаэль», так как у нас уже не хватало людей для всех судов. Груз с него и фигуру с форштевня мы перенесли на другие корабли. 1 февраля мы встали на якорь близ Мозамбика. Я хотел бы, чтобы Гассана отправили на берег, но он не захотел уходить от нас.»

«Как будто от Шонова попугая — красно-зеленой трещотки — было мало шуму, Жоан Коэльо купил еще одного. Эта птица, серая с розовым, и называется “Мелинди”. Так что теперь у нас два попугая, — индийский и африканский, — и как же они ссорятся между собой! Жоанова птица знает языки арабский и африканский и быстро учится всему, что знает другая.»

«Перед нашим отплытием из Мелинди король дал Адмиралу письмо для дона Маноэля. Оно написано на вызолоченном пальмовом листе. Король послал также нашему королю золотую шейную цепь с каменьями и жемчугом, а также сундук, украшенный серебром и слоновой костью, и полный белых тканей и шитых золотом шелков. Кроме этого, еще 20 колец большой ценности и кусок серой амбры, толщиной с человеческое туловище и длиной в пол-локтя, оправленный в серебро. Такого куска никто из нас еще не видел. Увидев его, Адмирал велел командам кричать, а трубачам трубить так, чтобы королю Мелинди это было слышно на берегу.

Он одарил короля кораллом разных цветов, янтарем и киноварью, парчой и разными тканями, зеркалами, ножами и вызолоченными кубками. Он послал королю свой собственный кинжал с богато украшенным поясом и просил носить его в память о нем. Увидав все это, король воскликнул:

— Я бедный человек. Чем мне отплатить за такие подарки?

Он прислал Адмиралу много атласа ярких цветов, для раздачи команде, а также засахаренного имбирю, чтобы есть его в холодную погоду в море.»

«Лоцманы, водившие наш флот в Индию, поехали с нами в Португалию, так как им знакомы ветры, и течения вдоль африканского берега. Васко да Гама обещал отослать их потом обратно в Мелинди. Они были рады плыть с нами, так как хотят видеть нашу страну.»

Деннис перестал писать и нарисовал двух попугаев, кричавших друг на друга, распуская крылья; потом продолжил:

«Наши птицы только что опять поссорились. Забавно их слушать. Мальчики делают клетки для них. Я называю их мальчиками, но теперь это взрослые мужчины с виду, и в этом переходе они делали работу взрослых. Когда мы сожгли «Сан-Рафаэль», Жоан перешел на «Беррио». Они с Шоном болели мало и заняли места умерших матросов.»

«3 марта мы достигли Сан-Браза, где наловили анчоусов, тюленей и пингвинов, — этих важных, бескрылых птиц. Мы засолили их для дальнейшего пути. Свежего пингвина есть нельзя. Соленый пингвин — тоже не еда, но хорошо и то, что у нас вообще есть пищал «Господь послал нам такой хороший ветер, что 20 марта мы смогли обогнуть Мыс Доброй Надежды. Все мы пока здоровы, хотя временами чуть не умирали от холодных ветров. Я думаю, это было не столько от холода, сколько от того, что мы слишком уж привыкли к жаркой погоде. Мне холодный ветер нравится больше, чем жара в мощеном дворике Гозиля. Когда мы обогнули Мыс и увидели, что теперь направляемся к Португалии, то матросы начали кричать от радости и упали на колени, молясь и благодаря Бога.

«Я все время был на «Сан-Габриэле», помогая Адмиралу сводить счета по путешествию. Васко да Гама сказал штурману и матросам, которых заковал в цепи во время мятежа:

— Что вы скажете теперь о стыде, которым вы покрыли себя, когда из страха перед штормом хотели уклониться от великого дела совершенного нами?

Штурман не сказал ничего. Ответил один из матросов, по имени Жоан д’Амейхейра:

— Сеньор, мы поступали так, как подсказывала нам наша природа. Вы поступили так, как подсказала вам ваша. Сейчас, сеньор, в день столь великой радости, разве нельзя простить нас?

Васко да Гама ответил:

— Я прощаю вас. В моем сердце нет гнева на вас. Ио по тому обету, который я дал, я поведу вас к королю в цепях. Я буду просить его о милости для вас и ваших детей, но цепи будут напоминать об этом опасном путешествии, слава которого будет на вас, пока вы живы.»

«Потом он велел вынести на палубу подарки, присланные королем Мелинди и разделил их между командами обоих судов. Он подарил мавританским лоцманам одежды из желтого атласа, какие им и хотелось. Эти лоцманы были полезны на западном берегу Африки, даже не бывав здесь ни разу, так как хорошо знали звезды. Шон помогал им со своей астролябией и компасом, и записывал то, что они говорили ему, и рисовал много карт ночного неба, чтобы потом показать их Закуто, своему учителю.»

«В течение 27 дней ветер был попутным. Потом настали штили. Мы попали в такое место, где растет трава, называемая саргассы. Она росла высоко над водой и причиняла нам много хлопот. Я думаю, это была худшая часть всего путешествия: суда, медленно движущиеся среди водорослей, блеск солнца на воде, звук постоянно работающих насосов, труд людей на них, когда пот заливает глаза и струится по спинам. Вид у нас очень странный. У тех из нас, кто еще жив…»

«Были и грозы, извергавшие на нас огонь из нависших туч. В одну из таких гроз мы потеряли из виду «Сан-Габриэль». Мы плывем к Португалии, не дожидаясь капитана Васко. Таков был его приказ».

Однажды, когда суда стояли, заштилев, в горячем, дымящемся море у берегов Гвинеи, от Адмирала пришла шлюпка с просьбой капитану Коэльо прибыть на «Сан-Габриэль».

— Ваш брат тоже должен прийти, сеньор, — сказал матрос, принесший это извещение, — и оба О’Коннора. Капитан Пауло хочет видеть вас всех.

— У него цинга? — спросил Николай Коэльо.

— Не знаю, сеньор, я не доктор. Он лежит в постели целый день; он едва ли вставал с тех пор, как нет ветра. Он лежит и улыбается, — вы знаете его улыбку, сеньор, — и смеется со своим братом о том, что они выделывали мальчиками. Ему хочется видеть попугаев и послушать их речи. И арфу и гитару; вы должны захватить и их. Он как будто весел, сеньор, только ослаб и устал от путешествия.

«Сан-Габриэль» слегка покачивался в море горячего, расплавленного стекла. Все паруса были подняты, но слабое дуновение ветерка едва-едва шевелило их. Вымпела на гафелях свисали на тусклые паруса вялыми, красными тряпочками. Красный крест на гроте выцвел в красно-бурый и почти не отличался по цвету от самого паруса.

Под «Сан-Габриэлем», в зеленой воде, виднелось его отражение, — путаница искривленных мачт, колышущихся парусов, искаженного корпуса, омываемая знойным зеленым светом. Когда корабль покачивался на вспухающих стеклянных волнах, на боку у него показывалась бахрома буро-зеленых водорослей и ракушек. Задыхающийся стук, слышимый снаружи, шел от насосов, откачивающих воду, которая просачивалась там, где смола и конопать потеряли непроницаемость.

В каюте было прохладнее, чем на знойной палубе. Сначала Шон не видел почти ничего; глаза у него были ослеплены, потом он различил сеньора Пауло; тот лежал на кровати Адмирала. Его лицо было так бледно, что едва выделялось на тонкой белой наволочке подушки. Золото волос и бороды почти совсем превратилось в серебро. Под блестящими голубыми глазами легли темные тени, но сами глаза взглянули на гостей весело, как и прежде.

— Николай! — сказал он. — В Лиссабоне мальчиков примут за мавританских пиратов. А ты вряд ли лучше их. Деннис тоже темен, как любой из мавров, но он почему-то не похож на пирата, — скорее на захваченного пиратами молодого ученого. А ты, Нико, в этом мавританском платье, точно капитан пиратской замбуки.

— Оно удобное и в нем не так жарко, — засмеялся в ответ Николай Коэльо. — Довольно мне запихиваться в тесные камзолы и бархатные куртки при такой погоде. Жаль было бы, если б мы проездили столько по всему свету и вернулись в Португалию, ничему не научившись.

— Португалия! Португалия! — резко закричал попугай «Каликут», а Жоанова птица ответила криком, — Африка! Африка!

Красно-зеленая птица Шона была прикреплена к его запястью длинной серебряной цепочкой. Она сидела у него на плече, вскрикивала, переступая лапками, наклоняя голову набок, ворочая глазами, теребя кривым клювом Шона за рыжие волосы. «Мелинди», серый с розовым, был прикован к насесту, который вырезал Жоан. «Мелинди» повис на жердочке, посвистел немного, но говорить отказался и сердито ерошил свои серо-розовые перья.

«Каликут» взлетел на своей цепочке, как изумрудно-алый вихрь, сердито проговорил что-то по-арабски и опустился на плечо своего хозяина. Причиной его неудовольствия был важный и изысканный кот «Сан-Габриэля», сеньор Патапито. Он лежал на столе, но, увидев птиц, выгнул спину и зашипел.

Пауло да Гама лежал неподвижно, глядя на мальчиков с их яркими птицами: на твердые серые глаза Жоана под черными бровями и на шелковистую черную полоску, оттеняющую его губы; на широкие плечи и сильные руки Шона, и на слабый красно-золотистый пушок на его щеках и подбородке.

— Как давно мы покинули Лиссабон? — произнес он, наконец. — Вы были мальчиками тогда. Теперь — вы мужчины. Почти два года? Да, все мы изменились, кроме Васко. Он всегда тот же, старый бурый медведь!

Васко да Гама улыбнулся больному, но ничего не сказал. Он сидел рядом с братом, колебля веер из павлиньих перьев мерными движениями своей сильной, смуглой руки. Ветерок от колебаний веера создавал в каюте ощущение прохлады. Матросы повесили над окнами щиты из полосатой бумажной ткани, так что в каюту проникал только зеленый свет, отраженный водою внизу. В этом неверном, дрожащем свете Пауло да Гама, с бледным лицом и сложенными руками, казался фигурой, вырезанной из слоновой кости.

Шон подумал вдруг о том дне в монастыре Батальи, когда он молился у гробницы принца Энрике и сеньор Пауло нашел его там. В фигуре принца-мореплавателя, лежащей на высоком надгробии в холодной капелле, и в Пауло да Гама, лежащем в жаркой, полутемной каюте «Сан-Габриэля», под мерно колышущимися над его головой павлиньими перьями, было то же спокойствие и умиротворение.

Попугаи утихли, и вкаюте не было ни звука, кроме издаваемого веером. Внизу, в трюме, стучали насосы. С палубы доносился слабый скрип снастей и канатов, когда корабль поднимался и опускался на ленивой зеленой зыби. Снаружи, на мостках, кто-то насвистывал песенку Шона.

— Можешь ты играть с этой птицей на плече? — спросил Пауло да Гама.

— Она это любит, — ответил Шон, берясь за арфу. — Что вам сыграть, сеньор?

— То, что свистит этот человек, — сказал сеньор Пауло, и Шон заиграл эту веселую песенку.

Жоан повесил жердочку с «Мелинди» у окна и взял свою гитару.

пел Шон, а попугай у него на плече косился на арфу и кричал: «Золота! Золота у нас…» Пауло да Гама улыбался, слушая странное сочетание звуков: низкий голос Жоана, веселый тенор Шона, струистые звуки арфы, нежный звон гитары, хлопанье крыльев, свист «Мелинди», и вскрики «Каликута».

Деннис не пел. Он стоял у окна, глядя в стеклянно-зеленую воду. Николай Коэльо прислонился к стене, серьезно глядя на своего друга. Казалось, он едва ли слышит песню.

Песня окончилась громким звоном струн, а «Каликут» все твердил: «А ты что скажешь? А ты что скажешь?»

Пауло да Гама засмеялся.

— Я не хотел бы пропустить этого за все жемчуга мира, — сказал он, — и кстати… — он взял с постели шитый золотом мешочек и высыпал его содержимое себе на ладонь.

— В этом освещении они похожи на зеленые горошины, правда? — спросил он, отложив пустой мешочек и пересыпая жемчужины из руки в руку. — Хороши, неправда ли? И холодные, словно находятся еще под водой. Протяните руки, пираты, и держите крепче то, что я вам дам.

В квадратную розовую ладонь Шона, с мозолями от весел, упали холодные, гладкие капли света. Смуглые пальцы Жоана сомкнулись над слабосветящимися шариками.

— Тебе, Деннис, — произнес сеньор Пауло. — Остальное тебе, Николай.

Жемчуг в руке Денниса, с чернильными пятнами на первых двух пальцах. Жемчуг в большом, красном кулаке Николая Коэльо. Они пытались говорить, но Пауло да Гама остановил шепот их благодарности.

— Я чувствую себя сегодня королем, или, по крайней мере, Замориным! Я лежу здесь, и мой верный раб обмахивает меня. Я махну рукой, и раздается музыка, замечательная музыка, никогда еще не слышанная на земле и море! Когда я доволен моими слугами, я осыпаю их драгоценностями…

Он помолчал немного, потом продолжал:

— Мы сделали то, чего никто еще не делал. Была в этом и моя заслуга, хотя и малая. А теперь я возвращаюсь домой.

Васко да Гама произнес мягко:

— Ты довольно говорил, Пауло. Ты устанешь. Нашим гостям лучше уйти.

— Нет еще, — возразил сеньор Пауло. — Спойте мне еще. Мою песню, Деннис. Ты знаешь.

И Деннис запел ту песню, которую пел в каликутском плену. В каюту, на потолке которой дрожал зеленый свет, словно вошло прохладное дыхание португальских лугов, или, может быть, это был «ветерок, слабей дыханья грез», несущий домой рыбачьи ладьи. Деннис окончил вторую строфу, но умолк, закашлявшись, и юноши продолжали без него.

Жоан пел:

и Шон ответил ему:

— Ты помнишь, Васко, — заговорил Пауло да Гама, — как мальчишками мы в Симесе убежали с рыбаками и вернулись лишь после заката?

— Да, помню, — ответил Васко да Гама. — Теперь тебе нужно спать.

Голубые глаза Пауло да Гама закрылись.

— Мне понравилась музыка, — сказал он тихо. — Сгасибо. И прощайте…

ГЛАВА XIX Мавры в Белеме

Луиза Коэльо стояла в прохладной, высокой столовой в доме своих дядей, глядя на обоих стариков, еще сидевших за столом. Сеньор Мартиньо Коэльо вертел в пальцах чарку с красным вином. Сеньор Аффонсо откинулся на спинку своего кресла, положив голову на выцветший красный бархат. Борода у него побелела с того дня, когда Луизу препроводили с «Сан-Рафаэля». Лицо у него было бледным на фоне красного бархата, а рука дрожала, когда он взял со своего блюда кусочек мяса и бросил его рыжему псу подле Луизы. Коннамар ловко поймал кусок на лету, проглотил его и лег, положив голову на лапы. Он словно дремал, но от его золотисто-карих глаз ничего не ускользало.

Луиза Коэльо говорила:

— Но, дяди, вы должны сделать что-нибудь. Вот уже больше года, как Закуто живут, думая, что каждый день может оказаться для них последним, но все еще надеясь, что завтра корабли вернутся. Они выдержали, благодаря этой надежде. Но сейчас их хотят выгнать из дома. Они продали одно за другим все: кресла, ковры, гобелены, зеркала. Так они кормились сами и кормили своих бедных друзей. С ними живут некоторые их родственники: маленький портной, которому сожгли руки за то, что он еврей, несколько старух. Они входят и выходят осторожно, как кролики. Все они останутся без крова, если Закуто выгонят из дома. Это убьет старичка, я знаю наверное.

Луиза выглядела холодной и высокой в своем бледно-сером платье, цвета теневой стороны жемчуга, но щеки у нее пылали, когда она продолжала:

— Вчера к ним приходил человек, назвавший себя королевским слугой, и сказал, что если Закуто с Рахиль завтра не выедут из дома, то они будут обвинены в том, что остались евреями, и подвергнутся пытке. Дядя Мартиньо, это жестоко. Разве вы не можете пойти к королю и сказать ему, что делается?

Она замолчала и, взяв из вазы красную розу, начала разрывать ее на кусочки. Лепестки образовали алую лужицу на белой камчатой скатерти.

Мартиньо Коэльо произнес печально:

— Имя Коэльо сейчас мало значит для дона Маноэля, Луиза. Мы с Аффонсо известны только, как дядья человека, погубившего один из королевских кораблей и неуспевшего в деле, которому король отдал свое сердце. Если даже я поеду в Синтру под этим жарким солнцем…

Сеньор Аффонсо прервал его своим дрожащим голосом:

— Да, король сейчас в этих горах, где более прохладно. Предположим, мы получим солнечный удар и растрясем свои старые кости, чтобы попросить у него помощи для этого Закуто, но что он скажет? Что-нибудь вроде этого: «Как, сеньор Коэльо, я поражен, изумлен, огорчен тем, что вы с братом хотите помочь человеку, который является нашим врагом. Это он посоветовал мне послать корабли в Индию. Они засосаны морем смолы, так, как и говорили умные люди. Этот-то еврей и послал их туда. Разве вы с братом помогаете и оказываете поддержку евреям, сеньop Коэльо? Особенно еврею, пославшему на смерть ваших собственных племянников и этих отважных людей, Васко и Пауло да Гама?» Вот, что скажет наш драгоценный король, если мы попытаемся помочь этому несчастному еврею.

— Он больше не еврей, — возразила Луиза. — Рахиль и ее отец окрещены любимым епископом короля. Они — новообращенные христиане, получше природных христиан. Они добры, ласковы, отказывают себе в пище, чтобы кормить более голодных, чем они сами, прощают своим врагам. Закуто говорит: «Король Маноэль был добр со мною и дал мне кошелек золота. Ибо я был Королевским Астрономом когда-то».

Мартиньо Коэльо поставил пустую чарку на стол.

— Мы приютим его с дочерью здесь, хотя это грозит опасностью для всех нас. Но мы не можем идти к королю, Луиза. Мой брат прав. Закуто это не поможет, а нам может повредить. Разве он просил тебя ходить к королю? Когда ты говорила нам о нем в прошлом году, мне помнится, Закуто сказал, что это ему не поможет.

— Да, — согласилась Луиза. — Он сказал, что лучше, если король забудет о нем. Значит, завтра он должен покинуть свой дом?

— Завтра или еще когда-нибудь, — ответил сеньор Аффонсо. — Если у них захотели отнять его, то отнимут. Пошли Дамиана сказать им, что они могут переехать сюда. Ты, вероятно, сможешь найти работу для дочери. Старик сможет переписывать бумаги для моего склада: у меня руки дрожат так, что я не могу писать. А что касается тебя, дорогая, то тебе будет лучше пойти в церковь и помолиться. Это для женщины приличней, чем много думать.

Луиза поцеловала сеньора Аффонсо в лысую маковку.

— Вы добрые оба. С вашей стороны великодушно помочь этим бедным людям. Я уверена, нам от этого не будет зла, но только добро. Я поеду в Белем и помолюсь там. Становится прохладнее, и лошади ждут. Идем, Кон!

Коннамар встал, потягиваясь, и затрусил вслед за жемчужно-серым платьем.

Весь день Taro был похож на стальную полосу под горячим июльским солнцем, но сейчас, на закате, юго-западный ветерок морщил реку словно розовую, шитую золотом ткань. Над ней висела розово-золотая дымка. Колокола старой Белемской церкви звонили, когда Луиза спрыгнула с коня у ее ворот. Она приостановилась, как делала это уже много раз, чтобы взглянуть на Таго. Рыбачьи лодки уже начали возвращаться вместе с приливом. Их острые, в виде полумесяцев, носы резали речную гладь. Серебряная рыба блестела в лодках, рыбаки пели, налегая на тяжелые весла. Маленькая лодочка с новыми красными парусами была похожа на бабочку. Вдали виднелось более крупное судно, но оно казалось только темным пятном в ярком тумане.

Луиза вошла в церковь. Пение монахов отчасти утешило ее гнев на тех, кто заставил страдать семью Закуто. «Мои дяди правы… Они — сама доброта. — подумала она. — На обратном пути я заеду к Рахиль и скажу ей, что у нас она будет в безопасности». Луиза очень привязалась к Рахиль с того холодного зимнего дня, когда впервые встретилась с нею, больше года назад. С тех пор, как Катарина де Атай-де стала придворной дамой у новой королевы, Луиза мало видела ее. Рахиль ей нравилась больше всех остальных подруг. Жить было бы не так скучно, если бы она была рядом.

Что-то коснулось платья Луизы. Она взглянула вниз. Коннамару было приказано оставаться с Дамианом, но он, как и всегда, прокрался внутрь и оказался подле нее. Он казался беспокойнее обычного. Хвост его подметал каменные плиты. Раз он тихо завизжал и двинулся к двери, но вернулся и опять лег.

Служба кончилась. Луиза все еще оставалась на коленях. Молитвы были красивы, но ни одна из них не походила на ту, которую твердила она: «Господи, верни их в целости. Верни их поскорее. Аминь.»

Один из монахов гасил свечи у алтаря. В церкви темнело, хотя небо снаружи оставалось розовым и светло-желтым.

Когда Луиза встала, Кон тоже вскочил. Секунду он стоял, будто отлитый из меди, приподняв переднюю лапу, потом кинулся к двери, залаяв так, что церковь загудела. Луиза обернулась к двери. Она увидела на розовом фоне неба странную фигуру молодого мавра с птицей на плече. Он наклонялся вместе с птицей, к Кону. Его голос звучал так, словно он смеялся, или плакал, но лица его она не видела; только что-то полосатое на голове и белый балахон на широких плечах. Красная с зеленым птица, величиной с ястреба, выкрикнула что-то вроде: «Лучших выберем себе! Самым красивым! Самым красивым!..», а рыжий пес визжал, всхлипывал и лизал молодого мавра в лицо. Луиза двинулась к дверям, думая: «Кон сошел с ума, да и я, кажется, тоже. Мне показалось, что птица говорит по-португальски». Потом в сумерках показалась еще одна фигура в белом балахоне: в руках у нее был нашест с розово-серой птицей, но она уронила ее вместе с нашестом и кинулась вперед, крича: «Луиза! Луиза!» Это был голос Жоана; она узнала его раньше, чем он схватил ее в свои сильные объятия и закружил над землей. Жоан, загорелый дочерна, с шелковистыми черными усиками, но все же ее брат. Потом она поняла, что смотрит через его плечо в зеленые глаза Шона. В них были слезы, но он тоже улыбался.

— Посмотри, что я привез тебе из Индии, — сказал он, а попугай скосился на нее своим умным глазом и проскрипел: «Любят Индию одни…»

— Он говорит! — ахнула Луиза. — Говорит по-португальски!

— Конечно, говорит, хотя и с ирландским акцентом, — ответил, улыбаясь, Шон. — Это я сам его научил. А тот серый с розовым, что у Жоана, он говорит такое, что не годится слушать. — И, действительно, бедный «Мелинди», брошенный на холодные каменные плиты и придавленный тяжелым нашестом, говорил что-то очень грубое на чистейшем африканском языке.

По тропинке приближались голоса. Церковный двор стал наполняться людьми, — худыми, загорелыми, странно одетыми, со всклокоченными бородами и впалыми глазами, с улыбками, открывавшими беззубые десны. Многие дрожали в вечерней прохладе, и все шли, покачиваясь так странно, словно почва колыхалась у них под ногами. Из монастыря выбежали монахи. Один из них схватился за веревку колокола, и звон поднялся над голосами монахов и моряков. Еще громче раздался гулкий выстрел пушки с «Беррио». Гул пушки утих, но колокол продолжал звонить. Свечи на алтаре запылали сова. На «Беррио» зажглись фонари. От красного по струистой воде шла блестящая дорожка. Ее пересекла лодка, и по тропинке стали подниматься еще люди. Кто-то держал горящий факел в начале тропинки. Они шли сквозь оранжевый свет в ногу, но с тем же странным раскачиванием: Николай Коэльо в синем бархате, с драгоценной пряжкой на плече, блестевшей при свете факела; тонкая, черная фигура Денниса О’Коннора с футляром для перьев и чернильницей у пояса и с оправленным в золото кинжалом рядом с ним; Фернан Мартинес, возвышающийся над всеми, великолепный в своем желтом атласе, с золотыми кольцами в ушах; Велозо, хвастливый и нарядный, в новом алом плаще с золотой бахромой.

— Нам надо было подождать и одеться понаряднее, Жоан, — сказал Шон, — а не показываться в нашем обычном пиратском виде.

— Ничего, — отозвался Жоан. — Честь корабля поддержит Николай и Велозо… Глядя на него, всякий скажет, что он открыл Индию сам, без всякой помощи.

Николай Коэльо и его почетный телохранитель не могли долго сохранять свое достоинство, так как через минуту руки Луизы обвились вокруг шеи капитана, а матросы собрались вокруг, слушая с улыбкой, как она задает ему множество вопросов, слишком быстро, чтобы он успевал отвечать:

— Где Васко да Гама? Вы и вправду нашли Индию? Какая чудесная пряжка! Это тебе подарила какая-нибудь красивая девушка? Привез ли ты прекрасную индийскую принцессу себе в невесты? Ты знаешь, я приняла Шона за мавританского пирата? Ты рад меня видеть? Это в самом деле «Беррио»? Он совсем не похож на себя. Где ваши флаги? И где Васко да Гама?

Этот вопрос задавали все, и Николай Коэльо сказал, достаточно громко, чтобы его услышали все:

— Наш Адмирал идет где-то позади нас. Он приказал мне спешить в Португалию, как только я смогу. Мы так и сделали. Теперь дайте нам войти в церковь и возблагодарить Бога за то, что он сохранил нас во всех наших опасностях, и помолиться о благополучном прибытии Васко да Гама.

Колокол умолк, и церковь наполнилась голосами, певшими «Тебе Бога хвалим». Громкий звон церковного колокола и выстрел с «Беррио» разбудили город. Когда моряки вышли из церкви, их окружила толпа. Люди спешили сюда на лодках, на лошадях, на ослах, на мулах. Многие бежали пешком по темной дороге. Жены искали своих мужей, сыновья — отцов, сестры — братьев, девушки — возлюбленных. Многие пришли просто из любопытства, и эти говорили громче всех. Слова: «Васко да Гама — Индия — богатства — драгоценности — пряности», так и летали по всему церковному двору, но многие в толпе молчали, от радости или горя. Какая-то старушка с морщинистым лицом под спутанными седыми волосами схватила, рыдая, Шона за руку:

— Мой сын, Перо Эсколяр! Где он?

— Он там, с Адмиралом, — ответил Шон.

Женщина повернулась и, не поблагодарив, исчезла в толпе. К Жоану приблизился загорелый, низенький человечек и спросил:

— Можете ли вы сказать мне, юный сеньор, о матросе по имени Санчо Мехия?

И Жоан ответил с грустью:

— Могу, сеньор. Мне жаль его. Он был храбрый человек. Он умер в Гвинейском заливе два месяца назад.

Человечек прошептал:

— Только два месяца назад! — и прислонился на миг к стене. Потом он сказал: — Это был мой брат. Видел ли он Индию и улицы, вымощенные золотом? Видел ли Санчо Индию, сеньор?

— Он видел Индию, — ответил Жоан.

— Благодарю, сеньор, — сказал человечек и заковылял прочь в темноту. Слышно было, как он бормочет на ходу: — Только два месяца назад!

Жоан обратился к Шону:

— Это похуже каликутского плена. Николай отпустил нас ночевать на берегу. Давай, разыщем Луизу и проводим ее домой.

Рядом с ним кто-то проворчал:

— И давно пора. Или мои лошади должны портить себе ноги, стоя всю ночь на этих камнях?

Жоан обернулся.

— Это ты, Дамиан? — сказал он глядя в лицо старого слуги. — Я рад тебя видеть.

— Спасибо, сеньор. Это я и никто другой. Я не знаю больше никого, кто мог бы стоять здесь с заката солнца в ожидании простуды, ревматизма, лихорадки или даже оспы. Я тоже рад вас видеть, сеньор, но всему должны быть пределы, а я — слуга, а не сова, как я часто замечал вашей сестрице. Вам и вашему другу придется воспользоваться моей лошадью, сеньор. Она стара и крива, так что спотыкается, особенно ночью, но вы с ней поладите…

— Нет, — быстро сказал Жоан. — Я лучше побегу, Дамиан, и снова почувствую землю под ногами. А ты, Шон?

— Я тоже, — сказал Шон, — с Коном… — и положил руку на голову пса.

Кон держался у его колена и двинулся вместе с ним так, словно был прикован к нему, как и сонный попугай у него на плече.

Они разыскали Луизу и усадили ее на того самого белого коня.

— Держись за гриву, — сказала девушка Шону, и они двинулись вместе, словно одно целое: белый конь, девушка в бледном платье, юноша в мавританской одежде, с птицей на плече, и рыжий пес.

Сказать нужно было столько, что никто не пытался говорить. Один раз Шон, вспомнив о том дне, когда хотел увести эту самую белую кобылу от стычки со слугами Нуньо Кальвеса, сказал:

— Надеюсь, у тебя есть хлыст, на случай, если встретимся с разбойниками?

Луиза наклонилась и пощекотала ему щеку своим алым хлыстом. «Каликут» забормотал: «Девы рады будут нам». Дамиан время от времени ворчал, что Луизины дяди выщиплют ему все волосы на голове, на что Луиза возразила, что, по крайней мере, сеньор Мартиньо не подумает об этом, так как, когда они уезжали, он плясал в церковном дворе, обнявшись с каким-то толстым монахом.

Жоан засвистал. Это были один-два такта, но Шон узнал песенку и улыбнулся в темноте. Эту песенку Жоан играл на палубе «Сан-Габриэля», чтобы известить Шона, что мятеж еще не начался.

— Мы поедем по улице Крыс, — сказала Луиза слуге, и тот заворчал что-то.

— Это не займет и десяти минут, — настойчиво сказала Луиза.

Старый дом темнел на усеянном звездами небе. Через садовую стену свешивались ветви роз. «Красных роз», — подумал Жоан, вдохнув их запах. Он вспомнил, как постучался впервые в эту тяжелую дубовую дверь; вспомнил Шона, выброшенного из нее, Рахиль с фонарем, от которого ее жемчуг на платье и щеки стали розовыми. Он поднял железный молоток и с лязгом опустил его. Тишина внутри; долгое молчание, в котором только фыркали лошади, да ветви роз царапали от ветра садовую стену. Потом шаги внутри.

Луиза позвала:

— Рахиль! Рахиль! Смотри, кого я вам привела.

Загремел железный засов, и дверь открылась.

У Рахиль не было на этот раз ни жемчуга в волосах, ни платья из белой парчи. Светильником в ее руке был огарок дымной сальной свечи, платье было черное. Под облаком ее черных волос лицо похудело и побледнело, и темные глаза казались слишком большими для него.

Но Жоан подумал: «Она стала еще красивее».

— Дом? Мы можем оставаться в нем? — спросила Рахиль, поднимая свечу и глядя на Луизу.

— Да, Рахиль, — ответила Луиза. — Вы можете оставаться в нем. «Беррио» вернулся!

ГЛАВА XX Счастливый король

Закуто сидел наверху, в лаборатории, следя за звездами. Услыхав шум внизу, он встал. Он не ел весь день, и голова у него кружилась.

— Пришли! — пробормотал он. — Они заберут мой дом. Но они говорили, что это будет завтра. Наверное, это уже завтра.

Он заковылял по длинной лестнице. В пустом доме раздавались какие-то странные звуки: собачий лай, человеческие рыдания, или смех? И странное, резкое бормотание. В зале были люди. Сеньорита, нередко приносившая им пищу, а с ней и надежду, когда дела обстояли совсем плохо; двое людей в мавританской одежде, птицы, хлопавшие крыльями в свете свеч и бранившиеся по-арабски. Шонов рыжий пес, с лаем бегающий вокруг…

Он стоял так одно мгновенье. Потом Рахиль заметила его и подбежала со словами:

— «Беррио» вернулся, отец! «Беррио» вернулся! Это Жоан! И Шон! Они вернулись из Индии!

Тогда тот из двух мавров, что был пониже, обернулся, и это был Шон, с обгоревшим носом, с веснушками, с зелеными глазами и с прежней дружеской улыбкой.

Он крепко обнял Закуто и сказал:

— Посмотрим, как они завтра попытаются отнять у вас дом! Я с величайшим удовольствием возьмусь душить их по одному!

Закуто пробормотал:

— Сириус, звезда Пса!

И Прокион с тобою! Вы вернулись!..

— Да, мы вернулись, сеньор! Мне нужно многое рассказать вам о южных звездах и показать карты чужих земель. Но пусть это подождет до завтра! Сегодня я рад буду уснуть на старом соломенном тюфяке в лаборатории и встретить утром ваших гостей.

Гостей Закуто на следующее утро встретил молодой человек с рыжими волосами под мавританским тюрбаном и с кривым, осыпанным дорогими каменьями, кинжалом за поясом из красно-зеленого шелка. Молодой человек прекрасно говорил по-португальски, хотя и со странным, мягким акцентом, и сделал на этом языке несколько весьма неприятных замечаний. В результате этой беседы, во время которой молодой человек держал руку на рукояти своего кинжала, а зеленые глаза его оставались полузакрытыми, гости убежали вниз по улице Крыс так быстро, что чуть не упали в Таго. Тот, который называл себя королевским слугой, говорил, что у рыжего мавра на плече сидел черт, плевавший на них огнем и говоривший по-португальски. Другой рассказывал, что там был рыжий пес, который тоже был чертом и, конечно, отгрыз бы им ноги, если бы они не убежали.

Это было за много недель до того, как «Сан-Габриэль» вошел в Таго и причалил у Белема. За это время Николай Коэльо сделал все, что приказывал ему король Маноэль насчет груза «Беррио». Король даже приехал из Синтры, чтобы поглядеть на грязный, маленький корабль; он не поднимался на палубу, но весьма заинтересовался общей стоимостью пряностей на нем.

С этого времени он стал подписываться в своих письмах так:

Я, Дон Маноэль,

милостью Божией Король

Португалии и Альгарвы. по эту и по ту сторону моря;

в Африке повелитель Гвинеи, завоеватель и господин мореплавания и торговли в Эфиопии, Аравии, Персии и Индии.

Через некоторое время его стали называть Маноэлем Счастливым, как Закуто и предсказывал ему.

К этому счастливому королю, в его прохладный сад в Синтре, пришло с быстроходной каравеллой известие, что корабль Васко да Гама достиг Азорских островов и находится в четырех днях пути от Лиссабона. Для мореплавателя была приготовлена пышная встреча: пушки, готовые стрелять, флаги, вывешенные на всех домах, цветы, чтобы усыпать его путь, большой пир во дворце.

Король Маноэль следил за темно-синим морем с высоты горы Синтры. За последние два года он часто смотрел на него в ожидании кораблей из Индии. Теперь, наконец, он увидел один, — корабль с квадратными парусами, окруженный целым флотом меньших судов и направляющийся к устью Таго. Вместе со своей бледноликой испанской королевой и со свитой знатных сеньоров, одетых в самые роскошные одежды, король Маноэль выехал в Лиссабон.

Он ждал там в своем кабинете, грызя ногти и царапая на клочке бумаги цифры прибылей от этого путешествия. Корабли стоят столько-то… Плата команде — столько-то… Если он привезет столько-то квинталов корицы… цены сейчас хорошие… столько-то гвоздики… слоновой кости… Груз Коэльо продается хорошо; только бы не упала цена, когда на рынке появится столько товара сразу…

Король нетерпеливо отшвырнул перо.

— Почему он не является? — сварливо спросил он у одного из своих советников. — Ветер был попутный. Он мог бы приехать сюда так же быстро, как я — из Синтры. — Он повернул голову, заметил у двери своего секретаря и отрывисто бросил: — Ну, что там? Что такое?

— Васко да Гама бросил якорь у Белема, государь. Он прислал к вам гонца с новостями. Адмирал молится в монастыре.

Гонцом был Деннис О’Коннор.

Король Маноэль сердито обратился к нему:

— В Белеме? Молится? Разве ему не сообщили, что мы готовы принять его здесь?

— Да, государь, но он молится за душу своего брата, капитана Пауло да Гама, который умер.

— Мне жаль, что он умер, — холодно произнес король. — Это случилось в Индии, вероятно?

— Нет, христианнейший государь. Он умер в Терсейре на Азорах, через день после прибытия туда. Почти два месяца назад.

— О! Два месяца! — произнес король. — Ну, так у Васко да Гама было время оправиться от своей потери. Почему он прислал тебя? Я тебя помню. Я никогда не забываю лиц, хотя твоего имени мне не случалось слышать. Ты один из тех, кого мы освободили из Сетубальской тюрьмы… Старый судья Кальвес больше не будет хватать людей: он умер в прошлом году… Так с чем ты прислан?

— Я вел отчет о путешествии, государь. Он со мной, если Вашему Величеству будет угодно прочесть его.

Король отмахнулся от книги Денниса с ее рисунками, на которые он потратил столько времени, с ее тщательно выписанными страницами и с каймами из листьев, цветов и странных животных.

Господин и повелитель Эфиопии, Аравии, Персии и Индии сказал:

— Мне некогда читать. У меня есть все книги, какие нужно. Я хочу слышать самого Васко да Гама. Скажи ему, чтобы он ради меня утешился в смерти своего брата. Скажи ему, чтобы он пришел ко мне завтра.

Денис поклонился и ушел, унося свою книгу.

Васко да Гама хотел явиться к королю в черной траурной одежде, которую носил теперь, но Николай Коэльо убедил его снять траур и облечься в плотно прилегающую тунику из тонкого красного шелка. Борода Адмирала низко сбегала по ней, так как он ни разу не стриг ее со дня отплытия из Лиссабона.

Его матросы были одеты веселее, чем он, так как на Азорах сшили себе платье из тканей, подаренных королем Мелинди. Они поднимались от реки, и люди вокруг приветствовали их криками и глазели на них. Позади всех шли штурман д’Аленкер и боцман Альварес, спотыкаясь в тяжелых цепях. Еще дальше шли закованные матросы.

За Николаем Коэльо, великолепно одетым, шли Шон и Жоан, несли сундук, полный драгоценных подарков для короля. Был здесь и Фернан Мартинес в желтом атласе, сверкая оставшимися зубами в широкой улыбке. Он нес большой тюк с шелками, атласами и белой, шитой золотом кисеей.

Велозо, гордо выступавший в развевающемся красном плаще, нес красный с золотом щит, украденный им у одного из наиров, посещавших «Беррио». Все девушки говорили:

— Вот идет настоящий храбрец! Неудивительно, что они вернулись благополучно, раз за них сражался такой воин!

Когда они достигли дворца, то дон Маноэль был уже в тронном зале. Васко да Гама прошел через зал, а вслед за ним шли узники. Единственным звуком было звяканье цепей. Васко да Гама преклонил колени перед королем и сказал:

— Государь, все мои испытания кончаются в эту минуту. Я привел к вам этих людей, чтобы показать вам, что кроме бурь и коварства на суше, болезней, в море перед нами вставали и другие опасности. Эти люди поднимали мятеж против вас. Позже они служили мне хорошо, и я прошу у вас милости для них.

— Они ваши, — ответил король. — Делайте с ними, что хотите. Казните их, или бросьте в тюрьму, или освободите их.

Васко да Гама повернулся к узникам:

— Я сдержал свое слово и привел вас сюда в цепях. Так как наказание предоставлено мне, то я охотно прощаю вас, ввиду перенесенных вами испытаний. Идите с миром и будьте счастливы со своими женами и детьми. Вы будете жить с ними в большем довольстве и достатке, чем если бы вы бежали от штормов и привезли меня с собою пленником, как вы намеревались.

Узники упали на колени и воскликнули:

— Сеньор, да вознаградит вас Бог!

Васко да Гама отослал велел снять с них цепи и отослал их прочь. Потом он приказал Николаю Коэльо выступить вперед и сказал:

— Государь, Николай Коэльо имеет немалую долю во всех наших трудах и заслугах, и я знаю, что вы окажете ему милость, как он того заслуживает.

Король улыбнулся и ответил:

— Дон Васко да Гама, пусть будет так, как вы желаете.

Он сказал, что жалует Адмиралу дворянский титул для всех его потомков на вечные времена. И дон Васко поцеловал у короля руку, и Николай Коэльо сделал то же. Они открыли сундук и показали ожерелья и перстни и золоченые пальмовые листья от королей Мелинды и Кананора. Королева смотрела на все это, и глаза у нее стали большими на бледном лице. Она слегка улыбнулась, увидев амбру и мускус, пригодные для изготовления духов, но словно едва заметила прекрасные шелка и фарфоровые кубки и чаши из Китая. Король надел ей на шею один из больших, осыпанных драгоценными камнями воротников. Она словно еще больше побледнела, когда каменья заблистали так близко от ее лица.

Король задал Адмиралу столько вопросов, что дон Васко оставался во дворце до вечера, отвечая на них. Среди придворных дам королевы он увидел только одно знакомое лицо: это была Катарина де Атайде, дочь его старого друга, которую он помнил девочкой и играл с ней на берегу в Синесе, когда они с Пауло были юношами. Среди болтавших женщин она одна осмелилась в этот день говорить с ним о брате. Она сделала это так любезно и ласково, что дон Васко в тот же день решил, что из всех этих нарядных сеньор ему нравится одна только Катарина. Через несколько месяцев они поженились, и Катарина стала графиней де Видигуэра, ибо это был титул дона Васко. У них было шестеро детей. Васко да Гама совершил еще 2 путешествия в Индию. Из третьего он вернулся губернатором португальской колонии Гоа, севернее Каликута.

Король хорошо заплатил командам «Сан-Габриэля» и «Беррио» за их службу. Он мог позволить себе это. Когда груз пряностей был распродан, а расходы на путешествие и на снаряжение судов подсчитаны, то оказалось, что на каждый истраченный крузадо он получил шестьдесят монет.

Он дал Васко да Гама и Николаю Коэльо право беспошлинно ввозить в Португалию большое количество пряностей. Коэльо он дал чин капитана в любом флоте, в котором он пожелает плавать. Воскресла память и о заслугах Закуто. Его пророчества стали считаться замечательными. Многим захотелось, чтобы он читал звезды и для них. Ему с Рахиль не приходилось больше голодать и жить в страхе перед соседями.

Велозо получил достаточно денег, чтобы купить кабачок в Сетубале. Истории, которые он там рассказывал, были столь замечательными, что посетители вряд ли понимали, что они едят. Это было хорошо, так как его жена, ведшая все дела, была плохой стряпухой. Шила она лучше, и у Велозо всегда были красивые красные плащи и вышитые куртки, так что он выглядел совсем героем, рассказывая посетителям, как он открыл Индию.

Мачадо и Родригес не вернулись из Африки. Она им понравилась больше Португалии, и Мачадо вел там свои дела не без успеха. Лоцманы из Мелинди совершили прекрасную поездку по Португалии. Они видели нарядных дам при королевском дворе, дворцы, церкви и бой быков. У них было о чем рассказывать по возвращении в Мелинди. Один из них всегда говорил, что открыл Португалию.

Жоану Коэльо и Шону тоже заплатили хорошо. Васко да Гама выдал им жалованье в Каликуте, и на эти деньги они купили пряностей. Они продали их дядям Жоана, сеньору Мартиньо и сеньору Аффонсо. Покончив с этим делом, сеньор Мартиньо положил перо и сказал со вздохом:

— Я думаю, юные купцы, что со следующим флотом вы опять отправитесь в Индию.

— Я — нет! — возразил Жоан, а Шон прибавил:

— Никаких путешествий больше!

Сеньор Мартиньо принял удивленный вид.

— Я думал — «моряк — всегда моряк», — сказал он. — Николай только засмеялся, когда я сказал ему, что лучше бы он оставался дома и помогал нам вести дела, чем совать нос в осиные гнезда по чужим странам. Нам с Аффонсо нужна помощь, потому что мы не молодеем. Николай собирается в Индию со следующим флотом, и я был уверен, что вы оба окажетесь не умнее его.

Жоан и Шон заговорили в один голос:

— Мы ненавидим море!

— Ненавидим морскую болезнь, зной, холод!

— Ненавидим соленую рыбу и солонину!

— И соленых пингвинов!

— И цингу!

— Мы видели в мире все, что хотели. Португалия — самое лучшее место в нем!

— Кроме разве Ирландии! — добавил Шон.

— Мы хотим остаться дома.

— Как? — произнес сеньор Мартиньо. — А что же вы собираетесь делать дома? Слоняться по набережным, пока не спустите деньги, которые выжали из нас? Рассказывать рыбакам сказки об Индии?

— Нет, сеньор, — ответил Шон. — Мы думали… Он остановился, и Жоан повторил:

— Мы думали, дядя… — и тоже остановился.

— Вы думали, наверное, что мы с Аффонсо возьмем вас в дело, — произнес сеньор Мартиньо. — Вы являетесь, и выжимаете 180 крузадо за квинтал корицы и 120 — за имбирь, и 100 — за мускатный орех! Это разбой, такие цены, просто разбой! А потом вы ожидаете, что вас возьмут в дело! Ладно… Не знаю, что подумает Аффонсо, но что до меня, то я так и сделаю! — и он захихикал, глядя в озадаченные лица юношей. — Я могу использовать двух крепких молодых людей, которые смыслят кое-что в пряностях и достаточно разумны, чтобы не любить море, — сказал он. — Ты можешь, — обратился он к Шону, — пройти через сад и сказать Луизе, что обедаешь у нас нынче вечером. Я думаю, ей будет интересно послушать об отвращении, которое ты получил к морю.

Шон покраснел под своими веснушками.

ГЛАВА XXI Музыка в саду

В Белеме король Маноэль построил новую церковь для моряков; и потому, что здесь высадился после своего путешествия Васко да Гама, король велел воздвигнуть на берегу, ниже монастыря, высокую квадратную башню, которую было бы видно всем морякам. Церковь была очень красива. Она вся была украшена резными из камня цепями, и канатами, и глобусами, и растениями из Африки и Индии. Внутри нее резные колонны поднимались к потолку, как лес пальм. «Это похоже на прогулку по пальмовому лесу!», — подумал Шон. Только этот лес был полон не влажного зноя, а ясного, холодного света. Если здесь и были крокодилы, выглядывающие из переплетающейся листвы, то они были каменные.

Шон и Луиза обвенчались здесь в одно голубое июньское утро, когда корзинки цветочниц полны крупных синих репейников. В этот же день обвенчались и Жоан с Рахиль. После этого они поехали на север к Баталье. Они захватили с собой пряностей, в подарок монахам. Шон играл на арфе для брата Педро и заставил плясать послушников, пекущих хлеб к ужину.

Они остановились в маленькой таверне над монастырем и видели карту, нарисованную на стене принцем Энрике, и ели знаменитого цыпленка, приготовленного со сливками и паприкой.

— Это сладкий красный перец. Мой дед вывез семена из Турции, и мои двоюродные братья еще разводят его. Он гораздо вкуснее той жгучей гадости из чужих стран. Не знаю уж, куда идет свет, что люди всем недовольны! Возьмите еще кусочек, сеньор. Кроме принца, был еще один сеньор, который любил такого цыпленка. — Старушка поставила на стол большое блюдо с оливками и кувшин с красным вином. — Он всегда говорил, что вернется и снова будет есть его, но так и не вернулся. Не помню его имени полностью, но он назывался Пауло.

На минуту все умолкли, потом Шон сказал:

— Он бы изменил вам эту карту, будь он здесь.

— Нет! Никто не смеет даже прикасаться к карте принца Энрике! Я не касаюсь ее, разве чтобы смести паутину.

— Тогда я нарисую вам другую, сеньора, вот… на этой стене, — проговорил Шон.

Он схватил кусок угля и начал быстро чертить. Большое закругленное плечо Африки. Кораблики, бегущие по Атлантическому океану к Мысу Доброй Надежды. Китов и тюленей вокруг залива Сан-Браз. Ветры, волны и замбуки около Момбазы и Мелинди. Черных людей с копьями и щитами. Снова кораблики, подгоняемые ветром на север, к Индии.

— Да вы рисуете так, словно сами были там, сеньор! — воскликнула в восторге старушка, когда Шон отбросил уголек, обтер пальцы и вернулся к своему обеду. — Ваш муж — великий художник, сеньора. Вы, должно быть, очень счастливы.

— Мой муж — купец, — ответила Луиза, — и дома ему не позволяют рисовать картинки по стенам. Но мы очень счастливы!

— А этот другой сеньор — ваш брат? Он похож на вас, сеньора. Красив, как принц. А какие у вас прекрасные лошади, хотя не слишком прекрасные для таких прекрасных дам.

— Все эти комплименты отразятся в счете, — заметила Рахиль, когда старушка вернулась к своей стряпне. — Не думаю, чтобы за них стоило платить много. В конце концов, она сказала только, что мы с Луизой также красивы, как и лошади!

Жоан засмеялся:

— Смотри, какая жена у меня! Столь же разумна, сколь и красива. Ее отец всегда говорил мне, что она — замечательная девушка!

Деннис остался странником на всю жизнь. Для пятерых детей Шона, особенно для рыжей девочки по имени Анжела Луиза, нисколько не походившей ни на свою мать Луизу, ни на ангела, посещение дяди Денниса всегда было праздником. То же было и для молодых Коэльо, живших на другом этаже того же большого дома и походивших на старших Коэльо своими прямыми черными бровями; и вся эта детвора росла так быстро, что он не успевал запомнить кто из них кто — то ли это дети Шона и Луизы, то ли Жоана и Рахиль.

Иногда вместе с ним приезжал и дядя Николай. Огромный, всегда пахнущий пряностями и любивший вертеть мальчиков вокруг головы одной рукой. Они беседовали между собой об Африке и Америке и далеком Китае, и доказывали, что Земля — это круглый шар. Они обошли его почти кругом, так что знали это. Правда, некоторые, — в том числе и монахини, в школу которых Анжела Луиза вносила суматоху и возбуждение, — считали, что она плоская, как обеденная тарелка.

У дяди Денниса был слуга, маленький, темнолицый человечек, по имени Гассан. Он всегда говорил очень вежливо с кошкой Бэт-Шеба, — кошкой, ездившей в Индию, но теперь великой домоседкой, бабкой и прабабкой множества котят. Он был вежлив с нею, даже когда она шипела на него.

Дяди всегда привозили с собой чудесные подарки. Голубые и белые фарфоровые чашки с нарисованными на них косоглазыми человечками. Белые ткани, созданные руками фей, как говорил дядя Деннис. Осыпанный драгоценными камнями кинжал для юного Денниса О’Коннора, который мать не позволяла ему вынимать из ножен. Анжела однажды вынула его и срезала все пуговицы на камзоле у дедушки Мартиньо, а потом хотела сделать то же самое с камзолом дядюшки Аффонсо, но была застигнута врасплох и… Впрочем, всем известно, что дядюшки большие добряки, и потому проказницу не стали наказывать строго.

Когда Деннис приезжал, в саду после ужина всегда была музыка. Жоан Коэльо играл на гитаре, а Шон на арфе, и сочинял новые песенки. Особенно нравилась детям песенка со строфой на каждую букву алфавита; распевая ее, они выучили всю азбуку. Речь шла о животных, которые, может быть, съели струну с Шоновой арфы. Обвинялись Антилопы и Бараны, Дятлы и Ежи, но песенка все продолжалась:

И так вплоть до Ящерицы, которая тоже не брала ее. Одна песенка следовала за другой, пока дети плясали вокруг фонтана, под высокими ореховыми деревьями. Луиза отложила вышивание, начатое еще в день возвращения Шона из Индии, и плясала с ними. Она увлекла с собою и Рахиль, которой жаловалась, что никак не может кончить левую заднюю лапу этого ужасного крокодила, но что это, конечно, лучше Голубкиных коготков. И Рахиль смеялась, следуя за нею. На ступенях дома беседовали Мартинес — он снова служил поваром у Коэльо — и Деннис. У Денниса на плече сидел сеньор Патапито, а на коленях — Бэт-Шеба. Деннис рассказывал Фернану о портрете, который он помогал писать художнику, по имени Корреа, писать с Васко да Гама. Адмирал был изображен с тем самым оружием, которое всегда носил, в темном, золототканом шелке, с крестом на шее — пожалованием короля — и со щитом у ног. Вид у него был такой свирепый, что даже бесстрашные наиры не могли выдержать его взгляда. От капитана Пауло портрета не осталось, — только рисунки Денниса.

— Последнюю песенку, дети, — закричала Луиза Коэльо. — Какую хотите?

— «Как вернемся мы домой», — отозвался юный Пауло да Гама О’Коннор.

Шон и Жоан заиграли эту веселую песенку.

— Все за мной! — крикнула Луиза, и хоровод начал извиваться по саду, между белых и красных роз и горшков с гелиотропами, лилиями и гвоздикой. Луиза погладила мимоходом мужа по волосам и уронила ему на колени пряную гвоздику. Она была в алой парче, и жемчуг, который некогда держал на ладони Пауло да Гама, висел на золотой цепочке у нее на шее. За нею следовала маленькая Рахиль Коэльо, подпрыгивая, смеясь и спотыкаясь. За нею — еще девочки в белых платьях. Важные маленькие мальчики в черном шелке. Потом Анжела Луиза; платье у нее было разорвано, а под мышкой зажат один из праправнуков Бэт-Шеба. За нею шел, прихрамывая, старый пес, почти касаясь ее рыжих кудрей своей поседевшей мордой. Последней шла Рахиль, с жемчугами на шее и с маленьким Васко Коэльо, вцепившимся в ее сизую юбку.

продолжали гитара и арфа.

С высокого куста белой розы, слишком высокого, чтобы дотянуться до его цветов, ветер сдул белые лепестки на мягкие черные волосы Рахиль. Вскоре последние из плясавших ушли. Сад опустел.

Но что это? В нем еще были голоса.

Красно-зеленый попугай завозился в клетке.

— Португалия! Португалия! — сонно забормотал он.

В другой клетке захлопал крыльями серо-розовый «Мелинди».

— Португалию люблю. А ты что скажешь? — спросил он.

Но никто ему не ответил.

Конец

Сьюзен Фрейзер Кинг КРОВАВАЯ КОРОЛЕВА

Machbet filius Finlach…

et Gruoch filia Bodhe, rex et regina Scotorum…

Макбет, сын Финлеха,

и Груох, дочь Боде, король и королева Шотландии…

class="book">Реестр монастыря Св. Андрея, 1049

Часть первая

Король великодушный… примет власть…

Высокий, златовласый, всем любезный…

И под эгидой рыжего царя

Шотландия достигнет процветанья…

Пророчество Берхана о царствовании Макбета, XI век

ПРОЛОГ

1058 год от Рождества Христова

Снежинки мерцают на фоне вечернего неба и мягко ложатся вокруг холодной неприступной башни. Самозваный король скоттов ждет, когда пройдет эта промозглая хлябь, чтобы отправить меня в монастырь на юге Шотландии. Малькольм Кэнмор, убивший моего мужа и называющий себя королем, конечно, предпочел бы упрятать меня еще дальше, где-нибудь в Англии. Потому что там его союзники точно запрут меня под замок. Шотландцы же вряд ли отважатся на это.

Но мой сын — коронованный король скоттов, и я нахожусь под его защитой, не говоря уже о том, что у меня есть и собственные силы. Согласись я выйти за Малькольма Кэнмора — была бы осыпана почестями. Всего пару недель назад он прислал ко мне очередного гонца с отрезом зеленого шелка, тканного золотом, и склянками с ароматами и специями, прося моей руки.

Если бы мне нужна была такая власть, возможно, я и соблазнилась бы его подношениями. Но я рождена кельтами, для которых честь превыше всего, а потому шотландская шерсть для меня дороже восточных шелков. Может, ее выделка и грубее, зато она хранит в себе силу и красоту этой земли.

Я написала Малькольму ответ той самой рукой, которую он желал получить, хотя по-гэльски^[133] я пишу гораздо хуже, чем на латыни. Впрочем, отказ не требует многословия. Большую часть подарков я отослала назад вместе с запиской и оставила лишь отрез шелка — он очень понравился моей горничной Финелле.

А что касается монастыря, я напишу об этом узурпатору Малькольму в следующий раз: «Королева Грюада, вдова убиенного тобой короля Макбета, предпочитает остаться в своей крепости».

В каком-то смысле это вызов; посмотрим, что он будет делать.

Ветер вовсю завывает за стенами замка — неудивительно, что февраль называют волчьим месяцем, — а я со своими приближенными сижу возле жаровни, жадно впитывая тепло и свет. Мой домашний менестрель Дермот наигрывает мелодию на арфе. Меня бьет озноб, и я потуже закутываюсь в плащ. Мне не исполнилось еще и сорока, и я все еще полна жизни, но нынче вечером мороз поистине пронизывает до костей.

Прислуга задергивает занавеси на закрытых ставнями окнах, сквозь которые просачивается холод, и подкладывает в огонь торф и ароматные яблоневые ветви, оставшиеся еще с осени. С миром покоятся мои мальчики, хрупкая жизнь которых была задушена в зачатке, и муж мой тоже мертв. Бесконечно тянущийся вечер вынуждает вспоминать усопших. Одиночество и игру светотени делят со мной еще двое, и лишь угрюмая Финелла то появляется, то исчезает подобно призраку. Рядом со мной сидит моя троюродная сестра и врачевательница Биток.

Чуть дальше расположился монах Дростан, склонившийся над книгой. Обоих я знаю с детства; с учетом моего характера, вероятно, лишь присущая кельтам преданность по-прежнему удерживает их рядом со мной.

Биток — настоящий друг, хотя временами и высказывает в мой адрес довольно резкие замечания, впрочем, как и я в ее. Монах принадлежит к ордену «вассалов Бога», который позволяет своим членам вступать в браки и отмечать шабат, что мне очень нравится, как и любое другое проявление протеста. Во всех остальных отношениях Рим уже окончательно поработил Шотландскую церковь.

Дростан прекрасно владеет пером и мечтает о том, чтобы написать мое жизнеописание. Он хочет, чтобы книга стала панегириком — восхвалением его королевы. Но я считаю, что это глупая затея.

В жаровне вспыхивают язычки пламени, взметая искры. И если говорить начистоту, в идее Дростана что-то есть.

Я — внучка короля и дочь тана,^[134] дважды была замужем и теперь — вдовствующая королева. Я сражалась с мечом и арбалетом и немало претерпела, чтобы произвести на свет своих детей. Я любила и ненавидела от всей души. Я умею вышивать, обучена соколиной охоте, придворному этикету и приемам магии, о чем стараюсь не ставить в известность окружающих. И я категорически не желаю завершать свою жизнь в монастыре. Так что на сегодняшний день меня вполне удовлетворяет такая биография. Уж лучше описать жизнь Макбета Мак Финлеха, короля, погибшего под Ламмой менее полугода тому назад.

Мои советники утверждают, что Малькольм Кэнмор, что по-гэльски означает «большая голова», собирается приказать написать историю жизни Макбета своим церковникам. И они сделают все возможное, чтобы опорочить его имя и его деяния. Ибо мой муж уже не сможет отстоять свою честь. Но зато я еще жива, и я знаю, что правда, а что нет.

Моя мать, шагнувшая за порог этой жизни много лет тому назад, однажды, гадая на стоячей воде, предсказала, что я войду в историю, но люди никогда меня не поймут. Но все это произойдет уже после моей смерти. А я совершенно не стремлюсь к славе. К тому же, поскольку я все еще жива, нет никаких оснований подводить черту под моей жизнью. Возможно, я еще раз выйду замуж и произведу на свет детей, ибо чрево мое все еще может плодоносить. И я отказываюсь стареть.

Возможно, я снова возьмусь за меч, соберу войско и вместе с сыном отомщу самозванцу или воспользуюсь колдовскими чарами и приведу его к гибели другим, тайным способом. Меня мало кто знает, и мало кто знаком с моей жестокостью и моей добротой, но кое-кому довелось испытать их на себе.

Мои воспоминания принадлежат только мне. Я складываю руки на груди и слышу, как шелестят атлас и шерсть и как позвякивают серебряные браслеты. Биток и Дростан поднимают головы и обмениваются взглядами. При необходимости я умею облачаться в горечь, как в кольчугу, стальные сплетения которой защищают всю мою нежность дочери, матери, супруги и королевы воинов.

Снежинки влетают в зал через окно, и прислужница с помощью длинной палки плотнее закрывает ставни. Нам предстоит провести здесь не один день. Но тишину скрашивает музыка, а кладовые этой неприступной крепости ломятся от вина и специй, копченой рыбы и мяса, а также бочек с зерном. К тому же здесь есть пара католических священников, стремящихся спасти наши заблудшие кельтские души своими молитвами, и несколько норманнских рыцарей, приехавших на север для защиты Макбета и оставшихся защищать меня. Это всего лишь горстка кельтов, собравшихся в холодном зале и готовых противостоять урагану. Старая Шотландия меркнет и сменяется новой. Я ощущаю этот ветер перемен, угрожающий нам.

Однако до того, как он все сметет на своем пути, мне предстоит рассказать правду, и я не знаю, достанет ли мне на это сил.

Глава 1

1025 год от Рождества Христова

В первый раз меня похитили, когда мне едва исполнилось девять лет. Я помню дикий, безотчетный ужас, когда чужой всадник приблизился и стащил меня с пони. Мы направлялись на север, в гости к нашему свойственнику королю Малькольму, на осенний сбор общины в Сконе. Преисполненная гордости за свою мохнатую лошадку и расшитое седло, я настояла на праве ехать самостоятельно между отцом и старшим братом Фаркухаром. А потом внезапно из-за деревьев появилась целая группа всадников. Они кричали, кони становились на дыбы, а потом один из них протянул руку и подхватил меня, как куклу.

Воспоминания об этом дне не померкли в моей памяти, однако стали несколько разрозненными. Одежда похитителя пахла прогорклым дымом, заросший щетиной подбородок казался мне снизу квадратным, руки, державшие поводья, были сильными и черными от сажи. Я помню красно-коричневый цвет его плаща, но не могу вспомнить его имя. Я знаю, что оно никогда в дальнейшем не произносилось в моем присутствии.

Я брыкалась, визжала и вертелась, как уж на сковородке, пока мне не удалось вытащить его кинжал, распоров при этом себе большой палец. Я собиралась защищаться, хотя совершенно не владела этим оружием. Но выбора у меня не было.

Он быстро выхватил у меня кинжал, но я тут же оторвала от его плаща большую круглую застежку и вонзила ему в щеку. Это его слегка остудило. Осыпая меня проклятиями, он ослабил хватку, и я, соскользнув с седла, рухнула на холодную землю и сломала себе руку. Откатившись в сторону чуть дальше, чем намеревалась, я едва не оказалась под копытами лошади, когда мимо пронеслись мои сородичи.

Затем раздались крики и звон оружия; не прошло и нескольких минут, как мой похититель с двумя телохранителями были убиты. Отец и его приближенные разделались с ними уверенно и быстро.

Я с колотящимся сердцем наблюдала за смертоносной схваткой, вжавшись в оледеневшую землю, чувствуя, как рука наливается тяжелой болью. До этого я никогда не видела столько крови. Мне доводилось слышать звон оружия во дворе нашей крепости в Файфе, но я никогда прежде не видела, как клинок входит в тело, и не слышала того легкого изумленного всхлипа, с которым душа без предупреждения покидает плоть. Увы, в дальнейшем мне доводилось слышать этот звук слишком часто.

Я до сих пор храню ту бронзовую застежку с круглым отполированным гагатом, хотя вряд ли когда-нибудь ее надену. Она лежит в шкатулке, где хранятся мои драгоценности, и ее тусклый блеск напоминает мне о том, что я должна быть сильной и осмотрительной.

Мой брат Фаркухар скончался от ран, полученных во время той схватки. Я видела его противоестественно изогнутое тело, лежавшее на земле, хотя люди отца не дали мне рассмотреть его целиком. Но зато я помню соленый вкус своих слез и скорбный вопль отца, отозвавшийся эхом в морозном воздухе.

У Фаркухара остался маленький сын Малькольм и бледная, вечно страдающая вдова, которая вскоре вернулась на юг к своей семье, оставив Малькольма на воспитание Боде. Отец черпал утешение в этом ребенке, поклявшись найти тех, кто замыслил нападение, лишившее его сына и чуть не лишившее дочери.

После тщательного расследования Боде выяснил, что люди были подосланы Крайненом, нерукоположенным аббатом Дункельда и мормаером^[135] Атолла. Он был женат на старшей дочери короля. Мой отец всегда считал его высокомерным болваном, а после этого и вовсе начал испытывать к нему ненависть. На следующем же заседании королевского суда Боде обвинил Крайнена из Атолла в том, что тот пытался похитить меня и выдать замуж за своего сына Дункана, и в том, что тот жестоко убил Фаркухара Мак Боде. Крайнен все отрицал и заявил, что это Боде напал на его людей без каких-либо на то оснований, а посему сам является виновником гибели Фаркухара.

Стороне, признанной виновной, предстояло заплатить кро, традиционную компенсацию скотом и утварью в соответствии с титулом. Пока все дожидались решения короля, атмосфера настолько накалилась, что Боде и Крайнен вступили бы в рукопашную, если бы не разнявшие их стражники.

Справедливость в тот день оказалась повержена, ибо моему отцу, который тоже был мормаером, пришлось отдать множество коров за убитых воинов Крайнену, а также их семьям и королю. Крайнен наслаждался победой, радуясь, что ему удалось сохранить и набитые церковные сундуки в Дункельде в неприкосновенности, и благосклонность своего монаршего тестя. Король же, старый Малькольм, предал своих свойственников Боде и Фаркухара. Мой отец так и не простил ему предательства. И эта обида, вкупе с предшествовавшими, не могла не стать источником пожара.

Вскоре я узнала, чем вызвано наше презрение к Малькольму. Из-за затеянных им распрей мы потеряли многих сородичей, включая отца Боде, короля Кеннета, который был убит тогда еще юным Малькольмом, носившим имя Разрушителя и занявшим после убийства трон своего двоюродного брата.

После этого моя цена еще больше возросла, ибо у Боде не было других наследников. А я являлась прямым потомком кельтских королей, и в моих жилах текла чистейшая королевская кровь. Я могла озолотить одним мановением своей руки.

Я — Грюада, дочь Боде Мак Кеннета, сына Дуфа. Мои предки были королями скоттов, и я была рождена в королевском доме клана Габрана, который гордится первым королем скоттов и пиктов Кеннетом Мак Алпином. Моя родословная восходит к пиктам, которые изначально населяли эти земли, и к пришедшим из Ирландии скоттам, которые обосновались в Аргилле. Мы гордимся своими предками и помним свои родословные наизусть.

Моя родословная включает в себя древние королевские династии Шотландии, потомком которых был мой отец, и кровь верховных королей Ирландии, начиная с Ниалла Нойгьяллаха, от которых происходила моя мать. Наше генеалогическое древо имеет много ответвлений, и некоторые ветви пребывают в состоянии вражды, но все они отходят от двух главных стволов — клана Габрана и клана Лоарна, которые в свою очередь выросли из одного и того же древнего королевского корня.

Жизнь моя постоянно находилась под угрозой, потому что любой взявший меня в жены мог претендовать на трон Шотландии. Не чувствовали себя в безопасности и мои родичи, ибо их смерть привела бы к истреблению нашего рода, что расчистило бы путь к трону другим претендентам. Вот чем чревата жизнь для потомков древних королевских родов.

Так что кровь предков принесла мне мало добра. Я была подобна жаворонку, беззаботно взлетевшему в небеса и не подозревающему о том, что за ним наблюдают ястребы, лишь выжидающие удобного момента, чтобы наброситься.

Во второй раз меня похитили, когда я гуляла по холмам со своей двоюродной сестрой Биток и горничной Эллой, саксонкой. Мне только что исполнилось тринадцать, ибо я была зачата в день святого Мартина и родилась в конце июля. Мы собирали растения для знахарки Маири, матери Биток. Она послала нас за плауном, тысячелистником и вереском, особенно его редкой белой разновидностью; мы складывали соцветия в огромную корзину, которую тащила Элла. Отыскав плаун, мы пропихивали правую руку в левый рукав, с тем чтобы не погубить целительную силу растения.

Летнее солнце в тот день пригревало особенно сильно, и я радовалась тому, что на мне всего лишь марлевая сорочка, легкое платье из голубовато-серой шерсти и простые кожаные туфли. Моя кормилица Мэв заплела мне волосы в одну толстую косу, подогнув ее и закрепив ремешком. Биток заметила, что мои волосы блестят, как бронза, и могут служить маяком в солнечном свете, так что Мэв, которая не спускала с меня глаз после смерти моей матери, сможет наблюдать за мной со стен Абернета и не тревожиться.

— Когда я выйду замуж, я покрою голову накидкой, — ответила я. — И Мэв не сможет меня отыскать, когда я отправлюсь за лавандой и вереском.

— Моя мать говорит, что их цветы отпугивают соглядатаев. Отпугнут они и Мэв, — заметила Биток, и мы рассмеялись.

Кузина Биток, дочь моего двоюродного дяди, была хорошо знакома с кельтскими обычаями. Элла родилась в Саксонии, в детстве ее украли и поработили ирландцы, и Боде купил ее на ярмарке в Дублине. Шотландские обычаи она знала хуже и относилась к ним с опаской; зато владела саксонским языком и обучила ему нас, а мы, в свою очередь, научили ее говорить по-гэльски.

У подножия холмов, на золотистых полях, мужчины собирали сено, а женщины в этот день освящали скот, привязывая к хвостам ветви можжевельника и окуривая его можжевеловым дымом. Считается, что у гэлов есть обереги на все случаи жизни и для любого живого существа. Но в тот день, когда мы отправились собирать цветы среди камней и торфа, никто не благословил нас.

Болтая и смеясь, мы бежали вперед, не глядя по сторонам, и мой телохранитель Дугал остался далеко позади. Биток, за ангельским белокурым обликом которой скрывалась шаловливая озорница, предложила проверить, сколько времени потребуется ленивому и добродушному Дугалу, чтобы отыскать нас.

Но вместо телохранителя из-за гребня холма появились люди, и в руках они держали его голову.

Биток завизжала, Элла уронила корзину, а я словно окаменела от ужаса. Из-за нагромождения валунов появились еще двое, и тут мы бросились наутек, но нас быстро догнали и моих подруг отшвырнули в сторону. Один из нападавших, несмотря на мое сопротивление, поднял меня, другой подхватил за ноги, и они ринулись к вершине, волоча меня, как подвешенный и раскачивающийся гамак.

Там их ждали другие. И среди них не было ни одного знакомого мне лица. Один из них связал меня, закутал в грязное одеяло, кишащее блохами, и посадил на лошадь к какому-то молчаливому всаднику. Мы ехали почти целый день, после чего меня перенесли в повозку, и мы потряслись дальше, пока не добрались до ладьи, покачивавшейся на волнах. Когда меня вытащили из одеяла, уже сгустилась тьма, и я ощутила свежесть морского воздуха. Гребцы опустили в воду весла, но ко мне так никто и не обратился. Мои спутники в основном говорили на норвежском, а не по-гэльски, и обсуждали проблемы мореходства. Тогда я поняла, что это викинги, — ни один гэл не позволит себе обсуждать качество весел и судов во время плавания. Я надеялась, что норвеги навлекут на себя беду своими разговорами, и я смогу улизнуть, но мы благополучно достигли берега.

Будучи упрямой от природы, я отказалась идти самостоятельно, но это мало чем помогло мне. Один из них просто перекинул меня через плечо и понес. В течение всего этого времени со мной обращались вполне сносно, если не считать того, что я была испуганна. Потом мне дали черствую овсяную лепешку и несколько глотков эля из меха.

— Я — дочь мормаера, — сообщила им я. — И Боде Мак Кеннет, сын Дуфа, найдет и убьет вас. — При этих словах кто-то рассмеялся.

Затем мы вошли в большой зал, он был даже больше, чем зал моего отца в Абернете, хотя и не такой изысканный. Да и вообще все строение скорее походило на ферму, чем на крепость. В центре дымного, освещенного факелами зала был проложен полупровалившийся помост. На возвышении на скамьях сидели воины, которые ели и разговаривали. А вдоль стен, за пологами, располагались лежанки, на которых мужчины и женщины занимались тем, чем у нас принято заниматься в уединении. Если не считать нескольких любопытных взглядов, на меня никто не обратил внимания, и похитители отвели меня в дальний угол зала.

Мне связали руки и ноги веревками и бросили на узкую лежанку за красным пологом. Свет факелов, проникавший сквозь материю, окрашивал все в красный цвет, одновременно разжигая мою ярость. Моя лежанка находилась в нише, соседствовавшей с хлевом, поэтому то и дело до меня доносилось мычание коров и блеяние коз. Кроме того, сквозь щели в стене оттуда сочилась вонь. В отцовской крепости всегда было чисто. Мы не жили под одним кровом со скотом. Жилой дом располагался на вершине холма, а хлев, конюшни и помещение для охотничьих соколов и ястребов находились в отдалении.

Через некоторое время полог отъехал в сторону, и старуха, бормочущая что-то по-норвежски, поднесла к моим губам деревянную чашу. Я с жадностью выпила пенистый темный эль, и она снова оставила меня в одиночестве.

Я кричала и молотила по стене и пологу связанными руками и ногами, но никто не пришел ко мне на помощь. И тогда я произнесла заговор, призывая ангела-хранителя: Mhiceil nam buadh,bi fein mi ro chul! — Архангел Михаил, приди ко мне на помощь! После чего свернулась клубочком и заснула и проспала до тех пор, пока ко мне снова не зашла старуха.

Она опять что-то проворчала и протянула мне пищу на чистой деревянной тарелке. Она развязала веревки на моих руках и ногах и произнесла какую-то угрозу, которая не требовала перевода, после чего поставила ведро для справления нужды и снова задернула за собой полог.

Питье пахло яблоками и специями, каша была склизкой от обилия лука, и рыба, завернутая в промасленный пергамент, мне тоже не понравилась, но все же я немного поела и стала оглядываться по сторонам, гадая, удастся ли мне улизнуть из этого узилища, ибо и руки, и ноги у меня теперь были свободны.

Но зал был полон викингов, и мне хватило ума не делать этого. Когда до меня вновь донеслись звуки шагов, я решила, что возвращается старуха.

Однако на этот раз из-за полога появился длинноволосый и бородатый мужчина в мехах и коже. Вид его был устрашающим.

Он опустился на сенник, и я забилась в дальний угол, когда он протянул ко мне руку. От него сильно разило элем и дымом, он улыбнулся и осторожно прикоснулся к моей щеке. Я, не отводя взгляда, смотрела на его заплетенные в косички каштановые волосы, тонкие и блестящие, как у девушки, и его рыжеватую бороду. Потом его пальцы скользнули к моей груди. Я в ужасе отпрянула. Он схватил меня за руку и одновременно начал копошиться под своей рубахой.

Я попыталась вырвать руку, но тут он навалился на меня всей своей тяжестью и начал задирать мое платье, что привело меня в еще больший ужас. Из-за полога раздавались громкие голоса, смех и звуки музыки. Я закричала, но никто не пришел мне на помощь, а вскоре он навалился плечом мне на лицо, и мои крики были заглушены. Однако он был занят своим членом, забыл про нож, и я беспрепятственно дотянулась до рукояти. Я направила острие кинжала вверх, и под воздействием веса насильника оно легко вошло в его плоть, и дыхание из него стало вылетать со свистом.

Мы скатились с лежанки к пологу, и из-за него тут же появились люди. Кто-то схватил меня и бросил обратно на лежанку, остальные, задрав рубаху, принялись вытаскивать нож из моей жертвы, невзирая на его пронзительные крики. С колотящимся от ужаса сердцем я снова забилась в угол. Насильник, чье розовощекое лицо теперь посерело, проклинал меня по-норвежски. Он поднялся на ноги, размахнулся было, чтобы ударить меня, но окончательно лишился сил, и его вывели прочь.

В нише со мной остался лишь один человек. Он был худым и высоким, а длинные черные волосы и поразительно темные глаза могли принадлежать лишь потомку пиктов. Резкие черты лица делали его похожим на хищную птицу или на колдуна, о которых я читала в книжках, и которые всегда описывались некрасивыми, черноволосыми и зловещими. Судя по его окружению и одежде, он был викингом, ибо на нем были длинные штаны, рубаха норвежского покроя и красный плащ с серебряной застежкой на лесом плече, украшенной изогнутыми головами драконов.

— Что вам угодно? — угрюмо осведомилась я. — И зачем я здесь?

— Приветствую тебя, дочь Воде. Меня зовут Торфин Сигурдссон, — ответил он на вполне сносном гэльском, хотя за несколько мгновений до этого с легкостью изъяснялся с окружающими на норвежском. — Позднее мы поговорим с тобой, ты и я.

— Мой отец убьет тебя, прежде чем ты успеешь со мной поговорить, — огрызнулась я.

— Не думаю, — взгляд его темных глаз был настолько пугающим, что я едва превозмогла в себе желание сбежать. — С ним я тоже поговорю, когда мне представится удобный случай.

Я слышала о нем, хотя никогда прежде не видела. Торфин Сигурдссон был внуком норвежского короля, а его дед по материнской линии правил самым крупным в Шотландии доменом Морей, могущественные мормаеры которого были равны королям Шотландии, хотя и подчинялись им. Этот Торфин был эрлом^[136] Оркнейских островов и Кетнисса, расположенного на севере нашей страны. Из разговоров, слышанных мной дома, я знала, что он отличается умом и жестокостью.

— Если внук королей не способен защитить дочь мормаера, оказавшуюся в его власти, — сказала я, — тогда он может удалиться, и она сама позаботится о себе. — После чего, испугавшись собственного хладнокровия, натянула на голову одеяло. Когда я выглянула из-под него, Торфина уже не было.

Вскоре полог снова раздвинулся, и ко мне вошел юноша со светло-золотистыми волосами и бледно-голубыми глазами. Он протянул ко мне руку, но на этот раз я в ужасе вскочила, чувствуя, что меня вот-вот вывернет от страха, и бросилась к ведру.

— Я не причиню тебе зла, — промолвил он, когда я смущенно утерла рот. — Меня зовут Китил Брусиссон. Торфин Сигурдссон приказал мне охранять тебя. — Он также хорошо говорил по-гэльски, хоть и с небольшим норвежским акцентом.

Мой телохранитель сообщил мне, что эрл Торфин приходится ему дядей.

— За военное искусство его называют Кормильцем воронов, — гордо добавил Китил.

— Это имя не сулит мне ничего хорошего, — ответила я, и он рассмеялся, приняв мои слова за шутку.

Китил сообщил, что человека, которому я проткнула легкое, звали Гаральд Силкхер. Он был одним из лучших воинов Оркнейского эрла и не отличался особой жестокостью. Китил сообщил, что он просто недавно потерял жену, поэтому напился с горя и был не в себе. И соблазн зачать сына с наследницей дома Альпина и Габрана оказался для него слишком велик.

— Кормилец воронов разберется с ним, — заверил меня Китил. — Норвежские законы относительно насилия над девицами благородного происхождения очень суровы. Одно дело — похищение с целью заключения брака и совсем другое — насилие в состоянии опьянения.

Я ответила, что мой отец быстрее с ним разберется.

Но Китил продолжил объяснять мне, что его дядя является влиятельным и могущественным человеком не только среди норвегов, но и у нас в Шотландии, и что он послал своих людей похитить меня только после того, как Боде отказался отдать ему меня в жены.

— Условия брачного контракта оговорены, — сообщил мне Китил, — хотя Торфин и так мог бы жениться на тебе.

— Если он надеется получить трон с помощью женитьбы на мне, то ошибается, — высокомерно ответила я. — Ни один викинг никогда не станет королем скоттов. Кельтские воины никогда не позволят норвегу управлять собой.

— Отец Торфина Сигурд однажды нанес поражение шотландскому мормаеру Морея, имея при себе лишь знамя, которое, правда, считается заговоренным. Торфин унаследовал и желтое знамя своего отца, и его магическую силу. Поэтому он может одержать любую победу, если захочет.

Интересно, неужто Китил всерьез считал, что кусок тряпки способен на такое?

— Я рада, что Боде отказал Торфину, — ответила я, — и я напомню об этом эрлу, когда он вернется.

— Следующий раз ты с ним увидишься, когда тебя повезут в Оркни.

— Торфину следовало бы научиться хорошим манерам, а не красть благородных дам, подвергать их опасности и принуждать к браку, — вздернула подбородок я. — Да и его людям следовало бы задуматься над тем, что они делают. Хотя потомки викингов вряд ли способны на что-либо иное, кроме зверств.

После этого оскорбительного заявления Китил перестал со мной разговаривать. Он опустился на край лежанки, продолжая сжимать рукоять кинжала, и принялся наблюдать за происходящим в зале через прорезь в пологе. Я, чувствуя невыносимую усталость, через некоторое время откинулась на подушки и уснула.

Перед самым рассветом прибыл мой отец со своими людьми, и они, предав все огню и мечу, сравняли крепость с землей. В темноте меня толкнули в объятия Воде, и уже через несколько минут мы отправились домой. В неразберихе схватки я больше не встречала Китила Брусиссона, возможно, это его тело я видела на земле, когда мы уезжали.

После смерти моих матери и брата Воде серьезно задумался о душах и их судьбах, а также о моем образовании, вследствие чего пригласил к нам англосаксонского священника. После моего второго похищения и кровопролитного освобождения отец Ансельм перестал меня называть Грюадой и сократил мое имя до Ру, что на его языке означало «печаль». Ему все равно никогда не удавалось правильно произнести мое имя, и он и прежде называл меня Груат, ибо его язык не был приспособлен для воспроизведения тонкостей гэльского наречия и мог издавать лишь грубые звуки английского или латыни, на которой он разглагольствовал каждый день. Данное им имя красноречиво отражало действительность, хотя мне и не хотелось признавать это. Так я стала Королевой печали.

Отец заверил меня, что теперь я могу не опасаться за будущее; он постарается как можно быстрее выдать меня замуж за человека, который смог бы служить мне защитой и одновременно стал бы верным союзником нашего рода.

На протяжении последующих двух лет я регулярно встречалась с его избранниками. Это были шотландские военачальники и таны — крепкие воины, в основном вдовцы с детьми, многие из них были покрыты шрамами, и мало кто мог похвастаться всеми зубами.

— Конечно, есть и более молодые люди, — отвечал Воде, когда я обращалась к нему с вопросом, — но большинство из них уже имеет жен. А прочие не смогут защитить тебя и наше наследие.

И пока мой отец занимался поисками, я твердо решила, что больше никогда не позволю себя похитить и не допущу, чтобы другие платили жизнью за мое освобождение. Еще не став женщиной, я уже ранила двоих собственной рукой и стала причиной гибели многих добрых воинов, включая брата и телохранителя. Итак, я начала искать способы, чтобы обеспечить собственную безопасность.

Глава 2

Я обнаружила отца в прочном закрытом амбаре, где он держал своих соколов. Решетчатые окна были занавешены, чтобы ночью птиц не просквозило. Однако из-за этого в помещении всегда стоял удушливый запах, и, едва войдя, я тут же бросилась к ближайшему окну, чтобы впустить немного света и воздуха. Новое приобретение моего отца — краснохвостый ястреб, сидевший у него на руке, вздрогнул при моем появлении. Отец погладил пальцем вздыбившиеся на груди у птицы перья, стараясь ее успокоить, и наградил меня строгим взглядом.

— Тихо, Ру, — промолвил он. — Ты же знаешь, как легко испугать птиц. В чем дело?

— Я хочу научиться сражаться. — Я остановилась перед ним, расставив ноги и сложив на груди руки, словно я была не четырнадцатилетней девочкой, а крепким мальчуганом.

Некоторое время он молчал, поглаживая зоб птицы, а потом поинтересовался спокойным голосом, которым обычно разговаривал с соколами:

— И чему же ты хочешь научиться?

— Владению мечом, — ответила я. — Стрельбе из лука и рукопашному бою. Всему, чему ты можешь меня научить.

— Наследница шотландского престола не нуждается в подобных навыках, — метнул он в меня колючий взгляд.

— Королевна Скатах из древних легенд была воительницей и обучила своему искусству всех героев Фианны, — парировала я.

— Я знаю эту историю, — оборвал меня отец. — Но это было давно. А сейчас не ты должна сражаться, а мы должны защищать тебя, если в этом возникнет необходимость. — Он посадил птицу на деревянный насест.

— Если бы я умела защищаться, когда меня захватили викинги, многие бы остались в живых, а у тебя бы сегодня не было врагов в лице Торфина и его людей с Оркни.

— Но, даже научившись сражаться, ты не сможешь противостоять нескольким мужчинам, которые вознамерятся захватить тебя. — Он надел на ястреба клобучок. — А с Торфином мы заключим перемирие, как уже делали это прежде. Ру, твоя мать научила тебя шить и вести домашнее хозяйство, священник учит грамоте и молитвам. Наступит день, и ты станешь женой могущественного мормаера, а возможно, и королевой. И довольно об этом. А военное искусство оставь своим соплеменникам.

— Если ты не обучишь меня военному искусству, мне придется воспользоваться заговорами, которым меня обучила мать, — возразила я.

Это было дерзким заявлением. Отец устремил на меня пристальный взгляд. Мы редко говорили о матери и никогда не упоминали ее тайный дар, который передавался из поколения в поколение.

— И не думай, — повторил он. — Тебе предстоит сыграть важнейшую роль, на которую способна лишь одна женщина в Шотландии, являющаяся непосредственным потомком Кеннета Мак Алпина. В тебе течет кровь пиктов и верховных королей Ирландии.

— И все они были воинами. Я буду достойна их.

— Ты и так уже обладаешь исключительным и единственным в своем роде достоинством. Только ты можешь сделать своего будущего мужа королем, если он подтвердит свои притязания на трон.

— И именно поэтому я должна быть сильной, как сказала мне моя мать перед смертью.

Воде отвернулся в сторону. Сидевшие поблизости ястребы и пустельги захлопали крыльями и запищали, ибо эти восприимчивые существа реагируют на любое изменение атмосферы, даже если на них надеты наглазники.

— Кое-какие навыки ты усвоила слишком рано, — пробормотал отец.

— Я хочу научиться владеть мечом, — снова взмолилась я. — Иначе из-за меня опять погибнут люди, как уже погибли мой брат и мой охранник…

— Мы не будем говорить о твоем брате! — блеснул глазами угрюмый великан Воде. Его черные волосы уже начали седеть. — И глупо думать, что меч в твоих руках сможет предотвратить войну.

Я молча кивнула. Отец до сих пор оплакивал смерть своего единственного сына, который в соответствии с древним кельтским законом о сменяемости власти должен был взойти на престол. А мужчины всегда будут сражаться за подобное право. Споры и распри составляли неотъемлемую часть нашего мира.

Ястребы забеспокоились, захлопали крыльями и снова уселись на свои места.

— Теперь я твоя прямая наследница, — напомнила я Воде. — И если ты говоришь, что в один прекрасный день я стану королевой, а мой муж королем, я должна быть готова к этому. Мужчины всегда будут сражаться за меня, и это приведет к новым смертям, — я перевела дыхание. — Если ты откажешься учить меня воинскому искусству, я обращусь к Фергюсу Мак Домнеллу, или к Кормаку, или к Магнусу, или к Руари… — И я продолжила перечислять всех воинов крепости.

Воде протянул руку и посадил на перчатку другую птицу — Сорху, маленькую пустельгу с согнутым крылом, которое никогда у нее не расправлялось. И летать она могла лишь на очень короткие расстояния, наша Сорха. Отец погладил ее грудку, и я поняла, что и меня он не хочет отпускать слишком далеко. По крайней мере пока.

— Для благородной девицы в тебе слишком много воинственности, — промолвил он.

— Скатах из Ская, — напомнила ему я, — никому и в голову не пришло бы похищать ее.

Он лишь кивнул:

— Приходи завтра после утренней молитвы.

Моя мать — Эльса из Аргилла, дочь мормаера Западного Шотландского королевства — была мудрой женщиной благодаря своей ирландской матери и бабке, которые многому ее научили. Перед своей смертью — а мне тогда исполнилось всего лишь одиннадцать — она передала мне кое-какие навыки. Ей было тридцать с небольшим, когда она перешла в мир иной, производя на свет своего последнего ребенка. Пробудь она с нами дольше, — возможно, я научилась бы сдерживаться и стала мудрее, возможно, я приобрела бы большую утонченность и более искусные навыки в обращении с травами и заговорами.

От Эльсы всегда пахло вереском, горным воздухом и травами, с которыми она возилась, руки ее благоухали, а юбка постоянно была усыпана лепестками цветов и мелкими листиками. Я усаживалась рядом, когда она вышивала или играла на арфе, и вытаскивала стебельки трав, застрявшие в переплетениях ткани ее передника. В одежде она предпочитала зеленые и синие тона, ибо они подчеркивали цвет ее глаз; хотя зеленый и считается несчастливым цветом для женщин. Свои роскошные волосы, заплетенные в две длинные косы, она скрывала под накидкой, и я любила смотреть на то, как она их распускает по вечерам, и они превращаются в полотно шелка по мановению гребня из слоновой кости.

Моя новорожденная сестра напоминала какой-то кричащий и извивающийся комок. Она была черноволосой, как отец, и очень маленькой. Она прожила всего пять дней, успев пережить нашу мать и проложить путь к моему сердцу. Я держала ее на руках и ходила с ней из стороны в сторону, пока женщины занимались Эльсой. Мать угасала, и ее бледное лицо блестело от пота, вызванного жаром. Глаза горели, как зеленые стекляшки, ибо душа ее, сосредоточившаяся в них, уже превращалась в дух. Прошло уже много лет, но я до сих пор слышу во сне ее голос: «Мужайся, дорогая, и готовься к тому, что тебя ждет».

Наш священник окрестил девочку, чтобы сохранить ее душу, а повитухи выкупали ее в теплом молоке и, подняв на руки, произнесли заговоры ото всех возможных бед — от огня, воды, болезней, ран, фей, эльфов и сглаза. Боде нарек ее Бригидой, чтобы еще больше защитить новорожденную.^[137] И тем не менее через несколько дней Эльса и маленькая Бригида были похоронены на холме на берегу моря. Их положили лицами на запад, чтобы их души видели Тир На Нг — остров блаженных, расположенный в тумане за границами Ирландии. Там же находилось королевство Аргилл, принадлежавшее моему деду, в котором выросла Эльса.

Вечером накануне похорон моя тетка Ева, выданная замуж за ирландского короля и приехавшая в Файф, чтобы проводить сестру, обняла меня и позволила мне выплакаться на своем плече.

— А теперь осуши слезы и пойди к матери, — сказала она, — отнеси ей подношения, которые потребуются ей в новой жизни, — и она протянула мне маленький полотняный мешочек. — И никогда не говори, что твоя мать и сестра мертвы, — добавила она, — ибо они просто изменили форму своего существования. Теперь Эльса отправиться в путь со своей дочерью. Так считают кельты, и пусть это утешит тебя. — А потом она обучила меня заговору для помощи новопреставленной душе.

Мы стояли в углу главного зала, и мимо проходил наш англосаксонский священник отец Ансельм. Его темные волосы, которыми он так гордился, курчавились вокруг выбритой тонзуры. А присущий ему тонкий слух улавливал все происходящее вокруг.

— Эльса из Аргилла мертва, — кратко заметил он, — и для того чтобы Господь простил ее, ее душа нуждается в молитвах, а не в безделушках. Возможно, ей придется провести некоторое время в чистилище, прежде чем ее душа будет очищена от греха.

— Моя мама сразу попадет в рай, — ответила я. — Хотя, возможно, она предпочтет Тир ньян Ог, где вообще не существует никакого суда. — И при этих словах даже моя тетка, не слишком жаловавшая священников, вздрогнула.

— Она занималась языческими обрядами и вопреки воле Божьей обучила тому же свою дочь, — сузив глаза, произнес он. — А вы, леди, — он кивнул в сторону моей тети, — лишь поощряете превратные представления племянницы. Лучше подумайте о ваших душах.

Тетка промолчала, ибо была гостьей в нашем доме и не имела в нем власти. Она лишь сжала мою руку, и мы, миновав окаменевшего от горя Боде, вышли из зала.

— Этот священник всех гэлов превратит в англичан, чтобы спасти наши души, как будто мы отсталые и ничего не понимаем, — прошептала моя тетка. — Но наследница древних кельтов обязана чтить их традиции. Держи, — и она снова протянула мне холщовый мешочек. Внутри было веретено моей матери, обмотанное последней спряденной ею ниткой, и стальные иголки, воткнутые в незаконченную вышивку. Кроме того, там было несколько свернутых медных струн с ее арфы, на которой она так прекрасно играла, гребень из слоновой кости и два серебряных браслета.

Три кристалла горного хрусталя вывалились из мешочка мне на ладонь, и я положила их обратно. Эти личные вещи будут напоминать душе Эльсы о времени, проведенном на земле, и помогут ей найти путь к дому на небесах. Кристаллы — это крохотные частицы неба, заточенные в земную материю, поэтому они будут служить Эльсе путеводными звездами.

— А это для девочки. — Ева протянула мне маленькую куклу из соломы, обмотанную красной ниткой; на шее у куклы тоже висел кристалл горного хрусталя, который должен был принести девочке радость и удачу.

После того как священник отслужил заупокойную службу, я набралась мужества и вошла в комнату, где на обитых тканью погребальных носилках лежала моя мать. Лицо ее было прекрасно, и казалось, что она спит. Она была облачена в тончайший шелк, на прикрытых веках лежали монеты. Ее вечно занятые чем-то руки с длинными пальцами были сложены и лежали спокойно. Слева от нее, у самого сердца лежал крохотный сверток с новорожденной под полупрозрачным покрывалом, что придавало им обеим призрачную красоту.

Я произнесла часть древнего заклинания, которому меня научила тетя:

Я положила мешочек рядом с матерью, поцеловала ее руку и присела рядом с Боде. И хотя мать просила меня быть сильной, через некоторое время в полной тишине из моих глаз потекли слезы. Мертвым присущ покой, который живым не всегда удается обрести, ибо мы остаемся наедине с нашим горем, в то время как они уже возносятся к раю. И все же в тот вечер, сидя рядом с матерью, мне удалось обрести покой. Он окутывал ее так же, как пламя восковых свечей окутывало светом ее катафалк.

Говорят, что еще до того, как я научилась говорить и самостоятельно ходить, я уже начала проявлять свой характер и была столь упряма и своенравна, что мало кто мог со мной справиться. Некоторые считают, что с тех пор мало что изменилось. Но меня всегда успокаивала музыка, ибо мать укачивала меня, играя на арфе или напевая древние заклинания гэлов и пиктов, которых римляне прозвали так из-за их разрисованных тел.^[138]

У меня тоже была татуировка — символ благодати, который мать нанесла мне на кожу, когда я была совсем маленькой. Со временем она поблекла, но она никогда не сотрется полностью с моего плеча, ибо Эльса выколола ее иголками, вымоченными в вайде и солях меди для придания ей сине-зеленого цвета. Некоторые считают татуировку варварским обычаем, и эти языческие знаки были запрещены церковью еще за три века до моего рождения. Но кельты горды, поэтичны и от природы упрямы, поэтому такие знаки можно встретить и в наше время, хотя их редко выставляют напоказ.

Я ношу на своем плече простой и изящный рисунок — трискелу, представляющую собой три переплетенные спирали, которые являются символом Бригады, которую в присутствии священников нам приходится называть святой Бригадой. Эта трискела, три завитка которой символизируют счастливое кружение духа, порождающего искусства, ремесла и жизнь, является оберегом.

Рисунок на моем плече скрыт под сорочкой, и его никто никогда не увидит без моего разрешения. Время от времени я смешиваю в медной чашке необходимые ингредиенты и восстанавливаю рисунок с помощью иголки и пропитанной краской нити. На следующий день я чувствую легкое недомогание, ибо в этой смеси содержится яд. А когда я испытываю потребность в дополнительных силах, я рисую этот знак на земле, воде, снегу или в воздухе — всего лишь три спирали. Этот красноречивый рисунок притягивает благодать и отгоняет зло.

Глава 3

Звонжелеза и стали или глухие удары дубинок, доносящиеся со двора, всегда органично вплетались в партитуру звуков нашей крепости. Жизнь в Абернете всегда била ключом: люди Боде упражнялись с оружием на нижнем дворе, а в саму крепость то и дело прибывали гонцы, крестьяне и местные жители — конные и пешие. Прислуга шныряла между крепостью и подсобными строениями, бегали и играли дети, которых бранили их матери, тут же, не обращая ни на что внимания, бродили куры и гуси, козы жевали что попало, высовывая морды из своих загонов, собаки охотились на кошек, которые смело бросались в драку и молниеносно исчезали с поля боя.

В самой крепости хозяйство вели Долина и ее женщины — они шили, болтали, занимались благотворительностью, ходили по холмам, собирая целебные травы, а иногда отправлялись на охоту вместе с мужчинами. Из-за стен крепости доносились свои звуки — журчание воды, вой ветра, шум дождя, крики птиц, которые тоже вплетались в общий хор. Издали с высокой колокольни доносился звон колоколов, который отделял один день от другого. А по вечерам на крепость Абернет опускалась тишина. Но стоило взойти солнцу, и круговерть жизни начиналась сызнова.

Когда я стала появляться на тренировочном дворе, мужчины делали вид, что не замечают меня, а юнцы разбегались в стороны. Они не хотели сражаться с девушкой, которая к тому же была дочерью их военачальника. Однако благодаря упражнениям на деревянных мечах, которым меня обучил кузнец и бывший стольник отца Фергюс Мак Домнхолл, я усвоила основные движения и позиции. Впрочем, я настолько часто уклонялась от ударов и отступала, что Фергюс пригрозил, что, ради собственного спокойствия и моей же безопасности, он меня выгонит.

Его четверо сыновей — двое старше меня и двое младше — также пытались меня избегать, но их отец не позволил им этого: кто-то должен заниматься с девицей, заявил он. Сыновья Фергюса делали все возможное, чтобы найти себе замену, и пытались подпихнуть мне даже моего племянника. Восьмилетний Малькольм до смерти боялся оружия и схваток, он был похож на неуклюжего щенка, и моя гордость не позволяла мне биться с ребенком. Еще одним приемным ребенком в доме отца был Дростан Мак Колум. Он был моим ровесником, и мы с ним дружили. Поэтому каждый день после занятий с отцом Ансельмом, которые Дростану нравились гораздо больше, чем мне, мы спускались с ним в нижний двор и начинали тренировки на мечах. Подозреваю, что он тоже делал это не по собственной воле, а потому, что его запугал Фергюс.

Стоя бок о бок или спинами друг к другу, мы с Дростаном учились, как надо держать меч одной или двумя руками, как заносить его над головой, как делать выпады и как атаковать, вышибая дух — а если меч настоящий, то и жизнь — из противника.

У Фергюса в кузнице были свои подмастерья и ученики, помогавшие ему чинить оружие, подковывать лошадей, изготавливать упряжь и орудия труда, а также отливать кухонную утварь. Среди них был еще один приемный сын Боде Фионн Мак Найел, на несколько лет старше меня. И иногда, когда я шла упражняться во двор, он выходил к дверям кузницы и провожал меня взглядом. Он был высоким, черноволосым и розовощеким, что свидетельствовало об ирландском происхождении. Я знала, что его отец перед смертью поручил своего сына Боде, чтобы тот сделал из него воина.

— С такими густыми волосами ей даже шлем не потребуется, — заметил он как-то утром, когда я проходила мимо, волоча свой деревянный меч, нагрудник и кожаный шлем.

Один из самых неприятных сыновей Фергюса — рыжеволосый Ангус — хрюкнул, выражая свое согласие.

— Да, шлем ей не к лицу, но и со шлемом на голове и настоящим мечом в руках вряд ли она сможет противостоять врагу. Для военного искусства нужна сила, а не просто умение размахивать мечом.

— Неслучайно женщины не носят доспехов и не принимают участия в битвах, — откликнулся старший сын Фергюса, Руари. Его только что приняли в стражники, и он был крайне горд этим, поэтому, как правило, вообще не обращал на меня внимания.

Ангус и Фионн рассмеялись, а я наградила их презрительным взглядом и прошла мимо, решив, что бессмысленно им рассказывать о Скатах из Ская.

Место для тренировок располагалось в северо-западной части нижнего двора, с тем чтобы упражняющиеся там воины находились в пределах слышимости от западного входа в крепость. Абернет был большой крепостью — он располагался на холме высотой в двести футов, а ширина его составляла все четыреста. Основание холма было окружено высоким деревянным частоколом с воротами, которые вели в нижний двор, — там находились площадки для военных упражнений и конной выездки, конюшни, кузница, плотницкая, амбар и стойло для нескольких коров и двух волов. Там же располагалась небольшая мастерская по металлообработке, в которой жена Фергюса со своим братом украшали резьбой лошадиную сбрую, изготовляли пряжки и другие украшения из серебра, бронзы и даже золота, когда эти металлы оказывались под рукой.

Из нижнего двора к верхнему, где располагался второй частокол, окружавший холм и крепость, вела довольно шаткая лестница. Некоторые ее участки, подобно висячим мостам, были перекинуты через рвы, окружавшие крепость, при этом сходни в случае нападения можно было убрать. Во времена моего отца никто не осмеливался напасть на нашу крепость, хотя однажды холодным дождливым вечером мальчишка-прислужник умудрился свалиться с одного из мостов и разбиться насмерть о каменистое дно рва. Я в то время была еще очень маленькой и соглашалась перебираться через ров только на четвереньках, пока Фергюс не взял меня за руку и не показал, что ходить по сходням совершенно неопасно. Как любая крупная населенная людьми крепость, Абернет постоянно подвергался опасности, и угроза нападения рождала в ее обитателях либо страх, либо чувство уверенности в своих силах.

Наша деревянная крепость представляла собой высокую башню на каменном фундаменте с винтовой лестницей. На первом этаже находилось помещение для воинов и склады, а выше располагались зал и спальни, высившиеся друг над другом — маленькие над большими. Моя крохотная спальня умещалась в нише, выдолбленной в толстой внешней стене. Окна в крепости были закрыты ставнями, и их затянутые кожами проемы пропускали мало дневного света. Неподалеку от крепости стояли подсобные строения — две кухни и пекарня. Кроме того, у нас была пивоварня, сыроварня и маслобойня, клети для соколов, курятник, коровник и загон для коз. Свиней мы не держали, так как они считались непригодными для пищи. Еще у нас были скромные жилища для гостей и прислуги, а также для стражников отца, крытая купальня и четыре уборные — две в самой крепости и две ближе к частоколу — все они были снабжены необходимым дренажом, который выводился в сточную канаву, протекавшую у подножия задней части холма.

Однажды, придя в нижний двор для тренировки, я застал л там одного Фионна. Он швырнул мне длинную деревянную палку, и я поймала ее не столько из готовности, сколько от неожиданности.

— Я учусь владеть мечом, — заметила я, оглядываясь в поисках Фергюса и его алебард.

— Для того чтобы научиться владеть мечом, надо уметь владеть и другими видами оружия. Тебе придется освоить танцевальные шаги, и Фергюс сказал, чтобы я с тобой поработал.

— Фергюс уже показывал мне танцевальные шаги. — Палка была длинной, неудобной и шероховатой. Я подняла свободную руку, растопырила пальцы и начала перепрыгивать с ноги на ногу, словно изображая оленя, спасающегося бегством от охотника, поскольку все танцы возникли либо из охотничьих, либо из боевых движений. — Еще я могу танцевать на щите, и кроме этого Фергюс обучил меня джил халуиму — древнему танцу на скрещенных мечах, который исполняли после победы над врагом. — Я начала прыгать из стороны в сторону, вперед и назад, изящно потряхивая поднятой ногой.

Фионн ухмыльнулся:

— Если бы тебе пришлось прыгать через мечи, окрашенные кровью врагов, ты бы не стала изображать из себя фею. Танец — это серьезное занятие, которое может спасти жизнь на поле битвы. Двигаться надо быстро и предусмотрительно, чтобы избежать неприятельского удара и нанести удар самому.

Я сделала оборот вокруг собственной оси и угрожающе подняла палку:

— Ну тогда давай.

Фионн с серьезным видом ухватился за свою палку обеими руками:

— Держи оружие вот так и расставь ноги.

Я послушно выполнила его указание, а когда он на меня набросился, поспешно отступила, но запуталась в собственной юбке. Фионн в свои восемнадцать был крупным парнем с мускулистым торсом и крепкими руками. Я тоже была довольно высокой для своего возраста, но хрупкой. К тому же я еще плохо двигалась и не умела правильно наносить удары. Мы снова схватились — я неудачно ударила его по костяшкам пальцев, палка вылетела у меня из рук и врезалась ему в скулу, на которой тут же начал расплываться синяк. Лицо у него стало таким, словно по нему прошелся медведь. Я виновато затаила дыхание, но я знала, что воинам не пристало жалеть друг друга.

Фионн бросил мне мою палку и продолжил урок.

— Если твой противник стоит перед тобой, держи палку с обоих концов и наноси удар ее серединой, — показал он. — Если он сидит верхом, просунь один конец шеста между ног лошади, чтобы она споткнулась и сбросила седока. Если всадник держит в руках меч, размахивай шестом перед лошадью, чтобы сбить ее с шага.

— Но я не хочу причинить вред лошади.

— А если на ней приедет Торфин или Гаральд Силкхер, чтобы похитить тебя?

И я нанесла удар со всей силы. Фионн изогнулся, пытаясь увернуться. Мы продолжили, и подмастерье кузнеца оказался очень терпеливым наставником. К концу длинного и насыщенного урока я вся была покрыта потом и пылью, но зато уже более ловко управлялась с палкой.

Днем и ночью я упражнялась с алебардами, палками и щитами, обучаясь, как правильно передвигаться, делать выпады и наносить удары. Я сражалась с любым, кто соглашался, даже с нашим конюхом Даллом Андрой, которого я могла уговорить на все что угодно. И несмотря на то, что он был силен как бык, он всегда позволял мне одержать над собой верх. И вскоре я уже работала своей деревянной алебардой с такой скоростью и уверенностью, что могла противостоять сыновьям Фергюса. Их встречные удары оставляли раны на моих руках и кистях, и только Элла и моя кормилица Мэв знали, что по вечерам они причиняли мне такую боль, что снять ее можно было только горячими ваннами и пахучими мазями из лаванды и болотного мирта. Мэв немного разбиралась в целительстве, Элла же не знала почти ничего, и зачастую приходилось звать мою двоюродную тетку Маири, которая приходила со своими мазями и травами, чтобы обработать мои многочисленные синяки и ссадины.

По прошествии года я уже настолько ловко управлялась с оружием и своими противниками, что Фергюс позволил мне сменить деревянные мечи и кинжалы на настоящие, хоть и затупленные, присовокупив к ним маленькие круглые щиты, испещренные вмятинами от предыдущих боев. И Фергюс, и его сыновья по-прежнему отказывались доверить мне настоящее оружие из доброй стали или железа. Дростан подшучивал надо мной и говорил, что они не могут забыть, какая участь постигла бедного Гаральда, и не хотят, чтобы такая же постигла их самих.

Будучи единственной дочерью и наследницей мормаера, я должна была многому учиться и выполнять много обязанностей по дому. Долина, наложница моего отца, искушенная в ведении домашнего хозяйства, поручала мне готовить сыр, варить пиво, изготавливать молодое вино, а также свечи из воска и сала. Она часто посылала меня, как простую прислугу, помогать в разных делах или брала с собой в кладовые для осмотра запасов. Я сопровождала ее в поездках на ярмарки, где она торговалась и экономно приобретала товары, не производившиеся в Абернете, в то время как я с жадностью осматривала мелкие украшения и предметы роскоши.

Несколько часов в неделю мы с Дростаном должны были проводить с отцом Ансельмом, который учил нас чтению, грамматике, языкам, истории и арифметике. У меня эти занятия не вызывали раздражения, за исключением тех случаев, когда отец Ансельм начинал распространяться о величии саксонцев — всех шотландцев он считал полудурками, нуждающимися в наставлениях. Дростан был серьезным учеником и поглощал все, чему нас учили, в то время как я, хоть и схватывала быстро, но была нетерпелива, как и во всем остальном. Ансельм то и дело пытался убедить Боде, что девочки не нуждаются в образовании, на что мой отец отвечал, что в соответствии с шотландским обычаем образование может получать любой, включая женщин.

Зачастую я наблюдала из окна за тем, как Боде со своими воинами и приемными сыновьями выезжал из крепости осматривать границы своих владений в Файфе. Порой во время этих поездок им приходилось сталкиваться с налетчиками, похитителями скота и викингами, которые вторгались на побережье Файфа. Боде был могущественным мормаером, охранявшим свои земли мечом и железной волей. Мало кто осмеливался встать на его пути.

Иногда он спускался в нижний двор и, сложив на груди руки, наблюдал за тем, как я упражняюсь. И хотя он редко хвалил меня или бранил, но в один прекрасный день я заметила улыбку на его губах.

— Может, тебя стоит переименовать в Королеву меча? — с усмешкой поинтересовался он.

В день пятнадцатилетия он подарил мне изящный меч, на лезвии которого была выгравирована тройная спираль Бригиды, и я храню его по сей день.

Этот подарок сказал мне все.

Первым меня поцеловал Фионн. Это было в тот день, когда мы стояли потные и грязные после целого часа битвы на топорах. Я отправилась за ним в кузницу, где он собирался выправить лезвие моей секиры, которое я повредила в порыве усердия, ударив им по камню, вместо столба, использовавшегося для отработки резаных ударов. Я встала рядом с Фионном, наблюдая за тем, как он управляется с лезвием, которое выковал сам.

Я завороженно следила за его ловкими, красивыми руками, которые двигались с поразительной уверенностью. Я наблюдала за тем, как он разогрел лезвие до белого каления и выровнял его молотом, затем взял его щипцами, вогнал в новую деревянную рукоять и закрепил кожаным ремнем. И вдруг у меня возникла мысль, а каково будет ощутить прикосновение этих рук к моему телу.

Он отложил топор в сторону, чтобы тот остыл, и я вдруг поняла, что его посетили такие же мысли, ибо, когда я подняла взгляд, он смотрел на мою грудь, а когда мы встретились глазами, я прочитала в них призыв. И хотя я не знала, чего он от меня ждет, меня глодало любопытство. Возможно, я первой поцеловала его. Это вполне согласуется с моим характером. Но от кого бы ни исходила инициатива, другой сразу же на нее откликнулся — наши губы соприкоснулись, и руки нашли друг друга. Задыхаясь, мы начали стаскивать друг с друга одежду и перемещаться в темный угол, добавляя огонь страсти полыхающему кузнечному горну.

Мы тайно встречались еще несколько раз, словно магнитный железняк притягивал нас друг к другу, а затем, невзирая на мою готовность, Фионн начал сторониться меня. Мы оба понимали, что брак между мной и приемным сыном моего отца, не являвшимся моим кровником и происходившим из древнего воинского рода, невозможен.

И тем не менее, мы успели обучить друг друга многим восхитительным навыкам.

А потом Фионн заявил, что мы больше никогда не ляжем вместе, и начал сторониться меня. Может, с ним поговорил Фергюс, а может, даже Боде, но, скорей всего, он сам осознал грозящую нам опасность. Мы продолжали тренироваться с мечом и палкой, и, хоть я смотрела на него телячьими глазами и сердце в моей груди колотилось при встрече с ним, он продолжал себя вести учтиво и отчужденно. Он разбил мне сердце. Это был единственный мужчина, которому удалось подобное. И, в отличие от него, я долго не могла забыть об этом.

Глава 4

Моя жизнь полностью переменилась пасмурным весенним утром в тот год, когда мне должно было исполниться шестнадцать.

— Ру, — обратился, подходя ко мне, Дростан, — Фергюс сказал, что сегодня твоя очередь убирать конюшни. Он велел найти тебя, перед тем как уехать с твоим отцом.

— А куда они поехали?

— Наверное, на охоту. У Боде были ястреб и гончие, а остальные были вооружены арбалетами и пиками. Пошли. Я помогу тебе.

Мы вместе спустились с холма, шагая в ногу. Ваяв грабли, стоявшие у дверей, я вошла в прохладное помещение, а Дростан схватился за кирку. Мы работали, проявляя не столько умение, сколько желание, и уже кое-что сделали. Мне нравилось носить на себе старую выцветшую рубаху и кожаные башмаки. Чистить конюшню было гораздо интереснее, чем сидеть за вышивкой в зале и слушать сплетни наложницы моего отца и ее служанок о неизвестных мне людях.

К тому времени, когда отец вернулся, небо уже окончательно заволокло тучами. Заслышав крики и скрип деревянных ворот, мы с Дростаном выбежали на улицу. Я сразу поняла, что они были на охоте: через спину свободной лошади были перекинуты две оленьих туши, а к седлу Боде приторочена целая связка кроликов. При виде меня отец нахмурился, передал своего ястреба конюшему и слез с лошади. Когда его спутники тоже спешились, я обратила внимание, что ни Фионн, ни Руари, ни Фергюс не смотрят на меня и как-то странно напряжены. А потом я заметила среди приехавших несколько незнакомцев.

Среди них было человек десять телохранителей, которые, спешившись, молча отошли в сторону. Шестеро, самых высоких, были похожи на викингов и внушали ужас. Остальные походили на шотландских военачальников — они были облачены в изысканное платье и держались с горделивым видом. На древках поднятых пик развевались два флага — один синий, усеянный серебряными звездами, а другой желтый с черным вороном. Я знала, что изображение ворона используется оркнейскими викингами.

На одном из незнакомцев были кожаный нагрудник и обитый медью шлем. Когда он снял его, и иссиня-черные волосы рассыпались по плечам, сердце у меня ушло в пятки.

— Кормилец воронов, — пробормотала я, и Дростан молча кивнул.

Боде обратился к своим гостям, у которых поверх рубах были надеты нагрудники, а головы украшали шлемы. Естественно, что в грязных ботинках и с граблями в руках я не могла представиться как дочь своего отца и оказать им радушный прием. Неудивительно, что Боде наградил меня таким хмурым взглядом. Я наклонилась к Дростану:

— Кто эти люди? С эрлом Торфяном.

— Высокого со светлыми волосами я не знаю. Самый низкорослый — мормаер Морея Гиллекомган Мак Малбрайт. Его люди — те, что под синим флагом со звездами. — Дростан был хорошо осведомлен в таких вещах, ибо всегда внимательно прислушивался к беседам, которые вел отец со своими воинами. — Предводители Морея всегда были подобны королям, и эти звезды являются их знаком отличия с древних времен. Пикты Морея всегда разрисовывали себя синими звездами и другими небесными светилами, прежде чем идти на войну.

— Это он несколько лет тому назад был оштрафован вместе с братом за убийство дяди?

— Да. Но брат его уже мертв, а сам Гиллекомган претендует на управление землями своего кузена Макбета, отца которого они убили. Насколько я слышал, спор между ними продолжается по сей день. А Торфина сопровождают только телохранители. Интересно, как он здесь оказался? Он редко заезжает так далеко на материк, хотя у него есть родня среди морейской знати.

Я еще сильнее сжала грабли.

— И зачем Боде пригласил их в гости? — пожал плечами Дростан.

Боде двинулся с приезжими к крепости, и мы проводили их взглядами.

— Надеюсь, мой отец не собирается выдать меня замуж за кого-нибудь из них, — заметила я.

— Ну уж точно не за Кормильца воронов, — откликнулся Дростан. — Твой отец может заключить с ним перемирие, но никогда не отдаст тебя ему в жены. Хоть союз с викингами и полезен, но такой брак дал бы им право укрепиться в Шотландии.

Когда мы вернулись в конюшни, с неба упали первые крупные капли дождя. Не прошло и нескольких минут, как к нам прибежала Элла и передала поручение от Боде, чтобы я вымылась и в приличном виде явилась в зал. Но я не обратила никакого внимания на ее слова и продолжила выгребать грязную солому на улицу, где Далл Андра грузил ее на тачку, чтобы вывезти в поля.

Элла повторила требование Боде, но я снова проигнорировала ее, не желая появляться перед гостями отца. Она передернула плечами и вышла из конюшни, и Дростан, отставив в сторону грабли, последовал за ней. Я сгребла еще несколько кип соломы, хотя и знала, что Боде будет сердит на меня за проволочку. Но я совершенно не хотела делить трапезу с викингами.

Наконец, я вышла под дождь в тот самый момент, когда со стороны частокола раздались крики, и двое стражников снова бросились открывать ворота. Внезапно хлынувший как из ведра дождь превратил двор в болото, когда в него въехали приезжие. Они сразу же спешились, и навстречу им вышел наш старший стражник Кормак.

— Добро пожаловать в Дан Абернет, Мак Бетад Мак Финлех, — произнес он.

Макбет. Я слышала о нем. Боде был близким другом его отца, а теперь и с сыном поддерживал приятельские отношения. Усыновленный своим дедом, королем, Макбет превратился в свирепого воина, и теперь все знали его имя. Все слышали о юном военачальнике и доверенном телохранителе короля Малькольма, и история его трагической юности также была хорошо известна.

Кроме того, он приходился двоюродным братом Гиллекомгану и Торфину Кормильцу воронов. А они уже были в крепости. Я нахмурилась.

Заметив меня сквозь стену дождя, Макбет протянул мне поводья своей лошади.

— Эй, ты, — окликнул он меня, — возьми лошадь.

Он был высок и выглядел старше меня лет на десять.

Длинная кольчуга прикрывала его тело до самых колен, у пояса висел широкий меч. Его мокрые от дождя волосы отливали темным золотом, а рыжеватые усы были длинными, как у викингов.

— Возьми лошадь и отведи ее в конюшню! — прокричал он сквозь шум ливня.

Я подошла и взяла поводья, движимая лишь заботой о бедном животном. Огромная каурая лошадь с черной гривой, в которую были вплетены серебряные бусины, послушно сделала шаг мне навстречу. Это благородное животное не могло отвечать за поведение своего хозяина.

При виде меня Кормак открыл было рот, но я покачала головой, показывая ему, чтобы он молчал и не называл моего имени. Я потянула за поводья, и лошадь с готовностью последовала за мной.

Я завела ее в конюшню, в только что вычищенное стойло и велела Даллу Андре задать ей овса и угостить яблоком, после чего бегом бросилась к крепости, догадываясь, что и так промешкала слишком долго. Я была мокрой до нитки.

Минуя занавешенный дверной проем зала, я заметила, что отец со своими гостями сидит за столом, очаг разожжен, зажжены наши лучшие свечи. Хотя Долина всегда экономила восковые свечи. Значит, это действительно важные гости. До меня донеслось распоряжение Долины принести французское вино, а вслед за ним вопрос Боде, который резко осведомился, нашли ли его дочь. Остальные говорили о провинции Северной Шотландии — Кейтнессе, получить который стремились викинги и могущественный Морей. То и дело упоминалось имя короля Малькольма.

Мокрая и грязная, я не могла войти в зал, хотя мне очень хотелось знать, что собрало вместе этих людей, которым лучше было бы оставаться на расстоянии друг от друга. Я поднялась по темной лестнице в свою спальню, стащила с себя грязную одежду и стала рыться в деревянном сундуке, стоявшем рядом с кроватью, в поисках чистой сорочки, платья и туфель. Я натянула выбеленную полотняную рубашку и синее платье, расшитое по подолу и рукавам, которое отдала мне Долина. Дверь отворилась, и ко мне вошла моя кормилица Мэв.

— Поторопись, — сказала она, — тебя зовет отец!

Она расчесала мои спутанные мокрые волосы, вплела в косы желтые ленты и надела мне на голову повязку из разноцветных ниток. Я натянула чулки, туфли, и, когда уже выходила из комнаты, Мэв впихнула мне в рукав вышитый платок.

Когда я подходила к залу, до меня донеслись крики — мужчины о чем-то ожесточенно спорили. Проскользнув внутрь, я увидела, как из-за стола поднялся Макбет, и неожиданно блеснуло лезвие его меча. Затем снова раздался свист стали, когда на ноги вскочил мормаер Морея.

Глава 5

1020 год от Рождества Христова

Впервые я увидела Макбета в тот день, когда король выносил решение относительно гнусного убийства его отца. Он стоял на холме в лучах солнца. Я была еще слишком мала, а потому, прижавшись к матери и мало что понимая, наблюдала за величественными воинами, священниками и королем в красной мантии, которые собрались на плоской вершине холма судилищ в Сгиане, который носил название Скона, или Ячменной лепешки.

Королевские судебные слушания происходили в Шотландии регулярно и проводились либо в Сконе, либо когда король посещал местных вождей; как правило, судебные разбирательства приурочивались к местным ярмаркам и дням продажи скота. На этих слушаниях король мог показать себя во всей своей красе — могущественным, но справедливым, к тому же это было неплохим развлечением. И в тот день у подножия холма собралась целая толпа мужчин, женщин и детей.

Как и другие мормаеры, мой отец являлся верноподданным короля, который приходился ему близким родственником через моего деда, короля Кеннета Третьего. Кельтская система передачи верховной власти может ввести в замешательство, ибо она не предполагает прямого наследования на основании права первородства, как это принято у саксонцев и в некоторых других культурах. Высокие кельтские титулы, а также собственность переходят зигзагом от дяди к племяннику, от брата к брату и так далее, и обусловлено это многими причинами. В идеале такая система дает возможность распределять права между многими ветвями одного рода, не сосредоточивая их в одних руках, а кроме того, в ней учитываются и материнские линии. Эта система, созданная на основе практики, применявшейся ирландцами и пиктами, уже давно использовалась кельтами, хотя иногда она и становилась источником кровавой вражды среди свойственников. Некоторые люди испытывают непреодолимую страсть к власти и переоценивают свою роль в мироздании.

В тот день, стоя между матерью и кормилицей, я думала больше о лентах и сладостях, так как мама обещала сводить меня потом на ярмарку. А пока я, раскрыв рот, взирала на величественную королевскую крепость Дунсинан, стоящую на высоком холме, и на широкую реку Тей, катившую свои воды к устью, выходящему в Северное море. Свежий ветерок, дувший с реки, разгонял дневной зной, над головой кричали чайки, а с церковной колокольни раздавались звуки бронзового колокола.

Фионн и Дростан тоже были с нами, они подпрыгивали на месте, стараясь получше разглядеть происходящее на холме. Мой отец стоял рядом с Малькольмом, а между ними находился златовласый мальчик, который оглядывался по сторонам со взрослым видом. Вокруг говорили, что именно он и был пострадавшим сыном убитого вождя.

— Мак Бетад Мак Финлех — твой двоюродный дядя, Грюада, — обращаясь ко мне, Фионну и Дростану, сказала моя мать. — Он обвиняет своих двоюродных братьев в том, что они убили его отца Финлеха, который был мормаером Морея, огромной богатой провинции, славящейся своей торговлей и выходом к морю, — продолжила она, — Теперь мальчик осиротел, ибо его мать тоже умерла, а он еще не достиг четырнадцати лет, так что лишен права наследования. Но король Малькольм приходится ему дедом, так что он усыновит и защитит его.

Королевская стража встала полукругом вокруг короля, и на холме появились кельтские священники в белых одеяниях, расшитых витиеватыми крестами, и с тонзурами, выбритыми от уха до уха на манер «вассалов Бога». Двое из них несли большой серебряный крест, а третий — медную раку. Они двигались, распевая псалмы, и собравшиеся склоняли головы. За священниками в окружении стражи шли два богато одетых человека — обвиняемые братья Морея, которые приходились чуть ли не ровесниками моему отцу. Того, что с бородой, представили как Малькольма Мак Малбрайта, у его младшего брата Гиллекомгана были каштановые волосы, квадратное лицо и длинные усы. Оба опустились перед королем на колени, и моя мать повернулась к кормилице Мэв.

— Двоюродные братья Макбета вполне годятся ему в отцы, — прошептала она.

— Мужчины Морея так часто вступали в браки, что братья могут принадлежать к разным поколениям, — ответила Мэв. — Они заключали браки даже с дочерьми викингов. Один из них женился на дочери Сигурда, норвежского князя.

— Правда? — удивленно подняла брови мама.

— И у них родился сын — темноволосый щенок, совершенно не похожий на викинга. Вон он стоит. Когда его родители умерли, он вместе со своей ирландской бабкой перебрался в Морей под защиту свойственников, — и Мэв указала на худого темноволосого мальчика, который стоял с противоположной от нас стороны. — Его зовут Торфин, и из него получится хороший воин.

Вышедший вперед писец зачитал обвинение, и король Малькольм попросил братьев объяснить, зачем они убили Финлеха из Морея, ибо самого убийства те не отрицали.

— Мы повздорили из-за наследства, — пояснил Малькольм Мак Малбрайт. — По кельтскому обычаю Морей должен был перейти к нам. Но Финлех никогда нам не доверял и готовился передать власть своему сыну. Он сам был готов убить нас.

— Вы действовали из подозрения и страха, — прорычал Малькольм, — и у вас не было никаких веских оснований.

— Когда мы повстречались с дядей на вересковой пустоши между Элгином и Форресом, его люди были вооружены, — пояснил Гиллекомган. — Это достаточно веское основание. Нас вынудили вступить в схватку.

— Финлех погиб сражаясь, — добавил его старший брат. — Это хорошая смерть.

— От чьей руки он погиб? — осведомился король, наклоняясь вперед. — Кто первым обнажил свой меч?

— Финлех собирался предать нас. Нам пришлось защищаться, — уклончиво ответил Гиллекомган.

— Лжец, — отчетливо произнес мальчик своим ломающимся юношеским голосом. — Мой отец не доверял вам, но не желал вам зла. И клевета не поможет вам прикрыть свое злодеяние.

После этого к братьям из Морея обратился мой отец:

— Откуда вы узнали, что ваш дядя злоумышляет против вас?

— Нам сообщили об этом люди из Оркни, — сказал Гиллекомган.

— Неудивительно, — пробормотала Мэв, поворачиваясь к Эльсе, — норвегов всегда интересовало, кто стоит во главе Морея, так как их владения находятся по соседству в Кейтнессе, а Оркнейские острова — всего лишь в нескольких милях от береговой линии Морея. Мой Эйнар всегда это говорил. — Ее покойный муж был датчанином, сменившим меч на шотландский плуг. И Мэв все знала о норвегах.

Потом королевский писец вызвал человека из Морея, и тот поклялся, что Финлех честно погиб в бою; затем вперед вышел один из стольников Финлеха, который заявил, что это было хладнокровное убийство, и виновные в нем должны быть жестоко наказаны. Король Малькольм то и дело наклонялся к моему отцу, священнику и епископу, стоявшим рядом, и совещался с ними.

— Я хочу сказать, — произнес в этот момент Макбет. Король удивленно обернулся и кивнул.

Мальчик вышел вперед и остановился, твердо расставив ноги. Ветер ерошил его волосы.

— Еще до моего рождения, — сказал он, — мой отец со своим войском отправился на север в Скиттен, чтобы противостоять войскам Оркнейского эрла Сигурда. Сигурд выступил под знаменем, на котором его мать-ирландка вышила изображение ворона, заклятое ею на победу.

У него был врожденный талант рассказчика и спокойный, но сильный голос, так что вокруг сразу воцарилась тишина.

— Сигурд послал норвега, который выехал вперед, размахивая этим знаменем, и Финлех направил навстречу ему своего воина, чтобы тот убил знаменосца Сигурда. Это повторялось трижды. А потом мой отец отвел свои войска назад во имя сохранения мира, но он бесстрашно и с честью встретил норвегов. Проявленное им в тот день мужество вошло в легенду. Неужто такой человек стал бы злоумышлять против своих племянников, стремящихся заполучить его титул?

Макбет сделал паузу.

— Если бы Финлех собирался убить своих племянников, — продолжил он, — они давно были бы уже мертвы и позабыты всеми. Но вместо этого погиб мой отец, убитый из-за угла. Предательство погубило Финлеха Мак Руадри из Морея. И ничто иное.

Вздохи восхищения и одобрения послышались вокруг нас. Моя мать обняла меня и прижала мою руку к своему сердцу. Макбет вернулся на свое место, а король вновь склонился к своим советникам.

Все ждали его решения.

Шотландские законы, основанные на древнем ирландском законодательстве и римском праве, не потворствовали убийству. Но в обществе, живущем по военным законам, случайные смерти происходят то и дело. Король, проложивший свой путь к трону мечом и убийствами, не может осуждать других, которые поступают так же. Если за подобные деяния наказать всех, кто тогда останется защищать страну? Зато древняя традиция позволяла королю скоттов, а также его мормаерам и танам, осуществлявшим правосудие на более низком уровне, требовать штраф, размер которого определялся рангом убитого и степенью нанесенного ему оскорбления. Гибель в бою, хладнокровное убийство и кровопролитие, не повлекшее за собой смерть, — все эти деяния облагались точно установленными штрафами, которые было выгоднее заплатить.

— Малькольм Мак Малбрайт, поскольку теперь ты называешь себя Мореем, — промолвил король, — ты заплатишь штраф мормаера. Ты отдашь сто пятьдесят коров и тридцать три унции золота за смерть Финлеха Мак Руадри, две трети из которых пойдут на содержание его сына, а остальное — в королевскую казну.

В толпе поднялся ропот. Король назначил максимально возможный штраф. Одни говорили, что это слишком, другие утверждали, что и его недостаточно за убийство такого человека.

— Штраф надлежит выплатить до дня святого Мартина в соответствии с указаниями, которые будут даны тебе моим писцом, — продолжил король. — Кроме того, племянники Финлеха отдадут свою собственность юному Макбету, чтобы возместить ему потери. Титул переходит к тебе, Малькольм Мак Малбрайт, — монотонным голосом произнес король. — Если тебе хватило смелости убить великого Финлеха, значит, тебе хватит сил управлять Мореем.

— Это несправедливо, — прошептала моя мать. — Мальчик заслуживает большего за все свои страдания.

Племянники Финлеха выглядели недовольными, но, тем не менее, поклонились королю.

Мэв наклонилась к Эльсе.

— Хитер король Малькольм, — пробормотала она. — Морей нуждается в сильном вожде и желательно таком, который был бы обязан короне. И теперь эти двое сделают все, что от них потребует король. А сын Финлеха слишком юн, чтобы отомстить за своего отца, и он ничего не может сделать.

— Пока, — Эльса прижала меня к себе. — Когда он станет воином, он будет сражаться, чтобы вернуть себе Морей.

— Любой властитель этой провинции получает в свои руки огромные земли, — сказала Мэв. — А король скоттов неглуп, и он понимает, что власть над Мореем укрепит его собственную власть.

— Да накажет вас обоих Господь за это преступление, — продолжил король. — И пусть ваши исповедники назначат вам духовное наказание…

Юный Макбет не стал долсидаться окончания речи своего монаршего деда — он просто развернулся и двинулся прочь.

Один из стоявших в толпе воинов достал свой меч и начал сопровождать каждый его шаг ударом рукояти о щит. Через мгновение к нему присоединились другие. Этот знак уважения оказывался лишь королям и великим полководцам. Этот звук напоминал биение сердца. Так воины выражали свою поддержку мальчику, который боролся за правое дело.

Глава 6

И теперь, вцепившись в полог, я наблюдала за тем, как Макбет и его двоюродный брат Гиллекомган стояли друг напротив друга, угрожающе подняв мечи. Воде и остальные тоже вскочили, опрокидывая стулья и разливая вино. Долина замерла, прижав руку ко рту. Две гончие, лежавшие у камина, разразились лаем.

— Сейчас! — выкрикнул Макбет. — Мы решим это сейчас!

— Здесь или в чистом поле, но завтрашнего восхода солнца тебе не видать, — прорычал Гиллекомган. Он был почти на голову ниже Макбета, но обладал мощным телосложением. Он поднял меч, и его взгляд не позволял усомниться в его намерениях, но Макбет оказался быстрее. Мечи встретились с оглушительным звоном, и перепуганная Мэв потянула меня назад.

Боде громогласно приказал им остановиться, и остальные бросились разнимать соперников. Однако сделать это было не так-то просто — они обрушивали удары друг на друга с бешеной скоростью. Рухнула расколотая мечом скамья, и Долина, вскрикнув, бросилась спасаться в дальний угол зала. Мужчины окружили сражающихся, заслоняя от меня то, что происходило в центре зала.

Я откинула полог и бросилась вперед. Боде метнул на меня гневный взгляд, сделал мне знак удалиться и присоединился к кругу наблюдателей. Мечи звенели с такой силой, что, казалось, должны вот-вот сломаться, братья неумолимо приближались к жаровне, закрепленной в центре зала, в которой за металлическими прутьями мерцали угли.

Макбет сделал выпад и нанес удар Гиллекомгану по предплечью, но рукав кольчуги выдержал его. Откуда ни возьмись рядом появился мой учитель Фергюс.

— Смотри, — сказал он, — и запоминай. Макбет хорошо владеет мечом, и ты сможешь кое-чему научиться.

— Пока я поняла лишь одно, что надо быть глупцом, чтобы сражаться в присутствии женщин и в такой близости от огня, — парировала я. — А из-за чего все это началось?

— Один оскорбил другого, — передернул плечами Фергюс. — Эти двое давно ненавидят друг друга.

— Знаю. А что сейчас послужило поводом?

— Король собирается объявить своего старшего внука Дункана Мак Крайнена преемником и наследником. Ты же знаешь, он может выбирать из своих ближайших родственников. Но многие не одобряют его выбор, и это вызвало волнения среди знати.

— Из-за этого все и собрались в Абернете?

— Они съехались для проведения тайных переговоров, так как знают, что Боде Мак Кеннет обладает преимущественным правом наследовать престол. Но есть и другие достойные претенденты.

— Макбет тоже приходится внуком королю Малькольму и тоже может претендовать на престол. Почему ему предпочли Дункана? Неужто он превосходит Макбета в воинском искусстве? — с невинным видом осведомилась я, хотя уже и была наслышана о талантах последнего.

Я видела, что Макбет не просто хорошо владеет мечом, но еще и обладает подвижностью и легкостью, в то время как Гиллекомган уже вспотел и начал сопеть, как загнанная лошадь.

— Смотри, — восхищенно прошептал Фергюс. — Если бы Макбет был мормаером Морея, он стал бы великим военачальником и действительно защитил бы нас от норвежской угрозы. А обратись он на юг, и сам мог бы представлять угрозу. И старый Малькольм это понимает. Скорей всего, поэтому он и выбрал Дункана, который сведущ, но, что еще важнее, во всем соглашается со своим дедом. Так что и после своей смерти старый король сможет сохранить в Шотландии свои законы.

Один из сражавшихся споткнулся о стул, а другой перескочил через него.

— Так, значит, эти двое бьются не только за Морей, но и за корону, — заметила я.

— Возможно. Гиллекомган спровоцировал Макбета, сказав, что тот уже потерял два царства — Морей и Шотландию — и теперь должен позаботиться о Царствии Небесном, — ответил Фергюс. — Он намекал на то, что предпочел бы видеть Макбета либо мертвым, либо постригшимся в монахи. Но Макбет мало годится в монахи. Гиллекомгану следовало бы пореже поворачиваться к нему спиной.

— Что бы ни было причиной их спора, не стоило им устраивать побоище в крепости моего отца. — Я наблюдала за тем, как Макбет все больше теснит Гиллекомгана к жаровне.

— Это верно, — согласился Фергюс. — Но зато это придает обеду своеобразие.

Соперники, передвигаясь приставными шагами, поменялись местами, и Гиллекомган снова споткнулся.

Зрители засмеялись и, подняв рога с вином, начали его подбадривать. Звон стали продолжал наполнять зал.

Я задумалась: даже помимо убийства отца, у Макбета были все основания для кровной мести. Генеалогическое древо королей Шотландии имело два основных ответвления — древние дома Лоарна и Габрана. Макбет и Гиллекомган были потомками Лоарна, а Боде и я происходили из дома Габрана. На протяжении многих веков полководцы и воины этих родов, а также женщины, вскормившие их, спорили за право владения разными областями и даже троном. И вот старый Малькольм решил изменить это положение и воспользоваться чуждой идеей прямого престолонаследования, с тем чтобы монархи из одного рода последовательно сменяли друг друга.

— Довольно! — вставая между дерущимися, воскликнул Боде. — Можете убивать друг друга, но только за пределами моего дома! — Но Гиллекомган, не обратив внимания на требование хозяина, сделал выпад. Макбет уклонился, но лезвие меча рассекло ему кожу на скуле.

— Пролилась кровь, — пробормотал Фергюс. — Теперь Гиллекомгану придется платить компенсацию скотом. Если Макбету, конечно, удастся снова вызвать его на суд.

Кровь текла по щеке Макбета, но он ответил целой серией ударов. «Один из них будет убит», — подумала я. Я сжала кулаки и почувствовала, как у меня засосало под ложечкой. Но тут Макбет нанес такой удар по руке противника, что кольчуга не выдержала и из-под нее показалась окровавленная плоть. Присутствующие встретили этот удар восторженными криками. Боде недовольно покачал головой, но ему ничего не оставалось, как смириться.

— Для них это всего лишь развлечение, — произнес кто-то рядом со мной. — Они это называют военными играми.

Я подняла голову и увидела стоящего рядом высокого белокурого норвега, лицо которого показалось мне знакомым.

— Тебе уже доводилось видеть подобные схватки, госпожа, одна из которых произошла из-за тебя.

— Китил? — нахмурилась я.

Он поклонился с легкой улыбкой, что свидетельствовало об учтивости и утонченных манерах. Племянник Торфина Китил Брусиссон однажды уже оказал мне услугу, но после нападения моего отца и резни, устроенной им в крепости, я не знала, могу ли я рассчитывать на его друл<бу.

— Той ночью я гадала, не пострадал ли ты, — неуверенно промолвила я. — Я рада, что ты лсив и здоров. Ты тогда не получил ран?

— Получил, но они зажили, — ответил он. — Ты ни в чем не виновата. К тому же все это в прошлом и быльем поросло. Мир заключен, и убытки возмещены.

Зрители расступились, когда противники снова принялись кружить один вокруг другого.

— Господи, да они же убьют друг друга, — Китил прикоснулся к моей руке. — Тебе лучше отойти подальше.

Я подобрала юбку как раз в тот момент, когда Гиллекомган отскочил назад. Он запутался в моем длинном подоле, и Китил подхватил меня под локоть. В мгновение ока я оказалась в окрулсении мужчин.

— Довольно! — снова вскричал Воде, проталкиваясь через толпу и хватая меня за руку. — Ради Господа, поосторожнее рядом с моей дочерью!

Оба противника, тяжело дыша, опустили свои мечи. Кровь продолжала сочиться из разреза на скуле Макбета. Гиллекомган зажимал рану на руке окровавленными пальцами. Лицо его раскраснелось, лоб был покрыт потом.

— Это твоя дочь? — осведомился он.

— Да, — ответил Боде, сжимая мое плечо.

Все еще отдуваясь, Гиллекомган учтиво поклонился, что было, по меньшей мере, странно в сложившейся ситуации, и поприветствовал меня:

— Госпожа Грюада.

— Морей, — вздернув подбородок, ответила я.

Целая вереница колкостей промелькнула у меня в голове. Но рука отца, сжимавшая мое плечо, не позволила мне их произнести.

— Госпожа, — пробормотал Макбет. Струйка крови уже окрасила его шейный платок, выступавший из-под кольчуги. Даже если он и узнал во мне девчонку, забравшую во дворе его лошадь, он ничем этого не показал. — Прошу прощения за то, что мы нарушили покой вашего дома.

Гиллекомган также извинился. После чего, шелестя юбками, из угла вышла Долина, за которой тут же появилась прислужница с миской воды и чистыми тряпками под мышкой. Любовница моего отца — я никогда не считала ее женой — обмакнула тряпку в воду и приложила к ране Гиллекомгана.

— Нам придется снять с тебя доспехи, — промолвила она. — На рану надо наложить швы. Я могу сделать это прямо здесь. — Как и большинство женщин, живших в крепости, Долина была исключительно практична и могла зашить рану так же легко, как подол юбки.

Гиллекомган кивнул, посмотрел на меня и Боде и последовал за хозяйкой дома. Китил незаметно отошел в сторону, и мужчины снова расселись по своим местам. Кто-то попросил принести еще вина и эля, и за столом начал раздаваться слабый смех. Прислужник принялся доверху наполнять рога.

— Ты решил выдать меня за Морея? — заподозрив неладное, повернулась я к отцу. — Я не выйду за него. Он — убийца.

— Твоя память могла бы быть и покороче, — откликнулся Боде.

— Вы говорите о Гиллекомгане? — осведомился Макбет, наблюдавший за нами.

Теперь он прижимал руку к порезу на лице. Я вытащила из рукава расшитый платочек и протянула ему:

— Твою рану тоже надо зашить. Госпожа Долина сделает это — пойди и попроси ее.

Он сделал вид, что не слышит меня, хотя и приложил мой платок к своей ране.

— Ты собираешься отдать свою дочь моему двоюродному брату из Морея? — спросил он отца.

— Какая разница, что он собирается, если я уже отказалась, — вмешалась я. — Он — бузотер и к тому же слишком стар для меня.

— Твой отказ и его возраст не препятствуют свадьбе, — резко возразил Боде. — Он — мормаер крупнейшей провинции и к тому же вдовец. Его взрослые сыновья уже погибли в схватках с викингами, и ему нужны наследники.

— Его старший сын погиб в схватке с моими людьми, — тихо добавил Макбет. — Кровная вражда между мной и Гиллекомганом перейдет и к нашим сыновьям, если мы успеем зачать их.

— Ты всегда был честным и прямым человеком, — вздохнул Боде.

— Если между вами существует такая вражда, зачем вы оба сюда приехали? — осведомилась я.

— Иногда для того, чтобы достичь мира, необходимо встречаться со своими врагами за одним столом, — ответил Макбет, наградив меня холодным взглядом.

Я чувствовала, что он предпочел бы, чтобы я ушла, предоставив им с Боде возможность обсудить их позиции.

— Я не выйду ни за Морея, ни за тебя, если вас это интересует, — раздраженно выпалила я. — Мужчины, одержимые страстью к истреблению друг друга, не могут стать хорошими мужьями.

— Я женат. Боде…

— Прости ее. Не так-то просто найти мужа для девицы с такой родословной, — примиряюще сказал мой отец. — А еще труднее найти мужчину, который будет способен вынести ее характер. Ру, — он повернулся ко мне, — либо ты согласишься с моим выбором, либо уйдешь в монастырь. Похоже, я дал тебе слишком много свободы.

Я задохнулась от возмущения, что отец позволил себе отчитывать меня в присутствии постороннего.

— Неразумно заключать союз с моим двоюродным братом, Боде, — промолвил Макбет. — Я тебя предупреждаю. Не отдавай ему свою дочь и Файф.

— Не все разделяют твою ненависть к нему, — ответил Боде.

— Напрасно, — прорычал Макбет. — Ты был другом Финлеха и мог бы лучше понимать мои чувства. На руку твоей дочери найдется много претендентов, которые могли бы украсить твою родословную и принести пользу Файфу. Так, у моего двоюродного брата Торфина есть племянники и сводный брат…

— Я не отправлю свою дочь к норвегам. К тому же о Кормильце воронов ходят разные слухи.

Макбет издал горький смешок:

— Да, наверное, не стоит отдавать Файф, расположенный в непосредственной близости от королевской крепости в Сконе, викингу.

Я кинула взгляд на мормаера Морея, который сидел теперь обнаженным до пояса в свете всполохов жаровни, и суетящуюся вокруг него Долину. Он был плотным и мускулистым мужчиной среднего возраста.

— Отец, скажи, ты уже обо всем договорился с Гиллекомганом?

Макбет также устремил на Боде пронзительный взгляд, и на мгновение мы стали с ним союзниками.

Боде вздохнул:

— Обручение состоится сразу после оглашения имен вступающих в брак.

— Ты — дурак, — рявкнул Макбет и двинулся прочь, по-прежнему прижимая мой платок к своей скуле. Он откинул полог и вышел вон из зала.

— Мы не можем больше откладывать твою помолвку, Ру, — произнес отец. — Люди волнуются из-за выбора королевского преемника. И сейчас это будет для тебя наилучшей партией.

— Наилучшей для тебя, — прошипела я. — А не для меня. Что ты хочешь получить от этого союза? Ты что, хочешь помочь Гиллекомгану в его борьбе с королем?

— Тише, — оборвал меня отец. — Я не желаю это слушать. — Он повернулся к приближавшемуся к нам человеку — у того было хищное выражение лица, черные волосы, заплетенные в косички, кожаный нагрудник, поскрипывающий при каждом шаге.

— Госпожа Грюада, — подойдя к нам, учтиво промолвил он. — Я — Торфин Сигурдссон. Однажды мы уже встречались.

— Прискорбно, что нам довелось встретиться снова, — ответила я.

— Грюада, — укоризненно заметил Боде. — Мы с ярлом Торфином заключили мир, и он объявил себя союзником Файфа.

— Со мной он не заключал перемирия. Может, он теперь пришлет к нам в телохранители Гаральда Силкхера. — И я отвернулась.

— Гаральд умер, — спокойно ответил Торфин.

Я сжала ткань юбки. О Боже, неужто он скончался от нанесенной мною раны?

— Как…

— Я отрубил ему голову, — сказал Торфин. — Собственноручно. Из-за тебя. — Он поклонился и, как ни в чем не бывало, повернулся к отцу.

Глава 7

В крепости уже все спали, когда я незаметно выскользнула наружу. На улице царила ночная прохлада, и все было окутано туманом. К груди я прижимала сверток, обмотанный темным шелком. Внутри находились медная чашка, три свечки и камень с отверстием посередине. Мне надо было узнать свое будущее, но, так как тетка моя жила в Ирландии, а мать умерла, никто не мог погадать мне тем вечером. Мать Биток Маири хорошо разбиралась в таких вещах, но она жила высоко в холмах, и у меня не было ни времени, ни возможности туда добраться. Моя помолвка с кровожадным вождем Морея была назначена на утро, но, на мой взгляд, подобный брак не мог привести ни к чему хорошему. Поэтому я и отправилась узнавать, что сулят мне предзнаменования. Незнание таит свои угрозы, и среди них — глупость.

Во дворе я столкнулась с двумя стражниками, но они пропустили меня, когда я сказала, что в амбаре — больная птица, требующая моего ухода. За мной следили — люди Боде знали, что я неуправляема и мне нельзя доверять. У амбара я увидела старшего сына Фергюса Руари. Он двинулся за мной, хоть я и прошипела, чтобы он оставил меня в покое.

— Отправилась на тайное свидание? — усмехнулся он. — И это накануне помолвки…

— Я всего лишь к птицам. Сокольничий отправился ловить новых птиц, и я беспокоюсь о маленькой пустельге. — Иногда ложь бывает как масло для замочной скважины.

— О Сорхе? Ты умеешь успокаивать птиц. Я пойду с тобой.

— Нет, — огрызнулась я. — Я хочу побыть одна — это последняя ночь моей свободы.

— Ладно, — останавливаясь, согласился он, — только не вздумай выходить за стены крепости.

Я, не обернувшись, бросилась к амбару и вошла внутрь. Оказавшись в окружении попискивающих и хлопающих крыльями птиц, я остановилась, чтобы поразмыслить. Из-за Руари я теперь не могла осуществить своего первоначального намерения проскользнуть мимо насестов и выбраться наружу через задние ворота. Гадать здесь означало разбередить птиц, которые, сочетая в себе природу огня и воздуха, были крайне чувствительными созданиями.

С насеста слетели два пера — маховое перо большого ястреба и коричневое перышко Сорхи — и я их поймала. Я истолковала это предзнаменование как необходимость бежать из-под венца. Завернула перья в шелк, опустилась на живот и проползла сквозь заднюю стенку, где было расшатано несколько досок. Под прикрытием тьмы я бросилась вперед и проскользнула на кухню. К рассвету сюда придет повар со своими помощниками, чтобы готовить овсяные лепешки и колбасу на завтрак, но сейчас тут никого не было. Железными щипцами я вытащила из жаровни мерцающий уголь и кинула его в маленькое ведро, затем снова выбежала на улицу и, минуя стражников, бросилась к задним воротам.

Скрипнули петли, и я вступила на узкий каменный выступ, шедший вдоль высокой деревянной стены. Вниз уходил тридцатиметровый обрыв, но высота меня не испугала, ибо я часто пользовалась этой дорогой во время детских игр. Добравшись до склона, расположенного у входа в крепость, я начала спускаться к роще, намереваясь отыскать знакомую поляну, окруженную дубами и березами. Наконец, между валунами замаячила прогалина, и я опустилась на колени под окутанными мглой кронами деревьев.

Я развернула сверток, разложила свои сокровища на плоском камне, набрала в чашку воды и зажгла от угля свечные огарки. Самой большой моей драгоценностью был камушек с естественным отверстием посередине, который я нашла в шкатулке матери. Когда-то она мне рассказывала, что через это отверстие можно увидеть то, что недоступно обычному человеческому взгляду. Я положила его на шелковую тряпицу и расставила вокруг свечи и чашку с водой. Затем, хрустя ветками, я трижды обошла камень слева направо, как движется солнце, и, опустившись на колени, произнесла заклинание, которым часто пользовалась моя мать, прося помощи и защиты у доброй Бригады.

Хотя мне были известны некоторые обряды и заговоры, я не знала, как именно они осуществляются и к чему могут привести. И лишь позднее я поняла, что магические церемониалы играют куда как меньшую роль по сравнению с внутренним прозрением. В ту ночь, будучи неопытной, но полной решимости, я во что бы то ни стало хотела воспользоваться магическим искусством.

На окутанной туманом прогалине установилась сверхъестественная тишина. Я закрыла глаза и снова нараспев произнесла заклинание. Моя мать обучала меня песням и заговорам с помощью уловки, часто используемой бардами: я ложилась навзничь в темной комнате, закрывшись с головой одеялом и положив на живот камень размером в кулак, и начинала их повторять. Тьма помогала сосредоточиться, а тяжесть камня препятствовала блужданию мыслей. Многие барды утверждали, что запоминать слова им помогали хрусталь и другие камни. Так что к тому моменту, когда умерла моя мать, тексты заклинаний, заговоров и песен уже хранились в моей памяти, как пергаментные свитки.

Я снова обошла камень, на котором были разложены ритуальные предметы. И, произнося следующее заклинание с просьбой о помощи и защите, я почувствовала, как его ритм постепенно меня успокаивает — дыхание мое становилось ровнее, а решимость еще больше окрепла.

Я снова опустилась на колени, не сводя глаз со свечей, а затем заглянула в чашу с водой. Моя мать предупреждала меня, что мне придется быть сильной. И теперь я хотела знать, почему. Что она знала о моем будущем?

— Покажи мне, что будет, — прошептала я и провела руками над чашей. Я неоднократно видела, как моя мать делала эти движения над водой, огнем, больными детьми и даже над растениями и животными. — Я хочу знать, что мне уготовано жизнью.

В воде отражались огонь свечей и мое собственное бледное лицо — голубые глаза казались огромными и темными в лунном свете, копна волос напоминала бронзовый шлем. Кроме этого, ничего не было.

— Пока рассвет не наступил, и солнце не поднялось, прошу — скажи, что ждет меня, — лихорадочно прошептала я.

Налетевший ветерок покрыл воду рябью, от чего отражения язычков пламени стали казаться золотыми завитками, но никакой картинки в чаше так и не появилось. Неужто у меня нет будущего? Неужто я умру в родах? Я забормотала заговор, чтобы отогнать страх: «Помоги мне, Бригида…» Потом снова провела руками над водой, взяла камушек и поднесла его к глазам. Но в темноте я могла различить лишь деревья и мерцание приближающегося рассвета.

И тут за моей спиной послышались тяжелые шаги и хруст веток. Я поспешно задула свечи и вскочила.

— Госпожа Грюада! — донесся до меня голос Руари.

Между деревьев замелькали факелы, и я различила фигуры людей. Поспешно вылив воду и завернув все в шелковую тряпицу, я замерла и стала ждать. Через мгновение на прогалине появился Руари, а за ним Фионн и Дростан с факелом в руке.

— Грюада, — сурово произнес Руари. — Ты должна пойти с нами.

— Я просто вышла подышать ночным воздухом, — вздернув подбородок, ответила я. — Ступайте. Я скоро вернусь.

— Нет, сейчас, — делая знак рукой, заявил Руари. — Пока твой отец не обнаружил твоего отсутствия.

Фионн, предпочитавший не тратить время даром, подхватил меня под локоть:

— Пошли.

— Не надо меня тащить, — вырвала я у него свою руку. — Ты что, думаешь, что я сбегу?

— Очень может быть, — ответил Фионн. — Учитывая, что утром у тебя помолвка, а все, кто знает тебя, догадываются о том, что этот брак тебе не по нраву.

— По мне уж лучше бы она дралась, чем насылала заклятия, — заметил Дростан, оглядываясь по сторонам.

В лощине все еще сохранялся слабый запах свечной гари.

Я наградила его пронзительным взглядом.

— Если бы ты умел этим заниматься, ты и сам бы не преминул, — прошипела я.

— Ты тоже не умеешь, именно это меня и тревожит, — ответил он.

Я вырвала свою руку у Фионна.

— Отстаньте от меня, — раздраженно выпалила я и, подобрав подол, двинулась к крепости.

Мы поднялись по склону, когда небо уже приобрело серебристо-блеклый оттенок. «А рассвет принесет мне помолвку», — подумала я и, минуя стражников, вошла в темный двор, по которому уже сновали люди, приступая к своим ежедневным обязанностям. Где-то вдали мычала корова, из внутреннего двора доносились надоедливые крики петуха. Туман рассеялся, и, когда я вошла во двор следом за Руари, Дростаном и Фионном, солнце уже окрасило в розовый цвет восточные холмы.

Одним из первых я увидела Макбета Мак Финлеха, который шел мне навстречу в лучах рассветного солнца, создававших вокруг его головы подобие нимба. Наши взгляды встретились, и он прошел мимо. Торфин и Китил, шедшие за ним, остановились. Замерли и мои друзья, и все словно застыло. Я затаила дыхание, и в мгновение ока мир изменился и стал призрачным, как во сне.

Я оказалась в центре круга, образованного моими друзьями и врагами. Впереди, на тренировочном дворе, на земле лежали два скрещенных меча, и я видела, как поблескивают их клинки в свете восходящего солнца. Рядом стояли величественные лоснящиеся лошади, готовые унести седоков, в небе парили два орла, направляясь к горам, на стойку ворот опустился ворон. На небе все еще были видны луна и звезды, но рассвет уже окрасил холмы кровью, и над горизонтом, как золотая облатка, появилось солнце.

Это странное ощущение рассеялось так же быстро, как и возникло, и окружающий мир снова приобрел свои привычные формы. Люди задвигались, заговорили. Залаяли собаки. И я перевела дух.

Макбет надел на голову шлем, скрыв золотое сияние своих волос, и повернулся к Торфину и Китилу, после чего все трое двинулись к лошадям. Руари направился к стражникам, а Фионн поспешил к кузне, откуда уже доносился аромат тлеющих углей. Дростан заявил, что хочет успеть к завтраку, и попросил, чтобы я пошла вместе с ним. Макбет и норвеги выехали через открытые ворота, мимо, насвистывая, пробежал конюший — он поднял скрещенные мечи и бросил их двум воинам, уже спустившимся на тренировочный двор.

Я окаменела.

Я просила послать мне знамение, предвещающее будущее, и теперь понимала, что оно явилось мне в виде блистательного полотна, сплетенного из обычных ниток. Значение некоторых символов мне было известно: ворон олицетворял смерть и предостережение, орлы — славу и брак, лошади — свободу, мечи говорили о раздоре или войне, а круг воинов вокруг меня мог означать защиту или мужчин, ожидающих меня в будущем.

Мы, кельты, обучены во всем видеть предзнаменования — в явлениях природы, числах, окружающих предметах. Считается, что небеса посылают нам знаки в виде птиц, облаков, листьев и камней той или иной формы, ряби на воде или всполохов пламени и даже рисунков на суповой кости. Моя мать обладала талантом прозрения, который часто встречается среди гэлов и называется Да Шилад, или дар двойного видения. И прабабка Боде тоже была провидицей, к которой многие обращались за советом.

Но до поры я и не подозревала, что мне тоже присущ этот талант.

Потом я услышала, как меня окликают, и, подняв голову, увидела отца и Долину, стоящих на вершине холма в ожидании меня.

После завтрака и утренней молитвы я перешла в распоряжение Эллы и кормилицы, которые занялись моим нарядом. Они в четыре руки мыли меня, причесывали, одевали и украшали, пока не остались полностью удовлетворенными. Я надела платье темно-зеленого цвета, который считался несчастливым для помолвки, но это было лучшее платье моей матери, и оно мне нравилось, поэтому я настояла на своем. Под него я надела легкую рубашку из шерсти сливочного цвета, расшитую золотыми нитями, и закатала рукава платья, чтобы вышивка была видна. Кроме того, Мэв надела на мои бедра длинный полотняный пояс с ярким переплетающимся узором. В мои волосы были вплетены желтые шелковые ленты, а на голову мне Элла надела серебряный обруч, украшенный хрусталем, — еще одним излюбленным предметом Эльсы.

Потом она принялась щипать мне щеки, пока не стало больно, а Мэв взялась намазывать мне лицо миндальным маслом и давить ягоды на моих губах. Затем явилась Долина, которая окинула меня критическим взглядом, и лишь после этого я в сопровождении женщин направилась в зал, при этом Мэв постоянно нашептывала мне, что я похожа на королеву фей.

Но мне было все равно, как я выгляжу. Я бы испытывала то же самое, если бы меня наряжали, украшали и умащивали для того, чтобы возвести на эшафот.

Отец вместе с отцом Ансельмом и Гиллекомганом Мак Малбрайтом ждали меня у раскаленной докрасна жаровни. Мой племянник, юный Малькольм Мак Фаркухар, стоял рядом с Дростаном и Фионном, которые, будучи приемными сыновьями Боде, тоже участвовали в этом семейном мероприятии. Кроме того, здесь же были мои горничные и несколько слуг. Долина, похожая на нахохлившуюся курицу в своем красновато-коричневом платье, с гордым видом заняла место рядом с Боде. А я, превосходя ростом своего жениха, ощущала себя хрупким деревцем рядом с его огромной тушей.

Мы учтиво поприветствовали друг друга. Отец Ансельм пропел о том, что на дверях церкви Абернета уже вывешены наши имена, а потом скрепил наши узы, и мы произнесли клятвы. Руки у моего жениха были грубыми, но влажными, словно он нервничал. Моя рука была спокойна и холодна. Священник, похоже, был доволен, что вскоре ему удастся избавиться от дочери Боде — самой непослушной овцы в его стаде. Я почувствовала, как слезы щиплют мне глаза, но я не позволила им скатиться.

По завершении церемонии Боде нас поздравил, отец Ансельм произнес бесполезные наущения, Долина расплылась в улыбке, а мой жених продолжил цепляться за меня своими влажными руками. Нетрудно было догадаться, о чем он думает. Помолвка — это почти что свадьба, и теперь он обретет надо мной всю власть, не дожидаясь свадебной церемонии. Но я твердо вознамерилась держать его в узде и лишить сладких утех.

Ночью мне снились кошмары, в которых я тонула, а когда проснулась, то обнаружила, что лежу вся обмотанная простынями. Я встала, оделась в лунном свете и, прихватив плащ, проскользнула мимо Эллы, которая спала на лежанке, встроенной в стену. Я хотела сбежать от миазмов ночных кошмаров. Внизу я увидела Боде. Он задумчиво сидел в своем высоком резном кресле с высокой спинкой у камина в полном одиночестве, если не считать спящих у него в ногах собак. Когда я приблизилась, кутаясь в клетчатый плащ, он обернулся с таким видом, словно ждал моего прихода. Мы оба не могли уснуть. Я опустилась на пол у его ног и начала гладить нашего огромного волкодава, потом подняла взгляд на отца.

— Не пройдет и двух месяцев, как я уже не смогу его приласкать, — промолвила я, почесывая собаку между ушей. — Я уже буду в Морее.

Боде вздохнул.

— Это красивая провинция, и тебе там будет хорошо, — промолвил он. — Она простирается от Восточного моря до самого Аргилла на западе и покрыта горами, озерами и зелеными долинами. В Морее много скота, серебра и рыбы. Эта земля прекрасна и богата, люди, живущие там, умны, а ее воины сильны и горды. Нет лучшей провинции в нашем королевстве, и ее благополучие определяет благоденствие всей Шотландии.

— Я не нуждаюсь в уроке географии. Я хочу знать правду.

— А правда заключается в том, что предлагает Морей, — ответил отец. — Любой мормаер этой провинции обладает древним правом считаться королем. А его супругу будут величать банри, королевой. В настоящий момент Гиллекомган и король Малькольм являются союзниками. Но если король Морея когда-нибудь вздумает восстать, его силы будут таковы, что он сможет стать королем Шотландии.

— И брак со мной может это обеспечить Гиллекомгану. Или нашему сыну, — добавила я.

— Ты правильно все поняла. Ну и что ты думаешь?

— Я думаю, что таким образом Боде Мак Кеннет станет отцом королевы и поверенным короля, — ответила я. — Ты обретешь власть. Но почему ты делаешь это с моей помощью? Ведь сам ты никогда не претендовал на престол, хотя и имел на него право.

Боде засопел.

— Власть — изменчивая и своенравная тварь, — тихим голосом ответил он, — и управлять ею могут только решительные люди, готовые на все ради ее сохранения. Поэтому я предпочел другой путь.

— И теперь, после смерти моего брата, ты решил взвалить эту ношу на меня?

— Да, — промолвил Боде. — Морей — это ключ к власти во всей Шотландии.

— Его двоюродный брат Макбет был бы лучшим выбором. Он ведь приходится внуком королю.

— Но у него нет земель, к тому же он женат, — ответил Боде. — Ты была слишком мала, когда он подыскивал себе жену, да и провинцию ему не удалось удержать. Хотя я не удивлюсь, если он попробует отвоевать ее. Он сильный и талантливый военачальник и уже успел отогнать викингов от побережья владений своего дяди в Бухане, а также заключить мир с оркнейцами. Он помог разрешить наш спор с Торфином Сигурдссоном.

Я вспыхнула, ибо любое упоминание этого имени вызывало у меня раздражение.

— Если Макбет станет военачальником, как на это надеются многие, тогда можно будет подумать о вашем браке. Женами можно пренебречь, и многие остаются вдовцами.

Я уставилась на отца, широко раскрыв глаза:

— Но это же коварная интрига!

— Это — стратегия, — поправил меня он, — а не интрига. Наш род имеет больше всего оснований претендовать на трон Шотландии, и, тем не менее, король Малькольм пренебрег нами. Мой сын мог бы стать… ну да ладно. Лично я никогда не стану заявлять на него свои претензии, — продолжил он. — Стоит мне подумать об этом, и король Малькольм расправится со мной в тот же день. Мой внук еще слишком мал. Но ты… — Он поднял на меня тяжелый взгляд. — Но далее имея в своих жилах кровь кельтских королей, ты не сможешь править одна. Тебе нужен сильный и честолюбивый супруг.

— Не мне, а нашему роду, — с горечью поправила я. — Когда-то меня похищал Крайнен из Атолла, собиравшийся выдать меня за Дункана, которому теперь предстоит стать королем. Что ж ты не отдал меня ему? — Не успев договорить, я уже пожалела о сказанном, ибо в той стычке погиб мой брат, защищая меня.

— Старый Малькольм хочет сохранить престол для своего рода, — сузив глаза, промолвил Боде. — Дункан назовет преемником своего сына, и так пойдет дальше. Нас это не устраивает.

Я кивнула:

— Прямое престолонаследование противоречит кельтским законам.

— Вот именно. Наш род, а не их должен по праву выбрать следующего короля скоттов.

Глава 8

Начались весенние дожди, причем лили они с таким упорством, что мы проводили у очага гораздо больше времени, чем обычно. Долина, Мэв, Элла и я каждый день собирались в зале, где было достаточно светло, тепло и просторно, чтобы расстелить ткани, из которых мы шили мое приданое. Однако шитье мне быстро надоедало, и я возвращалась к давно начатой вышивке, которую намеревалась теперь закончить. Это был отрез беленого полотна длиной в эль^[139] и чуть уже в ширину, с декоративной вставкой, который по завершении можно было бы использовать в практических целях. Я потратила несколько месяцев на шнуровой орнамент и потеряла не меньше пинты^[140] крови от уколов иголкой. Я очень гордилась своим рисунком: центральная часть вышивки состояла из фигур и предметов, скопированных мною с резных камней пиктов, — я часто бродила по полям Файфа и срисовывала древние изображения воинов, зверей и птиц. Я вышивала яркими шерстяными нитками — коричневыми, черными, синими и красными, пользуясь еще теми мотками, которые были спрядены моей матерью. Таким образом, в моей вышивке присутствовала и ее рука. А когда я перееду в Морей, эта вещь будет напоминать мне о родном доме.

Сидя день за днем в зале со своей вышивкой и корзинкой с шерстью, я слушала рассказы Долины или разговоры мужчин, которые часто собирались у Боде в другом конце зала. Они обсуждали события, которые могли оказать влияние на Файф и даже на всю Шотландию. Я знала, что жена мормаера должна быть в курсе подобных проблем и не ограничиваться лишь ведением домашнего хозяйства.

То и дело в зал входили гонцы, а однажды, приняв и отправив двоих с поручениями, Боде собрал в зале всех своих стольников.

— Король Англии и Дании Кнут движется на север со своим войском, — сообщил он. — Нам об этом сообщил Сайнил, мормаер Ангуса. Он говорит, что Кнут уже отправил свои ладьи в Северное море, но может напасть на Шотландию и с юга. Он намерен начать войну, если ему не удастся договориться с королем Малькольмом о правах и границах.

Я затаила дыхание. Англия была нашим непосредственным южным соседом, с которым мы часто враждовали. Испокон веков мы то вступали в вооруженные конфликты, то заключали перемирия, сопровождавшиеся передачей тех или иных земель. Саксы были подобны волкам у южных пределов Шотландии, а викинги подобно воронам и драконам угрожали нам с востока и запада.

— Я пошлю письмо Сайнилу из Ангуса и сообщу, что намерен присоединиться к нему и остальным мормаерам, которые собираются встретиться с королем в Дунсинане и обсудить угрозу вторжения Кнута, — заявил Боде.

Несмотря на то что у него были довольно натянутые отношения со старым Малькольмом, Боде был готов на все ради Файфа и Шотландии.

— Мы будем настаивать на том, чтобы король сохранил видимость мира, — добавил Боде. — Кто поедет со мной в Дунсинан?

Несколько мужчин встали, среди них Руари и его братья.

Я продолжала молча шить, слушая и считая часы.

Когда Долина и ее свадебные приготовления окончательно мне наскучили, я упросила отца позволить мне на пару дней уехать в гости к Биток и Маири, которые жили в холмах. Упражняться с оружием мне больше не позволяли, так как Долина начала проявлять неожиданную заботу о моей душе, — она обсудила мои занятия с отцом Ансельмом и теперь опасалась, что налет ереси может помешать свадебным приготовлениям, поскольку Римская церковь не одобряла применение оружия женщинами. Кельты никогда ничего не имели против таких занятий, учитывая многочисленные и славные истории их женщин-воительниц, и Боде пытался убедить ее, что мое будущее положение может потребовать от меня подобных навыков.

И тем не менее, не столько из страха Божия, сколько от страха перед папой мне запретили упражняться во дворе. И отец Ансельм с вечно хитрым выражением лица, похоже, был чрезвычайно горд своей маленькой победой. Поскольку я по-прежнему занималась с ним грамматикой и арифметикой, то вызвалась изучать еще и греческий язык, и Боде счел это хорошей идеей.

Так я с непривычным для себя рвением взялась за изучение альфы, беты, гаммы и дельты, поскольку это вызывало раздражение у отца Ансельма. Дростан, занимавшийся вместе со мной, тоже искренне наслаждался изучением нового предмета.

Боде с готовностью согласился отпустить меня к троюродной сестре и назначил эскорт, который должен был сопровождать меня до их дома. Охрана состояла из Руари, старшего брата Биток Лахланна и Дуфа Мак Дуфа, моего двоюродного брата с отцовской стороны, — он был одним из самых искусных воинов отца и носил прозвище Чёрн Мак Чёрна, что вполне отражало его угрюмый нрав и соответствовало цвету волос, унаследованному от пиктов. Мы отправились верхом, то и дело отмахиваясь от комаров.

Биток приходилась мне не только троюродной сестрой, но и ближайшей подругой. Ее отец был таном небольшой области в Файфе, а мать Маири, миловидная темноволосая женщина, являлась одной из многочисленных двоюродных сестер Боде. Брат Биток Лахланн, который был у нас самым юным стольником, со временем должен был унаследовать владения своего отца. А пока ими управляла Маири, совмещая хозяйственные обязанности с целительством. Я любила бывать в их доме, расположенном среди холмов. После смерти матери лишь у его очага я могла узнать о травах, гаданиях, родственных узах и дружеском тепле.

Боде отпустил меня, не сомневаясь в том, что мои родственницы смогут смирить мой нрав. Однако он не догадывался, что Маири учила меня новым заговорам и заклинаниям, а порой и гадала мне. В день приезда, вечером, когда мы сидели за ужином, состоявшим из тушеных овощей, баранины и толстых соленых овсяных лепешек, я рассказала Биток и ее матери о странном эпизоде в Абернете, когда я видела мужчин, мечи, птиц и лошадей в багровых лучах восходящего солнца.

— Я знала, что в тебе когда-нибудь проснутся провидческие способности, — улыбнулась Маири, наклоняясь ко мне. — Зачастую смысл посылаемых нам знаков становится ясен лишь по прошествии времени. Если бы мы все знали свою судьбу, то боялись бы выйти из дома. Не волнуйся, эти знаки говорят не столько о твоем будущем, сколько о будущем Шотландии.

— Шотландии? — удивилась я. — Потому что я видела воинов и символы войны?

— Может, в будущем Ру выйдет за одного из этих воинов, — предположила Биток. — Ну, конечно, не за всех, — поправилась она при виде моего гневного взгляда.

Маири обхватила кисти моих рук и закрыла глаза.

— Два мужа, — произнесла она. — Может, три, если ты согласишься. Как и большинству женщин, тебе будет дана своя доля счастья и своя доля горя. Но, в отличие от них, у тебя будет… власть. — Она выпустила мои руки. — Ты можешь черпать силу из самой себя, как черпают воду из колодца. Твоя мать вывела знак Бригиды на твоем плече, — продолжила она, прикасаясь к моему рукаву, скрывавшему татуировку. — И теперь в случае необходимости ты всегда можешь обращаться к ней за помощью.

Моя мать тоже велела мне быть сильной. Открыв рот, я смотрела на свою тетку. Маири умела гадать на рунах, но я никогда прежде не видела, чтобы она просто закрывала глаза и предсказывала будущее.

— Мужья? Но Гиллекомгана не было в моем видении, — сказала я.

— Ты вернешься в Абернет в день новолуния, — бросив взгляд на мать, заметила Биток. — А согласно древней традиции ночь новолуния служит защитой королеве.

Маири кивнула:

— Считается, что можно обрести удачу, если поцелуешь первого встречного, когда на небе воцарится тьма перед зарождением новой луны. И этот поцелуй может принести тебе прозрение. — Она сидела, устремив взгляд на лениво поднимавшийся из очага дым. — И не забудь об этом.

Маири обучила меня заговорам, которых я не слышала прежде, и объяснила, как пользоваться некоторыми травами и настойками. Кроме того, она обновила рисунок на моем плече и долго не будила меня на следующий день. В день новолуния вместе со своим эскортом я вернулась в Абернет, привезя целую корзину с глиняными горшочками и склянками, по которым были разлиты и разложены настойки и мази для всех, кто просил меня об этом.

Позднее, когда стемнело, я вышла из крепости и спустилась во двор, вознамерившись осуществить свой замысел.

Меня привлек звук молота, доносившийся из кузни, и, когда я вошла в нее из темноты, мне показалось, что я очутилась в пылающем горниле. У огня стоял раскрасневшийся Фионн, его руки и грудь, видневшаяся из-под распахнутой рубахи, были покрыты потом. Он обтер грязные руки о кожаный передник и двинулся ко мне. Я стояла в дверях, глядя на небо, которое было покрыто лишь звездами.

— Новолуние, — неловко промолвила я, потом привстала на цыпочки и поцеловала его. Его губы были напряжены, но он тут же спохватился, обнял меня за талию и ответил другим, гораздо более многообещающим поцелуем.

— Что ты задумала? — рассмеялся он.

— Просто ищу в новолуние удачу, — ответила я. И он снова прижал меня к себе для долгого и страстного поцелуя, какими мы обменивались прежде.

— Надеюсь, это принесет удачу нам обоим, — пробормотал он, отпуская меня. — Но, учитывая, что ты выходишь замуж, мы не можем…

— Я прошу тебя лишь о дружбе, — ответила я и двинулась прочь на подгибающихся ногах.

У ворот я увидела Руари — его металлическая кольчуга поблескивала в свете факела. Несмотря на свой невысокий рост, он был крепко сбит и очень серьезен.

— Иди в крепость. Уже поздно, — ухмыльнулся он.

— Я вышла, чтобы почтить обычай — поприветствовать новую луну… на удачу, — ответила я.

— Какой еще обычай? — с видом мыши, загнанной в мышеловку, осведомился он.

— А вот такой, — ответила я и, быстро нагнувшись, поцеловала его.

— Что?! — Он отпрянул в сторону. — Таким образом ты удачи не добьешься. Ступай, — добавил он и нежно прикоснулся к моей щеке. — Возвращайся в крепость, — и, повернувшись, он двинулся прочь.

В темном углу зала я обнаружила еще одну потенциальную жертву. Дростан играл сам с собой в шахматы, делая ходы и белыми, и черными фигурами. Мой отец с несколькими телохранителями сидел у центральной жаровни — они беседовали и пили вино из меха. Некоторые поднимали мех настолько высоко, что было видно, как им в рот стекает мерцающая жидкость. Я отодвинула полог, намереваясь подойти к Дростану.

— Госпожа Грюада, — откуда ни возьмись за моей спиной оказался Макбет. — Я бы хотел поговорить с тобой. Не согласишься ли выйти со мной ненадолго?

— Господин, я не знала, что ты здесь, — вздрогнула я.

— Я только что приехал. — Мы вышли на улицу, пересекли двор и направились к саду, росшему у задней стены крепости. Зеленая листва благоухала, а цветущие яблоневые деревья образовывали над головой плотный полог.

— Будь осторожна, сегодня темно как в могиле, — предостерег меня Макбет.

— Новая луна приносит удачу и новые начинания, — ответила я.

— Правда? Надо было взять факел.

Я остановилась, чувствуя себя неловко в его обществе. Он был словно окружен непроницаемой стеной. Я повернулась лицом к нему:

— О чем ты хотел со мной поговорить?

— Если ты собираешься выходить замуж за моего двоюродного брата, то должна кое-что знать, — прямодушно ответил он.

— Ты говоришь «если»? Мы обвенчаемся в конце лета. Крепость Гиллекомгана в Элгине находится далеко на севере, и отец опасается отправлять меня через горные перевалы, так как иногда…

— Знаю, — оборвал он меня. — Я знаком с каждым дюймом земли Морея и с тем, какая там бывает погода.

— Конечно. Ты ведь там родился. — Как я могла забыть?

— Меня родила добрая женщина, воспитал великий человек, и я стал изгоем благодаря предателям. Я привел тебя сюда, чтобы предостеречь. — Мы стояли совсем рядом, и я поняла, что он пил, — его дыхание отдавало сильным запахом эля. Теперь я не сомневалась, что он вместе со всеми сидел у отца.

— Я знаю, что ты ненавидишь Гиллекомгана. Уж не собираешься ли ты напасть на него, чтобы помешать моей свадьбе?

— Если ты выйдешь за него, — тихо произнес он, — то никогда не будешь чувствовать себя в безопасности. Он вызывает ненависть не только у меня.

— Спасибо за предостережение. Доброй ночи, — и я сделала движение, чтобы обойти его.

Он схватил меня за руку.

— Откажись от этого брака. Он не принесет добра ни тебе, ни Файфу.

— Это разумно и предусмотрительно объединить Файф и Морей, — с гордым видом заявила я, хотя он прекрасно знал, как я отношусь к решению отца.

— Это будет разумно, когда у Морея появится справедливый вождь. — Он продолжал держать меня за руку, хотя я несколько раз попыталась ее высвободить. — Просто отдавай себе отчет в том, что ты делаешь.

Я стояла рядом с ним в темном саду, вдыхая запах яблоневого цвета, зелени и влажной земли, и чувствовала, как во мне что-то начинает шевелиться. Я наклонилась вперед, но не стала его целовать.

— Что это? — пробормотал он, привлекая меня к себе, и сам впился мне в губы. Меня никогда еще так не целовали. Это был глубокий, темный и страстный поцелуй с огненным вкусом жизненной влаги, хотя его и портил привкус выпитого вина. Я почувствовала, как мое тело изгибается ему навстречу.

— Морей замыслил пустую затею, — отстраняясь, произнес он.

Но в настоящий момент именно я чувствовала себя дурочкой, пойманной в свои же собственные сети.

— Спокойной ночи, — .справившись с дыханием, промолвила я и сделала шаг в сторону.

— И еще один совет, госпожа Грюада, — прошептал он. — В следующий раз, когда будешь целоваться в новолуние, повнимательнее выбирай себе партнеров. Поиски удачи могут стать судьбой.

Я не стала оборачиваться. Звук его шагов удалялся в противоположном направлении.

Отец сделал мне подарок — изящный нагрудник из вываренной кожи и медный шлем, обитый серебром.

— Поедешь со мной, чтобы посмотреть на то, как договариваются короли, — лаконично прокомментировал он свой подарок. — Пора тебе увидеть мир — ты же скоро станешь супругой военачальника.

Я изумленно выслушала его рассказ о том, что английский король Кнут согласился встретиться с королем Малькольмом на границе для выражения взаимного признания. Я понимала, что оказаться в свите Боде во время такого исторического события большая честь. Долина не знала о его намерении облачить меня в одежду воина, а когда узнала, не пожалела резких слов в его адрес — сначала упражнения с мечом, а теперь — доспехи. Я слышала их спор, но отец придерживался в нем моей точки зрения — это была древняя кельтская традиция, которая вполне согласовывалась с моим новым статусом.

Так я отправилась вместе с Боде под знаменем Файфа, на котором на красном шелке был вышит черный лев.

Глава 9

Королям предстояло встретиться далеко к югу от Файфа, на границе между Лотианом, недавно присоединенным к Шотландии, и саксонской Нортумбрией. Мы должны были объединиться с другими мормаерами, съехавшимися с четырех концов Шотландии, чтобы продемонстрировать нашу силу.

— Малькольм не подчинится Кнуту, ибо шотландские короли никогда не были вассалами короля английского, — объяснял Боде, когда мы собрались в зале утром в день нашего отъезда. — Если Кнут начнет настаивать на подчинении, тогда может разразиться война. Мы будем учтивы, но нельзя терять бдительность — все наши люди будут вооружены.

Старый Малькольм несмотря на все свои ошибки и преступления, совершенные за время правления, оставался мудрым королем и знал, когда польстить, когда угодить, а когда и напасть, чтобы защитить свое королевство и свой род. Кнут, по слухам, был сильным королем — справедливым и могущественным.

Его супруга — королева Эмма, которую в Англии называли Эльфгифой, происходила от норманнов и викингов, так что саксы имели преимущество в виде поддержки их объединенных сил, правда, лишь в те периоды времени, когда они находились в состоянии мира друг с другом.

Я слышала, что однажды Кнут вывез весь двор на берег моря и установил свой трон прямо в воде, так что его осыпали брызги прибоя. Затем он поднял руки и повелел волнам остановиться. Естественно, они его не послушались, и вскоре высокий бородатый датчанин вымок до нитки и был вынужден перенести свой трон на сушу. Его враги утверждали, что подобная выходка свидетельствует лишь о его гордыне. Сторонники же Кнута и люди более философского склада ума говорили, что таким образом он показал, что не в его силах остановить наступление океана. Ибо даже самый могущественный король не может обуздать природу, которая находится во власти Господа.

За несколько столетий до Кнута один из моих предков — король пиктов — также пригласил нескольких королей на берег Северного моря и расставил их кресла перед набегающими на берег волнами. Волны вскоре выбили деревянные сиденья из-под королей, сиденье же у моего прапрадеда было сделано из навощенных перьев и легкой древесины.Поэтому волны подняли его кресло, и он, как на лодке, доплыл до ближайшего мыса и, взобравшись на него, встал во весь рост, доказав всем таким образом свое могущество. Это мы, кельты, изобрели этот трюк, подчинив себе само море.

В то утро из Абернета под топот копыт выехала блистающая кавалькада. В середине ехала я на белом мерине — поверх темно-зеленого платья на мне был надет нагрудник, к набедренному ремню прикреплен меч. Для женщины, путешествующей в компании мужчин, нужна была компаньонка, поэтому рядом со мной ехала Элла, мечтавшая повидать юг, так как сама была родом из саксов. Кроме того, с нами отправилась Биток, мечтавшая о приключениях. Нашими непосредственными телохранителями были Руари Мак Фергюс и его два брата — рыжий Ангус и юный светловолосый Конн.

Для того чтобы сократить путь, мы погрузили людей, лошадей и оружие на лодки и целый день провели в Бервике, а затем поплыли по реке Твид. Через некоторое время мы высадились на берег и снова сели на лошадей. Я никогда не была раньше на юге и, чем ближе мы подъезжали к границе между Англией и Шотландией, тем большее возбуждение меня охватывало.

Днем я кинула взгляд на гребень холма и увидела целый ряд кольев, вздымавшихся как деревья. Острия кольев были увенчаны отрубленными головами, черными и страшными, ибо их обмакивали в смолу, чтобы они сохранялись в течение долгого времени.

Раскрыв рот, я разглядывала эти жуткие лица, обрамленные редкими волосами, с провалившимися глазами и отвисшими челюстями. На некоторые колья были нанизаны другие части человеческих тел — руки с изогнутыми кистями, ноги с болтавшимися на них половыми органами, стопы, все еще облаченные в обувь.

Эллу чуть не вырвало, и она закрыла глаза руками. Биток отвернулась в сторону. И лишь я, как завороженная, продолжала смотреть на это жуткое зрелище, не отрывая от него взгляда даже тогда, когда Руари и Конн начали подгонять нас вперед. Я помнила, что мой телохранитель и мой единственный брат тоже были обезглавлены, но, слава Богу, никто не насаживал их головы ца колья.

Меня не должно было смущать это мрачное зрелище, ибо я знала, что мне предстоит не раз стать его свидетельницей, и я должна быть сильной, пусть даже внутри у меня все трясется от страха. Собираясь стать женой самого могущественного мормаера Шотландии, я должна была разбираться в мужских нравах и методах ведения войны. Рано или поздно сама моя жизнь могла оказаться в зависимости от этого.

— Кто это? — спросила я у Руари.

— Наверное, участники какой-нибудь битвы за эти земли, — пожал плечами он. — Может, саксы, убитые шотландцами… а может, шотландцы, обезглавленные нортумбрианцами. Впрочем, это было давно. Они здесь висят уже не первый день.

У меня перехватило дыхание при мысли о том, что это могут быть мои соотечественники.

— И что теперь… с ними будет?

— Рано или поздно они упадут на землю, и какой-нибудь местный крестьянин захоронит останки.

— Но у них есть семьи, — заметила я. — Близкие, которые их любят, которые хотели бы устроить поминки, предать их тела земле и оплатить заупокойные службы для спасения их душ.

— Этого не будет. Поехали, — повторил он.

Мы двинулись дальше по холмам и лугам — над нами синело небо, под ногами распростерлась щедрая и прекрасная земля. И все же виденная картина омрачала солнечный день. Руари по-прежнему ехал рядом со мной, время от времени бросая на меня тревожные взгляды.

— Знаешь, Ру, если они хотели встретить достойную смерть на войне, то они ее встретили, — промолвил он.

Я кивнула и шепотом произнесла благословение душам убиенных.

Ночь мы провели у местного тана — кто-то устроился на кроватях и тюфяках в доме, а телохранители разместились в амбарах или просто улеглись на вереске, завернувшись в шерстяные одеяла. Шотландцы, в отличие от южан, не нуждаются в удобствах, приговаривали они.

На следующий день мы продолжили свой путь на юг и достигли того места, где должна была состояться встреча королей, — поблизости располагался старый монастырь с небольшой церковью, посвященной святому Кутберту. На позолоченной солнцем пустоши виднелись группы англичан и шотландцев. Боде и остальные мормаеры должны были присоединиться к королю, находившемуся в центре. Гиллекомган отсутствовал, вынужденный противодействовать разбойникам, которые грабили побережье Морея. Мучимая любопытством, я направила свою лошадь вперед, чтобы занять более выгодное место, но Боде резко остановил меня.

— Оставайся сзади с телохранителями, — строго сказал он. — На случай волнений. Вы за нее отвечаете, — добавил он моему эскорту, и Руари, Ангус и Конн снова оттеснили меня назад.

Рядами, как небольшое войско, вперед вышли священники и монахи — кельты в белом, саксы в коричневых и черных одеяниях. Каждая группа, возглавляемая епископом, несла огромные кресты, покрытые эмалью и драгоценными камнями, и ковчеги с мощами святых, включая святого Кутберта, который должен был стать заступником саксов и их датского короля. Шотландцы взывали к святому Колумбе и святому Филлану.

И, наконец, на луг выехали два короля в окружении своих приближенных. За ними рядами выстроилась стража с круглыми щитами и длинными пиками. Некоторые были верхом. Кнут оказался крупным бородатым мужчиной; отливающий золотом шлем прикрывал нос, а прорези для глаз придавали его владельцу еще большую свирепость. Король Малькольм в своем обитом медью шлеме и красной мантии, расшитой перьями, как это и предписывалось королям кельтской традицией, выглядел ослепительно.

Короли представили друг другу сопровождавших их вельмож: Кнута сопровождали эрл Нортумберленда Сивард и другие. Малькольм представил Боде и Дункана, которого он назвал королем Кумберленда и Стратклайда, а также своим наследником. Это был плотный молодой человек с грубыми чертами лица, облаченный в сверкающую кольчугу и шлем, украшенный плюмажем. Рядом с ним на лошади восседал его отец и старый недруг Боде Крайнен из Атолла. Изысканный кожаный нагрудник и красный плащ придавали ему еще более напыщенный вид, чем у королей. С ними были рыжеволосый Имерги — король Западных островов, и еще один вельможа, оруженосец которого держал в руках знамя Морея — серебряные звезды на синем фоне.

Сначала я решила, что это Гиллекомган. На нем был темно-красный плащ, а в гриву и хвост его изумительно красивой гнедой лошади были вплетены серебряные бусины; и я ее узнала. Когда воин учтиво снял шлем, приветствуя обоих королей, по его плечам рассыпались золотые кудри.

— Мак Бетад Мак Финлех, король Морея, — донесся до меня хриплый голос Малькольма.

У меня перехватило дыхание, и я кинула взгляд на Руари:

— Но он не король Морея!

— Наверное, король приказал Макбету заменить Гиллекомгана. Провинция Морей столь значительна, что не может не иметь своего представителя на этой встрече.

— А король Кнут не отличит настоящего короля Морея от пастуха, — заметил Ангус.

— И все же это неправильно. — Я натянула поводья, и моя лошадь заволновалась.

Руари схватил мою уздечку:

— Успокойся, Ру. Это чистая формальность, ничего не значащая.

— Эти братья грызутся из-за Морея, как собаки из-за кости, — промолвил Конн Мак Фергюс. — Возможно, таким образом король демонстрирует свое предпочтение.

Я кивнула:

— Но это оскорбительно для Гиллекомгана и опасно. Король Малькольм занимается попустительством. И когда мой жених узнает об этом…

— А ты не сообщай ему, — предостерег меня Руари. — Это не твое дело.

— Он все равно об этом узнает. Монахи опишут это событие и внесут имена присутствующих в свои анналы. Слухи распространяются быстро. И Гиллекомгану станет об этом известно.

— Это их дела, — ответил Руари.

И я умолкла, вспомнив предостережение Макбета. По все то время, пока короли договаривались об общей границе, — при этом не было сказано ни слова о подчинении, что вполне устраивало шотландцев, даже если и не нравилось саксам, — я ощущала, как во мне нарастает чувство возмущения. В тот день во мне впервые зародилась верность Морею. Макбет был узурпатором. И иначе я к этому не могла относиться.

Я окинула взглядом живописные окрестности — холмы и луга Шотландии и Северной Англии: на этих пологих склонах жирел скот и плодились овцы, что делало окрестные земли привлекательными для мужчин. Отец Ансельм когда-то рассказывал о длинной каменной стене к югу от Лотиана, выстроенной римским императором Адрианом с целью защиты от пиктов и скоттов. Однако от нее было мало проку, так как эти первобытные народы упорно отвоевывали назад свои земли. Через некоторое время раздосадованные римляне выстроили еще одну стену, дальше к северу, чтобы помешать диким пиктам совершать военные набеги. С тех пор шотландцы любят рассказывать о том, как посрамленные римляне вскоре после этого были вынуждены покинуть Британию.

— Интересно, почему они не могут просто договориться о том, чтобы граница определялась старой стеной Адриана, — промолвила я, обращаясь к склонившемуся ко мне Руари. — Пусть саксы остаются к югу от нее, а шотландцы — к северу, и тогда все будут жить в мире.

— Почему наши границы должны определяться древними римлянами, когда мужчины могут сражаться за новые земли?

Я вспомнила отрубленные головы на кольях и загубленные души.

— Действительно, — с горечью ответила я, — почему приходится платить жизнью за интересы государства?

— Просто подумай, что выгодно Шотландии и скоттам, и тогда ты поймешь.

Я снова кивнула. Благодаря отцу и преподанным им урокам я знала, как важно защищать Шотландию. Каждый день приносил бесчисленные свидетельства того, как мы ценим и любим не только своих родичей, но и прекрасную землю, кормящую нас.

И мы снова сосредоточились на происходящей перед нами церемонии.

В ту ночь многие из нас остались в Лотиане, в доме одного из танов Малькольма. Другие отправились в монастырь, а саксы расставили свои палатки в чистом поле. Дом был большим, состоял из множества комнат, и за столом могло уместиться несколько дюжин человек, хотя уложить их оказалось уже сложнее. Поскольку я была одной из немногих женщин, присутствовавших на приеме, мне предоставили широкую кровать-альков, которую мне предстояло делить с Эллой, Биток и дочерью тана.

На празднестве нас угощали крепким бульоном, жареным мясом и овощами, приправленными солью и свежими травами. В углу зала сидели музыканты, игравшие на арфах и барабанах, и я ногой отбивала ритм и покачивала головой в такт музыке. Неумелый жонглер то и дело ронял свои яркие ленты и мячики, и мы от души хохотали. И музыка, и пища, и развлечения были восхитительными, а от заморского вина у меня начала кружиться голова.

Самым замечательным был присланный королем Кнутом бард из Бретани. Кроме того, Кнут выставил несколько бочек вина для ублажения знатных скоттов, оставшихся у тана Лотиана. Бард несколько раз перебрал струны своей арфы и начал исполнять новую балладу, сложенную в тот же день в честь состоявшегося события. Гости поддерживали его аплодисментами и топотом ног. Описав в льстивых тонах встречу королей, бард перешел к перечислению всех знатных вельмож, которые присутствовали при этом, включая «мужественного Боде с думой на челе» и «огненно-рыжего великана с островов», — Имерги при этом поклонился, а остальные рассмеялись.

Затем бард перешел к описанию «воина с севера, чьи волосы горели как солнце, солнце жизни». Скотты любят каламбуры, и эта острота была встречена аплодисментами, ибо бард исполнил эту фразу на смеси гэльского и саксонского. Все догадались, что он имеет в виду Макбета, чье имя в переводе с гэльского означает «сын жизни».

— И дочь Боде с огненными волосами и глазами, как звезды, — продолжил он.

Я выпрямилась, покраснев до корней волос, а он продолжил рассказывать о королевне, которая вскоре станет маленькой королевой Морея, о ее благонравии и красоте. Я опустила голову, а остальные захлопали в ладоши и повернулись ко мне.

Руари, сидевший рядом, рассмеялся:

— Благонравии! Похоже, бард никогда не видел, как эта красотка швыряет наземь своих противников во дворе для упражнений!

Ангус и Конн фыркнули.

— Хотя никто никогда не оспаривал ее красоту. — Руари поднял свою чашу и выпил, повернувшись ко мне. Остальные последовали его примеру, а бард, к счастью, перешел к следующему сюжету.

— Руари Мак Фергюс, — тихо проговорила я, — если ты пьян, то можешь не охранять меня нынешней ночью.

— Если ты будешь нуждаться в охране, а не в няньках, — опуская чашу на стол, ответил он, — я всегда буду рядом, госпожа Грюада. — Еще мгновение он не отводил от меня взгляда — искреннего и совершенно трезвого, — а затем повернулся к Ангусу.

После этого я немного побеседовала с леди Сатен, женой Дункана Мак Крайнена, и дочерью эрла Нортумберленда Сиварда. Леди Сатен была крепкой и красивой женщиной, но казалась уставшей, так как не спала предыдущую ночь из-за болезни своих маленьких сыновей. Старшего звали Малькольм в честь монаршего деда, а младшего — Дональд Бан, что означает «светлый». Мы обсудили вечерние развлечения, и Сатен развеяла мое смущение, вызванное тем, что мое имя было упомянуто бардом. Она выразила восхищение вышивкой на моей рубашке — шерсть кремового цвета была расшита разноцветными переплетающимися виноградными ветвями, а когда она встала, чтобы пойти к своим детям, то обняла меня, как близкую подругу. Несмотря на свои саксонские и датские корни, она была доброй и открытой женщиной.

Позднее я заметила, как отец с Макбетом отсели в сторону за маленький ломберный столик. И если бы Боде не подозвал меня, я бы никогда к ним не подошла. Они играли в шахматы, а я наблюдала за ними. Отец сделал непродуманный ход, подставив под удар одну из ключевых фигур, и Макбет «съел» ее.

— Наверное, относительно следующего хода мне придется посоветоваться с дочерью. Вряд ли она допустит такую ошибку, — Боде покачал головой. — Наверное, начинает сказываться действие французского вина.

Но что таилось за этой шахматной партией? Рука Боде была тверда, и партию еще вполне можно было выиграть.

— Если хочешь, можешь уступить свое место госпоже, я буду польщен, — ответил Макбет.

Похоже, выпитое вино уже и на меня начинало оказывать свое влияние, так как я согласилась, хотя и играла весьма скромно. Макбет и Боде встали, и мой отец пододвинул мне плетеное кресло, а сам отправился приветствовать очередного гостя.

Я опустилась в кресло, кинула взгляд на доску, а затем посмотрела на Макбета. В свете пламени крупные черты лица, глубоко посаженные глаза и высокий рост еще явственнее выдавали в нем норвежские корни. Несколько прядей было заплетено в косички; и я начала гадать, кто бы мог это сделать — его жена или любовница. Его правая щека до самых губ была прорезана шрамом. Мы встретились взглядами, и я отвела глаза в сторону.

Изучив позицию на доске, я поняла, что существует несколько способов защиты основных фигур и игрового пространства. Все фигуры были вырезаны из камня с мельчайшими подробностями, включая расшитую одежду, кольчуги, глаза и выражения лиц, и даже плетеные кресла, подобные тому, в котором я сидела сама.

— Очень красивые, — заметила я. — У моего отца есть шахматы, вырезанные из дуба и ореха, но они гораздо грубее. Это кость?

Макбет кивнул:

— Бивни и зубы моржа. У меня есть очень похожие дома.

— Дома?.. В Морее? — осторожно осведомилась я.

— Я живу здесь, неподалеку. У нас с женой здесь дом.

— Так твоя жена тоже из Морея?

— Нет, из Оркни, — лаконично ответил он.

Значит, у него были крепкие связи с эрлом Торфином и через жену. Почему Боде захотел, чтобы мы побеседовали в столь интимной обстановке, если я была уже помолвлена? Я не могла этого понять.

— К тому же ты оказался при короле. Я слышала, он тебя усыновил, — я наклонила пальцем своего короля.

— Будучи его стольником, я часто бываю при дворе. Твой ход, госпожа.

Я подняла пешку в форме воина со щитом и в шлеме. Я играла фигурами сливочного цвета, слегка подкрашенными тушью для выделения деталей. Фигуры Макбета были покрашены в темно-красный цвет.

Он постукивал пальцами, не сводя с меня глаз. Воспользовавшись случаем, я передвинула пешку и напала на его офицера. Макбет молча приподнял бровь и выдвинул из заднего ряда ладью, которая заняла место между офицером и моей королевой. Этот ход ставил под удар сразу две мои фигуры, и я его не предвидела.

Я нахмурилась. Спасая одну фигуру, неизбежно теряешь другую. Склонившись над доской, я долго изучала ситуацию и наконец решила «съесть» его ладью своей королевой. Я передвинула ее на клетку ладьи, убрала битую фигуру и посмотрела на Макбета.

Он грациозно склонил голову и поднял руку над доской. У него были длинные подвижные пальцы. Он взял своего красного коня, затесавшегося между моей пешкой и офицером, передвинул его на поле моей королевы и убрал ее с доски.

— Берегись, госпожа, — пробормотал он, — порой королеву может захватить и непритязательный воин.

— Не слишком ли дерзко дня того, кто играет моржовыми зубами?

— Возможно, — похоже, его развеселило мое замечание. — Госпожа Ру — я слышал, тебя предпочитают так называть? Странно, что гэльскую королевну называют саксонским именем. Это как-то связано с рутой?

— Ру, — ответила я, не отрывая взгляда от доски, — королева… печали.

— В честь древнего ирландского предания о Дейрдре и трех печалях? — поднял брови он.

— Это имя дал мне саксонский священник, когда я была еще маленькой.

— Грюада, — пробормотал он. В его устах мое имя звучало нежнее. — Существует еще одно предание о женщине, носившей такое же имя. Грюада Грианшолес — дама с сияющим лицом, в которую был влюблен великий герой Фианна Кухулайн.

— В кого он только не влюблялся! — ответила я.

Макбет рассмеялся:

— Тебе подходит это имя. Но такие красавицы не должны думать о печали.

— А твое имя? — Я устало подняла глаза. — Оно у тебя редкое. Более того, сегодня я слышала, как саксы говорили о тебе как «о короле с заморским именем».

— Для гэлов в нем нет ничего странного. Все считают его родовым именем, но на самом деле это не так. Просто все предшествовавшие дети моих родителей погибали, а я, хоть и родился до срока, выжил. Поэтому меня и окрестили «сыном жизни» в надежде на мое благополучное будущее.

— Лучше быть названным в честь жизни, чем в честь печали.

— Печаль и жизнь часто идут рука об руку, — ответил он.

— Слишком часто, — согласилась я и снова сосредоточила свое внимание на доске, а он откинулся на спинку кресла.

Но уничтожение моей королевы вскоре расстроило всю мою военную кампанию.

— Следи за королем, — учтиво предупредил меня Макбет.

Заметив угрозу, я выдвинула пешку, чтобы защитить его. Но король Макбета одним ударом подрезал моего отважного воина, у которого не было защиты.

— Почему тебя сегодня объявили королем М рея? — прямо спросила я.

— Твой возлюбленный отсутствует, а Морей должен был иметь свое представительство на этой встрече.

— Как бы там ни было, ты не имеешь права претендовать на этот титул.

— Некоторые так не считают, — пожал он плечами. — Еще одну партию?

— Нет, — с надменным видом ответила я, вставая.

Он тоже встал.

— Госпожа Грюада, — тихо промолвил он. — Будь осторожна, когда отправишься в Морей. Прикажи своему телохранителю, чтобы он ни днем, ни ночью не спускал с тебя глаз. — Кивком головы он указал на Руари, стоявшего неподалеку.

Я нахмурилась:

— Еще одно предостережение? Мне понятна твоя обида, господин, — ответила я. — Но это — твоя обида, и не надо обременять ею меня.

— Предупреди своего телохранителя, — повторил Макбет. — Или это придется делать мне. — Он склонил голову, а я, не отвечая, повернулась к нему спиной.

Руари, видевший, что я проиграла, ничем этого не показал. Он протянул мне руку, и мы вместе вышли из зала. Я не стала ему ничего говорить.

На следующий день утром мы собрались у ближайшей церкви для прощальной церемонии. Там должна была состояться еще одна встреча Кнута и Малькольма, и последний собирался представить саксонскому королю старшего сына Дункана. В какой-то момент он поднял своего правнука на руки и протянул его королю Кнуту. Двухлетний крепыш разразился страшным ревом, поставив в неловкое положение обе монаршие особы. И тем не менее, смысл этой церемонии был очевиден: юный Малькольм Мак Дункан символически выражал свою верность правителю Англии.

Кроме того, все присутствующие поняли, что, заставив своего правнука присягать Англии, старый Малькольм заявлял, что впредь престол будет переходить по его линии — от внука к правнуку. Я заметила, что Боде, Макбет и еще кое-кто помрачнели. Однако остальные встретили поступок короля аплодисментами.

Леди Сатен вышла вперед и забрала мальчика у своего тестя. Я находилась в ее свите, и она, обернувшись, передала мне раскричавшегося малыша. Он выворачивался, стараясь спуститься вниз, и я опустила его на землю и взяла за руку. Он потянул меня вперед с силой барана, который тащит за собой пастуха. Окружающие начали смеяться, и лишь я ощутила странную тяжесть на сердце.

И когда, содрогнувшись, я поняла, что это — предвестие будущего, эпизод сковал меня и всех собравшихся невидимой цепью. Символический договор, заключенный капризным ребенком с двумя старыми королями, обладал своим смыслом, тогда еще неведомым мне.

Глава 10

Ко дню свадьбы Абернет вылизали и вымыли дочиста — все было починено, смазано и сверкало, как новенькое. Долина никому не давала покоя. Она следила за тем, как печется хлеб и варится пиво для свадебного пира, и отдавала приказания, словно полководец на поле битвы.

Она двигала горшки и пробовала блюда на кухне, а в зале вместе со мной и Эллой усадила двух швей, которые строчили с бешеной скоростью. Она следила за тем, чтобы наших собак каждую неделю мыли в болотном мирте, дабы избавить их от блох, так что теперь, едва завидев Долину, они разбегались в разные стороны. Она наводила ужас на всех. Мы с Боде пытались всячески ее избегать.

За несколько недель до этого она вытащила меня на ярмарку, где накупила целый ворох шелка и полотна, и теперь мы без устали кроили из этих тканей платья, сорочки, накидки и постельное белье. Все это складывалось в деревянный сундук с лавандой и вахтой, который должен был отправиться вместе со мной в Морей.

И вот дождливым майским утром меня обвенчали с Гиллекомганом по обряду Римской церкви с произнесением клятв и благословениями на вымытом дождем крыльце приходской церкви. Лишь истинная королева могла вступать в брак в стенах епископальной церкви. Лично я хотела кельтскую свадьбу с чтением древних поэм и искренними клятвами, произносящимися над водой и пламенем с переплетенными руками, символизирующими вечность. Ни разу улыбка не коснулась моих губ — ни тогда, когда я получила холодный поцелуй от своего жениха, ни тогда, когда отец прошептал, что я выгляжу столь же прекрасно, как моя мать в день их свадьбы. Мы вошли в церковь и преклонили колени, каясь в еще не совершенных грехах, которые, судя по всему, нам все же суждено было совершить. И с этим было покончено.

Сидя за столом, я делала вид, что невероятно счастлива. Мой муж редко обращался ко мне, зато много смеялся и поднимал тосты за присутствующих гостей.

Поздно вечером целая вереница осипших шутов, способных стоять на ногах, так как Боде выставил на столы французское вино и датскую медовуху, а Долина вынесла еще и свое вино, настоенное на березовых почках, проводила нас в домик для гостей. Они играли на дудках и барабанах, хлопали в ладоши и пели. Гиллекомгана, которому еще предстояло ждать, когда его молодая жена будет готова, вынесли на руках его собственные воины, не случайно именуемые «дикими морейцами», ибо я никогда не видела мужчин, которые пили бы больше и кричали громче.

Долина и мои прислужницы раздели меня, и моя мачеха, квохча, осмотрела все вокруг, настояв на том, чтобы пол был усыпан лепестками гвоздик и ромашек, и проверила восковые свечи, горевшие в канделябрах.

Она обрызгала эссенцией сладкого мирта кровать под пологом, привязала красные нитки к ее столбикам и прикрепила ветку рябины над дверью, чтобы защитить нас от злых духов и эльфов.

Мэв заставила меня выпить вина с настойкой ивы и ромашки, чтобы расслабиться, и бояршника, чтобы тело мое оставалось активным и подвижным. Потом меня растерли лавандовым маслом и уложили в постель, накрыв одеялом до груди и разложив мои волосы, так что они стали походить на полыхающий костер.

Затем, по традиции, ко мне зашел отец и с ним несколько воинов, которые должны были поцеловать меня и пожелать мне доброй ночи. Я не могла смотреть на них.

И, наконец, в спальню, покачиваясь, вошел Гиллекомган, сильно пьяный. Он согнулся и запрыгнул на кровать, ибо традиция требует, чтобы жених подражал лососю, поднимающемуся вверх по течению в поисках пары. Кровать чуть не рухнула под его тяжестью, весельчаки удалились, и мы остались одни.

Не могу сказать, чтобы он был груб или жесток. Скорей я назвала бы его неумелым и неразумным любовником — он был неуклюж и пускал слюни. Не прошло и нескольких секунд, как наше первое любовное свидание закончилось, вызвав у меня кровотечение и повергнув в изумление. Он пришел в полный восторг от пятен крови на простыне, так как счел их свидетельством того, что я получила не меньшее удовольствие, чем он.

Уже на рассвете он снова разбудил меня, но я в ужасе отпрянула и отползла в сторону. Он сел, и я обрушила на него такую отповедь, что он часто-часто заморгал и принялся извиняться.

Так все началось.

За день до отъезда на север к Гиллекомгану кормилица Мэв обратила внимание на мою бледность и круги под глазами и поинтересовалась, уж не беременна ли я. Я резко ответила, что уже который день льет дождь, а дождливая погода никогда не улучшала мой внешний вид. Я не могла признаться в том, что боюсь уезжать из дома в далекий Морей.

Я отправилась к отцовскому барду Луагу, уже пожилому человеку, и попросила его рассказать мне все, что ему известно о моем новом доме. Луаг был сутул и седовлас, но голос у него по-прежнему оставался сильным, а память острой. Он взял арфу с медными струнами, чтобы оживить свои воспоминания, закрыл глаза и начал перечислять всех королей и воинов пиктов, населявших северные земли до скоттов, которые пришли с запада и захватили Шотландию. Он говорил, что Морей — это огромная земля, простирающаяся с востока на запад, с плодородными полями, горами, озерами и пустошами. Но, что самое важное, заверил меня Луаг, меня ожидает там не только дикая природа, но и изысканная культура. Он не сомневался, что я буду довольна.

В тот же день ко мне подошел Дростан, сообщивший, что он также уезжает из Абернета. Однако он не собирался сопровождать меня в Морей, он сказал, что уходит в монастырь, расположенный на острове озера Ливен в центральной части Файфа. Этот мирный остров, который я когда-то посещала вместе с Боде, был посвящен святому Сервану, ирландскому монаху, принесшему христианство в Шотландию. Монастырь принадлежал «слугам Господа» или «вассалам Бога», и в нем по-прежнему соблюдались кельтские обычаи, несмотря на то что Рим возражал против некоторых его установлений. Но главным богатством монастыря была библиотека.

— У них есть списки трудов святого Адомнана, описавшего жизнь святого Колумбы и составившего свод древних законов Ирландии, — сообщил мне Дростан, — а также свод законов, который был собственноручно составлен Адомнаном. Я смогу многому научиться там, и, может, в один прекрасный день мне самому позволят сделать список с трудов Адомнана.

Он был невероятно счастлив, и неудивительно — ведь в детстве он приехал в Абернет из сгоревшего монастыря. Аббат, приходившийся двоюродным братом моей матери, послал его к Боде, чтобы тот позаботился о нем.

Сердце мое сжалось при мысли о том, что Дростан тоже уедет. Но я сдержалась и, улыбнувшись, пожелала ему удачи.

Когда мы выехали из Файфа, нас сопровождал целый караван — рядом со мной на низкорослых лошадках ехали Мэв и Элла, а остальные слуги сопровождали три повозки, нагруженные моими личными вещами и домашней утварью. В состав приданого Боде включил двадцать своих телохранителей, среди которых были три сына Фергюса, потому что я с ними дружила. Кроме того, отец отдал за мной две дюжины лошадей, трех ястребов и девяносто девять коров — число, которое, по поверьям, должно было приносить удачу. А еще я взяла с собой волкодава Ку.

Но даже со всем этим я не могла заставить себя оглянуться.

Когда мы прибыли в Элгин — круглую цитадель, расположенную на вершине выветренного холма, мы с Гиллекомганом достигли странного перемирия. Ему нравилось согревать мою постель, а, кроме охоты, вина и стычек с норвегами, его мало что интересовало. Я смирилась с его ласками и иногда даже начала получать от них удовольствие. Порой мы вместе смеялись и даже понимали друг друга. Со временем я к нему окончательно привыкла и даже привязалась как к постоянному собеседнику, конечно, в те дни, когда он бывал дома, в Элгине.

Он был скуп и держал малочисленную прислугу, так что у нас не нашлось ни барда, ни арфиста, и развлечься особенно было нечем, если не считать странствующих бардов, которые время от времени стучались в наши ворота. Мы всегда их привечали, ибо они не только развлекали нас своими балладами, но и приносили новости. Да и сам Гиллекомган, как ни странно, оказался прекрасным собеседником. Он проявлял осведомленность, рассказывая о распрях и войнах, происходивших в Шотландии, у него были прекрасная память и большой опыт. Кроме того, он был наделен даром подражания. Он забавно и остроумно изображал старого короля Малькольма и мрачного Торфина и потрясающе рассказывал древние ирландские сказания, которые я так любила.

Когда мой муж вспоминал о битвах, в которых он участвовал, или рассказывал истории, которые когда-то слышал, вокруг очага собирались и Мэв, и Элла, и сыновья Фергюса, а также многие другие. Мы смеялись и аплодировали ему и все время ждали следующего случая, когда он будет дома и в хорошем настроении, ибо он часто уезжал со своими воинами на охоту, к соседним танам, или осматривать рубежи Морея.

И чем дальше, тем больше я убеждалась в мысли о том, что Гиллекомгану следовало бы стать бардом. Займись он этим ремеслом, он бы спокойно встретил старость.

Я даже почти забыла о том, что мой муж участвовал в убийстве собственного дяди. Он никогда не вспоминал об этом, и я не говорила, что присутствовала на королевском суде, решавшем это дело. И тем не менее, порой в его глазах, как всполох молнии, мелькал зверский блеск. И я начала понимать, что убийство является неотъемлемой частью жизни воина. Порой его просто приходится совершать.

Так прошли первые месяцы моей супружеской жизни. Летом мы вешали над дверьми ветви рябины на удачу, а зимой сменяли их на сосну и можжевельник, распространявшие ароматную свежесть. Пол был усыпан листьями лаванды, которая росла в огороде, а к воротам мы привязывали ее сухие стебли, чтобы она защищала нас от врагов. Мы шили и вышивали, и Мэв учила меня обращаться с прялкой. А я учила Эллу читать по своему Евангелию с яркими картинками и тщательно выведенными буквами, которое я унаследовала от матери.

Кроме того, в Элгине я превратилась из девочки в хозяйку дома, которая должна была следить за ведением хозяйства. Время от времени, когда Гиллекомгана не было дома, я сражалась с Ангусом и Конном на мечах, но мой муж не одобрял этого занятия.

— Ты мне нужна для того, чтобы рожать сыновей, а не для того, чтобы я лечил твои раны, — заметил однажды он. Мы оба посмеялись, но я почувствовала, что за этой шуткой скрывается правда.

Большую часть времени я проводила за толстыми стенами Элгина, а, когда отваживалась за них выйти, меня всегда сопровождали телохранители. Мой муж часто посещал другие крепости в своей провинции, но куда-нибудь переезжать на лето не хотел. И хотя я иногда сопровождала его в поездках, мы всегда возвращались в Элгин. Поэтому, несмотря на то что я была госпожой Морея, я никогда себя таковой не ощущала. Большинство жителей этой огромной провинции хотя и слышали мое имя, никогда меня не видели.

С помощью Мэв, Эллы и других прислужниц я научилась экономно вести хозяйство в соответствии с законами бережливости, установленными Гиллекомганом: свечи мы делали из сала, а не из воска, ибо сало сгорает быстрее, хоть и распространяет неприятный запах. Кроме того, мы приобретали лишь самое необходимое, правда, этот закон не распространялся на хорошее заморское вино. Я должна была вести строгий учет продуктов, хотя в холодные зимы и отправляла мешки с овсом и овощами местным жителям, зная, как те страдают в своих плетенных из лозняка хижинах.

Прошел почти год после свадьбы, когда у меня прекратились месячные, — я, наконец, забеременела. И теперь после наступления нового года мне предстояло выполнить свою обязанность и произвести для дома Морея сына или дочь.

Лишь тогда, ощущая в себе искру новой жизни, я начала с надеждой смотреть в будущее. Если не считать легкого недомогания вначале, я чувствовала себя прекрасно и была покойна. Я стала надеяться на то, что печали, наконец, развеются для леди Ру, и радость станет ее уделом.

Часть вторая

Как сокол, гордо возвышаясь…

Шекспир. Макбет, акт II, сцена 4

Глава 11

1032 год от Рождества Христова

— Просыпайся, госпожа, — тормоша меня, прошептала кормилица. — Скорей! Вставай!

Я уже была на восьмом месяце беременности и со сна плохо соображала — так что мне казалось, что я всплываю вверх со дна какого-то мутного водоема. Потом я поняла, что мужа рядом нет, и его половина постели холодна. Он не вернулся после вечернего объезда. Мгновенно насторожившись, я спустила ноги с пуховика и встала, а Мэв набросила мне на плечи плащ, шелковистый мех которого приятно согревал.

— Что случилось? — спросила я. Ребенок брыкнулся, попав ножкой в мочевой пузырь, и я поморщилась.

— У ворот стоит гонец, присланный таном Банхори, который советует нам как можно быстрее покинуть крепость. К Элгину приближаются вооруженные люди.

В полном недоумении я поспешила к отхожему месту, занавешенному пологом. «Если он будет так брыкаться, — подумала я, — то скоро выберется наружу».

Когда я вернулась, Мэв копалась в большом деревянном сундуке, украшенном красными и желтыми птицами, который когда-то принадлежал моей матери. Я налила себе воды из глиняного кувшина. Мое обремененное ребенком тело не принимало теперь даже разбавленного вина, поэтому я пила лишь кипяченую воду с настоями трав или молоко с медом.

— С чего бы это ему присылать нам такое сообщение? Я не знаю тана Банхори, хотя мой отец знаком с ним.

— Какая разница! Мы не можем медлить, если к крепости подступают враги твоего мужа! — Мэв схватила черное платье, полотняную рубашку, чулки с подвязками и бросила все это мне. Я, дрожа от холода, скинула плащ и начала облачать свое бесформенное тело.

— Скорей всего это опять тан Рота едет сюда жаловаться на то, что его стада скудеют из-за воровства соседей, — пробормотала я, заглушая тревогу. — Кто бы они ни были, я заставлю их убраться.

— Клянусь, ребенок в твоем животе окончательно лишил тебя рассудка! Ты проявляешь нездоровое спокойствие. Мы все погибнем здесь, если ты не поспешишь! — Мэв ходила из стороны в сторону, поглядывая в узкое окошко.

— А ты говоришь глупости. — Я глубоко вздохнула, внезапно почувствовав острую боль в спине, потом пригладила свои длинные волосы и надела на голову полотняную накидку, закрепив ее обручем из переплетенных ниток. Даже если они действительно явятся к нам в зал жаловаться на потерянных коров, я должна предстать перед ними как толковая и умелая хозяйка Элгина и Морея.

— Да послушай же меня, — вскричала Мэв. — К твоим воротам приближается Мак Бетад Мак Финлех с целым войском за спиной! Гонец Банхори велел нам бежать!

— Макбет? — переспросила я.

— И у него есть все основания ненавидеть твоего мужа, — добавила Мэв. — Что бы ни привело его в Элгин, это мужское дело, а не женское, а потому мы должны уходить.

— Я никуда не пойду.

— Я вижу, тебя уже гложет боевой дух, — заметила кормилица, — но сейчас не самое подходящее для него время, когда в разгар ночи сюда едет Макбет, а твоего мужа нет дома… — И она наградила меня пристальным взглядом.

Я неловко запихала ногу в кожаную туфлю, решив пренебречь чулками.

— Это мой дом, и я жду ребенка. Уф! — ответила я, протягивая ногу ко второй туфле. — Я не желаю, чтобы меня выпихивали из моей собственной постели. И я объясню это Макбету, если он осмелится постучать в наши ворота.

Мэв опустилась на колени, чтобы помочь мне с туфлей:

— Женщина не в состоянии разубедить мужчин, вознамерившихся затеять распрю.

— Тогда это сделает мой меч. — И я направилась к другому сундуку, в котором лежали ткани и оружие, подаренное мне отцом. Я не практиковалась в течение уже нескольких месяцев, и вряд ли было разумно доставать его сейчас, когда я даже не могла разглядеть своих ног из-за живота. Да и с чувством равновесия у меня сейчас были проблемы.

— Даже не вздумай! — взвилась Мэв.

Поскольку я не могла прикрепить меч к поясу, я взяла его в руки и направилась к двери. Боже милостивый, куда же подевался Гиллекомган?

— В настоящий момент я отвечаю за Элгин. Пошли. Где гонец?

— Ест овсяные лепешки с маслом на кухне.

— Наверное, действительно перепугался до смерти, — заметила я, выходя в сырой и холодный коридор.

— Будь осторожнее на лестнице, — предупредила меня Мэв. — Ты же стала огромной, как вол.

Сквозь узкие прорези в стенах задувал холодный ночной ветер, и до меня донесся приглушенный стук в ворота. Мы медленно двинулись вниз, мне приходилось быть острожной. Добравшись до нижней площадки и входных дверей, мы спустились еще на один пролет, чтобы выйти во двор.

Здесь стук в ворота слышался уже громче, а из-за стен виднелись всполохи факелов. Я неловко поспешила к главным воротам, у которых стояли Ангус Мак Фергюс и еще несколько воинов с мечами и палицами, оставленных Гиллекомганом охранять крепость и свою жену. Остальных он забрал с собой, хотя обычно он проявлял большую предусмотрительность.

Дубовые ворота, обитые железом, затряслись от следующего шквала ударов, и из-за них донеслись требования впустить прибывших в крепость. Я оглянулась и увидела, как из темноты ко мне бегут еще люди и среди них старший конюх старик Эд в плаще и рубахе, облегавших его костлявое тело. Рядом с ним бежал гонец — худой темноволосый парень с раскрасневшимися щеками.

— Госпожа Грюада! Я — Донал, меня послал Константин из Банхори.

— Скажи мне, Донал, что все это значит?

Ворота продолжали сотрясаться от ударов.

— Сюда едут люди, посланные королем, и возглавляет их сын Финлеха.

— Судя по всему, они уже здесь и ждут не дождутся, когда их впустят.

На ворота вновь обрушился оглушительный удар, и я подпрыгнула от неожиданности. Мое дитя снова брыкнуло ногой. Я приложила руку к животу и, продолжая сжимать в другой меч, поспешила к воротам. Ангус попытался остановить меня, но я бросила на него испепеляющий взгляд и прошла мимо. Из-за спины доносился топот ног сбегавшихся людей.

В эту ноябрьскую ночь после Мартинова дня у нас было всего двадцать воинов, которые могли охранять ворота. Стараясь скрыть свою тревогу, я приникла к щели в массивных воротах и увидела факелы и вооруженных людей в их пляшущих тенях.

— Кто вы и что вам угодно? — прокричала я.

— Мы хотим войти в крепость Морея, — ответил мне мужской голос.

Я его знала. Дрожь, пробежавшая по моему телу, тут же сменилась вспышкой ярости:

— Хозяина Морея нет. Уходите.

— Я — Мак Бетад Мак Финлех, и меня знает ваша госпожа. Передайте госпоже Грюаде, что мне надо переговорить с ней.

— Она все равно не впустит в крепость людей, которые ведут себя, как дикие кабаны. Убирайтесь.

Последовало молчание. А затем — скрип кожи и звон стали — нетрудно было догадаться, что за воротами обнажили мечи.

— Впустите нас, госпожа Грюада. — Он стоял совсем близко к воротам. — Или мы сломаем эти ворота.

— Говори, что привело тебя ко мне.

— Я привез тебе послание от твоего мужа. Окажи нам гостеприимство, — голос его звучал устало.

Кельтская традиция требовала, чтобы я открыла ворота, даже если это были враги.

Но я ответила:

— Нет!

— Ну довольно. — И до меня донеслись распоряжения, которые он отдавал своим людям.

Ангус схватил меня за руку и оттащил в сторону. Я оттолкнула его и, подняв меч, вернулась туда, где меня было бы хорошо видно, когда ворота поддадутся.

— Стойте, — приказала я своим людям. — Ничего не предпринимайте.

Мне ничего не стоило приказать им открыть ворота, но мне хотелось помучить Макбета. «Пусть попотеет и пусть поймет, насколько крепки стены Элгина», — думала я.

Теперь ворота уже выламывали по-настоящему. До меня доносился грохот тарана и треск расщепляющегося дерева.

— Ангус, — окликнула я. — Отойдите назад и вставьте стрелы в арбалеты. А я останусь здесь.

Ангус кивнул. Я знала, что мои люди меня защитят, и надеялась, что наши непрошеные гости побоятся меня тронуть, учитывая мой пол, положение и драгоценную кровь, которая бежала в моих собственных жилах и жилах моего ребенка.

Вскоре дубовые ворота затрещали, раскололись и рухнули. Я расставила ноги и подняла меч. Деревянная щеколда треснула и, отлетев в мою сторону, подскочила вверх — я отпрянула, испугавшись за жизнь ребенка, и подумала, уж не сошла ли я действительно с ума. Когда ворота распахнулись и в проеме, как многоголовое чудовище, ощерившееся пиками, появились люди, руки у меня затряслись, но я не отступила.

— Что же это за гостеприимство, леди? — осведомился Макбет — из-под шлема безжалостно блестели его глаза.

— Убирайтесь из моего дома, — ответила я, не опуская меч. За моей спиной Ангус и остальные подняли арбалеты.

Макбет махнул рукой, и его люди тоже подняли арбалеты, нацелив на нас свои стрелы. Моих сторонников было совсем мало, но я не колебалась. Дыхание вырывалось из меня с трудом.

— Убирайся, сын Финлеха, — прохрипела я, лезвие моего меча как бы рассекало его образ надвое.

— И это вся защита, которую тебе оставил муж? — Он указал жестом на моих людей.

— Мне было вполне достаточно, пока сюда не явился ты со своими головорезами.

— Я же предупреждал тебя, что здесь, в Море, тебе потребуется защита. Опусти меч, — раздраженно добавил он. — Женщине, особенно в твоем положении, не подобает вести себя как воину. Я приехал лишь для того, чтобы поговорить с тобой, и не собираюсь причинять тебе вред.

— Да, сломанные ворота свидетельствуют об этом. — Меч был тяжелым, и у меня начинала болеть спина. — Убирайся.

Макбет вздохнул, сделал пол-оборота, а затем резким движением схватил своей рукой, облаченной в перчатку, лезвие моего меча и вырвал его у меня. Я упала на колени и перекатилась на бок, чтобы защитить ребенка.

Ангус и остальные выпустили стрелы из арбалетов, из крепости выскочило еще несколько человек, вооруженных мечами, пиками и топорами, и началась свалка. Когда я попыталась дотянуться до своего меча, Макбет отшвырнул его ногой в сторону, а потом подхватил меня под мышки и оттащил к крепостной стене. Я видела, как падают люди, а он уже отдавал приказы завести во двор лошадей, укрепить ворота и убрать мертвых.

Я поползла вперед на четвереньках. И Макбет вновь двинулся ко мне.

— Глупая женщина! — прорычал он. — Ты хочешь погубить своего ребенка? Оставайся у стены.

Я опустилась на землю и подняла голову:

— Что тебе надо? Мой муж ничего тебе не передавал для меня. Он никогда бы этого не сделал, потому что он тебе не верит.

— Я принес тебе его последние слова, — ответил Макбет. — Потому что он мертв.

Кровь застыла у меня в жилах:

— Мертв? Ты убил его…

— Не я. Он сгорел, он и его люди, в крепости в Бургхеде. Их больше нет.

Все?!

— Не может быть.

— Может. — За его спиной воины тащили тела моих людей — я не могла разглядеть, кого именно.

— Так что тебе сказал мой муж? — Я все равно ему не верила, этого не могло быть.

— Перед смертью его вывели, и он попросил меня позаботиться о тебе и ребенке, — ответил Макбет.

Я считала, что убийца не осмелится посмотреть в глаза вдове. Но только не этот.

— Зачем ты это сделал? — выкрикнула я. — Чтобы вернуться в Морей?

— Я никогда его не покидал, — ответил он загробным голосом.

Глава 12

Перед самым рассветом меня вывели из Элгина и заставили спуститься с холма. Один вид моего огромного живота приводил в трепет приставленную ко мне охрану, и она ко мне не прикасалась, пока огромный чернобородый воин в железной кольчуге молча не поднял меня на руки и не отнес в церковный двор. Там он опустил меня на землю и отошел в сторону.

— Гирик, веди ее сюда, — окликнул его Макбет. — Все будет сделано со святого благословения, — добавил он, крепко беря меня за руку и подводя к лестнице.

— Поспешный брак с головорезом не сулит добра, — заметила я. — К тому же ты женат. — Я знала, что наличие живой жены не считалось помехой для заключения нового брака у некоторых викингов, но надеялась, что Макбета это должно остановить.

— Я свободен, как и ты, — ответил он.

Они с Гириком сжимали меня между собой, словно, вопреки всему пережитому, усталости и непоседливости ребенка, я могу от них сбежать. Через несколько мгновений появился приходской священник, которого вытащили из постели, чтобы сначала он произнес отходную молитву над убитыми в крепости, а затем обвенчал убийцу с вдовой убиенного.

Все вокруг было окутано призрачным туманом. Гэлы считают предрассветный час безвременьем, и заключать святой брак в это таинственное время также считается дурным знаком. На холме перемещались огни факелов по мере того, как все новые и новые люди входили в крепость. Меня начала бить дрожь. Я знала, что Макбет ждет, когда в Элгин доставят трупы Гиллекомгана и его людей для похорон.

В крепости погибли наш старый конюх Эд и один из телохранителей. Брендан и Ангус Мак Фергюс были ранены. Несмотря на то что Ангусу задели голову, он был уже на ногах, а вот жизнь Брендана, получившего глубокую рану на бедре, все еще висела на волоске.

Разгневанная и изможденная, я повернулась к Макбету:

— Я хочу, чтобы меня обвенчали по старому кельтскому обычаю с заговорами и благословениями. К тому же я имею право сама выбрать себе следующего мужа взамен убитого тобой.

— Это и есть древний кельтский обычай. — Он взял меня за руку и начал водить вокруг священника, который взирал на нас, как на сумасшедших. Мы трижды обошли священника, двигаясь по ходу солнца слева направо, в соответствии с древним обрядом.

— А вот тебе оберег, — и он указал на вершины холмов, над которыми сквозь туман уже виднелось золотисто-розовое солнце. — А сейчас будет и заговор. Начинайте, святой отец.

Священник начал читать свой речитатив на латыни, и, хотя я отвечала скупо и неохотно, брак наш был освящен. Едва овдовев, я вновь вышла замуж. Я бросила возмущенный взгляд на священника, и он отвел глаза в сторону, так как ему, вероятно, стало стыдно.

— Он ни в чем не виноват, — заметив это, сказал Макбет. — Я пришлю благодарственные дары, отец.

От колокольного звона в честь свадьбы и похорон внутри у меня все переворачивалось, и я, подобрав юбки, поспешила к крепостным воротам Элгина. Несмотря на одышку и тяжесть, я ни разу не остановилась, пока поднималась на холм, и лишь у самых ворот замерла, приложив руку к животу и чувствуя, как у меня кружится голова. Когда ко мне подбежала Элла, мы обнялись, и я принялась гладить ее по голове, видя, что она побледнела и вся дрожит.

— Они тебя не тронули?

Она покачала головой. И все же я видела, как она напугана. В ярости я двинулась к Макбету.

— Согласно законам святого монаха Адомнана, которые он собственноручно написал триста лет тому назад, — прошипела я, — к гэльским женщинам и детям следует относиться с уважением, не применяя к ним насилия.

— Прекрасно. Госпожа умеет читать и знает законы.

— Да. И еще я знаю, что ты неоднократно нарушал законы этой земли.

— Госпожа Грюада, я сделал лишь то, что было необходимо сделать, чтобы вернуть Морей. Найелл, — окликнул он одного из своих стольников, загрубевшего от времени и грязи воина. — Проводи госпожу в ее комнату и проследи, чтобы она оттуда не выходила.

— Сначала я должна позаботиться о своих домочадцах, — и, взяв Эллу за руку, я начала подниматься по лестнице, ведущей к крепости.

Дверь в крепость была закрыта, но одного взгляда на нашего сопровождающего было достаточно, чтобы она открылась.

Торф в зале едва тлел, в жаровни никто не подбрасывал углей. Элла, хлюпая носом, взялась за дело, а я принялась ей помогать. Потом вошла Мэв с чашами, кувшином эля и сыром; увидев меня, она заставила меня поесть, хотя бы ради ребенка.

Потом с лестницы донесся звук тяжелых шагов, и в зал вошел Макбет. Но я не стала наливать ему эль, и ему пришлось это сделать самому.

— Госпожа Грюада, — промолвил он, — сегодня ближе к вечеру ты покинешь Элгин. Пусть твоя прислуга соберет все необходимое. Тебя перевезут в безопасное место.

— Я останусь здесь, — отрезала я. — И мой ребенок появится на свет здесь, как и положено наследнику Морея.

— Как угодно, — пробормотал он, осушая содержимое чаши.

В тот день, когда Гиллекомгана и его людей хоронили на травянистом склоне рядом с церковным двором, дождь лил как из ведра. Каменщик изготовил для моего мужа надгробие, вырезав из песчаника крытую соломой хижину, которая символизировала его последнее пристанище на земле. Священник воззвал к небесам, прося упокоить души убиенных.

Я отказалась сидеть в своей комнате и вместе с Эллой и Мэв спустилась в зал, заняв свое привычное место у окна на мягких подушках. Там я вновь вернулась к вышивке, оставленной в тот день, когда жизнь была еще тихой и спокойной. Ритмичные движения иголки, яркие цвета ниток и мягкие прикосновения шерсти помогали мне успокоиться. Словно оцепенев, я молча шила и ждала, когда зарубцуются мои душевные раны.

К тому же я надеялась, что отец со своими людьми отомстит за меня. «Скоро Боде обо всем узнает», — убеждала я себя. И тогда он поквитается с мужем-узурпатором за моего убитого супруга. Я жаждала отмщения — не в первый и не в последний раз я испытывала это чувство. Кельтская кровь, передававшаяся из поколения в поколение, требовала восстановления справедливости любой ценой. И я чувствовала, как она бурлит во мне.

По ночам я вертелась в своей постели, оплакивая погибшего мужа и разрушенную судьбу своего ребенка. Элла и Мэв спали на тюфяках у двери на случай, если Макбет вздумает ко мне вломиться. Однако он ни разу не предпринял такой попытки.

— Он боится за свою душу, — прошептала мне как-то Мэв. — Жениться на вдове убитого врага — это древняя традиция, и в ней нет ничего плохого. Но сжечь своего брата заживо и улечься в постель с его беременной женой… это точно может привести к адскому проклятию.

Я не сомневалась в том, что Макбет догадывается об этом.

Прошла неделя, другая, а я все ждала, когда приедут люди из Файфа. А потом мы увидели, как к Элгину приближается войско короля со вздыбленным красным львом на трепетавшем на ветру желтом знамени.

Глава 13

Всадники, блестя щитами и наконечниками пик, величественно въехали в ворота. Король в развевающейся красной мантии не стал спешиваться, дожидаясь, когда к нему подойдет Макбет со своей свитой. Я незаметно тоже вышла во двор и остановилась, скрестив руки на животе. Я надеялась, что Разрушитель Малькольм явился к нам для того, чтобы сразить моего второго мужа мечом справедливости. Вот он, сладкий миг отмщения.

Король обменялся с Макбетом словами приветствия и спрыгнул с лошади — несмотря на свой возраст, он был еще довольно крепок и отказался от помощи. Оба направились к крепости, в то время как конюхи начали забирать поводья и уводить лошадей, а прочая прислуга бросилась подносить королевским людям эль.

Значит, наказание состоится не сейчас. Ладно. Я поковыляла за Макбетом и королем. Какой-то седовласый воин, подбежав, предложил мне опереться на его руку.

— Благодарю. Как тебя зовут? — спросила я.

— Константин Мак Артер из Банхори. — Он был учтив и добродушно улыбался. Несмотря на то, что я была не в духе, мне он понравился.

— Банхори! Я должна благодарить тебя. В ту ночь ты послал гонца, чтобы предупредить меня…

— Я сделал то, что должен был сделать. Это было только справедливо… — Он умолк. — Госпожа Грюада, Макбет приходится мне племянником, и я надеюсь, ты позволишь мне время от времени давать тебе советы.

Я кивнула, испытывая благодарность, этому неожиданному союзнику. Он проводил меня, и мы вошли в зал вместе, хотя нас никто туда не приглашал. Макбет сверкнул глазами при виде нас.

Король что-то проворчал.

— Банхори. Госпожа, — поприветствовал он нас.

Я молча склонила голову. Служанка устанавливала на длинном дубовом столе глиняный кувшин с красным вином, и я жестом велела ей уйти. На столе лежало несколько рогов, и я, выбрав три, обитых медью, наполнила их до краев и передала Макбету, его дяде и королю. Наполненный рог нельзя поставить на стол, поэтому все его содержимое неизбежно попадает в человека.

К счастью, у меня под рукой не было яда. В противном случае уцелел бы один Банхори.

— Добро пожаловать в Элгин, Малькольм Мак Кеннет. — Меня хорошо воспитали, и я умела подавать вино с лестью в случае необходимости. Шотландцы прямы и откровенны и могут обращаться к знати и даже к королям, называя их по имени. Франки и византийцы, как я слышала, витиевато приветствуют своих королей, впрочем, как и саксы.

Малькольм пробормотал что-то в ответ. Ему было уже за семьдесят — поразительный возраст для короля-воина. Каким-то образом ему удалось выйти живым из всех сражений и схваток и уберечься от всех пущенных в него стрел.

— Я оказала бы тебе лучший прием, господин, если бы не недавняя смерть моего мужа Гиллекомгана Мак Малбрайта, — сказала я. Малькольм пробормотал сухие слова соболезнования и поднял рог. — Нет ли у тебя сведений о моем отце? — спросила я.

— Уехал торговать в Дублин, — проворчал король, показывая тем самым, что его совершенно не интересуют страдания вдовы. Но я не намерена была поить их вином просто так. Только не в этот день.

На столе стояла моя корзинка с вязаньем. Я запустила пальцы в разноцветные нити, чувствуя, как умиротворяюще действует на меня их фактура. Слезы навернулись мне на глаза — я так надеялась услышать что-нибудь о своем отце, пусть даже из уст отвратительного старого Малькольма.

— Госпожа, нам с королем надо кое-что обсудить, — промолвил Макбет. — Пусть мой дядя тебя проводит…

— Кое-что из того, что вы собираетесь обсуждать, касается и меня. — Беременная женщина обладает привилегиями старух и детей и может делать то, что ей заблагорассудится. Я вынула полотняный чепчик, который вышивала для своего ребенка, взяла ножницы и начала беззаботно обрезать нитки. Чик-чик.

После того как Константин вышел из зала, Макбет кинул на меня хмурый взгляд и начал что-то тихо обсуждать с королем. Однако до меня доносились их голоса.

— Значит, она жива, — сказал король.

— Госпожа Грюада не была рядом со своим мужем во время пожара, дед, — ответил Макбет. — Гиллекомган со своими людьми находился в старой крепости в Бургхеде.

— В Бургхеде? — переспросил Малькольм. — Не в Элгине? Я же сюда послал людей.

— Мы их перехватили. Все уже было сделано, и, будучи твоим военачальником, я принял решение, что им незачем ездить в Элгин. — Он сжимал рог с такой силой, что костяшки пальцев у него побелели.

Я вынула из корзинки моток шерсти.

— Значит, ты убил в Бургхеде мормаера, а потом прискакал, чтобы жениться на его вдове, не дожидаясь, когда она сможет похоронить своего мужа. — Я надеялась, что вызову таким образом гнев короля.

— Жениться? — взревел Малькольм. — Ты на ней женился? — указывая на меня пальцем, выкрикнул король. Я ожидала совсем не такой реакции.

— Я имел на это право как победитель, — непоколебимо ответил Макбет. — Овдовевшая госпожа Морея ждет ребенка и нуждается в защите.

— А-а, лев пригрел в своем логове волчонка, — Малькольм сделал глоток вина, не спуская глаз со своего внука.

— Этот ребенок приходится мне родней, — пожал плечами Макбет.

Доставая еще один моток пряжи, я вскинула голову:

— Этот брак был заключен неправильно и долго не продержится. Я расторгаю его и взываю к королевской справедливости.

Малькольм пошевелил пальцами, в которых держал рог:

— Свергнув Гиллекомгана, мы восстановили справедливость. Отошли ее прочь, — добавил он, поворачиваясь к Макбету.

Он считал меня абсолютно бессмысленным существом — женщиной, да еще беременной, все силы которой уходили на выращивание ребенка, так что на мыслительную деятельность уже ничего не оставалось. Однако если у меня родится сын, то со временем он начнет представлять угрозу для убийц своего отца, точно так же, как произошло с самим Макбетом. А это грозило опасностью моему ребенку. Так что я почувствовала, как меня охватывает страх.

— Я отдал тебе Морей, — продолжил король. — Эта девица и ее щенок будут только мешать тебе.

Его слова резанули мой слух, как бритва. «Я отдал тебе Морей».

Макбет бросил на меня быстрый взгляд и тут же отвел глаза в сторону — я почувствовала, как он осторожен.

— Дело сделано, — сказал он. — Провинция принадлежит мне.

Король пожал плечами, словно ничего не произошло, — ни у кого не отняли жизнь и не пролили ничьей крови.

— Ладно. После того как Дункан стал наследником, а ты получил Морей, мои внуки будут владеть почти всей Шотландией.

— А после Дункана королем станет его сын и так далее, — тихо промолвил Макбет. — Род Малькольма займет трон Шотландии. Но это противоречит гэльскому закону.

— Значит, тебя не устраивает, что ты получил Морей и дочь Боде? — с горьким смешком осведомился король. — Возраст не лишил меня ума. Запомни это. Престол должен передаваться по моей линии из поколения в поколение на благо Шотландии. Древние кельтские обычаи утратили свое значение. В наше время разгорается слишком много споров из-за титулов и земель, а это ослабляет нас изнутри. Престолонаследование по моей линии раз и навсегда прекратит споры за власть.

— Ты не можешь знать, что произойдет после твоей смерти, — ответил Макбет.

— Так ты женился на представительнице другого рода, чтобы усилить свои притязания на престол? Немедленно присягни мне на верность, — взревел Малькольм. — Здесь и сейчас! Я требую! Клянусь Господом, мой род будет править Шотландией после моей смерти!

— Я верен тебе, — невозмутимо ответил Макбет. И несмотря на то, что он даже и глазом не моргнул, стоявшие у входа в зал телохранители напряглись и вытянулись в струнку.

— Можешь не сомневаться, я потребую от тебя присяги, — повторил Малькольм.

«Я отдал тебе Морей». Значит, они вместе замыслили убить Гиллекомгана и отобрать у него Морей. И Макбет распорядился моим будущим и будущим моего ребенка, руководствуясь собственными амбициями и жаждой мести. Моток пряжи выпал из моей руки, и его кроваво-красные нити затопили пол. Я встала, намереваясь уйти, чтобы справиться с гневом, как всегда поступал Боде. Но мы с отцом были разными людьми.

У стены зала, поблескивая клинками, стояло несколько мечей. Среди них был и лично мой. Я схватила его и повернулась к мужчинам.

— Клянусь этим мечом, который подарил мне Боде, что я сумею защитить своего ребенка от всех ваших козней, — выкрикнула я. — И запомните, — прошипела я сквозь зубы, когда Макбет сделал шаг в мою сторону, — больше ни одна капля крови Боде не прольется ради вашего тщеславия!

Все молчали — и король, и мой муж, и телохранители. Клятва на мече свидетельствовала о серьезности намерений, и ее никогда не пропускали мимо ушей. Я хотела дать им понять, что я не беспомощная пешка в их игре и не буду спокойно смотреть на то, как они пытаются уничтожить гордый род моего отца. Во мне ещё сильна кельтская кровь, я — наследница воинственных королев и произносимых над мечами клятв. Конечно, мой поступок не назовешь самым разумным, но зато это была смелая выходка. С мгновение мы смотрели друг на друга.

Затем все пришло в движение. Раздались звуки шагов, гневные восклицания, стук падающих на пол рогов и плеск проливаемого вина. Мелькнула чья-то рука, выхватившая из моих рук меч. Макбет взял меня за плечо и подвел к выходу, где передал своим телохранителям.

— Боже милостивый, она же сумасшедшая! — прорычал Малькольм.

— Это ее беда, а не вина, — донесся до меня голос Макбета. — Она не представляет опасности.

В ту ночь я плакала до тех пор, пока у меня не начал болеть живот. Мэв и Элла молча сидели рядом. Женщина, а особенно госпожа и почти королева в мужних владениях не имеет права поддаваться низменным инстинктам и импульсивным порывам. Достойная, щедрая и всепрощающая, она во всем должна была являть собой пример окружающим. А я отказывалась даже извиняться.

Я не собиралась нарушать свою клятву. Каким-то образом мне надо было защищаться.

Рано или поздно король и его люди уедут из Элгина, и я выйду из своей комнаты, уже лучше разбираясь в предательстве и стараясь быть более осторожной с тщеславными вояками. Макбет не напоминал мне о моем поступке и предоставил полную свободу передвижений внутри крепости и в ее окрестностях с тем условием, что меня постоянно будет сопровождать охрана.

Прошло почти две недели после моего позора, когда во двор крепости въехало несколько всадников. Живот мой вырос настолько, что одышка сопровождала все мои передвижения. Я была во дворе, и у меня перехватило дыхание от радости, потому что эти люди держали в руках знамя Файфа — черный льв, вышитый на шафрановом поле. Отца среди них не было, но возглавлял отряд Фионн. Они явно удивились, когда увидели меня, но, в конце концов, я довольно сильно изменилась. Они приветственно помахали мне руками, и Фионн спешился.

— Госпожа Ру, — промолвил он. — Ты выглядишь… вполне здоровой.

— Как и ты, — ответила я. — Что велел передать мне отец? Вы приехали за мной?

— Мы привезли приданое Макбету — тридцать воинов и тридцать лошадей в придачу.

— Приданое? Так Боде одобряет этот брак?

— Да, и счастлив, что ты в безопасности, — ответил Фионн. — Он шлет тебе привет и сожалеет, что не смог приехать сам, а также надеется в ближайшем будущем получить известие о рождении внука.

Подавив горькое разочарование, я улыбнулась — как-никак я была рада видеть своих друзей из Файфа. Я старалась не встречаться взглядом с Фионном:

— А вы не привезли с собой Биток или ее мать? Они мне скоро понадобятся.

Фионн нахмурился:

— Мы не знали, что ты в них нуждаешься… уже сейчас.

— Неважно. Добро пожаловать в Элгин. Поднимайтесь в зал.

В зале я лично подала им изящные чаши, выкованные из морейского серебра, и наполнила их красным вином, которое поступало через гавани Морея из Франции и Фландрии. Я старалась быть исключительно любезной.

И Макбету это явно нравилось. Я видела, что он наблюдает за мной и одобрительно кивает головой.

Та зима не была соткана из нитей мира и всеприятия. Я поняла, что никто не разделяет моего негодования и горя. Все остальные быстро признали в Макбете нового мормаера и начали обращаться к нему «Морей». Он устраивал многочасовые совещания со своими людьми, как король со своими советниками. Не знаю, где он спал все это время, — по крайней мере, не со мной. Он часто уезжал из Элгина на охоту, в объезды или в гости к местным танам, арендаторам и фермерам, которые когда-то присягали Гиллекомгану, а теперь готовы были оказывать поддержку его двоюродному брату. В Элгине он всегда оставлял большую охрану, но ни враги, ни бунтовщики не пытались подойти к его стенам. По слухам, еще до того, как Макбет захватил Элгин, он снискал широкую поддержку в Морее. Как рассказали мне люди из Файфа, он трудился над этим много лет.

Оставшись наедине со своими мыслями, вышивкой и женщинами, я чувствовала обиду и раздражение. Не будучи в чем-либо уверенной, я ощущала себя одновременно вдовой, госпожой, пленницей и будущей матерью никому не нужного ребенка.

— Успокойся, — промолвила однажды Мэв, отводя меня в сторону. — Своим горем и страданиями ты погубишь ребенка.

Тем же вечером я отправилась в маленькую деревянную часовню, чтобы вымолить себе прощение и попросить о том, чтобы мне был ниспослан покой. Распахнув дверь, я увидела перед алтарем коленопреклоненного Макбета. На нем были штаны и простая холщовая рубаха, так что я даже не узнала его сразу. Он стоял, склонив голову, и его волосы отливали темным золотом в свете горящих свечей. Я видела, как он закрыл лицо руками и распростерся на потертом полу, как мучающийся паломник.

Я считаю, что вера — это потаенная часть души, и тут я вдруг стала свидетельницей этой потаенной жизни. Казалось, он не просто кается, но по-настоящему мучается. И я знала, что его грех заключается в убийстве двоюродного брата Гиллекомгана, а, согласно церковному вероучению, это могло обречь его душу на вечное проклятие.

Я попятилась и закрыла дверь. В моей душе проснулось сочувствие к человеку, который испытывал такие страдания. И я поняла, что не могу его ненавидеть. И сколько бы я дальше ни пыталась подкармливать свою обиду и гнев, они пошли на убыль.

Глава 14

Холод и серое небо предвещали снег, когда я направилась к своему мужу, только что вернувшемуся с охоты. После отъезда короля я редко разговаривала с Макбетом, но сейчас я отыскала его в маленьком каменном птичнике — он усаживал на насест большого ястреба и разматывал путы на его ногах. Он протянул руку к конюшему, чтобы тот подал ему клобучок, но я опередила того. Макбет без малейшего удивления принял его из моих рук.

— Кею не нравится клобук, — заметила я. — Ему надо дать кусок мяса.

— Его хорошо покормили перед охотой, чтобы он не драл дичь. Он не мог успеть проголодаться. — Однако, когда он начал надевать на птицу клобук, ястреб замахал крыльями и свалился с насеста. Мы с Макбетом замерли, так как ничем не могли ему помочь. Когда птице надоело выражать свой протест, Макбет снова водрузил ее на место.

— Он темпераментный, как и все большие ястребы, и рассчитывает на лакомство, прежде чем на него наденут клобучок, — заметила я. — А иначе он будет сопротивляться.

— Мы все хотим награды за сотрудничество, — пробормотал Макбет.

Я забрала у него клобучок и, подойдя к Кею, начала с ним шептаться и поглаживать ему грудку, потом вытащила из кожаной сумки несколько ошметков мяса и покормила птицу. Так что, когда я накинула на него наглазники, ястреб отнесся к этому совершенно спокойно.

— Отец всегда позволял мне возиться со своими птицами. И в последнее время мне этого очень не хватало, — промолвила я, кладя руку на свой круто изогнутый живот.

— Так ты пришла сюда для того, чтобы посмотреть на птиц? Я знаю, что мое общество тебя не слишком интересует. — Он повесил свою перчатку на крюк рядом с другими. — Или ты хочешь что-нибудь мне сказать?

— Что случилось с твоей женой? — спросила я. — Конечно же, я пришла сюда по другой причине, но эта тайна мучает меня. Ты ее выгнал, чтобы жениться на вдове Морея? Может, мне следует знать об этом как твоей нынешней жене?

— Она умерла в апреле в родах, произведя на свет мертвого ребенка, — ответил он.

— Прости меня, — у меня перехватило дыхание. Душа моя переполнилась сочувствием, ибо я сама со страхом ожидала предстоящих родов. — Да благословит Господь ее душу. А кто она была?

— Ее звали Гудрун. Она была племянницей короля норвегов. — Он подошел к двери и взялся за кольцо. — Что-нибудь еще, госпожа Грюада?

— Да. Я хотела бы послать людей на юг в Файф.

— Попросить своего отца о помощи?

— К чему трудиться? Он с тобой на одной стороне, хоть ты и убил моего мужа.

— Во время войны происходят страшные вещи. Я бы на твоем месте не стал задумываться над этим во имя собственного благоденствия и благоденствия твоего ребенка. Пойдем? — Он открыл дверь, и сквозь нее ворвался леденящий ветер.

Хлопья снега окутали нас, когда мы вышли во двор, окрашенный ранними сумерками в серебристо-голубые тона. Я вздрогнула:

— И тем не менее, мне надо послать людей в Файф.

Он кивнул:

— С какой целью?

— Ангус и Конн Мак Фергюс должны отвезти своего брата домой — Брендан набрался достаточно сил, чтобы ехать верхом. А сюда они привезут моих родственниц — целительниц и повитух Биток и Маири. Скоро мне потребуются их помощь.

— В случае необходимости можно будет пригласить какую-нибудь местную повитуху. В долине живет травница, которая недавно помогала раненым…

— Я не могу довериться ни одному человеку в Морее.

— Потому что крепость кишит врагами?

— Потому что я могу доверить жизнь ребенка только своей родне.

— Неужто ты считаешь, что я причиню ему зло только по причине его родословной? — Он произнес это резко и раздраженно. — Госпожа, ты плохо меня знаешь.

Роды унесли у него жену и ребенка. Я не должна была забывать об этом.

— Дело не в тебе. Король и его приспешники могут рассматривать ребенка, внука Боде, как угрозу.

— Не сомневайся, под моей охраной вам обоим ничего не грозит. Ты можешь послать своих людей на юг, но нет никаких гарантий, что они быстро вернутся. — Он поднял голову, подставив лицо падавшим мягким хлопьям снега. — Горные перевалы, ведущие на юг, уже засыпаны снегом, да и у нас его скоро будет в избытке. Зимой выехать из Морея не так-то просто. Когда тебе потребуется помощь?

— Кормилица говорит, что у меня есть время до январских календ, то есть еще две недели, а потом уже надо будет считать дни.

— Ты уверена в этих сроках? Ну тогда ладно. Пусть твои люди отправляются с первыми лучами солнца. Если они не вернутся вовремя, ты воспользуешься услугами других повитух.

Я нахмурилась, так как твердо вознамерилась заполучить Биток и Маири.

— Все будет хорошо, — добавил Макбет. — Не волнуйся.

— Ты не провидец, — я метнула в него гневный взгляд.

— Верно, но предзнаменования благоприятны.

— Снег и отвратительная погода? — скептически заметила я.

— Чистый снежный покров занес все темное и грязное, возвестив о новых начинаниях. Говорят, что непогода уносит в небо все зло. — Мы достигли лестницы. — К тому же скоро Рождество, и души преисполняются радостью. — Он протянул руку, чтобы помочь мне подняться.

Я отвернулась и стала подниматься самостоятельно.

Через три дня я проснулась от схваток. Через некоторое время мышцы расслабились, а затем схватки повторились. Я осторожно поднялась, помочилась в керамический горшок и вышла из комнаты. Элла и Мэв спали в углу на тюфяках, и я не стала будить их. То и дело останавливаясь, когда мышцы живота у меня напрягались, я спустилась вниз на уровень зала. Я не была уверена, что мой срок пришел, а потому не хотела будить Мэв, которая сразу устроила бы переполох. Я наслаждалась затишьем перед бурей.

Схватки были сильными, но короткими и повторялись через неравномерные промежутки, поэтому мне показалось, что я смогу выйти во двор и немного прогуляться. Я кивнула стражникам, проходя мимо, и, когда один из них поинтересовался, все ли в порядке, я заверила его, что да.

На кухне кухарка уже пекла овсяные лепешки и нарезала овощи для супа, а две ее помощницы разрезали ощипанных куриц. От их вида мне почему-то стало плохо. Но я заставила себя съесть половину маслянистой лепешки и запила ее горячим овощным отваром, после чего в тусклом предутреннем свете двинулась обратно к крепости.

На лестнице на меня накатила особенно сильная боль, так что мне пришлось остановиться и схватиться за стену.

— Госпожа Грюада? — раздался из темноты мужской голос. Я обернулась и увидела Константина из Банхори. — Началось?

— Уже скоро. — Я почувствовала, как у меня внутри снова все напрягается. — Я надеялась, что мои повитухи успеют.

— Думаю, твой ребенок опередит их. — Он подхватил меня, и я ощутила благодарность за то, что рядом со мной в такой трудный момент оказался друг. Иногда ничто не может сравниться с дружеской поддержкой. — У моей жены семеро детей, — добавил он.

Я вздохнула:

— Ты хоть и мул<чина, а знаешь об этом больше, чем я.

— Конечно, это не мужское дело, но иногда и мужчин зовут на помощь. Женщины ведь практичные существа и могут к кому угодно обратиться за помощью. Мужская сила тоже может пригодиться. Я неоднократно исполнял роль кресла для рожениц.

— Да, я слышала об этой традиции. Так что, если возникнет необходимость, я пошлю за таном Банхори.

— И он откликнется на твою просьбу. А сейчас успокойся. — Мы вошли в крепость и двинулись к залу. Сидевший там Макбет обернулся, заслышав наши шаги.

— В чем дело? — осведомился он. — Грюада? — Он подошел ближе и окинул меня внимательным взглядом. — Сейчас я пошлю за местной повитухой.

— Не надо, — ответила я. — Оставь меня в покое. — Сильнейшая схватка скрутила все мои внутренности, и я прислонилась к стене. Вскоре она прошла, я выпрямилась и сделала шаг в сторону. — Мои женщины позаботятся обо мне.

Когда я поднялась в спальню, Элла и Мэв уже проснулись и тут же начали суетиться вокруг меня. Мне было страшно до смерти, но я старалась этого не показывать.

Весь день я промучилась без какого-либо видимого прогресса, хотя Мэв уверяла меня, что роды занимают мало времени. Я то ходила, то ложилась, то вцеплялась в прикроватные столбики, и женщин я своих то проклинала, то благодарила. На протяжении всего этого времени они были моими спасительницами — растирали мне спину и ноги, меняли мне сорочки и простыни, накрывали меня одеялами или остужали влажными тряпками, в зависимости от того, жарко мне было или холодно. Когда из меня вырвались околоплодные воды, и схватки стали еще сильнее, я решила, что скоро рожу. Мне было все равно, кто это будет, мальчик или девочка, я уже хотела увидеть своего ребенка.

По мере приближения ночи я начала слабеть, но все мои усилия ни к чему не приводили. К утру следующего дня мужество покинуло меня, а страх сделал меня мелочной и раздражительной.

Зато Мэв стала нежной и ласковой, позабыв о своей обычной строгости. Она обучила меня заговору, который мы начали произносить с ней вдвоем, — она хриплым голосом, а я — слабым и тихим:

Весь следующий день я провела на ногах, время от времени опираясь на своих помощниц и опускаясь на колени. Я почти не спала, ничего не ела и пила лишь воду или травяные настои, которые мне давала Мэв. Она требовала, чтобы мы послали за местной повитухой, но я отказывалась. От страха перед посторонними и из-за того, что мысли у меня путались, я чувствовала, что могу полагаться только на себя.

— Моя тетка приедет, — повторяла я, — они скоро будут здесь.

Элла то и дело подходила к окну по моей просьбе и даже поднималась на зубчатую стену, хотя Мэв считала это пустой тратой времени и предпочитала отправлять ее за сухой лавандой в кладовую. Она посыпала ароматной травой пол и втирала ее в мои ладони, чтобы облегчить боль.

Время от времени из-за двери раздавались мужские голоса — Макбета и его дяди, которые шептались с Мэв, когда она к ним выходила. Всякий раз, возвращаясь в комнату, она принималась упрашивать меня, чтобы я позволила им послать за помощью.

— Макбет очень волнуется, — говорила она. — Его первая жена…

— Молчи, — одновременно с Эллой воскликнула я.

Я по-прежнему отказывалась принимать помощь от посторонних. Мэв повторяла, что она кормилица, а не повитуха.

— Мое дело укачивать ребенка, мыть его, петь ему колыбельные, — говорила она. — А не помогать матери производить его на свет.

К концу второго дня я была окончательно измучена и раздражена, так что не могла выносить даже чужих прикосновений. Я стонала, меня била дрожь, и я с трудом сдерживалась, чтобы не закричать. Впрочем, Мэв это только вдохновляло, и она говорила, что это признаки того, что проход для младенца открывается. Но потом потуга проходила, и я оставалась в мареве боли и усталости.

Мэв делала все возможное, чтобы облегчить мои страдания. Она растирала меня мазями и поила горячим настоем земляничных листьев с ромашкой и базиликом. Она приказала Элле принести из кузни два металлических прута и положила один под кровать, а другой перед дверью, чтобы отогнать фей, которые могут попытаться выкрасть новорожденного. Она повесила красные нити в изголовье кровати, распустила мне волосы и развязала все узлы, включая ремешки на своем платье и платье Эллы. Кроме этого она поставила за дверь корзину, полную лепешек и сыра, опять-таки чтобы умилостивить фей и отвлечь их от новорожденного.

Она положила на блюдо тлеющий торф и принялась обносить его вокруг кровати слева направо по периметру комнаты, напевая какой-то мелодичный умиротворяющий заговор. Потом она послала Эллу разбросать угли по всему двору и приказать стражникам открыть все имеющиеся двери. Все должно было быть распечатано, чтобы помочь матери произвести на свет ребенка.

— Феи не получат этого ребенка, — прошептала Мэв, обращаясь к Элле.

Вскоре боль стала непереносимой, но ребенок так и не появлялся на свет. Мэв сидела рядом со мной и качала головой. Вид у нее тоже был измученный.

— Ты встретишься со своей матерью раньше, чем тебе бы этого хотелось, — резко заметила она, — потому что твое упрямство стало сейчас твоим врагом. Поверь мне и своему мужу. Мы не допустим, чтобы тебе причинили вред.

— Я должна быть сильной, — задыхаясь, ответила я, — мама сказала, чтобы я была сильной.

— Но она не просила тебя быть глупой, — рявкнула Мэв.

— Ру, твой ребенок неправильно повернулся, и Мэв не уверена, что нам удастся развернуть его обратно, чтобы он родился, — сказала Элла, гладя мои влажные волосы.

Я вздрогнула и покачала головой.

В дверь постучали, и Элла выскочила в коридор. Через мгновение она вернулась.

— Морей сам отправился за повитухой, — сообщила она Мэв.

— Значит, у него больше ума, чем у его жены, — ответила моя кормилица.

Я сжала зубы, но протестовать уже не могла, так как на меня снова начали накатывать волны потуг. Помоги мне, Бригида. У меня возникло ощущение, что я действительно умру.

А потом — я не знаю, когда это произошло, ибо я утратила чувство времени, — дверь распахнулась, и в комнату вошла женщина. Она была молода и красива. Когда она прикоснулась своей прохладной рукой к моему горячечному лбу, мне показалось, что это прикосновение ангела. Она сняла плащ, закатала рукава и начала задавать вопросы Мэв, которая с готовностью принялась на них отвечать. Женщина обтерла мое лицо и руки влажной тряпкой.

— Милая моя, как ты, наверное, страдаешь, — промолвила она. — Я — Катриона из Кинлосси. Дай я помогу тебе. — Взгляд ее серых глаз был спокоен, и я кивнула. Ее руки скользнули под одеяло, и легкие тонкие пальцы обхватили мой пульсирующий, напряженный живот.

Потом она обмакнула пальцы в масло, и они быстро и осторожно проникли внутрь меня. Она потянула, и я закричала, она сделала это еще раз, а потом приказала Мэв помочь мне встать на четвереньки; потом было снова масло и снова эти будоражащие прикосновения, сопровождающиеся перешептываниями женщин. Но я была готова на то, чтобы меня даже связали, как курицу, лишь бы эта Катриона вытащила из меня младенца и спасла нас.

Она попросила воды, а когда Мэв принесла ей глиняную тарелку, достала что-то из кармана. Я заметила блеск серебра и золота — это были монеты и кольца. Она опустила их в воду и начала размешивать, напевая себе под нос:

Такое обращение к Бригиде, знак которой я носила на своем плече, подействовало на меня умиротворяюще. Я вцепилась в простыню, пока Катриона произносила свое заклинание, позвякивая монетами и кольцами. Потом она поднесла тарелку к моим губам.

— Пей, — сказала она, и я послушалась. Она обтерла мне лицо этой водой и отставила тарелку.

— А зачем нужны монеты? — спросила Элла.

— Чтобы укрепить ее дух и придать ей мужества, — ответила Катриона. — С помощью монет она выкупит ребенка у злых сил, которые не хотят его выпускать. А теперь надо подождать.

Не знаю, сколько это продолжалось, — я металась и стонала, как дух в изгнании. Повитуха снова осторожно потрогала мой живот. Я затряслась от напряжения, тужась изо всех сил.

— Хорошо, — сказала Катриона. — Пойду позову Макбета или Банхори, чтобы они поработали родильным креслом. Они оба ждут не дождутся. Ты слишком слаба, чтобы…

— Нет, только мои женщины и ты, — выдохнула я.

Следующая потуга была еще сильней, чем предыдущие. Когда она прошла, женщины подняли меня, так что я оказалась на корточках. Катриона принялась массировать мне живот, проталкивая ребенка дальше, и я взревела, как корова, но мне было уже все равно, я хотела лишь одного — чтобы она спасла меня и моего ребенка. Ребенок затрепыхался во мне, как огромная рыба, и я снова ощутила распирающую потугу. Женщины соединили руки, образовав для меня кресло, и я словно оказалась в самом центре вихря.

— Тужься, милая, тужься, — говорила Катриона, — а теперь дыши…

Я послушно выполняла все ее указания, напрягаясь изо всех сил, и уже через несколько мгновений дрожь прокатилась по моему телу, и при следующей потуге я вытолкнула своего ребенка в ожидавшие его руки.

— Сын, — со смехом промолвила Катриона. — И какой красавец! — Она перевернула его вниз головой, а потом протянула мне — слабо попискивающее крохотное существо. Мэв забрала его, чтобы запеленать, а Катриона заставила меня еще раз потужиться, чтобы освободиться от последа, а затем вместе с Эллой уложила меня в кровать на подушки.

Она же принесла мне уже запеленутого младенца. Его крохотное сморщенное личико показалось мне восхитительным, и я рассмеялась; теперь все еще испытываемая мною боль уже ничего не значила. Я смотрела на него сквозь жгучие слезы, чувствуя, как меня поглощает любовь.

Мэв открыла дверь и впустила Макбета. Вид у него был усталый, под глазами чернели круги. Катриона отошла в сторону. Он посмотрел на ребенка, и уголки его губ, как раз в том месте, где кожу прорезал шрам, начали расползаться в улыбке. Я никогда не видела, чтобы он так искренне и нежно улыбался, и это было поразительно. Когда я вспомнила его погибшую жену и ребенка, меня охватила такая нежность, что сердце мое чуть не разорвалось. Я откинула одеяло, чтобы он получше мог рассмотреть моего сына.

— Он не слишком похож на своего отца, — пробормотал Макбет, — в нем больше черт матери, и да будет он благословен за это.

— Тсс! — прошептала Мэв. — Не следует хвалить красивого ребенка, а то это может вызвать интерес у фей.

Я разглядывала сына и видела, насколько мы с ним похожи, — небеса словно сделали слепок с моего лица, придав ему хрупкость и изящество. Он действительно был красив, и теперь, кроме него, для меня ничего не существовало.

— Ты храбро сражалась, — промолвил Макбет, прикоснувшись к младенцу, а затем пригладил мои влажные волосы и вышел из комнаты.

Катриона дала мне укрепляющий настой тимьяна с медом, и я откинулась назад, глядя, как Элла освящает рождение с помощью зажженной свечи, — она трижды пронесла ее над кроватью, где я лежала со своим сыном. Руки и ноги у меня все еще дрожали, но сердце после долгих тревог и опасений переполняла радость. Мэв, вернувшись к своим обязанностям кормилицы, трижды обнесла ребенка вокруг комнаты, бормоча заклинание, которое должно было защитить его ото всех бед. Затем, невзирая на плач, от которого у меня разрывалось сердце, ока подняла его вверх и пронесла над тлеющими углями и чашей с водой, взывая к Бригиде и прося ее о том, чтобы она всегда и повсюду его защищала.

Развернув ребеночка, она брызнула ему водой на голову и грудь, и он, задохнувшись, начал бить ручками и ножками. И лишь после этого кормилица спела ему самую прекрасную, как считают гэлы,песню:

Несмотря на ее хриплый голос, мелодия звучала восхитительно, а когда к Мэв присоединились Катриона и Элла, мне показалось, что я слышу пение ангелов.

Глава 15

— Лулах — это имя для дойной коровы, — заявила Мэв.

— Да, это необычное имя для мальчика, — согласилась я, — но я встречала его в длинном списке отцовских предков. У Боде был предок Лулах, который прославился своим воинским искусством, поэтому имя кажется мне подходящим.

— Можешь назвать его Гиллекомганом, — пробормотал Макбет. Он смотрел на ребенка, которого я держала на руках, — в то утро я со своими служанками спустилась в зал. Он протянул руку, словно намереваясь прикоснуться к головке младенца, но почему-то передумал.

— Это норвежская традиция называть новорожденных по имени погибшего отца, — ответила я. — А мы не викинги. К тому же это имя будет будить во мне ненужные воспоминания. Он заслуживает того, чтобы носить редкое имя.

— Как у коровы? — не уступала Мэв.

— Скот — наше самое большое богатство, — сказала я. — А этот ребенок является моим достоянием. Он — единственное, что у меня есть, — прошептала я, поглаживая пальцем его подбородок. — Мой Лулах.

— Будучи моим племянником, он принадлежит к клану Лоарна по отцовской линии, — заметил Макбет. — Поэтому он должен носить родовое имя.

— Лулах Мак Гиллекомган, — ответила я. И Макбет кивнул.

Я прижала ребенка к себе и подумала, что когда-нибудь расскажу ему только самое лучшее о его отце — каким он был прекрасным воином и каким даром рассказчика обладал. В стране гэлов эти качества высоко ценятся, и таким образом он останется в памяти Лулаха достойным человеком.

Несмотря на приближение Рождества, особой радости в Элгине не ощущалось, хотя я со своим ближайшим окружением не могли нарадоваться на ребенка, а аромат можжевеловых ветвей и звук молитв скрашивали это время для остальных. Катриона все еще оставалась в Элгине, помогая мне с ребенком и дожидаясь, когда наступит более тихая погода, чтобы вернуться к себе на север в Кинлосси. Испытывая к ней огромную благодарность, я была рада ее обществу и восхищалась ее познаниями и врожденным самообладанием. Она вместе с Мэв помогала мне ухаживать за сыном, и она же подвигла меня на то, чтобы самостоятельно им заниматься, не поручая его заботам Мэв, хотя та и утверждала, что это занятие не пристало высокородным дамам. Но я не хотела никому отдавать своего сына, зная, что в моих руках он будет в безопасности.

Катриона тоже была вдовой и жила с двухлетним ребенком; ее муж, погибший год назад, был морейским таном и приходился родней как Гиллекомгану, так и Макбету. Один из ее братьев погиб вместе с моим первым мужем, поэтому нас связывали с ней общие переживания. Она была умна и наблюдательна, так что зачастую мы с ней беседовали часами, не замечая времени. Я многому научилась у нее и была рада, что она чувствует себя в Элгине как дома. Я предложила ей подыскать жилье поближе к Элгину, но она отказалась.

При жизни Гиллекомгана мы обходились в Элгине без барда, так как хозяин сам обладал талантом рассказчика, теперь же Макбет пригласил к нам своего барда, жителя Морея по имени Дермот Мак Конел, чтобы тот рассказывал нам легенды и играл на арфе. Должность шонахеда при дворе военачальника ценится очень высоко, так как порой они — как мужчины, так и женщины, — получают лучшее место за столом хозяина и участвуют в военных советах, где все прислушиваются к их мнению. Шонахеды у кельтов являются хранителями древней мудрости, сказаний и песен, которые составляют самую суть нашей культуры. Мне нравилось, как Дермот играет на арфе и рассказывает истории, но я все время вспоминала Гиллекомгана, а потому не разговаривала с бардом.

И я очень удивилась, когда вошедший в зал Макбет сообщил мне, что Дермот хочет поговорить с нами обоими, и лишь кивнула головой.

— Завтра крестины, — заметил Макбет, пока мы ждали прихода Дермота. — Интересно, подвергнет ли мать мальчика языческому обряду, которым отмечена сама, после того как он получит божественную защиту?

Вероятно, он успел заметить маленькую синюю спираль на моем плече в день рождения ребенка.

— Может, да, а может, и нет, — пробормотала я, похлопывая по спине спящего у меня на руках сына.

— Это давно запрещено церковью как проявление язычества. Странно, что ты носишь эту печать, хоть изображение и очень красиво.

Я отвела взгляд в сторону, так как не знала, что он на самом деле думает о кельтских обычаях.

— Этот знак я получила от своей матери. Она не видела противоречия между кельтскими обычаями и христианской верой, хотя Римская церковь и считает иначе. У нее был свободолюбивый дух, и она сама все решала.

— Как и ее дочь.

— Думаю, в какой-то мере мне удалось унаследовать жар ее души.

— В какой-то мере! — Он рассмеялся, и звук его смеха показался мне приятным. — Госпожа Грюада, в тебе этого жара больше чем достаточно. А что касается обычаев и знаков, — он кинул взгляд на дверь, у которой стоял один-единственный стражник, — именно по этому поводу бард и хотел поговорить с нами. Дермот Мак Конел ко всему прочему является фатахом — пророком, умеющим читать звезды. В день рождения твоего сына я попросил его посмотреть на небо и составить звездную карту.

— Он гадает по облакам и звездам? — моргнула я.

Макбет кивнул:

— Значит, ты знаешь, что это такое.

— Моя мать занималась этим. — Я не хотела говорить, насколько все это интересовало меня саму. По крайней мере пока. — Лишь после долгих лет обучения можно приобрести эзотерическое знание, необходимое для составления карты по звездам. Я потрясена, что Дермот умеет это делать. Так давай же выслушаем твоего кудесника.

— Это мой подарок твоему сыну на крестины, — Макбет склонился ко мне. — И мы никогда не станем рассказывать об этом священникам. — Он подмигнул, и я непроизвольно улыбнулась в ответ при мысли о нашей общей тайне. В этот момент я его почти любила.

— Дермот Мак Конел служил при дворе твоего отца. Тебе он тоже составлял звездную карту?

— Не он, это сделал другой странствующий бард, который гостил тогда у моего отца и по желанию истолковывал божественные предзнаменования.

— И что он предсказал тебе? Что ты станешь королем или что просто всю жизнь будешь мечтать об этом? — Слова сорвались у меня с языка непроизвольно.

Макбет передернул плечами, пропуская мимо ушей мою колкость:

— Я родился под знаком Ан Коран, под серпом в восьмой день августа.

— Этот знак сулит могущество, и люди, рожденные под ним, зачастую вызывают восхищение, — улыбнулась я. — Я тоже родилась под Ан Кораном в конце июля.

— Значит, все-таки у нас есть что-то общее.

— Значит, вы оба — дети солнца и урожая, — заметил вошедший бард.

Это был широкоплечий, плотно сбитый человек, который скорей походил на воина, чем на барда или астролога. Его каштановые волосы были взъерошены, зеленые глаза блестели, на губах блуждала хитрая улыбка, которая заставила меня улыбнуться ему в ответ.

— Приветствую тебя, Дермот Мак Конел, — сказала я.

— Госпожа Грюада и Морей, приветствую вас в этот прекрасный день. — Он слегка поклонился, все его движения были пронизаны благородством. — У меня готов рейт гриан — гороскоп для вашего новорожденного сына.

— Пожалуйста, говори. — Я выпрямилась, и Лулах зашевелился и начал похныкивать. Я передала его Элле, и та дала ему пососать свой мизинец.

Дермот поднял вверх руки с разведенными пальцами:

— Вечером в день рождения ребенка я сидел на холме и смотрел на небо — к счастью для сына Макбета, оно было чистым.

— Пасынка Макбета, — поправила я.

— Когда ко мне пришел посланец от Макбета и сообщил, что ребенок родился, я палочкой нарисовал на земле звездную карту, чтобы как следует рассмотреть сочетание звезд. И я увидел прекрасные предзнаменования.

— Он будет здравствовать? — нетерпеливо спросила я. Ибо обещание здоровья было поистине прекрасным предзнаменованием.

— Он достигнет зрелости, по крайней мере, так говорят звезды, — ответил Дермот. — Солнце, луна и звезды будут находиться в гармоничных сочетаниях в течение двадцати лет, как это было и при его появлении на свет. — Он снова поднял голову вверх, словно припоминая, что он видел в ту ночь. Такие люди никогда ничего не записывают, в отличие от монахов, привыкших к перу и чернилам, и полагаются, по древней традиции, лишь на собственную память.

— Он родился под Поканом — козлом, — продолжил Дермот, — накануне Рождества нашего Господа. Он вырастет упрямым и серьезным, но звезды расположились таким образом, что ему будет присуща душевная легкость. Он вырастет добрым и смелым человеком. Учи его как следует, Макбет, — добавил Дермот, — пусть впитывает в себя знания и учится владеть оружием, ибо ему суждено стать королем.

— Королем! — Я посмотрела на Макбета, который нахмурился и насторожился. Лулах расплакался, и Элла встала, намереваясь унести его, но я забрала сына, чтобы успокоить. Я хотела, чтобы мой сын присутствовал при этом, хоть он и не понимал ничего.

— Да, ибо на это указывает звездная карта, приготовленная небесами лишь для него. Прежде чем тучи закрыли его дальнейшее будущее, я успел разглядеть королевскую власть. Так что я не сомневаюсь, дорогая госпожа, что сейчас вы держите на своих руках короля.

— Расскажи мне еще, — сказала я. — Ты сказал двадцать спокойных лет. А потом?

— Это все, что мне известно. Позднее твой сын сам сможет попросить меня сказать остальное.

Я заметила быстрый взгляд, которым обменялся бард с Макбетом.

— Остальное? — переспросила я, поскольку мне в голову пришла одна мысль. — Что ты еще можешь предсказать по солнцу и звездам, Дермот Мак Конел? Кроме гороскопа, составляемого в момент рождения?

— Есть много разных гаданий по звездам и облакам, — ответил он.

— Я слышала, что некоторые гадатели могут предсказывать по облакам и звездам и другие события… например, благоприятные моменты для начала войны или коронации, — сказала я. — Ты когда-нибудь занимался этим?

— Да, иногда я делал это для отца Макбета и предсказал ему раннюю смерть. Я предупреждал его, но он не послушался меня в свой последний день. А потом моими советами неоднократно пользовался Макбет.

— Это ты рассчитал время, когда он должен вернуться в Морей?

— Нет, — поспешно ответил Макбет. — Ты заходишь слишком далеко, госпожа.

— Это ты предсказал, что при должном стечении обстоятельств мой муж станет когда-нибудь королем?

— Грюада, — прорычал Макбет. Я не спускала глаз с барда. Мне надо было знать, каковы их намерения и не является ли Дермот еще одним соглядатаем в моем доме.

— Такой человек, как Макбет, не нуждается в подобной помощи, госпожа Грюада, — ответил Дермот. — Когда он появился на свет, другой прорицатель составил ему карту расположения небесных светил. Ему, несомненно, суждено достичь самого высокого положениями звезды предсказали, что в один прекрасный день он станет королем, — он посмотрел на Макбета.

— Он уже и так король Морея, — заметила я.

— Да, и может стать самым могущественным военачальником Шотландии, но не верховным королем, — спокойно ответил Дермот. — И только сам он может решить, будет ли претендовать на этот высший сан. У него есть внутреннее чутье, и он знает, когда надо действовать, поэтому сам будет определять свое будущее. Макбет никогда не будет полагаться лишь на гороскопы, хотя другие малодушные честолюбцы не преминули бы ими воспользоваться. Однако он мудро учитывает их рекомендации, — добавил бард.

Я посмотрела на Макбета:

— Значит, ты держишь предсказания про запас?

— Просто я их учитываю, — ответил Макбет.

Ребенок на моих руках начал заливаться жалобным плачем, как это свойственно новорожденным. Я встала и повернулась лицом к мужчинам:

— Дермот Мак Конел, можешь ли ты поклясться, что никоим образом не способствовал свержению Морея?

— Можете верить мне, госпожа. — Он устремил на меня открытый честный взгляд. И я ему поверила.

— Очень хорошо. — Я помолчала. — Я и сама обладаю провидением, унаследованным от матери и бабки. Однажды у меня было видение, связанное с будущим Шотландии и ее королей. — И хотя я так и не разобралась в том, что мне привиделось накануне моего обручения в Абернете, сейчас я чувствовала, что это видение в большей мере относится к Макбету и всей Шотландии, нежели ко мне.

— Какое видение? — спросил Макбет. — Ты можешь предсказывать будущее?

— Это просто Да Шилад — двойное видение. Эта способность довольно часто встречается среди шотландцев. Я однажды видела венец света над твоей головой, и ты стоял в окружении других символов, — промолвила я, вспоминая тот день на отцовском дворе. — Истолковывай это как хочешь. Король Мак Бетад… или святой Мак Бетад.

— Хорошо бы ставить меня в известность, если подобные видения у тебя повторятся, — сверкнув глазами, отрезал Макбет.

Я улыбнулась, поблагодарила Дермота и двинулась прочь с плачущим ребенком на руках, а Элла поспешила за мной. Теперь у меня появилось новое оружие: я поняла, что Макбет верит в предзнаменования и считает, что я тоже в этом разбираюсь.

Наконец ураганный ветер принес к воротам Элгина моих друзей из Файфа. Мы уже не ожидали их прибытия раньше весны, но Ангус и Конн скакали изо всех сил, чтобы доставить Биток и еще двух прислужниц на север как можно быстрее. Я была безмерно счастлива их видеть, особенно мою дорогую подругу, да и они были рады не меньше, что я благополучно разродилась и произвела на свет здорового ребенка.

Ангус сообщил, что Боде опять в отъезде, — на этот раз он уехал на юг. Долина прислала мне письмо, написанное чопорной рукой отца Ансельма, с пожеланиями всех благ, а также вьючную лошадь с целой горой подарков, включая мешок миндаля и засахаренных лесных орехов, — Долина знала, как я люблю сладости. Кроме этого там был бочонок ее березового вина, чтобы отпраздновать рождение ребенка, отрез синего полотна, меховой плащ с капюшоном, отделанный волчьим мехом, и кожаные сапожки, отороченные овечьей шерстью. В плащ были завернуты вышитые вещички для ребенка. Узнав ее руку в этой изящной вышивке, я ощутила прилив благодарности и острую тоску по дому.

В тот вечер мы в хорошей компании собрались вокруг огня — я наслаждалась теплом своих новых сапожек, то и дело шевеля пальцами ног, и густым супом, сваренным из зимних овощей, хранившихся у нас в бочках, который на этот раз был от души приправлен солониной. Кухарка изготовила конфеты из присланных Долиной орехов и меда, и я съела их больше, чем положено, возможно, потому, что они напоминали мне о Файфе и родном доме. Кроме того, мы пили овсяный бульон со сметаной и датской аква-витой из запасов Элгина, чтобы согреться.

После того как все новости были рассказаны, Макбет начал расспрашивать сыновей Фергюса о том, как обстоят дела к югу от Морея, — где теперь король, чем закончились объезды береговой линии и что говорят о недавних переменах в Морее. А затем мы все устроились слушать Дермота Мак Конела, который принялся рассказывать историю рождения древнего героя Кухулайна. Я была счастлива — у меня родился ребенок, на которого я не могла нарадоваться, и меня окружали друзья. Даже моя ненависть к Макбету поутихла, хотя обида на него все еще тлела в душе.

Погода улучшилась, и Катриона начала рваться домой в Кинлосси, к своему маленькому сыну, которого она оставила на попечение сестры. Мы все успели к ней привязаться, хотя иногда я ощущала странную напряженность в ее отношениях с Биток, которая тут же умолкала, когда Катриона присоединялась к нашей беседе. Она предпочитала прясть, а не вышивать, и с этой целью купила у жены фермера целую корзину крашеной шерсти. Она проворно скручивала шелковистые нити с помощью прялки и веретена, а Элла сматывала их в разноцветные клубки. Иногда она уходила на кухню или в маленькую хижину, в которой хранились сушеные травы, и готовила из них лекарственные снадобья — отвары и мази. Только тут Биток проявляла некоторый интерес к ее познаниям, так как мать уже успела кое-чему ее обучить.

— Ты такая красивая и добрая, что вряд ли долго останешься вдовой, — как-то сказала Мэв Катрионе, когда та поила нас травяным отваром, чтобы легче было справиться с зимним кашлем, от которого многие из нас страдали. Для Мэв, кашлявшей сильнее всех, Катриона принесла ароматическую мазь, которой надо было мазать грудь на ночь.

Катриона рассмеялась, и звук ее смеха серебряным колокольчиком прорезал зимний мрак.

— Мой родственник, ставший таном Кинлосси после смерти мужа, уже просил моей руки, — призналась она. — Он распорядился, чтобы у меня с сыном был свой дом. Но пока я не дала ему своего согласия. — Она не стала объяснять, почему. А я лишь сочувственно кивнула, так как знала, что она любила своего мужа.

Когда она уезжала, мы все всплакнули и долго махали ей вслед. Но я успела заметить, как Биток решительно вздернула подбородок и отвела глаза в сторону.

Лулаха крестили в Киндеддарской церкви, рядом с которой был похоронен его убитый отец. Я не присутствовала на крестинах, так как согласно обычаю мать должна была оставаться дома в течение месяца после родов. Потом мне рассказали, что мой сын все время сладко спал и проснулся лишь в тот момент, когда священник брызнул ему на лоб святой водой. Его крестная мать, моя троюродная сестра Биток, знала, что молчание во время крестин может стать дурным предзнаменованием, поэтому изо всех сил ущипнула ребенка.

Потом мы устроили в Элгине скромное пиршество, хотя и во время него я держалась в стороне, так как все еще не могла участвовать в общеприходских трапезах. Потом ребенка трижды пронесли в корзинке над огнем, и все домочадцы разошлись по своим делам. Мэв уложила Лулаха в колыбель рядом с раскаленной докрасна жаровней, а я устроилась неподалеку с пряжей. Считалось, что это занятие не пристало благородным дамам, но мне нравилась ритмичность вращения веретена и то, как шерсть превращается в нити, к тому же я не слишком кичилась своим положением. И когда Мэв спросила, не можем ли мы поговорить наедине, я удивленно кивнула.

— Пока мы ехали к церкви, — начала она, — я держала ребенка, а Константин из Банхори и Макбет сопровождали меня в силу важности порученного мне дела. Мы немного отстали от остальных, и Макбет из соображений безопасности повел нас другой дорогой.

Я кивнула:

— Дорога через лес длиннее, но безопаснее.

— Там мы встретили старуху, разводившую костер. Лицо и руки у нее были перепачканы, и выглядела она диковато. Я приняла ее за лесного эльфа или за сумасшедшую.

— Это Уна, жена угольщика. У нее и членов ее семьи есть право на эту землю. Она странная женщина. Муж у нее умер, а один из сыновей погиб вместе с Гиллекомганом в Бургхеде, — тихо ответила я.

— При виде нас она бросилась к нам навстречу, размахивая руками и произнося заклинания на удачу. И все было хорошо, пока она не начала пророчествовать.

При этих словах я вскинула брови.

— И что она сказала?

— Что ребенок, рожденный в Элгине, будет носить золотую корону.

У меня перехватило дыхание, так как я вспомнила предсказание Дермота.

— А что еще?

— Она произнесла еще какие-то заклинания, окуривая нас дымом, а потом сказала, что Лулаха можно защитить с помощью магии. И дала мне вот это, — Мэв вытащила из кармана маленький камешек. — Она сказала, что он всегда должен иметь это при себе, когда будет выезжать за пределы Морея.

Это был кусочек кварца цвета торфяной воды. Он был прохладным и гладким, и я засунула его себе в потайной карман:

— Продолжай.

— А потом эта старая ведьма сказала Макбету, что, по какой бы земле он ни ходил, ему не удастся изменить свою судьбу. И никакое колдовство не изменит его участь, ибо жизненный путь приведет его к короне. Уна сказала, что память о нем сохранится в веках и переживет намять о его сыне.

— Лулах ему не сын, — возразила я. А может, у нас с Макбетом когда-нибудь будет общий сын? Впрочем, и о коронации Макбета я не хотела думать. По крайней мере пока.

— Мы продолжили свой путь, и Банхори сказал, что старуха либо сумасшедшая, либо ведьма. А Макбет задержался, чтобы дать ей монету в честь крестин. — Мэв склонилась ближе. — И он беседовал с ней наедине, прежде чем присоединиться к нам.

Движимая любопытством, я тоже наклонилась к ней:

— И что ему сказала эта женщина?

— Он не говорил. Но он претендует на многое. И ты являешься для него способом достижения цели, если ты еще этого не поняла.

— Это твое пророчество? — пошутила я, чтобы развеять сгустившийся мрак. И в этот момент в зал вошел Макбет. Мы с Мэв отстранились друг от друга и склонились, словно разглядывая нить, струившуюся из моей прялки.

— Это все понимают, — прошептала Мэв. — Об этом даже телохранители говорят. Теперь сын Финлеха сможет захватить престол. Став мормаером, он усилил свою власть, а женившись на тебе, получил кровное право претендовать на трон.

— Король приходится ему дедом, а Морей принадлежал его отцу.

— Но его родословная не столь безупречна, как твоя, — возразила Мэв. — Женившись на тебе, он всем показал, что его намерения уходят далеко за пределы Морея. Он мог бы отослать тебя или причинить какой-нибудь вред тебе и ребенку, чтобы тот не смог потом отомстить за убийство своего отца. Однако он не сделал этого.

— Это древняя традиция — жениться на вдове убитого, и у него просто не поднялась рука убить беременную женщину. — Но мой срывающийся голос не смог убедить Мэв, и она осталась непоколебимой.

— Послушай меня. Я чувствую это мозгом своих костей, особенно после того, как услышала пророчество старухи. В один прекрасный день ты станешь королевой, — напряженным шепотом произнесла она.

Я оглянулась и покачала головой:

— Я — королева этой провинции. И то, что он женился на мне и когда-нибудь сможет… — Я умолкла. — Мы не станем обсуждать это.

Мэв откинулась на спинку стула с удовлетворенным видом:

— Значит, ты сама все понимаешь.

— Я не слепая, — тихо ответила я. — Но мне этого не надо. Слишком много людей пострадает, если он решится занять трон. Я не могу стремиться к смертям и разрушениям.

— Макбет осторожен — он дождется своего времени. А иначе ни ему, ни тебе, ни Лулаху не выжить. Ходят слухи…

— Мэв, замолчи, — оборвала ее я.

Мэв пожала плечами:

— Говорю тебе, для такого человека, как Макбет, одного Морея мало.

В противоположном конце зала муж беседовал со своими стольниками. Макбет возвышался над всеми, и я не в первый раз обратила внимание на величественность его позы и внимательный взгляд, который не пропускал ничего из того, что происходило вокруг. Так что вне зависимости от своих желаний он прекрасно подходил для роли короля. Ведь я сама видела венец света над его головой. Мэв и жена угольщика были не одиноки в своих предсказаниях. Я завращала веретено, подумав, что и в Файфе, и в других областях люди недовольны тем, что Малькольм выбрал своим наследником Дункана. Так что возвращение Макбета в Морей и брак, включивший его имя в родословную Боде, вряд ли были случайностью.

Шаг за шагом приближался он к своей цели. От природы умный и волевой, он был способен осуществить самые высокие притязания. Поэтому все недовольные старым Малькольмом и Дунканом с радостью присоединятся к нему, если он решит заявить свои претензии на трон.

Королева… И вдруг это показалось вполне осуществимым.

Глава 16

В ту зиму большая часть Шотландии покрылась ледяной коркой, впрочем, как мы узнали позднее, в Англии произошло то же самое. В Элгине при малейшей возможности мы собирались у жаровен и переносных печек, а с наступлением темноты спешили зарыться, как кроты, под меха и одеяла, положив в ноги нагретые камни. Иногда я вынимала Лулаха из колыбели и укладывала его рядом с собой, опасаясь, что он может замерзнуть. Порой к нам присоединялись Элла и Биток, ибо постель была рассчитана на мощного воина и его жену, хоть и не использовалась по назначению.

Если моих подруг и интересовало, когда я позволю своему мужу спать с собой, они об этом меня не спрашивали. Я редко видела Макбета без свиты — телохранители сопровождали его повсюду: они сидели рядом с ним у огня холодными вечерами, выезжали на охоту и объезды территорий, упражнялись вместе с ним во дворе и даясе в зале, когда непогода особенно бушевала. При встречах мы были учтивы друг с другом, но вели себя отчужденно.

Меж тем сын мой уже начал проявлять свой покладистый нрав и непрестанно радовал меня. Да и мой собственный характер начал смягчаться, и хотя в душе я по-прежнему питала чувства гнева и обиды, но в реальности — лелеяла и растила сына, и это порождало во мне теплое усыпляющее доброжелательство, заставлявшее стремиться к миру и всепрощению.

— Это материнский инстинкт, — сказала мне Мэв. — Женщины — миротворицы по своей природе, они стремятся к сохранению мира и покоя в своих домах. Береги в себе это чувство, ибо оно полезно для твоего нрава, — как всегда резко добавила она.

Предполагалось, что брак и обстоятельства жизни должны были умиротворить мою душу и благотворно подействовать на тех, кто меня окружал. И тем не менее, мне с трудом удавалось избавиться от обид и чувства гнева. Продолжая чувствовать себя в Элгине неуверенно, я взяла кусочек кварца, переданный женой угольщика для Лулаха, и вшила его в одеяло, в которое чаще всего его заворачивала. К тому л<е я решила попросить Фионна выковать для него оправу из серебра и придать ей форму либо броши, либо подвески, чтобы в дальнейшем мой сын мог носить этот камень постоянно. Если он может спасти моего сына от дальнейших угроз, что ж, пусть будет так.

