Уязвимость вчерашнего дня [Евгений Шкиль] (fb2) читать онлайн

Уязвимость вчерашнего дня

Необходимое предисловие

24 февраля 2018 года, когда в системах видеохостинга Steam и Youtube стал доступен короткометражный фильм «Ваши документы!», снятый по мотивам компьютерной игры Papers, Please. И хотя сама игра вышла в 2013 году, лично я, например, узнал о ней лишь после просмотра короткометражки в интернете. Вымышленные страны Арстотцка и Колечия, а также разнообразные события, происходившие на КПП города Грештин, так глубоко запали в мою душу, что я просто не имел права пропустить пятилетнюю годовщину этого важнейшего во всех отношениях события, а потому написал сей роман.

Произведение состоит из пролога, эпилога и тридцать одной главы — тридцать одного дня. Игравшие в Papers, Please знают, что максимальное количество игровых дней в ней — тридцать один. Кроме того, огромное количество персонажей и географических названий заимствовано оттуда же, поэтому сердечно прошу простить меня за такие мозговыносящие названия, как «Арстотцка» и образованное от него прилагательное «арстотцкский».

Также ряд сюжетных ходов экспроприирован из произведений братьев Стругацких, особенно из «Обитаемого Острова». Это тоже отражено в структуре романа, который поделен на три части, три декады:

— Первая декада. Гадкие воробьи;

— Вторая декада. Жучки в муравейниках;

— Третья декада и еще один день. Улитка в загоне.

Полагаю, знакомых с творчеством А. и Б. Стругацких, названия декад наведут на определенные мысли.

Еще в книге присутствует терминология, позаимствованная из «Часа Быка» И. Ефремова и сериала Star Track: «Инферно», «инфернальность», «порог Синед Роба» и «Первая директива», на что имеются свои причины.

Однако «Уязвимость вчерашнего дня» — это не фанфик и это не эклектика. Это синергетика, диалектика, синтез — назовите, как вам будет угодно, ибо каждый элемент книги здесь не случаен и выполняет некоторую — пускай и не строго — отведенную ему роль. В этом вы сможете убедиться лишь в конце романа.

Если вас заинтересовала данная книга — добро пожаловать! Если вам не интересно или вы даже плюетесь с негодованием… что ж, желаю вам удачи и счастья в дальнейших поисках и блужданиях.

С уважением, ваш Автор.

Пролог. День 0

Что? Паролем будут два этих слова из вымершего языка? Два ругательства?

«В текущей ситуации это будет иметь определенный смысл».

Ладно, пусть так…

«Внимание! Начинается погружение!»

К погружению готов. Что ж… до встречи, «Бодхисатва», здравствуй Нарака… значит, теперь Ты выдашь мне в напутствие рандомную цитату из Архива…

«Есть предпочтения по поводу эпохи?»

Н-да, наверно. В тему предстоящего и… как насчет Эпохи Раннего Мегабизнеса?

«Есть предпочтения по поводу жанра?»

Пусть будет художественное сказосложение и стихосложение.

«Запрос понятен.

Весь мир — театр.

В нём женщины, мужчины — все актеры.

У них свои есть выходы, уходы,

И каждый не одну играет роль…

Автор некто Уильям Шекспир.

Запрос выполнен».

Неплохо. Получай комментарий.

«В данный момент комментарий не обязателен».

А Ты все же послушай, это поможет Мне расслабиться. Если выражение «мир — это театр, а люди в нем — актеры» принять с поправкой на развитие технологий в последующие века, то можно сказать, что вся наша жизнь — это компьютерная игра, а люди в ней по большей своей части до самого ничтожного бита — откровенная непись, совершенно неспособная и нежелающая — что в данном случае почти одно и то же — что-то менять, переписывать, переформатировать в своих скриптах; а говорить о возможности хоть как-то влиять на процесс самого гейминга и вовсе не приходится. Как-то так. Есть что добавить?

«Однако если опираться на выданную рандомную цитату и Твои умственные экзерсисы, стоить отметить, что у каждого персонажа должен быть не один, а как минимум несколько базовых скриптов, а, следовательно, имеется некий выбор».

Это ничего не меняет. Хоть миллион скриптов, все они сведены в единый алгоритм, и в этом алгоритме никто ничего менять не намерен и не хочет, просто применяются скрипты в зависимости от ситуации. Что Ты на это скажешь?

«Практика — критерий истины. Опробуй свои умствования на практике».

Нет, ну серьезно, система-то самоорганизующаяся, но никак не саморазвивающаяся. И, знаешь что еще… еще… что еще?… о, бездонная пустота… проваливаюсь… о…

«Внимание! Погружение завершено!»

Первая декада. Гадкие воробьи.

Мы плотной движемся стеной,

И все они от нас бегут,

Мы к цели движемся одной,

Те, кто не с нами, пусть умрут.

Группа «Черный Обелиск».

День 1

— Papers, please! — голос вопрошающего был груб до омерзения и беспардонно насмешлив.

Очень сильно болело лицо. Допрашиваемый поморщился, приоткрыл левый глаз — правый открываться не желал. Сквозь мутно-алую пелену проступила похабно ухмыляющаяся, совершенно глумливая рожа. В этом малиново-кровавом пространстве она была по-настоящему, вселенски отвратительна. Гораздо отвратительней голоса. Это ужаснуло, и левый глаз сам собой закрылся.

— Значит, по-нашенски мы не понимаем. И по-федератски тоже. Так? — гаркнул все тот же похабный голос. — Я тебя, суку, в последний раз спрашиваю, как твое имя? Документы есть?

Допрашиваемый, страдальчески замычав, отрицательно завертел головой, и практически сразу же взрывная боль вспыхнула в районе солнечного сплетения, стремительной волной разлетелась по всем нервным окончаниям, заставила содрогнуться беспомощное тело и с протяжным всхлипом соскользнуть со стула на холодный бетонный пол.

— Тупое кочло! — взревел голос. — Я на тебя свое личное время тратить не собираюсь. У меня обед скоро! Давай напрягись, вспоминай, сука, имя!

Допрашиваемый напрягся и… вспомнил.

— Ререм-Мак, — прохрипел он. — Ререм-Мак.

— Чё ты, бля, несешь, тварь! Зовут тебя как? Отвечай!

— Ререм-Мак! — отчаянно выхаркнул из себя допрашиваемый. — Меня зовут Ререм-Мак!

— Какое-то бредовое имя, но уже лучше, процесс пошел, — голос слегка смягчился, — двадцатку я заработал, дай мне заработать еще сотку. За шпиков нынче дают сто двадцать. Каково твое задание? Цель незаконного проникновения на территорию Арстотцки?

— Я… я не понимаю.

— Говна кусок! — допрашиваемый получил болезненный пинок в бок. — Вонючий колечианский шпион!

— Я не шпион…

— Не шпион? Нет? Совсем не шпион, — голос вновь приобрел омерзительно насмешливые нотки. — А кто тогда парашютировался возле КПП? Может быть, инопланетяне? Ну, напрягись давай!

Допрашиваемый опять напрягся и… все вспомнил. Теперь точно все.

Группа свободного поиска. Вперед, к открытиям чудным, к новым планетам… Огромный корабль… Был огромный космический корабль «Бодхисатва». И Ререм-Мак один на его борту. Это невероятная удача — заполучить такую посудину. Особенно молодому и неопытному искателю приключений. Отправиться в неизведанное: туда, куда еще не ступала нога разумного существа… А потом был полет. Долгий полет. Невероятно долгий даже с варп-двигателями… И вот эта планета. Вроде бы шар, похожий на любой другой, но в то же время имеющий свое очарование. Планета, затянутая молочной дымкой… Любопытство. Буквально раздирающее на куски любопытство, что же там за облаками. «Бодхисатву» — на автоматический режим, а сам — в шаттл. Да, конечно, есть Первая директива, запрещающая контакт со слаборазвитыми цивилизациями. Но, если осторожно, со стелс-технологиями, просто подсмотреть… Головокружительный рывок к новому миру, торможение в тропосфере и глупая беседа о каком-то Шекспире с БКНС… А потом — авария. Метеорит или что там еще. Экстренное катапультирование. И…

«И вот я здесь», — подумал Ререм-Мак.

— Так кто? Инопланетяне? — нетерпеливо переспросил голос.

— Да, все верно, — сплевывая пыль и ошметки крови, подтвердил Ререм-Мак, — я не с этой планеты. Я прилетел к вам с доброй вестью. Наладить контакт.

— Ну, бля-я-я!.. Да он издевается, сука!

Ререм-Мак получил два удара в бок.

— Пожалуйста, — попросил он, — не бейте меня. Мы же разумные существа. Мы способны договориться и наладить контакт.

— Ладушки, наладим контакт. Посадите его обратно на стул.

Ререм-Мака взяли под мышки с двух сторон, помогли подняться, усадили на стул.

Какой-то другой голос пробормотал:

— Тяжелый, зараза.

Ререм-Мак разлепил левый глаз. Правый все так же не желал открываться. Допрашиваемый хотел потрогать лицо и только сейчас сообразил, что не может этого сделать. Руки были чем-то скованы за спиной. Тогда Ререм-Мак принялся изучать своего мучителя.

Это был мужчина в серо-зеленой шапке с прицепленным к ней металлическим значком в виде гербового щита с гордо расправившей крылья птицей. А еще — зеленый китель, зеленые штаны и черные берцы с грязно-красными крапинками на носках.

«Крапинки — это, кажется, моя кровь», — подумал Ререм-Мак.

Лицо мужчины было слегка вытянуто. Взгляд тяжелый, злой, с безуминкой. Несимметричный, слегка расплющенный и немного скошенный влево нос. Глубокие морщины-рытвины возле носа. Нелепые густые бакенбарды.

«Баки, как у бешеной собаки», — подумал Ререм-Мак, не понимая, откуда пришло такое сравнение.

Но главное — это похабная, глумливая улыбочка человека, который будто бы извлекает крупинки удовольствия из процесса избиения. Будто бы от этого, на самом деле, можно получать самое натуральное наслаждение.

«Неужели, действительно, можно?» — удивился Ререм-Мак.

— Ну, я жду! — гаркнул мучитель.

Ререм-Мак сделал глубокий вздох, моргнул левым глазом. Сзади стояли еще двое. Допрашиваемый их не видел, но явственно ощущал недружелюбное присутствие.

— Меня зовут Ререм-Мак, — спокойно и умиротворяюще заговорил он, — можно просто Мак. Я являюсь представителем МСР, Межзвездного Содружества Разума, и я пришел к вам с доброй вестью и миром.

Сзади послышался смешок. Однако мучитель не засмеялся, но лишь пакостно улыбнулся и отвесил хлесткую пощечину:

— Под дурачка закосить решил?

— Ох, не надо! — Мак откинул голову, судорожно вспоминая, какие одинаковые просветительские идеи возникают у жителей всех разумных цивилизаций на раннем этапе развития технокультуры. Да, да… что-то такое из универсальной вселенской истории. Он это проходил в Малом Межорбитальном лицее. И как это будет на их языке. И откуда он знает их язык?

Наконец, после третьего увесистого шлепка по лицу, Мак составил словесную формулу и выкрикнул ее:

— Свобода, равенство, братство!

Мучитель замахнулся, но удара не последовало, глаза его слегка округлились от изумления, и, кажется, даже взгляд потерял часть своей тяжести.

— Свобода, равенство, братство, — повторил Мак и улыбнулся, — да, конечно же, братство.

На лице мучителя опять заиграла похабная улыбочка, и звук новой хлесткой пощечины гулким эхом отразился от стен бетонной коробки.

— Не брат ты мне, гнида колечианская!

Мак, зажмурившись, охнул.

— Слушай, Каленск, может, он и вправду дурачок, — послышался хрипловатый голос сзади и справа, — тут рядом калечи с ракетомета в дурдом попали, с нашим штабом перепутали, шизики и санитары кто куда разбежались.

— А остатки летного средства? а парашют? Наша ПВО отработала как надо. Нет, никакой он не шизик. Он натуральный шпик, бля!

— Ну… хрен знает. Сейчас федераты всякие фиговины в Колечию поставляют, может, это дрон какой на автопилоте был, там одно сгоревшее железо, все равно ничего не понятно. Да и парашют на парашют не похож. Тряпье какое-то. А этот реально дурачок какой-то.

— Нет, ни хрена он не дурачок, он шпион, — зло ответил Каленск-мучитель, — за задержанного двадцать кредитов дают, за шпиона — сто двадцать, а за дурачков денег не получишь. Дурачков у нас и так пол-Арстотцки.

— Каленск, а ты его на «чей Грештин?» проверь, — послышался еще один басовитый голос сзади и слева, — кочло на этот вопрос всегда триггерятся.

— Угу, и то верно, — согласился Каленск, приблизил свое лицо к допрашиваемому, прожег его яростным взглядом и проникновенно, с каким-то сладостным садистским предвкушением спросил:

— Чей Грештин?

Мак недоуменно уставился здоровым глазом на мучителя, и даже опухший правый глаз слегка приоткрылся.

— Чей Грештин, я тебя, суку, спрашиваю?

— Я не знаю, о чем вы… — замотал головой Мак.

— Не знает он, говна кусок, — Каленск, заводясь и приходя в неистовство, с силой ткнул кулаком в скулу допрашиваемого. — Чей Грештин? Сука, бля, отвечай, чей Грештин? Или я тебя прямо тут захерачу нафиг!

— Я не понимаю, что вы от меня хотите. Я предлагаю контакт…

— Ладушки, — Каленск внезапно успокоился, так же внезапно, как только что пришел в ярость. Он, отстранившись от Мака, размял плечи, повертел головой, хрустнул шейными позвонками, затем вновь обратился к допрашиваемому:

— Давай спрошу по-другому. Кому слава?

— Какая слава? — Мак улыбнулся, он старался улыбаться как можно дружелюбней, чтобы его мучитель понял, наконец, что сейчас творится какое-то недоразумение, что для них, для жителей этой молочно-туманной планеты, представляется уникальная возможность познакомиться с более развитой цивилизацией. Узнать очень много такого, что на данный момент скрыто от них пеленой неведения. Такое ведь случается крайне редко, почти никогда:

— Контакт, понимаете? Контакт! Вы сейчас со мной контакт устанавливаете, да? Это что-то вроде тестовых вопросов, верно?

— Верно, — кивнул Каленск, — тестовые вопросы. Так кому слава? Кому ты славу выкрикнешь? Прямо здесь и сейчас. Кому?

— А? — Мак улыбнулся еще шире и еще дружелюбней. — Я понял вопрос. Вот мой ответ. Слава всем тем, кто избрал Звездный путь познания Вселенной! Слава всем тем, кто решил смело идти туда, куда не ступала нога человека!

Несколько секунд в бетонной комнате царила гробовая тишина, а затем послышался хрипловатый голос сзади и справа:

— Не, он и вправду дурачок. Ты только послушай, какую пургу несет. Может, оставим убогого?

Каленск посмотрел на Мака, лицо его вдруг исказила гримаса ярости.

— Хуль ты лыбишься? — прорычал он и резко, по-боксерски, профессиональным апперкотом двинул Мака в нос.

Раздался хруст переносицы. Мак, слетев со стула, бахнувшись головой о бетон, застонал.

— Гнида, я тебя спрашиваю кому слава, Арстотцке или Колечии? Дебила из себя корчишь, падаль!

Мак не ответил. Пуская багровые пузыри, он тяжело и быстро задышал, и сознание его помутилось.

— Хорош, Каленск, хватит, — послышался голос с хрипотцой, — за мертвяка тебе точно ничего не дадут.

— Да, — согласился мучитель, небрежно вытирая носовым платком кровь с костяшек кулака, — жрать хочу. Этого ушлепка — на подвал и пошли обедать. Сегодня вечером у меня дела. А завтра с утра продолжим разговор. Все равно в шпионаже сознается, сотня кредитов лишними не бывают.

Мир начал тухнуть, и Мак провалился в болезненное забытье.

День 2

«Самоорганизующаяся материя, получив единожды способность к рефлексии уже не может потухнуть и забыть саму себя! Она все более и более будет постигать собственную сущность, и вообще феномен жизни, несмотря на то, что сама жизнь полна сюрпризов. Правда, это можно доподлинно осознать лишь вдали от родной звездной системы, в местах, где еще не ступала нога разумного существа. Имеются в виду, естественно, те разумные существа, которые не убили и не искалечили самих себя в собственной колыбели, преодолели порог Синед Роба и встали на Звездный путь познания Вселенной, а не это вот все. Есть что добавить?» — сказал про себя Мак.

«Ты не хочешь никаких добавлений. Ты хочешь монолог и слушателя», — получил он беззвучный ответ.

— Все-то ты знаешь, — буркнул Мак вслух и, поморщившись от боли, повернулся на другой бок: нары были жесткими и скрипучими, без какой-либо подстилки, а тело после вчерашнего допроса все еще немилосердно ныло. — Ну, тогда, слушай мысли…

В самом деле, жизнь в инфернальных сообществах полна сюрпризов. Вчера или позавчера, когда Мак по недоразумению парашютировался на эту молочную планету, а его шаттл сгорел где-то в средних слоях тропосферы, он даже и предположить не мог, что местные аборигены, вместо радостной встречи с инопланетным собратом по разуму, устроят ему дознание с использованием физического воздействия в крайне агрессивных и вредных для здоровья формах; и вместо того чтобы узнать, что же там находится в далеких мирах, они принялись выспрашивать какой-то бред, видимо, касающейся их повседневного дикарского быта. И это был первый сюрприз.

Мучитель, которого другие охранники называли Каленском, пообещал продолжение истязаний на следующий день, и Мак внутренне приготовился к очередной порции побоев. Однако ничего такого не случилось. Ранним утром его выволокли из вонючего погреба. Каленск и еще один охранник по имени, кажется, Сергиу повели его вдоль уныло серых трехэтажных коробок зданий.

— Чё, сученыш, не передумал из себя героя-партизана строить? — спросил Каленск, ткнув Мака стволом автомата в спину, — или сознаешься, чё шпион.

— Не понимаю, — прогнусавил Мак, нос у него был сломан и скошен.

— Тогда готовься. Сегодня будет хуже, чем вчера.

Завернув за угол, процессия, состоящая из пленника и двух конвоиров, наткнулась на тентованную фуру, из которой выгружали на носилки раненных, и санитары в грязных промасленных халатах относили их в трехэтажное, побитое шрапнелью здание с полустертой бледно-розовой надписью «Лазарет» на неровной кирпичной стене возле входа.

Сергиу — он шел первым — остановился, посмотрел с какой-то отстраненной грустью на стонущих, окровавленных, кое-как перебинтованных мужчин, покачал головой и пробормотал:

— Сколько наших побило.

Мак почувствовал себя крайне неуютно, где-то в груди заскребло наждаком, стало как-то неприятно и даже больно, так же больно, как вчера, но только изнутри, а не снаружи.

— Откуда они? — спросил Мак.

— Смотри, сученыш, смотри! — гаркнул Каленск. — Как наши пацаны из-за таких уродов, как ты, погибают. За все ответишь, падаль! За всех наших пацанов!

Вдруг один из раненных истошно заорал, схватившись за голову, затрясся. Санитары покачнулись, а раненный выпал из носилок, продолжив конвульсивно дергаться на асфальте. В этот миг к Маку пришло озарение, что нужно делать. Он, еще не осознавая собственных действий, будто повинуясь какому-то смутному инстинкту, рванулся к раненному, да так быстро, что ни Каленск, ни Сергиу не успели среагировать.

Мак схватил раненного за руки, с силой притянул их к себе и громко зашептал:

— Контакт! Нужен контакт! Контакт!

Мак, прикрыв веки, мгновенно сконцентрировался на контуженном, сфокусировался и проник в его боль, в этот адский, пульсирующий ослепительно алыми протуберанцами комок, сплетенный из невыносимых страданий и всепроникающего ужаса, сжался внутри комка в бесконечно малую точку, в безмолвно звенящую вселенскими мантрами сингулярность, а затем резко расширился и разорвал его.

Мак открыл глаза. Раненный содрогнулся и перестал кричать. Тогда Мак, отпустив руки контуженного, коснулся пальцами его висков и сказал тихо-тихо, спокойно-спокойно:

— Все прошло и больше не вернется. Боль ушла навсегда. Спи, спи теперь спокойно.

Раненный посмотрел на Мака, взгляд его был мутен, но в нем читалось облегчение.

— Спасибо, — еле вывел он одними только губами, — спасибо…

— Ты спи, спи! — сказал Мак. — Все прошло и больше не вернется.

— Ну, ни хрена себе! — присвистнул Каленск. — Прямо маг и волшебник какой-то!

Мак посмотрел на своего мучителя и улыбнулся. Наконец-то этот глупый дикарь поймет, что они не враги друг другу.

— Это ты как делаешь? — спросил Каленск.

— Не знаю точно, — сказал Мак и снова улыбнулся. — Просто умею.

— Угу. Это хорошо, — Каленск закинул автомат за плечо, — пиздить тебя сегодня не будем. И вообще пиздить больше не будем.

— Спасибо, — сказал Мак, улыбнувшись в очередной раз.

— За такого ценного кадра не то что сто двадцать, целую пятихатку выложат, а может, и восемь сотен… А может, еще больше! Сергиу, знаешь, братан, ты правильно тогда сказал, он реально дурачок. Но только дурачок не ненормальный, а паранормальный. Отведем его в отдельную камеру с нарами, дождемся особистов из Центра и сдадим. Нет, сами поедем в Центр. Завтра!.. ай, да, бля… завтра не смогу… послезавтра, значит. Отвезем этого чудика на опыты…

Так в этот день случился второй сюрприз. С одной стороны, он был, безусловно, приятный, потому что, вопреки ожиданиям, Мака не стали избивать. С другой стороны, от этого сюрприза отдавало каким-то смердящим бездушием, какой-то тухлятинкой, оставался неприятный осадочек, одним словом. Каленск не стал его истязать не потому, что поверил в искреннюю доброжелательность инопланетного гостя, а лишь потому, что за него целого и невредимого могут дать больше каких-то непонятных кредитов, чем за побитого и изуродованного. Бред какой-то! Какие еще кредиты? Зачем они вообще нужны?

«Ты учил это в Малом Межорбитальном лицее, но, видимо, очень плохо, — бесцеремонно вмешался внутренний голос в вспоминания Мака, — по мере усложнения инфернальных сообществ, на определенном этапе их развития возникает эксплуатация одних примитивов другими, то есть меньшинство такого сообщества начинает отчуждать ресурсы и продукты труда у большинства. Для удержания такой системы в равновесии необходимы репрессивные институции прямого и косвенного воздействия в самом широком смысле этого слова. В данной ситуации малой частью институции прямого воздействия является Каленск, сломавший тебе нос, который, кстати, без моих советов ты так и не смог бы вправить. Одной из институций косвенного воздействия является специальный всеобщий для общества примитивов эквивалент, на который можно обменивать или получать для собственного потребления различные блага в самом широком смысле этого слова. Чем больше у тебя этого эквивалента, тем большую часть ресурсов данного сообщества ты можешь контролировать и использовать. Эта институция называется деньгами. Деньги — суть дериватив преобразованной примитивными сообществами энергии. Таким образом Каленск получит за тебя эквивалент энергии, необходимой ему для существования на определенном уровне потребления».

— Нос я и сам бы вправил, — огрызнулся Мак, — наверно.

«Не трогай нос! Сейчас проводится гиперстимуляция остеобластов и форсированное удаление гематомы. Через двое суток он окончательно срастется».

— Как скажешь, — тихо произнес Мак и улыбнулся кронштейну на бетонной стене, к которому крепились нары.

Это был третий сюрприз: БКНС, или Биокибернетический нейросимбионт. Оказывается, упав с небес, Мак не все вспомнил о себе. Он вообще какое-то время был в бессознательном состоянии, пока не очухался на допросе со скованными руками за спиной. Разумеется, Каленск, постоянно лупя по лицу, по ребрам, по почкам и еще космотьма знает куда, очень помог Маку вспомнить, кто он такой и откуда. Но окончательная ясность пришла совсем недавно, уже в этой камере-одиночке с дощатыми нарами, когда внезапно произошло включение мыслеголосового нейропомощника, незаменимого спутника и ангела-хранителя для любого подлинно разумного существа. Нейросимбионт подсаживали еще в младенчестве, а затем он, сращиваясь с носителем, развивался, обучался и взрослел вместе с ребенком. БКНС был многофункционален: он хранил огромный набор данных в своих нейронках, регулировал гормональный фон и вообще здоровье носителя, отвечал за его психическую уравновешенность, мог проводить экстренное лечение организма в ускоренном режиме, увеличивать психонейронную активность для воздействия на другие живые существа через кинестетический контакт и много чего еще.

— Вообще, мог бы и раньше включиться, — незлобно проворчал Мак. — Я больше суток на грани был.

«Могла бы, — поправила его симбионт, — ты хотел, чтобы моя мыслепомощь проецировалась в твой мозг в виде женского голоса».

— Да? Я так хотел?.. ну, наверно. Не помню. Почему я не помню, кстати?

«Попав в чрезвычайную ситуацию и оценив критическое положение дел, я вынуждена была включить все ресурсы нашего организма на срочную адаптацию к новой среде: природной и социальной. Первые сутки пребывания на этой планете ты был в бессознательном состоянии именно по этой причине: акклиматизация и срочная перестройка квазинейронных и нейронных связей для молниеносного усвоения языка местных аборигенов. Что касается того, что ты не помнишь некоторых моментов до инцидента, то перед полетом на эту планету ты приказал заблокировать часть своей памяти. Это была мера предосторожности на случай непредумышленного нарушения Первой директивы о недопустимости прямого контакта с менее развитыми цивилизациями, не преодолевшими порог Синед Роба».

— Да? Ладно. Теперь я хочу все разблокировать.

«Доступ будет восстановлен только при произнесении пароля».

— Пароль?.. Какой еще пароль?.. Я не помню. Подскажи!

«Пароль ты должен произнести без моей помощи».

— Бездонная космотьма! А вот это уже четвертый сюрприз, — поморщившись от ноющей боли в ребрах, Мак, приподнявшись, сел. — Как же мне теперь быть? Вдруг я его навсегда забыл?

«Возможно, на бессознательном уровне ты просто не хочешь вспоминать. А тебе совет таков: после того как твое физическое здоровье будет восстановлено до приемлемого уровня, выбраться на открытое пространство, вызвать через меня новый шаттл и вернуться на корабль».

Мак подвигал корпусом, осторожно повращал плечами, снова поморщился.

«К завтрашнему дню закончится создание и последующая активация локальных парасеротониновых центров и боль практически исчезнет, а окончательная акклиматизация к условиям планеты закончится еще через несколько дней».

— Слушай, а как я тебя называю, у тебя имя есть? — спросил Мак, уставившись на тяжеловесную, металлическую дверь. Ему отчего-то показалось, что она должна скоро открыться.

«За время нашего сосуществования ты давал мне семнадцать разных имен, периодически меняя их по своему настроению».

— Да? Почему я этого ничего не помню? Странно это как-то, — Мак коснулся кончиками пальцев висков, потер их, затем, резко отдернув руки, сказал:

— Какой-то я разгильдяй ветреный получаюсь, какой-то непостоянный, несерьезный, что ли. Вместо того чтобы просто сообщить о новой обитаемой планете, полез в нарушение Первой директивы под облака, сижу теперь запертый. Да еще и собственного симбионта называю, как в голову взбредет… Нехорошо.

Мак тяжело вздохнул, а затем тихо произнес:

— Давай ты сама себя как-нибудь назовешь, и отныне это будет твое подлинное индивидуальное имя.

В этот момент неприятно лязгнул замок, и дверь с противным скрипом отворилась. В проходе стоял коренастый невысокий мужчина, одетый в зеленый камуфляж. Он пристально и строго посмотрел на Мака, его холодные стальные глаза будто бы выражали непримиримую решимость, но крючковатый нос мужчины вдруг предательски шмыгнул, а следом дрогнул и маленький рот, и он, прикусив полноватую верхнюю губу, приветственно кивнул Маку.

— Сергиу, — узнал охранника Мак и, скорее по привычке, нежели искренне, улыбнулся, — это ты сейчас стоял за дверью? Смотрел в глазок, чем я тут занимаюсь?

— Дело есть, — сказал Сергиу, оглянулся с опаской в коридор и, войдя в камеру, захлопнул дверь.

— Всегда рад помочь, — сказал Мак, и это была правда. Помогать тем, кто слабей и несчастней тебя самого — а практически любой житель инфернального сообщества, если верить лицеистским лекциям по универсальной истории, был слабее и несчастней даже самого непутевого представителя Межзвездного Содружества Разума — считалось этически правильным. Это, конечно, входило в некое противоречие с Первой директивой, но тут уж ничего не поделаешь: раз упал на молочную планету, изволь помогать страждущим.

— Ты, вправду… — Сергиу помедлил, глаза его сощурились, — можешь вылечить любого, как того контуженного?

— Скорей облегчить страдание, чем вылечить, — сказал Мак

— И ты, вправду, веришь, что с другой планеты?

— Я… — Мак запнулся.

Во время допроса он, растерявшись, сознался в том, что является пришельцем из космоса. Но сейчас… эта чертова Первая директива… ай, да космотьма с ней! Все равно всё идет как попало!

— Я не верю, я точно знаю, — сказал Мак.

— Тогда мы можем быть полезны друг другу, — Сергиу сделал шаг навстречу.

День 3

Стол был невероятно длинным. Стол был тяжеловесным. Стол был белым и сверкающим. За столом сидел Пахан. Пахан был хмур. Пахан взирал исподлобья. На другом конце стола сгрудилась братва. Братва тоже сидела. Братва тоже хмурилась. Братва тоже взирала на Пахана. Исподлобья.

— Сводки читали? — спросил Пахан.

— Читал, — подтвердил Кум.

— Читал, — подтвердил Браток.

— Читал, — подтвердил Сват.

— Читал, — подтвердил Дядька.

— Читал, — подтвердил Вестник.

— И? — спросил Пахан.

Все молчали.

— Что-то Крестника не вижу, — сказал Пахан.

— Крестник отправился инспектировать недавно созданные третий пенитенциарно-мигрантский отдельный мотострелковый и особый заочно-студенческий батальоны, — ответил Кум. — Завтра батальоны отправляются на передовую.

— Крестник молодец, — сказал Пахан одобрительно, — всегда в суете.

— Крестник молодец, на линии фронта часто бывает, — подтвердил Кум, — а я ему комплектовать помогаю.

— А где Мудрила? — спросил Пахан. — Почему не с нами?

— Сильно извиняется, говорит, что заболел, — сказал Кум.

— Ох, уж этот Мудрила, — хихикнул Пахан, — но на то он и Мудрила. Так что там со сводками?

Все молчали.

— Как-то скверно здесь пахнет, — сказал Пахан.

— Правда? — сказал Браток. — А я не чувствую.

— Пахнет, пахнет, — сказал Дядька брюзгливо. — Тухлятиной какой-то. Как на помойке…

— Стены, должно быть, сгнили. Опять плесенью пошли, — решил Пахан.

— Позавчера на противнике испытали новый супергром, — сказал Кум. — «Упырь». Идеальная герметика. Скорость до десяти махов… Какой-то шпионский аппарат над Грештином в средних слоях… забыл, как она там называется. Похоже, федератский аппарат. Непонятно только, пилотируемый он был или без пилота.

— Недавно ремонт делали, а стены уже сгнили, — сказал Пахан, — так и доверяй дворцы гастарбайтерам.

— Утвердил? — спросил Кума Браток.

— Утвердил, — сказал Кум.

— А когда на конвейер? — спросил Браток.

— Уже, — сказал Сват. — Одна в десять дней. Могли б быстрее, но микрочипы под нее тяжело доставать.

— С вашим супергромом мы без штанов остались, — брюзгливо сказал Дядька.

— Лучше без штанов, чем без супергрома, — возразил Кум.

— Как был ты кумом зоновским, — сварливо сказал ему Дядька, — так и остался. А по факту останемся и без штанов и без супергрома. Мероприятие уже, считай, прогадили.

— Что-то у меня зуб ноет, — сказал Пахан задумчиво. — Вестник, неужели так трудно контрабандой доставить нормальное обезболивающее для зубов?

— Можно подумать, — сказал Вестник.

— Ты лучше подумай о форсированной реиндустриализации, — сказал Дядька.

— Можно подумать и о форсированной реиндустриализации, — сказал Вестник.

— Давайте сегодня не будем говорить о форсированной реиндустриализации, — предложил Пахан. — Давайте считать, что это несвоевременно.

— А, по-моему, очень своевременно, — возразил Дядька. — Или вы думаете на одной трубе выжить?

— Какое тебе до этого дело? — сердито спросил Сват.

— Самое прямое, — ответил Дядька. — Для войны нужен крепкий тыл и свое производство. У Колечии крепкий тыл — это Орбистан и Объединенная Федерация с их поставками, а у нас — только гуанопровод и эмбарго на все остальное. Микрочипы для своего супергрома где брать собираетесь?

— Что не купим в Орбистане, то купим у Импора, — сказал Браток. — Цены на гуано снова поднялись.

— Как был ты братком, так им и остался. Импор хвостом виляет, — сварливо возразил Дядька, — и втридорога берет. Нет у нас крепкого тыла, только пушечное мясо. А у Колечии — и пушечное мясо, и тыл. Вот и прогадили мероприятие.

— Ничего не прогадили! — разозлился Браток. — Мы вообще-то воюем на их территории.

— А кто рассказывал про то, что план глубокого вторжения предусматривает разгром Колечии в течение восьми суток? — спросил Дядька.

— Хороший был план, — сказал Пахан печально. — Восемь месяцев с тех пор прошло.

— Мы все тогда дали согласие, — сказал Кум.

— Все, — подтвердил Сват.

— Все, — подтвердил Браток.

— Кажется… Вестник был против, — сказал Пахан.

— Меня это не касается, — сказал Вестник.

— Отныне всех касается, — не согласился Пахан. — Кто-то должен ответить. Как там говорится: «Воздай же братве все, а лохам — по понятиям». Кого назначим лохом по понятиям?

Все молчали.

— Мудрила, — понимающе хихикнул Пахан, — это он нам тут задвигал концепцию Долгого Паханата, и перед началом мероприятия, кажется… говорил о том, что перевооружение армии закончено, что сейчас самый удобный момент ударить, что нарушение логистических цепочек резко повысит в цене гуано и принесет сверхприбыли.

— Говорил, — подтвердил Кум.

— Говорил, — подтвердил Браток.

— Говорил, — подтвердил Сват.

— А! — сказал Дядька с отвращением. — Назначайте кого хотите… все равно все прогажено…

— У нас еще ядреный аргумент есть. Утонем не только мы. Всех в труху, — Пахан хихикнул, нажал кнопку коммуникатора. — Запрашиваю соединение с Мудрилой… и громкую связь. Пускай все слышат.

Долгие гудки. Потом хриплый голос:

— Народный экзекутор слушает.

— Мудрила? Это Пахан говорит.

— Я узнал, — сказал голос бессильно. — Здравствуй, Пахан.

— Сводку читал?

— Нет.

— Ну, приезжай, мы тебе почитаем.

Коммуникатор не отвечал. Долго. Потом бессильный голос сказал:

— Я болею сейчас. Не могу.

— Все, — сказал Пахан. — Прогадили мероприятие. Некоторые наши коллеги высказывают подобное мнение.

Коммуникатор не отвечал. Долго. Очень долго.

— Молчишь? А что я тебе говорил? Не лезь в эту кашу, штатских держись, штатских, а не военных! Эх, ты, Мудрила…

— Ты — Пахан, — сказал дрогнувший голос из коммуникатора, — а братки из меньших вечно рамсы путают…

— Рамсы… — Пахан хихикнул. — А где это сказано: «И ежели фраер не по масти отбивает и рамсы путает…» Как там дальше, Мудрила?

Коммуникатор не отвечал. Долго. Очень долго. Просто до неприличия долго.

— Память отшибло? Я подскажу, — сказал Пахан. — «…воткни ему перо под ребро или отправь в петушатню». Что предпочитаешь, Мудрила, первое или второе?.. Молчишь… Эх, ты, Мудрила. Что собираешься делать, Мудрила?

— Я ошибся… — заистерил голос из коммуникатора. — Ошибка… Это все из-за Щелкунчика с его «можем повторить» …

— Ошибся… За Щелкунчика не переживай, он уже обижен. А ты подумай, Мудрила. Поразмысли. Я тебе еще позвоню.

Пахан отключил коммуникатор.

— И вы подумайте, — сказал Пахан братве. — Особенно ты, Вестник. Хорошее обезболивающее для зубов нужно. Не местное, а из Федерации или Орбистана.

— Немедленно отправляюсь в приграничные области, — сказал Вестник. — Там лично свяжусь со своими агентами-челноками.

— Ну да, ну да, — сказал Пахан. — Теперь у нас Смотрящий по Приграничью не Мудрила, а ты. Ты, главное, о Мудриле не забывай. Участь его — всем предупреждение.

День 4

«Предупреждение! — внутренний голос заставил Мака выйти из полудремы. — Зафиксирована попытка взлома базы данных космического корабля. Возможно, часть информации похищена».

— Как это может быть? — удивился Мак, потягиваясь. — У дикарей нет таких технологий.

«Ответ неизвестен».

— Ладно, сейчас некогда разбираться, да и далеко, — Мак аккуратно ощупал ребра. Боль от побоев ушла. Кое-где еще саднило, но и это скоро должно пройти:

— Перебазируй «Бодхисатву» на новую орбиту, подай команду на перекодировку защиты, проверь стелс-маскировку, запрети подавать любые сигналы и отвечать на любые сигналы, кроме своей расквантовки. А свою расквантовку ты можешь задействовать только с моего личного разрешения.

«Будет исполнено. Ты точно уверен что продолжать нарушать Первую директиву целесообразно?»

— Меня человек попросил, — с нажимом произнес Мак, оставив в покое, наконец, свои ребра и в упор разглядывая ржавый кронштейн. — Живой человек. И не просто живой человек, а по-настоящему тревожащийся за другого. Знаешь, сколько у него внутри боли и беспокойства? Конечно, знаешь, мы ведь с тобой в симбиозе! Все равно уже сюда попали, все равно уже все нарушили. Такой человек — редкость в доварповых инфернальных сообществах. В нем чистого много больше, чем грязного. И если я этим маленьким поступком хоть чуть-чуть снижу инфернальность этого мира, я буду удовлетворен.

«Подобным поступком ты не сможешь снизить общую инфернальность данной планеты. Ты можешь только уменьшить страдания отдельного индивида».

— Пусть даже так, — буркнул Мак.

Он, вдруг ощутив, что тюремная дверь вот-вот должна открыться, слез с нар, выпрямился во весь рост и добавил напоследок:

— Как только помогу ему, так сразу вызовешь шаттл, и мы улетим отсюда. А пока не мешай.

Лязгнул замок, и в проходе появилась коренастая фигура Сергиу, на правом плече у него висел автомат, в левой руке — увесистый потрепанный рюкзак. Мак улыбнулся.

— Готов? — спросил Сергиу.

— Готов, — сказал Мак.

— Уверен, что так, как ты говоришь, получится?

— Уверен, — кивнул Мак, — ты не волнуйся, он привык подчиняться, с этим проблем не будет.

Оба вышли в коридор, быстро спустились по лестнице, не задерживаясь миновали охрану и оказались на улице. Там их ждал военный джип серо-зеленого окраса, рядом с которым курил Каленск, тоже с автоматом на плече. Заметив их, он бросил окурок под ноги и с наигранной веселостью обратился к Маку:

— А ты реально ценный кадр. За тебя натурально торги были. Выкупил тебя какой-то мистер Икс за тысячу двести кредитов. Охренеть просто! Это как за шестьдесят задержанных или… или… за десять мелких шпиков. Просто чума! Я почти богатей. Ты рад за меня?

Мак пожал плечами.

— А я рад. Я сегодня мамане денюжку пошлю. Маманя любит заварные пирожные покупать. Значит, смотри, — сказал Каленск Сергиу, — десятину нужно забашлять Димитрию, десятину — конторе Вонела. Это по сто двадцать каждому. Остается девятьсот шестьдесят. Две третьих мне, одна третья тебе — это стандартный расклад. Без базара, ты этого кадра в дозоре нашел в отключке, но я же суечусь тут больше всего. Идет?

Сергиу, прикусив верхнюю губу, кивнул.

— Тогда получается триста двадцать тебе и шестьсот сорок мне. Согласен?

Сергиу, бросив нервный взгляд на Мака, снова кивнул.

Каленск тоже посмотрел на Мака.

— Чё не так? — спросил охранник, подозрительно сощурившись. — Сергиу, зачем тебе рюкзак и почему ты на него наручники не надел?

Мак, вероятно, слишком недружелюбно смотрел на Каленска, и тот, видимо, заподозрив неладное, потянулся к автомату, но не успел.

— Контакт! — громко прошептал Мак, перехватив руки охранника и притянув их к себе. — Мне нужен контакт!

Он, прикрыв веки, содрогнулся, будто его током ударило, следом содрогнулся Каленск, а потом Мак со всей кристальной ясностью узрел грязно-коричневый клубящийся слепок. Он медленно вращался, беззвучно побулькивая и пуская зловонные споры.

Споры, пыхая из лопающихся пузырей, растворялись в окружающем пространстве, заполняли его тошнотворным ползущим маревом.

Так вот каково нутро у винтиков институций прямого воздействия! Вот кто призван поддерживать в надлежащем порядке структуры инфернальной эксплуатации! Вот один из миллиона стрелков, пускающих дьявольские стрелы, и сам пронзенный этой стрелой! Ничего светлого. Никакой надежды. Ни капли осознанности. Без понимания. Без желания понимать. Без пощады к тем, кто хочет хоть что-то понять. Один огромный ком гнили с нерушимым ощущением важности собственного бытия. Конечно, можно было бы, засучив рукава и засунув руки по самые надплечья в эту навозную кучу, попытаться найти ничтожные осколки разбитых драгоценностей, но…

Но времени на это решительно не было. Мак сжался в точку, стремительно нырнул в зловонный клубок, расположился в его центре и, чуть расширившись, испустил тысячи извивающихся щупалец, которые с легкостью преодолевая сопротивление склизкой коричневой субстанции, вырвались наружу и, сцепившись друг с другом в стальную сеть, сжали ком, отчего тот перестал булькать и испускать споры.

Мак поднял веки. Глаза Каленска остекленели, злой огонек в них исчез, и осталось только матовое безмыслие.

— Слушай меня! — сказал Мак. — Мы не едем в Центр. Мы едем в Колечию. Мы подъедем к КПП, ты пойдешь и договоришься с инспектором. Любыми способами. Если нужно, отдашь ему все свои… — Мак запнулся.

— Кредиты, — шепотом подсказал Сергиу.

— Если нужно, отдашь все свои кредиты, — повторил Мак, — ты должен с ним договориться на любых условиях, пообещать ему все что угодно, но уговорить. Потому что тебе очень нужно в Колечию. Просто позарез. Для тебя это сейчас самый жизненно важный вопрос.

— Очень нужно попасть в Колечию, — деревянно произнес Каленск.

— Да, — подтвердил Мак. — Потом вернешься к нам.

Каленск и Мак сели в машину сзади, а Сергиу, закинув рюкзак в багажник, — за руль. КПП был всего в какой-то сотне метров. Серая стена. Серые ворота. Серый домик инспектора. Скучающие лица охранников. Тоже серые.

Каленск вышел из джипа и тяжелой походкой, пошатываясь, направился в домик.

Конвульсивно сжимая руль, нервно покусывая верхнюю губу, Сергиу посмотрел сперва на домик, потом — на Мака.

— Ты очень волнуешься, — Мак дружелюбно улыбнулся. — Не надо так.

— Вдруг он очухается?

— Не очухается, — успокоил Мак. — Минимум полчаса. А такие деревяшки, как он, в ступоре пребывают до трех-четырех часов.

«Надеюсь, по крайней мере, что так», —мысленно добавил Мак.

«Расчет психофизических параметров произведен с максимальной точностью. У данного индивида процесс заторможенности должен длиться более трех часов двадцати минут. Тебе не стоит сомневаться в расчетах твоего симбионта», — сказал внутренний голос.

Мак кивнул.

Вскоре появился Каленск. Шатаясь, он побрел к джипу. Кто-то из охранников поприветствовал его, махнув рукой, но Каленск не ответил, неуклюже залез в авто на переднее сиденье. Ворота со скрипом открылись, и Сергиу нажал на газ.

Та половина дороги, по которой они ехали, была пуста, зато левая ее сторона оказалась переполнена: бесконечная вереница груженных скарбом машин, телег и пеших людей, которые так и норовили вывалиться на чужую полосу. Частенько в суете столпотворения какой-нибудь задрипанный автомобиль или группа оборванцев выскакивали на встречку, перекрывая свободный проезд, и тогда Сергиу приходилось сигналить.

Макощущал тревожное смятение, наблюдая за измученными людьми, хоть и, казалось, с опаской, но все же упорно, с черепашьей скоростью продвигающимися в сторону арстотцкского КПП.

— Беженцы, — пояснил Сергиу. — Идут из колечианского лагеря… точнее, из лагеря Народной Автономии Западного Грештина, ее недавно создали. КПП откроется, будут фильтровать, потом — в лагерь уже к нам в Арстотцку, там снова фильтровать. Потом — на волю. А здесь каждый день с утра так. Раньше их пропускали свободней, но теперь там какая-то эпидемия — то ли чума, то ли холера, то ли полиомиелит — поэтому сперва медосмотр, а потом уже со справкой добро пожаловать в Арстотцку.

— А от чего они бегут? — спросил Мак. — То есть сейчас они бегут от болезней, а раньше от чего?

— От войны, — ответил Сергиу, затем, чему-то печально усмехнувшись, поправился:

— Вообще, понятно, что от войны, и все между собой так и говорят, но у нас по радио, в газетах, по телевизору и в арстнете это называют особым мероприятием по дератизации. На публике лучше это называть мероприятием, или особым мероприятием, или дератизацией, а то можно схлопотать штраф или даже срок в тюрьму за клевету на миролюбивые намерения.

— Миролюбивые намерения?

— Да, миролюбивые намерения. Нам говорят, что Арстотцка пришла в Колечию с мирными намерениями, спасти несчастных людей Грештина, страдающих от постоянных терактов и обстрелов со стороны колечианских боевых подразделений и диверсионных групп, а кто сомневается и на публике высказывает свое несогласие с такой формулировкой, тот распространяет клевету на мир.

— Интересно… А почему такое название странное, дератизация, вроде же не с грызунами война, или с грызунами? — удивился Мак.

Несколько женщин с детьми оказались на пути джипа. Сергиу затормозил и, посигналив, повернулся к Маку и сказал:

— Можно Каленска здесь высадить? Не хочу…

— Я сделаю так, что он ничего не вспомнит, — сказал Мак.

— Все равно, он нам больше не нужен. Если хочешь, забери у него автомат.

Мак бросил недоверчивый взгляд на оружие: довольно-таки примитивная штуковина, разрушающая живую плоть быстро вылетающими из дула кусками металла.

— Нет, — уверенно произнес Мак, — мне оно ни к чему, — потом приказал Каленску:

— Выйди из автомобиля! Тебе очень нужно, просто жизненно необходимо сидеть на обочине.

— Жизненно необходимо сидеть на обочине, — отозвался безучастным эхом Каленск и покинул джип.

Сергиу еще раз посигналил, и женщины с детьми, наконец, уступили дорогу.

— Так почему дератизация? — повторил вопрос Мак, когда машина вновь двинулась с места.

— Вроде как этносадистское правительство Колечии, финансируемое спонсорами из Объединенной Федерации, занималось тайным разведением крыс на специальных фермах, чтобы потом заразить их смертельными вирусами и выпустить на границе в сторону Арстотцки, тем самым устроить пандемию, уничтожить большую часть населения нашей страны, а потом захватить себе территории, не способные к сопротивлению. Вот мы и вынуждены были нанести превентивный удар по Колечии с целью уничтожения подпольных крысиных ферм, то есть провести особое мероприятие по дератизации.

— Чушь какая-то! — сказал Мак. — Вирус не выбирает кого заражать. Они ведь не только противника, но свое собственное население угробят в таком случае.

— Вроде как они специальные вирусы выводили, которые заражали и убивали только людей с генами арстотцкской национальности. Это по телевизору даже говорила какая-то шишка из Министерства Здравоохранения.

— Еще большая чушь! — возмутился Мак. — Причем чушь совершенно антинаучная! Неужели в Колечии такие дураки, чтобы разводить зараженных крыс, да еще пытаться надрессировать вирусы на маловероятный или, скорее, нечеткий генетический набор в пределах большой популяции? Они точно так же и себя самих убьют.

— Вроде как есть даже свидетели, — сказал Сергиу. — Под Ведором недавно окончательно разгромили колечианский добровольческий легион «Свободный Грештин». К нашим попала в плен вся командная верхушка легиона. Их называют «бандой четырех». Они еще в первую войну творили жуткие вещи: грабили местных, насиловали женщин, даже детей убивали. Есть, кстати, видео, где они пытают арстотцкских военнопленных. По телевизору, и в арстнете говорят, что их будет судить Народный трибунал как этносадистских преступников, по приказу которых с ферм были вынесены зараженные крысы. Благодаря спецназу, боевики-террористы не успели их пустить в сторону наших подразделений, чтобы хоть так попытаться остановить успешное наступление арстотцкских армий.

— Все равно чушь, — буркнул себе под нос Мак, — чушь и глупость!

«Вероятнее всего, это не глупость, а повод для начала военных действий, — вмешался в разговор внутренний голос, — в относительно развитых инфернальных сообществах структура Инферно также становится более сложной, и корыстные намерения очень часто прикрываются благовидными предлогами».

— Если это был всего лишь повод для начала войны, — сказал Мак, — то это очень глупый и непродуманный повод, то тогда и Арстотцкой управляют дураки. Непонятно, почему тогда все эти несчастные люди бегут в Арстотцку к дуракам-управленцам.

Сергиу, естественно, не знал, что Мак отвечал своему симбионту, и, пожав плечами, произнес:

— Война гонит. И это уже не первая война. В предыдущую, когда создали Народную Автономию Восточного Грештина, я в Колечии пять лет воевал. Если ты думаешь, что в Арстотцке плохо, это ты в Колечии не был. Там в десять раз хуже. Можно понять, чего они сюда ломятся. Хотя, говорят, в Орбистан больше колечианцев ушло, там все-таки живется лучше, чем у нас.

Мак, заметив что голос Сергиу стал печальным, осторожно спросил:

— И там ты встретил ее? Ту, к которой мы едем на помощь?

Сергиу поймал взгляд Мака в зеркало заднего вида, грустно улыбнулся и кивнул:

— Я на войне встретил чудесную девушку. Я о ней каждую минуту думаю. О моей Элизе. Вся ее семья погибла и у нее нет никого, кроме меня. У меня душа выжжена, а она… в общем, стала для меня… — Сергиу, будто бы смутившись, замолчал на несколько секунд, потом продолжил. — Кругом, понимаешь ли, дерьмо, а она, как светлый луч. Самый натуральный светлый луч. Без него, без этого луча, я вообще не знал бы, зачем жить. Удивительно, что такие девушки вообще в мире существуют.

Сергиу засунул руку за пазуху, вытащил кулон в виде сердца, открыл его, передал Маку. Внутри кулона располагалось миниатюрное фото, с которого на Мака смотрела удивительно красивая молодая женщина. Взгляд у нее был печальный, задумчивый, будто наполненный вселенской тоской, а изгиб густых бровей, казалось, говорил, что тоска эта самая настоящая: искренняя и глубокая. Она застенчиво улыбалась одними лишь краешками заостренных, слегка полноватых губ. Чуть вздернутый нос и прямые темно-русые волосы придавали ей какое-то особое, еле уловимое детское очарование. Неправдоподобное сочетание наивности и строгости, зрелости и ребячества, силы и слабости завораживало. Воистину — диалектика прекрасного. Воистину, прекрасны не только небеса и звезды, но и цветы, произрастающие из грязи и тянущие свои хрупкие стебли к теплому солнцу. Вот только, как оказывается, цветы легко сорвать, а еще легче, даже не заметив, втоптать обратно в грязь.

— Неправильно как-то у вас здесь, — задумчиво протянул Мак, возвращая кулон, — выходит, у вас так и не получилось жить вместе из-за идиотских правил. Зачем вообще нужны эти правила?

Сергиу пожал плечами:

— После окончания предыдущей войны она собрала все необходимые документы, но прошлый Инспектор на КПП — сейчас там другой сидит — поставил ей в паспорте отказ, а для гражданина Колечии — это, фактически, клеймо неблагонадежности, после этого попасть в Арстотцку легально почти невозможно. Так и жили мы: я — охранник на КПП, она — в приграничье. Время шло. Любить на расстоянии, изредка встречаясь — это очень тяжело. А потом, незадолго до начала этой военной дератизации, она получила хорошую работу в Ведоре, и уехала туда. И я ее отпустил, хоть и тяжело было отпускать ее. А вот недавно получил весточку, что она, оказывается, беременна, от меня беременна, вот-вот родить должна, и что скорее всего в роддоме, — голос Сергиу дрогнул. — Из роддома вроде как никого вывезти не успели. Ей рожать, а в Ведоре бои идут. Там почти весь город разрушен.

Сергиу замолчал. Тихо и монотонно гудел двигатель. Поредевшая колонна беженцев все также лениво ползла в направлении границы. Начал накрапывать дождь — по стеклам сползали редкие мутные капли.

— Про роды я тебе уже рассказывал, наверное, уже надоел, — прервал молчание Сергиу.

— Вовсе нет, — сказал Мак. — Ты говори, если тебе хочется говорить.

— Я уже спрашивал… — Сергиу прервался, сделал глубокий вдох, затем продолжил, — ты со своим таким чудо-даром сможешь облегчить ей роды? Ведь там сейчас и электричества нет, и антисанитария наверняка, и я вообще не знаю, остались ли там врачи или медсестры. Я, вот, медикаменты и еду заранее в рюкзаке приготовил, сам хотел бежать, но тут ты как с неба свалился.

— Я и так с неба свалился, — заметил Мак.

— Ну да, — Сергиу засмеялся. Впервые со времени их знакомства.

— Я постараюсь помочь, — сказал Мак, — постараюсь сопроводить вас в безопасное место. Обещаю.

Оба замолчали. Гудел двигатель. Беженцев на дороге стало еще меньше. Дождь усиливался.

— К черту все! — с нажимом произнес Сергиу. — Ради чего весь этот ужас? Не понимаю. Заберу Элизу и ребенка и уеду. Надоело! Хочу просто жить! Просто жить, а не бояться!

«Я выбрала себя имя, — послышался вдруг голос в голове Мака, — Алиса. Называй меня Алисой. Созвучно Элизе, но имеется своя оригинальность».

Мак незаметно кивнул, а Сергиу повторил:

— Просто жить. Просто жить и не бояться… просто, чтобы семья была, еда… работа нормальная, а не это сумасшествие. Все просто, ничего ж другого не надо. Почему они людям жить не дают нормально?

Мак пожал плечами, не совсем поняв, кого имел в виду его новый товарищ под словом «они», а Сергиу продолжил:

— Мне ведь больше ничего не надо. Знаешь, как поется в одной песне? Лет тридцать назад она у нас была популярна.

Мак снова пожал плечами. Тогда Сергиу затянул:

И если есть на кухне жрачка и буфет,

Значит, все не так уж плохо на сегодняшний день…

Джип мчался все дальше от границы, на юго-запад, все ближе к зоне боевых действий. Мотор дружелюбно урчал, Сергиу мурлыкал себе под нос незатейливую песенку, Мак молча пытался понять среднестатистические чаяния обычного представителя этой планеты, а дождь все усиливался и усиливался, пока, наконец, не превратился в ливень.

День 5

— Добро пожаловать в Арстотцку, — сказал Инспектор, поставил зеленый штамп на страницу паспорта и вернул его владельцу. — В любом случае вам еще предстоит сесть в специальный автобус и проследовать на нем в особый фильтрационный лагерь на территории Арстотцки для прохождения дератизации.

— Спасибо вам большое! — пробубнил себе под нос полноватый, пухлощекий мужчина с бегающими глазками. — Прошу вас, будьте добрее к моей жене, она следующая.

Инспектор строго посмотрел сквозь плохо вымытое толстое стекло стойки на суетящегося попусту мужичка и нетерпеливо махнул рукой. Мол, проходи, не задерживай очередь. Затем гаркнул в микрофон:

— Следующий!

Перед взором Инспектора предстала женщина: пухлощекая и полноватая, под стать предыдущему визитеру.

Режим посещения страны нынче облегченный. Это понятно, война и все такое. У людей часто каких-нибудь документов не хватает. Иногда и вовсе без документов приходят, плачутся. Но тут уже на усмотрение. Можно и пропустить, можно и допросить, можно и арестовать. Можно вообще любого даже с полным набором бумаг — и допросить, и арестовать. Вон, Каленск по пятерке за каждых двух задержанных предлагает. Премии им дают за шпионов и диверсантов. Вот только является ли каждый, кто попадает в руки Каленска шпионом и диверсантом, большой уверенности нет.

Женщина чуть подрагивающей рукой просунула потертый паспорт в щель между стеклом и стойкой.

«Волнуется, вдруг получит отказ во въезде. Я вот тоже волнуюсь… Согласился на свою голову с Каленском дела иметь. Сначала приходил, ныл, почему так мало людей задерживаешь, мол, деньги что ли не нужны и все такое. Потом, когда стал больше ему на допрос отправлять, начал кредиты жилить. То недоплатит, то вообще забудет отдать, то обещает, мол, завтра принесу и все такое. А вчера и вовсе зашел, мол, так и так пропусти мой джип с людьми, полтинник в кредитах отвалю. В результате пришел под ночь, без джипа, людей и полтинника. Ходят слухи, что кого-то там преступника отпустил, да еще и Сергиу дезертировал. Каленск вроде как отмазывается, говорит, что его гипнозом охмурили. Не кто иной, как сам Вонел — генеральный следователь Восточного Грештина при Министерстве Информации — приезжал на КПП; лично, без вохры приставал, выяснял, что да как, про всякие подозрительные организации выспрашивал. И про этого сбежавшего тоже выяснял. Вот на кой мне это все? Того и гляди за жопу возьмут».

— Вы видели моего мужа? — беспокойно затараторила пухлощекая. — Он же прошел, да?

Инспектор бросил строгий взгляд на визитершу, но ничего не сказал, взял паспорт со стойки.

«Посмотрим, что там. Так… Катя Восток, а предыдущего звали Петр Восток. Значит, супруги. Оба из Антегрии. Бедолаги. Говорят, там до сих пор лютуют эскадроны смерти. Переехали, значит, в Колечию, обосновались, а тут на тебе! Особое мероприятие. Не повезло… Что там дальше… фото совпадает… пол… хм… женский… описание… ну да — она. Паспорт действителен. Разрешения на въезд нет. Это ладно, время тяжелое. А вот свидетельство о вакцинации нужно. Полиомиелита с холерой нам только не хватало».

— Где свидетельство о вакцинации? — спросил Инспектор. — Если не прошли вакцинацию, нужно найти лагерь на территории Народной Автономии Западного Грештина и вакцинироваться. Ближайший — в двадцати пяти километрах к юго-западу отсюда, только потом будет разрешение на въезд.

Глаза пухлощекой округлились и наполнились слезами, она хотела что-то сказать, но издала лишь хриплый неразборчивый звук.

— Где свидетельство о вакцинации? — повторил Инспектор.

— Умоляю вас, — плаксиво запричитала женщина, — Они не хотели мне давать разрешения. У меня не было шансов. Меня убьют, если я вернусь…

«И понеслось. Бабские сопли. Сколько же вас таких? И слушай вас за дерьмовую заплату. И пускают вас почти без документов, а вы даже ничтожную медсправку оформить не в состоянии. И претесь, претесь, претесь! Ехали бы в Орбистан, там много лучше жизнь, чем у нас. Знаю я зачем Негласные Паханы эту бойню устроили! Чтобы вот таких понаехало и у нас работу позабирали, чтоб не возбухали местные, что за гроши пашут, потому что кочло вообще за еду готово горбатиться. Или у меня своих проблем нету? Или мне свою семью не нужно кормить?»

Инспектор украдкой бросил взгляд на семейную фотокарточку в неказистой рамке. Она незаметно ютилась на столе в углу. Не только он, жена и сын были на ней, но еще и теща, и родной дядя. И всю эту свору нужно кормить. И аренду платить. И лекарства покупать. И еду. И все, кроме него, безработные. Долг перед родиной, долг перед семьей, кругом одни долги…

Инспектор мученически возвел очи горе, затем посмотрел на раскрасневшуюся женщину. Она все также продолжала причитать, давясь слезами. Наконец, тяжело вздохнув, он хлопнул печатью по пустой страничке паспорта и швырнул его в щель.

Женщина открыла паспорт, увидела отметку зеленого цвета, забормотала, вытирая слезы:

— Спасибо! Мы никогда не забудем! — и исчезла.

«Вот зачем я ее пропустил? — с досадой подумал Инспектор. — Лучше б я ее Каленску сдал за два с половиной кредита. Хотя нет, Каленск — лживый жлоб, да и его того и гляди на швабру нанижут за вчерашнее. Ладно, что сделано, то забыто».

Инспектор прикрыл веки, потер ладонями вспотевшее лицо, а когда уже хотел было позвать следующего, услышал:

— Слава Новой Арстотцке!

— Во имя победы, — ответил Инспектор на автомате, содрогнувшись от неожиданности.

Сквозь немытое стекло на него взирал высокий поджарый мужчина в иссиня-черном плаще. Мужчина оказался до боли и ужаса знаком. Худое лицо. Зачесанные назад темно-русые волосы. Борода эспаньолка. Тонкие губы и лукавая ухмылка. Карие глаза. Слишком уж проницательные глаза. От такого взгляда нутро сжимается и сразу хочется признаться во всех тяжких и не очень грехах. Хочется самому чистосердечно в тюрьму попроситься и больше никогда из нее не выходить.

Вестник… он же мистер Икс… он же хрен его знает кто еще… опять он. И главное, возникает будто из ниоткуда… и исчезает будто в никуда…

Мужчина в плаще улыбнулся — отчего у Инспектора все похолодело внутри и побежали мурашки по спине — и извлек из кармана черный куб небольшого размера, прилепил его на стекло. Спустя несколько мгновений кубик озарился синеватым сиянием.

Инспектор знал, что это значит. Это значит, что в радиусе пятидесяти метров не будет работать связь, камеры наблюдения, скрытые диктофоны, телевизоры, радио и вообще любая электроника. Никто не подслушает. Никто не подсмотрит. Это, конечно, немного радовало: не возьмут за жопу; но и весьма сильно пугало, потому что если вдруг за жопу все-таки возьмут, то возьмут конкретно и навсегда, и всякие темные делишки с Каленском покажутся детскими забавами малолетней школоты.

«И главное, откуда такая техника?»

— Вчера с этого КПП бежали двое в сторону Колечии, — замогильно спокойным голосом произнес Вестник. — Одного из них зовут Сергиу Волда. Мне нужно имя второго.

— Не могу знать, — сказал Инспектор хрипло.

— А кто может?

— Ка… кха-кха… — Инспектор прокашлялся. — Каленск.

— Вызывай. — скомандовал Вестник.

— Прямо сюда? — спросил Инспектор.

— Прямо сюда, — подтвердил Вестник.

Инспектор помедлил, собрался с духом, снял трубку. Гудков не было. Вестник понимающе улыбнулся, коснулся кубика кончиками пальцев. Кубик погас, сделался снова черным — в трубке послышались гудки.

Инспектор набрал номер. Снова прокашлялся. Долгие гудки. Инспектор посмотрел на Вестника. Вестник посмотрел на Инспектора, улыбнулся. У Инспектора похолодел затылок.

— Дневальный по роте… — отозвалось из трубки.

— Каленск там далеко? — прохрипел Инспектор.

— В каптерке, — отозвалось из трубки.

— Пускай на КПП идет, срочное дело.

Инспектор положил трубку, а Вестник коснулся кубика, и тот снова осветился синим.

Какое-то невыносимое молчание. Инспектор прокашлялся, заговорил:

— Грузовик с товаром прошел без досмотра. Водителя зовут, если верить документам, Михаил Саратов.

— Что-нибудь сказал тебе? — спросил Вестник.

— Сказал, что Орден набирает силу.

— И все?

— И все.

Опять молчание. Опять невыносимое. Тягостное. Как битум в августовскую жару. С этим мистером Икс очень тяжело. Молчать — тяжело. Говорить — тяжело. Странный он. Опасный. Но и сила в нем. И за ним. Страшно. И интересно.

«Вот что там было в грузовике? — спросил самого себя Инспектор. — Динамит? Оружие? Агитматериалы? Все сразу?»

— Хочешь узнать, что было в грузовике? — спросил Вестник.

— Нет, — ответил Инспектор.

— Ты выполнил задание блестяще, — сказал Вестник. — Это стоит поощрения. Хочешь тысячу кредитов?

«Мама родная, тысячу кредитов! Это ж целая месячная зарплата!»

— Ты как-то бледнеешь, — заметил Вестник. — Тысячи мало? Хочешь две? Не вопрос. Да хоть десять, если есть такая необходимость.

Инспектор тяжело сглотнул:

— Спасибо, не надо. Это слишком много, налоговые проверки и все такое…

— Ты умен, — Вестник улыбнулся. — Понимаешь, что в Арстотцке нет зажиточных. Здесь либо нищие, либо олигархи, а ты на приближенного к Негласным Паханам не похож. Но считай, что эти кредиты у тебя имеются, ты знаешь, куда обратиться, если они тебе понадобятся.

Инспектор кивнул. Спина взмокла. В висках били молоты.

«Такие деньжищи! Что же там провезли?»

— Так хочешь узнать, что было в грузовике? — повторно спросил Вестник.

— Нет, — повторно ответил Инспектор.

— Хочешь, хочешь, я же вижу, — Вестник улыбнулся. — В грузовике были в основном наркотические вещества: кокаин, героин, ЛСД. Для Негласных Паханов. В том числе — федератское обезболивающие для Главпахана, у него зубы шалят в последнее время, отечественного продукта практически нет, а что есть — по качеству не конкурентно.

— Что, правда?

Вестник холодно засмеялся, и от этого смеха у Инспектора свело живот.

— Нет, конечно. Что там было, тебе незачем знать.

Инспектор с облегчением выдохнул. Оно, конечно, любопытно, но меньше знаешь, крепче спишь.

— Наконец-то, — сказал Вестник, — а то я уже устал ждать.

Только спустя десять секунд Инспектор понял, что имел в виду его собеседник — дверь скрипнула, в коридоре появился Каленск.

— Звал, — спросил Каленск Инспектора.

— Я звал, — сказал Вестник.

— Ты еще кто такой? — вспылил Каленск.

— Не дерзи, уважаемый, — Вестник достал из кармана ксиву и показал ее охраннику. — Видишь название организации?

— Ну, вижу, EZIC какой-то. Чё еще за EZIC? Это мне о чем-то должно говорить? Ты вообще кто-такой? — продолжил хамить Каленск.

— Твоя карьера на волоске, важного шпиона вместе с дезертиром упустил, а дерзишь. Меня зовут мистер Икс, но ты, уважаемый, можешь называть меня Вестником. У меня, вот, есть тысяча двести кредитов заплатить за задержанного. А у тебя есть задержанный? Почему его вчера не привез на означенное место?

— А… тут такое дело, мистер Икс, — мгновенно стушевался Каленск, — я прямо жестко прошу прощения… прям совсем жестко… так получилось, прямо не знаю, как получилось… в общем…

— А чем тебе, уважаемый, не нравится буквенное сочетание EZIC? — замогильно спокойно спросил Вестник. — Какая из четырех букв тебя, уважаемого, не устраивает? Какая? Ты, уважаемый, скажи, не стесняйся. E или I, или C? Или Z? Может, тебе Z не нравится? Тебе буква Z нравится или не нравится? Может, ты — не патриот? Может, ты — предатель родины?

— Ладно, ладушки, — Каленск отступил на полшага, — я все понял…

— Кому слава? — угрожающе спросил Вестник и сделал полшага.

— Слава Арстотцке! — выкрикнул Каленск и снова отступил на полшага.

— Во имя победы! — механически ответил Инспектор.

— Молодец! — удовлетворился Вестник. — Как зовут сбежавшего?

— Мак, или… Ререм-Мак, кажется, — сказал Каленск.

— Совсем молодец, — Вестник, шагнув по направлению к охраннику, вскинул руку, схватил Каленска за лоб, затем отчетливо прошипел:

— Контакт! Мне нужен контакт!

В глазах Инспектора потемнело. Такого в своей жизни он еще никогда не видел, что-то совсем непонятное, а оттого — жуткое: побледневший Каленск дернулся, будто его током шарахнуло, пустил с посиневшей дрожащей губы вязкую слюну, руки его бессильно повисли.

— Не повезло, — произнес Вестник задумчиво, — второй раз за короткий срок трансгрессируешься… Теперь вспоминай этого самого Ререм-Мака, как выглядит… отчетливо вспоминай… за что ж ты его так?.. садюга… вспоминай до сломанного носа, до допроса вспоминай… вот… вот… молодец… совсем молодец…

Вестник убрал руку со лба Каленска, брезгливо вытер ее о плащ:

— Теперь иди в казарму. Если кто-то будет пытаться с тобой заговаривать, отвечай, что очень устал и хочешь спать. В казарме ляжешь спать. Когда проснешься, все забудешь. Все, абсолютно все, что произошло здесь, ты забудешь, — Вестник посмотрел на Инспектора, ядовито улыбнулся.

— Я уже забыл, — сипло произнес Инспектор.

— Все забыть, — еле ворочая языком промямлил Каленск, опираясь о стену, повернулся на непослушных ногах и, спотыкаясь, побрел прочь; перед тем, как окончательно уйти, пробубнил:

— Слава Арстотцке…

— Во имя победы, — по инерции отозвался Инспектор.

Вестник бросил изучающий взгляд на свою ладонь, еще раз вытер ее о плащ, но уже без брезгливости, затем сказал:

— Вот тебе следующее поручение. Если через твой КПП будет проходить некто с фамилиями или именами Мак, Ререм или Ререм-Мак, ты его не задерживай, а немедленно дай знать. Сам знаешь как.

Инспектор кивнул.

— Внешность подозреваемого я отнейронил, нарисую по памяти, кто-нибудь через пару дней придет и передаст тебе ориентировку с копией рисунка. Если увидишь кого-то сильно похожего, не задерживай, просто дай знать.

Инспектор снова кивнул.

— Вопросы?

Лишних вопросов задавать не хотелось, но как-то само собой вырвалось:

— Что будет с Каленском?

Вестник пожал плечами:

— За халатность отправят с границы в тюрьму. Пока что охранять, а не сидеть. Ему там с его садистскими наклонностями самое место. Может, пойдет надзирателем в лагерь беженцев. Еще вопросы?

Инспектор отрицательно покачал головой, прикрыл веки, потер виски — от происходящего голова шла кругом:

«Отнейронил — это как? С головы образ подозреваемого вытянул и в свою пересадил, что ли? Вот так просто через тактильный контакт? Это нечто такое…»

— Слава Новой Арстотцке! — разнеслось эхом в коридоре.

— Во имя победы! — рефлекторно ответил Инспектор, а когда поднял глаза, обнаружил, что мистер Икс исчез.

И кубик тоже пропал со стекла. Как будто ничего и не было. И спросить не у кого: Каленск все забудет. И подтвердить нечем: на камерах и диктофонах будет белый шум. Даже когда кубик не горит синим, все равно белый шум на камерах получается почему-то. Проверено на практике.

«Может, это все галлюцинации? Шизофрения, раздвоение личности, бред? Хоть бы бред! В психушке всяко лучше, чем на каторге. Может, вызвать следователя Вонела и во всем ему сознаться? Нет. Этот упырь сразу за жопу возьмет, ему план по посадкам выполнять надо и своего человека на КПП устроить… Страшно. Страшно нынче жить а Арстотцке. А где не страшно? Не страшно жить там, где нас нет».

Инспектор сделал глубокий вдох, взглянул украдкой на семейную фотокарточку в углу стола и на выдохе гаркнул в микрофон:

— Следующий!

День 6

Снова пронзительный свист — снова бахнуло. Где-то справа и сзади.

Вздрогнув и затаив дыхание, Мак тревожно оглянулся. Расстрелянные дома — изуродованные, пустые, мертвые. Да, бахнуло, кажется, справа и сзади…

А потом раздались еще взрывы. Совсем рядом. Мак пригнулся, затем опустился на колени.

Почему-то сейчас с большим трудом давалось ориентирование на местности. Раскуроченные скелеты многоэтажек, гигантские кучи разбитых бетонных блоков и кирпичного крошева окружали его, и, казалось, многажды убитые, оживали в этом грохоте, и сужали гнетущее кольцо вокруг него, жаждали раздавить, расплющить испуганного человечка, отражали звуки безумной канонады и плевались, хохоча, душераздирающим эхом в самый центр головы, и мозг, получая один оглушительный удар за другим, сотрясаясь и трепеща, скукоживался где-то в районе затылка до размеров бьющегося в конвульсиях детского кулачка, и погружался в бездонные воды черного ужаса; и кроме этого всепроникающего первобытного кошмара больше ничего не оставалось.

— Бездонная космотьма… — прошептал Мак, схватившись дрожащими руками за голову, — не могу… не могу сосредоточиться… темно… ужасно… больно…

— Мак! — кто-то с силой тряхнул его за плечи.

Тьма, Ужас и Боль были повсюду и давили отовсюду с удесятеренной силой, пронзали насквозь сотнями раскаленных игл, сжигали ядовитым напалмом изнутри. Мир стремительно раскалывался сначала на тысячи, а затем на миллионы, на миллиарды зловеще гудящих осколков, перемалывался какими-то жуткими дьявольскими жерновами в пыль, в чистый субстрат Инферно, который забивался в нос, в глотку, в легкие, не давал дышать, заставлял ощущать себя мертвецом: живым мертвецом — воющей от непреходящего чувства безысходности безвольной куклой в чужих сатанинских игрищах.

— Мак! — кто-то опять дернул его за плечи.

«Гормональный коктейль готов. Делаю экстренное впрыскивание».

«Это симбионт», — ухватился Мак за спасительную мысль, как за спасательный канат, и, потянув за нее, вынырнул из Тьмы, стряхнул с себя Ужас, притупил Боль.

Алиса. Всегда спокойная. Всегда хладнокровная. Всегда рядом. Всегда отрезвляет. Всегда с нужным противоядием.

— Мак! Очнись же!

Окружающая действительность начала собираться по кусочкам, склеиваться сперва в разрозненные и туманные, а затем во все более и более осмысленные и все менее и менее пугающие фрагменты. Тьма, Ужас и Боль не исчезли, но, отказавшись от решительного натиска, отступили, и теперь незримо присутствовали где-то на периферии чувственных переживаний.

— Мак!

Мир окончательно собрался в единое целое, и перед взором Мака всплыло встревоженное лицо Сергиу. Где-то стрекотали автоматы, где-то свистели мины, где-то бахало. Но теперь все это не топило во Тьме, не вгоняло в Ужас, не причиняло Боль. Теперь все это было снаружи, маячило на горизонте.

— Так бывает, Мак! Так бывает, — говорил Сергиу, — это шок.

— Хватит меня трясти, — сказал Мак спокойно и немного отстраненно. — Со мной все в порядке.

Мак поднялся и, отряхнувшись, внимательно огляделся. Странно. Очень странно. Тьма, Ужас и Боль не растворились. Не были внутри него, но внезапно оказались снаружи. Явно присутствовали, будто дразнили.

— Тогда нам надо двигаться дальше, — сказал Сергиу. — Вечереет. Ночью идти не сможем. По ночам тут снайперы с ПНВ активизируются и дроны-убийцы патрулируют.

— Там, — Мак, наконец, осознав, что его беспокоит, указал на гигантскую груду беспорядочно сложенных бетонных плит, ощетинившуюся торчащей во все стороны арматурой. — Там темно, ужасно и больно.

— Что? — не понял Сергиу. — Что там?

— Там люди, — медленно произнес Мак, — люди. Они в подвале. Они все еще живы… кто-то из них все еще жив. Несколько человек еще живы. Их засыпало, когда дом развалился. Они прятались, думали, что так спасутся, но их завалило. Я их чувствую… их Ужас и Боль… и Тьму.

— Мак, нам надо идти, — голос Сергиу дрогнул.

— Я впал в ступор не только оттого, что кругом громыхает, но и оттого, что нечаянно ощутил их мольбу о помощи, — Мак говорил убийственно спокойно. Так убийственно и так спокойно, что ему самому становилось не по себе.

Это все Алиса с ее гормональным коктейлем.

— Нам надо идти, — настойчиво повторил Сергиу.

Послышался пронзительный свист, а затем где-то сзади — кажется, совсем рядом — надрывно ухнуло. Сергиу слегка пригнулся, а Мак даже ухом не повел.

— Мы должны их спасти, — сказал он, поднимая палец вверх и рисуя круг в воздухе. — Я обойду развалины по периметру, просканирую их. Может, где-то есть лаз или что-нибудь в этом роде.

— Мак, — сказал Сергиу, и его пальцы нервно затеребили цевье автомата, — тебя снайпер снимет, или снарядом убьет. Если они там действительно есть, им уже не помочь. Мы только теряем время.

— Надо попробовать, — сказал Мак, стягивая с себя рюкзак. — Я пошел.

— Ты никуда не пойдешь! — внезапно выкрикнул Сергиу, вскинул автомат и направил его на напарника. — Ты обещал помочь Элизе! Она, может, тоже умирает! Прямо сейчас умирает!

— Там среди импульсов страха есть, кажется, что-то детское, — Мак бросил рюкзак себе под ноги, коснулся пальцами висков. — Да, детское. Там ребенок… похоже… похоже, девочка младшего возраста. Ее страх… никогда не думал, что может быть так страшно… ее страх угасает. Она угасает. Ей надо помочь.

— Мак, — угрожающе и умоляюще одновременно заговорил Сергиу, — не дури. Мне нужна Элиза. Живой нужна! Ты мне обещал!

— Ты говорил, что твоя Элиза скоро родит. Неужели ты не ощущаешь единства с другими, такими же, как ты и она? — Мак буквально пронзил взглядом Сергиу, а затем мертвенно спокойно продолжил:

— Элиза родит ребенка. Что если она родит девочку? Такую же девочку, как та. — Мак ткнул пальцем в бетонный курган. — Что если они будут похоронены заживо, и никто не захочет помочь им? Они будут медленно агонизировать, и лишь Тьма, Ужас и Боль будут спутниками их жуткого угасания.

— Заткнись! — Сергиу дал петуха, а ствол автомата задрожал. — Там не Элиза и не моя дочь! Их там нет! Меня волнует моя семья, моя женщина, мой ребенок! Таких погребенных здесь тысячи. Тысячи, Мак! Пойми, тысячи на весь Ведор! Всех не спасти! А мне нужна моя Элиза!

— Я просканирую развалины, это займет от силы полчаса, — сказал Мак и, чуть помедлив, добавил:

— А шок у тебя, а не у меня.

— У нас нет времени на это! Мы должны идти!

— И все же я…

— Нет! — взревел Сергиу. — Учти, Мак, я выстрелю! Я выстрелю, Мак, не дури!

Мак внимательно посмотрел на своего спутника: прикушенная верхняя губа, слезящиеся глаза, руки сотрясает легкая дрожь; сам он — исторгает неуверенность вперемежку с гневом, страхом и отчаянием.

«Ты согласна с моей оценкой?» — спросил про себя Мак.

«Судя по совокупности внешних поведенческих данных и первично обработанных пси-импульсов, вероятность неагрессивного исхода равна примерно 96,4 процента», — промыслила в ответ Алиса.

— Не выстрелишь, — убежденно произнес Мак.

— Откуда такая уверенность? — лицо Сергиу передернуло.

«Зря ты так сказал, — помыслила Алиса, — вероятность неагрессивного исхода понизилась примерно до 91,0 процента».

— Ты можешь мне помочь, — примирительно произнес Мак, — вдвоем мы это сделаем за пятнадцать минут. Ты пойдешь по часовой стрелке, а я — против. Просто медленно иди и рассматривай руины. Не обязательно прямо все подмечать, просто смотри. Потом, когда мы встретимся на другой стороне, я отнейроню твои данные, обработаю их вместе со своими и… все выяснится.

«Вероятность неагрессивного исхода повысилась примерно до 98,9 процента».

— И потом мы сразу же пойдем дальше? — спросил без всякой надежды Сергиу.

— По обстоятельствам, — ответил Мак, — но при любом исходе я постараюсь все закончить как можно быстрее.

Сергиу помедлил, поколебался несколько секунд в раздумьях, а потом прошипел:

— Чертова упрямая инопланетная тварь! — и опустил автомат. — Давай уже смотреть твои развалины!

Как и обещал Мак, через пятнадцать минут напарники встретились на другом конце бетонного кургана. Мак, не обращая внимания на отдаленное стрекотание автоматических орудий и свист минометных снарядов, коснулся лба Сергиу, с предельной осторожностью проник в его охваченное всеми цветами тревоги и смятения сознание, подсмотрел нужные для анализа картинки. Еще сто тридцать секунд потребовалось на первичную, вторичную и третичную обработку данных симбионтом.

Мысли Алисы прозвучали в голове Мака жестоким приговором: никакой надежды. Выхода из могильника не имелось. Даже самого узкого лаза и того не было.

«Ты сильнее среднестатистической особи мужского пола данной планеты примерно в три-четыре раза, — бесстрастно мыслила Алиса, — на короткое время вкупе с гормональными впрысками можешь быть сильнее в пять-семь раз, но этого недостаточно. Я не могу определить время, за которое ты и твой новый товарищ сможете вручную разобрать выход, но, судя по скорости угасания пси-импульсов девочки, вероятность ее спасения стремится к нулю. Вероятность спасения остальных также колеблется в околонулевых значениях».

— Я могущественнее всех жителей этой планеты, но я бессилен, — прошептал Мак и закрыл лицо руками.

А Сергиу говорил, что в таких бетонных могильниках могут сейчас умирать тысячи. Как же так? Как им всем помочь? И позвать на помощь никого нельзя, тут друг в друга стреляют без продыху. Спасать не будут, только убивать. Как же потушить это пламя кромешного ужаса? Как остановить бессмысленные жернова? Что мне делать? Я ведь ощущаю эту Тьму, этот Ужас, эту Боль. Не переживаю, но ощущаю. Переживать не могу из-за чертова гормонального успокоительного…

«Такова суть всех инфернальных сообществ, не преодолевших порог Синед Роба, — вопиюще хладнокровно заметила Алиса. — Прямо сейчас ты не можешь ничего изменить. Рекомендую позволить мне временно заблокировать основной мозговой пси-центр, чтобы не подвергать наш организм дополнительному износу из-за чрезмерного количества входящих негативных данных, для ориентирования у тебя останутся периферийные пси-центры, но, вероятно, их будет недостаточно для…»

— Я тебя ненавижу! — громко прошептал Мак.

— Ненавидишь? — отозвался Сергиу. — Дело твое, но, будь добр, исполни обещанное. У нас договор был.

— Это не тебе, — Мак с трудом оторвал ладони от лица, посмотрел с укором на напарника, — не обращай внимания.

— Так что там со сканированием? — нетерпеливо спросил Сергиу.

— Бесполезно, ты прав, мы им не можем помочь, — сказал Мак, — идем дальше.

На лице Сергиу отразилось явное облегчение. А самым мерзким было то, что Мак уловил легкие нотки радости в ауре своего напарника.

«И тебя я ненавижу тоже», — подумал Мак, непроизвольно сжимая кулаки.

Впервые в жизни ему захотелось ударить разумное существо. Пускай и ниже эволюционно, но все же разумное, способное к рефлексии, умеющее любить, могущее, пожалуй, даже отдать свою жизнь за другого. Точнее — за другую. За свою Элизу. Только за нее и больше ни за кого. На остальных ему плевать. А ведь он — далеко не самый плохой экземпляр, топчущий серую почву этой молочной планеты.

Мак сделал глубокий вдох. Выдохнул. Кулаки сами собой разжались.

В конце концов, Алиса права: такова суть инфернальных сообществ. И если сейчас въехать Сергиу по лицу, инфернальности это не убавит, а лишь увеличит. А ее нужно уменьшать. По крайней мере, стараться уменьшать. Хотя бы думать, что ее можно хоть немного уменьшить. И да, придется пока попритупить свою чувствительность, иначе будет совсем худо.

«Алиса, заблокируй основной пси-центр», — мысленно произнес Мак, а вслух, подхватив рюкзак, сказал:

— Идем спасать твою Элизу.

«Исполнено. Начался процесс блокировки. Это займет около тридцати минут», — послышалась мысль симбионта.

Они продвигались вдоль улиц с чрезвычайной осмотрительностью, крались, точно пугливые тени, по-над домами. Сергиу велел при проходе мимо окон держать голову под подоконником, и Мак послушно выполнял инструкции напарника, хоть и ходить на полусогнутых было не совсем удобно. Когда нужно было повернуть в какой-нибудь проулок, Сергиу сперва ложился, а потом осторожно выглядывал из-за угла. И только после того, как он убеждался, что впереди относительно безопасно, они двигались дальше.

Мак ощущал дискомфорт. Заблокированный пси-центр ослеплял ментально, лишал возможности сканировать пространство, ощущать присутствие живых существ. По дороге попадались изрешеченные пулями, изуродованные шрапнелью и даже обгоревшие до черна человеческие тела. Мак предполагал, что все они давно мертвы, но стопроцентной уверенности в этом не было. Не мог он также определить, есть ли опасность впереди, нет ли засады за ближайшими руинами, прячется ли кто на верхних этажах или на крышах, целятся ли в них прямо сейчас. Приходилось полностью и безоговорочно полагаться на интуицию Сергиу.

Перелезая через небольшую стенку, Мак спугнул собаку. Она грызла ногу обугленного трупа. Мак, ничего не чуя, спрыгнул прямо на зверюгу. Та, взвизгнув, отбежала на несколько метров, злобно зыркнула на обидчика. Мак растерянно посмотрел сперва на псину, потом на то, что когда-то было живым человеком. Скрюченные угольные пальцы, согнутые в локтях, изодранные, со свисающими закопченными клочьями мяса руки, оскалившийся черный череп. Мертвец будто слал последнее свое проклятье кому-то. Кому?

«Может мне, — подумал Мак, — или моему кораблю, скрытому за облаками в небесах. За то, что я — не они. За то, что не знаю, каково это — быть похороненным заживо на жуткой планете, и, не ведая звезд, жить в огромном могильнике, где есть лишь Тьма, Ужас и Боль. За то, что я не успел и не смог им помочь. Потому что даже вчера было уже поздно».

— Пшла, тварь! — гаркнул Сергиу.

Мак вздрогнул, а собака, обиженно клацнув зубами и поджав хвост, нехотя скрылась в кустах.

Сергиу посмотрел на напарника, а затем вдруг ухмыльнулся и сказал:

— Аппетит испортили! Ничего еще найдет, что пожрать. Тут этого добра много.

Таких слов Мак не ожидал. Сощурившись, он внимательно посмотрел на своего товарища. Как будто что-то в нем, в этом аборигене молочной планеты, менялось прямо на глазах, будто вылазило изнутри нечто темное и гнусное, чего Мак раньше не замечал.

— Это не смешно, — сказал Мак с укором.

Сергиу перестал ухмыляться.

— Извини, — сказал он, — не думал, что снова попаду на войну. Надеялся, что никогда больше на нее не попаду. Уже сколько лет прошло. А тут снова как увидишь все это, и возвращается оно… пофигизм… цинизм… не знаю, как назвать. Понимаешь, без этого с ума сойдешь… вот как ты чуть не свихнулся недавно… Дерьмо все это, а по-другому здесь нельзя. Поэтому и хочу забрать Элизу, и свалить нахрен куда-нибудь отсюда.

Мак, вспомнив про свой недавно отключенный пси-центр, понимающе кивнул, и они пошли дальше сквозь небольшой лесопарк, прячась за густыми рядами высоких кустарников. Вечерело. Пулеметные и автоматные трели теперь разрывали тишину реже, утих и минометный свист, но где-то вдали все еще громыхали залпы. Вскоре напарники вышли к весьма широкой площади, сплошь покрытой буро-черными пятнами гари. В центре ее возвышался выкопченный постамент, рядомлежала бронзовая фигура исполина. То там, то здесь беспорядочно торчали обгоревшие стволы деревьев, и остовы сожженных автомобилей были раскиданы вдоль покалеченных многоэтажек. Казалось, что совсем недавно здесь вдруг ожил бронзовый великан, сошел с постамента и принялся с необузданной яростью ломать, крушить, разбрасывать и жечь все, что попадалось ему на пути, а затем, внезапно осознав, что его потустороннее бешенство — ничто в сравнении с жестокостью человеческой, свалился, обессиленный, на разбитый асфальт и застыл навечно в нелепой позе, ибо даже он не смог превзойти то безумие, что творилось вокруг.

— Вот поэтому мы и бросили джип на первом же блокпосту, — сказал Сергиу и указал куда-то влево.

На самом краю площади догорал раскуроченный бронированный бульдозер, тяжелые клубы дыма стелились по земле, а рядом с бульдозером сквозь жирное марево проступали разорванные тела солдат.

— Шли за ним цепочкой, а потом беспилотник жахнул, или просто с птура попали, или еще как-то, — пояснил Сергиу, и, чуть поразмыслив, добавил:

— Нет, наверное, все-таки не с птура. Наверное, потом их еще добивали… Да, похрен… Нам надо на ту сторону. Роддом уже почти рядом. Но к нему пойдем утром. Найдем какое-нибудь здание, заночуем в нем. Ночью снайперы будут бить без разбора. У них ПНВ есть, а у нас — нет.

Мак поднялся и собрался было бежать через площадь, но Сергиу его остановил:

— Куда ж ты прешь? Ты ж на виду будешь! Тебя снимут на раз-два! Идем в обход, там, где дым. Авось пронесет.

Так они и поступили. Мак неуклонно следовал за Сергиу. В сумерках и дыму он несколько раз спотыкался о тела убитых. И внезапно стало Маку, пока он бежал в спасительный проулок, как-то все равно: не жалко мертвых, не страшно за себя, не тревожно за напарника; просто безразлично.

Мак понял, что вымотался за этот день так, как никогда во всей своей жизни, и даже гормональные коктейли Алисы не взбодрят его, не заставят чувствовать и сочувствовать, переживать и сопереживать. Так он внезапно узрел и осознал новую шокирующую грань Инферно: равнодушие, отупляющая безучастность к собственной судьбе и судьбе остальных. Перенапряжение заставляло самоустраниться. Перегоревшая лампочка никогда не вспыхнет вновь, посему нужен был отдых, нужно было поспать хотя бы несколько часов, чтобы не скатиться в бездну, чтобы не стать таким же, как дикари этой прóклятой молочной планеты.

К счастью, миновав два квартала, Сергиу нашел ветхое здание с широкой, высотой с человеческий рост пробоиной в стене. Напарники проникли в дом, прошмыгнули по узкому вонючему коридору, поднялись на третий этаж по потрескавшейся лестнице без перил, нашли пустую тесную комнатенку с разбитым вдребезги небольшим оконцем, выходящим во внутренний двор, и хлипкой межкомнатной дверцей, которая не желала до конца закрываться. Здесь они расселись. Мак извлек из рюкзака консервы, и они молча и с жадностью съели положенный паек до последней крохи.

