Самый яркий свет [Андрей Березняк] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Самый яркий свет

Глава 1

— Не останавливайтесь, Серж!

Красавчик через силу улыбнулся, капли пота зависли под бровями, а одна совсем неэстетично умостилась на кончике носа. Эта непрезентабельная картина снова откинула меня от благодати. В третий раз! Я закрыла глаза и вновь настроилась на ощущения между ног.

Серж двигался слишком уж старательно. Не знаю, что он себе напредставлял перед нашей встречей, но его волнение на пользу не пошло ни ему, ни мне. В постель со мной он кинулся как в атаку, будто надеясь доказать товарищам по полку свою лихость и задор, только сбивая мой настрой на радостное завершение процесса.

Корнет, однако, хорош собой, юношеские усики его отнюдь не портят, сложен ладно, говорит складно и галантно. И уд приемлемый. Пользоваться еще бы им умел…

Тем временем Серж застонал, давая мне понять, что зря ты, сударыня, рассчитывала на удовольствие в полной мере.

— Не в меня! — крикнула я, соскальзывая с мокрого члена.

Корнет растерянно замер в нелепой позе: нависая надо мной и опираясь на свои сильные, привычные к палашу ладони. На лице недоумение и даже обида, хотя недовольной пристало в такой ситуации быть мне. Но я все же не стерва, поэтому обхватила достоинство Сержа рукой и в несколько движений излила его похоть прямо на себя. Он содрогнулся, но не упал обессилено на меня, а уставился на свое семя, растекающееся по моему животу. Зрелище для него явно было в новинку. И я решила созорничать, чтобы смутить юношу еще сильнее — оттолкнула его, заставив сесть на колени в моих ногах, медленно растерла его любовную жидкость ладонью и поочередно облизала пальцы.

Молодой гусар нервно сглотнул, ошарашено глядя на меня. Вид его был настолько забавен, что я искренне рассмеялась.

— Александра, Вы… ты…

— Оставьте, Серж. Вы были очень милы. Ваша дама довольна.

— Но мне показалось… что Вы… что я… не смог до конца…

— Оставьте, — снова повторила я, приподнялась и погладила его по щеке.

Чистой рукой, довольно с мальчика шока. И так сидит красный, как вареный рак в котелке у деревенского рыбака.

— Если Вы будете вести себя хорошо, у Вас будет шанс подарить мне благодать. Есть несколько условий для этого.

Я упала на подушку. Пусть утехи и не закончились так, как мне хотелось бы, но устала все же прилично, удовольствие, хотя и не полное, надо признать, было достигнуто.

— Мадмуазель, дайте мне несколько минут, и я буду готов доказать Вам свою состоятельность!

— Милый Серж, — я смотрела на его ладное тело и — не скрою — любовалась, — к сожалению, у меня совсем мало времени, сегодня предстоит неприятная, но важная встреча. Навестите меня завтра часам к четырем после полудня.

Корнет погрустнел. Он провел пальцем по моему животу вокруг уже ставшего липким семени, вызвав во мне целую бурю эмоций, но в самом деле на продолжение совсем не было времени. Еще надо было привести себя в должный вид, одеться и вызвать извозчика.

— Завтра вечером у нас смотр, — пояснил Серж. — Приедет Великий Князь, после будет банкет, я никак не могу его пропустить. Но, право слово, лучше бы я провел это время с Вами!

— Значит, проведете его чуть позже. Заезжайте после своего смотра и банкета, но только если будете в приличественном состоянии и не налакаетесь шампанского до несвязного бормотания.

— Я буду трезв как монах!

— Ну, такую жертву я не приму, — рассмеялась в ответ. — Но если Вы будете завтра вечером у меня, крепко стоя на ногах, с ясной головой и твердой речью, то я дам Вам шанс, как Вы говорите, доказать. Но условия у меня есть, как я уже говорила.

— Я готов на любые Ваши условия, Александра Платоновна!

— Тогда слушайте.

Я освободила свои ноги и села на турецкий манер. Корнет уставился на открывшееся его взгляду лоно, но смутился и поднял свой взор на мои глаза. Задержав его, впрочем, на мгновение где-то возле моих грудей.

— Перове: я выбираю мужчин сама. Вы не называете меня своей дамой ни в каком виде ни при каких обстоятельствах. Ни в каких разговорах со своими товарищами. Я все равно узнаю. Второе: то, что происходит между нами в этом алькове или где еще — это наше с Вами дело, Вы его не обсуждаете и не открываете никаких подробностей. Ни намеками, ни томными взглядами. Об этом я тоже узнаю и тогда разочаруюсь в Вас крайне, Серж. И любое наше общение с того момента станет невозможным. Вы навсегда будете отвергнуты от моего дома, а пострадает в итоге не моя репутация, а Ваша. Вы согласны на это?

Надо отдать должное, что Серж меня удивил. Он вскочил с постели и вытянулся во фрнут, что смотрелось несколько забавно, учитывая, что встал он передо мной абсолютно нагим, а его хозяйство оказалось как раз напротив моего лица.

— Александра Платоновна! Клянусь офицерской честью и своим дворянским именем, что всякие подробности нашей связи останутся исключительно нашим интимным делом! Не могу обещать Вам, что не буду ревновать Вас к Вашему вниманию другим мужчинам, если таковое будет иметь место быть, но обещаю так же не неволить Вас своей такой ревностью! Слово Сергея Григорьевича Фатова крепко и нерушимо до самой его кончины!

— Вольно, корнет! — отдала я команду и улыбнулась. — За ширмой таз с водой и рушник, обмойтесь и одевайтесь. Только как по команде «Палаши! Вон!» — быстро и без промедления, словно враг уже атакует. У меня и правду очень мало времени.

Кивнув, гусар скрылся и заплескал водицей. Его вещи были аккуратно сложены в кресле, и это несмотря на все его нетерпение и страсть, которые он явил, оказавшись в моей квартире.

Хороший мальчик, мне нравится.

Одевался он под моим пристальным взглядом, что заставило корнета вновь смутиться, а его уд поднапрячься, но мольба в глазах Сержа осталась без ответа, и он, чувственно признавшись мне в своем самом искреннем расположении, наконец отбыл. Едва за гусаром закрылась дверь, я крикнула свою доворовую:

— Танька! Давай ко мне!

Долго ее ждать не пришлось, горничная сначала заглянула, оценив мой внешний вид, понятливо кивнула и появилась снова уже с мокрым полотенцем. Кратко перекрестившись, Таня принялась обтирать меня от мужского семени, плотно, до белости, поджав губы.

— Ну говори уже, а то лопнешь сейчас!

Танька насупилась, но все же начала ворчать:

— Вы, барышня, снова греховничаете. Не богоугодно так срамно праздновать. Хотя офицерик симпатичный, — закатила она глаза.

Дворовая девка у меня — на заглядение, если уж честно. По-крестянски крепкая, но даже не дородная, а именно что в соку. Высокая, с отменными сиськами, которым я честно завидую, крутыми бедрами и неожиданной для крепостной совсем дворянской статью. Приодень ее — не отличишь от реестровой из захудалого уезда. Впечатление портят только глаза, лишенные аристократической надменности, а скорее излучающие сермяжную хитрость и смирение.

— Но против это заветов Господа нашего, Александра Платоновна.

— Ничего нового, — констатировала я, — все те же аргументы. Но с твоим Господом у меня отношения простые, сама знаешь. Не мой он Господь.

В ответ на это Танька лишь вздохнула, встала, взяла с трюмо мой фаравахар[1] и застегнула цепочку на моей шее. Крест в круге привычно лег в ложбинку на груди, а я прошептала благодарность Мани за все сущее, бывшее и будущее.

— Все равно греховно живете, барышня, — заупрямилась горничная. — С мужиками милуетесь без венца, вино пьете без удержу, волосы изводите, где и Мани ваш их выводить не велел.

— Но-но! Первые два пункта принимаю с согласием, а вот про заросли в Канонах ничего не сказано. И тебя, кстати, еще раз увижу заросшей в подмышках или срамном месте — выпорю!

— Так уж и выпорете? — со скепсисом поинтересовалась Танька.

— Конфет лишу на месяц!

— Не, Александра Платоновна, мне без конфектов не жить! — испугалась девка.

Пороть я ее и в самом деле не порола никогда. И портить жалко, и претит мне это. Хотя управляющий моими деревнями и практикует экзекуции, но там я уже не вмешивалась — его порядки, его отношения с крепостными. Да и в имениях бываю крайне редко: столичная жизнь затягивает, а доход оттуда поступает значительный, поэтому в дела Антипа Игнатыча я не лезу.

— Душ готов? — спросила я.

— Теплый, как Вы любите. И на второе омовение приготовила.

Босыми ногами, благо лето в Петербурге, я дошла до умывальной, скрытой в самом конце квартиры подальше от чужих глаз. Воспользовалась горшком, который Танька сразу же вылила, встала под жестяным раструбом. Дырки в нем уже окаймились ржавчиной, надо попенять горничной. Повернула вентиль, и сверху полилась жидко вода, разбиваясь на тонкие струйки. Танька взяла брусок шуйского мыла и тщательно прошлась по моей коже, избегая впрочем прикасаться к лону. Стеснительность горничной раздражала, но выказывать недовольство я вновь не стала, и так ее крестьянская натура стонет, живя в моей квартире в качестве прислуги. Впрочем, ей ли жаловаться.

Первая вода закончилась быстро, еле успела смыть пену с себя. Служанка споро слила ее из «бассейна», и в несколько подходов залила в бак свежую, уже чуть остывшую. Я встала под струи, а Танька принялась качать ручку насоса, подавая воду обратно наверх. Английское изобретение девка считала бесовским, но я постоянно находила следы того, что душем горничная втихаря пользовалась, пока хозяйка не видит. Глупо: ведь за такую тягу к чистоте могу только хвалить. Заставлять же ладную девицу поливаться из шайки во внутреннем дворе значило бы навлекать на нее сальные взгляды дворни всех соседей. А там, не приведи Мани, и до действительного греха дойдет.