Когда яркое солнце немного растопило снег, Константин Мак Артер с дюжиной своих воинов покинул Элгин, чтобы пересечь горные перевалы и вернуться в Банхори. Перед отъездом он зашел в зал, чтобы попрощаться с нами и пригласить в свою крепость, расположенную к востоку от реки Ди. Обрадовавшись возмолшости отправиться в путешествие, я улыбалась и смеялась вместе с Константином, которого считала своим другом. Макбет мрачно молчал, и я почувствовала, как его окутывает серая пелена одиночества. Может, он сожалел об отъезде своего дяди и наставника?

— Когда станет теплее, мы совершим объезд Морея, — заметил он, — и, когда перейдем через горы по дороге на юг, можно будет остановиться у Банхори.

— А Файф и Абернет? — обрадовалась я мысли о том, что смогу повидать друзей и близких.

— Мы должны объехать самые отдаленные уголки Морея, расположенные на северо-западе, — познакомиться с людьми и танами, разрешить тяжбы, наказать нарушителей в случае необходимости. Нас должны видеть, — добавил он.

Гиллекомган никогда не ездил так далеко и редко брал меня с собой. Против своей воли я начинала осознавать, что Макбет был совсем другим мормаером.

Однако вскоре снова пошел снег, заваливший крепостную стену глубокими сугробами. Макбет со своими воинами выезжал почти каждый день. Однажды я набралась мужества и подошла к нему.

— Если нас завалило снегом, — заметила я, — значит, то же самое произошло и с твоими врагами, так что ты можешь повременить с походами. Весь Морей побежден Макбетом и непогодой.

— Мы ездим помогать жителям и скоту, которым приходится туго в эту тяжелую зиму, а не для того чтобы жечь и уничтожать, — поправил меня он.

Через несколько дней он помог фермеру притащить замерзшие трупы четырех коров, которые убрели из зимнего стойла. А еще через день Макбет, Гирик и Ангус спасли двоих мальчишек, отправившихся на рыбалку и провалившихся под лед. Их привезли в Элгин, накормили, обогрели и дали провизии на дорогу домой. Видя, как изранен и измучен мой муж, я устыдилась, что прежде так плохо думала о целях его объездов.

Зачастую он вместе со своими людьми помогал в Элгине и близлежащих деревнях чинить крыши, просевшие под снегом, очищать замерзшие колодцы и искать заблудившийся скот. К тому же он развозил провизию из запасов Элгина. В ту длинную зиму всем нам было нелегко — и в крепости, и в хижине, — и мы старались помогать друг другу. Когда до меня доходили слухи о смертях и несчастьях, я еще крепче прижимала к себе сына, испытывая благодарность за то, что он у меня есть и что меня окружают друзья.

В эти холодные недели я увидела в своем муже не столько воина, сколько щедрого хозяина. Он делился запасами Элгина, рассылая их жителям холмов и долин, и не сетовал, когда я наполняла для них корзины. И даже если бы нам пришлось грызть кости и питаться жидкой кашей, мы все равно продолжали бы это делать.

— Приняв под свою руку Морей, — объяснял он, — я взял на себя все его беды. Я с детства помню многих из этих людей, а те, что постарше, еще помнят моего отца и деда. Теперь пришло время, чтобы я им помог в час нужды, точно так же, как помогут они мне, когда я призову их в час войны.

— Если он когда-нибудь настанет, — добавила я, хотя и знала, что так будет.

Иногда он молча смотрел на меня, и я ощущала, как внутри у меня зарождается желание. Мне было одиноко. У меня был муж. И тем не менее, между нами оставалась непреодолимая пропасть, созданная моей обидой и его отчужденностью. Он никогда не приходил ко мне ночью, и в какой-то мере меня это продолжало радовать. Однако теперь я начинала гадать, когда это кончится.

— Думаю, твой муж — хороший человек, — заметила как-то Мэв. — И тебе следовало бы помнить, что королева не может произвести на свет наследника без помощи короля.

— Бессовестная! — вскричала я. — Но поскольку я не королева, меня это не касается.

Унылые дни тянулись бесконечно, с утра до вечера все было окутано тусклой дымкой — испарениями масляных лампад и сладковатым дымом, поднимавшимся от горящего торфа. Холод просачивался через толстые стены, и ледяная сырость проникала в комнаты сквозь трещины, несмотря на ставни и тяжелые пологи. Иногда мне приходилось надевать на себя практически все свои платья, а моего сына мы закутывали до такой степени, что из-под груды одеял виднелись лишь глаза цвета индиго и розовая пуговка носа. Я приказала слугам затянуть все окна промасленными кожами. Это помогло справиться со сквозняками, но зато теперь мы не видели, что делается снаружи, и время от времени кто-нибудь отдирал кожу, чтобы посмотреть на улицу. Обычно это была Биток, которая переносила заключение ничуть не лучше, чем я.

— В некоторых церквях и крепостях, расположенных за Британским островом, окна закрывают разноцветными стеклами, — сообщила она нам, выглядывая из окна одним морозным утром. — Солнечный свет придает стеклам цвет рубинов, сапфиров и изумрудов. А еще я слышала, что там строят величественные цитадели из камня, которые называются замками.

— Откуда ты знаешь? — спросила Элла.

— Мне рассказывал отец Ансельм, — улыбнулась Биток. — Только представьте себе такую красоту.

Я слушала ее с интересом. В Шотландии были каменные церкви, и на некоторых фермах стояли дома, сложенные из камней, но чаще встречались плетеные хижины, крытые тростником и соломой. Даже самые большие крепости строились из дерева на каменном фундаменте.

— Каменная цитадель или церковь со сверкающими стеклами поистине могут вызвать восхищение, — промолвила я, надеясь на то, что и мне когда-нибудь доведется увидеть такие чудеса.

Пока весь мир за пределами крепости стоял окутанный инеем и ветви деревьев были облачены в ледяные чехлы, мы сидели у огня, попивая горячий суп или разогретое вино со специями и слушая музыку или истории, которые рассказывал нам бард Дермот. На озере под крепостным холмом то и дело громко трещал лед, мы вскакивали, а потом разражались смехом.

— Это икает старуха Кейлих, — говорил Дермот, намекая на легендарную каргу, которая якобы жила в глубине гор. — Она держит у себя в плену прекрасную Бригиду и лишает землю солнца и цветов. Она бы рада навсегда заморозить мир, чтобы он стал таким же безрадостным, как ее нрав. Но Бригида вырвется на свободу. Ей суждено спастись, а старуха Кейлих будет ловить ее снова и снова, и так из века в век.

У Дермота было много историй, ибо любой бард должен знать по одному сказанию на каждый день года. Кроме того, он сочинял собственные поэмы, и я диву давалась, как ему удавалось их запоминать; подозреваю, он пользовался разными хитрыми приемами, например, клал камень себе на живот, когда оставался один в своей комнате.

Наконец, холод начал отступать, и снег стал таять под полуденным солнцем. И вместе с Бригидой, вырвавшейся на свободу из каменной темницы старой ведьмы, вышли из крепости и мы, радуясь тому, что нам удалось пережить такую тяжелую зиму. Мы открыли окна, слуги собрали с пола старый грязный тростник и унесли его, чтобы сжечь. Пол вымыли, застелили свежим тростником и повсюду разбросали первые цветы — крокусы и подснежники, — перемешав их с сосновыми и еловыми ветвями для свежего аромата, по которому мы все так соскучились. Жаровни и переносные печки вычистили, а торфяные блоки сложили концентрическими кругами, чтобы зажечь их заново.

Воздух был настолько насыщен ароматами цветов, свежим ветром и солнцем, что я ощущала себя захмелевшей от него.

Я рвалась на волю.

— Элла, найди, пожалуйста, Ангуса Мак Фергюса, — попросила я наконец, — и вели ему оседлать лошадей. Скажи, что я хочу проехать верхом, а он может сопровождать меня.

Она кивнула и выбежала во двор.

— Мэв, присмотри, пожалуйста, за Лулахом. Я ненадолго, а если он проголодается, покорми его жидкой кашкой.

— Ты поедешь с одним Ангусом? Будучи госпожой Морея и дочерью Боде, ты должна иметь при себе вооруженный эскорт, — напомнила мне Мэв, — и, как минимум, одну женщину, если ты собираешься выехать из крепости. Возьми с собой Биток.

Моя троюродная сестра с радостью согласилась, и мы отправились переодеваться. Я надела коричневый плащ и прочные кожаные сапоги, которые прислала мне Долина.

Уже через час над нами вились чайки, свидетельствуя о том, что мы приближаемся к восточному побережью, где Морей выходил к Северному морю. Ангус и Шон, еще один из стольников Макбета, прихватили с собой пару ястребов — птицы тоже с трудом перенесли зиму, — и мы выпустили их и поскакали за ними вдогонку. Мы то подзывали их свистом, то снова отпускали. Птицы, как и мы, наслаждались благоуханным весенним ветром.

Берег находился в четырех-пяти лигах от Элгина, и постепенно пустошь сменилась заливными лугами, которые вели к дюнам. Вдали виднелось шелковое полотнище моря, и мы заметили дельфинов, которые нередко посещали береговую линию Морея. Шон сказал, что увидеть их ранней весной сулит удачу.

Движимая любопытством и восхищением, я захотела подъехать ближе к берегу. Биток и Шон стали подзывать птиц, а Ангус, как сварливая нянька, последовал за мной.

— Ты что, боишься, что я с непривычки сломаю себе шею? — спросила я.

— Меня беспокоят пираты и разбойники, — ответил он. — Ведь ты — маленькая королева Морея. Мы можем проехать еще пару лиг на север — там есть небольшая бухта. Твоя служанка хотела собрать цветов. — Его кислый вид красноречиво говорил о том, что сопровождение дам для сбора цветов не соответствует его положению одного из лучших воинов Макбета.

— Хорошо, раз Биток так хочет, — сказала я, и мы двинулись дальше. Чайки разлетались, как серый пепел, когда в небо взмывали наши ястребы. Биток обладала особым даром отыскивать нужные травы, и вскоре она спешилась и принялась рассматривать какие-то растения. Шон тоже остановился, чтобы помочь ей, а я вместе с Ангусом проехала дальше. Мне не терпелось увидеть океан.

Я спешилась и двинулась вдоль берега, где море образовывало заводи, а воздух был пропитан морскими брызгами. Я взобралась на валун и стала смотреть на воду. Ангус с недовольным видом потребовал, чтобы я спустилась и вернулась обратно.

— Смотри! Дельфины! — воскликнула я и лишь потом заметила, что они плывут за длинным изогнутым судном, которое скользило по волнам. Ладья викингов. И еще одна.

У меня перехватило дыхание, а Ангус стащил меня вниз и спрятал за камни. Он жестом показал мне, чтобы я молчала, и вытащил кинжал.

Нос у обеих ладей был высоко загнут вверх и украшен резными головами, что свидетельствовало о том, что это — военные суда. Пока мы за ними наблюдали, более мелкое судно причалило к берегу, и из него, разбрызгивая воду, выскочили четверо человек, поспешно бросившихся к берегу. На них были шлемы, штаны, рубахи и кожаные нагрудники, скрывавшиеся под плащами. На поясе у всех висело оружие.

На фоне жемчужно-серого неба хорошо были видны силуэты остальных членов экипажа, которые остались в лодке. Более крупное судно оказалось многовесельным, а маленькое было обычной ладьей с десятью парами весел. Обычно такие легкие и подвижные суденышки, приспособленные для захода в бухты, использовали для путешествий, а не для торговли и ведения военн лх действий. Кроме того, как мне было известно, их использовали лазутчики и грабители.

Ангус кинул на меня мрачный взгляд. Я надеялась, что Шон и Биток тоже все видели и успели спрятаться. Викинги остановились на берегу — один в стороне от прочих. Порыв ветра распахнул его плащ, и я заметила черные волосы под его шлемом — Торфин Сигурдссон, Кормилец воронов.

— А этому что еще здесь надо? — пробормотал Ангус.

Я не могла дать ответ на этот вопрос. Вскоре с противоположной стороны берега появились четверо всадников — копыта лошадей оставляли четкие следы на мокром песке. Предводитель был облачен в зеленый плащ, заколотый на плече. Мне был знаком этот плащ, отороченный мехом, и потому у меня перехватило дыхание.

Мой муж спешился и в сопровождении двух телохранителей двинулся вперед, а один остался с лошадьми. Один из слуг нес на плече тяжелый деревянный ящик, обитый медью. Викинги и представители Морея встретились у самой кромки воды.

— Что они здесь делают? — гневным шепотом осведомилась я. — Ты что-нибудь знаешь об этом?

Ангус покачал головой:

— Торфин и Макбет — троюродные братья, и, несомненно, у них есть общие торговые дела. — Однако ответ прозвучал не слишком убедительно.

— По-моему, это имеет отношение к политике, а не к торговле, — заметила я. — Торфину принадлежат Оркнейские и Западные острова, а также северная часть Шотландии в Кейтнессе. Может, он хочет предложить помощь викингов, если Макбету станет не хватать Морея?

Ангус бросил на меня колючий взгляд:

— Что ты можешь знать об этом?

— Я сижу, шью, слушаю и наблюдаю. К тому же я неглупа.

Вместо ответа Ангус закатил глаза. Потом мы увидели, как к Макбету подошли два викинга, один из них забрал деревянный ящик. Беседа с каждой минутой становилась громче, а потом они схватились за мечи. Я вскрикнула, и Ангус зажал мне рот своей мозолистой рукой.

Не прошло и нескольких секунд, как Макбет раскроил горло человеку с ящиком. Тот изогнулся в предсмертной агонии, заливая кровью песок. И все с криками бросились к месту схватки, вытаскивая на ходу мечи. Сердце у меня заколотилось от ужаса.

— Остановитесь! — прокричал Торфин по-норвежски, а затем по-гэльски. Все замерли, и Макбет двинулся к Торфину, в чем-то упрекая его и сопровождая свою речь резкими жестами. Потом он воткнул в песок свой окровавленный меч, словно ставя точку в разговоре. Торфин махнул рукой, и один из викингов поднял ящик, а другой схватил своего павшего товарища и потащил его по песку к лодке. Навстречу ему поспешили другие викинги, но на берег они выходить не стали.

— О Боже! — простонала я, когда Ангус убрал свою руку. — Боже! Он хладнокровно убил человека!

— У него не было выбора, — ответил Ангус. — Ты разве не видела, что к этому все шло? Викинги перебили бы всех и забрали свое золото. Он показал этим оркнейским головорезам, что им не удастся водить за нос нового хозяина Морея.

— Так ты гордишься тем, что он сделал? — изумленно спросила я. — Ты одобряешь убийство?

— Если бы ты была настоящим воином, а не женщиной, которая использует оружие лишь для забавы, ты бы поняла, — ответил Ангус. — Ты сожалеешь о смерти этого человека больше, чем викинги. Как говорят норвеги, его отправили к троллям. А теперь помолчи, иначе нас самих отправят туда же за нашу глупость. Не надо было нам сюда приезжать…

— Немедленно расскажи мне все, что ты знаешь об этой встрече, — тихо, но напористо потребовала я.

Ангус нерешительно вздохнул:

— Ладно, слушай. Многие считают, что, если после Малькольма королем станет Дункан, это будет плохо для Шотландии. И как ты сама заметила, госпожа, эти два военачальника, Оркни и Морей, будут действовать совместно во избежание наихудшего оборота событий.

— Они заключили союз против Дункана? — Высунувшись из-за камня, я увидела, как Макбет и Торфин идут, мирно беседуя, вдоль берега. Это зрелище вызвало у меня негодование, хотя с внутренним содроганием я тут же поняла, что, возможно, так было необходимо.

— Дункан не воин, а они — воины, — промолвил Ангус. — И наши враги — саксы и викинги — понимают это. Если к власти придет Дункан, Шотландия погрязнет в войнах. Поэтому эти двое и должны договориться. А теперь пошли отсюда.

— Пойди отыщи Биток и возвращайся. А я побуду здесь. Ступай! — Все сыновья Фергюса знали, что спорить со мной бесполезно. Ангус прошипел, чтобы я не высовывалась, и ушел.

Я прислонилась к валуну и продолжила наблюдать за мужчинами, которые были поглощены своей беседой. Потом они двинулись к ладье, колыхавшейся на мелководье. Макбет махнул рукой, и один из его телохранителей принес мешок, который был приторочен к седлу. Вместе с мешком Морей двинулся к лодке, и Торфин последовал за ним. Викинг легко перемахнул через низкий борт, и гребцы налегли на весла. Макбет вернулся к лошадям, и все вскочили в седла.

Вернувшийся Ангус шикнул на меня и потребовал, чтобы я уходила. Но на моих глазах только что свершилось убийство, а потом дана взятка, и я клокотала от ярости. Мой муж показал себя жестоким интриганом, и мне надо было в этом разобраться. Я встала и, высоко подняв голову, невозмутимо вышла на берег.

Макбет тут же меня заметил и развернул лошадь. Сложив руки на луке седла,он ждал, когда я подойду. Ветер раздувал мой плащ и хлестал по ногам подолом юбки. Меня могли заметить викинги из лодки, но мне было все равно — я кипела от справедливого гнева. Я не желала оставаться в неведении, когда человек, женившийся на мне ради моей родословной, собирался опозорить ее своими деяниями.

— Госпожа, — промолвил Макбет, когда я подошла ближе. Если он и удивился, то ничем этого не проявил.

— Ты убил человека. — Я стояла перед ним в порывах налетавшего ветра.

— Значит, ты видела больше, чем следовало.

— Очень хорошо, что я это видела. Я — госпожа Морея и была здесь прежде, чем сюда приехал ты. Теперь я знаю, чем ты занимаешься.

— Тем же, чем остальные военачальники, и иногда у меня это получается лучше, чем у них. — Он кинул взгляд на камни и песчаные дюны. — Кто с тобой?

— Ангус. Что ты отдал Торфину? Говорят, викинги любят золото, так как в их собственных землях есть только серебро.

— Кое-кто из них не чурается и предательства. Так что приходится постоянно быть начеку. Скажи Ангусу, чтобы он проводил тебя домой.

— Ты дал взятку оркнейцам, — я продолжала стоять перед ним, а ветер играл моими юбками и накидкой. — С какой целью? Это из сокровищницы Морея? — В маленькой комнатке в Элгине Гиллекомган держал несколько сундуков с золотом и серебром, там же хранились другие ценные вещи.

— Возвращайся в Элгин и оставь все как есть. — Он натянул поводья, разворачивая лошадь, но я встала на его пути, и он остановился.

— Я не уйду, пока не узнаю, что ты здесь делал.

Он вздохнул, оглянулся и снова посмотрел на меня.

— Хорошо. Я со своими людьми ехал к Бургхедской башне, которую нужно заново отстроить, — ответил он. — В последние дни я вел переговоры с местными жителями, нашел плотников, каменщика и позаботился о прочих мелочах.

— Ты сам ее сжег, так что твои люди не могли следить за разбойничьими вылазками викингов, — с горечью заметила я. — И сегодня ты решил проблему с помощью меча и взятки.

— Порой ты жалишь как змея, — заметил он. — Хочешь знать правду? Ну, тогда слушай. Добрые люди давно уже платят викингам, чтобы те оставили их в покое. И если я плачу своему брату из Оркни дань, чтобы сохранить мир на побережье, то это тебя не касается.

— Нет, меня касается то, что мой муж сначала подкупает, а потом убивает наших соседей викингов!

— Тебя раньше это волновало? Дань, уплаченная сегодня, была обещана Гиллекомганом человеку Торфина еще несколько месяцев тому назад, — сухо сказал он. — Торфин прибыл вместе с ним, чтобы все уладить. Если бы я отказался выплатить дань, меня бы убили. Зато теперь викинги знают, как будет вести дела новый Морей. Жадюга, угрожавший мне и моим близким, мертв. А мы с Торфином договорились о новых условиях, включающих продолжение выплаты дани за сохранение мира на побережье Морея.

Я была совершенно ошарашена и пыталась собраться с мыслями.

— Гиллекомган никогда не говорил о своей договоренности с викингами. К тому же Торфин — твой брат. А родство предполагает верность, а не выплату дани. Я знаю, что это принято среди воинов, но мне кажется…

— А я слышал, что жены других мормаеров и даже королей сидят дома, где им ничто не угрожает, и не вмешиваются в военные дела, если никто не спрашивает их мнения.

— Я не из таких.

— Похоже на то. Теперь я знаю, что наказание может проявляться в разных формах. Ангус! — крикнул он, заставляя того выйти из укрытия. — Забери госпожу и отвези ее обратно в Элгин!

Когда из-за дюны появился мой телохранитель, Макбет сжал коленями бока своей лошади и поскакал вдоль кромки воды догонять своих спутников.

Я двинулась по сыпучему песку к своим друзьям, чувствуя, как в душе зарождается восхищение мужем, хоть я и оказалась свидетельницей совершенного им хладнокровного убийства. Он уже неоднократно проявлял на моих глазах несгибаемую волю, мужество и отвагу. Он обладал внутренним чутьем, помогавшим ему распознавать дурное и хорошее, и умел находить возможные пути к достижению своей цели.

И вне зависимости от того, понимал он это или нет, я считала себя ему ровней, а не покладистой женой. Будучи взращенной военачальником в среде воинов, я не желала оставаться госпожой лишь в своем семейном кругу.

В тот день я приняла решение, что буду вмешиваться во все дела, которые могут повлиять на мою родню, сына и доброе имя предков. Во имя своих близких и при такой родословной я не имела права подчиняться и должна была держаться в курсе всех событий.

Глава 17

В большом хозяйстве каждый месяц надо варить свежий эль, стирать и проветривать постельное белье, чистить и штопать одежду, мести полы, менять тростниковые подстилки и чинить плетеную мебель, которая плохо выносит тяжесть оружия и мощных воинов. Каждый день с бесконечной периодичностью надо отдраивать столы, разжигать огонь и замешивать тесто. Ведение хозяйства никогда не было моей сильной стороной, несмотря на все усилия Долины, но теперь приходилось исполнять все эти обязанности.

Как только погода наладилась, кухонная прислуга отправилась рыбачить на ручьи и реки, а прочие домочадцы вышли ловить рыбу в море, чтобы нам было что засолить и засушить впрок. Зимние запасы сушеной говядины и баранины у нас сильно сократились, а скот еще не нагулял веса, чтобы его забивать. Фруктов и овощей еще хватало, кроме того, у нас оставалось несколько мешков с овсом и ячменем. Мы регулярно ели супы и рыбу, заедая их большим количеством овсяных лепешек. Пшеница не растет в горах, а привозное зерно было дорогим и плохо переносило дорогу, так что мы не делали хлеб на дрожжах, как это принято в Англии и других местах. Мельник каждый год отдавал в Элгин оброк за пользование землей и помол зерна, и мне надо было подсчитать, сколько овса и ячменя мы израсходовали за зиму, чтобы знать, сколько заказать мельнику в конце лета, когда будет собран урожай.

Макбет то и дело объезжал Морей, хотя у него не было неприятелей, да и с викингами он на время договорился. В Элгин постоянно приезжали люди: одни — с дарами и предложениями о поддержке, другие — с жалобами и просьбами о судебном разбирательстве. Некоторые просто хотели взглянуть на Макбета, чтобы потом рассказать о нем своим соседям. Приезжали таны и вассалы, державшие земли мормаера. Кое-кого из них я уже знала. Они поздравляли меня с рождением сына, но никто не упоминал о моем вдовстве.

Ни один из них не сказал, что это было нечестно и несправедливо. Ни один. Предыдущего господина не стало, и повергнувший его соперник был признан великим военачальником и королевским генералом. Обитатели Морея радовались тому, что у них появился сильный защитник с могущественными связями, поэтому их не очень волновало, каким способом он пришел к власти.

Поднимаясь на укрепления или прогуливаясь по холмам с другими женщинами, я то и дело останавливалась, чтобы насладиться открывавшимся видом. В ясные дни, повернувшись к востоку, можно было разглядеть крохотные точки, которые на самом деле были ладьями. Длинные лодки налетчиков свидетельствовали об опасности, широкие торговые суда, направлявшиеся для торговли в восточные гавани Морея, сулили благоденствие. К западу простирались неприступные твердыни гор, а на юге их высокие темные вершины отделяли Морей от Файфа. Глядя в ту сторону, я думала о Боде и родном доме, и меня охватывала жгучая тоска.

Как-то подошедший ко мне Макбет протянул руку и пощекотал через одеяло пяточку Лулаха. Тот заулыбался и что-то залопотал. И мы рассмеялись — да и кто бы удержался от смеха? И я вдруг заметила, что Макбет пристально на меня смотрит. Это был взгляд не владыки, а мужчины, испытывающего желание. Неожиданно растерявшись, я отвернулась и сделала вид, что складываю какую-то одежду. Через мгновение до меня донесся звук его удалявшихся шагов.

Поздно вечером в мою комнату постучали, и я ответила, чтобы входили, так как решила, что это Элла с полотенцами, ибо я только что вылезла из сидячей ванны, стоявшей перед жаровней. Когда я увидела входящего Макбета, у меня перехватило дыхание, и я схватила лежавшую рядом полотняную простыню. Мои волосы, отливавшие красным в свете жаровни, рассыпались по плечам мокрыми кольцами.

— Я думала, это Элла, — смущенно пробормотала я.

— Я отослал ее, — ответил Макбет, закрывая дверь. — Нам надо кое-что обсудить. — Он подошел ближе и притронулся к моему плечу. — Тебе нужно было время, чтобы оправиться после родов, — промолвил он, проводя пальцем по моей щеке. — И я ждал. — Он наклонился, и я позволила ему себя поцеловать — прикосновение губ, пахнувших вином, которое он пил, оказалось удивительно нежным.

Я положила голову ему на плечо и почувствовала, как его сердце бьется в унисон с моим. Мы оба выжидали. Во мне что-то шевельнулось, что-то изменилось, и он, вероятно, это почувствовал, ибо подхватил меня на руки и, за три шага преодолев расстояние до кровати, уложил меня на нее.

Мы оба молчали, проявляя не столько страсть, сколько учтивость, хотя мы идеально подходили друг к другу. Наша нежность была сдержанной и не привела нас к тому, на что мы оба были готовы в тот момент. Однако и этого было более чем достаточно. Потом он встал, поправил рубаху, накрыл меня одеялом и пожелал мне спокойной ночи голосом, в котором слышалось одиночество.

— Ру, — подойдя к двери он остановился. — Я убил его.

Я это знала.

— Почему ты говоришь мне об этом сейчас?

— Я хочу, чтобы ты знала правду. — Он стоял, склонив голову, и я вспомнила, как видела его лежащим на полу в часовне.

— В тот день мы еще утром столкнулись с Гиллекомганом и преследовали его отряд до самого Бургхеда, — продолжил он. — По моему приказу мои люди подожгли деревянную башню — я хотел выкурить их из нее и закончить схватку на земле. Они должны были выбраться наружу, но что-то пошло не так, и им не удалось это сделать. Я хотел честно отомстить, — добавил он. — Я не собирался сжигать их, как в аду.

— Малькольм отправил тебя туда?

— Мы договорились, — ответил Макбет. — Мы пришли к соглашению.

Вздрогнув, я свернулась клубком под одеялом.

— Родственные узы крепче каких-либо других, — промолвил Макбет. — Их невозможно разрубить даже после того, как совершено убийство. Так что дальше приходится жить с тем, что ты сделал. Спокойной ночи, — тихо добавил он, открыл дверь и вышел.

Несмотря на то что Катриона уехала домой, как только позволила погода, в мае она снова вернулась, чтобы принять роды у жены Найелла Мак Колума, который приходился Макбету троюродным братом и которого она давно знала. На этот раз Катриона приехала со своим светловолосым сыном Анселаном, которому было два с небольшим года. Мы все полюбили его озорной характер, так что не могли смотреть на него без смеха. Его мать тоже души в нем не чаяла.

Я пригласила ее остановиться в крепости и ввела в свой домашний круг, хотя и ощущала вновь возникшее напряжение между Катрионой и Биток. Моя троюродная сестра также гордилась своим умением принимать роды и помогла уже двум женщинам в Элгине, и все же к жене Найелла пригласили Катриону. Я знала, что Биток переживает из-за того, что не смогла принять Лулаха, — она говорила, что завидует Катрионе, получившей такую привилегию.

— Между роженицей и повитухой устанавливается крепкая связь, — сказала мне как-то Биток, — особенно когда существует угроза жизни. — И мне было нечего на это возразить.

Как-то теплым солнечным днем мы сидели в саду под цветущими сливами с детьми — Элла играла с Анселаном на траве, Мэв подшучивала над ними обоими, Катриона пряла, а Биток устроилась в стороне с моим Евангелием — она не столько читала, сколько любовалась рисунками. Лулах у меня на руках играл с моей накидкой, и тут я спросила Катриону, как она оказалась тогда в Элгине, чтобы принять у меня роды, — почему-то прежде я никогда об этом не задумывалась.

— Ко мне приехал Макбет на закате и попросил, чтобы я отправилась с ним в Элгин, — ответила она. — Он далее отказался поужинать, хотя все уже было готово.

Я погладила сына.

— Но почему он отправился за тобой, а не позвал местную повитуху? — смущенно осведомилась я. — Ведь он вернулся в Морей незадолго до этого.

— Не забывай, что твой муж родился в Элгине и провел все детство в Морее. И он хорошо знает эту страну и ее людей.

— Да, я знаю, — пробормотала я.

— У Мак Бетада, — промолвила она, используя это более привычное для ее слуха имя, — много друзей в Морее, и многие надеются, что он будет претендовать на королевский престол. В него здесь верят и его поддерживают. — Она произнесла это с такой гордостью, что я невольно вскинула глаза.

— Госпоже Грюаде это известно, — вмешалась Биток. — Думаю, ты хорошо знакома с Макбетом, госпожа Катриона. — Будучи вдовой тана, повитуха имела право на то, чтобы ее так называли.

— Мы выросли вместе в Элгине, поэтому я знаю его всю свою жизнь. Мой отец жил на землях его отца и входил в свиту. Мы часто бывали в Элгине, и я вместе со своими братьями играла с Макбетом. Он очень похож на своего отца, — продолжила она. — Финлех был великим военачальником, и, хотя Макбет лишился его в возрасте всего двенадцати лет, уроки, полученные в детстве, не прошли даром.

Макбет почти ничего не рассказывал мне о своем отце, уже не говоря о матери, и поэтому мне хотелось узнать побольше:

— Каким он тогда был? И какими были его родители?

— Его мать была младшей дочерью короля Малькольма, — ответила Катриона. — Она была тихой и красивой — это все, что я помню. Она умерла, когда Макбет был совсем маленьким. Финлех был высок ростом. Мать его была из норвегов. И он был воином до мозга костей. А Макбет рос решительным, хоть и хмурым мальчиком, — продолжила она. — Он любил собак и лошадей и часами простаивал на тренировочном дворе, наблюдая за схватками, пока отец не позволил ему в них участвовать с деревянным мечом и шлемом на голове. Он часто сидел в зале рядом с отцом, прислушиваясь к разговорам, и Финлех никогда не отсылал его прочь. Во всех играх он всегда был заводилой. Еще в детстве в нем начали проявляться такие качества, которые вызывали у окружающих симпатию и желание быть с ним заодно.

Я кивнула, чувствуя, что уже замечала все это во взрослом Макбете.

Катриона улыбнулась с непреодолимым очарованием. Мэв и Элла тоже улыбнулись, и лишь Биток продолжала сидеть с надутым видом. И я вдруг почувствовала себя одинокой и ненужной, словно Катриона имела больше прав находиться здесь, хоть я и была госпожой Элгина и Морея.

— Макбет никогда не станет королем, если только не начнет войну, — заметила Биток.

— Последнее слово всегда остается за оружием, — пожала плечами Катриона.

— Похоже, учения церкви о милосердии и нравственности отступают, когда мужчины начинают убивать собственную родню за земли и титулы, — промолвила Элла, и Биток кивнула.

— Мужчины относятся к жизни и смерти иначе, чем женщины, — заметила Катриона. — Нам суждено рожать, давать жизнь и утешение. Мы не можем отнять чужую жизнь, ибо знаем, чего она стоит.

И почему-то это невинное замечание вызвало у меня раздражение.

— Если бы мне надо было убить человека, чтобы спасти собственную жизнь или жизнь своего сына, я бы сделала это, не задумываясь, — заявила я.

— Ру умеет обращаться с оружием, — с гордым видом сообщила Биток.

— У госпожи Грюады более крепкий хребет, чем у меня, — ответила Катриона. — Я помогаю появиться на свет новой жизни. И душа у меня слишком нежна, чтобы уничтожать жизнь.

— Я не стремлюсь к уничтожению, — принялась оправдываться я. — Просто госпожа такой могущественной провинции должна обладать не только благонравием, но и воинственным духом. Я без колебаний надену доспехи и возьму в руки меч, если того потребуют общие интересы.

— Тебе никогда не понадобится это делать. Макбет — хороший мормаер, — сказала Катриона.

Я почувствовала непреодолимое желание возразить:

— Многие погибли, когда он возвращал себе эти земли.

— Он сказал мне, что у него не было другого выбора, — ответила Катриона. И все умолкли, переводя взгляды с меня на нее и обратно.

Он сказал ей? Я почувствовала укол ревности:

— Во время военных действий мужчины совершают такие поступки, которых никогда бы не совершили в мирное время, но и самим им приходится многое переносить. Да и вдовы в своем горе и лишениях становятся жертвами войн.

Катриона спокойно кивнула с непроницаемым видом:

— Я никого не винила, когда погиб мой муж. Ты должна запомнить, госпожа Грюада, такова женская участь — один муж воин погибает, другой приходит на его место. Мы обязаны принимать это и поддерживать своих мужей. Мы — угли в очаге. А они — пламя.

— Я предпочитаю быть пламенем, а не углем, — огрызнулась я. Она улыбнулась, а я продолжила: — Не понимаю, как ты можешь с такой легкостью прощать неправедных убийц.

Она склонила голову и внимательно посмотрела на меня:

— А я не понимаю тебя.

Наверное, в тот момент мне следовало бы почувствовать присутствие змеи.

Через некоторое время Катриона с Анселаном в сопровождении телохранителей направилась в крепость, и я улыбнулась и помахала им рукой, хотя с большим удовольствием распрощалась бы с ней навсегда.

Я была очарована наступившим теплом и все большим количеством цветов, поэтому время от времени оставляла сына с кормилицей, которая уже перешла в его распоряжение, и отправлялась гулять по холмам с Биток и Эллой, как мы это делали в прежнее время. Обычно нас сопровождали восемь-десять мужчин, и мы не уходили от крепости дальше, чем на несколько лиг. Так приятно было бродить по залитым солнцем склонам, собирая цветы и травы! Биток давала нам поручения, и мы с радостью их выполняли.

Вскоре после своего приезда Биток обосновалась в небольшой пристройке рядом с кухнями, где хранились растения и травы. Я то и дело заставала ее там — она развешивала травы на просушку, обрезала стебли и цветы и смешивала их с разными маслами. Биток, много чего перенявшая у своей матери, теперь обучала меня, и мы расставляли на полках плетенной из тростника хижины горшочки и склянки с целебными настойками, мазями и отварами. Хохоча вместе с кузиной и вдыхая сладкие ароматы в этом уютном месте, я часто думала о своей матери Эльсе и надеялась, что она была бы довольна мной.

Лето принесло с собой жару, и порой за ужином я просто сидела и смотрела на Макбета, пока Дермот пел и играл на арфе. Когда мы встречались взглядами, я чувствовала, что он тоже ощущает искру, которая проскакивала между нами. Я мечтала о том, чтобы он пришел в мою спальню. И все же гордость не позволяла мне самой пригласить его. Это подорвало бы мой авторитет воительницы и лишило бы главного связующего начала моей личности — оставшись без надменной гордыни, я стала бы уязвимой, и все бы увидели мою ранимую душу.

Я должна быть сильной. Вот так.

Единственным священником в Элгине был сморщенный худой старик, которого в свое время заставили освящать мой брак с Макбетом. Мы видели его не слишком часто, так как он постоянно разъезжал по необъятным пространствам своего огромного прихода. Иногда мы ходили к мессе раз в несколько месяцев, а все остальное время были предоставлены сами себе, как это часто бывает в отдаленных уголках Шотландии, и сами обращались к Господу. Однако мы делали все возможное для спасения своих душ.

Думаю, самой набожной из нас была Мэв. По утрам и вечерам она ходила молиться в часовню, да и в течение дня зачастую останавливалась и начинала что-то бормотать себе под нос. Она постоянно носила с собой Евангелие, гагатовый крест и четки. У меня тоже были Евангелие и псалтырь, и хотя я не относила себя к числу сильно верующих людей, все же находила успокоение в тихой молитве. Однако обычно я была слишком обременена домашними хлопотами и заботой о сыне. Лулах был моим светочем, поэтому я предоставляла остальным размышлять о свете мира и никогда не испытывала нужды в священниках, наставлениях и Господе.

Элгинская часовня славилась своей ракой, в которой хранился палец ноги пиктского святого. Причем относились к нему с таким благоговением, словно это был палец самого Иисуса Христа. Он хранился в медном ковчеге, обитом серебром, и мормаер Морея всегда брал эту реликвию с собой, когда отправлялся на выездные суды или собирался на войну. Даже крохотная частица тела святого могла обеспечить удачу и благословение тому, кто имел ее при себе.

В нескольких лигах от Элгина располагались большая церковь и кельтский монастырь. Время от времени разгоралась дискуссия о необходимости придания им статуса епископата с целью повышения значения Морея. Будучи мормаером, Макбет сам мог назначить епископа. И священники, знавшие о его родственных связях с королем, соперничали за его внимание, так что мы получали меха, вина и другие дары, к тому же они служили мессы от его имени, чтобы обеспечить его душе наилучшее положение после смерти.

Макбет считал этот вопрос очень важным и регулярно обсуждал его со своими лучшими советниками. Однажды он поинтересовался даже моим мнением на этот счет.

— Если обитатели Морея станут жить лучше вследствие наставлений епископа и если ты знаешь преданного человека с кельтской кровью, который будет заботиться не столько о себе, сколько о Морее, пошли за ним, — сказала я. — Если нет, то повремени, и пусть этим занимается Бог, а не Морей.

— Мне следует включить тебя в состав своих советников, — заметил Макбет.

— Ты уже это сделал. В ту ночь, когда ты захватил Морей и взял меня в жены, ты согласился с тем, что впредь будешь прислушиваться к моим советам. — Я двинулась прочь и услышала, как он смеется за моей спиной.

Я не собиралась мириться с его невозмутимым спокойствием. Я была наследницей древнего рода, я обладала всеми правами уже в силу своей крови. И я не желала, чтобы меня отстраняли от решения вопросов, которые могли повлиять на мой дом, родню, страну и будущее.

Однажды Макбет со своими людьми отправился на несколько дней к северному тану, и Фионн с Ангусом пригласили меня принять участие в охоте с соколами, поскольку подходило время вновь позаботиться о запасах. Мы отправились на северо-запад, где нам уже доводилось удачно охотиться, — тогда мы подстрелили несколько птиц, ястребы принесли пару зайцев, и еще Ангус завалил оленя. Этого мяса могло хватить ненадолго. Я хорошо управлялась с соколами и умела стрелять из арбалета, хотя давно не тренировалась. В тот день я подстрелила зайца, но испытала такой стыд за содеянное, что второго намеренно упустила. Друзья начали посмеиваться надо мной, заявляя, что материнство сделало из меня неженку.

— Пусть ястребы приносят зайцев, — ответила я. — Мне не нравится их убивать.

Все рассмеялись, и днем, перед тем как вернуться в Элгин, мы решили где-нибудь отдохнуть. Ангус счел, что ближе всего Кинлосси, и спросил встретившегося нам фермера, не знает ли тот Катриону, после чего мы двинулись в указанном им направлении. Я собиралась попросить у нее кое-какие настойки и хотела сгладить напряжение, возникшее между нами во время последней встречи.

День был теплым и ясным, вдали синели остроконечные холмы. Мы ехали верхом, пока это позволяла крутизна склона, а затем спешились. Мы оставили лошадей и птиц с Ангусом и телохранителями и пошли с Фионном вперед, чтобы попросить о гостеприимстве. Фионн, который постоянно был начеку, держал в руках меч, а я — арбалет.

У подножия следующего холма мы увидели плетеную мазанку на каменном фундаменте с крытой вереском крышей. Стены были побелены, и все место выглядело очень уютно. Из трубы поднималась ленточка дыма, во дворе блеяли козы и кудахтали куры. Дом окружал небольшой яблоневый сад — на деревьях уже виднелись зеленые яблочки. У околицы стоял каурый конь с черной гривой и черным хвостом.

Я почувствовала, как у меня заколотилось сердце, и опрометью бросилась вниз по склону.

— Пойдем назад, Ру, — промолвил Фионн. — Потом пошлем человека за твоими настойками.

Я не ответила. Мой муж был наедине с Катрионой, и довольно давно, так как лошадь уже успела наесться травы.

Фионн схватил меня за руку.

— Ру, — произнес он. — Не надо ходить дальше.

Я обернулась:

— Так это известно всем, кроме его л<ены?

— Послушай, — твердо произнес он. — Сейчас не время устраивать конфликт с твоим мужем. Подожди, разберешься с ним позже.

Я выхватила стрелу, вставила ее в арбалет и, не раздумывая, выпустила. Она впилась в центр двери, дрожа всем древком.

— Господи! — Фионн выхватил у меня арбалет. — Не станешь же ты убивать его из-за этого!

Дверь распахнулась, и на пороге появился мой муж — рубаха распущена, нагрудник снят, в руке кинжал. Он огляделся по сторонам, а затем устремил взгляд на холм. Он сразу увидел меня, и его взгляд был подобен удару. Он вытащил стрелу из двери, и в это время за его спиной из полутьмы дома появилась Катриона. Ее прелестное лицо раскраснелось, волосы были спутаны. Она положила руку на плечо Макбета и что-то сказала ему. Он покачал головой, и оба вернулись в дом. Дверь за ними закрылась.

Я развернулась и двинулась прочь. Фионн поспешил за мной.

В течение нескольких часов я, кипя от негодования, мерила свою комнату шагами, не желая признавать, что в сложившейся ситуации есть и моя вина. Элла, обладавшая хорошим слухом, была в ужасе от того, что я бормотала себе под нос. Она схватила капризничавшего ребенка и постаралась скрыться от моего гнева. Я принялась вытаскивать из деревянного сундука свои вещи и запихивать их в кожаную сумку, намереваясь вернуться в Файф. Биток с удовольствием принялась мне помогать — кажется, она была рада тому, что я возвращаюсь, и она сможет сделать то же самое, ибо оставалась в Элгине лишь из любви и привязанности ко мне.

Элла вернулась, когда по стенам забарабанил дождь, и я взяла у нее ребенка, что немного меня успокоило.

— Найди Ангуса, — приказала я Элле, — и распорядись, чтобы он подготовил эскорт для нас. Мы все уезжаем в Файф.

— Никуда вы не поедете, — раздался голос Макбета, и, обернувшись, я увидела, что он стоит в дверном проеме. — Ступайте, — приказал он моим женщинам и, выпустив их из комнаты, закрыл за ними дверь. — Ты ведешь себя неподобающим образом для госпожи Морея.

— Зато его мормаер делает все, что ему вздумается, — парировала я, — даже приглашает шлюху для того, чтобы принять роды у своей жены.

Он сделал шаг мне навстречу, но я не отступила. Его волосы и кожаные наплечники были мокрыми от дождя, и от него пахло лошадьми — значит, он только что приехал и сразу поднялся ко мне.

— Она не шлюха.

— Тогда любовница убийцы. Можешь пригласить ее сюда. Я уезжаю домой.

— Я имею право не отпускать тебя, — заметил он. — Это право мне дают церковь и ирландские законы, запрещающие нанесение физического вреда. И твой отец будет со мной солидарен. Боде отошлет тебя назад, когда узнает, что ты покинула Морей против моей воли.

— Только потому, что Файф не хочет лишаться союзника в лице Морея, — ответила я, продолжая запихивать в сумку свои вещи. Я кипела от ярости, так как чувствовала свою беспомощность, и, движимая именно этим чувством, я схватила туфлю и запустила ее в Макбета. Я уже принялась оглядываться в поисках какого-нибудь оружия, когда он схватил меня за руку. — Ты плетешь интриги и подкупаешь моего личного врага — Кормильца воронов, — прошипела я, — ты приводишь в дом свою любовницу с тем, чтобы она со мной подружилась, я уже не говорю о том, что у моего сына нет отца. И во всем этом я обвиняю тебя!

Он отпустил мою руку, но я была уже прижата к стене, так что мне ничего не оставалось, как только бросать на него яростные взгляды.

— У твоего сына есть отец в моем лице, — свирепо произнес он. — Это мой долг по отношению к нему. И к тебе. А когда у нас появятся собственные дети, твой гнев поутихнет.

Я оттолкнула его в сторону:

— Ты никогда не получишь от меня сына. Ступай за этим к своей шлюхе.

— Мы с Катрионой знаем друг друга с детства. — Он снова приблизился — уже одно его присутствие внушало ужас. — Мы не могли стать мужем и женой, поэтому нас связывают лишь дружеские узы. Мы оба вступили в брак, и оба овдовели. Но наша симпатия друг к другу останется навсегда. И я не собираюсь извиняться, ибо все мы иногда нуждаемся в утешении и ласке.

— Но ты почему-то не ищешь их у меня, хотя я являюсь твоей женой, — тяжело дыша, ответила я.

— Ты не проявляешь готовности дарить их, — пробормотал он.

— Как и ты по отношению ко мне. Я прошу всего лишь о верности.

— Я могу сказать ей, что этого больше не повторится, — промолвил он.

— Если ты так легко можешь отказаться от любовницы, то что уж говорить о жене?

— А как насчет твоей верности мне? Ты умна, добра, но порой твои слова ранят меня, как норвежский клинок.

— Так это мои слова заставляют тебя искать утешения на стороне?

— Я никогда не уклонялся от меча. Но мне не хватает тепла от жены в моем собственном доме.

Я сдержала навернувшиеся на глаза слезы и отвернулась:

— Я не потерплю укоров от мужа, который ищет утешения не у меня, а у другой женщины.

Наступила такая долгая пауза, что мне показалось, будто он ушел.

— Я больше не стану сторониться тебя, ибо это мешает одной из целей нашего брака. Впрочем, если хочешь, можешь вернуться в Файф. На время.

И он двинулся к двери, словно все было решено. Он тоже был разгневан, но в отличие от меня держал себя в руках, я же пыхтела, как кузнечные меха, и готова была швыряться в него всем, что попадалось под руку. И все же мне пришлось смириться и остаться. Мой долг перед сородичами требовал, чтобы я продолжала жить с новым властителем Морея, ибо он не имел равных. В конце концов, судьба заставила меня сделать это.

Я стояла, нахмурившись, ибо он явно чего-то недоговаривал.

— Какова же цель нашего брака?

Уже взявшись одной рукой за дверь, он обернулся.

— Соединив нашу кровь, мы сможем претендовать на власть, — тихо ответил он, — и встать во главе всей Шотландии.

Вот оно. Он, наконец, произнес то, о чем все догадывались. Я расправила плечи. Так вот, оказывается, чего хотел Боде и чего требовал долг перед предками.

— Тогда не следует забывать, что успех подобного предприятия будет зависеть от верности, а неверность обречет его на провал, — заметила я.

— Да, — кивнул он.

— Хорошо, — промолвила я, не сводя с него глаз. Это уже было каким-то соглашением.

— Да будет так. Надеюсь, что твоя верность окажется не дешевле золота. — Он дернул за дверное кольцо и вышел.

Через неделю он пришел ко мне ночью, и мы были бережны и молчаливы, словно высекали искру желания заново, а не пытались раздуть огонь страсти из старых углей. Потом он пришел ко мне еще через несколько дней, и еще. И между нами начала укрепляться нежная связь, которой прежде не было.

Вскоре мы уже начали делить постель, и таким образом шаткий мир между нами был достигнут. Я не спрашивала его, продолжает ли он встречаться со своей любовницей, — я не хотела этого знать, — не обсуждали мы с ним и планов на будущее, ибо такие беседы заставили бы нас выйти за пределы пологов кровати в более широкий мир.

В июле, когда на склонах расцвели палевые и пурпурные цветы наперстянки, цветки и стебли которых как лечат сердечные недуги, так и вызывают их, мы с Биток отправились собирать цветы, чтобы она могла заготовить настойки, особенно необходимые пожилым людям. Потом мы присоединились к толпе, собравшейся у Элгина посмотреть, как Макбет вершит правосудие. Узнав о предстоящем приезде двора, туда собрались люди со всех окрестностей, чтобы заявить о своих жалобах.

Когда стольники Макбета начали ритмично стучать своими мечами о щиты, возвещая о его приближении, я вспомнила день, когда впервые увидела его и когда он, будучи еще совсем мальчиком, выступил обвинителем против убийц своего отца. Теперь же он прошествовал к своему месту, став высоким и сильным мужчиной, на которого многие возлагали свои надежды.

За ним на холм поднялось несколько «вассалов Бога» с ракой из элгинской часовни. Среди них и епископ, назначенный Макбетом. Это был человек из древнего кельтского рода, который в течение прошедших месяцев успел доказать свою полезность на военных советах моего мужа. Макбет занял свое место под нарастающий гул топота и хлопков в ладоши, которыми люди приветствовали его.

Глядя на это зрелище, я почувствовала, как оно меня захватывает, словно мы не только хлопали в унисон, но и души наши дышали в едином порыве, сулившем, что в один прекрасный день мы сможем укрепить и возвеличить Шотландию.

Глава 18

Три блестящих черных ворона опустились на высокий камень, когда мы проезжали мимо Ланфиннана, направляясь на юг на летнюю свадьбу. Я вздрогнула. Макбет, ехавший рядом со мной, тоже кинул на них мрачный взгляд, и весь отряд притих, так что раздавались лишь скрип повозок, позвякивание сбруи, топот копыт да хлопанье крыльев ястребов, которых мы везли в клетках в качестве свадебного подарка.

Птицы, застыв, зловеще наблюдали за нами со своего каменного насеста. Я знала, что это дурной знак. Чернее ворона лишь смерть — гласило народное поверье.

Брехин, куда мы ехали, представлял собой круглую каменную башню, расположенную рядом с церковью. Какой-то прыткий монах начал звонить в старый железный колокол, когда мы проезжали мимо, направляясь к крепости мормаера Ангуса Синила. Он выдавал своего сына за дочь Константина Мак Артера, но мы приехали за несколько дней до свадьбы, так как Макбет собирался переговорить с другими танами и мормаерами, чьи земли располагались по соседству, между Файфом и Мореем.

Боде тоже должен был приехать. Я не видела отца с момента своей свадьбы с Гиллекомганом и с нетерпением ожидала его приезда. Два года назад я покинула Файф, будучи в душе еще совсем ребенком. Теперь я превратилась во взрослую, умудренную женщину, ибо жизнь успела преподать мне суровые уроки. К тому же я хотела показать отцу своего сына. Лулах был очаровательным пухлым ребенком, унаследовавшим крепость и здоровье от Гиллекомгана, глаза Боде и улыбку Эльсы. Он был спокойным мальчиком и доставлял только радость.

Боде и Долина приехали с юным Малькольмом — сыном моего погибшего брата. Мы встретились тепло, хотя чопорная учтивость поначалу мешала нам с Боде. Я так долго считала, что он меня предал, но даже воспоминания об этом рассеялись, как только Боде взял на руки своего внука. Долина, не имевшая собственных детей, была так очарована моим сыном, что он получил в ее лице преданную няньку, не отходившую от него в течение всего времени, пока мы были вместе. А моему племян нику, высокому темноволосому мальчику, исполнилось уже четырнадцать, то есть по шотландским меркам он достиг совершеннолетия. Он не мог нарадоваться на свой новый меч и кольчугу и лучился гордостью от того, что путешествует с Боде как настоящий воин. Сердце мое сжалось при виде него — так он был похож на своего отца, которого никогда не видел. Я представила себе, что в один прекрасный день таким станет Лулах, и меня обуяли чувства, какие я редко испытывала, — я поняла, как люблю всю свою немногочисленную родню.

Когда на следующий день после нашего приезда Синил пригласил гостей на охоту, я поехала тоже. Мы надели перчатки, выбрали себе птиц и, приторочив к седлам приманки и мешки с кусочками мяса на случай, если птиц надо будет вознаградить за работу, выехали в поля. Вначале птиц как следует покормили, чтобы они не рвали добычу и быстро возвращались на свист. Макбет взял большого краснохвостого ястреба, а Боде — другого такого же. Я выбрала маленькую пустельгу с молочной грудкой и серыми пестрыми крылышками. Она была изящной и красивой.

Мы спешились, Боде послал свою птицу преследовать жаворонка и, присвистывая ее обратно, двинулся вперед в сопровождении стремянного, готового забрать любую добычу. Заметив, что мой отец один, я направилась к нему, неся пустельгу на левой руке. Опыт подсказывал мне, что во время охоты Боде будет спокоен и общителен, а мне требовалось с ним поговорить.

Ястреб Боде уже спустился на землю и прикрыл свою добычу распростертыми крыльями, так что Боде послал за ней стремянного, когда я подошла к нему. Мы посмотрели, как мальчишка отвлек птицу приманкой, потом запихал добычу в мешок и побежал относить ее в общую кучу. Боде уверенно выставил руку и позвал своего ястреба.

— Красивая пустельга, — заметил он, глядя на моего сокола. — Ты знаешь, что Сорха умерла?

Я не знала об этом и ощутила резкую боль от того, что не стало этой умной птицы:

— Нам всем будет ее недоставать.

— Да. Ты хорошо выглядишь. И ты не утратила своего навыка обращения с птицами.

— Ты считаешь, что роды и вынужденный брак должны были заставить меня поглупеть?

Он ухмыльнулся:

— Ну, тогда ты являешься исключением. Говори, что ты хотела мне сказать.

Я вскинула руку, и моя пустельга взлетела вверх. Мы с Боде двинулись в сторону от остальной группы.

— Макбет и король договорились о том, чтобы убить Гиллекомгана.

— Ру, мне жаль, что ты осталась вдовой, — с сочувствием ответил Боде. — Но не вини во всем своего нового мужа. Иногда для того, чтобы защитить жизнь, близких, благоденствие окружающих и само будущее, приходится прибегать к убийству.

— И ты не выразил недовольства в связи с моим вторым браком и тем, как со мной обращались.

— Отец не может заниматься сватовством своей овдовевшей дочери. Макбет имел право. К тому же я знал, что он тебя не обидит, — добавил Боде.

— Может, ты и об их заговоре знал и специально уехал в Ирландию, чтобы не вмешиваться?

— Я не вступаю в заговоры с целью убийства сородичей, — коротко ответил он. — Но меня это не удивило.

— Я знаю, что два года тому назад ты с большим удовольствием выдал бы меня за Макбета.

— Да, так бы и произошло, если бы он не был тогда женат и занимал бы более высокое положение. Хотя какая теперь разница, раз все уже устроилось, — с удовлетворением добавил он.

Это вызвало у меня отвращение:

— Зачем же ты выдал меня за Гиллекомгана, если знал, что при таком враге он долго не протянет?

— Я хотел, чтобы ты находилась в безопасности. Самым безопасным местом был Морей.

Я начинала понимать:

— То есть ты рассчитал, что, когда я стану вдовой Морея, Макбет сможет взять меня в жены.

— И судьба сыграла мне на руку, — подтвердил Боде. — Он освободился от своей жены, а ты… короче, сейчас все устроилось именно так, как я и мечтал, когда ты была еще маленькой.

Моя птица опустилась на верхушку высокого дерева и теперь наблюдала за нами. Я подняла руку, чтобы она не слишком наслаждалась свободой. И она мягко спланировала на мою кисть.

— Макбет собирается стать королем, — призналась я, ибо вокруг нас никого не было.

Боде кивнул. Было видно, что он уже знает об этом.

— И многие его поддержат. Так что, как я и надеялся, ты когда-нибудь станешь королевой. — Боде двинулся вперед, высоко подняв руку, и его ястреб начал беспокойно оглядываться по сторонам. Я поспешила вслед за ним, и некоторое время мы шли молча, погрузившись в собственные мысли.

— Если у Макбета много сторонников… значит, Дункан Мак Крайнен должен его остерегаться, — наконец промолвила я.

— Пожалуй. Лети! — И он отпустил своего ястреба, который забеспокоился при виде пролетавших мимо птиц. Боде повернулся ко мне: — У тебя есть прекрасный сын и новый муж. Занимайся ими и не думай о прочем. Время и Господь Бог позаботятся о будущем. Здесь и сейчас мы ничего не можем решить.

— Я — маленькая королева Морея, а не кухонная жена, чтобы меня отстранять от решения мужски — проблем. Я хочу знать всю правду. — Моя пустельга тоже занервничала, и я ее выпустила. Она стрелой взвилась вверх — изумительно красивое зрелище на фоне чистого голубого неба.

Боде вздохнул:

— Ладно, слушай. Говорят, что король Малькольм хотел, чтобы Гиллекомгана убили, и послал Макбета, чтобы тот проследил за этим. Получив Морей, Макбет освобождал путь Дункану на юге. И Малькольм считает, что Макбет, имея в своей власти такую большую территорию, будет занят исключительно ее нуждами — скотом, торговыми портами и постоянной необходимостью держать в узде викингов.

— Мой муле управился со всем этим и уже помышляет о большем. А теперь скажи мне, что ты сам думаешь, а не то, что ты слышал.

— Я думаю, что Макбет — лучший защитник Морея, а следовательно, и всей Шотландии от норвежской угрозы. Думаю, что в его лице Шотландия обретет прекрасного короля. А станет он им или нет, зависит только от него.

Я кивнула:

— Малькольм прекрасно все устроил: Морей отдал Макбету, Кейтнес и Оркнейские острова — Торфину, а остальное — Дункану. Так и будет, если Макбет ничего не предпримет, а что-либо предпринять он может, лишь имея большие силы.

— Пока его дед жив, он не станет ничего предпринимать. — Боде поднял кулак, подзывая своего ястреба.

— А-а. — Наконец, все в моей голове выстроилось. — Он ждет, когда к власти придет Дункан.

Боде улыбнулся:

— Когда-нибудь ты станешь королевой. И еще кое-что, что ты должна знать, Ру. В ту ночь Макбет тебя спас.

— Нет. Он ворвался в Элгин…

— Послушай меня. Когда Макбет понял, к чему на самом деле стремится король, он попросил своего дядю, чтобы тот предупредил тебя. Он не мог доверить твою жизнь Малькольму.

Я окаменела. А мой отец тем временем подозвал ястреба. Моя пустельга кружила в вышине, и я подождала, когда Боде опустит руку. Даже выученный хищник остается диким в душе и сам принимает решения; и все же все стремятся занять самый высокий насест и получить вознаграждение. Я подняла руку вверх, и моя пустельга, не видя лучшего варианта, тут же на нее опустилась. Я намотала путы на пальцы, и колокольчики на ногах птицы слабо звякнули.

Вместе с отцом я задумчиво направилась обратно к остальным охотникам. Не доходя до них несколько шагов, Боде остановился и посмотрел на меня.

— Когда в следующий раз пойдешь к мессе, — промолвил он, — произнеси еще одну дополнительную молитву.

— Конечно. Я собираюсь на службу перед свадьбой, чтобы помолиться за жениха и невесту. Если тебя не будет, я поставлю свечку за них от твоего имени.

— Это сделает Долина, — махнул он рукой. — Ты должна помолиться за свою родню.

— Зачем? — Холодный страх шевельнулся в моей душе.

— Помолись за нас, — ответил он. — Ибо нам не долго осталось.

Свадьба была восхитительной — от первых благословений и клятв на крыльце маленькой церкви, прелестных лиц жениха и невесты до пира, который длился три дня. В конце первого дня мужчины отнесли жениха на руках в спальню и с хохотом бросили его на постель к новобрачной. Утром, счастливые и раскрасневшиеся, молодые обошли ближайшие деревни, одаривая всех серебряными монетами и сладостями. Потом состоялись скачки, соревнования по бегу и игры с кожаным мячом прямо на улицах. В последний день устроили еще один пир, а вечером разложили огромный костер, в свете которого начались танцы, так что в конце концов остался лишь один пьяный шут, который продолжал скакать, когда все остальные уже спали на земле. На рассвете друзья отвели одинокого танцора домой, и на этом свадебные торжества закончились.

Боде, юный Малькольм и их свита выдвинулись в Файф, а мы свернули на север к Морею, навстречу осени.

Лежа в Элгине в постели рядом с мужем, я представляла себе целую вереницу ярких картин: сражающихся воинов со свирепыми лицами, острые и грозные мечи и пики, распоротые горла и льющуюся кровь. И в центре всего этого стояла я — хрупкая фигурка, вся в белом и с огненным шаром волос. Когда я шла мимо, они опускали оружие и пропускали меня, не причиняя вреда. Там же были мои мужья — и первый, и второй.

Я шла через пустоши и холмы, пока не вышла морю. А потом я увидела ладью таких огромных размеров, какие бывают только во сне. Ее борта с наборной обшивкой были выкрашены в красный и черный цвета, на веслах сидело более тысячи человек, а верхушка изогнутого носа была вырезана в виде головы дракона. Однако эта голова была живой — при каждом дыхании она изрыгала пламя и дым, и сама ладья была как будто живой — она выпячивала когти, а весла у нее поднимались как крылья. Плюясь огнем, чудовищный корабль пристал к берегу, и из него на белые пески Морея, блестя серебристыми мечами, высыпали бесчисленные воины.

Все это происходило к северу от Элгина. Я повернулась к югу и увидела, что другие орды воинов бегут по склонам холмов. Внезапно рядом со мной на берегу оказался Макбет. Лишь он видел меня.

— Его надо остановить, — произнес он. — Так не может продолжаться.

— Кого надо остановить?

— Того, кто придет потом, — ответил он. — Смотри.

Я обернулась и увидела людей, облаченных в саваны. Двое из них подошли ближе. Это были старый Малькольм и Дункан. Черты остальных были неразличимы.

Я вскрикнула и проснулась. В глубине души я чувствовала, что это было Прозрение, явившееся мне в форме сна: после смерти Малькольма Шотландию ждали хаос и разруха, и их надо было как-то остановить.

Проснувшийся Макбет спросил, что случилось, и я рассказала ему то, что мне привиделось. Он выслушал мой рассказ, а когда я прильнула к его плечу в поисках утешения, он встал и вышел из комнаты. Кажется, в ту ночь он так и не ложился, меряя зал шагами.

Я наблюдала за импровизированными соревнованиями по бегу в нижнем дворе и вместе со всеми аплодировала победителям, когда с крепостной стены раздались крики. К Элгину с бешеной скоростью приближался всадник. Я выбежала к воротам вместе с Макбетом и остальными, и Руари Мак Фергюс, ворвавшись в ворота, свалился с изможденной лошади. Я сразу поняла, что случилось что-то страшное.

— Боде Мак Кеннет убит, — прохрипел Руари, — а вместе с ним юный Малькольм Мак Фаркухар. Мой отец тоже погиб, защищая своего мормаера.

Сердце у меня сжалось, а все тело охватила дрожь. И все же, когда Макбет прикоснулся к моей руке, а подбежавшая Элла попыталась увести меня, я не стронулась с места.

— Что произошло?

— На нас напало человек десять, — ответил Руари. — Сначала мы приняли их за разбойников. Ко мы не могли их разглядеть — это произошло на рассвете в узкой долине, куда мы отправились на охоту. Мы оказали сопротивление, и они рассеялись. Но Боде и Малькольм были убиты, — лаконично сообщил он. — Первым пал мой отец. Он пытался защитить их своим телом. Остальные тяжело ранены.

Я стояла словно окаменев, пытаясь переварить услышанное, и молчала — просто не могла говорить.

Руари отер лицо рукой:

— Судя по их оружию и доспехам, это были отборные воины, посланные какой-то значительной персоной.

У меня перехватило дыхание, а потом я увидела, что Руари прижимает ладонь к окровавленной повязке на руке.

— Ты ранен! — обретая способность говорить, воскликнула я.

— Рассечение. Ничего существенного.

— Тебе нужна помощь, — я была благодарна за то, что временно могу отвлечься. — Биток займется этим.

— Пошли в крепость, — сказал Макбет. — Ты рисковал жизнью и проехал почти пятьдесят лиг, чтобы добраться до нас. Такое не забывается. Мы у тебя в долгу.

— Да, Руари… — Голос у меня сорвался, и я просто прикоснулась к его руке. Нам не хватало сил посмотреть друг на друга. — Элла, — промолвила я, стараясь, чтобы мой голос звучал твердо, — ступай в крепость и распорядись, чтобы Руари получил все, что ему необходимо. Пошли мальчика, чтобы он нашел кухарку, скажи Мэв, чтобы она достала чистое белье, и прикажи слугам, чтобы они приготовили ванну и постель. И найди его братьев — Ангуса и Кона.

Она кивнула и бегом бросилась выполнять мои поручения, Макбет с Руари двинулись к крепости, и я последовала за ними. Ноги у меня подгибались, словно свинцовая тяжесть придавливала меня к земле. Боде… и все остальные…

Однако, несмотря на потрясение и горе, меня не оставляла одна-единственная мысль. Мой отец пытался предупредить меня, просил, чтобы я помолилась за наш род. И вот он и его старший внук погибли.

Войдя в крепость, я тут же направилась в свою комнату, но, добравшись до первого же перехода, упала на колени и разрыдалась. Там меня и нашел Макбет, но я оттолкнула предложенную им руку. Однако он не ушел, хотя и не предпринял каких бы то ни было попыток утешить меня.

— От крови моего отца не осталось ничего, кроме чахлого ручейка, — хрипло произнесла я. — Это чудовищное преступление было совершено людьми короля. Разве я не права?

Он не ответил. Но мы оба знали, что, скорей всего, это именно так.

Он проводил меня в комнату и, опустившись на колени, начал шевелить угли в жаровне, хотя, учитывая летнее тепло, в этом не было никакой необходимости. Я выглянула в окно и увидела, что над холмами собираются грозовые тучи. Я не хотела плакать, хотя во мне закипали слезы. Я знала, что гнев и ярость лишь сделают меня сильнее.

Но когда Макбет собрался уходить, я протянула к нему руку. Всего лишь руку, и он остался. Его гнев и горе, похоже, по силе не уступали моим, и я на несколько часов нашла утешение в его объятиях.

Но когда наступил рассвет, я поняла, что меня охватила непреодолимая жажда мести.

Большой отряд, ощетинившийся пиками, под синим знаменем Морея скакал во весь опор по направлению к Файфу. Никто не пытался нас задержать, а сами мы остановились лишь раз, чтобы сменить лошадей. Скорость нашего передвижения вполне меня устраивала, и я не просила о том, чтобы мы ехали медленнее. Тела моих близких остывали, и я готова была на все, лишь бы оказаться рядом с ними как можно быстрее.

— На пустоши, окропленной его кровью, вырастут красивые цветы, и мы никогда его не забудем, — сказала Мэв в Абернете, когда помогала надевать саван на тело Боде. Дрожащими пальцами я положила ему на веки золотые монеты. Муж не позволил мне войти в комнату, где лежал юный Малькольм, пока не омыли тело и не пришили ему обратно голову. О теле старого Фергюса мы тоже позаботились. Его мать и сестры вымыли его и облачили в саван, и я им помогала, так как он был моим учителем и другом и отдал свою жизнь, защищая моего отца и племянника. Теперь двум старым товарищам предстояло отправиться к сияющим берегам, и юный Малькольм мог чувствовать себя спокойно в их обществе.

Я тайком оплакала все, что было мною утрачено, потом умыла лицо, поправила платье и накидку и невозмутимо спустилась вниз, чтобы предстать перед остальными. В течение всех этих дней я чувствовала, как ожесточается мое сердце, и временами это помогало мне держаться.

Долина была очень слаба и все время плакала, так что Биток и Маири постоянно поили ее настоями трав и крепкими напитками, пока она не обрела способности твердо стоять на ногах и говорить не всхлипывая. Отец Ансельм произнес заупокойную службу, благословил всех, и на этом все закончилось. Его горе было неподдельным; стареющий сакс в течение долгого времени был домашним священником в крепости Боде и имел полное право скорбеть вместе с нами. Я не знала, что станет с Ансельмом, — ведь у него никогда не было собственного прихода. Я понимала, что лучше всего взять его с собой в Элгин, но не могла смириться с этой мыслью, памятуя о его неприязни к кельтам и женщинам, а особенно ко мне лично.

— Пусть остается в Абернете, — сказал мне Макбет. — Ты все равно получишь Файф как единственная наследница Боде. Скажи священнику, чтобы оставался здесь, и он будет счастлив.

На рассвете перед похоронами, когда Ансельм закончил утреннюю службу, я заметила, как он постарел: плечи сгорбились, темные волосы поседели, а когда-то хитрые глаза покраснели. Когда он вышел из зала, я последовала за ним.

— Мой отец всегда чтил тебя, — сказала я.

— Как и я его, — ответил он. — Мы познакомились с ним на поле боя в Кархаме. Я был совсем молодым священником, когда Малькольм напал на наш город. Меня ранили, и шотландцы взяли меня в плен. Твой отец, — произнес он, не сводя с меня глаз, — забрал меня в Файф и выходил, попросив взамен, чтобы я стал его домашним священником. Он хотел лучше познакомиться с миром за пределами Шотландии и ценил саксонское мировоззрение, я же получал паству, которую надо было привести в лоно Господа. Мы не во всем соглашались, но зато учились друг у друга.

— Я об этом не знала. Отец никогда мне не рассказывал.

— Боде никогда не хвалился своими добрыми поступками. Он был благородным человеком как в помыслах, так и в делах своих. Так что старайся подражать его скромности, вместо того чтобы подкармливать свою гордыню и выставлять напоказ независимость. Доверься Господу, и да прибудут с тобой Его благословения.

Отец Ансельм зачастую пытался повлиять на меня с помощью укоров.

— Я знаю, что мой отец был великим человеком. И будучи его дочерью и наследницей, я благодарю тебя за службу нашему роду. Ты всегда сможешь считать Абернет своим домом, пока я буду в нем хозяйкой. А я возвращаюсь в Морей, — добавила я, — под одной крышей нам с тобой не улшться.

— Пожалуй, — ответил он. — Но ты многое унаследовала от Боде. Радуйся этому.

В Файф съехались друзья и родственники Боде из самых отдаленных мест, и все были возмущены совершенными убийствами. Верность ценится кельтами превыше всего, поэтому многие из приехавших в Абернет предлагали мне и Макбету свою помощь и военную поддержку. И в глубине души я радовалась этому, ибо воздух был напоен жаждой отмщения.

Горевавшая Долина постоянно нуждалась в участии, поэтому я, мои служанки и Маири проводили с ней все время. И Лулах был единственным моим утешением — тепло его маленького тельца, его поцелуи и смех отвлекали меня от горя. Мужчины собирались группами, и то и дело до меня доносились требования отомстить. Хотя имя короля Малькольма и не произносилось вслух, но все о нем думали. Я неоднократно замечала многозначительные взгляды, но, если споры разгорались всерьез, и Макбет видел, как меня это все интересует, он тут же выпроваживал меня прочь.

— Расскажи, о чем вы говорили, — упрашивала я его по ночам, когда он залезал в мою старую кровать в Абернете, которую мы делили с ним, несмотря на ее недостаточные размеры. Похоже, он понимал, что я не хочу оставаться в одиночестве. — Я тоже хочу отомстить.

— Оставь, Ру, — непреклонно отвечал он.

Среди приехавших в Абернет был и мой двоюродный брат Дуф Мак Дуф, которого я не видела много лет. Когда-то мы называли его Угольком, теперь же он служил при дворе короля Малькольма. Когда он входил в зал, все умолкали, чтобы он не смог ничего передать королю. Однако он приехал с искренними намерениями почтить память Боде и как-то поинтересовался у меня, не собираюсь ли я остаться в Файфе, будучи наследницей Боде.

— Не знаю, — ответила я. — Мы с мужем еще не говорили об этом.

— Вам бы следовало обсудить свои намерения с королем, — заметил Уголек.

Я пробормотала что-то невразумительное и направилась прочь в поисках Макбета.

— Уголек, — объяснил мне он, — человек Малькольма, он поддерживает Дункана Мак Крайнева и его отца. В прошлом году он женился на дочери Крайнена и получил земли в Атолле.

— И это означает, что мы должны остерегаться его, — ответила я.

— Ты должна стать королевой, — промолвил Макбет. Однажды я уже слышала это от Боде.

В тот вечер бард моего отца старый Луаг произнес речь в честь погибших. Стоя у жаровни, он перечислил все имена нашего рода, начиная от королей пиктов и заканчивая Боде, его сыном и двумя внуками. Лулах завершал этот почетный список. Когда бард дошел до последних имен, слезы хлынули у него из глаз. И я тоже не смогла удержаться — оплакивала их всех, включая своего сына. Теперь я понимала, что Лулаху всегда будет грозить опасность, по крайней мере, до тех пор, пока живы старый король и его сторонники.

В день похорон на рассвете я забрала Лулаха у Мэв, чтобы дать ей отдохнуть, и отправилась укачивать его в зал, так как все равно не могла уснуть.

— Ру, — позвал меня из темноты тихий и дорогой мне голос. Я обернулась.

В сумраке стоял Дростан. Его длинные черные волосы были выбриты посередине головы от уха до уха, как это было принято у «вассалов Бога». Он стал выше, шире в плечах и превратился из мальчика, которого я знала, в настоящего мужчину. Многое изменилось как в его, так и в моей жизни.

— Боде… — начала я.

— Я знаю. — Он распростер руки, и я, дав волю слезам, оказалась в его объятиях.

Вскоре он уже любовался Лулахом, и его игры с ребенком заставили меня рассмеяться. Дростан спросил меня о моих мужьях, и я рассказала ему — сначала об одном, потом о другом. Судя по всему, он уже многое обо мне знал, хотя и провел все эти годы в монастыре.

— Мы составляем хронику всех последних лет — мой наставник и его ученики, одним из которых я являюсь, — пояснил он. — Даже на наш остров доходит много слухов. Военачальники присылают к нам своих гонцов, когда происходит что-нибудь существенное. Очень важно, чтобы все было занесено в анналы, — добавил он.

Он был потрясен и удручен гибелью Боде и благодарен приору монастыря за то, что тот отпустил его в Абернет для записи подробностей. Я была рада, что эта история найдет отражение в анналах. Пусть о преступлении Малькольма станет всем известно.

В день похорон лил дождь, и женщина, нанятая для оплакивания умерших, отдавалась своему делу с таким рвением, что ее вопли довели всех до белого каления. Я мечтала лишь об одном: чтобы все это побыстрее закончилось, и можно было приступить к мщению. Деревянные гробы уже опустили в землю — землю и соль как символы прошлого и будущего заблаговременно положили на грудь убиенных, — так что оставалось лишь засыпать их. Над каждой могилой установили надгробия из песчаника в форме хижин с покатыми крышами.

Я отвернулась, не в силах на это смотреть.

Потом мы тронулись в обратный путь. Я шла рядом с Долиной в сопровождении наших женщин — в своих длинных черных плащах и накидках мы возглавляли траурное шествие. Я вскинула глаза на вершину холма и увидела ряд всадников, выстроившихся, как шахматные пешки, — они молча и неподвижно взирали на нас. Потом предводитель в сопровождении более пожилого спутника пришпорил коня и двинулся нам навстречу. За ними двигался отряд в дюжину воинов. Звон металлических уздечек и скрип кожаных седел раздавался в тумане особенно громко.

— Дункан, — прошептал Макбет, шедший рядом со мной. Узнав наследника престола, я оставила Долину и вместе с мужем направилась к всадникам. В коричневом платье и черном плаще я сама, наверное, была похожа на выходца с того света. Покров из прозрачного серого шелка, подаренный Долиной, скрывал мое лицо.

— Приветствую вас, Макбет и госпожа Грюада. Примите наши соболезнования, — произнес Дункан. — Прошу прощения за то, что мы опоздали. Король также просил передать, что сожалеет о случившемся.

Я было открыла рот, но Макбет сжал мой локоть, вероятно, опасаясь того, что я могу сказать. Потом те же краткие слова соболезнования повторил Крайнен из Атолла. Ни того, ни другого я не видела со времени встречи старого Малькольма с Кнутом на границе. И теперь я надеялась, что мое молчание и скорбь поставят их в неловкое положение.

— Какое гнусное убийство, — промолвил Дункан. — Если мы что-нибудь узнаем, то непременно сообщим вам.

— Обсуди это с нашим дедом, — коротко ответил Макбет.

— Король не имеет к этому никакого отношения, — с каменным лицом заявил Крайнен.

— Всем известно, что Малькольм ненавидел Боде и весь его род. Боде сам предупреждал об этом свою дочь, — Макбет прикоснулся к моей руке, — чтобы она была в курсе намерений короля относительно его самого и его близких.

— Весь тот день король Малькольм провел в Дунсинане, — сказал Дункан. — Он никуда не выезжал. И если кто-нибудь считает, что он мог хладнокровно убить одного из своих ближайших родственников, такому человеку следовало бы поостеречься.

— В тот день здесь видели его людей, — возразил Макбет.

— Я об этом ничего не слышал, — пробормотал Дункан, а его отец промолчал. Они ничего не утверждали и ничего не отрицали. — Скорее всего, это были горцы-грабители, спустившиеся, чтобы увести скот и лошадей.

— Весь скот и лошади остались на месте, — уточнил Макбет, — зато доспехи у этих людей были самой лучшей выделки.

— Мы знаем о старой вражде между Боде и Малькольмом, но король не собирался причинять ему вреда. Боде не представлял никакой угрозы, — заметил Крайнен. — Наследником короля является Дункан, и Боде никогда этого не оспаривал.

— Мой отец чтил мир. Он понимал, насколько важны мирные отношения, но его предали, — промолвила я, и снова муж сжал мой локоть.

— Госпожа Грюада, обещаю тебе, что древняя вражда между твоим отцом и Малькольмом прекратится, как только я стану королем, — сказал Дункан.

— Я напомню тебе об этих словах, если ты когда-нибудь станешь королем, — дерзко ответила я. — И не дай тебе Бог нарушить клятву, ибо ты дал ее на освященной церковной земле в присутствии аббата.

И это было правдой, ибо Крайнен считался мирским аббатом Дункельда, хотя, по слухам, его больше интересовал доход, получаемый с церковных земель, нежели спасение душ их обитателей. Впрочем, мое замечание должно было напомнить и Крайнену о его обязанностях.

— Да упокоит Господь их души, — пропел он, делая жест, отдаленно напоминающий крестное знамение.

— Теперь я глава Файфа, — заявила я Дункану, — и можешь не сомневаться, что мои люди никогда не позабудут об убийстве своего предводителя. Но я тоже предпочитаю мир войне.

— Госпожа Грюада — единственная оставшаяся в живых наследница Боде, — добавил Макбет, — поэтому она и станет правительницей Файфа. Я слышал, что таны и стольники Боде не возражают против этого.

— Ну да, потому что ты — ее муж, — откликнулся Дункан.

Макбет склонил голову:

— Я окажу ей любую помощь.

— Женщина не может стать мормаером Файфа, — заявил Крайнен, — таном небольшого поместья — еще куда ни шло, но главой такой огромной области… Этот вопрос должен быть решен королем Шотландии. Файф — богатая провинция, имеющая выход к морю, с портами, открытыми как для торговли, так и для набегов викингов. Малькольм примет наилучшее решение и, скорей всего, лишит ее титула, а возможно, и наследства.

Я почувствовала, как во мне поднимается волна ярости, и порадовалась тому, что мое лицо скрывает вуаль. Продолжая держать меня за руку, Макбет отступил на шаг.

— Здесь не место обсуждать эту проблему, — промолвил он. — Мы пришли сюда, чтобы почтить память трех добрых людей, вероломно убитых. Прощайте, господа. Нам не терпится продолжить свой путь. — За нами на дороге, ведущей к Абернету, стояла целая вереница людей.

— Госпожа. Макбет, — пробормотал Дункан и развернул лошадь. Крайнен кивнул и последовал за сыном, а за ними тронулись все остальные — вельможи и телохранители. Мы с мужем под холодным моросящим дождем присоединились к похоронной процессии.

Вечером мы вновь отправились в часовню Абернета, чтобы присутствовать на заупокойной службе, которую священникам предстояло проводить каждый день в течение года. Но их молитвы были бессильны утешить меня. Поэтому позднее я в одиночестве спустилась в сад и прибегла к древнему гэльскому ритуалу: при свете холодных звезд я трижды обошла сад, а затем остановилась и запела древнюю песню:

Впрочем, и это было слабым утешением. Если бы я была мужчиной, я бы, не задумываясь, отомстила за Боде. Но, будучи женщиной, я зависела от других.

— Нет никого, кто имел бы достаточно людей и оружия или был бы настолько глуп, чтобы пытаться отомстить верховному королю, — заметил Фионн по прошествии недели после похорон. Вечером, после наступления темноты Макбет собрал несколько воинов в дальнем углу зала, поставив стражу у двери. Красное вино и новый эль разливала я сама, так что в прислуге не было необходимости. В тот день я нуждалась в поддержке, поэтому не обделяла и себя.

— Нельзя отомстить, не имея людей, которые это могут сделать, — добавил Ангус.

— Лишь у Малькольма был повод желать смерти Боде, — заметил только что присоединившийся к нам Константин. — Королевские воины лишь продолжение его собственной руки. На мой взгляд, совершенно очевидно, кто приказал убить Боде. К тому же при этом присутствовал Руари. Он лучше скажет.

Сидевший напротив меня Руари поболтал эль в деревянной чаше:

— Нападавшие не имели флага, но они были облачены в дорогие кольчуги. И держали в руках прекрасное оружие, какое делают викинги и саксы. Пастух, выгонявший на рассвете свое стадо, видел, как они проезжали мимо. Он сказал, что в тумане они походили на призраков Фианны, такой у них был решительный и зловещий вид. Я видел их и думаю, что это люди короля, хотя в сумраке и не различил их лиц, сокрытых шлемами.

— А как насчет Дункана или Крайнена? — спросил Фионн. — Они тоже могли подослать убийц. Нападение было совершено неподалеку от Атолла. И у того и у другого есть все основания желать, чтобы ветвь Файфа засохла.

— Дункан глуп и делает то, что ему говорят отец и дед, — сказал Макбет. — А глупцу, особенно рвущемуся к престолу, нельзя доверять.

— К тому же пока нам ничего точно не известно, — добавил Руари.

— Но то, что мы не знаем наверняка, кто это, не оправдывает нашего бездействия, — возразил Ангус.

— Верно, но опасность слишком велика, если мы выступим. Помните об этом, — промолвил Константин.

Я наклонилась ближе:

— Кто бы ни отправил этих людей, можете не сомневаться, что Малькольм знал об их намерениях. Мы теряем время — прошло уже больше недели. Мы должны отомстить за эти смерти и восстановить справедливость.

— Справедливость будет восстановлена, — тихо произнес Макбет.

— Когда? — спросила я, кладя на стол свои кисти с длинными, унизанными кольцами пальцами. Руки были слишком женственными для принятия такого тяжелого мужского решения. Черным волком во мне металась ярость. Она мне не нравилась, но я продолжала ее подкармливать. «Такова жизнь», — сказал бы Боде. — Когда вы отомстите за моих близких? Завтра? Через год?

— Это будет кровопролитная история, если мы в нее ввяжемся, — предупредил Макбет.

— Я знаю, чего это будет стоить, — пылко ответила я. И хотя какое-то легкое шевеление в душе требовало, чтобы я остановилась и подумала, я продолжила: — Убиты мой отец и племянник. Вашего отца тоже убили, — добавила я, глядя на Руари и Ангуса. — Мы не можем ждать, когда совершится отмщение. В таких делах надо действовать быстро.

— Месть уместна тогда, когда ситуация ясна, в отличие от того, что имеем мы, — промолвил Макбет. — К тому же король — мой дед. Месть ему станет чудовищным преступлением, и я не возьмусь за это.

— Однако другое преступление уже совершено, — с горечью заметила я.

— Я не буду в этом участвовать, — повторил он, глядя мне в глаза.

— И тем не менее, ты обещал, что справедливость будет восстановлена! — Мы вели себя так, словно, кроме нас, в зале никого не было, — с яростью и упрямством мы смотрели друг на друга, не желая уступить. Я хотела, чтобы он отправил своих людей. Я ощущала такую тяжесть, что мне было трудно дышать.

— Если когда-нибудь один из потомков Боде займет трон, — промолвил, наконец, мой муж, — это станет гораздо более существенным отмщением, чем устроенное сегодня кровопролитие.

— Лулах? — Я взмахнула рукой. — Он не сможет защитить свое право в течение еще многих лет.

— Значит, ты, — ответил Макбет, — законная королева и претендентка на престол.

В течение нескольких минут все молчали, хотя я чувствовала, что все присутствующие за столом согласны с этим мнением. Макбет проявлял осторожность и дальновидность. Он доверял лишь тем немногим, кто сейчас собрался за нашим столом, иначе он никогда бы не произнес это вслух.

В своем возбуждении я не заметила самого главного — мое восшествие на престол вместе с Макбетом могло стать настоящим отмщением. Но его план требовал терпения, которым я в то время не обладала.

— Вряд ли с помощью несбыточных надежд можно отомстить за жизнь моих близких, — ответила я. — Совершенные убийства требуют быстрой и кровавой расплаты. — Я хорошо понимала, что предлагаю, поэтому не успели слова сорваться у меня с языка, как мне стало страшно.

Игры с оружием. Мне не было еще и двадцати, а я уже довольно на них насмотрелась. Я знала, как быстро может измениться соотношение сил, как вследствие скрещения клинков могут оказаться поверженными люди и целые государства. И теперь я склоняла окружавших меня мужчин именно к этому.

Глава 19

Наш маленький отряд вернулся в Морей после праздника урожая, когда склоны холмов золотились под синими небесами. Мы задержались в Файфе, чтобы поприсутствовать на свадьбе Фионна, на которой все испытывали смешанные чувства из-за недавних смертей. Он женился на внучке барда Боде Луага, которую я видела всего пару раз. Она сама неплохо играла на арфе и исполняла траурные мелодии на поминках Боде. Макбет подарил Фионну земельный надел неподалеку от Элгина и произвел его в таны, с тем чтобы тот получал арендную плату от местных жителей, Фионн же в свою очередь должен был выполнять кузнечные работы для мормаера Морея. Глядя на жениха и его белокурую невесту, которая была крепко сложена и обладала мягким нравом, я ощутила непреходящую нежность к своему другу. Я знала, что Фионн будет счастлив.

После прибытия в Элгин меня захватил водоворот необходимых дел, хоть я и горевала по-прежнему. Макбет решил переехать из центра Морея на северовосток, где располагалась старая крепость. Крэг Федрэг располагался на холме неподалеку от бухты Ивернесс, и с него открывался потрясающий вид на горы, простиравшиеся к западу, и море, раскинувшееся на востоке. По ночам северную часть неба освещало северное сияние.

— Не следует путешествовать с детьми и собаками, если ты намерен скрыться от вражеских глаз, — заметил Макбет, когда наш обоз с шумом и грохотом катил по холмам.

— Напротив, господин, — ответила я, находясь в редком для меня игривом расположении духа, — пусть твои враги знают об этом, ибо ты не только демонстрируешь свою силу, но и привлекаешь на свою сторону людей, которые видят твое скромное сопровождение.

Он улыбнулся и, пришпорив лошадь, поскакал вперед. Больше мы с ним не разговаривали, пока под проливным дождем, вымочившим нас до нитки, не достигли Ивернесса.

Переезды со всеми домочадцами нередки среди крупных землевладельцев: постоянная жизнь на одном месте ограничивает оборонительные возможности и не дает своевременно вершить справедливость. И хотя таны являются представителями крупных военачальников и действуют от их имени, самые отдаленные районы зачастую приходят в запустение, и в них начинают процветать разбой и мелкое воровство. Присутствие Макбета на севере должно было принести пользу Верхнему Морею и не позволить врагам проникнуть в эту область.

В Элгине остались слуги и стольники, которые должны были поддерживать там жизнь и охранять его стены и хранимое за ними имущество. Все остальные двинулись на север с длинным караваном пожиток, мебели, посуды, одежды и прочих мелочей — начиная от шахмат, арф и кожаных мячей и заканчивая птицами в клетках, кошками и собаками. Если бы у пас были хорошие окна, мы бы и их прихватили с собой. Я мечтала о том, чтобы вместо промасленного пергамента у нас были застекленные мозаичные окна, как в других местах.

Мы еще застали остатки летней жары, которая перемежалась горными ветрами, дувшими в сторону изменчивого моря. Глядя на золотистые поля и пурпурные от вереска склоны холмов, на горы и бухту, я чувствовала себя в безопасности, словно мне не грозили ни горе, ни страх.

Через несколько недель после нашего прибытия в Крэг Федрэг, гонец от короля Малькольма привез нам письмо, в котором лаконично сообщалось, что король назначил в Файф нового мормаера.

— Ради безопасности этих земель присматривать за ними назначен двоюродный брат Боде Дуф Мак Дуф, — прочитал Макбет, пока я возбужденно ходила из стороны в сторону.

— Уголек! Он умеет быть верным, когда это ему выгодно, — выпалила я. — Не сомневаюсь, что его ждет благоденствие при власти Малькольма, Дункана и Крайнена.

— Да, он умеет услужить королю, — согласился Макбет.

— Но в его жилах течет кровь саксов. Он не имеет права владеть Файфом. — Я схватила письмо, чтобы внимательнее его изучить, и это потребовало у меня больше времени, чем у моего мужа, ибо он читал гораздо лучше. — Король признает права госпожи Грюады и гарантирует ей доход с земель Файфа… — Я подняла голову. — Он предоставляет мне земли у озера Ливен.

— Ты будешь получать часть ежегодных доходов, а кроме того, можешь дарить, делить и распоряжаться собственностью, как тебе будет угодно. Эти земли более не принадлежат ни Файфу, ни церкви.

— Там на острове расположен монастырь Святого Серваиа, куда уехал Дростан. Но эта королевская подачка не сделает меня сговорчивее. Он лишил меня прав и наследства, а теперь хочет утихомирить этим даром.

— Учитывая, что он до сих пор помнит, как госпожа Грюада размахивала мечом, это довольно неожиданная компенсация, — заметил Макбет.

— И что, я теперь должна испытывать благодарность? Он оказывает эту любезность тебе, а не мне. Он считает, что ты будешь владеть Файфом от моего имени, получать доход и хранить верность королю.

— Это твои земли, а не мои.

— Тогда я отправлю Ангуса на юг, чтобы он выбрал на этой земле дом для Долины, — быстро решила я. — Когда в Абернете окажется Уголек, ей будет некуда пойти.

Макбет кивнул с довольным видом и отправился за Ангусом. Несмотря на все свое недовольство решением короля, я все же была рада, что у меня осталась хоть маленькая часть любимого Файфа, куда я смогу приезжать. А в Абернете мне больше никогда не бывать, и это был тяжелый удар, последовавший за смертями моих близких.

— Три сына Туирена отправились в путь на поиски вещей, которыми они могли бы оплатить штраф за убийство великого воина Сиана, — говорил Дермот. Прохладным ясным вечером мы собрались в зале — окна были открыты, и в них виднелись звезды. — Сиан, можно сказать, сам навлек на себя погибель, когда с помощью колдовства превратился в свинью, что еще больше раззадорило сыновей Туирена. Поэтому бог Луг, сын Сиана, наложил на братьев немыслимый штраф, обязав их украсть целый ряд магических предметов.

Мы жадно слушали всем известную историю, даже Лулах затих у меня на коленях. Шонахед присоединился к нам в Ивернессе, и мы с радостью слушали его рассказы. Сказание о сыновьях Туирена было одним из моих любимых, одним из трех Горестных сказаний Ирландии.

— Брайену и его братьям удалось отыскать большую часть предметов, которые они должны были отдать Лугу, — продолжил Дермот, закончив с длинным описанием долгого морского путешествия братьев, — однако им недоставало волшебного вертела, который принадлежал женщинам с острова Финкара, давно уже погрузившегося на дно морское. Один друид поведал братьям тайну проникновения на этот остров, и они добрались до подводной страны.

Братья Брайена колебались, но сам он облачился в волшебную кольчугу, надел хрустальный шлем и бросился в море. Он плыл и плыл, пока не доплыл до острова, на котором стояла крепость, и там он нашел женщин Финкары. Они сидели в большом зале, числом трижды по пятьдесят, и вышивали одно длинное полотнище. Они пели и разговаривали и не заметили, как Брайен вошел в зал.

Он схватил железный вертел и кинулся к двери, но тут женщины его заметили, вскочили, и в руках у каждой оказались не иголки, а инкрустированные драгоценными камнями мечи. «Стой, сын Тиурена!» — вскричала одна из них, и Брайену пришлось остановиться. Она была бана-гэсгих — женщина-воин, как и ее сестры, — и шутки с ней могли закончиться плохо. «Даже самая слабая из нас победит тебя, — промолвила она, — но ты не побоялся опасностей моря и женщин-воительниц. Мы чтим такую отвагу, поэтому ты можешь забрать наш вертел». Брайен поблагодарил их и всплыл на поверхность, где в лодке его дожидались братья.

Я задумалась над плачевным положением этих женщин, которые навеки были заточены под водой. На следующий день лил дождь, и я с шитьем устроилась у окна вместе со своими домочадцами — иголки сновали туда и обратно, разукрашивая ткань яркими цветными нитями. Мы болтали друг с другом, и ливень за окном заставил нас вспомнить женщин Финкары.

— Ты обладаешь навыками бана-гэсгих, — обратилась ко мне Биток, — поэтому ты — наследница кельтских женщин-воительниц. Так что, если ты когда-нибудь упадешь в море, то сразу поплывешь в Финкару с мечом в руках.

Все рассмеялись, а я пожала плечами:

— Гэльские женщины действительно умели обращаться с оружием, так было еще до того, как сюда пришли скотты из Ирландии. Древние легенды изобилуют рассказами о таких воительницах — великая королева Ирландии Маха и королевна Скатах, обучавшая воинов в своей собственной школе, а также ее сестра Аоифа, одержавшая победу над Кухулайном и родившая ему затем сына.

— Значит, это все-таки он одержал над ней победу, — шепнула Мэв на ухо Биток, и та рассмеялась.

— А Боудика в моей стране нанесла поражение римскому войску, — добавила Элла.

Я кивнула:

— Кельтские женщины сражались рядом со своими мужьями с незапамятных времен. И хотя Римская церковь запрещает гэльским женщинам носить орулше, согласно нашим обычаям, в этом нет ничего дурного.

— Церковь это делает не зря, — заметила Мэв, подкидывая Лулаха у себя на коленях. — У женщин хватает своих обязанностей, и они не должны участвовать в мужских войнах.

Все улыбнулись.

— Ирландские законы защищают женщин, поэтому мы их и придерл<иваемся, — промолвила Биток. — Лично я не хочу сражаться, но говорят, что раньше женщины несли воинскую службу наравне с мужчинами.

— Церковь не может разглядеть, что творится за хребтами гэльских гор, — сказала я, — где воинственное поведение женщин не только не является греховной ересью, но и иногда жизненно необходимо. — Я вспомнила, как в детстве поклялась самостоятельно защищать себя, как, став взрослой, дала клятву на мече, что буду защищать свою родню. Теперь я понимала, в чем заключается мой долг перед предками: если мой род, последними представителями которого были я и Лулах, захотели истребить, значит, я должна сражаться, как воин.

Теплым туманным утром я спустилась в нижний двор с мечом, который подарил мне отец. Сыновья Фергюса Ангус и Конн воззрились на меня с изумлением. Я объяснила, что не могу найти себе места и хочу немного поупражняться на свежем воздухе. Так день за днем я начала воплощать в жизнь свое намерение, с каждым ударом оттачивая мастерство. То и дело я посылала к мужу узнать, нет ли вестей с юга.

— Король Малькольм процветает, — отвечал он.

Если он и собирался отомстить, то и словом не обмолвился об этом.

В конце лета мне снова приснился сон о кровавой битве и людях, умирающих у моих ног, в то время как я тенью скользила мимо. Присутствовавший там Макбет бился с противником, лица которого я не видела. Оглушительный звон стали разбудил меня, и я не успела увидеть, что произошло дальше. И хотя я не стала рассказывать мужу об этом кошмаре, меня не покидал страх, что рано или поздно все это осуществится.

Макбет проводил целые дни, объезжая северные территории и завоевывая доверие их жителей тем, что помогал в строительстве и ведении хозяйства, а также по необходимости верша правосудие. Проявляя решимость, здравомыслие, а порой и доброту, он привлекал к себе их симпатии, как привлекает золото кошелек купца.

Я большую часть времени занималась сыном и хозяйством. Со слугами и конюхами я обращалась строго, но доброжелательно, так как, в соответствии с обычаем, большую часть нашей прислуги составляли люди, находившиеся в родстве с Макбетом. Я сама следила за запасами вина и провизии и вместе с кухаркой ездила на рынки и ярмарки.

Так что упражняться с мечом я выходила лишь тогда, когда у меня выдавался свободный час. Мой муж, со свойственной ему решимостью и инстинктивным чутьем, не заговаривал со мной об этом. Если он выходил во двор и заставал там меня, он просто наблюдал за мной, а потом уходил. Думаю, он понимал, что заставляет меня заниматься воинскими упражнениями.

Я каждый день молилась, но молитвы не приносили мне утешения, кроме того, я вместе со всеми ходила исповедываться, когда к нам приезжал священник. Однако я никогда не рассказывала на исповеди о своих якобы еретических упражнениях с оружием, а уж тем более о своей неутихающей страсти мщения. Я считала, что Богу и так об этом известно, и Он либо накажет меня, либо удовлетворит мою страсть.

С наступлением зимы мы, как птицы, отправились на юг. Элгин был мощной цитаделью, и если бы мы стали дожидаться, когда горные перевалы покроются снегом и льдом, то оказались бы в ловушке. Ивернесс подарил мне передышку и несколько нежных и страстных ночей с моим мужем. Я надеялась, что благодаря им во мне зародится новая жизнь, но каждый месяц приносил разочарования.

— Упражнения с оружием и жажда мщения опустошают твое чрево, — сказала мне как-то Мэв. — Как можно зачать ребенка, испытывая гнев и ярость? Эти чувства отравляют тело.

Признаюсь, ее слова заставили меня задуматься. Но я не могла остановиться. Возможно, тогда мне следовало бы прислушаться к ее малоприятным наставлениям.

Перед днем святого Мартина я отправила послание в Абернет, прося Дуфа Мак Дуфа прислать мне птиц Боде. Это был дерзкий поступок, но я никому не могла их доверить. Спустя две недели я была немало удивлена, когда к нам во двор въехали всадники с клетками. Птицы выглядели уставшими и вялыми. Кроме того, с ними прибыло несколько собак Боде, которые бежали большую часть пути рядом с лошадьми. Эти худые поджарые гончие ничего не забывали, и не успела я спуститься к воротам, как они бросились вылизывать меня. Радуясь тому, что во главе этого маленького отряда ехал Руари Мак Фергюс, я от души его поблагодарила.

— Я не хочу оставаться в Абернете при вашем дяде, госпожа, — промолвил он и повернулся к Макбету: — Для меня было бы честью служить вам, господин, если это возможно.

— Прекрасно, — ответил мой муж. — Мне нужны хорошие воины. — Так Руари, обретя новый дом, остался у нас.

Когда с гор подули северные ветра, и Морей сковали холода, у нас в Элгине появился нозый священник. Отец Осгар был гэлом и «вассалом Бога». Много лет он провел в Риме и среди саксов, поэтому стал хорошим советником Макбета, которому хотелось как можно больше знать о других странах. Они засиживались с Осгаром допоздна, обсуждая церковь и ее догматы, а также необходимость достижения согласия между кельтской и Римской церквями. На меня отец Осгар не обращал никакого внимания, если только я сама не просила у него совета или не приходила на исповедь.

— Твоя жажда мщения греховна, — сказал он как-то, когда мы вышли с ним после исповеди, чтобы немного пройтись. — Но она вполне объяснима. Молись, и вера исцелит тебя.

— Я не могу отказаться от мести, — ответила я. — Справедливость все еще не восстановлена.

— Либо откажись от нее, либо действуй быстро, — сказал он, — а пока ты не обретешь мира в своей душе, я буду за тебя молиться. Горе иногда подобно клыкастому демону, который рвет нам сердце. Но со временем его хватка ослабеет, и ты освободишься от него.

— Тогда я буду ждать, — решила я, а когда Осгар кивнул, подумала, какую отповедь за это я получила бы от отца Ансельма. Теперь же я встретила понимание и великодушное согласие молиться за меня. И это стало для меня откровением куда как большим, чем евангельские вирши.

На Рождество мы украсили зал свежим можжевельником, приносящим удачу, а в жаровни вместо обычного торфа бросили благоухающие сосновые ветви, орешник и сучья яблони. Мы сходили на мессу, а затем двинулись к крепости в волшебной снеговерти. Мы редко обменивались подарками, но на этот раз я вышила Макбету нижнюю сорочку и рубаху, а он подарил мне белую ирландскую кобылу с серебристой гривой и мягким нравом. Я назвала ее Солюс, что означает «свет».

Потом мы пили французское вино из стеклянных кубков, а Лулах так прыгал на коленях у Мэв, что она вынуждена была спустить его на пол. Он прижался к ее коленям и уставился на нас своими умопомрачительно голубыми глазами: у него был взгляд Боде и красота Гиллекомгана, чтобы я никогда не забывала своего первого мужа. И тут на удивление всем он сделал свои первые шаги. Я радостно вскрикнула и распростерла объятия, чтобы поймать его, но он повернул и оказался в крепких руках своего отчима.

Все рассмеялись, и я навсегда запомнила этот день как один из самых счастливых в моей жизни.

Когда мы праздновали в феврале День святой Бригиды, я уже несомневалась в том, что во мне зародилась новая жизнь. В течение какого-то времени я никому об этом не говорила и только улыбалась, а когда домочадцы и даже муж спрашивали, что со мной происходит, я лишь пожимала плечами. Наверное, в это время у меня был вид, как у кота, наевшегося сметаной. Однако женщины стирали мое белье и вскоре догадались, что вот уже два месяца, как у меня не было месячных.

Я — тала чаще молиться, чаще читать Евангелия и псалтырь, а также возносить благодарность возлюбленной Бригиде, которую никогда не забывала. Я прикасалась к знаку, выведенному вайдой на моем плече, и давала себе обещание во всем стремиться к совершенству. Я отчаянно хотела еще одного здорового ребенка.

Эта зима оказалась не такой холодной, как предыдущая, и, как только лед на реках треснул, Макбет со своей свитой отправился объезжать прибрежные области; он отсутствовал три недели. Весной король и землевладельцы объезжали свои владения, останавливаясь то у одного, то у другого тана. Ожидание ребенка могло помешать мне выполнять свои обязанности, и я решила обо всем рассказать Макбету.

Однако этого не потребовалось. Вечером у меня началось расстройство желудка, и я слегла с сильными болями в спине, а к утру ребенка у меня уже не было. Биток, Элла и Мэв, ухаживавшие за мной в эти ужасные часы, с трудом сдерживали слезы.

Я же словно окаменела и не проронила ни слова.

Когда Макбет вернулся в Элгин, он вновь застал меня с мечом во дворе. Я ни словом не обмолвилась о своем несчастье. Казалось, все было по-прежнему, однако я чувствовала, как во мне разрастается комок горечи, которому со временем было суждено превратиться в желчь.

Глава 20

Ранним летним утром ворота Элгина распахнулись, и из них широкой извивающейся лентой вытекла огромная процессия. За нами шли вьючные лошади с тюками, низкорослые лошадки тянули двухколесные повозки, нагруженные всем необходимым. Наш эскорт состоял из восьмидесяти вооруженных всадников и нескольких слуг, кроме этого, с нами были Элла, Биток и мой сын. Остальные во главе с Руари и Фионом остались в крепости, чтобы присматривать за Элгином и округой. Найел и Гирик возглавляли нашу охрану.

Я настояла на том, чтобы мы взяли Лулаха в этот первый официальный объезд Морея, и Макбет согласился — присутствие ребенка доказывало, что и мир, и спокойствие царят в доме Морея. К тому же ему не хотелось, чтобы наша процессия походила на военный отряд.

Ежегодные объезды территорий позволяли королю или мормаеру поддерживать связи со своими живущими на окраинах вассалами, которые присматривали за господскими землями, пасли скот и охраняли границы. Гостеприимство было обеспечено, пищи и мест для ночлега хватало всем, и на каждой остановке утраивались судебные разбирательства для разрешения споров и назначения штрафов. На такой объезд могло уйти несколько недель, а то и месяцев, Морей был большой провинцией.

Выехав из крепости, мы оказались в том самом лесу, где жена угольщика сделала Макбету странные предсказания. Чем дальше мы продвигались, тем сильнее становился запах гари, и дышать становилось все труднее от дыма и пепла. Макбет не останавливался, а я, находясь между ним и Гириком, то и дело поглядывала в лес.

— Я слышала, старая ведьма предсказала тебе будущее, — промолвила я, обращаясь к Макбету.

Он пожал плечами:

— Если ее слова сбудутся, значит, она — пророчица, а если нет, то ведьма.

— Ты знаешь, что твоего двоюродного брата Торфина называют колдуном. И некоторые считают, что он желает тебе зла.

— Я его не боюсь, — посмотрел на меня Макбет. — Может, у Торфина и загадочный вид, но он предпочитает прямые речи и прямые действия, ему терпения не хватит заниматься колдовством. Однако он, несомненно, осмотрителен. А вот его бабка Эйтна многое умела — за это я могу поручиться. И я понимаю, почему ее называли могущественной ведьмой.

— Бабка? И где она сейчас?

— Она живет на севере Морея, на земле, которая принадлежала моему двоюродному деду. Эйтна была ирландской королевной, перед тем как выйти замуж за Сигурда из Оркни. Говорят, она наколдовывала ему победу и, в частности, заговорила его знамя с вороном.

Викинги утверждают, что именно поэтому мой отец Финлех никогда не мог одолеть Сигурда.

— Она предсказывала тебе твое будущее? И чем оказалось ее предсказание — пророчеством или колдовством? — насмешливо осведомилась я.

— Если я скажу, то это рассеет чары, — улыбнулся Макбет, так что трудно было понять, шутит он или говорит всерьез.

В тот вечер мы остановились у тана, сыновья которого сражались под предводительством Гиллекомгана. Мы наслаждались его щедрым гостеприимством в большом просторном доме, построенном в норвежском стиле. Его жена и дочери приготовили несколько котлов рыбы с ячменем, чтобы всех нас накормить, а это было непросто.

Макбет вез с собой подарки, которые намеревался раздавать на всем пути: меха, отрезы шерстяных тканей, вытканных морейскими женщинами, кинжалы, серебряные пряжки и броши, выкованные морейскими кузнецами. Он подарил нашим хозяевам серебряную брошь и несколько шкур выдры, и мы тронулись дальше.

Затем мы добрались до Кавдора, и нас принял кавдорский тан, устроивший настоящий пир. Кавдор принадлежал мормаеру, но его территория была настолько велика, что за ней присматривал тан, приходившийся Макбету родней. Тем вечером, сидя в зале, я многое узнала о семье Макбета, ибо Мурдах был вассалом Финлеха, а его жена хорошо знала госпожу.

— Ее звали Донада. Она умерла, когда Макбету было пять лет, — доверительно сообщила мне жена тана, когда мы сидели за ужином. — Она очень любила своего сына, была доброй, благочестивой, щедрой госпожой и всегда улыбалась. Макбет унаследовал от нее золотистый, как солнце, цвет волос, — добавила она.

— Финлех был крепким и непоколебимым как дуб, — сказал Мурдах, обращаясь к Макбету, когда слуги разлили нам в деревянные чаши крепкий говяжий бульон. — Я сражался с ним бок о бок на Тарбатском мысу, когда он заставил Толстого Снгурда и его ладьи вернуться в Оркни. — Он поднял чашу и отпил бульон, затем достал кинжал и подцепил им несколько печеных овощей, которые лежали на деревянном подносе. — В тот день Сигурд сражался под своим волшебным знаменем, но ему не удалось одолеть Морея. Схватка закончилась вничью, так что, возможно, ворон спас ему жизнь.

— Черный ворон на желтом полотнище? — уточнила я. — Торфин Сигурдссон и по сей день пользуется этим флагом. Так, значит, это волшебный флаг?

— Ага, — подтвердил Мурдах. — Торфин постоянно держит его при себе, хотя с магическими вещами не следует так обращаться. Он считает, что все должны трепетать при виде викингов и этого ворона. Но на нас это не распространяется, — небрежно добавил он. — Если они заявятся сюда, мы без колебаний вступим с ними в схватку.

— В последнее время викинги не тревожат нашу береговую линию, — заметил Макбет, откидываясь назад, так как слуги начали раскладывать на подносах дымящиеся куски сочного мяса.

— Да, теперь они уже не грабят так, как это было во времена моего деда, — ответил кавдорский тан, — и все же они появляются здесь гораздо чаще, чем хотелось бы. Никто на побережье Морея им не доверяет.

Макбет кивнул, и я, встретившись с ним глазами, вспомнила о золоте, выплаченном им викингам, чтобы они не грабили берега Морея. Я не знала, насколько хватит этого золота, и мне были неизвестны другие условия договора, заключенного между Макбетом и Торфином.

Затем разговор перешел на сражения, в которых участвовали Финлех и люди Морея. «Неужто воспоминания о славном прошлом побудят их последовать и за Макбетом? — думала я. — Поддержат ли они его, если он заявит свои претензии на трон, или предпочтут остаться в Морее и не соваться в это опасное предприятие?»

Вскоре жена тана увела меня прочь, и мы отправились нянчиться с Лулахом. Я заметила, что ее мучает кашель, и мне даже пришлось постучать ее по спине, когда приступ оказался особенно сильным.

— Бывает еще хуже, — отдышавшись, промолвила она. — У нас есть знахарка, которая живет тут неподалеку. Она поит меня медом и горькими травами, а также дает крапиву и вишню. Она говорит, это оттого, что я сижу слишком близко от огня, и велит держаться подальше от дыма, пить разбавленное вино и есть печеные яблоки. Ее лекарства помогают.

— Это хорошие лекарства, — подтвердила Биток.

— Ее зовут Катриона из Кинлосси, — кивнула жена тана. — Макбет хорошо ее знает. Она иногда навещает его, когда он бывает здесь.

— А-а, — я продолжала улыбаться. Биток и Элла обменялись взглядами.

Жена тана прижала к себе Лулаха и позвала свою дочь, которая привела с собой сыновей — пятерых очаровательных мальчиков.

— Когда-нибудь они станут верными слугами сыну Финлеха и его госпоже, — гордо заявила их бабка.

Я поздоровалась с малышами, а про себя вознесла молитву, чтобы они остались живы, ибо я не сомневалась, что любой человек, связанный с Макбетом, рано или поздно окажется на поле битвы, которая будет происходить не на землях Морея. Дочь тана увела малышей, и я взяла своего сына на руки.

Чем дальше мы продвигались, тем большую симпатию и поддержку встречал Макбет. Из Кавдора мы двинулись на северо-запад, чтобы совершить круг и вернуться в Элгин. Где бы мы ни останавливались, таны и воины, фермеры и йомены, взрослые мужчины и юноши выражали Макбету свое восхищение и клялись ему в верности. И хотя я знала, что в Морее многие готовы отдать жизнь за Макбета, я была потрясена тем, насколько много у него сторонников.

Кроме того, я заметила, хотя это пытались скрыть от моих глаз, что в каждом поселении к Макбету подходил человек, сообщавший, какое количество людей он может предоставить в случае необходимости. Тысячи воинов готовы были служить ему. Любой военачальник нуждается в воинах для охраны границ, но вождь, способный собрать такое войско, может ставить перед собой куда как более высокие цели, ибо он становится равным королю.

Гиллекомган никогда не вызывал таких чувств у своих подданных. Теперь я понимала, какую неприязнь они питали к моему первому мужу. Все уважали отца Макбета, и никто не забыл, что тот был предательски убит четырнадцать лет назад. И его убийцы так никогда и не смогли найти себе оправдания в глазах морейцев.

— Ты всегда знал, что жители Морея только и ждут твоего возвращения, — заметила я Макбету, когда мы ехали на север. — Все эти годы они ждали тебя.

— Меня поддерживали добрые люди, — кивнул он, оглядывая далекие горы и синее небо над ними. — Они любили моего отца и хотели, чтобы я отомстил за него.

— Ты жестоко обошелся с Мореем, и не только из-за убийства своего отца.

— Морей принадлежал мне, и я забрал его обратно. Но эта земля — лишь часть Шотландии.

— Когда ты начнешь думать не только о Морее и мщении?

— Я едва мог держать деревянный меч, когда отец сказал мне, что я стану королем, что во мне есть задатки для этого. Моя мать была шотландской королевной, дед — королем Шотландии, а отец — одним из самых могущественных мормаеров. А потом он погиб, и я был брошен на произвол судьбы. Я считаю, что Финлех из Морея еще не отомщен.

— Если мы получим корону и скипетр, — тихо произнесла я так, чтобы лишь Макбет мог меня слышать, — мы сможем отомстить и за твоего, и за моего отца и восстановить наше кровное право.

— Именно так, — и он бросил на меня красноречивый взгляд.

Я почувствовала, как по моему телу пробежала дрожь:

— Ты с самого начала хотел, чтобы я участвовала в твоем плане.

— Отчасти да, — согласился он, — потому что я знал, чего стоит твоя родословная, и видел твои достоинства. Но я никогда бы не сделал лучше, чем сделала сама судьба. Она соединила наши цели. Наши отцы убиты и заслуживают отмщения. Род Габранов и ветвь Лоарны достойны этого.

— К тому же в этом нуждается древняя кельтская кровь всей Шотландии.

— Да, — он улыбнулся, и мы умолкли. У меня кружилась голова от всех этих мыслей, а Макбет, как всегда, выглядел спокойным и уверенным.

Вскоре мы добрались до селения близ Ивернесса, где Макбет должен был провести судебное разбирательство для местных жителей. Из деревянной крепости, расположенной на плоской вершине холма, навстречу нам вышли тан и его супруга с обитым серебром рогом, полным вина.

Пир, устроенный ими для усталых путников, стал одним из многих, на которых мы присутствовали в течение последних недель. За это время я встретила такое количество танов и их жен, что их имена начали путаться, и я изо всех сил старалась улыбаться, кивать и учтиво себя вести. Повсюду, где мы оказывались, нам подносили вино в лучших чашах, сделанных из драгоценного стекла или полированного дуба. По вечерам мы рассаживались за длинными столами близ жаровен или очагов, и нас угощали говядиной, бараниной и рыбой (курятины было так много, что подавать ее никто не осмеливался). Потом мы сидели при свете свечей и факелов и слушали, как барды воспевают достоинства Макбета. Беседы, как правило, касались многих тем, зачастую речь заходила о наследнике короля и о том недовольстве, которое он вызывал по всей Шотландии. Говорили о неприязни короля к Дуфу, так как он приходился родней Боде, но поскольку я была дочерью последнего, обычно после упоминания имени моего отца все умолкали.

На севере Морей граничит с провинцией Росс, мормаер которой поддерживал дружеские отношения как со скоттами, так и с норвегами. Он знал Макбета, когда тот был еще мальчиком, и с радостью предложил нам свое гостеприимство в крепости Дингвалл. Макбет понимал, что ему нужна поддержка не только внутри Морея, но и за его пределами.

— Одни считают, что я должен хранить верность норвегам, — промолвил Эрик из Росса после хорошего ужина, — а другие — Морею и скоттам. — Он ухмыльнулся, это был сильный и жизнерадостный человек. — Но я предпочитаю балансировать между ними, вот так, — и он поднял вверх два наполненных до краев рога, — и так при должной осторожности мне удается получать пользу и от тех, и от других. — Он закинул голову, раскрыл рот и начал вливать туда эль из двух рогов одновременно. Мужчины захохотали и принялись топать ногами, женщины улыбнулись.

Макбет неодобрительно покачал головой и протянул свой рог девушке, чтобы та наполнила его. Когда тот был полон, он опрокинул сверкающее вино себе в рот, быстро осушив рог до дна.

— Смотрите-ка, каков Морей! — хрюкая от смеха, воскликнул Эрик.

Когда мы остались наедине в своей спальне, Макбет сказал, что именно здесь он появился на свет, возможно, в этой самой кровати, ибо это произошло, когда его родители посещали Росс. Он родился преждевременно — в августе вместо октября — и, тем не менее, выжил, поэтому его назвали Мак Бетадом, Сыном жизни. Вместе с матерью он прожил здесь довольно длительное время, пока достаточно не окреп. В первые месяцы он был слаб, а потом начал быстро набирать вес, возможно, именно этот навык — бороться за жизнь и жадно цепляться за нее — и определил характер моего мужа. Я надеялась, что определит и его амбиции.

Мы задержались в Дингвалле, потому что у Лулаха начался насморк, а крепость была большой и просторной, и все могли в ней отдохнуть. После вечерней трапезы бард Росса поднимал вверх серебряную ветвь, свидетельствовавшую о его положении и таланте, и усаживался у очага. Это был побег с многочисленными ответвлениями, выкрашенными в серебристый цвет и усеянными хрусталем и маленькими серебряными колокольчиками, так что они позвякивали, когда он шевелил им. Все умолкали при этом традиционном появлении шонахеда. Он доставал из кожаного мешка свою арфу с медными струнами, ставил ее на колени и начинал наигрывать мелодию, предварявшую начало сказания. Однажды он рассказал нам одну из древнейших ирландских историй, а когда закончил, все начали требовать продолжения, ибо ему было присуще благородство, свойственное королям.

— Дейрдре влюбилась в старшего сына Уснаха, самого красивого из его сыновей, которого звали Нейзи, — продолжил он, произнеся имя последнего как «Ней-ши». Он рассказал, как Дейрдре была спрятана от мира своим отцом, который боялся пророчества; как она жила, не видя ни единого мужчины, пока перед ней не появился прекрасный и сильный сын Уснаха, и как она в него влюбилась. Будучи дикой и неуправляемой по природе, однажды она схватила его за ухо, когда он играл в мяч со своими друзьями, и дерзко осведомилась, ударив его по голове: «Почему ты до сих пор не взял меня, если я тебя хочу?»

Все рассмеялись, а некоторые из присутствующих обменялись взглядами. Я посмотрела на своего мужа.

Дейрдре и три брата бежали из Ирландии, спасаясь от гнева короля, и обосновались в далеких горах Шотландии, где она и Нейзи собирались жить вечно в мире и покое. Далее бард произнес слова Дейрдре, которые я знала наизусть:

«Долина синеглазых ястребов, богатых урожаев и горных хребтов, долина, изобилующая черникой и яблоками, гибкими выдрами и рыбой, а также белоснежными королевскими лебедями…»

Я ощущала свою неразрывную связь с этой историей, так как ее героиню иногда называли Дейрдре Печалей, а меня — Королевой печали, и в каком-то смысле мы были похожи друг на друга.

Как всегда я с трудом сдержала слезы в конце истории, когда ее возлюбленный был убит, а сама она бросилась с колесницы, чтобы не покидать его и после смерти. Это была трагическая история, но преисполненная любви и радости, сказание о жизни, выпитой до дна, жизни, которая бурлила и плескалась в те дни, когда легенды и магия переплетались друг с другом, а страсти были неуправляемы, как речные потоки.

— Теперь мы, кельты и гэлы, лишились этой свободы, — сказала я Макбету позже, когда мы лежали в постели под пологом. Мне нравилось размышлять над услышанными историями и отыскивать в них скрытый смысл. — Никто сегодня не может жить, как жили Дейрдре и ее Нейзи.

— Благодарение Господу, — откликнулся Макбет. — Это было жестокое время.

— Современные шотландцы не менее жестоки, — заметила я.

— Мы лишь выполняем свой долг, когда в этом возникает необходимость, — возразил Макбет. — И все же скотты и гэлы довольно далеко ушли от тех диких времен и приобрели более цивилизованные навыки. Когда кельты попали под крыло церкви, они отказались от многих языческих обычаев, стали умнее и познакомились с другими народами.

— Все это хорошо до тех пор, пока мы остаемся кельтами, — пробормотала я, — а не превращаемся в римлян, англичан или викингов. Я боюсь, что кельты окончательно утратят свою самобытность, в которой было много доброго и красивого.

— Мне бы тоже не хотелось, чтобы она исчезла.

— Если мы когда-нибудь взойдем на престол, — прошептала я, — мы вдвоем спасем ее.

Он помолчал:

— Возможно. И все же радуйся, Ру, что ты не живешь в те суровые времена. Не забывай, какое горе постигло Дейрдре Печалей, — он повернулся на бок и закрыл глаза.

Из Росса в Ивернесс мы тронулись по морю в длинной изящной лодке, которую предоставил нам Эрик. Багаж, лошадей и прислугу погрузили на широкое торговое судно, которое последовало за нами. Стояло чистое прохладное утро, и я вышла на нос лодки, наслаждаясь соленым ветром, обдувавшим мое лицо, ибо мне редко доводилось плавать. Достигнув Ивернесса, мы вошли в устье длинного озера и пересекли его в юго-западном направлении. Затем мы причалили к берегу, вывели лошадей и продолжили свое путешествие верхом, сильно сэкономив время и сократив дорогу.

Вечером я остановилась на вершине холма, чтобы полюбоваться заходящим солнцем, которое золотисто-красным пламенем полыхало между холмами, уходящими в бесконечность, и весь этот вид отражался в длинном темном озере.

— О Боже, как прекрасно! — выдохнула я, когда ко мне подошел Макбет.

— Несравненная красота, — кивнул он. — Это озеро называется Несс, и мы поедем вдоль него на запад. Вот, это тебе, — добавил он, доставая из набедренной сумки длинные кожаные ножны.

Я с удивлением вынула из них тонкий кинжал, называемый по-гэльски биодагом или сгианом. Он был выкован из блестящей стали и заканчивался тонким, как игла, острием; костяная рукоять выкрашена в черный цвет — незамысловатое и опасное оружие. Я повертела его в руках, оценивая вес и сбалансированность, как меня учил Фергюс, и посмотрела на Макбета.

— Эти земли действительно прекрасны, но они таят угрозу, — ответил он. — Держи это при себе.

Я сунула кинжал за пояс. А Макбет поскакал вперед, оставив мне и моим женщинам часть своей свиты. Мы ехали под небом лавандового цвета, ибо летом в горах редко сгущается тьма.

— Говорят, в этом озере обитает морское чудовище, — сообщил нам Гирик, и мы, выгнув шеи, попытались заглянуть в темные колеблющиеся воды. — Говорят, сам святой Колумба встретил эту тварь, когда пересекал озеро на лодке. Она поднялась из воды, чтобы сожрать его вместе со спутником, молодым монахом. — Гирик перекрестился, а Элла вскрикнула и прижала руку к губам.

Втайне я мечтала увидеть этого морского дракона, но по поверхности воды скользили лишь утки. На ночь мы остановились в скромном жилище тана и поужинали рыбок с овсяными лепешками, ибо это была пятница, и, согласно нашему вероучению, мяса в этот день есть нельзя. На следующий день мы двинулись вдоль вереницы рек и озер в сторону Аргила, где жила родня моей матери. И хотя мы не пересекали границы Морея, слухи о нашем караване быстро распространились, и навстречу нам выехали мои родственники, включая мормаера Аргилла.

Я с детства не видела родственников своей матери, и все же их лица были знакомыми, похожими на лицо матери и мое собственное. К тому же у всех у нас волосы одинакового цвета — медь с бронзой. Я почувствовала, как у меня снова сжалось сердце от тоски по Эльсе и Боде. Моя родня отправилась совещаться с Макбетом, и их беседа настолько затянулась, что я вместе с Лулахом и женщинами отправилась спать. Все мы, измученные длительным путешествием, улеглись в одну кровать и заснули.

Моя аргильская родня пообещала Макбету три тысячи человек в случае необходимости, и мы простились с ними. Прохладным утром мы собрались на мессу в скромную церковку с крытой соломой крышей, где могло уместиться не более дюжины прихожан. Все остальные наши спутники и местные жители столпились у дверей, чтобы прослушать литургию, которую священник произнес сначала по-гэльски, а затем на латыни. Как и в большинстве северных приходов, паства придерживалась здесь кельтского вероучения. Была суббота, гэльский шабат, и после службы многие вернулись к своим ежедневным занятиям — сюда не дотягивался указующий перст Римской церкви, и люди могли жить, как им нравится.

Макбет оставил приходу серебряную чашу и несколько монет, и священник пообещал целый год молиться за спасение его души. Но мой муж пожелал, чтобы тот молился за Морей и всю Шотландию.

Наконец, мы повернули на восток и двинулись домой в Элгин.

Глава 21

Через несколько дней, когда мы ехали через холмы к дому, со стороны нашего авангарда донеслись крики. Глинистая дорога была настолько узкой, что мы разделились на две группы с большим количеством охраны для каждой. При первых звуках тревоги Макбет на своем кауром коне ринулся вперед, распорядившись, чтобы его воины последовали за ним. Когда мимо меня пронеслась вся эта кавалькада, я принялась в ужасе оглядываться по сторонам. Мой маленький сын, спавший в корзинке, ехал вместе с Эллой в двухколесной повозке в окружении пеших и конных слуг. И я, развернув свою белую Солюс, поскакала к ним.

— Назад! Назад! — закричал Гирик, пытаясь преградить мне путь. Он уже вытащил из ножен меч, ибо из-за деревьев высыпали люди, пытающиеся окружить наш обоз.

Вид их был ужасен. Они походили на грабителей или разбойников. Они были вооружены пиками, топорами, мечами и круглыми щитами и облачены в рубахи и клетчатые плащи вроде тех, что носят урожденные гэлы в отдаленных областях. С криками и воплями они неслись по склону навстречу нам, когда воины Макбета вступили с ними в схватку. Зазвенела сталь, лошади начали оседать на задние ноги, всадники соскакивали на землю. До меня донесся плач Лулаха, и сердце у меня сжалось. Мне не терпелось добраться до его повозки, я вновь развернула Солюс, и в этот момент на меня набросились двое. Гирик с разворота ранил одного из нападавших в плечо, а другой схватил меня за юбки и, стащив с лошади, поволок к лесу. Солюс отошла в сторону, а я принялась брыкаться и изгибаться, но высвободиться мне не удавалось. Мы уже почти достигли полосы деревьев, расположенной вдоль дороги, когда я выхватила кинжал и нанесла ему удар в бедро. Он взвыл, изогнулся и бросился на меня, но я успела выставить кинжал острием вверх.

Кровь хлынула фонтаном, а потом его хватка ослабла, и я высвободилась. Он свалился на землю, рот у него раскрылся, а карие глаза померкли. «О Боже!» — Только в этот момент я поняла, что убила человека. На четвереньках я поползла обратно сквозь месиво схватки к повозке, где находился мой сын. А когда какой-то всадник схватил меня за руку, я закричала и начала отбиваться.

— Это я, — прорычал Гирик, — вставай! — Он подхватил меня, усадил сзади на свою лошадь и поскакал к повозке. Я вложила кинжал в ножны и запрыгнула в маленькую повозку рядом с Эллой, которая своим телом прикрывала корзинку с Лулахом. Стража Макбета окружила нас со всех сторон, так как вокруг по-прежнему кипел бой. Только тут я поняла, что разбойники пытаются прорваться к нашей повозке, которую охраняли телохранители. Мой сын жалобно плакал, и я взяла его на руки и обняла Эллу.

Наконец, крики и звон оружия начали затихать, и я подняла голову. Первый, кого я увидела, был Макбет — он медленно приближался к нам, ведя коня на поводу, в руке он все еще сжимал кинжал. Я всхлипнула от счастья, что он жив. Я передала сына Элле, вылезла из повозки и бросилась ему навстречу. Один из наших людей держал за уздечку Солюс — она тоже была невредима. Я подобрала юбки и побежала к мужу.

— Ру, — промолвил Макбет, когда я приблизилась. Он передал поводья человеку, державшему Солюс, и схватил меня за руку. — Хвала небесам. А ребенок?

— В безопасности. Кто-нибудь пострадал? Ангус и Биток ехали впереди…

— Все в порядке. Она сейчас занимается ранеными. А как ты?

— Твои люди ожесточенно сражались вокруг нас. Меня чуть не утащили, но у меня был подаренный тобой сгиан, и я освободилась. — Тем временем воины уносили трупы в лес и связывали руки раненым налетчикам.

— Мы захватили пятерых, — сказал Макбет. — Остальные скрылись в холмах.

— Кто это?

Он оглянулся — наши воины сноровисто наводили порядок в обозе, и я мысленно благословила их.

— Мы узнаем это, когда допросим их. Учитывая, что мы находимся на границе с Атоллом, вполне возможно, что разбойники пришли оттуда.

— Их послал Крайнен? Но зачем?

— Род Боде все еще не истреблен, — мрачно объяснил Макбет, глядя на меня сверху вниз.

У меня перехватило дыхание:

— Может, их послал Малькольм?

— Какая разница — король, Крайнен или Дункан? Все они хотят прервать род Боде. Но с тобой все в порядке, и я не дам вас с Лулахом в обиду, — добавил он.

Я молча осматривала ущерб, нанесенный нашему каравану. Мужчины чинили опрокинутую повозку и складывали в нее разбросанные пожитки, в другой сидела Элла с Лулахом, который уже успокоился и теперь тоже оглядывался по сторонам.

— Он еще мал, чтобы видеть это, — сказала я.

— Ты не сможешь спрятать своего сына от мира, в котором он будет жить.

Я кивнула:

— Я убила человека.

— Да? — Он вздохнул. — Я тоже. Двоих. Нет, троих.

— Это ужасно, — сказала я, вспоминая удар, скрежет лезвия по кости и последовавший за этим фонтан крови.

— Да, — устало согласился он.

— Мне необходимо исповедаться, чтобы на меня наложили епитимью. Нам надо найти священника, чтобы он очистил наши души после того, что мы сегодня совершили. — Я внезапно осознала, что было мною совершено, и губы у меня задрожали. Я отчаянно нуждалась в отпущении греха и не потому, что он пугал меня, а из-за того, что меня мучило раскаяние.

— Тебе не нужны ни священник, ни епитимья. Прости себя сама и забудь. Во время битвы, когда тебя хотят убить, нет места для покаяния. Убийство во время сражения совершается ради самозащиты, и это признает даже церковь. Иначе среди воинов и военачальников вообще не было бы верующих.

— Но как ты справляешься с этим… убивая из раза в раз?

— Забудь об этом. — Он взял меня за руку. — Принимай все как есть. Я рад, что ты такая сильная. — И, окликнув своих людей, поскакал прочь.

Я вернулась к сыну, который сразу же протянул ко мне руки, и мы снова двинулись в путь. За нами люди Макбета вели захваченных пленников. В следующей же долине мы передали их местному тану, но позднее узнали, что от них ничего не удалось добиться. Двое умерли от полученных ран, а остальные отказались отвечать на вопросы, не раскаялись и были повешены.

Вскоре после схватки мы подъехали к небольшой часовне, и я исповедалась у местного священника. Когда я прошептала, что убила человека, защищая себя и своего сына, он, махнув рукой, отпустил мне грех и произнес всего несколько молитв. Похоже, моя исповедь не произвела на него никакого впечатления, и я осталась в недоумении, как вера и насилие могут сосуществовать в одном человеке.

С первыми осенними холодами мы вернулись в Элгин. Листва на деревьях уже пожелтела, вереск на склонах гор стал розовым, а в чистом небе парили дикие ястребы. Со времени жизни в Абернете я не испытывала такого облегчения и такой радости от возвращения домой.

Я поклялась больше никогда не путешествовать. И Макбет рассмеялся:

— Жене мормаера будет нелегко сдержать такую клятву, а нарушать клятвы — большой грех. Хотя маленькие грешки вполне допустимы время от времени, — добавил он.

Через несколько недель, когда Макбет переходил вброд речку, его лошадь поскользнулась, и он упал. Найелл прискакал в крепость с этим известием, и я настояла на том, чтобы вместе с ним вернуться к Макбету, который лежал в доме своего вассала в нескольких милях от нас. Биток отправилась вместе со мной, и мы в сопровождении небольшой охраны двинулись в путь, ибо для гэла даже десять лиг не является большим расстоянием.

Войдя в крытую соломой хижину, я поприветствовала хозяйку и начала вглядываться в дымное пространство, тускло освещаемое очагом. Макбет сидел у стола, положив руку на подушку. Рядом стояла Катриона.

У меня перехватило дыхание. Биток за моей спиной словно окаменела. Макбет поднял руку и молча поприветствовал нас. Голова у него была перевязана, глаз затек. Я сделала шаг вперед.

— Все в порядке, — промолвил он, прежде чем я успела открыть рот. Несмотря на усталость и боль, он по-прежнему говорил властным голосом. Катриона не шевельнулась. Я не смотрела на нее, хотя прекрасно помнила тот день, когда выпустила стрелу в дверь ее дома.

— Как это произошло? — спросила я. Макбет ответил, что лошадь поскользнулась на заледеневшем камне. Он больше тревожился о лошади, чем о себе, но с той все было в порядке.

— Госпожа Грюада, с твоим мужем все будет хорошо, — учтиво промолвила Катриона.

Я кивнула, понимая, что необходимо соблюдать приличия, хотя больше всего мне хотелось выгнать Катриону из дома.

— Я привела с собой Биток и не ожидала увидеть здесь… кого-то еще.

— Гирик привез Катриону, — пояснил Макбет. — Она была поблизости.

— Я помогала женщине, недавно родившей ребенка, — сложив на груди руки и высоко подняв голову, добавила Катриона. Я не могла догадаться, о чем она думает, ибо ей были присущи врожденное благородство и невозмутимость. Конечно, Макбет мог быть у нее в гостях, ибо она жила неподалеку. Я не знала, продолжали ли они встречаться, хотя Макбет обещал мне, что это больше не повторится.

— Что с тобой? — спросила я его.

— Сломанное ребро и несколько ссадин, — он махнул рукой. — Все заживет.

— Ну так оставь этих добрых людей и поехали в Элгин, — сказала я. — Ты можешь ехать верхом?

— Да, — ответил он. — Можешь поехать на моей лошади, если считаешь, что я нуждаюсь в няньке.

— Я пришла сюда пешком и вернусь пешком обратно. Я пока не могу ездить верхом, — кровь стучала у меня в ушах, и я, не раздумывая, выпалила: — Я жду ребенка.

Я совершенно не собиралась сообщать об этом, но мне надо было заявить о своих правах. Макбет онемел. Уже догадывающаяся обо всем Биток тоже молчала.

— Поздравляю тебя, госпожа, — улыбнулась Катриона.

Макбет схватил меня за руку, сжал пальцы и встал, отказавшись от посторонней помощи. Мы поблагодарили фермера и его жену и вышли на улицу — вначале я с Биток, а затем Катриона, которую Ангус обещал проводить до дому.

— Госпожа Грюада, — промолвила она, приближаясь ко мне, — твое известие очень меня обрадовало. И если тебе понадобится моя помощь…

— Благодарю тебя. Биток будет моей повитухой, — ответила я.

— Она слишком юна, — промолвила Катриона с таким видом, словно не видела стоявшую рядом Биток. — Сможет ли она принять сложные роды, такие как были у тебя в прошлый раз?

— Меня хорошо учили, — ответила Биток.

— Если тебе потребуются травы, настойки или совет, тут же посылай за мной, — повернулась к ней Катриона. — И я сразу приеду в любой час дня и ночи.

— Зачем тебе это надо? — подозрительно спросила я.

— Я знаю, твой муж хочет, чтобы ты родила ему сына, — ответила она.

— А-а, — откликнулась я и отвернулась, закусив губу, чтобы сдержать колкость. Через несколько мгновений появился Ангус, и она уехала. И похоже, раскол между нами стал еще сильнее, чем прежде.

В течение нескольких дней Макбет оставался дома, а я следила за тем, чтобы ему накладывали тугие повязки, хотя он жаловался на то, что не может из-за них дышать и ездить верхом.

— Я буду ухаживать за тобой, как за стариком, и веди себя, как старик, — говорила я.

Он улыбался. Я знала, что моя новость его несказанно обрадовала, но не могла избавиться от ощущения, что нас ждет беда. И это предчувствие постепенно начало передаваться всем окружающим.

Мне снилось, что я плыву на лодке и гребу веслами. Вдали показалась длинная военная ладья с раздутыми парусами. На носу ее стоял Макбет. А рядом с ним — два прекрасных юноши. Они плыли на запад в лучах заходящего солнца, и ветер отдувал назад их золотистые волосы. У всех у них были одинаковые сильные, отчетливые профили. И во сне я знала — это наши сыновья. Как ни странно, Лулаха среди них не было.

Я закричала и начала грести быстрее, но догнать их мне не удавалось. Макбет бросил мне длинную веревку, и я схватила ее, чтобы привязать к своей лодке, но узел развязался, и пенька заскользила по воде. Когда я подняла голову, ладья уже исчезала в красном свете заходящего солнца. Я открыла глаза и поняла, что меня окружает тьма.

Наступил канун Дня Всех Святых, или Самхайн, как его называют гэлы. В это время прозрачная преграда, отделяющая этот мир от следующего, истончается, как водная оболочка плода. Духи проникают из одного мира в другой и подшучивают над людьми. Самхайн особенно благоприятен для гаданий, ибо царящая в это время атмосфера усиливает значение пророчеств и снов. Может, именно поэтому мой сон о Макбете и наших сыновьях, уплывающих на ладье, показался мне таким ярким и пугающим.

Когда стемнело, Биток, Элла и еще несколько человек из Элгина собрались посмотреть на веселье — в эту ночь жгут костры, и молодые люди перебегают от дома к дому, из деревни в деревню, разыгрывая соседей, исполняя песни и заговоры, чтобы отпугнуть злых духов. Я решила пойти вместе с ними, так как Макбет опять отправился объезжать территории, а мне надо было развеяться, к тому же я хотела насладиться свободой, так как, куда бы я ни отправлялась, повсюду меня сопровождали телохранители.

Мы пешком спустились в долину. Мимо нас прошествовала компания мальчишек, которые вели мула и распевали песни под перезвон маленьких бронзовых колокольчиков. Они были облачены в черные плащи, а лица у всех раскрашены. При виде нас они сообщили, что самые вкусные сладости раздают в дальнем конце долины в доме кузнеца. Мы рассмеялись, так как знали, что испекла их Лилиас, молодая жена Фионна. А раз слухи о ее восхитительных сластях так широко распространились, скорей всего ей придется работать всю ночь, чтобы ублажать бродячих духов.

Биток и Элла потащили меня дальше, ибо им не терпелось добраться до дома ткача, где в эту ночь должны были предсказывать будущее. Элла прихватила из Элгина корзину с орехами и яблоками, так как считалось, что именно эти фрукты предпочитают духи. Дом ткача был виден издалека — так его освещали масляные лампы и яркий огонь, горевший в очаге. Мы вошли внутрь, а телохранители остались во дворе.

Узнав меня, жена ткача поднесла нам чаши с элем, а мы отдали ей нашу корзину. Дом был полон гостей. В основном это были девушки и женщины, которые также поприветствовали меня. Кое-кого из них я тоже знала по именам. Нас провели ближе к очагу, и ткачиха усадила нас за сосновый стол, на котором стояли подносы с лепешками и фруктами, а также кувшины с элем. У очага стояла высокая сгорбленная старуха в темном платке.

— Кейлих спустилась сегодня с гор, чтобы предсказать нам будущее, — промолвила жена ткача. Подобные розыгрыши были неотъемлемой частью веселья, ибо Кейлих была королевой ведьм, которая жила высоко в горах и каждую зиму пленяла прекрасную Бригиду. Старуха подняла голову и устремила на меня пристальный взгляд.

— Это жена угольщика, — прошептала Биток.

Я поприветствовала пожилую женщину, которую звали Уна, и стала смотреть, как она гадает трем девушкам. Перед ней стояли миска с яйцами и три чаши с водой. Каждая из девушек взяла по яйцу и, разбив его, вылила в воду белок. Все склонились, чтобы посмотреть, какую форму он принял, ибо в соответствии с ней можно было предсказать особенности будущего мужа. Жена угольщика подняла руку.

— Через год у тебя будет муж, — сообщила она первой девушке. — Он придет с севера. А ты выйдешь замуж через несколько месяцев, — сказала она второй. — И я советую тебе поспешить, ибо скоро твой свадебный наряд не сможет скрыть ребенка, находящегося под ним.

Девушки захихикали, а несчастная просительница залилась краской.

— У тебя уже был муж, но он погиб в бою, — сказала она третьей, рассматривая след растекшегося белка. — А второго может и не быть. — Молодая женщина побледнела и попятилась. — Приходи ко мне в Белтан через некоторое время, и мы посмотрим — может, что-нибудь изменится, — не без участия добавила старуха.

Жена ткача подтолкнула вперед Биток и Эллу, и старуха дала им по яйцу.

— Тебя ждет прекрасный муле, высокий и сильный, как дуб, — сообщила она Элле, — а вот для тебя, моя темноволосая подруга, я пока не вижу никого.

Элла поблагодарила старуху, а Биток словно окаменела. Потом она протянула руку, взяла еще одно яйцо и невозмутимо разбила его. Жена угольщика пожала плечами и бросила взгляд на мутную субстанцию.

— В течение многих лет ты будешь прислуживать своей госпоже, — она указала на меня, — и, когда она обретет спокойствие, возможно, ты найдешь себе мужа.

Когда я обрету спокойствие? Я хотела спросить, что она имеет в виду, но промолчала. Уна протянула руку ко мне — пальцы у нее были серые от въевшейся угольной пыли:

— Подходи, госпожа Морея. Мы с тобой поговорим. Только ты и я. Ты ведь пришла сюда, чтобы рассказать о том, что тяготит твою душу.

Холодок пробежал по моей спине, и женщины затихли. В эту ночь, предназначенную для веселья, Уна не всех радовала своими предсказаниями, повергая некоторых в тоску и уныние. Жена ткача нахмурилась, и я покачала головой:

— У меня уже есть муж, и я всем довольна. Так что я не собираюсь его бросать в ближайшее время, — легкомысленно ответила я, и кое-кто рассмеялся. — Продолжай дальше. Я не хочу мешать тебе.

И старуха пригласила следующую девушку, ожидавшую предсказания.

Жена ткача отвела меня в сторону, налила своего лучшего эля и показала ткани своего мужа. Я попросила ее прислать несколько отрезов в крепость и пообещала щедро заплатить за них.

Когда мы уже начали прощаться, ко мне снова подошла жена угольщика, которая крепко взяла меня за руку и попросила выйти на улицу, чтобы поговорить наедине. Мы отошли от дома на некоторое расстояние и остановились в отблесках горевшего неподалеку костра. Множество таких же костров, мерцавших, как желтые звезды в ночи, усеивало склоны ближайших холмов.

Мои служанки и телохранители остались во дворе, откуда то и дело доносились взрывы хохота, так как девушки принялись кидать через хижину свои башмаки, чтобы потом посмотреть, где они приземлятся. Стой стороны, куда указывал носок, должен прибыть будущий муж или возлюбленный. Башмаки, вставшие на попá, носком вверх, предсказывали безбрачие, — так гласила традиция. Биток отказалась участвовать в этой забаве, а Элла зашвырнула свой башмак так высоко, что Ангус и остальные телохранители расхохотались и начали поддерживать ее своими криками.

— Ты хотела поговорить со мной, — заявила жена угольщика.

Я покачала головой, но она не уступала, и я решилась, разглядев в ее глазах тонкую прозорливость.

— Умеешь ли ты толковать сны? — спросила я.

— Это зависит от сна и от того, кому он приснился. Расскажи мне свой.

И я поведала ей о том жутком видении, в котором мой муж и сыновья уплывали на запад, а я не могла их догнать.

— В том направлении лежат земли Тир На Нг, где мертвые попадают в рай, — она посмотрела на огненные всполохи. — Там твоя мать и… отец и многие другие из твоей родни. Там твой брат, — добавила она, — и маленькая сестра.

У меня перехватило дух. Если о моих родителях она могла слышать, то как она могла узнать о сестре, умершей несколько дней от роду?

— Продолжай, — сказала я.

— Если мы сами или наши близкие плывут во сне на запад, значит, нас подзывает смерть.

— Когда-нибудь мы все умрем. Я не боюсь этого. Меня больше волнует, когда это произойдет и… кем были эти юноши. Ты можешь рассказать мне что-нибудь о них? — затаив дыхание, спросила я.

— Они уйдут в рай, на запад, — ответила она, — но не все сразу.

Я приложила руку к животу, который еще не округлился, но уже был заметен.

— Значит, я рол<у сыновей, которые станут воинами, — именно это я хотела знать больше всего на свете.

— Твой муж оставит о себе память как о величайшем короле Шотландии, — сказалаона. — И один из твоих сыновей станет воином.

— Один из… — с довольным видом повторила я. — А другие? Монахами, может, аббатами? Или бардами?

— Воинами они не будут, — медленно проговорила она, и глаза ее потемнели.

Холодок пробежал по моей спине:

— Кем же они станут? — Внезапно мне стало страшно, и я подумала, а не ведьма ли она, ибо колдовскими способностями она явно владела. Может, она могла говорить лишь о погибших? Может, она лишь делала вид, что умеет предсказывать будущее, а на самом деле была обычной шарлатанкой, способной лишь на то, чтобы гадать по яичным белкам? Или она хотела получить покровительство жены мормаера и потому решила помучить меня своими загадками? Но я не собиралась поддаваться на такие уловки.

Не спуская с меня глаз, она наклонилась ближе, так что я ощутила запах угольной пыли и чеснока. Она взяла мои руки в свои и, прижав свою ладонь к моей, закрыла глаза.

— Три мужа, — кивнула она. — Шесть раз ты будешь зачинать семя великого воина в своем чреве. И столько же раз, если не больше, будешь пожинать жестокое разочарование. — Она открыла глаза, которые вспыхнули как дна угля. — Ты вскормишь силу, и она родится на свет. Это — нелегкий путь.

— Я не понимаю… — промолвила я, хотя, казалось, уже начинала догадываться.

— Передай это предостережение своему мужу. Я уже говорила ему, и все же передай еще раз. Да будет осторожен сын воина, чья пролитая кровь сделает его королем.

Я не могла отвести от нее взгляда. Она развернулась, и ее плащ взвился вверх, как черная воронка, так что я невольно попятилась, испугавшись, что меня затянет этот выход в иной мир.

Я ничего не стала передавать Макбету и рассказала обо всем лишь Биток.

— Ерунда! — заявила она. — Старая Уна преследует недобрые цели. Макбет и его люди убили ее сыновей. Не обращайся к ней больше. Мне она тоже солгала. Остаться незамужней! Конечно, я выйду замуж. Неужто тихоня Элла меня опередит? — Она закатила глаза.

Так что вне зависимости от того, правду или ложь говорила Уна, ни я, ни Биток не желали прислушиваться к ней. Разъяренная тем, что надумала обращаться к безумной, обиженной моим мужем, и раздраженная тем, что позволила ей себя запугать, я твердо вознамерилась выкинуть из головы ее пророчества и даже вынула из одеяла хрусталь, подаренный ею в день крестин Лулаха. На следующее утро, в День Всех Святых мы с Биток на рассвете вышли из Элгина и отправились на дальнее поле. Ангус с изумлением взирал на то, как мы выкопали с ней яму и положили в нее хрусталь.

— Завали его камнем, — сказала Биток, — чтобы он никому не мог принести зла. Что если старая ведьма его заколдовала или наложила на него злые чары? С тех пор как он оказался в твоем доме, тебя преследуют несчастья. Хотя с твоим сыном все было в порядке, — добавила она. — И все же, кто знает. Эта ведьма хочет, чтобы ты боялась будущего.

Я завалила хрусталь огромным камнем и вознесла молитву всем святым, особенно святой Бригиде и святому Колумбе, чтобы они хранили моего сына, мою родню, меня саму и тех, кому еще предстоит появиться на свет. Перед тем как уйти, я нарисовала в воздухе тройную спираль, а Биток плюнула на землю.

— Вот так, — промолвила она. — Больше никто из нас не станет обращаться к недоброжелательным пророкам.

Мы с Макбетом и еще несколькими гостями ужинали морозным вечером в конце ноября, когда в зал вбежал молодой слуга, так что дверной полог взлетел за его спиной.

— Всадники! — еле переводя дыхание, объявил он, указывая на окно. — Стража говорит, что они едут под львиным стягом короля.

Побросав лепешки и остывающий суп, мы ринулись к воротам, оставляя маленькие облачка пара при каждом выдохе. Я не могла себе представить, зачем королю Малькольму потребовалось ехать так далеко на север без предупреждения, но не сомневалась в том, что его визит не сулит нам добра.

Гонец въехал в крепость в сопровождении полудюжины воинов. Он вручил Макбету свернутый пергамент и спешился:

— Дункан Мак Крайнен шлет тебе это, господин.

Макбет развернул послание и принялся его читать.

Кроваво-красное солнце скрылось за вершинами гор, и холодная тьма опустилась на землю. Макбет поднял голову:

— Король Малькольм убит. Во время схватки при Гламисе.

— Да упокоит Господь его душу, — непроизвольно пробормотала я. — А Дункан?

— Теперь он король, — и Макбет передал мне пергамент.

Я начала разбирать текст, написанный на латыни, а Макбет подошел к гонцу. Воины уже спешились и с мрачным видом стояли во дворе.

— Добро пожаловать, — промолвила я и, когда Биток повела их в зал, чтобы накормить супом и напоить элем, вновь повернулась к Макбету: — Что еще ты узнал?

— Малькольма зарезали неподалеку от его крепости в Гламисе. — Это место располагалось между Файфом и Мореем на территории Ангуса.

— Кто это сделал? — с тревогой спросила я, когда мы уже двинулись в сторону крепости.

— У него было много врагов, Ру, — ответил Макбет. — Так что, точно так же, как в случае с Боде, вряд ли мы узнаем, кто именно. Похороны и коронация Дункана в Сконе состоятся в конце недели. Дункан рассчитывает, что я буду сопровождать тело деда на остров Ионы, где находится усыпальница королей скоттов. Ты можешь не ездить, — добавил он. — Ты не обязана присутствовать, к тому же у тебя есть справедливая обида на Малькольма.

Я ощутила прилив жалости. Ведь убили не короля и врага, а обычного старика. И будучи госпожой Морея, я не могла опускаться до низменных обид:

— Я поеду в Скон вместе с тобой.

Он кивнул:

— Очень хорошо. Можно сесть на ладью и подняться по Тею до Скона. Так мы сэкономим время и тебе не придется утруждать себя верховой ездой.

Мы упаковали все необходимое и на следующий день отбыли в сопровождении эскорта из пятидесяти человек. Биток отправилась со мной. А Элла и Мэв остались приглядывать за Лулахом. У причала мы взошли на борт ладьи, ибо там всегда стояло несколько судов на случай, если мормаеру понадобится куда-нибудь ехать.

Там же нам сообщили, что у берега было замечено несколько военных судов викингов.

— Это Торфин, — сказал Макбет, когда мы остановились у мачты, глядя на безграничное пространство серого моря. В тот момент мы не могли различить эти судна, но капитан уверял, что еще утром они дрейфовали неподалеку от берега. — Торфин поутих на время, — продолжил Макбет, — но теперь, когда древний, покрытый боевыми шрамами лев Альбы исчез, викинги захотят узнать, что здесь делается. Разрушитель Малькольм в течение многих десятилетий жег огнем и мечом как саксов, так и норвегов. Иногда лишь слухов о его свирепости было достаточно, чтобы никто из них не пытался вторгнуться в пределы Шотландиии.

— А теперь? — Я посмотрела на мужа.

— А теперь вороны начнут собираться, чтобы посмотреть, из какого теста сделан Дункан.

— Старого боевого коня подкосили неподалеку от его собственных королевских владений, — сообщил нам Константин. Мы поднялись от причала в Сконе к церкви, стоявшей на холме, где нас встретил архиепископ. — Нападение было внезапным и неожиданным. В ноябре рано темнеет, и это благоприятствует совершению убийств и грабежей. До сих пор не известно, кто на него напал.

— Возможно, мы никогда этого и не узнаем, — ответил Макбет. — У него легион врагов и родичей.

Константин передернул плечами:

— Я уже слышал имена, которые здесь упоминались, и хочу предупредить тебя, что среди них было твое. Говорят, что твоя жена заставила тебя отомстить за свою родню из Файфа, и ты согласился.

Я открыла было рот, но Макбет бросил на меня хмурый взгляд:

— Те, кто нас знают, понимают, что это не так. А что думают остальные — неважно.

Константин кивнул:

— И те, кто говорит о госпоже Грюаде, одновременно заявляют, что женщина, особенно такая молодая и воспитанная, как дочь Боде, не способна на это.

— Я склонна к мести, — согласилась я. — И убийство Малькольма настолько похоже на убийство Боде, что кое-кто будет считать, что его организовали мы. Но мы этого не делали. К тому же в последние несколько недель Макбет оправлялся после травмы.

— Мы не станем оправдываться, — заявил мой муж. — Пусть говорят, что хотят.

— Это нападение при Гламисе похоже на разбойничий налет, — продолжил Константин. — Но люди, убившие короля, не были ночными грабителями. Они приняли жестокое решение и осуществили его. Рано или поздно это должно было случиться, — тихо добавил он.

— Человек, живущий за счет меча, и погибает от меча, — сказал Макбет.

Я вздрогнула, вдруг остро ощутив, что желала смерти этому человеку.

— Теперь я рада тому, что ты упал с лошади, — сказала я мужу. — Никто не сможет сказать, что ты был причастен к этому. Если ты, конечно… — Я замолчала, ибо сама ни в чем не была уверена. У него всегда были тайны от меня.

— Если честь не позволяла мне отомстить в течение года, с чего бы я стал действовать теперь, да еще таким образом? — рявкнул он.

— Думаю, у Дункана и Крайнена было больше поводов ускорить смерть старого короля, да и чести у них гораздо меньше, — заметил Константин.

— Король убит, и какая теперь разница, кто это сделал, — сказал Макбет. — Малькольма окружали враги и интриганы. И мы были среди них.

— Сейчас надо думать о другом, — продолжил Константин. — Многие полагают, что из Дункана выйдет плохой король, и уже сейчас гадают, сколько ему удастся продержаться. Мы даже не представляем себе тот ущерб, который он может принести стране.

— Почему? — спросила я.

— Потому что в нем соединились амбиции трех человек — его деда, отца и его самого, — ответил Макбет. — Однако у него нет ни ума, ни таланта предшественников.

— Я слышал, что Дункан собирается назначить тебя, Макбет, своим военачальником, — сказал Константин, — чтобы ты служил ему так же, как служил деду. Он хочет заключить с тобой мир. Как королю ему понадобятся все силы Морея.

— Очень хорошо, — пробормотал Макбет, — а Морею понадобится корона.

И хотя кельты — большие любители каламбуров, никто из нас не улыбнулся.

Глава 22

Тело старого Малькольма покоилось на обитых тканью носилках в церковном нефе, где в мерцании свечей проходили всенощные бдения. Мы с Макбетом вместе с остальными отдали ему последние почести и помолились, и, если кто-нибудь и считал меня убийцей или заговорщицей, никто не осмелился заявить об этом в моем присутствии. Я вела себя с благородным достоинством и старалась не произносить ничего лишнего. Глядя на резные черты Малькольма, я молча попросила у него прощения, хотя сама простить его не могла.

Похороны должны были состояться на Ионе на следующей неделе, и Макбет собирался сопровождать туда тело деда. Через два дня после убийства мы приняли участие в процедуре коронации Дункана, который стал королем скоттов, так как шотландские короли правят людьми, а не землей. Обряд соблюдался с незапамятных времен и в прежние века проводился каждые несколько лет, когда на престол вступал очередной король-воин.

Лишь Малькольму удалось продержаться у власти более трех десятилетий.

В тот день Макбет вместе с Дунканом стоял на вершине земляного холма в Сконе. Прочие мормаеры отсутствовали. Однако какими бы ни были личные взгляды Макбета, он знал, что ему проще всего достичь своей цели, проявляя преданность. Я тоже стояла рядом с ними на холме в качестве спутницы леди Сатен. Мы были единственными женщинами среди телохранителей, военачальников, бардов и священников.

Подножие холма окружала огромная толпа воинов. Много лет назад я стояла в такой же толпе, глядя на златоглавого мальчика, придавленного своим горем. Теперь он возвышался надо всеми присутствующими и был похож на короля гораздо больше, чем низенький и простоватый Дункан.

Дункан расплылся в улыбке, когда на плечи ему набросили красную королевскую мантию; не переставая улыбаться, он выслушал благословения и длинный перечень предшествующих королей, произнесенный бардом. Декабрьский день выдался холодным и ветреным, и я набросила капюшон поверх накидки. Улыбаться мне не хотелось.

Все почитают камень, хранящийся в Сконе, ибо он является символом древнего королевского права. Лиа Файл, Камень судьбы, представляет собой округлый булыжник светлого цвета, который якобы использовал библейский Иаков вместо подушки. Вначале он каким-то образом оказался в Ирландии. Древний король Кеннет Мак Алпин забрал его у пиктов и перевез в новую столицу Сгиан, или Скон, после чего все законные короли скоттов должны были короноваться на нем. Камень украшен символами пиктов и покоится на прямоугольном возвышении из песчаника, так что взобраться на него не просто. Само основание, также покрытое резьбой, снабжено к тому же металлическими кольцами, для того чтобы его можно было переносить. В Камне судьбы заключена королевская власть Шотландии, поэтому монахи Скона присягают, если над ним когда-нибудь нависнет опасность, спрятать его и подменить другим, более крупным и менее красивым.

Наш ритуал коронации не предполагает умащения маслами, молитв и увенчания короной, получаемой из святых рук церковнослужителя; обряд заключается в том, что воина объявляют вождем. Затем могут быть произнесены церковные благословения, но главным признаком верховной власти является камень.

Аббат Дункельда Крайнен набросил на плечи сына красную мантию, вручил ему хрусталь и скипетр и возложил корону па его голову — древний золотой венец, переплетенный золотыми побегами. То, что доверителем был выбран Крайнен, показалось некоторым подозрительным.

Весь тот день, начиная с коронации и продолжая последовавшим за ней пиром с музыкой и славословиями, я не могла избавиться от гнетущего ощущения приближающейся бури.

Похоронная процессия двинулась на север в Аргилл — сначала посуху, а затем на лодке по веренице рек и озер, прорезавших самое сердце Шотландии. Учитывая, что Макбет должен был отсутствовать в течение нескольких недель, я осталась в Дунсинане.

Я присутствовала при провозглашении леди Сатен королевой скоттов, когда Крайнен водрузил на ее белокурую головку небольшую корону. В соответствии с кельтской традицией, она не могла стать полновластной королевой, так как в ее жилах текла саксонская кровь. Теперь все должны были называть ее госпожой, так как королева является госпожой Шотландии.

Естественно, мне пришло в голову, а не получу ли я сама когда-нибудь этот титул, хоть я и понимала, что желать этого и строить козни грешно. Я отогнала эти мысли и улыбнулась, потому что мне нравилась госпожа Сатен. Она тоже была беременна и ждала третьего ребенка, да и сыновья у нас были приблизительно одного возраста, так что нам было о чем поговорить.

Ее коронация также была отмечена в Дунсинане пиром. Король Дункан был не в меру весел, что многим казалось не слишком подобающим, так как тело его убитого деда все еще находилось на пути к Ионе. Излишняя веселость предвещает смерть, говорят кельты.

На следующее утро, когда я готовилась к отъезду из Дунсинана, меня позвала к себе госпожа Сатен. В знак дружбы и мира я подарила ей вышивку с цветочным орнаментом, над которой работала несколько месяцев и которую можно было пришить к подолу юбки или рубахи. А она в свою очередь подарила мне изящное плетеное кольцо с речным жемчугом со своей руки. Мы обнялись, и я различила слезы в ее карих глазах. До родов ей оставалось совсем немного, и она была подвержена сентиментальности; когда я ждала Лулаха, у меня тоже часто менялось настроение.

— Госпожа Ру, — промолвила она, — пообещай мне, что, если я умру в родах, ты позаботишься о моих детях.

От изумления я заморгала глазами:

— Госпожа, ты уже дала жизнь двоим здоровым сыновьям. И у них есть прекрасный отец, окруженный легионом друзей и родственников. Они не захотят отдавать детей на воспитание в далекий Морей. — Не могла же я сказать, что мой муж собирается поспорить с ее супругом за престол.

Она покачала головой:

— Дело не в воспитании. Если что-нибудь случится со мной или с Дунканом, пожар войны разразится в Шотландии. И моим детям будет грозить опасность. Я хочу, чтобы ты их защитила.

Она не понимала, о чем просит. Но я поцеловала ее в щеку и молча кивнула.

По дороге домой, когда мы плыли на север, Макбет рассказал мне о торжественном спокойствии острова Иона, на котором расположено древнее кладбище королей Шотландии. Надгробные камни, овеваемые морскими ветрами, ровными рядами расположены под бескрайним синим небом. С горящими глазами он рассказывал об этом священном острове, и я поняла, что он надеется тоже оказаться там, как законный король Шотландии.

Я была немногословна, стараясь думать о жизни, а не о смерти.

В Элгине нам снова сообщили о ладьях викингов, которые уже видели в больших количествах у берегов Морея. Макбет снова начал объезжать территории, иногда отсутствуя по несколько дней, и я гадала, не встречается ли он снова с Торфином, который наверняка командовал этими судами. Однако мой муж не упоминал своего двоюродного брата с Оркнейских островов, а если он виделся с Катрионой, то я не хотела об этом знать.

После Нового года пришло сообщение о том, что госпожа Сатен разродилась маленькой, но здоровой девочкой, и я с облегчением вздохнула. Биток приготовила лавандовый бальзам для матери и настой для купания ребенка, а я послала с гонцом отрез мягкой шерстяной ткани.

Я была спокойна и хорошо себя чувствовала, а накануне Великого поста у меня произошел выкидыш. Мэв сказала, что это был мальчик, и мои женщины уложили меня в постель. На этот раз я, не стесняясь, дала волю слезам и, рыдая в подушку, не вставала с постели. Биток поила меня горячими настоями и прикладывала холодные примочки, включая сделанные из лаванды, запах которой начал олицетворять для меня горе и отчаяние.

Через несколько дней, открыв глаза, я увидела мужа, стоящего в дверях. Волосы у него были спутаны, плащ вымок, щеки покрыты недельной щетиной, под глазами виднелись черные круги. Он словно боялся войти, не зная, что делать.

— С тобой все в порядке? — хмуро спросил он.

Я молча кивнула, стыдясь того, что не уберегла зачатую нами младенческую душу.

— Это главное, — сказал он.

Несколько недель спустя из крепости на запад выехал небольшой отряд с Фионном и Руари во главе. О цели их поездки мне никто не сказал. В тот же день Макбет вместе с Гириком и чуть меньшим отрядом отправился на юг, оставив Найелла распоряжаться в Элгине.

— Судебные разбирательства и еще кое-какие дела, — сухо пояснил мне муж.

— Какие дела? Ты собираешься выступать? — спросила я.

— Возможно, позднее, — туманно ответил он.

Стоял апрель, и со дня на день должны были расцвести болотные фиалки. Биток набрала их целую корзину, ибо из них готовился любовный напиток, пользовавшийся большой популярностью среди местных жительниц. И лишь мне он был ни к чему. Я бездействовала, чувствуя, как во мне нарастает раздражение. Что-то происходило, но мой муж не желал мне это сообщать.

И хотя я имела право присутствовать на его военных советах, в последнее время он не допускал меня на них, утверждая, что я нуждаюсь в отдыхе. Но я совершенно не хотела отдыхать. Мне надо было чем-то заняться — хозяйственные дела решались сами собой, а мой сын все меньше нуждался в материнской опеке.

В отсутствие других малышей, которых я должна была иметь к тому времени, мне нечему было себя посвятить.

— Я хочу заняться благотворительностью, — откладывая шитье и вскидывая глаза на своих женщин, как-то заметила я. — Сейчас весна — самое время объехать окрестности. Мы всегда посылаем корзины с провизией зимой, и Биток часто ухаживает за больными и ранеными, — продолжила я. — Но я хочу получше узнать местных жителей.

— У тебя полно других забот, а твой муж предпочитает, чтобы ты находилась в безопасности, — возразила Элла.

— Я хочу быть полезной Морею, и сейчас больше, чем когда бы то ни было. — Руки у меня были развязаны, а мой муж как никогда нуждался в преданности своего народа, и я могла помочь ему в этом.

Я стала регулярно вызывать Ангуса, Кона и еще нескольких телохранителей и выходить за пределы крепости вместе с Эллой и Биток. С корзинками и разными товарами мы обходили дом за домом, расспрашивая обитателей об их жизни. Если кто-то нуждался в провизии или лекарствах, услугах плотника, кузнеца или ткача, мы тут же сообщали об этом; если кто-то болел или лежал при смерти, я присылала священника, а потом делала пожертвования. Конечно, обитатели Морея не были беспомощными людьми. Жители гор — крепкие и изобретательные люди, но нас всегда встречали доброжелательно, и наши подарки приходились ко двору. Нам оказывали щедрое гостеприимство даже в самой жалкой лачуге.

Так я начала ближе знакомиться с людьми и историями их жизни. У пастуха Томаса и его жены Изы было пятеро малышей и четыре гончих — это была большая и шумная семья; Гектор, у которого недавно умерла жена, в течение пятидесяти лет резал торф и теперь согнулся от прожитых лет и тяжелого труда; вдова Мейрид с тремя прекрасными дочерьми — одна из них была слепой — пряла лен и ткала из него ткани; у ткача Эвана и его жены Эннот двое сыновей служили под началом Макбета, а третий погиб с моим первым мужем. Посетили мы и жену угольщика Уну и ее мужа, старого Колума, который щурился и постоянно кашлял от многолетнего курения, и увеличили заказ угля для Элгина, так как его постоянно нам не хватало. Я ничего не стала говорить Уне о своих снах, не рассказала я и о том, как в порыве гнева закопала подаренный ею камень.

Я чувствовала, что не зря трачу время, оберегая Морей в отсутствие Макбета, и это занятие не было мне в тягость. Лишь позднее я поняла, что неосознанно готовила себя к своей будущей роли. Невозможно научить женщину быть королевой, и все же, совершенствуясь во владении мечом и занимаясь благотворительностью, я воспитывала в себе необходимые навыки. Мало-помалу я действительно становилась маленькой королевой Морея.

И вскоре моя щедрость начала окупаться — люди с дарами потекли в Элгин: в период окота они несли ягнят и корзины с шерстью, отрезы полотна и шерстяных тканей; бочки с настоявшимся за зиму ореховым маслом и свежим элем; а выражаемая ими преданность не могла бы вместиться даже в чашу моря.

Весна сменилась летом, и я начала тревожиться о Макбете и наших людях, ибо они все еще не возвращались, и сведений о них было мало. Наконец, мальчик привез краткое сообщение, что оба отряда вернутся к середине лета.

Первыми вернулись Фионн и Руари, которые привели с собой две тысячи человек.

— Макбет приказал изготовить новые мечи, кинжалы, шлемы и доспехи, — сказал Фионн, когда позднее мы сидели в большом зале и пили эль. — К моменту его приезда уже многое должно быть сделано. Я нанял четырех сильных молодцов в кузню, и нам предстоит сделать новые горны и наковальни. Это будет трудоемкое предприятие, которое займет к тому же не один месяц, но большую часть оружия мы выкуем сами из морейской руды, которую скоро начнут сюда доставлять.

— Вы готовитесь к войне, — нахмурилась я. — Люди, которых вы привезли и которые теперь живут за стенами Элгина, это не просто свита для мормаера Морея, это целое войско! Как мы прокормим всех этих людей? И скольких еще приведет Макбет?

— Меньше, чем мы, — ответил Руари, откидываясь на спинку кресла. У него был усталый вид, и в то же время в нем явно бурлило плохо сдерживаемое возбуждение. — Мы получили гарантии от других танов и сможем собрать еще шесть или семь тысяч в случае необходимости.

— Зачем? — спросила я. — Мой муж опасался викингов после коронации Дункана, тем паче что в течение нескольких месяцев их ладьи видели у наших берегов. Но насколько мне известно, никаких вылазок они не совершали.

Фионн и Руари обменялись взглядами. Заметив это, я наклонилась вперед:

— Скажите мне правду. Вы уехали на запад, а Макбет на юг. Вы собрали войска, нашли кузнецов и закупили руду. Все это для того, чтобы поддержать короля Дункана, или для Макбета?

— Макбет — военачальник Дункана, — уклончиво ответил Руари. — Король попросил Морей о войске, и мы его собрали.

— Макбет хочет пойти против короля? — без обиняков спросила я.

— Он намеревается выждать, — ответил Руари. — А затем нанести удар.

— Он выполняет приказ короля и одновременно укрепляет собственные силы, — добавил Фионн. — Вот и все. Поведение нового короля непредсказуемо.

— Как и поведение Макбета, — добавила я. — Судя по всему, он планирует нечто большее.

Шестнадцать сотен человек приехало с Макбетом. И он вместе со своими слугами тут же начал заниматься их размещением: надо было соорудить новые бараки и составить именные списки с перечнем имеющегося оружия и указанием срока службы. Потом он предоставил вновь прибывшим право выбора — вернуться домой или остаться в Элгине, при условии, что те, кто уедет, смогут быстро откликнуться и прибыть в случае необходимости. В результате половина из приехавших с ним предпочла остаться, чувствуя, что вскоре они могут понадобиться мормаеру.

— Хорошо, когда под рукой есть свое войско, — заметила я, — но людей надо кормить и обеспечить крышей над головой.

— Я планирую укрупнить охотничьи и боевые отряды и чаще высылать их в объезды; кроме того, мне придется послать людей для сбора продовольствия, зерна и скота, леса и камня, руды и одежды. А также для вербовки священников, — ответил Макбет. — Нам нужно больше священников. Придется послать гонца к епископу монастыря Святого Андрея с просьбой о предоставлении духовной поддержки королевской рати.

— Королевской рати, — скептически повторила я. Он склонил голову и быстро вышел.

В эти дни он был настолько занят, что нам едва удавалось перекинуться парой слов. И вот в один прекрасный день он подошел ко мне во дворе, когда я наблюдала за тем, как в долине расставляют палатки:

— Дункану скоро могут потребоваться люди. Говорят, у него возникли разногласия с саксами по поводу границы.

— Но Малькольм и Кнут договорились о границе и заключили мир.

— У Дункана свои планы расширения Шотландии. — Он поднял голову и посмотрел на полуденное солнце: — А у меня — свои.

— Я знаю. Когда ты вернешь меня в свой совет?

— Потерпи. — Его кто-то окликнул, и он двинулся прочь.

— Я хочу быть полезной, — пылко воскликнула я. — Когда-то я поклялась на мече защищать своего сына и свой род. Я хочу помочь тебе, если ты готовишься к тому, что может произойти.

— Что произойдет, — поправил он меня. — Не спеши, и ты все увидишь.

— Как я смогу заявить о праве своего рода, если все будет сделано руками моего мужа? Это настолько же мой долг, как и твой. Я не могу ждать.

Глаза его сузились:

— И для тебя придет свое время.

Летняя жара спала, и наступили зимние холода, и вновь пришла весна, а Макбет продолжал разъезжать, так что мы едва его видели: то он патрулировал территории, то председательствовал на судебных разбирательствах, то ездил в Скон и Дунсинан для участия в советах короля. Я наблюдала за тем, как мой сын превращается в задиристого мальчугана, и вместе со своей свитой посещала местных обитателей. К тому же мы с таким рвением занимались шитьем, что к Рождеству в Элгине не осталось ни одного человека, у которого не было бы обновки. Я даже пристрастилась к совершенно не свойственным мне занятиям — кулинарии и выращиванию овощей.

Я по-прежнему мечтала о ребенке. Я хотела что-нибудь совершить. Поэтому в отчаянии обратилась к отцу Осгару.

— Мой муж хочет сына, — сказала я, — а я боюсь, что вновь потеряю ребенка. Но и сдаваться не хочу. — Мне никогда не была присуща неуверенность, но, когда речь зашла об утраченных детях, сердце мое словно раскололось надвое.

— Мы живем по воле небес и лепим свою жизнь из того, что нам дано, — ответил он. — Ступай к своему мужу, и пусть все решит Господь. Попроси своих женщин, чтобы они помогли тебе целебными травами.

Осгар уважительно относился к таким вещам. Биток уже сделала все от нее зависящее, оставалась Катриона, но я не могла переступить через свою гордость. Я все чаще молилась и исполняла возложенные на меня епитимьи.

Я и Макбету поведала о своих сомнениях:

— Что если Господь наказывает меня за обиды и амбиции, за то, что я во что бы то ни стало хочу видеть тебя королем?

— Будь терпелива, — ответил он как всегда. — Что мы можем дать нашим детям, не имея королевства, которое принадлежит нам и им по праву крови? Все придет со временем, включая детей.

Мэв, мечтавшая о том, чтобы я произвела на свет еще одного ребенка, и она могла понянчиться с ним, пока окончательно не состарится, сказала, что знает, в чем дело.

— Твое чрево отравляет старая беда — дерзость и своенравие. Ты одновременно хочешь быть воительницей и матерью. А женщина должна заниматься семьей и домом. Сражаться и вести политику — это удел мужчины.

Королева доллсна справляться и с тем, и с другим — чуть не сорвалось у меня с языка, но я промолчала. Мэв все равно бы меня не поняла.

— Этим должны заниматься слуги, — заметил Макбет, входя в зал, где я разливала свежий эль по флягам, сделанным из бычьих пузырей. В руках у него был пергамент со сломанной красной печатью. — Гонец от короля. Нам надо поговорить.

Я отставила кувшин:

— Надеюсь, это не сообщение о начале войны.

Макбет развернул пергамент и быстро пробежал текст глазами:

— Дункан предлагает тебе компенсацию за убийство твоих близких.

— Какую? Стадо коров? — с надменным видом осведомилась я.

— Послушай. Он признает, что с родом Боде поступили несправедливо, — протягивая мне пергамент, продолжил он. — Надо отдать ему должное. Я и не предполагал, что ему хватит на это ума.

Я принялась разглядывать пергамент, испещренный убористым почерком:

— Право коронации. Что это такое?

— Дункан дарует тебе и всем потомкам Боде право короновать королей скоттов. Таким образом, он признает твой род вторым по значимости после королевского. Ты должна подписать это. Гонец ждет.

Я нахмурилась:

— Я не понимаю, это почесть или оскорбление? Мое согласие будет означать, что я готова смириться со своим второстепенным положением, хотя мы заслуживаем большего. Мы заслуживаем королевского титула. — Я умолкла и снова принялась изучать послание. — Что мы выиграем, если я подпишу это?

— Ты и твои дети в будущем будут короновать королей. Однако, подписав это, ты откажешься от своих претензий на трон. А если ты откажешься ставить свою подпись, ты станешь мятежницей. — Он снова взял пергамент и прочитал текст вслух. — Доверитель получает право и привилегию возлагать корону на голову законного короля скоттов во время его коронации на холме Скона. Далее сообщается о том, что это право, являющееся высокой честью, передается потомкам рода Боде.

— Это очень хитрый ход. Наверняка за ним стоит Крайнен.

— Несомненно. Они будут спокойны, если Файф будет защищать трон Дункана. Однако, идя на это, они признают силу твоей королевской крови. И ты или Пулах смогут короновать следующего короля.

— Если мне удастся прожить настолько долго. Твой дед чуть не пережил Иова. Не удивлюсь, если и с Дунканом будет то же самое.

— Так ты принимаешь его предложение? — тихо спросил Макбет. — Ты должна дать ответ безотлагательно.

Я сложила на груди руки и задумалась, осознавая скрытое оскорбление, таившееся в этом документе.

— Хорошо. Я подпишу. — Я выхватила у Макбета пергамент. — Но здесь написано «Груох» — латинское образование, выдуманное какими-то священниками. Я напишу свое имя по-гэльски — Грюада, дочь Боде Мак Кеннета Мак Дуф, чтобы Дункан понимал, кому он вручает корону.

Макбет разлил эль и протянул мне чашу.

— Сланджах! — произнес он старинную кельтскую здравицу. — За здоровье и спасение!

Глава 23

— Боже милостивый! — выдохнула я при виде того, как во двор входят воины под предводительством Константина Мак Артера. Они прибыли как раз в тот момент, когда все домочадцы преклонили колени для утренней молитвы. Выглядел Банхори мрачным, а весь его отряд был в военном снаряжении — к седлам приторочены щиты, в седельные сумки вставлены пики. — Что это?

— Военные ладьи, — ответил Константин. — Одиннадцать судов отплыло от побережья Морея на северо-восток в открытое море.

Я туже закуталась в клетчатую шаль и взглянула на Макбета.

— Чьи это ладьи? — спросил он.

— Шотландские, — ответил Константин. — Они шли под львиным стягом.

— Господи Иисусе, — промолвил Макбет. — Значит, там Дункан. Ты видел это собственными глазами?

— Я получил сообщение от тана Банфа, — ответил Константин. Я вспомнила, что Банф — это морской порт на юго-восточном побережье Морея. — Он сообщил мне о военных ладьях, зная, что я быстрее всех смогу до тебя добраться. Еще несколько месяцев назад Дункан говорил о том, что строит в Бервике торговые суда. Но, судя по всему, он строил там суда военные.

— Значит, Дункан собирается напасть на Оркнейские острова, — выдохнул Макбет.

Я прижала руку к горлу:

— Зачем ему враждовать с Торфином?

Макбет покачал головой:

— Он потребовал у Торфина выплаты дани за Кейтнесс, который был подарен ему старым королем. Торфин отказался ее выплачивать. Старый Малькольм предоставил ему эти земли сразу после смерти его отца, когда Торфин был еще мальчиком. В каком-то смысле это была взятка, с помощью которой он хотел успокоить викингов и купить мир.

Мы двинулись в крепость.

— Но теперь, став королем, Дункан хочет обложить все провинции налогами, — сказал Константин. — Он заявил, что старое соглашение утратило свою силу. И либо Торфин заплатит, либо начнется война.

Слуги в зале шевелили угли и зажигали свечи в железных подсвечниках. Финелла принесла эль и чаши, и я молча принялась разливать его, чтобы поднять заздравный тост. Затем я отправила девушку к кухарке, чтобы та разогрела суп, хотя время было еще раннее, и накормила людей Константина.

— Дункан не имеет власти над всей страной, если ее части добровольно не подчинились короне, — промолвил Макбет.

— Подозреваю, Дункан с самого начала намеревался напасть на Оркнейские острова и специально потребовал у Торфина огромную дань, чтобы получить повод. — Константин протянул чашу, и я вновь наполнила ее элем.

— Он хочет расширить владения Шотландии, и Кейтнесс составляет лишь часть его намерений, — сказал Макбет, — но он даже представить себе не может, какую готовит всем напасть, провоцируя наших старых врагов викингов. В течение многих лет Торфин сдерживал свое желание напасть на Шотландию и забрать себе ее земли.

— Северные районы слишком удалены, чтобы король скоттов мог держать их под своим контролем, — заметил Константин. — Поэтому я бы отдал их норвегам, если они хотят этого.

— Если Дункан не может управлять этими землями, чего же он хочет? — спросила я.

— Показать свою силу, — ответил Макбет. — Любой король, получивший корону, хочет доказать свою дееспособность. Старый Малькольм в свое время собрал войско и отправился на Кархам.

— В том походе было больше смысла, чем в этом, — заметил Константин. — Действия Дункана приведут к катастрофе.

— Да, не стоило будить северного дракона, — мрачно откликнулся Макбет.

Я наклонилась вперед:

— А Дункана нельзя остановить?

— Одиннадцать уже отплывших ладей? — Макбет покачал головой. — Дункан играет с дьяволом. Когда он подойдет на одиннадцати ладьях, Торфин выставит против него вдвое больше. Только безумец может решиться на то, чтобы сражаться с викингами на воде.

— Ну что ж, скоро Дункан почувствует это на собственной шкуре, — Константин кинул взгляд на Макбета. — Если он лишится своих сторонников или распрощается с жизнью, нам это будет только на руку.

— Да будет так, — откликнулся Макбет, откидываясь на спинку кресла. — А пока нам остается только ждать.

Несколько дней спустя, собираясь на прогулку верхом, я открыла свою медную шкатулку в поисках заколки для плаща. И внезапно мои пальцы наткнулись на бронзовую брошь, которую много лет назад я сорвала с плаща своего похитителя. Я отложила ее в сторону и выбрала незамысловатую серебряную заколку. Что бы там ни было, я знала, что, если военные действия достигнут наших берегов, я буду сражаться вместе со всеми, защищая то, что мне дороже всего.

Вскоре от прибрежных жителей до нас дошли слухи о морском сражении, происшедшем в Северном море неподалеку от Оркнейских островов. По словам гонца, пять судов Дункана затонули, а остальные поспешно отступили. Сам король Дункан спрыгнул в море с горящего судна и вплавь добрался до отступающей ладьи под проклятия викингов.

Макбет и Константин собрали свои войска и ринулись к берегу. Перед отъездом муж распорядился, чтобы слуги собрали все необходимое и были готовы к быстрому переезду в другое место.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь из вас пострадал, — сказал он.

Ждать было непросто, и поэтому, преследуя собственные цели, я принялась действовать.

От Элгина до Питгевени, где располагалась кузня Фионна, было не более двух лиг. Я отправилась туда вместе с Эллой и охраной, которая не отставала теперь от меня ни на шаг. Мы прихватили с собой корзинку с сыром и сладостями, предоставив ее нести телохранителям. По дороге Элла сообщила мне о том, что Гирик сделал ей предложение. Я обрадовалась, но меня это не удивило, ибо я знала, что они неоднократно встречались тайком и отправлялись на прогулки. Она, залившись краской, принялась рассказывать мне о своих планах:

— Макбет пообещал дать Гирику участок земли рядом с Элгином в тот день, когда у нас появится первый ребенок. — Моя прелестная и хрупкая подруга лучилась от счастья. — И устроить свадьбу. А пока мы будем жить в Элгине или в другом месте, если ты с мормаером решишь куда-нибудь переехать.

— Я так рада за тебя! — обнимая ее, воскликнула я. Впереди уже виднелись дым, вившийся над крышей, и отблески кузнечного горна. За кузней располагался уютный домик, во дворе которого паслись две козы и несколько овец.

— Может, жена Фионна согласится играть на нашей свадьбе, — промолвила Элла.

— Спроси ее. А я сейчас подойду — мне надо поговорить с Фионном.

Элла поспешила в дом, и мои телохранители внесли за ней корзину. Жена Фионна Лилиас открыла дверь и помахала мне рукой. Живот у нее уже округлился, и я почувствовала, как у меня сжалось сердце. Телохранители остались ждать во дворе, а я направилась к кузне. Удары молота затихли, и из кузни вышел Фионн, вытирая руки о кожаный передник.

Я вошла в тускло освещенную, раскаленную кузню.

— Мы сделали все возможное, чтобы расширить ее и выполнить все то, что нам заказал твой муж, — заявил Фионн.

Три подмастерья возились около горна, и даже у дверей чувствовался нестерпимый жар, несмотря на открытые окна. Все было пропитано запахом угля и раскаленного металла, из угла доносилось ритмичное хлюпанье кузнечных мехов.

Фионн показал мне несколько клинков, над которыми он работал вместе с подмастерьями:

— Я перенял у викингов кое-какие способы ковки, — пояснил он. — Никогда в жизни не видел ничего лучше стали викингов. Они льют расплавленный металл таким образом, что каждый клинок не похож на другие. — Он повернул ко мне лезвие меча, и я увидела, как на нем остаются разводы.

— Красиво, — пробормотала я. — Но я пришла к тебе по другому делу. Мне надо, чтобы ты выковал мне шлем и сделал кольчугу по моему размеру.

Он вскинул на меня удивленный взгляд:

— Боде много лет тому назад подарил тебе шлем и кожаный нагрудник.

— Это все парадные вещи. Мне нужны настоящие доспехи. Боевые. — Он нахмурился и начал возражать, но я отвела его в сторону, чтобы нас не слышали подмастерья. — Если война между Дунканом и Торфином продолжится, земля Морея может оказаться залитой кровью. Макбет собирает войска, заказывает оружие и готовится к военным действиям. Я тоже должна быть готова. Я не могу сидеть сложа руки, — с лихорадочной горячностью выпалила я. — Если война захватит Морей, никто не сможет остаться в стороне.

— Так ты собираешься сражаться? Ты обладаешь кое-какими навыками, но твой муж никогда этого не допустит.

— Я объясню ему. Конечно, я не смогу заменить настоящего воина, но у нас существует древняя традиция женщин-воительниц, и я не собираюсь от нее отказываться. Это сейчас я — маленькая королева Морея, но со временем, возможно, я займу более высокое положение. Все должны видеть, что я помогаю Макбету, но, кроме этого, люди должны понимать, что я обладаю собственной силой. Это необходимо и для Макбета, и для Морея, и для Лулаха… И для всей Шотландии.

Фионн провел рукой по щеке:

— Участвовать в битве небезопасно для женщины, как бы хорошо она ни владела мечом. Тебе хватает забот — семья, дети, дом, муж.

— Разве я это делаю не ради Боде и наших праотцов? Не ради своего мужа и сына? Прошу тебя, помоги мне.

Он отвернулся к небольшому столику и начал перебирать на нем разные предметы — скрученные в спираль железки, ножницы и еще что-то. Потом он кивнул, словно беседуя сам с собой, взял бечевку и кусок угля:

— Макбет оторвет мне голову за это.

— Это мои проблемы. Я заплачу. Я недавно получила дань со своих земель в Файфе…

Он поднял руку, останавливая меня:

— Это будет моим подарком, раз уж мне не удалось отговорить тебя от этой затеи.

— Никому бы не удалось, — покачала я головой.

— Ну ладно. Тогда выпрямись и подними голову. Вот так. — Он измерил мне голову, а затем расстояние от затылка до носа, делая пометки углем и одновременно обсуждая со мной необходимые детали. — Тебе будет нужна пластинка на нос. А наглазники увеличат твою защищенность.

— На датский манер? Только не это.

— Он будет тяжелым, но я сделаю подкладку более толстой. Надеюсь, что вес этого шлема заставит тебя от него отказаться. — Он взял меня за плечи. — Стой ровно и подними руки.

Он измерил мне объем груди и объем бедер, потом расстояние от затылка до основания позвоночника и длину рук. Его прикосновения были нежными, но не сластолюбивыми, он работал с проворством и усердием настоящего друга. Страсть, когда-то пылавшая в наших сердцах, давно уже переродилась в прочную дружбу. Он сделал несколько шагов назад:

— У меня есть стальная кольчуга, которая намного легчеобычных. Я переделаю ее для тебя и сообщу, когда все будет готово.

Я поблагодарила его, вышла из кузни и направилась в дом к Элле и Лилиас.

Прошло уже несколько недель с момента отъезда Макбета и остальных, а угроза войны сохранялась. Все это время лил дождь, пока земля окончательно не превратилась в болото, а все предметы в крепости не стали влажными. Я приказала слугам подмешивать к камышам болотный мирт, чтобы воспрепятствовать распространению плесени. Все это время я убеждала себя, что Макбету мешает вернуться домой плохая погода, а не нависшая над ним опасность.

Фионн привез доспехи в тот момент, когда в Элгине все были заняты своими делами, поэтому никто не видел, как я их примеряла. Кольчуга была прочной и гибкой, а изящный шлем оказался не таким уж тяжелым. Я поблагодарила Фионна за работу и за то, что он согласился все сохранить в тайне.

— Я надеюсь лишь на то, что тебе никогда не придется надевать это, — с печалью в голосе промолвил он.

Лето достигло своего пика, и повсюду была масса работы — и в полях, и в саду, и по хозяйству. Для некоторых время летело незаметно, для меня же оно мучительно тянулось. Я не могла дождаться сообщений от Макбета. Мы получали сведения от различных танов и уже вернувшихся воинов, но все они говорили лишь то, что и без них было уже известно: о морских боях, об угрозе войны на суше и о том, что ни Дункан, ни Торфин не стремились к компромиссу. Единственным благословением в это время был Лулах — он носился повсюду, каждый день находя себе новые забавы, так что няньки выбивались из сил, — Мэв, жалующаяся на боли в суставах из-за царившей в крепости сырости, поручила свои обязанности более молодым женщинам. Мой сын постоянно играл с мечами и палками, что не могло меня не тревожить, и только и говорил о том, что, когда вырастет, станет воином. Но разве я могла разубеждать его в этом?

Наконец, на рассвете к воротам крепости подъехал высокий гонец. Светлобородый, в доспехах викингов.

Он был ранен и без оружия — рука болталась на перевязи, рана на щеке кое-как зашита. У ворот он сообщил, что прибыл с миром и хочет переговорить с госпожой Морея. Когда мне сообщил об этом Ангус, я поспешила спуститься и встретить его во дворе.

— Китил Брусиссон! — вскрикнула я, когда он снял свой шлем. Прошло много лет, но чувство доверия к этому человеку так и не исчезло у меня. — Добро пожаловать! Какие ты привез вести?

— Приветствую тебя, госпожа Грюада, — на хорошем гэльском языке произнес Китил. — Рад видеть тебя в здравии и благополучии. — Он кинул взгляд на Лулаха, сидевшего на коленях у Эллы. — И твоего сына. Я не смогу задержаться. Я привез для тебя послание. — Он отказался от угощения, и, тем не менее, я послала слугу, чтобы тот принес свежего эля.

— Говори, — промолвила я — нас уже окружило кольцо моих телохранителей.

— В День падших ангелов в мае Мак Бетад Мак Финлех из Морея отправился на юг, — сообщил Китил, — чтобы уговорить короля скоттов заключить мир или перемирие с эрлом Оркнейских островов. И все трое — Морей, Оркни и шотландец встретились на побережье для переговоров, оставив свои войска на приличном расстоянии. Сын Финлеха предлагал сложить оружие и ввести военные суда в гавани, пока клинки не окрасились кровью, а ладьи не пошли ко дну. Король Дункан отказался, а эрл Торфин никогда еще не сдавался. Он вернулся в Оркни собирать силы. А теперь говорят, что король скоттов двинулся на юг и распорядился о строительстве новых ладей.

— А где сейчас мой муж? — с колотящимся от волнения сердцем спросила я.

— Насколько нам известно, уехал с королем в Дунсинан.

— Тогда кто же прислал мне это известие?

— Торфин Сигурдссон с Оркнейских островов, госножа, — и он, не смущаясь, посмотрел мне в глаза.

У меня перехватило дыхание:

— Передай ему мою благодарность и скажи, что я тоже хочу сохранить мир между Мореем и Оркни во что бы то ни стало. — Это — единственное, что я могла сделать.

Китил жадно проглотил эль на глазах у подозрительно смотревших на него телохранителей, попрощался и двинулся к воротам. В отдалении мы заметили цепочку ожидавших его воинов, но, едва он добрался до них, они развернулись и исчезли из виду. Когда Ангус в сопровождении нескольких воинов отправился проверить их местонахождение, викингов уже не было.

— Как им удалось так далеко заехать в глубь страны и добраться до Элгина? — спросила его я, когда он вернулся.

— Хитрость, — ответил Ангус. — Я бы на твоем месте не доверял так Китилу. Стоит недооценить такого человека, и это будет грозить смертью.

Наконец вернувшийся домой Макбет стоял во дворе в лучах заходящего солнца, а вокруг него спешивались телохранители. Он вернулся неожиданно, без предупреждений. Я поспешила к нему навстречу, и он резко обернулся.

— Собирай домочадцев, госпожа, — приказал он. — В Элгине больше нельзя оставаться.

— От тебя так долго не было никаких известий, а теперь ты хочешь разрушить мой дом, даже не поприветствовав меня как следует? — Я улыбнулась, стараясь скрыть свою тревогу.

— Приветствую тебя. Я рад, что с тобой все в порядке, — он наклонился, чтобы поцеловать меня в щеку, и я ощутила прикосновение его колючей щетины. — Что здесь нового?

— Все здоровы, хотя и заждались известий о заключении мира. У нас был гость, который привез интересное сообщение. — И я рассказала ему о визите Китила, которого прислал ко мне Торфин.

Макбет задержал дыхание:

— Значит, ты знаешь о битве в Оркнейских водах и о том, как я пытался заключить перемирие. — Он снял шлем, и я увидела, что глаза у него глубоко ввалились, а под ними лежат черные тени. — Дункан строит новые ладьи для похода на Оркнейские острова. Торфин грозит высадиться в Шотландии и просит меня о помощи.

— Помощь викингам, чтобы погубить Шотландию?! Ему нужны воины или молитвы?

— И то и другое. Он считает, что, объединив свои силы, мы сможем уничтожить Дункана. От этого выиграем мы оба.

— Ты рассказал о своих притязаниях Торфину? Нашему злейшему врагу?

— Лично мне он не враг. Он давно уже догадывается о моих планах. Более того, он уже предложил свою помощь.

— А-а, викинги надеются выиграть от того, что королем скоттов станет двоюродный брат Торфина!

— Сейчас нас не это должно заботить, а раздор между Торфином и Дунканом. Мы не знаем, где именно Торфин вторгнется в Шотландию, но можно не сомневаться в том, что он это сделает. Он может высадиться на побережье Морея или доплыть до Файфа, чтобы сразу направиться к землям Дункана. А может воспользоваться и своими землями в Кейтнессе — но это самый длинный и наименее вероятный путь.

— Что ты собираешься делать?

— Если Торфин высадится в Морее, я встречу его со своим войском и заставлю отступить. Пусть преследует Дункана сколько угодно, но прохода через свои земли я ему не дам, — несмотря на свой изможденный вид, решительно ответил Макбет. — Поэтому тебе лучше уехать из Элгина с большей частью домочадцев.

— Я хочу остаться и сражаться рядом с тобой.

— Ру, — вздохнул Макбет. — У тебя есть сын. Подумай о нем.

— Я думаю. Ему нужен дом и отчим.

— Уезжай, — устало повторил он. — Я хочу, чтобы ты уехала.

Этот приказ прозвучал как удар хлыстом. Я было начала возражать, но в этот момент у ворот раздались крики и топот копыт.

— Ру, давай договоримся. Я должен знать, что ты находишься в безопасности.

Я вздохнула и отправилась отдавать распоряжения слугам, которые уже зажигали длинные факелы, так как вокруг сгущались пурпурные сумерки.

В День воздержания следует воздерживаться от дурных и рискованных поступков, а также стараться не падать, ибо в этот день произошло падение ангелов. Именно в этот день я вместе со своими домочадцами прибыла в Кром Алт — очень древнюю крепость на каменном фундаменте, обнесенную деревянными стенами, от которых пахло плесенью. Немногочисленная ленивая прислуга довела крепость до полного запустения. Долина одобрила бы меня, если бы увидела, как я устроила всем выволочку. Мы с Мэв превратились в непоколебимых полководцев, и уже через неделю все стало выглядеть гораздо лучше.

Крепость стояла на берегу реки, куда вместе с Ангусом и несколькими телохранителями я стала выводить Лулаха, чтобы он научился ловить рыбу. Река была глубокой, а течение быстрым, но иногда мы садились в рыбачью лодку, обтянутую кожей, и наслаждались свежим ветром, дувшим нам в лица. Уловы у нас были богатыми, к тому же Ангус научил Лулаха заходить в воду и ловить мелкую рыбу руками на манер горцев. Никогда еще я не видела своего сына таким счастливым, как в тот день, когда ему удалось поймать свою первую форель.

Мы мирно и спокойно жили в Кром Алте, а Макбет охранял Элгин, пока не прислал нам сообщение о том, что снова направляется на юг, чтобы встретиться с Дунканом. По прошествии нескольких недель он заехал к нам и согрел мою постель, так что у меня вновь возникла надежда, что я смогу зачать даже в этих обстоятельствах.

Из Банхори приехал Константин, чтобы встретиться с Макбетом.

— Торфин снова заявил, что не заплатит ни единой монеты Дункану и не откажется от своих владений в Шотландии, — сообщил он нам. — Он скорее уничтожит Кейтнесс, чем вернет его обратно. Я не удивлюсь, если потом он двинется на Морей.

— Но ведь мы в Кром Алте в безопасности? — спросила я Макбета. — Или нам снова придется куда-нибудь переезжать?

— Вы здесь не в большей безопасности, чем в каком-либо другом месте, — ответил он, и я увидела, как его чело омрачила тревога.

В разгар августовской жары король Дункан снова отправил суда, чтобы упредить Торфина. И они снова были потоплены жителями Оркнейских островов. После этого Торфин собрал войска и, посадив их на военные ладьи, переплыл серые просторы океана и высадился на земли Кейтнесса. Он двинулся на юг, уничтожая все на своем пути.

Так начались долгие годы войны.

Часть третья

…и золотой венец,

который на тебя возложен свыше

как бы заранее…

Макбет, акт I, сцена 5

Глава 24

Я чувствовала, что без магии мне не обойтись.

Я поняла это, слушая барда Дермота Мак Конела, читавшего хвалу в честь Макбета. Дермот описывал битвы, в которых Макбет одержал победы за последний год, и намекал на то, что наши враги прибегали к магии. «А почему бы и нам не прибегнуть к ней? — подумала я. — Мы тоже нуждаемся в заговорах и колдовстве, которые могли бы защитить нас и обеспечить нам победу».

— Кормилец воронов Торфин, — произнес Дермот, беря на своей арфе низкий аккорд, символизировавший этого человека, — воспользовался коварным колдовством на земле Шотландии и прорубил себе путь огнем и мечом от Кейтнесса до Росса. Викинги уцелели лишь благодаря своему заговоренному знамени. Когда Торфин встретился с Макбетом и возглавляемым им трехтысячным войском на границе Морея, лишь благодаря заговоренному ворону и милости своего брата он живым ушел с поля боя.

— Ушел с поля боя! — хмыкнул Эрик из Росса, которому мы предоставили убежище. — Я слышал, он бежал, как испуганный заяц.

— Да, так рассказывают скотты, — с насмешливым видом заметил Макбет.

Я кинула на него взгляд. Это был редкий вечер, который он проводил вместе с нами в Кром Алте. Обычно он отсутствовал по несколько недель, а то и месяцев, сражаясь с Торфином и образумливая Дункана. Я видела его настолько редко, что теперь острее стала замечать происходящие в нем перемены: он похудел, стал более мрачным и суровым, борода у него потемнела, и во всем его облике появилась какая-то серьезная глубина. Под глазами пролегли глубокие морщины, длинные неухоженные волосы выцвели и приобрели соломенный цвет. Лицо его обветрилось и загорело под солнцем, а на теле появилось несколько новых шрамов — рваный след на руке и подживающая ссадина на подбородке, дополнившая шрам, оставшийся после удара Гиллекомгана, нанесенного ему в зале моего отца.

Месяцы, проведенные на границе Морея, который он защищал от своего брата, которому когда-то доверял, не прошли даром. Теперь уже все понимали, что Шотландию надо освободить от становящейся все более беспомощной власти Дункана. Макбету то и дело поступали предложения от других мормаеров, готовых оказать ему помощь в борьбе против Торфина, а в дальнейшем и против Дункана.

Все чаще раздавались голоса, что настоящий король Шотландии обитает в Морее. По мере того, как месяцы складывались в годы, все начинали понимать, какие усилия прикладывает Макбет, чтобы не допустить Торфина и его викингов в Морей и Шотландию и убедить короля не отправлять больше войска и ладьи к Оркнейским островам. Но Дункан продолжал настаивать на своем праве получить Кейтнесс.

— Распаленный требованиями короля скоттов и разъяренный потерей своих соотечественников, — продолжал Дермот, — Торфин поклялся отомстить Дункану. Он высадился со своими викингами в Кейтнессе и двинулся на юг, все сжигая и уничтожая на своем пути. Кормилец воронов поклялся, что ничего не оставит Дункану.

И пока я его слушала, у меня начало созревать решение. Как только мы вернемся на север, я постараюсь отыскать бабку Торфина, которая была ведьмой. Она обучила Торфина магии, когда тот был еще ребенком. Теперь же она жила в Морее и наверняка тоже хотела положить конец этому безумию. Кроме того, у меня был личный повод встретиться с ней.

— На границе Росса Макбет и его люди заметили поднимающийся черный дым, — произнес Дермот. — «Только попробуйте пересечь границу Морея, и никто из вас не останется в живых!» — прокричал он, обращаясь к ордам викингов. — Эту речь присутствующие встретили аплодисментами. — «За Морей!» — вскричал Макбет и сошелся в битве с Торфином и викингами. Оркнейцы оскорбляли нашего мормаера, называя его Карлом Хундиссоном, что означает «песий сын». Но люди Морея оттеснили викингов к морю, и норвеги поплыли домой зализывать свои раны.

Эрик из Росса стукнул кулаком по столу и заулюлюкал, приветствуя победу при Тарбет Нессе. Остальные последовали его примеру, и от топота ног чаши запрыгали на столе, а из поднятых вверх рогов начал расплескиваться эль. Лулах, сидевший напротив меня, тол<е принялся колотить по столу своей деревянной чашей, пока Элла не положила руку ему на плечо.

Он умолил меня остаться допоздна, чтобы послушать хвалебную песнь Дермота, и я уступила его просьбам, будучи не в силах отказать любимому сыну. Макбет сказал, что я разбалую ребенка, если буду потакать всем его капризам и прихотям. Но Лулах был моим сокровищем, и моя любовь не могла его испортить, просто он от рождения рос жизнерадостным мальчиком. Да и сам Макбет уже заказал для него кожаные доспехи, деревянное оружие и кожаный шлем, украшенный плюмажем из ястребиных перьев. Так что, когда ребенок принялся стучать чашей, расплескивая свой разбавленный эль, и кричать вместе с остальными воинами, его приемный отец не смог удержаться от улыбки. Он хотел, чтобы его пасынок превратился в буйного и отважного воина.

Дермот взял несколько громких аккордов, призывая к тишине:

— Великий Макбет действовал как благородный генерал короля Дункана, ибо у того не было ни войска, ни военных навыков, чтобы вести войну на далеком севере. — Имя короля было встречено смехом и перешептываниями.

— Да и ума ему не хватало! — выкрикнул Эрик, но его жена тут же на него шикнула.

— Свирепый Макбет с ликованием был встречен людьми Морея, — продолжил Дермот, — ибо он спас их землю от завоевателей. После убийства гэлов и после убийства викингов великодушный король Морея примет власть.

Слова барда встретили всеобщими криками одобрения.

Дермот встал и склонил голову:

— Пока моя хвалебная песнь завершается на этом, но она будет продолжена, когда Макбет осуществит свое предназначение. Звезды сулят ему величие. Так что нам остается лишь ждать, когда это осуществится.

Несколько мгновений все молчали, а затем разразились аплодисментами. У нас за столом сидели друзья, которым мы могли доверять. Макбет покачал головой и поднял руку, ибо ему была присуща скромность. Но все понимали, что Дермот сказал правду.

— Добрый Дермот, благодарю тебя, — сказала я от лица всех присутствующих. — А теперь спой нам песню, чтобы она умиротворила нас в этот поздний час. — Бард снова взял свою арфу и запел колыбельную, чтобы настроить компанию на сонный лад.

Я совершенно определенно нуждалась в магии. Только с ее помощью можно было обрести уверенность в упомянутом бардом предначертании.

Весна только началась, когда мы двинулись обратно в Элгин, намереваясь провести несколько месяцев дома, так как мои родичи из Аргилла сообщили, что Торфин отправился на Западные острова и пробудет там в течение длительного времени.

— У него разгорелся земельный спор с племянником, которому он обещал отдать наделы на Оркнейских островах за то, что тот помог в борьбе с Дунканом, — пояснил Макбет. — Но племянник предал его и поджег дом, в котором ночевал Торфин, так что эрлу пришлось бежать в разгар ночи, унося на руках свою жену и дочь Ингебьорг. Торфин пришел в ярость и убил своего племянника.

— Племянника? Только не Китила! — У меня перехватило дыхание.

— Другого. Его звали Рангвальд, — ответил Макбет. — Сводный брат твоего Китила.

— Нельзя доверять Торфину. Только злодей может убить своего племянника.

— Мой отец был убит своими племянниками, — напомнил мне Макбет. — А старый Малькольм, скорее всего, приказал убить своих двоюродных братьев — Боде и других. А я погубил Гиллекомгана, который приходился мне двоюродным братом. Когда люди убивают своих родственников, иногда они поступают так в силу необходимости.

— Знаю. Так уж устроено, — тихо произнесла я одну из любимых фраз Боде.

Макбет протянул руку и сжал мои пальцы.

Супруга Дункана леди Сатен умерла в родах, произведя на свет слабенького мальчика, который тоже не выжил. Когда Константин сообщил мне об этом, я разрыдалась, оплакивая свою подругу, ее сына и своих нерожденных детей. Одновременно я вспомнила о своем обещании присмотреть за детьми Сатен — двумя мальчиками и маленькой девочкой. Я никогда не рассказывала об этом Макбету и теперь не знала, удастся ли мне выполнить свое обещание.

Горе окончательно лишило Дункана рассудка, и он начал огрызаться на соседних саксов. Он собрал войска, чтобы оспорить границу, о которой старый Малькольм договорился еще много лет до этого, и несколько мормаеров обратились к Макбету с тем, чтобы он остановил бессмысленные действия Дункана.

— Мой двоюродный брат король надменно полагает, что суровость делает его таким же хорошим воином, каким был наш дед, — сказал мне как-то Макбет. — Дункан заходит слишком далеко. Расширить пределы Шотландии можно мирным путем, ведя переговоры и идя на компромиссы. А он не хочет об этом думать. Его невозможно остановить, и дело кончится открытой войной между мормаерами и их королем, или же его просто убьют.

— Неужели дошло уже до такого? — спросила я. — Убить короля? Надеюсь, ты не собираешься в этом участвовать?

— Желающих хватает, — коротко ответил он.

Вскоре после этого разговора он вновь двинулся с военным отрядом на юг в Дунсинан. Перед отъездом Макбет отправил людей с поручением собрать четыре тысячи воинов, которых оставил для охраны Элгина.

Тревога и бесконечные молитвы не давали мне уснуть в течение нескольких дней. А когда я проваливалась в сон, мне снились залитые солнцем поля сражений, на которых я пыталась найти Макбета и Лулаха, и, не находя их, просыпалась в холодном поту.

«Будь сильной и готовься к тому, что тебя ждет», — говорила мне мать. И теперь я чувствовала, что это будущее приближается ко мне, как черный смерч.

— Ехать туда опасно и неосмотрительно, — проворчал Ангус, когда мы выехали из крепости на поиски бабки Торфина. — Викинги шныряют по всей округе, и они запросто пошлют нас к троллям, если мы окажемся у них в руках. — Он провел пальцем по горлу.

— Эта ведьма живет в Морее под защитой моего мужа. И викинги не причинят нам зла, когда узнают, что мы едем к ней…

— Ведьма из Колбина, — пробормотал он. — Даже ее имени никто не осмеливается произносить.

Я выехала на своей белой кобыле Солюс в сопровождении Эллы, лучащейся от счастья, так как она уже четыре месяца как была замужем за Гириком, Ангуса и нескольких телохранителей. Мы двинулись потайными тропами через лес, направляясь к побережью. Воздух был свеж, и никто не встречался нам на пути. Время от времени мы останавливались, чтобы узнать, где живет ведьма из Колбина, пока не добрались до ее хижины. Участок земли располагался неподалеку от небольшой бухты, и в доме, обдуваемом солеными ветрами, постоянно слышался звук прибоя. Крепкий каменный дом, крытый соломой, стоял на склоне холма, выходя фасадом на берег и серо-зеленый простор океана.

Я спешилась и, попросив остальных подождать меня во дворе, постучала в дверь. Прошло несколько минут, а затем изнутри донесся голос. Я толкнула дверь, и она со скрипом отворилась.

В тени у очага сидела высокая худая женщина. Темная накидка лишь отчасти скрывала ее седые волосы. Через плечо была перекинута толстая серебристая коса, настолько длинная, что спадала на пол.

— Я знаю тебя, королева Грюада, — промолвила старуха.

— Госпожа Грюада, — поправила ее я, передавая ей корзину с сыром, специями и восковыми свечами. — А ты — госпожа Эйтна.

— Теперь меня зовут матушкой Эйтной, — отставляя корзину в сторону, ответила она, и по произношению я поняла, что она чистокровная ирландка.

Она сделала жест рукой, приглашая меня сесть па трехногую табуретку, так что я оказалась ниже ее плеча. Я ощутила себя ученицей, взирающей на учителя.

— Я знаю, чего ты хочешь, — склонилась она ко мне. — Ты хочешь положить конец своим печалям.

— Да, — ошарашенно ответила я.

Она взяла мою руку, повернула ее ладонью к себе, а затем подняла мою голову за подбородок. В очаге тлел торф, заполняя комнату терпким благоуханием.

— Зачем ты приехала ко мне? — спросила она. — Ты и так видишь то, что должна знать. К тому же ты носишь знак, дающий тебе силу и прозрение. — Она похлопала меня по левому плечу.

Я прижала руку к тому месту, где на моей коже был выведен знак Бригиды.

— Ко мне приходят видения во время сна. Я пыталась разглядеть знаки на воде, но я не сильна в этом.

— Попробуй найти ответ с помощью огня, ибо он родствен твоей природе. Нас постоянно окружают предзнаменования, а у тебя достаточно ума и провидения, — «да Шилад» — сказала она, — чтобы осознать их смысл, где бы они ни проявлялись, — в огне, воде или же другим способом. Ты не нуждаешься в том, чтобы я предсказывала тебе твое будущее, девочка.

— Я пришла просить тебя о добрых предзнаменованиях и могущественных заговорах. — Я задержала дыхание. — О колдовстве, которое принесет благо мне и моим близким.

— Я знаю твоего мужа. Он сильный и честолюбивый человек. Но послал ко мне тебя не он. — Она умолкла, обхватив обе мои руки: — Сама ищи предзнаменования. Можешь даже гадать на будущее, только не заглядывай слишком далеко вперед. Ты по природе сначала действуешь, а потом думаешь. — Она выпустила мои руки и склонилась ко мне еще ближе: — А королева скоттов должна сначала думать.

— Я не королева. Я — госпожа Морея.

— Пока еще не королева, — ее темные глаза сузились, а улыбка стала зловещей.

— Скажи мне, что знаешь, — попросила я.

— Давай посмотрим вместе на воду. Вон кувшин. Принеси его сюда. И достань миску с полки.

В тусклом свете я отыскала на столе кувшин, а затем полку, на которой было сложено несколько деревянных мисок. Затем я наполнила миску водой и поставила ее на камни перед очагом. Затем колдунья отправила меня в темный угол, чтобы я достала из корзинки можжевельник и ветки орешника, которые ока бросила на брикеты тлеющего торфа. Он тут же вспыхнул золотистым огнем, рассеивая дым, отразившийся на поверхности воды. Эйтна достала травы из маленькой склянки и тоже побросала их в огонь. Я ощутила запах корицы и более резкий дух тимьяна.

Она стала произносить заговор на гэльском языке, и до меня донеслись слова «защита… Бригида… дар… благословение». Потом она провела своей костлявой рукой над водой:

— У тебя будут сыновья.

— У меня уже есть один, — склонилась я к ней. — Будут еще? Сколько?

— Возможно, двое. — Она откинулась назад и пристально посмотрела на меня — взгляд ее темных глубоких глаз, казалось, проникал в самую душу, так что я непроизвольно отодвинулась. — Дочерей нет. Твои сыновья пребывают в руках Господа, и Он будет решать их судьбу, а не ты.

— Да, — тихо произнесла я. Значит, она ничего не могла пообещать мне. — Я надеялась услышать более радостные известия.

— В каждой бочке меда всегда есть ложка дегтя, — ответила она. — У тебя есть здоровый сын, который вырастет сильным воином. Что до остального… жди и молись и принимай свою судьбу такой, какая она есть.

Темное чувство шевельнулось в моей душе:

— А ты не можешь помочь мне… зачать и выносить ребенка до рождения?

— Зачать тебе поможет твой муж, а не я, — сухо ответила она. — Что же касается остального, найди себе целительницу и повитуху, которой сможешь доверять. Обратись к Бригиде и попроси ее о помощи. А если она до сих пор тебе не помогла, значит, у нее были на то свои основания. — Она взяла меня за плечо и развернула так, чтобы я могла заглянуть в миску с водой. — Скажи мне, что ты видишь?

Отблески огня плясали по поверхности воды, в которой отражались наши лица.

— Ничего особенного. У меня нет твоих способностей. Я старалась, но у меня ничего не получается.

— Тсс! Гляди вглубь, за пределы воды, миски и этой комнаты, — тихо повторила она.

Я сделала глубокий вдох и закрыла глаза.

А когда я открыла их, вода словно замерцала, и я поняла, что вижу то, что происходит за ее поверхностью, в сияющем золотистом тумане.

— Военная ладья, — промолвила я, ибо она внезапно возникла перед моими глазами. — Я вижу ладью и людей на ней… она плывет под черными и пурпурными парусами. На ней погибший воин. — Дыхание мое стало глубже, ибо меня охватили трепет и благоговение. — Я тоже плыву на этой ладье вместе с воинами. Но я не знаю… — «Король» — внезапно озарило меня. — Король умирает.

Она молчала. Теперь в миске отражалось лишь пламя и мое собственное лицо. Я откинулась назад:

— В лодке король… Может, это похороны? Но чьи?

— Излишнее знание вредит сну и нашим душам, — Эйтна отодвинула миску. — У тебя есть провидческий дар. Такой же, как был у меня много лет тому назад. — Она улыбнулась, и вдруг вместо старой карги я увидела красавицу — юное лицо в обрамлении длинных темных волос и статную фигуру гордой женщины.

— Где ты научилась магии? — спросила я.

— У матери и бабки. В течение многих лет я впитывала их знания. Мой отец, ирландский король, выдал меня замуж за норвежского князя. И я стала залогом мира между норвегами и ирландцами. А потом я много лет провела в Норвегии и на Оркнейских островах, где обучилась колдовству у одной старухи. Викинги владеют очень сильной магией.

— Оркнейские острова, — повторила я. — Значит, это ты изготовила Вороний стяг. Всем известно, какой силой он обладает.

— Я наложила на него заговоры, обладающие силой защищать людей.

— Матушка Эйтна, я пришла к тебе не за предсказаниями, а за колдовством.

— Тсс! Люди редко в нем нуждаются, если нуждаются вообще. Хотя, должна согласиться, королевы иногда не могут без него обойтись. — Она бросила на меня внимательный взгляд. — Ты хочешь заговорить флаг своего мужа? Ты считаешь, что я упрочу силы Макбета в его борьбе против своего внука? Тогда можешь уходить, если ты приехала за этим.

— Я хочу помочь своему мужу, — ответила я, — но не в деле уничтожения Торфина.

— Хорошо. Это я могу сделать, — сказала она, не отводя от меня взгляда. — Запомни, я никогда не помогала прийти к власти и никогда не уничтожала власть предержащих. Они, включая моего мужа Сигурда, всегда все делали своими собственными руками.

— А эрл Торфин? Говорят, он тоже владеет магией.

— Я научила его кое-каким заговорам, но не знаю, пользуется ли он ими. Берегись Торфина, — тихо добавила она, — ибо у него душа ворона. И любой, перешедший ему дорогу, пожалеет об этом. Но не найти и друга более верного, чем он.

— Мой муж тоже так считает, хотя у меня с Торфином есть свои разногласия.

— Он хоть и умный человек, но в свое время совершил много глупостей. Власть дурманит голову, как крепкое вино, а он, к несчастью, имеет пристрастие и к тому, и к другому. Но с ним можно договориться.

Однако я к этому совершенно не стремилась:

— В отличие от Макбета, я никогда не доверяла Торфину.

Она кивнула, словно поняв меня:

— Если хочешь, я научу тебя пользоваться твоим провидческим даром и плести заговоры, когда они тебе понадобятся.

— Я предпочитаю предоставить это занятие другим, иначе меня сочтут ведьмой.

— Как осмотрительна маленькая королева, — заметила она, и глаза ее блеснули. — Ты обладаешь даром. И вне зависимости от того, будешь ты им пользоваться или нет, он никуда не исчезнет. Тебе будут продолжать сниться сны, даже если ты и предпочтешь больше не заглядывать в иной мир.

— Я пришла лишь для того, чтобы ты помогла мне и нашему общему делу…

— То, что я сделала, я сделала не для тебя и не для Макбета. А вот ты можешь ему помочь. — Она похлопала меня по плечу. — Колдовство не такая уж трудная штука, поскольку оно повсюду вокруг нас. Мы либо видим и чтим его, либо предпочитаем оставаться слепыми, и тогда мы его боимся. Дым и травы, стихии и заговоры… Я могу научить тебя этому и многому другому. Однако тебе придется выбирать между престолом и ведьмовством.

— А я действительно стану королевой? — спросила я. Эйтна кивнула и передернула плечами. — Если так, то я всеми силами должна помочь своему мужу.

— Больше всего ты ему поможешь, если станешь сильной королевой, в которой он нуждается, — сказала она.

— Сильной. Я знаю. Пожалуйста, матушка Эйтна, научи меня сильному заговору или…

— Хорошо, — она нетерпеливо махнула рукой. — Но запомни, я никогда не совершала дурных поступков.

— Я и не прошу тебя об этом.

Она встала и подошла к столу, стоявшему в углу комнаты, на котором покоился деревянный ящик с медным замком. Она открыла его, и я различила блеск серебра и золота, которое когда-то принадлежало супруге норвежского эрла.

Она поманила меня к себе и, когда я подошла, вложила мне в руку большую брошь:

— Она защитит своего владельца. В течение девяти дней читай над ней охранительный заговор. — И она на одном дыхании произнесла заклинание на гэльском языке. — Носи ее при свете солнца и при свете луны, в тумане и под дождем, прося защиты у стихий.

Я повторила ее слова несколько раз, чтобы получше запомнить, а потом разогнула пальцы, чтобы разглядеть серебряную заколку, — она была круглой, а в середине виднелась тройная спираль Бригиды, отмеченная рубином, полыхавшим в центре, как капля крови.

Эйтна снова согнула мои пальцы:

— Это было сделано в Ирландии. Когда-то ее носил мой отец. Возьми ее, произнеси над ней заговор, а потом отдай мужу, когда он отправится на войну.

Я поблагодарила ее, и она, кивнув, проводила меня до дверей:

— Тебя ждут друзья. Приезжай еще. Я — одинокая старуха.

Мои спутники стояли у заводи, наблюдая за выдрой, и я обернулась, чтобы еще раз посмотреть на матушку Эйтну. Она стояла в дверях, и коса ее стелилась по земле, как у безумной, которой многие ее считали.

Король Дункан вновь вступил в морское сражение с Торфином, но умудрился уцелеть, потеряв при этом множество шотландских ладей.

— Даже морские чудовища не сожрали его, — добавил Константин, принесший эту весть о поражении Дункана.

— Пора бы ему уже понять, что море принадлежит викингам, и их нельзя там одолеть, — ответил Макбет. На этот раз вопреки приказу короля он не стал собирать свои войска ему на помощь. — Пусть Дункан сам расплачивается за то, что делает, ибо убедить его невозможно, — сказал он.

Порой тем летом, обращая взгляд на север, мы наблюдали первозданную игру северного сияния, которое достигло особой красоты ко времени наших дней рождения — Макбету исполнялось тридцать три, мне — двадцать два. Однажды, когда мы любовались этим чудом, он взял меня за руку.

— Хотелось бы мне знать, что оно предзнаменовывает, — прошептала я.

— Это праздничные огни в честь короля и королевы, — ответил он. — Уже скоро, Ру, и, если нам не удастся родить собственного сына, я назову Лулаха своим наследником. Он — сын моего двоюродного брата, и по кельтским законам наследования именно он должен стать главой Морея. К тому же, за небольшим изъяном, он является и моим сыном.

Горло у меня сжалось, так что я утратила дар речи. Я кивнула, и он обнял меня, что для него было очень красноречивым жестом.

Глава 25

Времена года сменяли друг друга, а король скоттов продолжал отправлять на борьбу с Торфином все новые ладьи, требуя уже теперь не только Кейтнесс, но я Сатерленд. Казалось, они были не в состоянии достичь мирной договоренности. Уже дважды они вступали в морскую битву, и всякий раз шотландские ладьи шли ко дну, люди тонули, Дункан с трудом выплывал, а Кормилец воронов отстаивал спорные земли.

В течение года мы несколько раз переезжали из Элгина в Кром Алт и обратно. Я редко виделась с мужем, проводя одинокие ночи. Да и дни тянулись медленно, хоть их и скрашивало присутствие сына и подруг. Я уже перестала считать эли расшитых мною полотнищ — мой наперсток покрылся вмятинами от бесконечного количества стежков, зато эта ритмичная работа смиряла мою раздражительность. Вассалы доставили нам новую шерсть, и Элла с Биток принялись красить ее в огромных кипящих чанах, смешивая воду с настоями трав, солью и яблочным уксусом.

Когда нити были просушены и спрядены, я выбирала те оттенки, которые наиболее соответствовали моему настроению: кроваво-красные, окрашенные щавелем и кислицей, и черные, выкрашенные грецким орехом и черной ольхой. Эти цвета создавали разительный контраст с блеклым или серовато-коричневым полотном. Я расшила занавеси и обивку скамей изображениями воинов, лошадей и плывущих по морю ладей. Они привели в восторг Лулаха, хоть я и не разделяла его чувств. Я полагала, что книги и монашеский образ жизни скорее помогут сохранить ему жизнь в дальнейшем, а потому загоняла его за уроки. Отец Осгар рассказывал ему об Адриане, Александре и святых Михаиле, Георгии и Меркурии, но все они были воинами.

Затем наступила суровая зима, и Макбет вернулся домой. Военные игры на время приостановились, и мы перешли к играм любовным, которым предавались за вышитыми мною занавесями. Невозможно описать ту ничем не сдерживаемую нежность, которую мы испытывали друг к другу. Однако мне так и не удавалось забеременеть. Макбет ни о чем меня не спрашивал, и я перестала плакать, когда у меня вновь наступали месячные.

Я начала подозревать, что Макбет откажется от меня из-за того, что я не могу родить ему наследника, и найдет себе другую женщину, с более плодоносным чревом, которая сможет выносить его ребенка.

Однако мы не оставляли своих попыток.

В холодное время года войскам трудно передвигаться, а военачальникам непросто находить пропитание для людей и лошадей. Да и викинги не большие любители плавать по морским водам, когда их бороды покрывает лед, а плащи — снег. Они предпочитают сидеть у горящих очагов и слушать своих скальдов, как мы слушаем своих шонахедов. Военные распри замирают на зиму и пробуждаются лишь весной.

Константин, которому доверяли и Дункан, и Макбет, ездил с сообщениями туда и обратно, и на этот раз он приехал с известием, что на бритов Стратклайда, находившихся под защитой короля скоттов, напал крупный отряд нортумбрианцев.

— Дункан мечется в бешенстве и грозится отомстить им, — сообщил он Макбету в моем присутствии. — Он хочет, чтобы ты привел несколько тысяч людей из Морея.

— Чтобы напасть на саксов? Я не стану этого делать, — ответил мой муж.

— У Дункана не хватает воинов. После своих походов на Кейтнесс он потерял доверие.

— Скажи ему, чтобы он успокоился и перестал горячиться. — промолвил Макбет.

Константин с сомнением закатил глаза и отбыл на юг.

Не прошло и двух недель, как к нам прибыл еще один гонец. Король Дункан посылал своему генералу и главному мормаеру дар любви и примирения — несколько стражников с вьючной лошадью и монахом из монастыря Святого Сервана, которым оказался Дростан.

Мой добрый друг никогда еще не оказывался так далеко на севере, и мы были рады оказать ему гостеприимство. Его монастырь нуждался в новых сведениях для составления анналов, и все мы были счастливы, что нам вновь удалось встретиться. Сыновья Фергюса — Руари, Ангус и Конн были в Элгине, а Фионн вместе с женой и маленьким сыном приехал из Питгэвени, чтобы повидаться со своим названым братом. Я приказала подать на стол все самое лучшее, что у нас было, и мы собрались за ужином. Дермот что-то тихо наигрывал на арфе, а мы болтали и смеялись и засиделись далеко за полночь.

После того как все насытились, Макбет решил взглянуть на дары Дункана. В больших корзинах, сплетенных из ивовых прутьев, оказались два изящных рога, обитых бронзой и с бронзовыми подставками, бочка с медом из Файфа и бочонок красного вина из Рима, там же находилась медная шкатулка со сладостями, медовыми орехами и небольшая коробочка с перцем. Всех, за исключением Макбета и меня, это привело в восторг.

— Судя по всему, король отчаянно нуждается в помощи и благосклонности Морея, если посылает ему такие роскошные дары, — заметила я.

— Он знает, что я не одобрял его нападение на Оркнейские острова и никогда не соглашусь вступать в схватку с саксами, — промолвил Макбет. — Да и остальные мормаеры его не поддержат, за исключением, разве что, его отца Крайнена из Атолла.

— К тому же Дункан никогда никому ничего не дарит, если ему чего-то не нужно, — сказал Руари, и я увидела, что он тоже пытается понять, что на сей раз королю потребовалось от Морея.

Когда с бочонка сняли восковую печать, слуга перелил мед в большую кожаную флягу, и я стала разливать янтарную жидкость по чашам. Остатки я вылила в новые рога, поднеся один Макбету, а другой — Дростану, который в этот день был нашим гостем. Однако он не был большим любителем меда и передал рог Мэв, сидевшей рядом и не скрывавшей своего восхищения его изящной резьбой. Я отхлебнула из своей чаши — напиток был восхитительным — крепким и сладким. Все рассмеялись, когда Ангус тут же приник к своей чаше.

Макбет осушил свой рог залпом, не прерывая беседы с Руари и Фионном. Дермот наигрывал какую-то живую мелодию, и я направилась к нему, чтобы поднести ему чашу с медом. Но в этот момент раздался чей-то крик, и, обернувшись, я увидела, что Дростан склонился над Мэв, которая держалась за грудь.

Биток и Дростан перенесли ее на мягкую лежанку у огня, и я опустилась рядом с ней на колени. Она задыхалась, слабо колотя себя по груди.

— О Боже, Боже, — сжимая мою руку, судорожно прошептала она, — я умираю.

— Сердце, — пробормотала Биток, пропихивая руку за шиворот Мэв, чтобы посчитать удары. — Колотится очень быстро и неритмично. — Она осторожно похлопала Мэв по щекам, зовя ее по имени. Голова кормилицы упала мне на руку, и я обняла ее, чувствуя, что и у меня сердце готово выскочить из груди.

— У меня есть лекарства, которые могут ей помочь, — и Биток, вскочив, выбежала из зала, оставив бездыханную Мэв в моих объятиях. Я кинула испуганный взгляд на Дростана, затем на своего мужа.

Бледный как полотно Макбет сидел за столом, наклонившись вперед. Руари схватил его в тот самый момент, когда у него началась рвота. Мэв тяжело оседала в моих объятиях, и Дростан помог мне опустить ее на пол. Губы ее посинели, руки стали влажными.

— Принеси ей какого-нибудь крепкого вина из наших запасов, — крикнула я Элле. — Скорей! — Я не знала, что еще можно сделать, и надеялась, что вино поможет ей продержаться до возвращения Биток.

Даже я понимала, что она дышит слишком быстрой слишком поверхностно. Дростан положил ей руку на лоб и что-то зашептал, и я поняла, что он читает отходную молитву.

— Я здесь, я рядом, — прошептала я и почувствовала, как пальцы кормилицы дернулись в моей руке. Я повернулась к Макбету, но не увидела его, ибо он был окружен своими воинами. Потом Мэв захрипела и затихла.

Ее не стало. Не разжимая своих объятий, я принялась качать ее, напевая колыбельную, которую она так часто пела мне и другим детям, только теперь я исполняла ее для того, чтобы помочь отлетающей душе.

Вместе с Дростаном мы накрыли ее чьим-то плащом. И когда я поднялась на ноги, глаза мои были сухими, и лишь черная бездна разверзалась в душе.

Обернувшись, я увидела, как Руари и еще один телохранитель выносят из зала моего мужа. Я бросилась вслед за ними, наткнувшись по дороге на Биток, которая бежала мне навстречу со своими склянками.

— Мэв умерла, — сказала я. — Попробуй найти какое-нибудь противоядие.

Я обматывала голову Макбета мокрыми полотенцами, когда его рвало, и держала его за руку, когда он вновь откидывался на подушки, — это единственное, что я могла сделать. Луна пересекла небо, и за окном забрезжил рассвет, а мой муж продолжал слабеть. Он дрожал, покрытый холодным потом, губы у него высохли, а сердце иод моей рукой стучало, как кузнечный молот. Биток принесла все свои снадобья, и мы с Дростаном начали поить ими Макбета. Глоток одного, глоток другого. Отец Осгар молился, стоя на коленях, а затем встал, чтобы оказать нам практическую помощь, ибо он был хорошим человеком.

И тут я поняла, что все наши усилия напрасны, и лишь один человек может помочь нам. И тогда я ринулась искать Ангуса и Руари.

— Езжайте на север, — приказала я, — и привезите Катриону.

И они уехали, мрачные и подавленные.

— Я знаю, что ты дала ему все противоядия, которые у тебя были, но что это за яд? — шепотом спросила я Биток, стоя в коридоре у дверей спальни. Элла, убрав тело Мэв — а ей вряд ли когда-либо приходилось заниматься более тяжелым делом, — теперь вместе с отцом Осгаром сидела возле моего мужа.

— Думаю, этото, что называется цветком фей, — ответила Биток. — В маленьких дозах помогает людям со слабым сердцем, а в больших является сильным ядом. И что-то еще. Но что именно, я не знаю.

Я видела, что она не уверена, удастся ли Макбету выжить.

— А почему он подействовал на Мэв и Макбета, а на остальных нет? И кто мог…

— Дункан, — ответил Дростан, выходя из-за угла. — Думаю, король специально это сделал. Он послал меня, чтобы я преподнес смертельный яд тебе и твоему мужу. И я никогда не прощу себе этого, впрочем, как и Дункану.

— Ты ни в чем не виноват, — заметила Биток.

Но Дростан покачал головой:

— Это мед из монастыря Святого Сервана. Я сам привез его королю, когда он попросил меня выступить в роли его гонца. Я знаю монахов, которые готовят у нас мед и сами запечатывают бочки. Никто из них не стал бы подмешивать в него яд.

— Это мед из Файфа, и наверняка Дункан усмотрел в этом особую иронию судьбы. — Наверняка он предназначал его и для меня, и для Макбета. Но ведь все пили этот мед…

— Отрава была не в меду, а в рогах, — ответил Дростан, прислоняясь к стене. — Лишь двоим стало плохо. Макбет пил из большого рога, а малый был предназначен для тебя. Ты передала его мне, но я принес обет не пить крепких напитков и лишь пригубил. Большую же часть выпила Мэв.

— Конечно, все дело в рогах, — у меня перехватило дыхание.

— И все же на тебя он не подействовал, — заметила Биток.

— Подействовал, — ответил Дростан. — Сердце начало биться с перебоями и заболел живот, к тому же весь окружающий мир приобрел какой-то странный желтоватый оттенок. Но потом все это закончилось.

— Но рога были сухими, когда я разливала в них мед, — сказала я.

— Яд можно втереть в стенки сосуда или оставить на дне, чтобы он растворился, когда его наполнят, — возразила Биток. — А сладкий вкус меда должен был скрыть привкус горечи.

— Кто-то приказал это сделать или сделал собственноручно, — добавил Дростан. — И у Дункана была возможность для этого. Несомненно, кто-то пытался убить Макбета и Ру.

Меня захлестнула такая ярость, что я даже позабыла о свалившемся на меня несчастье.

— Значит, Мэв погибла вместо меня, и мы даже не знаем, удастся ли выжить Макбету!

— Удастся, — раздался голос за моей спиной. Я обернулась и увидела Катриону в вымокшем насквозь плаще, за ней стояли Ангус и Руари. — Я позабочусь об этом.

Не прошло и нескольких минут, как все пришло в движение, — Катриона лишь успевала отдавать распоряжения: Биток она послала за маслами, чтобы растворить привезенные ею сушеные и свежие травы, Руари и Ангуса она заставила поднять и усадить Макбета, чтобы ему было легче дышать, Осгару и Дростану она велела молиться, а Эллу послала за водой и чистыми простынями. Лишь я продолжала стоять без дела, хотя готова была во всем ее слушаться. Поэтому я видела, как она склонилась над Макбетом, прикоснулась к его лбу своими прохладными пальцами и начала говорить ему нежные слова.

Я видела, как он посмотрел на нее, словно один этот взгляд мог удержать его на поверхности жизни. Это было ударом для меня, но я ничего не сказала, ибо не могла себе позволить поддаться старой вражде. Я готова была смириться со всем, лишь бы эта женщина помогла ему выбраться из бездны, в которую он проваливался.

Катриона припала ухом к его мощной обнаженной груди, покрытой шрамами, а затем приказала Ангусу и Дростану наклонить его вперед, чтобы послушать его легкие. Ее пальцы ловко сновали по его телу, и я понимала, что они хорошо с ним знакомы. Затем она понюхала его кожу и подняла руку, чтобы ощутить запах локтевой ямки.

— Макбет отравился пурпурным цветком фей, — промолвила Катриона, поднимая на меня взгляд, — или наперстянкой. Еще его называют лисьими перчатками из-за формы цветков. Твоя Биток не ошиблась.

— Биток считает, что там был еще какой-то яд.

Катриона кивнула:

— Судя по тому, как быстро он подействовал, я тоже так думаю. Наверное, это был цветок ночи. В небольших дозах он действует как снотворное. Но говорят, его используют ведьмы, и в больших количествах — это сильный яд. Когда он попадает в кровь, человек начинает видеть демонов и может умереть.

Я прижала руку ко рту. Макбет не мог умереть.

— Если нам удастся дать ему противоядия от обоих ядов и ослабить их действие, ему хватит сил, чтобы победить их и выздороветь. Посиди с ним, — сказала мне Катриона. — Он почувствует, что ты рядом. — И она вышла из комнаты.

Я опустилась на край кровати, и пуховики осели подо мной. Я взяла Макбета за руку — она была холодной и безвольной. Я прижала пальцы к его запястью и ощутила неровный ритм его сердцебиения. Он застонал, дернулся и что-то лихорадочно зашептал. Я закрыла глаза и начала произносить молитву. «Михаил-победоносец, храни его днем и ночью».

Катриона и Биток вернулись с маслами и травяными настойками, и мы принялись поить Макбета с ложечки. Потом он заерзал, бормоча что-то, и выкрикнул имя. Сначала одно, затем другое. «Малькольм» и «Финлех». Затем он начал метаться, и мы втроем с трудом смогли его удержать.

— Его мучают кошмары, — сказала Катриона. — Биток, позови людей, чтобы они помогли нам удержать его. Отправь Эллу на кухню — пусть скажет, чтобы кухарка сварила чечевичную похлебку с капустой, морковью и бобами. Именно с этими овощами, и соли пусть кладет немного. Они действуют как противоядие, и мы накормим его, когда он придет в себя.

«Если он придет в себя», — я не могла отделаться от этой мысли. Катриона передвинула к кровати кресло и устроилась напротив меня, так что мой муж оказался между нами. Я взяла чашу, принесенную Биток, и с согласия Катрионы влила несколько ложек целебного настоя в рот Макбету. Он выпил, не открывая глаз.

— Это очень сильный настой, и его надо давать понемногу, — промолвила Катриона. — Он хорошо действует против некоторых ядов, но и сам может оказаться ядом, так что нам придется очень осторожно его дозировать. Если что-нибудь и может ему помочь, так только это. — Она кинула на меня странный взгляд, в котором сочетались мольба и мука, и тут же отвела глаза в сторону.

— Что это за растения? Они действительно ему помогут? — спросила я.

— Главная составляющая здесь рута, — пробормотала она, осторожно убирая со лба Макбета спутавшиеся влажные пряди волос. — В наших краях она не растет, но у меня сохранился кое-какой запас. Травой милости называют ее на юге и используют в церквях как благовоние. А сокращенно ее называют ру, — и по ее лицу пробежала мечтательная улыбка. — Именно она является противоядием против этого яда.

Ру. Это имя всегда ассоциировалось у меня с печалью, и вот теперь оно проявляло свою другую способность — спасительную. Я взяла руку Макбета, и в комнате воцарилась тишина. Катриона вытирала ему лоб, а я держала за руку. Он лежал неподвижно, казалось, впервые успокоившись за все это время. Возможно, сказывалось действие трав, и не только их.

Похороны Мэв прошли скорбно и незаметно, но каждый день я ощущала, как мне ее не хватает: кому теперь было укорять меня за импульсивные поступки? Кто мог заставить меня посмеяться над собственной гордыней? Лишившись Мэв, я вновь остро затосковала по матери, хотя и потеряла ее много лет тому назад. Кто будет нянчить моего следующего малыша, если он когда-нибудь появится на свет?

Как только Макбет поправился, мы снова начали делить с ним постель, и я стала спать крепче, хотя время от времени мне по-прежнему снились поля сражений. Я видела, как Макбет вступает в бой с огромным волосатым великаном, увенчанным короной, с руками и ногами толщиной в дубовый ствол, и тот зашвыривает его за горы в серо-перламутровые небеса. Такие сны, по утверждению матушки Эйтны — ибо я продолжала навещать ее, когда позволяло время, — должны были меня настораживать. Так что порой я даже боялась засыпать.

— Дункан наверняка ждал сообщений о твоей смерти и смерти госпожи Ру, — сказал Руари. Он только что вернулся с юга, куда провожал Дростана, пока Макбет восстанавливал свои силы, и мы собрались вечером у очага, чтобы выслушать привезенные им сведения. — Но мы заверили его, что Макбет и его госпожа здравствуют в Элгине, и он вскоре после этого отправился со своим войском в Нортумбрию.

— И что там делается? — с неподдельным интересом осведомился Макбет.

Руари наморщил брови:

— Дункан со своими людьми зашел далеко в глубь Нортумбрии и достиг Дурхама, где хранятся мощи святого Кутберта.

— Ну, если король скоттов сможет захватить сокровище Дурхама, то саксы будут вынуждены признать его могущество, — ответил Макбет. — Продолжай. Что было дальше?

— Почти все конное и пешее войско скоттов истреблено, — сообщил Руари.

Макбет шумно выдохнул:

— Договаривай.

— Дункан сбежал с несколькими телохранителями на север. В Дурхаме головы шотландцев насажены на пики и выставлены на ярмарке. Говорят, что это ответ старому Малькольму, который когда-то так же поступил с саксами.

Я молча слушала, затаив от ужаса дыхание. Когда-то мне уже доводилось видеть такое.

— А что сейчас? — хриплым голосом спросил Макбет. — Где Дункан?

— Вернулся в Дунсинан, называет саксов варварами и во всем обвиняет тебя, так как он просил поддержку у Морея, но ты ему отказал. Кроме того, несколько мормаеров съехались на тайную встречу под защитой Сайнила из Ангуса и мормаера Мирнса. Они слышали о том, что ты занемог и, скорее всего, был отравлен по приказу Дункана. Слухи распространяются быстро, и многие возмущены. Он добавил еще одно черное деяние к списку своих преступлений — так говорят. А теперь они хотят решить, что делать дальше.

Макбет задумчиво кивнул:

— Теперь все мы будем опасаться за судьбу Шотландии. Из-за необдуманных действий Дункана теперь можно ждать нападения как от викингов, так и от саксов.

— Некоторые считают, что ты единственный мормаер, который может исправить то, что натворил Дункан, — промолвил Руари.

— Так оно и есть, — тихо подтвердила я.

Потоки и завихрения воздуха поднимали наших ястребов все выше и выше, когда солнечным августовским утром мы выехали на охоту. Еще август называют иухаром, то есть жарким месяцем. Я шла вместе с мужчинами по холмам, пробираясь через густой вереск. Отсюда открывался широкий вид на долину и горы, и когда мы повернули обратно к Элгину, то увидели спускающихся с гор всадников, которые стремительно и целеустремленно двигались на юг. Над отрядом реяли самые разнообразные знамена. И мы поспешили к воротам Элгина, где меня встретил Макбет:

— Распорядись, чтобы слуги поторопились. Мы ждем гостей к ужину. Похоже, это будет военный совет, — добавил он.

Я остановилась рядом с ним, глядя, как в крепость въезжает наш охотничий отряд. Ветер усилился, и долина, еще недавно пестревшая флагами, погрузилась в серую дымку проливного дождя.

— Я видела флаги Ангуса и Бухана. И судя по одеждам, мормаеров сопровождают священники и епископ.

— Кроме того, там стяги Мара, Мирнса и Аргилла и, кажется, даже Имерги с островов. И еще с ними епископ монастыря Святого Андрея, — добавил Макбет.

Столь высокопоставленные лица могли собраться только по очень серьезному поводу. И хотя мы догадывались, что рано или поздно это случится, сердце мое бешено затрепетало. Мормаеров сопровождала вооруженная свита в доспехах, которые блестели на солнце, однако процессия не походила на военный отряд. Это были люди, желавшие безотлагательно выполнить свою тайную миссию. Они приближались к нам вместе с грозовыми тучами.

Стоило им въехать во двор, и гроза разразилась в полную силу. Я остановилась у окна, наблюдая за тем, как Макбет провожает наших гостей в крепость, а затем отправилась поторапливать слуг.

— Его надо остановить, — тихо, но отчетливо произнес Константин. — Либо мы положим этому конец, либо Дункан погубит Шотландию!

— Если предоставить ему свободу действий, то мы все окажемся саксами или норвегами, после того как падем на поле битвы. Мирно состариться у себя дома нам не удастся, — заметил Нехтан, мой двоюродный брат из Аргилла. — Скотты перестанут быть кельтами и превратятся в загнанное стадо, постоянно находящееся в состоянии войны. Мы не можем это допустить.

Слуг отпустили, окна закрыли, а на дверях задвинули засовы. В очаге потрескивал огонь, вокруг сгущались тени, а люди все говорили и говорили — одни тихо, другие с горячностью. Я сидела за столом, пытаясь запомнить все, что происходило. Я смешивала вино с водой, поэтому мысль моя работала четко, а в речах я соблюдала учтивость.

— Нам нужно выбрать нового короля, — заявил Сайнил из Ангуса. — Короля, который будет править в соответствии с кельтскими законами. Мы уже договорились об этом, — он посмотрел на Макбета. Мой муж слушал молча.

— И дело не только в кровном праве, мы пришли к выводу, что Шотландия нуждается в короле, который обладал бы не только воинским искусством, но и умом, чтобы править справедливо, — произнес мормаер Мирнса, огромный старик с медно-серебристыми волосами, очень похожий на старого Малькольма. Я знала, что они приходились друг другу двоюродными братьями.

— Поэтому мы приехали к тебе, — продолжил Константин, обращаясь к Макбету. — Дункан должен быть низложен.

— Так или иначе, его надо убрать, — добавил Сайнил из Ангуса.

— Как? — тихо спросила я. Никто не повернулся в мою сторону, хотя все слышали мой вопрос.

— Убийство или война, — ответил мормаер Мирнса. — Либо яд.

Макбет застучал пальцами по столу, переводя взгляд с одного на другого.

— Хорошо, — наконец произнес он. — Морей восстанет.

Он пришел в нашу спальню уже под утро, просидев всю ночь с гостями в зале. Я почувствовала, как просела кровать, когда он опустился на ее край, чтобы снять сапоги и рубаху. Снизу доносился скрип деревянного пола — там гости расстилали тюфяки и укладывались спать. Макбет кинул на меня взгляд.

— Ты знаешь, чего они хотят, — пробормотал он.

— Они считают, что ты будешь гораздо лучшим королем, нежели Дункан, и они правы.

Он издал горький смешок:

— Не трудно быть лучше Дункана. Они хотят большего. — Он потер лицо руками и вздохнул. — Они хотят, чтобы я убил Дункана и захватил престол, одержав над ним победу, в соответствии с древней кельтской традицией.

Я села:

— С тобой или без тебя, заговор уже существует. Дни Дункана сочтены.

В сумрачном лунном свете, лившемся через открытое окно, я заметила, как он скорбно покачал головой.

— Я убил слишком многих, — промолвил он. — Включая двоюродного брата. И меня до сих пор это мучает. Неужто я должен убивать еще одного близкого родственника для достижения своей цели?

Отблески луны играли на его мышцах, блестящей коже, старых шрамах. Я положила руку ему на плечо:

— У тебя много единомышленников. И я рядом с тобой.

— Грех подгонять судьбу, — он склонился и оперся локтями на колени.

— Мы сами ее выбираем, как и свой путь, — ответила я.

— Я всегда думал не только о себе, но и о Шотландии. Мы должны сделать все возможное, чтобы сохранить гэльскую культуру, ее достоинство и силу, когда внешний мир — церковь, наши враги, торговля и прочее — пытаются нас переделать. Дункан, даже не подозревая об этом, приближает ее конец.

— Ты можешь помешать этому и восстановить права своего и моего рода, — напомнила ему я. Я подумала о Боде и старом Малькольме и тех муках, которые мы претерпели, помышляя о мести. — Дункана нельзя оставлять на престоле, Мак Бетад, — добавила я. — Они правы. У нас нет выбора. Единственное, что можно сделать, это покончить с ним и посадить на его место другого.

— Раз так, тогда лучше с этим не медлить, — ответил он. — Мы выступим в ближайшее время. — Он кинул на меня взгляд через плечо: — Сегодня мы отправили людей в Лотиан с сообщением, что Морей собирает силы, чтобы выступить против короля.

— Значит, Дункан двинется на север. И ты нападешь на него?

— Это будет не капкан, а только приманка, — ответил Макбет.

Глава 26

Две недели прошли в совещаниях, обсуждениях и постоянных приездах и отъездах гонцов. Однажды ночью я проснулась от нетерпеливого топота копыт, мужских голосов и холодного бряцания кольчуг, которые доносились со двора. Я поспешно набросила плащ прямо на рубашку и кинулась вниз.

Макбет стоял на крепостной стене, обозревая огромное войско, которому он приказал собраться у наших ворот. Я поднялась по лестнице и направилась к нему. Вершины гор за холмами уже окрасились в розовый цвет.

— Скоро рассвет, — промолвил он. — Пришли сведения о том, что Дункан выступил из Бервика с еще большим количеством ладей. Он со своим войском уже высадился на побережье Морея и теперь движется к нам. У меня уже нет времени на то, чтобы вывезти вас, — добавил он. — Но пока в Элгине вы будете в безопасности. Бухан, Map, Ангус и Мирнс прислали гонцов. Они ведут сюда своих людей, но могут не успеть появиться вовремя.

— Так ты едешь сражаться или заключать перемирие?

— Мы едем, чтобы положить этому конец, — ответил он, обхватив мое лицо своими ладонями, чего никогда прежде не делал. И я на мгновение приникла к этой колыбели из его рук.

— Я поеду с тобой, — сказала я.

Он покачал головой:

— Оставайся здесь и присматривай за своим сыном. Все скоро закончится. Ждать осталось немного.

— Возьми это, — и я достала серебряную брошь, которую мне дала Эйтна. Дрожащими пальцами я проколола ткань его красного плаща и застегнула застежку. — Она обладает защитной силой. И позволь мне произнести над тобой заговор. Пожалуйста. — Он кивнул, и я начала обходить его по ходу солнца, произнося слова, которым научила меня Эйтна:

Затем я остановилась и прикоснулась кончиками пальцем к серебряной броши:

— Ду прибудут с тобой сила волка, отвага ворона, легкость воздуха, мощь земли и крепость камня.

— Да будет так, — повторил мой муж, целуя меня в губы. Он развернулся и, спустившись во двор, потребовал свою лошадь. Он был совершенно спокоен, в то время как я трепетала от страха.

Я медленно двинулась к крепости, наблюдая за тем, как строятся воины. Макбет отдавал распоряжения страже, которую оставлял охранять Элгин, пока он и остальные — а их было несколько тысяч — единой колонной двинутся навстречу королю.

— Дункан поведет свое войско вдоль берега, — сказал он. — И мы встретим его на пустоши в нескольких милях от Питгевени.

Это было совсем рядом с Элгином. Услышав это, я поняла, что должна делать, и поспешила обратно в крепость. Если Макбет собирается смотреть смерти в лицо во имя моего рода, то я должна быть рядом с ним. Однако сначала я бросилась к сыну. Встав на колени, я обняла Лулаха и прижала его к себе, хотя такое проявление чувств его смутило. Я принялась целовать его волосы цвета солнечных лучей и вдыхать его детский запах, теплый земляной и невинный, как у весенней почки, потом я начала гладить его по лицу, трепать за уши и объяснять, как сильно его люблю.

Когда Макбет приказал подвести лошадь, я уже была верхом. Правда, на этот раз я взяла не Солюс, а крупного гнедого жеребца. На мне были кольчуга и шлем, изготовленные Фионном. Он было прошел мимо меня, а затем остановился и резко развернулся.

Шлем был снабжен медной пластиной, прикрывавшей нос и разделявшей зрительное восприятие, хотя и не мешавшей смотреть вдаль. Я подняла голову и замерла. Кольчуга закрывала меня от шеи до самых колен, под нее я надела стеганую рубаху, чтобы железо не впивалось в тело, на ногах были кожаные сапоги. В ножнах у меня лежал меч, подаренный Боде, на поясе висел кинжал Макбета; к седлу были приторочены арбалет и колчан со стрелами. Я заставила перепуганную Эллу помочь мне одеться. Она уже облачила своего мужа Гирика и совершенно не хотела превращать меня тоже в воина.

— А это еще что такое во имя всего святого? — страшным голосом прорычал Макбет.

Сзади к нему подошел Руари, ведя его лошадь, и вокруг начали собираться люди. Мой конь попятился, но я крепко держала поводья.

— Я же сказала, что еду с тобой, — ответила я. — Я не стану сидеть в зале за вышивкой и безмолвно дожидаться сведений о тебе. И обо всех вас, — добавила я громче, обращаясь к остальным.

— Тебе бы не повредили занятия вышивкой, — заметил Макбет.

— Ты — властелин Морея, а я — его госпожа. Сегодня над этой землей и над самой твоей жизнью нависла угроза. Если люди Морея увидят, что мы оба едем во главе войска, думаю, они поддержат Макбета с гораздо большим усердием, чем когда-либо прежде. — Я произнесла это довольно громко, чтобы меня услышали его телохранители. — Мы все будем защищать свои дома и наш кельтский образ жизни, потому что именно за него мы будем сражаться с королем Дунканом. Мы рассеем захватчиков, как стаю птиц, которая разлетается в разные стороны при дуновении бури.

Его взгляд действительно метал молнии.

— Тебя сочтут либо невменяемой, либо дерзкой и непослушной женой, — промолвил он.

— По мне, лучше проявлять дерзость в подобных вещах, — ответила я. — Много лет назад я поклялась на мече защищать своих, и я сдержу свою клятву. Я должна защитить дом и сына и поддержать мужа, насколько у меня хватит сил. Всю свою жизнь я провела среди кельтских воинов. Я умею обращаться с мечом и арбалетом, и клинок мой уже окрашивался кровью. Запомни. Тебе не удастся меня поколебать. Я еду с тобой.

Макбет взял за уздцы моего коня:

— Все мое войско — это единое целое. Я не сомневаюсь в твоих навыках, но у меня не было возможности убедиться в твоей отваге. Тебе потребуется охрана, а это отвлечет людей от общего дела.

— Не ты ли говорил, что хочешь восстановить древние традиции гэлов и кельтов? — Лошадь заиграла подо мной, и я натянула удила. Макбет по-прежнему держал ее под уздцы. — А кельтские женщины всегда сражались рядом со своими мужчинами.

— Незачем возрождать эту древнюю традицию.

— Нет, есть зачем, — свирепо ответила я. — И сегодня я это сделаю. Дункан хотел нас отравить — тебя и меня. Он чуть не погубил тебя, он отнял у нас Мэв, а до того — моих родных. И я имею право встретиться с ним на поле боя.

Он продолжал пристально смотреть на меня, но мои доводы были неоспоримы. Он отпустил уздечку и молча отошел в сторону, принимая мое решение.

Длинная темная колонна воинов с грохотом выехала через ворота крепости и спустилась по склону в долину. Макбет приказал мне ехать рядом, приставив еще Гирика, Кона и двух других воинов. Вместе с нами впереди войска ехал Дермот Мак Конел, ибо присутствие барда военачальника было необходимым условием любой битвы, и ездовой со знаменем Морея, закрепленным на пике. Здесь же был отец Осгар с двумя священниками из ордена «вассалов Бога» в белых одеяниях. Они везли огромный крест и медную раку с пальцем святого нашей провинции.

Вперед Макбет выслал быстроногих мальчишек, которые должны были подняться на холм и разузнать о происходящем. Вернувшись, они рассказали, что Дункан движется нам навстречу с огромным войском, и мы столкнемся с ним через несколько миль.

Некоторое время Макбет ехал молча, а потом оглянулся, и мы все последовали его примеру — к нам присоединялось все больше и больше людей. Когда мы добрались до Питгевени, где жил Фионн, я увидела, как мой друг в полном вооружении спешит нам навстречу. Не говоря ни слова, он тоже влился в общий поток.

— Кое-кто из моих вассалов обошел фермы и приказал всем дееспособным мужчинам вооружиться, — промолвил Макбет. — Им уже сообщили, что мормаера сопровождает его жена. Как ты и говорила, твое присутствие собирает народ.

Я вскинула голову и улыбнулась, хотя на самом деле мне было очень страшно.

На протяжении следующих двух лиг к нам то и дело присоединялись фермеры, старики и юноши, так что теперь за нашими спинами колыхалось целое море людей, ощетинившееся пиками, мечами, серпами и вилами. По мере приближения к морю людской поток становился все шире, как становится шире река по мере приближения к устью. В свете занимающегося дня мы ехали вперед.

При виде меня рядом с Макбетом к нам начали присоединяться и женщины — они надевали шлемы, брали мечи и пики или любое другое оружие, попадавшееся под руку. Все, у кого не было детей и кто мог оставить свои дома, следовали за нами, присоединяясь к своим мужьям, возлюбленным, братьям и отцам. Они тоже были знакомы с этой древней традицией — правом женщины сражаться рядом с мужчиной, защищая свой дом.

И в этот момент я впервые в жизни почувствовала себя королевой — единство верных и преданных людей заставило меня ощутить себя их вождем. Мы с Макбетом во главе были венцом колонны, а народ Морея — ее телом, и все мы в едином порыве двигались в одном направлении, ибо не могли допустить вторжения и уничтожения нашей земли.

Поднявшись на гребень холма, мы увидели темную массу войска Дункана, раскинувшегося в долине за Питгевени. Дункан был там же, ибо я заметила трепещущий на ветру красно-желтый стяг с ревущим львом.

— Значит, ты пришел в Морей с оружием, — прорычал Макбет, взирая на эту картину, — ну так ты заплатишь за это, король ты или нет.

Затем он посовещался со своими советниками, сделал жест рукой, и все наше войско выстроилось на обнаженном склоне холма, как огромный лес. Пешие и конные воины, вассалы, старики, юноши и женщины встали плечом к плечу, чтобы создать впечатление мощного многотысячного войска. Ощетинившиеся пиками, мы все вместе являли собой колючее чудовище войны.

Макбет и его ближайшие телохранители принялись ездить вдоль строя, объясняя задачи и вдохновляя присутствующих. Он поблагодарил женщин и стариков и велел им разойтись по домам, хотя многие не послушались. Остальным обитателям Морея он приказал держаться подальше от поля боя и оставаться на вершине холма, демонстрируя мощь Морея. Я осталась с воинами Макбета.

Потом со стороны королевского войска появился человек, размахивавший белым флагом, и его пропустили к Макбету. Они о чем-то переговорили, и посланник двинулся обратно. Ничего не объясняя, Макбет подъехал к пологому склону, и мы начали спускаться на пустошь.

— Что случилось? — спросила я Гирика, ибо не могла разобраться в передвижениях воинов и быстро принимаемых решениях.

— Дункан хочет встретиться с Макбетом. И мы спускаемся на пустошь, чтобы подождать его, — ответил Гирик. — Сначала с ним спустится лишь авангард, — он махнул рукой в сторону королевского войска. — А уж затем мы окрасим мечи кровью людей Дункана, чтобы сегодня у волков и воронов был сытный ужин.

Я вздрогнула. Мир, в который я окунулась по собственной воле и из благородных побуждений, был абсолютно чужд мне и совершенно не напоминал упражнения на крепостном дворе и даже пограничную стычку. Здесь правили жестокость и звериные законы. Однако я поклялась им соответствовать.

Теперь я была рада тому, что рядом со мной Гирик и другие телохранители.

Далеко за пустошью виднелось море, усеянное ладьями.

— Военные суда, — сказала я, и Гирик, подняв руку, прикрыл ладонью глаза от солнца.

— Это суда не Дункана, — ответил он. — Это ладьи викингов. Не сомневаюсь, Торфину хочется узнать, кому сегодня достанутся Морей и вся Шотландия.

Внезапно двое стражников Макбета начали объезжать все войско по периметру, крича, чтобы все пометили палки. Люди начали доставать палки из-за поясов и из кошелей, а те, у кого их не было, принялись обламывать прутья или собирать с земли сухие ветки. Макбет подъехал ближе и, остановив свою лошадь рядом со мной, передал мне толстую палку.

— Зачем она мне нужна? — спросила я.

— Сделай на ней пометки, — ответил он. — Вырежи что-нибудь, указывающее на тебя. Потом разломай ее пополам и поставь такой же знак на другой половине. Одну часть вложи себе за пояс или в сапог. А другую воткни здесь в землю.

За нашими спинами уже вырастал лес из воткнутых в землю палок, и почему-то от этого мне стало еще страшнее.

— Зачем?

— Воины, идущие в бой, должны оставлять свои метки, — пояснил он. — Если они останутся в живых, они заберут их обратно. Если погибнут… мы будем знать, кого недосчитались.

О Боже! Я вытащила кинжал и дрожащими руками принялась вырезать им букву «Г», что означало «Грюада», затем я нацарапала тройную спираль Бригиды и разломила палку надвое, после чего Макбет забрал у меня одну половину:

— Я воткну ее в землю рядом со своей. И потом мы их заберем. Клянусь тебе, Ру, — и он поднял на меня тяжелый взгляд.

— Мак Бетад… — Я протянула к нему руку.

И он сжал мои пальцы, хотя наши руки были облачены в толстые перчатки. Удастся ли еще когда-нибудь соприкоснуться нашим телам? Затем он развернул свою лошадь и поскакал прочь, продираясь сквозь лес воткнутых палок.

И только в этот момент я осознала всю чудовищность действительности. Мы могли подвергнуться нестерпимым мучениям и никогда не вернуться обратно.

И что бы ни произошло, я знала, что, пережив этот день, уже никогда не стану прежней. Несмотря на все свои речи и хвастовство, я совершенно не была готова погибнуть в этом смерче, который должен был подняться с минуты на минуту. «О Бригада, помоги мне», — взмолилась я, чувствуя, как дрожь сотрясает все мое тело.

Согласно гэльской традиции, воины отправлялись в бой, произнося молитвы и заговоры. И теперь я слышала доносящиеся отовсюду голоса людей, напоминавшие шелест волн:

Я огляделась, ища глазами мужа, и увидела, что он едет навстречу Дункану. Стоящее в долине войско Макбета намного превосходило силы Дункана, ибо тот лишился многих воинов после недавнего столкновения с саксами.

— Нас больше, — заметил не отходивший от меня Гирик. — Возможно, Дункан струсит и отступит.

— За пять лет военных действий он не выиграл ни одного сражения, — добавил подъехавший к нам Ангус. — Судя по расположению войск, он и у Морея не выиграет.

Я молча следила за Макбетом, который вместе с Руари, Фионном, Найеллом, бардом и священниками иод серебристо-голубым знаменем приближался к центру пустоши. С противоположной стороны им навстречу ехал король в сопровождении своей свиты. Затем Макбет остановился и отправил к Дункану посланца в сопровождении отца Осгара.

Со своей удобной позиции я видела, как тот передал Дункану слова Макбета, хотя содержания их, естественно, слышать не могла. Дункан посовещался со своими людьми, дал ответ, и посланец Макбета вместе с Осгаром вернулся обратно. Я заерзала, и мой конь тоже нетерпеливо принялся переступать копытами. Никто не сомневался в том, что судьба королевского престола будет решаться здесь и сейчас.

Наконец, Макбет двинулся вперед. Его сопровождал Руари, которого я узнала по огромной вороной лошади и синему нагруднику, надетому поверх кольчуги. За ними двинулись еще шестеро телохранителей. Затем Макбет спешился, достал оружие из седельных сумок и двинулся вперед. Дункан, находившийся от него в пятидесяти футах, сделал то же самое. Они сошлись, и телохранители образовали вокруг них широкое кольцо.

— Что они делают? — спросила я Гирика. — Они что, собираются сражаться один на один?

— Похоже на то, — ответил он. — У гэлов и пиктов существует древняя традиция, согласно которой разногласия между сторонами могут быть разрешены в единоличной схватке двух военачальников. Победитель будет править Шотландией, — добавил он.

— Макбету стоит поостеречься, потому что, несмотря на все свои поражения в битвах, Дункан, как я слышал, сильный боец, — пробормотал Гирик. — Сильный и хитрый.

— Да, Дункан умелый воин, — согласился Ангус, — но Макбет обладает инстинктом и навыками настоящего бойца. К тому же он борется за правое дело.

— Он принял мудрое решение воспользоваться древней кельтской традицией схватки между королями, — заметил Гирик. — Он чувствует, кто одержит в ней победу.

К нам подъехал один из телохранителей Макбета:

— Гирик, Макбет хочет, чтобы ты с тремястами воинами спустился в долину. А остальные путь остаются на месте. Король выведет пятьсот воинов, и Макбет хочет, чтобы Дункан видел, что ему противостоят меньшие силы.

— Почему? — спросила я. — Почему не больше?

— Он хочет вызвать у Дункана чувство самоуверенности, — ответил Ангус. — Думаю, нам не придется сегодня сражаться. Макбет и король решат все между собой с помощью двух клинков. И это не займет много времени.

Внешне я сохраняла спокойствие, но на самом деле почувствовала облегчение от того, что никому из нас не придется столкнуться с опасностью. Лишь мой муж подвергал свою жизнь угрозе, и это приводило меня в ужас.

— Может, зрителям эта схватка и покажется короткой, для меня она будет бесконечной, — заметила я Ангусу.

И он что-то проворчал, соглашаясь со мной. Вместе с тремя сотнями воинов я ринулась вперед, чтобы создать мощный щит за спиной Макбета. Спустившись в долину, мы сбавили шаг и двигались, пока Гирик не остановил нас. Я сняла шлем, чтобы разглядеть все, что делалось на поле.

Макбет и Дункан уже начали биться.

Мечи мелькали с невероятной скоростью. Дункан надеялся на мощь и напор. Но Макбет был более искусным воином и уверенно владел оружием. Превосходя противника в росте, он мог дальше дотянуться. В правой руке у каждого из них было по простому широкому мечу, а в левой по кинжалу, которые, как ядовитые жала, скрывались за щитами, надетыми на предплечья. Мечи звенели, сталкиваясь то наверху, то внизу, потом наступала пауза, и они снова сходились.

Я сжала кулак и прижала его ко рту. Макбет уклонился от удара снизу, который мог бы рассечь ему руку, не окажись он таким проворным, и нанес удар рукоятью меча по левой руке Дункана. Тот выронил кинжал, откатившийся в сторону. Макбет нанес следующий удар, Дункан поставил защиту и прыгнул в сторону. Они двигались настолько быстро, что я не успевала уследить за всеми движениями.

Король нанес следующий удар, и Макбет отразил его, одновременно ударив щитом Дункана по голове. Дункан, покачиваясь, отступил, словно потеряв ориентацию, и тогда Макбет сильно ударил его рукоятью меча в челюсть, от чего голова Дункана откинулась назад. Король споткнулся и сделал выпад в тот самый момент, когда Макбет разворачивался, задев заднюю часть его бедра. Я увидела, как муж мой опустился на колено и с трудом поднялся.

И все это в одно мгновение.

Клинки снова столкнулись, и оба налегли на них, стараясь пересилить противника. Потом меч Макбета быстро скользнул по клинку Дункана, так что до нас донесся скрежет металла, и сталь впилась в плечо короля. Уже ослабевший король опустился на колени, затем попытался встать, но повалился на землю. И все же он двигался, сжимая меч, хотя над ним уже стоял Макбет. Все затаили дыхание, понимая, что Макбет может намести последний, смертельный удар. Дункан лежал на спине, но Макбет не шевелился.

Спустя мгновение он тяжело вогнал свой меч в землю и двинулся прочь.

По полю уже со всех сторон к ним бежали люди. Некоторые опускались на колени рядом с Дунканом, который не мог подняться. Кто-то крикнул, чтобы принесли носилки. Теперь и мы двинулись к ним, но уже не для того, чтобы посмотреть на схватку.

Впереди стоял Макбет в окружении Руари, Фионна, Найелла и еще нескольких воинов, и я, соскочив с лошади, бросилась к нему навстречу, а Гирик и Ангус за мной.

— У короля глубокая рана на плече и, похоже, сломана челюсть, — сообщил нам Найелл. — Его отвезут в кузню, и Фионн прижжет рану.

Королевские телохранители укладывали Дункана на носилки, поспешно сделанные из плаща и двух пик.

Это был темно-красный плащ, который принадлежал Макбету.

Повсюду носились и кричали. Я попыталась отыскать глазами мужа и, наконец, увидела его.

Он стоял в стороне посреди круговерти с таким видом, словно ничего вокруг не замечал. Я увидела, как он преклонил колено, положил руки на рукоять воткнутого в землю меча и в молитве опустил голову. Затем он встал, вытащил меч, обтер о траву окровавленное лезвие и положил его на плечо. Никакой радости, никакого ликования. Прихрамывая, он медленно шел по полю, низко опустив голову.

Согласно кельтским поверьям, существуют часы безвременья, когда миром правит магия. Это моменты перехода из одного состояния в другое — рассвет и закат, туман и снегопад, рождение и смерть, вдох и выдох. Мы словно оказываемся в подвешенном состоянии между этим миром и следующим, и таинственные двери распахиваются настежь. Всю ночь Дункан пребывал именно в этом состоянии — король, уже лишившийся королевства, еще живой, но уже не дееспособный.

Рана оказалась тяжелой — лезвие меча прорезало его от ворота кольчуги до плеча, сломав кость и повредив мышцу. Я зажимала ее сложенной тканью, а Фионн занимался остальным. Челюсть у Дункана была сломана ударом рукояти меча, поэтому он не мог говорить и тяжело дышал.

Пока отец Осгар произносил над раненым молитвы, Фионн быстро и умело срезал с него кольчугу. Он дал выпить Дункану большую дозу «аква виты» и зашил ему рану раскаленной иголкой, пока Макбет и еще один человек держали его, так как король кричал и извивался. Затем Фионн наложил шелковые швы и залил рану вином, которое принесла ему жена. Я с содроганием смотрела на происходящее, но не позволяла себе отвернуться.

Затем я смыла с рук кровь Дункана, и мы вместе с Макбетом встали рядом с его приближенными. Я не знала этих людей. Они стояли с озабоченными лицами и, похоже, уже смирились с поражением Дункана.

— Он не должен умереть в одиночестве, — сказал Макбет. — А если он выздоровеет, значит, так тому и быть.

Фионн уже послал в ближайшее селение за целительницей, и теперь мы ждали ее появления. Осгар и еще один священник из свиты Дункана опустились на колени, чтобы исповедать и причастить его на случай, если он не выживет. Когда привезли целительницу, мы отошли в сторону, чтобы не мешать ей. Она приложила мази и снадобья, разившие репчатым луком, к ране и сказала, что вряд ли что-нибудь сможет сделать со сломанной челюстью. Затем старуха несколько раз обошла лежанку, на которой покоился Дункан, произнося молитвы и заклинания, опустилась рядом с ним на колени и вернулась к нам. Никогда не забуду нестерпимый жар кузни в этот августовский вечер. Целительница была очень древней, и я не знала ее имени.

— Он не умер, но уже мертв, — сказала нам она. — Он сломленный человек. И душа его скоро простится с этой жизнью.

Жена Фионна Лилиас сходила в дом за арфой и села играть умирающему королю. Свет померк, но не исчез, ибо лето обладает своим собственным сиянием.

Говорят, существуют лишь три рода мелодий — для радости, для горя и для сна. Лилиас играла горестную мелодию, вызывающую на глазах слезы. Она была такой нежной и пронзительной, что сердце у меня переворачивалось. Дункан умер в предрассветный час.

Макбет молча вышел из кузни, взял поводья дожидавшейся его лошади и уехал.

Глава 27

На рассвете ладьи Торфина отплыли от берега. Кто-то с первыми лучами солнца вышел из кузни и вскоре вернулся, чтобы сообщить нам об этом, а также о том, что к нам направляются несколько людей Макбета.

Макбет, вернувшийся после своей одинокой поездки, был вместе с нами, когда тело Дункана начали заворачивать в чистую простыню, принесенную Лилиас, — у всех женщин где-то хранится такая, ибо рано или поздно в ней возникает необходимость. Мы с Макбетом стояли на коленях рядом с телом, а Осгар произносил молитву, когда в кузню вошел Руари.

— Викинги послали лодку к берегу, чтобы узнать об исходе сражения, и им сообщили новости, — сказал он. — И теперь Торфин просит передать, что готов предоставить свои ладьи, чтобы по реке переправить тело Дункана в Скон.

— Поблагодарите его, — пробормотал Макбет. — Но такой эскорт вызовет у некоторых подозрения, что Морей слишком тесно связан с оркнейцами. Мы отвезем Дункана на одной из его собственных ладей, на которых он сюда приплыл. Займись подготовкой всего необходимого, ибо мы скоро отбываем.

Руари кивнул и вышел из кузни.

Нам предстояло не только похоронить Дункана, но и выбрать нового короля. Я кинула взгляд на мужа, увидела его непомерно усталое лицо и не стала ничего говорить.

Мы молча съели густой суп с овсяными лепешками, приготовленными Лилиас, и начали готовиться к отплытию в Скон. Еще раньше я попросила Гирика съездить в Элгин за Эллой, которая привезла мне два платья — зеленое и голубое, плащ, накидку и другие необходимые вещи. Я хотела взять с собой Лулаха, но Макбет не позволил мне это сделать. Он опасался волнений, которые может повлечь за собой гибель Дункана, и напомнил мне, что мы не можем подвергать ребенка риску.

К полудню мы уже плыли в окружении длинных и быстрых ладей Дункана, и ветер подгонял нас к югу вдоль извилистого восточного побережья к широкому устью реки Тей. Тело короля, облаченное в саван и накрытое плащом, покоилось на носилках. Мы вошли в устье реки, вдоль берегов которой стояли люди.

Л вспомнила картину, виденную мною в миске с водой у очага Эйтны, — длинное судно, несущее тело мертвого короля, и себя, стоящую среди воинов. Значит, это видение предвещало гибель Дункана и наш молчаливый путь к престолу.

Всю дорогу мой муж почти ничего не говорил. Он был задумчив, и я чувствовала, что его переполняют печаль и тяжелые предчувствия. Я и сама испытывала родственные чувства — сожаления о тяжелом конце и загубленной жизни и возбуждение от того, что нам предстояло.

Вдоль берегов и у причала в Сконе собрались сотни воинов, но никто из них не бросил вызова победителю и убийце короля. Они молча приняли тело усопшего, и я почувствовала, как воздух дрожит от напряжения. Мы поднялись по склону холма к церкви, следуя за носилками, которые несли люди Дункана, и отстояли мессу и отпевание. На похоронах мы не присутствовали, ибо Крайнен потребовал, чтобы тело его сына было перевезено в Дункельд, и это было сразу же исполнено. Думаю, все мы испытали облегчение, когда поняли, что Крайнен не собирается вмешиваться в это дело.

— Атолл отвезет его в Иону, чтобы похоронить рядом с остальными шотландскими королями, — сообщил нам Макбет, переговорив с телохранителямиДункана. Мы шли вдоль монастырского сада.

— Когда Крайнен вернется из Ионы, он попробует отомстить тебе, — сказала я.

— Пока, даже находясь в пучине скорби, он ничем не пытался мне угрожать. Его сын был убит в честном поединке на глазах у многих тысяч свидетелей, которые могут подтвердить, что мы заранее договорились с Дунканом, что наша схватка решит судьбу Морея.

— А королевского престола? — До сих пор у меня не было возможности задать этот вопрос.

— Когда мы сошлись с Дунканом на том поле, — ответил Макбет, — я сказал ему, что если выиграю, то корона перейдет мне. Он рассмеялся, ибо был уверен в своей победе. На его месте вполне мог оказаться я. Дункан был сильным воином.

— Он считал, что сможет выиграть все битвы, и все их проиграл. Но Крайнен этого так не оставит. — Я боялась, что война продолжится.

— Может, он и попробует что-нибудь сделать, но вряд ли найдет поддержку. Последние шесть лет войны, которые вел Дункан, настолько ослабили его войско, что теперь Крайнену придется дожидаться, когда сегодняшние мальчики вырастут и превратятся в мужчин. Пока большинство людей радо тому, что безрассудству Дункана положен конец. — Он прикоснулся к моему плечу: — Никто не станет оспаривать происшедшее, по крайней мере пока.

— Пока? — переспросила я. Но он лишь молча покачал головой.

Через день после нашего прибытия в Скон начали съезжаться мормаеры, таны, священники и воины со всех концов страны. Вечером второго дня они собрались в большом зале дворца — мы продолжали оставаться в монастыре при церкви, не желая претендовать на королевские покои Дункана, — чтобы выбрать нового короля.

Весь вечер я проходила взад и вперед по своей скромной спальне, которую делила с Эллой, а не с мужем, ибо строгие правила монастыря должны были соблюдаться даже гостями. Наконец, потеряв всякое терпение, мы с Эллой вышли, нашли наших телохранителей Ангуса и Лахланна и отправились в церковь, чтобы помолиться, ибо неопределенность и замкнутое пространство сводили меня с ума. Мы вошли в безлюдную церковь, опустились на колени на вымощенный сланцем пол и склонили головы.

Уже наступила кромешная тьма, когда появился Макбет. Элла вскочила и бесшумно поспешила к двери, чтобы оставить нас наедине. Он вздохнул и поднял голову, глядя на обшитый досками потолок и деревянные стропила. Пространство освещалось одной-единственной свечкой, горевшей на алтаре. Во мне все кипело от любопытства, но я не осмеливалась открыть рот.

— Свершилось, — пробормотал он. — Я буду коронован верховным королем скоттов.

Сердце у меня заколотилось с такой силой, что чуть не выскочило из груди:

— Они все согласны?

— До единого человека, за исключением одного отсутствующего мормаера — Крайнена из Атолла. — Он обхватил меня за плечи и прижал к себе. — Они хотят все сделать быстро, пока Крайнен не вернулся из Ионы. Поэтому коронация состоится завтра.

Я припала к его груди, воссылая благодарственные молитвы. Когда давняя мечта, с которой было связано столько желаний и опасений, наконец осуществляется, это вызывает радость, смирение и ужас. Я взяла его кисть и обхватила ее своими ладонями.

— Они выбрали меня, в соответствии с древней традицией, как человека, обладающего правом крови, назначенного королем с согласия всех мормаеров. И более того, — добавил он, — поскольку ты являешься моей женой, наши притязания неоспоримы. Твоя древняя родословная стала решающей. Они поняли, что мы возвращаем на трон две ветви старейших правителей Шотландии. В силу своей крови, ты будешь не просто супругой, а истинной королевой, и тебя коронуют как таковую. — Он посмотрел на меня сверху вниз. — Наконец род Боде взойдет на трон.

Все вдруг всколыхнулось в моей душе — долгое ожидание, битвы и утрата близких. Слезы хлынули у меня из глаз, и я разрыдалась, оплакивая родных и предков, чья кровь позволила мне достичь цели. Но это были и слезы радости, ибо через меня и Макбета они, наконец, обретали трон, от которого были отстранены в течение столь многих поколений.

В соответствии с древней традицией, Макбет высыпал на холм Скона землю, принесенную им из Морея в сапоге. Перед самым рассветом он поднялся на холм, стащил с себя сапог и перевернул его. С почтением он взирал на то, как земля Морея сыпется на холм. Я наблюдала за этим со стороны. Чтя обычай, он поднялся на холм один.

Согласно легенде, этот холм создавался в течение многих поколений, по мере того как люди со всех концов Шотландии сносили сюда землю, торф и камни. Поэтому его основание, как говорят, было создано еще пиктами, а более верхние слои нанесены теми, кто еще до сих пор дышит свежим воздухом Шотландии.

Через несколько часов здесь соберется огромная толпа народа. Пешие и конные люди уже перебирались через вершины холмов, пересекали пустоши и плыли по рекам, чтобы присутствовать при коронации нового короля-воина, который будет защищать и поддерживать кельтские обычаи. Позднее ему предстояло принять по пригоршне земли от каждого мормаера в знак их верности. Но сейчас он был обычным человеком. В клубах тумана он опустился на траву и начал молиться.

Я и сама молилась, а потом произнесла заговор и трижды обошла холм слева направо. Я чувствовала, как за мной наблюдают древние духи.

В лучах летнего солнца торжественная процессия, состоявшая из меня, Макбета, нескольких военачальников, вассалов, священников и барда, поднялась на вершину холма. Внизу стояли тысячи людей, а пики и щиты воинов создавали мощную крепостную стену вокруг холма.

Камень судьбы Лиа Файл, обернутый в шерстяную ткань, вышитую крестом зелеными, голубыми, красными и пурпурными нитями, символизировавшими рост, синеву моря и голубизну неба, кровь и шотландские холмы, покрытые вереском, уже лежал на месте на своем более крупном постаменте. Священники под торжественные звуки гимна подняли на вершину холма огромный крест.

Макбет с чисто выбритым лицом стоял в простой небеленой рубахе, босиком. Затем он трижды обошел камень, пока наш бард Дермот произносил благословения по-кельтски, и опустился на него. За ним выстроились мормаеры всех древних провинций и областей Шотландии, за исключением мормаера Атолла. Рядом с ними стояли элитные войска — высокие, сильные и самые верные воины.

Епископ, спешно привезенный из монастыря Святого Андрея, произнес молитву и приступил к чтению присяги, которую повторял за ним Макбет. Аббат Скона накинул на плечи Макбету роскошную красную мантию, отороченную мехом и перьями орлов и воронов, — считается, что это очень древняя вещь, и хранится она в церкви Скона вместе с другими символами королевской власти, которые передаются из поколения в поколение.

Затем он вручил Макбету скипетр, сделанный из шотландского золота и серебра и увенчанный хрусталем, добытым в древних горах Морея. После чего Дермот Мак Конел начал произносить заклятие власти — стихи, написанные много веков тому назад первым поэтом Ирландии Амергином: «Я — морская волна, я — горный ястреб». Завершив заклятие, оба отошли в сторону, оставив Макбета со скипетром в руке сидеть на камне.

Тогда с колотящимся сердцем вперед вышла я. За мной шел послушник из монастыря, который нес золотой обруч на красном шелке. Это и была корона наших королей. В силу полученного от Дункана права венчать шотландских королей на трон, именно я должна была возложить ее на голову своего мужа. Я встала за спиной Макбета, трясущимися руками взяла корону и подняла ее высоко над головой, чтобы ее все увидели. Драгоценный металл вспыхнул в лучах солнца, и я осторожно водрузила золотой обруч на голову мужа.

Толпа разразилась приветственными криками, а топот ног и удары пик по щитам слились в единый, мощный хор. Этот радостный безудержный ритм все нарастал и нарастал, отдаваясь в моей крови и пронизывая до костей.

Макбет поднялся и предстал перед народом как по праву коронованный король скоттов. Он стоял с сияющим золотым венцом на голове и на мгновение показался мне скорее богом солнца, чем человеком. Он засмеялся — я так редко слышала звук его смеха, что сердце у меня запрыгало от радости, — взял меня за руку и трижды обвел вокруг камня. А затем я опустилась на Лиа Файл.

Это был кусок обычного песчаника, и, тем не менее, я почувствовала, как его дух начинает заполнять меня силой, и глубоко вдохнула, чтобы напитаться ею до самых корней. Бард Дермот произнес и надо мной древние стихи власти, и я вторила ему: «Я — ветер, я — волна, я — ястреб…»

Аббат снова велел выйти вперед послушнику, который на этот раз вынес золотой обруч меньшего размера. Я откинула накидку, открыв свои длинные бронзовые косы. И через мгновение Макбет возложил мне на голову мою корону.

Королева. По праву крови, бежавшей в моих жилах, по праву Боде и всех его предков я была королевой скоттов. Склонив голову, я погрузилась в воспоминания о своих близких, особенно о родителях, в то время как вокруг холма нарастали приветственные крики. Боде. Эльса. Я глотала слезы. Макбет протянул мне руку, и я поднялась. Мы стояли рядом в окружении взволнованной торжествующей толпы. Дермот снова вышел вперед, чтобы исполнить заключительную часть обряда — чтение списка всех предшествовавших королей.

— Мак Бетад Мак Финлех, — закончил он, — Ард Ри Албан.

Я стояла на берегу озера Ливен и ждала, когда с острова приплывет перевозчик. Он осторожно причалил к каменистому спуску, вышел из ладьи и поклонился. Хоть я и была королевой, еще не привыкла к этому. Я улыбнулась и кивнула ему. Моя свита — Ангус и еще дюжина телохранителей, которые сопровождали меня теперь повсюду, — подошла ближе, и Ангус поинтересовался, готова ли я к отплытию. Я знала, что вся его учтивость скоро с него сойдет, как сходит позолота.

Двое телохранителей переплели руки и перенесли меня на ладью — еще одна неожиданность. Я бы без колебаний задрала юбки и перешла по воде, и, тем не менее, меня обрадовало это обстоятельство, так как на мне были шелковое платье и шерстяной плащ с красивой вышивкой, которые мне подарили жены мормаеров. Телохранители осторожно опустили меня в ладью.

Все мы чувствовали себя неловко в эти первые дни, ибо нам надо было свыкаться с нашими новыми ролями и новым образом жизни.

А в то утро я задалась целью посетить свои земли у острова Ливен и повидаться со своей мачехой Долиной, которую я хотела пригласить жить к нам. Однако она чувствовала себя вполне уютно в своей маленькой хижине и отказалась, сказав, что ей не по нраву дальние поездки, хотя я и предложила ей обосноваться в какой-нибудь из резиденций, которые теперь нам принадлежали в разных концах королевства. На самом деле я нуждалась в ее помощи, и, наконец, она пообещала, что подумает над моим предложением. Когда я уходила, она протянула мне изящную накидку, которую вышила специально для меня. Я пообещала навестить ее в ближайшем будущем и двинулась к берегу озера, так как до захода солнца хотела выполнить еще одно дело.

Ладья уткнулась в остров, и из монастыря вышел аббат, который хотел лично меня поприветствовать. Остров представлял собой пологий холм, вздымающийся из воды, и от строений, сгрудившихся на его вершине, веяло спокойствием и умиротворенностью.

— Добро пожаловать, королева Грюада, — промолвил аббат, и мы начали подниматься вверх. — Для нас твой приезд — двойная честь. Ибо ты не только королева, но и великодушная госпожа земель, расположенных по берегам озера. Я лишь вчера вечером получил твое сообщение и прошу позволения показать тебе наш анклав.

Довольно быстро мы достигли ворот, где нас встретили несколько монахов, и один из них преподнес мне чашу с медом, так как у монастыря была своя собственная пасека. Аббат показал мне спальни, сады и проводил в часовню, где все мы преклонили колени. Когда мы снова оказались на улице, я спросила, не могу ли повидаться с братом Дростаном.

— Обычно он находится в скриптории, — ответил аббат и послал за ним молодого послушника. Через несколько минут к нам подошел Дростан. Его искренние, но высокопарные поздравления заставили меня улыбнуться — никто из нас еще не понимал, как надо себя вести.

— Пойдем, я покажу тебе, где я работаю, — произнес он затем, уже как старый друг. И мы двинулись вперед в сопровождении Ангуса и моих телохранителей.

Библиотека и скриптории, где хранились и переписывались книги, располагались в каменном здании, стены которого внутри были побелены, чтобы уберечь находящиеся здесь сокровища от сырости. Вдоль стен шли массивные полки, на которых были сложены книги, некоторые были подвешены к полкам на цепях. В центре стояло несколько столов и жестких сидений. Дростан с гордым видом продемонстрировал мне несколько книг, доставая их с полок, чтобы я могла разглядеть витиевато украшенные обложки — некоторые были обиты металлом и инкрустированы эмалью, другие переплетены в кожу. Самыми драгоценными книгами монастыря Святого Сервана считались древняя рукопись ирландских законов Адомнана и его же жизнеописание святого Колумбы. Позолоченные облолски были усеяны хрусталем, а страницы украшены цветными рисунками.

— Макбету будет интересно узнать, что здесь хранится книга законов, — заметила я. — Подозреваю, что он захочет приехать к вам и прочитать ее.

— Аббат будет очень рад. — Дростан показал мне свой рабочий стол — высокий узкий пюпитр со скошенной крышкой. Он переписывал какую-то рукопись, и на столе лежала еще незавершенная страница.

— Чтобы подготовить их и разлиновать, требуется очень много времени, — пояснил он и принялся рассказывать, как другие монахи тщательно очищают листы пергамента и выделывают овечьи кожи, как разлиновывают их красно-коричневыми чернилами, прежде чем на них можно будет писать. Сбоку специально оставлялись поля для заметок и рисунков. Затем каждая страница украшалась рубрикатором — большой заглавной буквой, которая выводилась красными чернилами. Зачастую ей придавали особо изысканную форму, обвивая изображениями растений или животных.

— Однако у меня нет таких способностей, — заметил Дростан, — поэтому я отдаю страницы художнику для украшения. Хороший пергамент ценится очень дорого, а вот дубового галла всегда в избытке, надо только уметь правильно варить из него чернила. Я предпочитаю коричневый цвет, для этого чернила нужно смешать с железной стружкой. А вот чернила из солей железа мне нравятся меньше, хотя я и их держу про запас… — Он умолк и рассмеялся. — Мне очень нравится моя работа.

— Я вижу, — улыбнулась я в ответ.

Потом я попрощалась с аббатом, и Дростан отправился провожать меня к ладье.

— Дростан, мы хотим, чтобы ты переехал к нам, — обернувшись, сказала я. — Нам нужен хороший священник для составления документов и ведения переписки.

— Я очень польщен, — осторожно ответил он. Долгие годы молитв и размышлений сделали его настоящим отшельником. — Но многие справятся с этим гораздо лучше, чем я.

— Но никто из них не сможет стать верным другом, — тихо заметила я.

— Теперь, когда ты королева, друзей у тебя больше, чем человек в силах сосчитать.

— И как же я отделю друзей от врагов без твоей помощи?

Он улыбнулся:

— Хорошо. Я спрошу у аббата, позволит ли он мне уехать. Я еще не закончил переписывать две книги, да и занятия мои еще не завершились, однако, возможно, он согласится отпустить меня.

— Прекрасно. Я обращусь к нему с официальной просьбой.

— Обратись с любезной просьбой, и тогда он к ней отнесется благосклонно, — сказал Дростан.

— Я чувствую, что мне потребуются твои советы.

— Ступай, тебя ждут, — промолвил Дростан.

Мои телохранители опять переплели руки, и на этот раз я уселась с таким видом, как будто это само собой разумелось.

Глава 28

Мы оставили Скон далеко позади и направились к древней крепости Кинкардайн О'Нил, расположенной на склоне холма в старом танстве. Эти места напомнили мне о Кром Алте, ибо они находились неподалеку от быстрой и глубокой реки Ди и рядом с горным перевалом, который вел в Морей. Мне нравилось спокойствие золотистой пустоши, однако отсюда было рукой подать до кольца древних камней Ланфинанна, где когда-то нас встретили три ворона. И воспоминание об этом зловещем предзнаменовании до сих пор меня преследовало.

Однако крепость оказалась удобным домом для короля, и мы прожили в ней некоторое время, не считая краткой отлучки в Элгин, чтобы забрать Лулаха, который был вне себя от радости, что стал единственным королевичем Шотландии. Пока мы оставались в Элгине, мне надо было тайно сделать еще одно дело. Я не могла зачать в течение уже столь длительного времени, что окончательно отчаялась. Часть моих обязанностей оказалась невыполненной: будучи королевой, я должна была подарить королю кровного наследника.

Мы с Биток спустились в сад, где яблони были усеяны тяжелыми сентябрьскими яблоками, а с кустов еще не осыпалась ежевика. С нами были Лулах и старший сын Фионна, которого Макбет согласился усыновить, когда тот станет постарше. И здесь, собирая ягоды в этом уединении, я решила поговорить с Биток.

— Листья малины лечат многие женские недуги, — сказала Биток.

— Я пью их вместе с настоями других трав с тех пор, как родился Лулах, — ответила я. — Должны же быть еще какие-нибудь средства. Может, нам спросить у твоей матери?

— Можно, но она так занята своими больными, которые стекаются к ней отовсюду, что вряд ли сможет приехать на север. А ты тоже не можешь свободно путешествовать. — Биток наклонила усеянную ягодами ветку, чтобы Лулах, вознамерившийся собрать полное ведро, мог сорвать с нее ягоды. — Ты можешь съездить к Катрионе из Кинлосси, — добавила она. — Должна признаться, она знает не меньше моей матери. Думаю, и Макбет остался в живых только благодаря ее таланту.

— Конечно, я съезжу к ней, если ты не обидишься, — осторожно заметила я.

— Я же сама тебе предложила сделать это, разве не так? — Она улыбнулась. — Если бы я обладала ее знаниями и опытом, у тебя бы уже был еще один ребенок. Несмотря на то что произошло между вами, думаю, она сможет тебе помочь.

Мы молча обобрали еще один куст, ибо решение уже было принято.

Дождавшись, когда Макбет отправится объезжать свои морейские владения, я наступила на горло собственной гордости и поехала к Катрионе. Муж взял с собой Найелла и Константина, которым собирался предоставить крупные танства, чтобы они надзирали за Мореем в его отсутствие. Я же тем временем на несколько дней отправилась в Кавдор, чтобы навестить тана и его жену. Будучи польщенной визитом королевы, она не стала задавать вопросов, когда я в сопровождении Биток и двух телохранителей направилась в Кинлосси.