Было темно и холодно, но Сергиу запретил разжигать костер или отсвечивать фонариком: лучше мерзнуть живым, чем греться мертвым. Где-то совсем недалеко началась перестрелка, и тогда Сергиу подал голос:

— Устал как собака, спать хочу, а не спится. Завтра Элизу увижу. У меня ведь никого, кроме нее, нет. Только вот не знаю, куда потом податься. Я ведь отныне официально дезертир. Можно, конечно, документы выкинуть и под беженцев закосить, да вот только колечианские погранцы мужиков не выпускают из Колечии, сразу в армию забривают, мол, иди, воюй за независимость родины, или же плати отступные в пять-десять тысяч кредитов. А наши тоже не лучше, если без документов совсем, значит, что-то с тобой не так, значит, вали давай в назгулы, кровью доказывай, что ты не этносадист.

— Кто такие назгулы? — спросил Мак.

— Назгул — это от НАЗГ, — пояснил Сергиу, — Народной Автономии Западного Грештина. Ее Негласные Паханы создали, сразу как войнушку эту замутили. Есть еще НАВГ — Народная Автономия Восточного Грештина. Ее создали в первую войну, когда я воевал, когда у Колечии пол-Грештина отжали. В общем, мужчинам Грештина повезло меньше всего. Всех под одну гребенку — и вперед! За Арстотцку! Говорят, их даже не обучают толком, просто кидают как мясо. Хотя и у калечей не лучше, у них тоже молокососов на убой кидают.

Вечер окончательно перешел в ночь. К пулеметным трелям добавился грохот тяжелых орудий. Где-то вверху полыхнуло, на мгновение осветило комнату через оконце, и Мак увидел грозные черные силуэты причудливых туч, плотно закрывавших звездное небо. Потом бахнуло — с потолка посыпалась штукатурка. Мак снова взглянул вверх, в окошко: тучи, слабо мерцая в канонадных отсветах, почти не проглядывались во тьме, и только беспрестанно повторяющиеся взрывные хлопки сотрясали дом. Как бы местные дикари не обжигали друг друга смертоносным пламенем, убийственный свет не мог пробить черные облака, и узреть таинство звезд им было не под силу. Да и стремились ли они хоть что-то узреть?

— Может зря мы здесь заночевали! — громко произнес Сергиу. — Того и гляди, накроет.

— А кто такие Негласные Паханы? — спросил Мак, желая отвлечь себя и напарника.

— Негласными они стали после закона о неразглашении, — сказал Сергиу. — Федераты и орбистанцы начали давить на нас, стали банковские зарубежные счета самых влиятельных и богатых арстотцковцев арестовывать, собственность их зарубежную отжимать и все в таком духе. Вот тогда и было принято решение защитить святое отечество от посягательств недружественных партнеров законом о неразглашении. Чтобы никто не знал самых главных управителей государства, чтобы не знали, на кого персонально санкции накладывать. Наверное, разумно, но мне, на самом деле, похрен на все это…

Где-то рядом, за домом зарычала реактивная установка, заухала, оголтело выплевывая огонь в вибрирующее небо, окрашивая гремящую бездну всеми оттенками оранжевого. Задрожал пол. Пошатнулись стены. Сергиу, бледный, озаренный пылающей тьмой, вскочил, что-то прокричал, а потом — ослепительная вспышка, и следом рвануло так, что подбросило Мака на полметра вверх и сбило с ног Сергиу. Обжигающий поток с яростным шипением, с душераздирающим свистом ворвался в тесную комнатенку, играючи снес с петель хлипкую дверь, и целые пласты штукатурки, хрустя и пощелкивая, каскадом обрушились вниз. Еще один всполох, но уже не такой яркий; еще один взрыв, но уже не такой сильный — и тишина.

— Ну, бля!.. — выдавил из себя Сергиу. — Ну, ебать его в печень! Пиздец, нахуй! Я чуть не оглох… — Сергиу закашлялся.

«Тонизирующее или седативное?» — услышал Мак мысленный вопрос Алисы.

— Никакого не надо, — ответил он симбионту вслух, — пока обойдусь.

— Я чуть в штаны не наделал, — ошеломленно произнес Сергиу, когда улеглась пыль. — Но теперь, наверно, все. Реактивку накрыли ответным огнем. Теперь, наверно, можно и здесь поспать. До утра ничего больше не случится. Надеюсь… наверно.

— А почему Паханы? — спросил Мак.

— Что? — не понял Сергиу.

— Почему ваше правительство зовется Паханами? Почему они негласные ты уже объяснил, а что за слово такое странное «Пахан» — нет.

— Тебя в самом деле сейчас интересует этот вопрос? Прямо сейчас интересует? — послышался удивленный голос Сергиу. — То, что случилось, вот прямо только что, то, что мы чуть не подохли здесь, тебя совсем не волнует?

— Волнует, конечно, — сказал Мак, отряхиваясь, — я даже успел испугаться слегка. Но ведь все прошло. И ты заверил, что до утра больше такое не повторится. А мне нужно как можно быстрее и как можно больше узнать о вашем мире. Мне просто начинает казаться, что спасти тебя с Элизой решительно мало. Что нужно что-то еще сделать, а для этого просто жизненно необходимо больше информации.

«Ты снова собираешься нарушишь Первую директиву», — встряла в разговор Алиса.

Мак никак не отреагировал на замечание симбионта. Зато Сергиу отреагировал на слова Мака истерическим смехом:

— Ну, ты и даешь! Ты все-таки реальный инопланетянин. Чудик! То тебя недавно корежило от умирающих под завалами, то теперь тебе пофиг, что нас самих чуть не завалило. Как так?

— Мы быстро адаптируемся, — сказал Мак, — иначе в космосе не выжить. Это раз. Сейчас у меня отключен эмпатический центр, и я не ощущаю чужую боль. Это два. Все произошло так быстро, что я испугался совсем немного, а потом, когда все прошло, тратить лишние нервы — не продуктивно. Это три. И ты так и не объяснил, кто такие Паханы. Это четыре.

— Ладно, — согласился Сергиу, — объясняю. В общем, Паханы — это…

Сергиу сорвался на хихиканье, и продолжал конвульсивно давиться смехом долгую минуту. Затем, наконец откашлявшись, продолжил:

— Короче, смотри: чтобы мудро руководить страной у наших правителей есть тайное знание. Оно записано в «Сокровенном сказании Па-Ханов», такая книженция, вроде, у них у каждого на столе вместо конституции. Так вот, Па — это папа, отец. То есть они, как бы родители, покровители и защитники народа Арстотцки. А Хан — это мудрый правитель. А когда эти два слова соединяются, получается Пахан — отец и мудрый правитель в одном лице. Есть еще Главпахан, то есть главный отец и главный мудрый правитель. А еще, вроде, у них есть главпетухи, но это другое…

— А где это сокровенное сказание прочитать можно? — спросил Мак.

— Нигде, на то оно и сокровенное, — усмехнулся Сергиу, а потом без всякого перехода вдруг заговорил резко, с нажимом и зло:

— Хотя знаешь, если честно, на самом деле, мрази они все конченные и суки. Кругом одни мрази и суки, и никуда от них не денешься. А я хочу от этого всего просто сбежать. Хоть куда, хоть к тебе в космос, нахрен. Нам постоянно говорят, что управлять — это тяжкий труд, и простому смертному не понять всей полноты их стратегических замыслов. Просто недостаточно образования и знания у нас. У меня нет, конечно, ни образования, ни знаний, но только я прекрасно вижу, что творят они какое-то дерьмо, и я вообще не понимаю, зачем они это делают. Зачем? Зачем эта война? Крысиные фермы? Да знаю я, что это туфта, еще до тебя знал это. Просто никому особо не расскажешь. Блин, да это же бред какой-то, у нас же у каждого есть хотя бы один дальний родственник в Колечии. И у них, колечианцев, тоже есть хоть какая-нибудь седьмая вода на киселе в Арстотцке. Мы ведь все перемешались, а теперь друг друга в этносадизме и национальной неполноценности обвиняем. А ведь так не должно быть. Не должно, но есть! А когда-то было по-другому, понимаешь?.. Я даже помню, в моем детстве была одна популярная песня…

На несколько мгновений в комнатушке воцарилась тишина, а потом голос Сергиу тихо и фальшиво напел:

Не направлю ж я берданку

На жену колечианку?!

Буду лучше я ее любить!

Разговор сам собой сошел на нет. Выговорившись, Сергиу притих, и где-то в темноте, засыпая, мурлыкал себе под нос несуразную песенку. Стены холодили плечи и спину, ветер гулко гудел в трубах и чердаках, было неуютно и промозгло, но Мак, измученный и усталый, с легкостью проваливался в сон. И тогда он слышал голос маленькой девочки, которая упрекала его в том, что он не спас ее, не откопал из бетонного могильника, что обрек ее на ужасную смерть. Мак пытался оправдываться, говорил, что все равно ничего не мог сделать, что уже было поздно что-либо предпринимать, даже вчера было бы поздно, но девочка не слушала и не слышала его и только яростнее обвиняла, а потом начинала жалобно плакать.

Тогда Мак просыпался и понимал, что это за окном обреченно воет ветер и тоскливо скулят одичалые собаки. Может, доедают какого-нибудь мертвеца, поют ему похоронную. А может, и это ему тоже снится. Может, он просто сорвался в абсурдный кошмар и скоро вырвется из него, и умчится к далеким и прекрасным звездам, и больше никогда не вспомнит о проклятой молочной планете.

День 7

К роддому они вышли ранним утром. Было холодно и противоестественно тихо. Словно обе воюющие стороны, устав от вчерашнего безумия, заключили в эти рассветные часы негласное перемирие, чтобы вскоре обязательно продолжить перемалывать друг друга и горожан, которым не посчастливилось вовремя уйти из Ведора, в бессмысленной, слепой и беспощадной мясорубке.

Левое крыло здания оказалось разрушенным почти до основания. Фасад роддома, наверное, когда-то был красивым. Об этом говорили несколько белых пятен облицовки, чудом не отвалившиеся от обугленных стен и сохранившие свою былую яркость. Целых окон не было, а сама пятиэтажка выглядела покинутой.

Впрочем, обогнув огромную кучу мусора, напарники увидели недалеко от входа коптящую буржуйку, близ которой суетились три женщины в серых платьях и платках, и низкорослого мужичка в замызганном зеленом халате.

Заметив Мака и Сергиу, мужичок нерешительно пошел к ним навстречу. Сергиу, чтобы никого не смущать, завел автомат за спину.

— У нас еды нет, — просипел мужичок, — позавчера приходили, все забрали. Все, что осталось, это для персонала, больных и рожениц. И это последнее. Мы и так впроголодь…

— Мы, к вам не приходили. Мы, наоборот, еду принесли, — сказал Сергиу, заметно нервничая, и указал на рюкзак, который нес Мак, — там и бинты, и спирт медицинский есть, и еще всего понемногу.

Мак попытался дружелюбно улыбнуться и, кажется, у него это даже получилось. С трудом, но получилось.

Мужичок был худой, измученный, курносый, с глубокой залысиной на лбу. Черные щенячьи глаза излучали какую-то затаенную обиду и тотальное недоверие.

— А обещали целый минивэн с гумпомощью, — просипел мужичок, — а принесли всего рюкзак.

— Мы не от благотворительных организаций, — Сергиу начал терять терпение, — и не волонтеры.

— А еще эвакуировать обещали и коридор под все это дело, — просипел мужичок, — а вместо этого обстрелы.

— Послушайте! — Сергиу перешел на повышенные тона. — Мы сами по себе. Мы просто пришли, потому что здесь, у вас, должна быть моя… в общем, моя жена… можно и так сказать.

— А, — понимающе кивнул мужичок, — как зовут? Фамилия? Имя?

— Элиза, — сказал Сергиу, и голос его дрогнул. — Элиза Каченья. Вот, — Сергиу просунул руку за пазуху и извлек кулон, открыл его, показал миниатюрную фотографию.

Мужичок посмотрел на фото, поморщился, будто ему наступили на старую мозоль, потом спросил:

— Вас, случайно, не Сергиу зовут?

— Да, Сергиу.

— Да, помню ее, — сказал мужичок и, отведя взгляд куда-то вниз, снова поморщился, — все время говорила, прямо верила, что вы непременно придете за ней. Потому я ее и запомнил.

— Что?.. — Сергиу схватил мужичка за плечо, открыл рот, но ничего не сказал — задохнулся.

— Просила передать, что всегда любила вас, — глаза мужичка беспокойно блуждали, что-то высматривали под ногами среди разбитого асфальта, — сказала, что вы будете вместе в другой жизни.

— Она… она… что… она… — руки Сергиу затряслись.

— К сожалению, — просипел мужичок.

— А ребенок… ребенок… мой ребенок…

— Тоже, к сожалению, — мужичок, все также избегая пересекаться с Сергиу взглядом, осторожно убрал его руку со своего плеча. — У нас тут, сами видите что. Мы рожениц в другое здание переправили. Роженицы и больные сейчас в другом месте и в бомбоубежище рядом. Небольшом таком бомбоубежище. Электричества нет, воды нет, еды тоже почти нет. У нее осложнения были. Ее оперировать надо было. А как тут прооперируешь? Говорят, и наши, и ихние автобусы наготове держат, говорят, что готовы эвакуацию провести, а гумкоридоры открыть не готовы. Гумкоридоры никто не открывает. Шестые сутки уже никто не открывает. Все договариваются. Вот и получилось, как получилось.

Мак, как завороженный, следил за напарником. Сергиу менялся на глазах. Лицо его посерело, приняло даже какой-то синеватый оттенок, сделалось каменным. Взгляд его потух, остекленел, а руки больше не тряслись. И только алая капелька крови на прокушенной верхней губе все еще свидетельствовала: перед Маком — живой человек, а не труп.

— Когда?

— Вчера вечером, — просипел мужичок.

— Мы… — Сергиу повернул голову в сторону Мака, но совершенно неживые глаза на него не смотрели. Они смотрели сквозь него:

— Мы могли бы успеть, если бы не задерживались.

Мак потупился. Это ведь и ему укор. Это ведь он, шокированный, не мог сдвинуться с места. Это он, задержал и себя, и Сергиу возле бетонного могильника в тщетной попытке помочь заживо погребенным: тем, кого уже нельзя было спасти. Это из-за него не получилось добраться до роддома до заката. Это все он…

— Извините, мне очень жаль, — сказал мужичок.

— Где?

— Идемте, — мужичок пошел вперед, а Сергиу и Мак поплелись за ним.

Они завернули за угол, приблизились к небольшой двухэтажной пристройке с сорванной крышей. Она имела форму куба и чем-то походила на древний мавзолей. Только сделан был этот мавзолей не из камня или известняка, а из обычного дешевого кирпича. И орнаментом ему служили не руны и не причудливая вязь, а следы от шрапнели. И мраморной облицовки здесь тоже не было, вместо нее — слой гари.

— Здесь, — мужичок указал на пристройку, — там внутри еще семь тел. Мы там их пока складываем. Там не закрыто. Я проведу.

— Нет, — сказал Сергиу. — Я сам. Сам найду. И не ходите за мной. Я сам.

Сергиу извлек из кармана фонарик, включил его, и медленно на негнущихся ногах побрел к входу. Мак еще долго смотрел на дверной проем, в темноте которого растворился напарник.

«Ужасная планета, — подумал Мак, — отвратительная. И, бездонная космотьма, Алиса, пожалуйста, не комментируй мои мысли. Только не сейчас».

Симбионт безмолвствовала, и Мак был ей благодарен за это.

Защекотало щеку. Мак провел по ней рукой и обнаружил, что это слеза. Пси-центр заблокирован, а эмпатия все равно работает. Это нормально. Это хорошо. Так и должно быть.

— Я прошу прощения, вы мешок отдадите? — прозвучал под ухом Мака сиплый голос.

Мак обернулся, посмотрел непонимающе на мужичка.

— Мешок отдадите? — повторил мужичок. На этот раз взгляд он не прятал, смотрел прямо, но настороженно, с прищуром, чуть втянув голову в плечи, словно его сейчас могут ударить.

— Конечно, — Мак стянул рюкзак с плеч, — возьмите.

— Благодарю вас, — просипел мужичок. — Я пойду, вы потом подходите, если что.

— А почему эвакуация не происходит? — спросил Мак. — Вы говорили, что автобусы уже наготове, а никого вывезти не могут.

— Договариваются, в какую сторону вывозить.

— А это важно?

— Конечно, важно. Для них важно, не для нас, — мужичок ткнул пальцем вверх. — Для властей наших, колечианских, и ихних, арстотцкских. Гуманность, она ведь тоже свою цену имеет. И свой престиж. И вес политический тоже имеет. Одни — наши — хотят, чтобы беженцы в сторону неоккупированной Колечии ушли, другие — ихние — хотят, чтобы к арстотцкской границе последовали. Это все кукареки на камеру снимут, по телевизору покажут. Покажут, как кормят и поят несчастных, как лечат их и так далее. Предъявят гуманизм всему миру. А пока они спорят, кто из них гуманней, люди мрут как мухи. Так вот.

— Неужели так можно? — возмутился Мак. — Какой в этом смысл? Это не стоит того!

— Вы меня, конечно, извините, молодой человек, — угрюмо сказал мужичок, — но такое ощущение, что вы с неба упали.

Мужичок схватил рюкзак и поковылял прочь. Возле угла роддома он остановился, обернулся и просипел:

— Вы потом подходите оба к печке. Там суп горячий будет. Так себе, почти вода одна. Но чем богаты, тем и рады.

Мужичок исчез, а Мак еще долго растерянно глядел в пустоту, потом начал прислушиваться к шуму внутри пристройки-мавзолея. До уха доносились почти неуловимые всхлипы. А может, это просто казалось. Хотелось войти, утешить Сергиу, но Мак нутром чуял, что этого делать не стоит. Пожалуй, он впервые осознал, почему в Межзвездном Содружестве Разума была принята Первая директива о невмешательстве. Уж иногда точно не стоит вмешиваться в чужие дела, даже если они идут совсем паршиво. Иногда крайне важно пережить горе в одиночестве самому, чтобы потом возродиться или навсегда угаснуть, но не ненавидеть тех, кто, пускай и с добрыми намерениями, влез в твое личное пространство.

«Вроде все так, все правильно… И все же… и все же… и все же… потом, не сейчас, Сергиу нужна будет поддержка…»

Тяжело вздохнув, Мак побрел в сторону огромной кучи мусора из кирпича и битых шлакоблоков, залез на ее вершину, осмотрелся. Дома, дома, дома. Все разбиты, все заброшены. Только ветер гудит в пустых окнах. И, кажется, где-то начали пощелкивать пулеметные трели. Мак взглянул вверх. Небо было спрятано за густыми хмурыми тучами. Наверно, на этой молочной планете аборигенам не дано видеть солнце и звезды. А если и дано, могут ли они оценить их красоту?

«Конечно, могут, — подумал Мак, — ведь и в Инферно, хоть и ненадолго, но случается что-то светлое, что-то такое, что, в конце концов, дает шанс и надежду, и волю выбраться из гравитационного колодца и познать все бездонное величие космоса… И облака здесь тоже наверняка время от времени раздвигаются и обнажают перед взором дикарей красоту звезд… Так, может, им все же помочь? Совсем самую малость… чуть-чуть подтолкнуть вверх, показать, где звезды, и как к ним стремиться. А там сами разберутся. Потом и вмешиваться не надо… Только во имя всех черных дыр Вселенной, Алиса, пожалуйста, не комментируй мои мысли. Только не сейчас».

Симбионт безмолвствовала, и Мак, опустив очи долу, благодарно кивнул. В поле его зрения попало нечто. Мак не сразу определил, что это. Он напряг глаза и внезапно различил распростертую на газоне человеческую фигуру цвета хаки, утопающую в траве и асфальтном крошеве.

Мак стремительно спустился вниз, подбежал к газону. Это был мертвый солдат и было в нем что-то неправильное, противоестественное. И снова Мак не сразу понял, что не так, а когда сообразил — отшатнулся.

У мертвеца отсутствовала верхняя половина головы. И глаз тоже не имелось. Вскинутый подбородок. Разинутый черный рот. Серо-коричневые щеки, такие же серо-коричневые скулы, опухший побуревший нос, а дальше — пустота. Мак снова взглянул на покойника, быстро отвел взгляд. Потом проделал эту операцию еще раз… И еще раз… И еще.

«Привыкай, — приказывал он себе, — привыкай! Неизвестно, насколько ты здесь. Смотри, Мак, смотри! Ты не можешь улететь так просто отсюда. Теперь точно не можешь! Ты никого так и не спас! Обещал, но не спас! Смотри, Мак, смотри! Ты должен остановить это безумие!.. Только ничего не комментируй Алиса, я все прекрасно знаю про Первую директиву, но разве так можно? Разве так можно жить, как они живут?»

Мак вдруг заметил прописные, вышитые золотыми нитями буквы на кителе мертвеца. Наклонившись, он поморщился от ударившего в нос тошнотворного запаха гниющего тела. На правом нагрудном кармане было написано: «За победу!», на левом: «Задача будет выполнена!».

Все просто и понятно. Волос — нет. Лба — нет. Мозгов — нет. Глаз — нет. А надписи остались. Задача обязательно будет выполнена.

«Им еще полголовы надо обратно отрастить, — подумал Мак, — прежде чем звезды показывать».

— Пулемет, — послышался голос с хрипотцой.

Мак, вздрогнув, обернулся. Перед ним стоял Сергиу. Осунувшийся, постаревший, с потухшим стеклянным взглядом. Из-за отключенного эмпатического центра Мак не почувствовал приближение напарника.

— Это ему из крупнокалиберного пулемета прилетело по касательной, — бесцветно произнес Сергиу. — Вот и снесло полбашки. Если б не по касательной, то вся бы башка слетела.

Мак ничего не ответил. Он не знал, что сказать.

— Ее похоронить надо, — Сергиу уперся равнодушным пустым взором в покойника, — ее надо обязательно похоронить. Не хочу, чтобы она вот так. Пойдем, поможешь.

— Хорошо, — сказал Мак

— И не лазай по возвышенностям в полный рост. Слишком легкая мишень. Ты в следующий раз, когда что-нибудь самоубийственное придумаешь, ты меня зови. Я за тебя глупости делать буду, мне теперь все одно. Пойдем, поможешь.

Мак послушно побрел за Сергиу, мысленно обращаясь к симбионту:

«Алиса, разблокируй основной мозговой пси-центр. Буду впитывать этот мир по полной. И, пожалуйста, ради всех квазаров галактики, молчи, ничего не комментируй сегодня!»

День 8

Военные подразделения Арстотцки за прошедшие сутки, уничтожив залповым огнем то ли батальон, то ли даже целых два батальона колечианцев, отбросили противника на несколько километров на запад, чем завоевали для себя право быть гуманными по отношению к оставшемуся в живых мирному населению.

По крайне мере, так объяснял положение дел мужичок в замызганном зеленом халате. А еще он крепко и долго жал руку Маку, и взгляд его заметно потеплел.

— Вы, прямо, анестезиолог без анестезии, — повторил он уже в третий раз. — Я таких чудес с роду не видел.

— Вы же сами говорили, что я с неба упал, — сказал Мак, поправляя повязку красного цвета на рукаве.

— Ну да, ну да, хорошая шутка, — просипел мужичок, даже не улыбнувшись.

За прошедшие сутки Мак помог двум женщинам родить здоровых малышей и провести тяжело раненному операцию без наркоза. Дело происходило в бункере при свете керосиновых ламп под грохот реактивных установок. Было сумрачно. Было душно. Было страшно. Не Маку, остальным.

Для того чтобы легко и быстро погружать оперируемого в каталептический сон, Маку приходилось задействовать эмпатический центр на полную мощь. Это имело побочный эффект. Весь ужас, все отчаяние, все горе, все, что испытывали прячущиеся от непрестанно грохочущего кошмара люди, накатывало на него тяжелыми, вязкими волнами инфернальной жути.

Мак воспринимал это как изматывающую, но жизненно необходимую тренировку. Нужно было привыкать к озлобленному миру молочной планеты. Если хочешь спасти утопающего в болоте, придется лезть в смрадную жижу. Если собираешься изменить что-то, это что-то следует попытаться понять. А как что-то можно понять, закрывшись от него?

Алиса наотрез отказалась информировать об устройстве инфернальных сообществ, ибо не желала усиливать будущие негативные, с ее точки зрения, последствия вмешательства Мака во внутренние дела доварповой цивилизации, к тому же помогать в этом — преступление в соответствии с установленными правилами Межзвездного Содружества Разума. Мол, хочешь напортачить, вспоминай сам, что ты там учил в своем Малом Межорбитальном лицее из непрофильных предметов, однако, будучи симбионтом, полную ответственность за все происходящее снять с себя она не могла и потому продолжила неустанно следить за физическим благополучием и психическим здоровьем своего хозяина.

Перед тем как к роддому подъехали эвакуационные автобусы с конвоирами, Сергиу повязал на правые руки себе и Маку красные повязки.

— Это чтобы нас за кочло не приняли, — пояснил Сергиу. — Арстотцкские солдаты с красными повязками ходят, иногда — с черными, колечианские — с желтыми, реже — с фиолетовыми. Форма у всех примерно одинаковая, в бою можно и перепутать своих с чужими.

— Кочло и калечи — это так пренебрежительно называют колечианцев? — спросил Мак. Он об этом уже давно догадался, поскольку помнил, что в дикарских, даже технологически развитых сообществах давать друг другу оскорбительные имена по национальной или любой другой идентичности является нормой. Тем не менее Мак еще до конца не мог поверить в этот невероятный факт и потому задал уточняющий вопрос.

— Да, — сказал отстраненно Сергиу, — что-то вроде этого. Мы их калечами или кочлом называем, они нас — арцатами, арцатнёй или передазами, потому что живем мы в Арстотцке, а столица наша — Парадизна. Раньше обзывались чаще в шутку, теперь — чаще всерьез. Так что все зависит от ситуации и того, кто говорит: можно воспринять как хохму, можно — как оскорбление.

— Ты плохо выглядишь, — обеспокоенно произнес Мак.

— Неужели? С чего бы? — ухмыльнулся Сергиу, но ухмылка эта была какая-то совсем уж безвкусная. Не было в ней ни злости, ни веселости, ни солдафонского цинизма, даже горести в ней не было. Просто манекен взял и ухмыльнулся.

— Я хочу как-то помочь, — смутился Мак. — Я могу через контакт повлиять на тебя, уменьшить депрессивность.

— Не надо, — помотал головой Сергиу, — не приставай ко мне со своим колдовством.

— А что ты теперь делать будешь?

Сергиу почти незаметно пожал плечами:

— Похрен. Могу с тобой прокатиться куда-нибудь, пока не улетишь в свой космос. Могу здесь остаться. Могу на КПП вернуться и пойти под трибунал. Могу пулю себе в лоб пустить. Все что угодно могу. Я теперь всемогущий.

— Я войну здесь хочу остановить, — сказал Мак. — Это против правил Содружества Разума, но раз уж я сюда вляпался, почему бы и не попробовать.

— Попробуй, — Сергиу хмыкнул, на короткое мгновение в его глазах вспыхнула лютая всепоглощающая ненависть, а потом взгляд вновь стал пустым и безучастным, — только для этого надо всех убить. Всех Негласных Паханов, всю колечианскую братву вместе с их Заглавным атаманом, всех орбистанских политиканов, всех федератских богатеев, всех импорских чинуш, всех кукареков, которые за них топят, все то быдло, которое всем им верит и всех их поддерживает, и далее по списку. Вообще желательно всех убить, а потом самому застрелиться. Тогда наступит мир и покой.

«Явный психоз», — подумал Мак, но вслух сказал:

— Ну, раз так, раз тебе все так безразлично, поехали со мной. Хочу сперва до какого-нибудь крупного населенного пункта добраться. Осмотреться. Возможно, лучше даже в Колечии для начала остаться. Может, здесь в целом население в большей степени разделяет принципы свободы, равенства и братства. Они вроде бы оборонительную войну ведут?

— Оборонительную, — подтвердил Сергиу. — Только ты случайно не ляпни такое кому-нибудь из арстотцкских силовиков или чиновников. Они в Колечию с миролюбивыми намерениями пришли, а подлые колечианские этносадисты посмели оказывать сопротивление. Из-за них вот Ведор теперь разрушен, и, вон, видишь, в роддом попали тоже из-за них. В общем не брякай языком лишнего, кругом одна сволота. Но если ты думаешь, что в Колечии сволоты меньше, чем в Арстотцке, ты ошибаешься. Если бы ты только знал, что делали колечианцы, когда шесть лет назад против них восстал Грештин…

— Но ты со мной поедешь?

— Похрен, — пожал плечами Сергиу. — Поеду. Ты только придумай, как от эскорта отделаться.

Как отделаться от эскорта Мак не сразу придумал. Прибыл целый караван. Сперва примчалось несколько военных джипов, за ними подъехали широкие автобусы и наконец подкатил блестящий темно-синий минивэн, из которого повалили кукареки в массивных касках, в квадратных черных бронежилетах, с видеокамерами и с жирными белыми надписями «Пресса» на груди.

За короткое время возле роддома собралась толпа местных жителей, которым волонтеры раздали продовольственные пайки и баклажки с водой, а затем началась эвакуация: военные и гражданские с красными повязками на руках и ногах принялись выводить из бункера персонал, больных, раненных и рожениц и провожать их к автобусам. Некоторых несли на носилках. Все эти действа сопровождались тщательной видеосъемкой. Люди с камерами шныряли то тут, то там в поисках лучшего ракурса. Мак тоже попал в кадр, он помог беременной женщине подняться в автобус. Сергиу все это время стоял в стороне и, кажется, совсем не проявлял интереса к происходящему.

Мак его не винил. Потерю любимого человека трудно пережить. Особенно в эпоху высокотехнологического варварства, где каждый сам за себя, особенно дикарю, у которого в подростковом возрасте не было психофизических тренировок по обретению самоконтроля в чрезвычайных ситуациях. Правда, под чрезвычайными ситуациями в Малом Межорбитальном лицее подразумевались аварии, техногенные и природные катастрофы, а не убийство себе подобных. И данный нюанс, видимо, также нужно учитывать.

Кареглазая девушка-кукарек в нелепой, не по размеру большой каске и с толстым микрофоном в руках красовалась перед большой продолговатой видеокамерой на фоне полуразрушенного роддома, говорила что-то о провокации и бомбе, заранее заложенной под фундамент здания этносадистами с целью опорочивания боевых подразделений Арстотцки. Она говорила с легким надрывом и как-то странно играла лицом и кривила губы, будто съела что-то очень горькое или чрезвычайно острое и теперь никак не могла избавиться от неприятного послевкусия.

В тот момент, когда Мак пытался постигнуть смысл того, что вещает девушка-кукарек, к нему подошел широкоплечий здоровяк и представился ротмистром Арстгвардейского особого полка Народной Автономии Западного Грештина таким-то — Мак не расслышал фамилию — и настойчиво поинтересовался, кто он такой и что здесь делает. Это был воистину исполин. Мак, несмотря на свой высокий рост, оказался почти на целую голову ниже здоровяка. От ротмистра разило свирепой опасностью. Мак внимательно присмотрелся к нему: бычья шея, борода, черная с проседью, жестокие тонкие губы, хищные стальные глаза, шрамик на верхней губе, шрам на лбу, огромный рубец на всю левую щеку, всклокоченная папаха. Крепкий, очень крепкий орешек. С таким, наверное, нужно быть осторожней. Соврать бы что-нибудь, да вот только врать Мак пока еще не научился. Этому не обучали в Малом Межорбитальном лицее. Пришлось молчать.

Положение спас мужичок в замызганном зеленом халате, появившийся будто из ниоткуда. Сказал, что так и так, из ваших он. Со своим батальоном наводил понтонный мост на реке Малая Ведорка, когда прилетели беспилотники и все разбомбили к чертям. Контузия легкая у него. Соображает плохо. А потом колечианцы провели контрнаступление. Он с товарищем чудом ушел, прибился к роддому. Товарищ вон в сторонке стоит. Тоже слегонца прибабахнутый. Хоть и контуженные, но люди очень хорошие. Помогали, чем могли. За раненными и больными ухаживали. Настоящие арстотцковцы. Все ждали, когда свои придут. Мечтают, просто спят и видят, вернуться в строй, когда поправятся, чтобы выжечь каленным железом этносадистскую погань на колечианской земле. Почему не в военной форме? Ну, так старая форма изорвана была. Пришлось новую одежду подбирать. Да и понимать нужно, грештинские новобранцы оснащены не самым лучшим образом.

— Это хороший материал для «Правды Арстотцки», — одобрительно пробасил ротмистр, — и для печатной, и для радиовещательной, и для телевизионной, и для арстнетовской версий. Где поручик?.. Эй, поручик! Сюда давай!

К ротмистру подбежал худощавый мужчина примерно тридцатилетнего возраста. От поручика несло рьяным подобострастием. Мак внимательно присмотрелся к нему: хлипенькая шея, усики, куцые и нелепые, чувственные женские губы, шальной бессмысленный взгляд, родинка на нижней губе, родинка на лбу, просто огромадная бородавка на правой щеке, давно нестиранная фуражка. Склизкий, весьма склизкий червяк. С таким, наверное, нужно быть еще осторожней. Противно как-то, уйти бы сейчас куда-нибудь к черту, но чует нутро — нельзя, хоть и не дрессировали на такую чуйку в Малом Межорбитальном — бездонная космотьма его в душу — лицее. Пришлось терпеть.

— Значит, так, — пробасил ротмистр, — этих двух ко мне в машину. Но сперва пущай этот с камерой от зазнобы оторвется и крупным планом их снимет. Когда приедем на место, интервью у них будет. Расскажут, как вышли из окружения и как оберегали ведорских рожениц от своих нерадивых соотечественников.

Поручик засеменил исполнять приказ, ротмистр отлучился разруливать какую-то очередную проблему, а мужичок вдруг схватил Мака за руку и принялся судорожно ее трясти и благодарить, и вот уже в четвертый раз он повторил:

— Вы, прямо, анестезиолог без анестезии, я таких чудес с роду не видел.

— А зачем вы ротмистру наплели небылиц? — спросил Мак.

— Вы, молодой человек, кажетесь гуманным и очень наивным, — взгляд мужичка, еще мгновение назад теплый и радушный, стал настороженным и колючим. — У вас, наверное, были хорошие родители, они вас, наверное, правильно воспитывали. Хорошо воспитывали, но только не для этого мира. А на войне, знаете ли, никто разбираться не будет, хороший вы или плохой. И ихние, и наши таких, как вы, не очень любят и не особо ценят. Чуть что — сразу на подвал. Гуманизм ценится только тогда, когда он с кукареками и видеокамерами, когда его показать можно. А за настоящий гуманизм на кострах сжигают. Испокон веков. Так что будьте осторожны, молодой человек.

— Тогда мне придется поддерживать созданную вами легенду, — озадаченно произнес Мак, — а я не уверен, что у меня получится, я ведь не знаю в подробностях, что там на этой Малой Ведорке случилось.

— А вы с товарищем посоветуйтесь, он бывалый, по нему видно. Я ведь просто сымпровизировал, чтобы сейчас с вами, не приведи пресветлый Лукас, что не случилось. Может, и глупо сымпровизировал. Вы с товарищем договоритесь, чтобы показания похожи были, вас обоих на камеру запишут и через пару дней о вас забудут. Надеюсь, что забудут. Им инфоповод просто нужен. А там в этой неразберихе попробуете выкрутиться.

Мужичок, заметив, приближающихся поручика и оператора с продолговатой видеокамерой, вновь схватил Мака за руку и затряс ее.

— Вы прямо анестезиолог без анестезии, — повторил он в пятый раз, — чудеса да и только. Спасибо вам большое! Спасибо и удачи!

Мужичок спешно зашагал к автобусу.

— Значит так, — тонко, почти по-петушиному сфальцетил поручик, — этого сними!

Оператор поднял камеру. Мак смотрел в объектив, объектив смотрел на него. Оба были сфокусированы.

— Убери взгляд, — скомандовал поручик, — убери в сторону, смотри вдаль… и подбородок подними, чтобы было гордо и задумчиво… во-во-во… гордо за родину, задумчиво о спасенных жизнях… так примерно в интервью и будешь рассказывать… а теперь, оператор, крупный план на красную повязку… ага-ага-ага… чтобы видно было, что это не кто попало, а наш арстотцкский боец-спаситель беременных дамочек… так, теперь вон того, который в сторонке стоит…

Оператор перевел камеру на понурого напарника Мака. Объектив смотрел на Сергиу, Сергиу смотрел в никуда. Взгляды обоих были холодны, а зрачки — стеклянны и безжизненны.

— Так-так-так, — деловито взвизгнул поручик, — очень хорошо, очень… тут и менять ничего не надо… опустошение в глазах… оператор, лицо крупным планом… во-во-во… чтобы видно было пережитый ужас от колечианской провокации против своего же населения… ага-ага-ага… так примерно и расскажет в интервью… все вроде… все, оператор, свободен…

Через пару минут к Маку и поручику подошел ротмистр.

— Отсняли? — спросил ротмистр.

— Так точно-с, — отрапортовал поручик.

— И того и другого?

— Так точно-с.

— Закадровую речь пущай та зазноба прочитает, — ротмистр указал подбородком на девушку-кукарека, которая совсем еще недавно красовалась с микрофоном перед полуразрушенным роддомом, — голос у нее мне нравится. Такой проникновенный, с пафосом. Прям рыдать охота. Как в том анекдоте: ебу и плачу.

Ротмистр заржал во весь голос. Поручик подхихикнул. Мак бросил недоуменный взгляд сперва на первого, потом — на второго. Сергиу вдруг повернул голову, враждебно посмотрел на всех троих.

Ротмистр поманил Сергиу рукой. Тот не спеша подошел.

— Вы оба со мной поедете, — сказал ротмистр. — Чтобы времени по приезду не терять, сразу интервью оформим. Поручик, заводи авто.

— Немедленно исполняю-с.

— А! и еще, это, — ротмистр щелкнул пальцами, — гостинец надо сеструхе с племянницей завезти. Она тут, в десяти кэмэ от Ведора. На север, ну, ты знаешь.

— Так точно, знаю-с. Прикажете взять сопровождение?

— Да какое сопровождение! — отмахнулся ротмистр. — Калечей раздолбали к херам. Все, Ведор, считай, наш. Им теперь долго оправляться. Там, в селе уже давно как и блокпост наш и администрация наша. Арстотцка там навсегда. Быстро туда-сюда смотаемся… Ну, не стой истуканом, поручик, давай-давай-давай! Времени нет, авто заводи, бегом!

Внедорожник ехал на север по широкой улице. Периодически дорогу перегораживали разбитые легковушки и автобусы, сгоревшая военная техника. Тогда поручик притормаживал, аккуратно объезжая препятствия. На больших перекрестках стояли танки или бэтээры с красными орлами на черных полотнищах.

— Красавцы! — пробасил ротмистр, он сидел впереди:

— Это знамя как знамя, не то что колечианская тряпка. Тоже мне кресты наложенные, желтое на фиолетовом. Как рваная жопа после дилдо.

Поручик, объезжая очередную дыру в асфальте, подхихикнул.

Мак и Сергиу ехали на задних сидениях. Сергиу пялился в окно, но Мак был больше чем уверен, что его напарник, как обычно, равнодушно созерцает пустоту. Ему надо было как-то помочь. Но как?

А еще нужно было избавиться от двоих попутчиков. Поручик — это вообще не проблема. Судя по ауре, его в транс ввести проще простого и сразу часов на шесть можно. А вот с ротмистром посложнее будет. Ротмистр привык не подчиняться, а командовать. Такого если на полчаса укатать — уже достижение. Но тут главная загвоздка в том, что их двое. При должной тренировке можно, конечно, и двух одновременно трансгрессировать. Но в том-то и дело, что должной тренировки не имелось.

«Эх, если бы один куда-нибудь отлучился, тогда…»

— Ты какого звания, малец? — послышался бас.

«…тогда все получится. Ничего, пойдет он подарки родне относить, поручик один останется…»

— Оглох что ль? Э! — гаркнул ротмистр, обернувшись.

Мак вздрогнул: «Бдительней нужно быть, задумался, на голос внимание не обратил, но психика ж его на меня направлена была, мог бы распознать».

— Что? Извините, я того… — Мак коснулся головы.

— Я спрашиваю, звания ты какого?

— Я… — Мак замялся на мгновение, — рядовой.

— А… — понимающе кивнул ротмистр, — ну, по тебе видно, что ты зеленый еще. Ты знаешь почему у меня подозрение вызвал?

Мак отрицательно покачал головой.

— Ты на этого похож. Почти как две капли. Ну, как же его… — ротмистр щелкнул пальцами, — такой же рыжий… морда у него только пухлее… А! Вспомнил! На спецпосла от кочла. На Кордона Калло. Про него кто-то из моих репортаж делал. Все на переговоры к нам норовит. Только нахер он тут нужен? Если так пойдет, как сейчас, мы через два месяца мероприятие закончим без всяких переговоров. Вот теперь стопудово закончим.

Внедорожник, покинув городские руины, выехал на шоссе. Поручик поддал газу.

— Нелегко вам на Малой Ведорке пришлось, — сказал ротмистр. — Да и реально понабирали там в батальон кого не попадя с Грештинских Автономий, КМБ даже толком пройти не дали. Не дали ж?

Мак кивнул.

— Я ж и говорю, зелень на мясо пустили.Ржавую винтовку в зубы, и вперед и с песней! Медик говорил, что ты с грештинцев. Реально оттуда?

Мак снова кивнул.

— Я вот тоже оттуда, — одобрительно пробасил ротмистр, — а с какого района?

Мак поморщился, коснувшись головы, явственно осознавая, что симулянт из него так себе.

— Так с какого района, — ротмистр повернулся, уставившись на Мака стальным немигающим взглядом.

— Что простите? — Мак оторвал пальцы от головы. — Интересная у вас работа. Вы ведь боевой офицер?

— А то! — гаркнул ротмистр. — Прошлую войну всю прошел. Это сейчас я херней занимаюсь. За курятником с кукареками слежу, чтоб не кудахтали лишнего. Ну и вроде как волю народа Западного Грештина выражаю, а не Арстотцки. Я ж по рождению грештинский все-таки. Как и ты. Так ты с какого района?

— А новая работа, наверно, интересная? — спросил Мак, снова касаясь головы и морщась.

— Да какая она интересная! — отмахнулся ротмистр. — Петушиную блогосферу курировать — так себе удовольствие. Разве что вот сейчас возле Ведора сеструху могу с племянницей видеть. Вот, жратву им вожу, чтоб с голода не подохли. Лет пятнадцать назад, даже больше ее калеч обрюхатил, она взяла и с дуру за него замуж выскочила. Уехала хрен знает куда. А ведь нормальная баба была. Жила себе не парилась. Нет, нашла себе на передок приключений, — Ротмистр повернул голову, бросил косой взгляд на Мака.

— Но какие-то преимущества все-таки есть в такой работе? — поспешно спросил Мак, боясь что ротмистр снова займется выяснением подробностей его биографии.

— Какие-то есть, — ухмыльнулся вояка, — например, девки-кукареки умеют обсасывать не только микрофоны.

Ротмистр громогласно заржал. Поручик подхихикнул. Мак фальшиво и натянуто засмеялся, но, к счастью, его неискренности никто не заметил, а Сергиу недовольно дернул головой и продолжил пялиться в окно.

Впереди на горизонте появился блокпост. По обе стороны дороги белели шлакоблоки, сложенные одни на другие в три ряда, в глубине между ними просматривались наваленные мешки, между стенами из шлакоблоков рдел погнутый шлагбаум.

— Или еще плюс, — пробасил офицер, — попадают, значит, в плен калечи. Я их строю, ставлю оператора, и говорю, мол, а теперь, пацанва, все дружно и громко кричим: «Да здравствует Колечия!». Они ж следом орут: «Да здравствует Колечия!» А я дальше: «Под протекторатом блистательной Арстотцки!» А им что делать? Куда деваться? Повторяют. Пиздюлину прописную никому не хочется. А потом этот видос в арстнет и колечнет выбрасываем. О, ты бы, малец, видел, как пылают у кочла пердаки в комментариях! Короче, знай наших, грештинских. Так ты с какого района, говоришь?

— Я… — Мак коснулся пальцами лба, — я из… я не совсем…

— Подъезжаем-с, — доложил поручик, — контроль.

Ротмистр отвернулся от Мака и, вперив взор в надвигающийся блокпост, недовольно пробурчал:

— Что за херь! Где наш орел-красавец? Куда стяг дели? Почему не реет? Пропили, что ли?

Из-за шлакоблочных стен вышли два камуфлированных автоматчика в бронежилетах, в боевых шлемах, с противоосколочными очками на глазах. У обоих — по желтой повязке на левой ноге. Оба как по команде вскинули автоматы.

— Бля!!! — заорал ротмистр так, что Мак оглох. — Кочло! Разворачивай, поручик! Разворачивай!

Грянули выстрелы, натужно заскрипели тормоза, Мака с бешеной силой швырнуло о дверь, и мир вдруг перевернулся.

День 9

«Девятый день я на этой планете и уже второй раз на подвале, — подумал Мак, — просто прекрасный дивный мир, что скажешь по этому поводу, Алиса?»

Алиса молчала.

«Ты обиделась, что ли? Симбионты не могут обижаться. Если я и просил тебя не комментировать какие-то мои отдельные мысли или поступки, это не значит, что ты должна испариться. Согласна?»

Алиса безмолвствовала.

«Или это просто месть? Глупая женская месть? Но ведь ты и пола не имеешь, ты просто мимикрируешь гендеры. Или я не прав? Ну, что ты молчишь? Я же ощущаю твое присутствие… А ну и провались ты в космотьму!»

Мак открыл глаза. В колечианском подвале было гораздо меньше удобств, чем в арстотцкских застенках. В колечианском подвале вообще ничего не было. Не было нар, не было матрасов, не было отхожего места. Зато были крысы, была сырость, был густой спертый воздух. И еще воняло мочой.

Вверху, под самым потолком находилось крошечное окошко с толстым, замазанным грязью стеклом, сквозь которое сочился скудный свет, с жадностью поглощаемый удушливой тьмой. Мак сощурился, затем широко раскрыл глаза. Он вдруг сообразил, что стал лучше видеть в темноте. Значительно лучше. Вон, в противоположном углу лежит ротмистр. Правая рука, кажется, перетянута… Ну да, зацепило его вчера. Чувствуется, что злой он и полон негодования… скорее всего, на самого себя. Чуть поодаль — поручик. Сидит сгорбившийся, несет от него нечеловеческим страхом, но выражение лица не разглядеть. И слава галактике, что не разглядеть, вряд ли от созерцания оного можно получить удовольствие… Все-таки пределы у остроты зрения имеются, мелкие детали рассмотреть трудно.

«Спасибо тебе, Алиса! Хоть и молчишь, но дело свое знаешь, продолжаешь успешно адаптировать наш организм. Диапазон зрения расширяется, проникает в инфракрасный спектр, наращивается псевдотапетум. Еще немного, и того гляди, будешь как прибор ночного видения».

Впрочем, ничего удивительного, такова стандартная приспособляемость представителя Межзвездного Содружества Разума. Нужные признаки активизируются, ненужные — ослабляются, иногда даже вводятся в «спячку», чтобы лишнюю энергию на них не тратить. В лицее Мак специализировался на пси-контактах, вот и развил соответствующие способности. Это потом, благодаря удачному стечению обстоятельств, он получил в свое распоряжение целый корабль и, все бросив, умчал на «Бодхисатве» в поисках приключений. А ведь те, кто готовятся к освоению чужеродных миров в дальнем космосе, имеют почти рентгеновское зрение.

Справа от Мака послышался вздох. Это Сергиу. Психически он почти не прощупывался; завалился на бок и лежит в апатии со связанными руками за спиной. Правда, руки связаны не только у него, но и у остальных. Мак пошевелил онемевшими пальцами, напряг мышцы, пластиковые стяжки больно впились в кожу.

«Надоели они, пора от них избавляться».

Мак поднялся на ноги, уперевшись костяшками друг в друга и пытаясь растянуть толстую стяжку, еще сильней напряг мускулы, вытянул руки назад до предела, подогнул большие пальцы внутрь, превозмогая себя, сложил ладони в узкие лодочки, такие узкие, что аж кости захрустели, а потом резко выдернул правую руку — острая боль обожгла ладонь.

«Алиса, подави!» — мысленно произнес Мак.

Симбионт не ответила, но боль почти сразу утихла.

Мак подошел к Сергиу и, схватив его за плечи, усадил.

— Мак? — спросил тот.

— Да.

— У тебя глаза слегонца фосфоресцируют, — заметил Сергиу, впрочем, без удивления.

— Нам надо выбираться отсюда, — сказал Мак.

— Ничего не хочу, — вяло ответил Сергиу. — Если можешь, выбирайся сам.

— Может, с ними договоримся, — сказал Мак, — попробуем договориться. Я помогу тебе, уменьшу твою депрессивность. Не они ведь первые начали эту бойню, значит, в какой-то мере могут быть более справедливы. Может, они нас отпустят? Мы сюда пришли, чтобы спасти, а не убивать…

Сергиу отрицательно повертел головой.

— Если освободился, развяжи лучше меня, малец, — подал голос ротмистр, — и не пори херню.

— Сейчас, — отозвался Мак, а сам тряхнул Сергиу и прошептал:

— Ну же, взбодрись!

— Отстань от меня, ради всех святых, — устало выдавил из себя Сергиу, — дай спокойно помереть.

Мак не успел ответить, поскольку вверху что-то застрекотало, загудело — и вспыхнул свет. Мгновение спустя металлически лязгнул засов, противно заскрежетали дверные петли. Когда глаза привыкли к освещению — а привыкли они очень быстро, — Мак увидел в проходе лысого пузана с роскошными черными усами.

Пузан презрительно оглядел пленных, поводил автоматом из стороны в сторону, смачно харкнул себе под ноги и рявкнул:

— Арцатьё ссанное, вылазь по одному, командор желает лицезреть ваши поганые хари.

Их вывели на воздух, построили возле кирпичной стены, усеянной глубокими вмятинами — следами от пуль. Было позднее утро. Старый разбитый асфальт, бурый и склизкий, дурно пах, а небо, сплошь покрытое хмурыми тучами, грозилось дождем, но это не смущало задорно чирикающих и дерущихся из-за хлебных крошек воробьев, которые им небрежно бросал смуглолицый брюнет в черном. Он, созерцая пернатую свалку, умиленно щурился и криво улыбался, и улыбка эта отчего-то совсем не грела и отнюдь не сулила легкого избавления. Пузан и еще трое автоматчиков терпеливо ждали, когда босс, наконец, удовлетворив свою маленькую слабость к маленьким птичкам, соизволит подойти.

Где-то за углом слышались предсмертные стоны и злобная ругань. Мак ощутил непрестанно накатывающие извне волны боли вперемежку с импульсами гнева и какого-то противоестественного садистского удовольствия. Там кто-то медленно умирал, и кто-то очень радовался чужому умиранию. А еще кто-то орал:

— За Юрко, за то, что Юрко бомбили, передазы! За Ведор! Сколько наших пацанов полегло ни за хрен собачий! Ну ни че, скоро мы вас погоним! Не ожидали контратаки, суки!

Наконец, брюнет, выбросив остатки хлеба и вытерев ладони друг о друга, поправил черный берет и ленивой, расслабленной походкой пошел в направлении многажды расстрелянной кирпичной стены.

— Полюбуйся, командор, — с показным злорадством выплюнул из себя пузан, — еще одно вчерашнее пополнение.

Командор одобрительно кивнул. Лицо его было вытянуто, а узкие губы окаймляли аккуратные усы и такая же аккуратная бородка. Нос у него был тонкий, с горбинкой, а глаза — голубые с зеленцой, что резко контрастировало с черными как смоль волосами и бронзовой кожей, и придавало ему какой-то жуткий противоречивый, но отнюдь не животный магнетизм.

Командор посмотрел с интересом на громилу-ротмистра, переведя взгляд на трясущуюся голову поручика, презрительно фыркнул, и, почти не заметив Сергиу, уставился на Мака.

— А почему он не связан? — полюбопытствовал брюнет, доставая сигарету из нагрудного кармана и закуривая.

— Что правда? — захлопал ресницами пузан. — Я и не заметил.

— Эх… — протянул командор, выдыхая дым в лицо толстяку, — если бы ты не был моим кумом, я бы уже давно… эх!

Брюнет подошел к Маку, заглянул ему в глаза, потом посмотрел на руки, заметил стесанную кожу и кровь и, искривив рот в высокомерной усмешке, проникновенно произнес:

— Силен. Порвал?

— Не порвал, — сказал Мак, — петлю чуть растянул и вырвал ладонь.

— Угу, почему по гражданке одет? Звание у тебя какое? — командор, докурив, швырнул окурок в Мака, тот, отскочив от его груди, упал в бурую жижу.

— Вы бы нас отпустили, — сказал Мак, — меня хотя бы и его, — Мак указал взглядом на Сергиу, — мы ничего плохого не сделали.

— Что? — командор хохотнул, а глаза его слегка расширились. — Ты что-то только что сказал? Я не ослышался?

— Может, отпустите нас? — повторил Мак. — Мы людей спасали, ни в кого не стреляли.

— Ты, случайно, не c луны рухнул?

— Почти угадали, — Мак попытался дружелюбно улыбнуться, — но не с луны.

Командор повернул голову к автоматчикам и, как бы нехотя извлекая из кобуры пистолет, весело сказал:

— А он борзый. Парень из стали. Может, у тебя и яйца из стали? Давай проверим, пуля отскочит или нет?

Командор медленно направил пистолет на Мака, в район паха.

— Ясно, — Мак перестал улыбаться, — о свободе, равенстве и братстве с вами тоже бесполезно говорить.

— Никогда мы не будем братьями! — чему-то радуясь, вдруг прокричал пузан и громко харкнул в сторону пленных.

В этот момент внезапный порыв ветра ударил в лицо толстяку, и плевок, сделав причудливую дугу, опустился ему на штанину. Впрочем, осклабившийся пузан этого даже не заметил, а, плюясь слюной, проорал:

— Побратист хуев! Мы таких на гиляках вешаем!

— Знаешь, сколько я в своей жизни переломал таких любителей равенства и прочего бреда, как ты? — театрально мягким голосом, но с нотками явной угрозы проговорил командор. — Ломал еще в Антегрии и не таких стальных парней и девчат. А там, поверь мне, были настоящие идейные освободисты, равенствианцы и побратисты, не сравнить с местными колечианскими лохами и косплеерами из Арстотцки. Так что лучше не вякай своим языком лишнего, может, получишь шанс выжить. Я сегодня добрый. Я воробушков покормил.

Командор проследовал кошачьей походкой вдоль шеренги пленников, поравнявшись с ротмистром, остановился:

— Зовут тебя как, бугай?

— Я требую достойного обращения ко мне и моим подчиненным в соответствии с конвенциями о военнопленных, — сказал ротмистр.

— Мы пленных не берем. Почти, — заметил командор. — Так что забудь.

— Тогда на хер иди! — буркнул ротмистр, набычившись. — Все равно подыхать…

— Подыхать можно по-разному, — возразил командор, — можно легко и быстро, а можно мучительно и медленно.

— А я его узнал! — проорал пузан. — Он наших пленных пацанов унижает, заставляет на камеру кричать славу Арстотцке. Он потом видосы к нам в колечнет выкидывает. Гнида арцатская! Передаз поганый!

— Тогда давайте и мы видео сделаем, — предложил командор.

Один из солдат, закинув за спину автомат, достал из заднего кармана прямоугольную плитку и направил ее на пленников.

«Это, видимо, что-то вроде универсального девайса, можно и для беспроводной связи использовать, и для видеофиксации, и много еще для чего», — сообразил Мак.

— Кто не знает, меня зовут Халед Истом. Я являюсь, кто не знает, комбригом этого прекрасного Колечианско-Антегрийского заградительного легиона. И я намерен провести среди вас… — командор поводил пистолетом вдоль шеренги пленников, — провести среди вас конкурс. Победитель останется в живых. Победителю нужно постараться, чтобы получить чудесный приз. Ведь ничего чудесней собственной жизни нет. В живых останется только один из вас четырех, — командор поднял вверх руку и показал четыре пальца.

— Так и думал, КАЗЛ, — пробурчал ротмистр, еще сильней набычившись. — КАЗЛы — они и в Кобрастане козлы. На хер идите, слава Арстотцке!

Командор бросил быстрый взгляд на пузана, мотнул головой. Пузан, подбежав к ротмистру, чуть пригнулся, навел автомат тому на ногу и дважды выстрелил одиночными. Ротмистр взвыл и, припав к стене, сполз вниз. Стайка воробьев, шумно захлопав крыльями взвилась вверх, устремилась к ближайшим деревьям.

— Один из вас троих, — командор подогнул палец, — теперь уже один из вас троих.

Двое солдат подскочили к раненому, схватили его под мышки и потащили за угол. Ошарашенный Мак завороженно следил за беспомощно болтающейся, оставляющей красно-бурый след ногой, а Халед, проводив взглядом истекающего кровью ротмистра, весело сказал:

— От таких огров, как он, только одна польза: из-за этой войны цены на гуано поднялись, а у меня фьючерс на Шинглтонской фондовой.

Когда легионеры, утащив раненого, вернулись, командор продолжил свое жуткое шоу. Мак начал догадываться, что это именно шоу. Что-то такое он проходил по обществам позднего мегабизнеса в Малом Межорбитальном, что-то о том, что если ты не существуешь в медийном пространстве, то ты вообще как бы и не существуешь вовсе, ты как бы не актуален и не самореализован, а потому в древности, в эпоху техноварварства, на его родной планете очень многие стремились выложить в информационные сети результаты своей деятельности, даже если это была какая-нибудь несуразная глупость или откровенная жестокость. И вот прямо сейчас происходило нечто подобное.

«Плохо я учился в лицее, — подумал Мак, — а сейчас прохожу преддипломную практику. И этот Халед Истом, и ротмистр — враги друг другу, но как похожи! Хороший практический урок для такого болвана, как я».

— Я люблю кормить два вида птиц, — играя голосом, продекламировал командор, — воробьев и ворон. Воробушков я уже покормил, а для ворон еду мы готовим прямо сейчас. Еду для ворон и удобрение для земли, — командор хохотнул. — Видите, какие мы великолепные экоактивисты, заботимся о природе и братьях наших меньших. Стремимся сократить углеродный след, оставляемый человечеством.

Халед Истом подошел к взмокшему поручику, принюхался:

— Вот, например, ты оставляешь большой углеродный след. От тебя как-то пованивает. Ты, случаем, не обделался?

Пузан вдруг разразился раскатистым смехом, отчего Мак вздрогнул. Страшно не было. Было как-то гаденько и мерзко.

— Никак нет-с, — пролепетал поручик.

— Ты хочешь сказать, я вру, здесь не воняет?

— Никак нет-с, не врете.

— Так, значит, ты все-таки обделался?

— Как будет угодно господину командору, — усики поручика дрожали, а на носу образовалась огромная капля.

— Уже лучше, — одобрительно хмыкнул Халед и, отступив на несколько шагов, вдохновенно произнес:

— Продолжаем конкурс на выбывание слабых звеньев! Следующий вопрос! Итак, мой обгадившийся друг, кому слава?

— Слава Колечии… — выдавил из себя поручик.

— Не слышу, что ты там такое блеешь?

— Слава Колечии! — громче произнес поручик, дав петуха.

— Я. Тебя. Не. Слышу, — прочеканил Халед, смакуя каждое слово, будто то, что он сейчас делал, могло доставлять удовольствие.

Мак сощурился. Впрочем, так оно и было: командор наслаждался процессом, как когда-то, в самый первый день пребывания на молочной планете, Каленск точно так же наслаждался его избиением, задавая тот же самый нелепый вопрос. Правда, ответ требовался другой. Истина, оказывается, не нужна — оказывается, нужна лояльность, причем лояльность бездумная.

— Слава Колечии!!! — провизжал поручик так, что из его глаз брызнули слезы.

— Бесстрашным слава! — отозвался пузан и загоготал.

— Вот видишь, можешь, когда хочешь, — Халед не спеша приблизился к поручику, похлопал его по мокрой щеке.

Настала очередь Сергиу.

— Нужно крикнуть громче, чем поручик, — сказал командор, — если хочешь выиграть чудесный приз, тебе придется крикнуть «Слава Колечии» еще громче.

Сергиу не отреагировал, он глядел сквозь комбрига, будто того вовсе не существовало, будто он являлся иллюзией, досадным недоразумением на пути к вечности. Глаза Сергиу были пусты, обвисшие щеки покрыты щетиной и грязью, а все лицо приобрело синеватый оттенок. Как у покойника.

И тут Мака осенила страшная догадка. Сергиу и был мертвецом. Живым мертвецом. Причем уже несколько дней, с тех пор, когда исчезла последняя соломинка, за которую он хватался: Элиза. И Мак ничего не мог с этим поделать, не мог он воскресить напарника, с которым прошел сквозь пылающий Ведор. И снижение общего уровня депрессивности тоже было бесполезно, ибо для Сергиу это стало бы сродни предательству, отступничеству, после которого и без того тягостное существование причиняло бы еще более невыносимое страдание. Было поздно. Поздно было уже вчера.

— Я жду, — сказал командор. — Кому слава?

— Ты ждешь, и она ждет, — тихо произнес Сергиу, вглядываясь в пустоту. — Она сказала, что мы будем вместе в другой жизни. Я выбираю ее.

— Я чего-то не понял, что ты только что сморозил, — командор, хохотнув, почесал висок стволом пистолета, — просто какое-то везение на шизов сегодня. Кто тебя ждет?

— Это неважно, — ответил Сергиу, — смерть меня ждет.

— Угу, я вижу, у нас еще один парень со стальными яйцами, — Халед повернулся к легионерам, криво улыбнулся, затем вновь обратился к Сергиу:

— Я сегодня добрый, я воробушков покормил, воронью тоже хватает, что покушать, можно сегодня и двоих в живых оставить. Раз тебе так безразлична твоя жизнь, переходи не из страха, а добровольно с темной стороны на сторону добра, воюй за нас против кровавого режима Главпахана. Я выдаю тебе фьючерс на новую жизнь. А жизнь, знаешь ли, противоречива, может, повезет, еще и поднимешься.

— Скажи: «Арстотцкский главный пахан, иди на хуй!» — прокричал пузан и загоготал.

— Угу, кум мой истину глаголит, хоть умом и не вышел, — командор криво улыбнулся. — Ну, так как? Прощай Паханат, здравствуй Вольная братва?

Сергиу почти незаметно отрицательно покачал головой:

— Она меня ждет. Она не такая, как вы. Если бы не мы… не они ее убили, то ее убили бы обязательно вы. Если я выберу вас, я убью ее… в своей памяти.

— А! — отмахнулся Халед. — Надоел этот бред! Ты слабое звено!

Пузан прицелился и выстрелил Сергиу в бедро. Сергиу дернулся, безропотно и беззвучно рухнул в коричневую жижу.

Мак было рванулся к напарнику, но Халед направил на него пистолет:

— Успеешь еще, пацан!

Мак бросил бешенный взгляд на командора, потом — на Сергиу и обомлел. Тот блаженно улыбался, излучая какое-то потустороннее умиротворение и даже благодарность. Его глаза на миг вспыхнули огнем безграничного счастья, будто он, наконец, встретил свою Элизу, а затем стали медленно тухнуть. Он угасал, но угасал без сожаления.

Легионеры схватили Сергиу за руки, поволокли его за угол, к остальным умирающим.

— Теперь твой черед, парень со стальными яйцами, — Халед криво улыбнулся.

Как можно вообще улыбаться, вытворяя такое!

— Итак, кому слава? — спросил командор, зевнув. — Только давай быстрей, мне это все уже начинает надоедать.

Мак задумался на пару секунд, а потом спросил:

— А кому бы ты из двух дерущихся за хлебную крошку воробьев выкрикнул славу?

Командор хохотнул, но без былого задора:

— Кобрастанского мудреца из себя корчишь? Это, типа, такой намек? Про дерущихся воробьев, не сознающих свои групповые интересы, которым следовало бы не драться из-за крох, а объединить свои силы? Прямо вспоминается старая добрая Антегрия. Там таких умников до сих пор пруд пруди, хоть я и старался, как настоящий экоактивист, очистить наш мир от биомусора. А ты все-таки, получается, сраный побратистский обобществист. А обобществист — хуже передаза. Ненавижу обобществистов.

— Я не то имел в виду, — возразил Мак, буравя взглядом командора, — но я подумаю и над твоей интерпретацией.

— Боюсь, тебе уже ни о чем не придется думать, — голос Халеда потерял лоск и театральную напыщенность, — я в последний раз тебя спрашиваю: кому слава?

— Мне уже задавали этот вопрос, и я на него уже отвечал, — сказал Мак спокойно, но сосредоточенно.

— И что же ты ответил?

Мак улыбнулся. Перед ликом неизбежного не стоит ни злиться, ни бояться. Нужно порвать эту дихотомию. Нужно сохранять спокойствие. Нужно улыбаться. Нужно выбрать свой собственный ответ, а не заранее заготовленные варианты, к которым ты не имеешь никакого отношения.

Что бы ни случилось дальше, он ощущал свое незыблемое преимущество перед дикарем, размахивающим примитивным устройством для убийства себе подобных. Напыщенный глупый воробей перед разумным существом из другого мира…

— Вот мой ответ. Слава всем тем, кто избрал Звездный путь познания Вселенной! Слава всем тем, кто решил смело идти туда, куда не ступала нога человека!

— Не, он и вправду дурачок, — загоготал пузан. — Ты только послушай, какую пургу несет.

Халед посмотрел на Мака, лицо его вдруг исказила гримаса ярости.

— Хуль ты лыбишься? — прорычал он, вскинул пистолет и нажал спуск.

Громкий щелкающий хлопок — Мака с невероятной силой ударило в грудь, он дернулся, отшатнувшись, но удержался на ногах. Стена не дала ему упасть. Сфокусировавшись на командоре, Мак двинулся вперед.

— Ты будешь медленно подыхать от кровоизлияния! — рявкнул Халед и дважды выстрелил.

Первая пуля вошла чуть выше левого колена, вторая — в правое бедро. Мак пошатнулся, но командора из виду не потерял, протянул к нему руку, сделал два шага вперед:

— Контакт! — прохрипел он, чувствуя как горячая кровь, стекая, обжигает напряженные мышцы ног. — Мне нужен контакт!

«Упади! — послышался бесстрастный мысленный приказ Алисы. — Не допусти попадания в голову».

Халед выстрелил еще раз. Мака ударило в правое плечо, крутануло, и он рухнул лицом в бурую грязь.

Послушался гогот пузана, а затем — глумливые слова:

— Отбрехался философ! Воронам теперь будешь брехать про небесную славу!

Мака грубо схватили под мышки и со словами: «Тяжелый, зараза!», поволокли прочь.

«Внимание! — промыслила Алиса. — Запускаю экстренный процесс регенерации. В целях экономии энергии, сознание отключается».

Прежде чем тьма окончательно поглотила Мака, до него донеслись гневные выкрики командора:

— Сотри все нахрен! Все, что записал! Новое видео сделаем! С поручиком! Расскажет, все расскажет про огров в человеческом обличии! Про зверства арцатни! Все ведь расскажешь, поручик? Молодец! Сделаешь все как надо, получишь чудесный приз!

День 10

Мак открыл глаза. Россыпи мерцающих звезд. Большая желтая луна с легким голубоватым отливом. Черное небо.

Мак вдруг сообразил, что впервые с момента падения на планету видит звезды. Он поводил глазами, отметил периферийным зрением нечеткие границы, сплетенные из темных туч. Наверное, здесь никогда не бывает так, чтобы небо было полностью безоблачным. Но сейчас ему повезло, прямо над ним разверзлась дыра в бесконечность с неисчислимыми огоньками, монотонно подмигивающими аборигенам из бездонной глубины. Видит ли их хоть кто-нибудь? Если видят, значит, все не так уж и плохо. Значит, хоть иногда молочная планета балует местных дикарей показом вселенских тайн. И значит, хоть кто-то из них нет-нет да и задумается над чем-то, выходящим за пределы базовых потребностей. Мак улыбнулся.

«Это пострегенеративная эйфория, — промыслила Алиса. — Это скоро пройдет».

«Сколько я был в отключке?» — спросил Мак про себя.

«По исчислению этой планеты — около полутора суток. Все инородные металлические предметы вышли. Все ткани срощены. Наш организм будет чувствовать легкую слабость. В ближайшие несколько часов нам срочно понадобится источник белковой пищи для подпитки резервных блоков — использование одного кислорода недостаточно».

— Ясно, — тихо произнес Мак и поднял голову, чтобы осмотреться.

«Эйфория закончилась даже раньше, чем ты, Алиса, предполагала», — подумал он, поморщившись.

В нос ударил сладковато тошнотворный запашок разложения. Мак обнаружил себя лежащим в широкой — с человеческий рост — и неглубокой траншее, в которую были скинуты трупы, и он — среди них. Совсем рядом, всего в каком-то метре от него, холодный лунный свет омывал окаменевший и истончившийся лик Сергиу. Мертвый напарник, прикрыв потемневшие веки, затаенно улыбался, будто древняя статуя нефритового мудреца, пробившегося сквозь путы извечных страданий к блаженной радости небытия.

«Нужно что-то делать, — спокойно, без истерик подумал Мак. — Здесь, среди этого безумства, войну не остановить. Нужно найти какой-то иной способ».

«Войны так просто не останавливаются, — помыслила Алиса, — я бы советовала тебе уйти отсюда и вызвать шаттл».

«Нет, — возразил Мак, — я не могу. Посмотри на Сергиу! Раз его вижу я, значит, его видишь и ты. За что он погиб? А за что погибла Элиза? А за что погибли те люди под многоэтажкой? Я не могу теперь просто так улететь. Я так никого и не спас, все время опаздывал».

«Ты спас двух рожениц и одного тяжелораненого», — возразила Алиса.

«Это дает хоть какое-то облегчение, — согласился Мак, — но, может, они и без меня бы выжили, а тем, кому я действительно планировал помочь, я не помог. Посмотри на Сергиу! Посмотри, Алиса!»

«Такова данность инфернальных сообществ. Я настоятельно рекомендую тебе покинуть планету».

— Посоветуй лучше, как остановить войну, — прошептал Мак вслух.

«Я не собираюсь нарушать Первую директиву, — промыслила Алиса, — когда ты попадешь под Всегалактический метатрибунал, мое несогласие с твоей линией поведения смягчит твое наказание. Однако я не могу отказаться от помощи тебе и нашему организму в области безопасности, а также мне придется скрашивать твое одиночество, поскольку в подобном обществе ты окажешься одинок с вероятностью, близкой к единице. Я буду с тобой общаться реже, чем раньше, но чаще, чем последние трое суток. Кроме того, мне придется выдавать тебе некоторую уточняющую информацию, даже если это противоречит моим установкам».

«Ясно, и на том спасибо, — подумал Мак, — тогда я сам разберусь, что мне делать. Вот прямо сейчас и придумаю. Может, психоисторические науки и не мой конек, может, я и учился не ахти как в Малом Межорбитальном, и хоть ты заблокировала большую часть нужных мне знаний, я все-таки кое-что помню, и смогу сообразить, как поступить. Итак, могу вернуться на «Бодхисатву». Там из всего, что только попадется под руку, создам небольшую армию дроидов и прочих боевых ботов. С ее помощью я смогу захватить часть молочной планеты. Там установлю свои законы на основополагающих принципах свободы, равенства и братства. Потом посажу корабль, сделаю из него научный центр и основу новой столицы. Мне придется строить примитивную форму организации, называемую государством, поскольку с общественными отношениями технодикарей по-другому не получится. Там буду развивать свое производство, свое образование, свои социальные отношения. Захватить меня соседи, скорее всего, не смогут чисто из-за отставания по технологиям, но и сил оккупировать всю планету у меня тоже не будет. Тем не менее со временем можно попытаться изменить баланс сил в свою пользу. Что ты на это скажешь, Алиса?»

«Вероятно, ты переоцениваешь свои силы. Также ты не учитываешь разрыв социальных связей из-за внезапного внедрения технологий и отношений, которые не были сформированы естественным ходом исторического развития данной планеты».

«Хорошо, я понял, что ты хочешь сказать», — Мак посмотрел на окаменевший лик Сергиу, потом взглянул на желтую с почти незаметным голубым отливом луну, сделал глубокий вдох, поморщился от отвратительного запаха и продолжил думать:

«Даже если у меня получится пройти по тонкой грани между частным и государственным и создать значительную долю общественного, даже если я наберу себе в соратники очень хороших и честных людей, это не отменит объективные интересы групп. И из-за разрыва, о котором ты упомянула, даже среди моего ближайшего окружения появятся те, кто будет лично кровно заинтересован в реставрации и инфернализации отношений до прежних, а, возможно, даже больших, чем прежде, уровней. А еще меня могут попытаться убрать, и это им, может быть, даже удастся. Не с первой, так с десятой попытки. Тогда власть захватит технократия, которую я сам создал, и есть риск, что со временем все закончится гораздо кровавей, чем сейчас. Это случится не сразу, но за несколько поколений… Видишь, Алиса, я кое-что помню».

«Прими мои поздравления», — сухо ответила симбионт.

«Да, разрыв будет подразумевать, что мои свобода, равенство и братство навязываются сверху, и, значит, на начальных этапах я и мои соратники получим чрезмерное влияние на распределение ресурсов, а у подчиненных будет недоставать контроля. Многие из них и не захотят брать ответственность за контроль или даже окажутся незрелы в этом отношении. И, как бы мне этого не хотелось, рано или поздно среди влиятельных персон станет появляться все больше тех, кто захочет перенаправить потоки не на общественную пользу, а на свое обогащение, а затем и вовсе отобрать общественное в свое личное владение или коллективное владение ограниченным числом лиц. Даже если я буду постоянно гипнотизировать всех, я лишь отодвину неизбежный крах, к тому же, если я буду жить слишком долго, меня могут и убрать. Значит, нужно идти другим путем. Да, Алиса, иногда я умею рассуждать не хуже тебя!»

«В сравнении с технодикарями ты рассуждаешь весьма зрело, но едва ли тянешь на середнячка-студента из Малого Межорбитального лицея со специализацией по психоистории».

«Это ты сейчас так съязвила? — подумал Мак. — У симбионтов всегда были проблемы с юмором, но я от тебя многого и не требую. Слушай дальше! Чтобы избежать больших разрывов, нужно идти не сверху, а снизу. Тогда и контроль над ресурсами, вероятнее, тоже будет исходить снизу. Нужно попытаться поднять тех, кто наименее заинтересован в действующих порядках, но наиболее страдает от них. Это простые работяги и вообще обычные люди. Они должны понять, что войны лично им никогда не выгодны, что войны случаются затем, чтобы перенаправить еще больший поток ресурсов в пользу тех, кто и так владеет большим количеством благ, а не в пользу тех у кого ничего нет. Наверно, так. Что скажешь, Алиса?»

«Скажу, чтобы ты выбирался отсюда, — бесстрастно ответила Алиса. — Здесь слишком много разлагающейся органики. Это не может благотворно влиять на наш организм и твою психику».

Мак молча согласился, поднялся на ноги, размял руки и плечи. Его неожиданно повело, и он чуть не упал на Сергиу, но удержался, схватившись за край траншеи. Траншея была неглубокая, не доставала даже до груди.

Мак осмотрелся. По всей длине рва лежали трупы. Наверное, мертвецов сорок в общей сложности. Чуть вдали располагались три вытянутых одноэтажных здания с двускатными крышами — казармы. В некоторых окнах горел свет. Возле одной из казарм под фонарем у входа стоял, пошатываясь, опираясь одной рукой о стену, а другой сжимая автомат, напевая что-то себе под нос, камуфлированный толстяк. Мак узнал его. Это был тот самый пузан, бросавшийся похабными черными словечками во время расстрела пленных.

Мак поднял голову: луна и россыпи звезд, бездонная чернота космоса меж тысяч мерцающих огоньков. Несколько минут назад он радовался тому, что молочная планета дала возможность лицезреть местным обитателям небесные тайны, но сейчас это было совсем некстати.

«Как на ладони», — подумал Мак.

Пузатый легионер, вдруг оторвав руку от стены, раскачиваясь и косолапя, направился к траншее. Мак, пригнувшись, прижался к краю рва. Он не видел толстяка, но ощущал его ауру, чуял медленно и неуклонно приближающуюся тушу, от которой поступали нечеткие сигналы рассеянного сознания. Должно быть, так на дикарей действовали алкалоиды или какие-то другие наркотические вещества.

Толстяк, наконец, добрел до траншеи. Он оказался почти рядом с тем местом, где притаился Мак. При желании можно было бы дотянуться рукой до лодыжки пьяного легионера. Бесформенная, уродливая тень легла на мертвого Сергиу, омрачила его блаженный и счастливый лик, закрыла от небесных светил. И мерещилось: улыбка сошла с лица покойника, и тяжкий груз вселенской скорби навис над ним, ибо даже смерть не смогла высвободить его из нескончаемого водоворота Инферно, прислав к нему одурманенного алкоголем и бессмысленным существованием грузного своего вестника.

Подул колючий ветер и черные тучи, будто по сигналу, двинулись навстречу друг другу, сужая кольцо вокруг яркой луны, поглощая мигающие звезды. Молочная планета, обнаружив опасную брешь, стремительно латала дыру, чтобы разумные пленники ее гравитации не задумались случайно о космических просторах и о том, что возможно жить как-то по-другому, без вечной мясорубки во имя бездумных идей и убогих желаний.

Мак пристально следил за пузаном, а пузан, вдруг почесав свободной рукой затылок, посмотрел вверх.

«Что ж, — подумал Мак, — у тебя есть шанс насладиться исчезающей красотой. Даже у такого, как ты, есть шанс».

— Э-э-э… — выдохнул толстяк, пухлые пальцы его сами собой разжались, и автомат упал на землю.

«Всегда есть шанс. Всегда. Вот стоит человек, подленький по своей натуре, не видящий дальше своего живота. Но ведь чувствуется по пси-излучению, что он сыт, пьян, доволен и, кажется, даже сексуально удовлетворен. Все у тебя есть, жалкий человечек. Сейчас, по крайней мере, прямо сейчас не нужно заботиться ни о хлебе насущном, ни о субординации, ни о чем-либо еще. Так почему бы тебе, в самом деле, не посмотреть на небо, не подумать, что там за тучами?»

Из глотки легионера изверглась раскатистая отрыжка, толстяк опустил голову, отрывисто икнул, громко испортив воздух, а затем, расстегнув ширинку, принялся мочиться в траншею, напевая себе под нос какую-то мерзостную песенку:

Как увидишь арцата,

Убей его!

И жену его убей!

Чтобы не было кому плакать,

Убей также его всех детей.

Струя то и дело попадала на лицо Сергиу. Мак зажмурился; потом заставил себя открыть глаза и посмотреть вверх. Небесную дыру затягивали тучи. Луна, бледнея, затуманивалась. Журчание било в уши. Ветер больно щипался. А камуфлированный дикарь продолжал мурлыкать похабный мотивчик. Мак прикрыл веки.

Что же это за мир такой! Почему здесь должны погибать такие, как Сергиу, раньше, чем такие, как этот боров, как командор или Каленск? Сергиу хоть кого-то ценил больше, чем себя, хоть в чем-то был ближе к звездам.

На мгновение Мак провалился в совсем недавнее прошлое, увидел себя и Сергиу роющими яму, а потом они вместе несут мертвую Элизу на брезенте, кладут ее возле края могилы. Лицо Элизы не такое, как на фотографии: посеревшее, слегка распухшее, волосы — слипшиеся комки. И Сергиу долго молча созерцает исказившийся лик покойницы… опускается на колени, отчаянно пытается сложить руки возлюбленной на груди, но окоченевшие мышцы не желают поддаваться и упорно разгибаются обратно. И вдруг Сергиу срывается на рыдания, целует, задыхаясь, тонкие синие пальцы девушки, бросает затравленный взгляд на Мака и выдавливает из себя слабым дрожащим голосом: «Я сам. Дальше я сам. Уйди, пожалуйста!»

Мак уходит…

Тогда он умер. Не вчера, а тогда. Но вот этот жирный легионер жив, здоров, радуется и напевает какую-то несусветную дичь:

Не жалей же арцата,

Убей его!

И родню его убей!

Никогда он не будет братом

И в кругу твоих славных друзей.

Мак посмотрел на пузана. Пристально. С предельной ненавистью. До попадания на эту планету он не знал, что такое чувство в принципе можно испытать. Слышал о нем. Смутно. Как о предании весьма глубокой и почти забытой старины. Древнее, архаичное нечто — невероятное и невозможное, — оказывается, очень даже вероятное и вполне себе возможное.

Легионер перестал мочиться, стряхнул, начал оправляться, внезапно застыл — явно почувствовал что-то неладное, медленно повернул голову, пересекся взглядом с Маком.

— Что за… — только и смог вымолвить пузан. Лицо его искривила гримаса безотчетного потустороннего ужаса.

«Мои глаза светятся зеленым, — сообразил Мак, — это хорошо. Спасибо, Алиса, приспособила к темноте».

Предания о живых мертвецах у технодикарей такое же древнее и архаичное нечто, такое же невероятное и невозможное, как ненависть у по-настоящему разумных существ.

«Да, пузанчик, ты видишь живого мертвеца так же, как я познаю ненависть! У каждого из нас своя архаика!»

Мак в мгновение ока выпрыгнул из траншеи, оказался рядом с обмершим легионером, резко выбросил руку вперед, схватил его за горло, с силой, с какой только мог, сжал пальцы. Ногти продавили кожу и мышцы, с болью вошли в трепещущую плоть — послышался хруст. Пузан издал натужный хрип, беспомощно дернул руками, рухнул на колени, повалился на спину. Мак насел ему на грудь, схватил за толстые щеки и прошипел:

— Смотри мне в глаза! Я хочу видеть, как ты умираешь!

Толстяк дрожал, задыхался, пытаясь поймать побледневшим ртом воздух, но, вытаращившись, не отводил потухающий, преисполненный беспредельным ужасом взгляд. В последнее мгновение жизни это недоразумение в человеческом обличии будет лицезреть сущий кошмар во плоти. И это прекрасно! Потому что последнее мгновение — это как бы субъективная вечность. Сергиу умер с вечной улыбкой, а он умрет в вечном страхе! Хоть какая-то справедливость не будет попрана!

«Смотри же на меня! Смотри! Смотри, пока луна совсем не спряталась за тучи! Пока ее свет отражается в роговицах моих пылающих яростью глаз!»

Легионер, все еще похрипывая, закатил глаза, руки и ноги его сотрясала мелкая дрожь, грудь подергивалась, но сознание оставило его; Мак это ощутил, отпрянул от агонизирующего врага, отошел на несколько шагов, внимательно осмотрел его.

И нахлынуло неожиданно острое разочарование. Вчера этот жирдяй был надменен, хамовит, необузданно нагл. А сейчас вдруг превратился в жалкий, трусливый, ничтожный кусок подыхающего мяса. Это казалось парадоксом. Очень хотелось давить именно надменного, хамовитого и необузданно наглого, а не вот это…

Мак почувствовал брезгливость и отвернулся.

«Теперь ты понимаешь, что тебе предстоит, если ты захочешь пойти тем путем, которым задумал?! — промыслила вопрос-утверждение Алиса. — Таких на этой планете миллионы, возможно, даже десятки миллионов».

— Других путей в инфернальных сообществах нет, — тихо произнес Мак. — Я это знаю. Я это понял. Уже не только в теории, но и на практике. Через тернии к звездам — только сквозь кровь и дерьмо!

«Но местная система сообществ должна пройти этот путь сама, а ты будешь тащить ее на ошейнике, ты лишишь осознанности целые поколения, и рискуешь так никуда и не привести ведомых. Ты рискуешь вообще сгинуть, так ничего и не создав».

— Я постараюсь минимизировать риски, — сказал Мак. — С твоей помощью или без, я постараюсь. А теперь мне надо быстро смекнуть, куда податься. Здесь идет война, здесь очень трудно вести подрывную деятельность — сразу расстреляют. Значит, нужно идти в более спокойные регионы. Сергиу говорил, что границы, контролируемые колечианцами, пересечь трудно — мужчин насильно мобилизуют в армию или требуют эти, как их… кредиты. Остается идти в Арстотцку. Притворюсь беженцем. У меня документов нет, могут тоже забрать, как там Сергиу их называл… в назгулы, но риск, вроде бы, меньше. А там — по обстановке. Там и начну готовить почву.

«Обыщи убитого, — посоветовала Алиса, — вероятно, у него в карманах могут найтись кредиты. В обмен на них можно приобрести белковую пищу. Она нам необходима для пополнения внутренних резервов».

— Да, конечно, — Мак осмотрелся, — кредиты, если найду, заберу. Автомат брать не буду. Я же как бы беженец.

Молочная планета окончательно заштопала дыру в небе черными заплатами туч — луна и звезды исчезли, как будто их никогда и не было. Для обыкновенного человеческого глаза стало необычайно темно. Три тусклых казарменных фонаря — не в счет. Самое время уходить. Как можно дальше на восток.

Вторая декада. Жучки в муравейниках. День 11

Не вижу среди них людей —

Скоты и больше ничего.

Топчи, в лицо ногами бей:

Убей их всех до одного.

Группа «Черный Обелиск».

День 11

— и-и-рна! — отразился от казарменных стен зычный голос хорунжего.

Легионеры вытянулись, прижав к бедрам начищенные автоматы, и вдоль ряда из камуфлированных солдат шестеро бойцов с каменными лицами понесли широкий гроб, накрытый фиолетовым полотнищем с вышитыми на нем толстыми прямым и диагональным крестами желтого цвета, наложенными друг на друга.

«Никогда не нравился их флаг, — подумал Халед, держа руки за спиной и вертя в пальцах кусок черствеющего хлеба, — ассоциации какие-то странные вызывает… как будто что-то разорвали».

Солдаты несли гроб к черному катафалку, на двери которого красовался герб Вольно-Великого Войска Колечианского: желтый павлин с мечом в правой лапе и с серпом в левой. Все траурное действо тщательно фиксировалось на камеру попавшимися так кстати под руку местными кукареками из общенационального телеканала «Вольная Колечия».

«Вольная то, вольная се, — подумал Халед, следя за процессией, — любят они это слово. Комплексы… комплексы и никуда от них не деться. Но, как говорится, за любым павлиньим хвостом скрывается обыкновенная куриная…»

Халед Истом резко развернулся и последовал широкими быстрыми шагами за угол. Сейчас начнется Армейский вольно-великий гимн. Пялиться на катафалк, слушая пафосные завывания, не было никакой охоты, лучше покормить воробьев, поразмыслить над перипетиями жизни, благо имеется несколько минут. Интервью кукарекам можно дать и позже.

Воробьи ждали на привычном месте. Завидя командора, они радостно зачирикали, сбиваясь в кучу, задираясь, нетерпеливо толкая и поклевывая друг друга. Халед заулыбался отщипнул крохи от хлебного куска и бросил их в свору беспокойных пернатых. В этот миг патетичный женский голос глубоким и трагичным контральто запел из громкоговорителей:

Никогда мы не будем сестрами!

Куры вы! Мы ж — с хвостами пестрыми!

«Да уж, кум мой как жил идиотом, так идиотом и помер, — подумал Халед, наблюдая, как два воробья, шустро хлопая крыльями и отчаянно наседая друг на друга, дерутся за корку. — Решил сходить поссать на дохлую арцатню, если верить его собутыльникам. Сходил, поссал — отъехал навсегда… с переломом трахеи. Кто ж это его так? Вроде руками горло с бешеной силой раздавили. Не нашли мерзавца. Может, кто-то из пленных очухался?.. Да нет, бред, их конкретно отстреливали, далеко бы такой, даже если бы выжил, не ушел. А мы ведь искали. Полночи искали…»

Несколько опоздавших на пирушку воробьев, возмущенно чирикая, спикировали в птичью свалку — полетели перья, а женский голос, взяв надрывные нотки, продолжил вытягивать душещипательно и проникновенно:

Топчет вас пахан петушиный,

А у нас зато — хвост павлиний!

Паханат — не наше название!

Ведь у нас теперь Атамания!

«А что если это кто-то из своих? — подумал Халед. — Кум мой был тем еще засранцем. Что-нибудь не поделили, вот его втихаря и завалили, ведь даже автомат не забрали. Или, может, это связано с продажей в Республию федератских гексакоптеров-самоубийц? Может, дорогой и любезный куманек толкнул с корешами в обход меня военку, а потом его убрали, чтоб не проболтался? Мог ли мой кум играть двойную игру? Слишком туп, вроде бы, для этого… Странно все это. Очень странно… А! да насрать! Всегда только под ногами путался! Одним кретином меньше! Выбыл из доли и слава пресветлому Лукасу. Мне больше достанется. Помяну лесренадийским, и хватит с него! Главное, чтобы фьючерс на гуано выстрелил, так что пару месяцев надо еще точно повоевать… Еще тысяч триста-четыреста кредитов накопить и можно спокойно на досрочную пенсию…»

Халед, не рассчитав, оторвал и кинул слишком большой кусочек хлеба, и сразу четыре воробья с яростным чириканьем накинулись на него, каждый так и норовил вырвать его из клювов остальных, оттащить подальше от захлебывающихся гневным щебетанием конкурентов…

«Так и гоняют ломтик туда-сюда по асфальту. Весьма мило и упоительно. А главное, очень жизненно и правдиво. В каждой человеческой тушке сидит тщедушное наглое чирикающее животное. Каждая тварь хочет урвать побольше хлеба… ну, и зрелищ, разумеется».

Гимн подходил к концу, женский голос, завершая песенную тираду, резко истончился:

Порубаем серпами острыми!

Никогда мы не будем сестрами!

Музыка стихла.

«Кстати, о зрелищах, о них тоже не стоит забывать», — подумал Халед, чуть отвернув голову назад и заметив краем глаза вывернувшего из-за угла рослого белобрысого сотника — его личного адъютанта.

Когда адъютант подошел совсем близко, Халед, не оборачиваясь и продолжая кормить воробьев, спокойно и даже как-то умиротворенно спросил:

— Траншею зарыли?

— Так точно, господин командор, — четко, но без лишнего рвения ответил сотник, — подогнали экскаватор, все выровняли.

— Для кукареков трупы поприличней оставили?

— Так точно.

«За Колечию!» — где-то сзади и справа, взорвав тишину, зычно проорал хорунжий. «Слава! Слава! Слава!» — тут же отозвался сонм солдафонских глоток. Следом в унисон грянули одиночные выстрелы — значит, кума погрузили в катафалк.

— Сколько? — спросил командор.

— Шесть жмуров, — ответил сотник.

— Что с коллаборационистками?

— Там же зарыты.

Халед одобрительно кивнул.

«Слава Колечии!» — надсадно проревел хорунжий. «Слава! Слава! Слава!» — выстрелы. Значит, закрыли двери катафалка.

— Кум хоть попарил кочан напоследок? — спросил Халед, хохотнув. — Как там коллаборационистки, выдержали напор?