Вытирание, высушивание, накрашивание, одевание — все это занимает уйму времени для молодой барышни. Конфидентка Марго много раз рекомендовала мне завести еще пару служанок, с которыми такие вопросы будут решаться быстрее, но каждый раз я оставляю эту проблему на потом. К Тане уже привыкла, а новых девок придется воспитывать, а то и ломать через колено, чтобы не портили настроение хмурым видом и излишней набожностью. Патриархальное воспитание имеет свои преимущества, но создает немало головной боли при моем образе жизни. Попытка же нанять французскую горничную окончилась грандиозным скандалом. И если моя дворовая сначала просто невзлюбила заграничную коллегу, то в финале была отменная драка, в которой Танька обзавелась огромным «фингалом» под глазом, а изящная Марин лишилась клока своей роскошной черной гривы. А также трех серебряных ложек, вытащенных мной из ее очень потайного места, и одной золотой, которую пришлось доставать из самого уж потайного. Несмотря на брезгливость, я не преминула запихнуть этот столовый прибор француженке в рот без предварительного ополаскивания. Под одобрительные крики Таньки, которая давно следила за «немецкой[2] сучкой» на предмет воровства.

— Скажи Ваньке, чтобы подогнал извозчика, — велела я горничной.

— Голубчика[3]?

— Лихача. И пусть выберет попристойнее. Сегодня надо с блеском подъехать. Разговор долгий будет.

Танька поправила шляпку, щелкнула по пылинке и вышла отдать приказание швейцару. Вернулась она с небольшой пистолью в руках.

О сути моей предстоящей встречи девка знала в подробностях. Хотя официально моей конфиденткой все считают Марго, именно служанка ведает об мне и моих делах такие подробности, которые я не доверила бы самому Мани, пусть ему и известно все сущее.

— Сиди дома! — строго велела я. — Не вздумай за мной пробираться. Сама я справлюсь легче, чем тебя вызволять еще. Поняла?

Насупилась, обиделась. Но мои подозрения тем самым и подтвердила.

У парадной двери сунула швейцару Ваньке две деньги, удостоилась низкого поклона и помощи при посадке в пролетку.

Экипаж выглядел помпезнее некуда — одобренного желтого цвета, но с затейливой резьбой, подушкой красного бархата и свежими цветами в лакированных вазонах. Еще недавно такое было бы невозможно, однако Государь отменил указ матери, дозволявший цветы только на каретах высшей знати.

— Куда изволим-с, милостивая сударыня? — склонился лихач.

— Давй к Бурдерону к Адмиралтейству.

— Кофейный домик[4]? Сей момент-с!

По дороге я обдумывала предстоящий разговор. Переживаний не испытывала, но в душе присутствовало премерзейшее ощущение, будто передо мной лежит склизкая гусеница, съесть которую необходимо без соуса и соли.

— Приехали-с, сударыня, — извозчик остановил возле турникета у входа на свежеразбитый Адмиралтейский бульвар. — Два рублика бы-с.

Молча протянула ему синюю ассигнацию. По совести лихач должен был бы отсчитать лишнее — лаж[5] сейчас даже меньше одного к четырем за серебряный рубль, но извозчик так старательно изобразил почтение, хотя видно же, что бумажным деньгам он совсем не рад, потому я не стала настаивать. Покойная императрица оставила после себя тяжелое финансовое наследие, ее сын уже сколько лет пытается навести порядок, ограничивая выпуск необеспеченных купюр.

На синей написано, что предъявителю надлежит выплатить пять рублей ходячею монетою, но больше рубля с полтиной лихачу никто не даст. И это уже хорошо, потому как лет пять назад и рубля не отсчитали бы.

Деревянный павильон кофейни Бурдерона разместился совсем рядом с Адмиралтейством, гласис[6] которого почти окончательно уже срыли, а канал активно засыпáли. На входе человек внимательно и с подозрением посмотрел на меня, но ничего не сказал. В конце концов, это не ресторасьон, куда дамам вход может быть заказан даже с сопровождением, но приличия и здесь на грани — одинокая девушка без мужчины, пусть и в кондитерское царство. Я потянула за цепочку и разместила фаравахар поверх жилета. Взгляд кельнера сразу же преобразился, в нем появилась заискивающая угодливость.

— Мадмуазель желает столик?

Заведения, содержащиеся французами или имитирующие такое содержание, отличаются некоторой «европеизированностью». Здесь не будет раболепного отношения половых, вездесущего «с» в конце каждого второго слова, а гарсоны держатся с некоторым достоинством. Но мой статус может разбить манеры даже такого прожженного человека[7], стоящего на входе кофейного дома Бурдерона.

— Если меня еще не ожидают, то да.

— Если позволите узнать, кто ожидает мадмуазель, я смогу проводить Вас.

— Англичанин. Средних лет, плешивая башка. Вид премерзейший.

Кельнер почтительно поклонился, чуть наклонился и тихо ответил:

— Сей господин в дальнем уголке. Мне кажется, он Вам не нравится, сударыня, и даже позволю себе заметить, что не зря. Крайне неприятная персона. И, позволю заметить, кажется опасной.

— Не вздумайте плевать ему в кофе, — ответила я.

Замечание человека было не вполне уместным для его статуса, однако поправлять его я и не думала.

— Никогда, мадмуазель! В кофейном доме Бурдерона блюдут приличия!

— Вот и славно. Подайте мне кофию и лучшего шоколада. И учтите, что этот господин за меня платить точно не будет. Но и не позвольте ему уйти, не оплатив свой счет. С этого бульдога станется.

Англичанин действительно уже ждал меня за дальним столиком. Он выбрал место в стороне от основного скопления посетителей и подальше от кухонной части. Перед ним стояла одинокая чашка чая, что говорило скорее не о деловом подходе, а о типичной альбионской скаредности.

Я молча подошла к нему, но мой визави даже не поднялся при моем появлении. Человек помог мне устроиться на стуле, поклонился и уверил, что заказанное принесут буквально через несколько минут.

— Вы поздно, мисс Александра.

— И Вам здравствуйте, мистер Дюпре.

И добавила по-английски:

— Ваш русский ужасен, граф, давайте вести беседу на вашем языке.

Александр Дюпре, граф Каледонский постарался не выдать своего удивления, впрочем, безуспешно.

— Вы отлично владеете им, — признал он.

— Во мне множество сюрпризов. Но к делу, граф. Ваше общество, как Вы понимаете, не доставляет мне удовольствия. Надеюсь, что сладкий шоколад скрасит послевкусие нашей беседы.

Дюпре не повел и ухом от такого начала разговора. Прожженный политик и торгаш он был готов к любым поворотам, так что можно было и не надеяться сбить его с толку. Но попытаться стоило.

— Что ж, давайте о делах. Мисс Александра, Вы ведь знаете о долгах Вашего отца…

— В которые Вы его и втравили, — невежливо перебила я графа. — Прекрасно осведомлена. Сумма значительная. Я бы сказала, что устрашающая. Но Вы уже не в первый раз беспокоите меня этим вопросом. Я отвечу ровно то же самое — обращайтесь к нему.

— Мертвые не отвечают, что бы ни говорили шарлатаны-медиумы, — мрачно ответил Дюпре.

— Вы можете сдохнуть и встретить моего папеньку на том свете. И предъявить ему все свои претензии. На этом свете о Вас не будет сожалеть никто, даже Ваша дражайшая супруга, чью семью Вы успешно ограбили.

— Ваш английский даже слишком хорош, — поморщился граф Каледонский. — Словно я в портовых кварталах Дюнкерка.

— О, до этого моветона мне еще далеко, но не скрою — очень хочется пообщаться с Вами именно на этом диалекте. Сомневаетесь в моих знаниях?

— Уже нет. Но Ваша грубость, мисс, не снимает моих требований. Ваш отец остался должен мне и компании значительную сумму. В рублях она превышает…

— В рублях она составляет восемьсот пятьдесят четыре тысячи серебром. Мне прекрасно известно, что записано в счетных книгах отца. Но повторю свой вопрос: какое отношение к этому имею я?

Дюпре не ответил сразу, подождав, пока человек поставит на столик мой кофий и шоколад. Вряд ли местные служки понимают английский, но рисковать мой собеседник не хотел.

— Ваш отец умер…

— Был убит, — снова перебив графа, поправила его я.

Он поморщился, но продолжил.

— Его смерть не обнуляет его долги. По закону они должны быть покрыты из принадлежавшего ему имущества. Это его апартаменты, земли, акции.

— Вклады, мистер Дюпре, вклады.

— Не важно, пусть будут вклады. Вы незаконно владеете всем этим, и сами знаете это.

Я откинулась на спинку стула и внимательно посмотрела на англичанина. Он донимал меня письмами, дважды подходил ко мне на приемах, но теперь решился на встречу, очевидно, даже не подготовившись к ней. Я бы проигнорировала его приглашение, если бы не одно.

Уверенность в том, что именно эта островная мразь имеет отношение к убийству моего отца.

— Мистер Дюпре, Вам известно, что я не получала наследства?

— Как не получали? Я узнавал, владелицей всего имущества мистера Платона сейчас значитесь Вы.

— А Вы не интересовались, когда я стала владелицей этого имущества? Вижу, что нет. Так вот, и апартаменты, и земли, и вклады записаны на мое имя с тринадцатого года. Сейчас у нас на дворе 1817, двадцать шестой год правления Его Величества Императора Павла, да продлит Мани его царствование. Мой отец был убит, — тут Дюпре снова поморщился, — в 1816 году. То есть через три года после того, как подарил мне все свое состояние, которым потом управлял по моему доверению. О чем в нотариальных книгах есть все записи. Так что уберите свой нос от моей собственности.

— Вы женщина, — снисходительно заметил граф.

— И что? — деланно изумилась я, хотя уже понимала, к чему клонит англичанин.

— И Вы не замужем, — продолжил он. — Вы не можете быть собственником имущества, поэтому эта воля Вашего отца не могла свершиться.

— Мистер Дюпре, — снисходительностью в моем голосе можно было пересластить и шоколад, который я тут же попробовала.

Да уж, мой тон и в самом деле сахарнее, несмотря на отличное качество принесенного десерта.