Насколько я помнила, хижина Катрионы располагалась у подножия холма. Трещина на двери, оставленная много лет назад моей стрелой, была закрашена. И теперь я ощущала себя совсем другим человеком, не ревнивой и взбалмошной девицей, которая выпустила ту стрелу. Над дымовым отверстием в крыше струился дым, и я, предположив, что Катриона должна быть дома, постучала в дверь. Она отворила, и в проеме показалось ее удивленное и прелестное лицо.

— Королева Грюада, — она тревожно посмотрела мне за спину. — Что-нибудь случилось? Твоего мужа здесь нет.

— Я знаю, — ответила я. — Можно мне войти?

Она сделала шаг в сторону, пропуская меня в дом.

Ее сын Анселан сидел у очага и играл с маленьким терьером. Он вырос и превратился в красивого крепкого мальчика с такими же темными волосами, как у матери. Я улыбнулась и поздоровалась с ним. Катриона налила нам эль и вынесла кувшин и несколько чаш на улицу для моих стражников и служанки. Одну чашу она поднесла мне. Напиток, приправленный ягодами и специями, был восхитительным. И я ее поблагодарила:

— У тебя очаровательный сын. Наверное, он уже достиг того возраста, когда его можно усыновить, — добавила я.

— Да. Твой муж уже предлагал мне, — ответила она. — Однако я пока не дала своего ответа, хотя Анселан хотел бы переехать к вам. Садись, госпожа, — промолвила она, и я села за стол напротив нее. — Может, я могу тебе чем-нибудь помочь? — спросила она.

Я вздохнула:

— После рождения Лулаха я теряю всех детей, которых зачинаю. А в последнее время мне и вовсе не удается зачать.

Она кивнула, словно уже знала об этом, и задала мне несколько вопросов настолько интимных, что я не знала, как на них ответить, но прямолинейность и честность моей натуры взяли верх: в конце концов, она своими собственными руками вытащила из меня моего ребенка и, хотя не хотелось признаваться в этом, знала тело моего мужа не хуже, чем я. И внезапно мне стало от этого легче. Когда-то я испытывала ревность к их отношениям, пока сама не стала частью этого орнамента. Я вела себя как волчица, защищающая свою территорию, но, в конце концов, Катриона спасла Макбета, Лулаха и меня саму, и я хотела снова доверять ей.

— Я приготовлю для тебя кое-что, — сказала Катриона и принялась копаться в глиняных склянках и мешочках, которыми были заставлены полки. Со стропил свисали сушившиеся травы, а на пристенном столике были аккуратно разложены и расставлены пестик и ступка, маленький нож, стеклянная склянка с маслом и глиняные плошки с воском. Она отобрала несколько трав и покрошила их листья, стебли, цветки и сушеные ягоды в кипящую воду.

— Это листья и ягоды малины, — пояснила она. — К тому же тебе нужны ромашка, пиретрум и еще кое-что. — Когда настой был готов, она отставила его остужаться и протянула мне еще одну склянку. — Эта настойка уже готова. Иногда ее называют покровом дам, и она очень хорошо помогает при женских недугах. Смешай ее с водой из целительного источника и пей в течение трех недель после того, как у тебя закончится очередной цикл. Можешь и в ванну это подмешивать.

— Хорошо, — ответила я, забирая склянки.

— И ложись со своим мужем почаще… как только вам того захочется. Это поможет тебе зачать. — Она отвернулась. — А если тебе понадобится что-нибудь еще, только сообщи мне.

Она принялась разливать свежий настой в глиняные кувшинчики и закупоривать их восковыми крышками.

— Я тебе так благодарна, — промолвила я. — Я всегда помню, Катриона, чем я тебе обязана. Мы все у тебя в долгу. И я была… несправедлива по отношению к тебе. — Слова застряли у меня в горле, но я заставила себя произнести их.

Как настоящая королева, она сложила на груди руки и вздохнула:

— Мы обе были несправедливы друг к другу.

Я еще не могла предложить ей вечной дружбы, но мир между нами был восстановлен.

— На улице меня ждет Биток, — промолвила я. — Она потрясена твоими знаниями и умением. — И я рассказала ей о лекарствах, приготовленных для меня Биток.

— Очень хорошо, — ответила Катриона. — Я уже думала о том, чтобы взять себе подмастерье, но никто из местных девушек не обладает необходимыми способностями. Может, Биток… — Она умолкла.

— Поговори с ней, — и я обернулась, чтобы попрощаться.

— Госпожа, — назвала меня Катриона официальным титулом. — Двоюродный брат моего покойного мужа тан Кинлосси еще раз сделал мне предложение, и я решила его принять.

— Я искренне желаю тебе всего самого лучшего.

— Значит, мир? — тихо, чуть ли ни шепотом, спросила она. В ее огромных карих, прекрасных глазах промелькнула мольба.

— Мир, — ответила я. — И я надеюсь, что твоему сыну будет хорошо с Макбетом. Если хочешь, я сообщу ему, что ты согласна на его усыновление.

— Благодарю тебя. — Она вышла на улицу, чтобы переговорить с Биток. — Сообщи мне, когда забеременеешь, и я пришлю тебе еще кое-что, чтобы ты выносила ребенка до рождения. И если захочешь, я приму роды.

— Будем надеяться, что тебе будет кому помочь появиться на свет, — улыбнулась я, чувствуя, как у меня сжалось горло. Я понимала, почему ее любил Макбет, или по-прежнему любит, и осознавать это было очень больно.

Я пила настойки, принимала ванны и ложилась со своим мужем настолько часто, насколько он этого хотел и в Элгине, и в Кинкардайне. Меня словно сжигал внутренний огонь — я отчаянно хотела родить ему ребенка, который стал бы продолжателем нашего рода. На этот раз я не сомневалась, что смогу забеременеть и благополучно выносить плод до родов.

И к Рождеству, когда мы развешивали можжевеловые ветви, жгли благоуханные сучья и распевали соответствующие молитвы, я уже точно знала, что забеременела. Я решила быть осторожной и не рисковать. Даже Макбет обратил внимание на то, что теперь я предпочитаю предаваться более спокойным занятиям — чтению Евангелия, шитью и изучению шотландских законов вместе с Дростаном. Я пока ни о чем ему не говорила. Однако мои близкие быстро догадались. Я послала гонца к Катрионе, который вернулся обратно со свертками трав и оберегами, сделанными из соломы, обвязанной красными нитями. Кроме того, она прислала мне ветви рябины и тексты заговоров, которые я должна была произносить. Я старалась ни о чем никому не говорить, чтобы печаль, знавшая меня по имени, снова не обрушилась на меня.

И вот наступил день, когда я ощутила внутри себя шевеление, — это было как всплеск рыбы, как трепетание крыла.

Услышав громкие голоса из зала, я вышла из спальни, где мы вышивали с Эллой и Биток. Внизу Макбет беседовал с несколькими мормаерами и танами, съехавшимися к нам на ужин. Ощутив усталость, я рано их покинула. Но теперь, когда крики усилились, я решила спуститься вниз.

У дверей стоял новый стражник, который не пожелал впускать меня в зал. Но когда я наградила его холодным взглядом, которым мне недавно удалось овладеть, он уступил. Стоило мне войти, как все крики прекратились, словно голосовые связки всем перерезали ножом.

— Королева Грюада, — Макбет встал. Он вел себя скованно и официально, словно мое присутствие мешало ему или кому-то из его гостей. Те, с кем я была знакома, поприветствовали меня, те, кто меня не знал, бросили на меня негодующие взгляды. Руари пододвинул мне кресло, и я села между ним и Макбетом.

— Нам не нужна королева на этом совете, — проскрежетал мормаер Мара. Я плохо знала этого высокого и костлявого человека с вечно сморщенным лицом.

— Королева имеет право присутствовать на этом совете, — ответил Макбет. Он сложил руки и опустился в кресло, приняв задумчивую позу.

— До нас дошли слухи, что Крайнен из Атолла отослал детей Дункана из Шотландии: младшего сына — на острова к норвегам, а старшего Малькольма вместе с сестрой — на юг, под защиту их дяди эрла Нортумбрии, — наклонившись ко мне, сообщил Руари.

— Они не имели права покидать Шотландию, — заявил Map.

— Их близкие заботятся о них так, как считают нужным, — сказала я.

— Надо было убить щенков Дункана, — ничтоже сумняшеся добавил Map.

В ответ раздался гул согласных голосов. Однако кое-кто промолчал. Я тут же вспомнила об обещании, данном мною госпоже Сатен:

— Да как вы смеете!

— Род старого Малькольма должен быть уничтожен точно так же, как он пытался истребить род Боде. И уж ты лучше всех должна была бы понимать это, — Map устремил на меня свой горящий взор.

— Но они уехали из Шотландии, — ответила я. — Крайнен забрал своих внуков из Скона, когда повез тело Дункана на Иону. Мы никогда их больше не увидим.

— До тех пор, пока они не вырастут, — заметил один из танов. — И пока они живы, представляют угрозу для Макбета и для трона Шотландии.

Мой муж задумчиво слушал и тихо закипал:

— Продолжайте.

— Я прихожусь им родней, — заявил мормаер Мирнса, — но и я скажу, что они представляют угрозу, и с ними надо что-то делать, особенно после того, как они оказались под защитой своих саксонских родственников.

— Малькольм и его брат станут воинами и вернутся, — заметил Синил.

— Или останутся в изгнании, — добавил Фионн. — Макбет выслал их.

— Они — дети, — промолвила я. — Что они могут знать о войне?

— Зато их родня многое о ней знает и научит их! — Мормаер Мирнса стукнул кулаком по столу. Собака, лежавшая под столом, вскочила и вышла из зала. — Щенки Дункана вырастут и обретут силу, имея деда в Атолле, дядю в Нортумбрии и убитого отца-короля. — Он снова ударил кулаком по столу. — Им всегда будут напоминать об этом.

— Да, они представляют опасность, — согласился Синил. — Даже девочка. Когда-нибудь она выйдет замуж за воина, который тоже присоединится к общему делу.

— Я знаю Малькольма Разрушителя, — наклонившись вперед, произнес мормаер Мирнса. — Я сражался с ним бок о бок и видел, как он опустошил Кархем и насадил головы противников на пики. Ни они, ни мы об этом не позабыли. Щенки Дункана представляют опасность, и им нельзя позволить вырасти. Старый Малькольм не усомнился бы, если бы они угрожали его будущему.

— Я не Разрушитель, — ответил Макбет.

— Ты из его рода, — заметил старый Мирнс. — И сегодня тебе принадлежит его трон. Он не стал бы обсуждать это на военном совете, а просто сделал бы. Да будь это даже мои дети, я бы заткнул им глотки и утопил.

У меня перехватило дыхание:

— Но старшему из них всего девять лет!

На меня никто не обратил внимания, кроме мужа. С меня было довольно. Я встала и в гробовой тишине вышла из зала. За моей спиной вздохнули с облегчением, чего я не могла сказать о себе.

Я поднялась в свои покои, открыла дверь в комнату, где спал Лулах, и провела рукой по его лбу. Когда он проснулся, я позвала его няню.

— Приведи его в нижний зал, — приказала я.

Через мгновение я вошла туда, держа на руках раскрасневшегося ото сна сына, который тер ручками свои глаза. Я поставила его на пол и положила руку ему на голову.

— Лулаху восемь лет, — сказала я. — Малькольм Дункана ненамного старше. Может этот ребенок представлять угрозу для Шотландии? — Я обвела глазами мужчин, которым хватило мужества встретиться с моим взглядом. — У многих из вас есть дети, и вы следуете учению церкви. И будучи воинами, вы должны защищать свою землю. А теперь соедините все это вместе, чтобы ваше решение было не только мужественным, но и милостивым.

Многие отвели глаза в сторону, хотя кое-кто продолжал смотреть на Лулаха. Я поцеловала своего сына в макушку и отослала его к няне. Однако по дороге Лулах подбежал к Макбету и положил руку ему на плечо, словно желая ему доброй ночи.

— Ступай, — пробормотал Макбет.

Я выждала, пока дверь за моим сыном не закроется.

— Если вы убьете наследников Дункана, — сказала я, — вы разделаетесь с детьми, а не с врагами короны. А каждый ребенок бесценен. — Я прикоснулась к собственному животу, который уже начинал округляться.

— Мы не знаем, в кого превратятся сыновья Дункана, — тихо заметил Синил. — Мы рискуем. И некоторые готовы предпочесть этому риску грех детоубийства.

— Убийство детей Дункана сделает из них мучеников, — заметил Руари. — Короля Макбета сочтут тираном, и многие от него отвернутся. Кто бы ни нанес последний удар, вина все равно падет на Макбета.

— Подобное убийство омрачит наше будущее, а не облегчит его, — сказала я.

Макбет напряженно молчал, позволяя всем высказать свое мнение. Меня переполняла уверенность в собственной правоте. Даже помимо обещания, данного леди Сатен, в этом положении я готова была защищать любого ребенка.

За столом воцарилась тишина. Одни думали о доме, другие — о мести, третьи — об аде. Я ждала.

Наконец Макбет наклонился вперед и положил руки на стол:

— Мы оставим в покое детей Дункана. В данный момент они находятся под защитой своей родни. Когда мальчики вырастут и станут воинами, я разберусь с ними, если до этого дойдет дело. Пока они высланы, и им запрещено ступать на землю Шотландии.

Старый Мирнс откашлялся:

— Нельзя позволять Малькольму Мак Дункану достичь совершеннолетия и стать воином.

— В Шотландии не убивают детей, — ответила я.

— Ты, госпожа, — пробормотал Мирнс, — подписала сегодня смертный приговор своему мужу.

Я ворочалась в постели в ожидании Макбета. И внезапно мне на ум пришла пророческая загадка, произнесенная однажды старой женой угольщика: «Берегись сына воина, пролитая кровь которого сделает Макбета королем».

Неужто она имела в виду юного Малькольма, пролитая кровь отца которого возвела Макбета на трон? Я сдержала свое обещание леди Сатен и сделала все возможное, чтобы ее дети остались в живых. И я решила не обращать внимания на пророчества Уны, подумав, что глупости безумной не стоят того.

«Ты подписала смертный приговор своему мужу», — продолжал звучать во мне голос Мирнса. Я не могла сомкнуть глаз, гадая, неужели я должна была промолчать, когда мужчины собирались убивать детей, которые в дальнейшем могли бы представить для них угрозу? Неужели они были правы, а я нет? Неужели истребление безответной и нежной жизни — это все, чего требовала защита государства?

А если эти щенки со временем станут волками, я познаю всю глубину своих заблуждений.

Часть четвертая

Король великодушный… примет власть…

Высокий, златовласый, всем любезный…

И под эгидой рыжего царя

Шотландия достигнет процветанья…

Пророчество Берхана о царствовании Макбета, XI век

Глава 29

1050 год от Рождества Христова

Чайки кричали и планировали над нашими головами, когда я в сопровождении охраны начала приближаться к берегу. Лошадиные копыта глухо ударяли по сырой земле, в лицо нам дул легкий соленый ветерок. Впереди на берег набегали легкие пенистые барашки. Я натянула поводья своей темной кобылы — Солюс уже отошла на покой, а это была норовистая молодая лошадь, привезенная в Морей из Файфа. Я остановилась и стала ждать остальных, ибо несколько вырвалась вперед, когда мы повернули к тихой бухте, на берегу которой жила матушка Эйтна.

В этот день меня сопровождали лишь шесть человек, ибо за последние годы Шотландия превратилась в мирную страну. У нас оставались еще враги среди саксов, но в Морее опасаться было некого, ибо его, как крепостная стена, надежно охраняли горы. Мой муж добился этого мира умением убеждать, справедливостью и военным искусством.

Ко мне подъехал Ангус — он стал полнее благодаря обильной пище, которой его кормила молодая жена — дочь Эрика из Росса, и лицо его покрывала рыжеватая щетина. За ним ехали брат Биток Лахланн, Кон Мак Фергюс и сын Катрионы Анселан, которого Макбет усыновил.

Порой я не брала с собой попутчиц. Биток, так и не вышедшая замуж, продолжала заниматься хозяйством, травами и целительством, а Элла жила с Гириком, который стал местным таном и стольником Макбета. Всякий раз, когда я приезжала на север, она приводила ко мне двух своих дочерей и на время вновь становилась моей служанкой. Мне недоставало ее кроткого присутствия.

— Я оставлю лошадь здесь с вами и пойду одна. — Я посмотрела на Ангуса.

— Мы пойдем с тобой, госпожа, — ответил он. — Пешком и с оружием. Лахланн, подержи лошадей. — Он помог мне спешиться, и мы двинулись через траву и по песку.

— Вряд ли мне нужна вооруженная охрана, для того чтобы посетить матушку Эйтну, — заметила я.

Ангус повернулся к морю и прикрыл глаза рукой от солнца, так что его кожаный нагрудник, покрытый металлическими нашивками, заскрипел.

— Мы видели ладьи неподалеку от берега. Сделаны на манер тех, что используют викинги. Они в любой момент могут подплыть и высадиться на берег. Поэтому мы пойдем с тобой.

— Торфин — внук Эйтны и время от времени заезжает к ней. Но насколько я слышала, он сейчас в Риме. — Я передернула плечами. — К тому же у Макбета крепкий мир с норвегами. Викинги не угрожали Шотландии с тех пор, как мой муж взошел на престол.

— Да, у него мир с Торфином, — согласился Ангус, — потому что Макбет не требует от него податей и дани за Кейтнесс и Сатерленд. Они просто не мешают друг другу.

— Настоящая опасность грозит нам с юга, а не с моря, — заметила я.

Шестью годами ранее Макбет сошелся с Крайненом из Атолла в жестокой битве, которая длилась два полных дня, пока свирепый и разгневанный отец Дункана не был убит. Так покончили с опасностью, исходящей из Атолла, сеевшей рознь между шотландскими мормаерами. Через два года эрл Сивард из Нортумбрии, приходившийся дядей отпрыскам леди Сатен, с многотысячным войском перешел границу и встретился с Макбетом в кровопролитном сражении. Тогда погибло много шотландских воинов, что заставило моего мужа сильно горевать, и сам Макбет был ранен в ногу, после чего начал хромать в холодную погоду. Но в тот день шотландцы заслужили победу.

— Прошло уже четыре года с тех пор, как скотты обратили в бегство войска Сиварда, — промолвила я. — А он тогда двинулся на север, потому что в тот год Малькольму Мак Дункану исполнилось четырнадцать, и он достиг совершеннолетия. Макбет нанес поражение Сиварду. И все же я знаю, что мы должны быть бдительны.

— Малькольм Мак Дункан имеет сторонника в лице короля Эдуарда, которому следовало бы не править страной, а пойти в исповедники — он во всем себя ограничивает, питается лишь сухим хлебом и кислым вином и считает это святостью, — проворчал Ангус, брезгливо сплюнув. — Мальчик, выращенный при таком дворе и ставший воином, непременно будет испытывать ненависть к человеку, который нанес поражение его отцу. Хотя его собственная жизнь была спасена благодаря великодушию Макбета, — добавил он, кинув на меня многозначительный взгляд. — Но теперь он вырос и может в любой момент созвать войска Эдуарда. Поэтому мы постоянно должны быть на страже.

— Малькольму пора бы уже понять, что ему не удастся пробиться в Шотландию. Пусть остается на юге, куда его сослал мой муж.

— Приказ о ссылке остается на пергаменте, а границы — это всего лишь земля, вода и камни. Поэтому мы настораживаемся, когда видим ладьи. Так что сегодня матушке Эйтне придется принимать гостей.

— Она вас не впустит. Она никого к себе не пускает.

— Ничего, мы и за дверью постоим, — ответил Ангус. Вместе с Конном и Анселаном мы пересекли болотистую низменность, за которой находилась бухта, где жила ведьма Колбина. — Когда король Макбет вернется из Рима, мы не посмеем ему сказать, что позволили его королеве бродить в одиночестве. А я думаю, он уже скоро вернется, — добавил Ангус.

— Через две недели, если сообщения, полученные нами с торговых судов, соответствуют действительности. Говорят, он направляется к какому-то порту в Нидерландах, чтобы оттуда приплыть в Шотландию. — Я замедлила шаг, чтобы полюбоваться безбрежным серым морем и небом над ним, по которому бежали легкие облака, подгоняемые предосенним ветром. Мою накидку сдуло назад, и я прикрыла глаза рукой.

И тут я увидела ладьи — три, четыре… Прекрасная и смертельно опасная картина.

Однако ни Торфина, ни Макбета не было. За несколько месяцев до этого Макбет отправился в паломничество, чего до него не делал ни один шотландский король. И до сих пор он отсутствовал, так как недавно избранный папа Лев пригласил его с собой в путешествие.

У Макбета было много причин для того, чтобы принять в нем участие, как личных, так и государственных. Папа Лев франкского происхождения стремился к тому, чтобы организовать встречу всех королей и ведущих военачальников, поэтому он пригласил в Рим Макбета и других, включая Торфина с Оркнейских островов. Как мы слышали, он мечтал о создании союза между всеми главами западных стран. Хотя некоторые и утверждали, что на самом деле он преследует собственные цели и стремится к изгнанию сильной Восточной церкви с центром в Константинополе из-под римской защиты. А для этого ему нужны были деньги и поддержка.

— На сегодняшний день Шотландию это мало интересует, — промолвил Макбет, прочитав пергаментный свиток, доставленный гонцами из такой дали. — Однако я поеду, так как на то у меня есть свои причины.

В апреле король и его свита, состоявшая из пятидесяти вооруженных стражников и дюжины «вассалов Бога», среди которых были Дростан, отец Осгар и другие священники из монастырей Скона, Дира и с острова Ливен, которому король и королева отдавали предпочтение, отплыли на большом торговом судне с сотней гребцов. В сопровождении нескольких ладей они должны были обойти Британию и углубиться в материковые реки, чтобы поближе подойти к Риму.

Отправляясь в это святое паломничество, Макбет взял с собой одежду пилигрима, которую надевал, когда оказывался в святых местах, — грубую шерстяную рубаху, плащ с застежкой из обычной раковины, посох и простые башмаки. Уезжая, он захватил с собой мешочек с землей Шотландии, который положил в поясной кошель. Это было залогом его возвращения.

Нa время его отсутствия я стала единственным регентом. Я должна была следить за благоденствием людей и с помощью нескольких доверенных мормаеров и танов успешно занималась этим в течение нескольких месяцев. В мирной процветающей стране оставалось лишь разрешать незначительные споры и вопросы, связанные с торговлей. Я даже возглавляла судебные разбирательства в Морее и Лотиане, хотя мне и не нравилось выносить решения, но это надо было делать. В одном месте тан торжественно поклялся сразу двоим отдать за них свою дочь, и теперь оба претендовали на то, чтобы она стала их женой. Я предоставила право выбора самой девушке. Она выбрала более спокойного, и тогда я присудила ее отцу выплатить дюжину коров более крикливому.

Будь сильной — когда-то сказала мне мать, и я старалась придерживаться этого совета.

Кроме того, в отсутствие Макбета мне помогал Лулах. Мой сын в свои восемнадцать лет стал высоким и красивым юношей, который гордился тем, что состоит в отборной королевской страже. Его отчим настоял на том, чтобы Лулах овладел всеми навыками, которые могут потребоваться воину и военачальнику, и тот проявлял поистине королевскую ответственность, выполняя разные поручения. Я не могла нарадоваться на свое сокровище, на своего единственного сына.

Почти через год после нашей коронации у меня родился еще один сын. Роды были легкими, и их приняла моя спокойная и знающая подруга Биток. К этому времени она уже многому научилась у Катрионы. У мальчика были синие глаза, как у Макбета, и темные волосы, как у Боде. Мы назвали его Фаркухаром в честь моего брата, что означает в переводе с гэльского «дорогой». Однако на втором году жизни он простудился и умер и теперь лежит на склоне холма у Кинкардайна и Ланфинана.

Небеса и усилия Катрионы подарили нам после этого еще одного сына — Кормака. Он былхрупким и изысканным, как дитя феи. Он промучился шесть месяцев с самого момента своего трудного появления на свет, и я страдала вместе с ним, ни на минуту его не покидая. Это горе навсегда оставило шрамы на моем сердце. Он вместе с братом покоится на склоне зеленого холма, и всякий раз, когда мимо него проезжает наша королевская процессия, я молюсь о том, чтобы им не было там холодно и одиноко, чтобы они резвились там, как эльфы или ангелы. Невинные дети сразу попадают в рай и не страдают в чистилище вместе с нами, грешниками, в ожидании Судного дня.

Несомненно, потомки скажут, что жена Макбета была бесплодна. И некоторые, возможно, даже удивятся, почему могущественный кельтский король не расстался со своей негодной женой и не нашел себе другую подругу, которая могла бы продолжить его род. Однако наверняка среди них найдутся и такие, кто разумно рассудит, что добрая жена нужна была Макбету для обоснования его притязаний на трон. И отчасти это соответствовало действительности; но, кроме этого, мы прекрасно подходили друг другу, и оба это знали.

Незадолго до отъезда Макбета в Рим мы передали часть моей земли в Файфе с правом выпаса монастырю Святого Сервана, взяв с него обязательство, что там будут вечно молиться за души наших усопших детей. А потом он уехал в Рим, намереваясь показать всему миру, что король скоттов был могущественным и щедрым, чтобы и враги наши знали об этом. Сам же он хотел, чтобы святой отец наложил на него епитимью и отпустил ему грехи.

После смерти своих сыновей Макбет все чаще находил утешение в церкви и продолжительных молитвах. Долгие часы он проводил с отцом Осгаром, ставшим его личным исповедником, и в беседах с епископами, которых теперь он имел право назначать в Шотландии. Его мучали страшные грехи — убийство двоюродных братьев Гиллекомгана и Дункана, оставивших после себя сирот, — и Макбет опасался, что именно это навлекло на него проклятие не иметь собственных детей.

— Я тоже во многом виновата, — сказала ему как-то я. — Ты ведь женился на печали.

— Печаль и жизнь всегда идут рука об руку, — напомнил он мне.

Я вошла в хижину Эйтны и устроилась рядом с ней у огня — сладкий торфяной дым с мускусным привкусом поднимался вверх к вытяжке на крыше, дверь была распахнута настежь. Эйтна тут же отослала свою служанку, простую и молчаливую женщину по имени Мирна, в огород. А я передала своей подруге отрез тонкой шерстяной ткани, которую она расстелила у себя на коленях.

— У меня много таких пледов, но я возьму и этот, так как в старости стала часто мерзнуть. А где же дары из Рима? — Она часто задавала этот насмешливый вопрос. — Я хочу южного золота и святой воды, освященной этим римским Львом. В последнее время я все больше отхожу от язычества, — добавила она, — так, на всякий случай.

— Я жду Макбета через месяц, матушка Эйтна. Да и Торфин не забудет тебя, когда вернется.

— Он уже вернулся, — ответила она. — И привез мне лишь вино и кубки из зеленого стекла.

За прошедшие годы я успела подружиться с матушкой Эйтной и посещала ее как можно чаще. Поддержка, которую оказывал Торфин своему двоюродному брату, помогла укрепить дружеские связи Шотландии не только с норвежскими викингами, но и с датскими. Эйтну опекал и Морей, и Оркни, ибо она не только владела многими тайнами, но и соединяла в себе разные культуры и поколения. И тем не менее, она отказалась переехать в Морей, когда Макбет предложил ей прекрасный каменный дом с садом и прислугой. Она предпочла остаться в своей хижине с коровой и служанкой.

— Король Макбет вернется домой раньше, чем ты думаешь, — промолвила она. — Я видела это прошлой ночью. Сходи и принеси воды в миске. И поторапливайся, девочка! — Глаза у нее блеснули.

Я исполнила ее поручение, и она бросила в очаг мелкие ветки. Огонь вспыхнул, и вода в миске замерцала. Я закрыла глаза. Эйтна произнесла заговор и подбросила в огонь лаванду, запах которой вызвал у меня грусть, но в то же время прояснил внутренний взор.

— Вот, я вижу его, — прошептала Эйтна.

Я посмотрела в воду, но в ней отражались лишь языки пламени:

— А я сегодня ничего не вижу.

— Просто твоя голова не тем занята, ведь ты все эти месяцы была и королем, и королевой. Забудь об этом и вспомни то, что я тебе говорила.

Матушка Эйтна, глядя на огонь или просто закрыв глаза, могла видеть то, что происходит в другом месте. И этому она научила меня. Я знала, как с помощью дыхания, тишины и сильного желания открыть это мистическое окно. «Запомни, — говорила она, вздымая палец кверху, — магия, суетный мир и темная преисподняя едины. Все зависит лишь от того, боимся мы их или принимаем. Если мы увязаем в этом мире, как паук в паутине, мы видим лишь паутину, а не то волшебство, с помощью которого она была сделана. Но стоит отстраниться, и перед тобой предстанет вся картина, — часто повторяла она. — Гляди вглубь, не на поверхность воды и не на пляшущие отблески огня, и тогда ты увидишь волшебство».

Я кивнула:

— А что ты видишь, матушка Эйтна?

Она склонилась ниже:

— Ладьи. На носу стоит человек, который стремится к дому. И он ближе, чем ты думаешь. Ему остался день пути. Он будет здесь. — Она умолкла. — Там есть и другие суда.

— В заливе стояли ладьи викингов, когда мы ехали сюда.

— Торфин, — без удивления подтвердила она. — Но я вижу Макбета. Твой муж стоит у мачты, пытаясь разглядеть родные берега.

Сердце мое забилось сильнее при этих словах, ибо мне очень недоставало Макбета, особенно длинными ночами. Его путешествие было чревато многими опасностями, и я могла успокоиться, лишь увидев его перед собой целым и невредимым.

— Что еще ты можешь мне сказать?

— Я вижу скалы и песчаные берега Британии. Он движется на север.

— Я думаю, он должен пристать в бухте рядом с Дан Эдипом. — В последние годы Макбет перестроил древнюю крепость, стоявшую на высокой скале на берегу бухты, в которую заходили торговые суда.

— Возможно, — согласилась Эйтна. — Ведь он плывет домой.

— А что ты скажешь о ладьях викингов, которые я видела сегодня? Ведь между Торфином и Макбетом заключен мир.

— Да, — нахмурилась она. — Думаю, к Морею подойдет несколько военных судов. И тебе придется действовать, королева Ру. Потому я послала за тобой сегодня. Теперь только от тебя зависит, ступит ли твой король снова на шотландскую землю.

Я похолодела:

— Матушка Эйтна…

— А теперь ступай. — Она подвела меня к двери — И поторапливайся, девочка!

Чувствуя, как во мне нарастает страх, я рапорядилась как можно быстрее тронуться в путь. На берегу нам встретилось двое викингов, судя по характерной одежде, а также шлемам и доспехам. Они явно шли со стороны бухты и направлялись к десятивесельной гребной лодке, в которой их ожидали другие вооруженные воины.

Мои телохранители тут же окружили меня и схватились за мечи. Кроме того, с нами был один стрелок, готовый в любой момент достать свой арбалет. Я натянула поводья и уставилась на приближающихся к нам людей.

— Кормилец воронов, — осторожно заметил Ангус. Я осадила лошадь, так как совершенно не хотела видеть Торфина Сигурдссона. Я так и не забыла нашей первой встречи и до сих пор испытывала по отношению к нему неприязнь и детский страх.

— Уведите королеву, — тихо приказал Ангус своему брату и Анселану. — Пешие норвеги не представляют для нас угрозы, — уверенно сказал он остальным. Конн развернул мою лошадь, но, когда мы поднялись на дюну, я оглянулась. То, что предстало моему взору, заставило меня натянуть поводья.

— Стойте, — распорядилась я, и мои телохранители невольно притормозили. Ангус и остальные стражники мчались навстречу викингам, стараясь отвлечь их от королевы Шотландии. Однако Торфин спокойно продолжал двигаться им навстречу. А потом — не то были произнесены какие-то угрозы, не то между ними произошло что-то еще, — вдруг все обнажили свои мечи. Я развернула лошадь, чтобы остановить кровопролитие, — в конце концов, я обладала властью, и над своей стражей, и над незваными гостями.

Впереди метались лошади, сверкали клинки, и вдруг Торфин поднял руку, развернув ее ладонью вперед, и все замерли, лишь черный плащ развевался за плечами Кормильца воронов. Поведение и жест Торфина внушали ужас, хотя в них и не было ничего угрожающего. Однако казалось, что он может видеть людей насквозь.

Я тоже остановилась, чувствуя, как у меня колотится сердце. Я еще никогда такого не видела. Вызови он даже шаровую молнию, я бы и то меньше удивилась. Мы все были готовы ему повиноваться. Даже лошади, храпя, замерли.

Многие утверждали, что Торфин обладает магическим искусством, но я никогда не видела этого собственными глазами. Его бабка признавалась мне, что кое-чему научила его, и в этом простом жесте я ощутила истинную силу. И вдруг я поняла, что Кормилец воронов потопил ладьи короля Дункана не только с помощью навыков мореходства.

Мои опомнившиеся телохранители вновь подняли свои мечи. В ответ высокий викинг, сопровождавший Торфина, тоже начал вытаскивать из ножен свой меч.

— Стойте! — громко произнесла я, направляясь к ним. — Ярл Торфин.

— Королева Грюада, — галантно ответил он. Я должен поговорить с тобой. Спускайся.

Я проигнорировала его распоряжение и, взглянув на его спутника, узнала в нем Китила Брусиссона, кото рый чопорно кивнул мне.

— Мы поговорим здесь, в присутствии моих людей, — ответила я.

Торфин схватил мою лошадь за уздечку и повел ее прочь, а мои телохранители с обнаженными клинками последовали за нами. Торфин снова поднял руку, сделав этот суровый предупреждающий жест, и на этот раз я сделала то же самое, приказывая своим людям остановиться. С ними остался Китил, которому, по крайней мере, можно было доверять.

Торфин отвел мою лошадь еще дальше, ближе к воде, где шум набегающих волн должен был заглушить наши голоса.

— Тебе страшно, госпожа? — спросил он, поднимая голову, но продолжая держать мою лошадь под уздцы.

Я ощутила прилив ярости — и это была уже не юношеская вспышка гнева, а ровное чувство ненависти женщины, затаившей обиду.

— Я уже не девочка и не маленькая королева Морея, чтобы бояться тебя, — ответила я. — Я королева скоттов, и ты стоишь на моей земле. Так что это тебе следует опасаться меня.

— Королева и регентша в отсутствие своего мужа. — Он вел себя с самоуверенностью, которая граничила с безжалостностью, и я не могла его понять.

— Что тебе здесь надо? Ты хочешь захватить Шотландию, пока нет Макбета? Ты для этого привел сюда свои военные ладьи, чтобы высадить на берег свои войска?

— Ты ошибаешься, — ответил он. Мы говорили на гэльском, ибо я не владела норвежским. — Я вернулся из Рима несколько недель тому назад и видел там твоего мужа. У меня есть для тебя сообщение.

Мне не терпелось узнать.

— Какое сообщение?

— У него все в порядке, и он скоро вернется. Он произвел хорошее впечатление на Рим и иноземных владык как добрый и щедрый правитель. Он не успел войти в город, как начал сеять шотландское золото и серебро. Щедрый поступок, который запомнят, и он знал, что делает. Но сегодня я искал тебя из личных соображений, — продолжил Торфин, не отпуская уздцы моей лошади. — Я предлагаю тебе заключить союз — только ты и я.

Я рассмеялась:

— Ты хочешь, чтобы мы стали союзниками? Ты, который когда-то выкрал меня из моего родного дома? Ты, из-за которого погибли мои близкие, а отец рисковал своей жизнью?

— Это было давно, — нетерпеливо возразил он. — А я сейчас предлагаю тебе заключить мир.

— Или ты нападешь на Шотландию? Сегодня я видела твою ладью, украшенную головой дракона. Она предвещает войну.

Я слегка откинулась назад, чтобы избежать какого бы то ни было магического воздействия с его стороны. Я уже была знакома с приемами Эйтны и кое-чем владела сама, но мои скромные навыки не шли ни в какое сравнение с тем, что умел делать он. Я прикоснулась рукой к плечу, где у меня была выведена уже поблекшая спираль Бригиды, и обратилась к ней с просьбой, чтобы она защитила меня от его зловещего присутствия.

— Войну? — Он рассмеялся. — Мне не нужна Шотландия. Слушай меня внимательно. К Шотландии приближаются саксонские суда. Пока мы видели три. И это не купцы.

— Нам никто не сообщал об этом. — Я задумалась, не собирается ли Ворон загнать нас в капкан. Я сжала поводья и взглянула на море.

— Мне сообщили. Мои ладьи бороздят Северное море, охраняя наши интересы. — Он махнул рукой в сторону моря. — На море ничто не может укрыться от нашего взора.

Я смотрела на океан, различая на горизонте лишь изящные абрисы оркнейских ладей.

— Зачем Малькольму Мак Дункану отправляться так далеко на север?

— Потому что короля Макбета нет в Шотландии, — ответил Торфин. — И сын Дункана знает это. Если Малькольм потопит королевский корабль в заливе на глазах у большого количества людей, он сможет вернуться в Шотландию и занять престол. — Он внимательно посмотрел на меня. — Что может его сейчас остановить, когда Шотландия находится в руках королевы и ее юного сына?

Я различила в его голосе насмешку, однако поняла, что она направлена не против меня. А кроме того, я почувствовала, что он говорит правду.

— Тогда Кэнмора надо остановить. — Этим прозвищем — «Большая Голова» — скотты называли Малькольма. Я попробовала развернуть лошадь, но Торфин придержал ее. — Отпусти.

— Малькольм Кэнмор стал хитрым и сильным, — заметил он. — К тому же ему благоволит король Англии, который может предоставить ему свое войско для захвата Шотландии. Не стоит его недооценивать — его вырастили враги Шотландии, и он претендует на ее трон, который принадлежит ему по праву.

И все это сделала я. Малькольм остался в живых благодаря мне.

— Я могу разослать гонцов и быстро собрать войско Макбета. Но Малькольм идет по морю, как и Макбет. А наши военные ладьи находятся в Банфе — это слишком далеко отсюда.

— До тех пор, пока Малькольм в море, он находится на территории викингов, — сказал Торфин.

— Ты готов предоставить помощь викингов?

— Я не желаю видеть Малькольма королем скоттов точно так же, как не желал видеть им его отца. Но сын, судя по всему, умнее своего отца. Помни об этом. — Торфин выпустил поводья моей лошади и сделал шаг в сторону.

— А что Макбет и его суда? — подхватывая поводья, спросила я.

— Викинги следят за морем. А скотты пусть занимаются Шотландией. Поезжай, — коротко ответил он и отвернулся. Затем он махнул Китилу рукой, и оба направились к ожидавшей их ладье.

Я со своими телохранителями во весь опор поскакала к Элгину.

Два знамени трепетали и хлопали на рассвете над моей головой — голубое шелковое знамя Морея, расшитое серебряными звездами, и желтый стяг монархов Шотландии с вышитым на нем красным львом. За мной выстроилось целое войско — триста всадников и около тысячи пехотинцев, не считая нескольких дюжин воинов, ехавших впереди. Мы остановились на высокой скале неподалеку от Бургхеда, где восемнадцать лет тому назад сгорел мой первый муж.

Сейчас рядом со мной был его сын. Лулах стал высоким и красивым юношей с крупными лепными чертами лица и с такими же светлыми волосами и компанейской натурой, которые были присущи его отцу. Мой обожаемый мальчик стал сильным, хорошо обученным воином благодаря своему отчиму, однако ему еще никогда не доводилось участвовать в схватках. И последнее меня тревожило больше всего. Но королевич не мог по прихоти матери оставаться в арьергарде.

Кроме того, со мной были люди Файфа, поддерживавшие меня в течение многих лет: Руари, Ангус, Кони, Брендан, сыновья Фергюса, Фионн и Лахланн. Войско Морея возглавляли Лулах, Найелл и Анселан. Отсутствовали лишь Гирик и Дростан, которые уехали вместе с Макбетом в Рим. И если нам предстояло сразиться на этих берегах, хотя я надеялась на то, что этого не потребуется, нам должно хватить сил.

Предрассветное небо было окрашено нежными цветами, как внутренняя полость ракушки. С восходом солнца над водой взлетели чайки, чуть дальше я увидела пару бакланов, а еще дальше — дельфинов и тюленей, резвившихся у камней. А совсем вдалеке отчетливо виднелись контуры оркнейских ладей, которые курсировали взад и вперед по заливу.

Несмотря на то что на берегу было довольно прохладно, я не мерзла в подбитой войлоком рубахе и кольчуге, которую когда-то сделал для меня Фионн. С этой высокой точки были видны море и небо, а также холмы и долины близлежащих районов. Считается, что с Бургхедского мыса можно увидеть сразу семь разных областей Шотландии — от Оркнейских островов до Морея. Но в то утро вся эта красота была скрыта туманом.

Серые облака неслись над нашими головами, пока мы ерзали в ожидании, сидя в седлах. Я спешилась, чтобы пройтись и поговорить с людьми. То и дело я спрашивала Руари Мак Фергюса, не вернулись ли гонцы, посланные вдоль берега для сбора новостей. Я ходила взад и вперед, чувствуя, как во мне нарастает тревога.

Начал накрапывать дождь, его капли стучали по доспехам и покрывали рябью гладь моря. Я подошла к краю скалы и подставила лицо хлещущему ветру. Бесконечное ожидание и непогода вызвали у меня ощущение собственной никчемности и быстро напомнили о том, что в мире существуют куда как более мощные силы. Никто не мог предсказать, чем закончится этот день. Так что мне оставалось только молиться и произносить охранительные заговоры, чтобы все уцелели.

Наконец на горизонте появились новые суда, и я принялась вглядываться вдаль, прикрыв глаза рукой. К нашему берегу со стороны Северного моря двигалось несколько длинных ладей. Носы кораблей Торфина, выкрашенных в красные и черные цвета, были увенчаны драконами, что символизировало угрозу. Они походили на изящных и жутких птиц — квадратные паруса, покрытые черно-желтыми полосами, и ритмично вздымающиеся весла. Вдоль бортов стояли круглые щиты, казавшиеся издали блестящими бусинами ожерелья.

Над ладьей, шедшей впереди, реяло знамя Торфина. За ним двигалось несколько судов, по сотне с лишним воинов на каждом, остальные были поменьше, но, как ни считай, это была очень внушительная сила. Их агрессивные намерения понял бы любой, кто встретил бы их на море. Но на этот раз они собирались выступить на стороне Шотландии.

Ко мне подошли Руари и Фионн.

— Саксонские суда движутся вдоль побережья Шотландии, — сказал Фионн. — Слухи об этом быстро распространяются. Как ты и просила, я послал людей на юг, чтобы они оповестили мормаеров Бухана, Мара, Мирнса и других провинций. Думаю, они уже тоже видели эти суда. Несколько наших ладей приближаются к берегу. — Он указал рукой вниз, и я увидела эти лодки, но на каждой было не более дюжины гребцов.

— Есть еще какие-нибудь сведения? — спросила я.

— Можешь сама посмотреть, — ответил Фионн. — Вон там. — Оркнейские ладьи уже вошли в залив и быстро приближались к каменистому берегу. Большая часть побережья Бургхеда была усеяна белым песком, но среди него возвышались и высокие скалы, как та, на которой мы стояли. — Торфин спрячет свои суда в бухтах и прибрежных заводях. Видишь, что он делает. — И он снова указал рукой вниз.

Внизу несколько ладей викингов проскользнули под каменистые навесы скал. Они опустили паруса и стали практически незаметными.

Я снова устремила взгляд к горизонту.

— Там вдали — одинокий корабль — широкое торговое судно. А рядом с ним более мелкие суда. Макбет, — внезапно озарило меня.

Руари кивнул:

— Похоже на то, но он слишком далеко, чтобы можно было говорить с уверенностью. Скорее всего, если такое огромное судно заплыло так далеко на север в залив Морея, на нем должен быть Макбет. И несомненно, викинги и Малькольм Кэнмор его тоже уже заметили.

Сердце у меня бешено заколотилось от ужаса и дурных предчувствий:

— А вдруг Торфин нас обманет?

— Конечно, мы рискуем, — спокойно ответил Руари.

Ветер поднимал все более высокие волны, и мы, не отрывая взгляда, следили за торговым судном, которое уже вошло в залив, но все еще находилось в нескольких милях от берега. А затем, сквозь дымку дождя, я увидела, как за ним появились узкие и темные контуры других судов.

— Саксы, — промолвил Фион. — У них более простые ладьи, без резьбы викингов. Это точно саксы. И наверняка ими командует молодой Малькольм. — Он посмотрел на меня и Руари.

И внезапно я осознала весь замысел Малькольма:

— Кэнмор выжидал, когда появится Макбет, чтобы загнать его в залив, но никто из них не догадывается, что в бухтах скрываются ладьи викингов.

Мы были на грани того, чтобы потерять все, что нам дорого, — честь, традиции и собственные жизни. Опасность лезвием меча нависла над нашими головами. Я развернулась и побежала, так что полы плаща захлопали за моей спиной. Руари и Фионн последовали за мной, и мы, как ураган, помчались вниз, к тысячам воинов, которые дожидались нас в поле у подножия дюн.

— На берег! — вскричала я. — Они должны увидеть наши силы. Малькольм Мак Дункан должен понять — что бы ни произошло сегодня на море, ему не удастся ступить на эту землю!

Откуда-то у меня взялись силы, чтобы приказывать, руководить и быть королевой-воительницей. Даже если щенок Дункана одержит победу на море, мы не должны позволить ему ступить на нашу землю. Войска выстроились рядами, и мы через дюны двинулись на берег. Я не могла рисковать.

Вскоре все войско выстроилось вдоль берега, олицетворяя мощь Морея и Шотландии. Я с Лулахом впереди. Со стороны океана мы должны были являть собой вид многотысячного войска, готового к битве. Когда-то, много лет тому назад, мы точно так же вышли на поле, когда король Дункан бросил вызов Макбету. И теперь я делала то же самое, чтобы образумить его сына.

Если Лулах и нервничал или испытывал страх, то ничем этого не показывал — сжав зубы, он крепко сидел в седле, и конь его стоял неподвижно рядом с нашими. Мое сердце переполнялось гордостью при виде него — он был настоящим королевским отпрыском, который со временем мог претендовать на трон. Но затем я вновь сосредоточила все свое внимание на море.

Ладьи и суда были хорошо видны с берега. Торговое судно Макбета еще ближе подошло к берегу, а за ним продолжали гнаться семь ладей Малькольма. Сначала мне показалось, что их разделяет завеса дождя, и лишь потом я поняла, что это град стрел, выпускаемых с саксонских ладей. Они выпустили еще один залп, а мы продолжали беспомощно стоять, так как ничем не могли помочь из-за разделявшего нас расстояния. Так что нам оставалось лишь демонстрировать свою силу, которая должна была поддержать Макбета и обескуражить Малькольма.

Но в тот самый момент, когда саксонские ладьи уже окружили судно Макбета с трех сторон, из бухт и межскальных фьордов вперед вырвались длинные ладьи викингов. Они, как стрелы, ринулись вперед, пересекая путь саксам.

Ангус издал воинственный клич:

— Представляю себе, какие проклятия сейчас изрыгает Малькольм! Он даже представить себе не мог, что его поджидают здесь быстрые драконы. Он считал, что запросто сможет потопить судно Макбета.

— Торфин уже топил суда его отца, и мальчишке следовало бы помнить об этом, — заметил Руари.

— Малькольм неглуп и знает, что такое опасность, — сказала я.

— К тому же он рассудителен, — добавил Лулах. — Его корабли уже разворачиваются.

Дождь стрел прекратился, и саксонские суда, разворачиваясь, покрыли рябью гладь залива. Несколько ладей Торфина кинулись их преследовать, и один за другим корабли Малькольма исчезли за горизонтом.

— Сбежали, — удовлетворенно промолвил Ангус. — Торфин будет гнать их до самой Англии, а потом еще останется в пограничных водах, чтобы они снова не сунулись на север. Кормилец воронов — неглупый человек.

— Как и Малькольм Мак Дункан. Он вернется, — кинув на меня взгляд, промолвил Лулах. — И в следующий раз он придет по суше, так как уже знает, что оркнейцы — наши верные друзья. И он выждет, ибо понимает, что король скоттов в ближайшее время будет настороже. Но рано или поздно он перейдет границу Шотландии. Он никогда не сдастся, даже если ему придется ждать всю оставшуюся жизнь.

Несмотря на свой юный возраст мой сын обладал королевской рассудительностью. Он понимал, что волк, бродивший у наших ворот, сделает все возможное, чтобы проникнуть внутрь. Я молча кивнула, понимая, что повинна в этой угрозе больше, чем кто-либо другой.

Теперь к берегу приближалось лишь одно судно в окружении оркнейских ладей. И я уже видела человека, стоявшего на носу. У него были золотистые волосы, и он всех превосходил ростом, а когда судно приблизилось к берегу, он поднял руку в знаке приветствия. Ветер был попутным, и сильные волны подгоняли судно к берегу.

Я пришпорила лошадь, и она подошла к пенящимся волнам. Затем я сняла шлем, и мои волосы рассыпались по плечам, подавая знак Макбету, что я его жду.

Глава 30

1058 год от Рождества Христова

Крепость Элгин

Сегодня ночью мне снилась величественная каменная крепость на зеленом холме и раскинувшееся над ней летнее небо. В крепости располагались вымощенные мрамором покои с витражными окнами, которые блестели, как драгоценные камни. И тем не менее, она не вызывала у меня удивления, и я чувствовала себя в ней как дома. Потом я открыла дверь в богато убранный зал и увидела любимого мужчину, который сидел в резном кресле у очага. Он встал и пододвинул другое, такое же, для меня. Он улыбнулся, его синие глаза блеснули, и он протянул руку, приветствуя меня и приглашая к себе. Через открытое окно я видела поднимающийся из долины столб дыма и огня, где догорала старая деревянная крепость. И внезапно я перенеслась туда — я металась в ужасе по ее коридорам во тьме и дыме. До меня доносились крики и звон стали…

Я вскочила, чувствуя, что задыхаюсь, — рядом со мной никого не было.

Мои сны по-прежнему изобиловали дурными предзнаменованиями и так пугали меня, что я была рада любому пробуждению. Порой я и вовсе старалась не засыпать, чтобы не видеть этого.

Я встала, дрожа от холода, дошла до отхожего места, расположенного рядом с моей спальней, и разбила лед, которым уже покрылась вода в миске для умывания. Затем я задумалась — красное или голубое. Красно-бурое платье, отороченное мехом выдры, было теплым, но в последнее время я надевала его слишком часто. Значит, голубое, с облегающей сорочкой сливочного цвета. Я выпустила рукава, чтобы была видна их изящная вышивка, и надела на пальцы кольца — серебряное с перламутром, подаренное мне когда-то несчастной королевой, витое золотое с гранатом и еще одно, серебряное с хрусталем. Они вспыхнули огнем и засияли на моей руке.

Легко обрести покой в повторяющейся обыденности, особенно когда тебя преследуют незваные мысли. Размышляя о своей жизни, я кое-что утаиваю. Одни воспоминания уже позабылись, а другие слишком личные, чтобы я могла говорить о них.

Потом ко мне входит хмурая темноглазая Финелла, чтобы расчесать мне волосы, — они по-прежнему отливают бронзой, и в них все еще не появилось серебряных нитей. Жаль скрывать их под накидкой, но вдовствующая королева не может разгуливать с непокрытой головой, как девочка. Я ощущаю мягкость шелка, когда Финелла набрасывает его мне на голову и, обхватив подбородок, закидывает его концы мне за плечи. Стальное зеркало свидетельствует о том, как кремовый оттенок накидки идет к цвету моего лица.

Я медлю. Кожа у меня все еще гладкая, скулы высокие и крепкие. Лишь возле губ пролегли мелкие морщинки, свидетельствующие о пережитых горестях, да у глаз несколько складок, напоминающих мне о былых радостях. Мои глаза напоминают мне Боде — такие же голубые с серебристыми прожилками.

В утренней прохладе я жду, когда Финелла набросит мне на плечи домашний плащ — мягкий плед кремовых, пурпурных и коричневых оттенков. Я сама закалываю его брошью — тройной спиралью, которую часто носил Макбет. Потом служанка отворяет дверь, и я, шурша юбками, выхожу наружу.

В зале — совсем не том, что мне снился, а с белеными деревянными стенами — я вижу незнакомого мне молодого человека, который сидит за столом с Дростаном. Оба встают, и юноша проливает кашу из своей миски. Ложка падает на пол, и он склоняется, чтобы поднять ее.

— Прибыл еще один гонец от Малькольма Мак Дункана, — говорит Дростан.

Юноша приветствует меня, и я, кивнув, делаю знак, чтобы он садился и продолжал есть. Он принимается уминать вареные яйца, сушеную говядину и кашу с маслом. Две гончие прыгают вокруг, радуясь моему приходу. Верный Диармид, принадлежавший еще моему мужу, осторожно пропихивает свою мохнатую голову мне под руку, а годовалый длинноногий и любопытный щенок Флан лакает пролитую кашу.

— И что нам прислал Малькольм на этот раз? — спрашиваю я. — Шелк? Сласти?

— Госпожа Грюада, — отвечает мальчик. — Король прислал тебе фиги.

— Странно, что они уцелели при твоем аппетите, — говорю я.

— И письменное послание, — добавляет Дростан и передает мне пергамент, запечатанный кроваво-красной печатью.

Текст написан на латыни черными чернилами.

— Малькольм Мак Дункан, король Шотландии, шлет свои приветствия госпоже Грюаде из Элгина, — начинаю читать я и с отвращением возвращаю пергамент Дростану. — Король Шотландии? Самозванец — вот он кто! А я для него всего лишь госпожа Элгина? Ха!

Дростан отводит меня в сторону, чтобы поговорить наедине:

— Малькольм любезно сообщает тебе, как владелице земель в Файфе, что он присоединяет Файф к своим владениям, поскольку твой двоюродный брат Мак Дуф скончался. Поэтому он собирается разместить свои войска в Абернете.

— Да будь они прокляты — и Мак Дуф, и Мак Дункан.

Дростан вздыхает:

— К тому же Малькольм подтверждает свои предшествующие заявления о том, что твой сын не является законным королем Шотландии и что Малькольм заставит его уступить. И еще он вновь предлагает тебе стать его супругой. — Он вновь разворачивает пергамент. — А если ты откажешься, он советует тебе проститься со всеми близкими и удалиться в монастырь.

— Женские монастыри существуют только в Англии, а туда я не поеду. К тому же снегопады в это время года препятствуют передвижению. А также приезду Малькольма сюда.

— Но вскоре горные перевалы откроются, — отвечает Дростан.

Я выхватываю у него послание, снова пробегаю его глазами и начинаю постукивать им по столу — тук-тук-тук.

— И никаких шелков? — Я кидаю взгляд на Дростана. — Только фиги?

— Ру, — произносит Дростан, — позволь мне переслать это Лулаху.

— Он все время настороже, — отвечаю я. — С ним находятся лучшие воины Макбета. К тому же Лулах скоро будет в Элгине — мы получили от него сообщение на прошлой неделе. Как только позволит погода, он вернется сюда с Ионы… — Я вздыхаю и скрещиваю руки на груди. — Если Большая Голова узнает о том, что мы задумали, и о том, что уже сделано моим сыном и людьми Макбета, он перестанет присылать мне шелка и предложения о замужестве.

— Возможно, — соглашается Дростан. — Но скорей всего он опорочит имя Макбета, запечатлев эту память в анналах и хрониках. И тебе это известно.

— Да. Но он должен знать, что я могу собрать войско и встретить его во всеоружии.

— Наверняка он догадывается, что ты не сделаешь этого во второй раз, — отвечает Дростан.

Тощий посланец короля продолжает жадно поглощать пищу. Мальчики в этом возрасте всегда испытывают повышенное чувство голода, и сердце у меня заныло, ибо я сама могла бы иметь сыновей, которые были бы его ровесниками. И поэтому я подхожу к столу и наливаю ему разогретого, приправленного специями эля.

Затем в зал входит Дермот. Он осушает чашу такого же эля, берет свою арфу, и пространство зала наполняют дивные звуки. Затем Дростан выводит из зала гонца, которому суждено вернуться, так и не получив ответа от госпожи Грюады, которая упорно продолжает называть себя вдовствующей королевой.

Появившаяся Биток, которая ведет теперь наше хозяйство, начинает бранить Финеллу за рассыпанные травы и цветы, что мы используем для ароматизации постельного белья. И они уходят, чтобы подмести пол и найти виновного. Я подозреваю, что это кто-нибудь из котов.

Я усаживаюсь в кресло с чашей горячего эля, собаки сворачиваются у моих ног, и я полностью погружаюсь в музыку. Послание узурпатора вновь пробудило во мне гнев и боль, которые еще не успели утихнуть. И, увы, музыка мало чем может здесь помочь.

Прошло семь лет между тем днем, когда ладьи Малькольма Кэнмора были обращены в бегство, и тем вечером, когда я увидела его снова. Макбет увидел его раньше — с того момента не прошло и четырех лет. С той встречи все и началось — она всех закрутила в вихре событий.

Я помогала снимать пробу со свежесваренного золотистого пива и заливалась смехом вместе с Биток и Эллой, которая приехала к нам из Бухана, где она жила вместе с Гириком и своими двумя дочерьми. Я смеялась, как девчонка, вместе со своими любимыми подругами, словно не была королевой, а они — знатными дамами. Мы следили за тем, чтобы слуги ни в чем нам не уступали и чтобы голова у них кружилась так же, как у нас; нам еще предстояло разбивать яйца и гадать для высоких темноволосых дочерей Эллы, которые в свои десять и двенадцать лет уже хотели знать, за кого выйдут замуж. И в этот самый день далеко на юге Малькольм Кэнмор со своими войсками перешел границу Шотландии.

Это был июль 1054 года от Рождества Христова, праздник Семи Спящих — день святых чудес, в который древние христианские мученики выходят из своих гробниц, как сообщается в «Святых деяниях». Теперь в Шотландии этот день стал называться Днем Бирнамского леса, поднявшегося на Дунсинан.

Я узнала об этой битве от собственного мужа, который, слава Богу, уцелел в ней. Он приехал с этим известием в Элгин, хотя некоторые несправедливо заявляли, что он позорно бежал. Малькольм расположил свои войска в Бирнамском лесу рядом с Дункельдом, где водопад превращается в плавно текущую реку. Лес там настолько густой, что за грохотом воды и шелестом деревьев трудно различить звуки подкрадывающихся врагов.

Поэтому людям Малькольма удалось обмануть стражу Макбета, и они незамеченными приблизились к лагерю, раскинутому между Дункельдом и Дунсинаном. В предрассветной тьме саксы задрапировали себя ветвями и, подобно лисам и ласкам, неслышно подползли к охране Макбета.

К тому времени, когда Малькольм Кэнмор привел в Шотландию войска короля Эдуарда, он уже стал опытным воином. Его поддерживали лишь те шотландцы, которые жили вдоль южной границы, а потому являлись скорее южанами, нежели скоттами. Две армии встретились на склоне холма при нестерпимой жаре и беспощадно палящем солнце, так что к концу дня многие воины, скинув с себя доспехи и одежду, уже сражались полуобнаженными, подобно древним кельтам. Сражались в окружении груд мертвых тел.

Анналы сообщают, что Малькольм Мак Дункан нанес Макбету сокрушительное поражение и вынудил бежать на север в горы Морея. На самом же деле оба военачальника были ранены и разошлись, уводя за собой свои обескровленные силы. В отсутствие чьей-либо победы Макбет предложил Малькольму земли, которые прежде принадлежали Дункану, старому Малькольму и Крайнену из Атолла. Таким образом, Макбет надеялся вернуть мир низменным районам Шотландии, которые сильно пострадали от вторжения Малькольма. Но полусакс-полускотт начал собирать новые войска, не дожидаясь, когда заживут его раны.

Получив землю и наверстав тем самым упущенное, Малькольм провозгласил себя королем скоттов. Однако ему не удалось склонить на свою сторону священников и хранителей камня, короны и мантии. Его так и не короновали в Сконе, хотя, насколько мы слышали, он всячески к этому стремился.

К тому же, в соответствии с законом его собственного отца, возложить на него корону могла только я.

Таким образом, Шотландия оказалась расколотой на две половины.

Уязвленный Макбет уехал на север и скрылся за горным хребтом Морея. В то время он был вдвое старше Малькольма, но ему удалось сохранить свои земли. Однако во время битвы он получил серьезную рану — лезвие меча рассекло ему скулу от глаза до подбородка, глаз затек, и мы опасались, что он ослепнет.

В Элгин приехала Катриона. В год коронации Макбета она вышла замуж за тана Кинлосси, и теперь у них подрастали бойкий мальчуган и девочка, которую многие считали дурочкой. Однако мать любила ее и не задумывалась над тем, кем она была послана — Богом или феями. Катриона привезла с собой целебные настои и вместе с Биток принялась ухаживать за Макбетом. Когда опухоль спала, зрение у него частично восстановилось. Однако глаз оставался полуприкрытым, и зрение то и дело замутнялось тенями. И все же, как только он достаточно окреп, сразу же вернулся на тренировочный двор, чтобы восстановить координацию и ощущение дистанции во время боя.

— Забавно, — заметила я как-то, обращаясь к нему и Лулаху, — ты получил от Малькольма точно такую же рану, какую когда-то нанес его отцу. — И прижала к глазу Макбета очередную холодную примочку, приготовленную Биток.

— Удар гардой? Да, я слишком поздно поднял щит, чтобы отразить его, — ответил он.

— В этом нет ничего смешного, — промолвил Лулах. — Он специально нанес его, чтобы отомстить. — Похоже, мой сын понимал молодого Мак Дункана, ведь они были ровесниками.

Три года мы провели в Морее, не выезжая за пределы горных провинций. К нам то и дело приезжали гонцы и посещали мормаеры. По всей Шотландии Макбета по-прежнему считали законным королем, а Малькольма узурпатором. При такой поддержке мы получали сведения почти о каждом шаге Малькольма.

Волк уже пробрался за ворота и теперь, пуская слюни, ежечасно следил за внутренним двором, где скрывалась его главная жертва.

Глава 31

Анналы мало что сообщают о периоде правления Макбета.

Семнадцать лет мира и благоденствия, в котором прожила Шотландия, дорого стоили. Однако, по сравнению с периодами других правлений, врагов и военных схваток у нас было гораздо меньше. Шотландия вошла в эпоху изобилия: на полях пасся упитанный скот, реки кишели рыбой, овцы приносили богатую шерсть, трюмы торговых судов были битком набиты товарами. Поля приносили золотые урожаи, и амбары были заполнены зерном. Богатства множились, и все процветали — от последнего пастуха до мормаера. Но периоды благоденствия редко отмечаются в анналах.

Правление Макбета было отмечено безоговорочной значимостью его авторитета и преданностью его союзников, которые как никогда охраняли целостность Шотландии. Эти семнадцать лет стали передышкой после долгого периода войн и вооруженных конфликтов. Если бы у Макбета было больше времени, он смог бы осуществить то, о чем мечтал: установить в Шотландии более справедливые законы и соединить кельтские традиции с законами церкви и даже с саксонскими установлениями.

Я возражала против этого, полагая, что кельтский образ жизни не следует смешивать с инородными влияниями, и настаивала на том, чтобы Дростан продолжал составлять наши документы на гэльском, а не на латыни, и мы соблюдали субботу, а не воскресенье, как это делали римляне. Что касается саксонского правонаследования, то оно и вовсе было для меня неприемлемо. Лулах, будучи племянником Макбета и последним представителем рода Боде, по древним кельтским законам имел полное право пртенедовать на Морей, а со временем — и на корону Шотландии.

— Новые законы и новый образ жизни угрожают Шотландии, ее духу, — говорила я. — Ты что, хочешь, чтобы мы стали саксами или римлянами? Будучи кельтским королем, ты каждый день обязан бороться за сохранение гэльской природы своего наследия.

— Я хочу, чтобы Шотландия жила и процветала, — с горящими глазами отвечал мне Макбет. — Чтобы она сохраняла свою кельтскую природу, но и не отставала от Британии и других торговых стран. Ру, если мы замкнемся и будем лелеять свои гэльские традиции, как тебе этого хочется, тогда Шотландия и ее великие корни зачахнут. Мы не можем придерживаться лишь собственных традиций, если хотим, чтобы Шотландия достигла величия.

Я уступала, осознавая размах его устремлении: он не собирался подчиняться чужим культурам, чего я прежде опасалась, а хотел осторожно осуществлять перемены, чтобы наша страна постепенно завоевывала власть и авторитет.

В Риме Макбет уже обратился к папе Льву, отстаивая права кельтской церкви, которая обладала огромной паствой, исповедовавшей смешанные верования и занимавшейся разными профессиями. Обретая глубокую веру, Макбет раздавал земли, основывал монастыри, строил церкви и создавал новые епархии. Он хотел выстроить новые часовни и разместить новых священников в горных районах Шотландии. Во время своего путешествия он встречался с главами других стран и с некоторыми из них продолжал поддерживать связь. Когда норманнские рыцари были изгнаны из Англии, Макбет приютил двоих — Хьюго и Осберна — и ввел их в состав своего отборного войска.

— Нам следует оказать милость этим норманнам, ибо когда-нибудь они захватят Англию, если король-монах Эдуард не будет осторожен, — сказал мне Макбет в тот день, когда они появились у нас. Их чопорность, воркующий язык и щиты непривычной формы вначале резко контрастировали с поведением грубых неотесанных кельтов. Однако вскоре они подружились, сначала доказав свою дееспособность в схватках, а затем начав делиться своими познаниями. Так, благодаря им мы, скотты, только расширили свои познания.

И так могло бы продолжаться многие годы, если бы не изгнанный из Шотландии сын короля-воина. А этот молодой человек поставил своей целью свергнуть Макбета.

В тот же год, когда моему мужу была нанесена серьезная рана, чуть не оставившая его без зрения, мы сыграли свадьбу. Лулах, ставший сильным и красивым воином, сгорал от любви к девушке, которую встретил во время путешествий со своим отчимом. И хотя ему был всего двадцать один год, намного меньше того возраста, когда воины обычно вступают в брак, Макбет счел полезным заключение этого союза и сам все организовал.

Свадьбу сыграли сразу после Мартинова дня — Лулах взял в жены дочь Торфина, укрепив тем самым связи между Мореем и эрлом Оркни. Ингебьорг унаследовала миловидность своей матери, а также стройную фигуру и темные волосы отца. Она была тихой и набожной девушкой, и, не доведись ей встретиться с Лулахом в свои семнадцать лет, она бы стала Христовой невестой. Свадьбу мы устроили в Ивернессе, пригласив на нее гостей с Оркнейских островов, и пиры длились почти целую неделю.

Ягрустила, понимая, что сердце моего сына принадлежит уже не мне, но иначе и быть не могло. Мягкое изящество Ингебьорг украсило наш дом, ибо Лулах по-прежнему жил с нами, как наш стольник и королевич. В приданое ей дали несколько сундуков с серебром викингов — монеты, блюда и украшения, кроме того, Торфин подарил Лулаху красивую ладью и сто голов скота, который был доставлен на отдельных судах. В охране Лулаха, возглавляемой старшим сыном Катрионы Анселаном, появилось несколько викингов. Вначале мы сторонились их, но со временем привыкли и стали относиться как к своим.

Весной во сне тихо скончалась матушка Эйтна. И Торфин прислал гонца, чтобы сообщить об этом. Я виделась с ней всего за несколько недель до ее кончины, когда ездила к ней, чтобы она погадала мне на воде и предупредила о грозящих опасностях.

— Наступит день, и ты успокоишься, — сказала тогда она мне, отодвигая от себя чашу с водой. — А что ты еще хочешь знать? И обращай внимание на свои сны, ибо они твои лучшие советчики, — добавила она.

Торфин организовал похороны своей бабки в традициях викингов — в сумерках он положил ее тело в длинную изящную лодку и при свете факелов отпустил ее в залив, которым Эйтна любовалась в течение столь долгих лет. Когда лодка отплыла на достаточное расстояние, стрелки Торфина выпустили по ней горящие стрелы. Эта утрата оказалась для меня гораздо серьезней, чем я могла предположить.

Всякий раз, когда у меня появлялось свободное время, я приезжала в ее хижину — складывала ее вещи в сундуки и просто сидела в тишине и покое. Все свое имущество она завещала мне — одежду и одеяла, сушеные травы, ларец с украшениями и ту самую чашу, в которую она наливала воду для гаданий. Я сильно тосковала по ней, так же как по Эльсе, Мэв и всем другим утраченным друзьям.

Через год в Элгине Ингебьорг, комкая простыни и не издавая никаких звуков, кроме слабых стонов, произвела на свет мальчика. Маленький крепыш, мой внук Нехтан вошел в нашу жизнь осенью. Он был темноволосым, как Торфин и Боде, чья кровь смешалась в его жилах. Макбет любовно называл его троллем. Я в нем души не чаяла, чувствуя, как сердце мое переполняется любовью.

Предательство подкралось под покровом ночи.

Мы проводили август в Кинкердайне, в нашей небольшой крепости на реке Ди, неподалеку от древних камней Ланфинана, где когда-то я увидела трех сидящих воронов. Судьба то и дело посылает нам знаки и предзнаменования, а затем замутняет их смысл, побуждая нас двигаться вперед.

Они появились, когда мы уже спали. И первым признаком опасности стал шорох стрел по соломенной крыше. Это были горящие стрелы, так как, вылезая из кровати, я уже расслышала доносившиеся со двора крики. Макбет схватил свою рубаху, доспехи и выдворил меня из комнаты. Я набросила на плечи плащ и кинулась вслед за ним. У окна мы на мгновение остановились. Крыши пристроек уже полыхали. Судя по крикам и суматохе во дворе, а также по количеству дыма, огонь уже охватил всю крепость. Я задержалась у окна и увидела следующий залп стрел, которые кометами перелетели в темноте через высокую крепостную ограду и впились в стены и крышу здания.

Теперь горела и крепостная стена. В этих жутких всполохах я вдруг отчетливо увидела перед собой Малькольма Мак Дункана. В свои двадцать семь лет он был высоким крепким воином с развевающимися каштановами волосами и незабываемой ухмылкой на губах. Волк уже стоял не у ворот, он чуть было не сжег наш дом, пока мы мирно почивали в постели.

Макбет сбежал с лестницы в поисках Лулаха, Ингебьорг и их детей — мальчика и новорожденной девочки. Лулах уже выводил свою семью на улицу. Я подхватила на руки внучку, чтобы Ингебьорг могла взять сына. У входа в зал мы встретили Биток и вместе выбежали на улицу, где все было окутано клубами дыма. Макбет и мой сын ринулись на главный двор, а я вместе с Биток повела Ингебьорг и детей к подветренной стороне двора, которую огонь не успел затронуть. Оставив их там в безопасности, я отправилась на поиски мужа.

Куда бы я ни поворачивала, повсюду были огонь, дым, жар и запах гари. Кричащие люди бежали с ведрами воды. Скот и тех немногочисленных лошадей, которых мы держали в крепости — остальные были на выпасе, — согнали к задним воротам, за которыми располагался склон холма, поросший лесом. Это — единственное, что мы могли сделать. Я отыскала наших трех собак, включая любимца Макбета Диармида — крупного серого волкодава, сына собаки Боде, — и отправила их к Ангусу, который взял их за кожаные ошейники и посадил на поводки.

А потом я увидела Макбета, раздающего приказы: одних он направлял на борьбу с огнем, другим велел взять оружие и следовать за ним. Я бросилась к нему, и он взял меня за руку.

— Вместе с остальными выходи через задние ворота, — коротко сказал он.

— А ты? — Я ухватилась за его рукав. — Ты должен пойти вместе с нами…

— Нет. Я должен положить этому конец. — Он подтолкнул меня, но я, не пройдя и нескольких шагов, вновь обернулась. Мне было невероятно страшно — не за себя, а за него. Я обхватила его руками, и мы замерли. А потом он снова отстранил меня от себя. — Ступай, Ру.

Я кинулась к относительной прохладе задней части крепости, слыша, как за моей спиной Макбет продолжает раздавать приказы. Потом до меня донесся топот, и, обернувшись, я увидела догонявших меня Ангуса и Кона, которых Макбет послал охранять нас. Остальные: Лулах, Анселан со своими людьми, Макбет, Гирик, Руари и прочие, кто не был занят тушением пожара, — собирались у горящих ворот, готовясь к преследованию Малькольма Кэнмора и его отряда, которые растворились во тьме.

Все последующее я помню смутно.

Подгоняемые Ангусом и Коном, мы вышли из горящего Кинкердайна и в темноте спустились по течению реки к переправе. Погрузившись вместе с собаками на широкую лодку, мы переплыли реку и двинулись к крепости Константина Мак Артера из Банхори. Когда мы добрались до нее, хозяина там уже не было — один из быстрых бегунов Макбета успел сообщить ему о происшедшем, и он отправился в Кинкердайн. Стражники Банхори провели нас в крепость, где нас встретила его молодая жена. Она предоставила нам пищу, одеяла и показала, где можно умыться и отдохнуть. Эта добрая женщина даже предоставила мне свое платье и накидку, ибо я была одета неподобающим образом. Я помню цвет этого платья — оно было коричневым и расшито черными лозами. Траурное одеяние.

Мы просидели до утра, не смыкая глаз, пока на берегу не появились наши всадники. По реке двигалась лодка перевозчика с ранеными. Воины с мрачными лицами начали входить в крепость. Я, сжав руки, ждала в зале. Ингебьорг ходила взад и вперед, пытаясь успокоить раскапризничавшуюся девочку, Биток держала на коленях Нехтана. Мы молчали, обмениваясь лишь необходимыми замечаниями.

И только тут я поняла, что наступил день Успения Богородицы. Именно в этот день семнадцать лет назад Макбет убил короля Дункана и заявил свои претензии на трон.

— Они специально запланировали нападение на этот день, — нарушив тишину, промолвила я. — Малькольм решил уничтожить Макбета и его семью в годовщину гибели своего отца. — Женщины подняли на меня печальные взоры.

Наконец, полог в зал приподнялся, и сердце мое наполнилось надеждой. В зал вошел Константин — он кинул взгляд на свою жену и подошел ко мне. Его суровое лицо избороздили морщины — дяде Макбета было уже за семьдесят, но он по-прежнему оставался крепким воином. Я поднялась навстречу ему.

— Что с Макбетом? — спросила я.

— Он зовет тебя, госпожа. Пойдем со мной. Биток, — добавил он, оборачиваясь, — твои умения тоже потребуются.

Биток передала Нехтана жене Константина и поспешила за нами. Я чувствовала, как во мне нарастает ужас.

Во дворе Макбета не было, а знакомые мне люди, занимавшиеся там своими делами: одни приводили в порядок лошадей, другие стирали с лиц следы крови и сажи, — замирали и молча провожали меня взглядами. Лулаха, Руари и других здесь тоже не оказалось. Стараясь справиться со страхом, я повернулась к Константину, уже зная, что произошло что-то непоправимое.

— Макбет… — начала было я.

— Он в лодке и зовет тебя, — ответил Константин, и мы, выйдя из крепости, начали спускаться по длинному пологому склону к реке. Сквозь завесу дождя и тумана я увидела целую группу людей, столпившихся в лодке вокруг человека, сидящего на дощатой корме.

Я бросилась к лодке с такой скоростью, что споткнулась, и кто-то подхватил меня на руки и перенес на борт. Биток и Константин залезли в покачивавшуюся и чуть осевшую лодку вслед за мной.

Мой муж сидел на скамейке. С одной стороны от него стоял Лулах, с другой — Руари. Я с облегчением выдохнула, почувствовав, как отступает страх, и лишь потом обратила внимание на их мрачные лица. Макбет был бледен как полотно. И только тогда я поняла, что Лулах и Руари просто поддерживают его, чтобы он не упал.

Я опустилась на колени и протянула руки к Макбету.

— О Боже! — пробормотала я, увидев пропитавшуюся кровью повязку на его груди. Кольчугу с него уже сняли, и он сидел в окровавленной и разорванной рубахе и в накинутом на плечи плаще. Его била дрожь, хотя на улице не было холодно. — О Боже! — повторила я, прикасаясь к его руке и небритому лицу.

— Ру, — промолвил он. Дыхание из него вырывалось с хрипом, глаза запали, раненное прежде веко закрылось. — Мы едем на юг — собирайся и забирай детей.

— Ингебьорг? — Я в смятении посмотрела на Лулаха, и тот кивнул. — Но мы не можем сейчас куда-либо ехать. Несите его в крепость! Что вы здесь стоите?! — Закричала я, чувствуя, как дрожит мой голос. — Лулах, Руари! — Я вскочила. — Скорей, несите его в крепость!

На мой голос обернулся Фионн. До этого он разговаривал с Биток, которая уже, подобрав подол, бежала обратно к крепости, наверняка за лекарствами.

— Ру, — промолвил он, беря меня за руку. — Мы сами хотели бы перенести его в крепость, но он отказывается.

— Почему? Что случилось? — Я посмотрела на подошедшего к нам Руари, который уступил свое место одному из викингов. — Расскажите мне!

— Мы преследовали Малькольма и его люден до Ланфинана, — ответил Руари. — Малькольм пришел в Кинкердайн всего с одним отрядом. Там мы вступили в схватку. И Макбет бился с Малькольмом. Твой двоюродный брат Мак Дуф тоже был там — они оба напали на Макбета.

Я прижала руки к груди:

— Куда его ранили?

— В грудь, — ответил Фион. — Рана очень глубокая.

— О Боже. — Я покачнулась, но, когда Руари подхватил меня под руку, я отказалась от его помощи. — Он сильный. Ему удалось выжить после отравления и других ран. И ты сам ухаживал за ним, Фионн.

— Он сильно пострадал, но и сам нанес не менее серьезную рану Малькольму, да и Мак Дуфа серьезно ранил. Странно, как его сразу же не убили, — он же вдвое старше Малькольма и почти слеп на один глаз… — Фионн оборвал себя. — Короче, Малькольм и твой двоюродный брат из Файфа тоже ранены. Они собрали свои оставшиеся силы и спаслись бегством.

— Мы послали за ними, но пока у нас нет никаких сообщений. А когда мы возвращались в Кинкердайн или в то, что от него осталось, Макбет потерял сознание, — добавил Руари, бросая взгляд на Фионна. — И только тогда мы поняли, насколько серьезно он ранен. Вначале он не хотел признаваться в этом.

— Я прижег и зашил рану, как только мне представилась возможность, — продолжал Фионн. — Но я не мог восстановить внутренности. Думаю, там повреждено легкое. А может, и еще что-нибудь. Конечно, есть надежда на то, что он поправится. Надежда всегда есть. — Он говорил тусклым, бесцветным голосом, потому что на самом деле знал, что этого не произойдет.

Я сама едва дышала:

— Он еще может выздороветь. Несите его в крепость.

— Он отказывается. Он говорит, что мы должны идти на юг, — вмешался Константин.

— Зачем? Преследовать Малькольма? Он не в том состоянии, чтобы…

— Ру, послушай, — Фионн отвел меня в сторону. — Поговори с ним. Попробуй его убедить, что надо остаться здесь. Если его не перенести в крепость, он долго не протянет. Прости, — добавил он.

Я вырвала у него свою руку и снова опустилась на колени рядом с мужем.

— Мак Бетад, — нежно произнесла я, беря его за руку. — Мы поедем после того, как ты отдохнешь и наберешься…

— Не спорь со мной, — решительно перебил меня Макбет. Если бы не кровь и не его хрипы, можно было бы подумать, что он просто устал. — Мы отправляемся в Скон. Немедленно.

— Зачем? — тихо спросила я. — Ты не можешь сейчас преследовать Малькольма.

— Не в этом дело. — Он обхватил мою голову и прижал ее к себе, так чтобы нас никто не слышал. Почти поцелуй, но вместо этого я услышала его лихорадочный шепот: — Мы должны отправиться в Скон и короновать там Лулаха.

Я сжала его запястье:

— Но…

— Послушай, — прохрипел он. — Ты обладаешь правом короновать королей. Мы должны тайно короновать твоего сына сегодня же, пока об этом не узнал Малькольм.

Я всхлипнула и покачала головой. Я поняла, что он имел в виду, — у него оставалось слишком мало времени.

Он прижался ко мне лбом.

— Если я умру на севере, а Лулах не будет коронован, вам обоим не избежать опасности, — пробормотал он. — Вас выследят и убьют. Детей Лулаха зарежут. А если Малькольму не удастся тебя уничтожить, оказавшись победителем, он заставит тебя выйти за него замуж… — У него перехватило дыхание. — Распорядись за меня. Ты — королева. Проследи, чтобы это было сделано. — Руки его упали, он закрыл глаза и откинулся назад.

Я поднялась. Окружающие старались не смотреть на нас, вероятно, полагая, что мы обмениваемся последними словами любви. Я встала рядом с сыном и положила руку на плечо мужа.

— Мы едем в Скон, — решительно произнесла я.

Константин тут же взялся за организацию путешествия и выслал вперед гонцов, чтобы они подготовили суда на берегу. Лулах отправил своих викингов к Торфину. Мы все понимали, что переезда по суше Макбет не вынесет. Самым быстрым и щадящим переездом для человека в таком состоянии было путешествие по морю. Я с Фионном и Биток приготовила ему лежанку из тюфяков и подушек, но он заявил, что поедет сидя, прислонившись к каким-нибудь сундукам. Перевозчик вместе с багорщиком быстро доставили нас к берегу, умело минуя стремнины и каменистые отмели.

В тот день сумрак спустился довольно рано — небо было покрыто тучами, и шел дождь. К тому моменту, когда мы достигли устья реки, стало совсем темно. Нас уже ожидала большая и изящная ладья с двадцатью гребцами, предоставленная новым мормаером верного нам Бухана, который являлся приемным сыном Константина. При поддержке друзей мы быстро поймали попутный ветер и, обогнув Бухан, двинулись на юго-запад к устью Теи.

Ладья шла быстро и ровно, и, похоже, Макбету стало лучше, так что он даже выпил немного вина. Несмотря на сильную слабость, он отказывался лечь, утверждая, что так ему будет трудно дышать. Я сидела рядом с ним, подогнув, как девчонка, ноги под себя, и держала его за руку.

Он больше молчал, так как ему было трудно говорить. Перед отъездом Биток взяла у жены Константина кое-какие травы и приложила к его ране примочки из крапивы, чтобы остановить кровотечение, однако повязка продолжала намокать, несмотря на то что мы с Биток произнесли над ней заговоры на исцеление. Чтобы уменьшить боль, Биток добавила в его вино кипрей и другие травы, да и все мы выпили крепкого вина, которое прихватил с собой Константин, чтобы поддержать силы в этом непростом путешествии.

Макбет был бледен и по большей части молчал, но глаза его горели живым блеском.

— Прямо в Скон, — приказал он Константину. — Пристань у берега в Мирнсе и скажи, чтобы послали гонцов. Наш старый друг, возглавлявший Мирнс, уже покоится с миром, но теперь мормаером стал его племянник. А он хороший человек. Передай ему, что законный король хочет, чтобы священников Скона предупредили о его приезде.

Мы исполняли все, о чем он просил. Это недолгое плавание казалось бесконечным. Хотя я и не хотела оставлять мужа, мне надо было поговорить с сыном. Я отвела Лулаха в сторону и объяснила ему все, что хотел от нас его отчим.

Он ничего не сказал, но я успела различить всю гамму чувств, пережитых им за это время, — от противления и нежелания получать корону такой ценой до зарождающегося согласия. Потом он кивнул и направился к Макбету. Лулах с сосредоточенным видом наклонился к отчиму, и тот что-то долго говорил ему. И лишь им известно, о чем тогда шла речь.

Затем Лулах отошел к Руари и остальным, и я снова опустилась на колени рядом с мужем. Лицо его искажала гримаса боли, хоть он и пытался улыбаться.

— Я должен был быстрее орудовать своим щитом, — проговорил он.

— Молчи, — прошептала я. — Отдыхай.

И он закрыл глаза.

Я вышла на нос ладьи и закуталась в плащ, хотя мне не было холодно. Брызги волн осыпали мои руки. Над головой у меня реяли морские птицы, а потом одна из них опустилась на нос ладьи. Я вспомнила день, когда увидела трех воронов на камне и испытала такой ужас перед грядущим. И это произошло именно там, где Макбет столкнулся с Малькольмом, — в Ланфинане.

Я погрузилась в воспоминания о своих прошлых снах и видениях. И все они указывали на этот день — сны о сражениях, о великане, противостоящем Макбету, о том, как он вместе с нашими сыновьями уплывает на запад, куда мы и плыли в настоящий момент, — это и был окончательный мистический путь моих снов.

А за много лет до этого я видела картинку в чаше с водой у Эйтны. На ней я стояла на носу ладьи, которая несла умирающего короля. Когда-то мы так везли тело Дункана. И вот снова я плыла на корабле, который нес на себе раненого, а на самом деле умирающего короля.

Я взглянула на Лулаха, и у меня перехватило дыхание. Когда-то Эйтна мне сказала, что, если предзнаменования повторяются, надо ждать их троекратного повторения. Но Лулах… нет, в третий раз я этого не вынесу. Мой сын подвергал себя страшной опасности, соглашаясь с замыслом Макбета, впрочем, как и все мы. Узурпатор был намерен отомстить всем нам. Возмездие является темной, но неотъемлемой частью кельтской культуры.

И глядя на то, как нос судна рассекает волны, я думала о том, что именно благодаря мне Малькольм избег возмездия. Храня свое обещание, данное его матери, и следуя собственным материнским инстинктам, я предотвратила его убийство. Но он вернулся, как и предупреждали мормаеры. И я была повинна в этой трагедии.

Но даже если бы все повторилось сызнова, я все равно не допустила бы убийства детей. Дьявольская сделка — выбирать между грехом и горем. Я закрыла лицо руками и с трудом сдержала слезы. Я поступила правильно, хоть это и дорого мне стоило. Но такова жизнь.

Когда мы вошли в устье Теи и устремились к Скону, я вновь вернулась к Макбету. Он хрипло дышал, и мне показалось, что он спит. Потом он прошептал мое имя.

— Скажи мне, что понимаешь, зачем мы это делаем, — пробормотал он.

Я склонилась к нему ближе.

— Я сделаю все, если ты считаешь, что это необходимо. Лулах будет коронован на всякий случай. А ты потом отдохнешь и поправишься. — Я не могла сказать ему, что его ждет смерть, хотя, похоже, сам он уже смирился с этим.

— Более того, я не хочу умереть на севере, — продолжил он. — Раненый король, владеющий половиной королевства. Я умру в Сконе как законный король скоттов.

Я кивнула. Он всегда был гордым и принципиальным человеком. Он не желал умалять значение своего правления. И я тоже.

— Я понимаю.

— И еще, — добавил он. — Я имею право быть похороненным на Ионе, как и мои предшественники. Малькольм попытается воспрепятствовать этому. Обещай, что проследишь за тем, чтобы все было исполнено.

— Обещаю. — Эту клятву я не нарушила бы никогда.

Он сжал мою руку. Мы сидели молча, взявшись за руки, лица нам обвевал ветер, волны плескались о борт ладьи, вокруг стояли наши спутники.

Я наклонилась, поцеловала его в лоб и приникла к его голове. Так, обнявшись, мы приближались к Скопу, и ветер подгонял наше судно.

Скон был окутан густым туманом. Мы тихо причалили, и навстречу нам вышли несколько монахов, которые были предупреждены гонцами из Мирнса. Мы переложили Макбета на носилки и перенесли его на холм, где когда-то он был коронован и где столько раз возглавлял судебные разбирательства.

Я не стану рассказывать о дальнейшем, ибо многое из происшедшего касается только меня.

В окружении самых близких и доверенных людей Макбет увидел, как Лулах опустился на Лиа Файл. Священник накинул на его плечи красную мантию, а двое других украдкой произнесли молитвы. Затем я подняла над золотистыми волосами своего сына блестящую корону и водрузила ее ему на голову. «Сила волка, отвага ворона, легкость воздуха, мощь земли и крепость камня…» — Я попятилась и оглянулась.

Макбет успел увидеть это. Когда же я подошла к нему, я различила лишь слабый шелест его отлетающей души. Все было кончено.

ЭПИЛОГ

1058 год от Рождества Христова

Я поздно спустилась в зал и опоздала к утренней молитве. Дростан уже заканчивал произносить благословения, и домочадцы вставали с коленей. Наверно, грешно пренебрегать общим молебном, но Господь должен знать, как жарко я молюсь каждый день, взывая к справедливости, сохранению памяти и прося мира для себя и уже отошедших в мир иной. Порой я включаю в этот список и ныне живущих.

Ко мне в комнату входит служанка.

— Госпожа, — сообщает она, прыгая с ноги на ногу от холода, — к крепости приближается король со своей свитой. Король Лулах, — добавляет она.

Я бегу к окну, и до меня доносятся крики и звук рога, оповещающего об их прибытии. Я сама распахиваю ставни, не дожидаясь, когда это сделает прислуга. Несмотря на высокий рост, мне приходится встать на цыпочки, чтобы дотянуться до подоконника. Холодный свежий зимний воздух ударяет мне в лицо, я улыбаюсь и машу рукой. Наконец-то гости — не посланцы Малькольма, а родные и близкие люди. Я вижу сына, его прелестную жену и их детей, завернутых в меха.

Подняв подол, я стремглав сбегаю по лестнице — за мной бегут Дростан и Биток, — накидка моя развевается, туфли скользят на хорошо утрамбованном снегу. Дростан подхватывает меня под руку, чтобы я не упала, Биток встает с другого бока. Руари, приехавший вместе с Лулахом, уже спешился и теперь помогает спуститься на землю Ингебьорг. Потом с лошади спрыгивает король, мой сын. Мы все переминаемся от холода с ноги на ногу, дыхание вылетает изо ртов легкими облачками. Я протягиваю руки к своему внуку — мормаеру Морея. Я целую его, натягиваю ему на голову меховой капюшон и браню за то, что он его снял на таком морозе. Нехтан смеется и сам подтрунивает надо мной за то, что я выскочила на улицу, даже не накинув плащ. Ему уже четыре года, и, хотя он носит титул мормаера, на самом деле его интересуют лишь деревянные воины, которых он повсюду возит с собой в своей сумке.

Моя внучка Эльса так очаровательна в свой год с небольшим, что у меня захватывает дух, — золотой ангел, который может поспорить с любым изображением на стенах церквей. Ингебьорг передает мне кулек из одеял и мехов, из которых виднеется лишь ее ангельское личико. Эльса протягивает ручки к Лулаху, тот берет ее и передает няне — простой девушке, которая путешествует вместе с королевской семьей.

Потом Ингебьорг, облаченная в красный шерстяной плащ, отороченный лисьим мехом, подходит ко мне, и мы сердечно обнимаемся. Дар, принесенный ею в Шотландию — союз с Оркнейскими островами, — очень помогает Лулаху. Угроза викингов помогает удерживать короля-узурпатора Малькольма на юге.

Спасаясь от холода, мы поспешно поднимаемся в зал, так как кончики наших носов уже покраснели. Мы смеемся и рассаживаемся вокруг жаровни. Служанки приносят нам вино со специями, печеные яблоки и молоко с медом для детей. Я исполняю роль регента в Морее, и Нехтан любит меня спрашивать, как идут дела в его провинции.

— Очень хорошо, — отвечаю я. — Повсюду царят мир и изобилие, и люди воздают тебе хвалу. Они говорят, что ты мудрый и добрый властитель.

Он улыбается.

Потом я поворачиваюсь к нашему королю Лулаху и беру его за руку. Дети резвятся на полу у наших ног, как маленькие эльфы.

— Что привело тебя ко мне в такой мороз? Есть какие-нибудь известия с юга?

— В последнее время нет, — отвечает Лулах. — Малькольм Кэнмор занимается своими делами в южных провинциях, хотя, насколько я слышал, упорно продолжает преследовать вдову Макбета, принуждая ее к браку. — Он хмурится. — Он сообщил мне, что если ты согласишься, то он будет готов заключить со мной мир.

— Не верь ему, — говорю я. Лулах трясет головой — он и так не верит. — Пусть томится и шлет мне дары. Когда я откажу ему, он будет в ярости, но до конца зимы не посмеет сунуться на север.

— А к весне я соберу войско, — говорит Лулах. — Несмотря на непогоду, мои люди объезжают провинции, проверяя их верность и преданность. Макбет оставил по себе хорошую память. Мама, — добавляет он, — он не забыт. Они готовы поддержать меня, и мы снова выступим против Малькольма во славу Шотландии.

Сердце у меня ёкает, и я отвожу взгляд в сторону. Шотландию ждут большие перемены, если молодой король потерпит поражение. Я уже видела это, гадая на воде и огне, но не могу сказать об этом Лулаху, да и сама стараюсь не думать.

Потом в зал входит Руари и устраивается рядом с нами.

— Скажи ей, — говорит Лулах.

— Что? — спрашиваю я.

— Мы сделали то, о чем ты просила нас, госпожа, — отвечает Руари. — Несколько дней тому назад мы вернулись с Ионы. Фионн, я, Гирик, Найелл и Анселан. Мы все свидетели этого.

Я выпрямляюсь и сцепляю пальцы рук, которые лежат у меня на коленях:

— Он похоронен?

— На вершине холма, за часовней, рядом с другими шотландскими королями. Тебе бы понравилось тихое место, которое мы для него выбрали, — говорит Руари.

Я глубоко вздыхаю.

— Благодарю тебя, — говорю я. — Весной я хотела бы съездить туда.

— Весной, — замечает Лулах, — я бы хотел, чтобы ты переехала в Крэг Федраг. Это дальше на север и ближе к Ивернессу. Там ты будешь в большей безопасности. Ингебьорг тоже туда отправится вместе с детьми.

Я задумчиво киваю. Когда придет весна, он займется королевской работой и выступит против неприятеля, погубившего его отчима. Лулах не мстителен по своей природе, но он знает, что такое справедливость и что должно быть сделано. Даже в его золотой душе есть черные нити.

— Я не поеду в Крэг Федраг, — внезапно решительно говорю я.

— Останешься в Элгине? Думаю, это неразумно, — говорит мой сын король.

— Я уже довольно наездилась из одного дома в другой, — заявляю я. — Я сыта по горло военными играми и получила свою долю подношений от убийц и захватчиков. Мне надоело ждать, бояться, плести интриги и гадать, что сообщит мне следующий гонец и что мне следует ему ответить. Я уезжаю.

— Но куда ты поедешь? — спрашивает Ингебьорг.

У моих ног сидит волкодав Макбета Диармид, и я склоняюсь, чтобы погладить его. Это дает мне возможность подумать, сформулировать то, что я собираюсь им сказать.

— На северном побережье, на берегу тихой бухты стоит маленькая хижина, — говорю я. — Туда-то я и отправлюсь. Вы сможете найти меня там, когда захотите, а вот узурпатор не сможет. Так Ингебьорг и детям не будет грозить опасность. Ты сможешь отправить их в Крэг Федраг или на Оркнейские острова.

— Но мама… — начинает было Лулах.

— Я нужна Кэнмору. Если ему не удастся жениться на мне и соединить свою кровь с моей для укрепления своих притязаний, он может попытаться убить меня или причинить вред тем, кого я люблю. Поэтому будет лучше, если вдовствующая королева сейчас исчезнет, а король скоттов займется врагом, стоящим у ворот, как это ему и положено.

Все смотрят на меня, не отводя глаз. И я вижу, как в их взглядах начинает брезжить понимание. Лулах медленно кивает:

— Ну, может, на несколько месяцев, пока мы не истребим Малькольма Кэнмора, чтобы он больше не смел тревожить Шотландию.

— Конечно, — соглашаюсь я. — На несколько месяцев. — Думаю, они превратятся в годы, но, в конце концов, я являюсь добровольной изгнанницей. Я хочу вновь вернуться к кое-каким занятиям.

С печалью покончено, и теперь я намерена обрести покой и заняться магией. По крайней мере в ближайшее время.

Ксавье де Монтепен Рауль, или Искатель приключений

Книга 1

Часть первая. Рауль и Жанна

I. Дорожная карета

15 ноября 17… года, около девяти часов вечера, почтовая карета, выехавшая из Сен-Жермена, быстро неслась по направлению к Парижу. Четверка лошадей, покрытых пеной и обливавшихся потом, ясно доказывала продолжительность и быстроту езды. Они скакали как будто посреди туманного облака, которое легко можно было заметить при бледном свете двух каретных фонарей. Ночь была необыкновенно темна и вне круга трепещущего света, бросаемого этими фонарями, нельзя было ничего различить.

Порывистый ветер глухо ревел между обнаженными деревьями Сен-Жерменского леса, и казалось, то стонал, подобно молящимся душам, то завывал, как тысячи гневных и грозных голосов. Клубы сухих листьев, вздымаемых вихрем, били в ноздри и грудь лошадей, с испугом поднимавшихся на дыбы: начинал падать частый дождь, перемешанный с довольно крупным градом.

Экипаж въезжал на покатость, почти отвесную, которая шла извилисто у подножия горы. Вдруг настоящий смерч дождя и града огромной массой упал на лошадей и карету. Один фонарь погас, кучер потерял шляпу и начал ругаться, лошади заржали со страху и попятились назад.

– Не надо искушать Бога! – прошептал кучер после минутной борьбы с упрямыми лошадями.

Говоря таким образом, он слез с лошади и подошел к дверцам кареты. В эту минуту слуга в ливрее сошел со своего сиденья и встретился у дверец с кучером. Маленькая кожаная штора, защищавшая внутренность кареты от ветра и от дождя, несколько приподнялась, и громкий голос позвал:

– Жак!.. Жак!..

– Я здесь, кавалер, – отвечал слуга в ливрее.

– Отчего мы не едем? – спросил голос.

– Кучер, который имеет честь везти вас, кавалер, здесь, возле меня; угодно вам спросить его?

Голос повторил вопрос.

– В такую ночь и в такую погоду, – отвечал кучер, – невозможно править лошадьми…

– Ничего нет невозможного, стоит только захотеть… – возразил голос. – Садись на свое место, друг мой, и поедем…

– Лошади не хотят идти.

– У тебя в руках добрый кнут, что же ты не употребишь его в дело?

– Не поможет…

– Попробуй…

– Мы сто раз сломим себе шею…

– Если я рискую сломать свою, которая, надеюсь, получше твоей, то твой предлог никуда не годится….

– Вы властны сделать из своей шеи, что вам угодно, но у меня есть жена и дети; я хочу спасти свою шкуру…

– Итак, – спросил голос энергичным и вместе с тем несколько насмешливым тоном: – итак, ты не хочешь ехать?..

– Решительно.

– Это твое последнее слово?

– Это мое последнее слово.

Наступила минута молчания. Потом голос продолжал с удивительным спокойствием:

– Жак, ты здесь еще?

– Здесь, кавалер.

– У тебя есть золото в карманах?

– Есть.

– Дай десять луидоров кучеру, чтобы он сел на свое место и поскакал!..

– Слушаюсь.

Послышался металлический звук золотых монет в длинном кошельке, который слуга вынул из кармана.

– Эй, приятель! – сказал он кучеру. – Протяни-ка руку…

– Зачем?

– А вот я отсчитаю тебе десять луидоров.

– Не нужно.

– Как не нужно?

– Дайте мне двадцать, дайте сто, я все равно не поеду!

– Слышите, сударь? – сказал Жак своему хозяину. – Он не поедет и за сто луидоров!..

– О! Я слышу как нельзя лучше! – отвечал голос, – остается еще одно средство, и я думаю, оно непременно удастся…

Штора совершенно поднялась. Из кареты высунулась рука, державшая вещь, форму которой в темноте ночи невозможно было различить, и голос продолжал:

– Жак, вот тебе пистолет; размозжи голову этому негодяю, сядь на его место и поезжай доброй рысью.

– Слушаюсь, – отвечал Жак, зарядив с величайшим хладнокровием пистолет, отданный ему хозяином.

Звук взводимого курка произвел магическое действие на бедного кучера.

– Пощадите!.. Пощадите!.. – вскричал он вне себя, бросаясь на колени.

Жак приложил дуло пистолета к виску несчастного, потом спросил, обращаясь к хозяину:

– Прикажете стрелять?

– Нет, если этот негодяй наконец решится повиноваться; да, если он еще будет упрямиться, – отвечал голос.

– Повинуюсь… повинуюсь!.. – вскричал кучер. – Я сделаю все, что вы хотите.

Одним прыжком он вскочил на седло и схватил поводья. Кожаная штора закрылась, и голос продолжал:

– Жак, наблюдай за этим негодяем. Я непременно хочу быть в Париже этой ночью…

По своей неизменной привычке, слуга отвечал утвердительно; кучер, без ума от страха, пустил лошадей во всю прыть, и карета полетела с быстротой молнии по крутизне, на которой, по всей вероятности, могла разбиться ежеминутно. Однако этого не случилось, и через несколько минут езды, такой же фантастической, как скачка Леноты в балладе Бюргера, карета покатилась по дороге, более гладкой и менее опасной. Но лошади были пущены вскачь и быстрота их не замедлилась. Из-под подков сверкали искры; карета скакала по камням, в густом мраке, подобно адскому видению; кучер чувствовал, как ему захватывает дух, и считал себя игрушкой какого-нибудь ужасного ночного духа.

Путешественник, которого слуга называл кавалером и который таким образом рисковал своей жизнью с безумной смелостью, поднял штору своей кареты, высунул голову, несмотря на дождь, бивший ему в лицо, вдыхал холодный ветер и, казалось, с наслаждением упивался быстротой езды.

II. Гостеприимство

За полмили от Сен-Жермена, между деревней Пор-Марли и несколькими домами Марли-ла-Машинь, находится и ныне крошечная деревушка, в которой живут исключительно крестьяне и рыбаки. Эту деревушку называют Ба-Прюнэ.

В то время, когда происходили события, рассказываемые нами, в этом месте находился только один дом, довольно простой наружности; однако же он походил более на дворянский, нежели на крестьянский. Дом этот окрестные жители называли Маленьким Замком. Герб, прибитый над дверями, ясно показывал притязания хозяев на дворянство.

Шагах в пятидесяти от Маленького Замка осенние дожди и воды, текущие с горы, отчасти испортили дорогу. Крестьяне, два дня ремонтировавшие дорогу, вырыли в одной стороне ее глубокую яму, около которой свозили булыжник и песчаник. В этот самый вечер, оставляя свою работу, они поставили на груде камней зажженный фонарь, чтобы предостеречь прохожих об опасности, но ветер погасил его. Непроницаемый мрак закрывал яму, и к ней-то неслась с неимоверной быстротой карета, которую мы оставили у подошвы Сен-Жерменского спуска. Лошади продолжали скакать во всю прыть, и глухой треск кареты как будто предсказывал близкое ее разрушение. Вдруг они доехали до груды камней, о которых мы говорили, и ударились об нее с невероятной силой. Толчок был страшный: обе передние лошади пали замертво; две другие бросились в сторону и забились между оборванных постромок, между тем, как карета опрокинулась и разбилась. Жалобный стон раздался из кареты и замер. Слуга был отброшен шагов на десять. Третья лошадь, после тщетных усилий, упала на трупы двух первых. Подседельная, обезумев от страха, наконец освободилась от постромок и понесла с собою несчастного кучера. В двадцати шагах находилась река, наполнившаяся от постоянных дождей до того, что ее черные и глубокие волны доходили почти до краев дороги и катились с ужасной быстротой. Человек и животное исчезли в реке, закрывшейся над ними, как прозрачный и подвижный саван. Страшный крик агонии и отчаяния раздался в воздухе; но этот крик тотчас затих и слышался только шум бури и однообразный стук гигантских колес марлийской машины, казавшийся зловещим во мраке ночи.

Несколько минут протекло таким образом. Слуга, лежавший в грязи, подобно безжизненной массе, сделал легкое движение и, после двух-трех бесполезных попыток, наконец сумел встать на ноги. Он ощупал себя с головы до ног с очевидным беспокойством и не без удовольствия удостоверился, что он здоров и невредим: он отделался только довольно сильным ушибом. После подобного падения это, надо признаться, было большое счастье. Заплатив маленькую дань эгоистическому чувству самосохранения, Жак подумал о своем хозяине, которому, по всей вероятности, случай менее благоприятствовал. Он направился ощупью и хромая в ту сторону, где лежала разбитая карета.

– Кавалер!.. – сказал Жак тихим и очень взволнованным голосом.

Ему не отвечал никто.

– Кавалер! – повторил он несколько громче.

Тоже молчание.

«Может быть, – подумал Жак, – барин вышел из кареты».

И чтобы удостовериться тотчас же в основательности своего предположения, Жак засунул руку в одно из окон кареты и ощупал безжизненное тело кавалера.

«Черт возьми! – подумал он, – бедняга, кажется, находится в очень дурном положении!.. Посмотрим…»

Это, разумеется, было сказано в фигуральном смысле: мы уже знаем, что темнота была непроницаемой. Верный слуга отворил окно кареты, оторвал кожаную штору, шнурки которой не мог развязать, и притянул к себе бесчувственное тело, лежавшее в углу. Окно было узкое, и тело могло пройти в него с трудом, однако Жак удвоил усилия, и успех увенчал наконец его настойчивость. Без сомнения, эта операция причинила кавалеру сильную боль, потому что он испустил жалобный вздох несмотря на глубокий обморок.

– Он жив! – вскричал Жак. – Слава Богу!..

Он завернул тело в большой плащ и положил на сырую землю, прислонив головой к колесу разбитой кареты.

– Теперь, – продолжал он, добрый Жак, как видно, любил монологи, – теперь надо найти убежище на ночь… Наверно, хозяин до завтра не доживет, если пролежит в грязи!.. Придется поискать.

Он осмотрелся кругом, надеясь увидеть вдали свет, который мог служить ему маяком и довести до какого-нибудь обитаемого жилища. Надежда его не была обманута. В нескольких шагах показался слабый свет, сиявший в окне Маленького Замка.

– Слава Богу, – вскричал Жак. – Есть надежда!..

Он пошел в ту сторону, откуда сиял огонь, и дорогой чуть было не свалился в яму, главную причину всех несчастий этой гибельной ночи. Жак избавился, однако, от этого нового несчастья и благополучно дошел до дверей дома. У этих дверей висел тяжелый железный молоток в виде головы химеры. Жак ударил им два или три раза. Никто не отвечал на этот зов. Жак отошел от дверей и снова посмотрел в окно. Свет передвинулся на другое место. Стало быть, обитатели дома не спали, и если не отвечали на зов, значит, не хотели отвечать. Это был вывод совершенно логичный. Жак вернулся к дверям и принялся стучать сильнее и дольше, чем в первый раз. Наконец после нескольких минут ожидания, показавшихся слуге кавалера целым веком, в коридоре послышались легкие шаги. Они приблизились к двери, и женский голос – молодой и приятный, хотя и дрожавший от волнения и, без сомнения, также от страха, попросил в узкую форточку дверей:

– Не нарушайте спокойствия обитателей честного и мирного жилища, ступайте своей дорогой!..

И форточка закрылась.

– Ради Бога! – закричал Жак отчаянным голосом. – Ради Бога, выслушайте меня!.. От этого зависит жизнь двух человек!..

Без сомнения, голос бедного слуги был очень трогателен, потому что форточка тотчас же снова раскрылась и голос с удивлением спросил:

– Жизнь двух человек, говорите вы?

– Да, – отвечал Жак, – и если вы мне откажете, то будете отвечать перед Богом!..

– Чего вы хотите?

– Гостеприимства на эту ночь.

– Откуда вы?

– Из Замка Бом, в шести лье от Сен-Жермена.

– Куда вы едете?

– В Париж.

– Кто вы?

– Слуга несчастного дворянина, карета которого разбилась о груду камней, почти напротив вашего дома, и который теперь лежит без всяких чувств, в грязи и под дождем, посреди обломков своей кареты…

– Как зовут вашего хозяина? – сказал голос, видимо, взволнованный.

– Кавалер Рауль де ла Транблэ, – отвечал Жак.

– И вы говорите, что карета этого дворянина разбилась почти напротив нашего дома?..

– Я сказал это и повторяю.

– Не сердитесь на меня за весьма естественное недоверие, – продолжал голос. – Я удостоверюсь в справедливости ваших слов и потом помогу вам, если вам действительно нужна моя помощь.

Форточка затворилась во второй раз, и шаги удалились по коридору. Через минуту в первом этаже растворилось окно и у этого окна показалась женщина с факелом, яркий свет которого осветил дорогу на одну секунду, прежде чем погас от ветра. Этой секунды было достаточно, чтобы осветить мертвых лошадей и обломки кареты. Обитательница Маленького Замка не колебалась более. Жак слышал, как отодвинули запоры, не менее надежные по своей многочисленности, как и по прочности. Ключ щелкнул в массивном замке, и дверь повернулась на своих петлях.

Слуга очутился лицом к лицу с молодой девушкой, черты которой он не имел времени рассмотреть подробно, но с первого взгляда она показалась ему изумительной красавицей. Эта девушка была одета в темное шерстяное платье. Она держала в руке лампу. Взгляд, брошенный ею на Жака, выражал уже не недоверчивость, но участие и сострадание.

– Какая ужасная ночь! – прошептала она, смотря на дорогу и прислушиваясь к шуму ветра и падающего дождя. – Поспешите принести сюда вашего кавалера; я приму его как могу, – прибавила она, обратившись к Жаку.

III. Маленький Замок

Жак не заставил молодую девушку два раза повторять приглашение. Едва она произнесла эти слова, он бросился к карете, взял на руки бесчувственное тело кавалера и вернулся в Маленький Замок скоро, как только позволяла его печальная ноша. Когда он переступил через порог гостеприимного дома, девушка заперла дверь и задвинула все запоры, потом обернулась к Жаку и сказала ему, сделав несколько шагов вперед:

– Идите за мной.

Жак повиновался. В эту минуту он находился со своей проводницей в длинной и узкой прихожей. Стены были голы: каменные плиты покрывали пол, направо и налево были двери.

Девушка отворила третью дверь направо и вошла в большую комнату, куда Жак последовал за нею. Она поставила лампу на высокий камин с грубыми скульптурными украшениями,зажгла две свечи, стоявшие в довольно плохом подсвечнике, и сказала Жаку, указывая постепенно на каждую вещь, о которой говорила:

– В этом алькове стоит кровать, возле камина лежат дрова, затопите его, приготовьте постель и уложите вашего хозяина… Я вернусь через десять минут спросить, не нужно ли вам чего-нибудь…

Не ожидая ответа и благодарности, девушка взяла лампу и вышла из комнаты. Шаги ее послышались на лестнице, которая вела в верхний этаж.

Комната, в которую она вошла, была средней величины, и в ее убранстве, немножко обветшалом, видна была роскошь прошлого века. Стены были обтянуты узорчатой кордовской кожей. Полинялый гобелен с мифологическими рисунками, покрывал пол. Два или три больших фамильных портрета как будто готовы были выскочить из своих рам, украшенных гербами. Герб, такой же, как на портретах, повторялся во многих местах между каминными украшениями. Стулья были из черного дерева, так же, как и кровать с витыми столбами. Вокруг кровати тяжело драпировались широкие занавеси из пунцовой шелковой материи.

Под этими занавесями лежала женщина с закрытыми глазами и полуоткрытыми губами, скрестив руки на груди. Мертвенная бледность лица ее казалась еще бледнее от сильного отсвета, который бросали на него необыкновенно яркие занавеси. Эта женщина казалась спящей, но частые судорожные движения губ, шептавших прерывистые слова, не вязались со сном. Страдание обнаруживалось во всех чертах ее лица, во впалых щеках и в черных пятнах вокруг ее больших глаз. Лет ее, нельзя было определить с первого взгляда: ей могло быть и около сорока и около шестидесяти. Однако видно было, что она некогда была красавицей. Руки ее были белы, почти прозрачны, а необыкновенная худоба тела ясно читалась сквозь покрывавшее ее одеяло. Она раскрыла глаза и сделала движение в ту минуту, когда девушка вошла в комнату и приблизилась к постели.

– Жанна, – сказала она сухим и резким тоном, – где ты была?.. Зачем ты оставила меня так надолго? Ты знаешь, что я не люблю оставаться ночью одна.

– Вы, верно, слышали, добрая матушка, как сейчас стучались к нам в дверь? Не правда ли? – кротко спросила девушка.

– Слышала, – отвечала больная, – это, верно, были какие-нибудь бродяги… Может быть, воры.

– Совсем нет, добрая матушка; какой-то дворянин со своим слугой пали жертвами ужасного происшествия.

– Надеюсь, что ты велела им идти своей дорогой…

– Это было невозможно!

– Невозможно, говоришь ты? А отчего это, позволь спросить?

– Потому что карета этого дворянина сломалась и сам он ушибся, может быть, очень опасно; он теперь лежит без чувств.

– Что же ты сделала для него?

– Все, что повелевала сделать любовь к ближнему; я оказала ему гостеприимство.

Эти последние слова необыкновенно подействовали на больную; они как будто гальванизировали ее некоторым образом. Она приподняла свое исхудалое тело, облокотившись на оба локтя; глаза ее, оживленные на минуту, бросили молнию, и она повторила хриплым голосом:

– Ты оказала ему гостеприимство!

– Да, матушка!

– Оказала гостеприимство! – продолжала больная, отделяя каждое свое слово неприятным ироническим смешком. – Вот как! Впрочем, чему же тут и удивляться? Разве мы не так богаты, что не знаем, куда девать наши доходы? Разве у нас нет излишка в хлебе, чтобы питаться, излишка в дровах, чтобы греться? Разве у нас не слишком много масла, чтобы освещать нас? И притом не прекрасный ли поступок – растворить двери для прохожих и разделить с ними всю эту роскошь или, как ты говоришь, оказать им гостеприимство?.. Гостеприимство! Ха-ха-ха! Вот как! Стало быть, наш дом гостеприимен?.. А я этого и не знала… Признаюсь, все это мне кажется очень смешным!..

Проговорив все это, больная опрокинулась назад, задыхаясь от страшного припадка истеричного смеха. Девушка хотела было взять ее за руку, но она отдернула ее.

– Но Боже мой! Скажите же, что я должна была делать? – робко осмелилась спросить Жанна.

– Она еще спрашивает!.. – вскричала больная.

– Да, матушка, я спрашиваю.

– Надо было запереть двери и не впускать этих искателей приключений!

– Вы хотели бы, чтобы этот несчастный умер у наших дверей?

– Умер!.. Умер!.. Кто тебе сказал, что он умер бы? Притом какое нам до него дело?.. Никто на свете не заботится о том, живы мы или умерли… Не будем же и мы заботиться, живут другие или умирают!.. Будем делать другим то, что они делают нам!.. Это также поучительно!..

Больная замолчала, в новом припадке судорожной веселости она обернулась к стене и, несмотря на все настоятельные просьбы дочери, не хотела более говорить ни единого слова.

– Бедная матушка, – шептала Жанна, – как она страдает!.. Как сильно душевные и телесные страдания изменили и раздражили ее характер!.. Бедная матушка!..

И, не произнося ни одной жалобы на полученный прием, который, однако, казался ей незаслуженным, Жанна тихо вышла из комнаты и спустилась по лестнице на нижний этаж. Она постучалась в дверь той комнаты, в которую ввела незнакомцев. Жак спешно отворил ей.

Большой огонь был разведен в камине. Кавалер лежал на постели, куда заботливый слуга положил его, совсем одетого; глаза больного были закрыты, и он не подавал никакого признака жизни.

– В каком он положении? – спросила Жанна.

– Сердце бьется, – отвечал Жак, – но он все еще без чувств, и я право не знаю, как остановить кровь…

– Кровь!.. – вскричала молодая девушка с невольным трепетом. – Разве идет кровь?..

– Посмотрите…

И Жак, подойдя к кровати, поднял голову своего барина. Пурпуровая струя крови действительно пробивалась сквозь волосы из раны, находившейся повыше затылка. Распростертый, как мы сказали, на кровати, залитой кровью, Рауль не мог не внушить живейшего участия. Его бледное лицо оттенялось прекрасными каштановыми волосами, несколько приподнятыми по моде того времени, но не напудренными. Ему, по-видимому, было около двадцати восьми или тридцати лет, не более. Дорожный кафтан из фиолетового бархата, с золотой окантовкой, и атласный серый жилет обрисовывали изящную и гибкую талию. Лосинные панталоны выказывали совершенство ног и опускались в мягкие ботфорты с серебряными шпорами. Ничто не могло сравниться с удивительной тонкостью его белья, с красотой кружев на его жабо и манжетах. Руки и ноги, маленькие и аристократической формы, согласовывались с безукоризненной красотой лица.

IV. Обои

Картина, которую представляла в эту минуту комната, занятая Раулем, была достойна кисти искусного художника. Эта комната, повторяем, очень обширная, была обита старинными обоями в готическом вкусе, изображавшими царицу Савскую, подносящую дары царю Соломону. Наивный живописец, по рисункам которого были сделаны эти обои, вздумал придать большей части персонажей угрюмые и свирепые физиономии. Сам Соломон, несмотря на свой восточный костюм, походил более на атамана разбойников, нежели на царя, мудрость и красота которого вошли в пословицу; его придворные напоминали отставных солдат, а иерусалимские дамы имели вид женщин легкого поведения.

Среди всей этой странной обстановки, одна царица Савская имела черты тонкие и приятные, исполненные прелести и правильности. Ее прекрасное и выразительное лицо привлекало взоры. Но более всего необыкновенно странное сходство, о котором мы сейчас будем говорить, делало эту фигуру достойной внимания и участия. На полу не было ковра. Кровать, стоявшая в глубоком алькове, была дубовая, с резными украшениями, так же, как и стулья, и высокий, довольно неказистый шкаф. Яркое пламя в камине, две свечи и маленькая лампа освещали эту готическую меблировку до малейших подробностей.

Мы уже знаем, что Жак, стоя возле кровати, осторожно приподнимал голову своего хозяина. Слуге этому было около двадцати пяти лет. Лицо он имел откровенное. Сквозь грязь, покрывавшую его платье, виден был цвет его ливреи, красной с золотом.

Жанна, стоявшая в двух шагах от Жака, с ужасом и состраданием смотрела на рану кавалера. Минуту назад мы говорили о поразительном сходстве, и в самом деле, по странной игре случая, которая бывает чаще, нежели думают, головка молодой девушки была верным воспроизведением царицы Савской. Это были также белокурые волосы, изумительно густые и вьющиеся от природы; те же глаза, темно-голубые, несколько продолговатые, с длинными черными ресницами; тот же овал лица, такие же губы. Словом, Миньяр, модный живописец того времени, не сумел бы написать портрета более похожего, если бы вздумал перенести на полотно восхитительное личико Жанны. Однако Жанне едва исполнилось семнадцать лет, а обоям – более двухсот.

– Боже мой! – повторил слуга. – Я не знаю, право, как остановить кровь… Посмотрите, как быстро течет она!.. Таким образом, мой бедный хозяин, пожалуй, лишится мало-помалу сил, а, может быть, и жизни…

– С Божьей помощью, мы поможем ему, – возразила Жанна.

Она отворила большой шкаф и вынула широкий кусок тонкого полотна, который подала Жаку, говоря:

– Приготовьте бинт и компрессы, а я пока схожу за тем, что нужно…

Жанна вышла из комнаты и тотчас же вернулась с чашкой, наполненной соленой водой. В ней она намочила компрессы, приготовленные Жаком, положила на рану и завязала голову. Кровь тотчас остановилась.

– Вы видите, – сказала Жанна.

В это время кавалер вздохнул глубоко, но с видимым облегчением. Глаза его раскрылись, но тотчас же закрылись, болезненно пораженные ярким светом свечей и огня в камине. Обморок продолжался, но легкий румянец понемногу покрывал бледные щеки.

– Нет никакой опасности, – сказала молодая девушка. – Несколько часов сна вылечат вашего барина.

Потом, исполнив обязанности гостеприимства, за которые мать так горько ее упрекала, Жанна уступила весьма естественному чувству любопытства и расспросила Жака о причинах, печальные последствия которых были налицо. Слуга рассказал ей с величайшими подробностями все то, что мы уже сообщили нашим читателям.

– Но, – спросила Жанна, – какая же причина побуждала вашего хозяина пренебречь до такой степени мраком и бурей?

Жак принял вид таинственности и сказал:

– Мне совершенно неизвестна эта причина: кавалер не обязан давать мне отчета… Вы окажете кавалеру важную услугу, – прибавил он через минуту, – если одолжите мне маленький фонарь.

– Зачем? – спросила Жанна.

– Нужно отыскать на дороге, посреди обломков кареты, несколько вещей, о потере которых он стал бы очень сожалеть.

Жанна опять отперла шкаф, вынула фонарь и подала Жаку, который тотчас же зажег и вышел, оставив дверь не запертой. Он скоро вернулся и принес пару превосходных пистолетов, в серебряной оправе, и небольшую черепаховую шкатулку, с инкрустациями из перламутра, слоновой кости и золота.

– Вы все нашли? – спросила Жанна.

– Нет еще, – отвечал лакей и тотчас вышел опять. Вторичное отсутствие Жака продолжалось долее первого. В это время Жанна рассматривала герб, вырезанный на золоте в середине черепаховой шкатулки; такой же герб был вырезан и на ложе пистолета, на серебряной бляхе. Этот герб принадлежал к числу тех, которые на геральдическом языке называются гербами, изъясняющими происхождение фамилии. Он представлял золотую осину в красном поле, с девизом: ТРАНБЛЭ НЕ ДРОЖИТ.

Жак воротился, сгибаясь под тяжестью небольшого кожаного чемодана, который нес на плече; он стал на одно колено, чтобы легче сложить свою ношу; тяжесть была так велика, что чемодан вырвался у него из рук и упал на пол со страшным стуком. Без сомнения, этот чемодан или пострадал от сильного толчка в то время, как карета разбилась, или его кожа была уже очень стара, потому что теперь при падении в одном из углов его образовалась большая трещина и множество золотых монет со звоном покатились во все стороны.

– Сколько золота! – невольно вскричала Жанна, и зрачки ее расширились при виде драгоценного металла, но ни на один миг алчная мысль не промелькнула в голове ее.

– Да, – отвечал Жак, улыбаясь, – и славное золото!.. Только что вышло из-под пресса. Посмотрите… Посмотрите!

И слуга, как бы для подтверждения своих слов, поднял горсть золотых монет, поднес их к свечке для большего блеска, а потом подал девушке. Жанна взяла их и с любопытством начала рассматривать. Это действительно были красивые золотые монеты, совершенно новые, с изображениями различных европейских государей. Тут были французские луидоры в двадцать четыре и сорок восемь франков, и испанские квадрупли, и английские гинеи, и немецкие дукаты, и многие другие монеты, перечисление которых заняло бы слишком много времени.

– Неужели все это принадлежит вашему хозяину? – вскричала Жанна, не видавшая даже и во сне такой огромной суммы.

– Все это? – повторил слуга, как будто не совсем поняв смысла этих слов.

Она повторила свой вопрос.

– Но кавалер имеет в двадцать раз, во сто, в тысячу раз более золота, чем вы видите здесь, – отвечал Жак. – Хотя, может быть, через шесть недель в этом чемодане не останется и двадцати пяти луидоров…

– Стало быть, ваш хозяин очень богат? – спросила изумленная Жанна.

– Так богат, – возразил слуга, – что можно с достоверностью сказать, он сам не знает своего богатства!..

V. Мать и дочь

Жанна сказала, мы уже знаем, что несколько часов сна вылечат больного; но девушка была не очень искусным доктором и предсказания ее не должны были осуществиться. Или кровь была остановлена слишком рано, или сильный ушиб причинил внутреннее расстройство, только с кавалером сделалась сильная горячка, и зловещий ангел бреда сел у его изголовья.

Жанна принесла Жаку хлеба, вина, холодной говядины и оставила его с больным; поэтому, она всю ночь не знала, что происходило в нижнем этаже. Когда она вошла в спальню матери, та спала или, по крайней мере, притворялась спящей. Жанна тихо прошла мимо нее и дошла до своей комнатки, смежной со спальней матери.

На другой день она встала на рассвете, чтобы узнать о состоянии больного. Она надеялась, как и накануне, незаметно пройти мимо кровати матери, но та подстерегала ее, как хищная птица свою добычу, и остановила ее, когда девушка готова была выйти.

– Пожалуйте сюда, – сказала она. – Я хочу говорить с вами…

Жанна подошла к матери, поцеловала ее руку и спросила, хорошо ли она спала.

– Очень дурно! – отвечала больная, – и по твоей милости!

– Жанна потупила голову и не отвечала.

– Да, – продолжала мать, – именно по твоей милости: ты сокращаешь мою жизнь своим сумасбродным неповиновением и упрямым характером!.. Ты не хочешь вспомнить, что каждая новая черта твоей преступной расточительности отнимает день моей жизни… что у нас ничего не осталось… что голод скоро предупредит агонию болезни, потому что ты каждый день отнимаешь у меня кусок хлеба для посторонних, которым он не нужен!..

– О! Матушка, – прошептала Жанна, задыхаясь от слез, – извините меня, умоляю вас!.. Я не знала, что делаю дурно!..

– Ну, хорошо! – продолжала больная, – дело сделано, не будем более говорить об этом! Но я надеюсь, что сегодня же утром, сейчас же, сию же минуту ты выгонишь этих людей, которых приняла так некстати, и присутствие которых в моем доме беспокоит меня и надоедает мне!..

– Да, матушка… – пролепетала Жанна.

– Ступай же и поторопись!.. Не забывай, что ты мне нужна, и не жертвуй матерью ради людей, совершенно нам посторонних…

– Да, матушка… – опять отвечала девушка.

Она вышла из комнаты и медленно спустилась по лестнице, придумывая, каким образом исполнить данное ей неприятное поручение. Но бедняжка ничего не могла придумать и, когда дошла до порога комнаты больного, она еще не знала, какими словами скажет ему, чтобы он искал более гостеприимное убежище. Сердце ее сильно билось. Однако ее поддерживала смутная надежда найти кавалера де ла Транблэ на ногах и готовым к отъезду.

– Могу я войти? – спросила она, постучавшись в дверь.

– Можете, – отвечал Жак шепотом.

Девушка отворила дверь, и первый взгляд ее обратился к алькову. Кавалер все еще лежал и, казалось, спал глубоким и тяжелым сном. Только бледность еще более вчерашнего покрывала его лицо. Жанна тотчас поняла, что Раулю хуже.

– Он дурно провел ночь, не так ли? – спросила она.

– Ужасно!.. – отвечал слуга.

– Что же с ним было?..

– Почти тотчас, как вы ушли, с моим бедным кавалером сделалась горячка. Он бредил, не узнавал меня, говорил беспрерывно самые безумные и бессвязные вещи; потом мало-помалу слабость заступила это ужасное волнение, он заснул и вот уже около двух часов погружен в сон, который еще продолжается…

– Что делать? – прошептала Жанна.

– Я ждал, когда вы придете – нужно сходить за доктором в Сен-Жермен.

– Да, вы правы… – сказала девушка, – ступайте, ступайте скорее.

– Насколько я мог судить о расстоянии вчера вечером, – продолжал слуга, – отсюда до города должно быть недалеко…

– Если вы поторопитесь, вы вернетесь меньше, чем через час.

– О! Я не буду терять ни минуты! – вскричал Жак.

И, присоединяя действие к словам, он поспешно вышел. Жанна заперла за ним дверь и медленно вернулась, размышляя обо всем, что было горестного в ее положении. Что она скажет матери? Как извинится за то, что нарушила ее приказания? А с другой стороны, как их исполнить?.. Как сказать этому несчастному больному, может быть, умирающему: «проснитесь и оставьте дом, в котором вас не хотят более видеть…» Жанна предпочитала перенести гнев матери и подвергнуться ее несправедливым упрекам. Однако, готовясь вынести грозу, она пошла посмотреть, не проснулся ли де ла Транблэ.

Рауль все еще спал. Разбросанные в беспорядке волосы отчасти закрывали его лоб, выказывая почти женскую белизну его. Сжатые брови и трепещущие губы показывали страдание, несмотря на сон. Мы уже знаем, что Рауль был хорош собой. В эту минуту в красоте его было что-то настолько трогательное, что сердце женщины не могло устоять перед чувством нежного сострадания.

Жанна долго на него смотрела и, возвращаясь к матери, была счастлива при мысли, что сможет пострадать за этого молодого человека, такого бледного и прекрасного. Почти всегда, о! дочери Евы, преданность в вашем сердце показывает дорогу любви!

– Ну?! – с живостью спросила больная, как только Жанна вошла в ее комнату. – Уехали они?..

– Нет, матушка, – отвечала Жанна с твердостью.

– Как нет?.. Я слышала, как отворили и затворили дверь на улицу?

– Вы не ошиблись… это слуга пошел в Сен-Жермен…

– Конечно за каретой, чтобы увезти своего господина?..

– Нет, привезти доктора к умирающему кавалеру…

– Доктора? – закричала больная. – Доктора?.. стало быть, эти два авантюриста навек поселились в моем доме?.. Разве нужен доктор для пустого ушиба?.. Для царапины… Тогда как я медленно умираю без врача!.. Каково это?.. А позвольте спросить, кто заплатит за визит этому доктору?..

– О! Будьте спокойны, матушка… – отвечала Жанна с горечью. – Этот больной не будет стоить вам ничего: он богат.

– Богат!.. Откуда ты знаешь?.. Ты веришь, может быть, тому, что сказал тебе слуга?.. Разве ты не знаешь, что люди лжецы?.. Что самые бедные более всего говорят о богатстве?..

– Мне ничего не говорили, матушка, я сама видела.

– Что?.. Что ты видела?

– Золото этого незнакомца.

– Верно, несколько жалких луидоров.

– Тысячи луидоров, матушка, полный чемодан, и такой тяжелый, что слуга насилу его дотащил… когда слуга хотел снять чемодан с плеч, он уронил его… кожа треснула от тяжести и деньги покатились по полу…

– И ты дотрагивалась до этого золота?.. Ты брала его в руки?..

– Брала…

– Ты правду говоришь, дитя мое? – спросила больная, вдруг переменив тон и смягчив, как бы по волшебству, свой грубый и резкий голос.

– Истинную правду, – отвечала Жанна. – Кажется, матушка, я никогда вам не лгала!..

– Ну! – продолжала больная. – Ты хорошо поступила, моя милая!.. Признаюсь, сама не знаю, почему на меня нашло какое-то предубеждение против этого больного путешественника, но теперь я чувствую, что это предубеждение пропадает и что твое мнение решительно изменило мои мысли… Молод он?

– Молод, по крайней мере, так кажется.

– Хорош собой?

Жанна невольно покраснела, однако тотчас же ответила:

– Черты его показались мне очень правильными, но я видела его спящим и в то время, когда он был без чувств; притом, бледность должна очень его портить…

– Но все-таки, несмотря на это?.. – прошептала больная с настойчивостью.

– Он хорош, – сказала молодая девушка.

– Ты думаешь, что он дворянин?..

– Я в этом не сомневаюсь.

– Ты знаешь, как его зовут?..

– Слуга назвал его кавалером Раулем де ла Транблэ.

– Да пошлет Господь скорое выздоровление этому прекрасному кавалеру!.. – сказал больная со странной улыбкой. – Я помолюсь за него моей святой покровительнице…

В эту минуту постучались в дверь с улицы. Жанна подошла к окну, чтобы посмотреть. Это был Жак, вернувшийся назад с доктором. Девушка поспешила сойти вниз, чтобы отворить дверь пришедшим, и немедленно привела их к кавалеру.

Рауль проснулся в ту минуту, когда доктор, Жанна и слуга вошли в комнату. Он открыл глаза, приподнялся и обвел вокруг мутным взором, потом упал и голова его снова прислонилась к подушке, запачканной кровью. Очевидно, он не сознавал ни своего положения, ни того, где находится.

Доктор подошел к кровати, взял руку Рауля, пощупал пульс, потом развязал бинты и взглянул на рану. Девушка и слуга следовали за всеми его движениям с тревожным волнением. Окончив свой продолжительный и подробный осмотр, доктор покачал головой.

– Есть опасность? – спросила Жанна.

– К несчастью, есть, – отвечал он.

– Однако рана, кажется, не глубока?

– Рана ничего не значит и не она беспокоит меня.

– Чего же вы боитесь?

– Воспаления в мозгу…

– Ах, Боже мой! – вскричала молодая девушка, инстинктивно испугавшись этих слов, хотя и не совсем понимала смысл их.

– Да, – продолжал доктор, – потрясение было ужасное. Посмотрите на мутность и слабость взгляда, пощупайте лихорадочное биение пульса. Я опасаюсь нервной горячки, а может быть, и столбняка.

– Что же надо делать?

– Я пущу кровь.

– А потом?

– Потом мы увидим.

– Если болезнь, которой вы опасаетесь, случится, когда это будет?

– Сегодня же.

– И сколько времени продолжится?

– По всей вероятности, столбняк окончит жизнь больного в несколько часов… Нервная горячка действует не так быстро, и в продолжение девяти дней можно еще сохранять некоторую надежду.

Заметим мимоходом, что все это говорилось при Рауле, но таково было положение молодого человека, что он не мог ни слышать, ни понимать слов, доходивших до его слуха.

– Вам нужно что-нибудь? – спросила Жанна. – Может быть, я мешаю вам… скажите, и я оставлю вас одних.

– Мне нужны таз, в который я мог бы пустить кровь, и полотняный бинт, чтобы завязать руку, более ничего.

Девушка тотчас подала все, что у ней спрашивали, и вышла.

VI. Мадлена де Шанбар

Наступила минута рассказать нашим читателям, кем были Жанна и ее мать. Наши объяснения будут довольно кратки. Лет за тридцать или тридцать пять до того времени, в которое происходят рассказываемые нами события, некто Гильйом де Шанбар, последняя отрасль фамилии, некогда могущественной, но выродившейся и почти обедневшей, получил в наследство отцовское имение Маленький Замок и несколько клочков плохой земли, принадлежавшей ему. Гильйом вступил в военную службу; но так как недостаточное состояние не позволяло ему купить полк, он прозябал в низших чинах. Поэтому мундир скоро опротивел ему, и он наконец отказался от службы. Приехав в свое имение, Маленький Замок, он проводил жизнь в том, что удил рыбу в прекрасном рукаве Сены, которая, приведя в движение огромные колеса ренкен-сюалемской водной машины, протекала перед его домом, и время от времени стрелял зайцев или кроликов в небольшом поле, находившемся возле самого его забора. Без сомнения, эти маленькие удовольствия были очень однообразны и не составляли счастья, но все-таки, в своем роде, это было счастье, и Гильйом утешался им, убаюкиваемый тихими волнами своего безмятежного существования.

Дьявол, недовольный тем, что на земле есть человек, не жалующийся на свою участь, скоро вздумал вмешаться в дела Гильйома. Чтобы нарушить спокойствие его жизни, надо было вбить ему в голову любовь. Дьявол не пропустил этого случая.

Приехав однажды в Париж, Гильйом влюбился в очень хорошенькую девушку, называвшуюся Мадленой Обри. Не говоря уже о том, что Мадлена не имела за душой ни копейки, она еще и слыла за красавицу не очень строгую в отношении добродетели. Поэтому Гильйом сначала явился к ней не как жених, а только как влюбленный, К несчастью, он имел дело с хитрой женщиной, удивительно умевшей пользоваться слабостями тех, с кем она имела дело. Мадлена тотчас поняла, какую пользу может она извлечь из чрезмерного простодушия доброго Гильйома. Первый раз в жизни представлялась она жестокою; и в то же время, как это необыкновенная жестокость ставила ее в мыслях Гильйома на пьедестал высочайшей добродетели, хитрая девушка раздувала в нем огонь страсти замысловатым, но опытным кокетством. Сети были расставлены очень искусно. Гильйом должен был попасть в них и действительно попал. Не прошло и трех месяцев, как он предложил Мадлене Обри свое звучное имя, твердую руку и Маленький Замок, который мы уже знаем. Все это, разумеется, было принято. Мадлена Обри сделалась госпожою де Шанбар.

В одно время с этой женщиной несчастье вошло в дом бедного Гильйома. Мадлена сочетала в себе все пороки: гордость, беспорядочность, жажду к удовольствиям и разврату, а Гильйом был и слишком слаб и слишком влюблен, чтобы постараться положить преграду этим дьявольским страстям. Земля, принадлежавшая к Маленькому Замку, скоро была заложена, и потом мало-помалу перешла в другие руки.

Мадлена родила дочь, которую назвали Жанной. Рождение этого ребенка ни в чем не изменило наклонностей и привычек матери. Между тем Гильйом совершенно разорился. Ему оставалось всего-навсего только его дом и небольшая пенсия из сумм короля. Тогда жизнь сделалась для него совершенно невыносимой. Мадлена каждый день с неслыханной горечью и запальчивостью упрекала мужа в разорении и бедности, которых сама же была единственной причиной. Гильйом не мог перенести этой жизни и умер с горя.

Вдова его была еще хороша; в ресурсах у нее недостатка не было, тем более что она не отступала ни перед чем, чтобы достать себе денег, и если до сих пор не совершала преступлений, так потому только, что не представлялся случай.

Такая жизнь продолжалась пять лет. В конце этого времени Мадлену постигла изнурительная болезнь. Она была вынуждена оставить Париж, где поселилась после смерти мужа, и возвратиться в Маленький Замок. Скоро она уже не могла вставать с постели. Истратив деньги, вырученные за проданные вещи, она продала жиду и свой дом за небольшую сумму, решив провести свои последние дни в Маленьком Замке. Несколько лет мать и дочь содержали себя на эти деньги, потому что жили одни, не имея возможности нанять служанку.

В ту минуту, когда мы познакомились с матерью и дочерью, деньги, полученные от жида, подходили к концу; никаких других средств к существованию не имелось, и перспектива томительной нужды, в соединении с постоянными страданиями, окончательно испортила характер Мадлены. Бедная Жанна с ангельским терпением переносила запальчивые вспышки материнского гнева. Молча и покорно склоняла она голову, хотя не имела недостатка ни в энергии, ни в твердости. Характером своим она была обязана себе самой и советам, которые в детстве давал ей отец, но у нее была одна из тех редких натур, в которых глубоко запечатлевается все доброе и прекрасное и на которых зло не оставляет никаких следов. Мать никогда не говорила Жанне о религии, но молодая девушка была инстинктивно благочестива. Жанна читала Евангелие с уважением и неограниченным восторгом, обожая Бога во всех его творениях, в водах и в лесах, в цветах и птицах, и эта простая и, некоторым образом, первобытная набожность, стоила, по нашему мнению, всякой другой.

Теперь, когда мы представили читателям двух важных действующих лиц нашего рассказа, будем продолжать его, не прерывая.

VII. Доктор

Предсказания доктора осуществились в точности. Больной избегнул смертоносного столбняка, но через два часа после кровопускания сделалась нервная горячка. Доктор, которому Жак заплатил заранее, и очень щедро, поместился возле кровати кавалера. К вечеру горячка усилилась и бред возобновился с большей силой, чем в прошлую ночь. В продолжение сорока восьми часов сряду доктор думал каждую минуту, что Рауль умрет; но затем больному сделалось гораздо лучше: бред прекратился и Рауль снова пришел в себя.

«Это мгновенный проблеск угасающей лампы! – думал доктор… – последнее усилие молодости, хватающейся за жизнь!.. скоро все будет кончено!..»

Иначе он не мог объяснить себе внезапного проявления сил в молодом человеке.

Придя в себя, Рауль смутно припомнил происшествия, сопровождавшие его отъезд из Сен-Жермена в бурную ночь, и катастрофу, последовавшую за этим. Он узнал своего верного Жака и угадал без труда, что незнакомец в черном платье, с умной, но льстивой физиономией, сидевший в креслах у его кровати и державший в руках длинную трость с набалдашником из слоновой кости, был доктор. Потом Рауль расспросил Жака, и ответы слуга подтвердили предположения господина. Де ла Транблэ обнаружил желание остаться на минуту наедине с доктором. Жак тотчас вышел из комнаты.

– Милостивый государь, – сказал ему Рауль, – придвиньтесь ко мне, прошу вас: я чувствую, что голос мой очень слаб…

Доктор поспешил исполнить просьбу больного. Рауль продолжал:

– Я буду просить вас оказать мне величайшую услугу, какую только человек может оказать другому человеку.

– Говорите, – сказал доктор, – я слушаю вас благоговейно.

– Но, – продолжал кавалер, – обещаете ли вы мне сделать то, о чем я буду просить вас?

– От меня ли это зависит?

– От вас.

– Это ни в чем не может скомпрометировать меня?

– Решительно ни в чем.

– Если так, я обещаю вам сделать все, что вы хотите.

– Вы клянетесь?

– Пожалуй, клянусь.

– Ну!.. Скажите мне правду.

– Правду? – повторил доктор с очевидным удивлением. – Насчет чего?

– О состоянии моего здоровья.

– Вы хотите знать, что я думаю о вашей болезни?

– Да.

– Задавайте вопросы: я буду отвечать.

– Во-первых, какая у меня болезнь?

– Нервная горячка.

– Был я в опасности?

– Да.

– А теперь?

Доктор колебался. Рауль повторил вопрос.

– Надеюсь, что нет, – сказал наконец доктор.

– Заклинаю вас, – продолжал кавалер, – хорошенько подумать о слове, которое вы мне дали сейчас!.. Для меня чрезвычайно важно знать в точности, сколько времени остается мне жить… От этого зависит весьма многое… Связи, соединяющие меня с высокими особами в королевстве, не могут быть вдруг разорваны; словом, моя жизнь не принадлежит мне и я не имею права умереть, не будучи предупрежден заранее…

Эти странные слова и хладнокровие, с каким они были произнесены, произвели на доктора глубокое впечатление.

«Этот человек, – подумал он, – высокого ранга, я могу откровенно говорить с ним, истина не испугает его…»

– Вы слышали, что я вам сказал? – спросил Рауль.

– Вы спрашивали меня, – отвечал доктор, – существует ли еще опасность?.. Существует.

– Стало быть, я могу умереть каждую минуту?..

– Да.

– Подумайте хорошенько и скажите, сколько часов могу я еще прожить?

– Я не могу отвечать на ваш вопрос положительно; в настоящем случае наука нема…

– Бред возвратится?

– Без всякого сомнения.

– Скоро?

– Вместе с припадком горячки, который скоро наступит.

– Итак, если я должен сделать какие-нибудь распоряжения, мне надо поторопиться, не правда ли?..

– Советую…

– Благодарю, – сказал Рауль, – благодарю тысячу раз, что вы положились на мое мужество и не скрыли от меня ничего… Теперь еще один вопрос… Остается ли надежда на выздоровление?

– Без сомнения, в вашем возрасте природа представляет множество средств до того сильных, что никогда не надо отчаиваться.

– Однако эта надежда очень слаба, не правда ли?

– Признаюсь.

– Благодарю еще раз… Теперь, когда вы сказали мне все, будьте так добры, позовите моего слугу.

Жак ждал в сенях и тотчас прибежал к барину.

– Друг мой, – прошептал ему кавалер, – возьми из чемодана двадцать пять луидоров, проводи доктора до дверей, отдай ему деньги и дай понять осторожно и вежливо, что я желаю, чтобы он более не возвращался. У меня есть причины действовать таким образом.

Жак тотчас повиновался. Хотя доктор нашел этот поступок очень необычным, однако в глубине души он обрадовался, потому что, считая Рауля уже при смерти, предпочитал, чтобы он перешел от жизни к смерти без его посредничества. Жак вернулся, исполнив поручение.

– Друг мой, – сказал кавалер, – через несколько часов меня не будет на свете…

– Что вы, кавалер! – вскричал слуга, остолбенев. – Что вы? Полноте!.. Это невозможно!..

– До того возможно, – возразил Рауль с улыбкой, – что это непременно случится… и, говоря откровенно, я не очень огорчаюсь… Заслуживает ли эта жизнь того, чтобы сожалеть о ней?

Жак не мог удержаться от слез; кавалер прибавил с живостью:

– Зачем приходить в отчаяние? Это ни к чему не послужит, да теперь и не время… Я должен отдать тебе приказания… Исполнение этих приказаний требует чрезвычайной поспешности, притом надо действовать очень осторожно… Я могу положиться на тебя, не так ли?..

– До самой смерти! – пролепетал Жак, рыдая.

– Ты знаешь, что я торопился возвратиться в Париж в ту проклятую ночь, в которую случилось с нами это несчастное происшествие?..

– Знаю, кавалер.

– Судьба решила иначе: вместо того, чтобы быть в Париже в добром здоровье, я умираю здесь! Но меня там ждали, и я должен был отдать некоторым особам бумаги, содержание которых должно остаться тайной для всех. Эти бумаги я поручу тебе отвезти по принадлежности.

– Я исполню ваши приказания в точности, клянусь вам!

– Подай мне черепаховую шкатулку, которую ты кстати догадался вынуть из кареты. Если не ошибаюсь, я вижу эту шкатулку на камине.

– Вот она, кавалер.

И Жак поставил на постель шкатулку.

VIII. Поручение

Рауль снял с шеи крошечный золотой ключик, висевший на черной ленте. Этим ключом он отпер шкатулку, из которой вынул два пакета с бумагами, перевязанными красными шнурками, припечатанными огромной печатью с изображением демона. Красным карандашом, который находился там же, в шкатулке, возле бумаг, Рауль пометил пакеты номерами 1 – м и 2 – м.

– Жак, – сказал он потом, – слушай меня хорошенько и не забудь ни одного слова.

– Положитесь на мою память, – отвечал слуга, – она не изменит.

– Ступай в Сен-Жермен, – продолжал Рауль, – возьми там почтовую лошадь и поезжай в Париж, не останавливаясь ни на минуту на дороге и не говоря с кем бы то ни было прежде, чем приедешь…

– Слушаю, кавалер.

– Приехав в Париж, тотчас сделай все, что я тебе скажу…

– Что бы это ни было, и пусть бы это стоило мне жизни, все ваши приказания будут исполнены…

– Ты видишь эти два пакета бумаг?

– Вижу.

– На каждом стоит номер; можешь ты прочесть эти номера?

– Первый и второй, – отвечал Жак, указывая пальцем на пакеты.

– Хорошо, – сказал Рауль, – я продолжаю: в Париже остановись на улице Шерш-Миди, в гостинице под вывеской «Царь Соломон».

– «Царь Соломон»! – повторил Жак. – Я запомню это название.

– Хозяин гостиницы, – продолжал Рауль, – низенький и худенький человек, лет шестидесяти. Скажи ему, что ты хочешь остановиться в Комнате Магов; он спросит тебя, откуда ты приехал… вместо ответа покажи ему этот перстень, только прежде открой чашечку…

Рауль снял с пальца перстень и подал его Жаку. Этот перстень был золотой, с ободками из полированного железа, и имел форму тех перстней, которые называются chevalieres. На чашечке была вырезана готическая цифра 5; чашечка эта оборачивалась кругом; на другой стороне ее открывался аметист, с резным изображением точно такого же демона, какой был представлен на большой печати, о которой мы уже говорили.

– Понимаешь? – спросил кавалер, объяснив слуге механизм перстня.

– Совершенно, – отвечал Жак.

– Хозяин гостиницы, – продолжал Рауль, – тотчас окажет тебе самое почтительное внимание и приведет в комнату во втором этаже, где оставит тебя одного. Вокруг этой комнаты ты увидишь большие шкафы, в которых висит множество костюмов разного сорта, всяких цветов, на всякий рост. Вместо своей ливреи надень полный костюм комиссионера.

Кавалер замолчал на минуту, потом вынул из черепаховой шкатулки железный ключ, сделанный чрезвычайно замысловато, и продолжал:

– В этой самой комнате, возле камина, находится большой сундук, с виду как будто из старого прогнившего дерева, но он только выкрашен таким образом, а на самом деле это сундук железный; он привинчен к полу. Отопри сундук этим ключом и положи в него пакет по номером 2, а пакет под номером 1 спрячь в карман и ступай в улицу Св. Доминика, в отель маркиза де Тианжа.

– Я знаю это имя, – сказал Жак, – знаю, где и отель маркиза.

– По всей вероятности, швейцар тебя не пропустит. Поручи ему сказать маркизу, что тебя прислал номер 5, и маркиз де Тианж тотчас тебя примет.

– Что же я должен сказать ему?

– Отдай ему пакет и обрати его внимание на то, что печать цела… Он станет расспрашивать тебя обо мне, где я и почему сам не приехал. Не отвечай на эти вопросы, а скажи только, что на другой день, в какое время будет ему угодно, ты придешь за ответом, если он сочтет нужным отвечать на бумаги, которые успеет до тех пор прочесть.

– Не забуду ни одного слова, – сказал Жак.

Рауль продолжал:

– Оставив отель Тианжа, вернись на улицу Шерш-Миди, в гостиницу «Царь Соломон», возьми пакет под номером 2 и ступай в Пале-Рояль…

– В Пале-Рояль? – повторил Жак.

– Да, – ответил Рауль, – спроси Максима, камердинера регента, отдай ему перстень, попроси показать регенту и сказать ему, что принесший этот перстень требует немедленной аудиенции…

– Регент меня примет? – вскричал Жак с изумлением.

– Не только примет, но еще и не заставит ждать ни минуты, если только ты застанешь его в Пале-Рояле.

– А если его там нет, что мне делать?

– Дождись его возвращения, чтобы исполнить поручение как можно скорее.

– Как я должен себя вести в присутствии регента?

– Отдай ему бумаги и отвечай на все вопросы, какие он задаст тебе обо мне, только умолчи о том, в каком месте я нахожусь, и ни слова не говори об опасности моего положения… попроси его, кроме того, дать тебе ответ на другой день.

– Слушаю, кавалер.

– Получив оба письма, сними костюм комиссионера, надень опять свою ливрею, дай десять луидоров хозяину гостиницы, сядь на лошадь и возвратись как можно скорее сюда…

– О! Будьте спокойны! – сказал Жак. – Я не потеряю ни одного часа, ни одной минуты, ни одной секунды.

– Если ты застанешь меня в живых, – продолжал Рауль, – все будет к лучшему, и мы тогда посмотрим, что нам придется делать; если же напротив… если, я должен буду умереть…

Жак невольно перебил своего барина энергичным восклицанием. Кавалер знаком велел ему успокоиться и продолжал:

– Если, по возвращении, ты уже не застанешь меня в живых, сожги письма, которые регент и маркиз де Тианж дадут тебе, и возьми себе все деньги, находящиеся в чемодане; там несколько тысяч луидоров и я отдаю их тебе в наследство; пожалей обо мне, если хочешь, или забудь меня, если не будешь иметь времени думать обо мне…

Жак плакал. Рауль протянул ему руку, которую слуга поцеловал несколько раз и облил слезами.

– Ступай же, друг мой, – сказал кавалер. – Ступай скорее! Нельзя терять ни минуты, притом я так долго говорил, что совсем ослабел…

В самом деле, когда Рауль произносил последние слова, голос его уже начинал ослабевать, и ему казалось, что какое-то покрывало опускается между его глазами и окружающими предметами. В утомлении Рауль опустил голову на подушку, и Жак вышел из комнаты, напрасно стараясь обуздать свое горе.

IX. Секрет Мадлены

По мере того, как голова Рауля становилась тяжелее и возвращалась горячка, взгляд его невольно устремился на ту часть обоев, которая находилась прямо перед его кроватью. Кроткое и прелестное личико царицы Савской навеяло на него непреодолимое очарование. В странном состоянии, в котором Рауль находился и которое не походило ни на сон, ни на бодрствование, ни на спокойствие, ни на бред, это лицо являлось ему утешительным и покровительственным видением. Разгоряченное воображение кавалера представляло ему молодую царицу не как безжизненную фигуру на картинке, но как живое существо, и он верил, что это существо действительно находилось перед ним. Ему казалось, что она улыбается ему и протягивает руку; он не сомневался, что она подойдет к нему и принесет с собою выздоровление и счастье. Видно, что бред, исчезнув на мгновение, начинал возвращать свои права.

Но вдруг – странное дело! – вымысел сделался истиной. Сквозь прозрачный туман помутившихся глаз Рауль ясно увидел, что обои движутся. Фигура царицы медленно отделилась от окружающей ее группы. Походка ее была так же грациозна, как и красота. Маленькие ножки едва касались пола, но шума шагов не было слышно. Она вплотную подошла к молодому человеку. Рауль закрыл глаза, ослепленный блеском этого чудного явления.

– О!.. – пролепетал он почти невнятным голосом, – если бы вы не были царицей по вашей диадеме, вы были бы царицей по вашей красоте.

Едва он прошептал эти слова, как рассудок его совершенно помутился под жгучим давлением горячки, охватившей его мозг. Однако Раулю не пригрезилось ничего. Он видел действительно то, что мы рассказали.

В ту минуту,когда ему показалось, что обои движутся, дверь комнаты в самом деле отворилась. Когда он думал, что царица подходит к нему, Жанна действительно приблизилась к его постели. Преданность и сострадание, мы уже говорили, удивительным образом подготавливают к любви сердце женщины. Условия, в которых находилась Жанна, не позволили бедной девушке составить исключение из общего правила. Одинокая в жизни и свете, живя в уединении с матерью, раздражительный и жестокий характер которой мы уже знаем, Жанна вела жизнь однообразную и бесцветную, никуда не выходила и никого не принимала; стало быть, не было ли в порядке вещей, что она легко могла влюбиться в первого приличного мужчину, которого случай сведет с ней. А случай устроил именно так, что вероятность непременно должна была сделаться несомненностью. Образ Рауля соединял в себе непреодолимое очарование красоты, молодости и страдания. Как могло устоять против этого бедное сердце Жанны? И оно не устояло, тем более что это невинное и простодушное дитя не ведало жизненных опасностей и целомудренно предавалось грустному удовольствию окружать наивной нежностью умирающего молодого человека. Итак, Жанна страстно полюбила Рауля, который даже не знал ее.

В ту минуту, когда кавалер приметил ее в первый раз, она вошла в комнату, заперев дверь за Жаком, отправлявшимся в Париж. По обыкновению, она тихо проскользнула за занавесками кровати, чтобы прислушаться к дыханию Рауля. Ей показалось, что молодой человек спокойно спал. Тогда она вышла из комнаты так же осторожно, как вошла туда, и отправилась к матери, которая приходила в негодование на слишком частое и слишком продолжительное, по ее мнению, отсутствие дочери.

Мадлена де Шанбар после перемены, совершившейся в ней, когда она узнала о богатстве больного, спрашивала о нем по нескольку раз в день и, казалось, принимала живейшее участие во всем, что касалось молодого человека. Ее заботливое любопытство простиралось даже до желания знать, что говорил и делал Жак, слуга Рауля. В этот день она поспешила спросить у Жанны:

– Ну! Как твой больной?

– Ему лучше, гораздо лучше; по крайней мере, мне так кажется, – отвечала молодая девушка.

– Слава Богу! – вскричала больная с притворной радостью, закусив себе губы до крови, чтобы скрыть гримасу обманутого ожидания. Потом она прибавила через минуту: – Мне показалось утром, что дверь улицы отворяли и затворяли два раза… Не ошиблась ли я?

– Нет, матушка.

– Кто же это выходил?

– Сначала доктор, а потом слуга.

– Куда уходил доктор?

– Он вернулся в Сен-Жермен.

– Надолго?

– Ему заплатили и отказали.

– Стало быть, он не вернется?

– Нет, если только его не позовут снова.

– А слуга куда послан?

– В Париж.

– Когда он должен вернуться?

– Он мне сказал, что через два или три дня.

– Не раньше?

– Нет, господин дал ему поручения, требующие, по крайней мере, столько времени.

– Итак, мы одни в доме с этим молодым человеком?

– Да, матушка.

– Это тебя не пугает, дитя мое?

– Меня, матушка?.. Чего же мне пугаться? Кавалер де ла Транблэ опасно болен; притом, если бы он даже и выздоровел, нам нечего его бояться… напротив! Если бы какая-нибудь опасность угрожала нам, он, наверно, защитил бы нас!

Жанна произнесла эти последние слова с необыкновенным жаром.

– Как ты разгорячилась!.. – заметила мать с улыбкой.

Жанна очень покраснела. Больная продолжала:

– Ты, кажется, принимаешь участие в этом молодом человеке, и я нахожу, что это очень естественно…

– Да, матушка… – пролепетала молодая девушка.

– Так слушай же: в эту ночь мне пришла в голову одна вещь…

– Какая?

– Что от меня зависит вылечить его гораздо скорее, нежели могут сделать это все доктора на свете…

– Что вы хотите сказать? – с живостью вскричала Жанна. – От вас зависит вылечить его? Каким это образом?

– Я вспомнила драгоценный секрет, который в моей молодости сообщил мне один иностранный доктор, знаменитый по своему искусству… В свете много было шума и толков о чудесах, какие он делал со своими больными…

– Какой же это секрет, матушка?

– Сейчас узнаешь. Отопри шкаф, вделанный в стену за изголовьем моей кровати.

– Отперла…

– Взгляни на третью полку, с левой стороны, если я не ошибаюсь… что ты там видишь?

– Тут есть несколько небольших глиняных горшочков, есть сухие цветы и разные медные инструменты, которые мне неизвестны.

– А другие вещи есть?

– Есть много кое-чего.

– Посмотри, нет ли между этими вещами пузырьков?

– Есть много, различной формы и величины.

– Один из пузырьков должен быть наполнен темной жидкостью.

Жанна искала с минуту, потом отвечала:

– Вот он.

– Подай его мне; я хочу удостовериться, не ошибаешься ли ты.

Молодая девушка исполнила приказание матери. Мадлена де Шанбар внимательно осмотрела пузырек, откупорила его, поднесла к ноздрям и вдохнула запах с удовольствием, вероятно, очень сильным, потому что радостная молния сверкнула в ее глазах и улыбка раскрыла на минуту ее бледные губы.

– Да, – прошептала она потом. – Это именно то, что мне нужно… В этом пузырьке заключается надежное лекарство… – прибавила она вслух.

Жанна сделала радостное движение. Больная продолжала, обратившись к ней:

– Сегодня вечером, когда стемнеет, налей треть этой жидкости в лекарство этого прекрасного дворянина, которого ты называешь, кажется, Раулем де ла Транблэ… Постарайся, чтобы он выпил эту смесь, и завтра утром… завтра он перестанет страдать…

Услыша это, Жанна не могла произнести ни слова; она была так счастлива, что, казалось, это счастье некоторым образом парализовало ее. Она взяла пузырек из рук матери и хотела выйти из комнаты, чтобы скрыть свое волнение. Мадлена удержала ее.

– Еще одно слово, дитя мое.

– Что прикажете, матушка?

– Слуга кавалера де ла Транблэ не увез ли в Париж золота, о котором ты мне говорила?

– Нет, матушка, – отвечала Жанна, – но к чему этот вопрос?

– Просто из любопытства… какое нам дело, есть ли деньги у этого дворянина или нет?.. Ведь мы, конечно, не потребуем от него платы за то, что можем сделать для него…

– Конечно, нет! – вскричала Жанна, не замечая, с каким странным выражением говорила ее мать.

– Теперь, – продолжала больная, – ступай, дитя мое, ступай, ты мне более не нужна.

Жанна вышла.

Оставшись одна, Мадлена вскричала с энергией, к которой нельзя было считать ее способной, глядя на ее исхудалое тело и поблекшее лицо:

– Довольно нищеты! Довольно страданий… Раз и навсегда я хочу положить этому конец, и если случай бросил богатство к моим ногам, оно от меня не ускользнет, хоть бы мне пришлось поднимать его из крови!..

X. Видение

Рауль провел день то в тяжелой дремоте, то в лихорадочном волнении. С утра одна постоянная идея примешивалась к его бреду. Образ царицы Савской поглощал все его мысли. Взор его не оставлял ее ни на минуту. Сердце его призывало ее, а губы безмолвно говорили с ней. Несколько раз, так же, как и утром, грациозное видение подходило к нему: эта мечта тотчас возобновлялась, когда Жанна входила в комнату.

Между тем приближался вечер. Молодая девушка приготовила успокоительное лекарство, прописанное доктором, и к этому лекарству примешала третью часть темной жидкости из пузырька. Она осторожно отворила дверь и подошла к кровати потихоньку, чтобы не разбудить кавалера. У Рауля в самом деле были закрыты глаза. Жанна поставила на столик фарфоровую чашку, в которую был налит чудесный напиток, и так как сумерки распространились уже по комнате и не позволяли хорошо различать предметы, наклонилась так близко к спящему Раулю, что ее лицо почти касалось лица молодого человека.

«Как он бледен», – подумала она.

В эту минуту кавалер раскрыл глаза и вскрикнул от радости. На этот раз он не ошибался: его милое видение было так близко от него, что ему стоило только протянуть руку, чтобы прижать его к груди и удостовериться, что он не был игрой какого-нибудь обманчивого призрака. Рауль протянул руки и тотчас опустил их, ощупав пустоту, Жанна, угадав его движение, вдруг отступила со страхом и находилась уже в трех или четырех шагах от кровати.

– Ангел или фея, – прошептал Рауль, – зачем вы бежите от меня?

Жанна тотчас подошла и отвечала:

– Я не бегу от вас; напротив, я ухаживаю за вами…

– Ухаживаете за мною? – повторил Рауль с изумлением.

– Конечно…

– Стало быть, вы женщина?..

– Чем же я могу быть, позвольте спросить? – спросила молодая девушка с улыбкой.

– Феей, ангелом, добрым гением, как я сейчас вам говорил…

– Увы! Я не могу иметь притязаний ни на одно из этих сладостных названий… хотя и надеюсь сделаться для вас добрым ангелом, принеся вам выздоровление…

– Вы женщина! – повторил Рауль недоверчиво. – Нет, вы не женщина!..

– Вы думаете? – сказала Жанна с новой улыбкой.

– Я в этом уверен.

– Каким образом?

– Я видел.

– Что?

– Ваше преобразование… ваше превращение…

Жанна повторила оба эти слова, которые не имели для нее никакого смысла. Рауль продолжал:

– Я вас видел, как сначала из неодушевленной и безмолвной фигуры вы вдруг сделались передо мной таинственным и могущественным дыханием, одушевленным, живым существом…

Жанна все слушала и не понимала.

– Что вы хотите сказать?.. – прошептала она.

– Наконец, я видел, – продолжал кавалер, – я видел, как вы оставили таинственные обои, где вы находитесь в числе многих других фигур…

При странном и сумасбродном заблуждении молодого человека невозможно было оставаться серьезной. Жанна перебила Рауля громким смехом.

– Ах! – вскричала она, – я угадываю теперь!

– Что вы угадываете? – спросил кавалер.

Вместо ответа Жанна сказала только:

– Посмотрите!

С этими словами она сделала несколько шагов в сторону, и стала таким образом, что Рауль мог видеть в одно время лица ее и царицы Савской. При виде этого поразительного сходства молодой человек был изумлен так сильно, что его ослабевший рассудок не позволил ему тотчас отделить заблуждение от действительности: глядя в одно и то же время на Жанну и на царицу, он не мог понять, какая из них была изображением и какая живым существом. Движение молодой девушки нарушило обман. Рауль понял все.

– Моя бедная слабая голова делает меня почти сумасшедшим, – прошептал он. – Извините же меня и позвольте узнать то, чего я еще не знаю; объясните мне, где я и кто вы?

В разговоре своем с Жаком Рауль, озабоченный поручением, которое давал ему, даже не подумал спросить у него, где он и у кого находится. Жанна отвечала с простотой, исполненной грации:

– Вы находитесь в доме, который называется Маленьким Замком и хозяева которого были так счастливы, что могли предложить вам скромное гостеприимство. Дом этот принадлежит моей матери, Мадлене де Шанбар, вдове дворянина. Я единственная дочь ее и зовут меня Жанной…

– И вы простерли свою доброту до такой степени, что сами ухаживаете за мной? – вскричал Рауль.

– Я сделала бы это в любом случае, – отвечала Жанна, – даже, если бы в моем распоряжении находилось много слуг… но теперь, мне кажется, нет никакой заслуги в том, что я ухаживаю за вами сама, потому что мать моя очень бедна и, несмотря на ее болезнь, ей уже давно некому служить, кроме меня…

Услышав этот трогательный ответ, Рауль бросил удивленный взгляд на меблировку комнаты, в которой находился. Мы уже знаем, что эта меблировка была роскошна, хотя и старомодна. Жанна поняла значение взгляда молодого человека.

– Вы правы, – продолжала она, – здесь ничто не показывает бедности, и это очень просто: прежде мы если и не были богаты, то, по крайней мере, не терпели недостатка… Теперь же мы совершенно разорились, и все, что вы здесь видите, уже не принадлежит нам… Из прежнего состояния у матери моей осталось только одно: право жить и умереть в этом доме…

– О! Боже мой! – вскричал Рауль. – Какая ужасная и незаслуженная бедность!

Он, казалось, колебался с минуту, потом прибавил:

– Если бы я осмелился…

– На что? – спросила Жанна.

– Я богат… очень богат и…

Рауль остановился.

– Что вы хотите сказать? – спросила молодая девушка. – Докончите!

– Может быть, – продолжал кавалер, – может быть, сумма, за которую ваша матушка согласилась бы продать этот дом, не огромна… и тогда…

Рауль опять остановился.

– Тогда? – повторила Жанна.

– Если бы я осмелился… предложить вам…

– Да что же?

– Необходимую сумму, чтобы выкупить дом.

– Но, – перебила девушка, – с какой стати, позвольте вас спросить, сделаете вы нам это предложение?

– Разве признательность, которой я вам обязан, не дает мне достаточного права?..

Жанна побледнела.

– Невозможно, – сказала она, – невозможно, чтобы вы говорили это серьезно!

– Клянусь вам… – прошептал кавалер.

– Не продолжайте, – заключила Жанна, – невозможно, говорю вам, чтобы дворянин осмелился предложить дочери другого дворянина заплатить ей за гостеприимство, которое он получил от нее; это предложение было бы оскорблением, а признательность, если вы думаете, что обязаны мне ею, не выражается оскорблениями!..

Девушка замолчала. Рауль смотрел на нее с восторгом.

XI. Преступный умысел

Наступила минута молчания между двумя действующими лицами из рассказанной нами сцены. Жанна потупила глаза; яркая краска сменила бледность на ее щеках; сердце ее сильно билось, грудь, целомудренно закрытая темным шерстяным корсажем, приподнималась. Она была восхитительна своей непринужденной грацией к величественной гордостью. Повторяем, Рауль смотрел на нее с восторгом. Однако он заговорил первый:

– Простите меня, умоляю, простите, если я невольно оскорбил вас…

– Охотно прощаю, – отвечала молодая девушка.

– Правда ли это?..

– Да, клянусь вам… я уже ничего не помню…

– Благодарю!.. Тысячу раз благодарю! – вскричал Рауль.

И он протянул Жанне свою руку, горевшую лихорадочным огнем. Жанна задрожала от его прикосновения и поспешила отдернуть свою руку.

– Неужели я вас пугаю? – горестно прошептал кавалер.

– О! Нет!.. – вскричала молодая девушка с живостью, выдававшей тайны ее сердца.

Наступило молчание; потом Жанна продолжала:

– Я сказала, что надеялась быть вашим добрым ангелом и принести вам выздоровление…

– Помню… – сказал Рауль.

– Я сдержу слово…

Говоря таким образом, Жанна взяла со столика фарфоровую чашку и подала ее больному.

– Что это такое? – спросил Рауль.

– Обещанное выздоровление, – отвечала молодая девушка.

Рауль взял чашку и поднес ее к губам, но почти тотчас же отдернул руку.

– Это странно! – прошептал он.

– Что такое?

– По запаху этого питья можно подумать, что в нем заключается огромная доза опиума…

– Я не знаю, что вы хотите сказать, – возразила Жанна, которая и понятия не имела об опиуме.

– Это лекарство, – спросил Рауль, – не то, которое до сих пор приготовляли для меня?

– То самое, с прибавкой нескольких капель жидкости, которую я влила в него.

– Какой жидкости?..

– Не знаю. Матушка хранила ее старательно и посоветовала мне дать вам, расхвалив ее чудесные свойства. Если вы выпьете сегодня вечером, сказала она, то завтра перестанете страдать… Почему же вы не хотите выпить?

– О! – сказал Рауль восторженно, – я охотно выпью даже яд, если этот яд подадите мне вы!..

Он снова поднес чашку к губам и разом выпил все.

– Я знал, – прошептал он тихо, – знал, что это опиум!..

Голова молодого человека почти тотчас же опустилась на подушку; еще несколько минут глаза его оставались открыты, но смотрели неподвижно и без всякого выражения.

– Вы страдаете? – спросила Жанна с беспокойством.

Рауль не отвечал. Через минуту веки его опустились на глаза, и он, казалось, заснул спокойным и глубоким сном. Жанна возвратилась к матери.

– Ну! – спросила больная, – он выпил?

– Выпил, – отвечала девушка.

– А теперь?

– Теперь спит.

Молния торжества осветила лицо Мадлены.

– Спит… – повторила она. – Это добрый знак!..

Было около полуночи. Небольшая лампа, зажженная Жанной, слабо освещала утомленное лицо кавалера де ла Транблэ. Молодой человек лежал точно в таком же положении, как и несколько часов назад, не сделав ни малейшего движения с тех пор, как непреодолимый сон овладел им.

Жанна давно спала в своей комнате. Из трех обитателей Маленького Замка не спала одна Мадлена. Эта женщина, изнуренная болезнью и страданиями, представляла в настоящую минуту живой и зловещий образ преступления и угрызений совести, поскольку одно обыкновенно следует за другим. Освещаемая печальным светом ночной лампы, горевшей в ее комнате, старуха приподнялась на своей постели. Ее длинные седые, растрепанные волосы покрывали шею и исхудалые плечи; глаза ее сверкали, она прислушивалась и вздрагивала при малейшем шуме.

Вдруг она решилась, откинула одеяло, спустилась с кровати и два или три раза попробовала удержаться на ногах. Но она давно уже потеряла привычку ходить, и притом одна ее нога была почти разбита параличом. Она упала сначала на колени и приподнялась только через несколько минут, после неслыханных усилий, походя на изрезанную змею, старающуюся соединить разбросанные куски своего тела.

Поднявшись на ноги, Мадлена, опираясь руками на мебель и скорее тащась, нежели идя, добралась кое-как до дверей комнаты дочери и заперла ее задвижкой, так что Жанне невозможно было выйти. Сделав это, Мадлена опустилась на ковер и, ползком пробираясь вдоль стены, потому что не могла более держаться на ногах, доползла до того места, где, в виде трофея, находилось оружие, принадлежавшее Гильйому де Шанбару. Тут она приподнялась, схватила первое попавшееся ей под руку оружие и снова упала на ковер, судорожно сжимая свою добычу.

Мадлена не могла не улыбаться, увидев, как удачно поспособствовал ей случай. Оружие, которое она держала в руках, был кинжал, клинок которого почти в целый фут длины и чрезвычайно тонкий и острый, имел посередине небольшой желобок для свободного истечения крови. Малейшая рана, нанесенная этим кинжалом, была смертельна. Мадлена взяла в зубы рукоятку и, опираясь на руки и на колени, дотащилась до двери, ведущей на лестницу. Эта дверь была полуоткрыта, и чтобы отпереть ее совсем, Мадлене стоило только притянуть ее к себе.

XII. Божье правосудие

По мере того, как старуха продвигалась вперед, движения ее становились медленнее и болезненнее: очевидно, силы изменяли ее энергической решимости. Однако она не приходила в отчаяние, в ней не возникала мысль отказаться от адского поступка, который она поклялась совершить. Было как-то странно и вместе с тем страшно видеть в эту минуту, при слабом свете лампы, эту полумертвую женщину, этот живой труп, одушевленный остатком жизни, ползущий таким образом по полу с резкими и прерывистыми движениями, сообразно тому, как боль давала себя чувствовать более или менее сильно. Наверное, люди с самым твердым умом, увидав Мадлену в этом положении, приняли бы ее за какой-нибудь фантастический и ужасный призрак.

Она отворила дверь и очутилась на площадке лестницы. Тут силы ее совершенно оставили и страдания сделались почти невыносимы; чтобы заглушить крик, который ежеминутно готов был вырваться из груди ее от сильной боли, она должна была стиснуть зубами ручку кинжала и села на первую ступень, дожидаясь облегчения. Кризис нестерпимых мук продолжался несколько минут; наконец она почувствовала себя немного лучше и тотчас же снова начала спускаться. В том состоянии, в каком находилась эта гнусная женщина, намерение сойти с лестницы было гигантским трудом. Мадлена все еще держала кинжал в зубах, чтобы сохранить свободными руки, поддерживала себя ими и таким образом спускалась, мало-помалу, со ступеньки на ступеньку. Прикосновение больной ноги к каменным плитам лестницы обдавало Мадлену смертельным холодом до самых костей, и страдания все более и более замедляли ее движения. Она начала дрожать при мысли, что предприняла труд, который вряд ли сможет довести до конца. Уже не раз спрашивала она себя с возрастающей тоской:

«Как я поднимусь на лестницу?»

Однако все продвигалась вперед и наконец добралась до последней ступени… Мадлена находилась в прихожей, о которой мы уже говорили и которая вела на улицу. Дверь в комнату Рауля была налево, едва ли в десяти шагах от преступницы. Еще минута, и она достигнула бы цели. Эта уверенность оживила ее; но от последней ступени лестницы до комнаты Рауля ей приходилось идти без опоры – опереться было решительно не на что. Правда, Мадлена могла ползти по полу, как делала до сих пор, но чрезвычайная медлительность этого способа раздражала ее. К тому же, она чувствовала, как кровь быстро бежит по ее жилам, и принимала лихорадочную дрожь за возвращение сил. Она ухватилась за перила лестницы и встала на ноги, потом, не давая себе времени на размышление, отняла руку от железной балюстрады, за которую держалась, и пустилась в путь.

В эту минуту Мадлена должна была испытывать то же самое, что чувствует неопытный пловец, который смело бросился в слишком глубокое место и вдруг видит, что течение увлекает его, силы оставляют, уменье изменяет, что скоро волна потопит его навсегда. Напрасно хочет он вернуться назад, к менее опасному месту… уже поздно!.. Волны, окружающие его и захлестывающие своей пеной, как холодным саваном, приподнимают его, увлекают и не хотят выпустить свою добычу. Точно также и Мадлена, шатающаяся, как дерево, корень которого подрезан, поняла наконец свое полное бессилие. Ноги ее не могли сделать ни шага. Она попробовала вернуться и протянула левую руку, чтобы снова ухватиться за перила лестницы; но паралич распространился и на эту руку, и она бессильно опустилась, не достигнув цели. Тогда какое-то помрачение помутило взор женщины. Ей показалось, будто ее качает бурный ветер посреди движущегося огненного круга, который вертелся с изумительной быстротой. Она подняла обе руки, но они встретили только пустоту. Преступнице казалось, будто гладкие плиты исчезли под ее ногами, и она вдруг упала сначала на левую руку, которая под тяжестью тела подломилась как стекло, потом на острие кинжала, который находился уже в ее правой руке, и клинок его вошел ей в грудь и вышел сзади между плечами.

Мадлена испустила страшный нечеловеческий крик, крик отчаяния и предсмертной агонии. Она пробовала еще бороться со смертью, но уже потоки крови залили ее грудь и хлынули из горла пурпуровой пеной. Судороги искривили ее члены; губы на мгновение раскрылись, чтобы закричать во второй раз, но из них вырвался только новый поток крови; потом члены ее вытянулись, глаза закатились… через минуту все кончилось: даже малейшая дрожь не потрясла ее тела, распростертого на плитах. Мадлена де Шанбар умерла.

Между тем отчаянный крик ее пробудил Жанну от спокойного сна. В первую минуту молодой девушке показалось, что это ей пригрезилось во сне, и она постаралась опять заснуть, но воспоминание об ужасном крике преследовало ее безостановочно и порождало в уме ее самые зловещие образы. Жанна решилась встать и лично удостовериться в безосновательности своих страхов. Она спрыгнула с постели и, наскоро накинув первую одежду, попавшуюся ей под руку, подбежала к двери и хотела открыть ее, но дверь не отворялась (мы уже знаем, что Мадлена заперла ее задвижкой). Страх и беспокойство Жанны увеличились. Девушка была уверена, что мать не может без ее помощи встать с постели. Кто же запер дверь, которая держала ее в плену? Какая ужасная связь была между этой запертой дверью и криком, который, как казалось Жанне в ее волнении, беспрестанно раздавался в ее ушах? Она стучала в дверь кулаками, но дверь была толста, а задвижка крепка. Жанна поняла, что она сойдет с ума, если далее останется в этом положении, и закричала изо всех сил:

– Матушка! Матушка!..

Этот зов остался без ответа.

– Матушка! Матушка! – повторила Жанна во второй раз, с еще большей энергией.

Потом, когда только отголосок ночи повторил ее отчаянный крик, она совершенно потеряла голову, бросилась к окну и открыла его. Ночь была глубока, дорога пуста.

Жанна привязала простыню к железной перекладине и босиком, не размышляя об опасностях почти неизбежного и, может статься, смертельного падения, спустилась из окна на дорогу. По какой-то чудесной случайности, она достигла земли без малейшего ушиба и тотчас побежала к Марли так скоро, как будто ее преследовал легион привидений. Камни, рассыпанные по дороге, изранили до крови ее ноги, но она не чувствовала ни малейшей боли. Жанна едва могла дышать, но не замедлила своего бега; наконец она добежала до первого дома и упала у дверей со стоном: у нее недоставало сил ни позвать кого-нибудь, ни постучаться.

XIII. Муж Глодины

Неистовый лай огромной собаки раздался внутри дома, и мужской голос спросил грубым и угрожающим тоном:

– Кто там?

Жанна продолжала стонать и не отвечала. Тот же голос произнес страшное ругательство и продолжал:

– Черт вас побери! Ступайте своей дорогой, а не то я отворю дверь, и собака моя загрызет вас…

Эта новая угроза увеличила, если это было возможно, ужас Жанны. Она старалась встать и убежать, но не могла даже и приподняться, только тихий плач ее превратился в судорожные рыдания, а стоны сменились отчаянными криками. Тяжелый ключ повернулся в замке, и свирепый лай удвоился; это не могло уменьшить страха Жанны.

Дверь отворилась. К счастью, хозяин дома держал собаку за веревку, привязанную к ошейнику. Увидев или, скорее, угадав женщину, распростертую на пороге, он притянул к себе собаку.

– Зачем вы здесь? – сказал хозяин несколько смягченным тоном. – Чего вы ждете и что вам нужно?

Волнение молодой девушки не позволило ей отвечать. При этом непонятном для него молчании недоверчивый и подозрительный крестьянин достал огня, зажег лампу и поднес ее к лицу Жанны. Он не раз видел эту девушку и потому тотчас узнал се. Его грубое обращение тотчас же сменилось почтительным. Он обернулся и закричал:

– Глодина! Жена! Вставай скорее, иди сюда…

– Зачем? – спросила Глодина из отдаленной комнаты.

– Дочка мадам де Шанбар из Маленького Замка умирает у наших дверей…

Он взял Жанну на руки, отнес ее в комнату и посадил в большое кресло. Скоро явилась Глодина, молодая и очень миловидная женщина. Муж и жена окружили Жанну самой трогательной заботой. Благодаря этому девушке скоро возвратились присутствие духа и спокойствие. Она воспользовалась этим и рассказала о том, что случилось, прося помочь ей вернуться в Маленький Замок и удостовериться, не случилось ли там тех несчастий, которых она опасалась. Когда она окончила рассказ, крестьянин сказал, качая головой:

– Я к вашим услугам, но уверены ли вы, что вам не померещилось?..

– Померещилось?! – возразила Жанна. – Как могло мне померещиться?.. О, нет… к несчастью!.. Нет, я не спала!.. Этот зловещий крик, о котором я вам говорила, я точно слышала, и нашла дверь моей комнаты запертой!.. Ах! Поверьте мне! Поверьте, в доме моей матери случилось что-то ужасное!

– Это мы узнаем через минуту, – сказал крестьянин. – Позвольте мне только разбудить соседей, которые нас проводят и в случае надобности будут свидетелями того, что мы увидим…

– Действуйте, как хотите… – отвечала Жанна. – Но, ради Бога, поторопитесь! Поторопитесь!..

– Подождите только пять минут.

Муж Глодины вышел, оставив девушку со своей женой. Не прошло и пяти минут, как он воротился с четырьмя другими крестьянами, дюжими парнями, румяными и широкоплечими, которые протирали своими толстыми кулаками еще сонные глаза.

Глодина дала Жанне свои лучшие башмаки, белые бумажные чулки, очень тонкие, с красными стрелками, и серый бумазейный салоп, с огромным капюшоном. Жанна обулась, завернулась в салоп и спустила на голову капюшон.

Крестьяне несли зажженные факелы. Два из них поддерживали своими жилистыми руками взволнованную и измученную Жанну, и все вместе при свете факелов отправились к Маленькому Замку.

По мере того, как они приближались, страх девушки все более и более увеличивался, нервная дрожь овладела ею. В ту минуту, когда крестьяне донесли Жанну до дверей замка, она была почти без чувств.

Попасть в дом было не легко. Дверь могла устоять против настоящего приступа и с первого удара послышался звук крепких запоров и встретилось почти непреодолимое сопротивление. Однако крестьяне были полны решимости преодолеть эти препятствия. Железный рычаг, захваченный мужем Глодины на всякий случай, был всунут в смычки дверей. Трое молодых, здоровых парней налегли всей тяжестью на этот рычаг, и запоры скоро заскрипели с зловещим звуком, дубовые доски раздались и наконец разлетелись с треском, похожим на удар грома. Муж Глодины подошел к Жанне, которую поддерживал один из крестьян.

– Дверь отперта, – сказал он.

Девушка сделала жест, как бы желая сказать:

«Войдите первые… я иду за вами».

Крестьяне подняли огонь факелов и вошли в сени. Вдруг тот, который шел впереди, отступил с восклицанием ужаса и изумления. Факел выпал у него из рук на пол и погас. Крестьянин поскользнулся в луже крови и очутился прямо перед трупом Мадлены.

В ту минуту, когда крик крестьянина долетел до слуха Жанны, она будто по волшебству возвратила свои исчезнувшие силы, бросилась в сени и остановилась с трепетом и отчаянием перед трупом, уже окоченевшим, той, которая была ее матерью. Молодая девушка упала на колени возле покойницы. Ее сжатые руки дрожали, губы судорожно подергивались, глаза, широко открытые и неподвижно устремленные на труп, казалось, смотрели и ничего не видели. Она хотела бы заплакать, но не могла. В эту минуту Жанна олицетворяла вполне и самым трогательным образом не тихого ангела грусти, но мрачного ангела отчаяния, того страшного и сосредоточенного отчаяния, которое не обнаруживается ни криками, ни слезами.

Испуганные странным выражением глаз Жанны и ее лицом, столь же бледным, как лицо мертвой, крестьяне отошли на несколько шагов и ждали в почтительном молчании.

Наконец Господь сжалился над бедной девушкой. Глаза ее увлажнились жгучими слезами, и переполненное горем сердце излилось в судорожных рыданиях; слезы эти облегчили несчастную, как дождь во время грозы оживляет знойную природу. Она приподняла труп, лежавший перед ней, покрыла поцелуями закрытые глаза и холодные губы покойницы и вскричала прерывистым голосом, похожим на голос лунатика, заснувшего магнетическим сном:

– О! матушка!.. матушка!.. матушка!..

Это раздирающее душу восклицание сменилось безмолвием. Муж Глодины подошел к Жанне и сказал ей медленно, с очевидным замешательством:

– Вы непременно убьете себя, если станете так огорчаться, а, между тем все-таки не оживите бедную госпожу…

Жанна подняла голову и спросила:

– Вы думаете, что она умерла?.. Умерла совсем?.. И не оживет?..

Крестьянин не отвечал.

– Вы молчите! – продолжала молодая девушка. – А я вам говорю, что я возвращу к жизни мою мать!..

И Жанна опять приподняла труп, прижала его к своей груди, как-будто действительно имела надежду призвать ее к жизни. Но вдруг она вскрикнула от ужаса, приметив в первый раз окровавленную рукоятку кинжала, клинок которого прошел ее грудь насквозь. В первый раз пришла ей в голову мысль об убийстве; до сих пор она приписывала случаю, причины которого не могла понять, катастрофу, сделавшую ее сиротой. Вторая мысль, быстрая как молния, промелькнула в голове ее: в этой мысли было нечто страшное. Губы Жанны прошептали одно слово:

– Рауль!

Она выпустила труп матери из рук и бросилась в комнату кавалера де ла Транблэ.

XIV. Полицейский

Лампа так же разливала свой бледный свет по этой обширной комнате. Рауль все еще был погружен в летаргический сон.

Жанна подбежала к постели и схватила его за обе руки. В эту минуту она не помнила о любви, которую начала было чувствовать к молодому человеку, она видела в нем только убийцу своей матери.

Рауль проснулся, но опиум сковал его чувства и разум. Он пролепетал несколько прерывистых слов, закрыл глаза и снова глубоко заснул.

– А! – вскричала Жанна с яростью, указывая на Рауля крестьянам, которые вошли в комнату вместе с ней. – Сон его так глубок, что он, наверно, притворяется! Этот человек – убийца!..

Крестьяне тотчас в ярости окружили кровать.

– Надо его повесить! – говорили одни.

– Бросим его в воду! – твердили другие.

И они уже собирались тащить к двери несчастного молодого человека, который не просыпался посреди всех этих криков. При этом зрелище в сердце Жанны вдруг совершился переворот.

«Но что, если убийца не он!» – подумала она и воскликнула громко:

– Остановитесь!

Крестьяне повиновались.

– Я слишком скоро обвинила этого молодого человека, – прибавила она, – и, может быть, напрасно. Я ни в чем не уверена, ни в чем, кроме того, что над моей бедной матерью совершено гнусное убийство. Тот, на кого пали мои первые подозрения, может быть, невинен, но даже если бы он и был виноват, не нам принадлежит право наказывать его за преступление!.. Ради Бога, пусть один из вас побежит за доктором… Доктор скажет нам, гнусная ли комедия этот странный сон или настоящая летаргия…

– Да! да! – отвечали крестьяне в один голос.

Муж Глодины побежал в Сен-Жермен, исполнить желание молодой девушки. Один крестьянин остался караулить в комнате Рауля, а другие перенесли в верхний этаж тело Мадлены и положили мертвую на ту самую постель, на которой она лежала живая. Жанна встала на колени возле покойницы и молилась до той минуты, пока несколько ударов в дверь не возвестили ей о возвращении мужа Глодины.

Он привел с собой не только доктора, но и полицейского комиссара с отрядом солдат объездной команды, которые пришли захватить мнимого преступника и тотчас же стали стеречь все выходы из дома. Случай устроил так, что призванный доктор был именно тот самый, который лечил Рауля.

Он сначала осмотрел труп Мадлены, вынул кинжал, оставшийся в ране, и объявил, что смерть произошла, по всей вероятности, неожиданно. Когда комиссар спросил его о причине, он отвечал, что не верит в убийство, но подозревает катастрофу, и обосновал свое мнение на положении оружия убийства и на том, что оно прошло грудь насквозь, раздробив кость в плече. Полицейский и доктор сошли потом в комнату Рауля, прося Жанну идти с ними.

– Точно ли спит этот человек? – спросил комиссар у доктора, указывая на Рауля.

Доктор приложил руку к виску и к сердцу кавалера, прислушался к его дыханию и отвечал:

– Да, он спит, спит сном глубоким и непонятным!..

Говоря это, доктор приметил на столике возле кровати, чашку, в которой еще было несколько капель жидкости. Он омочил в ней палец, приложил его к губам и вскричал:

– А! Теперь я понимаю этот странный сон… Можете вы сказать мне, – обратился он к Жанне, – кто готовил это лекарство?

– Я, – отвечала молодая девушка.

– По какому рецепту?

– По тому, который вы сами мне оставили.

– Вы ничего туда не прибавляли?

– Прибавила три ложечки жидкости, которую мне посоветовала влить моя бедная мать…

– Какая это жидкость?

– Не знаю…

– Она осталась у вас?

– Да, почти две трети пузырька.

– Потрудитесь показать мне этот пузырек.

Жанна тотчас принесла его. Доктор понюхал, потом, обращаясь к полицейскому, сказал:

– Как не спать этому молодому человеку!? Огромная доза опиума, самого сильного наркотического средства, погрузила его в сон, похожий на смерть…

– С какой целью ваша мать старалась усыпить его? – в свою очередь спросил Жанну полицейский.

– Она, верно, ошиблась насчет действия лекарства, которое посоветовала дать ему.

– В котором часу вы дали это лекарство?

– В сумерки.

– В котором часу совершилось предполагаемое вами убийство?

– Отчаянный крик моей бедной матери разбудил меня часа два тому назад.

– В какой комнате было оружие, причинившее смерть?

– В спальне моей матери.

Тут вмешался доктор.

– Господин комиссар, – сказал он, – я тем охотнее поручусь за невинность кавалера де ла Транблэ, что он еще не оправился от болезни, которая угрожала ему почти неминуемой смертью и от которой я лечил его; я очень удивился сейчас, найдя его еще живым; я наверно знаю, что слабость его должна быть так велика, что он не мог сделать и четырех шагов без опоры.

– Я и сам так думаю, – отвечал комиссар, – но все-таки в этом доме было совершено преступление, и я должен пока арестовать того, на кого пали первые подозрения.

– Однако… – сказал доктор.

– Не мешайте ходу правосудия, – перебил комиссар сухим тоном. – Долг службы предписывает мне сделать самый подробный обыск… Обыщите одежду и другие вещи обвиненного, – прибавил он, обращаясь к своим людям.

Солдаты объездной команды тотчас же повиновались. Поиски были не напрасны. Один из солдат тотчас же подал комиссару бумажник, который нашел в кармане платья кавалера, тогда как другой открыл чемодан, уже известный нам, и, увидев то, что в нем заключалось, вскричал:

– Сколько золота! Боже мой, сколько золота!

XV. Бедная Жанна

Полицейский комиссар оставался с минуту как бы ослепленным при виде блестящего металлического видения, поразившего его взоры. Уступив чувству жадного восторга, возбужденного в нем огромным количеством золота в чемодане, он наконец раскрыл бумажник и вынул оттуда большой сложенный лист пергамента, с зеленой печатью, висевшей на зеленой же ленте. Он развернул лист и пробежал его глазами. Выражение его физиономии тотчас изменилось. Из надменного и повелевающего оно сделалось вдруг раболепным и покорным как бы по волшебству. Он снял шляпу, которая до тех пор оставалась на голове его, и взгляд его с самым почтительным видом переходил от пергамента к Раулю и от Рауля к пергаменту. Вот что он прочел:

«Божьей милостью, мы, Филипп Орлеанский, регент Франции, приказываем и повелеваем всем тем, кто увидит сию бумагу, оказывать помощь и содействие нашему преданному подданному и слуге кавалеру Раулю де ла Транблэ всякий раз, как он сочтет за благо требовать этой помощи.

Запрещаем, кроме того, по какой бы то ни было причине, беспокоить вышеназванного кавалера де ла Транблэ, мешать его действиям и противиться его воле.

Что бы он ни делал, он делал это по нашему приказанию и для пользы нашей.

В силу чего мы дали ему сию бумагу за нашей подписью и печатью».

Потом были число и подпись.

Полицейский комиссар, совершенно смешавшийся при виде этого неожиданного документа, старательно свернул драгоценный пергамент, вложил в бумажник, из которого вынул, и снова спрятал бумажник в карман платья Рауля. Потом, обернувшись к своим подчиненным, он сказал:

– Невинность кавалера де ла Транблэ для меня достаточно ясна. Кроме того, как доказывает господин доктор, в ужасном и печальном происшествии, случившемся здесь ночью, не видно никаких следов преступления. Убийство совершилось случайно, без умысла, поэтому нам нечего делать более в этом доме и остается только возвратиться в Сен-Жермен.

Доктор, очень заинтересованный тем, что происходило на его глазах, подошел к комиссару и спросил вполголоса:

– Что было в этом пергаменте?

– Государственная тайна! – отвечал полицейский важным тоном.

– Государственная тайна? – повторил доктор.

– Да, и не старайтесь узнать ее, советую вам: тут пахнет Бастилией, ни более ни менее…

При слове «Бастилия» доктор побледнел почти так же, как его больной. Он не произнес более ни одного слова до той самой минуты, как оставил Маленький Замок вместе с полицейским комиссаром и солдатами объездной команды: до того боялся он узнать эту страшную государственную тайну, знание которой было так опасно.

После их ухода Жанна осталась в комнате Рауля с мужем Глодины и другими крестьянами, которых удерживало любопытство. Наконец эти добрые люди, не желая обострять горя Жанны, скромно удалились один за другим. Муж Глодины остался последний.

– Я думаю, – сказал он Жанне с дружелюбием, смешанным с уважением, – что вы не можете провести ночь в этом доме одна-одинехонька… Я приведу к вам мою жену, Глодину, она будет молиться с вами Богу, возле бедной госпожи, которая теперь на небесах.

Жанна пожала руку крестьянину.

– Принимаю от всего сердца ваше предложение, друг мой, – отвечала она. – Приведите ко мне вашу жену… Сердце мое будто разорвано на части, мне кажется, что я умираю!..

Смертельная бледность молодой девушки и судорожный трепет во всем ее теле подтверждали зловещим образом печальное значение ее последних слов. Муж Глодины поспешил вернуться домой, бормоча про себя:

– Бедная девушка!.. Бедная девушка!.. Только бы не случилось с ней в эту ночь еще одного несчастья.

Оставшись одна, Жанна сделала несколько шагов, чтобы выйти из комнаты Рауля в первый этаж, но у нее недостало силы. При этом какой-то инстинктивный ужас удерживал ее от спальни в верхнем этаже, где лежал окровавленный труп матери. Она упала на стул, закрыла голову обеими руками, и безмолвные слезы покатились одна за другой между ее пальцами. Мало-помалу слезы иссякли, Жанна подняла голову, и глаза ее, устремленные в неопределенное пространство, как будто смотрели на что-то с глубоким ужасом. Страшная мысль мелькнула в голове ее. Напрасно старалась она прогнать эту мысль всеми силами души своей, как непростительное оскорбление памяти едва охладевшей матери. Эта роковая мысль беспрестанно возвращалась к ней и каждую минуту становилась все яснее и яснее, подтверждаясь все более и более неопровержимыми доказательствами. Жанна обвиняла свою мать! Она обвиняла ее в покушении на убийство, которое перст Божий обратил против нее самой. И это обвинение, основанное на ее воспоминаниях, было выведено с поражающей логикой из всех случившихся обстоятельств.

В самом деле, Мадлена,столь неприязненная сначала к больному и умирающему Раулю, не смягчилась ли внезапно, узнав, что молодой человек привез с собой огромную сумму денег? Не расспрашивала ли она Жанну о его богатстве с жадным волнением скряги и вора? Не возобновила ли она своих вопросов тотчас после ухода слуги Рауля, осведомившись, не унес ли Жак с собою чемодан с золотыми монетами? Не она ли посоветовала дать лекарство, которое должно было погрузить кавалера в летаргический сон? Жанна вспомнила, какое радостное выражение промелькнуло на лице ее матери, когда она сказала ей, что Рауль спит, и с каким странным выражением больная вскричала: «Спит… Это добрый знак!..»

С этой минуты, доказательства становились для Жанны все яснее и яснее. Было очевидно, что Мадлена встала с постели, заперла задвижкой дверь спальни своей дочери и сняла со стены кинжал, наследство Гильйома де Шанбара. В своей адской страсти к золоту она почерпнула необходимые силы, чтобы сойти с лестницы; но эти самые силы изменили ей в ту минуту, когда преступление должно было совершиться, и небесное правосудие допустило, чтобы убийственное оружие обагрилось кровью преступницы, вместо того, чтобы пролить кровь обреченной жертвы.

Жанна находилась словно в сомнамбулизме; ей казалось, будто она сама присутствовала при всех подробностях ужасной сцены, которую наши читатели уже знают. Стараясь не думать о своей матери, она бросилась на колени и вскричала с горячей набожностью:

– Боже! Боже правосудный и всемогущий! Ты, спасший невинного и наказавший преступницу за замышляемое преступление!.. Боже! Не преследуй своим мщением мою бедную мать за пределами этой жизни! Будь милосерд! Прости ей, мой Боже! Прости!..

После этой молитвы, Жанна почувствовала себя спокойнее. С каким-то хладнокровием смотрела она на весь ужас своего положения, хотя оно казалось, не имело выхода. Несчастная девушка в неполные шестнадцать лет осталась сиротой, без убежища, без средств… ей негде было приклонить свою голову, не к кому протянуть руки! Куда идти! Где найти хлеб насущный?

Жанна не могла решить этих печальных вопросов. Однако, она не растерялась и сказала себе с той твердой и безропотной решимостью, которая рождается только в минуты больших несчастий:

– Может быть, Господь мне поможет. К тому же известно, что смерть представляет верное прибежище тем, для кого невозможна жизнь.

XVI. Пробуждение

Муж Глодины скоро воротился с женой, которую оставил с Жанной. Обе женщины провели остаток ночи в молитвах, возле усопшей.

Утром на следующий день люсьенский пастор отдал последний долг останкам Мадлены, а Жанна убежала в самую отдаленную часть дома, чтобы не присутствовать при раздирающем зрелище погребения, чтобы не слышать зловещего стука молотка, заколачивавшего гроб ее матери. Скоро смиренная похоронная процессия, в сопровождении священника и нескольких крестьян, медленно тянулась к кладбищу.

Узнав от мужа, что в доме был больной, Глодина, движимая чувством сострадания, заставившего ее не оставлять несчастного, о котором забыли все, без труда отыскала комнату кавалера де ла Транблэ.

Рауль наконец проснулся и прислушивался к звуку удалявшихся голосов, напевавших De profundis. Действие опиума почти рассеялось, только как будто какое-то нравственное опьянение затмевало его рассудок и отнимало у мыслей их обычную ясность. Ему казалось, что он долго спал тяжелым сном, от которого на минуту был пробужден каким-то непонятным видением. Действительно, сквозь сон он чувствовал, но не понимал, что с ним делали, когда крестьяне хотели стащить его с постели.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Глодина, подходя к Раулю.

– Кажется, мне лучше, – отвечал молодой человек. – Но скажите, пожалуйста, что происходит здесь?.. Сейчас я слышал шаги в коридоре, голоса, певшие молитву, и теперь еще эти самые голоса замирают вдали, напевая погребальный гимн…

– Ах! – отвечала Глодина. – В эту ночь сюда вошла смерть!

– Смерть? – повторил Рауль. – Вы хотите сказать, что кто-нибудь умер здесь?

– Увы!

– Не она, не правда ли? – вскричал кавалер с глубоким беспокойством. – О! Скажите мне, что не она!

– Она? – спросила Глодина с невольным любопытством. – Кто это «она»?

– Та прелестная молодая девушка, которая ухаживала за мной с состраданием и преданностью ангела и которая удивительным образом похожа на эту царицу… Вот посмотрите против вас…

Глодина обернулась к обоям. Она была поражена и удивлена не меньше, чем Рауль, сходством Жанны с царицей Савской. Помолчав с минуту, она отвечала:

– Нет! Умерла не она, а ее мать…

Рауль вздохнул свободно.

– Слава Богу! – сказал он. Потом добавил: – При одной мысли о подобном несчастье, кровь охладела в моих жилах! Скажите мне, – продолжал он, подумав с минуту, – каким образом умерла мать этой молодой девушки?.. Я знал, что она больна, но не думал, чтобы так опасно…

– Она умерла не от болезни, – отвечала Глодина.

– Великий Боже! Неужели было совершено преступление?

– Еще неизвестно, преступление или только случай.

– Объяснитесь, умоляю вас!

Глодина рассказала Раулю все, что знала о происшествиях прошлой ночи, и прибавила к рассказу свои собственные рассуждения, которые немало запутали факты. Во все продолжение этого рассказа Рауль подавал знаки очевидного волнения.

– Где теперь эта несчастная девушка? – спросил он, когда Глодина кончила.

– Она спряталась, чтобы не видеть похорон матери…

– Сделайте милость, отыщите ее и скажите ей, что незнакомец, которому она оказала такое великодушное гостеприимство, на коленях умоляет ее прийти к нему на минуту…

– Охотно! – вскричала Глодина. – И если вы знаете, чем утешить эту бедную барышню, то сделаете доброе дело!..

– Ступайте, – повторил Рауль, – ступайте скорее!..

– Бегу, – отвечала крестьянка и поспешно вышла.

– Я всюду приношу несчастье! – прошептал кавалер, оставшись один. – Будто навлекаю громовый удар на дома, в которых приклоняю свою голову!.. Решительно, надо верить, что есть промысел Божий!..

Кавалер погрузился довольно надолго в мрачное, глубокое размышление.

«Кто может сказать, что я сделал, – думал он, – доброе дело или гнусное преступление?.. Кто может осудить меня или оправдать?.. Кто может понять чувство, которому я повинуюсь, и которого сам не могу определить хорошенько?.. Мне кажется, что мое сердце бьется сильнее… Я не думал, чтобы это было еще возможно!..»

Рауль приложил руку к сердцу, как будто считая его удары. Улыбка скользнула по губам его, и он продолжал думать, с ироническим выражением на лице:

«Да, оно бьется!.. бьется, как у ребенка!.. бьется, как у женщины!.. Филипп Орлеанский этому не поверит… да и другие тоже!.. Как они будут насмехаться надо мной, если узнают об этом, и правильно сделают!.. Неужели я люблю эту молодую девушку?..»

Рауль снова спросил у сердца и отвечал себе:

«Жребий брошен! Да я люблю ее!»

Едва молодой человек окончил эти бессвязные размышления, в которых, казалось, не было ни смысла, ни логики, дверь комнаты растворилась и вошла Жанна. Бедная девушка очень изменилась со вчерашнего дня. Лицо ее, обыкновенно сиявшее румянцем, было покрыто бледностью, которую слезы испестрили синими пятнами; большие глаза, окруженные черными кругами, сверкали лихорадочным блеском; длинные белокурые волосы, не собранные в косу и развевавшиеся, как будто рыдали вокруг ее лица. Она была в черном платье. Наружность ее в ту минуту, когда она вошла в комнату Рауля, выражала смущение. Она помнила неблагодарное и ужасное обвинение, которое сделала против Рауля в прошлую ночь, и трепетала от упреков совести при мысли о последствиях, которые чуть было не повлекло это обвинение. Мы знаем притом, что чувства ее к Раулю были далеко от равнодушия, и она упрекала себя в живости этих чувств в такое время, когда ей, по-видимому, следовало бы полностью погрузиться в благоговейную печаль. Она старалась, но напрасно, скрывать свои ощущения и сказала голосом дрожащим и едва внятным:

– Вы желали говорить со мной? Я пришла.

– Я хотел вам высказать, – начал Рауль почти с таким же волнением, как и молодая девушка, – какое глубокое участие принимаю я в ужасном ударе, поразившем вас…

Жанна отвечала только слезами.

– Чтобы спасти жизнь, угасшую в эту ночь, – продолжал Рауль, – я отдал бы свою.

«О! если бы он знал, – думала Жанна, – если бы он знал, что сохранил жизнь только потому, что умерла моя мать…»

XVII. Любовь

– Благодаря вашей заботливости, – продолжал кавалер, – я чувствую, что спасен! Благодаря вашему вниманию я могу преклонить колени на могиле благородной женщины, которую вы оплакиваете, а я благословляю, хотя и не знал ее… Я обязан вам жизнью, и, может быть, признательность дает мне право просить вас…

– Я вас слушаю, – перебила девушка, – и если от меня зависит исполнить вашу просьбу, будьте уверены, что это будет сделано…

– Если так, – продолжал Рауль, – забудьте, что я для вас посторонний, почти незнакомый, принятый из сострадания в вашем доме… Забудьте, что я еще молод… Смотрите на меня, как на старого друга, как на брата… Словом, как на человека, для которого вы священны и который поставит целью всей своей жизни упрочить ваше счастье… Имейте ко мне такое же доверие, какое имели бы к этому другу или брату, о которых я говорю…

Жанна не угадывала, чем кончит Рауль, и отвечала:

– Будьте уверены, что я чувствую к вам то доверие, которое брат внушает сестре…

– Благодарю за это доброе слово! – вскричал Рауль. – Оно дает мне мужество продолжать. Стало быть, сестра моя, вы будете мне отвечать с полной откровенностью?..

– Буду.

– О чем бы я ни спросил вас?..

– Да.

– Вы мне позволите прочесть в вашей душе и раскрыть перед вами мою душу. Вы не улыбнетесь презрительно, услышав, что я выражаю надежды и желания, которые вы примете, может статься, за последние грезы еще не угасшей горячки?..

– Будьте покойны, – печально отвечала Жанна, – мои губы не умеют более улыбаться!..

– Вы мне сказали, не правда ли, – продолжал кавалер, – что вы бедны?..

– Да, – отвечала девушка, – я так говорила.

– Вы мне сказали еще, что ваша мать была принуждена продать этот дом, и что все находящееся здесь не принадлежит вам?..

Жанна не отвечала ни слова, но кивнула головой, как бы подтверждая, что Рауль не ошибается. Молодой человек продолжал:

– Итак, теперь вас, бедную сироту, неумолимый кредитор может прогнать из этого дома?

– Да, – отвечала Жанна.

– Есть у вас убежище?

– Нет.

– Родственники?

– Никаких.

– Друзья?..

– Ни одного.

– Что же вы будете делать?..

– Не знаю.

– Какая будущность предстоит вам?

– Я не хочу об этом думать.

После минутной нерешимости, Рауль продолжал:

– Вы помните, без сомнения, что, узнав от вас о бедности столь ужасной и столь благородно переносимой, я хотел предложить вам помощь, которую вы отверг нули с героической гордостью… Вы дали мне почувствовать, что ничто не давало мне права сделать вам подобное предложение, и я думал, что мне нельзя более настаивать…

– Вы правы, – сказала Жанна.

– Сегодня я не возобновляю моих предложений…

– Благодарю вас, – прошептала девушка.

– Я только хочу задать вам вопрос… От вашего ответа зависит спокойствие… счастье моей жизни…

– Говорите!.. Говорите!.. – вскричала Жанна с живостью.

– Жанна! – сказал Рауль тоном серьезным и взволнованным: – Жанна, свободно ли ваше сердце?

При этом неожиданном вопросе лоб, щеки и шея молодой девушки покрылись яркой краской.

– Подобный вопрос… – прошептала она.

– Удивляет и оскорбляет вас, – перебил Рауль, – однако ж, я надеюсь, что скоро вы не будете ни удивляться, ни осуждать меня… Несколько слов должны оправдать меня в ваших глазах, и я хотел бы произнести их перед вами на коленях… Вот эти сладостные слова: Жанна, я люблю вас!

– Вы меня любите? – вскричала молодая девушка с внезапным порывом радости и изумления.

– Да, – продолжал Рауль. – Я вас люблю и – странное дело! – вас любил еще раньше, чем увидел…

Удивленный взгляд Жанны ясно выразил, что она этого не поняла. Рауль это заметил и объяснил свою мысль.

– С той минуты, – сказал он, – когда эти обои представили моим еще помутившимся глазам прекрасный образ молодой царицы, а вы ее живой портрет, кроткое лицо ее овладело моим сердцем, хотя я и принимал эту чудную красавицу за благодетельное видение. Когда вы явились мне в первый раз, это сердце уже принадлежало вам и вы царствовали в нем полной владычицей!.. С того дня любовь моя увеличилась еще более восторгом и признательностью, которые вы внушили мне. Я вас люблю теперь всеми силами души моей, всем могуществом моей жизни!.. Ваше присутствие сделалось для меня так же необходимо, как воздух и солнце… Не удаляйте меня от себя… Поверьте, было бы менее жестоко дать мне умереть, нежели возвратить на минуту жизнь, чтобы потом отнять ее!

– Боже мой!.. – пролепетала молодая девушка, – подобное признание… в подобную минуту…

– О! – с живостью перебил Рауль. – Минута хорошо выбрана, потому что она торжественна!.. Не в то ли мгновение, когда все рушится вокруг вас, могу и должен я протянуть вам руку и сказать: Обопритесь на меня… Я буду поддерживать вас всегда!.. Жанна! У вас нет более родных, я хочу заменить моей любовью их привязанность… Вы бедны, я хочу сделать вас богатой!.. Состояние мое велико, имя почетно, любовь моя к вам глубока!.. Жанна! В присутствии Бога, который нас видит, в присутствии вашей матери, тень которой нас слушает и благословляет, я спрашиваю вас, хотите ли вы быть моей женой?

Жанна не отвечала, она не могла отвечать. Слишком великое и слишком неожиданное счастье вдруг взволновало ее сердце, произвело во всем существе ее странное потрясение, которое могло бы сравниться только с поражающей искрой электрической машины. Рауль сделал вид, будто не заметил бури, происходившей в сердце девушки.

– Боже мой! – прошептал он с выражением глубокого горя. – Боже мой, неужели вы не хотите отвечать мне?..

Жанна поднесла руку к груди и сделала знак, что она не в силах говорить.

– Это отказ? – продолжал молодой человек. – О! Если это отказ, я чувствую, что умру!..

Силы возвратились к Жанне.

– Неужели вы не поняли, – вскричала она голосом, вырвавшимся прямо из сердца, – не поняли, что и я тоже люблю вас?..

Рауль ждал этих слов; однако радость его была так велика, будто они были для него неожиданностью. Потом, после первых восторгов, он надел на безымянный палец девушки золотое кольцо, которое снял со своего правого мизинца, и сказал:

– С этой минуты, Жанна, перед Богом и вашей матерью, вы моя невеста!..

XVIII. Ответы из Парижа

В ту минуту, когда происходила вышеописанная сцена, всадник, скакавший галопом по дороге из Парижа в Сен-Жермен, остановил перед Маленьким Замком свою лошадь, обливавшуюся потом и покрытую пеной. Всадник проворно соскочил с седла, привязал лошадь к железному кольцу, вбитому в стену, и два раза ударил молотком в дверь.

Сказав Жанне: «Перед Богом и вашей матерью, вы моя невеста!» Рауль в первый раз коснулся губами лба молодой девушки. Она вздрогнула при стуке молотка и побежала отворить. Это приехал Жак.

– Жив он? – спросил слуга с глубоким беспокойством.

– Да, – весело отвечала Жанна, – жив и, слава Богу, спасен!

Жак охотно расцеловал бы ту, которая сообщила ему доброе известие, но не посмел; притом он торопился к своему хозяину. Кавалер протянул ему руку. Жак покрыл ее слезами радости и прошептал:

– Я знал, что найду вас в живых…

«Клянусь честью, – подумал Рауль, – вот слуга, каких мало!.. Он был бы моим наследником и все же радуется, что не будет присутствовать на моих похоронах! Этак, пожалуй, поневоле поверишь в людскую добродетель».

– Да, мой милый, – сказал он вслух. – Ты меня нашел в живых.

– И благодарю за это Бога! – вскричал слуга.

– Конечно, но также поблагодари и ее! – продолжал Рауль, указывая на Жанну.

Жак взял руку девушки и осыпал ее поцелуями. Кавалер продолжал, улыбаясь:

– Я очень доволен тобою, мой добрый Жак; однако через несколько дней ты уже не будешь служить мне…

Лакей изменился в лице.

– Вы мне отказываете? – спросил он печальным тоном.

– Нет, но я даю тебе другого господина…

– Другого господина? – повторил Жак в изумлении.

– Да, которому ты должен будешь повиноваться точно так же, как и я сам…

Слуга делал неимоверные усилия, чтобы понять значение слов кавалера, но решительно не понимал ничего.

– Я говорю о мадемуазель Жанне, – продолжал Рауль, – которая скоро будет моей женой и которой мы будем повиноваться оба.

– Ах! – вскричал Жак, улыбаясь в свою очередь. – Если так, то это прекрасно! Да здравствует мадам де ла Транблэ!

С тем деликатным тактом, которым щедро одарены почти все женщины, Жанна поняла, что Рауль должен желать поговорить со своим слугою, и потихоньку вышла из комнаты, оставив их наедине.

– Ну! – с живостью спросил Рауль, как только дверь затворилась за Жанной, – ты исполнил мои поручения?

– Исполнил.

– С успехом?

– Надеюсь.

– Добился ты результата, которого я ожидал от твоей поездки?..

– Я привез ответы от регента и от маркиза де Тианжа.

– Подай скорее…

Жак вынул из своего кожаного пояса два письма средней величины и подал их барину. Рауль взял и распечатал одно за другим. В первом заключались только следующие латинские слова: «Legi. – Bene.»

Эта лаконическая записка была подписана буквами Ф. и О.

Латинские слова значили: Читал. – Хорошо.

Буквы Ф. и О. были начальными буквами имени регента: Филипп Орлеанский.

– Что сказал тебе регент? – спросил Рауль.

– Он много расспрашивал меня о вас и очень сожалел о случившемся с вами несчастье.

– Ты добрался до него без труда?

– Да. По вашим указаниям, я обратился к камердинеру Максиму, и все двери Пале-Рояля отворились перед перстнем, который вы мне дали.

Рауль распечатал второе письмо; оно было подробнее первого.

«Любезный кавалер! – писал маркиз де Тианж, – я получил дьявольские бумаги, которые вы послали мне, и очень рад их содержанию; только жалуюсь на посланного, которого вы выбрали. Это негодяй самой непроницаемой скромности: невозможно было выпытать у него ни одного слова. Я предполагал, что какая-нибудь важная причина помешала вам самому приехать ко мне, и, любопытствуя узнать эту причину, я употребил все силы, чтобы допытаться от вашего таинственного комиссионера, в чем дело… Но, кажется, было бы легче заставить разговориться статую! Однако в каком бы месте вы ни находились, я все-таки желаю, чтобы фортуна вам улыбалась.

Вы очень меня обяжете, если пришлете мне сто тысяч экю, в которых я очень нуждаюсь. Вполне полагаюсь на вас. Зато, любезный кавалер, прошу вас считать меня в числе самых преданных ваших друзей.

Маркиз де Т…»

Рауль разорвал оба эти письма на бесчисленное множество крошечных кусочков, которые разбросал вокруг своей кровати.

XIX. Отъезд

– Жак, – сказал он потом, – ступай к мадемуазель Жанне и попроси у нее для меня перо, чернил и бумагу.

Слуга тотчас повиновался и через минуту принес все требуемое.

– Пиши под мою диктовку, – продолжал кавалер.

Жак с замешательством почесал себе ухо.

– Я пишу почти так же, как написала бы муха, которая, упав в чернильницу, вздумала бы прогуляться по бумаге…

– Не страшно, – отвечал Рауль, – только бы можно было разобрать; этого достаточно. Притом то, что я тебе продиктую, очень коротко.

Жак поспешил повиноваться своему барину.

– Ты готов? – спросил Рауль.

– Готов, – отвечал слуга.

Рауль продиктовал следующее:

«Перешлите как можно скорее, в отель улицы Св. Доминика сто тысяч экю, золотом. Шкатулка, в которую вы положите золото, должна быть послана в Париж за печатью Пале-Рояля».

– Это все, – сказал Рауль.

– Подписи не будет? – спросил Жак.

– Нет, не нужно… Регент возвратил тебе перстень, который ты передал ему?

– Возвратил, вот он.

– Возьми в черепаховой шкатулке палочку сургуча и зажги свечу.

– Готово…

– Теперь приложи печать этим перстнем, внизу письма вместо подписи, сложи письмо и напиши адрес так:

«Господину Жоржу Вильсону, управителю. В Замок Бом, через Сен-Жермен».

Рауль рассмотрел надпись, велел запечатать письмо гладкой печатью и потом спросил:

– Каким образом ты приехал из Парижа?

– Верхом.

– Где твоя лошадь?

– Привязана у двери…

– Садись на нее и скачи галопом в Сен-Жермен; там отдай на почту это письмо.

– А потом?

– Потом возвращайся сюда, ты будешь мне нужен.

Слуга вышел, и Жанна, подстерегавшая конец разговора, тотчас же вошла в комнату.

– Мое возлюбленное дитя, – сказал ей Рауль, – поговорим о будущем… Позвольте мне рассказать вам о своих планах.

– Вы знаете, – отвечала Жанна, – что ваша воля будет моей волей, а ваши желания моими…

– Нет, – возразил кавалер. – Напротив, я хочу советоваться с вами обо всем и желаю, чтобы ваши ответы на мои вопросы всегда были истинным выражением ваших мыслей…

– Я буду поступать по вашим желаниям, – отвечала девушка.

– Итак, Жанна, скажите мне прежде всего, дорожите ли вы этим домом?

– Я провела здесь единственные счастливые дни моей жизни, дни моего детства… Я здесь выросла… Мать моя здесь умерла…

– Значит, вы дорожите им, не правда ли?..

– Да.

– Позвольте же мне предложить вам этот дом как свадебный подарок. Я выкуплю его у вашего кредитора, которому он принадлежит…

– Я приму этот подарок с величайшей радостью.

– Теперь скажите мне, когда вы хотите назначить день нашей свадьбы?..

Жанна очень покраснела, потупила глаза и отвечала голосом едва внятным следующие слова, которые Рауль скорее угадал, нежели услыхал:

– Я желаю, чтобы это было скоро…

Рауль взял руку молодой девушки и поднес ее к своим губам; это еще более увеличило краску и замешательство Жанны.

– Мы не можем венчаться здесь, – продолжал Рауль. – Не против ли вы, милое дитя, если наша свадьба будет отпразднована в Париже?..

– Да, – отвечала Жанна.

– Вы, конечно, поймете, что я не могу оставить вас в этом доме на то время, которое будет необходимо для нужных формальностей. Согласитесь ли вы ехать со мной?

– Да.

– Мне не нужно повторять вам, что вы для меня священны, и что до тех пор, пока Господь не благословит нашего союза рукой одного из своих служителей, я буду уважать мою жену, как сестру…

– Рауль, – прошептала Жанна, – я верю вам, как брату…

– Мы поедем тотчас, как только позволит мое здоровье, – продолжал кавалер, – и я чувствую, что это будет скоро: ничто не излечивает так, как счастье!.. До тех пор не отходите от меня, потому что ваше обожаемое присутствие возвращает мне жизнь…

Их разговор продолжался долго, но с этой минуты это была беседа любви, нежная и целомудренная, которую бесполезно было бы передавать здесь.

Через десять дней после происшествий, рассказанных в первых главах этой истории, Рауль выздоровел совершенно и выкупил Маленький Замок, снова сделавшийся собственностью Жанны. В одно утро дорожный экипаж кавалера, запряженный четверкой лошадей, ждал у дверей; Жак стоял на пороге. Рауль вышел со своей невестой, и они сели в карету; Жак поместился на запятках, кучер ударил по лошадям, и карета быстро покатилась по мостовой.

XX. Гостиница «Царь Соломон»

Между тем, как дорожная карета Рауля быстро катилась по полям Буживаля, Рюэля и Нёльи, Жанна, прелестная и очаровательная еще более прежнего в своем траурном костюме, наслаждалась с неизъяснимым счастьем сладостной беседой наедине с Раулем.

Рауль держал в своих руках крошечную и белую ручку своей невесты и устремлял на нее долгие и нежные взгляды. Между молодыми людьми были минуты молчания, исполненные выразительного красноречия. Кавалер наконец прервал это молчание и, обратившись к своей спутнице, которая смотрела на него с безмолвным обожанием, прошептал:

– Скажите мне, моя милая царица, суеверны ли вы?

Заметим мимоходом, что Рауль часто называл Жанну «моя царица» по причине удивительного сходства ее с царицей Савской.

– Не думаю, – отвечала Жанна. – Однако, друг мой, объяснитесь яснее, и я буду вам отвечать более положительным образом.

– Верите ли вы прорицаниям и предчувствиям?

– Нет.

– Напрасно, – прошептал кавалер.

– А вы разве верите, друг мой?..

– Твердо верю, но моя вера совсем не похожа на верование толпы…

– В чем же?

– В том, что моя радость и надежды происходят из того, что обычно приводит в отчаяние и пугает слабых…

– Я вас не понимаю.

– Я объяснюсь яснее. Мое убеждение состоит в том, что в свете почти всегда хорошее сменяет дурное, счастье является вслед за отчаянием. Я улыбаюсь пагубным предзнаменованиям, и чем прошлое мрачнее, тем более я верю в будущее.

– Страшное убеждение! – перебила молодая девушка.

– Оно основывается на опыте, – продолжал Рауль, – и, притом на моем собственном опыте… Хотите, я докажу вам это на нашем с вами примере, о, моя возлюбленная царица! До какой степени основательно мое убеждение?..

– Докажите, если хотите… Или, скорее, если сможете, – прибавила Жанна с улыбкой.

– Послушайте же…

– Нужно ли мне уверять вас, что я слушаю с глубочайшим вниманием?

– Помните ли вы, каким образом я попал к вам?

– Еще бы!

– Ночь была темная… Ревел ураган… Волны Сены потопили моего несчастного кучера в ту минуту, когда меня вытащили, почти умирающего, из обломков кареты.

– К несчастью, все это справедливо!..

– Если я не ошибаюсь, это были печальные предзнаменования!.. Наша любовь рождалась под покровительством смерти и гибели.

– Рауль, вы меня пугаете! – вскричала Жанна, сердце которой начинало сжиматься.

– Напротив, я хочу успокоить вас, – отвечал Рауль. – Под влиянием лихорадочного бреда увидел я в первый раз ваш образ… Смерть парила над головой моей в ту минуту, когда ваши черты запечатлевались навсегда в моем сердце! Смерть была под вашей кровлей, когда тайна моей любви сорвалась с губ моих, и De profundis еще звучал вокруг гроба вашей матери, когда я сказал вам, что люблю вас…

– Рауль!.. Рауль!.. Я боюсь!.. – снова повторила молодая девушка: – О! Зачем вы напоминаете мне все это?..

– Для того, чтобы вы верили, моя возлюбленная, как и сам я верю, что лучезарное светило нашего счастья засияет тем большим блеском, чем бледнее взошло оно. посреди надмогильного тумана!..

– Я разделяю ваши надежды, друг мой, но мне тяжело от ваших слов…

– Отчего?..

– Я была счастлива, узнав, что вы меня любите, и чувствуя, что я тоже люблю вас… Я никогда не думала об этом роковом начале, из которого произошла наша любовь, и хотела бы никогда не думать о том!..

– Дитя! – перебил Рауль тоном снисходительного и любящего сострадания. – Имейте более мужества!.. Поставьте вашу душу наравне с моею, разделите со мной веру, которая не обманывала меня никогда!..

– Постараюсь… – прошептала девушка.

Но софизмы Рауля обвили ее словно ледяным покровом; сердце ее сжалось и непонятная тоска показывала будущее в каком-то мрачном тумане. Всю дорогу Жанна напрасно старалась победить это впечатление.

Наконец карета остановилась у парижской заставы. Жак подошел к дверце.

– Куда прикажете ехать? – спросил он.

– На улицу Шерш-Миди, в гостиницу «Царь Соломон», – отвечал Рауль. – Не правда ли, какое странное совпадение, милая Жанна? – прибавил он с улыбкой, когда карета опять покатилась. – Первый дом, в котором остановится в Париже царица Савская, это гостиница «Царь Соломон»!..

– В самом деле, странно, – отвечала молодая девушка.

– Скажите мне, – продолжал Рауль, – точно ли вы уверены, что главное действующее лицо в картине на обоях не было портретом одной из ваших прабабушек?.. Это могло бы объяснить ваше удивительное сходство…

– Я уверена в обратном, – отвечала Жанна. – Потому что Маленький Замок, со всем принадлежащим ему, достался в наследство моему отцу, а я похожа лицом на мою бедную мать.

– Если так, то это просто случай, но случай – великий властелин, и я удивляюсь огромному таланту неизвестного художника, который умел воспроизвести такое небесное личико, как ваше!..

Жанна улыбнулась на этот комплимент, но не ответила на него. Мы уже знаем, что она была печальна и озабочена.

Карета снова остановилась, и на этот раз на улице Шерш-Миди, у гостиницы, названной Раулем.

Это был старый дом, весьма невзрачной наружности; узкий и почерневший фасад его несколько покривился; штукатурка во многих местах растрескалась от времени и напоминала морщинистое лицо столетней старухи. Над входом гигантская вывеска из листового железа была прикреплена железными скобами к тяжелой дубовой доске. Вывеска эта качалась при малейшем ветре с сильным бренчанием. Наивная кисть художника, имя которого не сохранилось, начертала на железном листе изображение человека высокого роста, в тюрбане и в длинной белой мантии с золотой каймой. Человек этот держал в правой руке жезл и как будто распоряжался легионом микроскопических работников, которые строили, по его приказаниям, здание весьма странной формы. Надпись, начертанная красивыми буквами, красными и золотыми, объясняла мысль живописца:

«Великому Царю Соломону»

Странное здание, составлявшее задний план картины, был Храм Иерусалимский.

XXI. Тайное жилище

Ворота гостиницы повернулись на своих петлях, и карета въехала на внутренний двор, окруженный конюшнями, в которых могли поместиться полсотни лошадей. Жак отворил дверцы кареты. Рауль вышел первый, потом взял Жанну на руки и перенес ее на землю.

В эту минуту, человек роста немного выше среднего, необыкновенно сухощавый, с живостью подошел к приезжим. Этому человеку могло быть лет семьдесят; он был в коротких штанах, узко стянутых у колен медными пряжками, и в узорчатых чулках, которые висели складками около его тощих икр. Серый суконный плащ и черная бархатная шапочка на плешивом черепе дополняли этот фантастический костюм. Лицо этого старика выражало хитрость и лукавство; вообще вся фигура его представляла в высочайшей степени жидовский тип.

Это был хозяин гостиницы. Его считали человеком богатым, но весьма скупым. Настоящее его имя было Самуил Вертами, но в квартале он был известен под именем Дяди-богача.

Самуил подошел к Раулю и Жанне. Узнав кавалера, он склонился почти до земли, что делало величайшую честь гибкости его позвоночного столба, снял бархатную шапочку, покрывавшую его голову, и пробормотал сквозь зубы церемонные уверения в нижайшем уважении и глубочайшей преданности. Рауль перебил его, сказав:

– Хорошо, хорошо, Самуил… все ли в порядке?.. – Да, кавалер, как всегда, – отвечал старик.

– Стало быть, мы можем войти?

– Можете, кавалер, и хотя вы хорошо знаете дорогу, я все-таки буду иметь честь проводить вас и…

Старый Самуил вдруг остановился. Рауль угадал причину внезапного молчания жида и, увидев на лице Жанны замешательство, поспешил сказать:

– Мою жену…

– Вас и мадам де ла Транблэ, – продолжал Самуил, снова поклонившись.

Потом он пошел вперед. Кавалер и Жанна последовали за ним. Все трое вошли во второй этаж, в ту комнату, о которой Рауль говорил Жаку месяц назад и которая называлась Комнатой Магов. Вокруг этой комнаты были расставлены большие шкафы с богатым запасом самых разнообразных костюмов; в одном углу стоял железный сундук, прикрепленный к полу. В этой комнате не было решительно никакой мебели, кроме трех или четырех грубых стульев.

Как только Жанна и Рауль перешли за порог, Самуил низко поклонился им и ушел, затворив за собой дверь. Девушка с удивлением обвела комнату глазами.

– Что вы думаете об этом жилье? – спросил Рауль, улыбаясь.

– Что могу я думать о нем? – отвечала Жанна. – Я жду.

– Стало быть, вы не думаете, что я намерен поместить вас здесь?..

– Нет, – возразила она, улыбаясь в свою очередь. – Если только вы не намерены также дать мне этот сундук вместо кровати.

– Посмотрите, – сказал кавалер.

Он подошел к одному шкафу и дотронулся до металлической пуговки, почти невидимой, потому что она была выкрашена точно такой же серой краской, как и дерево. Рауль коснулся этой пуговицы, и стена затрещала; перед ними отворилась дверь в узкий и темный коридор. Жанна не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть от удивления. Рауль взял ее за руку.

– Не бойтесь, – сказал он, – и пойдемте…

– Могу ли я бояться с вами? – отвечала молодая девушка.

Коридор, в который они вошли, был так узок, что двоим нельзя было идти рядом. Рауль пошел впереди, держа Жанну за руку. Темнота была глубокая. Они сделали шагов около двадцати, потом кавалер остановился. Снова раздался треск, и ослепительный свет ударил прямо в лицо Жанне и принудил ее закрыть на секунду глаза, которым было больно от внезапного перехода из темноты к такому яркому блеску.

Молодые люди находились уже в гостинице Царя Соломона. Тайный переход, сделанный в толстой стене, привел их в смежный дом.

Когда веки Жанны приподнялись снова, она пришла в изумление при виде зрелища, поразившего ее. Она находилась в круглой комнате, убранной в восточном вкусе с роскошью, которая могла соперничествовать с великолепием Альгамбры в лучшие времена мавританского владычества. Турецкий ковер, мягкий, как руно молодых овец, покрывал пол и поражал взор своими яркими красками и блестящими арабесками. Диваны окружали эту комнату; пурпур, золото и лазурь смешивались в ткани, которой обиты были эти диваны. Все остальное было также великолепно. Видно было, что для украшения этой комнаты хозяин дома не пожалел ни самого редкого мрамора, ни серебряных вещей драгоценного чекана.

– Как это чудесно! – вскричала Жанна.

– Вы еще не все видели, – заметил Рауль.

Он приподнял тяжелую портьеру с золотой каймой и ввел Жанну во вторую комнату, меблированную с мрачным и строгим вкусом; стены этой комнаты были обложены черным деревом. Индийская циновка несравненной работы заменяла ковер. В двух огромных буфетах стояли сервизы – серебряный, чудной работы, и два фарфоровых, один севрского, другой саксонского фарфора. Стулья, обитые позолоченной кордовской кожей, окружали стол, уставленный разными кушаньями, пирожными, превосходными фруктами и графинами из богемского хрусталя; графины были наполнены винами, из которых одни имели огненно-желтый блеск топаза, другие – прозрачность бледного рубина, а третьи, наконец, – темный оттенок царственного пурпура,

– Это еще не все, – сказал Рауль.

И он повел Жанну в спальную, очень маленькую, для убранства которой распорядитель всех этих чудес изобрел тот кокетливый и восхитительно-жеманный стиль, который должен был несколько лет спустя получить имя а-ля Помпадур. Стены этой комнаты были обтянуты беловато-серым атласом, по которому были вышиты большие букеты роз и жимолости. На полу вместо ковра лежал горностаевый мех. Волны индийской кисеи спускались вокруг кровати из розового дерева; в спинку кровати были вделаны фигурки из севрского фарфора. Но мы должны отказаться от желания дать понятие, даже и несовершенное, о тысяче великолепных безделушек, загромождавших эту спальную. Тут были и эмаль и статуэтки из слоновой кости и золота, японские и китайские куклы, и саксонские куколки, и множество прелестных вещиц работы Бенвенуто Челлини.

Одно только поражало взор своей странностью: это было то, что возле этого истинно женского изящества находился настоящий арсенал оружия. За волнистыми занавесками, о которых мы сейчас говорили, на богатых шелковых обоях висела полная коллекция пистолетов и кинжалов, начиная с испанского стилета и кончая турецким ятаганом и индийским канджаром.

– Милая царица, – сказал Рауль, приведя Жанну опять в столовую, – вы, вероятно, голодны… Посмотрите, эти фрукты почти достойны вас.

– Где мы? – спросила молодая девушка.

– Месяц тому назад, – отвечал Рауль, – я сказал бы: вы у меня; сегодня я должен сказать, о моя прелестная царица: мы у вас…

– Как? Все это принадлежит вам?..

– Да, если все это ваше.

– Но зачем этот таинственный вход?..

– По причинам, которые я объясню вам впоследствии и которые вы легко поймете. Теперь скажите мне, милая Жанна, хотите ли вы занять эту квартиру и жить в ней вдвоем с горничной до нашей свадьбы, которая скоро должна состояться?..

– Вы знаете, друг мой, – ответила Жанна, – что я во всем соглашаюсь с вашими желаниями, и хочу того же, чего хотите вы…

Оставив молодую девушку в таинственной квартире, описанной нами, Рауль вернулся той же дорогой, по какой пришел, и, поговорив несколько минут с Самуилом, вышел из гостиницы «Царь Соломон».

XXII. Дьявол

Рауль остановил на улице портшез и велел отнести себя в отель маркиза Тианжа, находившийся, как нам известно, на улице Св. Доминика.

В ту минуту, когда он прибыл, маркиз собирался ехать. Лакеи, в парадных ливреях, водили по двору лошадей. Когда маркизу доложили о Рауле, он тотчас отложил свою прогулку и приказал принять гостя.

Маркиз де Тианж был мужчина лет сорока, приятной и благородной наружности. Ничто не могло сравниться с изысканной любезностью его обращения и вежливостью. Он жил чрезвычайно роскошно; об этом говорили даже в ту эпоху, когда роскошь была сильно распространена. Экипажи его пользовались справедливой знаменитостью; о его ужинах вспоминали с восторгом; у него были прекраснейшие лошади; он бросал золото пригоршнями в легкие будуары оперных танцовщиц.

Каким же образом маркиз де Тианж мог вести такой образ жизни? В этом-то и заключалась загадка! Эту загадку, казалось, не легко было разрешить. Конечно, он получил по наследству от отца значительное состояние, но всем было известно, что он уже давно промотал его до последней копейки. Настал день, когда маркиз, подавляемый тяжестью долгов, а занимал он у всех и каждого, вдруг исчез, и поэтому многие начали даже поговаривать о его совершенном разорении, но эти зловещие слухи не подтвердились. После краткого отсутствия маркиз снова появился в свете и зажил еще блистательнее, еще богаче прежнего. Он заплатил всем своим кредиторам, и роскошь его приняла размеры еще более прежних. Конечно, тут было чему подивиться; но никто, набивая себе карманы его золотом, не спрашивал, откуда взялось оно.

Маркиз, одетый для верховой езды, в сапогах со шпорами, ждал Рауля в очаровательной маленькой гостиной и, как только увидел его, бросился к нему с изъявлениями сильнейшей нежности.

– Право, любезный кавалер, – вскричал он, – я начинал уже терять надежду увидеть вас когда-нибудь!..

– Очевидно, – ответил Рауль, – вы отчаивались понапрасну, потому что вот я здесь…

– Откуда вы?

– Из такого места, в котором чуть было не остался навсегда.

– Вы подвергались опасности?

– Смертельной.

– Что же с вами случилось, Боже мой?

– Ужасная болезнь… но не будем говорить об этом; все прошло, я возвратился, поговорим лучше о вещах серьезных. Как идут наши дела?

– Дурно.

– Что вы хотите сказать?

– Я говорю, что вам давно было пора вернуться в Париж…

– Зачем?

– Затем, чтоб поддержать наш колеблющийся кредит.

– Полноте! Он слишком прочен, его ничто не может поколебать!

– Кроме громового удара.

– Без сомнения, но небо спокойно.

– Тут-то вы и ошибаетесь!

– Как! Разве гром гремит?

– Гремит.

– С какой стороны?

– С пале-рояльской.

– Невозможно! Две недели назад я получил оттуда известия, и известия хорошие.

– С тех пор ветер переменился.

– Неужели?

– К несчастью, это именно так, как я имею честь вам говорить.

– Но, Боже мой! Что это значит?

– Нас вытесняют.

– Кто?

– Интриганка, искательница приключений, итальянка, которую зовут, сколько мне помнится, Антонией Верди.

– Да ну?! Что же делает эта интриганка?

– Она нашла слабую сторону регента.

– Какую? У него их так много…

– Показывает ему дьявола.

– О! О!

– Согласитесь, что это дело серьезное.

– Стало быть, эта женщина колдунья?

– Да, нечто в этом роде…

– И регент попался в ее сети?..

– До такой степени, что, повторяю вам, наша звезда потускнела…

– Вы знаете все подробно?

– Конечно.

– Действительно?

– Как нельзя более. Я сам видел.

– Что вы видели? Призрак?

– Да.

– Расскажите мне.

– Я и хотел рассказать сейчас. Какой сегодня день?..

– Пятница.

– Именно в пятницу, на прошлой неделе, я приглашен был ужинать в Пале-Рояль. Гости были веселы, вина бесподобны, женщины любезны, ужин очарователен…

– До сих пор я не вижу ничего зловещего в вашем рассказе.

– Подождите, я только начинаю. В исходе двенадцатого хозяин наш встал из-за стола и сказал нам: «Милостивые государи и государыни! Тем из вас, кому любопытно познакомиться с дьяволом, стоит только сказать слово, и желание ваше тотчас исполнится…» Все расхохотались, потому что никто не понял настоящего смысла слов регента, но он продолжал:

«Ничего не может быть серьезнее того, что я имею честь говорить вам. Через четверть часа, то есть ровно в полночь, дьявол явится в комнате, смежной с этой. Если кто хочет видеть его, пусть идет со мной…» Женщины раскричались, мужчины перестали смеяться, кроме меня, как вы, конечно, догадываетесь, любезный кавалер… Через пять минут некоторого колебания человек десять решились идти за герцогом. Я был в числе этих смельчаков. Мы вошли в большую комнату, которая была обтянута черным сукном с серебряной бахромой. Небольшая лампа под стеклянным колпаком проливала свет такой бледный, что еще более выказывал густоту мрака. Перегородка разделяла комнату на две части. С одной стороны были кресла для дам и табуреты для мужчин. На противоположной сторонестоял стол, на котором, кроме помянутой лампы, находилась еще хрустальная чаша, наполненная очень прозрачной водой…

– Обстановка была недурна, – перебил Рауль.

Маркиз де Тианж продолжал:

– Все сели. Прошло пять или шесть минут, потом с другой стороны перегородки медленно приподнялся черный занавес и явилась женщина. Это была Антония Верди. Она показалась мне молодой и очень хорошенькой. На ней была надета туника, не закрывающая слишком много сверху и очень короткая снизу, – словом, весьма неблагопристойная. Длинные и великолепные черные волосы струились по обнаженным плечам. Она подошла к столу и пустила на воду хрустальной чаши что-то такое, чего я не мог хорошенько рассмотреть. Регент сидел возле меня. Он наклонился и шепнул мне:

– Видите вы?

– Вижу, ваше высочество, – отвечал я, – но не знаю, что это такое.

– Это волшебная жаба, – сказал он мне с видом, глубоко убежденным. – Но вот полночь… Скоро вы увидите…

– В самом деле, на больших пале-рояльских часах пробило в эту минуту двенадцать ударов полночи. Итальянка стала на колени перед столом, протянула обе руки над хрустальной чашей и начала говорить с жабой самым нежным голосом.

«Милое создание, прекрасное создание, восторжествует ли для нас ад?.. Послушайся меня!.. Послушайся меня!.. Послушайся меня!..»

Жаба принялась плавать и прыгать в чаше, так что вода расплескалась во все стороны на зрителей. Несколько капель этой воды брызнули в лицо регенту, и я заметил, что он побледнел.

– Вам дурно, ваше высочество? – спросил я.

– Нет, – отвечал он, – но надо признаться, что все это очень странно и поневоле удивишься…

– Подождем до конца, – возразил я.

Итальянка, без сомнения, услышала наш разговор, хотя мы и говорили шепотом, и, верно, встревожилась, потому что тотчас вскричала:

– На колени! На колени все! Горе тем, кто не будет присутствовать при мрачных таинствах в безмолвии и созерцании…

Регент первый подал пример, став на колено; все подражали ему. Тогда началось вызывание духа…

– Любезный маркиз, – перебил Рауль, – скажите мне, пожалуйста, каким образом эта женщина производила заклинания?

– Сколько я мог понять, вслушиваясь в ее слова, она вызывала по способу коптов, как он описан у Аморрея.

– Очень хорошо, – сказал кавалер, – что ж было далее?

– Потом лампа вдруг погасла и в комнате с полминуты царствовала глубокая темнота. Вдруг, без всякого шума, возле итальянки явилась фигура мужчины чудесной красоты. Человек этот был высокого роста и сложен превосходно; свет, позволивший видеть его, происходил от него самого; все тело его сияло, будто он был натерт фосфором…

Рауль улыбнулся, услышав последние слова маркиза де Тианжа. Маркиз продолжал:

– Эта демонская фигура имела цвет лица бледно-матовый и немножко смуглый; глаза были очень велики, очень блестящи и очень выразительны; борода и волосы черны как уголь, губы красны как кровь, зубы белы и редки, как у волка. По краям лба у призрака видны были два маленьких нароста в виде рогов, но всего более удивлял широкий шрам, красный и сверкающий, который начинался у лба и оканчивался у левой пятки, извиваясь по всему телу подобно молнии.

– Видите вы этот шрам? – заметил мне регент. – Это след громового удара, поразившего падших ангелов…

– Мало-помалу, контуры дьявольского призрака делались менее фосфорическими, фигура начала бледнеть, потом угасла постепенно. Наступила опять темнота, лампа зажглась как бы по волшебству, призрак исчез, а итальянка распростерлась с удвоенной горячностью перед своей жабой, которая, казалось, спала. Регент сделал мне честь, взял меня под руку, возвращаясь в столовую.

– Маркиз, – сказал он мне дорогой, – что вы думаете обо всем этом?.. Знаете ли, что эта очаровательная женщина обещала мне скоро познакомить меня с демоном первого разряда, который откроет мне секрет превращения угля в бриллианты? Надо признаться, что в сравнении с этой милой волшебницей ваш друг кавалер де ла Транблэ просто ничтожный мальчишка, и я думаю, что сделаю недурна, если лишу его моего покровительства и отправлю в Бастилию… Что вы на это скажете, маркиз?

Я оцепенел от этого замечания; в эту минуту мне невозможно было вымолвить ни одного слова. К счастью, регент выпустил мою руку, не ожидая ответа, и поспешил на помощь к двум дамам, которым сделалось дурно, так они испугались вызывания духа. Я вышел из Пале-Рояля и на другой же день употребил все возможное, чтобы узнать, где вы, и уведомить вас о том, что случилось, чтобы вы могли отклонить грозу. Все мои старания были напрасны, как вам известно; но наконец вы вернулись, вы здесь, вы знаете все… Подумайте об этом хорошенько…

– Маркиз, – сказал Рауль, – вы правы, нам угрожает большая опасность, эта женщина может повредить нам…

– Вы согласны со мною. Тем лучше.

– Во-первых, итальянка Антония, как мне кажется, превосходно понимает свою роль и играет ее с редким искусством; во-вторых, если, как вы говорите, она молода и хороша…

– Очень молода, очень хороша и особенно чрезвычайно обольстительна, – перебил маркиз.

– Да, – заметил Рауль, – это огромное преимущество… С ним легко можно иметь влияние на такого человека как Филипп Орлеанский…

– Вы соглашаетесь, что зло существует, – сказал маркиз де Тианж, – а имеете ли вы средства отвратить его?..

– Еще не имею, – отвечал Рауль, – но я найду их, не сомневайтесь. Прежде всего надо уничтожить кредит итальянки, который, сказать мимоходом, не успел еще, как мне кажется, прочно утвердиться. Если мы не преуспеем в этом, что очень возможно, то все-таки у нас останется средство, за которое я ручаюсь…

– Какое?

– Союз…

– С итальянкой!

– Да.

– Но согласится ли она?

– Почему же нет? Если образ действий у нас почти одинаков, то, наверно, побуждения совершенно различны. Без всякого сомнения, Верди жаждет золота регента, а мы просим у него только покровительства. Понятно, что интересы наши требуют взаимного содействия; мы не должны вредить друг другу.

– Вы правы!.. Всегда правы!.. Знаете ли, любезный кавалер, что вы были бы несравненным дипломатом, если бы захотели потрудиться?..

– Еще бы! – самонадеянно отвечал Рауль. – человек, хорошо организованный, успевает во всем!..

– И что же вы намерены делать?

– Надо собрать сведения, узнать наверно, кто такая эта итальянка и кто был посредником ее сношений с Пале-Роялем! Потом, как вы сейчас сказали, я подумаю, или мы подумаем вместе…

– Располагайте мною во всем; вы знаете, кто я, и можете быть уверены, что я всегда готов к вашим услугам.

– Полагаюсь на это. Теперь, любезный маркиз, поговорим о ваших собственных делах, а также и о моих.

– Сколько хотите…

– Получили вы сто тысяч экю?

– Да, и благодарю вас.

– Нужны вам еще деньги?

– Пока нет.

– Не стесняйтесь, вы знаете, что тигель кипит день и ночь и пресс действует безостановочно,

– Знаю, поэтому, как вы видите, и пользуюсь бессовестно.

– Мы кончили о ваших делах, теперь перейдем к моим. Я хочу просить вас оказать мне услугу.

– Тем лучше! Доставляя мне случай быть вам полезным, вы обязываете меня самого.

– Эта услуга чрезвычайно для меня важна.

– Говорите.

– Прежде всего я должен сделать вам признание…

– Слушаю.

– Вы не будете смеяться надо мной?

– И не подумаю…

– Ну! Я…

– Что такое?..

– Влюблен!..

– Вы влюблены?.. Вы?..

– Боже мой, да! Влюблен, как безумец!.. Влюблен, как ребенок!..

– Я думал, что вы уже не поддадитесь более любовному недугу, – заметил Тианж улыбаясь. – Но все-таки, если вам еще хочется носить цвета купидона, я не буду насмехаться над вами… О вас надо жалеть!..

– Вот уже и эпиграммы!.. Вы нарушаете договор!

– В первый и последний раз. Успокойтесь же, любезный кавалер, и скажите мне, пожалуйста, чем я могу быть полезен вашей любви?..

XXIII. Комедия

– Я вам сказал, – отвечал Рауль на вопрос маркиза, – что я влюблен как сумасшедший. Это сумасшествие достигло крайних пределов, как вы увидите, потому что я решился жениться на той, которую люблю…

– Жениться! – вскричал маркиз. – Подумали ли вы об этом?

– Очень… Потому что, повторяю, я решился…

– Стало быть, та, которую вы любите, очень богата?..

– У ней нет ничего.

– В таком случае, без сомнения, женясь на ней, вы надеетесь породниться с знаменитейшими фамилиями королевства?

– Она дочь бедного дворянина, совершенно неизвестного.

– Стало быть, вы употребили безуспешно все средства к обольщению?

– Я не пробовал никаких.

– Что вы мне говорите?

– Совершенную истину.

– Решительно ничего не понимаю!

– Девушка, которая будет моей женой, не похожа, любезный маркиз, на суровую весталку, отражающую с высоты своей неприступной добродетели все нападения. Это простодушный ребенок… Олицетворенная невинность… Сама доверчивость… Любовь и неопытность бросили бы ее, если бы я захотел, в мои объятия, но я страшусь будущности… Слишком большая печаль, слишком обильные слезы последовали бы за минутой упоения. Я не хочу употребить во зло эту целомудренную и преданную нежность… Я хочу обладания спокойного, я жажду мечты о блаженстве без пробуждения…

– О? – сказал маркиз, не скрывая иронической улыбки, – все это прекрасно и доказывает сильную любовь! А к тому же сентиментально и очень нравственно!.. Я вижу, любезный Рауль, что через некоторое время из вас выйдет образец супруга и цвет отцов семейства!.. Вы превзойдете самые нежные пасторали, самые буколические эклоги!.. Женитесь, мой добрый друг, женитесь… Я не буду вас отговаривать, а, напротив, постараюсь своим примерным поведением приобрести сочувствие мадам де ла Транблэ, которая непременно должна быть очаровательна; а так как я уже друг мужа, то хочу также сделаться другом жены… Только, черт меня побери, я все-таки не угадываю, в чем могу быть вам полезен.

– Вы видите, – возразил Рауль, – что я преспокойно выдержал целый залп ваших насмешек. Впрочем, мне нечего этим хвастаться, потому что ни одна из ваших стрел не попала в цель.

– Неужели?

– Выслушайте меня: вы должны помочь мне совершить брак, о котором я вам говорил…

– Каким образом, позвольте спросить?.. Я не аббат и не нотариус.

– Именно поэтому-то вы мне и нужны.

– Вы говорите загадками… Если вы хотите, чтобы я вас понял, объяснитесь яснее…

– Это легко, вы поймете все из двух слов. Я женат!

– Женаты?! Вскричал маркиз. – И я ничего не знал?!

– Ни вы и никто, – отвечал Рауль. – Никто не знает о моей женитьбе.

– Вы женаты! – повторил маркиз де Тианж, – давно ли?

– Уже шесть лет.

– Где же ваша жена?..

– Не знаю.

– Стало быть, вы ее бросили?..

– Мы расстались почти по взаимному желанию…

– Давно это случилось?

– Через год после свадьбы.

– И с тех пор вы не имели о ней известий…

– Никаких.

– Может быть, вы вдовец…

– Может быть, но я не имею доказательств этого, а так как во Франции вешают тех, кто женится на второй жене, когда первая еще жива, то я не имею никакой охоты рисковать своей жизнью…

– Вы правы. Мольер сказал…

– Что же вы хотите делать?..

– Вы привели фразу из комедии, и я скажу вам, что мне нужен именно такой брак, какие часто случаются в комедии.

– О, если речь идет только об этом, – заметил маркиз, – я возвращаю вам все мое уважение.

– Благодарю! – сказал Рауль, смеясь.

– Чего же вы хотите от меня?

– В вашем отеле есть капелла, кажется?

– Есть: только она в большом запустении; туда не входили столько лет!..

– Все равно: мне и такая годится.

– Хорошо, далее…

– Дайте мне кого-нибудь из ваших людей, который был бы способен умно разыграть роль капеллана…

– Я предлагаю вам самого себя.

– Вы, любезный маркиз?! – вскричал кавалер с удивлением.

– Неужели, вы мне не доверяете?..

– Нет, не то, но я боюсь…

– Чего?

– Я боюсь, что вы не сумеете сохранить приличной важности, что комическая сторона положения увлечет вас, против воли, к опасной веселости.

– Будьте спокойны! После вы сами согласитесь, что никогда ни один капеллан не совершал брачной церемонии с такой благочестивой торжественностью, как я. Моя истинно каноническая наружность приведет вас в восторг. Ну, согласны ли вы?..

– Действуйте, как хотите, любезный маркиз, но подумайте только, что одно лишнее слово, один неосторожный жест все испортит…

– Повторяю вам, что я ручаюсь за себя.

– В таком случае, ничего не может быть лучше.

– Когда свадьба?

– Послезавтра, если вы свободны.

– Я должен повиноваться вашим приказаниям. Послезавтра я ничем не занят.

– Послушайте, я очень желаю, чтобы никто на свете не знал, о том, что я сказал вам.

– В капелле будут только капеллан и бракосочетающиеся.

– Благодарю за все ваши одолжения. Я увижусь с вами завтра, и мы условимся о подробностях церемонии.

– А покамест, – сказал маркиз, – я примусь за изучение своей роли.

Они пожали друг другу руки. Простившись с маркизом, Рауль возвратился к своему портшезу и велел отнести себя в гостиницу «Царь Соломон».

XXIV. Жанна

Через несколько минут по выходе от маркиза де Тианжа, Рауль вошел в восточную гостиную, где находилась Жанна. Молодая девушка сидела на диване; ее траурное платье составляло резкий контраст с ярким цветом ковра и материи, которой были обиты стены. Лицо ее было бледно, и красные глаза показывали, что она плакала. Она думала о своей матери, и руки ее были еще сложены, а полураскрытые губы шептали молитву за упокой души Мадлены де Шанбар, умершей в смертном грехе. При виде Рауля Жанна с живостью встала. Очаровательный румянец выступил на ее щеках, а на губах обрисовалась улыбка.

– Милое дитя, – сказал кавалер, взяв руку девушки и поднося ее к своим губам, – я надолго оставил вас одну, не правда ли?

– Когда я вас не вижу, время всегда кажется мне слишком долгим, – отвечала Жанна с восхитительным простодушием.

– У меня есть извинение…

– Вам не нужно прибегать к нему! – перебила с живостью молодая девушка.

– Все-таки позвольте мне высказать его…

– Если хотите, друг мой, скажите.

– Я заботился о нас…

– О нас? – повторила Жанна.

– Да, о нашем счастии, потому что мое счастье соединено с вашим… Я занимался нашей свадьбой.

– Надеюсь, к тому нет препятствий? – спросила молодая девушка несколько дрожащим голосом.

– Напротив, – отвечал Рауль, – все устроено, все готово…

– Какой день вы выбрали? – робко прошептала Жанна с некоторой поспешностью.

– Послезавтра.

Жанна снова улыбнулась, и улыбка ее сияла радостью и надеждой. Рауль продолжал:

– По причине вашей недавней и горестной потери, нам было бы неприлично совершать наше бракосочетание гласно, посреди любопытных зрителей… Один из друзей моих отдает в мое распоряжение капеллу в своем отеле, и там добрый капеллан скажет вам, моя возлюбленная, что вы моя жена перед Богом и перед людьми…

Жанна устремила на Рауля взор, блиставший самой доверчивой и нежной любовью. Кавалер выдержал этот взгляд, не потупив глаз.

– Ваша жена перед Богом и перед людьми! – повторила молодая девушка. – О, Рауль! Как я счастлива!

– Итак, – спросил кавалер. – Вы одобряете мои действия?

– Конечно! – отвечала Жанна. – Одобряю от всего сердца.

В эту минуту, слабый звук, похожий на металлический, при действии монетного станка, послышался два раза, и так близко, что можно было подумать, будто звук этот раздался в самой комнате. Жанна вздрогнула.

– Не бойтесь ничего, – сказал ей Рауль, – это Самуил, хозяин гостиницы Царя Соломона, который по сигналу, условленному между нами, спрашивает меня, может ли войти. Я буду отвечать ему точно так же…

Рауль подошел к стене и дотронулся пальцем пружины, покрытой обоями. Раздался звук, подобный прежнему, но более отдаленный, и через минуту потайная дверь тихо повернулась на петлях и явился Самуил.

– Вам нужно говорить со мною наедине? – спросил его Рауль.

– Нет, кавалер, – отвечал жид.

– Чего же вы хотите?

– Я желал бы иметь честь доложить вам, что по вашему приказанию, я наашел горничную для мадам де ла Транблэ.

– Прекрасно, вы не теряете времени, Самуил!

– Я теряю его как можно менее, кавалер.

– И хорошо делаете!

– Я исполняю только свой долг.

– Скажите мне, вы ручаетесь за эту горничную?

– Как за себя самого. Она немножко молода и неопытна, может быть, но девушка честная и будет служить преданно и усердно.

– Где она?

– В Комнате Магов.

– Приведите ее сюда и если она понравится моей жене, мы сейчас же ее наймем.

Самуил вышел и почти тотчас же вернулся с молодой девушкой, лет восемнадцати, которая казалась хорошенькой даже возле Жанны; красота ее еще более усиливалась робким и невинным видом.

– Нравится вам она? – тихо спросил Рауль Жанну.

– Нравится, – отвечала Жанна тоже тихо. – И если сердце ее стоит лица, я, коонечно, очень буду довольна ее услугами.

Кавалер обернулся к горничной и спросил ее:

– Как вас зовут?

– Онорина.

– Сколько вам лет?

– Девятнадцать.

– Вы уже были в услужении?

– Никогда.

– Откуда вы?

– Из моей родины, Сен-Мало.

– Кто такие ваши родители?

– Они ткачи, но так как мы небогаты, они послали меня к моему дяде Самуилу, чтобы он отыскал мне место…

– А! – сказал Рауль. – Самуил ваш дядя?

– Да, кавалер, – отвечал жид. – Антуанета, моя покойная жена, была родной сестрой отца этой девушки; только шурин мой не одной религии со мною.

– Онорина, дитя мое, – сказал тогда де ла Транблэ, – с сегодняшнего дня вы поступите в услужение к моей жене. Постарайтесь, чтоб она была довольна вами, и уверяю вас, что вы не будете жаловаться на свою участь…

– Постараюсь, – отвечала девушка.

Представив официально свою племянницу, Самуил скромно удалился. Рауль велел Онорине следовать за ним и показал ей небольшую комнатку, в которой она должна была спать и которая находилась возле спальни Жанны, потом вернулся к своей невесте и сказал:

– Я расстаюсь с вами до завтра, милое дитя; этого требуют приличия, и я повинуюсь им против воли, но Бог даст, через несколько часов я уже не буду расставаться с вами!..

Вздох Жанны показал, что и она, так же, как Рауль, с нетерпением ждала этой минуты. Молодой человек продолжал:

– Сейчас Самуил принесет вам свечи и ужин; притом, если вам понадобится что-нибудь другое, вам стоит только слегка нажать на эту пружину, и Самуил тотчас явится к вам.

Рауль перешел в спальню, открыл небольшой комод, ящики которого были наполнены золотом, положил в карман несколько пригоршней монет и вышел, запечатлев на лбу Жанны долгий поцелуй, исполненный сдерживаемой страсти.

Самуил скоро явился в столовую и уставил стол множеством блюд, которые показались Жанне великолепными. Изобилие и разнообразие их очень удивляли молодую девушку, привыкшую к незатейливым кушаньям, которые она сама готовила в Маленьком Замке. Она непременно хотела, чтобы Онорина села напротив нее и разделила с нею ужин. Горничная была очень чувствительна к такой снисходительной милости, а Самуил просиял радостью при виде неслыханной чести, которую оказывали его племяннице.

По окончании ужина, Жанна пришла в спальню. Яркий огонь сверкал в камине; восемь восковых свечей в серебряных канделябрах бросали ослепительный свет; мягкое кресло, поставленное около камина, как будто приглашало к чтению или ко сну. Жанна не хотела спать. Она осмотрелась кругом и приметила в углу комнаты небольшой книжный шкаф из розового дерева, задернутый шелковой занавесью. Она подбежала к шкафу, вынула несколько книг и тотчас принялась читать одну, потом другую, но через несколько секунд отбросила эти книги с нетерпением и даже с ужасом. Во всех говорилось о магии, колдовстве, кабалистике и о других знаниях, самых мрачных и самых таинственных. Жанна старалась как-нибудь поестественнее объяснить себе присутствие этих подозрительных книг в жилище ее жениха, но не преуспев в этом, решилась более не думать о них. Она улеглась в большом кресле и скоро задремала, сладко убаюкиваемая воспоминаниями и надеждами.

Оставив гостиницу «Царь Соломон», Рауль приказал Жаку идти за собой и пешком отправился к другому берегу Сены. Он шел медленно, погруженный в размышления, и было уже поздно, когда он дошел до той части улицы Сент-Онорэ, которая лежит между Пале-Роялем и улицей Ришелье. Он вошел сначала в ресторацию, знаменитую в то время, под вывеской «Золотой Колесницы». Тут он пообедал, приказав подать себе ракового супа, рыбы, говяжьего филе, куропатку и разных пирожных, и оросил все это двумя или тремя бутылками лучшего «Бона" и старого «Шанбертена». Достаточно насытившись, Рауль вышел из ресторации свободной и непринужденной походкой человека, совесть которого спокойна, а желудок удовлетворен. Он отправился к большому дому, находившемуся шагах в пятидесяти от ресторации, где он обедал. Ворота этого дома были ярко освещены; перед ними толпились лакеи, потрясавшие факелами, и носильщики портшезов, принесшие знатных посетителей. Лакеи и носильщики ругались между собой и ссорились, из чего происходила неслыханная суматоха.

Рауль растолкал толпу, прошел ворота, а потом двор, наполненный людьми еще более, чем улица, взбежал на лестницу, по которой могли идти двадцать человек рядом, и вошел в огромную переднюю, вокруг которой тянулись скамейки, обитые гранатовой кожей с позолоченными гвоздиками. На этих скамейках чванно сидели слуги в самых разнообразных ливреях и играли между собой в карты и кости.

Без сомнения, Рауль и Жак часто бывали в этом месте, потому что слуга тотчас уселся на скамейку, а господин продолжал дорогу по залам. Эти залы, просторные и великолепно убранные, были наполнены гостями. Толпы мужчин всех возрастов и всех возможных физиономий ходили и шумели безостановочно. Тут были образчики всех классов общества, начиная от знатного вельможи, вхожего в Версаль, до скромного стряпчего, имевшего вход только во дворец Ябеды, от откупщика-миллионера до голодного трагического поэта, от щеголя, собирающего легкую дань с придворных и городских красавиц, до провинциального дворянчика, отличающегося своей неловкой поступью и костюмом, давно вышедшим из моды.

Вся эта толпа, сказали мы, ходила и шумела, но часто возвращалась к центру, непреодолимо привлекавшему всех, как мед привлекает мух. Это были столы, за которыми играли в фараон, в крепе, в ландскнехт, в бассет и другие карточные игры, изобретенные дьяволом для опорожнения карманов простачков и набивания карманов плутов. Дом, в который мы ввели наших читателей, был не что иное, как один из тех привилегированных адов, где все, большие и малые, встречались, на нейтральной земле, с одинаковым намерением играть и выиграть.

XXV. Пятница

Зачем пришел в этот дом Рауль де ла Транблэ? По всей вероятности, его привела сюда не страсть к игре: мы знаем уже, что кавалер был богат и, верно, очень богат, если для него ничего не значило послать сто тысяч экю золотом знатному вельможе, находившемуся в стесненном положении; притом читатели, конечно, не забыли, что он обещал снабдить маркиза и другими деньгами, когда израсходуется эта сумма. Стало быть, Раулю неинтересно было бы выиграть несколько жалких луидоров, героически оспариваемых трефами у червей или пиками у бубен. Как ни правдоподобно это предположение, однако оно было несправедливо. Рауль пришел сюда играть, потому что Рауль обожал игру, не для прибыли, которую она могла ему доставить, но для сильных ощущений, возбуждаемых ею. Рауль чувствовал потребность садиться вечером у зеленого сукна и видеть, как свечи начинают бледнеть при появлении дневного света; он чувствовал потребность слышать звук золотых монет, передвигаемых дрожащими руками, радостные восклицания счастливых игроков, крики бешенства несчастных. Ожесточенные битвы червонного короля с пиковой дамой, гомерическая борьба Ожьэ и Лансло гальванизировали его. Ему приятно было смотреть, как проигравшиеся судорожно раздирали ногтями свои задыхающиеся груди и пятнали кровью дорогие кружева. Все охотно согласятся, что герой наш совершенно особенным образом был одержим демоном игры, и что он тем более был игроком не для выигрыша или проигрыша, а только для того, чтобы осязать карты и видеть, как выигрывают или проигрывают другие.

По странной случайности, в этот вечер между многочисленными посетителями игорного дома, не было никого из близких знакомых Рауля. Мимоходом он обменивался поклонами направо и налево, но это были поклоны простой вежливости. Молодой человек подошел к столу, вокруг которого играли в ландскнехт, и, став позади игроков, начал смотреть на партию, продолжавшуюся с ожесточением.

Прямо против него, опираясь локтями на стол, сидел человек лет тридцати, высокого роста и геркулесовой силы. Человек этот, с лицом румяным и шеей толстой, как у быка, играл с таким блестящим и постоянным успехом, что золото и банковые билеты лежали перед ним кучей, увеличивавшейся каждую минуту. Рауль вспомнил, что он видал уже этого счастливца, который был одним из пале-рояльских офицеров и назывался виконтом д'Обиньи.

За стулом д'Обиньи стоял высокий, необыкновенно худощавый мужчина, который не мог не привлечь к себе внимания. Раз взглянув на него, трудно было бы от него оторваться: до того поразительна была его наружность. Хотя он казался еще молод, но его черные волосы начинали уже седеть. Лицо его было мускулисто и смугло, как у испанца. Глаза, черные, глубокие, сверкали во впалых и черных, как уголь, глазных впадинах. Тонкие губы, по-видимому, не улыбались никогда, и вся его физиономия имела отпечаток мрачной озабоченности. Нос, наподобие орлиного клюва, и ноздри, очень подвижные и широкие, делали его похожим на хищную птицу. Незнакомец был в черном бархатном костюме. Три огромных бриллианта: один в булавке, воткнутой в жабо, другой на безымянном пальце правой руки и третий на эфесе шпаги, бросали такой яркий блеск, что ослепляли глаза. Он не играл, не держал пари и не говорил ни с кем.

Рауль глядел на него с любопытством, потом, когда один из игроков встал из-за стола, кавалер тотчас сел на пустое место, вынул из кармана горсть золота и положил перед собой. Счастье не изменяло виконту д'Обиньи. С тех пор, как началась игра, он не проиграл ни одной ставки. В ту минуту, когда до виконта снова дошла очередь держать карты, небольшой трепет внимания пробежал по зале и самые отчаянные игроки с робостью решались держать против него.

– Двадцать пять луидоров, – сказал Рауль, кладя перед собой золотые монеты.

Это была блистательная ставка.

– Держу, – отвечал виконт.

Рауль проиграл. Виконт пододвинул к себе двадцать пять луидоров, и так как куча золота слишком уже увеличилась и монеты могли рассыпаться, если б к ним прибавилось еще сколько-нибудь, он положил в карман деньги, выигранные у Рауля. Карты обошли стол кругом. Очередь дошла до кавалера. Он поставил пятьдесят луидоров. Виконт сказал, что держит, как и в первый раз, и Рауль выиграл. Шепот удивления послышался между зрителями. Дело было очень просто само по себе, но все игравшие, казалось, уже привыкли к мысли, что виконт не мог проиграть. Сам д'Обиньи, по-видимому, был удивлен не менее других.

– Ставлю сто луидоров, – сказал он.

Рауль поклонился в знак согласия и выиграл, Д'Обиньи не мог удержаться, чтоб не нахмурить бровей, и пробормотал с очевидным неудовольствием:

– Ставлю двести луидоров. Держите?

– Весьма охотно, – отвечал кавалер с самой изящной вежливостью, – и сколько бы вы ни играли, я все равно буду иметь честь держать ваши ставки.

Решительно, счастье изменило виконту. Рауль выиграл и в третий раз, и в четвертый, и в пятый. Мало-помалу, груда золота и банковых билетов перешла на другое место и накоплялась перед Раулем, который смотрел на деньги с совершенным равнодушием.

Виконт же переносил проигрыш с очевидным нетерпением. Жилы на лбу его надулись, глаза налились кровью, лицо то бледнело, то краснело. Скоро перед ним не осталось ничего. Он глухо заревел и хотел встать, думая, что у него не было более денег, но вдруг вспомнил о двадцати пяти луидорах Рауля и вынул их с такой поспешностью, с какой утопающий цепляется за спасительную доску, брошенную ему случаем.

– Двадцать пять луидоров, – сказал он.

Рауль поклонился в знак согласия. Общее внимание удвоилось. Даже незнакомец со смуглым лицом как будто начал принимать участие.

Рауль стал метать. Карты падали одна за другой без всякого результата. Фортуна, прихотливая богиня, как говаривали прежде, как будто находила удовольствие заставлять дожидаться своего приговора.

Беспокойство виконта д'Обиньи было ужасно. Чтобы как-нибудь рассеять это беспокойство, он взял со стола луидор из своей ставки и начал машинально вертеть его между пальцами. Луидор разломился надвое. Виконт взял другой луидор, который разломился так же, как и первый. Он вздрогнул и продолжал свой странный опыт с одинаковым результатом. Десять или двадцать луидоров имели ту же участь. Рауль ничего не замечал. В ту минуту, когда случай наконец объявил себя в его пользу, когда он говорил: «Я выиграл!» виконт бросил ему в лицо горсть разбитых луидоров и вскричал голосом, едва внятным от гнева:

– Вы украли мое честное золото, проигрывая фальшивые деньги… Вы плут или фальшивомонетчик!..

Рауль побледнел, выдернул свою шпагу и сделал движение, чтобы броситься на виконта, но стоявшие вблизи удержали его и все голоса, как бы с общего согласия, повторили:

– Не здесь!.. Не здесь!..

– Вы правы, господа, – отвечал кавалер, к которому возвратилось все его хладнокровие. – В самом деле, не здесь должен я отомстить за сделанное мне оскорбление!.. Выйдем отсюда! – прибавил он, обратившись к своему противнику.

– Когда хотите! – вскричал виконт с бешенством.

Толпа расступилась, чтобы пропустить врагов, которые, очевидно, решились перерезать друг другу горло. В описываемую нами эпоху дуэли были таким обыкновенным делом, что никто даже и не подумал последовать за противниками. Они дошли уже до дверей, когда незнакомец со смуглым лицом приблизился к ним и сказал:

– Не угодно ли вам, господа, поговорить со мной одну минуту?

Виконт и кавалер с удивлением остановились перед незнакомцем.

– Что вам угодно от нас? – спросил Рауль.

– Я хочу оказать вам услугу.

– Услугу?.. Вы хотите оказать услугу? Нам?

– Да, господа, именно.

– Какую же?

– Я хочу не отговорить вас от необходимой дуэли, сохрани меня Бог! Но только сказать вам: не деритесь сегодня!

– Отчего? – спросил Рауль.

– Оттого, – отвечал незнакомец мрачным голосом, – оттого, что сегодня пятница…

– Вы сумасшедший! – прошептал Рауль, пожав плечами и сделав несколько шагов вперед.

Незнакомец снова загородил ему дорогу. С самого начала этого разговора гнев д'Обиньи внутренне кипел и, видимо, имел потребность вылиться наружу. Виконт поспешно ухватился за представлявшийся ему случай излить избыток этого гнева. Он прямо подошел к незнакомцу и вскричал с угрожающим движением:

– Кто вы такой и с какой стати так дерзко вмешиваетесь в дело, которое вовсе не касается до вас?

При этих словах незнакомец, несмотря на свою бледность, казалось, побледнел еще более. Он выпрямился во весь рост и отвечал виконту, уничтожая его своим презрительным видом и сверкающим взором:

– Кто я такой?.. Я дон Реймон Васкончеллос, гранд испанский первого класса и мальтийский командор!.. Вы спрашиваете, зачем я вмешиваюсь в ваши дела?.. Отвечаю вам: затем, что я дал обет не допускать, насколько это зависит от меня, дуэлей по пятницам; но данный мною обет связывает меня только в этот день, и я убью вас завтра, ничтожный дворянчик, чтобы научить, как люди вашего сорта обязаны говорить с людьми, подобными мне.

– А! Вот что! – вскричал виконт, раздраженный до крайности. – Ну, господин испанский гранд, так как я не давал никакого обета, то и убью вас сейчас же!..

– Вы принадлежите мне! – вмешался Рауль, обратившись к виконту. – И если моя шпага не обманет руки моей, то я думаю, что вам уже не удастся более убивать никого…

– Пойдемте же! – вскричал д'Обиньи. – Сначала вы, потом он.

И он указал на испанца. Тот холодно вынул часы.

– Половина двенадцатого, – сказал он, – еще раз прошу вас, подождите, пока пробьет полночь, потому что тогда будет уже не пятница, а суббота…

Ни Рауль, ни виконт не отвечали и, так как дон Реймон уже не загораживал им дороги, поспешно вышли из залы. Д'Обиньи обернулся.

– Я вас найду! – закричал он командору.

– Вам не нужно будет трудиться искать меня, – отвечал испанец. – Я не оставлю вас!

И в самом деле, он вышел вместе с двумя противниками. Проходя через переднюю, Рауль сделал Жаку знак, чтобы он шел за ним. Слуга бросил кости, которыми собирался играть, и последовал за своим господином. Дон Реймон шел позади.

– Возьми с собой факел, – сказал Рауль Жаку в ту минуту, как они проходили ворота.

Жак вырвал факел у одного из носильщиков и взамен бросил ему луидор. Все четверо пошли по улице Сент-Онорэ, по направлению к Пале-Рояльской площади. С площади Рауль и виконт, шедшие впереди, повернули направо, в узкий и темный переулок, находившийся на том самом месте, которое занимает ныне улица Риволи. Полупотухший фонарь едва-едва освещал переулок, и кавалер обрадовался, что ему пришло в голову велеть своему слуге взять факел. Рауль и виконт остановились и сбросили верхнее платье. Жака поставили под навес низких ворот.

– Держи выше факел! – закричал ему де ла Транблэ.

Виконт и кавалер взялись за шпаги. В десяти шагах от них дон Реймон, прислонившись к стене, приготовлялся смотреть на битву.

– Господа! – вскричал он. – Прошу вас в последний раз – берегитесь! Сегодня пятница!.. Пятница – день гибельный…

– Молчи, зловещая птица! – прошептал Рауль.

Дон Реймон услышал брань кавалера, два раза перекрестился и, сложив руки на груди, стал ждать конца.

Взволнованный этой сценой, Жак дрожащей рукой держал факел, который время от времени бросал яркий свет; потом пламя его утопало в дыму и темнота становилась густая. Бледные губы командора как будто шептали молитву.

Рауль и виконт бросились друг на друга с равным бешенством. Сначала невозможно было предвидеть, за кем останется победа. Искусство обоих было почти одинаково. Д'Обиньи превосходил Рауля силой своих мускулов, но кавалер сохранял хладнокровие, которого недоставало его противнику. По мере того, как шпаги сверкали в воздухе, отражая синеватыми молниями перемежающийся свет факела, командор приближался к месту битвы, как бы увлекаемый непреодолимым очарованием.

Дуэль продолжалась. Вдруг шпага виконта, столкнувшись со шпагой Рауля, переломилась в десяти дюймах от эфеса. Д'Обиньи отпрыгнул назад.

– Не бойтесь! – сказал ему кавалер презрительным тоном. – Я охотно убиваю людей, но не умерщвляю их!..

В то же время он прижал клинок своей шпаги к своему колену и разломал ее.

– Что начала шпага, – вскричал он тогда, – может окончить кинжал!..

И он пошел прямо на д'Обиньи. Борьба возобновилась еще ужаснее, чем прежде. Руки обоих противников переплетались, задыхающиеся груди касались одна другой. Это продолжалось с минуту. Потом послышался громкий крик, за которым последовал глухой стук. Виконт с проколотой грудью повалился на грязную мостовую. Факел выпал из рук Жака. В эту минуту полночь пробила на пале-рояльских часах. Командор глубоко вздохнул.

– Ах! – прошептал он едва внятным голосом, – как этот переулок похож на Страда-Сиретта!.. Боже мой, сжалься надо мною!..

Произнося эти странные слова, он тоже упал на землю, как будто бы был поражен невидимой рукой. Он был без чувств.

Между тем виконт еще дышал. Он приподнялся с земли и, захлебываясь в потоках крови, которая вырывалась у него из горла, сказал Раулю:

– Кажется, я умру; если же выздоровею, мы опять примемся за то же.

– Когда вы захотите, или, лучше сказать, когда вы будете в состоянии, – отвечал кавалер.

Виконт упал опять и не подавал более знака жизни. Рауль вложил в ножны разломанную шпагу, поднял свое платье и сказал Жаку:

– Пойдем. Нам больше нечего здесь делать.

Но едва он произнес эти слова, как чья-то рука дотронулась до его плеча и чей-то голос сказал ему:

– Вы мой пленник!.. Не угодно ли вам отдать мне вашу шпагу?..

Рауль обернулся с удивлением, которое легко понять. Его держал за руку полицейский комиссар; двенадцать человек дозорных преграждали ему путь.

– Откуда вы явились, господин комиссар? – спросил кавалер. – Я не видал и не слыхал, как вы подошли…

– Я думаю, – отвечал полицейский с улыбкой, – вы были слишком заняты, чтобы обратить на меня внимание…

– Ну! Если уж вы здесь, – продолжал Рауль, – то пусть ваше присутствие послужит к чему-нибудь полезному: прикажите вашим людям поднять несчастного, который валяется на мостовой, и отнести его в такое место, где ему окажут помощь…

Кавалер указал на д'Обиньи, кровь которого образовывала уже небольшой ручеек посреди переулка. Комиссар сделал знак, и двое дозорных тотчас подняли виконта. Полицейский подошел и взглянул ему в лицо.

– А! – вскричал он, – это д'Обиньи, королевский офицер… Дело плохо! Очень плохо!

– Теперь, когда вы исполнили долг человеколюбия, – продолжал Рауль, – ничто не мешает вам идти в вашу сторону, а мне в мою… Господин комиссар, желаю вам спокойной ночи…

И кавалер хотел удалиться.

– Позвольте, что вы хотите делать? – спросил полицейский.

– Вы видите, я ухожу.

– Вы шутите?

– Я не шучу никогда.

– Но, милостивый государь, я имел честь сказать вам, что вы мой пленник!

– Я слышал.

– Ну?

– А я имею честь доложить вам, что вы ошиблись, сказав мне это.

– Милостивый государь, ваша насмешка кажется мне совершенно неприличной…

– Милостивый государь, ваша настойчивость кажется мне вовсе неуместной!..

– Вы пойдете со мной, и сию же минуту! – вскричал полицейский, начиная сердиться.

– Не думаю.

– Не думаете?..

– Да, – отвечал Рауль, спокойствие которого не изменялось.

– Вы хотите принудить меня употребить силу?..

– Я просто докажу вам, что я вовсе не ваш пленник, как вы думаете…

– А! Вот как!.. Мне очень любопытно было бы узнать…

– Так знайте же…

И Рауль вынул из кармана известный нам бумажник, а оттуда – лист пергамента, уже игравший роль в нашем рассказе, и подал его полицейскому. Лист этот, как читатели, вероятно, помнят, начинался следующими словами:

«Божьей милостью, мы, Филипп Орлеанский, регент Франции, приказываем и повелеваем всем тем, кто увидит сию бумагу…»и проч. и проч.

А кончался:

«Запрещаем, кроме того, по какой бы то ни было причине, беспокоить вышеназванного кавалера де ла Транблэ, мешать его действиям и противиться его воле.

Что бы он ни делал, он делал это по нашему приказанию и для пользы нашей».

Как только полицейский прочитал поданный ему лист, обращение его сделалось смиренно и почтительно; он низко поклонился Раулю и спросил, что он ему прикажет.

– Что я вам прикажу? – повторил кавалер, спрятав пергамент в карман. – А вот что: переулок, в котором мы находимся, имеет два выхода, один справа, другой слева. Я иду направо, а вы поверните налево. Спокойной ночи, господа!

Полицейский снова поклонился, кликнул дозорных и удалился с ними в указанном направлении.

– Пойдем, – сказал Рауль Жаку, как только шаги дозорных затихли вдали.

Идя по переулку, Рауль наткнулся на тело дона Реймона.

– Еще труп, – прошептал он, наклонившись рассмотреть лицо мнимого мертвеца.

– Что это значит? – спросил сам себя молодой человек, узнав командора. – Дон Реймон, я в этом уверен, не дрался на дуэли ни с кем… Сердце его еще бьется… дыхание свободно… он как будто спит… странно! Решительно ничего не понимаю… Но, как бы то ни было, нельзя же оставить испанского гранда провести ночь на улице.

После этого краткого монолога, Рауль обратился к Жаку и сказал:

– Покарауль тело этого дворянина, а я пойду отыскать портшез, в котором мы унесем его.

– Слушаю, кавалер, – отвечал Жак.

Во время отсутствия Рауля, ни одно живое существо не явилось в безмолвном и темном переулке, в котором происходила дуэль. Кавалер скоро вернулся. Жак и носильщики положили дона Реймона в портшез. Рауль поместился возле командора.

– На улицу Круассон, – сказал он Жаку, – указывай дорогу носильщикам.

Вследствие необходимости, которая обнаружится для наших читателей по мере хода нашего рассказа, Рауль имел в Париже несколько квартир. С помощью Жака, носильщики внесли командора в комнату и положили его на кровать, а Рауль, истощенный усталостью и сильными ощущениями этого дня, пошел в свою спальную и лег.

На другой день, очень рано, Жак вошел к своему хозяину. Рауль еще спал. Рассердясь, что Жак разбудил его так рано, он принял его очень дурно. Жак дал пройти буре, не отвечая ни слова, потом сказал:

– Ваш гость проснулся и хочет поблагодарить вас прежде, чем уйдет.

– А! Это другое дело, – сказал Рауль. – Я сейчас встану.

Через четверть часа кавалер вошел к дону Реймону. Комната, в которой находился командор, напоминала своей роскошной меблировкой таинственную квартиру Рауля в улице Шерш-Миди.

– Вы выказали себя в эту ночь храбрым как дворянин и человеколюбивым как христианин, – сказал испанец. – Позвольте же мне уверить вас, что с этого дня, в каком бы положении вы ни находились, вы всегда можете положиться на дона Реймона Васкончеллоса и располагать его шпагой и кредитом…

– То, что я сделал для вас, очень просто и не стоит благодарности, – отвечал Рауль. – Прошу вас, не будем говорить об этом… Как вы чувствуете себя сегодня?

– Как нельзя лучше.

– Какой же причине приписываете вы ваш внезапный обморок?

Дон Реймон смутился.

– Надеюсь, что, по вашейделикатности, – прошептал он, – вы не станете расспрашивать меня… Это пробуждает во мне горестные воспоминания…

Рауль поклонился в знак согласия. Командор тотчас продолжал, как бы затем, чтобы обратить разговор на другой предмет:

– Вы знаете, как зовут вашего противника?

– Знаю, – отвечал Рауль. – Виконт д'Обиньи.

– Он еще жив?

– Не знаю.

– Рана его опасна, не так ли?

– Кажется.

Наступила минута молчания, потом командор прибавил:

– Вы поразили несчастного в пятницу до полуночи. Молите Бога, чтобы он не умер от удара вашей шпаги!..

– Зачем? – спросил Рауль с удивлением.

– Затем, что пятница приносит несчастье, и кровь, которая прольется в пятницу, падает на того, кто прольет ее! – прошептал дон Реймон таким серьезным и убежденным тоном, что кавалер не мог удержаться, чтобы не задрожать, слушая его. – Я живу в улице Св. Доминика, – продолжал командор. – Пожалуйста, не забудьте этого, кавалер, и будьте уверены, что вы меня обяжете, располагая мною…

Дон Реймон простился с Раулем, который почувствовал облегчение, не имея перед глазами странной и мрачной фигуры испанца.

XXVI. Свадьба

Почти тотчас после разговора, при котором мы присутствовали, Рауль отправился к Тианжу. Маркиз ждал его. Кавалер рассказал ему о вчерашних происшествиях.

– Черт побери! – сказал маркиз. – Вы убиваете пале-рояльских офицеров и как будто нарочно выбрали именно этого грубияна виконта, к которому регент с некоторого времени сильно пристрастился!.. Знаете ли, любезный кавалер, что это нисколько не облегчает наших дел?..

– Слишком хорошо знаю, – отвечал Рауль, – но будьте спокойны, у меня уже есть в голове чудный план, и мы выпутаемся.

– Прекрасно! Только надо поторопиться…

Рауль сделал жест, говоривший: положитесь на меня!.. Потом продолжал:

– Теперь поговорим о другом. Позаботились ли вы о том, о чем я просил вас?..

– О вашей свадьбе?..

– Да.

– Разумеется.

– Ну, что ж?..

– Ну, все готово; капелла в порядке, я знаю почти наизусть венчальный обряд и вчера, когда вы ушли, примерил костюм капеллана, который мне чудо как идет!..

– Маркиз! – вскричал Рауль, засмеявшись и потрепав Тианжа по плечу, – если судьба будет к вам справедлива, вы умрете от громового удара!..

– Почему бы и нет? – отвечал маркиз. – Мне бы хотелось скрестить свою шпагу с молнией, это был бы противник, достойный меня!

– В котором часу будет церемония? – спросил Рауль.

– От вас зависит назначить.

– Раз так, то в одиннадцать… согласны ли вы?

– Хорошо, вас будут ждать.

– Я забыл одно…

– Что такое?

– Нам нужны свидетели.

– Мой управитель и метрдотель будут вашими свидетелями. Для этого случая они превратятся в старых дворян, ваших родственников…

– Бесподобно! У вас блестящее и неисчерпаемое воображение, и если бы вы не были слишком знатным вельможей, чтобы сделаться бумагомарателем, вы могли бы сочинять романы получше мадемуазель Скюдери!.. До завтра, маркиз!

– До завтра, любезный кавалер!

Оставив де Тианжа, Рауль отправился в гостиницу «Царь Соломон», где Жанна ждала его с нетерпением. Девушка была печальна. Ночью ей снились страшные сны и в душе ее теснились мрачные предчувствия. Ей казалось, что ее жениху угрожает несчастье и что с ней самой должно случиться что-нибудь ужасное. Во сне она видела Рауля окровавленного и распростертого у ее ног; потом она чувствовала, что умирает, что ледяной, болезненный холод мало-помалу распространился по ее жилам, сердце перестало биться, члены двигаться, а губы не могли произнести ни одного слова. Вокруг нее шептали голоса: «Она умерла!.. Все кончено!..» Услужливые руки положили ее в гроб, закрыли его и отнесли для отпевания в ту комнату, в которой она должна была венчаться. Могила – вот брачное ложе, которое должно было соединить жениха и невесту!..

Жанна проснулась, трепеща всем телом и обливаясь холодным потом. К счастью, первые лучи солнца уже светились на окнах спальной. Жанна успела преодолеть свой суеверный ужас, но, повторяем, неизмеримая грусть тяготила ее до прихода Рауля.

В ту минуту, как жених ее переступил через порог комнаты, Жанна подбежала к нему, и тотчас опасения, боязнь, предчувствия исчезли из души ее, как при восходе солнца испаряется утренний туман. Мы не будем следовать за очаровательной болтовней любовников. Вскоре их продолжительный и нежный разговор был прерван восхитительным развлечением. Самуил принес огромный сундук из черного дерева, украшенный бесподобными инкрустациями. В этом сундуке находились материи и наряды для свадебной церемонии. Тут были великолепнейшие платья, драгоценнейшие кружева, бриллианты, которым позавидовала бы королева. Можно судить о восхищении девушки при виде всех этих сокровищ. При каждой новой вещи, вынимаемой из неисчерпаемого сундука, Жанна хлопала в ладоши и обнаруживала детскую радость, которой Рауль не мог не разделять, хотя и говорил иногда с кроткой серьезностью:

– Зачем вы так радуетесь, милое дитя?.. К чему вам все это? Вы не сделаетесь прелестнее от этих нарядов!..

– О! – отвечала Жанна, – позвольте мне восхищаться, друг мой, и считать себя неизмеримо счастливой… Не служит ли все это доказательством, до какой степени вы меня любите!..

Настал вечер. Так же, как и накануне, Рауль простился с Жанной, сказав ей:

– До завтра… До завтра, с тем чтобы не расставаться более!

Молодая девушка не отвечала, но ее молчание и румянец красноречиво говорили за нее.

Наконец настал день свадьбы. В десять часов утра Рауль вошел в гостиницу Царя Соломона. Он был одет с изящной простотой и с величайшим вкусом. Синий бархатный кафтан вполовину покрывал белый атласный жилет, вышитый серебром. Серые панталоны и белые шелковые чулки дополняли наряд.

Онорина заканчивала туалет Жанны. Белое шелковое платье обрисовывало стройный и грациозный стан девушки. Девственные цветы символического букета переплетались с ее прекрасными белокурыми волосами. С каждой стороны ее прелестной шеи спускались длинные концы богатого кружевного вуаля. Этот свежий и простой наряд придавал новый блеск ее великолепной красоте. Жанна была ослепительна.

– Моя царица, – сказал Рауль, становясь перед своей невестой на колени. – Вас должно обожать!..

– Любите меня только, – отвечала девушка с улыбкой. – Я более ничего не прошу у вас…

И она протянула руку жениху, чтобы поднять его. Рауль, стоя на коленях, взял эту руку и прижал ее к своим губам.

– Сейчас, – продолжала Жанна, – вы назвали меня вашей царицей, не правда ли?..

– Да, вы царица моего сердца, моей жизни, моей воли, всего моего существа.

– Повинуйтесь же мне как царице и встаньте.

Рауль тотчас встал. Жанна продолжала:

– Вот это покорность!.. Хорошо! А так как царица не неблагодарна, она позволяет своему верному подданному поцеловать ее…

Нужно ли нам говорить, что Рауль с жаром воспользовался данным позволением? Однако, пробила половина одиннадцатого.

– Пойдемте, – сказал Рауль.

И он подал руку молодой девушке. Вместо того, чтобы вести свою невесту, как она ожидала, по тайному выходу, Рауль ввел ее в столовую и дотронулся до пружины, скрытой в обоях; тотчас отворилась дверь на широкую и великолепную лестницу, по которой и сошли молодые люди. Эта лестница кончалась огромной передней, три стеклянные двери которой вели на просторный двор. Перед одной дверью стояла карета, совершенно новая и необыкновенной красоты. Кузов и дверцы ее, синие с золотом, были украшены разными аллегорическими изображениями; внутренность была обита вышитым белым атласом; обложенные серебром колеса ярко блестели. Лошади, белые, как снег, с длинными гривами, в которые были вплетены голубые и серебряные ленты, ржали и били копытами от нетерпения, удерживаемые мощной рукой видного кучера, напудренного, в треугольной шляпе с галуном и в пунцовом с золотом кафтане. Три высоких лакея, стоявшие возле дверец, были в таких же ливреях.

– Боже! Друг мой, какой великолепный экипаж! – вскричала Жанна с восторгом.

– Вы находите, милое дитя?

– Карета, лошади и ливрея кажутся мне самого изящного вкуса! Вы знаете, кому все это принадлежит?

– На дверцах нарисован герб, – отвечал Рауль, – может быть, он вам объяснит то, что вы хотите знать.

– О! Я не сильна в геральдике!

– Все-таки посмотрите.

Они подошли к карете. На дверцах блестели искусно соединенные гербы Шанбаров и де ла Транблэ.

– Что это значит? – спросила молодая девушка, остолбенев от изумления.

– Это значит, – отвечал Рауль, – что карета принадлежит вам.

В то же время он сделал знак, и лакеи тотчас засуетились: один открыл дверцу, другой откинул подножки, третий подал Жанне свою руку, обтянутую перчаткой, чтобы помочь Жанне войти в карету. Рауль сел возле своей невесты, лошади быстро помчались. Через несколько минут карета остановилась у Отеля Тианж. Гигантский гайдук ожидал на крыльце. Как только Рауль и Жанна вышли из кареты, он низко им поклонился и пошел перед ними важной и торжественной поступью. Следуя его указаниям, жених и невеста скоро дошли до дверей обширной залы. Там он поклонился, сделал два шага в сторону, чтобы пропустить их, и затворил за ними дверь.

На минуту Рауль и Жанна остались одни; ни тот, ни другая не говорили. Жанна была слишком взволнованна, чтоб произнести хоть одно слово; что же касается Рауля, то невольное смущение овладело им в ту минуту, когда он очутился, так сказать, лицом к лицу с гнусным поступком, который готовился совершить и который его совесть и закон равно клеймили именем преступления.