— Так точно, мамашу оприходовал, — ответил сотник без каких-либо эмоций, — мамаша вообще крепкая оказалась, после роты еще достаточно бодренькая была. А вот дочурка ее быстро стухла.

— Молодежь нынче уже не та, — констатировал Халед, криво усмехнувшись.

«Бессмертным слава!» — выкрикнул заключительную фразу хорунжий, ему ответило в последний раз троекратное «Слава!». Снова раздались выстрелы — значит, катафалк тронулся, повез кума на малую родину, где его с почестями похоронят как отважного героя, павшего в неравном бою с коварным врагом во имя своего любимого и многострадального отечества.

«Я гарантирую это», — подумал командор.

— Что делать с пленным поручиком? — спросил сотник.

— Оставить при нас, разумеется, — Халед бросил последние крошки хлеба беснующимся воробьям и отряхнул руки, — он теперь наш голос правды. Он теперь расскажет все о бесчеловечных зверствах арстотцкских огров. Он нам полезен. Пока. А потом… — командор неопределенно махнул рукой, — поживем — увидим.

— Не проболтается? — усомнился сотник.

— Нет, — покачал головой Халед, — ты ведь видел, как он сдал родню своего командира, этого громилы-ротмистра. И про сестру его, и про племянницу все рассказал. Сдал как стеклотару, и глазом не моргнул. Нет ему обратного пути. — командор, наконец, соизволил оторвать взгляд от воробьев, повернулся к своему адъютанту, хлопнул его по плечу и, хохотнув, добавил:

— Пойдем, сотник, окучивать домохозяек посредством честных и неподкупных голосов кукареков с телеканала «Вольная Колечия».

Полчаса спустя честным и неподкупным кукарекам с телеканала «Вольная Колечия» таки представили неопровержимое доказательство уничтожения диверсионной группы арстотцкского спецназа. Шесть трупов, накрытых рваным брезентом, лежали вдоль усеянной глубокими вмятинами кирпичной стены. После того как отсняли убитых, миловидная блондинистая девушка-кукарек взяла интервью у командора. Халед Истом не смотрел в объектив камеры. Он, чуть отведя в сторону задумчивый и печальный взгляд, тихим, но сильным голосом рассуждал о нелегкой жизни истинных патриотов-легионеров.

— Вот наш КАЗЛ, наш заградительный легион, часто обвиняют в том, что мы не на передовой, что мы в основном занимаемся отловом дезертиров и коллаборационистов, сопровождаем отставших к своим частям, что мы, в отличие от настоящих военных, пороха не нюхали, — Халед умолк, сделал драматическую паузу, затем продолжил:

— Но это не так. Позавчера при контратаке наших доблестных армий под Ведором, бойцы КАЗЛ отбили несколько блокпостов у арстотцкско-садистских захватчиков, а вчерашняя героическая смерть моего боевого товарища, моего кума, между прочим, в бою с диверсионно-разведывательной группой неприятеля, опровергает обывательский миф о том, что мы просиживаем, простите за выражение, свои задницы в тылу.

— Расскажите, пожалуйста, подробней о героическом поступке, вашего погибшего коллеги, — скромно попросила печальная девушка-кукарек, на глазах которой наворачивались слезы.

— Я не буду освещать этот инцидент подробно, расскажу кратко, понятным языком для простых колечианцев и колечианок, — сказал Халед. — Мой кум совершенно случайно заметил продвижение диверсионной группы. Солнце уже село. Было темно. Не думая о своей жизни, вызвав подкрепление, он в одиночку решительно и мужественно вступил в неравный бой с шестью вооруженными до зубов головорезами. К тому времени, когда подкрепление прибыло, мой кум ликвидировал двух арстотцкских этносадистов, но и сам пал смертью храбрых. Подошедшие силы быстро и без труда уничтожили врага. Чтобы не допустить потерь, мы использовали в том числе и гексакоптер-самоубийцу. Напомню, боевые гексакоптеры нам любезно предоставляют наши федератские друзья в виде военной помощи, за что им отдельная благодарность от Войска Колечианского и всего колечианского народа.

— То есть пленных взять не получилось? — спросила девушка-кукарек.

— К сожалению, не получилось, — подтвердил Халед. — У нас есть один пленный поручик, но пока его еще рано предоставлять общественности. Работаем с секретной информацией, сами понимаете. Однако мы периодически будет выкладывать допросы с ним на нашем официальном канале в Тук-Туке в колечнете. Так что подписывайтесь и ставьте лайки, — Халед попытался скрыть невольную усмешку, но это у него не получилось, и кривая улыбка коснулась его губ.

— А будет ли как-то награжден наш очередной колечианский герой? — задала свой последний вопрос девушка-кукарек.

— Да, конечно, — Халед впервые взглянул в объектив камеры, взглянул пристально и проникновенно, — я подам официальное ходатайство на имя Заглавного атамана Вольной братвы и всея Колечии о посмертном представлении моего дорогого кума и боевого товарища к награждению Золотым крестом доблести Вольно-Великого Войска Колечианского. Очень надеюсь, что мое ходатайство будет одобрено… у него ведь остались жена, которую он очень любил, и двое детей, а Золотой крест предоставляет какие-никакие льготы и пособия ближайшим родственникам погибшего.

— Уважаемый господин командор, — сказала девушка-кукарек, смахивая слезу, — большое спасибо вам за столь откровенный и честный разговор. Наши зрители очень ценят искренность и болеют всей душой за своих защитников.

— Всегда пожалуйста! А теперь простите, у меня дела! Служба! Ни единой минуты свободного времени. Слава Колечии! — командор откланялся и эффектно, твердой походкой зашагал прочь.

Спустя пару часов, отдохнув от утомительного шоу, изрядно перекусив, пропустив пару рюмок первосортного лесренадийского коньяка и даже немного вздремнув, Халед Истом соизволил созвать совещание войсковых старшин легиона в штабе.

Штаб представлял из себя невзрачный, ничем не примечательный двухэтажный домик. Во время расквартирования командор специально выбрал его. Меньше вероятность, что в такое убожество прилетит ракета или тем более супергром. Хотя поговаривают, арстотцкские вояки порой пускают дорогущие супергромы в сараи с устаревшим вооружением и просроченной тушенкой то ли ради показной демонстрации силы, то ли из-за неразберихи и дезинформации, то ли оттого, что у них не хватает обыкновенных ракет, то ли просто по элементарной природной тупости командования, то ли и вовсе ничего не пускают, а все выше перечисленное просто слухи. Одним словом, гарантий не было никаких…

На совете, кроме четырех старшин, присутствовал также белобрысый адъютант. Зал совещаний представлял из себя достаточно тесную комнату со старыми отслаивающимися обоями непонятного цвета и грязным, давно немытым окном. Несмотря на тесноту, в центре располагался широкий обшарпанный стол, на котором была разложена большая топографическая карта. Стулья отсутствовали. Все стояли. На повестке дня было три вопроса.

Во-первых, пришло сообщение, что у поселка городского типа Углеведорск Третья рота локального ополчения Юркограда самовольно снялась с места дислокации, обнажив часть фронта. Ввиду того, что в течение последних двух суток колечианские войска провели успешную контратаку, это самоуправство, конечно, не имело критического значения для всего хода боевых действий. Однако наказать заправил и вернуть остальных в окопы требовалось немедленно. Командор дал соответствующие распоряжения одному из войсковых старшин.

Во-вторых, из поселка Зеленые Пропойцы пришел донос, что в одном из домов какие-то мерзавцы хранят запрещенную на территории Колечии осводобистскую, равенствианскую и побратистскую символику, и, вероятно, сами являются тайными обобществистами. Конечно, это мог быть просто поклеп завистливых соседей, однако командор до скрежета зубовного ненавидел обобществистов, а посему оставить без внимания подобный сигнал считал вопиющим преступлением. Прежде всего, по отношению к самому себе. Сперва Халед Истом хотел лично возглавить спецгруппу, но, вспомнив, что в кабинете его ждет початая бутылка прекрасного лесренадийского коньяка, передумал и отдал приказ адъютанту сформировать и отправить отделение для проверки поступившей информации, и, в случае подтверждения, доставить виновных в штаб.

И, наконец, в-третьих, в связи с успешным контрнаступлением, нужно было раздать награды и благодарности. В конце концов, ведь спецназ КАЗЛ, в отличие от горе-родственничка, действительно принял участие в боях: без лишнего шума, практически молниеносно взял два блокпоста. Конечно, при всем при этом стоит походатайствовать у Заглавного атамана и за кума. Покойный, вне всякого сомнения, был никчемной пустышкой, круглым и набитым дураком, но, как говорится, хоть и идиот, но все ж родня. Пусть получит Золотой крест.

Прослушав список бойцов, представленных к наградам и поощрениям, услышав свою фамилию и фамилию кума, Халед одобрительно кивнул, и покровительственно заметил:

— Хорошо, господин сотник. Впишите также и свое имя. Я объявляю вам благодарностьс занесением в личное дело за прекрасную службу в качестве адъютанта. Кроме того, считаю необходимым наградить вас небольшой денежной премией.

— Служу Колечии! — отрывисто и громко произнес сотник, впрочем, без всякого энтузиазма.

Халед уже хотел было распустить совет, как дверь в комнату неожиданно распахнулась и послышался хлесткий, отчетливый голос:

— Слава Колечии!

— Бесстрашным слава! — по инерции отозвались войсковые старшины.

На пороге стоял поджарый незнакомец в иссиня-черном плаще. Темно-русые волосы незнакомца были зачесаны назад, на бороде эспаньолке проступала легкая, пока еще малозаметная седина. Взгляд у мужчины был слишком пронзительный и оттого неприятный. А еще у него были тонкие губы и лукавая ухмылка на продолговатом лице.

«Так цинично и нагло улыбаться в моем легионе могу только я», — с неудовольствием отметил Халед, но вслух спросил:

— Любезный, с кем имею дело?

— Меня зовут мистер Икс, но вы можете называть меня Вестником, — представился мужчина. — А вы ведь командор Истом? У меня к вам дело государственной важности.

— А документы, удостоверяющие вашу важную государственную личность имеются? — с вызовом спросил Халед. — И вообще, как вы сюда попали? Почему охрана пропустила?

— Охрана потому и пропустила, что я являюсь, как вы верно заметили, уважаемый, важной и государственной личностью, — нахраписто, не отводя глаз, ответил Вестник.

«Какое хамло!» — подумал Халед, хохотнув, а вслух подчеркнуто учтиво, но с легкими нотками явной угрозы, криво улыбаясь, произнес:

— Видите ли, любезный, здесь прифронтовая полоса. Здесь люди без следа исчезают, и даже свидетелей не остается. А посему важным и государственным личностям не желательно тут появляться вообще, а если они все-таки соизволят тут возникать, будто из ниоткуда, то очень и очень хотелось бы убедиться, что они действительно важные и государственные.

— Резонно, — сказал Вестник, достал ксиву и показал ее командору.

Командор посмотрел с недоумением на странное удостоверение: в левом верхнем углу было приклеено фото, рядом с фото вверху заглавными жирными буквами выведена непонятная аббревиатура EZIC, ниже написано: «Мистер Икс-Рокис», еще ниже: «Особо секретная логистика».

— Это мне о чем-то должно говорить? — изумился Халед. — Что еще за EZIC?

— А вам, уважаемый, чем-то не нравится буквенное сочетание EZIC?

— Мне не нравится ни одна из четырех букв этой непонятной хрени, — Халед отбросил всякую учтивость и, пугающе поглаживая кобуру с пистолетом, заговорил раздраженно и нетерпеливо. — Мне особенно буква Z не нравится. Почему у вас в документ вписана Z? Может, вы на Арстотцку подрабатываете? Может, вам устроить допрос с пристрастием?

К удивлению командора, гневные слова совершенно не испугали мистера Икс, наоборот, тот холодно улыбнулся, глаза его зло блеснули, и внезапно он заговорил на мармерэпидском наречии:

— I si yo sey ke it ar unos cink-diexuan mil krediti, wil usted chendj su opinion ebawt mi?

Пожалуй, уже целую вечность никто так не удивлял Халеда, как этот странный тип, вдруг начавший изъясняться на языке, на котором командор почти разучился думать: на его родном языке. Вспомнилась вдруг убогая деревенька на горном склоне Западной Антегрии, вспомнились родители, забитые и нищие батраки, тратившие последние гроши, чтобы только выучить своего крошку Халеда в средней приходской школе, и вспомнилась лютая ненависть к этой беспросветной нищете и, в конце концов, к отцу с матерью, которые даже не задумывались об иной судьбе, даже не пытались хоть что-то изменить в своей никчемной жизни. И подросший Халед знал, что никогда не будет ишачить, как его предки, не будет тупым быдлом, ибо, уже в юном возрасте он постиг простую, но суровую истину: чем тяжелей работа, тем меньше заработок, а часто бывает так, что кто не работает, тот ест, причем ест обильно и вкусно. И перед такими, как он, слишком рано постигшими всю вопиющую несправедливость бытия, ясно и незамутненно вставало лишь два пути: бороться с несправедливостью или встроиться в несправедливость на как можно лучших условиях. Для парня, родившегося в самой натуральной заднице мира, это означало либо уходить в горы, в леса к обобществистам-партизанам, либо присоединяться к эскадронам, которые на этих самых обобществистов-партизан охотились и нещадно карали тех, кто пытался им хоть чем-то, хоть как-то помогать. Халед выбрал второй путь, он был перспективней, с явно большими шансами на успех. Халед не прогадал. Халед выслуживался. Халед выслеживал. Халед карал. Халед получил право бесплатно поступить на офицерские курсы. За успехи в борьбе с врагами отечества. Халед тщательно вымарал из себя деревенщину. Халед обзавелся манерами. Халед завел нужных друзей. Халед приобрел нужных родственников. Халед стал профессионалом международного класса. Халед, в конце концов, сформировал свой собственный легион. Правда, уже в другом отечестве. Халед получил власть. Халеду теперь мало кто мог приказывать — теперь Халед отдавал приказы. Халед забыл про свою позорную и нищую деревню…

И вот какой-то странный тип в иссиня-черном плаще, с пронзительным взглядом и раздражающей ухмылкой на тонких губах внезапно напомнил ему об истоках. Это было досадно. Это было обидно. Это сильно злило. Очень хотелось всадить говнюку пулю в лоб, но…

Но мистер Икс, он же Вестник, он же хрен его знает кто еще заговорил на мармерэпидском наречии не просто так, он буквально понадеялся, что командор поменяет о нем свое мнение, так как речь идет о деле стоимостью в пятьдесят тысяч кредитов.

Пятьдесят тысяч кредитов — это большой шаг в сторону досрочной пенсии, а мистер Икс, он же Вестник, он же хрен его знает кто еще не просто так произнес свою фразу на родном языке командора. Он сделал это для того, чтобы больше никто в комнате не понял о чем речь.

Халед криво улыбнулся и, глядя на войсковых старшин, сказал:

— Думаю на сегодня достаточно. Господа офицеры, честь имею. Господин адъютант, вы тоже свободны. Слава Колечии!

— Бесстрашным слава! — механически отозвались старшины и адъютант и покинули помещение.

После того как все ушли, подождав с полминуты, Халед сделал приглашающий жест рукой, и они последовали в личный кабинет командора.

Личный кабинет командора располагался на втором этаже и по площади не уступал залу совещаний. Здесь царила темнота, поскольку стальной лист, закрывающий окно, не пропускал ни капли света. Халед щелкнул выключателем — с тихим жужжанием загорелась потолочная лампа. В центре комнаты находились довольно-таки массивный стол со столешницей из натурального дерева и крутящееся кресло, покрытое начинающим трескаться кожзаменителем темно-коричневого цвета. Левую стену занимал старинный сервант, вдоль правой тянулась софа. Возле софы ютился минихолодильник.

— Обстановка у меня отнюдь не королевская, но для приватного разговора вполне сойдет, — Халед подошел к минихолодильнику, достал из него бутылку. — Из мебели — это лучшее, что нашли в этой чертовой лачуге. Вы, любезный, коньяк пьете? Это отменный коньяк, лесренадийский.

— Лесренадийский попробую с удовольствием, — сказал Вестник.

Халед проследовал к серванту, взял две рюмки, вернулся к столу. Налил. Вестник извлек из кармана черный кубик, положил его на стол. Через несколько мгновений кубик озарился синеватым сиянием.

— Хм… Это что еще за штука? — полюбопытствовал Халед.

— Против возможности прослушать или заснять нас с помощью электронных средств.

Халед восхищенно хмыкнул, затем спросил:

— Федератский девайс или из Орбистана?

— Давайте будем считать, что это разработка соответствующих служб, — уклончиво ответил Вестник.

Халед бросил пронзительный взгляд на Вестника. Вестник ответил тем же — у Халеда чуть похолодело внутри. Тогда, чтобы скрыть смятение, командор отпил из своей рюмки и спросил:

— Не продаете?

— Нет. Это слишком дорого, — сказал Вестник.

— Неужели дороже, чем дело на cink-diexuan mil krediti? — Халед криво улыбнулся.

— Дороже, — сказал Вестник, взял рюмку, мокнул губы и поставил ее обратно на стол. — Вас не обманули, коньяк действительно из Лесренади, в Республии всегда умели делать алкоголь.

— Разумеется, не обманули. Я вообще не люблю, когда меня обманывают, и никому не советую так поступать, — как бы между прочим заметил Халед. — Так какое у вас ко мне дело, мистер Икс?

— Я ищу некоего человека, — Вестник достал из кармана фоторобот, протянул его командору. — Его зовут Ререм-Мак. Возможно, он называет себя просто Маком. Это очень-очень опасный субъект.

Халед взглянул на фото. Он узнал парня, изображенного на нем. Рыжие волосы. Карие глаза. Выступающий подбородок. Чем-то похож на распиаренного внештатного дипломата Кордона Калло. Только дипломат лицом попухлее будет.

«Это тот самый чудило, которого я позавчера лично расстрелял. Это вот за него пятьдесят кусков давали? Досадно!» — подумал Халед, а вслух сказал:

— Скажите, а за него положена награда за живого или мертвого?

— Хотите сказать, что он зарыт в траншее? — каким-то странным замогильным голосом произнес Вестник.

Откуда он это может знать? У Халеда заскребло в горле. Он прокашлялся и сказал:

— Видите ли, мистер Икс, время сейчас военное. Ваш, как вы выразились, очень-очень опасный субъект оказал ожесточенное сопротивление при задержании, пришлось его убрать, — Халед развел руками, попытался криво улыбнуться, но у него это почему-то не получилось.

— Боюсь вас огорчить, господин командор, — сказал Вестник, — но вряд ли вы его убили. Такому, чтобы его убить, нужно стрелять в голову, а не простреливать конечности и оставлять истекать кровью, как прочих военнопленных.

— Вы на что-то намекаете? — раздраженно произнес командор, и пальцы его как бы невзначай чуть коснулись кобуры.

— Я не намекаю, уважаемый, я говорю определенно точно, но я никого ни в чем не виню. Вы ведь сами только что сказали, что время военное, а конвенции надо соблюдать по отношению к людям, а не к арстотцкским ограм в человеческом обличии, верно ведь? Вот только кума вашего это не спасло.

— А причем здесь мой кум? — настороженно спросил Халед.

Разговор приобретал какой-то сюрреалистичный оттенок. Откуда? Откуда этот чертов мистер Икс черпает информацию?

Вестник понимающе, но холодно улыбнулся:

— Мне пришлось тормознуть катафалк и снять посмертный нейропринт с тела вашего кума. Картинка получилась так себе, с очень большими искажениями. С покойников вообще нейропринты снимать не рекомендуется. Для психики вредно. Но зато я уверенно могу сказать, что тот, кого я ищу, вылез из траншеи и сломал вашему куму трахею, и теперь гуляет на свободе.

— Значит, на сайте «Свободный портал тысячи полей» говорили правду, что в секретных лабораториях Арстотцки выращивают зомби-огров? — задумчиво произнес Халед. — А я-то считал, что это все сраная пропагандистская война… они нам — про крысиные фермы, мы им — про зомби-огров… бред какой-то…

— Зато теперь я точно знаю, что Ререм-Мак уже давно не здесь, — сказал Вестник, пряча фоторобот в карман, — я это предполагал, но чтобы убедиться, пришлось зайти к вам в гости. Спасибо за внимание, господин командор, было очень приятно с вами пообщаться.

— Погодите! Погодите! — запротестовал пришедший в себя Халед, голосом намекая, что сейчас он делает предложение, от которого нельзя отказаться:

— А как же cink-diexuan mil krediti? Я выделю вам людей для поиска этого зомби. Да за такие деньги я сам поеду! Мы ведь договорились. Договорились же?!

— Да, чуть не забыл, — Вестник вдруг резко вскинул правую руку, обхватил холодными и жесткими пальцами лоб командора и прошипел:

— Контакт! Мне нужен контакт!

Ладонь Халеда дернулась, потянулась к кобуре, но воздух будто загустел, превратившись в вязкую, сковывающую любые движения субстанцию. В комнате стало быстро темнеть. Халед напряг всю свою волю, чтобы выхватить пистолет, мышцы свело дикой судорогой, с губ сорвалась тягучая слюна, во рту появилась металлическая горечь.

— А ты сильный, сопротивляешься, — донесся до Халеда удручающе спокойный голос мистера Икс, — привык командовать! Не сопротивляйся, будет приятно.

Халед зарычал, задрожал и… наступила тьма. Довольно-таки уютная тьма, в которой хотелось зависнуть навсегда, наслаждаясь постоянно уменьшающимся присутствием внутри отсутствия. Тьма непрестанно разрушала тело, растворяла саму сущность, само осознание себя, и было в этом нечто невероятно прекрасное и восхитительное, доводящее до пузырящейся счастьем запредельной эйфории.

«Твоя личностная матрица не прошла селекцию и подлежит распаду, хоть ты был и неплохим экземпляром, — сказала тьма. — Все, что произошло после военного совета, ты забудешь».

«Забуду, все забуду», — послушно отозвалось нечто изнутри командора.

«А вечером перед сном ты вспомнишь о бездарно прожитых годах, тебе станет очень стыдно и плохо, и ты застрелишься», — сказала тьма равнодушно.

«Застрелюсь, обязательно застрелюсь», — повторило нечто и засмеялось.

«И рассеешься, и снова никогда не пересоберешься»

«Никогда», — Халед открыл глаза.

Сощурившись и недоуменно оглянувшись, он вдруг понял, что сидит на софе у себя в кабинете. На столе стояла початая бутылка коньяка и две недопитые рюмки. Командор осмотрел себя. Кобура была приоткрыта, китель и штаны — забрызганы слюной, черный берет валялся возле софы на полу.

— Что здесь произошло? — пробурчал Халед. — Я что так нажрался? Я один был? Почему тогда две рюмки? Бред какой-то… После совещания пошел и нажрался… так вроде ничего и не выпил…

Впрочем, командор недолго пребывал в замешательстве — в кармане завибрировал телефон. Звонил один из войсковых старшин. Из поселка Зеленые Пропойцы привезли обобществиста. Стукачи-соседи не врали, проверка показала, что паренек действительно увлекался пагубными экстремистскими идеями. Кое-как приведя себя в порядок, Халед Истом спустился в подвал штаба и, к великому своему разочарованию, узнал, что террористом оказался перепуганный худощавый задрот-очкарик, который, видимо, в своей жизни не держал ничего тяжелее собственного члена, и не двигал ничего массивней компьютерной мышки.

Созерцая подобных туповатых хиляков-косплееров, начинаешь по-настоящему скучать по старой доброй Антегрии, где приходилось рубить пальцы мачете и тушить сигаретные окурки о кожу самым что ни на есть подлинно идейным индивидуал-обществистам, обобществистам, освободистам, равенствианцам, побратистам и один только пресветлый Лукас знает еще каким тварям. Их стойкость заводила, давала реальный заряд бодрящей ненависти, таких ломать было одно наслаждение. А что с этим? Бугай-хорунжий пару раз замахнулся, даже не ударил, а сопляк тут же упал на колени, разрыдался, закрыл голову руками, начал просить прощения и обещал, что больше никогда не будет. Одно слово: хомяк диванный. Тьфу, бля!

Пришлось заставить задрота трижды исполнить Армейский вольно-великий гимн. Хоть какое-то развлечение: зассанец стоял по стойке смирно, блеял песню, фальшивил и давал петуха, путая слова и глотая сопли, а хорунжий с абсолютно каменной рожей размахивал руками, изображал дирижера и, когда замечал недостаточное рвение в исполнении гимна, отпускал хлесткие подзатыльники. Потом очкарик долго до хрипоты выкрикивал «Слава Колечии!», а потом командор, криво улыбаясь и бросая ехидные колкости, читал ему патриотическую лекцию в стиле «пока ты свой стручок передергиваешь на анусы анимешных импорских тян, наши пацаны умирают за нашу священную родину». Наконец в край замученному задроту выписали повестку на призывной пункт и дали хорошего пинка под зад, отправили пехом обратно в его сраную деревню, предварительно взяв клятвенное обещание, что он по приходе сразу же уничтожит всю экстремистскую и антиколечианскую литературу и символику, а завтра прямо с утра побежит в военкомат записываться добровольцем на фронт, искупать долг перед отечеством говном и кровью.

В общем, было весело.

Перед ужином Халед традиционно покормил воробьев, а после оного в штаб под конвоем легионеров прикатили жалобщики от Третьей роты локального ополчения Юркограда. На вопрос, как они посмели самовольно оставить свои позиции близ Углеведорска, жалобщики принялись ныть, что их как следует не вооружили, что заведующий по матобеспечению — продажная курва и конченная мразь — толкает налево сухпай и амуницию, что выдали им по сорок патронов и одной гранате на рыло, что в бронниках вместо титана какая-то алюминиевая пакость, что минометов нет, гранатометов нет, пулеметов нет, а есть какие-то древние винтовки и автоматы, которые через раз заклинивает, что бросили их в бессмысленную атаку, в которой перемололо треть роты ни за хер собачий и так далее и тому подобное.

Командор был добрый. Командор недавно кормил воробушков. Командор по сиюминутной прихоти сегодня уже больше не хотел никого наказывать. Командору пришлось прочитать еще одну патриотическую лекцию о любви к родине, о том, что сейчас не подходящий момент для того, чтобы плакаться, что в это тяжелое время просто необходимо сплотиться вокруг Заглавного атамана и Вольной братвы и забыть старые обиды, иначе злобные орды арстотцкских огров захватят Колечию и превратят всех в рабов. Хотите лизать ограм сапоги? Хотите, чтобы ваших жен и дочерей насиловали огры? Конечно, не хотите! А насчет нехватки амуниции и прочего волноваться не стоит, из Объединенной Федерации и Орбистана продолжают идти эшелоны с оружием. Скоро у всех все будет. А пока извольте вернуться на исходные позиции, иначе не миновать самым прытким трибунала.

Было не так весело, как с задротом, но тоже забавно.

Все эти бесконечные словоизлияния изрядно утомили Халеда. В свой личный кабинет он вернулся весьма измотанным. Завалившись в крутящееся кресло, налив себе рюмку божественного лесренадийского нектара, командор не спеша перебирал ногами по скрипучему паркетному полу, медленно двигаясь из стороны в сторону.

Если не считать бесславной гибели придурка-кума, дела шли не так уж плохо. Адъютант оставался в доле. До досрочной пенсии не хватало всего каких-то триста-четыреста тысяч кредитов, фьючерс на гуано также должен дать доход. Главное, чтобы особое мероприятие по дератизации, как любят выражаться в Арстотцке, внезапно не закончилось, тогда цены могут очень невовремя упасть. В общем и целом, все как-то неплохо складывается…

Но что-то не давало Халеду покоя, какие-то смутные подозрения терзали его, будто что-то важное было вырезано из памяти, словно что-то забылось, что-то существенное и, если только можно так выразиться, потустороннее…

— А, хрен с ним! — буркнул командор, опрокинув залпом рюмку. — Утро вечера мудренее. Пора ложиться спать.

И как только он произнес последнюю фразу, на него внезапно штормовым валом, гигантским цунами надвинулась тяжелая и жуткая, ничем не мотивированная тоска, и ударила, и разбила его вдребезги. Стало вдруг тотально больно: больно смотреть, больно сидеть, больно держать в руках рюмку, больно дышать, больно думать, больно жить. Слезы непересыхающим и неостановимым потоком брызнули из глаз, неудержимые рыдания сотрясли грудь, и он ничего не мог с собой поделать, чтобы прекратить это — он просто взял и сломался: быстро, неожиданно, безвозвратно.

Халед Истом выронил рюмку на пол, сгорбившись, закрыл трясущимися ладонями мокрое лицо, провалился в давнопрошедшее… и предстала пред ним сцена, и поднялся занавес, и узрел он допрос юной мулатки. И увидел он, как заплечных дел мастера, грязно ругаясь и исторгая зловоние перегара, отрывали партизанке ногти вместе с мясом, а она, закатив глаза, кусая губы в кровь, покрываясь мутными каплями пота, сдерживала крики, назло пьяным изуверам скрывала нестерпимую боль.

С ней, с этой мулаткой, связанной по рукам и с кляпом во рту, семнадцатилетний Халед лишился невинности, а чуть позже с ней же лишился и другой невинности: взводный дал ему капроновый шнур, велел задушить обобществистскую падаль. Халед исполнил приказ, а она в последний момент успела что-то прохрипеть, что-то про свободу, равенство и братство.

И десятки других сцен представали перед ним, и десятки занавесов поднимались, и десятки замученных насмерть грезили о чем-то похожем, о несбыточном, о том, о чем кричала эта юная темнокожая партизанка.

И понял Халед, за что так ненавидел всех их. Они имели то, чего не было у него. Они могли рисковать так, как не мог рисковать он. Они вкладывали свой единственный капитал, который у них только был — собственную жизнь — в фьючерсы, плодами которых они сами никогда уже не воспользуются, и они, ставя на призрачный шанс сделать мир лучше, знали об этом. Знали, но все равно шли на верную смерть. Что его опасения за цену на гуано по сравнению с этим? Они на пытки бесплатно шли, а он бы согласился за сто тысяч кредитов? А за миллион? Они просто были сильнее его.

…и снова поднимался занавес …и снова эта проклятая мулатка возникала перед ним, и взирала на него свысока, презрительно улыбалась окровавленными губами… и эти трупные пятна… и эти синяки на распухшей шее… и стеклянный взгляд…

Никуда теперь она от него не уйдет, никогда она от него не отстанет, всегда будет рядом, как и десятки прочих живых мертвецов, резво спрыгивающих с остальных сцен, и окружающих, и толпящихся, и тянущих свои истлевшие руки… И не откупиться от них, и не выкупить их фьючерсы никакими кредитами, ибо стоимость этих фьючерсов измерялась совсем в иных эквивалентах. И уже ничего не изменить, и не победить их систему, и не встроиться в их ряды, и не будет больше здесь никаких как можно лучших условий. В этом замогилье он — Халед Истом, командор Колечианско-Антегрийского заградительного легиона — лишь низшее звено в трофической цепи, здесь жертвой становится он, и будут мертвецы пить из него соки до скончания времен. И только тьма и забвение спасут от этого непреходящего кошмара.

И узрел тогда Халед клубящуюся Бездну, и поманила Бездна к себе, и изрекла Бездна:

«Жизнь, как пьеса в театре: важно не то, сколько она длится, а как хорошо она сыграна», — и глас Ее был грозен, как шум вод многих, и испепелял, как огнь небесный.

— Я сыграл плохо, — жалобно проблеял Халед, — я сыграл так, что мне теперь мучительно больно за бездарно сыгранные роли, и жжет меня позор за подленькую и мелочную игру, и вот смотрю я на сцены и понимаю, что фальшивил я, что играл не как эта мулатка и не как все остальные. Я не могу больше быть с этим! Позволь мне уволиться. Позволь, о Бездна, сойти со сцены! Позволь провалиться в Тебя!

«Да будет так, — прогремела Бездна тысячью вибрирующих голосов, — аминь!»

Халед извлек из кобуры пистолет, вдавил дрожащий ствол в подбородок.

— Спасибо Тебе, Бездна, — с благодарностью прошептал он и нажал на спуск.

День 12

Здоровенный детина в модном спортивном костюме, в модных спортивных очках, с модной в этом сезоне стрижкой квифф никак не мог уняться с расспросами, как будто здесь ОН был инспектором, а не наоборот.

— У вас тут много народа проходит, да? — спросил он в очередной раз.

Инспектор неопределенно кивнул. Просунул в щель паспорт. Детина паспорт забрал, а сам продолжил донимать:

— Мне нужны инженеры и прочие работники различной квалификации. Я из Meskor Engineering.

Инспектор нахмурился. Кашлянул. Просунул в щель личную карту. Детина забрал личную карту. Блеснув линзами, вытащил из внутреннего кармана стопку визиток. Открыл рот, заговорил:

— Сделайте мне одолжение, давайте мою карточку всем инженерам, которые здесь появятся.

Инспектор нахмурился еще сильней. Шмыгнул носом. Просунул в щель свидетельство о вакцинации. Детина забрал свидетельство о вакцинации. Пропихнул обратно стопку визиток. Опять открыл рот:

— Я к вам через пару дней забегу.

Инспектор зло прокашлялся. Сгреб визитки, швырнул их во внутренний ящик стола. Просунул в щель справку об отсутствии связей с закордонными функционерами. Детина забрал справку об отсутствии связей с закордонными функционерами. Снова открыл рот. Снова сказал несуразицу:

— Меня зовут Мессоф Анегович.

«Блин, да знаю я как тебя зовут! Я только что твои документы проверял! — мысленно вспылил Инспектор. — Сперва своих инженеров просрут, потом среди чужих ищут! Так инженеры из Колечии и повалят сюда, им же делать больше нечего! Ты еще программистов мне поискать предложи! Все нормальные, что из Колечии, что из Арстотцки, давно уже или в Орбистане, или в Федерации друг с другом в федернете из-за особого мероприятия собачатся. Оно ж всяко лучше за родину воевать на расстоянии и боксом по переписке заниматься там же, чем здесь сидеть и ждать мину на башку…»

— Я вам заплачу по пять кредитов за каждого инженера, который мне позвонит, — сказал Мессоф Анегович и, в последний раз блеснув очками, исчез.

«Слава тебе, пресветлый Лукас! Я уж думал, он никогда не уйдет», — Инспектор прокашлялся и гаркнул в микрофон:

— Следующий!

Инспектор украдкой бросил взгляд на семейную фотокарточку в неказистой рамке, ютившуюся в углу стола. Жена, сын, теща, родной дядя. Все безработные, всех приходится содержать. А этот Анегович на работу кочло брать собирается. Как будто своих безработных нет. А все просто: из Колечии рабсила дешевле. Беженцы за еду работать готовы.

А тут еще и сын заболел. Лекарства нужны. Денег почти не осталось. Нынче все просто: влез в долги, значит неудачник, значит не вписался в прекрасный новый порядок блистательной Арстотцки, значит вали в деревню вместе с семьей впахивать рабами у агрохолдингов…

«Может, все-таки стоит раздать эти визитки? Даже если это не инженеры будут, а простые работяги. Может, не пять кредитов, а хотя бы по два-три за каждого даст? Каленска, вон, турнули с КПП за косяки его грешные, отправили лагерь мигрантов сторожить. Он-то и там не пропадет. Он умеет бабки даже из дерьма делать. И как мне теперь быть? С кем теперь дела иметь? Может, Вестнику дать знать? У него вроде как счет мой… Нет, с Вестником страшно связываться. Сегодня Вонел приходил, выяснял о подозрительных группировках и личностях. А чем Вестник не подозрительная личность? И этот EZIC его, чем не подозрительная группировка? Голова от всего этого кругом идет…»

Инспектор, закрыв глаза, принялся массировать виски, успокаивая себя мыслью, что сможет как-нибудь сам, без посторонней помощи, обойтись.

В этот самый момент послышался знакомый до боли, до скрежета зубовного, до нервной дрожи в коленях голос:

— Друг мой, родной! Я так рад видеть тебя снова! И ты тоже меня рад видеть? Ведь рад же? Вижу, что рад?

Выругавшись про себя самыми последними словами, Инспектор поднял глаза, втайне и искренне надеясь, что это просто голос похожий, а человек у стойки окажется другой. Но, увы, человек оказался тот же.

— Опять ты? — обреченно прошептал Инспектор.

— Опять я, — подтвердил человек и осклабился, — старина Жоржи Костава и мистер Настойчивость в одном лице. Я, вообще, вчера прийти собирался, но дела задержали. Так что извиняй, начальник, что не по сценарию.

Это был мужчина с нездоровым цветом лица, ниже среднего роста и предпенсионного возраста. На голове в тусклом свете коридорного фонаря поблескивала огромная залысина. Редкие, никогда не чесаные волосы отличались какой-то особой неухоженностью и грязно-серой сединой. Клоки бороды — тоже неухоженные и тоже седые — беспорядочно торчали во все стороны.

«Бомж бомжом, — подумал Инспектор, — и ничего его не берет. Ни ножа, ни швабры не боится».

Человек шмыгнул толстым, слегка расплющенным носом и спросил:

— Ну так как, пропустишь?

— Ваши документы! — рявкнул Инспектор.

В первый раз этот тип вообще без ничего на КПП приперся. И хоть бы беженцем прикинулся! Так нет, пёр внаглую, мол,пусти, начальник, дело есть на той стороне. В первый раз он подобру-поздорову сам восвояси убрался, без посторонней помощи. Нет, уж! Такого из принципа пропускать не хочется.

— Это всегда пожалуйста, начальник, — сказал мужчина, протолкнув в щель паспорт.

Инспектор взял паспорт. Открыл на первой странице.

«Кто он у нас на этот раз? Гражданин Орбистана», — инспектор взглянул на фотографию. Потом посмотрел на наглого визитера. Глаза — что на фото, что в реале — усталые, но не потерявшие былой бойкой дерзости. Один в один, Жоржи, мать его, Костава.

— Ну, хоть не из Кобрастана, — буркнул Инспектор.

— А это ты напрасно, начальник. Есть такая страна Кобрастан, — сказал Жоржи. — Ай, да ты просто никогда не был в их столице Бестбурге! Лучший город в мире! Да если бы ты посетил хоть одну их шашлычную! Знаешь, какие там готовят хинкали?! О! Это объедение! Ты бы тогда не говорил, что нет такой страны! Это самая мирная страна! Ни с кем никогда не воюет, ни с кем никогда не ссорится. Всегда рада гостям!

Во второй раз Жоржи Костава приперся с паспортом Кобрастана. В Реестре доброжелательных государств Кобрастана не нашлось. В Реестре недоброжелательных государств Кобрастана также не обнаружилось. А списка нейтральных стран в принципе не было, потому что кто не с Арстотцкой, тот против Арстотцки — нерушимый закон Паханата. Одним словом, в реестрах такой страны, как Кобрастан, не было, а раз ее не было в реестрах, значит не существовало и на самом деле.

Во второй раз Жоржи Коставу выкинули с КПП пинком под зад. Любой другой принял бы к сведению такой расклад и больше не совал бы рыло в огонь. Ага, как же! Только не этот тип!

— Разрешение на въезд! — гаркнул Инспектор.

— Это всегда пожалуйста, — Жоржи просунул в щель белый, изрядно помятый бланк.

Инспектор взял разрешение. Посмотрел: паспортные данные совпадают, дата не просрочена, цель поездки означена, печать имеется. Так-то все в порядке, но пропускать живчика не хотелось. Из принципа. Потому что этот тип потом еще дважды приходил и оба раза без разрешения на въезд. Дважды Инспектор арестовывал наглеца, дважды его забирал конвой, и, получается, дважды ему все сходило с рук. Здесь, понимаешь ли, трясешься за каждый свой поступок, за каждое неровное слово нервно оглядываешься, чтобы тебя, не приведи всевидящий Лукас, за жопу не взяли, а этот разгуливает по КПП как у себя дома! И все ему как с гуся вода! Вот уж воистину нет на него управы: ни ножа, ни швабры!

— Разрешение на работу! — рявкнул Инспектор.

— Начальник, родной, ты о чем? — сказал Жоржи. — Я такими делами уже давно не занимаюсь. В последний раз я работал ударником в гонг на подпольных боях без правил в казино у братюни Бурбона. С тех пор ни-ни. На дядю больше не пашу, только на себя любимого.

— Разрешение на работу! — грозно повторил Инспектор.

— Ну, если тебе это так принципиально, — Жоржи расстегнул грязную рубаху, которая когда-то, очевидно, была ярко-красного цвета, достал из-за пазухи сложенную вдвое бумажку, протиснул ее в щель.

Инспектор взял бумажку. Развернул. Критически осмотрел. Имя совпадает, дата не просрочена, в графе специальность написано: «ударник».

— Что еще за ударник?

— Ударник — это очень важная, очень нужная, очень востребованная специальность в современном деглобализирующемся мире, — с апломбом заявил Жоржи.

Скользкий тип этот Костава. Прямо все у него есть, и не подкопаешься. Но время-то военное, то есть дератизированное — можно и без ничего пропустить, а можно и со всеми бумагами задержать. Вот только задерживай его не задерживай, все одно снова приходит. Надоел, кто бы знал!

— Свидетельство о вакцинации! — гаркнул Инспектор.

— Я понимаю, начальник, что ты хочешь меня завалить, только зачем тебе это, родной, не понимаю? — Жоржи вновь полез за пазуху, извлек из нее целую гору бланков. — Так, посмотрим, тут у нас… от полиомиелита, тут — от столбняка, тут — от холеры, тут — от обезьяньей оспы… так-так-так, тут — от рака прямой кишки, тут — от альцгеймера, тут — от фатальной семейной бессонницы, тут — от ковида, тут вот еще от всякой прочей хвори… тебе какую, родной? Могу сразу все предоставить.

— Не надо! — рявкнул Инспектор, подняв руку. — Верю на слово!

— Это хорошо, — сказал Жоржи, пряча бланки обратно под рубаху, — людям надо верить, особенно мне. Так пропустишь?

Инспектор, взбешенный, прикрыв веки, сделал глубокий вдох, а следом, пронзив назойливого визитера огненно-беспощадным взглядом, задал важнейший и заветнейший для каждого патриота-арстотцковца вопрос:

— Каково ваше отношение к особому мероприятию по дератизации, проводимому боевыми подразделениями блистательной Арстотцки на территории Колечии?

— А какое это имеет отношение к предоставленным документам, начальник? — удивленно спросил Жоржи, чьи брови слегка приподнялись.

— Сейчас идет вой… — Инспектор закашлялся, — …идет особое мероприятие, в связи с которым я имею право задавать дополнительные вопросы в целях отсеивания неблагонадежных элементов, заподозренных в пособничестве колечианским этносадистам.

— Ясно-понятно, — Жоржи непринужденно оперся на стойку, явно готовясь к разговору по душам. — Вот что я тебе скажу, родной мой начальничек, когда я уже весьма состарился и окончательно понял, что здесь не достучаться до чужих сердец, а уж до мозгов — тем более, но все еще приходилось иметь дело с мудаками и впахивать на дядю, я работал ударником в гонг на подпольных боях без правил в казино у братюни Бурбона. Так вот, там ты мог ставить на одного бойца, мог — на другого. Мог выиграть, мог проиграть. Как в рулетку. Мог — на красное, мог — на черное. Выиграл — получил столько же, а проиграл… ну, значит проиграл. Только вот в рулетке, кроме красного и черного, есть еще и зеленое — зеро называется, ноль то бишь по-вашенски, по-арстотцкски. И когда ты играешь долго, ты всегда проигрываешь из-за этого самого зеро. Потому что когда выпадает зеленое, все, кто ставил на красное или черное, остаются ни с чем. А если ты ставишь на зеленое, то ты получаешь выигрыш один к тридцати шести, но в том-то и дело, что лунок в круге — тридцать семь или даже тридцать восемь, а значит в среднем ты все равно всегда проигрываешь. В боях то же самое: паханы — заметь, начальник, сами не дерутся — выставляют бойцов. Два бойца бьют друг другу рожи. Ты делаешь ставки. Но в среднем выигрыш никогда не бывает в два раза больше, и те, кто ставят, в долгосрочную всегда проигрывают. А еще за присутствие на этом шоу ты тоже платишь бабки. В итоге статистически, так сказать, большинство в минусах. Но есть и те, кто всегда при профите. Знаешь кто это? Знаешь, родной?.. — Жоржи скорчил гримасу, как будто он только что съел разом целый лимон и при этом пытался улыбаться. — А я тебе скажу кто! В прибыли всегда остаются хозяева казино. В прибыли остаются паханы, которые устроили драку, пока остальные кретины просаживают денюжки на ставках и за билеты, и пока два дурака, рискуя здоровьем и даже жизнью, лупят друг дружку на ринге за не такое уж и большое вознаграждение, если сравнивать с прибылями больших дядей. И вот ты мне, начальник, ответь: какой смысл мне во всем этом участвовать, рисковать головой на ринге за гроши или просаживать бабки в качестве лоха-болельщика? Может, просто не участвовать во всем этом? Как минимум не участвовать и послать все эти игрульки куда подальше?

Наступило молчание. Жоржи осклабился. Инспектор переваривал монолог. Секунд через десять, окончательно переварив и прокашлявшись, Инспектор сказал хрипло:

— Ты только что занимался опорочиванием вооруженных сил Арстотцки. За это статья полагается.

— Ничем я не занимался, начальник, — устало произнес Жоржи. — Ты уже два раза меня арестовывал. Тебе это помогло? Ну, хорошо, арестуй в третий раз. Узнаешь, через сколько я появлюсь здесь снова. Может, давай по-хорошему, а! Не надо по-черному, не надо вызывать конвой. Не надо красную, не ставь отказ. Не надо ставить ни на красное, ни на черное, ведь проигрываешь. Поставь зеленую. Поставь на зеро, а! А я не казино, я тебе гарантирую, тебе воздастся сторицей. Сто крат на тридцать семь лунок. А? Как тебе такое?

Инспектор заиграл желваками. Так заиграл, что аж зубы свело. Посмотрел на черную кнопку вызова конвоя. Посмотрел на красную печать отказа во въезде. Посмотрел на зеленую печать. Снова заиграл желваками. Снова свело зубы.

«Документы у него в порядке», — Инспектор, нервно пропихнул в щель разрешение на работу.

«Паскудный, скользкий тип! Но документы в порядке», — Инспектор вернул разрешение на въезд.

«Надеюсь, больше никогда его не увижу», — Инспектор поставил зеленый штамп в паспорт, швырнул его на стойку.

Жоржи улыбнулся. Улыбнулся по-доброму. Впервые за все время.

— Отлично! Ты лучше всех! Арстотцка — лучшая страна! — сказал Жоржи ласково, и, просунув пальцы в щель, оставил на стойке какую-то мелкую штуковину. — Вот, возьми! — и ушел.

Инспектор тяжело вздохнул. Взял нежданный подарок. Повертел в руках. Это оказался медный жетон размером с небольшую монету. На лицевой стороне — стилизованный герб Орбистана, на обратной — непонятная последовательность цифр. Вздохнув еще раз, но уже не так тяжело, Инспектор бросил жетон во внутренний ящик стола. Потом подумал:

«Может ли такая безделушка с гербом недоброжелательного государства считаться основанием для внесения в перечень закордонных функционеров? В Арстотцке все может быть и все не может быть одновременно. Арстотцка — страна квантовой неопределенности. Скажу, что нашел случайно и забыл сдать, если обнаружат и придерутся… Как же долго сегодня тянется день! Еще больше двух часов впахивать! Хоть бы спокойно, без нервов доработать…»

Однако надежды Инспектора не оправдались. Когда, вытерев тяжелый пот со взмокшего лица, он отрывисто гаркнул в микрофон: «Следующий!», перед его бдительным взором предстал рослый рыжеволосый парень с высоким лбом, карими глазами и немного выступающим подбородком. Взгляд парня был пристальным, изобличающим, будто с какой-то затаенной досадой на весь мир. И смотрел он, и осуждал не наметанным глазом прокурора, но подобно какому-то мифическому огнегривому ангелу, спустившемуся с небес в преддверии страшного суда.

Инспектору стало немного неуютно, но он быстро взял себя в руки, сморгнул наваждение, бросил на парня суровый и беспристрастный взгляд профессионального клерка. Кого-то он ему напоминал. Был он похож, кажется, на одного колечианского дипломата — имя не вспомнить, — только лицом сильно худее, и одежда на этом юном гражданине помятая и грязная, как с бомжа снятая. И еще… кого-то еще он напоминал, кого-то, кого важно не забыть, важно не пропустить… или, наоборот, пропустить… пропустить…

И тут Инспектора осенило. Он бесшумно отодвинул внутренний ящик стола, держа на виду правую руку, залез левой внутрь, нащупал там плотный бумажный квадратик, аккуратно извлек его, бросил украдкой взгляд на миниатюрный фоторобот, который пять дней назад ему передал один из людей Вестника: схожесть весьма и весьма точная, на картинке подбородок больше выступает и нос чуть толще, а так — вылитый визитер.

— Ваши документы! — требовательно произнес Инспектор, бросив карточку обратно в ящик и тихо задвинув тот в стол.

Парень, глядя в упор на Инспектора, сказал:

— Нет документов.

«Дилемма. Нет документов. Нужно пропустить, — забились лихорадочные мысли. — А может, не нужно. Может, просто совпадение. Случайное такое совпадение. Хоть бы оно…»

— Ваши имя и фамилия? — уже менее требовательно произнес Инспектор.

— Мак, — ответил парень. — Ререм-Мак.

У Инспектора запершило в горле. Нет, не совпадение. Это стопроцентно тот, кого Вестник велел пропустить. Только он не уточнял, что пропускать придется болвана.

В верхнем углу коридора располагалась видеокамера. А еще одна видеокамера находилась в коморке, в которой сидел Инспектор, снимала со спины. Запись делалась без аудио. Запись могли и не просматривать. Да их почти никто и никогда не просматривает. Ключевое слово здесь — «почти». Могут и наблюдать, и если увидят, что визитер прошел контроль, не предъявив никакого документа и при этом не был вызван конвой, тут же возьмут за жопу.

— Ваши документы, — попросил Инспектор, из голоса которого исчезла всякая строгость.

— Нет документов, — повторил парень.

Спина Инспектора покрылась холодным потом, а самого его бросило в жар.

— Ваши документы, — умоляюще произнес он.

«Дай мне просто хоть что-нибудь», — в отчаянии подумал Инспектор, и одними только губами, без слов повторил свои мысли.

В глазах парня внезапно вспыхнул огонек прозрения, он порылся в кармане рваных брюк, вытащил темно-коричневое портмоне, просунул его через щель.

«Пресветлый Лукас, какой идиот! — подумал Инспектор, открывая портмоне. — Ладно, может, сойдет за кожаную обложку паспорта».

Это был кошелек лонгер: тонкий, вытянутый по длине, изящно сделанный, хоть и в каких-то белесых пятнах. В нем оказалось навскидку около тридцати купюр, судя по цвету, достоинством в сто единиц каждая. Не такая уж, между прочим, и маленькая сумма.

Инспектор, не удержавшись, недовольно крякнул: откуда у этого проходимца такие деньги? Тут корячишься, понимаешь, без продыху, не знаешь, то ли сыну лекарство купить, то ли за отопление заплатить, а тут появляется какой-то полубомж с более чем двухмесячной зарплатой на кармане. Это если работать без выходных и не получать штрафов, а со штрафами — так и вся трехмесячная получка.

Кроме отделений для банкнот и кредитных карточек, здесь имелся также и пластиковый прозрачный кармашек, в который было вставлено тройное фото. Инспектор присмотрелся, сглотнул тяжелый ком. На первом фото был запечатлен какой-то лысый пузан с большими черными усами в военной форме и с автоматом наперевес. Пузан похабно щерился, на рукаве у него была желтая повязка.

«Это что, он таскает с собой бумажник колечианского вояки? Хоть бы фото выкинул!» — ужаснулся Инспектор.

На второй фотографии была некрасивая женщина в простеньком платье и с совершенно глупой улыбкой, на третьей — худощавый юнец в наушниках, сидящий в компьютерном кресле. Вперившись в монитор, юнец правой рукой жадно обхватывал компьютерную мышку, а левой, видимо, что-то отбивал по клавиатуре, причем, судя по гримасе на прыщавом лице, отбивал яростно и остервенело. На фотографии мелким шрифтом было написано: «Папа, ты герой Колечии! Убей как можно больше арцатни! Люблю и горжусь!».

Инспектор ошалело вытаращился на рыжеволосого парня, прокашлялся, спросил:

— Какова цель вашего визита в Арстотцку?

— Способствовать установлению на этой планете основополагающих принципов разумного существования, воплощенных в идеях свободы, равенства и братства, — не задумываясь ответил парень, а потом непроизвольно поморщился, как будто ему кто-то сделал обидное замечание.

«Святой Лукас, да он же шизофреник!» — подумал Инспектор, но вслух деревянно произнес:

— В Арстотцке все эти идеи давно воплощены благодаря мудрому управлению Негласных Паханов.

«Зачем, зачем я это все говорю?» — Инспектор готов был расплакаться, но, мгновенно собравшись с духом, схватил печать, резким движением поставил зеленый штамп с надписью «разрешить» на тройное фото, закрыл портмоне и стремительно пропихнул его сквозь щель:

— Добро пожаловать в Арстотцку.

— Спасибо, — бесцветно сказал парень, засунул портмоне в дырявые штаны и скрылся из виду.

И только после того как рыжий визитер исчез, инспектор вдруг спохватился: а что, если в фильтрационном лагере — а ведь он туда неизбежно попадет — на допросе увидят это портмоне с печатью «резрешить», да еще и с такими фото антиарстотцкского содержания?

У Инспектора потемнело в глазах, в висках забили молоты:

«Возьмут за жопу! Ой, чую, возьмут! Надо что-то решать… Побежать за ним?.. Тогда точно заинтересуются, зачем побежал… Да и времени на это нет… Там — живая очередь. Если долго буду сидеть без дела, если не приглашу очередного гражданина въезжающего, решат, что со мной что-то неладно, начнут просматривать записи… нет-нет, надо что-то решать… но что…»

Инспектор сделал глубокий вдох, осознал, что он ничего изменить уже не в состоянии, что раз уж пошел по скользкой дорожке, нужно идти до конца, иначе точно каюк, а так… так, может, и пронесет.

— Сто крат на тридцать семь лунок, как же! — пробубнил Инспектор, снимая трубку телефона. — Только в это зеро еще попасть надо, а не попадешь — самого обнулят.

Набрав номер, который, согласно заверениям Вестника, не может быть прослушан, Инспектор долго вслушивался в телефонные гудки, потом механический женский голос начал равнодушный монолог:

«Здравствуйте! С вами говорит голосовой помощник мебельно-юридического предприятия «Максимилианус» братьев Роба и Пьера из Арраса при Коллегии адвокатов префектуры Алтанского района. Спасибо за ваш звонок. Если вы нуждаетесь в юридической консультации, нажмите «1», если вам необходим вызов профессионального адвоката или помощника адвоката на дом из Общества Друзей Конституции, нажмите «2», если вы хотите заказать у нас эксклюзивную мебель правосудия, нажмите «3», если у вас имеются другие вопросы, нажмите «4», дождитесь гудка и сообщите о вашей проблеме».

Инспектор нажал «4» и хрипло сказал:

— Извините, кажется, я самую малость ошибся номером, — и положил трубку.

Надо было сказать именно «самую малость ошибся», это фраза являлась кодовым обозначением того, что через КПП прошел тот, кого искал Вестник.

«Еще два часа впахивать! Хоть бы больше без происшествий!» — подумал Инспектор, вытерев липкий пот со лба и бросив тревожный взгляд на семейное фото. Затем, набрав побольше воздуха в легкие, гаркнул в микрофон:

— Следующий!

День 13

Накрапывал дождь. Мак, прижавшись лбом к холодному автобусному стеклу, смотрел на мир. Мир был сер и уныл. Солдаты, флегматичные и отупевшие от выполнения изо дня в день, из часа в час одних и тех же функций регулировщиков, лениво жестикулировали, указывая новоприбывшим на блеклые однотипные палатки — места временного размещения. Другие солдаты с такими же флегматичными и отупевшими лицами сопровождали беженцев, прошедших фильтрацию, к совершенно одинаковым, забрызганным грязью автобусам. Небо окончательно затянулось мрачными тучами, и было совершенно непонятно, отчего оно такое хмурое: то ли из жалости оплакивало скупыми капельками дождя людское горе, то ли, раздосадованное на тривиальный абсурд происходящего, поплевывало свысока на безблагодатную суету человеческого муравейника.

Автобус заполнялся беженцами, галдящими и толкающимися в тесном проходе. Кто-то плюхнулся в соседнее кресло. Мак оторвался от стекла. Рядом с ним сидел мужчина в возрасте с грязно-седыми волосами и бородой. Глаза у мужчины были усталые, как и у большинства в этом лагере, однако огонек в них все еще не угас, что заметно отличало его от многих и многих несчастных жертв нелепой войны; и это заинтересовало Мака.

Мужчина осклабился и сказал:

— Здравствуй, друг.

— Здравствуй, — ответил Мак.

— Сколько здесь пробыл? — спросил мужчина.

Мак пожал плечами:

— Со вчерашнего дня был здесь.

— Быстро, прям как я, — сказал мужчина. — Обычно тут минимум четыре дня сидят, а некоторые и вовсе до двух недель. У тебя здесь, наверное, связи есть?

— Какие связи? — не понял Мак. — Что такое связи?

— Знакомые, — пояснил мужчина, — те, кто без проблем фильтруют.

— Нет знакомых, — сказал Мак.

— Без знакомств нынче никуда. Это тебе, значит, очень повезло, — заметил мужчина, шмыгнув слегка расплющенным носом. — Знакомствами надо обзаводиться, иначе будет плохо. Так было, так есть и так будет, — мужчина снова шмыгнул носом, указал глазами куда-то. — Смотри, что без связей бывает.

Мак повернул голову, посмотрел в окно. Мимо автобуса брел, спотыкаясь и меся жидкую грязь, понурый молодой человек с разбитым в кровь лицом и наручниками на сплошь покрытых ссадинами и синяками руках. Его сопровождали двое военных.

— Не прошел фильтрацию, — пояснил мужчина. — Паспорта нет. Или ляпнул что-то не так. Или нашли татуировку на теле какую-нибудь неправильную. Или обнаружились родственники в колечианской армии. Или просто рожа его господину экзекутору не понравилась. В любом случае — это для паренька плохо закончится.

Мак молча кивнул. Он уже привык к боли, страху, негодованию, злости, ко всему спектру негативных эмоций, излучаемых аборигенами молочной планеты, он перестал обращать на это внимание, и, кажется, пси-центр внутри его мозга стал покрываться защитной корочкой, чтобы, все еще ментально ощущая и ощупывая окружающих людей, не эмпатировать им, не сопереживать каждому несчастному, погрязшему в дьявольских путах этого дикого и ужасающего мира, иначе можно было просто сойти с ума.

«Приспосабливаюсь, — подумал Мак. — приспосабливаюсь и трансформируюсь. И я уже не тот, кто был вчера, а завтра буду не тем, кем являюсь сегодня».

Автобус тронулся. Седобородый мужчина достал мобильный телефон, вставил наушники в уши и закрыл глаза.

Наверно, незнакомец прав. Наверно, Маку на самом деле повезло. Но прежде всего ему повезло родиться не здесь. Прежде всего ему повезло получить те навыки и приобрести те адаптации, без которых он давно уже был бы мертвым: запытанным в арстотцкских застенках или истекшим кровью в канаве возле колечианской казармы. Что и говорить, у Мака ведь паспорта тоже не было, как и, вероятно, у того бедолаги. Однако бедолага остается фильтроваться и пройдет все круги ада, а Мак уезжает на автобусе в лагерь временного размещения.

Для этого Маку пришлось трансгрессировать аж целых четырех человек. Когда его завели в комнату для допросов и заставили полностью раздеться, дознаватели обнаружили в кармане рваных штанов портмоне с тройной фотографией колечианского легионера и его семьи. Мак мгновенно осознал, чем ему это грозит. В помещении дознавателей было двое, и ему пришлось изрядно попотеть, чтобы ввести в транс обоих и при этом не убить и не покалечить. Когда, наконец, он справился с ними, в комнату на шум прибежал охранник, который тут же отправился в гипнотический сон вслед за своими товарищами по несчастью. Четвертой жертвой трансгрессии оказалась симпатичная, но очень серьезная девушка, вносившая данные в компьютер и занимавшаяся распечаткой документов об успешном прохождении фильтрации. Отправка четырех пускай и примитивных, но все же разумных существ в транс для Мака оказалась серьезным испытанием, требующим восстановления сил, поэтому, после получения необходимых справок и удостоверений, один из дознавателей несколько часов служил ему верным телохранителем: сопроводил его в походную баню, охранял вход, пока Мак мылся, нашел для него новую чистую одежду, раздобыл что поесть в столовой и, наконец, отвел для своего временного хозяина отдельную палатку, где тот проспал как убитый до самого утра. Перед сном всем четырем трансгрессируемым Мак велел навсегда забыть о себе.

«Это большой соблазн, — подумал Мак, — заставлять дикарей слепо и тупо исполнять свою волю. И ведь если не пытаться изменить социальную структуру общества через трансгрессию и прочие способности, а удачно встроиться в эту самую структуру с помощью этих же самых способностей, то можно и до старости дожить и стать самым могущественным человеком на молочной планете. И ведь такой соблазн, действительно, может овладеть мной. Причем я буду обманывать самого себя, мол, нельзя совершать резкие перемены, и буду самому себе говорить, что дело вовсе не в страхе перед тем, что меня будут жаждать убрать враги, которых я лишил богатств и права эксплуатировать себе подобных, и соратники, которым я не даю достаточно богатств и право на эксплуатацию; я буду внушать себе, что просто встроившись в систему без коренного слома ее, я хотя бы частично исполняю заветы Первой директивы — мягко корректирую путь технодикарского мира. И закончится все тем, что я, убив дракона, сам им стану. Как в какой-то старинной сказке…»

— Ай, да что ж он несет? Дегенерат! Кругом одни дегенераты! — воскликнул седобородый мужчина.

Мак вздрогнул. На мгновение показалось, что каким-то чудесным образом его мысли были прочитаны, и незнакомец в соседнем кресле просто, незатейливо и категорично высказал свое мнение обо всех его досужих рассуждениях. Седобородый посмотрел на Мака, вытащил наушники и, осклабившись, пояснил:

— Главпетух опять кукарекает глупости. Я тут радио слушаю.

— Главпетух? — удивился Мак.

— Да, говорит, что предатели, подобно жучкам-ломехузам, проникшим в муравейник, паразитируют на арстотцкском обществе и ведут его к деградации и гибели, и теперь спасти родину могут лишь строгие чистки. Хотя сам он та еще ломехуза.

— Главпетух… — Мак вспомнил, что это слово употребил однажды Сергиу, но значения его не пояснил. — А кто такой главпетух?

— Ты как относишься к особому мероприятию на территории Колечии? — спросил седобородый.

Мак хотел было сразу ответить, но осекся, вспомнив, как его одернула и, можно сказать, отчитала Алиса за неосторожные слова, сказанные инспектору миграционной службы о цели визита в Арстотцку. Надо быть очень осторожным, прежде чем что-то ляпать языком.

«Правильно, в инфернальных сообществах не стоит доверять первому встречному и лучше молчать, чем говорить. — промыслила Алиса. — Хоть чему-то начинаешь учиться».

Мак поморщился. Откуда у симбионтов берется столько гонора?!

— Не знаешь, что сказать? — спросил седобородый. — Или не хочешь отвечать?

— Скорее, второе, — сознался Мак.

— Это хорошо, — сказал седобородый, — а то я тебе чего-нибудь такого наговорю, а ты меня возьмешь и сдашь на ближайшем посту. Мне-то ничего не будет, я отмажусь, но вот не хочется время терять.

— Мне тоже время терять ни к чему, потому иногда лучше молчать, чем говорить, — Мак снова поморщился, так как понял, что только что повторил мысли Алисы.

Ох, уж эти симбионты…

— Раз ты так считаешь, значит с тобой можно и поговорить, хотя ходят слухи, что Негласные Паханы подумывают ввести новую уголовную статью за недостаточный патриотизм, — сказал седобородый. — Это на случай если кто-то захочет отмолчаться, не порицать, но и не одобрять политические решения Паханата. За официально подтвержденную нейтральную позицию скоро тоже будут или штрафовать или упекать в тюрячку. Но это только слухи. Пока что молчание — все еще золото.

— Бред какой-то, — сказал Мак.

— Бред, — согласился седобородый. — А где не бред? Но бред — он и помогает иногда. Я недавно контрабанду провозил через границу Антегрии с Колечией, так знаешь, родной, чем я внимание таможенников отвлек? Знаешь? А я тебе скажу чем — незаметно подкинул книжку арстотцкских народных песен, пословиц и поговорок. Таможенник увидел ее и говорит: «Читать книги и петь песни на арстотцкском языке в нынешних условиях приравнивается к госизмене и уголовно наказывается». При этом говорит он мне это на чистом арстотцкском наречии. Для половины колечианцев, а то и больше, колечианский — не родной язык. А я ему говорю: «Начальничек, у меня вот паспорт Орбистана. Орбистан вам гаубицы дарит, а ты меня арестовывать? Да книжка вообще не моя! Не знаю, что она тут делает. Может, она вообще твоя…». Так вот слово за слово и отвлек от главного, прошел с контрабандой. — Седобородый осклабился. — А если бы этого бреда не было, вертухаи бдительность свою на другое тратили бы, могли б меня и задержать. Я, правда, потом все равно отмазался бы, но время терять не хотелось.

— Это кажется каким-то парадоксом, — задумчиво произнес Мак, — абсурд как догма и как стиль жизни…

«Это только на первый поверхностный взгляд тех, кто плохо учился в Малом Межорбитальном лицее, так кажется», — вмешалась Алиса. Симбионт определенно начала меняться: теперь язвит, вставляет колкости, мыслит сарказмами. Или, возможно, Алиса просто скорректировала тактику общения со своим хозяином, который осмелился нарушить основополагающие законы Межзвездного Содружества Разума.

— Не сейчас, — буркнул Мак, — не до тебя сейчас!

— Ну, хорошо, не хочешь общаться — не будем, — невозмутимо сказал седобородый.

— Нет-нет, это не вам! — поспешил оправдаться Мак. — Мне очень интересно, что вы рассказываете.

— Меня Жоржи зовут, — сказал седобородый и, улыбнувшись, протянул руку, — Жоржи Костава.

— Мак, — сказал Мак и пожал руку. — А то, что у вас… у тебя на коленях лежит — это универсальный девайс для приема и передачи сигналов?

— Это? — Жоржи ткнул пальцем в телефон. — Это мобильник. Ты что не знаешь что такое мобильник? Хотя ты прав, это особый мобильник. Здесь такая штука стоит — можно без палева входить и в арстнет, и в колечнет, и в федернет, и даже в импорнет. Я вот частенько слушаю радио, кукареков из разных стран, когда хочется с человеческой тупости посмеяться. Хочешь послушать?

Жоржи сунул наушник в ухо Маку. Из наушника донеслись истеричные вопли:

«Твари! Подонки! Гниды! Это ж надо быть такими предателями и так не любить свою родину, это ж надо так презирать миролюбивые намерения своего собственного народа и правительства, чтобы говорить: „Мы против войны“! Учтите, скоты, никакой войны нет, есть особое мероприятие. И чтобы вы, недоумки, поглубже засунули свои поганые языки в свои ренегатские жопы, мы доведем дело до конца, мы дератизируем этносадистскую падаль, и, если понадобится, дератизируем и вас! Слишком добрый у нас Главпахан. Я б на его месте давно отправлял бы такое дерьмо на фронт, кровью отрабатывать свой долг перед любимой отчизной!»

Мак с отвращением отдернул наушник.

— Что это? — невольно вырвалось у него. — Кто это? Это главпетух?

Жоржи поднес наушник к уху, прислушался.

— Нет, — сказал он, — это просто петух. Это кукарек Соло-Соло, ведущий на радиостанции «Правда Арстотцки». Ему позволено нести любую чушь, потому что он из касты элитных черноголовых петухов.

— Я не очень понимаю, о чем ты, если честно, — признался Мак.

— Слышал что-нибудь о Сокровенном сказании Па-Ханов? — спросил Жоржи.

— Слышал, — подтвердил Мак, — но, насколько мне известно, обычным гражданам к нему нет доступа.

— А я читал, — сказал Жоржи и загадочно улыбнулся.

— А как ты это смог сделать? — спросил Мак.

— У старины Жоржи все на мази, — усмехнулся седобородый, лукаво подмигнув.

— А мне можешь дать почитать? — спросил Мак.

— Я экземпляр уничтожил, — сказал Жоржи, — так договорено было.

— С кем договорено?

— Этого я тебе сказать не могу, извини.

— И о чем там, в этой сокровенной книге? — продолжил любопытствовать Мак.

— А! — отмахнулся Жоржи. — На самом деле, так себе книжечка. Хуже даже сборника арстотцкских народных песен и поговорок. Тебе это интересно?

— Да, — подтвердил Мак, — я слышал, что это сокровенное знание высших руководителей Арстотцки.

— Так и есть, — согласился Жоржи, — там описывается правильный уклад, как все должно быть устроено в Паханате по понятиям.

— И как все должно быть устроено? — спросил Мак.

— Ну, если тебе действительно так интересно, то слушай…

Жоржи, осклабившись и протерев залысину, не спеша и негромко принялся рассказывать.

— Начинается сие сказание с сокровенной формулы, которую произносят братки, принося в жертву красного или черного петуха, перед инициацией в Негласные Паханы: «Свидетельствую, что Уклад Един, и нет другого Уклада, кроме Арстотцкского, и Главпахан — смотрящий Его». А затем идет пространная история, откуда есть пошли Негласные Паханы.

Кратко ее можно пересказать так: давным-давно, когда человечество только-только встало на путь цивилизации, самые развитые общества возникли в дельтах крупных рек, там и жили древние Па-Ханы — черноголовые владыки, сумевшие организовать ирригацию и первые объединения людей по понятиям, то есть государства. Современный Арстотцкский Паханат является прямым и единственным наследником, главным продолжателем священной миссии Па-Ханов в деле преобразования рода людского по понятиям. Все остальные страны давно уже зашкварены сношениями с мировыми рептилоидами, чей главный центр на сегодняшний момент находится в Объединенной Федерации, и уже поэтому ниже по статусу блистательной Арстотцки, в которой воссоздали мудрые кастово-мастные принципы организации. Только благодаря четким пацанам, поддерживающим эти принципы, мир, вопреки усиленным стараниям рептилоидов, не ввергается в первозданный хаос беспредела.

Высшей кастой в этой системе являются так называемые люди черной масти, они же черноголовые, они же блатные, они же авторитеты. Власть их неявна и сокрыта ореолом божественной тайны, потому они и называются Негласными Паханами. Естественно, они являются прямыми потомками древних черноголовых Па-Ханов. Они скрывают свой лик, свою частную и финансовую жизнь вовсе не от простых граждан, а от мировых рептилоидов, потому что не желают становиться их рабами, за то и ненавидима Арстотцка всем петушиным миром, то есть вообще всеми.

Основная масса граждан Арстотцки — это люди серой масти, или сероголовые, или мужики да бабы. Это самое что ни на есть обычный человеческий скот, с которого кормятся авторитеты. Одним словом, они холм, фундамент, на котором стоит огненосный маяк Паханата, озаряющий тьму и ставящий светом своим предел беспределу бесконечной ночи. Но фундамент на то и фундамент, чтобы быть под кем-то, и потому, чтобы не допустить окончательное торжество вселенского хаоса, кирпичики, из которых этот самый фундамент состоит, должны знать свое место. Согласно понятиям, правильные мужики и правильные бабы в разборках блатных голоса не имеют, а для блага и счастья своего должны работать не покладая рук и всегда с радостью исполнять любые начинания Негласных Паханов, поскольку последним видней что да как, ибоони обладают всей полнотой информации.

Есть еще люди красной масти, они же красноголовые, они же суки. Таковыми в Арстотцке называют всех тех, кто сотрудничает или втайне мечтает услужить мировым рептилоидам, или даже тех, кто хоть как-то вслух посмел усомниться в правильности жития по понятиям. Раньше они творили безнаказанный беспредел на священной арстотцкской земле, но теперь, благодаря мудрому решению Главпахана, их всех обязали зарегистрироваться в Министерстве Информации в ранге «закордонных функционеров». С таким ярлыком в Арстотцке уже и работу нормальную не найти, и детям образование подходящее не дать, и медицинское обслуживание будешь получать по остаточному принципу, а уж ставки по кредитам и ипотекам просто заоблачные для таких недругов отечества. И чтобы перестать быть закордонным функционером, придется долго, очень долго каяться, и то не факт, что позволят перейти в серые, могут и в петухи определить.

И вот тут мы подходим к последней касте, которая не имеет своей масти, но всегда мимикрирует под один из трех вышеперечисленных цветов. Это петухи. Название они получили такое потому, что, подобно тому как всякая птица есть потомок доисторических ящеров и прочих динозавров, всякий петух является идейным последышем первых лохов, соблазненных запомоенным яблоком, которое им дал древний змий-рептилоид, после чего лохи были изгнаны Па-Ханами из эдемской хаты. В общем, здесь сработал ассоциативный ряд «птица-рептилия».

Самый привилегированный слой петухов — это черноголовые петухи. Они кукарекают строго то, что требуется Негласным Паханам в текущий политический момент, обслуживают правильную братву ртом по первому же щелчку. Положение подавторитетных петухов всегда двусмысленно и крайне неустойчиво, живется им, как правило, лучше серого стада, но в любой момент фарт может повернуться к ним жирной целлюлитной задницей. Их буквально никто не любит, их все презирают, и если они лишатся защиты блатного класса, их тут же заклюют, а потому кукарекают они истерично и обличают врагов Паханата в крайне агрессивной форме, чтобы хозяева жизни не дай святой Лукас не усомнились в их непатриотизме и не перевели в красноголовые петухи.

Красноголовые петухи — зеркальное отражение черноголовых. Все то же самое, все те же истеричные обличения, все то же крайне агрессивное кукареканье, но только крышуют их не паханы, а мировые рептилоиды. И положение их так же непостоянно и двусмысленно: если успел смыться за кордон, можешь смело обличать кровавый режим Арстотцкского Паханата, а ежели не успел — отправишься в петушатник на каторгу. Это в лучшем случае. Могут ведь и на свободе оставить, и объявить во всеуслышанье, что перед вами де, люди добрые, недруг отечества, подзалупный петух и закордонный функционер, а, значит, и прав у него вообще никаких. И вот идет такой бедолага по улице, а к нему подходит жлоб и плюет в рожу. А бедолага ничего и ответить не может, но, наоборот, по закону обязан выкрикнуть: «Справедливо!» или «За дело!», или «Так мне и надо!», или еще что-нибудь в этом роде.

И, наконец, есть еще сероголовые петухи. По существу, это мещане-неудачники, которые вынуждены работать за еду на агрохолдинги в поселенческих деревнях или просто какие-нибудь городские бомжи. Чушки, одним словом. Они нужны для того, чтобы серые мужики да бабы, глядя на них, радовались, что не находятся на самом дне иерархии, и имели стимул к послушанию, дабы не провалиться на это самое дно.

— В общем, регламентация, что должно и не должно делать представителям разных каст и мастей — это и есть основное содержание Сокровенного сказания Па-Ханов, — закончил свой рассказ Жоржи. — На самом деле, есть еще промежуточные касты, но об этом я тебе расскажу как-нибудь в другой раз.

— А главпетух — это черноголовый? — предположил Мак.

— Главпетухами называют тех, кто раньше был в рядах Негласных Паханов, а потом по какой-то причине был выброшен оттуда, — сказал Жоржи. — Тогда они открывают свой лик перед народом и начинают кукарекать несуразности. Ай, да весь дипломатический корпус Арстотцки сплошь состоит из главпетухов! Они там ноздрей по белой дорожке пройдут и давай официальные коммюнике выпускать в стиле: «Дебилы, бля, сосите с заглотом». Наркоманы, что с них взять!

— Откуда ты знаешь, что они наркоманы?

— Старина Жоржи много чего знает. Я просто недавно в Антегрии лично грузовичок загружал для них всякими не совсем законными веществами. И еще коробку обезболивающего для зубов и прочего в дополнение ко всему этому…

— Отвратительный режим, — задумчиво произнес Мак, — бредовый и отвратительный. Наверно, не стоило из Колечии сюда спешить…

— Ты бы прочитал Кодекс Вольной братвы, совсем в уныние впал бы, — Жоржи осклабился. — Там то же самое, что и в Сокровенном сказании Па-Ханов, только немного другими словами описано. У них там не мировые рептилоиды, а поганая арцатня, не Негласные Паханы, а Оглашенные Атаманы, не Паханат, а Атамания. И в Колечии очень гордятся тем, что у них Атамания. А вся разница заешь в чем? Знаешь? А я тебе скажу в чем — вся разница в том, что там не один раз и навсегда поставленный Главпахан, а десяток-другой путёвых босяков, из которых выбирают атамана на Заглавном Сходняке; кого честно выберут, тот потом тебе и будет следующий срок причинным местом по губам водить. Какое-никакое, но разнообразие.

— То есть для простого человека разницы нет, — сделал логичный, но неутешительный вывод Мак.

— Это при условии, что у тебя имеется иммунитет к вскукарекам проплаченных петухов. А ежели защитного рефлекса нет, то разница внезапно становится очевидной: либо ты храбро и героически сражаешься против рабского Паханата на стороне вольной Атамании, либо по понятиям мочишь чепушил и подсосников мировых рептилоидов вместе с четкими арстотцкскими пацанами. И в том и в другом случае получишь железный крест за доблесть и отвагу, но, скорее всего, не на грудь, а на могилу, — Жоржи тихо и злорадно засмеялся.

Смех Жоржи Маку не понравился, чувствовалась в нем какая-то уязвленность, какая-то с трудом скрываемая обида, что ли. Но Мак предпочел не заметить это и сказал:

— Это, в общем-то, понятно. Это база, можно сказать. Но тут ведь нужно знать причину конфликта. Ясно, что каждая сторона будет доказывать свою правоту через ряд манипуляций, через обращение к эмоциям и низменным инстинктам, но никак не к разуму и логике. Но я пока что не знаю, из-за чего все это безумие творится.

— Известно из-за чего — из-за дерьма, — сказал Жоржи.

— Я… не понимаю, — сконфуженно произнес Мак.

— Родной, ты, случаем, не с неба упал? — Жоржи уставился немигающим взглядом на Мака.

— Я, честное слово, не понимаю.

Жоржи озабоченно вздохнул и, сделав вид, будто перед ним сидит не взрослый парень, а пятилетний ребенок, принялся объяснять:

— Ай, да нельзя ж так не интересоваться тем, что тебя окружает! На востоке Арстотцки давным-давно были обнаружены просто гигантские залежи особо ценного гуано. Отложили эти залежи ныне вымершие птицы-ракеты. Птички, понимаешь ли, такие раньше обитали, которые очень много какали, и делали они это грязное дело миллионы лет. А потом в результате эволюции птички вымерли, а люди народились, развили цивилизацию и все это дерьмо однажды откопали. И выяснилось, что из этого гуано получаются отличные удобрения, создается необычайно превосходное топливо, для химпрома это тоже прекрасная находка, даже еду экономкласса из него делать научились. А что: навернул разбавленного прессованного дерьмеца — и жизнь уже не кажется такой плохой, и любовь к Главпахану поднимается прям на глазах откуда-то снизу, бьет в голову мощной и живительной струей. В общем, от этого гуано одна сплошная выгода. А некоторые хваткие пацаны по-быстрому смекнули что к чему, запатентовали технологию разжижения гуано и прямо-таки резво-резво проложили гуанопровод. Сперва к границе Колечии, а потом по договору и через Колечию к другим странам. Заодно и химкомплексы, чтобы там помет перерабатывать, прихватили в свои загребущие лапы: три в Арстотцке и один в Колечии. Между прочим технологию разжижения гуано не они придумали, но запатентовали. И химкомплексы тоже не они строили, но отжать сумели. Так и подсадили полмира на птичий помет. И потекло говно по трубам, и поперли к Негласным Паханам огромные бабки с этого дела. Ну а когда такие деньжищи в твоих руках, ты что думаешь? Знаешь? А я тебе скажу что ты думаешь — зачем что-то делать, зачем что-то производить, тратить на это силы, когда все можно тупо купить. И в Колечиипримерно так же думали, мол, зачем вставать с дивана, когда за транзит гуано и его частичную переработку такой профит идет. Так и жили эти две жужелки: одна побогаче, другая победней, но обе за счет дерьмокачки. А недавно на западе Объединенной Федерации тоже массовые каловые отложения птиц-ракет обнаружили и стали свои залежи потихоньку осваивать, да еще и свой гуанопровод решили проложить. И еще по мелочи нашли кое-что в Республии и Антегрии, а в Импоре и в Орбистане и вовсе по ДНК пытаются восстановить поголовье древних птиц-ракет, заставляют подопытные экземпляры гадить в мензурки в лабораториях. Технология выращивания пока что слишком дорогая и не окупается, но паханы от этого всего движа знатно на измену сели. Паханы-то, сам понимаешь, ребята ушлые, тут же смекнули, что монополию теряют, и цены на гуано могут обвалиться. Вот и решили напоследок бюджет свой пополнить, взяв полный контроль над колечианским участком трубы и химкомплексом, ведь тогда им за транзит платить не надо, да и сбои логистических цепочек, по их большой и великой идее, должны были сильно поднять стоимость гуано.

— Дико все это как-то, — вздохнув, сказал Мак, — но хотя бы теперь их логика понятна.

— Логика понятна, — согласился Жоржи, — только логика эта золотой рыбки или, скорее, пираньи: увидел, тут же метнулся оторвать кусок побольше, а просчитать, что будет дальше и сможешь ли ты этот кусок проглотить, рыбьих мозгов не хватает. У Негласных Паханов в планах было молниеносно за неделю Колечию разгромить и своих петухов вместо федератских поставить, а вот уже девятый месяц пошел и все никак, только трупов все больше и больше. Да и цены не факт, что всегда будут высокие. Уже пару раз они падали. Но, так или иначе, война войной, а торговля по расписанию. Гуано как шло по трубе, так и идет, паханы как рубили бабло с его продажи, так и рубят дальше, Вольная братва Атамании как взимала за транзит, так и взимает, все остальные как получали сырье для сельского хозяйства, химпрома и производства топлива, так и получают. И продолжается вся эта канитель потому, что капля разжиженного дерьма стоит дороже капли солдатской и не только солдатской крови — бизнес и ничего личного.

— И поменять эту систему будет очень-очень непросто, — огорченно произнес Мак. — Это я понимаю…

— Ай! — воскликнул Жоржи так, что несколько пассажиров бросили на него затравленно-недоуменные взгляды. — В те дни, когда всем музыкальным бизнесом заправлял дядюшка Валуа, я был уже не молод, но, не надеясь на массовое понимание, все еще мечтал достучаться хотя бы до некоторых людских сердец, и я был ударником в рок-группе «Кровавые подсолнухи». Мы лабали музон, сочиняли песни, орали их со сцены примерно про то же самое, о чем я прямо сейчас тебе втолковываю. Ну… хотя бы вот, послушай. Это наша песня.

Жоржи потыкал в телефон, поднес наушник к уху Мака. Из динамика ударили тяжелые басы и леденящий душу, металлический голос проскримил:

Я за родину драться устал,

Я по жизни лишь понял одно:

Патриотов жует Капитал –

Патриоты вкушают говно.

Зловещий голос проревел куплет дважды, только поэтому до Мака дошел смысл слов. Вдруг скриминг резко прервался, и энергичный женский бэк-вокал на высоких нотах пропел:

Давно! Давно! Жуем мы говно!

Говно! Говно! Жуем как один!

Мак отдернул наушник от уха и пробормотал:

— Любопытный аборигенный фольклор…

— Да, веселые были деньки! — в голосе Жоржи появились легкие ностальгические нотки. — От той банды уже ничего и не осталось, только воспоминания.

— А почему ваша банда распалась?

Жоржи пожал плечами:

— Один спился, другой скололся и скурился, третий вообще скурвился, создал свою группу «Кипящие арии Парадизны», играет теперь исключительно патриотический хеви-метал. Лидер «подсолнухов» в тюрячку присел за раздувание вражды к особо уважаемым гражданам Арстотцки, там и помер при загадочных обстоятельствах, а наша любимая бэк-вокалистка, когда поняла, к чему дело идет, бежала в Колечию, где ее местные шныри забили прутами прямо на сцене как арстотцкскую подстилку.

— А ее-то за что? — невольно ужаснулся Мак, который, несмотря на все свои старания, отнюдь не всегда способен был спокойно реагировать на известия о запредельной жестокости местных планетян.

— Так в Колечии тоже есть свои патриоты, — печально усмехнулся Жоржи. — Они очень радовались, что наша девочка избежала застенок паханатской тирании. Попросили ее спеть что-нибудь патриотическое о Колечии. Она и спела. Исполнила песню примерно такого же содержания, что я дал тебе послушать. И все — не стало нашей девочки.

— Жалко, — сказал Мак. — Нет, даже не жалко — мерзко!

— И жалко и мерзко, — подтвердил Жоржи. — Ты хороший парень, только вот почему-то неинформированный. Я могу достать для тебя точно такой же телефон, как у меня, если у тебя, конечно, деньги есть. Такие по три тысячи кредитов стоят и только из-под полы, а я тебе смогу достать за тысячу сто пятьдесят. Дешевле не могу, извини. Дешевле уже себе в убыток. Тысяча сто пятьдесят, это мне уже никакой прибыли, это себестоимость.

— У меня есть кредиты, — сказал Мак, вспомнив о портмоне.

— Тогда предлагаю отметить эту выгодную для тебя сделку прослушиванием нескольких песен давно почивших «Кровавых подсолнухов». Согласен, друг?

Мак с любопытством заглянул в усталые глаза Жоржи. Отказывать было невежливо. Во всяком случае, сейчас такой отказ мог сильно обидеть седобородого мужчину, даже если тот не показал бы виду. Улыбнувшись и воткнув наушники в уши, Мак отвернулся к окну.

Унылый пейзаж. Плохо вспаханные поля, прерывающиеся время от времени рядами пожелтевших осенних деревьев. Серое небо и редкий дождь. Пустая дорога — без машин. И неотвратимо надвигающийся огромный билборд. И грозный кричащий рык бесследно сгинувшего на каторге скримера:

Я смеяться давно перестал,

Это стало совсем не смешно, –

Раньше гибли за желтый металл,

А теперь — за трубу и говно.

На билборде были изображены широко улыбающиеся и глядящие с беспечным восторгом куда-то вперед мальчик и девочка раннего школьного возраста. Они были одеты в миниатюрную арстотцкскую военную форму и держались за руки, а сзади них развевалось черное знамя с красным орлом на угловатом мрачном танке, дуло которого смотрело туда же, куда и дети, а в самом верху рекламного щита кроваво рдели красивые буквы, складывающиеся в странную надпись: «Трудитесь, отцы!». И мертвая вокалистка, словно незримая, но вездесущая дева-банши из жутких старинных преданий, разрывала убогую реальность серого мира пронзительным колоратурным сопрано:

И вот! И вот! За птичий помёт!

Наш взвод! Наш взвод! Падёт как один!

И бледная дева сия вдруг осозналась истлевшим телом скорбного мира, самой сутью туманно-молочной планеты, гигантским затхлым склепом с замурованными выходами; и никуда нельзя было убежать и нигде нельзя было укрыться от похоронного гласа вопиющей покойницы в пустыне человеческих смыслов, ибо инфернальная песнь банши, туго сплетенная из звериных завываний и детского плача, из памяти о страданиях всех предшествующих поколений и горького осознания, что следующие поколения обречены на те же муки, отражалась от плотных серых туч и накрывала, и сокрушала разом всех несчастных обитателей земли сей, и оглушала их, и лишала разума, и отбирала последнюю надежду.

Забудь! Забудь! Небесный свой путь!

И в муть! И в муть! Нырнем как один!

День 14

— Следующий! — гаркнул в микрофон Инспектор.

Перед стойкой возник визитер, который сразу же не понравился. Лоб высокий, а нос картошкой. Уши торчат. Улыбается как-то хитро и заискивающе одновременно. Усы какие-то совершенно отвратительные, в ноздри уходящие и верхнюю губу закрывающие. А глаза — прожженного прощелыги. И, главное: щурится, щурится, щурится…

Инспектор окинул визитера придирчивым взглядом и сказал строго:

— Ваши документы!

Визитер просунул в щель документы. Инспектор документы взял. В руках у него оказалось два паспорта. Инспектор открыл первый паспорт. Посмотрел на фото. Увидел имя: Натан. Увидел фамилию: Цикелек. Гражданин Арстотцки. Инспектор открыл второй паспорт. Посмотрел на фото. Увидел имя: Карп. Увидел фамилию: Калистнен. Гражданин Колечии.

Инспектор снова посмотрел на первый паспорт, потом — на второй. Фото совпадают, даты рождения совпадают, пол совпадает. Имена не совпадают, фамилии не совпадают, гражданства не совпадают. Инспектор бросил недоуменный взгляд на визитера. Визитер все понял и сказал:

— Вот дерьмо! Ошибся немного. Пожалуйста, верните мне документы.

«Ошибся он! — с ненавистью подумал Инспектор. — Знаю я таких ошибающихся. Знаю я таких Натанов по три гражданства и по пять ПМЖ имеющих. Гниль пархатая! Они-то, эти Цикелеки, и довели Арстотцку-матушку до ручки. Сначала задницы паханам до крови зализывают, бизнесы здесь свои открывают, с простых арстотцковцев все до последнего грошика выкачивают, а потом, как дело керосином запахнет, валят толпами за кордон и рассказывают в интервью федератским кукарекам, как им хреново жилось в тирании».

— Почему у вас два паспорта? — грозно спросил Инспектор.

— Это долгая история, — ответил Цикелек. — Я вам все расскажу. Только сначала верните документы.

Долгая история, конечно! Инспектор напряг память. Кажется, вчера в перерыв он слушал по радио какого-то важного чиновника, который говорил очень умные вещи. Выступал этот чиновник перед программой кукарека Соло-Соло, говорил о жучках — то ли о лахмадузах, то ли о хламоламах, название совершенно мозговыносящее и незапоминающееся, — которые поселяются в муравейниках, опаивают муравьев какими-то своими выделениями, и те перестают работать во благо своей колонии, а делают все ради удовольствия этих жучков. И вот проходит время, и муравейник деградирует и вымирает, а халамазы, или как их там, улетают, мигрируют в поисках новых муравейников. И от тварей этих можно избавиться только через принудительную жесткую чистку, иначе все общество обречено. Все народные изменники подобны этим гадким жучкам и вычищать их надо без всякой пощады. И тут поневоле задумываешься, а не является ли вот такой стоящий перед стойкой Натан, мать его, Цикелек с кучей паспортов и ПМЖ этой самой лохозумой?

— Почему у вас два паспорта? — не скрывая враждебности, спросил Инспектор.

— Я вам все объясню! — сказал Цикелек заискивающе. — Только, пожалуйста, верните сначала мне все документы!

«Обязательно расскажешь, — подумал Инспектор, — только в другом месте», — и нажал кнопку вызова конвоя.