— Мистер Дюпре, к счастью, мы не в Англии, а в цивилизованной стране, — графа на этой фразе перекосило так, что я понадеялась на удар, который свалил бы его без шансов, но — увы. — В России женщина имеет те же права собственности, что и мужчина. Более того, если я найду достойного жениха, обвенчаюсь с ним, то все мое останется только моим. Еще при Петре Великом его указом женщины у нас получили право распоряжаться своим имуществом. Нынешний Государь еще в прошлом веке окончательно решил — женщинам скарбом и землею владеть. Так что попрошу меня больше не донимать своими фантазиями, мистер Дюпре. За Вашу мелочность не желаю называть Вас графом, хотя приличия требуют. Так что, граф Каледонский, возьмите свой член и засуньте его в свою же собственную задницу!

Все же удалось пробить мне эту врожденную английскую маску деланного безразличия: Дюпре поперхнулся чаем и закашлялся. Человек, услышавший его страдания, дернулся было помочь, но я жестом остановила его порыв. Фаравахар на груди сверкнул, отразив низкое уже солнце, и служка замер на месте.

— А еще, Александр, Вы видите это? — я показала на крест, заключенный в круге. — Не пяльтесь на мою грудь, она не про Вас.

— Ходят слухи, что множество мужчин не только глазели на нее, но и лапали, — сиплым голосом попытался задеть меня граф.

— А еще ласкали губами, языком и вцеплялись в соски зубами, — все же хорошо, что английский в Петербурге и в России вообще совсем непопулярен, не то все же вышел бы скандал в заведении, пойми кто мои речи. — Но Вы опять же, Александр, плохо знаете страну, в которой пытаетесь делать свой бизнес. Мне никто ни слова не скажет за мои любовные увлечения. Простая дворянка будет ловить на себе неприятные взгляды в обществе, но и ее репутацию это не уничтожит. Такое поведение не приветствуется, но в наше время не осуждается. А уж мне простится все. Вот из-за этого.

И я щелкнула ногтем по серебру символа своей веры.

— Ведьма, — прошипел Дюпре.

— Освещенная, — поправила я, сказав это по-русски.

Несколько посетителей за соседними столиками обернулись. Кто-то посмотрел на меня с долей страха, кто-то с восторгом.

Все привычно.

— Освещенная, — попробовала я перевести это слово на английский. — Та, на кого упал Свет. Одна из тех, кем богата Империя.

— Господь проклял ее такими, как Вы!

— При этом ваша компания выискивает освещенных по всей вашей империи, пытаясь закабалить их на службу. Человек! — позвала я служку. Я закончила, благодарю за чудесный шоколад. Кофий тоже неплох.

— Позвольте спросить, сударыня, — подскочил половой, — серебром или ассигнациями?

— Бумажными.

— Тогда попрошу пять рубликов.

Кофейный дом — заведение не дешевое, но и место выбирала я сознательно. Под свой кошелек, а не жадность Дюпре. Розовая бумажка[8] совокупно с жестом, что возврата не надо, сделала человека счастливым.

— Это еще не конец, мисс Александра, — бросил мне в спину англичанин.

— Это прямая угроза, мистер Дюпре? — обернулась я.

Спросила на русском.

— Это…

Я не могла этого видеть, но мои зрачки на мгновение сжались в точку, а граф прохрипел:

— Да, это угроза, мисс Болкошина.

Граф ужасно коверкал русские слова, но произнес это громко и так, что услышали его все служки и посетители.

— Вот и хорошо, — кивнула я и покинула кофейню.

Глава 2

До Управы благочиния[9] у Вознесенского моста через Екатерининский канал я дошла пешком. И не для того, чтобы привести мысли в порядок — они и так были ясны как небо в погожий день — а успокаивая нервы. Видит Мани, как мне хотелось выхватить из потайной складки в юбке пистоль и разрядить ее в мерзкую харю графа Каледонского! Но тогда до Средней Мещанской я добиралась бы не сама, а в компании полицейских и в сопровождении пристава из Особого отдела.

Двухэтажное здание Управы просило ремонта, а еще лучше — сноса и полного перестроения. Обер-полицмейстер столицы Иван Саввич Горголи, насколько мне известно, неоднократно подавал прошение на имя Сергей Кузьмича Вязмитинова[10], но министр к чаяниям своего подчиненного оставался глух, так что приставы продолжали ютиться в тесноте. Петербург быстро разрастался, полицейская же власть за ним не поспевала. Зато даже быстрее города расширялись ряды лиходеев всех мастей. До Сенной площади отсюда рукой подать, но туда и днем соваться не стоит, а ночью за кошелек или жизнь никто и полушки не даст.

Городовой на входе меня узнал сразу и бодро козырнул, удостоившись моего благодарственного кивка.

— На месте ли Николай Порфирьевич, любезный?

— У себя-с, милостивая государыня. Извольте пройти-с!

Пристав уголовных дел Николай Порфирьевич Спиридонов и в самом деле был у себя. Встретил он меня любезно, но показушно вздохнул, выразительно посмотрев на заваленный бумагами стол. Я лишь мило улыбнулась ему и, дождавшись кивка, присела на стул для посетителей.

— Сашенька, ты коим чертом ко мне?

— Дюпре.

Спиридонов еще раз вздохнул, отодвинул папку с каким-то делом и спросил:

— Никак не можешь успокоиться?

Николаю Порфирьевичу позволительно общаться со мной моветон. С отцом он был дружен, часто бывал у нас в гостях, а его дочь знал если не с пеленок, то с тех времен, когда та с громким визгом носилась по комнатам, размахивая прутиком как саблей. И я точно знаю, что себя в смерти Платона Сергеевича Болкошина он винит. Не доследил. И предупреждал его ведь по поводу графа Каледонского и всей его коммерческой компании, но не смог сберечь друга.

— Вы бы успокоились? Отца убили. И убил Дюпре.

— Поводов для расследования не было, — этот разговор заводился уже много раз, и я понимала, что сам пристав ни мгновения не верил в естественность причин смерти видного промышленника Болкошина.

Ведь с виду все было обыденно: Платон Сергеевич переходил Неву в зимнее время, был основательно подшофе. Упал в сугроб, замерз. Видимых ран, синяков на теле не обнаружили, сам Болкошин был расхристан и без шапки.

Но для опытного пристава Спиридонова в деле имелось слишком много несоответствий. Как и для меня.

Отец мало того, что выпить мог ведро, и по нему не сразу так скажешь, что вина в жилах больше чем крови, так и Свет его был особенный. Все, что касалось телесного, он умел контролировать походя. Поэтому и я никогда в детстве не болела: любую хворь он излечивал посмеиваясь. О себе и говорить не приходилось — в свои почти шестьдесят papá выглядел на сорок, здоровьем пылал за версту. И это ведь была лишь часть его дара.

Сомнения у Николая Порфирьевича вызывало и само место, где обнаружили тело. Традиционно зимой через Неву у Императорского дворца переправляются от левого крыла Адмиралтейства к Биржевой площади, если лед крепок. В оттепель мало кто рискует и топает до Исаакиевского наплавного моста или до Петербургского, ведущего в Петербургскую же сторону к Троицкому собору.

Отца же нашли прямо посередине Невы между дворцом и Петропавловской крепостью — в самом широком месте реки, куда и в лютые морозы остерегаются соваться и безрассудные удальцы. Течение там подмывает лед даже в стужу, можно провалиться в стылые воды, никто и не найдет потом. Да и что делать Платону Сергеевичу ночью в Петербургской стороне? Фабричный район, обитель мелких чиновников и дворцовой челяди. Да, там стоят семейные мастерские, но что могло погнать выпившего хозяина среди зимней ночи их посетить?

— Я встречалась с Дюпре сейчас.

— Да знаю, Сашенька. Не думаешь же ты, что я бы тебя одну туда отпустил?

Призадумалась, сосредоточилась. Спиридонов хмыкнул, заметив мои сузившиеся зрачки.

Итак, кофейный домик, столик, за которым мы сидели с графом. Рядом усатый господин явно с супругой и еще одной женщиной. Обсуждают «Дмитрия Донского»[11], сокрушаются, что Семенова[12] уже не та — стареет, нет прежней «эмосьон» на сцене.

Не то.

Еще дальше. Господин, читающий газету. Попивает шампанское. Человек приносит ему бутыль — французское, «Аи». За бутылку меньше шестидесяти рублей не попросят.

Так что тоже не то.

Рядом мамаша с двумя детьми, сопровождает, очевидно, свекр. Уже в старой немощи, поклевывает носом.

Не то.

Ага, вот.

— Серый сюртук, боливар… не соответствует. Не сочетается. И еще один — бордовый, прости Мани, фрак, короткофалдовый. Если бы не цвет, то выглядел бы прилично. И этот ваш fileur стал расплачиваться сразу после меня.

— Как ты сказал? Филер? Крепкое словцо, надо запомнить. Агафон бегом ко мне метнулся, а Степан поговорил с половыми, чтобы не забыли потом ничего. Так что угрозы английские у меня в папочке, — пристав постучал пальцем по бумагам, которыми, оказывается, и занимался до моего прихода. — Но это в дело так прямо не положишь, сама ведь понимаешь. Угрозу ты выпытала Светом, озарила беднягу. Что ему грозит теперь?

— Увы, головой помается до утра, потом будет свежий, к сожалению. Я не papá.

— Вот и хорошо, что не папа, не делай глупостей. Свет или не свет — на бумаге этого не видно, а опросят свидетелей как положено, все будет в копеечку. К нашему судье Дюпре не пойдет жаловаться, а в случае чего твое озарение никто в вину тебе ставить не будет, а ему послабления от этого тоже не… светит, кхе-кхе, — Спиридонов остался доволен получившимся каламбуром, понятным не всем.

— Он судом тоже угрожал. Решил сыграть на том, что я женщина.

На это пристав лишь махнул рукой:

— Ты закон знаешь — надорвется верещать. Даже не была бы ты освещенной, никто тебя ему на съедение не отдал бы, тем более нашу землю немцу отдать — никогда.

— А в Англии в Королевский суд?

— Бумагу этого судилища у нас он может только как пипифакс пользовать. Я говорил тебе, не ломай себе голову этим. Все, что Платон тебе отдарил — твое по праву. Ушел он, бедный, только с долгами. По ним пока ничем порадовать не могу. Но работаю над этим. Я тебе обещал. Да и для меня это личное, сама понимаешь. Но вот что, Александра, чем больше я думаю над нашим делом, тем меньше понимаю. А чем меньше я понимаю, тем меньше мне это все нравится. Пойдем прогуляемся.