Дверь залы отворилась, и гайдук снова явился на пороге и громко провозгласил:

– Маркиз д'Орбессон… Видам де Памье…

В то же время два человека, в высшей степени оригинальные, торжественно вступили в залу. Первый, мнимый маркиз д'Орбессон, был одарен высоким ростом и достопочтенной полнотою. Сверх жонкилевого кафтана и желтого жилета, на нем была горностаевая шуба, покрытая гранатовым бархатом; из-под нее комическим образом торчала его маленькая шпага. Парик, старательно напудренный, подчеркивал красноту лица, щеки, нос и лоб которого были покрыты ярким румянцем. Лицо это, без сомнения, разрумянившееся таким образом от поклонения бутылке, походило, между белым париком и кружевным галстуком, на вишню в снегу. Черты мнимого маркиза, впрочем, выражали шутливую и довольно остроумную веселость. Он опирался, как откупщик в комедии, на трость с золотым набалдашником.

Его товарищ, видам де Памье, был не ниже его ростом, но необыкновенно худощав. Его тщедушные, почти чахоточные члены угловато торчали в широком бархатном кафтане зеленого цвета, вышитом серебром. На нем были чулки с серебряными стрелками, башмаки с красными каблуками и чрезвычайно широкими пряжками. Глаза его были тусклы, а физиономия решительно ничего не говорила. Несмотря на эту не весьма привлекательную наружность, видам принимал грациозный и великолепный вид, от которого можно было бы умереть со смеху, и, казалось, имел превосходное и самое лестное мнение о своих личных достоинствах.

Всякому другому, кроме Жанны, непременно показались бы странными манеры этих мнимых вельмож, но девушка никогда не видала людей знатных и притом в эту минуту ей недоставало необходимой свободы ума, чтобы наблюдать и в особенности отдать себе отчет в своих наблюдениях.

Маркиз д'Орбессон и видам де Памье были не кто иные, как управитель и метрдотель маркиза де Тианжа. Первому, одаренному довольно быстрым умом и большим красноречием, было поручено играть немаловажную роль в приготовлявшейся комедии. Второй, совершенно ничтожный, должен был только фигурировать, а не действовать, как актер.

При появлении этих странных персонажей Рауль закусил губу, чтобы удержаться от смеха. Взяв Жанну за руку, он пошел с ней навстречу к пришедшим. Маркиз д'Орбессон взял другую руку Жанны, вежливо поднес ее к своим губам и сказал Раулю:

– Клянусь честью, мой прекрасный племянник, представь же меня этой очаровательной девице, которую я почту за счастье назвать моей племянницей…

– Жанна, – сказал тогда кавалер, – имею честь представить вам маркиза д'Орбессона, моего дядю… Любезный дядюшка, – прибавил он, – имею честь представить вам мадемуазель Жанну де Шанбар, которая скоро будет мадам де ла Транблэ.

– Я откровенен, – заметил мнимый маркиз, – и даже иногда, как уверяют, немножко груб. Когда я узнал, мой прекрасный племянник, что ты женишься по любви, отказавшись от стольких богатых невест, которых я предлагал тебе, признаюсь, я рассердился на тебя!.. Я боялся обманчивой повязки купидона… Я дрожал при мысли о союзе, недостойном твоего положения в свете, недостойном имени, которое ты носишь… Но с тех пор, как я увидал твою невесту, с тех пор, как я сам убедился, что нет ничего преувеличенного во всем, что ты велел мне сказать об этом сокровище невинности, грации и красоты, я считаю себя виноватым перед тобою. Прими же мои поздравления, любезный племянник, мои искреннейшие поздравления!..

И дядя подкрепил все эти похвалы сильным пожатием руки. Видам де Памье слушал все, что говорилось, и каждую минуту качал головой в знак одобрения. Несмотря на свое изумительное хладнокровие, Рауль находил эту сцену слишком длинной и боялся, чтоб она не сделалась затруднительной. Пожатие руки было для него не слишком лестно. Он опасался, чтобы в случае, если комедия продолжится, дядюшка не вздумал оказать еще какого-нибудь нового изъявления своей родственной внимательности. Прекрасное личико Жанны и без того уже покрывалось румянцем стыдливости при каждом комплименте маркиза.

«Долго ли еще продолжится все это?» – спрашивал себя кавалер и внутренне проклинал медлительность маркиза де Тианжа.

Наконец нетерпение Рауля кончилось. Дверь залы отворилась во второй раз и гайдук доложил, что все готово и что капеллан ждет будущих супругов. Рауль взял за руку Жанну и повел ее в капеллу. Эта капелла, выстроенная отцом маркиза де Тианжа, просвещенная набожность которого равнялась слепому безверию его сына, была очень невелика, но отделана с чрезвычайной роскошью и необыкновенным вкусом. Скульптурные украшения принадлежали резцу искусного художника. Алтарь был из белого мрамора. Красный бархатный ковер покрывал пол. Позолоченная лампада изящной работы спускалась со свода на серебряной цепочке. Одно из лучших произведений великого Лесюёра украшало главный алтарь; кроме того, несколько других картин, также весьма замечательных, хотя и второстепенных, сияли, как драгоценные каменья, в богатых рамах.

В ту минуту, когда жених, невеста и свидетели вошли в капеллу, мнимый аббат, стоя на коленях в позе притворного благочестия, как будто набожно молился. При звуке шагов он тихо приподнялся с колен и обернулся. Рауль с трудом узнал своего друга. В самом деле, маркиз замаскировался с искусством опытного актера. Мы сказали, что ему было сорок лет и что лицо его было свежо и румяно; но он успел придать себе наружность шестидесятилетнего старика. Несколько серебристых локонов, выбиваясь из-под черной бархатной скуфьи, придавали его лицу выражение патриархального умиления. Синеватые круги, искусно сделанные под глазами, и несколько морщин, кстати проведенных, довершили это превращение. Де Тианж был в одежде капеллана. Он обратился к Раулю и Жанне с наставительной речью, запечатленной самой строгой моралью. Справедливое негодование не позволяет нам привести здесь эту речь. Наконец маркиз начал венчальный обряд.

Раулю сделалось страшно во время совершения чудовищного святотатства, в котором он сам участвовал. Каждую минуту ему казалось, что гнев Божий наконец пробудится и разгромит нечестивцев, осквернявших таким образом освященный алтарь. Раз десять он готов был закричать своему сообщнику: «Остановись!»

Но обряд совершился до конца, и вскоре Рауль сам смеялся над своим невольным ужасом.

Сладостные слезы текли из больших глаз Жанны. Мрачный и почти адский огонь сверкал в глазах Рауля. Святотатство совершилось. Бедная жертва попала в гнусные сети, о которых даже и не подозревала.

XXVII. Шпион

Мы не будем говорить здесь о первых днях союза Рауля и Жанны. Нам известно, что девушка твердо верила в святость своего брака и предавалась с наслаждением и без всяких подозрений нежному упоению медового месяца. Рауль, страстно влюбленный в ту, которую обманул таким гнусным образом, как будто хотел вознаградить ее настоящим счастьем за все горести, которые приготовлял ей в будущем. Он казался лучшим из мужей и едва ли расставался со своей молодой женой на час или два в сутки. Словом, Жанна, вступив на путь супружеской жизни, столь часто тернистый, ступала словно по розам.

Рауль окончательно поместил свою молодую супругу в той квартире, которую мы уже описывали и которая имела два выхода: один в Комнату Магов в гостинице, а другой на соседнюю улицу. Рауль как будто осудил себя с женою на совершенное уединение. Изредка по вечерам ездил он с Жанной кататься в карете или заключался вместе с нею в самую мрачную из закрытых оперных лож. Молодая женщина выразила некоторое удивление при таком уединении и таинственности, которыми Рауль окружал свое жилище и свои поступки, но Рауль отвечал ей, что он вынужден принимать на время меры предосторожности, потому что неблагоразумно скомпрометировал себя в одной политической интриге и знал наверно, что Бастилия раскроется для него, если он не переждет некоторое время. Впрочем, прибавил он, есть надежда, что он скоро будет прощен.

Жанна не настаивала: Рауль, которого она любила выше всего на свете, был всегда с нею. Чего же более могла желать она?.. Прислуга ее состояла только из Онорины и Жака, который за свою привязанность и преданность к господину был удостоен Раулем неограниченного доверия и возведен в достоинство метрдотеля мадам де ла Транблэ. А великолепная карета и рослые лакеи, как мы уже сказали, служили только для ночных прогулок и вечеров, проводимых в опере.

Такое положение вещей не могло долго продолжаться; когда-то должны были совершиться весьма важные изменения. Рауль не совершенно зависел от одного себя; он не имел права располагать своей жизнью по своей воле; на нем лежали весьма важные обязанности, о которых он позабыл только на время, наслаждаясь радостями медового месяца.

Скоро до него дошли дурные известия. Во-первых, виконт д'Обиньи не умер от раны, а, напротив, выздоравливал и беспрестанно возобновлял страшные клятвы отомстить тому, кто ранил его. К счастью для кавалера, имя его было неизвестно виконту; но эта неизвестность не могла долго продолжаться; очевидно, как только больной будет в состоянии встать с постели, он тотчас найдет возможность узнать имя его ночного противника. С другой стороны говорили, что регент страшно рассердился и обещал строго наказать того, кто имел неслыханную дерзость напасть на человека, принадлежащего к его свите. Наконец хуже всего, Антония Верди, прекрасная итальянка, искусная чародейка, являлась опять в Пале-Рояль и производила там вторично свои заклинания. После этого милость к ней регента дошла до огромных размеров.

Все это было вовсе не успокоительно. Рауль сказал себе, что надо уничтожить зло, не теряя ни минуты и всеми возможными средствами. Для этого необходимо было возвратить прежнее неограниченное влияние над умом регента до совершенного выздоровления виконта д'Обиньи. Необходимо было также разрушить до основания начинающееся влияние итальянки или, по крайней мере, сделать из нее друга и союзника. Рауль не скрывал от себя, что давно бы уже ему следовало достигнуть этой двоякой цели, но, подобно Ганнибалу в Капуе, он позволял себе предаваться неге и наслаждениям.

Следовало возвратить потерянное время. Рауль тотчас принялся за дело. Он порылся в шкафах, стоявших в Комнате Магов, и нашел костюм, который должен был придать ему наружность молодого купеческого приказчика, очень заботящегося о своей особе. Этот костюм состоял из коричневого суконного кафтана, оливкового жилета, серых панталон, белых чулок со стрелками, небольшого парика, почти без пудры, пуховой черной шляпы с широкими полями и лакированных башмаков с большими посеребренными пряжками.

Переодевшись таким образом, Рауль пошел в известный в то время кабак знаменитого Ранпонно. В обширные залы этого заведения посетители стекались толпами. Французские гвардейцы с раскрасневшимися лицами и гордо завитыми усами, купеческие приказчики и мещане усердно потягивали там аржантейльское винцо.

Рауль сел возле прилавка и велел подать себе рюмку ликера, потом обошел кругом всей залы, рассматривая лица всех посетителей, которые пели, пили и играли в карты или в кости. Без сомнения, он не встретил того, кого искал, потому что, заплатив за выпитую рюмку, тотчас оставил Ранпонно и отправился в другой кабак, славившийся своей дурной репутацией, потому что почти все его посетители были на заметке у полиции. На вывеске этого кабака красовались большими буквами следующие слова: «Союз Марса и Венеры». Узкая и низкая дверь вела во внутренность заведения.

Рауль переступил за порог этой двери с очевидным отвращением. Действительно, место, в которое он входил, было отвратительно и наводило ужас, точно так же, как и его посетители. Тут не было, как у Ранпонно, румяных, добрых и веселых лиц и громкого смеха; не слышно было порывов веселости, если не всегда благопристойной, зато, по крайней мере, почти всегда честной. Тут встречались люди самой подозрительной наружности, физиономии мрачные и зверские; тут раздавались хриплые звуки какого-то странного, непонятного языка, пелись песни до того неблагопристойные, что, вслушавшись в них, стыдно было понять смысл. Это был не кабак, не таверна, а вертеп. Тут пили водку и курили, в подражание голландцам, белые глиняные трубки с длинными чубуками.

В ту минуту, как вошел Рауль, все подняли головы. Одежда его, простая, но опрятная, произвела впечатление. Кавалер бросил вокруг себя тот же самый пытливый взгляд, который в заведении Ранпонно не отыскал того, чего желал. На этот раз Рауль был счастливее, потому что тотчас приметил человека с подозрительной физиономией, которому огромные черные усы и длинный шрам поперек лица придавали воинственный вид. Человек этот, худой, бледный, одетый чрезвычайно бедно, стоял у стены в углу комнаты.

Рауль прямо подошел к нему и коснулся пальцем.

– Э? – проворчал человек с подозрительной физиономией, и ворчание его было очень похоже на ворчание бульдога, которого разбудили. – Кто вы и чего от меня хотите?

Кавалер не отвечал на эти два вопроса, но сделал правой рукой быстрый и странный жест, который, без сомнения, был каким-нибудь условным знаком, потому что человек с подозрительной физиономией тотчас отвечал подобным же жестом. Рауль сел за стол напротив него, и между ними начался шепотом следующий разговор:

– Вас зовут Матьяс Обер, прозванный Рысью? – спросил Рауль.

– Да.

– Стало быть, вы именно тот, кого я ищу… я хочу дать вам поручение…

– А принесет ли оно мне что-нибудь? – спросил странный собеседник кавалера.

– Принесет, и много, – заверил его Рауль.

– Что ж, может быть, вы и правы… Я буду вам служить. О чем идет дело? О похищении?.. Об ударе ножом?.. Предупреждаю вас, прежде, чем вступим в переговоры, что удары ножом нынче стали очень дороги…

– Их не нужно…

– Тем хуже!

– Но вам заплатят так же щедро.

– Тем лучше!

– Вот в чем дело… Вы меня слушаете, не так ли?..

– Благоговейно.

– Мне нужно иметь сведения об одной особе…

– Вы их получите, – сказал Матьяс Обер, вынимая из кармана отвратительный грязный бумажник и приготовившись записывать.

– Эта особа, – продолжал Рауль, – женщина.

– Очень хорошо.

– Она итальянка и называется Антония Верди…

Матьяс как будто силился вспомнить это имя, но, верно, память не напомнила ему ничего, потому что он тотчас сказал:

– Продолжайте.

– Антония Верди, – продолжал кавалер, – молода и очень хороша собой; она занимается магией, ворожбой и вызывает духов.

– О! о! – вскричал Матьяс.

– Около месяца назад, – прибавил Рауль, – она была два раза в Пале-Рояле ночью и в присутствии регента производила заклинания.

Рауль остановился.

– Вы больше ничего не знаете о ней? – спросил Матьяс.

– Ничего.

– Это немного, но для меня довольно. Как ни недостаточны ваши указания, мы будем действовать. Только прежде мы должны хорошенько понять друг друга. Что вы хотите знать?

– Как можно больше.

– Это значит ничего. Поставьте ваши вопросы по порядку, и мы постараемся отвечать на них в точности.

– Итак, я хочу знать:

1. Где живет Антония Верди?

2. Откуда она приехала?

3. Какова была ее прошлая жизнь?

4. Сколько времени находится она в Париже?

5. Каков ее образ жизни?

6. Есть ли у нее какое-нибудь состояние?

7. Наконец, кто ее ввел в Пале-Рояль?

– Ну вот и прекрасно! – сказал Матьяс, положив в карман бумажник, в котором он писал под диктовку Рауля. – Теперь приступим к серьезной стороне вопроса…

– Вы говорили о плате, не так ли?

– Да.

– Я вам обещал быть щедрым.

Матьяс презрительно сжал губы.

– Для меня обещания ничего не значат! Действуйте, и я примусь за дело, иначе я ни за что не берусь.

– Вы хотите денег вперед? Сколько же дать вам?

– Половину платы.

– И сколько же составит вся сумма?

– Двадцать пять луидоров.

– Вы недоверчивы!

– Что же делать!.. Меня часто обманывали.

– Если я дам вам столько, сколько вы хотите, когда вы приметесь за дело?

– Сейчас же.

– А когда я получу нужные для меня сведения?

– Может быть, дня через три, во всяком случае не позже, как через три недели. Это зависит от того, какие затруднения встретятся мне…

– Вот вам пятнадцать луидоров.

– Благодарю.

– Я дам вам еще пятнадцать, получив ответы на мои вопросы. Вы видите, что это составит тридцать луидоров вместо двадцати пяти, которые вы просили…

– Вы поступаете благородно, – заметил Матьяс. – Зато вам и служить будут усердно. Где я вас увижу?..

– Здесь, через четыре дня, в это же время.

– Через четыре дня навряд ли я буду в состоянии удовлетворить вас вполне, но все-таки сообщу что-нибудь.

Рауль простился со своим агентом. Позже мы объясним нашим читателям, каким образом Матьяс Обер не знал Рауля, между тем, как кавалер обратился прямо к нему со своим поручением. Кстати заметим здесь, что если некоторые вещи покажутся темными и неправдоподобными в первых частях этой истории, то все объяснится впоследствии, и, надеемся, ко всеобщему удовольствию.

Вечером на четвертый день кавалер воротился в кабак, вероятно, для контраста называвшийся Союзом Марса и Венеры. Обер уже сидел на своем месте. Стоявший перед ним огромный стакан, наполненный водкой, доказывал цветущее положение его финансов. Очевидно, он был пьян, но опьянение не лишало его разума, спокойствия и совершенной ясности.

– Я всегда думал, что нехорошо хвалить самого себя, – сказал он Раулю, как только тот сел возле него, – но сегодня я могу сказать без хвастовства, что я славно заработал свои денежки…

– Вам удались ваши поиски? – спросил кавалер.

– Черт побери! Разве когда-нибудь Матьясу Оберу, прозванному Рысью, не удается что-либо?

– Вы без сомнения, принесли с собою сведения, собранные вами?

– Принес.

– Покажите же мне…

Матьяс подал Раулю сверток бумаги, старательно запечатанный, говоря:

– Я человек добросовестный и хотел поступить так же благородно, как и вы. Я велел переписать начисто мои заметки одному моему приятелю, публичному писцу с редкими достоинствами, который когда-нибудь вступит в Академию… Это мне стоило луидор, ни более ни менее. Зато отлично переписано; впрочем, судите сами.

Рауль сорвал печать с бумаги, поданной ему Матьясом, и прочел следующее:

«Донесение, представленное кавалеру Раулю де ла Транблэ об особе, называющейся Антонией Верди».

– Вы меня знаете? – вскричал Рауль, прервав свое чтение.

– Как же, – отвечал Матьяс, – если вы мне дали работу, то почему бы мне было не узнать, на кого я работаю.

Кавалер снова принялся за донесение, которое держал в руках. Оно начиналось следующими словами:

«Семь вопросов было предложено кавалером де ла Транблэ его нижайшему слуге Матьясу Оберу. Вышереченный Матьяс постарается отвечать на них так подробно, как только возможно. Кавалер согласится без труда, прочитав нижеследующее, что исследования были доведены так далеко, как только возможно.

Первый вопрос: где живет Антония Верди? – Она живет на улице Жюссьеннь, номер 7, в» Лионской Гостинице».

Второй вопрос: откуда она? – Из Марселя и, без сомнения, из Италии, но на точность сведений можно полагаться только со времени появления ее в Марселе.

Третий вопрос: какова ее прошлая жизнь? – Ответ на этот вопрос вовсе не так легко найти, как на два первых, потому что он гораздо сложнее и запутаннее. Вот что было узнано о прошлой жизни этой искательницы приключений.

Писавший это донесение, узнав, что Антония Верди живет на улице Жюссьеннь, всеми силами старался найти возможность вступить в сношения или с самой молодой женщиной, или с кем-нибудь из ее приближенных. Приближенные ее состоят из горничной и лакея. Горничная – итальянка и, кажется, вполне преданна своей госпоже. Лакей – парижанин, хорошо известный полиции, с которым писавший это донесение имел прежде сношения. Они оба встретились у ворот «Лионской Гостиницы" и тотчас узнали друг друга. Матьяс Обер увел в кабак Жана Каррэ (так зовут лакея) и в разговоре, между стаканами и бутылками, узнал от него следующие подробности.

XXVIII. Донесение

«Жан Каррэ, принужденный оставить Париж три или четыре года назад вследствие несогласия с полицией, отправился в Марсель искать более гостеприимного убежища. Не имея решительно никаких средств к жизни, он вынужден был наняться в лакеи в одну из главных гостиниц в городе. Место было хорошее, жалованье достаточное, прибыль большая, и Жан Каррэ скоро свыкся со своим новым положением. Года через два он сделался некоторым образом доверенным человеком хозяина той гостиницы, в которой служил.

Шесть месяцев тому назад в гостиницу эту приехала молодая женщина, очень хорошенькая, с горничной, но почти без багажа. Это, однако, не помешало ей остановиться в самых обширных и великолепных комнатах отеля. Вечером, в тот самый день, как она приехала, один неизвестный молодой человек явился в гостиницу и спросил о приезжей, назвав ее синьорой Антонией Верди. Этот молодой человек приходил потом каждый день. Синьора никуда не выезжала, но много тратила в гостинице и всегда аккуратно платила. Через три месяца молодой человек вдруг перестал являться в гостиницу. Целую неделю Антония Верди горько плакала, била себя в грудь и ходила в трауре, распустив волосы по плечам.

Наконец, она, по-видимому, утешилась, но с этих пор платила за издержки уже не так аккуратно, как прежде, а через несколько времени и вовсе перестала платить. Хозяин гостиницы терпел месяц, потом послал к ней Жана Каррэ просить денег, а в случае отказа просить ее выехать из гостиницы. Жан Каррэ исполнил поручение самым вежливым образом. Молодая женщина не дала ему кончить. Она сняла с пальца бриллиантовый перстень и подала ему, говоря:

– У меня нет денег, но продайте этот перстень и вырученные деньги отдайте вашему хозяину.

Когда Жан Каррэ исполнил приказание Антонии и когда принес ей остаток суммы, она сказала ему с простотой знатной дамы, у которой триста тысяч франков годового дохода:

– Оставьте это себе, друг мой, за труды!..

Через месяц возобновилось то же самое. Синьора Антония послала Жана Каррэ продать второй перстень и по-прежнему велела ему взять себе оставшиеся луидоры. Подобная щедрость со стороны женщины, которая казалась вовсе небогатой, до того удивила Жана Каррэ, что физиономия его ясно выразила, что происходило в нем. Антония угадала его мысли и сказала ему, улыбаясь:

– Я могу тратить много, потому что скоро буду так богата, что мне некуда будет девать своего богатства; если вы хотите, друг мой, я вас обеспечу.

– Каким образом? – спросил Жан Каррэ.

– Я еду в Париж: мне нужен лакей. Поезжайте со мною, и я уверена, что вы будете радоваться своей участи.

Жан Каррэ колебался. Принять предложение молодой женщины значило поступить подобно собаке в басне: оставить кость и бежать за тенью. Но Антония наговорила ему таких убедительных вещей, с таким красноречием, что Жан Каррэ, ослепленный и восхищенный, тотчас побежал к своему хозяину и сказал, чтобы тот искал другого слугу на его место, а он, дескать, поступает в услужение к Антонии Верди. Все думали, что Жан Каррэ сошел к ума, и не старались его удерживать.

Через несколько дней Антония, горничная и Жан уехали из Марселя в Париж. Продажа последних бриллиантов позволила молодой женщине купить подержанную карету, и, кроме того, у ней остались еще наличные деньги. Через три недели путешественники прибыли в Париж. Антония написала заранее, чтобы для нее был приготовлен первый этаж в Лионской Гостинице, в улице Жюссьеннь. Там она заперлась и сначала вела жизнь затворницы, никуда не выходила и никого не принимала.

Через неделю госпожа велела Жану Каррэ отнести письмо в Пале-Рояль. Письмо это было адресовано на имя одного из офицеров регента.

Через два часа человек высокого роста, с румяным лицом, пришел к Антонии и провел с ней часа три, то разговаривая шепотом, то громко споря, но все на каком-то иностранном языке.

После его посещения не проходило дня, чтобы к Антонии купцы не приносили чего-нибудь; но все это были вещи чрезвычайно странные: чучела птиц, хрустальные вазы, необыкновенной формы, разноцветного пламени ракеты, горевшие без дыма и без запаха. Был даже очень красивый скелет, собранный на медной проволоке и двигавший своими костями, когда дотрагивались до пружины, скрытой в подножках.

Антония проводила целые ночи, запершись в своей комнате, изучая какие-то таинственные книги и говоря сама с собою, как сумасшедшая или лунатик. Посещения мужчины высокого роста сделались реже, но все-таки раза два в неделю он аккуратно приходил в гостиницу.

В один вечер Жан Каррэ слышал, как незнакомец, уходя от Антонии, сказал ей:

– Будьте же готовы завтра.

– Будьте спокойны, – отвечала Антония.

На другой день, около десяти часов вечера, карета без гербов, с кучером и лакеями без ливрей, остановилась у ворот» Лионской Гостиницы». Лакей спросил Антонию, которая не заставила себя ждать. Жан Каррэ из любопытства последовал за каретой и видел, как она въехала в Пале-Рояль.

Антония возвратилась в четыре часа утра. Она сияла от радости и заплатила Жану Каррэ жалованье за целый год вперед да еще дала почти столько же в подарок. С этого времени, поездки в Пале-Рояль возобновлялись три раза: два раза днем и раз ночью. Теперь Антония намерена оставить «Лионскую Гостиницу" и ищет квартиру, которую хочет меблировать великолепно. В квартале уверяют, что молодая женщина – колдунья, и что неудивительно будет, если народ скоро сыграет с ней дурную шутку. Антония выдает себя за итальянку, но она не итальянка. Это неоспоримо доказывается следующим обстоятельством. Когда Антония находится с посторонними, она употребляет в разговоре самое резкое итальянское произношение; когда же, напротив, разговаривает с господином, приезжающим к ней из Пале-Рояля, или с Жаном Каррэ и горничной, она говорит на самом чистом французском языке, без малейшего акцента. Наверно, мнимая Антония Верди скрывается под именем и национальностью, ей не принадлежащими. Тут есть тайна, которую еще надо прояснить. Матьяс Обер постарается это сделать, если получит приказание от кавалера де ла Транблэ.

Четвертый вопрос: сколько времени находится Антония в Париже?

Ответ на предыдущий вопрос, равно может служить ответом и на этот и на пятый, в котором спрашивается об образе ее жизни. Следовательно, напрасно было бы повторять одно и то же.

Шестой вопрос: есть ли у нее какое-нибудь состояние?

Никакого, по крайней мере, кроме того, что ей приносят поездки в Пале-Рояль, откуда она всегда возвращается с кучей золота.

Седьмой и последний вопрос: кто ввел Антонию в Пале-Рояль?

Тот господин высокого роста, который приехал к ней через два часа после получения ее записки. Этот господин две недели назад был почти смертельно ранен на дуэли кавалером де ла Транблэ и звать его виконт д'Обиньи…»

Так кончилось донесение Матьяса Обера. Бумага выпала из рук Рауля, когда он прочел последние строки. Какая роковая судьба послала ему вдруг двух страшных врагов, виконта и искательницу приключений? Зачем эта несчастная дуэль не освободила его, по крайней мере, хоть от одного врага?.. Рауль проклинал свою руку, за то, что она не нанесла более верного удара.

«Ах! Если б я это знал!» – думал он.

И, забыв, в каком месте он находится, он погрузился в мрачные и глубокие размышления. Матьяс Обер вдруг прервал их.

– Вы довольны моим трудом? – спросил он.

– Доволен, – отвечал Рауль.

– В таком случае, не забудьте же…

– Ваших пятнадцать луидоров?.. Вот вам двадцать.

– Имею честь благодарить вас, кавалер, вы настоящее солнце щедрости!..

Рауль встал и сделал несколько шагов, чтобы удалиться.

– Я более не буду вам нужен? – спросил Матьяс Обер.

Рауль колебался с минуту, потом продолжал:

– Может быть, еще понадобитесь.

XXIX. Ревность

В этот день, в первый раз после своей мнимой свадьбы, Рауль, вернувшись к Жанне, не мог изгладить со своего лица следов озабоченности, мучившей его. Смятение его мыслей было так велико, что он даже забыл переодеться в свое платье, оставленное в Комнате Магов, и явился к молодой женщине в том самом костюме, который надевал, отправляясь к Матьясу Оберу в кабак» Марса и Венеры».

В первую минуту Жанна не узнала своего мужа в костюме, описанном нами выше. Потом, когда она уверилась, что это Рауль, а на это не потребовалось много времени, она начала расспрашивать его о причинах подобного превращения. В любом другом обстоятельстве Рауль первый посмеялся бы над своей рассеянностью и в несколько минут сочинил бы правдоподобную историю, чтобы объяснить переодевание, настоящую причину которого он хотел скрыть. Теперь же, находясь в тревожном расположении духа, огорченный и озабоченный, мучаясь настоящим, опасаясь за будущее, Рауль, застигнутый врасплох, не знал, что отвечать, и, чтобы выпутаться, упрекнул Жанну с некоторой горечью за ее нескромное любопытство.

– Но, друг мой, – возразила Жанна, – мне кажется, что между мужем и женой все должно быть общее; если я не должна иметь от вас секретов, вы также не должны иметь от меня никаких тайн…

– Напрасно вы так думаете, – сухо отвечал Рауль.

– Отчего?

– Муж не должен отдавать жене отчета в своих делах, и когда он считает нужным молчать, ей неприлично расспрашивать!

Жанна с удивлением взглянула на Рауля.

– Боже мой!.. – прошептала она. – Вы не говорили со мною таким образом несколько дней тому назад…

– Оттого, что несколько дней тому назад, – возразил Рауль, – вы не мучили меня вашим докучливым любопытством!..

– Стало быть, я вас мучаю? – вскричала молодая женщина.

– Да, и более, чем я могу выразить, – резко сказал Рауль.

Жанна не отвечала. Она закрыла лицо руками и начала молча плакать. Как горьки показались ей эти слезы, первые, которые заставил ее пролить любимый человек!

Рауль большими шагами ходил по комнате. Через минуту он взглянул на Жанну и, увидав прозрачные жемчужины, катившиеся по бледным щекам молодой женщины, он почувствовал живейшее раскаяние и упрекал себя за грубость. От сожаления в проступке до желания загладить его один только шаг. Рауль встал на колени перед Жанной, взял ее руку и сказал нежным голосом:

– Милое дитя, я огорчил вас невольно… Умоляю вас, простите мне, иначе я не прощу себе!..

Жанна подняла голову. Бледный румянец возвратился на ее щеки; она улыбалась сквозь слезы, как луч летнего солнца блещет сквозь последний туман дождя.

– Вы говорите, что огорчили меня, друг мой, – отвечала она. – Но уверяю вас, что я уже все забыла.

– Ах! – вскричал Рауль. – Вы прелестнее ангелов и так же добры, как и они!..

Потом, прижав молодую женщину к своему сердцу, он осушил губами последние следы слез, сиявших на ее свежем личике.

– Теперь, когда мир заключен, – продолжала Жанна с очаровательной улыбкой, – я хочу – пожалуйста, называйте меня дочерью Евы – повторить вам свой вопрос: зачем, милый Рауль, вы сегодня не в обычном своем платье? Зачем блестящий дворянин оделся в мещанский наряд?

– Все это очень просто, – отвечал Рауль, у которого было достаточно времени придумать отговорку. – Я уже говорил вам, милое дитя, что я, по несчастью, замешан в одной политической интриге и потому мое положение не совсем безопасно…

– Да, вы мне говорили об этом…

– Теперь вы, конечно, поймете, что я не имею никакой охоты погостить несколько недель в Бастилии, тем более, что разлука, которая будет следствием заточения, вероятно, не понравится и вам так же, как и мне…

– Боже мой, разумеется… – отвечала Жанна.

– Сегодня, – продолжал Рауль, – дела заставили меня быть в таких местах, где я мог встретить людей, которые меня знают; благоразумие требовало некоторых предосторожностей, и я не придумал ничего лучше, как одеться в костюм, простота которого не могла привлечь внимания…

– Вы поступили благоразумно! – отвечала молодая женщина. – Но зачем вы тотчас же не сказали мне этого?

– Я боялся испугать вас, сказав об угрожающей мне опасности.

– Неужели вы не знаете, – прошептала Жанна, – что я предпочту все беспокойства на свете ужасной для меня мысли – лишиться вашего сердца?

– Моя возлюбленная Жанна, моя обожаемая жена, – отвечал кавалер с жаром, – мое сердце принадлежит вам полностью и будет принадлежать вечно…

Примирение, как видно, было полное, и разговор продолжался в таком же буколическом роде.

Вечером у Рауля было назначено свидание смаркизом де Тианжем. Он оставил Жанну в гостиной и пошел в спальную переодеться в платье, приличное его званию.

Как только Рауль вышел, Жанна приметила довольно толстый пакет, лежавший на ковре на том самом месте, где стоял ее муж. Без всякого сомнения, эта бумага выпала из кармана Рауля. Жанна наклонилась и подняла ее, потом хотела раскрыть и пробежать глазами, но чувство деликатности остановило ее. Имела ли она право читать то, что очевидно не назначалось для нее, и не мог ли Рауль обвинить ее в нескромности, на этот раз уже не без основания? Жанна сделала шаг к спальной, чтобы отнести мужу искусительную бумагу, но ее удержало какое-то предчувствие. Она подумала, что любопытство жены относительно секретов мужа совершенно законно, и, охотно поддавшись влиянию этого рассуждения, с живостью развернула бумагу и прочла три первые строчки.

«Донесение, представленное кавалеру Раулю де ла Транблэ об особе, называющейся Антонией Верди».

– А! дело идет о женщине! – вскричала Жанна, уязвленная в сердце ревнивым подозрением. – О женщине!

Заперев наскоро дверь комнаты, чтобы Рауль не застал ее за чтением, она пробежала все донесение. По мере того, как она читала, ревность все более и более начинала терзать ее и она все более и более убеждалась в том, что пала жертвой гнусной измены. Через три недели после свадьбы!.. Было отчего потерять голову, и Жанна действительно потеряла ее. Она вообразила, будто ясно видит заговор, составленный Раулем. Очевидно, он любил эту женщину, эту искательницу приключений, эту Антонию Верди, если старался узнать о всех подробностях ее жизни. Очевидно, он переодевался затем, чтобы приблизиться к этой женщине, и, вероятно, так был занят мыслью о ней, что даже позабыл переменить свой костюм, когда возвратился под супружескую кровлю. Наконец, очевидно, гнев, обнаруженный им при первых вопросах Жанны, прикрывал естественное замешательство виновного, застигнутого почти на месте преступления. Несчастье, постигшее ее, показалось ей совершенным, ясным, незагладимым. Ее обманывали! ее уже не любили! Жанна хотела бежать к Раулю и осыпать его упреками, которых заслуживал его недостойный поступок.

Она отворила дверь гостиной, но была не в состоянии переступить через порог. Полученный ею удар был так силен, что кровь прилила к ее сердцу и голове, и она упала почти без чувств на ковер.

Через минуту силы к ней возвратились, она приподнялась, дошла до дивана и легла. Ей казалось, что она умирает. Странный шум наполнял ее уши, комната быстро вертелась перед ее глазами. Эта галлюцинация сменилась нервным припадком, искривившим деликатные члены бедной Жанны. Чтобы заглушить крики, вырываемые у ней болью, она судорожно кусала подушки дивана.

Все это продолжалось минут пять. Припадок кончился потоком слез и почти совершенным ослаблением.

В ту минуту, когда Рауль вошел в гостиную, слабость Жанны была так велика, что можно было подумать, будто она в обмороке.

XXX. Рауль и Жанна

Заметив, в каком ужасном положении находилась молодая женщина, Рауль тотчас подбежал к ней и вскричал с непритворным волнением и беспокойством:

– Что с вами?.. Боже мой! что с вами?

Услышав голос мужа, Жанна почувствовала, что силы вернулись к ней, как бы по волшебству, а вместе с тем пробудилось чувство горести, на минуту усыпленной. Она приподнялась с дивана и встала прямо перед Раулем с дрожащими губами и потупив взор. Кавалер повторил свой вопрос.

– Вы спрашиваете, что со мною, Рауль!.. – прошептала она с невыразимым отчаянием.

– Да, – отвечал кавалер, – я вас спрашиваю, милая Жанна.

Жанна подняла глаза, и в них сверкнула молния… Она раскрыла рот, чтобы вскрикнуть от негодования, но губы ее не могли произнести ни одного слова; молния, сверкнувшая в глазах, угасла. Наконец, после минутного молчания, она отвечала:

– Ничего… ничего…

– Как ничего?.. Глаза ваши красны, лицо расстроено!.. Вы смотрите на меня с ненавистью и гневом… Что я вам сделал?.. Совесть ни в чем не упрекает меня.

С минуту Жанна думала избежать немедленного объяснения, но у нее недостало мужества остаться на несколько часов под тяжестью своего законного негодования. Она хотела облегчить свое сердце и сказала голосом медленным, едва внятным и прерывавшимся от слез:

– О! Рауль, зачем в то время, когда вы вошли умирающий в дом моей матери, зачем пробудили вы в моем сердце жалость, потом любовь?.. Зачем вы говорили мне нежные и лживые слова?.. Зачем давали мне страстные клятвы, которых не думали сдержать? В особенности, зачем вы дали мне имя вашей жены, которое я носила с такой гордостью, хотя оно готовило мне – я это хорошо вижу теперь – только ряд самых мучительных, самых невыносимых горестей?

Жанна остановилась. Рауль воспользовался этой минутой молчания и вскричал:

– Я не знаю, во сне ли я вижу все это или наяву!.. Слова, которые я слышу от вас, сводят меня с ума!.. Спрашиваю вас именем неба, объясните мне, по крайней мере, какие причины заставляют вас говорить со мной таким образом?

– Вы их не угадываете?

– Нет, клянусь вам!

Жанна печально покачала головой.

– Рауль, – прошептала она, – вы мне говорите ложь; не унижайте же себя долее, ведь вы видите, что я знаю все.

Рауль задрожал. Неужели Жанна узнала тайну его жизни? Неужели Жанна знала, что он был женат и что, следовательно, союз их был святотатственной комедией? Но нет, этого не могло быть: маркиз де Тианж один знал эту тайну, а Жанна не видала маркиза. Рауль скоро успокоился.

– Милое дитя, – сказал он, – ваши упреки приводят меня в отчаяние, но повторяю вам, что я их не понимаю и не могу понять… Еще раз, что с вами?.. Каковы бы ни были ваши обвинения, я уверен, что могу ответить на них и оправдаться…

– Итак, вы хотите, чтоб я говорила?..

– Да, умоляю вас.

Жанна сделала над собою сверхъестественное усилие. Она приложила руку к сердцу, как бы затем, чтобы удержать сильное биение, и спросила голосом почти спокойным:

– Вы сказали мне, не правда ли, что замешаны в какой-то политической интриге и что вашей свободе угрожает опасность?..

– Сказал, – отвечал Рауль.

– Вы сказали мне, – продолжала Жанна, – что ваше нынешнее переодевание служило вам для того, чтобы вас не могли узнать там, куда принуждены были идти?..

– Сказал, – отвечал Рауль во второй раз.

– Зачем же вы говорили мне все это?..

– Затем, что это была правда…

– Нет, нет, Рауль! Это неправда, правда в том, что вы меня обманываете, вы любите другую женщину; не старайтесь отпираться, я знаю, как зовут эту женщину, знаю, где живет она.

– Милая Жанна, – перебил Рауль, – или я сошел с ума, или вы сами не знаете, что говорите!

Жанна улыбнулась иронически, подала Раулю донесение, которое комкала в руках, и сказала:

– Возьмите и, если можете, утверждайте еще, что вы не любите этой Антонии Верди, за которой шпионят ваши агенты и которой покровительствует регент!.. Уверяйте также, что вы переодеваетесь не для того, чтобы ходить к ней!.. Утверждайте это, чтобы ваше бесстыдство сравнялось с вашим вероломством!..

Рауль был оглушен этим неожиданным обвинением. Положение его было очень затруднительно. Мы знаем его невинность, по крайней мере относительно неверности, однако ему невозможно было оправдаться, как будто он действительно был виновен. Для своего оправдания, он должен был бы рассказать Жанне всю свою прошлую жизнь, свое положение при пале-рояльском дворе и причины, заставившие его шпионить за Антонией, а именно этого-то он и не мог да и не хотел объяснять. Притом, если бы он даже и решился на это, Жанна не дала бы ему времени окончить, потому что едва он выговорил:» Жанна, моя милая, выслушайте меня, умоляю вас!.. «она перебила его и сказала со спокойствием тем более ужасным, что оно, видимо, скрывало внутреннюю бурю, обнаружившуюся в интонации последних слов:

– Я не хочу ничего слушать, Рауль, не хочу ничего слушать. Вы опять солжете, как вчера, как сейчас, как всегда, и я вам не поверю… Поберегите вашу ложь для тех, кто позволит вам себя одурачить!.. Я, слава Богу, не такова!.. Ступайте к своей Антонии, которая, без сомнения, ждет вас!.. Ступайте! Я не думаю вас удерживать!

Сказав это, Жанна убежала в свою спальню, заперла дверь и начала заставлять ее разной мебелью, какую только, в припадке гнева, могла перетащить.

Рауль старался войти в переговоры через дверь, но Жанна не отвечала ни одного слова. Просьбы, угрозы, все было бесполезно. Рауль подумал, что, может быть, молодая женщина лишилась чувств, и уперся плечом в тонкую дверь, чтобы разломать ее. Как только дверь начала трещать, Жанна вскричала голосом, прерывавшимся от ужасного волнения:

– Я сняла со стены кинжал, который держу в руке. Клянусь перед Богом, Рауль, что в ту минуту, как вы разломаете дверь, я воткну себе этот кинжал в грудь…

Рауль испугался. Он настолько знал характер Жанны, что понимал, до какой степени она способна исполнить свою угрозу. Поспешно удалившись от двери, которая начинала уже подаваться, он подумал, что лучше всего предоставить уединению успокоить гнев молодой женщины. Читатель конечно не забыл, что у Рауля было назначено с маркизом свидание, которого нельзя было отложить, и потому он тотчас отправился в отель Тианжа, повторяя:

– О! ревность!.. гибельная ревность!.. сколько несчастий причиняешь ты на свете!..

Когда кавалер возвратился домой к ужину, впечатление, произведенное на него сценой, которую мы рассказали, почти изгладилось из его памяти. Он надеялся найти Жанну успокоившейся и если не улыбающейся, то по крайней мере, расположенной позволить убедить себя в несправедливости ее подозрений.

Молодой женщины не было в гостиной. Рауль подошел к двери спальной и постучался: никто не отвечал. Он повернул ручку и дверь отворилась.

– Жанна, – сказал он, – милая Жанна, где вы?

Отголосок слов его затих без ответа. Рауль пошел в столовую и воротился назад со свечкой. Спальня была пуста. Он спросил о жене Жака и Онорину, но ни тот, ни другая не видали ее. Ужасная мысль промелькнула тогда в голове его. Молодой человек побежал к выходу, который вел на двор соседнего дома, вспомнив, что Жанна несколько раз имела случай заметить механизм потаенной двери. Он нашел эту дверь полурастворенной. Сомнений не осталось: Жанна убежала!

XXXI. Портшез

Вот что случилось. Услышав удаляющиеся шаги Рауля, Жанна сначала сомневалась, точно ли ушел он, но продолжительное отсутствие всякого шума убедило ее в том, что муж ее действительно вышел из дома. Она уронила к своим ногам орудие, которым с минуту думала поразить себя, потом постаралась привести в порядок мысли, сжигавшие ее мозг и вертевшиеся в нем подобно огненным блесткам. В ужасном душевном пожаре, в котором сгорали ее верования, ее надежды и счастье, сверкали роковым блеском одно имя и один адрес: Антония Верди и улица Жюссьеннь.

Из всех страстей, растапливающих человеческое сердце в своем не потухающем горниле, ревность более других умеет придавать реальность созданным ею призракам. В уме Жанны измена Рауля была доказанным, неоспоримым фактом, относительно которого невозможно было иметь ни малейшего сомнения. Через минуту она уверила себя, что муж оставил ее затем, чтобы отправиться к ее сопернице, и что в эту минуту любовники в объятиях друг друга вместе смеются над ее напрасной и пожирающей ревностью. Бедная голова Жанны не могла выдержать этой ужасной мысли. Вдруг как будто оживленная сверхъестественной силой, она вскричала:

– Я тоже пойду к этой женщине!

От мысли до исполнения недалеко. Не подумав даже переменить свой пеньюар на платье, Жанна набросила на плечи черный атласный плащ, широкий капюшон которого мог совершенно скрыть ее лицо, открыла комод, откуда Рауль брал золото пригоршнями, и взяла два или три луидора. Потом, отодвинув мебель, которой была заставлена дверь, она отворила ее и вошла в столовую. Первой мыслью Жанны было пройти через Комнату Магов, но ей тотчас же пришло в голову, что, проходя таким образом через несколько комнат, она может встретиться с Онориной или Жаком, что, спускаясь по лестнице гостиницы, подвергнется любопытству путешественников и что наконец Самуил, по всей вероятности, узнает ее. В то же время она вспомнила о тайном выходе, сделанном в стене столовой. Она отыскала пружину, надавила ее, дверь открылась, и Жанна очутилась на большой лестнице соседнего дома. Она поспешно сошла с лестницы, не позаботившись затворить за собой дверь, прошла обширный двор, на котором в день свадьбы ее ждала великолепная синяя с золотом карета, запряженная парой лошадей с серебряными подковами. Воспоминание об этом счастливом дне извлекло слезы из глаз ее. Она глубоко вздохнула, переступила за ворота и очутилась на улице.

Тут-то начались для Жанны затруднения, о которых она прежде не думала. Она знала, что Лионская Гостиница находилась на улице Жюссьеннь, но где находилась эта улица, она не знала. Мы уже говорили, что Жанна была вовсе не знакома с Парижем, потому что оставила этот город еще в детстве, а возвратившись в него вместе с Раулем, выезжала очень редко, и то в карете.

В этот вечер она очутилась одна на грязной мостовой. Наступила ночь. Быстро катившиеся экипажи проносились мимо нее с оглушительным шумом. Не привыкшая к такой ужасной суматохе, она испугалась и бросилась бежать, сама не зная куда. Через несколько минут мужество изменило ей и ноги отказались идти далее. Жанна упала бы, если бы не прислонилась к стене одного дома. Она хотела вернуться, но не помнила, по какой дороге шла, и ей казалось невозможным отыскать дом, из которого она вышла. Жанна решилась идти далее и смотрела вокруг себя с очевидным замешательством; несколько раз она хотела попросить кого-нибудь указать ей дорогу, но непреодолимая робость удерживала ее.

Вдруг мимо нее прошли два носильщика с пустым портшезом, качавшимся на длинных палках, которые его поддерживали. Один из них заметил Жанну и с инстинктом, которым обладают нынешние извозчики, принял ее за робкую мещанку, отправлявшуюся на любовное свидание. Он остановился и закричал ей:

– Не угодно ли вам портшез, прекрасный, совсем новый портшез?.. Мы донесем вас, как ветер, куда вам будет угодно… Решайтесь скорее, добрая госпожа, не мочите ваших хорошеньких ножек на этой гадкой, грязной мостовой!

Жанна подумала, что само Провидение поспешило к ней на помощь, и сделала знак носильщикам, что принимает их предложение. Носильщики тотчас остановились и опустили портшез, чтобы молодая женщина удобно могла сесть в него. Потом один из них запер дверцу и спросил:

– Куда прикажете нести вас?

– На улицу Жюссьеннь, в «Лионскую Гостиницу». – отвечала Жанна.

– Мы мигом донесем вас… Вы не слишком тяжелы, а ноги у нас добрые…

Жанну понесли скорым и ровным шагом. Однообразное качанье портшеза погрузило ее в какое-то оцепенение. Она находилась в том неопределенном состоянии, которое не может называться ни сном, ни бодрствованием, когда носильщики вдруг остановились и один из них сказал ей:

– Мы у» Лионской Гостиницы». добрая госпожа.

Жанна вышла.

– Вот вам, друг мой, за труды, – сказала она, подавая носильщику золотую монету.

Носильщик сначала думал, что получил франк, но увидев при свете фонарей портшеза блеск золота, рассыпался в благодарностях и спросил:

– Ваше сиятельство оставите нас?

– Да, – отвечала Жанна, – подождите меня на этом месте, я сейчас вернусь и возьму вас.

И она пошла в гостиницу.

– Посмотри-ка, – сказал тогда первый носильщик своему товарищу. – Я побьюсь об заклад, что это знатная дама, которая наставляет своему мужу… понимаешь, что?..

– Да, – отвечал второй, – и я даже думаю, что это какая-нибудь герцогиня.

– Во всяком случае, мы должны благословлять судьбу, которая послала нам такой славный заработок.

Между тем Жанна вошла в гостиницу. В этот вечер у привратника было большое собрание. Цербер гостиницы угощал нескольких знатных особ, среди них и Жана Каррэ, лакея Антонии. Гости усердно поглощали жирное пирожное, орошая его горячим подслащенным вином, приправленным корицей и гвоздикой.

Жанна робко постучалась в окно. Привратник, осушавший в эту минуту свой стакан, быстро повернул голову. Вино попало ему не в то горло и он сильно закашлялся. С досады, он сердито отворил окно и спросил тоном раздразненной мартышки:

– Что вам нужно?

– Здесь живет синьора Антония Верди? – спросила Жанна.

– Здесь, – отвечал привратник.

– Я желаю ее видеть.

– Нельзя.

– Почему?

– Потому что ее нет дома.

– Это правда?

– Когда я говорю что-нибудь о моих жильцах, – заворчал привратник, – кто смеет мне не верить!..

И он хотел уже закрыть окно, но Жанна остановила его.

– Знаете вы, в котором часу вернется эта дама?

– Нет. Мои жильцы не дают мне отчета…

– Я, однако, должна ее видеть! – прошептала Жанна. – Должна!

– Ну так приходите в другой раз, – буркнул привратник.

И он вернулся на свое место и к своему стакану.

«Я подожду, – подумала Жанна, – подожду на улице».

В ту минуту, когда она выходила за ворота, на улице послышался стук кареты, которая остановилась перед гостиницей.

XXXII. Виконт

Два лакея с факелами освещали дорогу молодой женщине в черном платье, лицо которой исчезало под кружевами ее головного убора. Эта женщина шла под руку с мужчиной высокого роста и дерзкого вида.

– Виконт, – говорила молодая женщина, – прошу вас, сядьте в карету…

– Зачем, позвольте спросить, моя красавица?

– Вы устанете…

– Полноте!.. Разве я устаю когда-нибудь?

– К чему такая неосторожность! Я теперь дома и могу дойти одна.

– Нет, черт побери! Я хочу проводить вас до вашей двери и не подарю вам ни одной ступени.

– Подумайте, виконт, как вы должны быть еще слабы!..

Виконт протянул вперед правую руку и посмотрел на нее с самодовольным видом, потом продолжал:

– Слаб?! Какая славная шутка! Да я убью быка одним ударом!..

– Однако, ваша рана…

– Совершенно закрылась; это подействовало на меня как кровопускание, и мне еще стало лучше. Не беспокойтесь же, милая Антония.

Спутник молодой женщины произнес это имя в ту минуту, когда он и дама в черном платье находились в трех шагах от Жанны, которая, говоря с привратником, подняла капюшон и потому лицо ее было открыто. Господин, которого Антония называла виконтом, взглянул мимоходом на Жанну и невольным жестом выразил свой восторг; но, не имея возможности оставить руку своей дамы, он продолжал идти, оборачиваясь по пути.

Из слов, слышанных ею, Жанна поняла, что дама в черном и была Антонией Верди. Она подождала с минуту, потом подошла к комнатке привратника во второй раз и постучалась в окно. Жана Каррэ уже не было в числе гостей привратника; возвращение Антонии заставило его поспешить домой.

– Опять вы! – вскричал, с видом еще более сердитым, «амфитрион»^[141], некстати оторванный от любезного ему стакана.

– Скажите, дама, которая сейчас приехала, это не синьора Антония Верди? – спросила Жанна.

– Она.

– Я уже сказала вам, что желаю с ней поговорить.

– Говорите. Разве я вам мешаю?

– Где ее квартира?

– Первая дверь по этой лестнице.

Жанна вошла на лестницу и на половине ее встретила виконта. Лакеи шли уже не впереди, а позади него. Вместо того, чтобы посторониться и пропустить Жанну, как сделал бы всякий человек, принадлежащий к хорошему обществу, он загородил ей дорогу, со словами:

– Так как случай сталкивает нас во второй раз, то вы заплатите мне дань поцелуем… Этой данью обязаны мне все хорошенькие женщины, а так как вы вдвое лучше всякой хорошенькой, то и заплатите ее два раза…

И, присоединяя действие к словам, дерзкий протянул обе руки, чтобы обнять стройный и гибкий стан Жанны. Молодая женщина вскрикнула и отступила назад, чтобы избегнуть объятий нахала. Нападение впрочем не возобновилось. Виконт расхохотался.

– Ха-ха-ха! Какая жеманница! – вскричал он с сардоническим видом. – Тем хуже, черт побери! тем хуже! Послушайте, моя милая, жеманство приносит счастье только дурнушкам… Впрочем, будьте спокойны, идите, я уступаю место вашей добродетели!..

Виконт в самом деле быстро сошел с лестницы, и Жанна бледная от волнения и страха, поспешила войти на первый этаж. На площадке была только одна дверь. Жанна трепещущей рукой схватилась за шнурок колокольчика и слабо дернула его. Жан Каррэ отворил дверь, узнал ее и сказал:

– А! Это вы? Я уже говорил синьоре, что вы спрашивали ее, но она приказала отвечать, что никого не принимает сегодня…

– Пожалуйста, скажите своей госпоже, – прошептала Жанна, – что с ней желает говорить мадам де ла Транблэ…

– Я ничего не могу сказать ей, – отвечал лакей, – потому что она заперлась в своей комнате, и теперь загорись дом, так до нее не доберешься… Советую вам прийти в другой раз…

Жанна потупила голову и возвратилась. Она почти обрадовалась, что поступок ее не имел никакого результата. Ее лихорадочное раздражение прекратилось, и она признавалась себе, что если бы увидала Антонию Верди, то не нашлась бы, что и сказать ей. Мысль о скандальной сцене не могла прийти Жанне в голову, а по гордости своего характера она не позволила бы себе смиренно просить другую женщину возвратить ей сердце мужа. Она уже сошла несколько ступеней, как вдруг Жан Каррэ остановил ее. Жанна повернула голову.

– Прикажете сказать госпоже моей ваше имя? – спросил он. – Или предупредить ее о том, что вы придете в другой раз?

Жанна подумала, потом отвечала:

– Не говорите ничего. Я не приду больше…

Она медленно дошла до улицы. Почти прямо напротив ворот, неподалеку от портшеза, стояла великолепная карета, запряженная парой вороных лошадей. Человек, сидевший в карете, внимательно смотрел в окошко и, заметив Жанну, тотчас откинулся назад. Молодая женщина села в портшез.

– Куда прикажете нести вас? – спросил носильщик.

– На улицу Шерш-Миди, – отвечала Жанна, – в гостиницу» Царь Соломон».

Портшез двинулся. Карета поехала вслед за ним.

Не доходя до Таранской площади, носильщики вздумали, для сокращения пути, пройти небольшой, довольно узкой улицей, не многолюдной, даже совершенно пустой. Карета вдруг остановилась, и высокий мужчина, которого мы уже встретили в «Лионской Гостинице" и которого Антония называла виконтом, выскочил на мостовую и со шпагой в руке, в сопровождении двух лакеев, побежал к портшезу, находившемуся шагов на двадцать впереди. Догнав его, он закричал носильщикам грозным голосом:

– Прочь отсюда, негодяи! Проворнее убирайтесь, если вам дорога жизнь!..

Носильщики не заставили повторить этой угрозы и пустились бежать, бросив портшез посреди улицы. Этого только и хотел виконт. Он отворил дверцу портшеза и сказал Жанне, окаменевшей от ужаса:

– Я вам предсказывал, прелестная тигрица, что жеманство приносит счастье только дурнушкам…

XXXIII. Дуэль

Жанна, сначала удивившаяся, что движение портшеза вдруг остановилось, задрожала от ужаса, когда дверца растворилась и она узнала лицо и голос дерзкого виконта.

– Кто вы? – вскричала она. – Чего вы от меня хотите?

– Кто я? – отвечал виконт. – Человек, влюбленный в ваши прелести, моя красавица, и твердо решившийся выразить вам свой восторг… Чего я хочу?.. Здесь не место объясняться, а потому я пока умалчиваю об этом, но будьте совершенно спокойны, вы ничего не потеряете от ожидания!

Произнеся эти слова, виконт взял за руку Жанну и потянул ее, чтобы принудить молодую женщину выйти из портшеза. Жанна сопротивлялась. Она ухватилась изо всех сил за портшез и шептала:

– Ради Бога, оставьте меня!..

Виконт расхохотался.

– Полноте, моя красавица, – сказал он. – Сдайтесь лучше добровольно. Вы понимаете, что если б я хотел, я уже давно вынул бы вас из этого портшеза, как перышко, но я боюсь помять ваши хорошенькие плечики и потому поступаю насколько возможно деликатнее… Однако надо же когда-нибудь кончить; предупреждаю вас, если вы не выйдете добровольно, я вытащу вас насильно…

– Но, – перебила Жанна с энергией отчаяния, – я честная женщина!

– И прекрасно! – отвечал виконт. – Я только таких-то и люблю!

– Я замужем…

– Еще лучше! Приключение будет тем забавнее!..

– Я люблю моего мужа…

– Полноте, вы шутите…

– Я люблю его, клянусь вам, всей моей душой!..

– Вот редкость! – сказал виконт с насмешкой. – Да вы не женщина, вы феникс, и более, чем прежде, я благословляю судьбу, столкнувшую меня с вами…

– Итак, вы безжалостны?

– Жалеют только несчастных, а я намерен сделать вас счастливой!..

В эту минуту послышались шаги в конце улицы. Виконт с беспокойством обернулся, потом, схватив Жанну за руку, грубо сказал:

– Ну же, скорее… вы пойдете, да или нет?..

– Нет, – отвечала Жанна.

– В таком случае я буду действовать решительно…

И, говоря это, виконт насильно вытащил молодую женщину из портшеза, вскинул ее на плечо и понес к карете, которая дожидалась на соседней улице. Лакеи шли позади.

– Помогите!.. помогите!.. – кричала Жанна задыхающимся голосом.

Но ничто не отвечало на ее зов, кроме дерзкого и иронического хохота ее похитителя. Жанна считала себя погибшей, поручила свою душу Богу и желала умереть. Две трети улицы были уже пройдены. Тот, чьи шаги доходили до слуха Жанны и ее похитителя, казалось, остановился, и виконт вдруг увидал перед собою высокую фигуру, загородившую ему путь.

– Посторонитесь! – закричал он.

Высокая фигура не трогалась с места.

– Посторонитесь! – повторил виконт, вынимая шпагу правой рукой, потому что ему было достаточно одной левой, чтобы удерживать Жанну. – Ступайте своей дорогой или берегитесь…

– Что здесь происходит? – спросил незнакомец серьезным голосом. – Отчего эта женщина кричит?

– Еще раз говорю, – вскричал виконт грозно. – Не вмешивайтесь не в свое дело и не останавливайте меня, или…

И он сделал два шага вперед с поднятой шпагой. Незнакомец не вынул своей шпаги и стоял неподвижно, скрестив руки на груди. Жанна, которой начатый спор возвратил надежду, продолжала звать на помощь. Похититель против воли остановился в четырех шагах от незнакомца, который уничтожал его своим величественным спокойствием.

– Приказываю вам, – вскричал незнакомец повелительно, – ответить мне, кто эта женщина и какие права имеете вы над нею?

– Он не имеет на меня никаких прав, – вскричала Жанна, – он похищает меня насильно; я вовсе не знаю его.

– Если так, – продолжал таинственный человек, – приказываю вам оставить эту женщину…

Виконт выслушал эти слова с удивлением, которого мы не в состоянии описать. Он не мог поверить, чтобы кто-нибудь на свете осмелился заговорить с ним таким образом, и в первую минуту изумление парализовало его гнев. Однако этот гнев скоро вспыхнул с еще большей силой, и виконт прыгнул вперед с глухим ревом, так что лицо его вдруг очутилось в нескольких дюймах от лица его смелого противника. Оба узнали друг друга. Два восклицания раздались в одно и то же время:

– Дон Реймон!

– Виконт д'Обиньи!

За этими восклицаниями последовало минутное молчание. Противники несколько отступили друг от друга, и командор положил руку на эфес своей шпаги.

– Мы должны еще рассчитаться, дон Реймон, – сказал виконт. – Я назначаю вам свидание завтра, в десять часов утра, за монастырем Св. Бенуа; сегодня вечером я занят другим. Позвольте же мне пройти теперь… вы знаете, кто я…

– Да, я знаю вас, виконт д'Обиньи, – отвечал командор с той же серьезной и торжественной медлительностью, – и снова приказываю вам возвратить свободу этой женщине или я заставлю вас сделать это.

– Право? – сказал виконт с иронией.

– Клянусь честью! – отвечал дон Реймон.

Д'Обиньи подошел к своим лакеям, шепнул им несколько слов и бросил Жанну к ним на руки. Лакеи поспешно понесли свою легкую ношу, а виконт вернулся со шпагой в руке к командору.

– Спасите меня! Спасите меня! – кричала Жанна слабым голосом. – Умоляю вас именем вашей матери, не оставьте меня!

Дон Реймон сделал движение вперед, но на этот раз уже виконт загородил ему дорогу.

– Ну, гордый защитник угнетенных красавиц! – сказал виконт с насмешкой. – Я думал, что вы заставите меня возвратить свободу даме, которую уносят мои люди… Видите, я жду… что же вы меня не принуждаете…

– Подлец! – прошептал командор.

И он скрестил свою шпагу с шпагою виконта. Искры брызнули из обоих клинков.

– А я-то думал, что так как сегодня пятница, вы не захотите драться! – сказал д'Обиньи.

– Пятница! Сегодня пятница! – повторил командор с отчаянием.

И рука его, державшая шпагу, бессильно опустилась.

– Вы, конечно, предложите мне отложить дуэль до завтра, – продолжал виконт. – Но так как вы назвали меня сейчас подлецом, а подобные обиды должны немедленно омываться кровью, то мы будем драться сейчас же, и я сумею принудить вас к этому.

Говоря это, виконт ударил командора по щеке клинком своей шпаги. Дон Реймон вскрикнул от бешенства, быстро приподнял шпагу и напал на своего противника.

– Ну вот и прекрасно! – сказал д'Обиньи. – Наконец-то вы решились!.. Лучше поздно, чем никогда!..

– Пятница! Пятница! – шептал глухо командор.

Голос Жанны был уже едва слышен вдали. Между тем битва продолжалась с беспримерной горячностью и страшным ожесточением. Она кончилась скоро: через минуту шпага дона Реймона пронзила сердце виконта, который упал замертво, даже не вздохнув. Жалостный голос Жанны уже не слышался более.

XXXIV. Дон Реймон

Первым движением командора после своей победы было броситься по следам молодой женщины, которую похитили на его глазах, но его остановило размышление. Он вспомнил о карете, стоявшей у входа в эту улицу, и сказал себе, что эта карета наверно принадлежала виконту д'Обиньи и что, без сомнения, к этой карсте возвратятся лакеи через Таранскую площадь. Вследствие этого, вместо того, чтобы бежать вперед, как он сначала намеревался, командор вернулся назад.

Предположения не обманули его. В ту минуту, когда он подходил к карете, показались лакеи, несшие Жанну, которая лишилась чувств от испуга. При виде командора с окровавленной шпагой в руках лакеи остановились с ужасом.

– Оставьте эту даму, – сказал им дон Реймон, – и ступайте за телом вашего господина…

Повинуясь этому приказанию, лакеи виконта прислонили к стене бесчувственную молодую женщину, которую дон Реймон поспешил поддержать, и ушли.

Они возвратились через минуту, сгибаясь под тяжестью печальной ноши. Виконт действительно был мертв: голова и руки его повисли, глаза закатились, раскрытая рана оставляла на мостовой длинный кровавый след. Лакеи положили труп в карету, заперли дверцу, и лошади пошли медленным, но торжественным шагом, достойным погребальной процессии.

Дон Реймон один остался на улице с Жанной, которая все еще не приходила в себя.

«Что делать? – спрашивал он себя. – Куда отвезти эту бедную женщину?»

Ответ на этот вопрос еще не представился его мыслям, как вдруг неожиданное происшествие отвлекло его от размышлений. Две человеческие фигуры, медленно двигаясь посреди мрака, подобно двум теням, наконец подошли к командору с почтительным и умоляющим видом.

– Кто вы?.. Что вам нужно? – спросил дон Реймон.

– Мы – носильщики портшеза, в котором находилась эта молодая дама в минуту нападения.

– А! Почему же вы не защищали ее?

– Могли ли мы это сделать?.. У нас не было оружия, а нам угрожала шпага; притом мы не выдаем себя за храбрецов…

– Откуда же вы пришли теперь?

– Мы спрятались за ворота и видели битву, происходившую между вами и человеком, который напал на нас… Тотчас после вашей победы, мы пошли за лакеями, которые уносили даму; мы принимали в ней участие, сами не зная почему. Если бы лакеи вздумали сопротивляться, мы помогли бы вам; но вы обошлись и без нас. Вот истинная правда, ваше сиятельство, можете нам поверить…

– Хорошо, – сказал дон Реймон, – теперь ответьте мне на один вопрос…

– Извольте спрашивать, ваше сиятельство.

– Куда вы несли эту даму?

– В улицу Шерш-Миди, в гостиницу «Царь Соломон».

– Вы знаете, как ее зовут?

– Не знаем. Мы увидели ее сегодня в первый раз.

– Несите же ее по тому адресу, который она дала вам. Я пойду за вами…

Командор положил Жанну на подушки портшеза и носильщики отправились в путь. Дон Реймон пошел за ними. Расстояние было невелико. Через несколько минут дон Реймон и носильщики дошли до гостиницы. Командор заглянул в портшез: Жанна все еще была без чувств. Дон Реймон постучался в дверь.

– Я хочу поговорить с хозяином гостиницы, – сказал он лакею, который отворил дверь. Тот привел его к Самуилу.

– Чем могу я служить вам? – спросил жид.

– У ваших дверей находится молодая женщина, лишенная чувств; она дала носильщикам адрес вашей гостиницы. Пожалуйста, посмотрите, не узнаете ли вы ее…

– Пойдемте… – отвечал Самуил.

Увидав Жанну, Самуил тотчас же выказал знаки сильнейшего удивления, сложил руки, поднял глаза к небу, пролепетал несколько бессвязных слов и наконец вскричал:

– Что я вижу! Это мадам де ла Транблэ!.. Возможно ли?..

– Как вы назвали эту даму? – с живостью спросил дон Реймон.

Самуил повторил.

– Итак, эта дама жена кавалера Рауля де ла Транблэ?

– Именно, – отвечал жид.

– Вы в этом уверены?

– Как в моей жизни.

– Могу я говорить с кавалером?

– Без сомнения, если только он дома… я это узнаю сейчас…

– Стало быть, он живет здесь…

– Иногда… В моем доме у него есть небольшая квартира.

Самуил хотел идти, но дон Реймон остановил его.

– Как вы думаете, – спросил он, – не лучше ли отнести мадам де ла Транблэ в ее комнату?..

– Разумеется, – отвечал Самуил, – мы это сделаем через минуту…

– Отчего же не сейчас?

Самуил не отвечал и исчез. Дон Реймон остался на улице, возле портшеза.

Через минуту Самуил воротился с Жаком и Онориной. Рауля не было дома: приведенный в отчаяние непонятным побегом Жанны, он отыскивал ее по всему Парижу, как сумасшедший. Командор и Жак тотчас узнали друг друга. Слуга заверил испанца, что господин его скоро воротится, и уговаривал его подождать. Командор вынул из кармана прекрасные и очень большие часы, осыпанные великолепными бриллиантами, взглянул на них и прошептал:

– Только десять часов! У меня еще есть время… Я подожду, – прибавил он вслух.

Между тем, как Онорина и Жак понесли Жанну в верхний этаж, Самуил отвел командора в одну из комнат нижнего, подал ему кресло и придвинул к нему дубовый столик с кривыми ножками. На этом столе он поставил серебряный поднос, на котором стояли красивый графин богемского хрусталя, наполненный превосходным хересом, и две рюмки на высоких ножках, тонкие, как кисея, и чрезвычайно легкие. Самуил налил одну из рюмок и подал ее испанцу.

– Кавалер ответит вам другой, – сказал он.

Командор поднял рюмку и осушил ее разом со словами:

– Пью за здоровье мадам де ла Транблэ!

Но посмотрим, что в это время происходило в тайном убежище Рауля.

Онорина раздела свою госпожу и уложила ее в постель. Жанна была очень бледна, широкие синеватые круги окружали ее прекрасные глаза. Если бы не движение груди, приподнимаемой ровным дыханием, ее можно было бы счесть скорее мертвой, чем лишенной чувств.

Это продолжалось недолго. Приятная теплота постели оживила молодую женщину и восстановила нормальное обращение крови. Жанна раскрыла глаза и пролепетала несколько бессвязных слов. Скоро мысли ее прояснились. Молодая женщина поняла, что она у себя дома, окружена верными слугами, и что опасность, ужаснувшая ее, уже не существует. Живейшая радость распространилась по всему существу ее.

В эту минуту дверь спальной отворилась и Рауль явился на пороге.

XXXV. Рауль и Жанна

Рауль был очень бледен, и нахмуренные брови придавали его лицу строгое и почти жестокое выражение. Жанна никогда не видела его таким. Она побледнела и задрожала. Рауль подошел к ней медленно и не говоря ни слова. Он молча встал возле кровати и устремил на жену пристальный и проницательный взор. Жанна первая прервала молчание, тяготившее ее и болезненно сжимавшее ее сердце. Она приподнялась и протянула руку Раулю, пролепетав:

– Друг мой…

Рауль не взял руки ее.

– Жанна, – сказал он голосом сухим, резким, как будто металлическим, – зачем вы выходили из моего дома сегодня вечером и где вы были?..

Жанна потупила глаза и не отвечала.

– Где вы были? – повторил Рауль.

Жанна собрала все свое мужество и сказала:

– Выслушайте меня, друг мой, и не сердитесь на меня. Ревность свела меня с ума… я сама не знала, что делала…

– Скажете ли вы мне наконец, где вы были? – вскричал Рауль в третий раз.

– Я была у этой женщины, – прошептала Жанна.

– У какой женщины? – с живостью спросил Рауль.

– У Антонии Верди…

– Вы были у Антонии Верди! – повторил кавалер с изумлением. – Вы видели ее?

– Видела.

– Вы говорили с ней?..

– Говорила.

– Объяснитесь, Жанна, объяснитесь, ради Бога!..

Молодая женщина старалась привести в порядок свои воспоминания и начала бессвязный рассказ обо всем, что было с той самой минуты, как она убежала из дома. Когда она рассказала о том, что приказание Антонии не принимать никого сделало бесполезным ее поступок, лицо кавалера несколько прояснилось, но оно снова покрылось мрачной тучей, когда он узнал о похищении, жертвой которого жена его чуть было не стала. Услышав о таинственном незнакомце, который заступился за Жанну, Рауль перебил ее:

– Кто же был этот незнакомец? И куда он девался?..

– Не знаю, – отвечала Жанна, – я упала без чувств в ту минуту, как началась дуэль.

– Кто принес вас сюда?..

– Также не знаю.

Рауль вышел из спальной, чтобы расспросить Жака. Когда молодой человек пришел домой, Жак, ожидавший его в передней, только сказал ему, что мадам де ла Транблэ воротилась, но не успел объяснить, каким образом, потому что Рауль, нетерпеливо желавший увидеть Жанну, не расспрашивал его. Теперь Жак рассказал Раулю обо всем, что знал, и прибавил, что командор ждет его в одной из нижних комнат гостиницы.

Не теряя ни минуты, Рауль отправился через тайный проход к дону Реймону. Войдя в комнату, он увидал, что испанец сидит облокотившись на стол и закрыв обеими руками лицо и, по-видимому, погружен в глубокое размышление. При звуке шагов кавалера командор поднял голову. Взгляд его был так мрачен, что Рауль почти испугался. Дон Реймон встал и пошел навстречу кавалеру, который обнял его с дружеской признательностью и вскричал:

– Ах! Командор, как я обязан вам!

– Вы ничем мне не обязаны, – отвечал командор серьезным голосом. – Несколько дней назад, вы сделали для меня то же самое, что я сделал для вас сегодня. Услуга за услугу, и мы квиты!..

– Позвольте мне не разделять вашего мнения и сохранить к вам глубокую признательность…

– Я не имею права распоряжаться вашими чувствами, только нахожу эту признательность совершенно излишней. Я заступился за женщину – что может быть проще? На моем месте вы поступили бы точно так же; притом я вовсе не знал, что это была ваша жена. Но поговорим лучше о другом, прошу вас…

– Еще одно слово, командор: скажите мне, как все это случилось?

– Охотно, и сделаю это в нескольких словах. Я возвращался домой, услыхал жалобные крики и увидел человека, который насильно увлекал молодую женщину. Я велел этому человеку оставить ее, он отказался. Мы взялись за шпаги, началась дуэль, и… я убил моего противника.

– А! Вы его убили?

– Боже мой, да. Все это очень просто, однако, как я теперь думаю, я оказал вам гораздо большую услугу, нежели полагал сам…

– Как это?

– Знаете ли вы, кем был этот человек, который похищал вашу жену и которому я пронзил сердце моей шпагой?

– Нет, – отвечал Рауль.

– Это ваш смертельный враг, ваш противник в той дуэли, в которой я был почти секундантом, это виконт д'Обиньи!..

– Возможно ли? – вскричал кавалер с изумлением. – Ах! Вы оказали мне огромную услугу, освободив меня от виконта!..

Командор, по-видимому, освободившийся на несколько минут от странной задумчивости, в которую был погружен, вдруг упал на стул и как будто снова уступил влиянию роковой мысли. Рауль сначала глядел на него молча, потом подошел к нему и взял за руку.

– Дон Реймон… друг мой… что с вами? – спросил он.

Командор колебался. Рауль повторил свой вопрос.

– Что со мною? – повторил дон Реймон. – Вы меня спрашиваете, что со мною?

– Да, и спрашиваю с искреннейшим участием, клянусь вам.

– Признаваться ли вам, когда я сам краснею?.. я боюсь…

– Вы боитесь!.. вы?!. – вскричал Рауль.

– Да, я боюсь… только не живых, мосье де ла Транблэ.

– А кого же? – спросил кавалер, не зная, серьезно ли говорит дон Реймон.

– Мертвых!.. Я боюсь мертвых!.. Прежде был только один, теперь их двое! – отвечал командор мрачным голосом.

– Что вы хотите сказать? Я вас не понимаю…

– Я дал клятву – и изменил этой клятве!.. Я дрался в пятницу!.. кровь, пролитая мною, вопиет против меня!..

Произнося эти слова, командор, казалось, был в каком-то лихорадочном бреду.

– Я не смею вас расспрашивать, – сказал Рауль. – Я помню, что уже раз мои вопросы остались без ответа… Однако позвольте мне сказать вам, что моя преданность вам не имеет границ. Иногда чувствуешь облегчение, поверяя другу страшные тайны, которые тяготят нашу душу.

Командор несколько раз провел дрожащей рукой по своему лбу. Губы его раскрылись, но не издали никакого звука. Очевидно, нерешимость его была слишком велика.

– Вы правы, – сказал он наконец. – Тайна тяготеет надо мною и я хочу, я должен облегчить свою душу. Вы все узнаете.

– Говорите! – вскричал Рауль, любопытство которого было глубоко возбуждено.

Дон Реймон посмотрел на свои часы.

– Сейчас будет одиннадцать часов, – сказал он. – Не знаю, буду ли я иметь время докончить мойрассказ, да все равно, начну! Пойдемте к вам, мосье де ла Транблэ.

– Пойдемте, – отвечал Рауль.

Кавалер и дон Реймон вышли из гостиницы, потому что Рауль никому не хотел открывать тайны Комнаты Магов и секретных коридоров. Они вошли в соседнюю улицу, прошли двор соседнего с гостиницей дома. Молодой человек ввел своего гостя через тайный вход, сделанный в столовой, в восточную гостиную. Алебастровая лампа, висевшая на потолке, слабо освещала комнату.

– Прежде, чем я начну рассказ, – сказал испанец, – я обращусь к вам с просьбой. Вы, конечно, исполните то, о чем я буду просить вас, не так ли?

– Обещаю вам, – сказал Рауль.

– Через час вы увидите, что я вдруг упаду к вашим ногам, как будто пораженный громом; не пугайтесь этого, положите меня на диван, станьте на колени возле меня и прочтите семь псалмов покаяния. Знаете вы их наизусть?

– Нет.

Командор вынул из кармана небольшую книгу в черном сафьянном переплете с серебряными застежками и подал ее Раулю, говоря:

– Вот книга, с которой я никогда не расстаюсь. Вы найдете в ней псалмы, помянутые мною. Смотрите же, не забудьте вашего обещания.

XXXVI. Мальтийские кавалеры

– Не успев еще выйти из детства, – начал дон Реймон, – я вступил уже в мальтийский орден св. Иоанна Иерусалимского; я хочу сказать, что в самом нежном возрасте я был принят в число пажей гроссмейстера, который назывался дон Блаз-де-Переллос князь Калатайюда. Между своими предками с материнской стороны князь этот считал двух прабабушек из дома Васкончеллосов, что именно и доставило мне честь в двадцать пять лет командовать галерой. На следующий год гроссмейстер воспользовался своей привилегией donazione и подарил мне очень богатое командорство. Таким образом, я имел, как вы видите, полную возможность достигнуть главных почестей ордена; для этого надо иметь седые волосы, а я, живя в Мальте в совершенной праздности, занимался только разными любовными интригами. Без сомнения, я теперь ясно вижу, что беззаконные привязанности, которые в то время я с легкомыслием считал позволительными грехами, были весьма важными проступками. Однако я счел бы себя счастливым, если бы не обременил своей совести более тяжкими грехами, мне было бы легко искупить эти мимолетные заблуждения, спокойствие моих ночей не было бы возмущено, может быть, навсегда, и кара Господня не тяготела бы надо мною так сильно. Но, увы, рок решил иначе, как вы увидите из печальной повести, которую я обещал рассказать вам.

Надо сказать, что на Мальте, как и везде, народонаселение делится на три сословия, совершенно различные и отдельные: это дворяне, буржуазия и простой народ. Первое сословие состоит из небольшого числа благородных фамилий мальтийского происхождения, члены которых по статусу не имеют права вступать в орден. Эти фамилии не хотят иметь с рыцарями никаких сношений и признают только власть гроссмейстера и некоторых из высоких сановников, его министров.

Я не буду говорить более об этом сословии, так же как и о народе, потому что они не играют никакой роли в странной драме, которую вы узнаете, и приступаю прямо к сословию среднему, то есть к буржуазии. Это сословие занимает на острове все административные места, гражданские и уголовные. Оно прямо зависит от рыцарей, благосклонность и покровительство которых для него необходимы. Женщины, принадлежащие к этому сословию, называются между собой honorate и, бесспорно, заслуживают этого названия своей скромностью, благопристойностью и поведением, внешне безукоризненным, потому что honorate подвержены столько же, как и другие, а может быть, еще и более других, человеческим слабостям; но они умеют прикрывать свою любовь таким непроницаемым покровом, распространяют вокруг себя такое благоухание добродетели и честности, что по милости этого макиавеллиевского лицемерства, никто не догадывается об их интригах. Все остаются одинаково довольны: женщины уважаются, мужья спокойны, любовники счастливы.

Из сказанного мною, вы легко поймете, что honorate – женщины, слишком искусные и слишком дальновидные, и потому с особенным старанием изучают человеческое сердце во всех его формах и во всех видах. Из этого глубокого изучения honorate вывели заключение, что французские рыцари самые любезные и самые вежливые кавалеры, но вместе с тем и самые нескромные, что, едва сделавшись победителями, они трубят о своем торжестве первому встречному, и что поэтому интрига с ними не может быть окружена желаемой таинственностью.

Было ли основательно это мнение о honorate, я не могу и не хочу доказывать, однако считаю своим долгом заметить, что французские рыцари, привыкшие везде к самым лестным и блистательным успехам, в Мальте принуждены были ограничиться интригами с женщинами самого низкого разряда. Рыцари немецкие, напротив, были любимцами honorate, без сомнения, по милости своего спокойного и рассудительного характера, а также за нежность и свежий цвет лица. Испанцы тоже не могли пожаловаться на суровость этих дам, и я думаю, что в этом случае они были обязаны справедливой славе о своей преданности в любви и хорошо известной скромности.

Французские рыцари разумеется не могли терпеливо переносить презрения honorate и потому мстили им самыми язвительными насмешками и старались подстерегать и обнаруживать самые скрытные их интриги. Но так как они водились только между собой и почти не имели никаких сношений с мальтийцами, не давая себе труда учиться итальянскому языку, на котором говорят на острове, то слухи, распространяемые ими, не переходили за известный, очень тесный кружок, и никто этим не занимался.

Между тем, как мы таким образом жили спокойно и доверчиво в сладостной короткости с honorate, которые удостаивали нас своими милостями, на остров приехал, на французском корабле, командор Фульк де Фулькер. Этот дворянин принадлежал к древнему роду великих сенешалов в Пуату, которые по своему происхождению считаются потомками первых графов Ангулемских. Он уже не однажды бывал на Мальте. В первый раз он приезжал сражаться с турками; во второй – затем, чтобы отыскать одного миланца, которому хотел непременно перерезать горло; в третий – принять присягу и произнести обет. В этот приезд командор де Фулькер имел ужасные и кровавые ссоры. Дикая жестокость его неукротимого характера заставила всех ненавидеть и опасаться его. В последний раз он приехал на Мальту просить командования над галерами, и так как ему было уже около сорока лет, то все надеялись, что он будет не так задирист и придирчив, как прежде.

В первый раз, когда я увидел Фулька де Фулькера, он произвел на меня странное впечатление, я почувствовал к нему какое-то внезапное отвращение. Лицо его было очень характерно и обнаруживало большую энергию. Густые черные волосы, почти курчавые, окружали его высокий и гордый лоб. Длинный и тонкий нос, загнутый наподобие орлиного клюва, отличался необыкновенно подвижными ноздрями, которые широко раздувались в минуты гнева. Черные и густые брови осеняли серые, проницательные глаза, сверкавшие почти нестерпимым блеском. Очень длинные усы, загнутые кверху, окончательно придавали этому лицу воинственный характер. Фулькер был высокого роста; его широкие плечи, по-видимому, могли, подобно атласовым, поддерживать мир. Он казался красив, когда надевал длинную белую тунику с пунцовым крестом. Может быть, в это время командор был уже не так буен и придирчив, как прежде, но он сделался чрезвычайно высокомерным и, гордясь своим высоким происхождением и огромным богатством, хотел повелевать больше самого гроссмейстера.

Поселившись на Мальте, Фулькер зажил по-княжески, держал открытый стол и угощал большей частью французских рыцарей, которые почти не выходили от него. Рыцари немецкие и мы, испанцы, редко бывали у него сначала, а потом и совсем перестали ходить к нему, потому что разговор почти всегда касался honorate, и язвительные насмешки, которыми их осыпали, тем более нас оскорбляли, что мы не могли за них заступаться открыто: наше заступничество более всего доказало бы, что намеки молодых французов были не совсем клеветой. Я вам скажу, кавалер, что дуэли запрещены в Мальте и что строгое наказание преследует их, если только дуэль не происходит на strada Stretta. Это улица или скорее переулок, очень длинный, очень узкий, на котором нет ни одних ворот, и на который не выходит ни одно окно. Этот переулок был создан как будто нарочно затем, чтобы два человека могли стать друг против друга и скрестить шпаги, не имея возможности отступить. Секунданты сражающихся обычно становятся на концах улицы и не допускают праздношатающихся и любопытных мешать дуэлянтам. Цель этого обычая заключается в том, чтобы уменьшить, как можно более, число дуэлей…

– Я вас не понимаю, – перебил Рауль. – Мне кажется, что обычай, о котором вы говорите, напротив должен увеличить число их, потому что доставляет полную безнаказанность.

– Извините, – возразил командор. – Вы забываете, что рыцарь, который не хочет ни вызвать другого, ни отвечать на вызов, может никогда не проходить по улице Стретта; если же начало дуэли и сама дуэль произойдут в другом месте, то она не считается случайной и сражающиеся подвергнутся наказанию, предписываемому статусом ордена. Сверх того, запрещено под страхом смерти выходить на улицу Стретта с пистолетом или кинжалом, потому что тогда дуэль легко превратилась бы в убийство. Теперь вы понимаете, что дуэль вовсе не в милости в Мальте, но пользуется там непризнанной терпимостью; о ней говорят со стыдливым замешательством, как о поступке, противном христианскому милосердию и неприличном в главном местопребывании религиозного и гостеприимного ордена.

Таким образом, ничего не могло быть неприличнее и неуместнее поведения командора Фулька, который каждый день выходил из дома, окруженный толпой молодых французов и непременно выбирал целью своих прогулок улицу Стретта. Там он останавливался, показывал своим спутниками все места, где он дрался, рассказывал о причинах и обстоятельствах своих дуэлей и входил в бесконечные подробности о замечательных ударах шпагой, которые получал и давал. Молодые французские рыцари были по природе очень обидчивы и задорливы, а прогулки и рассказы командора сделали их еще большими забияками, чем прежде. С ними почти невозможно было говорить: они обижались при малейшем слове и правая рука их почти не отходила от эфеса шпаги. Так как эта задиристость все более и более увеличивалась, мы, испанцы, удвоили осторожность и холодность, но это было напрасно. Французы не обращали внимания на нашу сдержанность, и их придирки не давали нам покоя.

Такое положение вещей не могло долго продолжаться. Мои соотечественники собрались у меня, и мы принялись рассуждать, какие предпринять меры, чтобы остановить наглость французов, которую более невозможно было переносить.

XXXVII. Шпага командора

На этом совещании было решено, что я буду просить командора Фулькера прекратить злоупотребления, которых он же сам был причиной. Я должен был объяснить ему неприличность поведения молодых французов. Последствия этого поведения мог предотвратить только он один по причине справедливого уважения, которого заслуживали его знатное имя, огромное богатство, известная храбрость и неоспоримое влияние над всеми своими соотечественниками. Я намеревался сделать это объяснение как можно осторожнее и со всем возможным уважением, но почти был уверен, что оно кончится не иначе, как дуэлью. Впрочем, я был в восторге, что именно меня выбрали посредником в этом деле чести, по двум причинам:

Во-первых, оно интересовало самым прямым образом мое достоинство.

Во-вторых, с первой минуты, как я увидал Фулька де Фулькера, я почувствовал к нему странную антипатию, и мысль о кровавом поединке с ним улыбалась мне, как приятнейшее препровождение времени.

Я поблагодарил моих соотечественников за благосклонное доверие, которым они меня почтили, и обещал им оправдать это доверие.

Это было в первые дни страстной недели. Исполненные уважения к этим торжественным дням, мы условились отложить свидание с командором до окончания святой недели. Хотя я никогда не имел доказательств этого, однако для меня было очевидно, что Фульк узнал о том, что происходило в моем доме, узнал о принятом мною намерении и решился предупредить нас, поссорившись с нами.

Наступила Великая Пятница. По испанскому обычаю мужчина, интересующийся женщиной, должен следовать за нею из церкви в церковь и везде подавать ей святую воду в минуту ее входа и выхода. Я не сомневаюсь, что ревность, врожденная во всех сердцах испанских, внушила этот обычай, потому что вся цель его, очевидно, заключается только в том, чтобы помешать какому-нибудь смелому кавалеру воспользоваться вашим отсутствием и случайно познакомиться с дамой ваших мыслей.

В этот день я ходил за молодой и прелестной женщиной, с которой узы нежной связи соединяли меня уже давно. Первая церковь, в которую она вошла, была Санта-Мария-Маджоре. В ту минуту, когда я входил вслед за нею, на паперти стояла толпа французских караванистов, которые занимались не набожностью, а бросали пылающие взоры на хорошеньких honorate, проходивших мимо. Я поспешил дойти до кропильницы. Командор Фулькер стоял уже возле нее. Он фамильярно и дерзко подошел к моей любовнице, чтобы подать ей святую воду, стал между нами, повернувшись ко мне спиной, толкнул меня локтем и наступил на ногу. В ту же минуту я услышал тихий смешок французских караванистов и понял, что оскорбление, нанесенное мне, было умышленно и замечено другими. Кровь бросилась мне в лицо и ослепила меня; однако, из уважения к святости места, я удержался и не отплатил оскорблением за оскорбление. Через минуту гнев мой если не исчез, то, по крайней мере, несколько уменьшился, и я совершенно овладел собою. Я терпеливо дождался, чтобы Фульк вышел из церкви, и тогда, подойдя к нему с холодным и равнодушным видом, вежливо сказал:

– Господин командор, я очень рад, что эта нечаянная встреча позволяет мне осведомиться о вашем здоровье.

– Господин командор, – отвечал Фулькер, – мое здоровье очень хорошо и я нижайше благодарю вас за участие, которое вы принимаете во мне…

– Осмелюсь ли спросить, – продолжал я, – в какую церковь пойдете вы отсюда?

– В церковь Святого Иоанна, – отвечал Фулькер.

– Если вам угодно, – продолжал я, – я буду иметь честь проводить вас туда самым кратчайшим путем…

Я ожидал, что Фулькер удивится моей странной вежливости. Ничуть не бывало. Напротив, он отвечал мне с самым учтивым и любезным видом:

– Я буду очень рад пойти с вами и чувствительно благодарю вас за вашу предупредительность…

Говоря таким образом, он пошел за мной. Я старался занять его разговором и привел так, что он этого не заметил, на улицу Стретта. Там я поспешил вынуть шпагу, будучи уверен, что в такой день церковная служба привлекает всех в церковь и никто нам не помешает. Фулькер заметил мое движение и вскричал:

– Как, командор, вы беретесь за шпагу?!

– Да, – отвечал я, – да, командор, я берусь за шпагу и жду вас!

После минутной нерешимости, Фулькер также обнажил шпагу, но почти тотчас же опустил ее.

– Что вы делаете? – вскричал я. – Вы не защищаетесь?.. Отчего?

– В Великую Пятницу, – прошептал он.

– Что нужды?..

– Послушайте: уже шесть лет не был я на исповеди, меня пугает состояние моей совести, но через три дня, то есть в понедельник утром, мы встретимся здесь.

– Нет, не через три дня! – вскричал я. – Не через два! Не завтра! Не через час! Но сию же минуту!..

– Именем Бога живого, который умер за нас в этот день, – продолжал Фулькер. – Не отвергайте моей просьбы!

– Отвергаю ее.

– Итак, вы безжалостны?

– Да.

– В таком случае, я не хочу подвергать спасения души моей вечной погибели и отказываюсь драться сегодня.

Я человек очень миролюбивый, а вы знаете, что люди с таким характером никогда не слушаются рассудка, когда они раздражены. Едва командор произнес эти слова, я поднял шпагу и ударил его плашмя. При этом кровавом оскорблении багровая краска сменила обычную бледность де Фулькера, молния сверкнула из его глаз, рука судорожно сжала эфес шпаги, и он во второй раз приготовился к бою. Я напал на него с бешенством. Едва скрестили мы шпаги, как выражение его лица изменилось. Ужас изобразился на его чертах, снова побледневших, и он встал возле стены, как бы предвидя, что упадет, и желая опереться. Это было предчувствие, потому что при первом же ударе, который я ему нанес, шпага моя проколола его насквозь. Прислонившись к стене, он держался с секунду, потом упал на колени и, опершись рукою о землю, сказал мне голосом слабым и уже прерывающимся от хрипения смерти:

– В Великую Пятницу!.. в Великую Пятницу… Да простит вам Господь смерть мою!.. Отвезите мою шпагу в Тет-Фульк и закажите в капелле замка сто панихид за упокой души моей…

Потом колени его опустились на землю, омоченные кровью руки судорожно вытянулись, и он упал, со сжатыми зубами, с открытыми глазами; конвульсии пробежали по его телу… Он умер.

В первую минуту я не обратил большого внимания на последние слова, произнесенные им, и если пересказываю их вам в точности сегодня, то лишь потому, что с тех пор они, к несчастью, много раз раздавались в ушах моих.

Я объявил о моем поступке по форме, установленной статусами. Капитул ордена собрался рассудить об этом деле и, разумеется, нашел, что так как мы встретились на улице Стретта, то, вероятно, по национальной вражде, не хотели уступить друг другу дороги; спор, конечно, превратился в серьезную ссору, а за нею последовала и дуэль. В общественном мнении эта дуэль не повредила мне, а, напротив, принесла величайшую честь. Все наперерыв поздравляли меня, осыпали комплиментами, потому что Фулькера вообще все ненавидели и находили, что он заслужил свою участь.

Таковы были суждения людей, но суд Божий и моя совесть судили иначе. Я скоро понял, что мой поступок был вдвойне преступен: во-первых, я пролил кровь моего ближнего в Великую Пятницу; во-вторых, я отказал несчастному командору, в трех днях отсрочки, о которой он умолял, чтобы примириться с небом. Я не только убил тело де Фулькера, но также, по всей вероятности, убил и его душу, подвергнув погибели его вечное спасение. Я говорил себе все это, я обвинил себя в своем преступлении на исповеди, и упреки моего духовника были так же строги, как и те, которые я делал сам себе.

XXXVIII. Покаяние

В ту минуту, как дон Реймон произнес последние слова, полночь пробила на часах восточной гостиной.

Едва раздался первый из двенадцати ударов, дон Реймон схватился за грудь, из которой вырвался болезненный стон, и прошептал:

– Он идет!.. Он идет! Вот он!..

Он упал на ковер, как бы пораженный громом. Рауль поднял своего гостя и положил на широкий диван. Потом, не желая нарушить обещания, данного им за несколько минут назад, он взял книжку в черном сафьянном переплете, которую дал ему дон Реймон, раскрыл ее на том месте, где была вложена закладка кровавого цвета, стал на колени возле дивана и начал вполголоса читать семь псалмов покаяния. Едва он окончил, как обморок командора прекратился, словно по волшебству.

Дон Реймон встал с дивана. Лицо его, казалось, было бледнее обыкновенного. Он взял раскрытую книгу, которую Рауль держал в руке, и сказал:

– Вы сделали то, о чем я просил вас. Благодарю.

Потом, как будто бы с ним вовсе не случилось ничего странного и таинственного, он принялся за свой рассказ, прерванный на несколько минут.

– В ночь с пятницы на субботу, ровно через неделю после моей роковой дуэли с Фульком де Фулькером, я был разбужен боем моих стенных часов, которые пробили полночь. Хотя я знал наверно, что погасил свечку прежде, чем заснул, моя комната показалась мне слабо освещенной. Я осмотрелся вокруг, думая, что кто-нибудь прокрался в мою квартиру, и увидал (да, увидал, потому что это было видение, а не сон), что я нахожусь не в моей комнате, не на постели, а на улице Стретта и лежу на мостовой. Прямо напротив меня, опустившись на одно колено и опираясь рукой о землю, стоял командор. Лицо его было бледно, как у мертвеца, вышедшего из могилы. Поток крови струился из широкой раны, которая была у него под сердцем. Губы его раскрывались, как бы затем, чтобы говорить, но не издавали никакого звука. Наконец я услыхал слова, произнесенные едва внятным голосом, или, скорее, я угадал их, нежели услыхал. Он говорил:

«Отвезите мою шпагу в Тет-Фульк и закажите в капелле замка сто панихид за упокой души моей».

Видение исчезло. Я вскрикнул и лишился чувств. Когда я пришел в себя, уже давно был день и меня орошал холодный пот. На следующую ночь я велел моему камердинеру лечь возле моей кровати. Видение не возобновлялось, так же, как и в шесть следующих ночей; но с пятницы на субботу сон мой был снова прерван им. Мне казалось только, что камердинер мой лежал недалеко от меня на мостовой улицы Стретта. Я опять увидал командора де Фулькера при последнем издыхании и услышал, как он сказал в третий раз голосом умирающим и едва внятным:

«Отвезите мою шпагу в Тет-Фульк и закажите в капелле замка сто панихид за упокой души моей».

Я опять лишился чувств с криком ужаса, который разбудил моего камердинера. Он привел меня в чувство. Опомнившись, я расспросил его, и он отвечал, что в последние минуты моего сна ему пригрезилось, будто он лежит в очень узком переулке. Впрочем, он не видал командора и не слыхал слов его.

С тех пор каждую пятницу видение возобновлялось с одними и тем же подробностями и мертвец произносил одни и те же слова. Очевидно, душа покойного Фулькера желала более всего, чтобы я отвез его шпагу в Тет-Фульк. Я собрал сведения, расспросил французов и наконец узнал от одного рыцаря, уроженца Пуату, что Тет-Фульк – старый замок, находившийся в лесу, в восьми или десяти милях от Пуату. Об этом замке рассказывали самые необыкновенные и фантастические вещи; по всему краю ходили слухи, что там можно было видеть множество любопытных предметов, и особенно замечательны были доспехи знаменитого Фулька Тальефера и вооружения убитых им рыцарей. Утверждали, что в роде Фулькеров с незапамятных времен существовал обычай вешать в этом замке оружие, которое они употребляли или на войне, или на дуэлях.

Я уехал с Мальты, сначала в Рим, где покаялся кардиналу – великому исповедателю в совершенном мною преступлении. Я рассказал ему также и об ужасном видении, преследовавшем меня. Он пожалел меня и уверил, что подобные видения представлялись и другим, и что Господь в своем правосудии позволяет иногда душам умерших в смертном грехе являться на землю и просить молитв или у друзей, или у родных, или у самого убийцы. Наконец, кардинал не отказал мне в разрешении, которого я заслужил моим искренним раскаянием, но сказал, что прежде я должен подвергнуться строгому покаянию и что я буду очищен и разрешен только тогда, как в капелле Тет-Фульк будут отслужены сто панихид, составлявших часть моего покаяния. Так как я очень торопился исполнить наложенное на меня покаяние, надеясь, что видение исчезнет тотчас после этого, то взял с собой шпагу командора и немедленно отправился во францию.

Едва ступил я на землю вашего отечества, меня начала преследовать сквернейшая погода, так что я проехал Францию под проливным дождем; в некоторых местах лошади вязли по колени в грязи. Однако я кое-как добрался до Пуату, где остановился в гостинице довольно неплохой. В этот пень дождь лил еще сильнее обыкновенного, платье мое промокло насквозь, и я чувствовал сильную дрожь, пробегавшую по моим окостеневшим членам. Поэтому вместо того, чтобы тотчас же отправиться в отведенную для меня комнату, я уселся в общей зале у высокого камина, который несколько огромных поленьев превратили в пылающую печь. В эту залу беспрестанно входили и выходили путешественники, а хозяин с озабоченным видом отдавал приказания слугам. Имя командора Фулька де Фулькера, произнесенное возле меня, вдруг заставило меня приподняться.

– Фамилия угасла… – говорил один из путешественников, которого я, судя по костюму, принял за мелкого окрестного дворянина, ехавшего из своего поместья в Пуату…

– О какой фамилии говорите вы? – спросил другой собеседник.

– Э! Разумеется о Фулькерах!

– Знатный дворянский род! Только слава дурная!

– А что, разве командор умер? – спросил вдруг кто-то.

– Как! Вы не слыхали этой новости?

– Право, нет.

– Командор был убит на Мальте, два или три месяца тому назад.

– На дуэли?

– Да…

– Известно, кем?

– Испанским рыцарем, которого имени я не знаю.

– Вот доблестная шпага, нанесшая удар, достойный похвалы! Не думаю, чтобы много слез было пролито в память командора Фулька! Дурной был человек!..

– Скажите лучше: воплощенный дьявол, предмет ужаса своих вассалов, у которых он убивал сыновей и насиловал жен и дочерей.

– Он кажется редко посещал свой замок Тет-Фульк?..

– Да, но как ни редки были его приезды, все-таки они случались слишком часто…

– Впрочем, если уж его нет на свете, следует простить ему грехи, и пусть Господь успокоит его душу!..

– Говоря откровенно, я думаю, что дьявол всегда считал ее своей законной собственностью…

Этот разговор, который я передаю вам почти буквально, доказал мне, что известие о смерти командора опередило меня в Пуату и что в этом городе о нем сожалели еще менее, нежели на Мальте. Признаюсь, я был очень рад, что люди, знавшие командора, так единодушно осуждали его. Я думал, не знаю справедливо или нет, что теперь я был менее виновен, не исполнив просьбы человека, столь глубоко ненавидимого. Но все-таки мне надо было исполнить мое покаяние, и я решился сделать это на другой же день, в четверг, чтобы в пятницу не быть в замке Тет-Фульк.

XXXIX. Лес

В этот же вечер после ужина я позвал хозяина в мою комнату, чтобы собрать нужные для меня сведения.

– Как далеко отсюда до Тет-Фулька? – спросил я.

Трактирщик взглянул на меня с изумлением и вскричал:

– Вы едете в замок Тет-Фульк?

– Еду, – отвечал я.

– Разве вы не знаете, что в замке никто не живет и что последний владелец его Фульк де Фулькер недавно умер на острове Мальте?..

– Знаю и прошу вас только отвечать на мои вопросы.

– Это другое дело, – прошептал трактирщик. – Отсюда до Тет-Фулька восемь лье.

– А какова туда дорога?

– Плоха… и в хорошее-то время по ней мудрено ездить, а теперь, после дождей, об экипаже нечего и думать; разве что верхом…

– Можете вы достать для меня проводника?

– До половины дороги, не дальше.

– Почему же только до половины дороги?

– Да потому, что с того места, которое называется Лощиной Мертвого Человека, лес пользуется такой дурной славой, что ни за какие деньги вы не уговорите жителей Пуату проехать туда с вами…

– Что же говорят об этом лесе?

– Много ужасного.

– Однако что именно?

– Говорят о колдовстве, о чародействе, о страшных привидениях, о злых духах, которые сбивают путешественников с пути, привлекают к невидимым пропастям… Там несчастные гибнут…

– Как вы думаете, справедливы ли эти слухи?

– Клянусь честью, не знаю, но так говорят и этого достаточно, чтобы напугать любого из здешних жителей.

– Ну так достаньте мне проводника только до Лощины Мертвого Человека, как вы называете это место, дальше я отправлюсь один…

– А когда вы намерены отправиться?

– Завтра.

– В котором часу?

– На рассвете.

– Хорошо, ваши приказания будут исполнены.

Трактирщик хотел удалиться. Я удержал его.

– Это еще не все…

– Что прикажете?

– Я желаю, чтобы вы достали мне полный костюм пилигрима, с четками и посохом!..

Я заметил, что трактирщик смотрел на меня с глупым удивлением, и прибавил:

– Я иду в Замок Тет-Фульк вследствие данного обета и потому нахожу приличным надеть смиренный и освященный костюм для исполнения этого обета…

– Костюм будет у вас вместе с проводником, – отвечал трактирщик.

На другое утро все было готово. Я надел длинную коричневую рясу странствующего пилигрима. Под этой рясой я привязал с одного боку шпагу командора, а с другого кожаный кошелек, достаточно набитый золотыми монетами, которыми должен был заплатить за сто панихид. Спустившись в нижнюю залу, я нашел там моего проводника. Это был молодой крестьянин, лет пятнадцати или шестнадцати, худощавое и бледное лицо которого, окруженное белокурыми, почти бесцветными волосами, не имело решительно никакого характера. Мальчик этот был высок для своих лет, очень тощ, на длинных, как у цапли, ногах и с длинными руками, которые беспрестанно шевелились, как будто крылья ветряной мельницы.

Мы отправились. Небо было сумрачно, и шел мелкий дождь. Около часа шли мы по грязи, скользкой и жидкой, в которой вязли иногда по колени. Через час мы дошли до рубежа огромного леса, покрывавшего двадцать квадратных лье. Посреди этого леса находился Замок Тет-Фульк. Перед нами открывалась аллея столетних дубов и вязов, переплетшиеся ветви которых образовывали над нашими головами мрачный свод. Крестьянин перекрестился, входя под этот свод. Я сделал то же. Мы поступили одинаково, но были руководимы совершенно различными побуждениями. Он повиновался необдуманному и суеверному страху, я не боялся ничего, но поручал свою душу Богу.

По мере того как мы подвигались вперед, зеленый свод понижался, а аллея становилась все уже и уже и, наконец, кончилась тропинкой, по которой мы не могли идти рядом и были принуждены наклониться, чтобы не наткнуться на ветви. Иногда какой-нибудь испуганный зубр перескакивал через тропинку в десяти шагах перед нами, и при шуме сухих листьев, смятых свирепым животным, проводник мой останавливался дрожа и начинал креститься. Скоро я почувствовал усталость.

– Продвигаемся ли мы? – спросил я у моего проводника.

– Разумеется, не пятимся назад, – отвечал он. – Продвигаемся, но мало.

– Скоро ли придем мы к Лощине Мертвого Человека?

– Не могу сказать… часа через три, может статься…

– Ты знаешь наверно, что мы не сбились с дороги?

– О, да! Я с закрытыми глазами пройду по лесу, я часто прихожу сюда ловить кроликов и отыскивать гнезда черных дроздов…

Я опять пошел вперед и, чтоб постараться забыть длину пути и усталость, стал расспрашивать своего проводника о таинственных опасностях, о которых трактирщик говорил мне вчера, и сначала спросил, почему дано такое странное название тому месту, у которого он должен был меня оставить. Крестьянин отвечал, что Лощину Мертвого Человека назвали так потому что незаконнорожденный сын Фулька Тальефера, графа Ангулемского, чуть было не был убит в этом месте одним из своих вассалов, жену которого он насиловал. В отмщение за это, господин велел приковать несчастного за шею и за ноги к скале, возвышающейся посреди лощины, где тот и умер от холода и голода. Более столетия кости трупа оставались прикованными к месту казни. Крестьянин прибавил, что с тех пор адские духи завладели лесом и окрестностями Замка Тет-Фульк, и распространился в своем рассказе об ужасном обращении этих духов с путешественниками, заблудившимися в их владениях. Удивительная легенда, рассказанная проводником, произвела на меня странное впечатление. Имел ли я право не верить этим сверхъестественным происшествиям, когда сам столько раз был тревожим непонятным явлением, выходившим из пределов материального мира? И я снова поручал душу свою Богу.

Между тем мы шли уже более трех часов. Ноги мои отказывались идти далее, лицо и руки были до крови исцарапаны хворостом. Проводник вдруг остановился. В это время мы пришли к широкой долине, в которой изредка одиноко росли высокие деревья. Длина этой долины простиралась не далее трех ружейных выстрелов. Посреди возвышалась груда зеленовато-коричневых скал.

– Вот Лощина Мертвого Человека! – сказал крестьянин. – Здесь я вас оставляю, как мы условились…

– Я на половине дороги к Тет-Фульку? – спросил я.

– Почти… Я никогда не был в Тет-Фульке, но мне говорили много раз, что от замка до лощины не дальше, как от лощины до города…

– Куда же теперь мне идти?

– С другой стороны лощины вы найдете тропинку прямо против этой… ступайте по ней… она ведет прямо к замку…

Потом, дав мне почти с сожалением эти неполные указания, проводник мой повернулся и убежал со всех ног, как будто не чувствовал ни малейшей усталости. Я сошел в лощину, но, будучи не в состоянии идти далее, не отдохнув несколько минут, стал искать места, где бы укрыться от дождя, лившего безостановочно. Между скалами, о которых я говорил сейчас, находился небольшой грот, совершенно сухой. Я вошел в него, лег на густой мох, покрывавший землю, и скоро почувствовал, что сон овладевает мною; я пробовал бороться с ним, но напрасно. Я заснул.

Сколько времени продолжался сон мой, не знаю, но когда я проснулся, была уже ночь, и я поспешил выйти из грота. Я совершенно отдохнул, но умирал от голода, потому что не ел целый день.

Я мог надеяться найти убежище и пищу только в Тет-Фульке, поэтому смело пошел по той тропинке, которая, по словам крестьянина, должна была привести меня в замок. Без сомнения, было еще позднее, чем я думал, потому что через полчаса мрак сделался совершенно непроницаем. Идя почти ощупью, я вдруг дошел до перекрестка и заметил две тропинки: одна шла направо, а другая налево. По которой идти? Я предоставил все случаю и пошел налево. Без сомнения, случай обманул меня, потому что я скоро наткнулся на скалы: тропинка не имела выхода. Мною овладело отчаяние; я подумал, что, если придется провести ночь в этом лесу, я погибну самым жалким образом. Голод становился нестерпимым и члены мои цепенели все более и более. Однако я решился вернуться к перекрестку и пошел или, скорее, потащился направо. Я шел очень медленно, беспрестанно спотыкался на неровной почве и вдруг одним коленом наткнулся на пень. Боль была до того сильна, что я лишился чувств.

XL. Тет-Фульк

Опомнившись, я заметил, что нахожусь в какой-то дымной лачуге и лежу в простом деревенском кресле, сделанном из ветвей и древесной коры. Прямо против меня горел яркий огонь, разведенный торфом и сухим вереском. Возле меня стояли мужчина и женщина, черные с головы до ног. Я сначала подумал, что они принадлежат к породе фантастических существ, о которых мне говорили, но это заблуждение продолжалось недолго. Как только я раскрыл глаза, мужчина, взор которого был устремлен на меня, улыбнувшись, показал мне свои белые зубы и сказал с видом добродушия и участия:

– Как вы себя чувствуете, господин пилигрим?

Я отвечал, что не чувствую никакого страдания, кроме сильной боли в колене, и спросил, каким образом, лишившись чувств в лесу, я очнулся в хижине. Ответ был прост. Человек этот был дровосек и кормился тем, что жег уголь, который продавал потом в Пуату. Он провел день у своей печи, а вечером, возвращаясь домой, наткнулся на мое тело, лежавшее на земле. Он поднял меня и принес к себе. Я поблагодарил его за это доброе дело. Дровосек предложил мне разделить с ним умеренный ужин, приготовленный его женой. Я согласился от всего сердца.

За ужином я спросил его, что он думает о таинственных духах, которыми по слухам был населен лес. Он отвечал, что слухи эти не раз доходили до него, но сам он никогда не видал ничего такого, что могло бы подтвердить их. Притом совесть ни в чем его не упрекала, а он думал, что Господь не позволит адским духам вредить ему когда он сам не делал вреда никому. Потом я спросил у него, далеко ли от его хижины до Тет-Фулька.

– Два часа ходьбы, – отвечал он.

– Не можете ли вы проводить меня туда?

– Охотно, завтра на рассвете отправимся в путь.

– Почему же не сегодня?..

– Сегодня?..

– Да.

– Невозможно!

– Отчего?

– Оттого, что в темноте вместо двух часов мы проплутаем, по крайней мере, четыре. Потом, предположив, что мы и дойдем до замка, мы все-таки не попадем в него…

– Что же нам помешает?

– Запертые ворота.

– Разве нам не отворят их?

– Нет.

– Разве сторожа замка до такой степени негостеприимны?

– В замке нет никого, кроме старого привратника и благочестивого отшельника.

– Так что же?.. Они отопрут…

– Едва ли! Вечером привратник запирает ворота и засыпает. Старик спит крепко, и он нас не услышит. Отшельник же, как говорят, в это время молится в капелле, и уж, конечно, поверьте, что нам лучше подождать до завтра.

Я послушался таких убедительных доводов и решился дождаться утра.

Хозяева насыпали для меня в углу комнаты сухих листьев папоротника. Я бросился, не снимая моей пилигримской одежды, на эту импровизированную постель и скоро заснул глубоким сном. Дровосек, как обещал, разбудил меня утром.

– Если вам угодно, мы можем отправиться в путь, – сказал он мне.

Я тотчас встал и приметил с сильным огорчением, что ужасно страдаю от вчерашнего ушиба. Колено мое распухло за ночь и вся нога как будто одеревенела. Однако я хотел непременно попасть в замок в этот день и, несмотря на боль, пошел за моим проводником. Хотя я и опирался на свой пилигримский посох, но все-таки сильно хромал и шел так медленно и с таким трудом, что только через пять часов дошли мы до входа в прогалину, из которой виден был замок Тет-Фульк. Не имея более нужды в проводнике, я сунул ему в руку несколько золотых монет, которые он принял с глубокой признательностью, и отпустил его, потом продолжал свой путь. Наконец я кое-как дотащился до замка.

Это было огромное укрепленное здание, окруженное широкими и глубокими рвами. Высокие стены, потемневшие от времени и поросшие мхом, имели зловещий и ужасающий вид. Четыре огромные башни, омывавшие свой фундамент в зеленоватой воде рвов, стояли по четырем углам замка. Остроконечная колокольня капеллы возвышала над крышей свой шпиц и гербованные флюгера. Эта угрюмая и безмолвная масса производила неприятное и странное впечатление. Ни одного живого существа не видно было в окружности. Ни малейший шум не доходил до слуха. Все здесь напоминало холодное и мрачное спокойствие могилы. С первого взгляда можно было угадать, что угрюмое здание давно оставлено владельцами и пусто. Можно было подумать, что это один из тех проклятых замков, о которых так часто говорится в рыцарских романах.

Я прошел подъемный мост, висевший над рвом, и дошел до главных ворот. Железная цепь приводила в движение колокол, находившийся внутри. Я дернул за эту цепь. Тотчас раздался звон колокола, и эхо печально повторило его на широком дворе и огромных лестницах. Прошло несколько минут, но никто не отвечал на мой зов. Наконец я услыхал тяжелые, медленно приближавшиеся шаги, маленькая калитка, сделанная в воротах, повернулась на своих петлях, и я увидал старика, сгорбленного от старости, с волосами белыми, как снег, и одетого точно так, как одевались при добром короле Генрихе IV.

– Что вам угодно? – спросил он с мрачным видом.

– Я желал бы войти в замок.

– Замок пуст, владельцы умерли. Вам нечего здесь делать…

И он уже хотел было затворить калитку, но я с живостью остановил его и сказал:

– Я дал обет… касающийся спокойствия души вашего последнего господина – Фулька де Фулькера, и для исполнения этого обета я должен видеть тет-фулькского отшельника.

– Это другое дело. Войдите.

Двор, в котором я очутился, был огромен и окружен, подобно монастырю, длинными галереями и аркадами. Старик обернулся ко мне и продолжал:

– Отшельник в капелле, пойдемте, я провожу вас.

Он вел меня сквозь лабиринт лестниц и коридоров. Снаружи замок прекрасно сохранился, без сомнения, вследствие толщины и прочности стен, но я не могу дать вам точного понятия о внутреннем разрушении. Повсюду плиты расселись, пол опустился, своды угрожали падением. Ни в одном окне не было стекол, и ночные птицы свободно вили гнезда в залах и коридорах.

По мере того, как мы проходили по коридору, в ушах моих все яснее и яснее звучал жалобный голос, певший молитвы по умершем. Скоро я распознал De profundis. Это похоронное пение произвело на меня грустное впечатление и показалось печальным предзнаменованием. Старик отворил наконец одну дверь и пригласил меня войти в капеллу, но сам пошел за мной.

Отшельник, которому поручено было служить в этой капелле и содержать ее в чистоте, дурно исполнял свою обязанность, потому что там еще более, чем в других местах, все было в самом жалком запустении. Сырая трава росла между плитами, резные украшения, почти сгнившие, отделялись от стен, занавесь алтаря была разорвана, окна вместо стекол во многих местах были заклеены обрывками холста от старых картин.

Отшельник все пел. Он был в изношенной рясе и казался еще молод, но худ, без сомнения, от умерщвления плоти. Я опустился на колени и стал молиться шепотом, ожидая, когда он кончит молитву об усопших. Он кончил, и я отвечал: аминь! Отшельник обернулся и, увидев меня, спросил, как и старый привратник:

– Что вам угодно?

– Я пришел сюда исполнить долг совести, – отвечал я.

– Какой?

– Я дал обет.

– Скажите мне его.

– Я обещал заказать в этой капелле сто панихид за упокой души командора Фулька де Фулькера, убитого на дуэли на острове Мальта.

– Хорошо, – отвечал отшельник.

Я вынул из кошелька сто золотых монет, положил их на алтарь и прибавил:

– Беретесь ли вы, отец мой, отслужить эти панихиды?

– Я сам – нет. Я еще не вполне посвящен и не имею права служить обедни, но все-таки обещаю вам удовлетворить вашу совесть.

Я вытащил из-под моей рясы шпагу командора и сказал:

– Я дал также слово принести в этот замок шпагу, принадлежавшую командору де Фулькеру.

И, говоря это, я хотел положить шпагу возле золотых монет. Отшельник остановил меня движением руки.

– Нет, – вскричал он, – нет… Здесь не место для убийственного орудия, столь часто орошавшегося христианской кровью…

– Что же мне делать с этой шпагой? – спросил я.

– Отнесите ее в оружейную, – отвечал он резким тоном, – там она будет в обществе, достойном ее!

И он вышел со мной из капеллы.

XLI. Оружейная

Старый привратник, к которому отшельник снова отвел меня, объяснил, что оружейной называлась та зала, в которой хранилось оружие умерших Фулькеров вместе с оружием побежденных ими рыцарей. Этотобычай, строго исполняемый в роде Фулькеров, был установлен еще во времена Мелюзины и ее мужа, графа Жоффруа Пуату, по прозвищу Большой Зуб. Я желал немедленно исполнить хотя бы вторую часть моего покаяния и попросил, чтобы привратник тотчас же отвел меня в оружейную.

Это была огромная комната, содержавшаяся гораздо лучше, чем другие. Потолок, некогда выкрашенный яркой краской, почти полинял, дубовая обшивка стен почернела от времени. Кругом по стенам висели портреты всех владельцев Тет-Фулька и жен их.

Особенное любопытство возбудил во мне портрет Фулька Тальефера, графа Ангулемского, который выстроил замок Тет-Фульк для своего побочного сына, сделавшегося великим сенешалем в Пуату и родоначальником дома Фулькеров. Этот побочный сын был именно тем самым мерзавцем, которому Лощина Мертвого Человека была обязана своим зловещим названием.

Мне казалось, что портрет Тальефера был написан с ужасной и поразительной истиной. Старый и грозный рыцарь был представлен вооруженным с ног до головы, в ту минуту, когда он садится на боевую лошадь и берет круглый щит, на котором были изображены головами вперед три льва без зубов, без грив и без хвостов. Под поднятым забралом железного шлема налитые кровью глаза Фулька Тальефера сверкали мрачной и угрожающей молнией. Смотря на этот портрет, можно было подумать, что Фульк сейчас выйдет из рамы, как бы удерживавшей его в плену, и бросится в битву, махая своим мечом с воинственным, ужасающим криком.

Другие портреты тоже были довольно хорошо написаны, хотя и принадлежали к первым временам средневекового искусства. Портреты сенешаля и его жены, Изабеллы Лузиньян, висели по сторонам высокого и широкого камина. Лицо сенешаля выражало непоколебимую волю и лютую жестокость. Смотря на него, можно было угадать, что этот человек, наверное, пролил много крови и находил наслаждение среди стонов и криков своих жертв. Надменная и резкая физиономия Изабеллы Лузиньян дышала не более мужниной кротостью и благосклонностью. Я понимал, отчего в Пуату радовались исчезновению древней фамилии Фулькеров, и спрашивал себя, не сам ли Господь поддерживал в руке моей мстительную шпагу, которой командор был поражен. Я почти забыл в эту минуту, что Господь не требует смерти грешника, но желает его обращения на путь истинный, и скоро должен был получить тяжкое наказание за эту забывчивость.

Под каждым портретом висели шпаги разных веков и разных размеров, в виде трофеев. Я присоединил к одному из них шпагу командора и почувствовал невыразимое облегчение.

После моего прихода в замок поднялась сильная буря, флюгера стонали, как души грешников, а ветер врывался под аркады парадного двора с шумом, подобным шуму разъяренного моря. Эта адская погода и боль в колене не позволяли мне думать о возвращении в город в тот же день. Я спросил старого привратника, согласен ли он дать мне поужинать и позволить переночевать в замке.

– Вы пришли, – отвечал он, – за тем, чтобы заказать несколько панихид за упокой души моего последнего господина и присоединить его шпагу к шпагам его предков, поэтому вы гость во Фулькерском замке. Оставайтесь же здесь, сколько хотите, и будьте уверены, что не будете иметь недостатка ни в чем…

Я поблагодарил старика за гостеприимство и прибавил:

– Эта зала – единственная комната в замке, в которой можно жить… Не можете ли вы затопить здесь камин и постелить постель?..

– Извольте, – отвечал он, – я тотчас затоплю камин, и вы можете здесь отужинать, если хотите, но не советую вам ночевать в этой комнате и даже оставаться в ней после полуночи.

– Разве я могу здесь подвергнуться какой-нибудь опасности?

Брови старика почти сдвинулись, он покачал головой и не отвечал на мой вопрос. Я настаивал. Через минуту он продолжал:

– Послушайте меня, ночуйте в моей комнате. Я не хочу, чтобы в замке Тет-Фульк случилось какое-либо несчастье с гостем фулькерских владельцев!..

– Хорошо! – отвечал я. – Охотно принимаю ваше предложение и буду ночевать с вами.

– И прекрасно сделаете, – сказал привратник. – Я принесу сейчас огня, позабочусь о вашем ужине и приготовлю вам постель возле моей…

Старик вышел из оружейной. Я согласился ночевать с ним тем охотнее, что в этот день была пятница, и хотя я надеялся, что навсегда уже освободился от моего видения, однако боялся, чтобы оно не возвратилось. Старик пришел через минуту. Он принес дрова, которые положил в камин, и затопил его. Скоро яркое пламя охватило дрова и превратило камин в огненное горнило. Старик снова ушел, говоря:

– Я принесу вам ужин через два часа.

Оставшись один, я начал рассматривать с большим вниманием, чем прежде, оружия и портреты. Я вам сказал уже, что буря страшно ревела на дворе. Притом подходил конец осени, дни были очень коротки и вечер скоро должен был наступить. По мере того, как на небе уменьшался слабый свет дня, темнота распространялась по зале, и мрачный цвет старого полотна картин смешивался с потемневшими от времени стенами. Перемежающийся блеск каминного пламени разливал неопределенный свет, позволивший мне видеть только лица портретов, их угрожающие глаза и неподвижные губы. Мною овладел глубокий и непреодолимый ужас. Мне казалось, что вокруг меня должно произойти нечто странное и ужасное. По всей вероятности, моя робкая совесть и воспоминание о видении, которое столько раз являлось мне, повергали меня в постоянное волнение. Однако я не видал ничего.

Скоро вернулся привратник. Он принес лампу и ужин, который поставил на столик, сняв с него предварительно кучу панцирей, шишаков и набедренников. Ужин был самый простой и состоял из карпов и раков, которых привратник выудил во рву замка. Кроме того, был хлеб, довольно белый, вареные овощи и бутылка вина.

– Разве я должен ужинать один? – спросил я, когда привратник расставил передо мною блюда.

– С кем же вам ужинать? – отвечал он.

– С отшельником…

Старик опять покачал головой.

– Я сейчас спрошу его, – сказал он, – хочет ли он разделить с вами ужин, но сомневаюсь, чтобы он решился прийти сюда.

Он вышел и, в самом деле, вернувшись через несколько минут, сказал мне, что отшельник просит меня извинить его, что он питается только кореньями, сваренными в воде, и притом никогда не согласится войти в оружейную. Я сел за стол один и при помощи аппетита нашел рыбу и раков превкусно приготовленными; овощи показались мне бесподобными и даже пуатуское вино очень понравилось.

В мальтийском ордене рыцари непременно должны читать каждый день служебник, и я всегда с точностью исполнял эту обязанность. Вынув из кармана четки и молитвенник, с которыми я не расставался никогда, я приготовился тотчас после ужина приняться за чтение.

– Разве вы остаетесь здесь? – спросил меня старый привратник,

– Да, еще несколько минут. Как только кончу молитвы, я приду к вам.

– Ну и прекрасно.

– Покажите мне только дорогу, как пройти к вам…

– Очень просто. Отворите дверь, спуститесь по лестнице и вы тотчас найдете мою комнату, дверь я оставлю отпертой. Это будет шестая после стрельчатого свода, на четвертой площадке лестницы. Вы войдете в коридор, кончающийся аркадой; тут еще стоит статуя блаженной Иоанны Французской. Ошибиться невозможно.

Хотя я и находил, что эти указания были вовсе не так ясны, как думал привратник, однако я отвечал:

– О! да, я найду без труда…

– Не задолго до полуночи, – продолжал старик, – вы услышите, как отшельник зазвонит в колокол, обходя дозором по коридорам. Если вы еще будете здесь, уходите, не теряя времени… особенно… особенно не оставайтесь в оружейной после полуночи.

Сопровождая последний совет многозначительным взглядом, старый привратник оставил меня. Было около десяти часов вечера.

XLII. Привидения

Оставшись один, я раскрыл молитвенник и начал читать вечернюю службу, но, признаюсь, с сердцем взволнованным и с тревожными мыслями. Я чувствовал тот неопределенный ужас, который внушает нам неизвестная опасность, ту необъяснимую боязнь, которую порождают в нас темнота и уединение. Медная лампа, поставленная привратником на столе возле камина, разливала около себя тусклый свет, от которого отдаленные части зала казались еще темнее. Вне светлого круга я видел только смутные формы, которые иногда казались мне движущимися. Порывы бури производили странный шум, врываясь в пустые комнаты и бесконечные галереи.

Глаза мои были устремлены на молитвенник, но думал я о другом. Против воли я говорил себе, что замок, в котором я находился в эту минуту, принадлежал человеку, убитому мною! Против воли я переносился мыслью в Мальту, на улицу Стретта, присутствовал при моей дуэли и слышал, как в ушах моих раздавался слабый голос командора, говоривший мне слова, столь часто повторяемые с тех пор: «Отвезите мою шпагу в Тет-Фульк и закажите в капелле замка сто панихид за упокой души моей».

Вы согласитесь, что час и место были дурно выбраны для таких воспоминаний!.. Не раз думал я прервать молитвы и пойти к привратнику, но меня удерживало ложное понятие о чести и стыде уступить суеверному малодушию. Время от времени, я подкладывал в камин дрова, чтобы доставить себе более яркий свет, но не смел осмотреться кругом. Мне все казалось, что вот невидимая рука вдруг дотронется до плеча моего, и, обернувшись, я встречусь лицом к лицу с каким-нибудь отвратительным привидением. Я не осмеливался даже взглянуть на фамильные портреты. Если хоть на секунду я устремлял взор на который-нибудь из этих портретов, мне чудилось, будто он оживляется, а глаза и губы шевелятся. Особенно мне казалось, что фигуры великого сенешаля и его жены смотрели на меня свирепыми глазами, что они как будто покачивали головами, и обменивались между собою выразительными взглядами. Я старался объяснить то, что видел, порывами ветра, приподнимавшего ветхие картины, и призвал на помощь Бога против обманчивых грез, насылаемых на меня злым духом.

Немного успокоившись этой молитвой, я отважился снова взглянуть на портрет сенешаля и увидел, да, ясно увидел, что Фульк Тельефер делает мне из своей рамы угрожающий жест. В эту самую минуту страшный порыв ветра потряс все окна, как будто невидимые руки хотели из разбить; трофеи зашевелились с дребезжанием, которое показалось мне сверхъестественным. Я невольно задрожал, и холодный пот выступил у меня на лбу. К счастью, я услыхал звон колокола отшельника. Теперь я мог оставить оружейную, не показавшись трусом в собственных глазах. Я взял лампу, отворил дверь и, не оглядываясь, пошел по лестнице. Я еще не успел дойти до второй площадки, как новый порыв ветра погасил мою лампу. Я поспешно возвратился в оружейную за огнем, потому что о возможности отыскать впотьмах комнату привратника нечего было и думать.

Посудите же, что я должен был почувствовать в ту минуту, когда, переступив через порог оружейной, я вдруг увидал, что сенешаль и жена его, выйдя из рам, сидели друг против друга у камина, один в своих боевых доспехах, а другая в платье из серебряной ткани и в накрахмаленном воротнике. Испуг пригвоздил меня к месту; я услышал очень ясно разговор двух привидений.

– Милая моя, – говорил сенешаль, – что вы думаете о дерзости кастильца, который поселился в моем замке, будто у себя дома, и посмеивается себе после того, как убил командора, не дав ему времени покаяться?

– Мессир, – отвечал женский призрак хриплым голосом, – по моему мнению, кастилец поступил в настоящем случае подло, и, поистине, вы должны, прежде, нежели он выйдет отсюда, бросить ему перчатку.

Я потерял голову и снова бросился на лестницу, отыскивая ощупью комнату привратника, но не только не успел ее найти, а еще заблудился впотьмах. Пробежав множество галерей и Бог знает сколько лестниц, я наконец сел на ступеньку, не помня, в которой стороне оружейная и в которой статуя блаженной Иоанны Французской.

После довольно продолжительного времени, проведенного мною в мучительном ожидании и смертельном беспокойстве, я утешал себя надеждой, что скоро начнет рассветать и запоют петухи. Вы, без сомнения, знаете, что тотчас после первого пения петухов привидения, каковы бы ни были причины, привлекающие их в этот свет, принуждены возвращаться в мрак своих могил. В особенности я старался убедить себя в том, что все виденное и испытанное мною существовало только в моем взволнованном и болезненном воображении. Я все еще держал в руке погасшую лампу, безумно желая лечь и уснуть, потому что был сильно истощен усталостью. Поднявшись со ступеньки, на которой сидел, я продолжил мои поиски.

Через несколько минут я попал на лестницу и увидал наверху слабый свет. Я заключил, что этот свет должен был выходить из оружейной, от огня, вероятно, угасавшего в его высоком камине. Я поднялся на несколько ступеней и увидел, что догадка моя была справедлива. Побуждаемый надеждой зажечь лампу, я отважился дойти до порога и бросил в комнату робкий взор.

Сенешаль и жена его уже не сидели у камина. Это меня убедило, что прежде мне очевидно почудилось, и я смело пошел к камину. Едва я сделал несколько шагов, как насмешливый хохот раздался возле меня. Лампа выпала у меня из рук…

Изабелла де Лузиньян стояла в трех шагах от меня, с лицом, еще сжатым от отвратительного хохота, и указывала мне рукой на середину залы. Я обернулся, бледный и дрожащий, и увидал Фулька, ожидавшего меня. Он поднял шпагу и молча замахнулся ею на меня.

Я хотел броситься на лестницу. Возле дверей, на гранитном пьедестале стояла фигура оруженосца в полном вооружении. Днем я дотрагивался до звучной и пустой кирасы этой статуи. Теперь эта фигура вдруг сошла с пьедестала, загородила мне дорогу и грубо бросила в лицо железную перчатку, которую держала в руке и которая больно меня ушибла. Тогда гнев овладел мною и заменил ужас. Я схватил с одного трофея первую попавшуюся мне шпагу (оказалось, что это была шпага командора, повешенная мною) и бросился на моего фантастического противника.

О, ужас! Моя шпага, ударившись о его шпагу, не извлекла из нее ни звука, ни искры, как будто ударилась о пустое пространство!.. Потом вдруг я почувствовал под сердцем холодное острие, пронзившее меня насквозь; оно обожгло меня, подобно раскаленному железу. Я увидал, что кровь потекла из моей раны на плиты, и мне показалось, что я мало-помалу лишаюсь жизни…

XLIII. Кровавое пятно

На другое утро я опомнился на кровати, в маленькой комнате привратника. Он сказал мне, что около двух часов утра, беспокоясь о том, что я не прихожу, он взял сосуд, наполненный святой водой, и освященную буковую ветвь и пошел отыскивать меня. Он нашел меня на полу оружейной. Я лежал без чувств; правая рука моя крепко сжимала эфес шпаги командора, но раны у меня никакой не было.

Старый привратник и отшельник не расспрашивали меня о том, что случилось со мной в эту ужасную ночь, но оба советовали мне оставить замок как можно скорее. В тот же самый день я уехал из Тет-Фулька в Испанию, думая, что я навсегда освобожден от адского видения.

Увы! На следующую же пятницу, ночью, я вдруг был разбужен Фульком Тальефером, который стоял передо мной и готовился пронзить меня своей неотразимой шпагой. Я перекрестился. Призрак исчез в дыму, но я все-таки почувствовал удар, такой же, какой получил в оружейной, и мне точно так же показалось, что кровь полилась из моей раны. Я хотел встать с постели и позвать на помощь, но не мог и оставался в этом мучительном состоянии до пения первых петухов. Тогда я опять заснул, но сном беспокойным. На другой день я был болен, и мое физическое и нравственное состояние могло внушить сострадание даже смертельному врагу.

С того времени роковое видение посещает меня каждую неделю. Напрасно дал я обет не обнажать шпаги в пятницу даже для отмщения смертельной обиды, даже в случае законной обороны! Этой клятве, кавалер, изменил я сегодня, к моему несчастью, может статься!.. Напрасно также призывал я на помощь религию, исполнял строгие обряды набожности, которая в глазах многих покажется преувеличенной. Все это было бесполезно; моя жизнь – продолжительная мука, и если я еще не положил добровольно конца этой печальной жизни, которая тяготит меня, так потому только, что не хочу нарушить божественный закон, говорящий человеку: «Не поднимай на себя преступной руки твоей!»

Теперь вы знаете все, кавалер, теперь вы должны понять, почему мрачная и глубокая грусть положила неизгладимую печать на лице моем…

– Да, конечно! – отвечал Рауль. – Да, конечно, я понимаю все и жалею вас от всей души!

– Что вы думаете о том, что случается со мной?..

– Вы позволите мне быть откровенным с вами?..

– Не только позволяю, но даже прошу вас убедительно.

– Я сомневаюсь в существовании привидений, преследующих вас так жестоко.

– Как? – вскричал дон Реймон. – Как?! Вы сомневаетесь в моем слове!..

– О! В вашем слове я не сомневаюсь нисколько, – отвечал Рауль. – Наверное, вы искренни и действительно видели все то, что рассказали мне, но я не могу верить свидетельству ваших чувств…

– Итак, вы думаете, что это какая-нибудь галлюцинация с моей стороны?..

– Признаюсь.

– Вы думаете, что мое воображение, пораженное кровавым результатом моего поединка на улице Стретта и последними словами моего противника, само создало призраки, осаждающие меня!..

– Без сомнения.

– Вы думаете, наконец, что каждую пятницу меня давит кошмар, а не видение посещает меня?

– Да, я так думаю, – сказал кавалер.

– Смотрите же и не сомневайтесь более! – прошептал дон Реймон.

Как ни был закален Рауль против всех душевных волнений, но он почувствовал легкую дрожь, услышав эти слова. Ему показалось, что он увидит кровавый труп Фулькера или фантастический, закованный в железо призрак страшного сенешаля. Но взор его тотчас обратился на дона Реймона и он понял смысл слов, произнесенных последним. Командор распахнул свою рубашку.

– Посмотрите! – повторил он, указывая на свою открытую грудь.

Рауль подошел и увидел дюйма на два пониже сердца знак, который не был ни раной, ни шрамом, а чем-то вроде темно-красного пятна, узкого и длинного, очень похожего на отверстие раны, сделанной шпагой.

– Видите? – спросил дон Реймон.

– Да, – отвечал Рауль, – но я не понимаю, что это…

– Этот знак, – продолжал командор, – сделан шпагой сенешаля, которая поразила меня в ту минуту, как пробила полночь… Через два часа этот знак исчезнет… Ну, теперь, когда вы сами его видели, сомневайтесь, если можете…

Рауль не отвечал: он не мог опровергать того, что было очевидно, но точно также не хотел допустить и того, что было в рассказе командора сверхъестественного. Он решился молчать.

Дон Реймон сказал:

– Теперь, мне остается только поблагодарить вас за гостеприимство, которое вы оказали мне в эту ночь, и за благосклонное внимание, с которым вы слушали мою печальную историю. Квартира моя в двух шагах отсюда, и я прощусь с вами, кавалер.

У Рауля не было лишней постели, которую он мог бы предложить командору, и потому он не удерживал дона Реймона, но все-таки хотел непременно проводить его до дверей дома.

Они расстались, обменявшись взаимными уверениями в дружбе и преданности. Рауль вернулся домой через тайный проход и пошел прямо в комнату Жанны.

Молодая женщина не спала. Она ждала Рауля, и отсутствие его казалось ей нескончаемым. Это ожидание, присоединившись к испугу и волнениям того вечера, разгорячило ее кровь и придало совершенно новый оттенок цвету ее лица и блеску глаз. Жанна сияла красотой истинно божественной, и Рауль был ослеплен. Он сел возле кровати жены, взял прелестную руку, протянутую к нему, и сказал:

– Жанна, милое дитя, я был сегодня очень строг с вами, не правда ли?

– Вы находите? – спросила Жанна со сладостной и очаровательной улыбкой, с оттенком легкой грусти.

– Да, – отвечал Рауль, – строг и несправедлив, потому что проступок, в котором я упрекал вас, неосторожность, которая расстроила меня, сделаны вами от избытка любви…

– Ты это понимаешь… – прошептала молодая женщина с живейшей радостью.

– Да, понимаю, бедное дитя, вы ревновали…

– Рауль! Рауль! скажи мне, что я была не права?.. скажи мне, что ты меня любишь… что ты любишь только меня, что ты меня не обманывал! – вскричала Жанна с лихорадочной восторженностью.

– Конечно, ты была не права! – воскликнул Рауль, страстно прижав к губам обе руки жены. – Точно так же, как и то, что ты – самое прелестное создание на свете, ты также и самое обожаемое!.. Мысль о другой любви (хотя бы даже и на один час) не может войти в то сердце, в котором ты царствуешь, и твои ревнивые подозрения доказывают только несправедливую недоверчивость.

– Однако, – прошептала Жанна, – эта женщина… Она…

– А! ты еще не убедилась! Эта женщина, эта Антония Верди не должна внушать тебе никакого подозрения… Клянусь тебе Богом и нашей любовью, что я ее не знаю, даже никогда не видал…

– Если так, то зачем ты занимаешься ею?..

– Ты хочешь, чтобы я тебе сказал?

– Я не требую, но умоляю.

– Я имею все причины подозревать, что Антония Верди принадлежит к полиции регента, а так как эта самая полиция разыскивает меня вследствие того мнимого заговора, о котором я уже говорил тебе, то интересы мои требуют разузнать все, касающееся Антонии Верди самым подробным и точным образом.

Объяснение это вовсе не было ясным, но Жанна хотела убедить себя и почувствовала, что доверие и радость возродились в ее сердце.

Все было забыто, и медовый месяц снова засиял для молодых супругов.

Часть вторая. Эмрода и К

XLIV. Сын браконьера

Если нам удалось пролить хотя бы некоторый интерес на первые главы нашего рассказа, если нашлись благосклонные и невзыскательные читатели, которые следовали за нами до сих пор, то они, без всякого сомнения, должны были не раз спрашивать себя, что за человек этот Рауль де ла Транблэ, до сих пор такое таинственное и загадочное лицо.

Мы видели, что он располагает баснословными сокровищами, что он переписывается с регентом и носит с собой пропуск, данный принцем и написанный в таких выражениях, которые показывают самую высокую милость. Мы видели, что он дрожит за эту милость, которой, по его мнению, могло лишить его чародейство молодой итальянки. Мы видели, наконец, что он посредством обмана соединился с бедной Жанной, и слышали, как он признался маркизу де Тианжу в том, что он уже женат.

Нам кажется, что наконец настала минута рассказать читателям историю прошлой жизни нашего героя и объяснить все то, что казалось до сих пор таинственным. Впоследствии мы свяжем, как сумеем, нити, на минуту разорванные, нашего рассказа.

Лет за двадцать до той эпохи, в которую происходят рассказанные нами происшествия, в Пикардии находился старый замок, носивший название Ла-Транблэ. Этот замок, расположенный в нескольких лье от Амьена и на небольшом расстоянии от деревушки Кенуа, по справедливости знаменитой тем, что она была родиной самого великого живописца царствования Людовика XIV, бессмертного Лесюера, этот замок, говорим мы, обязан был своим названием довольно обширному лесу, состоявшему почти исключительно из осин. Странная судьба тяготела над последним владельцем этого огромного имения, маркизом Режинальдом, Гектором де ла Транблэ. Режинальду, наследнику богатой и могущественной фамилии, фортуна сначала улыбалась. Он женился на прелестной девушке, в которую был влюблен, и через несколько лет сделался отцом трех прелестных малюток, двух сыновей и дочери, на которых сосредоточилась вся любовь молодых супругов.

Но вдруг в ту минуту, когда старший мальчик достиг восемнадцатого года, странная болезнь положила его под холодный камень могилы. Это было первое горе для бедных родителей. Однако у них остались еще для утешения сын и дочь. Через год после преждевременной кончины старшего сына умерла дочь. Еще через год скончался и последний ребенок. Эти тягостные потери сильно поразили нежное сердце маркизы. Она не перенесла их и скоро последовала в могилу за тремя своими детьми.

Режинальд остался один на свете. Огромный замок, в котором некогда не прекращались шум и движение и в котором сердце маркиза наслаждалось радостями семейной жизни, родительской гордостью, неизменной и целомудренной супружеской любовью, вдруг превратился для него в одинокое и мрачное жилище, наполненное трауром и вечными слезами. Маркиз оделся в черное и поклялся никогда не снимать этой печальной одежды. Он навсегда отказался от двора и от света. Плечи его сгорбились, волосы поседели, глубокие морщины показались на лбу; в нем все изменилось, только кровавая рана его сердца не затягивалась и болезненно ныла.

Двадцать лет прошло таким образом. Режинальд позволял себе только одно развлечение, одно удовольствие: охоту. Но и на охоте, в то время как его егеря и собаки наполняли лес одни громкими звуками охотничьих рогов, а другие своим хриплым лаем, он часто оставался позади, молчаливый и погруженный в мысли, и останавливался где-нибудь на прогалине, дав своей лошади волю щипать траву и молодую зелень растений. В эти минуты слезы нередко ручьями лились из его опухших и покрасневших глаз. Режинальд ждал и желал смерти; но смерть, эта мрачная и зловещая кокетка, зная, что ее ждут и желают, не торопилась приходить.

Недалеко от ворот парка, на берегу болотистого пруда, стояла хижина самой жалкой наружности. Хижина эта, сплетенная из тростника и обмазанная глиной, имела только одно нижнее жилье с низкой дверью и с тремя или четырьмя неправильными отверстиями вместо окон. Глядя на это странное жилище, можно было подумать, что оно давно оставлено своими обитателями. Глубокие трещины виднелись на стенах, которые, казалось, готовы были обрушиться при малейшем ветре. Ползучие растения застилали полусгнившую соломенную крышу, покрытую толстым слоем зеленоватого мха. Позади домика, окруженного живым забором из шиповника, простирался небольшой садик, очень дурно содержимый.

Внутренность хижины соответствовала внешности. Бедность, даже нищета не мешают опрятности и порядку – этой роскоши бедных. Мы видали мансарды, вся мебель которых не стоила и полсотни франков, однако, они могли удовлетворить самый взыскательный взгляд. В хижине, которую мы описали, было совсем не так. В ней была только одна комната, служившая жилищем трем человекам, дюжине кур и, наконец, свинье, которая, пробродив целый день по полям, возвращалась вечером спать на гнилой соломе, лежавшей в углу комнаты. Мебель состояла из двух кроватей, одной очень большой и другой очень маленькой, стола, комода и соснового шкафа, почти пустого. Четыре хромых стула и две ветхие скамьи стояли у стен или валялись на грязном полу.

Мы сказали, что в этой хижине жили три человека: это были – отец, мать и сын. Отец, отставной солдат французской гвардии, в молодости бывший порядочным негодяем, заимствовал на службе все пороки больших городов. Он звался Роже Риго и был женат на молодой девушке, которая принесла ему в приданое только одну красоту. Муж и жена обладали в равной степени отвращением ко всякому труду. Однако, так как праздность не могла кормить их, а жить было необходимо, Роже Риго воспользовался своим искусством в стрельбе и сделался браконьером. Напрасно лесные сторожа деятельно надзирали за ним, он обманывал их бдительность и убивал у них под носом множество зайцев и куропаток, которых жена его носила продавать в Амьен, где они служили начинкой вкусным пирогам, уже и в то время славившимся по всей Европе.

Через два года после женитьбы, Роже Риго стал отцом толстого мальчишки, который получил при крещении имя Рауля. Ребенок рос и, еще не достигнув того возраста, в котором начинают проявляться первые проблески ума, уже обнаруживал странную смесь добрых качеств и самых разнородных пороков. Только пороков было гораздо больше. В семь лет маленький Рауль, наследовавший всю красоту матери и получивший от неба слишком раннее развитие, был горд и непослушен, но исполнен пылкости и деятельности и одарен безграничной смелостью, непонятной в ребенке этого возраста. Не то чтобы он не понимал опасности и подвергался ей слепо, нет, опасность привлекала его бессознательно, как пламя свечи привлекает неблагоразумных бабочек. Он любил рисковать своей жизнью и решался на самые дерзкие предприятия с такой отважностью, с таким искусством и так счастливо, что всегда выходил из них здрав и невредим.

Будучи восьми лет, Рауль без узды и без седла ездил на самых бешеных лошадях, которые паслись на местных лугах. Вскочив на лошадь, он обхватывал ее одной рукой за гриву, а другой беспрерывно бил по крестцу, сжимая своими крошечными ногами ее бока. Ему приятно было видеть, как красивое животное прыгало под ним и напрасно старалось освободиться от своего легкого и смелого всадника. Чтобы достать птичье гнездо, он влезал на кроны высоких деревьев и часто, перебираясь с одного дерева на другое, висел в воздухе, держась за ветви, так что случайный свидетель этих безумных шалостей не мог бы удержаться от испуга. Он переплывал самые быстрые и глубокие реки и однажды, вооруженный только палкой, убил бешеную собаку, от которой убежало с полдюжины крестьян с вилами и косами.

Между тем при всей своей храбрости, Рауль трепетал перед своим отцом. Отставной гвардеец был необыкновенно груб, и при неудачной охоте или в пьяном виде нередко облегчал свой несправедливый гнев побоями и издевательствами над своим бедным сыном. Не раз Рауль, наученный опытом и предвидя зверскую ярость, которой он часто бывал жертвой, убегал из родительского дома и проводил двое-трое суток в лесу.

Чем же питался он в это время? – спросит читатель. Это нисколько не затрудняло находчивого мальчика. В несколько часов он устраивал сети, в которых ловил маленьких птичек, потом разводил огонь, посредством трения двух сухих кусков дерева, и жарил своих пленников в пламени импровизированного костра. Картофель, который он собирал в поле и пек в горячей золе, заменял ему хлеб и дополнял вкусный обед. Спал он в гротах на мху и сухих листьях, заменявших, и, конечно, с выгодой, гнилую солому в доме Роже Риго. Когда он возвращался домой, его били, но он не очень печалился, довольный тем, что прожил несколько дней на свободе, не боясь грозно и постоянно висевшего над ним дамоклова меча – отцовского кулака.

Теперь, когда мы обрисовали несколькими словами характер и детство Рауля, посмотрим, каким образом сын браконьера достиг того, что занял в нашем рассказе такую важную роль.

В один осенний день – день мрачный и туманный – маркиз Режинальд с утра отправился на охоту. Стадо кабанов опустошало страну, и охотники надеялись убить одного из этих свирепых животных. Собак спустили со свор, и вся стая помчалась с быстротой молнии по прогалинам, чащам и кустарникам.

Маркиз де ла Транблэ, по своей почти неизменной привычке, в задумчивости ехал отдельно от других охотников. Маркизу Режинальду было тогда семьдесят лет. Длинные пряди серебристой белизны обрамляли его лицо, поблекшее от времени и горя; матовая, почти мертвенная бледность этого лица еще более подчеркивалась от черной пуховой шляпы и всей его одежды, по обыкновению, черной. Маркиз ехал на лошади огромного роста и необыкновенной силы. Правая рука его машинально опиралась на приклад короткого карабина, висевшего у седла. Карабин этот был черного дерева с серебряными инкрустациями – цвета траурные. Лошадь шла тихим шагом, всадник опустил поводья, погрузившись в печальные мысли. Голоса собак и звуки рогов были едва слышны вдали.

Вдруг в кустах неподалеку от того места, где находился маркиз, послышался громкий шелест, и огромный кабан (не тот, за которым охотились) бросился почти прямо под лошадь, которая задрожала от испуга. Инстинкты старого охотника тотчас пробудились. Твердой рукой схватил он карабин, прицеливался с четверть секунды и выстрелил; но пуля вместо того, чтобы поразить кабана в шею или голову и положить его мертвым на месте, только оцарапала ему хребет и еще более увеличила бешенство. Разъяренное чудовище одним скачком очутилось подле испуганной лошади и ранило ее клыком в грудь. Лошадь заржала от боли, встала на дыбы, быстро перевернулась и бросилась на боковую тропинку, которая вела в чащу. Напрасно маркиз де ла Транблэ удерживал ее, желая соскочить на землю, чтобы убить кабана своим охотничьим ножом. Наконец, он дал ей волю бежать, надеясь, что через минуту легко управится с нею, так как до сих пор она была очень послушна.

Маркиз ошибался. Окровавленная и страдавшая от боли, лошадь мчалась все быстрее и быстрее и через четверть часа, пробежав более двух лье, очутилась на широкой прогалине, оканчивавшейся глубоким оврагом, в глубине которого, между гранитными глыбами, протекал быстрый ручей. Лошадь скакала в эту сторону, ей нужно было не более трех минут, чтобы достигнуть края оврага.

По всему было видно, что если маркизу не удастся направить бег лошади в другую сторону, то и лошадь и всадник подвергнутся смерти ужасной и неизбежной. Конечно, смерть не пугала старика, но он счел бы почти самоубийством не употребить всех усилий, чтобы спасти свою жизнь. Он сильно дернул за поводья и пришпорил лошадь левой ногой, надеясь принудить ее таким образом повернуть в другую сторону, но все было бесполезно: ни поводья, ни шпоры не помогли. Лошадь не сворачивала с прямой линии, как пуля карабина. Только поводья лопнули в двух местах. Маркиз почувствовал себя погибшим. Соскочить с лошади нечего было и думать. Тогдашние седла, называемые «французскими», были высоки и заключали ноги всадника между двумя бархатными стенами, из которых невозможно было скоро высвободиться.

Маркиз де ла Транблэ заранее поручил душу Богу и вынул небольшой медальон, состоящий из двух круглых хрустальных пластинок, спаянных золотом. В медальон были вложены волосы четырех различных цветов. Эти волосы принадлежали жене и детям. Старик с жаром поцеловал медальон и прошептал:

– Я соединяюсь с ними!

Потом закрыл глаза и ожидал смерти…

В ту минуту, когда лошадь и всадник примчались на прогалину, белокурая головка показалась из-за группы молодых кустов, в нескольких шагах от оврага, о котором мы говорили. Мальчику, которому принадлежала эта головка, было около восьми лет. Он был высок и силен для своих лет и замечательной красоты, хотя одет в лохмотья. Черты его выражали решимость и ум. Возле него, на траве, лежало несколько пар убитых птиц, связанных вместе за лапы кожаным ремнем. Быстрый и громкий топот лошади, сильно ударявшей копытами о твердую землю, разбудил мальчика от глубокого и спокойного сна. Проснувшись, он подумал, что какой-нибудь смелый охотник мчится по прогалине во всю прыть для своего удовольствия, но, встав с места и взглянув на всадника, тотчас узнал маркиза де ла Транблэ. Для него было достаточно одной минуты, чтобы понять, что маркиза несет взбесившаяся лошадь и что он подвергается угрозе неминуемой смерти.

Мальчик не колебался ни минуты, выскочил из своего убежища и смело встал между лошадью и пропастью. Если бы маркиз Режинальд мог видеть это движение, он, конечно, задрожал бы от ужаса, угадав безумно смелое намерение мальчика, и закричал бы ему, чтобы он посторонился, но в это время у маркиза были закрыты глаза.

Между тем лошадь все скакала. Дыхание ее было шумно, бока приподнимались, густой пар вырывался из ее красных и горячих ноздрей… Менее чем в десять скачков она могла доскакать до оврага и обрушиться в него. Быстрее молнии пролетела она мимо мальчика, но тот, с проворством дикой кошки, бросился к ее голове и схватился обеими руками за мундштук. Оглушенная этим внезапным нападением, лошадь встала на дыбы и тряхнула головой, чтоб сбросить с себя новую тяжесть. Однако смелый мальчик не выпустил мундштука. Настала минута борьбы между двумя противниками, но борьба эта была непродолжительна, потому что лошадь, истощенная уже своим безумным бегом, скоро повалилась на землю, сильно ударившись головой о грудь своего победителя.

Маркиз де ла Транблэ был спасен, но спаситель его лежал на земле без чувств и весь в крови.

Этот мальчик (читатели наши без сомнения уже угадали) был не кто иной, как Рауль Риго, сын браконьера.

В ту минуту, когда маркиз Режинальд понял, что опасность миновала, и, высвободив свою правую ногу, попавшую под бок упавшей лошади, старался разгадать, чья благодетельная и неожиданная помощь спасла его, он вдруг приметил бесчувственное тело Рауля, сжатые руки которого все еще не оставляли мундштука. Маркиз поспешил поднять ребенка и посадил его, прислонив к стволу старого дерева. Он дотронулся трепещущей рукой до сердца Рауля, чтобы удостовериться, бьется ли оно, потом спустился в овраг и принес оттуда в своей пуховой шляпе холодной воды. Этой водой он обмыл неглубокую рану на груди мальчика. Оживленный ощущением внезапной свежести, мальчик скоро опомнился и раскрыл томные глаза. Он приметил Режинальда де ла Транблэ, наклонившегося над ним. Седые волосы маркиза почти касались его белокурых кудрей. Мальчик старался встать, и бледные губы его прошептали с выражением уважения:

– Маркиз… маркиз…

Режинальд закрыл рукой рот Рауля и сказал:

– Берегись, милое дитя, не говори пока… пусть кровь перестанет волноваться… пусть спокойствие возвратится к тебе…

Несмотря на кроткое увещание старика, Рауль быстро вскочил, покачал своей очаровательной головкой и отвечал:

– О! Я спокоен, маркиз, я не страдаю и никогда не чувствовал себя крепче и здоровее. Посмотрите…

Говоря это, он выпрямил свой стройный и тонкий стан и расправил грудь, еще запятнанную красными каплями.

– Посмотри, – сказал Режинальд, – кровь еще течет из твоей раны.

– Пустяки, – отвечал мальчик, – это царапина!.. Если я пойду на войну, маркиз, и получу меткую пуля или добрый удар шпагой, так ли еще потечет кровь!.. Притом кровь жидка, стало быть она создана для того, чтобы течь.

Маркиз не мог не улыбнуться живости Рауля и его мужеству. Он устремил долгий и проницательный взор на того, кто говорил таким образом, и был поражен, еще более, чем прежде, истинно аристократической наружностью маленького крестьянина, грубая одежда которого не могла скрыть его благородной и непринужденной осанки. Он любовался огненным взором Рауля, грациозными очертаниями его лица, гордостью походки, изяществом движений, потом прошептал:

– Это ребенок необыкновенный!

XLV. Роже Риго

Рауль выдержал продолжительный осмотр маркиза с легкой непринужденностью, в которой, однако, не было ничего слишком смелого и бесстыдного. Маркиз положил на голову ребенка свою бледную, худую руку, и сказал:

– Знаешь ли, что Господь свел тебя со мною затем, чтобы спасти мне жизнь?

– Господь все делает хорошо, – отвечал Рауль.

– Как могла прийти тебе в голову мысль остановить бешеную лошадь? Ты так слаб, ты еще дитя. Знаешь ли, что твой поступок был безумен…

– Маркиз, – сказал мальчик, – я видел, что вы не можете справиться с вашей лошадью, что поводья оборвались и что вы погибли, если вам не помочь. Я нисколько не рассуждал о том, что делал, и хотя вы называете мой поступок безумным, но, как видно, он вовсе не таков, если мне удалось помочь вам.

Маркиз изумился удивительному хладнокровию и непритворной скромности мальчика.

– Ты храбр! – вскричал он наконец, – храбр, как старый солдат!

– Не знаю, – возразил Рауль.

– Как? Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что не знаю, храбр ли я; я только ничего не боюсь, вот и все.

Это было тонкое различие. Услышав его, маркиз не мог удержаться от улыбки во второй раз.

– Дитя мое, – сказал он, – ты здешний?

– Разве вы никогда меня не видали, маркиз? – спросил Рауль с удивленным видом.

– Нет, не видал, по крайней мере никогда не замечал…

– Я местный.

– Как тебя зовут?

– Рауль.

– Как зовут твоего отца?

– Роже Риго.

Маркиз нахмурил брови.

– Отставной гвардейский солдат?

– Да, маркиз.

– Беден он, не так ли?

– Очень беден.

– И живет браконьерством, как говорили мне лесные сторожа, – прибавил маркиз.

– Ваши сторожа солгали! – с гордостью вскричал Рауль.

«О чем я говорю с этим ребенком? – подумал маркиз. – Сын не может и не должен обвинять отца!»

Наступила минута молчания, потом Режинальд продолжал:

– У отца твоего много детей?

– Нет, я один.

– Твой отец тебя любит?

– Не думаю.

– Стало быть, он дурно обращается с тобой?

– Иногда.

– К чему он тебя приучает?

– Ни к чему. Он научил меня только читать. Он сам больше ничего не знает, и я также.

– Хочешь ты научиться чему-нибудь другому?

– О! да!.. Но это невозможно!

– Думал ли ты когда-нибудь о будущем?

– А что такое будущее, маркиз?

– Это время еще отдаленное, в которое ты перестанешь быть ребенком и станешь взрослым мужчиной.

– Да, я часто об этом думал.

– Что же ты намерен делать, когда наступит это время?

– Как только вырасту, я определюсь в солдаты, пойду на войну, чтобы возвратиться офицером и богатым.

– Разве ты хочешь иметь деньги?..

– Очень хочу.

– Зачем?

– Затем, что отец мой твердит беспрестанно, что человеку богатому не остается ничего желать, и что тогда пользуешься всеми удовольствиями и всевозможным счастьем на свете.

Маркиз вздохнул и обратил к небу глаза, наполнившиеся слезами, потом с грустью прижал к губам медальон с волосами тех, которых он так любил и которых еще до сих пор оплакивал. Рауль приметил эту грусть и не сказал более ни слова. Маркиз де ла Транблэ продолжал:

– Дитя мое, я сам хочу отвести тебя к отцу и сказать ему, что я обязан тебе жизнью…

– Как хотите. Только, пожалуйста, постарайтесь, чтобы он не прибил меня, а то вот уже два дня, как я убежал из дома…

– Будь спокоен, он до тебя не дотронется; но скажи мне, дитя мое, зачем ты убежал от отца.

– Я боялся, чтобы он не прибил меня.

– Что же ты сделал?

– Ничего.

– Однако же гнев твоего отца против тебя должен был иметь какую-нибудь причину, я полагаю…

– Никакой. У него не было денег, но ведь я в этом не виноват… а когда у него нет денег, он всегда бьет меня. Должно быть это его утешает.

– Бедное дитя! – прошептал маркиз.

– Итак, – спросилРауль, – мне сегодня нечего бояться?

– Нечего, – отвечал Режинальд, – и сегодня и никогда!

– Если так, – весело вскричал ребенок, – я охотно пойду с вами.

Рауль сделал несколько шагов за маркизом, который подходил к своей лошади; но вдруг его румяные щеки побледнели, кровь потекла из раны, ноги подогнулись и он упал на траву. Испуганный этим неожиданным припадком, маркиз снова принялся ухаживать за Раулем, который почти тотчас же пришел в себя и встал, говоря:

– Ну вот все и кончилось…

– Хорошо, – вскричал маркиз, – но все-таки я вижу, что ты не в состоянии дойти до дому пешком.

– Ах, нет! Я дойду как нельзя лучше… – отвечал Рауль.

– Я не позволю…

– Если вам не угодно, я останусь здесь…

– Нет…

– Но ведь вы сами сказали, что не хотите, чтобы я шел…

– Ну да… я возьму тебя к себе на лошадь. Ты не будешь бояться ехать таким образом?

– Бояться! – повторил Рауль с насмешкой. – Я сам умею ездить верхом!

– Право? – сказал маркиз шепотом несколько недоверчивым.

Этот тон задел за живое непомерное самолюбие ребенка, силы которого на время возвратились. Он подбежал к лошади, которая присмирела от жестокого урока, полученного ею, и спокойно жевала траву, которую мундштук не позволял ей проглотить. Рауль вскочил на седло, подобрал оборванные поводья, ударил лошадь по боку и пустился в галоп, заставив ее перепрыгнуть через ствол упавшего дерева. Маркиз смотрел на это с возрастающим изумлением и шептал про себя:

«Я не ошибся, это ребенок необыкновенный!.. Как жаль, что он не мой сын!..»

Рауль соскочил с лошади.

– Теперь вы видите, маркиз, что я сказал правду, – пролепетал он, голосом едва внятным, потому что новая слабость овладела им, кровь начала течь опять и бледность увеличилась.

Маркиз обвязал платком грудь Рауля и, посадив его на лошадь впереди себя, поехал шагом в деревню, куда, по всей вероятности, не должен был возвращаться никогда. Дорогой он продолжал с Раулем разговор, начало которого мы рассказали, и при каждом ответе мальчика все более и более удивлялся его здравым суждениям и необыкновенно быстрой понятливости. Часа через полтора маркиз остановил свою лошадь у хижины браконьера и позвал его. На этот зов вышла только жена Роже, потому что самого браконьера не было дома. Маркиз передал ей Рауля, рассказал в нескольких словах, что случилось, и попросил ее сказать мужу, чтобы он пришел в замок, как только вернется. Крестьянка обещала.

Приехав домой, маркиз опустился в широкое кресло возле окна в гостиной и погрузился в продолжительные и глубокие размышления. Он думал, что само Провидение свело его с Раулем, и спрашивал себя, не указывало ли оно ему тем самым, что этот ребенок должен был заменить для него сыновей, которых он лишился. Мысль усыновить Рауля и сделать его наследником своего имени и состояния возникла в его уме.

У маркиза не было других наследников, кроме довольно дальних родственников; но все они были сами богаты, носили другую фамилию, и притом маркиз был совершенно равнодушен к ним. Между многочисленными горестями его жизни одна заключалась в мысли, что его старый замок и обширные земли увеличат, после его смерти, уже без того огромное состояние его родственников. С другой стороны, в сердце маркиза зарождалась живейшая привязанность, непреодолимое сочувствие к непонятному ребенку, к этому маленькому крестьянину, столь грациозному и столь храброму, пролившему кровь ради него. Может быть, эта привязанность примирит его с жизнью и наполнит утешением и радостью дни его старости? Притом вне всех этих уважительных причин не было ли еще такой, которая одна должна была сильно перевешивать весы?.. Вырвать Рауля из рук жестокого и злого отца и доставить молодому орленку средства распустить свои крылья не значило ли совершить благочестивое и благотворительное дело – дело, внушенное самыми простыми и самыми сладостными чувствами признательности?

Вот что маркиз де ла Транблэ повторял себе, когда камердинер вошел в гостиную и доложил, что крестьянин Роже Риго пришел в замок по его приказанию.

– Приведи его сюда, сию же минуту, – отвечал старик.

Узнав от жены о том, что случилось утром, браконьер почуял прибыль, обласкал Рауля вместо того, чтобы избить его по обыкновению, тотчас надел лучшее платье и, не теряя ни минуты, побежал в замок.

Камердинер ввел его к маркизу. Отцу Рауля было около сорока лет. Высокий, сильный, он мог бы считаться красавцем, в самом пошлом значении этого слова; то есть, у него были очень широкие плечи, крепкие ноги и мускулистые руки, как у тех странствующих Алкидов, которые на ярмарках и на публичных площадях, поднимают тяжести в четыреста фунтов. Ухватки его выказывали военную крутость, и он продолжал носить длинные и черные, кверху загнутые усы, как будто все еще находился в службе. Его энергичное лицо, загорелое от солнца и от всяких непогод, выражало грубые и неистовые страсти; взгляд не был чистосердечен, а улыбка тонких губ как будто всегда скрывала ложь.

В этот день он надел чистую белую рубашку, повязал вокруг своей бычьей шеи галстук и натянул на плечи драгетовый полукафтан, на котором красовалось несколько заплат. Длинные кожаные штиблеты, сжимавшие его икры, намекали на занятие браконьерством. Наконец он держал в руке нечто в роде фуражки, цвет и форму которой нельзя было различить.

В ту минуту, когда Роже Риго вошел в гостиную, кланяясь до земли, маркиз Режинальд встретил его грациозным движением и сделал знак подойти. Браконьер повиновался. Он сделал несколько шагов и встал против маркиза неподвижно и прямо, как солдат под ружьем.

– Друг мой, – сказал ему маркиз, – если ты пришел, то, вероятно, уже видел свою жену.

– Видел, маркиз, – отвечал Роже.

– Без всякого сомнения, она сказала тебе, что твой сын спас мне жизнь…

– Да, я слышал, что мальчику посчастливилось оказать вам услугу, и благословил случай…

– Скажи лучше: Провидение…

– Да, маркиз, Провидение.

– Знаешь ли, что у тебя драгоценный сын?

– Мальчик добрый, я не спорю.

– Любишь ли ты его так, как он заслуживает быть любимым?

– Всякий любит по-своему, маркиз. Мы, бедняки, не можем любить наших детей так, как любят своих детей люди богатые и вельможи… Я иногда колочу мальчишку, когда он этого заслуживает, разумеется, а он заслуживает это часто. Но вы знаете пословицу, господин маркиз: кого люблю, того и бью.

– А! – возразил маркиз с улыбкой, – кажется, в этом смысле ты любишь его чересчур.

– Разве мальчишка жаловался на меня?

– Напротив, он заступался за тебя.

– Это был его долг! – прошептал браконьер. – Он знает, что я его люблю.

– Согласишься ли ты расстаться с ним?

– Расстаться?.. зачем?

– Все равно… отвечай на мой вопрос.

– Надо прежде подумать, маркиз… Если это для его счастья… и для моего, – прибавил Роже про себя.

– Если бы какой-нибудь знатный и богатый человек взял к себе твоего Рауля и дал тебе слово обращаться с ним, как со своим собственным сыном, согласился бы ты на это предложение?

– Если бы мне предложили… но мне не предлагают…

– Ошибаешься!

– А разве предлагают?

– Положительно.

– Кто?

– Я.

– Вы, маркиз? – вскричал Роже, притворившись глубоко удивленным.

Мы говорим, притворившись, потому, что хитрый крестьянин давно уже угадал, чего хотел маркиз, и думал только о том, как бы извлечь побольше выгод из договора, который приготовлялся заключить с ним.

– Вы, маркиз? – повторил он во второй раз.

– Я, – отвечал снова старик.

– О! если так, то согласиться можно… но вы понимаете, что я не могу отвечать сейчас…

– Отчего же?

– Дело важное, маркиз…

– Без сомнения, но я желаю, чтобы ты тотчас же решился.

– Подумайте, вы говорите мне о разлуке с сыном, а отцовское сердце всегда обливается кровью при этой мысли…

Подобная пародия на родительскую любовь возмутила маркиза. Однако он выразил свое отвращение только тем, что перебил Роже, сказав:

– Если ты действительно любишь своего сына, как говоришь, то не должен колебаться в желании доказать ему свою нежность и обеспечить его будущее.

– Маркиз, – философски заметил Роже, – богатство еще не приносит счастье!..

– Так, но по крайней мере оно способствует к нему.

– Притом, видите ли, мальчик мне помогает кое в чем… Я не могу обойтись без него…

– В чем же он помогает тебе? – спросил маркиз,

– Не могу вам объяснить этого в точности, но ребенок его лет всегда полезен в хозяйстве бедных людей…

– Потому-то я и намерен щедро вознаградить тебя за потерю, которую причинит тебе его отсутствие.

Этих слов Роже Риго ожидал с нетерпением с самого начала разговора. Маркиз коснулся единственной чувствительной струны в его сердце.

– Вы сказали, маркиз, – спросил браконьер, – что желаете взять моего мальчишку к себе?

– Да.

– Скоро?

– Сегодня же, сейчас же…

– Навсегда?

– Да, навсегда.

– Ну, маркиз, может быть, я и найду средство исполнить ваше желание…

– Каким образом?

– Рауль мой сын, мое добро, моя собственность. Он принадлежит мне, как Франция принадлежит королю. Я имею право оставить его у себя или отдать, словом, располагать им как мне вздумается…

– Никто этого не оспаривает.

– И если, – продолжал Роже свое рассуждение, – я соглашусь расстаться с мальчишкой, то единственно для его счастья, как вы сейчас сказали, маркиз.

– Потом?

– Конечно, я хочу, чтобы мой сын был счастлив… это самое большое мое желание, но мне кажется несправедливым, что мальчишка будет жить в полном довольстве, тогда как у меня нет ничего. Мне кажется несправедливо, что он будет спать на перине, а я на соломе, что у него будет десять блюд за обедом, между тем, как я буду умирать с голоду…

– Конечно, – подтвердил маркиз, – это было бы несправедливо…

– Как же быть?

– А вот я сейчас объясню тебе это…

Роже весь превратился в слух.

– Ты будешь, – продолжал маркиз, – получать от меня ежегодное содержание, которое доставит тебе мягкую постель, хороший стол, спокойную будущность…

Браконьер задрожал от радости.

– Как велика будет эта сумма, маркиз? – спросил он льстивым голосом.

– Назначь сам.

Роже подумал с минуту, потом сказал:

– Если я не ошибаюсь, маркиз, вы упомянули о ежегодном содержании?

– Ты не ошибаешься.

– Мне кажется, что тысяча двести франков…

– Ты их получишь, – с живостью отвечал маркиз.

«Я попросил слишком мало, но наверстаю на другом», – подумал Риго и потом сказал:

– Эта сумма, назначенная по контракту, будет выплачиваться мне пожизненно?

– Разумеется.

– А после моей смерти перейдет к моей жене?

– Да.

– Если вы уж так добры, маркиз, то не пожалуете ли еще единовременно триста ливров, чтобы перестроить мой бедный домишко?..

– Согласен.

– Не согласитесь ли также давать мне через каждые два года по две бочки водки?

– Хорошо.

– Наконец…

– Как! Еще что-нибудь?..

– О! почти ничего, маркиз! Простое позволение охотиться на вашей земле и в ваших лесах, с ружьем и без собаки, единственно для удовольствия.

Маркиз колебался. Как все помещики той эпохи, он очень дорожил своими охотничьими привилегиями, но тотчас же рассудил, что такой Роже, опасный браконьер, истреблял украдкой не меньше дичи, чем мог бы настрелять явным образом, и согласился.

– Ты получишь это позволение, – сказал он.

– Не знаю, право, как и благодарить вас, маркиз! – вскричал крестьянин.

– Теперь все кончено, не правда ли? – спросил маркиз. – Твой сын принадлежит мне?..

– Совершенно, маркиз, он перестает быть моей собственностью и становится вашей… Я отказываюсь от всех моих прав на него и уступаю их вам… тяжела для меня эта жертва, маркиз, но я приношу ее единственно для пользы моего милого малютки…

Маркиз снова перебил бесстыдного притворщика и сказал:

– Завтра будет подписано условие о получении тобою пожизненной пенсии. Теперь ступай за своим сыном и приведи его ко мне.

Браконьер тотчас вышел и скоро вернулся назад с сыном. Таким образом Рауль Риго вступил в замок Транблэ.

XLVI. Режинальд и Рауль

Предчувствия и надежды маркиза де ла Транблэ не замедлили осуществиться. Присутствие Рауля возвратило в замок и в сердце маркиза если не радость, то, по крайней мере, жизнь. Улыбка, так долго не освещавшая бледных губ Режинальда, снова, хотя и изредка, начала появляться. Шумные игры, веселые крики ребенка заменили в длинных коридорах и в обширных залах угрюмое безмолвие могилы. Маркиз де ла Транблэ начал опять любить.

Едва вступив в среду богатства и знатности, Рауль привык к ним так скоро, что можно было подумать, будто он от самого рождения воспитан в аристократических привычках и что благородная кровь дворянского рода текла в его жилах. По всему было видно, что если бы Рауль не имел беспрерывно перед своими глазами бедной хижины, в которой родился, он скоро уверил бы себя, что в его происхождении нет ничего плебейского.

Мы узнаем, каковы были намерения Режинальда относительно Рауля. Старый маркиз предполагал после нескольких лет испытания усыновить его законным образом, получить от короля право передать ему имя и герб ла Транблэ и оставить ему, как единственному сыну, свое огромное богатство. Но эти планы в глазах Режинальда могли осуществиться только в таком случае, если Рауль окажется достойным тех милостей, которые ожидали его в будущности. Прежде всего надо было образовать сердце и развить способности молодого человека. Гувернеру с неоспоримыми достоинствами поручено было заняться воспитанием Рауля. Под искусным руководством этого наставника сын браконьера делал быстрые успехи и превзошел ожидания маркиза. Горячий, пылкий, решительный, Рауль обратил к труду всю свою горячность, всю пылкость, всю решимость. Твердыми и верными шагами шел он по той трудной и усыпанной терниями тропинке, которой наука окружает доступ к себе, шел прямо к цели, не отступая ни на шаг, перепрыгивая через препятствия, вместо того чтобы обходить их.

Рауль едва достиг шестнадцатого года, а наставник уже находил, что более нечему было учить его. Тогда-то старый маркиз насладился всем счастьем той искусственной родительской любви, которую он создал себе. Свободный от занятий, Рауль сделался для маркиза неразлучным товарищем. Молодой человек сопровождал его на охоту. Маркиз, казалось, помолодел на десять лет. По вечерам они часто играли в шахматы. Рауль сделался очень силен в этой трудной игре. Потом маркиз, думая, что молодому человеку нужно другое общество, кроме общества старика, раскрыл двери своего замка для соседнего дворянства, и с той поры в замке каждый день бывали многочисленные собрания, праздники, карусели. Рауль торжествовал над всеми своими соперниками изящным обращением, грациозной осанкой, несравненной ловкостью, так же, как и роскошью и великолепием одежды. Маркиз Режинальд не ставил границ своей щедрости относительно Рауля и расточал молодому человеку столько золота, что тот, не зная, как употребить его, откладывал часть в железную шкатулку, которая стояла у него в комнате и наполнялась с каждым днем все более и более.

Теперь если нас спросят, какое же место занимали в привязанности Рауля те, которым он обязан был жизнью, мы, к сожалению, должны будем ответить, что молодой человек вовсе не думал о них. Рауль не любил родного отца, и это отвращение если не извинительно, то, по крайней мере, сколько-нибудь понятно, но нам кажется странным, что он как будто совершенно позабыл о своей матери, на которую никогда не мог пожаловаться. Он даже негодовал на эту бедную женщину, зачем она произвела его на свет в таком жалком и неизвестном состоянии; он нарочно делал крюк, чтобы не проходить мимо хижины, в которой жила она и, не желая прямо ее смерти, не заплакал бы, узнав о том, что она умерла.

Конечно, все это доказывало глубокую сухость души молодого человека и беспредельную гордость. И действительно, Рауль от всего сердца отдал бы все материальное счастье, которым вполне наслаждался, чтобы только иметь право назваться сыном какого-нибудь знатного дворянина, хоть бы и бедного.

«Если бы маркиз де ла Транблэ был моим отцом, – думал он, – меня называли бы графом, а не просто мосье Раулем, как называют теперь».

Это были тяжелые раны для непомерного самолюбия молодого человека, но Рауль старательно скрывал их, и маркиз Режинальд не подозревал ничего.

Таким образом прошло два года. Сын браконьера сделался бесспорно самым красивым, самым изящным молодым человеком во всей стране. Когда он ехал на своей великолепной серой лошади, молодые девушки долго следовали за ним взором и сердца их провожали его, когда глаза уже не видели более. В окрестностях даже говорили, и мы готовы верить этим слухам, что будто две знатные владетельницы в Пуату краснели и робели в его присутствии и вздыхали, думая о нем.

В тот день, когда Раулю исполнилось восемнадцать лет, камердинер маркиза вошел в его комнату, немного ранее десяти часов утра, и сказал, что маркиз де ла Транблэ просит его пожаловать к нему. Рауль быстро оделся и побежал к своему приемному отцу. Как только молодой человек вошел в комнату, в которой ожидал его старик, тот встал со своего кресла, подошел к нему, обнял обеими руками, поцеловал в лоб с глубокой нежностью и сказал:

– Да благословит тебя Господь, дитя мое, как благословляю я, и да позволит – я прошу Его об этом на коленях, – чтобы год, начинающийся для тебя, превзошел счастьем кончившийся!..

Рауль разделил отчасти волнение, с каким были произнесены эти слова. В свою очередь он обнял маркиза и прошептал:

– Благодарю, добрый батюшка, благодарю вас за вашу нежность, и да продлит Господь мою жизнь, чтобы я мог посвятить ее вам!..

– Дитя мое, – сказал маркиз де ла Транблэ, взяв Payля за руку и указывая ему на стул возле себя, – садись нам надо поговорить…

Рауль повиновался и молча ожидал, чтобы маркиз Режинальд начал разговор. Лицо старика дышало, как всегда, самой нежной любовью, но вместе с тем в нем видно было выражение какой-то необыкновенной торжественной важности. Вероятно, разговор предстоял серьезный и о самом важном предмете. Маркиз начал его таким образом:

– Милое дитя, сегодня тебе минуло восемнадцать лет… десять лет прошло с тех пор, как мы живем вместе и я смотрю на тебя, как на сына… С того дня, как ты в первый раз переступил через порог моего дома, я не пренебрег ничем, что казалось мне необходимым для обеспечения твоего счастья… Я старался развить твое тело и образовать ум; мне удалось и то и другое, и ни болезнь тела, ни пороки, эти болезни души, не приблизились к тебе… кажется, тебе не за что упрекать меня, не правда ли, Рауль?

– О! батюшка, батюшка… – вскричал молодой человек. Упрекать?!. Что вы говорите? Мне упрекать вас!.. когда, напротив, я не нахожу слов, как выразить перед вами достойным образом мою глубокую и вечную признательность!..

Маркиз дружески знаком остановил Рауля и продолжал:

– Дитя мое, я счастлив, бесконечно счастлив, что могу сказать тебе это… ты исполнил все мои желания, превзошел все мок надежды!.. Ты моя радость, мое утешение… я горжусь тобою, и нет во всем прекрасном французском королевстве ни одного дворянина, который не почувствовал бы подобной гордости, если бы имел сына, похожего на тебя!..

Выказывая притворную скромность, Рауль хотел было прервать маркиза, но старик продолжал:

– Я хорошо узнал тебя, дитя мое. Ты добр, сердце у тебя благородно, а душа возвышенна. Может быть, я способствовал развитию блистательных способностей и прочных добродетелей, которыми ты можешь хвалиться по справедливости. Эта мысль будет радостью последних минут моей жизни… Настал день, в который ты должен получить справедливую награду. Эта награда будет достойна твоих высоких качеств. До сих пор, ты был моим сыном только по сердцу, отныне ты будешь моим сыном по закону —

Старик замолчал. Рауль, никогда не подозревавший о намерениях маркиза, прошептал:

– Батюшка, что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, – отвечал маркиз, – что отныне законный акт усыновления должен связать нас друг с другом неразрывно, что я выпрошу у короля позволение передать тебе мой герб, фамилию и титул и представлю тебя всем моим вассалам и арендаторам, как моего единственного сына и наследника…

Старик снова замолчал.

Рауль думал, что это сон. Он был ослеплен и как будто уничтожен блестящей перспективой, открывавшейся перед ним. Последние слова маркиза де ла Транблэ взволновали его. Как! Он, сын ничтожного браконьера, вдруг очутился на самой высокой ступени общественной лестницы, вдруг сделается богачом, знатным дворянином, которому все будут завидовать… сегодня он граф де ла Транблэ, потом маркиз… Он женится на какой-нибудь молодой девушке из хорошей фамилии, поедет ко двору, сделается любимцем короля, который даст ему полк, окружит его почестями!.. Кто знает, где назначен предел его счастья?..

Менее чем в одну минуту эти ослепительные мечты промелькнули в воображении Рауля. Уверив себя, что все это, в самом деле, может осуществиться, молодой человек бросился на колени перед маркизом Режинальдом, покрыл поцелуями и слезами радости его ноги и пролепетал искренние и пылкие уверения в беспредельной признательности.

Маркиз тотчас прекратил эти излияния.

– Довольно, милое дитя, ты теперь знаешь мое неизменное намерение. Через месяц оно исполнится непременно. Завтрак должен быть готов, сядем за стол, а потом поедем верхом… Сегодня я очень расположен поохотиться на зубров, и не знаю почему, но мне кажется, что у нас будет славная охота!..

Рауль последовал за маркизом, и через час они оба уже скакали по густой аллее леса. Проезжая под сводом высоких дубов, Рауль невольно нагибался. Будущий наследник рода маркизов де ла Транблэ боялся ушибить о гигантские ветви свой лоб, сиявший гордостью!..

XLVII. Охота на кабана

Прошла неделя после происшествий, которые мы рассказали нашим читателям в последней главе. Режинальд принял все нужные меры для полного и совершенного исполнения своей воли. Письмо к королю было написано, и курьер уже получил приказание быть готовым отвезти это письмо в Версаль. Маркиз написал законным образом акт усыновления, оставалось только подписать этот акт. Еще несколько часов, и Рауль должен был достигнуть ослепительной цели, о которой он еще недавно не смел даже и мечтать.

В этот день маркиз пригласил человек десять соседних дворян на большую охоту на кабанов. Назначено было ехать в восемь часов утра и завтракать в лесу, между тем, как егеря с собаками будут отыскивать следы зверя.

В ту минуту, когда пробило восемь часов, соседние дворяне, приглашенные маркизом, собрались уже на парадном дворе замка, но Режинальд, вопреки своим привычкам, запаздывал. Рауль заменял его и принимал со своей обычной любезностью гостей своего приемного отца.

Наконец маркиз вышел. Пока он проходил через широкую стеклянную дверь, которая вела из передней на крыльцо, Рауль при виде его не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть от удивления и испуга. Маркиз был очень бледен. Он шел с трудом, и взгляд его больших глаз, до сих пор такой гордый, проницательный и исполненный жизни, казалось, был мрачен и как бы покрыт туманом. Рауль одним прыжком перепрыгнул ступени крыльца и, очутившись возле старика, спросил с живостью:

– Что с вами, мой добрый батюшка?.. Боже мой!.. Что с вами?..

– Со мною, дитя мое? – отвечал Режинальд. – Ничего, уверяю тебя.

– О! – сказал Рауль. – Вы страдаете!..

– Вовсе нет.

– Вы не были больны ночью?

– Нисколько, но к чему эти вопросы?..

– У вас болезненный вид. Мне показалось, что вы нездоровы и я встревожился. Я очень рад, что ошибся!..

– Благодарю за твое беспокойство, – сказал старик, улыбаясь. – Милое дитя, оно мне доказывает, как ты меня любишь, но повторяю: оно безосновательно. Правда, проснувшись сегодня утром, я нашел, что голова моя немножко тяжела, и пока камердинер одевал меня, со мною сделалось головокружение, но теперь все прошло… Если на лице и остались еще какие-нибудь следы этой легкой дурноты, то, без сомнения, утренняя свежесть и движение совершенно рассеют их…

Маркиз, не опираясь даже на руку Рауля, сошел со ступеней и подошел поздороваться со своими гостями.

– На лошадей, господа! – сказал он потом.

Но в ту минуту, когда старик, желая подать пример другим охотникам, ухватился рукой за гриву своей лошади и совал ногу в стремя, он вдруг принужден был остановиться. Рука его не имела силы, а сам он зашатался и, наверно, упал бы, если б один из егерей не поддержал его. Яркая краска вдруг покрыла лицо маркиза.

– Батюшка… батюшка!.. вскричал Рауль. – Ради Бога, откажитесь от этой охоты!..

– Нет! – отвечал маркиз с непривычной резкостью. – Разве я дряхл до такой степени, что должен слечь в постель оттого, что со мною сделалось маленькое головокружение?.. Напротив, я хочу охотиться, и держу пари, что превзойду всех вас!..

Говоря таким образом, Режинальд сел на седло и пришпорил лошадь, закричав:

– В галоп, господа!.. В галоп!.. Кто меня любит, за мной!..

Завтрак был приготовлен в прогалине, под ветвями огромного дерева. Он состоял из холодного мяса, фруктов и из большого количества бутылок лучших испанских и французских вин. Все сели на траву, и начали завтракать с аппетитом, еще более возбуждаемые прохладой легкого утреннего ветерка. Завтрак был очень весел. Режинальд пил и ел много и беспрестанно разговаривал. Посреди общего разговора один Рауль был мрачен, озабочен, задумчив. Откуда происходила эта грусть, которую, казалось, ничто не должно было оправдывать? Он сам не мог бы ответить на этот вопрос. Только странное и печальное предчувствие сжимало ему сердце.

Отдаленный и хриплый лай повторился вдруг шестьюдесятью голосами всей стаи и громко огласил лес. Кабана выгнали. Тотчас рюмки были наполнены и осушены в последний раз. Собеседники бросили салфетки и побежали к своим лошадям. Режинальд не из последних сел на седло. Охотники быстро поскакали в том направлении, куда побежали собаки. Рауль дал себе слово не расставаться ни на минуту с маркизом, но старик, проехав с полмили вместе с другими, вдруг повернул лошадь на боковую тропинку, пересекавшую лес поперек. Рауль поскакал за ним. Однако потому ли, что у маркиза лошадь была лучше, нежели у его приемного сына, или старик пришпорил ее, только он скоро значительно опередил Рауля. Молодой человек потерял его из вида, но упорно старался догнать и скакал за ним до тех пор, пока не очутился на таком месте, где сходились три тропинки, ведущие совершенно в противоположные стороны. Не зная, по которой поехал маркиз, Рауль остановился, чтобы поразмыслить, на что ему решиться.

Размышления его продолжались недолго: почти тотчас же он услыхал с левой стороны голоса собак и звуки рогов. Без всякого сомнения, Режинальд поехал в ту сторону. Рауль снова пустил свою лошадь в галоп, чтобы присоединиться к охотникам, в уверенности, что найдет между ними и маркиза. Через несколько минут молодой человек очутился посреди группы дворян, остановившихся в аллее, но маркиз еще не приезжал. В этом, конечно, не было ничего особенно удивительного, потому что маркиз, попав, может быть, на какую-нибудь запутанную тропинку, заблудился, но мог приехать с минуты на минуту. Это предположение было очень правдоподобно, однако Рауль невольно побледнел и задрожал.

– Маркиз сейчас приедет! – говорили охотники.

«Он не приедет!» – отвечал мысленно Рауль.

В ту же минуту в лесу послышался сильный топот лошади, которой было еще не видать.

– Это должен быть он! – вскричал кто-то.

Сердце Рауля перестало биться. Ветви, закрывавшие тропинку, почти непроходимую, раздались, и лошадь, топот которой слышали охотники, бросилась в аллею. Она была без седока и пустые стремена бились о бока ее, покрытые пеной. С громким ржанием пронеслась она мимо охотников и продолжала свой неистовый бег. Глухой крик вырвался из сжатого горла Рауля.

– Ах! Я это предчувствовал! – прошептал молодой человек. – Я предвидел, что с моим отцом случится несчастье!..

И он бросился на тропинку, откуда прибежала лошадь маркиза. Другие охотники последовали за ним, разделяя его ужас и как бы предугадывая какое-нибудь ужасное происшествие. Рауль пролетел как молния сквозь сеть густо разросшихся ветвей, которые до крови раздирали ему лицо и руки. Молодой человек не чувствовал царапин, кровь текла, а он не примечал этого. На каждом шагу сердце говорило ему, что скоро он увидит душераздирающее зрелище.

Наконец он очутился на том месте, где тропинка, по которой он скакал, выходила на аллею довольно широкую.

Маркиз лежал тут распростертый на земле, ничком. Рауль глухо вскрикнул, соскочил с лошади и, став на колени возле своего приемного отца, приподнял его и приложил руку к сердцу, как бы желая убедиться, жив ли он. Молодой человек делал для маркиза де ла Транблэ то же самое, что маркиз для него в этом самом лесу десять лет тому назад.

Сердце Режинальда уже не билось. Рауль прижимал к своей груди безжизненный труп с лицом почти черным. Старик умер от апоплексического удара.

XLVIII. Наследники

Когда спутники Рауля подъехали, в свою очередь, к безжизненному телу маркиза, когда несчастный молодой человек наконец убедился, что страшный удар, поразивший его, был невозвратен, отчаяние его не имело границ. Рауль, наши читатели уже знают это, не принадлежал к числу тех особенно нежных и любящих натур, которые живут только сердцем, однако же он был способен чувствовать глубокую и искреннюю привязанность. Поэтому, когда молодой человек увидел, что тесная связь, соединявшая его с маркизом, навсегда разорвана, он впал в глубокое отчаяние. В первую минуту никакая честолюбивая или алчная мысль не примешивалась к его горести. Он помнил только безграничную доброту, трогательную нежность маркиза, который заменял ему отца и даже более, чем отца, и который еще утром, час тому назад, исполненный жизни, теперь был уже охладевшим трупом. Горе Рауля было ужасно, но безмолвно и сосредоточенно. Он не ломал себе рук, сумел сдержать стоны, которые облегчили бы его горе; только лицо его помертвело и слезы обильно струились по щекам.

Охотники наскоро сделали из ветвей носилки, положили на них тело маркиза и пешком, без шляп, медленно, подобно похоронной процессии, пошли к замку из которого еще так недавно выехали на веселую прогулку.

С большой пышностью положили они тело маркиза на парадную постель в той комнате, которую он занимал при жизни; двести свечей горело вокруг покойника. Рауль провел остаток дня и целую ночь на коленях возле своего названного отца, отказываясь от пищи, которую ему приносили, и не слушая даже утешений, которыми его осыпали.

Пока молодой человек исполнял этот благочестивый долг, управитель покойного маркиза де ла Транблэ не терял времени понапрасну. Эта почтенная особа, желая знать, действительно ли Рауль был законным наследником имения и титулов маркиза, или оставался в замке только непрошеным гостем, деятельно рылся в бумагах, которые находились в кабинете его покойного господина. Там он сделал драгоценные открытия. Он нашел акт усыновления Рауля, составленный по всем формам и написанный собственной рукой Режинальда, но без подписи. Он нашел также письмо, адресованное на имя короля, которое курьер должен был отвезти на другой день, и удостоверился наконец, что завещания не было.

Это последнее обстоятельство, к несчастью, было справедливо. Маркиз де ла Транблэ, полагаясь на свою силу и здоровье, был уверен, что успеет до своей смерти законным образом усыновить Рауля, и не написал своей последней воли.

Честный управитель был чрезвычайно обрадован тем, что узнал важные подробности, рассказанные нами, и поспешил действовать согласно со своими интересами. Вследствие этого, он тотчас же отправил лакея к родственникам покойного маркиза, земли которых находились от замка де ла Транблэ не далее пятнадцати лье. Он уведомил их о смерти Режинальда и, к их величайшему изумлению, также о том, что они оказались его наследниками.

С тех пор, как слухи об усыновлении Рауля сделались гласными, то есть лет пять или шесть назад, родственники Режинальда, видя с глубокой яростью, что от них ускользает великолепное наследство, прекратили все сношения с маркизом, который, как они говорили, ограбил их. Вместе с тем они почувствовали слепую и неутомимую ненависть к юному искателю приключений, который, по их выражению, готовился украсть у них состояние. Понятно, как они обрадовались, получив письмо управителя. Теперь они могли удовлетворить в одно время и свою жадность и желание мести, могли вступить во владение огромным наследством, на которое уже не рассчитывали, и постыдно прогнать из замка, сделавшегося их собственностью, того, кого они так долго проклинали.

Между тем Рауль, погруженный в свою печаль и проливавший горькие слезы, вовсе не предвидел грозы, готовившейся омрачить звезду его счастья. Управитель же, заранее уверенный в благосклонности новых господ, воспользовался междуцарствием, чтобы прибрать к рукам все, что только мог, и набивал свои сундуки отличным бельем и тяжелым серебром с гербами покойного маркиза.

На другой день пагубной охоты, развязка которой нам известна, были назначены похороны маркиза. С утра в старомодных каретах съехалось в замок почти все провинциальное дворянство. Многие были для Рауля знакомыми и друзьями, многие протягивали ему руки с чувством дружеского сожаления и нежного сострадания. Между гостями, приехавшими отдать умершему последний долг, находились, однако, три подозрительные и странно выглядевшие фигуры.

Эти три господина, которых Рауль прежде никогда не видал, были в таком глубоком трауре, как будто присутствовали на похоронах родного отца. Они, казалось, усиливались сделать траурными и свои лица, но это покушение было напрасно. Если из одного глаза катилась заказная слеза, веселый луч сиял в другом. Если лоб нахмуривался, как бы отягченный грустной мыслью, губы не могли удержаться от улыбки. Словом, три странных господина, несмотря на свои старания, играли как нельзя хуже комедию слез и горя.

Один из них назывался кавалером Антенором де Вертапюи, другой носил звучное имя барона Станислава-Ландольфа-Адемара де Морисуша, третий наконец был виконт Клодульф-Элеонор де Жакмэ. Каждый из них имел около пятидесяти тысяч экю годового дохода. Это были родственники маркиза Гектора Режинальда де ла Транблэ. Брат одного из прадедов Режинальда, вступив в неравный брак, соединил прекрасный род маркиза с этими глупыми именами и гадкими людьми.

За несколько минут до того часа, когда похоронный кортеж должен был отправиться в церковь и на кладбище, три наследника соединились в амбразуре окна гостиной, с осторожностью и таинственностью, достойными опытных заговорщиков.

– Ну, любезные кузены, – сказал виконт де Жакмэ, уверившись, что голос его не мог быть слышен никем, кроме его двух аколитов, – мы приближаемся к минуте торжества!..

– Слава Богу, – отвечали в один голос барон и кавалер.

– Все эти мелкопоместные дворянчики, которые толпятся вокруг бездомного авантюриста, вовсе не подозревают, что они в гостях у нас…

– Конечно, нет!..

– Поэтому, когда бомба лопнет, эффект будет удивителен…

– Надеюсь, – заметил де Морисуш.

– Кстати, когда бомба должна разорваться?

– Сейчас, – отвечал барон.

– О! Еще успеем, – прошептал кавалер де Вертапюи.

– И я того же мнения, – продолжал виконт де Жакмэ. – Ни к чему торопиться!.. Пусть прежде похоронят нашего превосходного друга, нашего милого родственника, о котором мы так сильно сожалеем… Возвратившись из церкви, мы объяснимся с усыновленным… который не усыновлен.

Кавалер и барон изъявили согласие молчанием. Виконт продолжал:

– Так как мы уже заговорили об этом невинном плуте, который желал нас обворовать, то скажите мне, любезные кузены, как вы его находите?..

– Э! э! – прошипел кавалер де Вертапюи.

– О! о! – промычал барон де Морисуш.

– Понимаю вас как нельзя лучше, – сказал виконт де Жакмэ, – и думаю совершенно одинаково с вами.

– Не правда ли? – спросили оба кузена.

– Да… По-моему, в нем нет ничего обольстительного, и я не понимаю пристрастия, которое имел к нему покойный Режинальд!..

– Самое обыкновенное лицо!..

– Самая ничтожная осанка!..

– В лице нет никакой свежести!..

– И какое бесстыдство написано на нем!..

– А заметили вы его презрительные гримасы?..

– Глаза довольно недурны, но уж чересчур красны!..

– Может быть, они красны потому, что он плакал…

– Да, конечно, он плакал, – продолжал виконт де Жакмэ, – даже и теперь еще плачет, лицемер!.. Он, разумеется, считает себя наследником и потому плачет. Спрашиваю вас, правдоподобно ли это?.. Что же будет делать когда мы его выгоним?

Разговор этот был прерван большим движением в зале.

XLIX. Похоронный обед

Гроб, в котором заключались останки Режинальда, поставили на дроги. Каждый занял место в процессии, и она двинулась.

Рауль шел впереди, как будто действительно был сыном маркиза де ла Транблэ. Три кузена сопровождали покойного родственника, отдалившись от Рауля на значительное расстояние.

Религиозный обряд совершился пышно и торжественно: могила закрылась над трупом Режинальда и еще раз присутствовавшие увидели осуществление страшных слов: Memento, homo, gua pulvises! et in pulverem reverteris! (Человек, вспомни, что прах и в прах превратишься.) По обычаю, установленному с незапамятных времен и еще существующему в провинции, большой обед, называемый похоронным, был приготовлен в самой обширной из комнат замка для родственников и друзей покойника, приехавших на похороны.

В ту минуту, когда гости готовились сесть за стол, на верхнем конце которого стояло пустое кресло Режинальда, три кузена исчезли. Они отправились к управителю, который ожидал их в беседке.

Между этими четырьмя достойными особами начался разговор, продолжавшийся несколько минут; потом управитель отдал виконту де Жакмэ две бумаги, которые тот старательно спрятал в карман. Это было письмо Режинальда к королю и не подписанный акт усыновления. С этими важными документами, из которых только одному предназначалось увидеть свет, три кузена возвратились в столовую. Гости уже сидели за столом, и обед начался.

Виконт де Жакмэ, которому, с общего согласия кузенов, поручено было говорить, как человеку, более других обладавшему красноречием, и мужественным и увлекательным, сделал несколько шагов, поклонился как только мог любезнее гостям и сказал:

– Господа, я, Клодульф-Элеонор виконт де Жакмэ, от себя лично и от двух моих кузенов, знатных и сильных особ: кавалера Антенора де Вертапюи и барона Ландольфа-Адемара де Морисуша, благодарю вас за честь, которую вы нам оказали, сев за наш стол в нашем замке Ла Транблэ…

Когда виконт де Жакмэ окончил эту странную речь, ропот удивления пробежал между присутствующими. Гости переглянулись. Рауль вспыхнул, потом побледнел, потом встал и, повернувшись к кавалеру, спросил у него дрожащим от волнения голосом:

– Я не понял смысла ваших слов, милостивый государь. Благоволите объяснить их.

Жакмэ окинул Рауля с ног до головы с самым презрительным видом и спросил тоном пренебрежения:

– Скажите мне прежде, кто вы такой? Я вас не знаю…

– Кто я такой? – вскричал молодой человек силясь обуздать гнев, кипевший в нем. – Я приемный сын того, чью память вы оскорбляете! Маркиз де ла Транблэ избрал сердцем и усыновил меня…

– О! о! – сказал кавалер. – В том, что вы сказали есть маленькая ошибка, которую я поправлю. Может быть, вы и действительно сын, избранный сердцем нашего дорогого родственника, маркиза Режинальда, но что касается до того, что он, как вы говорите, усыновил вас, в этом я не могу с вами согласиться…

– Милостивый государь! – прошептал Рауль с глухой яростью.

– Отвечайте мне ясно и категорически, – продолжал кавалер. – Вы думаете, что вы здесь в своем доме, не правда ли?

– Да, – отвечал Рауль. – Я так думаю.

– А на чем вы основываете свое убеждение, позвольте вас спросить?

– На нежной привязанности моего возлюбленного отца, который непременно хотел усыновить меня…

– Заблуждение! – отвечал Жакмэ. – Маркиз де ла Транблэ не хотел этого!..

– Ложь! – вскричал Рауль.

– Нет, не хотел, – продолжал виконт, – или, по крайней мере, подобное желание не было его последней волей…

– Вы лжете!.. Вы лжете!..

– Я никогда не лгу, – возразил виконт де Жакмэ, – и если уверяю в чем-нибудь, то и доказываю это…

– Докажите же! – вскричал Рауль.

– Это очень легко.

Виконт вынул из кармана бумагу.

– Это что такое? – спросил молодой человек, у которого от ужасного волнения дрожали губы и руки.

– Это акт усыновления, отвечал виконт. – Ну?..

– Я прочту его вслух, и пусть достопочтенные господа, здесь присутствующие, рассудят, кто из нас прав.

И виконт де Жакмэ начал чтение. Он дошел до конца, делая ударение почти на каждом слове. Нотариус Режинальда находился в числе гостей.

– Акт этот имеет полную силу! – вскричал он, когда виконт кончил.

– Вы думаете? – спросил де Жакмэ насмешливым тоном.

– Да, – ответил нотариус. – Его невозможно опровергнуть…

Между присутствующими послышался радостный шепот, потому что дворяне, собравшиеся в замке, принимали живое участие в Рауле и косо смотрели на трех кузенов. Однако виконт де Жакмэ не смутился, и торжествующая улыбка не сходила с его губ. Он подошел к нотариусу и подал ему акт, говоря:

– Вы, законник, прочтите же сами этот документ, и мы увидим, найдете ли вы, что его невозможно опровергнуть.

Нотариус взял бумагу, просмотрел ее, но тотчас же роковой акт выпал из его рук и он вскричал.

– Не подписан! – прошептал Рауль, уничтоженный.

– Не подписан! – повторили все гости.

– Э! Боже мой, да! – подтвердил виконт: – Бедный маркиз, которого мы так оплакиваем, забыл только эту мелочь! Правда, что она очень важна!..

Наступило молчание, которое показалось всемприсутствующим каким-то зловещим. Наконец виконт возобновил речь и на этот раз тоном сухим и жестким сказал Раулю:

– Теперь, когда ясно доказано, что вы ничего не значите в этом замке и что в нем ничто не принадлежит вам, мы владельцы замка и имения Ла Транблэ, ибо являемся законными наследниками маркиза Режинальда, объявляем вам, что не имеем никакого желания видеть вас здесь и просим искать в другом месте более гостеприимной кровли!

Ропот негодования раздался со всех сторон после этих гнусных слов. Виконт де Жакмэ понял, что зашел слишком далеко, но возвратиться назад было уже невозможно. Притом гордость, весьма свойственная человеку, имеющему пятьдесят тысяч экю годового дохода и получившему в наследство новое богатство, мешала кузену Жакмэ ретироваться.

Бледность Рауля сделалась ужасной. Грустная действительность разрушила все его прекрасные мечты и повергла в бездонную пропасть. Кроме того, он был глубоко оскорблен тем, что наглый пришелец приказывал ему выйти из того жилища, в котором уже десять лет с ним обращались как с сыном и уважали его как господина. Чаша переполнилась. Рауль понял, что если он сейчас не даст своему необузданному гневу свободного исхода, то сойдет с ума. Он вытащил шпагу и бросился на виконта, крича срывающимся голосом:

– А! негодяй! Ты думаешь, что можешь оскорблять меня в доме того, кого я называл отцом!.. Ты думаешь, что можешь прогнать меня безнаказанно, как ребенка, которого бьют и который плачет?! Подожди!..

Но в ту минуту, когда Рауль уже настигал своего врага, несколько человек бросились между противниками, и виконт осторожно укрылся за этим живым укреплением.

Один старый дворянин, искренний друг Режинальда, показывавший к бедному Раулю сильную привязанность, овладел им, отнял у него шпагу, отчасти силой, отчасти убеждениями, и старался его успокоить. Он успел в этом гораздо легче, нежели надеялся. Рауль успокоился. За припадком бешенства последовала болезненная слабость, какое-то глубокое уныние. Несчастный молодой человек страдал и телом, и душой. В это время нотариус подошел к группе негодующих дворян, которые окружили виконта де Жакмэ.

– Милостивый государь, – крикнул он виконту с откровенностью честного человека, – вы совершили поступок тем более гнусный, что не имели на то права. Вы сказали этому молодому человеку, что в замке ничто не принадлежит ему. Это несправедливо, милостивый государь, Раулю принадлежит все, что он получил от щедрости маркиза де ла Транблэ, которого вы недостойный наследник; его лошадь, оружие, вещи, деньги – если он отложил их – все это принадлежит ему; и вы не имеете никакого права требовать это назад.

– Ну, хорошо! – отвечал виконт, который теперь ужасно боялся Рауля. – Мои кузены и я поступим великодушно. Пусть молодой человек возьмет все, о чем вы говорите, мы согласны, но пусть только он оставит замок сию же минуту!..

Рауль услыхал эти слова. Он возвратил всю свою власть над собой и сделался спокоен и хладнокровен. Он подошел к виконту де Жакмэ и сказал ему:

– Если вы думаете, что даете мне милостыню, то прошу вас выйти из заблуждения, милостивый государь! Ваше великодушие – ложь, которой вы сами не верите!.. Вы такой же презренный трус, как и гнусный скряга, и делаете уступку только потому, что боитесь меня. Знайте же, что я возьму безделицы, о которых вы говорили, потому что имею на это право, а не потому, что вы мне дарите их!.. О, Режинальд, мой благородный отец, в какие гнусные руки попало твое наследство! Через два дня после твоей смерти тебя оскорбляют в лице того, кого ты называл сыном! Но будь спокоен, ты будешь отмщен!.. Господин виконт де Жакмэ, я не прощаюсь с вами, потому что мы еще увидимся когда-нибудь!..

Произнеся эти слова, довольно ясно выражавшие угрозу, заставившую виконта и его обоих кузенов побледнеть от ужаса, Рауль гордо вышел из столовой и отправился в свою комнату. Там он переменил легкую шпагу, которая была на нем, на другое, более надежное и прочное оружие, обвил свой гибкий стан кожаным поясом, за который заткнул пару пистолетов с гербом Ла Транблэ, и уложил белье в небольшой чемодан, который наполнил также золотыми монетами, находившимися в железной шкатулке. Потом он пошел в конюшню, сам оседлал своего Баяра, гордого серого коня с черной гривой. Привязав чемодан позади седла, Рауль, твердый своей волей и великий мужеством, ласково распрощался со служителями, которые стояли на крыльце и искренне сожалели о его отъезде, прошел парадный двор и ворота и, держа лошадь за поводья, медленно удалился из замка, ни разу не обернувшись назад.

L. Отъезд

Рауль направился к смиренному деревенскому кладбищу, привязал лошадь за узду к стволу одного из больших деревьев, которые росли перед церковью, и вошел на кладбище.

Могила маркиза Режинальда находилась возле могил его предков. На каждом надгробном камне вырезаны были герб Ла Транблэ, надписи и девизы; но так как не успели еще приготовить новый камень, то могилу маркиза можно было узнать только по свежей земле, покрывавшей ее.

Рауль пришел проститься в последний раз с тем, кто столько лет был его другом и отцом. Молодой человек встал на колени. Рауль не был религиозным, но кто, склонившись на эту сырую землю, которая разделяет нас навсегда от тех, кого мы любили, кто осмелится сомневаться в бессмертии души и во всемогуществе Божием? Подобное сомнение перед могилой не было ли бы оскорблением для всего человечества? Возможно ли предполагать, чтобы тот, кого оплакивают – существо благородное и разумное, – после смерти своей, погиб совершенно, и что от него остался только отвратительный остов, оспариваемый червями? Нет, в присутствии гроба, который несколько лопат земли навсегда отделили от света, самые закоренелые материалисты отрекутся на минуту от своих пагубных систем.

Это чувство, о котором мы говорим, Рауль испытал во всем его могуществе и легко предался ему. Горячие молитвы срывались с его губ, между тем как слезы текли из глаз. Потом ему показалось, что его молитвы и горе как будто вызвали великую душу Режинальда, что эта душа вошла в сообщение с его душой и слушала его.

Он говорил с нею тихо… Он рассказал ей, каким образом его прогнали из замка и лишили того наследства, которое назначил ему Режинальд. Он просил душу отца заботиться о его жизни, которая отныне не имела никакой цели и которой надежда более не улыбалась… Он поручал ей свою будущность… Потом, преодолев свое волнение, увеличивавшееся каждую минуту, Рауль приподнялся и вскричал:

– Прощай, прощай, отец мой!..

Он вышел из кладбища и отвязал свою лошадь. В недальнем расстоянии от церкви находился лесистый пригорок, с которого можно было видеть все окрестности и позади которого проходила Аббвильская дорога. Рауль отправился на этот пригорок. На вершине он остановился и обернулся. Прямо перед собою молодой человек увидел парк и старый замок, феодальные башни которого возвышались над самыми большими деревьями. Солнце уже закатилось за облака, окрасив их кровавым цветом. На этом пурпуровом и светлом небе черной массой обрисовывался профиль замка. Горькая улыбка сжала губы Рауля.

– Да, – прошептал он, протянув руку к небу и замку. – Траур, кровь и огонь! вот чего я хочу!.. вот о чем я мечтаю!.. вот что я принесу сюда!.. А! господин виконт! господин виконт!.. Я вам сказал, что вы увидите меня когда-нибудь!.. Молитесь Богу, чтобы этот день настал не скоро!.. Мало того, что вы подло отняли у меня все, что принадлежало мне по воле того, кого нет уже на свете, вам надо было еще прогнать меня и оскорбить, прогоняя… О, когда-нибудь мы еще поквитаемся… господин виконт!.. В тот день, когда мы увидимся, вы проклянете это наследство и будете просить у меня помилования!.. Но вы были безжалостны ко мне!.. и я буду безжалостен к вам!.. До свидания, господин виконт, до свидания!..

Рауль вскочил на лошадь, пришпорил ее и поскакал в галоп. Куда? Он сам не знал и даже еще не спрашивал себя об этом.

Быстрый бег лошади и вечерний ветер освежили пылающий лоб молодого человека и несколько успокоили его мысли. Проехав около трех лье, Рауль заставил лошадь идти шагом и принялся размышлять. Прежде всего ему хотелось удалиться от Ла Транблэ. Его родители еще были живы; но мог ли он просить убежище у тех, которых презирал в дни своей роскоши и которых притом не любил? В особенности мог ли он – воплощенная гордость, – решиться носить ничтожное имя Рауля Риго в том краю, где три дня назад все считали его будущим маркизом де ла Транблэ? Конечно, все дворяне, собравшиеся на похороны Режинальда, доказали ему глубокое участие, заступившись за него против виконта де Жакмэ; конечно, все эти дворяне охотно предложили бы ему свое гостеприимство; но не предпочтет ли он лучше умереть, чем быть принятым, как низший теми, которых он считал себе равными?

Рауль размышлял обо всем этом с глубокой горечью, и с минуту отчаяние переполнило его сердце. Он почувствовал себя одиноким на земле, погибшим на свете. Ночь спускалась постепенно; вокруг него поле было пусто и безмолвно. Этот мрак, это уединение показались ему изображением его жизни. Эти мысли привели молодого человека в такое отчаяние, что он чуть было не потерял сознание и зашатался на своей лошади. Рауль поспешил ухватиться за седло, и рука его встретила чемодан, который издал продолжительный металлический звук. Рауль вспомнил тогда, что он вез весьма значительную сумму, хотя в сущности и не знал, как велика она. «Стало быть, не все еще погибло», – подумал он, зная, что с золотом всегда можно выпутаться из затруднительных обстоятельств. В то же время внутренний голос прошептал ему, что если он может найти где-нибудь облегчение своим печалям, то, разумеется, всего скорее в Париже, в этом великолепном городе, о котором он слышал столько чудес. Он тотчас же решился и сказал сам себе: «Я поеду в Париж». Однако, чтобы доехать до Парижа, надо было совершить продолжительное путешествие и прежде всего найти на этот вечер ужин и ночлег. Рауль опять пришпорил Баяра, который поскакал в галоп.

Часа через полтора Рауль увидал огни и очутился у ворот Аббвиля. Он поехал шагом и скоро доехал до ворот довольно порядочной гостиницы, под вывеской «Три Короны». Конюхи тотчас овладели Баяром. Рауль поручил им хорошенько позаботиться о благородном животном, которое хотя и было покрыто пеной и потом, гордо ржало и топало о мостовую своей легкой ногой. Молодой человек сам снял драгоценный чемодан, в котором заключались все его состояние и все его надежды, взвалил его на плечо и вошел в гостиницу спросить комнату и ужин.

Мы уже знаем, что Рауль, кроме того, что был очень хорош собою, имел осанку и манеры самые аристократические, какие только можно вообразить. Поэтому, хотя в то время дворянин, уважающий себя, не путешествовал без двух, по крайней мере, лакеев, хозяин и хозяйка поспешили услужить молодому кавалеру, одетому в такой глубокий траур и по наружности такому знатному. В один миг была приготовлена прекрасная комната. Так как вечера были прохладны, развели в камине этой комнаты яркий огонь. Вертел в кухне пришел в движение и кастрюли начали свою однообразную песнь.

Рауль был печален, но он был молод. Нравственные горести не могли лишить его аппетита: приятный запах жаркого и рагу возбудил в нем приятное ощущение, а уважение, которое ему оказывали, немножко развеселило его и расположило бросить на будущее менее отчаянный взор.

LI. Сирота

Рауль приказал подать ужин в его комнату, поскольку не собирался расставаться со своим сокровищем.

Ужин явился. Трактирщик превзошел самого себя, и блюда, которые ставили перед молодым человеком, были образцовыми произведениями поваренного искусства. Рауль поужинал хорошо, хотя иногда грустные мысли заставляли руку его опускаться в ту самую минуту, когда он подносил ее ко рту. Окончив ужин, он запер дверь своей комнаты, раскрыл чемодан и высыпал деньги на стол. Он был ослеплен количеством золота, которое лежало перед ним.

Никогда Рауль не приписывал ни малейшей важности значительной сумме, которая хранилась в его железной шкатулке и которая относительно состояния маркиза Режинальда была только каплей в море. С минуту он смотрел на блеск этой сияющей груды. Знаменитый профиль Людовика XIV блистал на двойных луидорах. Рауль принялся считать золотые монеты. Их было более тысячи. Так как они были неравного достоинства, одни в двадцать четыре, другие в сорок восемь ливров, то все количество их составляло около сорока тысяч ливров. Конечно, это было маловато для Рауля, который мечтал о ста тысячах экю годового дохода с маркизского имения; но все-таки с этой суммой нельзя было умереть с голоду, по крайней мере некоторое время. У Рауля было также несколько драгоценных вещей, но он не знал их ценности, к тому же он был намерен хранить эти вещи на память о маркизе Режинальде, от которого получил их.

Герой наш положил все свое золото в шкатулку, которую запер и поставил на ночной столик, возле своей кровати. Сделав это, Рауль удостоверился, что пистолеты его заряжены, и положил их на чемодан, как верных и грозных защитников. Наконец он лег спать и, разбитый усталостью и жестокими волнениями этого и предшествовавших дней, скоро заснул. Сон молодого человека был гораздо спокойнее, чем он опасался, и когда он проснулся, было уже довольно поздно. Он тотчас встал, слегка позавтракал, расплатился и отправился в путь.

Рауль рассчитал, что ему потребуются четыре дня, чтобы приехать в Париж, не истощая лошадь и не утомляя себя. Поэтому, он поехал умеренным шагом и мог таким образом свободно предаваться размышлениям, которые внушало ему его настоящее положение.

Между прочим, он спрашивал себя, какое самое полезное употребление может он сделать из своих сорока тысяч ливров. После долгих рассуждений, он наконец решил, что, без сомнения, всего благоразумнее было бы купить место в армии и вступить на службу его величества. Мы знаем уже давно, что военное ремесло нравилось нашему герою; притом юное и блестящее воображение легко убеждало его, что шпага ничтожного офицера может когда-нибудь сделаться в его руках фельдмаршальским жезлом. Потом ему казалось, что маркиз Режинальд одобрит его намерение с высоты небес. Решив таким образом вопрос своей будущности, Рауль почувствовал себя спокойнее.

Прошло два дня без всяких происшествий, которые стоило бы передать здесь. Утром на третий день, часа через два после отъезда из гостиницы, в которой Рауль ночевал, он очутился у подошвы горы до того крутой, что вынужден был сойти с лошади и предоставить ей свободу взбираться одной. На вершине горы сын браконьера остановился на минуту и с восторгом взглянул на великолепную панораму, которая необозримо расстилалась перед ним.

В ту минуту, когда он готовился опять сесть на лошадь, он увидал в десяти шагах от себя крестьянского мальчика, сидевшего на краю дороги у оврага. Этому мальчику было, по-видимому, лет четырнадцать или пятнадцать, не более, лицо его было умно и приятно, но покрыто мертвенной бледностью. Сжатые черты и черные круги под глазами показывали болезненное состояние и продолжительное страдание. Он сильно прижимал правую руку к стесненной груди, как бы затем, чтобы подавить жестокую боль. Грубая, поношенная блуза и разодранные панталоны составляли всю его одежду, босые ноги были обуты в тяжелые деревянные башмаки.

Когда мальчик заметил, что Рауль пристально на него смотрит, он потупил глаза. Лицо его обнаружило явные признаки сильной внутренней борьбы. Потом он протянул к Раулю руку и прошептал задыхающимся голосом:

– Я голоден!..

Рауль подошел и подал ему монету. Мальчик с живостью взял ее и поцеловал, вскричав:

– Ах! Да благословит вас Бог!.. Я не умру сегодня…

– Зачем ты говоришь о смерти? – спросил Рауль. – Разве ты так беден и несчастен?..

– Да, я очень беден и очень несчастен…

– У тебя нет хлеба?

– Я не ел уже два дня…

– О! Боже мой! – прошептал Рауль, вынув из-за седельной луки небольшую бутылку с водкой.

Он подал ее маленькому крестьянину, который выпил с жадностью и, казалось, тотчас же собрался с силами.

– Ты не здешний? – снова спросил Рауль.

– Нет, прежде я жил за шесть лье отсюда.

– Зачем же ты оставил свою деревню?

Мальчик заплакал вместо ответа. Рауль продолжал:

– Разве у тебя нет родителей?

– Нет… – пролепетал ребенок.

– Ты сирота?..

– Матери я никогда не знал, а отец мой умер на прошлой неделе…

– И тогда ты ушел из своей деревни?

– Мне нечего было больше делать…

– Отчего?

– У отца был бедный домишко и два поля… Он обрабатывал их, я помогал ему и мы жили нашими трудами… Но вот отец мой умер… Люди, которым он был должен, забрали дом и оба поля!.. и прогнали меня… Я не хотел просить милостыни… я просил работы… но мне сказали, что я слишком слаб… тогда я ушел… вчера я дошел до этого оврага и сел здесь, думая, что умру с голоду… Когда вы приехали сюда, я так страдал, что у меня недостало мужества, и я протянул к вам руку… Теперь я куплю хлеба и проживу еще сегодня… Но завтра вы уже не проедете мимо меня и я умру…

Простая и трогательная история маленького крестьянина произвела глубокое впечатление на Рауля, потому что, кроме нищеты, она походила на его собственную. Рауль сравнил свое положение с положением этого бедного мальчика и почти обрадовался такому несчастью.

«Я протяну руку этому ребенку, – думал он, – как некогда маркиз Режинальд протянул мне свою. Может быть, это принесет мне счастье».

– Как зовут тебя, друг мой? – спросил он.

– Жаком…

– Сколько тебе лет?

– Четырнадцать.

– Ну, Жак, я не хочу, чтобы ты умер завтра, как ты говорил сейчас. Все отвергли тебя, но я не отвергну. Тебе уже не нужно будет просить милостыни, если ты захочешь ехать со мною.

– Ехать с вами? – вскричал мальчик с выражением пламенной радости, смешанной с некоторым сомнением. – Возможно ли это?

– Да, – ответил Рауль, – я уже сказал тебе, что, если ты хочешь, я возьму тебя с собой.

LII. Жак

Мальчик бросился на колени, губы его зашевелились; видно было, что он мысленно благодарил Бога. Потом он схватил руку Рауля и покрыл ее поцелуями, пролепетав несколько бессвязных слов, в выражении которых слышалась признательность.

Очутившись в свою очередь покровителем, герой наш угадал, что навсегда привязал к себе душу этого ребенка, и почувствовал себя возвеличенным в своих собственных глазах.

– Жак, – сказал он через минуту, – мы едем в Париж…

Мальчик сделал жест, ясно означавший: куда поедете вы, туда поеду и я, хоть на край света!..

– Умеешь ты читать? – спросил Рауль.

– Немножко.

– А писать?

– Также немножко, но очень дурно…

Молодой человек улыбнулся этому наивному ответу, потом спросил:

– Сколько отсюда до ближайшей деревни?

– Два лье.

– Ты слишком слаб, чтобы идти пешком. Умеешь ты ездить верхом?

– Умею.

– Ну! Садись на Баяра – он очень смирен – а я пойду пешком. Пища подкрепит тебя, а как только я найду случай, я тотчас куплю для тебя одежду и лошадь… ты будешь ездить со мной…

Мальчик не верил своим ушам и был убежден, что он игрушка какой-нибудь обманчивой мечты.

Рауль и Жак прибыли в деревню. Как и предвидел Рауль, пища полностью возвратила силы мальчика. После обеда они оба отправились в путь и к вечеру добрались до небольшого городка. Первой заботой Рауля было купить маленькому Жаку готовое платье и лошадь, довольно старую, но еще годную. За платье он заплатил три луидора, лошадь стоила ему восемь, и за такую умеренную сумму Рауль достал себе вполне приличного слугу, потому что в красном жилете, серых панталонах и синей ливрее с серебряным галуном Жак имел очень приличный вид.

На другой день нашим путникам оставалось до Парижа только восемь лье. Рауль сел на Баяра, Жак взобрался на свою лошадь с гордостью, легко понятной, и с детской радостью, восторжествовавшей над его горем. После двух часов езды, сын браконьера прервал молчание:

– Жак, говоря со мной, ты должен будешь называть меня кавалером.

– Слушаю, кавалер, – отвечал сирота.

– А когда у тебя спросят, как зовут твоего барина, ты должен отвечать, что ты служишь кавалеру Раулю де ла Транблэ.

– Буду помнить, – сказал Жак.

Читатель видит, что Рауль завладел именем, не принадлежащим ему; но был ли он настолько виновен, приняв это имя? Мы этого не думаем.

Задолго до ночи Рауль приехал в Париж, где будущее приготовило для него жизнь, исполненную стольких же приключений, как жизнь Жильблаза и Лазарилла, этих бессмертных авантюристов. Мы последуем за нашим героем повсюду посреди страстей, ослеплений, интриг, радостей и горестей этой странной жизни.

LIII. Дом на улице Жендре

Девять часов вечера пробило на часах церкви св. Сульпиции. По улицам Парижа расстилался туман; он был так густ, что не позволял даже различать фонарей, которые исчезали в нем, как звезды, закрытые облаками; он заставлял пешеходов сбиваться с пути, кучеров – ругаться и покровительствовал ворам, которые скорее готовы были ограбить друг друга, чем пропустить такой удобный случай набить карманы. Туман, казалось, особенно был непроницаем в одном отвратительном переулке, который, неподалеку от площади Св. Сульпиции соединялся с улицей Старой Голубятни.

Этот узкий переулок, грязный и длинный, назывался тогда и называется еще поныне улицей Жендре. Два или три года назад этот переулок сохранял еще во всей целости физиономию разбойничьего вертепа, отличавшую его в ту эпоху, когда происходили происшествия, которые мы рассказываем. Почерневшие и растрескавшиеся от времени дома, подобно дряхлым столетним старухам, имели отвратительную наружность разбойничьих притонов. Узкие и низкие двери, казалось, прятались возле грязной мостовой, как будто стыдясь того, что служили входом в эти жилища такой зловещей наружности. Даже днем многие честные люди предпочитали лучше сделать длинный крюк, нежели пройти по улице Жендре. При наступлении же ночи туда входили только те, кого привлекала мысль о преступлении или самый гнусный разврат.

В тот вечер, о котором идет речь, и в час, который мы обозначили выше, несколько человек, наружность которых нельзя было рассмотреть, входили поодиночке в страшный переулок и стучались один за другим особенным образом в маленькую дверь, которая растворялась, чтобы пропустить их, и тотчас же затворялась. Человек, имевший какой-нибудь интерес проследить за этой дверью, сосчитал бы, что в нее вошли восемь человек.

Отправимся за последним из этих незнакомцев. За дверью находился вонючий коридор, плиты которого исчезали под слоем всякой грязи. В коридоре этом царствовала глубочайшая темнота. Шагов через сорок от двери была первая ступень полусгнившей лестницы с грязной веревкой вместо перил. Восемнадцать ступенек вели в первый этаж; через восемнадцать других ступенек начинался второй.

Тут остановился незнакомец, за которым мы следуем. Пошарив с минуту в темноте, он наконец постучался три раза в дверь, которая тотчас растворилась, как за минуту перед этим растворилась дверь в коридор. Комната, в которую вошел незнакомец, была передняя, довольно чистая и освещенная с большой роскошью. Пять или шесть плащей и столько же шляп висели на вешалках, прибитых к стене. Между тем как лакей снимал с пришедшего шляпу и плащ и вешал их вместе с другими, изнутри слышался веселый шум разговоров и песен, звон стаканов и стук ножей и вилок, деятельно работавших.

– Бургиньйон, – сказал пришедший лакею, – мне кажется, мой милый, что я опоздал…

– Немножко, виконт… – отвечал лакей с фамильярностью, в которой слышалось весьма мало уважения.

– Все собрались?

– Все, виконт.

– Также и мадемуазель?..

– Она пришла первая.

Незнакомец не распространял далее своих вопросов и вошел в комнату, из которой слышался шум, описанный нами.

Эта комната была одновременно и гостиной, и столовой. Великолепная с позолотой мебель, обитая богатой шелковой материей, украшала ее. Шелковые обои скрывали голые стены. Настоящий обюссоновский ковер покрывал пол. Посреди комнаты стоял огромный стол с изысканными кушаньями на серебряных блюдах и превосходнейшими винами в графинах из богемского хрусталя. Серебро было великолепное, и могло показаться странным только то, что все приборы были различной формы, с разными гербами и разными вензелями. Однако ни один из собеседников, по-видимому, не обращал на это внимания и не приписывал этому ни малейшей важности.

Собеседников было восемь человек: семь мужчин и одна женщина. Костюмы их показывали, что они принадлежали к различным сословиям, и было бы трудно объяснить в первую минуту, какое обстоятельство могло их соединить таким образом.

На первом был майорский мундир; второй был закутан в монашескую рясу; третий, стоявший тем не менее на равной ноге со всеми другими, был одет в блестящую ливрею, зеленую с золотом; четвертый был комиссионер; пятый походил на честного мещанина скромной наружности; шестой, тот, который вошел, казался дворянином, очень чванившимся своими достоинствами и своей особой. Серьезная, важная физиономия и почтенная дородность седьмого придавали ему вид управителя в знатном доме. Наконец восьмая и последняя собеседница, которую из любезности нам следовало бы назвать первой, была та самая особа, которую человек, говоривший с Бургиньйоном, называл мадемуазель.

LIV. Мадемуазель

Нельзя вообразить ничего грациознее и обольстительнее лица и фигуры этой молодой девушки. Ей невозможно было дать более восемнадцати, самое большее двадцать лет. Она имела кроткое и восхитительное личико, бело-розовое, как пастель Латура, волосы светло-каштановые, удивительно шелковистые и густые. Глаза, синие и глубокие, то бросали взгляды быстрые, как острые стрелы, то покрывались облаком меланхолической задумчивости. Выражение этих глаз и взглядов было непреодолимо. Губки, очень маленькие и красные, как гранатовый цвет, выказывали, открываясь для улыбки, маленькие правильные зубы, белые как жемчуг. Изящное благородство лица этой хорошенькой девушки согласовывалось с аристократически-маленькими руками, с узкой и длинной ножкой. Стан, стройный и гибкий выше всякого описания, походил (употребляя выражение, бывшее тогда в моде) на «стан нимфы».

Очаровательница, которую мы описали, была одета в тафтяное платье, бледно-серое с малиновым отливом, отличавшееся необыкновенной простотой и вкусом.

Военный человек в ливрее и дворянин были люди молодые, капуцин, комиссионер, управитель и мещанин перешли за сорок лет, а двое первых казались даже гораздо старше.

Каким образом молодая и прелестная девушка, которая, по-видимому, была хорошего происхождения и хорошо воспитана, оказалась одна посреди семи мужчин различного возраста и звания, смеялась и пила с ними без всякого замешательства? Каким образом, наконец, это собрание оказалось в роскошной комнате и вокруг стола, уставленного деликатнейшими кушаньями, в старом, грязном доме страшной улицы Жендре? Все это, без сомнения, мы скоро узнаем.

Восьмой собеседник, вошедший в залу пиршества, был принят радостными и громкими восклицаниями.

– Здравствуй, виконт!..

– Как твое здоровье, виконт?..

– Виконт, как поздно ты пришел сегодня!..

– Я пью за твое здоровье, виконт!.. – кричали пирующие, все в один голос.

– Здравствуйте, мои милые, здравствуй, моя хорошенькая Эмрода, – весело отвечал пришедший.

Он взял стул, остававшийся пустым, сел возле хорошенькой девушки, которую назвал Эмродой, и без церемонии поцеловал ее в обе щеки. Потом, наполнив свою тарелку и стакан, он сказал:

– Я опоздал, это правда, но будьте спокойны, я вас догоню.

И действительно, судя потому, как пришедший принялся уписывать кушанья и опоражнивать стакан за стаканом, он, казалось, хотел не только догнать, но даже и обогнать своих товарищей. Собеседники глядели с минуту на подвиги этого страшного аппетита молча и с восторгом. Потом прерванный разговор возобновился, сделался общим и составил шумное целое, прерываемое громкими восклицаниями и песнями. Капуцин не подавал примера трезвости, и даже молодая девушка не уступала самым отчаянным пьяницам и переходила в словах последние границы скромности и благопристойности. Ужин продолжался до полуночи, потом виконт встал, прислонился к камину и сказал:

– Теперь, мои любезные, займемся серьезными делами.

– Да, да, – единогласно отвечали собеседники.

– Хорош был день? – спросил виконт. – Посмотрим, что вы сделали?

Никто не отвечал ни слова.

– Начнем по порядку, – продолжал виконт. – Я начинаю с нашей Эмроды.

– О! – вскричала молодая девушка. – Обо мне, право, не стоит и говорить!.. Я почти потеряла время понапрасну…

– Все-таки есть что-нибудь?

– Вот и все, – сказала Эмрода, вынимая из кармана красный сафьянный футляр, который она открыла.

В футляре лежал золотой браслет, не очень дорогой.

– Откуда это? – спросил виконт.

– От ювелира на улице Бак; но на этот магазин нельзя более рассчитывать. В мои последние визиты, ювелир сделался ужасно подозрительным, не теряет меня из виду ни на минуту и глаз не спускает с рук…

Виконт взвесил браслет на руке и рассмотрел его внимательно.

– В самом деле, – сказал он, – вещь неважная!.. Я не дам за эту безделушку и шести луидоров… Завтра, милое дитя, надо постараться быть счастливее.

– Постараюсь, – отвечала Эмрода.

– Твоя очередь, Оленья Нога! – вскричал виконт, обращаясь к мнимому комиссионеру.

– Моя пожива еще хуже, – отвечал тот. – Я стал возле Пале-Рояля, ожидая какого-нибудь случая. За мной пришли из соседнего дома, чтобы отнести чемодан. Он был довольно тяжел, и я вывел из этого благоприятное заключение…

– Где же этот чемодан?

– Разумеется, в магазине.

– Ну?

– Ну! В нем оказались только старые платья и дрянное белье. Меня совершенно обокрали!..

Виконт расхохотался, другие последовали его примеру.

– И в самом деле, – продолжал он, – день не был хорош для вас. Твоя очередь, брат Бонифаций.

Мнимый капуцин положил на стол золотые четки, кошелек с мелкими деньгами, часы и медальон, осыпанный небольшими бриллиантами.

– Я собрал все это у благочестивых душ, – сказал он. – Я знаю, что эти вещицы дрянные! Но, увы, мои возлюбленные братья, благочестие исчезает!.. Почти везде меня принимают в передней! Надо будет переменить мою специальность, отпустить волосы, обрезать бороду и представиться турком!

Продолжительный и громкий хохот встретил эти слова.

– Браво, Подсолнечник, браво! – вскричал виконт. – От капуцина до турка рукой подать! Мы подумаем, какой род промышленности будет для тебя приличнее.

– Вы меня обяжете, – отвечал Подсолнечник.

– Есть у тебя что-нибудь в виду?

– Есть.

– Что же?

– Кулак у меня крепкий, взгляд верный!.. Вы с этим согласны, не правда ли?

– Без сомнения, но, черт побери, к чему все это клонится?..

– А вот к чему: я желаю сделаться забиякой.

– Печальное ремесло! – вскричал виконт с значительной гримасой.

– Напротив, превосходное! – с живостью возразил Подсолнечник. – Всегда имеешь множество средств извернуться: не удастся одно, тотчас готово другое.

– Объяснись яснее, друг мой.

– Охотно. Во-первых, по милости воинственной физиономии, длинных закрученных усов и гигантской рапиры бываешь предметом ужаса для мещан и любимцем мещанок. Следовательно, ничего нет легче, как собирать подать с мужей посредством страха, а с жен посредством любви! Но это еще не все: посещаешь все гулянья, все веселые места и затеваешь ссоры с людьми добродушной наружности и с наивными провинциалами, которым малейший удар шпаги внушает ужас. Они предпочитают добровольно отдать несколько пистолей, лишь бы избежать поединка, одна мысль о котором заставляет их дрожать с головы до ног. Присоедините к этому, что часто можно найти случай предложить свою шпагу к услугам трусливых ревнивцев и всех тех, которые хотят отомстить врагу, не подвергаясь опасности, и вы увидите, что весьма значительную прибыль может и должно приносить почетное звание забияки. Как вы думаете, виконт?

– Может статься, ты и прав, Подсолнечник, – согласился человек, называемый виконтом. – Действуй как хочешь, брось рясу в крапиву и облачись в доспехи воина, если тебе так хочется.

– Спасибо, – сказал Подсолнечник, выпрямляя свой высокий стан и задорно приподнимая голову. – Завтра же вы увидите меня в деле, и ручаюсь вам, что я не буду бесполезным членом нашего общества.

Виконт продолжал допрос, на который честные люди, выведенные нами на сцену, отвечали так категорически. Он расспросил майора, управителя и лакея в ливрее. Каждый внес в общую кассу плоды своего дневного воровства. Когда дошла очередь до мещанина со скромной физиономией, он сказал:

– Я ничего не принес…

– Как? – вскричали два или три голоса.

– Вот это дурно, Бенуа! – прошептал виконт.

– Любезные друзья, – отвечал Бенуа, – вы произносите приговор слишком поспешно, как мне кажется, и потому слишком легкомысленно! Разве охотник заслуживает упреков, когда возвращается домой с пустыми руками, но напав на следы дичи, которую может принести на другой день?..

– К чему это предисловие? – спросил виконт.

– Узнаете сию минуту, и я думаю, что вместо упреков я буду иметь право на похвалы.

– Ждем, – пробормотали сообщники.

– Случай, этот великий властелин мира, привел сегодня ноги мои к заставе Сен-Дени. Вдруг я был остановлен множеством повозок, телег и карет; одна тележка, колесо которой сломалось, устроила эту пробку. Толпа собиралась, кучера ругались, лошади нетерпеливо топали в грязи. Так как я не хотел быть забрызганным посреди этой суматохи, я встал около одного дома, как можно ближе к стене, и ждал. Через пять минут тележку подняли и ряд экипажей двинулся вперед. Я хотел следовать за толпой, которая начала мало-помалу расходиться, как вдруг ко мне подъехал всадник на прекрасной лошади, тоже попавший в эту сумятицу. Без сомнения, лицо мое внушило ему доверие, которого я вполне достоин. Всадник этот был молодым человеком лет восемнадцати, весь в черном. Грязь, покрывавшая его лошадь и плащ, ясно показывала, что он проделал длинный путь. За ним следовал маленький лакей на дрянной клячонке и в ливрее, сшитой очевидно не для него. Подъехав ко мне, молодой человек приподнял шляпу, окруженную широким черным крепом, и сказал:

– Позвольте мне задать вам вопрос?..

Я в свою очередь поклонился ему чрезвычайно вежливо, вызвал на лицо улыбку, запечатленную самым доброжелательным добродушием, и отвечал, что я готов к его услугам и почту за истинное удовольствие отвечать не только на один вопрос, но на сто, если он сочтет нужным задать мне их.

LV. Сети Бенуа

Все сообщники с благоговейным вниманием слушали рассказ Бенуа, который продолжал:

– Я понял, как нельзя лучше, что молодой всадник был восхищен моим любезным обращением. – Милостивый государь, – сказал он мне, – вы парижанин?

– Парижский мещанин, – отвечал я, – родился в квартале Сен-Дени, где мы занимаемся уже около трехсот лет торговлей шерстью, оптом и по мелочам. Николас Бенуа, к вашим услугам, лавка под вывеской «Серебряный Баран».

– Стало быть, вы как нельзя лучше знаете столицу?..

– Мне известны все улицы и переулки.

– Будьте так добры, помогите мне выпутаться из затруднения, в котором я нахожусь.

– Объясните мне, в чем оно состоит, и я постараюсь удовлетворить вас.

– Я не здешний…

– Я так и думал.

– Я приехал в Париж в первый раз, не имею здесь знакомых и прошу вас указать мне скромную, но надежную гостиницу, где я мог бы не опасаться за свое маленькое состояние, которое я целиком везу с собой.

Эти последние слова прозвучали в ушах моих самым приятнейшим образом. Глаза мои инстинктивно обратились на кожаный чемодан, привязанный за седлом молодого человека и, по-видимому, туго набитый. Мне показалось, что при каждом движении лошади из этого чемодана раздавался металлический звук. Я угадал, что Меркурий, бог людей искусных, посылал мне добычу, для которой мне даже не требовалось расставлять сетей, и поспешил ответить:

– Для меня ничего не может быть легче, чем дать вам сведения, которых вы желаете. Я знаю небольшую гостиницу, спокойную и недорогую, хозяин которой бесспорно честнейший человек на свете.

– А где эта гостиница?

– На улице Паради-Пуассоньер, под вывеской «Золотое Руно».

– Я буду вам еще более обязан, если вы укажете мне, по какой дороге должен я ехать.

– С удовольствием указал бы, но вы непременно собьетесь с пути.

– Как же быть?

– Ничего не может быть легче. Я иду именно в ту сторону, и если вам будет угодно замедлить шаг вашей лошади, я сам вас провожу.

– Как! вы будете так добры?

– С большим удовольствием…

– В таком случае я принимаю ваше предложение с чрезвычайной признательностью.

Мы отправились и дорогой вели самый пустой разговор. Вы легко угадаете, любезные товарищи, по какой причине я указал молодому провинциалу гостиницу «Золотое Руно». Эта гостиница если не разбойничий притон, то по крайней мере дом весьма сомнительной репутации, а совесть хозяина самая сговорчивая. Мы вошли во двор.

– Вот мы и прибыли, – сказал я молодому человеку, – позвольте мне пожелать вам успеха в Париже и оставить вас.

– Вы хотите оставить меня таким образом? – сказал он, соскочив с лошади и схватив меня за руку. – О, нет! я надеюсь, что вы не откажете мне в одолжении осушить вместе со мной бутылку испанского вина.

Я сослался на дела, не терпящие отлагательства, уверял, что я не властен располагать своим временем, словом никак не соглашался. Молодой человек горячо настаивал. Я этого ожидал и наконец согласился. Конюх хотел отвести лошадей в конюшню.

– Подождите, – сказал ему молодой человек, развязавший ремни, которыми чемодан был прикреплен к седлу.

Подошел слуга, взял этот чемодан. Я наклонился к уху молодого человека, и шепнул ему:

– Там золото, не правда ли?

– Да, – отвечал он с удивленным видом.

– В таком случае, – продолжал я, – не позволяйте никому дотрагиваться до этого чемодана. Конечно, дом надежный, но не надо подвергать никого искушению… Я помогу вам отнести чемодан…

Он поблагодарил меня жестом и сделал мне знак, что принимает мое предложение. Я взял чемодан за одну ручку и восхитился его тяжестью. Мы дошли таким образом до комнаты в первом этаже, единственной, которая не была занята в эту минуту. Товарищ мой снова пожал мне руку, потом спросил бутылку хереса и две рюмки. Мы вместе сели за столик, чокнулись; молодой человек выпил и сказал:

– За ваше здоровье, месье Бенуа…

– За успех всех ваших намерений, – отвечал я. – Осмелюсь ли спросить, с кем я имею удовольствие говорить? – прибавил я.

– С кавалером Раулем де ла Транблэ, – отвечал молодой человек.

Я встал со стула и низко поклонился, вскричав с умилением:

– Какая честь для такого бедного мещанина, как я, сидеть за одним столом с таким благородным дворянином, как вы, кавалер!.. Прошу вас верить искреннему выражению моей признательности!..

– Не будем говорить об этом, – сказал он. – Садитесь, любезный месье Бенуа, и будем пить…

Я повиновался. Он налил мне стакан, я выпил за его здоровье, на этот раз величая его по имени и титулу. Прошу простить меня, любезные товарищи, но все эти подробности, которые могут показаться вам ничтожными, необходимы, чтобы дать вам понять, какими извилистыми путями, какими искусными и деликатными средствами достиг я того, что вполне овладел доверием и расположением моего нового знакомца…

– Что вы думаете об этом хересе? – спросил он меня, выпив.

– Я нахожу его превосходным.

– Это ваше мнение?

– Да, по совести. А каково ваше мнение, кавалер?

– Ах! – сказал он. – Я пил херес лучше этого в замке моего отца!..

Я увидел выражение живейшего сожаления на лице молодого человека. О чем он сожалел? О замке, о хересе или об отце?.. Я хотел выйти из этой неизвестности и сказал:

– Отец ваш, наверное, расстался с вами глубоко опечаленный.

– Разве вы не видите, что я в трауре? – прошептал молодой человек мрачным голосом.

– О! Боже мой! – вскричал я. – Неужели вы имели несчастье… ужасное несчастье…

Я остановился. Он окончил мою фразу.

– Лишиться моего отца! – сказал он. – Да, меня постигло это невозвратное горе…

Моя физиономия тотчас подернулась трауром, и я отер слезу, которой не было.

LVI. Любопытство Бенуа

Между мной и кавалером наступило молчание. Так как на лице моем все еще выражалось глубочайшее отчаяние, молодой человек, тронутый тем, что я принимал такое участие в его печалях, пожал мою руку и сказал:

– Я вижу, что вы человек добрый, и благодарю вас глубоко за ваше участие ко мне!..

Я отвечал ему, что мое участие было очень естественно и что кавалер обяжет меня, вполне располагая мною, моим временем, моим кошельком и моим кредитом…

– Я принимаю ваши любезные предложения, – объявил молодой человек, улыбаясь, – и воспользуюсь ими, кроме вашего кошелька, который мне совсем не нужен. Я не богат, но имею средства на жизнь, по крайней мере некоторое время могу не прибегать за помощью ни к кому.

Я попробовал задать несколько вопросов.

– Давно ли, кавалер, имели вы несчастье лишиться вашего отца?..

– Увы! – вскричал он, – его могила еще не заросла травой.

– Если судить по вашему отчаянию, этот благородный вельможа, верно, был достоин всей любви и всех сожалений такого сына, как вы.

– Всей моей жизни будет недостаточно для того, чтобы оплакать его, как он заслуживает.

– Ваша матушка еще жива, без сомнения?

– Нет, мать моя умерла.

– По крайней мере, у вас остались братья?

– Я единственный сын.

– Родственники?..

– Никаких.

– Как! Вы один на свете?

– Да, один на свете!..

– Ах! С каким нетерпением вы должны желать соединиться с вашими друзьями!

– С друзьями? У меня их нет!..

– Как! Неужели никто не ждет вас в Париже?

– Никто.

– Ах! Бедный молодой человек!.. Несчастный молодой человек!.. Извините эту фамильярность, кавалер…

– Не только извиняю, но и благодарю.

– Я боюсь, что мое любопытство наскучило вам…

– Нисколько.

– В таком случае, кавалер, если уж вы удостаиваете терпеливо отвечать на вопросы, может статься, нескромные, но внушаемые моим участием к вам, то скажите мне, прошу вас, какие причины привели вас в столицу? Я думал сначала, что вы ехали к родственникам или друзьям, но, как вижу, ошибся…

– Я приехал, – отвечал молодой человек, – чтобы найти здесь средства к жизни…

– Вы мне сейчас сказали, что у вас есть деньги, кажется?

– Есть, но мало, и потому я должен обеспечить себя в будущем…

– Разве вы не пользуетесь доходом с наследства вашего отца?

Кавалер сначала колебался, потом отвечал:

– Все, что я имею, находится в этом чемодане…

И он указал мне на кожаный чемодан, о котором я вам говорил.

– И как велика сумма? – спросил я.

Кавалер пристально на меня взглянул: вероятно, чувство недоверчивости проявилось в его мыслях. Я испугался и поспешил прибавить:

– Если я вас спросил об этом, кавалер, то единственно затем, чтобы дать вам какой-нибудь добрый совет… Я человек старый, к несчастью для меня… но опытный, знаю Париж, его хорошие и дурные стороны, сети, которые он скрывает под ногами тех, кто хочет искать счастья, и средства, которые он предлагает им… Может быть, если бы я знал, как велика сумма, которой вы располагаете, я посоветовал бы вам, как употребить ее с выгодой. Но если вопрос мой показался вам нескромным, не будем говорить об этом, кавалер.

Потом я встал и прибавил:

– Если вы будете иметь во мне нужду, кавалер, я готов к вашим услугам, как и говорил вам вчера. Пожалуйте запросто на улицу Грента и просите Николаса Бенуа, торговца шерстью, оптом и по мелочам, под вывеской «Серебряный Баран». Вам все укажут дом… Мы хорошо известны в квартале: триста лет живем мы там и торгуем под одной и той же фирмой… До свидания, кавалер, до свидания!..

Я сделал движение, чтобы взять свою шляпу, которую положил на стул, когда вошел. Молодой человек удержал меня. Я ожидал этого и продолжал собираться с самым неподдельным добродушием.

– Садитесь, месье Бенуа, прошу вас, – сказал он.

– Мне некогда, видите ли…

– Я прошу у вас только пять минут.

– Извольте…

Я сел.

– Месье Бенуа, – продолжал кавалер, – вы всегда держите ваше слово, не правда ли?

– Конечно!..

– Вы обещали мне сейчас дать совет?.. Так дайте его.

– Насчет чего?..

– Насчет употребления моего маленького состояния.

– А!

– У меня есть около сорока тысяч ливров.

– Сорок тысяч?..

– Да, золотом.

– И вы больше ничего не имеете?..

– За исключением нескольких вещиц, которые я хочу сохранить. Это очень мало, не правда ли?..

– Это немного, но с сорока тысячами ливров, можно предпринять что-нибудь.

– Что же, например?

– О! Это зависит от вас…

– Но если я прошу вас служить мне руководителем…

– Это такое деликатное дело!..

– Вы обещали!..

– Ну, хорошо! Я согласен, но, признаюсь, против воли… Вы хотите – не правда ли? – употребить ваши деньги таким образом, чтобы жить если не в богатстве, то, по крайней мере, в приличном довольстве…

– Именно.

– В Париже есть честные негоцианты, которые охотно возьмутся пустить в оборот ваши сорок тысяч ливров и давать вам проценты.

– Но я то что же буду делать?

– Проживать доход…

– Его хватит ненадолго… Я был воспитан в роскоши и сохранил привычку к расточительности, которая разовьется от праздности…

– Справедливо.

– Как же быть?

– Негоциант, который возьмет ваш капитал, может также предоставить вам в своем доме какую-нибудь должность…

Молодой человек сделал гримасу и слегка пожал плечами.

– Торговля! – сказал он презрительным тоном, – вы забываете любезный месье Бенуа, что я дворянин!

– Вы правы, – отвечал я, – в таком случае, придумаем что-нибудь другое…

LVII. Приглашение Бенуа

– Да, придумаем, – отвечал молодой человек.

– Кавалер, – спросил я, – не имеете ли вы сами какого-нибудь проекта?

– Имею, конечно, но, может быть, осуществление его невозможно…

– Все-таки скажите, в столкновении идей можно найти следы истины…

– Я думал купить себе роту.

– Разве вы имеете наклонность к военному поприщу?

– Более, чем ко всему другому, к тому же из чего мне выбирать?

– Справедливо, совершенно справедливо!

Я сделал вид, будто обдумываю то, что сказал мне кавалер де ла Транблэ, а на самом деле замышлял план, который скоро изложу вам, и надеюсь, что он получит ваше одобрение. Через две минуты я продолжал:

– Право, кавалер, я думаю, что в вашей юной голове более здравого смысла, нежели в самом старом мозгу. Ваша идея превосходна, и вы выбрали самое лучшее.

– Итак, вы ее одобряете?

– Совершенно.

– А дорого это будет стоить?

– О! Придется истратить все сорок тысяч… Я даже боюсь, чтобы вы не были вынуждены для своей экипировки продать те вещи, о которых сейчас говорили и которыми вы, кажется, так дорожите…

– Я дорожу ими потому, что они достались мне от отца, но если надо пожертвовать ими, я вооружусь мужеством…

– Вот это прекрасно, кавалер, но будьте спокойны: мы постараемся спасти эти драгоценные сувениры… Во всяком случае, я употреблю все старания, чтобы достичь этой цели…

– Итак, вы можете помочь мне?

– Черт побери! Вас удивляет, что ничтожный купец, торгующий шерстью оптом и по мелочам, имеет намерения вмешаться в военные дела! Конечно, сам по себе я решительно ничего не значу, но у меня есть многочисленные связи, есть добрые друзья, которые будут очень рады помочь мне.

– Неужели? – вскричал молодой человек, с восторгом.

– Боже мой, да. Послушайте, мне пришло в голову, что вы даже можете считать ваше дело почти решенным…

– Возможно ли?..

– Ничего не может быть возможнее, уверяю вас, и ничего не может быть проще. Один из моих старых и добрых товарищей, майор Танкред д'Эстаньяк, служит в Королевско-Шампанском полку, который стоит гарнизоном в Валансьене… Этот храбрый офицер теперь в отпуску и находится в Париже. Я представлю вас ему, когда вы хотите, и он почтет за истинное удовольствие доставить вам средства вступить в его полк…

– Но, месье Бенуа, – вскричал снова простодушный кавалер, – я право не знаю, как выразить вам мою признательность!

– Вы не обязаны мне ничем! Я был польщен вашей дружбой и каждый раз, как только вам будет угодно оказать мне честь воспользоваться моими услугами, я буду считать себя очень обязанным… Когда вам угодно, чтобы я представил вас майору?..

– Назначьте сами день.

– Угодно послезавтра?

– Очень рад.

– Если так, я напишу два слова Танкреду…

– Где я вас найду?

– Я сам зайду за вами.

– Где будет свидание?

– У меня, черт побери!.. В моем смиренном жилище!.. Вы увидите мою племянницу, смею сказать, образованную молодую девушку… Мы пообедаем и, весело чокаясь бокалами, будем говорить о делах…

– Любезный Бенуа, предложение ваше так чудесно, что я принимаю его без церемонии…

– И вы правы! Однако становится поздно: я вас оставлю. До свидания, кавалер.

– До свидания, мой превосходный друг!

– Еще одно слово…

Я указал пальцем на чемодан и прибавил:

– Берегите это. Париж очень большой город, в нем, конечно, много честных людей, но, кажется, прости Господи, гораздо больше плутов! А сорок тысяч ливров порядочная добыча, способная прельстить воров!.. Будьте осторожны и берегите хорошенько ваше сокровище день и ночь.

– Непременно, – отвечал кавалер и, показав пару великолепных пистолетов, прибавил: – Вот верные товарищи, которые не только лают, но и кусают!..

– Похвальная предосторожность! – одобрил я. – Но если, например, вам придется оставить на некоторое время вашу комнату… тогда что же вы сделаете?..

– Я это предвидел: мой слуга, молодой человек, совершенно мне преданный, будет ждать здесь моего возвращения, сидя на этом чемодане и держа по пистолету в каждой руке…

– Черт побери!.. Не очень-то хорошо будет тому, кто захочет обогатиться за ваш счет, кавалер!..

– Никому не советую пробовать. Но вы, кажется, мне говорили, любезный месье Бенуа, что эта гостиница очень спокойна и пользуется прекрасной репутацией?

– Говорил и готов повторить это… Совет, который я. позволил себе дать вам, происходил от избытка усердия, а также оттого, что я имею правилом лучше предупреждать несчастье, нежели сожалеть о нем.

Тут мы простились, пожимая друг другу руку, как бы для скрепления тесной и искренней дружбы, которую обещали один другому… Вот что я сделал, господа, вот почему считаю себя вправе сказать с некоторой гордостью, как сказал какой-то греческий или римский император, право не знаю: я не потерял даром дня! Любезные товарищи, что вы думаете о моем подвиге?.. Предоставляю вам самим обсудить его…

Когда Бенуа кончил, хорошенькая Эмрода зевнула во всю ширину своего маленького ротика. Человек, которого называли виконтом, начал советоваться с капуцином, с комиссионером и с некоторыми другими членами общества. Это совещание продолжалось минуты три: мнения выражались шепотом. Потом виконт сказал:

– Любезный Бенуа, общество рукоплещет вам вдвойне, вы заслужили это…

– Мне отдают справедливость! – прошептал Бенуа, с выражением законной гордости.

– Мы понимаем как нельзя лучше ваш план… – продолжал виконт.

– И одобряете его?

– Да, только надо условиться в подробностях.

– Они очень просты…

– Не спорю, но надо будет несколько поистратиться.

– Вы наш казначей, возьмите из кассы.

– Как вы спешите!

– Дело надежное…

– Может быть, но, по моему мнению, надежны только те дела, которые сделаны.

– Знаете вы одну пословицу?

– Знаю и много.

– Хорошо, но одна из них более всего согласуется с нашим положением: кто ничем не рискует, тот ничего не получит!..

– Вы правы. Притом я вам сказал: план ваш принят, теперь будем рассуждать о подробностях.

– Охотно.

В эту минуту Эмрода прервала разговор.

– Позвольте мне уйти, – сказала она.

– Ты хочешь нас оставить, капризница?

– У меня есть дела сегодня, очень важные.

– Какое-нибудь свидание, плутовка?

– Может статься, но это вас не касается, а так как я вовсе не нужна вам для исполнения вашего плана…

– Вы ошибаетесь, – перебил Бенуа, – именно вы нужны нам, любезная Эмрода, и даже очень…

– Мне показалось, однако, что в комедии, которую вы приготовитесь разыграть, нет женской роли.

– Это доказывает, что вы дурно меня слушали, малютка…

– Может быть, я спала… или думала о другом. А что же вы говорили?

– Я говорил о моей племяннице, которую должен представить послезавтра кавалеру де ла Транблэ…

– Ну?

– Ну! Кто же будет этой племянницей, если не вы?

– Ах, гадкий человек! – вскричала молодая девушка с очаровательной досадой и очень милым и кокетливым гневом. – Скажите пожалуйста, с какой стати ему вздумалось говорить о своей племяннице!..

– Следовательно, – продолжал Бенуа, – я формально сопротивляюсь тому, чтобы отпустить нашу миленькую Эмроду! Ее возлюбленный подождет…

– Мой возлюбленный! – прошептала молодая девушка с восхитительным жеманством.

– Мне бы следовало сказать «возлюбленные», – продолжал Бенуа, – я ошибся, извините.

– Дерзкий! – вскричала Эмрода.

– Бенуа прав, – вмешался виконт, – наша любезная сестрица непременно должна сегодня остаться с нами. Как вы думаете, господа?

– Да! да! да! – отвечали все сообщники в один голос.

Приговор был произнесен. Надо было повиноваться. Эмрода сделала гримасу, но осталась. Заседание прекратилось только в два часа утра. Мы скоро узнаем результат его.

LVIII. Дом Бенуа

На другой день после той ночи, в которую происходили сцены, рассказанные нами читателю, мирные обитатели той части улицы Грента, которая примыкает к улице Сен-Дени, смотрели внимательно, стоя у своих дверей, на зрелище, сильно подстрекавшее их любопытство. Вот в чем оно состояло.

Довольно скромная лавка, давно уже не занятая никем, была снята в это самое утро. С рассвета несколько человек работали безостановочно и внутри и снаружи этой лавки. Одни наскоро прибивали полки и прилавки, походившие скорее на декорации и аксессуары в театре, нежели на настоящие прилавки и полки, потому что они были чрезвычайно тонки и не могли бы выдержать никакой тяжести. Другие, с помощью высокой лестницы, прибивали, над главным входом, огромный железный лист, без всяких изображений и надписи. Когда этот лист был прикреплен, явились два живописца. Первый нарисовал посреди листа нечто вроде барана, с великолепными рогами, и покрыл свой эскиз густым слоем мела, подражавшего с грехом пополам изменчивому отливу серебра. Пока этот художник оканчивал свое образцовое произведение, товарищ его также не терял времени. По обеим сторонам животного с длинными рогами он начертывал огромными белыми буквами следующие слова:

Серебряный баран Николас Бенуа и К° Шерстяные товары

На улице собралась большая толпа любопытных, состоявших большей частью из давнишних ее обитателей. Все с удивлением расспрашивали друг друга.

– Николас Бенуа, – говорил один, смотря на огромную вывеску. – Вам знакомо это имя, кум?

– Нет.

– А вам?

– И мне нет.

– А вам?

– Также нет.

– Стало быть, никто здесь не знает этого Николаса Бенуа?

– Никто.

– Откуда он?

– Неизвестно.

– Что он продает?

– Шерстяные товары, по крайней мере, это написано на вывеске.

– Сказать мимоходом, вывеска-то продержится недолго.

– Еще бы! Намалевана водяными красками.

– Да, денька два дождливых, так Серебряный Баран и поминай как звали…

– Не то, что ваша вывеска, дядя Корнибер… Вот уж прочная-то!..

– Я и не жалел ничего для нее!.. Зато она и свежа, как в первый день – всякий с этим согласится.

– Конечно, конечно!..

– Не знаю, почему, но у меня плохое мнение об этом Бенуа.

– Должно быть, это ничтожный человек.

– Очень ничтожный.

– Чрезвычайно ничтожный.

– Я так же думаю…

– И я…

– Ах! Поверьте, не пройдет и полгода, у нас в квартале будет банкротство и лавка эта закроется!..

– Нет никакого сомнения, я готов побиться об заклад!..

Так сострадательно рассуждали добрые обитатели улицы Грента, смотря на вывеску «Серебряный Баран». Парижский мещанин всегда был, есть и будет одинаков!..

Бенуа лично распоряжался работами, и если слышал все эти разговоры, то они нисколько его не обеспокоили. В этом мы смело можем уверить наших читателей.

К вечеру все было кончено. Тогда перед магазином остановились две повозки с тюками, которые казались тяжелы и набиты шерстяными товарами. Два сильных работника сгибались под тяжестью, таская их в магазин. Когда все тюки были перенесены, двери лавки заперли, закрыли ставни тяжелыми железными запорами, и Бенуа остался один со своими двумя помощниками. Это были не кто иные, как виконт и комиссионер.

Они побросали тюки в угол лавки, делая это с такой же легкостью, как будто бросали мячик, которым играют дети. Оказалось, что под грубым холстом были искусно скрыты ивовые каркасы, устроенные наподобие тюков с товарами. Три товарища переглянулись, смеясь.

– Ну, друзья мои! – сказал Бенуа, когда утих припадок. – Что вы думаете обо мне теперь, когда видите меня в деле? Кажется, первые акты нашей комедии идут хорошо, и я смею льстить себя надеждой, что развязка будет удовлетворительна!

– Будем надеяться! – отвечали хором виконт и его товарищ.

– Видали ли вы когда-нибудь, чтоб такой важный торговый дом, какой основали мы сегодня, устраивался с такой удивительной быстротой?

– О! Никогда!.. Ты – искусник первой руки!..

– Превосходный дом, впрочем, – продолжал Бенуа, опять засмеявшись, – сорок тысяч ливров барыша в каких-нибудь восемь часов, с самого начала операции, и без всякого риска!.. Я думаю, что это порядочное начало!

– Конечно!..

– Я всегда думал, что имею гениальные способности к спекуляциям!.. Завтра я берусь доказать, что справедливо судил о себе; теперь пойдем ужинать… я еще окончу к сроку последние приготовления…

Трое плутов вышли из магазина и направились к дому на улице Жендре, где их ожидали другие сообщники.

На другой день очень рано двери «Серебряного Барана» снова растворились. Бенуа расставил мебель в комнате за лавкой, которая, благодаря этой заботливости, приняла довольно комфортабельный вид. Он принес с собою ящик с серебряным столовым прибором и корзинку с несколькими бутылками превосходных вин. Все это было взято из главной квартиры на улице Жендре.

Устроившись таким образом, Бенуа вышел заказать у ресторана на площади Шатле великолепный обед на пять человек. Он велел поварам отличиться, обещал им дать на водку, приказал, чтобы обед был готов непременно в семь часов и принесен в лавку под вывеской «Серебряный Баран».

В два часа носильщики принесли в портшезе даму, которая быстро вбежала в лавку. Это была мнимая племянница Бенуа, очаровательная Эмрода. Никогда молодая девушка не казалась такой прелестной, как теперь, в своем простом костюме мещанки. Коричневое шерстяное платье, превосходно сшитое, обрисовывало ее изящные формы и придавало ее развязному обращению несколько жеманный вид, восхитительно эффектный. Интересное личико Эмроды блистало лукавством и умом. Она силилась придать своим взорам простодушное выражение, которого обычно в них не было, и походила на хорошенького демона, переодевшегося ангелом, чтобы искусить какого-нибудь сурового отшельника. Словом, она была обольстительна вне всякого сравнения.

– Здравствуй, милая племянница, – сказал Бенуа, целуя ее в обе щеки. – Боже мой, как ты очаровательна!.. Ты должна завладеть сердцем молодого кавалера!..

– Вы думаете! – спросила Эмрода с соблазнительным кокетством.

– Не думаю, а уверен!

– Бедный молодой человек! – прошептала Эмрода, жеманясь.

– Уж не будете ли вы сожалеть о нем?..

– А то как же!..

– Милое дитя, – отвечал Бенуа, – будь я на месте Рауля де ла Транблэ и захоти вы любить меня в продолжение двух часов, или по крайней мере только показывать вид, что одно и то же, я не пожалел бы сорока тысяч ливров, которые пришлось бы мне заплатить за такое счастье!

– О! о! – произнесла Эмрода, смеясь. – Как вы любезны сегодня, дядюшка!

– Вы это говорите потому, что я откровенен, племянница…

– Старый льстец!..

– Недоверчивая красавица!..

Мадригалы Бенуа были прерваны появлением двух или трех женщин, которые под предлогом сделать несколько покупок пришли посмотреть на магазин. Им отвечали, что продажа начнется только через три дня, и они удалились с досадой обманутого ожидания.

К четырем часам Бенуа ушел, оставив свой магазин под надзором Эмроды и комиссионера, который успел преобразоваться в купеческого приказчика. Бенуа тоже принарядился. Он надел темно-коричневые панталоны, табачного цвета кафтан с широкими стальными пуговицами, желтый жилет с красными цветами, белый галстук, белые чулки с фиолетовыми стрелками и башмаки с серебряными пряжками. Выбрившись и надев новый парик, Бенуа пошел на бульвар за портшезом и велел отнести себя на улицу Паради-Пуассоньер, в гостиницу «Золотое Руно».

LIX. Гости Бенуа

Добравшись до гостиницы Николас Бенуа вылез из портшеза, вошел в дом и отправился прямо в комнату Рауля. Дверь была заперта изнутри. Бенуа постучал.

– Кто там? – спросил голос изнутри.

– Я, Николас Бенуа. Я пришел засвидетельствовать свое уважение кавалеру де ла Транблэ и взять его с собой, как было условленно третьего дня, – отвечал мнимый купец.

– Хорошо, – сказал голос, – сейчас отворят, любезный месье Бенуа…

Бенуа услыхал, как отодвигают запоры, и дверь повернулась на своих петлях. Он мог войти.

Рауль сидел в глубине комнаты, а дверь отворил Жак. Кавалер встал, побежал навстречу к своему вероломному другу и дружески пожал ему руку.

– Кавалер, – сказал ему Бенуа, улыбаясь, – ваша комната – настоящая крепость… чтобы войти в нее против вашей воли, пришлось бы сделать осаду!

– Ведь вы сами советовали мне быть осторожным?

– Конечно, и я могу только одобрить это…

– С тех пор, как вы меня оставили третьего дня, я никуда не выходил.

– Такое затворничество, вероятно, для вас очень тягостно…

– Немножко.

– К счастью, оно не долго продлится…

– Каким образом?

– Сегодня мы будем обедать с моим другом майором д'Эстаньяком…

– А вы уже говорили ему о моем деле?

– Говорил…

– Что же он ответил?

– Он сказал, что добрые дворяне должны поддерживать друг друга, что д'Эстаньяк не может оставить ла Транблэ в затруднительных обстоятельствах и что для него будет одновременно и честью и удовольствием быть вам полезным и приятным…

– Итак, вы надеетесь?..

– Я совершенно уверен в успехе… – Да услышит вас Бог!..

– Он меня услышит, не сомневайтесь в этом, кавалер!..

Говоря таким образом, Николас Бенуа вынул из кармана хронометр величиной в пятифранковую монету и толщиной в три пальца. Он посмотрел на циферблат, потом сказал:

– Кавалер, имею честь заметить вам, что уже поздно; обед будет скоро готов, а вы знаете, что подогретые кушанья теряют три четверти своего достоинства…

– Я готов следовать за вами, месье Бенуа.

– В таком случае, отправимся в путь, если вам угодно!..

– Сию минуту.

Рауль надел шляпу и, обернувшись к слуге, который, стоя возле дверей, слышал весь разговор, сказал:

– Жак, ты не забудешь моих приказаний, не правда ли?

– Будьте спокойны, кавалер.

– Ни под каким предлогом, не выходи из этой комнаты…

– Если загорится дом, и тогда не выйду, – отвечал Жак. – Сгорю здесь, а не оставлю чемодана, который вы поручили мне.

– Хорошо. Держи ухо востро, глаза настороже, руку на пистолете…

– Слушаю, кавалер.

– Наконец старательно задвинь засовы сразу, как я уйду, и отвори дверь только тогда, как я три раза произнесу свое имя и когда ты уверишься, что узнал мой голос.

Жак поклонился, и Бенуа вышел из комнаты с Раулем де ла Транблэ. Оба сели в портшез, который ждал их перед гостиницей.

– На улицу Грента, в магазин под вывеской «Серебряный Баран», сказал Бенуа, который прежде, чем сел возле Рауля, отдал несколько приказаний носильщикам.

Портшез двинулся, старичок возобновил разговор.

– Я знаю, кавалер, как нельзя лучше, что общество такого ничтожного негоцианта, как я, не может быть слишком приятно для такого дворянина, как вы.

Рауль хотел было возразить, но Бенуа не дал ему времени и продолжал:

– Да, кавалер, я знаю это, и то, что вы могли бы мне сказать из вежливости и благосклонности, не убедит меня в противном! Поэтому я постарался сделать насколько возможно приличный выбор моих сегодняшних гостей.

– Клянусь вам, месье Бенуа, что мне было бы совершенно достаточно вашего общества:

– Вы так не думаете, кавалер.

– Думаю, уверяю вас!

– Не верю и продолжаю: кроме моей племянницы, с которой я уже говорил и которая скорее похожа на герцогиню, чем на мещанку, и моего друга майора, у меня еще будет молодой вельможа, человек очень любезный и с большими связями. Уже около трехсот лет Бенуа пользуются покровительством виконтов де Сильвера. Вы, без сомнения, знаете, хотя бы понаслышке, этого молодого вельможу, виконта Ролана де Сильвера. Он человек очень знатный…

Рауль никогда не слыхал этого имени, однако счел себя обязанным отвечать:

– Да, да, Сильвера… Знатные дворяне!.. Я слыхал о них раз сто… по крайней мере.

– Виконт Ролан ужасно богат, – продолжал Бенуа, – и во многих случаях его высочество регент удостаивал его особенными отличиями… Советую вам сойтись с ним как можно короче, поверьте, вы много выиграете от этого; он окажет вам большие услуги, этот вельможа любит оказывать услуги и может легко это делать.

– Он моих лет? – спросил Рауль.

– Не совсем, ему около тридцати лет, но на вид не более двадцати пяти, да и характером он очень молод.

– Я непременно воспользуюсь вашими превосходными советами, – сказал кавалер.

– И хорошо сделаете!

– А о вашем друге майоре вы мне не сказали ничего… Что это за человек?..

– Настоящий дворянин, храбрый воин и сверх того славный малый! Увидите сами… Танкред д'Эстаньяк гасконец только по имени и по произношению, от которого он никак не мог отвыкнуть. А впрочем, он – олицетворенное чистосердечие, благородство и правдивость. О! я отдаю дружбу мою только таким людям, насчет которых нельзя сказать ни словечка!

В эту минуту портшез остановился. Бенуа выглянул на улицу.

– Вот мы и дома! – сказал он. – Ваш разговор так очаровал меня, кавалер, что мне казалось, будто мы только что отправились…

Рауль и Бенуа вышли из портшеза, последний заплатил и отпустил носильщиков. Не вводя еще кавалера в лавку, дверь которой была полуотперта, Бенуа поднял руку, указал молодому человеку на вывеску, написанную только вчера, и вскричал:

– Это эмблема моего магазина, эта старая вывеска, известная и уважаемая во всем Париже, гордится честью, которую вы, кавалер, оказываете ей сегодня, и благодарит вас моим голосом.

Не ожидая ответа, Бенуа повел Рауля в дом. В магазине было темно. В полусвете виднелись прилавки, загроможденные товарами, и симметрично разложенные тюки.

– Кавалер, – сказал Бенуа, проходя через магазин, – тут достанет сукна, чтобы одеть десять таких рот, как та, которой вы скоро будете командовать; надеюсь, что вы вспомните обо мне, когда вам понадобится экипировка ваших солдат… У меня есть богатый ассортимент синих сукон самого высокого сорта.

– Заранее покупаю, – отвечал Рауль, смеясь.

Они прошли в комнату за лавкой, превратившуюся, как мы уже знаем, в столовую. По искусному контрасту эта комната была освещена истинно великолепным образом. Четыре канделябра с множеством восковых свеч проливали ослепительный блеск на стол, накрытый голландской камчатной скатертью и уставленный серебром и хрусталем. Этот яркий блеск выказывал изящество и роскошь столового сервиза. Рауль был ослеплен.

В ту минуту, как он раскрывал рот, чтобы сделать комплимент Бенуа, он заметил Эмроду и уставился на нее с очевидным восторгом. Увидев внимание Рауля, девушка приятно ему улыбнулась и сделала самый скромный и грациозный поклон.

– Кавалер, – сказал Бенуа, взяв Эмроду за руку, – честь имею представить вам мою племянницу… Я вас предупреждал, что она прехорошенькая. Судите сами, обманул ли я вас…

– Ах, любезный хозяин! – воскликнул Рауль. – Вы сказали мне очень мало!.. Ваша племянница не простая смертная… это нимфа, это божество!..

Бенуа расхохотался мифологическому восторгу молодого человека.

– Эта милая малютка – моя единственная наследница, – сказал он, – так как я навсегда остаюсь холостяком. Со временем, у ней будет двадцать тысяч ливров годового дохода, понемножку накопленных ее старым дядей от продажи шерстяных материй и сукон; и, право, тот, кто сделается ее мужем, может похвалиться, что сделал недурное дельце…

Бенуа потер руки. Эмрода потупила свои большие глаза. Рауль принялся размышлять. Ему казалось ясно, как день, что старый купец некоторым образом как будто предлагает ему руку своей хорошенькой племянницы и двадцать тысяч годового дохода, которые она со временем получит в наследство. Рауль не считал себя настолько знатным дворянином, чтобы отказаться от такого выгодного брака. Он взял за руку Бенуа и выразительно пожал ее.

– Дитя мое, – спросил купец свою мнимую племянницу, – майор еще не приезжал?

– Нет еще, милый дядюшка.

– А виконт?

– Тоже не приехал…

– Эти господа вечно опаздывают… К счастью, обед еще не подан.

В эту самую минуту постучали в наружную дверь, и через минуту два новых лица вошли в комнату.

Это были блестящий вельможа Ролан де Сильвера и с ним достойный майор Танкред д'Эстаньяк.

LX. Обед Бенуа

Майор и виконт были одеты с чрезвычайной роскошью.

Майор был в грациозной и кокетливой форме Королевско-Шампанского полка, в кафтане из красного сукна с золотым позументом, в жилете, обшитом точно таким же образом, в белых панталонах, шелковых чулках и башмаках с пряжками. Шпага билась у него по ногам. Шляпа с широким золотым позументом и белой кокардой была надета набекрень на напудренном парике. Черные, закрученные кверху усы придавали ему воинственный вид.

Костюм Ролана де Сильверы в полном смысле слова ослеплял глаза. Гродетуровый кафтан фиолетового цвета, очевидно, вышел из рук самого знаменитого портного. Тонкая вышивка подчеркивала жилет из белого муара. Ничто не могло сравниться с великолепием его кружев и манжет. На безымянном пальце левой руки у него был солитер, который должен был стоить, по крайней мере, сто тысяч ливров, если только действительно принадлежал к неподдельным сокровищам Голконды. Каждое движение головы окружало его душистым облаком самой лучшей пудры. Наконец от него пахло мускусом и амброй необыкновенно тонкого и самого аристократического благоухания^[142]. Словом, военный и вельможа, майор и виконт – оба производили впечатление людей хорошего тона, и Раулю, который, впрочем, и не мог иметь ни малейшего подозрения, было очень извинительно обмануться искусной комедией, разыгранной этими ловкими плутами.

Николас Бенуа побежал навстречу гостям. Обменявшись первыми приветствиями, он представил им Рауля, которого они осыпали самой благосклонной вежливостью. Оба гостя поклонились потом Эмроде, которая отвечала им также поклоном, с робкой скромностью и потупив свои прекрасные глаза, нисколько не привыкшие к этому. Почти тотчас же принесли обед из ресторации. Стол, как бы по волшебству покрылся кушаньями, и Бенуа вскричал:

– За стол, господа! за стол! Не дадим кушаньям остыть!..

Этому гастрономическому совету тотчас последовали, и все заняли места в следующем порядке: Эмрода посреди, виконт направо, Рауль налево, потом майор возле Рауля, а сам Бенуа между майором и виконтом.

В первые минуты все молчали. Слышался только методичный звук ложек. Рауль ел с аппетитом, но каждую секунду он украдкой взглядывал на Эмроду, и взор его ясно выражал опасный восторг. Старая мадера развязала язык гостям, и пока Бенуа разделял на части серебряной лопаточкой великолепного палтуса, разговор начался.

– Знаете ли, любезный месье Бенуа, – сказал виконт Ролан де Сильвера, – что обедать в «Серебряном Баране» истинное удовольствие!.. Я не говорю об очаровательном приеме хозяина и о любезности его восхитительной племянницы, я говорю о чудесных обедах!..

Бенуа поклонился.

– Вы мне льстите, виконт! – прошептал он.

– Совсем нет, – отвечал виконт, – я говорю, что думаю!.. Ужины регента совсем не так роскошны, как обеды, на которые вы нас приглашаете?

– О! – сказал Бенуа.

– Не такого ли мнения и вы, майор? – продолжал виконт.

– Да, конечно! – отвечал офицер с сильным гасконским произношением.

– А вы, кавалер, что вы думаете об этом? – обратился Ролан де Сильвера к Раулю.

– Право, виконт, – отвечал последний, – я не бывал на пале-рояльских ужинах и потому не могу быть судьей в деликатном вопросе, который вы изволите мне задавать, но могу смело решить, что в целом свете невозможно встретить лучший обед, а в особенности более любезное и очаровательное общество…

Произнося последние слова, молодой человек слегка поклонился Эмроде.

– А! Браво!.. браво!.. – вскричали в один голос виконт, майор и Бенуа.

– Черт побери! – вскричал Ролан де Сильвера. – Кажется наш любезный хозяин говорил нам сейчас, что вы приехали из провинции?.. Черт меня побери, если я верю в это!..

– Однако это правда, – сказал Рауль.

– Полноте!..

– Уверяю вас, – сказал Рауль.

– Быть не может…

– Вы в Париже в первый раз?..

– Боже мой, да.

– И давно?

– Два дня.

– Рассказывайте другим!..

– Клянусь вам!..

– Рассказывайте другим, говорю я вам! Меня так обмануть нельзя!.. Я знаю в этом толк, кавалер, знаю, что не на охоте за лисицей в глубине провинции можно приобрести осанку дворянина, бывающего при дворе и умеющего говорить комплименты такие деликатные и тонкие, как тот, который вы сказали сейчас!..

– Неужели вы не верите мне, виконт?

– Сохрани Бог!

– Ну! Даю вам честное слово, что я в Париже только два дня.

– После этого сдаюсь… – прошептал виконт с изумленным видом, – но право не могу надивиться!

– Вы слишком снисходительны!..

– Я только справедлив!.. Поверьте, кавалер, вы пойдете далеко!..

– Принимаю предсказание.

– Позвольте мне задать вам два или три вопроса, внушаемые мне живейшим участием?..

– Не только позволяю, но еще буду вам чрезвычайно благодарен…

– Вы конечно приехали в Париж искать места при дворе регента?.. В таком случае, я почту себя счастливым предложить к вашим услугам все свое влияние…

– Нет, – отвечал Рауль, – я не могу стремиться так высоко…

– Может быть, вы не богаты?

– Точно, я почти беден…

– А желаете ли приобрести богатство, которого вам недостает?

– Желаю, разумеется…

– Это легко.

– Каким образом?

– Поступите на службу…

– Я уже думал об этом.

– Купите роту в каком-нибудь хорошем полку, там, как и везде, вас заметят; вы заставите говорить о себе; регент захочет вас видеть, знатные друзья будут вас горячо поддерживать, вы женитесь на какой-нибудь богатой наследнице, вместо роты будете командовать полком и сделаетесь значительным человеком. Вот ваш гороскоп, можете поверить мне, я никогда не ошибаюсь!..

– О! Это и мое мнение! – подхватил Бенуа. – Виконт сказал именно то, что я думал и что хотел сказать. Да, кавалер, да, мой юный друг… позвольте мне назвать вас этим сладостным именем… вот ваш гороскоп, а что касается богатой наследницы, то, может статься, отыскивая прилежно и долго, мы наконец найдем ее для вас!.. хе-хе!.. хе-хе!..

Бенуа весело потер руки, засмеявшись выразительным смехом и бросив взгляд на Рауля и Эмроду, которые сидели, как мы знаем, друг возле друга. Молодой человек интенсивно поднял глаза на свою хорошенькую соседку, и ему показалось, что прекрасное пурпуровое облако самой милой застенчивости распространилось по щекам ее и лбу.

– Итак, решено, – сказал Бенуа, – наш юный друг вступает в службу?..

– Да, да, да, – отвечал виконт, – решено!

– Вы знаете, – заметил Рауль, – что для этого мне необходимо купить роту.

– Справедливо, – возразил Ролан де Сильвера, – но роту можно найти…

– Не всегда, – прошептал Бенуа.

– Майор, – спросил виконт, – в вашем полку не продается ли рота?..

– Смотря по обстоятельствам… – сказал майор.

– Как это… смотря по обстоятельствам?

– Да, это зависит…

– От чего?

– От рулетки, фараона, крепса, ландскнехта и от более или менее благоприятных шансов игры…

– Вы говорите загадками…

– Нисколько.

– Только мы вас не понимаем, объяснитесь, пожалуйста.

– Очень легко. Между офицерами моего полка есть барон Гектор де Кардальяк…

– Я знаю его немножко…

– Стало быть, вы знаете, что он игрок…

– Мне помнится, что я об этом слышал.

– Все, что могли вам рассказать на этот счет, наверно, гораздо ниже действительности. Есть люди, которые играют затем, чтобы жить. Гектор, напротив, живет для того, чтобы играть, а хуже всего то, что бедного молодого человека преследует ужасное несчастье… Никогда я не видал, чтобы он выиграл, вечно играет и беспрестанно проигрывает…

– Несчастные игроки всегда бывают и самые страстные!.. – заметил виконт де Сильвера в виде философского размышления. – Продолжайте, любезный майор, продолжайте…

– Надо вам сказать, – продолжал майор, – что барон Гектор де Кардальяк имел тетку, почтенную вдову, страстно обожавшую своего негодяя племянника, которому она намеревалась оставить все свое богатство…

– Словом, это тетка с наследством… перебил Бенуа.

– Я прожил четыре наследства! – вскричал виконт де Сильвера, смеясь.

– Эта почтенная родственница, – продолжал майор, – охотно платила долги барона, а тот, постоянно преследуемый несчастьем на зеленом сукне, не пропускал случая зачерпнуть из ее кошелька…

– И, – перебил виконт во второй раз, – вдова, которой наконец это надоело, без сомнения, дала знать своему племяннику, чтоб он более на нее не рассчитывал?..

– Вовсе нет.

– А что же?

– Она умерла в прошлом месяце…

– Лишив наследства барона?

– Напротив, сделав его своим единственным наследником.

– И она была богата?..

– У ней было тысяч тридцать годового дохода.

– Майор, я не понимаю ни слова из всего, что вы нам рассказываете.

– Подождите с минуту, я сделаюсь прозрачен как горный хрусталь.

– Посмотрим!

– Получив во владение свое наследство, Гектор де Кардальяк взял отпуск и приехал в Париж… Знаете ли, зачем?

– Вот уж нет!

– Чтобы отомстить несчастью, до сих пор преследовавшему его, чтобы сразиться со случаем в правильном сражении, с армией банковских билетов вместо артиллерии. Другими словами, чтобы возвратить, посредством смелости и счастья, все суммы, которые он проиграл с тех пор, как в первый раз дотронулся до карт…

– Черт побери! Стало быть, этот молодой человек просто сумасшедший?

– Нет, не сумасшедший, а игрок…

– Это почти одно и то же.

– Я встретил барона три дня тому назад.

– Что он вам сказал?

– Он сказал, что уже успел проиграть половину состояния, оставленного ему теткой…

– И это не послужило ему уроком?

– Нисколько! Он говорит, что вовсе не теряет надежды отыграться и что будто открыл уже какое-то верное средство, которое поможет ему в трое суток сорвать все банки и сделаться десять раз миллионером.

Виконт расхохотался, другие собеседники последовали его примеру. Майор продолжал:

– Вероятно, теперь Кардальяк уже проигрался до последней копейки и все-таки не потерял надежды на свое верное средство; следовательно, он продаст свою роту, чтобы отыграться.

– Это, действительно, вероятно, – отвечал виконт.

– А мне кажется, даже несомненно, – подтвердил Бенуа.

– Необходимо увидеться с бароном, не теряя времени, – продолжал де Сильвера, – чтобы юный друг наш мог воспользоваться, если будет случай, заключить с Кардальяком выгодную сделку…

– Я увижусь с ним завтра же, – отвечал майор.

– Вы знаете его адрес?

– Знаю.

– Где он живет?

– На улице Добрых Детей, в гостинице «Мальтийский Крест». Повторяю, я буду у него утром.

– Ах! – вскричал Рауль с умилением. – Как вы добры ко мне, господа, и какой признательностью я обязан вам!..

– Полноте! полноте! – сказали в один голос трое мужчин, с дружеской настойчивостью заставляя замолчать своего юного собеседника.

– Сколько может стоить рота? – спросил Николас Бенуа у майора.

– Это зависит…

– От чего?

– Во-первых, от полка, в который хотят вступить…

– Например, в вашем полку?..

– О! Наш полк очень дорог! Самый дорогой из всех… Причиной тому отчасти наш мундир, который, как вы видите, очень щеголеват! Знатная молодежь приписывает большую важность этим мелочам, которые возвышают их природную грацию и бросаются в глаза всем женщинам.

– Ах! – вскричал Бенуа. – Дело в том, что кавалер будет очарователен в этом пунцовом кафтане! Пожалею я о бедных мужьях тех городов, где кавалер будет стоять со своим полком… Хе-хе-хе-хе!..

И Бенуа снова расхохотался, потирая руки. Через минуту он прибавил:

– Какая же цена, майор?..

– Пятьдесят тысяч ливров, по меньшей мере, – отвечал Танкред д'Эстаньяк.

– Черт побери! – воскликнул Бенуа.

– Пятьдесят тысяч ливров! – повторил Рауль с испугом и отчаянием.

– Но, – продолжал купец, – нельзя ли немножко поторговаться?

– Невозможно! Если Кардальяк захочет продать и потрудится не долго подождать покупщика, он легко получит шестьдесят тысяч ливров… Разве только побуждаемый желанием поскорее достать деньги решится он сделать уступку…

– Надо перестать об этом думать… – прошептал Рауль.

– Почему? – спросил Бенуа.

– Вы знаете сумму, которой я могу располагать?..

– Без сомнения.

– И стало быть, знаете, что эта сумма не доходит до пятидесяти тысяч, нужных для покупки…

– Так что ж за беда!

– Но мне кажется…

– Ах, кавалер!.. Неужели у вас обо мне такое жалкое мнение и вы так мало полагаетесь на мое слово и мое сочувствие?.. Откровенно признаюсь, я этого не ожидал от вас… Я смел надеяться, что в случаях, подобных этому, вы просто-напросто скажете мне: Бенуа, я имею нужду в десяти тысячах ливров!.. Чтобы доставить мне удовольствие ответить вам: Кавалер, вот они!

Рауль, глубоко растроганный, мог только горячо пожать руку Бенуа.

– Итак, – продолжал последний, – это решено/ Вы располагаете мною?..

– Да.

– Вот и прекрасно!.. Слышите, майор, мы покупаем роту барона Гектора Кардальяка, если только она продается, покупаем ее, несмотря ни на какую цену!..

– Положитесь на меня, – сказал Танкред, – я сделаю все возможное, чтобы сделать это дело.

– Теперь, господа, – вскричал виконт де Сильвера, поднимая стакан, – я предлагаю выпить за здоровье мадемуазель Эмроды, нашей очаровательной хозяйки!

Все стаканы чокнулись в ту же минуту, и за здоровье девушки было выпито три раза.

Обед продолжался. Отличные вина подавались беспрестанно. В то же время, как они сверкали в стаканах, подобно рубинам и топазам, самая безумная веселость овладевала собеседниками. Веселость эта, однако, не переступала строгих границ воздержанности и приличия, и обед на улице Грента нисколько не походил на ужин на улице Жендре. Несколько шумная веселость Бенуапоходила на откровенную и простодушную веселость доброго купца, который гордится тем, что принимает у себя людей выше его звания и угощает их великолепно. Рауль забывал прошедшие горести, и воображение его плавало в прозрачных водах розовой и золотой будущности. Он упивался двойным опьянением бесподобных вин, которые беспрестанно подливал ему Бенуа, и нежностью, которую почерпал в прекрасных глазах Эмроды, ласково смотревшей на него.

Случилось, что салфетка Эмроды упала с колен ее под стол. Рауль поспешно наклонился поднять ее. Молодая девушка сделала то же движение. Волосы ее коснулись до лба Рауля и обдали его легким благоуханием; крошечные пальчики дотронулись до его руки. Неведомое и восхитительное ощущение пробежало тогда по жилам молодого человека и заставило его задрожать, как будто гений сладострастия дотронулся до него кончиком своего крыла. Ему показалось, что вся кровь из его тела прилила к сердцу быстрее, горячее, живее, чем прежде. Тогда, с неслыханной смелостью, почерпнутой в мадере и шампанском, он наклонился к Эмроде, охватил рукой ее гибкий стан и взволнованным голосом прошептал:

– Я вас люблю!..

На это Эмрода, с очаровательным взором и скромностью пансионерки, отвечала:

– Я завишу от дядюшки… Обратитесь к нему… если он примет ваше предложение, я не откажу…

Это признание, хотя не совсем прямое, еще более увеличило упоение Рауля.

– Ангел! – шептал он. – Тебе мое имя!.. тебе моя жизнь!.. Тебе моя рота… тебе… тебе… тебе…

Потом он произнес несколько несвязных слов, локти его опустились на стол, а голова упала на руки. Он был совершенно пьян. Через две минуты он спал.

Четыре особы, находившиеся в это время возле Рауля, то есть Эмрода, Бенуа, виконт Ролан де Сильвера и майор Танкред д'Эстаньяк, поставили на стол стаканы, которые подносили уже к губам, переглянулись и засмеялись, но тихим и безмолвным смехом, очевидно, не желая разбудить уснувшего гостя.

Бенуа первый прервал молчание, и то знаками, как глухонемой. Он указал на Рауля, потом на себя, потом на троих своих сообщников и два раза сделал вид, будто аплодирует. Это был новый и весьма замысловатый способ показывать, что все исполнили свой долг. Майор и виконт это поняли, и так как другие занятия призывали их в другое место, они молча пожали руки дяде и племяннице и вышли на цыпочках из лавки «Серебряный Баран».

Бенуа, Эмрода и Рауль остались одни.

LXI. Наяда

Через две минуты Эмрода подошла к мнимому дяде и шепнула ему:

– Я уйду!..

– Куда? – спросил Бенуа, тем же тоном.

– По своим делам! Мне кажется, мой милый сообщник, что вы становитесь очень любопытны!..

– Опять какая-нибудь интрижка!..

– Может быть.

– Безумная голова!

– Старый ворчун!

– Но, – продолжал Бенуа, указывая на Рауля, – если он спросит о вас, когда проснется?..

– Есть чем думать! Отвечайте ему просто, что я ушла в свою комнату; я думаю, что это очень естественно и даже прилично.

– Кажется, бедняжка влюбился в вас серьезно…

– Не говорите этого.

– Отчего?

– Оттого, что эта любовь очень меня огорчает…

– Вы шутите?

– Нисколько! Весь вечер у меня ныло сердце!.. Я чувствовала угрызение совести, оттого что я ваша сообщница в этом гнусном деле!.. Знаете ли, ведь это гнусность грабить таким образом несчастного молодого человека?

– Знаю ли? – возразил Бенуа. – Еще бы!.. Да, я знаю, что это гнусность, но она прибыльна, а мы часто делаем такие гнусности, которые не приносят нам ничего!..

– Этот молодой человек очарователен! – прошептала Эмрода, с меланхолическим видом потупив свои прекрасные глаза, которые были устремлены на Рауля, пока говорил Бенуа.

– Берегитесь, душечка! – возразил последний. – Пожалуй, вы не шутя влюбитесь в кавалера Рауля де ла Транблэ!..

– Может быть…

– Что вы сказали?..

– Я сказала: может быть.

– Что же вы будете делать в таком случае?

– Я спасу этого молодого человека и вырву его из ваших когтей!..

– Извините, моя милая, мне кажется, что вы забыли..

– Что?

– Одну статью в уставе нашего общества…

– Какую?