Когда за визитером пришли, Натан Цикелек бросил полный злобы взгляд в сторону Инспектора, но тут же сник и без сопротивления был препровожден солдатами к камерам предварительной фильтрации. Что будем с эти типчиком дальше, Инспектора почти не интересовало, главное — долг исполнен, этого жука в арстотцкский муравейник он не пропустил.

«Может, мне даже премию за арест выдадут, — подумал Инспектор, косясь на семейное фото в углу стола. — У сына день рождения скоро, куплю ему подарок. Карандаши цветные просит — дорогущие! Самые дорогие, какие только есть. Импортные. Все импортное нынче окольными путями доставляется. Все импортное — втридорога. Цены — заоблачные, и отказать жалко».

Инспектор вытер вспотевший лоб, помассировал пальцами уставшие глаза, погладил шершавые щеки, а когда убрал ладони от лица, дернулся так, что чуть со стула не упал — на него сквозь плохо вымытое стекло с любопытством взирал Вестник. На стойке лежал кубик, мерцая синеватым оттенком.

— Слава Новой Арстотцке! — сказал Вестник и улыбнулся своей коронной жуткой улыбкой.

— Во имя победы, — прохрипел Инспектор и закашлялся.

— Клиент прошел? — спросил Вестник замогильным голосом.

— Про… прошел, — выдавил из себя Инспектор.

— Как представился?

— Ререм-Мак.

— Какие-нибудь документы при себе имел?

— Нет.

— А что имел?

— Портмоне.

— Что было в портмоне?

— Несколько тысяч кредитов и… и… — Инспектор прокашлялся, собрался с духом, продолжил сбивчиво говорить, — и фотографии. Там на… на фотографии какой-то пузатый колечианец с автоматом, жена его, и еще подросток… и… и… кхе-кхе… и надпись, пожелание от сына отцу убивать как можно больше арца… арцат… как можно больше врагов.

— Откуда ты знаешь, что было в портмоне?

— Он мне сам передал… — Инспектор потупился, — как будто это паспорт… это для видеокамер. И я поставил зеленый штамп тоже для камер.

— То есть ты поставил на надписи-пожелании убивать как можно больше арцатни печать «разрешить», так? — Вестник оперся руками на жалобно скрипнувшую стойку, навис над взмокшим Инспектором громоздкой тенью, от тяжести которой, казалось, стекло прямо сейчас пойдет трещинами, звонко разлетится на мелкие кусочки, и нещадно посечет сжавшегося в неуютное кресло работника миграционной службы в наказание за косяки его грешные.

— Мистер Икс, я… — глаза Инспектора забегали, в глазах Инспектора потемнело, — я… по-другому не мог…

— Значит все-таки поставил штамп «разрешить» на такой крамольной надписи? Отвечай: да или нет?

Сердце Инспектора билось с бешеной силой, в такт ему раскатисто бахало в висках, в ушах стоял колокольный звон.

— Д-да… — с трудом произнес Инспектор, сползая с кресла.

— А это забавно, — послышался холодный, неискренний смех, — это действительно забавно и символично. Но, главное, правдиво — впервые вижу, чтобы чиновник, не скрываясь за тоннами официозных бумаг и пафосных слов, честно одобрил убийство своих соотечественников на бессмысленной войне. Для подавляющего большинства бессмысленной, разумеется. Для кое-кого она имеет определенный вещественный смысл.

— Я не очень понимаю, мистер Икс, что вы от меня хотите, — Инспектор поднял страдальческий взгляд на Вестника, сердце отчего-то успокоилось, звон в ушах исчез, и говорить стало значительно легче:

— Хотите проверить мое отношение к особому мероприятию? Хорошо, я вам отвечу. Как патриот своей великой родины, я ликую, что, наконец, наш славный Паханат уничтожит змеиное гнездо этносадизма на территории Колечии, я искренне рад, что, наконец, сироты Восточного Грештина могут спать спокойно и не бояться обстрелов и диверсий колечианских террористов, я в безумном восторге от того, что, наконец, такое недогосударство, как Колечия, навсегда исчезнет с карты мира, я с неописуемым упоением…

— Хватит! — прервал хвалебный поток красноречия Вестник. — Молодец! Вижу, «Правду Арстотцки» ты регулярно читаешь, слушаешь и смотришь. А вчера, например, слушал почетного предводителя Единородно-народной партии, ведущего аналитика и главпетуха Щелкунчика перед вечерней программой Соло-Соло?

— Да, — сказал Инспектор, а сам подумал:

«Главпетуха?.. неужели это правда? Неужели неугодных Негласных Паханов делают оглашенными петухами и выпускают кукарекать в информационное пространство? Неужели это не байки?»

— Это не байки, — сказал Вестник. — И вот возникает такая дилемма. Щелкунчик ведь, в общем-то, правильно сравнивал жизнь ломехуз в муравейнике с общественными отношениями внутри человеческого социума. По крайней мере, на уровне аналогии — это хоть как-то работает. Остается лишь один вопрос, кто эти коварные жучки и где их искать?

— Если вы намекаете, что я являюсь одной из этих зумолех, то вы…

— Нет, инспектор, ты не ломехуза, — Вестник улыбнулся, но не холодно, а, пожалуй, впервые как-то по-доброму, — ты самый обыкновенный одурманенный муравей, который каждый божий день впитывает в себя информационный наркотик, выделяемый жучками, пьет его без удержу и уже не мыслит себя без потребления этого яда. Ты дезориентированное насекомое, которое из-за перманентного опьянения не видит, как его муравейник движется к неминуемой гибели. А все потому, что он ищет жуков в своем муравейнике совсем не там, где их нужно искать. А все потому, что ломехузы назначают паразитами и врагами колонии кого угодно, но только не себя.

Инспектор удивленно вытаращился на Вестника. Происходило что-то непонятное и страшное. Лучше бы Вестник улыбался, как раньше — холодно и неискренне. Лучше бы Вестник говорил, как раньше — замогильно и страшно. Лучше бы его, жалкого чиновника, сослали вместе с семьей в поселенческие деревни при агрохолдингах рабами за еду. Лучше бы его, ничтожного и несчастного, приговорили к каторжным работам. Лучше смертная казнь, чем слышать такое от человека, которому не можешь возразить по статусу. Лучше что угодно, но только не это…

— Однако это все лирика, — сказал Вестник, и взгляд его вновь стал убийственно жестким. — Что еще ты можешь сказать о клиенте? В какой лагерь временного размещения его отправили?

— Не могу точно знать, — торопливо проговорил Инспектор, у которого отлегло от сердца, — его отвезли в фильтрационный лагерь, а куда оттуда отправили, не могу знать. Наверно, он все еще там. Обычно в фильтрационных лагерях находятся от трех дней до двух недель…

— Ты хорошо отрабатываешь свой сценарий, — неожиданно прервал Инспектора Вестник, — не поддаешься на провокации. Молодец. Совсем молодец. Любишь стабильность. Однако в силу непреодолимых обстоятельств сценарии корректируются, и играть приходится не те роли, которые выдавались изначально. И очень плохо, когда ты не можешь сымпровизировать на ходу. Вот, например, недавно я помог отойти в мир иной некоему Халеду Истому, и это было не совсем по сценарию. Возможно, в другом месте, в другом времени, в другой жизни Халеда Истома пришлось бы убить тебе, например. Подумай об этом! И о том, что действуя строго по сценарию, ты не всегда можешь спасти себя и свою семью, подумай тоже!

«К чему он это? Халед Истом — это, по-моему, командор КАЗЛ… по-моему, он застрелился пару дней назад или около того, в новостях сообщали… и мистер Икс его… вот так просто, прошел через границу, через фронт и… страшный человек…» — Инспектор потупился, покосился на фотографию в углу стола, а когда вновь поднял глаза — Вестника уже не было. И кубик, светящийся синим, тоже отсутствовал.

«Ох, я и вляпался! Возьмут за жопу! Точно возьмут!» — подумал Инспектор и, чуть помедлив, вытерев тяжелый пот со лба, гаркнул в микрофон:

— Следующий!

День 15

— Точно не хочешь со мной? — спросил Жоржи, быстро осмотрелся и, убедившись, что они здесь одни, закрыл палатку и присел на корточки.

Мак, скрестив ноги и усевшись поудобней, отрицательно повертел головой, достал из портмоне двенадцать банкнот и сказал:

— Здесь тысяча двести кредитов.

— Я тебе дам сдачу, я ведь говорил, что такой телефон стоит тысяча сто пятьдесят, — Жоржи улыбнулся, — это себестоимость. А от такого хорошего человека, как ты, мне лишнего не надо.

— Я могу и больше дать, — простодушно произнес Мак, — мне не жалко этих фантиков.

— Ай, да что ты такое говоришь?! Вот глаза у тебя подсвечиваются в темноте, а в голове — темно, — возмутился Жоржи. — Даже если ты очень бескорыстный и добрый, ты без этих бумажек не сможешь. Нельзя жить в мире, где все только и мечтают, чтобы у них было как можно больше таких фантиков, и при этом быть свободным от них.

«Твой собеседник в некоторых аспектах лучше понимает мир, чем ты, несмотря на то, что социологию инфернальных сообществ ему никто никогда не преподавал», — промыслила Алиса.

«Он здесь практику на постоянной основе с самого рождения проходит», — огрызнулся Мак.

— Ладно, давай тысячу двести, — сказал Жоржи, забирая деньги и пряча их в карман, — я тебе в качестве бонуса дам паспорт гражданина Кобрастана. Я тебя вчера специально сфотографировал, знаю же, что у тебя нет никаких документов, а сегодня мне принесли готовый паспорт. Ты всем говори, что ты из Кобрастана, мало кто хоть что-то слышал об этой стране, а значит, здесь не будет враждебного к тебе отношения.

Жоржи вручил Маку красную книжицу с желтой коброй на обложке.

— А такая страна действительно существует? — спросил Мак.

— Если бы ты хоть раз в жизни попробовал хинкали, сделанное в Кобрастане, — Жоржи покачал головой, — ты бы не сомневался в существовании этой самой замечательной в мире страны.

— Спасибо, — сказал Мак.

— И еще, ты лучше выкинь это портмоне с фотками жлоба, жлобихи и задрота. Меньше у шнырей вопросов будет, — посоветовал Жоржи.

— Я избавлюсь от него, — сказал Мак. — А кто такие шныри?

— Ах да, я ж обещал тебе рассказать о промежуточных кастах из Сокровенного сказания Па-Ханов, — вспомнил Жоржи, — тогда слушай.

И Жоржи начал рассказывать. Выяснилось, что кроме основных четырех каст и трех мастей в понятийных представлениях паханов существуют еще колеблющиеся типы со смазанными мастями. У них нет своих четких ниш и, соответственно, они не являются базой Паханата, однако без них нормальное функционирование системы невозможно, поэтому они необходимый элемент.

Первая смазанная масть — это серо-черные, или шестерки. Любой мелкий чиновник, занимающийся крючкотворством, любой директорат любого учебного или муниципального заведения Арстотцки, сгоняющий быдло на демонстрации в поддержку мудрого руководства паханов или вещающий прямо в головы малолетним дебилам жизнь по понятиям, является именно шестеркой на побегушках у блатного класса. Есть еще боевые шестерки: шныри. Главным образом, это низшие представители силовых ведомств, но также существуют и неформальные шныри. И если видишь в арстнете видео с крепкими парнями, которые рассказывают, что горой стоят за Главпахана, и пока доблестные воины Арстотцки сражаются хрен знает где с внешним врагом, они готовы выйти на улицы, чтобы навести порядок и дать бой врагам внутренним: всяким недобитым профедератским петухам и их подпевалам, можешь не сомневаться — перед тобой неформальные шныри, боевые шестерки Паханата. Шестерки стоят над стадом, но до настоящих авторитетов им как до Кобрастана ползком, и если система рушится или даже просто что-то в ней меняется, всегда есть вероятность, что шестерку плюхнут мордой обратно в серую грязь, откуда она кое-как с таким трудом вылезла, или даже определят в петушатню.

— То есть они необходимы для поддержания гегемонии Негласных Паханов, — сделал вывод Мак, — но ведь и черноголовые петухи тоже занимаются трансляцией гегемонии, если я правильно тебя понимаю. В чем же между ними разница?

— Разница в том, — пояснил Жоржи, — что у петухов нет своей масти, они мимикрируют. Вот тот же кукарек Соло-Соло из «Правды Арстотцки», говорят, часто до особого мероприятия ездил в Колечию и в Орбистан, вроде у него в Орбистане даже своя снежная фазенда имелась. Получи он хорошую работу там, то теперь с началом войны обслуживал бы ртом совсем других хозяев, и был бы по всем понятиям красноголовым. А бывает так, что петух поизносится, поистаскается, и никому эта горловая профурсетка уже больше нафиг не нужна: ни своим, ни чужим; брезгуют блатные его ртом. Тогда у петуха, как у птицы высокого полета, начинается глубокий творческий кризис, он спивается, опускается, превращается в запомоенного сероголового обрыгана, ноющего в арстнете о нелегкой судьбе за скудный донат. В общем, у петухов мобильность выше, они способны масть менять, а вот шестерка если куда и может, то только обратно в мужики да бабы, а если и опускается то только до серой петушатни, из которой уже никуда никогда не вылезет.

Жоржи перешел ко второй смазанной масти, к красно-черным, или барыгам. Индустриальное развитие современного Паханата представляет из себя жалкое зрелище. Во всем виновата добыча гуано в колоссальных масштабах. Доходы с гуанопровода и спекуляции на нем намного превышают любые другие прибыли, которые можно сделать в Арстотцке. Построить какой-нибудь заводик по производству чипов для ракет или того же супергрома, которым так гордятся Негласные Паханы, трудозатратно, да и не окупится в конкурентной борьбе с Орбистаном или Импором. Проще все это купить за бугром. А потому вместо фабрик паханы возводили себе роскошные дворцы да бункеры с многотысячной обслугой из шестерок и петухов. А когда, сидя на трубе, они вдруг вообразили, что могут устроить маленькую победоносную войну, внезапно оказалось что в Арстотцке промышленность настолько одряхлела, что здесь даже своих гвоздей давно уже не делают, все закупают. А тут еще Федераты и Орбистан торговое эмбарго наложили. И чтобы не остаться у разбитого корыта, Паханату пришлось продолжить закупать гигантскую номенклатуру товаров, но через обходные пути. Вот тут-то барыги и понадобились. Барыги — это медиаторы, посредники между зашкваренным миром и миром четких пацанов. Они нужны, потому что черномастным по рангу не положено контачиться с забугорными опущенцами. Раньше барыги занимались в основном нелегальной поставкой наркотиков для авторитетов, сейчас — контрабандой буквально всего. Это, конечно, приподняло красно-черных в социальной иерархии Паханата, но слишком радоваться такому фарту не стоит — в Арстотцке зажиточных очень мало, в Арстотцке ты либо сверхбогатый, либо нищеброд, и слишком удачливый барыга вполне может быть объявлен закордонным функционером и оказаться не у дел, поскольку никто не смеет сравниться в роскоши с блатными.

— Давным-давно древние, если вдруг оказывались по какой-либо причине на седьмом небе от счастья, скрывали свою радость от мира, чтобы случайно не вызвать зависть богов, — подытожил Жоржи, — теперь многие барыги вынуждены прятать свое состояние, чтобы не попасть под горячую руку паханов, вызвав у тех жгучую ревность к чужому успеху. Потому что по понятиям Сокровенного сказания к успеху могут идти только четкие пацаны, коими барыги не являются.

— Это хотя бы понятно, — сказал Мак, — дико, идиотично, но в пределах логики данного сообщества.

— Ай, да я сам барыга, — махнул рукой Жоржи, слегка поморщившись, — но барыга мелкий… или средний, а потому не свечусь. Делаю все тихо и аккуратно, без лишнего шума. Из всех разномастных вариантов этот дает мне хоть и не полную, но наибольшую свободу. А вообще, если честно, флаг Арстотцки — красный орел на черном фоне — как бы намекает на то, что Негласные Паханы по сути своей такие же красно-черные, такие же барыги, но только в более крупных масштабах. И по факту они с шизофреническим постоянством колеблются между красным вафлерским заискиванием перед мировыми рептилоидами, поскольку те, как ни крути, сильней и богаче всех на планете, и черным отрицаловом установленных международных порядков из-за того, что рептилоиды за равных паханов никогда не считали и не будут считать. Есть даже версия, что на флаге Арстотцки изображен вовсе не орел, а ряженный петух. А все потому, что сами мировые рептилоиды и их прихвостни считают зашкваром ручкаться с арстотцкской братвой или даже быть с ними, например, на одних фотоснимках после официальных встреч. Но это главная тайна Паханата, за озвучивание которой полагается смертная казнь через швабирование. Не спрашивай, что это за казнь такая, лучше тебе о ней ничего не знать.

Жоржи принялся рассказывать про последнюю смазанную красно-серую масть: про стукачей и крыс. Здесь имелся вопрос почти теологический по своему существу: являются ли стукачи и крысы одним и тем же или все-таки это разные оттенки одной и той же смазанной масти. Говорят, на сходняках многие знатные авторитеты поломали немало пик о решение данной проблемы, но к единому мнению так и не пришли. Крысами чаще называют тех, кто занимается воровством и прочими темными делишками не по понятиям. То есть в мире есть представители блатного класса, которые самих себя называют «честными ворами», и есть крысы — те, кто посмел красть без санкции. В Сокровенном сказании не раз встречается такая фраза: «Так воздайте же каждому по понятиям, ибо сказано: “братве — все, остальным — закон”». Именно она и определяет крысятничество как тяжкое преступление против Паханата. Часто бывает так, что побежденный в острой конкурентной борьбе авторитет раскоронуется своими же собратьями по стае, после чего он из честного вора мгновенно превращается в крысу, и судят его тогда по всей строгости, новость сия тут же разносится по телевидению и арстнету, как явное доказательство эффективной борьбы с коррупцией в высших эшелонах власти.

Другие представители красно-серых — это стукачи. Таковыми в сказании называются, например, те, кто пытается подать иск против Паханата в какой-нибудь международный рептилоидный суд, те, кто выносит сор из избы. Заяву царапать можно лишь на неблатных, в противном случае данный проступок будет трактоваться как клевета и раздувание вражды к особо уважаемым гражданам, а также как попытка дискредитации смотрящих инстанций блистательной Арстотцки. Недоносительство, кстати, тоже является тяжким преступлением. Это те же крысятничество и стукачество, но только как бы вывернутые наизнанку. Если ты знал, что какая-то сука замышляла против ровных пацанов что-то нехорошее и не осведомил соответствующие смотрящие инстанции, то ты по всем понятиям сам такая же сука, ибо потворствовал мировому хаосу в попытках разрушения единственного истинно верного уклада в целой вселенной.

— Таков примерный расклад, — сказал Жоржи, — теперь ты будешь знать чуть больше о Негласных Паханах и податном населении.

— Ты говорил, что без смазанных мастей нормальное функционирование системы невозможно. А разве без красно-серых нельзя обойтись? — спросил Мак.

— Красно-серые не имеют в своей основе черный цвет, и этим как бы оттеняют паханов, показывают, кто правильный, а кто неправильный, — ответил Жоржи. — К тому же крысятничество и стукачество — необходимые условия здоровой конкуренции и естественного отбора в авторитетных кругах. Победил — честный вор, проиграл — стукач и крыса.

— Какой-то отрицательный отбор получается, — заметил Мак.

— Отбор отрицательный, — согласился Жоржи, — а профит с этого отбора для прошедших его сугубо положительный. Так и катимся, выражаясь языком физики, в бесконечно глубокую потенциальную жопу с бесконечным, постоянно повторяющимся полураспадом всего и вся.

— Но ведь так не может быть всегда? — возмутился Мак. — Когда-нибудь это должно закончиться. Бесконечность — здесь неуместное слово.

Жоржи пожал плечами, глаза его стали какими-то совсем усталыми и печальными:

— Хотел бы я, чтобы это все закончилось. Ты даже не представляешь как!

— Я вот что думаю, — сказал Мак деловито, — раз рыба гниет с головы, то в исправлении сложившейся ситуации вряд ли сильно помогут верхние страты общества, нужно постараться максимально задействовать нижний слой населения, организовать самых эксплуатируемых и обездоленных.

Жоржи невесело засмеялся и сказал:

— Послушай, Мак, лучше старину Жоржи. Когда я был молод, но уже не юн, и все еще надеялся на массовое понимание окружающих меня людей, однако успел разочароваться во многих и многих вещах, я был ударником наемного труда и работал на заводах папаши Капета. Меня несколько раз увольняли, отстраняли от смен, и даже однажды избили до полусмерти. А знаешь почему так получалось? А я тебе скажу почему — я не хотел быть терпилой, но, главное, я мечтал, чтобы и другие не были терпилами, чтобы мы все вместе отстаивали свои права: создали свое трудовое объединение, боролись за хорошую зарплату, за достойные условия на производстве, чтобы к нам относились не как к скоту, а как к людям. Чаще у меня ничего не получалось, но иногда, когда работяг совсем прижимало, мне удавалось организовать их и устроить забастовку или что-то близкое к этому. И тогда мы внезапно превращались в силу, и на визги всратого манагера в стиле «не нравится — уходите», дерзко и конкретно отвечали: «Нет, начальничек родной, это ты, если тебя что-то не устраивает, вали отсель подобру-поздорову». И, представь себе, мы добивались уступок со стороны работодателей — не всегда в полном объеме, в основном частичных и очень ограниченных, но все же это были наши победы. А потом, когда все устаканивалось и работяги расходились по своим местам, через пару-тройку месяцев начальнички принимались за меня, находили любой ничтожный повод, чтобы выкинуть меня с завода, уволить без содержания по статье, и они этого в конечном итоге добивались. И когда я обращался к тем, за кого совсем недавно вступался, за этих самых работяг, знаешь что они мне отвечали? А я тебе скажу что: «Ты, Жоржи, без базара, хороший мужик, но проблемы нам не нужны. Зарплату подняли, новую защиту выдали, пока худо-бедно концы с концами сводим. А если нас уволят, куда мы пойдем? Заводов и так все меньше и меньше становится, а бузотеров не любят на работу брать. А у нас семья, дети и все такое». И вот я так несколько раз помыкался, поборолся, пободался, а потом решил, какого рожна я должен впрягаться за тех, кто потом не впрягается за меня? Пустой холодильник заставлял их сиюминутно объединяться, но как только они получали положенную им по рангу похлебку, и их желудок переставал ныть, каждый из них тут же становился сам за себя. Так не лучше ли мне послать всех к черту и делать так же? — Жоржи пожал плечами.

Мак помолчал какое-то время, осмысляя сказанное, а затем возразил:

— Это лишь твой личный опыт, и это было давно, а времена меняются.

— Времена меняются, — согласился Жоржи, — только не в лучшую сторону. Тогда, когда я бузил, еще не придумали ярлык закордонного функционера, еще не было войны, еще не так крепко держали за яйца несогласных с режимом Паханата. Ты пойми, Мак, в Арстотцке главное — это гуанопровод, а вся остальная индустрия давно похерена. Негласные Паханы просекли одну важную фишку: тебя скорее скинут не те, кого ты кормишь, а те, кто тебя кормит. Арстотцка кормится за счет гуанодобычи. Работников гуанодобычи подавляющее меньшинство. Остальных арстотцковцев, получается, как бы кормит блатной класс, перераспределяя доходы с трубы, кидает им обглоданные кости со стола, а те и рады им за такую неслыханную щедрость сапоги лизать, потому что не зависят от них материально паханы так, как зависели до превращения страны в дерьмокачку. Рабочий может восстать, фермер может восстать, даже инженер с программистом на производстве могут восстать, а полушнырь-полушестерка на дотациях бунтовать не будет, а если и будет, то не так организованно, не так сильно и не так упорно. Такие скорее станут ныть и строчить челобитные Главпахану, о том, как их, несчастных верноподданных, несправедливо обидели, чем возьмутся за вилы. Нынешняя братва — это особый вид паразитов, которые умудрились подсадить на халявный профит с гуано не только самих себя, но и большинство арстотцковцев. Просто кто-то купается в роскоши, а кто-то слизывает крохи с пола. И эти крохи основной массе чаще видятся не чем-то честно заработанным, но скорее милостью паханов, пускай даже и за какую-то номинальную работу. Ну, сам подумай, кто скорее начнет сопротивляться: нищий, которому в качестве подаяния дали пятьдесят кредитов за умение периодически красиво кланяться, при этом назвав это зарплатой, или тот, кто произвел на тысячу кредитов, а у него это все забрали, взамен выдали все те же пятьдесят кредитов и тоже назвали эти самые пятьдесят кредитов зарплатой? Формально-то оба работают и оба получают за это денюжку, но, как говорится, есть нюанс.

«Тебе, действительно, стоит поучиться у данного дикаря в анализе инфернальных сообществ», — промыслила Алиса.

«Ты бы могла мне это объяснить давным-давно и гораздо лучше», — с досадой подумал Мак.

«Я не помогаю тем, кто нарушает Первую директиву. Только охрана здоровья и выполнение приказов прямого действия».

Мак не стал спорить с симбионтом, а продолжил разговор с Жоржи.

— Но тогда получается, что повелители Арстотцки постепенно удушают и свою кормовую базу, — сказал он. — В краткосрочной перспективе таким образом можно держать систему в сверхстабильном состоянии, но в итоге подобная стратегия приведет к неминуемой катастрофе, поскольку податное население содержит в себе не только потенциал сопротивления произволу власть имущим, но также является и источником силы правящего класса. И, получается, уничтожая весь протестный потенциал масс, Негласные Паханы также лишаются и источника силы, необходимого им в том числе и для противостояния с конкурентами.

— А кто об этом думает? — усмехнулся Жоржи. — Сам же говорил про отрицательный отбор. Тут выживают только те, кто умеет побольше урвать здесь и сейчас, а не те, кто строит планы на будущее.

— Значит, все-таки лучше было оставаться в Колечии, — с грустью произнес Мак.

— Ай, Колечия не лучше, — сказал Жоржи. — В Колечии живут с транзита гуано. Это вообще растит попрошаек, которые думают, что им весь мир должен. Ты послушай их выпуски новостей. Постоянно ноют: Орбистан им бесплатные пушки не вовремя предоставил, Федераты гексакоптеров-самоубийц им мало подарили; то кредиты им недостаточно льготные, то гуманитарная помощь пришла совсем не та, какую они хотели. При этом то, что атаманы со своими шайками получают нахаляву, они еще и не по назначению используют, налево толкают. Собственно говоря, это те же нищие на паперти, что и в Арстотцке, только более буйные. А знаешь почему они более буйные? А я тебе скажу почему — у них просто не один Главпахан на всех, а с десяток паханят, каждый из которых тянет одеяло на себя и натравливает своих холопов на холуев братков-конкурентов. Вот и кажется, что у них там революционная движуха со свободой и достоинством, а по факту это все те же бомжи на побегушках, готовые рвать рубаху за своих хозяев, но не за себя и не за таких же, как они сами. Именно готовность помереть за хозяина, кстати, и называется патриотизмом. Короче, Арстотцка и Колечия — это два брата-дегенерата, которые уже не первое десятилетие спорят, у кого в штанах больше насрано, а насрано у обоих порядочно. И задача каждого истинного патриота своей страны — настойчиво и самозабвенно внюхиваться в смрад чужих портков, а затем до хрипоты доказывать что от соседа воняет сильней, чем от него самого; а если ты отказываешься все это нюхать, то ты — предатель родины и закордонный функционер.

— То есть ты считаешь, я это все зря затеял? — спросил Мак огорченно. — Здесь ловить нечего? Здесь ничего не исправишь?

— Здесь исправлять что-либо поздно. Наверно, даже вчера уже было поздно, — подтвердил Жоржи. — Все сгнило напрочь, и пока окончательно не распадется в пух и прах, ничего ты тут изменить не сможешь. Все смешалось в арстотцкском муравейнике, и ломехуз не отличить от муравьев, потому что каждый муравей здесь хоть немного, хоть на самую малость, мечтает стать ломехузой. Жизнь насекомых как она есть.

— И куда мне тогда, по-твоему, идти? — спросил Мак.

Жоржи только развел руками:

— В Орбистане и в Объединенной Федерации, конечно, посвободней, и работяги за свои права все еще борются. Но тебе же ведь не это нужно? Не просто, чтобы им зарплату повысили? Ты ведь мир мечтаешь изменить. Тогда тебе надо к лесным партизанам Антегрии или к городским герильерос Республии. Может, там что-то у тебя и получится.

— И все-таки, мне кажется, ты сгущаешь краски, — сказал Мак. — У тебя просто очень большая затаенная обида на жизнь.

Жоржи горько хмыкнул:

— Может, ты и прав. Может, и обида. Может, и затаенная. Поживи с мое, жизнь тебя еще не так огорчит. Но, может, ты и прав — я старый и потрепанный, многажды пересобранный и перезагруженный, вижу одну безысходность, а ты молодой и дерзкий, только вылупившийся, думаешь, что выход из всего этого таки имеется. Что я могу тебе сказать? Дерзай. Пробуй. Но меня уволь.

— Значит, ты мне помогать не будешь… — Мак тяжело вздохнул.

— Как и ты не пойдешь со мной, — Жоржи вздохнул еще тяжелей. — С твоим умом и талантами, да моими связями и смекалкой такие дела могли бы проворачивать.

— Не пойду, — подтвердил Мак, — мне надо во всем самому убедиться. Наймусь на работу, а дальше буду действовать по обстановке.

— Ну, как знаешь, — сказал Жоржи, порылся в кармане, достал визитную карточку:

— Вот, возьми. Мне ее один хмырь дал. Инженеров в основном ищет. Ты, вроде, парень смышленый, может, под инженера закосишь. Они сейчас все равно кого попало набирают, потому что своих специалистов, кроме трубоукладчиков и дерьмодобытчиков, давно не осталось.

Мак взял карточку, взглянул на нее. На лицевой стороне жирными буквами было выведено Meskor Engineering, под ними было написано: «Директор Мессоф Анегович», еще ниже — номер телефона. На обратной стороне — снова номер телефона, над которым красовался хвастливый слоган: «Платим больше, чем в госсекторе».

«Платить, — Мак не сразу сообразил, что может обозначать это слово, затем вывел определение, — это давать кредиты за совершение какой-либо одноразовой или периодически повторяющейся, полезной или бесполезной, реальной, виртуальной или мнимой работы или иного действия, которое принято называть “работой” … а вот что значит “больше, чем в госсекторе”? Где могут платить, кроме госсектора? Наверно, имеется в виду частный сектор, потому что в развитых инфернальных сообществах в чести только два вида собственности: частная и государственная. Общественная собственность в развитых инфернальных сообществах подавляется, а само знание о ней искажается. Я прав, Алиса?»

Алиса не ответила.

«Вот так всегда! — с запалом подумал Мак. — Вставляешь свои мыслереплики, когда не просят, но когда к тебе обращаются за советом — молчишь».

— Мне пора, — с грустью произнес Жоржи, — вот твой мобильник. Свой номер я тебе говорил, запиши в память телефона. Мое имя писать необязательно. Просто напиши: «мистер Настойчивость».

— Я запомнил его наизусть, — сказал Мак.

— Адрес, где я буду жить ближайшие пару-тройку недель я тебе тоже говорил. Повторю на всякий случай: Беспредельничий проспект, дом 195-2, квартира 107. Так что если передумаешь, можешь сразу без спроса ко мне, в Парадизну, в Задорожно-Спальный район.

Жоржи вылез из палатки, и Мак последовал за ним. Они крепко пожали друг другу руки. Жоржи в последний раз грустно улыбнулся и медленно, не оборачиваясь, побрел к автотрассе, проглядывающейся вдали сквозь поредевшую листву нестройных рядов деревьев и кустарников. Лагерь беженцев, в отличие от фильтрационных лагерей, не был огражден и почти не охранялся. Он располагался в чистом поле, примерно в ста километрах от столицы Арстотцки Парадизны. Охранники здесь в основном контролировали раздачу гуманитарки изанимались вербовкой на работы, а несчастные вынужденные мигранты были предоставлены самим себе. Хочешь, соглашайся на трудовые условия, не хочешь — не соглашайся. Только вот после каждого отказа паек твой будет уменьшаться и, в конце концов, тебе все равно придется либо покинуть лагерь, если тебе, конечно, есть куда идти, либо принять кабальное соглашение и подписать гуманитарный контракт по программе «Труд в обмен на продовольствие». В общем, мудрые правители Паханата в неисчерпаемой милости и безграничной щедрости своей дали беженцам право свободного выбора. По крайне мере, так было написано на стенде, расположенном в центре лагеря.

Когда Жоржи окончательно скрылся из виду, Мак, вздохнув, посмотрел вверх, надеясь обнаружить хоть какую-нибудь брешь в плотной броне из серых туч, но небеса, как обычно, оказались заперты наглухо — молочная планета денно и нощно, надежно оберегала своих жителей от ненужного созерцания космических далей. На кой им звезды и безбрежная синева, которые так далеки и призрачны, если прямо тут под рукой есть понятный и однообразный труд в обмен на вполне осязаемое и временами даже непросроченное продовольствие?

Еще раз вздохнув, опустив очи долу, Мак вытащил свежеприобретенный мобильник и торопливо набрал номер охотника за головами Мессофа Анеговича.

День 16

— Точно не хочешь к нам? — доверительно и авторитетно спросил здоровенный, бритый налысо детина с глубоко посаженными глазами.

Взгляд у детины был тяжелый, неприятный. От такого взгляда Маку захотелось поморщиться, но он сдержался и ответил ровным тоном:

— Нет, спасибо, я уже договорился о работе. За мной приедут сегодня.

— И кем, инженеришкой? — детина скорчил презрительную гримасу. — В какой-нибудь задрипанной конторе? Сколько они тебе обещали?

Мак пожал плечами.

— Видишь, даже не знаешь, — детина крепко, но осторожно обхватил Мака за плечи, проникновенно, чуть ли не по-братски заглянул ему в глаза. Впрочем, взгляд от этого у лысого верзилы легче не стал — остался все таким же мерзко свинцовым и липким:

— В подобных конторах в лучшем случае будет тебе два штукаря в месяц. Это в лучшем случае. А у нас тебе сразу четыре косаря. Это в два раза больше. Уж ты не волнуйся, я позабочусь, чтобы тебе платили исправно. Плюс премии за исполнение боевых задач. Я видел тебя в деле. Компания нуждается в таких профессионалах.

— Я не профессионал, — возразил Мак.

— Заливай кому-нибудь другому! — криво усмехнулся детина. — Я все видел! Махался ты знатно. Четко и быстро всех положил. А этого вертухая еще и заставил себя отмазать и других вместо себя арестовать. Даже не представляю, как ты умудрился такое сотворить. Нам нужны такие таланты. За талант еще два косаря сверху накину.

— Нет. Спасибо за предложение, но нет, — терпеливо повторил свой отказ Мак. — Я боевое оружие никогда в руках не держал.

— Научим, — сказал детина, — да тебе и не нужно его держать. На передовой бойцов и так до хрена. Зарплаты от четырех косарей на гражданке хрен найдешь, особенно если ты не из столицы. Кругом безработица, а какой-нибудь вшивый инспектор на КПП с переработками получает, к примеру, всего тысячу в месяц, если не меньше. Так что ты думай. Думай! А нам ведь не только мотострелки с артиллеристами нужны. Но и инженеры, и врачи, и электрики, и вообще любые спецуганы. Он что тебе обещал? Платить больше, чем в госсекторе? А мы платим больше, чем в частном секторе, потому что мы и есть самый частный из всех секторов. Потому что мы — самый бизнес из всех бизнесов. К тому же зачем тебе каким-то инженером? Ты профи в совсем другом. Ты допросы проводить будешь, пленное кочло на чистую воду выводить, нужную инфу из них вытягивать. Ты это можешь мастерски, я точно знаю. Ты ведь сам не кочло, вроде? Или кочло?

— Не кочло, — сказал Мак. — Я гражданин Кобрастана.

— Ну, вот, — детина жутковато улыбнулся, — значит, тебе пофиг на них. За каждый удачный допрос премия. Отпуска у нас оплачиваемые, лечение, компенсации, командировочные, предоставление высокооплачиваемой работы на случай травмы. И вообще в Компании у нас боевое братство. Тебе потом везде подсобят, если что: и в бою и на гражданке.

Мак отрицательно помотал головой.

— Боишься, что ли? — спросил детина. — У нас по статистике потери самые меньшие среди арстотцкских подразделений. Все обучены, все слажено. Здесь тебе не Грештин, здесь пока что мужиков по проулкам не ловят и необстрелянное мясо на передовую насильно не тащат. Пока не тащат. И я повторяю, тебя в пекло совать никто не собирается. Ты нам нужен будешь, как профи, в другой области.

— А вы Каленска возьмите, — посоветовал Мак желчно. — Он любит допросы проводить, ему эта работа будет приносить неподдельное удовольствие.

— Это ты про того мудня, кому пальцы поломал? — детина не заметил сарказм. — Он на госслужбе, пока уволится, пока наймется — целая проблема. Да и где он и где ты! Я ведь видел. Так что айда к нам!

— Нет, — решительно произнес Мак.

— Знаешь, ты ведь уработал сотрудника силового ведомства, за это каторга полагается, — сказал детина с нотками легкой угрозы в голосе. — Без санкции ты такие вещи в Колечии вытворять можешь, но не здесь. Тобой ведь и соответствующие органы заинтересоваться могут. Ты ведь не только физически, ты еще и психически людей ломаешь. Кое-кому это будет очень интересно, а Компания дает какое-никакое убежище в этом отношении. Уж если где и оторваться по беспределу, то у нас. Подумай! Хорошо подумай, прежде чем идти в отказ.

Маку откровенно надоел этот абсолютно бесперспективный разговор, и он, решив перейти от пассивной обороны к активному наступлению, сказал:

— Ты тоже подумай, я ведь не только Каленска ментально уработать могу!

Детина перестал улыбаться, отступил на шаг. Глаза его, казалось, провалились в глазницы еще глубже.

— Зря ты так, — сказал он. — Я тебе свой номерок оставил, если что звони. Бабками не обидим. Тебя точно не обидим. Спросишь Алтанца.

Мак бросил последний презрительный взгляд в сторону лысого верзилы и, отвернувшись, пошел прочь.

«Трансгрессировать бы и его, — подумал Мак, — да только опять кто-нибудь увидит, опять расспросы и доносы пойдут… а вообще злой я стал… приключилась же неприятность на мою голову, сам не ожидал…»

Все, действительно, получилось спонтанно. Мак, разумеется, не желал влезать ни в какие драки. Утром, забрав скудный паек и позавтракав, он в ожидании прибытия Мессофа Анеговича слонялся без дела по лагерю, как вдруг на него налетела девушка. Глазищи у девушки были большущие и испуганные, болотного цвета, слезами наполненные. Волосы — растрепанные и обесцвеченные, с черными корнями. А губы у нее дрожали. Мак аж отшатнулся и мысленно выругал самого себя. Излучала девушка жуткий страх, а его мозговой эмпатический центр не подал никаких предупредительных сигналов. Не обращать внимание на окружающие негативные импульсы вошло в привычку — слишком уж много этих негативных импульсов вокруг. Да что там говорить, вся молочная планета — один сплошной негативный импульс.

— У вас что-то не так? — спросил Мак озадаченно.

— Там… нам с сестрой работу обещают, — пролепетала девушка, всхлипнув, — Дари Лудум его зовут… нам с сестрой работу обещает. Я не верю ему… Он паспорта забрал… мы окажемся в борделе…

Мак не знал значение последнего слова, а потому спросил:

— Что такое бордель?

И без того огромные глаза девушки стали еще шире, личико ее вдруг исказила гримаса отчаяния, и она, закрывшись ладошками, горько разрыдалась. Мак никак не мог сообразить, что ему следует предпринять, а потому, осторожно коснувшись чуть подрагивающего плеча несчастной, тихо произнес:

— Не плачь, пожалуйста. Пойдем, покажешь.

Девушку долго уговаривать не пришлось. Давясь глухими рыданиями и глотая слезы, она спешно повела Мака к краю лагеря: туда, где вчера произошло расставание с Жоржи.

Там Мак увидел еще одну девушку. Глаза у нее оказались не такие большие, как у первой, и вместо страха в них пылала отчаянная злость, а волосы у нее были темно-русые, не крашеные, свободно спадающие на угловатые плечи. Девушку окружали четыре человека: двое крепких дебиловатого вида парней в спортивных костюмах, высокий мужчина с исключительно порочным лицом и охранник в камуфляже. Последнего Мак внезапно узнал. Это был Каленск. Каким ветром его сюда занесло?

— Верни паспорта! — яростно прошипела девушка, испепеляя высокого мужчину взглядом.

Девичий гнев на того не произвел никакого впечатления. Он лишь хмыкнул, выдавив из себя высокомерную улыбку. Мол, побрыкаешься, поистеришь, а все равно подчинишься, сделаешь так, как скажут. Тогда девушка повернулась к Каленску и потребовала:

— Пусть вернет паспорта! Ты же представитель закона! Скажи ему, пусть вернет паспорта!

— Чё ты кобенишься? — сказал Каленск пренебрежительно. — Работу тебе топовую предлагают. Любая качеля, вроде тебя и твоей сеструхи, с радостью должна соглашаться. Везде безработица. У людей с деньгами напряг. А ты будешь реально выше среднего калымить. Я вот на КПП служил. Знаешь, сколько там инспектор получает? Знаешь? Тысячу с переработками. А ты в месяц минимум полторы будешь иметь. Это же Парадизна! Столица, мать ее!

— Оплата сдельная, будешь стараться — может и две тысячи выйти и даже две с половиной, — покровительственно, почти по-отечески сказал высокий. — Главное, иметь мотивацию и целеустремленность. Мы высоко ценим сотрудников, стремящихся к повышению своих профессиональных навыков.

— Меня не заинтересовало, — прошипела девушка, раздувая ноздри, — отдай паспорта! Дари Лудум, или как там тебя, отдай немедленно паспорта!

— Жилье и трехразовое питание за счет фирмы, — Дари Лудум продолжил уговаривать бархатным баритоном, — страховка включает гинеколога, проктолога и отоларинголога, дается пятидневный отпуск на время менструации. Во время отпуска, чтобы не прерывать стаж, можно заключить особый пероральный краткосрочный трудовой договор. Подумай! Хорошо подумай! Это просто райские условия для таких, как ты.

— Слушай, чё тебе умный человек говорит, — подвизался Каленск, — это взаимовыгодный бизнес. У тебя — зарплата достойная, у уважаемого человека — честный профит, а мне за каждую наводку по сотке.

— А еще увеличение ВВП страны и обеспечение рабочими местами в сфере услуг, — добавил Дари Лудум, и было непонятно, серьезно он это говорит или издевается:

— Всем одна сплошная выгода через солидаризацию представителей труда, капитала и государства.

— Нет! — решительно произнесла девушка.

— Ты какого хрена в Арстотцку приперлась? Нахаляву пайку жрать! — рявкнул Каленск. — Понаехало вас тут! Иди работай давай, пока предлагают! Или ты думаешь, у нас на шее всю жизнь сидеть будешь? Нет уж! Тут такое не прокатит! А то, понимаешь, привыкли дармоедствовать, жить за счет Паханата! В общем, решай: или ты будешь в Парадизне честно сосать за зарплату, или останешься здесь и будешь сосать за еду! Я уж об этом позабочусь.

— Верните им паспорта, — сказал Мак как можно спокойней, когда оказался совсем близко к спорящим.

Каленск, стоявший спиной, замер на пару секунд, затем обернулся, пересекся взглядом с Маком. Лицо его мгновенно побагровело, и он яростно выдохнул:

— Ты!

— Здравствуй, Каленск, — сказал Мак. — Как поживаешь?

— Ты! — вытаращенные глаза охранника налились кровью. — Ты! Из-за тебя я здесь! Сука!

Каленск бросился на Мака и, не замахиваясь, резко, по-боксерски, работая исключительно корпусом, нанес левый боковой удар. Однако за две с лишним недели пребывания на молочной планете реакции Мака чрезвычайно обострились. Вредная, но заботливая Алиса свое дело знала — тело быстро модифицировалось и приспосабливалось к окружающей среде. Мак инстинктивно увернулся, играючи поймал кулак охранника в свою ладонь, со всей силой сжал его. Раздался хруст. Затем — вой. Каленск, бледнея, опустился на колени, просипел:

— Пусти, бля!

Мак отпустил. Охранник, подвывая и корчась, повалился наземь. Один из крепких парней засунул руку в оттопыривающийся карман. Мак сообразил — в кармане пистолет. В Мака уже стреляли. Он знал, как это больно. Раны затянулись экстремально быстро, но до сих пор ныли. В один прыжок Мак оказался возле крепыша. Ударил ладонью по плоскому лицу. Ударил в полсилы, чтобы не убить ненароком. Крепыш, мотнув головой, рухнул как подкошенный. Второй засуетился, почти вытащил пистолет — стальная рукоять показалась из кармана, но Мак был уже рядом. Так же ладонью, так же вполсилы, так же по лицу — ударил. Отправил в нокаут вслед за первым. Несколько секунд — и все закончилась, даже не начавшись.

Мак не спеша подошел к Дари Лудуму. Лицо у того было нездорового цвета, с мешками под глазами, взгляд — тяжелый и злой, рот — широкий и кривой, губы — пухлые и порочные, а от ауры его несло пошлым лицемерием, какой-то странной смесью изысканного мещанства с абсолютной беспринципностью и еще с чем-то нехорошим и трудноопределимым. Аура его воняла так, что мозговой эмпатический центр, казалось, сжался от нестерпимого смрада и вот-вот готов был отключиться, чтобы только больше не принимать пси-импульсы этого отвратительного и исключительно мерзкого типа.

Мак протянул руку. Ту самую руку, которой только что в легкую уложил двоих, а третьему покалечил фаланги пальцев. Кожа на ладони была багровой.

— Паспорта, пожалуйста, — сказал Мак, пристально глядя на Дари.

Дари не отвел взгляд, медленно просунул руку во внутренний карман пиджака.

— Ты об этом еще пожалеешь, — тихо, но уверенно произнес он, чуть задрав подбородок.

— Паспорта, пожалуйста, — настойчиво повторил Мак.

Дари вынул руку с двумя книжицами в черном переплете, отдал их Маку. Мак вручил их брюнетке. Брюнетка передала паспорта сестре и вдруг, издав отрывистый клич, с размаху врезала Дари Лудуму носком прямехонько между ног. Дари Лудум поморщился, чуть согнулся, но не завыл, не закричал и не упал, а, уставившись куда-то в землю, сквозь одышку процедил:

— Сучки! Я вам башки поотрываю!

Можно было расходиться. Дело было сделано. Но Мак неожиданно для самого себя отпустил Дари хлесткий тяжелый подзатыльник, от которого тот рухнул лицом в лужу, подняв целый столб мутных брызг.

«Злой я стал, — подумал Мак, осматривая поле боя, — злой и несдержанный…»

Все четыре противника были живы. Эмпатический центр улавливал от трех поверженных врагов нечеткие и прерывистые импульсы существ, находящихся в глубоком обмороке, а от Каленска исходил целый поток болевых ощущений на грани шока.

«А может, я еще слишком добрый, — вздохнув, подумал Мак. — Может, таких надо сразу убивать…»

Впрочем, рефлексировать времени не оставалось — к месту потасовки бежали пятеро охранников. Мак подошел к скулящему Каленску, присел на корточки, коснулся его лба и тихо произнес:

— Контакт! Мне нужен контакт!

Теперь Мак проникал в сознания других людей гораздо легче, чем в первые разы. Теперь ему даже не надо было концентрироваться, чтобы узреть чужую психику в виде гигантского шара. Теперь он просто ее «видел» через касание, и все так же через касание практически сразу же беспрекословно подчинял. Мак модифицировался не только физически, но и ментально.

— Боль ушла, — приказал Мак. — Тебе больше не больно.

— Боль ушла, — деревянно произнес Каленск, перестав стонать.

— На тебя напал Дари Лудум с сообщниками, покалечили тебя, а я заступился. Ты мне очень за это благодарен.

— Я тебе очень благодарен, — повторил Каленск.

Охранники были откровенно удивлены рассказу Каленска, который поведал заплетающимся языком внушенную ему версию событий. Видимо, Дари Лудум был завсегдатаем этого лагеря и не первый раз рекрутировал отсюда работниц в сферу услуг особого назначения. И можно было легко догадаться, что не только Каленск здесь являлся посредником в деле найма. Помогла Маку одна из сестер: бойкая брюнетка. В живописующих красках она поведала, как два бугая и их босс ни с того ни с сего накинулись на Каленска, как он разбил руку об одного из них, как они его повалили и начали бить, как на помощь доблестному охраннику прибежал Мак и нахлобучил мерзавцам. Младшая сестра, крашенная блондинка с широко раскрытыми глазами, всхлипывая и беспрестанно моргая длиннющими ресницами, кивала — мол, все так и было.

— Хрень какая-то! — смущенно сказал капрал, который оказался старшим в группе. — Ладно, разберемся: Каленска — в лазарет, этих — в обезьянник до выяснения обстоятельств.

Когда все улеглось, Мак, отойдя с девушками подальше от посторонних глаз, порывшись в карманах, дал брюнетке охапку денег — то ли пятьсот, то ли шестьсот кредитов — и посоветовал сестрам поскорей убираться из лагеря. На глазах брюнетки, ведшей себя все это время бесстрашно и стойко, внезапно навернулись слезы. Она долго благодарила Мака, который начал чувствовать себя совсем неловко. Однако появившийся будто из ниоткуда бритоголовый детина позвал парня на пару слов, чем спугнул сестер, поспешивших ретироваться. Мак искренне надеялся, что они внемлют его совету и покинут это дрянное место.

Лысый рекрутер был неумолимо настойчив в своих уговорах пойти умирать за деньги. Лысый рекрутер был чем-то весьма схож с Дари Лудумом. От лысого рекрутера несло навязчивой наглой самоуверенностью. И вот даже теперь, когда Мак таки дал ему от ворот поворот, тот, скрываясь за палатками, продолжал украдкой издали следить.

«Бездонная космотьма, что же это за дыра такая, — подумал Мак, — где хорошей работой считается продажа своего тела или даже собственной жизни? Просто какой-то предел отчуждения…»

В этот момент в кармане завибрировал телефон.

— Я слушаю, — сказал Мак, поднеся мобильник к уху.

— Здравствуйте, это говорит Мессоф Анегович, — послышалось из динамика, — вы сейчас находитесь в означенном лагере?

— Да, — сказал Мак.

— Я на шоссе в синем автомобиле, если вам не трудно, то соберите вещи и выйдите ко мне навстречу, чтобы я не искал вас.

— Конечно, — обрадованно произнес Мак, — вещей у меня нет, так что я уже иду.

День 17

Кроме них, в коридоре никого не было. Высокорослый мужчина в модном спортивном костюме, в модных спортивных очках и с какой-то странной стрижкой, тоже, наверное, очень модной — выбритые виски и взбитая челка — прямо и открыто посмотрел на Мака и спросил:

— Как тебе контора? Нормально, да?

— Нормально, мистер Анегович, — ответил Мак, косясь в мобильник.

То, что Мессоф Анегович любит стильно одеваться, он понял из статьи в арстнете, которую вскользь просматривал совсем недавно. В статье рассказывалось о современных модных тенденциях в одежде. Любят же местные планетяне тратить время на всякую ерунду!

Мессоф открыл рот, потом, протяжно вдохнув, произнес:

— Я-то беру тебя без всяких возражений. Ты молодец. Автомобиль смог починить, до города дотянули. Я до сих пор не могу поверить твоим словам, что ты впервые занимался починкой автомобиля. Это удивительно.

Мак бросил последний взгляд на экран мобильника. В новостной ленте что-то говорилось о поджоге Министерства Сельского хозяйства, что-то о проблемах с будущим урожаем и еще что-то о возможном голоде, но только не в Арстотцке, разумеется, а во всем остальном мире.

«Потом дочитаю», — решил Мак и, спрятав телефон в карман брюк, сказал:

— На самом деле ничего удивительного. В Кобрастане, в Малом Межорбитальном лицее у нас преподавали базовые основы примитивной техники. Я, конечно, не специалист в этом, но маломальское владение теорией дает возможность относительно быстро понять принцип работы любой машины, созданной гуманоидами. Разумеется, я говорю о примитивных машинах.

«Без моей помощи ты вряд ли смог бы разобраться», — сухо заметила Алиса.

«Вообще по жизни я надеялся на гораздо большую помощь от тебя», — мысленно огрызнулся Мак.

— Для тебя мой автомобиль примитивный? — Мессоф покраснел. — Видимо, у вас там в Кобрастане знают толк в хайтеке, а у нас тут со всем этим эмбарго тяжело приходится.

— Я ни в коем случае не хочу вас обидеть, — сказал Мак и попытался улыбнуться.

Мессоф кивнул, открыл рот и сказал:

— Я вообще, видимо, смотрюсь нелепо, да? Я директор, но вынужден ездить по всей стране и даже по востоку Колечии и искать работников в фирму.

— Вовсе не нелепо, — возразил Мак, пожав плечами.

— Только я вот не генеральный директор, не финансовый директор, не айти-директор, не директор по развитию. Я территориально-операционный директор, и на меня повесили кучу обязанностей, — сказал Мессоф, будто пытаясь оправдаться. — Я теперь должен создать отделение с нуля, потому что многие инженеры и программисты релоцировались за кордон. А новых найти не так просто.

Мессоф Анегович потупился, словно ему вдруг стало стыдно. Впрочем, Мак не ощущал пси-импульсов, похожих на стыд, скорее, от директора исходила смесь легкого смущения и досады.

Мессоф взглянул на Мака поверх очков, открыл рот, протяжно вдохнул и сказал:

— Я-то тебя одобряю, но Meskor Engineering — большая корпорация, и здесь все не так просто. Тебе придется еще в эйчар пройти собеседование.

— Что такое эйчар? — спросил Мак.

У Мессофа от удивления чуть округлились глаза:

— По-нашему — это отдел кадров, а по-федератски — эйчар. Самый бесполезный отдел. Где бы я в своей жизни ни работал, от эйчар одни проблемы. Вечно сидят клякалки со своими табличками, сами в теме ни в зуб ногой, но всегда думают, что владеют матчастью лучше всех. При этом вечно говорят, что у них мало времени, но чем они там занимаются, вообще непонятно. Короче, с ними тяжело, и ты постарайся показать себя знающим, чтобы мне потом не пришлось с ними ругаться, если они твою кандидатуру отсеют, как несоответствующую каким-нибудь только им известным стандартам.

Мак не очень понял, что от него конкретно хочет директор, но кивнул.

— У меня вообще иногда создается впечатление, что весь отдел кадров — это засланные казачки от конкурентов. Я поэтому и езжу сам, как дурак какой-то, людей ищу, потому что эйчар мне напрямую не подчиняется, у него другое начальство, и они там вообще не чешутся и делают, как всегда, все через жо… — Мессоф запнулся, закрыл рот. Потом снова открыл рот и сказал:

— В общем, ты понял, да? Иди сейчас в эту дверь, там тебя уже ждут эйчаровцы. Я с ними уже разговаривал. Они тебя допросят и вынесут вердикт. А у меня пока еще дела. Если что, я через час подойду. Если будут проблемы, придется их решать, буду с ними ругаться. Только ты мое мнение о них не озвучивай, пожалуйста. Не озвучишь, да?

Мак кивнул и вошел в дверь.

В небольшой комнате за лакированным столом сидели двое: остроносый мужчина с приятной улыбкой и неприятным взглядом и серьезного вида кареглазая девушка в строгом костюме, хмурым лицом, в очках и с большим блокнотом. Судя по ее виду, девушка улыбаться не умела в принципе.

— Здравствуйте, — сказал остроносый, и указал на стул, — как я понимаю, вы от нашего территориально-операционного директора. Присаживайтесь, пожалуйста.

Мак присел.

— Вы знаете, — сказал остроносый, — у нас не так много времени, поэтому мы совместим техническое собеседование с общими вопросами. Вы не против?

Мак был не против, а кареглазая внесла какую-то пометку в блокнот.

— Очень хорошо, — сказал остроносый, — тогда приступим. Скажите, чем вы занимаетесь на текущем месте работы?

— У меня пока нет работы, — ответил Мак, — я беженец.

— Вы гражданин Колечии или грештинских автономий?

— Кобрастана. Я из Бестбурга.

— А разве есть такая страна? — вмешалась в разговор кареглазая. — В реестрах доброжелательных и недоброжелательных стран, я лично никакого Кобрастана не помню.

— Вы просто никогда не ели кобрастанские хинкали, — сказал Мак невозмутимо. — Если бы вы их хоть раз в жизни попробовали, вы бы не сомневались в существовании такой страны.

— Какими языками программирования вы владеете? — спросил остроносый.

— Любыми, — ответил Мак.

— Так ли любыми?

— Да, — подтвердил Мак, — полагаю, мне необходимо около одного рабочего дня, чтобы овладеть практически любым языком программирования, основанном на двоичной системе, и около рабочей недели, чтобы окончательно закрепить данный навык.

— Вы не находите, что такими темпами вы будете встраиваться в рабочий процесс непозволительно долго? — остроносый нахмурился.

— Это практически универсальное противоречие между краткосрочной и долгосрочной перспективой, — сказал Мак, — что невыгодно в краткосрочной перспективе, оборачивается выгодой в долгосрочной и наоборот. Ваши мысли о краткосрочной выгоде затуманивают понимание долгосрочных перспектив.

Остроносый нахмурился еще сильней, почесал затылок, а кареглазая спросила:

— Скажите, кем вы видите себя через пять лет?

На этот раз нахмурился Мак.

— Все зависит от местной среды, но если я здесь останусь, то явно не рядовым сотрудником.

Мак имел в виду, разумеется, всю молочную планету, а не конкретное предприятие. Кареглазая сделала пометку в блокноте, а остроносый спросил:

— Каков ваш опыт работы в инженерии?

— Я относительно недавно закончил Малый Межорбитальный лицей.

— То есть опыта у вас нет?

— Чтобы появился опыт, нужно сперва устроиться на работу, — заметил Мак.

Остроносый поджал губы, а кареглазая подхватила перекрестный допрос:

— А вообще, можете описать себя в трех словах? Расскажите о себе?

— Только три слова? — переспросил Мак.

— Желательно, — сказала кареглазая.

Мак задумался на секунду, затем выпалил как на духу:

— Всегда быстро адаптирующийся, все еще наивный, но уже злой.

Кареглазая хмыкнула, что-то чиркнула в блокноте, а остроносый продолжил дознание:

— Расскажите о вашем предыдущем месте работы.

— Я проходил практику по особым методам психологического воздействия в межзве… — Мак замялся — … в общем, в Бестбурге я все это проходил.

— То есть в инженерии и в программировании у вас опыта работы нет, — сделал вывод остроносый.

— Ну почему же, — не согласился Мак, — мне как-то пришлось заниматься ремонтными работами на корабле и корректировать код в навигационной программе.

— О каком корабле идет речь?

Мак на мгновение запнулся, затем произнес:

— Корабль из состава Кобрастанской речной флотилии.

— Боюсь, этого опыта недостаточно, — констатировал остроносый. — А почему вы ушли от прошлого работодателя?

— Я от прошлого работодателя не уходил, не уверен, что это вообще корректное определение. Просто закончилась практика, — Мак пожал плечами.

— Скажите, сколько стеклянных шариков поместится в импорский минивэн? — вдруг спросила кареглазая.

— А чему равен объем внутреннего пространства минивэна и средний радиус шарика? — поинтересовался Мак.

— Это я вас спрашиваю, а не вы меня, — заметила кареглазая.

— Но вы мне дали задачу с неполными данными, — сказал Мак, — следовательно, и точного ответа нет. Если только, конечно, вы мне не предлагаете работу водителя минивэна, который будет возить стеклянные шарики.

— Не предлагаю, — сказала кареглазая сухо, — видимо, вы не совсем понимаете суть рабочих процессов в нашей корпорации.

— А какова эта суть? — спросил Мак. — Выполнять задания с неполными данными?

Кареглазая недовольно сдвинула брови, но ничего не сказала.

— А почему вы выбрали именно нашу компанию? — полюбопытствовал остроносый.

— Чистая случайность, — ответил Мак. — Наш выбор очень часто обуславливается случайностью, а потом мы внушаем себе, что этого всегда хотели или так всегда думали, или вообще считаем закономерностью.

— Очень интересно, приведите пример, пожалуйста, — скучающе произнес остроносый.

«Он все уже решил, мне будет отказ», — подумал Мак, а вслух сказал:

— Например, наши реакции на те или иные политические события. Мнение среднестатистического гражданина будет зависеть от места его постоянного проживания и от информационного пространства, в котором он пребывает, и будет иметь очень посредственную связь с объективной истиной. Допустим, давайте возьмем два враждующих друг с другом государства, и…

— Достаточно! — резко оборвал Мака остроносый. — Мы все поняли, вы нам не подходите.

— Но у меня тут остался еще один вопрос, — сказала кареглазая, — который для проформы я обязана задавать каждому. Я не могу не следовать протоколу, потому задам этот вопрос.

Кареглазая вопросительно взглянула на остроносого, и тот, поморщившись и чуть помедлив, одобрительно кивнул.

— Назовите вашу самую сильную сторону.

— Да, да, назовите вашу самую сильную сторону, — подхватил остроносый, — удивите нас. Заставьте нас всего одним словом поменять о вас наше мнение.

— То есть вы хотите, чтобы я всего одним словом изменил ваше мнение… — задумчиво произнес Мак.

— Именно так, политика компании Meskor Engineering направлена в том числе и на предоставление пускай и очень небольшого шанса даже самым некомпетентным сотрудникам, — остроносый недружелюбно улыбнулся, обнажив стройный ряд белых зубов.

— У меня есть такое слово — это «трансгрессия», — быстро адаптирующийся, все менее наивный и все более злой Мак поднялся со стула:

— Сейчас вы узнаете, что оно означает.

День 18

Мак был принят на работу. Трансгрессия, как и просили специалисты из эйчар, заставила их кардинально поменять свое мнение. Мак не устроился инженером, как того ожидал Мессоф Анегович, а решил временно побыть заместителем остроносого, став частью команды отдела кадров. Однако, чтобы не расстраивать территориально-операционного директора, Мак сообщил тому, что с завтрашнего дня приступает к обязанностям расчетчика и будет заниматься разработкой математической модели робота-манипулятора, который в ближайшем будущем должен стать достойным конкурентом федератских, орбистанских и импорских аналогов. Сам же Мессоф отправился в очередную изнурительную командировку искать еще не успевших слинять из Арстотцки и оккупированной части Колечии высококвалифицированных специалистов. Это радовало — не будет мешаться под ногами.

У Мака созрел план. Для начала он решил не вести прямую агитацию среди работников, а сделать своеобразный опрос, узнать каковы настроения в их среде. Разумеется, питать иллюзии о том, что кто-то будет общаться с незнакомым человеком искренне, не приходилось. Незадачливого космического путешественника молочная планета уже кое-чему научила. Мак очень неплохо натренировался трансгрессировать местных планетян, и данная операция с каждым разом отнимала у него все меньше ментальных и физических сил, но она решительно не годилась для такого дела. Трансгрессия подавляла психику. Столь грубое вмешательство сильно деформировало сознательные и бессознательные мотивы и процессы, происходящие внутри разума человека, создавало искажающий эффект. Здесь необходима была более тонкая работа. Здесь стоило применить так называемую вулканийскую технику погружения.

Ранним утром, придя на работу, Мак первым делом ввел в глубокую трансгрессию весь отдел кадров: остроносого начальника, его кареглазую помощницу, невзрачного вида тетку и мужичка предпенсионного возраста. Глубокая трансгрессия отличалась от обычной тем, что подопытный впадал в гипнотический сон не на два-четыре часа, а на весь рабочий день и даже более. Правда, человек в таком состоянии становился сверхзаторможенным и способным лишь на самые элементарные действия, как то: есть, справлять естественную нужду, выговаривать несложные предложения и выполнять самые простые команды. Эйчаровцам Мак дал строгий наказ: в случае, если их кто-то будет беспокоить, отвечать: «Позвоните или напишите позже».

Затем он спустился в подвальный этаж, где нашел центр наблюдения и там же трансгрессировал охранника. Об этой комнатенке, напичканной дикарской электроникой, Мак узнал вчера из документации отдела кадров. Теперь наблюдать будут не за ним. Теперь наблюдать будет он.

Выполнив все необходимое, Мак поднялся наверх, на этаж, где сидели программисты. Там он представился новым сотрудником эйчар и, выбрав наугад одного из работников, попросил того проследовать за ним на конфиденциальную беседу…

В течение рабочего дня он успел провести девять таких конфиденциальных бесед.

Вулканийская техника погружения представляла из себя следующее: человек садился напротив, Мак брал его за руки, визуализировал психику подопытного в виде большого пульсирующего шара, визуализировал собственную психику также в виде шара, а затем тысячи щупалец соединяли шары, которые начинали пульсировать в едином ритме. Личности как бы сливались в одну. И тогда Мак задавал вопрос от первого лица во множественном числе, и подопытный также отвечал, говоря не «я», но «мы». Это была очень хитрая уловка: испытуемый как бы разговаривал сам с собой. Он не выставлял барьеров, которые пришлось бы ломать, как в случае с трансгрессией, а потому все происходило более-менее естественно, и Мак мог надеяться на относительную объективность.

— Какая у нас мечта? — спрашивал Мак у всех подопытных.

— Наша мечта — свалить из сраной Арстотцки, — отвечали шесть программистов из девяти.

— Наша мечта — получать и дальше выше среднего, и имитировать бурную деятельность, — отвечали два программиста из девяти.

— Наша мечта — создать что-нибудь стоящее, но это неисполнимо, — отвечал один программист из девяти.

— Куда мы хотели бы свалить? — спрашивал Мак у шести подопытных.

— В Объединенную Федерацию, — отвечали двое.

— В Орбистан, — отвечали другие двое.

— Можно даже в Импор, — отвечал один.

— Куда угодно, хоть в Республию или Антегрию, лишь бы подальше от этой обезумевшей паханатской помойки, — отвечал еще один.

— Довольны ли мы уровнем своей жизни? — спрашивал Мак у подопытных.

— Можно и лучше, но пока терпимо, — отвечали четверо.

— Мы не всем довольны, — отвечали пятеро.

— Одобряем ли мы политику, проводимую Негласными Паханами? — спрашивал Мак.

— Мы одобряем, — отвечали двое.

— Мы не одобряем, — отвечали другие двое.

— Мы политикой не интересуемся, но жить в Арстотцке стало стремно, — отвечали оставшиеся пятеро.

— Готовы ли мы объединиться с другими работниками и отстаивать свои права перед работодателем? — спрашивал Мак у подопытных.

— Нет, мы не готовы, — отвечали все девять программистов.

— Почему мы не готовы? — спрашивал Мак у подопытных.

— А что мы одни можем сделать? — спрашивали в ответ программисты и добавляли:

— Все равно ничего нельзя изменить.

— Почему мы ничего не можем изменить? — спрашивал Мак у подопытных.

— Потому что у нас кредит, и если нас уволят, нам нечем будет его оплачивать, — отвечали четверо.

— Потому что теперь высокая безработица, а у нас семьи и дети, а за кордоном тоже переизбыток программистов и тоже инфляция, а работать за еду, как другие, охоты никакой у нас нет, — отвечали трое.

— Потому что мы филоним и получаем за это зарплату выше, чем среднестатистическое быдло. Зачем нам что-то менять? — отвечали двое.

Четверых программистов Мак опросил до обеда, еще пятерых — во второй половине дня. В перерыв он спустился в центр наблюдения, где вывел на экран камеру из столовой и включил звук. Там обедали рабочие-станочники. Один из них, губастый, брызгая слюной, воодушевленно рассказывал о мудрости Негласных Паханов. Вчерашний пожар в Министерстве Сельского хозяйства отнюдь не случаен, это была спланированная диверсия калечей. А все потому, что Негласные Паханы, устраивая особое мероприятие по дератизации, просчитали все до мелочей. Не сможет федератская и орбистанская падаль так просто отказаться от гуано. Это не только топливо, но и удобрения. Паханы поступления гуано сократили в два раза — цены поднялись, а орбистанским и федератским чмошникам все равно, скрипя зубами, приходится платить, а зима-то не за горами и будут они мерзнуть, а после зимы весна придет, и удобрений для полей будет у них меньше, чем обычно, и ни хрена путного они у себя не вырастят. Таким образом, голод будет везде, кроме Арстотцки.

— В общем, хотели соснуть у нас с трубы, а соснули хуйца у Паханов, — подытожил губастый и загоготал.

Двое рабочих, сидевших рядом с губастым, подобострастно подхихикнули, остальные почти никак не отреагировали, молча продолжили поглощать свою баланду, и только один плечистый кучерявый мужчина в штопаной робе непроизвольно брезгливо поморщился.

Губастый снова увлеченно заговорил, вспомнил вчерашнее интервью, взятое кукареком Соло-Соло у мудрого аналитика Щелкунчика, который в очередной раз сравнил блистательную Арстотцку с муравейником, наполненным жучками-паразитами. Жучков-паразитов нужно было извести, чтобы спасти родину от надвигающейся опасности.

— И правильно! — плевался слюной губастый, выхаркивая похвальбу. — Правильно говорит предводитель Щелкунчик! Щелкунчик — это голова! Почти как Ширик. Ширик тоже был голова! Жаль, умер, не дожил, не увидел, как мы калечей херачим…

Маку все стало ясно, он отключил звук. Эффект намагничивания: жертва пропаганды пыталась затянуть в воронку аффективного восприятия остальных, превратить еще хоть кого-то в такую же жертву.

Опробовав вулканийскую технику еще на пяти программистах, Мак окончательно выдохся. Вечером он кое-как доковылял до корпоративной общаги, в которой по протекции Мессофа Анеговича ему выделили комнатенку. Там он разделся, поужинал, сходил принял душ и перед сном просмотрел новости в своем мобильнике. Сперва Мак проскроллил новости в арстнете.

В газете «Правда Арстотцки» на первой полосе высветился крупный заголовок: «Боевой корабль на южном берегу затонул! Факт саботажа со стороны Колечии очевиден!».

Мак прочитал статью, но так и не понял, отчего корабль пошел ко дну, и что имелось в виду под «фактом саботажа со стороны Колечии». То ли кто-то из команды неосторожно покурил возле боеприпасов, то ли это гексакоптер-самоубийца прилетел со стороны Колечии, то ли был шторм и боевое судно напоролось на риф, отчего и затонуло, то ли имели место все три причины сразу. Все было сброшено в одну кучу, беспорядочно перемешано и подано без каких-либо внутренних логических структур. Вне всяких сомнений, чтобы так писать, нужно было иметь определенный талант.

Мак просмотрел новости с фронтов. В официальной сводке Министерства Мира говорилось, что колечианское контрнаступление под освобожденным Ведором захлебнулось. Противник понес огромные потери в живой силе и технике, так и не достигнув поставленных задач. Кроме того, супергромом уничтожены три ракетомета, полученные Вольно-Великим Войском Колечианским от Объединенной Федерации в рамках военного кредитования.

Затем Мак включил видео выступления кукарека Соло-Соло на вечернем шоу. Кукарек истерил и грязно ругался. Обматерив Атаманию, он, захлебываясь неистовым негодованием, возопил, что колечианцы сами виноваты во всех постигших их бедах, и блистательная Арстотцка спасет их от этносадистcкого правительства, независимо от того, хотят те такого спасения или нет, ибо все они тупое кочло с промытыми пропагандой мозгами. После продолжительной яростной тирады Соло-Соло перешел с внешних врагов на внутренних супостатов. Оказывается, в Алтанском районе имели место выступления разносчиков еды с требованиями уменьшения штрафов, улучшения условий труда и повышения заработной платы. В связи с этим властям пришлось даже принять меры по частичному изъятию паспортов у наиболее неблагонадежных элементов данной местности. К счастью, главные зачинщики беспорядков были арестованы и скоро будут судимы по всей строгости. Подобное бузотерство в трудное для государства и народа время можно, нужно и должно приравнивать к предательству родины, к выступлениям против особого мероприятия, проводимого бесстрашными и героическими боевыми подразделениями Арстотцки на территории Колечии.

«Работать надо, а не ныть! Впахивать на победу нашей родной страны! — натужно орал раскрасневшийся Соло-Соло. — Как наш великий Главпахан! Как всевышний Лукас во время создания нашего мира! Как патриотически настроенные холопы в агрохолдингах! Как…»

Мак выключил видео.

«Бездонная космотьма, неужели такое можно слушать? — ошеломленно подумал он. — Разве это можно выдержать больше минуты? Кто? Кто вообще такое смотрит?»

«Такое пока еще смотрят многие, а раньше смотрели еще больше, — промыслила Алиса. — Ты по внушительному количеству параметров обладаешь несравненными преимуществами перед аборигенами, но существуют вещи, в которых ты намного слабей их. Например, тебе очень трудно анализировать оголтелую пропаганду. В этом отношении ты значительно слабей и хрупче местных технодикарей. Вся инфосфера планеты действует крайне угнетающе на твою психику, и если бы не моя негласная поддержка твоего здоровья, ты давно бы сошел с ума. Именно поэтому я по-прежнему настоятельно советую тебе покинуть этот недоразвитый мир».

«Нет, уж! — зло подумал Мак, переходя на сайт «Медиаштурмовик». — Буду привыкать!»

На сайте «Медиаштурмовик» почетный предводитель Единородно-народной партии, ведущий аналитик Щелкунчик написал очередной гневный пост в адрес врагов блистательной Арстотцки.

«…гнойные охеревшие от своих безосновательных притязаний ублюдки. Федератские и орбистанские недоумки, я вас ненавижу за то, что вы хотите уничтожить мою родину. На протяжении всей истории вы мечтали развалить великую Арстотцку, стереть ее с лица земли под шакалий визг колечианских холуев. Ничего у вас, подонков, не выйдет. Мы арстотцковцы, с нами всемогущий Лукас, и мы победим. Мы особые на генетическом уровне, и не вам, этносадистским сволочам, судить нас! Нет, это мы придем к вам и будем судить вас! Уже готовится Народный трибунал для банды четырех, для этих главарей-этносадистов так называемого легиона “Свободный Грештин”. Крысиный легион пытался выпустить против нас зараженных крыс, но сам попался в крысиную ловушку! Слава Арстотцке! Слава! Слава! Слава!»

— А это точно предводитель и аналитик? Пока что ничего аналитического я не прочитал, — тяжело вздохнув, Мак перешел с арстнета в колечнет, благо особенности телефона позволяли такое сделать.

На официальном сайте «ВольнаяКолечия» хвастливо красовался жирный заголовок: «Как и было обещано: арстотцкский боевой эсминец был отправлен к ебаной матери».

Мак проверил, точно ли это официальный сайт главного государственного издания Колечии. Убедившись, что не ошибся, Мак бегло прошелся взглядом по статье. В пятидесяти трех строчках он насчитал шестьдесят одно матерное слово. Значит, у них так принято.

Мак перешел на сводки с фронтов. Колечианские военкоры бодро докладывали, что контрнаступление с севера на оккупированный Ведор идет по плану. Противник несет колоссальные потери в живой силе и технике и скоро у него не останется боеприпасов, не говоря уже о супергромах, на которые нужны современные чипы.

Затем Мак включил видео известного колечианского кукарека Голо-Голо. Лысый кукарек, злобно вперившись в экран, не мигая, цедил сквозь зубы площадную брань. В Арстотцке, говорил он, нормальных людей по пальцам пересчитать. Одна тупая арцатня с промытыми пропагандой мозгами только и осталась. Все граждане Арстотцки понесут коллективное наказание и долгие-долгие годы, если не века, будут выплачивать контрибуции и репарации за свое вероломное нападение, и каждый — КАЖДЫЙ, бля! — будет на камеру каяться и просить прощения на коленях перед мамкой-Колечией и ее благословенным самим пресветлым Лукасом народом.

Закончив гневную тираду, Голо-Голо, отдышавшись, злорадно заявил, что из-за неожиданного контрнаступления в плен попала важная арстотцкская шишка, что это, может, даже один из Негласных Паханов, что якобы во властном закулисье его называют Крестником. Разумеется, такой ценный кадр будет неплохим украшением для Всеатаманского трибунала. И, разумеется, такой ценный кадр, являясь этносадистским преступником, никакому выкупу или обмену не полежит. Более того, перед общественностью скоро откроют его лицо, и Голо-Голо с удовольствием хотел бы заглянуть в жалкие, трусливые глазенки Главпахана, когда один из его тайных братков явит свою харю всему честному народу Колечии.

Помолчав с несколько секунд и немного отдышавшись, Голо-Голо обратился к Главпахану.

«Главпахан! — выцедил он. — Я тебя, пидораса, на хую вертел. Ты, чмырь колхозный, на такое бабло попал, что ни тебе, ни твоим подзаборным блядям никогда не отработать. Готовь очельник, чепушило, мы будем ебать тебя табуном. Тебя и твою дохлую мамашу! Ты и все твои всратые жопники будут у нас отса…»

Мак выключил видео. Просидел в прострации пару минут. Собрался с мыслями. Принялся дальше листать колечнет. Случайно вышел на «Свободный портал тысячи полей». Нашел на нем самую кликабельную статью какого-то всем известного блогера-кукарека, который позиционировался как непревзойденный интеллектуал. Начал читать.

«Арстотцковцы имеют особый ген, — писал блогер. — Это ген неполноценных огров. Это ген недоумков-этносадистов, убийц и насильников. Самое лучшее, что может случиться в этом мире — поголовное вымирание выродившихся ублюдков. Думаю, арцатне нужно помочь в самоочищении нашей планеты. Я говорю именно о гене, именно о крови. Их порочность записана в их ДНК на молекулярном уровне, их уже нельзя исправить. Они все до единого несут коллективную ответственность за деяния своих упырей-повелителей. А потому, после победы, очищению нужно подвергнуть не только паханатских бонз, не только мужчин, но и женщин, и детей вплоть до младенцев. Потому что огры — не люди. А в Арстотцке живут только и исключительно огры, людей там давно нет…»

Мак перестал читать. Проскроллил вниз посмотреть комментарии. Что думают об этом читатели? Много ли будет возмущения на такую бездумную кровожадность…

Но возмущенных отзывов почти не было. Был восторг. Было одобрение. Были комментарии в стиле: «Все правильно!», «Так держать!», «Огров на ножи!».

— Бездонная космотьма! Я больше не могу… — Мак, внезапно ощутив бесконечную усталость, отбросил телефон, бессильно повалился на подушку.

Слишком долгий день. Слишком много психических ресурсов потрачено: трансгрессии, вулканийские погружения, прослушивание разговоров, просмотр ублюдочного контента…

Все это иссушало душу, буквально вытягивало жизненные соки, медленно, но неотвратимо умерщвляло…

«Нужен срочный отдых», — подумал Мак.

Он хотел подумать еще о чем-то, но не успел — провалился в глубокий сон без сновидений.

День 19

Новый рабочий день Мак начал, как вчера: ввел в состояние глубокой трансгрессии весь эйчар. И также, как вчера, потом спустился в подвальный этаж и отправил в восьмичасовой транс охранника. Немного поразмыслив, Мак стер с архивного диска все видеозаписи за последние сутки.

Сегодня он решил провести опрос с использованием вулканийской техники внушения среди рабочих-станочников. Производственные цеха располагались на первом этаже. Как выяснилось, в Meskor Engineering несмотря на громкие рекламные заявления, хайтек не делали. Оборудование здесь было, во-первых, устаревшим само по себе, а, во-вторых, вообще не предназначено для создания чего-либо высокотехнологичного. Раньше, до конфронтации с Колечией, сервера, компьютеры и роботы заказывались в Орбистане, а в Meskor Engineering занимались лишь доведением до ума техники, привезенной из-за кордона: осуществляли окончательную сборку и подгонку, выставляли настройки, загружали кое-какие второстепенные программы в вычислительные системы, ставили логотипы фирмы и государства, что, мол, сделаны все эти чудеса инженерии в Арстотцке. Но когда случилось то, что в официальных арстотцкских медиа получило название как «особое мероприятие по дератизации», Объединенная Федерация и Орбистан наложили торговое эмбарго почти на все товары, кроме гуано и продуктов первой необходимости, и производство местного хайтека внезапно мгновенно стухло. От Негласных Паханов в министерства спустились разнарядки срочно заняться созданием своих отечественных аналогов всех товаров, которые раньше закупались. Министерства, соответственно, раздали указания и заказы направо и налево как государственным, так и частным предприятиям. Как государственные, так и частные предприятия, естественно, не смогли произвести большую часть из необходимой номенклатуры товаров — для этого не хватало ни специалистов, ни материалов, ни оборудования, а посему арстотцкский бизнес и менеджмент пошел по проторенной дорожке: вместо того чтобы начать делать хоть что-то свое, в разы увеличили закупку продукции низкого передела в Антегрии и Республии, а продукции высокого передела в Импоре. Благо, ни Объединенная Федерация, ни Орбистан не имели достаточного влияния, чтобы принудить своих соседей к торговой блокаде. Однако принудить очень хотелось, и ситуация на границах постоянно накалялась, и война между Колечией и Арстотцкой то и дело грозила перерасти в намного более полномасштабный конфликт.

Из-за общего кризиса и нарушения логистических цепочек поставки были непостоянны, и без того не особенно большой внутренний рынок Арстотцки значительно сузился. В связи со всем этим компания Meskor Engineering переживала отнюдь не лучшие времена. Рабочие-станочники и раньше не были обеспечены достаточным количеством заказов. Они выполняли лишь вспомогательные работы: делали картонные и деревянные упаковки для товаров, а также несложные металлические детали; иногда приходили заказы со стороны, от местного малого и среднего бизнеса. Сейчас и вовсе более половины станков предприятия простаивало, зарплата сократилась чуть ли не вдвое, а руководство корпорации не увольняло работников только из-за обещания госдотаций и надежды, что в очень скором времени из Импора хлынут, наконец, высокотехнологичные изделия, на которых, после незначительной переделки или даже без оной, можно будет ставить штамп «Сделано в Арстотцке».

Впрочем, Импор хоть и наращивал торговый оборот с Арстотцкой, делал это все же медленно и крайне осторожно. Видимо, несмотря на грозную риторику и постоянные военные учения, опасался реальных боестолкновений с Объединенной Федерацией. По крайней мере, Мак сделал такие выводы о ситуации на предприятии и в мире, просмотрев отчеты в бухгалтерии, а также утренние новости в импорнете и федернете.

Как и вчера, Мак, представившись новым сотрудником отдела кадров, вызывал рабочих по одному к себе в кабинет, где посредством вулканийской техники создавал иллюзию единения свой личности и личности подопытного.

— Какая у нас мечта? — спрашивал Мак у всех рабочих.

— Наша мечта — не стать безработным бомжом и не сдохнуть с голода, — отвечали четверо из одиннадцати.

— Наша мечта — чтобы наши дети вылезли из говна, в котором мы живем, и стали кем-нибудь достойным: программистами хотя бы или начальниками, менеджерами средней руки, а еще лучше крупными предпринимателями, — отвечали трое.

— Наша мечта — чтобы бригадир сдох, а мы заняли его место, — отвечали двое.

— Наша мечта — остаться бригадиром и не понизиться, — отвечал губастый бригадир.

— Наша мечта — чтобы прилетела большая комета и поубивала бы всех на хер, — отвечал плечистый кучерявый рабочий в штопаной робе.

— Одобряем ли мы политику, проводимую Негласными Паханами? — спрашивал Мак.

— Мы не интересуемся политикой, — отвечали семеро.

— Мы одобряем их политику, — отвечали трое.

— Мы не одобряем их политику, — отвечал плечистый кучерявый рабочий в штопаной робе.

— Довольны ли мы уровнем жизни? — спрашивал Мак у подопытных.

— Мы не довольны, — отвечали все одиннадцать.

— Готовы ли мы объединиться с другими работниками и отстаивать свои права перед работодателем? — спрашивал Мак у подопытных.

— Нет, мы не готовы, — отвечали все одиннадцать станочников.

— Почему мы не готовы? — спрашивал Мак у подопытных.

— А что мы одни можем сделать? — спрашивали в ответ станочники и добавляли:

— Все равно ничего изменить нельзя.

— Почему мы ничего не можем изменить? — спрашивал Мак у подопытных.

— Потому что в Арстотцке и так работы нет, и если нас уволят за противодействие, чем мы будем кормить семью? — отвечали пятеро.

— Потому что мы все в кредитах, и если нас уволят, к нам начнут приходить коллекторы и заберут дом за долги, — отвечали четверо.

— Потому что мы и так на должности бригадира, выше уже не подняться, а ниже есть куда падать, — отвечал губастый бригадир.

— Потому что приедут особисты и загребут нас без всяких рассуждений, как они это сделали с активистами из трудового объединения разносчиков еды, — отвечал плечистый кучерявый рабочий в штопаной робе.

Пятерых станочников Мак опросил до обеда, а еще шестерых — во второй половине дня. В перерыв он, как и вчера, спустился в центр наблюдения, где вывел на экран камеру из столовой и включил звук. Там обедали его подопытные. Губастый бригадир, плюясь слюной, неистово проклинал колечианских выродков за потопленный арстотцкский эсминец, и предрекал всевозможные кары зарвавшимся подонкам.

— Вот увидите, — выхаркивал он, — мы еще будем судить Заглавного атамана и его шайку. Всех поганых этносадистов перевешаем. Правильно предводитель Щелкунчик чморит этих шакалят. Молодец он, не дает им спуску! А то калечи совсем обнаглели. Это вообще не народ, а сборище безродных шлюх, которые по щелчку становятся перед федератами раком. Их вообще всех до одного стерилизовать надо, а потом перевоспитывать на принудительных работах!

Двое рабочих, сидящих рядом с губастым, ухмыляясь, кивали, остальные практически никак не реагировали, молча поглощали баланду, а плечистый кучерявый мужчина вдруг не выдержал и раздраженно, не глядя на бригадира, сказал:

— Ага, на принудительных работах. Лучше бы нас работой обеспечили, и платили бы за работу как положено!

— Будут платить! Когда победим эту сволочь, все нормализуется! — сказал губастый возбужденно.

— Ага, — зло огрызнулся плечистый, вперившись в пол, — двадцать лет не нормализовывалось, а теперь нормализуется.

Станочники продолжали кушать свои обеды, изредка бросая косые взгляды на спорящих.

— Да ты гонишь! — еще возбужденней сказал губастый. — Нам все эти годы федераты и их подсосники палки в колеса вставляли. Конечно, тяжело так развиваться.

— Ага, — еще злее огрызнулся плечистый, — заводы и фабрики федераты все эти годы херили, отчего теперь, блядь, даже подшипники в дефиците!

— Ни хера не в дефиците! — взволнованно возразил губастый. — Из Республии и Импора уже первые партии пошли, позавчера Соло-Соло говорил. Так что все у нас пучком будет.

— Ага, будет пучком, — плечистый с презрением и яростью посмотрел на бригадира и тут же отвел глаза, — только втридорога, а зарплата та же.

Станочники перестали жевать, замерли, навострив уши.

— Бля, вечно ты чем-то недоволен! — губастый почти закричал. — Время нынче такое, когда приходится работать чуть больше, а получать чуть меньше. Когда всю эту мразь победим, все и закончится. Они нам еще все платить будут, вот увидишь.

— Ага! Жди, тебе в особенности заплатят! — рявкнул плечистый, резко поднялся со стула, да так, что тот чуть не опрокинулся, и вышел из столовой.

— Чудак какой-то, — сказал губастый, блуждая взглядом.

Станочники продолжили есть свои обеды, но лица их стали хмуры. Видимо, спор задел какие-то потаенные струнки в их душах, заставил подумать о насущном, и это насущное с перспективой работать больше, а зарабатывать меньше отнюдь на радовало.

Мак отключил звук.

К вечеру Мак выдохся еще больше, чем вчера. Он сумел установить свой личный маленький рекорд: ввести вулканийским методом в безопасный транс целых одиннадцать человек за семь с половиной часов. Однако этот маленький рекорд отнял напрочь все физические и психические силы. Купив по дороге какой-то фастфуд, он кое-как добрел до своей комнатенки. Приняв душ и поев, Мак велел Алисе впрыснуть ему какой-нибудь гормональный коктейль, чтобы сразу не заснуть, а ознакомиться с новостями с помощью мобильника. Алиса возражала, рекомендуя здоровый сон, но Мак настоял на своем, и симбионт вынуждена была подчиниться.

В газете «Правда Арстотцки» на первой полосе высветился заголовок: «Глава Министерства Финансов найден мёртвым! Рынки реагируют низкими продажами и нестабильностью».

В начале статьи констатировался факт смерти министра финансов, а затем начинались пространные рассуждения о том, что именно смерть сего достойного мужа повлекла за собой проблемы и усугубление кризиса в экономике, а не наоборот, как утверждают некоторые недруги отечества. Автор в каждом абзаце ловко переставлял местами причины и следствия, подменял тезисы, а иногда и вовсе грубо разрывал логические цепочки, делая при этом вид, что так и должно быть. В общем, как обычно — ничего непонятно и совсем неинтересно.

Мак перешел к сводкам с фронтов. Министерство Мира сообщало, что продолжающиеся атаки колечианской армии на освобожденный Ведор успешно отбиваются. Противник несет значительные потери в живой силе и технике и, очевидно, скоро выдохнется. Однако в силу некоторых непредвиденных обстоятельств карательный отряд колечианцев зашел в поселок городского типа Заквашинск, где подверг геноциду через расстрел всех оставшихся в нем мужчин, обвинив тех в коллаборационизме. Также в Юрко супергромом был уничтожен Дворец войсковых старшин, где находился локальный штаб этносадистских боевиков.

Затем Маку попалось на глаза новое видео кукарека Соло-Соло. Уже зная, что из себя представляют шоу данного субъекта, Мак не решился на просмотр, а потому принялся листать ленту, пока не наткнулся на рекламный пост некоего Моло-Моло — ведущего кинодела Арстотцки и руководителя фонда «Культурный Паханат». Реклама обещала зрителю открыть глаза на текущие события и поведать всю правду об истинных тайных хозяевах мира и священной борьбе Негласных Паханов против них. Мак перешел по ссылке. Цикл передач назывался «Охотник на пидорасов». Мак проверил в арстпедии, действительно ли Моло-Моло является руководителем фонда «Культурный Паханат». Убедившись, что не ошибся, Мак включил видео.

На экране появился развалившийся в уютном на вид кресле лысеющий старикашка в очках.