Очевидно, что даже стенам управы пристав решил не доверять. Жалование его коллег не назвать нищенским, но и богатеями их не делало, поэтому опасение, что кто-то мог купиться на мзду, понятны. Компанейские деньги могут смутить разум кому угодно.

Британская Ост-Индская компания. Огромный левиафан, раскинувший свои мерзкие щупальца по всему свету. Несколько раз она приходила в Россию, рано или поздно жадные лапы директоров больно получали по пальцам, но попытки не прекращались. Очередной русский гешефт пришелся на мою юность, и с хитрыми англичанами решил сыграть Платон Сергеевич Болкошин. Он предполагал, что карты у компаньонов будут краплеными, но не ждал, что в карманах представительных джентльменов будут свинчатки и ножи, если говорить образно.

Из управы мы прошли налево по набережной Екатерининского. Напротив здания Заемного банка Николай Порфирьевич продолжил разговор.

— Не дает мне покоя одна мысль, недавно осенившая. Ты помнишь, Саша, чем твой батюшка был занят в последние месяцы?

— Конечно. Паровыми машинами. Пропадал в Управлении постоянно.

— Каком управлении?

— Водяными и сухопутными сообщениями.

— А кто у нас первый в паровых машинах и транспорте?

— Были англичане. Теперь даже не знаю. В России свои машины появляются хорошие. Чугунный колесопровод первый может у нас появиться.

— Вот то-то и оно, Сашенька. Втянулся твой батюшка в этот пар и чугун, и тут же появились компанейские у него на пороге. И я сперва решил, что закавыка у него с ними получилась именно из-за машин новых. Не хотели иноземцы первенство упускать, а договориться не смогли, потому и пошли на грешное дело. Но читаю я газеты и понимаю, что не только в этом соль. Куда колесопровод тянут сейчас?

Я недоуменно посмотрела на Николая Порфирьевича и ответила:

— К Астрахани, как пишут.

— Вот то-то и дело, что к Астрахани. На юг. А ведь казалось бы — правильнее на Казань. Или на Киев и Варшаву. Но строят чохом к Каспию, где и жителей — кот чихнул.

Поневоле задумалась. Смерть отца сильно повлияла на мою жизнь, смыслом ее стало найти и отомстить его убийцам. Но сейчас я осознала, что все это время рассматривала через увеличительную лупу мелкие следы, не стараясь окинуть всю картину разом. В вине Компании вообще и Дюпре лично я и не сомневалась, но и в самом деле даже не пыталась найти смысл в их действиях.

— Повод…

— Правильно, Сашенька, повод. Сперва следует понять, зачем злодей берет грех на душу. Когда простой душегуб кистенем в Апраксином переулочке сударю голову пробивает, тут мотив простой — кошелечек ему нужен. Потому и дело здесь простое. А вот с Дюпре нашим не все так ясно. Кошелечек ему и его злодейской Компании, конечно, нужен, но смотри, как получается: они загоняли батюшку твоего в долги, да так, что он и не сразу понял это. Хорошо еще до всех гешефтов на тебя все свое записал. А потом у них случается окончательная ссора. Дюпре приезжал к Платону за неделю до убийства.

Наверное, в первый раз Николай Порфирьевич назвал смерть отца именно убийством без всяких уклончивых оговорок.

— О чем они говорили — никто не знает. Но после Дюпре пропал из общества, а появился уже после того, как Платошу отпели. А Государь через месяц повелел тянуть колесопровод на Астрахань.

Мы шли, а я потрясенно молчала. И злилась на себя саму за неопытность и глупость. Выводы умственные пристава не выглядели экстраординарными, и девица двадцати пяти лет, освещенная, образованная вполне могла дойти до них своим умом.

— Ничего, запихнем еще этому Дюпре хер в жопу, — хихикнул Спиридонов.

Я явственно покраснела и уставилась на Николая Порфирьевича, чем очевидно доставила ему удовлетворение.

— Агафоша мой не так уж и прост, Сашенька. Светом тоже тронут.

— Не заметила, — буркнула я.

— А и не могла. У него Свет внутри только. Может слышать как кошка. И к языкам способен. И английский, и германский, и французский знает.

Вот это пассаж! Простой городовой на побегушках — и освещенный! Странностей в этом много, это мягко сказано!

— И что же он у Вас в управе делает? — недоумения в моем голосе было хоть ложкой ешь. — Ведь может даже дворянство выправить.

— А он у нас дурак. А раз так, то понимает, что ему это дворянство — как хвост с кисточкой. У меня он сыт и обут, лишнее жалование я ему всегда выпишу, полицмейстер утвердит обязательно. Никто ему в спину шипеть не будет. Мог бы пойти на службу толмачом куда, но образования нет, а для сослуживцев так и останется сиволапым выскочкой.

— Тогда не дурак вовсе.

— Да нет, дурак полный. Просто знает это. Так что ему лучше самому оставаться… финером.

— Филером, — поправила я пристава. — От французского fileur — следить[13].

— Пусть так. Но про сиськи твои он теперь не скоро забудет, сниться они ему будут, кхе-кхе. Выдала же ты бульдогу фразочку. Как его удар не хватил только, кхе-кхе.

Кажется, я покраснела еще больше, но пристав пикантную тему развивать не стал. Мы вышли уже к Казанской церкви на Невском проспекте, где гуляющих стало совсем много. Спешили чиновные люди с объемными портфелями, офицеры сверкали начищенными эфесами палашей, а разнообразные дамские шляпки, украшенные по последней моде цветами, смущали вездесущих голубей, сбивая их с толку — как это газоны ходят туда-сюда?

— Ходатайствуй о приеме у Осипа Петровича[14]. Он о батюшке твоем не забыл, в последний раз, когда управу нашу принимал у себя, интересовался у меня, как и что мы дознаем. Он всяко поболее знает. А сейчас поможешь мне?

— Конечно, дядька Коля, — назвала я Спиридонова как в своем детстве. — Куда нам?

— На Сенную, куда же еще. Вон, голубчика возьмем.

Извозчик, собиравший конские яблоки под пристальным приглядом городового, названному адресу не обрадовался.

— Местные ваньки на меня там волками смотреть будут, — хмуро пояснил он.

— А ты за смотр денег с них затребуй, — отрезал пристав, помогая мне устроиться в коляске.

Ехать тут — всего ничего, но какой же разительный контраст с привычным парадным Петербургом! Купола Спаса-на-Сенной словно боролись с окружающей неприглядностью, стараясь за уши вытянуть раскинувшийся рынок в прекрасное, но, право, это было невозможно. Брусчатка, если она тут и была, давно скрылась под слоем грязи и навоза, лотошники, вырвавшиеся из обжорных рядов, добавляют в воздух миазмы пирогов с щековиной, сама мысль о которых заставляет живот болезненно дергаться в судорогах. С местных обитателей Босх мог бы писать самые свои скверные персонажи. Кто-то косился на наш экипаж с затаенной злостью, кто-то равнодушно мазал взглядом. Голубчик нервно озирался, а Спиридонов сидел, полуприкрыв глаза, всем своим видом показывая привычность к реалиям Спасской части.

Выскочив из коляски, Николай Порфирьевич подал мне руку и, галсируя меж прохожих, устремился к приметной двери в доме по правой стороне Обуховского проспекта[15].

— Это что за манерное заведение? — мне пришлось приложить к носу надушенную перчатку.

Удивляться было чему. Девушка моего положения в таком месте появиться никак не могла. Даже в сопровождении. Низкий потолок полуподвала, думаю, не чистили с самой постройки дома, от свечной копоти и дурно пахнущего жира он представлял собой причудливую картину в темно-коричневых цветах. Грубые столы дополнялись так же криво сколоченными лавками, загородка, отделяющая владения трактирщика от зала, несла на себе следы многочисленных ремонтов. И, кажется, заделывали дырки, оставленные головами посетителей.

При нашем появлении гам разговоров и веселая скрипка стихли. Контингент кабака уставился на нас с приставом, как если бы магометяне в чалмах зашли в Исаакиевский собор во время службы. И только жирные мухи не обратили никакого внимания на сотрудника управы и молодую дворянку, продолжая свои затейливые полеты.

— Извольте ознакомиться, Александра Платоновна — это «Малинник».

— Малинник? — удивилась я. — Не вижу ягодок.

И в самом деле: двусмысленность моих слов подтверждалась воочию. Среди присутствовавших были исключительно мужчины разной степени упитости. При этом ни единого лица, которое могло бы внушать хоть толику доверия.

— Сладкое место, — пояснил Спиридонов. — Где сии достойные мужи могут отдохнуть от трудов неправедных, спустить неправедно же заработанное. Окунуться, так сказать, в сладкую жизнь. Так ведь, Борый?

Косматый мужик с тоненькими усиками положил на стол руки ладонями вверх и бурно возмутился:

— Злые слова Ваши, Николай Порфирьевич! Сим днем только с Сенькой разгрузили три подводы дров, с того и гуляем.

— С дровишек на полугар хватило, да на щицы с говядинкой? Ну-ну. Гуляй пока, Ефим. И ты, Сенька, гуляй пока.

Пристав поманил меня за собой по направлению к трактирщику. Я внимательно смотрела под ноги, куда со столов сбрасывали объедки, сплевывали, сваливались в пьяном забытьи.

— И вы этот ресторасьон не прикроете? — тихо спросила я Спиридонова.

— «Малинник», Сашенька, вечен. Закроем его тут — появится в соседнем доме. Снесут дом вокруг него — такая вот малина останется на месте. Эти проходимцы живут одним днем. А пока его за руку не схватишь, и на каторгу гнать не за что. И место тут такое… лихим людом намоленное.

Трактирщик кисло взирал на наше приближение, однако только показал на дверцу с низенькой притолокой, приглашая в свой «кабинет» для приватного разговора. Внутри хотя бы оказалось гораздо чище. Свет из маленького окошка под потолком несмело разгонял полумрак, но хозяин принес подсвечник, позволив разглядеть его получше.