– А вот эту: «Если кто-нибудь из нас изменит интересам общества и будет способствовать неудаче предприятия, начатого нами, этот вероломный сообщник будет исключен, и каждый из нас даст клятву преследовать его всегда и повсюду своей ненавистью и мщением»…

Эмрода опустила голову и ничего не отвечала.

– Теперь вспомнили? – спросил Бенуа лукаво.

– Да, – прошептала девушка.

– Очень хорошо!.. Не будем же более говорить о вещах бесполезных, и если вас ждут где-нибудь в другом месте, ступайте, милое дитя, я вас не удерживаю…

– Когда я вам буду нужна?..

– Завтра.

– В котором часу?

– В двенадцать.

– Где?

– Здесь.

– Приду непременно.

– Надеюсь…

– Прощай, старый черт!

– Прощай, очаровательный бесенок!

Эмрода набросила на плечи плащ из простой материи, закрыла капюшоном лицо, что придало ей внешность гризетки, возвращающейся с работы, бросила на Рауля последний томный и почти печальный взгляд и вышла. Николас Бенуа опять сел напротив кавалера и принялся пить,

Было около полуночи, когда мнимый купец, найдя, что гость его довольно поспал, встал из-за стола и опрокинул стул. Рауль проснулся, глаза его были еще сонные, и совершенный беспорядок господствовал в его мыслях.

– Что это? – прошептал он. – Где я?

– У вашего лучшего друга, – отвечал Бенуа медовым голосом.

Звук этого голоса заставил Рауля опомниться. Он с удивлением осмотрелся кругом. Бенуа понял этот взгляд и сказал, улыбаясь:

– Гости наши уехали, племянница легла, мы одни…

– Я заснул! – вскричал Рауль в смущении.

– И прекрасно сделали, мой юный друг!.. Разве вы здесь не как дома?..

– Но ваша племянница и эти господа… что могут они подумать обо мне?..

– Они подумают, что вы устали от продолжительного путешествия верхом и уступили непреодолимому сну… Вот и все!.. Ничего не может быть проще!

– Вы удостоверяете меня, что они не получили обо мне слишком невыгодного мнения?..

– Клянусь вам честью!..

– Ах! Вы меня успокаиваете немножко…

– Успокойтесь совершенно!..

– Теперь, любезный хозяин, позвольте мне поблагодарить вас за ваше любезное гостеприимство и проститься с вами…

– К чему вы торопитесь?

– Уже поздно, а голова у меня тяжела.

– Когда я буду иметь честь увидеть вас?..

– Когда вы хотите?

– Чем скорее, тем лучше. Вы знаете, что завтра утром мы получим известие о вашем деле…

– Надеетесь вы, что оно удастся?..

– Не сомневаюсь нисколько…

– Но я не знаю, должен ли принять ваше великодушное предложение насчет десяти тысяч франков…

– Почему же?

– Боюсь употребить во зло…

– Дитя! Я предлагаю вам эти деньги от всего сердца; притом сам не знаю почему, но мне кажется, что вы как будто принадлежите к моему семейству…

Этот слишком ясный намек на возможность брака Эмроды и Рауля заставил забиться сердце молодого человека. Он опять схватил руку Бенуа и пожал ее.

– По всей вероятности, – продолжал Бенуа, – завтра утром я увижу майора, около полудня заеду к вам, и если у вас не будет других планов, вы поедете со мной повидаться с моей племянницей, которая будет очень рада вас видеть…

– Вы думаете? – спросил Рауль с восторгом.

– Я хочу доставить ей самой удовольствие сказать вам об этом…

Этими словами окончился разговор. Бенуа и Рауль отправились на бульвар. Там Бенуа простился с кавалером, который остановил портшез и велел отнести себя в гостиницу «Золотое Руно».

Верный данному приказанию, Жак не оставлял своего поста. Он сидел на чемодане, в котором заключалось все состояние его господина, и держал в обеих руках по пистолету, готовый выстрелить в каждого, кто захотел бы войти насильно в комнату, вверенную его охране.

– Все ли благополучно? – спросил Рауль.

– Все, кавалер.

– Никто не приходил?

– Никто.

– Хорошо. Ступай, мой милый, ты уже мне не нужен.

Жак не заставил повторить этих слов, которые снимали с него тяжелую ответственность и возвращали ему право спать спокойно. Рауль остался один. Он осмотрел пистолеты, положил их на стол возле своей кровати, лег, погасил свечу и заснул почти в ту же минуту глубоким, благодетельным сном. Самые приятные сны, сны любви и счастья, снились ему на этот раз.

Сначала Раулю казалось, будто маленькая и узкая комната, в которой он находился, превратилась вдруг в веселый сад, настоящий оазис зелени, напитанной благоуханием цветов; сладостное пение птиц делало из этого сада как бы жилище Гармонии. Только – странное дело! – в самой середине его, на мраморном пьедестале, вместо статуи стоял черный кожаный чемодан, в котором находилось сорок тысяч ливров. Среди чудес веселой природы чемодан этот производил странный эффект. Но вдруг с ним произошло неожиданное превращение. Черная кожа превратилась в белый мрамор. Чемодан принял форму раковины. Послышался шелест, похожий на журчание воды, и из раковины брызнул шумный ключ, превратившийся сначала в ручей, а потом в реку. Этот новый Пактол катил свои волны из чистого золота, потому что каждая капля воды, вытекавшая из фонтана, тотчас же превращалась в луидор. Де ла Транблэ с радостным изумлением присутствовал при этом неожиданном зрелище, как вдруг нежная, почти небесная музыка раздалась в воздухе, между тем, как гармонический голос пел строфы, которые можно было бы передать таким образом:

«Наяда золотой реки явится в этих местах! Слава ей! Птицы, пойте самые сладостные ваши песни; цветы, разливайте ваше сладостнейшее благоухание! Вот наяда золотой реки!..»

Наяда наконец показалась. Она была прекрасна своей молодостью, прекрасна своими божественными прелестями, прекрасна в особенности своим нарядом, который присвоили себе богини из кокетства. Рауль вскрикнул от изумления и восторга. Он узнал Эмроду.

Старый тритон следовал за перламутровой и лазоревой раковиной, которая служила тропом и человеком юной богине. Длинная белая борода и тростниковая корона этого полубога не скрывали спокойных черт Николаса Бенуа. Как только он приметил Рауля, он вышел из реки, отряхивая золото, струившееся с его крепких членов, подошел к молодому человеку и пожал ему руку с совершенно человеческим добродушием.

– Кавалер, – сказал он, – вы любили мою племянницу, когда она была женщиной? Не правда ли?

– Более моей жизни! – вскричал Рауль.

– А теперь, когда она сделалась богиней?..

– Обожание примешивается к моей любви, но в моем сердце ничего не изменилось.

– Очень хорошо! Так женитесь же на ней!

– На богине? Такое счастье, без сомнения, мечта!

– Нет, и доказательством служит то, что великий жрец Нептуна ждет вас вон там, чтобы совершить ваш союз… Невеста в нетерпении… Не заставляйте ее ждать… Ах! я забыл вам сказать, что моя племянница приносит вам в приданое золотую реку и что вы будете богаче всех земных королей, сокровища которых составляют несколько жалких миллиардов!.. Война опустошает их сундуки!.. Ваши же со кровища наполнят океан!..

Рауль пошел за старым тритоном и женился на Эмроде перед жертвенником Нептуна.

Этот сон продолжался всю ночь.

LXII. Обман

Было около десяти часов утра, когда веселый солнечный луч разбудил кавалера де ла Транблэ. Молодой человек, внезапно оторванный от обольстительного сновидения, спрыгнул с постели и осмотрелся вокруг с некоторым беспокойством.

Это беспокойство впрочем не оправдывалось ничем. Все было на своем месте, как накануне. Ничья нескромная рука не дотронулась до шкатулки; дверь оставалась запертой. Рауль пересчитал свое золото – все оказалось в наличности. Успокоившись, молодой человек вспомнил свой сон и сказал себе, что это мифологическое видение было верным предзнаменованием счастливой действительности. Без всякого сомнения, он женится на Эмроде, очаровательной племяннице Бенуа, и этот союз обеспечит ему наследство богатого купца, доставит возможность пользоваться неисчерпаемыми источниками золотой реки.

Развеселившись этой обольстительной перспективой, Рауль оделся с чрезвычайным старанием, позвал Жака и велел подать завтракать. За несколько минут до двенадцати часов Бенуа явился в гостиницу «Золотое Руно», как обещал накануне.

– Ну, что? – спросил последний, дружески пожав руку Бенуа, – видели вы майора Танкреда?..

– Нет, но я получил от него сейчас записку…

– Что он вам пишет?

– Он меня уведомляет, что сообщит мне приятнейшие известия, и предупреждает, что будет в улице Грента в два часа.

– Приятнейшие известия… – повторил кавалер. – Что бы это могло быть?..

– Нетрудно понять!.. Он верно встретил барона Гектора де Кардальяка, и, без сомнения, ваше дело решено…

– Дай Бог! – прошептал Рауль.

– Впрочем, – продолжал Бенуа, – мы скоро узнаем, что значат слова майора, потому что, повторяю, в два часа он будет у меня…

Обменявшись этими словами, Рауль опять приказал Жаку оставаться в своей комнате и пешком отправился с Бенуа на улицу Грента.

Рауль нашел Эмроду свежее и милее – если только это было возможно, – чем вчера. Бенуа под каким-то предлогом оставил «племянницу" и кавалера наедине. Рауль поспешил воспользоваться несколькими минутами свободы. Влюбленный так сильно, как только можно влюбиться в его лета и в одни сутки, прошептал он на ухо молодой девушки страстное объяснение, которое было выслушано с волнением, не совсем притворным. О! Если бы в эту минуту Эмрода могла свободно располагать своим сердцем и своей рукой, как радостно повиновалась бы она влечению, которое чувствовала к этому молодому и очаровательному дворянину!.. Как она полюбила бы его и с какой искренностью сказала бы ему это!.. Но Эмрода не была свободна!.. Несчастная девушка отреклась от права хотеть и действовать. Она была звеном в цепи, колесом в машине и знала, что если решится на сопротивление, будет тотчас же уничтожена. Чувство этой зависимости, столь полной и столь жестокой, явилось ей в первый раз во всей своей горечи и болезненно сжало ее сердце. Две слезинки, прозрачные жемчужины, скатились с бархатных ресниц на атласные щеки.

Рауль объяснил эти слезы лихорадочным волнением, возбужденным в молодой девушке его нежным признанием. Он не сомневался более, что он любим, и счастье его удвоилось.

Когда возвратился Бенуа, ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что случилось во время его отсутствия. Он подошел к Раулю и сказал ему с выражением беспредельной важности и истинно родительского умиления:

– Сначала составьте себе положение, а потом… Ну! а потом, может статься, ваши желания сойдутся с моими…

Раулю захотелось броситься на шею этого достойного и превосходного человека и сжать его в своих объятиях. Без сомнения он и сделал бы это, но приход майора Танкреда д'Эстаньяка остановил это пылкое излияние чувств.

– Ну что? – с живостью спросил Бенуа у майора.

– Я не ошибся, – отвечал тот.

– В чем?

– В том, что барон де Кардальяк третьего дня порешил наследство своей тетки!..

– Разорился?..

– В пух.

– А все верит своему секрету?

– Еще бы… и даже более, чем прежде!..

– Стало быть, он соглашается продать свою роту?..

– В ту минуту, когда я заговорил с ним об этом, дело было уже почти решено с другим…

– Ах! Боже мой! – вскричал Рауль.

– Успокойтесь, – перебил майор, – я несколько возвысил цену, и, так как я товарищ барона, нам отдано преимущество.

Рауль подпрыгнул от радости.

– Итак, кончено? – спросил Бенуа.

– Я дал слово за нашего молодого друга…

– А цена?

– Пятьдесят тысяч, конкурент наш предлагал сорок восемь.

– Когда можем мы кончить? – спросил кавалер.

– Когда хотите. Патент и передаточная расписка барона со мною…

– Я побегу за деньгами! – вскричал молодой человек.

– Постойте, – остановил его Бенуа. – Как вы думаете, – прибавил он, обращаясь к майору, – не надо ли, чтобы прежде, нежели наш любезный Рауль отдаст свои деньги, регент одобрил и подписал уступку этой роты?..

– Да, конечно, – отвечал Танкред.

– Опять задержка! – прошептал Рауль.

– Никакой, если только регент в Париже… Вы знаете, здесь ли он, любезный майор?

– Да. Он не выезжает из Пале-Рояля.

– Стало быть, сегодня вечером все будет кончено, – продолжал Бенуа. – Я, кажется, вам говорил, что виконт Ролан де Сильвера в большой милости при дворе… Я отправлюсь к нему и отдам эти бумаги. Он тотчас поедет к регенту, и вы можете расплатиться вечером. Я думаю, это будет вам очень приятно, потому что вы должны спать не совсем спокойно возле вашего чемодана, набитого золотом!..

– Сколько же я буду вам должен? – сказал Рауль.

– Десять тысяч ливров, которые прибавлю к вашим сорока, – отвечал Бенуа, смеясь, – и уверяю вас, что вы найдете во мне не слишком жестокого кредитора… Однако пора! Я бегу к виконту. Вы подождете меня здесь, не правда ли?..

– Если вы позволите… – пролепетал молодой человек, которого мысль снова остаться наедине с Эмродой приводила почти в исступление.

Надежда эта была обманута. Бенуа точно вышел, но майор Танкред остался с молодыми людьми. Бедная птичка была так опутана, что ей невозможно было улететь. Следовательно, средства обольщения, употребляемые до тех пор, становились бесполезны; с другой стороны, благоразумие требовало не допустить Эмроду сделать какой-нибудь из тех необузданных поступков, которые так свойственны дочерям Евы. Рауль предпочел бы дуэт, но принужден был покориться необходимости и довольствоваться трио.

Отсутствие Бенуа было продолжительно. Он возвратился только к шести часам вечера и в карете.

– Регент подписал! – вскричал он, войдя в комнату, и показал Раулю пергамент, запечатанный огромной печатью, с гербом Франции, и подписанный Филиппом Орлеанским.

– Рота ваша, любезный друг, – сказал он юноше. – Только надо заплатить, и сегодня же вечером.

– Я готов, – отвечал Рауль.

– Я приехал в карете, – продолжал Бенуа. – Поедем к вам, возьмем деньги и вернемся сюда обедать. Потом мы с майором отвезем пятьдесят тысяч бедному безумцу Кардальяку, который тотчас их прокутит.

Рауль мог только согласиться на это предложение. Он сел в карету со своими двумя покровителями, и все трое приехали в гостиницу «Золотое Руно». По приказанию господина, Жак отворил дверь и на лице его отразилось сильная радость, когда он узнал, что с него будет снята всякая ответственность. Рауль раскрыл чемодан, чтобы вынуть вещи, доставшиеся ему от маркиза Режинальда, но тотчас передумал.

– Окажите мне еще одну услугу, – сказал он Бенуа.

– Какую?

– Поберегите у себя эти вещи, пока я их не попрошу у вас.

– Охотно, – отвечал Бенуа. – В моей кассе они будут в совершенной безопасности…

– Разумеется, гораздо более, чем в моих руках, – отвечал с улыбкой молодой человек.

Чемодан был отнесен в карету, и трое спутников возвратились на улицу Грента.

LXIII. Щедрость Бенуа

Приехав в магазин «Серебряный Баран», Рауль, Бенуа и Танкред д'Эстаньяк нашли там виконта де Сильверу, который ждал их с Эмродой. Кавалер де ла Транблэ с жаром поблагодарил виконта за беспокойство, которое он принимал на себя, чтобы способствовать успеху важного дела, подробности которого мы изложили и перед нашими читателями. Виконт вежливо отвечал, что считает себя счастливым, найдя случай быть полезным Раулю.

Наконец сели за стол. Обед не был так оживлен, как накануне. Какое-то непонятное смущение царствовало между собеседниками и леденило их веселость. Рауль был грустен, хотя и повторял себе, что достиг наконец цели своих желаний и что счастье, постигшее его, было так неожиданно. Какое-то тайное, необъяснимое предчувствие омрачало его мысли.

Эмрода, казалось, была нездорова. Она отвечала только односложными словами на все вопросы, по большей части хранила угрюмое молчание и ничего не ела и не пила. По временам она печально взглядывала на Рауля, и тогда ее большие глаза наполнялись слезами, которые она отирала украдкой.

Бедная Эмрода! Погибшее создание! сообщница воров! в ее сердце оставался, однако, уголок не совсем развращенный, и в этом уголке таились два небесных цветка: много, сострадания и немного любви!..

Бенуа, очевидно, был очень озабочен. Обращение молодой девушки его сердило. Он бросал на нее грозные взгляды, которых она по большей части не видала и которые заставляли ее пожимать плечами, если неравно она примечала их.

Танкред д'Эстаньяк, молчаливый против обыкновения, сосредоточил все свое внимание на рябчике с трюфелями и шамбертене, к которым, как казалось, питал истинное обожание.

Один между всеми собеседниками, виконт де Сильвера сохранил свою блистательную веселость и остроумие. Но напрасно он усиливался расшевелить своих товарищей, наконец отказался и замолчал, по примеру других.

Когда обед кончился. Бенуа взглянул на часы.

– Девять часов, – сказал он, посмотрев на майора Танкреда.

– Барон Кардальяк ждет вас, – отвечал д'Эстаньяк.

– Не заставим его ждать.

– Вы оставили карету?

– Разумеется, она стоит у дверей.

– Это прекрасно, таким образом, мы вернемся домой раньше, чем через час.

Бенуа раскрыл чемодан, вынул оттуда вещи Рауля, находившиеся в кожаном мешочке, и положил их в большой железный сундук, стоявший в углу комнаты, потом вынул из кармана портфель, казавшийся туго набитым, и показал его Раулю, говоря:

– Тут лежат десять тысяч франков, дополняющие сумму, которую вы должны Кардальяку. Мы привезем вам расписку.

Не ожидая благодарности Рауля, Бенуа взял чемодан и вместе с майором д'Эстаньяком отнес его в карету, в которую сели они оба и уехали.

Как только замолк стук колес на грязной мостовой улицы Грента, девушка горько заплакала.

– Боже мой! – вскричал Рауль. – Что с вами?

Эмрода не отвечала.

– Что с вами? Что такое? – повторял молодой человек страстным и умоляющим голосом.

– Ничего… – шептала Эмрода. – Я страдаю… Я задыхаюсь… Умоляю вас, не обращайте на меня внимания.

Рауль хотел настаивать, но виконт де Сильвера поспешил занять его и развлечь до возвращения Бенуа и майора Танкреда. Они скоро вернулись. Эмрода отерла слезы и, казалось, успокоилась, если не совсем утешилась.

– Милый друг, – сказал Бенуа, подавая Раулю бумагу, которую кавалер даже не развернул. – Вот расписка барона де Кардальяка. Все кончено: рота ваша!.. Мы откупорим бутылку эпернэ и весело осушим се в честь ваших эполет!

Пенистое вино заискрилось в стаканах, и новый офицер отвечал на тост, предложенный достойным Бенуа.

– Примите мое искреннее поздравление, кавалер! – вскричал виконт, пожимая руку Раулю.

– Примите также и мое, любезный товарищ, – сказал майор Танкред в свою очередь. – В Королевско-Шампанском полку с этой минуты стало одним прекрасным офицером больше!

– Благодарю вас, господа!.. Благодарю, друзья мои! Мои добрые друзья! – отвечал Рауль, пожимая протянутые ему руки. – Никогда, нет, никогда, не забуду я всего, что вы сделали для меня!..

– Когда вы поедете в полк? – спросил Танкред.

– Так скоро, как только возможно.

– Вы знаете, что я беру на себя вашу экипировку, – сказал Бенуа.

– Я поеду с вами в Валансьен, – перебил майор, – хочу иметь удовольствие сам представить вас нашим товарищам офицерам.

Рауль снова поблагодарил и принял любезное предложение д'Эстаньяка.

Пришло время разъезжаться. Рауль хотел проститься, но в эту минуту Эмрода подошла к Бенуа, взяла его руку и увлекла в угол комнаты. Там она начала что-то шептать ему. Бенуа нахмурил брови. Эмрода продолжала. Лицо мнимого дяди делалось все мрачнее и мрачнее. Наконец он отвечал Эмроде. Без сомнения, ответ этот не согласовался с желаниями или скорее с волей девушки, потому что ее очаровательные брови нахмурились в свою очередь; молния сверкнула в глазах ее, и она с нетерпением и даже с гневом топнула ногой. Потом разговор продолжался еще с минуту. Наконец Бенуа, казалось, уступил, хотя неохотно. Он пожал плечами и не говорил более ничего. Молодая девушка вернулась на свое место. Бенуа поговорил с виконтом и майором о посторонних вещах, которые, очевидно, должны были служить только переходом от одного предмета к другому, потом взял Рауля за руку и отвел его в сторону.

– Право, – сказал он ему вполголоса, – я старый ветреник!..

– Почему же? – спросил молодой человек.

– Самые простые вещи выпали у меня из памяти!.. Я, кажется, потерял голову…

При этом предисловии, глаза Рауля выразили самое полное удивление. Бенуа продолжал:

– Вы отдали мне деньги сегодня вечером…

– Да.

– Все ваши деньги?

– Без сомнения.

– Стало быть, у вас не осталось ничего?

– Это правда! – сказал Рауль.

– Решительно ничего?

– У меня остается только один луидор и немного мелочи, – отвечал молодой человек, шаря в карманах.

– Этого не хватит для того, чтобы ждать даже несколько дней… Считайте меня, пожалуйста, вашим банкиром и свободно черпайте из моей кассы. Десять тысяч франков, которые я заплатил за вас сегодня вечером, несколько опустошили ее, но послезавтра она снова наполнится… Возьмите же пока эти двадцать пять луидоров, через три дня я привезу вам несколько тысяч экю.

Рауль легонько оттолкнул руку Бенуа, которая протягивалась к нему с пригоршней золота.

– Нет, сказал он, – я не приму от вас…

– Почему же? – спросил купец.

– Потому что этого слишком много!.. слишком много!.. Отец не сделал бы для сына того, что вы делаете для меня!..

– Какая шутка!.. полноте, возьмите эту безделицу…

– Нет, – повторил Рауль.

– Я хочу!..

– Я не могу…

– Прошу вас…

– Не настаивайте.

– Упрямец! – вскричал Бенуа с умилением. – Вы огорчаете меня и еще другую особу…

И мнимый купец указал глазами на Эмроду, которая не теряла ни одной из подробностей этой маленькой сцены.

– Ну… – продолжал Бенуа, – теперь осмельтесь-ка сказать еще раз «нет».

В самом деле Рауль был побежден. Он протянул руку и отвечал:

– Если вы хотите… если непременно нужно… я принимаю…

– Ну, вот и прекрасно! – вскричал Бенуа, – вот теперь я вас люблю!

Простились. Рауль вернулся в свою гостиницу с деньгами, которые Бенуа дал ему, с пергаментом, посредством которого Филипп Орлеанский, регент Франции, давал ему роту в Королевско-Шампанском полку, и наконец с распиской барона Гектора де Кардальяка в получении пятидесяти тысяч ливров. Все его состояние теперь заключалось в двадцати шести луидорах золотом и в двух трехфранковых экю.

LXIV. Обкраден!!!

В эту ночь Рауль заснул спокойно и не видал ничего во сне. Уверенность, что он сделал своему маленькому состоянию хорошее и полезное употребление, сняла с его души мучительную тяжесть. Отныне он имел положение серьезное и почетное. Будущее принадлежало ему. Он был уверен, что ему будет на что жить!..

Рауль проснулся рано, дал луидор Жаку и, отпустив его на целый день, позволил ему располагать своим временем, как он хочет. Легко можно угадать, что Жак очень обрадовался этому позволению, потому что с тех пор, как он был в Париже, он не видал ничего, кроме узкого двора, кухонь и меблированных комнат гостиницы «Золотое Руно». Он весело положил луидор в карман и тотчас же отправился в путь.

Рауль сделал то же со своей стороны. Первой его мыслью, первым движением было отправиться в магазин на улице Грента. Эмрода накануне была печальна и нездорова, и Раулю казалось весьма естественным и приличным осведомиться о ее здоровье. Приличие было, по правде сказать, только предлогом, который Рауль предавал тайным желаниям своего сердца, потому что, повторяем, молодой человек любил Эмроду, или, лучше сказать, принимал за любовь сильный восторг, который почувствовал, увидев ее.

Пройти с улицы Паради-Пуассоньер на улицу Грента было недолго. Кавалер быстрыми шагами подошел к двери магазина. Там его ожидал неприятный сюрприз. Дверь была заперта. Рауль постучал. Никто не отворял.

«Вероятно, все вышли, – подумал он, – однако сегодня не праздничный день… Я вернусь немножко позже».

И молодой человек со скукой и обманутым ожиданием пошел расхаживать по улице Сен-Дени. Во время этой прогулки мимо него проходило много хорошеньких гризеток, и не раз он был поражен приятной наружностью лавочниц и мещанок этого квартала. Но образ Эмроды занимал так много места в его сердце, что он не мог долго предаваться размышлениям такого рода. На лавочниц и гризеток смотрел он рассеянно и даже не оборачивался, чтобы следовать за ними взором.

Через час он воротился на улицу Грента. Дверь «Серебряного Барана» была заперта по-прежнему. Молодой человек снова постучал. Как и в первый раз, никто не отвечал на его зов. Только один лавочник, стоявший у дверей своей лавки, на противоположной стороне улицы, начал хохотать довольно громко. Рауль обернулся и, не понимая причин этой веселости, пошел расспросить лавочника. Увидев, что высокий и красивый молодой человек подходит к нему, лавочник тотчас сделался серьезным.

– Извините, – сказал ему Рауль, – позвольте вас просить ответить на один вопрос.

– С величайшим удовольствием, – отвечал лавочник.

– Разве хозяева этого магазина имеют обыкновение запирать его таким образом среди дня, без всякой причины?

– О каком магазине вы говорите?

– Вот об этом…

И Рауль указал на «Серебряного Барана».

– Я не могу ответить вам на ваш вопрос…

– Почему?

– Потому что вы меня спрашиваете о том, чего я сам не знаю…

– Может быть, вы недавно живете в этой улице?

– Скоро будет двадцать лет…

– Как же это?..

– Что я не знаю того, о чем вы меня спрашиваете?

– Именно.

– Это очень просто… не я поселился недавно на здешней улице, а этот магазин…

– «Серебряный Баран»…

– Да.

– Вы шутите?

– Нисколько.

– Как! Разве фирма «Серебряный Баран» не существует тут свыше трехсот лет?

Лавочник расхохотался.

– Как? – продолжал Рауль, раздираемый чувствами испуга и недоверчивости. – Вы не знаете Николаса Бенуа?..

– Три дня назад я в первый раз увидал его имя…

– Где?

– На этой вывеске.

– Кому же до него принадлежал «Серебряный Баран»?..

– Никому…

– Что вы говорите?..

– Я говорю, что этот магазин не принадлежал никому, потому что его просто не было…

Раулю показалось, что дом обрушился над головой его, и он с минуту стоял как оглушенный.

– Ради Бога, объяснитесь яснее! – вскричал он потом, – я боюсь понять вас… если действительно ваши слова имеют тот смысл, который мне представляется, значит я глупец, попал в сети мошенников… я погиб!..

– Милостивый государь, – сказал лавочник, тронутый отчаянием, выражавшимся в лице и в голосе Рауля, – я вам сообщу все, что знаю…

– Прошу вас об этом на коленях!

– К несчастью, я знаю очень немного! Три дня тому назад пришли сюда работники и повесили над дверью этой лавки железный лист, на котором нарисовали, как видите, барана и имя Николаса Бенуа… В тот же вечер приехала повозка с тюками, которые должны еще находиться в магазине: по крайней мере, я не видал, чтобы отсюда что-то увозили. В продолжение трех дней в магазине перебывало довольно народа; экипажи и портшезы останавливались перед ним частенько, сегодня же не приходил никто… Более я не могу сказать вам ничего, это все, что я знаю…

– Благодарю, – прошептал Рауль, который уже почти не сомневался в своем несчастье.

– Не худо бы вам расспросить хозяина дома, – продолжал лавочник. – Может быть, от него вы получите какие-нибудь полезные сведения.

– Вы правы.

– Вот его имя и адрес: Пьер Шовэ, на улице Ренар-Сен-Совер, номер 21.

– Благодарю вас тысячу раз, – сказал опять Рауль. – Я воспользуюсь вашим добрым советом.

Молодой человек поспешно отправился по указанному адресу. Пьер Шовэ, к которому он обратился, отвечал ему, что, четыре дня назад, низенький старичок, довольно приличной наружности, назвавшийся Николасом Бенуа, пришел снять магазин в нижнем жилье дома в улице Грента и заплатил, по обычаю, за шесть месяцев вперед. Более Шовэ ничего не знал.

Печальные предположения молодого человека превратились теперь в уверенность. Очевидность выказалась неопровержимо. Бедный Рауль попал в адские сети, раскинутые искусными плутами. Но как ни хитры были плуты, одурачившие его, могло статься, что еще было средство найти их следы и заставить возвратить украденное. Рауль прицепился к этой последней надежде и побежал к префекту полиции. Прошли целые сутки прежде, чем он мог добиться аудиенции. Наконец он очутился в присутствии высокой особы, которой было поручено охранять в столице порядок и нравственность. Рауль назвал себя и рассказал свое несчастное приключение со всеми подробностями. Слушая этот рассказ, префект несколько раз улыбался.

– Вы имели дело с первостепенными плутами, – сказал он наконец нашему герою. – По крайней мере, это утешительно… Если ваши денежные дела и пострадали, зато не страдает самолюбие. Нет ни малейшего стыда быть обманутым такими искусниками.

Это утешение нисколько не обрадовало Рауля. Он расспрашивал префекта, нет ли какой-нибудь возможности отыскать украденные у него деньги, но префект снова улыбнулся и покачал головой с видом сомнения, чем заставил молодого человека прийти еще в большее отчаяние.

– Вы понимаете, кавалер, – сказал префект, – что люди, изобретающие комедии, как та, в которой вы без вашего ведома играли незавидную роль, не затруднятся выдумать новую комедию, которая собьет с толку моих сыщиков… Впрочем, полиция искусна… Положитесь на нас; мы употребим все наши усилия, чтобы помочь вам.

Потом он велел проводить Рауля к одному из главных сыщиков, которому поручены были самые трудные операции подобного рода и который за свою изумительную проницательность давно уже получил и от своих товарищей и от воров прозвание Рысьего Глаза.

Рауль должен был опять начать свой рассказ. Выслушав его, сыщик покачал головой точно так же, как сделал это префект за несколько минут назад.

– Черт возьми! Черт возьми! – пробормотал он сквозь зубы.

Взяв у Рауля все необходимые сведения и заставив его сделать подробное описание примет Бенуа, виконта Ролана де Сильверы, майора Танкреда д'Эстаньяка и наконец очаровательной Эмроды, сыщик записал все это и обещал тотчас же разослать по всем направлениям своих подчиненных.

– Впрочем, – прибавил он, – я не надеюсь, что мы достигнем удовлетворительного результата. Данное вами описание, без всякого сомнения, ни к чему не послужит. Будьте уверены, что все эти люди уже успели так переменить свою наружность и ухватки, что вы пройдете мимо них и не узнаете. Прибавьте к этому, что у них, наверно, есть десять квартир и тридцать переменных имен, и вы согласитесь со мною, что предприятие, на которое мы пускаемся, не из легких… Однако, – закончил он, как и его начальник, – положитесь на нас, мы сделаем все, что от нас зависит.

Когда Рауль вышел от сыщика, он потерял всякую надежду.

LXV. Голод

Кавалер де ла Транблэ, к несчастью, не обманулся в своих печальных предположениях. Явившись через неделю к префекту полиции, Рауль встретил там и своего знакомого сыщика. Тот сообщил ему, что не нашел и следа его сорока тысяч ливров и тех, которые украли их.

– Советую вам, – прибавил сыщик, – примириться с мыслью об этой потере, потому что, если б нам даже и удалось захватить воров, то ясно как день, что мы уже не найдем у них ваших денег… Вы, конечно, понимаете это так же хорошо, как и я…

«О! – подумал Рауль, – я понимаю как нельзя лучше, что гибель моя неизбежна».

Со смертью в душе воротился молодой человек в гостиницу. Положение его действительно было плачевное. Он находился один-одинехонек посреди Парижа, не знал в нем никого и скоро должен был остаться без всяких средств. Что с ним станется и как он будет жить, когда оставшиеся у него деньги истратятся?..

Рауль задавал себе эти отчаянные вопросы и не мог ответить на них.

Прошло два месяца. Кавалер продал обеих лошадей, свою и Жака, и ничтожная сумма, вырученная из этой двойной продажи, послужила на удовлетворение издержек господина и слуги, потому что Рауль, несмотря на нищету, увеличивавшуюся с каждым днем, не думал расставаться со своим товарищем, пока мог дать ему кусок хлеба.

Настал день, когда последняя золотая монета была разменяна. Через три дня исчезли и остальные двадцать четыре су. Господин и слуга скоро почувствовали голод. К вечеру Рауль был очень бледен. Жак украл на кухне хлеб и принес ему.

– Спасибо, мой милый, – сказал кавалер. – Я не дотронусь до этого.

– Отчего?

– Оттого, что бесполезно продолжать на несколько часов жизнь, которая тяготит меня и от которой я освобожусь…

– Вы хотите умереть? – перебил Жак с испугом.

– Хочу, потому что это необходимо…

– О! Боже мой! Боже мой! Кавалер! Имейте же мужество!

– Я имел его, но теперь не имею!

– Ждите! Надейтесь!

Рауль пожал плечами.

– Чего ждать? На что надеяться? – вскричал он. – Положим, что я соглашусь прожить еще сегодня, но разве ты не видишь, что в тот день, когда тебе не удастся ничего украсть, нам все-таки придется умереть с голоду?.. Нет!.. Нет!.. лучше покончить скорее…

Жак залился слезами.

– Итак, вы меня бросаете! – прошептал он среди судорожных рыданий.

– Сожалею, мой бедный Жак, – сказал Рауль, – но, говоря откровенно, ты ничего не потеряешь от моей смерти… тебе хуже не будет… Расставшись со мною, ты без труда найдешь себе место, если не очень хорошее, то по крайней мере такое, где будут кормить тебя каждый день…

Рыдания молодого слуги удвоились. Его привязанность к своему господину походила на фанатизм.

Рауль встал, надел шляпу, подошел к Жаку и протянул ему руку.

– Прощай, мой бедный Жак! – сказал он.

Жак схватил руку молодого человека, уцепился за нее и покрыл поцелуями. Рауль старался вырваться. Жак сопротивлялся.

– Прощай, – повторил Рауль.

– Вы уходите? – вскричал Жак, забыв от горя, что приличие запрещало ему расспрашивать своего господина.

– Да, ухожу…

– Куда?

– Сам не знаю…

– Я пойду с вами…

– Нет.

– Я хочу…

– А я запрещаю!

– Кавалер, прошу вас, умоляю на коленях! Позвольте мне идти с вами…

– Нет! Нет! Нет!

– Отчего!

– Оттого, что я не хочу! Полагаю, что этой причины достаточно!

– В таком случае я пойду за вами без позволения…

– Как! Несмотря на мое приказание?

– Несмотря ни на что!..

– Разве я тебе уже не господин?..

– Нет, когда вы хотите лишить себя жизни, а мне приказываете остаться здесь!..

– Жак! – вскричал Рауль с гневом.

– О! – продолжал Жак, – сердитесь сколько хотите! Прибейте меня, мне это все равно! Но если вы не убьете меня на месте, я пойду за вами непременно… Я так хочу…

– А! Ты хочешь?

– Да, хочу.

– Ну! Так ступай же!..

И Рауль, схватив Жака за плечи, но не причиняя ему ни малейшей боли, бросил его на кровать. Пока Жак, оглушенный падением, старался встать, молодой человек бросился из комнаты, запер дверь на ключ, быстро сбежал с лестницы и очутился на улице. В это время было около девяти часов вечера.

В ту эпоху, когда происходили описываемые нами происшествия, Париж не был, как ныне, волшебным и светлым городом, который, при наступлении ночи, увенчивает чело свое миллионами огней и при свете газа кажется еще ослепительнее, чем при солнечных лучах. Нет, в то время, едва только наступал вечер, Париж засыпал в грязи своих дурно вымощенных улиц, погруженных в темноту почти сплошную. Во-первых, тогда не знали другой системы освещения, кроме очень небольшого числа фонарей; во-вторых, эти фонари зажигались только тогда, когда не было луны. О! То было блаженное время для воров и влюбленных. Поэтому и те и другие, смело можем утверждать, потешались вдоволь.

Рауль сказал Жаку совершенную правду: действительно, он сам не понимал, куда шел. Ему хотелось покончить с жизнью… Но он еще не знал, какое средство выберет для исполнения своего ужасного намерения.

Молодой человек машинально дошел до бульвара. говорим машинально потому, что он шел почти как автомат; ни мысль, ни воля не руководили его неверными шагами. Вечер был прекрасный, небо чистое, воздух теплый и приятный. На бульварах шумела веселая толпа. Шарманщик увеселял прохожих звуками своей нестройной музыки и своим напыщенным красноречием. Фокусники привлекали зевак к своему столику, освещенному четырьмя сальными огарками. В кабаках смеялись, пели, обнимались, танцевали и ели. Портшезы и экипажи мелькали на мостовой. Шум был ужасный, но исполненный увлечения и веселости.

Это зрелище было неприятно для Рауля. Понятно, что в том физическом и нравственном расположении духа, в каком он находился, подобное зрелище могло только еще более растравить кровавые и болезненные раны его сердца. Ему казалось, что все эти люди богаты и веселы, что они оскорбляют своим счастьем его нищету и печаль. Одно мгновение ему пришло на мысль подойти к первому встречному, вызвать его и получить на дуэли смерть, которой он искал, но его остановила другая мысль. Он мог напасть на такого противника, который ранит его, но не убьет, и тогда новое страдание прибавится к тем, которые он уже терпит. Итак, Рауль отказался от этого первого плана.

Он сошел с бульвара на улицу Монмартр, дошел до Нового Моста и остановился, облокотясь па парапет и смотря на реку, в которой отсвечивалось, как в зеркале, небо, сверкавшее звездами. Несколько дней тому назад шли сильные дожди. Река наполнилась чрезмерно, вода текла быстро, разбиваясь об арки моста с тихим рокотом.

– Да! – прошептал Рауль. – Случай привел меня сюда, или скорее сама судьба!.. Тут сон! Тут забвение! Тут спокойствие!.. О! Режинальд!.. О! Мой благородный отец!.. Еще минута, и я соединюсь с тобою! Еще минута, и я скажу тебе все, что я выстрадал с того дня, как ты оставил меня на земле одного!..

Сделав это краткоевоззвание к памяти приемного отца, Рауль осмотрелся кругом, опасаясь, чтобы кто-нибудь не помешал ему исполнить его гибельное намерение. Мимо него прошло несколько пьяных солдат, шатаясь и напевая куплеты чересчур веселого содержания. Рауль подождал. Вдруг послышался громкий хохот, прерываемый звучными поцелуями. Это были гризетки, прогуливавшиеся со своими возлюбленными. Рауль отвернулся и снова начал ждать. Наконец он остался один. Тогда, положив свою шляпу возле тумбы и не снимая платья и шпаги, взобрался он на парапет и бросился в Сену, волны которой, на секунду раздавшиеся при его падении, безмолвно сомкнулись над ним.

LXVI. Ночь в Сене

«Кончено! – подумал Рауль в ту минуту, когда почувствовал себя обвитым движущимися складками своего ледяного савана. – Кончено! Я умираю».

Падение молодого человека было так сильно, что тело его рассекло воду до самого дна, и он стукнулся ногами о песчаный грунт, составлявший ложе реки. Все наши читатели, которым знакомо плавание, поймут без труда, что тело, коснувшись дна, всплыло на поверхность почти так же быстро, как спустилось, и Рауль в несколько секунд очутился на поверхности воды.

В тех главах, где говорилось о детстве кавалера, мы уже сказали, что Рауль умел превосходно плавать. Сила привычки была в нем так велика, что и теперь, сам того не сознавая, он начал плыть. Это продолжалось две или три минуты. Наконец Рауль заметил, что он спасается против воли, потому что приближался к берегу с чрезвычайной быстротой. Не этого хотел молодой человек: он бросился в Сену за тем, чтобы утопиться, и хотел утопиться добросовестно. Вследствие этого он скрестил руки, опустил ноги и начал тонуть. Пока молодой человек сохранял присутствие духа, он все погружался на глубину, но когда он начал терять сознание, и именно в ту минуту, когда вода стала душить его, инстинкт самосохранения одержал верх, и кавалер снова принялся плыть. Однако на этот раз он плыл уже не так свободно, как прежде, потому что силы его истощились в борьбе с самим собою. Впрочем, эта борьба уже не возобновлялась более: Рауль понимал теперь, что смерть от утопления – смерть ужасная, и говорил себе, что во сто раз лучше вонзить нож в сердце или пустить пулю в лоб.

Решившись отложить свое самоубийство до другого времени и исполнить его иначе, Рауль бросил вокруг себя испуганный взор. Он находился посреди Сены, довольно широкой в этом месте, как известно. Дрожащий свет звезды отражался в мутной воде, и расстояние удваивалось от темноты.

«Доплыву ли я?» – спрашивал себя Рауль, уже начинавший задыхаться.

Он поплыл к правому берегу. Постепенно оцепенение овладело им. Острая и перемежающаяся боль угрожала ему судорогами. Прибавим к этому, что Рауль был одет и что одежда его, пропитанная водой, с каждой минутой тяжелела все более и более. Однако он еще плыл, но все медленнее и медленнее. Глаза его затмевались туманом. Огненные блестки мелькали перед ними. Ему казалось, что он нисколько не продвигается, а берег между тем отдаляется от него. Рауль почувствовал себя погибшим и тогда, по странному феномену человеческой натуры, вдруг полюбил жизнь, которой хотел лишить себя. В эту минуту ему показалось, что звезда отделилась от неба, упала в реку и понеслась по воде, приближаясь к нему. Эта звезда, едва мерцая, указала ему землю, которая находилась от него не более, как в двадцати саженях.

«Доплыву ли?» – спросил себя молодой человек во второй раз.

И он сделал новое усилие, но его окоченелые ноги более не повиновались его воле. Он мог только приподняться в последний раз и закричал хриплым голосом:

– Ко мне!.. Ко мне!.. Помогите!..

И упал в изнеможении. Волны раскрылись, чтобы принять его тело.

Почти в ту же минуту Рауль почувствовал сильную боль: точно железное острие воткнулось в его левое плечо. Это краткое, но в высшей степени болезненное ощущение было последним, которое он почувствовал. Губы его, невольно раскрывшись, втянули глоток воды, в котором он захлебнулся.

Он решил, что умирает, и лишился чувств…

На берегу Сены, в нескольких шагах от Нового Моста, на том клочке земли, который находился между рекой и набережной, стояли в ту эпоху две или три жалкие избушки, грубо построенные из полусгнивших досок, оставшихся от сломанных лодок. В этих избушках жили люди, отличавшиеся странным образом своей жизни, отчасти рыбаки, отчасти бродяги, воры по склонности, убийцы по случаю. Днем они закидывали в реку сети и занимались спасением топающих, ночью бродили по берегу, отыскивая неизвестно чего, или в своих легких лодках подъезжали к большим купеческим садам и под покровительством мрака совершали грабежи всякого рода.

Между этими злодеями, особенно были опасны двое: муж и жена, по имени Леонар и Гертруда. Они жили в одной из избушек, о которых мы сейчас говорили, и днем и ночью занимались самым мрачным промыслом.

В этот вечер, именно в ту минуту, когда Рауль бросался с парапета Нового Моста, Леонар и Гертруда отправлялись в свою обычную ночную экспедицию. Они уже отвязали цепи своей лодки и приготовили, кроме весел, крюк и три мешка довольно большого размера. Шум от падения тела достиг до них.

– Слышишь? – спросила Гертруда.

– Слышу, – отвечал Леонар, – кто-то утопился…

– Пойдем посмотрим…

– Не стоит труда: тело само приплывет сюда по течению; нам надо только подождать…

– Все-таки сядь в лодку…

– Сесть можно… Сходи за огнем…

Гертруда вернулась в хижину, зажгла факел и воткнула его в корму маленькой лодки. Этот-то факел Рауль принял за звезду, упавшую с неба. Гертруда взялась за весла, Леонар стал на носу лодки, держа в руке крюк; в этом положении они оба с минуту оставались неподвижны, безмолвны и внимательны. Вдруг они услышали прерывистый звук прерывистого дыхания Рауля и плеск воды, рассекаемой его руками.

– Греби! – сказал Леонар жене.

Гертруда наклонилась над веслами, и лодка удалилась от берега. В эту минуту обессиленный Рауль вскрикнул и исчез в волнах.

– Греби! – сказал Леонар во второй раз. – Налево!.. Да проворнее!..

Лодка быстро скользила. Леонар погрузил крюк в то место, где волны поглотили молодого человека, и с первого же раза зацепил его тело. Крюк прошел сквозь платье и слегка оцарапал плечо. Эту-то боль и почувствовал Рауль, прежде чем лишился чувств. Через полминуты он лежал у ног двух злодеев. Гертруда причалила лодку к берегу. Леонар взял Рауля на руки и понес к себе. Гертруда шла за ним с факелом и, войдя в избушку, старательно затворила за собою дверь.

Внутренность избушки представляла самую ужасающую картину: она обнаруживала постыдную и гнусную нищету, разврат и преступление. Мы уже знаем, что избушка была построена из гнилых досок. Густая паутина покрывала потолок и стены. На протянутой веревке висели отвратительные лохмотья. Бочка служила вместо стола. На ней стояли бутылка с водкой, вполовину опорожненная, пустая миска и два изогнутых оловянных стакана. Постель состояла из грязного дырявого мешка, набитого гнилой соломой. Не было ни одеяла, ни простыни. Остатки пищи покрывали пол, в углу валялись обглоданные кости. Возле кровати стояло старое ружье, а на полке лежал бычий рог, наполненный порохом, пули и два или три ножа различного размера.

Ничто не может дать точного понятия о едком и смрадном воздухе и о нестерпимой вони, стоявшей внутри этой отвратительной лачуги. В пять минут в ней мог задохнуться самый крепкий, самый здоровый мужчина.

Гертруда, как мы сказали, заперла дверь. Леонар бросил тело Рауля на постель.

LXVII. Злодеи

Гертруда поднесла факел к лицу молодого человека, Леонар тоже наклонился, чтобы поближе взглянуть, кого он спас. Группа, которую таким образом составляли эти три лица, поражала своей необычайностью и могла привести в ужас. Лежа на грязной постели, о которой мы говорили, Рауль походил скорее на труп, нежели на живое существо: до того бледность его лица была мертвенна. Его длинные волосы, с которых струилась вода, закрывали ему лоб и щеки.

Гертруда казалась точным олицетворением тех цыганок, портреты которых так чудно начертаны мастерской кистью бессмертного Вальтера Скотта. На ней была шерстяная коричневая юбка, оборванная внизу, запачканная грязью и залитая вином. Нечто вроде кофты, неопределенного цвета из какой-то странной материи, прикрывало ее худую и впалую грудь. На голове у нее был большой красный платок, повязанный в виде тюрбана, из-под которого выбивались длинные пряди седых волос, извивавшиеся, подобно змеям, вокруг угловатого желтого лица, с грубыми неправильными чертами и со свирепым выражением. Крошечные серые глаза ее походили на глаза хищной птицы.

Леонар был мужчина высокого роста и атлетической силы, был смешон и ужасен в своем отвратительном безобразии. Его короткие руки, обнаженные до плеч, были полны и мясисты, как ляжки крепко сложенного человека. Сеть необыкновенно выпуклых мускулов и жил в палец толщины виднелась под его смуглой и обросшей волосами кожей. Его угловатые колени были широки до невероятности. Синие суконные штаны в бесчисленных заплатках покрывали кривые ноги, оканчивавшиеся ступнями неимоверной величины. Очень маленькая голова со свирепой физиономией торчала на плечах этого безобразного гиганта.

Итак, Леонар наклонился, чтобы хорошенько рассмотреть Рауля.

– Утопленник-то молодой! – сказал он.

– Да и какой красивый! – прошептала Гертруда.

– Ты находишь?

– Нахожу!

– Скажи-ка, жена, уж не чувствуешь ли ты к нему чего-нибудь? – спросил Леонар с циническим хохотом.

– Может быть…

– Ну так брось об этом думать.

– Зачем?

– Уж я про это знаю…

– Разве утопленник-то не оживет?

– Это зависит от нас…

– Как?

– Да, если мы захотим, то через пять минут этот молодой человек будет здоров так же, как и мы с тобой… Если же не захотим, то стоит только оставить его в этом положении, и он умрет, не раскрывая глаз.

– Что же ты думаешь делать?

– А то, что нам будет выгоднее.

– Как же это узнать?

– Надо посмотреть.

– Так посмотрим же скорее…

Леонар расхохотался.

– Ах, старая колдунья, – вскричал он, – как ты торопишься! Ты верно воображаешь, что этот красивый дворянин – а это непременно дворянин – может услыхать твои слова и в признательность предложит тебе свое сердце?..

– Полно болтать чепуху! – отвечала Гертруда. – Скажи лучше, старый злодей, что ты намерен делать с этим утопленником? Если нам будет выгоднее отвязаться от него, так я первая схвачу его за ноги и швырну в воду!

– Вот это ладно… вот что называется говорить дело моя милочка!.. Ну, слушай же, что я думаю. Этот красавец, конечно, не по своей охоте бросился в воду, если барахтался что есть мочи и кричал изо всех сил: «Помогите! Помогите!» Может быть, какой-нибудь раздосадованный муженек заставил его нырнуть, чтобы больше не слышать о нем… Мы его обыщем: если у него есть деньги в кармане, мы возьмем их и оставим его спокойно отправляться на тот свет, если же, напротив, карманы у него пусты, мы поможем ему опомниться, потому что, впоследствии, может статься, он и вознаградит нас за наше доброе дело.

Вот от какого странного рассуждения зависела жизнь Рауля. Нашему герою на роду было написано находиться беспрерывно вне обыкновенных условий человеческого существования. Деньги почти всегда помогают выпутываться из беды, а на этот раз, напротив, нищета молодого человека становилась единственным средством к спасению.

Гертруда вполне одобрила замысловатый взгляд своего мужа на вещи. Леонар, довольный этим одобрением, без которого, впрочем, он легко бы обошелся, тотчас же начал обыскивать карманы Рауля. Мы уже знаем, что карманы эти были совершенно пусты.

– Черт возьми! – вскричал злодей, окончив обыск. – Мы обкрадены!

– Как? – спросила Гертруда. – Неужели нет ничего?..

– Ни одного су!.. Прежде, чем негодяй бросился в воду, он вероятно все прокутил нарочно, чтоб обидеть нас! Разбойник!..

– Если только, – заметила Гертруда, – его не ограбили сейчас на Новом Мосту…

– Это возможно. На всякий случай я его воскрешу: пусть он сам расскажет нам все.

Говоря таким образом, Леонар приподнял за обе ноги тело Рауля, и при этом движении левая рука молодого человека, закрытая до сих пор полою платья, показалась наружу.

– Смотри! – с живостью вскричала Гертруда.

– Что такое? – спросил Леонар.

– Бриллиант!..

– Где?

– Вот.

И Гертруда указала на безымянный палец Рауля.

– Скажите пожалуйста! – вскричал Леонар. – А я и не видал!..

На безымянном пальце левой руки Рауль действительно носил маленькое бриллиантовое кольцо, которое могло стоить каких-нибудь три или четыре луидора. Он даже и не подумал продать его, зная, что вырученных за него денег не могло хватить надолго. Притом он помнил, что это кольцо было последним подарком маркиза Режинальда, и потому считал его настоящей святыней. Однако этой ничтожной вещицы было совершенно достаточно для того, чтобы возбудить жадность Леонара. Он взял руку Рауля и начал снимать кольцо, но пальцы молодого человека до того распухли и окоченели, что оно решительно не снималось.

– Черт побери! – прошептал злодей, выпуская руку. – Невозможно!

– Дурак! – вскричала Гертруда. – На твоем месте я бы знала, что делать…

– А что бы ты сделала?

– Я отрезала бы палец!

– Ты права, старуха. Дай мне нож!

Гертруда взяла с полки один из ножей, лежавших там, и подала мужу. Леонар удостоверился, что нож был довольно остер, и принялся рубить палец Рауля. Сильная боль произвела в молодом человеке внезапную и полную реакцию, обморок тотчас прекратился и Рауль, еще бледный, как смерть, вскочил на ноги, с громким криком выдернув свою руку. Гертруда с испугом отступила на несколько шагов. Леонар поднял нож и инстинктивно стал в оборонительное положение. Рауль осмотрелся кругом, увидел, в каком странном жилище он находится, увидел зловещие лица хозяев, увидел свою окровавленную руку, мокрое платье, вспомнил, что случилось час тому назад, и понял все.

– Кто вы? – спросил он Леонара и Гертруду.

– Мы рыбаки и вытащили вас из воды, – отвечал злодей.

– Чего вы хотите от меня?

– Мы хотим этот перстень.

– Не за тем ли вы и рубили мой палец?

– Да.

– Какая гнусная жестокость!

– Мы считали вас мертвым!

– Это ложь!

– Пожалуйста, не верьте.

– Но теперь, когда вы видите меня живым, вы все-таки хотите иметь этот перстень?

– Более, чем прежде!

– Негодяи!

– Успокойтесь и лучше дайте нам эту игрушку.

– Не дам!

– А мы все-таки возьмем ее.

– Каким же образом? Насильно?

– Разумеется!

– Воры!

– Не бранитесь, отдайте добровольно, а не то берегитесь!

– Вы, кажется, угрожаете мне?

– Угрожаю.

– Но разве вы забыли, что, выйдя отсюда, я могу донести на вас в полицию, и, конечно, сделаю это!

– Можете, без сомнения, если только выйдете отсюда…

– Кто же меня удержит?..

– Я!

– А каким образом?

– Ах! Боже мой! Очень просто: я вас убью! Это отличное средство и всегда производит свое действие!..

Говоря эти слова с адской насмешкой, свойственной ему, Леонар сделал шаг к Раулю. Тот засунул правую руку под полу своего платья и вытащил шпагу, которую, по простой случайности, или по особенной милости Провидения, не снял, бросаясь в Сену. Злодей не заметил движения молодого человека и бросился на него, но наткнулся на длинный и острый клинок. Удар был чрезвычайно силен. Шпага прошла сквозь грудь и вышла между плечами.

Нож выпал из рук Леонара, злодей сделал два или три поворота, замахал руками и наконец повалился посреди красной и пенистой лужи, которую образовала кровь, лившаяся из его широкой раны. Хриплый и невнятный крик вырвался из его горла. Потом глаза его закатились. Последние судороги искривили лицо, рана закрылась сама собою и кровь перестала течь. Все было кончено. Леонар умер.

LXVIII. Звезда Рауля

Оцепенев от испуга, Гертруда присутствовала безмолвно и неподвижно при сцене, которую мы описали. Казалось, она как будто окаменела, ничего не видала и не слыхала. Но, когда она увидала, что Леонар упал и бьется в конвульсиях, когда поняла, что он умер, она предалась совершенно слепой ярости и безумной жажде мщения. Она испустила хриплый вой и готовилась броситься на Рауля.

Молодой человек, которому вовсе не было охоты бороться с этой бешеной мегерой, завертел перед ней своей шпагой, которую вытащил из трупа Леонара. Гертруда чувствовала, что не сможет приблизиться к молодому человеку, защищавшему себя таким опасным орудием. Не двигаясь с места, она начала хватать вещи, находившиеся у нее под рукой, и бросать их в Рауля. Глиняная миска даже сделала ему на лбу легкую рану. Такой жалкий результат, конечно, не мог удовлетворить Гертруду. Бесполезность усилий удвоила ее бешенство. Пена, подобная той, которая появляется на губах людей, одержимых падучей болезнью, выступила у нее на губах. Глаза ее налились кровью и, по всей вероятности, она упала бы, пораженная овладевшим ею бешенством, если б вдруг не приметила ружья, которое стояло в углу так близко от нее, что она могла достать его рукой. Крик дикой радости, хриплый и подобный реву гиены, вырвался из стесненного яростью горла злодейки. Быстрая в своих движениях, как тигрица, бросающаяся на свою добычу, она схватила ружье, прицелилась в Рауля и спустила курок.

Молния прорезала мрак, потому что, схватив ружье, Гертруда бросила факел, который погас, упав на землю. Раздался выстрел, и пуля, засвистев около лба Рауля, вонзилась в одну из досок, составлявших стены избушки. Дрожащая рука Гертруды изменила желанию мщения. Рауль не дал ей времени опомниться и выстрелить во второй раз. Он вырвал у нее ружье и швырнул его с необыкновенной силой в ту сторону, куда отскочила старуха. Мы уже сказали, что факел погас и темнота была глубокая. Поэтому только глухой крик и падение тела показали Раулю, что удар попал в цель.

Тогда, не беспокоясь справляться, жива ли еще Гертруда или нет, молодой человек на ощупь отыскал дверь и, шатаясь от изнеможения, вышел из этого проклятого жилища, наполненного теплыми испарениями человеческой крови, еще так недавно пролившейся.

Когда Рауль очутился на набережной и посмотрел на чистое небо, усыпанное звездами, подышал свежим ночным ветерком, в душе его пробудилась живейшая радость. Молодой человек почувствовал бесконечную признательность к Высочайшему Существу, которому он должен был верить, потому что только оно одно могло так чудесно спасти его от угрожавших ему опасностей. Рауль почувствовал тогда всю цену той жизни, которой хотел лишить себя. Он сказал себе, что было столько же мужества бороться против несчастья, как и искать смерти, и отказался навсегда от гибельной мысли о самоубийстве.

Однако, с тех пор как он вышел из гостиницы «Золотое Руно», положение его сделалось еще хуже. Платье его, пропитанное водой, почти никуда не годилось и, прилипая к его дрожащему телу, леденило его своим прикосновением. Плечо и палец левой руки, раненные одно крюком, а другой – ножом Леонара, причиняли ему жестокую боль, Все члены его были разбиты от усталости, и если бы он не торопился возвратиться в гостиницу, у него недостало бы сил дойти до нее.

Кроме плохого состояния его костюма, у Рауля не было ничего на голове, а пройти в таком виде почти половину Парижа и не привлечь к себе внимания прохожих было решительно невозможно. Между тем, молодой человек не мог взять портшеза: мы знаем, что ему нечем было заплатить. Поэтому Рауль поспешно дошел до одной из тех лестниц, которые ведут от реки к набережной, и отправился на Новый Мост. Там ему посчастливилось найти свою шляпу, которую он час назад оставил на тумбе, и которая благодаря темноте не была никем замечена. Как ни был незначителен сам по себе этот случай, он показался Раулю счастливым предзнаменованием и расположил его лучше думать о будущем.

«Откуда знать, – думал молодой человек, – может быть, счастье и вернется ко мне. Может быть, моя звезда, так долго скрывающаяся под непроницаемыми облаками, и появится наконец!»

И он продолжал более твердыми шагами, нежели смел надеяться, идти к улице Паради-Пуассоньер. Когда он дошел, кровь страшно билась в его жилах, голова горела и ослабевшие ноги не могли долее поддерживать тяжесть его тела.

Подходя к гостинице, Рауль заметил, что у дверей ее кто-то ходил взад и вперед, как движущаяся тень. По мере того, как он приближался, тень эта, вероятно, увидав его, пошла к нему навстречу и, когда молодой человек был уже только в нескольких шагах от нее, она вскрикнула от радости, бросилась к нему на шею и с любовью сжала его в своих объятиях, прошептав:

– Это вы, кавалер!.. Это вы!.. Ах, Боже мой, как я рад! Ах Боже, как я счастлив!

Можно угадать без труда, что это был не кто иной, как верный Жак, нежная привязанность которого к господину заставила забыть о строгих условиях уважения и приличия.

– Благодарю, мой милый! – отвечал Рауль, тронутый этими знаками любви. – Помоги мне скорее войти наверх: у меня уже нет сил и мне кажется, что я умираю…

Жак побледнел, услышав эти слова. В то же время он заметил, что с платья кавалера струится вода.

– Ради Бога! – вскричал он, – что с вами случилось?..

– Расскажу после… но пойдем… пойдем, не теряя ни минуты!.. Или мне станет дурно…

Жак, не говоря ни слова, подставил плечо своему господину, который, опираясь на него, вошел на лестницу и, дойдя до своей комнаты, упал на постель. Жак зажег лампу и увидал, что рука и лоб кавалера окровавлены. Он не смел расспрашивать, но поспешил омыть обе раны свежей водой. Раны эти оказались легкими. На лбу была только царапина, сделанная обломком глиняной миски, едва зацепившим Рауля. На пальце была рана глубже, но вовсе не опасная. Это успокоило Жака. Он раздел своего господина, уложил его так заботливо, как мать укладывает больного ребенка, и потом подал ему ящичек, обвязанный зеленой лентой, которая была припечатана печатью.

– Что это такое? – спросил Рауль.

– Не знаю. Посыльный принес этот ящик через полчаса после того, как вы ушли…

– От кого?

– Он не сказал.

Рауль взял ящичек, показавшийся ему довольно тяжелым. На нем было надписано:

КАВАЛЕРУ РАУЛЮ ДЕ ЛА ТРАНБЛЭ, в гостиницу «ЗОЛОТОЕ РУНО».

Очень срочное.

– Отопри его, – сказал молодой человек.

Жак повиновался и, отперев ящик, подал его своему господину. Рауль открыл крышку. В ящике находились две вещи: довольно длинный сверток и бумажка, сложенная вчетверо. В свертке было двадцать пять луидоров. На бумажке были написаны только следующие слова: «От ЭМРОДЫ».

LXIX. Жилище Эзехиеля

Болезнь была ужасна. Целые две недели Рауль находился между жизнью и смертью и ни на минуту не приходил в сознание. В бреду своем он постепенно припоминал все неприятные происшествия, совершившиеся после скоропостижной смерти маркиза Режинальда. То ему представлялась зловещая сцена на похоронном обеде, то он находился на обеде с Эмродой и Бенуа, то, наконец, начиналась опять неоконченная драма его самоубийства, и он боролся с Леонаром и Гертрудой в лачуге на берегу. Все эти волнения еще более увеличивали его болезнь, и без его молодости и сильной организации Рауль никак бы не выздоровел. Через две недели началось выздоровление и делало быстрые успехи, к величайшей радости бедного Жака, усердие и преданность которого не изменились.

В Париже, и притом в гостинице, две недели болезни стоят дорого: надо платить за визиты доктору, за лекарства, за корыстолюбивые попечения равнодушных. Когда Рауль встал с постели, у него осталось только два или три луидора из тех двадцати пяти, которые прислала Эмрода в виде позднего и весьма неполного вознаграждения. Эти небольшие средства скоро истощились, и Рауль, уже начинавший было верить возвращению своей звезды, стал опять отчаиваться в будущем.

К счастью и очень кстати для того, чтобы внушить молодому человеку более утешительные мысли, таинственный комиссионер принес еще ящичек, в котором находились часы драгоценной отделки, осыпанные очень дорогими бриллиантами и некогда подаренные Раулю Режинальдом. Эти часы стоили по крайней мере сто луидоров. Записка сопровождала посылку, и на этой записке стояли, как и в первый раз, только следующие слова:

«ОТ ЭМРОДЫ».

– Бедная девушка! – вскричал Рауль в порыве признательности, – это была прекрасная и благородная натура, которую случайности жизни погубили и развратили! Бедная девушка! Бог создал ее не за тем, чтобы она сделалась сообщницей воров! Она так молода! Так прекрасна! Так благородна! И упала так низко! О! Зачем не придет она ко мне? Я мог бы еще любить ее и возвысил бы ее моей любовью!

Рауль говорил что думал и, без сомнения, исполнил бы это, если бы Эмрода пришла, но она не приходила, к счастью для Рауля.

Однако молодой человек не мог оставить у себя вещь, которая была возвращена ему таким чудесным образом. Он должен был если не продать, то, по крайней мере, заложить ее. В ту эпоху заемных домов еще не было, и Рауль, не знавший никого в Париже, поручил Жаку ловко осведомиться, где можно найти какого-нибудь жида, ростовщика или торговца подержанными вещами, который давал деньга под залог.

Жак немедленно исполнил поручение своего господина и возвратился через два часа с весьма подробными сведениями. Он принес адрес достойного Эзехиеля Натана, который жил на улице Сент-Оноре, неподалеку от Пале-Рояля, давал в рост деньги и сочетал с этим ремеслом семь или восемь других занятий различного рода. Эзехиель продавал лошадей, вещи, материю, мебель, редкости, картины. У него можно было найти старые вина, прекрасное оружие, редкие и драгоценные книги. Он брал под умеренные проценты, до шестидесяти на сто, векселя от несовершеннолетних и расточительных сынков богачей, обязывал своими деньгами купцов, находившихся в стесненных обстоятельствах, и вообще давал взаймы под залог вещей всякого рода и всякой цены.

– Хорошо, – сказал Рауль, – сегодня вечером я пойду к этому жиду…

Бедный молодой человек, провинциал в полном смысле слова, был еще так честен и стыдлив, что днем не хотел войти к ростовщику. Когда наступила ночь, он взял часы вышел из гостиницы и скоро отыскал дом, адрес которого принес ему Жак. Дом этот был очень невелик, состоял только из двух этажей и имел в каждом из них только по одному окну. Он находился возле огромного, ярко освещенного отеля, ворота которого, растворенные настежь, вели на большой двор, наполненный лакеями и портшезами. Рауль мимоходом бросил завистливый взгляд на этот великолепный отель, вероятно, принадлежащий какому-нибудь знатному миллионеру.

«И я также мог быть богат… и у меня также мог быть замок, земли и, если бы я захотел, такой же отель в Париже!.. Но рок решил иначе…»

Молодой человек поднялся на три ступеньки, которые вели в жилище Эзехиеля, и постучался в дверь. Тяжелый молоток, ударившись о бронзовую дощечку, пробудил эхо внутри дома, и Раулю показалось, будто он услыхал отдаленный вой.

Прошло несколько минут. Рауль постучал во второй раз. Тогда раздались шаги в коридор, который вел к двери на улицу, отворилась маленькая форточка, и свежий молодой голос спросил:

– Кто вы?

– Дворянин, очень желающий войти…

– Что вам нужно?

– Мне нужно видеть Эзехиеля Натана. Он ведь здесь живет, не правда ли?

– Здесь.

– Отворите же мне.

Но дверь не повернулась на своих петлях, и допрос продолжался.

– Зачем вам нужно видеть Эзехиеля Натана? – продолжал голос.

– Я хочу говорить с ним.

– О делах?..

– Да.

– Он вас ждет?

– Нет.

– По крайней мере, знает?

– Вовсе нет.

– Вы сюда уже приходили?

– Никогда.

– Кто вас прислал?

– Никто.

– Как же вы узнали адрес Эзехиеля?

– Лакей мой осведомлялся, и ему сказали.

– Зачем вы пришли так поздно?

– Затем, что не мог или не хотел прийти раньше! – отвечал Рауль, которого эти вопросы совсем вывели из терпения.

– Вы одни? – спросил голос.

– Вы видите!..

Молодому человеку показалось, что в эту минуту кто-то пристально взглянул в форточку, без сомнения, затем, чтобы удостовериться, правду ли он говорил. Вслед за тем, ему послышалось, что отодвинули с полдюжины запоров, толстый ключ повернулся в массивном замке, дверь отворилась, и Рауль наконец смог войти.

Та, которая впустила его после таких странных и продолжительных расспросов, была юная девушка лет восемнадцати или двадцати. Она держала в руке лампу, которая позволила Раулю полюбоваться ее гибким и стройным станом и чертами изумительно прекрасными и правильными. Девушка была высока и тонка, смугла лицом и с черными волосами, как настоящее дитя пустыни. Несколько продолговатое лицо и необыкновенно блестящие черные глаза представляли восточный тип в самой чистой красоте его. Таковы, конечно, были еврейские девы, когда народ Божий оставил в одну ночь дворцы фараонов-притеснителей и проклятую египетскую землю.

Она приметила, с каким восторгом Рауль смотрел на нее, и почти презрительная улыбка пробежала по ее губам, красным, как влажный коралл. Маленькой, но сильной рукой задвинула она запоры и сказала:

– Пойдемте со мной, я отведу вас к моему отцу!..

Рауль вошел за юной чаровницей, которая повела его по довольно длинному коридору, выходившему на маленький двор. Вой, слышанный Раулем, становился все яснее и ужаснее. Наконец кавалер приметил на цепи огромную абруццскую собаку, с кровавыми глазами и пеной у рта. Без сомнения, каждую ночь хозяева спускали с цепи этого свирепого и бдительного часового, который охранял дом лучше целой роты солдат.

LXX. Эзехиель

Жидовка и Рауль прошли двор и поднялись по старой, полусгнившей лестнице, которая дрожала и трещала под их ногами. В верхнем этаже растворилась дверь, и голос с очень резким итальянским произношением закричал:

– Дебора!

– Что, батюшка? – отвечала молодая девушка, остановившись.

– Кто стучался?

– Дворянин, который желает поговорить с вами о делах.

– Где этот дворянин?

– Здесь со мной.

– Хорошо! Пусть он придет один, а ты ступай в нижнюю залу к мадемуазель Луцифер.

– Сейчас пойду, – отвечала Дебора. – Слышите, отец мой вас ждет? Ступайте!

И жидовка, быстро бросившись назад, исчезла из глаз Рауля. Молодой человек несколько минут оставался неподвижен, отыскивая смысл слышанных им слов: «Мадемуазель Луцифер». Неужели этим странным именем могло называться какое-нибудь человеческое существо? Какая женщина согласится носить это дьявольское название?

Суеверный ужас овладел молодым человеком, ослабевшим от продолжительной болезни; он спрашивал себя, не заключаются ли в этом странном доме какие-нибудь адские таинства… Он спрашивал себя, не дочь ли сатаны эта мадемуазель Луцифер, к которой пошла Дебора?.. Но эта галлюцинация недолго продолжалась. Рауль улыбнулся почти тотчас своим безумным страхам; он продолжал подниматься на лестницу и дошел до второго этажа. Дверь была отперта, и возле нее стояло маленькое странное и смешное существо, походившее на одного из тех гномов – хранителей сокровищ, которыми легенды средних веков населяли подземные царства. Эзехиель Натан – это был он – имел не более четырех футов вышины. Он был горбат и спереди и сзади. Угловатое лицо его, желтое, как лимонная корка, имело веселое выражение, которого, конечно, никто не ожидал бы встретить на лице ростовщика. Это выражение еще более усиливали мигающие и шутливые глазки и постоянная улыбка широкого рта с длинными и острыми зубами. Совершенно плешивый череп Эзехиеля составлял резкий контраст с густой рыжей с проседью бородой, падавшей на грудь. Жид с каким-то кокетством был закутан в старый халат из очень полинялой восточной материи. Этот маленький смешной человечек мог иметь около шестидесяти пяти или семидесяти лет. Рауль с изумлением глядел на него, и им овладела сильная охота расхохотаться, от которой он, однако, удержался, хотя и с большим трудом.

«Как! – подумал он, – это отец очаровательной Деборы, этого прелестного создания?! Если это правда, то надо признаться, что природа имеет иногда очень странные фантазии!..»

И молодой человек не мог удержаться, чтоб не составить себе кое-каких предположений, довольно оскорбительных для добродетели госпожи Натан и ее супружеской верности. Может быть, он и ошибался. Можно привить самые прелестные розы к стеблю дикого шиповника.

– Войдите, войдите, – говорил жид Раулю, – это я Натан… вы ко мне пришли…

Рауль пошел за жидом через две или три комнаты, заваленные теми разнородными вещами, которые с незапамятных времен наполняют жилище ростовщиков и, без всякого сомнения, будут наполнять их всегда. Дом Эзехиеля, очень узкий, мы это знаем, был чрезвычайно глубок, что объясняет нам длинную анфиладу комнат. Наконец они дошли до кабинета, где жид обыкновенно принимал своих клиентов. Посреди этого кабинета стоял массивный черного дерева стол, на котором лежали весы, чтоб вешать золото. В глубине комнаты находился железный сундук.

Маленький жид, все улыбаясь и становясь на цыпочки, чтоб увеличить свой крошечный рост, подвинул к Раулю стул, а сам сел в старое кресло, стоявшее позади стула.

– Я к вашим услугам, – сказал он. – Что вам угодно?

– Мне нужны деньги, – отвечал Рауль.

– О! Разумеется… К старому Натану только за этим и приходят… Но деньги нынче стали очень редки, и я надеюсь, что вам нужно немного…

– Пятьдесят или шестьдесят луидоров, если возможно.

– Вы, конечно, принесли залог. Иначе… вы понимаете, что, не имея чести знать вас, я не могу довольствоваться вашей подписью…

– Да, – отвечал Рауль, – я принес залог.

– Какой?

– Вот этот.

И молодой человек вынул из кармана осыпанные бриллиантами часы и подал их Эзехиелю. Жид протянул руку, которую мы охотнее назвали бы кривой лапой, и начал рассматривать часы. Глаза его заблистали тем мрачным огнем алчности, который так хорошо умели передавать Мэтцу, Мьерис и Кутюр.

– Часы фамильные, не правда ли? – спросил он потом, заметив герб де ла Транблэ, вырезанный на корпусе.

– Да, – отвечал Рауль.

– Вы, верно, ими дорожите?..

– Дорожу.

– Стало быть, вы не продаете, а только закладываете их?

– Именно.

– Сколько же вы просите?

– Повторяю, пятьдесят или шестьдесят луидоров…

Улыбка внезапно исчезла с лица Эзехиеля.

– Черт побери! Черт побери! – прошептал он.

И он начал взвешивать часы и считать бриллианты.

– Пятьдесят луидоров, – сказал он через минуту, – я, пожалуй, дам, но не больше… И это уже много.

– Хорошо, – отвечал Рауль.

– Выслушайте же мои условия: бесполезно их оспаривать, хотите соглашайтесь, хотите нет… Дело ваше…

– Посмотрим.

– Я дам вам пятьдесят луидоров и оставлю у себя часы.

– Согласен.

– Я дам вам эту сумму на один месяц…

– На такое короткое время?

– Ну, пожалуй, на шесть недель, но ни одним днем более…

– Далее?

– Если через шесть недель вы не принесете мне шестидесяти луидоров, часы будут мои.

– Как! – вскричал Рауль. – На пятьдесят луидоров вы берете десять луидоров процента, и только на шестинедельный срок…

– Да!..

– Но это ужасно!..

– Ба! – возразил Эзехиель с прежней улыбкой. – Если по истечении срока вы не будете в состоянии заплатить, то для вас все равно, больше или меньше будет сумма!.. Если же, напротив, у вас будут деньги, в таком случае что значат несколько лишних луидоров?

Это хитрое рассуждение показалось довольно логичным Раулю, который был не слишком силен в расчетах. Однако он еще колебался, и Эзехиель, заметив его нерешимость, поспешил прибавить:

– Притом мне почему-то кажется, что эти пятьдесят луидоров принесут вам счастье; я воображаю, что вы выиграете нынешней ночью груды золота и завтра придете ко мне забрать часы обратно.

– Выиграю груды золота! – повторил Рауль, которому последние слова были почти совершенно непонятны. – Каким образом могу я их выиграть, позвольте вас спросить?

– Играя, как мне кажется.

– Играя? Где же?

– Разве вы занимаете у меня деньги не затем, чтоб играть? – спросил жид с большим удивлением.

– Право, нет!

– Извините же мою ошибку, мое бедное жилище находится возле знаменитого игорного дома, в котором все молодые парижские вельможи собираются каждую ночь. Видя, что вы обратились ко мне в такое позднее время, я натурально предполагал, что вы хотите попробовать счастья! Я ошибся… простите еще раз…

Но Рауль не слушал извинений жида. Слово «игра» заставило зазвучать в его сердце струну, до сих пор молчавшую. Жгучая мысль овладела его умом: играть! выиграть! разбогатеть!..

– О! Звезда моя, ты привела меня сюда! Дайте же мне эти пятьдесят луидоров! – прибавил он вслух.

– Вот они, – отвечал Эзехиель, положив перед Раулем две небольшие кучки золота, в каждой из которых было по двадцать пять луидоров.

– Благодарю, – сказал молодой человек. – Завтра, – прибавил он с уверенностью, – я принесу вам ваши деньги и возьму свои часы…

И он вышел из жилища ростовщика, который провожал его, улыбаясь и подпрыгивая.

Куда шел Рауль? Читатель, вероятно, уже угадал. Он побежал в тот игорный дом, который непреодолимо привлекал его, как магнит железо. Мы не будем описывать этого дома. Однажды мы уже водили туда наших читателей и, следовательно, знаем, что там ведут безумную игру и что золото с вечера до утра блестит на зеленом сукне.

Есть убеждение, по нашему мнению, весьма сомнительное, что будто бы слепая фортуна, распоряжающаяся азартными играми, непременно осыпает своими милостями новичка, который в первый раз является испрашивать их у нее. Однако в эту ночь приведенное нами убеждение, справедливое или ложное, спорить не будем, получило блистательное подтверждение. Менее, чем в четыре часа, играя с таким удивительным и постоянным счастием, что оно походило почти на чудо, Рауль выиграл двести тысяч ливров. Среди такого невероятного богатства молодой человек сохранил хладнокровие, не менее изумительное, чем его выигрыш. Карманы его были набиты золотом и банковскими билетами.

Рауль подошел к окну, растворил его и взглянул на небо, еще усеянное звездами, которые должны были скоро побледнеть от первых лучей рассвета.

– О, Звезда моя, – прошептал он, – ты здесь!.. Я узнал тебя!..

Потом он бросил на окружавших его горделивый и повелительный взгляд, и с губ его сорвались эти слова:

– Теперь я богат! Жизнь принадлежит мне! Будущее – мое!

Часть третья. Венера и Дебора

LXXI. Две девушки

Вот что происходило в комнате нижнего жилья в доме ростовщика Натана в ту минуту, когда наш старый знакомый Рауль де ла Транблэ вышел из этого жилища попробовать счастья в игорном доме.

Здесь необходимо сделать описание, оно некоторым образом послужит рамкой сцене, в подробности которой мы войдем несколько далее. В прошлой части мы водили наших читателей в ту часть дома Натана, где достойный жид предавался прибыльным операциям своей торговли. Там, как в большей части жилищ ростовщиков, мы нашли решительную пустоту, или странное соединение разнородных вещей, сложную и уродливую смесь, которая может объясниться только еврейскими привычками.

Ничего не могло быть поразительнее контраста, который составляли комнаты нижнего жилья с комнатами первого этажа. В нижнем жилье находилась комната Деборы, дочери Натана, единственного человеческого существа, которое он любил столько же и даже более, нежели золото. Уже лет сорок или пятьдесят жид занимался своим туманным ремеслом, монополия которого сохранилась в его роде во всех странах и во все времена. Натан был изумительно богат. Баснословные суммы, которые каждый день увеличивались в его руках, становились для него источником двойного наслаждения. С одной стороны Натан находил странное удовольствие, столь свойственное всем скупцам, удовольствие копить деньги; с другой, он имел приятную заботу, которая доставляла ему едва ли не более наслаждения, чем желание увеличить свое богатство, и заключалась в старании окружать свою единственную дочь Дебору всеми чудесами той роскоши и того богатства, в которых он отказывал самому себе. Действительно, Натан собрал вокруг Деборы царские сокровища, которые, конечно, могла бы удовольствовать тщеславие любовницы любого короля.

Нижняя зала, довольно обширная комната, два окна которой выходили на внутренний двор, была вся обтянута восточной материей вроде чрезвычайно тонкого кашемира. Грунт этой материи был серый, но он почти совершенно исчезал под чудными букетами цветов и группами птиц, вышитых шелком и золотом с неслыханным совершенством и с неподражаемым богатством красок. Круглые диваны, обитые пунцовой шелковой материей с серебряной тесьмой, стояли вокруг этой комнаты, и вместе с турецким ковром составляли всю ее мебель. На стенах висели в серебряных филигранных рамах четыре картины, четыре образцовых произведения. Эти шедевры, сами по себе составлявшие целое богатство, были написаны Рафаэлем, Леонардо да Винчи, Перуджино и Аннибалом Караччи.

Они представляли собой библейские сюжеты, заимствованные из летописей народа Божия. Кусок материи, точно такой же, какой были обиты диваны, богато драпированный, закрывал дверь, которая из залы вела в спальню Деборы.

Этой спальни мы не станем описывать. Скажем только, что она могла соперничать в великолепии с будуаром куртизанки-миллионерши, сохраняя между тем печать девственного целомудрия.

В эту минуту, когда Рауль де ла Транблэ вышел из дома Натана, две девушки находились на нижнем этаже. Одна была Дебора, другая носила то странное имя, которое мы уже слышали один раз: Луцифер.

Мы сказали выше, что Деборе было лет восемнадцать или двадцать. Мы знаем, что стан ее был тонок, строен, гибок, а черты изумительно прекрасны и правильны. Мы знаем, что она была высока, смугла и с черными волосами. Мы знаем, что продолговатое лицо ее и большие черные глаза, необыкновенно блестящие,представляли восточный тип в самой чистой красоте его. Мы знаем, наконец, что таковы, вероятно, были еврейские девы, когда народ Божий оставил в одну ночь дворцы фараонов и проклятую египетскую землю. Густые черные волосы Деборы лежали на голове ее в виде тяжелой короны. Платье на ней было из шерстяной темной материи и отличалось почти монашеской простотой.

Впрочем, между красотой ее и мадемуазель Луцифер, ее подруги, было много сходства в том отношении, что у обеих были большие черные глаза, смуглая кожа и длинные черные волосы. Только Луцифер не представляла никакого следа арабского типа, так великолепно выказывавшегося в Деборе. Кроме того, Луцифер была не так высока, более миловидна в своих грациозных формах и отличалась излишней свободой в обращении. Дебора походила на газель еще почти дикую, подруга ее могла сравниться с ласковой кошечкой. На Луцифер был костюм, во всех отношениях похожий на наряд парижских швей, которых в ту эпоху уже начинали называть «гризетками». Полинялые ленты приподнимали по бокам ее холстинковое платье. Маленькая ножка в белых чулках с красными стрелками, казалось, трепетала в башмачках с каблуками. Серая мантилья с капюшоном небрежно падала на плечи.

Обе молодые девушки составляли прелестную группу, достойную внимания живописца. Дебора полулежала на широком, круглом диване. Голова ее, несколько запрокинутая назад, беспечно прислонилась к подушке. Луцифер стояла перед нею. Продолговатая тонкая и прелестная рука жидовки лежала в хорошенькой и полненькой ручке ее подруги.

– Ну, что же, моя милая? – прошептала Дебора.

Розовые губки Луцифер раскрылись для ответа, но легкий шум заставил ее вздрогнуть и замолчать. Обе девушки начали прислушиваться. Луцифер выпустила руку Деборы. Наружная дверь дома затворилась, и слышно было, как Натан задвинул тяжелые запоры и повернул ключ в массивном замке.

– А! – сказала жидовка, – верно, ушел тот молодой человек, которого я сейчас проводила к батюшке.

– Каков был собою этот молодой человек? – с любопытством спросила Луцифер.

– Право, не знаю хорошенько…

– Как? Разве вы его не видели?

– Видела, но не рассмотрела.

– Отчего?

– Оттого, что он слишком меня рассматривал.

– А! Он вас рассматривал…

– Очень пристально, и глаза его сверкали, как бриллианты тех ожерельев и браслетов, которые заперты в моей кедровой шкатулке и которые я вам сейчас показывала…

– Понимаю, – засмеялась Луцифер, – вам нельзя было поднять глаза под залпом взглядов этого кавалера, но вы знаете, что мы дочери Евы видим не глядя…

– Это отчасти справедливо…

– Совершенно справедливо. И вы видели довольно, моя милая, чтобы отвечать мне… Если только захотите.

– С удовольствием. Расспрашивайте, любопытница.

– Высок он?

– Кажется.

– Строен?

– Да.

– Блондин или брюнет?

– Волосы каштановые, блестящие и шелковистые…

– Глаза голубые или черные?

– О! На это невозможно ответить, я видела только искры, вылетавшие из зрачков…

– Пропустим это. Как одет был этот дворянин?

– Вы говорите, дворянин? Разве вы думаете, что он дворянин?

– Я вас спрашиваю. Мне кажется, что его наружность должна была дать вам ключ к этой загадке.

– О! Наружность его была самая благородная, а разговор показывал вельможу.

– Стало быть, он дворянин: вы видите, что знаете больше, чем думали сами…

Дебора наклонила голову в знак согласия, потом продолжала:

– Наряд его был прост и отличался, как мне показалось, большим вкусом… но я не могу описать его подробно…

– Как вы думаете, зачем он приходил к вашему отцу?

– Ах! Боже мой, вероятно, за тем же, за чем приходят к нему почти все молодые вельможи… занимать деньга.

– Стало быть, он богат?

– На чем вы основываете это предположение?

– Разве вы не знаете очень старой и мудрой пословицы?..

– Какой?

– «Дают взаймы только богатым». Притом я не думаю, чтобы ваш превосходный отец давал деньги без верного залога…

Дебора слегка пожала плечами, что означало: «Бог знает!», потом прибавила вслух:

– Еще неизвестно, дал ли батюшка взаймы этому молодому человеку. Из десяти человек, приходящих занимать деньги, он отказывает, по крайней мере, пятерым или шестерым…

– Спросите его, он вам скажет.

– О! Я совсем не хочу этого знать, и не знаю, почему целые пять минут мы с тобой занимаемся только этим незнакомцем…

– Правда, – отвечала Луцифер, улыбаясь, – какое нам дело до этого дворянина, которого я никогда не видала, а вы, может статься, и не увидите никогда? Вознаградим же себя за потерянное время и поговорим о другом.

Дебора опять протянула руку Луцифер, говоря:

– Вы сейчас рассматривали линии моей руки, чтобы составить мой гороскоп.

– Хотите, чтобы я продолжала?

– Пожалуйста.

– Ну! Хорошо…

Луцифер взяла изящную ручку, поданную ей Деборой, и начала рассматривать со вниманием, почти торжественным, неприметные линии, перекрещивавшиеся на гладкой и перламутровой ладони.

LXXII. Предсказание Луцифер

Почти полминуты Луцифер, казалось, была погружена в глубокое созерцание. Какое-то недоверие виднелось на ее белом и гладком лбу. По временам мрачное и озабоченное выражение сжимало ее тонкие брови, проведенные дугой; потом вдруг губы ее улыбались, будто чувства, противоречащие одно другому, волновали ее. Все это, повторяем, продолжалось полминуты; но Дебора, вероятно, нашла молчание своей подруги слишком продолжительным, потому что сказала:

– Ну! Моя милая, говорите же, я жду…

Луцифер подняла свои прекрасные глаза на жидовку и отвечала серьезным голосом:

– Лучше я не буду говорить…

– Почему?

– Потому что я читаю на вашей руке странные, непонятные вещи, которые меня удивляют и в которых я не могу дать ответа самой себе…

– Все равно! Все-таки скажите…

– Пожалуйста, не настаивайте!..

– Разве вы не угадываете, душа моя, что ваш отказ подстрекает мое любопытство?

– Уступаю, но с условием…

– С каким?

– Вы не будете верить ни одному слову из всех глупостей, которые я вам скажу…

– Глупостей? – повторила жидовка с изумлением. – Разве вы не верите науке вашей матери?..

– Нет, – отвечала Луцифер, – нет, я вполне верю тому, что вы называете наукой моей матери…

– Ну?

– Я сомневаюсь не в науке…

– В чем же?

– В себе самой.

– В каком отношении?

– А в том, что я несведуща и неопытна, первоначальная ученица, складывающая с великим трудом слоги той таинственной азбуки, в которой моя мать читает так же бегло, как в открытой книге, наконец, я боюсь ошибиться и невольно обмануть вас…

– Это все?

– Все.

– Ну! Если мы и ошибемся в нашем будущем, так что ж за беда?..

– Беда, конечно, небольшая, если только мои предсказания не произведут на вас гибельного впечатления.

– А, стало быть, вы видите в моем гороскопе ужасные вещи?

Луцифер колебалась. Дебора повторила вопрос. Молодая девушка вдруг решилась и отвечала:

– Да, я вижу ужасные вещи, и они были бы просто страшны, если бы не были так нелепы…

Глаза жидовки сверкнули тем почти фосфорическим блеском, первые искры которого должны были заблистать в глазах нашей прабабушки Евы, когда змей-искуситель предложил ей вкусить плод от древа познания добра и зла.

– Ах! – вскричала она. – Говорите, душа моя, говорите скорее! Вы видите, что я умираю от нетерпения! Умоляю вас… не томите меня дольше. Вам опять нужно взглянуть на мою руку?

– Нет, я достаточно изучила линии и видела все, что хотела… или, лучше сказать, все, что могла прочесть!..

– Чего же вы ждете? Удовлетворите мое любопытство!

– Я жду, чтобы вы задавали мне вопросы, на которые я буду отвечать как умею…

– Начинаю… Сначала я спрошу вас о том, что всего более интересует нас, молодых девушек…

– О любви, не правда ли?

– Да.

– Что вы хотите знать?

– Я хочу знать, буду ли я любить…

– Да, вы будете любить.

– Очень?

– Всей душой.

– И… буду ли я любима?..

– Конечно.

– Столько же, сколько буду любить сама?..

– Я так думаю.

Дебора не могла удержаться от улыбки.

– До сих пор, моя милая, – сказала она, – ваши предсказания не имеют ничего зловещего…

– В таком случае, – с живостью заметила Луцифер, – остановимся же на этом, не спрашивайте меня более…

– Как это можно! – возразила жидовка, – остановиться на такой прекрасной дороге! Нет, нет, я продолжаю…

Луцифер опустила голову с покорным видом. Дебора продолжала:

– Выйду ли я замуж за того, кого полюблю и кто меня полюбит?..

Молодая предсказательница снова колебалась секунду, потом решилась и отвечала:

– Нет.

Жидовка задрожала.

– Вы думаете? – спросила она потом.

– Я в этом уверена.

– Уверены?

– Да, если только мои наблюдения не обманывают меня, а мои расчеты не ошибочны… Я вас сейчас предупреждала, что едва читаю по складам загадочный язык книги будущего…

– Продолжайте, – сказала Дебора.

– Что вам сказать еще?

– Что выйдет из этой любви, о которой вы мне говорите?

– Линии вашей руки отвечают мне на это неопределенным и тревожным образом.

– Что именно?

– Я вижу, что вы отдадите ваше сердце какому-то странному человеку, какому-то таинственному существу. Я вижу ужасное соперничество, постыдное вероломство, неизбежную измену и наконец…

Луцифер остановилась.

– Наконец? – спросила жидовка.

– Самую гибельную и трагическую развязку! – отвечала или, скорее, пролепетала молодая девушка.

– Какую развязку?

– Насильственную и преждевременную смерть…

– Насильственную… преждевременную смерть! – вскричала Дебора с ужасом. – Разве будет убийство?

– Да.

– И я буду жертвой?

– Да.

– А кто же будет убийцей?

– Непроницаемый мрак скрывает от меня преступную руку. Я вижу убийство, но не вижу убийцы…

Дебора побледнела. В эту минуту ее прелестная головка, отделившаяся от подушек дивана, совершенно опрокинулась назад, густые и шелковистые пряди ее великолепных волос закрыли ее своими черными волнами. Жидовка начала лишаться чувств.

– Боже мой! Дебора, что с вами? – вскричала с испугом Луцифер.

Дебора могла отвечать только таким слабым движением, что оно было почти незаметно.

LXXIII. Двести тысяч ливров и двойной луидор

Луцифер бросилась на колени возле жидовки. Она подняла ей голову, обвила руками, отстегнула аграфы корсажа.

Облегченная почти тотчас же этой заботой, жидовка раскрыла глаза и устремила их на свою подругу с дружеским выражением. В то же время губы ее прошептали:

– Ничего… Ничего.

Через несколько секунд силы совершенно возвратились к Деборе, и яркий румянец здоровья опять появился на ее деках; она могла встать с дивана.

– Что было с вами? – спросила Луцифер с нежным участием.

– Не знаю, – отвечала жидовка, – но эти мрачные образы, это зловещее предсказание произвели на меня ужасное впечатление… Мне показалось, будто сердце мое леденеет. Мне показалось, будто убийственная рука, о которой вы сейчас говорили, тяготеет уже надо мною… Я задрожала, я испугалась… Конечно, это нелепое и смешное сумасбродство, но, пожалуйста, душа моя, не насмехайтесь надо мной…

– О! – вскричала Луцифер, – вы приводите меня в отчаяние!..

– Я! Чем?

– Я вижу, что испугала вас… я чувствую себя виновной и никогда не прощу себе этого.

– Дитя!.. Ведь вы говорили против вашей воли?

– Это правда.

– Вы уступили моим настоятельным убеждениям… Притом могли ли вы предполагать, чтобы я была глупа до такой степени и испугалась того, что вы сами называете сумасбродством?

– Вы правы, но, несмотря на все это, я должна была молчать… я должна была не соглашаться на ваши просьбы. Я надеюсь, по крайней мере, милая Дебора, что это грустное впечатление прошло, и вы не верите более ни одному слову из моих глупых предсказаний…

– О! Будьте спокойны, – отвечала жидовка, улыбаясь, – я лучше желаю усомниться в вашей науке, нежели в любви и будущем… Притом, моя милая, в девятнадцать лет знать, что умрешь преждевременной и еще насильственной смертью, право, слишком неприятно.

– И вы прощаете мне?

– В чем могу я вас прощать?..

– В минуте горести и страдания, которую я вам причинила.

– Как вы сумасбродны!.. Не только не сержусь на вас, но уже все забыла…

– Точно?

– В доказательство раскрываю вам мои объятия.

И Дебора протянула к Луцифер свои прекрасные, белые и грациозные руки. Девушка бросилась к ней на шею. Обе обнялись горячо и ласково.

Никогда воображение поэта не могло представить себе более обольстительной группы. Полуоткрытый корсаж платья Деборы выказывал прелестную шею. Тяжелые косы ее великолепных волос падали, подобно черным бархатным лентам на ее открытые плечи. Луцифер, которая была несколько ниже своей подруги, поднялась на цыпочки, чтобы достать до лба Деборы, к которому она приложила свои губы, красные как коралл. Этот поцелуй, целомудренная и очаровательная ласка, оказанная молодой девушкой ее подруге, был дан с такой жаркой страстью, что походил на сладострастную ласку. За этим поцелуем последовал веселый разговор, прерываемый громким хохотом. Никаких признаков того, что случилось, не осталось в памяти Деборы. Луцифер также, казалось, ничего не понимала.

Но оставим пока этих молодых резвушек, мы скоро встретимся с ними опять.

Читатели, может быть, помнят, что Рауль де ла Транблэ выиграл в игорном доме двести тысяч ливров. Спустившись с гордостью с широкой лестницы игорного дома, он сел в портшез и велел отнести себя в гостиницу «Золотое Руно», куда обещал себе ступить ногой в последний раз.

Жак сидел в комнате Рауля. Верный слуга, чрезвычайно беспокоясь о продолжительном отсутствии господина, не ложился спать и ожидал его.

– Боже мой, кавалер, – сказал ему бедный Жак, – если бы вы знали, как я боялся. Не случилось ли с вами чего-нибудь неожиданного и странного?

– Ты не ошибся, мой милый, – отвечал Рауль, – со мною действительно случилось нечто…

– Ничего неприятного, надеюсь?

– Суди сам…

И Рауль, засунув обе руки в карманы, вытащил пригоршни золотых монет, которые рассыпались по полинялому сукну стола.

Жак смотрел на эту металлическую лавину и не верил своим глазам. Наслаждаясь удивлением своего слуги, Рауль опять засунул руки в карманы, как бы в бездонный океан и вновь вынул их наполненными золотом.

– Боже мой! – вскричал наконец Жак. – Боже мой! Сколько золота… сколько золота!..

– Это лучше, нежели золото, мой милый, – с важностью возразил Рауль. – Это первый камень здания, которое будет грандиозно! Это – могущество! Это – мщение! Я был изгнан… Я был оскорблен людьми, которые отняли у меня мое состояние и мое имя!.. Этих людей я заставлю просить у меня помилования и пощады!.. Тебя также, мой милый Жак, прогнали из дома, в котором умер твой отец!.. Но если ты хочешь, то, когда я окончу свою месть, мы займемся и твоей!..

– Кавалер, – отвечал Жак смиренно, – я не желаю мстить никому…

– Неужели у тебя такое низкое сердце, что ты забываешь сделанное тебе зло?..

– О! Это не так, кавалер. Ведь те, которые хотели сделать мне зло, напротив, принесли пользу.

– Каким образом?

– Если бы я не остался без убежища и без хлеба, вы, кавалер, не нашли бы меня на дороге…

– Конечно.

– Не сжалились бы надо мною…

– Справедливо.

– Не взяли бы с собою в Париж…

– Вывод совершенно логичный!

– Стало быть, несчастье составило мое счастье, потому что благодаря ему вы, кавалер, позволяете мне служить вам. Нет места на свете, которое, по моему мнению, могло бы сравниться с моим…

Рауль был тронут истиной слов Жака, так глубоко прочувствованной, и его так простодушно выраженной привязанностью. Несмотря на аристократические предрассудки, которыми он обязан был если не рождению, то по крайней мере воспитанию, он протянул руку своему верному слуге, но Жак, несмотря на избыток радости, долго колебался прежде, чем осмелился пожать эту руку.

– О, бедный мой Жак, ты так добр!.. – сказал Рауль. – Ты лучше меня!.. Я знаю, что золотом нельзя заплатить за такую преданность, как твоя, – прибавил кавалер после некоторого молчания, – но если я разбогател, ты тоже должен пользоваться моим богатством… Все, что находится на этом столе, принадлежит тебе точно так же, как и мне… Бери сколько хочешь…

Жак подошел к столу, взглянул на груду золотых монет и банковых билетов, протянул руку, взял, не без некоторой нерешимости, один луидор и опустил в карман, думая: «Что мне делать с такой кучей денег?»

LXXIV. Незнакомка

«Добрый мальчик! – думал Рауль при виде такой характерной черты нашего приятеля Жака, – золотая душа!.. Ангельский характер!.. Бархатное платье дворянина часто скрывает сердце менее благородное, нежели то, которое бьется под ливреей лакея!.. Я думаю только о мщении, а он думает только о том, чтобы любить меня и служить мне!»

Потом, так как бледное лицо и красные глаза Жака показывали чрезвычайную усталость, Рауль велел ему ложиться и спать сколько он захочет. Жак повиновался с быстротой, доказывавшей, что приказание, полученное им, было для него особенно приятно. Рауль, со своей стороны, лег тотчас же и скоро заснул. Сны, то страшные, то веселые, но все с хорошим предзнаменованием, виделись ему. Молодому человеку грезилось, что он гонится со шпагой за виконтом Клодульфом-Элеонором де Жакмэ, трепещущим и испуганным. Ему грезилось, что он вешает на толстых ветвях старого дуба этого смешного и низкого дворянина вместе с его достойными друзьями и родственниками, кавалером Антенором де Вертапюи и бароном Станиславом-Ландольфом-Адемаром де Морисушем. Эти три гадкие твари, вырываясь от Рауля, делали разные смешные гримасы, забавлявшие его выше всякого выражения. Потом Рауль видел Дебору, прелестную жидовку, наружность которой накануне поразила его более, нежели он хотел себе признаться в этом. Он видел ее уже не в темном платье, не с лицом, запечатленным строгим достоинством, но в ослепительном наряде, улыбающуюся, преклоняющую перед ним колено и подающую ему с улыбкой, исполненной любви, ключи от феодального замка Транблэ на золотом подносе с гербом маркизов де ла Транблэ.

Мало-помалу сны эти изгладились. Горячка, возбужденная ночью, проведенной в игре, угасла в жилах молодого человека. Усталость воспользовалась своими неоспоримыми правами: сон Рауля стал тяжелым и глубоким и продолжался очень долго.

Было три часа пополудни, когда Рауль, окончив свой туалет, вышел из гостиницы. Он намеревался отыскать себе квартиру, достойную его нового положения, но прежде всего хотел взять от ростовщика Натана усыпанные бриллиантами часы, этот драгоценный сувенир маркиза Режинальда. Он пошел на улицу Сент-Онорэ легкими шагами, потому что чувствовал потребность подышать свежим, чистым воздухом, и с этой целью не хотел нанимать ни кареты, ни портшеза. Притом наемные экипажи казались молодому человеку неблагородными и пошлыми. Он намеревался немедленно купить собственный экипаж и написать на нем аристократический герб. В своем воображении он запрягал уже в этот экипаж пару великолепных буланых лошадей, длинные гривы и пушистые хвосты которых будут изящно украшены пунцовыми лентами с серебром.

Он шел таким образом, улыбаясь своим мечтам и гордо подняв голову. Внешне это был тот же человек, что и накануне, однако теперь, конечно, никто не узнал бы его. Походка и приемы его совершенно изменились. Выражение лица тоже переменилось, как и все остальное. Отчего? спросит читатель. Боже мой, причина очень проста. Накануне Рауль подвергался жестоким законам нищеты. Он должен был надевать на лицо маску смирения, шнурки которой бедные не имеют права развязывать. Сегодня же он чувствовал себя богатым и готовился, по своему решительному убеждению, разбогатеть еще более. Он повторял себе до пресыщения слова, сорвавшиеся с его губ в ту минуту, когда он узнал свою звезду, сиявшую на небе среди туманных созвездий.

– Жизнь принадлежит мне!.. Будущее – мое!

Понятно, что в подобном расположении духа Рауль изрядно толкал прохожих. Некоторые хотели рассердиться на дерзкого молодого человека, который ничего не видел перед собой, но гордая внешность Рауля и шпага, которую он носил с неоспоримой грацией, заставляли возмущенных умолкать, и граждане, на минуту раздраженные и тотчас же ставшие миролюбивыми, проходили мимо, кланяясь и ворча себе под нос.

Рауль же, рассеянный, как поэт или как влюбленный, не видал и не слыхал их. Счастливец! Зачем мы не наслаждаемся, подобно ему, такой же драгоценной способностью в этом Париже, где беспрестанно подвергаешься на тротуарах неприятной встрече с лавочниками и с академиками?!.

Однако как медленно и рассеянно ни идешь, наконец дойдешь-таки немного раньше или позже. Рауль приближался к углу Сент-Онорэ, как вдруг наткнулся на кого-то, поспешно идущего ему навстречу. Первым движением Рауля было вскричать:

– Какой неловкий!

Но человеком, на которого он наткнулся, была хорошенькая девушка. Она так мило вскрикнула, что Рауль поспешно взглянул туда, откуда раздался этот крик, и тотчас же поднес руку к шляпе, потом вместо того что намеревался произнести, прошептал самым смиренным голосом:

– Ах! извините… извините… тысячу раз извините!

Отчего произошла такая резкая и неожиданная перемена в обращении нашего героя? Это можно легко угадать. Ослепленный взор Рауля остановился на самом очаровательном личике, какое только он мог вообразить, и хотя это лицо принадлежало простой гризетке (судя, по крайней мере, по одежде девушки), но Рауль подвергался влиянию, которое красота неоспоримо производит на человека с тех пор, как существует свет. Гризетка со своей стороны подняла на Рауля большие черные глаза, которые тотчас же прикрылись сетью бархатных ресниц, и пунцовые губы ее произнесли, улыбаясь:

– Боже мой! это ничего…

– Право я не могу выразить, как мне досадно, – пролепетал молодой человек, – что я был так неосторожен, мне так неловко, что я толкнул вас…

Девушка опять улыбнулась, и эта улыбка заставила сверкнуть восточные жемчужины, служившие ей зубами.

– Повторяю вам, это ничего, – еще раз сказала она.

При этом девушка сделала легкий поклон, ловко поправила капюшон мантильи и складки платья, улыбнулась еще раз и продолжала свой путь.

Рауль почтительно посторонился, чтобы пропустить ее, но, когда она прошла, обернулся посмотреть на нее. Девушка удалялась походкой хорошенькой серой мышки, выбирая, куда ступить своей маленькой ножкой. Когда она прошла шагов сто, походка ее сделалась медленнее, она поступила точно так же, как и Рауль: повернула голову назад и заметила Рауля, все еще стоявшего на том же месте, с шляпой в руке.

«Боже мой! – подумала она, – как он хорош и как он на меня смотрит… Что, если он пойдет за мной?!»

Однако в этой мысли, вероятно, не было для нее ничего страшного, потому что она не ускорила своих шагов.

«Какая она хорошенькая! – подумал Рауль в то же время. – Не пойти ли мне за ней?»…

Одну секунду он был в нерешимости; но сон прошлой ночи вдруг пришел ему на память: он вспомнил о Деборе с ее бледным и гордым личиком и арабскими глазами.

«К чему мне следовать за этой гризеткой? – спросил он себя. – Не увижу ли я через минуту существо еще более прелестное?..»

Однако его нерешимость еще продолжалась, и если бы он заметил, что молодая девушка еще обернулась взглянуть на него, то, без всякого сомнения, пошел бы за нею. Но это движение ускользнуло от него, толпы зевак заслонили от него незнакомку и он вдруг потерял ее из виду. Этого было достаточно, чтобы изгладить из головы Рауля мимолетное впечатление. Он надел шляпу на голову и поспешно обогнул угол улицы Сент-Онорэ. Между тем, незнакомка, удаляясь, еще повторяла:

– Что, если он пойдет за мною? Что, если он пойдет за мною?..

Но Рауль не пошел за девушкой по имени Луцифер…

LXXV. Рауль и Натан

Через несколько минут Рауль дошел до дома Эзехиеля Натана. Как и накануне, он прошел три ступени, которые вели к единственному входу в этот дом, как накануне, поднял молоток и громко им стукнул. Ему показалось, что молоток, стукнув по бронзовой дощечке, на этот раз извлек из нее более веселый звук и что эхо, пробудившееся внутри дома, приветствовало его как дружеский голос. Прошло минуты две. Большая абруццская собака, сидевшая на цепи на дворе, бешено завыла. Рауль думал о Деборе.

«Она придет», – говорил он сам себе.

Но походка, нимало не похожая на ее шаги, раздалась в коридоре. Растворилась форточка и из нее выглянуло желтое и пергаментное лицо. Голос вовсе не свежий и не молодой спросил:

– Кто вы и чего вам нужно?

Рауль задрожал. Натан заменил Дебору. Однако молодой человек отвечал:

– Я дворянин, которого вы принимали вчера вечером, мне нужно видеть вас…

– А-а! В самом деле, теперь я вас узнал. Извините меня, но я вижу такое множество людей каждый день, что иногда смешиваю лица. Притом я старею и память у меня уже не так хороша, как прежде.

– Хорошо… хорошо, но отворите же мне дверь…

– Сейчас, сейчас, – отвечал жид, отодвигая запоры.

Дверь растворилась. Рауль вошел.

– Пожалуйте за мной, – сказал жид, – мы поговорим о делах наверху.

Рауль пошел за Натаном и дорогой смотрел повсюду, не приметит ли Деборы, но девушка оставалась невидимой, и ничто не обнаруживало ее присутствия. Рауль и ростовщик пришли в ту комнату, которую мы уже знаем. Жид сел в старое кресло, положил на прилавок свои хищные и крючковатые руки с желтыми пальцами и черными ногтями и сказал:

– Если вы пришли за новым займом, то вы уже знаете, что я не могу дать ничего без залога… Посмотрим, каков залог…

– Я пришел не занимать, – отвечал Рауль.

– Чего же вы желаете?

– Возвратить вам свой долг.

– Шестьдесят луидоров?

– Да.

– Но вы брали у меня эти деньги на шесть недель…

– Я предпочитаю расплатиться с вами сейчас.

– Вы, конечно, не забыли нашего условия, что проценты будут одинаковы, заплатите ли вы деньги через два дня или через шесть недель?

– Помню, помню и не спорю. Я вам должен шестьдесят луидоров, вот они…

И Рауль положил перед жидом небольшую кучку золотых монет.

– Счет верен, – сказал Натан, взвесив каждый луидор в своих ястребиных когтях. – Золото хорошее и не обрезанное! Черт побери, как вы аккуратны!..

– Это вас удивляет?

– Нисколько. Я не удивляюсь ничему. Я говорю только, что с вами приятно иметь дело. Поверьте, что моя касса будет всегда к вашим услугам. Вам стоит только сказать слово.

Рауль сделал головой знак, который, пожалуй, мог быть принят за благодарность.

– Вы должны отдать мои часы, – сказал он потом.

– Справедливо, а я было и забыл!.. Это очень смешно… но будьте спокойны, они здесь…

Натан встал с кресла, подошел к сундуку и растворил его. Часы Рауля действительно лежали в сундуке, посреди груды вещей всякого рода. На каждой вещи был привязан ярлычок, на котором обозначались число, условия и имя владельца. Этот порядок, по всей вероятности, служил основным началом при устройстве заемного банка, известного у нас под именем mont-de-piete, того филантропического заведения, которое дает взаймы деньги работникам, студентам и девицам, живущим на содержании, за такие проценты, в которых не захотят признаться даже ростовщики. Но таковы уж наши нравы и законы.

Натан взял часы, снял ярлык и подал их Раулю, говоря:

– Те самые, не так ли?

– Да, – отвечал молодой человек.

– Они очень хороши, если бы вы предложили мне купить их, так как бриллианты чудесной воды, то я, кажется, сделал бы глупость и заплатил бы вам за них сто луидоров… Да, право, сто луидоров… не отпираюсь…

– Надеюсь, что я никогда не буду иметь надобности продавать их, – отвечал молодой человек, желая продолжить разговор, надеясь, что скоро явится Дебора.

– Тем лучше для вас. О! тем лучше, – прошептал Натан с умилением.

– Благодарю, – сказал Рауль.

– Позвольте мне задать вам вопрос?

– Охотно.

– Может быть, вы найдете его нескромным?

– Нисколько.

– Вероятно, вы получили наследство после вчерашнего дня?

– Почему вы спрашиваете меня об этом?

– Потому что вчера вы занимали деньги, а сегодня у вас, кажется, их достаточно.

– Нет, – отвечал Рауль с улыбкой, – я не получил наследства, а выиграл.

– А! вы последовали моему косвенному совету?

– Какому?

– Пойти в игорный дом?

– Да, и мне посчастливилось.

– Фортуна вам улыбалась?

– Целую ночь.

– Стало быть, вы выиграли много?

– Очень.

– А сколько?

– Двести тысяч ливров.

– Двести тысяч! – повторил жид, задрожав на своем кресле.

– Да, именно столько.

– Знаете ли, это бесподобно!

– Конечно.

– А вы не находите, что, взяв с вас десять луидоров взамен мысли сесть за игорный стол, я взял с вас за эту мысль не слишком дорого?

– Я готов согласиться с этим…

– Тогда позвольте же мне дать вам второй совет, такой же хороший, как первый, и за который я ничего не возьму с вас…

– Какой?

– Теперь, когда вы разбогатели, не ходите более никогда в игорный дом.

– Почему?

– Просто потому, что, если вы выиграли эти деньги в четыре часа, то проиграете их в два…

– Этого нельзя знать наверно.

– По крайней мере, это довольно вероятно. Я видел много людей, которые были в положении, подобном вашему, исключая огромность выигранной вами суммы, успех опьянял их, они возвращались к игре, чтобы удвоить свое богатство, и на другое утро прибегали ко мне заложить что-нибудь и снова отправляться пытать счастья, которое насмехалось над их усилиями, как молодая кокетка…

– Благодарю вас за советы, но люди, о которых вы говорите, все были безумцы, терявшие голову, упорствовавшие против несчастья, не имевшие хладнокровия и твердости, необходимых для игрока…

– А имеете ли вы это хладнокровие и эту твердость?

– Думаю, что так.

– Итак, вы еще будете играть?

– Не знаю… Может быть.

– Если так, то не пройдет и недели, как эти часы, которые я возвратил вам, опять займут место в моем сундуке.

– Увидим.

– Не забудьте, что, если вам будет нужно продать или заложить, я предложил вам и опять предлагаю сто луидоров.

Рауль пожал плечами. Натан проводил его до двери. Дебора не показывалась.

LXXVI. Натан и Дебора

«Боже мой! – думал Рауль, выходя из дома Натана, – как этот старый жид неприятен со своими советами и предсказаниями!.. Пусть бы себе занимался своим ремеслом и брал огромные проценты, лишь бы только не осмеливался давать уроки благоразумия тем, кого бесстыдно грабит! Безумец! Он не понимает влияния звезд! Он не понимает, что я вступил на путь счастья и богатства и что с прошлой ночи все должно мне удаваться! Если бы дочь его не была так хороша, я никогда не возвратился бы в логовище этого лихоимца! Но эта божественная Дебора, эта смуглая девушка с глазами газели и с бархатными ресницами, расшевелила мне сердце! Я хочу ее увидеть и увижу!»

Легко понять, что Рауль, обвиняя других в сумасбродстве, сам не отличался слишком большим благоразумием. Легко также понять и то, что если он не был еще влюблен в Дебору, то, по крайней мере, был близок к этому.

Затворив дверь за Раулем, Натан отправился на первый этаж продолжать свои счеты, прерванные приходом посетителя. Он уже переступил первые ступени лестницы, когда его позвал голос, звуки которого, кроткие и звучные, заставили забиться его сердце. Голос этот принадлежал Деборе. Жид поспешно вошел в нижнюю залу, где находилась его дочь.

Дебора, казавшаяся утомленной, лежала на широком диване. По странной прихоти, молодая девушка надела в этот день вместо вчерашнего простого платья ослепительно богатый восточный костюм. Жемчужное ожерелье обвивало ее гибкую шею. Цехины сверкали в ее черных волосах. Руки, закинутые назад, поддерживали томную голову. Легкие синеватые круги окружали ее веки и доказывали, что она провела бессонную ночь. Ни один из этих признаков страдания не избег нежных родительских взоров Натана.

– Дитя мое, дитя мое, – прошептал он с беспокойством. – Ты нездорова? Ты страдаешь?

– Небольшая мигрень, мой добрый батюшка, может быть, расстройство нервов, но это ничего, решительно ничего, – отвечала Дебора.

– Точно?

– Да, добрый батюшка, завтра утром все пройдет…

– Да услышит тебя Бог! – сказал он, несколько успокоившись. – Но скажи мне, ты сейчас звала меня?

– Звала…

– Чего ты хотела?

– Видеть вас и поговорить с вами, вот и все…

– Не хочешь ли ты спросить меня о чем-нибудь особенном?

– Решительно ни о чем.

– Тогда давай поговорим, но сначала объясни мне, зачем, против своего обыкновения, сегодня ты нарядилась так блистательно?

– Зачем!.. Право, сама не знаю… Просто прихоть, фантазия. Я убирала в шкафах, и этот костюм попался мне на глаза; мне пришло в голову надеть его, а так как я тотчас же почувствовала себя нездоровой, мне уже не хотелось переодеваться…

Натан не настаивал. Объяснение дочери показалось ему совершенно правдоподобным.

Наступило молчание. Без сомнения, Дебора искала средства привести разговор к тому предмету, к которому она давно желала приступить. Наконец она заговорила:

– Батюшка, у вас кто-то сейчас был?

– Да, тот молодой человек, которого ты приводила ко мне вчера.

Щеки Деборы покрылись легким румянцем, которого Натан не заметил.

– А, – прошептала она, – этот молодой человек опять приходил…

– Да, приходил.

– Зачем?.. Верно, опять занимать!

– Ошибаешься: он принес мне деньги, которые я дал ему взаймы вчера.

– Уже?

– О, этот дворянин очень торопился расплатиться.

– Вы говорите: дворянин?

– Да.

– Почему вы так думаете?

– Я не могу в этом сомневаться.

– Вы знаете его имя?

– Нет, не знаю.

– Ну, так на чем же вы основываете свое мнение?

– Дитя мое, вещь, которую он оставил мне в залог, фамильная драгоценность; заметь хорошенько, часы с гербом, с великолепным гербом, на котором представлена золотая осина в красном поле, притом маркизская корона.

– Но, батюшка, – сказала Дебора с притворным равнодушием, – нетрудно было бы отыскать в гербовнике, какой фамилии принадлежит этот герб.

– Конечно, это было бы легко, но к чему? С какой целью отыскивать его?

– Вы правы, с какой целью! Наверно, вы никогда уже не увидите этого дворянина!

– О! в этом ты ошибаешься, – возразил Натан, улыбаясь.

– Он вернется?

– И даже скоро.

– Занимать у вас денег?

– Именно.

– Однако, если он заплатил вам сегодня?

– Ты предполагаешь, что он не будет уже иметь надобности во мне?

– Мне кажется…

– Знаешь ли, какие деньги принес он мне сегодня?

– Откуда мне знать?

– Деньги, которые он выиграл в игорном доме. Он выиграл огромную сумму… двести тысяч ливров! Но эту сумму он приобрел ужасной ценой, он сделался игроком на всю жизнь… я это прочел в его глазах… Карточная лихорадка течет теперь в его жилах вместе с кровью; он опять будет играть, проиграет все выигранное и принесет мне в залог эти самые часы или какую-нибудь другую вещь…

Дебора уже не слышала отца.

«Игрок! – думала она. – Как жаль!..»

Жид продолжал:

– Видишь ли, мое бедное дитя, игрок соединяет в себе посредством этой дьявольской страсти все пороки, которые обыкновенно не идут рядом. Игрок! Ах! по-моему, лучше быть вором или развратником. Для игрока нет ничего священного. Он продаст жену, мать, чтобы достать денег для игры! Если бы он располагал такими сокровищами, какие я накопил в этом доме и которые со временем будут принадлежать тебе, он проиграл бы их в несколько часов!.. А когда у него не осталось бы ничего, он стал бы красть, чтобы только играть!..

Натан замолчал и закашлялся. Эта длинная тирада, сказанная с жаром, взволновала его до крайней степени. Одышка заставила его почувствовать в эту минуту, что он должен был воздерживаться старательно от декламации и излишнего воодушевления.

Дебора встала с дивана и побежала приготовить для отца стакан сахарной воды, в которую налила несколько капель лекарства. Натан опорожнил стакан залпом и почувствовал тотчас облегчение.

– Милая дочь, – прошептал он, – дорогое дитя, твой старый отец благодарит тебя…

– Зачем вы так горячитесь? – отвечала Дебора своим кротким голосом. И прибавила мысленно во второй раз:

«Игрок! Как жаль!..»

Отец и дочь обменялись еще несколькими незначительными словами. Потом кто-то постучал в дверь с улицы и Натан оставил Дебору, чтобы принять нового посетителя.

Как только жидовка осталась одна, она уселась опять на диване в своей прежней небрежной позе. Скоро глаза ее закрылись и она как будто заснула, но она не спала, она думала. О чем? Ах, Боже мой! О том молодом незнакомце, который со вчерашнего дня занимал ее таким странным образом.

«Батюшка проклинает игроков, – думала она, – и думает, что они неисправимы!.. Но говорят, что нет такого неисправимого недуга, который не могла бы излечить любовь!..»

Потом, долго мечтая на эту тему, она прибавила:

«Где найти гербовник, чтобы узнать его имя?..»

LXXVII. Как Рауль провел вечер

День кончился в ту минуту, когда Рауль оканчивал мысленно последние фразы монолога, переданного нами в прошлой главе. Густой туман, поднимавшийся от земли к небу, окружал Париж. Прохожие как будто терялись в этом тумане, все более и более сгущавшемся. Слабый свет начинал мелькать за узкими и темными окнами лавок улицы Сент-Оноре – печальное и жалкое освещение, предшественников газа, который ныне блистает в этих же местах. Рауль смотрел направо и налево.

– Куда идти? – спросил он сам себя.

На этот вопрос отвечал ему голос его собственного желудка, кричавшего, что он голоден и что давно пора обедать. Рауль, как нам известно, встал очень поздно и вышел из гостиницы, не позавтракав. Человек никогда не отказывается повиноваться желудку, разумеется, когда состояние кошелька позволяет исполнять его приказания. А мы знаем, что кошелек Рауля был туго набит.

Молодой человек пошел в ту знаменитую гостиницу, о которой мы уже говорили с заслуженными похвалами и которая была известна под вывеской «Золотой Колесницы». В этой гостинице хорошо кормили, подавали превосходные вина, словом молодые дворяне и богатая буржуазия часто посещали ее. Конечно, она нисколько не походила на те, которые ныне носят названия «Братьев Провансальцев», «Золотого Дома" и «Английской Кофейной». Чтобы найти теперь что-либо ей подобное, надобно отправиться в те многочисленные харчевни, которые процветают у Мон-Парнасской и Менской застав. Разумеется, мы говорим только о внешности заведений, а не о качестве кушаний.

Чтобы дойти до обширных зал, где обедали посетители «Золотой Колесницы», надо было идти через кухню. В этой кухне осуществлялись гомерические торжества камачовых свадеб и пиров Гаргантюа. Двенадцать вертелов, длинных, как реи трехмачтового корабля, беспрерывно вертелись над огромным костром, подобным тому, о котором говорит «Илиада" и которого достаточно было бы для того, чтобы изжарить на нем целого быка на обед героям. Ягнята, поросята, бараны, индейки жарились вместе, орошаемые каждые три секунды потоками растопленного жира. Об этом заботился целый батальон внимательных поварят. Несколько далее фазаны, куропатки, перепелки, словом, дичь всякого рода, даже винноягодники и овсянки, разливали приятный запах, золотясь перед менее жарким огнем. Смешанный запах трюфелей и пряных кореньев приятно ласкал обоняние лакомки. С противоположной стороны шесть поваров в белых колпаках и передниках наблюдали за бесчисленным множеством кастрюль, в которых кипели изысканные рагу. Конечно, все это было не изящно, но имело свою хорошую сторону, с этим нельзя было не согласиться. Не приятно ли было для гастронома, имеющего притом хороший аппетит, наслаждаться гармоническими подробностями таких успокоительных приготовлений и заказать свой обед.

Рауль вошел и велел подать себе обед, от которого не отказался бы Брилья Саварен. Бутылка старого испанского вина, другая бутылка превосходного «помара" и наконец третья «сильери» оросили вкусные яства, которые вместе с винами скоро привели молодого человека в то состояние нравственного блаженства, которое гораздо ближе к экстазу, чем к опьянению. Желудок Рауля был удовлетворен, сердце довольно, мысли свободны, и он смотрел на весь человеческий род с такой благосклонностью, что мы готовы предложить пари, что он охотно подал бы руку и бокал шампанского даже Бенуа, если бы Бенуа в эту минуту сел возле него. Но Бенуа не пришел, а Рауль, расплатившись золотом за обед, вышел из ресторации с намерением приходить в нее каждый день. Потом молодой человек задал себе новый вопрос: «Куда мне идти?»

Но этот вопрос остался без ответа. Было уже слишком поздно, чтобы искать в этот день квартиру, и Рауль решился идти прямо, предоставив случаю распорядиться его вечером. Случай – большой лукавец! Он привел нашего героя прямо к высоким и широким воротам игорного дома. Двор был так же великолепно освещен, как и накануне, и загроможден лакеями, которые потрясали факелами, и вельможами, выходившими из портшезов. Рауль невольно остановился. Он хотел было продолжать дорогу, но невидимый магнит как будто удерживал его и не допускал удалиться.

«А почему бы мне и не войти?» – подумал он.

И тотчас же ответил себе:

«В самом деле, почему не войти? Чего мне бояться?.. Разве я не могу, не дотрагиваясь даже до карт, провести приятный вечер, глядя, как сыплется золото по зеленому сукну, как оно сияет при свете сотни свеч?.. Какая музыка! очаровательные звуки катящихся луидоров, из которых брызжут мириады искр? Притом, если я захочу играть, чем я рискую?.. У меня в карманах не более тридцати луидоров… Если я и проиграю эту безделицу, какая беда?.. К тому же, почему я непременнодолжен проиграть?.. Прошлую ночь пятьдесят луидоров доставили мне двести тысяч ливров… Несмотря на слова старого Натана, я могу выиграть столько же и сегодня!..»

Когда рассуждаешь таким образом с самим собой, можно быть уверенным заранее, что поддаешься искушению. Рауль действительно поддался. Он ступил за ворота и через минуту входил уже в блестящие залы первого этажа. Хотя было еще не поздно, но игроки собрались уже во множестве. Приход Рауля произвел между ними волнение. Только и говорили, что о его изумительном счастье и огромном выигрыше накануне. Его присутствие в высшей степени подстрекнуло общее любопытство. Будет ли он играть? много ли выиграет? или, напротив, все проиграет? Вот о чем каждый спрашивал себя.

Характер человека почти всегда так странно проникнут ребяческим тщеславием, что Рауль, заметив общее внимание к себе, был внутренне польщен этим и сожалел, зачем не принес с собой тысяч двадцать, чтобы в случае надобности поддержать свою репутацию большого игрока. В эту минуту молодой человек был готов вернуться в гостиницу за деньгами, но от улицы Сент-Онорэ до Паради-Пуассоньер было далеко, и Рауль решился остаться и попытать счастья.

В тех залах, куда мы ввели наших читателей, играли в фараон, в бириби, в бассет, в ландскнехт и проч. Рауль подошел к тому столу, где шла игра в ландскнехт, к тому самому столу, у которого, через несколько лет, он будет так жестоко оскорблен виконтом д'Обиньи. Ему тотчас дали место. Рауль первый раз видел, как играют в ландскнехт, и потому минуты две или три присматривался к игре, чтобы понять ее сущность. Наконец, когда дошла до него очередь метать, он взял карты и бросил на стол двадцать пять луидоров.

– Ва-банк! – поспешно подхватил сосед его справа, прибавив тихо: – Я вперед знаю, что выиграю… два раза кряду не бывает подобного счастья, как то, которое благоприятствовало этому молодому человеку вчера.

LXXVIII. Портшез

Однако выиграл Рауль. Сосед его справа, казалось, был очень раздосадован и в особенности очень удивлен, что проиграл двадцать пять луидоров, но утешился, думая:

«Ба! Если этот дворянин будет продолжать игру, я буду держать против него пятьдесят луидоров и на этот раз уж непременно выиграю!»

Рауль действительно продолжал играть.

– Ва-банк! – опять сказал сосед.

Рауль выиграл снова. На губах соседа образовалась очень заметная гримаса.

«Черт побери! черт побери! – думал он. – Неужели счастье будет постоянно ему благоприятствовать?»

И, вдруг сделавшись осторожным, он не стал рисковать ничем против ставки Рауля.

«Осторожность – мать безопасности» – говорит пословица. Эта пословица, чрезвычайно мудрая, заключает в себе весьма полезный совет. Сосед хорошо сделал, что последовал этому совету. Счастье Рауля было и на этот раз не менее изумительно, чем в прошлую ночь. Семь раз подряд случай помогал молодому человеку.

Интерес, внушаемый партией в ландскнехт, был так велик, что все игроки, игравшие в фараон, бассет и прочие игры, оставили их и столпились у стола, за которым играл наш герой. В эту минуту на зеленом сукне лежала огромная сумма в сто пятьдесят три тысячи шестьсот луидоров золотом и банковыми билетами – ослепительный результат первой ставки в двадцать пять луидоров.

– Кто хочет держать? – сказал Рауль. – Я не снимаю ничего.

Легкий трепет пробежал по зале. Неслыханная смелость молодого человека, который с беззаботным видом рисковал целым состоянием на одну ставку, внушила всем игрокам лихорадочный восторг, смешанный с каким-то испугом. Один Рауль был спокоен, и мы утверждаем, что с его стороны не было никакой заслуги в том, что он оставался хладнокровным. Его вера в свою звезду была так слепа, что он даже и не подумал, что мог бы проиграть хоть одну ставку. Это суеверное доверие мало-помалу разделили все присутствующие, так что в ту минуту, когда Рауль произнес слова, приведенные выше, никто не отвечал на его вызов, и ни один луидор не был положен на стол. Рауль удивился страху, который внушал.

– Я жду, господа, – сказал он. – Я жду…

Молчание продолжалось.

– Как! – вскричал Рауль, – никто не поставит даже нескольких тысяч ливров!..

И он поглядел направо и налево, но увидал только испуганные и плачевные физиономии, потому что все окружающие его были в проигрыше, каждый оставил перья со своих крыльев в огромной груде золота, возвышавшейся перед молодым человеком.

– Стало быть, я должен оставить игру, господа! – продолжал Рауль. – Надеюсь, по крайней мере, что меня не обвинят в жадности, потому что я ухожу не по своей охоте…

Говоря таким образом, он встал и набил карманы золотом.

О! случаи!.. Тот, кто заменил Рауля за столом, тут же проиграл!.. Фортуна как будто хотела доказать, что одному нашему герою расточала она свои милости!.. Все горько сожалели, что не держали последней ставки Рауля, но было уже поздно!..

Молодой человек начал прохаживаться по обширным великолепным залам, не участвуя постоянно ни в какой игре, но, время от времени ставя карту то в бириби, то в бассете, и все с тем же неслыханным счастьем. К полуночи выигрыш его превосходил уже вчерашний: Рауль выиграл более двухсот тысяч. Один из банкиров игорного дома подошел к нему и любезно предложил обменять большую часть его золота на банковские билеты и ассигнации, деньга удобоносимые. Рауль принял это предложение с восторгом. Он положил в карман сверток полученных билетов и оставил у себя золотом только полтораста луидоров. Выйдя из игорного дома, молодой человек кликнул носильщиков, стоявших у ворот, бросил им золотую монету, сказал адрес своей гостиницы и прибавил:

– Вот вам луидор, только вы должны лететь, как ветер.

– Постараемся угодить вашему сиятельству, – отвечал один из носильщиков, бросившись за золотой монетой, покатившейся по мостовой.

Когда дверца затворилась за молодым человеком, оба носильщика переглянулись, потом начали перешептываться:

– Жан…

– Что!

– Мне пришла в голову мысль…

– И мне также.

– Скажи ты.

– Верно, одна и та же…

– Может статься…

– Сделать можно…

– Ты находишь…

– Значит, решено!

Удивляясь неподвижности портшеза, Рауль закричал изнутри:

– Эй, негодяи, что же мы не двигаемся с места?

– Извините, ваше сиятельство, – отвечал носильщик, уже прежде говоривший с Раулем, – мы с товарищем прилаживали помочи, теперь мы готовы и сейчас пойдем…

В самом деле портшез дввинулся. Рауль прижался в угол и, приятно убаюкиваемый быстрым и ровным движением своего экипажа, скоро задремал. Прошло четверть часа. Вдруг носильщики снова остановились. Рауль проснулся, думая, что его донесли до гостиницы, и высунул голову в дверцу. Он не узнал дома, напротив которого остановился портшез. Улица была совершенно пустая, узкая, грязная, и тусклый свет луны едва проникал сквозь густой мрак. Носильщики, казалось, совещались, стоя шагах в десяти от портшеза, который поставили на землю.

– Где же это мы? – закричал им Рауль.

Носильщики подошли. Рауль повторил свой вопрос.

– Пора выходить, – сказал один из них грубым голосом.

– Выходить?.. Разве мы уже дома?

– Да.

– Где гостиница «Золотое Руно»?

– Она здесь или в другом месте, это все равно.

– Вы что, с ума сошли?

– Полно разговаривать!.. Выходите, да поскорее, а не то мы вас сами вытащим…

Носильщик, говоривший таким образом, растворил дверцу. Рауль понял, что ему угрожает большая опасность. Присутствие духа не оставило его. Он выскочил из портшеза как можно дальше от носильщиков. Предчувствуя, что на него будет сделано нападение, молодой человек прислонился к стене, чтобы мошенники не могли окружить его. Положив руку на эфес шпаги и приготовясь защищаться, он спросил:

– Чего вы хотите от меня, негодяи?

– Ваших денег!

– У меня их нет.

Носильщики отвечали свирепым хохотом.

– Вы вышли из игорного дома… бросили нам луидор за расстояние, требующее не более получаса ходьбы, и еще уверяете, что у вас нет денег!.. Плохую же отговорку вы придумали!

LXXIX. Улица Прувер

– Ну, если так, – сказал Рауль, чувствуя, что должен не терять присутствия духа и смело рисковать всем, – если вам нужны мои деньги, а я не хочу дать их вам, придите и возьмите их сами…

– Так мы и сделаем…

– Я жду!

И, обнажив шпагу, Рауль принял оборонительную позицию. Воры обычно очень трусливы. Редко бывает, чтобы они подвергали себя опасности, когда она представляется им лицом к лицу; сопротивление открытое, притом вооруженной рукой, большей частью смущает их. Рауль рассчитывал на это и не ошибался. Разбойники, несмотря на то, что их было двое против одного и что тяжелые палки портшеза могли стать в их руках оружием более опасным, чем щегольская шпага, отступили назад, вместо того чтобы броситься вперед. Рауль воспользовался этой остановкой, чтобы сделать четыре шага направо и таким образом с выгодой изменить свое положение. Он встал в углубление, образованное дверью. Ступени этой двери служили ему как бы пьедесталом, так что он возвышался над своими противниками, которые снова начали советоваться. Наконец один из них выступил вперед и сказал смягченным тоном, показывавшим примирительное намерение:

– Не сердитесь, давайте, если можно, поговорим.

Рауль сделал движение, означавшее: я слушаю. Разбойник продолжал:

– Мы хотим ваших денег, мы зашли уже слишком далеко, чтобы отступать, мы сильнее и, следовательно, вы должны исполнить наше требование; будьте же любезны, сделайте это добровольно, и, честное слово, мы вам не причиним ничего дурного…

Рауль колебался.

«Может быть, – думал он, – бросив горсть золота этим разбойникам, я успею спасти мою жизнь, которой угрожает опасность, и огромную сумму, которая со мной…»

Но почти тотчас же ему пришло в голову, что едва ли они удовольствуются несколькими луидорами, которые он им пожертвует. Притом Рауль не принадлежал к числу тех слабых душ, которые отступают перед опасностью.

– Я отказал сейчас и отказываю опять, – отвечал он твердо.

– Напрасно.

Рауль пожал плечами и промолчал.

– Это ваше последнее слово?

– Последнее.

– Раз, два, три?

– Да, да! сто раз «да»!..

– Ну, как вам будет угодно!..

И носильщики оба бросились на Рауля с поднятыми палками. Молодой человек хотел отразить удар своей шпагой, но палки были втрое длиннее его ломкого оружия. Противники Рауля могли нападать на него издали, а ему невозможно было достать до них. Однако на минуту ему удалось уклониться от удара. Затем шпага Рауля наткнулась на конец палки и сломалась как стеклянная. Обезоруженный таким образом, молодой человек должен был погибнуть. Страшный удар поразил его голову. Он вскрикнул и упал навзничь, без чувств. Без сомнения, дверь, к которой он стоял прислонившись, была плохо заперта, потому что под тяжестью его тела она растворилась. Тело Рауля распростерлось наполовину в коридоре дома, наполовину на грязной мостовой улицы.

– Попался наконец! – пробормотали разбойники с торжеством.

И они бросились к своей бесчувственной жертве со свирепой жадностью коршунов, устремляющихся на труп. Они обшарили карманы молодого человека и вытащили золото и часы с гербом.

– Все ли? – спросил один из них.

– Все, что я мог найти.

– Маловато!

– Да, черт побери!

– Ты, наверно, плохо обыскивал.

– Обыщи лучше, если можешь.

– Я так и сделаю.

И снова карманы Рауля были обшарены вдоль и поперек.

Десять раз жадные руки воров касались связки банковских билетов, но негодяи не подозревали о ценности этого пакета шелковистых бумажек и не обращали на него ни малейшего внимания.

– Решительно это все! – вскричал разбойник, которого звали Жаном.

– И мне кажется, что так.

– Надо удовольствоваться и этим…

– Да, за недостатком лучшего.

– Теперь нам нечего здесь делать, не правда ли?

– Нечего.

– Так бежим отсюда…

– И поскорее!..

Разбойники хотели уже удалиться, но Жан остановил своего товарища.

– Постой минуту! – сказал он.

– Ну, что еще?

Жан указал на тело Рауля.

– А что мы будем делать с этим молодцом?

– Не знаю.

– И я так же не знаю, поэтому и спрашиваю.

– Ты думаешь, что он умер?

– О! да.

– Не худо было бы удостовериться в этом…

– Каким образом?

И разбойник докончил фразу свирепым жестом. Жест этот показывал, что нужно было нанести Раулю новый удар и прекратить его жизнь совсем, если он был еще жив.

– К чему? – спросил его товарищ, у которого, вероятно, сердце было не так жестоко.

– А если он опомнится и встретится с нами?..

– Где?

– Откуда мне знать?

– Он нас не встретит…

– Не полагайся на это!..

– Он совсем нас не разглядывал… Нам стоит только возвратиться на улицу Сент-Онорэ, притом у него нет ни свидетелей, ни доказательств, чтобы обвинить нас…

– Все это прекрасно, но я не положился бы на это!..

– Напрасно.

– Стало быть, ты не хочешь его прикончить?..

– Нет.

– Мокрая курица!.. Ну, пусть будет по-твоему! Если уж тебе так хочется, я исполню твое желание!

В эту минуту на конце улицы (которая, сказать мимоходом, называлась улицей Прувер) послышались размеренные шаги.

– Слышишь? – сказал Жан.

– Слышу…

– Это дозор?

– Да.

– Бежим!

– Давно пора!

Разбойники, возвратив к прежнему назначению обе палки, взяли свой портшез и, оттолкнув в коридор тело Рауля и затворив за ним дверь, наскоро удалились в направлении, противоположном тому, откуда приближался дозор. В то время дозор имел похвальную привычку, которую, по преданию, так старательно сохраняет и нынешний наш патруль. Тогда, как и ныне, полицейским солдатам предшествовал шум, который слышался на другом конце улицы, и злодеи, предостерегаемые этим шумом, утихали и спокойно дожидались, пока восстановится безмолвие и уединение.

Ночной дозор прошел беззаботно и весело. Один солдат напевал какую-то модную песню, другой рассказывал товарищу историю своей любви с хорошенькой швеей, третий наконец говорил с энтузиазмом об удивительном вкусе старого вина во вновь открытом трактире. Словом, ночной дозор только будил добрых граждан, спокойствие которых должен был оберегать. Ни один солдат не подозревал, что на этом месте только что совершилось преступление и что за этой полузакрытой дверью, возможно, лежал труп!

LXXX. Молох

Дом, перед которым происходила борьба, описанная нами в прошлой главе, был грязен, черен и имел только три этажа.

Пока Рауль боролся с двумя убийцами, вот что происходило в самом верхнем этаже этого дома, в грязной квартире самой зловещей наружности.

Представьте себе комнату средней величины, голые стены которой почти совершенно покрыты слоем зеленой плесени. Бревна и доски служили вместо потолка, грубые камни покрывали пол. Большой разодранный занавес, продернутый в железные кольца, прикрепленные к длинному пруту, разделял эту комнату во всю длину и составлял таким образом две комнаты неравной величины: одна была втрое больше другой.

В том отделении, которое было меньше, стояли кровати, покрытые простынями сомнительной белизны и одеялами, походившими на разодранные тартаны ирландских нищих, Большой дубовый шкаф, четырехугольный стол и четыре стула составляли всю мебель. На столе стояли медные лампы и графин из богемского хрусталя, наполненный прозрачной водой. На этом же столе храпел, свернувшись, огромный черный кот и спала старая ворона с ощипанными перьями, стоя на одной ноге и подвернув голову под крыло.

По сторонам этого стола сидели друг напротив друга две женщины, старая и молодая.

Старухе должно быть лет под шестьдесят. Она была очень высока и очень худощава. Может быть, она и была хороша собой в то время, когда молодая и смуглая кожа покрывала ткани ее лица, теперь морщинистого и жесткого как пергамент.

Большие черные и впалые глаза бросали время от времени мрачные молнии. Орлиный нос придавал профилю некоторое сходство с хищной птицей. Впалые щеки и рот придавали нижней части лица какое-то зловещее выражение. Костюм этой женщины еще более увеличивал странный и почти страшный ее вид. Шелковый платок, некогда красный, был завязан на голове в виде тюрбана. Длинные пряди седых волос выбивались из-под многочисленных дыр этого головного убора. Широкое черное платье, с висячими рукавами, завязанное вместо пояса веревкой, закрывало длинное костлявое тело. На этом платье были вышиты красным шелком какие-то странные, без сомнения, кабалистические знаки.

Старуха, описанная нами и пользовавшаяся в квартале признанной репутацией чародейки, ворожеи, гадавшей на картах, по линиям руки и по звездам, и торговки тайными лекарствами, была известна под именем тетушки Молох.

Молодую девушку, которая сидела напротив нее, наши читатели уже знают. Мы представляли ее им два раза: сначала в доме Натана, возле прелестной Деборы, потом на углу улиц Ришелье и Сент-Онорэ, когда на нее наткнулся Рауль. Словом, это была Луцифер, без сомнения прозванная так потому что она была или по крайней мере слыла дочерью Молох, а всякому известно, что имя «молоха» носит старый дьявол, неоспоримо один из самых могущественных вельмож адского царства.

– Слышите, матушка? – сказала девушка, прислушиваясь.

– Что? – спросила старуха.

– Точно будто дерутся на улице.

– А нам какое дело?

Луцифер встала и подошла к маленькому окну, которое днем впускало в комнату частицы воздуха и света, и раскрыла его. Это было в ту минуту, когда носильщики напали на Рауля с палками. Звуки стали о дерево раздавались ясно и редка.

– Я не ошиблась, матушка, – прошептала девушка.

– Послушайте, послушайте…

– Ну, дерутся на дуэли – вот и все.

– На дуэли не дерутся ни в такое время, ни на такой улице, как наша.

– Что же это такое, по-твоему?

– Это не дуэль, матушка, а убийство!

Молох иронически улыбнулась и возразила:

– Полно, моя бедная Венера, ты помешалась, совсем помешалась!

Девушка не слыхала этого ответа. Едва дыша, она прислушивалась к тому, что происходило на улице. Сломавшаяся шпага Рауля упала на мостовую. Звук этот достиг слуха Луцифер и заставил ее вздрогнуть. Сразу же после этого раздался сильный глухой удар, потом громкий крик… потом звук падения тела… потом все смолкло.

Луцифер застонала, отошла от окна, закрыла лицо обеими руками и пролепетала:

– Кончено… кончено!.. его убили!..

– Кого? – спросила старуха.

– Не знаю, но я уверена, что совершено преступление.

– Нам до этого нет никакого дела! У нас нечего красть, следовательно, нам нечего и бояться… Поздно, лампа почти догорела… Ляжем спать!

– Спать! – вскричала молодая девушка, – неужели вы будете в состоянии заснуть?

– Конечно!

– А я дрожу… То, что случилось сейчас, оледенило кровь в моих жилах.

Молох расхохоталась и возразила:

– Повторяю, моя бедная Венера, ты помешалась! совсем помешалась!..

Венера – это было настоящее имя Луцифер – Венера ничего не отвечала. Прошло минуты две. Вдали послышался приближающийся дозор. Девушка опять подбежала к окну.

«Они найдут тело убитого», – подумала она.

И по мере того, как приближались солдаты, сердце ее переставало биться. Мы уже знаем, что дозор прошел, не останавливаясь. Как только опять все смолкло на улице, Луцифер схватила медную лампу, догоравший фитиль которой бросал тусклый свет, и пошла к двери.

– Куда ты идешь? – спросила старуха.

– Вниз.

– Зачем?

– Я непременно должна узнать, что случилось… Я должна увидеть, есть ли кровь на мостовой перед нашим домом.

И девушка вышла на лестницу.

– Подожди меня, по крайней мере!.. подожди же меня! – закричала сердито Молох, которой, может быть, не очень хотелось оставаться одной впотьмах.

Молодая девушка тотчас остановилась. Мать пошла вместе с нею, ворча и повторяя:

– Да, помешалась!.. помешалась!.. именно помешалась!..

Обе женщины сошли вниз. Коридор был длинный и узкий. Луцифер заслонила рукой лампу, и коридор таким образом слабо осветился на всю длину.

Вдруг девушка вскрикнула и попятилась. Она заметила человеческое тело, лежавшее на земле.

– Что такое? – спросила Молох.

– Я не ошиблась: действительно, преступление совершено… воры убили человека, и тело его лежит вон там…

– Ты в этом уверена? – спросила старуха, слабые глаза которой не могли проникнуть сквозь мрак так хорошо, как глаза Венеры.

– Уверена… вижу… Пойдемте!..

LXXXI. На первой ступеньке лестницы

Луцифер, за которой следовала Молох на расстоянии двух или трех шагов, подошла к распростертому на полу Раулю, совершенная неподвижность которого походила на смерть. Девушка поднесла лампу к бледному лицу молодого человека и слабо вскрикнула, узнав его. Читатели, конечно, помнят, что за несколько часов перед этим молодая девушка встретила Рауля и что эта встреча произвела на нее довольно сильное впечатление, так что она даже желала, чтобы Рауль пошел за ней. Восклицание Венеры не ускользнуло от внимания Молох.

– Разве ты знаешь этого молодчика? – спросила она живо.

– Нет… нет, – поспешила ответить девушка.

– Точно?

– Уверяю вас.

– Зачем же ты так удивилась и даже смутилась?

– Я не удивилась… но как же мне было не смутиться?.. Подумайте, что перед нами лежит труп… который несколько минут назад был полон жизни и сил…

– Я не вижу крови, – отвечала старуха, – и ничто не доказывает, чтобы этот молодой человек умер.

– Вы думаете? – вскричала Венера.

– Наверно не знаю, но говорю, что это возможно.

– Почему бы вам не удостовериться?

– Я так и сделаю, только затвори дверь на улицу. Убийцы этого молодого человека могут вернуться и если увидят нас здесь, плохо нам придется!..

Луцифер тотчас исполнила приказание матери. Успокоившись, старуха не без труда встала на колени возле тела Рауля. Одну руку приложила она к сердцу, а другую к жиле правой кисти молодого человека. Луцифер тревожно следила за выражением лица своей матери, но это лицо решительно ничего не выражало, и девушка наконец принуждена была спросить:

– Ну, что же? – сказала она слабым голосом.

– Пульс бьется спокойно, будто этот молодой человек спит.

– Значит, опасности нет?

– Никакой.

– Слава Богу! Нашли вы рану?

– Если бы была рана, текла бы кровь, а я не вижу ни малейших следов ее.

– Однако не без причины же этот молодой человек лишился чувств?..

– Вероятно, но, повторяю, я не вижу крови.

– А мне кажется, что на лбу видна красная капля…

– Ты права, – отвечала Молох, засунув свои длинные, худые пальцы в густые каштановые волосы Рауля.

– Ну, что же? – спросила Луцифер во второй раз.

– Есть рана на голове, – объявила старуха.

– Опасная?

– Не думаю. Молодой человек получил удар не шпагой, а палкой, и, верно, череп у него очень крепок, потому что, по-видимому, удар был довольно сильный. Можно опасаться только одного: воспаления в мозгу.

– А нельзя ли избежать этой опасности?

– Можно.

– Как же?..

– Небольшое кровопускание тотчас облегчит мозг.

– И больной опомнится?

– Без всякого сомнения.

– Я слышала от вас раз сто, что ни один из докторов в Париже не умеет пускать кровь так искусно, как вы…

– Я говорила правду.

– Стало быть, вы можете вылечить этого молодого человека?

– Могу, только…

Молох остановилась.

– Только что? – с живостью спросила Луцифер.

– С какой стати мне это делать?

– Из человеколюбия.

Молох пожала плечами. Венера поняла, что она выбрала ложный путь, обращаясь к сердцу мнимой колдуньи, и поспешила прибавить:

– Притом этот молодой человек, кажется, богат и наверно щедро вознаградит вас за вашу заботу.

Этот аргумент произвел немедленное действие. Расположение старухи изменилось в один миг. Она помогла Венере донести (или скорее дотащить) тело Рауля до первой ступеньки лестницы, потом велела девушке сбегать в их комнату и принести заржавевший ланцет, спрятанный под грудой тряпок, несколько лоскутков старого белья для перевязки и какой-нибудь сосуд, в который могла бы стечь кровь.

Луцифер не заставила мать повторять два раза и вернулась с изумительной поспешностью. Старуха приготовила все с искусством заслуженного хирурга. Только рука ее, дрожавшая от старости, и жалкое состояние ланцета поставили ее перед необходимостью рассечь жилу три раза, прежде чем показалась кровь. На третий раз кровь брызнула в таком изобилии, что руки и лицо Луцифер были ею залиты. Девушка побледнела, задрожала, почувствовав на лице теплую влагу, и чуть было, в свою очередь, не лишилась чувств. Однако она удержалась на ногах, ухватившись за веревку, которая служила перилами грязной лестнице, отерла окровавленные руки и лицо, и волнение ее утихло.

По мере того, как кровь текла из открытой жилы Рауля, предсказание старухи оправдывалось. Через несколько минут раненый глубоко вздохнул. Обморок начинал проходить. Молодой человек раскрыл томные глаза, но взгляд, которым он обвел вокруг себя, был мутен и неясен. Глаза его не видели, или, по крайней мере, расстройство, сделанное в его умственных способностях страшным ударом, потревожившим мозг, не позволяло ему отдать себе отчет ни в том, что он видел, ни в обстоятельствах, которые привели его в незнакомое место.

Старуха пустила Раулю кровь из левой руки. Он приподнял правую и приложил ее два или три раза к голове. В ней была боль, которую он, очевидно, хотел понять, но не мог. Жизнь тела возвратилась, жизнь души еще медлила своим проявлением.

Луцифер следовала взором за каждым движением ля с беспокойством, исполненным волнения и страсти.

LXXXII. Пробуждение

Между тем кровь все текла. Фаянсовая чаша, принесенная Венерой, была полна до краев. Рауль, уже очень бледный, бледнел все более и более, и симптомы близкого обморока начинали уже обнаруживаться на лице его.

– Кажется, теперь довольно, – сказала Молох, и она приложила палец к открытой жиле, между тем как Луцифер развязывала жгуты, стягивавшие руки. Кровь тотчас остановилась. По указаниям матери, молодая девушка крепко перевязала рану и, когда это было сделано, сказала:

– Что же нам делать теперь?

– Раз уж мы начали лечение, – заявила Молох, – надо кончить… В таком положении молодой человек не может возвратиться домой, точно так же, как не может остаться на лестнице: надо его взять к нам и уложить.

Этого-то именно Луцифер и желала более всего, но не смела предложить матери. Поэтому, услышав слова старухи, она затрепетала от радости.

– Только, – продолжала Молох, – так как мы не в силах вдвоем отнести этого молодого человека, он должен постараться встать и идти сам, а ты его будешь поддерживать…

– Слушаю, матушка, – сказала девушка. – Милостивый государь, – прибавила она, обращаясь к Раулю самым нежным голосом.

Голос этот поразил слух Рауля, но он услыхал его, как бы во сне. Однако губы его машинально пролепетали:

– Что вам угодно?..

– Попробуйте встать, – продолжала Венера.

Рауль сделал усилие подняться на ноги, но не мог, и снова упал на ступеньку лестницы. Луцифер взяла его за руку, чтобы помочь ему. Опираясь на руку девушки, Рауль сделал новое усилие и сумел приподняться. Но все как будто вертелось вокруг него, странный шум раздавался в его ушах. Слабость раненого была так велика, что он упал бы снова, если бы Луцифер не удержала его обеими руками.

– Теперь пойдемте, – прошептала она.

Продолжая обхватывать стан молодого человека, она помогла ему подняться на лестницу, но переход до третьего этажа, разумеется, был продолжителен и труден. Беспрестанно надо было останавливаться, потому что Рауль и Венера оба сильно утомлялись.

Молох, с лампой в руке, шла вперед и глухо ворчала. Наконец все трое дошли до мансарды. У девушки уже недоставало сил. Будь на лестнице еще несколько ступенек, и подвиг ее мог бы не совершиться. Доведя Рауля до своей кровати, Венера уложила его и потом, едва переводя дух, упала на стул, будучи готова лишиться чувств. Молох продолжала ворчать однообразно и невнятно. Невозможно было уловить ни одного из слов, вырывавшихся из ее беззубого рта, но вот каков был смысл ее сердитого монолога:

– Сколько забот! сколько хлопот! сколько неприятностей!.. Проводить таким образом ночь!.. В мои лета!.. Тут нет здравого смысла!.. и ради кого? Ради человека совершенно незнакомого! Хорошо еще, если он заплатит. Но заплатит ли? Вид у него порядочный, одежда дворянская… но не все то золото, что блестит, и я не верю гладкой внешности.

Давно уже медная лампа грозила погаснуть от недостатка масла, давно уже пламя дрожало на конце фитиля, мало-помалу превращавшегося в уголь. Вдруг масло кончилось. Слабая блестка задрожала в последний раз и исчезла.

Молох воспользовалась этой темнотой, чтобы лечь на свою постель, все с тем же ворчанием, но сон скоро посетил ее, и угрюмый ропот превратился в звучный храп.

Рауль также крепко спал. Луцифер еще некоторое время оставалась на стуле, к которому пригвоздила ее усталость. Несмотря на странное волнение, происходившее в ее душе, природа предъявила свои права, и сон сомкнул глаза молодой девушки.

Когда утренний свет проник в мансарду сквозь крошечные стекла единственного окна, Рауль проснулся первый. Большая слабость и сильная головная боль были для него единственными последствиями происшествий, которые могли окончиться так ужасно. Мыслям его возвратилась прежняя ясность. Однако в первые минуты после пробуждения он не помнил ничего. Он приподнялся на локте и огляделся вокруг, не узнавая своей спальни и не понимая, где находится. Увидев Луцифер, спавшую возле его кровати, он вспомнил тотчас, что уже не в первый раз видит это прелестное личико. Он справился со своей памятью, которая напомнила ему вчерашнюю встречу на углу улиц Ришелье и Сент-Онорэ. Это первое указание дало направление его мысли, и он постепенно вспоминал, как был сначала у жида Натана, потом в игорном доме и как наконец попал в ужасный портшез, оказавшийся для него таким гибельным. Рауль припомнил все обстоятельства своей борьбы с двумя убийцами, до той минуты, когда удар, полученный им, поставил преграду между действительностью и его воспоминаниями. Впрочем, молодому человеку было легко дополнить этот пропуск.

«Меня ударили, – думал он, – и я лишился чувств. Во время обморока меня, без сомнения, обобрали, потом меня приняла эта девушка и ухаживает за мной… Все это ясно как день… Несчастье небольшое, и если бы у меня не было двухсот тысяч ливров в кармане, я мужественно покорился бы моей участи!.. Но лишиться двухсот тысяч ливров за один раз!.. Черт побери!.. Черт побери!.. Это немного тяжеловато!..»

Размышляя таким образом, молодой человек сел на край постели и машинально начал шарить в карманах. Мы уже знаем, что часы его находились в кармане одного из разбойников. Золотые монеты ушли тем же путем.

– Это вполне естественно, – прошептал Рауль философски, – я этого и ожидал… Но нельзя не признаться, что мошенники отлично поживились!..

Между тем рука молодого человека продолжала обыск и скоро нащупала пакет средней величины. Рауль поспешно вынул его. Узнав сверток банковых билетов, молодой человек не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть от радости. Молох проснулась. Луцифер вздрогнула и раскрыла глаза.

LXXXIII. Ремесло Молох

Мы знаем, что старуха легла, не раздеваясь. Луцифер совсем не ложилась. При крике Рауля обе женщины в одну минуту были на ногах. Они увидели молодого человека, сидящего на краю постели и лихорадочной рукой развязывавшего пакет банковских билетов.

«Сколько денег», – подумала Венера.

«О! – думала Молох, – хорошо я сделала, что помогла ему: он богат!»

Рауль, обрадовавшись, что нашел сокровище, которое считал потерянным, только тогда и заметил, что в мансарде была не одна девушка. Он не мог не выразить своего изумления при виде Молох, которая в эту минуту была еще страннее, нежели вчера, потому что ночью красный платок, служивший ей тюрбаном, развязался, и серые волосы, смешанные с совершенно белыми прядями, рассыпались в беспорядке по ее плечам и придали ее смуглому лицу какое-то зловещее выражение. Изумление Рауля не укрылось от глаз Молох.

– А! – прошептала она с горечью. – Я знаю, что вы думаете!.. Вы находите меня старой и безобразной, я почти пугаю вас! Однако я была некогда хороша… такой же, а может быть, и лучше этой девушки, которую вы видите здесь и которая приходится мне дочерью!.. В то время вы не отвернулись бы от меня с ужасом и отвращением!.. Впрочем, как я ни стара, как ни безобразна теперь, а все-таки вы без меня не выжили бы…

– Вы приписываете мне чувства, – перебил с живостью Рауль, – которых совсем во мне нет… Удивление, обнаружившееся на моем лице, должно казаться вам очень естественным… Подумайте, я опомнился в неизвестном месте и нашел значительную сумму, которую считал потерянной; нечего и говорить, что в эту минуту я мог только подумать, что вижу все это во сне. Извините же меня, и в особенности, не сомневайтесь в глубокой признательности, которую внушает мне гостеприимство и заботы, оказанные вами мне, человеку, совершенно вам не известному…

Старуха хотела возражать, но Луцифер поспешила перебить ее.

– Матушка ошиблась, – сказала она Раулю, потупив глаза, – она это хорошо понимает… Я уверена, что она сожалеет о горечи и запальчивости своих слов… Что касается забот, о которых вы говорите, то мы очень рады, что могли предложить их вам, и благодарим небо, которое допустило, чтобы они не были безуспешны…

Эти слова, произнесенные кротким и почти нежным голосом, произвели на Рауля впечатление, похожее на то которое чувствует истощенный усталостью и зноем путешественник при свежем дуновении душистого ветерка. Рауль поблагодарил девушку с дружеской живостью, потом попросил объяснения насчет того, что случилось с ним после того, как он лишился чувств. Луцифер объяснила ему все в нескольких словах, и как ни мало был религиозен Рауль, однако он должен был сознаться, что рука Божия очевидно защитила его…

Между тем как молодая девушка говорила, Молох приводила в порядок мансарду, которую мы уже описали нашим читателям. Убирая или, лучше сказать, делая вид, будто убирает, она не теряла из вида правого кармана Рауля, потому что молодой человек положил в этот карман связку банковских билетов, которые возымели на старуху действие настоящих чар.

Истощив круг вопросов, относившихся к нему, Рауль занялся предметами, которые его окружали, и весьма естественно, приводили в удивление. В особенности черный кот и ощипанная ворона, жившие, по-видимому, в совершенном согласии, в высшей степени подстрекали его любопытство. Он спросил о них Луцифер, но ему отвечала Молох.

– Это орудия моего ремесла, – сказала старуха, став перед Раулем, подняв голову и подбоченясь.

– Вашего ремесла! – повторил молодой человек.

– Да.

– Какое же это ремесло?

– Ремесло хорошее, которому следовало бы быть первым и лучшим ремеслом из всех и доставлять мне каждый день бочки золота и бриллиантов, если бы свет был справедлив, а между тем мы с дочерью почти умираем с голоду.

Старуха остановилась, чтобы перевести дух. Рауль не понимал ее слов.

– Вы не угадываете? – продолжала она.

– Нет, признаюсь…

– Я читаю в прошедшем, знаю настоящее, предвижу будущее…

– А! – сказал Рауль. – Понимаю… вы предсказательница, ворожея.

– Да, я повелеваю духами, голос которых говорит мне таинственным языком, и я одна могу его слышать… Книга судеб не имеет для меня тайны: я перевертываю ее страницы, уже написанные, так же легко, как и те, которые будут написаны после.

Старуха произнесла последнюю тираду мистическим тоном и с восторженной улыбкой. Она как будто сама верила своим словам. Рауль с трудом удержался от насмешливой улыбки, которая начинала обрисовываться на его губах.

– Духи, находящиеся в вашем распоряжении, всегда ли вам повинуются?

– Что вы разумеете под этим?

– Я желаю знать, будут ли они отвечать вам, в какое бы время дня и ночи вы ни спросили их?

– Конечно.

– Могу я сделать опыт?

– Разумеется.

– Когда?

– Когда хотите…

– Сегодня, например?

– Хорошо.

– Сейчас?

– Можно.

– Ну! Не будем же откладывать… Созовите ваших демонов… поговорите с ними… Пусть они вам ответят… Расскажите мне мое прошлое, посвятите меня в таинства моего будущего…

Рауль говорил серьезно, но никак не мог отнять у своего голоса едва заметного выражения насмешки. Старуха вполне поняла это.

– Вы не верите! – возразила она с колкостью. – Но нужды нет!.. По тому, как мои демоны расскажут мне ваше прошлое, вы будете судить, обманывают ли они меня, говоря о вашем будущем.

– Начнем, – сказал Рауль.

Молох сделала знак дочери. Луцифер надела свою серую мантилью, спустила капюшон на лицо и, с очевидным сожалением, пошла к двери.

– Как, вы уходите? – вскричал Рауль.

– Так надо, – отвечала молодая девушка.

– Зачем?

– Дочь моя не может оставаться с нами, – перебила Молох, – и присутствовать при заклинании. Оставаться должны только двое: тот, кто спрашивает, и та, которая отвечает.

– А если нас будет трое? – спросил Рауль.

– Дух, голос которого я слышу, не будет говорить со мной, – возразила Молох.

– Вы видите, что я лишняя, – сказала Венера, – и потому ухожу, но скоро возвращусь.

И она исчезла в полурастворенную дверь, обернувшись и бросив на Рауля последний взгляд.

– Теперь, – сказал Рауль старухе, – теперь мы одни вы можете начать, не правда ли?

– Да.

– Не будем же терять времени…

– И не к чему…

– Приготовления продолжительны?

– Не более нескольких минут.

– Принимайтесь же за дело.

– Сейчас.

Молох растворила дубовый шкаф, о котором мы говорили в одной из предыдущих глав, взяла склянку с несколькими каплями масла, намазала им фитиль в медной лампе, зажгла ее и поставила на стол, потом повесила перед узким окном кусок толстой материи, так что совершенно закрыла дневной свет.

LXXXIV. Заклинание

Этими первыми приготовлениями старуха Молох сделала в мансарде искусственную ночь, едва освещаемую бледным и дрожащим светом лампы.

– О! о! – сказал Рауль, улыбаясь, – кажется, ваши духи любят темноту…

– Недаром они духи тьмы, – отвечала старуха таким серьезным и торжественным тоном, что молодой человек невольно спросил себя:

«Неужели она сама верит?»

Молох поставила стул возле стола.

– Садитесь, – сказала она Раулю, указывая на стул.

Рауль повиновался. Старуха встала возле него.

– Дайте мне вашу руку, – сказала она.

Рауль протянул ей правую руку. Она взяла ее, рассматривала с минуту молча, потом выпустила.

– Я должна прежде задать вам несколько вопросов, – прошептала она потом.

– Слушаю.

– Эти вопросы, пожалуй, покажутся вам незначительны… однако, отвечайте…

– Буду отвечать.

– Хорошо. Какое животное любите вы больше всего?..

– Лошадь.

– Какой цветок предпочитаете вы?

– Розу.

– Какой запах нравится вам более всего?

– Запах цветка, названного мной.

– Какая самая главная ваша страсть?

– Я сам не знаю.

– Какое самое горячее желание?

– Мщение.

Молох замолчала на минуту. Рауль прервал это молчание и спросил:

– Это все?

– Да, пока все, – отвечала старуха.

Произнеся эти слова, Молох во второй раз раскрыла шкаф, из которого несколько минут тому назад вынимала масло, достала оттуда колоду карт и положила их на стол. Ветхость этих карт была такова, что их можно было принять за современных тем, которые были изобретены Жакменом Гренгоннером для развлечения бедного сумасшедшего короля Карла VI. Они были большого размера, истерты по всем углам и покрыты таким густым слоем грязи, что было чрезвычайно трудно различить фигуры. Молох стасовала карты, потом протянула их Раулю, говоря:

– Снимите!

Молодой человек протянул правую руку.

– Нет! Нет! – поспешно вскричала Молох, – снимите левой рукой… левой.

Хотя левая рука Рауля еще находилась в оцепенении от недавнего кровопускания, однако он постарался снять карты и успел в этом не без труда. Молох разложила карты на столе в особенном порядке и куском белого мела начертила вокруг них большой круг, потом взяла в глиняной чаше горсть проса и рассыпала зерна по всем фигурам карт.

Рауль смотрел на ее действия с любопытством и участием, которых не мог скрыть от самого себя. Старуха, казалось, была совершенно погружена в свои странные занятия. Время от времени лучи внутреннего фанатизма блистали в ее мрачных и впалых глазах. Черный кот выгибал спину на столе и мурлыкал, обращая на госпожу свои круглые желтые зрачки, сверкавшие в полумраке. Ощипанная ворона хлопала крыльями и чистила свое тощее тело жестким и острым клювом. Молох два или три раза погладила по спине кота, против шерсти. Несколько электрических искр сверкнули из его густой шерсти. Потом она взяла ворону и поставила ее посреди карт. Птица тотчас начала прыгать на одной ноге, подбирая направо и налево просо.

Молох следила с чрезвычайным вниманием за каждым ее движением и замечала ее прихотливые эволюции и фигуры, на которых ворона останавливалась несколько долее, нежели на других. Это продолжалось минут восемь. В конце этого времени ужасная птица, казалось, насытилась и устала, она остановилась, спрятала голову под крыло и заснула. Старуха не мешала ей. В третий раз открыла она шкаф и вынула из него хрустальный флакон в два дюйма величиной, наполненный до половины желтой и прозрачной жидкостью, похожей на растопленный топаз. Она налила в железную ложку одну каплю этой жидкости, села напротив Рауля и сказала ему:

– Когда я выпью эту жидкость, начнется экстаз, а с ним придет и предсказательный дух. Как только вы удостоверитесь, чтоон овладел мною – вы это тотчас заметите, – спрашивайте меня, я буду отвечать. Если некоторые из моих ответов покажутся вам темными, перетолковывайте их как хотите. Я могу только повторять вам те слова, которые дух шепнет мне на ухо. Когда экстаз прекратится, не спрашивайте меня насчет того, что я сказала. Я уже ничего не буду помнить.

Молох поднесла к своим губам железную ложку и выпила каплю жидкости. Не прошло и полминуты, как истинное преобразование совершилось в старухе. Морщины на лице ее изгладились, точно молодая и горячая кровь наполнила ее жилы и придала коже блеск и прозрачность молодости. Губы сделались красны. Сверхъестественный огонь вложил почти ослепительные лучи в глаза. Через несколько секунд это не была уже отвратительная колдунья, которую мы знаем, – это была женщина еще молодая, красоты дикой, но могущественной. Раздувшиеся ноздри ее дрожали, волосы, откинутые назад, казались в тени черны как ночь. Впрочем, это магическое превращение продолжалось недолго. Скоро призраки возрождения сменились утомлением и истощением. Морщины на лбу и на щеках показались глубже прежнего. Рот впал. Синие круги вокруг глаз как будто расширились и потемнели. Крупные капли пота выступили на висках. Жилы на шее раздулись, мускулы рук вытянулись. Глаза непомерно раскрылись и сделались неподвижны, как у мертвеца, потом судорожный трепет потряс все тело. Наконец губы раскрылись и старуха прошептала хриплым голосом:

– Он идет… он идет… я это чувствую… я его вижу… он приближается… он пришел… он здесь…

– Кто? – спросил Рауль голосом, почти так же дрожавшим, как и у Молох.

– Дух, – прошептала ворожея.

– Стало быть, я могу вас спрашивать?

– Можете.

– Скажете ли вы мне правду?

– Будете судить сами…

– Этого невозможно, я не знаю будущего…

– Но вы знаете прошедшее, и когда я вам расскажу вашу прошлую жизнь, вы поверите без труда, что точно так же я могу открыть вам и будущее.

Старуха говорила медленно и торжественно. В звуках ее голоса не было ничего человеческого. Это был звук странный, как будто металлический, который мы не можем объяснить никаким сравнением. Неподвижная, сморщенная, с полуоткрытым ртом, старуха походила на труп, а когда она произнесла эти странные слова, еще более странным голосом, ее можно было принять за демона. Волосы Рауля встали дыбом. Первый раз в жизни молодой человек испугался.

LXXXV. Будущее

– Спрашивайте, спрашивайте, – пролепетала старуха. – Я вам сказала… дух здесь, не надо, чтоб он мучил меня напрасно…

Эти слова напомнили Раулю его положение. Скептицизм, на минуту подавленный ужасом, заговорил в нем сильнее прежнего. Он счел все, что делалось со старухой шарлатанством, искусным фиглярством и обещал себе посмеяться над предсказаниями ворожеи.

– Прежде всего, – спросил он, – скажите мне, кто я такой?.. знаете ли вы это?

– Знаю, – отвечала старуха, без малейшей нерешимости, – я знаю, что вы родились на свете под несчастной и вероломной звездой… положение ваше неопределенно, вы не простолюдин и не дворянин… Сначала занимая очень низкое место, вы чуть было не достигли самого высокого, но, повторяю, звезда ваша гибельна, и случай как будто сделал для вас многое только затем, чтобы падение ваше было тяжелее и мучительнее…

Старуха замолчала. Рауль едва дышал. Он слушал в изумлении этот быстрый и чудный анализ, который в нескольких словах определил всю его жизнь. Старуха продолжала:

– Вы носите имя, не принадлежащее вам, но, однако, никто не имеет права оспаривать его у вас… Вы взяли себе титул, который не принадлежит вам и которого нельзя у вас отнять… Вам должно было принадлежать огромное богатство… влияние вашей звезды лишило вас этого богатства, Теперь вы богаты, но богаты по милости случая, и то, что он дал вам сегодня, он может отнять у вас завтра.

Старуха опять остановилась. Рауль не сомневался долее. Он верил, верил твердо второму зрению, таинственному и сверхъестественному, которым старуха была одарена. Оставив в стороне прошлое, Рауль поспешил спросить ее о будущем.

– Это гибельное влияние, о котором вы мне сейчас говорили, перестанет ли когда-нибудь преследовать меня?

– Нет, до вашего последнего часа, лучи несчастной звезды будут освещать вашу жизнь.

– Стало быть, я никогда не буду счастлив?

– Никогда, по крайней мере, в том смысле, какой приписывается этому слову… Иногда вы будете верить счастью, иногда все будет вам улыбаться… Остерегайтесь!.. ваша судьба, ваши страсти и пороки превратят в бедствия и горести это мнимое благоденствие… в вашей жизни осуществится древний символ змеи под цветами.

– Не существует ли какого-нибудь средства избежать всех этих несчастий, предсказанных вами?..

– Существует одно…

– Какое?

– Я должна молчать!..

– Отчего?

– Оттого, что только голос ангела света, а не демона тьмы может указать вам путь.

– Говорите…

– Я не могу!..

– Я хочу…

– Запомните же эти три слова: милосердие, молитва и прощение.

Произнося эти последние слова, Молох, казалось, терпела истинную пытку. Без сомнения, злой дух, которого она была рабою, бичевал ее в наказание за то, что она советует следовать правилам добродетели.

– Прощение!.. – повторил Рауль мрачным голосом. – О! если мне понадобится простить, чтобы быть счастливым, я должен буду сказать: «Прощай, счастье!..»

Молния адской радости осветила лоб и расширила ноздри старухи. Казалось, страдания ее тотчас прекратились.

– Хорошо! – прошептала она, – хорошо…

Рауль продолжал:

– Вы знаете, что я мечтаю об отмщении?..

– Знаю.

– Это мщение совершится?

– Да.

– Именно так, как я о нем мечтаю?

– Да.

– Великолепное, блестящее, неумолимое?

– Да, да, да! – три раза повторила колдунья.

– Таким образом те, которые заставили меня плакать и страдать, будут плакать и страдать более меня?..

– Они будут плакать кровавыми слезами, будут проклинать день, в который родились!

– Как! – вскричал Рауль с восторгом. – Как?! Мое мщение исполнится в таком виде, как я хочу, как я мечтаю, и вы уверены, что я не буду счастлив!.. Полноте, вы помешались!..

Молох не отвечала ни слова, и только ужасная улыбка сжала ее бесцветные губы.

– В этом свете есть только три вида настоящего и серьезного счастья, – продолжал молодой человек, – богатство, мщение и любовь. Я имею одно, вы обещали мне другое, буду ли я иметь третье?

– Любовь?

– Да.

– Вы, конечно, спрашиваете меня, будете ли вы любимы?

– Точно, я именно это хочу знать.

– Будете.

– Много?

– Очень, даже слишком…

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что большая часть несчастий, которые вас постигнут, проступков и даже преступлений, которые вы совершите, будут иметь началом любовь, которую вы почувствуете или внушите.

– Преступлений… – повторил Рауль. – Вы уверяете, что я совершу преступления?

– Уверяю.

– Серьезно?

– Взгляните на меня, – прошептала Молох, – и повторите ваш последний вопрос, если осмелитесь…

Невольно Рауль устремил на старуху глаза. Ее зловещая и ужасная физиономия до такой степени исключала всякую мысль о шутке, что кавалер де ла Транблэ почувствовал какое-то беспокойство. Но силясь преодолеть его, он продолжал:

– Проступки, пусть так! Но что касается преступлений, то позвольте мне заверить вас, милостивая государыня, что ваш дух обманывается или обманывает вас.

Молох покачала головой совершенно особенным образом.

– Как хотите, – сказала она, – вы спрашивали, я отвечала, вы вольны мне не верить.

Рауль продолжал расспросы, но со все увеличивающейся недоверчивостью.

– Должен ли я опасаться кого-то или чего-нибудь особенно? – спросил он.

– Да.

– Кого?

– Женщины.

– Какой?

– Я не могу определить ее вам иначе, как только сказав, что она молода и хороша…

– Знаю ли я ее?

– Да.

– Часто видал ее?

– Два раза.

– Давно? – спросил молодой человек, подумав об Эмроде.

– Я не могу отвечать на это. Остерегайтесь! Вот все, что я могу сказать вам.

– Но…

– Не настаивайте и если хотите спросить меня о чем-нибудь другом, не теряйте времени, потому что духу надоело повиноваться мне, и я чувствую, что он хочет оставить меня!..

Рауль продолжал:

– Долго я проживу?

– Дольше, может быть, чем желали бы сами…

– О! вот хороший ответ! – прошептал Рауль, улыбаясь. – Жизнь моя будет так продолжительна, что успеет надоесть мне!.. Браво!.. Верю предсказанию!..

На губах Молох снова показалась печальная и мрачная улыбка.

– Еще один вопрос, – сказала старуха прерывистым и почти невнятным голосом, – только один, потому что прежде, чем вы успеете досчитать до ста, дух удалится…

Рауль колебался. О чем спросить ему?.. Двадцать различных вопросов вертелись на губах его. Однако надо было поспешить.

– Что я буду делать ровно через десять лет? – спросил он наконец.

– Вы опоздали с вопросом, – сказала Молох. – Я не могу уже отвечать вам на него, но могу показать…

– Каким образом?..

– Взгляните на стол…

– Гляжу.

– Что вы там видите?..

– Черного кота… разложенные карты…

– Еще что?..

– Графин.

– Наполненный прозрачной водой, не правда ли?

– Да.

– Возьмите этот графин.

– Взял.

– Поднесите его к вашему лицу так, чтобы он находился между светом лампы и вашими глазами…

– Сделано.

– Теперь устремите глаза на графин и не спускайте их с него до тех пор, пока не узнаете того, что желаете знать…

«Не мистификация ли это? – подумал Рауль. – Не насмехается ли мнимая колдунья над моим легковерием?..»

И он чуть было не поставил графин на стол. Но любопытство одержало верх. Молодой человек повиновался указаниям старухи и устремил жадный взор на прозрачную воду. Он увидал сначала только игру света, придававшую воде перламутровые тона радуги и заставлявшие грань хрусталя сверкнуть подобно бриллиантам. Однако через минуту – был ли это обман мечты или действительность? – Раулю показалось, что вода теряет свою прозрачность и принимает молочную белизну. Рауль не ошибался, потому что через полминуты графин наполнился густым дымом. При этом неоспоримом феномене суеверие, страх, трепет молодого человека возвратились. Рауль испугался, но смотрел. Скоро пар сгустился у боков графина, оставив посреди пустое пространство, Рауль приложился глазом и увидал печальное зрелище, которое, казалось, не могло иметь никакого прямого отношения к его настоящему или будущему положению.

Это была внутренность подземелья, служащего тюрьмой. Стены были голы и сложены из огромных камней, вырванных из недр земли без сомнения рукой титанов. Сырость наложила на эти массивные стены свою зеленоватую плесень. Бледный и холодный луч проникал в узкое окно, находившееся в пятнадцати футах от земли. Там и тут заржавленные цепи, вделанные в стену, висели рядом с орудиями пытки – остатки варварских и кровожадных нравов средних веков. По неровной и грязной земле ползали холодные и отвратительные пресмыкающиеся и насекомые, которые живут и плодятся без воздуха и солнца в подземных тюрьмах и брошенных цистернах. Рауль одним взглядом обнял эти зловещие подробности, но ему показалось, что ни одно человеческое существо не страдало в этой ужасной тюрьме. Он ошибался. Мало-помалу взгляд его привык к глубине этого густого мрака. Тогда он различил предмет, сначала ускользнувший от его внимания.

Это была женщина, женщина неоспоримой молодости и такой ослепительной красоты, что она устояла от страшного клейма, налагаемого и болезнью и горем. Это несчастное существо сидело в углу тюрьмы на куче полусгнившей соломы, прислонившись спиной к стене. Голова, запрокинутая назад, висящие безжизненно руки выражали совершенную безнадежность и глубочайшее отчаяние. Исхудалые черты прелестного лица были покрыты такой бледностью, что, казалось, кровь уже не текла под тонкой и атласной кожей красавицы. Большие глаза, синие и глубокие, были неподвижны и тусклы и если не плакали, лишь потому, что источник слез истощился. Длинные и великолепные волосы, мягкие, золотистые, струились по плечам в беспорядке, еще более обнаруживавшем их красоту. Эта несчастная женщина была одета в черное платье, все в лохмотьях.

– «Боже мой! – спрашивал себя Рауль, видя эту неподвижность и бледность. – Боже мой!.. Уж не мертва ли она?»

Сомнение его скоро разрешилось. Вероятно, шум, неуловимый для слуха Рауля, послышался в подземелье, потому что заключенная медленно повернула голову. Взор ее принял необъяснимое выражение и обратился к двери, находившейся под лестницей в шесть ступеней. Рауль также взглянул в ту сторону. Дверь отворилась. В тюрьму вошел мужчина в черном бархатном платье. Он нес в одной руке глиняную кружку, наполненную водой, а в другой небольшой кусок хлеба. Несмотря на все свое внимание, Рауль не мог различить в темноте лица этого человека. Однако, приближаясь к заключенной, незнакомец непременно должен был пройти под слабым лучом света, который окно пропускало в тюрьму как милостыню. Рауль ожидал этой минуты со странным и лихорадочным беспокойством, потому что этот человек шел медленно. Наконец он дошел до освещенного места, и лицо его как будто отделилось от мрака.

Рауль глухо вскрикнул и выронил из рук волшебный графин, который разбился вдребезги. В человеке, одетом в черное бархатное платье, он узнал самого себя!..

LXXXVI. Рауль и Венера

Крик Рауля, стук разбитого графина пробудили Молох от летаргического сна, который овладел ею. Голова ее, наклоненная на грудь, приподнялась, глаза раскрылись. Она взглянула на Рауля с беспокойством и испуганным видом, как будто не узнала его, и спросила:

– Кто вы?.. что вы здесь делаете?.. чего от меня хотите?

Рауль отвечал. Но старуха, казалось, его не понимала и два или три раза повторила вопрос. Очевидно, она находилась еще под влиянием галлюцинации, смущавшей ее мысли. Рауль ожидал, чтобы Молох оправилась от нравственного расстройства, причиненного слишком сильным потрясением. Мало-помалу ворожея успокоилась, провела рукой по лбу и прошептала:

– Ах, да!.. помню… Вы меня спрашивали… Я призвала того, кто знает все… настал экстаз… дух отвечал мне и я говорила, не правда ли?

– Да, – отвечал Рауль, – вы говорили…

– Стало быть, вы знаете теперь то, что хотели знать?..

– Нет еще… не совсем…

– Это жаль, но я не могу сказать вам ничего более.

– Не можете ли объяснить по крайней мере?

– Не могу! – вскричала старуха, – я ничего не знаю… ничего не понимаю… Не настаивайте и не спрашивайте меня. Усталость утомляет меня. Я страдаю, умираю… Докажите, что вы великодушны, и оставьте меня…

«Пусть так! – подумал Рауль, – на сегодня довольно, но я еще возвращусь к ней, и тогда она должна будет объясниться… Я должен узнать до конца эту мрачную историю, в которой, кажется, буду играть ужасную роль!.. Я должен узнать, неужели мне в самом деле придется сделаться когда-нибудь тюремщиком и палачом?»

Молодой человек сказал себе, кроме того, что он обязан щедро вознаградить старуху, не только за ее предсказания, но и за уход, который она оказала ему в прошлую ночь. И со щедростью, которая свойственна почти всем игрокам, много выигравшим, Рауль вынул из кармана три банковских билета в тысячу ливров каждый и положил их на стол перед старухой. Молох бросила дикий взгляд на драгоценные бумажки и, очевидно, не могла поверить своим собственным глазам. Она протянула костлявые пальцы к билетам, схватила их и сжала в руке с судорожной жадностью и радостью, потом начала испускать бессвязные восклицания, делать безумные движения, наконец схватила руку Рауля и покрыла ее поцелуями.

Молодой человек несколько задрожал от этих поцелуев, запечатленных холодными губами. Такой восторг и упоение от денег казались ему отвратительными. Он взял шляпу, лежавшую на постели, надел шпагу, отстегнутую Венерой, растворил дверь и вышел. Сойдя на первый этаж, он услыхал внизу легкий шшум двух маленьких ножек и шелест платья. Это была Луцифер, проворно всходившая на лестницу. Молодые люди очутились лицом к лицу и оба остановились в одно время. Сама не зная почему, Луцифер покраснела до ушей и прошептала своим нежным голосом:

– Как, вы уходите?.. уже?

Рауль был озабочен, растревожен; самые мрачные мысли, самые печальные предчувствия наполняли его. В ушах его еще раздавались зловещие предсказания старухи Молох. Ему все представлялось странное и фантастическое зрелище, как он опускался в тюрьму и нес хлеб и воду бледной и умирающей женщине. Это достаточно объясняет, как далеко находился он от всякой охоты любезничать. Он даже не примечал уже, что Луцифер была прелестна; даже не помнил, как накануне готов был следовать за нею, до того находил он ее тогда обольстительной и привлекательной. Потому он отвечал сухо и кланяясь с церемонной холодностью:

– Да, ухожу… Я оставил вашу матушку очень усталой и нездоровой, и, кажется, вы хорошо сделаете, если пойдете к ней как можно скорее, потому что вы очень ей нужны.

При этом холодном ответе Луцифер побледнела и сердце ее сжалось. Однако она боролась сама с собой и спросила почти трепещущим голосом:

– А вы как чувствуете себя сегодня?

– Хорошо, очень хорошо, – отвечал Рауль, – благодаря попечениям вашим и вашей матушки. Благодарю вас тысячу раз и умоляю не сомневаться в моей благодарности…

«В его благодарности, – подумала Венера. – Боже мой! Разве я прошу у него благодарности?»

Потом, когда Рауль сделал движение, чтобы пройти мимо нее, она пролепетала:

– Вы возвратитесь?

– Непременно.

– Чтобы опять спросить о будущем мою мать?

– Да, я хочу, чтобы она докончила начатые предсказания…

– И скоро вы придете?..

Рауль был так озабочен, что вовсе не заметил, как странна была эта настойчивость в девушке. Он отвечал просто:

– Да, скоро, через несколько дней, а, может быть, и завтра…

Поклонившись снова Луцифер, он прошел мимо нее по коридору на улицу и продолжал идти прямо, не зная, куда идет, и думая совсем не о том, куда направить свои шаги. Эта рассеянность продолжалась долго. Рауль опомнился только на бульварах, увидев себя вдруг посреди толпы гуляющих зевак, кокеток, гризеток, шутов и прочих. Уже с полчаса погруженный в задумчивость, он почти совершенно потерял отчет в своих поступках. Когда же наконец наш герой пришел в себя, первым движением его было вскрикнуть от досады и ударить себя по лбу. Он вспомнил, что не заметил номера того дома, в котором жила старуха Молох, и даже не знает, как называется та улица, где находился этот дом.

В это время Луцифер, немного утешившись последними словами Рауля, повторяла самой себе:

– Он скоро придет, через несколько дней!.. а может быть и завтра!..

LXXXVII. Переход

Когда Рауль вернулся домой, то есть в гостиницу «Золотое Руно», он почувствовал с огорчением и даже с некоторым испугом, что был нездоров гораздо более, чем думал. Кровопускание облегчило голову только на первое время. Молодой человек вдруг почувствовал сильную боль в верхней части черепа. Раулю казалось, будто все члены его разбиты, все суставы недвижимы. Он лег в постель. Началась горячка. Она была жестокая и продолжалась три дня. В конце этого времени доктор, которого позвал верный Жак, объявил, что опасность прошла и начинается выздоровление. Доктор не ошибался. Рауль поправился в одну неделю. От его непродолжительной болезни в нем осталась только какая-то странная беспамятность относительно того, что происходило у ворожеи. Как будто густое покрывало опустилось между мансардой старухи Молох и воспоминаниями молодого человека. Если Рауль иногда и старался вызвать какое-нибудь воспоминание о видении, представившемся его взорам в волшебном графине, он никак не успевал в том, а в скором времени и последние следы этого видения изгладились в смутном и непроницаемом тумане, как утро изглаживает сон.

Мы знаем, что у Рауля находилось в руках четыреста тысяч ливров. Сумма эта составляла настоящее богатство, весьма значительное в ту эпоху, и в особенности огромное, если сообразить, что она свалилась как будто с неба на молодого человека, который накануне не имел ни копейки.

Мы помним, что кавалер де ла Транблэ хотел оставить как можно скорее гостиницу, в которой квартировал с приезда своего в Париж. Как только он смог выходить, он поспешил осуществить это желание. Он начал искать. После нескольких поисков, он нашел в самом аристократическом квартале, в улице Па-де-ла-Мюль, в Марэ, дом именно такой, какой искал. Дом этот был не слишком велик, не слишком мал и находился между двором и садом. В нем было только нижнее жилье и первый этаж. Внизу находились приемные комнаты, спальня, кабинет и библиотека занимали первый этаж. Кухни были в подвале. Рауль заключил с хозяином дома контракт на девять лет, потом занялся меблированием своей новой квартиры.

Мы не будем описывать этой меблировки, которая была великолепна. Достаточно будет сказать, что повсюду красовались драгоценные китайские куклы и то розовое дерево, которое так любили наши добрые прадеды, а в особенности наши прелестные прабабушки. В несколько дней Рауль истратил около шестидесяти тысяч ливров. Впрочем, надо признаться, что эти деньги были истрачены с толком.

Окончив устройство квартиры, Рауль купил карету и пару красивых буланых лошадей, нанял толстого кучера, который вместе с поваром, двумя лакеями и Жаком, занимавшим должность камердинера, составляли всю прислугу Рауля.

Потом молодой человек занялся важным делом: вздумал отыскивать себе любовницу.

Наши читатели вправе раскричаться и обвинить нас и нашего героя в непростительной непоследовательности. Мы точно показали Рауля жаждущим мщения более всего, как слепой желает света, как умирающий желает жизни. Теперь же мы видим его занятым совсем другим.

Логично ли это? Да. Каким образом? Боже мой, очень просто. Рауль презирал мщение обыкновенное, поспешное, бесцветное. Ему хотелось чего-нибудь полнее, замысловатее. Он хотел поразить своих врагов в самое чувствительное место их сердца и провернуть нож в ране. Но каким образом и какими средствами мог он достигнуть этой цели? Этого Рауль еще и сам не знал. Вот почему он решил повременить. Молодой человек изобретал свой план, как художник изобретает свой идеал, как поэт изобретает свою драму.

Скоро ли он должен был найти его? Это покажет нам будущее.

Мы сказали выше, что Рауль решился взять любовницу. Не то, чтобы он повиновался пылким страстям. Напротив, разврат вовсе не был в числе главных пороков молодого человека, но в ту эпоху дворянин без любовницы был, как тело без души, существо неполное, аномалия, невозможность. Надо было подвергнуться общему закону, и Рауль признавался себе внутренне, что в этом законе не было ничего тягостного.

LXXXVIII. Рауль и Натан

Однако выбрать любовницу было нелегко. Где найти ее?.. Рауль не мог удовольствоваться первой встречной. Ему нужна была женщина, которой он мог бы похвастаться, женщина молодая и прелестная, которую он окружил бы изяществом и великолепием, которая составляла бы часть его роскоши, которую он мог бы показать с гордостью своим друзьям и врагам, как показывают бриллиант в шестьдесят тысяч ливров на мизинце левой руки или на эфесе шпаги. Ему нужна была женщина настолько прекрасная, чтобы ее заметили везде, настолько хорошо воспитанная, чтобы сумела держать себя повсюду, словом, такая женщина, как Эмрода, исключая, разумеется, ее сообщества с ворами.

Но, еще раз, где найти такую женщину? Взять оперную танцовщицу? Рауль не хотел об этом думать. Эта продажная нежность, эти ласки, беспрестанно готовые к услугам того, кто больше даст, эти губы, вечно готовые для поцелуев, возмущали благородные инстинкты и деликатные чувства, еще остававшиеся в нем. Взять гризетку? Но в таком случае надо было опуститься слишком низко, чтобы возвысить потом до себя какую-нибудь истасканную рожицу, которая будет сожалеть о лавочниках и украдкой будет гореть незаконным пламенем к какому-нибудь красивому солдату. Знатную даму? Это было для Рауля невозможно. Мы уже знаем, что он не был знаком ни с кем, кто мог бы ввести его в аристократический круг.

Велико было недоумение молодого человека, когда внезапная мысль пробежала в голове его. Мысль эта была великолепна, или по крайней мере показалась ему такой. Он вспомнил жидовку Дебору, и начало любви, которую почувствовал, встретив ее один раз. Рауль не знал огромного богатства Эзехиеля Натана, которого считал ростовщиком самого низшего разряда, и потому не сомневался, что прелестная жидовка с готовностью, исполненной упоения, уступит обольщению, которому он намеревался подвергнуть ее. Только для этого надо было ее видеть, но чтобы видеть, требовалось снова попасть в дом жида; а чтобы попасть в этот дом, нужен был предлог, которого у Рауля еще не было. Без сомнения, ничего не могло быть легче, как занять деньги и отдать какую-нибудь вещь в залог ростовщику… Но Рауль знал, что бедность не обольщает молодых красавиц, и ему не хотелось, чтобы Дебора считала его бедным и вынужденным прибегать к займам.

Как же быть?.. Случай помог нашему герою и доставил ему предлог, которого не могло придумать воображение.

Прошло три недели после происшествия, случившегося с Раулем, а еще ни разу он не был в игорном доме. Однажды вечером он почувствовал непреодолимую потребность посмотреть, как золото блещет на зеленом сукне, которое два раза принесло ему столько счастья. Вследствие этого он после обеда отправился в игорный дом. В то время, как молодой человек входил в ворота, которые вели на обширный двор, кто-то дернул его за полу платья. В ту же минуту голос, не совсем ему знакомый, сказал ему гнусаво и с немецким произношением:

– Извините… извините за такую смелость…

Рауль обернулся и увидал возле себя смешную и тщедушную фигуру жида Эзехиеля, широкий и беззубый рот которого улыбался ему. В любом другом случае Рауль рассердился бы на него, как он осмелился подойти к нему в публичном месте, обнаружив таким образом сношения, которые должны были остаться тайными. Но ростовщик был отцом божественной Деборы. Он первый заговорил с Раулем, стало быть, имел до него дело. По всей вероятности, предлог быть в доме жида, тщетно отыскиваемый молодым человеком, наконец ему представился.

Между тем Натан, которому Рауль еще не ответил, кланялся до земли и повторял свою фразу:

– Извините… извините за великую смелость…

Все размышления, приведенные нами выше, Рауль сделал гораздо скорее, нежели мы написали. Поэтому вместо того, чтобы показать жиду неудовольствие от его неуместной фамильярности, Рауль отвечал с самым дружелюбным видом и благосклонным тоном:

– Здравствуйте, любезный месье Натан, что вам угодно?

– Не удостоите ли поговорить со мною несколько минут?

– Ничего не может быть легче.

– Можете вы выслушать меня сейчас?

– Очень хорошо.

– Этот двор, наполненный множеством народа… Прогуляемся по улицам?

– Как хотите.

Они удалились на несколько шагов.

– О чем хотите вы поговорить со мною, любезный месье Натан? – спросил Рауль.

– О деле, касающемся вас…

Рауль с удивлением взглянул на него.

– Меня? – повторил он.

– Вас.

– Что ж это за дело?

– Я вам скажу, и вы уже знали бы это давно, если бы я мог найти вас… Так как я не знал ни вашего имени, ни адреса, то мне пришлось ждать случая встретиться с вами…

– Это правда.

– Пять или шесть раз подстерегал я вас у ворот игорного дома, и все понапрасну.

– Я не был здесь три недели.

– А! Так вот отчего я вас и не видал!.. Но приступаю к делу, касающемуся вас…

Любопытство Рауля было возбуждено. Жид продолжал:

– Вас обокрали?

Рауль вздрогнул.

– Откуда вы знаете? – вскричал он.

– Ничего не знаю, решительно ничего, но делаю предположения и считаю их справедливыми… Вас обокрали, не правда ли?

– Да, меня обокрали и чуть было не убили в придачу.

– Что у вас взяли?

– Все золото, какое только было в карманах.

– А еще что?

– Часы с гербом, которые я выкупил у вас за несколько часов перед тем.

– Это-то мне и хотелось узнать.

– Я вас не понимаю.

– Сейчас объяснюсь: ведь эти часы – фамильная драгоценность?

– Я вам уже говорил.

– Вы очень ими дорожите?

– Чрезвычайно.

– Стало быть, вы будете рады найти их.

– Я дам охотно вдвое против того, что они стоят.

– Я знаю человека, который предоставит их вам.

– Полноте, это невозможно!

– Нет очень возможно.

– Кто же это?

– Я.

– Вы, – повторил Рауль с изумлением.

– Да я сам…

– Но каким образом…

Рауль остановился. Натан кончил его фразу:

– Вы хотите знать, каким образом ваши часы находятся в моих руках?

– Именно.

– О! Это целая история.

– Можете вы мне рассказать ее?

– Конечно. Она очень проста.

– Я слушаю.

– Представьте себе…

Но жид не успел договорить фразы, его прервал маленький африканский негр, довольно жалко одетый. Негр этот служил Натану слугой или скорее комиссионером. Он подошел к своему господину, шепнул ему несколько слов на ухо и удалился, выслушав ответ его.

LXXXIX. Часы

– Сегодня, – сказал Натан Раулю, как только негр ушел, – я не могу ни отдать вам часов, ни рассказать, вследствие каких происшествий они попали в мои руки.

– Почему же вы не можете? – спросил Рауль.

– Мне сейчас сказали, что меня ждет человек, с которым я должен увидеться сию же минуту… Я должен вас оставить.

– Если вам необходимо, ступайте…

– Когда я буду иметь честь видеть вас?

– Могу я прийти завтра к вам?..

– Прекрасно.

– В котором часу я застану вас дома?

– Когда вам будет угодно. Я буду ждать вас целый день…

– В таком случае до завтра, любезный месье Натан, прощайте…

– Имею честь кланяться…

Жид поклонился до земли и ушел так скоро, как только позволяли ему маленькие ноги, по направлению противоположному его дому. С минуту Рауль следовал за ним глазами. Губы его улыбались и шептали:

– И этот смешной пигмей, этот хилый выродок, отец прелестной Деборы – этого великолепного создания, самой ослепительной, самой пленительной из дочерей Евы!.. О природа, природа, как ты прихотлива и сумасбродна!

Эхо улицы повторило юмористическое замечание Рауля, и он отправился в игорный дом. На этот раз никто его не остановил на пороге, молодой человек вошел. Часа два прохаживался он по залам, бросая и направо и налево золотые монеты на зеленое сукно, не столько затем, чтобы выиграть, сколько для того, чтобы развлечься. Однако благоприятствусмый тем изумительным счастьем, с которым он, казалось, заключил обязательный контракт, молодой человек и на этот раз ушел в полночь домой, унеся с собой двенадцать тысяч ливров – золотую дань его счастливого рудника.

Нам не нужно говорить, что, возвращаясь домой, он не нанял портшеза.

На другой день Рауль рано отправился к Натану. Его побуждала двойная причина: во-первых, сильное и почти страстное желание увидеть Дебору; во-вторых, желание, не менее сильное, услышать рассказ о часах с гербом, обещанный Натаном накануне.

На этот раз опять сам жид отворил Раулю дверь. Немного раздосадованный, Рауль последовал за хозяином на первый этаж. Часы лежали на дубовом столе, который служил Натану прилавком и конторкой.

– Видите?.. – сказал жид, указывая на часы Раулю.

– Точно, – отвечал последний, взяв часы и осмотрев их. – Точно, это они… Бедные часы, вы опять возвратились ко мне… Отчего не может вернуться ко мне тот, кому вы принадлежали!..

Говоря это, Рауль думал о Режинальде; глаза его наполнились слезами, и он благоговейно поднес часы к своим губам. На несколько секунд Натан почтил уважением скорбь молодого человека, потом продолжал:

– Вы, конечно, никак не думали, что найдете эту вещь, не правда ли?

– Не думал нисколько и готов был побиться об заклад, что золотой корпус давно расплавлен в воровском тигле.

– Это действительно легко могло случиться, но вы счастливец.

– Да, – возразил Рауль, улыбаясь, – даже очень счастлив… Мне посчастливилось даже тогда, когда я не последовал вашим превосходным советам…

– Что вы хотите сказать? – спросил жид.

– Я хочу сказать, что вы уверяли меня, будто я погибну, если вернусь в игорный дом…

– И вы таки были в нем?

– Еще бы!..

– И опять выиграли?

– Выиграл.

– Много?

– Очень.

– Однако какую сумму…

– Почти двести тысяч.

– Стало быть, у вас теперь более четырехсот тысяч ливров?

– О! Вы умеете прекрасно считать.

– Хорошие денежки! – вскричал Натан, кланяясь. – Хорошие, честное слово. Далеко вы уйдете с ними, если только сумеете распорядиться.

– Сумею, – отвечал Рауль с несколько насмешливым видом. – Но не об этом идет речь, возвратимся к часам… Каким образом, украденные из моего кармана, они находятся теперь на вашем столе?

– Я вам уже говорил вчера, что все это случилось очень просто. Видите ли… У меня есть собрат, имя и адрес которого я вам не скажу по весьма основательной причине… Этот собрат делает в малом виде то, что я делаю в большом, то есть покупает всякого рода товары и дает взаймы деньги под залог. Только я имею сношения с людьми светскими, с дворянами и вельможами, между тем как его клиенты все простолюдины. Мне часто приносят под заклад вещи в тысячи луидоров… Он же берет в залог лохмотья и тряпье. Поэтому моя торговля идет лучше, чем у него. Злые языки уверяют – наверно, лгут! – что бедняга охотно принимает вещи от самых низких мошенников, которые обкрадывают провинциалов и иностранцев. Так говорят, но я не верю. Намедни собрат мой пришел ко мне рано утром. На этот раз, в физиономии его было какое-то необыкновенное выражение. Я это приметил, расспрашивая его о причине раннего посещения.

«Натан, – сказал он мне, – хотите устроить со мною дельце?»

«Охотно, – отвечаю я, – если только дело хорошее».

«Отличное».

«В таком случае я согласен… О чем идет речь?»

«А вот о чем».

Говоря таким образом, он вынул из кармана ящичек, завернутый в толстую серую бумагу. В этом ящичке лежали ваши часы. Я узнал их с первого взгляда и, удивившись, как они могли попасть к нему, спросил:

«Откуда вы взяли эти часы?»

«О! – с живостью отвечал мой собрат, – можете быть спокойны, это вещь не краденая…»

«Вы уверены в этом?»

«Как в себе самом».

«Но я спрашиваю вас, откуда вы взяли эти часы?»

«Вы непременно хотите знать?»

«Непременно».

«Эти часы были найдены…»

«Кем?»

«Одним честным человеком, которого я знаю давно».

«Кто он таков?»

«Носильщик портшеза…»

– Носильщик портшеза!.. – перебил Рауль. – А! Теперь я начинаю понимать.

Натан продолжал:

«Этот честный человек, – сказал мой собрат, – время от времени находит в своем портшезе вещи, забытые его клиентами… он приносит их ко мне, а я их покупаю».

«Зачем же вы теперь не хотите купить?» – спросил я.

«Потому что негодяй уверяет, будто эти часы стоят двадцать пять луидоров».

«Он прав, они стоят даже пятьдесят».

«Я знаю, что он прав… знаю очень хорошо! Но он не хочет сбавить ни копейки, а так как у меня нет двадцати пяти луидоров, то я и пришел занять их у вас; оставьте у себя часы, продайте их и разделите барыш со мной… Теперь мне нужны всего только двадцать луидоров, потому что я отдал уже пять в задаток этому честному носильщику…»

Я молчал.

«Хотите? – спросил мой собрат. – Скажите только да или нет».

Я не отвечал ни да ни нет, а начал расспрашивать:

«Он украл их».

«Почему вы предполагаете это?»

«Я не предполагаю, а утверждаю».

«Наудачу?»

«Нет, я знаю законного владельца этих часов».

Собрат мой почесал ухо.

«Черт побери!.. Черт побери!.. – сказал он потом, – это затруднительно, очень затруднительно!..»

«Я не нахожу…»

«Потому что вы не на моем месте… Подумайте, что носильщик ждет меня на улице».

«Ну так что ж!»

«Он силен как Геркулес, этот разбойник!.. И груб… Груб как носильщик портшеза!»

«Какое вам дело!»

«Как какое дело?.. Он у меня потребует двадцать луидоров!»

«Не давайте их. Это легко…»

«Легко сказать…»

«Легко и сделать…»

«Но как отвязаться от него?»

«Всего-то и делов! Уж признайтесь лучше, что вы боитесь…»

«Немножко…»

«Ну хорошо, я беру все на себя…»

«И прекрасно! Что же мне надо делать?»

«Ступайте к вашему честному носильщику, как вы его называли прежде, или к вашему разбойнику, как вы его назвали сейчас, и скажите ему, что человек, к которому вы обратились за деньгами, хочет дать их ему самому, но прежде желает знать, где он нашел эту вещь».

«Он не пойдет со мной…»

«Это вероятно».

«Наделает шума…»

«Не думаю… Однако, если это случится, вам стоит только сказать ему: Пойдем, дружок, объясниться в полицию… Ваш носильщик убежит со всех ног…»

«Иду…»

«Скорее».

Собрат мой вышел и возвратился через несколько минут.

«Ну, – спросил я, – что сказал этот человек?»

«Он начал кричать, уверять, что имеет дело со мной, а не с вами… потом вдруг успокоился, спросил ваше имя и ушел, ворча: меня обокрали; хорошо, не будем говорить об этом; но поплатятся же они мне за это!»

«Он верно говорил это обо мне?»

«О вас и обо мне, об обоих нас. Разве это вас не тревожит?»

«Право, нет».

«Что же вы намерены сделать с часами?»

«Я вам уже сказал, оставлю их у себя».

Собрат мой сделал гримасу. Я продолжал:

«Оставлю у себя, чтобы возвратить владельцу. Это будет доброе дело».

«Доброе дело, пожалуй, но вы меня обижаете!..»

«Чем?»

«Я дал вперед значительную сумму: пять луидоров!.. Неужели вы намерены заставить меня потерять их?»

«Нисколько».

«Стало быть, вы мне их возвратите?»

«Возвращу».

Лицо моего собрата прояснилось на минуту, потом тотчас же снова помрачилось.

«Ну что еще?» – спросил я.

«А вот что: вы мне даете только пять луидоров… Маловато!.. Я рискнул деньгами, а между тем они не принесут мне никакого барыша!.. Разве это справедливо?»

«Нет: если посеять, то надо и пожать».

«Стало быть, вы мне прибавите что-нибудь».

«Прибавлю».

«Сколько?»

«Три луидора… Довольны ли вы?»

«Начиная это дело, я рассчитывал получить больше, но если уже надо сделать, как вы хотите, я согласен».

Я отсчитал восемь луидоров моему собрату, и он ушел насовсем довольный… Вот и все. Теперь вы знаете, каким образом возвращена вам эта драгоценная вещь. Возьмите ее и старайтесь впредь беречь хорошенько.

Рауль поблагодарил жида от всего сердца и прибавил:

– Ну вот, я опять сделался вашим должником и очень желаю сейчас же расплатиться. Сколько вам следует?

– Вы знаете…

– Право нет.

– Я заплатил за вас восемь луидоров: отдайте их мне, и мы будем квиты!

– Как!.. А проценты?

– Назначьте сами какие хотите.

– Назначить должны вы.

– Невозможно! Это дело выходит из разряда тех, которыми я обычно занимаюсь. Когда вы будете занимать у меня деньги, я возьму с вас столько процентов, сколько захочу; на этот раз я не прошу ничего.

Рауль не настаивал, вынул из кармана сверток с пятьюдесятью луидорами и отдал его Натану. Тот отпер сундук и бросил туда золото, говоря Раулю:

– Вы щедры!.. щедры как игрок, выигравший в две ночи четыреста тысяч; но берегитесь, счастье может повернуться, и таким образом далеко не уйдешь!

Рауль отвечал только улыбкой. Наступила минута молчания. Молодой человек смотрел направо и налево. Мы знаем, что комната была загромождена разными вещами.

Вдруг Рауль вскрикнул от удивления и восторга. Он приметил в глубине комнаты прислоненную к стене чудную картину, одно из тех божественных произведений, в которых полотно и краски уже не мертвый материал, а преобразованные прикосновением гения становятся текущей кровью, бьющимся сердцем, трепещущим телом. Эта картина была копией Ванло с «Венеры» Тициана. Французский живописец возвысил свой талант до высоты гения итальянского художника.

Между темно-зелеными складками флорентийского штофа, обложенного серебряной бахромой, и простынь ослепительной белизны, покрывавших до половины пунцовые шелковые подушки, лежала молодая богиня. Как она была прекрасна в своей небрежной позе!.. Густые волнистые волосы того белокурого, почти рыжего цвета, который так любили колористы итальянской школы, обрамляли ее прелестный лоб своими золотистыми отблесками… В ее больших глазах несравненной нежности сверкал огонь. Пунцовый ротик, похожий на лук божка Купидона, бросал в сердца неотразимые стрелы. Словом, все это было живо точно, безукоризненно. Ванло так передал творение великого художника, что копия стоила оригинала. Картина была ослепительна!..

XC. Гербовник

Натан следовал взором за Раулем де ла Транблэ и увидел, с каким восторгом он смотрел на описанную нами картину.

– Любите вы живопись?.. – спросил он Рауля.

– Очень люблю, – отвечал Рауль.

– Тем лучше!

– Отчего?

– Оттого, что вы будете покупать у меня картины.

– Разве вы продаете картины?

– Я продаю все. Мне кажется, вы любуетесь этой Венерой?..

– Да, прекрасная вещь!

– Я думаю!.. Тициан, скопированный Ванло!.. Хотите приобрести?..

– Охотно, если только ваши требования будут рассудительными.

– Не сомневайтесь в этом…

– Скажите вашу цену…

– Что вы думаете, например о…

И Натан назначил цену. Сумма, назначенная им, без всякого сомнения, превосходила настоящую цену картины, однако Рауль не нашел ее преувеличенной, до того был он прельщен великолепным зрелищем, которое находилось у него перед глазами. Торг был заключен почти без спора.

– Если вы любитель, я покажу вам кое-что другое… – прибавил Натан.

– Опять картины?

– Без сомнения…

– Которые вы желаете мне продать?

Натан улыбнулся.

– Нет, – сказалон, – я не желаю их продать, да вы и не могли бы их купить…

– Отчего?..

– Вашего состояния не хватило бы на это…

– Вы шутите? – вскричал Рауль.

– Право, нет!..

– Значит, по вашему мнению, эти картины стоят огромных денег?

– Я их не отдам и за миллион…

Рауль не мог удержаться от удивления. Жид продолжал:

– Притом, я не имею права их продать…

– Стало быть, они не ваши?

– Нет, не мои.

– Чьи же?

– Моей дочери.

Наступило молчание. Потом Натан продолжал:

– Но если я не могу их продать, ничто не мешает мне показать их вам, так я и сделаю…

– Где эти картины? – спросил Рауль.

– В нижней зале, где живет Дебора…

Сердце Рауля забилось. Самое сильное его желание исполнится! Он увидит наконец прелестную жидовку!..

– Пойдемте, – продолжал Натан.

Он первый вышел из комнаты, в которой происходил описанный нами разговор. Рауль последовал за ним.

– Подождите секунду, – сказал Натан, остановившись у дверей нижней залы, – дочь моя тут со своей приятельницей, и я попрошу ее уйти в спальную, чтобы мы могли на свободе остаться в зале.

Он вошел, оставив в коридоре Рауля, надежда которого еще раз была таким образом обманута. Через минуту Натан возвратился. Он ввел Рауля в восточную залу, описанную нами прежде, и показал ему четыре картины великих художников, те драгоценные бриллианты, о которых мы уже говорили.

– Вот мои сокровища!.. – сказал он. – Глядите… и судите сами, преувеличиваю ли я их ценность!..

Восторг Рауля вылился более в напыщенных, нежели в искренних выражениях, не потому, что молодой человек был нечувствителен к достоинству великолепных произведений, находившихся перед его глазами. Нет, не то. Рассеянность и озабоченность на время заглушили в нем артистическое чувство. Он был ослеплен азиатской роскошью, которой вовсе не ожидал. Притом ему казалось, что в этой комнате, где носилось какое-то благоухание, Дебора оставила нечто от себя, частички своей души и красоты. Ему казалось, что она находится возле него… что он чувствует ее нежное дыхание, слышит шелест ее платья. Глаза его не могли оторваться от портьеры, которая закрывала внутренний вход и за которой, может быть, скрывалась очаровательная жидовка. Иногда ему казалось, будто портьера шевелится, и тогда сердце его тоже начинало трепетать.

Натан был совершенно погружен в созерцание образцовых произведений и не примечал рассеянности своего гостя. Рауль сделал несколько шагов, чтобы приблизиться к жиду, стоявшему возле портьеры. Посреди залы стоял геридон драгоценной работы. На геридоне лежала большая раскрытая книга. Рауль, проходя мимо, взглянул на эту книгу, и у него вырвалось движение изумления. Он сделал шаг назад, остановился и посмотрел пристальнее.

– Ах!.. – прошептал он довольно громко, так что Натан услыхал. – Как это странно!

– Что такое? – спросил жид, отвлеченный от своего созерцания.

– Не можете ли вы объяснить мне, – сказал Рауль, – каким образом эта книга оказалась открытой именно на этой странице?..

– Какая книга?

– Вот эта.

Натан подошел и взял книгу.

– Гербовник!.. – изумился он.

– Как видите.

– Эта книга не принадлежит мне, и я даже не знал, что она лежит здесь.

– Неужели?

– Право… открытая же страница, как кажется, заключает генеалогию маркизов де ла Транблэ, старинного пикардийского дома, но я не знаю никого, носящего это имя. А вы?

Рауль не отвечал. Его удивление и волнение увеличивались каждую секунду. Натан продолжал смотреть на страницу, напечатанную большим буквами и украшенную фигурами, вырезанными на дереве.

– А-а! Вот и герб этой фамилии, – сказал он, – золотая осина в красном поле, с девизом «Транблэ не дрожит» (Tremblaye ne tremble)… – Однако, мне знаком этот девиз и этот герб, – продолжал Натан, вытаращив глаза. – И тот и другой вырезаны на ваших часах… О! Теперь я понимаю ваше удивление при виде книги, открытой на этой странице… Вы маркиз де ла Транблэ, не правда ли?

– Да, – отвечал Рауль, – я де ла Транблэ, последний из моего рода…

Жид поклонился. Едва молодой человек произнес последние слова, как в соседней комнате послышался внезапный шум. Портьера поднялась, и в дверях вдруг показались два бледных женских личика. Потом портьера снова опустилась. Тотчас же послышался глухой крик, потом падение тела, упавшего на ковер.

– Боже!.. – прошептал Натан с испугом. – Что это значит?.. Что случилось?..

И он поспешно поднял портьеру, отделявшую залу от спальной. Неожиданное зрелище поразило взоры Рауля и жида.

Молодая девушка, страшно бледная, лежала без чувств на полу. Дебора стояла на коленях возле нее. В бесчувственной девушке Рауль узнал Луцифер.

XCI. Улица Рибод

Теперь мы должны опять поступить так же, как уже поступили однажды в продолжение этой романтической эпопеи, то есть остановиться на минуту. Подобно тому, как мы прервали наш рассказ для того, чтобы посвятить наших читателей во все подробности исполненной приключений жизни Рауля де ла Транблэ, точно так же и теперь должны мы возвратиться назад и рассказать о жизни Луцифер.

Этот новый эпизод будет очень не длинен и притом, мы думаем, что он не совершенно лишен того драматического интереса, который в настоящее время любят исключительно. Начинаем!

За восемнадцать лет до того, как Рауль де ла Транблэ увидал в доме жида Эзехиеля Натана прелестную Дебору на коленях возле бесчувственной Луцифер, вот что происходило под жгучим небом Лангедока, в древнем городе Тулузе.

Было около полуночи. Светлая июльская атмосфера, прозрачная более чем туманное утро в северных широтах, позволяла различать предметы на довольно большом расстоянии. Гуляющие наполняли главные улицы. Вокруг Капитолийской площади толпились студенты, офицеры и буржуазия, наслаждаясь свежестью ночного ветерка. Хорошенькие тулузские гризетки, почти столь же знаменитые как и бордоские за свою пленительную развязность, проходили легко и проворно, едва касаясь мостовой своими щегольскими ножками.

Оставим в стороне эту пеструю толпу и эти шумные кварталы. Отправимся в небольшую темную, грязную улицу за новым лицом, с которым мы должны познакомиться. Это был молодой человек, по крайней мере так можно было предположить по его высокому росту, стройному стану и по твердой и быстрой походке. Лицо же, без сомнения, он имел какую-нибудь причину скрывать от всех, потому что оно не только было закрыто широкими полями черной пуховой шляпы, но еще и приподнятой полой темного плаща. Плащи!.. в июле!.. в Тулузе!.. Сколько восклицательных знаков надо бы поставить для выражения того, что в подобном обстоятельстве было необыкновенного, неуместного и даже невероятного!.. Наверное, какая-нибудь страшная драма, какая-нибудь мрачная тайна должны были скрываться под складками этого плаща!..

Молодой человек вошел в улицу, пользовавшуюся дурной славой и сохранившую от средних веков старое название – улицы Рибод. Войдя в нее, он пошел медленнее, поднял голову кверху и с чрезвычайным старанием рассматривал номера домов. Все эти дома были заперты от нижнего жилья до чердака, и только сквозь закрытые ставни кое-где пробивался свет. Слышался также неопределенный и неясный шум, но мало-помалу слух различал в этой смешанной мелодии металлический звук серебряной и золотой монеты, стук разбитых стаканов, пение, поцелуи. Скажем короче, каждое жилище на улице Рибод было картежным домом, или еще хуже.

Единственный дом в один этаж, угрюмый, мрачный, безмолвный, казалось, спал глубоким сном среди своих бодрствующих братьев. Молодой человек остановился перед этим домом: смотрел с минуту на грязный фасад, потом прошептал:

– Номер 13… Это здесь…

Он подошел и толкнул дверь. Она не отворилась. Он стал искать молоток или колокольчик, но не было ни того, ни другого. Молодой человек сначала, казалось, не знал, что делать, но скоро решился и начал стучать тихо и осторожно. Никто не отвечал, никто не выходил.

– О! О! – пробормотал молодой человек сквозь зубы, – неужели меня обманули… и дом пуст?..

Он опять начал стучать, но на этот раз гораздо сильнее. В первом этаже отворилось окно, показалась голова старухи и хриплый голос закричал:

– Ступай своей дорогой, негодяй…

Молодой человек отступил на несколько шагов, чтобы рассмотреть ту, которая говорила с ним таким образом, и отвечал с поклоном, показывавшим знатного дворянина:

– Извините, сударыня, что я буду противоречить вам, но я не негодяй и не уйду отсюда…

– Право! Почему же?

– Потому что я пришел именно сюда…

– Вы, вероятно, ошиблись домом…

– Не думаю.

– Вы ищете картежников и веселых женщин?.. Глядите дальше… Направо и налево.

– Я не ищу ни тех, ни других…

– Чего же вам нужно?..

– Мне нужен номер 13 по улице Рибод. Ведь это тринадцатый номер, да или нет?

– Положим так, но в этом тринадцатом номере живет бедная старуха, которая после полуночи не отпирает своих дверей… Повторяю, ступайте своей дорогой…

И старуха хотела затворить окно. Незнакомец остановил ее, вытащив из-под плаща большой красный шелковый кошелек, наполненный золотом, и тряхнул им. Звук монет произвел магическое действие. Старуха, уже готовая затворить окно, остановилась. Молодой человек продолжал с живостью, приглушенным голосом:

– Если вы мадам Клодион, в чем я не сомневаюсь, то я имею до вас дело и отдам вам все золото, находящееся в этом кошельке.

– Вот что дело, то дело! – пробормотала старуха. – Это называется говорить!.. Подождите… Я сейчас выйду к вам.

– Слава Богу, насилу уговорил!.. Честное слово! – вскричал молодой человек, потерявший терпение от предшествовавшего разговора.

Поспешим сказать, что ждал он недолго. Звук золота, без сомнения, возвратил старухе все проворство молодости. Через несколько секунд, она растворила дверь на улицу и сказала незнакомцу:

– Войдите, я к вашим услугам…

Мы тоже последуем за человеком, которого ввели в этот дом. Как только старая хозяйка затворила за ним дверь коридора, он очутился в совершенной темноте.

– Уж не у черта ли мы здесь? – спросил он.

– Почти, – отвечала хозяйка дома с насмешкой. – Ступайте прямо, когда сделаете двадцать пять шагов, поверните направо и увидите свет…

XCII. Клодион

Незнакомец не колеблясь исполнил то, что сказала ему старуха: отсчитал двадцать пять шагов и повернул направо. Он заметил слабый свет, пробивавшийся сквозь дверь. Он толкнул эту дверь и очутился в узкой и низкой комнате довольно прилично убранной и освещенной небольшой лампой, стоявшей на столе. Старуха вошла в эту комнату почти в одно время со своим гостем.

Она была очень мала, очень худощава, очень сгорбленна. На желтом лице ее было бесчисленное множество морщин. Во рту не было ни одного зуба. Крючковатый нос доходил почти до подбородка, глаза как будто проткнутые буравчиком еще зорко смотрели под красными веками. Словом, наружность этой старухи была и смешна, и зловеща.

Она вошла и старательно затворила за собой дверь. Незнакомец снял шляпу, которую положил на стул, и сбросил плащ. Лицо, до сих пор совершенно скрытое, открылось. Он был действительно молод, как прежде показывали его рост и походка: ему едва ли было тридцать лет. Черты правильные и резкие имели выражение странной энергии. Он был бледен, но не той болезненной бледностью, которая показывает нездоровье, не той матовой бледностью, которая служит признаком горячего и нервного темперамента, но той мимолетной и случайной бледностью, которая есть верный признак сильного волнения. Старуха начала разговор:

– Вы имеете ко мне дело, я здесь; вы хотите говорить со мною, я слушаю; вы обещали мне золото, я жду…

– Вы мне нужны, это правда, – заявил незнакомец, – я сдержу свое обещание и даже сделаю еще более…

– Очень хорошо; о чем идет речь?

– Я жду от вас услуги.

– Важной?

– Да.

– Тем лучше, вы дороже заплатите…

– Но прежде я задам вам один вопрос…

– Говорите.

– Могу я положиться на вашу скромность?

– Более, чем на могилу. Могила иногда еще раскрывает свои тайны, а я никогда не изменяю моим… Меня убьют десять раз, но не вырвут ни слова из того, чего я не хочу или не должна говорить…

– В тайне, часть которой вы узнаете, речь идет о жизни и смерти.

Старуха быстрым движением указала на голову и сказала:

– Эта тайна будет тут в хорошей компании, я знаю много других…

– Вы искусная повивальная бабка, не правда ли?

– Говорят…

– Вы уверены в себе?

– Насколько это возможно… Много женщин прошло через руки Клодион, и ни одна на нее не жаловалась… А! Так речь пойдет о родах?

– Да,

– Согласна. Приведете вы ко мне эту особу?

– Нет.

– Стало быть, я должна идти к ней?

– Да.

– Когда же?

– Сию минуту.

– Куда?

– Я не могу вам этого сказать.

– Как? – вскричала старуха. – Надо же мне знать, однако…

– Не расспрашивайте и слушайте.

– Слушаю обоими ушами.

– Вот какие условия я предлагаю вам…

– Посмотрим…

Незнакомец вынул из-под плаща черную бархатную полумаску, совершенно похожую на все маски, с той только разницей, что в ней для глаз не было сделано отверстий.

– Прежде всего вы должны надеть эту маску, – продолжал незнакомец.

– Для какой цели?

– Ах, Боже мой! Просто для того, чтобы вы ничего не видели.

– Понимаю… Потом?

– Потом я поведу вас за руку…

– В какое место?

– Не очень далеко отсюда, где мы найдем карету, запряженную парой отличных лошадей…

– И эта карета?..

– Отвезет нас менее, чем через час в то место, где нас ждут…

– Женщина, положение которой требует моих попечений, молода?

– Лет двадцати…

– Слабого или крепкого здоровья?

– Очень крепкого.

– Вы уверены, что время родов пришло?

– Да, уже начались первые боли.

– Давно ли?

– Часа три назад.

– Стало быть, нельзя терять ни минуты.

– Я думаю. Поспешим же заключить наши условия и поедем.

– Еще одно слово…

– Что?

Черты старухи приняли зловещее выражение. Она подошла к незнакомцу и шепнула ему тихим и глухим голосом, словно боялась, чтобы слова ее не имели отголоска:

– Ребенок должен остаться жив?

– Как? – вскричал незнакомец. – Что вы хотите сказать?

Старуха улыбнулась.

– Вы меня не понимаете? – спросила она.

– Объяснитесь…

– Я вас спрашиваю, должен ли ребенок остаться жив, потому что если его рождение для вас стеснительно, я могу освободить вас от него…

Незнакомец не мог удержаться от движения ужаса.

– Вы будете отвечать мне вашей жизнью за жизнь этого ребенка! – вскричал он.

– Хорошо, – буркнула старуха, – мне самой это больше нравится, и я охотно поручусь за все, разумеется, исключая то, что я не могу отвратить, и за что вовсе не намерена отвечать…

– Только не пренебрегайте никакими средствами вашего искусства, чтобы спасти мать и ребенка… я не требую ничего более…

– Будьте спокойны, вы останетесь довольны мною…

– Теперь кончим… Чего вы хотите?

– Я считаю вас щедрым: назначьте сами плату за услугу, которую я вам окажу…

Незнакомец снова вынул шелковый красный кошелек, который уже играл роль.

– Возьмите, – сказал он, подавая его старухе, – в этом кошельке пятьдесят луидоров…

Старуха сделала поклон, выражавший глубокую признательность. Незнакомец продолжал:

– Я удвою эту сумму тотчас после разрешения, если буду убежден, что вы ничем не пренебрегли, чтобы исполнить мое желание.

– О! – вскричала старуха с радостью, – вы останетесь довольны!.. останетесь довольны, клянусь вам!..

XCIII. Карета

– Теперь пойдем, – продолжал незнакомец.

– Сию минуту, – отвечала старуха.

– Смотрите, не забудьте чего-нибудь необходимого…

– Сейчас я возьму все нужные инструменты и пойду за вами.

Клодион отворила шкаф, вынула полный набор хирургических инструментов, которые в ту эпоху очень походили на орудия пытки, завернула их в кусок зеленой саржи и крепко завязала бинтами.

– Я готова, – сказала она.

– Наденьте маску, – возразил незнакомец.

– Извините, я должна прежде запереть дверь моего дома.

– Справедливо.

– Как только мы выйдем на улицу, я сделаю все, что вам угодно… хотя моя известная скромность делает эту предосторожность совершенно излишней.

Незнакомец не отвечал.

– Пойдемте же, – продолжала Клодион.

Как только они вышли из дома и старуха повернула ключ в массивном замке, незнакомец подал ей маску. Она не колеблясь надела ее. Незнакомец, удостоверясь, что шнурки были крепко завязаны, взял за руку свою спутницу и поспешно тащил ее минут двадцать по лабиринту переулков совершенно пустых. Наконец он остановился и сказал, задыхаясь, старухе:

– Первая часть вашей обязанности исполнена… мы садимся в карету…

В это время был час пополуночи. Карета стояла на углу одного из переулков, о которых мы говорили. Эта карета была запряжена парой вороных лошадей. Кучер был без ливреи и сидел на козлах безмолвно. Незнакомец отворил дверцу, приподнял Клодион и посадил ее.

– Скачи! – закричал он кучеру. – Скачи… во весь опор, чтобы мы приехали непременно через час.

– Слушаю, граф, – пробормотал кучер.

Лошади понеслись во весь опор, сильно тряся карету по неровной мостовой. Через несколько минут карета покатилась спокойнее по гладкой и мягкой земле. Незнакомец и Клодион выехали из города и скакали по одной из больших дорог, которые идут от Тулузы во внутренность Франции. Три четверти часа бег лошадей не замедлялся ни на минуту. Клубы пыли поднимались из-под колес и покрывали карету густым облаком.

Незнакомец и старуха Клодион не обменялись ни одним словом. Молодой человек, без сомнения, был погружен в глубокую озабоченность и считал минуты, которые казались ему продолжительны, как века. Старуха же, конечно, пересчитывала в уме выгоды, которые должна была получить в эту ночь. Вдруг сильный толчок оторвал незнакомца от его задумчивости, а Клодион от ее расчетов: карета повернула налево с большой дороги на проселочную, очень дурно содержимую. Колеса перескакивали с рытвины на рытвину, ось трещала и скрипела. Словом, экипаж, по-видимому, готов был развалиться, к великому ужасу Клодион. Но, без сомнения, кучер понимал так же хорошо, как и хозяин, как необходимо приехать поскорее, потому что не сдерживал быстрого бега своих лошадей, покрытых пеной. Прошел ровно час, как карета выехала из Тулузы.

– Мы приехали? – спросила Клодион, начинавшая умирать от страха.

– Почти, по крайней мере, здесь мы выйдем из кареты.

– А! Какое счастье!..

– Нам придется немного пройти пешком, но не более пяти минут… С этой минуты, прошу вас хранить глубочайшее молчание…

– Да у меня и нет никакой охоты разговаривать! – возразила старуха.

– Тем лучше!

Незнакомец вышел первый и сам высадил из кареты старуху, точно так, как прежде посадил ее. Потом он взял с передних подушек шпагу, надел ее и заткнул за пояс пару маленьких пистолетов. Сделав это, он взял под руку старуху и пошел с нею по направлению к высокой и обширной белой массе, которая, будучи ярко освещена, оттенялась мрачной зеленью высоких деревьев, окружавших ее. Эта белая масса была фасад замка Рокверд. В этом-то замке и ждали незнакомца и Клодион.

XCIV. Замок

Сделав несколько шагов, старуха и проводник ее подошли к стене, окружавшей парк. Минуты через две они дошли до узкой и низкой калитки, которая была совершенно незаметна под густым мхом и ползучими растениями. Незнакомец остановился, вынул из кармана маленький ключик и вложил его в замок калитки. Она тотчас отворилась без малейшего шума. Незнакомец втолкнул старуху в эту калитку, потом вошел сам и старательно закрыл ее за собой. Они очутились в парке, великолепие которого могло бы соперничать с королевской пышностью версальского сада. Синеватое сияние луны неопределенно освещало бесконечные перспективы, утопавшие в прозрачном тумане. Там и тут белые статуи на мраморных пьедесталах казались неподвижными привидениями. Несколько лучей, падавших с золотого полумесяца богини охоты Дианы, бросали искры на струистый водопад, и эти искры казались движущимся дождем причудливых звездочек.

В ту минуту, когда калитка затворилась за ночными посетителями, послышался отдаленный и яростный лай. Лай этот прерывался на секунду, потом раздавался снова еще яростнее, еще ближе. Клодион начала дрожать всем телом, но молодой человек не обнаруживал никакого страха, только вдруг остановился и начал нетерпеливо топать ногой. Лай все приближался.

– Мы погибли!.. – прошептала Клодион, и ее затрясло от испуга.

Наконец явилась огромная пиренейская собака. Она бежала с глазами, налитыми кровью, со взъерошенной шерстью; но едва свирепое животное узнало молодого человека, как из страшного и угрожающего превратилось в смиренное и покорное. Собака перестала лаять, легла на землю и ползком приблизилась к незнакомцу, вертя своим огромным хвостом и визжа от радости.

– Хорошо, хорошо, – прошептал молодой человек, – хорошо, мой добрый Фидель, но ни к чему было так шуметь сейчас.

Собака подняла свою огромную голову и начала лизать руки того, кто говорил с ней таким образом. Клодион совершенно успокоилась. Молодой человек продолжал:

– Теперь, Фидель, ступай и ляг…

Он сделал знак, который собака верно поняла, потому что тотчас встала и удалилась в ту сторону, откуда пришла.

– Теперь мы избавились от этой собаки, – сказал молодой человек своей спутнице, – но очень может быть, что ее проклятый лай поднял тревогу, и потому осторожность требует, чтобы мы подождали здесь несколько минут.

Старуха утвердительно кивнула. Волнение, испытанное ею за минуту перед тем, лишило ее на время дара речи. Незнакомец ввел ее в рощу, и оба молчаливо и неподвижно ждали минут пять. Не слышно было никакого шума. Все осталось спокойно в парке и около замка.

– Теперь пойдемте и поскорее!.. – сказал наконец незнакомец. – И более чем прежде соблюдайте тишину!..

Они шли тихо, удерживая дыхание, и дошли таким образом до фасада замка. Это грандиозное и почти княжеское здание являло взорам все сокровища своей архитектуры. Широкое крыльцо с каменной лестницей, с железной баллюстрадой, причудливо вычеканенной, вело к трем дверям. Гигантские кариатиды поддерживали на своих крепких плечах балкон первого этажа. Каждое из окон было украшено лепными орнаментами, достойными резца Жана Гужона.

Молодой человек довел старуху до входа, так хорошо скрытого в стене, что, не зная о нем, нельзя было догадаться о его существовании. С помощью второго ключа молодой человек отворил дверь, и спутники вошли в темный коридор. В конце коридора находилась узкая и крутая лестница. Взойдя на верх лестницы, незнакомец коснулся пальцем пружины, и открылось, словно по волшебству, пространство, довольно широкое для того, чтобы человек мог пройти боком. Молодой человек и Клодион очутились в широком коридоре или, скорее, в галерее, слабо освещенной двумя лампами, горевшими на обоих концах ее. Направо и налево по галерее было несколько широких и высоких дверей. С каждой стороны их было по двенадцать, всего двадцать четыре двери. Между дверями висели большие фамильные портреты в великолепных рамах с гербами. Неопределенно виднелись в полусвете свирепые лица рыцарей в тяжелых вооружениях, – торжественные лица генеральных прокуроров и президентов, и аристократически накрахмаленные корсажи красивых и безобразных дам. Это были предки маркиза Рокверда.

Незнакомец дошел до конца галереи. Отворив с левой стороны позолоченную дверь, он взял Клодион за руку, ввел ее за собой и запер дверь запором изнутри.

– Мы приближаемся к цели, – сказал он шепотом, – до сих пор все идет хорошо… Подождите меня здесь, я вернусь через минуту. Теперь вы можете снять маску.

XCV. Комната маркизы

Произнеся последние слова, незнакомец исчез во второй комнате. Старуха, очень раздосадованная тем, что осталась одна, должна была покориться необходимости и ждать терпеливо, чтобы ее странный проводник заблагорассудил вернуться.

Слабые лучи света, пробивавшиеся из соседней комнаты в полурастворенную дверь, позволяли различать предметы. Клодион опустилась в кресло в небольшой гостиной, служившей ей убежищем, или, лучше сказать, тюрьмой; потом предалась размышлениям, не весьма приятным, относительно того положения, в котором она находилась по своей же вине. Она прикинула все опасности, действительные или мнимые, еще преувеличила их в взволнованных мыслях и горько пожалела, что уступила жажде прибыли и впуталась, очертя голову, в ужасную интригу, из которой, может быть, не выпутается невредимой. Без всякого сомнения, в эту минуту Клодион отдала бы от всего сердца не только то золото, которое получила от незнакомца и которое еще должна была получить от него, чтобы только очутиться опять в своей квартире на улице Рибод, но дала бы еще в придачу несколько старых луидоров из сокровища, скопленного ею и заботливо запрятанного в таком месте, где никто, кроме нее, не мог найти его. Однако делать было нечего, оставалось покориться всем последствиям этой неосторожности.

Старуха была отвлечена от своих мрачных размышлений внезапным шумом. Она задрожала всем телом и начала прислушиваться, чтобы понять, какого рода был этот шум. Это были глухие стоны, заглушаемые крики. Вероятно, тот, кто старался заглушить свои стоны, терпел ужасную пытку. Без сомнения, физическая боль терзала тело с такой силой, что никакая человеческая энергия не могла заставить эту боль оставаться безмолвной.

В эту минуту незнакомец вернулся в первую комнату. Если бы темнота не мешала старухе видеть его лицо, она испугалась бы его бледности. Крупные капли пота выступили на его нахмуренном лбу. Он встал напротив старухи.

– Слышите?!. – сказал он голосом, до того взволнованным, что его едва можно было расслышать.

– Слышу, – отвечала старуха.

– Вы готовы?

– Готова.

– Пойдемте же.

Он сделал несколько шагов вперед. Старуха пошла за ним; но на пороге двери он остановился и обернулся.

– Послушайте, – пролепетал он. – Я вам сказал, что вы отвечаете мне за жизнь матери и ребенка. Вы помните?

– Помню, что я обещала вам употребить все средства. Все, что может сделать человек, я сделаю, но не ручаюсь ни за что.

Услышав эти слова, незнакомец побледнел еще больше, несмотря на свою бледность. Он схватил руку старухи, сжал ее, как в тисках с судорожной силой, и сказал:

– По крайней мере, ручайтесь мне за мать. Поклянитесь, что вы спасете мать.

– Да, да! – вскричала старуха, чувствуя страшную боль от ужасного пожатия молодого человека. – Я спасу ее, клянусь!

– Хорошо, – сказал незнакомец, отпустив руку старухи. – Не забудьте же, что вы жизнью отвечаете мне за это. Так же справедливо, как держу вас в своей власти, так же справедливо, как меня зовут графом Анри де Можироном, вы умрете, если умрет та, которой вы должны помочь…

Клодион задрожала. Теперь только она узнала имя своего проводника, а имя это было знаменито во всей провинции по страшному и безнаказанному насилию, которое часто позволял себе тот, кто носил его. Притом голос человека принимает иногда такое выражение, в значении которого нельзя обмануться. Старуха вполне убедилась, что граф де Можирон исполнит свою угрозу.

Как видно, положение запутывалось. Старуха теперь отдала бы уже не только несколько луидоров, но все, что имела, чтобы очутиться подальше от этого проклятого замка. Две или три секунды продолжалось молчание.

– Пойдемте, – сказал потом граф, – пойдемте, и пусть рука ваша не дрожит, потому что моя рука прямо дойдет до цели, а она, как видите, вооружена.

Сказав эту последнюю угрозу, заключавшуюся в таких страшных словах, граф взял за руку старуху и ввел ее во вторую комнату.

Ничего нельзя было видеть свежее, кокетливее и в то же время великолепнее этой спальни, обтянутой белой шелковой материей, по которой рассыпаны были букеты вышитых роз и извивались ветви жимолости. Кровать была с балдахином и с занавесками из той же материи, как и обои. Позолоченные столбы этой кровати были украшены резными цветами и фигурами крылатых амуров. Часы и канделябры из севрского фарфора опережали некоторым образом моду и предвещали изящные и грандиозные фантазии, которые несколько позже были изображены художниками той эпохи, для любовниц Людовика XV. Алебастровая лампа, привешенная к потолку на серебряной цепочке, освещала все эти чудеса своим нежным, матовым светом.

Однако по одному из тех странных контрастов, которые так любит прихотливый случай, эта прелестная комната служила местом пытки, даже почти агонии!.. Эта кокетливая кровать, это душистое и сладостное ложе, которые как будто призывали любовь и улыбались наслаждениям, были кроватью страдания, ложем боли.

Молодая женщина беспокойно металась на голландской простыне в ужасных страданиях. Ее длинные волосы, черные, как смоль, составляли резкую противоположность с ослепительной белизной груди и плеч. Время от времени сильный трепет пробегал по телу этой женщины. Тогда она схватывала обеими руками одеяло, кусала его зубами с судорожной силой, чтобы заглушить свои крики. Однако ее усилия были напрасны: заглушаемые стоны, которые мы уже слышали, опять начали раздаваться.

Клодион поспешно подошла к постели, осмотрела молодую женщину и сказала ей голосом, который постаралась сделать нежным и ласковым:

– Не теряйте мужества: вам осталось страдать несколько минут, сейчас все пойдет прекрасно.

XCVI. Можирон

Минута спокойствия сменила ужасный кризис, измучивший молодую женщину. Можирон воспользовался этими несколькими секундами отдыха. Он взял Клодион за руку и увлек в амбразуру окна.

– Ну, что? – спросил он шепотом. – Что вы думаете?

– Я надеюсь.

– Вполне? – прошептал граф с живостью и радостью.

– Да.

– За мать или за ребенка?

– За обоих: мать молода и здорова, все кончится благополучно.

Эти слова так обрадовали графа, что он даже взял старуху за руку и пожал ее.

– О! – прошептал он, – сделайте то, что вы обещали мне. Спасите обоих, и моя признательность к вам будет безгранична; я сумею доказать вам ее.

Улыбка алчности раскрыла поблекшие губы Клодион. Она покачала головой два или три раза и хотела отвечать, но новый стон молодой женщины прервал разговор. Клодион хотела подойти к постели, но граф остановил ее.

– Еще одно слово, – шепнул он ей на ухо.

– Что?

– Видите вы эту дверь?..

Он указал на широкую позолоченную дверь с левой стороны комнаты, запертую только небольшой задвижкой, которая не могла устоять от крепкого натиска.

– Вижу… – отвечала старуха.

– Там – опасность.

– Как?

– За этой дверью спит один человек.

Старуха вздрогнула.

– Какой человек? – спросила она с ужасом.

– Муж.

– А!

– Неосторожный крик, малейший шум могут разбудить его… Он войдет… и тогда может произойти ужасная кровавая сцена, потому что кто-нибудь из нас, он или я, не выйдет отсюда живой.

И как будто желая придать новую силу произнесенным словам, граф вынул из ножен шпагу и положил ее на кресло возле своих заряженных пистолетов.

– Боже мой! Боже мой! – лепетала Клодион, испуг которой увеличивался. – Боже мой!.. как же быть?

– Удвойте предосторожности, действуйте так быстро, как только можно, в особенности заглушите крики ребенка.

– Я ручаюсь за себя, – отвечала Клодион. – Но эта дама?

– Будьте спокойны, эта дама знает опасность, она будет мужественна и, хоть бы ей пришлось умереть, не закричит.

Молодая женщина, в самом деле, изгибалась на своем ложе, как змея, но не кричала. Она даже успела с героическим усилием удержать свои стоны.

– Вот! – прошептала старуха, – минута настала!

Оставим Клодион заниматься опасным делом и объясним в нескольких словах положение двух новых особ, которых мы вывели на сцену. История эта очень проста, следовательно, будет коротка.

Анри де Можирон, отличавшийся прекрасной наружностью, был знатен, очень богат и пользовался в целой провинции самой дурной репутацией. Стоило только произнести его имя, чтобы тотчас поднять целый ураган обвинений. Со всех сторон говорили, что у него было испорченное сердце и погибшая душа, что он был страшный игрок, бешен до безумия, пьяница более, нежели тамплиеры вакхической памяти, и сладострастен, как сатир. Из-за одного взгляда, а иногда даже вовсе из ничего, он вызывал на дуэль и убивал своего противника в какие-нибудь четыре минуты. Он обожал скандалы и как будто гордился своими пороками, похваляясь своими дурными поступками. Он обольщал девушек, чтобы сделать их орудиями своих удовольствий, вербовал юношей, чтобы сделать их соучастниками своих оргий. Словом, повторяем, все осуждали его, но и все его боялись, как огня.

Таков был граф Анри де Можирон. Однако в один прекрасный день все это совершенно изменилось. Граф вдруг бросил своих любовниц, приятелей, льстецов; перестал удивлять Тулузу своими сумасбродными подвигами и стал вести такую праведную жизнь, что самый строгий судья не мог бы сделать ему ни малейшего упрека.

Откуда же происходила эта внезапная и неожиданная перемена? Никто не угадывал. Любопытные не знали, чему приписать ее. Мы же, по авторской привилегии, скажем, что любовь, эта всемогущая владычица, в первый раз овладела сердцем Анри, которого своим единственным присутствием возродила и очистила. Граф де Можирон любил, любил целомудренной и глубокой страстью молодую девушку, достойную внушить подобную любовь.

Анриэтта де Лансак, так звали эту молодую девушку, принадлежала к такой же знатной и богатой фамилии, как и граф. Анриэтта разделила всей душой внушенную ей любовь. Будущность этих молодых людей как будто была начертана заранее. Не должны ли они были найти в союзе, приличном во всех отношениях, почти верное счастье? Но есть ли на свете такие родители, которые более или менее не имели бы притязаний располагать жизнью своих детей и устраивать их будущность по своему усмотрению. Родители Анриэтты походили на всех. Граф де Можирон официально предложил руку молодой девушке, но его дурная репутация опередила его! Родители Анриэтты не подумали, что сумасбродства в молодости были залогом безопасности для зрелого возраста. Они забыли, что из кутил почти всегда выходят превосходные мужья, и, наконец, не обратили никакого внимания на любовь Анриэтты, любовь, которая говорила красноречивыми слезами и немым отчаянием. Графу де Можирону отказали, но, опасаясь его бешеного характера, решились поставить между ним и Анриэттой непреодолимую преграду. Молодую девушку выдали замуж за маркиза де Рокверда, знатного и благородного человека, но его шестьдесят лет и снежная седина составляли странный контраст с восемнадцатью годами и черными волосами Анриэтты.

Несчастная девушка знала, что не имеет никакой возможности сопротивляться непреклонной воле отца. Она покорилась, даже постаралась скрыть свои слезы и поклялась себе быть безукоризненной супругой.

Граф де Можирон, приведенный в отчаяние, хотел постараться, если не забыться, то по крайней мере рассеяться. Он предался очертя голову самому грязному разврату, возобновил все разорванные связи, сделал из своего замка притон картежников и женщин легкого поведения. День и ночь непристойные песни и пьянство раздавались там, где Анри мечтал наслаждаться чистой и взаимной любовью.

Господин и госпожа де Лансак радовались всей душою, что не отдали дочери за этого развратного негодяя и засыпали со спокойной совестью. Бедные люди! Они не подозревали, что сами возвратили пороку жертву, вырванную у него любовью! Увы! Свет наполнен такими слепцами, которые делают зло, сами того не зная, и радуются тому, что они наделали!

XCVII. Любовь разбитая и возобновленная

Господин и госпожа де Лансак не пропускали ни малейшего случая произносить при дочери, сделавшейся маркизой де Рокверд, гнусное имя Анри де Можирона, прибавляя к нему самые презрительные эпитеты и распространяясь о скандальных анекдотах беспорядочной жизни, которую вел Анри.

Анриэтта слушала эти рассказы и никогда не возражала. Только бледность разливалась по ее лицу, и на другое утро красные веки и синие круги под глазами показывали, что она плакала всю ночь. Несчастная женщина силилась забыть графа, но не могла. Чем более хотели бросить в ее сердце ненависть и презрение, тем более сердце это наполнялось любовью.

Маркиз де Рокверд не был ревнив. Сказать по правде, он и не знал о взаимной любви графа де Можирона и Анриэтты. Впрочем, хотя он и имел неограниченное доверие к добродетели своей молодой жены, достаточно было бы одной искры подозрения, зародившейся в его душе, чтобы зажечь в ней пожар, опустошение которого было бы ужасно. Маркиз де Рокверд принадлежал к той породе людей, высеченных из гранита и вылитых из бронзы, которые не извиняют ни малейшей слабости, не прощают ни малейшей измены.

Два года прошло таким образом. Анриэтта худела день ото дня и угасала, хотя красота ее никогда не была ослепительнее. Большие глаза ее сверкали странным блеском, которого почти нельзя было выдержать, в бледных щеках было что-то неземное. Самые умные врачи не могли угадать неведомого недуга, истощавшего в Анриэтте источники жизни. Этот недуг был смертельной лихорадкой неутоленной любви.

Если бы не случилось одно обстоятельство, которое мы расскажем, агония маркизы де Рокверд не продолжалась бы долго и бедная молодая женщина скоро была бы вознаграждена Небом за горести и самопожертвование. Но случай или, скорее, какой-то злобный демон, распорядился иначе.

В один прекрасный день прибыла в Тулузу труппа странствующих комедиантов, устроившихся в огромном дощатом балагане. Одна половина этого здания служила сценой и кулисами, другая предназначалась для зрителей. Для аристократической части публики было сделано нечто вроде лож. Представления этих странствующих актеров начались и тотчас же получили блестящий успех. Без сомнения, фарсы были смешны, а актеры сносны, так что народ, буржуазия и высшее общество наполняли скромный театр. Скоро вошло в моду показаться на часок в балагане, как ныне модно показываться во французской и итальянской операх.

Маркиз де Рокверд, надеясь развлечь увеличивавшееся уныние обожаемой им жены, непременно хотел свозить ее на представление странствующих актеров. Анриэтта сначала этого не хотела. Такое удовольствие было ей неприятно по своей пошлости. Однако наконец она уступила настоятельным убеждениям, оделась почти с монастырской простотою и поехала с мужем.

В ту минуту, когда маркиз с женой выходили из кареты, к театру быстро и с оглушительным шумом подкатилась большая коляска, запряженная четверней, и остановилась как раз против них. Женщины были хороши собой, и в их дерзких взорах, в смелых позах, в сумасбродных туалетах ясно высказывалось их звание: жрицы Венеры. Спутник их был одет с цинической небрежностью. Опьянение, но только не любви, бросало из глаз его пламя и покрывало щеки густым румянцем. Молодой человек, опьяневший от вина и разврата, вылез из коляски, шатаясь пошел к двери между двух куртизанок и споткнулся на пороге. Это был Анри де Можирон.

Анриэтта стояла еще у дверей под руку с мужем, которого удержало любопытство. В первую минуту она не поняла, при какой сцене присутствовала, но через секунду мысли ее прояснились. Она узнала Анри. Она угадала звание спутниц этого человека, которого любила еще и теперь. Вся кровь прилила к ее сердцу. Она почувствовала, как земля заколебалась под ее ногами, и упала бы, если б не ухватилась за дверь.

«О! Благодарю тебя, Боже мой! – подумала она, – благодарю, что Ты показал мне его в таком виде, потому что теперь я не могу более любить его!»

Анри также, несмотря на опьянение, узнал маркизу. Он попятился, как бы пораженный громом, и охотно отдал бы десять лет жизни, чтобы провалиться сквозь землю. Анриэтта быстро собралась с силами.

– Войдем, – сказала она мужу, который не приметил ничего.

И она увлекла его в театр. Когда де Можирон опомнился, маркизы уже не было. Он почувствовал против себя самого сильный припадок бешенства, смешанный с глубоким отчаянием. Он понял, что все сделанное им для того, чтобы закружить себе голову и забыться, не послужило ни к чему. Напрасно губил он тело, пачкал душу, он не достиг желаемой цели. Он с гневом и отвращением прогнал привезенных им женщин и один вошел в театр. Мы утверждаем, что в эту минуту в графе де Можироне не осталось ни малейшего следа опьянения. Бледность, почти мертвенная, сменила на его лице румянец, зажженный вином. Несчастный молодой человек должен был уже внушать не ужас и отвращение, а глубокое сострадание! Он не имел нужды отыскивать глазами Анриэтту. Взор его, как бы непреодолимо привлекаемый магической силой, прямо обратился на ту ложу, в которой сидела маркиза де Рокверд.

По такому же магнетизму и глаза маркизы обратились на Анри. В ту минуту, когда эти два луча встретились, прежние влюбленные вздрогнули. Будто искра из электрического колеса поразила их в одно и то же время. Анриэтта хотела отвернуться, она успела уже заметить бледность и волнение Анри, успела увидеть, что он один. По высокому инстинкту, дарованному Богом, избранным душам и женским любящим сердцам, Анриэтта поняла, как сильно страдал ее возлюбленный, угадала, что его раскрасневшееся от вина лицо носило на себе печать бесконечной горести. Она почувствовала себя любимой любовью, равнявшейся ее любви, и почувствовала необъяснимую радость, какое-то горькое наслаждение, в котором упрекала себя, но напрасно. Повторяем, по странной прихоти случая или насмешливого демона, то самое обстоятельство, которое должно было разъединить два сердца, напротив, скрепило их неразрывными узами.

Задолго до конца спектакля, Анриэтта просила мужа отвезти ее домой. Граф де Можирон следовал за ними издали, пешком, до самого дома их.

Новая переменасовершилась в жизни молодых людей, которых Бог создал друг для друга, а люди разлучили. С этой минуты Анриэтта, подавленная любовью, не боролась уже с нею и без сопротивления предоставила свою душу увлекавшему ее потоку. Анри безвозвратно отказался от жалких и постылых удовольствий разврата. Он совершил в самом себе нравственное преобразование и сделался чист посредством любви, и для любви.

Увы! Приближалась катастрофа!

Через два месяца после рассказанных нами происшествий маркиз де Рокверд уехал в Испанию, куда призывали его важные дела. Речь шла о значительном наследстве. Дальний родственник маркиза, двадцать пять лет назад поселившийся в Мадриде, умер, отказав все свое состояние мужу Анриэтты. Это состояние, скажем мимоходом, доходило до миллиона, стало быть, стоило побеспокоиться!

Итак, повторяем, маркиз уехал в Испанию, оставив жену в замке Рокверд. Отсутствие его должно было продолжаться только несколько недель; но неожиданные обстоятельства, о которых мы упомянем в свое время и в своем месте, замедлили его возвращение.

Введем теперь наших читателей в замок Рокверд, в комнату Анриэтты, через неделю после отъезда маркиза. Было около одиннадцати часов вечера. Знойный день сменился душной и темной ночью. Ни малейшее дуновение ветра не шевелило неподвижными ветвями огромных деревьев. Густые тучи совершенно заволокли небо и казались мрачной завесой, отделявшей землю от бледного сияния звезд. Время от времени ослепительная молния раздирала этот мрак. Тогда на полсекунды твердь небесная походила на горящий купол. Потом молния угасла и победоносный мрак казался еще непроницаемее. Под гнетом этой душной атмосферы, цветы и листья испускали упоительное благоухание, носившееся в воздухе, пропитанном электричеством. Это была ночь, исполненная ужаса и любви.

Ночная лампа, стоявшая на геридоне в углу спальни Анриэтты, проливала слабый и неясный свет. Молодая женщина не могла спать. Завернувшись в длинный белый пеньюар и облокотясь на каменную балюстраду балкона, за опущенными шторами, Анриэтта испытывала какое-то странное волнение, какую-то необъяснимую томность. Может статься, без ее ведома, душа ее сладостно предавалась мыслям о любви, сладостным мечтам.

«Боже мой! – думала Анриэтта. – Как жестоки были те, которые устроили мне жизнь скучную и печальную, вместо той счастливой жизни, о которой я мечтала! Как они были жестоки! Как я проклинаю имя, которое ношу! Как я проклинаю этот титул, это звание и это богатство, в которых мне завидуют! Зачем я не дочь бедного крестьянина, неизвестного земледельца! По крайней мере для них счастье возможно! Если они любят, то могут отдать свою жизнь тому, кому отдали душу… Их не бросают в объятия старика, не велят их сердцам умолкнуть и перестать биться; они не слышат, как каждый день низко оскорбляют человека, которого они сделали своим кумиром… Они счастливы! Да! Очень счастливы! Анри, я никогда не буду принадлежать тебе, но моя душа стала твоей навек!.. Тебе отдаю я все мои мысли! Где ты? Зачем Господь не позволил, чтобы ты был возле меня… возле меня беспрестанно? Зачем Бог не позволил, чтобы я была твоей женой… твоей преданной и верной женой? Как я любила бы тебя! как я буду любить тебя! как я люблю тебя!..»

Так думала Анриэтта и мало-помалу углубилась в мечтательность, грустную и нежную. Сердце ее билось неправильно и сильно, грудь тяжело поднималась, шум раздавался в ушах… Волнение ее увеличивалось с каждой минутой, и ей казалось, что давно предвиденное и давно желанное событие осуществится наконец.

Вдруг ей послышался позади легкий шум. Она с живостью обернулась. Граф де Можирон был у ее ног и еще шевелившаяся портьера показывала, каким путем вошел он в комнату. Первым движением молодой женщины было броситься назад с восклицанием удивления и почти ужаса. Горестный и страстный жест Анри удержал ее на месте.

– О!.. Вы… здесь!.. прошептала она.

– Да… – пролепетал де Можирон.

– Как вы осмелились?..

– На что не осмелюсь я, чтобы приблизиться к вам!

– Разве вы не думаете, что можете погубить меня?

– Я не думаю ни о чем, кроме того, что люблю вас… что я упоен… что я без ума… и что умру, если не буду вас видеть…

– Неблагоразумный!..

– Скажите, влюбленный!..

– Но наконец, чего же вы от меня хотите?..

– Слышать вас… смотреть на вас… дышать тем воздухом, которым дышите вы… вот и все.

– Ну! Вы меня слышали… вы меня видели… теперь… – Анриэтта колебалась.

– Теперь? – повторил граф де Можирон.

– Вы уйдете, не правда ли?.. – продолжала маркиза тоном мольбы.

– Уйти?!. – вскричал Анри.

– Да, уходите…

– Уже?

– Так надо…

– Я только что пришел.

– Друг мой, я хочу этого… или лучше сказать, я прошу вас об этом!

– Зачем?

– Могу ли я оставаться с вами одна… ночью?

Произнеся эти слова, маркиза де Рокверд стыдливо завернулась в свой пеньюар. Граф де Можирон, все остававшийся на коленях перед Анриэттой, вдруг встал.

– Если вы меня прогоняете, – сказал он дрожащим голосом, в котором слышались слезы, – я повинуюсь… я ухожу…

И он медленно пошел к двери. Маркиза удержала его.

– Анри… – сказала она слабым голосом.

Граф де Можирон остановился.

– Разве мы расстанемся таким образом?.. – спросила молодая женщина умоляющим голосом. – Расстанемся… вы – раздраженным, а я – с сердцем, полным и моим горем и вашим!

И она протянула графу де Можирону руку, которую тот не взял.

– Как!.. – вскричала Анриэтта с отчаянием. – Как! Вы раздражены против меня до того, что не берете руки моей!

– Прежде, – прошептал молодой человек, – вы меня любили… по крайней мере, вы говорили мне это…

Анриэтта не отвечала, но выражение ее глаз, поднятых к нему, дало блистательное свидетельство той любви, воспоминание о которой вызывал граф де Можирон.

– Сейчас, – продолжал Анри, – вы меня спрашивали, чего я хочу, и я ответил: я хочу слышать и видеть вас, вот и все. Анриэтта, не верьте мне, я лгал.

– Лгали? – с изумлением повторила молодая женщина.

– Да.

– Чего же вы хотели?

– Я хотел просить вас, умолять на коленях, отвечать мне… я хотел узнать, жить или умереть должен я… я хотел удостовериться, не сон ли все прошедшее… существует ли у нас будущее… наконец, я хотел знать, любите ли вы меня еще…

Анриэтта задрожала. Страдание ее было очевидно.

– Люблю ли я вас?!. – вскричала она. – Вы знаете, что я не могу, не должна любить вас… Вы знаете, что я принадлежу другому…

– Анриэтта… Анриэтта… – возразил молодой человек с трепетом, – не это хочу я слышать и не это должен узнать от вас! Зачем говорите вы мне о долге?… Зачем вы говорите мне о другом?.. Я спрашиваю вас, любите ли вы меня еще?.. Отвечайте… отвечайте: да или нет?..

Анриэтта колебалась. Страшная борьба происходила в душе ее между долгом и любовью. Она хотела бы отвечать: «Нет… нет, я вас не люблю»… но не могла и потому молчала. Граф де Можирон думал, что эта нерешимость и это молчание служат очевидными доказательствами, что прошлое, как он сказал, могло быть только сном. Горькое и непритворное отчаяние было написано на его чертах.

– Прощайте, – прошептал он, – прощайте… Не бойтесь ничего от меня, Анриэтта… На этот раз я удалюсь, и вы не увидите меня более никогда…

Произнося эти слова, Анри во второй раз пошел к двери. На пороге он обернулся и прошептал прерывающимся голосом:

– Анриэтта… когда меня не станет, не забудьте моего имени и молитесь иногда за того, кто вас так любил…

– Боже мой!.. – вскричала молодая женщина, испуганная тоном Анри. – Боже мой! Какое у вас намерение?..

– Скоро узнаете… – пролепетал граф де Можирон.

– Вы помышляете о смерти, не так ли?

– Это правда… – отвечал Анри после минутной нерешительности. – Я не могу жить, если вы меня не любите…

Побежденная отчаянным тоном, каким были произнесены эти слова, маркиза де Рокверд не сопротивлялась более увлекавшей ее страсти. Она поняла, что надо было прежде всего спасти Анри от гибельного намерения, которое влекло его к самоубийству, что надо было во что бы то ни стало остановить его на краю пропасти. Любовь у женщин часто принимает вид преданности. Они охотно губят себя, чтобы спасти других… О, дочери Евы, нет ли иногда немного эгоизма в ваших жертвах?

Анриэтта подбежала к графу де Можирону. Она обняла его взором, в котором смешивались любовь и ужас, потом прошептала, потупив свои большие глаза, наполненные томным пламенем, и вспыхнув от волнения и целомудренного стыда:

– Анри… Анри… не уходите… я вас люблю!..

Граф де Можирон вскрикнул и побледнел, как человек, неожиданно узнавший великое счастье. Но реакция не заставила себя ждать, и скоро Анри заключил в свои трепетные объятия обезумевшую и дрожащую маркизу.

Тут пока должна остановиться наша роль рассказчика.

С этой ночи упоительная действительность сменила для обоих любовников платоническую мечтательность несчастной любви. Эта действительность имела естественные и предвиденные последствия.

Не прошло и двух месяцев как маркиза де Рокверд получила уверенность, внушившую ей глубокую радость, смешанную с ужасом. Она готовилась быть матерью!.. Она готовилась дать тому, кого любила, залог своей нежности! Но как скрыть от маркиза де Рокверда событие, весьма интересное для него, в котором, однако, он так мало участвовал?.. И в случае, если не удастся обмануть его, каковы должны быть ужасные последствия его глубокого и законного гнева?

Таковы были вопросы, которые Анриэтта часто задавала себе в минуты отчаяния и грусти. На эти вопросы невозможно было дать ответа.

Мы сказали выше, что непредвиденные обстоятельства продолжили отсутствие маркиза. Дело по наследству запуталось. Дальний родственник покойного затеял процесс. Маркиз де Рокверд, задетый за живое этим неожиданным препятствием и раздраженный притязаниями, которые считал нечестными, захотел сам следить за процессом. А в Испании, как и во Франции, в ту эпоху, как и ныне, правосудие никогда не действовало быстро. Маркиз написал Анриэтте, чтобы предупредить ее о промедлении, в котором, как мы уже знаем, она утешалась довольно легко. Процесс затянулся, и маркиза де Рокверд начала думать, что, может быть, успеет разрешиться до возвращения мужа. Надежда эта была, однако, обманута.

За два или три дня до родов маркизе принесли письмо, заставившее ее побледнеть и задрожать. Письмо это опередило маркиза одними сутками и уведомило о его приезде на другой день. Это было громовым ударом для Анриэтты.

К счастью, граф де Можирон находился в замке и мог условиться с Анриэттой. Он сначала предложил молодой женщине тотчас бежать с ним в какое-нибудь неизвестное убежище и скрыть на другом конце света их любовь и счастье. Маркиза отказала. Она не решалась подвергнуть свое имя публичному и громкому бесславию. Анри настаивал. Маркиза осталась непоколебима. Ока приняла единственное благоразумное намерение, исполнение которого было возможно, даже легко и представляло надежду на успех. Она притворилась тяжело больной, легла в постель и решилась встать только после родов. Анри должен был тайно привести в замок повивальную бабку, когда настанет роковой час.

На другой день приехал маркиз де Рокверд. Найдя жену больной и в постели, он был горестно удивлен, но ни малейшее подозрение не закралось в его душу. Такой откровенный и благородный характер, какой был у него, подозревает других только в последней крайности и перед каким-нибудь громким и неопровержимым доказательством.

Через три дня после возвращения мужа, Анриэтта поняла по сильной боли, что решительная минута наступила. Через горничную, которой она принуждена была поверить свою тайну и которая была ей предана, она уведомила в Тулузе графа де Можирона. Мы уже знаем, как последний успел привести повивальную бабку в замок Рокверд. Кроме того, мы растолковали нашим читателям, как расположены были комнаты Анриэтты, и сказали, что ее спальня соединялась дверью со спальней маркиза.

Теперь возвратимся к графу де Можирону и Клодион, которые стояли возле болезненного ложа, на котором маркиза де Рокверд терпела страшную боль, тем более, что принуждена была заглушать ее. Несчастная молодая женщина изгибалась, как змея, кусала одеяло, крупный пот струился по ее бледному лицу, и слезы катились из полузакрытых глаз, окруженных синеватыми полосами. Слышно было, как хрустели члены молодой женщины, как трещала кровать. Граф де Можирон закрыл голову обеими руками, чтобы не видеть этой ужасной пытки.

Вдруг Клодион сделала торжествующее движение. Раздался слабый крик, и старуха с ребенком в руках, подошла к графу.

– Все кончено… – шепнула она, – девочка…

– Живая?

– И здоровенькая, как видите…

– А мать?..

– Мать в хорошем состоянии.

– Вы теперь отвечаете за нее?

– Да, если только какое-нибудь непредвиденное обстоятельство не возродит опасности. Величайшее спокойствие необходимо больной… всякое потрясение убьет ее…

Все эти слова были произнесены глухим голосом.

Маркиза сделала знак, что хочет видеть своего ребенка. Клодион подала ей новорожденную. Анриэтта прижала девочку к груди и покрыла ее поцелуями и слезами. Пока она целовала ее, бледные губы ее шептали:

– Бедное дитя, грудь моя не будет кормить тебя… Бедное дитя, нежность матери может печься о тебе только издали… Да не оставит тебя Господь в годы твоей юности, во всю твою жизнь!.. Да не накажет тебя правосудный Бог за преступление, которое совершила я, дав тебе жизнь… Да дарует Он тебе невинность и целомудренную любовь… Да не откажет он тебе, дитя, в счастье, которого мать твоя никогда не знала!..

И несчастная Анриэтта поднимала к небу, которое умоляла, свои прекрасные глаза, смоченные слезами.

Между тем Клодион завернула новорожденную в пеленки. Она растолковала Анриэтте, какие нужно принять предосторожности в следующие дни и потом, желая как можно скорее оставить замок, в котором чувствовала себя не в безопасности, обратилась к графу де Можирону и сказала:

– Мне более нечего здесь делать, граф, а этой малютке нужна кормилица…

– Понимаю, – отвечал Анри, – пойдем…

Девочка, рождение которой мы рассказали, должна была в последствии получить имя Луцифер.

XCVIII. Любовник и муж

Поговорив с Клодион, молодой человек подошел к постели маркизы и встал на колени у изголовья. Среди клятв в вечной нежности, он также поклялся ей посвятить всю жизнь ребенку, явившемуся на свет, умоляя ее позаботиться о своем здоровье из любви к нему и обещал воротиться на следующую ночь. Потом граф сделал знак старухе Клодион, и они оба, он, положив руку на эфес шпаги, а она, держа на руках девочку, вышли из спальни молодой женщины.

В ту минуту, когда граф де Можирон входил со старухой в парк через потайную дверь, он обернулся взглянуть на слабо освещенное окно спальни своей возлюбленной. Странное дело!.. Ему показалось, что вдруг свет в этой спальне уменьшился, как будто какое-то тело встало между лампой и окном. Но как могло такое случиться? Кто в это время мог войти в комнату Анриэтты? Граф де Можирон подумал, что он ошибся, и начал всматриваться пристальнее, надеясь убедиться в своей ошибке. Тщетная надежда… Анри не ошибался. Свет действительно побледнел и вдруг заглушаемый крик, крик тоски и почти агонии, раздался в воздухе и как удар кинжала поразил молодого человека в самое сердце. Он узнал голос Анриэтты. Наверное, какое-нибудь странное, непредвиденное, неожиданное ужасное несчастье совершилось за безмолвными стенами замка. Клодион также слышала и дрожала всем телом.

– Ступайте, – сказал ей Анри резким голосом, который от волнения был едва внятен, – ступайте к карете и поезжайте скорее в Тулузу… Не теряйте ни минуты… бегите… спасите ребенка… Я возвращусь в замок… Я увижусь с вами завтра… Ступайте… ступайте скорее!..

Клодион не заставила повторять два раза это приказание. Она убежала, села в карету и закричала кучеру:

– В Тулузу… Скачите во весь опор… Ваш господин приказал вам приехать как можно скорее… Дело идет о жизни и смерти…

Кучер, убежденный, что старуха действительно передает ему приказания его господина, сильно ударил по лошадям, которые поскакали в галоп, так что карета чуть было не разбилась на неровных камнях дороги. Менее чем через час Клодион вышла из кареты, неподалеку от своей квартиры. Прибавим, что старуха сочла себя в безопасности от всякого последствия только тогда, как заперла свою дверь тройным запором. Ребенок, которого она привезла, жалобно кричал.

Но воротимся к графу де Можирону.

В ту минуту, когда Клодион исчезла за углом первой аллеи, он побежал к замку. Запыхавшись, едва дыша, пробежал он лестницу и портретную галерею и остановился в комнате перед спальней Анриэтты, приложившись жадным ухом к двери. Но он не слыхал ничего… ничего, кроме глухого, быстрого, неправильного шума, который раздавался внутри него и оглушал его, ударяя в виски. Этот шум происходил из его собственного сердца, бившегося вдвое сильнее обыкновенного. Через несколько минут этот, шум утих. Анри, наконец, мог слышать внешний шум; вдруг волосы стали дыбом на голове его: он услыхал страшные слова, поразившие его слух сквозь запертую дверь:

– Его имя… имя вашего любовника… скажите мне его… вы должны сказать… я хочу… скажите мне… или я вас убью…

Голос, говоривший таким образом, голос хриплый, задыхающийся, принадлежал маркизу де Рокверду. Никакого ответа не последовало на это повелительное требование.

– Скажете ли вы?.. – продолжал маркиз голосом еще более громким, еще более угрожающим. – Скажете ли вы, несчастная женщина?!.

Анриэтта молчала. Это молчание было ужасно. Маркиз де Рокверд в бешенстве топнул ногой. Анриэтта болезненно застонала. Потом опять наступило молчание. Может быть, маркиз исполнил свою ужасную угрозу и убил бедную женщину, которая так упорно не хотела говорить?

Граф де Можирон не выдержал. Шатаясь, бледный, как смерть, с глазами, бросавшими пламя, со шпагой в руке, явился он на пороге двери. Какое зрелище представилось ему! Анриэтта, почти умирающая, стояла на коленях посреди комнаты, у ног своего мужа, который сдавил ее правую руку своими обеими руками. Она готова была лишиться чувств, взор ее угасал, голова была откинута назад. Когда молодая женщина приметила Анри, глаза ее раскрылись. Она громко вскрикнула, сделала усилие, чтобы приподняться и подбежала к нему, но силы ей изменили и она упала. Все это произошло гораздо скорее, нежели мы успели написать.

Мы знаем уже, что маркиз де Рокверд был стариком, и отдали справедливость благородству и честности его характера. Прибавим, что его высокий рост и бледный лоб, окруженный прекрасными седыми волосами, придавали его наружности нечто патриархальное. Но в эту минуту он не походил на самого себя: бешенство исказило его черты.

– А! – прошептал он, выпустив руку Анриэтты, – я спрашивал его имя, а вот он и сам… Бог послал его!

И он прямо подошел к Анри и взглянул ему в лицо.

– Вы!.. – закричал он с хохотом, похожим на тот, каким должны были хохотать проклятые в аду. – Вы!.. граф де Можирон!.. Человек, погибший от разврата!.. человек со всеми пороками, человек, осрамивший себя повсюду… любовник самых грязных тварей на улице Рибод!.. Мне надо было бы догадаться!.. Какой другой человек был достоин любви маркизы де Рокверд.

Если бы оскорбление это относилось только к графу де Можирону, оно, может статься, не затронуло бы его, но в то самое время, как оно было брошено ему в лицо, оно поразило Анриэтту в сердце.

– Молчите!.. молчите! – вскричал он в свою очередь с негодованием и угрозой.

Смелость Анри сначала изумила маркиза де Рокверда, но он тотчас же пришел в себя и продолжал:

– Вы осмеливаетесь… подлец!.. Вы осмеливаетесь говорить со мной таким образом?!. вы осмеливаетесь заставлять меня молчать!..

– Да, я осмеливаюсь сказать вам, – перебил его граф де Можирон, – что если есть здесь подлец, то это вы!.. вы, палач этой женщины, вы, гнусный старик, навязавшийся к ней со своей отвратительной любовью и теперь безжалостно убивающий ее.

Белая пена выступила на губах маркиза. Он сделал шаг вперед… поднял правую руку и ударил Анри по щеке. Граф выхватил шпагу, чтобы поразить старика; но тотчас же опустил ее, пролепетав задыхающимся голосом:

– Оружие!.. возьмите оружие и защищайтесь!.. Я не убийца, вроде вас… убийца и палач женщины!..

Маркиз де Рокверд вошел в комнату Анриэтты со шпагой, которая лежала на полу. Он поднял ее и бросился на Анри с бешеной яростью и со всей стремительностью молодого человека.

Начался поединок. Анриэтта лишилась чувств.

XCIX. Суд Божий

К чему описывать еще раз дуэль? Страницы предыдущих глав и так уже наполнены ударами шпаг, которые похожи друг на друга более или менее. Поэтому мы предпочитаем не повторять одного и того же.

Дуэль, подробности которой мы не рассказываем и которая, впрочем, продолжалась всего несколько минут, была выражением того, что в средних веках называли Судом Божьим. Конечно, с точки зрения справедливости и нравственности, право было на стороне маркиза де Рокверда. Как ни извинительны были некоторые обстоятельства для любовников, тем не менее было справедливо, что граф де Можирон был похититель чести, а Анриэтта неверная жена. Господь запрещает преступную любовь, и клятва в нерушимой верности, данная перед служителем Всемогущего, должна оставаться священной.

Совершено было преступление… Наказание было ужасно… но надо преклониться перед приговором высшей воли… Ропот в таком случае был бы также преступлением. Шпага маркиза пронзила грудь графа де Можирона. Удар был так силен, что оружие вышло между плечами. Анри выронил свою шпагу. Поток крови хлынул из груди к губам, остановив слова, которые он хотел произнести. Для него менее чем в секунду прошел целый век страшных мучений. Он чувствовал, что поражен смертельно, понимал, что менее, чем через минуту, он перестанет жить… и думал об Анриэтте… об Анриэтте и о своей дочери!.. о своей любовнице и о своей дочери!.. оставленных на произвол судьбы!.. Что с ними будет, когда его не станет, чтобы защищать одну и заботиться о другой? О! Без сомнения, Господь строг, но Он милосерден, Он справедлив… Всякому человеческому существу он определяет меру страданий, и тем, кто много страдал, Он много прощает.

Не будем же сомневаться, что Господь зачел графу де Можирону эту невыразимую тоску, эту страшную муку, и, когда душа молодого человека вырвалась, наконец, из своей земной оболочки, она явилась перед Судьей снисходительным и готовым простить.

Глаза Анри угасли, кровь брызнула из полускрытых губ. Он упал во всю вышину своего роста, как дуб, срубленный снизу. Послышался слабый и последний вздох – потом все было кончено.

Граф де Можирон умер!

Маркиз де Рокверд, окончив первую часть этой ужасной драмы, с остолбенением и почти с ужасом смотрел на труп молодого и прекрасного графа, распростертый у его ног. Тогда он испугался своего поступка… и пожалел, что отомстил слишком жестоко.

– Ей… – прошептал маркиз слабым голосом, – ей, по крайней мере, я прощу…

И он наклонился, чтобы поднять Анриэтту и положить ее на постель. Старик преуспел Б этом не без труда, потому что по мере того, как гнев проходил, совершенное истощение сменяло искусственную силу, до сих пор поддерживавшую его.

«Какая бледность!.. – подумал он. – О! несчастная женщина! как она должна была страдать!..»

Маркиз дотронулся рукой до сердца жены, ему показалось сначала, что он не нашел того места, где это сердце должно было биться. Он начал искать снова, но напрасно!..

– О, Боже мой! – вскричал он с отчаянием. – Боже мой! Ее сердце уже не бьется!

И рука его все искала, надеясь, наконец, нащупать легкое движение.

Увы! Маркиз де Рокверд не ошибался. Анриэтта уже перестала страдать. Сердце ее больше не билось. Душа ее улетела первая, и душа любимого ею человека только что соединилась с ней!

Вот как объясняется присутствие маркиза в спальне жены, почти в ту самую минуту, когда оттуда вышли Анри и Клодион.

В начале событий, происходивших в спальной маркизы, муж ее спокойно спал. Вдруг он проснулся, и в первую минуту его пробуждения ему послышался легкий шум в комнате жены. Это уходили Анри и Клодион. Маркиз вскочил с постели и подошел прислушаться к двери, но не услыхал ничего.

«Я ошибся», – подумал он.

Но странное и непонятное волнение овладело им. Он чувствовал, что уже не может заснуть в эту ночь, наскоро оделся и подошел к окну, выходившему в парк. Через минуту маркиз ясно увидел мужчину и женщину, быстро удалявшихся от замка по тенистым аллеям, и ему показалось, что он получил в сердце страшный удар. Стало быть, он не ошибся; шум, слышанный им по пробуждении, имел причину: кто-то вышел из спальни Анриэтты. Но кто?.. Этого вопроса маркиз де Рокверд не задавал себе два раза. С непонятной и ужасной ясностью он угадал истину… он догадался, он понял то, что случилось…

Схватив шпагу и побуждаемый адской яростью, он бросился в спальню жены. Анриэтта, увидя его, страшного, покрытого смертельной бледностью, со шпагой в руке, испустила тот крик испуга, который достиг сердца ее любовника. Она бросилась к ногам маркиза и закричала:

– Пощадите… пощадите!..

Читатели знают остальное.

На другое утро в спальне маркизы слуги нашли два трупа: Анриэтты, лежащей на постели и как будто спящей, и Можирона, окровавленного и распростертого на полу.

Маркиз де Рокверд исчез. Непроницаемое покрывало для всех (кроме нас, разумеется) спустилось над событиями этой ужасной ночи. Суд не захотел вмешиваться в это дело, потому что раскрытие тайны зависело от уголовного следствия, в которое пришлось бы запутать знатнейшие имена во всей провинции.

Через год после этого старик, уже одной ногой стоявший в могиле, постригся в доминиканском монастыре в Италии.

Это был маркиз де Рокверд.

C. Планы Клодион

Утром после страшных происшествий, совершившихся в замке Рокверд, Клодион, достойная обитательница улицы Рибод, начала искать кормилицу для ребенка, вверенного ей на попечение графом де Можироном. Эти поиски, сделанные искусным образом, имели быстрый успех. Скоро девочка жадно сосала грудь красивой молодой женщины, обещавшей заботиться о ней с такой же нежностью, как о своих собственных детях.

Совершив этот подвиг, Клодион воротилась домой и с нетерпением ожидала графа де Можирона. Мы говорим с нетерпением, потому что Клодион помнила как нельзя лучше то, что, может статься, читатели наши уже забыли, то есть, что ей обещана была графом награда, если все закончится благополучно.

Граф де Можирон не приходил. По мере того, как время проходило, нетерпение Клодион все более и более сменялось сильным беспокойством. Она вспомнила тот страшный крик, который вдруг услыхала в ночной тишине, крик, заставивший графа де Можирона поспешно оставить ее и воротиться в замок. Старуха начала опасаться, не случилось ли какого несчастья. Она опасалась не потому, чтобы у ней было доброе сердце… Ах! Великий Боже! Кто мог бы предположить подобную вещь? Сердце Клодион давным-давно окостенело, если только (а это нам кажется чрезвычайно сомнительным) оно существовало когда-нибудь… Нет, она опасалась, потому что несчастье, случившееся с графом де Можироном, сильно повредило бы ее интересам. Во-первых, из этого произошла бы немедленная потеря обещанной награды; во-вторых, ребенок остался бы у нее на шее и ей пришлось бы очень тяжело, если бы она принуждена была платить кормилице и делать издержки всякого рода по мере того, как девочка стала бы расти. При одной этой мысли холодный пот выступил на всем тощем теле старухи. Однако она все ждала, все еще надеялась.

На третий день до нее донеслись слухи, совершенно искаженные, о страшной драме, разыгравшейся в замке Рокверд. Клодион все поняла и пришла в отчаяние, но внезапная мысль успокоила ее горе.

«То, что случилось через пять минут после моего ухода, могло случиться пятью минутами ранее… – думала Клодион, – и почему знать, осталась ли бы я еще жива? Между тем теперь я жива и здорова, только денег лишилась. Не надо же отчаиваться сверх меры».

Рассудив таким образом, Клодион вышла из дома и отправилась к кормилице с целью объявить ей, что со следующего месяца она не будет уже заботиться о ребенке, и предоставит ей полную свободу отнести сиротку в Воспитательный Дом. Но ее намерения скоро совершенно изменились, и вот по каким причинам.

– Ах, какая красавица будет эта девочка!.. – сказала ей кормилица после первых приветствий.

– Ты думаешь? – спросила старуха.

– Как же не думать?.. Посмотрите, как она сложена!.. Многим вскружит она голову в пятнадцать лет!..

Клодион начала размышлять. Она вспомнила несравненную красоту несчастной молодой женщины, которой помогла в родах. Она вспомнила также, что граф де Можирон слыл во всем краю очаровательнейшим молодым человеком, и сказала себе, что девочка, без всякого сомнения, наследует от тех, которые дали ей жизнь, красоту – ее единственное наследство…

Обдумав все это, Клодион убедилась, что этот брошенный ребенок не может стать для нее причиной разорения, а напротив, еще доставит ей средства достигнуть неожиданного богатства. Только надо было подождать… Но Клодион считала себя еще молодой, и пятнадцать лет казались ей слишком отдаленной будущностью.

Все эти размышления совершенно изменили намерения старухи. Вместо того чтобы велеть кормилице отнести девочку в Воспитательный Дом, Клодион приказала ей окружить ее самыми заботливыми попечениями.

– Но как же нам назвать эту милую малютку? – спросила кормилица?

– Называйте ее Венерой, – отвечала старуха, – это имя принесет ей счастье…

CI. Пропала!

Новые планы Клодион были очень просты, и ясно, в какой степени эта превосходная женщина обладала духом спекуляций.

Объяснимся. Во время своей долгой жизни Клодион занималась почти всеми ремеслами. Последнее было самое прибыльное, и вот почему: с одной стороны, скромность Клодион была нерушима и хорошо известна; с другой, совесть ее была очень сговорчива, и наши читатели сами могли убедиться, что повивальная бабка не затруднялась ничем. Поэтому практика у нее была многочисленная и необыкновенно прибыльная. Причина очень проста. Никакой товар на свете не продается так дорого, как совесть, как она ни испорчена. Ничто не покупается так дорого, как сообщничество. Притом скрывающийся порок имеет привычку быть щедрым, и преступление не торгуется, когда хочешь остаться скрытым и, следовательно, безнаказанным. Клодион знала это как нельзя лучше и умела пользоваться случаем. Поэтому она скопила порядочную сумму, которую надеялась еще увеличить. Она знала, что в Тулузе живет много старых, развратных миллионеров.

Теперь можно угадать без больших подробностей, на какого рода спекуляциях основывались будущие планы Клодион. Если бы душа бедной Анриэтты могла видеть из другого мира, какая судьба предназначалась ее дочери, то, конечно, единственный проступок ее жизни был бы достаточно искуплен страданием!..

Прошло четыре года. Маленькая Венера заметно росла. Красота ее и грация развивались с каждым днем и обещали сделаться поистине изумительными через несколько лет.

Клодион, которая по своим занятиям редко бывала дома, оставила девочку у кормилицы, где свежий воздух и свобода быстро развивали ее. Два или три раза в неделю Клодион посещала Венеру. Она приходила в восторг от прелестной девочки, восхищалась ее длинными черными волосами, густыми и бархатистыми, ее крошечным ротиком, эластичной кожей и большими глазами, взгляд которых скоро должен был сделаться непреодолимо пленительным. И старуха потирала себе руки и готова была заранее заказать огромный сундук для своего будущего богатства.

Случай, судьба, рок или провидение часто расстраивают прекрасно задуманные планы. Клодион не рассчитала, что ее может застигнуть смерть. Та явилась неожиданно.

В одно прекрасное утро дверь старухи не отворилась. Она не открылась и на другой, и на третий день. Услужливые соседи выбили дверь и вошли в дом. Страшный запах принудил их отступить. Черви уже истребляли сгнившее тело Клодион. Никто не пожалел о старухе, никто, кроме кормилицы, которая тотчас подумала, что теперь уже некому будет платить за маленькую Венеру. Но кормилица была женщина добрая. Она любила девочку и решилась оставить ее у себя и обращаться с ней точно так же, как со своими собственными дочерьми.

К несчастью для Венеры, это доброе намерение было уничтожено обстоятельствами.

Дом кормилицы находился на самом конце предместья, почти за городом…

В один день Венера, которой в то время было немного более четырех лет, и ее две молочные сестры вышли, по обыкновению, после завтрака погулять в поле. Когда наступил вечер, дети кормилицы вернулись одни. Венеры не было с ними. Кормилица в отчаянии расспрашивала дочерей. Те отвечали со слезами, что они вместе с Венерой бежали до предместья за людьми в красных платьях с золотом, которые били в барабаны и играли на трубах. Люди эти остановились на площади и вошли в дом из холста, откуда вышли с женщинами, одетыми подобно принцессам, и опять начали свою музыку. Большая толпа скоро собралась возле балагана. Девочки были окружены со всех сторон и не помнили, сколько времени оставались тут, разинув рты и вытаращив глаза. Все трое держались за руки. Только настала минута, когда толпа их разделила. Сестры нашли друг друга, но Венеры не было. Они ждали. Венера не приходила. Девочки подумали, что, наверное, подруга не могла отыскать их в толпе и возвратилась домой. Они подождали ее еще немножко и потом, в свою очередь, побежали домой. Они надеялись найти Венеру дома.

Мы знаем, что Венера домой не вернулась. Прошла ночь, прошел еще день. Ее искали, но не находили нигде. Единственное правдоподобное предположение было то, что Венера была украдена цыганами, дававшими представление на площади, но цыгане эти оставили Тулузу в тот же самый вечер, и невозможно было узнать, в какую сторону они направили свои бродяжнические шаги. Притом у бедной кормилицы недоставало денег, чтобы продолжать поиски в более обширном кругу. Она покорилась не без труда, но сохранила в глубине сердца слабую и отдаленную надежду увидеть когда-нибудь свою приемную дочь.

Надежда ее была безосновательна. Последствия доказали это. Венера больше не вернулась.

– Она умерла!.. говорила кормилица через некоторое время. – Она умерла, бедняжка!..

Добрая женщина заказала панихиду за упокой души той, которую кормила своим молоком. Но, увы! она ошиблась! Венера была жива, к несчастью для нее самой, к несчастью для других!..

CII. Цыгане

Вот что случилось.

В ту минуту, когда три девочки были разлучены окружившей их толпой, низенький мужчина, бледный, худощавый, с красным носом и глазами, с рыжими волосами, в платье серого цвета сомнительной свежести, в старой пуховой шляпе с широкими полями, подошел к Венере, которая отыскивала глазами своих подруг.

– Здравствуй, малютка… – сказал он ей медовым голосом и с улыбкой на тонких губах, улыбкой, которую хотел сделать ласковой.

Венера, приученная к вежливости своей кормилицей, отвечала с низким поклоном:

– Здравствуйте, сударь…

– Ты здесь одна? – спросил незнакомец.

– Не-ет…

– Верно твоя мамаша пришла с тобой?

Венера покачала головой отрицательно.

– Кто же? – спросил худощавый мужчина.

– Мои сестрицы.

– А!.. Где же они?..

– Вот здесь недалеко.

– Зачем же ты их оставила?

– Не нарочно, я сейчас их отыщу.

– Я провожу тебя… вот, кажется, я их вижу…

– С которой стороны?

– Вон там.

Худощавый мужчина показал налево. Венера снова покачала головой и маленькой ручкой указала направо.

– Они там… – сказала она.

– Ну, пойдем туда… Ты из Тулузы, малютка?..

– Да… из предместья.

– И пришла послушать музыку и посмотреть на шутки мужчин, одетых в красное платье, и дам, разряженных, подобно королевам?

– Да.

– Это тебя занимает?

– Очень.

– Но ты так мала, что тебе не все видно?

– Правда.

– Хочешь посмотреть ближе? Так лучше?

– Очень хочу…

– Ну, так пойдем же.

– Куда?

– Поближе к балаганам… я возьму тебя на руки, и ты все увидишь…

Венера обрадовалась, но тотчас же прибавила:

– А мои сестрицы?

– Как только я поставлю тебя на хорошее место, я схожу за ними и приведу их к тебе. Пойдем же…

Незнакомец взял Венеру на руки, растолкал с этой легкой ношей толпу и скоро дошел до балюстрады. Эта балюстрада мешала публике взойти на платформу, на которой полдюжины шутов, мужчин и женщин, кривлялись и ломались под звуки нестройной музыки. Венера вне себя от восторга не могла наглядеться и наслушаться. Она удивлялась движению, шуму, костюмам, которые находила великолепными, и музыке, которая казалась ей гармонической. Через минуту незнакомец сказал ей:

– Кажется, все это очень нравится тебе?

– О! – вскричала девочка вместо ответа.

– А если бы ты видела…

– Что такое?

– Представление внутри балагана, ты сказала бы другое!

– О! – повторяла девочка.

– Хочешь посмотреть?

– Хочу.

– Ничего не может быть легче.

– Войдем.

– Нас пропустят?

– Конечно, если мы заплатим.

– У меня нет денег…

– У меня есть, я хочу доставить тебе это удовольствие.

Венера захлопала в ладоши с истинным восторгом, но почти в то же время лицо ее помрачнело.

– А сестрицы?.. – прошептала она. – Сестрицы не знают, где я!..

– Как только мы войдем в балаган, я пойду за ними и приведу их к тебе…

– Поскорее же…

Незнакомец снова поднял Венеру и прошел с ней через балюстраду. Потом поднял грубый холщовый занавес и вошел в палатку. Там на деревянной скамейке сидела женщина огромного роста с чрезвычайно раскрасневшимся лицом. На столике, стоявшем возле нее, находились бутылки, стаканы и сахарница. Толстая женщина, казалось, была пьяна и сверх того погружена в вакхические размышления. Приход худощавого мужчины заставил ее поднять голову.

– Это ты, Эшинэ?!. – сказала она.

Незнакомец приложил палец к губам и указал на девочку. Толстая женщина всплеснула руками. Она взглянула на Венеру и вскричала:

– Экая красотка!..

– Не правда ли, милая мадам Рогомм?..

– Сокровище!.. здравствуй, малютка, как тебя зовут?..

– Венера.

– Как?..

Девочка повторила.

– Венера! – сказала в свою очередь толстая женщина. – Как ей пристало это имя!.. Где ты поймал эту прекрасную птичку?.. – обратилась она к Эшинэ.

– На площади, в двух шагах отсюда.

– Молодец!

– Могу похвалиться.

– Одна она?

– Есть сестрицы…

Эшинэ подмигнул и сделал довольно эксцентрический знак. Потом продолжал, делая ударение на каждом слове.

– Сестрицы… за которыми я пойду… слышите ли, милая мадам Рогомм… за которыми я пойду… чтобы показать им представление, как этому херувимчику… Поставьте хорошенько этого прелестного ребенка и берегите как зеницу ока, пока я схожу за другими.

– Будьте спокойны, – отвечала толстая женщина.

Мужчина в сером платье опять подмигнул ей, приподнял холщовый занавес и вышел. Рогомм осталась одна с Венерой. Девочка не совсем успокоилась. Какой-то неопределенный страх овладевал мало-помалу ее душой. Она дрожала, сама не зная почему. Рогомм встала.

– Ну, душечка, – сказала она Венере, – пойдем посмотрим на представление. Но прежде выпьем стаканчик сладенького винца, чтобы освежиться.

– Мне не хочется… – пролепетала Венера.

– Ба! ничего, выпить все-таки можно… вино сахарное!.. очень вкусное…

И старуха положила несколько кусков сахару в стакан, наполненный до половины вином, и влила в эту смесь несколько капель из пузырька, который вынула из кармана. Потом размешала сахар оловянной ложкой и подала стакан Венере, говоря:

– Ну, малютка, выпей-ка попроворнее, потом мы посмотрим представление и подождем твоих сестриц…

Венера взяла стакан. Она не смела не выпить, несмотря на свое отвращение, но как только отпила немного, стакан выпал у ней из рук и она опустилась на руки Рогомм, которая, ожидая этого результата, была готова поддержать ее. Венера уснула.