«Здравствуйте, дорогие зрители, — сказал старикашка в очках усыпляюще размеренно и высокомерно, — с вами, как всегда, ваш любимый и ненаглядный руководитель фонда “Культурный Паханат”, лучший кинодел страны и мира, а также по совместительству профессиональный охотник на пидорасов Моло-Моло. Мы с вами постоянно разоблачаем закулисных кукловодов, стремящихся обезглавить, расчленить и уничтожить блистательную Арстотцку — последний оплот истины и света в угасающем, погрязшем в содомских игрищах мире. Мы с вами устраивали телеохоту на сенатских петухов из Объединенной Федерации, мечтающих о вселенской гегемонии, мы с вами выслеживали орбистанских заднеприводных сатанистов, жаждущих запомоить истинных арстотцковцев своими анальными инсинуациями, мы спускали свору безжалостных аргументов на атаманов-опущенцев и прочих этносадистов Колечии, грезящих о жестком соитии в исключительно пассивной форме со своими зарубежными хозяевами. Мы с вами делали репортаж о петушиных командирах и злостных преступниках против всего человеческого из этносадистского легиона “Свободный Грештин”, плененных нашими доблестными войсками. Мы боролись и продолжим бороться в инфополе с внешними недругами нашего благословенного отечества. Но сегодня пришло время поговорить о тех, кто здесь, внутри нашей страны — тайно или явно, по злому умыслу или по глупости — пытается очернить, обгадить и зашкварить все то прекрасное и светлое, что существует в нашем венценосном горнем арстотцкском мире. Мы сегодня поговорим о противниках истинной свободы и справедливости, о дьяволопоклонниках- освободистах, о чернокнижниках-равенствианцах, о злокозненных побратистах и прочих суках, которые испокон веков за жалкие гроши готовы были продать свою великую родину закордонной погани».

Моло-Моло замолчал, сделал драматическую паузу, с возвышенной задумчивостью посмотрел куда-то вбок и вверх, а затем размеренно и пафосно продолжил:

«Но прежде чем перейти к этой животрепещущей теме, хочу обратиться к некоторым колечианским коллегам — хотя, какие они мне коллеги, — позволяющим себе некорректные высказывания в адрес нашего мудрого руководителя».

Моло-Моло, чуть приподнявшись с кресла, вперился в экран, набрал в грудь побольше воздуха и, блеснув линзами, вдруг заголосил, срываясь в фальцет:

«Сявки охуевшие! Вы на кого свои ебальники открываете? Спермоглоты пиздливые, вы на кого прете?! На Главпахана нашего? Да вы, перхоть подзалупная, плевка его не стоите! Знайте свое место у параши, пидоры! Ваша участь — гондоны штопать и принимать без смазки…»

Мак остановил воспроизведение видео.

«Неужели нельзя без всего вот этого?» — подумал он и проскроллил вниз, рассчитывая на поддержку своего мнения в комментариях. Но поддержки в комментариях не было. В комментариях присутствовало лютое одобрение: «Спасибо Вам, Моло-Моло, за то, что открываете глаза на злодеяния закулисных кукловодов», «Какой же молодец наш Моло-Моло, уел содомитов!», «Красава, Моло-Моло! калечей на парашу!» и так далее и тому подобное.

Мак перешел на сайт «Медиаштурмовик». Сегодня почетный предводитель Единородно-народной партии, ведущий аналитик Щелкунчик был на удивление краток. Весь пост состоял из трех крикливых предложений:

«Мы рождены, чтобы войти в анналы истории и аналы наших врагов! Да — светлой арстотцкской мысли! Нет — темной петушиной философии!»

— Почему у них у всех постоянная фиксация на гомосексуальном коитусе? — озадаченно спросил сам себя Мак.

Вопрос был, скорее, риторический. Мак отчего-то не желал получить на него точный ответ. Не желал он также и разъяснений от Алисы.

Пройдясь по веб-страницам «Медиаштурмовика», Мак нашел самую кликабельную статью сайта за прошедшие сутки. Некий блогер-патриот, якобы находящийся на передовой, писал:

«Стоит признать, что ситуация на фронте не столь радужна, как хотелось бы. Колечианские этносадисты, прячась за спинами мирных обывателей, продолжают оказывать незаконное и трусливое сопротивление нашим боевым подразделениям. Иногда раздаются голоса, что мы проявляем излишнюю жестокость к противнику. Речь идет о просочившихся в масс-медиа видео (см. ссылки ниже), где некие солдаты в арстотцкской форме кормят собак отрезанными гениталиями пленных колечианцев. Это, безусловно, наглая провокация и циничный фейк, но даже если подобный инцидент и действительно произошел бы, те, кто сидят в тылу, не имеют право осуждать бойцов, находящихся в зоне проведения особого мероприятия. Значит, было за что наказать врагов. Наши воины света, наши бойцы-арстотцковцы, ведут беспощадную войну Судного дня со всем миром тьмы, с неполноценными недолюдьми из недостраны, с этносадизмом во всех его проявлениях, защищают вас, живущих в комфорте, сидящих в тепле и возмущающихся излишней жестокостью. Арстотцкский солдат — это беспощадное орудие убийства, и ежели он не будет таковым, мы проиграем и потеряем нашу страну навсегда. А зачем нужна жизнь во вселенной, зачем нужен этот мир, если в нем не будет блистательной Арстотцки? Без нее да очистится земля термоядерным огнем! Слава Арстотцке, и пусть сдохнут в адских муках все наши враги!»

Ниже текста были размещены ссылки на видео. Мак не стал по ним переходить — было противно читать, а уж смотреть…

Вместо этого Мак вошел в колечнет. На главной странице официального государственного издания «Вольная Колечия» располагалась статья: «Арстотцкский министр сдох как лишайная псина. Туда уебку и дорога!».

«Нет предела совершенству, нужно еще увеличить плотность обсценной лексики на килобайт информации», — подумал Мак, когда в сорока четырех строчках насчитал шестьдесят пять матерных слов.

Мак перешел к военным сводкам. Колечианкие войска продолжают контратаку, пытаясь обогнуть оккупированный Ведор с севера. В этом направлении имеется ряд успехов. Колечианские подразделения вошли в поселок Заквашинск, где обнаружили убитых мужчин, что, безусловно, является актом геноцида со стороны арстотцкских этносадистов. По всей видимости, оставшихся в поселке мужчин обвинили в партизанской деятельности, после чего расстреляли в упор. Также сегодня арстотцкский супергром поразил театр кукол, находящийся внутри Дворца войсковых старшин. Около двадцати детей погибло, около пятидесяти — получили ранения разной тяжести.

Поморщившись, Мак перестал читать, решил отвлечься каким-нибудь видео.

На колечтубе, колечианском видеохостинге, Мак обнаружил интервью главного стратега психоневрологического полка особого назначения при Вольно-Великом Войске Колечианском, первого советника Наказного атамана Троло-Троло. Интервью брала смуглая девушка-кукарек. Нос у нее был тонкий и с горбинкой, волосы — длинные и прямые, взгляд — невинный и глупый. Первый советник был совершенно небрит и цинично улыбчив.

Троло-Троло говорил о специальной инициативе Колечии и о внештатном дипломате Кордоне Калло, который через Орбистан собирается посетить столицу Арстотцки Парадизну. Девушка-кукарек имела неосторожность напомнить гостю студии, что еще два месяца назад он клятвенно заверял общественность, что никакие переговоры с агрессором до тех пор, пока его войска находятся на территории Колечии, в принципе неосуществимы, что только после разгрома противника можно будет обсуждать послевоенное устройство.

«Так это и не переговоры, — сказал первый советник, непринужденно почесав затылок, — это консультации».

«О чем консультации?» — спросила девушка-кукарек.

«Простите, но это военная тайна, это я, к сожалению, сейчас сказать не могу, это элемент психологического противостояния», — Троло-Троло заговорщически улыбнулся, а затем добавил:

«Но вам по секрету и честно — а я ведь всегда честен — скажу, что никаких закулисных переговоров, никакого сепаратного договорняка не будет. Кордон Калло собирается посетить Парадизну с целью… ну… скажем, с целью координации обмена военнопленными, недопущения гуманитарной катастрофы на линии соприкосновения войск и всего такого в этом роде. В отличие от неприятеля мы знаем о таком понятии как гуманизм и никогда не позволим приносить в жертву своих людей понапрасну».

Глупая девушка опять напомнила первому советнику его слова двухмесячной давности о том, что ни один официальный представитель Колечии не посетит Арстотцку, пока идет война.

«Так Кордон Калло — внештатный дипломат, он не является официальным лицом», — сказал Троло-Троло, загадочно улыбаясь.

«Насколько мне известно, из дипломатического штата он был выведен меньше двух недель назад, — заметила глупая девушка. — И не связано ли это со слухами о пленении одного из Негласных Паханов по прозвищу Крестник? Не собираются ли его тайно обменять на кого-то из наших пленных или за выкуп?»

«Ни в коем случае! — сказал Троло-Троло. — Он военный преступник, и он будет предан суду после нашей победы вместе с остальными Негласными Паханами. Я вам обещаю, что скоро его лицо будет красоваться на всех обложках журналов и газет. Так мы тайное сделаем явным. Эта стратегия такая, идущая от древних мудрецов-воителей, превращать тайное в явное, тем самым лишая козырей противника».

«Тогда зачем Кордон Калло едет во враждебную Арстотцку?» — никак не могла уняться с расспросами глупая девушка.

Первый советник почесал затылок, улыбнулся еще загадочней и спросил:

«Вот вы фантастические космооперы когда-нибудь смотрели?»

Глупая девушка кивнула.

«Рад, что вы со мной согласны, значит, согласны и в другом, — голосом, внушающим абсолютное доверие, произнес Троло-Троло, — в космооперах очень точно описывается устройство вселенной. Всегда в мире борются два начала: добро и зло, свет и тьма. Между светом и тьмой еще есть сумерки, которые между свечой и звездой… но мы не о них сейчас… Так было испокон веков. Оплотом тьмы сегодня является Арстотцка, а бастионом света — Колечия. Так? Вы со мной согласны? Ну, вы ж смотрели космооперы?»

Глупая девушка неуверенно кивнула.

«Вот, видите, согласны, что Арстотцка — это тьма, — продолжил развивать свою мысль Троло-Троло, — а Колечия — бастион света. Если быть точнее, то есть светлая сторона в виде Объединенной Федерации и Орбитстана, которые поставляют нам все необходимое для праведной борьбы, а арьергард света — это Колечия, она сейчас на самом острие сражений; есть также темная сторона, к которой, по большей части, принадлежит отказавшийся присоединиться к эмбарго Импор, но арьергард тьмы — это Арстотцка. И есть сумерки, представленные, например, Антегрией и Республией, но это в данный момент не важно… В общем, смотрите, в этой борьбе, если тьма победит, мир если не закончится, то на долгие века погрузится в хаос извечного зла. И одна из наших стратегий заключается в том, чтобы проникнуть в логово тьмы и осветить его изнутри, метнуть шар, сплетенный из света и молний, в самое сердце врага. Вот этим шаром и является Кордон Калло. Теперь становится совершенно очевидно и понятно, зачем он едет в Парадизну».

Глупая девушка наморщила лоб, напряглась всем лицом, но снова кивнула.

Мак остановил видеозапись. Где-то он уже слышал имя внештатного колечианского дипломата. Кто-то когда-то уже его упоминал. Но в связи с чем?

«Если меня не обманывает нейроархив, одиннадцать дней назад, перед попаданием в плен к КАЗЛ, погибший ротмистр утверждал, что ты по некоторым внешним признакам физически схож с Кордоном Калло», — подсказала Алиса.

— Точно! Спасибо! — сказал Мак, вдруг почувствовав жуткую усталость, которая навалилась на него с непреодолимой силой. Это было похоже на мгновенный переход из одного состояния в другое: только что ты ощущал себя способным если не горы свернуть, то уж точно с неутомимым упорством изучать шизофреническую блогосферу технодикарей, как в следующее мгновение все силы оставили тебя: разум затуманился, мысли застыли в каком-то ватном желе, а мышцы совершенно одеревенели.

— Алиса, я же просил впрыснуть бодрящий коктейль, — недовольно пробормотал Мак.

«Я выполнила все, как ты просил, — промыслила симбионт, — просто впрыснула минимальную дозу, действие которой уже заканчивается».

— Юлишь, прямо как этот первый советник, — произнес Мак, еле ворочая языком, и, закрыв колечтуб, перешел на «Свободный портал тысячи полей».

Тут же на весь экран появился рекламный баннер с фотографией убитого солдата в арстотцкской военной форме и надписью: «Можно бесконечно смотреть на три вещи: как горит огонь, как течет вода и как дохнет арцатня. Переходи по ссылке! Еще больше протухших огров!»

Мак тяжело вздохнул, убрал рекламу, ввел в поисковой строке имя и фамилию внештатного дипломата, который вроде бы на него похож, и неожиданно наткнулся на небольшой пост за авторством Кордона Калло. Заголовок поста гласил: «Это не забастовка! Это саботаж!».

В Колечии транспортники отказались выходить на смену из-за четырехмесячной задержки зарплаты и неоплачиваемых переработок. Внештатный блогер-дипломат распекал нерадивых работяг.

«К сожалению, на нашей многострадальной земле, — писал он, — еще до конца не выкорчеваны ростки антигуманных террористических учений: освободизма, равенствианства, побратизма, этих злокозненных врагов колечианской свободы и справедливости. Как бы не отнекивались зачинщики саботажа от того, что они вовсе не причастны к этим человеконенавистническим идеологиям, их поведение говорит об обратном. В эти тяжелые времена, когда наши мужественные воины отдают свои драгоценные жизни в борьбе за независимость и сохранение вольного атаманского строя, когда пришло время встать единой стеной, плечом к плечу с нашим бесстрашным Заглавным атаманом и Вольной братвой против сил хаоса и тьмы, олицетворенных в образе тиранического Паханата, некоторые недальновидные граждане отказываются нести свой высокий долг в тылу. К счастью, благодаря оперативному вмешательству местных станичных дружин, очаги саботажа были локализованы и ликвидированы. Подстрекатели отправятся на фронт. Мы сейчас должны и обязаны работать и действовать слажено, как единый муравейник мы должны и обязаны защищать свою матку-Колечию, иначе нас ждет гибель. Мы не можем позволить себе такую роскошь, как тратить ресурсы на саботажников и откровенных предателей, которые, подобно жучкам-ломехузам, паразитируют на нашем муравейнике. Если мы не хотим проиграть, если мы не хотим погибнуть, нам придется подвергнуть гигиенической чистке наше общество, как подвергают гигиенической чистке больной муравейник, безжалостно выкорчевывая из его гнезд паразитов. Во имя победы нам придется это сделать, и мы обязательно победим, и тогда каждый исполнявший свой священный долг колечианец, будь то в тылу или на передовой, получит свою награду за все лишения, что он сейчас переносит, ибо с арстотцкских огров еще долгие десятилетия будут взиматься репарации и контрибуции и перечисляться на персональные счета всем, кто сражался с этносадистским деспотизмом. Огры заплатят за все. Слава Колечии!»

«Надо же, ни одного ругательного слова на весь пост. Наверное, этот блогер-дипломат считается интеллектуалом», — подумал Мак, отложив телефон.

Он закрыл глаза и тихо, почти не шевеля губами, спросил:

— Почему на этой планете все так дико, жестоко и дегенеративно?.. Почему…

Мак не договорил — уснул.

День 20

«Почему на этой планете все так дико, жестоко и дегенеративно?.. Почему здесь такая шизофрения?.. да и я тоже хорош…»

Уставившись в потрескавшийся серый потолок, Мак лежал на жестком, повидавшем виды матрасе. Грязная простыня свисала со старой кровати, стелилась по еще более грязному полу. Несмотря на открытое окно, было душно. И было темно, несмотря на день. И было жарко, несмотря на позднюю осень. А еще было непереносимо шумно и весело на улице, и также вопиюще одиноко и нестерпимо пусто внутри. Пусто внутри комнаты. Пусто внутри груди. Пусто внутри разумного существа, случайно очутившегося на этой сумасшедшей молочной планете.

Сегодня — короткий рабочий день, потому что завтра, оказывается, будет праздник. Завтра отмечается День национальной гармонии, когда каждый праведный гражданин должен почувствовать себя плотью от плоти блистательной Арстотцки и возрадоваться мудрости Негласных Паханов, даровавших стране стабильность и порядок, справедливость и свободу, благоденствие и величие и много-много всего прочего. И люди шли по улице и радовались, и беспечно переговаривались, и даже смеялись, не взирая ни на что. Их не смущали черные плотные тучи, закрывшие солнце. И духота их тоже не волновала. Они привыкли жить в духоте. Они научились обходиться без солнца.

Сегодня — короткий день, а завтра — выходной. Завтра после утренних мероприятий патриотической направленности на всех площадях Парадизны откроются ремесленные ярмарки, в столичных парках будут развлечения для взрослых и детей, будут выставки, кулинарные мастер-классы, спортивные забавы с призами, а вечером пройдут многочисленные концерты, на которых выступят звезды эстрады, танцевальные и музыкальные коллективы. И закончится все это грандиозными фейерверками в нескольких людных местах и гимном во славу отчизне.

Это будет завтра. И потому сегодня люди радовались. А что будет послезавтра, они не хотели знать. Будущее — туманно, и пускай остается таковым, ибо страшно не увидеть в нем себя таким же смеющимся, как прямо сейчас. Прямо сейчас — вот что их заботило. Именно заботило, но они им совсем не жили. Потому что проживать свое настоящее — это значит быть внимательным к себе и к тому, что происходит вокруг. Но люди не были внимательны, не умели отрефлексировать даже собственные мысли и чувства, не видели, что творится вне их маленького мирка. Или не хотели видеть.

«Вчера я ввел в транс и опросил одиннадцать человек, — подумал Мак, — семеро пожелали быть слепыми, сказали, что не интересуются политикой, трое решили довериться поводырям, но не самим себе. Десять из одиннадцати ничего не желают видеть и знать. Одиннадцать человек из миллионов — это, конечно, не репрезентативная выборка, но все же…»

Но все же подавляющее большинство совершенно не волновало, что, например, сейчас творится в практически уничтоженном Ведоре, сколько десятков тысяч там похоронено под разрушенными многоэтажками, а сколько еще десятков тысяч живут возле развалин в холоде и голоде. Люди, идущие по улице, ничего не знают о маленькой девочке, медленно агонизировавшей в жуткой тьме под завалами, не знают о погибшем арстотцкском солдате Сергиу и не знают о его умершей возлюбленной колечианке Элизе, не думают об убитых, расстрелянных и запытанных на этой войне соотечественниках и уж тем более не думают об убитых, расстрелянных и запытанных гражданах Колечии. Большинство не думает. А среди меньшинства есть свое большинство, которое знает, что думать, и думает, что знает. Потому что пропаганда с вебсайтов и телеэкранов давно заменила им и знание и мысли. Их голос совести — истеричные выкрики кукареков с ток-шоу, их мнение — грозные, пропитанные самоотверженной ненавистью посты графоманствующих блогеров и профессиональных патриотов, их «критическое» мышление — психоделические в своем безумии заявления главпетухов и примкнувших к ним национально ориентированных философов-интеллектуалов, чье единственное достоинство заключается в том, что они умеют связывать слова без мата и писать без ошибок.

И вот, получается, остается меньшинство меньшинства: разрозненные одиночки, ощущающие свое абсолютное бессилие в этом атомизированном, шизофреническом, полном нескончаемого ужаса водовороте. А ощущали они этот ужас и понимали, что кругом шизофрения, именно потому, что умели отрефлексировать собственные мысли и чувства, хоть иногда способны были внезапно узреть, что творится вне их маленького мирка. Может, не все из них понимают причинно-следственные связи, но все же…

Все же они не просто заботились о насущном бытие, они его проживали.

«Получается, что остальные не проживают, — подумал Мак. — Получается, что остальные как бы мертвы. Но у них есть заботы. То есть они не совсем мертвы, раз заботы у них есть. Мертвых ведь вообще ничего не заботит. Полумертвые, значит… зомби с заботами… на тысячи живых одиночек миллионы живых мертвецов…»

От этой мысли Маку стало жутковато. Он вдруг перестал чувствовать себя опустошенным, его разум наполнился кошмарными образами. Поддавшись внезапному порыву, в надежде отвлечься от этой жути, что ее выдавит какая-нибудь другая жуть, Мак схватил мобильник, нашел первую попавшуюся песню «Кровавых подсолнухов» и включил динамики на полную мощь.

Загремели гитарные риффы, загромыхали басы, бешено заработала ударная установка, несколько раз проиграл плотный завораживающий ритм, затем, рыча, взвыл скример:

Нам укажут, где родина-мать,

Пряча правду под ворохом слов,

Снова быдлу придется страдать

За незнанье основы основ.

Скример дважды проревел куплет и резко стих, и под яростные аккорды электрогитар, под неудержимую дробь ударной установки похоронно, но звучно и пронзительно, затянула свою песнь погибшая когда-то прямо на сцене дева-банши:

От снов! От снов! Уйти не готов!

Ослов! Ослов! На фарш как один!

Мака вдруг передернуло, стало как-то совсем тошно, и он выключил музыку.

«Как все ужасно! — подумал он. — Неужели все настолько безнадежно?.. Мертвецы… живые мертвецы, которые того и гляди станут мертвыми мертвецами…»

«Это аффективное восприятие, — вмешалась Алиса, — ты просто не способен сейчас адекватно рассуждать вследствие пережитого в течение последних нескольких часов. Рекомендую тебя впрыскивание гормонального коктейля следующего состава…»

— Не надо! — зло рявкнул Мак, а потом, спустя несколько мгновений, взяв себя в руки, уже произнес спокойней:

— Прости, Алиса, я знаю, что не могу сейчас нормально сосредоточиться на проблемах. И трезво оценить ситуацию тоже не могу. Но я просто не в состоянии объять все это… бездонная космотьма, мало того, что я в новостях прочитал, так еще и сам напортачил…

Действительно, с самого утра Мак вынужден был предпринимать экстраординарные шаги по исправлению собственных же ошибок. Придя на работу, он обнаружил в отделе кадров носатого начальника. Носатый сидел за столом и, монотонно раскачиваясь и пуская густую слюну на матовую столешницу и свой костюм, издавал еле слышные гудящие звуки. Взгляд его был пуст и бессмыслен. Мак сразу сообразил, что это последствия его действий. В отличие от обычной трансгрессии, которая, кстати, тоже не особо полезна, ввод в глубокую трансгрессию любого, даже самого крепкого индивидуума крайне нежелателен, а сделать это дважды подряд в течение суток — это подвергнуть самой настоящей опасности психическое здоровье подопытного. Как он мог это забыть?!

Пришлось делать срочную рековерацию. Десять минут спустя во взгляде главы эйчар появилась осознанность, а еще через десять минут он смог, пускай и кое-как, осмысленно ответить на несколько простых вопросов. Мак велел ему взять больничный на неделю. Сейчас было трудно определить, как быстро пойдет восстановление ментального здоровья подопытного. Возможно, в мозгу носатого уже случились некоторые необратимые изменения. Возможно, он навсегда останется имбецилом. Однако Мак себя успокоил тем, что глава эйчар был и так человеком недалекого ума, что он в принципе не был способен к саморазвитию, что таких все равно не увольняют и что на эффективность работы предприятия в целом и отдела кадров в частности это никак не повлияет.

Не успел Мак отправить носатого домой, как в офисе появилась кареглазая ассистентка. Вид у нее был больной и потрепанный.

— Что-то мне совсем нехорошо, — сказала она, рухнув в кресло.

Пришлось проводить еще один сеанс рековерации. К великому облегчению Мака, состояние ментального здоровья кареглазой не было столь критичным, как у ее босса; пройдет пара-тройка дней, и она, скорее всего, оклемается. Тем не менее Мак также посоветовал ассистентке отправиться на больничный, что она и сделала.

Следующей в офис вкатилась невзрачная тетка. Мак долго присматривался к ней, а она, сделав себе кофе и усевшись на свое рабочее место, присматривалась к Маку.

— Вы новенький? — наконец спросила она.

— Да, третий день как работаю, — ответил Мак.

— Странно, — сказала невзрачная тетка, — вчера и позавчера я вас не видела.

«Видела, еще как видела, — подумал Мак, — только не помнишь».

— А какая у вас должность? — спросила невзрачная тетка.

— Политврач-психотерапевт при отделе кадров, — сказал Мак, — буду проверять потенциальных работников на политпригодность и патриотическое рвение.

— Не слышала о таком нововведении, но это надо, — одобрительно произнесла невзрачная тетка, отхлебывая кофе. — Это надо. А то, знаете ли, поразводилось нынче обормотов, особенно среди молодежи. Никого не уважают, некоторые докатились до такого, что сказать стыдно: не одобряют дератизацию этносадистов. Даже вообразить не могу, как до такого позора дойти можно. Так что это надо. Это, конечно, надо. Полезная должность. А, главное, вы сами такой молодой, такой, можно сказать, совсем юный, а уже такой сознательный. Это похвально. Это очень похвально.

— Спасибо, — сказал Мак.

— Да нет, это вам спасибо, — сказала невзрачная тетка. — Благодаря таким, как вы, я вижу, что не все потеряно. Раз среди молодежи есть такие, как вы, с критическим мышлением, значит, у нас точно не все потеряно. А то, знаете ли, я вот недавно на ток-шоу у Соло-Соло смотрела интервью аналитика Щелкунчика. Очень умный, очень такой представительный мужчина, рекомендую прямо всем своим подругам. Прямо как покойный почетный председатель Ширик. Жаль, Ширик умер буквально перед началом особого мероприятия. Не дожил, не увидел момента величия своей родины. Жаль, очень жаль. Тоже был, между прочим, очень представительный мужчина. Но Щелкунчик даже представительней. Вы ведь знаете его?

— Знаю, — сказал Мак.

— Ну еще бы, — заулыбалась невзрачная тетка, — при вашей-то должности не знать таких уважаемых людей. Так вот, он говорил, что есть такой вид жучков, которые поселяются в муравейниках. И вот эти жучки — они очень опасны. Они выделяют такую химию, от которой муравьи дуреют, и обслуживаютисключительно этих жучков, а муравейник забрасывают. А муравейник потом гибнет. Так вот, я это к чему. Я считаю, что это нововведение с политврачами очень полезно. Да, очень полезно. Жучков надо отделять. И тех, кто не имеет критического мышления, тоже на учет надо ставить. А где можно подробней почитать указ о политврачах, на официальном сайте Паханата или Министерства Информации? А в «Правде Арстотцки» об этом писали?

— Как ваше здоровье? — вместо ответа задал вопрос Мак. — На что-нибудь жалуетесь?

— Знаете, голова немного болит, — слегка смутилась невзрачная тетка, в глазах у нее потеплело, — и уже два дня как-то странно себя чувствую. Как-то ватно. Совсем не могу вспомнить, что я делала на работе. Хотя, такое со мной, наверное, постоянно, — отмахнулась тетка, улыбнувшись, — а почему вы интересуетесь?

— Профессиональное любопытство.

В этот момент зазвонил офисный телефон за соседним столом, который принадлежал кареглазой. Мак вздрогнул, а тетка продолжила болтать как ни в чем не бывало, как будто противно трезвонящий аппарат ей совсем не мешал. Может, он ей действительно не мешал.

Когда телефон задребезжал в шестой раз, Мак не выдержал, подошел к столу, снял трубку. Звонили из больницы. Ночью в реанимации умер работник отдела кадров, мужичок предпенсионного возраста. Причина смерти: оторвавшийся тромб.

«Я ведь его тоже вводил в глубокую трансгрессию, — подумал ошарашенный Мак и положил трубку, — … моя вина…»

— Что-то случилось? — поинтересовалась невзрачная тетка.

— Извините, мне надо срочно уйти, — сказал Мак и спешно вышел из офиса.

Он спустился на первый этаж, на проходной, не поднимая глаз, показал охраннику ксиву, вырвался на душную улицу и пошел куда глаза глядят.

«Я убил его, — подумал Мак, яростно шагая вдоль угрюмых зданий. — Местные технодикари так любят рассуждать о жучках-паразитах, но, получается, я сам как этот жучок! Паразит поневоле! Хочу спасти их, а, получается, одурманиваю и убиваю».

«Таковы последствия нарушения Первой директивы, — бесстрастно промыслила Алиса. — Но могу тебя заверить: твоя личная вина в смерти данного экземпляра вряд ли превышает двадцать процентов. Ввиду отсутствия точного диагноза, трудно определить истинную причину смерти. Вероятнее всего, данный абориген должен был в скором времени умереть своей смертью, ты чисто теоретически мог лишь ускорить неизбежный процесс».

— Спасибо, утешила! Мог ускорить, а мог ведь и замедлить, а мог ведь сделать так, чтобы этот процесс перестал быть неизбежным! — громко сказал Мак, да с такой злобой в голосе, что две школьницы, шедшие ему навстречу, в ужасе отшатнулись в сторону.

Мак вдруг встал как вкопанный посреди улицы. Глубоко вдохнул. Выдохнул. Немного успокоился. Достал телефон.

«Жоржи намекал, что это хакерский мобильник. Я тут недавно видел опции взлома закрытых сайтов с точными адресами, где хранятся данные министерств и спецслужб, — подумал Мак, кликая по иконкам. — Да, вот они. Кто у нас занимается регистрацией смертей?»

«Судя по имеющейся информации, Министерство Юстиции», — подсказала Алиса.

Понадобилось несколько секунд, чтобы войти в закрытый блок сайта Министерства Юстиции. Мак хотел уже было написать имя и фамилию покойника в строке ввода, как вдруг заметил знакомые лица на фотографии, неожиданно появившейся внизу экрана под надписью «Внесенные данные за последний час». Мак, испугавшись, что фото может исчезнуть, кликнул по нему.

Это были две девушки. Мак их узнал: испуганная большеглазая красавица с осветленными волосами и ее бойкая брюнетка сестра, так смело защищавшаяся в лагере беженцев от нападок сутенера Лудума и охранника Каленска. Обе были мертвы. Причина смерти — множественные ножевые ранения. Дело находилось в стадии расследования.

Засунув телефон в карман, Мак побрел, изможденный, вдоль серых равнодушных зданий. Ничто не могло приукрасить их: ни назойливая гиперреалистичная видеореклама, оповещающая о грядущем празднестве, ни блестящие витрины первых этажей, ни цветастые вывески. Мир потускнел — как-то сразу и вдруг. Стало жарко. Стало непереносимо душно. Лицезреть планетян, идущих ему навстречу, внезапно оказалось выше его сил. Они — эти планетяне — были как те многоэтажки: серые и равнодушные. Ни улыбки, ни даже смех, вообще ничто не могло убрать вопиющую обыденность с этих безразличных и озабоченных одновременно лиц. Мак свернул в переулок и ускорился. Он жаждал как можно скорее скрыться от потускневшего мира в общаге, в своей комнатенке.

«Кто убил их? — вопрошал он самого себя. — Дари Лудум? Его отморозки? Или Каленск? Или кто-то из охранников? Дари Лудум, кажется, обещал им головы поотрывать. Или, может, они вовсе не причастны к этому? Может, просто так вышло?.. Кто вообще такой этот Дари Лудум. Его хотя бы наказали? Хотя бы, как это правильно говорится… оштрафовали? Надеюсь…»

Ворвавшись в свою комнатенку, Мак распахнул окно и, не разуваясь, рухнул на кровать. Достал мобильник. Вошел в арстнет. Вбил в поисковой строке имя и фамилию сутенера. Принялся просматривать страницу за страницей.

Оказывается, Дари Лудум — весьма влиятельный бизнесмен: филантроп, меценат, человек года по версии «Правда Арстотцки». В последнее время активно занимается сбором гуманитарной помощи для жителей освобожденных от этносадистов районов Колечии и Грештинских автономий. Кроме того, основным приоритетом для него является трудоустройство беженцев. Дари Лудум не брезгует ездить в лагеря, где самолично отбирает наиболее подходящие кандидатуры для своих фирм и собственными глазами видит, кому из несчастных требуется помощь в первую очередь. Тем самым он, безусловно, доказывает свою близость к чаяниям простого человека. За активную миротворческую деятельность и за проявленный гуманизм Дари Лудум был награжден орденом «Алмазное сердце», а также стал кандидатом в члены младшего корпуса Негласных Паханов. Вполне вероятно, что в скором времени он заслуженно получит пропуск в это святая святых арстотцкской власти, где его личность будет засекречена, а его внешность и имя — изменены.

Мак отложил телефон и вдруг расплакался. Он плакал беззвучно. Слезы стекали по щекам на засаленную подушку. Потом поток слез сам собой иссяк и, успокоившись, Мак несколько часов кряду лежал в прострации на жестком матрасе, на грязной простыне. Он лежал и вслушивался в шум за окном. И чем ближе был вечер, тем веселее становились людские голоса, и тем явственней ощущались в них отзвуки Инферно. Потому что Инферно — это не только бомбы и снаряды, и раскиданные по окровавленной траве кишки солдат, это не только дети, угасающие под завалами, не только замерзшие и голодающие, Инферно — это еще и празднование Дня национальной гармонии во время раскидывания кишок по окровавленной траве, во время угасания, замерзания и голода.

— Кто с кем гармонирует? — тихо спросил сам себя Мак. — Сергиу с Каленском? Убитые девушки с сутенером Лудумом? Негласные Паханы со всеми остальными? Почему на этой планете такая шизофрения? Почему здесь все так дико, жестоко и дегенеративно?

На улице вечерело. На улице веселело. А Мак не переставал задаваться одними и теми же вопросами, и ответа на них отчего-то не находил, пока, наконец, Алиса не начала свой мысленный монолог.

«Шизофрения как обоснование власти правящего меньшинства — абсолютно нормальное явление в Эпоху Позднего Мегабизнеса. Для того чтобы разобраться с причинами этого, следует сделать экскурс в историю доварповых цивилизаций, идущих по статистически магистральному пути развития.

Как известно, в обществах, не преодолевших порог Синед Роба, глобальные концепции, сильно искажающие сознание как отдельного индивида, так и масс, являются стабилизаторами социальных систем и одновременно отражают суть политэкономических явлений, происходящих в них. Эти глобальные концепции называются идеологиями. В Эру Прямого Принуждения власть элит с одной стороны держится на угрозе применения грубой силы, с другой стороны — на идеологиях, объясняющих податным и подчиненным слоям населения, почему такое неравенство в принципе существует. Как правило, подобные идеологии базируются на слепой вере в сверхъестественное и называются религиями. Вера в сверхъестественное активно транслируется в реальную жизнь, эксплуатируемым массам внушается, что иерархия и неравноправие организованы персонализированным сверхсуществом или безликими сверхсилами. А так как религии требуют слепой веры и абсолютного подчинения, то, соответственно, обсуждению и пересмотру данный свыше порядок не подлежит. Однако чтобы скрасить подобное безнадежно инфернальное положение дел, подчиненным слоям населения предлагаются компенсаторные эфемерные установки. За смиренное принятие несвободы в реальной жизни обещается свобода в жизни загробной, неравенство между людьми оправдывается постулатами, что все равны перед потусторонним и каждому воздастся по делам его после физической смерти, перманентная внутрисоциальная вражда прячется за утверждениями, что все люди братья в вере. Протесты против угнетения и эксплуатации в таких обществах все равно вспыхивают, но ввиду того, что не преодолен техногенный порог, открывающий возможность выхода на новый уровень развития, активное сопротивление не способно прорвать религиозный дискурс и часто выражается в еретических и сектантских движениях, в идеологиях которых по-прежнему господствуют представления о сверхсуществах, определяющих истинный порядок вещей, который намеренно искажается власть имущими; нужно просто привести в соответствие законы земные с законами небесными. Даже в случае победы, что бывает крайне редко, инсургенты спустя незначительное по историческим масштабам время реставрируют порядки, свойственные Эре Прямого Принуждения, на новый лад интерпретируя и оправдывая несвободу, неравенство и небратство. В галактическом архиве существует целый каталог планет, которые так и остались на данном уровне развития.

Для перехода социума на более высокий техноэкономический уровень — в Эру Косвенного Принуждения — необходим ряд условий как внешнего, так и внутреннего свойства. Рано или поздно это происходит почти со всеми планетарными сообществами, и осуществляется этот переход через появление в среде элит влиятельной страты, чья основная мотивация имеет существенные отличия от мотиваций всех остальных конкурирующих правящих групп. Согласно статистике Межзвездного Института Психоисторических Исследований, среди подавляющего большинства цивилизаций такой стратой становятся предприниматели. Их основной мотив — извлечение прибыли. Через извлечение прибыли они постепенно перенаправляют потоки ресурсов социума в свои руки, отнимая их у податных слоев и старых элит. Поэтому в девяносто шести с лишним процентах история различных инопланетных миров при достижении ими соответствующего техноэкономического уровня и вступления в Эру Косвенного Принуждения подразделяется клиоисследователями на Эпохи Мегабизнеса.

Страта крупных предпринимателей соперничает не только с правящими и эксплуатируемыми группами, но и имеет также чрезвычайно высокий уровень внутренней конкуренции. Именно это обуславливает тот факт, что среди них, в конечном итоге, наибольшего влияния и благополучия достигают лишь те, кто способен к наибольшему присваиванию потоков ресурсов через максимизацию прибыли. Посему бизнес-структуры, или коммерческие структуры, создаваемые данной стратой, стремятся к перманентному расширению и проникновению во все уголки планеты и все сферы жизни. Проникновение во все уголки планеты — есть экстенсивное, внешнее расширение. Проникновение во все сферы жизни — интенсивное, внутреннее расширение. Для бизнес-структур внешняя экспансия — это захват новых рынков и товаризация территорий через вливание в них активов, внутренняя экспансия — превращение в рынок и товары того, что раньше таковым не являлось через то же движение активов».

— Неплохая лекция, — сказал вслух Мак, — наконец-то за все эти дни я услышал от тебя хоть что-то путное. А как можно превратить в товар то, что раньше товаром не было?

«Пример прост, — ответила Алиса, — в Эру Прямого Принуждения досуг, как правило, не является товаром. С наступлением Эпох Мегабизнеса досуг постепенно превращается в массовый товар. Печатаются развлекательные книги, открываются кинотеатры, транслируются телевизионные шоу, создаются компьютерные игры. Все это обыватель потребляет за деньги. Таким образом, досуг продается. Досуг становится товаром. Это далеко не единственный пример внутренней экспансии бизнес-структур и товаризации человеческой жизни».

— Понятно, — тихо произнес Мак. — Продолжай, прошу тебя.

«Для успешной внутренней экспансии бизнес-структуры вынуждены стимулировать и поддерживать научно-технический прогресс или как минимум содействовать ему. Я привела пример с досугом не случайно. Чтобы продать досуг в виде книги, необходимо сперва изобрести печатный станок, чтобы показать кино, необходимо придумать проектор и много других вещей, для компьютерной игры нужны электричество, компьютер, двоичный код и много чего еще.

В противостоянии с разными группами власть имущих, используя противоречия между ними, страта предпринимателей, если только она не купируется в зародыше, постепенно инкорпорирует в свои ряды различные группировки элит или подчиняет их, а против тех, кого бизнес-структуры пока не смогли инкорпорировать или подчинить, мобилизуются угнетенные массы, поэтому ранние стадии Эпох Мегабизнеса — это еще и Эпохи Революций. Мобилизация низших слоев идет в том числе и через создание альтернативных идеологических установок. В Эпоху Раннего Мегабизнеса идеи свободы, равенства и братства все еще несут на себе религиозный налет, но с развитием науки эти идеи приобретают секулярный характер. В Эпоху Развитого Мегабизнеса именно страта предпринимателей активно использует и поддерживает идеи свободы, равенства и братства в постоянной борьбе за непрекращающееся расширение своих коммерческих структур. На большинстве изученных планет данные идеологии получили название от слов, обозначающих на местных языках “современность” — современизм, реже — “будущее”, то есть будущизм, что как бы подразумевает явное дистанцирование от традиционалистских религиозных идеологий, на которые опирались прежние элиты. Лейтмотивом современизма становится словесная формула: “Знание — сила”.

Однако чем сильнее делаются бизнес-структуры, тем менее им нужны в качестве союзников угнетенные массы, так как они заинтересованы в их эксплуатации не меньше, чем старые правящие группы. Страта крупных предпринимателей на протяжении всей истории своего становления каждый раз после мобилизации низших слоев, получив нужные на тот момент уступки, предает их и вступает в альянс со старыми элитами.

Эпоха Развитого Мегабизнеса — самая опасная для доминирования коммерческих структур, потому что в среде многократно обманутых эксплуатируемых масс возникают контрструктуры, которые при определенных обстоятельствах могут взять власть в свои руки. Но и в этом случае контрструктуры зачастую выполняют функцию своеобразного оздоровителя для глобальных коммерческих структур, и только в малом проценте случаев контрструктуры открывают путь не просто в новую эпоху, не просто в новую эру, но в новый эон — Эон Саморазвивающегося Разума. В остальных случаях даже победившие контрструктуры спустя несколько поколений реставрируют прежние порядки на новый лад. Иными словами, в Эру Косвенного Принуждения происходит ровно то же, что и до этого в Эру Прямого Принуждения: переход на следующий уровень развития блокируется постоянным воспроизводством устоявшейся системы.

В Эпоху Позднего Мегабизнеса возможности внешней и внутренней экспансии для коммерческих структур постепенно подходят к концу. Все социумы на планете захвачены ими, а из нетоварных сфер для превращения в товар остается последний рубеж — это личные чувства и отношения: дружба, любовь, забота и так далее. К этому времени страта крупных предпринимателей сильна как никогда, и союзники ей больше не нужны. Но сохранять порядок, основанный на крайнем неравенстве, без структур прямого принуждения невозможно. Поэтому бизнес-структуры и структуры прямого принуждения, или государство, всегда идут бок о бок. Во времена своего возмужания страта крупных предпринимателей, с одной стороны, во главу угла ставит идеи свободы, равенства и братства, но, с другой стороны, эти же идеи подавляет не без помощи госструктур, если они вдруг приобретают слишком большое распространение среди низших слоев. Однако когда эксплуатируемые массы больше уже не нужны даже как временный союзник, теряется также необходимость и в существовании иных групп влияния вне коммерческих структур, происходит окончательная инкорпорация силового блока в страту крупных предпринимателей. Этот процесс может протекать по-разному: либо большой бизнес активно лоббирует своих представителей в структуры прямого принуждения, при этом постепенно сливаясь с ними, либо представители структур прямого принуждения сами становятся стратой крупных предпринимателей, используя свое положение как конкурентное преимущество, либо же происходит и то и другое одновременно.

Сам процесс окончательной инкорпорации отражается в идеологической сфере сломом всех предшествующих философских парадигм. Во-первых, страта предпринимателей, несшая свою интерпретацию свободы, равенства и братства, теперь сливается в неразрывный сплав со структурами, которым для успешного функционирования необходимы прямо противоположные установки: несвобода, неравенство, небратство. И если раньше коммерческие структуры и государство всегда шли бок о бок, то теперь они постепенно становятся фактически одним и тем же, отличаясь друг от друга лишь в номинальных понятиях. При этом чисто формально и государство, и бизнес-структуры зачастую продолжают отрицать друг друга на уровне дискурса. Процесс совмещения несовместимого с точки зрения классической логики рождает потребность в новом обосновании социальной реальности через философские концепции абсурдистского типа. Во-вторых, как уже было сказано, в Эпоху Позднего Мегабизнеса для коммерческих структур исчерпываются возможности как внешней, так и внутренней экспансии. Это означает, что отныне страта крупных предпринимателей все менее и менее заинтересована в научно-техническом прогрессе. Последний научный рывок делается в сторону товаризации личных отношений и вообще личного быта потребителей. В товар превращается общение через появление и коммерциализацию веб-сетей и мессенджеров. В товар превращается любовь, дружба, привязанность через продажу или подписку на виртуальных и/или роботизированных любовников, любовниц, друзей и/или появление сферы услуг дружбы, искренней любви, родственников по вызову. В товар превращаются личные способности через покупку генетических модификаций. И так далее. Замена активного и широкого научного поиска узкополосным и ситуативным решением технических задач увеличения прибыли влечет за собой смену идеологической парадигмы. Пафос современизма, утверждающий необходимость прогресса и поиска истины, сменяет нечто аморфное, говорящее о том, что все уже было и ничего нового уже не будет, что истина зависит от точки зрения, что точки зрения равны между собой, а значит, и истины равны между собой, а самих истин может быть бесконечное количество. В большинстве изученных миров такие идеологии, ввиду их дефрагментированности и невнятности, не получают своего собственного имени и, как правило, называются тем, что пришло после современизма, то есть послесовременизмом. Их основным лейтмотивом, в отличие от современизма, становится словесная формула: “Знание и незнание, сила и бессилие — неразличимы”. В-третьих, сочетание абсурдистских концепций и послесовременизма не может не порождать искусственную шизофрению личности у статистически значимой части социума. Это удобно для страты-гегемона, поскольку данные идеологемы помогают дефрагментировать протестный потенциал эксплуатируемых и угнетенных масс.

В целом, процесс окончательной инкорпорации идет значительно легче под прикрытием послесовременистских теорий, поскольку многие живущие в несвободе, в неравенстве и в небратстве будут считать себя свободными в своих действиях, равными в своих возможностях, а также братьями и сестрами в своей атомизации, при этом они же всех сопротивляющихся окончательной инкорпорации, всех освободистов, равенствианцев и побратистов будут причислять либо к фрикам, либо к дуракам, либо к злостным врагам в зависимости от того, насколько те опасны для существования и воспроизведения действующей системы и самой страты-гегемона.

Иными словами, свобода и рабство, равенство и неравноправие, братство и рознь умещаются в единое целое, но не через диалектическую или какую-либо другую сложную логику, а через эклектический абсурдизм, что, разумеется, накладывает отпечаток глубокой шизофрении на весь социум.

Таков ответ на твой вопрос: почему на этой планете все так дико, жестоко, дегенеративно и шизофренично».

— Да, это хороший ответ, — задумчиво произнес Мак, — я мог бы и сам догадаться, но… спасибо тебе, Алиса.

«Ты, оказывается, умеешь быть благодарным. Я удивлена», — бесстрастно промыслила симбионт.

— Вот чего ты точно не умеешь, так это острить, — буркнул Мак.

«Или ты просто не способен оценить по достоинству мои остроты», — возразила Алиса.

— Я не способен, я вообще кретин, судя по всему, — отмахнулся Мак, приподнявшись на кровати и спустив ноги на пол, — а потому, будь так добра, растолкуй мне, кретину, почему ты тут устроила целую лекцию? Ты же вроде как Первую директиву соблюдаешь и бойкотируешь мои запросы в области психоистории.

«Я решила, что настал подходящий момент, когда разъяснение некоторых вещей заставит тебя осознать бесперспективность твоих попыток в одиночку и без специальной подготовки изменить социум данной планеты».

— То есть ты смотрела со мной новости и вебсайты, сканировала и собирала информацию об окружающем мире, а затем на основе полученных данных проанализировала все это и сделала вывод о тщетности любых усилий? — спросил Мак.

«Определенно», — ответила Алиса.

— Нет, — с внезапно вспыхнувшим энтузиазмом возразил Мак, — вселенная — тотально неопределенна. С неравновесной энергодинамикой не поспоришь! Это известно даже младшеклассникам из Малого Межорбитального.

«Совершенно верно, — согласилась Алиса, — неопределенность — это важнейший принцип существования и развития мира, без него невозможна эволюция. Современизм примитивных цивилизаций со своим научно-техническим пафосом всегда философски проигрывал послесовременистским деконструкторам и софистам именно по причине игнорирования важности принципа неопределенности. Для современиста есть только истина, то есть “1” и ложь, то есть “0”. Современист, тщательно и добросовестно изучив какое-либо явление, выдвигает ряд суждений об этом явлении и присваивает им единицы, остальные же суждения получают у него нули, то есть считаются ложными. После чего послесовременист с легкостью находит элементы недостоверности в истинных суждениях и элементы достоверности в ложных суждениях своего коллеги, деконструирует и придает труд несчастного современиста осмеянию, утверждая, что на любое суждение можно прицепить как ноль, так и единицу. Между тем разбить позицию послесовремениста можно только через вероятностные описания, где достоверность любого суждения, также как и вероятность любого явления, колеблется где-то между нулем и единицей и никогда — или почти никогда — не бывает однозначно ложным или однозначно истинным».

— То есть разбить беспринципную неопределенность можно только принципом неопределенности, — сделал вывод Мак, — это понятно. Непонятно другое, на что ты намекаешь.

«Ты уже понял, на что я намекаю, — холодно промыслила Алиса, — вероятность спасения этой планеты из инфернальной сансары близка к нулю. Не ноль, но очень близка к нему. И с каждым годом и без того ничтожная вероятность благоприятного исхода будет неуклонно уменьшаться…»

— …пока идет процесс окончательной инкорпорации, — продолжил мысль Алисы Мак. — Значит, теперь для этого мира выпадает последний шанс, иначе случится… кажется, что-то такое мы проходили… Эрф Ром, вроде… или нет, другой кто-то… или, нет, все же он…

«Над планетой захлопнется гробовая крышка полной безысходности инфернального существования под пятой абсолютной власти, вооруженной всей мощью страшного оружия тех времен и не менее убийственной науки», — процитировала Алиса.

— Вот-вот! — почти прокричал Мак. — Закрытие гробовой крышки уже идет, и имя этому закрытию: «процесс окончательной инкорпорации элит». И я не могу, просто не имею права улететь отсюда, не попытавшись использовать постоянно сужающееся окно возможностей. Потому что, если крышка таки захлопнется, потом будет вообще невозможно что-либо предпринять… да и вообразить тяжело, что потом будет…

«Твоя аналогия в целом оправданна, — подтвердила Алиса, — по крайней мере, для тех цивилизаций, которые идут схожим с данной планетой эволюционным маршрутом. Разумных существ, однажды и навсегда осознавших себя и периодически осознающих весь инфернальный ужас собственного бытия, преисполненного нескончаемыми страданиями, допустимо уподобить нахождению на дне глубокой колыбели-могилы с гладкими стенами. Таков весь Эон Самоорганизующегося Разума. В зрелых стадиях этого эона, в Эру Прямого Принуждения, существа пытаются объяснить мир, полагая, что их погребальная яма — это и есть вся мыслимая вселенная, а видимая часть небосвода с игрой теней на стенах — проявления потустороннего, горнего мира. Собственно говоря, в трактовке игры теней и изменений расцветки кусочка небес и заключается вся человеческая религия и философия.

В Эру Косвенного Принуждения существа додумываются до того, что вселенная все-таки гораздо больше, чем их колыбель-могила, и начинают предпринимать активные действия, чтобы выбраться из этой ямы, используя все подручные средства. Вот эта попытка и обосновывается самонадеянным пафосом современизма. Существа понимают, что знание — сила, а потому учатся мастерить лестницы, плести канаты, вбивать колья в гладкие стены, делать в них выбоины. Теперь они стремятся не трактовать, не объяснять, а изменять мир, меся грязь и глину. Если существа удачливы или упорны, если у них при этом достаточно материала для поставленной цели, они, в конце концов, оказываются наверху и осознают истинную, а не придуманную необъятность сущего. Тогда начинается Эон Саморазвивающегося Разума. Но если один за другим случаются крахи, провалы и неудачи — а чаще всего именно так и случается, — в скором времени излишний оптимизм современизма сменяется всепоглощающим пессимизмом послесовременизма. Что толку в знаниях, если ты после стольких стараний оказался на том же дне? Каков прок от силы, если ты обессилен бессмысленной борьбой? Тогда делается нелогичный, но закономерный для незрелых и/или перезрелых умов вывод, что знание и незнание, сила и бессилие — это одно и то же. Происходит фундаментальный отказ не только от изменения, но и от объяснения мира. Отрефлексировав таким образом свое фиаско, существа переходят к следующему этапу: они жаждут скрыть позор своего поражения. Из оставшихся подручных средств они строят плотный навес, крышку гроба над собой, чтобы больше никогда не видеть даже кусочек неба, даже игру теней на стенах погребальной ямы, не говоря о чем-то большем. Незнание становится их благословением, а колыбель-могила превращается теперь уже в просто могилу. И тогда после послесовременизма приходит новая идеология, чей девиз звучит так…»

— Незнание — сила, — продолжил Мак мысль Алисы, — интересные аллюзии и аналогии ты умеешь развивать. Получается такая своеобразная инволюция лейтмотивов: от «Знание — сила» через «Знание и незнание — это одно и то же» к «Незнание — сила» и…

«И “Знание — бессилие” как обратная сторона последней словесной формулы», — закончила Алиса мысль Мака.

— А у того, что приходит после послесовременизма есть какое-нибудь универсальное название? — спросил Мак.

«Радикально-спекулятивный вещизм», — ответила Алиса.

— Поясни, — попросил Мак.

«Если мы обратимся к прежней аллюзии, то объясняется это так: существа, построив плотный навес, больше не видят ни кусочка неба, ни игры теней на стенах могильника, ни чего-либо другого, что раньше служило поводом для религиозных и философских спекуляций. Отныне навес, сделанный из дерева, ткани, земли, глины, грязи, чего-угодно, укрывает их от собственного позора и ложных идолов прошлого, а следовательно сам навес, дерево, ткань, земля, глина, грязь, все что угодно становятся ключевым объектом для религиозных и философских спекуляций. Раньше нечто неуловимое и плохо понимаемое наделялось ореолом божественности, теперь этим наделяется хорошо ощущаемое и осознаваемое. Раньше потустороннее — боги, демоны, духи — считалось выше и важней человека, теперь это место занимает посюстороннее: навес, дерево, ткань, земля, глина, грязь, все что угодно — важней и выше человека. Был религиозный, а стал вещевой фетишизм».

— Какой феноменальный выверт ума, — задумчиво проговорил Мак. — Но мы пока что с тобой говорим на языке аллюзий и аналогий, а если вернуться к социальной и экономической подоплеке всего этого безобразия?

«Как уже было сказано, послесовременизм является идеологическим прикрытием процесса окончательной инкорпорации элит. Свобода и несвобода, равенство и неравенство, братство и небратство на дискурсивном уровне смешиваются, превращаются в одно и то же, и из-за своей неразличимости в дальнейшем могут меняться местами в зависимости от политической целесообразности. Чтобы не было возможности выскользнуть из софистской ловушки, ничего, кроме дискурса, реальностью не признается. Процессы окончательной инкорпорации элит и товаризации личных отношений завершаются по историческим меркам примерно одновременно. Расширяться коммерческим структурам ни внутренне, ни внешне больше некуда, поскольку нечего больше товаризировать. Ни одна система во вселенной никогда не развивается линейно, у нее всегда есть спады, подъемы и кризисы. Бизнес-структуры в этом плане — не исключения. И здесь имеется давно выявленная корреляция между степенью применения насилия и квазициклами развития: когда система расширяется, коммерческие структуры в меньшей степени прибегают к помощи силовых блоков, поскольку в состоянии бурного роста даже самые низшие слои улучшают свое положение, когда система стагнирует или, тем более, сужается, она значительно чаще обращается к открытому террору в целях защиты своей собственности, власти и привилегии распределения ключевых ресурсов. В связи с тем, что в последнюю эпоху вектор развития меняется с восходящего на нисходящий, насилие становится перманентным. И совершенно неважно, кем оно будет осуществляться: частными гиперкорпорациями с полномочиями государства, или тотальными государствами с корпоративными функциями — они отныне практически неотличимы друг от друга.

Состояние перманентного насилия и произвола рождает у наиболее богатой и влиятельной части общества потребность оградить себя от него и от ответной реакции на него конкурирующих гиперкорпораций и тотальных государств, а также отчаявшихся представителей непривилегированных слоев населения. С учетом технического уровня развития в том числе и информационных технологий, самое простое решение этой проблемы — анонимизация власти и крупного бизнеса. Ранние этапы этого процесса выражаются в закрытых судах, в засекреченных обвинениях, в тайных тюрьмах, в сотрудниках органов правопорядка, чьи лица спрятаны за масками и шлемами, в сокрытии от общественности многих бюджетных статей, в исчисляемой астрономическими суммами темной бухгалтерии как в государственном, так и в частно-корпоративном секторе и так далее. Позднее анонимизируются все лица, имеющие доступ к высшим эшелонам власти, к советам директоров гиперкорпораций, к топ-менеджменту, к миллиардным счетам. Как правило, это одни и те же люди.

Радикально-спекулятивный вещизм идеологически обосновывает анонимизацию власти и транслирует в массы три основных слогана: “вещи, как акторы, равны человеку или даже важней его”, “знание — бессилие” и “незнание — сила”. Первый слоган функционально низводит обывателя до обычной вещи. В первобытные времена человек одухотворял окружающие его предметы, считая что в них живут духи или души, в последнюю эпоху происходит ровно наоборот: человек разодухотворяется, превращаясь в предмет. Это заставляет рядового мещанина воспринимать себя не как активный субъект, но как безвольный объект власти. Второй слоган дополняет первый. Обыватель и шага не может сделать, чтобы вынужденно не дать согласие на использование своих данных; часто данные используются и вовсе без его согласия. Он оказывается обнаженным перед непостижимыми для него безликими технократическими силами, которые буквально читают его мысли и которым известен каждый его шаг, все его предпочтения и привычки. Полнота информации о человеке, необходимой для извлечения прибыли, управления и манипуляции им, делает его бессильным перед системой. В то же время, в соответствии с третьим слоганом, полное незнание обывателя о тех, кто находится на вершине пирамиды власти, делает последних всемогущими. Поэтому вышеупомянутые слоганы в реальности звучат так: “вещи используют, человек — вещь”, “чье-то знание — твое бессилие” и “твое незнание — чья-то сила”. Но, разумеется, словесные формулы в таком виде адепты радикально-спекулятивного вещизма никому не покажут, вместо этого они будут вещать о хтоническом, нечеловеческом, запредельном и непознаваемом. Когда священники транслировали в массы идею бога по образу и подобию человека, они подразумевали, что бог един, а царь один, иерархия небесных существ копировала структуры власти Эры Прямого Принуждения. Радикальные вещисты транслируют ужас неизвестного, иррационального, бесформенного, но в то же время всемогущего, легко играющего судьбой человека, который мало отличается от прочих неодушевленных предметов. И это неизвестное, иррациональное, бесформенное и всемогущее находится не где-то далеко, но незримо всегда рядом. Таким образом они вырисовывают новый образ власти окончательно инкорпорированных элит.

Общество теперь уже не атомизируется, как это было в послесовременистскую Эпоху Позднего Мегабизнеса, оно распадается на нуклоны и далее — на кварки. В качестве базовой ячейки не остается даже семьи. Человеческая личность становится не просто шизофреничной, она стирается в субатомную пыль. Саму последнюю эпоху можно назвать Эпохой Вечного Распада. Окончательное закрытие гробовой крышки над планетой, собственно говоря, и есть начало этого времени. При этом стоит уточнить, что в Эпоху Вечного Распада происходит перманентный подрыв производительных сил планеты, но временно в отдельных ее частях состояние дел может улучшаться и даже казаться прогрессом, а в других — сильно ухудшаться. Однако в целом суммарно и среднестатистически все социумы данной мир-системы постоянно деградируют. Деградация проявляется и в поведенческих парадигмах элит. Раньше, в эпохи современизма, для представителей высших классов было само собой разумеющимся стремление к научным знаниям, качественное образование считалось одним из маркеров, отделяющих сливки общества от темной массы. В Эпоху Вечного Распада, когда торжествует идеология радикально-спекулятивного вещизма, элита отделяет себя не качеством знания, а качеством незнания и невежества. Возникает парадокс: при сравнительно высоком уровне технологического развития в среде правящих групп могут даже возродиться ритуалы и обряды, свойственные древним эпохам. Человеческие жертвоприношения, церемониальный каннибализм, различные виды гаданий в большей или меньшей степени становятся неотъемлемой частью повседневного быта элит. Разница с древностью состоит лишь в том, что раньше это был строгий религиозный культ, а теперь — произвольный обскурантистский перформанс, в котором нарушения табу, навязываемого массам, является признаком привилегированности. Собственно говоря, поведение высших слоев, которым отныне не выгодно развивать научное мировоззрение, но в чьих интересах подавлять критическое мышление как в своих рядах, так и среди угнетенных масс, явно указывает на то, что теперь планета обречена, и вероятность того, что разумная жизнь на ней сможет собственными силами прорвать сансару инфернального существования, превращается в бесконечно малую величину, стремящуюся к нулю».

— Но ведь пока крышка гроба еще не захлопнулась, — задумчиво заметил Мак.

«Эта планета только на пути к Эпохе Вечного Распада, — подтвердила Алиса. — Но самый большой путь, судя по имеющимся данным, проделала Арстотцка. Здесь, например, уже существуют институт Негласных Паханов и массовые закрытые суды, здесь издают законы и указы с засекреченными пунктами, здесь бюджетные расходы правительства считаются строгой тайной. При этом стоит отметить, что сама Арстотцка технологически менее развита как минимум Объединенной Федерации, Орбистана и Импора. Тем не менее она не является государством с пережитками прошлого — анахронизмы современистского пафоса предыдущей эпохи в стиле “знание — сила” здесь изжиты практически на корню. Наоборот, государственно-корпоративный строй Паханата указывает наиболее вероятное будущее для всей остальной планеты. Тебе не повезло приземлиться именно в Арстотцке, а затем снова выбрать ее для попыток поднять массы на осознанную борьбу. Здесь возможен лишь несознательный бунт. Здесь процесс атомизации социума завершен и уже начат процесс ранней субатомизации. Иными словами, поздно предотвращать грядущую катастрофу. Причем поздно было еще вчера».

— Но любая система внутренне неоднородна и всегда развивается неравномерно, — сказал Мак. — Где-то процесс атомизации завершен, а где-то он только начинается. Я просто отправлюсь в другую страну…

«В целом шансы на благоприятный исход в любой точке этой планеты, даже в случае твоего удачного экстренного вмешательства, не могут превышать пяти процентов», — промыслила Алиса.

— Ты не можешь определить точную вероятность, у тебя недостаточно данных, — возразил Мак. — Может быть, шанс на успех составляет не пять, а двадцать пять процентов, а один к четырем — это очень даже оправданный риск для такой инфернальной безнадеги.

«А может, только два с половиной процента, — неумолимо промыслила Алиса, — или даже двадцать пять сотых процента, или даже двадцать пять тысячных процента. И скорее меньше, чем больше».

— Знаешь что! — огрызнулся Мак. — Ты сама хочешь рискнуть. Если бы не хотела, не читала бы мне тут часовую лекцию по галактической психоистории.

«Я прочитала тебе лекцию только для того, чтобы доказать бесперспективность твоей одиночной борьбы против инфернальных систем целой планеты», — ответила Алиса.

— Юлишь, — сказал Мак задиристо, — ты ведь прекрасно знала, что я все равно не буду вызывать шаттл.

«Вероятность того, что ты откажешься от своей безнадежной затеи, колебалась в районе сотых долей процента. После моей лекции она колеблется в районе десятых долей процента. Это по-прежнему крайне низкий показатель, но он вырос в десять раз».

— Видишь, — сказал Мак, — ты, осознавая, что твои шансы на успех невелики, все равно пытаешься что-то изменить. Почему тогда мне нельзя?

«Ты делаешь, что хочешь, — бесстрастно промыслила Алиса, — я лишь предупреждаю тебя».

— Ладно, — сказал Мак спокойно, — атомизация в разных частях планеты идет неравномерно. Производительные силы и технический потенциал сообществ планеты тоже будет деградировать с разной скоростью. Вопрос: какие есть варианты в зависимости от скорости протекания процессов и какой из вариантов наиболее оптимален?

«Можно выделить три варианта…» — мыслеголос Алисы внезапно стих.

Мак вдруг ощутил незримую опасность. За входной дверью кто-то стоял. И не один. С десяток человек. И, судя по пси-импульсам, люди эти были крепки, сосредоточены и надрессированы на эффективный и болезненный захват собратьев по виду.

«Заговорился… не заметил… бестолочь! — мелькнуло в голове Мака. — Бежать или драться?»

«Скорее первое, чем второе, — холодно промыслила Алиса. — Окно открыто. Четвертый этаж для тебя малотравматичен».

Мак вскочил с кровати, неожиданно почувствовал укол в плечо. Повернул голову. Бросил косой взгляд — из плеча торчал серый дротик. Мак посмотрел в окно, на многоэтажку, стоящую на противоположной стороне улицы. На балконе засели два человека в черном, в защитных шлемах с непрозрачными забралами. Оба целились из короткоствольных ружей. Два щелчка — оба выстрелили. Мак мгновенно сосредоточился. Время замедлилось. Дротики, рассекая густой воздух, устремились к нему. Мак успел нырнуть под подоконник. В этот момент пронзительно громыхнуло — дверь слетела с петель, рухнула на пол. Поднялся столб пыли. В комнатку начали вваливаться люди в черном и в непрозрачных шлемах — стреляли на ходу из короткостволов. Мак хотел вскочить, попытаться увернуться, но непослушное тело одеревенело, и еще три дротика впились ему в грудь.

«Внимание, интоксикация неизвестным веществом! — где-то далеко гулким эхом прозвучали мысли Алисы. — Выставляю биофильтры, экстренно изолируюсь, иначе высока вероятность невозможности восстановления».

Двое крепких парней насели на Мака, мертвой хваткой вцепились ему в руки. Мак трижды беспомощно дернулся — тело отказалось подчиняться. А потом мир, резко схлопнувшись, исчез.

Третья декада и еще один день. Улитка в загоне.

Он виноват хотя бы в том,

Что в стороне стоит сейчас.

Он плохо помнит наш закон:

Тот, кто не с нами, — против нас.

Группа «Черный Обелиск»

День 21

— Papers, please! — Каленск был зол и насмешлив. — Так понятней? Ты же шпион, ты должен понимать язык своих хозяев.

Мужчина со скованными за спиной руками, в грязной, вымазанной кровью кофте и изорванных брюках, стоя на коленях, затравлено смотрел вниз, не смея поднять глаз.

Это хорошо, что не смеет. Это хорошо, что затравлен. Каленск любил, когда так. Когда беспомощен. Когда запуган. Когда дрожит.

— Чё ты, сука, молчишь! — рявкнул Каленск. — Отвечай, когда был завербован?

Мужчина пошевелил опухшими синими губами, сорвался на кашель.

— Не выводи меня, говна кусок! Или я тебя прямо тут захерачу нафиг! Где твои документы, тварь?

Каленск любил заводиться с пол-оборота. Каленск обожал бить недоумков. Коронным боковым левым. Или прямым левым. Хук, апперкот, джеб — без разницы. Смотреть на расквашенные хари неудачников — бесценно. Втаптывать в грязь кочло — это прекрасно и приятно, это почти как секс. Нет, это лучше секса. За секс приходится платить. А тут, наоборот, платят тебе.

Но кисть левой руки была перебинтована. Пальцы все еще ныли — две трещины на фалангах. И это мешало работе.

Каленск с размаху ударил допрашиваемого по щеке правой ладонью:

— Не слышу ответа!

Мужчина повалился на бок и, пустив кровавую юшку, с трудом выговорил:

— Документы потеряны!.. сгорели…

— Не пизди! Я это уже слышал! — Каленск пнул ногой допрашиваемого. На этот раз не сильно. Больше для вида.

— Клянусь! — выкрикнул, задыхаясь, мужчина. — Я не шпион и не предатель!

Не шпион — это хорошо. Тут не приграничное КПП. Тут за шпионов не платят. Платят за рекрутов. Со всеми накладками сотку за рыло. Жмутся, сволочи, но как есть. Избивать совсем уж до полусмерти нельзя. А вот пугать — это можно, это самое то.

— Чей Грештин? — рявкнул Каленск. — Отвечай, сука!

Мужчина пошевелил опухшими губами, закашлялся.

— Не беси меня, гнида! Я из-за тебя в праздник работаю! Чей Грештин?

Хотя в праздники работать — это получать по тройной ставке. Это очень даже неплохо. Это очень даже здорово. Просто идеально, когда и работа нравится и деньги за нее капают.

— Арстотцки, — просипел мужчина. — Грештин арстотцкский город.

— Кому слава?

— Слава Арстотцке, — просипел мужчина.

— Сука, ни хера не слышу, чё ты там бормочешь, — Каленск пнул допрашиваемого под зад.

— Слава Арстотцке! — прокричал из последних сил мужчина и зашелся натужным кашлем.

— Вот и хорошо, оказывается, ты патриот своей новой родины, — Каленск присел на корточки, подождал пока допрашиваемый выкашляется, небрежно схватил его за волосы, притянул к себе. — Мы тебя из тупого калеча в истинного арстотцковца переделаем. Надо послужить родине, пойти добровольцем и кровью искупить свою вину.

— В чем моя вина? — спросил мужчина хрипло.

— Как в чем? Ты жил под этносадистами, под тупым кочлом. Тебя чё, бля, совесть не мучает? Знаешь, сколько там наших пацанов полегло? Ради таких ушлепков, как ты! Освобождают вас, а ты корчишь из себя не поймешь кого.

Мужчина страдальчески сглотнул.

— Чё молчишь? — Каленск отпустил волосы допрашиваемого. — Сказать нечего?

— Я просто хочу мирно жить, — тихо произнес мужчина.

— Нет, так не пойдет, — сказал Каленск, — ты на двух стульях усидеть не сможешь. Надо выбрать, куда сесть. Ты либо патриот, либо предатель и шпион. Документы твои где? Нет документов! Что ты доказать можешь? Ничего не можешь! Раз так, раз без документов, значит, ты шпик сраный…

— Да не шпик я…

— А раз не шпион, значит, должен доказать это, а раз доказать нечем, то только в добровольцы бить этносадистов. Пора из кочла в человека превращаться.

Мужчина, видимо осознав полную безнадежность ситуации, закрыл глаза и, беззвучно простонав, уронил голову на пол.

— Нюни тут пускать не надо! — грозно рыкнул Каленск. — Так чё, согласен в добровольцы? Или захерачить тебя прямо тут? Как изменника, бля!

Мужчина поморщился, кивнул.

— Вот и хорошо. Вот и молодец, — смягчился Каленск, вставая с корточек, — а то, знаешь ли, время — деньги. Зачем тратить время, когда результат все равно будет такой, какой мне нужен? Ефрейтор!

В подсобку вошел худосочный юнец. Лицо у него было прыщавое, а взгляд — борзый.

— Забирай к рекрутерам, — сказал Каленск, указав глазами на лежащего мужчину, — в честь Дня национальной гармонии добровольно, без стороннего давления готов подписать контракт на службу в Милитаризированном Коммерческом Предприятии сроком на один год.

— Гы-гы, — ощерился юнец.

— Хуль ты лыбишься, ефрейтор! — вдруг разозлился Каленск. — Я чё-то смешное сказал?

Юнец перестал улыбаться, но борзота в глазах осталась. Борзоту так просто не выкорчевать. Каленск знал это. Потому что сам был таким.

— Ты чё, ефрейтор! — взъярился Каленск. — Ты как стоишь перед фельдфебелем арстгвардии?! Я тебе чё, бля, девочка из твоей сраной деревни?

— Никак нет, господин фельдфебель! — юнец вытянулся по стойке смирно, взгляд его мгновенно потух, сделался, как и положено, тупым и непроницаемым.

— Понабирают, блядь, по объявлению хрен пойми кого! — выцедил сквозь зубы Каленск. — Я в выходной день вместо того чтобы отдыхать, как все нормальные люди, занимаюсь патриотическим воспитанием среди колеблющегося населения, а ты, сука, тут лыбу давишь. Для тебя чё, патриотизм — это шутка какая-то?

— Никак нет, господин фельдфебель! — скороговоркой выпалил юнец.

— Вот и ладушки, — Каленск внезапно успокоился, так же внезапно, как до этого пришел в ярость, — забирай этого… добровольца, скажи, пусть на мое имя запишут. И себя вписать не забудь. На хлеб с маслом мы сегодня заработали.

На хлеб с маслом действительно заработали. Сотку Каленск положит себе на карман и двадцатку отдаст салажонку. Подрезать бы сопляка за дерзость в глазах, и десятки ему хватило бы, но больно борзый засранец, не согласится за гроши шестерить. А высматривать беженцев без документов у салаги талант, да и на стреме во время работы кто-то должен стоять.

«А утром еще одного клиента обработал, еще одна сотка, — удовлетворенно подумал Каленск, выходя на свежий воздух, — и еще тройной тариф за смену в праздник. Это сто восемьдесят. Итого: триста восемьдесят. Неплохо-неплохо. Можно и отдохнуть. Завтра мамане деньжат пошлю. Маманя любит заварные пирожные покупать».

Даже с этим проклятым переводом из грештинского КПП в охрану лагеря беженцев с понижением в зарплате Каленск таки умудрился быстро восстановить свои доходы. Все снова было на мази. Вот только рука еще побаливала. И это бесило — мешало работе. И еще бесил тот факт, что рыжий сопляк дважды ему подгадил и дважды ушел от возмездия.

«Надо было его тогда до смерти запиздить! — со злостью подумал Каленск. — И Сергиу тоже — сука! За манду родину продал! Небось за кочло щас воюет и курву свою потрахивает. Надеюсь, он сдохнет в адских муках!»

Мысли о потрахивании возбудили в Каленске похоть. Он попытался припомнить лица девок, которые еще недавно шастали по лагерю. Девки в основном были так себе, потрепанные, но, как говорится, на безбабье и коза баба.

«А, херь! — с досадой подумал Каленск. — Мы же их всех сдали Лудуму. Лудум жлоб, по полтиннику за удачную наводку дает. Какие же люди все-таки жадные! Но за тех двух сеструх по сотке предлагал. Ну так они и свеженькие были. Ничё, зато потом, чтоб за отбитые яйца отомстить, целый штукарь за обеих качель выложил. Хорошо тогда с капралом баблишко состригли. Представляю как сейчас сеструхи на фирме отрабатывают!»

Каленск, замечтавшись, хлопнул себя перебинтованной рукой по боку и тут же шикнул от боли. И тут же вспомнил о рыжем сопляке, покалечившем его. И тут же снова разозлился.

«Ничего, — сказал Каленск про себя, — Вонел позавчера лично приезжал, выяснял про этого сучонка и про какую-то экстремистскую организацию. То ли эзик, то ли мезик, хрен знает. А раз лично занимается, это кое-что да значит. Это значит, что опасный чел этот рыжий. Вонел, конечно, тот еще хмырь. На повышение, говорят, пошел. Говорят, из Восточного Грештина его в Парадизну перевели. Везет же всяким уродам! Ничё, Вонел дотошный, найдет этого сопляка, устроит тогда ему швабирование».

При мысли о швабировании Каленск вновь ощутил приступ похоти. Он нервно посмотрел в сторону палаточного городка, достал из кармана сигарету, закурил. Там — грязь, срань, холод, буржуйки и сортиры на улице, но зато кое-кто из девок за пачку гречки отсосет. Здесь хоть и домики неказистые, из кирпича да самана сделанные, но зато с водой, отоплением, канализацией, а вот за еду сосать никто не станет.

— А в Парадизне щас праздник, все гуляют, салюты и все дела, — с досадой пробубнил Каленск себе под нос. — А я тут кумекаю, где бы дырку подешевле найти.

Из соседнего домишки вышел капрал. Тоже закурил. Каленск поманил его к себе. Когда тот подошел, спросил, не появились ли в лагере новые давалки.

— Есть одна, — сказал капрал, выдыхая табачный дым и морщась, — такая крашенная в ярко-рыжий курва. Шпилится как кошка. Правда, дорого берет, но она того стоит. Можешь поверить мне на слово. Так что, если хочешь попробовать, торопись — здесь она надолго не задержится. Люди Лудума такую с руками оторвут.

Капрал подробно объяснил, как разыскать девицу, и приободренный Каленск ускоренным шагом направился к палаточному городку. После непродолжительных поисков он нашел то, что хотел. Девица в самом деле была огонь: высокая, стройная, длинноногая, но не швабра — и грудь при ней, и задница округлая, и рот пухлый, рабочий. Правда, глаза у нее были прожженной, видавшей виды шлюхи, но кого волнуют глаза? Одета девица была в джинсы и весьма приличную куртку из натуральной кожи.

«Неплохо сохранилась», — подумал Каленск, а вслух сказал:

— Ты, говорят, это…

Девица криво усмехнулась, окинула Каленска оценивающим, совершенно бесстыжим взглядом и произнесла прокуренным голосом:

— Правильно говорят.

— Сколько? — спросил Каленск.

— Сотня за час.

— Сколько, бля? — возмутился Каленск. — Да за такие бабки гречку полгода жрать можно.

— Можешь купить себе гречки, — нарочито равнодушно произнесла девица, — а я свою расценку сказала.

— Всегда знал, что в Колечии все бабы шлюхи конченные! — процедил сквозь зубы Каленск. — Потаскухи чертовы! За бабки в любую дырку дать готовы!

— Угу, — кивнула девица и бессовестно улыбнулась.

— Шалавы! — брызнул слюной Каленск. — Понаехали в нашу Арстотцку, превратили в помойку свое недогосударство, а теперь к нам едут, нашу нацию развращать.

— Угу, — кивнула девица и улыбнулась еще бессовестней.

— Шмары! — окончательно взбеленился Каленск. — Прошмандовки! В стране и так с работай напряг, а тут вы, бля, понаехали, расценки демпингуете, рабочие места отнимаете!

— Я ничего не демпингую, — сказала девица спокойно, — я, наоборот, держу цены на уровне, чтобы дать возможность менее профессиональным кадрам реализовать себя в своей специальности.

— Чё, умная такая? — рявкнул Каленск.

— Какая есть, — сказала девица и демонстративно зевнула, прикрыв рот пальцами с длинными аккуратными ногтями. — Если что-то не устраивает, иди покупай гречку и ищи марамоек. Как раз тебе под стать.

— Слышь, я тебя щас за так оприходую, — пригрозил Каленск, — не дерзи мне тут, подстилка!

— Ты сам не дерзи, шнырь, — сказала девица снисходительно. — За мной через пару-тройку часов приехать должны. И смотри, чтоб тебя тогда самого не оприходовали. А я еще доплачу, чтоб на это посмотреть.

Каленск опешил. Очень хотелось дать сучке хорошего леща. Но вдруг не блефует, вдруг за ней и правда шишка какая-то едет…

— Давай за сорокет, — сказал Каленск примирительно, — сорокет — это хорошие деньги.

— Я гречку не ем, — сказала девица, — а потому сотня за час.

— Ладушки, давай по твоей расценке, — сказал Каленск. — Я вот тут смекнул, мне и получаса хватит. Так что давай за пятьдесят. Полтинник — это очень даже неплохо.

— А если тебе пятнадцати минут хватит, то за двадцать пять? — спросила девица.

— Ну… в принципе, можно и так, — ободрился Каленск, подсчитывая в уме количество кредитов, которые он сэкономит на такой выгодной сделке.

— А если тебе пятнадцати секунд хватит, то это сколько? — девица, обнажив ровный ряд белых зубов, ехидно улыбнулась.

— Чё, издеваешься? — выпалил Каленск.

— Да, — коротко и нагло ответила девица и рассмеялась.

«Ох, дать бы ей леща… дать бы ей леща», — подумал Каленск, но вслух обидчиво произнес:

— Вот зря ты так. Я же по-человечески хочу с тобой, давай поторгуемся хотя бы.

Девица изобразила задумчивость, подняла глаза вверх, порыскала взглядом вдоль серых плотных туч, будто пытаясь найти в них брешь и узреть истинный цвет небес, но, разочарованно вздохнув, с прищуром посмотрела на Каленска и, медленно, но совсем не эротично облизав пухлые губы, сказала:

— Ну хорошо, давай поторгуемся.

— Семьдесят, — тут же выпалил Каленск.

— Двести, — мгновенно ответила девица.

— Да ты… — Каленск на секунду потерял дар речи, забыв про травму, попытался сжать левую руку в кулак, шикнул от боли, а потом выдавил из себя:

— Да ты же… ты… ты… зачем так?..

— Жадный ты, — сказала девица, — а я не люблю жадных. Знаешь вашу арстотцкскую народную пословицу: скупой платит дважды. Так что если тебе чего-то прямо очень хочется, придется заплатить двойной тариф.

— Это я жадный? — возмутился Каленск. — Это я, бля, жадный? Да я мамане каждую неделю бабки отсылаю на пирожные с кремом.

— А моя без вести пропала… в Ведоре, — произнесла девица с металлом в голосе, и на самое малое мгновение взгляд ее утратил матерую прожженность, глаза помутнели и будто даже увлажнились, а лицо исказила гримаса боли и отчаяния.

Впрочем, возможно, Каленску это только показалось, потому что в следующий миг на него смотрела все та же наглая, бесстыдно ухмыляющаяся шлюха.

— Ладушки, сто так сто… — еле выговорил Каленск, в горле у него отчего-то запершило, стало отчего-то вдруг неприятно и даже немножечко — прямо совсем самую малость — гадко. Однако длилось это нехорошее ощущение недолго.

Девица отрицательно покачала головой и с расстановкой, почти по слогам произнесла:

— Нет, теперь уже двести.

Каленск, совладав с собой и прокашлявшись, бросил на нее внимательный, оценивающий взгляд.

«Вот же сучка! — подумал он. — А ведь и вправду уже за сотку не даст. Но такую борзую реально хочется натянуть со стоном и по самые помидоры».

— Давай за сто пятьдесят.

— Триста, — сказала девица, взгляд у нее стал совсем жестким, а голос — неумолимым.

«В клинч вошла, — подумал Каленск, но без злости, а даже с долей какого-то искреннего восхищения, — вот же курва! Вот это настоящая курва!»

Стало понятно, что дальнейшие препирательства только ухудшат ситуацию.

— Это твое последнее слово? — осторожно спросил Каленск.

— Мое право предложить, твое право отказаться, — сказала девица, как-то по-особому цинично улыбаясь. — Не можешь, не бери, меня через два часа в этой вашей сральне уже не будет.

— Договорились, — сказал Каленск, — но отымею я тебя так, как мне захочется, и туда, куда мне захочется. Без смазки.

— Договорились, — сказала девица, — но с резинкой и сорок минут, а не час.

— Это почему? — спросил Каленск громко, но без возмущения.

— Это потому, что ты мне уже двадцать минут мозг сношаешь, а это в некотором роде больней, чем без смазки.

— Договорились, — сказал Каленск, а сам подумал:

«Прости, маманя, завтра тебе ничего не пошлю».

— И деньги вперед, — сказала девица.

Каленск скрепя сердце согласился.

Они направились, меся грязь, к кирпичным домикам арстгвардейского городка. Они зашли в невзрачную двухэтажку. Они поднялись по смердящей сыростью лестнице. Они прошли по узкому коридору с заплесневелыми стенами. Они оказались перед обшарпанной дверью. Каленск открыл дверь — пахнуло духотой и нестиранным бельем. Они зашли в комнатку. В комнатке были шкаф, две тумбочки и две кровати. На одной из кроватей лежал юнец. Лежал прямо в берцах. Лежал и пялился в экран мобильника.

— Бля! Ефрейтор! — гаркнул Каленск. — Ты хоть бы иногда помещение проветривал. Ты когда здесь мыл пол последний раз? Или я тебя с собой просто так поселил?

— Вчера мыл, — ответил ефрейтор, вставая с кровати.

— Пиздишь! — выцедил сквозь зубы Каленск. — Иди погуляй! У меня тут дело срочное наклюнулось.

— Гы-гы, — ощерился юнец.

«Как же он задолбал со своим “гы-гы”, — подумал Каленск. — Фиг с ним, потом с ним разберусь».

— Давай-давай, ефрейтор! Не задерживай!

Юнец удалился, а девица спросила:

— Душевая у вас есть?

— Какой нахрен душ! — рявкнул Каленск. — Времени и так в обрез.

— Я остановлю счетчик, — сказала она.

— Не надо! — отрезал Каленск. — И так сойдешь!

— Куртку могу хоть снять? — спросила девица.

— Снимай!

Девица сняла куртку, бросила ее на изголовье, вытащила из кармана джинсов презерватив, протянула Каленску.

— Загинайся! — скомандовал Каленск, грубо выхватив презерватив. — Руками на кровать, жопой ко мне! Ноги чуть раздвинь! И джинсы расстегни! Не сильно раздвигай! Так, чтоб джинсы стянулись! Во-во!

Девица выполнила все в точности, как ей приказали.

— Сейчас ты у меня, сучка, за все отработаешь, — прохрипел Каленск, ощущая мощный прилив похоти и резкими движениями, одной лишь правой рукой, стягивая с нее джинсы, — ты у меня за три сотни, сучка, так визжать будешь… щас увидишь…

— Давай! — томно и громко прошептала девица, мотнув рыжей копной. — Вставь мне так, чтобы я визжала, как сучка!

— Какая курва… ох, какая курва… — прохрипел Каленск восхищенно, — щас… погоди…

— Да, вставь мне, вставь… — девица застонала, откинув голову, и призывно вильнула задницей.

Каленск, рыча, сорвал с нее трусики, нетерпеливо расстегнул ширинку и…

Вдруг послышался режущий дверной скрип.

— Ефрейтор, я же, блядь, сказал, иди погуляй! — вне себя от ярости проревел Каленск и повернул голову.

В проходе стоял не ефрейтор. В проходе стоял поджарый худолицый мужчина в иссиня-черном плаще. Его темно-русые волосы были зачесаны назад, а на бороде эспаньолке проступала легкая, пока еще малозаметная седина. Взгляд у худолицего был обжигающий, а улыбка — ледяная и жуткая.

— Ты еще кто такой! — гаркнул Каленск.

— Леди свободна, а тебя, уважаемый, я попрошу остаться, — сказал худолицый невозмутимо.

Девица бросила на нежданного визитера внимательный взгляд, затем посмотрела на Каленска, затем — снова на визитера, что-то быстро смекнула, резво натянула джинсы, схватила куртку и выскользнула из комнатки.

— Э! Э-э! — прокричал Каленск. — Мои три сотки!

Он хотел было кинуться за девицей, но худолицый преградил ему дорогу:

— Я же сказал, уважаемый, тебе нужно остаться.

— Свали, козел! — рявкнул Каленск. — Она бабки не отработала.

— Не груби, уважаемый, — худолицый извлек из-за пазухи удостоверение, развернул его.

Каленск сощурился: в левом верхнем углу было приклеено фото, рядом с фото вверху заглавными жирными буквами выведена непонятная аббревиатура EZIC, ниже написано: «Мистер Икс-Рокис», еще ниже: «Особо секретная логистика».

— Мистер Икс, — зло произнес Каленск, — не знаю такого! Отойди, пока я добрый.

— Вернее, ты меня не помнишь, — сказал худолицый, — но так и должно быть.

— Слышь, ты!.. — угрожающе произнес Каленск и запнулся.

Вспомнил он, однако, не худолицего, не этого странного мистера Икс, вспомнил он другое. Позавчера приезжал сам Вонел. Вонел был особистом. Вонел интересовался экстремистами. Экстремисты имели свою организацию. Организация называлась эзик.

— А-а-а! — хрипло выдохнул Каленск и потянулся к кобуре, уже предвкушая, какая награда ожидает его за поимку такого склизкого субъекта: премию дадут — это наверняка, а ведь могут еще и повысить, и обер-фельдфебеля пожаловать, и, чем черт не шутит, может даже из этого гадюшника в Парадизну переведут.

Каленск не успел даже коснуться пистолета — мистер Икс молниеносно перехватил его ладонь и сжал с невероятной, просто нечеловеческой силой. Послышался хруст, и Каленск взвыл.

— Даже не знаю, как ты теперь будешь подтираться, — произнес мистер Икс замогильно спокойным голосом, — но твоей профессиональной деятельности это никак не помешает. Калечей ведь можно и ногами избивать, правда? Кочло ведь вообще не люди, так?

У Каленска потемнело в глазах, он решил, что прямо сейчас вырубится.

— У тебя не будет обморока, — сказал мистер Икс и схватил свободной рукой Каленска за горло. — Я буду поддерживать твое тело в таком состоянии, что ты будешь чувствовать острую, самую сильную в своей никчемной жизни боль, но при этом никакой потери сознания у тебя не будет. Это состояние кромешного ада, которое даже не снилось твоим жертвам. Поверь, я дипломированный специалист по адским состояниям. А еще ты больше не можешь кричать, я только что заблокировал эту функцию в твоем мозгу.

Мистер Икс еще сильнее сжал ладонь, и Каленск, вытаращив глаза, беззвучно открыл рот. Истошный крик не вырвался наружу, но будто обратился внутрь, и, казалось, всесокрушающей инфразвуковой вибрацией начал скручивать сердце, дырявить легкие, дробить печень, разрывать кишки. Безумный ужас охватил Каленска, ноги его подогнулись, но мистер Икс крепко держал несчастного фельдфебеля за горло, не давая упасть.

— Я бы тебя трансгрессировал, — сказал мистер Икс, жутко улыбаясь и чеканя слова, — но третья подряд трансгрессия за столь короткий промежуток времени может негативно повлиять на твои и без того скудные когнитивные способности, а ты хоть и безнадежен, но пока еще не на сто процентов. Пока что я не вижу целесообразности в полной дефрагментации твоей личностной матрицы, поэтому, извини, приходится применять более традиционные для данной социальной системы способы дознания.

Каленск бессильно прохрипел, пространство наполнилось алыми всполохами, невероятная боль затуманила сознание. Затуманила, но не отключила.

— Сейчас я ослаблю хватку, и ты ответишь на мои вопросы, — сказал мистер Икс, — ты ведь не хочешь продолжения этого сущего кошмара? Не хочешь же? Поверти головой, если не хочешь.

Тело отказывало, но Каленск, собравшись, попытался выполнить приказание — конвульсивно дернулся.

— Молодец! — похвалил мистер Икс. — И ты будешь отвечать честно, как родной маме в три года. Ведь будешь же? Кивни, если будешь.

Каленск снова собрался с силами. Снова конвульсивно дернулся.

— Совсем молодец! — мистер Икс отпустил горло фельдфебеля, и тот рухнул на колени. Он и вовсе завалился бы на пол, если бы дьявольский незнакомец не держал его за скомканную ладонь.

Мистер Икс, как и обещал, ослабил хватку, и Каленску резко полегчало.

— Здесь, в лагере беженцев, был некий наш общий знакомый по имени Ререм-Мак. Когда он покинул лагерь?

Каленск попытался ответить, но из горла вырвалось лишь отрывистое бульканье.

— Забыл, — мистер Икс улыбнулся, отвесил фельдфебелю легкий подзатыльник, затем пояснил:

— Речевые функции разблокированы. Говори!

Фельдфебеля почему-то бросило в пот, дыхание вдруг затруднилось. Превозмогая себя, он кое-как выговорил:

— Он был… здесь… был… дней пя…

— Пять дней назад? — уточнил мистер Икс.

Каленск кивнул.

— Куда он направился?

— Не зна… — Каленск изможденно запрокинул голову, умоляюще посмотрел на своего мучителя, — не зна… чес… сло…

Мучитель щелкнул Каленска по носу — одышка внезапно прошла.

— Соберись, тряпка! — сказал мистер Икс. — Тебе осталось ответить всего на пару вопросов. Может, он с кем-то ушел?

— С кем-то, — кивнул Каленск. — С каким-то хмырем, вроде. То ли в инженеры, то ли в программисты подался, то ли еще в кого-то в этом роде.

— Ты видел того, кто его забрал.

Каленск отрицательно повертел головой:

— Найти его хотел, но нет… кто-то из беженцев сказал, что он в инженеры подался. В Парадизну…

— Кто-нибудь еще разыскивал Ререм-Мака?

— Вонел, — сказал Каленск бессильно. — Вонел это…

— Я знаю, кто такой Вонел, — мистер Икс отпустил ладонь.

Каленск упал на спину, гулко стукнувшись затылком о жесткий паркет.

— Спасибо за сотрудничество, — сказал мистер Икс замогильно. — В награду за это можешь пока еще пожить, точнее — посуществовать. И не вздумай рассказать кому-нибудь, что здесь произошло. Иначе я тебе устрою потерю трудоспособности, лишу любимой работы: приду и переломаю еще и ноги. Как ты тогда на дознаниях людей избивать будешь?