Средних лет, до сорока явно, но уже с седыми прядями. Плохо выбритая харя просила пощечины уже за само свое существование, но глаза при этом цепкие и умные. Озарен не был, наученная сегодняшним случаем с Агафоном я всмотрелась пристально. Трактирщик зло улыбнулся, заметив мое внимание.

— Где Лукошка? — строго спросил пристав.

— Хотела к мамке поехать… — начал было хозяин этого «Малинника», но Спиридонов стукнул ладонью по столу и рявкнул на него так, что я вздрогнула.

— Добрей, не гневи и не заставляй грех на душу брать. Или я тебя в оборот возьму, пойдешь у меня на общей цепи любоваться природой Иркутского тракта. Не в ту степь ваша братия пал пустила. Думать надо, кого крутить!

— Эти шлемазлы до цепей и доведут, — ворчливо, но спокойно ответил названный Добреем, а я в который раз за сегодняшний день удивилась:

— Ты жид что ли?

— Выкрест он, — махнул рукой Николай Порфирьевич. — Племя их трусливое, предательское, на добрый труд не способное. Вот и наш Дорон из таких. Держит притон, скупает краденое, сводничает.

Такая характеристика не была для меня новой, жидов в Империи не любят. Хотя папенька, много времени проведший на юге России, имел на этот счет свое мнение. «С евреями дело иметь не только можно, но и нужно!» — говорил он. Южнее Киева лучше ремесленников не найти. Хотя и предупреждал, что «верить жиду — это все равно что подарить ему свои сбережения».

— А еще замешиваю мацу на крови христианских младенцев, — не остался в долгу Добрей-Дорон. — Коля, мы не в Одессе, я порядок знаю и кипеш не устраиваю. Мне здесь жить и работать. И в церковь хожу в положенные дни, исповедываюсь… в разумных пределах. Не криви рожу, а то я не знаю, что попы тебе же поют потом, о чем я им спою на таинстве. Здесь Лукерья. Привести?

— В отдельную комнату ее.

— В отдельной и сидит. Запертая. Я нутром почуял, что не то дело завернули хлопцы.

Спиридонов помолчал, глядя на трактирщика, а я все пыталась сообразить, зачем пристав меня-то притащил в этот притон с хозяином-жидом.

— Ну, пойдем к Лукерье. Пообщаемся. Это Александра Платоновна, — представил меня пристав. — Тоже посмотрит на твою… подопечную.

Добрей кликнул халдея заменить его за прилавком, а сам повел на аж на третий этаж. В узком коридоре дверей было понатыкано столько, что я даже не смогла представить размеры комнатушек за ними. Из-за стен доносились звуки, не оставляющие сомнений в сценах, которые за ними разыгрывались.

— Клиентам нравится, когда бабы под ними кричат. Вот они и стараются, — пояснил Дорон, хотя я его о том и не просила.

Скорее всего, пытается вывести меня из равновесия, но… посвященную Мани женскими стонами не смутить никак. Хотя и само место, и происходящее тут было мне противно.

— Сюда.

Трактирщик отпер ключом массивную дверь, и мы вошли.

Каморка, на лучшее и не тянет. Окно с решеткой, потасканная кровать, на ней такая же потасканная девка. Наверное, она была хороша когда-то, но сейчас от былой красоты не осталось и тени. Сальные волосы,желтый след синяка на скуле, злые глаза и пара отсутствующих зубов — далеко не полная картина того, как можно запустить свое тело. Общее ощущение тленности наполняло его.

— Что, Добрей, отдых закончился? — неожиданно звонким и чистым голосом спросила женщина. — С этими мне как? С господином, а сударыня смотрит? Или мы с сударыней обслуживаем господина вместе?

Мне очень захотелось влепить девке каблуком в остатки ее зубов, но трактирщик опередил меня, огорошив проститутку смачной оплеухой.

— Лукошка, ты глаза разуй! Совсем ум потеряла!

Лукерья скатилась с кровати на пол, вскочила на четвереньки и заверещала:

— Ты что творишь, Добрей?! А то я таких франтов не лобызала! Только вчера вот…

— А вот за вчера мы с тобой, Лукошка, и поговорим, — подал голос Спиридонов.

Девка враз съежилась, ойкнула. Села прямо на некрашеные доски и перекрестилась.

— Николай Порфирьевич, простите дуру, не признала сразу в потемках! Бес попутал!

Пристав присел на корточки рядом с ней, взял за подбородок, разглядывая словно диковинку из зверинца. Лукерья под его взглядом совсем поникла и мелко затряслась. Она еще не поняла, чем вызван столь пристальный интерес Спиридонова к ее персоне, но точно знала, что ничем хорошим это обернуться не может.

— Вот про вчера мы с тобой и поговорим, Лукерья Иванова дочь. Двадцати лет от роду.

Двадцать лет?! А на вид ей меньше тридцати пяти и не дашь!

— Рассказывай про франта вчерашнего. С кем, как крутили — все выкладывай. И давай-давай, даже не думай юлить, — прервал первую попытку проститутки что-то сказать Спиридонов. — Со мной освещенная, она в раз твое вранье раскусит. Как конфекту. Любишь конфекты?

— Люблю, — пробормотала Лукерья, сбитая с толку и взирающая уже на меня с ужасом.

— Вот и она любит. Александра Платоновна, любите же?

— Обожаю, Николай Порфирьевич, — ответила я, добавив хрипотцы в голос.

А вот определять ложь я не умею совсем.

Заставить говорить правду — порой могу, думаю, с этой девкой вышло бы. Но она, кажется, сейчас сама, как говорит Спиридонов, «запоет».

— С Сявкой мы пошли. И с Гундеем.

— Это Иван и Гордей?

— Они, вашбродь! Им пропел один франт, что клиент будет на Садовой при ассигнациях. Теплый и голодный до дам. Моя работа — захомутать его и подвести под Сявку с Гундеем. Они его облегчат, потом долю тому франту скинут. Легкая работа. Вот только…

— Только что?

Лукерья почему-то смутилась, но пристав приподнял ее лицо, заставив смотреть ему в глаза.

— Он должен етиться начать был, закончить быстро, тут Сявка его и принял бы. Он в самом деле как не свой был, лошадь бы выетил, мне почудилось. Я его еле до закутков в Апрашке дотащила, а то он чуть на улице на меня не бросился. А потом как начал… Мне даже стараться пищать не пришлось, как Добрей требует. Пищала от души. На два раза меня довел.

Странно было видеть покрасневшую проститутку, но вот она — сидит перед нами. Да уж, в ее работе получить благодать, наверное, невозможно, а тут кто-то ей аж две подарил.

— Дальше что?

— Закончил он. Сявка уж извелся весь. А тот, как закончил, обмяк сам. Сявка стоит, не знает, что делать. Он его хотел мешочком приголубить…

— Мешочек с песочком мокрым, — пояснил пристав мне.

— Ага, такой. А тут клиент сам в обмороке. Гундей подошел, поспорили они еще, добавлять ли по башке, но потом так его и обчистили.

— То есть не били?

— Вот те крест, вашбродь, — быстро осенила себя щепотью Лукерья. — Ушли мы. Сявка с Гундеем еще меня поносили, что еле тащусь, как старая кляча. А я после этого усатика еле шла.

— И что дальше? С франтом встретились?

— Сявка с ним ушел встречаться, я его и не видела. Мы с Гундеем сюда пошли.

Добрей кивнул, подтверждая слова своей девки: в самом деле, объявились Лукошка и Гундей на пороге «Малинника» уже поздно вечером.

— Что взяли с клиента? — не стал сбивать разговорчивый настрой Лукерьи пристав.

— Кошель его. Толстый. И цацку желтую. Я просила ее мне отдать. Красивая. Но Сявка так посмотрел с сожалением, сказал, что франту ее надо отдать. Ему тоже понравилась.

Николай Порфирьевич поднялся на ноги и жестом попросил меня посмотреть. Я кивнула и подошла поближе, заставила это «лукошко» встать и разместиться в центре комнатушки. Заметив мой взгляд девка затряслась и принялась судорожно креститься, так что пришлось лупануть ее по рукам и шикнуть, чтобы стояла смирно.

Обошла Лукерью по кругу, но ничего примечательного в ней не было. И я уже совсем было собралась отрицательно покачать головой, как уловила слабый отголосок.

— Сними рубаху, — приказала девке.

— Это зачем ещ…

Попытка сопротивления была пресечена подзатыльником Добрея, Спиридонов тоже дернулся с оплеухой, но добавлять не стал. Лукерья поспешно оголила верх, вывалив всем на обозрение тяжелые груди. Ну, с нее уж точно не убудет лишний раз показать свое добро добрым людям. А я осторожно положила пальцы на темный круг левого соска, отчего Лукошка всхлипнула, и прислушалась к ощущениям.

— Есть. Николай Порфирьевич, можете оформлять свой протокол или что там у вас. След слабый, но был контакт. Что-то из mentalis. Очевидно, соприкоснулась с… цацкой, когда етилась.

— Сиськи оголяла с клиентом? — спросил Спиридонов.

— Оголяла, — пискнула Лукерья.

— Добрей, пойдем поговорим. Эту пока тут запри. Лукошка, не вздумай рыпаться отсюда. Думается мне, если жить хочешь, должна ко мне в околоток сейчас проситься.

Глава 3

Спустившись в зал, я была ошарашена еще одной картиной, которая никак не умещалась в голове: посетитель подходил к прилавку, клал монетку половому, и, получив разрешение, опускал деревянную кружку в бочку с пивом. Зачерпывал, не стесняясь окунуть в мутную жидкость грязные пальцы. А чтобы добытое пенное не расплескалось на пол, пока его несут к столу, страждущий отпивал прямо на месте. Пиво стекало по подбородкам, бородам, ладоням обратно в бочку.

Добрей подметил брезгливость в моем взгляде и усмехнулся: мол, контингент у меня не привередливый. Я же попросила его никогда не поить меня в своих заведениях.

— Чаю сделай нам, Дорон. Только…

— Да понимаю, Коля, не дурак. Не думаешь, что я из того же котла тут питаюсь.

Трактирщик вышел из кабинета отдать распоряжение халдею, а Спиридонов погрузился в свои мысли. Я пока ничего не понимала кроме одного: страшненькая проститутка, уездившая свое тело уже в двадцать лет, не далее как сегодня ночью соприкасалась со Светом. И скорее всего с…

— Амулет Сявка с Гундеем подрезали? — спросил вернувшийся Добрей.