CIII. Украдена!

Когда Венера проснулась от тяжелого и глубокого сна, произведенного сильным наркотическим средством, густой мрак окружил ее. В первую минуту она не поняла своего положения. Ей показалось, что она видит странный сон. Она протянула руки, понять где находится, и заметила, что лежит на куче соломы и сена. Она встала и хотела сделать несколько шагов, но наткнулась на холстинную стену. Она повернулась налево. Рука ее встретила такую же стену. Она пошла вперед. Пространство было свободно шагов на десять. Венера чувствовала, как свежий воздух ударяет ей в лицо. Наконец она достигла края своей тюрьмы и узнала, что находилась в покрытой холстом повозке, которая стояла на большой дороге, возле поляны. Венера робко высунула голову.

Зрелище, достойное карандаша бессмертного Калло, представилось глазам ее. Это был цыганский табор во всем своем живописном беспорядке. Ночь была мрачная. Труппа шарлатанов и акробатов, которых мы видели в Тулузе, расположилась вокруг большого костра, разложенного во рву. Эти разбойники, выйдя из города, сняли свои блестящие костюмы. Они выказывали теперь свои лохмотья с цинизмом и отвратительной неопрятностью! Худощавый мужчина походил на заморенную ласточку. Рогомм – на самую отвратительную колдунью. Ужин шайки приготовлялся в огромном котле, висящем над костром. Оборванные, голодные, отвратительные цыгане, казалось, были веселы и беззаботны. Бутылки переходили из рук в руки. Горящие уголья бросали красный свет на пьяные лица и производили эффект света, как в картинах Рембрандта. Слышались громкий хохот, веселые крики, непристойные песни. Словом, это было зрелище странное, смешное и ужасное.

Понятно, что ребенок в летах Венеры, не мог одним взглядом объять подробности набросанной нами картины. Девочка поняла только ее страшную сторону:чувствовала, что она одна, что она погибла. Она хотела бежать… Но каким образом? Куда? С тем врожденным инстинктом, который часто развивается в детях с преждевременной понятливостью, Венера рассчитала, что Тулуза должна была находиться в стороне, противоположной той, по которой следовала увозившая ее повозка. Она спустилась с этой повозки, решившись бежать по большой дороге до тех пор, пока достигнет дома своей кормилицы. К несчастью, в ту минуту, как нога девочки коснулась земли, платье ее зацепилось за колесо и заставило ее потерять равновесие. Она упала в песок. Шум от ее падения, как ни был легок, привлек внимание акробатов. Рогомм приметила девочку и своим грубым голосом произнесла страшное ругательство. Худощавый мужчина, заменивший синим изорванным балахоном серое платье, подбежал к Венере, поднял ее и притащил к шайке, сидевшей вокруг огня.

– Ну!.. ну!.. куда это ты хотела бежать?.. – сказала с насмешкой толстая женщина.

Венера, сердце которой сильно билось в груди, молчала.

– Я не люблю, когда не отвечают на мои вопросы… – продолжала Рогомм, начиная сердиться, – отвечай же, малютка, или я тебя прикончу…

Венера залилась слезами. Толстая женщина подняла сломанную ветку, валявшуюся около нее, и несколько раз ударила девочку по рукам и по плечам, повторяя:

– Будешь ты говорить?..

– Буду… буду… буду… – пролепетала Венера, рыдая.

– Скорее же! давно пора!..

– Буду… буду… – повторила девочка.

– Что ты хотела делать?

– Бежать.

– Куда?

– В Тулузу.

– Зачем?

– К мамаше… и сестрицам…

Рогомм расхохоталась.

– Придется тебе обойтись без них, – продолжала она, – обойтись без твоей мамаши и сестриц… ты не расстанешься с нами…

Венера сделала движение ужаса.

– Это тебе не нравится? – спросила Рогомм.

– О! – прошептала девочка, – что вы хотите со мною делать?

– Увидишь.

– Прошу вас, сударыня, отпустите меня…

Толстая женщина начала свистеть с насмешливым видом.

– Ну, довольно разговаривать, милочка, – сказала она потом. – Не голодна ли ты? Хочешь поужинать с нами?

Венера сделала отрицательный знак.

– Не хочется ли тебе спать?

Венера покачала головой.

– А! Ты не хочешь ни есть, ни спать… Как тебе угодно… садись в этот ров, малютка, и соси свой пальчик… только помни хорошенько, что, если вздумаешь опять бежать, у нас ноги подлиннее твоих… тебя скоро поймают и тогда я переломаю тебе все кости…

Потом Рогомм повернулась к Венере спиной и перестала заниматься ею. Девочка, дрожа от страха, присела на землю, закрыла голову руками и старалась заглушить, сколько могла, свои рыдания. Через некоторое время, утомленная усталостью, она заснула, несмотря на свое горе.

Утром, когда Венера проснулась, она опять увидела, что лежит на соломе, в повозке, которую медленно тащила пара чахлых лошадей.

Мы скоро узнаем, какая жизнь была предназначена бедной Венере и почему впоследствии она должна была играть роль в странной и гибельной драме.

Конец первой книги

Книга 2

Часть четвертая. Первый брак

CIV. Старые знакомые

Где происходили происшествия, которые мы представим глазам наших читателей? Достаточно будет сказать, что это было в южной провинции Франции, через два года после событий, завершающих последнюю главу предыдущей части.

Было около десяти часов вечера. Та самая повозка, которую мы уже знаем, с труппой акробатов медленно ехала по гористой, неровной дороге. На кляче, запряженной в эту повозку, были только кожа да кости; казалось, она вот-вот готова была испустить последний вздох. Напрасно возница хлестал несчастную лошадь, напрасно ругался. Повозка еле двигалась, и путешественники едва ли делали в час четверть лье. Наконец повозка достигла вершины большой горы. Оттуда виднелись огни в деревне. Лошадь, без сомнения, поняла, что ее там ожидают ужин и ночлег, и сама прибавила шагу, чего нельзя было ожидать от ее исхудалых мослов.

Через четверть часа повозка остановилась перед гостиницей плохой наружности. Из повозки вышли трое; первым – тот худощавый мужчина, которого звали Эшине; потом толстая женщина, называвшаяся Рогомм, наконец, худенькая и бледненькая девочка, которую мы представили читателю под именем Венеры.

Большая перемена произошла в наружности этих трех особ. Необыкновенная худоба Эшине приняла такие размеры, что его огромное тело сделалось будто прозрачным. Напротив, толщина Рогомм перешла в настоящую тушу. Румяные щеки приняли темно-фиолетовый оттенок, а раздутое лицо этой чудовищной женщины дышало пороком и преступлением еще более, чем два года назад. Прелестное личико бедной Венеры, побледневшее от лишений и дурного обращения, выражало страдание и отчаяние.

– Эй! Хозяин! – закричал Эшине хриплым голосом.

Хозяин прибежал.

– Ужинать! – вскричал акробат. – Мы умираем с голода.

Что у вас есть? – Ветчина и яйца.

– Ну нам и не нужно ничего другого… Разумеется, к этому необходимы вино и коньяк…

– Стало быть, вам надо сделать яичницу с ветчиной?

– Да, яичницу из сорока восьми яиц.

Хозяин бросил странный взгляд на трех путешественников, Вероятно, их экипаж и наружность внушили ему какие-то опасения, потому что он сказал:

– Я имею привычку получать вперед.

– Вот как? Странная привычка.

– Да.

– Так вот как вы обращаетесь с людьми, приезжающими к зам в экипаже. Прекрасно!

– Уж так я привык; а те, которые недовольны, могут отправляться в другое место.

– Вы заслуживали бы этого… Но так как я уже здесь, то остаюсь и не хочу спорить с вами…

– Стало быть, вы заплатите?

– Вот шесть ливров в задаток.

Хозяин взял серебряный экю, повертел его в руках, чтобы удостовериться, настоящий ли в нем вес, и, довольный осмотром, сказал:

– Хорошо. Я приготовлю еду… Эй! Марготон, – закричал он, обернувшись к кухне, – отведи на конюшню лошадь этого господина…

– Да хорошенько позаботься о ней, – заметил Эшине серьезным тоном, – эта лошадь дорогая.

Через пять минут Эшине, Рогомм и Венера сидели за столом в зале трактира. Яркий огонь трещал в высоком и широком камине. На скатерти сомнительной белизны стояли три выщербленные тарелки, три невыполосканных стакана, бутылка с гасконским вином, небольшая кружка с водкой и лежали три железные вилки и огромная краюха черного хлеба.

– Вот ваша яичница, – сказал хозяин, подавая блюдо на стол.

Путешественники тотчас же принялись уписывать еду, и несколько минут слышался только звук вилок и челюстей. Менее чем через десять минут яичница исчезла и бутылка была опорожнена. Эшине и Рогомм готовились приняться за водку, как вдруг новое лицо появилось в зале.

Это был человек подозрительной наружности и на редкость безобразный. Глубокие шрамы прорезали его лицо. Одного глаза совсем не было; другой, бледно-серый, имел подлое и зловещее выражение. Одежда этого человека состояла из грязных лохмотьев.

При виде незнакомца Венера не могла удержаться от вскрика ужаса, что принесло ей один удар ногой от Эшине и другой от Рогомм. Вошедший обвел залу своим единственным глазом и, приметив Эшине, немедленно сел возле него. Акробат принял его гримасой, походившей на улыбку, и дружеским пожатием руки, Рогомм сделала то же.

– Не хочешь ли стаканчик водки? – спросил Эшине.

– Разве можно отказать?

С этими словами незнакомец осушил полный до краев стакан, который подал ему акробат, и потом сказал:

– Я ждал вас целый час на дороге; я уже думал, что вы не приедете сегодня…

– Лошадь виновата, – заметила Рогомм.

– Впрочем, нет никакой беды, если б вы приехали и позже…

– Как можно не сдержать слова, данного другу! – закричал Эшине. – Никогда!

Потом, наклонившись к кривому, он спросил его шепотом:

– Все по-прежнему?

– Еще бы! – отвечал кривой тем же тоном.

Акробат потер руки с веселым видом, потом прибавил:

– Когда же?

– Завтра вечером.

– Без отлагательства?

– Да… Все как условленно…

Кривой хотел продолжать, но взглянул на Венеру и остановился.

– Ну? – спросил Эшине.

CV. Преступления

Кривой выразительно указал на нее и спросил:

– А девочка?

– О! – отвечал акробат, – ее нечего опасаться; при ней можно говорить свободно; она дремлет и притом ничего не понимает… Отведи ее спать, – прибавил он, обращаясь к Рогомм.

Толстая женщина велела трактирщику отвести себе спальную и ушла с девочкой. Через пять минут она вернулась.

– Ребенок спит, – сказала она, – будем говорить…

На другое утро Эшине сделал необычные приготовления.

Он продал за пятьдесят пять ливров свою чахлую клячу, вместе с упряжью и повозкой, и купил за двести ливров двух лошадей небольших, но молодых и сильных. Из всей своей поклажи Эшине и Рогомм оставили только холщовый мешок и, кроме того, гитару, на которой за эти годы они бранью и побоями выучили Венеру играть несколько песен.

К шести часам вечера лошади были взнузданы. Рогомм села на одну и поставила перед собой холстинный мешок с бельем и одеждой. Позади себя посадила она Венеру. На девочке была надета через плечо гитара. Эшине сел на другую лошадь, и все трое выехали из деревни, где провели ночь и часть дня.

Ехали они около двух часов. Как только стемнело, Эшине повернул свою лошадь, сделал Рогомм знак сделать то же самое, и оба воротились назад по той самой дороге, которую проехали. Только вместо того, чтоб ехать по большой дороге, как ехали до сих пор, они проехали по полю, вдоль забора. Скоро во мраке заблистали огни деревни, из которой они выехали два часа тому назад. Эшине повернул налево и пустил лошадь в галоп. Рогомм сделала то же. Через несколько минут они въехали в лес. Венера, убаюканная ровным шагом лошади, мало-помалу заснула.

Вдруг лошади остановились. Акробаты находились посреди чащи, на ружейный выстрел от границы леса. Эшине сошел с лошади. Рогомм тоже. Потом она сняла Венеру. Девочка, вдруг пробудившись от сладкого сна, протерла глаза, чтобы удостовериться, не во сне ли она видит это.

Внезапный крик заставил ее вздрогнуть. Эшине сорвал с дерева, под которым остановился, листок, согнул его особенным образом, приложил ко рту и три раза прокричал по-совиному. С минуту было тихо. Но скоро подобный же крик три раза ответил на этот сигнал. Через несколько секунд в чаще захрустели сухие листья, осторожно раздвинулись ветви и кто-то подошел к акробатам.

– Кто идет? – спросил Эшине шепотом.

– Друг.

Венере показалось, что она узнала этот голос. В тени обрисовалась фигура вчерашнего кривого.

– Кум, – сказал он, – все идет хорошо. Ночь мрачная. Сорока в гнезде. Пойдем!

– Пойдем! – повторил Эшине. – Стереги лошадей, – прибавил он, обращаясь к своей толстой подруге. – А ты, малютка, ступай за нами, или я поколочу тебя…

И Эшине взял Венеру за руку. Девочка задрожала. Эшине продолжал:

– С тобой гитара?

– Вот она, – отвечала бедная девочка.

Эшине потащил ее. Они вышла из леса и несколько минут шли по лугам, влажным от вечерней росы. Через десять минут кривой сказал:

– Стой!

Остановились. Темнота была не так глубока, как в лесу. По обе стороны шел забор в пять футов вышины. Сквозь этот забор светился слабый свет. Эшине наклонился к Венере и сказал:

– Останься здесь.

– Одна? – спросила дрожащая девочка.

– Да.

– Я боюсь…

– Стой на месте, – повторил Эшине грозно, – или я тебя

– Останусь… Останусь, – пролепетала Венера.

– Если кто-нибудь подойдет, если ты услышишь малейший шум, играй на гитаре и пой.

– Хорошо.

– И помни, малютка, что если ты не исполнишь в точности моих приказаний, я убью тебя без милосердия!

С этими грозными словами Эшине сильно сжал руку Венеры. Девочка оставалась неподвижна и не отвечала ничего: страх сковал ее.

– Скорее! – сказал кривой. – Давно пора.

– Я готов.

И оба подошли к забору. Несколько досок, без сомнения подпиленных заранее, немедленно отделились и открыли довольно широкое отверстие. Эшине с товарищем исчезли впотьмах, в чаще деревьев.

Прошло несколько секунд. Скоро до ушей Венеры долетели звуки совершенно различного рода. Один звук был едва слышен и походил на визжанье пилы, вгрызающейся в железо. Он раздавался от того места, куда отправились акробат и кривой. Другой звук доносился с большой дороги. Это был тяжелый топот лошади. Всадник напевал монотонную песню. Венера вспомнила приказания Эшине и то, чем угрожали ей, если бы она не исполнила их в точности. Дрожащими руками дотронулась она до расстроенных струн гитары и голосом, срывающимся от страха, начала петь старинную народную песню, трогательную и невинную мелодию – странный аккомпанемент ужасной драмы!

CVI. Убийство

При первых звуках песни визжание пилы прекратилось. Мало-помалу топот копыт становился все слабее и слабее и скоро совершенно затих вдали. Всадник проехал. Венера перестала петь. Глухое визжанье пилы возобновилось. Это продолжалось не долго. Через две минуты наступила тишина. Небо было мрачно. Большие черные тучи, пробиваемые время от времени лунными лучами, неслись по небу. С Венерой сделалось какое-то странное головокружение. В ушах ее раздавался шум, грудь тяжело поднималась. Чтобы успокоиться и преодолеть головокружение, все более и более овладевавшее ею, она упорно устремила взор на слабый свет, сиявший все на одном и том же месте между деревьями.

Вдруг этот свет погас. В то же время Венера услышала душераздирающий, ужасный, отчаянный крик! Холодный пот выступил на лбу девочки. Она выронила из рук гитару, которая разбилась с хриплым звуком, подобным хрипу умирающего. Венера хотела бежать, но ноги ее подгибались. Ей показалось, что земля вертится вокруг нее, и хотя девочка не имела ясного понятия о смерти, она решила, что умирает.

Шум быстрого бега вывел ее из этого состояния. Эшине и кривой перепрыгнули через забор, как два лютых зверя. Акробат схватил Венеру за руку и потащил, говоря задыхающимся голосом:

– Скорее!.. Скорее!..

Девочка не могла бежать: колени ее подогнулись и она упала. Эшине подавил в себе ругательство или угрозу, взял Венеру на руки и побежал к лесу.

– На лошадей!.. – закричал он глухим голосом, добежав до Рогомм,

Старуха посадила Венеру на лошадь, и в эту минуту девочка услыхала металлический звук, который издал мешок, полный монет. Лошади поскакали с фантастической быстротой. Такие сильные волнения в такое непродолжительное время были выше сил ребенка. Венера лишилась чувств.

Когда она пришла в себя, акробаты находились уже в другом лесу, гораздо глуше вчерашнего. Был день. Лошади, изнуренные усталостью, лежали в высоком папоротнике, уже поблекшем от холодных осенних ветров. Рогомм развела огонь из сухих ветвей и жгла одежду, которая, как показалось Венере, была запачкана кровью. Эшине, сидевший поодаль под старым дубом, считал золотые монеты. Актеры переоделись так, что Венера с трудом узнала их. Они сменили свою обыкновенную одежду костюмами лангедокских крестьян. Венеру также одели крестьянской девочкой.

Когда наступил вечер, они бросили лошадей, которые не могли продолжать путь, и пешком дошли до ближайшей деревни. Там они остановились в трактире.

На другое утро Эшине вышел купить других лошадей. Рогомм и Венера остались ожидать его в низкой зале, окна которой выходили с одной стороны на двор, а с другой в сад. За садом виднелась поляна.

Отсутствие Эшине продолжалось необыкновенно долго. Венера заметила, что Рогомм начала терять терпение и даже выказывала беспокойство. Обе сидели у окна.

Вдруг Рогомм с ужасом вскрикнула. Это восклицание повторила и Венера. Они увидели Эшине, входившего во двор в сопровождении двух жандармов. Руки его были скованы за спиной железной цепью. Глаза смотрели дико, и ничто не могло сравниться с ужасом, какой внушало его лицо, покрытое смертельной бледностью. Зрелище это, впрочем, было непродолжительно. Рогомм, не теряя ни секунды, отворила окно в сад и, несмотря на свою толщину, поспешно выпрыгнула в него. Окно было не высоко от земли. Венера, которой Рогомм сделала повелительный знак, бросилась за ней!

Через несколько минут, под прикрытием живых заборов, которыми была покрыта вся страна, Рогомм и Венера добрались до поляны. Вечером они спрятались в лесу. С этих пор для них наступила странная и ужасная жизнь. Два месяца жили они без убежища, спали под открытым небом в самых уединенных местах, ели дикие плоды, а иногда черный хлеб, купленный у пастухов. В этот год зима была жестокая, даже в южной Франции. Рогомм чувствовала необходимость приблизиться к жилью и спрятаться в каком-нибудь городе. Сначала они шли по ночам, чтобы не привлекать внимания своей ветхой одеждой. Наконец, мало-помалу, покупая здесь соломенную шляпку, тут юбку, там платок, они успели одеться почти приличным образом и осмелились путешествовать днем.

Было семь часов утра, когда они дошли до Монпелье. Толпа покрывала улицы и площади и, казалось, была взволнована ожиданием какого-то важного происшествия. Эта толпа увлекла за собой Рогомм и Венеру, которые, сами не зная куда идут, очутились вдруг на большой площади. Там, под ослепительно блестящим небом, высились зловещие и черные профили двух виселиц. Очевидно, была назначена казнь. Рогомм и Венера хотели уйти, но массы зрителей, стекавшихся со всех сторон, принудили их остаться на месте.

Вдруг страшный шум поднялся в толпе, удерживавшей их в плену. Вой, проклятия раздавались безостановочно. В то же время волны народа быстро раздались. Появилась тележка в сопровождении конвоя. В этой тележке везли к эшафоту преступников, осужденных на смерть. Народ бросал в них грязь, камин, провожал их ругательствами. Венера хотела сначала отвернуться, но никак не могла. Непреодолимое любопытство принудило ее посмотреть на осужденных.

Она узнала их.

CVII. Бродяжничество

Один из этих негодяев, которым оставалось жить несколько минут, был тот страшный кривой, которого Венера видела два раза. Другой… Другой был приятелем Рогомм, господином Венеры, акробатом Эшине.

Преступники вышли из роковой тележки у виселиц-близнецов. Покрытые смертельной бледностью и трепетавшие от ужаса, они едва держались на ногах. Палач со своим помощником овладели осужденными. Венера потупила голову и закрыла глаза. Новый шум в толпе заставил ее раскрыть их. Человеческое правосудие было удовлетворено… Повешенные качались на веревках. Агония искривила их лица, и от последних конвульсий трепетали их мышцы.

Эта ужасная сцена произвела страшное впечатление на юное воображение ребенка. Долго еще после этого Венера просыпалась по ночам, орошенная холодным потом, с душераздирающим криком, представляя себе эти бледные лица с искривленными губами, с расширившимися зрачками, которые, как ей казалось, были пристально устремлены на нее. Тогда Рогомм била девочку, чтобы заставить ее замолчать, и осыпала ее грубыми ругательствами. Венера сдерживала рыдания и тихо плакала.

Золотые монеты, плоды преступления, искупленного акробатом на виселице, остались в руках Рогомм. Это золото быстро приходило к концу. Рогомм их не берегла. Эта достойная женщина пила водку и другие крепкие напитки не только в течение целого дня, но и по ночам.

Рогомм и Венера направились из Монпелье к границам Италии. Рогомм купила Венере акробатический костюм, вышитый медными блестками, гитару и бубен. Девочка опять стала странствующей певицей и танцовщицей. Они медленно прошли всю южную Францию, живя довольно хорошо, благодаря деньгам, которые Венера зарабатывала своими танцами и песнями.

Теперь мы можем оставить без внимания целые семь лет, за которые с нашими действующими лицами не случилось ничего достойного упоминания. Они прошли Пьемонт, Неаполитанское королевство, Тоскану, Ломбардию, Тироль, Иллирию, повсюду ведя странствующую и жалкую жизнь, хотя и не терпели нужды.

Между тем Венера росла. Из ребенка она превратилась в красивую девушку. С удивлением, смешанным с удовольствием, замечала она, что взоры мужчин часто останавливались на ней, и в этих взорах она видела выражение еще ей неизвестное.

Теперь, читатель, то, что мы скажем вам, конечно, покажется странным, невероятным, но между тем это будет совершенная истина.

Венера, уличная певица, воспитанная презренной тварью, известной нам, не ведавшая ни правил, ни даже инстинктов нравственности, привыкшая с детства слышать беспрестанно неприличные слова и петь непристойные песни, эта девушка, говорим мы, сохранила совершенную чистоту сердца и воображения. Эротические образы, находившиеся постоянно у нее перед глазами, не имели для нее ни привлекательности, ни значения. Врожденная стыдливость окружала ее душу густым покровом и сохраняла ее от осквернения. Но так же, как и счастье ее юных лет, этот покров должен был разорваться.

Странствующая жизнь привела их зимой в Польшу. В то время Венере было уже восемнадцать лет. Четыре дня уже девушка со своей спутницей шли по глухим заснеженным лесам, в которых не встретили ни одной живой души. Положение их было ужасным и почти отчаянным. Обе страдали от холода и голода, так что им оставалось только выбирать из двух родов смерти, одинаково ужасных.

К концу пятого дня в ту минуту, когда, разбитые усталостью и отчаянием, они упали, может быть, затем, чтобы не подняться более, последние лучи заходящего солнца показали им в конце длинной прогалины в лесу величественную громаду замка. Вид этот возвратил им силы, и скоро они дошли до опущенного подъемного моста, который вел на двор, находившийся посреди нескольких флигелей, возле главного здания. Очевидно, путницы имели перед своими глазами одно из тех феодальных жилищ, в которых никогда не отказывают просящим приюта.

У моста стоял человек с бичом в руке, Венера подошла к нему и на ломаном польском языке, которому кое-как научилась по дороге, спросила его, указав на замок, позволят ли им в нем переночевать. Скажем мимоходом, что в своей странствующей жизни Венера приобрела изумительную способность учиться языкам различных стран, через которые она проходила. Даже Рогомм в короткое время научилась довольно сносно объясняться с окружающими.

Человек, к которому обратилась Венера, с любопытством осмотрел обеих женщин с ног до головы. Потом, указав на подъемный мост, он сделал им знак, выражающий: «Ступайте!»

Женщины прошли через мост на большой двор, где были встречены сначала насмешками толпы слуг в странных ливреях, обшитых бесчисленным множеством позументов и шнурков. Но когда эти люди рассмотрели обеих женщин, лицо Венеры произвело на них благоприятное впечатление. Насмешки тотчас прекратились. Один из слуг проводил путешественниц в кухню. Там их посадили перед большим огнем, над которым вертелось несколько вертелов с говядиной и дичью разного сорта.

Через несколько минут тот же слуга принес старухе и девушке есть и пить. Скоро голод Венеры был утолен, приятная теплота огня возвратила гибкость ее членам, оцепеневшим от холода и ослабевшим от усталости и голода. Она встала, взяла гитару и, сделав несколько аккордов, запела приятным и чистым голосом французскую песню, которая произвела на ее слушателей изумительный эффект, хотя они и не поняли ни одного слова. Когда Венера перестала петь, она схватила свой бубен, висевший у нее на поясе, и станцевала прелестный танец. Восторг слуг превзошел все ожидания. Восхищенные лакеи не знали, как выразить удовольствие, которое Венера доставила им своими талантами.

Без сомнения, слабые звуки гитары или бубна долетели до ушей владельца замка; а может быть, и услужливый слуга выставил перед ним в благоприятном свете искусство молодой девушки в пении и танцах.

CVIII. Пан

Позже вечером дворецкий пришел за Венерой и повел ее к пану.

Пан – так слуги называли своего господина – хотел видеть и слышать молодую гостью. Рогомм хотела идти с Венерой, но ей велели остаться в кухне. Слуга повел Венеру по огромным комнатам, которые походили более на галереи и не имели других украшений, кроме оружия и охотничьих трофеев. Наконец они вошли в четырехугольную залу, стены и пол которой совершенно исчезали под черно-бурыми лисьими мехами, что производило странный, но довольно живописный эффект. Яркий огонь сверкал в высоком камине, на котором стоял серебряный кубок.

У этого камина сидел или скорее лежал в огромном кресле пан. Без всякого сомнения, ему уже было более шестидесяти лет, и Венере он показался скорее низкого, нежели высокого роста. Впрочем, он прекрасно сохранился и, казалось, несмотря на лета, был одарен крепостью и бодростью. Костюм его состоял из серого суконного кафтана и панталонов того же цвета, обшитых галунами, как и кафтан.

Никакими словами нельзя выразить то впечатление, которое произвело на Венеру лицо этого старика. Цвет лица его был красен как кирпич и казался еще темнее от ослепительной белизны усов и волос, остриженных под гребенку; длинный крючковатый нос походил на клюв хищной птицы; маленькие глаза, иссиня-зеленые, чрезвычайно смелые, зоркие и хитрые, дополняли эту физиономию, поистине не имевшую ничего привлекательного.

Пан курил коротенькую черную трубку, облокотившись локтем на дубовый резной столик, на котором стояла большая хрустальная ваза, наполненная вином с пряными кореньями, и рядом лежала пара пистолетов, оправленных в серебро.

Когда Венера вошла, старик устремил на нее холодный взгляд, похожий на кошачий. Смущенная девушка остановилась на пороге. Он сделал ей знак подойти.

– Молодая красавица, – спросил он ее по-польски, – из какой вы страны?

Венера сначала не поняла. Старик повторил вопрос.

– Я родилась во Франции, – отвечала тогда девушка.

Старик продолжал на плохом французском языке:

– Как вас зовут?

– Венерой.

– Сколько вам лет?

– Кажется, шестнадцать.

– Кажется, говорите вы?

– Да.

– Стало быть, вы не знаете точно?

– Нет.

– Как же это могло случиться?

– Я никогда не знала моих родителей, и потому мне не известно, сколько мне лет…

– Стало быть, женщина, с которой вы пришли, вам не мать?

– Нет!

– Почему же вы живете вместе?

– Потому что она меня воспитала, а теперь я достаю ей пропитание.

– Каким образом?

– Пою, танцую… И нам везде дают пищу и гостеприимство.

Наступила минута молчания. Потом старик продолжал:

– Спойте и станцуйте мне. Я так хочу.

Венера тотчас повиновалась. Она начала петь, аккомпанируя себе на гитаре, потом схватила бубен и со странной энергией протанцевала очень живой танец, которому выучилась на границах Бискайи. Пока она танцевала и пела, старик не спускал с нее глаз. Даже когда Венера не смотрела на него, ей чудился блеск его бледных зрачков. Окончив танец, она поклонилась старику.

– Хорошо, – сказал он лаконично, – я доволен.

Потом он ударил по столу пистолетом. Явился дворецкий.

– Что прикажете? – спросил он.

– Уведи эту девушку, – отвечал пан, – дай ей постель и той женщине, которая с нею; пусть они не уходят из замка. Ступай…

Дворецкий почтительно поклонился, взял Венеру за руку и отвел ее в кухню.

Рогомм ожидала Венеру с величайшим нетерпением и принялась расспрашивать ее.

CIX. Кошелек

Когда Венера рассказала ей все, от странного взгляда пана до приказания, отданного им, не отпускать их без его ведома, девушка увидела, как глаза мегеры заблистали адской радостью, причину которой она поняла только впоследствии.

– Ах, как ты счастлива, малютка! – вскричала Рогомм.

– Счастлива? – повторила Венера. – Почему?

Старуха пожала плечами с презрительным видом.

– Почему? – повторила Венера.

Рогомм повернулась к ней спиной, и зловещая улыбка заиграла на ее толстых губах.

Дворецкий отвел обеих женщин в просторную комнату, где стояла широкая кровать, на которой могло поместиться человек восемь. Им дали свечку, потом принесли ужин и вина, которого спросила Рогомм, без сомнения, затем, чтобы удостовериться в начинающейся милости для Венеры.

Скоро они улеглись, и Венера, изнуренная усталостью, почти тотчас же заснула.

На другой день дворецкий опять пришел за Венерой, но на этот раз велел идти и Рогомм. Обе прошли по тем же галереям, вошли в ту же залу и нашли старика на том же месте и в той же позе, как вчера.

Когда они вошли, старик встал; Рогомм низко поклонилась ему. Он сделал ей знак отойти с ним в амбразуру окна. Там они принялись разговаривать шепотом. Разговор их был продолжителен, тем более что оба собеседника с трудом объяснялись на одном и том же языке. Часто они взглядывали на Венеру, а порой даже указывали на нее. Девушка поняла, что речь шла о ней. Она оставалась возле камина.

Когда таинственный разговор кончился, старик растворил небольшой шкаф, сделанный в стене, вынул оттуда стопку золотых монет, положил их в кошелек и бросил его Рогомм. Старуха подхватила кошелек на лету, спрятала его в карман, отвесила старику низкий поклон, подошла к Венере и поцеловала ее в лоб с притворной нежностью, которая причинила девушке невыразимый страх.

– Мы уходим? – спросила Венера.

– Да… – отвечала Рогомм, – то есть ухожу я одна…

– И я с вами!

– Нет…

– Как нет?.. – вскричала Венера.

– Ты останешься… Но не надолго… Я вернусь за тобой через несколько дней… А пока будь умницей, то есть не отказывай ни в чем этому достойному господину… Он желает тебе добра и… О! Много, много добра…

– Значит, вы бросаете меня одну? – прошептала Венера с испугом.

– Нет, этот господин примет в тебе участие…

– Нет, нет… – перебила Венера с отчаяньем в голосе, – я не хочу здесь оставаться!

– А я говорю, – возразила Рогомм с дьявольским хладнокровием, – что ты должна остаться непременно, а то нас обеих повесят, как твоего отца, Эшине!..

И гнусная мегера, воспользовавшись остолбенением Венеры, быстро пошла к двери и исчезла. Несколько минут девушка оставалась неподвижной, напрасно стараясь объяснить себе, что с ней случилось. Мало-помалу каким-то смутным инстинктом она поняла опасность своего положения. Она хотела броситься к двери, но старик как будто предвидел это. Он схватил Венеру за руку, и несмотря на все свои усилия, она никак не могла вырваться от него.

– Пустите меня!.. Я хочу уйти!.. – вскричала Венера, топнув ногой почти с детским гневом.

– А я хочу, чтобы вы остались! – возразил старик, сжимая ее руку с неимоверной силой.

– Вы мне не господин!.. Я вас не послушаюсь…

– Ошибаетесь, милое дитя!..

– Как? Разве вы господин… Мне? По какому праву?

– Я купил вас…

– Купили!.. – повторила Венера с изумлением, отвращением и ужасом.

– Вы это знаете так же хорошо, как и я, потому что только что видели, как я платил золотом…

Лишь тогда Венера поняла, какой гнусный торг заключила Рогомм, и зарыдала горькими слезами.

И все-таки она еще слишком была далека от того, чтобы предвидеть в эту минуту все несчастья, которые должны были обрушиться на нее.

CX. Подслащенное винцо

– Я не люблю слез, – сухо сказал старик, – ступайте, я увижусь с вами после, когда вы станете благоразумнее.

Он ударил по столу прикладом пистолета. Тотчас вошел дворецкий.

– Уведи эту девушку, – сказал старик.

Доверенный слуга отвел ее в большую комнату, обтянутую темно-красным, будто кровавым, штофом. Всю мебель этой комнаты составляли кровать, стол, кресло и зеркало. В камине горел огонь. Дворецкий оставил Венеру одну; но когда он вышел, девушке показалось, что он запер за собой дверь на ключ. Она побежала к двери и убедилась в этом. Итак, она была пленницей! Девушка упала в кресло. Рыдания ее усилились, перейдя в припадок. Когда этот пароксизм несколько уменьшился, Венера начала обдумывать свое положение. Она сказала себе, что плен ее не может быть продолжителен, что, наконец, невозможно, чтобы женщина, которая заботилась о ней с детства, продала ее навсегда за несколько золотых монет. Она убедила себя, что Рогомм скоро придет за ней, и рассудила, что во всяком случае для нее выгоднее казаться покорной и воспользоваться первым представившимся случаем, чтобы убежать. А этот случай, по ее мнению, должен был представиться рано или поздно.

Эти мысли привели Венеру в спокойное расположение, тут дверь ее комнаты вдруг отворилась. Лакей, в сопровождении дворецкого, принес ей обед. Она села за стол и попробовала несколько блюд; но все они были так сильно приправлены пряными кореньями, что их едкий вкус щипал ей горло. Тогда она налила из хрустального графина неполную рюмку вина топазового цвета и выпила, чтобы утолить жажду.

После первого глотка она почувствовала странное ощущение: какое-то тяжелое и непреодолимое оцепенение, могущественнее самого сильного сна, постепенно начало овладевать ее телом и умом. Она легла и заснула, или скорее лишилась чувств.

По всей вероятности – и мы со своей стороны в этом не сомневаемся – в вине, принесенном ей, было какое-то наркотическое средство.

Ночью странный шум вывел Венеру из оцепенения. Она раскрыла глаза. Было темно. Она вскочила и хотела спрыгнуть с постели. Вдруг кто-то схватил ее за руку. Она хотела закричать, но голос ее замер. Притом, кто услышал бы ее крик? Кто заступился бы за бедную брошенную девушку в этом замке, где жили только презренные рабы и неутолимый деспот?..

Венеру могло спасти только одно чудо. Девушка сделала последнее усилие, в котором жизнь, готовая оставить ее, сосредоточилась вся! Слабая рука ее, поднятая к небу с мольбою о защите, вдруг наткнулась впотьмах на тяжелые складки длинного штофного занавеса. Венера машинально ухватилась за него, приподнялась и почувствовала, что висит в пустом пространстве.

Вдруг она услыхала падение какого-то тяжелого тела, потом сдавленное ругательство… Глухой стон… Хрипение… Потом все смолкло!

Упав на ковер, Венера не ушиблась. Только страшное волнение и ужас отняли у нее ясность мыслей.

Мало-помалу она опомнилась и тогда только могла отдать себе отчет в том, что случилось. Она лежала на полу. Глубокое безмолвие и полная темнота царили вокруг нее. Только в угасающем камине горели еще уголья. Она ощупью добралась до камина, раздула угли и зажгла лампу. Через несколько секунд комната была освещена.

С трепетом, но и решимостью подошла Венера к алькову. Ужасное, неожиданное зрелище представилось ее взору. Судорожное и отчаянное усилие, которому она была обязана своим освобождением, вырвало железное кольцо, которым был прикреплен к потолку балдахин кровати. Кольцо лежало на голове старика, седые волосы которого были окровавлены. Кровь, просачиваясь сквозь широкую и глубокую рану, текла на щеки и орошала густые длинные усы.

Венера в страхе отступила.

CXI. Побег

Умер ли старик? Венера этого не знала. Но умер он или был только без чувств, положение девушки было одинаково ужасно. В первом случае ее непременно обвинят в убийстве, и тогда она окончит свою жизнь подобно несчастному акробату, как предсказывала Рогомм. Во втором – ей предстояло спасаться от бешеной ярости и мести старика. Ей оставалось только одно: побег.

Но как бежать? Найдет ли она дорогу в лабиринте коридоров и комнат, через которые проходила до этой роковой комнаты? Притом она помнила, что замок защищается подъемным мостом, который поднимали каждый вечер, Дожидаться дня? Но слуги считали ее пленницей и потому, наверно, не выпустят ее без приказания своего господина. Что же будет с нею, когда они узнают о происшествии, случившемся ночью? Венера видела опасность повсюду. Мысли ее мутились. Она думала, что сходит с ума, и смотрела на потерю своего рассудка как на единственное оставшееся ей счастье.

Машинально подошла она к окну и растворила его, чтобы освежить свою пылающую голову холодным ночным воздухом. Луна не сияла; но небо было чисто и блестяще, как часто бывает на севере зимой. Скоро утомленные глаза девушки привыкли к темноте. Она приметила, что окно возвышалось надо рвом, находившимся под ним, не более чем футов на двадцать. В то же время Венера вспомнила, что в этом рве не было воды. Ей тотчас пришло в голову, что таким образом она сумеет убежать из этого проклятого дома. Она решилась испытать это крайнее средство. Венера осмотрела комнату, и ей пришло в голову, что шелковые занавески, упавшие на кровать, могут заменить веревки. Но эти занавески были окровавлены: чтобы взять их и разорвать, надо было запачкать руки этой кровью; надо было приподнять отвратительный труп, один вид которого наполнял Венеру непреодолимым ужасом. Долго чувство отвращения мешало ей исполнить это. Несколько раз она хотела даже отказаться от этого и решилась было предоставить себя воле случая.

Между тем время уходило. Венере уже казалось, что небо начало бледнеть, уже ей слышался в замке легкий шум. Венера говорила себе, что некоторые слуги, вероятно, должны были вставать очень рано. Тогда она снова возвращалась к своим планам и отказывалась от них через минуту. Наконец, между страхом остаться в этой ужасной комнате и отвращением приблизиться к окровавленной постели, на которой лежал труп, она решилась выбрать последнее. Она подошла к кровати, приподняла трепещущей рукой безжизненное тело старика и высвободила из-под него занавески. Самое страшное было сделано. Венера не остановилась на этом. Зубами и ногтями разорвала она занавески на четыре части, связала их так крепко, как позволяли ее истощенные силы, и сделала нечто вроде веревки футов в тридцать длины. Потом, наскоро одевшись, она дотащила до окна стол и привязала один конец занавески к его ножкам. Затем Венера надела на себя бубен и гитару, поручила свою душу Богу, ухватилась обеими руками за занавеску и вылезла осторожно из окна. Ни жива ни мертва опустилась она на землю, но благополучно, без малейшего ушиба. Через несколько секунд она выбралась из рва в чистое поле и побежала со всех ног, сама не зная куда. Впрочем, Венера была уверена, что удаляется от проклятого замка.

CXII. Ворожея

Когда рассвело, Венера, истощенная усталостью, упала возле сосны. Она осмотрелась и узнала дорогу, по которой шла с Рогомм несколько дней назад. Но тогда у них были деньги, провизия, наконец, их было двое, а теперь она была одна, без денег, в запачканном и разодранном платье. Кроме того, она забыла в проклятой комнате свою шляпку и на голове у нее не было ничего. Положение девушки было ужасно. Она видела это без малейшей обманчивой мечты и горько заплакала. Слезы принесли ей облегчение; ей показалось, что она может продолжать дорогу, и она вновь пустилась в путь.

Венера шла до вечера. При наступлении ночи силы оставили ее совершенно, и она упала на землю и лишилась чувств. Несколько часов оставалась она в этом положении. Прикосновение чьих-то грубых рук вывело ее из обморока. Она раскрыла глаза и увидела, что окружена толпой мужчин, из которых многие были в ливреях пана. Все яростно кричали.

Венера была в плену. Не обращая внимания на ее слабость, которая делала невозможными всякие попытки к побегу, ей связали руки и ноги и бросили на телегу, которая тотчас же быстро покатилась. Лежа на соломе, при страшной тряске тяжелой телега, Венера впала в глубокое оцепенение, прекратившееся только у ворот тюрьмы ближайшего города. Была ночь. Девушке развязали руки и ноги и отвели ее в темную и вонючую тюрьму.

На другое утро тюремщик принес ей кусок черного хлеба и кружку воды и вышел, не говоря ни слова. Днем тюремщик возвратился.

– Ступайте за мной, – сказал он.

– Куда вы меня ведете? – спросила Венера.

– В общую тюрьму.

Тюремщик повел ее по темным и грязным коридорам и вскоре отворил низкую дверь, окованную железом, Как только дверь эта повернулась на скрипучих петлях, послышались ругательства, проклятия, хохот, рыдания. Этот зловещий шум испугал Венеру, которая спрашивала себя, в какой ад привели ее?

– Проходите, – сказал тюремщик.

Венера вошла. Дверь затворилась за ней. Несчастная девушка очутилась в довольно обширной низкой зале со сводами. Вокруг шли деревянные скамейки, почерневшие от времени; но кроме этих скамеек, не было никакой другой мебели. Восемь или десять женщин находились в зале: одни сидели, другие стояли, третья расхаживали большими шагами. Почти все эти женщины представляли собой отвратительные типы порока и преступления, в самом гнусном их безобразии.

В ту минуту, когда вошла Венера, все умолкло. Заключенные начали рассматривать ее с неприязненным любопытством. Ее молодость и красота заставляли их ненавидеть ее.

– Что она сделала?.. – спрашивали некоторые. – Воровка она, что ли?

– Я знаю, – отвечала одна женщина, приведенная в тюрьму в это утро. – Эта негодяйка перерезала горло одному старому господину, в которого она была влюблена… Мне сказал это тюремщик… Он мне приятель…

– Ее повесят… Повесят!.. – закричали две или три мегеры. – На виселицу красавицу!..

И все, или почти все, повторили с ужасным единодушием:

– На виселицу ее!.. На виселицу!..

– Ах, – сказала одна горбунья, которая убила бедную старуху, чтобы отнять у нее несколько жалких серебряных монет. – Еще не далее как вчера эта красавица стала бы смотреть на нас с высоты своего величия… потому что она молода и нравится мужчинам; она считает, что ей все позволено…

– Она презирала бы нас! – подхватила другая.

– Наплевала бы на нас! – прибавила третья.

– А все-таки сегодня она с нами! – пробормотала горбунья.

– И ее будут судить!

– И приговорят к смерти!

– И повесят!

И заключенные опять закричали со свирепой яростью:

– На виселицу!.. На виселицу красавицу!..

Несчастная девушка, испуганная этим неожиданным нападением, обезумела от страха. Дрожа, вне себя, она хотела спрятаться в темный угол залы, куда почти не проникал свет.

Но едва она сделала несколько шагов в этой темноте, как пронзительно вскрикнула. Она почувствовала, что чья-то рука схватила и сильно сжала ее руку. Ноги Венеры подогнулись, голова ее закружилась, и она думала,что падает в обморок.

Однако этого не случилось. Женщина, до сих пор сидевшая на скамейке в самой темной части нижней залы, медленно встала и привела Венеру к свету, выходившему из узкого окна с железной решеткой. Там она устремила на девушку пристальный и пронзительный взгляд.

Венера, в свою очередь, подняла глаза на нее. Это была женщина очень высокого роста и необыкновенной худобы. Может быть, некогда и она была хороша, но теперь лицо ее походило на истертый пергамент, а профиль напоминал хищную птицу. Красный платок на голове имел форму тюрбана. Черное, очень широкое платье вместо пояса было подвязано веревкой.

Заключенные замолчали, но не надолго.

– Посмотрите! – вскричала одна. – Ворожея-то рассматривает висельницу.

– Пусть Молох поворожит ей!

– Да!.. Да! – отвечало несколько голосов. – Пусть поворожит!..

Венера дрожала всем телом.

– Молох, – начала горбунья, – скажи ей, через сколько дней она будет качаться на веревке, высунув язык…

– А она даст тебе за труды кусочек своей веревки… Это принесет тебе счастье…

– Пока еще тебе дадут целую и совсем новую веревку…

– Веревку Молох! – возразила горбунья. – Что это вы?

– А то как же?

– Веревку? Вы хотите сказать, костер! Ворожей не вешают, а жгут!

– Правда!.. Правда!

– На костер Молох!.. На виселицу красавицу! – подхватили заключенные хором.

Высокая и худощавая женщина, которую называли Молох и ворожеей, сделала два шага вперед, нахмурила брови, взглянула с угрожающим видом на окружавших ее женщин и протянула руку. Колдовство внушало в ту эпоху такой сильный ужас, что все заключенные, опасаясь какой-нибудь порчи, отступили и замолчали. Молох хотела заговорить, но в это время четыре тюремщика вошли в залу. Настал час разводить заключенных по камерам, где они ночевали вместе по двое и по трое.

До этого дня Молох была одна. Венере, как прибывшей последней, было назначено разделять ее камеру. Мысль остаться одной, в глубокой темноте, с этим ужасным существом показалась молодой девушке во сто раз хуже смерти. Она просила, чтобы ее отвели в любую темницу, плакала, умоляла, но все было напрасно. Ей отвечали грубо и с насмешливым хохотом заперли вместе с ворожеей.

CXIII. Побег-2

Глубокая темнота царствовала в тюрьме, в которую заперли ворожею и Венеру. Молодая девушка, трепеща от ужаса, как будто бы находилась в клетке с каким-нибудь лютым зверем, прижалась в угол.

Прошел час. В тюрьме не было слышно ничего, кроме биения сердца Венеры и отрывистого дыхания Молох. Вдруг Венера вздрогнула. Бледный свет, блеск которого увеличивался с каждой секундой, засиял из угла, противоположного тому, в котором приютилась Венера. Скоро вся камера ярко осветилась, Венера от удивления не могла выговорить ни слова. Чему, в самом деле, приписать то, что она видела, если не волшебной силе ворожеи и ее адским заклинаниям? Однако Молох просто-напросто зажгла небольшую медную лампу, добыв огня из какого-то неизвестного вещества. Потом она поставила эту лампу на сырой камень, выдавшийся из стены.

Взглянув на бледную Венеру, Молох увидела, как она испугана. Сострадание, видимо, овладело ее сердцем, потому что она сказала:

– Разве вы боитесь меня?

– О! Да… – пролепетала Венера. – Очень боюсь.

– Отчего?

– Сама не знаю. Но эти женщины говорили… Сейчас… – Венера остановилась.

Молох окончила:

– Эти женщины называют меня ворожеей; и это вас пугает?

– Признаюсь…

– Ну! Не бойтесь же ничего… Ворожея я или нет, но я не желаю вам никакого зла и, может быть, еще смогу сделать вам много добра.

Венера взглянула на Молох с удивлением.

– Какое добро можете вы сделать мне? – спросила она. – В том положении, в каком я нахожусь, мне нельзя ждать помощи ни от кого… И не на что надеяться…

– Откуда знать?

Венера не отвечала. Молох продолжала:

– Доверьтесь мне.

– Как я могу доверять незнакомой женщине… которую встречаю в таком месте…

– Вы хотите сказать – в тюрьме?

– Да.

– Но ведь и вы сами здесь?

– Это правда.

– Во всяком случае, чем вы рискуете?

– Это опять-таки правда…

– Кстати, мне легко доказать вам, что я имею право на ваше доверие…

– Каким образом?

– Дайте мне вашу руку.

– Зачем?

– Затем, чтобы, говоря о прошлом, показать вам, что ни настоящее, ни будущее не имеют для меня тайн.

Венера колебалась, однако после минутного размышления протянула старухе свою руку. Молох схватила эту белую исхудавшую руку и долго-долго смотрела на линии, начертанные на ней.

– Вы уже много страдали, – сказала она наконец. – Я это вижу.

– Много! – прошептала Венера.

– Звезда, под которой вы явились на свет, несчастна. В час вашего рождения была пролита кровь…

Венера сделала движение ужаса.

– Разве вы этого не знали? – спросила старуха.

– Нет.

– Я вижу в вашей жизни много пролитой крови.

Бледность Венеры увеличилась. Молох продолжала:

– В детстве вы были невольной и невинной сообщницей убийства. Вызовите самые отдаленные ваши воспоминания… Правда ли это?

– Правда, – пролепетала Венера.

– С тех пор в одну гибельную ночь рука ваша пролила потоки крови, но это было справедливостью, а не преступлением… Правда ли это опять? Вы убили, но вы не виновны в этом убийстве?

– Вы это видите? – вскричала Венера.

– Для меня это так же ясно, как солнечные лучи.

– Но если так, то меня, верно, оправдают? Не правда ли? Не правда?

– Нет.

– Стало быть, я буду осуждена?

– Вы уже осуждены.

– Осуждена! – повторила Венера.

– Да, и приговорены к смерти.

– О! Боже мой!

Венера с отчаянием начала ломать руки и судорожно рыдать.

– Стало быть, я погибла? – продолжала она.

– Нет.

– Кто же спасет меня?

– Я.

После того, что сказала ей старуха, Венера не имела права сомневаться в справедливости ее слов. Она несколько успокоилась, но все еще была в ужасе от страшных слов старухи. Та поняла волнение девушки.

– Спите, – сказала она только, – и постарайтесь собраться с силами, потому что скоро они вам понадобятся…

Молох погасила лампу, и во всю ночь темнота и безмолвие царствовали в тюрьме.

На другой день, как обычно, Молох и Венеру отвели в общую залу. Как и накануне, они обе были осыпаны грубыми насмешками и гнусными шутками других заключенных. Только за несколько секунд до той минуты, в которую тюремщики должны были прийти и развести заключенных по их тюрьмам, Молох шепнула Венере:

– Сейчас же, как только я произнесу эти слова: «Ночь, которая начинается, будет длинна…» и так далее – закройте носовым платком свое лицо и не дышите, даже рискуя задохнуться.

– Я сделаю так, как вы хотите.

– Хорошо.

Тюремщики вошли, взяли заключенных и повели их в камеры. Дойдя до конца подземной галереи и в ту минуту, когда тюремщик уже вкладывал ключ в замок, Молох ясно произнесла:

– Ночь, которая начинается, будет длинна.

В то же время она поднесла к лицу тюремщика ящичек, из которого выходил чрезвычайно тонкий и сильный запах. Венера тотчас закрыла носовым платком ноздри и рот и старалась не дышать.

Тюремщик глубоко вздохнул, протянул руки, зашатался, как пьяный, и упал. Молох наклонилась к нему, сняла с пояса связку ключей, потом схватила Венеру за руку и шепнула ей:

– Пойдемте!.. Пойдемте!..

Венера машинально повиновалась. Через несколько шагов старуха прибавила:

– Теперь вы можете отнять ваш платок и дышать… Опасности более нет.

– Ах! – прошептала Венера. – Вы меня обманули!..

– В чем?

– Вы мне клялись, что преступления не будет!.. А человек этот умер!

– Нет.

Венера обернулась и взглянула на тело, распростертое на земле.

– Однако… – начала она.

– Он не умер, – перебила старуха, – и даже не болен. Он только лишился чувств, вот и все. Но молчите и идите. Идите скорее…

CXIV. Спасение

Вместе пробежали они коридоры, в которых Венера заблудилась бы раз сто, но старуха, по-видимому, превосходно знала все повороты. Очевидно, тюрьма была ей хорошо знакома. Венера не могла не обратить на это внимания. По пути они не встретили никого и добежали таким образом до небольшой двери, окованной железом, как все двери этого печального обиталища. Молох перепробовала несколько ключей из связки и насилу нашла нужный. Дверь растворилась. Ночной воздух, свежий и чистый, пахнул Венере в лицо и произвел на нее необыкновенно приятное воздействие.

– Мы свободны? – спросила она.

– Нет еще, – отвечала старуха, – но скоро…

В эту минуту беглянки находились на небольшом дворе, окруженном очень высокой стеной. В стене видна была калитка, выходившая на улицу, но растворить эту калитку старухе было гораздо труднее, чем она предполагала. Замок был заржавлен. Ключ скрипел, но не отпирал. Прошло несколько минут в бесполезных усилиях, и эти минуты, невыразимо ужасные для Венеры, показались ей веком. Она видела себя снова пленницей, отведенной в тюрьму, а потом на казнь. Что она выстрадала, мы не сумеем сказать. Наконец дверь отворилась. С другой стороны была улица, а значит, свобода. Молох схватила за руку Венеру и потащила ее, говоря:

– Я вас предупредила, что вам понадобятся все ваши силы. Вооружитесь же мужеством, потому что здесь мы еще не в безопасности. Мы должны идти целую ночь…

– Не бойтесь, – возразила Венера. – Я найду в себе мужество и силу, я вам обещаю.

Молох молча отправилась в путь, избегая многолюдных улиц, по лабиринту переулков, составлявших вокруг мрачного здания тюрьмы запутанную сеть. Мало-помалу дома становились реже и наконец совсем исчезли.

Хотя беглянки уже вышли из города, Молох не замедляла своих шагов. Они вышли на проселочную дорогу, узкую и извилистую, на которой трудно было бы не заблудиться даже днем; но она все шла прямо, с твердостью и уверенностью. Несчастная Венера, напротив, спотыкалась каждую минуту. Она упала бы раз сто, если бы Молох не поддержала ее с непонятной силой.

Наконец часа через два Венера почувствовала, что силы совершенно оставили ее. Оцепеневшие ноги не только не могли идти далее, но даже отказывались поддерживать ее. Она упала на колени, пролепетав:

– Простите меня… Я не могу идти…

Молох остановилась и спросила:

– Вы выбились из сил?

– До такой степени, что умираю…

– Вы считаете себя не способной к последнему усилию?

– Увы! Да… Но умоляю вас, не беспокойтесь о том, что будет со мной… Бегите… Оставьте меня… Я все-таки останусь признательна вам до последней минуты моей жизни за то, что вы сделали для меня.

– Вас бросить! Нет…

– Это необходимо.

– Я окончу то, что начала!

– Повторяю вам, что я не могу более идти…

– Вам это кажется, но я найду средство доказать обратное.

Венера отвечала только стоном. Она почти лишилась чувств.

Молох отнесла или, лучше сказать, дотащила свою спутницу до холмика, покрытого травой, и усадила ее.

– О! Если бы я могла напиться! – прошептала Венера.

– Я знаю ручеек по пути за пол-лье отсюда.

– Пол-лье!.. Да я умру прежде, чем дойду до него!

– Может быть… Но послушайте… Я сделаю для вас то, что вряд ли сделала бы для моей родной дочери.

Молох вынула из кармана небольшую скляночку из блестящего металла, на которой тотчас же мелькнул бледный луч луны, затерявшейся между тучами.

– Послушайте, – повторила старуха, – каждая капля того, что я вам дам, составляет несколько недель моей жизни… Может быть, несколько месяцев… Даже, может быть, лет…

– Что же это такое?

– И жизнь и смерть…

Молох поднесла склянку к губам Венеры к продолжала:

– Выпейте несколько капель, слышите… Две-три, не более… Две-три капли… Это сила, это жизнь. Целый глоток – смерть… Смерть скоропостижная… Так будьте осторожны…

Венера с трепетом исполнила приказание старухи. Едва она проглотила две капли странной жидкости, с ней тотчас произошло нечто необыкновенное. Ей показалось, будто кровь горячее потекла в ее жилах. Какое-то неописуемое блаженство охватило все существо ее. Усталость и страдания исчезли, словно по волшебству. Она встала, вскричав:

– Вы правы, пойдемте… Благодаря этому чудному напитку я теперь чувствую себя сильнее.

– Я вам говорила, – прошептала Молох, спрятав драгоценную склянку, – говорила, что в этих каплях заключается жизнь!

Беглянки опять стремительно побежали. Скоро они достигли ручейка, о котором говорила Молох.

– Если вам еще хочется пить, – сказала старуха, – напейтесь…

Но Венере уже не хотелось пить. Ока все еще наслаждалась неизъяснимым блаженством, которое погрузило ее в какое-то приятное оцепенение, В ту минуту, когда Молох остановилась, звезды уже бледнели на горизонте. На востоке от темного неба начала отделяться полоса бледного света. Приближался рассвет. Обе женщины шли всю ночь. Они находились в эту минуту на вершине скалистой горы, невысокой и покрытой лесом. На вершине этой горы высилась груда огромных скал, покрытых плющом, мхом и разными ползучими растениями. Молох подошла к одной из скал, раздвинула ветви, сняла несколько камней и открыла узкое и низкое отверстие, в которое не сложно было пройти человеку среднего роста.

– Ступайте за мной, – сказала старуха.

Девушка, все еще поддерживаемая волшебным напитком, не колеблясь последовала за ней. В подземелье было темно, но Венера чувствовала, что ноги ее ступают по мягкому мху. Через секунду Молох зажгла факел точно таким же образом, как зажигала лампу в тюрьме. Тогда Венера смогла осмотреться. Она находилась в высоком гроте с блестящими сталактитовыми стенами. В глубине виднелась постель из мха и сухих листьев. Эта постель и несколько сельских скамеек составляли всю мебель в гроте.

– Вы у меня в доме, – сказала Молох, – и я могу поручиться, что здесь нас никто искать не будет.

– В вашем доме? – повторила Венера.

– Да.

– Как? Разве вы живете здесь?

– Часто.

CXV. Грот

– Да, – продолжала старуха. – Часто… Почти всегда! Здесь веду я жалкую жизнь, если не странствую или не сижу в тюрьме…

– В тюрьме! – повторила Венера. – Зачем же в тюрьме?

– Затем, что на пропитание я могу зарабатывать только на стыке двух таинственных наук, которые называются ворожбой и магией… Я рассказываю прошлое, предсказываю будущее; но губы мои не умеют произносить ложь… Когда меня спрашивают, я отвечаю истину… А правда, как вы знаете, часто обманывает надежды, оскорбляет тщеславие… На меня порой сердятся и бросают в тюрьму…

– Зачем же вы продолжаете это жалкое ремесло?..

– Но теперь я решилась на одно предприятие, которому и вы не чужды, Видите ли, мое намерение состоит в том, чтобы немедленно оставить здешний край и взять вас с собою.

– Вы хотите взять меня с собой? – спросила Венера с удивлением.

– Да, если только вы не откажетесь… А сказать по правде, я не вижу, как вы можете отказаться, находясь в таком положении.

– Куда же вы намерены отправиться?

– В такую страну и в такой город, где мы легко найдем средства к жизни.

– Куда же это?

– Во Францию, в Париж.

– В Париж? – повторила Венера. – Что же мы будем делать там? – прибавила она.

– То же, что я делала и здесь – мы будем ворожить… Вы назоветесь моей дочерью. Я научу вас читать, как в открытой книге, в линиях руки. Вы молоды и хороши; вы заработаете много, много золота… И мы будем счастливы!..

Произнося эти последние слова, старуха оживилась, и мрачный огонь алчности засверкал в ее глазах.

– Но, – возразила Венера, попробовав последнее возражение, – вы сами мне говорили, что здесь вы умирали почти с голода, несмотря на ваши знания…

– Здесь, это правда, но в Париже будет не то. Париж – это город, где чудесное нравится более всего, где тайны, открываемые моим искусством, дорого ценятся…

Венера не совсем была в этом уверена, но у нее не было других средств к жизни, и она вынуждена была принять предложение старухи.

– Я пойду с вами, – сказала она.

– Хорошо, – отвечала Молох, – я была в этом уверена…

– Когда же мы отправимся?

– Через неделю.

– Не раньше?

– Невозможно.

– Почему так поздно?

– Потому что этого требует благоразумие. Подумайте, что теперь уже обнаружили наш побег… Мой не важен, но ваш!.. Родные того, кого вы убили, потребуют вашей смерти, считая ее справедливым мщением, а они – люди могущественные… Вся полиция на ногах… Если мы пустимся в путь теперь, нас легко опознают и тотчас же поймают.

Венера поняла, как основательно было это рассуждение, и не настаивала.

– Как вас зовут? – спросила старуха.

– Венера.

– Ну, Венера, отдохните, пока я схожу за провизией в соседнюю мызу, жители которой меня знают и не изменят мне. Впрочем, я ненадолго.

Начинало рассветать. Слабый свет, проникнув в отверстие грота, заставил побледнеть факел, зажженный старухой. Молох погасила факел и вышла. Венера бросилась на постель из сухих листьев, и через несколько секунд глубокий сон овладел ею. Она спала несколько часов. Когда она раскрыла глаза, солнечный луч светлой полосой проникал в грот. Было около полудня. Молох, сидя в углу, поджидала пробуждения девушки.

– Вы голодны? – спросила она.

– Кажется, да, – ответила Венера.

– Ну вот вам хлеб и плоды… Больше я ничего не могла достать.

Мы пропустим неделю, которую Молох и Венера прожили в гроте. В эту неделю не случилось ничего, достойного быть упомянутым в этом рассказе. Венера привыкла называть старуху «матушкой». Молох научила ее, как обещала, читать будущее по линиям руки. Венера имела сильную наклонность к сокровенным наукам. Уроки были ей чрезвычайно интересны. Эта неделя прошла скоро.

Однажды Молох объявила, что они отправляются в путь в этот же вечер, как только стемнеет. Она вынула из принесенного ей узла мавританский костюм, украшенный медными позолоченными цехинами, небольшой кинжал и бубен. Она велела Венере надеть этот костюм и потом вымазала ей лицо настоем из каких-то трав, собранных на горе и настаивавшихся два дня. Настой придал лицу Венеры вместо необычной бледности смуглый цвет, похожий на цвет лица цыганок, родившихся под знойным испанским небом.

– Теперь вы совершенно изменились, – сказала старуха. – Даже если бы вас поймали, вас не узнают.

Молох несколько изменила также и свой костюм. Она достала из-под камня кошелек с деньгами и положила его в карман. Потом завязала в узел остатки хлеба и плодов, составлявших целую неделю всю их пищу, и прицепила этот узел к сучковатой палке. Окончив эти приготовления, Молох подождала, пока стемнеет, и сказала Венере:

– Теперь отправимся в путь.

Они вышли из грота, служившего им убежищем. Венера заткнула кинжал за пояс, а бубен несла в руках.

После довольно продолжительного путешествия обе женщины достигли границ Франции, не подвергнувшись никаким опасностям. Их везде свободно пропускали, им указывали путь. Давно уже были истрачены деньги, составлявшие единственный ресурс путешественниц. Венера иногда занималась своим прежним ремеслом, пела в деревнях, аккомпанируя себе бубном. Немногие деньги, добываемые ею, позволяли ей и ее спутнице не умирать с голода.

CXVI. Гостиница «Армейская свинья»

Однажды вечером, за шестьдесят лье от Парижа, Венера и Молох пришли в деревню и остановились перед гостиницей довольно жалкой наружности. Над дверью качалась вывеска, расписанная, вероятно, каким-нибудь странствующим художником. На этой вывеске было представлено животное почти фантастическое, не то кабан, не то свинья, которое, в блестящем вооружении, стояло на задних лапах и махало обнаженным мечом. Внизу большими буквами написаны были следующие слова:

Венера ударила в бубен и начала петь. Полдюжины женщин и детей, два-три мужика вышли из соседних домов и окружили певицу. Когда она кончила, никто из слушателей не вынул из кармана даже медной монеты. Венера не собрала ничего. Тогда Молох предложила поворожить за самое малое вознаграждение, но все крестьяне тотчас разошлись.

– Дурно поужинаем мы сегодня! – прошептала Венера с печальной улыбкой. – Сколько денег осталось у нас, матушка?

– Тридцать су, – отвечала Молох.

– За эти деньги нам дадут немножко хлеба и сыра и две связки соломы, на которых мы все-таки уснем…

Молох и Венера вошли в гостиницу. Хозяин гостиницы был низенький и толстенький человечек самой зловещей наружности. Два широких шрама перерезали его лицо и еще более усугубляли его отвратительное безобразие. Первый шрам разделял на две части левую щеку, второй шел от одного уха к другому, под носом. Верхней губы совсем не было, и в черных деснах виднелись зубы, редкие и острые как у волка.

– Чего вам нужно? – грубо бросил он.

– Можно у вас переночевать и поужинать? – сказала Молох.

– Можно, если заплатите.

– Сколько вы возьмете?

– Это зависит от того, что вы спросите и где будете ночевать.

– Вот все, что у нас есть, – сказала старуха, подавая трактирщику медные монеты.

Трактирщик сосчитал их с презрительным видом, сделал значительную гримасу и засунул деньги в карман.

– Вас накормят и поместят сообразно плате, – сказал он потом.

Он взял длинный нож, отрезал большой кусок черствого хлеба, маленький кусочек прогорклого сала и положил все это на стол; потом поставил кружку воды и сказал:

– Вот вам ужин… А вот и ваша комната…

Он растворил дверь черной и грязной каморки, в которой лежало несколько вязанок соломы. Две курицы с испугом выбежали оттуда. Разбитое окно выходило на задний двор.

Венера и Молох печально съели жалкую пищу, предложенную им, и, утолив голод, вышли на улицу. Вечер был великолепный. Они сели на каменную скамейку у ворот гостиницы. Не прошло и пяти минут, как показалась группа, состоявшая из двух человек и одной лошади. Лошадь была старая, очень тощая и в странной упряжи. На шее у нее висело несколько колокольчиков. На ней сидела женщина, лица которой нельзя было рассмотреть, потому что оно совершенно исчезало под длинными складками толстого покрывала. За спиной этой женщины был крепко привязан кожаный чемодан.

Трудно было вообразить что-нибудь страннее наружности человека, который вел лошадь за узду. Это необыкновенное существо походило на одного из гномов – хранителей сокровищ, которыми средневековые легенды населяли подземные царства. Этот странный человек имел не более четырех футов роста и был горбат и спереди и сзади. Его угловатое лицо, желтое как лимон, маленькие серые глазки, беспрестанно мигавшие, и широкий рот выражали попеременно то удовольствие и веселость, то испуг и беспокойство. Совершенно плешивый череп составлял удивительный контраст с рыжей и густой бородой, перемешанной с белыми прядями и падавшей на грудь. На нем был очень простой дорожный костюм, который никоим образом не мог привлечь к. нему внимание. Этому странному человеку могло быть от шестидесяти до семидесяти лет. Он остановил лошадь прямо перед гостиницей.

– Эй! Хозяин! – закричал он. – Хозяин!

Голос его был пронзителен и отличался резким итальянским акцентом.

Трактирщик показался на пороге.

– Чего вам нужно? – спросил он.

– Можно у вас остановиться?

– Вы же видите, что это гостиница!

– А поужинать?

– Если вы не слишком прихотливы.

– А поставить лошадь в конюшню?

Трактирщик пожал плечами и не отвечал. Старичок продолжал:

– Мне нужны две комнаты. Одна для моей дочери. Другая для меня. Мне дайте какую хотите, хоть настоящую конуру, лишь бы дочери было хорошо.

– Я отведу вам две комнаты, и обе хорошие.

– А ужин?

– Вам дадут кусок жареной говядины.

– Не можете ли вы заколоть цыпленка для моей дочери?

– Могу.

– И все это, надеюсь, будет стоить не слишком дорого?

– Я с вас возьму как положено.

– Именно это я и хотел сказать; поступайте с нами как честный человек.

– А я и есть честный человек, господин путешественник, слышите ли вы?!

– Э! Господин трактирщик, я никогда в этом и не сомневался. Где конюшня?

– Налево.

– Я сам отведу туда лошадь, а вы пока проводите мою дочь в ее комнату.

– Вашу лошадь отведут.

– Нет, нет, – живо сказал старик, – я сам хочу поставить ее в конюшню. Эта лошадь хорошая, и я очень ею дорожу.

– Однако она не стоит и десяти экю, – пробормотал хозяин довольно громко.

Старик не отвечал. Он подошел к дочери и сказал ей:

– Дебора, дитя мое, обопрись о мое плечо и сойди на землю.

Дебора скорее сделала вид, что облокотилась, и легко спрыгнула с лошади. В эту минуту складки ее покрывала раздвинулись, и Венера увидала лицо чудной красоты.

CXVII. Конюх

Тем временем странный старичок повел свою лошадь в конюшню. Задний двор гостиницы содержался не лучше всего остального. Кучи навоза и лужи грязи почти не оставляли свободного прохода. Чтобы дойти до конюшни, надо было пройти по черной и вонючей грязи. Старик, выполняя этот трудный переход, бранился, ругался, но наконец добрался до конюшни. Корова и осел, стоявшие рядом по колена в нечистотах, с печальным видом предавались размышлениям перед пустыми яслями. Неподалеку от них храпел на соломе высокий парень. Проснувшись от прихода гостей, он встал и сделал несколько шагов вперед. Это был молодой человек с наружностью не многим привлекательнее хозяйской. Оспа совершенно его обезобразила, и на лице его виднелись красные пятна, такие же мерзкие, как и на лице его хозяина.

– Подождите, – сказал он, – я вам помогу.

– Нет… Нет! Не беспокойтесь, – с живостью вскричал старик. – Я один справлюсь. Принесите мне только сена и овса.

Но конюх, не обратив никакого внимания на эти слова, подошел к лошади и начал расстегивать подпругу. Старик обнаружил очевидные признаки нетерпения.

– Пожалуй, разнуздайте ее, если уж непременно хотите, – сказал он с неохотой.

– Я сначала сниму чемодан, – возразил конюх.

Старик побледнел.

– Не дотрагивайтесь до него! – вскричал он.

– Почему?

– О! Так… Я хотел сказать: не к чему торопиться…

Но конюх уже отвязал ремни, которыми чемодан был прикреплен к седлу. Волнение старика достигло крайней степени. Он хотел взять чемодан, но конюх уже приподнял его.

– Эге! – сказал он с удивлением. – Как тяжело! Здесь, по крайней мере, фунтов пятьдесят!..

– А! Вы шутите, друг мой. Пятьдесят фунтов! Полноте!

– Если в нем деньги, то сумма должна быть очень порядочная!

– Деньги?! Бог Авраама, Исаака и Иакова!.. Что вы, какие деньги!

И старик попытался рассмеяться; но смех его был вынужденный, если не сказать, судорожный. Он продолжал:

– Деньги! Ах, хотелось бы мне иметь их в этом чемодане! Был бы я богаче, нежели теперь!

– Что же здесь такое?

– Свинец, мой добрый друг. Жалкие слитки свинца, олова… Все это стоит не больше каких-нибудь четырех экю!

– Неужели? – осведомился конюх с насмешливым видом.

– Это так же справедливо, как и то, что меня зовут Эзехиель Натан!

– А! Вы еврей?

– Я поклоняюсь Богу моих отцов, и хотя он оставляет служителя своего в нищете, я все-таки соблюдаю его заповеди… Мой добрый друг, отдайте мне, пожалуйста, этот чемодан…

– Берите, – сказал конюх.

Старик протянул руки. Конюх бросил ему чемодан так, что тот согнулся под его тяжестью. При этом из чемодана раздался металлический звук. Бледность жида приняла синеватый оттенок; но конюх, по-видимому, не обратил никакого внимания на все это.

– Чего дать вашей лошади? – спросил он.

– Сена и овса, мой добрый друг. Дайте ей столько, чтобы восстановить силы животного. Но пожалейте мой бедный кошелек.

– Будьте спокойны, возьмем не дорого.

– Если вы хорошенько позаботитесь о моей лошадке, – продолжал жид, – завтра утром вы получите кое-что.

– А! Вы здесь ночуете?

– Конечно.

– В таком случае спите спокойно. Лошадь ваша не будет иметь недостатка ни в чем.

После этого разговора Эзехиель Натан вынес чемодан из конюшни, пробрался через двор и вошел в гостиницу. Венера и Молох все сидели на скамейке у ворот.

Комната, которую трактирщик отвел Деборе, была довольно велика, хоть и запущена, и сообщалась со второй комнатой узкой дверью. Пол, растрескавшийся во многих местах, дрожал под ногами. Кровать, покрытая жалким тюфяком и простыней сомнительной белизны, стояла под балдахином, с которого спускались разодранные занавеси. Старинный комод, разломанный и без одной ножки, и два кресла, угрожавшие развалиться, дополняли меблировку комнаты. Впрочем, ко всему этому надо прибавить еще два мешка с орехами и бутылку, исполнявшую роль подсвечника. В нее была воткнута сальная свечка.

Дебора сидела у окна в том кресле, которое было покрепче, и ждала отца, устремив на черные и закопченные бревна потолка рассеянный и несколько задумчивый взор. Покрывала уже не было на лице ее, и среди жалкой нищеты, описанной нами, она походила на королеву. Заимствуя у искусства сравнение, которое кажется нам верным, мы скажем, что это была великолепная рафаэлевская головка в плохой, покрытой паутиной раме.

Дверь растворилась, и Эзехиель Натан, прижимая к груди драгоценный чемодан, показался на пороге. Перед ним шел трактирщик. При виде лучезарной красоты девушки он был словно ослеплен. Потом глаза его засверкали, молния сладострастия брызнула из глаз. Несколько секунд лицо толстяка походило на лицо Сатира; но ни Натан, ни Дебора не обратили на это внимания.

– Когда вы хотите ужинать? – наконец спросил трактирщик.

– Когда ужин будет готов? – осведомился Натан.

– Через час, не раньше. Скоро ли еще поймаешь цыпленка? Потом надо заколоть его, изжарить…

– Хорошо, через час так через час.

– Здесь будете ужинать или внизу?

– Здесь! Здесь! – живо отвечал Натан. – Я не хочу, чтобы дочь моя входила в общую залу.

– Как вам угодно. Сейчас накроют на стол.

И трактирщик, бросив последний взгляд на Дебору, вышел из комнаты и затворил за собой дверь. Натан подошел к кровати, поднял чемодан и осторожно положил его на тюфяк.

CXVIII. Хозяин и слуга

Переведя дух, еврей подошел к дочери и, поцеловав ее прекрасный лоб, сказал:

– Как он испугал меня!..

– Кто, батюшка? – спросила Дебора.

– Конюх, который помог мне разнуздать Робоама… Представь себе, он непременно захотел сам снять чемодан. Заметил, как он тяжел, и сказал, что в нем должна быть большая сумма.

– Он, кажется, прав.

– Именно потому-то я и испугался! Подумай! Двадцать тысяч экю золотом, не считая вещей! Как неблагоразумно путешествовать с таким богатством!

– Что же вы отвечали ему?

– Я сказал, что в чемодане только слитки олова и свинца…

– И он поверил?

– Конечно.

– Значит, вам нечего бояться?

– Конечно, нечего, но вместо того, чтобы подать чемодан осторожно, он вздумал бросить его мне на руки, и при этом золото издало звук, в котором нельзя ошибиться тому, у кого чуток слух.

– Как жаль, – сказала девушка с самым равнодушным видом.

– К счастью, – продолжал Натан, – он не слыхал. Но клянусь тебе Богом Авраама, Исаака и Иакова, что я буду очень рад, когда все эти деньги будут заперты в сундук у нас на квартире…

– Сколько нам ехать еще до Парижа?

– Пять дней.

– Мне тоже хочется поскорее вернуться домой; путешествовать верхом очень утомительно.

– Ты сама хотела ехать со мною!

– Это правда. Кроме того, что я боялась оставаться одна в Париже, мне казалось, что без меня с вами может случиться какое-нибудь несчастье.

– Милая моя! – сказал Натан и опять поцеловал Дебору с родительской нежностью.

В эту минуту пришла служанка накрывать на стол. Когда она окончила, Натан подошел к двери посмотреть, как она запирается изнутри. Осмотр его не очень удовлетворил. Испорченный замок держался не крепко, но была еще маленькая задвижка. Потом жид осмотрел вторую комнату. Она была в таком же запущении, как и первая, только в ней не было другой двери.

– Возьми эту комнату себе, Дебора, – сказал Натан.

– Хорошо, батюшка, – отвечала она.

– По крайней мере, таким образом до тебя невозможно будет добраться, не пройдя мимо меня, а на случай опасности у меня есть два товарища, которые шутить не любят. – И он вынул из карманов небольшие пистолеты.

Подали ужин, состоявший из яиц, жареной говядины, цыпленка, хлеба и вина. Яйцам было недель шесть. Говядина походила на подошву, а старый петух отвечал за цыпленка. Хлеб был черствый, а вино кислое. Натан и Дебора едва дотронулись до всего этого.

– Ах, разбойники!.. – бормотал жид. – Ну и ужин! Если они накормят Робоама таким же образом, несчастная лошадь завтра не сможет везти тебя! И ведь это не помешает им взять с нас дорого! Да будут они прокляты до четырнадцатого колена!

Дебора старалась успокоить отца, утверждая, что у нее нет ни малейшего аппетита и что ее единственное желание немножко отдохнуть. Она ушла в свою комнату, а Натан занялся приготовлениями на ночь. Они были очень просты. Жид поставил чемодан под изголовье и таким образом, пока он спал, голова его покоилась на его сокровище. Он подтащил к кровати стол, на котором они ужинали, осмотрел старательно пистолеты, положил их на стол возле себя, лег и погасил свечу. Но вместо того, чтобы заснуть, он принялся размышлять, как лучше употребить полученный им капитал.

Сон со своей свитой веселых сновидений уже спустился на веки Деборы.

По мере того, как ночь сменяла сумерки, вечерняя свежесть увеличивалась. Скоро она дошла до такой степени, что Венера и Молох должны были оставить каменную скамейку, на которой сидели, и вошли в гостиницу. Трактирщика не было в кухне. Служанка мешала что-то на сковороде деревянной ложкой и не обратила ни малейшего внимания на вошедших женщин.

Венера и Молох вошли в каморку, которая отведена была им для ночлега, затворили за собой дверь и, дрожа от холода, легли на солому и скоро заснули. Так прошло несколько часов. Вскоре холод так усилился, что разбудил Венеру. Было уже поздно. Луна бросала свои бледные лучи в разбитое окно. К этому свету примешивался другой свет, более яркий; он выходил из кухни, пробираясь в каморку сквозь щели.

Слышался однообразный гул приглушенных голосов. Венера встала, машинально приложила глаза к щели и увидала при свете яркого пламени камина двух человек, сидевших у огня. Они пили вино, наливая его из большого кувшина, и разговаривали, близко наклонившись друг к другу. Это были трактирщик и конюх. Они говорили шепотом; но известно, как глубоко ночное безмолвие и как ясно человеческий голос слышится среди тишины спящей природы. Венера начала прислушиваться и вот что услышала:

– Уверяю тебя, – шептал хозяин, – что этот старый горбатый жид беден, и хорошо, если он заплатит мне завтра по счету. Если бы у него были деньги, разве он стал бы путешествовать таким образом, да еще с дочерью? Лошадь его не стоит и трех пистолей.

– Стало быть, вы не видали чемодана? – спросил слуга.

– Черного кожаного? Видел.

– И держали его в руках?

– Нет.

– Ну, то-то и оно! А он так тяжел, что я едва смог удержать его.

– Что же в нем может быть?

– Я нарочно спросил об этом у горбуна. А он заявил, что в чемодане свинец и олово.

– И, наверно, сказал правду.

– А я дам голову на отсечение, что солгал. Во-первых, он ужасно боялся, чтобы я не дотронулся до этого чемодана.

– Ну и что?

– А во-вторых, кинув ему чемодан, я ясно слышал звук золотых луидоров и серебряных экю.

CXIX. Разговор у камелька

Минутное молчание последовало за последними словами слуги. Потом хозяин спросил:

– Ты точно слышал звук золота?

– Точно ли? Да я готов поручиться головой, что чемодан набит одними деньгами.

– Стало быть, их очень много?

– Еще бы! Можно выстроить три такие гостиницы, как эта.

– Если бы у меня было столько денег, я был бы богат, – прошептал хозяин,

– Вы хотите сказать: мы были бы богаты, – возразил слуга.

– Как: мы? Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что если бы такая благодать свалилась к вам с неба, то по необыкновенной доброте вашего сердца вы непременно разделили бы ее со мною.

– Может быть; но так как подобной благодати мне не видать…

– Как знать? – перебил слуга.

– Откуда же ей взяться?

– Вы можете получить наследство.

– От кого?

– От ваших родственников.

– У меня их нет.

– Вы думаете?

– Я в этом уверен.

– Мне кажется, вы ошибаетесь.

– Неужели ты знаешь мою родню лучше меня?

– Лучше.

– Какой вздор!

– Уверяю вас.

– Кто же эти родственники? Говори же!

– Вам родия старый горбатый жид, хоть как его зовут, я не знаю. Он ночует у вас сегодня.

– Ты бредишь!

– Он вам родня, и вы получите от него наследство. Это случится скоро, потому что он очень болен…

– Болен?

– Ужасно.

– Чем?

Слуга осмотрелся вокруг, потом наклонился к своему хозяину и сказал ему тихим и зловещим голосом:

– У него кровотечение. От удара ножом. Это мы ему организуем.

Трактирщик задрожал.

– Несчастный! – пролепетал он. – Подумал ли ты о том, что предлагаешь мне?

– Подумал ли? Разумеется! И вы так же думаете об этом, хозяин; вам надоела бедность. Это единственное средство обогатиться. Дело верное и не представляет ни малейшей опасности. Жидок стар и слаб. Он не будет защищаться.

– А дочь?

– И ее придется…

– Она так хороша! – прошептал трактирщик.

– Правда?

– Я никогда не видал такой прелестной женщины!

– Она вам приглянулась?

– Я отдал бы половину того, что находится в чемодане отца, лишь бы дочь принадлежала мне.

– Боюсь, что не получится. Она раскричится и наделает нам хлопот. Я берусь за нее.

Опять наступило молчание, продолжавшееся несколько секунд.

– Я придумал… – сказал вдруг трактирщик.

– Что?

– Что мне делать с деньгами.

– Это вас затрудняет?

– Но мне кажется…

– Ничего не может быть проще…

– А куда девать тела?.. Как объяснить наше неожиданное богатство?..

– Послушайте, когда чемодан будет в наших руках, когда мы раскроем его, разделим деньги поровну и разбогатеем – что будет удерживать нас здесь?

– Ничего.

– Ведь вы разорились?

– Совершенно.

– Гостиница вся развалилась.

– Это видно.

– И у вас нет ни охоты, ни денег подправить ее?

– Вот именно, ни денег, ни охоты.

– Поэтому лучше всего сразу после дележа поджечь гостиницу со всех четырех сторон… Пожар объяснит, куда девались путешественники, а мы в это время уберемся в другие места.

– Кажется, твой план хорош.

– Еще бы! Мало того, он превосходен! Мы поедем в Париж. Я много слышал о Париже и горю нетерпением повидать его… Решено?

– Да.

– Ну и прекрасно! В какие комнаты поместили вы горбуна и его дочь?

– В первый и второй номера.

– Двери запираются изнутри?

– Замок дрянной, но есть задвижка.

– Ее легко сломать, нажав плечом. Старик будет застигнут в первом сне; вы бегите к его кровати, а я займусь дочерью… Где ножи?

– Там.

Слуга отворил шкаф, вынул оттуда два длинных ножа, которыми разрезали сырую говядину, и принялся рассматривать их с видом знатока, пробуя на пальце острие, потом покачал головой с недовольным видом:

– Концы сломаны! Зазубрин пропасть, – пробормотал он. – Как прикажете работать с таким инструментом!

Он опять порылся в шкафу, вынул оттуда точильный камень серого цвета, полил его вином и начал точить на нем ножи.

Как только Венера услыхала и поняла первые слова этого зловещего разговора, она наклонилась к Молох и, зажав ей рот рукой, чтобы та не вскрикнула, осторожно разбудила ее. Потом взяла ее за руку, подвела к двери и шепнула:

– Слушайте!..

Молох прислушалась.

– Что делать? – прошептала Венера чуть слышным голосом, когда планы злодеев стали ясны.

– Бежать.

– А эти несчастные? Неужели мы допустим, чтобы их убили? Их надо предупредить.

– Рисковать нашей жизнью! Притом каким образом можем мы предупредить их? Разве ты знаешь, где они?

– Знаю. Я видела огонь в их окнах.

– Но как к ним подойти, не проходя через эту комнату?

– Я попробую.

И присоединяя действие к словам, Венера навалила соломы перед разбитым окном, взобралась на эту груду, растворила раму и без малейшего шума выпрыгнула во двор. Луна проливала на землю свой бледный свет. Венера увидала разломанную лестницу, валявшуюся в грязи возле сарая. Она подняла ее, приставила к окну первого этажа и полезла. Две ступеньки сломались под тяжестью ее тела, но она не потеряла бодрости: ухватившись за следующие, она добралась до окна и легонько постучала пальцем в стекло. Сначала этот шум не привлек ничьего внимания. Однако Венера не ошиблась: она постучалась в окно той комнаты, в которой ночевал Эзехиель Натан.

CXX. Венера действует

Наконец в комнате послышалось легкое движение. Кто-то подошел к окну, и голос, дрожащий от страха, спросил:

– Что вам нужно?

– Отворите, – с живостью отвечала Венера. – Только смотрите, не делайте шума.

Окно немного растворилось. Жид, весь дрожа от страха, пролепетал:

– Кто вы?

– Женщина, – отвечала Венера, – которая хочет спасти вас. Деньги, которые вы везете с собой, соблазнили двух негодяев!.. Через несколько минут они придут убивать вас.

Услыхав эти ужасные слова, Эзехиель открыл окно.

– Войдите… – сказал он Венере, протянув ей руку. – Войдите и объяснитесь…

Венера прыгнула в комнату. В нескольких словах рассказала она жиду то, что слышала. Эзехиель Натан дрожал всеми членами.

– Мы погибли… – бормотал он.

– Нет, потому что вы предупреждены об опасности.

– Что же делать?

– Разве с вами нет оружия?

– Есть пистолеты.

– Тогда защищайтесь!

– Я думаю, лучше бежать…

– Это невозможно.

– Отчего?

– Лестница, по которой я влезла сюда, не выдержит тяжести вашего тела. К тому же эти люди сейчас придут, а ваша дочь не готова к бегству.

– Вы говорите правду!.. Надо разбудить Дебору, а там посмотрим.

Наган побежал в комнату дочери. Девушка проснулась при шуме растворившегося окна, услыхала голоса и, догадавшись, что происходит нечто необычное, одевалась в темноте.

– Боже!.. Боже!.. – лепетал Натан, – Что с нами будет?.. Что могу сделать я, слабый и тщедушный, один против этих бандитов?..

– Нас двое, – возразила Венера, – вы вооружены, и у меня тоже есть кинжал… Не пугайтесь, – прибавила она, обращаясь к Деборе, – мы с вашим отцом сумеем защитить вас…

Дебора схватила за руку Венеру, с жаром пожала ее и прошептала:

– О! Благодарю вас! Благодарю!..

Прошло несколько секунд. Венера прислушалась…

– Тише! тише!.. – шепнула она чуть слышно. – Вот они…

На лестнице послышался легкий шум тихо приближавшихся шагов. Зубы жида стучали.

– Заряжены ваши пистолеты? – спросила Венера.

– Да.

– Пойдемте же…

Венера взяла Натана за руку, поставила его возле самой двери и потом, наклонившись к самому его уху, шепнула:

– Они сговаривались выбить дверь и тотчас броситься один к кровати, на которой, как они думают, вы спите, а другой – в комнату вашей дочери. Подождите, пока они войдут, не торопитесь и стреляйте в упор.

Натан не мог говорить, но сделал знак согласия. На лестнице шум прекратился. Воцарилось глубокое молчание, продолжавшееся с минуту, но показавшееся целым годом трем действующим лицам этой сцены. Потом послышалось легкое царапанье в дверь. Очевидно, злодеи отыскивали замок. Замок наконец был ими найден, и дверь стала тихо отодвигаться; но так как она была заперта изнутри задвижкой, то не отворилась.

Венера дотронулась до руки Натана, чтобы напомнить ему, что решительная минута приближается. Опять наступила тишина. Потом раздался сильный удар. Дверь затрещала и растворилась. Двое мужчин, из которых один держал в левой руке прикрытый фонарь, прыгнули в комнату, как ягуары. При мерцающем свете фонаря они приметили Натана, державшего по пистолету в каждой руке. Трактирщик дико вскрикнул и хотел броситься назад; но было уже поздно. Натан выстрелил. Пуля поразила толстяка в голову, и тот упал.

После этой неожиданной катастрофы слуга бросился назад на лестницу; но Натан, видя, что опасности уже не было, расхрабрился и бросился за ним в погоню. Конюх пробежал уже ступеней десять. Страх придавал ему прыти. Натан выстрелил из второго пистолета к убил его наповал.

– Спасены! – вскричал он с восторгом. – Спасены!.. Спасены!.. Да будет благословен Бог Авраама, Исаака и Иакова!.. Обе мои пули попали в цель!..

– Да, спасены! – повторила Дебора, бросившись на шею к Венере и прижимая ее к сердцу. – Спасены, но благодаря вам!.. Хотите быть моей сестрой?..

– Вашей сестрой!.. – отвечала Венера. – О! Да… И я буду любить вас всей душой!.. Теперь не будем терять времени, – прибавила она, освобождаясь из объятий Деборы. – Весь этот шум может поднять тревогу в деревенских домах, и хотя мы только защищались, но нас могут обвинить в убийстве… И Богу известно, что нелегко оправдываются несправедливо обвиненные!.. Воспользуемся ночной темнотой… Возьмем мать мою, она там внизу, и отправимся…

– Да!.. Да… – подтвердил Натан. – В путь!

Жид взвалил чемодан на плечо; Венера и Дебора прошли первые, перешагнули на лестнице через окровавленный труп конюха и вошли в кухню. Вслед за ними вошел и Натан. Огонь все еще горел в камине. Медная лампа, стоявшая на столе, еще не погасла.

Венера позвала Молох, которая, дрожа от страха, вышла из своего убежища. Натан побежал в конюшню, наскоро взнуздал Робоама и привязал драгоценный чемодан на место. Затем путешественники поспешно удалились из деревни.

Впрочем, им нечего было опасаться преследования: крестьяне спят крепко. Пистолетные выстрелы никого не разбудили. Служанка же, жившая в гостинице, хотя и слышала их, но страх удержал ее в каморке, дверь которой она загромоздила всем, что только попалось ей под руку. Через несколько часов, уже днем, она решилась растворить дверь. Известно, какое зрелище поразило ее взоры. Она раскричалась, начала звать на помощь, собрала всю деревню. Оба трупа уже окоченели. Тотчас послали за уголовным судьей в ближайший город.

Судья и присяжные приехали в полдень и без труда удостоверились, что слуга и хозяин получили по пуле после того, как выломали дверь постояльцев. Длинные ножи, найденные при убитых, не оставляли никакого сомнения относительно их намерений. К тому же господин и слуга слыли отпетыми мошенниками, и вся деревня обрадовалась, что освободилась от них. Вследствие этого суд решил, что беглецов нечего преследовать.

– Куда вы идете? – спросила Дебора Венеру, когда маленький караван пошел медленнее.

– В Париж, – отвечала молодая девушка.

– И мы также.

– Если вы согласны, давайте путешествовать вместе.

– Если мы согласны!.. Разве вы забыли, что я вас просила быть моей сестрой?..

– Такое не забывается.

И девушки снова обнялись.

– Как вас зовут, сестрица? – спросила жидовка.

– Венера.

– Какое прелестное имя!

– А вас, сестрица?

– Дебора.

CXXI. Взгляд назад

Как и прикидывал Натан, путешествие до Парижа продолжалось пять дней.

В это время девушки подружились. Дебора расспросила Венеру о ее прошлом и настоящем положении. Рассказ Венеры заинтересовал Дебору чрезвычайно и придал новую силу ее рождающейся привязанности. Ей хотелось не расставаться с Венерой и поместить ее в дом отца. Она заговорила об этом с Натаном, но он, несмотря на слепую любовь к дочери, не согласился. Он был ростовщиком, и его темные занятия не позволяли ему вводить в свой дом никого постороннего. Дебора несколько утешилась при мысли, что Венера будет приходить к ней часто, почти каждый день. Разумеется, Венера обещала.

Хоть Натан был жидом и, следовательно, скупым, но выказал свою признательность за огромную услугу, оказанную ему девушкой. Расставаясь с Молох и Венерой по приезде в Париж, он сунул в руки старухи кошелек с двадцатью золотыми монетами. Венера этого не знала; иначе гордость ее оскорбилась бы при виде этих денег.

Старуха скоро нашла в улице Прувер маленькую квартирку, в которую, благодаря щедрости Натана, она смогла поставить необходимую мебель, купленную по случаю на вещевом рынке.

Прошел год. Положение наших действующих лиц не изменилось. Молох, как мы уже знаем, мечтала составить себе состояние в Париже ворожбой; но эта мечта ее мало-помалу рассеялась. Хотя ее слава как ворожеи распространилась и упрочилась в квартале, клиенты тут были редки и по большей части так же бедны, как она сама, и плохо платили ей за предсказания. Время от времени, проходя по улице, Молох слышала, как ее называли колдуньей и угрожали смоленой рубашкой и костром.

Венера слыла ее дочерью. Насмешники прибавляли, смеясь, что такая хорошенькая девушка, родившись от престарелой колдуньи, могла иметь отцом только дьявола. Эти сплетни понемногу распространились, и Венера получила прозвище Люцифер. Она знала это, и ей нравилось это имя. Даже Натан и Дебора называли ее так.

Читатели наши, вероятно, помнят, в каком положении оставили мы героя этой истории, Рауля де ла Транблэ?

В бесчувственной девушке, перед которой Дебора стояла на коленях, Рауль узнал Люцифер!..

Нужно ли объяснять это обстоятельство? Оно говорит само за себя. Венера со своим женским инстинктом, с опытом странствующей жизни поняла, что Дебора любила того таинственного молодого человека, который два раза приходил к Натану и на гербе которого красовалась золотая осина в красном поле. Это она, по просьбе жидовки, достала гербовник. Но Венера и сама любила. Она любила прекрасного незнакомца, с которым столкнулась на углу улицы Ришелье и которого спасла от смерти в своем смиренном жилище на улице Прувер. И теперь в кавалере де ла Транблэ, которого любила Дебора, Венера узнала молодого человека, которому тоже отдала свое сердце! Дебора была ее соперницей!.. Но она к тому же была богаче, прелестнее и потому непременно должна была одержать верх в борьбе, которая могла начаться между ними!..

Вот почему Венера упала в обморок. Этот обморок некоторым образом был первой сценой ужасной драмы, готовившейся разыграться между двумя девушками.

Присутствие в комнате Деборы гербовника, открытого на странице, заключавшей генеалогию маркизов де ла Транблэ, имя которых Рауль носил, все объяснило ему. Он понял, что был любим прелестной жидовкой, и это убеждение еще более утвердило его в планах обольщения. Но в то время, как он решился достичь своего, он с первого шага встретил непреодолимые препятствия. Дебору стерегли лучше, чем одалисок в гареме турецкого султана, лучше, нежели классические яблоки в Геспеидском саду. В доме Натана не было Цербера, которого было бы можно усыпить, бросив ему медовый пирожок. Хотя Эзехиель Натан был существо смешное, да сверх того неутомимый кредитор, он имел отцовское сердце. Нежность его к Деборе доходила до обожания; но эта нежность не делала его слепым. Начинающаяся страсть дочери к красивому дворянину не укрылась от него; а так как он считал невозможным брак маркиза с наследницей проклятого рода, то понял, что Рауль будет стараться обольстить Дебору. Скажем к похвале Натана, что он охотнее отдал бы свою кровь, свою жизнь, даже свое золото, чем стал бы торговать честью дочери. Поэтому он окружил Дебору надзором, который расстроил все попытки Рауля. Напрасно молодой человек расточал золото и с княжеской щедростью подкупал самых хитрых и ловких агентов, ни один из них не смог даже переступить через порог дома Натана, а не то что обменяться хоть одним словом с Деборой или передать ей записку. Рауль убедился, что это ему не удастся. Он узнал, кроме того, что Натан, несмотря на свою внешнюю бедность, был одним из крупнейших банкиров и что его богатство без преувеличения оценивалось в несколько миллионов экю.

CXXII. Решительное намерение

Бросьте в самый узкий поток воды обломок скалы, который помешал бы его течению, и вы увидите, что, спокойное и правильное доселе, оно сделается бурным и беспорядочным.

Точно так бывает и с любовью. Попытайтесь остановить ее препятствиями, и вы увидите, что из этого выйдет. Прихоть превратится в страсть. Рауль действительно сначала имел к Деборе мимолетную склонность. Если бы девушка сделалась его любовницей, кто знает, сколько времени продолжалась бы эта фантазия? Но с того дня, как Рауль приобрел уверенность, что жидовка не будет принадлежать ему никогда, каприз превратился в сильнейшую любовь. Напрасно Рауль старался бороться с этой любовью; он увидел себя побежденным. Лучезарный образ Деборы овладел его сердцем и мыслью. Мы говорим: его сердцем… Может быть, следовало бы сказать: рассудком, потому что страсть эта скорее заключалась в его голове, чем в сердце. Но он постоянно думал о девушке. Днем она представлялась ему в каждой женской фигуре, попадавшейся ему навстречу; ночью он видел ее в кратких сновидениях прерывистого сна. Он потерял аппетит, начал бледнеть, худеть, словом, заметно изменялся.

Часто проводил он день, стоя неподвижно напротив дома на улице Сент-Онорэ. Он знал, что Дебора не покажется; но чувствовал себя ближе к ней, и это было облегчением его страданий.

Подобное положение не могло долго продолжаться. Пришла пора выходить из него во что бы то ни стало. Когда состояние больного безнадежно, доктора обычно употребляют то, что называют сильнодействующими лекарствами. Рауль решился сделать то же, а от любовных болезней есть только одно лекарство – обладание. Чтобы обладать Деборой, надо было жениться на ней. Рауль задумался о женитьбе. Когда мысль дать жидовке свое имя в первый раз пришла ему в голову, гордость его сначала возмутилась. Надеть на плебейское плечо дочери ростовщика маркизскую мантию старинного рода де ла Транблэ казалось ему почти святотатством. Но дальнейшие размышления успокоили эту аристократическую горячку.

Во-первых, Рауль вспомнил – а он часто забывал об этом – что имя, которым он так гордился, не принадлежало ему. Титул он носил самозванно, что, может статься, и было оправдано прежними обстоятельствами, но оно все-таки не могло выдержать серьезного исследования. Настоящее имя его, браконьера Риго, не могло быть запятнано союзом с родом Натана.

Конечно, Дебора была другой веры; но религиозные предрассудки не могли быть важным препятствием Раулю, потому что он к религии испытывал полное равнодушие. К тому же миллионы Натана придавали обольстительный блеск прекрасному личику Деборы. Благодаря огромному приданому, которое Натан, наверное, даст за дочерью, Рауль мог до конца дней своих вести роскошную и тщеславную жизнь, которую он любил более всего на свете,

Короче, однажды утром Эзехиель Натан получил записку, на печати которой красовалась Золотая Осина. Записка эта была принесена высоким лакеем в ливрее маркиза де ла Транблэ. Вот что заключалось в ней:

«Милостивый государь!

Прошу вас назначить мне свидание. Я должен говорить с вами о некоем чрезвычайно важном предмете. Дело идет об одной надежде, в которую я вложил все счастье моей жизни. Так как прежде чем я вас увижу, я не буду знать, жить я должен или умереть, то прошу вас назначить мне свидание как можно скорее.

Жду вашего ответа с нетерпением и прошу вас не сомневаться в совершеннейшем уважении и преданности вашего покорнейшего слуги

Рауля де ла Транблэ».

Когда принесли записку, Дебора сидела у него в комнате. Натан отвечал устно, что будет ждать кавалера де ла Транблэ целый день.

– Чего хочет от меня этот молодой человек? – спросил он дочь, когда ушел лакей.

– Откуда мне знать? – прошептала Дебора в чрезвычайном волнении.

– Что за странный слог его письма… Не думаю, чтобы он писал мне в таких выражениях затем, чтобы просить у меня денег. Но подождем – увидим!..

Выражая свое удивление, Натан не притворялся. Никогда не пришло бы ему в голову, что дворянин старинного рода может думать о союзе с его презираемой кастой. Дебора со своим инстинктом любви смутно поняла, что на этом свидании, которого просил Рауль, речь пойдет о ней. С трепещущим сердцем, с мучительным и вместе с тем приятным волнением оставила она отца и ушла в свою комнату. Она нашла там Венеру, которая ждала ее.

Люцифер тотчас же приметила волнение Деборы. Ничто не укрылось от нее, ни влажные и блестящие глаза девушки, ни бледность щек, которая время от времени заменялась ярким румянцем.

– Боже мой, милая Дебора, – спросила Венера с живостью, – что с вами?

– Что со мной?.. – сказала жидовка, силясь преодолеть свое волнение. – Ничего… Что может быть со мною?..

– Только что вы были бледны, теперь лицо ваше горит… Вы нездоровы?

– Клянусь вам, я здорова.

– С вами, верно, случилось что-нибудь… Я это вижу… Я в этом уверена. Зачем вы скрываете от меня? Разве я уже вам не друг? Не сестра?

– О! Да, да! По-прежнему мой друг, моя добрая сестра! – вскричала Дебора с нежностью, целуя Венеру. – Я обязана вам жизнью. Как же мне не доверять вам? Я вам скажу, что я чувствую, хотя, сказать по правде, я сама не совсем понимаю.

Переполненному сердцу Деборы требовалось излиться в другое сердце.

– Да, да, милая сестра… – живо сказала Венера, – говорите, я вас слушаю.

Девушки сели рядом на диван. Венера обвила рукой шею Деборы. Та потупила глаза. Подруга обратила на нее пристальный взор, исполненный жадного любопытства. Но в этом взоре не было уже привязанности, а была только жгучая, страшная ревность, тем более опасная, что она была хорошо скрываема.

– Что я чувствую… – медленно продолжала Дебора, ища слова, чтобы растолковать происходившее в ней. – Я чувствую какое-то необъяснимое волнение… Что-то такое, чего я никогда не чувствовала до сих пор… Сердце мое бьется так сильно, что это ощущение почти болезненно, но оно мне нравится… Я тревожусь, я озабочена, а между тем мне хорошо… Мне кажется, что мне предстоит какая-нибудь неожиданная радость.

Дебора остановилась.

– Но все, что вы мне сказали, сестрица, – спросила Венера, – должно иметь причину, не правда ли?

– Конечно… – прошептала девушка.

– И эта причина, – продолжала Венера, удерживая дыхание, чтобы лучше расслышать ответ Деборы. – Эта причина… Какая же?

Яркий румянец покрыл грудь и плечи прелестной жидовки и даже ее ясное девственное чело. Помолчав несколько секунд, она прошептала:

– Он придет.

– Он, – повторила Венера. – Кто?..

– Он… Тот красивый молодой человек… Маркиз де ла Транблэ…

Венера помертвела. По руке, обвивавшей шею Деборы, пробежала судорога, словно Венера хотела задушить свою соперницу, и, может быть, ей действительно приходила эта мысль. Но нескольких секунд ей было достаточно, чтобы возвратить всю власть над собой.

CXXIII. Линии руки

– Вот как? – сказала наконец Венера голосом спокойным и не обнаружившим никакого волнения. – Кавалер де ла Транблэ придет…

– Да.

– К вам, Дебора?

– К батюшке.

– Откуда вы это знаете?

– Он писал.

– И вы читали его записку?

Дебора сделала утвердительный знак.

– Без сомнения, он придет затем, чтоб занять денег у вашего отца, – продолжала Венера.

– О! Нет, не то, – с живостью возразила Дебора, – теперь кавалер де ла Транблэ богат и не имеет нужды ни в ком… Притом выражения его письма ясно показывают, что при свидании, которого он просит, не может быть и речи о деньгах.

– Вы помните эти выражения, Дебора? – спросила Венера.

– Конечно!

– Хотите повторить их мне?

– Хорошо… Слушайте…

Натан прочитал Деборе записку Рауля только один раз… И тем не менее – странный феномен памяти, одержимой любовью – Дебора не забыла ни одной фразы. С первого слова до последнего она повторила записку буквально. Венера слушала и дрожала. Дебора, окончив, начала разбирать каждую фразу.

– Понимаете ли вы, милая сестрица, – сказала она, – что значат эти слова: дело идет об одной надежде, в которую я вложил все счастье моей жизни!.. И сразу после этого: так как, прежде чем я вас увижу, я не буду знать, жить ли я должен или умереть… Спрашиваю вас, какая это надежда, в которую человек вкладывает все счастье своей жизни?.. Что это за неизвестность, заставляющая вас сомневаться, жить вы должны или умереть?.. Не ясно ли, не очевидно ли, что дело идет о любви и что кавалер де ла Транблэ хочет говорить с отцом моим обо мне?..

– Итак, – спросила Венера, с трудом переводя дыхание, – вы предполагаете, что маркиз де ла Транблэ намерен на вас жениться?..

– Он не может обладать мною иначе, и если он меня любит, он это сделает…

– А вы думаете, что он вас любит?

– Мое сердце подсказывает мне это… И я думаю, что оно не обманывается.

Венера чуть было не изменила себе. Она уже почти раскрыла губы, чтобы излить свой гнев или, лучше сказать, свою ревнивую ярость. Она хотела подавить Дебору всей тяжестью своего презрения. Она хотела назвать ее жидовкой, а даже в ту эпоху это прозвище считалось оскорблением. Она хотела закричать ей, что французские дворяне никогда не смешивают своей крови с нечистой кровью иудейских дев и что если иногда они берут их в любовницы, то никогда не избирают в супруги. Но с всемогущей энергией воли она удержала себя. Внутренний голос подсказывал, что лучше остаться другом Деборы и что того, кто доверяет, легче обмануть. Поэтому после некоторого молчания она продолжала:

– И вы с гордостью и с блаженством примете такое знатное имя, не правда ли?..

– С гордостью!.. С блаженством! – отвечала Дебора. – О! Да!.. Но не оттого, что я буду носить знаменитое имя… Я буду гордиться, буду счастлива тем, что он выбрал и любит меня!.. Какое мне дело до его предков и до его герба?.. В нем я вижу только его самого.

– Значит, Дебора, вы очень любите его?

Жидовка взяла Венеру за руку и приложила ее к сердцу.

– Люблю ли я его?.. – отвечала она потом. – Люблю ли? Чувствуете ли вы, как мое сердце бьется, когда я произношу это сладостное имя: Рауль!

Венера тихо высвободила свою руку, встала с дивана, отошла в амбразуру окна, закрыла лицо руками и заплакала. Несколько секунд Дебора была погружена в самое себя и не замечала того, что происходило вокруг нее; но наконец рыдания Венеры вывели ее из любовного экстаза. Она задрожала и, вскочив с дивана с чрезвычайным беспокойством и изумлением, подбежала к своей подруге,

– Милая сестрица! – сказала она, обнимая ее. – О! Боже мой! Вы плачете! Отчего? Что с вами? Умоляю вас, скажите мне, чем огорчены вы? Я сейчас показала вам свое доверие, вы в свою очередь скажите мне… Откройте скорее тайну, заставляющую вас плакать…

Венера покачала головой.

– Не расспрашивайте меня, – сказала она.

– Отчего?

– Оттого, что я не могу… Оттого, что не хочу ответить…

– Если вы не доверяете мне, я настаивать не стану.

– Я не доверяю?.. Неужели вы думаете, что если причина моих слез касалась бы меня одной, я утаила бы ее от вас?..

– Уж не обо мне ли вы плачете? – спросила Дебора, Венера кивнула. – Но разве мне угрожает несчастье?

– Да!.. – прошептала Венера.

– Друг мой, сестра моя, – сказала тогда Дебора, – именем привязанности, которую я внушаю вам и которую чувствую к вам!.. Именем той жизни, которую вы спасли, говорите со мною откровенно, не оставляйте меня в этой страшной неизвестности!.. Знать, что мне угрожает большая опасность, и не знать, какого она рода, это и слишком много, и слишком мало!.. Надо было или не говорить мне ничего, или теперь не скрывать от меня ничего…

– Вы этого хотите?

– Да, хочу или, лучше сказать, умоляю вас!..

– Помните ли, что было между нами в этой самой комнате несколько дней тому назад?

– О! Помню как нельзя лучше.

– Ваша настойчивость, милая сестра, восторжествовала над моим отвращением; я взяла вашу руку и сказала вам: «Что вы хотите узнать?» – «Я хочу узнать, люблю ли я?» – отвечали вы мне. «Да, вы будете любить», – сказала я. «Много?» – «Всей вашей душой». – «А буду ли я любима?» – «Конечно». – «Столько же, сколько буду любить сама?» – «Я так думаю». Вы видите, что малейшие подробности этой сцены остались в моей памяти. Я не забыла ни одного слова из ваших вопросов и моих ответов.

– Это правда, – прошептала задумчиво Дебора.

– Я хотела остановиться на этом, – продолжала Венера, – я умоляла вас не расспрашивать меня; но вы хотели узнать больше… Мои просьбы были тщетны, и вы меня спросили: «Выйду я за того человека, которого полюблю и который тоже меня полюбит?» Я должна была отвечать вам то, что прочла на вашей руке, и сказала: «Нет». Вы задрожали… Потом вы спросили меня, уверена ли я в том, что предсказываю вам. «Да, – отвечала я, – уверена, если только мои наблюдения не обманывают меня и мои расчеты не ошибочны»… Но сейчас сомнений у меня нет, потому что на другой день матушка по моей просьбе совещалась со звездами и звезды согласились с линиями вашей руки…

– В таком случае, – перебила ее Дебора, – надо будет верить всем предсказаниям, которые вы мне сделали г тот день!..

– Конечно, надо.

– Вы мне сказали, что человек, которому я отдам свое сердце, существо странное, таинственное, необъяснимое…

– И опять говорю…

– Вы видели в будущем ужасное соперничество…

– Да.

– Постыдное вероломство.

– Да.

– Неизбежную измену.

– Да.

– Наконец, страшную развязку, насильственную и преждевременную смерть, убийство…

– Правда, – отвечала Венера мрачным голосом, – я видела все это, потому что все это справедливо… И я плакала о вас, потому что, узнав сейчас, что вы любите того неизвестного дворянина, этого Рауля де ла Транблэ, я вспомнила неумолимый приговор судьбы и сказала себе, что эта роковая любовь должна навлечь на вашу голову угрожающее вам несчастье…

– Итак, милая Венера, – спросила Дебора, нежно целуя свою подругу, – это единственная причина горьких слез, которые вы проливали сейчас?

– Да, это так… – прошептала Венера.

– Ну, добрая сестрица, успокойтесь, потому что, по моему мнению, все эти опасности существуют только в вашем воображении… Не то чтобы я сомневалась в непогрешимости вашей науки, но мне кажется, что никакое несчастье не может постигнуть влюбленное сердце и что уже сама любовь служит ему защитой!.. Кроме того, я люблю кавалера де ла Транблэ больше жизни и для того, чтобы избегнуть смерти, не откажусь от этой любви…

– Может быть, вы и правы, милая сестра… Может быть, я и ошибаюсь… Дай Бог, чтобы наука моя была лжива и предсказание ее ложно!.. С какой радостью я стала бы презирать ее, тем более что дело идет о вашем счастье…

Но Венера про себя прибавила:

«Я знаю, я чувствую, я вижу, что предсказание справедливо!.. Ужасная и вероломная соперница твоя – это я!.. Рука, которая поразит тебя во мраке, будет моя! Зачем бороться? Судьба нас обеих написана там! Надо покориться велениям рока…»

Понятно, что с этой минуты разговор между молодыми девушками не мог более продолжаться. Люцифер сослалась на нужные и важные занятия. Она простилась с Деборой, обещав ей прийти на другой день.

CXXIV. Отказ

Получив ответ Натана, Рауль де ла Транблэ тотчас отправился на улицу Сент-Онорэ, нарядившийся великолепным образом, чтобы возвысить свои природные преимущества, которыми, как мы знаем, он был щедро одарен. Он надел синий бархатный кафтан с чудными золотыми вышивками. Венецианские кружева красовались на его жабо и манжетах. Ажурные тонкие шелковые чулки обрисовывали его ноги, чрезвычайно стройные. Эфес шпаги сверкал рубинами и бриллиантами, Рауль надел на безымянный палец левой руки солитер в десять тысяч экю и велел запрячь буланых лошадей в парадную карету. Три высоких лакея в галунах по всем швам встали на запятках великолепного экипажа, и молодой человек приказал ехать к дому Натана. Маленький негр, о котором мы уже говорили раньше и который составлял всю мужскую прислугу ростовщика, растворил дверь Раулю и ввел его в тот странный капернаум, который он посещал уже несколько раз.

Предвидя, что свидание будет торжественно, Натан тоже несколько принарядился. Черный, поношенный бархатный кафтан со стальными пуговицами сменил широкий балахон, в который он обычно одевался. Этот кафтан, слишком широкий для карлика, складками лежал на его двойном горбу. Прибавим к этому, что Натан усиливался придать важное и исполненное достоинства выражение своему лицу, обыкновенно отмеченному саркастической иронией или комической веселостью. Он низко поклонился, когда Рауль вошел в его кабинет.

– Чему должен я приписать милость, которой вы удостоили меня, прося о свидании, которое вы всегда могли получить и без просьбы?

– Господин Натан, – возразил Рауль, – мне нужно поговорить с вами о многом… Позвольте мне сначала сесть, а потом мы начнем разговор.

Жид поспешил придвинуть к своему гостю большое и старое кресло, должно быть, последний остаток великолепия какой-нибудь падшей фамилии.

– Прошу вас, – сказал он, – отбросить все церемонии и быть у меня как дома… Вы окажете мне этим величайшее удовольствие. – Рауль сел. – Я вас слушаю, – продолжал Натан, – слушаю со всем вниманием и уважением…

– Как я вам уже писал, – начал Рауль, – разговор наш будет очень серьезен… От него зависит счастье или несчастье всей моей жизни. Все мои надежды в ваших руках… Вы можете осуществить их или безжалостно отвергнуть.

Рауль остановился на минуту, желая, чтобы слова его успели произвести эффект.

– До сих пор я еще не понимаю, чего вы желаете от меня, – сказал Натан.

– Терпение!.. Прошу вас, имейте терпение… Позвольте мне изложить все дело по моему усмотрению…

– С удовольствием, с величайшим удовольствием. Мой долг слушать вас, пока вам будет угодно говорить…

– Но сначала несколько предварительных и совершенно необходимых замечаний…

Натан сделал жест, означавший совершенное согласие. Рауль продолжал:

– Вы знаете, кто я?

– Знаю, – отвечал Натан, – вы называетесь кавалером Раулем де ла Транблэ…

– Я уже говорил вам, что я – последний в моем роде, – продолжал Рауль, – а это род знаменитый и доблестный!..

– Знаю и это также, – подтвердил Натан.

– Я молод, – продолжал Рауль, – и многие находят, что у меня неплохая внешность…

– Слишком скромное выражение! – вскричал Натан. – Вы неоспоримо один из очаровательнейших молодых людей, какие только мне известны.

– Не хочу льстить себе, – продолжал молодой человек, – но даже мои враги соглашаются, что я в общем-то не глуп…

– Даже более того, вы очень, очень умны!..

– Я не говорю уже о храбрости, великодушии, благородстве чувств… Если б я не имел этих качеств, я не был бы дворянином!..

«Хорошо, – подумал Натан, – что он не считает еще и скромность в числе своих добродетелей!»

– Что касается состояния, – продолжал Рауль, – то оно пока еще не велико; у меня тысяч четыреста франков, не более… но я имею надежды, которые скоро осуществятся… Дядя мой, маркиз де ла Транблэ, которого я единственный наследник очень стар… Вот в нескольких словах верное изложение моего положения…

– Оно великолепно! – вскричал Натан. – Вы молоды, знатны, хороши собой, остроумны, богаты уже теперь и вскоре будете еще богаче… Кто не позавидует вам?

– Так вы полагаете, что в тот день, когда я посватаюсь к какой-нибудь молодой девушке, мне не откажут?

– Вам? Ни в коем случае!

– Стало быть, если бы я сделал подобное предложение вам…

– Мне?

– Да, вам…

– Я не могу отвечать на ваш вопрос… Это предположение до такой степени невероятно!

– Речь идет не о предположении.

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что я страстно влюблен в вашу дочь Дебору и имею честь просить у вас ее руки.

Казалось, одно это предложение, так ясно выраженное, могло раскрыть глаза Натану и заставить его понять, о чем идет речь. Он подпрыгнул на стуле, как подвижная кукла, до пружины которой дотронулись, и вскричал:

– Вы любите Дебору?! Бог Авраама и Исаака!.. Вы хотите жениться на Деборе?! Бог Исаака и Иакова! То ли я слышу? Мои старые уши не обманывают ли меня?

– Нет, вы не ослышались… Я это сказал и повторяю.

– Такое неожиданное предложение!.. Такая честь!..

– Вам нечему удивляться! Красота Деборы сделала ее царицей; ее лучезарное личико драгоценнее всех старых гербов!

– Не знаю, в каких выражениях изъявить вам мое удивление… Мое волнение… Мою признательность за подобный поступок.

– Поступок весьма естественный и внушенный мне сердцем…

– Конечно, если бы мне сказали, что солнце остановилось в своем движении, я удивился бы менее, чем такому удивительному предложению!

– Принимаете ли вы его?

– Увы! Нет, не принимаю… Напротив – отказываю.

Пришла очередь Рауля подпрыгнуть на старинном кресле.

– Отказываете?! – вскричал он.

– Увы, да!

– Вы говорите серьезно?

– Конечно, я не позволю себе шутить с вами…

– Вы отказываете мне в руке вашей дочери? – Жид поклонился. – Но почему… Почему? – спросил Рауль.

– Потому что я дорожу на свете только одним…

– Чем?

– Счастьем моей дочери! А выйдя за вас, должен сказать вам откровенно, она не сможет быть счастлива, решительно не сможет!

– Это оскорбление, господин Натан?

– Вовсе нет.

– Объяснитесь…

– Очень охотно… Вы говорите, что любите мою дочь?

– Всей душой!

– А все-таки вы думаете, предлагая ей свою руку, давая ей имя де ла Транблэ, словом, возвышая ее до вас, вы думаете, говорю я, что оказываете ей несказанную честь.

– Я вам сказал уже, – перебил Рауль, – что красота делает ее царицей…

– Позвольте мне продолжить, и вы увидите, что она царица не по одной красоте. Если вы женитесь на ней, вся ваша горделивая каста восстанет против вас с самым презрительным негодованием и бросит вам в лицо, в особенности же в лицо вашей жены, слова «неравный брак»!..

– Я сумею заставить молчать тех, которые осмелятся произнести эти слова!.. – перебил с жаром Рауль.

– Вы не сможете этого сделать…

– Как?

– Говорю вам, не сможете, тем более что они будут правы… Это действительно будет неравный брак, только не с вашей стороны!..

– Я вас не понимаю… – сказал Рауль с изумлением.

– Вы носите старинное имя, – продолжал жид, – вы последняя поросль доблестного и могущественного рода, кто может в этом сомневаться?.. Но в жилах Деборы течет кровь рода царского…

– Царского? – перебил Рауль, остолбенев.

– Кровь рода Давидова… – продолжал жид. – Что значит ваше дворянство в сравнении с этим?..

Рауль не мог и слова сказать от изумления.

Натан продолжал:

– Но это еще не все: богатство Деборы огромно, но как бы ни было оно велико, если оно попадет к вам в руки, вы растопите его в пожирающем тигеле самой адской из всех страстей…

– Какой?..

– Игры… Вы игрок, а игрок… Если бы он был даже сын царя и доставил Деборе трон иерусалимский, никогда не будет ее супругом…

– Но если я дам обязательство не брать в руки карт во всю жизнь?

– Я не поверю…

– Если я свяжу себя самой священной клятвой?..

– Таких клятв никогда не держат… Я не поверю…

– Вы безжалостны!.. – прошептал Рауль.

– Нет. Напротив, я очень сожалею о вас, если вы и вправду любите Дебору. Ваше предложение делает нам величайшую честь. Но счастье моей дочери выше всего.

– Когда так, мне остается только умереть! – вскричал Рауль с отчаянием.

– Вы не умрете! Я очень стар, однако, признаюсь, никогда не видал, чтобы стрелы божка Купидона наносили смертельные раны!

Рауль ушел. Натан непременно хотел проводить его с самым услужливым раболепством до дверей. Может быть, ему также хотелось самому затворить дверь за молодым человеком и удостовериться, что он вышел, не обменявшись с Деборой ни словом, ни взглядом. Воротившись в свой запыленный капернаум, жид сказал:

– На земле не существует человека, достойного обладать моей Деборой!..

Потом он раскрыл свою счетную книгу и начал считать, до скольких миллионов простирается приданое его дочери.

Между тем Рауль сел в карету и приказал ехать домой. Сильное горе и чрезвычайная досада раздирали его сердце. Горе происходило от того, что, как мы знаем, он был страстно влюблен в Дебору; досада же происходила от мысли о той огромной жертве, которую Рауль, как ему казалось, принес своей любви, решившись на неравный брак, жертвы, результаты которой были так неблагоприятны. Несколько миллионов Деборы, на которые он имел притязания, как на легкую добычу, ослепительный мираж, слишком скоро исчезнувший, немало способствовали к тому, чтобы погрузить его в меланхолические мысли.

Прибавим, что, сам не зная почему и по какому-то инстинкту, Рауль, несмотря на этот решительный урок, не считал игру проигранной безвозвратно и не отчаивался в победе. Откуда могла явиться эта победа? Кто ему доставит ее? Какие союзники придут к нему на помощь? Рауль этого не знал, но надеялся, вопреки всякой надежде, и этого было уже много.

CXXV. Отчаяние

Венера пришла на другой день, как обещала Деборе, ожидая, что свадьба Рауля де ла Транблэ с жидовкой решена. Она вооружила свое сердце тройной броней, надела на лицо маску бесстрастия, чтобы не обнаруживать ни трепета, ни бледности, когда первые слова Деборы, подтверждая ее предчувствия, поразят ее как громом. Каково же было ее удивление, когда, войдя в нижнюю залу, она нашла Дебору в траурной одежде, с распущенными волосами, распростертую на диване, уткнув лицо в подушки и орошая их своими безмолвными слезами.

Когда пришла Венера, девушка подняла голову. Жалко было смотреть на ее прекрасное лицо, покрытое смертельной бледностью. Большие черные глаза были обведены широкими синими кругами. Слезы текли по щекам как два неиссякаемые источника крупных жемчужин. На бледных губах обрисовалась печальная улыбка.

Дебора протянула Венере свою горячую руку. При виде этого горя Люцифер забыла на несколько секунд и свою любовь к Раулю, и ревнивую ненависть к дочери Натана. Она растрогалась и вскричала из глубины сердца и с искренним участием:

– О! Сестра моя!.. Ради Бога! Что с вами случилось? Зачем вы плачете? Отвечайте мне… Отвечайте скорее: я умираю от беспокойства…

– Сестра моя… – прошептала Дебора, – я очень несчастна и желала бы умереть!..

– Умереть?..

– И благословила бы Бога отцов моих, если бы Он призвал меня к себе!.. – продолжала жидовка.

– Но зачем вы отчаиваетесь таким образом?.. Какое несчастье поразило вас?..

– Величайшее…

– Говорите…

– Кавалер де ла Транблэ приезжал…

– И он не любит вас… Он не просил вашей руки?.. – вскричала Венера с жадностью.

– Напротив, он меня любит, – возразила Дебора, – любит страстно и просил моей руки… но… Отец мой отказал кавалеру де ла Транблэ.

– Отказал?!

– Да, и не оставил ему никакой надежды!

Венера ожила, однако спросила:

– Что же за причины этого отказа?

– Причины самые нелепые. Батюшка уверяет, что я буду несчастна с Раулем!.. Как будто можно быть несчастной с любимым и любящим мужем! Он уверяет, что со мною как с жидовкой будут обращаться с презрением в высшем свете, к которому принадлежит кавалер де ла Транблэ! Какое мне дело, только бы он любил меня! Батюшка говорил о крови Давида и о многом другом, чего я не помню… Он говорил также, что Рауль игрок и проиграет все мое состояние!.. Но не лучше ли разделять бедность с ним, нежели богатство с другим?.. О! Отцы!.. Отцы!.. В своем мнимом благоразумии они хотят решать счастье своих детей и осуждают их на вечное отчаяние… Осуждают их на смерть: я чувствую, что скоро умру…

Сказав это с чрезвычайным одушевлением, Дебора замолчала и рыдания ее увеличились. Венера, увидев гибель всех надежд своей соперницы, вдруг перестала ревновать и искренне сожалела о ней. Она взяла Дебору за обе руки, прижала их к сердцу и смешала свои слезы с ее слезами. Мало-помалу жидовка успокоилась, рыдания ее прекратились, слезы перестали литься. Ока осталась погруженной в мрачную и глубокую печаль, сосредоточившуюся в себе самой и поэтому казавшуюся гораздо ужаснее шумного горя. Венера не старалась утешать Дебору. Она знала, что есть раны, которые залечиваются медленно и до которых не надо дотрагиваться, если не хочешь, чтобы они заныли болезненнее прежнего.

Видала ли вы когда-нибудь между царями оранжереи цветок самый редкий между самыми блестящими и самыми душистыми? Он яркого живого цвета. Он возвышает над другими свою горделивую чашечку. Он вдыхает воздух и свет всеми порами. Вдруг цветок этот блекнет и увядает. Стебель его сгибается, лепестки бледнеют, запах исчезает, и венчик быстро вянет. Напрасно солнце обливает его своими теплыми лучами. Напрасно его окружают заботами. Бедный цветок умирает, и лишь тогда отыскивают причину болезни – червь подтачивал его корень!

С Деборой случилось то же самое.

С того самого дня, как Натан отказал Раулю, Дебора начала увядать. Мрачная меланхолия, овладевшая ею, уже не оставляла ее. Ее прекрасный арабский цвет лица, такой чудной бледности, принял свинцовые оттенки. Синие круги обрисовались вокруг век. Губы потеряли свою яркую краску, напоминавшую цвет граната. Восхитительная округлость груди сменилась худобой. Дебора была еще прекрасна, но блистала зловещей красотой молодых девушек, близких к смерти.

CXXVI. Отец и дочь

При виде опасных признаков, описанных нами, Натан наконец испугался. Дебора никогда не жаловалась, но легко было видеть, что она страдала и чувствовала, что умирает медленной смертью. Жид в отчаянии пригласил самых знаменитых докторов своей религии. Они единогласно решили, что это ужасная и смертельная сухотка: но причин ее угадать не могли. Организм девушки был изумительно крепок, и поэтому невозможно было объяснить истоки и причины этой странной болезни. Они расспрашивали Дебору. Дебора не хотела отвечать.

– Ваша дочь скрывает от нас что-то, – сказали они Натану. – Источники жизни иссякают, но отчего? Мы этого не знаем, и потому наше искусство бессильно… Мы не можем вылечить ее…

– Итак, вы не находите никаких средств к исцелению? – спросил жид с крайним беспокойством.

– Никаких.

– Вы не имеете никакой надежды?

– Бог Авраама, Исаака и Иакова один может спасти ее… Чудом…

– Но если причина ее болезни заключается в глубокой печали, в которой она не хочет признаться и которая ее убивает… И если эта печаль прекратится, может ли Дебора поправиться?

– Может быть, силы молодости тогда и восторжествуют над причиненными уже опустошениями, но, кажется, уже поздно…

– Вы придете еще?

– К чему?

Жид остался один со своим отчаянием.

– О! Боже! Боже! – вскричал он, подняв руки к небу. – Неужели там написано, что я буду убийцей моей дочери?! Я хотел ее счастья, и вот как я вознагражден за мою любовь к ней! Я сделал все, чего требовал мой долг… Сделаю даже более! Я уступлю… Пусть погибнет будущность этой несчастной девушки, но пусть она останется жива, пусть останется жива!..

И он пошел к Деборе. Она встретила его той самой душераздирающей улыбкой, которая уже несколько недель терзала сердце бедного отца.

– Дочь моя, – сказал он ей, – как ты себя чувствуешь сегодня?

– Хорошо, батюшка; мне кажется, что я страдаю менее…

Выражение, с которым были произнесены эти слова, опровергало их смысл.

– Послушай, – продолжал Натан, – я должен сделать тебе признание и просить у тебя прощения…

Дебора обратила на отца удивленный взор.

– Признание?! Прощения? – повторила она.

– Да… Я принес тебе много вреда, но раскаиваюсь… Еще есть время поправить все…

– Зачем вы говорите такое, батюшка? Вы знаете, что никогда не можете ничем повредить мне…

– Позволь мне продолжать, дитя мое. Я хочу говорить с тобою о кавалере Рауле де ла Транблэ.

Яркий румянец заменил смертельную бледность на щеках молодой девушки. Она склонила голову наисхудалую грудь, но не сказала ни слова. Натан продолжал:

– Знаешь ли ты, почему я не согласился отдать твою руку этому дворянину?

– Вы мне говорили, батюшка, – пролепетала Дебора.

– Я говорил тебе, что он не сделает тебя счастливой… Я говорил тебе, что он игрок и скоро промотает твое состояние…

– Да, вы говорили мне это… И я вам не возражала, потому что, может быть, это было бы и справедливо!

– Это не было справедливо… Я обманывался… Или скорее, я лгал… Для этого отказа у меня была другая причина…

Глаза Деборы выразили удивление. Она могла только прошептать:

– Другая причина! Какая же?

– Представь себе… я едва смею признаться… в моей отцовской ревности я боялся, чтобы ты, сделавшись знатной дамой, не возгордилась, не стала презирать твоего старого отца… А видишь ли, я так люблю тебя, что мысль не быть исключительно любимым тобою терзала меня…

– Я могу вас разлюбить!.. Я стану презирать моего отца!.. Ах! Как дурно вы судите обо мне!..

– Теперь я понял это, дитя мое… Понял… И прошу у тебя прощения… Прошу на коленях…

И старик в самом деле склонился перед дочерью.

– Что вы делаете, батюшка! – вскричала Дебора, силясь приподнять его. – Что вы делаете!.. Отец на коленях перед дочерью!

– Это мое место… Я останусь тут до тех пор, пока не услышу, что ты мне прощаешь…

– Я не могу вам простить, потому что никогда не сердилась на вас.

– Но ты страдала!

– Это правда.

– Теперь, когда я понял свое заблуждение… Теперь, когда нет более препятствий к исполнению твоего желания… Ты уже не страдаешь, не правда ли?

– Нет более препятствий? – повторила Дебора, едва дыша. – Вы говорите, что нет более препятствий?

– Да, дитя мое… Если ты все еще думаешь о кавалере де ла Транблэ… Я согласен, чтобы ты сделалась его женой…

Эти слова жгли горло Натана как раскаленное железо. Как только он произнес их, Дебора громко вскрикнула и, встав с дивана, на котором лежала, упала без чувств на руки отца. Натан думал, что избыток изумления и радости убил ее. Если бы в эту минуту у него случился в руках нож, без сомнения, он вонзил бы его в свое сердце. Он ударился головой о стену, повторяя с судорожными рыданиями:

– Я убийца своей дочери!.. Убийца! Убийца!..

Потом он упал на колени возле безжизненного тела Деборы, приложился пылающим лбом к ее груди, которая казалась ему холодной, и вскричал прерывистым голосом:

– Умерла!.. Умерла!.. И это я… Я… Ее отец… Убил ее!

Но вдруг он почувствовал, как обе руки Деборы обвились вокруг его шеи, почувствовал на своей щеке, омоченной слезами, поцелуй и услыхал, как слабый голос шепнул ему:

– Я счастлива… Очень счастлива… И теперь я не хочу умирать!..

Через несколько минут после этого жид написал к Раулю:

«Приезжайте, если вы все еще любите Дебору… Дебора ваша».

CXXVII. Десять луидоров за яд

На другой день Венера, каждодневно проводившая по нескольку часов с огорченной и умирающей Деборой, пришла в обычное время.

В ту минуту, коша она приподняла портьеру, вот какая картина представилась ей: Дебора, в восхитительнейшем восточном костюме, прелестная своей бледностью, своими длинными великолепными черными волосами, заплетенными на голове в пышную диадему, сидела рука об руку с Раулем де ла Транблэ, приютившимся у ее ног на шелковой подушке. Со вчерашнего дня девушка будто преобразилась. Видно было, что жизнь возвратилась к ней! Молодость и любовь совершили это чудо, напрасно предпринимаемое докторами.

Натан, стоя в нескольких шагах от описанной нами группы, любовался на нее с неописуемой улыбкой.

«Дочь моя спасена, – думал он, – спасена. Но какой ценой!»

Венера попятилась, как будто наступила на змею, как будто почувствовала уже в теле своем ее ядовитый укус. Она хотела убежать, чтобы излить свою ревнивую ярость в криках и рыданиях; но было уже слишком поздно. Дебора увидела свою приятельницу. Она встала и, все еще держа Рауля за руку, подошла с ним к Венере и сказала, протягивая ей другую руку:

– Вот тот, о котором я вам говорила так часто, кого я любила… Вот мой жених.

Венера уже успела принять спокойный вид. Она поклонилась и отвечала:

– Я уже знаю кавалера де ла Транблэ.

– Вы его знаете! – вскричала Дебора, устремив на Рауля и на Венеру подозрительный взгляд.

– Эта девица спасла мне жизнь, – сказал Рауль.

– Где? Как? – с живостью спросила жидовка.

Рауль рассказал о ночном кровавом приключении на улице Прусвер.

– Странно, что Венера вас не узнала, – прошептала Дебора, которая боролась с непреодолимым подозрением, – или, по крайней мере, мне непонятно, почему она не сказала мне, что узнала вас в тот день, когда, услышав ваше имя и приподняв портьеру, чтобы взглянуть на вас, она упала в обморок…

– Сестрица, – перебила Венера, – неудивительно, что в тот день, о котором вы говорите, я не узнала кавалера: в ту минуту, когда я приподняла портьеру, мне сделалось так дурно, что я ничего не могла видеть.

– Я, – сказал Рауль, – уже давно пришел бы к вам поблагодарить вас и вашу матушку за дружескую заботу, которой вы окружили меня в своем доме, но я не знал, как называется ваша улица, а уходя от вас, забыл спросить.

Это двойное объяснение успокоило Дебору. Подозрение, на минуту мелькнувшее в ее уме относительно Венеры, показалось ей нелепым. Она первая бросилась на шею к подруге, обняла ее с той сердечной нежностью, которую внушает счастье, и начала благодарить за то, что она сделала для Рауля.

– Когда же свадьба? – спросила она голосом совершенно спокойным.

– Надеюсь, скоро! – вскричал Рауль.

Дебора отвечала, краснея:

– О! День еще не назначен…

– Как только здоровье моей дочери совершенно поправится, – сказал Натан, – мы соединим юную и прекрасную чету…

– И вы мне скажете, милая сестрица, – шепнула Дебора на ухо Венере, – какой вы желаете получить от меня свадебный подарок.

«Свадебный подарок! – подумала Венера. – Я сама обещаю тебе сделать подарок. И он, верно, будет стоить твоего».

Через час после этой сцены Люцифер быстро всходила по черной и узкой лестнице дома на Прувер. Неистово, как ураган, ворвалась она в жалкую каморку, в которой жила с Молох. Венера была бледна, едва дышала, лицо ее и руки судорожно подергивались, обнаруживая ужасное волнение. Старуха хотела расспросить ее; но Венера не дала ей и слова сказать.

– Послушайте, – воскликнула она, – вы много сделали для меня… Но должны сделать еще больше…

– Что же такое?

– Может быть, вы испугаетесь того, о чем я буду просить вас… Однако вы должны исполнить мою просьбу… Иначе я вас брошу сию же минуту и никогда не вернусь к вам; вы будете жить и умрете в одиночестве.

– Говори, дочь моя, чего ты от меня хочешь?.. Я столько видела на свете, что, право, не знаю, может ли что испугать меня! Стало быть, ты желаешь чего-нибудь действительно ужасного?

– Да.

– Тогда говори.

– Вы знаете все, – сказала Венера, – вы должны знать тайну тех ужасных ядов, которые убивают, не оставляя следов.

На губах Молох обрисовалась адская улыбка.

– Действительно, я знаю эту тайну, – отвечала она.

– Мне нужен такой яд…

– Разве у тебя есть враг?

– У меня есть соперница.

– Ты любишь?

– Да, люблю и ненавижу…

– Несчастная…

– Я не прошу у вас ни сострадания, ни осуждения… Дайте мне яда!..

– Какой же яд тебе нужен? Тот, который действует медленно или который убивает в одно мгновение?

– Я хочу, чтобы смерть пришла медленно, но без боли, как сон…

– Хорошо, я дам тебе такого яда…

– Когда?

– Когда он будет готов.

– Через сколько времени?

– Через три дня.

– Как это долго!

– Я не могу приготовить скорее; кроме того, мне нужны деньги…

– Много?

– Десять луидоров.

– Десять луидоров!.. – вскричала Венера.

– Непременно. Снадобья, которые я должна употребить, продаются на вес золота, а одно до того редко, что и за деньги трудно достать его.

– Десять луидоров, – повторила Венера снова. – У меня их нет.

– Однако без этих денег я не смогу ничего сделать.

Венера ударила по столу кулаком:

– О! Какое несчастье быть бедной! – воскликнула она.

Но вдруг улыбка, еще ужаснее улыбки Молох, появилась на ее нежных губах. Она набросила на плечи мантилью с капюшоном и сказала:

– Через час я вернусь, и вы получите деньги. Я займу их.

– У кого?

– У моей приятельницы, Деборы, – отвечала Венера. – У дочери жида Натана! – И она вышла из комнаты.

CXXVIII. Иудин поцелуй

Прошла неделя с тех пор, как Люцифер заняла десять луидоров у Деборы. Поразительно и чудовищно – на золото жертвы Венера купила яд!

Было десять часов вечера.

Серебряная лампа с душистым маслом, стоявшая на столе, посреди комнаты, разливала бледный свет, едва позволявший различать предметы вне его круга, но мало-помалу взор привыкал к этому неясному свету, и формы, сначала смешанные, становились приметными.

Под тяжелыми шелковыми шторами на широкой кровати лежала с распущенной черной и длинной косой женщина ангельской красоты, смертельно бледная. Эта исхудалая красавица была Дебора. Глаза ее были закрыты. Широкие синие полосы обрисовывались под черной бахромой ее бархатных ресниц. Одна рука ее лежала на одеяле, обнаженная до локтя, и, несмотря на свою худобу, сохраняла формы, достойные античной статуи. Сон Деборы был, по-видимому, спокоен. Ее медленное и ровное дыхание тихо приподнимало грудь. Иногда бесцветные губы молодой девушки судорожно подергивались: без сомнения, какое-то мучительное сновидение посещало ее во сне.

В эту минуту в спальной Деборы находились три особы.

Эзехиель Натан, прислонившись к столбу балдахина, то устремлял на лицо дочери пристальный и пламенный взор, то поднимал свои исполненные тоски глаза к небу с отчаянным и умоляющим выражением. Это не был уже тот смешной старичок, комическую наружность которого мы обрисовывали не раз. Это не был и жид-ростовщик с профилем и инстинктами хищной птицы. Горе некоторым образом преобразило его. Это был отец, молящийся и плачущий возле смертного одра возлюбленной дочери.

У изголовья кровати в широком кресле с высокой спинкой сидел жених Деборы, закрыв лицо обеими руками. Из-под его сжатых пальцев время от времени просачивались крупные капли слез.

Наконец, возле амбразуры окна Люцифер держала в одной руке серебряную чашку, а в другой ложечку, которой тихо мешала жидкость, находившуюся в чашке. Венера была почти так же бледна, как и умирающая.

Эта безмолвная сцена длилась несколько секунд. Потом Дебора сделала легкое движение: глаза ее раскрылись, голова приподнялась, неопределенный звук вырвался из губ. Руки Рауля тотчас опустились и открыли его лицо, увлажненное слезами. Натан бросился к дочери. Одна Венера осталась в том же положении, едва повернув голову к кровати.

– Батюшка… – пролепетала Дебора слабым голосом.

– Я здесь, милое дитя, – отвечал Натан. – Я здесь.

– А… Рауль?.. – спросила молодая девушка.

– Здесь, – отвечал Натан вместо Рауля, которому волнение не позволяло говорить.

– Вы оба здесь… – продолжала молодая девушка, – оба возле меня… Тем лучше…

Потом голова ее, на минуту приподнявшаяся, упала на изголовье. Пришла очередь Натана спросить:

– Как ты себя чувствуешь, милое дитя?

– Лучше.

– Правда?

– Да.

– Ты не страдаешь?

– Нет… Я не чувствую никакой боли, так что сочла бы себя выздоровевшей, если бы не слабость, которая все увеличивается и не позволяет мне двигаться и даже говорить…

Болезненный стон вырвался из сжатых губ Натана. Рауль опять опустил голову на руки. Тот и другой были сильно испуганы словами девушки. Они предпочли бы видеть, как она жалуется и борется с болезнью всеми силами молодости и крепкого организма, чем слышать, как она говорит о своей слабости.

Наступило молчание. Минуты две или три можно было думать, что Дебора заснула. Но вдруг она сказала так тихо, что только слух отца или любовника мог услышать:

– Мне хочется пить…

Рауль тотчас встал с кресла, но Венера уже предупредила его движение я подошла к постели с серебряной чашкой в руке. Не говоря ни слова, она осторожно приподняла больную и поднесла чашку к ее губам. Дебора медленно выпила.

– Благодарю, милая Венера, – сказала она потом более твердым голосом, – этот настой очень хорош… Каждый раз, как я его выпью, мне кажется, что силы возвращаются ко мне.

Венера ничего не ответила. Она только взяла руку девушки, поднесла ее к губам и поцеловала несколько раз.

Иуда! Иуда! Где был ты в этот миг?

В дверь тихо постучали.

– Это, верно, Мозэ, – прошептал Натан.

И он отворил дверь, в которую вошел старик высокого роста, странной наружности. Черный бархатный кафтан, очень узкий, обрисовывал удивительную худобу его тела. Длинные пряди серебристых волос выбивались из-под черной шапочки и смешивались с густыми волнами седой бороды, падавшей на грудь. Он опирался на длинную и толстую трость с набалдашником из слоновой кости.

Это был еврей Мозэ, почти столетний старец, до того знаменитый своим искусством, что его призывали к себе даже самые набожные католики. Мозэ не отказывался лечить их, но самые драгоценные сокровища своего знания сохранял для своих единоверцев.

CXXIX. Доктор Мозэ

Старый врач молча подошел к постели больной. Рауль встал с кресла, на котором до тех пор оставался погруженным в свою печаль. Мозэ во второй раз в этот день посещал Дебору. Она лежала с закрытыми глазами.

– Она спит, – прошептал Натан,

Девушка подняла свои длинные ресницы и пролепетала:

– Нет, я не сплю…

– Дайте мне вашу руку… – сказал тогда Мозэ.

Дебора сделала усилие, но слабость ее была так сильна, что она не могла даже приподнять руки. Мозэ не сделал никакого движения и ничем не обнаружил, что произошло в нем при виде этого ужасного симптома; только лоб его наморщился и мрачное облако пробежало по лицу. Он взял бессильную руку Деборы, неподвижно лежавшую на одеяле, и долго щупал пульс, потом приложил свою руку к левому боку Деборы и сел, не сказав ни слова, в кресло, с которого встал Рауль.

Все, Натан, Рауль, Люцифер, окружили старика в ожидании первого слова, которое сорвется из его губ; но Мозэ молчал. Голова его склонилась на грудь. При виде этого безмолвия и этой позы Натан решился спросить:

– Ну что, Мозэ?

Он не мог сделать более ясного вопроса. Старый врач поднял голову и устремил на Эзехиеля тот проницательный взор, которым умел читать в глубине человеческого тела тайны жизни и смерти.

– Бедное дитя все в том же положении, – сказал он потом. – Ока не страдает… Но трудно помочь ей… Я не знаю, что делать… Продолжайте давать ей прописанное мною питье и… Человеческое искусство ничего не может сделать для вашей дочери, Натан… – прибавил он тихим голосом. – Надо молиться Богу наших отцов… Богу, не принявшему жертвы Авраама… Надо молиться и ждать всего от ваших молитв и молодости Деборы.

– Как? – прошептал Натан. – Неужели нет более надежды?

– Я этого не говорю. Я, напротив, думаю, что до последней минуты надежда остается.

– Зачем же вы ничего не попробуете?

– Что мне пробовать? Повторяю вам, искусство врачевания бессильно перед этим странным и непонятным недугом, который не может зваться болезнью… Никакой орган Деборы не страдает… Кровь течет правильно, сон спокоен, боли нет, Только странная необъяснимая слабость убивает этого ребенка… Однако природа каждую минуту может возвратить свои права, искра жизни может оживиться.

– Мозэ! – вскричал Натан. – Мозэ, правда ли, что вы надеетесь на это?.. Мозэ, не обманываете ли вы меня?

Лицо старого врача выразило минутную нерешительность. Но через несколько секунд он отвечал:

– Нет, мой старый друг, я вас не обманываю; поверьте, что надежда, которую подаю вам, живет во мне…

Мозэ встал и хотел выйти из комнаты. Натан находился в таком унынии, в таком отчаянии, что мог только пожать ему руку и спросить:

– Когда вы придете?

– Завтра утром, – отвечал доктор.

И он вышел. В зале, прежде нами описанной и находившейся перед спальной, Мозе нашел Рауля, который вышел туда незаметно от Натана.

– Умоляю вас, удостойте меня непродолжительным разговором, – сказал молодой человек старику, удостоверившись, что дверь спальной плотно заперта.

Мозэ наклонил голову в знак согласия.

– Что вам угодно от меня? – спросил он. – Говорите.

– Вы, конечно, знаете, кто я? – сказал Рауль.

– Знаю.

– Вам известно также, что Дебора моя невеста?

– И это мне известно.

– Я буду умолять вас… Умолять на коленях сказать мне всю правду насчет состояния этой девушки, которую я люблю во сто раз более своей жизни…

– Правду? – повторил Мозэ.

– Да, правду.

– Но разве вы не слыхали, что я отвечал сейчас на вопрос Эзехиеля Натана?

– Слышал; но вы поколебались, прежде чем ответили.

– Вы ошибаетесь.

– Нет, я в этом уверен! Еще раз повторяю вам, вы колебались и предпочли скорее сказать против совести, чем лишить последней надежды бедного отца, убитого горем.

Мозэ не отвечал. Рауль продолжал:

– Но я молод, силен, мужествен; меня не пугает никакая весть; мое сердце можно раздавить, не вырвав у меня ни малейшего крика. Скажите же мне правду! Всю правду.

– Что вы хотите знать?

– Что вы действительно думаете о положении Деборы?

Мозэ печально покачал головой.

– Она погибла? – вскричал Рауль.

– Безнадежно.

– Ничто не может спасти ее?

– Для этого потребно чудо.

– Сколько еще недель остается ей жить?

– Нечего говорить о неделях… – прошептал Мозэ.

– Сколько же дней, когда так?

– Нечего говорить и о днях.

– Часов? – пролепетал Рауль с отчаянием.

– Часов? – отозвался старик. – Один, но уж никак не более двух.

Рауль склонил голову при этом ужасном приговоре.

– Да! Так молода, так прекрасна, так богата, так любима! И должна умереть! Это ужасно, я это знаю, – продолжал Мозэ глухим голосом и с неподдельным волнением.

– Но почему вы, один из царей науки, не могли спасти ее?

– Можно ли излечить непонятную, таинственную болезнь, которая, по-видимому, не существует, а между тем убивает?.. Которой за шестьдесят лет практики я еще не видал? В первый раз еще искусство мое бессильно… Не вылечить болезнь, не понять ее…

– Итак, вы не знаете, от какой болезни Дебора умирает?

– Признаюсь в том… Одно только, одно могло бы мне объяснить то, чего я не понимаю…

– Зачем же скрывать?

– Пожалуй, я скажу вам; но прежде ответьте мне, кто на этой неделе приближался к Деборе?

– Отец ее, я и мадемуазель Люцифер.

– Кто эта девушка, которую вы называете Люцифер?

– Единственный друг Деборы, девушка, которую она любит так же, как Натана и меня. Год или два назад эта девушка спасла ей жизнь с опасностью для себя.

– И у Деборы нет врагов?

– Врагов у нее?.. Бедное дитя!.. Кто может не любить ее?

– Единственное, чем мог бы я объяснить себе странную, таинственную болезнь, которая убивает вашу невесту, это тонкий яд, составленный из аравийских трав… Яд страшный, состав которого, по всей вероятности, известен только мне одному в Париже и, без сомнения, во всей Франции…

– Значит, этот яд, о котором вы говорите…

– …поражает жизнь в самом ее источнике, не трогая ни один из органов. Отравленный человек умирает без страданий, как угасает лампа, в которой масло сгорело до последней капли…

– Оставляет ли следы этот яд? – прошептал молодой человек.

– Никаких.

– Можно ли уничтожить его действие?

– Нет. Противоядия не существует.

Рауль на минуту погрузился в размышление.

– Не понимаю, – прошептал он потом, – не понимаю, не понимаю подобного преступления! Преступление без цели… Кто же мог совершить его? Не понимаю… Нет, это невозможно!..

– Я тоже думаю, – отвечал Мозэ. – Было бы сумасбродством допустить такое преступление. Но вернитесь к вашей бедной невесте… Я вам уже сказал и повторяю, что вам вряд ли доведется увидеть ее живой.

Рауль вернулся в комнату умирающей, тихо повторяя зловещие слова:

– Час… и никак не более двух…

CXXX. Свадебный подарок

Когда Рауль вошел в спальню, Натан и Венера стояли один в ногах, другая у изголовья смертного одра. При слабом звуке отворившейся двери старик медленно повернул голову и увидел Рауля. Внезапный трепет потряс его тело и как будто гальванизировал его горе. Он подошел к Раулю, увлек его в самый дальний конец комнаты и, устремив на него взор, сверкавший мрачным огнем беспокойства, сказал тихим и глухим голосом, который прерывался от волнения:

– Вы говорили с Мозэ?

– Говорил.

– Так мы можем еще надеяться?

– Можем и должны.

Натан сложил свои исхудалые руки и поднял их к небу.

– Да будет благословен Бог Авраама, Исаака и Иакова! – прошептал он. – Пусть он отнимет у меня все мое богатство… Все до последней копейки!.. Пусть сделает меня беднее последнего нищего… Несчастнее и презреннее последнего бродяги… Но пусть оставит мне мою возлюбленную дочь… Дитя моего сердца и моей утробы… Мой незапятнанный бриллиант… Мою неоценимую жемчужину… Мою Дебору! – Произнеся восторженно это воззвание, Натан взял за руку Рауля, крепко пожал ее и вернулся к постели девушки.

Мозэ не ошибся! Дебора достигала последнего предела жизни; великий час приближался. Уже биение ее сердца стало неровным. Постепенное оцепенение овладевало ее членами. Жизнь была поражена в самом источнике, масло в лампе сгорело. Еще несколько минут, и девушка, глаза которой были закрыты как бы в спокойном сне, по-видимому, должна была заснуть с тем, чтобы более никогда не пробуждаться.

Но вдруг Дебора раскрыла глаза и сделала усилие, чтобы приподняться. Венера и Натан поспешили помочь ей, подложили подушки, так чтобы она могла сесть на постели.

– Мое возлюбленное дитя, не желаешь ли ты чего-нибудь?

Дебора отвечала голосом более твердым и звучным, нежели можно было ожидать при ее чрезвычайной слабости:

– Да, я желаю видеть эту комнату лучше освещенной… Ничего не может быть печальнее бледного света этой маленькой лампы…

Венера поспешила зажечь все свечи в серебряных канделябрах, стоявших на камине. Через несколько минут яркий свет залил комнату.

– Ах! – прошептала умирающая. – Как приятно видеть этот свет… Посмотрите, батюшка; посмотрите, Рауль, как все принимает праздничный и веселый вид.

Слезы выступили на глазах Рауля. Ему показалось, что Дебора велела зажечь все эти свечи вокруг своего гроба.

– Как ты себя чувствуешь, дочь моя? – спросил Натан.

– Лучше, гораздо лучше… Я чувствую, что силы возвращаются ко мне… Только мне хочется пить…

Венера принесла серебряную чашку, и Дебора выпила с жадностью.

– Я чувствую, – продолжала больная, – что мое выздоровление продолжится не долго… Я не очень больна… Еще несколько дней, и я буду в состоянии встать с постели, выйти из этой комнаты, увидеть небо… Подышать свежим воздухом… Еще несколько дней, мой Рауль, и мы обвенчаемся, и я буду вашей Деборой… Рауль… Рауль… Так же счастливы ли вы при этой мысли, сколько счастлива я?

Рауль должен был призвать на помощь всю свою твердость, чтобы удержать душившие его рыдания, в присутствии этой юной девушки, которая, стоя уже обеими ногами в могиле, говорила с уверенностью о любви и о счастье. Однако он успел пролепетать:

– Счастлив… О, да! О, да! Очень счастлив…

– Так же, как я, не правда ли, Рауль?

– Да, милая, возлюбленная Дебора, так же, как вы…

– Рауль, мой прекрасный Рауль, – продолжала девушка, глаза которой блистали нежной радостью, – когда мы обвенчаемся, то уедем из Парижа на некоторое время, хотите?

– Я хочу всего, чего хотите вы, Дебора…

– Мы поедем в деревню, куда-нибудь, где найдем большие деревья, цветы, птиц… Мы будем гулять в лесу, рука об руку… Сердце мое будет биться возле вашего… Не правда ли, мой Рауль, какое это будет счастье?

Молодой человек мог отвечать только выразительным кивком головы: если бы он выговорил хоть одно слово, рыдания вырвались бы. Девушка продолжала:

– В день нашей свадьбы вы будете гордиться вашей Деборой, мой Рауль… Я буду хороша… Очень хороша… Мой свадебный наряд будет прост, но прелестен… Я надену белое платье, вышитое жемчугом, надену жемчуг на шею и в волосы… Вы любите жемчуг, Рауль?

Рауль сделал утвердительный знак.

– Тем лучше! – вскричала Дебора. – А я его обожаю… Я люблю жемчуг гораздо больше, чем бриллианты. А вы?

– И я также, – пролепетал Рауль.

– Хотите вы видеть мой жемчуг?

– Очень хочу…

Дебора обернулась к Венере и сказала:

– Друг мой, пожалуйста, принесите шкатулку с моими вещами.

Люцифер тотчас повиновалась этой просьбе и положила на постель возле нее тяжелую шкатулку из черного дерева с серебряными, коралловыми, перламутровыми и золотыми инкрустациями. Она раскрыла шкатулку, и Дебора, засунув в нее обе руки, вытащила целые пригоршни драгоценностей, которые рассыпались по постели. Это были браслеты, ожерелья, аграфы, сережки, диадемы, бриллианты, рубины, изумруды, словом, всевозможные драгоценные камни сверкали тысячью огней при блеске свечей. Посреди этой блестящей груды виднелись жемчужные торсады удивительнейшей формы, из самого великолепного восточного жемчуга. Каждая жемчужина стоила огромной суммы. Мы не преувеличиваем, сказав, что в шкатулке Деборы заключалось драгоценностей более чем на миллион экю.

– Посмотрите, – сказала девушка, перебирая исхудалыми пальцами каждую жемчужину в одном ожерелье, – в этом уборе я буду хороша, не правда ли? Венера заплетет мои волосы в две длинные косы, перевьет их жемчугом и обложит вокруг головы в виде диадемы; белые эти жемчужины будут так хороши в моих черных косах… О! Рауль… Мой Рауль… Только бы вы нашли меня прекрасной!..

Молодой человек мог только взять руки умирающей, поднести их к губам, покрыть пламенными поцелуями и невольно оросить безмолвными слезами. Дебора взглянула на него с удивлением.

– Друг мой, – спросила она, – зачем вы плачете? Что с вами? Вы огорчены? Вы страдаете?

– Моя возлюбленная, – пролепетал Рауль, – разве вы не знаете, что от счастья проливаешь столько же слез, как и от горя и страданий? Только эти слезы очень сладостны…

Дебора совершенно успокоилась этими словами, улыбнулась и, обратившись к Венере, сказала:

– Милая Венера, добрая сестрица… Подойди сюда…

Люцифер подошла к постели.

– Послушай, – сказала Дебора, – ты должна оказать мне услугу…

– От всей души…

– Ты должна дать мне совет…

– Насчет чего?

– Насчет убора, который я хочу надеть после моей свадьбы… Когда Рауль пожелает, чтобы я казалась ослепительной… Между этими вещами выбери браслеты, ожерелье и диадему, которые больше понравятся тебе.

Люцифер начала выбирать в груде драгоценных камней, разбросанных по постели и наполнявших шкатулку до половины. Она выбирала долго, внимательно. Наконец выбор ее остановился на диадеме, ожерелье и двух браслетах: эти четыре вещи, восхитительной художественной формы, были сделаны из бриллиантов необыкновенной красоты. Они могли стоить, по крайней мере, от семидесяти до восьмидесяти тысяч ливров. Венера подала их Деборе.

– Итак, – спросила жидовка, – этот убор нравится тебе более всех?

– Да, – отвечала Венера.

– Ты выбирала как бы для себя?

– Да…

– Возьми же его себе, – сказала Дебора, – это мой свадебный подарок.

CXXXI. Смерть

Последние слова Деборы, этот знак привязанности, продолжавшейся до конца жизни несчастной девушки, произвел ужасное впечатление на Люцифер. В несколько секунд свет просиял во мраке этой души, ослепленной ревностью. Убийца поняла всю гнусность, всю низость своего преступления и ужаснулась самой себе. Венера побледнела и вместо того, чтобы взять вещи, которые подарила ей Дебора, она отскочила от них.

– Это мой свадебный подарок, – повторила жидовка с ангельской улыбкой, – возьми же, милая Венера…

– Нет… Нет… – пролепетала девушка с каким-то безумством. – Я не хочу… Не хочу…

– Ты отказываешься? – спросила удивленная Дебора.

– Да… Да… – отвечала Венера, – отказываюсь…

– Отчего?

Венера поняла, что ее замешательство и волнение выдают ее. Она сделала усилие над собой и отвечала:

– Все это слишком красиво… Слишком богато…

– Что за беда?

– Такая бедная девушка, как я, не может наряжаться в такие вещи.

– Все-таки возьми, милая Венера… Если ты не хочешь носить этих бриллиантов, продай их… Это будет началом твоего приданого, для того дня, когда ты встретишь того, кому отдашь свое сердце… Когда ты встретишь прекрасного молодого человека, который будет любить тебя… И которого ты полюбишь так, как я люблю моего Рауля…

Венера сделалась пунцовой. Зловещий огонь сверкнул в ее глазах подобно молнии, которая в жаркую летнюю ночь без грома пробегает по темному небу.

– Ты принимаешь? – спросила жидовка почти умоляющим голосом.

– Да! – отвечала Венера, в которой совершился внезапный переворот. – Да! Принимаю, если ты хочешь…

– Вот и прекрасно, милая Венера… Ты сначала огорчила меня, а теперь обрадовала… Очень обрадовала…

Люцифер подошла к постели, взяла из рук Деборы бриллианты и снова дала ей поцелуй Иуды.

– Представь себе, – сказала Дебора, обняв рукою шею Венеры и наклонившись, чтобы шепнуть ей на ухо, – представь себе, что сегодня утром, когда я проснулась, мне было страшно…

– Страшно? – повторила Венера.

– Да.

– Отчего?

– Я видела сон… В котором виновата была ты…

– Я? – вскричала Венера, задрожав.

– О! Милая сестрица, я говорю тебе не в упрек!..

– Какой же это сон?.. Какой?..

– О! Пустяки… Помнишь то страшное предсказание, которое ты мне сделала, изучив будущее по линиям моей руки?.. С тех пор мы не раз говорили о том.

Венера не отвечала, но движением головы показала, что помнит.

– Ну, милая сестрица, – продолжала Дебора, – в эту ночь мне снилось, что твое предсказание осуществляется…

– Как? – спросила Венера тихим голосом, едва слышным от замешательства.

– Я не вышла замуж за того, кого люблю…

– Какое же препятствие встало между вами?

– Смерть.

– Смерть! – повторила Венера.

– Я умирала, – продолжала Дебора. – О! Какой страшный сон… Я умирала именно так, как ты предсказывала… Умирала отравленной…

– Отравленной! – пролепетала Венера. – Кем? Знаешь ты, кем?

– Нет… Я не видала руки, наливавшей мне яд… Я только знала, что отравлена… Я чувствовала, что умираю… Но не обвиняла никого… Какой странный и страшный сон. Не правда ли?.. Проснувшись в холодном поту, я почувствовала какое-то болезненное ощущение… Голова моя была слаба… Очень слаба… И я смешала сон с действительностью… К счастью, это ощущение не долго продолжалось… Я увидала себя окруженной Раулем, батюшкой, тобой, словом, всеми, кто меня любит… Могла ли я бояться преступления или даже несчастья, когда меня берегли так хорошо?

Рука Деборы мало-помалу начала опускаться, так что Венера могла высвободиться и приподнять голову; но в эту минуту лицо ее было бледнее лица умирающей. Чтобы скрыть свое смущение, молодая девушка машинально собрала все вещи, разбросанные по постели, положила их в шкатулку и отнесла на то место, откуда взяла ее, исполняя приказание Деборы.

– Меня клонит в сон… – сказала вдруг умирающая. – Батюшка, Рауль, подойдите к моей постели; я бы хотела заснуть, держа вас за руки.

Отец и жених поспешили исполнить желание их милой Деборы. Молодой человек взял левую руку ее, а старик правую. Венера, сидя у окна, закрывала лицо занавесками.

Скоро Дебора заснула. Посреди глубокой ночной тишины слышалось только ее слабое и неправильное дыхание. Таким образом прошел час. Успокоенный этим тихим сном, Натан почувствовал, как надежда зарождалась в душе его. Рауль же не мог забыть рокового приговора, произнесенного старым Мозэ. Крупные слезы падали из глаз его на постель.

Вдруг отец и жених вскрикнули и переглянулись с испугом. Они заметили в одно и то же время, что маленькие ручки, которые они держали в своих руках, охладели и окоченели. Рауль первый понял ужасную истину.

– Она умерла! – вскричал он. – О, Боже мой!.. Боже мой!.. Она умерла!..

– Нет, – отвечал Натан тем странным голосом, каким говорят лунатики во время магнетического сна, – нет… она не умерла… Это невозможно… Бог моих отцов не допустит этого; Дебора не умерла… Нет… Нет… Нет… Говорю вам, что это неправда… Говорю вам, что она не умерла!

Бросившись с неистовством на постель, несчастный отец схватил на руки безжизненное тело своей дочери, говоря шепотом:

– Дебора… Моя возлюбленная дочь… Моя Дебора… Мое дитя… Отвечай мне… Говори с твоим отцом… Раскрой твои глаза… Твои прекрасные глаза… Заговори со мной… Ради Бога… Скажи мне, что ты жива… Скажи скорее… Скорее… Или я сам умру…

Увы! увы! Труп не отвечал… Натан продолжал:

– Ты спишь… Я это вижу… Но сон этот слишком глубок, и он меня беспокоит… Он меня мучит… Он меня убивает… Дебора, проснись… Дебора, раскрой глаза…

Лицо Деборы, уже застывшее, оставалось неподвижно, как восковая маска. Натан приложил к векам свои дрожащие пальцы и приподнял их. Веки остались открыты, и обнаружились те немые, тусклые глаза, в которых уже не сверкал божественный луч души и жизни. Тогда Натан понял все. Горе его дошло до безумия. Он страшно вскрикнул и, бросившись как сумасшедший на ковер, разодрал свою одежду и покрыл голову пылью.

Стоя на коленях возле постели, Рауль рыдал. Венера с отчаянием сжимала руки, и, кто знает, может быть, в эту минуту ее отчаяние, смешанное с угрызениями совести и ужасом, было искренне.

Эта печальная сцена кончилась странной развязкой. Натан вдруг прекратил крики и стоны. Он подошел к постели и сказал Раулю, стоявшему на коленях:

– Кавалер де ла Транблэ, встаньте…

Молодой человек повиновался. Натан продолжал почти спокойно, но таким голосом, звук которого отчаяние совершенно изменило:

– Если бы вы не вступили в мое жилище, моя Дебора, моя возлюбленная дочь была бы теперь жива и здорова без этой гибельной любви, которую вы ей внушили… Я не проклинаю вас, кавалер де ла Транблэ; я верю, что вы страдаете так же, как и я, что ваше сердце разбито так же, как и мое. Я вас не проклинаю, но говорю вам: вы невольно привели смерть в это жилище… Когда дочь моя была еще жива, вы отняли ее у меня… Когда она умерла, она для вас уже ничто… Она принадлежит только мне… Оставьте же этот дом, кавалер де ла Транблэ… Оставьте его скорее, иначе я забуду, что вы любили мою дочь, и буду помнить только то, что вы ее убили… И убью вас…

Рауль молча склонился перед этой ужасной, грозной яростью, высокой даже в своей несправедливости. Он в последний раз приложил губы к оледеневшей руке Деборы, потом, не сказав ни слова и даже ни разу не обернувшись назад, вышел из комнаты и из дома.

CXXXII. Ангел-хранитель

Чтобы рассказать нашим читателям, какие происшествия последовали почти немедленно за катастрофой, окончившей предыдущую главу, потребовалось бы или несколько строк, или несколько томов. Довольно нескольких строк, если мы захотим ограничиться кратким перечнем, без всяких подробностей. Понадобилось бы несколько томов, если бы мы сочли полезным и возможным войти в подробный анализ страстей и чувств наших действующих лиц. Но в предначертанных нами границах нашего романа нам недостает места для этого последнего труда, необходимость и интерес которого, сказать по правде, мы не признаем.

Поэтому удовольствуемся же несколькими строками, или, лучше сказать, страницами.

Любовь Рауля к Деборе была истинна и серьезна. Присутствуя при смерти несчастной девушки, Рауль почувствовал, что в груди его как будто что-то разорвалось, и искренне убедил себя, что жизнь его погибла.

Было около полуночи, когда Рауль вышел из дома, в котором оставил свое сердце. Целую ночь бродил он по улицам Парижа как сумасшедший или пьяный, не зная, куда идет, и не помня несчастья, поразившего его. Только чудом не был он остановлен и ограблен, а может быть, и убит ночными разбойниками, которыми в ту эпоху изобиловала столица Франции. Если бы это случилось, наверно, Рауль не защищался бы.

Наконец в ту минуту, когда от начинающегося рассвета побелели крыши домов, Рауль очутился в квартале Марэ, куда он пришел совершенно бессознательно. Неопределенный инстинкт привел его к дверям маленького отеля. Рауль постучался. Толстый швейцарец с красной рожей, исполнявший должность привратника, отворил, ругая раннего посетителя, который так некстати нарушил его сладостный покой. Узнав кавалера, привратник, застыдившись и сконфузившись, отскочил назад, несмотря на свою величественную толщину, опасаясь, что на него посыплются удары. Но Рауль, даже не заметив его, прошел молча и шатаясь. Привратник приметил распухшее лицо Рауля, его красные глаза, нерешительную походку и, почтительный в своих предположениях, по похвальной привычке всех слуг, сказал себе:

«Господин кавалер, вероятно, вернулся с какой-нибудь оргии, он весело праздновал в честь Бахуса!.. Он пьян так, что с трудом держится на ногах… Теперь, наверное, ляжет спать…»

Рядом с комнатой Рауль нашел своего камердинера, который ожидал его. Этот камердинер – вероятно, читатели его не забыли – был Жак, верный и преданный слуга и друг своего господина. Жак не ошибся, как привратник, и угадал скорбь в изменившемся лице Рауля. Он не принял морщин, вырытых горем на этом бледном лице, за признаки пьянства и разврата.

– Господи Боже мой! Кавалер, мой бедный хозяин, – вскричал он с волнением. – Что с вами?

Рауль не слышал. Жак повторил свой вопрос.

– Она умерла! – отвечал Рауль глухим голосом. – Умерла! И я умру…

– Умрете? – пролепетал Жак с отчаянием. – Умрете!.. Ах! Если так, то возьмите меня с собой!..

Жак отворил дверь передней. Рауль сделал несколько шагов вперед, потом зашатался и, застонав, упал бы на пол, если бы Жак не бросился поддержать его и не принял его на руки, совершенно бесчувственного.

Обморок Рауля был началом продолжительной и опасной болезни. Много дней и ночей Рауль не приходил в себя и находился между жизнью и смертью.

Наконец в одно утро с верным Жаком сделался припадок самой безумной радости, когда он услыхал от доктора, что опасность минерала и что начинается выздоровление. В самом деле, в этот же самый день Рауль обвел свою комнату удивленным взглядом, в котором не было ни малейшего следа бреда, и позвал Жака. Жак подбежал.

– Друг мой, – спросил у него Рауль, высвободив из-под одеяла руку, худоба которой, казалось, испугала его, – я был болен, не правда ли?

– Да, кавалер, очень больны.

– Долго?

– Очень долго, мой добрый хозяин…

– Сколько дней?

– Три недели.

– Три недели!.. – повторил Рауль, к которому возвратились воспоминания о роковой ночи, бывшей причиной его болезни. – Уже три недели, как она умерла!..

Горькие слезы заструились по его исхудалому лицу. В первый раз после кончины Деборы плакал Рауль. Эти слезы несколько облегчили его. Через несколько минут он продолжал:

– Ты хорошо ухаживал за мною, мой бедный друг…

– Старался, как мог, кавалер.

– И ты ухаживал за мною… один? – спросил Рауль.

Жак заколебался, прежде чем ответил:

– Я не совсем понимаю ваш вопрос…

– Ты один, – повторил Рауль, – один окружал меня заботами, которые спасли мне жизнь?

– Конечно… – пролепетал камердинер в замешательстве. – Осмелюсь ли я спросить вас, кавалер, зачем вы задаете мне этот вопрос?

– Потому что не один раз, – возразил Рауль, как бы справляясь со своими воспоминаниями, – среди бессвязных видений моего бреда, в этой комнате, возле этой постели, мне представлялась женщина… Призрак! Эта фигура, однако, казалась мне яснее других призраков, порожденных бредом горячки… Это также были грезы, Жак?

Новая нерешительность выразилась на честном лице камердинера. Однако он не умел лгать и отвечал:

– Нет, кавалер, это не были грезы… И если я был виноват, то умоляю вас простить мне.

– Простить тебе?.. Объяснись!.. В чем ты себя упрекаешь и за что я должен простить тебя?..

– Я все скажу вам, кавалер…

– Я жду…

Тут Жак начал рассказ, очень длинный и в особенности очень запутанный, который мы упростим, чтобы не утомлять терпения наших читателей.

Жак рассказал своему барину, что на другой день его болезни молодая девушка необыкновенной красоты, но очень печальная, нашла средство, несмотря на запрещение, пробраться в комнату Рауля. Когда Жак спросил ее, зачем пришла она, она умоляла его позволить ей ухаживать вместе с ним за его господином. Когда Жак отвечал, что он не может пустить незнакомую женщину к своему больному хозяину, она вскричала:

– Незнакомую! О, кавалер де ла Транблэ меня знает!.. Никто на свете не предан ему более меня… И если бы он мог меня узнать и говорить с вами, он сказал бы вам, чтобы вы оставили меня возле него; он сказал бы вам, что мои заботы были бы ему приятны…

Растроганный этими словами, красотой девушки и в особенности слезами, которые текли по ее щекам, Жак согласился. С той минуты незнакомка ни днем, ни ночью не отходила от постели Рауля. В этом слабом и прелестном теле как будто таилась изумительная сила. Ничто не утомляло ее. В три недели она не спала и двух часов, и ни разу Жак не находил ее спящей.

– Это не женщина, а ангел, кавалер! – сказал в заключение камердинер. – Не позже чем вчера вечером доктор сказал мне, что вы обязаны ей жизнью столько же, как и лекарствам.

Выслушав Жака, Рауль задумался,

«Кто могла быть эта женщина? – спрашивал он себя. – И что это за таинственная незнакомка, которая с такой преданностью спасла меня?»

Он долго отгадывал; потом губы его прошептали имя, которого не произносили давно: «Эмрода!»

В эту минуту дверь отворилась, легкие шаги раздалисьпо ковру.

– Вот она! – вскричал Жак.

Рауль в нетерпении приподнялся на постели.

«Незнакомкой» была Люцифер.

CXXXIII. Сказка Лафонтена

– Спасен! – вскричала Венера. – Наконец спасен! О! Слава Богу!

– Это вы! – в остолбенении прошептал Рауль.

– Кому же быть, как не мне! – отвечала девушка. – Разве не я сохранила вам жизнь первый раз на улице Прувер? – прибавила она восторженно. – Не должна ли была я возвратить ее вам во второй раз здесь? Не находите ли вы меня всегда, кавалер де ла Транблэ, между жизнью и смертью?..

Такова в самом деле была Венера. Совершив свое гнусное преступление, она благословила болезнь Рауля, которая помогла ей приблизиться к молодому человеку.

– Но по какому странному случаю, – спросил Рауль, – могли вы узнать, что меня призывала смерть?..

– Я узнала это не случайно…

– Как?

– Не случай привел меня сюда…

– А что же?..

– Моя воля… Я хотела плакать с вами… Плакать о вашей невесте, Рауль… О моей покровительнице… О моем единственном друге…

Произнеся эти слова, Венера закрыла лицо обеими руками, и слезы полились из ее глаз. Потом она продолжала:

– Я пришла, я узнала, что вы больны, при смерти и сказала себе: «Меня послал Бог…» Вот как это случилось… Вы видите, что не случай устроил это… Вы сердитесь, что я пришла?

– Можете ли вы спрашивать? – вскричал Рауль, силясь протянуть свою слабую руку девушке. – Я вас благодарю и благословляю…

– Вы позволите мне приходить к вам? – сказала Венера дрожащим голосом.

– Я буду вас умолять об этом…

– Иногда?

– Нет, не иногда… а часто.

– Точно?

– Каждый день.

– О! Рауль, как вы добры!..

– Не я добр, Венера, а вы ангел…

– Мы будем говорить о ней… Беспрестанно… – продолжала девушка, – мы постараемся представить, что она еще с нами…

– Увы! – пролепетал Рауль. – Мы уже не увидим ее…

И он задумался; Венера сделала вид, как будто разделяет его печаль.

Так как Рауль просил, Люцифер пришла на другой день… Потом на третий… Потом приходила каждый день.

Рауль совершенно выздоровел. Однако молодая девушка не переставала приходить и целыми днями не выходила от него, продолжая с ангельским милосердием сладостную роль утешительницы.

Помните ли вы, любезные читатели, одну очаровательную сказочку Лафонтена? «Очаровательную? – скажете вы, – да они все таковы». Нет, есть одна особенно прелестная – это «Эфезская матрона». Не правда ли, что между положением печальной вдовы, которая заживо погреблась со своим покойным супругом, и положением Рауля де ла Транблэ, готовым умереть от отчаяния любви, есть некоторое сходство? Все подробности совпадают. Сначала Рауль и Венера говорили только о Деборе. Они говорили о ней долго, исключительно тепло, и каждое их слово было орошено слезами. Потом мало-помалу, конечно, не по вине Рауля, разговор свернул с этой единственной дороги, по которой шел до тех пор. Наговорившись досыта о мертвой, молодые люди начали наконец говорить о самих себе. Потом, по какому-то безмолвному условию, они перестали уже произносить имя Деборы. На глазах их уже не было слез, а на губах сияли улыбки.

Наконец, месяца через два после своего выздоровления, Рауль, оставшись как-то один и отыскивая в сердце остаток своего отчаяния, нашел вместо воспоминания о жидовке сильнейшую любовь к Люцифер. Мы уже сказали, что Рауль был искренен в своей страсти к Деборе, как и в своих сожалениях о ней. Не без удивления и не без ужаса сделал он это открытие. Ему сначала показалось, что он неверен бедной девушке, которая умерла в такой ранней молодости во цвете своей красоты и теперь лежала в холодном саване. Но размышления или, скорее, торжествующие софизмы любви скоро успокоили его. Он сказал себе, что исполнил свой долг и даже более… Что не его вина, если он не умер, чтобы соединиться с Деборой, и что, так как Венера сохранила ему жизнь, он вполне законным образом принадлежит ей. Он наговорил себе еще много других вещей, которые слишком долго пересказывать здесь, и заключением всех этих прекрасных рассуждений было то, что ему надо немедленно удостовериться, разделяет ли Люцифер любовь, которую она внушила ему.

Когда он спросил об этом Венеру, она призналась ему простодушно и без ложного стыда, что уже давно, с самой первой встречи их на углу улиц Ришелье и Сент-Онорэ, она отдала ему свое сердце и всю свою душу.

– Будь моею! – прошептал Рауль со сладостным упоением.

Но у Венеры на уме было иное. Без сомнения, она любила Рауля, без сомнения, она чувствовала, как сердце ее билось, а тело трепетало при мысли принадлежать ему… Но она хотела, чтобы Рауль был ее мужем, а не любовником… Ей было нужно почетное, прочное положение… Венера считала Рауля знатным вельможей и мечтала сделаться знатной дамой.

«Имя де ла Транблэ должно принадлежать мне!.. – думала она. – И оно будет моим. Я довольно дорого заплатила за него!..»

Вследствие этого Венера сопротивлялась Раулю, а «сопротивление в любви – это масло, брошенное на огонь»… Эта поговорка стара как свет и всегда будет нова, потому что человеческое сердце и страсти никогда не меняются.

Разочарование Рауля было довольно глубоко, когда он понял намерения Венеры. Мы знаем, что он весьма неохотно решился свататься за Дебору. Однако Дебора соединяла с великолепной красотой и другую приманку: почти царское богатство. Но жениться на искательнице приключений, на ворожее, на приемной дочери гнусной колдуньи, которая не сегодня-завтра попадет на костер, это было совсем другое, и Рауль, принимавший иногда всерьез свое «знатное» происхождение, никак не мог решиться.

«Подождем… – думал он. – Подождем… Венера меня любит… Венера уступит».

Но Венера имела в душе столько же честолюбия, сколько и любви… И Венера не уступала, а со своей стороны думала:

«Подождем… Он решится… Он должен решиться…»

Любовь Рауля к Люцифер вовсе не походила на то, что он чувствовал к жидовке Деборе. Если мы сумели растолковать, какого рода была красота Венеры, читатели наши угадают, что эта удивительная и сладострастная красота должна была зажечь в жилах Рауля чисто чувственную страсть, полную необузданных желаний и неугасимого пламени. С адской хитростью, скрытой под видом простодушия и невинности, Венера раздувала это пламя.

Мало-помалу она превратила сердце Рауля в горящие угли, из которых вырывалось пламя, бежавшее по его жилам вместо крови. Скоро эта любовь сделалась мукой. Рауль понял, что ему надо или обладать Венерой, или умереть. Но это обладание он не мог приобрести иначе, чем пожертвовав своей свободой. Только золотой ключ брака мог растворить спальню Венеры. Истощенный Рауль уступил. Торжествующая Люцифер сделалась госпожой де ла Транблэ.

CXXXIV. Пробуждение после медового месяца

Первые месяцы, последовавшие за странным союзом Рауля и Люцифер, были наполнены чувственным упоением, которое Рауль, все еще страстно влюбленный, принял за счастье. А счастье, какого бы рода оно ни было, пересказывать нельзя. Стало быть, нам нечего говорить об этом периоде, освещенном сладострастным сиянием медового месяца, нечего, кроме того, что Венера внушила Раулю склонность, которая сделалась в нем преобладающим вкусом: склонность к тайным наукам. Только в уме Венеры было некоторое убеждение, между тем как неверие Рауля равнялось его любопытству. Он хотел научиться, а научившись, насмехался над приобретенным им знанием. Рауль не подозревал тогда, какое влияние это учение будет иметь на все остальное время его жизни.

После жалкого существования, которое вела Венера, живя с Молох, она обрела с радостью, или, лучше сказать, с упоением, роскошь, о которой мечтала всю жизнь. Любовь ее к мужу не уменьшалась, и она показывала ему эту любовь со всем пылом своей горячей и чувственной натуры.

Что касается Молох, то Рауль, не желая подвергать приемную мать своей жены возможности в одно прекрасное утро оказаться на костре посреди глумливой толпы, назначил ей небольшое содержание, с условием, чтобы она поселилась в деревне неподалеку от Парижа и жила там спокойно. Молох с радостью и признательностью согласилась, и о ней ничего не было слышно.

Вот в таком положении были дела, когда мы снова встречаемся с нашими действующими лицами.

Каждый вечер перед тем, как ложиться спать, молодые супруги садились за легкий ужин. Жак всегда ставил на маленький столик в спальной большой серебряный поднос, на котором находились пирожные, варенье, два графина и две рюмки из венецианского стекла, удивительные по форме, рисунку и позолоте. В одном из графинов была чистая вода, в другом старый херес, сверкавший при блеске свечей как растопленный топаз. После ужина Венера выпивала рюмку воды; Рауль осушал рюмку с золотистым и благородным напитком. Это происходило ежедневно. Потом супруги ложились и просыпались только утром.

Однажды ночью случилось нечто странное. Сон Рауля был крепче обыкновенного, однако к двум часам утра он почти проснулся от сильного ощущения холода. Мы говорим «почти», потому что Рауль в эту минуту действительно проснулся не совсем. Ему смутно показалось, что одеяло упало на пол и не прикрывало его. Он протянул руку, чтобы удостовериться в этом, но рука встретила пустоту на том месте, где обыкновенно лежала его молодая жена. Удивленный Рауль хотел удостовериться, не ошибается ли он, но не успел. Сон его, почти летаргический, на минуту прерванный, одержал верх: Рауль заснул опять.

Утром, раскрыв глаза, Рауль едва помнил смутное впечатление ночи. Венера, еще спавшая, лежала возле него и улыбалась во сне. Встав с постели, Рауль почувствовал тяжесть в голове, как будто после оргии, а между тем накануне он не переступал за границы своей обычной умеренности. Он не говорил Венере о происшествии, рассказанном нами, и к вечеру вовсе забыл о нем. В следующие ночи Рауль не просыпался, но каждое утро чувствовал эту странную и необъяснимую тяжесть в голове, причины которой он не мог угадать.

Через неделю Рауль проснулся опять к двум часам утра от того же самого ощущения холода, который уже однажды чувствовал. Как в первый раз, он протянул руку и, как в первый раз, ему показалось, что Венеры возле него не было. Наконец, точно так же, как и в первый раз, сон слишком тяжелый и слишком непреодолимый для того, чтобы быть естественным, заставил его опуститься на изголовье. Утром воспоминания ночи обозначились довольно ясно, так что Рауль совершенно убедился, что он видел это не во сне.

– Ты не оставляла меня одного сегодня ночью? – спросил он свою жену.

Венера отвечала, смеясь, что не понимает, что он хочет сказать. Рауль не настаивал, но какое-то смутное и инстинктивно-недоверчивое подозрение зародилось в уме его. Всякому известно, что энергическая воля почти всегда может восторжествовать над самым упорным сном. Нет ни одного охотника, ни одного путешественника, которые не испытали бы этого раз сто.

«Я хочу проснуться в четыре часа утра…» – говорят они себе, ложась спать, и засыпают; но душа, послушная раба, бодрствует, в назначенный час она пробуждает тело, и тело повинуется.

Рауль на следующую ночь велел самому себе проснуться и действительно проснулся; но какое-то тяжелое покрывало лежало на его разуме. Он не мог ни размышлять, ни привести в порядок свои мысли; однако мог удостовериться, что находится один на брачном ложе. Он позвал Венеру. Голос его раздался в тишине пустой комнаты; но жена не отвечала. Рауль хотел встать и отыскать жену; но это оцепенение, о котором мы уже говорили, было сильнее его воли. Сон через несколько секунд взял над ним всю свою власть и снова оковал его бессильные члены. Этого было довольно, чтобы превратить смутную недоверчивость Рауля в решительное подозрение. Конечно, он еще с ужасом отвергал мысль, что жена его обманывает; но думал, что, во всяком случае, тут была какая-то тайна, которую следовало разузнать во что бы то ни стало.

Весь следующий день Рауль предавался глубокой озабоченности. Напрасно Венера старалась развлечь его своими ласками. Ее поцелуи не могли прогнать черные думы, омрачившие лицо Рауля. Ему казалось особенно необъяснимым это бессилие, которого он никогда не испытывал прежде. Наконец, после продолжительного размышления, Раулю пришла в голову странная и ужасная мысль, заставившая его задрожать и побледнеть.

«Сонный порошок, примешанный к хересу, который я пью каждый вечер, объяснил бы все! – думал он. – И только одна особа – Венера – может иметь интерес подмешивать этот порошок в мое вино. Если же она делает это, то с какой целью?»

Рассуждения Рауля привели его к заключению, осознать которое он не мог без трепета; однако только оно одно было правдоподобно.

Рауль любил Венеру, любил ее так же горячо, как в день свадьбы. Можно себе представить, как он должен был страдать!

Настал вечер и время ложиться спать, время, столь приятное для Рауля еще несколько дней тому назад.

Он поужинал с аппетитом и, как обычно, поднес к губам рюмку из венецианского хрусталя, которую сама Венера наполнила хересом. Но воспользовавшись минутой, когда молодая жена отошла от него, он вылил вино под стол. Венера не заметила этого. Супруги легли. Рауль притворился, будто тотчас заснул. Какими продолжительными показались ему часы, последовавшие за этой мииутой! Двадцать раз говорил он себе, что скоро рассвет, что прошла уже вся ночь, а Венера не оставляла его. Мысль зта тревожила его, а между тем не прошло еще и часа с тех пор, как началась эта лихорадочная бессонница?.. Сердце Рауля билось так сильно, что Венера, как ему казалось, должна была слышать неровные биения, но молодая женщина, по-видимому, спала.

Вдруг кровь Рауля замерла в жилах. Венера сделала движение, приподнялась, оперлась на локоть и осталась с минуту неподвижной в этой позе. Потом она наклонилась к мужу, как бы желая удостовериться в его сне. Рауль не дышал. Венера приподняла одеяло и соскользнула с постели, медленно, тихо, с чрезвычайной предосторожностью. В комнате было темно. Рауль смотрел открытыми глазами, но не видал ничего. Толстый ковер заглушал шаги голых ног Венеры.

CXXXV. Муж и жена, господин и слуга

Прошло секунды четыре, Рауль не знал, тут ли еще его жена или уже вышла. Наконец он услыхал легкий, почти неслышный шум растворяющейся двери, петли которой старательно были смазаны маслом. Эта дверь вела в уборную, из которой шла лестница в сад. Возле уборной находилась другая такая же комната, окном в сад, но без выхода. Рауль слышал, как Венера затворила за собой дверь и заперла ее задвижкой. Он бросился с постели, подбежал к двери и приложился к ней ухом.

Неприметная щель, в которую пробился слабый свет, позволила ему убедиться, что Венера зажгла свечу. По всей вероятности, молодая женщина одевалась. Через несколько минут свет погас. Рауль слышал, как растворилась и затворилась вторая дверь, выходившая на лестницу. Венера ушла, но куда? Следовать за ней в эту ночь было невозможно. Рауль это понял, как только вошел во вторую комнату; точно так же, как прежде прикладывался он ухом к двери, теперь приложил свое пылающее лицо к окну, усиливаясь проникнуть сквозь густой мрак, облекавший сад, потому что на небе не сияло ни одной звезды. Раулю казалось, будто он видит в темноте белую фигуру; но эта фигура тотчас же исчезла по направлению к калитке, которая из сада вела в узкий переулок, находившийся позади отеля.

Отсутствие Венеры продолжалось три часа. Три века тоски для Рауля! Наконец легкий шум в уборной указал на возвращение молодой женщины. Рауль бросился на постель, позаботившись занять то же положение, какое занимал в ту минуту, когда Венера оставила его одного.

Прошло несколько минут. Потом Венера, ловкая и гибкая, как змея, приподняла одеяло и скользнула в постель, а Рауль притворился, будто не слышал, как она вошла в комнату, Нужно ли прибавлять, что остаток ночи прошел как начало: кавалеру и в голову не пришло постараться заснуть.

Когда Венера проснулась, было уже поздно. Рауль лежал с закрытыми глазами, как будто в спокойном сне. Венера наклонилась к нему и поцеловала его в лоб и в губы. Рауль раскрыл глаза и сделал вид, будто только что проснулся.

– Как, уже день! – проговорил он, приподнимаясь.

Венера взглянула на него и слабо вскрикнула.

– Что с тобою? – спросил Рауль.

– Как ты бледен! – сказала Венера.

– Я?

– Да! Мой бедный друг, верно, ты нездоров?

– Совсем нет.

– Или дурно спал?

– Ну что ты! – отрицал молодой человек, смеясь. – Сон мой не прерывался ни на секунду…

– Но отчего же ты так бледен?

– Не знаю… Может быть, от чрезмерной любви…

– Точно, может быть… – отвечала Венера с улыбкой упоенной вакханки. – Надо любить меня поменьше, мой милый Рауль!.. Говорят, что любовь убивает…

– Что за беда! От чрезмерной любви приятно умереть…

– Но я не хочу, чтобы ты умер!.. Я хочу, чтобы ты жил, мой Рауль, долго, долго и любил меня всегда.

Мы не сумеем дать понятие о восхитительном выражении, с каким Венера произнесла эти очаровательные слова, о пылкой нежности, сиявшей в ее прекрасных глазах!.. Рауль слушал, смотрел на жену и не мог сопоставить ни этих слов, ни этих взглядов с тем, что происходило несколько часов назад. Ему казалось, что рассудок его помрачился в запутанном лабиринте противоречивых мыслей,

«Надо положить этому конец! – думал он. – И скорее, потому что если это продолжится, я сойду с ума!..»

В этот день, когда Венера вышла из дома, Рауль, оставшись один, позвонил. Жак тотчас явился.

– Друг мой, – сказал ему Рауль, – ступай и скажи привратнику, что сегодня я не принимаю никого… Разошли всех слуг под каким-нибудь предлогом и вернись сюда. Я хочу поговорить с тобой, и никто не должен помешать нам или слышать наш разговор.

Жак повиновался. Через четверть часа он вернулся.

– Жак, – сказал ему Рауль, – я думаю, что ты меня любишь…

– Больше всего на свете, – отвечал слуга растроганным голосом.

– И ты мне предан?

– На жизнь и на смерть… Если я должен убить себя, чтобы доказать вам это, вам стоит только сказать слово.

– Есть другой способ, которым ты можешь доказать мне свою преданность…

– Какой, кавалер?

– Слепое повиновение… Нерушимая скромность…

– Ах! Этого слишком мало! – прошептал Жак. – Повинуешься тому, кто имеет право приказывать… Бываешь скромен, когда это нужно… Но с радостью убиваешь себя только для тех, кого любишь…

Рауль не мог удержаться от улыбки.

– Мой бедный Жак, утешься, – сказал он. – Очень может случиться, что скоро я подвергну жизнь твою опасности.

– А! Тем лучше! – вскричал Жак.

– Но пока выслушай меня… Я поверю тебе тайну…

– Тайну!

– Да, и такую важную, что если я стану подозревать, что кто-нибудь угадал ее, я убью этого человека.

– Я могу избавить вас от этого труда, – перебил Жак, – я не очень силен, но ловок… И в случае нужды сумею совладать со шпагой или с пистолетом…

– Жак, – продолжал Рауль медленным и печальным голосом, – Жак, я очень несчастен…

Молодой камердинер вздрогнул.

– Несчастны! – повторил он с изумлением.

Рауль сделал утвердительный знак.

– Отчего же?..

– Я люблю мою жену… И думаю, что она меня обманывает…

Жак покачал головой с недоверчивым видом.

– О! Это невозможно! – сказал он.

– Невозможно? Почему же?

– Потому что вы красивее, благороднее, лучше всех мужчин на свете; не любить вас невозможно, а когда любишь, невозможно обманывать.

Грустная улыбка мелькнула на губах Рауля.

– Мой бедный Жак, – отвечал он, – к несчастью, не все так думают, как ты…

– Во всяком случае я ручаюсь, что мадам де ла Транблэ одного мнения со мной…

– Дай Бог!.. Но я имею причины сомневаться… И чтобы рассеять сомнения, которые меня убивают, нужен мне ты…

– Что должен я сделать, кавалер?

– Прежде всего тебе надо знать, что случилось.

Рауль рассказал Жаку все. Жак выслушал его с безмолвным, но очевидным испугом, ясно отразившимся на его лице.

– Ты понимаешь, – сказал Рауль в заключение, – что мне решительно невозможно самому следовать за моей женой так близко, чтобы узнать, куда она уходит… Я могу возбудить в ней подозрения и тогда, разумеется, ничего не узнаю… Ты понимаешь также, что я хочу все узнать, потому что, если она меня обманывает, я должен отомстить…

– Это ясно! – подтвердил Жак.

– Каждую ночь, – продолжал Рауль, – моя жена уходит из уборной по лестнице, через сад в калитку… Надо, чтобы ты спрятался в переулке возле этой калитки на одну ночь, а если окажется необходимым, то ты будешь караулить хоть десять ночей кряду… Ты последуешь за моей женой и дашь мне точный отчет в том, что ты увидишь…

– Будет исполнено…

– Начни сегодня же.

– Прежде чем пробьет полночь, я буду на своем месте…

– Всего более необходимо, чтобы она никоим образом не могла подозревать о твоем присутствии…

– Можете быть спокойны… Я буду совершенно невидим и между тем сумею следовать за мадам как тень.

– Дай Бог, – прошептал Рауль, – чтобы мы нашли ее невинной…

На это Жак ничего не отвечал. Простой здравый смысл красноречиво говорил ему, что жена усыпляет своего мужа наркотическими средствами, наверно, не затем, чтоб совершать ночью, и так таинственно, добродетельные поступки.

– Итак, нынешней ночью… – сказал кавалер.

– Положитесь на меня, – отвечал Жак.

CXXXVI. Красные кресты

Вскоре после этого разговора возвратилась Венера. Она была весела и очаровательна. Никогда с большей нежностью не обвивала она Рауля длинными, шелковыми и золотыми изгибами того пояса, который она заняла у своей мифологической соплеменницы, сладострастной богини Венеры.

«Она невинна, – думал Рауль. – Или, подобно древней сирене, обольщает меня затем, чтобы вернее погубить».

Вечером, как накануне, Рауль притворился, будто выпил херес, но вместо того плеснул его под стол. Все произошло точно таким же образом, как и в прошлые ночи.

Молодая женщина несколько позднее полуночи встала с супружеского ложа, вышла из спальни и заперла задвижкой дверь уборной. Рауль бросился смотреть и скоро увидал, как белая тень проскользнула между темных деревьев сада.

«Если Жак на своем посту, – думал Рауль, – завтра утром я узнаю все».

Прошло три часа. Потом Венера вернулась на свое место и заснула спокойным и глубоким сном возле своего мужа, который сходил с ума от тоски и бешенства.

Наконец настал день. Оставив Венеру, Рауль встал и поспешно оделся. Первое лицо, встретившееся с ним в передней, был Жак.

– Ну что? – поспешно спросил Рауль.

– Я исполнил все как мог… – отвечал камердинер.

– Ты был там?

– Был.

– Ты шел следом?

– Шел.

– И ты знаешь?..

– Знаю, куда ходит мадам каждую ночь…

– А! Наконец! – вскричал Рауль.

– Но, – продолжал Жак, – если я знаю, куда она ходит, то еще не знаю, зачем. Хотя, – прибавил он, понизив голос, – боюсь угадать…

– Объяснись.

– Если бы вы потрудились выйти со мной на минуту, мои объяснения показались бы вам яснее.

– Дай мне шляпу и шпагу, и пойдем.

Жак принес эти вещи и повел своего господина через сад к калитке, вынул из кармана ключ, вложил его в замок и отворил. Очутившись в переулке, он сказал Раулю:

– Не угодно ли вам взглянуть наверх?

Рауль поднял глаза. Липа, посаженная в саду, недалеко от калитки, простирала через стену свои ветви, от которых образовывалась густая тень почти во всю ширину переулка. На одной из этих ветвей висела веревка.

– Что это такое? – спросил Рауль.

– Это моя обсерватория…

– Что ты хочешь сказать?

– Вчера, получив приказание от вас, я пришел разведать местность… Переулок простирается направо и налево, с двух сторон идут сплошные стены, нет ни одного углубления, где бы можно было спрятаться… Я не знал, в какую сторону пойдет мадам, когда выйдет из сада, и сказал себе, что как бы я ни переодевался, очень может быть, что она пройдет мимо меня, может заметить присутствие человека в переулке, испугаться и тотчас же вернуться в отель… Это меня встревожило, и я не знал, как мне выпутаться из этого затруднительного положения, как вдруг мне пришло в голову, что ничего не может быть легче, как поместиться на стене, прямо над калиткой, и когда мадам выйдет из сада и отойдет шагов на сто, пойти за ней следом, не опасаясь быть замеченным. Сверх того, я придумал привязать эту веревку, чтобы соскользнуть на землю без малейшего шума.

– Мысль хорошая, – сказал Рауль.

– И удалась как нельзя лучше. Я видел, как мадам вышла в сад, растворила калитку и пошла по переулку налево. Когда мне показалось, что она отошла на достаточное расстояние, я спустился и пошел за ней, держась около стены, чтобы мадам де ла Транблэ не так легко меня приметила, если бы обернулась…

Говоря это, Жак повел своего барина по тому направлению, по которому шла Венера прошлой ночью. В конце переулка Жак повернул направо и продолжал свой рассказ, на минуту прерванный.

– Когда я дошел до этого угла, – сказал он, – мадам исчезла…

– Исчезла?! – вскричал Рауль.

– Подождите, кавалер, подождите… Я не видел ее более по той простой причине, что она села в портшез, быстро удалившийся… Я пошел за портшезом…

Жак перестал говорить, но все продолжал идти. Дорога, по которой следовали господин и слуга, шла по переулку более узкому, чем первый, и пересекаемому, справа и слева, другими переулками, которые делали легким обход вокруг множества садов и небольших домиков. Жак шел медленно и рассматривал стены с особенным вниманием.

– Чего ты ищешь? – спросил Рауль.

Жак сделал еще несколько шагов, потом отвечал, указывая на небольшой красный крест, грубо начертанный на белой стене в том месте, где новый выход перерезал переулок под прямым углом.

– Вот чего я искал…

– Что значит этот крест?

– Я сделал этот знак ночью, чтобы узнать дорогу, по которой шел… Когда я был ребенком и ходил отыскивать птиц в кустарниках, я непременно делал знаки ножом на коре деревьев, и потом мне стоило только присматриваться к этим знакам, чтобы отыскать дорогу. Другие дети, не следовавшие моему примеру, бывало, часто сбивались с пути, а я никогда…

В самом деле, без красных крестов, которые Жак начертал в разных местах, ему было бы невозможно узнать дорогу среди лабиринта узких переулков и высоких стен.

Господин и слуга шли около двадцати минут. Потом Жак остановился. Они дошли до калитки, пробитой в очень высокой стене. Посреди этой калитки тоже был начертан красный крест, побольше всех других.

– Вот сюда вошли носильщики портшеза, – сказал Жак, – я спрятался за угол и ждал… Часа через два с половиной носильщики вышли и вернулись той же дорогой. Возле вашего отеля мадам де ла Транблэ выскочила из портшеза и пошла домой… Вот все, что я знаю пока…

Узнать место, куда отправлялась Венера, конечно, значило что-нибудь, но этого было недостаточно. Рауль и Жак прошли вдоль всей стены, в которой находилась калитка, потом обошли сад, который казался огромным, и вышли на улицу Серизэ. Там перед отелем находилась широкая и высокая решетка, укрепленная между двумя каменными столбами довольно величественной наружности. Эта решетка закрывала парадный вход и была заделана очень толстыми досками, конечно, затем, чтобы нельзя было увидеть дом. Железная цепь была проведена к колокольчику, чтобы предупреждать жителей о прибытии гостей. Этот дом, у которого даже крыша была едва заметна, стоял совершенно отдельно, и у соседей невозможно было собрать о нем никаких сведений.

– Жак, – сказал Рауль, – я доволен тобой… Но ты должен продолжать…

Слуга сделал утвердительный знак.

– Ты понимаешь все, что еще остается нам узнать? – продолжал Рауль.

– Во-первых, – отвечал Жак, – мы должны узнать, как зовут того, кому принадлежит этот сад и отель…

– Может быть, это имя объяснит мне многое…

– Я узнаю, кавалер…

– Когда?

– Как можно скорее… До вечера, если смогу…

– Хорошо.

– Нужен я вам теперь?

– К чему этот вопрос?

– Потому что в противном случае я остался бы здесь…

– Останься!

И Рауль один вернулся в свой дом.

CXXXVII. Два пикардийца

Минут десять или четверть часа Жак ходил взад и вперед перед решеткой. Добрый слуга придумывал какой бы то ни было предлог, хороший, сносный или дурной, с помощью которого можно было бы попасть в этот дом, так крепко запертый. Долго думал он, но не мог придумать ничего. Наконец, утомившись этой бесплодной озабоченностью, Жак сделал движение, ясно выражавшее: «Предоставим все случаю!»

И он сильно дернул за цепь, о которой мы говорили. Колокольчик зазвенел пронзительно посреди тишины, царствовавшей на улице.

Через минуту калитка возле больших ворот повернулась на своих заржавленных петлях, и Жак очутился лицом к лицу с привратником, низеньким человечком лет пятидесяти с круглым к красным лицом и в поношенной ливрее.

Жак вошел в калитку. Посреди сада находился отель или скорее павильон. К крыльцу вела грабовая аллея. Сад был очень обширным, но совершенно заброшенным. Грабы и тисы, прежде методически подстригаемые искусным садовником, который придавал им разнообразные формы, теперь распускали направо и налево свои роскошные, но неправильно извивавшиеся ветви. Дикий терновник, крапива, болиголов росли посреди дерна. Густая зеленоватая тина покрывала водоемы, наполовину высохшие и служившие убежищем мириадам лягушек. Ни одна из статуй, стоявших на гранитных пьедесталах, не осталась целой. У одной недоставало носа, у другой – руки, у третьей – головы. Аллеи заросли травой, ползучие растения взобрались даже на развалившиеся ступени крыльца.

Павильон имел полное право не завидовать запущению сада. Крыша его угрожала вот-вот развалиться. Сломанные водосточные трубы позволяли дождевой воде течь вдоль фасада, который она испестрила зеленоватыми полосами. Ставни висели на шатающихся петлях.

Жаку было достаточно одного взгляда, чтобы рассмотреть все эти подробности.

«Странный приют для любви!..» – подумал он, глядя на павильон.

Между тем привратник устремил на него свои маленькие круглые глазки с любопытством и удивлением.

– Извините, – сказал ему Жак, кланяясь чрезвычайно вежливо, – я, может быть, вас и обеспокоил…

– Чего вам нужно? – спросил привратник вместо ответа и довольно грубым тоном.

– Мне дал поручение мой барин к вашему господину… – сказал наудачу Жак.

– К моему господину? – повторил привратник.

– Да.

– У меня нет господина.

– Да?

– Тут, должно быть, ошибка, как видите… прощайте!

– Но…

– Прощайте! Прощайте!

И привратник, без сомнения, твердо решившись не слушать более, толкнул Жака к калитке.

Жаку очень не хотелось идти; однако волей или неволей, а он был вынужден сделать это, но вдруг, как утопающий, ухватился за соломинку.

– Как это странно, – вскричал он, обернувшись, – у вас пикардийское произношение!..

– Это вовсе не странно: я пикардиец…

– Вы? Пикардиец?

– Чистый пикардиец.

– Так же, как и я! Какая встреча! Позвольте пожать вам руку, земляк!..

Привратник не мог отказать в этом Жаку. Тот продолжал:

– Из какого вы места, земляк?

– Из Ипревиля, что возле Кеснуа…

– Скажите пожалуйста! А я из Савилля, в пяти лье оттуда! Знаете ли что, земляк?.. На углу улицы Па-де-ла-Мюль я знаю трактир, в котором подают препорядочное винцо. Не выпить ли нам бутылочку?

Привратник, казалось, колебался. Но Жак вскричал:

– Полноте! Земляки, встречаясь в Париже, никогда не отказываются выпить вместе!..

– Тогда пойдем! – сказал привратник.

С лица его вдруг исчезла напускная грубость, и на нем появилось веселое выражение, ему свойственное.

Земляки вышли. Привратник старательно запер за собой калитку.

«Поймал же я его!» – подумал Жак с неописуемым торжеством.

Он не знал латинской поговорки: «In vino veritas»^[143], но просто думал: «Когда он подопьет, то будет говорить».

Через несколько минут новые знакомцы уже сидели в скромном трактире, о котором говорил Жак. Он велел подать бутылку аржантейльского вина. За первой бутылкой последовала другая. Раз двадцать и с восторгом земляки пили за здоровье Пикардии и пикардийцев. Когда принесли и раскупорили третью бутылку, товарищ Жака облокотился локтями о стол и сказал с громким хохотом:

– О чем это вы толковали мне сейчас, земляк?

– В самом деле, – сказал Жак, – о чем это я с вами толковал?

– Вы не помните?

– Право, нет!

– Экой вы беспамятный! Вы уверяли меня, будто ваш барин дал вам поручение к моему барину…

– Да, говорил…

– Зачем же вы это говорили?

– Затем, что это правда…

– Шутник!.. Как зовут вашего барина?

Хотя и застигнутый врасплох, Жак, однако, нашел присутствие духа ответить:

– Маркиз де Шомон…

– Может статься, но уж наверно он вам не поручал того, о чем вы говорили…

– Поручал?.. Или не поручал?.. Это зависит от того, кто как понимает дело…

– Объяснитесь.

Жак быстро придумал историю, несколько пригодную на этот случай.

– Маркиз мой. – сказал он, – еще молод…

– А! Тем лучше для него.

– Он любит женщин…

– Это в природе.

– Он большой волокита…

– Это служит ему в похвалу.

– Он желает купить в этом квартале маленький домик… Понимаете, земляк? Маленький домик… Что-нибудь очень таинственное, очень уединенное… Ему нужен такой домик для его любовных приключений…

– Как не понимать? Ваш хозяин молодец!

– Прибавьте к этому, что маркиз ужасно богат, и вы поймете, что он может позволить себе такую прихоть.

– На его месте я завел бы два!

– Не позже как вчера случай привел нас с маркизом на улицу Серизэ… Маркиз остановился перед стеной вашего дома… И увидал, что… не видит ничего!.. «Жак, – сказал он мне, – вот было бы хорошо для меня… Ступай завтра от моего имени к хозяину дома и спроси у него, не хочет ли он продать его мне, прибавив, что я охотно заплачу вдвое против настоящей цены». Вот почему, земляк, я и пришел сегодня и сказал вам, что мой барин дал мне поручение к вашему… видите: я говорил правду…

– Да, вы говорили правду, сознаюсь в том, и теперь все понимаю… Стоило только объясниться.

– Теперь я думаю, что вы не откажетесь ответить мне…

– Я могу только повторить вам то, что уже говорил…

– У вас нет господина?

– Нет.

– Это невозможно!

– А между тем так…

– Однако дом…

– Необитаем.

– С каких же пор?

– Да уж лет тридцать…

– И вы живете в нем один?

– Даже и я не живу. Я занимаю маленький павильон в углу сада.

– Но дом принадлежит же кому-нибудь.

– Да, но только не господину…

– Кому же?

– Госпоже.

– Как ее зовут?

– Баронессой де Кайлу.

– Она молода?

– Девяносто лет.

– Где же живет эта баронесса?

– Недалеко отсюда, на Королевской площади.

– Продает она этот дом?

– Нет.

– Вы уверены?

– Как нельзя больше.

– Но если, например, предложить ей хорошую цену?

– Ничто не поможет.

– Почему же?

– У ней больше трехсот тысяч ливров годового дохода, и в ее лета зачем ей увеличивать свое богатство…

– Справедливо. А дети у ней есть?

– Одна дочь.

– А внуки?

– Один… Но довольно вопросов… У меня пересохло в горле… Выпьем…

Спросили еще несколько новых бутылок и опять выпили за здоровье Пикардии и пикардийцев. Через несколько времени маленький человечек с красным лицом был так пьян, что не мог более держаться на ногах. Он называл Жака своим племянником и расточал ему самые нежные имена. Но больше Жаку не удалось добиться от него ни одного слова, которое имело бы тень здравого смысла, или же получить какие-нибудь полезные и важные сведения.

Увидев это, Жак оставил пьяницу протрезвиться, расплатился с трактирщиком и отправился отдать своему хозяину отчет в том, что ему удалось узнать.

СXXXVIII. Приступ

– Во всем этом есть что-то странное, таинственное, непонятное! – сказал Рауль, выслушав рассказ своего камердинера. – Точно ты уверен, Жак, что не ошибся, пометив красным крестом эту калитку?.. Невероятно, чтобы целью ночных путешествий моей жены был этот разрушенный и необитаемый дом.

– Я могу утверждать только одно, – отвечал Жак, – что я не ошибся; калитка, которую отмстил я красным крестом, именно та, которая отворилась, чтобы впустить портшез мадам де ла Транблэ.

Рауль размышлял несколько минут, потом сказал:

– Жак… Мне остается только одно средство выйти из этой мучительной неизвестности.

– Какое средство, кавалер?

– Войти в этот проклятый дом.

– Когда?

– Нынешней ночью.

– Это трудно…

– Но необходимо…

– Впрочем, и не совсем невозможно…

– Как быть?

– Перелезть через стену, кажется, проще всего…

– Но стена ужасно высока!

– Что нам до высоты, если у нас будет лестница, хорошая веревочная лестница, которую мы прицепим к стене железным крюком… Как это не пришло мне в голову сразу же?.. Дело несравненно легче, чем я думал, и лестница упрощает все затруднения.

– Но эту лестницу надо приготовить заранее.

– Я берусь за это. Как только темнота позволит мне действовать, я примусь за работу… Я занялся бы лестницей и купил бы крюк.

– Предоставляю тебе совершенную свободу. Когда ты возвратишься?

– Не знаю…

– Мы должны встретиться.

– Если я не успею увидеться с вами раньше, то буду ждать вас в саду, за сиреневым кустом, сразу же, как выйдет мадам.

– Хорошо.

– Надеюсь, вы не забудете, что осторожность требует хорошо вооружиться.

– О! будь спокоен! Я не пропущу моего мщения. Я им дорожу более, чем жизнью. Я буду вооружен, и хорошо вооружен!

Часы в этот день текли для Рауля медленно и нескончаемо, как река. Время от времени ему казалось, что мысли его путаются, и он спрашивал себя, не игрушка ли он какого-нибудь ужасного сновидения… Но увы, печальное чувство действительности скоро одержало верх и не могло оставить Раулю никакого сомнения на этот счет.

Наконец настала ночь. Жак не приходил. В спальне супругов все шло обыкновенным порядком. Только когда Венера исчезла в уборной, затворив за собой дверь, Рауль наскоро оделся, взял шпагу больше той, которую носил обыкновенно, и положил в карман два заряженных пистолета.

Приняв эти меры предосторожности, он вышел в сад и нашел Жака на условленном месте за сиреневым кустом, с потайным фонарем в руках. Рауль находился в необыкновенном волнении; нервный трепет пробегал по его членам, и бледность его показалась бы ужасной, если бы ночная темнота не скрывала его лица.

– Ты успел сделать все? – спросил Рауль.

– Да, кавалер, все готово.

– А веревочная лестница?

– На месте и ждет вас.

– Пойдем.

Жак растворил калитку, и они вышли в переулок. Менее чем через десять минут они дошли до большой стены, окружавшей сад и дом баронессы Кайлу. Шагов за пятьдесят от калитки Жак остановился и сказал:

– Здесь.

Рауль ничего не отвечал. Только зубы его сильно стучали. Жак взялся за веревочную лестницу и сказал вполголоса:

– Влезайте, кавалер, а когда будете наверху, сядьте на стену и ждите меня.

Рауль машинально исполнил все, что говорил ему слуга. Жак влез после него, перекинул лестницу на другую сторону и спустился первый. Рауль последовал за ним, и оба отправились по необработанным грядкам к павильону.

В саду и в доме царило совершенное безмолвие. Можно было подумать, что дом действительно пуст, потому что из окон не проникал ни малейший луч света. Однако Жак не ошибся, потому что оба они чуть было не наткнулись на портшез, который стоял перед задней дверью павильона.

– Видите, кавалер… – сказал Жак.

В то же время он приметил слабый свет не в нижнем жилье, а из отдушины комнаты, находившейся почти под землей. Он наклонился и в эту отдушину увидел двух человек – без сомнения, носильщиков портшеза, которые сидели перед кувшином вина и играли в грязные карты.

Дверь в павильон оставалась полуотворенной. Рауль вошел. Темнота была глубокая и тишина полная. Жак раскрыл свой потайной фонарь и осветил очень маленькую переднюю, из которой лестница вела на первый этаж. Жак и Рауль вошли медленно, стараясь заглушить шум своих шагов. Наверху лестницы находилась дверь. Рауль приложился к ней ухом, но не услыхал ничего. По всей вероятности, за этой дверью никого не было. Рауль отворил ее.

Комната, в которую он вошел с Жаком, была весьма обширна и служила библиотекой; все четыре стены ее от потолка до пола исчезали под запыленными книгами. Много книг валялось на полу; много также было разбросано как попало на огромном дубовом столе, стоявшем посреди комнаты.

Прямо против той двери, в которую вошли Рауль и Жак, находилась другая дверь, с круглым стеклянным окошечком наверху. Яркий свет виден был в это окошечко.

CXXXIX. Магическая комната

Взор Рауля с жадностью устремился на это отверстие.

– Они там! – прошептал он. – Там!..

В эту минуту и господин и слуга ясно услыхали звук голосов, похожий на легкое шептание. Рауль подошел, приложил ухо к двери и узнал нежный голос Венеры. Может быть, в первом движении своего справедливого гнева он растворил бы или вырубил эту дверь; но Жак угадал, что происходило в его мыслях, и схватил его за руку с жестом, означавшим: «Подождите!» В то же время он взял лестницу, находившуюся в библиотеке для того, чтобы снимать книги с высоких полок, и поставил эту лестницу так, чтобы Рауль, поднявшись на нее, мог глядеть в окошечко.

Рауль бросился… Взглянул… И увидел зрелище странное, непонятное, некоторым образом фантастическое.

Комната, в которую он устремил свой взор, была средней величины, без окон, обитая старинными фламандскими обоями, представлявшими с удивительной наивностью главные сцены Макабрской пляски. На четырехугольном столе из черного дерева находилось множество вещей, сочетание которых было совершенно непонятно.Это были все принадлежности оргий, странно перемешанные с разными атрибутами кабалистики: стаканы, рюмки, бутылки с вином, гитара, бубен, чучело совы, человеческий череп, какие-то странные инструменты, пергаментные свитки с неизвестными знаками, магические книги.

Восемь восковых свечей, горевших в двух канделябрах, освещали это необыкновенное зрелище. Возле стола находилась бронзовая жаровня с горящими угольями.

Прямо против двери, на креслах из черного дерева с красной бархатной спинкой, сидели две особы: Венера и мужчина, которого Рауль видел несколько раз, Это был маркиз д'Авизак, слывший за человека очень богатого и посвятившего всю свою жизнь открытию разных секретов алхимии. Он был еще молод и очень хорош собой, хотя чрезвычайно бледен, что еще более подчеркивал его костюм, совершенно черный.

Маркиз д'Авизак и Венера, стан которой он обвивал рукой, сидели, склонившись над огромной книгой с серебряными застежками, страницы которой они, казалось, изучали. Время от времени маркиз брал из серебряной вазы по нескольку коричневых зерен, которые бросал в жаровню. Тотчас синеватое пламя поднималось до потолка, обрисовывая резкие зигзаги молнии. Ни малейший дым не следовал за этим пламенем.

Иногда Венера прерывала чтение и о чем-то спрашивала маркиза, который тотчас справлялся с книгой или с пергаментными свитками, которые были разбросаны вокруг, и отвечал ей с важностью.

Это продолжалось около часа. Потом урок, вероятно, кончился, потому что маркиз закрыл свою большую книгу, взял бутылку сиракузского вина и наполнил два стакана, один подал Венере, а другой сам осушил залпом. Тогда в лице этого человека вдруг произошла большая перемена. Выражение лица его, обыкновенно серьезное и суровое, совершенно изменилось. Глаза, всегда грустные и задумчивые, засверкали ярким пламенем. На сжатых дотоле губах явилась сладострастная улыбка. Слова необузданной веселости заменили серьезный разговор о науке. Он сделал знак Венере, которая тотчас же принесла ему гитару, а сама взяла бубен. Маркиз, превосходный музыкант, провел пальцем по струнам и сыграл прелюдию, начав ее каким-то странным аккордом, который болезненно раздался в глубине сердца Рауля, невидимого свидетели всей этой сцены. После этого аккорда полилась мелодия, становившаяся попеременно то веселой, безумной, пылкой, то медленной и сладострастной.

Венера с бубном в руках слушала, наклонив голову и с трепещущей грудью; ее маленькая ножка била такт, черные глаза метали молнии удовольствия.

Вдруг, как бы увлеченная против воли слышимою ею музыкой, она с живостью откинулась назад, ударила в бубен, подняв его над головой, и начала один из тех танцев, к которым привыкла во время странствующей своей молодости. Никогда восточные баядерки, никогда испанские гитаны, выполняя свои национальные танцы, не выражали с более безумной пылкостью необузданную жажду любви. Влажные взоры Венеры то как будто умоляли, полузакрытые, двойным рядом длинных ресниц, то отблеск пожирающего пламени зажигал ее темные зрачки. Ее полуоткрытый рот призывал к поцелуям и открывал с улыбкой вакханки ослепительную эмаль зубов.

Этот танец продолжался несколько минут, потом Венера, едва дыша, уронила или, лучше сказать, бросила свой бубен и, сев на колени маркиза д'Авизака, обвила обеими руками его шею и прижала свои губы к его губам с неимоверной пылкостью страсти…

Рауль разбил эфесом шпаги стеклянное окно и, закричав громовым голосом: «Злодеи!» – бросился с лестницы, рискуя разбиться в своем падении. Плечом он вышиб дверь магической комнаты.

CXL. Дуэль без свидетелей

Со шпагой в руке, бледный от бешенства, подобно ангелу мести, остановился Рауль на пороге выбитой двери.

При первом крике Рауля Венера убежала с испугом, легко понятным, в самый отдаленный угол комнаты.

Маркиз д'Авизак сначала не понял причины этого внезапного и ужасного явления. Он подумал, что смелые воры ворвались в отель, и, схватив со стола пистолет, выстрелил в Рауля. Пуля пролетела над головой кавалера и разбила в библиотеке огромный и великолепный небесный глобус.

Мы знаем, что у Рауля в кармане были пистолеты; но он забыл о них, или не хотел воспользоваться ими, и подойдя к маркизу с обнаженной шпагой, закричал ему:

– Так вы, стало быть, еще и убийца!

– А вы вор! – отвечал д'Авизак, схватив со стула свою шпагу.

– Вор?! – повторил Рауль. – Подлец!

– Но кто же вы?

– Вы сами знаете, что я муж этой женщины!

Рауль указал на Венеру.

– Милостивый государь, – сказал маркиз с холодной вежливостью, – я выстрелил в вас, приняв вас за разбойника, против которого я должен был защищаться… Прошу вас извинить меня… Что же касается присутствия мадам де ла Транблэ в этом доме, то я не буду ни объяснять его, ни оправдывать. После того, что вы видели, это было бы трудно. Я могу только заверить вас, что готов к вашим услугам. Мы увидимся когда и где вам угодно.

– В таком случае здесь и сию же минуту!

– Хорошо, но эта комната не очень удобна для подобного случая. Не угодно ли вам перейти в библиотеку?

– Согласен, – сказал Рауль в свою очередь.

Венера, прижавшись в угол комнаты, казалось, была без чувств. Маркиз д'Авизак прошел первый. Рауль остановился перед выбитой дверью и сказал маркизу:

– Если вы любите вашу презренную сообщницу, то убейте меня, маркиз, потому что если вы останетесь живы после нашей дуэли, эта женщина должна будет дать мне страшный отчет!

Маркиз не отвечал. Только странная улыбка пробежала по его бледным губам.

Дуэль началась.

– Но если я вас убью, кавалер, – сказал маркиз, не переставая драться, – скажут, что я вас умертвил…

– Нет, – возразил Рауль, указывая на Жака, который в сильном волнении стоял поодаль, – этот честный слуга, мой камердинер, засвидетельствует, что я пал в честном бою.

Маркиз д'Авизак поклонился в знак согласия. Этот дворянин был внуком баронессы де Кайлу, которой принадлежал заброшенный дворец. Без ведома привратника маркиз сделал из этого пустого дома место своих ночных занятий и любовных свиданий. Здесь он занимался кабалистическими науками; сюда приводил своих любовниц.

Венера пристрастилась к его науке и к нему сильной, но мимолетной любовью, и их ночные свидания посвящались занятиям магией почти столько же, как и любви, ведь нам известна страсть молодой женщины ко всему, что относилось к колдовству и магии.

Дуэль началась с той и с другой стороны с мрачным бешенством, которое не позволяло предвидеть другой развязки, кроме смерти одного из действующих лиц этой трагической сцены, а может быть, и обоих. Рауль и д'Авизак дрались, не произнося ни слова, но с ожесточенной ненавистью, которая заключала в себе печальное предзнаменование.

Дуэль происходила в полутемноте. Огромная библиотека освещалась только потайным фонарем Жака и канделябром, стоявшим на столе в магической комнате; другой канделябр был опрокинут д'Авизаком в ту минуту, когда он схватил пистолет. Вдруг маркиз вскричал:

– Попал…

Он почувствовал, что его шпага вонзилась в тело кавалера.

– Царапина!.. – отвечал Рауль.

И дуэль продолжалась. То, что Рауль называл «царапиной», было не что иное, как славный удар шпаги в правое плечо. К счастью, ни один мускул, ни один нерв не были затронуты, но кровь текла обильно. Рауль не чувствовал ни малейшей боли, только легкую слабость в руке. Скоро он заметил, что рука его мало-помалу начинает деревенеть и не так твердо держит шпагу.

«Надо поторопиться кончить, – подумал он, – иначе я погиб».

И, оставив в стороне все правила фехтования и благоразумия, он бросился на своего противника с бешеным неистовством, рискуя наткнуться на его шпагу. Было девяносто девять шансов против одного, что это непременно случится, однако единственный шанс одержал верх над всеми другими. Шпага Рауля вонзилась в горло маркиза по самый эфес и вышла у затылка.

Д'Авизак не вскрикнул, не вздохнул и упал бы, если бы шпага Рауля не поддерживала его на ногах. Рауль выдернул ее, всю окровавленную. Любовник Венеры повалился как дерево, подпиленное у корня, и голова его стукнулась о дубовый пол с глухим звуком, который страшно было слышать. Рауль, даже не вытерев своей шпаги, вложил ее в ножны и вскричал:

– Теперь к моей жене!

Несмотря на слабость, увеличивавшуюся с каждой минутой по мере того, как вытекала кровь, Рауль бросился в магическую комнату. Она была пуста: Венера исчезла! Рауль не мог поверить своим глазам, и Жак разделял его удивление. И тот и другой были уверены, что молодая женщина не проходила через библиотеку, но откуда же она могла выйти? В комнате не было ни окна, ни другой двери. Жак взял свечу из канделябра и начал внимательно осматривать обои. В одном месте пламя свечи вдруг задрожало от свежего воздуха, как будто выходившего из обоев. Жак нагнулся ближе и легко удостоверился в существовании потайной двери, закрытой дубовой обшивкой. Дверь эта была не заперта и потому без труда растворилась, открыв узкую лестницу, сделанную в стене.

– Отсюда убежала мадам!.. – вскричал Жак.

– Пойдем за нею этой же дорогой… – сказал Рауль прерывистым голосом. В эту минуту силы его, истощившиеся от потери крови, оставили его совершенно. Он упал без чувств на руки Жака.

Положение молодого камердинера было самое затруднительное. Что делать с бесчувственным кавалером в чужом доме и возле трупа того, кто, без сомнения, был хозяином? Ждать? Но каждая потерянная минута была опасна, потому что если бы носильщикам вздумалось прийти сказать, что пора отправляться, Жаку трудно было бы объяснить им, что случилось. Нести кавалера на плечах? Жак думал об этом; но бедный слуга не был силен и не сделал бы и десяти шагов с такой тяжелой ношей.

Между тем как десятки совершенно противоречащих один другому планов сталкивались в голове слуги, он машинально принял единственно правильное решение. Он разорвал платье Рауля, чтобы осмотреть рану, промыл ее вином и крепко перевязал носовым платком, чтобы остановить кровь.

Рауль открыл глаза, пришел в себя, встал и хотя едва держался на ногах, однако смог с помощью Жака спуститься с большой лестницы и пройти сад. Теперь нельзя было и думать о том, чтобы перелезть через стену по веревочной лестнице. К счастью, калитка легко открывалась изнутри. Рауль и Жак вышли из переулка. К дому маркиза они пришли за десять минут, а возвращались назад той же самой дорогой целый час, – с таким трудом тащился Рауль.

Входя в свой дом, Рауль почувствовал, как ожил весь его гаев, на минуту приглушенный слабостью и страданием; вместе с гневом вернулись и силы, лихорадочные и кратковременные. Он вдруг выпустил руку остолбеневшего Жака и бросился в комнаты.

Все двери были настежь. Рауль добежал до спальни. Ясно было, что Венера побывала здесь после ухода мужа, потому что комод, в котором она запирала свои вещи, был взломан железными щипцами, которые лежали возле него. Без всякого сомнения, молодая женщина не могла найти ключа от этого комода и потому употребила это сильное средство, чтобы захватить то, что отныне составляло все ее богатство, и убежать.

Рана Рауля была не опасна. Через неделю он мог встать и тотчас же сделал все, что только возможно, для того, чтобы отыскать следы Венеры, но все поиски были безуспешны. Она оставила Париж.

Много лет должно было пройти, много происшествий должно было случиться, прежде чем случай или рок свел супругов.

Носильщики, удивляясь, что их не зовут в обычное время, решились наконец войти в первый этаж отеля Кайлу. Мы уже знаем, какое зрелище представилось их глазам. В испуге побежали они в полицию. Но так как они не знали ни того, кто была та молодая женщина, которую они каждую ночь приносили в отель, ни того, из какого дома выходила она, все розыски полиции были безуспешны…

Маркиза д'Авизака похоронили, и мрачная завеса, покрывавшая это странное происшествие, никогда больше не была приподнята.

Часть пятая. Королева Эмрода

CXLI. Управитель знатного дома

Прошел год после приключений, завершающих последнюю главу предыдущей части.

Мы просим наших читателей пожаловать с нами на улицу Бурдоннэ, к дому прекрасной наружности и одному из самых больших в этом торговом квартале.

На воротах этого дома был прибит билетик с надписью:

Сдается внаем

меблированная квартира

с выходом на улицу.

Наемная карета остановилась перед этим домом, и из нее вышел высокий толстый человек, лет шестидесяти, очень приличной наружности. Треугольная шляпа с высокими полями, кафтан табачного цвета, трость с серебряным набалдашником, парик с тремя локонами, из которых средний был длиннее других, по моде того времени, наконец, гладко выбритое красное широкое лицо с выражением простодушия и важности придавали ему вид управителя в знатном доме.

Привратник, услыхав стук кареты, вышел из своей каморки. Приезжий обратился к нему.

– Не сдается ли в этом доме квартира? – спросил он с покровительственной фамильярностью.

– Сдается.

– Меблированная?

– Прекрасно меблированная, смею сказать.

– Чей это дом?

– Господина Дюрана; он торгует сукнами, бархатом и шелковыми материями.

– Где он живет?

– Здесь, на первом этаже, а магазин находится в полуподвале.

– Так проводите меня к нему.

– Сию минуту.

Привратник повел приезжего по прекрасной каменной лестнице с железными перилами, остановился напротив большой двери на первом этаже и робко дернул за колокольчик. Хорошенькая субретка с вздернутым носиком, с живыми и веселыми глазами отворила дверь.

– Что вам угодно, дядюшка Кабассоль? – спросила она привратника.

– Мадемуазель Манетта, – отвечал последний, – вот этот месье собирается снимать у нас квартиру и хочет поговорить с месье Дюраном.

Быстрый взгляд, брошенный субреткой, подсказал ей, что посетитель, хотя мужчина зрелых лет, был человек довольно состоятельный. Сверх того, она увидала, что на безымянном пальце левой руки у него надет прекрасный бриллиантовый перстень. Вследствие этого она сказала ему, улыбаясь:

– Не угодно ли вам пожаловать за мной…

– Идти за вами, моя красоточка, – возразил посетитель, – одно удовольствие, и если бы только я был двадцатью пятью годами помоложе, я пошел бы на край света, и даже немножко дальше, за такими глазками, как ваши.

И так как это говорилось в передней, а дверь на лестницу была уже заперта, старый любезник фамильярно взял субретку за подбородок. Она не слишком обиделась на эту вольность. Незнакомец вынул из кармана шестифранковый экю и подал его девушке, говоря ей тоном старых волокит:

– Возьми это, дитя мое… На ленты…

Хорошенькая субретка покраснела от удовольствия, сделала реверанс и спрятала деньги в карман передника. Потом она растворила дверь кабинета и, посторонившись, чтобы пропустить посетителя, воскликнула:

– Месье Дюран, вот господин приехал в экипаже и хочет поговорить с вами насчет квартиры…

Слово «экипаж» произвело на Дюрана волшебное действие. Он поспешно отошел от конторки, бросив подводимый итог, и раболепно поклонился человеку, которого ввела субретка.

– Милостивый государь… – сказал он. – Я счастлив… Очень счастлив…

– У вас сдается квартира? – перебил толстяк, смеясь.

– Конечно… Поверьте, это доставляет мне удовольствие… Честь, которой вы…

Незнакомец опять перебил Дюрана, который, казалось, не был одарен большим красноречием:

– Удовольствие и честь на моей стороне; я только желаю, чтобы квартира подошла мне, хотя дом, как мне кажется, очень приличен и прекрасно содержится…

– Квартира подойдет, – заверил Дюран с горделивой улыбкой хозяина, довольного собою и своим домом, – она великолепна… Ни в каком квартале вы не найдете лучше…

– Сколько комнат?

– Четырнадцать.

– На каком этаже?

– На втором.

Незнакомец сделал значительную гримасу.

– Второй этаж так же хорош, как и первый, – поспешил прибавить Дюран, – он даже лучше…

– Есть конюшни и сараи, конечно? – продолжал незнакомец.

– Есть, большие и удобные.

– Для скольких лошадей и экипажей?

– Для шести лошадей и для трех экипажей… А если этого недостаточно, я отдам свою конюшню и сарай, которые мне ни к чему…

– По крайней мере, хорошо ли меблирована квартира?

– Как у его высочества регента… Решительно как у его высочества… Я имею честь поставлять шелковые материи и бархат королевскому обойщику.

– Надо посмотреть…

– Когда вам угодно.

– Сейчас, если можно.

– Я к вашим услугам… Но могу ли я иметь… удовольствие… счастье узнать, с кем имею честь говорить?

Незнакомец приосанился, сверкнул бриллиантом, сиявшим на его левой руке, и скомкал дорогие кружева своего жабо.

– Меня зовут Паскаль-Эдокс-Агамемнон Рива, и я имею честь быть управителем у важной и знатной дамы, вдовствующей графини Артемизы де Сент-Анилль.

Хозяин поклонился до земли и вскричал:

– Итак, я буду настолько счастлив, что в моем доме поселится вдовствующая графиня де Сент-Анилль…

– Баронесса Го-Па, – важно добавил управитель, – владетельница Тур-Баррэ в Пуату, Фолль-Орти в Анжу, Плуесгатинельгаз в Бретани, Жарнонбилля, Сак-Асна, Малотрюфютеня и других мест, исчислять которые было бы слишком долго…

При каждом титуле, произносимом Паскалем-Эдоксом-Агамемноном Рива с величественным самодовольством, Дюран кланялся все ниже и ниже.

– Пойдемте же посмотрим квартиру, – сказал Рива.

Дюран пошел вперед, раз двадцать извинившись за свою смелость. Ему казалось, что управитель должен был облагородиться даже от самого соприкосновения с такой знатностью. Кафтан табачного цвета внушал Дюрану особенное уважение.

Управитель и хозяин осмотрели квартиру. Она была велика, очень удобно расположена и действительно хорошо меблирована. Везде были ковры; люстры, висевшие Б зале, Дюран достал из Пале-Рояля от своего бывшего кума-обойщика. Словом, такая знатная дама, как вдовствующая графиня де Сент-Анилль, могла поселиться в этой квартире если не со всеми удобствами, то, по крайней мере, довольно сносно.

CXLII. Квартира на втором этаже

Когда управитель важной и знатной дамы, титулы которой мы исчислили выше, все осмотрел, удостоив выразить почти одобрение, Дюран осмелился спросить:

– Могу ли я надеяться… Льстить себя надеждой?.. Вы понимаете?

– Можете ли вы надеяться, что я найму эту квартиру для графини?

– Именно.

– Без сомнения, можете…

– Итак, я буду иметь честь?..

– Иметь жилицей вдовствующую графиню де Сент-Анилль? – перебил Рива. – Непременно…

– Вы меня несказанно радуете…

– Радуйтесь, радуйтесь, я не вижу к этому препятствий. Ах! Кстати, я совсем забыл…

– Что такое?

– Главное.

– Главное?

– По крайней мере для вас, а нам это решительно все равно.

– Что же такое?..

– Цену квартиры.

– Цену?..

– Да, цену. Вы ее знаете, вероятно…

– Разумеется, разумеется… Я сдаю… Я сдаю ее…

– За сколько?

– Она стоит триста ливров в месяц, – сказал наконец Дюран, который до сих пор сдавал эту квартиру за полтораста.

– Триста ливров? – повторил Рива.

– Ровно столько.

– Это не дорого…

– Очень дешево! Очень дешево, но чтобы иметь жилицей такую знатную даму… Я иду на жертвы…

– Дело решенное, пойдемте к вам… Вы дадите мне расписку.

– Расписку?

– Да.

– В чем?

– В уплате квартирных денег за три месяца, которые я тотчас же вам и отсчитаю.

– Но к чему торопиться? Вы можете мне платить в конце каждого месяца…

– Я не так веду дела, месье Дюран…

– Но если я не захочу взять ваших денег?

– Тоща я не захочу и вашей квартиры.

– Пойдемте же! Если так необходимо, я дам вам расписку…

Управитель, смеясь, ударил по плечу Дюрана и сказал:

– Экой черт! Его с трудом заставишь принять его собственность! Честное слово, только на улице Бурдоннэ можно найти хозяев, которые не хотят слышать о плате за квартиру!..

Дюран нашел эту шутку удивительно остроумной и хохотал во все горло, пока спускался со второго этажа на первый.

Здесь мы обнаружим досадный пробел в нашем рассказе. К счастью, восполнить его еще не поздно. Представив нашим читателям Дюрана, мы забыли очертить им в то же время силуэт этого честного домохозяина, торговца сукнами, бархатом и шелковыми материями.

Дюрану было около пятидесяти лет. Он мог называться Аполлоном преклонных лет, очень хорошо сохранившимся. Благодаря своему лицу, глупо-правильному, академическим пропорциям своей фигуры, глазам навыкате и белым зубам Дюран слыл в свое время красавцем. В молодости он имел поистине изумительные успехи. Долго говорили о нем и о его любовных похождениях в квартале Сент-Оппортюнь, на площади Шевальэ-дю-Гэ. Его приключение с прелестной меховщицей на улице Пля-д'Этень было не совсем еще забыто. Дурные языки утверждали даже, что после его свадьбы с мадам Дюран месье Дюран, несмотря на рождение трех прекрасных детей, делавших честь плодовитости супружеского ложа, довольно часто наставлял рога своей жене. Некоторые лукаво подмигивали и посмеивались исподтишка, когда при них упоминали о Манетте, хорошенькой горничной, которая так проворно спрятала в своем кармане шестиливровый экю Агамемнона Рива.

Однако если нравственность Дюрана критиковали, то его торговая честность была выше всяких нападок. Чрезвычайно богатый и ежедневно увеличивавший свое состояние огромными делами, торговец сукнами, бархатом и шелковым материалом пользовался на парижской бирже неограниченным кредитом. Тщеславный выше всякого выражения, Дюран чувствовал с некоторого времени глухие припадки вредной страсти: честолюбия. Накопленные денежки не удовлетворяли уже его гордыни. У него вдруг появилась другая страсть, кроме страсти к богатству. Он мечтал о почестях. Ему хотелось быть церковным старостой, окружным мэром и даже префектом. Да! Его честолюбивые притязания доходили даже до звания префекта. А через кого мог он добиться этих почестей, если не через знатных особ? Поэтому Дюран поклонялся аристократам, как индийцы поклоняются идолу Брамы!

Купец и управитель вернулись в кабинет на первом этаже.

– Смею надеяться, что вы не откажетесь сделать мне честь отведать моего вина… – сказал Дюран.

– Разумеется, нет! – отвечал Агамемнон. – Вы мне нравитесь, месье Дюран! Вы честный человек, а мне всегда будет приятно чокнуться с честным человеком… Увы! В нынешнее время честные люди так редки!.. – прибавил управитель с глубоким вздохом.

Дюран, раздувшись от радости и гордости, позвал Манетту. Хорошенькая служанка тотчас явилась.

– Бутылку аликанте, – сказал ей Дюран, – самого старого, бисквит и две рюмки…

Манетта воротилась через минуту с требуемыми предметами. Достопочтенный слой пыли и паутины покрывал знаменитую бутылку. Дюран раскупорил ее со всем уважением, должным ее преклонному возрасту, и налил по рюмке Агамемнону Рива и себе. Агамемнон поднял свою рюмку:

– За ваше здоровье, месье Дюран, – сказал он, чокнувшись с купцом, который вскричал:

– За ваше, за ваше!

CXLIII. Графиня де Сент-Анилль

Оба собеседника сели друг против друга и начали пить медленно, как знатоки. А можно ли пить и не разговаривать? Итак, разговор завязался.

– Как вы находите это вино? – спросил Дюран.

– Бесподобным.

– Без комплиментов?

– Честное слово!

– Оно прямо из Аликанте, и бутылке двадцать пять лет.

– Верю, у нас точно такое в погребах Сент-Анилльского замка!..

– Какая честь для меня!.. У меня такое же вино, как и у графини!..

– Месье Дюран, оно было бы достойно его высочества регента…

– Мосье Рива, вы меня радуете несказанно… Надеюсь, когда вы переедете на мою квартиру, вы позволите мне подарить вам двадцать пять бутылок?

– Как же, помилуйте!.. С величайшим удовольствием принимаю ваше любезное предложение…

– Кстати, могу я задать вам вопрос?

– Десять, если хотите, любезный Дюран.

– Графиня де Сент-Анилль живет обычно не в Париже?

– Нет, после своего вдовства моя благородная госпожа живет постоянно в своих поместьях… То в нашем замке Сент-Анилль, то в Го-Па, иногда в Тур-Баррэ в Пуату, или в Фолль-Орти в Анжу, или в Плуесгатинельгаз в Бретани, не говоря уже о наших других резиденциях, не столь важных…

– Значит, у графини огромное богатство?..

– Огромное? Это слабо сказано: скажите – гигантское, неслыханное, баснословное!..

– Как же велики доходы графини?..

– Она сама этого не знает, даже и я не знаю, я, ее управитель!.. Теперь судите сами!..

– Неужели? – вскричал Дюран, вытаращив глаза.

– Точно.

Купец горько пожалел, зачем не запросил за свою квартиру пятьсот ливров в месяц. Агамемнон продолжал:

– Обстоятельство, вдвойне торжественное, привело нас в Париж, где теперь у нас будет опять свой дворец, как прежде!

– Торжественное обстоятельство? – повторил Дюран.

– Двойная свадьба.

– Разве графиня де Сент-Анилль опять выходит замуж?

Агамемнон расхохотался.

– Не совсем так, – отвечал он, – она только празднует свадьбу своих детей…

– Сколько их у нее?

– Двое, сын и дочь.

– Они приедут вместе с нею в Париж?

– Только дочь, мадемуазель Артемиза. Что касается нашего молодого господина, графа Сципиона, он теперь в Испании.

– В Испании?

– Да. Он должен привезти с собой родных его будущего зятя: мадемуазель Артемиза выходит за испанца, маркиза Алонзо-Рикардо-Стефано Лопец Трагадаллас Пекопито Лас Бамбокинас, гранда испанского первого класса… Невеста нашего молодого графа венгерская княгиня…

Дюран был ослеплен.

– Когда же будут эти две свадьбы? – спросил он.

– В будущем месяце.

– Дочь графини хороша собой?

– Гораздо прелестнее амуров и Венеры, их матери…

– Черт побери! – сказал Дюран. – А граф?

– Похож на Марса!

– Какая семья!

– Вдовствующая графиня была красавица. Лет тридцать тому назад она слыла одной из прелестнейших женщин при дворе великого короля. Ах! Если бы она захотела, она заставила бы его забыть Фонтань и Монтеспан… Людовику XIV так хотелось отдать графине свое сердце.

– И графиня отказала? – вскричал Дюран.

– Конечно, да еще наотрез!.. Это была тигрица насчет добродетели! Надо сказать, что она обожала покойного графа, своего супруга.

– Счастливый супруг!

– Ах! Я положу руку в огонь в доказательство, что он никогда не был… Вы знаете чем, месье Дюран.

– Есть же такие счастливцы! – воскликнул Дюран.

– О! Очень мало, очень мало… – философски заметил Агамемнон.

– Хотя графиня и удалилась от света, – продолжал купец, – но, вероятно, она имеет родственников и знакомых при дворе регента?

– Еще бы! Она в родстве с первой знатью… Вы не можете себе представить, каким влиянием пользуется она… Ах! Если бы вам вздумалось получить какую-нибудь милость и графиня согласится в том помочь вам, вы можете, любезный Дюран, считать ваше дело решенным!..

Агамемнон коснулся чувствительной струны. Лицо Дюрана просияло. Несколько секунд звание префекта казалось ему достигнутым.

– Всегда имеешь нужду просить о чем-нибудь, – сказал он, – но разве графиня удостоит замолвить за меня словечко?

– Почему же нет? Она любит добрые лица и откровенное обращение… Вы тотчас ей понравитесь… и если, в чем я не сомневаюсь, она примет в вас участие, то примется за ваше дело так же деятельно, как за свое собственное…

«Моя счастливая звезда послала мне эту графиню!» – подумал Дюран.

– Когда я буду иметь счастье видеть в моем доме такую знатную даму?

– Не позже чем завтра.

– Завтра?

– Да, после обеда; прошу вас привести все в порядок сегодня же.

– О! Все будет готово… Графиня привезет с собой всю свою прислугу? Все экипажи?

– Нет, она приедет на почтовых только с горничной и лакеем. Графиня хочет купить здесь новых лошадей и заказать новые экипажи. Что же касается повара, слуг и служанок, то я был бы очень рад, любезный Дюран, если бы вы немедленно же занялись ими. Графиня узнает об этом и непременно будет благодарить вас за услугу, которую вы окажете ей… Это будет хорошим началом…

– Как же! – вскричал Дюран, – я сейчас же этим займусь. Не будете ли вы заказывать ливреи?

– Конечно.

– Осмелюсь рекомендовать вам мое сукно и галуны. Я продаю оптом, и вы нигде не найдете таких прекрасных сортов… О цене же я не говорю.

– И правильно делаете… Мы никогда не занимаемся ценой, только бы нам продавали все хорошее.

– Итак, вы поговорите с графиней?

– Будьте спокойны…

– Не знаю, как вас благодарить…

– Не стоит благодарности…

– Вы мне сказали, что у графини будет свой дворец в Париже?

– Непременно. Мне поручено нанять или купить какой понравится… Графиня во всем полагается на меня…

– Будете вы меблировать его?

– Великолепнейшим образом; мы хотим, чтобы у нас везде были только шелк, бархат и парча.

– Я продаю шелковые, бархатные и парчовые ткани… У меня покупает королевский обойщик… Рекомендую вам мой товар… Рекомендую…

– Ну конечно, любезный Дюран.

– Ах! Месье Рива… Месье Рива… Вы не будете иметь дело с неблагодарным… Я сумею отплатить за подобные услуги, и мой кошелек…

Управитель принял строгую физиономию и резко перебил купца:

– Ни слова более, месье Дюран! Будьте уверены, что мы не будем покупать ни у кого, кроме вас… Но ни слова более!.. Моя благородная госпожа ценит мои слабые услуги гораздо более, чем они стоят, и платит мне жалование, которое может зваться богатством… Подобное предложение с вашей стороны я сочту оскорблением…

– Честный управитель! – пробормотал остолбеневший Дюран. – Добросовестный управитель, отказывающийся от барыша!.. Свет, очевидно, перевернулся вверх дном!..

И не зная, что сказать, чтобы загладить свою невольную неловкость, он замолчал.

– Мне еще много придется рассказать вам сегодня, – продолжал честный Агамемнон Рива после минутного молчания, – окончим же наше дельце…

– Какое дельце? – спросил Дюран.

– Да насчет платы за три месяца…

Купец стал было настаивать, не желая брать ничего вперед; но управитель никак не хотел согласиться на это. Он вынул из кармана горсть золотых монет, положил перед Дюраном девятьсот ливров, условленную цену, и хозяин дома волей-неволей был вынужден взять эти деньги и дать расписку в получении.

– Месье Рива, – спросил Дюран смелым голосом, – так как графиня приедет завтра, значит, вы будете свободны сегодня вечером?

– Разумеется, свободен, но к чему этот вопрос?

– Я хотел бы вас просить…

Дюран остановился.

– Просить меня? – повторил Агамемнон.

– Да… Сделать нам честь – разделить наш скромный ужин… У меня есть кое-какое старое винцо, которое, может статься, не совсем недостойно вашего внимания…

– Принимаю ваше дружеское приглашение с величайшим удовольствием, любезный Дюран… Только не готовьте для меня ничего лишнего!..

– Чем Бог послал, месье Рива, чем Бог послал…

– В котором часу?

– Когда вам угодно.

– В восемь часов можно?

– Очень хорошо… Не забудьте же…

– Будьте спокойны. До свидания, месье Дюран.

– До свидания, месье Рива!

Они пожали друг другу руки, и управитель вернулся к своей наемной карете.

CXLIV. Приезд

После отъезда управителя знатной графини де Сент-Анилль хозяин дома на улице Бурдоннэ чуть не помешался. Никогда бесчисленное множество бутылок хереса или шампанского не опьяняло человека так скоро, как опьянили Дюрана пары честолюбия.

У него будет жить одна из знатнейших дам Франции… Женщина, не захотевшая быть фавориткой Людовика XIV… Графиня, которая выдает дочь за испанского гранда и женит сына на венгерской княгине.

Дюран непременно понравится этой знатной даме; он не может не понравиться ей… Разве своим обращением он не походит на придворного? Графиня примет его под свое высокое покровительство и окажет ему почести! Она будет поддерживать его так долго и так сильно, что невозможно предвидеть, чем это закончится!.. Как знать, может быть, сделавшись префектом, он благодаря этому достигнет дворянства? Тогда он купит хорошенькое имение, бросит свое отвратительное имя Дюран и будет называться де ла Map, или де ла Рив, или де л'Етан. Какая чудная мечта!.. Нечего и говорить о том, что у него накупят сукна, галунов на ливреи, шелковых материй, бархата, парчи на меблировку! И с какой любовью будет он писать счета для графини, которая сама не знает, как велики ее доходы, никогда не заботится о цене, лишь бы только ей продавали все самое хорошее!..

Словом, Дюран пришел в такой восторг, что расцеловал свою горничную Манетту и сделал самое сумасбродное распоряжение для ужина «чем Бог послал».

В назначенный час Агамемнон Рива, в своем кафтане табачного цвета, приехал к Дюрану, который церемонно представил его своей жене и повел в столовую.

Стол был накрыт с несколько тяжеловесной роскошью, свойственной очень богатым мещанам, которые ценят дороговизну более, чем изящество, к дорожат серебряной посудой по ее весу. Столовое белье было самое тончайшее, хрусталь настоящий богемский, фарфор севрский. Серебро же стоило огромных денег, судя по его массивности.

Что сказать о кушаньях? Они были приготовлены чрезвычайно изысканно и в таком изобилии, что ими без труда можно было бы насытить десять человек. Восхитительный запах дичи и трюфелей приятно защекотал обоняние управителя графини в ту минуту, когда он вошел в столовую.

– Ах! Месье Дюран!.. Месье Дюран! – вскричал он. – Я вам говорил, чтобы вы не готовили для меня ничего лишнего!..

– Это наш обычный скромный стол, – возразил Дюран с величайшей самоуверенностью.

– Да? Обычный стол? А! Славно же вы кушаете! Обычный стол! Ну! Если бы я не находился в службе у графини, я непременно нанял бы у вас квартиру со столом.

Ужин начался. Скажем вкратце, что он продолжался до полуночи, что собеседники сделали честь всем блюдам, перепробовали все вина, а титулы и достоинства знаменитой жилицы квартиры во втором этаже наполняли весь разговор.

На другой день в два часа пополудни старинный почтовый экипаж с гербом, с чемоданами и до того забрызганный грязью, как будто он объехал всю Европу, шумно вкатился на улицу Бурдоннэ и остановился прямо у ворот дома Дюрана, который только и ждал этой минуты, прохаживаясь по двору в самой нарядной своей одежде. Он бросился к карете и отворил дверцы, опередив лакея, который, однако, не теряя ни одной минуты, соскочил с запяток.

В карете сидели три особы: вдовствующая графиня де Сент-Анилль, дочь ее Артемиза и Рива, который, сидя против них, скромно держал шляпу на коленях. Достойный управитель отправился ждать свою госпожу на последней станции, чтобы проводить ее прямо на квартиру, которую он нанял для нее. Он не хотел лишить Дюрана удовольствия высадить дам из кареты и посторонился. Поэтому хозяин дома мог любезно предложить матери и дочери свою руку, покрытую кружевными волнами манжет.

– Графиня! – сказал тогда Рива. – Это месье Дюран, тот честный человек, о котором я имел честь подробно говорить вам дорогой…

– А! Это месье Дюран, – сказала графиня с грациозным наклоном головы. – Здравствуйте, любезный месье Дюран, здравствуйте…

В это время Артемиза де Сент-Анилль подняла вуаль и любезно улыбнулась Дюрану. Купец был ослеплен при виде лучезарного личика молодой девушки. Никогда не видел он ничего прекраснее и обольстительнее этой очаровательной головки. Особенно поразили его большие черные блестящие глаза девушки. Вдовствующая же графиня казалась ему величественной в высочайшей степени. Между морщинами ее лица он без труда нашел следы той торжествующей красоты, которая так сильно вскружила голову великому королю Людовику XIV.

CXLV. Честолюбие мещанина

Вдовствующая графиня де Сент-Анилль и ее дочь в сопровождении Агамемнона Рива отправились в свою квартиру. Дюран остался возле кареты с лакеем, горничной и ямщиком. Он позвал полдюжины своих приказчиков, складывавших и меривших сукна и бархат в магазине, и приказал им помочь лакеям перенести вещи из кареты в квартиру графини. Дюрану очень хотелось войти самому; но он не осмелился. Опасение показаться докучливым остановило его, к величайшему его сожалению. Через два часа Агамемнон Рива пришел к хозяину. Увидев управителя, Дюран поспешно вскочил со своего места у конторки, подбежал к нему и крепко пожал ему руку.

– Ну, мой достойный, мой превосходный друг, – спросил он. – Здоровы ли ваши дамы?..

– Как нельзя более…

– Квартира им нравится?

– Чрезвычайно. Графиня поручила мне поблагодарить вас…

– Возможно ли?

– Более того, она сказала мне о вас много лестного…

– Право, не могу опомниться! Какая милость!.. Такая знатная дама!..

– Ничего не может быть проще… Вы должны были заметить, что я не упустил случая сказать ей о вас, когда мы ехали в карете.

– Заметил ли я? Как же, как же!.. И благодарю вас от всей души, мой драгоценный, мой несравненный друг… О! Да! Благодарю вас!..

– Я прибавлю, что она заметила в вас что-то такое, чрезвычайно понравившееся ей…

– Графиня удостоила взглянуть на меня!

– И с величайшим вниманием. «Физиономия этого честного человека очень мне нравится, – сказала она мне. – Надо что-нибудь сделать для него».

Дюран изменился в лице.

– Мне душно!.. Мне душно!.. – закричал он задыхающимся голосом, упав на стул.

Рива заметил, что он посинел. Радость и тщеславие душили несчастного, удар становился неизбежен. Рива поспешил развязать белый галстук купца, а потом подбежал к окну и раскрыл его. Схватив на конторке графин с водой, он брызнул в побагровевшее лицо Дюрана. Тот скоро пришел в себя.

– Это ничего, – пролепетал он, – совершенно ничего… Обморок от удовольствия… Теперь все прошло.

– Графиня послала меня с поручением к вам, – сказал Рива.

В эту минуту физиономия Дюрана сделалась как нельзя более похожей на физиономию охотничьей собаки, подстерегающей фазана. Управитель продолжал:

– Речь идет о небольшой услуге, которую графиня просит вас сделать одолжение оказать ей… Я надеюсь, вы окажете эту услугу…

– Великий Боже!.. Не одну, а сто, тысячу услуг!.. Все, все на свете…

– Умерьте ваш восторг, любезный Дюран, – сказал Рива, смеясь, – услуга самая неважная…

– Какая, какая? Говорите… Говорите…

– Графиня просит вас уступить ей вашу кухарку на то время, пока вы будете искать для нее приличного повара…

Дюран заревел во все горло:

– Катерина!.. Катерина!..

Толстая девка, с лицом, раскрасневшимся от огня, прибежала впопыхах на этот страшный крик.

– Катерина, – сказал ей Дюран, – ты будешь иметь честь готовить кушанья для графини де Сент-Анилль… Эта благородная дама удостоила нас чести потребовать тебя… Ступай к ней сейчас же за приказаниями…

– А как же ваш ужин? – осмелилась возразить Катерина.

Дюран топнул ногой:

– Дура! – вскричал он с гневом. – Что тебе до нашего ужина! Мы не будем ужинать, вот и все. Большое несчастье! Делай то, что я тебе говорю, да проворнее…

Кухарка отправилась на второй этаж в весьма сильном удивлении. С тех пор как она жила у Дюрана, ей в первый раз пришлось услышать, что господин ее с таким равнодушием отказался от ужина.

– Кстати, подумали ли вы о наших лакеях? – спросил Рива после ухода Катерины.

– Я занимался этим сегодня утрем…

– И нашли?

– Нашел четырех молодчиков, долго служивших в самых знатных домах… Наружности они прекрасной, а за поведение их мне ручаются… Они придут к вам сегодня же вечером от моего имени.

– По вашей рекомендации, они приняты вперед…

– Я также отыскал вам и портного для ливрей; как только графиня решится, он бросит все и примется за вашу работу…

– Вот это прекрасно… Завтра же он может начать…

– Какой цвет графини?

– У нас герб: три золотых осла в красном поле. Вы понимаете? – три золотых осла.

– Как нельзя лучше. Или я решительно не знаю толку в гербах, или ливреи должны быть красные, с золотыми галунами…

– Вы говорите как герольдмейстер, любезный Дюран.

– Привычка… У меня, кстати, есть красное сукно, великолепнейшее.

– Купим.

– И галуны тончайшие золотые, в полтора дюйма шириной… Когда они состарятся, их стоит только растопить, и тогда еще вы легко выручите то, что заплатили за них.

– Беру всю штуку. А более всего прошу вас найти нам хорошего повара и трех искусных горничных.

– Специально отправлюсь сам похлопотать об этом…

И в самом деле, Дюран вышел, чтобы сдержать свое обещание. Четыре высоких лакея явились и были наняты. Катерина доказала, что имела все достоинства первоклассной кухарки. Графиня де Сент-Анилль с дочерью поужинали великолепно, а Дюран с женой ели вчерашние остатки.

На другой день утром Агамемнон Рива пришел к хозяину. Дюран целых десять минут осведомлялся о том, хорошо ли в доме провели ночь. Управитель дал ему об этом важном предмете самые благоприятные сведения. Потом он сказал:

– Любезный Дюран, я вам докажу, что когда я принимаю в ком-нибудь участие, то всегда стараюсь тотчас же выказать это…

– Что же вы сделали для меня?

– Я так расхвалил вдовствующей графине и мадемуазель Артемизе красоту тканей, находящихся в вашем магазине, что эти дамы решились сделать у вас свои огромные закупки и просят прислать им образчики всех сортов: придворных и бальных платьев, тканей для мебели и прочее, прочее.

– Агамемнон! – вскричал Дюран растроганным голосом и с глубочайшим восторгом, – я ваш по гроб жизни! Я сожалею, что у вас нет врага!..

– Это почему?

– Потому что я своими собственными руками переломал бы ему ребра!..

Управитель не мог удержаться от громкого хохота при таком трогательном доказательстве истинной преданности.

– Не будем пока ломать ничего, – сказал он, – а приготовьте-ка лучше образчики.

– Не принести лиих мне самому?

– Мои дамы пока в неглиже и потому не могут вас принять. Вы их увидите, когда они сделают выбор…

– Не стоит ли мне также отыскать портных, чтобы скроить и сшить платья?..

– Нет, у нас есть свои.

– Прекрасно. Сейчас же пойду за образчиками; не хотите ли и вы пойти со мной в магазин?

– Охотно.

Через час Рива поднялся во второй этаж с бесчисленным множеством образчиков всех возможных тканей. Это были великолепные ткани, затканные золотом, серебром и шелком. Чтобы перечислить их, потребовался бы целый том. Поэтому, несмотря на интерес, который мог бы возникнуть у наших прекрасных читательниц от подобного перечисления, мы предпочитаем воздержаться.

По просьбе управителя Дюран согласился условиться со знакомыми ему купцами для покупки полотна, кружев, словом, всех необходимых принадлежностей на два великолепных приданых.

«Несчастлив буду я, – подумал Дюран, – если все это не положит в мой сундук чистого барыша тысяч на сорок ливров!»

И он потирал себе руки от удовольствия.

CXLVI. Аудиенция

Благодаря своему приятелю и куму-обойщику Дюран имел несказанное счастье доставить в тот же день вдовствующей графине де Сент-Анилль превосходного повара, который был отставлен от службы регента за слишком наглое воровство. Но когда мы так богаты, что сами не знаем величины своего богатства, что за беда, если нас немножко обкрадывают? Горничных Дюран нашел неведомо где, но все-таки нашел.

На другой день, в три часа, управитель явился к Дюрану в своем костюме табачного цвета.

– Любезный Дюран, – сказал он, – графиня в восторге от вас…

– Я употребил все силы, чтобы доказать мое усердие, – скромно отвечал хозяин.

– И вам удалось вполне.

– Какая сладостная награда слышать от вас это!..

– Вы этого заслуживаете.

– А мои образчики?

– Дамы уже сделали выбор; они ждут вас, чтобы наговорить вам комплиментов насчет богатства вашего магазина…

– Эти дамы ждут меня?! – вскричал Дюран.

– Разумеется, и если вам угодно, мы пойдем к ним немедленно.

Дюран смутился.

– Что с вами? – спросил Риза.

– Я в отчаянии, что не знал этого полчаса назад…

– Почему же?

– Почему? Почему? Да потому, что я успел бы принарядиться! Но теперь уже слишком поздно, и я ни за что на свете не хочу заставить таких важных и таких знатных особ ждать меня…

– Вы прекрасно одеты.

– Вы находите?

– Искренне нахожу.

– Вы меня успокаиваете немножко…

– Пойдемте же, любезный Дюран.

Купец вошел с Агамемноном Рива в гостиную, где графиня де Сент-Анилль сидела с мадемуазель Артемизой, невестой испанского гранда.

Вдовствующая графиня была женщина высокого роста и, вероятно, в молодости очень хороша собой. Мы не станем ее описывать, потому что наши читателя ее уже знают. Скажем только, что костюм этой знатной дамы отличался большими претензиями; лицо ее было набелено и нарумянено, прическа взбита, напудрена и украшена множеством бантов светлого цвета, которые производили странный эффект, тем более что природное выражение лица ее было важно и строго.

О мадемуазель Артемизе, которую мы знаем еще лучше, мы не скажем решительно ничего, кроме того, что она была ослепительной красоты и беспрестанно обмахивалась веером с самым томным видом.

Прием двух знатных дам был таков, что наполнил Дюрана живейшей радостью и безграничной признательностью. Вдовствующая графиня сделала ему рукой знак фамильярно покровительственный. Артемиза улыбнулась как в день своего приезда. Дюран запутался в комплиментах, но графиня поспешила к нему на помощь.

– Любезный Дюран, – перебила она его, – я очень рада вас видеть… Мы поговорим…

Дюран, боясь запутаться во второй раз, только поклонился до земли. Графиня продолжала:

– Прежде всего сядьте.

– Сесть при вас и при вашей дочери?! – вскричал Дюран.

– Садитесь, – повторила графиня,

– Я боюсь изменить уважению…

– Я так хочу!

В то же время Рива подвинул кресло к Дюрану и, схватив его за плечо, принудил сесть. Купец должен был покориться; но он вознаградил себя насколько возможно, держась, так сказать, в равновесии на кончике кресла.

– Любезный Дюран, – сказала графиня, глядя прямо в лицо купцу, – почему вы еще не стали префектом?

При этом неожиданном вопросе Дюран задрожал и чуть было не свалился с кресла.

– Итак, скажите, почему?

Дюран мог только прошептать:

– Ах! Графиня… Я не заслуживаю…

– Полноте скромничать, – перебила знатная дама.

– Но… Графиня…

– Да, да! Вы очень этого заслуживаете, месье Дюран, очень заслуживаете!..

– Уверяю вас… Смею вас заверить…

– Я знаю вас лучше, нежели вы думаете, любезный Дюран.

– Возможно ли?

– Да, возможно; с тех пор, как я живу у вас, я велела собрать о вас сведения, и они оказались весьма лестными для вас.

– Ах! Графиня…

– Вы ведете огромную торговлю…

– Да… Так…

– Вы занимаете бесчисленное множество работников на ваших фабриках и в ваших мастерских…

– Это совершенно справедливо…

– У вас состояние… Значительное… Доходит до миллиона, не так ли?

– Немножко поболее, графиня.

– Как велико?

– Положим, полтора миллиона, графиня.

– Вы церковный староста в церкви.

– Как, графиня, вы знаете?

– Я вам сказала, что знаю все… Ваше положение очень важно и прочно, и я нахожу, что доставить вам чин – значит только вознаградить вас за заслуги.

Дюран тоже так думал, только не смел выразить вслух своего мнения. Графиня продолжала:

– Что вы скажете, например, о звании префекта?

– Ах, графиня! – вскричал Дюран, самая чудная мечта которого готова была осуществиться.

И он не мог прибавить ни слова более.

– Это принесет пользу вашему семейству, не так ли?

– Ах! Конечно!.. Но я боюсь зависти…

– Какая вам нужда?

– Обо мне скажут…

– Ничего; успех оправдывает все, а вы, любезный Дюран, можете иметь притязания на всевозможные успехи…

Добрый мещанин задыхался от тщеславия. Высокое мнение, которое составила о нем такая знатная дама, возвысило до крайней степени его личное мнение о собственной особе. Он уселся спокойнее на кресле и машинально погладил кружева своего жабо. Графиня продолжала:

– Я принимаю участие только в тех людях, которые этого заслуживают. Они редки. Но если уже раз я приняла в ком-нибудь участие, я не оставляю дела своего неконченным… Я до того могу возвысить вас, любезный Дюран, что вы будете стоять гораздо выше пустых нападков и мещанской клеветы!.. И я не ограничусь вами, а займусь всей вашей семьей.

Дюран не был уверен, что не видит всего этого во сне.

– Ваш тесть еще жив? – продолжала графиня.

– Жив… И еще свеж и крепок, как в пятьдесят лет…

– Чем он был, прежде чем удалился от дел?

– Он был доктором, графиня…

– Искусным?

– Ах! Да еще каким!.. Через его руки прошло более десяти тысяч человек… Он изобрел мазь для ран и эликсир от ломоты.

– Прекрасно! Почетная профессия! Мы сделаем что-нибудь и для вашего тестя… Мы дадим ему орден Св. Михаила.

– Орден Св. Михаила!.. – вскричал Дюран.

– Да! Это доставляет хорошее положение в свете…

– Но, графиня, он умрет от радости…

– Ну, в таком случае вы раньше получите наследство… Что же касается звания префекта для вас, то я считаю это дело решенным; но смотрите, храните все в тайне!.. Тайна – душа дел… Те дела, о которых разглашают некстати, редко удаются… Итак, ни слова кому бы то ни было, любезный Дюран.

– Ах! Графиня! Я лучше отрежу себе язык, нежели произнесу хоть одно нескромное слово…

– В таком случае все пойдет хорошо, будьте уверены. Я непременно хочу оказать услугу вам и вашим родным и преуспею в моем желании… Даю вам свое графское слово!

CXLVII. Звание префекта и орден

– После разговора, о котором мы рассказали в прошлой главе, графиня с дочерью занялись покупкой тканей, что и было истинной целью, для которой звали Дюрана. Они начали снова рассматривать образчики. Но на этот раз мадемуазель Артемиза, до сих пор добровольно остававшаяся на заднем плане, взяла на себя главенствующую роль. Вдовствующая графиня в свою очередь уступила ей место, и невеста испанского гранда рассуждала о тканях и выбирала их, выказывая весьма глубокие познания в этом деле. Мы говорим «выбирала», но употребляем слово не совсем точное, потому что графиня решила взять все ткани. Когда эта важная операция была кончена, графиня де Сент-Анилль сказала купцу:

– Любезный Дюран, мы не будем удерживать вас долее… Ваши минуты драгоценны… Не будем употреблять их во зло… Пожалуйста, прикажите принести нам сегодня же все эти безделицы, а что касается платы, то договоритесь с моим управителем… Это его дело.

– Графиня! – вскричал Дюран. – Говорить о плате за такую безделицу, как вы изволили выразиться, значит унижать меня…

– Поэтому я и не говорю ничего… Это касается Рива… Я подумаю о вашем тесте и о вас, любезный Дюран… Будьте же спокойны, орден и звание префекта ваши. Рива, проводите любезного Дюрана…

В эту минуту, как они уходили, управитель вдруг остановился.

– Графиня, – сказал он, – я нашел отель…

– Для того, чтобы купить или нанять?

– Купить.

– Вы нашли его удобным?

– Совершенно.

– В каком квартале?

– В Марэ.

– За какую цену?

– Ничтожную, сравнительно с его размерами: четыреста тысяч ливров. Хозяин торопится продать, только хочет наличных денег.

– Так отдайте; это не трудно, мне кажется?

– Итак, ваше сиятельство, вы приказываете мне купить?

– Да, велите написать купчую; пусть мне принесут ее подписать… Потом заплатите…

– Не угодно ли вашему сиятельству прежде осмотреть отель?

– Нет, я совершенно полагаюсь на вас.

– Нужно сделать поправки…

– Много?

– Да…

– Тем более есть причины скорее кончить. Закончите сегодня же, а завтра пошлите за рабочими…

– Я в точности исполню приказания вашего сиятельства…

Рива вышел вместе с Дюраном.

– Ах! – вскричал купец, войдя в переднюю. – Как хорошо иметь такое богатство, как у этих знатных людей… Платит в один день четыреста тысяч ливров, как будто бы речь шла о каком-нибудь одном экю… Да это бесподобно!

– Да, – небрежно возразил управитель, – у нас в самом деле сундучок довольно-таки туго набит, но видите ли, купив этот отель, мы заключаем превосходную сделку. Четыреста тысяч ливров за такой отель! Да это просто даром! Кстати, я думаю, что вы довольны графиней!

– Доволен ли?.. Скажите лучше, что я от нее в восхищении, в восторге!..

– А что я вам говорил? Помните? Я сказал вам, что если она примет в вас участие, то займется вашими делами, как будто своими собственными…

– Это правда, мой достойный друг. Но как я должен вас благодарить!..

– Меня?

– Без сомнения. Как много вы помогли мне!..

– Вовсе нет…

– Неужели вы еще будете отпираться, что вы не сообщили вашей благородной госпоже все эти сведения?..

– Но…

– Агамемнон, не отпирайтесь, умоляю вас!..

– Ну, если вы угадываете все… Признаюсь!

– И прекрасно! Видите ли, мой превосходный друг, ради вас я отдал бы… Мою жену!..

Рива сделал легкую гримасу. Пожертвование мадам Дюран не казалось ему неоспоримым доказательством преданности.

Друзья расстались. Управитель пошел заниматься отелем, который он покупал для графини де Сент-Анилль.

Дюран, вернувшись в свой магазин, заставил всех приказчиков мерить и отрезать материю. В тот же день огромные тюки с товарами завалили переднюю на первом этаже. Дюрану, сидевшему в кабинете, доложили о Рива.

– Ну что ваша покупка?.. – спросил Дюран.

– Все кончено. Отель наш. Контракт был написан и подписан в несколько минут. Я уже отсчитал и денежки…

– Поздравляю!..

– Благодарю. Смею сказать, дельце было проведено искусно. Но не о том речь.

– О чем же?..

– Нам принесли ваши товары…

– Да, уже с час…

– Написали вы счет?

– Нет еще…

– Тем хуже.

– Какое вам дело?

– Как какое дело!.. Мы хотим заплатить, а так как счет ваш не готов, то мы и не можем…

Дюран опустил руки.

– Заплатать? – вскричал он. – Опять заплатить! Все платить! Но какие вы странные люди? Вы только и говорите, что о деньгах.

– Мы люди точные, аккуратные, не любим долгов, – с важностью отвечал Рива.

– Дело идет не о долгах!.. Но бывало ли когда-нибудь, чтобы покупатель уплачивал по такому важному счету через час после покупки.

– Значит, не бывало, говорите вы?

– Нет.

– Так это будет, вот и все.

– Вы еще не знаете, как велика сумма, и потому заплатите, когда я сам потребую денег.

– Мне отдано формальное приказание заплатить, и под страхом прогневить графиню я должен исполнить ее приказание.

– Послушайте, мой превосходный друг…

– Я слушаю.

– Вы знаете, что кроме сукон для ливреи, бальных и придворных платьев, мебельных тканей, я обязался доставить белье и кружева.

– Да, ну так что же?

– Ну! Не будем же путаться в наших счетах… Когда я поставлю все эти вещи, я представлю вам один общий счет и не откажусь получить плату…

– Дюран… Дюран… Вы употребляете во зло симпатию, которую внушаете мне!.. Вы ставите меня в неловкое положение перед графиней!..

– Она не будет знать, заплатили ли вы мне или нет…

– А если она спросит?..

– Ах! Боже мой! Вы ответите правду, что вы еще не получили от меня счета…

– Вы хотите этого непременно?

– Пожалуйста!

– Хорошо!.. Я уступаю, но, право, я слишком слаб…

Дюран рассыпался в благодарности, и управитель воротился во второй этаж.

Между тем Дюран, после своего разговора с графиней, не мог обуздать своей радости и гордости. Задетый за слабую струну, за свое тщеславие, упоенный уже успехом своей будущей славы, он поспешил распустить слухи о почестях, которые скоро посыплются на него. Прежде чем прошли сутки, весь квартал уже знал об этом. Дюрана приходили поздравлять; некоторые просили даже его протекции. И он принимал со снисходительностью, исполненной достоинства, льстецов и попрошаек. Между тем все семейство его находилось в восхищении, которое легко понять. Тесть, этот медик, изобретатель мази и эликсира, через руки которого, по выражению Дюрана, прошло более десяти тысяч человек, видел уже на груди своей орден и спесиво говорил:

– Что же тут такого? Я заслужил его!

– Любезный Дюран, – говорил Агамемнон Рива, – возьмите, пожалуйста, лист пергамента…

– Зачем?

– Чтобы написать ваше имя, фамилию, лета, звание и прочее самым красивым почерком…

– С какой целью?

– Как? Вы не угадываете?

– Право, нет!

– Речь идет о звании префекта…

– О!

– Без сомнения; и эта бумага присоединится, как документ для справки, к просьбе, которую пишет теперь графиня, а я ее отнесу вечером к кардиналу Дюбуа…

Дюран торопливо взял лист пергамента, схватил перо и написал требуемые сведения с каллиграфическим совершенством.

CXLVIII. Тайна кардинала

На другой день Агамемнон Рива опять пришел к Дюрану за сведениями, но на этот раз он собирал справки по поводу ордена для его тестя.

– Ах! – сказал он, когда Дюран окончил необходимые отметки, – если бы я был уверен в вашей скромности, мой добрый друг.

– Ну что ж? – с живостью спросил Дюран.

– Я мог бы…

– Вы могли бы… что?

– Показать вам…

– Что такое?

– Нет, нет… Лучше молчать… Я уже и так проболтался…

– Друг мой… Мой превосходный друг! – вскричал Дюран, любопытство которого было возбуждено до крайней степени. – Я уверен, что вы скрываете от меня какое-нибудь приятное известие…

– Угадали…

– О? Что ж такое?

– Только не сегодня…

– Пожалуйста…

– Нет.

– Заклинаю вас!

– Нет! Напрасно будете настаивать.

– Отчего же?

– Оттого, что я болтун… Что вы не в состоянии будете молчать… И что лучше ничего вам не говорить.

– Агамемнон, клянусь вам, что я не проболтаюсь.

– Да… Да… Вы клянетесь, но подобные клятвы никто не держит никогда…

– Даю вам честное слово!

– Честное слово?

– Да.

– Невозможно сомневаться в вас долее… Вы все узнаете…

Дюран топал ногами от нетерпения.

– Вы знаете, – начал управитель, – что вчера я сам отнес кардиналу Дюбуа просьбу от моей благородной госпожи.

– Да… Да…

– Кардинал отвечал.

– Так скоро!..

– Разве можно заставлять ждать такую важную и знатную даму, как графиня де Сент-Анилль, баронесса де Го-Па и прочее? – величественно спросил Рива.

– Справедливо! Справедливо! – прошептал Дюран. – Извините… Тысячу раз извините… Я, право, не знаю, как это могло прийти мне в голову.

– Ответ кардинала я передал моей госпоже, она прочла его…

– А потом?

– Потом удостоила сообщить мне и даже оставить у меня…

– Так что ответ кардинала у вас?..

– У меня.

– С вами?

– Со мной.

– И вы мне покажете его?

– Поневоле, когда вы так ужасно любопытны!..

И управитель, вынув из кармана бумагу с огромной красной печатью, подал ее Дюрану. Тот развернул с глубочайшим уважением и прочел вслух взволнованным и прерывистым голосом:

«Любезная графиня,

Я сейчас получил вашу просьбу об одном честном человеке, в котором вы принимаете участие и для которого просите место префекта.

Я передам его высочеству регенту вашу просьбу и документы, но это только проформа. Считайте дело решенным.

Почитаю за особенное счастье, что могу доказать вам этим, любезная графиня, что у вас нет более усердного друга, как тот, который остается с горячностью

Вашим почтительнейшим слугою,

Дюбуа,

Кардинал-министр».

– О, если так… Если так… – пролепетал Дюран, почти обезумев от восторга. – Тогда это дело верное.

– Неужели вы еще сомневались? – спросил Рива с оскорбленным видом.

– О! Нет… Нет! – поспешил возразить купец. – Кардинал, кажется, совершенно предан графине! – прибавил он.

– О! Вполне! Ни в чем на свете он не отказывает ей, хотя вовсе ее не любит.

– Как? Он ее не любит?

– Скажу больше – ненавидит.

– Отчего?

– Это почти государственная тайна; значит, я не могу доверить ее никому.

– О! Мне… Мне…

– Ни вам и ни кому иному.

– Поверьте мне вашу тайну, Агамемнон, я буду нем как могила.

Рива не соглашался, Дюран настаивал, настаивал так неотступно и так долго, что управитель наконец согласился, что, впрочем, он делал всегда.

– Представьте себе, – сказал он, – что случай доставил графине страшное оружие, которым она может погубить министра.

– О! Это почти невероятно!

– Неужели вы этому не верите?

– Верю, верю, от всей души, но это все-таки не мешает, чтоб такое обстоятельство было невероятно.

– Я объяснюсь, и вы поймете…

Дюран удвоил внимание, Агамемнон продолжал:

– Первое условие для звания кардинала заключается в том, чтобы быть аббатом…

– В этом нет ни малейшего сомнения.

– Первое условие для звания аббата заключается в том, чтоб быть холостым.

– Это знают все.

– Да, но не все знают, что кардинал Дюбуа не может быть ни кардиналом, ни аббатом.

– О! О! Отчего?

– Оттого, что он женат.

– Женат…

– И жена его жива.

– Агамемнон, точно ли вы в этом уверены?

– Брачное свидетельство кардинала находится в руках графини. Вот оружие, о котором я вам говорил. И кардинал это знает, вот почему он раб и враг графини де Сент-Анилль.

– Но это государственная тайна! – прошептал Дюран.

– Я вам говорил, мой милый… Сохраните эту тайну, советую вам… Потому что одно слово, сказанное неосторожно, может раскрыть двери Бастилии, из которой вы уже не выйдете.

Дюран побледнел, и зубы его застучали.

– Что с вами? – спросил Рива.

– Я боюсь.

– Чего?

– Бастилии…

– От вас зависит избавиться ее; молчите… И опасности не будет.

– Увы!.. – пролепетал Дюран. – Можно говорить во сне… А моя жена такая болтунья…

Разговор на этом прекратился.

На другой день Рива показал еще письмо, написанное правителем канцелярии регента по делам Парижа. Он требовал точнейших и подробнейших сведений об ученых открытиях и удивительных излечениях старого медика. Эти документы были необходимы, чтобы написать патент на орден Св. Михаила.

Все семейство Дюрана, на которое должна была разлиться такая великая честь, с поспешностью принялось за дело. Со всеми подробностями описали удивительные открытия доктора с их несравненными результатами, собрали свидетельства наследников его пациентов, и огромная кипа бумаг была представлена графине де Сент-Анилль. Теперь все было в порядке и дело должно было скакать на почтовых.

CXLIX. Бриллианты

Но что подвигалось еще быстрее, чем хлопоты о приобретении звания префекта для Дюрана и ордена для его тестя, так это бесчисленные покупки графини де Сент-Анилль и ее дочери. Эти покупки доходили уже до шестидесяти тысяч франков. И все-таки Дюран, побуждаемый ненасытным аппетитом прибыли, который ничто не может удовлетворить у честных парижских купцов, ежедневно предлагал двум благородным дамам через своего превосходного друга Агамемнона Рива новые покупки. Изредка управитель заговаривал об уплате; но Дюран всегда отвечал:

– Неужели вы думаете, что мне нужны деньги?.. Вы мне заплатите через несколько дней… после свадьбы графа Сципиона и прелестной мадемуазель Артемизы… настоящей жемчужины красоты, честное слово!

И Рива, боясь оскорбить щекотливость друга своего Дюрана, не настаивал сверх меры.

Наконец графиня получила официальное известие, что граф Сципион через неделю будет в Париже, вместе с семейством испанского гранда первого класса, отца его прекрасной и знаменитой невесты. Это распространило живейшую радость во всем доме, и в первом и во втором этаже.

– Право, завтра утром вы должны пригласить меня на завтрак, – сказал в этот день Агамемнон Рива Дюрану, – на маленький бесцеремонный завтрак, с глазу на глаз. Мы, со стаканами в руках, будем праздновать счастливое событие, которое переполнит сердца наши радостью…

Дюран нашел восхитительной эту мысль и обещал угостить Рива кое-каким винцом, достойным пале-рояльского и даже сент-анилльского погреба.

На другой день было воскресенье. Друзья условились, чтобы завтрак происходил после обедни, на которой Дюран в качестве церковного старосты не мог не присутствовать ни под каким предлогом. Прибавим, что во время обедни Дюран, всегда такой благоговейный и набожный, был на этот раз непростительно рассеян. Он не мог не взглядывать украдкой на почетную скамейку, назначенную для префекта. Что прикажете? Церковный староста все-таки человек! Надо заплатить небольшую дань человеческой слабости.

В назначенное время приехал Рива. Приятели сели за стол. Завтрак был хорош; он был продолжителен, весел и орошаем частыми и обильными возлияниями. Дюран не понапрасну расхваливал свой погреб. Рива провозгласил это. Будущий префект порядочно подпил, пропел веселую песенку и рассказал несколько игривых анекдотов, в которых был сам главным героем.

Подали десерт. Оба собеседника облокотились локтями о стол, и разговор продолжался. Дюран рассказал свое приключение с прекрасной меховщицей на улице Пля-д'Этень, той самой красавицей, которой он подарил… ни более ни менее как если бы был маршалом, герцогом Ришелье, известным своей щедростью с женщинами… которой он подарил, говорим мы, превосходный перстень, осыпанный бриллиантами и стоивший тысячу двести ливров. Дюран посвятил десять минут описанию этого удивительного перстня. Он не забыл упомянуть ни об одном из маленьких каменьев, окружавших большой бриллиант.

– Я вижу, мой милый, – сказал управитель, – вы цените драгоценные камни и любите их.

– До безумия!

– Знаток ли вы, по крайней мере?

– Могу похвастаться…

– В таком случае я мог бы вам показать кое-что заслуживающее вашего внимания…

– А! посмотрим!..

Рива не заставил себя просить. Он вынул из бокового кармана табачного цвета сверток продолговатой формы, обернутый в серую бумагу. Он развернул бумагу, и Дюран увидал зеленый кожаный футляр. Управитель надавил пружину, футляр раскрылся.

Дюран вскрикнул от изумления и восторга. Хотя дневной свет вообще не так благоприятен, как свет восковых свечей и люстр, чтобы выставить блеск драгоценных каменьев, но все-таки нельзя было не удивиться необыкновенному блеску того, что увидал Дюран. В футляре лежали ожерелья, серьги, несколько булавок, броши, перстни, и все из бриллиантов самой чудесной воды и изумительной величины. Кроме того, там была бабочка из изумрудов, рубинов, топазов и сапфиров!

Рива дал Дюрану налюбоваться, потом сказал:

– Как вы это находите?

– Бесподобно!.. великолепно!.. удивительно!.. – вскричал купец в восторге.

– Во что вы оцените все это?

– Но… по крайней мере, все это стоит тысяч пятьсот.

– Да, по крайней мере, – подтвердил управитель.

– Я подозреваю, что все эти вещи назначены вдовствующей графиней быть свадебным подарком графу, ее сыну, или графине, ее дочери…

– Да, это было назначено для моего молодого господина, графа Сципиона…

– Как было?.. Разве уже теперь нет?..

– И да и нет… это зависит…

– От чего?

– О! Боже мой, от безделицы, только очень досадной…

– От безделицы… что это за тайна?

– Не знаю, должен ли я…

– Да, должны, мой добрый друг, мой превосходный друг.

– Конечно, у меня нет от вас секретов…

– И вы прекрасно делаете…

– Надо вам сказать, что молодой граф Сципион удивительнейший вельможа.

– Как весь его род! – вскричал Дюран.

Рива поклонился, потом продолжал:

– О! но вы не можете составить себе понятия о величии души его, о его удивительном бескорыстии… Представьте себе, этот вельможа, невеста которого имеет от матери полтора миллиона дохода, не считая состояния ее отца и надежд, отказался вступить в имение покойного графа де Сент-Анилль.

– А! вот как!

– Да, он говорит, что не хочет, чтобы вдовствующая графиня чего-нибудь лишала себя для него, и довольствуется сотней тысяч экю годового дохода, которые он получает по наследству после своего дяди, великого леомонского приора…

– Черт побери, – вскричал Дюран, ударив по столу. – Какой достойный молодой человек.

– Графиня, – продолжал управитель, – тронутая этим, захотела отблагодарить его за такое великодушие каким-нибудь прекрасным подарком…

– Так и следовало…

– И велела мне отыскать… Вчера вечером мне порекомендовали жида, которому принадлежат эти бриллианты… Знаете ли, за сколько он уступает их мне?

– За пятьсот тысяч ливров?

– Нет, за четыреста.

– Но они стоят больше…

– Знаю! но, как кажется, дела этого жида запутались, он уезжает из Франции и хочет непременно, чтобы вся сумма была выплачена в двадцать четыре часа.

– Да вам ведь все равно, – сказал Дюран.

– Ошибаетесь.

– Как?

– Вернувшись домой, я проверил свою кассу: оказалось, что покупка отеля разорила нас; я нашел только триста пятьдесят тысяч и предложил их жиду, с просьбой подождать остальной суммы с неделю.

– Он, разумеется, согласился?..

– Нет; повторяю вам, что он уезжает и ему нужна вся сумма сполна…

– А!..

– Я отнес бриллианты к графине и рассказал ей, в чем дело. «Стало быть, вы не можете заплатить?» – сказала она мне. «Не могу, графиня; нам недостает пятидесяти тысяч; сегодня двадцать пятое число, а мы получим деньги только тридцатого». – «Отдайте же назад эти бриллианты». – «Но, графиня…» – «Не нужно никаких но… вы не можете заплатить… возвратите». – «Но есть средство…» – «Какое?»

Тут управитель за благо рассудил остановиться.

– Я поступаю как графиня де Сент-Аниллъ, – вскричал Дюран, – и скажу вам: какое же это средство?

CL. Дружеская услуга

– Решительно, – сказал Агамемнон Рива вместо ответа, – я лучше бы сделал, если бы не начинал этого рассказа; я вижу, что не выпутаюсь, не рассердив моей благородной госпожи…

– Как это? – вскричал Дюран.

– А вот как! я должен был молчать; но если уж начал, так кончу… ваша скромность мне известна…

Дюран взял за руку управителя и пожал ее с чувством, насколько к тому способен купец, плотно позавтракавший. Рива продолжал:

– «Это средство, графиня, – сказал я, – заключается в том, чтобы взять остальные деньги из кассы нашего достойного хозяина… Что значит для него пятьдесят тысяч ливров?.. Я уверен, что в его сундуке лежит в десять раз более…» – «Занимать?.. – вскричала моя благородная госпожа. – Вы с ума сошли, Рива!» – «Совсем нет, графиня…» – «Обращаться к чужой кассе… Никогда!» – «Однако, графиня…» – «Ни слова более; отнесите назад эти бриллианты». Нечего было возражать, и я, отправляясь к вам завтракать, думал: «Очень мне хочется раз в жизни ослушаться графини и попросить от себя этого превосходного Дюрана… Он готов броситься в огонь за нас… Не прибегнуть в этом случае к нему значило бы лишить его единственного средства выразить свою признательность за почести, которые графиня выхлопотала для него и для его родных…»

– Как? – перебил Дюран. – Звание префекта и орден?..

Управитель приложил палец к губам с таинственным видом.

– Тш! – сказал он. – Мне откажут от места, если узнают, что я проболтался… У меня невольно вырвались эти слова, но вы не захотите мне повредить!..

– Я – префект! – пролепетал Дюран.

– Да, мой любезнейший.

– Тесть мой пожалован кавалером ордена Св. Михаила…

– Патенты присланы вчера вечером и находятся у графини… Вам хотят сделать сюрприз; это будет ваш свадебный подарок… Но помните, когда графиня скажет вам все это, вы должны хорошенько разыграть удивление; без того сюрприз не удастся, и мое положение будет пренеприятное. Какой же я болтун! нужно же мне было проговориться!..

Дюран уже не дышал. Избыток радости душил его. Он рассыпался в прерывистых восклицаниях, в словах или скорее в криках признательности. Рива ударил его по плечу и сказал, наполняя стакан водой:

– Полноте, полноте, мой милый, успокойтесь и выпейте воды… ваша радость вам изменит…

Дюран повиновался и в самом деле несколько успокоился. Через три или четыре минуты он взял футляр,

– Мой превосходнейший друг, – сказал он, – я чрезвычайно вам благодарен, что вы подумали обо мне. Эти бриллианты стоят, по крайней мере, пятьсот тысяч; их отдают за четыреста, глупо было бы не взять. Я хотел бы, чтобы за эту цену отдали их мне.

– К чему они вам?

– При почестях хочется также и пороскошествовать…

– Рассуждение прекрасное!

– Вид этих блестящих игрушек разлакомил меня! Хотите уступить их? Я возьму.

– Боже мой! почему бы и нет? – сказал Рива.

– Неужели?

– Да, вы можете иметь их, но несколько позже…

– Отчего же не сейчас?..

– Оттого, что нам нужен подарок…

– Правда!..

– Но будьте спокойны, я поговорю об этом с графом… когда молодая супруга наденет их два-три раза, когда при дворе увидят эти бриллианты, я берусь выхлопотать, чтобы их уступили вам за настоящую цену… и если вы захотите перепродать их поштучно, то выиграете, по крайней мере, тысяч полтораста.

– Агамемнон, я не знаю, как вас благодарить!..

– Я вас люблю! Будь я повешен, если сам знаю за что! Но, честное слово, я не в силах противиться этому чувству!.. Мы уладим дело.

– Я буду вам обязан превосходным, великолепным делом! – вскричал Дюран в восхищении.

– Тем лучше для вас, потому что вы – честный человек…

Дюран встал.

– Кстати, сколько вам нужно?.. – спросил он.

– Пятьдесят тысяч… положим, шестьдесят, чтобы не остаться без ничего в конце месяца, потому что мы отдаем все наши деньги.

– Я принесу вам эту сумму сейчас же!

Дюран пошел в кассу, воротился через минуту и принес шестьдесят тысяч ливров золотом и банковскими билетами.

– Вот ваши деньги, – сказал он.

Рива положил деньги в карман, не считая, пожал руку Дюрану, поблагодарил его, потом прибавил:

– Дай только Бог, чтобы графиня, узнав о нашей сделке, не очень на меня сердилась.

– Бриллианты защитят вас, – возразил Дюран.

– Сказать по правде, на это-то я и надеюсь…

– А я надеюсь, что, заплатив наличными деньгами, вы попросите у жида уступки пяти процентов… Это составит порядочную сумму…

– О! мои господа слишком знатные вельможи, чтобы думать о подобных уступках…

– Но вы, любезный Рива… это законная прибыль.

Управитель принял величественный вид.