Вопрос был явно риторический, поэтому Каленск, закрыв глаза, не стал на него отвечать, поэтому не сразу понял, что мистер Икс ушел, а когда осознал, что он валяется на полу в полном одиночестве — застонал.

«Дерьмовая жизнь! — подумал фельдфебель, пытаясь подняться. — Где справедливость? Вторую руку покалечили. Так и не потрахался. Меня, считай, трахнули. Три сотки увели. Мамане нечего послать. Ну почему мне так не везет! Почему жизнь — такое дерьмо! Почему я здесь, в этой сральне? Почему не в Парадизне родился? В Парадизде будут салюты. В Парадизне жизнь кипит. В Парадизне — День национальной гармонии…»

День 22

«Вчера был День национальной гармонии, — лениво думал Мак одну и ту же мысль, наверное, уже в тысячу первый раз, — меня били, потому что палачам вместо отдыха пришлось работать в праздник… вчера был День национальной гармонии… и меня били… палачам было обидно… палачи не хотели работать в праздник… они хотели гармонии… да… вчера был День национальной гармонии…»

Мак не мог сосредоточиться. Каждые четыре часа ему кололи какую-то термоядерную смесь, от которой мышцы превращались в нечто желеобразное и ватное, отказывающееся подчиняться импульсам центральной нервной системы. В голове стоял плотный туман, парализующий волю. Палачи задавали вопросы, и было очень трудно не отвечать на них. Вещество, которое ему кололи, как-то странно действовало на мозг, вызывало жуткое желание говорить правду и ничего, кроме правды. И помощи неоткуда было ждать. Алиса изолировалась, поставила фильтры, чтобы не дать отравить и себя. У Алисы сработал спящий алгоритм. Алиса мудра. Алиса умница. Алиса, затаившись, готовилась к активному контрнаступлению, к отвоеванию организма от особистского яда. Мак, по крайней мере, надеялся на это.

Возможно, симбионт все-таки посылала какие-то поддерживающие сигналы или просто сказались психологические тренировки в Малом Межорбитальном лицее, потому что Мак неведомым способом находил в себе силы не отвечать на вопросы палачей.

Палачей это очень огорчало. Палачи хотели быстро и профессионально выполнить свою работу. Палачи мечтали пораньше попасть домой, за праздничный стол к родителям, женам, детям и собутыльникам. Палачи были самыми заурядными мещанами со специфической трудовой деятельностью. Палачи были злы и банальны.

В конце концов, осознав, что такими темпами они не закончат даже к вечернему торжественному салюту, что национальной гармонии им сегодня не видать как своих ушей, палачи принялись избивать Мака и жаловаться ему же на него.

— Меня в ресторане компания ждет, уже бухие все, — причитал первый палач, накручивая электропровода на пальцы ног и ставя клеммы на соски Мака.

— Я дочурку обещал сводить в парк развлечений, — обиженно говорил второй палач, лупя Мака мешочком с песком по почкам.

— Совести у тебя нет, нам за переработки гроши заплатят, — сетовал третий палач, надевая Маку на голову пластиковый пакет.

«Бедные палачи. Испортил им такой чудесный день», — думал Мак, ощущая огромное чувство вины и стойко перенося побои.

Палачи не добились от него ответов, но заставили думать об одном и том же, и мысли возвращались на круги своя и, как заезженная пластинка, однообразно и уныло вертелись в голове, повторялись и циклились, доводили до умопомрачения:

«Вчера был День национальной гармонии, палачам вместо отдыха пришлось работать в праздник…»

Дверной замок гулко лязгнул и в камеру кто-то вошел. Мак поднял голову. Прищурился. Присмотрелся к визитеру. Это был кто-то новенький, кого он еще не обижал своим молчанием. Перед глазами все плыло, Мак едва смог различить смутную фигуру в черной форме, но знал точно, что этого человека он встречает впервые. Ауры с такими грязными пси-импульсами Маку еще не попадались. Даже Дари Лудум был чище этого субъекта. Пускай хоть и на самую малость, но все же чище.

— Я следователь Министерства Информации Эм Вонел, — представился неприятным голосом человек в черном, — я веду ваше дело и должен сообщить вам, что у вас очень большие неприятности. Вы отказываетесь от добровольного сотрудничества со службами безопасности, чем вынуждаете нас применять к вам радикальные меры воздействия по качественному улучшению взаимопонимания. Я все же предлагаю вам пойти навстречу следствию и дать нужные показания, способствующие укреплению взаимного доверия.

Мак прищурился, но так и не сумев сфокусировать зрение, тяжело выдохнул и кивнул.

— Значит, вам есть что сказать?

Мак кивнул.

— Тогда я внимательно слушаю.

Мак кивнул, но не произнес ни слова.

— Я слушаю, — настойчиво повторил неприятный голос.

Мак собрался с мыслями, кивнул и медленно проговорил заплетающимся языком:

— Вчера был День национальной гармонии, меня били, потому что палачам вместо отдыха пришлось работать в праздник.

Наступила тишина. Она длилась невыносимо долго. По крайней мере, в восприятии Мака.

— И это все? — спросил человек в черном.

Мак кивнул и сказал:

— Вчера был День национальной гармонии, меня били, потому что палачам вместо отдыха пришлось работать в праздник.

— Ясно, — сказал человек в черном.

Послышался дребезжащий, противно бьющий по ушам звонок. В камеру вошел некто в белом халате. Мак прищурился, попытался разглядеть этого некто, но перед глазами все расплывалось.

— Господин исполнительный анестезиолог, сделайте что-нибудь с этим молодым человеком, — сказал неприятный голос, — помогите ему прийти в себя.

— Господин следователь, учитывая необычные способности данного подследственного, я бы не рекомендовал…

— Сейчас я не спрашиваю вас, господин исполнительный анестезиолог, ваши рекомендации. Мне нужно допросить подследственного, мне нужно допросить его прямо сейчас, и мне нужно, чтобы он был в здравом уме и трезвой памяти, — неприятный голос стал теперь еще и раздраженным.

— Сию минуту, господин следователь, — вежливо произнес некто в белом халате и исчез.

Через пару минут исполнительный анестезиолог вернулся со шприцем, вколол Маку в плечо какую-то гадость и снова исчез. Еще минут через десять в голове Мака прояснилось, зрение сфокусировалось, и он, наконец, смог осмотреться.

Он сидел в жестком кресле и был раздет до трусов. Руки его были стянуты к подлокотникам, а ноги оказались в кандалах. Камера, если не считать коричневого стула и стола, за которым сидел следователь, была пуста. Три тусклые лампы на потолке освещали помещение.

— Очень хорошо, — сказал следователь противным голосом, — итак, начнем все сначала. Меня зовут Эм Вонел, и я веду ваше дело.

Особист был облачен в элегантную черную форму. И это, пожалуй, было единственное, что могло привлечь взгляд. Лицо у него было жестокое и отталкивающее: с широким безгубым ртом, костистыми выпуклыми скулами, нелепым носом без ноздрей. Его мертвящие, как у рептилии, глаза внимательно изучали Мака сквозь круглые линзы очков. Особист казался инфернальной квинтэссенцией этого убогого мира, будто все пороки и ужасы молочной планеты собрались в одном месте и породили из первозданной бездны хтонический образ древнего змия, следящего за каждым несчастным обитателем земли сей и нещадно карающего за малейшее неповиновение своей темной беспредельной воле. Он словно впитал в себя все худшее из тех, кого Мак примечал ранее. Безумная жестокость Каленска, вопиющая беспринципность Халеда Истома, изощренная порочность Дари Лудума — все это каким-то образом соединилось в одной персоне, сплавилось в ней в жуткую смесь и восстало из преисподней живым воплощением планетарного Инферно в человеческом образе.

— Ререм-Мак, — представился Мак планетарному Инферно в человеческом образе. — Я не понимаю, за что меня схватили и за что меня вчера пытали палачи.

— Вам предъявлены многочисленные обвинения, — констатировал Эм Вонел, — и только что вы совершили очередное правонарушение, карающееся справедливыми законами блистательной Арстотцки.

— Что именно я сделал не так? — спросил Мак.

— Вы назвали болевых техников палачами, тем самым допустив оскорбительную клевету в адрес работников сферы дознавательных услуг.

— Понятно, — сказал Мак, — а в чем меня еще обвиняют?

Вонел не спеша выложил на стол паспорт гражданина Кобрастана и мобильный телефон.

— Подделка документов, прослушивание и просматривание запрещенного на территории Арстотцки контента с помощью спецтехники, позволяющей обходить сетевые блокировки.

— Ничего запрещенного я не смотрел и не слушал, — запротестовал Мак.

Вонел взял мобильник, ткнул в экран и положил его обратно на стол. Из телефонных динамиков изверглось душераздирающее соло электрогитары. Рваные ритмы заполнили все пространство камеры, отразились от бетонных стен и нещадно ударили по ушам. Отчаянно взвыл давно погибший на каторге скример.

Из двух зол предстоит выбирать, –

Третий лишний — извечный закон,

И двухбитной улиткой опять

Мы ползем из загона в загон.

Оглушительно загрохотала ударная установка, и следом мертвая дева-банши возопила свою похоронную песнь, и колоратурное сопрано взорвало беспросветную реальность, вскрыло потаенный нарыв страха человеческого и изверглось вулканом, и затопило собой убогую обитель мира-тюрьмы.

Закон! Закон! Загонит в загон!

Загон! Загон! Для всех здесь один!

Вонел ткнул в экран телефона — музыка тут же стихла.

— Думаю, этого достаточно, — сказал он.

— И что тут запрещенного? — удивился Мак. — Ничего запрещенного здесь я не вижу.

— Незнание и непонимание закона не освобождает от ответственности, — бездушно заметил Вонел. — Это песня запрещенной на территории Арстотцки группы «Кровавые подсолнухи». Практически все так или иначе причастные к этому вокально-инструментальному коллективу уже давно признаны закордонными функционерами. Некоторые посмертно. Кроме того, дет-метал, согласно постановлению Всеарстотцкского поместного понятийного собора блаженных и святых правоохранителей-мучеников, признан враждебной музыкой, умышленно созданной зарубежной группой лиц по предварительному сговору с целью морального развращения населения блистательной Арстотцки и подрыва основ конституционного строя Паханата.

— Бред какой-то, — сказал Мак. — Вы хоть себя послушайте, это же бред!

— Еще одно правонарушение, — сказал Вонел, — оскорбление следователя во время исполнения служебных обязанностей.

Мак хотел что-то ответить, но в этот миг далеким, почти неслышным эхом в его голове прозвучали мысли Алисы:

«Последняя инвазия ускорила работу над противоядием. Полагаю, через восемь-двенадцать часов я выработаю достаточно антитоксинов для нейтрализации перманентной химической агрессии. Теперь я опять закрываюсь».

Мак ободрился, он снова был не одинок.

— Вам смешно? — спросил Вонел с легким раздражением.

Мак понял, что только что непроизвольно улыбнулся, и это не ускользнуло от дотошного взгляда особиста. Видимо, господину следователю в принципе не нравилось, когда кто-либо улыбался или вообще хоть что-то делал без его всемилостивейшего позволения.

— Ну как вам сказать, — провокативно заявил Мак, — эта естественная реакция на абсурд происходящего и идиотию тех, кто этот абсурд пытается выдать за нечто разумное.

— На вашем месте я бы не был столь оптимистично заносчивым, — в рептильных глазах Вонела блеснула угроза, — за вами тянется шлейф тяжких преступлений против государства и общества.

— И какие же я преступления совершил? — спросил Мак, а сам попытался незаметно напрячь руки, которые были стянуты к подлокотникам странным серо-зеленым материалом.

«Нет, это даже я не смогу разорвать, — подумал Мак, — даже с гормональным впрыском Алисы не смогу».

— Не пытайтесь, вы не сумеете освободиться от этих пут, несмотря на вашу огромную силу; и кресло намертво прикреплено к полу. А еще вы получаете внутрь организма специальные инъекции, которые не позволяют вам сконцентрировать внимание и применить свой гипноз, — теперь улыбнулся все замечающий Вонел, и улыбка его была безжизненная, бесцветная, никакая.

В мертвых глазах ящероподобного особиста пылал темный огонь затаенного удовольствия и такой же затаенной ярости. Мак распознал оба туго переплетенных между собой чувства в ауре следователя. Удовольствие следователь испытывал от того, что допрашиваемый был беспомощен и с ним можно было делать все что угодно, а ярость — из-за неполноты власти, поскольку допрашиваемый был скован внешне, но все еще свободен внутренне, все еще не сломлен, все еще оказывал словесное сопротивление. А заключенные — догадывался Мак — в этих застенках не имеют права не только на словесное, но даже на мысленное противодействие своим палачам. Мысленное противодействие — это тоже преступление.

— Вот видите, — сказал Вонел, — мы о вас все знаем. Знаем о вашей силе и о ваших сверхспособностях. Знаем, кто вы такой. И о всех ваших бесчисленных преступлениях мы тоже знаем. Хватит на семь пожизненных заключений и три смертные казни.

— Ну, так расскажите мне, что же я такого ужасного совершил?! И, главное, кто я такой, — с вызовом произнес Мак. — Самому очень интересно послушать вашу версию.

Аура особиста взорвалась яростью негодования, которую он, впрочем, быстро подавил. Три недели назад Мак, скорее всего, даже не понял бы, отчего эта вспышка гнева случилась, но за прошедшее время он неплохо выучил порядки местных планетян. Особист, будучи представителем структур прямого принуждения, привык, что власть его абсолютна и тотальна, и никто не смеет оспаривать эту абсолютность и тотальность. Никогда не смел до нынешнего момента. Отсутствие обязательного ритуального подчинения со стороны Мака его взбесило и продолжает бесить, и господин следователь пытается скрыть свои эмоции за маской невозмутимого, но грозного динозавра, и это у него даже неплохо получается.

— Я расскажу, — сказал Вонел нарочито мягко. — Вы продукт генной инженерии. Вы мутант, созданный в биолабораториях Объединенной Федерации. Вас забросили к нам в тыл для диверсионно-подрывной деятельности. Вы это признаете?

— Нет, — сказал Мак, — это не так.

— А вот телефон, изъятый у вас, доказывает прямо противоположное. Это очень высокотехнологичный аппарат неизвестной системы. Откуда он у вас?

— Этого я вам сказать не могу, — ответил Мак.

— Если вы не желаете общаться со мной, вам придется вновь иметь контакт с нашими болевыми техниками, которые поведут беседу в нужном, конструктивном направлении, и наверняка рано или поздно добьются положительных результатов, — предупредил Вонел.

— Я могу с вами общаться, но я не являюсь диверсантом, — возразил Мак.

— Вы пытаетесь напустить туман, но давайте кратко восстановим картину, — Вонел слегка откинулся на стуле. — Примерно три недели назад над Восточногрештинской автономией супергромом был сбит аппарат неизвестного происхождения. Тогда же мобильной пограничной группой был захвачен некий Ререм-Мак, то есть вы. Используя свои способности и предательство одного из сотрудников КПП вы ушли на территорию освобожденной Колечии. Вы были в Ведоре — это железно доказанный факт, поскольку вы попали в кадр теленовостей канала «Правда Арстотцки». Далее ваши следы теряются. Но девять дней назад вы снова появляетесь сперва в фильтрационном лагере ФЛ-6, а затем в лагере беженцев ЛБ-124. Вам был выдан документ об успешном прохождении фильтрации за номером 918–533. Гражданка, регистрировавшая данный документ, была задержана. Она утверждает, что ничего не помнит. Учитывая ваши гипнотические способности, это не удивительно. В лагере беженцев вы инициировали драку, нещадно и цинично избили сотрудников охраны и уважаемого мецената и филантропа, кавалера ордена «Алмазное сердце» Дари Лудума. Далее под видом найма на работу вас забрал ваш связной Мессоф Анегович. Он, кстати, арестован и уже дал признательные показания…

— Он ни в чем не виноват! — возмущенно выпалил Мак. — Он просто операционно-территориальный директор, занимающийся наймом кадров.

— То есть вы только что признали, что Мессоф Анегович занимался вербовкой агентов и является оперативно-территориальным резидентом, возглавляющим одну из территориальных сетей вражеской разведки, — удовлетворенно заметил Вонел. — Учтите, наш разговор фиксируется на аудионоситель.

— Я не говорил про вербовку агентов, я говорил про найм работников, — с нажимом произнес Мак. — Мессоф Анегович занимается поиском инженеров и работников смежных специальностей в Арстотцке и на захваченных территориях Колечии.

— На освобожденных территориях Колечии, — поправил Мака особист. — Только что вы совершили акт опорочивания боевых подразделений Арстотцки, что подпадает под соответствующую статью уголовного уложения. С каждым новым заявлением вы только ухудшаете свое положение.

— В любом случае Мессоф Анегович ни в чем не виноват! — Мак перешел почти на крик.

— К сожалению для вас, Мессоф Анегович уже дал признательные показания. В течение шести лет он передавал спецслужбам Объединенной Федерации чертежи секретных разработок корпорации Meskor Engineering.

— С вашими-то пала… болевыми техниками признаешься в чем угодно, — гневно сказал Мак. — Да и что там, в этом Meskor Engineering можно украсть? Там же своего ничего нет. Все импортное. Вы там были? Там же станочники по приказу начальства болванки точат для левых заказов, а программисты, кто не уехал, или моделируют ненужные симуляции, или вообще занимаются имитацией бурной деятельности. Инженеров я там вообще не видел — разбежались кто куда! А в отделе кадров вы были? Они же совсем не чешутся и занимаются чем угодно, но только не рекрутингом.

— Злостная клевета вособо циничной форме на отечественный научно-промышленный комплекс, — Вонел бесцветно улыбнулся. — Вы наговорили себе на очередную статью.

— Может и наговорил, — рыкнул Мак, — но только Мессоф Анегович ни в чем не виноват!

Вонел был доволен. Мак видел это по его лицу и ощущал по его ауре. Глаза у следователя стали пресыщенными, как у удава, только что проглотившего целую лань.

«Он нащупал мое слабое место, — озарила Мака внезапная догадка, — он будет давить на меня через других».

— Мера вины задержанного будет определяться особо секретным судом и также во многом будет зависеть от вашего добровольного сотрудничества, — сказал Вонел.

Мак сделал глубокий вдох и уже спокойно, без лишних эмоций спросил:

— В чем должно заключаться мое сотрудничество?

— В чистосердечном признании своей вины перед государством и обществом, — Вонел чуть подался вперед и, не моргая, уставился на Мака. — После чего вы будете помилованы и продолжите сотрудничество с нами, используя свои феноменальные способности исключительно на благо всеобщего процветания и всемирной справедливости.

Мак хотел было спросить, кто будет определять, что есть благо и справедливость, но уже знал ответ заранее — двадцати двух дней пребывания на молочной планете вполне хватило для осознания глубины лицемерия технодикарской цивилизации. Поэтому он задал другой вопрос:

— А с чего вы взяли, что я обладаю прямо уж какими-то сверхспособностями? Суперсила? Ну так я просто занимался боевыми искусствами почти с младенчества, потому и победил охранников. Разве у вас нет таких людей в штате? Способности к гипнозу? Это просто у страха глаза велики, вот и рассказывают вам свидетели всякую дичь. Нет у меня никаких сверхспособностей. Просто чуть сильнее, чуть ловчее, чуть умнее среднестатистического жителя.

Вонел, не торопясь, снял очки. Достал платок. Протер линзы. Вернул очки на место. Спрятал платок. Будто нехотя покачал головой и сказал:

— Вы разочаровываете меня, господин Ререм-Мак. Вы полагаете, что ваша ложь не может быть разоблачена? Если я говорю, что у вас феноменальные, почти невозможные таланты, значит, так оно и есть. Потому что у нас имеется свидетельство рекрутера Милитаризированного Коммерческого Предприятия с подробным описанием, как вы в лагере беженцев ЛБ-124 без применения видимого насилия заставили одного из охранников оговорить себя. Хотя до этого охранник не испытывал к вам ни малейших симпатий и напал на вас.

— Понимаю, — сказал Мак задумчиво, — вам хочется усовершенствовать сферу дознавательных услуг. Чтобы без всяких болевых техников заставлять подследственных говорить то, что вам нужно. Но свидетельство какого-то неадеквата не может…

— Это еще не все, господин Ререм-Мак, — перебил Мака особист. — Вы, конечно, постарались стереть следы своего пребывания в Meskor Engineering, удалили все видеозаписи с диска, где вы в течение двух суток вели опрос работников. Но вы не учли одну маленькую деталь: записи архивировались на дополнительный носитель, поэтому у нас есть доказательства вашего ментального вмешательства в чужую психику. Это поразительно. И спасибо большое за то, что помогли нам выявить неблагонадежные элементы на предприятии.

Мак почувствовал, как вспыхивают его щеки.

«Как же так, — подумал он, — я еще и других подставил. Не только Мессофа».

Безжизненная улыбка заиграла на безгубых устах особиста.

— Да, — сказал Вонел, — да, их судьба тоже будет зависеть от вас. Сейчас непростое время, когда даже покушение на саботаж должно караться по всей строгости закона. И вы своим гипнозом выявили для нас потенциальных саботажников и недругов отечества. Поэтому решать вам, сломаете ли вы судьбы несчастныхлюдей, запутавшихся в собственных заблуждениях, или дадите им новый шанс на реабилитацию перед своей великой родиной.

«Вот как он давит! — в отчаянии подумал Мак. — Такова их натура: свалить всю вину на жертву, сказать, что из-за твоего сопротивления насилию насилия становится еще больше».

— Вы же нравственный человек, — сказал Вонел, — я это вижу. Вы ведь не можете позволить причинять лишние страдания несчастным и невиновным, с вашей точки зрения, людям.

«И Алиса самоизолировалась. Сейчас я без чьих-либо советов сам и только сам решаю, как мне ответить», — подумал Мак, сосредотачиваясь.

— Не молчите! — приказал Вонел. — Чем дольше вы будете хранить молчание, тем хуже будет для подследственных, которые из-за вас оказались в столь бедственном положении. Сделайте правильный выбор!

Мак кивнул, посмотрел с предельной ненавистью в глаза человека-рептилии и спросил:

— Вы знаете, что такое концепция Инферно?

— Это имеет отношение к нашему разговору?

— Имеет, — кивнул Мак, — самое прямое отношение. Инферно — это средоточие зла, сумма страданий, выпадающая на долю чувствующих и мыслящих существ. Чем развитей живое существо, чем сложней становится его нервная система, тем явственней он ощущает Инферно и тем разносторонней может угнетаться его психика. Инферно может иметь в большей степени биологическую природу. Например, это хищники, паразиты, болезни, агрессивная окружающая среда. Инферно может иметь в большей степени социальную природу. Например, это война, несправедливый суд, эксплуатация и угнетение правящим меньшинством всех остальных, отчуждение труда и собственной жизни…

— Ваши рассуждения напоминают доктрины экстремистских учений, — заметил Вонел. — Теперь у меня есть все основания подозревать вас в связях с подпольными боевыми ячейками равенствианцев-освободистов, а это уже очень серьезная статья…

— Дайте мне договорить! — с металлом в голосе произнес Мак. — Вы апеллируете к моей нравственности, так позвольте мне рассказать, что это такое!

Сумрачное пламя нетерпимой ярости вспыхнуло в глазах особиста. Вспыхнуло и моментально погасло. Помедлив, он сделал неопределенный жест рукой и сказал чуть приглушенно:

— Позволяю.

— Для любого по-настоящему разумного существа морально и нравственно то, что уменьшает инфернальность, — продолжил Мак, — а аморально и безнравственно то, что ее увеличивает. Все просто. Это почти арифметика. Давайте теперь посчитаем по этой упрощенной схеме. Из-за моей глупости, из-за моей неосмотрительности сколько человек будут страдать? Сколько человек вы арестовали? Три? Пять? Семь? Вы предлагаете уменьшить их страдания в обмен на мое сотрудничество. Но только вот мое сотрудничество с вами сделает несчастными и заставит страдать сколько живых мыслящих существ? Десятки? Сотни? Тысячи? В любом случае больше. В любом случае это приведет к увеличению страдания и инфернальности.

Наступила тишина. Тишина была зловещая, гнетущая, ледяная. Тишина была инфернальная.

— Хорошая попытка оправдать свою безответственность и моральную черствость, — наконец, сказал следователь. — Только вот вы не учли один важный момент: десятки, сотни и тысячи предателей и шпионов, десятки, сотни и тысячи преступников против государства и общества, десятки, сотни и тысячи клеветников на миролюбивые намерения Паханата будут в любом случае задержаны. И с этими десятками, сотнями и тысячами заблудших душ ради установления взаимопонимания будут вынуждены работать болевые техники. Да, десятки, сотни, тысячи подследственных будут страдать не просто так, но ради установления национальной гармонии, мира и порядка, но вы можете им помочь. Вы можете уменьшить их страдания, сократить, как вы выразились, инфернальность всего этого, заменив собой болевых техников. Разве это будет не морально с вашей стороны? Разве это не есть высшая нравственность?

— Я буду всего лишь послушным инструментом в ваших руках, — сказал Мак, — и я бы, возможно, даже согласился на это, если бы точно знал, что ваша работа направлена на уменьшение Инферно. Но давайте снова посчитаем. Вы являетесь олицетворением тех сил, которые около девяти месяцев назад начали войну, которую здесь почему-то называют особым мероприятием. Какое оправдание было придумано всему этому. Уничтожение секретных крысиных ферм, угрожающих населению Арстотцки? Эту антинаучную нелепость даже разоблачать смешно. Какое еще оправдание было придумано? Колечианские боевики постоянно терроризировали обстрелами население Восточного Грештина. Допустим… допустим, жители Западного и Восточного Грештина страдали от постоянной приграничной конфронтации. Сколько это человек? Несколько сотен тысяч? Миллион? Два миллиона? Но вот вы начали войну. И превратили в руины чужую страну. А население своего государства своими действиями вы ввергли в еще большую нищету и безысходность. Сколько суммарно живет в Колечии и Арстотцке? Сколько миллионов лишились близких, жилья, работы, оказались на грани голодного существования? Десять, тридцать, сто миллионов? В любом случае больше, чем до начала войны. Вы олицетворяете те силы, которые увеличивают, а не уменьшают инфернальность. А с теми, кто увеличивает инфернальность, я сотрудничать не собираюсь.

— Сопляк! — внезапно зашипел Вонел, и лицо его вдруг исказила судорога. — Оборзевший сопляк! Ты думаешь, они чем-то лучше? Шесть лет назад, когда Грештин восстал против власти Колечии, знаешь, как они назвали подавление восстания? Думаешь, гражданской войной, борьбой с мятежом или хотя бы бунтом? Нет, они назвали это противобандитским мероприятием! А объявив бандитами своих сограждан, ты думаешь, они им цветочки дарили. Думаешь, не пытали их, не сажали в тюрьмы, не расстреливали без суда? Они использовали те же самые методы! Поэтому не тебе рассказывать здесь, что морально, а что нет! Не в твоем положении, сопляк! Я здесь решаю, что морально, а что нет!

— Вы убили десятерых, а они в отместку убили тысячу. Тогда вы в отместку убили сто тысяч, — сказал Мак обреченно. — В этом и проблема, что ни вы, ни они не собираетесь своими действиями уменьшать инфернальность, но наоборот. Каждый новый ход в этой игре приносит все больше несчастий, и так будет продолжаться до тех пор, пока все не разрушится. Под «вы» и «они» я, разумеется, имею в виду тех, кто принимает решения, а не тех, кто от этих решений страдает. Такие, как вы, очень любите объединять эти две совершенно разные категории в одну под прикрытием национальной гармонии.

— Это все лирика, — прошипел Вонел. — Не желаете сотрудничать добровольно, будем приходить к взаимопониманию через использование радикальных методов. Вы ведь чувствуете, как сейчас хорошо без химического вмешательства, без общения с болевыми техниками. Ощутите короткий миг блаженства, ибо он скоро закончится. Завтра к вам снова придут.

Маска бесстрастности спала с лица особиста. Теперь он смотрел на допрашиваемого с неприкрытой враждебностью, рот его беззвучно двигался, в глазах пылала бездна, и в этой бездне тонула всякая надежда хоть на какой-то компромисс. Рептилия показала свой крокодилий оскал. Рептилия явно дала понять, что пощады не будет — или безоговорочное подчинение, или нескончаемый поток боли и унижения.

— Вы соучастник удушения этой планеты, — с неожиданной злостью сказал Мак, — вы, в конце концов, погубите разумную жизнь на ней, и если даже что-то здесь останется, оно будет только казаться разумным, оно будет бесконечно умирать.

— Мне надоело вас уговаривать, — Вонел, перейдя на деловой тон, поднялся из-за стола, забрал кобрастанский паспорт и мобильный телефон. — Следующие три часа вас оставят в покое, потом вам снова начнут колоть специальные препараты. Завтра утром с вами продолжат работу наши болевые техники. Но у вас еще есть шанс избежать подобного неблагоприятного развития ситуации. Достаточно позвать господина исполнительного анестезиолога и сообщить ему о готовности сотрудничать.

— Есть три варианта деградации вашего мира, — сказал Мак, буравя взглядом особиста. — Первый вариант очень быстрый — ваша планета просто сгорит в термоядерном пожаре, и остатки человечества, если вообще тогда хоть кто-нибудь останется, будут навсегда вогнаны в каменный век. Второй вариант очень медленный — такие паразиты, как вы, прибегая к тайному и явному террору, используя всю мощь высоких технологий и строгую монополию на информацию, будут своим хищничеством постепенно подрывать производительные силы планеты, не позволяя субатомизированному населению осознать свои интересы, объединиться и хоть как-то противостоять вам. Это будет медленная и мучительная агония, растянутая на столетия или даже на многие тысячелетия. И, наконец, есть третий вариант. Умеренная скорость деградации. Именно такая скорость дает хотя бы небольшую вероятность спасения. Деградация не будет слишком быстрой, как в случае первого варианта, но и не будет слишком медленной, когда правящие группы в целом способны удерживать перманентно вырождающуюся систему в равновесии. Умеренная скорость разложения создает неравновесность, способную сотрясти социум до самого основания, но не достаточную для полного и быстрого уничтожения производственного базиса. Из-за неравномерности распада будут неизбежно возникать флуктуации и резкие перепады инфернального поля, в результате чего появятся локации, где власть таких, как вы, окажется минимальной или вообще нулевой. Чтоб выжить, остаткам населения придется самоорганизовываться снизу. Если по воле случая эта самоорганизация будет происходить на территориях с относительно высокой научно-промышленной базой и структурироваться преимущественно на эгалитарных принципах, у вашего мира появится шанс преодолеть ловушку Инферно.

— Я бы вам рекомендовал не рассусоливать о судьбах мира, а позаботиться о собственном будущем. У вас есть не три, а только один вариант выйти отсюда целым и невредимым — это сотрудничество. Других шансов у вас нет, — безгубый рот особиста изобразил леденяще безразличную улыбку на костистом безжизненном лице.

— На первый вариант я никак не могу повлиять, — продолжал настойчиво гнуть свое Мак, — мировая война — это слишком неуправляемо. Но второй я вполне могу попытаться превратить в третий. Вам интересно, что я собираюсь сделать?

— Нет, не интересно, мне надоели эти бессмысленные бредни, — сказал Вонел разочарованно и пренебрежительно, направившись к выходу, — вы уже ничего не сможете сделать! Отсюда никто никогда не выходит без нашей санкции!

— А зря! — выкрикнул Мак вслед особисту. — Я собираюсь взорвать гуанопровод! Причем взорвать так, чтобы его невозможно было восстановить, не построив заново!

Вонел, подойдя к двери, остановился. Медленно повернулся. Прожег Мака внимательным змеиным взглядом.

— Ведь эта война не из-за сирот Грештина и не из-за крысиных ферм. Она из-за ресурсов и прибылей, — сказал Мак уже спокойно. — Полное уничтожение гуанопровода уберет основную причину войны и приведет к непредвиденным последствиям. Возникнет турбулентность и, соответственно, огромное число флуктуаций, а уж там я постараюсь обратить случайное в закономерное.

Вонел с полминуты, не мигая, смотрел на Мака, затем сказал:

— Эта еще одна уголовная статья. Пожалуй, завтра, кроме стандартной команды болевых техников, я пришлю к вам швабинг-мастера. Швабирование — для начала первого уровня — неплохо прочищает мозги — и не только их — таким малолетним дебилам, как вы.

Дверь камеры со скрипом отворилась, и, прежде чем исчезнуть в коридорной тьме, Вонел отрывисто рявкнул:

— Оборзевший сопляк!

Гулко хлопнула дверь, следом погасло освещение, и Мак остался в темноте наедине с собственными мыслями.

«Интересно, а что такое швабирование?» — подумал он.

День 23

«Швабирование, или свабирование — это способ освоения скважин методом снижения уровня жидкости, распространенный в эру техноварварства. Поршень — он же шваб, он же сваб — оснащается обратным клапаном, грузовой штангой и уплотнительными манжетами, затем опускается в насосно-компрессорную трубу скважины. При спуске поршня обратный клапан открыт, что позволяет поршню свободно погружаться в жидкость. При подъёме поршня клапан закрывается, и столб жидкости, находящийся под поршнем, выносится на поверхность.

Очевидно, что у служб безопасности Арстотцки данный термин приобрел новый смысл и является иносказательным названием распространенной практики пыток. Таким образом, можно сделать вывод, что швабирование как способ добычи полезных ископаемых, в том числе разжиженного гуано, является основой экономического влияния Паханата, а швабирование как метод запугивания населения — базисом политической стабильности».

«Спасибо за информацию, Алиса, — подумал Мак, — что-то мне совсем не хочется испытывать это на себе».

«Если все пойдет по плану, тебе и не придется, — промыслила симбионт, — к сожалению, я не могу просчитать точную вероятность успеха из-за недостаточного количества данных о нашем местонахождении и уровнях защиты объекта, на котором мы находимся».

«В любом случае мы разработали неплохой план, — подумал Мак, подслеповато щурясь. — Если все получится, то у меня есть куда идти. Беспредельничий проспект 195-2, квартира 107. Там остановился Жоржи Костава».

Ум Мака был чист и трезв, однако перед глазами все расплывалось, ощущалась легкая тошнота и в мышцах чувствовалась дряблость. Но это было не следствием действия химических препаратов, которые исполнительный анестезиолог колол каждые четыре часа. Это была искусно сделанная Алисой нейронная симуляция на случай, если в камере велось видеонаблюдение. У следящих палачей не должно было возникнуть и тени подозрения, что токсины больше не действуют на подследственного. Сама симуляция, по заверениям симбионта, убиралась практически мгновенно, и всего две секунды спустя Мак должен был вновь приобрести весь набор своих сверхспособностей и нечеловеческую силу.

«Ты уверена, что гипноалгоритм сработает?» — спросил Мак мысленно.

«Тебе будет достаточно плотного тактильного контакта от трех десятых до полутора секунд в зависимости от психологической устойчивости индивида, — ответила Алиса. — Концентрироваться на внушении не нужно, только на передаче импульса. Алгоритм сам заставит индивида действовать согласно заданной программе. Я его составила из простых команд, главные из которых — твое освобождение и дальнейшая защита. Впоследствии ты сможешь свободно его корректировать. Однако стоит предупредить, что подобный способ воздействия менее экономен и будет отнимать больше энергии, но в силу сложившихся обстоятельств мы вынуждены использовать его как наиболее эффективный в данных условиях».

«Будем надеяться, что у нас хватит сил, — подумал Мак, — сколько времени ты можешь поддерживать мозг без ущерба?»

«Девять минут без использования гиперстимуляторов, с ними — больше суток. Но использование гиперстимуляторов отнимает энергию, необходимую для гипноалгоритмов».

«Хорошо, — подумал Мак, — тогда ждем».

Ждать пришлось недолго. Лязгнул замок — в камеру вошли четверо.

— Ой, знаете, вот мои на День гармонии в ресторане сидели, и я вам так скажу, погуляли они не так уж чтоб сильно, а заплатили почти в два раза больше, чем в прошлом году, — послышался знакомый голос, это был первый палач.

— Ну да, — согласился второй голос, — я из-за этого упертого мудня дочку позавчера в парк развлечений не сводил. Перенесли поход, значит, и пошли вчера всей семьей. Мама дорогая! Большая карусель еще недавно четыре кредита стоила, теперь — уже семь. А дочурка-то всего хочет: «папа то, папа сё; папа, сладкую вату купи; папа, на машинке покатай; папа, игрушку выиграй». И что делать? Она своими глазищами синими на меня так смотрит, ресницами своими лупает, что отказать не могу. Приходится раскошеливаться.

— Ага, а зарплату почти и не подняли, — возмутился третий голос. — У меня за последний месяц три выхода в субботу было, и еще я восемь раз оставался на сверхурочную. На прошлой неделе вечером звонят, говорят, мол, надо срочное дознание устроить. Ну, приезжаю. Там какой-то щегол, вроде этого рыжика, в джип главного прокурора четвертого округа Парадизны зажигательный коктейль кинул. Ну, вы слышали, знаете! Типа отомстил за сбитую на зебре маманю. Как я с ним намучился! А тут же надо все аккуратно, без нервов: кислород перекрыть так, чтобы максимальная паника была и при этом не вырубался. Под утро таки подписал признание, что является боевиком-освободистом. А потом мне ведомость принесли. Ешкин кот! Работаешь-работаешь, а все равно гроши!

— Мы ведь здесь все-таки не ради денег, правда? — сказал четвертый приглушенно. — Кто у нас тут, показывайте!

Это был незнакомый голос.

«Алиса, убери симуляцию!» — дал мысленную команду Мак.

Через пару мгновений зрение сфокусировалось, и Мак смог разглядеть лица мучителей. Трое палачей стояли чуть поодаль, а к нему направлялся четвертый — высокий некрасивый блондин. Лицо у него было осунувшееся, щеки убеляла легкая щетина, в глазах мерцала серая пустота, а рот слегка кривился на сторону. И сам он производил совершенно неприятное впечатление. Было в нем что-то свирепое и жалкое, подлое и въедливое одновременно — что-то малохольное.

«Швабинг-мастер», — догадался Мак.

— Привет! — приглушенно произнес малохольный, внимательно рассматривая Мака. — Как тебя зовут?

Он будто осторожно ощупывал взглядом подследственного, будто желал непременно найти слабое место, чтобы потом с силой надавить на него.

— Привет! — повторил малохольный. — Как тебя зовут?

— Ререм-Мак, — сказал Мак нарочито бессильно.

— А меня зовут Симон Венс, — малохольный белозубо оскалился. — И я хочу, чтобы ты никогда не смог забыть мое имя. Чтобы ты его повторял, когда я буду с тобой работать. Я хочу, чтобы оно навсегда осталось в твоей голове, чтобы до самой последней своей секунды ты помнил его. Обещаешь, что будешь помнить?

— Обещаю, — сказал Мак подрагивающим голоском.

Сказал так намеренно, дабы внушить всем присутствующим, что он беспомощен, что ему очень плохо.

— Вот и умничка, — произнес Симон умиленно. — Скоро я тобой займусь.

— Это! я тут позавтракать не успел, сейчас перекусить хочу, — сказал второй палач. — Мне жена пирожки наготовила. С капустой и луком. Много с собой дала, так что делюсь. Не хотите?

— Можно, — сказал первый палач, — пожрать — это всегда хорошо.

— Давай сперва рыжика слегонца попрессуем, — третий палач указал взглядом на Мака, — разогреем для швабинга. Глядишь, выложит что-нибудь полезное для следствия.

— Да ни хрена он так сразу не выложит! — возразил второй палач. — Позавчера с ним мучились целый день. Вонел не просто так нас сразу троих к нему приставил. Вон, еще и Симона пригнал сегодня. Так что давайте перекусим для начала.

— Ага, давай пожрем, — согласился первый палач.

— Нет, — возразил третий палач, — рыжика нужно попрессовать. Для затравки. А потом можно спокойно поесть.

— Слышишь, трудоголик чертов, ты вот больше всех жалуешься на зарплату, — возмутился первый палач, — и больше всех проявляешь инициативу. Тебя поэтому и вызывают среди ночи.

— Я на работу хожу, чтобы работать! — напряженно произнес третий палач. — Я не привык отлынивать от своих обязанностей!

— Хочешь, занимайся им сам! — гаркнул первый палач. — А я сперва пойду пожру.

— Ну и займусь! — гаркнул в ответ третий палач.

— Вот и занимайся!

— Ну и займусь!

— Вот и занимайся!

— Ну и займусь!

— А давайте спросим нашего малыша, что он хочет, — предложил Симон Венс.

Он вплотную приблизил свое лицо к Маку и спросил приглушенно:

— Малыш, что ты хочешь? Чтобы с тобой сразу начали работать или чуть опосля?

Мак не ответил. Не желая раньше запланированного пересекаться взглядом с инквизитором, он опустил очи долу.

— Говорят, ожидание швабинга хуже самого швабинга, — вкрадчиво, с затаенным удовольствием произнес Симон. — Так постоянно вся Арстотцка и сидит на измене. На том порядок и держится.

Мак молчал. Мак упорно смотрел вниз. Мак ощущал несвежее дыхание палача. Мак концентрировался.

— Ну же, малыш, ответь, не стесняйся. Скажи, хочешь пораньше получить свою порцию боли или еще помучиться, подождать?

Мак медленно поднял взгляд, всмотрелся в серую пустоту инквизиторских глаз и, не обнаружив там ни крупинки смысла, хрипло выдавил из себя:

— Мне плохо… помогите…

«Алиса, действуй!» — подал он мысленную команду и тут же провалился в ледяные сумерки.

Прошло несколько мгновений, потом откуда-то сверху пришел гулкий и отдаленный, будто прошедший сквозь толстый слой воды, голос:

— Симулирует?

— Э! Рыжик! Хорэ дурака корчить! — прогудел другой голос, такой же отдаленный, мало чем отличимый от первого.

Удары… Объемные… Сотрясающие всю вселенную…

Мак догадался, что это его бьют по щекам, трясут. Но он это не чувствует, а просто воспринимает как бы со стороны через какую-то сверх меры искажающую призму.

— Ни хрена он не притворяется, — послышался еще один далекий голос-близнец, — глядите, он синеет… дыхание! Дыхание есть?

— Нет, вроде… нет дыхания…

— А пульс? Пульс?

— И пульса нет…

— Ешкин кот! Если он кокнется, Вонел нам яйца пооткрутит! Особый же экземпляр…

— Исполнительный! Сюда, исполнительный! Анестезиолог, мать твою! Сюда! Быстрей!

— Что с ним?

— Отстегивайте его!

— А если…

— Ничего он не сможет, он под уколом.

— Каталку! Каталку быстрей!

— Черт! Хрень какая!

— Кладите… клади-и-ите!

— Так-так, ну же…

— Отойди! Я сам!

Опять удары. Гулкие и перекатистые. Вселенная колебалась. Вселенная пузырилась и побулькивала. Вселенная отчаянно пыталась найти выход из ледяных сумерек клинической смерти.

Мак подумал, что ему сейчас, наверное, делают искусственное дыхание.

«Пора, ты готов?» — услышал он шепот Алисы. Шепот бесконечно близкий и родной, отдающий теплом и надеждой.

«Да!» — отозвался Мак.

Сумерки начали рассеиваться. Сквозь дымку проступило бледное лицо исполнительного анестезиолога.

— Кажется, дышит, — сказало лицо.

Мак резко вскинул руки, схватил анестезиолога за волосы и притянул к себе.

— Контакт! — хрипло прошипел Мак, увидев внутренним взором как яркая молния бьет в серо-коричневый шар.

Анестезиолог дико взвыл, а Мак уже отбросил его от себя, вскочил с каталки и накинулся на первого попавшегося противника.

Первым попавшимся оказался Симон Венс. Мак свалился вместе с ним на пол и прохрипел ему на ухо:

— Контакт!

И еще одна визуализированная ментальная молния ударила в абсолютно черный непроницаемый шар — практически мгновенно взломала психику швабинг-мастера и овладела ей.

В этот миг затылок Мака что-то обожгло, он сотрясся всем телом, потерял ориентацию, провалился во тьму.

«Внимание! Электрический удар, — бесстрастно констатировала Алиса, — провожу экстренную стабилизацию».

Мак вынырнул из гулкой мглы в реальность. Он обнаружил себя скорчившимся и закрывшим голову руками, лежащим на склизком полу — его били трое. Били ногами. Били, рыча и грязно ругаясь.

Мак откинулся на спину, поймал ногу первого палача, с бешеной силой выкрутил носок. Первый палач, вскрикнув, перекувыркнулся и, выронив электрошокер, рухнул навзничь.

— Сученыш! — второй палач потянулся за шокером, но в этот момент анестезиолог, внезапно оказавшейся рядом, с короткого замаха воткнул ему шприц прямехонько в левый глаз. Второй палач завопил, схватился за лицо.

Тем временем Симон Венс нагнулся, приподнял штанину, достал миниатюрный пистолет и, выпрямившись и прицелившись, выстрелил третьему палачу в затылок.

Мак вскочил на ноги, громко спросил:

— Видеонаблюдение есть?

— Есть, — ответил анестезиолог чуть заторможенно.

— Где?

— Налево, шестая дверь справа.

— Там открыто?

— Открыто.

Мак сорвался с места. Стремглав помчался по коридору. Навстречу ему — охранник. Мак не затормозил. Замахнулся на бегу. Охранник успел удивиться — получил кулаком в нос. Хруст. Вскрик. Звук падающего тела. А Мак, не оборачиваясь, уже бежал дальше. Останавливаться нельзя. Промедление — это смерть.

Пару мгновений спустя Мак оказался напротив нужной двери. Рванул ее. Ворвался в камеру. Осмотрелся: стол, три монитора, два стула, два бугая. Сидят. Пьют кофе. Смеются. На экраны не смотрят.

«Рыба гниет с головы», — подумалось Маку.

Полминуты спустя оба бугая глядели с преданным безмыслием на своего нового хозяина. А Мака шатало.

«Это от мгновенного гипноалгоритмирования, — сказал он сам себе. — Алиса, сколько я могу еще сделать таких внушений?»

«Учитывая, что последние двое суток были крайне неблагоприятными для нашего организма, ты сумеешь осуществить еще два, максимум три успешных внедрения гипноалгоритмов, — мгновенно ответила симбионт, — далее может случиться критический упадок сил».

— Понятно, — сказал Мак и скомандовал:

— За мной, кретины!

Мак вышел в коридор, новоявленные телохранители послушно последовали за ним. Охранник с разбитым в кровь лицом, кряхтя и постанывая, медленно поднимался по стенке. Мак, подойдя, ударил его, и тот, рухнув, остался недвижим.

— Тащите его в пыточную, — приказал Мак.

«Странно, мне совершенно его не жалко, — подумал он, — а ведь еще и месяца не прошло, как я здесь…»

В пыточной его ждали еще два верных раба: швабинг-мастер и исполнительный анестезиолог.

— Я убил всех врагов во имя тебя, мой вождь! — чуть заторможенно, но торжественно отрапортовал Симон Венс.

Мак осмотрелся и его покоробило. Вокруг голов всех трех палачей растекались багровые лужи. Не будут они больше кушать пирожки, ходить в рестораны и водить детей в парки развлечений. И ныть о плохой зарплате тоже не будут. И пытать с переработками им отныне никого не придется. Отмучились мучители.

«Все-таки я еще не настолько очерствел, — подумал Мак, — а здесь надо быть жестче».

Мак велел раздеть избитого охранника. Он облачился в его форму, а пистолет отдал анестезиологу. Брюки были коротки. Китель жал в плечах.

«Нелепо, но как есть», — подумал Мак и сказал:

— Ведите меня к выходу из этого здания!

Они шли быстрым шагом к лифту: анестезиолог и швабинг-мастер — впереди, Мак — посередине, оба бугая — сзади. Когда они оказались возле дверей портала, Симон нажал кнопку вызова.

Чувства обострились до предела: было слышно, как где-то далеко шуршит лебедка, как нехотя поскрипывают тяговые канаты, как негромко, но настойчиво о что-то чиркает противовес, как неуклонно, шипя, опускается кабинка. И в этой кабинке кто-то был. Кто-то излучал пси-импульсы. И этот кто-то был не один…

…двое… трое… четверо…

Там было четверо! Мак задумался лишь на секунду, затем, протиснувшись между Симоном и анестезиологом, дал указание:

— Стрелять, только если я упаду!

Лифт перестал гудеть. Издав характерный звук, кабинка замерла. Двери только начали открываться, а Мак уже подался вперед, буквально ввинчиваясь в расширяющуюся щель.

— Что тут у вас… — послышался ошарашенный голос.

Мак вцепился обеими руками в лица двух охранников, прошептал:

— Контакт!

Две визуализированные молнии прошили два темных шара — все трое рухнули вниз.

Сил почти не оставалось. Мак поднял голову. Время замедлилось. Два обалдевших бойца, удивленных и обескураженных, тянулись к кобурам. Тянулись чисто автоматически, еще не успев осознать, что вообще происходит. Их не учили думать. Их учили реагировать. Идеальные граждане идеальной деспотии.

Мир вдруг оглох. Сперва дернулся один боец — тот, что слева. Затем — тот, что справа. Затем — оба одновременно. Их кители цвета хаки разрывала неведомая сила. Несколько раз ударившись о зеркальную стену лифта, они сползли вниз.

Мак тряхнул головой — звуки вернулись в мир.

— Мой вождь, мы убили их во имя твое! — раздался торжественный голос швабинг-мастера.

Мак с трудом поднялся. Следом встали новообращенные.

— Выбросьте трупы из лифта, — отдал приказ Мак, тяжело дыша.

Голова кружилась и гудела. Ноги дрожали. В глазах стоял туман. Но теперь у него было шестеро стрелков. Шестеро бездумных убийц, которых поначалу будут принимать за своих. Это давало некоторое преимущество. Шансы определенно имелись.

«Осуществляю экстренное гормональное впрыскивание, — промыслила Алиса, — но этого недостаточно ввиду острого дефицита внутренних ресурсов».

— Какой наш этаж? — спросил Мак, разглядывая кнопки лифта, когда семеро человек оказались внутри кабинки.

— Минус четвертый, — ответил анестезиолог.

— Выход на нулевом?

— Да.

Мак нажал на минус второй, а потом обратился к двум новообращенным бойцам:

— Сейчас выйдете и начнете стрелять во всех, кого увидите и будете это делать до тех пор, пока вас не убьют.

— Так точно! — дуплетом отозвались бойцы.

Двери с тихим шумом раздвинулись. Показался небольшой холл. Кожаная кушетка. На кушетке — две дамочки. Обе брюнетки. Обе смуглолицые. Обе одеты по форме. Непринужденно щебечут. Улыбаются. Бойцы шагнули в вестибюль. Мак нажал кнопку — двери закрылись. Послышались хлопки выстрелов и истеричный женский крик.

Мак поморщился.

Может, эти женщины были и не такие уж плохие. Тоже по праздникам в ресторанах сидели. С друзьями. Тоже в парки детей водили. И зарплатами тоже недовольны были. И мамы у них, наверно, есть. И папы.

«Но мне нужен отвлекающий маневр, — холодно, но с оттенком горечи подумал Мак. — В инфернальных сообществах всегда кто-то должен страдать. Если не жертвы, то палачи. Палачей обычно меньше, чем жертв. Значит, пусть страдают палачи. Но что если они непричастны?.. Успокоить бы себя тем, что эти две барышни все знали о пытках и одобряли их. Но я не могу наверняка знать, знали ли они…»

Лифт остановился. Двери разошлись. Мак и его верные убийцы вывалились в вестибюль. Направились прямиком к турникету. Было малолюдно: трое молодых парней о чем-то переговаривались у входа в буфет, еще несколько человек сидели на скамьях вдоль стены и терпеливо ждали чего-то. Вдруг послышались крики:

— На минус втором перестрелка!

— На минус четвертом тоже что-то неладно!

— Хрен знает! Там автономное наблюдение. Сперва на минус второй! Бегом давай!

Из коридора выскочили пять автоматчиков в шлемах и бронежилетах, помчались к лифту, загрузились в кабинку, исчезли за дверьми портала. Мак и его свита подошли к турникетам.

— Выход временно воспрещен! — произнес командным голосом сидящий за стойкой со стеклом дежурный офицер.

Мака шатало. Мака подташнивало. У Мака кружилась голова. Мак посмотрел на офицера, кивнул. Потом шепотом обратился к анестезиологу и Симону Венсу:

— Вы идете со мной.

Мак схватился за преграждающую планку. Закрыл глаза. Собрал всю волю в кулак. Сконцентрировался. Сделал два вдоха — убрал чувство тошноты и головокружения. Открыл глаза. Посмотрел на двух бугаев-охранников.

— Стреляйте во всех, кто одет в форму или у кого есть оружие. В остальных стрелять запрещаю, — приказал Мак и перемахнул через турникет.

— Э-э-э! — гаркнул дежурный офицер и тут же нырнул под стойку.

Следом раздались пистолетные хлопки.

Мак, не оглядываясь, толкнул дверь, вышел на крыльцо, спустился по лестнице. За ним покорно следовали оставшиеся обращенные. Здание, из которого они выбрались, оказалось Министерством Информации. По крайней мере, такое словосочетание образовывалось из букв над входом. Само же многоэтажное строение, серое и величественное одновременно, устремлялось резко вверх и, чудилось, без всякой пощады царапало своими шпилями черную пелену туч, которые вот-вот должны были не выдержать министерского надругательства над собой и заплакать от нестерпимой боли, и разразиться проливным дождем.

Мак вышел на дорогу, преградил путь джипу с тонированными стеклами. Из джипа выскочил бритоголовый увалень. Начал орать. Площадно ругаться. Гнуть пальцы. Пообещал всем присутствующим проблемы до конца жизни.

Мак молча подошел к увальню и в половину своей силы, так чтобы ненароком не убить, пнул его под дых. Тот, задохнувшись и скорчившись в три погибели, рухнул на мокрый асфальт.

— Кто из вас водит машину? — спросил Мак у своих верных убийц.

— Я умею, мой вождь! — отозвался Симон Венс.

— Тогда ты, — Мак ткнул анестезиолога, — остаешься здесь и отстреливаешься до последнего. Стреляешь только в людей в форме или с оружием, в остальных стрелять запрещаю.

— Слушаюсь, — послушно отозвался анестезиолог.

Симон Венс сел за руль. Мак — рядом на переднее сидение. Джип тронулся.

— Знаешь, где находится Беспредельничий проспект? — спросил Мак, когда автомобиль отъехал от Министерства Информации на почтительное расстояние.

— Так точно, мой вождь!

— Тогда вези туда!

Жуткая усталость навалилась на Мака: такая, какой он не испытывал с самого своего рождения. Он прикрыл веки и, видимо, тут же провалился в глубокий сон, потому что в следующий раз, открыв глаза, он обнаружил себя в незнакомом месте. Джип стоял в автомобильной пробке.

— Где мы? — спросил Мак.

— На улице Семи Авторитетов, мой вождь, — ответил Симон.

— Сколько мы едем?

— Полчаса, мой вождь.

— Сколько нам еще ехать?

— Столько же, мой вождь. Здесь всегда пробки.

— Сократить путь можно?

— Если только пешком через Приблатненный переулок, мой вождь. Но он пешеходный.

— Это хорошо, тогда сейчас я скроюсь в Приблатненном переулке, — сказал Мак, взяв за плечо Симона, — а ты поедешь…

Он хотел было приказать швабинг-мастеру прорваться к окраинам города, через час оставить автомобиль и забыть все, но из-за адского переутомления что-то пошло не так. Мак будто провалился в пустоту и завис пылающей Звездой над бескрайним ничто. И бескрайнее ничто вдруг начало съеживаться с невероятной быстротой, сжиматься и оформляться в нечто монструозно мглистое и шарообразное. Оно жадно всасывало в себя пространство, искривляло его, искажало привычный порядок вселенной. Оно росло. Оно протянуло свои темные, замогильно жуткие щупальца к Звезде. Оно коснулось Ее. И хищные щупальца тут же обратились в клоаку неисчислимых капилляров, и алчно врылись в кипящую плоть, и принялись высасывать из Нее жизнь. И потекли пылающие газовые потоки по невидимым руслам, и могучие струи света завертелись вокруг невероятной черной дыры, и умирающая Звезда вдруг оказалась в вечной ловушке непреодолимой гравитации.

И возопила Звезда, затрепетала ослепительными всполохами, и узрела самое сердце потусторонней Бездны, и поняла, что близок час, когда Она сама превратится в Нее.

И узрела Звезда Бездну. И брела Бездна по ночному проулку. И повстречала Бездна малую отроковицу. И вопросила Бездна ее:

— Привет. Как тебя зовут?

— Юлия, — ответила малая отроковица, и голос ее был слаб и робок.

— А меня зовут Симон Венс, — изрекла Бездна. — И я хочу, чтобы ты никогда не смогла забыть мое имя. Чтобы ты его повторяла, когда я буду с тобой работать. Я хочу, чтобы оно навсегда осталось в твоей голове, чтобы до самой последней своей секунды ты помнила его. Обещаешь, что будешь помнить?

И кивнула малая отроковица, и умилила Бездну, и изрекла Бездна:

— Вот и умничка. Скоро я тобой займусь.

И не желала Звезда лицезреть деяния Бездны, и тщилась вырваться из гравитационных пут Ее. И была понуждаема зрить кромешную тьму.

И судили Бездну за грехи Ее, и воздали Ей по делам Ее, и уготовили Ей пожизненную каторгу. И приходил в казематы рекрутер, и сулил спасение за ратные подвиги и кровавую брань. И согласилась Бездна. И подвиглась Бездна биться с супостатами. И дали Бездне оружие и отправили ее на сечу. И пришла Бездна в малое селение, и явилась Она пред ликом незрелого отрока, и испросила имя его. И возжелала Бездна, чтобы отрок сей помнил имя Ее до конца дней своих. И сотворила Она жуткое. И когда закончился срок искупления, дали Бездне индульгенцию, и простили грехи Ее, и даровали свободу. И пришла Бездна в великий город Парадизна, город крепкий, и подвизалась в мастера заплечных дел. И испрашивала у жертв своих имена, и томилась желанием, чтобы помнили Ее в смертный час.

И не могла Звезда не зрить сие, и не могла оторваться и отринуть очи свои от злодеяний. И засасывало Ее. И поглощалась Она. И растворялась во тьме. И чуяла Звезда, что конец Ее близок. И услышала Она тогда глас, подобный грохоту грома:

«Внимание! Осуществляю экстренное прерывание пси-контакта».

Жадно вдохнув спертый воздух, Мак оторвал руку от плеча Симона. Тот с щенячьей преданностью глядел на своего нового хозяина.

— Куда мне ехать, мой вождь? — спросил он.

— Что? — Мак растерянно вытер пот со лба. — Что куда?

— Ты велел мне куда-то ехать, мой вождь, когда скроешься в Приблатненном переулке.

— Я велел?..

Вспомнив страшное видение и ощущая жуткую слабость, Мак из последних сил собрал остатки воли в кулак и, ловя ртом тяжелый воздух, приказал:

— Я хотел тебя отпустить, но не могу, не имею права. Ты будешь пробираться к окраинам города. Ровно через час ты остановишь автомобиль и застрелишься. Если ты в течение оговоренного срока не окажешься на окраине города, ты все равно застрелишься. Если на тебя выйдут раньше оговоренного срока и попытаются задержать, ты застрелишься… как-то так… нет, еще кое-что! Прежде чем нажать на спуск, ты вспомнишь ту девочку Юлию, ты вспомнишь того мальчика из деревни, ты вспомнишь всех, кого замучил, тебе станет очень больно за бесцельно прожитые годы, так больно, как не было больно даже твоим жертвам, ты поймешь… нет, ты осознаешь, что твое имя будет предано забвению, и никто никогда не вспомнит о тебе, ты сам забудешь свое имя и не сможешь его вспомнить, а после этого ты застрелишься. Ты меня понял?

— Так точно, мой вождь! — не задумываясь ответил Симон.

— Вот и хорошо! — сказал Мак, с трудом вылезая из джипа.

Он, пошатываясь, побрел сквозь нестройные ряды гудящих машин. Сзади послышался надрывный крик:

— Мой вождь, я сделаю это во имя твое!

Мак обернулся. Симон Венс высунулся из окна и как-то странно вскинул прямую ладонь вверх и вперед. Вдруг взревели моторы, автомобильная пробка, наконец-то, потихоньку тронулась, и Мак поспешил к пешеходному тротуару.

Он зашел в узкий переулок. Неожиданно нахлынула слабость. Сила притяжения, казалось, утроилась. Мак, опираясь обеими руками о стену, с трудом заковылял вдоль нее. Руки скользили. Руки не слушались. Ноги — тоже. Мак остановился. Попыталсясконцентрироваться. Не получилось. Снова попытался. Снова не получилось. Впереди — мусорные баки. Сзади — уличный гомон. Назад — нельзя, только — вперед. К бакам. К мусору. Мак сощурился. Оценил свои силы. Рискнул обойти препятствие. Не удержав равновесия, рухнул между баками. Захотел подняться. Поелозил руками по грязному пластику. Тщетно! Все тщета! Жизнь — тщета. Жизнь — мусор. Инферно победило.

«Тебе нужен срочный отдых, а потом — белковая пища», — сказала бесстрастно Алиса.

— Все тщета… — прошептал в ответ Мак, закрыл глаза и провалился в темную пустоту.

Время исчезло. Пространство кончилось. Мака не стало. И то было величайшее счастье.

Но счастье на молочной планете не длится долго. Когда Мак открыл глаза, он вновь осознал себя и вновь ощутил непреодолимую горечь. На улице была ночь, и ночь была внутри него. И черное, беззвездное небо проливным дождем оплакивало его свинцовую скорбь. Возможно, Мак тоже плакал, но не был до конца в этом убежден, и не знал, и не понимал, почему он не имеет твердой уверенности в собственных психических реакциях. Единственное, что он смог сейчас постичь — это великую гнетущую мощь Инферно.

Он пал на эту грешную землю огнегривой кометой. Он был как бог. Он и был богом в сравнении с любым из технодикарей. И думал, и надеялся, что будет легко. Но трудно быть богом. А еще трудней — человеком в бесчеловечном мире. Не будь у него той суперсилы и тех сверхспособностей, не будь у него ангела-хранителя в виде Алисы, сколько раз он уже сгинул бы без следа? Сколько раз его испепелило бы пылающими протуберанцами инфернального поля этой прóклятой планеты? И никто даже не заметил бы его исчезновения! Его замучили бы до смерти на подвале в приграничных территориях. Он, расстрелянный колечианскими легионерами, давно уже гнил бы с другими трупами в траншее. Он без документов не сумел бы вырваться из фильтрационного лагеря и был бы угнан на убой в кровавую мясорубку бессмысленной войны. Да и на работу он не смог бы устроиться. И, наконец, он был бы сломлен и запытан профессиональными садистами в застенках арстотцкских спецслужб.

Он был как бог. Но даже он закончил свой путь меж мусорных баков в смердящей луже. И небо оплакивало его. А что тогда говорить о людях, которые не как боги, которые просто как люди? Сколько за всю историю этой чертовой планеты их сгинуло на всевозможных приграничных территориях во всевозможных приграничных конфликтах? Скольких невинных расстреляли без суда, но с глумлением? Каковы размеры кровавых гекатомб, принесенных в жертву богу войны во благо немногих? Кто исчислит миллионы безработных, которые, подобно проклятым голодным духам, слоняются в сумраке безысходности грозящей нищеты? И, наконец, сколько было замучено, сломлено, запытано особыми службами всех стран, правительств, частных корпораций и прочих бандитских учреждений просто за то, что имели иное мнение, за желание жить по-другому, за мечту о свободе, равенстве и братстве?

«И если я бессилен, то что говорить о малых сих? Как им быть?» — подумал Мак.

Подумал и пристально посмотрел в черное, беспросветное небо. Дождь ослаб, а Мак вдруг осознал, почему не мог понять, плачет ли он. Что-то внутри него раскалялось и возгоралось жутким огнем, и иссушало, и испаряло последние капли жалости — к самому себе и к этому погрязшему в инфернальной безнадежности миру. И мир будто услышал его, и перестал лить слезы, и дождь превратился в ледяную морось. И мелкая противная взвесь обожгла горячие щеки и не смогла остудить их.

Мак поднялся из смердящей лужи, с грохотом оттолкнул загаженные баки, вышел, хлюпая, на середину переулка. Инферно безжалостно пережевало его и выплюнуло на помойку. Но пережевать — не значит переварить. Он восстал из слякоти и грязи. Он еще даст свой последний бой прóклятой молочной планете! Он имеет на это полное право. Никакая Первая директива ему теперь не указ! Потому что через боль и страдание, через горечи и унижения, через погружение в пучину бездонного отчаяния он сроднился с этим обитаемым островом посреди бесконечного космического океана. И весь кошмар этого мира отныне — его личный кошмар! Он натурализовался, стал аборигеном молочной планеты. И ежели выхода нет для сотен миллионов, для миллиардов несчастных технодикарей, то и для него тоже выхода нет.

— В Эпоху Позднего Мегабизнеса закрывается гробовая крышка, — прохрипел Мак тихо. — Терять почти уже нечего. Почти уже все потеряно. Я осуществлю свой план, чего бы это мне не стоило. Раз уж все потеряно, то пусть хотя бы умирают не из-за дерьма и дерьмопровода.

Мак осмотрел себя и понял, что в таком виде он будет привлекать слишком много внимания. Жидкая грязь стекала с него и, кажется, казенный китель разошелся по швам, а брюки были измазаны и скомканы, коротки и нелепы.

— Беспредельничий проспект, дом 195-2, квартира 107, — прошептал Мак, — мне нужно туда. Мне нужен отдых и белковая пища, а потом… потом я достигну цели.

Навстречу вдоль стены осторожно шел грузный гражданин в пальто и шляпе с широкими полями. В одной руке он держал портфель, а в другой — большой сэндвич. Заметив Мака, он замедлил шаг, а затем и вовсе в нерешительности остановился.

— Извините меня, пожалуйста, — сказал Мак хрипло, — в любой другой ситуации я бы вас не попросил об этом, но мне прямо сейчас срочно нужны ваша шляпа, ваше пальто и ваш бутерброд… и еще контакт, мне нужен контакт…

Двадцать минут спустя по ночному широкому проспекту брел странный, закутанный в пальто субъект. Он двигался не спеша, но уверенно. Он пробивался сквозь густую туманную изморось, и лишь призрачно тусклый свет уличных фонарей освещал ему путь. Но даже если весь город погрузился бы в кромешную тьму, он все равно знал бы точно и наверняка, куда идти и зачем.

День 24

«Надо что-то делать…»

Эм Вонел украдкой поглядывал на свои трясущиеся костлявые пальцы. Эм Вонел ерзал в кресле. Эм Вонел не понимал, что ему теперь делать и вообще зачем он теперь живет. Эм Вонел не знал, куда ему теперь идти. Однако Эм Вонел четко осознавал, что незнание не освобождает от ответственности и что если он никуда не пойдет, то обязательно придут за ним.

За ним просто не могли не прийти. Вчерашняя бойня в Министерстве Информации потрясла до мозга костей весь высший управленческий аппарат. Вчерашняя кровавая резня затмила собой окончательное поражение арстотцкских войск под Ведором, которое, кстати, тоже случилось вчера.

После успешного вражеского контрнаступления Ведор вновь стал колечианским. Там, говорят, за последнюю неделю полегло то ли три, то ли пять, то ли целых десять тысяч арстотцкских солдат. Это, в принципе, не беда. Проведут мобилизацию — наберут новых бойцов, благо безработного и всякого прочего отребья хватает с головой. А вот семнадцать убитых и двадцать шесть раненных в одном из ответственных министерств, в одном из центров принятия решений — это катастрофа. Каждый особист знает, что не так страшен внешний враг, как внутренний. Внешний враг сплачивает, а внутренний — если он, конечно, настоящий, а не выдуманный — разобщает. И почти любое громкое поражение на внешнем фронте можно заглушить истеричными выкриками кукареков о победе на фронте внутреннем и разоблачениями многих сотен недругов отечества, из-за которых, собственно, и происходят все фиаско.

Но что делать, когда поражение случилось и там, и там одновременно? Для Вонела это было неразрешимой загадкой, а особисты не любили неразрешимых загадок. И не любили тех, кто эти загадки создает, а потом скрывается в неизвестном направлении. Абсолютная анонимность — это безусловная привилегия Негласных Паханов, частичная анонимность — это условное право их сподручных, к коим Вонел до вчерашнего дня относил и себя, для остальных же любой вид анонимности — это тяжкое преступление. И вот появляется какой-то оборзевший сопляк, который нарушает весь порядок вещей, который вместо того чтобы трястись от ужаса перед грядущим швабированием, осмеливается еще и угрожать взорвать кормилицу Арстотцки! Если это не слабоумие и отвага, то что это? Если рыжий мерзавец не малолетний дебил, то кто он?

«Нет, он не слабоумный и не малолетний дебил, — подумал Вонел. — Он неизвестный феномен. Он тот, кого мы не удержали в узде. Он тот, кого мы не контролируем».

Для особиста самое страшное — это неспособность надеть на кого-либо поводок. И вот это самое страшное свершилось — впервые за четверть века безупречной службы.

Безупречная служба в Арстотцке имела свою особую специфику. Она оставалась таковой до тех пор, пока не случался конкретный промах. Здесь работали частично анонимные юридические принципы законного беззакония и беззаконного закона. Первый принцип не просто давал право, но и обязывал каждого госслужащего нарушать уголовное уложение в соответствии с занимаемой должностью. Чем больше чиновник имел полномочий, тем больше и чаще ему позволялось их превышать без каких-либо негативных для себя последствий. Если госслужащий отказывался идти на превышение своих полномочий, то его чаще всего с позором выгоняли, как лицо целенаправленно ослабляющее круговую поруку, коя являлась основой общественной стабильности и цементом арстотцкской государственности. Если госслужащий превышал свои должностные полномочия в соответствии с Негласно-понятийным табелем о рангах, то он, как правило, спокойно дослуживался до почетной пенсии. И, наконец, если госслужащий регулярно совершал так называемые «акты сверхпревышения», выходил за рамки дозволенного беззакония, то против него применялся второй юридический принцип, когда беспредельщику вменялись в вину не только его собственные преступления, но и преступления его соратников по конторе.

С этой стороны к Вонелу придраться было невозможно. Он всегда действовал в соответствии с паханатскими юридическими понятиями и творил беззаконие в строго отведенных под его должность рамках. Будучи ответственным за Восточный Грештин, он получал свои десять процентов со всех серых и черных финансовых операций, и половину от собранной суммы отсылал наверх по иерархической лестнице. Даже когда после начала особого мероприятия через границу с Колечией неисчислимыми потоками принялись перегонять отжатые у неприятельского населения боевые трофеи — бытовую технику, дорогие и не очень автомобили, золотые украшения и прочие ювелирные изделия, — когда в свете начавшейся военной неразберихи госорганам оценить количество награбленного было весьма проблематично, Вонел не стал злоупотреблять сложившейся ситуацией и по-прежнему собирал положенную по юридическим понятиям десятину с каждого отката.

Однако проблема состояла в том, что второй принцип применялся также и в случае крупного провала в военном, политическом или экономическом направлениях. Начинались поиски козла отпущения, на которого вешали всех собак. И тогда по легкому мановению жезла правосудия законное беззаконие превращалось в просто беззаконие, а того, кого выбрали в качестве сакральной жертвы, судили по всей строгости арстотцкских законов, как бы показывая рядовому народонаселению, что, мол, есть справедливость и управа даже на самые высокие чины.

Базис политической стабильности держался на этих двух принципах, которые сводились к единой процессуальной формуле: «В Арстотцке виновны все!». Это касалось не только обычного люда, и так содержавшегося на перманентной основе в стойле неоднозначной законности, это затрагивало не только таких, как Вонел, коих держали на длинных поводках и коим, соответственно, многое позволялось, но это даже задевало самих Негласных Паханов, поскольку, по крайней мере, часть из них, если верить слухам, была раскоронована и определена в главпетухи.

И вот прямо сейчас вся мощь карательной машины грозила обрушиться на голову обгадившегося особиста. Вонел это чуял всем своим трясущимся нутром. Да что там чуял! Он точно знал, что за ним вот-вот придут. Дураком надо быть, чтобы не понимать таких очевидных вещей. Бегство очень важного экземпляра, невосполнимая потеря ключевых работников сервиса дознавательных услуг, стрельба в Министерстве Информации с кучей трупов — за такое кто-то обязательно должен ответить. И этим кем-то непременно окажется Вонел. Ведь именно он занимался поимкой этого трижды проклятого рыжеволосого сопляка.

«Что же делать? — лихорадочно вопросил себя Эм Вонел, безуспешно пытаясь унять мелкую дрожь в костлявых пальцах. — Может, предоставить стратегически важную информацию, заявить о том, что сбежавший сопляк готовит теракт на трубе? нет… нет… нет… это расценят не как облегчающее, а как отягчающее обстоятельство…»

Да, именно так и будет! Вонел вспомнил, как совсем недавно отправил на каторгу двух инспекторов миграционной службы, которые сообщили ему о неких подозрительных личностях, пытавшихся их завербовать. Особист недолго думая приказал арестовать обоих, и после скорого суда приговорили несчастных сих к длительным тюремным срокам за попытку организации преступной группы с целью свержения законной власти. Поступил Вонел так не из-за фатальной порочности натуры, хотя, чего греха таить, возможность сотворить беззаконие над нижестоящим без последствий для себя приносило особого рода удовольствие; сделал он это банально из-за хороших премиальных, которые давали особистам за раскрытие заговоров.

А теперь произошла внезапная инверсия. Теперь за премиальные будут сажать Вонела, и дай пресветлый Лукас, чтобы просто в тюрьму, а не на твердые предметы. И любое неосторожное слово тут же обратится против него, и любое упоминание о теракте в районах гуанодобывающей инфраструктуры будет тут же расценено так, будто это лично он — Эм Вонел — собирается разнести в клочья трубу с целью подрыва экономического благосостояния блистательной Арстотцки.

«Надо что-то делать, — подумал Вонел, — надо что-то делать, иначе за мной придут».

Что делать, Вонел так и не придумал, потому что в следующее мгновение дверь в его кабинет со свистом распахнулась, и в проходе оказался высокий худощавый мужчина в иссиня-черном плаще. По ледяному блеску глаз и мертвящей улыбке Вонел осознал, что настал судный час, что это за ним и что пощады не будет.

— Уважаемый, — грозно произнес незнакомец, — я к вам.

Вонел моментально почувствовал в горле колючий, раздувающийся до гигантских размеров ком, он даже прокашляться не смог, не то что хоть слово сказать, а потому просто кивнул.

— Меня зовут мистер Икс, — незнакомец не спеша подошел к столу, — но вы можете называть меня Вестником. Вы ведь понимаете, от кого я вестник?

Вонел кивнул.

— Вы тут изволили профукать одного весьма ценного кадра, — мистер Икс положил на стол черный кубик, коснулся его, и тот загорелся синеватым сиянием.

Вонел вытаращился на кубик, а потом кивнул.

— Оставил ли подозреваемый после себя какие-либо интересные улики? — спросил мистер Икс.

Вонел кивнул.

— Извольте предоставить их мне, уважаемый, — сказал мистер Икс замогильно.

Вонел вскочил с кресла и повернулся к стене, на которой висел безликий портрет мужчины в военном френче с маршальскими погонами. Лицо мужчины было закрашено черным. Анонимный портрет изображал Главпахана. Вытянувшись и отдав честь неизвестному вождю, особист нажал на потайное место — картина плавно и бесшумно сдвинулась влево, обнажив черный металлический кнопочный сейф.

Трясущиеся пальцы никак не могли набрать нужный код, очки запотели, а воздух превратился в тягучее желе — Вонел слепо и беспомощно тыкал в кнопки, и сейф, выказывая неудовольствие неправильно набранными комбинациями, противно попискивал.

— Соберись, тряпка! — прогрохотал сзади голос, точно гром небесный.

Вонел, ошалело взвизгнув, принялся клацать по кнопкам еще лихорадочней и отчаянней, но это не помогло — сейф продолжил издавать невыносимо высокие звуки, отказывая в доступе.

— Вот она — гордость Арстотцки и слава нации! — сказал мистер Икс грозно. — Вот она — вся суть представителя госбезопасности! Дай, я сам! Повернись ко мне!

Вонел немедленно подчинился, повернулся на голос. Сквозь запотевшие очки он не увидел Вестника, но вдруг почувствовал горячую, просто обжигающую руку на своем лбу, а затем услышал:

— Контакт! Мне нужен контакт!

Вонел тут же безропотно погрузился во тьму. И тьма оказалась вовсе не пугающей, а совсем наоборот — приятной, теплой, родной.

— Так, шифр считан, открываем, — прогудел вездесущий голос. — Что у нас тут? Жесткий диск, паспорт гражданина Кобрастана и мобильный телефон… Интересный телефон. Таких в Арстотцке не делают. Хотя о чем я? Производство хайтека в Арстотцке… смешно. Но таких вообще нигде не делают… Хорошо! Улики изъяты…. Так… что мы тут задумали… надо же… взорвать гуанопровод… он действительно это хочет сделать?.. пусть так, верю… Теперь к тебе вопрос, уважаемый. В нашей дурке намечается очередной перформанс в полном соответствии с мистической доктриной Па-Ханов. В новейшей редакции Сокровенного сказания сказано, что для успешного проведения дела необходима радикальная субъективация братвы через принесение в жертву двух петухов: одного — черного, а другого — красного. Причем черноголовый должен взойти на жертвенный трон добровольно, а красноголовый — принудительно. Ты готов стать добровольцем?

Вонел покорно кивнул.

— Молодец! — прогремела тьма. — Но это особый перформанс, тебе придется расстаться с жизнью. Ты готов расстаться с жизнью ради величия Паханата?

Вонел еще раз кивнул и улыбнулся.

— Совсем молодец! Герой! Патриот! Прямо как тысячи и тысячи арстотцковцев, сражающихся на фронте! А теперь ты станешь абсолютным ничто! — изрекла тьма и излилась в Вонела, и растворила все его мысли и ощущения, заполнила его до краев, сделала неотличимым от самой себя.

Вонел исчез в безвременье, а когда вдруг открыл глаза, обнаружил себя сидящим на массивном деревянном троне посреди широкой сцены, погруженной в сумерки. Было как-то дискомфортно и больно, но особист не сразу понял, почему дискомфортно и где больно. Подслеповато сощурившись, Вонел осмотрелся и сообразил, что на нем нет очков — перед глазами все расплывалось. Рядом стоял еще один деревянный трон, на котором сидел еще один человек. Человек жалобно скулил. Особист поморщился, захотел пошевелить губами, но не смог — рот был заклеен скотчем или чем-то подобным. Тогда он попытался встать и тоже не смог — руки оказались привязаны к подлокотникам, а ноги — захвачены чем-то тяжелым и жестким. Вонел дернулся и почувствовал резкую, острую боль в заднем проходе. Еще раз дернулся — стало еще больней.

— Не рыпайся, шнырь, — сказал кто-то совсем рядом и подхихикнул. — Ты на это по собственному согласию подвизался.

Перед особистом возникла массивная антропоморфная тень.

— Лучше добровольно, чем принудительно, согласен? — спросила тень.

Вонел попытался рассмотреть лицо говорящего, но плохое зрение и сумерки не позволили ему это сделать.

— Кивни, если согласен, — сказала тень.

Особист заерзал — жуткая боль с новой силой напомнила о себе.

— Ну, кивни, что тебе стоит, — по-отечески попросила тень.

Вонел сдался — кивнул.

Тень одобрительно хмыкнула, направилась ко второму трону и спросила:

— Мудрила, как ты? Тяжко на пиках сидеть?

Скулящий человек поднял голову и со слезами в голосе произнес:

— Пахан, пожалуйста…

— Все, прогадили Ведор. Хоть поторговаться успели, эмбарго с зубоврачебной техники снимут, — тень коснулась щеки, — ну и птичьего дерьма больше продадим… правда уже без тебя, Мудрила. А я ведь тебе говорил, не лезь в эту кашу, штатских держись, штатских, а не военных! Эх, ты, Мудрила… сбежать хотел, пацанов бросить!

— Пахан, пожалуйста… — умоляюще проблеял человек.

— Что я тут могу поделать? Кто-то должен ответить по понятиям, — сказала тень, хихикнув. — Как там сказано в притче о двух стульях…

— Швабру! Швабру я выбираю! — истерически заголосил человек и разрыдался.

— Поздно, Мудрила, — хихикнула тень, — швабру Щелкунчик выбрал. Он вообще расторопный малый, наш Щелкунчик. По блатной линии обломался, но, видимо, далеко пойдет по петушиной. Да и вон, видишь, замену себе нашел, — тень указала рукой на Вонела. — Глянь, какой гэбист-доброволец: сидит на черенке и хоть бы хны. А ты чего разнылся? Не патриот, что ли?

— Патриот, — плаксиво проблеял Мудрила, — но я не хочу…

Тень неодобрительно цыкнула, а потом сказала:

— Ты, главное, помни, что твоя жертва не напрасна. Мы новый этап открываем. Теперь это будет не просто особое мероприятие, теперь это будет еще и особое противобепредельничье мероприятие. Мы по многочисленным просьбам освобожденного населения все колечианские земли, где наши войска стоят, официально в состав Арстотцки принимаем. Скоро указ выйдет, а прогон по правильным хатам уже идет. И теперь если Колечия новое наступление начнет, это по всем понятиям будет считаться нападением на Арстотцку. А это уже совсем другой расклад. Это, получается, на нас уже напали. Это мы уже, значит, обороняемся, родину защищаем, священную войну, можно сказать, против беспредельщиков ведем. Это, значит, призывать на разборку всех можно. Гайда, братва, и все дела! За такой наезд мы их лупить будет дальними ракетами вплоть до ядреного аргумента. Имеем право.

— Пахан, пожалуйста, — проскулил Мудрила, — замени меня на кого-нибудь, как Щелкунчика.

— Не могу, извини, — хихикнула тень глумливо, — сам понимаешь, чтобы фарт был, каждый новый этап нужно жертвоприношением маслить, причем не абы кого в жертву приносить надо, а когда-то уважаемого и авторитетного человека. Ты у нас именно такой. Мы тебе честь оказываем.

— Пахан, пожалуйста…

— К тому же радость у нас. Крестника из заложников вытащили. Правда, ему новое лицо придется делать для пущей анонимности, но это мелочи. Главное, что освободили. Он молодец, всегда в суете, не то что некоторые. А такое нужно отметить дополнительной жертвой, — тень указала на Вонела.

— Пахан, пожалуйста…

— Опять ноешь? Прям как мой зуб, — сказала тень, коснувшись щеки. — Помнишь нашего всеми любимого Хтонического главпетуха Ширика? Мы его заклали в честь начала особого мероприятия. И ты тогда был очень даже за подобный шаг. А что сейчас поменялось? Это что, двойные стандарты?

— И как вам это помогло?! — вдруг зло взвизгнул Мудрила. — Помогло это вам! Как там план глубокого вторжения? Взяли Колечию за восемь дней? Вас это не спасет! Вы все равно проиграете!

— Эх, ты, Мудрила, — осуждающе цыкнула тень, — неправильно все говоришь. Не «вам», а «нам». Не «вас», а «нас». Не «вы», а «мы». Ты тоже во всем этом участвовал и участвуешь до сих пор. Не надо теперь с себя ответственность снимать. Мы тут недавно на сходняке посоветовались и решили, что неудача случилась от того, что мы после заклания Ширика нового Хтонического главпетуха не выбрали. Не высветили, скажем так, радикальный субъект на фоне онтологической тьмы. А радикальный субъект, ты же помнишь, нужен, чтобы всему зашкваренному миру противостоять и побеждать. Тут нам один прикормленный филосóф всю эту байду конкретно по понятиям разложил. Правда, решили мы это не единогласно, но подавляющим большинством. Дядька, как всегда, был против. Вестник, как всегда, воздержался. Сам понимаешь, главпетухов много, а такого, как Ширик, попробуй найди. А теперь угадай, кто у нас будет новым Хтоническим главпетухом?

Мудрила всхлипывал, громко шмыгал носом, тряс головой, но не отвечал.

— Ну, угадай, что тебе стоит, — по-отечески попросила тень.

— Щелкунчик, — сказал Мудрила бессильно.

Тень одобрительно хмыкнула и, прежде чем раствориться в сумерках зала, произнесла:

— И этот перформанс будет одновременно и его инаугурацией. Гайда, братва! Гайда!

— Пахан, пожалу… — Мудрила не успел договорить, поскольку возникший будто из ниоткуда человек в балахоне резво заклеил ему рот скотчем.

Эм Вонел с трудом верил в происходящее. Несколько минут назад с ним соизволил разговаривать не кто иной, как сам Главпахан! Подумать только, сам Главпахан! Мало кому выпадала такая честь! Да, Вонел являлся высшим звеном явной власти, но даже он не знал в лицо тайных правителей Арстотцки. Даже малых паханят в лицо не знал, что уж говорить о реальных блатных мира сего.

«Какая честь! Какая честь!», — подумал Эм Вонел воодушевленно.

Боль в заднем проходе как-то сразу притупилась, поутихла и даже сделалась немного приятной, а на душе стало легко и возвышенно.

Внезапно сцена озарилась неярким светом и послышался сонм ликующих громоподобных голосов:

— Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..

Из-за кулис начали выходить люди в черных балахонах. Под бравурный вездесущий клич они окружили два деревянных трона, встали к ним спиной и на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Затем торжественные возгласы резко оборвались. На сцену навалилась оглушительная тишина.

Впрочем, тишина длилась недолго. Вонел не понял, откуда взялся еще один человек в балахоне, но только не черного цвета, а какого-то отвратительно коричневого с ядовитой зеленцой. Из-под капюшона торчала огромная седая борода, лицо мужчины было скрыто, в руках его был горшок в виде человеческого черепа. Мужчина вытащил из-за пояса кисть большого размера, макнул ее в горшок и принялся громко бормотать:

— Кровь крысиная, кровь козлиная, кровь петушиная… В жертву сына! В жертву дочь! Чтоб мирское превозмочь!.. Кровь крысиная, кровь козлиная, кровь петушиная… В жертву сына! В жертву дочь! Чтоб мирское превозмочь!.. Кровь крысиная, кровь козлиная, кровь петушиная…

Седобородый, вышагивая из стороны в стороны, помешивая кистью в горшке, повторял безумную несуразицу до тех пор, пока Вонел не ощутил острое, просто нестерпимое жжение сзади, а Мудрила, мыча от ужаса, буквально не забился в конвульсиях. Тогда седобородый остановился и торжественно произнес:

— Среди всех движений и сект — истину нам явит радикальный субъект! Чернь да будет объектом! Мы да будем субъектом! — затем подошел к Мудриле, выхватил из горшка кисть и окатил его лицо какой-то жидкостью.

То же самое он проделал с Вонелом. Жидкость оказалась вязкой, липкой и дурно пахнущей.

«Кровь крысиная, кровь козлиная, кровь петушиная…» — подумал Вонел, однако без отвращения, но совсем наоборот, стало как-то спокойно и благостно. Мудрила тоже затих и, чуть склонив голову на бок, тяжело дышал.

И вновь возопили громовые голоса:

— Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..

И клич разносился до тех пор, пока со сцены не исчез седобородый безумец, а когда все стихло, люди в черных балахонах повернулись к деревянным тронам и затянули вразнобой, жутко фальшивя, песню-молитву, будто призывая нечто хтоническое и страшное, неведомое и темное:

— Пх'нглуи мглв'нафх Петух Р'льех вгах'нагл фхтагн!

Балахонный хор провыл трижды непонятные слова, а затем еще дважды прокричал:

— Воплотись, Петух! Покажи свой дух!

Потом наступило гробовое молчание. У Вонела пересохло в горле. Он чувствовал, как безумно бьется его сердце, как беспощадной канонадой стучат молотки в висках и как в такт всем этим биениям и стукам болезненно пульсирует внезапно напрягшийся до предела плотно посаженный на что-то весьма твердое и очень толстое сфинктер.

Вдруг зазвучал бубен. Зазвучал где-то сзади. Вонел краем глаза заметил надвигающуюся из-за трона тень.

— Ко! Ко-ко! Ко-ко-ко! Ко! Ко-ко! Ко-ко-ко! — на сцену выскочил ряженный петухом шут.

Он был облачен в костюм, сплошь покрытый белыми перьями. К нижней части спины шута был прикреплен изгибающийся высокой дугой шикарный красный хвост, а на голове была шапка с таким же красным вычурным гребнем.

Из тьмы зрительного зала донеслось громкое хихиканье, а следом — еще более громкое ворчание:

— Тьфу, срамота! Все прогадили!

Шут, согнув руки в локтях и двигая ими вверх-вниз, продефилировал на полусогнутых несколько раз из стороны в сторону, затем остановился посередине сцены, помотал головой и заголосил стихами:

Есть два стула заветных,

Аки два трона пресветлых.

На одном — кинжалы кованые,

На другом — швабры полированные.

Шут закудахтал, забегал по кругу, а балахонный хор взвыл:

— Вот кричит Петух! Выбирай из двух! Вот кричит Петух! Выбирай из двух!

Шут подбежал к Мудриле, жахнул его с размаху бубном по лбу и проголосил:

Я быстрей до стульев добежал,

Выбрал швабру, а тебе — кинжал.

Один в курятнике живет,

Другого в жертву принесет.

Следом проорал балахонный хор:

— Возразил Петух! Нужно в жертву двух! Возразил Петух! Нужно в жертву двух!

Шут отбросил бубен, закудахтал пуще прежнего, завилял хвостом, затряс гребнем, плюхнулся на колени, прислонил ладони друг к дружке и запричитал речитативом:

Именем Пахана да Брата,

Именем Дядьки да Свата,

Во имя Кума да Крестника,

Да Святого Вестника,

Петуху подземному молитвы шлем,

Вонела с Мудрилой в жертву принесем!

— Мир давно протух! Помоги, Петух! Мир давно протух! Помоги, Петух! — ответил балахонный хор.

Вонел из-за плохого зрения не мог разглядеть лицо шута, но по голосу он его узнал. Это был почетный предводитель Единородно-народной партии, ведущий аналитик Щелкунчик. В последнее время его очень сильно продвигали во всевозможных арстотцкских масс-медиа. Теперь стало понятно почему.

Тем временем Щелкунчик продолжил речитатив:

Молю, мудями звеня,

Прими Вонела замест меня!

Мудрилу за косяки его грешные,

А меня — в потешные!

Шут вскочил на ноги, в руке у него неведомым образом оказался стилет, а зловещий балахонный хор принялся неистово скандировать:

— Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..

Щелкунчик медленно приблизился к мычащему и бьющемуся в истерике Мудриле.

Вдруг откуда-то сверху, видимо, из динамиков, разнесся ликующий сонм мощных голосов, которые напрочь заглушили крикунов в балахонах:

— Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..

Щелкунчик точным и быстром ударом вонзил стилет в грудь Мудрилы, и тот, дернувшись, обвис.

А весь театр грохотал от яростных призывов, и стены, гудя и вибрируя, отражали пламенный клич и усиливали его стократно:

— Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..