— Истинно так, — кивнул пристав. — Сявка не возвращался?

— Не видел его сегодня. А Гундей утром пошел его искать, так и не вернулся. И сдается мне, что…

— И не вернется, — закончил за трактирщика фразу Николай Порфирьевич. — Поэтому Лукошку я заберу. Чует мое сердце, что иначе и она не вернется.

Пристав вновь задумался, в это время в дверь постучали. Вошел халдей с чайничком на подносе. Чашки Добрей достал из своего шкафчика.

— А что с франтом этим, которого разули? — спросил жид.

— Окочурился Пантелеймон Тимофеевич Колемин. Не выдержал страсти Лукошки твоей.

Да уж, Лукерья может гордиться — довела мужика до смерти любовными утехами. Прямо закончил срамное дело — и кончился!

— Не слышал о таком.

— Да с чего бы ты слышал. Дворянин из тамбовских, род захудал давно, рязанская ветвь еще трепыхается. В Петербурге месяц как зарегистрирован. Ходил на приемы к большим людям, куда мог проникнуть, предлагал безделушку, доставшуюся в наследство. Саша, что думаешь по сему?

Да ничего не думаю. Но Спиридонов так хитро смотрит, словно испытывает, и мной овладел стыд. В самом деле, можно уже начинать скрипеть мозговыми мышцами.

Итак, захудалый дворянин аж из Тамбова, пытается продать амулет. Откуда он у него?

Закрепить Свет в материальном предмете — это редкий талант, таких освещенных один на тысячу, а то и реже встречается. Теория мне известна, но ни с одним из мастеров я не встречалась, даже не знаю таковых. К тому же мастеру нужен тот, кто поделится своим умением, которое и вложат в амулет.

На Лукерье я почувствовала отголосок Света mentalis — дара духовного, мысленного. К таким относится и мой. Конкретнее и не скажешь, что именно вложили в «цацку», однако вариантов тут множество: от усиления умственных способностей, до… да хоть до чтения мыслей, если совсем уж фантазировать. Но такие таланты сами по себе из разряда мифических, так что в амулете что-то менее экзотическое, однако цена этой безделушке все равно немалая. Все зависит от дара, в ней заключенного…

— Странно все, Николай Порфирьевич. Слишком сложно. Этого Пантелеймона…

— Тимофеевича.

— Тимофеевича сначала чем-то опоили. Хотя нет, скорее осветили. Слишком много эффектов в зелье было бы — и любовное влечение до потери разума, и неутомимость, и концентрация на одной фигуре.

— Что ты имеешь в виду? — встрепенулся пристав.

— Ну, смотрите сами: одурманенный мужчина идет по Садовой, у него вожделение такое, что мыслить не может, а вокруг ведь множество женщин. Но он терпит до той поры, пока не увидит Лукерью. И тут уже держите его семеро. Каким бы зверобоем с лавандой и ромашкой его не поили, так выборочно это не действует.

— А зверобой, лаванда и ромашка как приворот работают? — заинтересовался Добрей.

Еще бы — с его профессией такой настой очень пригодился бы, его девки не простаивали бы. Пролеживали бы сутками напролет под клиентами.

— Не знаю, — пожала я плечами. — Все это травничество и алхимия мимо меня прошли. Бабки травками издревле лечили, но есть ли сила в рецептах или нет — я не знаю. А осветить воду или другую жидкость ни у кого еще не получалось.

— А святая вода? В церкви же налить можно, ее освящают.

— Освящают, а не освещают. Я не христианка. Странное у тебя отношение к святой воде, ты же еврей.

— Он выкрест истинно верующий, — сказал Спиридонов. — Но забудьте про освященную ромашку, я правильно понимаю, что Колемину Светом голову запудрили, и он на Лукошку кинулся из-за этого?

Я кивнула.

— Все так. Я и говорю, что как-то сложно очень. Если кому-то очень нужен был амулет, то он затеял очень уж хитрое дело. Нанять душегубов и продажную девку, одурманить человека, вложив ему страсть к образу страшненькому. Понадеяться на то, что лиходеи его не обманут, а отдадут оговоренное.

Добрей хмыкнул удивленно, но одобрительно, признавая за мной правоту и умственные способности, в которых, судя по всему, изначально сомневался. Впрочем, я даже не стала бы его винить. Кто он такой? Выкрест, держащий притон, в котором собираются самые низы петербургского общества. Если к своим годам он не только живой, но еще и преуспевающий по здешним меркам, то как минимум в определенном хитроумии ему не откажешь. И кого он увидел? Молодую дворяночку, которая с детства ела с серебряной ложечки.

— Главное тут, — задумчиво сказал пристав, — что злодей Лукошку видел. Так?

— Злодей ли, но тот, кто осветил покойного, точно должен был видеть. По описанию или портрету такое не сделаешь. Поверьте, Николай Порфирьевич, в этом я разбираюсь.

— А сама могла бы?

— Нет. Не мой Свет.

— Лукошка часто уходит из «Малинника»?

Лукошка из «Малинника» обычно ни ногой. Девицы Добрея фактически жили в квартале на Обуховском, столовались тут же, да и деньги им сводник на руки почти никогда не давал. Потому как все равно тут же пропьют.

Из «Малинника» в последнюю неделю Лукерья не выходила ни разу, только вчера, когда отправилась «на дело» со своими подельниками. И это означало, что злодей с большой долей вероятности появлялся здесь собственной персоной. Спиридонов принялся выпытывать из Добрея приметы всех клиентов проститутки, потом пытался заставить припомнить всех посетителей, которые заглядывали на «сладенькое», но тут уж трактирщик взмолился:

— Да не упомнить мне всех! Каждая по десятку за день принимает!

Я ужаснулась: представить себе такую службу было решительно невозможно! Зато понятно, почему молодая девка так поизносилась. Все же утехи должны быть в радость, а не как работа для ломовой лошади.

— Николай Порфирьевич, не о том спрашиваешь. Надо узнать, были ли здесь необычные посетители. Не в смысле кривые или косые, а не обычного круга. Кто выделялся бы из этих прохиндеев, что за стенкой сидят.

За такие слова я была награждена уважительным взглядом Добрея и несколько изумленным Спиридонова.

— Вот! Это правильнее, сударыня. Я не припомню, но я и не всегда же всех вижу. У матроны узнаю потихоньку. И тебе, Коля, потом скажу. Но лучше бы ты здесь не засиживался, а то разговоры пойдут, никто потом слова не скажет.

Пристав нехотя кивнул, признавая правоту кабатчика. Даже я догадалась, что откровения со служащим Управы здесь не в почете, хотя Николая Порфирьевича в заведении знает каждый лиходей, похоже.

— Коля, я все понимаю. Контингент мой все больше из честных воров, барышня, — Добрей посмотрел на меня, поясняя мысль. — Душегубство давно не в почете. Не из богобоязни, конечно, проблем от него много.

— Только трупы собирать все равно чуть ли не каждый день приходится, — мрачно заметил пристав.

— Всякие люди есть. И тут, и в Коломне. Про Нарву и не говорю уже. Но и не Одесса тут, Коля. Ты там не был, а я оттуда и уехал, что не по душе мне были тамошние порядки. Там поца на ножичек примут за милую душу.

— Это поэтому Николай Порфирьевич жидов не любит? — спросила я.

Об одесских порядках отец мне рассказывал.

— Не любит, но и слова злые попусту говорит.

— Мне любой человек мил, пока не лиходействует, — сказал Спиридонов.

— Поляков он не любит, — заметил Добрей.

— Поляков не люблю, — вздохнул пристав. — Подлый народец. И гонористый при этом. Мацы дашь?

Трактирщик встал, откинул рушник с корзиночки на буфете и покачал головой.

— Кончилась. Замешаю, принесу тебе с вестями.

— Только заверни, чтобы не видел никто. Вкусная, и не толстеешь с нее. Как семечки грызешь, — виновато отговорился мне Спиридонов. — Веди Лукошку, буду выводить.

Николай Порфирьевич откинул полу сюртука и из его полы вытащил укороченный двуствольный «Farmer» английской работы. Этот пистолет я видела у пристава неоднократно, и владел он им отменно, часто показывая свое мастерство отцу, который стрелять тоже любил, но призвания к тому не имел. Пристав проверил порох на полках и снова спрятал оружие.

— Поменяли бы Вы эту дуру, — сказала я. — Тяжелый, заряжать долго, за кремнем следить.

— Сашка, ты все по мальчишеским игрушкам так и страдаешь?

Что ж, снова пришло время удивлять. Обычная с виду складка на юбке скрывает потайной карман, из которого я извлекла свой однозарядный терцероль[16]. Верхняя часть курка была переделана и имела более округлую форму, чтобы не цепляла за ткань, но главное — никаких кремней!

— Пересобран под капсюль мосье Прела. Нет осечек, удобное заряжание единым патроном.

Пристав с интересом осмотрел мою пистоль, покрутил в руках и чуть ли не обнюхал патроны, коих я с собой несла аж пять штук. Вернул со вздохом: казенный кошт таких изысков не предусматривал, а припас системы Перла стоит недешево.

От визита в Управу со Спиридоновым я отказалась, пройдясь с ним только до Екатерининского. Лукерья куталась в платок, стараясь прикрыть лицо и остаться неузнанной. Девка ощутимо нервничала, но пристав крепко держал ее под локоток, и напоминали они влюбленную парочку, правда, очень спешащую по каким-то делам. Все у того же Заемного банка мы распрощались, и я отправилась искать извозчика. На сегодня дела закончены, скоро начнет темнеть, пора бы и в свои апартаменты возвращаться.

Лихач нашелся быстро, но пока пропускали кирасирский полк, вышагивающий по Невскому, солнце совсем почти село, поэтому к дому Мижуева, где я имела квартиру, подъехали в поздних сумерках. Коляска быстро скрылась из виду, и теперь надо было перейти дорогу.