– Я следую примеру моих господ, – сказал он.

– Удивительно!.. – прошептал Дюран.

– Вы удивляетесь? – спросил Рива.

– Нет.

– Да, да, удивляетесь… Э! мой милый, щедрость знатных особ объясняет бескорыстие тех, кто им служит!.. Человек всегда многое заимствует у других… вельможи делают и нас вельможами!.. Они поступают честно, и это переходит и к нам…

Дюран сделал жест восторга.

– Мне нужно кое-что… – сказал Рива через минуту.

– Просите, говорите, приказывайте…

– Мне нужна бумага, пергамент, чернила, перья, зажженная свеча, сургуч и ножницы…

– Ах! Боже мой! что вы хотите делать из всего этого?..

– Увидите, мой милый, прикажите принести, пожалуйста…

Дюран позвал Манетту. Хорошенькая девушка принесла, что требовал Рива. Он взял перо, обмакнул его в чернила и написал расписку в получении шестидесяти тысяч ливров. Как Дюран ни отказывался, а вынужден был взять расписку. Рива закрыл футляр и подал его своему приятелю.

– Возьмите, – сказал он.

– Что такое?

– Этот футляр.

– Зачем?

– Как зачем?.. затем, чтобы положить его в ваш сундук.

– Вы шутите?

– Нисколько. Возьмите.

– Нет!

– Да!

– Не настаивайте.

– Напротив, буду настаивать. Этот футляр останется в ваших руках до тех пор, пока мы не возвратим вам шестьдесят тысяч ливров…

– Нет! шестьдесят тысяч раз нет!..

– Я так хочу.

– Я не соглашаюсь.

– Как вы упрямы, любезный друг!

– И вы также… мой превосходный друг!

– Еще раз, возьмите.

– Никогда!

– В таком случае мы возвратим вам деньги и отдадим вещи жиду.

Рива начал шарить в кармане.

– Мы с вами поссоримся! – вскричал Дюран.

– Но разве вы не понимаете, – возразил управитель, – что, исполняя мою просьбу, вы оказываете услугу моим господам и мне лично…

– Каким образом?

– У нас могут украсть эти бриллианты; в вашем же сундуке они будут в совершенной безопасности; притом я скажу о них графине накануне свадьбы и в тот день возьму их у вас.

– Ну, если так – я согласен…

– И прекрасно!.. Только, чтобы избавить вас от ответственности, я запечатаю этот футляр нашей гербовой печатью…

– Делайте что хотите, если уж решительно нельзя вас остановить…

Дюран опять облокотился о стол и не сказал более ни слова. Рива взял лист пергамента, отрезал ножницами две длинные полоски, обернул ими футляр и припечатал концы к футляру гербовой печатью, изображавшей трех золотых ослов в красном поле. Таким образом нельзя было раскрыть футляр, не разорвав пергамента или не разломив печати.

– Теперь все в порядке, – сказал он, – господин префект, мы не потребуем от вас того, чего не давали вам…

Услышав, что его назвали префектом, Дюран с трудом удержался, чтобы не броситься на шею Рива и не расцеловать его. Однако он удержался, к великому удовольствию Рива. Потом добрый купец спрятал футляр в сундук, между тем как управитель вернулся на второй этаж, к своим благородным госпожам, потирая руки от удовольствия.

СLI. Полицейский чиновник

Одиннадцать часов вечера пробило на часах церкви Сент-Оппортюнь.

Было воскресенье; ничего не могло быть тише и безмолвнее улицы Бурдоннэ. Вдруг стук тяжелой кареты, ехавшей с необыкновенной скоростью, как гром раздался на мостовой. Многие из обитателей этой улицы, пробудившись от первого сна, от всего сердца отослали ко всем чертям того из своих соседей, который возвращался домой так поздно и с таким шумом.

Между тем карета остановилась у дома Дюрана. В дверь скромно постучали один раз. Привратник должен был встать и отворить.

Через три минуты привратница в испуге прибежала к хозяину и зазвонила что есть силы. Дюран, собиравшийся ложиться в постель, принял ее в таком костюме, которому решительно недоставало величия. Будущий префект был в одной рубашке и в белых фланелевых панталонах. Бумажный колпак, остроконечная верхушка которого возвышалась чуть не до самого потолка, был завязан огромным бантом. На ногах у него были теплые меховые туфли.

Привратница объяснила ему, что какой-то господин в синем кафтане, весь в позументах, с черной тростью в руке, приехал в карете и хочет говорить с ним. На замечание, сделанное ему, что Дюран, наверное, лег спать и уже спит, он отвечал:

– Ну! так пусть проснется и встанет.

Как ни мало имел Дюран сношений с полицией, однако он знал, что описание привратницы могло относиться только к полицейскому чиновнику, и знал также, с какими формальностями сопряжена опасная честь принимать этих важных особ. Поэтому он поспешил надеть панталоны и халат и, позабыв даже снять свой бумажный колпак с бантом, побежал, со свечкой в руке, на лестницу встречать полицейского.

Сначала он поклонился до земли, потом пошел вперед, пятясь задом, чтобы посветить ему, и привел его в самую отдаленную комнату. Там опять с низкими поклонами, с потупленными глазами, с сердцем сильно взволнованным, он ждал известия, по всей вероятности неприятного, которое предсказывало подобное посещение.

Полицейский походил на человека благородного. Он не заставил несчастного хозяина страдать от неизвестности. Самым вежливым тоном он спросил:

– Я имею честь говорить с господином Дюраном?

– С ним самим.

– С торговцем сукнами, бархатом и шелковыми материями?

– Точно так.

– Хозяином дома на улице Бурдоннэ?

– Точно так.

– Обязуетесь ли вы, господин Дюран, отвечать правду, какой бы вопрос ни задал я вам?

– Обязуюсь.

– Очень хорошо. Потрудитесь же сказать мне, нет ли у вас в числе ваших жильцов одной знатной дамы, вдовствующей графини де Сент-Анилль, с дочерью?..

Эти слова поразили Дюрана как будто громом. Хотя он не мог угадать, в чем было дело, но задрожал, испугавшись за свою жилицу, и отвечал или скорее пролепетал трепещущим голосом:

– Точно так.

– Прекрасно! потрудитесь же, господин Дюран, указать мне квартиру этих дам…

– Это на втором этаже…

– На какой лестнице?

– На этой самой…

– Не угодно ли вам проводить меня?..

– Сейчас.

Дюран ни жив ни мертв пошел вперед, спотыкаясь на каждой ступени. Дойдя до дверей квартиры графини, он поклонился и хотел уйти, но полицейский сказал ему:

– Я Легу, экзекутор уголовного суда, приказываю вам, господин Дюран, следовать за мною и служить мне свидетелем в том, что будет происходить…

На это нечего было возражать. Дюран поневоле покорился необходимости. Полицейский позвонил. Отворил лакей.

– Графиня ложится почивать и не принимает, – сказал он.

Полицейский улыбнулся.

– Доложите ее сиятельству, – сказал он, – что полицейский чиновник с поручением от господина кардинала просит чести быть принятым, несмотря на позднее время.

Лакей понял, пропустил посетителей и проводил их в залу.

– Я сейчас пошлю горничную доложить ее сиятельству, – сказал он.

– Просите также пожаловать сюда и мадемуазель де Сент-Анилль, – прибавил полицейский.

– Слушаюсь.

– Мы подождем здесь.

Лакей вышел. Полицейский и Дюран остались одни.

CLII. Отъезд

Около десяти минут продолжалось ожидание, но не было сказано ни одного слова.

Полицейский сел в большое кресло, облокотился на свою трость и оставался бесстрастен. Дюран – что вполне доказывало доброту его сердца – дрожал всеми членами, как будто величайшее несчастье готово было обрушиться на него.

Наконец дверь растворилась. Графиня де Сент-Анилль с дочерью показались на пороге залы, где их ожидали полицейский Легу и дрожавший от страха Дюран. Последний, только что усевшись на стул, потому что ноги его подгибались, вдруг вскочил как бы от прикосновения электрической искры, вырвавшейся из вольтова столба. Он увидал бледное лицо свое в зеркале и в первый раз приметил на голове бумажный колпак, который впопыхах забыл снять.

Добрый купец поспешно скинул колпак и спрятал его в карман; потом, силясь собраться с мыслями, устремил испуганный взор на черты той, которую называл «своей августейшей покровительницей». На сморщенном лице старой графини не выражалось никакого волнения. Черты ее обнаруживали только сильное удивление, смешанное с холодным, но исполненным достоинства любопытством.

Мадемуазель Артемиза, казалось, была более испугана и встревожена, чем ее мать.

Сделав несколько шагов вперед, графиня де Сент-Анилль остановилась. Она не произнесла ни одного слова, но глаза се, устремившись на ночных посетителей, говорили ясно: «Чего вы хотите от меня?»

Полицейский не заставил ее ждать.

– Я имею честь говорить с графиней де Сент-Аниллъ и мадемуазель Артемизой де Сент-Анилль, ее дочерью?

– Да, – отвечала графиня. – Тот, кто носит такое имя, как мое, никогда не отрекается от него, даже при виде опасности… особенно при виде опасности…

Полицейский снова поклонился. Потом продолжил:

– Графиня, обязанность, призвавшая меня сюда, весьма тягостна…

– Исполняйте ваш долг, каков бы он ни был.

– Я должен, графиня, прочесть вам тайное повеление, касающееся вас и вашей дочери…

– Я вас слушаю… мы вас слушаем…

Полицейский развернул пергамент и прочел громким и внятным голосом тайное повеление, в котором говорилось, что его высочество регент, вследствие неудовольствия, причины которого не обозначались, повелевал экзекуторууголовного суда Легу немедленно отправиться на улицу Бурдоннэ, в дом Дюрана, торговца сукнами, бархатом и шелковыми тканями, арестовать там вдовствующую графиню де Сент-Анилль с дочерью и, не позволяя им даже уложить свои вещи, кроме самых необходимых, отвезти их в почтовой карете по лионской дороге, безостановочно, в замок Гиер, где они будут содержаться в заключении. Регент предписывает исполнить все это, оказывая величайшее уважение графине и ее дочери.

Пока полицейский читал, Дюран бледнел все более и более. Лицо же графини оставалось по-прежнему бесстрастно.

– Могу я позвать мою горничную? – спросила она полицейского, когда тот кончил чтение.

– Можете, графиня.

Графиня позвонила и сказала вошедшей горничной:

– Жавотта, уложи в чемодан самое необходимое белье для мадемуазель де Сент-Анилль и для меня… остальное пришли к нам после, если окажется нужно, в чем я сомневаюсь… Я понимаю, кто подготовил нам этот удар… – прибавила графиня, как бы говоря сама с собой. – Кардинал торжествует теперь… но у меня есть могущественные друзья… ему нелегко будет устоять!.. Любезный Дюран, – прибавила она, обращаясь к торговцу и удостоив протянуть ему руку, – мне жаль, что все это случилось в вашем доме; жаль, что вас так обеспокоили…

Дюран бросился к графине, чуть не стал перед ней на колени и, схватив ее руку, покрыл ее почтительными поцелуями, вскричав:

– Ах! графиня! графиня! можете ли вы думать обо мне в такую минуту!..

– Я знаю, что вы мне преданы, любезный Дюран, и благодарю вас.

– Предан, графиня!.. ах! дай Бог, чтоб я мог, ценою какой бы то ни было жертвы, избавить вас от неприятности…

– Благодарю вас, любезный Дюран, я буду помнить это…

– Ах! графиня, вы уже слишком много сделали для меня…

– Я остаюсь вам должна, любезный Дюран…

– Не говорите об этом, графиня, умоляю вас…

– Напротив, буду говорить…

– К чему, Боже мой?.. к чему?..

– Граф Сципион, сын мой, приедет через несколько дней… он вам заплатит.

– Ах! графиня… совсем не к чему торопиться… Располагайте мной… Я совершенно спокоен, потому что обеспечен… правда, за ткани еще не заплачено… но ваш сын не будет спорить?..

– Он будет спорить с вами?! Как же мало вы его знаете! Притом, пусть позовут Рива…

Горничная, укладывавшая чемодан, побежала за управителем. Он пришел, еще сонный и не подозревая, что случилось. Мы не сумеем описать достойным образом его изумление и горе. Графиня перебила его отчаянное восклицание.

– Любезный Рива, прошу вас засвидетельствовать моему сыну, графу Сципиону, что требования честного Дюрана основательны…

– Ах! графиня, – вскричал Рива, – граф заплатит, закрыв глаза…

– Графика, – сказал тогда полицейский чиновник, – позвольте мне иметь честь заметать вам, что время проходит, а я получил строгие приказания…

– Мы готовы.

Однако в эту минуту твердость благородной дамы, казалось, несколько изменилась. Она выказала знаки волнения и чуть было не упала от слабости. Все поспешили поддержать ее, и скоро к ней возвратилось присутствие духа. Графиня Артемиза рыдала и обнимала мать, как будто их хотели разлучить.

– Милостивый государь, – сказал Рива полицейскому, – я управитель графини… от вас ли зависит оказать мне милость позволить проводить ее, хотя бы из человеколюбия?

Легу возразил, что он хотя к полицейский чиновник, но так же человеколюбив, как и всякий человек, и что не видит никакой причины отказать в подобной просьбе. Это позволение, по-видимому, облегчило графиню.

– Если вам угодно, мы следуем за вами, – сказала она.

Полицейский подал ей руку. Благодарная дама не смела отказаться: она поняла как нельзя лучше, что под этой вежливостью таился надзор. Артемиза шла за матерью, вытирая глаза. Потом шла Жавотта с чемоданом. Дюран и Рива следовали позади. Управитель, наклонившись к уху купца, шепнул ему:

– Государственная тайна, о которой я вам говорил накануне, сыграла с нами плохую шутку: это было оружие с двумя остриями!.. Теперь оно ранило нас… но у нас руки длинные и мы еще отплатим…

Дюран мог только отвечать тяжелыми вздохами. Рива продолжал:

– Завтра я вернусь в Париж… Я буду здесь к двум часам… Ждите меня обедать.

Между тем вся эта процессия дошла до дверей на улицу. Там ждала карета, запряженная четверней. Полицейский посадил в нее обеих дам, потом сел вместе с Рива напротив них. Графиня сделала рукою последний прощальный знак огорченному Дюрану. Легу закричал:

– Пошел по лионской дороге!

И лошади поскакали галопом.

CLIII. Развязка

Пока стук колес раздавался по мостовой, Дюран оставался у дверей. Когда этот стук совершенно затих вдали, бедный купец, почти обезумев от этих удивительных происшествий, решился вернуться в свою комнату. Его ждала жена в ужасной лихорадке любопытства и беспокойства. Никто в эту ночь не спал в доме Дюрана. Предположения супругов насчет этой ужасной немилости выражались различными способами. Что выйдет из этого? Долго ли две знатные дамы будут содержаться в заключении? В борьбе, начавшейся между кардиналом и графиней, Дюбуа останется победителем или побежденным? Наконец, изменит ли катастрофа распоряжения, сделанные в пользу префекта и кавалера ордена Св. Михаила? Все это было очень важно, и в подобном случае головы даже поумнее, чем у Дюрана и его супруги, призадумались бы не на шутку. Графиня, уезжая, ничего не сказала насчет звания префекта. Правда, присутствие полицейского Легу было препятствием для всякого откровенного разговора.

Но завтра возвратится управитель и, без сомнения, доставит все нужные объяснения относительно этого печального происшествия и его последствий.

– Знаешь ли, Дюран, – сказала вдруг почтенная супруга купца, – знаешь ли, что эта милая графиня осталась должна нам очень большую сумму?

– Точно, очень большую, – согласился Дюран.

– Посмотри-ка в счетной книге, как велика эта сумма…

– Мне не нужно смотреть в книгу… я и так знаю, сколько она должна.

– Например?

– Более ста пятидесяти тысяч ливров…

– Неужели?

– Да!

– И ты не беспокоишься?..

– Беспокоиться? зачем? Положим, дела их пойдут очень дурно, но чем мы рискуем? мы обеспечены!

– Ах да, бриллиантами…

– Без них, признаюсь, я порядочно трусил бы…

– Но… ты твердо уверен?..

– В чем?

– В том, чего стоят эти камни?..

– Ты меня принимаешь за ребенка, что ли?

– Нет, но…

– Тут нет никаких «но»… бриллианты стоят, по крайней мере, пятьсот тысяч… это, кажется, достаточное обеспечение для полутораста тысяч долга…

– Конечно!..

– Стало быть, как ты видишь, нечего мучить себя понапрасну…

– Однако, если графиня останется в тюрьме, а граф, ее сын, не захочет нам заплатить?..

– Это невероятно…

– Пусть так. Однако, если это случится, что ты будешь делать?

– Мы сами себе заплатим.

– Каким образом?

– Велим оценить и продадим бриллианты; потом, разумеется, вычтем из вырученной суммы то, что нам приходится, и с процентами, а излишек отдадим кому следует.

– Ты прав… хорошо, что эти бриллианты у нас в сундуке!

– А я ручаюсь тебе, что как только граф Сципион приедет сюда с семейством благородного жениха своей сестры, Рива заплатит нам и возьмет от нас бриллианты…

– Это было бы еще лучше.

– О! разумеется.

Разговор этот между Дюраном и его женой возобновлялся раз десять без всякого изменения в течение всего утра, до часа, назначенного для приезда Рива.

Час этот прошел, а Рива не являлся. Прошел другой час, третий, а от управителя все не было никакого известия. Следующая ночь не принесла ничего нового. Дюран с женою почувствовали сильное беспокойство и снова принялись за свои предположения.

– Как это странно! – говорил один.

– Удивительно! – подтверждала другая.

– Что бы такое случилось с Рива?

– Да, что бы могло помешать ему приехать?

– Невероятно!..

– Непонятно!..

– Необъяснимо!..

– Я не могу придумать, что бы это значило…

– И я тоже совершенно теряюсь…

– Не случилось ли чего?

– Какой-нибудь помехи.

– Как знать?

– Может быть, карета, в которой ехал Рива, сломалась на дороге…

– Может быть, графиня захотела, чтобы управитель проводил ее до Лиона.

– Может быть даже, полицейский арестовал и этого бедного Рива…

– Невозможно.

– Отчего?

– В тайком повелении не было никаких распоряжений относительно Рива…

– Ты знаешь это точно?

– Я слышал, как читали это повеление…

– Эти полицейские много берут на себя, особенно когда хотят показать свое усердие…

Потом муж и жена опять принимались за восклицания:

– Как это странно!..

– Удивительно!..

Между тем на втором этаже слуги беспокоились не менее, чем господа на первом. Они беспрестанно бегали к Дюрану. Он поместил их к графине де Сент-Анилль, к нему они и обращались.

– Будьте спокойны, – говорил им купец, – вы ничего не потеряете: у меня есть чем заплатить вам жалование…

Эти слова успокаивали слуг; но мадам Дюран находила их очень неблагоразумными и выговаривала мужу.

И второй день прошел без всяких известий. Наконец, поздно вечером, в дверь дома так сильно постучали, что Дюран задрожал в своем кабинете.

– Что, если это Рива! – вскричал он.

С какой радостной надеждой услыхал он через минуту после этого удара молотком звонок, раздавшийся у дверей его квартиры.

«Нечего сомневаться, – думал он, – это Рива!»

И купец приготовился броситься к своему приятелю на шею в ту минуту, как он войдет.

Однако это был не Рива, а привратник с письмом, которое отдал ему посыльный. Письмо это лежало в огромном четырехугольном конверте, запечатанном тремя гербовыми печатями. Дюран тотчас узнал трех золотых ослов в красном поле, герб графини де Сент-Анилль.

– Известия от графини!.. – вскричал он. – Я это знал… Такая знатная дама!..

Он поспешно сорвал три печати, но едва взглянул на послание, как его румяное лицо покрылось бледностью. Вот что он прочел:

«Любезный Дюран,

Если бы вы прямо роздали в контору министерства двора регента полтораста тысяч ливров, которые вы мне имели любезность дать взаймы, их было бы вполне достаточно, чтобы доставить вашему тестю орден, а вам звание префекта.

Вы нашли, впрочем, лучшее помещение для ваших денег и прекрасно сделали. Взамен вашего капитала я считаю долгом дать вам добрый совет.

Не доверяйте вперед знатным и важным дамам, которые таким же образом, как я, будут снимать у вас квартиру, и в особенности не ищите ни меня, ни моей дочери, ни моего управителя… Ваше время драгоценно, а вы истратите его понапрасну на бесполезные поиски.

Предоставляю вашей известной вежливости заботу расплатиться с моими слугами. Вы отыскали их, следовательно, вы и должны, как благородный человек, вознаградить их за неполученное жалование.

Торжественно даю вам позволение продать бриллианты, которые оставил у вас Рива в обеспечение моего долга, и заплатить слугам из той суммы, которую вы за них выручите.

Эти великолепные бриллианты некогда были оценены в шестьсот пятьдесят ливров, но купцы жадны, как вы знаете. Я не сомневаюсь, однако, что если вы постараетесь, то успеете выручить за эти вещи по крайней мере двадцать пять луидоров.

Прощайте, любезный Дюран; знайте, что я вам искренне предана, и считайте меня всегда готовой к вашим услугам.

Графиня де Сент-Анилль».

Когда Дюран окончил чтение, он выронил письмо, упавшее направо. Сам же свалился с кресла налево. С ним сделался удар. К счастью, успели вовремя пустить ему кровь, и он очнулся, или, по крайней мере, вышел из своего апоплексического оцепенения. Целую неделю он жил некоторым образом как автомат, то есть ел, пил, спал, но не осознавал ничего. Наконец его парализованный разум снова прояснился.

Ужасна была первая минута, когда он очутился лицом к лицу со своими воспоминаниями. Дюран изнемог под тяжестью стыда. Действительно, мы это утверждаем, его приводило в отчаяние не то, что у него украли полтораста тысяч ливров… сумма огромная!.. но то, что он, очертя голову, кинулся в яму, вырытую интриганами, что выстроил целое здание обманчивой мечты на лживых обещаниях, что поверил будущим почестям, разболтал о них и таким образом сделался басней и посмешищем всех своих соседей по улице Бурдоннэ!..

Однако если что-нибудь может извинить человека, попавшегося в сети, по крайней мере в его собственных глазах, так это изумительная ловкость, с какой были раскинуты эти сети. Не извинительно ли было в этом случае и простодушие Дюрана? Кто был бы способен бороться против такого трио, как обе графини де Сент-Анилль и Агамемнон Рива, без сомнения – жемчужина всех управителей и плутов? Этого было, впрочем, недостаточно для утешения Дюрана. Несмотря на сострадательный совет, высказанный в письме мнимой графини, Дюран подал жалобу и пустил в ход за свой счет и за наличные деньги всех полицейских сыщиков. Это стоило ему тысяч семь, которые соединились с полутораста тысячами, пропавшими понапрасну. Все поиски полиции остались безуспешны: сыщики никак не могли открыть никаких следов вдовствующей графини, мадемуазель Артемизы, Рива, управителя, и Легу, полицейского чиновника.

Кучер того экипажа, в котором сидели пленницы полицейского Лигу, получил приказание свернуть с лионской дороги тотчас же, как только спутники доехали до шарантонской заставы. Легу велел карете остановиться перед домиком очень скромной наружности, находившимся неподалеку от Парижа. Там наши действующие лица вышли из кареты и отправились в дом. В кожаном мешке, который нес Рива, заключалось золотом около ста сорока тысяч ливров, вырученных им от продажи тканей. Деньги было разложены на столе.

Мадемуазель Артемиза, как изобретательница гигантски плутовского плана, исполнение которого мы видели, неоспоримо присвоила себе большую часть. Из ста сорока тысяч она взяла себе восемьдесят. Графиня, Рива и Легу разделили между собой остальные шестьдесят. Потом прелестная невеста испанского гранда любезно поблагодарила своих сообщников, поцеловала, но без особой нежности, вдовствующую графиню, свою благородную мать, села опять в карету, но на этот раз одна, и закричала кучеру:

– Пошел по дороге в Италию, получишь двойные прогоны!

Лошади помчались во всю прыть.

История не передала нам подлинных имен Рива и Легу. Вдовствующую же графиню мы знали прежде под именем Молох. Артемиза де Сент-Анилль была не кто иная, как Венера или Люцифер – или, если угодно, мадам де ла Транблэ. Чтобы начать новую жизнь, ей нужны были деньги… много денег… Теперь она достала их. Мы скоро ее увидим.

CLIV. Старое платье, новая подкладка

Характер Рауля де ла Транблэ не принадлежал к числу таких, которые легко унывают от какого бы то ни было горя. Мы знаем, что он без большого труда восторжествовал, с помощью Венеры, над отчаянием, в которое впал после смерти Деборы. А горе, которое причинили ему неверность а побег жены, горе живое и сильное, не равнялось с той первой печалью, о которой мы уже говорили. Самолюбие страдало жестоко, но рана сердца была не глубока.

Следовательно, нравственное излечение Рауля совершилось так же скоро, как и физическое выздоровление. Сердце и плечо зажили в одно и то же время. После этой двойной раны осталась только легкая слабость в правой руке, а в душе сильное разочарование и горечь. Через несколько дней исчезла и слабость руки. Оставалась только душевная горечь.

Это расположение весьма естественно направило мысли молодого человека к тем идеям, которые до рождения его любви к Деборе были главной целью его жизни. Мы говорим о мщении, которое он намеревался привести в исполнение относительно трех наследников Реджинальда де ла Транблэ; наши читатели, вероятно, не забыли, с каким презрением прогнали они его из замка в самый день похорон маркиза.

Время не могло быть лучше выбрано для предприятия и выполнения этого столь долго откладываемого мщения. Осуществление подобного проекта должно было придать некоторый интерес жизни молодого человека, которую последние происшествия сделали очень печальной. Кроме того, он мог располагать выбором всех способов действия, потому что не имел недостатка в золоте, этом великом двигателе.

Как только мысль о мщении возродилась в голове Рауля, он ожил и понял, что жажда мести, так же как страсть к игре, никогда из угасает в сердцах, которыми раз завладела. Стоило только придумать план, исполнение которого было бы возможно. Рауль начал обдумывать.

Однажды утром Рауль, еще лежа в постели, позвонил в серебряный колокольчик, который стоял у него под рукой на ночном столике. В эту минуту пробило десять часов утра. Вошел лакей.

– Жак дома? – спросил Рауль.

– Дома, кавалер.

– Пришлите его сюда сейчас же.

Лакей поклонился и вышел. Через несколько минут Жак вошел в спальню своего господина.

– Жак, – сказал ему Рауль, – нет ли в этом квартале какого-нибудь продавца старого платья?

– Есть, живет под вывеской «Проворный Человек», недалеко отсюда, на Королевской площади…

– Он тебя знает?

– Еще бы.

– Каким образом?

Жак несколько смутился, потупил голову, покраснел и сначала не отвечал. Рауль повторил вопрос.

– У этого купца есть очень хорошенькая племянница, – сказал молодой камердинер, не без скромного замешательства. – Я несколько раз бывал в его лавке…

– А знает ли он, что ты служишь у меня? – спросил Рауль, улыбаясь.

– Кажется…

– В таком случае на этот раз не ходи к нему, а поищи другого… твоему знакомому может показаться странным то, что ты будешь покупать…

– Есть другой торговец при входе в Сент-Антуанскую улицу… Я мимоходом заметил его лавку.

– Вот этот для нас годится. Сними ливрею.

– Слушаю.

– Оденься, как одеваются мещане. У тебя должно быть такое платье?..

Жак сделал утвердительный знак, Рауль продолжал:

– Возьми с собой один из моих полных костюмов – кафтан, жилет и панталоны.

– Который?

– Все равно… первый… какой попадет под руку.

– Слушаю.

– Отнеси это платье к купцу, чтобы он снял с него мерку и по этой мерке дал тебе другой костюм.

– Какого рода?

– Самый простой, старое платье какого-нибудь бедняги писаря… Чем более истерто будет платье, тем лучше…

– Истертое платье не редкость, – возразил камердинер.

– Заплати купцу тут же половину условленной цены и скажи, чтобы он подшил новую подкладку под все это платье, не теряя ни минуты, Все это должно быть готово до вечера.

– Если вы позволите мне заплатить подороже, купец сделает невозможное.

– Позволяю заплатить сколько хочешь.

Рауль вынул из кошелька десять луидоров, подал их Жаку и сказал:

– Довольно?

– Слишком много.

– Тем лучше… что останется, возьми себе.

Жак поблагодарил и вышел.

В семь часов вечера он вернулся с большим узлом.

– Ты принес все, что мне нужно? – спросил Рауль.

– Принес.

– Посмотрим.

Жак развязал узел и положил на кресло полный костюм, заставивший Рауля улыбнуться. Это были черные суконные панталоны, еще целые, но сильно потертые у колен. Жилет был бархатный, когда-то черный, но теперь побелевший у каждой складки на швах и лоснившийся замечательным образом. Коричневый кафтан представлял те же признаки ветхости. Кроме того, в узле была пара серых бумажных чулок, маленькая шляпа, лишившаяся почти всего пуха, и толстые башмаки, совершенно новые, с огромными подошвами и медными пряжками. Как и велел Рауль, подкладка этого жалкого костюма была безукоризненной свежести. Можно было надеть все это платье, не нарушая строгих законов опрятности.

– Прекрасно! – воскликнул Рауль. – Все это выбрано мастерски.

– Вы довольны мной? – спросил Жак, и глаза его заблестели от радости.

– Доволен.

– Я это предпочитаю ста луидорам!

Рауль рассмеялся.

– Сколько тебе стоило это старое платье? – спросил он.

– Три луидора.

– С подкладкой?

– Точно так.

– Стало быть, у тебя осталось семь луидоров?

– Вот они, – сказал Жак, вынув из кармана семь золотых монет, которые положил на камин.

– Что ты делаешь?

– Возвращаю вам ваши деньги.

– Разве ты не помнишь, что я велел тебе взять себе остаток?

– Да, но вы, конечно, думали, что костюм будет стоить восемь или девять луидоров.

– Ну и честность! – поразился Рауль, смеясь. – Оставь у себя все, мой милый.

Изумленный такой невероятной щедростью, Жак не без труда решился взять золотые монеты.

– Теперь одень меня, – сказал Рауль.

Жак молча повиновался. Щегольской костюм Рауля был заменен жалкой одеждой из лавки торговца старым платьем. Одевшись, Рауль надел шляпу набекрень, потом посмотрел в зеркало. Если бы не удивительное изящество его лица, он походил бы на одного из тех очаровательных негодяев низшего класса, которые, не имея ни гроша, силятся подражать утонченному разврату знатных вельмож, волочатся за хорошенькими лавочницами и, при выходе из кабака, всегда готовы поколотить полицейских.

Рауль зажег на свечке пробку от бутылки шампанского и слегка провел под веками две черные полосы, которые тотчас придали его лицу странный отпечаток преждевременного истощения. Потом он несколько растрепал свои волосы, надвинул шляпу еще больше набекрень и, снова посмотревшись в зеркало, остался на этот раз совершенно доволен своей наружностью.

CLV. Кабак в рыночном квартале

Окончив эти приготовления, Рауль обернулся к Жаку, который не без удивления смотрел на него, и сказал:

– Дай мне ключ от садовой калитки к посмотри, чтобы никто из слуг не попался мне на дороге…

– Вы уходите? – спросил Жак. – Без ужина?

– Я не буду ужинать дома.

– Должен я идти с вами?

– Нет.

– Позвольте мне сказать вам…

– Что?

– Я боюсь за вас… Да, я очень хорошо знаю, что вы переоделись для каких-нибудь приключений…

– А если бы и так?

– Париж так опасен ночью… я боюсь, чтобы с вами не случилось чего-нибудь…

– Не беспокойся, мой милый…

– Это выше моих сил… я дрожу…

– А! так поэтому-то ты и хочешь идти со мной?..

– Да… по крайней мере, на всякий случай… если кто встретится с вами… может выйти ссора… я буду тут…

– Это невозможно, мой бедный Жак; я буду осторожен и притом хорошо вооружен… Видишь, я беру два пистолета и кинжал… это надежные товарищи…

– По крайней мере, позвольте мне подождать вас?..

– О! очень охотно; но я возвращусь, может быть, поздно ночью…

– Тем более.

– Разведи огонь в камине в моей спальне и засни в кресле.

– О нет; я чувствую, что до тех пор, пока вы не вернетесь, не сомкну глаз…

Не прибавляя более ни слова к этому простодушному, искреннему возражению, Жак пошел за ключом от калитки сада. Во время его отсутствия Рауль раскрыл шкатулку из розового дереза, в которой обыкновенно прятал деньги, вынул оттуда горсть золота и положил его в измятый карман бархатного жилета. Между тем Жак принес ключи и заверил своего господина, что ни один слуга не попадется ему по дороге. Рауль взял ключ и отправился ужинать в таверну под вывеской «Золотая Колесница», уже известную нашим читателям.

Сытно пообедав, Рауль отправился в рыночный квартал, заплатив за обед две золотые монеты, к великому удивлению хозяина, который не мог понять, каким образом молодой человек, так бедно одетый, мог позволить себе подобные траты.

Читатели наши, может быть, помнят, что мы уже говорили о кабаке под вывеской «Союз Марса и Венеры», который пользовался очень дурной репутацией и все посетители которого были более или менее известны полицейским агентам. Туда-то через несколько лет должен был прийти Рауль, чтобы поручить шпиону Матиасу Оберу, прозванному Рысью, собрать сведения об Антонии Верди, прелестной ворожее, приехавшей из Италии и пользовавшейся милостью Филиппа Орлеанского, регента Франции, которому она показывала черта в его настоящей и осязаемой форме.

В этом кабаке, скажем прямо, все казалось отвратительным и зловещим – и предметы, и люди. Там можно было встретить только физиономии мрачные, зверские или запечатленные грубой веселостью. Хриплые звуки какого-то неизвестного языка поражали слух. Почти постоянно раздавались там песни, часто непристойные до такой степени, что стыдно было их слушать. Собствен но говоря, это был не кабак, не таверна, а разбойничий притон.

Конечно, Рауля должна была побуждать очень сильная причина, если он решился переступить через порог этого отвратительного вертепа, и причина эта действительно существовала. Взглянув на вывеску при бледном свете фонаря, качавшегося от ветра, Рауль вошел в кабак не колеблясь.

Его одежда была более чем проста, к тому же он позаботился еще измять манишку и галстук, – так что его приход не привлек к себе внимания посетителей.

Таверна состояла из одной обширной залы, почерневший потолок которой поддерживался деревянными столбами. Дубовые столы и скамейки были прибиты к полу, покрытому широкими плитами, грязными в высшей степени. Рауль сел в углу, так, чтобы уединиться как можно дальше, но видеть все, что происходит вокруг. Хозяин кабака, низенький и хромой, но широкоплечий и коренастый, как Геркулес Фарнезский, подошел к молодому человеку и спросил грубым голосом:

– Чего вы хотите?

– Трубку и меру водки, – отвечал лаконично Рауль.

Хромой через несколько минут принес требуемое. Рауль протянул руку, но хозяин остановил его резким движением. Удивленный взгляд Рауля, казалось, спрашивал, что значило это движение, и как бы в ответ на этот взгляд хромой проворчал своим хриплым и грубым голосом:

– Здесь в долг не отпускают: заплатите вперед.

Рауль вынул из кармана золотую монету.

– Возьми сколько тебе следует, – сказал он, бросив луидор на стол.

Хромой взял монету, долго ее рассматривал, пробовал зубами, старался согнуть между пальцами и наконец бросил на каменный пол, чтобы прислушаться к ее звуку. Рауль, не говоря ни слова, выдержал этот продолжительный и мелочный осмотр. Наконец хромой убедился, что золотая монета действительно стоила двадцать четыре ливра, и уважение его к Раулю тотчас приняло невероятные размеры. Он приподнял – неслыханная вещь!.. – свой грязный бумажный колпак и сказал тоном, который был не совсем невежлив:

– Я сейчас принесу вам сдачи, и если хотите еще чего-нибудь, вам стоит только сказать: у меня есть настоящий голландский джин, старый киршвассер из черного леса и арак первого сорта… Если вы можете платить, можете и пить.

– Мне нужно только то, что я спросил, – бросил Рауль, набивая трубку.

– Как вам угодно; здесь в долг не отпускают, но и не принуждают никого тратить более, чем он хочет…

И хозяин ушел, хромая, за сдачей, которую скоро принес.

В эту минуту в таверне могло быть человек сорок. Три медные лампы, стоявшие довольно далеко друг от друга, проливали сомнительный и неверный свет, нарушаемый волнами беловатого тумана, который вырывался из губ и трубок куривших. Рауль сначала с трудом различал окружавшие его предметы; но мало-помалу глаза его освоились с полумраком комнаты и он успел взглядом проникнуть сквозь него.

Молодой человек увидал тогда коллекцию лиц, поз и костюмов, достойных найти место в бессмертных рисунках, созданных гением Калло и воспроизведенных его резким и сильным карандашом. Это были лица мускулистые, бледные, искривленные; носы хищных птиц, губы вампиров. У некоторых, еще очень молодых людей, лбы были испещрены морщинами более, чем у дряхлых стариков. Согнутые спины иных отличались страшной худобой, которую не скрывало слишком широкое платье. В этих впалых глазах, мрачно окаймленных нависшими бровями или выпуклых, как глаза совы, можно было заметить самые разнородные характеры. Одни выражали придирчивую, нахальную дерзость, другие – постыдную и низкую трусость. Физиономии некоторых отличались выражением хищности и напоминали лисицу. У иных рты, вооруженные редкими и острыми зубами, имели родственное сходство с плотоядной мордой волка. Многие из этих почтенных собеседников выказывали солдатские ухватки и носили длинные рапиры. Среди этих людей можно было найти типы каждого из самых постыдных пороков, обесславливающих бедный человеческий род.

Одни, совершенно пьяные, сваливались с деревянных скамеек, на которых сидели; другие с циничным восторгом ласкали жалких существ женского пола, которые спустились на последнюю ступень самого отвратительного уничижения; третьи, наконец, играли в карты, такие грязные, что на них едва можно было различить очки, или в кости, по всей вероятности фальшивые. Бывали минуты молчания почти совершенного, которое вдруг прерывалось громкими и хриплыми криками и бранью.

Сердце Рауля сжималось от отвращения, и он спрашивал себя, найдет ли он в себе силу и мужество надолго оставаться в этом гнусном пандемониуме. Может быть, он решился бы немедленно удалиться, если б не случилось обстоятельство, заставившее его остаться на месте еще с минуту.

CLVI. Пунцовый кафтан

В ту минуту, когда Рауль, жаждая чистого воздуха, хотел встать и выйти из кабака, дверь с улицы вдруг растворилась и новое лицо явилось на пороге.

Это был человек лет сорока пяти, высокий и сильный, с правильными чертами лица, которое могло бы показаться прекрасным, если бы не носило на себе самых неоспоримых следов злоупотребления жизнью. Большие черные глаза с густыми бровями того же цвета, вероятно, были некогда блестящими, но разврат и пьянство оставили им только искры прежнего блеска. Орлиный нос был с фиолетовым оттенком. Красные пятна пестрили щеки. Нижняя губа висела, обезображивая таким образом правильно очерченный рот. Черные усы, старательно завитые, были приподняты кверху и своими концами почти касались глаз. Странное выражение физической веселости видно было на этом лице, искаженном дурными страстями, а губы, приподнимаясь от улыбки почти постоянной, выказывали черные и испорченные зубы. На этом человеке были черные шелковые чулки, разорванные на левой икре, шерстяные панталоны, некогда белые, синий атласный полинявший жилет и красный кафтан с большими стальными пуговицами. Шляпа военной формы была обложена узким потускневшим серебряным галуном. Длинная шпага с медным эфесом торчала из-под полы кафтана. Правая рука незнакомца, казалось, с удовольствием ласкала блестящий эфес.

Новопришедший вошел в кабак совершенно по-театральному. Сделав три шага и сопровождая их тремя низкими поклонами, он по-военному поднес руку к шляпе и вскричал веселым и хриплым голосом:

– Общество в полном комплекте… многочисленное и избранное, честное слово Ла Роза, бывшего сержанта французской гвардии!.. и все молодцы!.. клянусь моей гитарой и шпагой, кабак Марса и Венеры не опровергает своей вывески!.. Да здравствуют любовь и война.

И человек в красном кафтане запел фальшивым голосом какие-то старые куплеты. Когда певец кончил, послышалось одобрительное «браво», впрочем довольно ироническое. Один раздосадованный игрок, отвлеченный пением от интересной комбинации, вскричал:

– Довольно, уличный трубадур!.. ты слишком охрип, чтобы распевать соловьем!..

Человек в красном кафтане нахмурил брови и бросил свирепый взгляд на того, кто заговорил с ним таким образом. Он сильнее прежнего сжал эфес своей шпаги и хотел вытащить ее из ножен, но это движение не имело последствий. На физиономии певца почти тотчас же снова засияло веселое выражение, и он только сказал:

– Клянусь моей гитарой и шпагой, Лаженжоль, я наказал бы тебя, если бы ты стоил этого!.. Но к чему? Ты стараешься плутовать в картах из-за каких-нибудь трех денье и не в состоянии оценить сокровища гармонии и поэзии; расточать их перед тобою все равно что метать бисер перед свиньями. Я сожалею о тебе и прощаю тебя… Плутуй в картах, бедняга, и никогда не старайся сделаться, подобно Ла Розу, величайшим воином и совершеннейшим любовником!..

Странный этот человек запел опять еще более фальшивым к хриплым голосом, потом прошелся по зале таверны и сел по соседству со столом Рауля, снял длинную шпагу, порядочно его стеснявшую в этой новой позиции, и ударил кулаком по столу.

Хозяин подошел, хромая. Физиономия его была еще угрюмее и сердитее обыкновенного. Человек в красном кафтане не заметил этого или сделал вид, что не заметил.

– Чего вы от меня хотите? – спросил хозяин.

– Э, дядюшка Шемильяр! – вскричал Ла Роз. – Я хочу прежде всего узнать, каково ваше драгоценное здоровье?..

– Дурно, – лаконично ответил хромой.

– Да? неужели вы больны?.. Это удивительно, потому что у вас бесподобный, самый здоровый вид!..

– Это все, что вы мне скажете?

– Нет! нет!.. дядюшка Шемильяр, пить хочется… понимаете?

– Нет.

– Тупая голова!.. неужели я должен объясниться?

– Да.

– Ну, так я скажу вам просто: дайте мне напиться…

– Чего?

– Всего, что вы хотите, только бы было вкусно, да побольше… коньяка, арака или другого чего-нибудь… мне все по плечу…

Хромой не пошевелился, а только протянул руку.

– Чего вы хотите? – спросил Ла Роз.

– Денег.

– Чего?

– Денег.

Ла Роз пошарил в кармане.

– Не имеется, – сказал он, стукнув по карманам жилета. – Но мы старые знакомые! Клянусь моей гитарой и моей шпагой, поставьте мне на счет, я заплачу вам вместе с тем, что уже должен вам…

Хромой покачал головой.

– В долг не дам, – сказал он, – заплатите вперед и тогда пейте сколько хотите…

– Но у меня нет сегодня ни денье…

– Тем хуже.

– Только одну меру!..

– Нет!..

– Дядюшка Шемильяр, мой достойный хозяин, будьте милы!..

– Прощайте.

Хромой повернулся на своей длинной ноге и удалился.

– А! черт побери! – вскричал Ла Роз. – Экий негодяй!.. Не переломать ли ему ребра? Но кровь его не заменит мне стакана вина!.. Клянусь моей гитарой и моей шпагой, я оставлю эту негостеприимную таверну. Обрекаю самым жестоким божествам гнусного хозяина, который отказывает в какой-то ничтожной мере водки иссохшей гортани Орфея, воина, находящегося в несчастии. Отныне я не переступлю через этот порог!.. Пусть хромой негодяй, этот ужасный Шемильяр, делает что хочет!

Человек в красном кафтане действительно хотел было удалиться, но вдруг услыхал чей-то голос:

– Э! месье Ла Роз, позвольте сказать вам словечко…

Он живо обернулся в ту сторону, где сидел говоривший с ним, Это был Рауль. Ла Роз поклонился и сказал:

– Я, кажется, не имею чести…

– Знать меня? – спросил Рауль. – Это меня не удивляет: я тоже вас не знаю.

– Вы, однако, произнесли мое имя…

– Вы сами произносили его за минуту перед этим.

– Справедливо. Чем могу я служить вам?..

– У вас прекрасный голос.

– Вы находите?..

– Очаровательный!..

– О! не более чем сносный… немножко хриплый сегодня, кажется…

– Может быть! но я знаю толк в пении и ценю…

– Право, вы слишком добры.

– Было бы жаль не оросить горла, из которого раздаются такие чудные звуки…

– И я тоже так думаю; но увы! вы слышали разговор дяди Шемильяра и вашего покорнейшего слуги…

– Слышал.

– Моему горлу не в чем упрекать меня: я сделал для него все, что мог…

– Конечно, но это недостаточная причина, чтобы умереть от жажды только потому, что хромой негодяй, как вы называете здешнего хозяина, бездушный злодей…

– Это легко сказать, но как помочь горю?

– Ничего не может быть проще. Вам стоит только сесть напротив меня и доставить мне удовольствие разделить со мною…

– Как?.. Вы хотите…

– Да, если вы считаете меня достойным чести находиться в вашем обществе…

– Ах! – вскричал Ла Роз с восторгом, – вы феномен вежливости!.. Да, именно феномен… не беру назад слова!.. Ваш поступок меня трогает и приводит в умиление… клянусь моей гитарой и моей шпагой! Я хочу сделаться вашим другом! и познакомиться с вами покороче!.. Да, да, друг мой!

И человек в красном кафтане сел напротив Рауля.

CLVII. Предложение

Хромой, искоса наблюдавший за тем, что происходило, как только увидел Ла Роза за одним столом с Раулем, тотчас прибежал и спросил, чего прикажут подать господа.

– Всего, ~ отвечал Рауль, бросив на стол шестиливровый экю.

Шемильяр немедленно сунул монету в карман и без промедления принес разных напитков и водки, подкрашенной неизвестно чем.

– Ах! мой истинный друг!.. – вскричал Ла Роз, взволнованный щедростью Рауля, – клянусь Купидоном, вы одарены самой деликатной любезностью… Ах! вы должны быть совершеннейшим любовником… Я вижу отсюда сердца всех красавиц, летящих по вашим следам!.. С каким знанием света должны вы подхватывать их!..

И Ла Роз, наполнив и осушив стакан два раза кряду, запел, потом выпил, потом сказал:

– Хороша эта водка, но арак лучше… а джин, клянусь моей гитарой и моей шпагой, напиток, поистине достойный богов, честное слово Ла Роза! я знаю в этом толк!..

– Каким образом, – спросил Рауль, – такой замечательный человек, каким вы кажетесь во всех отношениях, доведен до положения… столь затруднительного, что не имеет 9 кармане мелкой монеты, чтобы утолить жажду?

– О! со мною были несчастья…

– Неужели?

– Увы!

– Какие же?

– А! вам, я вижу, хочется знать мою историю?

– Не совсем…

– Я вас не понимаю…

– Я хочу только, чтобы вы рассказали мне о вашем настоящем положении и о причинах, которые довели вас до него.

– Я объясню вам все это в четырех словах. Вы меня угощаете, стало быть, вы принимаете во мне участие; а кто принимает во мне участие, тот имеет право на мое доверие…

– Справедливое рассуждение!

– Итак, меня зовут Ла Розом, я отставной сержант французской гвардии… недурной чин, не правда ли?

– Бесподобный! Каким образом вы его лишились?

– Всему виной любовь… плут-божок… лукавый Купидон, сын Венеры… Ах! плутишка, очаровательный плутишка… это он сыграл со мной такую шутку…

И бывший сержант пропел еще какой-то куплет, новый образчик своих поэтических воспоминаний и музыкальной страсти; потом он продолжал:

– Я вступил, еще в молодых летах, во французскую гвардию. Моя замечательная внешность, мои манеры, похожие на манеры придворных, мой костюм, всегда изящный, и тысяча других достоинств, которых я не исчисляю, доставили мне быстрое повышение; я стал сержантом, и с этой минуты моя жизнь сделалась похожей на существование истинных французских воинов и трубадуров; я перевил мирты славой!.. Богиня Венера сестра бога Марса! Клянусь моей гитарой и моей шпагой! Обо мне говорили всюду, и сердца женщин цеплялись за усы мои, как будто сам Купидон навострил их кончики!

Рауль не мог удержаться от улыбки при этом забавном энтузиазме. Ла Роз продолжал:

– Мои жертвы были бесчисленны! Я повсюду искал жестоких красоток и не мог найти! Согласитесь, какое несчастье! Товарищи мои, исключая бригадира, который был женат и ревнив, единогласно дали мне прозвание Ключа Сердец… Все шло к лучшему; дуэли и любовь не оставляли мне ничего желать; музыка и поэзия, со своей стороны, благоприятствовали мне, как вдруг в одно прекрасное утро полковник призвал меня к себе и объявил мне… что? Угадайте…

– Что вас отставили, – сказал Рауль.

– Именно.

– Зачем?

– Я задал себе тот же вопрос и припомнил, что особа, покровительствуемая нашим майором, интересовалась мною более, чем нужно… Это любовное приключение стоило мне немножко дорого; но что прикажете?.. Да здравствует любовь, несмотря ни на что!..

– Но с тех пор чем же вы существуете?

– Это тайна, даже для меня самого; не будем стараться проникнуть в нее…

– Очень хорошо, – сказал Рауль. – Теперь я вас знаю так, как будто мы шли вместе каждый день десять лет кряду… Теперь поговорим…

– Сколько хотите; только, разговаривая, надо пить.

– Хотите ли вы, чтобы положение ваше переменилось?

– Как вы это понимаете?

– А вот как… мне кажется, что было бы не дурно, если бы карман ваш, в котором теперь пусто, был постоянно наполнен множеством шестиливровых экю и даже луидорами… Хотели бы вы этого?

– Хотел бы я? еще бы!

– В вас имеют нужду…

– Во мне?

– Или, по крайней мере, в таком бравом молодце, как вы.

– Кому же я нужен?

– Вы узнаете об этом, когда придет время и, разумеется, если мы сойдемся.

– Чего же хотят от меня?

– Вас назначат командиром нескольких бравых ребят.

– А! придется воевать?

– Да.

– С кем?

– Вам скажут после.

– Хорошо. Но заплатят ли мне как следует?

– По-королевски.

– А кто заплатит?

– Я.

– Вы? – вскричал Ла Роз, бросив взгляд на потертый костюм Рауля. – Вы? – повторил он с возрастающей недоверчивостью.

– Это вас удивляет?

– Немножко.

Рауль улыбнулся.

– Я могу вас успокоить, – сказал он и вынул из кармана горсть золота.

– Вот неопровержимые аргументы, – вскричал ослепленный Ла Роз, – теперь я убежден совершенно…

– Есть у вас друзья? – спросил кавалер.

– Как не быть!

– В таком же положении, как вы?

– Немного в худшем, если только это возможно.

– А можно ли положиться на этих людей для исполнения одной отважной экспедиции?

– Я ручаюсь за них как за себя.

– Знаете вы, где их найти?

– Почти… хотя жилища их довольно неопределенны… Но все-таки где-нибудь… например, под мостами, я найду их…

– Прекрасно.

– Сколько вам нужно?

– Шестерых. Вы будете седьмой, и вам я поручаю начальство над ними.

– Найду.

– Скоро?

– Через два дня.

– Больше ничего не нужно. Теперь, когда я вижу, что мы, без малейшего сомнения, сойдемся в условиях, я тотчас же приступлю к делу и объясню вам, в чем оно состоит.

– Клянусь моей гитарой и моей шпагой! – вскричал Ла Роз, – я весь превратился в слух…

Бесполезно рассказывать здесь, о чем условились в этот вечер кавалер де ла Транблэ и отставной сержант французской гвардии. Достаточно сказать, что прежде чем Раульвышел из кабака, порядочную кучку золотых монет вложил он в дрожащую руку Ла Роза. Последний, опьянев от радости и водки, но распевая как трубадур, отправился в свое неизвестное жилище. Рауль же в два часа утра воротился в свой дворец через садовую калитку. Жак ждал его у камина.

CLVIII. Путешествие

Прошло две недели после того вечера, как Рауль де ла Транблэ заключил известное условие с отставным сержантом Ла Розом в грязном кабаке под вывескою «Союз Марса и Венеры».

Теперь, читатель, мы оставим на время Париж, если вы хотите, и переселимся в Пикардию, немного подалее Аббевилля.

Было около шести часов вечера. Заходящее солнце исчезало за невысокими холмами, обагряя горизонт последним блеском своих огненных лучей и окаймляя золотистой бахромой розовые облачка, носившиеся по чистому небу. Большая дорога извивалась пыльной лентой между обработанными полями, обрамленными длинным рядом яблонь, на которых краснели сочные яблоки. Первые обещали обильную жатву, вторые – вкусный сидр.

Небольшая группа всадников ехала по этой дороге умеренной рысью. Всадников было девять человек. Случайно ли они ехали таким образом, что составляли авангард, корпус и арьергард, как говорится на языке военных? Авангард состоял из одного человека, ехавшего шагах в двенадцати впереди его товарищей. Шесть всадников составляли корпус. Остальные двое ехали позади, шагах в двадцати. Все эти люди, исключая двух последних, были одеты одинаково, не в ливреи, не в мундиры, но во что-то среднее между солдатской и лакейской одеждой; у всех были длинные усы, огромные рапиры, пистолеты в кобурах и небольшие чемоданы за седлом. Лошади были крепкие, способные перенести продолжительную езду.

Всадник, ехавший в авангарде, распевал веселые куплеты. По этой характерной черте читатели узнают отставного сержанта французской гвардии Ла Роза, прозванного Ключом Сердец и вежливым трубадуром.

Шестеро всадников, ехавших за ним, были завербованы им для Рауля де ла Транблэ. Кавалер и его верный Жак ехали позади. Рауль был одет почти по-военному. Жак был в ливрее, но не цвета рода де ла Транблэ.

Всадники приближались к цели путешествия. Оставалось проехать одну деревню, а потом налево, среди столетних дубрав, можно было уже видеть гербованные флюгера того замка, в котором Рауль так долго жил как приемный сын маркиза Режинальда.

С самого утра Рауль, взволнованный воспоминаниями, был глубоко озабочен и не обменялся ни одним словом с Жаком. Молодой камердинер уважал молчание своего господина. Таким образом прошел почти целый час. Скоро с высоты небольшого возвышения всадники заметили при неверном свете сумерек огни, горевшие в деревне, на расстоянии полулье. Заметив огни, Ла Роз, пришпорив лошадь, повернул ее и галопом подсказал к Раулю. Потом, поклонившись ему по-военному, сказал:

– Здесь мы остановимся?

– Здесь, – отвечал Рауль.

– В таком случае я поеду на рекогносцировку и, если вы позволите, велю приготовить ночлег и закажу ужин?..

– Поезжайте.

Ла Роз поклонился снова и поехал скорой рысью, ясно доказывавшей, что отставной сержант торопился добраться до ночлега.

Через двадцать минут остальные всадники доехали до деревни и увидали Ла Роза, стоявшего у ворот гостиницы. Хозяин я слуги засуетились. Лошадей отвели в конюшню, а всадники, отстегнув чемоданы, привязанные за седлами, вошли в кухню. В огромной печке пылал яркий огонь. Две служанки наскоро ощипывали уток, цыплят и индеек, а мальчик устанавливал вертел, который готовился вертеть толстый белый пудель. Этот огонь, движение и вся деятельность имели праздничный вид и возбуждали аппетит.

Ла Роз почтительно подошел к Раулю, имени которого он не знал до сих пор, и спросил его:

– Вы окажете нам честь отужинать сегодня с нами?

– Нет, – отвечал Рауль, – я нездоров и устал… Мне подадут ужин в мою комнату…

Хозяин услышал эти слова и поспешил проводить кавалера в комнату, приготовленную для него по приказаниям Ла Роза. Скоро хозяин принес ужин; но Рауль не был голоден и едва дотронулся до кушаний, расставленных перед ним.

– Жак, – сказал он потом, – ступай в конюшню, вели оседлать мою лошадь и сам присмотри за этим.

– Вы уезжаете, кавалер? – вскричал Жак.

– На один час, не более.

– Но теперь уже настала ночь… вы заблудитесь…

Печальная улыбка появилась на губах Рауля.

– Я знаю здешний край, – сказал он, – повинуйся и ступай скорее!

Жак поклонился и вышел. В ту минуту, когда он подходил к двери, Рауль сказал:

– Не забудь осмотреть, заряжены ли седельные пистолеты.

Жак отвечал утвердительно и удалился.

CLIX. Огонь и кровь

Через несколько минут Жак вернулся.

– Лошадь готова, – сказал он, – и как вы мне приказали, я старательно осмотрел пистолеты.

– Хорошо, – отвечал Рауль и, надев шпагу и шляпу, вышел.

Проходя по коридору мимо общей залы, Рауль услыхал громкие голоса, звон стаканов и пение Ла Роза. На дворе конюх держал его лошадь. Рауль проворно вскочил в седло, пришпорил лошадь и поскакал галопом по большой дороге.

Темнота была бы глубокая без тысячи звезд, сиявших на тверди небесной, потому что луна еще не показывалась на горизонте. Скоро Рауль, погруженный в размышления, становившиеся осе мрачнее и мрачнее, перестал заниматься своей лошадью и отпустил поводья. Благородное животное, хотя хорошей породы и горячее, утомилось от длинных переездов, продолжавшихся несколько дней, и скоро воспользовалось рассеянностью своего господина, чтобы из галопа перейти сначала к крупной, а потом к мелкой рыси. Потом оно пошло шагом. Все это лошадь проделывала постепенно, с удивительной смышленостью, делавшей необыкновенную честь ее разуму. Рауль не замечал этих перемен. Поспешим прибавить, что честное животное не воспользовалось совершенным невниманием своего господина и не остановилось полакомиться густой и аппетитной травою, которая росла по краям дороги. Как лошадь добросовестная, хотя и уставшая, она шла медленно, но все-таки шла.

Вдруг Рауль опомнился, поднял голову, огляделся кругом, чтобы понять, в каком месте он находится. В тридцати или сорока шагах налево от большой дороги неясно виден был черный силуэт, походивший в темноте на виселицу. Рауль сначала вздрогнул. Однако его память в эту минуту послужила ему лучше зрения. Действительно, любой другой на месте Рауля мог бы принять этот неопределенно обрисовывавшийся предмет за орудие казни, но молодой человек вспомнил, что это был указательный столб, стоявший у поворота на проселочную дорогу. На этом столбе были написаны слова, которые при дневном свете еще можно было прочесть или скорее угадать, потому что дождь, снег и солнце давно сделали их почти неразборчивыми:

Дорога в замок Ла-Транблэ.

Рауль поехал по этой дороге и снова пришпорил лошадь, которая покорно пустилась в галоп. Прошло десять минут. Дорога была гористая и проходила через лес; время от времени искры летели из-под черных подков лошади, когда они ударялись о какой-нибудь камень; полное молчание царствовало в окрестностях. Наконец всадник доехал до площадки, находившейся на небольшом возвышении. Рауль вдруг так сильно натянул поводья, что лошадь, почувствовав неожиданную боль, заржала и поднялась на дыбы. С высоты этой площадки Рауль увидал прямо перед собой парк и старый замок. Темные и величественные очертания его феодальных башен высились на мрачном небе над столетними деревьями. На этом самом месте Рауль, изгнанный из замка после смерти своего благодетеля, остановился на минуту, чтобы бросить последний взор на места, где протекли его детство и юность. Но в тот вечер солнце едва только закатывалось за облака, обагрив их кровавым цветом, и на пурпурном и светлом небе черной массой обрисовывался профиль замка. В тот вечер улыбка, исполненная горечи, появилась на губах молодого человека.

«Вот именно то, о чем я мечтаю; то, чего я хочу; то, что принесу сюда! – шептал он, протянув руку к небу и к замку: – Траур, кровь и огонь!.. Низкие и презренные наследники моего благородного приемного отца, я вам обещаю, что вы меня увидите когда-нибудь! Молитесь Богу, чтобы этот день настал не скоро! Мало того, что вы подло отняли у меня все, что принадлежало мне по воле того, кто уже не существует, вы еще вздумали прогнать меня и оскорбить! О, когда-нибудь мы еще поквитаемся…

В тот день, когда мы увидимся, вы проклянете это наследство и будете просить у меня пощады. Но вы были безжалостны ко мне!.. и я тоже буду безжалостен».

Бот что Рауль сказал в тот вечер, и теперь, приехав сюда, он вспомнил эти слова, и его улыбка в этот вечер была не менее исполнена горечи, чем в день похорон. Вдруг по весьма естественной причине, которая, однако, заставила молодого человека вздрогнуть, позади кровель замка блеснул свет, сначала бледный, потом становившийся постепенно все ярче к ярче.

Это был свет луны, выплывавшей медленно из-за облаков подобно щиту из раскаленного железа. Как грозное предвестие убийства и пожара пылал ее кровавый круг.

– Опять кровь! опять огонь! – прошептал Рауль. – Все способствует моей мести, которую предсказывают даже сами светила. Их предсказания не солгут!

Еще на несколько минут молодой человек погрузился в самосозерцание. Потом, как бы избавившись от мыслей, угнетавших его, он дал волю лошади и продолжал свой путь по направлению к деревне Ла-Тракблэ.

CLXI. Осведомление

Воротившись в свою комнату, Рауль велел Жаку позвать к себе хозяина. Тот на заставил себя ждать и прибежал с колпаком в руках.

Скажем мимоходом, что Ла-Розу и солдатам его велено было распускать слух во всех гостиницах, где они останавливались, что они провожают знатного вельможу, который путешествовал инкогнито для исполнения особых поручений, столько же важных, сколько и таинственных, которые были возложены на него его высочеством Филиппом Орлеанским, регентом Франции. Прибавим к этому, что ни один из солдат не мог проболтаться, если бы даже и хотел, потому что кроме Жака никто не знал имени того, кому служил.

Слова: «вельможа», «тайные поручения», «регент» – производили повсюду необыкновенный эффект. Рауль сверх того имел привычку платить по-царски и по пути сыпал золотом.

– Что изволите приказать? – спросил хозяин.

– Прежде всего садитесь, пожалуйста…

– Такая честь!..

– Мы будем говорить, может быть, довольно долго… я должен расспросить вас кое о чем.

– Вот как? – сказал хозяин с инстинктивной недоверчивостью пикардийского крестьянина. – Расспросить?..

– Да, для блага государства… – заметил Рауль торжественным тоном.

Хозяин поклонился и сказал:

– Для пользы государства я готов служить вам…

– Скажите мне, давно вы живете здесь?

– Я здесь родился и никогда не выезжал отсюда, а мне теперь пятьдесят пять лет…

– Стало быть, вы знаете по имени или понаслышке все благородные фамилии в окрестностях?

– Я знаю всех дворян на десять лье кругом.

– Нет ли недалеко от згой деревни замка, который называется Ла-Транблэ?

– Есть… он находится менее чем в двух лье отсюда.

– Эта фамилия ла Транблэ, кажется, очень уважается в здешнем краю?..

– Вы хотите сказать, что это была знатная и благородная фамилия?..

– Как была?

– Она теперь угасла!

– Совершенно?

– Совершенно! Род маркизов прекратился!..

– Стало быть, последний Транблэ умер без потомства?

– У маркиза Режинальда – вот уж это был настоящий вельможа! – было несколько детей, только все они умерли. Под конец жизни он взял к себе прекрасного и доброго мальчика, сына крестьянина, жившего на его земле, воспитал этого мальчика как принца, любил как родного сына и намеревался усыновить его законным образом, оставив ему свое имя, свой титул и все свое богатство…

– Что ж… разве он не сделал этого?.. – спросил Рауль, стараясь преодолеть, волнение, которое легко понять.

– Увы! нет, не сделал…

– Почему же?

– Не успел: смерть застигла маркиза совершенно неожиданно; апоплексический удар вдруг поразил его, и акт усыновления остался неподписанным…

– Поэтому молодой человек, о котором вы говорите, разумеется, не мог быть владельцем имения, которое назначал ему маркиз де ла Транблэ?

– Именно… и бедный молодой человек в день похорон своего приемного отца был прогнан из замка…

– Прогнан!..

– Да, прогнан… и самым постыдным образом!

– Кем же?

– Тремя негодяями, тремя сонаследниками, которых маркиз Режинальд еще при жизни хотел лишить наследства…

– Что же случилось с молодым человеком?

– Неизвестно.

– Откуда знать, может быть, этот молодой человек еще и возвратится.

Хозяин покачал головой и сказал:

– Не думаю…

– Почему?

– Месть – такое блюдо, которому не надо давать стынуть… когда его любишь…

– Ба! это зависит от вкуса… мне, например, кажется, что оно очень вкусно даже холодное…

– Может быть, вы и правы… и я не позволю себе противоречить вам…

– Кому теперь принадлежит замок Транблэ?

– Трем наследникам!

– Как их зовут?

– Кавалер де Жакмэ, виконт де Вертапюи и барон де Морнсуш…

– Но почему же они не устроили так, чтобы замок и земли достались кому-нибудь одному? Разве они бедны?

– Они, напротив, страшные богачи, кроме наследства маркиза Режинальда.

– Почему же они не разделились?

– Что же делать? Они никак не могут между собою договориться и с тех пор, как получили наследство, тратят на тяжбы более, чем поместье Ла-Транблэ приносит дохода.

– Стадо быть, они в совершенной ссоре?

– Нет, хоть они тягаются друг против друга, но это не мешает мм жить в добром согласии…

– Это странно!..

– Однако это так. Вот и в настоящую минуту они все трое находятся в замке вместе со своими стряпчими. По утрам они вместе охотятся, в полдень посылают друг другу бумаги из одного флигеля в другой, а по вечерам напиваются в компании…

– Что же вассалы? Любят ли они их?

– Терпеть не могут! Это самые жестокие, самые неумолимые господа, и я не буду удивляться, если когда-нибудь пуля из-за куста долетит до своего назначении…

– Как? неужели они ненавидимы до такой степени?

– Да!

– Есть у них семейства?

– Нет…

– Как? они все трое холосты?

– Холосты, только кавалер де Жакмэ, как говорят, скоро женится…

– Право? На ком же? Уж, вероятно, на какой-нибудь молодой, богатой и прелестной девушке?

– На богатой-то на богатой, даже, может быть, на самой богатой наследнице во всей Пикардии, но не молодой и не прелестной!.. Невеста его старая дева, такая старая и безобразная, что, несмотря на свои четыре миллиона приданого, не могла найти жениха… ей почти сорок лет… Она слаба здоровьем, и общие слухи утверждают, что кавалер де Жакмэ женится на ней только в надежде скоро получить после нее наследство…

Разговор на этом прекратился. Рауль узнал все, что хотел узнать. Он простился с хозяином, лег в постель, но никак не мог заснуть.

CLX. Прошлое

Куда таким образом ехал Рауль? Наверно, не в замок. Что мог он предпринять один, без всякой помощи, против людей, без сомнения, охраняемых целой кучей лакеев? Уж конечно, ничего хорошего. Притом Рауль слишком дорожил своей местью и, наверно, не захотел бы лишиться случая привести ее в исполнение по собственной неосторожности. Куда же он ехал?

Рауль вспомнил – хотя мы поздновато вынуждены в этом сознаться – что в нескольких сотнях шагов от парадного входа в замок, на краю болотистого пруда, стояла хижина довольно жалкой наружности, слепленная из ветвей, тины и тростника, с тремя или четырьмя неправильными отверстиями вместо окон. В этой хижине, позади которой располагался маленький садик, окруженный живым забором из шиповника, жили Рожэ Риго и его жена, отец и мать Рауля.

Вот о чем вспомнил молодой человек.

Он ехал отыскивать эту хижину, но не затем, чтобы переступить через порог ее с радостным биением сердца, броситься в объятия стариков со слезами на глазах и закричать им: «Это сын ваш, сын, любящий вас и приехавший обнять вас…» Нет, Рауль ехал не для этого. Нам известно, что он никогда не любил своих родителей и давно уже считал всякую связь между ними и собою как бы прерванной; он хотел только узнать, живы ли они еще, и в этом последнем случае бросить им несколько горстей золота, даже не сказав им, кто он.

Молодой человек доехал до половины дороги между главным входом в парк и домиком Риго. С одной стороны виден был помещичий замок, с другой – стоячая и мутная вода маленького пруда отражала как в зеркале блестящий круг ночного светила.

Было около восьми часов вечера. Рауль удивлялся, почему не видно было огня на том месте, где должен был находиться домик. Он быстро подъехал и с горестным изумлением, доказывавшим, что даже в самых ожесточенных сердцах святая любовь к семейству никогда окончательно не умирает, увидел, что хижина исчезла. Не осталось даже следов ни ее, ни забора, а на том месте, где некогда расстилался смиренный садик, виднелся пустырь, заросший высокой травой.

Какая причина могла заставить его родителей уничтожить свое единственное наследие? Таков был вопрос, который задал себе Рауль; но ему было решительно невозможно найти удовлетворительный ответ. Молодой человек, очевидно, не мог в такое позднее время получить какое-либо объяснение, не рискуй привлечь к себе опасное внимание, и уже хотел было удалиться.

Но вдруг он услыхал неподалеку лай собак и глухой топот многочисленного стада баранов, которое скоро неслось к нему. Рауль отъехал немного в сторону, чтобы пропустить баранов, которых гнали две чудесные пастушьи собаки. Когда же пастух, шедший позади, поравнялся с ним, молодой человек дотронулся до плеча его кончиком своего хлыста, сказав:

– Эй! друг мой, послушай-ка…

Пастух, мальчик лет двенадцати, тотчас остановился и спросил:

– Вы со мною говорите?

– Да, друг мой, с тобой.

– Вы, верно, хотите знать, куда вам ехать?..

– Нет.

– Так что же вам нужно?

– Просто поговорить с тобой.

– И мне бы тоже хотелось, да только нельзя…

– Почему?

– Надо загнать стадо… а то меня разбранят и, может быть, прибьют, если бараны возвратятся без меня…

Рауль вынул из кармана несколько серебряных монет и подал их пастуху, говоря:

– Вот возьми, друг мой, если тебя разбранят и прибьют, то, по крайней мере, хоть не даром.

Мальчик поспешно сорвал с головы пестрый бумажный колпак и с этой минуты отдался в полное распоряжение Рауля. Отвести же баранов в овчарню было делом собак и притом, если бы какой-нибудь и заблудился, то его отыскали бы на другое утро, тем вернее, что около деревни не водилось ни волков, ни мародеров.

– Друг мой, ты из этой деревни? – спросил Рауль.

– Из этой.

– Стало быть, ты должен помнить, что на этом месте стоял прежде домик?

– Ах! точно… точно, – отвечал пастух, – домик браконьера?

– Именно. Что сделалось с этим домиком?

– Его срыли.

– Я это вижу, но когда?

– Года четыре будет, а точно сказать не могу…

– Кто же его срыл?

– Господин велел.

– Но этот домик принадлежал не ему.

– Видите ли, браконьер стрелял дичь господина… его присудили за это заплатить штраф, а вместо денег взяли дом и срыли…

– Ах так! – вскричал Рауль, сжимая кулаки. – Но мне кажется, – продолжал он через минуту совершенно спокойным тоном, – что бывший помещик маркиз Режинальд де ла Транблэ позволил Рожэ Риго охотиться на своих землях и в лесах?

– Может быть, – отвечал мальчик, – я не слыхал, что сделал прежний господин, но я знаю, что новый засудил браконьера.

– Где же теперь Роже Риго и его жена? – спросил Рауль.

Мальчик не отвечал, как будто этот вопрос смущал его. Рауль заметил его нерешительность.

– Я тебя спрашиваю, где они? – повторил он. – Разве ты не знаешь?

– Зачем же… знаю.

– Так говори же.

– Они…

– Где?

– На кладбище.

– Умерли! – вскричал Рауль. – Умерли?..

– Да!

– Оба?..

– Оба.

– Давно?

– Да через полгода после того, как срыли домик…

– Но где же они жили до дня своей смерти?

– Ночевали где попало, то у одних, то у других, на фермах, в ригах… просили милостыню…

– Милостыню!.. – прошептал Рауль. – Нищета… милостыня и смерть…

Потом он прибавил еще тише, протянув руку к замку:

– Тот кто их убил!.. так низко, так подло убил!.. там!.. но терпение!.. терпение!..

Рауль мог бы сказать себе, что между тем как его родители умирали от голода и нищеты, у него было много золота и что если бы он пораньше осведомился об их положении и поспешил к ним на помощь, то исполнил бы только сыновий долг. Да, конечно, он мог бы сказать себе все это, но он этого не сделал. Молодой искатель приключений имел один из тех характеров, которые, при всяком несчастии, случившемся по их же собственной вине, обвиняют всех и вся, исключая самих себя.

Он позволил мальчику нагнать свое стадо, а сам отправился по дороге к гостинице. Усталая лошадь, чувствовавшая, что возвращается в конюшню, и к тому же беспрестанно понуждаемая голосом и шпорами всадника, везла его домой гораздо скорее, нежели к хижине. Десять часов вечера пробило на деревенской колокольне в ту минуту, когда Рауль сошел с. лошади на дворе гостиницы.

CLXII. Слуги

На другое утро, к великому удивлению отставного сержанта Ла-Роза и его солдат, Рауль не отдал, как обыкновенно, приказания отправляться в путь. Весь день прошел в полном бездействии. Только в полдень Рауль призвал в свою комнату Ла-Роза и сказал ему:

– Мы действуем сегодня вечером, и сегодня же вы получите обещанную награду… Ни слова об этом вашим людям, чтобы они не проболтались… Если я открываюсь вам, это необходимо для того, чтобы вы не допустили ваших солдат напиться. Мне нужно, чтобы сегодня вечером все были готовы, спокойны, мысли всех ясны… Вы поняли меня, не правда ли?..

– Клянусь моей гитарой и моей шпагой! – вскричал Ла-Роз. – Вы останетесь довольны мною… Я ручаюсь за всех моих людей… Если кто-нибудь из них напьется сегодня, я готов лишиться моего имени Ла-Роза и моего прозвища трубадура!

– Хорошо.

– В котором часу мы должны выступить?..

– Мы поедем отсюда в десять часов вечера.

– Довольно! мы будем готовы.

Остаток дня прошел без происшествий.

В назначенный час все солдаты были на лошадях, и маленький отрад под предводительством Рауля безмолвно отправился к замку Ла-Транблэ.

Было одиннадцать часов вечера, когда всадники достигли первых домов деревни, разбросанных вокруг замка. Известно, что крестьяне ложатся спать в одно время с курами и другими домашними птицами, то есть тотчас, как настанет ночь. Поэтому улицы деревни были пусты, и всадники проехали так, что никто их не заметил.

Рауль не остановился у парадного входа, а продолжал свой путь вдоль стены парка, пока не достиг двери, отворявшейся посредством секрета, который был молодому человеку хорошо известен. Секрет не изменился. Дверь тотчас же повернулась на своих петлях. Все всадники спешились и, ведя лошадей за поводья, вошли в парк. Там, привязав их к деревьям, они разделилась на две группы. Одной командовал Рауль, а другой Ла-Роз, которому кавалер рассказал все подробности своего плана.

Обе группы направились к замку. Обширный фасад представлял в темноте только две или три светлые точки. Свет этот сиял в окнах столовой, находившейся в первом этаже, и в окна людской и кухни, расположенных в нижнем жилье, почти под землей. Рауль подошел к одному из окон людской и увидал полное собрание всех слуг замка, которые пили и играли. Среди них находились и бывшие служители маркиза Режинальда. Не без волнения молодой человек узнал их лица, напомнившие ему лучшие и прекраснейшие годы жизни. Пока Рауль смотрел, лакей в парадной ливрее вошел в людскую с подносом, на котором стояла серебряная чаша, совершенно пустая, и поставил поднос на стол.

– Ну! – сказал вошедшему другой лакей так громко, что Рауль мог услыхать. – Что там они делают?..

– Что делают?.. Известно что!.. Пьют, как обычно…

– Стало быть, ты им теперь не нужен?

– Нет; я подал им новую чашу с горячим вином, так как эту они уже опорожнили… Прежде чем они осушат этот океан гасконского вина с пряными кореньями, пройдет целый час. Притом, если что им понадобится, они позвонят.

– В таком случае ничто не мешает нам заняться тем же, чем и наши господа?

– Разумеется.

– Ну! так садись же и будем пить.

– Хорошо! – отвечал лакей.

Он сел и наполнил свой стакан.

Рауль не пропустил ни одного слова. Молодой человек сосчитал, сколько было в людской мужчин. Их оказалось десять человек. Кроме того, между ними было пять женщин, вероятно горничных или садовниц. Можно было с достоверностью предполагать, что в людской находилась вся прислуга замка.

«Все мне благоприятствует! – подумал Рауль. – Случай за меня!»

Сделав знак своим людям, он оставил у окон наблюдательный пост и, обойдя замок кругом, дошел до черной лестницы, которая довольно длинным коридором сообщалась с кухнями и другими службами замка. Людская, в которой находились слуги, имела два выхода. У одного Рауль поставил часового с приказанием не выпускать никого, сам же, с четырьмя другими солдатами, вошел во вторую дверь. Все пятеро имели в руках пистолеты. Прибавим к этому, что физиономии спутников молодого человека могли навести ужас на кого угодно. При этом внезапном вторжении слуги оцепенели и сочли себя погибшими. Женщины начали кричать.

– Молчать! – воскликнул Рауль громовым голосом. – Вам не будет сделано никакого вреда… Обри, – сказал он тихо, обращаясь к одному из прежних слуг маркиза Режинальда, – разве ты не узнал меня?

Старый слуга смотрел с минуту на молодого человека, потом, всплеснув руками, вскричал:

– Господи Боже мой!.. Возможно ли? Не ошибаюсь ли я?.. Месье Рауль, вы ли это?

– Да, это я, точно я, – отвечал молодой человек. – И так как ты знаешь, кто я, то скажи своим товарищам, чтобы они успокоились и что им нечего меня бояться…

– Но, ради Бога, – продолжал старый слуга, – месье Рауль, зачем вы приехали сюда?..

– Я должен исполнить долг правосудия, должен отомстить… – возразил сын браконьера Рожэ Риго. – Я хочу судить злодеев, которые уморили с голода моего отца и мать!.. Я отомщу подлецам, которые отняли у меня мое наследство!..

Обри, весь дрожа, хотел было что-то отвечать, но Рауль не дал ему времени и, обращаясь к двум своим подчиненным, сказал:

– Наблюдайте, чтобы никто не вышел отсюда. Вы мне отвечаете своей головой за всех этих людей; имейте к ним величайшее уважение, но если кто-нибудь из них вздумает бежать, стреляйте без разговоров.

В ту минуту, когда Рауль отдал этот приказ, раздался звонок. Рауль знал, что этим звонком пирующие владельцы замка призывали слуг. Настал промежуток молчания. Потом звонок раздался снова, и на этот раз ясно было видно, что звонивший был раздражен.

– Ага! – вскричал Рауль с ужасным хохотом. – Господа приходят в нетерпение; не стоит заставлять их ждать долее… я иду!..

И он вышел.

СLXIII. Господа

В успехе экспедиции нельзя было сомневаться, и почти излишними становились предосторожности, которые Рауль предпринимал до сих пор. Если бы пьяницы, пировавшие наверху, и услыхали на лестнице быстрые шаги нескольких человек, то без сомнения просто предположили бы, что лакеи спешат явиться на зов.

Рауль со своими солдатами в несколько секунд дошел до верхнего этажа. Ла-Роз остался в нижнем жилье. Возле столовой был широкий коридор. У каждой из четырех дверей этого коридора Рауль поставил часового. Пока он делал эти распоряжения, пьяные голоса кричали во все горло:

– Да придут ли наконец эти негодяи!..

– Кажется, прости меня Господи! что они насмехаются над нами!..

– Это вино прескверное!..

– В нем нет корицы!

– И лимона!..

– И сахара!..

– Повар мерзавец!..

– Метрдотель негодяй!

– Все они плуты!..

– Мошенники.

– Надо прогнать этих мерзавцев!..

– Именно, прогнать их!..

– Придут ли они?..

– Не знаю, кто меня удержит проколоть насквозь первого, который появится…

В эту минуту дверь растворилась. Первым появился Рауль. Он вошел один и затворил за собой дверь. На голове у него была шляпа, в левой руке обнаженная шпага, за поясом пистолеты. Он подошел к столу, скрестил руки на груди и громко сказал:

– Вы, кажется, звали, господа? Я пришел… чего вы хотите?

Глубокое удивление, но еще не испуг, отразилось на лицах пирующих. Их было шестеро: кавалер Клодульф-Элеонор де Жакмэ, виконт Антенор де Вертапюи, барон Станислав – Ландольф-Адемар де Морнсуш и, наконец, трое стряпчих, помогавших трем наследникам своими честными и бескорыстными советами. Все шестеро уже, видимо, дошли до первой стадии опьянения; но оно произвело на них совершенно различное действие.

Кавалер де Жакмэ был красен как рак. Лицо виконта де Вертапюи приняло желтый оттенок с багровыми пятнами. Барон де Морнсуш казался не краснее, не бледнее обыкновенного, но не мог раскрыть своих моргающих глаз, и прилипший язык его совершенно отказывался ему повиноваться. У троих же стряпчих покрасневшие носы резко выделялись на посиневших лицах, на которые в беспорядке падали жирно напомаженные редкие волосы.

Повторяем, все шестеро смотрели на Рауля с глубоким и естественным удивлением. Стряпчие его не знали, наследники не могли узнать.

Рауль сделал еще шаг вперед, устремил угрожающий взор на безобразные лица кавалера, виконта и барона и повторил:

– Я пришел… Чего вы хотите?

Кавалер де Жакмэ имел самую крепкую голову из всех собеседников. Мы уже видели его на деле. Он первый опомнился от удивления и, взглянув на Рауля с презрительным видом, спросил:

– Кто вы и каким образом очутились здесь?

Жакмэ не узнавал Рауля, которого видел всего один раз и который притом очень изменился с того времени. Вместо ответа Рауль приподнял шляпу и сказал:

– Господа, взгляните на меня хорошенько…

– Что же дальше? – спросил Жакмэ.

– Теперь, вероятно, вы вспомнили меня?

– Я вас никогда не видел.

– Вы меня видели, видели в лицо!.. И в тот день я сказал вам, что не прощаюсь с вами, потому что мы еще увидимся… Я сдержал свое слово! вот я здесь.

Последние слова Рауля тотчас же пробудили в кавалере де Жакмэ воспоминание о прошлом, промелькнувшее в уме его подобно молнии в темную ночь. Он ясно вспомнил похоронный обед, вспомнил приемного сына маркиза Режинальда, бледного и давшего клятву отмстить. Он понял, что, вероятно, ему и его родственникам грозила какая-то опасность; но, без сомнения, эту опасность можно было предотвратить. Рауль явился один, а у кавалера де Жакмэ было пять товарищей и двенадцать лакеев, и потому он решился выказать твердость.

CLXIV. Кавалер де Жакмэ

Кавалер де Жакмэ принял надменную позу.

– Ах да! – сказал он, презрительно осматривая Рауля с головы до ног. – Теперь я действительно узнаю вас…

Молодой человек не переставал хранить грозное молчание, Жакмэ продолжал:

– Вы, кажется, сын мужика, бродяга, которого мой достойный родственник, покойный маркиз Режинальд, взял к себе из милости?..

Услышав эти слова, Рауль посинел. Глубокая морщина прорезала его лоб. Молодой человек закусил нижнюю губу так крепко, что из нее брызнула кровь, и рука его сжала эфес шпаги. Но он тотчас преодолел эти признаки страшного урагана, собравшегося в его груди, и отвечал почти спокойным голосом:

– Да, я именно тот, про кого вы говорите…

«Он боится! – подумал кавалер де Жакмэ при виде этого спокойствия. – Без сомнения, он думал найти меня одного и испугать своим присутствием… Теперь он видит, что попал в засаду как дурак»…

И ободренный этим убеждением, он продолжал:

– Я не знаю, по какой причине явились вы в этот замок таким неприличным образом, без позволения законных владельцев… но как ни безнравственен этот поступок, я не хочу ставить его вам в вину, потому что вы действительно не можете знать, как следует поступать благовоспитанным людям… Верно, вы пришли просить нашего покровительства или умолять о каком-то пособии? Конечно, вы не заслуживаете ни того ни другого и недостойны ни малейшего участия; но все-таки, ради памяти нашего достойного родственника, покойного маркиза Режинальда, мы не заставим наших лакеев выгнать вас и даже не откажем вам в нескольких экю… Ступайте же на кухню, вы должны знать туда дорогу, пришлите ко мне моего камердинера, и я прикажу ему дать вам небольшую сумму…

Взор Рауля, сначала устремленный на кавалера де Жакмэ, во время этой продолжительной тирады мало-помалу опускался и теперь был совершенно потуплен в пол. Когда Жакмэ перестал говорить, опять наступило молчание, которое в высшей степени стесняло его. Видя, что Рауль не трогается с места, он вскричал:

– Что же вы? чего вы ждете?

Рауль поднял голову, и в эту минуту выражение его глаз заставило кавалера де Жакмэ задрожать; несмотря на пятерых товарищей и двенадцать лакеев, он почувствовал сильный припадок испуга.

– Чего я жду? – повторил Рауль медленным и важным голосом. – Я рассуждаю… я обдумываю…

– Что? – прошептал кавалер де Жакмэ, дрожа.

– Я спрашиваю себя, должен ли я сделать честь такому подлецу, как вы, скрестив с ним мою шпагу, или мне просто следует воткнуть вам в живот этот нож или прострелить голову.

Красное лицо кавалера вдруг позеленело. Страх уступил место ужаснейшему беспокойству. Он встал, опрокинув стул, между тем как собеседники его оставались неподвижны, как будто были пригвождены к своим местам.

– Милостивый государь… милостивый государь!.. – закричал он. – Надеюсь, что вы меня не убьете?

Рауль надел шляпу и, взяв шпагу в правую руку, подошел к кавалеру де Жакмэ, говоря:

– Волков и змей всегда убивают…

– Тот подлец, кто убивает беззащитного… – взревел несчастный провинциал.

– Подлец! – повторил Рауль.

– Да, подлец!..

– И вы, негодяй… вы говорите о подлости! Но хорошо, я, пожалуй, оставлю вам возможность спасения… Я унижусь до вас… я убью вас, но на дуэли… Защищайтесь!

– Не могу… – пролепетал кавалер де Жакмэ.

– Почему?

– Вы видите, что у меня нет оружия…

– Вот оно, – сказал Рауль, указывая шпагой на доспехи, висевшие на стене.

Провинциал, совершенно обезумевший от страха, бросился к доспехам и схватил шпагу, но вместо того, чтобы возвратиться к Раулю, он со всей силой отчаяния дернул за шнурок колокольчика, висевшего возле доспехов. Улыбка страшной ненависти и глубокого презрения появилась на губах Рауля.

– О! подлый трус! – прошептал он.

Кавалер все звонил. По весьма основательной причине никто не явился на этот зов. Мало-помалу Жакмэ потерял надежду получить помощь от лакеев, надежду, которая поддерживала его несколько секунд. Тогда он сделал движение как бы для того, чтобы подойти к Раулю; но, проходя мимо двери, выходившей в коридор, он отворил ее и хотел убежать, но впотьмах он наткнулся на человека, вооруженного с головы до ног, который одной рукой замахнулся на него шпагой, а другой прицелился из пистолета. Кавалер вскрикнул от бешенства и отчаяния и возвратился в столовую, шатаясь как пьяный. Он совершенно растерялся, но ужасное ощущение вдруг вывело его из этого оцепенения. Рауль дал ему пощечину, плюнул ему в лицо и дал по плечу несколько ударов шпагой плашмя. Эти постыдные оскорбления на одно мгновение зажгли искру мужества в негодяе. Он согнулся как ягуар, готовящийся прыгнуть. Хриплый вой вырвался из его горла, глаза налились кровью, пена показалась у рта, и он бросился на Рауля. Тот встретил его острием своей шпаги, которая слегка вошла в грудь де Жакмэ и заставила его отступить. Три раза подряд бросался он на Рауля со слепой, неимоверной яростью, но каждый раз встречал, как железную стену, острие его неподвижной шпаги и отступал, обливаясь кровью. Три струи крови текли из трех ран, из которых ни одна, впрочем, не была опасна, но вид Жакмэ стал отталкивающим, потому что лоб его был прорезан во всю вышину, и лицо несчастного уже не походило на человеческое. Тогда поддельное мужество, о котором мы говорили, вдруг оставило его, оставило вполне. Вместо того чтобы снова напасть на Рауля, подлец бросил шпагу и пустился было бежать. Но бегство было невозможным. Жакмэ знал, что двери караулят, и потому начал бегать вокруг стола, преследуемый своим противником, который напрасно называл его самыми оскорбительными именами, желая заставить его опять взяться за шпагу.

Видя, что все оскорбления не производят на негодяя другого действия, кроме того, что только усиливают его бег, Рауль схватил Жакмэ за платье, остановил, снова дал ему пять или шесть пощечин и наконец швырнул его изо всех сил лицом на стол. Кавалер раскроил себе лоб; боль была страшная. Она произвела на несчастного то же действие, какое производит зажженный светильник, приложенный к бокам старой лошади: в несколько секунд она возвратила ему энергию и ярость. Он приподнялся и, схватив со стола нож, бросился на Рауля, схватил его левою рукою, а правой ударил ножом. К счастью для Рауля, острие ножа только скользнуло по пряжке его пояса; застигнутый врасплох этим неожиданным нападением, молодой человек скоро оправился. Он сдавил правую руку Жакмэ, выхватил у него нож и, прижав несчастного к своей груди со сверхъестественной силой, вонзил ему нож между лопаток. Рауль почувствовал, как судорожный трепет пробежал по телу его побежденного врага. Тогда он выпустил его, и труп тяжело повалился на пол, обагрив его кровью.

CLXV. Возмездие

Кавалер де Жакмэ умер. Нож вонзился в него до самой рукоятки. От падения он прошел сквозь тело, и красное острие вышло посреди груди. Труп был ужасен: разрубленный лоб, обезображенное и окровавленное лицо, глаза, широко раскрытые, но уже тусклые, внушали отвращение.

Губы Рауля были искажены страшной яростной улыбкой; ноздри его дрожали, раздуваясь от свирепого наслаждения. Он оттолкнул ногой обезображенный труп Жакмэ и вскричал:

– Я не ошибался!.. мщение – сладостное чувство!..

Два наследника и трое стряпчих присутствовали при всей этой сцене, неподвижные, как будто окаменевшие от испуга. Пока продолжалась страшная борьба между Раулем и кавалером де Жакмэ, никто из свидетелей ее не был способен сделать движение или произнести слово… Но когда кровавая трагедия пришла к развязке, пятеро испуганных собеседников вдруг, как по волшебству, снова получили способность двигаться, говорить, плакать, стонать и умолять. Все они бросились на колени перед Раулем, стараясь схватить его руки или уцепиться за его платье. Поднялся жалобный хор, подобный хорам в страшных трагедиях Софокла и Еврипида.

– Пощадите!.. – говорил виконт де Вертапюи.

– Смилуйтесь!.. – кричал барон де Морнсуш.

– Помилосердствуйте!.. – молили трое стряпчих.

– Будьте велико…

– Великодушны!..

– Благородны!..

– Будьте милостивы!..

– Будьте сострадательны!..

– Мы негодяи!..

– Мошенники!..

– Страшные плуты!..

– Мы заслуживаем виселицы!..

– Четвертования!..

– И хуже еще!..

– Но мы раскаиваемся!..

– Сожалеем!..

– Печалимся!..

Потом жалобный хор опять принимался кричать:

– Пощадите!..

– Смилуйтесь!..

– Помилосердствуйте!..

Рауль смотрел некоторое время с ненавистью и презрением на пятерых подлецов, которые пресмыкались у его ног и трое из которых даром угощали его зрелищем своей отвратительной трусости, потому что, не оскорбив его ничем, они не имели причин бояться его. Потом, подумав несколько, он сделал знак одному из часовых, стоявших в коридоре, который не мог устоять от искушения и растворил дверь, чтобы посмотреть на драку. Часовой подошел.

– Призови сюда Ла-Роза, его людей и всех слуг замка, – сказал Рауль.

Через три минуты это приказание было исполнено, и столовая наполнилась людьми. При виде трупа кавалера де Жакмэ отставной сержант французской гвардии покрутил свои усы с видом вполне одобрительным и пробормотал сквозь зубы:

– Клянусь моей гитарой и моей шпагой! Прекрасно исполненное дело!..

Слуги же дрожали и думали, что их ведут на смерть. Охотно бросились бы они на колени, как наследники и стряпчие, но не смели. Только зубы их стучали от ужаса.

– Выбросьте из окна эту падаль! – сказал Рауль, указывая на тело кавалера де Жакмэ.

Прежде чем он успел окончить это приказание, окно было уже открыто и послышался глухой шум тела, катившегося по ступеням крыльца.

– Хорошо! – сказал молодой человек. – Подойдите сюда, – прибавил он, обращаясь к Ла-Розу.

– Здесь! – отвечал отставной сержант с военным поклоном,

– Из чего сделаны ножны шпаг ваших солдат?

– Из кожи, и кожи отличной, смею заверить честным словом Ла-Роза; они гибки и крепки, мягки и прочны.

– Прекрасно. Пусть четверо ваших солдат снимут шпаги и возьмут их в руки.

– Исполнено.

– Пусть четверо слуг возьмут эти ножны…

Четверо лакеев, надеясь спасти свою жизнь быстрым к слепым повиновением, тотчас подошли. Ла-Роз еще не понимал мысли своего начальника; но он недолго оставался в неизвестности. Рауль указал на виконта и барона, все еще стоявших на коленях, и сказал:

– Схватите этих двух мерзавцев, снимите с них платье, жилеты, все, да проворнее!.. – продолжал Рауль.

Одной секунды было достаточно, чтобы раздеть виконта и барона, которые от испуга не могли уже ни кричать, ни просить.

– А теперь? – спросил Ла-Роз.

– Теперь пусть четверо солдат поставят их на колени и держат в этом положении, а четверо лакеев бьют их ножнами до тех пор, пока я не велю перестать.

– Прекрасно!.. прекрасно! – весело закричал отставной сержант, который наконец понял, в чем дело. – Честное слово, даже я, Ла-Роз, не придумал бы лучше! Клянусь моей гитарой и моей шпагой! Мысль поистине замысловатая и поэтическая…

– Я буду считать до трех, – продолжал Рауль, – когда я произнесу слово три, лакеи должны ударить разом и продолжать бить в такт… в противном случае я буду принужден датьим урок на их собственных плечах.

Кроме двух наследников, трех стряпчих и четырех лакеев, все захохотали.

– Раз! – сказал Рауль.

И лакеи тверже ухватились за кожаные ножны.

– Два! – произнес молодой человек.

Лакеи подняли руки.

– Три!..

Четверо ножен вдруг опустились на виконта и барона. Оба страшно вскрикнули, употребляя сверхъестественные усилия, чтобы встать на ноги. Но железные руки пригвоздили их к полу, и второй удар был нанесен с изумительной правильностью.

Мы не будем распространяться о подробностях этой отвратительной казни, которая называется бичеванием. Скажем только, что при шестом ударе брызнула кровь, а при двенадцатом стоны и крики прекратились, по той простой причине, что жертвы были уже без чувств.

– Довольно! – скомандовал Рауль.

Отставной сержант, которого это зрелище очень забавляло, нашел, что приказ кончить экзекуцию был дан слишком скоро.

– Клянусь моей гитарой и моей шпагой! – отважился он сказать. – Мне кажется, недурно было бы поколотить также и приказных.

– Не к чему, – возразил Рауль, между тем как несчастные громко кричали, – для них я придумал другое наказание…

И обратившись к лакеям, он приказал принести три фляжки водки. Это было сделано в одну секунду, потому что в шкафах столовой находился огромный запас напитков.

– Теперь дайте мне три самых больших стакана, какие только есть в замке… – продолжал Рауль.

Лакей повиновался, Рауль велел наполнить водкой эти гигантские стаканы, в каждый из которых входила целая бутылка. Потом он сказал стряпчим:

– Любезные друзья, выпейте в честь правосудия.

– От всего нашего сердца, – пролепетали стряпчие.

– Только, мои добрые друзья, – продолжал Рауль, – заметьте себе вот что: надо опорожнить разом весь стакан… Если вы приметесь пить во второй раз или оставите хоть каплю на дне, я тотчас же прикажу прострелить вам голову…

Стряпчие побледнели.

– Ну, – продолжал Рауль, – время не терпит, поторопитесь…

Пять или шесть пистолетов были направлены в головы приказных. Они решились, схватили гомерические кубки и, не останавливаясь, не переводя дух, осушили их до последней капли, прокричав по приказанию Рауля:

– В честь правосудия!..

Последствия этого тоста были страшны и внезапны. Бледные лица стряпчих побагровели. Стаканы выпали из их ослабевших рук, и они все трое, задушенные алкоголем, покатились на пол… Если они еще не совсем умерли, то жизнь их уже не стоила и одного су…

– Когда приказные пьют в честь правосудия, – сказал Рауль в виде философического размышления, – всегда бы должны выходить подобные последствия…

Потом, обратившись к своим солдатам, которых чрезвычайно забавляли эти эпизодические сцены, он сказал:

– Друзья мои, я привел вас сюда затем, чтобы совершить свое мщение… Мое желание исполнилось, и, конечно, я не мог воображать, чтобы оно исполнилось так успешно и так блистательно. Отчасти вам я обязан всем этим и заплачу за это по-царски!..

Рауль бросил на стол тяжелый кошелек, наполненный золотом, и продолжал:

– Вы найдете в этом кошельке сумму, которую я обещал Ла-Розу, и даже сотню луидоров лишних… но это еще не все… подобная шита была бы весьма скудной, а повторяю, я хочу заплатить вам щедро… Замок, в котором мы находимся, принадлежит мне! Он мой по воле его благородного и последнего владельца… А я отдаю вам то, что он отдал мне… Все здесь принадлежит вам… берите… все ваше…

Крик радости вырвался у всех авантюристов.

– Пойдем грабить! – завопили они. – Славная добыча!..

И самые догадливые подхватили серебро, находившееся на столе.

– Клянусь моей гитарой и моей шпагой! – пробормотал Ла-Роз, засовывая в свои широкие карманы ложки и вилки. – У этого дворянина истинно высокие идеи! Приятно трудиться под его начальством…

Напевая первые стихи сентиментального куплета, он схватил свечку и побежал осматривать замок от погреба до чердака» чтобы награбить вдоволь, солдаты подражали его примеру, и скоро старый замок наполнился неистовыми и беспорядочными криками этих разбойников.

Между тем Рауль вышел из замка и быстро направился в ту сторону парка, где были привязаны лошади. Он вскочил на своего коня, галопом проскакал по улице деревни, по-прежнему спящей, и замедлил бег лошади только тогда, как выехал на вершину того пригорка, о котором мы уже говорили несколько раз и который возвышался над замком и парком. Тут он остановился и обернулся. Ночь была темная, и огромные черные тучи медленно катились по мрачному небу. В окнах замка виднелись огни, перебегавшие подобно тем блуждающим огонькам, которые бывают видимы на болотах.

Вдруг в окнах замка блеснул яркий свет, разгоравшийся все ярче и ярче… Рауль увидал, как к небу поднялся огромный столб дыма; скоро дым сделался гуще и темнее; миллионы искр брызнули из окон, как на фейерверке, и синее пламя, извиваясь подобно гигантской змее, обвило каменные карнизы и аспидную кровлю.

– Замок горит, – прошептал Рауль. – Я этого ожидал… так и должно быть… Благородный замок! Какой печальный конец! Но этого требовало правосудие.

Неподвижный, он продолжал смотреть. Пожар, которого никто не думал останавливать, увеличивался с каждой секундой. Вскоре все небо побагровело от зарева.

– Я сдержал мое обещание! – вскричал молодой человек. – Я принес сюда траур, кровь и огонь!

Потом, повернув, как бы с сожалением, голову своей лошади, Рауль пустил ее в галоп по холму по направлению к деревне, которую оставил несколько часов тому назад. В гостинице он нашел Жака, который стоял во дворе и держал за поводья двух оседланных лошадей, как Рауль приказал ему. Предоставив своей лошади полную свободу вернуться в конюшню, Рауль вскочил на одну из лошадей, которых держал Жак, и вместе со своим верным слугой поскакал по дороге в Париж. Более двух часов господин и слуга скакали во всю прыть, не размениваясь ни одним словом. Наконец Рауль в первый раз оглянулся назад. Между замком Ла-Транблэ и тем местом, где он находился, было более пяти лье. Однако на горизонте было такое яркое зарево, как будто солнце готово было показаться из-за холмов.

– Ах, кавалер, – вскричал Жак, – какой там ужасный пожар!..

Рауль не отвечал на это замечание и опять пустил лошадь в галоп.

«Не слишком ли жестоко я отомстил?» – спрашивал он себя.

Если читателям нашим любопытно знать об участи виконта де Вертапюи, барона де Морнсуша и трех приказных – особ, достойных такой участи – мы расскажем о них.

Два сонаследника кавалера де Жакмэ остались в столовой совершенно без чувств вследствие страшного бичевания. Водка привела трех приказных точно в такое же состояние. С той минуты, как в замке начался грабеж, никто о них не заботился, Слуги убежали; разбойники старались забрать все, что возможно, и разбивали шкафы и комоды. Свечка, нечаянно поднесенная одним из них к занавеске, быстро развила пожар. Когда пламя и дым охватили столовую, страшный жар вывел из обморока виконта де Вертапюи и одного из стряпчих. Несчастные старались ползком добраться до лестницы; но пламя преграждало им путь. Им оставалась одна свободная дорога: окно, в которое они и бросились. Один разбил себе череп; другой – поясницу. Оба умерли на месте. Двое других стряпчих и барон де Морнсуш задохнулись от дыма.

Все пятеро были ужасные негодяи, как и кавалер де Жакмэ. Однако, как христиане, мы должны пожелать:

– Господь да помилует их души!..

Мы рассказали, что как только начался грабеж, все слуги убежали. Они подняли тревогу в деревне, рассказывая, что шайка разбойников и убийц ворвалась в замок, убила господ и, наверно, перережет и сожжет всю деревню. Это ужасное известие распространилось с быстротою молнии. Менее чем через четверть часа крестьяне вооружились, одни вилам». другие старыми заржавленными шпагами и карабинами. Эта импровизированная армия засела а парке в чаще деревьев. Добрые пикардийцы от всего сердца ненавидели новых владельцев замка и вовсе не намерены были мешать грабежу; но, боясь, чтобы разбойники не ворвались в их собственные жилища, решили истребить всю шайку бродяг, намеревавшихся, по словам лакеев, опустошить деревню точно гак же, как замок.

Поэтому, когда Ла-Роз и солдаты его, прогнанные пожаром, предполагали с богатой добычей возвратиться к своим лошадям, они вдруг услышали, к своему величайшему удивлению, залп из карабинов и на них, неизвестно откуда, посыпался град пуль. Двое из них упали. Остальные со шпагами в руках в бешенстве бросились обыскивать деревья и отвечали на выстрелы из карабинов выстрелами из пистолетов. Началась драка. Она была ужасна, но непродолжительна. Авантюристы были лучше вооружены, но на каждого приходилось по двадцать крестьян. Ла-Роз и его солдаты, окруженные со всех сторон, геройски сопротивлялись: но подавленные численностью, эти герои преступления должны были пасть, успев тем не менее положить на месте десятка два своих противников.

Освещаемая зловещим пламенем пожара, большая аллея была усеяна трупами и залита потоками крови. Только два разбойника успели убежать, добраться до того места, где были привязаны лошади, и выехать из парка и деревни. Один из них был Ла-Роз. Отставной сержант лишился в сражении одного глаза, выколотого вилами, и правого уха, отрубленного косой; это все же не помешало ему через месяц после рассказанных нами происшествий отличаться, с повязкой на глазу и с пластырем на ухе» в таверне «Союз Марса и Венеры», клясться по-прежнему своей гитарой и шпагой я напевать сентиментальные куплеты.

Рауль де ла Транблэ благополучно вернулся в Париж: продав своих лошадей в Аббевилле, он ехал с Жаком на почтовых день и ночь.

Странное дело, молодой человек сам не мог объяснить себе, отчего он не чувствовал той радости, которой ожидал после совершившегося мщения. Характер его сделался мрачен. Ночью ему снились зловещие сны; ему представлялись кровавые трупы и призраки, освещенные багровым заревом пожара. Он просыпался орошенный холодным потом и невольно спрашивал себя:

«Не слишком ли жестоко я отомстил?»

CLXVI. Покушение на самоубийство

Много дней, много месяцев, много лет Рауль провел, беспрестанно повторяя себе, что ничего на свете не желал так, как мщения… Он это говорил и думал.

Теперь, когда эта цель его жизни была достигнута, был ли он счастлив? Нет. Никогда он не чувствовал такой глубокой и мрачной тоски, никогда не смотрел на настоящее и будущее таким отчаянным взором. Удовольствия, почести, богатство, любовь, все это являлось ему сквозь траурный креп. В голове его вмещались только самые грустные мысли. Печальный молодой человек утратил сон и аппетит, он бледнел и худел, и верный Жак приходил в отчаяние.

В таком положении дел, в голове Рауля снова мелькнула мысль о самоубийстве, которой он и прежде поддавался без большого сопротивления; однако он вначале решился на последнее усилие; другими словами, он вздумал попробовать привязаться к жизни посредством какой-нибудь страсти, А какие страсти могли быть полезнее всего для этого великого опыта? Любовь? Но Рауль убеждал себя, что сердце его было более мертво и холодно, чем у старика. Вино? Одна мысль о постоянном пьянстве внушала молодому человеку отвращение, которое он не в силах был преодолеть. Игра?.. А!.. игра… Рауль сказал себе, что карты доставили ему богатство и что, может быть, и теперь не откажут в тех сильных ощущениях, в которых он нуждался, чтобы жить! На этот раз уже не прибыли шел он искать у зеленого сукна, а интереса в жизни.

Итак, он вернулся в игорный дом на улице Сент-Онорэ, куда мы уже не раз сопровождали его.

Возвращение Рауля к игре доставило бы недостаточно добросовестному романисту прекрасный случай распространить на несколько страниц исполненные волнений перемены выигрыша и проигрыша… но Боже мой, это было бы ужасно скучно, и для нас достаточно будет полдюжины строчек.

Счастье изменило Раулю. Он проигрывал с таким же удивительным постоянством, с каким прежде выигрывал; проигрывал беспрестанно, безостановочно, десять дней подряд. Рауль был вне себя от радости. Его богатство уничтожалось, но что за беда? Молодой человек достигал своей цели. Его мрачная грусть, угрюмая озабоченность исчезли совершенно. Он становился беззаботным как прежде, может быть, даже более прежнего; он только этого и желал. Скоро Рауль увидал, как последний луидор из его наличных денег растаял в пожирающем пламени «ландскнехта», как комок снега при первых лучах теплого весеннего солнца.

Тогда он продал свою великолепную мебель. Потом свои картины… Потом своих лошадей… Потом свои вещи… Потом почти весь свой гардероб. Кроме Жака, все слуги были отпущены. Рауль нанял на улице Ришелье, на третьем этаже одного небогатого дома, очень маленькую меблированную квартиру. Деньги, вырученные им от продажи вещей, быстро исчезли.

В один прекрасный день у Рауля осталось только тридцать луидоров, часы, подаренные ему маркизом Режинальдом и игравшие такую важную роль в этом рассказе, и пара пистолетов, которые он оставил для того, чтобы в одно прекрасное утро или в не менее прекрасный вечер прострелить себе голову.

Рауль положил в карман двадцать луидоров и пошел играть. Он отправился с намерением – если счастье ему не поблагоприятствует – отдать Жаку остальные десять луидоров, а потом застрелиться.

Счастье не вернулось. Двадцать луидоров исчезли в пять минут. Рауль очень философски помирился с этим положением, предвиденным давно, вышел из игорного дома и, насвистывая сквозь зубы модную арию, возвратился домой, чтобы убить себя.

Он поднялся на третий этаж и, так как, уходя, дал Жаку позволение выйти, сам отворил дверь ключом, который был у него в кармане. Войдя в комнату, он зажег свечу, завернул десять луидоров в бумагу, на которой написал: «На память моему верному Жаку».

Потом взял пистолеты и осмотрел их… Они не были заряжены! Рауль с гневом топнул ногою и пошел взять из комода порох и пули, которые два дня тому назад сам положил туда. Напрасно искал он. Порох и пули исчезли.

CLXVII. Маскарад

Руководимый инстинктом привязанности, Жак опасался, чтобы господин его не покусился еще раз на ужасное самоубийство. Настойчивость, с какою Рауль хотел оставить пистолеты, продав все другие, более полезные, вещи, увеличила опасения верного камердинера. Рискуя заслужить гнев и упреки барина, он разрядил пистолеты и спрятал порох и пули под свою кровать.

Так как была уже ночь, Рауль не мог купить себе ни пуль, ни пороху и потому должен был отказаться на время от своего убийственного намерения. Правда, ему оставались еще два средства лишить себя жизни; а именно – выброситься из окна или проткнуть себя шпагой. Но самоубийство имеет свои прихоти, не более и не менее, чем все другие страсти. Иной англичанин охотно перерезает себе горло бритвой в туманный день, но ни за что не согласится повеситься. Другой, напротив, очень комфортабельно вешается на гвоздь, а ни за что не проткнет себя холодной сталью. Негоциант, убивающий себя по случаю банкротства (существуют ли еще такие ныне?) стреляется из пистолета; мышьяк ему противен. Предлежите влюбленной гризетке лишить себя жизни не посредством жаровни, настоем медных денег в уксусе или утоплением в Сене, и вы увидите, с каким видом она вас примет. Словом, Рауль хотел умереть не иначе как прострелив себе голову. Когда первое разочарование несколько прошло и первый гнев утих, он сказал себе:

«Поживем до завтра, если уж это непременно нужно… Ночь скоро пройдет!..»

Но тотчас же, в виде размышления, он прибавил:

«Скоро пройдет! Но что же делать ночью, если не спится?..»

Размышляя, каким бы образом употребить несколько часов, остававшихся ему для жизни, Рауль наконец придумал.

«Поеду в маскарад, – подумал он, – там, по крайней мере, я подожду рассвета в многочисленном и шумном обществе…»

Приняв это намерение, Рауль развернул пакет, приготовленный для Жака, и положил десять луидоров в карман, не без сожаления о глубоком спокойствии, которое пуля и порох доставили бы ему. Странное расположение духа для человека, едущего на маскарад!

С ноября 1716 года Филипп Орлеанский, регент Франции, позволил герцогу д'Антенскому давать каждую зиму маскарады в оперной зале. Сначала число этих балов было ограничено тремя в неделю. Это новое удовольствие имело огромный успех.

Без сомнения, этому способствовало то, что театральные машинисты нашли способ поднимать без труда и менее чем за час пол партера в уровень со сценой, которая, таким образом, соединившись с залой, составляла огромное пространство, освещенное множеством люстр, В этой-то импровизированной зале замаскированная толпа демонстрировала свои странные и пестрые костюмы и заводил? бесчисленные интриги перед глазами людей более спокойных, которые наполняли ложи. Эта комедия, по словам современников, стоила всякой другой. Многие из дам под предлогом чрезмерной жары (довольно правдоподобным) через некоторое время снимали с себя маски и обнаруживали таким образом, в оживленных сценах, те впечатления, которые под маской, к несчастью, могли бы быть скрыты. Маскарады обыкновенно бывали полнехоньки, тем более что пять ливров, уплачиваемых при входе, составляли безделицу сравнительно с наслаждением, которое доставляли подобные зрелища. Конечно, никто не пожалел бы заплатить и луидор в те дни, когда регент, являясь в опере, выставлял себя перед добрыми парижанами в придачу к спектаклю. Довольно часто можно было видеть, как его королевское высочество прогуливался по этой арене сумасбродства, под руку с одной из своих возлюбленных, шатавшейся так же, как и он, от опьянения.

В один вечер, после ужина в Пале-Рояле, регент был до того пьян, что один из его фаворитов, де Канильяк, очень боялся, чтобы его высочеству не вздумалось в таком состоянии появиться в оперной ложе, потому что в таком случае спектакль, по всей вероятности, сделался бы чересчур забавным для публики. Вследствие этого он умолял сто высочество лечь спать, доказывая самым убедительным образом, что духота, жара, свет от люстр, музыка и шум толпы непременно нагонят на него мигрень. Герцог сделал вид, будто согласился на просьбу де Канильяка, лег в постель в его присутствии и, чтобы скорее избавиться от его докучливого надзора, начал храпеть как человек, глубоко спящий. Де Канильяк, обрадовавшись своему успеху, вышел на цыпочках, потирая себе руки. Едва он затворил за собою дверь, как регент перестал храпеть, раскрыл глаза, соскочил с постели, позвонил камердинеру и, поспешно одевшись, отправился в оперу. Там он несколько раз прошелся по зале, шатаясь так сильно, что не мог не обратить на себя всеобщего внимания.

На другой день герцог Орлеанский, узнав, что де Канильяку известна его шалость, сказал, как только тот вошел в его спальную:

– Вот мой ментор идет меня бранить за то, что я поступил вчера вопреки его воле!..

– Не бойтесь, – отвечал де Канильяк, – вы никогда не будете моим Телемаком…

Легко понять, что в том расположении духа, в каком находился Рауль, он ехал в оперу не затем, чтобы искать удовольствия, а единственно из желания убить время на несколько часов. Молодой человек хотел почувствовать вокруг себя шум, движение и радость, но не имел намерения рассеяться от мрачных мыслей, в которые был погружен. Поэтому, желая избегнуть навязчивости и пустой болтовни, Рауль надел черное домино и маску. Благодаря принятой им предосторожности его никто не мог узнать. Он бросился в самую гущу толпы, толкая всех направо и налево и нисколько не заботясь об угрожающем ропоте, который раздавался вокруг него в группах, между которыми он проходил. Легко понять, что дуэль и даже несколько дуэлей не должны были составлять проблемы для человека, который имел намерение на следующий же день прострелить себе голову; но Рауль не искал ссоры. Пистолетный выстрел, который он предназначал себе, нравился ему, по крайней мере, не меньше, чем и удар шпагой, нанесенный чужой рукой. Однако молодой человек все-таки находил маленькое развлечение сердить окружающих его и продолжал толкать, ни более ни менее как ревнивый муж, бегущий за женой, затерявшейся в толпе. Странное дело, почти неслыханное, Рауль слышал, как окружающие бранили его, но не наткнулся ни на одну ссору. Утомившись наконец от поистине геркулесовского труда насильственным образом разделять сплошные массы толпы, Рауль отправился в фойе. Там он прохаживался долго, но посреди сумасбродных любовных интриг, завязывавшихся вокруг него, был так же печален, как траппист, стоящий на краю могилы, которую он роет для самого себя, и прислушивающийся к голосу, повторяющему ему беспрерывно:

– Брат, надо умереть!

Однако мало-помалу Рауль вышел из этой мрачной озабоченности. Каким образом это случилось и почему, мы сейчас объясним читателям.

Большая часть женских домино, прохаживавшихся в фойе, были черные. Поэтому Рауль, в своей одинокой прогулке, не мог не заметить между ними одну молодую женщину, которая раз десять подряд встретилась с ним. На ней была черная бархатная полумаска – и розовое домино. Этот яркий и веселый цвет резко выделялся среди темных костюмов и непреодолимо привлекал взор.

CLXVIII. Розовое домино

Молодая женщина в розовом домино была совершенно одна.

Наши читатели вправе нас спросить, каким образом мы знаем, что она была молода, тогда как на ней была бархатная маска. Боже мой! Разве в молодости нет чего-то, что выдает молодую женщину, как бы она ни скрывалась? Лицо незнакомки Б розовом домино было закрыто, это правда, но ее стан, тонкий и гибкий, представлял гармоничные и безукоризненно правильные контуры. Шея была ослепительной белизны. Ничто не могло сравниться с аристократической формой ее длинных и тонких рук, с эластичной гибкостью ее восхитительной ножки. Сквозь два отверстия маски темно-голубые глаза бросали взгляды то живые и быстрые, как стрелы, то прикрытые облаком меланхолической мечтательности. Наконец, последний признак, доказывающий цветущую молодость незнакомки, был локон, светло-каштановый, изумительно густой и подобно змее извивавшийся у ее правого уха. Невозможно было бы вообразить что-нибудь обольстительнее очаровательной наружности розового домино. Что же было бы, если б незнакомка сняла маску?

Эти самые мысли невольно пришли в голову Рауля, когда он в десятый раз встретился с молодой женщиной. На минуту он пробудился из своего оцепенения, но почти тотчас же сказал себе, что со стороны человека, которому остается жить только два часа, было по меньшей мере сумасбродно увлекаться одной из богинь оперного бала. В то же время, чтобы удостовериться положительным образом в том, сколько минут отделяли его еще от порога вечности, Рауль вынул часы. Было пять часов утра. В семь часов, по всей вероятности, он найдет открытой какую-нибудь лавку оружейника и купит два заряда пороха и пуль. Стало быть, он не ошибся, когда думал, что ему оставалось жить только два часа. Рауль покачал головою с довольным видом и положил часы в карман; но едва он успел сделать движение, возле него вдруг раздался слабый крик. Трепещущая рука схватила его руку, и голос необыкновенно приятный, но дрожащий от волнения пролепетал ему на ухо:

– Вы кавалер Рауль де ла Транблэ, не правда ли?..

При этом неожиданном вопросе Рауль вздрогнул и с изумлением взглянул на ту, которая узнала его, несмотря на его маску.

Это была женщина в розовом домино. Онемев от удивления, Рауль искал ответа. Голос продолжал, но с умоляющим и страстным выражением:

– О! сделайте милость, скажите: тот ли вы, кого я назвала?

– Я и есть кавалер де ла Транблэ, – отвечал Рауль.

– О, слава Богу! – вскричала молодая женщина. – Наконец я вас нашла! Я уже перестала надеяться!

– Как? Вы меня искали?

– Да, и очень давно!

– Чему должен я приписать такое счастье? Потому что, как мне кажется…

Рауль остановился.

– Вы меня не знаете? – докончила молодая женщина.

– По крайней мере, мне так кажется… разве я ошибаюсь?

– Может быть; во всяком случае, вы видите, что я вас знаю…

– Это не подлежит никакому сомнению; но каким образом вы узнали меня в этом костюме?

– Вы это узнаете после…

– Почему же не сейчас?

– Потому что отвечать на ваш вопрос значило бы полностью открыть перед вами мою тайну…

– А вы хотите ее сохранить?

– Я хочу, по крайней мере, выбрать другое место, чтобы сообщить ее вам…

– Вы подстрекаете мое любопытство!

– От вас зависит удовлетворить его…

– Когда?

– Сейчас.

– Каким же образом?

– Вы свободны?

– Свободен.

– В таком случае оставим этот бал.

– Куда же мы поедем?

– Ко мне.

– Согласен, – отвечал Рауль. – Я поеду с вами, но я должен заранее сказать вам одно…

– Что такое?

– Что не смогу посвятить вам более двух часов…

– Может быть, у вас назначено свидание? – сказало, задрожав, розовое домино.

– Именно.

– Без сомнения, с женщиной?

Рауль отвечал только утвердительным наклонением головы я неопределенной улыбкой. Та, кому он назначил свидание, действительно была женщина…

– Ничто на свете…

– Вы в этом уверены?

– О! Разумеется…

– Та, которая вас ожидает, стало быть, очень хороша и очень любима?

Рауль не отвечал, но на губах его обрисовалась та же улыбка, о которой мы говорили сейчас. Молодая женщина продолжала колким и ревнивым тоном, которого не могла вполне скрыть:

– Она здесь?

– Та, к которой я пойду через два часа? – спросил Рауль.

– Да.

– Как вы ни прекрасны, – отвечал кавалер, – но вы не были бы уже царицею этого бала, если бы та, которая меня ждет, была здесь… ей стоит только появиться, чтобы владычествовать надо всеми… ей стоит только дотронуться кончиком пальца до плеча самого влюбленного – и тот, даже не оборачиваясь, оставит свою возлюбленную и пойдет за ней…

– Я вас не понимаю… – прошептало розовое домино.

Рауль продолжал с какой-то экзальтацией:

– Та, которая меня ждет, царица мира… Ненасытная Мессалина… Избегаете ли вы ее или зовете, вы все-таки будете принадлежать ей, когда она захочет; никто ей не сопротивляется и никто ей не изменяет, потому что ее возлюбленные уже не выходят из ее объятий, когда она сомкнет их…

– И эта женщина… эта женщина… – спросило розовое домино. – Кто же она?

– Это Смерть! – отвечал Рауль.

Рука розового домино сжала руку кавалера де ла Транблэ.

– А! – вскричала незнакомка. – Я угадываю… через два часа вы деретесь на дуэли…

– Нет!

– Но если так, что же вы…

– Я не дерусь на дуэли, – перебил Рауль, – но через два часа я убью себя…

– Убьете?

– Непременно.

Под черной бархатной маской лицо розового домино сделалось бледнее восковой свечи.

– Вы хотите убить себя?! – повторила она во второй раз, но таким слабым голосом, что его едва можно было расслышать.

Рауль поклонился.

– Но зачем? Зачем?.. – пролепетала молодая женщина,

– Это моя тайна… и у меня также есть тайны…

– Вы мне поверите эту тайну?

– А вы разве поверили мне вашу?

– Я обещала вам сказать ее…

– Ну, если вы скажете, и я тоже скажу…

– Вы клянетесь?..

– Это невозможно!.. Невозможно!.. Я ни в чем не клянусь… Я сам еще не знаю, что а сделаю, потому что, как я уже имел честь сказать вам, это зависит немножко от вас…

Окончив эту фразу, Рауль во второй раз вынул часы.

– Как быстро проходит время! – прошептал он. – Нам осталось только три четверти часа…

– Так пойдемте же!.. Пойдемте скорее…

И схватив Рауля за руку, розовое домино потащило его по коридорам, наполненным масками. Через несколько секунд дошли они до лестницы.

«Кто такая эта странная женщина? – спрашивал себя Рауль. – Откуда она меня знает?»

В сенях театра между толпой лакеев, ожидавших своих господ, отличался гигантский гайдук, великолепно одетый в красную ливрею с галунами по всем швам. При виде розового домино колосс поспешно встал и поклонился, сняв свою меховую шапку, обложенную галуном.

– Карету, – сказала молодая женщина.

Гайдук бросился стремглав. Удивление Рауля возросло.

CLXIX. Часы

Через несколько секунд гайдук вернулся.

– Карета готова, – сказал он.

Розовое домино опять взяло за руку Рауля и вышло с ним. Перед перистилем театра их ждала великолепная карета, сиявшая позолотой, но без герба. Другой гайдук, одетый точно так же, как и первый, стоял у открытой дверцы. Толстый кучер, величественно сидевший на широких козлах с красным чехлом, едва удерживал пару прекрасных вороных лошадей. Молодая женщина села в карету. Рауль поместился возле нее. Лакей захлопнул дверцы, и лошади помчались во весь опор.

Едва карета тронулась с места, как розовое домино схватило руку Рауля и сжало ее в своих руках. Рауль почувствовал, что горячая слеза капнула на его руку.

– Вы плачете? – вскричал он.

– Да, – прошептала молодая женщина.

– Отчего?

– Оттого, что сердце мое разрывается!.. оттого, что через несколько минут решится моя участь… оттого, что сию минуту, как только вы увидите мое лицо, вы, без сомнения, оттолкнете меня с ужасом…

– Я оттолкну вас? – перебил Рауль. – Почему же? Разве вы не прелестны?

– Я хороша… По крайней мере, так говорят…

– В таком случае почему же я оттолкну вас?..

Вместо ответа молодая женщина продолжала:

– Сердце мое разрывается, потому что некогда я сделала вам много зла… По крайней мере, способствовала этому… и с того времени я вас люблю… я вас отыскивала повсюду… и в ту минуту, когда я могла бы, может быть, загладить прошлое, я наконец нашла вас… но затем, чтобы лишиться опять, потому что вы хотите умереть…

И слезы молодой женщины закапали еще чаще и горячее на руку Рауля. Она подняла эту руку и с страстной любовью прижала ее к своим губам.

– Но кто вы?.. Кто вы?.. – вскричал Рауль.

– Кто я?.. Увы! Вы это узнаете… узнаете слишком скоро…

Рауль хотел было настаивать, желая узнать сию же минуту; но карета вдруг остановилась у крыльца маленького особняка, необыкновенно красивого. Дверцы растворились. Рауль и его спутница вышли.

Следя за розовым домино, Рауль прошел пять или шесть комнат, меблированных с княжеской роскошью. Наконец они оба вошли в маленькую гостиную или, лучше сказать, в будуар, обитый голубым атласом, по которому были вышиты серебром цветы. Кресла, экраны, ширмы из настоящего палисандрового дерева отличались изяществом рисунков. В камине сверкал огонь. Восковые свечи в люстре и двух канделябрах проливали почти дневной свет. Перед камином на столе стояли холодные кушанья, варенья, пирожные, словом, это было то, что обыкновенно называется закуской на случай. Французские и испанские вина сверкали в графинах из венецианского хрусталя. Наконец, стоявшие по обеим сторонам камина две широкие и глубокие козетки, казалось, были приготовлены для сладостного успокоения, для томных мечтаний любви.

Рауль одним взглядом охватил все подробности, которые мы описали, и еще много других, которые мы пропустили. Он заключил, что находится или у знатной дамы-миллионерши, или у одной из жриц продажной любви. Но Рауль очень мало знал модных развратниц и вовсе не знал настоящих знатных дам. Не видя выхода из своего недоумения, он мог только повторить:

– Но кто же вы?

Незнакомка поднесла руку к маске; но в ту минуту, когда она хотела сорвать ее, она вдруг бросилась к ногам молодого человека.

– Что вы делаете? – пролепетал он, силясь приподнять ее. – Ради Бога…

– Поклянитесь мне… – перебила молодая женщина, – что, увидав мое лицо, вы не выразите ни презрения, ни гнева… поклянитесь, что выслушаете до конца то, что я хочу вам сказать…

– Можете ли вы сомневаться?

– Клянитесь!

– Хорошо… клянусь!

Молодая женщина приподнялась.

– Смотри же, – сказала она, – смотри… но помни, что ты поклялся…

Маска упала. Рауль увидел обрамленное густыми локонами свежее и кроткое личико, несколько бледное. Одного взгляда было ему достаточно, чтобы узнать ото лицо.

– Эмрода!.. – вскричал он. – Эмрода!..

– Да, – пролепетала молодая женщина, потупив голову, – да, Эмрода… та презренная женщина, которая вас ограбила, обокрала… и которая вас любила…

– Эмрода! – повторил Рауль в третий раз. – Та, о которой я мечтал так часто… – прошептал он, но так, что молодая женщина услыхала. – Благодетельный гений, помогавший мне с таким нежным участием… Эмрода… фея с белокурыми волосами, коснуться которых жаждали мои губы, потому что мое сердце хотело любить ее…

– Рауль!.. Рауль!.. – вскричала молодая женщина с выражением самой пылкой радости. – Правду ли ты говоришь?

– Зачем мне лгать, Эмрода?..

– Нет!.. Это невозможно!.. Невозможно!..

– Почему?

– Разве вы все забыли?

– Напротив, помню…

– Но эти люди… эти негодяи, которые вас ограбили… вы знали, что я их сообщница?..

– Их сообщница? Нет, я этому не верю. Конечно, они сделали из вас послушное орудие, употребив средства, мне неизвестные… но если вы были их рабою, вы не были их сообщницей… и доказательством служит то, что эти люди меня обокрали, а вы возвратили мне то, что могли спасти из обломков моего кораблекрушения, вашу часть добычи…

Эмрода молча плакала; но теперь по ее бархатистым щекам текли слезы радости. Рауль, вынув из кармана часы и подавая их Эмроде, продолжал:

– О! Я помню, как будто это случилось сегодня, в тот день, когда во второй раз мне подали в гостинице «Золотое Руно» небольшой пакет с моим адресом… помню, как я раскрыл пакет… В нем были эти часы, мое сокровище, драгоценный сувенир. Вместе с часами лежала записочку, на которой написаны были только два слова: «От Эмроды». Я прижал мои губы к этим часам и к записке и вскричал: «Бедная девушка!.. Это была благородная и прекрасная натура, которую погубили случайности жизни!.. Еще так молода!.. Так прелестна!.. С таким благородным сердцем!.. И пала так низко!.. Какие таинственные цепи оковывают ее?.. 05 Зачем она не приходит ко мне!.. Я мог бы еще полюбить ее и возвысил бы ее моей любовью!..»

Во второй раз Эмрода бросилась на колени перед молодым человеком.

– Вы это сказали, Рауль? – спросила она, подняв на него свои прекрасные глаза, блиставшие невыразимым блаженством, – вы это сказали?..

– Сказал и думал, думаю и теперь… и помню, повторяю вам, как будто это случилось сегодня…

– Ах! – вскричала Эмрода, схватив Рауля в страстных объятиях и прижав к сердцу часы, которые он еще держал в руках: – Эти часы принесли мне счастье!.. Это мой талисман… Да, это мой талисман…

– Каким образом? – спросил Рауль, заинтересованный этими странными восклицаниями.

– Неужели вы еще не догадались, – продолжала молодая женщина, покрывая часы безумными поцелуями, – что я узнала вас сегодня в маскараде только по этим часам, так хорошо мне известным?..

– О! – сказал Рауль, в глазах которого вдруг просиял свет, – теперь я понимаю…

Искра радости угасла в голубых глазах Эмроды; улыбка исчезла с ее губ, и все лицо приняло выражение мрачного оцепенения. Это выражение не укрылось от Рауля.

– Что с вами? – спросил он.

Эмрода не отвечала; но глаза ее не могли оторваться от часов. Стрелки их показывали половину седьмого. Полтора часа тому назад Рауль сказал Эмроде, что он убьет себя через два часа.

CLXX. Эмрода

– Эмрода, – повторил Рауль, взяв руку молодой женщины, – что с вами?

При этом прикосновении Эмрода сделала резкое движение, как будто пробудилась от тягостного сна. Легкий румянец покрыл ее щеки и лоб. Пламя непреклонной решимости засверкало в ее глазах, и она прошептала не в ответ на вопрос Рауля, но себе самой:

– Если он еще хочет умереть, мы умрем вместе…

Рауль понял все и, мы должны признаться, почувствовал быстрое, но глубокое волнение.

– Бедное дитя… бедное дитя… – сказал он, – неужели это правда, что вы меня любите?..

– Люблю ли? – вскричала Эмрода. – Он спрашивает – люблю ли я его, Боже мой!

– Но с каких пор?..

– Я полюбила вас, Рауль, с первой минуты, когда мы встретились… когда вас представили мне… на я заметила эту любовь гораздо позже… Тогда было уже слишком поздно!.. Вы оставили гостиницу «Золотое Руно», и все мои усилия найти вас были бесполезны… С той минуты, Рауль, я ждала, думая о вас, и не было ни одного часа в моей жизни, ни одной минуты, ни одной секунды, в которую ваш образ не находился бы в моем сердце, а ваше имя на моих губах…

– И с тех пор, – спросил Рауль с сомнением, – с тех пор вы были верны воспоминанию обо мне… верны вашей любви?..

– Верна душой и телом! – сказала она торжественно. – Рауль, клянусь вам!

Недоверчивая улыбка появилась на губах молодого человека. Эмрода заметила эту улыбку и угадала смысл ее.

– Ах! – вскричала она, – вы все еще сомневаетесь!..

– Милое дитя, – прошептал Рауль, – неужели вы думаете, что я имею сумасбродное притязание требовать от вас отчета в прошлом?..

– Это правда, – печально прошептала Эмрода. – Какого отчета можете вы требовать от меня? Что я для вас!.. Какое вам дело, чем я была и что делала?.. Вы меня знаете довольно хорошо и понимаете, что я имею право только на ваше презрение…

Рауль хотел было возразить; но молодая женщина не дала ему времени произнести слова и продолжала:

– Однако я умерла бы тысячу раз, прежде чем стала бы неверной памяти о вас и моей любви к вам… Не прошу вас верить, но это правда.

Рауль не отвечал. Он смотрел, внешне рассеянно, на все предметы, окружавшие его.

– У кого мы? – спросил он через минуту.

– У меня, – прошептала Эмрода.

– А! – сказал Рауль.

– Это вас удивляет?

– Конечно, нет! Для вас ничто не может быть слишком прекрасно, ничто не может быть слишком богато, ничто не может быть слишком роскошно!.. Только…

– Что вы хотите сказать?

– Я должен вас поздравить: скоро вы разбогатели… Ведь вы богаты, не правда ли?

– Да, – отвечала Эмрода, – очень богата…

– Богатство не составляет счастья, – философски заметил Рауль, – однако… способствует ему… Вы получили наследство?

– Я? От кого?

– Вероятно, от какого-нибудь родственника.

– У меня нет родных.

– А! Очень хорошо, – возразил Рауль. – Я более не настаиваю.

С некоторого времени тон молодого человека очень изменился. В голосе его уже не слышалось сострадательной нежности, которая делала Эмроду столь счастливой в начале разговора; напротив, теперь тон его был сух и даже насмешлив. Причина этой перемены очень проста. Рауль не верил ни одному слову из того, что говорила ему Эмрода, и сердился на нее за то, что она хотела его одурачить. Ему было бы в тысячу раз отраднее, если б она призналась откровенно, что была фавориткой регента или какого-нибудь генерального откупщика. В самом деле, каким образом иначе объяснить пышность, посреди которой жила бывшая сообщница Бенуа и других мошенников с улицы Жендр? Эмрода прочла как в открытой книге все, что происходило в сердце Рауля.

– Друг мой, – сказала она ему тихим голосом, – я вам открою тайну моего богатства… Таким образом, моя жизнь будет в ваших руках… Но я буду счастлива этим… если же вы не любите меня, мне лучше умереть…

В эту минуту часы на камине гостиной пробили семь часов. Дневной свет проникал в комнату сквозь занавески. Рауль взглянул на часы и провел рукою по лбу.

Семь часов!.. Час, назначенный им для самоубийства. Эмрода проследовала за его взглядом и вдруг помертвела. Взгляд Рауля перешел с часов на расстроенное лицо женщины.

– Ты все еще хочешь умереть? – сказала она глухим, почти невнятным голосом.

– Да, еще хочу.

– Ничто не привязывает тебя к жизни?

– Ничто.

Лицо Эмроды отразило сильную боль, терзавшую ее сердце, но тотчас же стало спокойным.

– Умрем же вместе… – сказала она.

– Как? – вскричал Рауль, – вы хотите…

– Я хочу разделить с тобою саван, если не жизнь… – перебила Эмрода. – Да, хочу и умоляю тебя согласиться с моим желанием…

– Хорошо, – сказал Рауль.

Эмрода подошла к небольшому комоду и дотронулась до пружины. Комод отворился. Из ящика она вынула маленький хрустальный пузырек, наполненный жидкостью, светлой и прозрачной, как ключевая вода.

– Что это такое? – спросил Рауль.

– Яд, убивающий в одно мгновение… без боли…

– Хватит ли его для двоих?

– Тут хватит на сто человек. Иголка, обмакнутая в этот яд, убивает так же быстро и верно, как пуля, попавшая прямо в сердце.

Эмрода поставила пузырек на камин, приготовила две рюмки, наполнила их до половины блестящим вином «лакрима-кристи» и сказала, готовясь откупорить пузырек:

– Мы разделим…

Молодой человек остановил ее. Ему уже расхотелось умирать.

Он понял, во всей ее обширности, истинную, неизмеримую, исключительную любовь Эмроды! Тяжелая ноша мучительной тоски исчезла из его сердца как по волшебству. Он помнил только одно, что Эмрода молода и хороша собой, что она любила его и что ему едва минуло двадцать пять лет. Поэтому, когда изумленная Эмрода обернулась, Рауль обвил ее руками и, приблизив свои горячие губы к ее маленькому уху, как будто изваянному самим Фидием из белого каррарского мрамора, прошептал:

– Вместо того, чтобы умирать, не лучше ли нам жить… Жить вместе?

Прешло несколько часов после описанной нами сцены, Рауль и Эмрода уже сидели друг против друга на козетках, стоявших по сторонам камина.

Рауль рассказывал молодой женщине свою историю. Он не скрыл от нее ни одной из блистательных и несчастных фаз своей жизни, исполненной столь разнообразных приключений. Хижина Риго, замок Ла-Транблэ, Режинальд, похоронный обед, наследники, игорный дом, Дебора, Венера, свадьба, измена жены, мщение, вся эта странная эпопея прошла перед взором Эмроды.

Она слушала, едва переводя дух, с печалью, с волнением, то смеялась, то плакала. Любовь Рауля ее раздражала… Она разделяла его ненависть, его надежды. Вместе с ним она питала мечты о мщении и подобно ему сожалела, что он отомстил слишком жестоко. Когда Рауль кончил, яркий румянец покрывал щеки Эмроды, глаза ее сверкали какбриллианты. Она была изумительно прекрасна в эту минуту, Рауль стал перед нею на колени и прошептал:

– О, как хорошо я сделал, что не умер!..

CLXXI. Золото

После последних слов Рауля наступила минута молчания. Потом Рауль, обвив рукою гибкий и трепещущий стан своей молодой и прелестной любовницы, сказал ей:

– Ты знаешь мою жизнь… теперь твоя очередь говорить. Ты обещала открыть мне тайну твоего богатства… Я жду…

– О! Мой рассказ будет короток, – отвечала Эмрода. – Но прежде я хочу спросить…

Рауль весь обратился во внимание. Молодая женщина продолжала:

– После такой жизни, как твоя, ты должен стоять выше предрассудков, не правда ли?

– Конечно! – отвечал Рауль.

– Ты должен принимать людей за то, что они есть, и общество за то, чего оно стоит…

– И Бог мне свидетель, – вскричал Рауль, – что я ценю к то и другое в их настоящую цену!

– Ну, а если бы теперь тебе предложили безграничное владычество, полную власть, словом, всемогущество, с условием начать против этого общества, которое ты презираешь, тайную, но ужасную войну, в которой ты всегда был бы победителем…

– Далее?

– Согласился бы ты принять эту власть?

– Не колеблясь.

– Точно?

– Клянусь!..

– В таком случае, Рауль, эту власть, это владычество, это всемогущество предлагаю тебе – я!

– Ты, Эмрода?..

– Да, я… Я, бедная Эмрода…

– Ты говоришь серьезно и с убеждением, дитя мое. Однако против воли я спрашиваю себя, не насмехаешься ли ты надо мною или не сошла ли ты с ума?..

Торжествующая улыбка засияла на коралловых губах Эмроды.

– Не властелин ли этого мира золото? – спросила она спокойным голосом. – Согласен ли ты с этим, Рауль?

– Согласен.

– Не имеет ли преимущества царство богатства перед всеми другими? Не правда ли? Надеюсь, что ты и с этим согласен?..

– Да, если только это богатство огромно, неизмеримо, неограниченно, как та власть, о которой ты сейчас говорила.

– Человек, который ежеминутно может черпать сокровища столь же неисчислимые, как песчинки на морском берегу, был бы, если б захотел, неограниченным властителем?..

– Да… Но такое богатство не существует…

Эмрода встала со своего места, схватила Рауля за руку и сказала ему:

– Пойдем со мной…

Рауль позволил увлечь себя. Эмрода подошла к стене и приложила палец к одному из серебряных цветков, вышитых на обоях. Маленькая дверь, необыкновенно искусно скрытая в многочисленных складках материи, без шума повернулась на невидимых петлях. Молодая женщина ввела Рауля в комнату средней величины. В этой комнате не было никакой мебели. Стены исчезали под грудами мешков, занимавших почти всю комнату от пола до потолка.

– Это что такое? – спросил Рауль.

Эмрода, вместо ответа, хотела развязать один из мешков; но ее крошечные пальцы не могли распутать веревки. Она сделала нетерпеливое движение, потом обернулась к своему любовнику и сказала ему:

– Дай мне твою шпагу…

Рауль повиновался. Эмрода разрезала один из мешков. Из отверстия посыпались на пол золотые монеты. Эмрода разрезала второй мешок, потом третий. Металлический каскад наполнил комнату с веселым журчанием. Странное наводнение все более и более увеличивалось. Золото доходило уже до икр Рауля и его подруги. Пораженный изумлением, молодой человек не мог верить глазам и спрашивал себя, наяву ли видит он все это.

– Ну, что ты теперь скажешь? – спросила Эмрода, улыбаясь.

Рауль не отвечал; молодая женщина продолжала:

– Эти груды золота, удивляющие и ослепляющие тебя, не составляют и миллионной части того богатства, которое я могу тебе доставить.

– Но кто же ты? – пролепетал Рауль. – Фея? Гений?

– Я – царица, – отвечала Эмрода.

– Царица… – повторил молодой человек.

– Царица фальшивомонетчиков Проклятого Замка!

Рауль взглянул на Эмроду, потом, с живостью наклонившись, поднял горсть золота и начал рассматривать каждую монету, как ростовщик, дающий деньги взаймы, рассматривает бриллиант, который ему принесли в залог. Но самый внимательный осмотр опроверг в его глазах смысл слов Эмроды.

– Ты насмехаешься надо мною, – сказал он, бросая луидоры, которые держал в руках, – это настоящее золото…

– Ты видишь, по крайней мере, – возразила Эмрода, – что оно может обмануть людей, знающих в этом толк…

– Как? Ты все еще продолжаешь уверять?

– Подтверждать истину… Да, конечно.

– Но то, что ты говоришь, невероятно!..

– Невероятно, однако справедливо… через минуту ты убедишься…

Эмрода опять увела Рауля в маленькую гостиную с голубыми обоями. Она затворила таинственную дверь, и молодые люди снова уселись на свои места у камина.

Эмрода начала тогда рассказ, слишком длинный для того, чтобы мы решились передать его вполне. Однако мы изложим его суть.

В один день после эпизода с «Серебряным Бараном», когда молодая женщина была еще сообщницей шайки мошенников с улицы Жендре, к ней явился незнакомец.

– Милостивая государыня, – сказал он ей без всяких предисловий, – я пришел к вам послом.

– От какой державы? – смеясь, спросила Эмрода.

– От державы, которая предлагает вам корону.

– Какую?

– Корону богатства и роскоши, так как вы уже имеете корону грации и красоты… Другими словами, вам предлагают огромное богатство… Принимаете ли вы его?

– Это зависит…

– От чего?

– От условий.

– О! Они очень просты.

– Посмотрим.

– Надо только иметь самый изящный особняк, самые великолепные экипажи, давать празднества, словом, ввести в обращение как можно более золота.

– До сих пор все это мне кажется очень легким. Потом?

– Больше ничего.

– Как? Только это?

– Да…

– Невозможно!

– Уверяю вас!

– Полноте, должно быть, есть еще какое-нибудь словечко, которое вы еще не произнесли…

– Точно; но это словечко для вас ничего не значит…

– Все-таки я должна его знать…

– Вот оно: золото, которое вы будете тратить – фальшивое.

Эмрода задрожала.

– Фальшивая монета? – вскричала она.

– Именно фальшивая, – подтвердил незнакомец с самым естественным видом.

– Но разве вы не знаете, милостивый государь, что фальшивомонетчиков колесуют заживо на Гревской площади?

– Мне всегда было это известно.

– Прекрасная перспектива!

– Для вас она не существует.

– Каким же образом?

– Опасности нет никакой.

– Докажите.

– Сейчас.

Незнакомец вошел тогда в подробности чрезвычайно сложные, стараясь доказать Эмроде, что она имеет дело не с обыкновенными фальшивомонетчиками, жалким образом исполняющими свое неискусное подражание и попадающими в полицию при выпуске десятой монеты. Дело шло об огромной операции, организованной удивительнейшим образом. Мастерская находилась в старом замке, в нескольких лье от Сен-Жермена; точность воспроизведения была такова, что посредством смеси металлов, еще не известной ни толпе, ни ученым, золотые монеты могли обмануть людей самых опытных, самых проницательных. Эмрода заметила незнакомцу, что если дело находилось в подобном положении, то она не понимает, чем она может быть полезна обществу фальшивомонетчиков. Незнакомец ожидал этого возражения.

– Я буду иметь честь объяснить вам, – сказал он, – и надеюсь убедить.

CLXXII. Царство

В самом деле, незнакомец объяснил Эмроде очень ясно и очень категорически, что почтенное общество, которого он был послом, не знало, в буквальном смысле слова, куда деваться со своим богатством – болезнь редкая и очень завидная! Эти честные люди не знали, каким образом пустить в обращение огромные суммы, с каждым днем накоплявшиеся в подземельях старого замка. Им было необходимо завязать сношения в свете, чтобы легче и скорее найти себе сообщников, на которых не могло бы пасть подозрение. Можно угадать, что они заранее бросали свои сети на некоторых мотов, принадлежащих к знаменитым фамилиям, и что женщина одинокая, женщина, соединяющая тройные условия – молодости, ума и красоты, могла заложить первый фундамент для этих сношений. Случай свел их с Эмродой, и им показалось, что они не могут сделать лучшего выбора.

В самом деле, Эмрода, богатая, знаменитая красотою и роскошью, живущая открыто, дающая блистательные празднества, непременно должна была привлечь к себе отборнейших повес и развратников высшего общества. Таким образом, Эмрода без сомнения могла сделаться самой модной куртизанкой, а особняк ее – нейтральным местом, в котором фальшивомонетчики имели возможность встречаться с сыновьями знатных вельмож и ловить рыбу в мутной воде.

Предложение, сделанное в таком виде, можно было принять, и Эмрода действительно приняла его. С той минуты молодая женщина явилась в свете под псевдонимом госпожи де Сан-Люкар (к чему это испанское имя?) и изумила Париж великолепием своих экипажей. В скором времени во всей столице только и говорили, что о прелестной иностранке, о ее отеле, о ее вечерах. Вошло в моду бывать у нее и среди знатнейших вельмож королевства, многие добивались милости быть приглашенными на ее вечера. Никогда женщина не имела больше поклонников, чем Эмрода, и однако – странное дело! – у ней не было ни одного любовника.

Эмрода скоро приобрела над своими сообщниками неограниченную власть. Начальник фальшивомонетчиков скоро умер, и молодую женщину провозгласили царицей этого странного общества. Это-то царство хотела она теперь передать Раулю. Такова была сущность рассказа Эмроды. Она окончила его, говоря:

– Эта верховная власть в моих руках не более чем опахало… В твоих – она была бы скипетром… Рауль, принимаешь ли ты ее?

Молодой человек обдумал все, пока Эмрода рассказывала.

Потому он отвечал не колеблясь:

– Принимаю.

– Да здравствует же король! – вскричала Эмрода.

И обвив обеими руками голову своего возлюбленного, она страстно поцеловала его.

– Теперь, – спросила она через минуту, – мой король должен мне сказать, когда он хочет явиться своим подданным.

– Моим подданным? – повторил Рауль, смеясь. – А кто они?

– Члены подземной и таинственной колонии.

– Обитатели Проклятого Замка, не так ли?

– Именно.

– Мы поедем, когда тебе будет угодно, любезная Эмрода.

– У меня нет воли… реши сам…

– Хочешь сегодня?

– Я хочу, чего хочешь ты.

– У тебя могут быть другие планы.

– Мой план – любить тебя всегда, мой Рауль… У меня нет других планов.

– За сколько времени можем мы приехать в замок?

– Часа через четыре… у меня на дороге три перемены лошадей.

– Можно в замке заночевать?

– Так же удобно, как здесь; в нем все приготовлено для приема. Мы найдем и ужин, и теплую комнату.

– Едем же через два часа.

– Почему же не раньше?

– Я должен буду на минуту оставить тебя.

– Куда же ты идешь? – спросила Эмрода с оттенком ревности.

– К себе домой.

– Зачем?

– Я должен предупредить, что я не вернусь на ночь…

– Предупредить! Кого?

Рауль не мог удержаться от улыбки.

– Моего бедного камердинера, – отвечал он, – моего верного Жака… единственное существо, любившее меня на этом свете, прежде чем ты полюбила меня…

– Ну так ступай же, – сказала Эмрода, – и возвращайся скорее…

Говоря таким образом, она позвонила. Прибежал лакей. Эмрода приказала подать карету, которая стояла запряженная день и ночь.

В этом-то великолепном экипаже приехал Рауль в свою скромную квартиру. Он не хотел взять с собою Жака; но оставил ему денег, предупредив, что, может быть, не вернется дня два или три. Потом он снова сел в карету и возвратился в отель Эмроды, который с этих пор считал своим.

Рауль заметил, что у крыльца дожидалась другая карета, и узнал, что курьер уже ускакал вперед распорядиться о перемене лошадей. Эмрода ждала своего возлюбленного уже одетая. На ней била фиолетовая бархатная шуба на дорогом меху. Маленькая серая пуховая шляпка чуть держалась на ее очаровательной головке. В этом наряде молодая женщина была восхитительнее обыкновенного. Рауль заметил ей это. Эмрода поблагодарила его поцелуем.

Карета, в которой они должны были отправиться в замок, была чрезвычайно удобна, но очень проста, без всяких украшений, без позолоты, без гербов, без вензелей; кучер и лакей были в серой ливрее без галунов. Лошади, чудеснейшей породы, были гнедые, а сбруя черная, словом, этот экипаж не должен был привлечь ничьего внимания. Разве только поразительная красота лошадей могла бы остановить на себе взгляд знатока.

Рауль и Эмрода сели радом, и карста покатилась.

Быстро пронеслись они по полям, покрытым снегом, проехали Нантерр, Рюэль, еще наполненный воспоминаниями о великом кардинале; Мальмезон, тогда еще ничтожное местечко, имя которого впоследствии должна была сделать бессмертным императрица. Скоро мимо них промелькнул Буживаль. Проезжая мимо маленького замка, Рауль не подозревал, что это смиренное жилище должно было, несколько позже, сыграть такую важную роль в его судьбе. Карета пронеслась через Сен-Жермен, оставила Версаль налево и наконец свернула с большой дороги на проселочную, которая в то время содержалась очень дурно. Однако, несмотря на ухабы, лошади не замедляли своего бега. Раз двадцать Рауль думал, что карета разобьется; но вдруг толчки прекратились. Молодой человек высунул голову в дверцу и увидал, что карета въехала в довольно широкую аллею. На конце этой аллеи находились величественные развалины. Две высокие башни, одна четырехугольная, а другая круглая, возвышались по углам этих развалин, как колоссальные часовые. Как остаток прошлых времен, развалины эти были красивы и грандиозны, но среди разрушенных стен не было заметно никаких признаков обитаемости.

– Что ты скажешь об этом замке? – спросила Эмрода, улыбаясь.

– Я скажу, что ты пошутила надо мною… Здесь невозможно ночевать… разве только совам да летучим мышам.

– Ты думаешь?..

– Судя по наружности…

– Наружность часто обманчива… Но терпение. Мы приехали, и ты увидишь…

В эту минуту карета остановилась у полуразрушенного готического крыльца, которое некогда вело на парадный двор. Рауль и Эмрода вышли. Молодой человек осмотрелся вокруг. Он увидал только полуразвалившиеся башни, несколько лестниц, высокие спирали которых возвышались в воздухе, и груды обломков.

CLXXIII. Четырехугольная башня

Следы человеческих ног, видимые на снегу обширной пустыни, которая была некогда парадным двором замка, служили единственными признаками присутствия живых существ. Разочарование Рауля было очевидно. Молодой человек озяб и был голоден. А сказать правду, рассчитывая на яркий огонь в комнате, на хороший ужин, на спокойную постель, невесело вдруг найти одни развалины, открытые всевозможным небесным ветрам. Физиономия Рауля ясно выражала, что происходило в нем.

Эмрода начала смеяться и так весело и радостно, что к Раулю тотчас возвратилась надежда. Очевидно, у молодой женщины недостало бы силы насмехаться над его сокрушением, если бы оно было серьезно.

– Полно пугаться, – сказала она, взяв Рауля за руку, – пойдем со мной.

И, легкая как газель, она пошла в угол двора, к тому месту, где от падения высокой стены образовалась груда обломков, доходившая до первого этажа. К своему величайшему удивлению, Рауль заметил тогда узкий и глубокий проход, сделанный между обломками. Этот проход вел к двери, пробитой в стене высокой четырехугольной башни, которую мы сравнили с гигантским часовым. Дубовая дверь, с огромными гвоздями, очевидно, не была современницей развалин. Эмрода остановилась и три раза хлопнула в ладоши особенным образом. Дверь тотчас отворилась.

– Войдите, – сказала Эмрода Раулю, – вы здесь у себя…

Рауль вошел. Ничто не могла быть ужаснее комнаты, которая представилась ему. Она занимала всю ширину нижнего этажа башни и была сыра и мрачна. Свет проникал в нее сквозь четыре чрезвычайно узкие бойницы, так что с трудом можно было различить паутину, висевшую на сводах. Однако Рауль едва успел понять, какое впечатление произвело на него это ужасное место, потому что часть свода вдруг раскрылась и яркий свет вырвался из этого отверстия. В то же время маленькая железная лестница, с шелковыми перилами, спустилась из верхнего этажа на плиты, прямо к ногам Рауля.

– Входи, – сказала Эмрода.

Рауль повиновался. Он очутился в восхитительной маленькой комнатке, которую мы опишем достаточно, если скажем, что в ней заключались все чудеса самой утонченной роскоши. У одной из стен этой комнаты стояла железная лестница, такая легкая, что казалась сделанной из черного кружева. Она вела в верхний этаж.

– Наверху спальня, – сказала Эмрода, отвечая на вопросительный взгляд Рауля. – Мы после осмотрим ее, – прибавила она. – Потом также спустимся и в мастерскую. – А теперь, так как ты должен быть голоден, мы будем ужинать.

– Будем ужинать, – отвечал Рауль.

Но осмотревшись вокруг, он не заметил никаких приготовлений и начал опасаться, чтобы ужин не заставил долго ждать себя. Без сомнения, и на этот раз Эмрода опять прочла в мыслях Рауля, потому что улыбнулась. Потом она взяла с этажерки из розового дерева очень маленький золотой свисток и поднесла его к своим губам. Три раза извлекла она из него продолжительный звук, одновременно и приятный, и пронзительный. В ту же минуту дверь, в которую Рауль и Эмрода вошли по спущенной к ним лестнице, растворилась без всякой видимой причины. Тотчас же через отверстие явился стол, уставленный кушаньями, и дверь снова закрылась. Решив не удивляться ничему, Рауль нашел, что этот способ прислуживать был самый простой. Он сел напротив Эмроды и, удовлетворив свой аппетит, спросил се:

– Как называла ты мне это место?

– Прежде оно называлось Ла-Бом.

– А теперь?

– О! Теперь все зовут его Проклятым Замком.

– Это название меня поразило.

– Оно в самом деле странно.

– Откуда оно взялось?

– Это целая легенда…

– Легенда? – повторил Рауль. – И ты ее знаешь?

– Конечно.

– Ну! Милое дитя, я обожаю легенды… Расскажи мне эту…

– Пожалуй… Но только позволь мне отложить рассказ до вечера.

– Зачем?

– О! Боже мой, просто затем, чтобы рассказ мой был интереснее… Есть вещи, которые надо слушать в темные, мрачные вечера, когда на дворе шумит буря. Рассказ незначительный или нелепый при дневном свете заставляет слушателей трепетать, если его рассказывать в тот час, когда являются привидения, когда совы стонут в развалинах или на побелевшей вершине старого дерева, разбитого громом.

– Я думаю, что ты права, Эмрода.

– Итак, ты подождешь?

– Подожду.

– Благодарю, мой Рауль.

– Но до тех пор что же мы будем делать?

– Странный король, – вскричала Эмрода, – разве тебе не любопытно осмотреть твое подземное королевство?

– Ах! – отвечал Рауль с любезностью, более притворной, чем истинной, – когда я с тобою, я думаю только о тебе.

Молодая женщина устремила на своего возлюбленного взор, сиявший любовью.

– О! Мой король, – сказала она, – я люблю тебя…

Потом, после поцелуя, она взяла золотой свисток и свистнула один раз. Опускная дверь растворилась. Железная лестница с шелковыми перилами явилась. Рауль и Эмрода спустились по легким ступеням в мрачную залу нижнего жилья, Эмрода сделала два шага вперед, начиная от лестницы, потом два шага направо и топнула ногой о широкую плиту. Плита возле этой тотчас провалилась и открыла круглую гранитную лестницу.

– Пойдем, – сказала Эмрода, спускаясь по этой лестнице.

Рауль пошел за Эмродой. По мере того как он спускался, он испытывал странное ощущение. Порывы воздуха и горячий пар от растопленных металлов обдавали ему лицо. Он слышал странный, непонятный шум, а между тем этот шум был не чем иным, как глухим говором нескольких голосов, тяжелые удары молота, кипенье металла в котлах гигантского размера, пронзительный свист его, когда его переливают в холодную воду для остывания, и, наконец, резкий и однообразный стук машин, раздававшийся безостановочно, Все эти разнородные звуки составляли какое-то странное целое для того, кто их слышал в первый раз.

Между тем ступени следовали за ступенями. Раулю казалось, что он спускается в неизмеримую глубину. Изредка красноватый блеск, похожий на молнию в мрачную ночь, прорезал мрак. Скоро этот блеск сделался так ярок, что при сиянии его Рауль каждый раз был принужден закрывать глаза, Через минуту молодые люди дошли до поворота, спустились еще на несколько ступеней, и вдруг Рауль остановился, почти окаменев от изумления и восторга при виде поразительного зрелища, которое представилось ему.

CLXXIV. Подземелье

Вообразите себе огромное подземелье со сводами, которые поддерживались тяжелыми каменными столбами римского стиля. Глубокий мрак покрывал отдаленные части этого подземелья. Середина, напротив, ярко освещалась красноватым светом, вокруг которого суетилась шайка демонов.

Здесь черные силуэты, освещаемые по временам перемежающимся пламенем, раздували гигантскими мехами горн; там фигуры не менее фантастической наружности мешали растопленный металл в дымящихся тигелях. Одни передавали слитки в листобойную, другие подкладывали под пресс совершенно готовые монетные кружки. Это была деятельность странная и некоторым образом сверхъестественная. Все эти люди, казалось, приносили свою часть труда какому-то адскому делу.

– Ну, что ты скажешь об этом, Рауль? – спросила Эмрода, остановившись на последней ступеньке и указывая на странное зрелище, которое мы описали и которое, конечно, прельстило бы Сальватора Розу или Рембрандта.

– Это страшно и вместе с тем прекрасно! – отвечал Рауль.

– Что ты думаешь о своих подданных?

– Я думаю, что они похожи на дьяволов.

– Немножко.

– Очень.

– Они не так черны, как кажутся, уверяю тебя; это добрейшие люди на свете.

– А что сказал бы о них судья по уголовным делам? – заметил Рауль, смеясь.

– Мы не спросим его мнения, – отвечала Эмрода тем же тоном.

Потом она пошла вперед. Скоро ее заметил один из работников и тотчас захлопал в ладоши. При этом сигнале мехи, тигели, котлы, все было оставлено. Фальшивомонетчики прибежали к Эмроде и приветствовали ее как настоящую королеву.

– Друзья мои, – сказала она, изъявив свою признательность за их приветствия, – мы живем во Франции, где женщины не носят короны… Притом моя рука слишком слаба, чтобы управлять вами долее… Вам, однако, нужен предводитель. И я нашла ere. Я отрекаюсь от своей власти и передаю ее в его руки… Приветствуйте моего преемника, повинуйтесь ему как повиновались мне. Вот он: это кавалер Рауль де ла Транблэ…

– Да здравствует кавалер! – закричали все в один голос. – Да здравствует новый глава фальшивомонетчиков!

Рауль в нескольких словах поблагодарил этих мошенников за честь, которую они ему оказали, обещал оправдать ее и поклялся не пренебрегать ничем, что могло сделать их общество цветущим, Эмрода сделала знак молодому работнику, и тот, сняв факел со стены, пошел провожать ее и Рауля по всему подземелью. Молодая женщина растворяла одну за другой железные двери, пробитые в толстой стене. Одна из этих дверей вела в бывшие темницы замка, еще наполненные орудиями пытки, заржавленными цепями и железными ошейниками; другая вела на склад, где целые бочки были наполнены золотыми монетами; третья и последняя дверь привлекла особенное внимание Рауля. Когда Эмрода растворила ее, он увидал высокую и тяжелую железную решетку, доходившую до самого свода. Между перекладинами этой решетки высовывались жерла двух бронзовых пушек.

– Что это за артиллерия? – спросил Рауль. – К чему может она служить в этом подземелье?

– Конечно, ни к чему, – отвечала Эмрода. – Но все обстоятельства, даже самые невероятные, были предвидены…

– Какие же это невероятные обстоятельства?

– Представим, что будет сделан донос в полицию, что самые ловкие сыщики нападут на след фальшивомонетчиков. Представим, что объездная команда явится в замок, что она откроет секрет подземелья и неожиданно ворвется сюда. Даже в таком случае нам будет нетрудно выпутаться.

– Каким же образом? – спросил Рауль.

– За этой решеткой скрывается потайной выход, который, после многочисленных поворотов, сообщается с глубоким рвом, который находится посреди леса и завален хворостом и мхом. Залп из этих пушек истребит часть полицейских, а пока остальные успеют выломать решетку, мы будем уже далеко и в безопасности.

– Бесподобно!

– Ты видишь, что несчастья почти нечего бояться.

– Вижу и удивляюсь, как все это умно придумано и искусно устроено.

– Теперь, если хочешь, мы вернемся наверх.

– Очень рад, потому что, говоря откровенно, воздух этого подземелья душит меня.

Молодые люди поднялись в первый этаж четырехугольной башни, сели у камина, и Эмрода сообщила Раулю множество подробностей о замке, которые слишком долго рассказывать здесь. Она рассказала ему, между прочим, что в прежних погребах замка была сделана кухня, в домике, походившем на бедную ферму, были помещены экипажи, лошади и те из слуг, которым благоразумие позволяло довериться.

Красные черепаховые часы с перламутровыми и медными инкрустациями показывали половину двенадцатого. Погода, довольно хорошая весь день, вдруг переменилась. Бурный ветер свистал в развалинах, ударяя вихрями снега в окна с мелкими стеклами. По временам, на несколько секунд, грозный голос бури умолкал; потом вдруг завывал с новой силою; ветер шумел, подражая зловещим раскатам грома, и, казалось, в своих судорожных усилиях хотел поколебать замок.

– Какая ужасная вьюга! – прошептала Эмрода, дрожа на своей козетке.

– Истинно дьявольская погода! – подтвердил Рауль. – Точно весь ад ожесточился и не хочет оставить в эту ночь камня на камне в старом замке.

– Аду, – отвечала Эмрода, смеясь, – не следует дурно обращаться со своей собственностью…

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что Проклятый Замок неоспоримо принадлежит дьяволу… Спроси у первого встречного из окрестных крестьян и даже у первого горожанина в добром городе Сен-Жермен – и эти добрые люди заговорят с тобою о Проклятом Замке не иначе как перекрестившись.

– А помнишь ли ты, милая Эмрода, – сказал Рауль, – что ты обещала рассказать мне легенду этого замка.

– И я готова сдержать мое обещание, тем более что эта ночная буря шумит как будто нарочно затем, чтоб увеличить эффект моего рассказа.

– Легенда эта объясняет название замка?

– Почти.

– Длинна она?

– О! Нет, – отвечала Эмрода, улыбаясь, – будь спокоен, она очень коротка.

– Тем хуже! Я тебя предупредил, что люблю легенды, особенно фантастические.

– В таком случае легенда о Проклятом Замке тебе понравится, – ничего не может быть невероятнее того, что я расскажу тебе.

– Тем лучше! Ничего не может быть скучнее вероятного.

– Готов ты слушать?

– Я слушаю.

– Хорошо… я начинаю.

И облокотившись на мягкую ручку своей козетки, Эмрода начала рассказ.

CLXXV. Легенда

Итак, пока ураган свирепствовал, а снег, вздымаемый бурным ветром, бил в стекла четырехугольной башни, вот что рассказала Эмрода:

– Это было давно. Не проси меня, мой Рауль, определить время, в которое происходили события этой легенды, потому что я не знаю, да и те, которые рассказывали мне се, вероятно, также не знали… по крайней мере, не сказали мне.

Граф де ла Бом, красивый старик и достойный дворянин, жил в этом замке с своим старшим сыном, виконтом Альбериком. У графа было только двое детей. Филипп, второй сын его, которому он купил роту в Королевском Бургундском полку, был отъявленный негодяй и давал о себе известия только затем, чтобы попросить денег, в которых старый граф, по своей неисчерпаемой доброте, никогда ему не отказывал.

Ничего нельзя было вообразить печальнее той жизни, которую вели обитатели этого замка. Старик не мог утешиться после смерти жены. Графиня де ла Бом уже десять лет как оставила этот мир, но граф, точно так же, как в первый день, носил по ней траур не только в одежде, но и в сердце.

Виконту Альберику было около тридцати лет. Это был прекрасный мужчина меланхолического, молчаливого, почти нелюдимого характера. Он ненавидел свет и избегал его. Никогда советы и почти приказания отца не могли заставить его явиться при дворе. Виконт Альберик посвящал науке половину своей жизни. Другую половину он проводил в лесу, с ружьем на плече. Этот странный молодой человек имел страсть только к науке и охоте. Что касается до того чувства, которое называется любовью, то Альберик знал о существовании его только по книгам. Граф и виконт видались раз в день, а именно за обедом, обменивались несколькими словами и расходились. Все это составляло жизнь ужасно однообразную. Давно уже окрестные дворяне перестали делать в замок визиты, которые никогда им не возвращались. Притом тяжелая атмосфера скуки окружала старый замок.

Однажды печальное однообразие этой жизни вдруг нарушилось. Граф получил письмо. Рука старика дрожала, когда он срывал печать. Письмо это было подписано: Анри де ла Бом.

Анри был младший брат графа, моложе его по крайней мере двадцатью годами. В нем заключалась последняя отрасль знатной фамилии де ла Бом. В молодости он отказался вступить в орден мальтийских рыцарей. Причиной этого отказа, восстановившей против него всех родных, исключая старшего брата, была страстная любовь Анри к молодой девушке благородного происхождения, которую родители хотели насильно отдать в монастырь. У нее не было никакого приданого; Анри де ла Бом тоже имел очень мало. Несмотря на это, они обвенчались и поселились в какой-то неизвестной деревушке.

Уже двадцать лет граф де ла Бом не слыхал ничего о своем младшем брате, которого всегда нежно любил. Теперь он вдруг узнал почерк этого брата на адресе письма. Притом герб ла Бомов виден был на печати. Вот почему, срывая печать, рука старика дрожала. В письме заключались следующие строки:

«Брат,

Я знаю твое сердце и не сомневаюсь в твоей любви ко мне. Я знаю, что ты поспешил бы ко мне на помощь с радостью, среди горестей и несчастий моей жизни, если бы чувство гордости не удерживало меня обратиться к тебе. Ныне я обращаюсь к тебе… очень поздно, увы! Я умираю. У меня есть дочь. Моей возлюбленной Бланш шестнадцать лет. Это ангел красоты, ангел непорочности, ангел кротости. Бедное дитя никогда не знало своей матери, которая умерла, дав ей жизнь. Стало быть, она останется круглой сиротой. Брат, поручаю тебе мою дочь… Мне едва ли остается прожить несколько дней. Отправляйся же в путь тотчас, как только получишь это письмо; меня пугает мысль, что моя возлюбленная дочь может остаться одна с моим трупом хоть на один час…

Анри де ла Бом приложил к письму адрес той деревни, в которой он жил со своей дочерью и которая отстояла от Парижа на двадцать лье.

Пока граф читал это письмо, не одна слеза выкатилась из его поблекших глаз. Окончив чтение, он тотчас велел позвать виконта. Слуга отвечал ему, что виконт на охоте.

– Так вели, – сказал граф, – поскорее заложить мою дорожную карету: я еду через час.

Это приказание было исполнено тотчас. В ту минуту, когда старый граф садился в карету, управитель спросил его:

– Ваше сиятельство, не оставите никаких приказаний для виконта?

– Скажите ему, – отвечал старик, – что я вернусь через несколько дней и привезу с собою его двоюродную сестру, мадемуазель Бланш де ла Бом.

Карета покатилась.

Когда последние слова отца были переданы виконту Альберику, они произвели на него самое неприятное впечатление, какое только можно вообразить. Женщина! Как? Женщина поселится в замке!? Для Альберика ничто на свете не могло быть страшнее! В самом деле, приезжая расстроит его привычки нелюдимости и свободы. Он принужден будет стать вежливым, внимательным, может быть, даже любезным… С этих пор перед обедом он должен будет каждый день заботиться о малейших подробностях своего костюма, правильность которого часто нарушалась пристрастием к науке и в особенности к охоте…

Виконт Альберик говорил себе все это и еще много другого. Потом, так как зло было уже неизбежно и необратимо, он покорился своей участи и ждал врага с твердостью. Этим врагом была его кузина!

К вечеру шестого дня Альберик, работавший в библиотеке, услыхал стук кареты, катившейся по двору.

– Ах! – прошептал он с тайной надеждой. – Если бы отец мой вернулся один!..

Он поспешно вышел. Тщетная надежда! Граф де ла Бом был не один. Он вел под руку молодую девушку в глубоком трауре.

– Милая Бланш, – сказал он, указывая на Альберика, который остановился в смущении на пороге передней, – вот мой старший сын, ваш кузен… Ну, дети, обнимитесь…

Бланш тотчас сделала несколько шагов вперед с чистосердечием, исполненным грации. Молодой человек понял, что он будет слишком смешон, если попятится назад или покажет хоть малейшую нерешительность, и потому подошел к кузине и, по приказанию отца, обнял молодую девушку, впрочем, не глядя на нее.

CLXXVI. Любовь

Бланш де ла Бом не только была прекрасна, но в полном смысле этого слова очаровательна… Ослепительная белизна ее лица совершенно оправдывала имя, которое она носила. Легкий румянец едва оттенял эту белизну. Волосы и глаза девушки были черные. Траур как нельзя более выделял очаровательные формы и удивительную гибкость ее стана. Рост ее был немного выше среднего. К стольким прелестям присоединялась еще несравненная грациозность и привлекательная простота в обхождении. Анри де ла Бом, в письме к брату, не преувеличил неоценимых качеств своей единственной дочери: Бланш была столько же добра, сколько прекрасна, и ничто, даже во сне, не возмущало девственной чистоты ее сердца и души.

Неизбежный результат присутствия прелестной девушки в замке не заставил себя ждать. Этим результатом была сильная любовь в сердце до сих пор нечувствительного и сурового Альберика. Эта любовь, сначала неизвестная даже тому, кто ее чувствовал, родилась внезапно и возрастала постепенно, но незаметно. В первую минуту Альберик удивился, заметив, что вместо страшной скуки, которой он опасался, он находил необыкновенное удовольствие в обществе своей кузины. Скоро он не мог уже обойтись без этого общества. Сначала он оставил ученые занятия, потом пришла очередь охоты. Тяжелые книги и блестящие ружья не представляли уже для виконта ни малейшего интереса. Он жил только затем, чтобы с восхищением прислушиваться к нежному голосу своей кузины. Он ездил с Бланш верхом, гулял с нею по парку, словом, почти не расставался с нею, а часы, которые он был принужден проводить без нее, казались ему неизмеримо длинными. Однако, повторяю, Альберик принимал то чувство, которое питал к своей кузине, за сильную и глубокую братскую привязанность.

Старый граф де ла Бом лучше знал свет и в особенности человеческое сердце. Он не обманулся насчет свойства этого чувства. В один день, месяцев через десять после смерти отца Бланш, он велел позвать Альберика к себе в комнату и сказал ему:

– Сын мой, ты, вероятно, не догадываешься, о чем я хочу говорить с тобой?

– Нисколько, батюшка.

– Точно?

– Клянусь.

– В таком случае я объяснюсь яснее. Тебе скоро минет тридцать лет. Как старший сын, ты наследник моего титула и моего состояния. Я хочу тебя женить.

Альберик невольно побледнел. Первый раз ужасная мысль подобно молнии промелькнула в его голове: женитьба разлучит его с Бланш! Эта мысль открыла ему все.

– Я хочу тебя женить, – повторил граф.

– Батюшка, – пролепетал Альберик, – ни к чему торопиться.

– Напротив, я не хочу откладывать.

– Но зачем? Мне кажется, что в тридцать лет я все еще молод…

– Правда, ты молод… но зато я стар!

– Вы еще исполнены сил и здоровья.

– Да, но не сегодня, так завтра силы и здоровье могут мне изменить… А я, прежде чем умру, хочу иметь внука…

– Но… – осмелился возразить Альберик.

– Я хочу! – повелительно повторил старик.

Альберик потупил голову и замолчал. Граф де ла Бом продолжал:

– Я выбрал для тебя жену…

Молодой человек по-прежнему не вымолвил ни слова.

– Неужели тебе не любопытно узнать ее имя? – спросил старик.

– Что мне за нужда? – прошептал Альберик с горечью. – Я не знаю этой женщины!

– Ошибаешься!

– Как? Разве я ее знаю? – вскричал молодой человек.

– Да, конечно, и знаешь довольно коротко…

Глаза виконта заблистали.

– Но, батюшка, – пролепетал он, – подумайте хорошенько о том, что вы говорите?.. Вы говорите, что я знаю ту, которую вы мне назначаете… Однако вам известно так же хорошо, как и мне, что я знаю только одну женщину…

– Кто же уверяет тебя в обратном? Уж не отказываешься ли ты на ней жениться? – спросил старик с коварной улыбкой.

– Отказываюсь?.. Отказываюсь?!. Тогда как, напротив, я боялся…

– Чего?

– Других планов с вашей стороны и сильного сопротивления к моему браку с кузиной.

– Зачем же стал бы я сопротивляться?

– Бланш бедна…

– Что за нужда? Ее благородное происхождение безукоризненно: бедный брат мой женился на знатной девушке… Притом ты, сын мой, богат за двоих и племянница мне нравится.

– Не знаю, как вас благодарить!

– Стало быть, ты любишь твою кузину?

– Страстно… и до сих пор сам не знал того: только опасение разлучиться с нею посредством другого брака открыло мне глаза…

– И ты думаешь, что Бланш тебя любит?

– Да, она меня любит целомудренной и нежной любовью сестры… я в этом уверен… но л надеюсь, что скоро полюбит любовью невесты.

– Прекрасно. Я поговорю с Бланш об этом. Потом мы назначим день вашей свадьбы…

– Когда же это будет?

– Скоро. Я думаю, что как только Бланш снимет траур, вашу свадьбу можно будет отпраздновать – тотчас же.

– Еще четыре месяца, – вскричал Альберик. – Как долго!

Старый граф отвечал только улыбкой.

В этот же день Альберик и Бланш были помолвлены. Виконт не ошибся: простодушная и искренняя любовь скоро заменила нежную дружбу сестры в любящей душе молодой девушки. До тех пор она смотрела на Альберика как на кузена; теперь она видела в нем супруга. Хотя ожидание казалось влюбленным слишком продолжительным, но недели и дни проходила для них в наслаждениях сладостной и доверчивой близости.

Время, назначенное графом, приближалось. Прошло три месяца, и, следовательно, до свадьбы оставался только один. Казалось, ничто не могло возмутить столь близкого счастья. Небо было чисто и безоблачно.

Однако собиралась гроза и скоро должен был загреметь гром.

Декабрь приближался к концу. Однажды вечером ревела буря. Старик и молодые люди сидели перед ярким огнем, горевшим в огромном камине гостиной. Альберик и Бланш строили очаровательные воздушные замки. Граф слушал их, улыбаясь. На высоких стенных часах пробило уже одиннадцать часов. Вдруг у парадной двери раздался сильный звонок. Граф задрожал.

– Кто бы мог приехать в такое позднее время и в такую погоду? – прошептал он.

Ответ на этот вопрос недолго заставил ждать себя. Через несколько минут быстрые шаги и звук шпор послышались в передней. Дверь отворилась, и в гостиную вошел или, скорее, вбежал молодой человек.

– Хотя меня здесь и не ждут, – вскричал он, – однако, вероятно, встретят как дорогого гостя.

– Сын всегда дорогой гость в доме отца… даже когда он этого не заслуживает, – отвечал граф торжественно.

И он протянул сыну руку, которую тот развязно поднес к губам.

– Здравствуйте, батюшка, – сказал он.

И заметив молодую девушку, поклонился ей.

– Мадемуазель де ла Бом, твоя кузина, – сказал старик.

Приезжий поклонился во второй раз, и взгляд его выразил очевидный восторг. Этим неожиданным приезжим был Филипп, младший сын графа. На Филиппе был мундир его полка. Со всей его одежды текла вода, потому что он приехал верхом, сапоги с серебряными шпорами были запачканы грязью.

CLXXVII. Филипп

Филиппу было двадцать пять лет. Высокий и стройный, он был гораздо красивее старшего брата. Черные волосы, завивавшиеся от природы, обрамляли его продолговатое лицо, немножко побледневшее от бессонных ночей и излишних удовольствий. Большие глаза его представляли странную смесь бесстыдства и дерзких желаний. Черные шелковистые усы красиво закручивались над верхней губой. Словом, в лице и во всей наружности молодого человека было что-то такое, показывавшее негодяя и особенно нравящееся почти всем женщинам.

Филипп получил отпуск, а так как кошелек его был пуст, то он предполагал провести в отцовском замке большую часть этого отпуска. Мысль о скуке и об уединении очень его пугала, и только крайняя необходимость могла принудить его на время, более или менее продолжительное, поселиться в отцовском замке и вести в нем образ жизни, нисколько не похожий на тот, к которому он привык. Как только глаза его встретили Бланш, как только он узнал, что она его кузина и живет в замке, этот испуг исчез как по волшебству. Филипп был завзятый обольститель. Многочисленные успехи у женщин, которые до сих пор так легко поддавались его обольщениям, нисколько не позволяли ему предполагать возможности сопротивления со стороны Бланш. Он тотчас же сказал себе, что для него будет восхитительным препровождением времени восторжествовать над невинностью и добродетелью его кузины. Конечно, встретить такое чудо красоты было редкостью; подобная победа могла вполне вознаградить за несколько месяцев, проведенных в старом и печальном замке. Филипп рассуждал таким образом сам с собою, как вдруг узнал, что брат его и кузина любят друг друга и что свадьба их назначена тотчас по окончании траура. Это известие, однако, нисколько не разрушило планы молодого офицера, а напротив, еще более подстрекнуло его.

«Приключение будет тем интереснее!» – подумал он.

Филипп был бездушный злодей, настоящий демон таился под очаровательной наружностью. Он не любил своей кузины, а только желал обладать ею, и для удовлетворения этого желания твердо решился неотступать ни перед чем.

Прошло несколько недель. Как опытный обольститель Филипп никогда не пропускал благоприятного случая разыграть страсть перед своей кузиной, и надо признаться, он разыгрывал ее с истинным талантом. Но на этот раз он имел дело с девушкой, поистине непорочной и целомудренной и телом, и душою. Как ни старался Филипп превзойти себя в своей роли, Бланш его не понимала. Его пламенные тирады, страстные восклицания не имели никакого смысла для ума молодой девушки. Она не могла смотреть на Филиппа иначе как на брата Альберика, который был ее женихом, почти мужем. Поэтому она принимала слова любви Филиппа за обещания братской и доброй дружбы, выраженные несколько странным языком. Со своей стороны, она обещала Филиппу привязанность сестры.

Это неожиданное сопротивление удивило и раздразнило молодого человека в высшей степени. Неудача расшевелила всю нечистую грязь, из которой была составлена его душа. Он сказал себе, что Бланш непременно должна принадлежать ему, если не добровольно, то насильно. В то же время он начал чувствовать к своей кузине уже не мимолетное желание, но первые припадки той сильной, необузданной, слепой страсти, какую испытывают только развратники, которые не могут любить.

Бланш, охраняемая щитом своей невинности и целомудренной любви к Альберику, не замечала страсти Филиппа точно так же, как не замечала его мимолетной прихоти. А молодой офицер, подобно тигру или ягуару, ждал только благоприятной минуты, чтобы броситься на ту, которую он хотел сделать своей добычей.

Однажды случай, давно им ожидаемый, представился. Альберик и старый граф уехали из замка на несколько часов. Все думали, что Филипп отправился на охоту на целый день, а он только спрятался за деревья в парке и таким образом подстерегал отъезд отца и брата.

Бланш была одна.

Как только карета исчезла вдали, Филипп вышел из своей засады. Возвратясь в замок, он услыхал восхитительные звуки арфы, на которой играла его кузина. Молодой человек поспешил снять охотничий костюм, нарядился как можно щеголеватее и вошел в коридор, в который выходила дверь комнаты Бланш. Он шел тихими шагами, которые старался сделать твердыми, но которые были неверны и неправильны. По мере того как он приближался, звуки арфы долетали до него все громче и громче и изумляли чистотой и гармонией. Это была музыка, достойная ангелов. Наконец Филипп дошел до дверей. С секунду он колебался; но злой гений имел над ним слишком большую власть, чтобы эта нерешительность была продолжительна. Он тихо постучался в дверь. Музыка тотчас прекратилась.

– Кто там? – спросил голос, превосходивший в нежности звуки инструмента, струны которого еще дрожали.

– Это я, кузина, – отвечал Филипп.

– Войдите, кузен, – сказала молодая девушка не без некоторого волнения, потому что впервые один из братьев постучался в дверь ее комнаты. Однако она подумала, что не имела никакой причины не впустить к себе Филиппа и что подобный поступок с ее стороны мог показаться даже странным и смешным.

Филипп вошел в комнату и затворил за собою дверь. Лицо его имело странное выражение. Оно было еще бледнее обыкновенного и покрыто красными пятнами. Глаза его сверкали. Легкая судорожная дрожь подергивала губы. Словом, хоть он и силился казаться совершенно спокойным, волнение его было очевидно.

Один взгляд, брошенный на него девушкой, испугал ее. Откуда происходил этот инстинктивный испуг? Бланш этого не знала. Она поспешно встала со своего места, вызвала на губы притворную улыбку и сказала приветливо:

– Чему я обязана вашим любезным и неожиданным посещением, кузен?..

Бланш невольно сделала ударение на слове» неожиданным».

– Я хотел бы поговорить с вами, прелестная кузина, – отвечал Филипп, – если только вы удостоите подарить меня разговором, которого я прошу…

– Вы пришли поговорить со мною, кузен?.. – повторила Бланш.

– Да… Я желаю этого более всего на свете.

– Это, кажется, очень легко…

– Как? Вы соглашаетесь?..

– Охотно…

Филипп уже хотел было броситься перед девушкой на колени; но она не дала ему времени и поспешно сказала:

– Погода прекрасная, хотя немного и холодна… Пойдемте в сад, там нам будет удобнее разговаривать.

– Почему же не остаться здесь, кузина? – спросил Филипп.

– Когда вы постучались ко мне в дверь, кузен, я только что хотела выйти.

– Как? – вскричал Филипп, – вы хотели прервать эту чудную арию, которую ваши очаровательные пальчики перебирали на струнах арфы?..

Застигнутая в своей невинной лжи, Бланш слегка покраснела. Филипп продолжал:

– Сделайте милость, кузина…

– Какую милость?..

– Выслушайте в этой комнате то, что я хочу вам сказать…

– Зачем непременно в этой комнате, а не в саду?

– Потому что это мое желание… потому что так надо!

– Так надо? – повторила Бланш с удивлением.

– Да, кузина, так надо!

Филипп сделал ударение на последних словах; но Бланш, несмотря на свою кротость, имела в жилах горячую кровь дочерей благородного рода. Она с гордостью подняла голову.

– А если моя воля не такова? – сказала она.

Во второй раз Филипп колебался; но и на этот раз также демон восторжествовал в его мыслях.

– Так надо, кузина, – отвечал он, – и если не хотите этого вы, то так хочу я…

И подойдя к двери, Филипп задвинул засов.

CLXXVIII. Опасность

Бланш заметила это движение и поняла, что ей угрожает опасность. Девушка сильно побледнела и прошептала голосом, который старалась сделать твердым, но который был едва внятен:

– Если вы меня принуждаете насильно остаться здесь… выслушать вас в этой комнате… я уступаю… я готова… говорите: чего вы от меня хотите?..

Филипп, на которого собственный низкий поступок навеял нечто вроде опьянения, как подмешанное вино, отвечал смело:

– Уже давно, кузина, вы отказываетесь выслушать меня, или если и слушаете, то не хотите понять… Сегодня вы должны выслушать меня со вниманием… так надо… То, что я хочу вам сказать, очень серьезно, и я настоял, чтобы вы остались в вашей комнате, я даже осмелился запереть двери только затем, чтобы никто не помешал нам… Конечно, это преступление; но, Боже мой! я и не отпираюсь!.. Ослушаться этих нежных глаз, этого очаровательного ротика значит совершить преступление против красоты! Хуже, это – тиранство! Я, однако, надеюсь скоро доказать вам, что мое преступление не так велико, как кажется, и что я не могу быть тираном той, рабом которой я считаю себя…

Бланш сначала не поняла двусмысленности этого любовного объяснения. Филипп это заметил и решился объясниться прямее. Он продолжал:

– С той минуты, как я увидел вас, кузина, в первый раз, вы произвели на меня глубокое, неизгладимое впечатление; стрела, вылетевшая из ваших победоносных глаз, осталась в моем сердце… словом, я вас люблю…

– Конечно, вы меня любите как брат, – с живостью перебила Бланш, – и хотя в эту минуту я недовольна вами, кузен, но все-таки разделяю эту привязанность и благодарю вас за нее…

– Я люблю вас не как брат, – отвечал Филипп, качая головой.

– Как же вы меня любите, Боже мой? – пролепетала молодая девушка.

– Я вас люблю как любовник, – отвечал Филипп.

И в то же время, желая сопровождать эти слова пантомимой, приличной обстоятельствам, которая всегда ему удавалась, он встал перед молодой девушкой на колени. Бледное лицо Бланш вспыхнуло.

– Кузен, – сказала она с гордостью, – разве вы не знаете, что я невеста вашего старшего брата?..

– Напротив, знаю как нельзя лучше.

– Вы это знаете… и осмеливаетесь говорить со мной таким образом?

– Тем более я могу…

– Это новое оскорбление?

– Это не оскорбление, кузина, это правда. Альберик недостоин вас; это тяжелый провинциал, без ума, без блеска, без живости; он не может научить вас тому, что значит любовь, между тем как я знаток в этой сладостной науке… Что может предложить вам Альберик большее, чем я?.. Титул и богатство, которых у меня нет, это правда… Ну, пожалуй, если вы дорожите этим титулом и деньгами, возьмите их… я согласен от всего сердца… пусть Альберик будет вашим мужем, лишь бы только я был вашим любовником… Ну, кузина, согласны ли вы?

Побледнев от негодования и ужаса, Бланш вскрикнула и бросилась к дверям. Филипп без труда удержал ее.

– Куда вы бежите, милая Бланш? – спросил он.

– Вы видите, я бегу от ваших оскорблений!..

– От моих оскорблений?.. О! кузина, что за выражение!.. Можно ли называть так искреннее безыскусное признание в самой чистой любви!.. Полноте!.. Я предлагаю вам счастье… если же будет необходимо, я заставлю вас насильно принять его…

И произнося эти слова, Филипп обнял Бланш.

– Помогите! – закричала девушка.

Филипп расхохотался.

– Помогите! – повторяла Бланш.

– Кузина, никто не придет сюда… отец и брат отсутствуют, и я принял все меры предосторожности… Прекратите же напрасное сопротивление, прекратите бесполезный зов… полноте, очаровательная кузина… поцелуй не запятнает ваших розовых губок… Вы знаете, что я вас люблю… или я должен еще раз сказать вам это… повторить мою клятву на коленях?..

И Филипп постарался приблизить свое лицо к лицу молодой девушки, Бланш резким движением и с неожиданной энергией вырвалась и отскочила назад. Филипп сделал шаг к ней.

– Не подходите! – вскричала девушка, сверкая глазами. – Не подходите!..

– Почему же? – спросил Филипп. – Неужели вы думаете, прелестная кузина, что, желая сорвать розу, я побоюсь уколоть пальцы о шипы?..

И он сделал еще шаг вперед. Бланш обернулась. На стене у изголовья ее кровати висела шпага ее отца, как священный сувенир. Она схватила это оружие, отбросила далеко бесполезные ножны и, размахивая сверкающим клинком, сказала Филиппу с презрением:

– Теперь попробуйте подойти…

Филипп колебался. Он рассчитал все шансы борьбы и нашел их очень слабыми. Конечно, Бланш была слабая юная девушка, но она была вооружена, и пойти в эту минуту ей наперекор, ей, раздраженной и угрожающей, значило подвергать себя явной опасности. Поэтому он ограничился только тем, что сказал, вынужденно улыбаясь:

– Прелестная кузина, не с розой должен был я сравнить вас сейчас… а с пчелой… Подобно ей и вы имеете острое жало для защиты вашего меда… Признаю себя побежденным и удаляюсь… До свидания, прелестная кузина.

И поклонившись с ироническим смирением, Филипп отодвинул запор и удалился. Бланш поспешно заперла за ним дверь, выронила шпагу и упала на стул, еще трепеща при одной мысли об опасности, которой она подвергалась. Несколько часов прошло таким образом. Бланш была разбита и телом, и душой. В ней не оставалось ни физической, ни нравственной силы. Она не шевелилась, не думала. Когда стук колес возвестил ей о возвращении дяди и жениха, она вскочила. Ужасная мысль вдруг явилась ей. На что ей решиться? Должна ли она рассказать им обо всем случившемся и потребовать правосудия за незаслуженное оскорбление? И не лучше ли ей скрыть эту тайну? Если она скажет, сколько несчастий может последовать затем! Неужели она должна внести в недра своей родной семьи раздор, ненависть. Отец проклянет сына… Брат вызовет брата… Откуда знать, не прольется ли кровь в братоубийственной битве?.. Такая перспектива пугала Бланш. Она решилась молчать и не разглашать печальных событий этого дня. Она сдержала слово.

Когда молодая девушка вышла в гостиную, старый граф и Альберик напрасно расспрашивали насчет ее бледности. Она отвечала, что не совсем здорова. Никто не возымел ни малейшего подозрения.

Прошло три дня. Вечером на третий день Бланш, ложась в постель, нашла под изголовьем письмо, которое распечатала с трепетом. Это письмо было от Филиппа. Молодой человек умолял кузину простить его гнусное поведение и благодарил ее на коленях за молчание. Он прибавлял, что посвятит всю жизнь тому, чтобы заставить ее забыть минутное безумство, постыдный поступок, которого не может оправдать даже самая сильная любовь. Это письмо сняло большую тяжесть с сердца Бланш. До этой минуты она имела инстинктивное опасение еще раз сделаться предметом какого-нибудь адского покушения Филиппа. Она боялась также ссоры между братьями, за которою могла последовать кровавая развязка. Письмо Филиппа рассеяло все эти опасения, уничтожило весь этот страх.

– Он лучше, чем я думала, – прошептала Бланш…

И она заснула, вознося к Господу благодарственную молитву.

CLXXIX. Каин

Приближалось время свадьбы. В течение целой недели Бланш выходила из своей комнаты только в капеллу замка. Дни и часы казались бесконечными влюбленному Альберику, который не знал, как убить время.

В один вечер он объявил, что завтра поедет на охоту на целый день. Филипп в то же время изъявил намерение съездить в Сен-Жермен сделать несколько закупок и приказал, чтобы ему с утра оседлали лошадь. Старый граф спросил, не возьмет ли он с собой слугу. Филипп отвечал отрицательно.

На другой день, на рассвете, Альберик, с ружьем на плече и с собаками, отправился в лес. Через минуту Филипп ускакал по дороге в город. Братья отправились в противоположных направлениях. Прошло несколько часов. Небо, довольно ясное утром, вдруг потемнело. Ветер свистал между ветвями с зловещим шумом. Скоро, по-видимому, должен был выпасть снег. Альберик медленно шел по широкой тропинке, проложенной между вязами и столетними дубами. Отдаленные голоса собак, гнавшихся по следам зайца или лисицы, время от времени долетали до виконта, но он не обращал внимания на эти звуки, столь гармоничные, однако, для слуха охотника. Альберик думал о своей возлюбленной Бланш, о дне свадьбы, о счастье, столь близком и верном, и удивлялся, посреди своих веселых мыслей, отчего на сердце его лежит тяжесть какой-то неопределенной грусти, по-видимому, не имевшей никаких оснований.

Вдруг человеческая фигура отделилась от дерева и подошла к нему. Альберик поднял глаза и взглянул на того, кто с ним встретился в таком уединенном месте. К величайшему своему удивлению, он узнал Филиппа.

– Как, брат, ты здесь? – воскликнул Альберик.

И он протянул молодому офицеру руку, которой тот не принял. В первую минуту Альберик не приписал никакой важности странному отказу брата пожать его руку.

– Я думал, что ты в Сен-Жермене, – продолжал он

– Ты ошибался, как видишь.

– Но по какому случаю ты здесь?..

– Это не случай. Я ждал тебя.

– Вот как? – удивился Альберик. – Стало быть, ты хочешь что-нибудь сказать мне?..

– Да.

– Что-нибудь секретное?..

– Да.

Альберик улыбнулся. Он решил, что Филипп, гуляка и мот, наделал каких-нибудь долгов, о которых не смел сказать отцу и потому обратился к нему, Альберику, чтобы просить его развязать свой кошелек по случаю торжественного дня его свадьбы. И он сказал себе, что в минуту полнейшего своего счастья стоит сделать так, чтобы все окружающие его тоже были счастливы и что он от всего сердца поможет своему брату. Поэтому он весело сказал:

– Ну! Говори же, брат; я жду твоего таинственного известия…

– Выслушай же меня, – сказал Филипп, – и обдуман хорошенько свой ответ.

Тон, которым были произнесены эти слова, удивил Альберика. Он взглянул на Филиппа, чтобы прочесть на его лице, серьезно ли тот говорит. Это лицо было мрачно; сжатые брови придавали ему свирепое выражение. Альберик смутился. Тайный инстинкт говорил ему, что между ним и братом должно произойти нечто странное и ужасное.

Филипп продолжал:

– Ты не будешь мужем Бланш…

– Я не буду мужем Бланш?.. – повторил Альберик в остолбенении, не веря своим ушам.

– Да, – сказал Филипп.

– А кто же мне помешает?

– Я.

– Но по какому праву, несчастный?..

– Я люблю кузину…

– А разве ты думаешь, что я не люблю ее?..

– Может быть, но она тебя не любит…

– Что ты осмеливаешься говорить?

– Правду. Бланш не любит тебя… она любит другого…

– Ложь!

– Она любит другого, – продолжал Филипп, – и этот другой – я…

Альберик помертвел. Глаза его налились кровью.

– Она тебе сказала это?.. – спросил он хриплым и задыхающимся голосом.

– Она сделала более…

– Договаривай…

– Она мне доказала это…

Альберик бросился к брату и, схватив его за обе руки, вскричал:

– Итак, ты уверяешь…

У него недостало сил окончить фразу.

– Я уверяю, что Бланш моя любовница… – сказал Филипп с величайшим хладнокровием.

– Подлец! – заревел Альберик. – Знаешь ли ты, что я сейчас убью тебя?

– Попробуй!

Филипп еще не окончил фразы, как старший брат, ослепленный яростью, прицелился в него из ружья. Одаренный изумительной силой, Филипп вырвал ружье из рук Альберика, отбросил его далеко и сказал, обнажая шпагу:

– Я не вепрь и не волк, чтобы убивать меня ружейным выстрелом! Обнажи шпагу и защищайся или откажись жениться на моей любовнице…

У Альберика не было шпаги, но у него был охотничий нож с твердым и очень тонким клинком. Он схватил его и снова бросился на Филиппа. Тогда между братьями началась страшная и святотатственная битва. Она не имела других свидетелей кроме ворона, который неподвижно сидел на вершине старого дуба и, беспристрастно присутствуя при этой ужасной сцене, время от времени примешивал свое зловещее карканье к звуку стали, ударяющейся о сталь. Через несколько минут шпага Филиппа наткнулась своим лезвием на охотничий нож Альберика и сломалась от этого удара. В руках молодого офицера остался бесполезный обломок стали, между тем как у брата его в целости сохранилось страшное оружие.

– Гнусный лжец, ты умрешь!.. – прошептал Альберик, бросившись на безоружного Филиппа.

Но Филипп предвидел это движение. Он отступил и, выхватив из-за пояса заряженный пистолет, выстрелил в упор в голову брата. Альберик упал мертвый, даже не вздохнув. Филипп тотчас влез на высокий дуб. Ни одного живого существа не было видно в лесу на таком далеком расстояния, какое только мог окинуть взор. Филипп слез с дуба, спрятал в ножны сломанную шпагу, взял на руки труп и с этой ужасной ношей пошел по узкой тропинке. Ворон слетел с дубовой ветви и последовал за убийцей, описывая в воздухе широкие круги. Филипп дошел до пустой хижины, выстроенной некогда цыганами на зиму. Дверь была заложена. Филипп снял один за другим камки, закрывавшие вход, положил труп в хижину, покрыл его мхом и вышел, опять заложив дверь камнями. Ворон тряхнул крыльями и не пошевелился. Филипп влез на крышу. Ворон слетел и сел на ближнее дерево. Филипп слез. Ворон опять прилетел на крышу с странной настойчивостью плотоядных птиц, чующих мертвое тело. Филипп испугался. Ворон сделался для него олицетворением вопиющей совести.

– Он меня выдаст! – прошептал убийца.

Он вынул из-за пояса другой заряженный пистолет, прицелился в ворона и выстрелил. Филипп был первоклассный стрелок. Птица упала. Филипп почувствовал облегчение: с минуту он боялся, как бы всякое земное оружие не оказалось бессильным против ворона-мстителя. Он опять отвалил камни от дверей, бросил убитую птицу в хижину, снова заложил дверь и пошел к своей лошади, которая была привязана в чаще леса, в нескольких шагах от того места, где происходила битва. Потом Филипп быстро поехал в Сен-Жермен по проселочной дороге и сделал покупки, о которых говорил накануне. Едва отправился он назад в замок, как случай начал ему благоприятствовать. Снег повалил хлопьями и густым слоем покрыл землю, обагренную кровью.

CLXXX. Брачная комната

Когда Филипп приехал в замок, никто не беспокоился еще о том, что Альберик не вернулся. Так как виконт был страстным охотником, то часто случалось, что он оставался в лесу гораздо долее того времени, которое протекло теперь. Между тем снег все падал. Настали сумерки, потом совершенно стемнело. Альберик все не возвращался. Граф и Бланш стали удивляться. Прошло еще два часа. Удивление перешло в беспокойство. Наконец громкий лай раздался невдалеке от замка.

– Слава Богу! – воскликнул старый граф. – Сын мой возвращается!..

Но через минуту слуга вошел в гостиную с расстроенным видом. Он пришел доложить, что собаки виконта прибежали домой, но господина с ними не было… Тогда испуг уже обратился в совершенное отчаяние!.. Невозможно было сомневаться, что с Альбериком случилось несчастье!.. Филипп ясно доказал вспышкою своего горя, как сильно он любил старшего брата!.. Под предводительством молодого человека слуги замка с факелами и фонарями тотчас же обошли часть леса, напрасно призывая отсутствующего громкими криками. Ничей голос не отвечал на их зов.

На другой день на рассвете поиски продолжались, но снова без всякого успеха. Невозможно было ничего узнать, и все терялись в предположениях насчет приключения, от которого погиб Альберик, потому что мысль о преступлении не пришла в голову никому.

Бланш долго оплакивала смерть того, кого она любила. Потом, так как сердце человеческое утешается во всем, и Бланш наконец утешилась. Между тем положение Филиппа очень изменилось. Из бедного младшего сына, давно промотавшего свое ничтожное состояние, он сделался, по смерти брата, наследником графского титула и огромного богатства.

Филипп пропустил несколько месяцев. Потом, когда горе Бланш почти прошло, он сказал отцу, что любит свою кузину и ни о чем в мире не помышляет так сильно, как о возможности жениться на ней. Старик чрезвычайно обрадовался, видя осуществление своего последнего желания. Он спросил Бланш, согласна ли она отдать свою руку Филиппу. В сердце молодой девушки началась продолжительная и жестокая борьба. Ей казалось, что, приняв любовь Филиппа, она сделается клятвопреступницей и изменит слову, данному Альберику. Но настойчивость старого графа наконец одержала верх над ее нерешительностью. Она уступила просьбам старика и стала невестой его второго сына.

Настал день свадьбы. Молодых супругов обвенчали в капелле замка. Произнося торжественное да, Филипп и Бланш оба побледнели. Однако в их взорах и улыбках, игравших на их бесцветных губах, не было грусти. Гостей было немного. Недавняя смерть Альберика не допускала шумного и веселого общества. Тотчас после обеда, последовавшего за брачной церемонией, все гости уехали. Когда настала ночь, граф де ла Бом и новобрачные одни находились в замке. Вечер показался всем троим чрезвычайно длинным и скучным. В одиннадцать часов Бланш пошла раздеваться.

– Через полчаса, милая Бланш, – шепнул ей Филипп, – я постучусь в вашу дверь… Отворите ли вы мне, моя возлюбленная?..

Бланш слегка покраснела.

– Теперь я уже не имею права не отворить вам… – отвечала она, улыбаясь.

– Как? Только права?.. – прошептал Филипп.

– Ни желания… – прибавила Бланш чуть слышно.

И она убежала. Не прошло и пяти минут, как молодая супруга уже окончила свой ночной туалет и отослала горничных. Она ждала мужа с трепещущим сердцем, с воздымающейся грудью. Прошло еще несколько минут, которые показались ей так же длинны, как часы. Наконец в дверь тихо постучались.

– Кто там? – спросила Бланш трепещущим голосом.

– Супруг, приходящий с надеждой и любовью… – отвечал тот, кто стучался.

По чувству девственной скромности, Бланш загасила свечи в канделябрах. Комната освещалась только алебастровой лампой, висевшей на потолке. Тусклый свет этой лампы почти не рассеивал мрака. Бланш тихо отворила дверь. Вошедший тотчас прижал ее к сердцу одною рукою, а другою затворил дверь.

– Как вы озябли! – прошептала Бланш, дрожа.

– Ты согреешь меня в своих объятьях, – отвечал страстный голос. – Я люблю тебя… люблю тебя… и уже давно… Я люблю тебя, и ты наконец моя… приди… приди…

Вдруг Бланш вскочила на постели с криком испуга. В дверь спальни снова стучались.

– Кто там? Кто стучится? – закричала она.

– Супруг, приходящий с надеждой и любовью… – отвечали за дверью.

– Слышишь ли ты?.. Слышишь?.. – прошептала Бланш, обезумев от ужаса и схватив руку того, кто разделял с нею ложе.

Эта рука показалась ей ледяной. Она вскочила с постели и бросилась к двери.

– Говорите! – сказала она. – Говорите! Повторите мне, кто вы?..

– Я твой любовник… твой супруг… я Филипп… милая Бланш, неужели ты не узнала моего голоса?..

Бланш судорожной рукой провела по своим распущенным волосам, как обычно делают люди, рассудок которых помрачается. Потом она отворила дверь, схватила Филиппа за руку – это действительно был Филипп – подтащила его к постели и пролепетала, указывая на человеческую фигуру, неопределенно обрисовывавшуюся в полумраке:

– Кто же это?.. Кто?..

В эту самую минуту пламя, яркое как молния, сверкнуло из лампы и осветило всю комнату. Бланш и Филипп устремили на постель обезумевшие взоры и оба увидели, оба узнали труп Альберика с ужасной раной на лбу, из которой капала кровь. У изголовья кровати сидел черный ворон и хлопал крыльями.

На другой день после этой странной брачной ночи в спальне нашли два тела, распростертых на полу. Филипп был мертв, Бланш лежала без чувств. Труп Альберика исчез.

Когда Бланш пришла в себя, она сначала надеялась, что была игрушкой странного, тяжелого сновидения. Тщетная надежда, увы!.. Внезапная смерть Филиппа подтверждала ужасную истину. Любое счастье в мире навсегда прекратилось для бедной молодой женщины. Воспоминание об отвратительной сцене преследовало ее повсюду… Это было не видение… Она беспрестанно чувствовала на губах своих ледяной поцелуй привидения… Да, впрочем, и возможно ли было сомневаться в поражающей действительности того, что случилось?.. Через девять месяцев после страшной ночи Бланш родила мальчика. Она начала обожать своего таинственного сына как единственное существо, которое могла любить на земле…

Прошли годы. Старый граф давно уже умер, оставив все свое богатство внуку. Альберик – так Бланш назвала своего сына, рос. Он был хорош собой, но необыкновенно бледен. Бледность эта была так велика, что, казалось, кровь вовсе не текла под его прозрачной и атласной кожей. Альберик не имел ни веселости, ни живости детей его возраста. Он искал одиночества и безмолвия. Часто ходил он в склепы, уже несколько столетий посвященные могилам лабомских владельцев… Там он читал и перечитывал надписи на каждом надгробном памятнике, стараясь отыскать имя, которого там не находилось… Потом он входил в капеллу, становился на колени перед алтарем, закрывал голову руками и плакал долго с мрачной горечью.

– О чем ты плачешь, дитя мое? – спрашивала иногда его мать.

Он отвечал:

– Я сам не знаю…

Бланш, желая расставаться с сыном как можно реже, отвела ему спальную возле своей.

Однажды ночью, ровно через десять лет после рождения ребенка, Бланш вдруг проснулась. Пробило полночь. Бланш показалось, будто она слышит в спальне сына два голоса: один голос Альберика, другой был слишком тих, чтобы Бланш могла его узнать.

– Альберик, сын мой, – спросила она, – ты не один?

– Нет, матушка, – отвечал ребенок.

– С кем же ты говоришь?

– С моим отцом.

Холодны и пот выступил на лбу Бланш. Она лишилась чувств. На другой день она стала расспрашивать Альберика. Он не помнил ничего.

CLXXXI. Праздник мертвых

В этот самый год, в конце осени, в день Праздника мертвых, в холодную и туманную погоду, Альберик подошел к матери и взял ее за руку.

– Что тебе надо, мое бедное дитя? – спросила молодая женщина.

– Хотите пойти со мною, матушка?

– Куда?

– В лес.

– Что ты будешь делать в лесу?..

Ребенок не отвечал на этот вопрос, только продолжал почти умоляющим тоном:

– Матушка, пойдемте со мною, пожалуйста…

Бланш не могла ни в чем отказать Альберику. Она надела шубу и сказала:

– Пойдем.

Бледная улыбка появилась на губах ребенка.

Бланш и Альберик молча вошли в лес, уже лишенный листьев. Альберик без малейшей нерешительности вступил в лабиринт узких и извилистых тропинок, как будто очень хорошо знал путь, по которому должен был идти, Бланш наконец удивилась этой уверенности.

– Куда ты ведешь меня? – спросила она.

Ребенок остановился, взглянул на мать с странным выражением и сказал:

– Отец был у меня опять нынешней ночью…

– Ах! – прошептала Бланш.

Ребенок продолжал:

– Он вас спрашивает, матушка…

– Стало быть, ты меня ведешь к нему?

Ребенок сделал утвердительный знак. Бланш сложила обе руки и подняла их к небу.

– Будь благословен, Боже мой! – прошептала она, – Будь благословен, если это конец моей бесконечной тоски!

И она продолжала следовать за Альбериком, который шел все скорее и скорее. Наконец он остановился. Мать и сын находились перед брошенной хижиной, дверь которой была завалена грудой камней.

– Здесь, матушка, – сказал ребенок.

И он начал откидывать камни, закрывавшие дверь. Когда дверь наконец освободилась, он обернулся к Бланш и сказал:

– Войдемте, матушка.

Бланш вошла. Труп Альберика лежал точно в таком же положении, как в тот день, когда Филипп раздробил ему череп пистолетным выстрелом. Можно было сказать, что он умер едва ли час тому назад. Возле него на камне сидел ворон и, казалось, спал, положив голову под крыло. Ребенок набрал каменьев и заложил дверь изнутри.

– Вот и я, жених мой… вот и я, супруг мой… – сказала Бланш, склонив свою голову на грудь трупа. Руки мертвеца медленно приподнялись и обвились вокруг стана молодой женщины. Ребенок лег у ног отца.

В следующую ночь страшный ураган, подобного которому никто не запомнит, снес крышу хижины и разрушил стены. Наутро поселяне нашли три трупа и похоронили их на кладбище. С того дня или скорее с той ночи в замке Ла-Бом поселились страшные гости – привидения. Оба брата, со шпагами в руках, оспаривают друг у друга обладание прекрасной Бланш, которую они оба так любили… Страшная сцена поединка и убийства разыгрывается каждую ночь привидениями, между тем как черный ворон описывает над их головами большие круги в воздухе с хриплым карканьем. Вот почему старый замок, принадлежавший дальним наследникам графа де ла Бома, сделался вдруг пустым… Вот почему он мало-помалу разрушается из-за отсутствия ремонта… Вот почему, наконец, он называется Проклятым Замком.

Эмрода замолчала, окончив на этом легенду, обещанную Раулю.

– Но неужели эти суеверные верования до сих пор не потеряли своей силы? – спросил Рауль.

– Не только не потеряли, – отвечала Эмрода, – но еще увеличились… Конечно, – продолжала молодая женщина, – общество фальшивомонетчиков не пренебрегло ничем, чтобы придать этим полезным для него слухам новую силу…

– Каким образом?

– О! Это очень просто… Еще в недавнее время странный шум, стоны, зловещий звук цепей часто слышались из недр земли; необъяснимый блеск сверкал между развалинами, фантастические призраки показывались на платформе башен… этого было довольно.

– Понимаю, – отвечал Рауль.

С того самого дня, в который фальшивомонетчики признали кавалера де ла Транблэ начальником своего таинственного общества, жизнь его совершенно изменилась. Огромное богатство сделало его одним из важнейших лиц той эпохи. Рауль удивлял Париж своей роскошью, коротко сошелся с множеством вельмож, пользовавшихся милостью при дворе, и один из этих вельмож, маркиз де Тианж, с которым мы уже познакомились в начале нашего рассказа, представил его Филиппу Орлеанскому, регенту Франции. Регент знал фамилии всех старинных родов, принадлежавших к той высокой аристократии, которую называли тогда знатным провинциальным дворянством и которая почти всегда находилась в оппозиции с дворянством придворным. Фамилия ла Транблэ, таким образом, была известна регенту. Филипп Орлеанский знал, что ее герб и гордый девиз занимают одно из почетнейших мест на страницах пикардийского гербовника, но не знал, да и не мог знать, что эта фамилия совершенно угасла в особе маркиза Режинальда. Поэтому он принял Рауля как настоящего ла Транблэ, то есть с особенной благосклонностью.

Как человек умный и находчивый Рауль тотчас вздумал превратить эту благосклонность в серьезное покровительство. Опираясь на него, он хотел иметь возможность устоять против всякой грозы, если бы какой-нибудь несчастный случай открыл вдруг тайну его мнимого богатства. Рауль ничего не скрывал от Тианжа, промотанное состояние которого было поправлено таинственными обитателями Проклятого Замка. Он посоветовался с ним относительно возможного осуществления своих желаний и надежд. Маркиз де Тианж знал, как и все придворные, до какой степени Филипп Орлеанский был любопытен насчет всего, что относилось к мрачным таинствам демонологии. Он сообщил об этом Раулю. Эти слова открыли молодому человеку целый горизонт.

Люцифер, став его женой, научила его многим опытам, относящимся к магии, хиромантии, картомантии и прочее… и он решился употребить в пользу эти познания, призвав на помощь немного дерзости и чуть побольше шарлатанства. Маркиз де Тианж одобрил этот план и способствовал удобному его исполнению. Он сообщил регенту, в виде тайны, умоляя его не употреблять ее во зло, – что кавалер де ла Транблэ, под наружностью светского человека и праздного богатея, был просто одним из ученейших иллюминатов и магиков в целом свете.

Это известие удивило и восхитило регента. Он приказал маркизу де Тианжу привести к нему Рауля, с которым имел продолжительный разговор. Филипп Орлеанский остался в восхищении от глубоких познаний молодого человека. С этого же дня Рауль приобрел над регентом необыкновенное влияние. Через некоторое время, льстя причудам временного властелина Франции, он вздумал составить тайное общество. Тесные связи магического франкмасонства соединяли между собой членов этого общества, впрочем весьма немногочисленных. Регент был его главою. Члены носили странное название: Сынов Ада.

В это время Рауль, которому все удавалось, вдруг испытал глубокое горе: Эмрода умерла. Пораженная внезапно странным недугом, свойство которого не могли угадать врачи, призванные наскоро, бедная молодая женщина скончалась в несколько часов. Более года Рауль оставался верен памяти своей очаровательной и преданной подруги.

В конце этого времени Рауль де ла Транблэ, оставшись один начальником общества фальшивомонетчиков, однажды возвращался из замка Ла-Бом. Он хотел, не теряя ни минуты, приехать в Пале-Рояль, куда требовал его регент.

Мы уже видели, как в бурную ночь карста Рауля сломалась перед Маленьким Замком, как Жанна де Шанбар, очаровательная царица Савская, приняла у себя раненого, Мы видели, наконец, каковы были последствия этого гостеприимства, оказанного девушкой, и, вероятно, читатели наши не забыли о страшном святотатстве, совершенном маркизом де Тианжем для Рауля, его сообщника. Теперь нам остается снова вернуться к Раулю и Жанне, которых мы оставили так давно.

Часть шестая. Пале-рояльские ночи

CLXXXII. Добрый ангел

Прошло несколько дней. Рауль, весь предавшись любви, жар которой увеличивался от маленького кризиса, о котором мы рассказали, забыл маркиза де Тианжа, регента, фальшивомонетчиков в Проклятом Замке, Антонию Верди и ее могущественные заклинания, словом, забывал все, чтобы уединиться с своей возлюбленной Жанной, которая для него занимала весь мир.

Сколько продолжалось бы это сладостное оцепенение, это любовное затворничество, если бы неожиданное событие не нарушило его непредвиденным образом?.. Этого мы не знаем и не можем угадать.

Мы, кажется, говорили не однажды, что у кавалера де ла Транблэ было в Париже несколько квартир, некоторые из которых были сняты им на собственное имя, а другие из предосторожности на имена вымышленные. Из всех этих квартир менее всего была известна та, которую он занимал с Жанной и которая сообщалась таинственными коридорами с гостиницей» Царь Соломон». Только два человека знали эту квартиру: маркиз де Тианж и дон Реймон Ванкончеллос.

В один прекрасный день Рауль и Жанна сидели друг возле Друга на диване в восточной гостиной, или лучше сказать, молодая женщина лежала в объятиях мужа, склонив голову на его грудь. Молодые супруги говорили только взорами, пламенными и влажными, и губы их соединялись в бесконечный поцелуй. Губы Рауля оставляли ротик Жанны только затем, чтобы утонуть в светло-русых волнах ее мягких и душистых волос или поцеловать круглое и розовое плечико, выставлявшееся из-под корсажа. В таких занятиях, некоторые из наших читательниц поймут это, может быть, часы летели с быстротою молнии.

В дверь тихо постучались. Молодая женщина вырвалась из объятий мужа и быстро поправила беспорядок одежды и свои, несколько распустившиеся, волосы.

– Кто там? – спросил Рауль.

– Я, кавалер, – отвечал знакомый голос.

– А! Это ты Жак? Чего ты хочешь?

– Я принес очень важное письмо…

– Войди.

Жак вошел и подал Раулю на серебряном подносе четырехугольный конверт, запечатанный большой красной печатью.

– Откуда это? – спросил Рауль, взглянув на герб печати. – Кто это принес?

– Лакей маркиза де Тианжа.

– Он ждет ответ?

– Ждет.

Рауль распечатал и прочел следующие строки:

«В эти два дня, любезный кавалер, я заезжал к вам три раза, но вас никогда нет дома, или вы не сказываетесь, что решительно одно и то же для ваших гостей. Я должен, однако, поговорить с вами, и непременно сегодня. Для вас и для меня это необходимо, крайне необходимо. Пожалуйста, заметьте хорошенько это слово, которое я нарочно повторяю. Будете ли вы дома в три часа? Или не желаете ли сами приехать ко мне в шесть часов? Отвечайте на этот вопрос, и, соображаясь с вашим ответом, я приеду к вам или буду ждать вас у себя.

Прошу вас поклониться от меня очаровательной мадам де ла Транблэ, которую я умоляю считать меня в числе своих преданнейших слуг. Поверьте, что я, как всегда, ваш неизменный друг.

«Маркиз де Т.»

Рауль взял перо и отвечал:

«У меня, любезный маркиз, если вы хотите, и в какое время – как вам будет удобнее, потому что я буду дома целый день.

Ваш признательный друг

Рауль де Л. Т.»

Жак вышел с письмом, которое написал Рауль. С любопытством и грациозно опираясь на руку мужа, Жанна прочла вместе с ним письмо маркиза де Тианжа.

– Чего он от тебя хочет? – спросила она, как только Жак вышел из комнаты.

– Решительно не знаю.

– И не угадываешь?

– Нисколько.

– Для тебя столько же, как и для него, необходимо немедленное свидание, пишет он. Стало быть, у тебя общие интересы с маркизом де Тианжем?..

– Никаких.

– Однако в письме было сказано довольно ясно…

– Наверное, маркиз хочет поговорить о том заговоре, который принуждает меня скрываться и в котором он также замешан, как и я…

– Боже мой!.. Боже мой! Только бы он не привез тебе дурных известий.

– Вот, теперь ты опять начинаешь беспокоиться?..

– Разве не о чем?..

– Конечно, нет!..

– Что же делать? Всякая таинственность меня пугает… все, чего я не понимаю, страшит меня. Мне все кажется, что ты подвергаешься опасности. Не надо сердиться на меня за это, друг мой; я не виновата, что люблю тебя…

– Но, бедное милое дитя, эта опасность, которой ты опасаешься, не существует.

– Однако, друг мой, этот заговор…

– Повторяю тебе, что это нелепое и смешное обвинение уничтожится само собой.

– Нелепое и смешное? Верю, если ты говоришь! Однако ж, ты, верно, помнишь, что говорит народная мудрость?

– Что говорит она? – спросил Рауль, смеясь.

– Она говорит, что нет дыма без огня!..

– Из чего ты заключаешь, без сомнения, что если говорят о заговоре, то, стало быть, заговор существует?

– По крайней мере, надо так думать на основании этой мудрой пословицы…

– Ну, на этот раз твоя мудрая пословица говорит вздор! Мы с де Тианжем немножко скомпрометировали себя несколькими легкомысленными словами, смысл которых перетолковали… в этом заключается все наше преступление…

– Этого вполне достаточно, даже слишком много!.. Слова! Но уверяют, что судье достаточно двух слов человека, чтобы повесить его.

Рауль расхохотался.

– Зачем ты смеешься? – спросила Жанна.

– Затем, что мне нечего бояться. Вешают только простолюдинов – дворянам рубят головы… Умоляю тебя, прогони все эти бестолковые мысли, смущающие твою милую головку… у нас с Тианжем есть могущественные друзья в окружении регента… Эти друзья нас не забывают. И теперь они хлопочут о нас, горячо заступаются, и, без сомнения, маркиз хочет поговорить со мною о результате их просьб, или, может быть, ему нужно посоветоваться со мною о какой-нибудь новой попытке… Притом, любимый тобою, могу ли я подвергаться опасностям?.. Разве твоя любовь не служит мне щитом, который должен предохранить меня от них?..

– Ты и вправду так думаешь? – спросила Жанна просияв.

– Клянусь тебе… И никогда еще убеждение в этом не было тверже и непоколебимее, чем теперь.

Жанна обвилась обеими руками вокруг шеи Рауля и, пламенно прижав его к своей груди, прерывала поцелуями каждое свое слово.

– И я также, мой Рауль, думаю это… Мне кажется даже, что когда я далеко, моя любовь должна защищать тебя… В некоторые часы я слышу таинственный голос, говорящий мне шепотом, что я – твой добрый ангел…

Пока Жанна произносила эти слова, в которых ясно выражалась вся восторженность ее души, мрачное облако пробежало по лицу Рауля и брови его нахмурились. Жанна не заметила этого, да и, заметив, наверно, не поняла бы. Подавляемый трогательным изъявлением такой неизмеримой любви, Рауль, может статься, в первый раз сказал себе, что совершил гнусный поступок, сковав со своей преступной жизнью, беспрерывно угрожаемой погибелью, существование этого восхитительного существа… Он говорил себе, что таинственный голос, о котором упоминала Жанна, наверно, ее обманывал, потому что Господь не может допустить доброго ангела заботиться о злом гении!.. Но эти впечатления были мимолетны. Улыбка возвращалась на губы Рауля; взор его снова засверкал; лоб прояснился, и, отвечая на поцелуи Жанны, молодой человек прошептал:

– Ты моя жизнь! Ты моя сила! Ты мое счастье! Я люблю тебя!..

Пробило три часа. В эту минуту Жак доложил своему барину, что карета маркиза де Тианжа въезжает на двор.

– Я иду к нему, – сказал Рауль.

– Остаться мне с тобою, чтобы принять его, друг мой? – спросила Жанна мужа.

– Нет, дитя мое, – отвечал он.

– Почему же?

– Ты знаешь, моя возлюбленная, что у меня нет от тебя секретов и что все, что будет сказано между Тианжем и мной, я повторю тебе. Но я боюсь, чтобы твое присутствие не показалось нескромным и даже стеснительным маркизу, если то, что он хочет сообщить мне, касается лично его.

– Хорошо, друг мой, я уйду, – отвечала молодая женщина. – О! Властелин моего сердца, ваша воля будет исполнена!..

Жанна вышла. В эту минуту маркиз входил на лестницу, Рауль встретил его там и тотчас ввел в восточную гостиную.

CLXXXIII. Маркиз и кавалер

– Знаете ли вы, любезный маркиз, что ваши таинственные строки почти встревожили меня?.. – сказал Рауль, как только удостоверился, что двери хорошо заперты.

– Еще бы, друг мой! – возразил маркиз де Тианж. – Вы имели причину тревожиться, и я приехал сюда не затем, чтобы успокоить вас…

– Как?.. Стало быть, есть дурные известия?

– Да.

– Наши дела идут дурно?

– Очень дурно… И вы это давно знали бы, если бы вместо того, чтобы погрузиться душою и телом в наслаждения медового месяца, удостоили бы заняться несколько более внешним миром…

– Но я думаю, что опасность все-таки еще не слишком велика?..

– Конечно, нет.

– И еще можно поправить вред?..

– Надеюсь.

– Что же такое случилось?

– Помните ли вы, что я вам говорил накануне вашей свадьбы?

– Насчет чего?

– Насчет тех искусно связанных сетей, которыми опутывают регента?..

– Да, вы мне говорили об Антонии Верди…

– Именно; и о ней-то опять я хочу поговорить с вами сегодня.

– Ага…

– Вы, без сомнения, забыли осведомиться об этой интриганке!..

– Нет; но я не узнал ничего такого, что могло бы быть нам полезно.

– Тем хуже, потому что влияние итальянки на Филиппа Орлеанского увеличивается истинно странным образом. Она каждый день бывает в Пале-Рояле и три раза в неделю имела несказанную честь пользоваться особенными милостями регента.

– Его возлюбленные, должно быть, страшно перепуганы?

– Парабер и Сабран в отчаянии, а другие уверяют, что итальянка опоила регента зельем… Он хочет подарить ей прехорошенький отель на улице Серизэ…

– В самом деле, как вы говорите, это важно… Если эта женщина овладеет регентом посредством не только легковерия, но и чувственности, ее влияние может сделаться неограниченным…

– И вы понимаете, так же хорошо, как и я, что неограниченное влияние Антонии Верди погубит нас…

– Мы будем бороться…

– Это еще не все… Вы ранили на дуэли виконта д'Обиньи, который, к счастью, вас не знал…

– Да.

– Он убит несколько дней тому назад…

– Я об этом слышал…

– Он с вами дрался?

– Нет.

– После первой дуэли виконта регент принял сторону своего офицера и словно взбесился, оттого что кто-то имел дерзость напасть на одного из его приближенных. Он убежден, что рука, поразившая виконта смертельно, та самая, которая уже ранила его раньше, и приказал произвести самые деятельные розыски. Все полицейские сыщики на ногах… Я думаю, что виконт д'Обиньи был втайне любовником итальянки, и она всеми силами раздувает в душе Филиппа Орлеанского пламя мщения.

– Не и пусть ищут… Я уверен заранее, что они не найдут противника д'Обиньи во второй дуэли.

– Может быть; но вы сражались с ним в первый раз и этого может быть достаточно, чтобы погубить вас…

– Мне кажется, любезный маркиз, что вы смотрите на вещи с черной стороны их…

– Я вижу их в настоящем свете… Но подождите: я еще не все сказал…

– Еще есть что-нибудь?

– Есть. В последнее время мы, кажется, уж чересчур рассыпали нашу фальшивую монету; горожане жалуются, купцы доброго города Парижа раскричались как орлы. Регента завалили жалобами и просьбами… не сегодня завтра он вспылит, и я очень боюсь, чтобы тогда полиция не бросила на наши дела и операции нескромный взор… Ну, вы еще по-прежнему думаете, что я вижу вещи в черном свете?

– Я согласен, что положение дел запутывается… Но вы показываете мне зло, а не указываете на средства предотвратить его.

– По-моему, есть только одно средство…

– Какое?

– Сделать отводы.

– Прекрасно, но каким образом?..

– Я надеялся на вас…

– На меня?.. Боже мой! Что я могу сделать?

– Вы можете многое. Я сейчас из Пале-Рояля… Я видел регента, и, по моей просьбе, мы с вами включены в число гостей маленького ужина на нынешнюю ночь…

– Что а должен буду делать за этим ужином?

– Вы умный человек, любезный Рауль… человек с воображением, плодовитый на выдумки. Я убежден, что нынешней ночью вы сумеете снова овладеть воображением регента и возвратить свое влияние, очень колеблющееся в настоящую минуту. Каким же способом дойдете вы до этого результата, я не знаю, да, по всей вероятности, вы и сами знаете это не более меня. Но до вечера вы придумаете… Я в этом не сомневаюсь…

– Вы делаете мне слишком много чести, любезный маркиз, – отвечал Рауль, смеясь. – Вы, кажется, чересчур уверены во мне, а я между тем, говоря откровенно, вовсе не спокоен…

– Полноте! Это скромность, возвышающая вас в моих глазах. Через два часа вы составите ваш план и расскажете его мне, когда я приеду за вами, чтобы, в случае надобности, я мог помочь вам… О чем идет речь? О том, чтобы поразить Антонию Верди ее же собственными представлениями. Она показывает ему черта. Это очаровательно! Превзойдите чародейство Антонии Верди, покажите Филиппу что-нибудь еще страннее черта, и вы выиграете партию… Это не трудно!

– Хорошо вам говорить! – вскричал Раль. – Регент начинает пресыщаться, и я не вижу, каким образом могу я превзойти Антонию… Разве что показать ему кардинала Дюбуа, черта первого разряда и высшего достоинства, чем черт итальянки…

– Вы шутите – это хороший знак!.. Я полон надежды и доверия,

– Дай Бог, чтобы это доверие не разрушилось!..

– Полноте! Мы приедем в Пале-Рояль в полночь. Я заеду за вами в одиннадцать часов, чтобы успеть переговорить.

– Очень хорошо… а теперь чем вы займетесь?

– Уезжаю – мне надо окончить кое-какие дела…

– Пожалуйста, окажите мне услугу.

– Какую?

– Я позову мадам де ла Транблэ…

– Мне будет очень приятно засвидетельствовать ей мое уважение… – перебил маркиз.

– Придумайте мне какой-нибудь искусный предлог, чтобы оправдать в ее глазах мое отсутствие на целую ночь.

– Предлог? Неужели вы дошли до этого, мой бедный друг? Как!.. Чтобы провести ночь вне дома, вам нужны предлоги!

– Что же делать?.. Жанна такая хорошенькая…

– Это извинение. Но вы поставили себя на дурную ногу!.. Впрочем, это меня не касается и я исполню вашу просьбу.

Жанна, которую муж предупредил, что маркиз де Тианж хочет засвидетельствовать ей свое уважение, не заставила себя ждать. Маркиз, с шутливой любезностью вельможи и придворного, попросил у ней прощения, что увозит ее мужа на целую ночь. Он сказал, что делает приятельский ужин на холостую ногу и непременно хочет иметь своим гостем Рауля…

– Однако, – прибавил он, – если отсутствие возлюбленного мужа должно нагнать облака на этот чистый лоб, слезу на эти нежные глаза, я откажусь, не без сильнейшего огорчения, от удовольствия иметь кавалера своим гостем.

– Ах! маркиз, – отвечала молодая женщина, – слишком взыскательна и деспотична была бы та любовь, которая пожертвовала бы для своей прихоти не только мужем, но и лучшими его друзьями!.. От имени Рауля я принимаю ваше приглашение…

Маркиз поблагодарил Жанну, сказал ей несколько любезных слов и уехал.

– В котором часу назначен ужин, друг мой? – спросила Жанна, оставшись одна с Раулем.

– В полночь, дитя мое.

– А долго он продолжится?..

– До рассвета, по всей вероятности.

– Маркиз де Тианж сказал правду, не так ли?

– Я тебя не понимаю…

– Это приятельский ужин?

– Без сомнения.

– И за этим ужином женщин не будет?..

– Ревнивица! – прошептал Рауль с несколько принужденной улыбкой. – Успокойся… уверяю тебя, что за этим ужином женщин не будет.

Жанна, успокоенная этим уверением, подставила свой лоб Раулю для поцелуя и ушла в свою комнату.

Около двух часов Рауль находился в глубокой задумчивости, похожей на озабоченность романиста, приискивающего сюжет романа, или драматурга, обдумывающего план драмы. Через два часа Рауль поднял голову. Молния сверкнула из его торжествующих глаз, и он вскричал:

– Царица Савская!.. Так!.. Да, так!.. Я придумал!..

Ровно в одиннадцать часов Рауль сел в карету маркиза де Тианжа.

– Ну? – спросил последний.

– Я думаю, – отвечал Рауль, – что вы хорошо сделали, положившись на меня…

– Вы придумали?

– Придумал.

– Я был в этом уверен!.. Могу я узнать, в чем дело?..

– Конечно… тем более что вы мне нужны…

И Рауль рассказал маркизу во всех подробностях придуманный им план, который маркиз полностью одобрил.

За несколько минут до полночи карета Тианжа въехала в Пале-Рояль.

CLXXXIV. Филипп Орлеанский – Парабер

За маленькими ужинами в Пале-Рояле прислуживали избранные слуги, на скромность которых можно было вполне положиться. Иногда даже, когда регент намеревался сделать из ужина особенную оргию – слуг заменяли молодые, прелестные девушки в костюмах, приличных обстоятельствам. Но – поспешим сказать, чтобы успокоить наших целомудренных читательниц, – ничто менее не походило на оргию, чем тот ужин, за которым мы будем присутствовать.

В ту минуту, когда лакей ввел маркиза де Тианжа и кавалера де ла Транблэ в овальную гостиную средней величины, все гости и даже регент находились уже там.

Этими гостями были мужчины: Филипп Орлеанский, регент Франции, герцог де Ришелье, маркиз де Носэ, маркиз де ла Фар, граф де Фаржи; женщины: мадам де Парабер, мадам де Сабран, мадам д'Аверн, мадам де Гасэ, герцогиня де Жевр, Мышь и Эмили. Если прибавить к этим знаменитым особам обоих полов маркиза де Тианжа и кавалера де ла Транблэ, то выйдет четырнадцать человек.

Филипп Орлеанский стоял, прислонившись спиной к высокому белому мраморному камину; приподняв полы своего фиолетового бархатного кафтана, великолепно вышитого золоток, он грел у огня свои икры, которыми очень гордился, потому что у него в самом деле была очень красивая нога. Маркиз и кавалер подошли поклониться ему, и он принял их с полной благосклонностью.

Регент был мужчина среднего роста, хорошо сложенный, с изящной походкой и благородной наружностью. Глаза его были когда-то хороши, но так как одним из них он видел очень плохо, то другой постоянно утомлялся, что уменьшало его блеск. Волосы у Филиппа были черные, цвет лица румяный, губы красные, зубы очень хорошие. Лицо его, чрезвычайно добродушное, отличалось выражением остроумия. Взглянув на черты этого лица, можно было безошибочно сказать, что характер у регента приветливый, открытый, чистосердечный, немножко слабый. Филипп Орлеанский был любезен, добр, нрава почти всегда ровного. Веселость его была неизменна, и с трудом можно было возбудить в нем гнев или даже нетерпение. Не имея ни надменности, ни спеси, он любил, чтобы все окружающие его говорили с откровенностью, которая, к несчастью, была притворна. Он любил, чтобы приближенные его выражались свободно, почти фамильярно, и всегда пользовался случаем наговорить им много лестного и любезного. Восторженный поклонник героев и великих полководцев, регент приходил в восторг от рассказов об их знаменитых подвигах. Он обожал Генриха IV, и самой приятной для него лестью было ловкое сравнение его лица и характера с характером и лицом Беарнца.

Филипп Орлеанский родился быть одним из тех государей, память о которых обожают будущие поколения. Гнусный Дюбуа совратил его с широкого и прекрасного пути, начертанного для него Богом, и бросил в грязь необузданного разврата. Дюбуа, наставник принца, которому суждено было руководить первыми порывами этого огненного темперамента, скоро почувствовал, что для поддержания власти над умом и чувствами своего воспитанника ему следует развить в нем инстинкты разврата и непостоянства. Известно, каким торжествующим образом будущий кардинал исполнил это.

Герцог Орлеанский, поспешив воспользоваться уроками такого учителя, скоро превзошел сладострастное легкомыслие всех молодых вельмож той эпохи. Для него непостоянство никогда не имело довольно крыльев, любовь – довольно жриц. Связи его были всего лишь прихотями; он всегда отступал перед трудной победой, уверяя, что вознаграждение будет гораздо ниже труда. В глазах регента восхитительное чувство нежности, которое так нравится душам, жаждущим более высоких наслаждений, было бесполезным и утомительным вздором. Словом, то, что герцог Орлеанский называл делом сердца – хотя этот орган чувства играл тут роль побочную – должно было начаться и окончиться в продолжение одного ужина; и то еще половину времени, в которое продолжался ужин, посвящал он веселым шуткам, остротам умных мужчин, которых удостаивал приглашать к себе. Первый любовный вздох регента вырывался с первой бутылкой шампанского, и часто нежность его истощалась прежде, чем вино переставало шуметь.

Герцог Ришелье известен слишком хорошо для того, чтобы мы считали нужным и интересным очертить портрет его нравственно и физически. Притом Ришелье, так же как и Носэ, Фаржи и Лафар, не играют деятельной роли в нашем рассказе. Поэтому перейдем немедленно к особам другого пола.

Всякому свой почет!.. Начнем с мадам де Парабер, которая много лет имела над Филиппом Орлеанским власть, хотя и разделяемую с другими, но все-таки очень деспотическую. Парабер была женщина среднего роста – скорее низка, нежели высока – смугла и бледна, с цветом лица креолок и андалузок. Ее великолепные волосы, иссиня-черные и блестящие, были невероятно густы и поразительно длинны. Как Женевьева Брабантская, она могла завернуться в них как в толстый бархатный плащ, шелковистые и душистые складки которого любил раскрывать Филипп Орлеанский. Во всех движениях, даже самых резких, Парабер выказывала сладострастную грацию. Ее глаза были такого темного синего цвета, что казались почти черными и имели странный блеск и то чарующее могущество, которым обладают глаза некоторых змей. Огонь этих восхитительных глаз мог давать лучи, украденные Прометеем; исполненные то нежной томностью, то страстной пылкостью, они сверкали между двойным рядом загнутых кверху длинных ресниц. Нос у Парабер был как у греческой статуи, вышедшей из-под резца Фидия или Праксителя. Чтобы описать ее губы и зубы, надо прибегнуть к пошлому сравнению с кораллами и жемчугом; стан ее был тонкий и гибкий, как у ребенка; плечи очень широкие, нога как у Дианы, богини охоты, шея как у Венеры Милосской. За смуглый цвет ее лица регент называл ее своим маленьким вороном, Парабер была не умна; но Филипп Орлеанский очень спокойно мирился с этим недостатком.

– Не люблю, – говорил он, – тех длинных женских языков, которые говорят как по писаному… Парабер мне нравится в своем молчании… Ей нечего говорить, и она не старается говорить пустяков. Притом губам ее не нужно раскрываться для того, чтобы быть очаровательными.

Парабер была чрезвычайно полезна кардиналу Дюбуа, потому что посредством ее он отвлек регента от одной старой любовницы, к которой Филипп был привязан по привычке и которая сделалась ворчуньей. Эта женщина читала романы день и ночь и хотела разыгрывать их на деле. Она по целым дням лежала на диване в комнате, обои которой представляли деревья, пейзажи, пастушек т пастушков. Когда к ней приезжал регент, она встречала его в соломенной шляпке с розовыми лентами и цветами и держа в руке посох и котомку. В этом костюме она томно и нежно говорила Филиппу стихи, заимствованные из эклог Фонтенеля, о «нежном пламени и чувствительных сердцах». Филиппу Орлеанскому скоро опротивели эти сентиментальные фразы и рифмованные мадригалы. Он не имел привычки становиться на колени перед женщиной и ворковать как голубок; однако не решался разойтись с своей любовницей. Между тем Дюбуа был заклятым врагом мадемуазель де Сери. Этот угодник принца вдруг вздумал выдвинуть вперед мадам де Парабер.

Начало этой новой связи было оригинально. Дюбуа пригласил на ужин в Пале-Рояль Парабера с женой и посадил ее возле герцога Орлеанского. Молодая женщина была большая кокетка. Ей казалось, что гораздо почетнее быть любовницей регента Франции, чем женою простого дворянина. Поэтому она весь ужин очаровывала герцога самыми страстными взглядами. Скоро пары шампанского отуманили головы всех гостей – мужчин и женщин. Только регент, мадам де Парабер и Дюбуа еще сохранили отчасти рассудок. Муж же, беззаботный ко всему, что не касалось пьянства и обжорства, был совершенно пьян. Филипп Орлеанский нашел минуту благоприятной. Он сделал Дюбуа знак приблизиться к нему и шепнул, указывая на пьяницу:

– Вели положить Парабера на постель.

– На какую?

– На какую хочешь…

– Но он еще не опьянел и может выпить еще пять или шесть бутылок, не свалившись под стол…

– Здоровье его для меня драгоценно, и я не хочу, чтобы бедняжка подвергался опасности… Вели его взять и положить в постель…

– А если он не захочет?..

– Это твое дело… Ну! Я сказал… проворнее!..

Дюбуа подумал с минуту и, будучи человеком с воображением, тотчас составил план нападения. Он сел возле Парабера и сказал ему взволнованным голосом:

– Ах, Боже мой! Мой бедный друг, как вы бледны!.. Уж не больны ли вы?

– Я! – пролепетал испуганный Парабер. – Нет… не думаю…

– А я нахожу, что у вас просто страшное лицо…

– Да… да… – подхватили хором все гости, смутно угадывая, в чем дело. – У Парабера страшное лицо… Парабер болен…

– Увы! увы! увы!.. – перебила мадам де Парабер с комической горестью. – Муж мой нездоров!..

Парабер завертелся на стуле и начал чувствовать припадки сильного испуга. Дюбуа взял его за руку и пощупал пульс.

– Боже! – вскричал он потом, – двести раз в одну минуту!

– Ах! – пролепетал Парабер, – я очень нездоров…

– Скорее! Скорее! – сказал тогда регент. – Пусть его перенесут в какую-нибудь спальную и позаботятся там как обо мне самом…

– Скорее! Скорее! – прибавил Дюбуа, обратившись к слугам: – Вот он лишается чувств!..

Парабер вовсе не лишался чувств, однако это не помешало ему позволить взять себя четырем лакеям, которые унесли его, в сопровождении суетившегося Дюбуа и мадам де Парабер, превосходно выказывавшей беспокойство. Толстый пьяница таращил глаза, светлые как у василиска, и позволял нести себя, не говоря ни слова. Дюбуа велел его раздеть и уложить в постель, потом, обратившись к мадам де Парабер, сказал ей:

– Если бы этот милый друг мог заснуть, через два часа он был бы совсем здоров…

Как только были произнесены эти слова, легковерный муж закрыл глаза и начал храпеть.

Когда Парабер проснулся на другое утро, он нашел жену возле себя, притворявшуюся спящей. Он разбудил ее, чтобы разделить с нею свой восторг от чудного пале-рояльского гостеприимства. Это гостеприимство доставило мадам де Парабер огромный брильянт, стоивший более трех тысяч луидоров. Вот как счастье приходит во сне!.. Брильянт этот был предназначен в подарок герцогине Орлеанской, которая никак не могла простить мадам де Парабер, что по ее милости он не дошел до своего настоящего назначения.

Однако мало было иметь брильянт, надо было еще носить его и чваниться им. Поэтому мадам Парабер оставалось придумать что-нибудь такое, что оправдало бы обладание им в глазах мужа, и она не теряла ни минуты. В этот же день, пользуясь остатком опьянения своего любезного супруга, она осыпала его ласками и объяснила, что один жид, находясь в стесненном положении, предлагал ей чудный брильянт за сумму чрезвычайно ничтожную и что такой редкий случай нельзя было упустить. Парабер, щедрый как всякий проспавшийся пьяница, опорожнил свой кошелек, чтобы сделать удовольствие жене. На первом же балу в Пале-Рояле Парабер явилась со своим новым перстнем на пальце. Сердце герцогини Орлеанской сжалось, когда она узнала этот перстень.

– Какой прекрасный бриллиант, – сказала она, думая, что приведет мадам Парабер в замешательство. – Откуда он у вас?

– Мне его подарил муж, – отвечала Парабер сухо и с поклоном церемонно-ироническим.

– Он делает вам великолепные подарки! – продолжала герцогиня.

– Имею честь заверить ваше высочество, – вмешался муж, – что этот перстень стоил нам совсем немного…

Неопределенная улыбка, в которой презрение смешивалось с сдерживаемым гневом, появилась на губах герцогини.

– О! Я так и думала… – возразила она…

– Триста луидоров… – наивно продолжал Парабер.

– Триста луидоров!!! – повторила герцогиня. – Но он стоит, по крайней мере, три тысячи!..

Парабер поклонился, потом, обернувшись к жене, сказал ей:

– Правду вы сказали, что нам достался он дешево!..

Парабер выдержала нападение, не покраснев ни на секунду.

Однако как ни толста повязка, покрывающая глаза мужа, она наконец рано или поздно должна же спасть с них. Парабер последний узнал то, что знали все вокруг; ко все-таки наконец узнал. Он рассердился и хотел было наделать шума. Его попросили молчать. Он не послушался. Ему погрозили Бастилией. Бастилия, конечно, нисколько не утешила бы его в супружеском несчастии, и он покорился своей участи и замолчал.

Мадам де Парабер, разлучившись с мужем, сделалась царицею пале-рояльских ужинов. Муж ее вскоре умер.

CLXXXV. Сабран. – Д'Аверн. – Гасэ

Мы сказали почти все о мадам де Парабер; но так как мы взялись нарисовать портреты знаменитых красавиц, собравшихся в Пале-Рояле на маленький ужин регента, то примемся опять за карандаш и начертим эти портреты.

Мадам де Сабран была некоторое время соперницей Парабер; но обе они разделяли милости Филиппа Орлеанского без малейшей ревности. Муж мадам де Сабран был такой человек, которого легко можно было водить за нос, тем более что нос у него был необыкновенно длинен. Впрочем, он не имел недостатка в циничном остроумии и, убежденный, что жена его непременно должна была иметь возлюбленного, спокойно примирился с этим обстоятельством, узнав, что этот возлюбленный – принц крови.

Высокая и смуглая, с зелеными глазами, с густыми волнистыми волосами, с улыбкой вакханки, мадам де Сабран не имела других достоинств, кроме своей ослепительной красоты; другой добродетели, кроме непостоянства; другого дарования, кроме умения обольщать с первого взгляда – если не сердце, то, по крайней мере, чувства. Ее бесстыдный вид и смелые взгляды вскружили голову Филиппу Орлеанскому. Она говорила много, очень скоро, с гасконским произношением, напоминавшим акцент бордоских гризеток. Жадная, корыстолюбивая и даже, как говорили, очень скупая, она ничем не пренебрегала, чтобы выманивать у регента дорогие подарки, даже места и награды для своего мужа.

Мадам д'Аверн, всегда бывавшая на пале-рояльских ужинах, была жеманна, хотя и развратна, имела наружность более величественную, нежели красивую и была скорее только хорошо сложена, нежели грациозна. Лицо ее было неправильно, щеки бледны, глаза неопределенного цвета, так что прелести ее не воскресили бы мертвеца. Искусная и неустрашимая попрошайка, она ограбила казну более чем на три миллиона. Она ненавидела всех любовниц регента – бывших, настоящих и будущих. Мадам де Парабер и мадам де Сабран беспрестанно обменивались с нею жесткими словами и колкостями, ядовитыми, как стрелы индийцев. В отчаянии, что регент после довольно продолжительной ссоры с мадам де Сабран явился с пей в опере, она сказала громко:

– Если бы я имела несчастье лишиться милости его королевского величества, я не показывалась бы в свете.

Мадам де Сабран, которой были переданы эти слова, вскричала:

– Ах! Она может показываться везде и может быть вполне уверена, что ее не заметят нигде!..

Мадам д'Аверн боялась больше всего лишиться трех тысяч ливров в месяц, которые регент давал ей на стол, не считая других незначительных подарков. Эгоистка выше всякого выражения, она иногда выказывала этот главный свой недостаток с несравненной наивностью. Однажды при ней Тирак, любивший делать зловещие предсказания, сказал герцогу Орлеанскому:

– Вы умрете от апоплексического удара.

– Ах! Боже мой, – возразил регент, – я не знаю смерти более приятной…

– Да… но вы, вероятно, умрете в объятиях женщины.

– Тем лучше! По крайней мере, обо мне могут сказать: он умер как жил!

– Ах! Филипп, Филипп! – вскричала мадам д'Аверн, – не пугайте меня!.. Если вы умрете в моих объятиях, Боже мой!.. Что обо мне скажут?.. Я буду больна, по крайней мере, три недели!..

Герцог Орлеанский много смеялся.

Хорошенькая графиня де Гасэ была белокура, как Венера, цвет лица ее походил на лилии и розы, а голубые глаза напоминали васильки; стан ее уподоблялся стану молодой нимфы. Она слыла одной из очаровательнейших и грациознейших придворных женщин. О ней рассказывали такие отвратительные вещи, что муж ее несколько раз дрался из-за этого на дуэли и сидел за то в Бастилии. Но графиня – по-прежнему хорошенькая, по-прежнему свежая, по-прежнему веселая, по-прежнему очаровательная – сидела за ужином регента возле того самого Ришелье, с которым дрался ее муж.

CLXXXVI. Герцогиня де Жевр. – Оперные танцовщицы

О вдовствующей герцогине де Жевр нам нечего много говорить. Эта престарелая вакханка – герцогине было около сорока лет – заменяла отсутствие прелестей, унесенных годами, опытностью, достойной самых знаменитых куртизанок древности и новейших времен.

Мы закончили описание знатных дам, собравшихся в этот вечер в маленькой пале-рояльской гостиной, и нам теперь только остается поговорить еще о двух оперных танцовщицах – Мыши и Эмили, приехавших ужинать в благородном обществе.

Мышь носила это прозвание за свою миловидность и легкость. Она, впрочем, ужасно боялась крыс и мышей. Невозможно было вообразить что-нибудь милее, грациознее, но также капризнее, легкомысленнее, сумасброднее этого шаловливого и обольстительного создания. Она походила на демона, на сильфа, на фею. Надо было удивляться, почему на ее белых плечиках не было маленьких крылышек, как у бабочки. Мыши было не более семнадцати лет; она имела чистосердечную улыбку и простодушный взор молодой девушки и практическую опытность старой куртизанки. Она была грациозна до кончиков пальцев, и ни одна из женщин не могла соперничать с ней в грации и достигнуть того невероятного совершенства, с каким она танцевала менуэт. Регент чувствовал к ней сильное влечение. Его прельщали ее крошечные ручки и ножки. Он похитил танцовщицу у двух или трех банкиров, осыпал ее золотом и купил для нее дом, выстроенный Тевенаром в Отейле, дом, славившийся великолепием. Перестав быть любовницей Филиппа, Мышь все-таки осталась гостьей пале-рояльских ужинов.

Во время величайшего ее взлета у Мыши была соперница в одном с ней театре. Этой соперницей была Эмили, «греческая статуя оперы», как ее называл Ришелье, который никогда не мог извлечь ни малейшей искры пламени из этого великолепного обломка фаросского мрамора. Регенту нравилась эта мраморная холодность, равнявшаяся только с покорностью Эмили. Он любил эту величественную красавицу, которая говорила мало, слушала все, что хотели, всегда протягивала руку и никогда не имела собственной воли. Эмили была высока ростом, и все описания на свете будут бессильны, чтобы представить безукоризненно правильные черты ее прелестного лица. В физическом отношении в Эмили было бы невозможно найти какой-нибудь недостаток или хотя малейшее несовершенство. Это странное создание и не подозревало, что такое любовь (разумеется, мы говорим о любви в смысле нравственном), и не понимала даже существования ревности. Пока милость к ней регента продолжалась, он мог бы изменять ей со всеми на свете, она и не подумала бы встревожиться.

– Не стесняйтесь, ваше высочество, – сказала бы она ему, – я подожду.

Эмили внушила великое множество страстей – некоторые были знамениты – и никогда их не разделяла. Ее любили герцог де Ришелье, герцог де Мелен; Фиморкон обожал ее до безумия. Можно сказать, не боясь ошибиться, что если раз в жизни сердце Эмили слегка забилось в ее мраморной груди, то это единственно для Фиморкона. Впрочем, он ее бил, а это объясняет многое!..

Эмили ничего никогда не просила, но принимала все. Несмотря на свою обычную беспечность, она была расточительна, иногда жадна, иногда щедра… Она то доставляла Фиморкону средства поддерживать роскошный образ жизни, который он вел даже в то время, когда был только пажем. У Эмили был здравый смысл, очень прямой и очень верный ум, она была более начитана и образована, чем обычно бывают оперные танцовщицы. Она любила цитировать (и всегда кстати) моменты из римской и французской истории.

Кроме чувственной прихоти, которую внушала регенту Эмили, он питал истинное уважение к этой оригинальной танцовщице, которая давала ему советы как искусный полководец.

CLXXXVII. Ужин

Теперь, когда мы уже достаточно знаем особ, приглашенных на пале-рояльский ужин, перенесемся с Филиппом Орлеанским и его гостями в столовую, которую сладострастная кисть Койпеля украсила эригонами и вакханками. Прибавим, что две оперные нимфы, Мышь и Эмили, имели честь служить моделью великому художнику для фигур и лиц этих мифологических божеств.

Читатели наши поймут, что мы не имеем ни желания, ни воли передать их блестящие разговоры, резкие нападки, острые шутки гостей, из которых почти все обладали в высшей степени легким, блестящим и непринужденным остроумием XVIII века. Разговор этот, исполненный намеков, был бы непонятен, если бы мы стали объяснять каждую фразу, а это было бы слишком длинным и бесполезным трудом, который все-таки не имел бы никакой связи с тканью нашего рассказа. Поэтому мы ограничимся только передачей того разговора, который относится к плану, задуманному Раулем де ла Транблэ и одобренному маркизом де Тианжем.

Было два часа утра. Ужин становился безумно веселым благодаря остроумию собеседников, в особенности благодаря розовому шампанскому, которое герцог Орлеанский беспрестанно приказывал подливать во все стаканы, особенно в стаканы прелестных грешниц, сидевших возле него. Каждые две-три минуты регент провозглашал тосты, на которые надо было отвечать, а обычай, имевший силу закона на пале-рояльских ужинах, требовал, чтобы полный стакан, поднесенный к губам, был поставлен на стол не иначе как опорожненный до дна. Опьянение женщин имело для Филиппа Орлеанского самую могущественную привлекательность…

– Пейте, милостивые государыни, – говорил герцог, – пейте!.. Пейте беспрестанно… Для вас растут гроздья золотистого винограда, из которых течет это пенистое и очаровательное вино… Пейте!.. Пейте!.. Если бы вы знали, как могущественно каждое новое возлияние, как оно увеличивает ваши прелести и придает новый блеск вашей красоте! Щеки ваши покрываются румянцем ярче роз! В глазах ваших сияет сладострастие! Губы ваши становятся влажны и, обнажая эмаль зубов, раскрываются как губы нимфы, развязывающей свой пояс для пришедшего полубога!.. Вино – это красота!.. Вино – это грация!.. Вино – это любовь!.. Пейте!..

– Браво! – шептал герцог де Ришелье с неприметной иронией.

– Позвольте мне задать один вопрос вашему королевскому высочеству? – спросил маркиз де Тианж, воспользовавшись минутным промежутком в разговоре.

– Спрашивайте, маркиз, спрашивайте, даю вам на это право, предоставляя себе, впрочем, право не отвечать вам, если ваш вопрос покажется мне нескромным.

– Надеюсь, что он не будет нескромен.

– Говорите же, я слушаю… – прибавил регент.

– Я слышал, что между сегодняшними гостями будет находиться та молодая и прелестная чародейка, которая имела несказанную честь представлять вашему королевскому высочеству дьявола несколько дней тому назад…

– А! – сказал герцог. – Антония Верди?

– Точно так, ваше высочество… – отвечал маркиз.

Услышав имя этой новой соперницы, которой, справедливо или нет, приписывали некоторое влияние на регента, мадам де Парабер не могла удержаться от значительной гримасы, обрисовавшейся на ее прелестных губах. Мадам де Сабран бросила грозный взгляд на неловкого вельможу, который так некстати напомнил регенту о сопернице. Маркиз де Тианж не обращал никакого внимания на скрытую бурю, поднимавшуюся вокруг него, и продолжал:

– Почему же, ваше высочество, эта обольстительная чародейка не находится среди нас?..

– Не знаю, любезный маркиз, – отвечал Филипп.

– Ваше высочество не знаете? – повторил маркиз де Тианж с удивлением.

– Решительно не знаю.

– Но обычно ваше высочество знает все, что желает знать… Каким же образом?..

– Я ничего не знаю?.. – перебил регент. – Я вам это объясню. Антония Верди просила меня сообщить ей список мужчин, которые будут за ужином, и через час отвечала мне, что духи сообщили ей, будто встреча с одним из моих гостей будет пагубна для нее и что поэтому она умоляет меня избавить ее от сегодняшнего ужина…

Шепот изумления и любопытства пробежал между собеседниками.

– А открыла ли Антония Верди вашему высочеству имя этого несчастного гостя, встречу с которым ей запрещают духи? – спросил маркиз де Тианж через минуту.

– Нет, не открыла и уверяет, что сама не знает этого… Духи только предостерегли ее об опасности, но она не знает, от кого может произойти эта опасность…

– Как это странно… – прошептал маркиз, как бы говоря сам с собой.

– Но мне пришло в голову… – сказал вдруг регент, – что эту тайну можно разгадать…

– Ваше высочество угадываете?

– Как нельзя лучше, и вы увидите, что для этого мне не нужно употреблять слишком больших усилий… Нас здесь семеро мужчин… Шестеро из нас были уже вместе с Антонией Верди… Один составляет исключение… по крайней мере мне так кажется… Знаете ли вы Антонию Верди, любезный кавалер? – прибавил вдруг регент, обращаясь к Раулю.

– Нет, ваше высочество.

– Вы никогда ее не видали?

– Никогда.

– Нет более сомнения, это вы, по указанию духов, должны принести ей несчастье!..

– Я в отчаянии, что служу, без моего ведома, орудием гибельного влияния для особы, которой несколько интересуется ваше высочество… Но я совершенно чужд, по крайней мере моей волей, этому странному приговору судьбы и слышу имя Антонии Верди в первый раз…

– Я вам верю, верю, кавалер… Очень часто провидение сильнее нас; оно самовластно располагает нами и не позволяет нам свободно действовать… Притом, может быть, будущие события не будут иметь той важности, которую приписывает им Антония… Может быть, духи приказывают ей избегать вашего присутствия просто потому, что вы ей соперник, такой же чародей, как и она, и потому что вы идете так же, как и она, твердыми шагами по тропинкам самой трудной и самой высокой из всех наук…

– Я не могу принять эпитета соперника, не зная, каковы были в присутствии вашего высочества доказательства знания этой молодой и прелестной чародейки… говорят, что она молода и прелестна…

– Эти доказательства, кавалер, были изумительны, неслыханны… – отвечал регент, – и не оставили в нас никакого сомнения относительно познаний Антонии Верди и ее могущественной власти, которой адские духи повинуются, не пытаясь даже предпринять бесполезное сопротивление.

Рауль почтительно поклонился.

– Принцев не расспрашивают, – сказал он потом, – иначе…

– Иначе вы попросили бы у меня подробных объяснений, не так ли? – спросил Филипп.

– Точно так, ваше высочество.

– Я расскажу вам эти подробности и думаю, что, выслушав меня, вы без труда сознаетесь, что Антония Верди не только ваша соперница, но годится вам в учительницы…

– Я сознаюсь в этом заранее, если ваше королевское высочество так думает. Вы не можете ошибаться, – сказал Рауль.

– Нет… нет!.. относительно всего, что касается науки, принц крови, хотя бы он был, подобно мне, регентом Франции, пусть даже сам король, может ошибаться наравне с каждым из своих подданных. Но выслушайте меня и после сами решите вопрос.

Рауль снова поклонился.

CLXXXVIII. Ла-Вуазен

Филипп Орлеанский рассказывал хорошо – он это знал и любил рассказывать. Он немедленно начал рассказ, уже известный нашим читателям – рассказ, сообщенный Раулю маркизом де Тианжем в одной из первых глав «Искателя приключений». Когда регент кончил, он обернулся к Раулю и спросил:

– Ну, кавалер, что вы думаете об этом?

– Ваше королевское высочество, позволите ли мне выразить мою мысль откровенно, без всякой скрытности?

– Не только позволяю, но приказываю.

– Я буду повиноваться и отвечу, что Антония Верди, очевидно действуя по правилам коптов, изложенным ясно и точно в Армореенской книге, сотворила чудо нисколько не удивительное, вызвав, без больших затруднений, демона четвертого или пятого разряда.

– А! Вы находите, что это очень просто, кавалер?

– Да, ваше высочество.

– И вы сделали бы то же самое?

– Если ваше королевское высочество удостоите приказать мне, я сделаю гораздо больше.

– Неужели?!

– Конечно, ваше высочество.

– Почему же вы не сделали этого до сих пор?

– Потому что ваше королевское высочество не изволили приказывать мне…

– Но вы знали, что я очень любопытен на этот счет, и могли бы, как кажется, предложить мне убедиться в чудесах науки, не имеющей соперниц.

– Простите меня, ваше королевское высочество, но вызывания, о которых я говорю, сопровождаются явлениями столь страшными и даже опасными, что я никогда не осмелился бы сказать об этом вашему королевскому высочеству без особенного приказания с вашей стороны.

Как ни мало имели веры ко всем таинствам чернокнижия мужчины, присутствовавшие за ужином, но на лицах их легко было заметить невольный трепет беспокойства. Женщины побледнели, несмотря на румяна.

– Какие же это вызывания могут быть страшнее и опаснее вызова самого демона? – спросил регент.

– Ваше высочество, – отвечал Рауль, – я могу вызвать мертвых из могил, в которых кости их покоились целые столетия! Я могу вызвать римских императоров, афинских и лакедемонских полководцев! Моему голосу будут повиноваться Сезострис, Соломон, Иуда Искариот или Юлий Цезарь… По моему призыву французские короли поднимут священные плиты Ссн-Дени… Словом, каково бы ни было лицо, объявленное вами, умерло ли оно только пятьдесят лет назад или шесть тысяч лет, будет ли это какая-нибудь куртизанка или один из мудрецов древней Греции, римский император или король Франции – оно примет на один час свой прежний вид и явится, если вы захотите, сесть за ваш стол.

Несколько секунд регент оставался в глубокой задумчивости.

– Это в самом деле и странно и ужасно, – прошептал он. – И вы можете сделать все, что вы сказали, кавалер? – прибавил он после новой минуты молчания.

– Могу, ваше высочество, потому что я уже делал все это…

– Для кого?

– Для себя самого.

– С какой целью?

– Мне надо было допросить могилу, закрытую уже давно… чтобы потребовать у мертвеца признания…

– И могила отвечала?

– Отвечала, ваше высочество.

– И мертвец явился?..

– Явился, ваше высочество.

– И признание было сделано?

– Да, ваше высочество.

– А какими средствами вы добились этого?

– Это тайна, которую я не могу открыть даже вашему высочеству. Я не имею на это права.

– По крайней мере, вы можете сказать мне, какие опасности угрожают свидетелям ваших вызываний?

– Могу, ваше высочество… Если эти свидетели во время вызываний и явлений попробуют выйти из магического круга, в который я заключу их, то они умрут мгновенно, в ту же самую минуту упадут как бы пораженные громом…

– Предвиденная опасность уничтожается…

– Не всегда.

– Как вы это понимаете?

– Страх иногда овладевает самыми твердыми душами до такой степени, что они забывают все. Испуг преодолевает рассудок. Зрители хотят бежать… а, повторяю, вне магического круга – смерть…

– Существуют ли примеры внезапной смерти в подобных обстоятельствах?

– Существуют.

– Можете вы рассказать нам хоть об одном из них?.. Я выслушаю рассказ ваш с величайшим интересом…

– Ничего не может быть легче… Но я должен предупредить ваше королевское высочество, что буду поставлен в необходимость называть очень знатные имена и говорить о них таким образом, что честь этих имен будет компрометирована…

– Что за беда? Даю вам полное позволение…

– Я начинаю: это было в царствование достославного монарха, который при жизни своей назывался Людовиком XIV и которого потомство уже называет Людовиком Великим, в то время, когда Ла-Вуазен еще не была присуждена к смерти и пользовалась всем зловещим блеском своей двойной славы, как ворожея и отравительница. Не знаю, наравне ли стоял и ее яды с ее репутацией, но невозможно сомневаться, что формальным актом, заключенным между нею и Сатаной (этот акт был у меня в руках), она предоставила в собственность духу тьмы свою бессмертную душу взамен кабалистической власти первого разряда – власти, которая должна была продолжиться во всю ее жизнь.

Аббат д'Оверн, сделавшись в двадцать семь лет кардиналом и великим раздавателем милостыни во Франции, почти тотчас же после этого вдруг возымел престранное намерение.

В одно прекрасное утро негр, составлявший часть прислуги Ла-Вуазен, сказал ей, что какой-то простолюдин во что бы то ни стало и немедленно хочет говорить с ней. Негр заметил, что простолюдин этот говорил таким тоном и с таким повелительным видом, что легко можно было угадать в нем переодетого вельможу. Ла-Вуазен приказала принять посетителя и увидала молодого человека высокого роста, с гордой осанкой, по которой было можно угадать в нем аристократа, несмотря на костюм савояра. Лицо молодого человека было вымазано темным лаком, так что его нельзя было узнать… Ла-Вуазен по своей опытности не могла ошибиться и тотчас поняла, что это не простолюдин, а знатный вельможа. Она, однако,притворилась, будто обманута его наружностью, и сказала своему посетителю:

– Чего ты от меня хочешь, добрый человек?

– Говорят, что вы имеете сверхъестественную власть… – отвечал незнакомец, стараясь подражать, но весьма неудачно, савойскому акценту.

– А тебе какое дело?

– Большое дело…

– Уж не намерен ли ты испытать эту власть?..

– Таково действительно мое намерение…

– Ты прав, я точно имею эту власть, но для тебя она не обнаружится…

– Отчего же?

– Оттого, что ты, как кажется, беден, а я только богатым продаю мое знание и мои секреты…

– Правда, я беден… однако могу вам заплатить, – отвечал незнакомец, вынув из кармана кошелек, который, по-видимому, был очень тяжел, и показывая его Ла-Вуазен.

– Хорошо, – сказала она, – если ты дашь мне золото, я не спрошу у тебя, откуда ты взял его… Теперь говори, чего ты от меня хочешь?

– Я хочу прежде всего доказательства, что ваши знания истинны…

– Какое же тебе нужно доказательство?..

– Скажите мне, кто я? Этого для меня будет достаточно…

– Дай мне твою руку.

– Вот она.

Ворожея взяла руку, протянутую ей незнакомцем, и долго рассматривала линии. Во время этого осмотра она мысленно вызывала демона, отданного в ее распоряжение Вельзевулом. Демон явился. Она спросила его. Он отвечал. Ла-Вуазен выпустила руку незнакомца.

– Ну? – спросил он.

– Эммануиль-Теодор де ла Тур, принц Бульонский, кардинал Овернский, великий раздаватель милостыни во Франции, приказывайте вашей служанке, и она будет повиноваться!..

CLXXXIX. Великий раздаватель милостыни во Франции

Кардинал задрожал, отступил на шаг и побледнел. Сверхъестественное всегда удивляет и волнует.

– Я вас пугаю? – спросила Ла-Вуазен с легкой иронией.

– Нет, – отвечал он, – я вижу, что вы именно та, кто мне нужен для моего великого предприятия.

– В таком случае, так как вы теперь имеете ко мне доверие, объясните, зачем вы пришли…

– Разве вы не можете угадать?

– Конечно, могу, но надо будет призывать и расспрашивать духов, а это будет долго… Если вы не хотите терять времени, скажите мне сами все…

– Вам, без сомнения, известно, что я племянник де Тюренна?

– Как же мне не знать того, что известно всей Франции?

– Вы знаете, как и вся Франция, что этот герой умер на поле сражения.

– К великому огорчению короля и к великой радости врагов.

– Предположим, что маршал, мой дядя, хранил одну тайну, чрезвычайно важную, и что внезапная смерть помешала ему вверить эту тайну кому бы то ни было, потому что, в самом деле, с той минуты, когда он был ранен, и до той, когда испустил последний вздох, он не мог произнести ни одного слова…

Ла-Вуазен склонила голову в знак согласия.

– Эта тайна существует, – продолжал племянник де Тюренна, – я в этом убежден…

– Какая же это тайна?..

– Маршал де Тюренн оставил своим наследникам состояние, несообразное ни с его знатным именем, ни с его высоким саном… И я нисколько не сомневаюсь, что это состояние составляет только самую малую часть его имения, что он должен был иметь огромные суммы и груды драгоценных камней, которые он приобрел во время своих походов и которые были подарены ему секретным образом…

– Однако маршал де Тюренн представил много доказательств своего бескорыстия, – осмелилась сказать Ла-Вуазен.

– Я этому не верю, – возразил кардинал, – на земле нет человека истинно бескорыстного…

– Если же эти огромные суммы и груды драгоценных камней действительно существуют, что вы хотите сделать?..

– Вы не понимаете?

– Нет еще…

Ла-Вуазен лгала. Давно уже угадала она постыдную жадность недостойного племянника героя! Но она хотела, чтобы принц Бульонский объяснился сам. Он продолжал:

– Да, конечно! Сокровища существуют и должны быть так хорошо спрятаны, что никто из друзей и слуг маршала никогда не подозревал о их существовании. Я один угадал истину и сказал себе: «Так как дядя мой оставил свет, не открыв своей тайны, то я спрошу, где скрыты его богатства!

– А!.. – сказала Ла-Вуазен. ~ Вот чего вы хотите!

– Да.

– Говорить с мертвым легко; но мертвые спят непробудным сном и не могут ни слышать вас, ни отвечать вам…

– Без сомнения, поэтому-то, как вы видите, я и пришел к вам…

– А что я могу сделать для вас?

– Мне сказали, что вы имеете власть прерывать сон мертвых, принуждать их слышать ваш голос и отвечать вам… Солгали мне?

– Вам сказали правду.

– Ну, так вызовите де Тюренна, принудьте его тень слушать вас и говорить со мной…

– Я этого не сделаю.

– Почему?

– Потому что великий де Тюренн не такой мертвец, как другие! Потому что он приобрел право спать спокойно в своем окровавленном саване!.. Потому что слава бодрствует над его могилой и запрещает мне приближаться к ней!.. Потому, наконец, что, если уже говорить вам все, вызывая его, я буду бояться!..

– Бояться!.. Вы будете бояться? Вы, Ла-Вуазен?.. – вскричал кардинал.

– Да.

– Женщина, ты лжешь!

– Вы можете в этом удостовериться.

– Да, ты лжешь! Или твоя мнимая наука обман! Твое чародейское искусство одно фиглярство!.. Твое ремесло – дурачить людей, и теперь, когда ты стоишь лицом к лицу с человеком, которого не смеешь обмануть, который ясно увидит твою дьявольскую мистификацию, ты постыдно отступаешь и стараешься прикрыть свое бессилие нелепыми выдумками?

– Думайте так, если хотите… Конечно, я не позволю себе противоречить вам… – возразила Ла-Вуазен самым спокойным и самым почтительным тоном.

Принц Бульонский сделал несколько шагов, чтобы удалиться; но мысль, преследующая его, не давала ему покоя. Молодой человек подумал, что он племянник великого полководца, а великий полководец никогда не должен считать сражение совершенно проигранным, пока останется еще хоть какой-нибудь ресурс. Вместо того чтобы выйти из комнаты, он вернулся.

– Выслушайте меня… – сказал он.

– Я буду вас слушать, пока вам угодно говорить со мной…

– Вы любите золото, не так ли?

– Только одно золото я и люблю в целом мире…

– Если золото может заставить вас решиться исполнить мою просьбу, вы получите его…

– О, его понадобилось бы слишком много… вы сами откажетесь от цифры, которую я назначу…

– Кто знает?

– Стало быть, вы решитесь многим пожертвовать, чтобы удовлетворить свое желание?..

– Да…

– А если я исполню вашу просьбу, если вызову этого знаменитого мертвеца, заставлю его явиться перед вами, но, однако, последствия этого вызова будут ничтожны?..

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что сокровища, накопленные вашим дядей, могут существовать только в вашем воображении…

– О! Я этого не боюсь!

– Но положим, что это случится. С надеждою на огромное богатство исчезнут и ваши обещания.

– Поберегитесь так думать!.. Во всяком случае, что бы ни случилось, моя признательность несомненна, и вы получите щедрое вознаграждение.

– Определите ясно ваши предложения. Потом мы посмотрим, можем ли мы сойтись.

– Не предпочитаете ли вы положиться на мою щедрость?..

– Нет, я предупредила вас заранее, что, по всей вероятности, вы отступите перед моими требованиями. Притом повторяю, как ни огромна будет награда, я предпочитаю отказаться.

– Послушайте: я вам предлагаю тридцать тысяч ливров, если только вы вызовите при мне де Тюренна, хотя бы даже призрак его и отказался отвечать на ваши или мои вопросы или сказал нам, что сокровищ не существует…

– Продолжайте.

– Если же, напротив, призрак укажет, где спрятано золото, вещи, серебро, драгоценные каменья, накопленные маршалом, вы получите сто тысяч ливров… Согласны?

– Нет.

– Почему?

– Потому что этой суммы недостаточно.

– Назначайте же сами!

– Я требую пятьдесят тысяч ливров в первом случае, двести тысяч во втором.

– Но…

– О! Не рассуждайте. Соглашайтесь или откажитесь, и если мое сильное желание может иметь влияние на вашу решимость, я желаю от всей души, чтобы вы отказались.

– Я согласен.

– Но хорошо ли мы поняли друг друга? Пятьдесят или двести тысяч!.. Так ли?

– Да.

– Я не требую от вас никакого письменного обязательства, мне достаточно одного вашего слова; но и вы можете положиться на меня!

CXC. Гробницы Сен-Дени

– Теперь, когда мы условились, – сказал кардинал, – вы должны понять, что я желаю сделать вызов как можно скорее.

– Я не потеряю ни одного часа, ни одной минуты, однако должна предупредить вас, что мне все-таки нужно две недели.

– Зачем так много?

– Столько времени мне необходимо, чтобы приготовиться к сильному заклинанию, которое должно пробудить мертвеца.

– Согласен, если это нужно…

– Я прибавлю, что самая непроницаемая тайна должна окружать вызывание.

– Эта тайна необходима мне еще более, чем вам.

– Да, конечно! Но я не знаю, хорошо ли мы понимаем друг друга… Я что-то сомневаюсь в этом…

– Что вы хотите сказать?..

– Я хочу сказать, что вы да я, да два человека, находящиеся в моем распоряжении, Лесаж и д'Аво, отлученные от церкви аббаты, одни будут присутствовать при всем, что будет происходить в ту ночь, которую мы выберем для заклинаний.

– Вы правы, – сказал кардинал, – мы несогласны!

Говоря таким образом, кардинал, столь же трусливый, сколько жадный, начал бледнеть и дрожать при мысли о своем одиночестве.

– Что значат ваши слова? – спросила Ла Вуазен.

– Я должен предупредить вас, что со мною будет один дворянин, издавна преданнейший слуга моего дома.

– Кто такой?

– Капитан Шампанского полка, родной племянник де Гассиона, маршала Франции.

– И вы ручаетесь за его скромность?

– Как за свою собственную…

– Пусть же исполнится ваше желание, хотя присутствие постороннего может быть гибельно для нас всех…

– В котором часу будет вызывание?

– В полночь.

– Здесь?

– О! Нет, не здесь.

– Где же?

– В аббатстве Сен-Дени, под сводами церкви.

Кардинал задрожал, и бледность его заметно увеличилась.

– В аббатстве Сен-Дени!.. – повторил он взволнованным голосом.

– Да.

– Это невозможно!..

– Так надо.

– Неужели вы не можете выбрать другого места?

– Нет.

– Но ворота аббатства и двери церкви заперты ночью, вы должны это знать…

– Знаю.

– Там должен быть хороший караул…

– Не сомневаюсь.

– В таком случае как же войдем мы в аббатство?

– Все это ничего не значит.

– Вы беретесь растворить ворота и двери?

– Не я их растворю.

– Кто же?

– Вы.

– Я? Каким образом?

– У вас есть ключ, отворяющий все двери.

– Что же это за ключ?

– Золотой.

– Вы, конечно, хотите сказать, что надо подкупить ключаря?

– Да, и это будет легко, если вы дадите двести пистолей наличными и пообещаете место в триста или четыреста ливров в год.

– В самом деле, ото не трудно… Но что же сделается тогда с непроницаемой тайной, которою вы хотите окружить нас? Какой предлог можем мы представить этому человеку?

– Неужели вас затрудняет такая безделица?

– Но мне кажется…

– Предлог не только будет правдоподобен, но еще и очень назидателен… Что, например, может быть проще и трогательнее поступка великого раздавателя милостыни во Франции, который дал обет провести ночь в молитве на могиле маршала де Тюренна, своего дяди.

– У вас на все готов ответ.

– Надеюсь, этот ответ удовлетворяет вас?

– Совершенно.

– В таком случае теперь мы, кажется, согласны во всех отношениях.

– Да, и нам остается только назначить день. Нельзя ли сделать это сейчас?

– Можно.

– Назначьте же…

Ла-Вуазен посмотрела в календарь.

– Сегодня двадцать восьмое октября, – сказала она потом, – вызывание произойдет тринадцатого ноября в полночь.

– До тех пор нужно ли нам видеться?..

– Нет, по крайней мере, я не думаю. Если же, однако, я должна буду сообщить вам что-нибудь важное, я буду иметь честь прислать молчаливого и надежного посла.

– Итак… Где же мы должны сойтись? – спросил кардинал.

– Здесь, если вам угодно.

– В котором часу?

– В восемь часов вечера.

– Нужно ли мне переодеться?

– Вы можете не надевать кардинальской одежды, но необходимо, чтобы ключарь Ссн-Дени мог узнать вас… иначе мы можем найти двери запертыми…

Кардинал и Ла-Вуазен расстались. Ворожея принялась за приготовления, между тем как у кардинала заранее кружилась голова при мысли об огромных богатствах, которых он скоро мог быть счастливым обладателем.

Прошло две недели, настала пятница 13 ноября. Ла-Вуазен все приготовила. Ключарь, подкупленный наличными пистолями и пышными надеждами, готов был растворить дверь при первом требовании.

В назначенный час кардинал и капитан Шампанского полка приехали к Ла-Вуазен. Лесаж и д'Аво были уже там… В девять часов отправились в путь в двух каретах, чрезвычайно простых, чтобы не привлекать внимания. Кардинал и капитан сидели в первой карете. Ла-Вуазен, два аббата и негр с волшебными снарядами находились во второй. В половине одиннадцатого доехали до Сен-Дени. Тут все вышли из кареты и пешком отправились к аббатству, чтобы избежать стука колес на мостовой. В одиннадцать часов сообщники подошли к воротам древнего аббатства. Ключарь уже дожидался на своем посту; он растворил калитку, ввел в церковь святотатственных гостей и, сказав кардиналу, что оставил открытой дверь, ведущую в склеп, удалился, чтобы оставить достойного и благочестивого прелата исполнить на свободе свой обет. Все было безмолвно и угрюмо под мрачными сводами. Потайной фонарь, который держал Лесаж, едва окружал таинственных посетителей сомнительным светом. По временам косвенные лучи этого света падали на какое-нибудь из вызолоченных украшений и таким образом выказывали мрачную обширность здания. Быстрый и беспрестанный трепет пробегал по членам кардинала, и слышно было, как зубы его стучали. Однако жадность была в нем сильнее страха, ему хотелось убежать, но он остался.

– Вы дрожите, – заметила ему Ла-Вуазен.

– Это от холода, – отвечал кардинал. – Скоро ли вы начнете? – спросил он через минуту.

– Терпение… – возразила Ла-Вуазен. – Час еще не настал…

Во все время поездки из Парижа в Ссн-Дени небо было мрачно, ни одна звезда не показывалась на небе, покрытом тучами; ни малейший ветерок не разгонял этих туч, и потому мрак ночи делался от них еще чернее. Вдруг зловещий звук, похожий на продолжительный стон, пробежал под звучными сводами древнего аббатства и затих, затерявшись в капеллах. Почти тотчас же этот звук снова раздался, но с большей силой; казалось, что целая стая огромных сов хлопала крыльями в окна. Кардинал с трудом удержался от крика ужаса.

– Это ничего, – шепнула ему Ла-Вуазен. – Это начинается ураган.

В то же время, как бы для подтверждения ее слов, яркая молния, сопровождаемая страшным ударом грома, осветила церковь. Потом опять все покрылось мраком, и слышался только стон ветра и рев бури.

«Молния в ноябре!.. – подумал кардинал. – Это странно!..»

CXCI. Вызывание

– Пойдемте, – сказала ему Ла-Вуазен, направляясь к растворенной двери, которая вела в погребальный склеп.

Кардинал не трогался с места. Неописуемый ужас пригвоздил его ноги к полу, и они отказывались его поддерживать. Ла-Вуазен приметила это оцепенение.

– Если вы хотите вернуться, – сказала она прелату, – еще есть время…

– Не с тем пришел я сюда, чтобы тотчас же возвращаться назад!.. – пролепетал кардинал. – Пойдемте!

Он сделал усилие и, опираясь на руку капитана, пошел за Ла-Вуазен колеблющимися шагами. Колдунья смело вошла в глубину извилистой лестницы, которая спускалась в недра земли, и скоро все лица, долженствовавшие присутствовать при страшной сцене вызывания, очутились под сводами склепа, в котором находилась гробница Тюренна. В глубине склепа, против надгробного памятника, стоял каменный алтарь. В известные эпохе годы на этом алтаре служили панихиды за упокой души де Тюренна. Близ гробницы было поставлено несколько деревянных стульев для благочестивых христиан, желавших присутствовать на этих панихидах. Ла-Вуазен сделала знак негру, который тотчас принес один из этих стульев и подал его кардиналу. Это было сделано кстати, потому что низкое сердце кардинала переставало биться и обморок был неизбежен.

Начались приготовления к вызыванию. Волшебные снаряды, принесенные негром, состояли из подмостков (нескольких тонких досок), большого куска черного сукна с вышитыми серебром кабалистическими фигурами, свечей черного воска, серебряного колокольчика и черной палочки. Когда все это было установлено и разложено как следует, Ла-Вуазен взяла черную палочку и, обратившись к кардиналу, сказала:

– Настала минута…

– Я готов… – прошептал кардинал слабым голосом.

– Смотрите, что я буду делать, и слушайте, что я вам скажу, – продолжала она.

– Смотрю и слушаю…

Ла-Вуазен начертала черной палочкой на плитах склепа круг, в который и поставила всех мужчин. Потом продолжала:

– С той минуты, когда вы услышите звон колокольчика, до той, когда я вам скажу, что опасность уже прошла, тот, кто выйдет из этого магического круга, будет внезапно поражен смертью, и никакое человеческое могущество не спасет его… Будете ли вы это помнить?.. – прибавила Ла-Вуазен, обращаясь к кардиналу.

– Буду…

– А если испуг будет сильнее вашей воли и памяти?..

– Неужели вы думаете, что я боюсь?.. – возразил кардинал, силясь придать подобие мужества и твердости своим расстроенным чертам.

– Нет, но плоть слаба…

– Я буду силен!

– Желаю этого для вас и для всех нас.

– В какую минуту явится призрак?

– В ту самую минуту, когда я в третий раз скажу: мертвец идет…

– Могу ли я расспрашивать тень моего родственника?

– Остерегитесь!.. Ваш родственник читает то, что происходит в глубине вашей души, и без ваших расспросов скажет вам, что вы хотите знать.

Дав эти объяснения, Ла-Вуазен вошла сама в магический круг, и по ее сигналу д'Аво, став на колени, зазвонил в колокольчик, между тем как Лесаж бормотал какие-то непонятные слова. В склепе слышались только прерывистое дыхание, шум бури, свирепствовавшей вокруг аббатства, и однообразный шепот каких-то непонятных вопросов и ответов, которыми обменивалась Ла-Вуазен с двумя своими сообщниками. Вдруг послышался первый удар полночи на часах аббатства.

– Мертвец идет!.. – сказал Лесаж глухим голосом.

– Мертвец идет!.. – повторил за ним д'Аво.

Часы еще били.

– Мертвец идет!.. – воскликнула Ла-Вуазен в третий раз.

Едва она произнесла эти страшные слова, едва прозвучал последний удар полночи, как раздался такой сильный удар грома, что старое аббатство задрожало на своем пошатнувшемся фундаменте. Свод приподнялся, плиты раздвинулись – и взоры святотатцев могли проникнуть в глубину, где маршал де Тюренн покоился в гробу. При бледном блеске какого-то странного сияния гроб раскрылся и герой, завернутый в саван, приподнялся…

Кардинал уже не сидел на стуле. Побежденный страхом, он бросился на колени и набожно молился… Позади его раздался пронзительный крик, а потом глухой шум… Он не слыхал этого крика, не поднял головы, не обернулся.

Между тем призрак героя распахнул складки савана, закрывавшие его лицо, и достиг того места, где преступный потомок его рода ждал его, трепещущий и уничтоженный!.. Остановившись и бросив на полумертвого и распростертого кардинала взгляд гнева и презрения, страшный призрак вскричал голосом, в котором не было ничего человеческого и который как будто раздавался с другого конца мира:

– Итак, это ты!.. Ты, презренный наследник рода, облагороженного столькими героями рода, который отныне падет и унизится!.. Это ты, святотатственный священнослужитель и жестокосердный родственник, приходишь из жадности к золоту осквернять храм твоего Бога и пробуждать уснувший прах того, кто был Тюренном!.. Да, я оставил сокровище… сокровище, в тысячу раз драгоценнейшее, чем все богатства земли!.. Я оставил мою незапятнанную честь!.. Я оставил мою безукоризненную славу!.. Лишаю тебя этого сокровища и хочу, чтобы мой род, обесславленный тобою, угас!..

Произнеся эти слова, призрак героя снова закрыл лицо складками савана и спустился в гроб… Свод закрылся, плиты сдвинулись – де Тюренн исчез!.. Раздался второй удар грома и потряс аббатство, потом воцарилось безмолвие и буря утихла словно по волшебству.

– Опасность прошла, – сказала Ла-Вуазен кардиналу. – Встаньте!

Но кардинал не вставал. Он был без чувств.

В нескольких шагах позади него лежало безжизненное тело. Это был капитан Шампанского полка. Храбрый как лев перед пулями неприятеля, бедный капитан пришел в ужас перед таинственным зрелищем, свидетелем которого был невольно. В страшном испуге он хотел бежать и, забыв о предостережении Ла-Вуазен, вышел из магического круга. Тут его ждала смерть…

Кардинал мало-помалу пришел в себя и воротился в Париж, где целый месяц пролежал больной в постели. Выздоровев, он заплатил Ла-Вуазен пятьдесят тысяч ливров и взял с нее клятву хранить тайну.

– Ваше королевское высочество можете видеть, – прибавил Рауль де ла Транблэ, обращаясь к регенту, – что данная клятва не была сохранена.

– И я вижу также, кавалер, – отвечал Филипп, – что вы были правы, утверждая, что иногда опасно вызывать мертвых. Но я думаю, что довольно говорить об этом предмете…

– Позвольте спросить, почему?

– Взгляните на этих дам.

Рауль быстро окинул глазами вокруг стола.

– Как вы их находите? – продолжал герцог Орлеанский.

– Очаровательными, как всегда, и скорее похожими на богинь, чем на простых смертных.

– Я это знаю так же хорошо, как и вы… Но посмотрите, эти богини помертвели от ужаса, как будто каждая из них ожидает появления какого-нибудь страшного призрака, который вдруг раздвинет пол и ковры этой залы и сядет возле них!..

CXCII. Три комнаты в замке Ла Транблэ

Крики ужаса отвечали на слова, произнесенные Филиппом Орлеанским.

– Видите ли, до какой степени я был прав, – сказал герцог. – Итак, окончим этот разговор! В другой раз – когда мы, мужчины, будем одни… скоро… может быть, даже завтра – мы опять поговорим о любопытной статье вызываний… Сегодня же потолкуем о чем-нибудь другом, более веселом…

– Я готов к услугам вашего королевского высочества и теперь и всегда, – отвечал Рауль, кланяясь.

– Нет, нет! – вскричала в эту минуту мадам де Парабер, обменявшись несколькими словами с другими гостьями регента, – мы находим, что кавалер де ла Транблэ рассказывает бесподобно!.. Мы не прочь дрожать и умирать от страха… Словом, если только угодно вашему высочеству, мы просим с громкими криками новой страшной истории…

– Слышите, кавалер? – сказал герцог, улыбаясь.

– Слышу, ваше высочество.

– Здесь приказывают эти дамы, а не я… Готовы вы им повиноваться?

– Как вам самим, ваше высочество.

– Надеюсь, что вы угостите их достаточно страшной историей?

– По крайней мере, я буду иметь честь рассказать одно из самых странных и невероятных приключений…

– В этом приключении речь идет о происшествиях современных?

– Речь пойдет, ваше высочество, о происшествиях, случившихся в моем детстве и в моей первой молодости…

– А! Стало быть, мы увидим на сцене вас самих, кавалер?

– Так точно, ваше высочество.

– Поэтому интерес к вашему рассказу удвоится, равно как и наше внимание… Не правда ли, милостивые государыни?

– Да! Да! Да! – отвечали все дамы в один голос.

Рауль отвечал поклоном и признательной улыбкой хорошеньким гостьям, которые ободряли его так единодушно, и начал свой рассказ.

Но так как каждый из наших читателей, помнящий браконьера Риго, происхождение Рауля и его первое вступление в замок Ла Транблэ, с первых слов этого рассказа сможет уличить нашего героя в явной лжи, то мы находим нужным дать краткое объяснение. Дело вот в чем.

Рассказывая Филиппу Орлеанскому историю вызывания де Тюренна в склепе Сен-Дени, Рауль имел цель. Для этой самой цели, которую мы скоро узнаем, Рауль рассказал и вторую историю, заставив себя играть в ней весьма важную роль. Впрочем, Рауль не мог присвоить себе всю заслугу изобретения этого странного рассказа, потому что он только переделал по-своему анекдот, довольно известный в Нормандии, которым добрая Сюзанна Риго, его мать, убаюкивала его в детстве. Теперь, когда мы объяснили то, что, в сущности, может быть, и не стоило объяснения, передадим кавалеру де ла Транблэ слово, которое мы на время отняли у него.

– Ваше королевское высочество, – сказал Рауль, обращаясь к Филиппу Орлеанскому, потому что, как мы уже говорили, за столом регента рассказчик всегда должен был обращаться к нему, – без сомнения, знаете некоторые из старых замков, мрачных феодальных жилищ, служащих как бы орлиными гнездами вашему старому и верному провинциальному дворянству…

Филипп Орлеанский наклонил голову жестом, который ясно говорил:» Да, да, знаю. Продолжайте».

– Замок Ла Транблэ, – продолжал Рауль, – принадлежит к числу подобных жилищ…

Герцог Орлеанский сделал движение едва заметное, но не укрывшееся от Рауля.

– Успокойтесь, ваше высочество, – сказал молодой человек с живостью, – я не употреблю во зло преимущество рассказчика, не стану описывать замок, не буду говорить о его башнях, зубчатых стенах и бойницах… но скажу о нем только то, что необходимо для уяснения моего рассказа.

Во всю длину первого этажа тянулась широкая галерея, которая вела в комнаты, предназначенные для приема гостей, часто собиравшихся в замке, вследствие благосклонного и дружелюбного гостеприимства моего благородного отца, маркиза Режинальда де ла Транблэ…

Тут Рауль остановился на несколько минут и поднес руку к глазам, как бы отирая скупую слезу в память своего благородного отца. Потом он продолжал:

– На одном конце галереи, именно на северном, находились мои три комнаты, расположенные анфиладой. Каждая из них была обтянута от полу до потолка старинными обоями, и в каждой стояла кровать с витыми столбами, по моде прошлого времени.