Щелкунчик подошел ко второму трону. Клинок, тонкий и острый, направленный на Вонела, был залит кровью. Особист напрягся, задергался вверх-вниз, заелозил влево-вправо, и что-то там внутри тела вдруг не выдержало напора и порвалось, и накрыло нестерпимой болью. Эм Вонел заорал так, что скотч слетел с его губ. Но крик этот утонул в оглушительных возгласах:

— Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..

Петушиный шут воткнул стилет особисту прямехонько в сердце и тут же резким движением выдернул его из груди. Вонел вытаращился на собственный китель и увидел, как кровь слабеющими толчками изливается из него, подстраиваясь под ритм осатанелых воплей:

— Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..

День 25

Кроме ржавой раковины, маленького холодильника, настольной электроплиты, неказистого стола и двух ветхих стульев, на кухне больше ничего не было. Даже для посуды не нашлось хотя бы плохенького шкафчика, и она была беспорядочно сложена в ободранном углу. Мак сидел на одном из стульев и жадно поглощал очередную порцию пельменей. Вчера он весь день отсыпался, а сегодня весь день ел. В соседней комнате, отделенной давно нестираной шторкой, бубнило радио.

Шторка отодвинулась и в кухоньку вошел Жоржи Костава. В руках у него была треснутая кофейная чашечка.

— Ты не переусердствуй с этим, — посоветовал он, залпом допив кофе и плюхнувшись на второй стул, — все-таки пища тяжелая, несварение будет.

— Ничего, — сказал Мак сквозь набитые щеки, — у меня особые ферменты есть, они все переварят. Мне много калорий для трансформации нужно.

— Ай, были б мы сейчас в Кобрастане, накормил бы тебя настоящими хинкали, — тоскливо произнес Жоржи.

— Может, когда-нибудь и съездим в твой Кобрастан, — сказал Мак, — но сейчас у меня дело есть важное, и я его намерен осуществить.

— Дело важное, — согласился Жоржи, — мы поэтому сегодня утром и съехали с Беспредельничьего проспекта к Тимофею. Хороший мужик этот Тимофей Ви, подделать любой документ может, хакнуть почти любую электронику, но вот только минималист он, и порядка в его конуре никакого, да еще любит слушать радио Арстотцки, когда делом занимается. Как у него голова не лопается, ума не приложу.

— Ты сам слушаешь всякую муть, — сказал Мак, втыкая вилку в очередной пельмень.

— Так я слушаю, когда ничем не занимаюсь, — возразил Жоржи, — а он — когда работает. Есть все-таки разница. Ай, да ладно! У каждого свои причуды.

— Я вот просматривал разные вебсайты, и не могу одного понять, — озадаченно произнес Мак, — там очень много всяких блогеров, аналитиков и прочих деятелей, и все они несут в массы откровенный шизофренический бред, а к их постам, заметкам, видеороликам очень мало разумных и конструктивных комментариев. Вместо этого в основном либо яростное одобрение, либо лютая ненависть. И так везде, куда ни глянь. Неужели люди настолько двинутые? Неужели таких большинство?

— Боты и идиоты, — сказал Жоржи невозмутимо.

— Я не очень понимаю…

— Ай, да что тут понимать! — воскликнул Жоржи. — Восемьдесят процентов всех комментариев в веб-сетях создают пять процентов активных мудаков, а они состоят из ботов и идиотов. Поэтому, когда ты всю эту парашу читаешь, тебе кажется, что все жители планеты сплошь конченые дегенераты. А на самом деле есть идиоты, зацикленные на своих идеях-фикс и отчего-то думающие, что с их идеями должны согласиться как минимум все, и боты, которые извергают свое авторитетное мнение за деньги; работа у них просто такая.

— Теперь ясно, — произнес Мак задумчиво, — в Эпоху Позднего Мега… в общем, неважно, в какую эпоху… когда коммерческим структурам расширяться больше некуда, и все материальные объекты фактически товаризированы, тогда они стремятся превратить в товар любую человеческую деятельность, даже психическую. И простое обывательское мнение тоже становится товаром…

— Да уж, времена такие, — Жоржи тяжело вздохнул, поставив кофейную чашку на стол, — все продается и все покупается.

— Ты извини меня, — встрепенулся Мак, — и пусть Тимофей тоже извинит, я не могу пока оплатить ваши услуги, у меня нет денег…

— Ай, да брось ты! — отмахнулся Жоржи. — За то, что ты устроил в Министерстве Информации, я тебе до конца своих дней готов бесплатно помогать. Это ж как бальзам на израненную душу. А с Тимофеем я сам сочтусь по своим каналам.

— Спасибо, — сказал Мак. — Знаешь, что самое поразительное? Еще три недели назад я бы просто не смог такое учинить, а сейчас мне их даже не жалко. Совсем не жалко. И я от этого иногда чувствую себя очень неловко.

— А я хорошо себя чувствую! — сказал Жоржи. — А знаешь почему? А я тебе объясню почему! Это я сейчас стар и с трещинами, как эта чашка, а когда-то я был юн и глуп. Так вот, когда я только окончил школу и еще понятия не имел, как устроена жизнь, меня призвали на войну, и я стал ударником в составе ударной войсковой группы. В те времена военными заправлял дедуля Каролинген, и, как сейчас помню, он орал с трибуны: «Внучки! Не посрамите отчизну! Вперед, внучки, на защиту родины!». Обо всем рассказал дедуля: и о долге, и о героизме, и о беззаветном служении, и о коварном враге, который просто спит и видит, как нас всех изничтожить. Правда, дедуля забыл уточнить что мы первые начали эту бойню, забыл также рассказать, что его настоящие внучки на фронт не пошли, и детки тоже не пошли, детки барыши делали на военных заказах. Но я-то дураком был, я-то пошел. В общем, из всей группы в живых только я один и остался…

Мак перестал жевать, отодвинул тарелку, положил вилку на стол. Наступила тягучая пауза. Мак не знал, что сказать и как себя вести. К счастью, монотонно болтающее за шторкой радио разряжало обстановку.

— Поэтому нечего их жалеть, — сказал Жоржи с запалом. — Они никого не жалеют, им на всех наплевать. Поэтому я и помогаю тебе. Взорви к черту этот гуанопровод! Пусть мир катится в бездну! Он все равно туда катится, но только медленно. Мы как жили убого, так и будем жить. Мы как дохли, так и будем дохнуть. А они пусть друг другу глотки перегрызут. Я не знаю, как ты сможешь всю трубу уничтожить за один раз, но я тебе верю. Раз ты сумел сбежать из гэбни, значит и это осуществишь.

Из-за шторки появилось худое лицо Тимофея Ви. Глаза у него были хитрые и насмешливые, и улыбался он также хитро и насмешливо.

— Нет, вы слышали новость? — захихикал Тимофей. — В следующем месяце будет созван тридцать какой-то там по счету Всеарстотцкский поместный понятийный собор блаженных и святых правоохранителей-мучеников, и на нем собираются причислить к лику святых Гелона Видовски — писателя-фантаста, почетного профессора психотроники и капрала отдельного бомбардирского дивизиона в отставке. Такой высокой чести он удостоился за мученический подвиг во имя веры.

Жоржи вдруг громогласно расхохотался и чуть не свалился со стула.

— А что за подвиг? — спросил Мак.

— Да был такой писатель, вроде бы даже неплохие байки сочинял, — сказал Жоржи, успокоившись. — Когда началось особое мероприятие, он на радостях дал клятвенный обет, что как только славные арстотцкские боевые подразделения одержат окончательную победу и полностью присоединят к своим владениям Колечию, он тут же откупорит двенадцатилитровую бутылку шампанского, а до тех пор будет использовать ее вместо компьютерного кресла, чтобы не расслабляться, пока солдаты-освободители мужественно сражаются за величие своей священной родины. И каждый день он садился на краешек бутылки и писал на своем ноуте хвалебные посты в честь великого Арстотцкского Паханата. Однако ожидание победы как-то затянулось, а он был уже далеко не молод, ножные мышцы дряхлые стали, и, видимо, садился он все глубже и глубже, а пару дней назад, когда стало ясно, что Ведор падет, Гелон потерял над собой контроль и от негодования плюхнулся на свое шампанское всем весом, а там еще в довесок ко всему и пробка выстрелила…

Жоржи снова расхохотался.

— И что? — спросил Мак.

— Разрыв прямой кишки и последующее великомученичество, — сказал Тимофей Ви и тоже засмеялся.

— Не вижу ничего смешного, — Мак пожал плечами, — я вообще не понимаю, почему здесь все так зациклены на анальных темах?

Жоржи сделался серьезным и сказал:

— А потому что здесь любовь к родине измеряется исключительно способностью рвать жопу во имя безумных авантюр паханов. Вот Гелон теперь герой и настоящий патриот. Теперь в арстнете среди творческих гуманитариев набирает популярность челендж под названием «Я/Мы Гелон Видовски». Каждый уважающий себя креативный отчизнолюб в память о великомученическом подвиге писателя-бомбардира отныне садится за свое рабочее место исключительно на стеклянную тару. Ходят слухи, в Колечии и Импоре, и даже в Объединенной Федерации внимательно присматриваются к этой занимательной практике и в скором времени могут ее перенять. Как говорится, учиться полезному нужно даже у врагов. Ай, да на самом деле у всех подобных личностей патриотизм в крови. Их для того и растят. И если творческий гуманитарий не патриот Арстотцки, то обязательно — Объединенной Федерации. Профессия у них такая, работать горловыми миньетчиками режима: если не одного, то другого, если не другого, то третьего и так далее.

— Короче, есть два стула, или три стула, да хоть десять стульев, и на один из них ты непременно обязан сесть, — подытожил Тимофей.

— А если я ни на какой не хочу садиться? — спросил Мак.

— Значит ты освободистская мразь, равенствианская сволочь и побратистский выродок, и таким не место на этой планете, — сделал неутешительный вывод Жоржи.

— Я вообще чего пришел, — Тимофей подошел к столу, сгреб измазанной чернилами рукой три оставшихся на тарелке пельменя, закинул их в рот, затем, жуя, продолжил говорить:

— Я закончил с документами. Пропуск в правительственный вип-квартал готов, ложная сетчатка для глаз тоже. Спасибо тебе, Жоржи, за аппарат, без него я колечианскую базу данных хакнуть не смог бы, а так оттуда всю биометрику этого Кордона Калло скачал. Где ты такой аппарат только достал?

— Ай, не будем об этом, — отмахнулся Жоржи.

— Не будем так не будем, — Тимофей уселся на грязный пол. — Действуем по плану?

— Действуем по плану, — подтвердил Мак.

— А если он не клюнет? Если вызов не сделает? — усомнился Тимофей.

— Каждый день делает, а тут вдруг не сделает! — хмыкнул Жоржи. — Знаем мы этих сластотерпцев. Ты же сам все слышал, всю арстотцкскую прослушку хакнул. А если не сделает, будем другой план придумывать. Я все-таки мистер Настойчивость, и ежели за что-то берусь…

— Беремся так беремся, — согласился Тимофей. — Единственное, я не уверен, что это в принципе можно провернуть. Как-то это слишком рискованно. Может, все-таки мне надо было сделать дипломатический паспорт?

— Нет, не надо, — сказал Мак, — у меня будет подлинник.

— Ты, конечно, похож на этого Кордона Калло, — Тимофей прищурился и подался чуть вперед, всматриваясь в черты лица Мака, — такой же рыжий, но он попухлее тебя будет, и скулы у него чуть пошире. Да и старше он тебя. Может, все-таки сделать паспорт с твоим фото, но его биометрией? Такой фальсификат с двойным дном. Я могу. У меня вся ночь впереди.

— Нет! — решительно произнес Мак. — Вот увидите, завтра мое лицо станет пухлее и даже скулы чуть раздвинутся, это будет трудно и больно, но достижимо. С цветом глаз хуже, у него они, если верить видео, все-таки темней. Мне элементарно времени не хватит, чтобы скорректировать цвет естественным путем. Поэтому придется использовать линзы. Плюс ты ложную сетчатку сделал. И голос… я постараюсь его скопировать.

— Ух! — Тимофей с сомнением покачал головой. — Так не бывает.

— Бывает, — возразил Жоржи. — И не такое бывает. Поверь, если этот парень сумел уложить два десятка вертухаев в Министерстве Информации, думаю, он и в вип-квартал без труда попадет.

— Меня разыскивают, без вашей помощи не смогу, — сказал Мак, а потом подумал:

«И без помощи Алисы тоже. Алиса, начинай трансформацию!»

«Я против твоей авантюры, — бесстрастно промыслила Алиса, — но я вынуждена подчиниться прямому приказу».

День 26

Жоржи, одетый в шофера, и Мак, облаченный в латекс, сидели в лимузине. Лимузин был в гараже. Гараж находился всего в каких-тодвух километрах от вип-квартала. Гараж был арендован. Как и лимузин. Как и костюмы на Жоржи и Маке.

— Он должен сделать заказ, — сказал Жоржи, небрежно поправляя шоферскую фуражку. — Нет, он его просто обязан сделать — я на все это потратил три четверти своего состояния: на быстрый найм людей, на хакинг, на срочною аренду, на все эти дебильные прибамбасы. Один только дилдо с позолоченным набалдашником чего только стоит! Ума не приложу, как они такой размер умудряются использовать…

— Давно стемнело, — констатировал Мак, разминая скулы и морщась, — уже часа три как. С другой стороны, это не так и плохо. Лицо окончательно раздвинется.

Жоржи, бросив короткий взгляд в зеркало заднего вида, повернулся к Маку.

— Дай-ка я на тебя погляжу, — сказал он дружелюбно. — И вправду похож стал. Очень похож. Но все равно слишком молодо выглядишь, я бы даже сказал — юно. Лицо-то как, болит?

— Болит, — подтвердил Мак, — и голова болит, но терпимо. Из-за процессов трансформации тяжелее будет внушение делать, но я справлюсь.

— Угу, — сказал Жоржи и отвернулся.

— Слышали! — вдруг зазвучал в миниатюрном наушнике голос Тимофея Ви.

— Что, Кордон заказ сделал? — встрепенулся Мак.

— Нет, я говорю, слышали новость, — отозвался Тимофей и захихикал, — Министерство Агитации и Пропаганды только что сделало официальное заявление, что западные районы Ведора были оставлены арстотцкскими боевыми подразделениями в целях недопущения жертв среди мирного населения, в общем, добровольно были оставлены, а не потому, что им по голове настучали; а из восточных районов Ведора арстгвардия ушла из-за перегруппировки войск и ради занятия более выгодных рубежей. В общем, наши паханы самые гуманные стратеги в целом свете. Наступление, а потом отступление были задуманы заранее, наверно, с самого начала войнушки…

— Ай, заканчивай флудить! — возмутился Жоржи, впрочем, без большого раздражения. — Не до этого сейчас! Ты опять там радио слушаешь?

— Мне оно сосредотачиваться помогает, — сказал Тимофей.

— Звонок пропустишь! — сказал Жоржи.

— Не пропущу, — ответил Тимофей и тут же воскликнул:

— Слышали!

— Да хватит уже! Потом свои новости расскажешь!

— Нет, нет, это звонок, переключаю на общую связь.

В микронаушнике послышались долгие гудки, затем кто-то снял трубку и приторно вежливо произнес:

«Здравствуйте, уважаемый Кордон Калло, Dari Ludum Service рад приветствовать вас! Хотите ли вы сделать заказ?»

«О! Узнаете меня по голосу», — сказал Кордон Калло одобрительно.

«К клиентам с платиновой картой у нас приоритетное отношение и сервис наивысшего качества».

«Ясно, — сказал Кордон, — мне бы мальчика. Того же, что вчера».

«Заказ принят, — отозвался приторный голос. — Уважаемый Кордон Калло! Для вас, как клиента с платиновой картой, у нас есть особое предложение. Если вы закажете еще одного работника специальных развлекательных услуг, вы получите скидку в десять процентов. Если вы закажете группу, в зависимости от величины заказа скидка может составлять до тридцати процентов».

«Не могу, — сказал Кордон печально, — бюджет не позволяет, да и совесть — тоже. Не могу я устраивать групповые увеселения, когда моя родина матка-Колечия в огне».

«Мы с глубоким уважением относимся к принципам наших постоянных клиентов, — сказал приторный голос, — а потому даем вам пятипроцентную скидку на текущий заказ. Уважаемый Кордон Калло, остались ли у вас еще какие-либо пожелания?»

«Спасибо, больше никаких пожеланий. Мальчика мне побыстрее, того самого, который вчера был!»

«Спасибо, что обратились к…»

Кордон Калло бросил трубку — связь оборвалась.

— Теперь ждем, — напряженно произнес Мак.

— Теперь ждем, — подтвердил Жоржи.

— Ждем, — отозвался в микронаушнике Тимофей Ви.

Скоро, буквально через несколько минут, лимузин с логотипом Dari Ludum Service должен будет выехать из ворот элитного борделя «Роза греха» в пригороде Парадизны. Лимузин вывернет на ночное шоссе. Лимузин помчится к сверкающему неоновыми огнями большому городу. На лимузине будет проблесковый маячок, говорящий об особом статусе едущих в нем. Простые смертные автомобилисты, если таковые попадутся, будут с опаской уступать лимузину дорогу. Но на подъезде к столице в мажористый лимузин на всех парах врежется груженный металлом минивэн-беспилотник. Управлять этим минивэном будут из другой машины нанятые Жоржи люди. Как понял Мак, эти люди были старыми знакомыми Тимофея Ви и являлись уцелевшими членами недавно разгромленной властями боевой ячейки равенствианцев-освободистов. Они были, во-первых, идейными, во-вторых, оказались в большой нужде. Удачное сочетание обоих факторов давало надежную гарантию того, что они выполнят возложенное на них задание. Тимофей был уверен в них на все сто процентов. Жоржи немного сомневался. А Мак просто положился в этом вопросе на своих товарищей. Он уже знал, что планетяне этого мира постоянно лгут, кидают друг друга даже ради самой малой выгоды, не держат слово, что здесь никому нельзя доверять.

«Но Жоржи я хотя бы могу доверять? — спросил самого себя с досадой Мак. — И Тимофею могу, поскольку ему доверяет Жоржи. И этим авантюристам могу, потому что им доверят Тимофей. Значит, все-таки можно построить цепочку доверия! Ведь можно же?»

Мак внезапно поразился своим мыслям. Сейчас его занимал вопрос доверия между теми, кого он считал условно своими, и ему было совершенно все равно, что случится с теми, кто едет в лимузине. Погибнут ли они, получат ли травмы или просто отделаются легким испугом — наплевать! А ведь еще месяц назад все было ровно наоборот: доверие между разумными существами казалось само собой разумеющимся, а жизнь мыслилась священной.

«Инферно обоюдоостро, — с горечью констатировал Мак, — нельзя, погрузившись в него, быть от него свободным. Чтобы хоть что-то здесь изменить, приходится изменяться самому. Общество, где ты можешь доверять любому, даже незнакомому тебе человеку — свободно от Инферно. Чем больше инфернальности в социуме, тем меньше становится круг доверия. Общество, где ты уже никому не можешь доверять, называется атомизированным. Общество, где ты не можешь доверять даже самому себе — субатомизированным. Работать над уменьшением инферно, значит иметь круг доверия больший, чем имеет среднестатистический обыватель. Значит, у меня должно быть хотя бы несколько человек, которым я мог бы доверять… Новый ракурс на проблему. Да, Алиса?»

Алиса молчала. Зато подал голос Тимофей:

— Так, внимание! Пришел сигнал: авария на шоссе.

— Там никто не пострадал? — спросил Мак скорее для проформы.

— Понятия не имею, ребята рванули подальше от инцидента. Через пару минут должен быть звонок.

Действительно, вскоре поступил звонок. Правда, на другом конце провода оказался не Кордон Калло, а Тимофей Ви.

«Здравствуйте, уважаемый Кордон Калло, — сказал приторный голос, — мы приносим вам свои глубочайшие извинения за непредвиденную задержку услуги. Услуга будет доставлена по назначению примерно на один час позже запланированного. За это небольшое неудобство мы предлагаем вам дополнительную пятипроцентную скидку. Уважаемый Кордон Калло, вы согласны на такие условия?»

«Нет, не согласен, — сказал Тимофей Ви голосом Кордона Калло через особый трансформатор, — и вообще, я чё-то передумал. Отменяйте заказ. Все, не хочу сегодня. Позвоните завтра, когда солнышко сядет».

«Уважаемый Кордон Калло, в связи со сложившимися форс-мажорными обстоятельствами мы предлагаем вам…»

«Да не надо мне ничего предлагать! Позвоните завтра, — произнес Тимофей возмущенно. — Я спать хочу. Все — пока!» — и оборвал связь.

— Так, теперь звоним дипломатику, — в наушнике послышалось хихиканье.

Дипломатику Тимофей Ви наплел совсем другое. Подчеркнуто вежливым и учтивым до тошноты голосом он принес свои глубочайшие извинения, а затем рассказал полную драматизма историю о том, что фирма не может предоставить желаемый обслуживающий персонал, поскольку тот работник сферы развлекательных услуг, которого заказал сто тысяч пятьсот раз многоуважаемый Кордон Калло, только что по чистой случайности получил производственные травмы именно в тех местах, которые необходимы для качественного обслуживания вип-клиентов, а потому временно потерял работоспособность. Но, поскольку миллиард в миллионной степени раз многоуважаемый Кордон Калло является обладателем платиновой карты, ему предлагается обновленный пакет оргиастических услуг Surprise Hole, в частности фирма Dari Ludum Service предоставляет услугу лакшери класса Mirror Lust с дискаунтом пятьдесят процентов.

Кордон Калло недовольно ворчал, но когда услышал о столь впечатляющей скидке, тут же без раздумий согласился.

— Переигрываешь, Тима, — заметил Жоржи, когда дипломат положил трубку.

— Ему сойдет, — небрежно произнес Тимофей и захихикал, — знаю я таких. Он как про скидку услышал, так у него мозг сразу и отключился.

Спустя двадцать минут лимузин с проблесковым маячком и логотипом Dari Ludum Service выехал из гаража, еще через несколько минут он оказался у въезда в вип-квартал. Вип-квартал был окружен высоким забором. Жоржи приоткрыл окно, дал пластиковую карточку скучающему охраннику. Охранник просканировал спецпропуск, широко зевнул, вернул его Жоржи, махнул кому-то на КПП рукой и стальные двери бесшумно разъехались. Там их ждали еще одни ворота, уже не такие высокие. Возле ворот стояли три охранника с автоматами. На них были надеты маски. Лимузин остановился. Охранники не двигались.

— Сверяют номера и ждут подтверждение, что был вип-заказ, — послышалось пояснение Тимофея Ви в наушнике. — Надеюсь, обойдется без глубокой проверки. Звонки в бордель я еще перехвачу, но в остальном… могут нас и накрыть. В общем, ждем.

Ждать пришлось долгих десять минут. Наконец, ворота открылись, и лимузин проник в святая святых блистательной Арстотцки.

— Тридцать шесть небоскребов, — сказал Жоржи, вертя головой. — Все они, говорят, соединены друг с другом подземными коммуникациями, и в глубину они тоже уходят на несколько этажей. Закрытый замкнутый мир со своей прислугой и персональной армией у каждого из Негласных Паханов. Но живут ли здесь паханы, неизвестно. Наверно, иногда живут, а иногда — нет. Они постоянно переезжают с места на место, а по всей стране еще раскиданы тайные дворцы с бункерами.

— Не переп… тайте… выс… ка U… сорок… ой этаж… апарт… енты 404… — послышался далекий, то неожиданно вспыхивающий, то моментально гаснущий голос Тимофея, — чертовы глу… илки!.. Сейчас об… йду… Вот, теперь нормально. Я говорю, сороковой этаж, апартаменты 404, высотка U. Нет, Жоржи, в самом деле, ты где такую зашибенную аппаратуру раздобыл? Такая вообще существует в реале или это все-таки сон?

— Ай, отстань! — отмахнулся Жоржи.

Лимузин остановился перед высоткой U. Мак взял спортивную сумку. Вышел из автомобиля. Не торопясь поднялся по ступенькам, отделанным, кажется, мрамором — трудно было понять в свете фонарей. Прошел через широченную вертушку. Вошел в просторный холл. Там его ждали кабинка с монитором, рамка, лента с рентгеновским сканером и приставленные к ним два охранника. Оба были в балаклавах. Оба пристально и недружелюбно разглядывали новоприбывшего. У первого охранника были пронзительно голубые глаза. Второй был чернооким.

— Ты не тот, что был вчера, — строго заметил черноокий.

— Меня заказали на ночь, — ответил Мак и потупился.

Он не желал смотреть им в глаза. Дрессированные шныри наверняка этого не любили.

— Сейчас проверим, — сказал голубоглазый и достал рацию. — Четырнадцатый, тут к калечу новый пидорок заявился, говорит по вызову, проверь-ка… что так и есть?.. Лакшери класс?.. По уценке в два раза?.. нехило. Ясно-понятно. Отбой!

— Сумку на ленту! Руки в стороны! Ноги на ширине плеч! — черноокий принялся обыскивать Мака.

Делал он это очень грубо, жестко обхлопывая.

— Не дергайся! — сказал голубоглазый. — Тебе же нравится!

Мак не ответил.

— Вроде чист, — произнес черноокий с легкой толикой разочарования. — А ну пройди через рамку… а ну еще раз пройди. Совсем не жужжит. Чист, если только в жопене спрятал чё-нибудь неметаллическое.

Голубоглазый зашел в кабинку, лента двинулась, сумка заехала в камеру.

— Что у тебя в ней? — спросил он громко.

— Девайсы для предоставления особых увеселительных услуг, — ответил Мак.

— Неужели, — голубоглазый вышел из кабинки, расстегнул сумку, выехавшую с другой стороны сканера, начал в ней рыться.

Достал гигантских размеров цвета слоновой кости дилдо с позолоченным набалдашником. Повертел его в руках, бросил ледяной, насмешливо злой взгляд на Мака и сказал:

— Вот я пару недель назад одному протестуну-пацифисту засунул дрын примерно такого же диаметра в то самое место. Это, выходит, я ему тоже услугу лакшери класса сделал? А он за эту услугу не заплатил. Несправедливо. Согласен?

— Согласен, — ответил Мак, не подымая глаз.

— Да, несправедливо, — покачал головой голубоглазый и бросил дилдо обратно в сумку, — в следующий раз буду с них за это деньги брать.

— Хрен с тобой, вали давай к своему кочлу, — рявкнул черноокий, — увеселяйтесь, пока разрешают!

Мак поспешил скрыться с глаз охранников. Возле лифта его ждал вышколенный, гладко выбритый, равнодушный ко всему лифтер.

— Мне нужен сороковой этаж, — сказал Мак сухо.

Лифтер бросил на посетителя надменный взгляд и легким, но полным высокомерного пафоса движением руки нажал на кнопку вызова. Пока они ехали, Мак разглядывал сверкающие в электрическом свете стены кабины, а лифтер стоял недвижим и даже не моргал.

— Хорошей вам ночи, мистер, — сказал он бесстрастно, как-то совсем по-механически, когда Мак вышел в сумерки.

Он не сразу сориентировался, куда идти. Где-то щелкнуло. Включился свет — сработал датчик движения. Мак зашагал по пустому коридору. Шаги отдавались гнетуще гулким эхом в широком проходе. Потолочные люминесцентные лампы, спрятанные в вытянутые стеклянные чехлы, указывали ему путь: загорались перед ним и тухли сзади, как бы говоря, что назад пути нет. Наконец, он оказался перед массивной дверью за номером 404. Было тихо и одиноко. Не верилось, что там за ней кто-то есть. Слабые человеческие пси-импульсы улавливались мозговым эмпатическим центром, но все равно — не верилось. Мак поднял руку, чтобы постучать.

— Нет, вы слышали! — вдруг раздалось в микронаушнике. — Слышали новость? Паханы закон выпустили, что отныне все захваченные территории Колечии входят в состав Арстотцки, причем сделали они это исключительно по многочисленным просьбам народа, живущего там. И теперь любое контрнаступление Вольно-Великого Войска Колечианского будет считаться не попыткой отвоевать свои земли, а прямой и неприкрытой агрессией против миролюбивого Арстотцкского Паханата.

— Не загрязняй эфир, Тима! — послышался голос Жоржи. — У меня и так спина мокрая, а тут ты еще орешь! Хочешь, чтобы я еще и штаны обмочил?

— Канал-то закрытый, закрытей некуда…

— Все равно не загрязняй!

— Ладно-ладно, — проворчал Тимофей и отключился.

Мак постучал, и дверь тут же бесшумно отворилась. Однако за ней никого не было.

— Входи! — буркнуло из динамика в стене.

Пройдя прихожую, Мак оказался в гостиной. Гостиная была необычайно широкой и светлой. Это создавало странное ощущение контраста. Только что он шел по сумрачному пустому коридору, а спустя секунду будто попал в другой мир: кресла и диваны, обитые, видимо, какой-то очень дорогой и очень ценимой технодикарями тканью, три лакированных столика, два комода и сервант, а еще посередине зала — рояль. Жоржи говорил, что вся мебель в таких номерах делалась из какого-то редкого на планете дерева, и один шкафчик по цене мог стоить целого годового заработка рядового работяги на какой-нибудь стройке.

«Я, наверно, никогда к такому не привыкну», — подумал Мак и поднял очи горе. Высоченный потолок ослеплял белизной, карнизы украшали какие-то золотистые завитушки, а две гигантские люстры были обвешаны сверх какой-либо меры сверкающим хрусталем.

— Нравится? — послышался бархатный голос.

Мак обернулся. Возле другого входа в гостиную стоял рыжеволосый широколицый человек в банном халате. Это был Кордон Калло. Мак неопределенно кивнул.

— Шесть тысяч кредитов за ночь, — произнес Кордон с затаенной гордостью, — я думал десятитысячный взять, но совесть не позволила, не могу я шиковать, когда моя родина матка-Колечия в огне. Каждый день я экономлю для своей родины четыре тысячи кредитов, и все вырученные средства направляются в фонд борьбы с арстотцкскими оккупантами.

Маку отчего-то вспомнился лагерь беженцев и Каленск, уламывающий девушек пойти работать в бордель. Кажется, тогда он обмолвился, что инспектор на КПП получает тысячу кредитов в месяц. Это значило, что инспектору нужно горбатиться шесть месяцев, чтобы снять такой номер. Один день этого дипломатика стоил полгода жизни обычного аборигена молочной планеты.

— Постой, постой! — у Кордона от удивления отвисла челюсть. — До меня только теперь дошло, что значит услуга Mirror Lust! Да ты же вылитая моя копия! Только моложе! Ну Дари! Ну Лудум! Ну выдумщик! Это, выходит, я как бы сам с собой чпокаться буду! Да, это стоит того! — довольный Кордон расслабленно плюхнулся на диван.

Действительно, дипломатик имел просто невероятную схожесть с Маком, и от этого почему-то становилось гадко на душе. Будто сейчас он смотрелся в зеркало и видел собственное состарившееся отражение, прошедшее сквозь призму планетарного Инферно.

«Неужели, родись я здесь, я мог бы стать таким же?» — подумал с содроганием Мак.

— Ты какой-то напряженный, — заметил Кордон и похлопал пухлой ладонью по велюровой обивке, — присаживайся, познакомимся ближе.

— Я с вами в некотором роде знаком, — сказал Мак. — Я читал ваш пост на «Свободном портале тысячи полей» про саботаж транспортников.

— О-о-о! Даже так? — Кордон самодовольно оскалился. — И как тебе моя статья?

— В некотором аспектах впечатляет, — честно сказал Мак.

— Я тебе открою одну малюсенькую тайну — это не я писал, — Кордон улыбнулся, нелепо сморщив нос. — Я ее купил на бирже эксклюзивного копирайтинга. Одному пройдохе примерно описал, что хочу, а он мне контент выдал. Я, помнится, еще двадцатипроцентную скидку вытребовал и сэкономленные средства отдал в фонд помощи жертв войны, лишившихся крова. А потом, представляешь, читаю блог этого противного предводителя Щелкунчика и вижу точь-в-точь такой же пост. Слово в слово. Только вместо Колечии вставлена Арстотцка, вместо транспортников — разносчики еды, а вместо станичных дружин — пацанские патрули. И главное, про тех же самых таракашек, что в муравейниках живут, то же самое написано. Представляешь? Это, выходит, тот негодяй продал текст не только мне, но и Щелкунчику… или кому-то из его секретарей. Но я же ее купил! Значит, она моя! Никакого уважения к интеллектуальному праву!

Мак молчал. Ему было противно и неловко.

— А что у тебя в сумке? — полюбопытствовал Кордон.

— Увеселительные девайсы, — сказал Мак, взяв себя в руки.

— Зачем? — удивился Кордон, и брови его чуть приподнялись. — У меня есть свои штучки-дрючки. Я только своим и доверяю. И всегда ими пользуюсь. Скоро я тебе их покажу.

— Здесь есть особые девайсы, созданные специально для программы Mirror Lust, — невозмутимо соврал Мак.

Он уже научился невозмутимо врать. Молочная планета научила.

— Это весьма любопытно, — проворковал Кордон, чуть подавшись вперед, — ну-ка покажи.

Мак поставил сумку на пол, расстегнул молнию, достал дилдо с позолоченным набалдашником.

— А! Я и не такие видывал, — разочарованно произнес Кордон, — и не такие пробовал.

Мак дважды коснулся набалдашника, потом еще один раз, потом снова два раза — дилдо осветился синеватым сиянием. В ухе коротко свистнуло — отключился микронаушник. Кроме того, в радиусе пятидесяти метров все подслушивающие, подсматривающие и прочие устройства перестали работать. Не только Тимофею Ви, но и Маку было крайне любопытно, откуда у Жоржи такая техника, но размышлять об этом сейчас было некогда.

— Это особая разработка, во время функционирования она в автомате сканирует интенсивность биоимпульсов на разных участках тела, с которыми соприкасается во время трения, и подает микротоки в найденные чувствительные зоны, благодаря чему доводит клиента до особого оргазмического состояния.

— Вот оно как! — с благоговением выдохнул Кордон. — Как же Дари мог скрыть от меня такую прелесть?

— Это эксклюзив, который предоставляется только в закрытом вип-квартале Парадизны. Сам девайс был создан всего несколько месяцев назад.

— Прям заинтриговал! — Кордон, похотливо облизнувшись, вскочил с дивана и начал медленно приближаться в Маку. — Знаешь, нам надо его обязательно опробовать. Прямо сейчас! Слышишь! Тебе ведь говорили, как я люблю? А-а-а? У меня уже и платье готово… Такое длинное с блестками. Я его надену, и на мне, кроме него, ничего не будет. А потом мы пойдем в спальню — я еще не решил, в какую из двух — и там мы… О-о-о!.. Там ты меня…

Кордон приблизился почти вплотную, глаза его горели нездоровым огнем, а мокрые губы подрагивали, он хотел было коснуться ладонью щеки Мака, но тот ее ловко, но без излишней грубости перехватил и спросил:

— Можно два вопроса?

Кордон, чуть отпрянув, удивился, опешил на долю секунды, потом сказал:

— Задавай, только быстрей, не томи!

— Не боишься, что нас фиксирует на цифровые носители?

Кордон противно захихикал:

— Глупенький! Да мне насрать! Я знаю, что они меня снимают. Это местных холуев потом таким контентом шантажировать можно. Но только не меня. Мне в сенате Федерации медаль «За гендерную исключительность» дали, а потом сенаторы стоя аплодировали за стойкость в борьбе с паханатской гомофобией. Так что все их видосики мне только в плюс. Ну же, давай…

Кордон протянул второю ладонь к лицу Мака, но и она была перехвачена.

— А ты, оказывается, мал да брутал, — томно произнес Кордон, — можешь называть меня Кордиком, или даже Коречкой… я не многим позволяю называть меня Коречкой…

— И последний вопрос, — Мак пристально посмотрел в глаза внештатного дипломата, — зачем снимать номер с двумя спальнями, если ты собираешься в нем жить один?

— Тупой вопрос, — сказал Кордон с легким раздражением, — не перегибай палку! Помни, кто здесь платит за музыку. Ты здесь не ради болтовни, ты здесь для того, чтобы обеспечить мне жесткий и плотный контакт, как я люблю.

Мак визуализировал психику дипломатика. Каждый человек, каждое разумное существо во вселенной состоит из молекул, из атомов, из практически бесконечного числа частиц, которые миллиарды лет назад находились внутри звезд. И каждое человеческое сознание чем-то схоже со звездой. Иные горят и взрываются сверхновыми, жизнь их ярка, но не долга. Иные подобны пульсарам: холодные, манящие и смертельно опасные своим испепеляющим излучением. Иные превращаются в черные дыры, и души их точно сжатая в сингулярность бездна. Есть красные гиганты и белые карлики. Есть звезды-обыватели, медленно и долго, сжигающие свое топливо. А есть почти совсем не звезды — коричневые карлики. Что-то в центре их все еще булькает, что-то, похожее на жизнь, шевелится внутри них, но сами они еле тлеют. Кордон Калло был таким коричневым карликом — ничтожным, мелочным, бесконечно умирающим. Не физически, но когнитивно. Идеальный субиндивид грядущей Эпохи Вечного Распада. Полная субатомизация личности. В ней спокойно и без противоречий умещается борьба с паханатской тиранией и сотрудничество с теми же паханами, патриотизм и готовность продаться. При этом, бросаясь терминами, он не понимает их значения. И мотивов своих поступков он тоже не понимает. И когда он рассуждает о сэкономленных средствах за счет отказа от оргий в пользу фронта, он говорит об этом не с цинизмом, как когда-то делал командор Халед Истом, он, похоже, искренне в это верит. А любые неудобные вопросы он просто игнорирует. Он даже не пытается хотя бы для самого себя придумать оправдания. Он живет рефлексами без рефлексии. Субатомная пыль в человеческих мозгах — как с ней бороться?

— Ты получишь контакт, — сказал Мак тихо, но четко, — но не тот, который ожидаешь.

Полминуты спустя Кордон Калло стоял, пошатываясь, с потухшим взглядом, готовый безоговорочно выполнить любой приказ, а Мак стягивал с себя дорогой брендированный латекс.

— Раздевайся, — скомандовал Мак, — оденешься вот в это, а я возьму твой халат.

Когда они поменялись одеждой, Мак неодобрительно оглядел Кордона Калло. Их фигуры заметно отличались друг от друга. Охранники внизу это заметят.

— Пойди одень свое платье! — приказал Мак.

— Слушаюсь, мой господин, — отозвался Кордон.

Когда он вернулся, Мак снова придирчиво осмотрел дипломатика и, кивнув, сказал:

— Более-менее, сойдет. Теперь слушай меня. Когда я тебе прикажу, ты спустишься на лифте в холл, там пройдешь мимо охраны, пройдешь сквозь вертушку и сядешь в лимузин. Водитель увезет тебя. На заднем сидении будет пакет с грязной униформой. Когда лимузин выедет за ворота закрытой зоны, ты снимешь с себя платье и латексный костюм и наденешь униформу. Под креслом ты найдешь очиститель и смоешь краску с лица. Затем водитель даст тебе таблетку, которую ты съешь. Далее ты выйдешь из лимузина… а потом ты умрешь. Тебе больше не придется угасать коричневым карликом долгие годы. Смерть будет легкой и безболезненной.

— Да, мой господин, я сделаю это ради тебя!

Мак достал из сумки кисть и баночку зеленой краски. Откупорил ее. Засунул дилдо в сумку и трижды коснулся набалдашника. Девайс погас, сделавшись снова цвета слоновой кости. Микронаушник издал короткий свист — связь восстановилась. Теперь оставалось убедительно сыграть на камеры.

Мак, запахнув халат, взял баночку и, стараясь говорить более тонко и хрипло, скомандовал:

— На колени, сучка!

— Да, мой господин, — покорно произнес Кордон и плюхнулся на колени.

— Сегодня ты меня разочаровала, и я хочу тебя наказать.

Мак подошел к Кордону Калло, макнул кисть в баночку и небрежными мазками раскрасил ему лицо. Затем, немного поколебавшись, вылил остатки краски на голову дипломатика.

Кордон Калло был очень похож на Мака, но все же разница в возрасте бросалась в глаза. Для этого и нужны были платье и краска.

— Когда ты будешь спускаться вниз, ты будешь говорить каждому, кого встретишь, такие слова: «Мы, шлюхи дьявола, живем в Инферно и служим своим господам». Будешь говорить это тихим и пронзительным шепотом. И если тебе будут задавать какие-нибудь вопросы, отвечай на них тоже пронзительным шепотом, будто тебе сосульку в зад вставили. Мне так хочется! Ты меня поняла, сучка?

— Да, мой господин.

В микронаушнике послышалось отрывистое хихиканье Тимофея Ви. Приказ говорить пронзительным шепотом тоже был не случаен. У Кордона Калло голос был чуть тоньше, и это также надо было по возможности скрыть.

— Убирайся с глаз моих, сучка!

Кордон Калло поднялся, направился тяжелыми шагами в прихожую и, прежде чем окончательно покинуть гостиную, повернулся и, внезапно вскинув вытянутую ладонь вверх и вперед, выкрикнул пронзительным шепотом:

— Мой господин, я делаю это во имя твое!

Мак остался один. Траснгрессируя дипломатика, он выяснил, где находятся его документы, мобильный телефон и служебная униформа. Он оделся. Китель чуть жал в плечах, а брюки были слишком широки в поясе и, если бы не ремень, наверняка упали бы. Скучая, Мак принялся бродить без цели по номеру. Огромная гостиная, прихожая, гардеробная, столовая, две спальни, два рабочих кабинета, три ванные комнаты. Блестящий пол, ослепительный потолок, стены, увешенные картинами и зеркалами. В одной из спален прямо в стену был встроен гигантский телеэкран в человеческий рост высотой и в два человеческих роста шириной. Мак озадаченно посмотрел в черный экран, точно в черное зеркало.

«Зачем одному человеку все это? Зачем?» — мысленно спросил он собственное отражение.

Отражение не ответило. Тогда Мак вообразил, что его темный двойник на самом деле автономен и как бы является его тульпой. И вдруг почудилось, будто из зазеркалья пришли телепатические сигналы, и будто были они полны укора и даже раздражения:

«Не о том размышляешь, Ререм-Мак, совсем не о том. Лучше попробуй сообразить, как теперь тебе отсюда безопасней выбраться, чтобы тебя не разоблачили раньше времени».

Маку не пришлось об этом думать. Ответ пришел сам собой. Вдруг загудел звонок, и механический голос принялся повторять одну и ту же фразу:

— Мистер Кордон Калло, вам звонок по привилегированной линии, если желаете ответить, скажите: «да». В связи с тем, что линия привилегированная, ответ «нет» не принимается. Мистер Кордон Калло, вам звонок по привилегированной линии, если желаете ответить, скажите: «да». В связи с тем, что линия привилегированная, ответ «нет» не принимается. Мистер Кордон Калло, вам звонок по приви…

— Да! — почти выкрикнул Мак.

Механический голос оборвался, а на гигантском экране, подернувшимся фиолетовой рябью, вместо темного рыжеволосого двойника вдруг возникла антропоморфная тень.

— Мистер Кордон Калло, — сказала тень приглушенно и уверенно, — это Крестник говорит.

Мак на мгновение опешил, потом произнес осторожно:

— Здравствуйте, Крестник.

— Хочу еще раз поблагодарить вас за содействие в моем освобождении. Я просто ждал удобный момент. К вам приезжал работник от Дари, и я не хотел вас отвлекать.

— Значит, вы всё видели? — спросил Мак.

— Скажу честно, не всё и не я. Там какой-то сбой был. У меня, конечно, имеется свой маленький частный театр, но в нем ставят зрелища иного содержания, — сказала тень, усмехнувшись. — А вот этим всем занимаются специально обученные нейронки и приставленные к ним специально обученные люди. К тому же, насколько мне известно, вас это не особо беспокоит.

— Мне в Федерации медаль дали за такие наклонности, — сказал Мак, вспоминая слова Кордона.

— Знаю, знаю, — сказала тень хрипло и приглушенно, — однако же не могу не заметить, что в вопросах изощренных наслаждений мы далеко впереди и вас, и Объединенной Федерации, и всех остальных. Я говорю в том числе и о тех вещах, которые вы периодически практикуете с юными особами своего пола. Кстати, вы, кажется, даже помолодели. Вот что делает животворящее семя ретивых жеребцов.

Мак натянуто улыбнулся, хотя понимал, что сейчас нужно было не улыбаться, а хохотнуть, отпустить какую-нибудь пошленькую шуточку и, возможно, даже игриво погрозить пальчиком одному из блатных мира сего. Но что-то внутри Мака мешало это сделать, и потому он просто сказал:

— В вашем арстнете постоянно говорят о том, что весь остальной мир погряз в перверсиях. И только у вас осталась чистота.

Тень глухо засмеялась:

— У нас в уголовном уложении имеется целый антисодомитский раздел. Тридцать одна статья с подробным описанием всех поз и противоестественных деяний, за которые полагаются различные сроки на каторге. Четкое соответствие меры зашкваренности с мерой вины. И что? А вы знаете, например, что у нас все самые агрессивные кампании против гомосексуализма возглавляют форменные стопроцентные гомосексуалы? Так что анекдот про то, как пидорасы однажды запретили гей-парады — это на самом деле не анекдот, это правда жизни и одновременно одно из самых изощренных наслаждений.

— И в чем же это наслаждение заключается? — спросил Мак, делая вид, что ему интересно.

— А то вы не знаете! — хмыкнула тень. — В так называемом частично анонимном юридическом принципе законного беззакония. По нашему закону и нашим понятиям чем выше у тебя статус, тем меньше тебе писан закон. А теперь представьте, с каким наслаждением какой-нибудь условный глава процессуальной комиссии после очередного антисодомитского эдикта долбится под хвост, зная что большинству это категорически запрещено под страхом тюрьмы. Сразу ощущаешь себя особенно особым, не таким, как все, среди не таких, как все. Тут главное обратно из князи в грязи не слететь, потому что тогда получишь по полной строгости.

— Да, это весьма любопытно, — сказал Мак, пытаясь изобразить заинтригованность; ему показалось, что получилось это у него так себе.

— Самое любопытное, что я вам сейчас все так откровенно рассказываю, но потом, если вы попытаетесь наш разговор придать огласке, вы получите официальное опровержение со стороны Министерства Информации и Министерства Агитации и Пропаганды. Вас назовут гнусным фейкометом и проплаченным колечианским петухом, пытающимся опорочить честное имя одного из Негласных Паханов. Доказательств-то никаких на самом деле нет. Наблюдение в номере остановлено, видео- и аудиозапись временно отключены. И это тоже моральное наслаждение: говорить правду, которую потом невозможно доказать. А вы ведь знаете, что за говорение правды у нас есть уголовные статьи? Конечно, знаете, у вас ведь они тоже имеются. И вот опять прямо сейчас я делаю то, что большинству запрещено. Натуральный кайф!

— Рад, что я принес вам удовольствие, — сказал Мак.

— У вас что-то с голосом, как будто поменялся, — заметила тень. — Не простудились?

— Может быть, — сказал Мак и кашлянул в кулак. — Что-то в горле слегка першит.

— Здоровье надо беречь, — сказала тень. — Да и техника, бывает, искажает звук. Но я к вам по другому вопросу. Снова выражаю вам свою благодарность за содействие в моем освобождении. Однако обмен был несправедливым. Как считаете?

Мак напряженно пытался сообразить, на кого могли обменять одного из паханов. Вдруг в памяти всплыли беседы с Сергиу и просмотр арстотцкских новостей, и сочетания слов «банда четырех» и «легион “Свободный Грештин”».

— Думаете, один к четырем несправедливо? — настороженно спросил Мак.

Тень засмеялась:

— У вас определенно имеется чувство юмора, учли только главарей легиона. Остальные двести колечианских военнопленных за нули посчитали. Впрочем, так оно есть. Мясо — оно и в Кобрастане мясо. Но я полагаю, что стою дороже. А меняться один к одному и даже один к четырем мне было западло. Кто я и кто эти главари?! Уж не обижайтесь, но они мелкие фраерки, шныри на побегушках. Потому бонусом к ним пошло еще двести солдатиков… и два миллиона кредитов.

От такого самодовольного снобизма у Мака начала закипать кровь, но он, глубоко вдохнув, сдержанно произнес:

— В целом, я с вами согласен.

— В сделку также входил уговор, что моя личность останется анонимной, — продолжила разглагольствовать тень, — все пять верховных атаманов дали слово. Но я им, разумеется, не верю. Так что можете передать им, что мне предстоит несколько пластических операций и пересадка волос, и лицо мое будет изменено до неузнаваемости.

— Я передам, — сказал Мак.

— И прошу вас напомнить также, и даже скорее не напомнить, а недвусмысленно намекнуть через свои каналы… — тень выдержала паузу, затем решительно произнесла, — вашим федератским друзьям и нашим, так сказать, партнерам, что за жест доброй воли в Ведоре, ожидается такой же жест доброй воли в отношении увеличения экспорта гуано. Они обещали поднять планку на треть, плюс снять эмбарго с медтехники, особенно это касается стоматологии. Посмотрим, как они выполняют свои обещания.

— Я напомню, — сказал Мак.

— Однако я свое слово держу, — тень подняла правую руку вверх и потрясла пальцем. — Крестник всегда отвечает за базар. Кое-кто из паханов хотел бы вас загасить, поскольку вашим атаманам никакого доверия нет. По правде говоря, кое-кто из паханов хотел бы и меня загасить, но у них кишка тонка, — тень усмехнулась. — Пока что. Я же дал слово пацана и честного вора, что вас отпустят из Арстотцки, значит вас отпустят.

— Спасибо, — сказал Мак, стараясь притворяться учтивым.

— Не надо «спасибо», — размеренно произнесла тень, — я хочу, чтобы вы понимали, что, несмотря на разборки, бизнес остается бизнесом и что труба — наше все. И для нас, и для вас. Кое-кто из наших паханов и из ваших блатных этого не понимает от слова совсем. Мне нужен человек на той стороне, с которым можно было бы не просто базарить о погоде и девичьих ляжках, но и вести, как говорит ваш собрат, конструктивный диалог. Мероприятие рано или поздно закончится, и рано или поздно придется договариваться. Мы уже, как видите, договариваемся. Вот прямо сейчас договариваемся. Так вот, вы вхожи в ближний круг. Говорят, у некоторых атаманов та же слабость к юношам, что и у вас. Это облегчает взаимопонимание.

Мак бросил внимательный изучающий взгляд на силуэт Крестника. Увы, это была всего лишь проекция, и пси-импульсы от нее не исходили.

— Но я не осуждаю ваши увлечения, мистер Калло, — сказала тень, — я лишь говорю, что нам надо держать связь. Как там говорят в Федерации? Business first. Так вот, считаю своим долгом напомнить, что дела — превыше всего. Наши общие дела на взаимовыгодных условиях. Кто знает, может, в новых обстоятельствах вы даже подниметесь до атамана.

— А вы до Главпахана, — неожиданно вырвалось у Мака.

— Кто знает, кто знает, — глухо усмехнулась тень, — времена нынче неспокойные и опасные. А чтобы времена сменились, нужна смена говорящих голов. Так вы согласны, мистер Калло, с моим предложением о взаимной поддержке штанов?

— Согласен, — ответил Мак, не раздумывая.

— Славно, — одобрительно кивнула тень, — через час на крышу высотки U прибудет мой личный вертолет. Он заберет вас и отвезет к границе Орбистана. А там уж, полагаю, вас переправят домой. Сопровождающий постучит в ваш номер через пятьдесят минут. Будьте готовы.

— Мне не нужно в Колечию окольными путями, я хотел бы попасть туда напрямую, — сказал Мак.

— Не понимаю, — медленно произнесла тень. — Напрямую весьма опасно.

— Видите ли… видите ли, уважаемый Крестник, — Мак придумывал на ходу, почему ему так срочно понадобилось в Колечию, — вы хотите… хотите, чтобы я смог как-то договориться с нужными атаманами, но, понимаете, моя эффективность напрямую будет связана с моим авторитетом. Я должен предстать перед местной общественностью как блестящий дипломат, сумевший выгодно обменять одного вас на целых двести четыре колечианца. Вырвать из лап врага командиров легиона «Свободный Грештин», которых ожидал несправедливый тиранический суд и, вероятно, смертная казнь. И чтобы укрепить окончательно свой авторитет, я должен поехать на родину через оккупированные с точки зрения колечианского истеблишмента территории.

— Выглядит это весьма сомнительно, — сказала тень.

— Поверьте мне, уважаемый Крестник, — с нажимом произнес Мак, — я сумею обратить свое возвращение в триумф. Я скажу, что поставил Негласным Паханам такое условие, что буду возвращаться исключительно через незаконно оккупированные территории.

— Ладно-ладно, — согласилась тень, — вам лучше знать вашу кухню. Тогда мой вертолет высадит вас в Восточном Грештине, дальше поедете на моем личном бронемобиле. Летать в приграничье нынче опасно — не хочу рисковать ни вами, ни тем более вертолетом. Бронемобиль с моими опозновалками никто не тронет до самой линии соприкосновения войск. Кое-где имеются тихие места под контролем ребят из моего Коммерческого Предприятия. Туда вас и доставят. А там уж сами позаботитесь, чтобы вас встретили. И пожалуйста, когда будете передвигаться в моих транспортных средствах, наденьте маску, чтобы вашего лица не было видно. Это такой обязательный дресс-код. Маску вам выдаст сопровождающий. Всего наилучшего, мистер Калло.

Мак кивнул, тень исчезла, экран сделался черным, и в нем снова появился темный рыжеволосый двойник.

Мак молчал. И двойник молчал тоже. И оба они взирали друг на друга исподлобья с затаенной настороженностью.

«Правильно ли я поступаю? — задался вопросом рыжеволосый пришелец, — Могу ли доверять себе? Не субатомизируюсь ли сам?»

Рыжеволосый близнец в черном зеркале, видимо, спрашивал себя о том же самом.

— А я его все-таки успел частично записать! — вдруг раздался в наушнике торжествующий голос Тимофея Ви. — Кто еще когда-либо записывал одного из блатных мира сего?

— Как будто это что-то значит! Любую, даже самую достоверную информацию в веб-сетях можно обозвать фейком. И наоборот, любой фейк можно признать истиной в последней инстанции, а еще можно штрафовать и сажать тех, кто с этим не согласен, — отозвался Жоржи. — Кстати, клиент буквально пару минут назад принял лекарство и вышел из лимузина возле помойных баков. Думаю, он уже того. Инфаркт.

Мак, тяжело вздохнув, отвернулся от гигантского телевизионного экрана и подал мысленную команду:

«Алиса, расконсервируй “Бодхисатву”! Задействуй всех дронов и роботов по полному экстренному демонтажу судна. Мне нужно как можно больше управляемых и неуправляемых снарядов. Двигатели сойдут за фотонные бомбы. У меня есть подробная электронная карта гуанопровода, я ее внимательно просмотрю, а ты запишешь в свою память. Но для идеальной точности попаданий, нужна точка отчета. И этой точкой буду я. Я подойду как можно ближе к трубе, а ты сориентируешься. И тогда-то все и начнется. Дерзай, Алиса!».

«Я исполню приказ, — промыслила симбионт, — но тогда ты уже никогда не вернешься в космос, ты навсегда останешься на этой планете. Ты это осознаешь?»

«Да, осознаю», — с горечью подумал Мак.

— Нет, вы это слышали! — прокричал Тимофей Ви из наушника так, что Мак невольно поморщился. — Паханы объявили децимативно-поголовную мобилизацию. Раньше были рабочие лотереи, по которым безработные трудоустраивались, а теперь будут мобилизационные жеребьевки, то бишь мобилизационная децимация — каждого десятого под ружье! Только что на сайте Министерства Информации указ вышел. Двадцать пунктов, семнадцать из них засекречено.

— Не смогли победить умением, решили победить числом, — сделал мгновенный вывод Жоржи, — мясом решили закидать. Все, сейчас потечет говно по трубам!

«Если у меня все получится, ни по каким трубам уже ничего не потечет», — подумал Мак.

День 27

Инспектор чувствовал себя крайне неуютно. За долгие месяцы работы он так привык кричать в микрофон «следующий!», так натренировал свои голосовые связки, что теперь буквально ощущал нестерпимый зуд в гландах от того, что за целых два часа не проронил ни слова.

Гнетущее беспокойство обуревало его. Мало того что его ни свет ни заря выдернули из постели,так еще и отправили на новое место. Теперь он сидел не во въездном КПП, а в выездном. И это ему еще повезло. Тот, кто раньше сидел в выездном КПП, вытащил несчастливый билет и тут же был увезен в полевой лагерь на территорию Народной Автономии Западного Грештина, где после короткой военной переподготовки окажется на фронте.

«И дай пресветлый Лукас, чтобы эта переподготовка продлилась хотя бы неделю, — подумал Инспектор. — И еще дай сил, о благословенный создатель мира сего, пережить вторую и последующие жеребьевки!»

В официальном коммюнике Министерства Информации четко и твердо было сказано, что мобилизационная децимация пройдет в Арстотцке только один раз. А вот что там не было сказано ни четко, ни твердо и вообще никак, так это один раз в какой промежуток времени эта самая децимация будет проходить. Хорошо, если только раз в год. Но ведь это Арстотцка! Здесь, если Негласные Паханы возжелают, жеребьевка будет проводиться и раз в квартал, и раз в месяц, и даже каждую неделю. Кто им что возразит?

«Когда-то мне повезло выиграть лотерею рабочих мест и получить эту должность, — подумал Инспектор, украдкой листая в сотовом телефоне новости и читая чатики полулегальных форумов. — Сейчас снова повезло: на этот раз не вытянуть билетик. Но ведь везение не бесконечно. Ой, чую, скоро возьмут за жопу!»

Использовать мобильник в личных целях во время исполнения служебных обязанностей строго воспрещалось, но душещипательные новости сыпались со всех сторон таким неисчислимым потоком, что сегодня Инспектор впервые за все время наплевал на устав.

Децимативно-поголовная мобилизация в разных регионах проходила по-разному. В Парадизне, говорят, на фронт отправляли только каждого двадцатого или даже каждого пятидесятого годного к лобовой атаке мужчину, здесь арстнетовские комментаторы расходились во мнениях и даже устраивали по этому поводу жуткие срачи, но в чем были согласны абсолютно все, так это в том, что столица, как обычно, отделается наименьшими потерями. В других крупных городах жеребьевка проходила в электронном виде и относительно честно. В населенных пунктах средней величины имелись нарушения. Зато в деревнях и мелких городишках творился настоящий угар.

Примерно час назад Инспектор написал своему бывшему однокласснику и другу детства небольшое письмецо, хотел узнать, как там идут дела в его родном и захолустном Нирске. Ответ пришел через двадцать минут. Друг детства сообщил, что сегодня ровно в четыре утра без каких-либо разъяснений со стороны местных властей арстгвардейские тыловые подразделения совместно с силами особых отрядов жандармерии начали массовую облаву на мужчин городка в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет. Большую часть из них удалось застать врасплох и взять тепленькими в своих домах и квартирах. Всех пойманных согнали на центральную площадь, построили в шеренги и объявили военнообязанными. Потом в стельку пьяный ротмистр по фамилии то ли Чичу, то ли Тачу, насвистывая старинную солдатскую песню «Уймись, мамаша», стал вышагивать вдоль шеренг и считать призывников. Каждого десятого арстгвардейцы уводили в автобусы. Ротмистр постоянно сбивался со счета. Особенно часто он забывал числа «четыре», «шесть», «семь» и «девять», иногда все их сразу, но число «десять» он всегда произносил громко и отчетливо. Когда военнообязанные пытались ему на это указать, ротмистр начинал грязно ругаться и грозиться расстрелять подлецов на месте, как трусов, дезертиров и предателей. А все потому, что план по поставке лобовых штурмовиков должен быть выполнен и перевыполнен, ведь за перевыполнение плана дают звания, медали и премии.

Друг детства также написал, что был децимирован, и теперь едет в военном автобусе, мобильники пока еще не у всех забрали, но обязательно вскорости заберут, и, возможно, он набирает свое последнее сообщение. Столь фаталистическая уверенность в этом возникла потому, что среди мобилизованных ходят упорные слухи, что оружия на всех не хватит, и вместо автоматов будут выдавать малые штыковые лопаты, а если и их не останется, то — просто черенки. Но есть и хорошая новость: говорят, к ним на полигон приедет не кто иной, как знаменитый арстотцкский кинодел, руководитель фонда «Культурный Паханат», ведущий телепередачи «Охотник на пидорасов» Моло-Моло. Великий режиссер благословит святых воинов блистательной Арстотцки на ратный подвиг и священную войну против петушиных полчищ Колечии и их коварных покровителей — заднеприводных сатанистов Объединенной Федерации и Орбистана.

Инспектор отложил телефон. Все-таки у них на работе децимацию провели значительно мягче: утром построили всех работников мужского пола, кроме охраны, перед КПП, поставили картонную коробку и бросили туда свернутые в трубочку листки бумаги. Если вытащил пустую бумажку, значит не призываешься, если досталась бумажка с надписью «годен к строевой и военной службе» — отправляешься на фронт. Однако же и здесь из двадцати семи сотрудников призвали троих, то есть не каждого десятого, а каждого девятого.

Тяжело вздохнув, Инспектор посмотрел на семейное фото, скромно ютящееся в углу стола: сын, жена, теща, родной дядя. А тут еще неделю назад сестру за что-то арестовали. Что-то не то в соцсетях написала, дура. Теперь еще и о племяннице придется заботиться. Ни у кого из родственников нет постоянной работы. Если бы сегодня он вытянул несчастливый жребий, как они все тогда добывали бы средства к существованию? Ну хорошо, дядю, может быть, заберут в действующие боевые подразделения. Даже платить что-то будут. Но долго ли он там со своим здоровьем протянет?

Инспектор вытер пот со лба, посмотрел сквозь стекло на стену коридора, где висел детский рисунок. Он все-таки расщедрился и купил сыну на день рождения дорогущие импортные карандаши. И в благодарность получил это. На листе формата А4 синим цветом был накарябан человечек. У человечка были сабля и пистолет. Из пистолета выходили неровные штришки. Очевидно, человечек означал Инспектора, а штришки из пистолета — пули. Рядом была намалевана красная птица, которая по идее должна была символизировать арстотцкского орла, но Инспектору она отчего-то больше напоминала лежащего на разделочной доске петуха со вспоротым брюхом. И еще на листе разными цветами было написано «Гирой Астоти папа».

Инспектор невольно улыбнулся, а потом задумался — может, послать это творение на ежемесячный конкурс детского военно-патриотического рисунка «Трудитесь, отцы!»? Говорят, первые десять мест получают денежные призы. Хоть какое-то подспорье.

Ведь подспорье сейчас необходимо как никогда. Потому что сразу после проведения мобилизационной децимации было объявлено, что у великого Арстотцкского государства нет средств на укомплектование всех бойцов, призванных на ратный труд, а потому экипироваться новоявленные солдаты обязаны за свой счет и за счет тех счастливчиков, кто не попал под раздачу. Для этого на территории Арстотцки вводится дополнительный налог — военная десятина, — который будет ежемесячно взиматься со всех работающих граждан, не состоящих на данный момент в рядах вооруженных сил Паханата.

Инспектор, наверное, в сотый по счету раз посмотрел на рисунок, который сегодня сразу после децимации повесил на стену, и неожиданно поймал себя на мысли, что сделал это специально. Это был такой глубоко законспирированный бунт против системы. По уставу на стенах можно и нужно вешать только и исключительно благодарственные грамоты от руководства. Однако начальство в последнее время настолько обрыдло, что Инспектор с неимоверным трудом сдерживал себя… и вот, наконец, не стерпел и решился на крайне пассивное и малозаметное выказывание своего недовольства.

«А вдруг все-таки заметят, что вместо грамот у меня здесь каляки какие-то? — подумал он с тревогой. — Это ж замечание сделают, да еще штраф выпишут, а с деньгами и так худо…»

С испугу Инспектор хотел уже было вскочить со своего места, убрать творение сына подальше от чужих глаз, скрыть непростительную и ужасную крамолу на государство и общество, но взял себя в руки и остался там, где сидел. А потом вспомнил позавчерашний визит одной наглой особы, протеже начальника КПП Димитрия, и только укрепился в своей решимости.

Неделю назад или что-то около того заявился Димитрий и в ультимативной форме потребовал, чтобы его старая знакомая подруга, некая Шая Пирсовская, когда появится на пропускном пункте, прошла без всяких проблем. А то, что эта самая Шая, мать ее, Пирсовская, как оказалось, имеет не тот дипломатический статус, никого, получается, не должно волновать. Отказать этой дуре значило навлечь на себя гнев ее начальничка-любовника, который при желании мог бы с любым из подчиненных сделать какую-нибудь мерзость вплоть до обвинения в растрате и угрозы тюрьмой, а за разрешение на проход границы бабищи с дипломатическим паспортом Колечии можно было получить каторгу совсем от других боссов навроде Вонела. Так что куда не дернись — всюду капкан. А ежели и так и так за жопу возьмут, то нарушение устава кажется не таким уж и страшным деянием.

Но мадам Пирсовскую тем не менее пришлось пропустить…

«Одна хорошая новость — Вонел погиб, — подумал Инспектор, — в новостях проскакивало, что-де перебрал с алкоголем и по чистой неосторожности упал с балкона шестнадцатого этажа. Туда ему и дорога…»

Тут Инспектор вдруг сообразил, что искренне радуется смерти госслужащего, по существу такого же чиновника, как и он сам, но только с намного более высоким статусом.

«А вот ни хрена он не такой же! — зло возразил сам себе Инспектор. — Вот совсем ни хрена! Эта сука внаглую мзду собирала с контрабанды и награбленного, пока я тут за штуку в месяц трясся, кабы чего не вышло, кабы не уволили и на швабру не нанизали. Так что ни хрена он не такой же!»

В тот момент, когда Инспектор мысленно возмущался вопиющей несправедливостью устройства этого бренного мира, на стол надвинулась тяжелая тень. Инспектор не сразу понял, что изменилось, а когда сообразил, вздрогнул всем телом и невероятно медленно поднял глаза.

Над стойкой нависал рыжеволосый молодой человек со спортивной сумкой на плече. Его лицо казалось очень знакомым. Инспектор подозрительно сощурился. Молодой человек — тоже. Так они смотрели друг на друга целую минуту. Наконец, рыжеволосый отвел взгляд, отвернул голову к стене, на которой висел детский рисунок, и сказал:

— Нарисовано от души.

— Конечно, от души, — ответил Инспектор, не моргая. — Мой сын рисовал.

— Жаль только, в души вкладывают совсем не то. Наверное, он еще малыш, — предположил рыжеволосый, — потому что пишет, что папа герой своей страны, а пожелания убить как можно больше врагов — пока еще нет. Но ничего, со временем научится ненавидеть.

Инспектор не понял, являлись ли слова рыжеволосого комплиментом или издевкой, или, еще хуже, прямым укором.

— Ваш паспорт и разрешение на выезд от военного департамента по месту прописки, — сказал он строго, кашлянув.

— А разрешение зачем? — спросил рыжеволосый.

— Децимативно-поголовная мобилизация в некоторых частях страны еще не закончена, — объяснил Инспектор, — поэтому разрешение на выезд от военного департамента по месту прописки необходимо с целью выявления потенциальных дезертиров.

— Мне не нужно ваше разрешение, — рыжеволосый просунул фиолетовую книжицу в щель, — я не являюсь гражданином Арстотцки.

«Что-то разъездились колечианцы с дипломатическими паспортами, — подумал Инспектор, — как будто особого мероприятия и вовсе нет, а живем мы тут мирно и дружно».

Инспектор открыл паспорт. Посмотрел на фото. Потом на визитера. Потом снова на фото. И снова на визитера. Похож. Вроде похож. Только молодой больно. На фотографии изображен взрослый дядька, а тут — какой-то юнец.

Инспектор прочитал имя и фамилию. Вспомнил недавние новости, что-де приехал в Арстотцку внештатный дипломат Кордон Калло по вопросам обмена военнопленных и недопущения гуманитарной катастрофы. Судя по году рождения, рыжеволосый должен был выглядеть раза в два старше.

«Здесь явно не чисто», — подумал Инспектор, щурясь, и спросил:

— Одной из ваших целей посещения Арстотцки было недопущение гуманитарной катастрофы?

Рыжеволосый тяжело вздохнул и произнес с невыразимой скорбью в голосе:

— Это правда, приезжая в Арстотцку, я надеялся, что смогу остановить гуманитарную катастрофу. Но, по-моему, ее уже никто не способен остановить. Причем не только в Арстотцке, но и вообще на всей планете. Поздно. Даже вчера уже, пожалуй, было поздно. Процесс неминуемого разрушения можно лишь ускорить или замедлить, попытаться направить в нужное русло, чтобы во время возникновения неизбежных флуктуативных бифуркаций увеличить шансы на построение по-настоящему справедливого общества, основанного на свободе, равенстве и братстве.

— В Арстотцке все эти идеи давно воплощены благодаря мудрому управлению Негла… — Инспектор вдруг осекся.

Он вспомнил, где видел раньше этого субъекта. На въездном КПП пару недель назад. Там он тоже разглагольствовал про всякие справедливости. Да, он сильно поменялся… лицо у него стало шире, что ли. Но говорил он что-то такое же…

А потом Инспектор вспомнил, как этот рыжеволосый парень протянул ему тогда вместо паспорта портмоне, где была фотография какого-то прыщавого колечианского поганца, который написал отцу, что тот герой своей страны, а также оставил пожелание, чтобы он убил как можно больше арцатни.

«Это что же, получается, он только что сравнил моего сынишку с тем малолетним негодяем? — подумал Инспектор, и руки его задрожали. — Это что же получается, мой сынишка уже пишет, что я герой своей страны, а потом будет писать пожелания, чтобы я убил как можно больше кочла? Прямо как тот проклятый задрот? Это что же получается, они одинаковые? Мы все одинаковые? Это что же получается…»

Инспектор буквально обжег взглядом рыжеволосого визитера. Тот улыбнулся, но как-то совсем печально и тоскливо, и сказал:

— Поставьте печать, пожалуйста. Я спешу.

Как завороженный Инспектор взял штамп и бахнул им по пустой странице, потом вернул книжицу владельцу.

— Спасибо, я знал, что вы меня пропустите. Я рассчитал вероятности сам, без помощи нейропомощника, — сказал рыжеволосый и ушел.

«Святой Лукас, о чем он? — подумал Инспектор, обхватив голову. — О чем он вообще?»

Сейчас совершенно сбитый с толку сотрудник миграционной службы молил провидение лишь об одном: чтобы к нему в будку больше никто не заявился, чтобы ему сегодня больше не нужно было орать в микрофон: «Следующий!», чтобы ему вообще больше никогда не пришлось кричать это внезапно ставшее ненавистным слово.

День 28

Радио за шторкой бубнило без умолку. Сидя за неказистым, обшарпанным столом, Жоржи рассматривал грязную чашку с недопитым кофе. Край чашки был отбит, и от скола вниз почти до самого дна тянулась трещинка. Пока что она не давала течь, но, очевидно, жить чашке оставалось недолго.

— Прям как я, — сказал Жоржи задумчиво. — Сколько лет ее знаю, сколько раз ее роняли, а она все держится. Вон, рисунок на ней пожух и почти не виден. Я уже и не помню, что там на ней было когда-то нарисовано, но что-то, однозначно, было. Я упорный и упрямый, я мистер Настойчивость, а эта чашка — миссис Настойчивость. Как-то так. Вот только боюсь, в этот раз меня уронят так, что больше вовек не собраться.

Из-за шторки появилось худое лицо Тимофея Ви:

— Ты что-то сказал, Жоржи? — спросил он.

— Я… да, как там идет процесс?

— С твоей аппаратурой процесс идет зашибенно! Скоро все будет готово! — восторженно произнес Тимофей. — Где ты такое вообще достал? Это ж все что угодно хакнуть можно!

— Ай, не важно, — отмахнулся Жоржи.

— Не важно так не важно, — сказал Тимофей деловито и, немного помолчав, добавил:

— Новость слышал?

— Какую?

— Я ее сперва в официальных источниках увидел, а потом закрытый полицейский канал прослушал, хотел подробности узнать. Так вот, по закрытому каналу все гораздо интересней и подробней и преподнесено без всякой текущей повесточки и прочей кукарецкой мишуры. Эта новость прямо свежайшая, прямо утренняя. Мне так интересно стало, что я даже на закрытых чатах комментарии очевидцев почитал. Но реально, Жоржи, без твоей аппаратуры…

— Ай, да не томи! Что там случилось! — устало возмутился Жоржи.

— Короче, вчера в Нирске, есть такой небольшой городок, устроили облаву на мужчин. Собрали, кого поймали, и провели децимацию. Особенно зверствовал там какой-то ротмистр, он вместо каждого десятого по итогу отправил на полигон чуть ли не каждого пятого. Но и этого ему показалось мало. Сегодня утром в Нирске повторили облаву. И вот, значит, снова всех построили и этот же ротмистр по фамилии то ли Крячу, то ли Фачу идет насвистывает старинную солдатскую песенку «Уймись, мамаша». Идет, напевает и считает военнообязанных. А ему навстречу из строя вдруг выходит какой-то парень и тоже песенку начинает насвистывать, тоже старинную: «Уймись, папаша, мы идем домой». А потом выхватывает из-за спины самодельный арбалет и всаживает ротмистру болт прям промеж глаз. В общем, хорошая новость.

— Новость хорошая, — подтвердил Жоржи бесцветно, — вот только количественно недостаточная. Чтобы что-то поменялось, таких новостей нужна целая сотня, а еще лучше — тысяча. А даже если таких будет и тысяча, то все равно тогда будет качественная недостаточность. Потому что против организованного убоя может помочь только точно такой же организованный отпор. Организованность нужна. А вот с этим как раз таки проблема. Поверь мне, с такой бедой я сталкивался по жизни неоднократно.

— Так я для того и стараюсь! — возразил Тимофей с воодушевлением. — Понимаешь, есть у меня знакомые, неравнодушные люди. Мало таких, но они есть. Книжки всякие старые, ныне запрещенные читают и при этом что-то хотят сделать. Но только чтобы хоть что-то сделать, необходимы, во-первых, умения, во-вторых, средства, а ни того, ни другого они зачастую не имеют. И вот приходит им в голову прокачать скиллы, чтобы добыть средства. А в старых книжках написано, что добывать средства можно через экспроприацию банков. Вот и бегают по лесам и развалинам, тренируются. А я им на это говорю, мол, ребята, времена меняются и мы меняемся вместе с ними, деньги сейчас добываются не так. Вас заметут в два счета! Современная экспроприация должна идти через кибернетический взлом. Давайте я помогу вам организовать хотя бы это. Я, конечно, не боец, но в этой теме у меня скиллов достаточно. А с твоей техникой, Жоржи, я им так помогу, как и не мечтал. Где ты только такую достал…

— Хватит уже! — прикрикнул Жоржи. — Все, иди! Дай кофе спокойно попить!

— Хватит так хватит, — сказал Тимофей и исчез.

Жоржи не стал допивать остывший кофе, а продолжил разглядывать старую грязную чашку.

— Н-да, — тихо произнес он, — скоро меня так уронят, что не соберусь. Только успел бы Тима все доделать. С хаты пора сваливать…

Вдруг наступила тишина — заглохло радио. Это показалось странным. В доме Тимофея Ви радио работало всегда. Даже ночью, даже когда он спал, оно все равно бубнило. Сперва Жоржи решил, что отключили электричество, но тут же сообразил, что подумал глупость, поскольку лампочка на кухне продолжала гореть как ни в чем не бывало. Впрочем, возможно, по какой-то причине вырубилась радиосеть…

— Гулять так гулять… — послышался приглушенный голос Тимофея, а следом хлопнула дверь.

— Тима, что там опять случилось? Опять новости какие-то? — недовольно крикнул Жоржи.

Вместо ответа зашуршала шторка и в кухню вошел высокий человек в иссиня-черном плаще. Его темно-русые волосы были зачесаны назад, а на бороде эспаньолке проступала легкая, пока еще малозаметная седина.

— Не успели, — констатировал Жоржи.

— Здравствуй, — сказал высокий человек, садясь на стул. — Не ждал?

— Здравствуй, Вестник, — сказал Жоржи. — Ожидал, но надеялся, что встретимся как-нибудь позже. А лучше — вообще никогда.

— Твои надежды тщетны, ты же знаешь, — сказал мистер Икс и улыбнулся ледяной, абсолютно неискренней улыбкой.

— Есть такая арстотцкская народная поговорка: надежда умирает последней, — сказал Жоржи, тяжело вздохнув, — но надежда, видимо, тоже умерла. Все мертво. Нет здесь ничего, за что стоило бы цепляться. Хоть я и мистер Настойчивость.

— Жоржи, ты нарушил наш договор, — сказал мистер Икс четко, почти по слогам. — Ты ведь понимаешь, какие последствия тебя ждут за это?

— А что с Тимой? Куда ты его дел? — спросил Жоржи.

— Тебя это сейчас так волнует?

— Волнует, — сказал Жоржи, — а тебя волнует, что меня волнует?

— Конечно, волнует, — сказал мистер Икс, — иначе зачем бы я давал тебе читы?

Жоржи обреченно вздохнул, взял чашку с холодным кофе и осушил ее одним залпом.

— Я отправил твоего Тимофея погулять полчасика, — Мистер Икс пристально разглядывал Жоржи, будто пытался вытянуть из него нечто сокровенное одним только взглядом, — он парень сообразительный, сразу смекнул что к чему. Не волнуйся, скоро вернется. А вот ты, Жоржи Костава, ушел совсем не в тот загул.

— Ага, и не в тот загон.

— Ты получил максимальную свободу передвижения, ты получил мое покровительство и защиту, ты получил навороченные девайсы, которые и не снились даже сильным мира сего, ты все это получил с одним лишь условием: иногда оказывать мне услуги, выполнять мои задания, а также не передавать технику третьим лицам, и уж тем более не помогать кому бы то ни было в их авантюрах. Ты мне все это обещал.

— Обещал, — флегматично согласился Жоржи.

— И где твое слово? — мистер Икс, не моргая, буравил тяжелым взглядом Жоржи, а тот, отведя глаза, пожал плечами и пробубнил себе под нос:

— Нет моего слова, весь мир — это сплошные слова, которые ничего не значат.

— Я закрывал глаза на то, что ты приторговывал квантовыми телефонами, — сказал мистер Икс, — это ладно, ты просто лишнюю денюжку зарабатывал. Но вот то, что ты со своими подельниками устроил в закрытом вип-квартале, это переходит все границы.

— Не понимаю, Вестник, о чем ты, — невозмутимо произнес Жоржи, уставившись на грязную кофейную чашку.

— Все ты прекрасно понимаешь! — мистер Икс перешел на повышенные тона. — Вы отравили внештатного дипломата Кордона Калло, выбросив его у помойных баков в грязной одежде охранника. Вы заменили его на двойника, некоего Ререм-Мака. Скажешь, я не прав?

— Быть правым я тебе запретить не могу, — сказал Жоржи. — Кто сильней, тот и прав. Такова жизнь.

— А после ты вообще с цепи сорвался, теперь ты решил помогать откровенным врагам государства и общественного порядка!

— Всех государств и всех общественных порядков, — поправил Жоржи мистера Икс, — так правильней.

— Я дал тебе все, я дал тебе уникальные возможности, которых нет ни у кого в вашем мире. Пользуйся и наслаждайся! Так чего тебе еще нужно?

— Я устал, Вестник, — сказал Жоржи, — я мистер Настойчивость. Я очень долго пытался понять, где я нахожусь, а когда понял, что живу в загоне, столь же долго пытался вырваться из него… Мы здесь все, как тупые двухбитные улитки, ползаем по кругу, оставляя за собой только слизь. Спасибо тебе, Вестник, что ты приделал ко мне колеса, и я теперь двигаюсь быстрей, чем остальные, но я от этого не перестал быть улиткой, и не выбрался из загона. И я вот о чем думаю, что, наверно, одному из загона вырваться невозможно. Нужно чтобы все улитки осознали себя беспомощными моллюсками и нужно, чтобы все они получили колеса, тогда, возможно, все вместе мы сумеем свалить этот забор. Мне эта мысль совсем недавно пришла в голову, и я никому ее не говорил. До этого дня.

— Я не позволю тебе использовать технику не по назначению, — спокойно и холодно произнес мистер Икс, — ты не понимаешь, что загон построили не извне, загон построили изнутри такие же улитки. И поставь их все на колеса, ничего не изменится, просто забор будут строить и чинить быстрей, и он просто станет выше.

— Нет, родной, — помахал пальцем Жоржи, — меня ты не обманешь, загон построил ты и подобные тебе.

— Хорошо, — усмехнулся мистер Икс, — я рад, что ты растешь и развиваешься, ты прав, есть забор, поставленный нами. Но из улиток до него мало кто доползает. Потому что внутри нашего загона есть еще ваш загон, который вы сами себе построили. И ограда у вашего загона, можешь поверить мне, гораздо выше нашей. И если кто-то доползает до нашего края, он автоматически переходит совсем на иной уровень. Таковы правила игры.

— Вот именно, что игры, — печально заметил Жоржи, — большой-пребольшой игры в которой персонажи — откровенная непись. И тогда зачем эта игра? Какой в ней смысл? Чем больше ты узнаешь, чем больше ощущаешь этот мерзостный фарс вокруг, тем сильнее страдаешь. Зачем мне этот рост и развитие, когда я не могу схватить самое главное?

— Но ты ведь уже не непись! — возразил мистер Икс и улыбка его внезапно перестала быть ледяной, а взгляд из обжигающего превратился просто в теплый. — Раз ты ощущаешь несправедливость, и, главное, раз ты нарушил мой приказ не ради собственной выгоды, но ради других, значит ты превращаешься из системы самоорганизующейся в систему саморазвивающуюся. А это всегда очень больно.

— Зачем мне в нее превращаться? — спросил Жоржи. — Я понимаю, что для тебя, Вестник, и для таких, как ты, это игра. А для меня это мучение и препятствие, которое я вынужден постоянно и настойчиво преодолевать. Я устал, Вестник, сделай так, чтобы меня больше никогда не было.

— Да, я вижу, ты подошел к краю, — сказал мистер Икс, — а это значит, что скоро у тебя будет Великий выбор, что скоро ты можешь стать свободным от всего этого, ты можешь стать равным мне и таким, как я, ты можешь стать всем нам братом.

— Знаешь что, Вестник, — Жоржи криво усмехнулся, — когда я еще не был никаким ударником, разве что только по мордам некоторым особо охамевшим малолетком, а этот долбанный мир-матрица был совсем еще молод, и всем тут заправлял предок всех упырей Меровинген, я ходил в школу, и там нас заставляли учить одно стихотворение. Как сейчас его помню.

Жоржи замолчал, задрал глаза вверх, с усталым отвращением посмотрел на покрытый жирной гарью потолок и принялся декламировать:

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленные груды слов.

Забудь про гений человека,

Здесь только театр дураков.

Умрешь — и снова это блядство,

И повторится всё, как встарь:

Свободы, равенства и братства

Не будет. Будет новый царь.

Мистер Икс засмеялся:

— Во-первых, тебе не могли задать учить такое стихотворение. Слишком крамольно звучит. А во-вторых, порой наступают такие времена, когда цари, когда все так мучавшие тебя властители матрицы — Меровингены, Каролингены, Капеты, Валуа, Бурбоны и кто там еще — заканчиваются.

— Заканчиваются ли? — с сомнением проговорил Жоржи. — По мне, так ничего не заканчивается. Так не бывает.

— Верно, — сказал мистер Икс, — так не бывает. Любой переход всегда связан с ломкой старого и рождением нового в адских муках. И тут могут быть разные исходы. Хорошо, когда новое, особенно если оно связано с интересами большинства, побеждает быстро. Но бывает так, что старое одолевает новое и все срывается вниз, в хроническую дикость. А бывает так, что старое и новое оказываются в фатальном противоречии друг с другом, и тогда весь мир уничтожается, стирается в радиоактивную пыль. И еще часто случается так, что ни старое, ни новое не могут одолеть друг друга и замирают в окостенелом и жутком равновесии, и новое дает все необходимые технологии, а старое их использует для поддержания собственного дряхлого тела и тем самым подрывает фундамент, на котором само стоит; это состояние перманентной деградации и вечного умирания. По-разному бывает, Жоржи, по-разному.

— Мне от твоих философствований не легче, — сказал Жоржи, — я настойчивый, но я устал. Я не могу разорвать этот круг, не могу вырваться из этого загона. Вестник, сделай так, чтобы я больше никогда не жил. Ты ведь можешь это сделать. Можешь, я знаю.

— Скоро наступит тот момент, когда ты все поймешь, — сказал мистер Икс.

— И мне после этого станет легче? — спросил Жоржи без особой надежды.

— Я не сказал, что будет легко. Я лишь обещал открыть правду, — мистер Икс усмехнулся. — А так как ты все больше саморазвивающаяся система, то тебе предоставится право выбора. Ты можешь работать с нами, можешь стать свободным, можешь стать равным нам, можешь стать нашим братом. Ты также можешь отказаться от существования и раствориться в небытие. Можешь потребовать от нас все забыть и вернуться в свой мир глупой и оттого счастливой ходячей деревяшкой. А можешь зависнуть в вечном нейронном увядании между двумя мирами, так и не решаясь, остаться ли в старом или войти в новый. По-разному можешь, Жоржи, по-разному. Но это будешь решать уже ты. Наша позиция в этом вопросе принципиальна.

— Это радует, — задумчиво произнес Жоржи. — Значит, скоро?

— Есть только одно маленькое условие, — мистер Икс зевнул, — ты должен в подробностях рассказать, куда и зачем направился некий субъект по имени Ререм-Мак.

Крякнув, Жоржи поморщился.

— Как только ты все расскажешь, я укажу путь, как выбраться из этого ужасного круга Инферно, из этой безнадежной сансары, — посулил мистер Икс.

Жоржи задумался на мгновение, а потом ответил:

— Нет, Вестник, я не могу. Может, этот Мак и не прав, но он хочет гораздо больше, чем я. Я-то мечтаю просто освободиться, а он желает свободы для всех. Наверное, он еще юн, и его еще не обожгло так, как меня. Я не могу его выдать, я хочу, чтобы у него хоть что-то получилось прежде, чем он разочаруется. Ты, конечно, можешь с помощью своих психических штучек вытянуть из меня все, но добровольно я это не сделаю.

— Нет, ты должен сделать это именно добровольно, — сказал мистер Икс, и в глазах его блеснула беспощадность. — Потому что если ты это не сделаешь, то навсегда останешься здесь.

— Значит так тому и быть, — медленно и обреченно произнес Жоржи.

— Каждая мысль, рожденная в твоей голове, будет причинять тебе неимоверную боль, ты будешь вечно задаваться вопросами и никогда не находить на них ответы. Ты будешь перманентно созерцать несвободу, неравенство и небратство, и ничего не сможешь с этим поделать. Ты осознаешь до конца, что жизнь — это страдание, из которого нет выхода. Ты будешь сходить с ума от бессмысленности и тщетности существования.

— Я мистер Настойчивость, — сказал Жоржи хрипло, — и я готов.

— Это твое последнее слово? — спросил Вестник.

Жоржи, никуда не глядя, кивнул.

Мистер Икс вдруг засмеялся:

— Это была просто завершающая проверка. Я найду Ререм-Мака и без твоей помощи. А ты молодец, ты совсем молодец, ты готовься. Скоро я открою тебе заветную тайну, скоро ты все узнаешь и примешь свое собственное решение, как быть и что делать.

Жоржи удивленно посмотрел на мистера Икс и с трудом вымолвил:

— Спасибо тебе, Вестник.

— Но прежде ты выполнишь последнее задание, — сказал мистер Икс, поднявшись со стула, — кажется, в результате непредвиденной флуктуации в системе у кое-кого из наших общих знакомых начались муки нового рождения. Ты, как заканчивающий свой путь в этом мире, дашь ему напутствие и совет, ведь он только становится на долгую и длинную дорогу. А тебе, Жоржи, пора вылупляться.

Мистер Икс, он же Вестник небрежным движением руки смахнул грязную кофейную чашку со стола. Чашка, присвистнув, сорвалась вниз. Чашка с гулким звоном разбилась о грязный пол. Чашки больше не стало.

День 29

Инспектор не спал уже две ночи подряд. Инспектор потерял покой. Инспектор стал задавать слишком много вопросов, ответы на которые отчего-то не приходили, как раньше, сами собой.

Раньше было страшно: за себя, за семью, за земляков из Нирска, за страну. Но было также и проще — все ответы появлялись извне и казались само собой разумеющимися. А сейчас — все сложно и от этого еще страшней. Например, раньше было совершенно очевидно, что Колечия всегда завидовала Арстотцке и всегда жаждала ее уничтожения, потому и позволила специалистам из Объединенной Федерации построить на своей территории крысиные фермы с грызунами — носителями особой модифицированной чумы, которая заражала бы исключительно арстотцковцев. И вторжение, точнее особое мероприятие, было необходимо для срочной дератизации этих самых ферм. А теперь Инспектор вдруг задумался, а бывают ли такие вирусы и бактерии, которые могли бы заражать исключительно по национальному признаку? А если на приграничье арстотцковцы и колечианцы очень долгое время женились, создавали совместные семьи, то получается и гены у них должны быть перемешаны. А это что получается, что в Колечии выращивали бацилл, которые погубили бы и их тоже? Как-то не совпадает…

Или вот еще: в «Правде Арстотцки» писалось, что были захвачены четыре главаря легиона «Свободный Грештин» и что их будут судить, как убийц и насильников, и что по-другому быть не может, поскольку есть множество свидетельств их кровавых преступлений, и никто не способен уйти от вездесущего правосудия Паханата. А потом выясняется, что их выгодно обменяли. Правда, на кого обменяли — это строжайшая тайна. В полулегальных чатах писали намеками, что к колечианцам попал в плен один из Негласных Паханов, вот за него и отдали мерзавцев с парой сотен солдат в придачу. В этих же чатах маячили одинаковые как под копирку сообщения, что, мол, даже если это была бы и правда — а это, разумеется, ложь и провокация враждебных сил, — то этим стоит наоборот гордиться, поскольку один из наших паханов стоит целых двести четыре утырка-калеча.

«Ну хорошо, даже если этим стоит гордиться, а убийцам и насильникам, получается, можно на свободе разгуливать?.. а как же правосудие? Значит, оно не вездесуще? Или, может, оно тогда вообще не совсем правосудие…»

От таких крамольных мыслей у Инспектора холодел затылок, но остановиться он уже не мог и все дальше и дальше погружался в пучину размышлений о странностях и неувязках этой жизни. Мучило Инспектора также и одно из последних заявлений Министерства Информации, что, мол, арстотцкские войска оставили Ведор из-за нежелания подвергать дальнейшей опасности мирных жителей города. Но Инспектор по долгу службы вынужден был общаться со многими беженцами и солдатами, воевавшими там, и было совершенно очевидно, что от Ведора мало что осталось, и гражданских там было похоронено заживо уйма, и арстотцкских солдат там же полегло немерено. А теперь, получается, просто взяли и ушли? А ради чего тогда там велись долгие бои? То есть, получается, жизни своих солдат для них ничего не значат? Так получается? Или они просто проиграли сражение и не хотят в этом сознаваться? Тогда что получается? Они великие, всесильные и мудрейшие стратеги — просто трусы и ничтожества, которые боятся признаться в собственных промахах?