Не знаю, что именно меня насторожило, скорее всего отсутствие Ивана. Швейцар не мог не услышать цокот копыт подъехавшего экипажа и должен был выйти посмотреть, кто остановился перед парадными дверьми. Открыть дверь, вежливо поклониться, помочь с багажом, если есть — за все это принято благодарить хотя бы полушкой, с того прислужник и живет, так как жалование у него, если и есть, то кот наплачет за день больше.

Так вот, не было Ваньки. Еще не осознав этого, я замедлила шаг и потянулась правой рукой к юбкам. И господина, кинувшегося на меня с ножом, едва открылась дверь, встретила выстрелом в упор.

Вот только и он оказался не лыком шит и в последний момент дернулся в сторону. Если бы в моих руках оказался пистолет сродни тому, что носит при себе Спиридонов, маневр незнакомцу удался бы в полной мере, но капсюль тем и хорош, что воспламеняется моментально, выплевывая пулю из ствола без малейшей задержки и яркой вспышки. Поэтому негодяя развернуло от попадания в ключицу, но на мою беду не исключило из игры насовсем. Зашипев от боли, он выпрямился, мимолетно взглянул на рану, что-то сказал сам себе и снова кинулся ко мне.

Если бы в моих руках оказался пистолет сродни тому, что носит при себе Спиридонов, сейчас был бы шанс на второй выстрел, но патрон в снаряженном состоянии мог быть только один. И теперь я осталась совершенно беззащитная перед раненым, но способным к злодейству мужчиной, вооруженным длинным ножом! Оставалось только бросить в него терцероль, но и тут он ловко увернулся.

Я закричала. Увы, злодей был готов и к этому, закрыв мой рот своей ладонью, затянутой лайковой перчаткой. Второй рукой он постарался ударить меня своим клинком, но тут уж я вцепилась в нее, не позволяя приблизить острие к своей груди. Глупо было бы надеяться, что мне удастся долго удерживать того, кто гораздо сильнее меня, но ужас и, наверное, Мани, позволили мне сопротивляться какое-то время. Господин прижал меня к захлопнувшимся дверям и давил все сильнее.

И вдруг он в раз ослаб, его оружие больше не стремилось пронзить меня насквозь, а потом лиходей обмяк и повалился на пол. Не в первое мгновение я смогла сосредоточить взгляд, а когда собралась, то увидела перед собой Сержа в полном гусарском параде, хотя и без кивера, и с обнаженным палашом в руке. Несостоявшийся мой убийца лежал лицом вниз, из резаной раны, уходящей наискосок от шеи на спину, вытекала черная в неярком свете свечей кровь.

— Александра! Вы целы?!

Ответить я уже не смогла, ноги мои стали подкашиваться, и корнет, бросив палаш, подхватил меня на руки.

— Серж… Как Вы здесь?..

— Александра Платоновна, я не мог ждать до завтра, я хотел Вас видеть. Пришел, но горничная Ваша, мерзавка, не пускает. Потом слышу гром, крик и шум. Кто этот негодяй?

— Не знаю… Надо позвать швейцара, пусть кличет городовых.

Глава 4

Ивана нашли в его каморке. Бедный швейцар лежал возле своего топчана с раной в сердце. Полицейских позвал корнет, остановив патруль на набережной.

Через час приехал сам Спиридонов с помощниками. Был он мрачен и молчалив. Младшие приставы суетились возле тел, писарь скрипел пером, закрепляя на бумаге увиденное.

Напавший на меня господин был не знаком ни мне, ни кому-либо еще. В ночное время опросить всех жильцов дома не представлялось возможным, к тому же по причине летней поры почти все из них в Петербурге отсутствовали, проводя дни в праздности на своих дачах: кто на Елагином, кто на Каменном островах. У лиходея при себе не обнаружилось ни бумаг, ни приметных вещей, а финский нож — такой у многих имеется, по нему тоже установить личность не получится.

В квартире, куда мы поднялись, растрепанная и заплаканная Танька бегала с чаем, который полагала средством от любых волнений. В меня она вливала уже третью чашку. Серж сидел как на иголках, а Николай Порфирьевич недобро смотрел на него.

Работа пристава такая — подозревать всех и каждого.

— Сергей Григорьевич, как Вы очутились здесь в столь странный час? — спросил он гусара.

Корнет покраснел и посмотрел на меня. Я лишь махнула рукой, давая разрешение нарушить данное мне же сегодня утром обещание.

— У нас с Александрой Платоновной утром была встреча… приватного характера. Я, к стыду своему, был не на высоте. Мы сговорились увидеться завтрашним вечером, но мучимый терзаниями решил попытать счастья сегодня же.

Пристав посмотрел на меня, в глазах его мелькнули веселые чертинки, а я подтвердила слова Сержа:

— Корнет был у меня в самом деле. Он был мил и нежен, но в самом деле мог почувствовать некоторое неудовлетворение. Серж, я не в обиде и не виню Вас, ни в коем разе, видит Мани!

— Амурные дела ваши оставим при вас, в протокол это не пойдет. Молодо, зелено, кровь кипит — понимаю. Когда Вы пришли в дом?

Пришел гусар за час до моего возвращения. Иван пригласил его в парадную, Танька подтвердила, что примерно в то время Серж стучался в квартиру, но пустить воздыхателя госпожи за порог она отказалась, даже не отперла. Сгорающий от любви корнет все это время просидел на подоконнике на лестнице, за это время никто мимо не проходил. Слышал, как швейцар открывал двери и тихо говорил с кем-то, но не придал значения, так как от скуки прикорнул, облокотившись на рассвет откоса. Во сколько это было, сказать бы не смог. Очнулся уже от грохота выстрела, моего крика и звуков борьбы внизу.

— Сбежал вниз, увидел, как негодяй стремится ударить ножом Александру Платоновну. Подскочил — и наотмашь его.

— Что же Вы, любезный, плашмя его не приголубили? От мертвого мы теперь никаких свидетельств не возьмем.

— Растерялся, господин пристав. У нас ведь как: увидел врага — руби с оттягом, чтобы не оставлять за спиной. Александра Платоновна, а что же Вы его не осветили?

— Не мой Свет это, дар другой у меня.

Спиридонов не стал комментировать, хотя и посмотрел укоризненно. В самом деле, хотя остановить нападение я и не смогла бы, но уж смутить злодея, сбить его на мгновение вполне было по силам. Краткое помутнение рассудка могло помочь мне вырваться и сбежать, но в пылу схватки ужас вытеснил все полезные мысли из головы. Никогда до этого на мою жизнь не покушались.

— Сергей Григорьевич, позвольте попросить Вас оставить нас с Александрой Платоновной наедине на несколько минут. Разговор у нас есть конфиденциальный в интересах следствия.

— Честь имею! — Серж вскочил на ноги и щелкнул каблуками. — Если Танечка напоит меня еще чаем с пирогом, то подожду окончания беседы в гостиной.

— Танька, налей корнету чая и наливочки.

Когда за Сержем закрылась дверь, Николай Порфирьевич вдруг отвесил мне легкий щелбан промеж глаз.

— Сашка, дура ты! Вот сегодня показал себя разумной, много мыслей дельных сказала, а как ножик показали, так голова пустая! Я ж тебя и дар твой знаю, могла ты злодею мозги набекрень свернуть.

— Только смутить на миг, — попыталась я оправдаться.

— Так и того хватит порой, чтобы живот сохранить. Вокруг тебя дела закручиваются большие, должна понимать уже. Я тоже болван, надо было проводить тебя или выделить кого. А теперь два тела в холодный подвал везти. И хорошо хоть одно из них не твое.

От таких слов кинуло в пренеприятную дрожь. Вспомнилось острие клинка, неумолимо приближающееся к моей шее, несмотря на все мои усилия.

— Дюпре?

Спиридонов ответил не сразу. Он постукивал по своей привычке пальцами по резному подлокотнику кресла, размышляя о произошедшем.

— А вот знаешь, пока ты не спросила, был уверен, что он. А сейчас сомнения заглодали. Как-то быстро все. И очень уж нагло. Вот с одной стороны, в порядке вещей у Компании такое провернуть, устранить неугодного. А с другой… денег им от твоей смерти не прибавится, вклады и земли супостатам не перейдут. Наследников у тебя ведь нет? Нет, значит, все в казну отойдет. Дюпре — черт хищный и злопамятный, но умный. Заносчивый, что ему мешает, но разумный. Зачем ему твоя смертушка? Не понимаю.

Не могу не согласиться с приставом. Сейчас, когда я успокоилась, слова его показались правильными. Ведь никаких выгод от моего убийства Дюпре и впрямь не получит. Тогда кто стоит за покушением?

Нападавший был мне совсем не знаком, я не могла припомнить, чтобы встречала его когда-либо. Но поджидал он именно Александру Платоновну Болкошину, иначе так и хоронился бы в комнатке Ивана.

Кинулся он на меня именно из нее, как только я закрыла за собой дверь, бросился молча, не крикнув угрозы, не потребовав отдать деньги и украшения. Похоть тоже не проявил — сразу стал бить ножом.

— А сегодняшний наш поход не мог стать причиной? — спросила я Спиридонова.

— Совсем малая вероятность. Кто о том знать мог? Добрей не стал бы. Не друг он мне совсем, но гешефт свой держит крепко, потому и сотрудничает, если ему ничего не грозит. С сегодняшним делом ему только заботы, потому все сделает, чтобы помочь мне. Не нужен ему кипеш такой.

— Кипеш?

— Скандал, шум. У уголовного элемента свой язык, вбирает в себя с разных мест. Сейчас жидовские словечки в моду у лиходеев входят. Вчерашнее их злодейство, например, называется сходно — «хипеж», когда гулящая девка клиента под грабителей подводит. Но нет, Саша, с тобой, как вижу, другой случай.

— Не знаю, Николай Порфирьевич. Все же нельзя от Дюпре отмахиваться. Вспомните про лезвие Оккама?

— Это что еще за предмет такой? — заинтересовался Спиридонов.

— Философское поучение францисканца Уильяма Оккама. Жил в Англии давным-давно. Говорил, что многообразие не следует предполагать без необходимости.

— Заумно как-то, — проворчал пристав.

— Просто все, Николай Порфирьевич. Если есть простое объяснение, то не надо искать сложное.

— Было бы все просто так в нашей службе… Подумай, Саша, кому ты еще могла дорожку перебежать. Твои дела при Дворе, например. Или в Лицее.