Когда мне было лет двенадцать, я жил в первой из этих комнат, выходившей на галерею; две другие были заперты. Обои представляли наивное воспроизведение известной легенды святого Гюберта, покровителя всех прошлых, настоящих и будущих охотников. Посреди огромного зеленого леса, в котором были проложены аллеи, полуосвещенные, между зверями и дичью всякого рода, от кабана до кролика, от фазана до дрозда, святой Гюберт охотился за оленем. Собаки окружили животное, которое святой Гюберт готовился пронзить победоносной стрелой. Но вот вдруг блестящий крест является между рогами оленя. Собаки, пораженные совершившимся чудом, сделались кротки, как ягнята, и начали лизать животное, которое готовились растерзать. Святой Гюберт пал на колени…

Я иногда ездил с отцом на охоту в лес, и эти дни были для меня праздниками, потому что охоту я любил более всего на свете и простодушно давал себе слово проводить на ней все мое время, когда достигну таких лет, что сам буду располагать собой. Часто, однако, отец не брал меня, и тогда я утешался тем, что проводил целые часы перед обоями моей спальни, изучая их малейшие подробности и убеждая себя, что когда-нибудь и я буду участвовать в чудесной охоте святого Гюберта. У этого святого было весьма замечательное лицо – румяное, полное и в особенности чрезвычайно добродушное, несмотря на свою грубость и огромную рыжую бороду. Костюм его был такой, какой, по словам древних историков, носили парфы, скифы и другие почти варварские народы. На короткой и развевающейся тунике висела, на металлической цепочке, большая труба странной формы, вовсе не походившая на трубы моего отца или его знакомых дворян. Мне казалось, что из этой трубы должны были раздаваться оглушительные звуки, способные наполнить охотников и собак благородным жаром и поразить зверя внезапным испугом. Из собак же, неизвестной породы, составлявших свору святого Гюберта, некоторые были мне особенно симпатичны, другие почему-то не нравились, но я всем им дал имена. Без сомнения, ваше высочество находите, что я слишком распространяюсь о грезах ребенка, но благоволите на несколько секунд вооружиться терпением… через минуту явится тот интерес, который всегда сопровождает события странные и необъяснимые, потому что через минуту мы вступим в область фантастического…

CXCIII. Первые обои

Однажды утром отец мой, отозванный в Аббевиль по каким-то делам, уехал из замка Ла Транблэ и должен был возвратиться назад не ранее как дней через пять. Это было в сентябре. Почувствовав свободу в его отсутствие, я провел целый день, бегая по лесу, под надзором двух слуг. Возвратившись домой вечером, я был так разбит усталостью, что, наскоро поужинав, лег в постель и в ту же минуту заснул таким глубоким сном, которого, казалось, ничто не могло прервать.

Сколько времени продолжался этот сон, я не знаю; могу только сказать, что меня разбудил странный шум: я приподнялся и стал прислушиваться, протирая глаза. Сквозь стекла двух высоких и широких окон полная луна бросала в комнату такой яркий свет, что в первую минуту мне показалось, будто уже рассвело. В то же время шум, разбудивший меня, послышался снова. Это был звук рога, только никогда звук охотничьей трубы не имел такого непонятного могущества, такого неслыханного выражения, такой сверхъестественной звучности. Странные звуки как будто проникали сквозь стену, находившуюся напротив меня. Глаза мои машинально обратились в ту сторону и встретили обои. В эту минуту мне представилось странное зрелище, и я глядел на него с неописуемым изумлением; но – вещь непонятная, которую я, однако, утверждаю – к этому изумлению не примешивался ни малейший испуг. Обои не были уже обоями, но походили на чудные декорации, которыми мы любуемся в театре, или лучше сказать, они превратились в лес. В этом лесу все было шум, движение, суматоха. Собаки подстерегали в кустах, кабаны, волки, лисицы, зайцы, кролики пробегали через аллею в чащу леса. Фазаны перепархивали с ветки на ветку, вороны каркали, сороки кричали, дрозды щебетали. Чудесный олень исчез, и святой Гюберт, лишенный лучей ореола и сделавшийся простым охотником – святой Гюберт не стоял уже на коленах. Стоя на ногах и приложив к губам свой странный рог, он извлекал из него те громкие звуки, которые, как мне казалось, доходили до меня сквозь стену. Я видел, как надувались загорелые щеки трубящего, по мере того как его могучее дыхание вырывалось из крепкой груди. Легкий ветерок развевал его длинную бороду; глаза его сверкали под густыми черными ресницами. Мне показалось, что без этой бороды лицо странного охотника походило бы поразительным образом на лицо отца моего, маркиза Режинальда. Все это так поразило меня, что я не удержался, чтобы не прошептать:

– Не сон ли вижу я?..

Едва я произнес эти слова, как странный охотник опустил свой рог и отвечал мне:

– Ты видишь это наяву!..

Слова охотника не слишком удивили меня, и я смело спросил его:

– Кто вы, позвольте спросить?..

– Я Ролан де ла Транблэ, один из твоих предков; я жил в царствование Карла V.

– А что вы делали, когда жили?

– Охотился.

– А с тех пор как вы умерли?

– Благодаря сыновней любви моих детей, которые захотели почтить мою память, придав черты мои святому Гюберту, я занял место на этих обоях; но раз в год, в годовщину моей смерти, я имею право выходить из них и охотиться, с последнего удара полночи до первого пения петухов…

– И вы пользуетесь этим правом?..

– Как видишь.

– И каждый год вы трубите в рог, как и сейчас?..

– Да…

– Но почему же до сих пор ни я и никто не был разбужен громкими звуками вашего рога?..

– Потому что эти звуки, как ни громки тебе кажутся, поражают слух только тех, кого я хочу разбудить.

– Стало быть, если бы вы захотели, другой человек, находящийся в этой самой комнате, не слыхал бы ничего?

– Именно…

– Почему же вам вздумалось разбудить меня?

– Потому что, если ты желаешь, я возьму тебя с собой.

– На охоту?

– Да.

– В эту ночь?

– Сию минуту.

– Пусть будет так! – вскричал я, спрыгнув с постели и начав одеваться.

Но меня вдруг остановило сомнение. Я обернулся к моему предку и спросил у него:

– Со мной не случится ничего неприятного?

– Насчет этого не беспокойся…

– И вы меня приведете опять сюда?

– При первом пении петухов.

– Вы мне даете ваше слово?

– Слово Ролана де ла Транблэ!

– Вот это хорошо – я иду за вами.

Я поспешно оделся и хотел было взять мое ружье, стоявшее в углу.

– Нет, нет, – сказал мне мой предок, – оставь это ружье и возьми вот что…

И он подал мне такой же лук, какой был у него на плече.

– Я не умею стрелять из лука, – сказал я.

– Возьми, и в какую бы дичь ты ни метил, никогда не промахнешься…

Я взял лук.

– Пойдем же скорее, – сказал мне Ролан. – Последний удар полночи прозвучал давно, а потерянного времени не воротишь…

Произнеся эти слова, он поднес к губам свой рог и затрубил охотничий призыв. Тотчас все собаки с бешенством понеслись по следам невидимого зверя с громким лаем. Мой предок последовал за ними. Я бросился за Роланом де ла Транблэ. Охота началась, и, клянусь вам, ваше высочество, это была охота престранная, Я вам сказал, что провел весь день в лесу и что часа три тому назад лег спать, разбитый усталостью. Эта усталость исчезла как бы по волшебству, и никогда я не чувствовал себя таким сильным и проворным. Можно было подумать, что у меня, как у Меркурия, были к крылья у пяток, потому что я не бежал, а летел, не отставая от собак более чем шагов на десять или на двенадцать, а Богу известно, однако, что собаки неслись очертя голову! Большие деревья, обрамлявшие длинные аллеи, как будто бежали мимо нас, словно нас нес бурный ветер. Иногда собаки бросались в самую непроходимую чащу. Я, не колеблясь, бежал за ними, и густая чаща раскрывалась сама собою, давая мне дорогу. Предок мой ободрял меня жестами, но не говорил, потому что от губ его не отходил рог, неистово звучавший!.. Свора гналась за кабаном. Менее чем через полчаса кабан был затравлен!.. Потом собаки, покрытые пеной и кровью, бросились за оленем. Что вам сказать? Мы затравили более десяти различных животных, и так как охота шла все по прямой линии, то мне казалось, что мы, по всей вероятности, находились на значительном расстоянии от замка Ла Транблэ. Но я имел доверие к слову моего предка, который обещал привести меня назад, и потому не беспокоился ни о чем. Мало-помалу безумный бег замедлился, потом остановился. Собаки замолкли; звуки рога перестали раздаваться. Ролан обернулся ко мне и сказал:

– Дитя, ни слова кому бы то ни было о том, что было в нынешнюю ночь, по крайней мере до тех пор, пока обои с изображением святого Гюберта будут в твоей спальне…

Я хотел у него спросить о причине этого странного запрета, но он не дал мне времени.

– Положи стрелу на лук, – прибавил он, – и приготовься стрелять.

Я не видел перед собой никакой птицы, однако машинально повиновался. Вдруг послышался шелест крыльев, и из куста вылетел великолепный золотистый фазан, в каких-нибудь двадцати шагах от меня. Я пустил стрелу. Фазан упал. Я вскрикнул от радости и побежал поднять свою добычу… Без сомнения, в эту минуту мы находились возле одной из тех ферм, которые расположены у рубежа леса, потому что я услыхал, как запел петух. Вдруг охота, лес, старый охотник, все исчезло. Я очутился в своей постели, и бледные лучи утренней зари показали мне, прямо передо мною, на обоях святого Гюберта, стоящего на коленях перед чудесным оленем.

Продолжительный и звучных смех Филиппа Орлеанского встретил последние слова Рауля.

– Все это привиделось вам во сне, любезный кавалер… – сказал он через несколько секунд, перестав смеяться.

– Я сам сначала думал так же, как и ваше королевское высочество, – возразил Рауль.

– А потом вы разве убедились в обратном?

– Убедился, ваше высочество.

– Каким же образом?

– Я немедленно получил доказательство, что все виденное мною происходило наяву…

– Какое же это доказательство?

– Вот оно, ваше высочество: между моей кроватью и обоями, на полу, лежал предмет, который я не мог различить в первую минуту при слабом утреннем свете; я встал и подошел к нему…

– Что же это было?.. – спросил регент,

– Это был золотистый фазан, пронзенный стрелой.

– Ах! – вскричал Филипп.

– Этот фазан был еще теплым, – продолжал Рауль.

– В самом деле, это странно!

– Как все сверхъестественное, ваше высочество; но мы еще не дошли до конца.

– Тем лучше, вы чрезвычайно меня заинтересовали вашими историями из другого мира… Кстати, что вы сделали с этим фазаном?

– Я спрятал его под свой кафтан, прежде вынув стрелу, взял ружье, пошел в парк, прежде чем слуги, надзиравшие за мною, проснулись, и возвратился с торжеством через два часа, сказав, что я ружейным выстрелом убил эту бесподобную птицу… Фазана ощипали, изжарили, и я съел его за обедом…

– Вкусен был он?

– Бесподобен.

– А на следующий год в день смерти вашего предка что случилось?

– Приключение, совершенно подобное тому, какое я имел честь рассказывать вашему королевскому высочеству.

– Ночь охоты?

– Точно так, ваше высочество.

– И опять был убит фазан в ту минуту, как запел петух?

– Нет, ваше высочество: рябчик. Я прибавлю, чтобы избежать повторений, что эта фантастическая охота аккуратно происходила каждый год в продолжение четырех лет сряду…

– А потом?

– Неловкий слуга поднес слишком близко к обоям свечку, и они вспыхнули. Сгорела именно фигура святого Гюберта. Попорченные обои сняли и заменили их деревянной обшивкой… Пока работали в этой комнате, я перешел во вторую.

CXCIV. Вторые обои

– Мне исполнилось шестнадцать лет, – продолжал Рауль. – Чувства мои пробуждались, и хотя я заплатил дань справедливых сожалений старому Гюберту и фантастической охоте, которую он заставлял меня разделять, но вид вторых обоев скоро утешил меня в потере первых. В самом деле, на четырех стенах моей новой комнаты обои представляли сцены, заимствованные из мифологии и у двух знаменитых поэтов Ариосто и Тассо. На одной стене был изображен Суд Париса: три богини, Юнона, Венера и Минерва, исполняли свои роли очень добросовестно, и легкость их костюмов позволяла троянскому пастуху решить их спор о красоте с полным знанием дела. На другой стене было превосходно нарисовано обольщение Ринальда и его спутников Армидой и нимфами в волшебных садах. Никогда Бушэ, кокетливый живописец, картины которого ваше королевское высочество умеете ценить, не представлял более сладостных поз. На третьей стене обои представляли любовь Медора и Анжелики, неверной любовницы неистового Роланда. Оба любовника в мрачном гроте, устланном мхом и обвитом плющом, пользовались уединением и таинственностью. Целомудренная Анжелика, одетая чрезвычайно воздушно, сжимала в объятиях пастушка Медора, который, казалось, был очень доволен своим положением. Наконец, на четвертой стене, которая находилась прямо против моей кровати и, следовательно, чаще должна была привлекать мои взоры, на обоях была изображена только одна фигура, но чудо какая прелестная и очаровательная. Это была Венера в купальне или, лучше сказать, Венера, выходящая из купальни. Богиня Цитеры, Пафоса и Амофонты оставляла огромную раковину, служившую ей купальней, и стягивала вокруг своего стана развевающиеся складки, скрывавшие нижнюю часть ее тела и обнаруживавшие только маленькие ножки. Ее длинные волосы, светлые как лучи солнца, струились, подобно золотым волнам, по белоснежным плечам и бледно-розовому мрамору ее восхитительной шеи. В волнах этих волос, которые обольщали людей и богов, Венера рассыпала розы. Губы ее улыбались, в больших голубых глазах сверкала сладострастная улыбка, которая преследовала меня всюду и – почему не сознаться? – странно волновала мне сердце… Вы смеетесь, милостивые государыни, и находите меня смешным!.. Смейтесь сильнее, потому что через три дня я готов был страстно влюбиться в Венеру на обоях…

Это случилось зимой, и зима была очень жестокая; густой слой снега покрывал землю и не позволял мне охотиться… Я проводил целые дни, запершись в своей комнате и устремив взор на эти пленительные голубые глаза, на эти светло-русые волосы, на эти белые руки, на эту обнаженную шею. Я ничего не ел, не спал, совершенно теряя голову…

Почти три недели я находился в этом положении, когда настала первая пятница наступившего месяца. Мне не нужно напоминать вам, что пятница – день Венеры. Отец мой ложился рано. Как только он ушел, я удалился в свою комнату и сел на углу гигантского камина, в котором горел яркий огонь. Я облокотился на ручку моего кресла и начал думать о моей прелестной богине. Я вам уже сказал, что не спал, но вот, однако, я почувствовал через несколько минут, как непреодолимый сон овладел мною… Я машинально разделся, лег, загасил свечу, и едва голова моя дотронулась до изголовья, как утомленные веки опустились на глаза… я заснул…

Когда я проснулся, комната слабо освещалась угольями, погасавшими в камине. Тяжелые шелковые занавеси, спускавшиеся с витых колонн моей готической постели, позволяли мне видеть только ту часть обоев, где красовалась Венера, выходящая из раковины. Туда-то направился взор мой, как железо, притягиваемое магнитом. Но едва взглянул я, как вскрикнул от изумления… Обои были на прежнем месте, но богиня исчезла! С неистовой быстротой раздвинул я занавес, разорвавшийся в моих руках, и увидал… увидал перед собою мою возлюбленную богиню, ослепительную и лучезарную. Она стояла у изголовья моей кровати, одной рукой удерживая вокруг стана свою белую тунику, а другою откидывая назад свои длинные светло-русые волосы. Изумление и восторг сделали меня безмолвным и неподвижным. Венера улыбалась.

– Дитя! – сказала она мне голосомгармоничным, как сама гармония. – Дитя!.. Итак, ты меня любишь?..

– Люблю ли я вас?.. – пролепетал я. – Ах! В сто раз, в тысячу раз более моей жизни!.. И вы это знаете, потому что вы богиня, а боги знают все…

– Это правда… – сказала она, – я это знаю.

– Иногда, – продолжал я, – случалось, что богини любили смертных… Богиня, хотите ли вы любить меня?..

– Может быть… – отвечала она. – Как он похож на того, кого я так любила!.. – прошептала она потом. – Как он похож!..

– Разве у меня черты Марса или Адониса?.. – вскричал я в порыве безумной радости.

Венера опять улыбнулась.

– Ни то ни другое, – сказала она.

– Но на кого же я похож? – спросил я.

– На твоего прадеда: на храброго и благородного кавалера Альберика де ла Транблэ…

– Как, богиня, вы любили моего прадеда?

– Более моей жизни!..

– Несмотря на Вулкана?..

– Вулкану не было до этого никакого дела… Я любила твоего прадеда, он любил меня… я была его любовницей. Я умерла двадцати лет, оставив ему мой портрет. Я была хороша; он хотел увековечить воспоминание о нашей пламенной и краткой любви и велел изобразить мои черты в образе Венеры…

– А когда жил мой прадед?..

– Двести двадцать лет тому назад…

– В таком случае вам…

Венера перебила меня, улыбнувшись в третий раз, и сказала:

– Мне все еще двадцать лет, потому что я бессмертна…

В эту самую минуту я почувствовал на моем лице душистые волны светло-русых волос любовницы моего прадеда… Сладостное дыхание коснулось щеки моей… Ее руки обпили меня… Губы, сухие и горячие, прильнули к моим губам… Я закрыл глаза – и не помню, что было после… кажется, я потом заснул.

Когда я проснулся во второй раз, было уже светло, и я лежал один на моей постели. Светло-русая Венера заняла опять на обоях свое вековое место и по-прежнему, лучезарная и полуобнаженная, выходила из своей перламутровой раковины…

– А, любезный кавалер! – вскричал регент с веселым смехом. – На этот раз, как я полагаю, вы сознаетесь без труда, что ваше чудесное приключение было не что иное, как анакреонтическое сновидение, которое снилось нам всем раз двадцать…

– Извините меня, ваше королевское высочество, – возразил Рауль. – Но я не могу в этом сознаться.

– Однако богиня, без сомнения, не оставила ни фазана, ни рябчика для убеждения в том, что приключение ваше было не сном, а действительностью?

– Она доказала это другим образом, ваше высочество…

– Каким же это образом, позвольте спросить?

– Она оставила на моей постели три розы из своих волос… а это было в январе…

– У вас на все готов ответ, кавалер!..

– Я рассказываю, ваше высочество, только то, что было.

– Нет возможности сомневаться, и я объявляю себя убежденным!.. Теперь посмотрим, скажите же мне, что случилось после? Вернулся ли к вам обольстительный призрак в первую пятницу следующего месяца?..

– Я должен сказать более…

– Вот как?..

– Вероятно, Венера была пристрастна к любви еще более, нежели Гюберт к охоте…

– И я нахожу, что Венера была права! – подхватил герцог Орлеанский.

– Любовница моего прадеда вернулась на другую ночь…

– Черт побери, кавалер! – сказал Филипп. – Верно, ей понравилось с вами!.. Итак, она пришла на другую ночь?

– Точно так, ваше высочество… потом и на следующую ночь… Наконец через три месяца…

– Она перестала приходить? – перебил герцог Орлеанский.

– Извините, ваше высочество, она возвратилась бы, конечно, но меня отец отослал на несколько месяцев на берега Средиземного моря, потому что я побледнел и исхудал от бессонных ночей…

– Что же, впоследствии ваше здоровье поправилось?..

– Как нельзя лучше. Для того чтобы выздороветь, мне стоило только удалиться от моего восхитительного, но опасного вампира…

– Но когда вы выздоровели, вы, верно, вернулись в замок Ла Транблэ?

– Вернулся, ваше высочество.

– Что же тогда случилось?

– Ничего, ваше высочество.

– Призрак не являлся?

– Нет, и по очень простой причине…

– По какой?

– Отец мой – я так никогда и не смог узнать почему – велел снять и отнести в кладовую мифологические обои; я нашел во второй комнате такую же деревянную обшивку, как и в первой.

– Но ведь была и третья комната?

– Была, ваше высочество.

– Тоже с обоями?

– С обоями, и в ней-то поместили меня в тот вечер, когда я возвратился в замок Ла Транблэ.

CXCV. Третьи обои

– Обои в третьей комнате, – продолжал Рауль, – были самой странной и любопытной вещью, какую только можно вообразить. Они были сделаны в эпоху очень отдаленную, и мне невозможно определить время точным образом. Они представляли царицу Савскую, приносящую подарки царю Соломону. Наивный рисовальщик, по рисункам которого были сделаны эти обои, придал большей части лиц угрюмые и свирепые физиономии. Соломон – великий Соломон!.. – несмотря на свой восточный костюм, больше походил на атамана разбойников, нежели на царя иудеев, мудрость и красота которого вошли в пословицу. Придворные его напоминали отставных солдат, а иерусалимские дамы имели вид женщин легкого поведения. Среди всей этой странной обстановки одна царица Савская представляла черты тонкие и приятные, исполненные прелести и правильности. Ее большие темно-голубые глаза, несколько продолговатые, были осенены длинными черными ресницами. Так же, как и у Венеры, волосы у ней были светло-русые, удивительно густые и вьющиеся. Словом, чтобы дать полное понятие о ней, я скажу, что, заимствовав самые очаровательные прелести у каждой из красавиц, составляющих украшение и радость ужинов вашего высочества, и соединив все эти прелести в одной женщине, нельзя было бы получить более совершенный, более гармонический образец красоты, какой представляла собою молодая царица Савская.

– О! О! – весело перебил Рауля регент. – Вы были соперником вашего прадеда, а теперь хотите сделаться соперником царя Соломона!! Берегитесь, кавалер, мы вас назовем влюбленным в обои.

– Я принужден вывести ваше высочество из заблуждения, – отвечал Рауль, – на этот раз дело идет не о любовном приключении.

– В таком случае я отказываюсь от своих слов и прошу вас продолжать.

Рауль поклонился и начал:

– В моей фамилии существовало довольно странное предание насчет последних обоев, которые я имел честь описать вашему королевскому высочеству; но прежде я не слыхал об этом предании, и мне рассказал его старый слуга уже Б то время, когда я перешел в третью комнату.

Предание это утверждало, что один из моих предков, возвратясь из второго крестового похода, привез с собою портрет царицы Савской, портрет подлинный, неопровержимый, который со времен царя Соломона, как бесценное сокровище, хранился, переходя от отца к сыну, в одном иудейском семействе, жившем в окрестностях Иерусалима. Предание не говорило, купил ли предок мой этот портрет или насильно завладел им. Впрочем, это была неважная подробность. Вернувшись во Фракцию и в свое поместье с этой драгоценной находкой, предок мой поспешил заказать обои, в которых царица Саба должна была представлять главное действующее лицо. Обои были сделаны и прибиты на стену. С того времени оригинальный портрет исчез, а обои остались…

– Итак, – спросил регент, – черты, воспроизведенные на обоях вашего замка Ла Транблэ, действительно черты той царицы, которую царь Соломон любил более всех?

– Так, по крайней мере, утверждает предание, и скоро, я думаю, ваше высочество не будете более в этом сомневаться…

– Продолжайте, кавалер, – сказал герцог Орлеанский, – я вас слушаю… Мы все слушаем вас с неослабевающим интересом…

– Ночи охоты и любви в двух первых комнатах, – продолжал Рауль. – убедили меня, что видения, хоть, может быть, и в другом роде, непременно явятся мне и в третьей комнате… поэтому я нисколько не удивился, когда в одну ночь, после того как я заснул спокойным и глубоким сном, я вдруг был разбужен звуками музыки, сначала тихой и нежной, а потом громкой и торжественной. Странный свет наполнял комнату и становился с каждой секундой все ярче и ярче. Все лица на обоях как будто оживились. Царица склонялась перед Соломоном, у ног которого эфиопские невольники складывали подарки, между тем как народ, неся на плечах своих безобразных и губастых идолов, толпился позади юной царицы. Мое пробуждение прервало эту сцену. Царица Савская перестала заниматься Соломоном и, подойдя ко мне, сказала:

– Тебе страшно?

Давно освоившись с подобными сценами, я гордо отвечал:

– Девиз моей фамилии: Транблэ не дрожит!

Этот ответ, казалось, совершенно удовлетворил царицу, потому что она тотчас сказала:

– Да, твой род силен и славен доблестными подвигами… Потому-то я и пришла к тебе…

– Кто вы? – спросил я.

Кто была она, я это знал, но мне приятно было услышать это от нее самой.

– Я Балкида, дочь Гадаба и царицы амиаритов, та самая Балкида, которая пришла из города Мареба, столицы царства Сав, предложить моя подарки и мое сердце сыну Давида, Солиману-бен-Дауду, которого вы называете Соломоном.

– Итак, царица» вы любили этого Солимана-бен-Дауда, сына Давида и Бетсабеи?..

– Более моей жизни!..

– А заплатил ли он вам любовью за любовь?..

– Он любил только одну меня.

– Уверены ли вы в этом, царица?..

– Как уверена в том, что меня зовут Балкидой.

– Как! Несмотря на его семьсот законных жен и четыре тысячи наложниц?..

– Несмотря на все это… Впрочем, когда я пришла к нему принести в дар мою любовь и мою девственность, он имел против меня ужасное предубеждение…

– Осмелюсь ли спросить, какое?

– Так как невозможно было опровергнуть красоту моего лица и стана, Солиману-бен-Дауду сказали, что у меня козлиные ноги и что я прячу их под платьем…

– И Солиман-бен-Дауд поверил этому?..

– Дурному всегда верят, особенно когда дурное нелепо и неправдоподобно…

– Как же вы оправдались, царица?..

– Мои клеветники сами доставили мне средство… Они убедили сына Давида выстроить для моего приема дворец с хрустальным полом. «Когда Балкида войдет в этот дворец, – сказали они, – она подумает, что на мраморе вода, поднимет платье и откроет свои козлиные ноги, которые докажут, что она женский демон…» Дворец был выстроен. Я пришла и, в самом деле подумав, что на полу вода, подняла платье, как предвидели мои враги, и в этом движении обнажила мои напрасно опозоренные ноги, на каждом пальце которых было по перстню, усыпанному бриллиантами, сапфирами и другими драгоценнейшими каменьями.

– Что же сказал тогда Солиман-бен-Дауд?

– Он наказал смертью тех, которые солгали, и с этой минуты отдал мне свою душу и научил меня тайнам, которые делали его таким могущественным.

– Так у Солимана-бен-Дауда были тайны?..

Царица Савская глядела на меня две или три секунды с презрительным сожалением. Улыбка приподняла ее розовые ноздри и пунцовые губки. Потом она сказала мне:

– Разве ты не знаешь, что Солиман-бен-Дауд был величайший чародей на свете?.. Разве ты не знаешь, что он повелевал стихиями и что, по его голосу, мертвецы выходили тотчас из своих могил?..

Я совершенно этого не знал, но, стыдясь моего неведения, которое так оскорбляло Балкиду, отвечал с смирением:

– Извините меня, царица, я забыл. Но, – прибавил я через минуту, – разве вы удостоили явиться ко мне только затем, чтобы напомнить об этом?..

– Нет.

– Вы имели другую причину?

– Имела.

– Могу я узнать?

– Я хочу заплатить тебе, потомку Гюга де ла Транблэ, рыцаря крестовых походов, долг признательности!..

– Разве мой предок Гюг де ла Транблэ оказал вам какую-нибудь услугу?..

– Величайшую. Ему – так как он велел воспроизвести меня на этих обоях в моей земной оболочке, обязана я тем, что оживаю на этом свете в известные дни и часы.

– И вы выбрали меня, чтобы заплатить этот долг?

– Да.

– Очень благодарен, царица! Принимаю заранее и с закрытыми глазами все, что бы вы ни сделали для меня… – вскричал я.

– Я сделаю многое, – возразила Балкида, – потому что открою тебе некоторые из чародейских тайн Солимана-бен-Дауда…

CXCVI. Первый успех

– И царица одержала свое обещание? – с живостью перебил Рауля герцог Орлеанский.

– Сдержала, ваше высочество.

– Как?.. Она вам передала знания и могущество Солимана…

– Не совсем, ваше высочество, потому что тогда я был бы могущественнейшим из людей, могущественнее, нежели все государи на свете! Она научила меня только некоторым тайнам своего царственного любовника, и то немногое, что я знаю из магии и чародейства, узнал я от нес…

– Итак, могущество вызываний… это могущество, о котором вы сейчас говорили?..

– Мне передала его царица Савская.

– Странно!.. Странно и удивительно!.. – прошептал герцог Орлеанский, погрузившись в глубокую задумчивость, которая, впрочем, была непродолжительна.

Скоро он поднял голову и спросил:

– Но после того, кавалер, видали ли вы Балкиду?..

– Очень часто, ваше высочество.

– До которых пор это продолжалось?

– Это продолжается до сих пор… Редко случается, чтобы я пропустил месяц или два, не призывая ее. Она всегда приходит на мой зов… Я расспрашиваю ее, и она отвечает мне… Я советуюсь с ней, и она руководит мною…

– Как? – вскричал регент вне себя от изумления, – вы еще и теперь вызываете ее?..

– Да, конечно!.. Ваше высочество, только на этот раз дело идет не о вызывании… Не тень вызываю я из глубины мрака силою моих заклинаний… нет… а царица, изображенная на обоях, вдруг становится живым существом…

– Стало быть, таинственные обои еще существуют?

– Существуют, ваше высочество.

– Конечно, в Пикардии?

– Нет, ваше высочество.

– Где же?

– Здесь, в Париже. Я считаю царицу Саба моим добрым гением и не расстаюсь с ее изображением…

– В таком случае я могу ее увидеть?..

– Непременно… если ваше королевское высочество этого желаете…

После этих последних слов Рауль бросил на маркиза де Тианжа взгляд, в котором видна была вся гордость упроченного торжества. Филипп Орлеанский продолжал:

– Значит, я могу присутствовать при чуде… могу быть свидетелем этого удивительного преобразования?..

– Вашему королевскому высочеству стоит только захотеть… – отвечал Рауль, низко кланяясь.

– Вы были правы, кавалер, – продолжал Филипп, – вы были правы, что не хотели принять унизительного звания соперника Антонии Верди!.. Что такое знание этой ничтожной чародейки в сравнении с вашим знанием?.. Что значит ее могущество в сравнении с вашим?

На этот раз взгляд Рауля опять выразительно устремился на маркиза де Тианжа. Конечно, Рауль имел право гордиться самим собой, потому что он достиг с невероятным искусством первой части удивительно придуманного плана.

Между тем ужин приближался к концу и вместо того, чтобы, по обычаям Пале-Рояля, превратиться в оргию, сделался угрюм и безмолвен. Фантастические рассказы Рауля произвели на всех присутствующих впечатление зловещее и страшное. Собеседникам казалось, что, того и гляди, в залу пиршества явятся привидения, и каждый спрашивал себя, живое ли существо его сосед. Герцог Орлеанский понял, что невозможно было бороться против этой общей озабоченности, и встал из-за стола, говоря одной из оперных богинь:

– Уверена ли ты, Эмили, что ты не умерла и не похоронена две тысячи лет назад под каким-нибудь пелопоннесским лавром?.. Уверена ли ты, что ты не тень Аспази и Фринеи?

– Мне кажется, – возразила прелестная девушка, – что ваше высочество не раз могли убедиться в том, что я не тень…

– Совершенно справедливо, моя очаровательная Лаиса… Ступай же ожидать меня в моей комнате… мне надо поговорить с тобой…

– О греческой истории, ваше высочество?

– Именно.

Эмили исчезла, преследуемая грозными взглядами Парабер и Сабран. Потом регент отпустил остальных гостей, сказав Раулю:

– Кавалер де ла Транблэ, я жду вас завтра в два часа… нам надо поговорить о важных вещах…

– Завтра в два часа, – отвечал Рауль, – я буду иметь честь явиться к вашему королевскому высочеству.

И он пошел с маркизом де Тианжем к карете последнего, которая ждала их.

– Ну, маркиз, довольны ли вы мною? – спросил кавалер, как только они уселись на мягкие подушки кареты, быстро покатившейся.

– Вы спрашиваете, доволен ли я?

– Да.

– Ну, друг мой, я в восхищении, я в восторге!..

– Точно?

– Даю вам честное слово!

– Вы находите, что я хорошо разыграл свою роль?..

– До такой степени хорошо, что я, даже будучи предупрежден, слушал вас с изумлением и спрашивал себя иногда, не справедливо ли все это, так много было истины, естественности и убеждения в вашем рассказе…

– Вы меня радуете, маркиз!..

– Радуйтесь, радуйтесь, мой милый, потому что вы одержали блистательную победу, и кажется, она будет решительной.

– Итак, по вашему мнению, теперь крепко мы держим Филиппа?

– Связанного по рукам и ногам, – прибавил де Тианж. – И если вы будете продолжать как начали, то скоро будете управлять тем, кто управляет Францией!..

– Принимаю предсказание.

– Помните, кавалер, – заметил, смеясь маркиз, – что с нынешнего дня я прошу вашего покровительства на то время, пока вы будете всемогущим.

– Оно обещано вам заранее! – отвечал Рауль тем же тоном. – Удар, нанесенный итальянке, был жесток, не правда ли? – прибавил он гораздо серьезнее.

– Так жесток, что я сомневаюсь, поднимется ли она… Теперь я не дал бы и пятисот пистолей за влияние Антонии Верди на регента…

– Да услышит вас сатана, покровительствующий нам.

– Вот мы и доехали до ваших дверей, – сказал маркиз. – Не нужно ли нам условиться в чем-нибудь?

– Да, конечно!

– Я к вашим услугам…

– Я, кажется, говорил вам, что знаменитые обои находятся в разрушенном домишке, который называется Маленьким Замком и расположен между Сен-Жерменом и Рюэлем, на берегах Сены?..

– Да, вы мне говорили…

– Надо, чтобы эти обои были привезены в Париж как можно скорее.

– Ничто не мешает нам сделать это сегодня же.

– У вас, конечно, есть слуга, на которого вы можете положиться?

– Есть.

– У меня же есть мой верный Жак, который ради меня позволит изрубить себя на куски… Этих двух человек довольно.

– Что вы хотите с ними делать?

– Завтра утром, как только начнет рассветать, вы, я, ваш лакей и Жак отправимся в путь. Лошадьми править будет Жак. Через полтора часа мы будем в Маленьком Замке: лакеи наши снимут и завернут обои, а мы привезем их в Париж; следовательно, слухи о нашей поездке не дойдут до Пале-Рояля.

– Ну, если вы хотите, я завтра приеду за вами в восемь часов утра в охотничьем экипаже, чрезвычайно легком на ходу… Лошади мои помчат нас быстрее ветра.

– Хорошо. До свидания, маркиз.

– До свидания, кавалер.

Ровно в полдень маркиз де Тианж и кавалер де ла Транблэ возвратились из Маленького Замка с обоями, старательно завернутыми в толстый холст. Дорогой маркиз сказал Раулю:

– Кажется, любезный друг, покамест все идет хорошо… я даже нахожу, что все идет слишком хорошо!

– Что вы хотите сказать, маркиз?

– Я хочу сказать, что опасаюсь встретить одно препятствие – самое серьезное из всех. Что если оно вдруг явится в последнюю, решительную минуту и помешает осуществлению наших прекрасных планов…

– Препятствие? Какое, Боже мой?

– Или я ошибаюсь, или вы еще не сообщали вашей очаровательной Жанне, вашей живой и грациозной царице Савской, какую роль назначаете ей в фантастической пьесе, которую мы приготовляем к великому увеселению доброго Филиппа Орлеанского, регента Франции…

– Это правда, Жанна еще ничего не знает. Но что за беда?

– А если она не захочет нам помогать?

– Это невозможно!

– Напротив, все возможно! Женщины странны и капризны.

– Вообще вы правы, но в этом случае ошибаетесь. Жанна живет только мною и не имеет другой воли, кроме моей. Она сделает все, что я ей велю. Если я ей скажу, чтобы она пошла на смерть, для меня она пойдет с улыбкой! Не беспокойтесь же, маркиз, я ручаюсь за Жанну.

– Неужели она такова, как вы ее описываете?

– Уверяю вас!

– О, если так, то это не женщина, а ангел!

– Кто же в этом сомневается?

– В таком случае, кавалер, мы – оба заслуживаем галер, знаете ли вы?

– Ба! Это за что?

– Вы – за то, что обманули этого ангела, а я – за то, что помогал вам.

Рауль расхохотался.

– Вы говорите серьезно? – сказал он потом.

– Очень серьезно. Ну, любезный маркиз, я заранее утешаюсь, что буду грести на галерах короля в вашей компании… Впрочем, ручаюсь вам, что Жанна со мной вполне счастлива…

– Я вам верю, но продолжится ли это?

– Как можно долее. Притом разве я виноват, что был уже женат, когда встретился с Жанной? Я люблю ее всей душой, и если дьявол освободит меня от моей первой жены – а я прошу его об этом каждое утро, каждый вечер – настоящий брак немедленно заменит комедию, в которой вы мне помогали…

CXCVII. Филипп Орлеанский и Рауль

В тот же день, ровно в два часа, Рауля проводили в кабинет регента.

Филипп Орлеанский сделал два шага навстречу к молодому человеку. Эти два шага были неопровержимым доказательством начала милости – неслыханной, беспримерной безграничной. Сердце Рауля встрепенулось от радости, но лицо осталось бесстрастно и выражение его, глубоко почтительное, не обнаружило того, что происходило в душе молодого человека.

– Кавалер, – сказал регент, – знаете ли вы, что я не спал всю ночь…

– Смею надеяться, – заметил Рауль, – что не нездоровье стало причиной бессонницы вашего высочества?

– Я здоров, – отвечал Филипп.

– Однако эта бессонница?

– Вы одни причиною ее, любезный кавалер.

– Я? – вскричал Рауль, притворившись испуганным.

– О! He пугайтесь… Да, вы невинная причина. Я не спал, потому что меня занимали ваши три странные рассказа, особенно последний… о нем-то я и желал поговорить с вами сегодня… Со вчерашней ночи меня преследует неотступная мысль, любезный кавалер…

– Если бы я осмелился расспросить ваше королевское высочество…

– Вы спросили бы меня, какая это мысль? – перебил регент. – Я вам скажу: я хочу видеть царицу Савскую.

– Я уже слышал это желание от вашего высочества и имел честь отвечать, что ничего нет легче, чем удовлетворить его…

– Так, так, но когда?

– Я заметил, что в субботу прелестная Балкида особенно любит являться ко мне… Сегодня среда, итак, через три дня ваше королевское высочество можете быть свидетелем чуда, возбуждающего ваше любопытство.

– Хорошо, пусть в субботу; но до тех пор нельзя ли мне, по крайней мере, взглянуть на обои?

– Я предвидел желание вашего королевского высочества… и…

– Что же вы сделали?

– Привез с собой эти обои.

– Сюда?

– Да. Они в передней. Я оставил их в руках моего лакея…

– Кавалер! – вскричал Филипп с ласковой улыбкой. – Вы верный и ревностный слуга… Мало этого: вы – драгоценный друг!..

Упоенный радостью и надеждой от таких слов, Рауль преклонил колени перед регентом. Филипп милостиво его поднял, потом позвал лакея и сказал:

– В передней ты найдешь человека в ливрее кавалера де ла Транблэ. Принеси сюда сию же минуту, вместе с ним, ту вещь, которую он держит.

Через две минуты обои все еще завернутые в толстый холст, явились в кабинет его королевского высочества. Регент развернул их, не теряя ни секунды, и приказал слугам уйти.

– Итак! – вскричал Филипп, долго и с восторгом любуясь чертами царицы. – Итак, вот эта библейская герцогиня!.. эта Балкида, царица амиаритов!.. эта юная и лучезарная возлюбленная Соломона, сына Давидова, величайшего из всех царей в мире! Как она хороша!.. Как она хороша!..

– Царица Савская, – спросил Рауль, улыбаясь, – имеет несказанную честь нравиться вашему королевскому высочеству?

– А! Теперь я понимаю, – прошептал регент, – понимаю, почему Соломон оставил для нее своих семьсот законных жен и три тысячи наложниц. И я увижу ее живой, – прибавил он после продолжительного и безмолвного созерцания, – такой, как она была в дни своей юности и любви?

– Да, ваше высочество, вы ее увидите.

– Смогу ли я говорить с нею?

– Можете, ваше высочество.

– Будет она отвечать мне?

– Не могу утверждать этого, ваше высочество.

– Но, по крайней мере, будет ли она отвечать вам при мне?..

– В этом нет никакого сомнения.

– Какое место выберете вы?

– Какое будет угодно вашему королевскому высочеству.

– В Пале-Рояле можно?

– Конечно.

– Я прикажу, чтобы вам отвели во дворце комнату, в которую только вы и ваши люди будут иметь право входа… Установите в этой комнате обои, и до субботы вы будете в ней безграничным властелином. Имеете вы сказать что-нибудь против этого распоряжения?

– Ничего, ваше высочество.

– Назначьте сами особ, которые могут присоединиться ко икс в субботу.

– Если ваше королевское высочество удостоите мне позволить, я выразил бы желание, чтобы этих лиц было немного…

– Приказывать будете БЫ, а не я… Если вы хотите, я буду один…

– О, этого не нужно. Ваше королевское высочество можете пригласить маркиза де Тианжа и двух дам…

– Кого же именно?

– Мадам де Парабер и прелестную Эмили…

– Хорошо… Теперь повторяю вам, что вы будете самовластным властелином в отведенной вам комнате…

И бросив новый и продолжительный взгляд на кроткое лицо царицы Саба, регент повторил взволнованным голосом:

– О! Как она хороша!.. Как хороша!..

CXCVIII. Матьяс Обер. – Будущий министр

Помнят ли наши читатели один грязный кабак, гнусную таверну, под обманчивой вывеской «Марс и Венера»? Два раза уже мы вводили их в этот разбойничий притон за нашим героем, Раулем. В первый раз он ходил туда за шайкою бродяг, которые должны были помочь ему в осуществлении планов мщения против трех наследников, лишивших его наследства маркиза Режинальда, его приемного отца. Во второй раз Рауль ходил в кабак «Марс и Венера» за искусным шпионом Матьясом Обером, прозванным Рысью, который мог доставить ему сведения об Антонии Верди. Читатель помнит, что после разговора, приведенного нами, Матьяс Обер, благодаря прежним сношениям с Жаном Каррэ, лакеем Антонии, мог представить Раулю подробное донесение, заключавшее некоторые весьма интересные факты, хоть он и не достиг желанной цели, потому что мнимая итальянка окружала себя непроницаемой завесой таинственности.

Теперь мы снова находимся в неприятной, но избежной необходимости ввести наших читателей в третий раз в эту самую таверну, и опять Матьяс Обер привлекает нас в этот отвратительный притон.

Сцена, которую мы расскажем, происходила вечером в тот день, когда Рауль приносил в Пале-Рояль обои с изображением царицы Савской.

Матьяс Обер, шпион по натуре, вор по темпераменту и «брави»^[144], когда представлялся случай продать за хорошую цену удар ножом или шпагой, занимал обычный угол в одной из двух комнат, составлявших нижнее помещение таверны. По своей неизменной привычке он курил короткую глиняную трубку и с расстановкой потягивал водку из оловянной кружки. Матьяс Обер был еще худощавее и бледнее прежнего. Только его жалкая одежда была заменена теперь костюмом несколько получше, который мог поразить знатоков пышностью и великим изобилием потускневших медных галунов. Без сомнения, приобретя этот великолепный наряд, Матьяс Обер растратил на кутежи остаток тридцати луидоров, полученных им несколько дней тому назад от кавалера де ла Транблэ. По всей вероятности, этому же кутежу надо было приписать и бледность лица разбойника.

Трубка Матьяса Обера погасла за неимением табака. Он поднес к губам оловянную кружку, но на дне ее оставалось несколько капель. Он проглотил их и, поставив на грязный стол пустую кружку, обшарил все карманы с каким-то ожесточением. Бесполезные поиски!.. Карманы были пусты, или по крайней мере в них находился только носовой платок в очень плохом состоянии, фальшивые карты да кости. Матьяс Обер излил всю свою досаду, ударив по столу огромным кулаком, отчего заплясали все графины и стаканы. Но как ни был силен этот удар, он ничего не исправил и ни в чем не изменил положения несчастного шпиона.

– Пойду-ка я около полуночи прогуляться по Новому мосту, – прошептал этот достойный уважения господин, – и очень я буду несчастлив, если мне не удастся найти в кармане какого-нибудь запоздалого гражданина тот кошелек, который я потерял утром.

Приняв это похвальное намерение и выразив его довольно деликатным образом, Матьяс Обер успокоился, и нечто вроде улыбки обрисовалось под густыми черными усами, покрывавшими его поблеклые губы.

В эту минуту в таверну вошло новое лицо.

Этот новый посетитель был человек лет тридцати двух высокого роста, крепкого сложения и с беззаботной физиономией. С торжествующим видом носил он новую, очень яркую и очень пеструю ливрею – зеленый жилет с серебряным галуном, красные панталоны и пурпурный кафтан с серебряными галунами по всем швам. На его напудренных и взбитых волосах была надета набекрень шляпа с великим множеством галунов. Полные икры его красовались в белых чулках, а на башмаках светились огромные серебряные пряжки. Широкое и румяное лицо этого незнакомца не было лишено некоторого рода правильности, но представляло выражение вместе и надменное и низкое, не нравившееся с первого взгляда. Это было лицо лакейское в полном смысле слова.

Появление незнакомца в таверне, обыкновенные посетители которой нам уже известны, произвело эффект, даже, может быть, гораздо больший, нежели он желал. Почтенные клиенты таверны «Марс и Венера» держались принципа равенства, и вид великолепной ливреи раздражал их нервы, напоминая им, что на свете были знатные и богатые люди, которые держали у себя слуг, между тем как они должны были сами служить себе.

– Зачем явился сюда этот попугай? – спросил один шутник, остроумно намекая на красный и зеленый цвета ливреи лакея.

– Скажи лучше – рак!.. – отвечал другой.

– На нем столько серебряных галунов, – вскричал третий, – что нам хватило бы их на вино на целых три дня!..

– Вон, попугай!..

– Вон, рак!..

– Да… да… пусть он убирается отсюда…

– Только пусть оставит здесь свое красное платье; мы пропьем его галуны!..

Едва были произнесены эти последние слова, как полдюжины висельников окружили несчастного лакея, который, потеряв всю свою самоуверенность и вовсе не думая употребить свою физическую силу, чтобы отделаться от докучливых, жалобно повторял:

– Друзья мои… мои добрые друзья… позвольте мне объяснить вам, что я из ваших… что вы найдете во мне старого товарища…

– У нас нет друзей между лакеями… – отвечали хриплые и угрожающие голоса.

– У нас нет товарищей в ливреях!..

– Мы пропиваем галуны, а не носим их!..

– Но еще раз позвольте сказать вам…

– Ничего не позволяем!

– Ну, негодяй, снимай свое платье, да проворнее!.. и убирайся отсюда!

Лакей принужден был повиноваться, как вдруг он вскрикнул от радости. Обводя вокруг испуганными глазами, он приметил знакомого человека, и именно того самого, ради которого пришел в кабак «Марс и Венера».

– Эй, Матьяс Обер, – закричал он, – приди ко мне на помощь, избавь меня!

Матьяс Обер, без сомнения, погруженный в ряд философических размышлений, не обращал до сих пор никакого внимания на сцену, происходившую возле него. Но, услыхав свое имя, он поднял голову и взглянул на того, кто его звал.

– А! – сказал он потом самым спокойным тоном, – это ты, Жан Каррэ…

– Ты видишь, что это я, – отвечал лакей Антонии Верди, – избавь же меня!

– Оставьте его!.. – вскричал Матьяс Обер, обращаясь к висельникам, окружавшим лакея. – Прочь! этот господин мне приятель!

Круг тотчас раздвинулся не без ропота, и сердитый голос спросил:

– Если эта птица приятель Рыси, зачем же он не сказал заранее?

– А дали ли вы мне на это время, мои деточки? – возразил Жан Каррэ, к которому вдруг возвратилась вся уверенность. – В другой раз скажу, а пока помните поговорку: говори что хочешь, а рукам воли не давай!..

Сказав это, лакей воспользовался возвращенной ему свободой, чтобы сесть напротив Матьяса Обера, который пожал ему руку и спросил:

– По какому случаю ты здесь, Жан Каррэ?

– Нисколько не по случаю…

– А как же?

– Я пришел сюда с целью повидать кой-кого…

– Можно спросить, кого именно?

– Можно.

– Ну?

– А я отвечаю, что пришел к тебе, Матьяс Обер…

– Ага!

– Это тебя удивляет?

– Нет. Ты все еще в услужении у Антонии Верди?

– Да.

– Стало быть, я нужен твоей госпоже?

– По крайней мере, ей нужен человек, у которого, как у тебя, были бы рысьи глаза и хитрость лисицы.

– И ты вспомнил обо мне?

– Как изволишь видеть.

– Спасибо! Стало быть, есть дельце?

– И дельце из таких, какие ты любишь.

– То есть без риску, а выгодно?

– Именно!

– Можно заработать кое-что?

– Можно.

– Много?

– Достаточно, чтобы ты остался вполне доволен.

– Я вижу заранее, что дельце будет по мне.

– Ну, поговорим…

– Хорошо, только прежде спроси табаку и водки, если у тебя есть в кармане деньги.

Жан Каррэ ударил по карману.

– Деньги есть! – сказал он, – Да еще золото, старикашка!

– О! О! Верно, служить у Антонии Верди хорошо.

– Еще бы!

Лакей Антонии велел принести табаку и водки в изобилии, потом продолжал:

– Знаешь ты, что происходит?

– Где? – спросил Матьяс Обер.

– У нас и в Пале-Рояле.

– Решительно ничего не знаю.

– Ну так я скажу тебе, что мы в великой милости… и я, право, не знаю, где остановится эта милость.

– Тем лучше для вас!

– Ты, конечно, слыхал о последней любезности регента кмнам?

– Нет.

– Он подарил нам восхитительный домик на улице Серизэ и дает нам порядочную сумму на стол и экипаж. У нас есть каретные лошади к лакеи, а я возведен в звание доверенного человека… мне посчастливилось, когда я решился на смелый поступок, который все называли глупостью!

– Какой поступок?

– Помнишь в Марселе… когда я поехал с Антонией Верди, у которой не было ни гроша. Все смеялись мне в лицо… а видишь, до чего мы дошли теперь!?

– Поздравляю тебя от всего сердца.

– Это еще не все.

– Что же еще?

– Со временем я могу сделаться первым министром французского королевства.

– Что ты сказал? – вскричал Матьяс Обер, не веря своим ушам.

Жан Каррэ повторил свою фразу.

– С ума ты сошел, что ли? – спросил Матьяс Обер. – Или насмехаешься надо мной?

– Ни то, ни другое… Ты скоро увидишь, что я в здравом рассудке. Кажется, верно, что царствование Парабер, Сабран и всех других прошло…

– Ага! Кто же их заменил?

– Антония Верди. Следуй же за моим рассуждением… Филипп Орлеанский всегда управлялся и будет управляться женщинами… Когда Антония Верди будет официальной фавориткой регента, как, например, была Монтеспан в последнее царствование, ее интересы будут требовать, чтобы министром был преданный ей человек… а этот человек я; почему бы мне не заменить, и даже с выгодой, этого подлеца Дюбуа, которого, конечно, я стою во всех отношениях?

Матьяс Обер иронически поклонился Жану Каррэ, говоря:

– Господин первый министр, смиренно вам кланяюсь и прошу не забыть меня в будущем распределении ваших милостей… Я буду доволен безделицей, ваше превосходительство… Я так мало честолюбив, что приму даже место генерального контролера или сборщика податей…

Жан Каррэ с любезностью принял эту шутку и отвечал серьезным и покровительственным тоном:

– Хорошо, хорошо! Обещаю подумать о вас!

– Кстати, – спросил Матьяс Обер, переменив тон, – когда ты будешь министром, будешь ли ты и кардиналом тоже?

– Почему бы и нет? Я могу быть кардиналом не хуже Дюбуа и даже, если хочешь, получше, чем он.

– Почему лучше?

– Потому что я имею над ним огромное преимущество.

– Какое?

– Он женат, а я нет…

– Это правда, и я начинаю думать, что ты когда-нибудь точно променяешь свою красную ливрею на сутану такого же цвета. В нынешнее время не знаешь, кардиналы ли лакеи или лакеи кардиналы!

CXCIX. Матьяс Обер и Жан Каррэ

Просим наших читателей не усмотреть в фразах, оканчивающих предыдущую главу, нападок на религию или на ее представителей. Нужно ли нам напомнить, что кровавая насмешка Матьяса Обера над красным платьем кардинала более чем оправдывалась гнусными нравами той эпохи, когда поведение духовенства оскорбляло даже двор; когда, и это хуже всего, Дюбуа, который не был даже священником, был посвящен в архиепископы камбрейские, найдя, подобно Рогану, своего Трессана и своего Масильона… Какие ужасные вещи ни писал бы романист об этом гнусном времени, они все-таки будут слабее истины. Сделав это необходимое объяснение, вернемся к нашему рассказу.

– Все это прекрасно, – сказал Матьяс Обер, – мы очень остроумны, но время проходит! Ты мне сказал, Жан Каррэ, что хочешь поговорить со мною о серьезном деле. Я готов, будем говорить…

– Будем говорить, – повторил лакей. – Но прежде необходимо, чтобы я напомнил тебе недавние происшествия, касающиеся до нас обоих.

– Уши мои открыты, и я слушаю тебя со вниманием.

– Назад тому две или три недели, в одно прекрасное утро, выходя из гостиницы «Лион», где мы тогда жили, я увидал тебя у ворот… Ты как будто поджидал кого-то или подстерегал…

– Ты меня узнал и подошел ко мне…

– Именно… я обрадовался, что встретил старого приятеля, и спросил тебя, что ты тут делаешь. На этот вопрос ты отвечал тоже вопросом: «Уж не живешь ли ты в этой гостинице?» На мой утвердительный ответ ты продолжал: «Не знаешь ли ты даму, выдающую себя за итальянку и называющуюся Антония Верди?»

– А ты отвечал, что хорошо знаешь эту даму, потому что находишься у ней в услужении и прочее, и прочее. Ты видишь, что память у меня верна…

– Я никогда в этом не сомневался!

– Тогда я закидал тебя вопросами…

– На которые я не хотел отвечать, сознайся в этом…

– Это правда, твое сопротивление было геройским до той минуты, пока я не сунул тебе в руку луидор…

– Что же делать?.. В то время мы не были еще в милости… Мы еще, так сказать, не катались по золоту… Притом я чрезвычайно слаб, когда дело идет о том, чтобы оказать услугу моим друзьям…

– Ты употребляешь слова не так, как следует… – перебил Обер, смеясь, – ты говоришь «оказать услугу», а хочешь сказать «продать ее»…

– Ах, Боже мой! – возразил Жан Каррэ, – не будем придираться к словам!.. Как бы то ни было, я рассказал тебе все, что только знал сам…

– За это я тебе чрезвычайно благодарен…

– Я всегда думал, что признательность – одна из твоих главных добродетелей!

– И ты не ошибался.

– Но вернемся к тому, что нас занимает. Не нужно быть колдуном, чтобы понять, что не простое любопытство побуждало тебя осведомляться обо всем касающемся Антонии Верди. Ты трудился для кого-то…

– Еще бы!

– Какой-то дворянин дорого заплатил тебе за те сведения, которые я сообщил тебе, право, за дешевую цену…

– Очень может быть!

– Скажи мне, как зовут этого дворянина.

– Нет, этого не скажу!

– Ты отказываешь мне?

– Отказываю.

– Почему?

– Потому что этот дворянин, как ты действительно угадал с помощью твоего воображения и всегдашней проницательности, купил и мои сведения, и мою скромность. Я честный человек, я дал слово и уже не могу отдать тебе то, что продал другому.

Жан Каррэ пожал плечами и сказал:

– Вот три луидора, скажи мне его имя.

– Полно! – вскричал Матьяс Обер. – Неужели ты воображаешь, что я продам свою совесть за такую ничтожную цену…

– Сколько ты требуешь?

– Десять луидоров.

– Это слишком дорого.

– Ну так не будем более говорить об этом…

– Послушай! Ты отказываешься от хорошего барыша, тем более что мы знаем имя, которое ты не хочешь нам назвать.

– А! Вы его знаете… так не спрашивайте меня.

– В доказательство того, что мы его знаем, я тебе скажу.

– Я жду…

– Этого дворянина зовут кавалером Раулем де ла Транблэ.

Произнося эту последнюю фразу, Жан Каррэ с величайшим вниманием наблюдал за Матьясом Обером. Но хотя тот чрезвычайно удивился, лицо его осталось бесстрастно: ни один мускул в нем не пошевелился.

– Ты видишь… – сказал Жан Каррэ, обманувшись в ожидании.

– Я вижу, – отвечал Матьяс, – что если вы так уверены в этом, то я вам не нужен…

– Что же, разве мы ошибаемся?

– Вы должны знать это лучше меня.

– Ну, скажи мне, ошибаемся мы или нет, и я дам тебе пять луидоров.

– Десять или ничего.

– Этакий упрямый осел.

– Уж я таков… хочешь соглашайся, хочешь нет…

– На, возьми твои десять луидоров. Говори же имя…

– Вы не ошибаетесь, – отвечал Матьяс Обер, спрятав деньги в карман, – я осведомлялся об Антонии Верди для кавалера Рауля де ла Транблэ.

– Поздравляю! – вскричал Жан Каррэ, смеясь. – Смышлен ты! Подцепил у нас даром десять луидоров!

– Совсем нет! Я поступил откровенно! Я не принуждал вас покупать мой товар, который был вашим… Но каким чертом узнали вы, что кавалер де ла Транблэ нанял меня?

– Мы не узнали, а угадали.

– Как это?.. инстинктом? Без указаний?

– Нет, госпожа моя имела указание…

– Какое?

– Дней через пять после нашей встречи у дверей квартиры, которую мы занимали, кто-то позвонил… Я отворил и увидел молодую даму, белокурую и бледную, которая казалась очень встревожена и, несмотря на то, прелестна, как ангел… Она хотела видеть мою госпожу. Я отвечал ей, что синьора не принимает никого в этот вечер. Прошу вас, скажите вашей госпоже, вскричала незнакомка, что мадам де ла Транблэ желает говорить с ней. Я отвечал, что не могу этого сделать, потому что госпожа заперлась, а когда она запрется, то гори хоть весь дом, до нее не доберешься… Это была истинная правда.

– Что же сделала молодая дама? – спросилМатьяс.

– Она ушла с очень печальным видом. Она уже прошла несколько ступеней, когда я спросил се: надо ли сказать ваше имя и доложить, что вы придете опять? Ома отвечала: не нужно, я не приду.

– Как все это странно! – сказал Матьяс Обер.

– Подожди, еще не все. На другой день, подавая завтракать, я сказал барыне о вчерашней гостье… Услышав имя мадам де ла Транблэ, Антония Верди вскрикнула и лицо ее вдруг помертвело. Но, несчастный, – сказала она мне с гневом, как будто бы я не исполнил в точности ее собственных приказаний, – надо было тотчас доложить мне! Надо было тотчас выломать двери, но добраться до меня!! Надо было не отпускать этой мадам де ла Транблэ!!. Но, по крайней мере, вернется ли она? Я был принужден отвечать, что это чрезвычайно сомнительно. Госпожа на меня очень сердилась, называла меня олухом, дубиной и засыпала меня множеством вопросов насчет лет и лица гостьи. Когда я сказал ей, что мадам де ла Транблэ молода и удивительно хороша, с ней сделалась истерика. Она не выезжала целый день, все надеясь, что мадам де ла Транблэ придет еще раз.

CC. Жанна и Рауль

– Что это за чертовская тайна?! – прошептал Матьяс Обер.

– С этого дня, – продолжал Жан Каррэ, – Антония Верди была озабочена, задумчива, беспокойна, хотя ее влияние в Пале-Рояле увеличивалось невероятным образом. Регент осыпал ее знаками своей благосклонности, могу сказать даже любви. Наш переезд в отель в улице Серизэ не сделал ее веселее. Вчера ее пригласили ужинать в Пале-Рояль. Она спросила у регента список гостей и, увидев в нем имя кавалера де ла Транблэ, придумала какой-то предлог, чтобы не быть на ужине… Наконец сегодня утром она приказала мне отыскать искусного, опытного, деятельного и, главное, скромного человека, который бы мог в самый короткий срок доставить ей сколько возможно полные сведения обо всем, что касается нашего теперешнего пугала, кавалера де ла Транблэ, и жены его.

– Тогда-то ты вспомнил о бедном Матьясе Обере?

– Натурально… ты понимаешь, что надо ценить друзей?

– Скорее ты просто не знал, к кому обратиться!

– Вот еще! Напротив, я затруднялся, кого выбрать… Ты говоришь это для того, чтобы избавиться от признательности, в которой клялся мне сейчас… Но я знаю, что ты шутник… Теперь поговорим серьезно… Возьмемся мы за наше дельце?

– Это зависит от условий.

– Я тебе сказал, что они будут удовлетворительны.

– Ты сказал, но не назначил суммы.

– Двадцать пять луидоров.

– В таком случае не стоит и говорить! Кавалер де ла Транблэ дал мне тридцать за донесение об Антонии Верди.

– Если так, то мы поступим не хуже кавалера. Ты получишь тридцать луидоров.

– Мне нужно не тридцать, а шестьдесят.

– Полно! Почему же за совершенно одинаковую услугу ты просишь двойную цену?

– По той простой причине, что, трудясь для кавалера, я имел дело с небогатым и ничтожным дворянином. Теперь же, шпионя для Антонии Верди, я служу любовнице Филиппа Орлеанского, регента Франции, то есть женщине, которой золото не стоит ничего, кроме труда попросить его…

– Что справедливо, то справедливо! – прошептал, смеясь, Жан Каррэ. – Хорошо, – прибавил он, – будущий первый министр, договаривающийся от имени будущей регентши с левой руки, не может торговаться как простой смертный… Ты получишь шестьдесят луидоров… Хочешь получить задаток?

– Приму охотно.

– Вот тебе пятнадцать луидоров; остальные отдадим, когда получим донесение. Ты скоро его доставишь?

– У меня есть уже очень много сведений. Я дополню их и надеюсь в будущую субботу удовлетворить любопытство Антонии Верди.

– Вот это хорошо; я думаю, что мы будем довольны твоим усердием.

– Где я тебя увижу?

– Ты понимаешь, что я не решусь во второй раз явиться в такое заведение, как это, где без тебя мне пришлось бы плохо… Это значило бы компрометировать мою ливрею… Приходи на улицу Серизэ, в наш отель и спроси Жана Каррэ.

– Увижу я твою госпожу?

– Вероятно; она, конечно, сама захочет расспросить тебя.

– Хорошо, я принаряжусь… прекрасный пол всегда мне дорог!

– Злодей Матьяс Обер! – вскричал Жан Каррэ, вставая.

Они пожали друг другу руки, и лакей Антонии Верди вышел из таверны «Марс и Венера».

Оставим Матьяса Обера честно зарабатывать свои деньги, стараясь проникнуть в таинства домашней жизни кавалера де ла Транблэ. Оставим Жана Каррэ раздуваться гордостью от своего высокого звания, как доверенного человека Антонии Верди, и мечтать, что он скоро будет правою рукою фаворитки. Оставим Филиппа Орлеанского с нетерпением ожидать знаменитой субботы, которая должна была показать ему ослепительную царицу Савскую, возлюбленную великого Соломона. Оставим на несколько минут всех этих особ, с которыми скоро увидимся опять, и отправимся к Раулю и Жанне в их таинственное жилище.

Настала минута для Рауля объяснить Жанне, чего он ожидал от нее, и научить ее роли, которую он назначал ей в странной сцене, готовящейся разыграться в следующую субботу в Пале-Рояле, к мистификации его королевского высочества Филиппа Орлеанского, первого принца крови, регента Франции. Как и предвидел маркиз де Тианж, это объяснение немало затрудняло кавалера. Он знал, что Жанна будет ему повиноваться, но знал также и то, что простодушная и откровенная натура молодой женщины непременно сначала возмутится и с величайшим трудом примет участие в обмане. Рауль любил Жанну – нам это известно – и еще не дошел до того, чтобы видеть в ней только бессловесное орудие. Он не хотел ни огорчить ее, ни оскорбить, и мысль лишиться ее любви и ее уважения пугала его. Итак, по всем этим причинам он откладывал сколько было возможно разговор, который мы передадим читателям…

Наступил вечер пятницы. Невозможно было откладывать далее, и Рауль наконец решился. Как искусный комедиант, он начал с того, что придал своему лицу печальное и озабоченное выражение, которое не могло не привлечь внимания Жанны. В самом деле, мрачная физиономия Рауля тотчас же растревожила молодую женщину, и она начала расспрашивать его. Рауль сначала отвечал ей очень уклончиво. Беспокойство Жанны удвоилось. Рауль искусным умолчанием без труда превратил это беспокойство в настоящий испуг. Жанна уверила себя, что мужу ее угрожает неизбежное несчастье, и хотела знать, откуда оно явится. Минута была удобная, и Рауль воспользовался ею.

– Жанна, – сказал он, страстно прижимая к сердцу молодую женщину, – ты меня любишь, не правда ли?

Молодая женщина обратила на лицо мужа свои большие, полные изумления глаза и прошептала:

– Люблю ли я тебя? Зачем ты спрашиваешь меня об этом?.. Люблю ли я тебя? Лучше спроси меня, бьется ли мое сердце, потому что если я перестану любить тебя, оно перестанет биться!..

– А если именем этой любви я буду просить у тебя большего доказательства преданности, дашь ли ты мне его?..

– Все, что только ты можешь ожидать от меня, Рауль, я сделаю… Сделаю не колеблясь и с радостью… все, исключая одного.

– Чего?

– Я только не соглашусь расстаться с тобою…

– А речь идет именно о разлуке, мое бедное дитя… Но слава Богу, то, о чем я хочу просить тебя, может избавить нас от этой разлуки… В твоей власти не допустить, чтобы ворота Бастилии затворились за мною… может быть, навсегда…

– Бастилии! – повторила Жанна с криком ужаса. – Бастилии! И я могу не допустить?..

– Да.

– И ты еще колеблешься?! Ах, Рауль! Как сильно должна я тебя любить, чтобы простить тебе подобное недоверие…

– Когда я скажу, в чем дело, моя возлюбленная Жанна, ты поймешь мою нерешительность… Ты поймешь, что иногда я говорю себе: лучше сидеть вечно в тюрьме, чем видеть, что моя обожаемая жена, моя возлюбленная Жанна, играет недостойную роль!..

– Недостойную роль?! Но я слишком хорошо знаю, мой Рауль, что ты не можешь потребовать от меня ничего постыдного… Притом моя честь принадлежит тебе… Разве ты не имеешь права располагать сю? Вечная тюрьма, Рауль, вечная разлука была бы для меня смертью! А я еще так молода… и с тобою жизнь так прекрасна! О! Рауль, не осуждай меня на смерть…

– Послушай же и, как ни странно покажется тебе то, что я тебе скажу, не сомневайся во мне.

– Я скорее буду сомневаться в себе самой…

– Я уже говорил тебе несколько раз о мнимом заговоре, изобретенном какими-то сообщниками, желавшими выставить свое лживое усердие. Точно так же я говорил, что два-три неблагоразумных слова навлекли на меня подозрение в участии в этом сомнительном заговоре…

– Да, и я всегда с глубоким ужасом слушала, как легкомысленно судил ты об опасности, угрожавшей тебе! Тайный инстинкт говорил мне, что эта опасность важнее, нежели ты думал…

– Твой инстинкт тебя не обманывал… опасность увеличилась, особенно в последнее время…

– Почему?

– Странное дело! По обстоятельствам, которым не чужда и ты…

– Я?! – пролепетала Жанна, с отчаянием ломая руки. – Я причина угрожающей тебе опасности? О! Не говори этого, Рауль, или я сойду с ума… я это чувствую…

– Успокойся, милое дитя… повторяю тебе, что эту опасность можно отклонить.

– Но ты мне говоришь также, что я ее увеличила!.. Прошу тебя, умоляю на коленях, объяснись, чтобы я узнала, по крайней мере, в чем я виновата.

– Ты не виновата, моя возлюбленная; все это сделал случай или скорее злой рок… Помнишь ли ты тот день, единственный, в который мы не были вполне счастливы со времени нашего союза?..

– День Антонии Верди, – прошептала Жанна, потупив глаза.

– Да… Помнишь ты дерзкое и грубое нападение того дворянина, от насилия которого тебя вырвал мальтийский командор, дон Реймон Васкончаллос?

– Помню… – сказала Жанна еле слышным голосом.

– Рассказывал я тебе когда-нибудь, чем кончился поединок между командором и этим дворянином?

– Никогда.

– Дон Реймон убил виконта Д'Обиньи.

– Кровавая смерть!.. – вскричала Жанна. – Из-за меня!.. Ах! Какое ужасное наказание моей безумной ревности!..

– А виконт д'Обиньи был фаворитом регента, – продолжал Рауль. – Все – даже сам регент – думают, что это я дрался с виконтом и что я убил его…

– Но если это неправда! – с пылкостью возразила Жанна. – Если твои руки не смочены в крови его? Зачем тебе не оправдаться? Не назвать настоящего убийцу?

– Ты забываешь, Жанна, что этот убийца, как ты его называешь, убил д'Обиньи в благородном поединке, защищая тебя… Ты забываешь, что мы обязаны ему неограниченной и бесконечной признательностью; что выдать его было бы низостью…

– Ты прав, Рауль; я видела только тебя, думала только о тебе и забыла обо всем!..

– Итак, – продолжал кавалер, – меня обвиняют, и теперь ты понимаешь, что я не могу оправдаться. Филипп Орлеанский хочет отомстить за смерть своего любимца, и я был бы уже давно отослан в Бастилию, в мрачную тюрьму, которая никогда не возвращает своих жертв, если бы маркиз де Тианж, этот преданный друг, не воспользовался ради меня одной из самых странных слабостей регента…

– Что ты хочешь сказать?..

– Филипп Орлеанский, этот развратный и суеверный принц, посвящает изучению кабалистических наук все время, которым ему позволяют располагать его постыдные любовные интриги и заботы о государстве… и то еще очень часто он возлагает судьбы Франции на гнусного Дюбуа. Филипп Орлеанский будет безжалостен к оскорбленному дворянину, который защищал свою честь со шпагой в руке! Но он простит все, даже преступление, мнимому чародею, колдуну, словом, искусному шарлатану, который сумеет польстить его страсти и поощрить его нелепые и химерические верования…

Жанна слушала в остолбенении, не понимая, что хочет сказать Рауль.

– Но, друг мой, – спросила она наконец, – что же я могу тут сделать? Что можем сделать мы оба?

– На первый взгляд ничего, но на самом деле очень многое, если не все…

– Как?..

– Я уже предупредил тебя, милое дитя, что должен сообщить тебе странные вещи… Маркиз де Тианж, как я говорил тебе, вздумал воспользоваться самой странной из слабостей Филиппа Орлеанского, чтобы спасти меня…

– Что же он сделал?..

– Он показал меня регенту в таком выгодном свете, который один мог возвратить мне его милость… Он сказал ему, что я чародей первого разряда, посвященный в ужасные таинства волшебства; словом, он успел остановить громовой удар, грозивший поразить меня…

– Маркиз де Тианж поступил прекрасно, и я признательна ему от всей души… Но когда регент вдруг узнает, что он был обманут, каким образом сумеешь ты обезоружить его гнев, который, без сомнения, увеличит эта хитрость?..

– Когда регент узнает, что он был обманут, говоришь ты?.. Да, конечно, он рассердится… но он никогда не должен этого узнать…

– Возможно ли это?

– Да.

– Каким же образом? Я полагаю, что Филипп Орлеанский не удовольствуется заверениями маркиза де Тианжа. Он потребует доказательств твоего кабалистического знания…

– Он уже их потребовал.

– Ну?

– Ну, я нашел средства доказать их ему…

Жанна побледнела.

– Боже мой! Боже мой! – вскричала она с ужасом. – Разве маркиз де Тианж сказал правду?..

– Дурочка! Как можешь ты это думать? – возразил Рауль с улыбкой, которая успокоила Жанну. – Но согласись, что позволительно обмануть легковерного принца, чтобы спасти свою свободу к, может быть, даже жизнь?

– Да, конечно, очень позволительно!.. Но как это сделать?

– Маркиз де Тианж особенно распространился о моем искусстве вызывать мертвых из могил и о способности придавать жизнь, движение и дар слова безжизненным фигурам в картинах или обоях.

– Но водь мертвые по твоему голосу не пробудятся! Безжизненные фигуры останутся безмолвны и неподвижны!

– Да, конечно, в действительности так; но можно заменить эту действительность искусной фантасмагорией…

– Ты думаешь?

– Не только думаю, но уверен…

– Да услышит тебя Бог и спасет нас!.. – прошептала Жанна.

– Вот странное воззвание в устах сообщницы чародея, – сказал Рауль, улыбаясь.

– Сообщницы, говоришь ты?

– Да.

– Я соглашаюсь на сообщничество, только не знаю, в чем оно будет состоять.

– Маркиз де Тианж все предвидел. Он не слепо бросил меня в пропасть, которая могла поглотить меня. Он нашел основание той фантасмагории, которую Филипп примет за действительность, и все это зависит от тебя.

– От меня? – воскликнула Жанна.

– Да.

– Но каким образом?

– Угадай.

– Как ни угадываю, мысли мои теряются! – отвечала Жанна после двух-трех минут размышления.

– Помнишь ли ты сходство, случайное, но неслыханное, удивительнее, сходство, которое когда-то заставило меня поверить в видения?..

Жанна покачала головой.

– Угадай, – продолжал Рауль, – угадай, моя юная и возлюбленная царица…

Он намеренно сделал ударение на слове царица.

– Ах! – вскричала Жанна, дотронувшись рукой до лба машинальным движением человека, что-то припоминающего. – Знаю!.. Знаю!.. Царица Савская, не так ли?.. На обоях в Маленьком Замке?

– Именно, милое дитя.

– Но каким образом это сходство может быть полезно для твоих планов?

– Очень просто… де Тианж ездил в Маленький Замок, привез обои, показал их регенту, убедив его рассказом какой-то фантастической легенды, что фигура на обоях совершенно похожий портрет настоящей царицы Савской.

– И регент этому поверил?

– Филипп Орлеанский верит всему невероятному и, наоборот, сохраняет свое неверие для предметов совершенно естественных и правдоподобных… Маркиз де Тианж не ограничился этим – он уверил регента самым торжественным образом, что по моему голосу изображение царицы не раз оставляло свои вековые обои и становилось опять живым существом… На это Филипп Орлеанский отвечал, что если я сделаю его свидетелем подобного чуда, то не только гнев его против меня будет забыт, но он еще осыплет меня самыми великими своими милостями…

– И маркиз де Тианж рассчитывал на меня, чтобы сот вершить это превращение? Не так ли?

– Да, но повторяю тебе, все это делалось без моего согласия и я предпочитаю угрожающие мне опасности унизительной мысли видеть тебя играющей недостойную роль…

– Однако, – возразила Жанна с энергией, – я сыграю эту роль… так надо… я этого хочу…

– Но подумай…

Жанна перебила мужа, закрыв ему рот своей прелестной рукой:

– Я не хочу думать ни о чем, – сказала она, – ни о чем, кроме безмерной радости, невыразимого счастья сказать себе, что я спасла тебя…

– Итак, ты требуешь?..

– Я ничего не требую, друг мой… но умоляю тебя именем нашей любви принять мою смиренную и слабую преданность!.. Разве ты не говорил мне, что я твой добрый ангел?.. И я хочу быть им, по крайней мере, один раз…

– Но не будешь ли ты бояться?.. – настаивал Рауль.

– Бояться!.. Когда я буду действовать для тебя?.. О! нет, Рауль, я не буду бояться!..

– Подумай, чтобы лучше обмануть Филиппа Орлеанского, вызывание и вся фантасмагория будут сопровождаться нарочно самыми страшными подробностями…

– Какое мне дело!.. Еще раз, Рауль, прошу тебя на коленях, не старайся отговаривать меня от неизменного намерения… Ты согласишься, не правда ли?

– Надо, если ты хочешь.

– Благодарю, мой возлюбленный Рауль… Благодарю сто раз!.. Благодарю тысячу раз!.. Когда назначен фантастический дебют твоей бедной царицы Савской?

– Очень скоро.

– Неужели сегодня?

– Нет, завтра.

– Где?

– В Пале-Рояле.

– В котором часу?

– В полночь.

– При многочисленном собрании?

– При регенте и двух-трех особах, не более.

– Что я должна делать?

– Почти ничего… притом завтра днем мы устроим репетицию в Пале-Рояле…

– Но если там увидят мое лицо, мне кажется, что весь эффект вечерней сцены пропадет…

– Мы это предвидели и потому привезем тебя в Пале-Рояль переодетой.

– Должна я буду говорить?

– Несколько слов… Может быть, и то еще неизвестно, тебе придется сделать несколько ответов…

– Регенту?

– Нет, мне… я буду спрашивать тебя при нем.

– А он будет говорить со мной?

– Не думаю… притом ты не должна ему отвечать. Не беспокойся, милая Жанна, твоя роль тебе будет объяснена с начала до конца… урок будет задан… и невозможно, решительно невозможно, чтобы ты затруднилась чем-нибудь серьезно…

– О! Я не беспокоюсь об этом, мой Рауль. Пока ты будешь делать вид, что вызываешь демонов, я буду молиться Богу. Он увидит, что сердца наши чисты, что мы играем комедию, только внешне бесстыдную, но в сущности имеющую благородную цель, и простит нам… Он нас защитит, он нас поддержит! Не думаешь ли и ты этого, мой Рауль?

– Да… да… я так и думаю, – отвечал молодой человек, снова сжима я Жанну в объятиях, – но в особенности я думаю, что ты ангел!..

CCI. Человек с усами

На другой день после полудня маркиз де Тианж заехал за Раулем и Жанной, чтобы вместе отправиться в Пале-Рояль. Он хорошо знал, что ему следует сказать Жанне, чтобы уведомить ее, будто он придумал все это дело, как говорил Рауль. Маркиз привез для Жанны костюм, странный в высочайшей степени, но единственный, какой только мог скрыть черты светло-русой царицы Саба от нескромного любопытства. Это был полный костюм негра – красный кафтан, вышитый золотом, белые атласные панталоны, алжирская феска, парик и восковая маска. Все это превратило Жанну в восхитительного представителя гвинейской породы. Несмотря на серьезность положения, молодая женщина не могла удержаться от смеха, когда, взглянув в зеркало, она увидела в нем вместо своего свеженького и кроткого личика плоский нос, толстые губы и черный цвет лица настоящего негра.

Карета маркиза де Тианжа, на козлах которой сидел его доверенный слуга, ездивший с ним в Маленький Замок, стояла на дворе. Жак, верный Жак должен был один встать на запятки, обыкновенно занимаемые двумя или тремя высокими лакеями.

Рауль набросил плащ на плечи Жанны, чтобы скрыть ее яркий костюм, и наши три действующих лица заняли места в ожидавшей их карете. Жанна и маркиз де Тианж сели справа, Рауль поместился возле них.

В ту минуту, когда карета повернула направо из улицы, человек, несколько часов ходивший взад и вперед перед отелем как часовой, смело вскочил на подножку и с редкой дерзостью сунул голову в окно кареты. Человек этот был очень высок, очень худощав, очень бледен, у него были длинные черные усы, а на правом глазу широкая повязка, закрывавшая часть лица. От него несло вином и табаком.

При виде этой необыкновенной фигуры, появление которой было так неожиданно, Жанна не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть от изумления и испуга. Маркиз де Тианж схватился за эфес шпаги, а Рауль поспешил схватить этого человека за ворот, но не успел. Без сомнения, незнакомец с черными усами увидел все, что ему было нужно видеть, и уже хотел спрыгнуть на мостовую, рискуя переломать себе кости, потому что лошади мчались как ветер, как вдруг Жак заметил его.

– А! Это опять ты, негодяй! – закричал он. – Опять ты?!. Бретон, – прибавил он, обращаясь к кучеру, – хорошенько его кнутом… да по лицу!

Бретон не заставил повторять два раза этого приказания и нанес дерзкому в самое лицо такой сильный удар, что на щеке несчастного появилась синяя полоса и брызнула кровь. Почти ослепленный и совершенно оглушенный, человек с усами покатился с подножки на мостовую. Колеса кареты проехали возле самых его ног, но не задели их. Бретон и Жак сначала подумали, что незнакомец убился на месте, но, без сомнения, он принадлежал к породе кошек, которые падают с крыш без всякого вреда. Он не пролежал на мостовой и минуты, тотчас приподнялся и, хромая, пошел по улице, скрежеща зубами и грозя кулаком вслед удалявшейся карете.

– Кто такой этот человек и чего он хотел? – спросил маркиз де Тианж у Рауля.

– Верно, какой-нибудь сумасшедший… – отвечал Рауль. – Странность его поведения доказывает это…

– Какой он страшный!.. – прошептала Жанна. – Но я боюсь, что его ударили слишком жестоко; он, верно, очень ушибся, когда упал…

Маркиз де Тианж высунул голову в дверцу и взглянул назад.

– Не бойтесь, – сказал он, – негодяй уже идет как ни в чем не бывало… А! Вот он оборачивается и еще показывает нам кулак… Хотелось бы мне выйти из карсты, догнать его и поколотить!..

– Не делайте этого, маркиз, прошу вас, – возразила Жанна, – поступок этого человека был неприличен, это правда; но он не оскорбил нас, не грозил нам, притом он и так наказан…

Маркиз де Тианж поклонился в знак согласия к заговорил о другом. Рауль же оставался безмолвен, задумчив, и глубокая морщина пролегла между его бровей. Он узнал Матьяса Обера – Матьяса Рысь – Матьяса-шпиона и спрашивал себя, не служит ли поступок этого человека дурным предзнаменованием.

Карета приехала в Пале-Рояль. Маркиз и мнимый негр пошли по лестнице, которая вела в комнаты, назначенные его королевским высочеством для Рауля. Последний остался поговорить с Жаком.

– Зачем, – сказал Рауль, – ты закричал этому типу на подножке, что он здесь опять?

– Я закричал это ему, кавалер, потому, что он в самом деле негодяй… – отвечал Жак.

– Откуда ты это знаешь? Разве ты знаком с ним?

– Я его видел сегодня в первый раз… Но заметили ли вы, что на его скверном лице была черная повязка?

– Заметил.

– Под этой повязкой он еще долго будет носить мою метку.

– Что он тебе сделал?

– Он вздумал расспрашивать меня о вас и предлагать мне деньги…

– И что ты ему ответил?..

– Я отвечал ему тем, что треснул его по роже… Как он того и заслуживал.

– Хорошо, Жак, этого я и ожидал от тебя. Скажи мне, какие вопросы он задавал тебе?..

– Их было много, и все самые дерзкие.

– Не можешь ли ты объяснить, какие именно?

– Его особенно занимали ваши два брака. Он не переставал спрашивать у меня о первой и о второй мадам де ла Транблэ. Особенно ему хотелось знать, когда и как умерла первая и когда и где вы женились на второй,

– Послушай меня, Жак, – сказал Рауль. – Ты мне часто» говаривал, что если я дам тебе приказание – какое бы оно ни было – если даже в нем заключалась бы опасность для твоей жизни, ты не поколеблешься исполнить его.

– Я говорил это, кавалер, и готов повторить снова. Приказывайте.

– Но прежде скажи мне, если ты встретишь этого человека, узнаешь ли ты его?..

– Хоть бы это было через десять лет, хоть через двадцать, хотя бы он был переодет с ног до головы, я узнаю его.

– Так помни же, этот человек ядовитая гадина, помни, что в тот день, когда ты его встретишь, я приказываю тебе убить его, как убивают бешеную собаку или опасную змею…

Жак ударил себя по лбу и сказал:

– Кавалер, ваше приказание останется здесь навеки… О, если бы я знал все это, когда этот разбойник хотел подкупить меня, я тотчас исполнил бы ваше приказание! Теперь я воспользуюсь первым удобным случаем и прострелю этому негодяю голову или проколю его насквозь шпагой…

– Только смотри не дерись с ним! Убей его, не говоря ни слова!

– Вы мне уже говорили о бешеной собаке и ядовитой змее, я понял все.

– Хорошо! Теперь, мой добрый Жак, ты мне не нужен до назначенного часа… Ступай куда хочешь…

Жак отправился. Рауль задумчиво пошел на лестницу, по которой за минуту перед этим шли маркиз и негр.

«Матьяс Обер подсматривает за мной… – думал он, – это бесспорно… Но кто ему платит за это? С какой целью? Что он успел узнать? Что он открыл? Зачем эти странные вопросы о моих двух браках, о моих двух женах? Кто заглядывает таким образом в мою жизнь? Похоже, что собирается гроза, которая скоро разразится надо мною… Ну, что ж, пусть гремит гром, пусть ревет буря! Я буду бороться!..»

CCII. Ночная зала. – Антония Верди

Повторяя мысленно этот бессвязный монолог, Рауль вошел в длинную галерею и особенным образом постучался в дверь, уже затворившуюся за маркизом де Тианжем и Жанной. Дверь эта растворилась, и Рауль вошел в комнату, в которой ночью должны были происходить таинственные сцены.

Комната эта была очень обширна, и ее убранство отличалось грациозным, строгим стилем, нисколько не напоминавшим ослепительную роскошь и легкий стиль других комнат Пале-Рояля. Потолок был устроен в виде купола и украшен фресками, на которых было изображено Торжество Ночи. Четыре картины кисти бессмертного Лесюера (к несчастью истребленные чернью во время революции), представляли четыре эпизода из истории Прозерпины в аду. Глубокие амбразуры окон были закрыты великолепными гобеленовыми занавесками, которые, опускаясь перед этими окнами в тяжелых и прямых складках, могли даже днем сотворить в этой комнате, которую в Пале-Рояле все называли Ночной Залой, совершенную темноту.

Рауль и маркиз де Тианж не натянули обоев с царицей Савской на стену, но повесили их так, что они совершенно закрыли один угол комнаты, превратившийся в треугольный кабинетик, в котором имелась дверь наружу. Низ обоев касался эстрады в три фута вышины. Подвижная балюстрада разделяла залу на две части. Одна из этих частей была предназначена для Филиппа Орлеанского и других зрителей, а другая для актеров волшебной комедии. Впрочем, этих актеров было только двое: Рауль и царица.

На обоях царица была представлена в великолепнейшем восточном костюме, необыкновенно богатом. Он состоял из золотой парчи, усыпанной драгоценными камнями, и напоминал поразительным образом те чудные костюмы, которыми Паоло Веронезе любил украшать в своих картинах белые плечи женщин. Белый атласный, вышитый золотом, тюрбан, на котором красовалось белое перо, пришпиленное бриллиантовым аграфом, дополнял этот костюм.

Рауль приказал изготовить точно такой же наряд для Жанны, и приказание его было исполнено в три дня. Молодая женщина с помощью мужа переменила костюм негра на этот библейский наряд, и когда живая царица Савская встала возле своего безмолвного воспроизведения, Рауль и маркиз де Тианж не могли удержаться от крика восторга и изумления. Они были поражены не только сверхъестественной красотой молодой женщины, но еще и тем, что самый внимательный глаз не мог бы отличить копию от оригинала.

Началась репетиция. Мы не заставим наших читателей присутствовать при ней по той простой причине, что те зрители, которые присутствуют на генеральной репетиции какой-либо пьесы, уже теряют свой интерес к премьере. Итак, мы оставим на время маркиза де Тианжа, Рауля и Жанну и сойдемся с ними снова в полночь, в мрачный и торжественный час тайн и привидений.

Теперь перенесемся, если хотите, на улицу Серизэ, в маленький особняк, подаренный Филиппом Орлеанским прелестной чародейке, Антонии Верди. Проникнем в очаровательный будуар, обтянутый китайским атласом с не существующими в природе цветами и баснословными птицами, и мы очутимся перед самой колдуньей, сидящей или скорее лежащей на диване, обитом такой же материей, как и обои.

Антония Верди была скорее мала, нежели высока ростом, удивительно хорошо сложена и отличалась привлекательностью своих грациозно-округленных форм. Все движения молодой женщины, исполненные лукавого кокетства и страстной неги, возбуждали желания. Лицо ее было несколько полное; глаза большие, продолговатые, очень черные и очень выразительные; нос удивительно красивый и правильный; губы алые; зубы ослепительно белые. Смуглый цвет ее лица напоминал прелестных флорентийских или неаполитанских дев. Свои великолепные черные бархатистые волосы она носила без пудры, заплетая в две густые и длинные косы, которые доходили ей до пят, когда она не обвивала их вокруг головы пышкой диадемой.

В ту минуту, когда мы вошли в будуар Антонии Верди, физиономия этой обольстительной женщины выражала живейшее нетерпение. Она держала одну из своих кос и кончиком ее машинально била себя по круглому и розовому плечу, выглядывавшему из ее пеньюара.

Десять часов пробило на часах из саксонского фарфора, стоявших на камине будуара. Антония приподнялась и позвонила. На этот зов прибежал наш старый знакомый Жан Каррэ.

– Ну! Его еще нет? – спросила молодая женщина.

– Нет, – отвечал лакей.

– Это невероятно! – воскликнула Антония.

– Непостижимо! – подтвердил Жан Каррэ.

– Однако сегодня он должен был прийти?

– Да… он обещал прийти именно в субботу.

– И ты уверяешь, что можно положиться на слова этого человека?

– Ах, сударыня, конечно, можно. Матьяс Обер столько же аккуратен, сколько искусен. Я его знаю давно. К тому же его собственные выгоды требуют аккуратности, потому что он должен получить от меня порядочную сумму.

– Но как же объяснить это непонятное промедление?

– Я и не объясняю, я только удивляюсь. Должно быть, с Матьясом Обером что-нибудь случилось.

– Но что же могло с ним случиться? – вскричала Антония.

– Кто знает? Ремесло шпиона иногда очень опасно. Если желаете, я могу осведомиться в том месте, где Матьяс Обер обычно проводит свои вечера…

– Да, ступай, – сказала Антония.

Жан Каррэ состроил гримасу. Нам известно, что он не мог иметь никакого сочувствия к кабаку «Марс и Венера» и если предлагал своей госпоже навести справки, то надеялся, что она не велит. Как бы то ни было, он приготовился повиноваться. В ту минуту, когда он выходил из будуара, у дверей отеля раздался сильный звонок.

– Это, может быть, он? – сказала Антония, задрожав.

– Конечно, это должен быть он! – повторил слуга.

– Ступай же!

Жан Каррэ стремительно вышел и нашел Матьяса Обера в переговорах с швейцаром, который никак не хотел его впустить. Поспешим прибавить, что отказ швейцара был вполне извинителен, потому что Матьяс Обер, как известно, очень безобразный от природы, был на этот раз решительно отвратителен. Черная повязка, о которой мы уже говорили, больше прежнего закрывала ему лицо; а на той половине его, которая была открыта, след удара кнутом образовал широкою полосу темно-фиолетового цвета.

– Ах, Боже мой! – воскликнул Жан Каррэ, отступая от удивления. – Бедняжка, как славно тебя отделали!..

– Я красив, не правда ли? – возразил шпион с горькой улыбкой.

– Откровенно сказать, не очень! Хотя некоторые и утверждают, что маленький Купидон тоже носит повязку, но твоя повязка не придает тебе никакого сходства с сыном Венеры. Кто это отделал тебя таким образом?..

– Кто?.. Лакей кавалера де ла Транблэ!..

– Но за что же?

– За что! За то, что я предлагал ему денег за несколько ответов на мои вопросы.

– Вот невоспитанный негодяй!.. Однако, как видно, он скор на руку…

– О, я отомщу лакею и надеюсь, что твоя госпожа отомстит за меня господину!

ССIII. Донесения

Вдруг звук колокольчика долетел до слуха разговаривавших.

– Слышишь? Госпожа сердится! – прошептал Жан Каррэ. – Право, странно! Господа обычно воображают, что мы созданы только затем, чтобы служить им! Потому что они нам платят! Хороша причина!

Звон раздался снова.

– Пойдем, – сказал Жан Каррэ.

Через минуту он растворил дверь будуара и посторонился, чтобы пропустить шпиона, говоря:

– Вот тот человек, которого вы ждете, сударыня…

Лихорадочное нетерпение Антонии Верди исчезло как бы по волшебству. Она забыла долгие часы мучительного ожидания и, даже не спрашивая Матьяса Обера о причинах его задержки, сказала:

– Итак, это вы должны доставить мне сведения о кавалере де ла Транблэ?

– Я, – отвечал шпион, ослепленный красотой молодой женщины.

– Что же вы узнали?

– Многое.

– Говорите скорее!

Матьяс Обер вынул из кармана сверток бумаги.

– Это что такое? – спросила Антония.

– Это результат моих стараний и трудов, – отвечал шпион.

Потом, употребляя фразу, которая, видимо, была заучена, потому что мы уже слышали ее в подобных обстоятельствах, он прибавил:

– Я человек добросовестный и хотел поступить так же благородно, как и вы. Я велел переписать набело мои отметки одному моему приятелю, публичному писцу с редкими достоинствами, который когда-нибудь вступит в академию… Это мне стоило два луидора, ни более ни менее. Зато отлично переписано; впрочем, судите сами.

Матьяс Обер развернул сверток и спросил:

– Угодно вам, чтобы я прочитал?

– Да, – отвечала Антония.

И шпион начал таким образом:

«Донесение, представленное синьоре Антонии Верди о кавалере де ла Транблэ ее нижайшим слугою Матьясом Обером, прозванным Рысью.

Кавалер Рауль де ла Транблэ принадлежит – по крайней мере так вообще думают – к очень древней благородной фамилии в пикардийской провинции. Впрочем, мы должны пока верить только слухам; потому что нам недостало времени отправиться за точными сведениями в страну, которая была колыбелью его рода. Притом эти розыски не входили в обязанность Матьяса Обера и, без сомнения, произвели бы результат совершенно незначительный.

Кавалер де ла Транблэ, приехавший в Париж с слугою по имени Жак, своим земляком, который преданность к своему господину доводит до нелепого фанатизма, жил несколько лет жизнью, исполненной приключений: играл в большую игру, иногда выигрывал огромные суммы, иногда проигрывал все дочиста и должен был прибегать к разным средствам, чтобы добыть денег. Полагают – но не утверждая решительным образом – что в минуты крайней необходимости кавалер часто прибегал к средствам весьма подозрительным. Но бесполезно распространяться об этих происшествиях, которые происходили уже очень давно. Различные случайности – которые тоже долго объяснять, по крайней мере письменно, но Матьяс Обер готов словесно рассказать все подробности, если синьора Антония Верди этого пожелает – свели кавалера де ла Транблэ с старым жидом, чрезвычайно богатым и ужасно жадным, который отдавал деньги под залог и занимался многими другими ремеслами, очень прибыльными. Эзехиель Натан – так звали этого жида – имел дочь, прелестную как ангел. Кавалер де ла Транблэ и Дебора, дочь жида, полюбили друг друга. Кавалер, – потому ли, что любовь заставляла забыть его о дворянском происхождении, или потому, что баснословное богатство старого жида показалось ему более нежели достаточным вознаграждением за неравный брак, – просил руки прелестной Деборы и получил согласие отца. Но а ту минуту как этот союз должен был совершиться, дочь жида вдруг занемогла какой-то необъяснимой болезнью и умерла. У Деборы была искренняя приятельница, дочь старой ворожеи, гадательницы на картах, известной в Париже под именем старухи Молох, носила два имени и оба престранные. Ее называли то Венерой, то Люцифер…

В ту минуту, когда Матьяс Обер дошел до этого места, Антония Верди переменила свое положение на диване; выражение ее лица омрачилось; легкая морщина образовалась между бровей. Но она не прерывала чтения – напротив, внимание ее удвоилось.

Матьяс Обер продолжал:

«Эта Люцифер была очень хорошенькая и очень хитрая женщина. Проведя свою молодость в разных странах света, она захотела утешить кавалера де ла Транблэ в потере невесты и преуспела в том без труда. Через два или через три месяца она сделалась его законной женой. Невозможно было узнать точным образом, что происходило в их семейной жизни, но мы имеем право предполагать, что мир недолго продолжался, потому что мадам де ла Транблэ в одно прекрасное утро исчезла, и с тех пор ни муж ее и никто не мог узнать, что с ней сделалось…

После этого события мы можем пропустить большой промежуток времени, в продолжение которого ничего не случилось, ничего достойного внимания, кроме только одного путешествия кавалера, которое он совершил с таинственной целью в сопровождении двенадцати человек разбойников, собранных в самых дурных местах Парижа. Случаю было угодно, чтобы в продолжение последних лет все эти разбойники, все без исключения, по разным причинам были частью повешены, частью колесованы. Поэтому невозможно было собрать желанных сведений. Через некоторое время после этого путешествия кавалер де ла Транблэ встретился с женщиной по имени Эмрода, которая занимала роскошное и странное положение в обществе. Она была королевой…

Первый раз в эту минуту Антония Верди перебила чтение Матьяса Обера.

– Королевой? – вскричала она с удивлением. – Что вы хотите сказать?

– Если вы позволите мне продолжить, – отвечал шпион, – конец моего донесения самым удовлетворительным образом объяснит вам все, что вы желаете знать…

– Продолжайте же! – сказала молодая женщина.

Матьяс Обер продолжал:

«Да, Эмрода была королевой, но не ничтожной шайки плутов, как в юности, а общества, организованного в огромных размерах для фабрикации фальшивой монеты. Старый замок, находящийся в нескольких лье от Сен-Жермена и называемый Замком Привидений или Замком Проклятым, служил генеральной квартирой обществу, и в огромных подземельях его хранятся еще и теперь химические печи, машины и различные инструменты для изготовления фальшивой монеты…»

– Вы говорите, что все это еще существует? – перебила Антония Верди.

– Без сомнения.

– Но, стало быть, фабрикация фальшивой монеты продолжается?

– Конечно!

– Каким образом вы знаете все это?

Матьяс Обер поклонился.

– Я сам имел честь принадлежать некоторое время к почетной шайке фальшивомонетчиков Проклятого Замка.

Ответ был решительный. Антония Верди удовольствовалась им вполне и даже не могла удержаться от улыбки.

Матьяс Обер продолжал чтение.

«Королева Эмрода была страстно влюблена в кавалера де ла Транблэ. Она доказала ему свою любовь, открыв все секреты таинственного общества и сделав его начальником смелых и готовых на все людей, составлявших это общество. С этой минуты жизнь кавалера переменилась: он начал располагать неисчерпаемым богатством, которое поставило его на самую высокую ступень в глазах всего Парижа. Он удивил и ослепил Париж своей роскошью, сделался другом и кредитором множества вельмож, среди которых надо упомянуть прежде всего маркиза де Тианжа, который с ним неразлучен. Маркиз де Тианж представил кавалера его королевскому высочеству регенту, который принял его очень хорошо. Кавалер успел превратить благосклонность регента в серьезное покровительство. Он поощрял наклонности Филиппа Орлеанского к тайным наукам, выдал себя за чародея, словом, упрочил милость к cебе регента на твердом основании; уверяют даже, но эти слухи не имеют никаких доказательств, будто регенту известно происхождение фальшивых монет, наводняющих Париж и всю Францию, но что он закрывает глаза, потому ли, что сам извлекает выгоды из этой фальшивой монеты, или потому, что имеет какую-нибудь другую причину молчать, причину никому не известную.

Когда Эмрода умерла, кавалер де ла Транблэ утешался в этой новой потере многочисленными успехами у придворных и оперных красавиц. В один день или скорее в одну ночь кавалер возвращался, с своим лакеем Жаком, на почтовых из Проклятого Замка; неподалеку от Марлийской машины карета сломалась. Кавалер де ла Транблэ, без чувств и полумертвый, был принят в Маленьком Замке, в жилище мадам де Шанбар и ее дочери, Жанны. Эта Жанна была чрезвычайно хороша собой. Кавалер, как только начал выздоравливать, страстно в нее влюбился. Пока он находился в этом доме, мать молодой девушки была убита неизвестно кем и каким образом. Кавалера хотели арестовать, как, по всей вероятности, виновника этого убийства, но он выпутался, показав пропуск Филиппа Орлеанского, подписанный его собственной рукой и с приложением его печати, пропуск, запрещавший кому бы то ни было и по каким бы то ни было причинам тревожить кавалера де ла Транблэ,

Все эти подробности, так же как и почти все последующие, сообщила крестьянка Глодина, живущая с мужем неподалеку от Маленького Замка. Когда мать была похоронена, кавалер продолжал обожать дочь, которую называл своей возлюбленной царицей, не по воспоминанию о бедной царице Эмроде, но по случайному и изумительному сходству с главною фигурою на обоях, сделанных триста или четыреста лет тому назад и представляющих царицу Савскую, обоях, находившихся в нижней зале Маленького Замка. Синьору Антонию Верди просят не терять из виду этих обоев, о которых сейчас будет речь. Кавалер де ла Транблэ купил на свои деньги Маленький Замок, увез молодую девушку в Париж и поместил ее в самой таинственной из своих квартир. У пего их несколько, и все они обозначены в особой записке. Через четыре дняпосле приезда влюбленных кавалер де ла Транблэ женился на Жанне де Шанбар».

В эту минуту Антония Верди вздрогнула.

– Как! – вскричала она, – кавалер женился на ней! Но разве он имел доказательство, что первая жена его умерла? Или во французском королевстве за двоеженство уже не вешают, как во времена Мольера?

– Не отступая от глубокого уважения, которым я обязан синьоре, – отвечал Матьяс Обер, – я буду иметь честь снова заметить, что донесение отвечает удовлетворительным образом на этот вопрос…

Антония Верди закусила губы и сделала головою знак, ясно говоривший: «Продолжайте!».

Матьяс Обер воспользовался позволением и продолжал читать:

«Впрочем, когда мы утверждаем, что кавалер де ла Транблэ женился на Жанне де Шанбар, мы говорим не совсем правду. Следует сказать, что он только сделал вид, будто женился на ней, потому что брак происходил в капелле маркиза де Тианжа и сам маркиз, переодевшись в костюм аббата, обвенчал супругов. Между тем молодая женщина считает себя законной женой того, кому на самом деле служит только наложницей…»

Улыбка торжества мелькнула на губах Антонии Верди, между тем как Матьяс Обер продолжал:

«Вскоре после этого фальшивого брака кавалер де ла Транблэ, в игорном доме на улице Сент-Онорэ поссорился с придворным вельможей, виконтом д'Обиньи; последовала дуэль, и виконт был опасно ранен. Через три педели после этой дуэли мадам де ла Транблэ, или лучше сказать Жанна де Шанбар, узнала, что кавалер собирал сведения о синьоре Антонии Верди через одного искусного человека…»

– Ах! – вскричала Антония, – кавалер беспокоится обо мне?..

– Так точно.

– Он подстерегал меня?

– Вот именно.

– Посредством одного искусного человека, говорите вы?..

– Чрезвычайно искусного.

– Кто же этот человек?..

Матьяс Обер почтительно поклонился и отвечал с полной самоуверенностью:

– Я.

– Очень хорошо! – сказала Антония, снова закусив губу. – Какие же сведения доставили вы обо мне кавалеру дела Транблэ?

– О! Очень немногие…

И Матьяс Обер в нескольких словах рассказал, что заключалось в донесении, которое представил он Раулю. Потом он продолжал свое прерванное чтение:

«Узнав, что кавалер собирал сведения о синьоре Антонии Верди, Жанна де Шанбар, в припадке ревности, украдкой отправилась к синьоре. Мы пропустим, не останавливаясь, обстоятельства, известные синьоре. Когда Жанна де Шанбар возвращалась в гостиницу» Лион», ее оскорбил виконт д'Обиньи, который и заплатил жизнью за покушение похитить ее…»

– Виконт был убит кавалером? – спросила Антония.

– Нет.

– Кем же?

– Несмотря на все мои розыски, я не мог этого узнать, – отвечал Матьяс Обер и опять начал чтение:

«Между тем маркиз де Тианж предупредил кавалера де ла Транблэ, что значение синьоры Верди в Пале-Рояле увеличивается, а благосклонность регента к кавалеру быстро охлаждалась. Он прибавил, что надо возвратить колеблющееся влияние каким-нибудь смелым поступком. Синьора Антония Верди удивляла и пленяла регента своей чертовщиной. Надо было придумать что-нибудь удивительнее того, что придумывала она. Маркиз и кавалер без сомнения нашли то чего искали. Пять дней назад, они оба ужинали в Пале-Рояле, и за ужином кавалер де ла Транблэ рассказал регенту о чудесных обоях, которыми он владеет, обоях, представляющих царицу Савскую, предлагающую подарки царю Соломону. Он прибавил, что по его приказанию царица, представленная на обоях, становится живою. Три дня назад маркиз и кавалер в сопровождении двух лакеев ездили в Маленький Замок, привезли с собой обои и отослали их к регенmv. Сегодня маркиз де Тианж, кавалер де ла Транблэ и Жанна де Шанбар, под видом негра, отправились в Пале-Рояль. Сегодня в полночь кавалер должен вызвать царицу Савскую при его королевском высочестве Филиппе Орлеанском и показать ему живую фигуру вместо той, которая представлена на обоях».

Этим кончалось донесение. Матьяс Обер спокойно свернул свою рукопись и подал ее молодой женщине, говоря:

– Смею надеяться, что синьора довольна усердием своего всепокорнейшего слуги…

– Да… да! – с живостью отвечала Антония, вставая с дивана, на котором лежала до сих пор. – Я довольна… очень довольна…

Говоря таким образом, она позвонила. Жан Каррэ явился тем скорее, что все время, пока продолжалось чтение донесения, он оставался за дверьми и слушал с постоянным вниманием.

– Уведи этого человека, – сказала ему Антония, указывая на Матьяса Обера, – дай ему обещанные деньги и прибавь еще десять луидоров. Но прежде всего вели заложить карсту… я должна сейчас ехать…

– Уже почти полночь, – заметил Жан Каррэ, – я думаю, что кучер спит…

– Ну так пусть он проснется! Да проворнее!.. Ступай!..

Пока приказания, отданные таким повелительным тоном, исполнялись, молодая женщина сняла белый пеньюар и без помощи горничной надела придворный костюм, а на лицо черную бархатную полумаску. Топая ногой с лихорадочным нетерпением и произнося отрывистые и бессвязные слова, она ждала, когда ей доложат, что карста готова. Часы пробили полночь в ту минуту, когда она садилась в карету.

– Куда прикажете ехать? – спросил Жан Каррэ.

– В Пале-Рояль, – отвечала Антония Верди, – да скажи Пикару, чтобы он скакал во всю прыть.

Через час карета снова вернулась в отель. Антония отправилась в свою спальню. Она была бледна, и расстроенные черты ее лица ясно показывали, что она испытала какую-то ужасную и неожиданную досаду.

Действительно, она не смогла добраться до тайных апартаментов регента. Напрасно она называла себя; все ее попытки были тщетны, потому что регент не приказал пускать никого, под каким бы то ни было предлогом.

– Торжествуй в эту ночь, кавалер де ла Транблэ, – шептала Антония Верди, с яростью разрывая шнурки своего парчового корсажа. – Торжествуй! Завтра я отплачу!..

CCIV. Царица Савская

Посмотрим теперь, что происходило в Пале-Рояле в ту минуту, когда строгое приказание воспрепятствовало Антонии Верди дойти до регента.

Все было готово для сцены вызывания или скорее для фантасмагорического фокуса, который должен был одурачить Филиппа Орлеанского; и мы должны признаться, что если Рауль не был чародеем первого разряда, то, по крайней мере, он мог прослыть за искусного фокусника в ту эпоху, когда не было еще ни Конта, ни Робера Гудена, ни Боско. Рауль опередил свой век!

Итак, повторяем, все было готово. Было около полуночи, когда регент, в сопровождении маркиза де Тианжа, мадам де Парабер и прелестной Эмили, занял свое место в одном из кресел, поставленных за подвижным барьером, о которой мы уже говорили. Слабый странный свет, потому что свечи не были зажжены, чуть-чуть освещал Ночную залу. Этот фантастический свет едва позволял различать очертания главных персонажей на магических обоях. Вид этой обширной комнаты имел что-то мрачное. Обе женщины, находившиеся с регентом, начали дрожать от страха и весьма мало ценили особенную милость, которой их удостоили. Однако они ничего не сказали и уселись на своих местах, нисколько не успокоенные соседством Филиппа и маркиза де Тианжа. Рауль держал в правой руке черную волшебную палочку, без помощи которой, как известно, не может происходить никакое серьезное колдовство.

– Ваше высочество, – сказал Рауль, подходя к регенту. – Осмелюсь ли я обратиться к вам с просьбой?

– Разумеется, любезный кавалер, – отвечал Филипп Орлеанский. – О чем?

– Я должен умолять ваше высочество не забывать ужасной развязки анекдота, который я имел честь рассказывать вам недавно.

– А! Вы напоминаете мне о вызывании де Тюренна в Сен-Дени, не правда ли?

– Вот именно, ваше высочество.

– И о несчастии, случившемся с капитаном Шампанского полка?

– Верно, ваше высочество.

– Это значит, что вы хотите заключить нас в кабалистический круг?

– Так надо, ваше высочество.

– И под страхом смерти мы не должны выходить?..

Рауль поклонился в знак подтверждения. Регент продолжал:

– Чертите же ваш круг, любезный кавалер, и положитесь на нашу полную покорность и совершенную твердость души… Притом с нашей стороны не будет большой заслуги, если мы и не потеряем самообладания, потому что появление хорошенькой женщины, хотя бы она даже умерла и шесть тысяч лет назад, не может быть очень страшно… К тому ж эта хорошенькая женщина была царица, а я первый принц крови; стало быть, мы должны понять друг друга… – прибавил Филипп, улыбаясь.

Рауль кончиком палочки начертил широкий круг на ковре вокруг регента и трех особ, сопровождавших его. Производя эту операцию, он бормотал какие-то несвязные слова на еврейском языке. Потом, перейдя на другую сторону балюстрады и оставаясь минуты две погруженным в глубокую задумчивость, разумеется только внешне, он наконец громко произнес по-халдейски два раза формулу вызывания. В эту минуту музыка, нежная, тихая и таинственная, подобная шелесту ветерка по струнам арфы, послышалась вдали и приближалась мало-помалу. Ночная зала оставалась по-прежнему темной, но вдруг изумительно блестящий луч осветил на обоях лицо и одежду царицы Саба, оставив в тени все другие части картины. Однако сияющая таким образом фигура царицы оставалась неподвижной… Рауль в третий раз произнес формулу. Свет мгновенно исчез, и в продолжение секунды густой мрак покрывал актеров и зрителей рассказываемой нами сцены. Тогда Рауль повелительным голосом вскричал:

– Балкис! Балкис! Балкис!.. Приди!.. Приказываю тебе именем Солимана-бен-Дауда, сына Давидова…

Без сомнения, «Балкис», верная своей любви, и за гробом не могла ни в чем отказать голосу, говорившему ей именем Солимана-бен-Дауда, потому что вдруг светлая точка пронзила мрак и нечувствительно стала увеличиваться, через минуту эта светлая точка приняла форму женщины, и скоро юная царица Саба, лучезарная как за минуту перед этим фигура на обоях, теперь затерявшаяся в тени, явилась живая и с улыбкой на губах в нескольких шагах от балюстрады, разделявшей на две части Ночную залу. Балкис скрестила свои маленькие ручки на груди, целомудренно закрытой. Карбункул, удерживавший перо на ее тюрбане, сверкал, бесчисленные драгоценные каменья, покрывавшие ее костюм, бросали разноцветные огни; светло-русые волосы ее струились по плечам, как растопленное золото. Сомнение решительно было невозможно. Действительно, это была Балкис, царица амаритов, и Рауль де ла Транблэ, по всей справедливости, мог считаться наследником кабалистических знаний царя Соломона! Таинственная музыка все еще продолжалась, но уже становилась все тише и тише. Сначала она приближалась, а теперь как будто замирала вдали. Царица оставалась неподвижна и улыбалась; взор ее обращен был на регента.

Рауль ожидал, что Филипп Орлеанский будет через него говорить с Балкис. Но Филипп, совершенно погруженный в созерцание этой прелестницы, был безмолвен от восторга. Однако губы его шевелились и невольно шептали:

– Ах! Как она хороша! Как она хороша!

Видение продолжалось минут пять. Потом отдаленная музыка прекратилась, фигура царицы вдруг побледнела, блеск ее бриллиантов потускнел и глубокий мрак во второй раз покрыл Ночную залу. Эта темнота продолжалась только одну секунду и сменилась слабым светом. Балкис исчезла или, по крайней мере, царица Савская не была уже живым существом, но снова заняла свое место между группами в обоях.

– Все кончено, – сказал тогда Рауль регенту, – ваше королевское высочество можете, если вам угодно, переступить за границы волшебного круга.

CCV. Объяснения и предчувствия

В нескольких словах расскажем, «какие средства употребил Рауль де ла Транблэ для своей фантасмагории.

Мы уже говорили о глубоких амбразурах окон, закрытых чрезвычайно толстыми занавесями. В одной из этих амбразур спрятался Жак с лампой, весьма похожей на волшебный фонарь. По воле того, кто держал эту лампу, она могла концентрировать все свои лучи в одной точке, которую обливала ослепительным светом, или тотчас же могла оставить все в совершенной темноте. В первую минуту Жак направил свет на изображение царицы на обоях, чтобы это изображение привлекло и сосредоточило все внимание регента. Потом, закрыв лампу, он погрузил зал в темноту, и в это время Жанна – в восточном костюме царицы – заняла место на эстраде. Потом лампа облила своим светом молодую женщину, и, так как обои оставались в темноте, регент не мог заметить, что в эту минуту пред ним находились две царицы. Что же касается таинственной музыки, то мы уже говорили, что Рауль и маркиз де Тианж повесили обои таким образом, что позади их образовался треугольный кабинетик, в котором была дверь наружу. Один приятель Рауля, которому герой наш сообщил свою тайну, находился в соседней комнате с музыкальным инструментом, ныне уже неизвестным, а тогда называвшимся внль-д'амуром. Он то приближался, то удалялся от Ночной залы, извлекая из своего инструмента слабые и меланхолические звуки.

Как только окончилась последняя часть сцены вызывания, Жанна сняла свой библейский костюм, опять сделать негром и в сопровождении Жака дошла до кареты, которая ожидала ее у дворца. Молодая женщина отправилась домой изнуренная усталостью и волнением. Маркиз и кавалер остались ужинать с регентом.

Произнеся слова, оканчивавшие предыдущую главу, Рауль де ла Транблэ подошел к Филиппу Орлеанскому и встал перед ним в почтительной позе, как будто ожидая приказаний, между тем как в действительности он надеялся, что регент поздравит его с успехом.

– Кавалер, – сказал ему Филипп, – вы из числа тех людей, которые, владея знанием, делающим их могущественными, не хвалятся этим знанием, ни этом могуществом, а такие люди редки! Вы из числа тех, которые, обещая что-нибудь, делают более, нежели обещали. Такие люди тоже очень редки! Достоинства ваши велики, потому и награда должна быть соразмерна с ними… Скажите мне сами, какой награды хотите вы?

Радость и гордость торжества заставили сердце Рауля забиться.

– Ваше высочество, – пролепетал он, – я не хочу никакой награды… Я счастлив тем, что мне удалось доказать вашему высочеству, что я не совсем достоин славного титула адепта и посвященного. Осмелюсь только на коленях умалять ваше королевское высочество оставить без внимания клевету, которую мои враги, завидуя благосклонности, которой ваше королевское высочество удостаиваете меня, без сомнения, не преминут распространить против меня.

– Будьте спокойны, любезный кавалер, я не бросаю тех, кого уже удостоил моим доверием. Притом то, что я видел сегодня – могущественный щит, о который разобьются нападки клеветников.

В ту минуту, когда начался этот разговор, регент приказал принести свечи в Ночную залу, которая оказалась вдруг блистательно освещенной. Филипп Орлеанский вошел на эстраду и приблизился к обоям.

– Как она хороша! – прошептал он в последний раз, смотря на царицу. – Когда подумаешь, – прибавил он громче, – что эта безжизненная фигура сейчас была одарена жизнью, движением, дыханием, взором! Не в состоянии ли это испугать мысль? Поставить в тупик человеческий разум?

– Да, конечно, ваше высочество, – подхватил Рауль, – всякий раз как совершается чудо, человеческому разуму остается только преклониться, не стараясь понять то, что непонятно для него…

– Не покажете ли вы мне опять это чудо, кавалер?.. – спросил Филипп.

– В любой момент, как только ваше королевское высочество пожелаете, – отвечал молодой человек.

Но, давая этот ответ, кавалер де ла Транблэ втайне умолял небо, чтобы к Филиппу пореже приходило это желание.

– Ну, милостивые государыни, – сказал тогда герцог Орлеанский, обращаясь к мадам де Парабер и Эмили, которые стояли поодаль и разговаривали с маркизом де Тианжем, – довольно фантастического на сегодня, не правда, ли? Нас ждет ужин, пойдемте. Прощай, Балкис! Прощай прелестная царица! Ах, Соломон, ты был так счастлив!!

За ужином было только пятеро собеседников: две женщины и трое мужчин, из которых один был актером, а другие – зрителями предшествующей сцены. Мадам де Парабер сидела с правой стороны регента, Эмили с левой, а Рауль и маркиз напротив него.

В эту минуту к регенту подошел лакей и на серебряном подносе подал ему какую-то бумагу. Филипп с изумлением взглянул на имя подписавшего эту бумагу.

– Что это значит? – спросил он.

Лакей шепотом дал ему какие-то объяснения.

– Это очень странно!.. – воскликнул герцог, выслушав лакея, который тотчас вышел из комнаты. – Кавалер, – продолжал он, – угадайте, кто пишет к нам?

– Как могу я угадать? – отвечал Рауль, смеясь. – Разве только великий царь Соломон, узнав, что сегодня вы принимали у себя его возлюбленную Балкис, тоже захотел явиться в Пале-Рояль. Иначе я не вижу…

– Вы правы, – перебил Филипп, – вы никогда не угадаете… Это пишет Антония Верди…

– Антония Верди? – повторил Рауль, задрожав, как будто услыхал какое-нибудь гибельное известие.

– Это молодая чародейка, – продолжал регент, – о которой я, впрочем, не хочу говорить ничего дурного, потому что, хотя она и гораздо ниже вас, однако тоже имеет свои достоинства, являлась в полночь в Пале-Рояль. Ей отвечали, что я дал строжайшее приказание не пускать никого в маленькие апартаменты. Тогда она предлагала моему камердинеру пятьсот луидоров, если он согласится впустить ее в Ночную залу. Камердинер отказал. Антония Верди решилась уехать, говоря, что завтра я буду очень жалеть, что несколькими часами ранее не узнал того, что она хотела мне сообщить… Что вы на это скажете, кавалер?

– Я скажу, ваше высочество, – заявил Рауль, очень побледнев, – что если предчувствия меня не обманывают, то Антонию Верди надо поставить в первом ряду между теми моими врагами, о которых я имел честь говорить вашему королевскому высочеству…

– Зачем же ей вас ненавидеть? – спросил Филипп.

– Зачем? – вскричал Рауль. – Затем, что она считает себя моей соперницей, затем, что она пугается милости, которою ваше королевское высочество удостаиваете меня… зависть доводит до ненависти, Антония Верди мне завидует…

– Весьма может быть, что вы и не ошибаетесь, кавалер, – отвечал регент, – но я повторяю вам, не бойтесь ничего… я заставлю молчать всех тех, которые поднимут против вас свой голос…

– Дай Бог, чтобы ваше королевское высочество всегда так думали! – пролепетал Рауль.

– Неужели вы сомневаетесь? Вспомните, что это значит, подозревать мое слово и мое благородство?!

– Сохрани меня Бог сомневаться в слове моего государя, подозревать благородство первого дворянина королевства! Но…

– Кончайте, кавалер, – сказал регент несколько надменно.

– Увы! ваше королевское высочество, – прошептал Рауль, – я предчувствую, что такая сильная и искусная вражда окружит меня со всех сторон, что не могу не опасаться за себя… Ложь умеет иногда принимать вид истины; вкрадчивая клевета проскользает везде как змея; она никогда не теряет бодрости и на другой день снова принимается за труд, прерванный накануне… Я боюсь, чтобы ложь и клевета, беспрерывно повторяемые, когда-нибудь не очернили меня в глазах вашего высочества… А если я должен буду лишиться милости вашего высочества, мне остается только умереть.

– Кавалер, – возразил Филипп, улыбаясь, – мне кажется, вы обладаете превосходным средством, чтобы избавиться от всякого беспокойства.

– Каким средством, ваше высочество?

– Неужели вы не догадываетесь?

– Нет, ваше высочество.

– Спросите Балкис – вы ведь знаете, что она вас не обманет, и поверьте, она вам ответит, что если бы клевета и приняла вид истины, я никогда не буду сомневаться в вас…

– Слово вашего королевского высочества священнее для меня слов самой Балкис, – отвечал Рауль, кланяясь. – Теперь я убежден, и мое беспокойство исчезает…

– Вот и прекрасно! теперь постараемся, чтобы наш ужин был весел и для начала выпьем за всех хорошеньких женщин прошлого и настоящего времени, начиная с Балкис, царицы Савской, и кончая моими прелестными Парабер и Эмили…

Подавая пример собою, Филипп скоро заставил маркиза де Тианжа и обеих женщин разделить свою веселость. Но Рауль, как ни старался сбросить мрачную озабоченность, овладевавшую им, не мог рассеяться, и в продолжение ужина веселость его была притворна и улыбка принуждена. Он боялся Антонии Верди!

Возвратившись домой к пяти часам утра, Рауль увидел, что Жанна, вместо того чтобы лежать в постели и спать, как он думал, ждала его с нетерпением и засыпала вопросами о том, хорошо ли она разыграла свою роль, какое впечатление произвела на регента вся эта фантасмагория и, наконец, каких счастливых результатов дождался Рауль. Терзаемый этими наивными расспросами, Рауль успел, однако, принудить себя лгать целый час, притворяясь совершенно довольным. Жанна, обманутая ложным спокойствием мужа, легла в постель веселая и довольная, и едва ее хорошенькая светло-русая головка коснулась изголовья, как она заснула спокойным и глубоким сном.

Рауль, пожираемый беспокойством, мучимый самыми зловещими и мрачными предчувствиями, не мог заснуть несколько часов. Невольно к нему приходили на память два происшествия: во-первых, странная выходка Матьяса Обера, который довел свою дерзость до того, что вскочил на подножку карсты, чтобы бросить внутрь ее смелый взгляд своих рысьих глаз; потом поступок Антонии Верди, приехавшей в полночь в Пале-Рояль и предлагавшей огромную сумму лакею за то, чтобы тот впустил ее тотчас же к регенту, ее слова о том, что Филипп Орлеанский завтра пожалеет, что несколькими часами ранее не узнал того, что она хотела сообщить ему…

Раулю казалось, что шпионство Матьяса Обера и ночное посещение Антонии непременно должны иметь тесную связь, которую он угадывал, но не понимал. Особенно непонятная фраза молодой женщины беспрерывно терзала его мысли, и хотя его имя не было произнесено в этой фразе, но она казалась ему исполненною страшных угроз, направленных прямо против него. Почему? он сам не понимал, но ему говорило это предчувствие, а мы знаем уже, что Рауль предчувствиям верил.

Давным-давно уже настал день, когда он закрыл свои утомленные веки и, может быть, проспал бы до вечера, если бы сон его не был прерван происшествием, о котором мы сейчас расскажем.

Кавалер де ла Транблэ лежал один на супружеском ложе, с которого Жанна тихо встала уже несколько часов назад. В дверь тихо постучались. Рауль не слыхал. Дверь тихо отворилась, и Жак вошел в спальню.

– Кавалер, – сказал он очень тихим голосом, чтобы не испугать своего хозяина.

Сон Рауля был так тяжел и так глубок, что эти слова, произнесенные таким образом, не могли прервать его, тогда Жак подошел к постели и слегка дотронулся до плеча кавалера. Рауль вздрогнул, открыл глаза, приподнялся и осмотрелся вокруг с удивлением и почти с ужасом, но увидел только честное лицо Жака, который стоял перед ним и, казалось, очень досадовал на то, что он сделал.

– Ну что? – спросил довольно сурово Рауль. – Чего ты хочешь и зачем ты разбудил меня?..

– Вас кто-то спрашивает, – отвечал Жак.

– Ты должен был сказать, что я сплю!

– Я говорил.

– Ну?

– Это господин очень приличной наружности; но я его не знаю; он настойчиво приказал разбудить мне вас сейчас же.

– Приказал? в моем доме?! моему слуге?! Ты должен был выгнать этого дерзкого нахала…

– Я сделал бы это очень охотно, но…

– Но что же?

– В ту минуту как пришла мне эта фантазия, незнакомец, без сомнения читая в моих глазах, что я был полон недобрых намерений на его счет, объявил мне, что он приехал из Пале-Рояля и что если настаивает таким образом, так потому, что прислан его королевским высочеством по делу, не терпящему отлагательства. Тогда я счел долгом повиноваться…

– И хорошо сделал, – отвечал Рауль, вскакивая с постели.

– Где посланный его высочества?

– В гостиной.

– Как он одет?

– Весь в черном…

– При шпаге?..

– Да, кавалер.

Задавая эти вопросы, Рауль поспешно оделся, потом приказал Жаку просить в спальню неизвестного посетителя…

Незнакомец, вошедший в спальню Рауля, в самом деле имел приятную наружность. В глазах его видно было чистосердечие, а постоянная улыбка, игравшая на губах, обнаруживала очень белые зубы. Он поклонился Раулю, но не сказал ничего, по-видимому ожидая вопроса от того, к кому явился так неожиданно.

– Вы присланы его королевским высочеством? – спросил Рауль, отвечая на поклон своего гостя.

– Точно так, кавалер.

Гость вынул из кармана две вещи: пергамент, сложенный вчетверо, и довольно большой конверт, запечатанный красным сургучом. Рауль бросил недоверчивый и беспокойный взгляд на пергамент; но незнакомец положил его в карман, а Раулю отдал только конверт, говоря:

– Вот письмо, кавалер.

С лихорадочной поспешностью сорвал Рауль печать. В письме содержались следующие строки:

«Предписывается Раулю де ла Транблэ тотчас же явиться к его высочеству Филиппу Орлеанскому, регенту Франции, в какое бы время дня или ночи ни было вручено ему это повеление».

– Знаете вы, что заключается в этом письме? – спросил Рауль.

– Знаю, – отвечал посланный.

– Итак, его королевское высочество меня ожидает?

– Точно так, кавалер.

– Верно, по делу очень важному?

– Весьма вероятно.

– Вам не известно, в чем заключается это дело?

– Решительно неизвестно.

– Впрочем, каково бы оно ни было, главное, я не должен заставлять его высочество ждать. Отправляйтесь вперед и предупредите регента, что я сейчас буду иметь честь явиться к нему…

Незнакомец отрицательно покачал головой и сказал:

– Это невозможно!

– Вы не можете ехать вперед?

– Нет.

– Почему?

– Потому что я получил приказание не оставлять вас с той минуты, как отдам вам это письмо, до тех пор, пока вы не явитесь к регенту.

– Я сейчас прикажу, чтобы заложили мою карету…

И Рауль протянул руку к колокольчику. Незнакомец остановил его.

– Это не нужно, кавалер, – сказал он.

– Однако мы не пойдем же пешком!

– Конечно, нет, но нас ждет карста.

– Так! – прошептал Рауль.

Он взял шляпу, пристегнул шпагу, надел перчатки и сказал:

– Я готов.

– Так пойдемте же, если вам угодно.

– Ступайте, я иду за вами.

– Нет, кавалер, сделайте милость, ступайте вперед.

Рауль пожал плечами и пошел. На дворе он увидел трех мужчин, одетых точно так же, как и его неизвестный гость, но с весьма зловещими физиономиями. Люди эти прохаживались, засунув руки в карманы и посматривая на окна. Два огромных лакея, похожие, как две капли воды, на переодетых полицейских, стояли возле дверей кареты. Один из них отворил дверцу.

– Садитесь, кавалер, – сказал незнакомец.

Рауль повиновался. Спутник его сел не возле него, а напротив, приказал ехать в Пале-Рояль. Два лакея встали на запятки, и карета покатилась.

CCVI. Странный допрос

– Позвольте мне спросить, – сказал Рауль своему спутнику, – и обещаете ли вы мне отвечать правду?

– Я к вашим услугам, кавалер, расспрашивайте меня сколько вам угодно. Даю вам слово отвечать с полной искренностью…

– Не правда ли, вы полицейский, а я ваш пленник?

Незнакомец покачал головой и сказал:

– На второй ваш вопрос ответ очень затруднителен. Однако я постараюсь удовлетворить ваше любопытство. Это правда, что я полицейский, но вы не пленник мой, хотя и не совершенно свободны. Я вас не арестовал; я не караульный ваш, я только ваш спутник, конечно, спутник несколько стеснительный, вынужденный не оставлять вас ни на минуту. Впрочем, я надеюсь, что тотчас после вашего свидания с регентом вы освободитесь от моего общества.

– Но если бы я отказался следовать за вами? – спросил Рауль.

– Этого нельзя было ожидать от дворянина, настолько знающего порядки, как вы, кавалер.

– Без сомнения, но все-таки допустим это невероятное сопротивление. Как бы поступили вы тогда?

– К величайшему моему сожалению, тогда я был бы поставлен в прискорбную необходимость позвать на помощь и арестовать вас, кавалер. На этот случай у меня в кармане есть тайное повеление. Но теперь я очень рад, что дело вышло иначе.

– Знаете ли вы, что нынешнюю ночь я ужинал в Пале-Рояле с регентом? – сказал Рауль своему вежливому и благосклонному спутнику.

– Знаю, кавалер.

– Знаете ли вы, что его королевское высочество обращался со мною с беспримерной благосклонностью и скорее как с другом, нежели как с слугой?

– Знаю также и это, кавалер.

– Каким же образом я мог навлечь на себя такую ужасную немилость?

– Я не могу отвечать на этот вопрос, кавалер.

– Почему?

– Потому что решительно не знаю, о чем вы изволите меня спрашивать.

– Точно?

– Даю вам слово!

Рауль не настаивал более, замолчал и углубился в очень мрачные и тревожные размышления, которые нашим читателям угадать легко, и потому мы не станем входить в излишние подробности.

Карета остановилась.

– Мы приехали, кавалер, – сказал полицейский, – не у годно ли вам выйти?

Рауль вышел и, всходя по широкой лестнице Пале-Рояля, со своим неизбежным спутником, говорил себе:

«Итак, мои мрачные предчувствия осуществились! Откуда явился удар, кто направил гром против меня? Должно быть, эта хитрая итальянка… эта Антония Верди, моя соперница, моя таинственная неприятельница! Но что она узнала обо мне? Что она открыла? Если регент только подозревает меня в чем-нибудь, я могу еще выпутаться! Но если он узнал все, я погиб! Двери Бастилии затворятся за мною и никогда уже не откроются!»

С этими мыслями Рауль дошел до комнаты, смежной с кабинетом Филиппа Орлеанского. Полицейский сказал несколько слов дежурному, который пошел в кабинет и, тотчас же выйдя оттуда, сказал:

– Его королевское высочество ждет кавалера де ла Транблэ.

Настала решительная минута. Рауль заставил умолкнуть биение своего сердца и переступил порог. Дверь затворилась за ним, и он очутился лицом к лицу с регентом.

Филипп Орлеанский стоял спиною к камину, облокотясь на него локтем. Мы знаем, что это была его обычная поза. Направо от герцога стояли ширмы. Шелест шелкового платья, слышавшийся за этими ширмами, показывал Раулю, что Филипп не один. Женщина будет присутствовать при свидании принца и Рауля; но кем могла быть она? Была ли это союзница или неприятельница? Рауль не имел времени задать себе эти вопросы или, по крайней мере, постараться разрешить их, потому что едва он сделал два шага в кабинет, как регент сказал ему голосом, в котором довольно ясно обнаруживалась колкая ирония:

– А! а! кавалер де ла Транблэ, мой верный слуга, вот и вы…

– Я всегда, – отвечал тот с твердостью, – готов к услугам вашего королевского высочества, каким бы способом ни были переданы мне ваши приказания.

– Угадываете вы, по каким причинам я потребовал вас к себе?

– Я угадываю, по крайней мере, что предчувствие, которое я высказывал вчера вашему королевскому высочеству, осуществилось гораздо скорее, нежели я опасался…

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что мои враги начали действовать, а ваше королевское высочество не вспомнили о своих обещаниях…

– Я никогда не забываю моих обещаний, милостивый государь! – возразил Филипп надменно.

– Однако, – смело сказал Рауль, – ваше королевское высочество обещали мне не слушать клевету, не смешивать ложь с истиной, какой правдоподобной ни казалась бы эта ложь…

– Почему же вы думаете, что против вас сделано обвинение?

– Как же мне не думать этого, ваше высочество, если я арестован?

– Самое лучшее доказательство того, что я помню свои обещания, заключается в том, что я захотел выслушать вас прежде, чем осудил. Я хотел предоставить вам возможность убедить меня, что вас действительно оклеветали.

Рауль не произнес ни слова и ждал. Его нравственное состояние в эту минуту могло сравниться с положением искусного дуэлянта на месте поединка. В том и другом случае исход дуэли зависел от того, каким образом будет нанесен и отражен первый удар. Рауль был готов отразить этот первый удар, если только отражение возможно.

– Кавалер де ла Транблэ, – сказал ему регент после нескольких секунд размышления, в которые как будто обдумывал если не то, что ему говорить, то, по крайней мере, какие употребить выражения, – что вы думаете о дворянине, который, пользуясь доверием своего государя, употребил бы это доверие во зло, обманул бы своего государя самым недостойным образом, самым постыдным фиглярством?

Рауль почувствовал, как дрожь пробежала по всему его телу, однако он собрал все свое мужество, чтобы перенести этот жестокий удар; никакого волнения нельзя было прочесть на его лице, и он отвечал:

– Дворянин, который поступил бы таким образом, как ваше королевское высочество изволите говорить, совершил бы преступление, недостойное прощения, и каково бы ни было наказание, которое обманутый государь счел бы для него приличным, никто не мог бы сказать, что приговор слишком строг.

Регент взглянул на Рауля с удивлением, которого не мог скрыть. Рауль выдержал этот взгляд, не потупив глаз. Наступило минутное молчание.

– Итак, кавалер, – сказал наконец Филипп, – по вашему мнению, дворянин, о котором мы говорим, совершив это преступление, недостоин прощения. Не слишком ли вы строги, кавалер?

– Нет, ваше высочество, я только справедлив.

– Таким образом, если бы я представил вам дворянина, обвиненного и уличенного в том, что он обманул меня, вы повторили бы в его присутствии то, что сейчас сказали мне…

– Я не колебался бы, ваше высочество.

– Вы уверены Б этом?

– Так же, как и в том, что меня зовут Рауль де ла Транблэ и что я верный слуга вашего королевского высочества.

– И если бы, например, осуждение его на вечное заточение в тюрьме зависело от вас, вы осудили бы его?

– Да, ваше высочество.

– Без всякой жалости?

– Он не заслуживал бы ее.

– И совесть не упрекала бы вас?

– Зачем бояться совести, ваше высочество, когда произносишь справедливый приговор?

Наступило новое молчание, продолжавшееся дольше первого. Филипп Орлеанский уже не смотрел на Рауля; его потупленные глаза как будто изучали цветы на великолепном ковре, покрывавшем пол.

CCVII. Сцена в три лица

Мы должны сказать, что это молчание казалось Раулю затруднительнее самих расспросов регента. Вдруг Филипп поднял голову и сказал резко:

– Если бы я велел вам сегодня снова вызвать при мне царицу Савскую, что бы вы ответили мне?

Рауль заметно задрожал и прошептал голосом, волнение которого не мог скрыть вполне:

– Я отвечал бы, ваше высочество, что ваши приказания будут исполнены…

– И результат этого вызова был бы точно такой же, как и тот, при котором мы присутствовали в прошлую ночь?

– Почему же нет, ваше высочество?

– Даже если бы вы находились здесь под караулом и не могли иметь никаких сношений ни с кем?

– Мои сношения с кем бы то ни было не могут иметь никакого влияния на результат вызывания…

– Клянетесь ли вы в этом своей честью?

– Клянусь честью дворянина!

– Кавалер де ла Транблэ?

– Ваше высочество…

– Или вы честный человек, страшно оклеветанный, или вы самый дерзкий плут, какой только есть на свете!

– Ваше высочество, я честный человек – удостойте не сомневаться в этом…

В третий раз регент замолчал. Глаза его снова опустились на ковер, и на лице выразились сомнение и нерешительность. В эту минуту Рауль чувствовал неописуемое беспокойство, можно сказать, даже терпел страшную пытку. Сердце его перестало биться, пульс остановился, холодный пот выступил на лбу. Он поставил все на карту. Но за ним ли останется выигрыш этой решительной партии? Поможет ли ему смелость восторжествовать? Выйдет ли он из Пале-Рояля свободный, торжествующий, более прежнего утвердившись в своем влиянии, или за ним навсегда запрутся ворота Бастилии, на которых следовало бы написать, как на вратах Дантова ада, огненными буквами эти зловещие слова:

«Входящие сюда, оставьте всякую надежду!»?

Очевидно, регент сомневался. Но кто одержит верх, Рауль или его неизвестный обвинитель?..

Все эти мысли сменялись в голове Рауля гораздо скорее, нежели мы могли их анализировать. Когда герцог Орлеанский снова поднял голову, на губах у него была злая улыбка, и взгляд, устремленный на Рауля, был – если нам дозволено будет употребить такое необыкновенное сравнение – остер и пронзителен, как лезвие кинжала.

– Кавалер, – сказал регент медленным голосом и, так сказать, делая ударение на каждом слове, – почему вы до сих пор не просили у нас милости, которую мы оказали бы вам непременно?

– Осмелюсь ли спросить, ваше королевское высочество, о какой милости изволите вы говорить?

– О позволении представить в Пале-Рояле вашу жену.

Рауль зашатался от этого неожиданного удара, однако отвечал:

– Увы! без сомнения, вашему королевскому высочеству неизвестно, что уже несколько лет тому назад я имел несчастие лишиться мадам де ля Транблэ.

– Итак, ваша жена умерла?..

– Да, ваше высочество.

– Это была для вас, я полагаю, очень горестная потеря?

– Да, ваше высочество, очень горестная.

– Потому что, как кажется, вы были очень счастливы в супружестве?

– Совершенно счастлив, ваше высочество.

– Что же делать, кавалер? Смерть разрывает самые сладостные узы! К счастью, вы сумели найти вознаграждение… Вторая мадам де ла Транблэ, как говорят, одарена многими достоинствами и вполне может утешить вас в потере первой…

Рауль помертвел.

– Ваше высочество! – вскричал он. – Ваше высочество, что вам сказали?

– Ничего необыкновенного, как кажется… Мне сказали, что вы женились во второй раз… разве мне солгали?

– Да, ваше высочество, – пролепетал Рауль, – вас обманули…

– Вы так думаете?

– Кому это знать, как не мне, ваше высочество?

– В таком случае меня действительно обманули с редким бесстыдством!.. Мне сообщили множество подробностей о вашей второй женитьбе, подробностей, казавшихся весьма достоверными… мне сказали, что новая мадам де ла Транблэ называлась до замужества мадемуазель де Шанбар… Можете ли вы доказать мне, кавалер, что это неправда?..

Рауль опустил голову и не отвечал. Очевидно, регент знал все, и поэтому всякое отрицание могло только еще более повредить ему. Филипп продолжал:

– Мне еще сказали, кавалер – и меня это нисколько не удивляет в человеке, столь пристрастном, как вы, к необыкновенному и чудесному – мне сказали, что эта де Шанбар особенно прельстила вас тем, что лицо ее и внешность являли изумительное сходство с фигурой на обоях, которая пробуждала в вас, если вам верить, странное воспоминание молодости…

Регент замолчал и, казалось, ждал от кавалера ответа. Но Рауль оставался нем и уничтожен.

– Мне, наконец, сказали, – продолжал герцог Орлеанский, – что, повинуясь инстинктам вашей независимой натуры, опасающейся ковать себя слишком прочными цепями, вы предпочли лучше обмануть мадемуазель де Шанбар, чем на ней жениться, и что святотатственная пародия заменила настоящий обряд венчания. Правда ли это, кавалер? – настойчиво спросил регент.

– Нет, ваше высочество, – с пылкостью возразил Рауль, – нет, это неправда! Жанна де Шанбар моя жена перед Богом и перед людьми!!

– Итак, этот обряд в капелле Тианжа?..

– Был настоящим венчальным обрядом, ваше высочество.

– А священник, который давал вам брачное благословение?

– Был настоящий священнослужитель…

Филипп Орлеанский несколько секунд глядел на Рауля с неопределенной улыбкой, потом вскричал:

– В таком случае, кавалер де ла Транблэ, тем хуже для вас! Вы сами этого хотели!

– Я не понимаю, что ваше высочество изволите мне говорить… – прошептал молодой человек, мучение которого переходило за границы возможного.

– Я хочу сказать, – отвечал герцог в ярости, – что Филипп Орлеанский мог бы простить преступление, совершенное против него лично, но регент Франции есть великий судья королевства и выше его есть закон, который он должен уважать. Кавалер де ла Транблэ, хоть вы и дворянин, однако вам не отрубят голову… вы будете повешены!!

– Повешен! – повторил Рауль, остолбенев.

– Да, разумеется! или вы считаете себя слишком важной особой для виселицы? Граф Горн был же колесован! а ведь он был мне родственником…

– Но что же я сделал? – пролепетал испуганный Рауль, чувствуя, что мысли его путаются.

– Что вы сделали? вы женились на двух женщинах! вы двоеженец, кавалер, ни более ни менее.

– Но, ваше высочество, первая моя жена умерла!..

– У вас есть доказательства этому?

– Нет, ваше высочество… но это доказательство существует… И если бы мне даже пришлось объехать целый свет, чтобы найти его, оно будет найдено.

– Вы уверены?

– Да, ваше высочество… уверен, как в том, что я еще жив…

– Я сомневаюсь.

– Ваше высочество сомневаетесь? почему?

– Потому что я имею ясные и неоспоримые доказательства, что первая мадам де ла Транблэ была жива, когда вы женились на второй.

– Но это невозможно, ваше высочество… это невозможно!

– Она жива еще и теперь, – продолжал регент. – И мне не нужно объезжать целый свет, чтобы представить вам доказательства! Смотрите!..

Филипп быстрым движением раздвинул ширмы, позади которых Раулю слышался несколько раз шелест шелкового платья. Женщина в черном платье и с маской на лице сделала шаг вперед.

– Антония Верди, – сказал ей регент, – подтвердите кавалеру де ла Транблэ, что первая жена его не умерла. Может быть, он вам поверит…

Антония Верди сорвала маску, и Рауль, пораженный как громом, узнал бледное лицо и большие черные глаза Люцифер!..

CCVIII. Благосклонность полицейского

Филипп Орлеанский имел особенную симпатию к драматическим представлениям. Он любил эффекты и потому теперь с живейшим удовольствием знатока наслаждался сценой, которая разыгрывалась перед ним. Взгляд его переходил от Антонии Верди к уничтоженному Раулю, а на губах сияла довольная улыбка драматурга, присутствующего при успехе своего творения.

– Ну, что вы теперь скажете? – спросил он через несколько секунд кавалера. – Правда ли то, что я узнал? Отвечайте!

– Ваше высочество! ваше высочество! – вскричал Рауль. – Мне нечего отвечать… я чувствую, что я осужден… Но берегитесь… берегитесь этой женщины, ваше высочество! Эта женщина – злой гений.

Антония Верди, или Люцифер, или, если хотите, Венера подошла к Раулю с угрожающим взором.

– И вы осмеливаетесь говорить такое? – сказала она тоном, исполненным надменности и ненависти. – Осмеливаетесь возвышать голос? Осмеливаетесь называть меня злым гением, вы лжец и преступник! Вы – убийца маркиза д'Авизака!.. Вы – убийца виконта д'Обиньи!.. вы убили бы и меня, если бы побег не избавил меня от вашего бешенства!

– Ваше высочество, – пролепетал Рауль, протянув к регенту руки, – наложите на меня сейчас же заслуженное мною наказание… Пусть Бастилия раскроется передо мною… Умоляю вас об этом на коленях… лишь бы только я не был принужден переносить при вас оскорбления этой презренной твари! Возьмите мою шпагу, ваше высочество, или дайте мне приказание разломать ее, потому что я чувствую, что убью эту женщину!

– Теперь слишком поздно, – отвечал с иронией Филипп, – первая жена ваша все-таки была жива, когда вы женились во второй раз… и потому вы непременно будете повешены!..

Рауль, совершенно уничтоженный, потерял всякое представление о том, в каком месте он находится и какое обвинение тяготеет над ним. Он забыл о регенте и о Венере, или, лучше сказать, в его мыслях сделался совершенный хаос: рассудок его помутился, ноги подогнулись. Несчастный зашатался и упал почти без чувств на кресло, которое случайно стояло позади него. Впрочем, это беспамятство продолжалось недолго.

Когда Рауль опомнился, герцога и Антонии Верди уже не было в кабинете.

Но Рауль увидал в трех шагах от себя добродушную физиономию и вечную улыбку полицейского, который привез его в Пале-Рояль.

– Как вы себя чувствуете теперь? – спросил полицейский.

Вместо ответа Рауль сделал усилие, чтобы собрать свои страшные воспоминания, которые не замедлили нахлынуть волной.

– Кажется, дело было жаркое, – продолжал полицейский.

– Да, – отвечал Рауль, – вы, без сомнения, знаете лучше, чем кто-нибудь…

– Откуда мне знать?

– Большие наказания определяются для больших преступников! – возразил кавалер с горечью. – Вы, вероятно, уже получили какие-нибудь приказания относительно меня?

– Да, конечно, кавалер, я получил…

– Исполняйте же их! Без сомнения, мне назначена Бастилия… В ожидании худшего… я готов следовать за вами!

– Извините, кавалер, но в эту минуту между нами существует некоторое недоразумение…

– Недоразумение? Какое?

– Мне не было приказано отвезти вас в Бастилию… по крайней мере, теперь.

– Да? – сказал Рауль.

– Это вас удивляет?

– Очень. В таком случае, скажите мне, пожалуйста, что же вы должны делать со мной?

– Ничего неприятного для вас…

– Но все-таки?

– Мне приказано отвести вас в залу возле кабинета, отобрать у вас шпагу и стеречь…

– До каких пор?

– До тех пор, пока вас не потребует его королевское высочество…

– Стало быть, регент хочет видеть меня во второй раз?

– Очень может быть, кавалер… Угодно вам подойти в залу, которая нам назначена?

– Я готов…

Комната, в которую полицейский ввел Рауля, была обширна, великолепно меблирована и украшена картинами Лебрена, Ванло, Симона Вуэ и Натуара. В углу ее, на столике, был приготовлен завтрак, состоявший из холодного мяса, пирожного и двух бутылок испанского вина. Полицейский подвинул кресло Раулю и попросил его сесть.

– Вы знаете, кавалер, – сказал он потом, – что я имею приказание отобрать у вас шпагу?

– Вот она, – отвечал Рауль, вынимая шпагу из ножен и подавая ее полицейскому.

– Право, кавалер, – продолжал последний, – все, что происходит здесь сегодня, удивляет меня и смущает более, чем я могу сказать…

– Почему же? – машинально спросил Рауль, думая совершенно о другом.

– С тех пор, как я имею честь служить его высочеству, я производил многочисленные аресты и отвозил в Бастилию, в Венсенский замок и даже в Пиньероль весьма знатных особ; но никогда, никогда я не видал ничего подобного тому, что вижу теперь…

– Я вас не понимаю, – сказал кавалер. – Вы меня арестуете, отвозите в Пале-Рояль, отбираете у меня шпагу… что же может быть проще всего этого?

– 3 сущности – да, но в форме совсем наоборот.

– Я вас не понимаю.

– Судите сами. Во-первых, как я уже имел удовольствие объяснить вам, я вас не арестовал; я только получил приказ проводить вас, не теряя из виду, a это совсем не одно и то же. Потом, я вас отвел в кабинет его королевского высочества. Что там было – я не знаю и не буду sac о том спрашивать; но, кажется, регент обошелся с вами довольно грубо и порядком напугал вас, потому что я нашел вас в обмороке… Что же из этого следовало заключить, позвольте вас спросить, если не то, что я должен был вас отвезти как можно скорее в какую-нибудь государственную тюрьму? Вовсе нет! его королевское высочество хочет еще раз видеть вас и даст мне приказание из собственных уст стеречь вас, но оказывать при этом величайшее уважение… Слышите, кавалер, «величайшее уважение»!.. Участие его королевского высочества к вам доходит до того, что он вспомнил, что, может быть, вы не завтракали утром, и поручил мне предложить вам закуску, которая была принесена сюда специально для вас! Что вы скажете на это, кавалер? Не знаю, важный ли вы преступник, но у меня есть предчувствие, что вы будете свободны еще до вечера.

Рауль печально покачал головой.

– Разве вы сомневаетесь в осуществлении моих благородных предчувствий? – спросил полицейский.

– Признаюсь, что да.

– Напрасно. Впрочем, может быть, ваша мрачная меланхолия происходит от слишком продолжительного поста… Скушайте крылышко этого фазана, выпейте рюмку испанского вина, и вы увидите, что тотчас же сделаетесь другим человеком! Совет мой неплох, кавалер, последуйте ему.

Как ни был хорош этот совет, Рауль, однако, находился в таком расположении духа, что не мог им воспользоваться. Впрочем, он должен был уступить благосклонной внимательности полицейского, который, казалось, принимал в нем особенное участие. Поэтому он начал есть, пить, и мы должны сказать правду, что глубокое уныние или, скорее, отчаяние, овладевшее им, несколько рассеялось благодаря живительному влиянию испанского вина. Как и сказал полицейский, он действительно вскоре почувствовал себя совершенно другим человеком. Он обдумал свое положение со всех сторон, и ему показалось, что из его нового свидания с регентом могли выйти какие-нибудь неожиданные и благоприятные последствия.

CCIX. Тайная мысль

Таким образом прошло около двух часов; эти часы показались Раулю очень продолжительными, хотя полицейский и старался всеми силами развлечь его и развеселить постоянным разговором, который поддерживался почти им одним. В конце этого времени тот же самый дежурный, который в первый раз вводил нашего героя в кабинет регента, пришел сказать, что его королевское высочество зовет кавалера де ла Транблэ.

Рауль нашел Филиппа Орлеанского стоящим в его обычной позе, то есть облокотившимся на белый мрамор камина. Сложенные ширмы не могли уже служить никому убежищем, и было очевидно, что регент и Рауль одни находились в кабинете. Филипп устремил на кавалера взгляд, запечатленный истинно царским величием; потом, спустя несколько минут молчания, он сказал:

– Вы должны быть очень удивлены, что еще находитесь в моем дворце, а не за стенами Бастилии…

Регент замолчал, и эта пауза, видимо, требовала ответа. Поэтому Рауль поспешил сказать:

– Я не имею права удивляться… Ваше королевское высочество властны замедлить или ускорить заслуженное мною наказание, от которого я нисколько не уклоняюсь.

Филипп Орлеанский продолжал:

– Вы не защищаетесь и хорошо делаете. Это лучшее средство получить снисхождение, которого иначе вы не были бы достойны.

На это Раулю нечего было отвечать; он только низко поклонился, обдумывая слово» снисхождение», которое произнес регент, и спрашивая себя, не последует ли за благоприятными предзнаменованиями, исчисленными полицейским, счастливая развязка, которой он, однако, не смел верить…

– Кавалер де ла Транблэ, – продолжал Филипп после некоторого молчания, – два часа тому назад вы сами сделали себя виновным более, чем были на самом деле. Вы виноваты только в том, что употребили во зло наше доверие. Преступления же двоеженства вы не совершали…

– Как, выше высочество! – вскричал Рауль, совершенно забыв этикет. – Вы знаете?..

– Я знаю истину, – перебил регент.

– Но каким образом?

– Маркиз де Тианж, который был вашим сообщником и которого я допросил, все открыл мне. Жанна де Шанбар никогда не была вашей женой.

– Ваше высочество… – пролепетал Рауль.

– Молчите, сударь! – вскричал регент, – и слушайте меня!.. С той минуты, когда вы сделались виновны только против меня одного, с той минуты, когда я уже не должен быть мстителем за дерзкое нарушение закона, я становлюсь единственным властелином вашей участи. Я один могу наказывать и прощать. Я взвесил ваши поступки, обсудил не только вашу вину, но и причины, которые заставили вас их совершить, и нашел много обстоятельств, извиняющих вас…

Регент остановился. Рауль слушал, но не понимал, и ему казалось, что он в эту минуту служит игрушкой странного и невероятного сна. В самом деле, кто бы мог не только поверить, но даже предположить, что Филипп Орлеанский, без всякой видимой причины, вдруг стал защитником того самого человека, который так жестоко оскорбил его? Что бы могло все это значить? Не хотел ли регент поймать виновного на слове? Вот о чем спрашивал себя Рауль, и ответ на все эти вопросы скоро последовал,

– Да, – продолжал регент, – вы составили себе не очень ясное понятие о важности вашего поступка. Вы не подумали, что, желая обмануть меня искусной фантасмагорией, вы оскорбляли в моей особе достоинство короля, которого я представляю. Вы хотели освободиться от соперницы, хотели уничтожить эту женщину, которую еще вчера я называл Антонией Верди, а теперь называю мадам де ла Транблэ… Вы употребили для этой борьбы странное оружие, которое случай дал вам в руки, и думали, что имеете на это право… Правда ли это, кавалер де ла Транблэ?

– Правда, ваше высочество, – отвечал Рауль.

– Вы видите, до чего доходит моя благосклонность к вам, – продолжал Филипп, – и, без сомнения, удивляетесь. Эта благосклонность будет простираться еще далее, если вы захотите… Маркиз де Тианж, который был только вашим сообщником, уже находится в Бастилии, где ему долго придется размышлять о своих преступлениях… Вы же, напротив, можете быть свободны сию минуту.

Регент остановился.

– Свободен и сию же минуту? – живо повторил Рауль.

– Да.

– Позвольте мне спросить ваше высочество, что должен я сделать для этого?!

– Согласиться на некоторые условия, которые я вам предложу.

«Тайная мысль обнаруживается!..» – подумал Рауль.

– Как! Ваше королевское высочество удостаиваете предлагать мне условия! – вскричал он. – Когда имеете право давать мне приказания!..

– Я хочу предоставить вам выбор между Бастилией и этими условиями…

– Выбор известен заранее, ваше высочество…

– Как знать? – заметил регент.

– Удостойте объясниться, и вы оцените мое повиновение…

– Выслушайте же меня и взвесьте мои слова. Я сейчас велю отдать вам шпагу; вы сядете в мою карету и вернетесь домой. Там вы выдумаете какую-нибудь басню, чтобы оправдаться перед Жанной де Шанбар в том, что вы уехали утром таким странным образом. Вы скажете этой молодой женщине, что я хотел вас видеть, что вы более прежнего пользуетесь моею милостью и что в доказательство этой особенной милости я предоставляю вам вместе с нею помещение в Пале-Рояле…

«Ах! – с ужасом подумал Рауль, – тайная мысль… вот она – эта тайная мысль…»

– Сегодня же, – продолжал регент, – сейчас же вы приедете с Жанной де Шанбар в вашу новую квартиру. Вечером вы оба будете ужинать со мною, а завтра, на рассвете, я назначаю вас дипломатом, и вы отправитесь в Англию с моим поручением…

– Один, ваше высочество? – осведомился Рауль.

– Естественно.

– Но, ваше высочество, – сказал наш герой с притворным простодушием и как бы не угадывая замысла регента, – если я уеду завтра утром на рассвете, что же будет с моей женой?

У Филиппа Орлеанского появилась на губах та неопределенная улыбка, о которой мы уже говорили.

– Кавалер де ла Транблэ, – мягко отвечал он, – вашу жену зовут Антонией Верди, и если вы хотите взять ее с собой, я не буду вам препятствовать…

Рауль потупил голову и погрузился в мрачные и глубокие размышления. Регент оставил его на несколько минут в этом положении.

– Ну, кавалер, – сказал он наконец, – решились ли вы?

– Решился, ваше высочество, – отвечал Рауль, поднимая голову.

– Вы, без сомнения, обдумали неизбежно предстоящую вам перспективу?

– Обдумал, ваше высочество.

– Что же вы выбрали, Бастилию или Англию?

– Англию, ваше высочество.

Филипп сделал радостное движение, но тотчас скрыл его.

– Вы правы, – сказал он потом, – вы, верно, честолюбивый кавалер?

– Как всякий светский человек, ваше высочество.

– Ну, я позабочусь о зашей участи; и так как я не сомневаюсь, что вы искусно исполните ваше дипломатическое поручение, то вы можете пойти далеко.

– Принимаю предсказание вашего высочества с уважением и признательностью…

– Вы сейчас же будете освобождены, кавалер… Я жду от вас только одного.

– Что прикажете, ваше высочество?

– Дайте мне слово дворянина, что ваше согласие не скрывает намерения к побегу и что вы сегодня же возвратитесь в Пале-Рояль с Жанной де Шанбар…

– Клянусь вашему королевскому высочеству, – отвечал Рауль, – клянусь словом дворянина (он сделал ударение на последних словах), что не буду даже покушаться на невозможный побег, который, впрочем, очень далек от моих мыслей… Клянусь, что сегодня же возвращусь в Пале-Рояль и привезу с собой Жанну де Шанбар.

– Хорошо, – сказал регент, два раза позвонив в колокольчик.

Явились дежурный и полицейский.

– Кавалер де да Транблэ свободен, – сказал Филипп Орлеанский, обращаясь к последнему. – Возвратите ему шпагу!

CCX. Громовой удар

А Слушая циничные предложения регента, Рауль говорил себе, что сейчас надо во что бы то ни стало избавиться от запоров жадной Бастилии, которая так редко выпускала свою добычу. Для этого ему нужно было обмануть Филиппа, спрятаться на несколько дней с Жанной в надежном убежище – а развалины Проклятого Замка представляли ему это убежище – потом оставить Францию навсегда и искать в каком-нибудь гостеприимном уголке земли спокойствия и счастия в любви. Все это могло осуществиться и даже довольно легко: Рауль имел два часа свободы. И эти два часа – неслыханный случай, непонятная милость судьбы! – Филипп Орлеанский сам давал ему. Правда, регент потребовал от него торжественной клятвы, что он не будет искать случаев к побегу и что сегодня же вернется в Пале-Рояль вместе с Жанной. Он взял с него слово дворянина!.. Рауль смело дал клятву; но мы знаем уже, что подобная клятва не связывала нашего героя. Впрочем, если бы он и в самом деле был дворянином и настоящим кавалером де ла Транблэ, мы думаем, что он без угрызения совести нарушил бы такую клятву, и почему нам не сознаться – в настоящем случае мы были бы очень снисходительны к его клятвопреступлению.

Получив свою шпагу из рук полицейского и поблагодарив регента за оказанную милость, Рауль должен был ждать с четверть часа, прежде чем ему сказали, что карета, которая должна была отвезти его домой, готова. Зная, что в Пале-Рояле целый день и ночь стояли готовые экипажи, Рауль удивился этой заминке. Однако он скоро угадал ее настоящую причину. Подозрительные физиономии двух лакеев, которые должны были сопровождать молодого человека, дали ему понять, что регент, делая вид, будто совершенно полагается на его слово, посылал с ним шпионов, которым поручено было наблюдать за ним.

Перед воротами дома, в котором жил Рауль, прохаживались люди, лица которых, не менее подозрительные, ясно обнаруживали, к какому почтенному классу общества принадлежали они. Это, однако, нисколько не обеспокоило нашего героя, который обладал множеством способов избегнуть всех шпионов на свете. Решительными шагами взошел он на большую лестницу, которая вела на первый этаж. Когда он позвонил, в передней послышались чьи-то шаткие шаги. Дверь растворилась, и Жак, с лицом расстроенным, красным и распухшим от слез, явился на пороге. При виде Рауля он вскрикнул от изумления и радости и, совершенно позабыв о расстоянии, разделявшем слугу и господина, бросился к нему на шею, с любовью прижал его к сердцу и вскричал голосом прерывистым и едва внятным:

– Ах, кавалер!.. это вы, мой добрый господин… а я уже думал, что более не увижу вас…

Несмотря на свой обыкновенный скептицизм, Рауль был глубоко тронут этой искренней нежностью, дружески пожал руку своего верного камердинера и сказал ему:

– Благодарю, мой добрый Жак! ты меня любишь, и я плачу тебе тем же!.. Теперь друг мой, не будем терять ни минуты… ни секунды… только быстрота может избавить нас от опасности… Запри хорошенько эту дверь, пока я пойду за мадам…

Он сделал было два шага по комнате, как Жак остановил его, и обильные слезы потекли из глаз верного слуги.

– Что это значит? – спросил Рауль, взволнованный мрачным предчувствием. – Зачем ты меня останавливаешь? О чем ты плачешь? Что здесь случилось? Какое еще несчастье угрожает мне?

– Кавалер… – пролепетал Жак, – кавалер… госпожа…

– Ну?

– Не ищите ее…

– Как не искать!.. отчего?

– Ее нет здесь…

– Ах! Боже мой! – вскричал Рауль. – Но где же она?.. где же она?..

– Она ушла… и никогда… – она сама сказала это – никогда не вернется…

– Жак! Жак! – закричал Рауль в ужасе. – Подумал ли ты о том, что ты говоришь?..

– О! мой кавалер… мой бедный кавалер… увы! я говорю правду… Она ушла… ушла навсегда…

– Но это невозможно! Да. Это невозможно! Не правда ли, невозможно?! Но отвечай мне, Жак! Отвечай же!..

Во взоре Рауля было замешательство. Он сильно потряс руку своего камердинера; Жак отвечал только стоном. Рауль выпустил его руку и упал на стул. Он сидел несколько секунд, судорожно сжимая голову обеими руками. Ему казалось, что мозг его разлетится.

– Нет… надо быть спокойным… хладнокровным… – сказал он вдруг, делая над собою одно из тех ужасных усилий, которые могут убить человека, произведя внезапное воспаление в мозгу. – Не все еще погибло, может быть… но я должен узнать все… чтобы действовать… Ты видишь, я преодолел свое горе, преодолей и ты свое волнение… я буду расспрашивать тебя точным и ясным образом, отвечай же мне быстро и точно.

– Постараюсь… – пролепетал Жак.

– Когда ушла мадам де ла Транблэ?

– С час назад.

– Ее увезли насильно?

– Ах! кавалер, разве в таком случае я был бы жив? Нет, ее не увезли… Она ушла сама…

– Чтобы никогда не возвращаться?

– Она так сказала.

– Но что же случилось в мое отсутствие? Жанна видела кого-нибудь?

– Видела, кавалер.

– Кого? – говори скорей!

– Даму…

– Что еще за дама?

– Не знаю – она была в маске…

– Кто ей отворял?

– Я.

– Что она тебе сказала?

– Что она приехала из Пале-Рояля, что вы в Бастилии и что для вашего спасения она непременно должна сейчас же поговорить с мадам де ла Транблэ…

– И тогда?

– Я доложил хозяйке… Она тотчас выбежала навстречу к этой незнакомке, провела ее в Восточную гостиную и затворила за собою дверь…

– Сколько времени продолжалось это свидание?

– Около четверти часа… Вскоре я услыхал рыдания… потом госпожа закричала:» Но это невозможно!» – а голос незнакомки, голос, который я как будто где-то слыхал, отвечал:» Вот доказательства!» Тогда рыдания послышались опять. Потом наступило молчание… дверь вскоре отворилась, незнакомка в маске прошла мимо меня, сказав на прощанье:» До свидания, Жанна де Шанбар!» и ушла.

– А! дочь сатаны! – прошептал Рауль, который понял, кто была эта таинственная незнакомка. – А! гнусная Венера!.. Проклятая Антония!! в жилах твоих недостанет крови, чтобы заплатить мне за все мучения, которые ты заставила меня выстрадать!! Продолжай, – сказал он Жаку прерывающимся голосом, – продолжай!

– Дверь гостиной осталась отпертой… я слышал, как госпожа стонала, так что сердце разрывалось; я испугался, подумав, недурно ли ей, и так как Онорина ушла на целый день, я взял смелость войти… Ах! кавалер, какое ужасное зрелище представилось мне… Бедная мадам!.. бедная, милая мадам!.. она лежала на ковре, уткнув голову в подушки дивана, и рыдала так, что вздрагивала всем телом.

CCXI. Отъезд

Слезы Жака полились опять, волнение душило его, и он не мог говорить. Стоя неподвижно напротив него – с лицом, искаженным страшными мучениями, с помутневшим взором – Рауль походил на статую изумления или отчаяния. Спустя несколько секунд Жак продолжал:

– Я подошел к госпоже и заговорил с ней, сам не зная о чем… у меня мысли перепутались, когда я увидел ее в таком состоянии… Услышав мой голос, она задрожала и встала. Нельзя сказать, чтобы она была бледна… Нет, на лице ее была не бледность… Белый мрамор и воск показались бы румянами в сравнении с ним. Даже губы как будто помертвели. Взгляд ее устремился на меня, но я думаю, что она меня не видела… Мне кажется, она не видала ничего… Я спросил ее почтительно, не больна ли она, но не получил никакого ответа. Тогда я сказал:» Кавалер, наверно, выйдет из Бастилии и, может быть, скорее, чем думают. Невозможно, чтобы он был виновен; притом регент добр; он простит, и кавалер вернется…»

Я еще не успел докончить эту фразу, как барыня вскрикнула, провела обеими руками по лбу и начала говорить словно во сне:» Он вернется… Это правда… Он вернется… Поэтому я должна уйти…»

– Я думал, что она помешалась от горя, и почти испугался… Мне больше хотелось, чтобы печаль ее выразилась в рыданиях. Наконец она вошла в спальню, куда я не посмел идти за ней. Она вдруг стала очень спокойна и шла медленными, но твердыми шагами. Через минуту она вышла в гостиную, где я ждал ее, набросила на плечи шубу, закрыла капюшоном лицо и, остановившись передо мною, сказала мне:» Жак, друг мой, ты добрый и верный слуга… Я думаю, что ты меня любишь…»

«Ах, сударыня, – вскричал я, – я только и люблю на свете, что вас и кавалера…»

«Сохрани же это из любви ко мне, друг мой, – продолжала она, подавая мне маленький перстень. – Я тебе даю эту вещь не потому, чтобы она была ценная, а на память. Она моя, она принадлежала моей матери… иначе я не могла бы располагать ею».

Я был так глубоко тронут, что с трудом нашелся поблагодарить ее… Потом, когда барыня пошла к двери, я спросил ее:

«Вы уходите?..»

«Да, друг мой, – отвечала она, – ухожу…»

«Прикажете мне идти за вами?..»

«Не только не приказываю, но запрещаю…»

«По крайней мере, вы скоро вернетесь?..»

«Я никогда не вернусь…»

«Никогда?» – повторил я, не веря своим ушам.

«Никогда! никогда!» – ответила она во второй и в третий раз.

Тогда мне пришла в голову страшная мысль.

«Боже мой! Боже мой! – пролепетал я. – Стало быть, мне еще не все известно!.. Неужто кавалер умер и вы тоже хотите умереть…»

Капюшон, опущенный на лицо ее, позволял мне видеть только ее рот и подбородок. Я увидал улыбку на ее бледных губах, но какую улыбку! Ах! если я проживу сто лет, я не забуду ее никогда! Потом она отвечала:

«Успокойся, друг мой, твой господин не умер… Если бы он умер, я могла бы жить…»

«Эти слова, кавалер – слова, которые мне действительно еще слышатся и до сих пор – перевернули мой рассудок и пригвоздили меня к месту… Когда я опомнился, то был в комнате один. Госпожа ушла… ушла, чтобы никогда не возвращаться – она сама так сказала. Я видел, что она говорила правду – она не вернется, кавалер; не вернется никогда!

Жак замолчал. Долго молчал и Рауль после окончания этого печального рассказа.

– Послушай, мой добрый, мой верный Жак, – сказал он наконец, – теперь ты будешь уже не слугой моим, а другом… Еще сию минуту, пока ты рассказывал, я хотел умереть. Но умирать теперь было бы низостью. Мы должны найти мою возлюбленную Жанну и отомстить презренной твари, которая была причиной стольких несчастий…

– Ах, кавалер, – вскричал Жак, – прежде всего надо найти госпожу, а потом будет время отомстить.

– Мы найдем ее, клянусь тебе! Голос, никогда меня не обманывавший, говорит мне это!

– Да услышит вас Бог!

– Поспешим же уйти отсюда. Дом окружен шпионами.

– Как же быть?

– Они, наверно, не знают тайного прохода, который ведет на улицу Шерш-Миди, через комнату Магов. Мы выйдем через этот проход, но на всякий случай переоденемся и вооружимся. Горе тому, кто захочет захватить меня! Клянусь честью, враги не возьмут меня живого!

– И я также, кавалер, – вскричал Жак, – и я также дам себя убить прежде, чем вы будете в плену!..

– Ступай же, друг мой, отопри тайный проход, пока я в последний раз войду в спальню, в это божественное святилище любви и счастия, которое я уже не увижу более…

Жак повиновался.

Оставшись один, Рауль с трепетом переступил через порог тихого убежища, в котором он был так счастлив. Странное дело: самые развращенные души, самые холодные сердца тают от пламени горя, как воск в жаровне!.. Рауль, едва веривший в Бога – Рауль, не молившийся с тех пор, как, прогнанный из замка Ла Транблэ наследниками его приемного отца, он склонялся на едва зарытую могилу маркиза Режинальда, Рауль теперь молился о том, чтобы Господь возвратил ему его возлюбленную… Потом, опустившись на колени перед одиноким ложем, он покрыл поцелуями и слезами изголовье, на котором столько ночей покоилась очаровательная головка Жанны и которое еще сохраняло нежное благоухание ее светло-русых волос.

Когда Рауль приподнялся, он услыхал еще яснее голос своих предчувствий, который говорил душе его: «Ты найдешь ее!..»

Несколько оживленный этой смутной надеждой, Рауль сжег некоторые бумаги, не желая, чтобы они попались в руки полиции, и наполнил золотом небольшой мешок, в котором могло уместиться тысяч двадцать ливров. Потом он отправился с Жаком, ожидавшим его у тайного прохода, в комнату Магов где, как нам известно, находилось множество различных костюмов всех возможных цветов и на какой угодно рост. Там он переоделся и загримировал себе лицо, так что его невозможно было узнать.

CCXII. Два старых воина

Случайности жизни, исполненной приключений, сделали Рауля величайшим мастером в искусстве гримироваться. Никакой актер той эпохи и, без сомнения, также современных театров не сумел бы загримировать себя лучше его.

Рауль решился придать себе и Жаку наружность и физиономию отставных солдат, костюм которых составлял нечто среднее между военным и гражданским платьем. Это переодевание предоставляло еще и ту неоценимую выгоду, что позволяло иметь оружие, не привлекая ничьего внимания.

В несколько минут, с помощью жидкости, заключавшейся в одной из бесчисленных склянок, стоявших в величайшем порядке в шкафу, Рауль придал лицу своему и Жака смуглый цвет, отличающий лица старых вояк, целых сорок лет подвергавшихся бурям и непогодам. И господин и слуга наклеили себе длинные седые усы, загибавшиеся кверху, брови сделали погуще и пощетинистее и навели несколько морщин на щеках. Жесткие и седые парики покрыли их головы. Старинного покроя синие мундиры с белыми отворотами, серые штаны, длинные черные ботфорты, поднимавшиеся выше колен, и надетые набекрень изношенные плоские шляпы с потускневшими кокардами докончили превращение.

– Кавалер, – заявил Жак, глядя на своего хозяина, – встреть я вас на улице, я не узнал бы вас, хотя бы от этого зависело спасение и вашей и моей жизни.

– Так и надо, – сказал Рауль. – Теперь слушай же хорошенько и помни, что я тебе скажу: до нового распоряжения сделай мне удовольствие – отвыкни от привычки называть меня беспрестанно кавалером.

– Как же я должен называть вас, кавалер?

– Называй меня «друг».

– Друг?

– Да. Это коротко и просто, как ты видишь…

– Конечно, кавалер…

– Опять?

– Конечно, друг… Ах! кавалер, по-видимому, это так просто и легко, но мне трудно будет привыкнуть…

– Ты понимаешь, что это необходимо… Теперь я уже не дворянин… мы оба старые солдаты, стало быть, люди равные… если же ты будешь называть меня кавалером, несмотря на мое переодевание, то лучше уж кричать во все горло, кто я таков…

– Я это понимаю, друг, и постараюсь не изменить вашему инкогнито…

– Хорошо; но это еще не все. Ты должен не только разговаривать со мною фамильярно, но и говорить мне «ты»…

– Говорить «ты» вам, кавалер… то есть говорить вам «ты», друг! Я никогда не буду в состоянии!..

– Я говорю тебе, что это необходимо…

– Но, друг…

– Я хочу!

– Хорошо, друг… я вам… я тебе буду говорить «ты»… но, Боже мой! Боже мой!.. как это трудно…

– Привыкнешь. Начни же сейчас, попроси меня, например, застегнуть тебе портупею…

– Друг, – пролепетал Жак, – осмелюсь ли я попросить тебя потрудиться застегнуть мне портупею.

– Не так! Совсем не так!

– Как же надо сказать?

– Надо сказать просто: дружище, застегни мне портупею…

– Но это грубо!

– Тем лучше.

– Ах! Боже мой! как же быть?.. Но я постараюсь…

– Соберись с духом.

– Друг, застегни мне портупею…

– Вот так!

И Рауль, повинуясь просьбе, которой он с таким трудом добился от своего слуги, застегнул портупею Жака, на которой висел длинный палаш, совершенно вышедший из моды. Впрочем, в сильной руке этот палаш мог быть грозным оружием.

– В свою очередь, – сказал он потом, – и ты окажи мне такую же услугу…

Жаку более нравилось повиноваться, чем приказывать. Он поспешно застегнул портупею Рауля, на которой тоже висел палаш не менее длинный и не менее острый.

– Друг, – сказал он потом, – я хочу просить у тебя милости…

– Проси, друг мой, проси.

– Позволь мне, друг, не говорить тебе «ты», когда мы будем одни.

– Тебе этого очень хочется?

– О! больше всего на свете… Из вещей такого рода…

– Ну, я согласен, но с условием… Когда мы будем на улице, в тех местах, где много народу, везде, наконец, где могут нас слышать, ты должен обращаться со мною с большей фамильярностью, с большей смелостью, чем теперь.

– Да, друг, обещаю тебе, – сказал Жак решительным тоном. – Хорошо так, кавалер? – прибавил он потом.

– По крайней мере, гораздо лучше. Теперь поспешим закончить все приготовления; мне хочется поскорее выбраться из этого дома.

– Мне кажется, что мы готовы.

– Еще не совсем.

– Чего же еще недостает?

– Ты увидишь. Отвори последний шкаф направо…

– Этот?

– Да. Что ты видишь там?

– Оружие всякого рода: пистолеты, ружья, карабины…

– Возьми две пары пистолетов самого малого размера и положи их на стол… Теперь посмотри, что лежит на верхней полке.

– Жестяные ящики и деревянные чашки.

– В ящиках порох, в чашках пули… принеси сюда чашку и ящик. Взгляни, нет ли там пороховницы?

– Есть две роговые, оправленные в серебро.

– Наполни их порохом, положи одну себе в карман, а другую подай мне; возьми также дюжину пуль, а я пока заряжу твои и мои пистолеты.

Минуты через три Рауль и Жак спрятали заряженные пистолеты под платье. Таким образом, не берясь за шпагу, они могли располагать жизнями четырех человек. Рауль засунул задний карман кожаный мешок, наполненный золотом, и сказал:

– Вот теперь мы совсем готовы… пойдем.

– Куда?

– Я сам еще не знаю… Прежде всего надо выйти отсюда, а выбравшись на свободу, мы придумаем.

– Друг, еще один вопрос: если нас вздумают арестовать, что надо делать?..

– Стрелять в упор. Следовательно, мы успеем размозжить головы четверым.

– А потом?

– Обнажить шпаги, проложить, если можно, дорогу и убежать.

– А если бежать не удастся?..

– В таком случае надо умереть, защищаясь сколько будет силы. В выборе между Бастилией и смертью нечего колебаться. Все-таки я предпочитаю смерть.

– Понял и буду следовать твоему примеру, друг.

– Пойдем же.

– Иду, друг, иду…

Рауль вышел из комнаты Магов в переднюю и осторожно растворил дверь, которая вела на лестницу. Лестница была пуста. На дворе Рауль и Жак встретили хозяина гостиницы «Царь Соломон» Самуила. Этот старый, маленький, тщедушный и плешивый жид, не заметивший, чтобы в его гостиницу входили два солдата, которые теперь были у него перед глазами, взглянул на Рауля и Жака с глубоким удивлением и уже хотел было обратиться к ним с грубой бранью, но не успел. Рауль остановился перед ним к, не произнеся ни одного слова, сделал масонский знак. Как только старик увидел этот знак, он тотчас сорвал со своего обнаженного черепа бархатную шапочку и, поклонившись низко, как только мог, пропустил господина и слугу. Рауль прошел по двору тяжелой походкой старого солдата. Жак шел за ним, подражая ему как умел.

У ворот Рауль остановился и, крутя правой рукой свой длинный ус неподражаемым жестом, быстро и осторожно осмотрелся по сторонам. Однако физиономия его не потеряла в эту минуту выражения глубокого равнодушия. Осмотр этот совершенно успокоил кавалера. Он не увидал никого, кроме озабоченных делами граждан или мирных прохожих: одни спешили туда, куда призывали их дела, другие прогуливались, как гуляют в Париже – без цели, только затем, чтобы убить время. Улица была свободна. Очевидно, шпионы не подозревали существования тайного прохода, соединявшего оба дома.

Рауль сделал знак Жаку и, взяв его под руку, пошел по улице, напевая веселый куплет, хотя сердце его разрывалось от тоски. Скоро дошли они до набережной, и Рауль прошел Новый мост, не замедляя своей воинственной и твердой походки. Жак рассудил, что может воспользоваться правом, которое давала ему дозволенная фамильярность;

– Друг, – спросил он. – Куда мы идем?

– На улицу Круассан, – отвечал Рауль. – Кажется, там мы не встретим опасности, по крайней мере сегодня… мне нужно подумать с час, со спокойной головой, прежде чем я решусь на что-нибудь…

CCXIII. Улица Круассан

Мы уже знаем, что Рауль – под чужими именами – имел таинственные квартиры почти во всех кварталах Парижа. Мы уже были в его квартире на улице Круассан в то время, когда он велел отнести туда бесчувственного дона Реймона Васкончеллоса. Эти квартиры Рауль по большей части с умыслом избирал в таких домах, где не было привратника. Притом он всегда устраивал так, чтобы они могли отворяться снаружи только посредством механизма, тайна которого была известна ему одному. Итак, Рауль имея все причины на свете думать, что самым искусным сыщикам из полиции регента долго пришлось бы обыскивать Париж, прежде чем удалось найти эту квартиру, в которой он не бывал и двух раз в год. Поэтому кавалер, добравшись до этого уединенного места, мог считать себя в совершенной безопасности, по крайней мере, на несколько часов.

Войдя а комнату, он упал на стул, закрыл лицо руками и начал размышлять. Куда отчаяние могло увлечь Жанну? Где отыскивать ее? Какие употребить средства, чтобы иметь, по крайней мере, возможность напасть на след ее? Вот такие вопросы задавал себе Рауль; вот проблемы, разрешения которых он отыскивал с жаром. И чем более мысль его углублялась в эти бездны сомнения и неизвестности, тем более он примечал, с подавляющей печалью, но не теряя мужества, что блуждал в непроходимом лабиринте, в котором, за недостатком спасительной нити, мог заблудиться совершенно.

В самом деле, Жанне не у кого было укрыться; у нее не было приятельницы, у которой она могла бы попросить убежища… Где же была она?.. Правда, некоторые монастыри оказывали скромное гостеприимство всем несчастным, всем отчаявшимся, но если в настоящую минуту для Рауля существовало что-то невозможное, так это именно вход в монастыри. Так как теперь он сам был принужден скрываться, подобный поступок легко выставил бы его наружу; притом, если бы даже он и захотел подвергнуться риску почти верного ареста, то какое право он имел требовать Жанну де Шанбар, которую обманул таким недостойным образом и в отношении которой не мог загладить своего преступления? Кроме того, в ушах и в сердце Рауля каждую минуту раздавались страшные слова, произнесенные молодой женщиной и переданные ему Жаком. Он помнил, что она сказала:

«Если бы он умер, я могла бы еще жить…»

Стало быть, Жанна решила умереть. Может быть, в этот самый час, когда Рауль отыскивал средства найти ее, она была уже мертва! Напрасно Рауль силился прогнать эту ужасную мысль – она беспрестанно возвращалась к нему, со странной настойчивостью, и окончательно расстроила его мысли.

«Если я останусь в таком бездействии еще на один час, – думал Рауль, – я сойду с ума!»

И чтобы избавиться от этого нового несчастья, которое казалось ему неизбежным, Рауль решился тотчас же приняться за дело… Очевидно, он должен был действовать наудачу, потому что не имел никаких данных, которые мог бы принять за основание в своих поисках.

– Пойдем, друг мой, – сказал он вдруг Жаку, вставая, – пойдем отыскивать ее…

Где же, кавалер? – спросил слуга, испугавшись лихорадочной восторженности, которая была ясно видна на лице его барина.

– Везде, – отвечал Рауль.

Жаку пришлось удовольствоваться этим ответом, несмотря на всю его неопределенность, и верный слуга последовал за своим барином.

Мы не станем входить в подробности бесчисленных и не имеющих никакого результата поисков, которые господин и слуга предпринимали в этот вечер и в два следующие дня. Они обегали весь город, и Рауль раз по двадцати в час обращался с разными вопросами к лавочникам, сидевшим у своих лавок, к посыльным, стоявшим на углах улиц, к нищим, протягивающим руки, к фиглярам, собиравшим вокруг себя праздную толпу. Всем Рауль описывал Жанну и спрашивал, не видали ли молодую женщину, имевшую эти приметы. Никто не смеялся кавалеру в лицо, потому что его длинные усы, длинная шпага и воинственная физиономия каждому внушали уважение; но когда он проходил – лавочники, фигляры, посыльные и нищие следовали за ним глазами и, пожимая плечами, говорили:

– Сумасшедший!..

На второй день Рауль от беспокойства о Жанне позабыл даже об угрожающей опасности и довел свою беззаботную отвагу даже до того, что воротился в гостиницу «Царь Соломон», чтобы расспросить Самуила, как расспрашивал многих. Самуил знал не более других. Жанна не показывалась, а полиция, открыв тайный проход, который вел в комнату Магов, обыскала гостиницу, но не нашла ничего.

Вечером на второй день Рауль воротился на улицу Круассан, разбитый усталостью и опечаленный неудачей.

– Мы не можем продолжать жить таким образом, – сказал он Жаку, – в сто раз лучше умереть, чем страдать так, как я страдаю эти два дня… Но, кажется, наконец мне удалось найти средство кончить все так или иначе…

– Какое средство, кавалер?..

– После узнаешь; в настоящую минуту нам нечего входить в бесполезные подробности; у нас есть другое дело…

Рауль вынул мешочек с деньгами и отсчитал пятьдесят луидоров.

– Возьми это золото, – сказал он Жаку.

– Что мне с ним делать? – спросил Жак.

– Не знаешь ли ты где-нибудь поблизости человека, у которого можно было бы нанять лошадей?

– Знаю, кавалер.

– Ступай же к этому человеку, дай ему сумму, какую он потребует в обеспечение, вели оседлать двух самых лучших лошадей и приведи их сюда. Много времени тебе потребуется?

– Договориться с хозяином мне недолго, но пока конюхи будут, по обыкновению, лениво седлать лошадей, так с час пройдет…

– Хорошо. Теперь четверть девятого; в четверть десятого я выйду…

– Вы меня найдете перед воротами; я сделаю вид, будто прогуливаю лошадей.

Жак вышел. Рауль тотчас же отворил гардероб и совершенно переоделся. Он смыл с лица смуглый цвет и стер морщины, сохранив, однако, усы. Штиблеты он заменил сапогами со шпорами, а мундир старинного покроя чопорным бархатным охотничьим кафтаном. Вместо солдатского палаша он надел щегольскую шпагу. Кавалера легко было узнать в этом костюме, но так как наступила ночь и он выезжал из Парижа, то опасность была невелика.

Окончив эти приготовления, молодой человек взглянул на часы. Они показывали девять часов. Он подождал еще несколько минут. Посреди улицы, в двадцати шагах от ворот дома, он увидал человека с двумя лошадьми. Он подошел к нему и шепнул:

– Это я, Жак.

Схватив за узду одну из лошадей, Рауль быстро вскочил в седло. Жак тотчас же последовал его примеру.

Заметив новое и внезапное превращение своего барина, Жак с величайшим трудом удержался от возгласа удивления.

– Хороши эти лошади? – спросил его Рауль.

– Лучшие в конюшне. Чтобы уговорить хозяина дать мне их, я должен был оставить ему пятьдесят луидоров, и то он насилу согласился. Я не утверждаю, что эти лошади чистокровные, но кажется, достаточно сильны. Мне кажется, что на них без труда можно сделать двенадцать лье до утра.

– Больше и не нужно, – сказал Рауль, пришпорив свою лошадь, которая побежала ровной и спокойной рысью.

CCXIV. Взлом и приступ

План Рауля был очень простым. Может быть, он и не представлял большой возможности достигнуть успеха, но все-таки это была ветвь, за которую молодой человек мог еще ухватиться среди крушения своих надежд. Он хотел отправиться в замок Ла~Бом, который уже известен нашим читателям под названием Проклятого Замка, созвать своих сообщников и, пользуясь той властью, которую передала ему бедная королева Эмрода, отправить их в Париж с обещанием огромной награды тому, кто отыщет следы пропавшей Жанны.

Почти все фальшивомонетчики были прежде разбойниками инаходились в хороших сношениях с низшими агентами полиции, которые в ту эпоху набирались из числа умных преступников, покупавших безнаказанность ценой будущих заслуг. При содействии всех этих людей – содействии деятельном, потому что за него будет дорого заплачено, – очевидной была возможность ухватиться за конец ариадниной нити, напрасно отыскиваемой до сих пор. Жак, которому барин сообщил свой план, нашел, что мысль очень хороша.

Между тем всадники выехали из Парижа, проехали Нантер, в котором родилась святая Женевьева, покровительница Парижа, и в котором в наше время продают пирожки, не совсем свежие, и увенчивают девушек, не совсем добродетельных; потом спящий Рюель, этот почти королевский замок, над которым еще парила страшная и всемогущая тень великого кардинала. Они проскакали мимо леса, который впоследствии должен был уступить место Мальмезонскому парку. Мельмезон! тихое жилище доброй и очаровательной императрицы, которая оставила после себя одни только сладостные и трогательные воспоминания! Они достигли Буживаля, в котором тогда еще не смотрелось в спокойные воды Сены такое множество грациозных и кокетливых вилл.

Все это время всадники ехали крупной рысью; но, проехав последние дома Буживаля, Рауль придержал лошадь за поводья, и послушное животное тотчас замедлило свой шаг. Жак, державшийся до сих пор в почтительном отдалении, предположил, что барин хочет говорить с ним, и в две секунды очутился возле него.

– Друг мой, – сказал ему Рауль, – не знаешь ли ты другой дороги на Сен-Жермен?

– Нет, кавалер, – отвечал Жак, – не знаю…

– Тем хуже! – прошептал Рауль.

– Позвольте спросить, почему вы желаете ехать по другой дороге?

– Разве ты не понимаешь, – сказал молодой человек тихо, – что в ту минуту, когда мы будем проезжать мимо Маленького Замка, мимо Жанны, сердце мое разорвется?

– Не теряйте мужества, кавалер, – пролепетал Жак, – не отчаивайтесь, вы найдете мадам…

– Ты так думаешь?

– Точно, кавалер, я в этом уверен! – отвечал Жак с наигранной убежденностью, которой в нем совсем не было.

– Да услышит тебя Бог! – сказал Рауль. – Но проедем Маленький Замок скорее, потому что, право, я чувствую себя слабым как ребенок…

И пришпорив лошадь, Рауль поскакал галопом. Благородное животное пожирало пространство как фантастический конь в балладе Бюргера. Через несколько минут замок Шанбар показался мрачной массой среди темноты безлунной ночи. Во второй раз Рауль вонзил шпоры в бока своей лошади и хотел проехать, не поворачивая своей головы. Но непреодолимое влечение, более сильное, чем его воля, притягивало его глаза к фасаду этого жилища, за гостеприимство которого он заплатил низким, преступным обманом.

Вдруг Рауль глухо вскрикнул и разом остановил бешеный бег своей лошади, как это делают на своих странных скачках арабы. Лошадь прыгнула в сторону и упала. Рауль быстро выпутался из стремян и побежал к Маленькому Замку. Жак, который только что подъехал и спрашивал себя, не припадок ли сумасшествия сделался с его барином, поднял в свою очередь глаза га дом и также вскрикнул…

В одном из окон первого этажа горел свет и именно в той самой комнате, которая была девственной спальней Жанны де Шанбар! Кто же, кроме самой Жанны, мог находиться в этом доме и в этой комнате в такое время и в такой час?

Мы уже сказали, что Рауль бросился к замку, но, добежав до двери, он вдруг остановился, не зная, что ему делать. Между тем Жак, привязав к дереву обеих лошадей, подошел к своему господину и спросил его шепотом:

– Надо постучать, кавалер?

– Сохрани Бог, – отвечал Рауль тоже шепотом. – Если Жанна здесь и если она не хочет меня видеть, то, догадавшись, что это я, она убежит… И я снова ее потеряю…

– Как же быть?

– Надо войти не стучась.

– Это невозможно.

– Ничего нет невозможного, когда захочешь!

– Но эта дверь дубовая, массивная, с огромными гвоздями… она выдержит добрый приступ.

– Постараемся высадить ее…

– Винты все завинчены изнутри, и с этой стороны ничего нельзя сделать.

Рауль был вынужден согласиться, что Жак прав: Подумав с минуту, он сказал:

– Ну, если мы не можем войти спереди, так войдем сзади…

И вместе с Жаком он быстро обошел довольно обширную ограду, которая далеко простиралась вокруг дома. Стена была очень высока, а потому нечего было и думать о возможности перелезть через нее без веревок и без лестниц; но в этой стене была маленькая калитка, выходившая в поле; и на эту калитку рассчитывал Рауль. Она была заперта изнутри, но тонкое и уже прогнившее дерево не могло представить большого сопротивления. Рауль одной рукою без труда мог пошевелить ее. Он велел Жаку принести два здоровых кола. Жак тотчас принялся за дело и четырьмя ударами своего гигантского палаша срубил два молодых деревца в соседнем лесу. Раулю были известны слова Архимеда: «Дайте мне только точку опоры, и я переверну весь мир» – и из этого он заключил, что с рычагом и с точкой опоры он так же легко может поднять старую калитку. Колья были вложены между каменным порогом и дверью. Рауль и Жак налегли на них: петли тотчас заскрипели, калитка зашаталась и через минуту упала на землю. Господин и слуга очутились за оградой, но еще не в доме; к счастью, Жак вспомнил, что в то время, когда кавалер, раненный и почти умиравший, находился в Маленьком Замке, он, бродя по двору, видел под навесом несколько длинных лестниц. Он пошел отыскивать навес, нашел его без труда и воротился с лестницей, которая доходила до окон первого этажа.

– Я влезу, – сказал тогда Рауль, – разобью стекло, отворю окно, и как бы ни испугалась Жанна – если только это именно она в доме – у нее не будет времени убежать.

– Но мадам непременно подумает, что это разбойники, – осмелился заметить Жак.

– Ну и что? – спросил Рауль. – Какой бы ужас, какую бы ненависть ни внушал я Жанне, она все-таки предпочтет увидеть меня вместо вора или разбойника…

– Я не подумал об этом, – отвечал Жак, – вы правы, кавалер… Позвольте, я придержу лестницу…

Рауль снял фальшивые усы, которые оставались еще на нем, достаточно изменяя его лицо; потом быстро влез по лестнице. Он обернул руку носовым платком, чтобы, выдавливая стекло, не обрезать ее. К счастью, стекло едва держалось в раме и выпало, не разбившись. Рауль бросил его в сад; потом, засунув руку в отверстие, отворил окно и очутился в комнате, в которой была навалена ненужная мебель. Темнота была страшная, и, чтобы найти дорогу, Рауль должен был руководствоваться своими воспоминаниями, весьма, впрочем, слабыми. Он, однако, помнил, что из той комнаты, в которой он находился, была дверь в коридор, разделявший дом на две равные части. Одна дверь из этого коридора вела в комнату покойной Мадлены де Шанбар, а через ее комнату надо было пройти в спальню Жанны. Он скоро добрался до двери, выходившей в коридор, а там, держась стены и стараясь заглушить шум своих шагов, наконец достиг двери, которая вела в комнату Мадлены де Шанбар. Эта дверь была не заперта, Рауль вошел в комнату. Прямо перед ним должна была находиться спальня Жанны.

CCXV. Живая или мертвая?

Рауль остановился на минуту. Среди темноты, окружавшей его, мелькал слабый луч, освещавший нижнюю часть двери, находившейся против него, и показывающий, что за этой дверью должен был находиться предмет его поисков.

Вдруг Рауль вздрогнул, быстро обернулся и обвел вокруг себя испуганным взором, стараясь проникнуть им сквозь густую темноту. Ему показалось, что он был не один, что кто-то стоял возле него. Странный, правильный, однообразный шум, похожий на стук маятника деревенских часов, поразил его слух и увеличивался каждую секунду. Рауль сделал два шага вперед – звук последовал за ним; Рауль отступил назад – звук тоже подался в одно время с ним. Конечно, Рауль был храбр, но в эту минуту дрожь пробежала по всему его телу и капли холодного пота выступили на лбу и на висках. Он ожидал, что сейчас явится перед ним одно из тех приведений, над кабалистическими вызываниями которых окровавленная фигура Мадлены де Шанбар встанет между ним и комнатой Жанны… Но он не видел ничего, кроме мрака, и начал улыбаться невольной и презрительной улыбкой, когда догадался, какие звуки испугали его. Это были глухие и бурные удары его сердца.

«Полно! ободрись!» – сказал он сам себе и отворил последнюю дверь. Но едва он переступил через порог, как остановился и, сложив руки, вскрикнул от испуга.

Рауль не ошибся: он нашел Жанну. Жанна была тут, в нескольких шагах от него, но живая ли?

В комнате, слабо освещенной светом медной лампы, на черной дубовой кровати, с темными шелковыми занавесками, лежала Жанна и казалась спящей или мертвой. Она была в белом платье, без всяких украшений. Лицо молодой женщины было так бледно, что могло поспорить с матовой белизной ее платья. Длинные ресницы опущенных век бросали тень на щеки, обрамленные золотистыми прядями густых волос. Обе маленькие руки, как будто высеченные из чистейшего мрамора и целомудренно сжатые, крестообразно лежали на груди. В этой погребальной позе, в платье, расстилавшемся длинными складками от шеи до ног, со сложенными руками, с мраморной белизной лица и одежды Жанна де Шанбар походила, как две капли воды, на одну из статуй на гробницах юных королев, черты которых хотели наши предки увековечить.

Рауль почувствовал, как слезы затуманили его глаза. Рыдания поднялись из сердца его к устам; он упал на колени и схватил руку Жанны. Рука эта была тепла, но можно было чувствовать, что она скоро охладеет. Жанна была еще жива, но уже умирала.

– О! моя возлюбленная… моя возлюбленная… – шептал Рауль, – если ты оставишь этот мир, и я последую за тобою.

Жанна сделала движение и раскрыла глаза. Во взоре, который она устремила на Рауля, не было гнева,

– Друг мой, – сказала она таким слабым голосом, что только глубокое безмолвие ночи позволяло его слышать, – я счастлива, что ты пришел… по крайней мере, я могу сказать тебе, что прощаю тебя от всего сердца и не помню зла, которое ты мне сделал…

– Ты не умрешь! – вскричал Рауль. – Я не хочу, чтобы ты умерла!

Кроткая и печальная улыбка появилась на губах Жанны.

– Я не хочу жить… – сказала она.

– Зачем ты не хочешь жить? Разве ты меня не любишь?..

– И именно потому, что я еще люблю тебя, друг мой, я и должна умереть…

– Как?! ты меня любишь и хочешь умереть?

– Я не имею права любить тебя, Рауль; я не жена твоя, я несчастная, обесславленная девушка, которой ты не можешь возвратить честь… Мое место не в здешнем мире… оно возле Бога, который, может быть, простит мне невольное преступление моей жизни и мою добровольную смерть…

– Жанна, именем этого Бога, на которого ты надеешься и в которого я верую, не говори таким образом! Ты знаешь, что виновен один я! Да, я злодей! Я совершил гнусный поступок! Но если я обманул тебя, так это потому, что я тебя так любил, это потому, что мое уважение к тебе было так же безгранично, как моя любовь… это потому, что я знал, что ты скорее умрешь, чем сделаешься моей любовницей…

– И ты не ошибался, Рауль… ты видишь, я была твоей любовницей и потому хочу умереть…

– Но ты говоришь, что ты мне прощаешь!..

– О! Да, я тебе прощаю и от всей души! Богу это известно… Бог это видит!..

– Когда прощают, тогда сожалеют… не наказывают, а ты хочешь наказать меня!.. ты хочешь разбить мне сердце!

– Я хочу возвратить тебя другой женщине, которой ты принадлежишь… законно.

– О! не говори мне об этой женщине! не говори мне об этой гнусной твари, которая живетт только для моего несчастья погибели!

– Ты ее муж, Рауль… между ею и тобой я служу препятствием; ничто не должно разлучать тех, кого соединил Бог… препятствие должно исчезнуть, и потому, повторяю, я не имею права жить…

– Ну, если ты не хочешь быть моей женой, будь моей сестрой, но не оставляй меня.

– Твоей сестрой, Рауль?.. Это невозможно!

– Невозможно, говоришь ты? Невозможно! Почему?..

– Потому, что прошлое превратит это сладостное звание в кровосмесительную насмешку. Когда брат был любовником, он уже не может быть братом…

– Итак, ты добровольно умираешь?

– Да, Рауль, добровольно.

– Но разве ты не знаешь, что Господь не позволил ни одному из своих созданий располагать своею жизнью? разве ты не знаешь, что самоубийство – преступление?

– Знаю, но я уже тебе говорила, я надеюсь, что Господь простит мою смерть…

– А простит ли он тебе мою смерть? – вскричал Рауль, выхватив из-за пояса пистолет.

Жанна приподнялась и пролепетала с выражением глубокого ужаса:

– Рауль… Рауль… ради Бога, что хочешь ты сделать?

– Я хочу сказать, что если ты решишься умереть, я умру первый!.. Клянусь тебе моей любовью и моим отчаянием, что я сейчас же размозжу себе голову – здесь, на твоих глазах – если ты не поклянешься мне, что будешь жить!..

И как бы желая придать больше силы своим словам, Рауль зарядил пистолет и приставил его ко лбу.

– Остановись! – вскричала молодая женщина, наконец побежденная своим испугом и этим великим доказательством, – я согласна… я буду твоей сестрой… я буду жить… не убивай себя…

Рауль выронил оружие и, схватив Жанну в объятия, прижал ее к груди с нежной горячностью, вовсе не походившей на братскую.

– Теперь скажи же мне скорее, – спросил он, – что тебя убивает? Яд?

– Нет… – отвечала Жанна, потупив свои большие глаза.

– Но что же?

Молодая женщина колебалась с секунду, потом ответила или скорее пролепетала:

– Голод…

– Голод?! – повторил Рауль, остолбенев.

– Да… три дня… с тех пор как оставила твой дом… я не ела ничего!..

– О! несчастная… несчастное дитя! – вскричал Рауль, ударив себя по лбу.

И, положив Жанну на постель, молодой человек схватил лампу и бросился из комнаты через коридор. Растворив окно, выходившее в сад, он закричал Жаку:

– Садись на лошадь, скачи в ближайший дом и стучись до тех пор, пока не проснутся. Предложи золото, все золото, какое только есть у тебя в карманах, за кусок хлеба и бутылку вина… Если же не захотят тебе отворить, не захотят продать, выбей дверь и возьми насильно! Речь идет о жизни и смерти!

– Еду, кавалер, еду! – отвечал Жак, бросившись со всех ног к саду.

Через минуту Рауль услыхал неистовый галоп лошади, скакавшей по направлению к Буживалю, и вернулся к Жанне.

Истощенная волнением и трехдневным постом, бедная женщина, казалось, была без чувств, и слабое и неправильное дыхание изредка приподнимало ее исхудалую грудь. Веки ее были опущены, и, если бы мраморная бледность могла увеличиваться, мы сказали бы, что Жанна была теперь еще бледнее, нежели в ту минуту, когда Рауль вошел в ее комнату в первый раз.

Кавалер стал на колени перед кроватью и поднес к губам руку молодой женщины. Жанна почувствовала, что горячая слеза упала на эту руку, которую она не имела силы приподнять. Несколько минут прошло таким образом. Переполненное сердце Рауля не позволяло ему произнести ни одного слова. Притом Жанна находилась в таком истощении, что лучше было не заставлять ее говорить. Вскоре снова послышался топот лошади. Это возвращался Жак. Рауль взял лампу и вышел отворить дверь, выходившую на улицу.

CCXVI. Побег

В ту минуту, когда дверь, скрипя, повернулась на своих заржавленных петлях, Жак. уже успевший слезть с лошади, привязывал ее к железному кольцу, вбитому в стену.

– Скорее, кавалер! – закричал он. – Скорее! Богу было угодно, чтобы вам понадобилось послать меня туда!..

– Что же случилось? – спросил изумленный Рауль.

– Ни слова… ни одного вопроса. Ступайте скорее, берите мадам, на лошадей и бежим отсюда…

Повелительный тон слуги с господином доказывал лучше всех объяснений на свете неизбежную опасность. Рауль не расспрашивал, но повиновался. В секунду очутился он в комнате Жанны, взял ее на руки и с этой легкой ношей сбежал вниз еще скорее, чем поднялся наверх. Жак ждал его, держа обеих лошадей за поводья.

– Кавалер, заприте дверь, – сказал он, – но не гасите лампу… Увидев внутри свет, наши преследователи подумают, что в доме кто-нибудь есть, и потеряют время, выбивая дверь, а мы между тем успеем отъехать подальше…

Рауль исполнил то, что советовал ему Жак. Слуга продолжал:

– Садитесь скорее на лошадь, кавалер… я подам вам мадам.

В самом деле, он поднял Жанну и положил ее на левую руку Рауля, который взял поводья правою.

– Теперь, кавалер, – продолжал Жак, вскочив на лошадь, – надо не ехать, а лететь… Послушайте…

Рауль прислушался. Со стороны Буживаля раздался глухой, постепенно увеличивающийся шум, состоявший из различных звуков. Это был стук колес, топот нескольких лошадей и звуки оружия.

– Что это? – спросил Рауль.

– Я вам объясню все… едем!

Рауль и Жак пришпорили лошадей и быстро поскакали по траве, чтобы избегнуть топота копыт и искр, могущих брызнуть из-под подков.

Через полчаса быстрой езды беглецы находились уже у высокой горы, господствующей над Сен-Жерменом. Направо протекала Сена, налево возвышался густой лес, ныне исчезнувший, но прежде соединявшийся с Марлийским лесом.

– О! – прошептала Жанна, – как я страдаю!

Рауль тотчас остановил свою лошадь.

– Есть у тебя хлеб и вино? – спросил он Жака.

– Есть, кавалер.

– Едем же в лес! Если за нами погоня, мы должны уже далеко опередить ее, и несколько минут остановки не значат ничего…

Беглецы въехали в чащу леса, и Жак подал Раулю небольшой ломоть хлеба и бутылку вина. Рауль поднес бутылку к губам молодой женщины и дал ей хлебнуть один глоток.

– О, это жизнь… – пролепетала Жанна, – это жизнь…

Рауль разломил хлеб на несколько кусков и дал умиравшей от голода Жанне самый маленький кусочек.

– Кушай медленно, моя возлюбленная, – сказал он ей, – после трехдневного голода опасно есть много и не надо слишком торопиться…

– Еще… еще немножко… – отвечала молодая женщина, которую вкус пищи заставил еще сильнее почувствовать голод.

Рауль дал ей второй кусок хлеба и заставил выпить новый глоток вина.

– Еще… еще немножко… – прошептала Жанна во второй раз.

– Через час, моя обожаемая сестра, – шепнул Рауль, – теперь довольно.

– Брат мой, – отвечала Жанна тем же тоном, – да будет твоя воля…

Беглецы снова выехали на дорогу и пустились вскачь.

Скоро они достигли Сен-Жерменской горы, на которую невозможно было подниматься иначе как шагом, и Рауль воспользовался этим, чтобы расспросить Жака.

– Кавалер, – отвечал последний, – вот что случилось, и никто не разуверит меня, что только чудо, истинное чудо спасло нас. Помните ли вы напротив марлийской машины домик, который стоит на краю дороги, под большими деревьями?

– Помню, – сказал Рауль.

– Над воротами этого дома, – продолжал Жак, – воткнут пучок остролистника, что и означает, что это кабак. Я сошел с лошади и постучался, в полном убеждении, что мне долго не будут отвечать. Вышло напротив, при первом же ударе мне отворили. В комнате было два человека – толстый мужчина, державший еще запор от дверей, и мальчик лет пятнадцати, спавший на стуле у камина. Я остановился у дверей, держа лошадь за узду, и подал толстяку экю, говоря: «Дайте мне хлеба и бутылку вина».

«Сейчас, – отвечал он, – но разве вы не войдете?»

«Нет, у меня нет времени», – ответил я.

«Вы, наверно, из отряда полицейский?» – сказал он, подходя шкафу, чтобы достать хлеб и бутылку вина.

Слово «полицейский» заставило меня навострить уши. На всякий случай я отвечал:

«Да, конечно!»

Толстяк вернулся с хлебом и бутылкой и, подавая их мне, сказал:

«Итак, нынешней ночью вы отправитесь?»

«Да», – отвечал я.

Мне хотелось понять, о чем он говорил, но в смущении я не мог придумать, как бы расспросить его подробно. К счастью, он прибавил:

«Мой сын Николя, который спит на стуле, должен проводить весь отряд в Маленький Замок, в дом госпожи Шанбар, ему обещали за это экю…»

Этого мне было достаточно, и я вскочил опять в седло.

«А что же вы не берете сдачу?» – сказал мне толстяк.

«Остальное – вашему сыну Николя».

«Ну, вы славный человек, и я выпью за ваше здоровье».

«Спасибо».

Я хотел уже ехать, как вдруг толстяк высунулся из дверей и сказал:

«Вот они едут, слышите… сыщики и объездная команда… с ними карета».

«Очень хорошо».

«Что ж вы их не ждете?»

«Ведь здесь я не на своем посту и должен поторопиться на указанное место… не говорите, что вы меня видели, а то вы введете меня в беду».

«Езжайте спокойно… я ничего не знаю, ничего не ведаю».

Таким образом мне удалось купить скромность трактирщика за один экю. Я пустил лошадь во весь опор и прискакал в замок. Остальное, кавалер, вы уже знаете.

Рауль выпустил поводья, которые держал, как нам известно, правой рукой, схватил руку Жака и пожал ее, несмотря на почтительное сопротивление верного слуги.

– Друг мой, – сказал он ему, – ты наш спаситель!..

– Ах! кавалер, – прошептал Жак, – не говорите этого, а то, право, я расплачусь как теленок.

– Верное, доброе сердце! – воскликнул Рауль. – Если когда-нибудь, друг мой, я достигну счастья, я уделю тебе его щедрую долю!

Между тем беглецы достигли вершины Сен-Жерменской горы и находились возле того знаменитого замка, в котором Людовик XIV предложил гостеприимство Иакову II. Здесь уже всякий след опасности исчезал для них, потому что Рауль и Жак могли, наконец, съехать с большой дороги, хорошо зная в лесу все тропинки, которые вели от Сен~Жсрмена в замок Ла-Бом. Если полицейские могли до тех пор преследовать их по следам, то ночью не было никакой возможности продолжать погоню в непроходимой сети беспрерывно пересекавшихся тропинок. Итак, Рауль подумал, что он спокойно может дать вздохнуть утомленным лошадям и накормить Жанну. Потом беглецы опять поехали, только уже гораздо тише.

Когда они выехали из леса, было около трех часов утра, и уже мерцающий свет начинал делать прозрачным мрачное покрывало ночи. Прямо перед ними в тумане виднелась огромная черная масса странной и почти фантастической формы. Эта масса и была целью, к которой стремился Рауль. Это был замок Ла-Бом.

CCXVII. Четырехугольная башня

В несколько минут беглецы доехали до центрального двора замка, развалины которого отчасти еще были покрыты темнотою.

– Милое, возлюбленное дитя, – сказал Рауль Жанне, между тем как Жак отводил лошадей в конюшню, – можешь ли ты идти, или мне нести тебя на руках?

– Мне кажется, друг мой, – отвечала Жанна, – что если я обопрусь на твою руку, у меня достанет сил… Нам, верно, идти недалеко?

– О, да! Очень близко…

– Ну так пойдем…

Жанна ухватилась обеими руками за руку Рауля и, поддерживаемая им, пошла медленными, колеблющимися шагами.

Помнят ли наши читатели первый приезд кавалера де ла Транблэ в Проклятый Замок вместе с Эмродой?.. Нам приятно это думать, потому что мы рассчитываем на точность их воспоминаний, чтобы избавиться от ненужных повторений. С того времени, уже довольно отдаленного, ничто не изменилось в старом замке; только обрушилось несколько старых стен, да темная зелень плюща разрослась еще гуще – вот и все. Рауль привел Жанну к углу двора, к тому месту, где был сделан узкий проход. Мы уже знаем, что Рауля, редко приезжавшего в замок Ла-Бом, беспрестанно там ждали, как главного начальника фальшивомонетчиков. А потому и на этот раз все произошло точно так же, как в первый приезд Рауля. Все прежние подробности повторились. Явились железная лампа, и маленькая лестница с шелковыми перилами, и восхитительная гостиная. Войдя в эту комнату, Рауль положил Жанну в мягкое кресло возле камина. В своей легкой одежде молодая женщина озябла от ночного холода.

– Ах! – прошептала она, протягивая руки к огню, – ах! как здесь тепло и хорошо!..

– Друг мой, – спросил ее Рауль, – ты страдаешь?

– Нет, только я голодна… очень голодна… Нельзя ли мне съесть чего-нибудь?..

Мы знаем также, что в ожидании приезда Рауля в замке всегда была готова закуска. Осторожно накормив Жанну, Рауль отнес ее, с заботливостью матери, в верхний этаж и уложил в постель, потому что Жанна, еще будучи на руках его, заснула уже спокойным и глубоким сном. Вино подействовало на ее слабость, и глаза ее невольно закрылись.

Рауль тоже был изнурен усталостью и умирал с голоду, потому что целых три дня почти ничего не ел и очень мало спал. Поэтому он плотно поужинал и растянулся на диване, который должен был служить ему постелью. Было уже светло, когда он проснулся, Жанна еще спала. Сладкий и живительный сон почти совершенно изгладил на лице ее следы, сделанные горестью и голодом. Молодая женщина не была уже бледна; румянец играл на ее щеках, и губы по-прежнему сияли свежестью. Рауль сел возле кровати своей возлюбленной и ожидал, когда она раскроет глаза. Это ожидание продолжалось около часа. Наконец Жанна проснулась. Когда она увидала Рауля возле себя, первым ее движением было броситься к нему не шею… Но вдруг она вспомнила все, остановилась и протянула руку, которую Рауль страстно прижал к губам.

Жанна почти совсем оправилась, и Рауль, понимая, что раньше или позже, но надо же будет поговорить с нею обо всем, что случилось, сказал себе, что гораздо лучше кончить все тотчас же. Он поспешил расспросить Жанну обо всем, и она рассказала ему, с каким ужасом узнала от Жака, что человек в черном платье, очень похожий на полицейского, приезжал за ним от регента; рассказала о посещении Антония Верди, которая объявила ей, что Рауль был уже женат, и о своем отчаянии, когда она увидала доказательство этой ужасной истины… Жанна рассказала ему и о том, как она решилась умереть, как ей пришла мысль умереть в том месте, где она родилась, и как она ушла пешком, без денег и взяв с собою только ключ от того дома, из которого хотела сделать себе могилу. Она говорила, что, дойдя ночью до Маленького Замка, она заперла за собою дверь, с твердой уверенностью, что эта дверь уже не отворится для нес живой!.. Она спрашивала себя тогда, какой род смерти выбрать ей, и так как ей казалось, что она менее оскорбит Бога, если не наложит на себя преступную руку и останется, так сказать, чуждою делу разрушения, она решилась уморить себя голодом… С трогательным суеверием оделась она в белое платье и, пока еще у ней оставались силы, обходила аллеи того сада, который был свидетелем игр ее детства. Ночью ей было страшно в темноте, и она зажигала в своей комнате маленькую лампу. На третий день утром она была так слаба, что не могла уже сойти с лестницы. Этот третий день показался ей очень печален и очень длинен, и тем печальнее и длиннее, что она начинала страдать от мучений голода. Тоска сменяла тоску, холодный пот орошал все тело, странный шум гудел в ушах, огненные искры мелькали перед глазами. Среди этих неописуемых страданий бывали минуты спокойствия. Агония вдруг прекращалась, но затем, чтобы начаться снова. Наконец настала ночь.

«Я не увижу завтрашнего рассвета», – говорила себе Жанна.

Она дотащилась до постели, закрыла глаза и ожидала смерти. Но вместо смерти явился Рауль и с ним – жизнь!..

CCXVIII. Человек с галунами

Вечером в тот же день Рауль сказал Жанне, что уедет на двадцать четыре часа, но что, может быть, это отсутствие продолжится и дня два или три. В Четырехугольной башне, точно так же как в комнате Магов и в квартире на улице Круассан, было очень много разных костюмов. Рауль де ла Транблэ надел кавалерийский мундир, выбрал восемь человек самых умных и самых преданных из фальшивомонетчиков, хорошо вооруженных и на прекрасных лошадях, и отправился с ними по лесу и по проселочным дорогам, которые вели в Сен-Жермен.

Рауль и его верные спутники ехали в Париж. В час пополуночи достигли они Маленького Замка. Массивная дверь была выбита, и никто не позаботился поставить ее на место. Таким образом прохожие преспокойно могли повытаскать все из этого бедного жилища.

– Хорошо! – прошептал кавалер, отправляясь дальше. – Прекрасно!.. Как ни велик счет, но по нему легко будет расплатиться!

Маленькая группа въехала в Париж без малейшего затруднения, благодаря мундиру и эполетам Рауля. На том самом месте, где находится ныне театр Разнообразия, Рауль сошел с лошади. Он велел своим людям разойтись по разным гостиницам, которые сам им назначил, приказав соблюдать величайшую осторожность. Назначив им время и место, в котором они должны были сойтись, Рауль отправился на улицу Круассан. Все было в порядке в таинственной квартире, которую полиция регента еще не открыла…

Оставим на время кавалера и его спутников. Мы скоро узнаем, зачем они приехали в большой город.

Пробило полночь на всех часах Парижа, Антония Верди накануне ужинала в Пале-Рояле и потому располагала вознаградить ночью спокойного сна утомление прошлой ночи, проведенной без сна.

Она отослала своих горничных и в будуаре, уже нам известном, легла на диван, стоявший перед камином. Она перебирала в уме своем многочисленные и странные события, происшедшие в течение последних дней. Узнав накануне о победе Рауля и Жанны, она предполагала, точно так же как и регент, что они убежали вместе, проклинала неловкость полиции, которая не умела помешать этому двойному побегу, и внутренне насмехалась над рыцарской верой Филиппа Орлеанского слову дворянина. Бесполезность обыска в Маленьком Замке еще более увеличила раздражение бывшей мадемуазель Люцифер.

Антония Верди чувствовала к Раулю такую же глубокую и безграничную ненависть, как ту любовь, которую некогда внушил ей прекрасный кавалер. Отчего происходила эта ненависть? В чем могла Антония упрекнуть того, чьей женой она сделалась только по милости гнусного убийства Деборы?.. Антония ненавидела Рауля потому, что Рауль убил д'Авизака, которого она любила или воображала, будто любит… Она ненавидела его потому, что он ранил виконта д'Обиньи, ее покровителя в Пале-Рояле, и потому, что Жанна была причиною смерти виконта. Она ненавидела его, наконец, потому, что он сделался ее соперником в милости регента, хотел разрушить пьедестал, на котором она красовалась. Для души, такой развращенной, так глубоко порочной и злобной, какая была у Антонии Верди, не было ли во всем этом множества побудительных причин для неумолимой ненависти?..

Итак, Антония Верди размышляла… глубокие морщины прорезывались между ее черными бровями, и молнии сверкали из ее больших глаз, как из красных зрачков молодой тигрицы. Вдруг она услыхала у парадной двери звонок.

– Кто бы мог прийти в такое время? – спросила себя молодая женщина.

Но почти тотчас же она приняла опять небрежную позу, говоря:

– Какое мне дело?..

Посмотрим же, что происходило вне отеля, пока Антония Верди мечтала в своем будуаре.

Большая карста, совершенно черная и по наружности походившая на те траурные карсты, которые бывают на похоронах, медленно въехала в улицу Серизэ и остановилась шагах в пятидесяти от дома, подаренного регентом Антонии, Карета эта была запряжена парой лошадей очень дорогих и, по-видимому, неутомимых. Четверо всадников сопровождали этот мрачный экипаж, в котором сидело трос мужчин. Когда карста остановилась, трое мужчин вышли из нее. При свете фонарей, хотя и довольно слабом, можно было рассмотреть их костюм. Один был в широком синем кафтане с галунами и в шляпе, тоже обшитой позументами. Он держал в руке палку с золотым набалдашником. Двое других были в мундирах гвардейских солдат и с ружьями на плечах. Эти трое мужчин подошли к двери отеля, и человек в галунах позвонил в колокольчик.

Зная, что барыня не выйдет, и притом получив приказание не пускать к ней никого, привратник, или, как тогда говорили, швейцар, счел удобным лечь рано спать. Жан Каррэ и другие слуги тоже улеглись. С очевидной досадой спесивый швейцар, внезапно пробужденный от сладости первого сна, высунул свою голову в окно и спросил сердитым голосом:

– Что вам нужно?..

– Нам нужно говорить с вашей госпожой, синьорой Антонией Верди, – отвечал человек с галунами.

На улице было темно, и потому привратник не мог рассмотреть ни галунов, ни мундира.

– Придите завтра, – сказал он грубо.

– Мы хотим войти сейчас…

– В таком случае отворите двери сами, – с насмешкой отвечал привратник.

Человек, говоривший с ним, захлопал в ладоши. Двое всадников, находившихся возле карсты, тотчас подскакали.

– Сопротивляются… – сказал человек с галунами.

– Кто же вы?.. – пролепетал испуганный привратник.

– Мы имеем приказ регента! – отвечали ему. – Хотите отворить, да или нет?..

– Отворю… сию минуту отворю, благородный господин… Я потому не отворял, что не знал…

– Хорошо.

Швейцар в самом деле немедленно отворил дверь трепещущей рукою, потому что самый сильный и глубокий испуг овладел им. Трое мужчин вошли, а два всадника остались на часах на улице.

– В котором этаже спальная синьоры? – спросил человек с галунами.

– В первом.

– Есть у вас свечка или лампа?

– Есть…

– Принесите же поскорее.

Швейцар повиновался и тотчас воротился с лампой. Свет от этой лампы, осветив лицо полицейского, – читатели наши, конечно, давно уже узнали его – позволил увидеть, что этот человек был смугл как мулат и преклонных лет, по крайней мере судя по его глубоким морщинам и совершенно седым усам. Произношение у него было какое-то горловое и странное, очень неприятно поражавшее слух,

– Покажите нам дорогу, – сказал он.

– В спальную синьоры?

– Да.

– Угодно вам, чтоб я позвал горничную барыни?..

– Нет.

– Но если барыня уже легла?..

– Она встанет…

– Нельзя ли ей доложить?..

– Невозможно.

– Барыня никогда не поверит, что я не виноват ни в чем, и когда вы уедете, непременно мне откажет…

– Не беспокойтесь!

– Но…

– Довольно!.. ступайте!..

Эти последние слова были произнесены таким повелительным тоном, что бедный привратник не смел более сказать ни слова. Не успев ничего накинуть на себя, несчастный прошел через двор в одних панталонах, туфлях и колпаке. Отворив дверь в сени, он трепещущими, нерешительными шагами пошел по прекрасной лестнице, покрытой великолепным пунцовым ковром с большими цветами. Эта лестница вела в первый этаж. Полицейский и двое солдат шли за ним.

CCXIX. Арест

Наверху лестницы дрожавший от страха швейцар отворил белую с позолотой дверь, которая вела в переднюю. Пройдя потом две большие залы, он вдруг остановился.

– Ну? – спросил его полицейский, – что ж вы нейдете далее?..

– Потому что не знаю, куда идти… вот это дверь в будуар барыни, а это в ее спальную… но я не знаю, в спальной ли барыня или в будуаре…

– А вот мы сейчас это узнаем, – сказал полицейский. И движением руки приказав одному из солдат подойти к одной двери, сам направился к другой.

В эту минуту Антония Верди, удивившись и испугавшись, что слышит шум так близко от себя, встала с дивана. Так как у ней не было недостатка в мужестве, она хотела узнать, откуда происходит этот шум, и, быстро отворив дверь, очутилась лицом к лицу с полицейским. В первую минуту изумления она отступила шага на два назад и вскрикнула. Полицейский со своей стороны сделал два шага вперед и вошел в будуар. Он слегка поклонился молодой женщине и сказал ей тем горловым и странным голосом, о котором мы уже говорили:

– Я имею честь говорить с мадам де ла Транблэ, выдающей себя за синьору Антонию Верди?..

– Да, – отвечала молодая женщина, призывая всю свою твердость, – я действительно мадам де ла Транблэ, или, если хотите, Антония Верди…

Полицейский опять поклонился.

– Мадам де ла Транблэ, я вас арестую, – сказал он потом.

– Вы меня арестуете?.. – повторила Антония, побледнев.

– Имею эту честь.

– Но это невозможно!..

Полицейский поклонился в третий раз, не говоря ни слова.

– Берегитесь!.. – вскричала молодая женщина, и глаза ее сверкнули гневом.

– Чего, позвольте спросить?..

– Вашего поступка. Знаете ли вы, что я фаворитка Филиппа Орлеанского, регента Франции?..

– Или по крайней мере одна из сто вчерашних фавориток, – заметил полицейский, – да, я это знаю.

– Знаете ли вы, что этот отель подарен мне регентом?..

– Знаю как нельзя лучше.

– Знаете ли вы, наконец, что Филипп Орлеанский, регент Франции, не простит тому, кто дотронется до волоска на голове моей или покусится на мою свободу, хотя бы на один час?..

– Я знаю все это, – возразил полицейский, – но я знаю также и то, что его королевское высочество Филипп Орлеанский, регент Франции, еще менее просил, если я нарушу его формальные приказания…

– Вы хотите сказать, что исполняете приказание регента?..

– Смею вас уверить в этом.

– Стало быть, у вас есть предписание?..

– Есть.

– Я имею право посмотреть его?..

– Вот оно…

Полицейский вынул из кармана пергамент с государственной печатью, развернул этот пергамент и подал его Антонии открытым. Она пробежала глазами с изумлением и испугом, который легко понять, следующие строки:

«Мы, Филипп Орлеанский, первый принц крови и милостью Божией регент Франции,

Приказываем и повелеваем Пьеру-Шарлю Водуа, комиссару дворцовой команды, немедленно отправиться в улицу Серизэ в Париже в дом мадам де ла Транблэ, выдающей себя за Антонию Верди, захватить там вышесказанную госпожу и, не дозволяя ей иметь сообщение с кем бы то ни было и по какой бы то ни было причине, отвезти ее в место, указанное словесно вышеупомянутому Пьеру-Шарлю Водуа».

Затем следовали число, подпись регента и печать. Пергамент выпал из рук Антонии Верди.

– В немилости!.. – прошептала она, – арестована!.. Но что-же я сделала?

Полицейский поднял пергамент, положил его в карман и отвечал:

– Не знаю…

– Куда вы меня везете?..

– Я имею приказание не объяснять вам этого.

– О! Боже!.. Боже!.. – вскричала молодая женщина, ломая руки. – Но я погибла!.. погибла!..

Полицейский неприметно пожал плечами, как человек пресыщенный сценами такого рода, и так как Антония Верди совершенно уже потеряла всю свою твердость и продолжала стонать и отчаиваться, он сказал ей сухим тоном:

– Поторопитесь, сударыня: приказание формальное, и я не должен терять ни минуты…

– Однако вы не можете же увезти меня в таком виде… – пролепетала несчастная женщина.

– Отчего же, сударыня?

– Я почти не одета…

– Наденьте платье, если хотите, только поскорее…

– При вас? при этих мужчинах?..

Полицейский опять пожал плечами, но на этот раз уже очень заметно.

– К чему это такая комедия?.. вы беспрестанно ужинали в Пале-Рояле! Мне кажется, что этого довольно…

Антония не сказала ни слова, надела наскоро черное платье и набросила на плечи шелковую мантилью.

– Могу я взять с собой какую-нибудь одежду? – спросила она.

– Не нужно.

– А денег?..

– Вы не будете иметь в них нужды.

– Но что же будет с моим домом… с моими людьми?..

– Обо всем этом позаботятся.

Антония рыдала.

– Вы готовы?.. – спросил полицейский.

– Готова.

– Пойдемте же…

Взяв за руку молодую женщину и скорее увлекая ее, нежели поддерживая, полицейский быстро повел ее по всем комнатам, с лестницы и через двор. Дверь на улицу оставалась отпертой. Полицейский хлопнул в ладоши. Черкая карета, сопровождаемая четырьмя всадниками, тотчас подъехала. Полицейский отпер дверцу и сказал:

– Садитесь.

Антония повиновалась. Полицейский сел возле нес. Дверца была заперта ключом. Два солдата влезли на запятки – и печальный экипаж, Б сопровождении четырех всадников, с великим шумом покатился по мостовой спящего города. Окна в карете были закрыты подвижными ставнями, и темнота в ней была глубокая, так что пленница решительно не могла иметь никакого сообщения с кем бы то ни было.

Доехали до ворот Парижа – Антония Верди не знала, до которых. Полицейский опустил ставень и закричал солдатам, стоявшим у заставы:

– По повелению регента – государственных пленников!

Солдаты отдали честь, и карета проехала. Когда стук колес затих на немощеной дороге, полицейский мог расслышать раздирающие душу рыдания пленницы. Он, по-видимому, нисколько не был ими тронут или, по крайней мере, не старался предлагать ей те пошлые утешения, в которых мужчины, несмотря на свои лета и положение в свете, никогда не отказывают женщине молодой, прелестной и находящейся в горести, даже если эта женщина виновна и заслужила свое несчастие. Впрочем – нам кажется, что читатели должны были заметить – полицейский действовал скорее как враг, удовлетворяющий свою ненависть, нежели как агент, только исполняющий поручение.

Около двух часов карета ехала с равной быстротой. В конце этого времени она вдруг остановилась.

– Приехали мы? – пролепетала Антония Верди едва внятным голосом.

– Нет еще… было единственным ответом, которого она добилась.

Карета остановилась, доехав до очень крутой горы, и тотчас же из чащи леса были выведены две лошади в полной упряжи. Это была смена, приготовленная заранее. Лошадей перезаложили, и карета покатилась снова.

CCXX. Что было говорено в карете между полицейским и пленницей

До сих пор полицейский и пленница не разменялись ни одним словом, за исключением краткого вопроса и отрывистого ответа, приведенных нами выше.

Но вот – пока лошади поднимались шагом на крутую гору, о которой мы говорили – полицейский вдруг так страшно захохотал, что мы можем сравнить его хохот только с сатанинским смехом Мефистофеля в ту минуту, как он погубил душу Маргариты. Услышав этот страшный и зловещий припадок веселости, Антония Верди поняла, что, несмотря на весь испуг, который она уже испытала, в ее душе должно было найтись еще место для нового испуга. Этот инстинктивный ужас, впрочем, почти тотчас же оправдался. Голос, вовсе не походивший на горловое произношение полицейского, голос, заставивший пленницу подпрыгнуть на подушках, вдруг вскричал:

– Кажется, прекрасно сыграно, и если Антонии Верди удалось выиграть первую партию, то я довольно хорошо отыгрался!.. Что об этом думает мадмуазель Люцифер?..

– Кто вы? но кто же вы?.. – пролепетала молодая женщина, спрашивавшая себя, не с ума ли она сошла или бредгорячки не возмутил ли ее мозг.

– Как кто я? – отвечал голос. – Вот вопрос вовсе не любезный! Возможно ли, чтобы грациозная и очаровательная Венера не узнала теперь своего возлюбленного супруга, которого она, однако, так хорошо узнала намедни, в кабинете регента?..

– Рауль!.. – вскричала пленница с неописуемым ужасом. – Рауль!.. Ах! я погибла!..

– Да, кажется, так… я должен вам в этом признаться, душа моя… – отвечал Рауль.

– Я не унижусь до того, чтобы упрашивать вас… – отвечала Антония.

– И вы правы… – перебил Рауль.

– Но я могу спросить вас, что вы хотите делать со мною?.. – продолжала молодая женщина.

– Вам очень хочется это знать?..

– А вам разве не хочется мне сказать?..

– Э, Боже мой! вовсе нет… видите ли, я сделаю с вами то же самое, что вы хотели сделать со мной…

– Стало быть, я умру?.. – невольно прошептала Антония.

– Беру в соображение это признание, – сказал Рауль, засмеявшись.

– Убейте же меня сейчас!..

– О нет! – сказал Рауль с горечью, – нет, не сейчас!..

– Я в вашей власти, и вы хотите моей смерти – зачем же ждать?..

– Зачем? Вы меня спрашиваете, зачем? Извольте, я вам отвечу. Мне нужно быть вдовцом, это правда, но время терпит; и до того дня, в который я, обливаясь слезами и с растерзанным сердцем, привяжу себе на левую руку черный креп, до того дня я успею заплатить вам за страшную тоску, за несчетные страдания, которыми обязан вам… Этот долг тяготит меня… я хочу освободиться от него наконец!.. Словом, я сделаюсь вдовцом только тогда, как уплата покажется мне достаточно полной…

– Стало быть, вы хотите меня мучить?..

– Полноте!.. разве вы принимаете меня за палача?.. Верно, душа моя, после нашей разлуки вы жили в очень дурном обществе, если набрались подобных идей!.. Мучить вас?.. Фи!.. Я предоставлю вам самим страдать, вот и все… а это совсем другое дело!.. Что же прикажете? у меня нет, как у вас или как у регента, Бастилии к моим услугам, но я заменю ее как могу… впрочем, вы это увидите… Не все могут делать вещи в широком размере… надо сообразовываться со своими силами… Притом ведь вы знаете эту старую пословицу: кто делает то, что может, тот исполняет свой долг!..

Рауль замолчал. Антония усиливалась преодолеть безграничный ужас, внушаемый ей холодными насмешками Рауля, под которыми так мало скрывались планы неумолимого мщения. Она не лгала, когда говорила, что хотела бы умереть сейчас же: она хорошо понимала, что ничем в мире не обезоружит Рауля и что он приготовлял ей будущность хуже самой смерти. Наступило продолжительное молчание. Потом кавалер де ла Транблэ заговорил, но тоном совсем не похожим на тот, которым говорил до сих пор, а тоном суровым, печальным, почти торжественным:

– Вы считали себя слишком могущественной, и, как это часто случается с людьми, которые считают себя сильными, а между тем вовсе не сильны, вы поступили очень неблагоразумно!.. Разве я искал вас?.. Разве я помнил о вашем существовании?.. Разве я не забыл мою любовь, которую вы затоптали ногами, мое счастие, которое вы отравили, мою будущность, которую вы постарались погубить?.. У меня была в сердце другая любовь… Я приобрел другое счастие… Я составил себе другую будущность… Я наслаждался всем этим, не думая – о вас, преступной и убежавшей супруге… бесстыдной искательнице приключений!.. Повторяю вам, вы так мало занимали места в моей жизни, что я не сохранял даже к вам ни ненависти, ни презрения, и если бы мне пришлось нечаянно встретиться с вами, я постарался бы не узнать вас. Как вдруг вы бросились на мою дорогу… вы захотели мне препятствовать, сделались моей соперницей, моим врагом… вы напали на меня!.. Этого было уже слишком много, не правда ли?.. и вы бы должны были это понять… Однако ж вы нашли, что этого мало! Не довольствуясь тем, что вы напали на меня, вы вздумали еще преследовать ангела непорочности и любви… самое восхитительное воплощение целомудрия, доброты, преданности, всех благородных женских добродетелей!.. Вы отправляетесь к этому ангелу, гнусная и вероломная женщина! вы открываете ей, что человек, которого она любит со всей горячностью первой и единственной любви, лжец и злодей, что он низко обманул ее, что она не имеет права носить имя, которое принадлежало уже другой! Вы это сделали!.. Через вас этот ангел плакал!.. через вас этот ангел страдал!.. через вас этот ангел желал умереть!.. Вы должны заплатить мне за эти слезы!.. вы должны заплатить мне за эти горести!.. вы должны заплатить мне за эту медленную агонию, прерванную при последнем часе только одним чудом! Я клянусь вам, я не знаю, как вы расплатитесь по этому страшному счету, потому что вся кровь из ваших жил, проливаемая капля по капле, не будет стоить для меня одной слезы Жанны де Шанбар!.. Вы видите, что я был прав, говоря вам сейчас: вы поступали очень неблагоразумно! Но теперь, поверьте мне, если негодование и душит меня, то гнев не ослепляет. Если вы можете сказать что-нибудь в свое оправдание, чего я не знаю и что могло бы уменьшить ваши преступления, говорите – я слушаю вас…

Антония не отвечала. Рауль, удивленный этим молчанием, удивленный в особенности тем, что не слышит ни жалоб, ни стонов, отыскивал в потемках руку своей пленницы. Рука эта была холодна как лсд.

«Если она умерла, – подумал Рауль, – тем лучше… стало быть, правосудие Божие было снисходительнее моего!..»

Но Антония Верди не умерла; она была только без чувств. С этой минуты совершенное безмолвие царствовало в карете до тех пор, пока кучер не остановил лошадей у замка Ла-Бом. Была еще ночь. Обморок пленницы не прекращался. Два мнимых солдата сошли с запяток, вынули из кареты бесчувственное тело Антонии Верди, сделали из своих ружей род носилок, на которые положили молодую женщину, и пошли, в сопровождении Рауля, к разрушенному замку. Движение, а также холодный ночной воздух привели Антонию в чувство. Она начала испускать крики и невнятные жалобы.

– Зачем так плакать? – иронически сказал ей Рауль. – Зачем отчаиваться в ту минуту, когда я принимал вас в жилище, достойном вас? Разве таким образом владелица замка вступает в свои владения? Что же это были за люди – и д'Авизак, и д'Обиньи, и все те, которых я не знаю, если до такой степени отняли у вас ту очаровательную скромность и тс благородство, которыми вы некогда обладали в такой высокой степени…

Между тем как кавалер оканчивал эту фразу, носильщики входили в развалины. Филин, сидевший на обломке обрушившейся стены, улетел с зловещим криком.

– Счастливое предзнаменование! – вскричал Рауль. – Вы, конечно, согласитесь с этим!.. Приятный предвестник поздравляет вас с счастливым приездом!..

Носильщики дошли до середины парадного двора.

– Куда прикажете идти, кавалер? – спросил один из них.

– В Четырехугольную башню, друг мой, – отвечал Рауль.

Три раза хлопнул Рауль в ладоши. Дверь отворилась. Трое носильщиков вошли с Антонией Верди в залу, освещенную по обыкновению железной лампой.

CCXXI. Тюрьма

Рауль топнул ногою по широкой плите, которую легко было узнать по таинственному знаку, вырезанному на ней. Тотчас смежная с нею плита опустилась и открыла гранитную лестницу. Рауль сделал знак. Один из носильщиков схватил Антонию, которая не имела уже силы сопротивляться, и спустился с нею в глубину, Рауль последовал за ним. Теперь не слышно было уже того странного шума, не видать было того изумительного движения, которые поразили Рауля, когда он в первый раз спускался в это подземелье вместе с Эмродой. Теперь, напротив, повсюду было спокойствие смерти вместо движения и жизни… повсюду царствовало безмолвие вместо шума. Только, время от времени, слышался вдали слабый стук водяных капель, падавших с влажного свода на каменный пол.

При слабом свете лампы, которую нее второй из мнимых солдат, Рауль отворил железную дверь, сделанную в стене. Дверь эта выходила в коридор, который вел в прежние темницы замка. Рауль сделал по этому коридору шагов двадцать, отворил вторую дверь и сказал:

– Сюда.

Человек, который нес Антонию Верди, спустился с нескольких ступенек и вошел в тюрьму, нечто вроде погреба футов в пятнадцать глубины и десять ширины. На стенах висели орудия пытки, заржавленные железные цепи и ошейники. В углу лежала груда полусгнившей соломы. В эту тюрьму воздух входил через одно узкое отверстие, сделанное в своде в виде бойницы и выходившее на просторный двор. Пленница, находившаяся в совершенном изнеможении, была положена на солому, и носильщик вышел из тюрьмы. Рауль, скрестив руки и с улыбкой на губах, остановился на самой верхней ступени лестницы и сказал:

– Что вы думаете о моем мщении, Венера?..

Эти слова заставили Антонию Верди опомниться. Одним взглядом увидала она весь ужас своего положения и, как Гренгуар в церкви Парижской Богоматери, поняла, что может найти якорь спасения только в чем-нибудь очень патетическом. Она бросилась на колени и, протянув к Раулю умаляющие руки, вскричала голосом, прерываемым рыданиями:

– Рауль, сжальтесь надо мной… не осуждайте меня на муку, которая в тысячу раз ужаснее самой смерти… на отвратительную муку быть запертой заживо и без надежды в вечной могиле!.. Да… о! да, я виновна… да, я презренное существо… я совершила против вас такие преступления, за которые не простил бы ни один человек… но будьте выше людей, Рауль, и простите меня… Да… вы были правы, говоря мне, что я затоптала ногами ваше сердце, что я изменила вашей любви… но все-таки вы меня любили… вы сжалитесь над женщиной, к губам которой вы прижимали свои губы… Рауль, вспомни наши ночи любви… вспомни поцелуи твоей Венеры!.. И я также тебя любила… о! конечно, я тебя очень любила!.. но что же делать, я была слаба, я была безумна… я получила дурное воспитание… сердце мое сделали порочным, душу фальшивою… Я в этом не виновата, Рауль… Оставленный на произвол судьбы ребенок знаете ли что он делает?.. может ли он предвидеть, что из него выйдет?.. Разве это не извинения, Рауль?.. Послушай, я понимаю, что ты любишь другую женщину… я понимаю, что я должна умереть, чтобы эта женщина могла законно принадлежать тебе… но, если ты хочешь, я могу жить и считаться умершей… я готова подписать моею кровью, что я отказываюсь от всех моих прав на тебя и предоставляю тебе свободу жениться на другой. Если этого недостаточно, Рауль, ты богат, ты имеешь преданных людей, повинующихся тебе как полубогу, вели кому-нибудь из этих людей отвезти меня на другой конец света… и тогда, останется ли он там меня караулить или бросит меня, ты можешь быть уверен, что я никогда не возмущу твоей любви и твоего счастия… Я такое ничтожное существо, Рауль… что тебе до того, если я буду жива и свободна? Постарайся простить меня… постарайся… и может быть, ты найдешь, что прощение сладостнее мщения… Зачем ты не отвечаешь?.. зачем глаза твои с такой жестокостью смотрят на меня?.. Ты, однако, не безжалостен, я в этом уверена… ты мне не откажешь в милости, о которой я прошу тебя именем той, которую ты любишь!.. ты не оставишь меня страдать и умереть в этой мрачной тюрьме!..

Задушаемая слезами и рыданиями, Антония замолчала. Как она сказала, Рауль действительно слушал ее безмолвно, бесстрастно, с холодным взором, в котором выражалась неумолимая жестокость.

– Вы кончили? – спросил он через минуту.

Пленница сделала утвердительный знак.

– Пока вы говорили, – продолжал он, – я вас не прерывал… если вам угодно продолжать, я опять готов слушать вас с прежним вниманием… но вы кончили… вот вам мой ответ. Если вы верите в Бога, молитесь, чтобы Он простил вас и сжалился над вами, а я не прощу…

Антония Верди отчаянно вскрикнула и упала навзничь в судорожных конвульсиях. Рауль продолжал:

– Я говорил вам, что через вас моя возлюбленная Жанна де Шанбар хотела умереть… Три дня и три ночи ни капля воды, ни кусок хлеба не касались ее губ. Когда пройдут три дня и три ночи, вам принесут хлеба и воды… До тех пор вы будете страдать, как страдала Жанна де Шанбар…

Рауль замолчал. Дверь тюрьмы затворилась, и Антония Верди, погруженная в глубокую темноту, услыхала, как заскрипели запоры и массивный ключ повернулся с зловещим шумом в огромном замке. Еще несколько секунд шум удалявшихся шагов долетал до нее; потом и этот затих… потом затворилась вторая дверь… потом все смолкло.

CCXXII. Приготовления

Понятно, что у Рауля быки планы на будущее время. Мы – поверенный самых задушевных мыслей героя – мы знаем эти планы и откроем их нашим читателям.

Раулю страшно надоела жизнь, исполненная приключений, которую он вел столько лет. Он мечтал о счастии, о тихом и спокойном существовании, без опасностей и без честолюбия, в каком-нибудь очаровательном убежище, в каком-нибудь уголке, никому не известным, но вместе с Жанной, в союзе, освященном законом. Чтобы осуществление этой мечты сделалось возможным, надо было оставить Францию, надо было, чтобы Венера перестала жить. И так Рауль решился уехать и поселиться в Англии, под чужим именем. Мы уже знаем, как он хотел поступить с Венерой, чтобы она не могла служить ему препятствием.

Дней через десять после происшествий, рассказанных нами в предыдущих главах, Рауль сказал Жанне, что он опять оставит ее недели на две, но что эта разлука будет уже последней. Жак остался затем, чтобы ухаживать за молодой женщиной и защищать ее в случае надобности против всякой опасности. Он должен был при малейшей тревоге отвести Жанну в подземелье и убежать с нею через тот таинственный проход, о котором мы уже говорили прежде. Жак получил также приказание относить каждый день хлеб и поду в тюрьму к Антонии Верди.

Сделав все эти распоряжения и приняв все необходимые предосторожности, Рауль в один вечер уехал верхом, в сопровождении двух надежных человек, которые, так же как и он, везли огромные мешки с золотом. Рауль отправился в Нормандию с целью отыскать небольшую морскую гавань, в которой можно было бы секретно купить шхуну. На этой шхуне он надеялся свободно и безопасно добраться до берегов Англии, с Жанной и с теми из своих служителей, которые бы пожелали последовать за ним. Рауль не мог и думать о том, чтобы уехать из Гавра, где, вероятно, полиция имела деятельный надзор. Ему оставалось выбирать между многочисленными гаванями четвертого или пятого разряда, которые тянутся по всему нормандскому прибрежью. Он выбрал Фекан. На пятый день после отъезда из замка Ла-Бом Рауль приехал в этот город, где выдал себя за богатого руанского купца, желавшего приобрести небольшое судно для торговых сношений с Бордо и с Англией. Он купил очень хорошенькую, почти новую шхуну и тотчас же нанял пятерых матросов, в искусстве и честности которых ему поручился старшина моряков. Устроив все таким образом, чтобы маленькое судно было готово к отъезду не только каждый день, но каждый час, Рауль отправился назад к Жанне. Отсутствие его продолжалось ровно одиннадцать дней.

– Все ли благополучно? – спросил он Жака, который вышел встретить его.

– Все благополучно, кавалер.

– Мадам де ла Транблэ?..

– Здорова и с нетерпением ожидает вас…

– А пленница?..

– У ней не было недостатка ни в хлебе, ни в воде… она кажется спокойна, но после вашего отъезда ни разу не заговорила со мною.

– Она имеет причины быть спокойной, потому что скоро перестанет страдать…

– Вы намерены освободить ее?.. – спросил Жак с удивлением.

– Да, – отвечал Рауль со странной улыбкой, – да, я намерен освободить ее… Скажи нашим людям, – прибавил он, – чтобы через два часа они все, все без исключения, собрались в большом подземелье…

– Слушаю, кавалер,

Рауль пошел к Жанне, между тем как Жак отправился исполнять его приказание.

Через два часа фальшивомонетчики находились в полном комплекте в месте, назначенном их начальником. Он не заставил ждать себя.

– Друзья мои, – сказал им Рауль, – наше общество, столь цветущее до сих пор, приближается к концу… Сильная протекция, позволявшая нам существовать и пренебрегать всеми возможными полицейскими сыщиками, рушится… Я знаю наверно, что через несколько дней полиция явится отыскивать нас здесь, и потому нам остается только два выбора – сдаться и бесчестно погибнуть на колесе, на Гревской площади, при кликах свирепой и упоенной радостью толпы, или сопротивляться до последнего дыхания и быть погребенными под обрушившимися обломками этих сводов, которые мы взорвем… Избегаем же этих гибельных крайностей, пока еще можем… Вы знаете, за этими решетками лежат груды золота… Вот вам ключи… пусть каждый из вас возьмет себе этого золота сколько хочет, а потом пойдет куда ему укажет случай или фантазия… Через три дня я оставлю Францию, с тем чтобы никогда уже не возвращаться… Если кто-нибудь из вас пожелает ехать со мною, я охотно возьму его… Решайте же, что вы намерены делать, но решайте сию же минуту… Я сказал все.

После неизбежной минуты суматохи, которая должна была последовать за известием такого рода, фальшивомонетчики быстро решились. Двое из них изъявили желание ехать с Раулем; другие предпочли разойтись в разные стороны. Рауль отдал им ключи от двери, за которой хранилось золото, и пока они кидались на эти сокровища, хотя фальшивые, но все-таки сокровища, молодой человек вышел из подземелья. Наверху лестницы он нашел Жака, который неподвижно и безмолвно присутствовал при рассказанной нами сцене.

– Я даже не спрашиваю тебя, едешь ли ты с нами, друг мой, – сказал ему Рауль, – я слишком в тебе уверен, чтобы сомневаться…

– И Богу известно, что вы правы, кавалер! – вскричал слуга. – Но так как мы оставляем Францию через три дня, то я умоляю вас оказать мне милость…

– Какую?..

– Позвольте мне отлучиться на двадцать четыре часа.

– Куда ты хочешь ехать?..

– В Париж.

– Тебе очень этого хочется?..

– Очень, кавалер!

– Сердечное дело, не так ли? – сказал Рауль, улыбаясь.

Жак не отвечал, и Рауль из этого заключил, что попал метко.

– Если я не решаюсь дать тебе позволение, – продолжал он, – так потому, что боюсь за тебя. Я опасаюсь, чтобы в Париже тебя не узнали и чтобы ты не подвергся через это какой-нибудь опасности…

– О! вы можете быть спокойны, кавалер; я переоденусь и вооружусь с ног до головы…

– Ну хорошо… Когда же ты поедешь?..

– Сию минуту.

– А воротишься?..

– Завтра вечером.

– Не позже, не так ли?..

– Вам уже известна моя аккуратность…

– И не только твоя аккуратность, но и твоя преданность, а это гораздо лучше…

– Должен я теперь отнести пленнице хлеб и воду на завтрашний день, или вы отнесете сами?

– Я отнесу сам.

Жак поблагодарил своего господина и, переодевшись по-прежнему старым солдатом, сел на лошадь и уехал. Огромный палаш, о котором мы говорили, бился по боку его лошади.

На другой день все фальшивомонетчики, за исключением двух человек, которые пожелали ехать с нашим героем в Англию, оставили замок.

Подземелья были мрачны и пусты. Рауль, уже приготовившийся к отъезду, был одет по-дорожному. Костюм его был весь черный. Как будто чем-то озабоченный, он сунул в карман небольшой пузырек, обернутый черной бумагой, взял в левую руку огромный хлеб, а в правую большую кружку с водой и с тяжелой связкой ключей за поясом спустился в подземелье. Этот хлеб, эту воду он нес Антонии Верди, рассчитывая, что такого количества припасов пленнице достанет, по крайней мере, на неделю.

CCXXIII. Рауль и Венера

Рауль отворил дверь ее тюрьмы и остановился на первой из каменных ступеней лестницы. Антония Верди медленно повернула голову и взглянула на Рауля. Тогда в мыслях или скорее в памяти кавалера произошло нечто странное. Воспоминание, уже совершенно изгладившееся, вдруг явилось перед ним так ясно и так отчетливо, как будто бы происшествия, промелькнувшие в нем, случились только вчера. Рауль вспомнил видение, которое показывала ему Молох в графине воды…

– Итак, это была правда! – пролепетал он. – Молох не солгала… Десять лет назад я видел то, что должно было происходить сегодня, в этой тюрьме!.. О! таинственная, необъяснимая природа… Но откуда же происходил этот странный свет, освещающий иногда будущее для устрашенных взоров людей?..

Рауль подошел к Антонии Верди и поставил перед нею кружку и хлеб. Пленница хотела встать, но силы изменили ей: она упала на грязную солому, которая служила ей и седалищем и постелью.

– Это вы, Рауль? – сказала она голосом почти невнятным, – это вы… Так как вы не прислали вашего слугу, а пришли сами, значит, новый удар должен поразить меня… но каков он бы ни был, я жду его безбоязненно: я столько страдала, что уже не могу страдать более, без того чтобы не умереть… а смерть теперь для меня освобождение.

– Вы правы, Венера, – отвечал Рауль спокойно, – я в самом деле принес вам освобождение… Сегодня дверь этой тюрьмы затворяется с тем, чтобы никогда уже более не растворяться… В эту минуту вы в последний раз видите человеческое лицо…

Между тем как Рауль произносил эти слова, в Антонии Верди пробуждалась та горячая любовь к жизни, которая никогда не угасает, даже в сердцах самых жалких, самых несчастных существ.

– Итак… – пролепетала она, указывая на хлеб и на воду и дрожа всеми членами, – эта провизия?..

– Сберегайте ее, Венера, она уже не возобновится…

– Но когда не останется ничего… наступит голод… голод со всеми его муками? О! Рауль… Рауль… неужели вы останетесь безжалостны до конца?..

– Нет, потому что если вы хотите, вы можете избегнуть страданий, ужасающих вас…

– Хочу ли?.. ах! конечно, хочу… но каким образом?..

Рауль сошел с лестницы, подал Венере пузырек, завернутый в черную бумагу, и сказал:

– Вот смерть внезапная, поражающая в одно мгновение, видите, что от вас зависит не страдать…

Венера с жадностью схватила пузырек, но почти тотчас же уронила его на землю, вскричав:

– Смерть!.. повсюду смерть!.. Но я хочу жить!.. я хочу жить…

Рауль сделал несколько шагов к двери.

– Итак… – спросила Венера, задыхаясь, – итак, ты не хочешь, чтобы я жила?..

– Не хочу, – отвечал Рауль.

И он взошел на первую ступеньку.

– Ну, если уже надо умереть, я умру!.. – вскричала Венера. – Но прежде чем ты уйдешь, я растравлю в твоем сердце закрывшуюся рану и оболью ее кровью!.. Ты говоришь, что я сделала тебе много зла! Но ты еще не знаешь всего, что я сделала против тебя!.. Вспомни Дебору, твою обожаемую жидовку!.. эту израильскую женщину, которая приносила тебе в приданое свою дивную красоту, свои миллионы, свою любовь!..

Рауль остановился и обернулся. Лицо Венеры было покрыто мертвенной бледностью, а глаза налились кровью. В этом виде она походила на злобного демона, проклинающего все святое. Судорожный хохот подергивал ее губы. Она продолжала:

– Знаешь ли ты, что я сделала?.. Я убила Дебору!.. Дебора умерла от яда, который я налила ей, целуя се!.. Я убила Дебору!.. слышишь ли ты, Рауль? я убила Дебору!..

Рауль бросился к Венере с обнаженной шпагой, но вдруг он остановился в ту самую минуту, когда уже готов был погрузить ее в грудь страшного существа, которое угасающим голосом все еще шептало:

– Я убила Дебору!.. я убила Дебору!..

– Нет… нет… – вскричал Рауль, – эта кровь слишком нечиста для того, чтобы я сам пролил се!

Он опрокинул кружку с водой, раздавил ногой пузырек с ядом и ушел, вскричав:

– Умри же когда можешь, презренная женщина!.. умри как собака!.. и будь проклята!!!

Тяжелая дверь тюрьмы затворилась.

CCXXIV. Все хорошо, что хорошо кончается

В тот же вечер, при наступлении ночи, Жак воротился в замок Ла-Бом.

– Вчера, когда вы изволили спрашивать меня, зачем еду я в Париж, – сказал он Раулю, – я не мог отвечать вам на этот вопрос… Сегодня же, препятствие, сковывавшее мне язык, уже не существует более…

– Стало быть, я могу узнать?..

– Конечно, если вам угодно спросить меня…

– Я спрашиваю,

– Вот мой ответ…

Жак почтительно подал своему господину маленький ящичек, тщательно закрытый. Рауль взял этот ящик и открыл его. В нем лежали две длинные прядки черных и жестких волос.

– Что это такое?.. – вскричал Рауль.

– Это, кавалер, усы Матьяса Обера, прозванного Рысью… – скромно отвечал Жак.

– Как!.. он позволил тебе отрезать?..

– Тем охотнее, что я имел предосторожность предварительно проткнуть его насквозь моим палашом… Но, кавалер, я виноват в том, что ослушался вас, и винюсь…

– Ты меня ослушался, мой бедный друг!.. в чем же?..

– Вы мне приказывали, при встрече с Матьясом Обером, убить его сзади, как бешеную собаку или как змею…

– Ну?..

– У меня не хватило на это мужества… я велел ему драться со мною… и убил его спереди… Надеюсь, что вы меня простите, кавалер…

Рауль бросился на шею к Жаку и поцеловал его три раза.

На другой день в десять часов вечера беглецы должны были оставить замок. Рауль решил, что вначале было благоразумнее путешествовать верхом, чтобы не привлечь внимания, а в десяти лье от Сен-Жермена сесть в карету и на почтовых ехать до самого Фекана. Жанна, одетая в мужское платье, Рауль, Жак и один из людей, пожелавших ехать в Англию, сели на лошадей у разрушенного крыльца Проклятого Замка. Другого из этих двух человек отправили вперед с каретой.

Когда кавалькада отъехала шагов на триста, Рауль приметил, что Жака не было. Беспокойство заставило было его возвратиться назад, как вдруг Жак прискакал во весь опор.

Когда всадники доехали до рубежа леса и когда развалины феодального замка уже почти исчезли из виду, Рауль остановил свою лошадь и лошадь Жанны и сказал:

– Милое дитя, в эту минуту я не смею называть тебя иначе, как сестрой, но через несколько дней все прошлое будет заглажено… через несколько дней ты будешь перед Богом и перед людьми моей целомудренной и возлюбленной супругой.

– Но эта женщина?.. – спросила Жанна, – эта другая женщина?..

Рауль протянул правую руку к Замку Привидений.

– Она там, – сказал он, – и не выйдет оттуда живою…

– О! Боже мой… что ты говоришь?.. что хочешь ты сказать?.. Я боюсь понять тебя… я дрожу от ужаса… – прошептала Жанна.

В нескольких словах Рауль объяснил ей все.

– Друг мой! – вскричала бедная Жанна. – Я не хочу, чтобы эта женщина умерла таким образом!.. Это ужасно!.. ужасно! Нет, я не хочу этого!.. я не хочу!..

– Но как же быть?..

– Пусть она будет свободна!..

– Что ты?.. Антония Верди – лютый зверь… она будет преследовать нас повсюду ядовитым жалом своей ненависти!..

– Что за беда?.. мы будем далеко, и потому нам нечего ее бояться…

– Но при ее жизни ты не можешь быть моей женой!..

– Если я не могу быть твоей женой, я буду твоей сестрой… я буду твоей любовницей, если ты хочешь… но Антония должна жить!.. так надо!.. Все, все на свете лучше подобной смерти!.. Ах! если эта женщина умрет таким образом через меня, меня всюду будет преследовать ее обезображенный образ!.. я чувствую, что тогда сойду с ума от ужаса!.. Поезжай, Рауль, поезжай скорее, если ты меня любишь, и освободи ее… я так хочу!..

Когда приказывал кроткий голос Жанны, Рауль умел только повиноваться. Несмотря на глубокую горечь, поднимавшуюся в его сердце при одной мысли оставить мщение неоконченным и возвратить свободу такому чудовищу, как. Антония Верди, самому вероломному, самому опасному из всех врагов, Рауль хотел покориться приказаниям юной царицы, которая действительно была владычицей его сердца и воли. Уже он пришпорил лошадь, чтобы пролететь пространство, разделявшее его от замка, и воротиться скорее к Жанне, как вдруг Жак закричал ему голосом, прерывавшимся от сильного волнения:

– Кавалер, куда вы едете?..

– Ты видишь, – отвечал Рауль, – туда…

– Подождите!.. ради Бога!.. подождите!..

– Зачем ждать?.. разве позади нас есть опасность?..

– Подождите! – повторил Жак в третий раз, схватив за узду лошадь барина, чтобы не допустить его сделать ни шагу вперед.

– Но что там такое?.. – сказал кавалер. – Ради Бога, объяснись!..

Жак отвечал только:

– Смотрите!..

В эту минуту огненный столб, превратив на секунду развалины замка Ла-Бом в кратер, похожий на кратер Везувия, вдруг заклубился из глубины земли до глубины тверди небесной. Раздался страшный взрыв, как будто несколько сот пушек выстрелили в одно время. Потом совершенное безмолвие, глубокая темнота сменили ослепительный блеск и оглушительный шум.

– Что это значит? – спросил Рауль вне себя,

– Кавалер, – отвечал Жак, – я не хотел, чтобы когда-нибудь в душе вашей пробудились угрызения совести… я поджег порох.

Рауль воротился к молодой женщине, которая, онемев от испуга, закрыла лицо руками.

– Жанна де ла Транблэ, – сказал он ей, – молись за Антонию Верди, которой душа в эту минуту предстала перед Богом, ее Верховного Судью!..

Труд наш почти кончен. Что сказать еще?.. Когда прошла опасность, интерес уже не существует. Однако мы будем продолжать до конца…

От Сен-Жермена до Фекана путешествие наших беглецов совершилось без всякой помехи… От Фекана до Дувра переезд был благополучен.

Приехав в Англию, Рауль оставил имя де ла Транблэ, которое могло привлечь на него внимание, и принял имя Риго. Конечно, он сделал бы лучше, если бы всегда носил его! Под этим именем он женился на Жанне де Шанбар по католическому обряду, купил в Нортемберлзнде очаровательное поместье и вел там приятную жизнь дворянина-фермера. Жак перестал быть его камердинером и сделался его управителем и другом – управителем верным, другом преданным! – вещи чрезвычайно редкие!..

Рауль любил Жанну всю жизнь. Жанна никогда не переставала любить его. У них было много прекрасных детей, которые никогда не знали приключений отца. Рауль и Жанна умерли в одно время, в преклонной старости, окруженные уважением и любовью всех близких к ним.

Фамилия Риго не угасла. В ту минуту, когда мы пишем эти строки, Уильяме Рауль Риго, эсквайр, один из самых влиятельных членов в нижней палате.

Хотите знать, что сделалось с нашим превосходным и несчастным другом, доном Реймоном Васкончеллосом? Он дал обет постричься в суровый орден мон-кармельских монахов, если Господь освободит его от ночных видений каждой пятницы… Господь услышал молитву дока Реймона, который умер самой святой смертью.

Теперь, любезные читатели, теперь, когда вы знаете все, я слышу, как некоторые из вас упрекают меня в том, что я сделал безнравственную развязку, наградив моего искателя приключений счастием, которого, конечно, он не заслуживал… Что мне отвечать на этот упрек?.. Ничего, кроме того, что Господь, по своему великому милосердию, прощает раскаявшихся, а Рауль – по крайней мере, мне приятно это думать – раскаялся во всех заблуждениях своей молодости… Притом не было ли возле него доброго ангела, который молился за него?..

* * *

Примечания

1

Исторический факт (Прим. авт.).

(обратно)

2

Исторический факт. Мемуары Сен-Симона, т. ХIV.

(обратно)

3

Отель начальника полиции стал впоследствии министерством иностранных дел.

(обратно)

4

Мемуары Сен-Симона, т. IV.

(обратно)

5

Письма герцогини Орлеанской.

(обратно)

6

Исторический факт. Свою первую пьесу «Деревенский петух» Фавар сочинил, изготовляя пряженцы.

(обратно)

7

В реестре пенсий, которые раздавала маркиза де Помпадур, значится: «600 ливров Лебон за то, что та предсказала ей, когда маркизе было девять лет, что она будет любовницей Людовика XV».

(обратно)

8

Азартная игра в шары.

(обратно)

9

Людовик XV в Шуази и в Трианоне часто имел привычку своими руками готовить ужин.

(обратно)

10

Парижский Тампль был тогда местом жительства великого приората Мальтийского ордена, и принц Конти, который был великим приором Мальтийского ордена, жил в Тампле, который по уставу сделался жилищем неприкосновенным.

(обратно)

11

Ла Морлиер был основателем лиги «клакеров» в театрах. Он заранее продавал авторам свою похвалу или осуждение, и могущества его так опасались, что Лекен, Превиль, Адриана Лекуврер, Клерон и другие очень боялись его критики. Умер в 1785 году в крайней нищете.

(обратно)

12

Архивы полиции объясняют, как такой человек получил орден. Португальский посланник, маркиз де Помбал, дал ему этот орден в благодарность за какие-то шпионские сведения. Во Франции люди высокого звания, имевшие этот орден, после этого перестали его носить.

(обратно)

13

Исторически верно. Принц Конти держал Морлиера на своей службе более двадцати лет.

(обратно)

14

Все три – любовницы регента.

(обратно)

15

Праздник, устроенный в подражание тому, который Генрих III затеял ночью в Сен-Клу.

(обратно)

16

Это исторический анекдот. Пажу Ростену было четырнадцать лет, когда он позволил эту шалость.

(обратно)

17

Этот рапорт является подлинным во всех отношениях.

(обратно)

18

Из-за этой эпитафии граф де Морпа лишился места морского министра.

(обратно)

19

Генри Дженкинс родился в 1501 г., в царствование Генриха II, умер в Йоркшире в 1670 г., в царствование Карла VII; ему было сто семьдесят девять лет. Когда ему было более ста лет, он вплавь переплывал реку.

(обратно)

20

Это подлинные слова короля. Когда Людовик XV узнал, что графа де Шароле обвиняют в том, что он принимает ванны из человеческой крови, он хотел арестовать виновного, но совет решил замять дело, которое, однако, осталось внесенным в анналы полиции.

(обратно)

21

Исторический факт.

(обратно)

22

Ленсман — в XVII веке королевский чиновник, владеющий землей или исполняющий какую-либо должность.

(обратно)

23

Ригсдаг — название парламента в Дании до 1953 года.

(обратно)

24

Речь идет о дне, когда заключались договоры между хозяином и работником.

(обратно)

25

Датская королева София-Амалия была родом из немецкой земли Брауншвейг.

(обратно)

26

Ландстинг — в XVII веке орган областного самоуправления в Дании.

(обратно)

27

Фогт — королевский чиновник.

(обратно)

28

Датская миля равна 7, 532 км.

(обратно)

29

Анкер — датская мера емкости; один анкер равен примерно 40 литрам.

(обратно)

30

Лиспунд — старинная датская мера веса, равная 8 кг.

(обратно)

31

Голиаф — по библейской легенде, великан, побежденный юношей Давидом.

(обратно)

32

Низам — титул правителя Хайдарабада.

(обратно)

33

Суффикс «уль-Мулк» означает правление в масштабе империи.

(обратно)

34

Окончание «Джанг» означает качество, проявленное в бою. (Назир Джанг — «Стойкий в бою», Музаффар Джанг — «Победоносный в бою»).

(обратно)

35

Музаффар Джанг — сын дочери Асаф Джаха, племянник Назира Джанга.

(обратно)

36

Суффикс «уд-Дин» означает отношение к государству в составе империи или правление им (напр. Факхр уд-Дин означает «Гордость государства»).

(обратно)

37

Окончание «Али Хан» означает «Высокий государь».

(обратно)

38

Декан — часть Индии между Бенгальским заливом и Аравийским морем.

(обратно)

39

Форт Сен-Джордж — торговая база Ост-Индской компании англичан.

(обратно)

40

Марсель — второй снизу ряд парусов.

(обратно)

41

Штаги — снасти, поддерживающие мачту.

(обратно)

42

Шканцы — часть верхней палубы между средней и задней мачтами.

(обратно)

43

Змеиный Глаз (нага — змея) (инд.).

(обратно)

44

Коммодор — командир эскадры, не имеющий адмиральского чина.

(обратно)

45

Бегума — жена индийского владетельного князя.

(обратно)

46

Грот-мачта — главная мачта корабля.

(обратно)

47

1/32 доля окружности, 11^о15'.

(обратно)

48

Черут — сигара, обрезанная с двух сторон (язык южноиндийских тамилов).

(обратно)

49

Хиндустани — язык, образовавшийся из языка индусов, хинди, и языка захватчиков, урду, развившегося из персидского.

(обратно)

50

Галс — направление движения судна относительно ветра.

(обратно)

51

Шкоты — снасти для управления нижним краем паруса.

(обратно)

52

Шкафут — часть палубы перед шканцами.

(обратно)

53

Гитовы — снасти, служащие для быстрой временной уборки (подтягивания) парусов: ими подтягивают углы паруса под середину реи.

(обратно)

54

Рей — подвижный поперечный брус на мачте (в данном случае — на грот-мачте), к которому прикрепляются паруса.

(обратно)

55

Сахиб — господин (инд.).

(обратно)

56

Кабельтов равен 0,1 морской мили, или 185,2 м.

(обратно)

57

Штирборт — правый борт.

(обратно)

58

Шпигаты — отверстия в борту на уровне палубы для стока воды.

(обратно)

59

Вуаль является частью паранджи (халата) или чадры (покрывала), одеяния мусульманской женщины.

(обратно)

60

Невинная дева (лат.).

(обратно)

61

Фирман — указ султана или шаха.

(обратно)

62

Каперство (фактически морской разбой) — использование частных судов (каперов) как военных для нападения на неприятельские торговые суда.

(обратно)

63

Калибр по весу ядра.

(обратно)

64

Один кос равенн около 3,5 км.

(обратно)

65

Дакоит — член банды разбойников (инд.).

(обратно)

66

«Не смогу ответить на все вопросы» (удовлетворив всех, как Христос, напитавший тысячи несколькими хлебами и рыбами).

(обратно)

67

Шутливое и ласкательное от «мисс».

(обратно)

68

Куколки (датск.).

(обратно)

69

Стинго и румбо — крепкое пиво и ромовый пунш.

(обратно)

70

Ходах — платформа, с сиденьями и пологом, для передвижения на слоне или верблюде (урду из арабск.)

(обратно)

71

Раджпуты — индуистские князья, воевавшие с Моголами.

(обратно)

72

Совар — конный охранник, ординарец в Индии.

(обратно)

73

Кшатрии — второе, после брахманов, сословие (каста) индусов.

(обратно)

74

3енана — часть дома семей высших каст, где живут женщины, в Индии и Иране (хинди, заимствовано из перс.).

(обратно)

75

Шпинель — вид драгоценного минерала.

(обратно)

76

Единокровные братья — братья по отцу.

(обратно)

77

Маратхи — один из индийских народов, воевавших с Моголами.

(обратно)

78

Маснад — престол.

(обратно) class='book'> 79 Дхоти — длинная набедренная повязка мужчин-индусов (хинди).

(обратно)

80

Камебанд — кушак (хинди, перс.).

(обратно)

81

Джама — длинное одеяние у мусульман.

(обратно)

82

Гапа — сплетня, принесенная весть.

(обратно)

83

Нотч — выступление индийских танцовщиц (хинди).

(обратно)

84

Хука-валла — слуга, приготавливающий кальян для курения (хиндустани). Хука — кальян (урду), валла — человек (хинди).

(обратно)

85

Рука Бога (араб.).

(обратно)

86

Кисмет — судьба, предопределенная Богом (араб.).

(обратно)

87

Рани — супруга раджи (хинди).

(обратно)

88

Кэрри — блюдо с острой, обжигающей приправой из куркумы (тамильск.).

(обратно)

89

«Кисмет» («Удача») и «Карма» — суда Флинта, носящие названия мусульманской и индуистской судьбы.

(обратно)

90

«Доверие» (фр.).

(обратно)

91

Феринджи — иностранец, иностранцы (англо-инд.).

(обратно)

92

Магомет (или Мухаммед) — пророк.

(обратно)

93

Патаны — народ, населяющий Северо-Западный Пакистан и Юго-Восточный Афганистан (хинди).

(обратно)

94

Хаджи — мусульманин, побывавший в Мекке (араб.).

(обратно)

95

Кохл — черный порошок для окраски век (араб.).

(обратно)

96

Хоури — прекрасная молодая женщина из мусульманского рая (перс, из арабск.).

(обратно)

97

Табла — пара маленьких индийских барабанов, по которым ударяют ладонями (хиндустани из арабск.).

(обратно)

98

Ситара — индийская гитара с длинным грифом (хинди).

(обратно)

99

Бханг — индийская конопля, гашиш (португ., из санскрита).

(обратно)

100

Верповать — передвигать корабль с помощью малого якоря — верпа, перевозимого на шлюпках, подтягивая затем к нему корабль на канате.

(обратно)

101

Зиггурат — пирамидальная башня со ступенями и храмом наверху (ассир.).

(обратно)

102

Рамадан — девятый месяц мусульманского календаря.

(обратно)

103

Валет — кроме карточной фигуры, также — слуга и мошенник.

(обратно)

104

Мавры — арабы-мусульмане Северной Африки.

(обратно)

105

Баба — ребёнок, а также уменьшительно-ласкательное обращение (инд. из турецк.).

(обратно)

106

Брахма — создатель всех форм жизни вселенной.

(обратно)

107

Крор — десять миллионов, или сто лакхов (инд.).

(обратно)

108

Джемадар — младший офицер-туземец (инд.).

(обратно)

109

«Бедлам» — лечебница в Лондоне.

(обратно)

110

Надир — точка, противоположная зениту.

(обратно)

111

Ангрези — англичане (инд.).

(обратно)

112

Мемсахиб — госпожа (мадам — сахиб) (инд.).

(обратно)

113

Гапа — не только слухи, но и любая полезная информация (инд.).

(обратно)

114

Фузея — легкий мушкет.

(обратно)

115

Дюплейкс-Судьбоград (фр.).

(обратно)

116

Повод к объявлению войны (лат.).

(обратно)

117

Бенгал — район к северу от Бенгальского залива, нынешний Бангладеш.

(обратно)

118

Как поживаете? (искаж. англ.)

(обратно)

119

Гласис — передний край бруствера.

(обратно)

120

Шевалье — кавалер, рыцарь (фр.).

(обратно)

121

Мушкетон — короткоствольное ружьё с раструбом.

(обратно)

122

Знаменитая тюрьма в Калькутте, находившаяся в ведении правителя Бенгалии.

(обратно)

123

Португальский мореплаватель, достигший в 1488 году южной оконечности Африки — Мыса Доброй Надежды.

(обратно)

124

Энрике (Генрих) Мореплаватель (1394–1460) — сын короля Жоана I, организатор морских путешествий с целью исследования и колонизации юго-западного побережья Африки. Экспедициями, организованными им, были открыты мысы Бланко, Зеленый, Зеленые острова и др.

(обратно)

125

Кастор и Полидевк (Диоскуры) — древнегреческие мифологические братья-близнецы, участники похода аргонавтов; чтимы были как покровители моряков.

(обратно)

126

Знать, славящаяся своей родовитостью.

(обратно)

127

Речь идет о сражении под Альжубароттой 14 августа 1385 года, между испанцами (30 000 чел.) и португальцами (около 7 000 чел.).

(обратно)

128

Гафель — брус (рей), служащий для крепления верхней кромки паруса.

(обратно)

129

Грот — самый нижний парус на второй мачте от носа.

(обратно)

130

Форштевень — носовая оконечность судна, обычно украшавшаяся вырезанной из дерева фигурой божества.

(обратно)

131

Румпель — рычаг для поворота руля.

(обратно)

132

Каликут — современный город Калькутта.

(обратно)

133

Гэльский язык (англ. Gaelic) — язык шотландских кельтов. — Здесь и далее — примеч. ред.

(обратно)

134

Таны (англосакс: peg(e)n; англ. thegn; лат. tainus, miles) — слой военно-служилой знати в поздний англосаксонский период истории Британии (VIII — середина XI века). За свою службу таны обеспечивались королём земельными владениями, что превращало танов в предшественников рыцарей феодальной Англии.

(обратно)

135

Мормаер — правитель области, осуществлявший судебные и военные функции.

(обратно)

136

Эрл (англ. earl) — титул высшей аристократии англосаксонской Британии в XI веке. Образовано от jarl (датск.) — титула командующих армиями викингов. Впоследствии стал использоваться в Англии вместо континентального титула «граф». Даровался английскими королями наиболее влиятельным аристократам из прослойки танов или лицам, занимающим высшие должности при дворе. Быстро приобрёл наследственный характер.

(обратно)

137

Бригида — святая покровительница Ирландии, а также поэтов, кузнецов, новорожденных младенцев и любых творческих начинаний. Имя ее восходит к древней кельтской богине, аналогичной по своим «функциям» римской Минерве, а сама Бригида почиталась как Мария Гэльская — ирландская ипостась Богородицы.

(обратно)

138

Пикты (лат. picti, «разрисованный») — общее название племен, населявших Северную Британию в эпоху римского владычества. Впервые встречается в одной латинской поэме, датированной 297 годом. Название это означает «раскрашенные люди» и, по-видимому, было дано римлянами туземцам из-за их обычая раскрашивать свои тела перед боем, чтобы придать себе свирепый, воинственный облик. В середине IX века завоеваны скоттами и смешались с ними.

(обратно)

139

Эль (англ. ell) — старинная мера длины, равная 45 дюймам, или 1,143 м.

(обратно)

140

Пинта—мера объема жидкостей и сыпучих веществ, равная 0,568 л.

(обратно)

141

Амфитрион (Amphitryon) – сын Алкея, внук Персея и супруг Алкмены, родившей Геркулеса от Зевса. Само это имя стало синонимом радушного хозяина, хлебосола.

(обратно)

142

Мы знаем как нельзя лучше, что ничто не может быть менее аристократично, чем духи, о которых идет речь; но в ту эпоху, когда происходили рассказываемые нами события, душились до крайних пределов возможности.

(обратно)

143

«Истина в вине» (лат.).

(обратно)

144

Наемный убийца.

(обратно)

Оглавление

Эрнест Капандю Рыцарь курятника

  Книга первая

    Скелет с улицы Вербуа

  Книга вторая

    Любовница короля – Прекрасная незнакомка

  Книга третья

    Граф де Сен-Жермен – Принц-Палач

  Эпилог

    Через три месяца

Эрнест Капандю Рыцарь в черном плаще

  Часть первая ДЕЛО ЧЕСТИ

    I Трое неизвестных

    II Гранж-Бательер

    III Волшебная звезда

    IV Нисетта

    V «Самаритянка»

    VI Конфетница

    VII Разговор за ужином

    VIII Знакомство

    IX Особняк на бульваре Капуцинов

    X Жакобер

    XI Сабина Даже

    XII Летаргический сон

    XIII Герцог де Ришелье

    XIV Затруднительная ситуация

    XV Служанка

    XVI Ночное происшествие

    XVII Отвратительная женщина

    XVIII Карета

    XIX Венсенская застава

    XX Женщина или мужчина?

    XXI Яйца

    XXII Начальник

    XXIII Донесения петухов

    XXIV Загадка

    XXV Совещание

    XXVI Бриссо

    XXVII Хохлатый Петух

    XXVIII Черный Петух

    XXIX Погибший

  Часть вторая ФАВОРИТКА КОРОЛЯ

    I Путь в Брюноа

    II Красавица

    III Замок д'Этиоль

    IV Искренний друг

    V Королевская охота

    VI Незнакомец

    VII Коней охоты

    VIII Сон короля

    IX Виконт де Таванн

    X Зеркальная гостиная

    XI Аббат де Берни

    XII Утро короля

    XIII Удивительный случай

    XIV Епископ ле Мирпуа

    XV Маркиз д'Аржансон

    XVI Письмо

    XVII Протокол

    XVIII Быть или не быть

    XIX Петух и стрела

    XX Жильбер и Ролан

    XXI Клятва

    XXII Взгляд

    XXIII Особняк «Сен-Гильом»

    XXIV Таверна «Царь Соломон»

    XXV Пожелания

    XXVI Протокол

    XXVII Милашка оружейница

    XXVIII Браконьер

    XXIX 30 января 1725 года

    XXX Набережная

    XXXI Паж

    XXXII Маскарад в ратуше

    XXXIII Чародей

    XXXIV Нимфа

    XXXV Морлиер

    XXXVI Сестры

    XXXVII Костер на улице

    XXXVIII Рапорт

    XXXIX Недовольство короля

    XL Старик

  Часть третья ГРАФ ле СЕН-ЖЕРМЕН

    I Опера

    II Визит Петушиного Рыцаря

    III Рубиновые розы

    IV Граф де Сен-Жермен

    V Вечный Жид

    VI Ужин в Шуази

    VII Ванны из человеческой крови

    VIII Совет четырех

    IX Отъезд

    X Привал

    XI Ночь на 10 мая

    XII Ночной осмотр

    XIII Английский генерал

    XIV Старая ива

    XV Сомбой

    XVI Вечер в Калони

    XVII Представление

    XVIII Четыре часа утра

    XIX Первый залп

    XX Лес Барри

    XXI Дом в Калони

    XXII Раненые

    XXIII Вперед, приближенные короля!

    XXIV Джон

    XXV Лицом к лицу

    XXVI Победа

    XXVII «Кукареку!»

    XXVIII Подземелье

    XXIX Мех

    XXX Фонтенуаский курятник

  Эпилог ПРОШЛО ТРИ МЕСЯЦА

    I Гроза

    II В Бове

    III Улица Вербуа

    IV Исповедь

    V Венчание

Карит Этлар Предводитель энгов

  В ЛЕСУ

  ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЗАМКЕ ВЕЧЕРОМ

  ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЗАМКЕ НОЧЬЮ

  ВОИН КОРОЛЕВЫ

  О ТОМ, КАК ЭНГИ ДОБЫЛИ ВОЕННОЕ СНАРЯЖЕНИЕ У СВОИХ ВРАГОВ

  СВЕН-ПРЕДВОДИТЕЛЬ ВО ВРАЖЕСКОМ СТАНЕ

  О ТОМ, КАК ВРАГИ СПАСЛИ СВЕНА, А ДРУЗЬЯ ЕГО ПРЕДАЛИ

  ЛОВУШКА

  КАК СВЕН УЗНАЛ О СОКРОВИЩЕ

  ИГРА В КОСТИ

  ГДЕ ХРАНИЛИСЬ АЛТАРНЫЕ СОСУДЫ

  СРЕДИ МЕРТВЕЦОВ

  О ТОМ, ЧТО СИДЕТЬ У КАМИНА ИНОГДА НЕ СТОЛЬ УДОБНО, СКОЛЬ ПОЛЕЗНО

  ГДЕ БЫЛО СПРЯТАНО ПИСЬМО

  ИВЕР УБЕЖДАЕТСЯ В ПРОЖОРЛИВОСТИ КРЫС, А СВЕН ВСТРЕЧАЕТ СТАРЫХ ЗНАКОМЫХ

  ДВОРОВЫЙ ПЕС

  РЫБОЛОВЫ

  ПРОВОДНИК

  ПОГОНЯ

  ПОСЛЕДНЕЕ УСИЛИЕ

  У КОРОЛЯ

  ИВЕР ДЕЙСТВУЕТ НА СВОЙ СТРАХ И РИСК

  НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ДУЭЛЬ

  ВОЙНА В ДНИ МИРА

  СБЫВШЕЕСЯ ПРОРОЧЕСТВО

  ЭПИЛОГ

Роберт Картер Меч войны

  РОДСТВО И ОТНОСИТЕЛЬНОЕ ГЛАВЕНСТВО НАСЛЕДНИКОВ НИЗАМА[32] ХАЙДАРАБАДА

  КАРНАТИКА (1740—1750)

  ПРОЛОГ

  КНИГА ПЕРВАЯ

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

    Глава V

    Глава VI

    Глава VII

  КНИГА ВТОРАЯ

    Глава VIII

    Глава IX

    Глава X

    Глава XI

    Глава XII

  КНИГА ТРЕТЬЯ

    Глава XIII

    Глава XIV

    Глава XV

    Глава XVI

  КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ

    Глава XVII

    Глава XVIII

    Глава XIX

    Глава XX

    Глава XXI

  ЭПИЛОГ

  СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ

  ОБ АВТОРЕ

Луиза Кент ОНИ ШЛИ С ВАСКО ДА ГАМА

  ГЛАВА I Письмо с алой печатью

  ГЛАВА II Шон учиться пророчить

  ГЛАВА III В королевском дворце

  ГЛАВА IV По дороге на север

  ГЛАВА V Баталья

  ГЛАВА VI Она ехала на белом коне

  ГЛАВА VII Сетубальская тюрьма

  ГЛАВА VIII Розы и репейники

  ГЛАВА IX Деннис начинает свой дневник

  ГЛАВА X Музыка над бурным морем

  ГЛАВА XI Мятеж

  ГЛАВА XII Мавры в Мозамбике

  ГЛАВА XIII Луиза идет в церковь

  ГЛАВА XIV Предательство

  ГЛАВА XV Обед запаздывает

  ГЛАВА XVI Высадка в Индии

  ГЛАВА XVII «В мрачной темнице, пой!»

  ГЛАВА XVIII «Как вернемся мы домой…»

  ГЛАВА XIX Мавры в Белеме

  ГЛАВА XX Счастливый король

  ГЛАВА XXI Музыка в саду

Сьюзен Фрейзер Кинг КРОВАВАЯ КОРОЛЕВА

  Часть первая

    ПРОЛОГ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Часть вторая

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

  Часть третья

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

  Часть четвертая

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

  ЭПИЛОГ

Ксавье де Монтепен Рауль, или Искатель приключений

  Книга 1

    Часть первая. Рауль и Жанна

      I. Дорожная карета

      II. Гостеприимство

      III. Маленький Замок

      IV. Обои

      V. Мать и дочь

      VI. Мадлена де Шанбар

      VII. Доктор

      VIII. Поручение

      IX. Секрет Мадлены

      X. Видение

      XI. Преступный умысел

      XII. Божье правосудие

      XIII. Муж Глодины

      XIV. Полицейский

      XV. Бедная Жанна

      XVI. Пробуждение

      XVII. Любовь

      XVIII. Ответы из Парижа

      XIX. Отъезд

      XX. Гостиница «Царь Соломон»

      XXI. Тайное жилище

      XXII. Дьявол

      XXIII. Комедия

      XXIV. Жанна

      XXV. Пятница

      XXVI. Свадьба

      XXVII. Шпион

      XXVIII. Донесение

      XXIX. Ревность

      XXX. Рауль и Жанна

      XXXI. Портшез

      XXXII. Виконт

      XXXIII. Дуэль

      XXXIV. Дон Реймон

      XXXV. Рауль и Жанна

      XXXVI. Мальтийские кавалеры

      XXXVII. Шпага командора

      XXXVIII. Покаяние

      XXXIX. Лес

      XL. Тет-Фульк

      XLI. Оружейная

      XLII. Привидения

      XLIII. Кровавое пятно

    Часть вторая. Эмрода и К

      XLIV. Сын браконьера

      XLV. Роже Риго

      XLVI. Режинальд и Рауль

      XLVII. Охота на кабана

      XLVIII. Наследники

      XLIX. Похоронный обед

      L. Отъезд

      LI. Сирота

      LII. Жак

      LIII. Дом на улице Жендре

      LIV. Мадемуазель

      LV. Сети Бенуа

      LVI. Любопытство Бенуа

      LVII. Приглашение Бенуа

      LVIII. Дом Бенуа

      LIX. Гости Бенуа

      LX. Обед Бенуа

      LXI. Наяда

      LXII. Обман

      LXIII. Щедрость Бенуа

      LXIV. Обкраден!!!

      LXV. Голод

      LXVI. Ночь в Сене

      LXVII. Злодеи

      LXVIII. Звезда Рауля

      LXIX. Жилище Эзехиеля

      LXX. Эзехиель

    Часть третья. Венера и Дебора

      LXXI. Две девушки

      LXXII. Предсказание Луцифер

      LXXIII. Двести тысяч ливров и двойной луидор

      LXXIV. Незнакомка

      LXXV. Рауль и Натан

      LXXVI. Натан и Дебора

      LXXVII. Как Рауль провел вечер

      LXXVIII. Портшез

      LXXIX. Улица Прувер

      LXXX. Молох

      LXXXI. На первой ступеньке лестницы

      LXXXII. Пробуждение

      LXXXIII. Ремесло Молох

      LXXXIV. Заклинание

      LXXXV. Будущее

      LXXXVI. Рауль и Венера

      LXXXVII. Переход

      LXXXVIII. Рауль и Натан

      LXXXIX. Часы

      XC. Гербовник

      XCI. Улица Рибод

      XCII. Клодион

      XCIII. Карета

      XCIV. Замок

      XCV. Комната маркизы

      XCVI. Можирон

      XCVII. Любовь разбитая и возобновленная

      XCVIII. Любовник и муж

      XCIX. Суд Божий

      C. Планы Клодион

      CI. Пропала!

      CII. Цыгане

      CIII. Украдена!

  Книга 2

    Часть четвертая. Первый брак

      CIV. Старые знакомые

      CV. Преступления

      CVI. Убийство

      CVII. Бродяжничество

      CVIII. Пан

      CIX. Кошелек

      CX. Подслащенное винцо

      CXI. Побег

      CXIV. Спасение

      CXV. Грот

      CXVI. Гостиница «Армейская свинья»

      CXVII. Конюх

      CXVIII. Хозяин и слуга

      CXIX. Разговор у камелька

      CXX. Венера действует

      CXXI. Взгляд назад

      CXXII. Решительное намерение

      CXXIII. Линии руки

      CXXIV. Отказ

      CXXV. Отчаяние

      CXXVI. Отец и дочь

      CXXVIII. Иудин поцелуй

      CXXIX. Доктор Мозэ

      CXXX. Свадебный подарок

      CXXXI. Смерть

      CXXXII. Ангел-хранитель

      CXXXIII. Сказка Лафонтена

      CXXXIV. Пробуждение после медового месяца

      CXXXV. Муж и жена, господин и слуга

      CXXXVI. Красные кресты

      CXXXVII. Два пикардийца

      СXXXVIII. Приступ

      CXXXIX. Магическая комната

      CXL. Дуэль без свидетелей

    Часть пятая. Королева Эмрода

      CXLI. Управитель знатного дома

      CXLIII. Графиня де Сент-Анилль

      CXLIV. Приезд

      CXLV. Честолюбие мещанина

      CXLVI. Аудиенция

      CXLVII. Звание префекта и орден

      CXLVIII. Тайна кардинала

      CXLIX. Бриллианты

      CL. Дружеская услуга

      СLI. Полицейский чиновник

      CLII. Отъезд

      CLIII. Развязка

      CLIV. Старое платье, новая подкладка

      CLV. Кабак в рыночном квартале

      CLVI. Пунцовый кафтан

      CLVII. Предложение

      CLVIII. Путешествие

      CLIX. Огонь и кровь

      CLXI. Осведомление

      CLX. Прошлое

      CLXII. Слуги

      СLXIII. Господа

      CLXIV. Кавалер де Жакмэ

      CLXV. Возмездие

      CLXVI. Покушение на самоубийство

      CLXVII. Маскарад

      CLXVIII. Розовое домино

      CLXIX. Часы

      CLXX. Эмрода

      CLXXI. Золото

      CLXXII. Царство

      CLXXIII. Четырехугольная башня

      CLXXIV. Подземелье

      CLXXV. Легенда

      CLXXVI. Любовь

      CLXXVII. Филипп

      CLXXVIII. Опасность

      CLXXIX. Каин

      CLXXX. Брачная комната

      CLXXXI. Праздник мертвых

    Часть шестая. Пале-рояльские ночи

      CLXXXII. Добрый ангел

      CLXXXIII. Маркиз и кавалер

      CLXXXIV. Филипп Орлеанский – Парабер

      CLXXXV. Сабран. – Д'Аверн. – Гасэ

      CLXXXVI. Герцогиня де Жевр. – Оперные танцовщицы

      CLXXXVII. Ужин

      CLXXXVIII. Ла-Вуазен

      CLXXXIX. Великий раздаватель милостыни во Франции

      CXC. Гробницы Сен-Дени

      CXCI. Вызывание

      CXCII. Три комнаты в замке Ла Транблэ

      CXCIII. Первые обои

      CXCIV. Вторые обои

      CXCV. Третьи обои

      CXCVI. Первый успех

      CXCVII. Филипп Орлеанский и Рауль

      CXCVIII. Матьяс Обер. – Будущий министр

      CXCIX. Матьяс Обер и Жан Каррэ

      CC. Жанна и Рауль

      CCI. Человек с усами

      CCII. Ночная зала. – Антония Верди

      ССIII. Донесения

      CCIV. Царица Савская

      CCV. Объяснения и предчувствия

      CCVI. Странный допрос

      CCVII. Сцена в три лица

      CCVIII. Благосклонность полицейского

      CCIX. Тайная мысль

      CCX. Громовой удар

      CCXI. Отъезд

      CCXII. Два старых воина

      CCXIII. Улица Круассан

      CCXIV. Взлом и приступ

      CCXV. Живая или мертвая?

      CCXVI. Побег

      CCXVII. Четырехугольная башня

      CCXVIII. Человек с галунами

      CCXIX. Арест

      CCXX. Что было говорено в карете между полицейским и пленницей

      CCXXI. Тюрьма

      CCXXII. Приготовления

      CCXXIII. Рауль и Венера

      CCXXIV. Все хорошо, что хорошо кончается

*** Примечания ***