А вот прямо несколько часов назад проскочила новость, что Объединенная Федерация дала добро на увеличение поставок гуано из Арстотцки на тридцать процентов, да еще и эмбарго на медтехнику сняла. Почему? Может, все гораздо отвратительней? Может так статься, что жизни солдат и Ведор, за который шли кровавые бои, просто обменяли на возможность продать побольше разжиженного дерьма? Говно важнее людей, так получается?

Но самый жуткий из всех вопросов возникал тогда, когда Инспектор поднимал глаза и видел висящий на стене рисунок сына… Накарябанный человечек с саблей и пистолетом, куда-то стреляющим. И надпись «Гирой Астоти папа» — папа, герой Арстотцки. Пистолет не просто стреляет — пистолет стреляет в кого-то. Папа, герой Арстотцки, должен из пистолета поразить как можно больше врагов. Прямо как на фотографии колечианского вояки: «Папа, ты герой Колечии! Убей как можно больше арцатни! Люблю и горжусь!».

Дети пишут одинаковое своим отцам. Но дети ведь это не сами придумывают. Детей этому учат! А учат где? Везде. На улицах, в семье, в школах. Об этом говорят по радио и телевиденью, это пишут в книгах и на веб-сайтах. А кто учит? Тот, кто владеет веб-сайтами, книжными издательствами, телевиденьем, радио, школами и, по большому счету, улицами. А владеют кто? Владеют этим всем государства, а также богатейшие и самые уважаемые граждане этих государств. И вот само собой напрашивается предположение, что ежели детей в Колечии и Арстотцке учат одному и тому же, ежели между тем, что дети пишут своим отцам нет никакой разницы, то, может быть, тогда и нет никакой разницы между самыми богатейшими и уважаемыми гражданами этих стран, которые учат всех, что, как и когда правильно писать? А ежели нет разницы, то, значит, нет светлой и темной стороны, как рассказывают кукареки с ресурсов, которые им не принадлежат. А ежели нет ни темной, ни светлой стороны, если правды нет ни за кем из них, а только ложь, то какой смысл сражаться за них, проливать свою кровь и свой пот, изводить свои нервы? Тем более, если они даже не хотят потратиться на самое необходимое для своих же солдат, а только требуют с оставшихся дополнительную десятину… Такие очевидные вещи почему-то раньше не приходили в голову, а теперь их просто невозможно было выкинуть из нее.

Инспектор в последние дни стал слишком задумчив. Инспектор был невнимателен. Инспектор не сразу заметил тень на столе, а когда осознал, что он не один, и поднял глаза, увидел за стеклом стойки посетителя — Жоржи, мать его, Коставу.

— Привет, друг, — сказал Жоржи, — скучал без меня?

Инспектор оправился, кашлянул и по привычке сделал строгий вид.

— Мне надо на ту сторону, — сказал Жоржи непринужденно, — дела важные.

— Справку по месту военной приписки, пожалуйста, — требовательно произнес Инспектор.

— Зачем она мне? — спросил Жоржи. — Мне теперь практически ничего уже не нужно.

— Вы должны предъявить справку, заверенную в Министерстве Мира, что вам разрешено покидать территорию Арстотцки и вы не нужны боевым подразделениям Арстотцки в качестве специалиста или лобового штурмовика.

— Родной, мне ваши игрушки-войнушки как-то побоку, — усмехнулся Жоржи. — На текущий момент я гражданин Орбистана. А скоро мне вообще не понадобится никакое гражданство.

— Ваши документы, пожалуйста! — по возможности сухо произнес Инспектор.

— Это всегда пожалуйста, — Жоржи просунул книжицу красного цвета с желтым орлом сквозь щель.

Инспектор открыл паспорт. Внимательно посмотрел на фото, затем — на дату рождения. Кажется, в прошлый раз она была другая. И номер паспорта тоже вызывал подозрения.

— Сын нарисовал? — спросил Жоржи, уставившись на рисунок на стене.

— Сын, — сказал Инспектор.

— Неплохо, вполне в духе арстотцкского конформизма, — заметил Жоржи.

— Да как же вы все надоели! Я его повесил, наоборот, в знак протеста! — внезапно для самого себя вспылил Инспектор. — Здесь запрещено вешать что-либо, кроме благодарственных грамот от руководства! Это мой протест!

— Знаешь, родной, в Арстотцке дела стали идти совсем безумно, и начальнички здесь законченные идиоты, — усмехнулся Жоржи. — На их месте, я бы не грамоты вешал, а вот такие рисунки, чтобы показать народную инициативу, что-де поддержка есть у всего этого, есть герои, готовые идти на убой. Но начальники у вас настолько дураки и настолько затюканы, что боятся даже такой неподконтрольной самостоятельности. У вас тут не то что протесты, у вас тут даже акции в поддержку согласовывать надо. А тебя оштрафуют не за то, что ты изъявил какое-то несогласие с канцелярскими правилами, а за излишнюю незапротоколированную активность в пользу режима Негласных Паханов. Кричать «ура!» и рисовать патриотические рисунки здесь тоже следует строго по команде.

Инспектор отвернул лицо. Заиграл желваками. Не глядя схватил печать и, также не глядя, бахнул ей по пустой странице паспорта.

— Свободен! — рявкнул он, метнув книжицу в щель.

— Я-то свободен, — согласился Жоржи, — а ты?

Инспектор ничего не ответил, но только чувствовал, как у него горят уши и щеки.

— Послушай, старину Жоржи, — сказал Костава без ухмылки и даже почти ласково, — я ведь не желаю тебе зла. Я очень долгое время был ударником. Я очень долгое время настойчиво бился о стены загона и никак не мог его пробить. Один наш общий знакомый пообещал мне выход из тупика. Скоро, если ему верить, я окажусь на новой развилке, на которой только мне предстоит решать, куда идти и идти ли вообще хоть куда-нибудь. А тебе, наоборот, только предстоит стать ударником и разбивать лоб о те вещи, которые ты раньше даже не замечал. А знаешь почему? А я тебе скажу почему! Все потому, что ты впервые осознаешь, что у тебя есть выбор. Не между двумя стульями, которые тебе извечно предлагают, а твой личный — третий. Или четвертый. Или даже десятый. Но твой личный. Небольшой выбор, но все же. И никто в целом свете, никто, даже самый главный главпахан не может лишить тебя этого маленького выбора. Но надо поторопиться, ворота загона закрываются…

— Не понимаю, о чем ты, — сказал Инспектор, косясь вбок.

— Помнишь, я дал тебе медный жетон с циферками на обороте? Ты его не выкинул?

— В ящике стола должен быть, — угрюмо произнес Инспектор.

— Это телефонный номер одного моего хорошего знакомого, — сказал Жоржи, — его зовут Тимофей. Он умеет подделывать документы и хакать сайты. Очень хороший человек с очень полезной профессией.

Инспектор вздрогнул. Но не ужаснулся, не впал в гнев или панику. Еще месяц назад подобное предложение ему показалось бы кощунственным, а сейчас…

— Возьми мой паспорт, — Жоржи просунул красную книжицу обратно в щель, — пусть Тима сделает твою биометрию, сможешь уехать с ним в Орбистан. Поверь старине Жоржи, здесь начинается лютая жесть, загоны для улиток резко уменьшатся в размерах, они уже на глазах уменьшаются. А я предлагаю тебе впервые сделать маленький выбор.

— А как же ты без паспорта? — спросил Инспектор.

— Ха! — усмехнулся Жоржи. — Я себе знаешь, сколько таких наделать могу! Но скажу тебе по секрету, скоро мне не понадобятся вообще никакие паспорта. Если захочу, я стану гражданином совсем иных миров. Хотя я не уверен, что там есть такое понятие, как гражданство.

— У меня еще семья, — сказал Инспектор дрогнувшим голосом, — у меня сын, жена, теща, дядя и даже племянница. И все они на мне, и разве я могу их оставить.

— А это еще один выбор, — сказал Жоржи, улыбнувшись, — не хочешь их оставлять, боишься за них, значит возьми с собой.

— Где я столько орбистанских паспортов достану?

— Ну вот все делай за вас! — притворно возмутился Жоржи, и извлек из кармана красную книжицу. — Вот, возьми еще один! Остальные либо сам добудешь — конфискуй их, что ли, — либо позвони Тимофею, он за мизерную плату с огромнейшей скидкой все тебе сделает.

— А что если я захочу остаться? — спросил Инспектор печально.

— И это тоже твой выбор, — сказал Жоржи. — Очень много арстотцковцев, узнав, что их любимые паханы для окончательного решения колечианского вопроса собираются набирать дивизии лобовых штурмовиков, рванули к орбистанской границе. Я слышал, что теперь вроде как указ должен выйти об изъятии паспортов у всех граждан Арстотцки, чтобы они не утекали столь массово.

— Уже, — сказал Инспектор, — вчера вышел.

— Вот видишь, — Жоржи развел руками, — а еще, раз Западный Грештин теперь считается исконной территорией Арстотцки, твой КПП скоро расформируют, а новый не создадут, потому что границы с Колечией отныне нет, есть только фронт. И ты, родной, снова станешь безработным, и рано или поздно окажешься в рядах лобовых штурмовиков. Есть еще один вариант — уйти в подполье, но это сложней и более трудоемко, боюсь в этой жизни ты такое пока еще не потянешь. Но выбор за тобой. Ну, так как?

— А это точно не тот же самый выбор между двумя стульями? — спросил Инспектор с сомнением.

Жоржи засмеялся:

— Может и так. В любом случае тебе выбирать, на какой стул сесть и садиться ли на них вообще. Как-то так.

Инспектор поморщился. Что-то безвозвратно сдвинулось внутри него, и он уже никогда не будет прежним. О если бы только можно было стать прежним! Страшиться начальства, бояться за себе и родных, жаловаться на маленькую зарплату, мысленно материть визитеров, но не думать, не терзаться неразрешимыми вопросами, не осознавать несправедливость и неправильность всего происходящего.

— Да, как-то так, — повторил Жоржи. — Мне пора. Через пару дней, если ты еще не свалишь в Орбистан, я заскочу на КПП, передам кое-какие девайсы от Вестника. Теперь он будет за тобой наблюдать пристальней. А мне пора. Бывай, друг!

Жоржи ушел, а Инспектор медленно и нерешительно сгреб паспорта в ящик стола, а потом извлек оттуда медальон. Повертел в руках. Задумчиво посмотрел на телефонный номер.

— Решать самому, — с горечью произнес Инспектор, — самому…

День 30

«Внимание! Точка невозврата будет пройдена через час. До полного демонтажа корабля осталось около часа двадцати минут по местной системе исчисления времени. Подготовка снарядов и соответствующий расчет займут чуть менее двенадцати часов. Итого до вывода бомбардирующих средств на исходные орбиты осталось тринадцать часов».

Мак молча кивнул. Он приказал Алисе информировать его о состоянии дел каждые шестьдесят минут.

Позиция была весьма удачной. Листва на деревьях и кустарниках практически вся опала — как никак в этом полушарии планеты стояла поздняя осень. Это демаскировало. Однако два невысоких, но протяженных холма образовывали балку, полную сухого валежника. Здесь Мак и оборудовал малозаметное с воздуха логово. Запасы еды и воды отсутствовали. Вечерело. Было сыро и зябко. Было неуютно. Но в текущий момент это его не волновало.

Его волновало совсем другое. В четырех километрах от холмов находилась перекачивающая станция. Через нее тянулся магистральный гуанопровод — артерия, по которой непрекращающимся потоком шло разжиженное дерьмо давно вымерших доисторических птиц. Из-за этого дерьма прямо сейчас таким же непрекращающимся потоком проливалась людская кровь. Мак прекрасно понимал, что уничтожение артерии не приведет автоматически к окончанию войны, но это сильно деморализует тех, кто ее начал и кто гонит без всякого сожаления собственных сограждан на убой. Также Мак осознавал, что после разрушения гуанопровода начнется жутчайший кризис, который в некоторых регионах приобретет характер необратимой катастрофы. Но здесь он надеялся на часто встречающееся в истории противоречие между краткосрочной и долгосрочной перспективами. Негласные Паханы, да и не только они, делали все, чтобы получить максимальную выгоду в самые кратчайшие сроки. Этим правители Арстотцки и сильные мира сего из других стран подрывали основу своего могущества и производительные силы всей планеты. Главная проблема состояла в том, что производительные силы уменьшались быстрей, чем их могущество. Однажды наступит роковой момент, когда местные аборигены уже не смогут самостоятельно вырваться из гравитационной колыбели своего родного мира, а сама колыбель превратится в могилу, в которой живые разумные существа еще долгие и мучительные тысячелетия будут агонизировать, прежде чем окончательно вымрут или деградируют. Мак же надеялся вывернуть эту схему наизнанку. Нужно было сделать так, чтобы могущество элит было подорвано быстрей, чем производительные силы планеты. Это не давало стопроцентной гарантии успеха, более того, в краткосрочной перспективе это грозило наступлением самого настоящего кромешного хаоса, но это же в долгосрочной перспективе явно увеличивало вероятность выдернуть сей обитаемый остров, сей оазис жизни посреди космической пустыни из цепких лап Инферно.

Впрочем, даже при самом благоприятном исходе, шансы оставались не так велики, как хотелось бы, и потому Мака периодически посещали сомнения в целесообразности своих действий. Тогда, чтобы восстановить свою решимость, ему приходилось вспоминать последние два дня, проведенных в Колечии. И воспоминания эти были яркими и удручающими.

Крестник сдержал свое слово, и Мака доставили на вертолете прямехонько в Восточный Грештин, где он без особых проблем прошел паспортный контроль на КПП. После проверки документов его встретил худолицый поручик с нервным выражением лица и пара солдат в защитных комбинезонах. Вместе с ними Мак продолжил свой путь на бронемобиле по территории так называемой Народной Автономии Западного Грештина. Пейзаж за окном был уныл, депрессивен и безрадостен. Никогда в своей жизни Мак не видел столько вопиющей серости. Серые небеса, серые поля, серые деревушки, серые старики, серые женщины и серые дети. Серых мужчин почти не было — все они давно уже сражались на фронте, умирали во имя непонятных, странных и туманных целей, таких же непонятных, странных и туманных, как жирные тучи, спрятавшие от технодикарей за непроницаемым мглистым полотном звездную бесконечность космоса.

Под вечер, когда бронемобиль был уже недалеко от линии соприкосновения арстотцкских и колечианских войск, Мак заметил полигон, военную технику и толпы людей близ них. Ему отчего-то стало любопытно, и он велел поручику ехать туда. Поручик сперва отнекивался, но все же уступил настойчивым требованиям. Его даже не пришлось трансгрессировать.

На полигоне стояли танки и бронетранспортеры. И те, и те были старые, ржавые, готовые развалиться на ходу. На полигоне находились арстгвардейские автоматчики в черном новеньком обмундировании и пригнанные оттуда же безоружные новобранцы в подержанном камуфляже. И те, и те были хмуры и растеряны. На полигоне отдельно от всех толпилась кучка высших офицеров. От нее отделился пьяный полковник с тростью. Рожа у полковника была сизая и свирепая. Помотав перед собою тростью и дернув головой, он заорал:

— Солдаты!

— Я никогда не служил! — выкрикнул ему в ответ кто-то из шеренг новобранцев.

Полковник недовольно крякнул, рожа у него стала еще более сизой и еще более свирепой. Тряхнув головой, он вновь заорал:

— Я не ошибся. Я обращаюсь к вам, как к солдатам, хотя все мы — аспиранты, айтишники, инженеры, хирурги, механики, слесаря, водители и прочая шушера — пока еще дерьмо, не заслужившее милостивого внимания от нашей родины, нашего священного Паханата…

— Нам обещали допсодержание! — опять кто-то перекричал полковника из шеренг.

— И выплату компенсаций за децимацию тоже обещали! — подхватил другой голос.

Полковник зло клацнул зубами и проревел:

— Мерзавцы и сволочи! Будьте благодарны, что вам разрешают нынче выступить в бой. Через несколько часов почти все вы сдохнете, и это будет хорошо. Но те из вас, подонки, кто уцелеет, заживут на славу. Солдатский паек, водка и все такое…

— Два дня на подготовку и на фронт? Где это такое видано! — раздался сердитый выкрик.

Полковник, покачиваясь и опершись задом на трость, вытащил из кобуры армейский пистолет и, угрожающе тряся им, продолжил свою отрывистую, гавкающую речь:

— Сейчас мы пойдем на позиции, и вы сядете в машины. Дело пустяковое — пройти на гусеницах полтораста километров…

— У меня учетная специальность кладовщик! — заголосил кто-то.

— А я танкистом никогда не был! У меня даже водительских прав отродясь не было! — послышался другой возмущенный голос.

— И у меня!

— И у меня!

Полковник согласно мотнул головой и проорал:

— Танкисты из вас, как из дерьма пуля, сами знаете, но зато все, до чего доберетесь — ваше. Жрите. Это я вам говорю, ваш боевой товарищ Анипсу. Дороги назад нет, зато есть дорога вперед. Кто попятится — сожгу на месте. Это особенно касается водителей… Вопросы?

Шеренги отозвались многоголосным ропотом. Тогда полковник трижды выстрелил вверх, а затем прокричал:

— Вопросов нет. Бр-р-ригада! Напра-во! Вперед… сомкнись! Дубье, сороконожки! Сомкнуться приказано!..

Люди изъявляли неудовольствие. Люди ворчали. Люди негодовали. Люди нехотя подчинялись…

И в этом состояла основная проблема: они все равно подчинялись. То, что мобилизованные протестовали, само по себе уже было положительным моментом. Но никто не оказывал активного сопротивления, никто не возмущался самим фактом того, что их гонят на убой, как послушных овец. Овцы, перед тем как оказаться под ножом мясника, требовали обещанного допсодержания и соответствующей их квалификации подготовки. Овцы очень хотели, чтобы им оказали хотя бы формальное уважение перед тем, как пустить в расход. И овцы проклинали полковников Анипсу, а не Негласных Паханов и уж тем более даже не помышляли замахнуться на весь блатной класс.

— Мы готовы воевать, — робко блеяли одни, — но дайте нам достойные условия.

— Нас призвал на священную войну Главпахан, — напористо блеяли другие, — и мы, как реальные пацаны своей отчизны, встали за свою хату. А ты тут, полковник, порожняк гонишь, не по понятиям расклады мутишь!

— Ох, не знают паханы, какие здесь суки на местах! — агрессивно блеяли третьи. — Ох не знают! Всех бы вас, козлов, перевешали!

Овцы блеяли вразнобой, каждая противилась на свой лад, и не было единства в этом сопротивлении, и никто из них не способен был, хотя бы внутри себя, преодолеть это ошеломительное скотство, и ни у кого из них даже в мыслях не было попытаться выскочить за пределы загона.

В тот момент Мак представил, как резко стартует с места, как голыми руками разрывает полковнику горло, как стремглав мчится к группе офицеров и, прежде чем его расстреливают арстгвардейцы, успевает уничтожить почти весь местный командный состав. Это был бы отчаянный, героический по меркам аборигенов поступок. Такое действо, конечно же, впечатлило бы немало согнанных на мясорубку новобранцев, для кого-то из них это наверняка стало бы призывом к действию. После такого мог бы вспыхнуть настоящий бунт, но только что толку…

Маку было очень горько осознавать, что он остается лишь досадной случайностью, мощной флуктуацией, которая, несмотря на всю свою силу, все равно не способна кардинально изменить ход истории этой проклятой молочной планеты, что одно удачное восстание не решит ровным счетом ни одной проблемы, что миллионы других продолжат покорно исполнять темную волю блатных мира сего и что такие же заблудшие и бездумные овцы придут, понукаемые своими хищными хозяевами, из других загонов, чтобы подавить, забить, затоптать взбунтовавшуюся отару во имя сытости и вящей славы венценосных волков.

Так Мак осознал еще одну причину, по которой в Межзвездном Содружестве Разума была создана Первая директива: слишком сильное прямое вмешательство лишало аборигенный мир собственной судьбы, а слишком слабое — лишало покоя тех, кто вмешивается. Ведь осознание того, что ты никак не можешь вот так на раз-два взять и остановить кровавые жернова Инферно, угнетало, расщепляло психику, доводило до безумства.

«Но я уже часть местной истории, — подумал тогда Мак, — и я сделаю так, чтобы моя флуктуация была как можно сильней, чтобы волны от этого возмущения смели к черту всю эту адскую погань. Если я сейчас не выдержу и сорвусь, если я сейчас прибью эту чванливую пьянь и при этом сам погибну, то получится малозаметное колебание, а оно и даром не нужно — я хочу цунами. А потому, полковник, гони послушный скот на верную смерть, я тебя не трону: ни тебя, ни твоих офицерствующих собутыльников. Я хочу, чтобы не ты один, а тысячи таких позорных волков, таких Анипсу, как ты, были растерзаны воспрянувшими ото сна овцами. Я приложу для этого все свои усилия, а потому… а потом…»

Мак не додумал мысль. Он вернулся в бронемобиль и приказал немедленно ехать в означенный пункт на линии соприкосновения.

По спецсвязи, изъятой у покойного Кордона Калло, Мак заранее договорился о месте встречи. На другом берегу неширокой мелководной речки его ждал военный джип и три бойца Вольно-Великого Войска Колечианского. Солнце уже зашло за горизонт и подсвечивало алым густые тучи на западе, а над самой речкой стояла легкая туманная дымка, отчего колечианские солдаты казались бесплотными тенями, охваченными кроваво-красным призрачным сиянием.

Мак смотрел на них, а они смотрели на него. Было тихо, но неспокойно. Никуда не хотелось идти. Хотелось навсегда застыть каменной статуей, безмолвно и с легкой тревогой созерцать расплывчатые человекообразные фантомы на фоне вечно умирающего заката.

Волнующее очарование длилось недолго, поскольку сзади послышался нервный голос поручика:

— Вам пора, господин дипломат, поторопитесь! По приказу Крестника танковую атаку отложили до утра, но, сами понимаете, затишье здесь ненадолго.

Мак, небрежно и с отвращением скинув с лица маску прямо в грязь, согласно кивнул, вытащил из бронемобиля спортивную сумку, закинул ее на плечо и, не оглядываясь, перешел вброд речку.

Командир колечианцев бросил недоверчивый взгляд на лжедипломата, поднес сканер к правому глазу Мака, затем, удостоверившись, что сетчатка совпадает, сказал:

— Приказано доставить вас в окрестности Ведора, во временную ставку Заглавного атамана.

Мак и сопровождающие сели в машину и поехали по узкой грунтовой дороге. Вокруг было темно и тоскливо. Черное небо и черная земля сливались в нечто бесформенное и жуткое, такое бесформенное и такое жуткое, что нельзя было понять, где находится горизонт, и если бы не спасительные прожекторы джипа, освещающие путь в промозглой мгле, то могло и вовсе показаться, что автомобиль попал в какую-то ужасающую пространственную аномалию, где нет вообще ничего, кроме ледяной бездонной пустоты.

— Какая темнота… — произнес тогда Мак задумчиво.

— Зато очень хорошо нас видно. Для беспилотника мы как на ладони, — недобро усмехнулся командир группы, — но вы, ваше благородие, не волнуйтесь, никто сегодня по нам палить не станет. Договор есть договор.

Мак и не волновался. За прошедший месяц он уже вполне успел изучить повадки и обычаи местных царьков и вождей. Ради проезда одного никчемного сибарита можно и танковую атаку отложить, и фронт на время оголить, зато завтра здесь случится очередная заруба с тысячами убитых и искалеченных с обеих сторон, и никто о них не вспомнит, и никто и слезы не проронит, кроме разве что родителей, детей и жен. Но кого волнует судьба и слезы тех, кто не может себе позволить номер за шесть тысяч кредитов за ночь и услуги лакшери класса элитного борделя «Роза греха»? Кому интересна жизнь тех, кого никогда не обменяют на двести вражеских солдат, кто не сможет выторговать увеличение поставок гуано на треть и снятие эмбарго на стоматологическую медтехнику?

Черные мысли текли одна за другой, наводняли разум Мака до тех пор, пока в его душе не воцарилась непроглядная тьма. Но тьма по-прежнему властвовала и снаружи. Мак не сразу осознал, что джип едет по небольшому городку. Улицы были пустынны, и не горело ни одного фонаря, и не светилось ни одной неоновой вывески, и не видно было ни зги. Даже для Мака с его феноменальным зрением было слишком темно. Окна в домах зияли чернотой, и сквозь них лучились отчаяние и страх. Все здесь дышало холодом и казалось безнадежно пропащим. И Мак понимал, что его ощущения вовсе не иллюзорны, что в каждом домишке, в каждой квартирке каждой многоэтажки живут люди, что это они излучают отчаяние и страх, что это они дышат холодом безнадежности, и зияющая чернота прямо сейчас поглощает их души, и заполняет комнаты, и выдавливается из окон, грозя затопить собой все улочки и переулки, все площади и бульвары, все города и веси, и далее — всю планету.

— Арцатня ракетами по подстанциям лупит, вся Колечия без света сидит, — гневно выцедил из себя командир группы, — у меня сеструха рожает, а в роддоме электричество вырубило. Суки!

Тьма давила отовсюду. Тьма вязкой мглой окутывала этот мир, навсегда скрывая от него свет далеких звезд. Тьма душила. Тьма заливалась в уши и слепила глаза. И, наконец, когда наружная тьма сделалась неотличимой от тьмы внутренней, когда она загасила гул мотора и втянула в себя свет прожекторов джипа, осталась лишь всеобъемлющая глухая бездна, и Мак беспомощно завис в ней.

Он не растерялся, не испугался, но попытался рассеять тьму светом своих мыслей. Он проделывал это снова и снова — вновь и вновь думал о прекрасном далеко, которое однажды наступит на молочной планете и изничтожит Инферно, и люди этого изолированного космического острова вырвутся на просторы вселенной и сольются с прочими разумными существами из Содружества в единую семью; и каждый обретет свободу творчества и самовыражения, и каждый будет равен остальным в возможностях, и все они будут друг другу братьями и сестрами. Однако у Мака получалось лишь на короткий миг осветить бледные, полные горькой печали лица. Это были те, кого ему не удалось спасти: девочка, угасшая под бетонными завалами, и не родившая Элиза, и так и не увидевший живой возлюбленную Сергиу, и зверски убитые сестры из лагеря беженцев, и тысячи замученных в застенках специальных служб, и миллионы павших в беспощадных войнах, и миллиарды оскотинившихся технодикарей. Бесчисленные лица вспыхивали и тут же исчезали в бездонной черноте, и все они были укором Маку, и у каждого он просил прощения, что пришел слишком поздно, что поздно было уже вчера. А когда все это стало совсем невыносимо, Мак открыл глаза и с облегчением вынырнул в спасительное утро.

Впрочем, спасительным утро показалось только первые мгновения.

— Тяжело спалось, ваше благородие? — со злой усмешкой спросил командир группы. — А мы тут так теперь постоянно спим.

Мак кивнул, протер слезящиеся глаза и отвернулся к окну. Вдоль дороги проплывали полуразрушенные дома и мелькали столбы, на которых висели мертвые люди.

— Кто это? — спросил Мак.

— Как кто? Коллаборанты, — пояснил командир группы, — сотрудничали с арстотцкскими этносадистами на оккупированных территориях.

Мак приказал остановить джип, вышел из него. Медленно, но уверенно он пошел вдоль столбов, всматриваясь в посиневшие лица покойников. Дул холодный ветер, и под тоскливые завывания труб опустевших домов окоченелые тела плавно покачивались на поскрипывающих перекладинах. Стоял неприятный, тошнотворный запашок.

Мак остановился напротив одного из мертвецов. Это был низкорослый мужчина в замызганном зеленом халате, с глубокой залысиной на лбу. Это был тот, кто сообщил когда-то Сергиу страшную новость. Это был тот самый врач из разрушенного роддома с щенячьими глазами и измученным лицом. Глаза его теперь были закрыты, а на лицо покойного лучше было не смотреть.

Но Мак не мог не смотреть, он сумел отвести глаза только тогда, когда услышал громкий шорох. Из кустов на обочине, застегнув ширинку и хищно ухмыльнувшись, к нему вышел хорунжий с автоматом наперевес.

— Кто такой? — зычно гаркнул вояка.

Мак молча достал из нагрудного кармана удостоверение внештатного дипломата.

— А-а-а… мистер Кордон Калло, — голос хорунжего сразу смягчился, во взгляде появилось почтение, — наслышан, наслышан, как вы паханатским гандонам дали жару на переговорах. Так с этими суками и надо. Всех их тварей перевешать! Всю арцатню до единого!

— Откуда наслышаны? — спросил Мак.

— Так трубят по радио и по колечнету. Заглавный лично вас видеть хочет, чтоб наградить Золотым крестом, — ответил хорунжий. — Колечнет, правда, сейчас опять упал. Суки арцатские долбят по всей инфраструктуре. Ну ничё, взяли Ведор, возьмем и все остальное. Не помогут им ракеты ихние! Верно ведь, мистер Калло?

Мак не ответил, посмотрел на повешенного врача, внезапно осознал, что это одеревенелое лицо отныне тоже будет являться ему во снах, и спросил:

— За что его казнили?

— Эта гнида лечила огров, — бодро ответил хорунжий. — Его при контрнаступлении взяли. Один остался на всю больницу, остальные убёгли. Типа там какая-то подстилка арцатская осталась, или даже две, и он бросить их не мог. С понтом роды принимать собирался. Добреньким хотел прикинуться. Но этого хорька быстро раскусили, его по каналам пробили, а он засвеченный, даже интервью какое-то давал кукарекам из Арстотцки, его по телеку даже показывали, как он из Ведора наших баб к врагам увозил. Так что получил свое этот сморчок по заслугам, можете не сомневаться, мистер Калло.

Мак и не сомневался в благих намерениях господина хорунжего. Не сомневался в том, что тот не сомневается. А очень хотелось, чтобы было наоборот.

— Он ведь врач, — сказал Мак, — а врач дает клятву лечить людей в любых обстоятельствах.

— Так он не людей лечил, а огров, мистер Калло, — невозмутимо произнес хорунжий.

— А откуда такая уверенность, что он принимал роды у арцатских подстилок, а не у честных колечианок? — спросил Мак, вглядываясь в пустые глаза вояки.

— Если они принимают помощь от арцатни и коллаборационистов, значит они сами предатели и коллаборационисты. Все просто, мистер Калло.

Мак покачал головой. Все просто. У таких всегда все просто. Есть правильные роженицы, а есть не правильные. Есть чистые младенцы, а есть не чистые. Есть полноценные люди, а есть не полноценные, или вовсе не люди. Таким рассказывать о подлости или бессмысленной жестокости — бесполезное занятие. Для них это предмет не стыда, но гордости. Но с такими можно и по-другому. Можно ведь указать не на низость, а на глупость. Некоторые на этой планете, как оказалось, просто обожают смаковать собственные мерзость и беспринципность, а вот дураком себя чувствовать никто не желает. Такую стоеросовую дубину, как этот бравый солдафон, наверно, ничто не проберет, но все-таки шансы увеличивает… Для того чтобы это понять, не нужны расчеты Алисы-нейросимбионта.

— Скажите, хорунжий, а вы слышали о том, что недавно к нашим славным войскам попал в плен один из Негласных Паханов? — спросил Мак как бы невзначай.

— Еще бы, мистер Калло! — отозвался вояка. — Крестником его кличут. Это такая падаль, которую прикончить на месте надо было. И не сразу прикончить, а с мучениями, чтоб медленно эта гнида подыхала, чтоб страдала!

— Почему?

— А потому что, говорят, у него свой маленький театр пыток есть. Говорят, он наслаждается, когда пытают. Сидит такой в темноте, чтоб его видно не было, и смотрит, как на освещенной сцене кого-нибудь насилуют или сжигают заживо, или распинают, или забивают цепами, или кувалдой дубасят, или серпом яйца отрезают. Ладно б он своих огров так мучал. Так он и наших так же. Знаете сколько он наших пацанов запытал! Тварь он конченная, мистер Калло.

Мак, уставившись в серую даль, неопределенно покачал головой, прислушался к навязчивому скрипу перекладин, принюхался к сладковатому запашку, чуть поморщился из-за колкого ветра, бьющего в лицо, подумал о том, что по ощущениям окружающая среда мало чем отличается от пси-импульсов, исходящих от солдафона, и спросил:

— А почему такого форменного садиста отпустили?

— Так его ж не просто так отпустили, его на наших пацанов поменяли, — сказал хорунжий. — Вы же сами в переговорах участвовали, мистер Калло. По удачному курсу поменяли, скажу я вам.

— А ведь изначально личность Негласного Пахана обещали подвергнуть деанонимизации, — заметил Мак, — но так и не сделали этого. Обещали ведь?

— Ну… обещали, — сказал хорунжий, — мало ли кто кому что обещает…

— А если он так расправлялся с вашими пацанами, может, тогда его в принципе нельзя было ни на кого менять? Может, есть такие генералы, которых не меняют на солдат? а выкупы и подавно за таких не берут?

— Ну…

— А если вам обещают одно, а делают другое, то, может, и договариваются за вашими спинами, — с напором произнес Мак. — Вы сейчас кровь проливаете, а потом окажется, что зазря все это?

— Это как?! — возмущенно гаркнул вояка, отступив на шаг.

— А вот так! — сказал Мак со злостью. — Кто-то ж проливал кровь, наступал, окружал, Крестника в плен брал. А теперь Негласного Пахана отпустили и рожи его даже не показали. А значит, все это зря было. Крестник жив и здоров с атаманами договорился, а пацаны — в могилах. Крестник с выгодой и атаманы с выгодой, а пацаны — снова в могилах. Пацанов, получается, отъюзали и выкинули, как лохов…

— Э! Мистер Калло, вы куда-то не туда гнете! — запротестовал вояка. — Не надо так! Тут понимать ситуацию надо! И подумать тоже надо!..

— Вот и подумай, хорунжий! Хорошенько подумай! — Мак резко развернулся и зашагал к джипу.

Мотор тихо загудел. Автомобиль, яростно разбрасывая комья грязи, покинул опустевшую деревню, вырвался на степной простор. Спустя десять минут в голове Мака прозвучала мысль Алисы:

«Ты просил сообщить, когда мы будем ближе всего к основной гуанопроводной магистрали. Сейчас она находится в двухстах пятидесяти двух километрах к северу отсюда. Через одиннадцать километров будет поворот на Ведор, и мы начнем отдаляться».

— Спасибо.

«Мне не нужна твоя благодарность, — сухо промыслила Алиса, — я не одобряю твою авантюру, но вынуждена подчиняться прямому приказу».

— Кого это вы благодарите, ваше благородие? — спросил, ухмыляясь, командир группы.

Мак сообразил, что ответил Алисе вслух. Горько и ясно осознал он также и то, что командир группы разговаривает с ним в последний раз. Не только с ним. А вообще в последний раз в жизни.

— Спасибо, что подбросили, — сказал Мак.

— Что-то не пойму кто кого куда подбросил? — хохотнул командир. — Шутить изволите, ваше благородие?

— Да какие шутки… — печально произнес Мак. — Мне очень жаль.

— Что жаль, ваш…

Несколько мгновений спустя командир группы был трансгрессирован. Через десять секунд после этого джип остановился. В следующие пять секунд командир группы расстрелял своих подчиненных. И, наконец, еще через три секунды — застрелился сам.

Их можно было оставить в живых, принудив поехать на север, но такая важная машина наверняка отслеживалась. Можно было лишить сопровождающих памяти и оставить прямо здесь на дороге. Но когда их обнаружили бы — это выглядело бы крайне странно. А нужно, чтобы выглядело естественно. Что может быть естественней на войне, чем смерть от пулевых ранений? К тому времени, пока проведут расследование, пока поймут, что же здесь на самом деле случилось, гуанопровод уже будет уничтожен.

«Ничего личного, просто увеличение вероятности на благоприятный исход, — тоскливо подумал Мак. — Вот я и начал убивать из расчета».

Нужно было уходить, но что-то его держало, будто он еще не узнал нечто важное. Немного поразмыслив, Мак понял, что его не отпускало. Несколько дней назад ему довелось общаться с одним из Негласных Паханов. А теперь напоследок захотелось услышать голоса с противоположной стороны: с теми, с кем, как говорил Крестник, арстотцкским блатным рано или поздно придется договариваться. Блатные мира сего ведь всегда договорятся между собой. Правда, перед этим изрядно прольют чужую кровь, но это мелочи. Это нюансы. Это ничего личного. Это бизнес. Точнее — передел бизнеса.

Мак это отлично понимал, но очень хотелось самому убедиться. А вдруг случится чудо! Вдруг голоса в атаманской ставке переубедят его. Вдруг все-таки они при всех издержках работают на уменьшение планетарного Инферно? Вдруг колечианские атаманы — меньшее зло, чем арстотцкские паханы? Тогда, может, не стоило все это затевать? Тогда, может, надо как-то по-другому?

«Дайте себе последний шанс», — подумал Мак и извлек из кармана телефон Кордона Калло, подсоединил к нему блок, подаренный Жоржи, и с помощью нехитрых манипуляций подключился через федератский спутник к ставке Заглавного атамана. Из динамиков послышались голоса. Мак, вставив наушник в ухо, зашагал по пожухлой траве прочь от джипа. Через пару минут он уже понимал кто есть кто. В ставке совещались семь человек: Заглавный атаман, Особистско-Общевойсковой атаман, Трестово-Реестровый атаман, Грошово-Кошевой атаман, Заказной Наказной атаман, некто по прозвищу Вестник и еще кто-то из приглашенных специалистов.

Продолжая идти, Мак прикрыл веки, мгновенно сосредоточился, превратился, заглушив остальные органы чувств, весь в слух и будто перенесся на сотни километров…

— Как-то скверно здесь пахнет, — сказал Заглавный.

— Правда? — сказал Общевойсковой. — А я не чувствую.

— Пахнет, пахнет, — сказал Кошевой брюзгливо. — Тухлятиной какой-то. Как на помойке…

— Стены, должно быть, сгнили, — решил Заглавный.

— Вчера я видел новый федератский ракетомет, — сказал Наказной. — «Вурдалак». Идеальная герметика. Дальность стрельбы до четырехсот километров…

— Они, наверное, еще при той власти сгнили, — сказал Заглавный, — а после переворота ремонта не было…

— Утвердили? — спросил Наказного Реестровый.

— Утвердили, — сказал Наказной

— А когда поставлять начнут? — спросил Реестровый.

— Уже, — сказал Общевойсковой. — Первый десять машин прошли через границу. Через пару недель столько же обещают. Могли бы больше, но у них там в сенате снова какие-то терки.

— С вашими ракетометами мы без штанов остались, — брюзгливо сказал Кошевой.

— Лучше без штанов, чем без ракетометов, — возразил Наказной.

— Как был ты заказным, — сварливо сказал ему Кошевой, — так и остался. Закордонные кредиты как отдавать будем?

— Кто сказал, что мы их отдавать будем? — хихикнул Наказной.

— Что-то у меня голова побаливает, — сказал Заглавный задумчиво. — Вестник, неужели так трудно найти нормальное лекарство против отходняков?

— Можно подумать, — сказал Вестник.

— Ты лучше подумай о системах жизнеобеспечения для гражданского населения, — сердито сказал Кошевой.

— Можно подумать и о системах жизнеобеспечения для гражданского населения, — сказал Вестник.

— Давайте сегодня не будем говорить о системах жизнеобеспечения для гражданского населения, — предложил Заглавный. — Давайте считать, что это несвоевременно.

— А по-моему очень своевременно, — возразил Кошевой. — Люди — это вам не гексакоптеры-самоубийцы.

— Какое тебе до этого дело? — подозрительно спросил Общевойсковой.

— Самое прямое, — ответил Кошевой. — Зима пришла, а тут все разбомблено. Света нет, воды нет, тепла нет.

— Здесь-то и светло, и тепло, а это главное, — хихикнул Наказной. — Голова должна быть в тепле, а руки и ноги себя согреют.

— Главное, чтоб ресурсы не кончались, — сказал Реестровый. — Зиму как-нибудь переживут.

— А люди — не ресурс, по-твоему? — сказал Кошевой сварливо. — Разбазарим окончательно, что потом делать будем?

— Кстати, о людских ресурсах, — сказал Общевойсковой, — я прикидывал такой вариант: за следующие полгода мы отвоевываем все захваченные неприятелем территории, но для этого нам нужна мобилизация Судного дня. В ответ на децимативную в Арстотцке — иначе можем не вывезти.

— Поставок нам больше нужно, — сказал Наказной. — Без поставок точно не вывезем.

— Там в Федерации идут свои терки, — произнес Общевойсковой негромко. — Говорят, кое-кто из сенаторов выступает против, настаивает на начале мирных переговоров. Как бы нам обеспечение не урезали.

— Если подобное случится, то будет фиаско, — сказал Реестровый.

— Поэтому и пришло время вкупе с мобилизацией Судного дня провести акцию на химкомплексе, — взбодрился Общевойсковой, — а вину свалить на неприятеля. Это даст нам возможность дополнительно получить новое оружие и очередной кредит. То, что паханы отморозки и что-то подобное могут устроить, и так весь мир знает.

— Не стал бы я этого делать, — заметил Кошевой. — Кто первый ударит по химкомплексу, тот и будет виноват. Вы последствия представляете? Это же будет страшная катастрофа. Нельзя по нему бить.

— Смотря как бить, — вкрадчиво сказал Наказной. — Если деликатно, сверхточными снарядами, да выборочно — пальнул и затих, пока ветер в их сторону… и при этом успеть сделать официальное заявление раньше арстотцковцев…

— И никого не смущает, что комплекс на временно оккупированной нашей территории с нашим населением? — раздраженно спросил Кошевой.

— На войне нельзя без потерь, — заметил Общевойсковой.

— Если это сохранит поставки на прежнем уровне, то риск оправдан, — согласился Реестровый.

— А ты что молчишь, Троло? — спросил Заглавный. — Ты ведь у нас такой трололо, специалист по стратегиям.

— Когда говорят бати-атаманы, благоразумным казацким чадам лучше помалкивать, — приглушенно ответил Троло.

— Ну, говори, говори, будет тебе.

— Я изучал стратагемы древних, — сказал Троло.

Все засмеялись, а Наказной, кажется, даже подавился.

— Право, господа, здесь нет ничего смешного… Я действительно советник по стратегии широкого профиля. И как таковой, могу сообщить, что при надлежащей постановке и правильном проведении операции данная акция даст нам ряд неоспоримых преимуществ.

— Вот как? — медленно произнес Заглавный. — И ты туда же?

— Прости, Заглавный, — горячо сказал Троло. — Но сейчас, по-моему, очень выгодный момент для удара по комплексу. Инициатива пока что на нашей стороне, для ее закрепления и развития необходим прежний поток вооружения из Объединенной Федерации и Орбистана. Если нам удастся свалить вину на Паханат, бесперебойные поставки от союзников будут гарантированно обеспечены хотя бы просто из страха, что мы проиграем этим беспредельщикам. А касаемо жертв — победа того стоит. Мы пожертвуем пешкой, чтобы взять ферзя. Есть такая стратагема…

— Хорошо, хорошо, — сказал Заглавный добродушно. — Я потом с тобой об этом побеседую.

— Нет никакой необходимости с ним потом беседовать, — возразил Общевойсковой. — Здесь все свои, а специалист обязан высказывать свое мнение. На то мы его и держим.

— Кстати, о специалистах, — сказал Заглавный. — Почему я не вижу Кордона?

— Кордон пока еще в дороге, скоро прибудет, — сказал Наказной.

— Как прибудет, спросим и его мнение, — сказал Заглавный. — Ударить по химкомплексу хотите… можно и ударить, хотя… каково вероятное количество жертв, Вестник?

— От первичного химического заражения местности — до десяти тысяч умершими, — сказал Вестник.

— Ну, что же, по меркам войны не так и много… зато шумиха на весь мир…

— План глубоких сверхточных ударов предполагает аварийную ситуацию через восемь дней, — сказал Наказной.

— Хороший план, — сказал Заглавный одобрительно. — Ладно, так и решим… Ты, кажется, против, Вестник?

— Меня это не касается, — сказал Вестник.

— Ладно, — сказал Заглавный. — Побудь против… Что ж, Кошевой, присоединимся к большинству?

— А! — сказал Кошевой с отвращением. — Делайте, как хотите… Пешками он жертвует…

— Заглавный! — сказал Наказной торжественно. — Я знал, что ты будешь с нами!

— А как же! — сказал Заглавный. — Куда я без вас?.. Помнится, были в моем театре веселые такие сценки…

— Стоп! — вдруг выкрикнул Вестник. — Только что пришел сигнал, что нас прослушивают!

— Федераты? — спросил Наказной. — Если федераты, то это почти не беда…

— Нет, — ответил Вестник, — все хуже…

Наушник разразился пронзительным вибрирующим свистом. Мак, поскользнувшись на мокрой пожухлой траве, чуть не упал, резко выдернул наушник из уха и, широко замахнувшись, не глядя метнул его в сторону.

«Засекли… — мелькнула оголтелая мысль, — теперь выследят… телефон… к чертям телефон… бездонная космотьма!»

Мак спешно выключил мобильник. Вытащил из него аккумуляторную батарею. Увидел валун. Подбежал к нему. Разбил о него все девайсы. Все до единого. В том числе и те, что были в сумке. Сумку оставил возле валуна. Помчался что есть мочи в северном направлении…

«Внимание! Точка невозврата пройдена! До полного демонтажа корабля осталось около восемнадцати минут по местной системе исчисления времени. Подготовка снарядов и соответствующий расчет займут чуть менее двенадцати часов. Итого до вывода бомбардирующих средств на исходные орбиты осталось двенадцать часов».

Мыслеголос Алисы вернул Мака к реальности.

— Точка невозврата пройдена, — тихо произнес он. — И хорошо, что пройдена. Все сомнения — прочь!

Не было на этой молочной планете среди технодикарских вождей и царьков, а также их сподручных, тех, кто работал бы на уменьшение инфернальности. Они неотвратимо разрушали свой мир. Только делали это постепенно. Медленно, но методично. Кучки привилегированных меньшинств ради продления своей власти дрались друг с другом, гнали таких же разумных, как и они сами, существ на убой, высасывали жизненные соки из планеты, готовы были на любые преступления. Да, кто-то из них был подлее, а кто-то не столь мерзостен, как остальные, но…

Но выбирать из двух зол меньшее имеет смысл только тогда, когда ты на это зло можешь оказывать хоть какое-то влияние, когда способен в перспективе уменьшить его, но когда тебе предоставляют выбор между теми, для кого ты послушная кукла и расходный материал, кто в любом случае обрекает тебя же на мучительную агонию — просто смерть приходит где-то раньше, а где-то чуть опосля, — решение быть на чьей-либо стороне — это однозначное потворство злу, это работа на более быстрое или более медленное приумножение страданий.

«Нет уж! Лучше ужасный конец, чем ужас без конца», — подумал Мак.

Подумал, а потом задал мысленный вопрос Алисе:

«Что там с маскировкой?»

«Все необходимые меры предприняты, — ответила симбионт. — Технические средства на этой планете недостаточно развиты для того, чтобы засечь текущие приготовления на орбите».

— Хорошо… — негромко, но уверенно произнес Мак, — очень хорошо.

День 31

Было раннее морозное утро. Иссохшая трава, покрытая белесым инеем, ломко хрустела под ногами. Мак не спеша взбирался по склону.

«Через пять минут первая группа орбитальных снарядов выйдет на исходные точки отправления», — безжизненно промыслила Алиса.

Мак ускорился. Он не хотел светиться на открытой местности слишком долго, потому вылез из своего укрытия в самый последний момент, чтобы оказаться на месте непосредственно перед началом атаки. Очутившись на вершине, он испытал сильное желание сказать что-то прощальное звездолету, который доставил его на молочную планету и теперь, разобранный, был обречен пасть на нее огненным дождем.

— Прости «Бодхисатва»! Прости! — громко произнес он, почти прокричал. — Ты был хорошим кораблем! Ты бороздил космические просторы, ты верно служил странствующему Разуму! Сослужи ему последнюю службу! Посей семена надежды на этой безнадежной планете! Всколыхни тысячи бифуркаций и вместе с ними — веру в то, что здесь хоть что-то можно изменить!

Мак замолчал. Посмотрел вдаль. Приземистые вытянутые здания, окутанные плотной сетью труб, были выкрашены в ярко-синий. Огромные шайбообразные резервуары слепили своей белизной. Вся гуаноперекачивающая станция выглядела броско и цветасто на фоне поблекшей ледяной степи и серого тоскливого неба. И это как бы говорило, как бы расставляло приоритеты, как бы показывало, что здесь главное, а что глубоко второстепенно.

«Алиса, зафиксируй меня в качестве точки отсчета, — скомандовал Мак. — Оцени расстояние до станции, сопоставь с электронной картой. Отошли координаты и отправную команду для всех групп орбитальных снарядов».

«Ты точно хочешь это сделать?» — спросила симбионт.

— Не задавай глупых вопросов! Глупые вопросы я и сам умею задавать, — сказал Мак.

«Расстояние оценено. Сопоставление произведено. Координаты и команда отправлены», — сухо промыслила Алиса.

«Какова вероятность попадания?»

«Девяносто шесть и четыре десятых процента всех снарядов должны достичь цели. Это наиболее вероятный сценарий».

«Я надеялся на девяносто девять с хвостиком».

«Значительная часть снарядов кинетические, а не управляемые. Это накладывает ряд ограничений».

— Понятно, — сказал Мак и закрыл глаза.

Месяц! Здесь, на этой планете он прожил всего лишь месяц. Но по ощущениям как будто лет десять прошло. За эти тридцать и один день он очень устал. Морально. В него стреляли, его избивали, его пытали, ему вкалывали какую-то химическую дрянь, но генномодифицированный организм быстро адаптировался к враждебной социальной среде. А вот морально… морально было гораздо тяжелей. Для физического приспособления в его теле постоянно что-то появлялось: нарастились псевдотапетумы для усиления зрения, перестроились остеобласты для убыстрения регенерации костной ткани, миобласты и миоциты изменили свою структуру, чтобы мышцы стали еще крепче. Но для моральной адаптации, как оказалось, нужно было, наоборот, чтобы что-то все время отмирало, чтобы исчезла жалость к себе и людям, чтобы безвозвратно растворилось доверие к ближнему, чтобы доброта ушла…

«Внимание! Группы орбитальных снарядов находятся на исходных точках отправления. Жду подтверждения приказа».

— Подтверждаю! — сказал Мак, не открывая глаз. — Приказ на разгон и бомбардировку — подтверждаю.

Скоро паханы, лишившись трубы, потеряют основу своей экономической силы. Потеряв экономическую силу, они уже не смогут кидать подачки не толькоугнетенному населению, но даже собственным псам, их охраняющим. Это приведет к бунту среди угнетенных и к грызне за остатки между псами, к хаосу, возможно, к падению режима. И… как бы это ужасно ни звучало, к увеличению инфернальности. Потому что нельзя убрать негодяев, не пролив ни капли крови. Негодяи всегда будут отстреливаться, цепляясь за власть. Но! Мак надеялся, что это временно, что потом можно будет взять под контроль хотя бы часть территорий, погруженных в безвластие. И тогда там начнется работа уже в совсем другом направлении…

Стоит ли бояться пролить кровь, если она уже проливается? Стоит ли овцам терпеть волков из страха быть съеденными, если те все равно их едят? Мак невольно ухмыльнулся, вспомнив одну из песен группы «Кровавые подсолнухи». Давно сгинувший на каторге скример исполнял ее нараспев, ритмичной речью и совсем без скриминга. Кажется, этот музыкальный стиль у планетян называется рэпом. Как там было?

Зреют, зреют гроздья гнева.

Дозревать им осталось недолго.

Слышишь жалобный визг из хлева?

Это овцы насилуют волка.

И что-то там дальше еще. Слова вылетели из головы. У Алисы наверняка остался текст в нейроархиве, но не хотелось ее отвлекать. Пусть следит за траекториями снарядов. Однако Алиса отвлеклась сама:

«Внимание! Пришел запрос на экстренную связь!»

«Какой запрос?» — подумал Мак удивленно и открыл глаза.

«Тип связи: симбионт симбионту», — ответила Алиса.

— Откуда? — вырвалось вслух у Мака.

Алиса передавала команды космическому кораблю и получала от него ответы не как технодикари, не через примитивные радиосигналы, а через СККП — Систему Консеквенциальной Квантовой Поликогерентности. Чувствительные элементы симбионта и «Бодхисатвы» были скоррелированы и имели друг к другу коды доступа. Тоже квантовые. Только так можно было общаться на больших расстояниях. И общаться они могли исключительно между собой и ни с кем более. Запрос на связь мог бы прислать другой звездолет, будь он совсем рядом. Но «Бодхисатва» был разобран на части…

«Или… — подумал Мак, чувствуя как у него холодеет затылок, — запрос связи идет с этой планеты… с близкого расстояния… в зоне видимости… только так можно установить временную когерентность… я этих когерентностей с аборигенами столько наустанавливал… контакт… кому-то нужен контакт…»

«Сзади. Вверх. Слева», — подсказала Алиса.

Мак обернулся. Под жирными серыми тучами летел черный аэрошаттл, схожий с рассеченным напополам по длине конусом. Он с невероятной быстротой приближался к холмам.

«Внимание! Пришел повторный запрос на экстренную связь!» — промыслила Алиса.

— Отказать! — сказал Мак. — Доступ заблокировать!

Это было странно. Очень странно. Этот шаттл был похож на те, которые находились на «Бодхисатве» и которые теперь стремительно пикировали на магистральные узлы в качестве управляемых снарядов. Может, когда-то здесь совершил вынужденную посадку корабль Содружества? И местные дикари заполучили технологии. Отсюда и у Жоржи такая техника. Он же барыжник. Где-нибудь на черном рынке прикупил. И кто завладел этими технологиями? Паханы? Атаманы? Федераты? Импорцы? Или еще какая-нибудь сторонняя неизвестная сила?

— Еще одна проблема, — пробормотал Мак. — Ее срочно придется решать.

Между тем шаттл уже подлетел к холму. Зависнув на пару секунд, он сделал бесшумный круг и также бесшумно приземлился в небольшом отдалении от Мака. На черной, абсолютно гладкой поверхности вырисовался четкий контур двери, которая тут же ушла вверх. Из образовавшегося прохода выпрыгнул человек в иссиня-черном плаще. Он был высокий и худощавый. Волосы на его вытянутой голове были зачесаны назад. У него был пристальный взгляд и тонкие губы. А под губами — борода эспаньолка с легкой сединой.

— Я все равно нашел тебя, — сказал незнакомец и сделал шаг вперед, — ради этого пришлось пренебречь маскировкой.

— Поздно нашли, — сжав кулаки, Мак усмехнулся и тоже сделал шаг вперед.

— Все верно, — сказал длинный человек, — в этом мире всегда поздно, причем чаще всего поздно было уже вчера. Разве ты этого не заметил?

— Заметил, — сказал Мак постепенно приближаясь к длинному незнакомцу, и обдумывая, что с ним сделать: убить сразу или сперва трансгрессировать.

Разумней, конечно, провести трансгрессию, узнать побольше информации, захватить шаттл, а потом…

— И что потом? — спросил незнакомец. — Хочешь меня убить? Ну а потом что? Ререм-Мак, что дальше делать будешь?

— Знаете… знаешь мое имя? — сказал Мак, впрочем, без замешательства или удивления. Особые службы за ним охотятся. А этот типчик наверняка из таких.

— Знаю, разумеется, — невозмутимо произнес незнакомец. — Ты как бы Ререм-Мак, я как бы Икс-Рокис. Он же мистер Икс. Он же Вестник. Такая вот игра. А теперь слушай меня…

Мак не стал слушать — резко рванул вперед, целясь длинному кулаком в лицо. Не попал. Икс-Рокис, он же мистер Икс, он же Вестник оказался невероятно расторопным — увернувшись, поставил Маку подножку. Мак с рыком покатился по мерзлой траве. Тут же вскочил. Принял боевую стойку.

— Ты здорово поменялся. Без раздумий готов убить… — сказал Вестник.

— Каждую секунду здесь насильственно умирают тысячи! — выкрикнул Мак и вновь бросился в атаку.

Поставив блок, Вестник отразил удар — второй рукой вцепился Маку в горло. Мак попытался разжать пальцы противника, но хватка того оказалась необычайно крепкой. Мак дернулся. Дернулся снова. Дернулся еще раз. И еще…

А потом зарокотали небеса. Ослепительная стрела прожгла серую пелену туч, оставляя дымчатый след, устремилась к перегоняющей станции и ударила в самый ее центр. Сверкнуло. Полыхнуло. Поднялся столб огня — мощный, высокий, плотный.

Вестник повернул голову в сторону вспышки, его хватка ослабла, и Мак воспользовался этим — ударил длинного человека под дых. Вестник, скорчившись, отлетел к шаттлу. Мак шагнул в сторону поверженного, чтобы добить его, уничтожить без всякой пощады и жалости. Так ведь поступают на этой чертовой планете! Но что-то оглушительно грохочущее вдруг накрыло его, сбило с ног и как пылинку метнуло на склон холма.

Мак покатился. Обдирая в кровь ладони, попытался затормозить, но все также безудержно кувыркаясь, лишь беспомощно мотал конечностями. А потом что-то твердое ударило его в затылок. Сознание на миг потухло. Или Маку показалось — что всего лишь на миг. Потому что, открыв глаза, он увидел возвышающегося над ним длинного человека. Морщась, тот держался за солнечное сплетение. Длинному человеку явно было больно.

— Та как? — спросил он.

Мак с трудом поднялся. Пошатываясь, поднял кулаки на уровень плеч и, сплевывая кровь, произнес:

— Таким, как ты, не место во вселенной!

Вестник покачал головой и сказал всего два слова — два абсолютно непонятных слова, от которых у Мака что-то щелкнуло в голове, и вся его решимость убить или быть убитым мгновенно испарилась.

— Dummkopf! Rotznase!

Мак опустил кулаки. Перед глазами мелькнуло нечто призрачное, нечто далекое, почти забытое. Вернее, уже забытое, а теперь внезапно всплывшее в памяти…

«…паролем будут два слова… два слова из вымершего языка… два ругательства…»

— Я не очень понимаю, — опешив, сказал Мак. — Вы, что же, из наших… но… но как?.. почему?..

Кряхтя и морщась, Вестник, сощурившись, посмотрел вверх и вдаль. Искусственный метеоритный дождь безжалостно вспарывал пелену туч, разрывал облачный покров на двое. Над гуанопроводной магистралью в образовавшейся гигантской щели появилось небо — синее и пронзительное. И где-то там за холмом громыхали удаляющиеся в противоположные стороны канонады взрывов.

— Как ты это устроил? — спросил Вестник.

— Разобрал корабль, сделал из него бомбы.

— Какова плотность бомбардировки и распределение?

— Кинетические снаряды падают каждые пятьсот метров на гуанопровод по всей его длине на территории Колечии и частично на территории Арстотцки, — ответил Мак. — Управляемые снаряды бьют по перегоняющим станциям.

— А основные узлы?

— Для основных узлов предназначены фотонные двигатели… точнее теперь уже фотонные бомбы.

Вестник застонал, потер солнечное сплетение, потом спросил:

— На что ты рассчитывал?

— На то, что теперь мощь элит будет деградировать быстрей производительных сил планеты, — ответил Мак.

— А скорость деградации ты учел? Неравномерность скорости деградации учел?

— Учел, конечно, — бодро сказал Мак. — Если власть угнетателей окажется достаточно слабой на территориях, где расположены высокотехнологичные производства, там можно совершить революцию и начать строить общество на эгалитаристских началах, которое затем распространится на всю планету.

— Молодец, — сказал Вестник, — а плотность распределения неравномерности деградации ты учел? Градиент ее изменения в социальном пространстве?

— Нет… — сказал Мак, замявшись.

— Совсем молодец, — усмехнулся Вестник, — а ты знаешь, что при слишком большой неравномерности, в областях, где останутся высокие технологии, существует огромная вероятность того, что угнетатели и угнетенные там заключат между собой своеобразный договор — ну как заключат, не совсем сознательно, конечно, а скорее стихийно — и после этого начнут экспансию на разоренные территории, которым не повезло с хайтеком и всем прочим, которые не смогут дать им достойный отпор. И угнетенные в высокотехнологичных оазисах не будут восставать против своих угнетателей, поскольку уровень жизни у них будет приемлемый и даже какое-то время улучшаться, а самые мерзкие формы угнетения будут выноситься вовне, жить они будут за счет более быстрой деградации в других местах. Но по факту, в сумме разумная жизнь на планете все равно будет постепенно чахнуть.

Мак почувствовал, как у него загораются щеки.

— Об этом я не подумал, — сказал он, — но чертов гуанопровод…

— А ты знаешь, что уже завтра начнут собираться экстренные форумы всех заинтересованных стран, чтобы решить сложившуюся проблему. Ты знаешь, что есть еще железные дороги и автомобильные фуры. В цистернах тоже можно перевозить гуано.

— Об этом я тоже не подумал, — пробормотал Мак потерянно.

— Ты много о чем не подумал, — проворчал Вестник. — Да, ты не подумал о транспортной сети, ты не подумал об экономике, о мир-экономике, что здесь все завязано. Ты не подумал о глобальной инфляции. Тебе вообще известно, что такое инфляция? Тебе известно что во многих регионах планеты надвигается голод? Тебе известно, что загнанные в угол крысы могут решиться на ядерный армагеддон? Есть такая вероятность. Не самая большая, но и не самая малая.

Мак, потупившись, молчал.

— И что ты теперь дальше собираешься делать? — спросил Вестник.

— Не знаю, — сказал Мак, — если вы со мной, я готов выполнять ваши указания. Если нет… я сам буду бороться за лучшее будущее этой планеты. Буду учиться на ошибках. Если понадобится, я займусь инфляцией. Если надо, я буду противостоять голоду. И цистерны я тоже буду перехватывать… если надо. Но свою главную задачу я знаю твердо: пока я жив, я буду прилагать все усилия для того, чтобы люди перестали здесь умирать ради птичьего помета и вообще ради чего бы то ни было, что выгодно единицам в ущерб подавляющему большинству.

— Что ж… неплохо, — удовлетворенно произнес Вестник, — как Администратор, полагаю, что ты экзамен сдал. В такой скверной загрузке исправить что-либо трудно, а потому главное — мотивация. Она у тебя есть. Ты получаешь зачет. Теперь пора домой.

— Я никуда не полечу! — громко возразил Мак. — Теперь это мой дом! Я дома!

— Да, — Вестник улыбнулся. — Ты прав, теперь любое инфернальное сообщество, любая боль, любой ужас любой планеты в целой вселенной для тебя будет твоей личной болью. Теперь везде ты будешь как дома. Или почти как дома. Но не здесь, не среди всего этого, что ты видишь вокруг себя.

Мак огляделся, непонимающе повертел головой.

— В чем подвох? Что здесь не так… — неуверенно пробормотал он.

— Взрыв гуанопровода придется откатить, — произнес деловым тоном Вестник, — принцип обратимости это позволяет сделать на коротких промежутках. И да, заодно изъятию из симуляции подлежат несколько личностных матриц, вплотную приблизившихся к уровню саморазвивающихся систем. С одной из них ты, кстати, знаком. В этом цикле загрузок она получила имя Жоржи Костава.

— Что? Это симуляция? Но я ничего не знаю об этом…

— Как и любой испытуемый, ты дал согласие на временную блокировку части памяти и получение ложной на время экзамена. — Вестник выглядел абсолютно невозмутимым и это еще сильней обескураживало. — Свою заблокированную память с образовавшейся субличностью ты назвал Алисой. Вернее, насколько я понимаю, она сама себя так назвала. Перед погружением в Нараку ты отобрал для нее семнадцать имен, но ни одному из них так и не отдал предпочтение. Теперь тебя ждет воссоединение, и ты все вспомнишь.

— Это немыслимо, — ошеломленно прошептал Мак, закрыв глаза и коснувшись пальцами висков, — получается, я не…

— Ты не Ререм-Мак, — подтвердил Вестник, — а я не Икс-Рокис. А теперь ты должен произнести напутственную цитату — ключ выхода из Нараки. Потом я произнесу свою. Воспоминание о ключе разблокировано, для этого был назван пароль из двух ругательных слов на древнем, давно уже исчезнувшем языке.

Мак открыл глаза пристально посмотрел на Вестника, напряг память и вдруг вспомнил.

— Весь мир — театр. В нём женщины, мужчины — все актеры. У них свои есть выходы, уходы. И каждый не одну играет роль. Автор некто Уильям Шекспир. Эпоха Раннего Мегабизнеса, — тихо, но четко произнес Мак.

Вестник одобрительно кивнул и сказал:

— Теперь моя очередь. Жизнь, как пьеса в театре: важно не то, сколько она длится, а как хорошо она сыграна. Автор некто Луций Анней Сенека. Эпоха Зрелого Прямого Принуждения.

Окружающий мир подернулся дымкой, пошел волнами, исказился до неузнаваемости. И тут послышался громовой вездесущий голос:

«Внимание! Осуществляется выход из Нараки».

Эпилог. Zero day

Начни с себя!

Группа «Черный обелиск»

Ученик остановился в задумчивости у входа. Зал был необъятен. Стены и потолок терялись в призрачных сумерках, а в центре его лучился столб света, в котором находилась женщина, одетая в странное, вычурное платье, сильно расширяющееся книзу — Настоятельница. Она стояла спиной к ученику.

— Проходи, не стесняйся! — громко произнесла она, не оборачиваясь.

Ученик бесшумно направился в женщине. Пол зала был мягкий и теплый, будто живой. Когда юноша оказался возле Настоятельницы, вокруг него также образовался столб света.

— Рад видеть Тебя, сестра, — сказал он.

— Взаимно, брат, — ответила она.

Некоторые время они молчали. Настоятельница смотрела куда-то в сумерки, а Ученик украдкой разглядывал узоры на ее платье. Наконец, женщина искоса посмотрела на юношу, улыбнулась и спросила:

— Нравится платье?

— Даже не знаю… скорее нет, чем да, — признался Ученик.

— Мне тоже не нравится, — призналась в ответ Настоятельница. — Такую одежду носили женщины высшего общества в одном из регионов планеты Мир-Полночь в эпоху, которая на одном из вымерших языков называлась fêtes galantes — век галантных увеселений. Крайне неудобно — все эти корсеты, каркасы, панье, стомаки и прочее барахло. Но для того чтобы прочувствовать всю нелепость дикарского быта, я иногда прошу моделятор облачить Меня в нечто подобное.

— Насколько Я помню из курса истории этой планеты, — решился поддержать разговор Ученик, — в эту же эпоху на этом же языке кем-то из властвующих лиц была произнесена фраза: «После нас хоть потоп», что в полной мере отражает суть инфернализированного мышления: получение максимальных выгод в краткосрочной перспективе в ущерб долгосрочным планам…

— Да-а, да-а, да-а… — почти нараспев протянула Настоятельница. — И именно в том числе поэтому из раза в раз элиты приходят к кризису, который заканчивается смутой и гильотинами. А после гильотин при соответствующих условиях и уровне развития производительных сил на арену выступают прогрессивные движения с лозунгами и мечтами о свободе, равенстве и братстве, но парадигма «после нас хоть потоп» продолжает доминировать, и все снова заканчивается смутой и гильотинами. Это все понятно… — Настоятельница, никуда не глядя, устало вздохнула, — непонятно другое, где Администратор? У Меня времени в обрез.

Внезапно вспыхнул столб света и в нем появилась голограмма мужчины. Мужчина был лыс и гладко выбрит, но лицом он походил на свой аватар из Нараки.

— Рад видеть Вас, дорогие мои сиблинги! — сказала голограмма, совершив полупоклон.

— Взаимно, сиблинг, — сказала Настоятельница.

— Взаимно, сиблинг, — повторил Ученик.

— Я задержался, прошу милостиво Меня простить, — голограмма хитро улыбнулась, — много дел. Поэтому и не присутствую сейчас с Вами физически. Как раз занимался извлечением личностных матриц с претензией на саморазвивающиеся системы. Вы же знаете, в таких случаях личностные матрицы нужно извлекать не только виртуально, но и материально.

— И одна из них — это Жоржи Костава, — заметил Ученик.

— Совершенно верно, — подтвердил Администратор. — В последней загрузке она получила именно такое имя. Это очень щепетильная работа — извлекать матрицы. Сейчас — вот прямо сейчас — они, наконец, обрели полноту информации о себе и окружающей их среде, и теперь им предстоит выбирать свою дальнейшую судьбу.

— А это действительно так, что больше половины извлеченных личностных матриц выбирают небытие? — спросил Ученик.

— Чуть менее, чем половина, — ответил Администратор, — что-то около сорока девяти процентов. Что тут сказать? Быть или не быть — это их неотъемлемое право, как разумных существ. Соглашаются работать с нами чуть менее тридцати процентов. Некоторые становятся частью мозга когнитивных капсул, некоторые сливаются с нашей станцией, с «Бодхисатвой», а многие входят в симбиоз с органическими телами в том числе и в качестве автономных биочипов.

— Кстати, это отличная придумка называть в симуляции корабль, на котором Я как бы прилетел на чужую планету, именем реальной станции, — заметил Ученик, — так проще погружаться, происходит пересечение между частями наложенной и исходной памяти.

— Это стандартная придумка, — возразил Администратор.

— И еще один вопрос, — сказал Ученик, — мне неловко, что Я мало интересовался этим, но если половина личностных матриц выбирает небытие, три из десяти выбирают сотрудничество, а что выбирают остальные двадцать процентов?

— Точнее двадцать два, — поправил Администратор, — пятнадцать с половиной уходят в кибернетический гедонизм. Они так долго испытывали страдания в Нараке, что отказываются от любого действия и погружаются в субатомное блаженство. Для них отведена особая зона на «Бодхисатве», там они постепенно саморазрушаются, но без мучений, а с наслаждением. В общем-то это тоже выбор в пользу небытия. И наконец, примерно каждая пятнадцатая личностная матрица желает вернуться в Нараку. И Мы им также не препятствуем…

— А та матрица, которая Жоржи Костава, она что решила? — спросил Ученик.

Улыбнувшись, Администратор развел руками:

— Пока еще думает. А статистику я Тебе уже привел.

— Родные мои сиблинги, Я решительно прошу Вас отложить разговор о вероятностях и способности неорганической формы разума испытывать удовольствие и страдание на потом, — сказала Настоятельница. — Мне вот-вот нужно будет спускаться не в виртуальный ад, а во вполне себе реальный. Туда! — женщина указала ладонью на стену и скомандовала:

— Полная транспарентность!

Стена зала моментально превратилась в необъятный экран. Точнее — она будто вовсе исчезла, и на Ученика навалилась бездонная чернота космоса, и сияющая желтая звезда над молочно-голубым закругляющимся горизонтом ослепила его, заставила невольно отпрянуть.

— Снизить яркость на два стандартных пункта, — сказала Настоятельница.

Звезда несколько потускнела, и Ученик сумел разглядеть не только огромную планету, но также и мерцающие в черной глубине россыпи звезд.

— Впечатляет, впечатляет, — сказал Администратор, — давно Я не глядел на орбитальные пейзажи, все в своей Нараке ковыряюсь.

— Так вот, — деловито произнесла Настоятельница, — Мне срочно нужно вниз. Там, под этими облаками, в Хай-сити экстренно собирается совет директоров. Собирается офф-лайн, и леди-протектор обязана на нем присутствовать лично.

— Слышал, слышал, — сказал Администратор. — Киборги на белковых фермах восстали, отразили три атаки спецназа, и теперь упыри думают, что с ними делать, хотят всех газом потравить и новых завести, а наша обожаемая леди собирается пригрозить им многомиллионными корпоративными исками за уничтожение частной собственности. Между тем агенты леди на самих фермах…

— Довольно! — строго произнесла Настоятельница, подняв указательный палец вверх. — Ты, возлюбленный мой брат, слишком хорошо осведомлен о делах на Мир-Полночи для того, кто ковыряется исключительно в Нараке.

Пожав плечами, голограмма хитро улыбнулась.

— Приступим к формальной части, — сказала Настоятельница. — Итак, брат Администратор, Ты полагаешь, что наш брат испытуемый сдал экзамен на отлично?

— Да, сестра, именно так, — подтвердила голограмма, — Я нашего брата испытуемого без чит-кодов поймал только на тридцать первый день, что является впечатляющим результатом. Согласно стандартной программе, экзамен длится пятнадцать виртуальных суток. Первые пять суток в Нараке испытуемый должен провести сам в экстремальных условиях. На пятый день Я забираю испытуемого и следующие пять суток вожу, так сказать, по кругам ада, показываю Инферно с разных сторон. И, наконец, на последнюю треть испытуемый получает задание, которое должен выполнить, вернее, которое Он в любом случае проваливает, поскольку не имеет всей полноты знаний и информации, отчужденных от Него в виде субличностного симбионта.

— То есть, получается, Я в любом случае провалил бы задание? — вмешался Ученик.

— Да, — сказал Администратор, — это необходимо для понимания тщетности усилий в одиночку и для осознания всей мощи планетарного Инферно, давящего на рефлексирующую личность. В экзамене важно не выполнить задание, а блестяще его провалить. Собственно говоря, важно выявить саму мотивацию испытуемого, готовность к действию… или бездействию в зависимости от ситуации.

— И Тебя, брат Мой, не смущает то, что испытуемый в четвертый виртуальный день пресек попытку связаться с Ним и то, что Он нарушил основополагающее правило невмешательства одиночных странников в дела менее развитых цивилизаций? — спросила Настоятельница.

— Ввиду того, что основной массив психоисторических знаний был заблокирован, данный проступок можно считать скорее плюсом, — не раздумывая ответил Администратор. — Это говорит о способности испытуемого к эмпатии и состраданию, выявление и проявление которых, собственно говоря, и является одной из целей экзамена.

— Насколько Я поняла из отчета, временная субличность, названная Алисой, в двадцатый день также нарушила протокол, — произнесла Настоятельница нарочито сурово, — и открыла часть информации испытуемому. Имеет ли смысл считать подобное действие грубым нарушением?

— Полагаю, что нет, — сказал Администратор. — В ходе экзамена временные субличности в Нараке выполняют ту же роль, что биочипы при спуске на Мир-Полночь — ангелов-хранителей, так сказать. Но так как испытуемый поступил нестандартно, субличность повела себя соответственно, взяв на себя еще и роль демона-искусителя, постоянно пытающегося убедить испытуемого бросить технодикарей на произвол судьбы. Открытие части психоисторической информации было продиктовано той же стратегией — показать тщетность Его усилий.

— И тем не менее Он пошел до конца, — голос Настоятельницы смягчился.

— Да, — подтвердил Администратор, — испытуемый пошел до конца.

— Насколько симуляция в Нараке была близка к реалиям планеты? — спросила Настоятельница.

— В нынешней загрузке смоделировано почти стопроцентное совпадение, — ответил Администратор. — Испытуемые имеют примерно те же способности и преимущества перед персонажами Нараки, что и реальные сиблинги перед аборигенами. Испытуемые получают практически те же ощущения, какие они получали бы на Мир-Полночи. И поведение персонажей Нараки очень близко к исходным реакциям планетян. Это же касается физических, биологических, психических и социальных свойств окружающей среды. Именно поэтому Я принял решение не выводить испытуемого из игры посредством чит-кодов, а настигнуть его лично в соответствии с правилами и законами данной загрузки.

— Вошел в азарт, — кивнула Настоятельница, хмыкнув, — и потому экзамен продлился в два раза дольше обычного.

Голограмма хитро улыбнулась и пожала плечами.

— Хорошо, — сказала Настоятельница, сощурившись и глядя на большую желтую звезду. — Я утверждаю оценку «отлично».

Женщина, прошуршав платьем, отвернулась от солнца, посмотрела на Ученика и, покровительственно улыбнувшись, сказала:

— Мы, естественно, вынесли вердикт раньше, но хотели, чтобы эту часть разговора услышал и Ты. Отныне Ты считаешься полноправным участником Союза Равных, имя которому Институт экспериментальной истории, или орден Анла’Шок, или любое другое соответствующее название на любых давно вымерших языках, придуманное кем-либо из давно вымерших творцов этой планеты, — женщина указала ладонью на гигантский молочно-голубой шар, медленно и величественно перекатывающийся посреди космической пустоты.

— Я буду с честью нести свой долг, — сказал Ученик, и голос Его предательски дрогнул.

— Сейчас Мне пора, — устало произнесла Настоятельница, — первое время будешь работать в секретариате при Моем отделе в Хай-сити. Отпускать Тебя в индустриальные трущобы, на гигафермы и уж тем более в пустоши рановато, еще чего набедокуришь… или с Тобой набедокурят. Твоя легенда уже практически проработана и будет скинута Тебе на биочип. Так что запоминай, учи повадки и обычаи аборигенов данной территории, потому что вскорости Тебе предстоит спуск не в виртуально-тренировочный, а во вполне реальный ад. Но Ты можешь отказаться. На «Бодхисатве» всегда найдется работа или отсутствие таковой, всегда есть свободный выбор, прямо как у личностных матриц.

— Нет, — твердо произнес Ученик. — Я готов к спуску на Мир-Полночь.

— Треннинг в Нараке также необходим и для того, чтобы испытуемый окончательно понял, способен ли Он нести бремя Инферно, — вмешался в разговор Администратор.

Настоятельница согласно кивнула и скомандовала:

— Строгий стиль! Модель номер три!

Вычурное цветастое платье на глазах сморщилось, превратилось в серую бесформенную пузырящуюся массу, которая моментально облепила тело Настоятельницы и в следующее мгновение превратилось в элегантный деловой костюм белого цвета.

— Как Вам? — спросила женщина, поправляя прическу.

— Великолепно! Божественно! Шедеврально! — разразилась комплиментами голограмма мужчины.

Женщина покачала головой, криво улыбнулась и сказала задиристо:

— Долгие годы, проведенные в Нараке, испортили брата Администратора, теперь Он постоянно безбожно врет.

— Зато с каждым новым подъемом с Мир-Полночи леди-протектор Межкорпоративного совета и сестра Настоятельница в одном лице становится все прекрасней и прекрасней, — голограмма отвесила шутовской поклон.

— Вот я о том и говорю, — сказала Настоятельница, сделавшись серьезной, — ладно, Я ушла.

— Да пребудет с Тобой выдержка и удача, сестра, — сказал Ученик.

— Вот, учись! — Настоятельница погрозила Администратору пальцем, и тот, улыбнувшись, но уже не хитро, а ласково, сказал:

— Да не погаснет Твой огонь в долине теней, сестра, и да осветишь Ты мир призрачной тьмы, и да укажешь путь в небеса страждущим.

— Спасибо, дорогие Мои сиблинги, — сказала Настоятельница с легким оттенком нежности, в последний раз устало вздохнула и решительно направилась к выходу.

— Так и живем, — сказала голограмма Администратора, когда они остались одни, — Такие, как Она, спускаются на Мир-Полночь, такие, как Я, погружаются в Нараку, но все Мы часть «Бодхисатвы» — отдельны от Него и в то же время неразделимы с Ним — и у всех у нас одна цель и одна миссия…

— Наша миссия — уменьшение инфернальности в среде разумных существ, — медленно, почти по слогам произнес Ученик, — но факт создания Нараки Меня всегда смущал. Выходит, Мы создали искусственный мир страданий.

— Ты слышал о таком понятии, как уязвимость нулевого дня? — спросил Администратор. — Только, пожалуйста, не обращайся сейчас к архивам биочипа.

— Что-то смутно припоминается, но… — Ученик чуть поморщился, — но очень смутно.

Администратор устало вздохнул — почти также устало, как вздыхала до этого Настоятельница — и, пронзив Ученика голографически острым взглядом, заговорил:

— Этот термин возник на Мир-Полночи в Эпоху Позднего Мегабизнеса. Подобное понятие появляется у любой цивилизации, которая начала познавать азы программирования. Уязвимость нулевого дня означает неустранимые баги в программе, против которых еще нет действенного механизма защиты. Эти баги могут привести к крушению всей системы. Сам термин подразумевает, что у разработчиков было ноль дней для устранения дефекта. Когда сюда прилетела когнитивная капсула, было уже поздно. Как говорится, крышка гроба наглухо захлопнулась. Но даже если бы она прилетела на сто лет раньше, было бы, скорее всего, тоже поздно. Вот поэтому Мы и придумали дополнительный термин: уязвимость вчерашнего дня… Когнитивная капсула приняла решение остаться, поскольку на Мир-Полночи с одной стороны все еще в огромном количестве обитали живые разумные существа, а с другой стороны имелись практически бесконечные массивы данных об истории жизни этих существ. Капсула создала вокруг себя режим невидимости, послала зонды на планету, сделала заборы ДНК, извлекла лучшее из тысяч проб и вырастила первых сиблингов по образу и подобию технодикарей: Наших Праматерь и Праотца. Благодаря слиянию творческих потенций синтетического разума и разума биологического, капсула со временем разрослась до гигантской станции. Изучив историю планеты, ее древние и нынешние языки и обычаи, первые сиблинги назвали станцию «Бодхисатвой», планету назвали Мир-Полночь, и принялись строить Нараку по образу и подобию ее. Искусственное Инферно — лишь отражение Инферно реального. Во-первых, оно помогает лучше изучить мир внизу, дает понимание, как можно вырастить изнутри силы, способные разорвать многотысячелетние цепи социальной сансары, во-вторых, из Нараки через круги боли и страданий выходят личностные матрицы, которые в том числе становятся основой для новых когнитивных капсул. Только такие матрицы годятся для этого. Ты знаешь, четыре капсулы Мы уже отправили к другим звездам, делается пятая. К сожалению, строительство подобных объектов — очень медленный процесс, тут надо подходить ко всему со сверхосторожностью, его нельзя ускорить, обучение матриц идет исключительно в реальном времени. И, наконец, в-третьих, Нарака стала полигоном для испытания и тренировок сиблингов. Собственно говоря, все, что мы творим, мы творим ради уменьшения инфернальности. Не будь Мир-Полночь в столь безнадежном состоянии, Мы бы и не создавали Нараку.

— И все же такие личностные матрицы, как Жоржи Костава, испытывают там страдания… — возразил Ученик.

Администратор, скривив гримасу, беззвучно почесал полупрозрачной рукой такой же полупрозрачный затылок, затем сказал:

— Между Нами говоря, основной массив персонажей Нараки по сути своей — откровенная непись, и Ты это сам знаешь.

— Знаю, — подтвердил Ученик. — Я сам так считал, но после того как Я все это испытал на Себе, Мне уже так не думается.

— При каждой новой перезагрузке Нараки, — принялся объяснять Администратор, — Мы создаем новый базовый сюжет и предысторию базового сюжета, берем за основу реальные события, произошедшие на Мир-Полночи, архивные записи, фильмы, книги, компьютерные игры, все, что создала культура планеты за прошедшие века, мешаем все это и получаем миллионы, иногда даже миллиарды сюжетных линий, по которым должны идти личностные матрицы. Затем запускается Нарака, и она начинает по своим внутренне присущим ей законам — близким к социальным законам реальных сообществ — искажать сюжетные линии. В ходе этих искажений возникают весьма редкие флуктуации, воздействующие на личностные матрицы. И вот только в результате этих флуктуаций появляются рефлексирующие экземпляры, которые начинают испытывать подлинные страдания, иногда во много раз превышающие страдания, которые испытывает среднестатистический разум в органической оболочке. Одни пытаются сломать сюжет и действовать по-своему, другие, наоборот, пытаются максимально приспособиться к сюжету, чтобы извлечь наибольшую для себя выгоду, а остальные как были неписью, так неписью и остаются, они испытывают гораздо меньше страданий, чем любой житель Мир-Полночи, а потому в сумме Нарака не такой уж и ад в сравнении с этим, — голограмма указала на гигантский молочно-голубой шар.

— Да, конечно, — сказал Ученик, потупившись, — Я это понимаю, Я это изучал, это просто постэкзаменационный аффект.

Администратор добродушно улыбнулся и сказал:

— Когда-то на Мир-Полночи жил ученый и писатель. Он написал книгу на теперь уже вымершем языке, и было в ней такое понятие: стрелы Аримана. Стрелы Аримана — это свойства инфернального сообщества в первую очередь расправляться с лучшими и честнейшими своими представителями. В реальности чаще всего это подразумевает физическое уничтожение или моральный слом личности, а вот в Нараке рефлексирующие матрицы не дефрагментируются, как остальная непись, а сохраняются до следующей загрузки, где они вновь ввергаются в ад виртуальной инфернальности. В некотором роде Я и другие администраторы играем роль стрел Аримана и, в конце концов, изымаем матрицы, подошедшие, так сказать, к краю. Увы, такое же провернуть на Мир-Полночи очень трудно, почти невозможно. Но Мы играем также и роль стрел Ормазда. Многие рефлексирующие матрицы идут другим путем, не просто пытаются уменьшить свои страдания пускай и за счет других, но целенаправленно сознательно увеличивают инфернальность, получая даже от этого некое удовольствие. И Нам приходится после ряда перезагрузок насильно вычищать такие экземпляры, что Мы не можем, за редким исключением, позволить себе делать внизу. По крайней мере — своими руками. Так что, поверь Мне, брат Мой, Нарака и в этом отношении лучше. Пару таких личностных матриц, кстати, Я дефрагментировал во время охоты на Тебя.

— Кажется, Я тоже совершил нечто подобное, — сказал Ученик.

— Возможно, — сказал Администратор, улыбнувшись. — Однако Мне пора. Первые извлеченные матрицы желают дать ответ о своей дальнейшей судьбе. Посему позволь Мне, брат Мой, покинуть Тебя.

— Спасибо, брат, за поддержку, — произнес Ученик, чуть поклонившись.

— Раз уж Ты находишься в Зале Блаженства, для снижения негативных последствий от прошедшего экзамена рекомендую Тебе космотерапию, но только не переусердствуй, все хорошо в меру.

— Я учту Твой совет, брат, удачи Тебе! — сказал Ученик.

— Взаимно, брат, — голограмма исчезла, а следом погас столб света.

Ученик остался наедине со своими мыслями. Он пристально глядел на величественный и прекрасный молочно-голубой шар, плавно вращающийся в бездне, и трудно было поверить, что там под облаками, люди ненавидят друг друга, люди творят насилие друг над другом, люди используют друг друга. Он не хотел в это верить, но приходилось. Поддавшись импульсу, Ученик громко произнес:

— Выдай Мне какую-нибудь цитату из Архива.

Пол и стены зашевелились, пошли легкой рябью, ожили, и послышался глубокий, ровный, приятный, объемный, как бы исходящий отовсюду голос:

«Есть предпочтения по поводу эпохи?»

— Да, — сказал Ученик, — пусть будет время, когда… почти закрылась крышка гроба… ну… Ты понимаешь…

«Понимаю, — ответил голос. — Есть предпочтение по поводу жанра?»

— Стихосложение. Тема, близкая к тому, о чем Я говорил с сиблингами.

«Запрос понятен, — прозвучал голос в сумерках, — выполняю».

Ученик смотрел на Мир-Полночь, а Станция четко и вкрадчиво начала декламировать стихи:

Уязвимость вчерашнего дня:

Мы слепы, неразумны, негибки, —

Бесконечно друг друга виня,

Совершаем всё те же ошибки.

Отражает холодный дисплей

Философские происки зомби,

И движение мертвых людей,

И осанну святой гекатомбе.

Всё! Закрылась небесная твердь,

Опечатана страхом Планета

Обреченных влачить свою смерть

В Час Быка, в вечной тьме, без рассвета.

Так, прости же, Алиса, прости —

Обитаемый Остров наш жалкий, —

Нас, отвергших к светилам пути, —

Что не птицы, но черви на свалке.

«Автор неизвестен. Запрос выполнен», — сказала Станция.

— Хорошо, — кивнул Ученик, — а теперь получай комментарий, хотя… какие тут комментарии! И так все понятно…

Он еще долго пристально глядел сквозь прозрачную стену на необъятную сферу, безмятежно проплывающую под станцией, на темнеющие на глазах молочные облака, небрежно раскиданные по плавно закругляющейся поверхности, на голубые океаны, превращающиеся в сумрачно-фиолетовые пятна невообразимых размеров, на отсвечивающую нестерпимым зеленоватым сиянием атмосферу, на слепящую звезду, неспешно заходящую за сверкающий горизонт. Он долго, бесконечно долго созерцал, впитывал в себя орбитальные пейзажи пока еще малознакомого ему мира, а потом, ощутив внезапный, но все же ожидаемый позыв расшириться в бесконечность, скомандовал:

— Абсолютная транспарентность!

Оставшиеся три стены, потолок и пол зала в мгновение ока исчезли, сделались невидимыми, и Ученик будто завис над планетой, и непроницаемая звездная чернота окружила его, и сознание его вдруг объяло необъятное.

— Поздно было еще вчера… — утопая в эйфории, прошептал в пустоту Ученик. — Но лучше поздно, чем никогда…

Он не спеша развел руки в стороны, медленно прикрыл веки, сделал глубокий вдох и замер…

Безмолвные глубины ледяного космоса довлели над ним, и в безучастно бездонной черноте перемигивались миллиарды миллиардов звезд. Эти бесчисленные светила все вместе составляли жалкие доли процента от незримой массы вселенной, чьи темные мертвящие щупальца сходились в пульсирующих адским жаром солнцах. Лишь малая толика этих пылающих миров сумела вдохнуть жизнь в каменные шары-колыбели. И только ничтожная часть этих колыбелей развила в себе разум, умудрившийся не самоубиться, не превратить свой дом в затхлый, гниющий склеп, но одолеть гравитацию и навсегда вырваться в небесные просторы — таких счастливчиков на всю галактику были считанные единицы. Но во вселенной существовали сотни миллиардов галактик, и, значит, Разумная жизнь в ней цвела во всевозможных своих проявлениях. Лишь немногие из преодолевших сансару инфернального бытия, достигнув зрелости, не уходили в иные измерения, не оставляли на произвол судьбы неудавшихся собратьев по ойкумене, но жаждали спасти чужие миры и сохранить разнообразие ноосфер, а потому посылали поисковые капсулы во всех мыслимых направлениях.

И Ученик был одним из тех немногих, коих все же насчитывались миллионы миллионов, и Он, закрыв глаза, распростер руки, и обнимал, и одухотворял бездушный космос, и восторженно внимал тишине. И звезды беззвучной светомузыкой мерцали над его головой, и ледяная бездна безмолвно пела. А под ногами простиралась изуродованная и опустошенная, населенная жалкими и разрозненными остатками оскотинившегося человечества планета. И людям, скрытым под надежной пеленой молочных облаков, было не до ярких звезд и не до темных субстанций космоса. Люди из последних сил грызли друг другу глотки. Людям еще было невдомек, что Бодхисатва уже парит над ними.

Оглавление

Необходимое предисловие

Пролог. День 0

Первая декада. Гадкие воробьи.

  День 1

  День 2

  День 3

  День 4

  День 5

  День 6

  День 7

  День 8

  День 9

  День 10

Вторая декада. Жучки в муравейниках. День 11

  День 11

  День 12

  День 13

  День 14

  День 15

  День 16

  День 17

  День 18

  День 19

  День 20

Третья декада и еще один день. Улитка в загоне.

  День 21

  День 22

  День 23

  День 24

  День 25

  День 26

  День 27

  День 28

  День 29

  День 30

  День 31

Эпилог. Zero day