А вот здесь в самом деле стоило бы поразмыслить. Францисканец правильно про сущности и негодность их приумножения сказал, но мысль Спиридонова ой какая верная. Однако обсуждать мои обязанности в Императорском дворце даже с ним не стоит.

Николай Порфирьевич распрощался, сетуя, что пока до дома доберется, то уже и вставать будет пора, совсем ото сна ничего не останется. Серж же задержался.

К утехам мое настроение склонно не было совсем, корнет это прекрасно понимал и ни видом, ни намеком к тому не склонял, а наоборот обходился веселыми историями из жизни лейб-гвардии Гусарского полка. Особенно занятной вышла повесть о том, как сам Василий Васильевич Левашов[17] гонял лицеистов в конной выучке, какие каверзы им придумывал, чтобы те выглядели до крайности нелепо. Танька заливалась смехом, я хихикала в рамках приличий.

Уже за полночь Серж спохватился о позднем часе, засобиравшись прочь. Ему предстояло еще найти в такое время извозчика, который довезет его до Царского Села, так как гарцевать на полковом коне в Петербурге гусарам было строжайше запрещено. Оставлять корнета в квартире я не сочла возможным: во тьме в паре дверей от моего тела ему полезут в голову амурные мысли, а принять юношу в своей постели я сейчас определенна была не готова. Намучается ведь, так что пусть себе едет.

— Но завтра вечером я Вас жду, Серж!

— Непременно буду, сударыня, — поцеловал мою руку тот, остановив губы в волоске от кожи.

Мог ли он быть связан с нападавшим? Разум говорил, что нет, но подозрения все равно грызли душу.

Момента удара палашом я не видела.

Если Серж был сообщником лиходея… то должен был дать ему довести душегубство до конца. Не видеть, что гиблое дело не завершено, он не мог. Тогда соучастие лишается смысла.

Подговорить убийцу напасть на меня, зарубить его и выставить себя героем в моих глазах?

Тоже лишено повода, так как расположение корнету я оказала и так в полной мере. Не жениться же он на мне решил. Не стоит душегубства стремление произвести впечатление на даму.

Не плодите сущности…

Нет, и вправду Серж просто оказался к моему счастью в самый нужный момент. Скорее всего.

Так ничего надежно и не решив, я устроилась спать. Таня, видя мое метущееся состояние, постелила себе рядом на полу, пообещав выцарапать зенки любому злодею, который посмеет покуситься на барышню. Сон не шел, и свечи я приказала пока не гасить, а принести мне пистоль. Горничная поворчала, но подала терцероль и коробку с патронами.

Конечно, новый замок спас мне жизнь. Будь на бойке привычный кремень, то выстрел случился бы ой как не быстро. Сначала высекается искра, от нее занимается порох на полке, но горит он с заметной задержкой. И только потом воспламеняется основной заряд, выталкивающий пулю. От нажатия на крючок до смертоносного грохота проходит никак не менее секунды.

Моя пистоль этого недостатка лишена, причиняя смерть в один момент с желанием навлечь таковую. Но беда же в том, что патрон я могу зарядить только один. Двуствольная зверюга даст два выстрела, но такое оружие тяжело, носить его решительно невозможно не только даме. Кто-то, как Спиридонов, спиливает стволы, но от того меткость страдает совсем уж поразительно, а вспышка огня способна подпалить усы самому стрелку. Определенно мне нужно другое оружие. Потому что в своей способности справиться с сильным мужчиной я разумно сомневалась, сегодняшняя оказия это только подтвердила.

Раньше я не задумывалась о таком, пистоль в юбке больше была прихотью и баловством. На встречу с графом Каледонским ее я взяла больше из озорства и для придания самой себе уверенности. Это в первый месяц после смерти отца я с оружием не расставалась, потом страх утих.

— И что Вы, барышня, все его рассматриваете? — сонно пробурчала Танька.

— Думаю вот. Всего одна пуля в заряде. Было бы хотя бы две, я бы злодея убила с большей уверенностью.

— Так зарядите две.

— Дурная ты! Выстрел же все равно один будет.

— Зарядите много выстрелов, барышня.

— Так ствол-то один. А много их делать — и кузнец не поднимет такой пистолет.

— Вот пусть ствол один будет, а пуль много. Давайте спать, Александра Платоновна. А то все об убийствах мечтаете. Гашу свечи?

— Гаси.

Один ствол и много пуль. Глупость какая ведь, но мысль зацепилась за слова дворовой. Представлялась пистоль, в дуло которой забили сразу пригоршню бумажных патронов, выстреливающих по очереди. С этой нелепой картиной в голове я и уснула.


А проснулась, как ни странно, раньше Таньки, когда часы не показали и семи утра. Горничная сопела возле кровати, я осторожно переступила через нее, пробежав в уборную. Пока разбиралась с утренними делами, продрала глаза и служанка, принявшаяся корить меня за то, что не разбудила для помощи.

— Не бурчи. Готовь завтрак.

К столу Таня подала ароматный кофий, пышные оладушки с малиновым вареньем и выставила вазочку с конфетами. Я кивнула, садись, мол. Трапезничать с горничной я не брезговала, та вечно щебетала о чем-то пустом, что доставляло определенное и уютное удовольствие. Оставалось только следить, чтобы «конфекты» не исчезали в ее пасти со слишком уж стремительной скоростью. Все увещевания о том, что сладкое отложится в боках и заднице, никакого эффекта не имели: Танька отговаривалась тем, что хозяйственными хлопотами и походами за припасами сгонит любые телеса, которые, кстати, и не грех вовсе, а достоинство для приличной бабы. Однако себя при этом часто осматривала в зеркало на предмет, не появились ли лишние складки.

На утро я наметила неприятное, но полезное дело, чем и огорошила служанку. Поплевавшись для виду, она приготовила таз с теплой водой, намешала мед с воском и разложила отрезы тонкой ткани.

— Больно будет, барышня, — предупредила меня Танька.

А то я не знаю! Можно было бы купить французский состав, но упаси Мани меня попробовать его еще раз. Воспользовавшись им впервые, я потом доковыляла до аптекаря, продавшего его, и, не чураясь посетителей, предъявила ему из-под юбки ногу цвета насыщенного бордо. Вытрясла рецепт и ужаснулась: мышьяк и негашеная известь! Волосы, конечно, исчезли, но решили прихватить с собой и мою кожу. Хорошо хоть до pudendum[18] не дошли во время экзекуции, больно уж скоро стали гореть бедра, густо намазанные адским зельем.

Танька перекрестилась, зашептала молитвы, но споро начала наносить патоку на ноги, подмышки, чуть капнула и размазала над верхней губой. Накрыла, плотно прижав, смесь тканью.

Я шире раздвинула бедра, глубоко вздохнула и прошептала: «Давай!». Горничная поплевала через плечо, еще яростнее воззвала к Господу своему и принялась обрабатывать лобок и губы вокруг лона.

— Готовы, барышня? — спросила Танка, когда полоски ткани совсем присохли к коже, заключив в застывшем сладком воске каждый едва пробившийся волосок.

— К такому не приготовишься. Начинай уже!

И Танюша начала. Каждую тряпицу она отдирала с новой строчкой молитвы, все повышая голос. И когда дошла до амурного места, кричала она так, что заглушала мои стоны. Если кто сейчас слушал в раскрытое окно, то мог подумать исключительно о набожности обитательницы квартиры, голосящей «Отче наш» с фанатичностью игуменьи.

— Все уже, Александра Платоновна, — успокаивала меня служанка, осторожно смазывая кожу лавандовым маслом. — Грешное дело окончили, кровушки нигде нет, гладенько все.

— Проверь!

Чертыхнувшись, что особенно было пикантно после молитвы, Танька взялась за пинцет и под мое шипение выдернула несколько волосков по самым краям лона. Поджала недовольно губы и смазала пальцем, смоченным лавандой, именно там. Ничего интимного в сим действии быть и не могло: девка привычно сгорала от стыда, а я отходила от экзекуции.

— Может, лауданума[19] купить, барышня?

— Не смей! А если увижу, что сама потребляешь, то пороть не стану, просто выгоню!

Популярность макового настоя — единственное, что выбешивало моего папеньку до белого каления. Он утверждал, что даже болезненное пристрастие к вину не несет столь ужасного вреда для организма. Не верить ему оснований не было, а под присмотром я и сама пробовала лауданум, оценивая его действо на ум и благочувствие. «Запомни, Саша, — говорил мне papá, — маковый сок привязывает тебя к себе так крепко, как не может ни спирт, ни табак. Он меняет в твоем теле внутренние органы, чувствительные к боли. Натуральные начинают отмирать, поэтому приходится принимать все больше и больше этой гадости. А если перестать, то несчастный зайдется в жуткой боли. Но чем больше пьешь, тем сильнее травишь себя».

Очевидно, слова свои он смог донести до Государя, и опий в Империи категорически запретили, а лауданум позволили отпускать исключительно по рецепту как средство для унятия страданий, если другие методы уже не помогают. Тем не менее, приобрести элексир Парацельса можно, аптекари на отсутствие предписания врача закрывают глаза не редко. В Англии же, говорят, опийную настойку рекомендуют даже детям в качестве успокоительного!

Я решила воспользоваться вчерашним советом. После одевания хотела отправить Таньку указать швейцару поймать извозчика, но вспомнила, что Ванька вчера видел солнышко в последний раз. Удивительно, что до сего момента мысль о бедном Иване даже не возникла. Правильно говорил, опять же, отец, что голова наша несет в себе множество тайн, выкидывая кунштюки, сберегающие от безумия или приближающие его. Поэтому спускались вместе, горничная всхлипнула, проходя мимо служебной каморки, да и у меня увлажнились глаза. Ведь, если подумать, погиб человек из-за меня, избавился от него злодей, как от досадной помехи.

У парадной остановили к удаче проезжавшего мимо голубчика, Таня направилась по лавкам, а я велела править на угол Мойки и Нового переулка[20]. Выйдя у здания Министерства внутренних дел, осмотрела его неказистый вид. Уехавший из России посол Америки Адамс называл его «скверным и дорогим», что внешне не казалось правдивым (окромя дороговизны), но зайдя внутрь, можно было убедиться, что первый посланник Североамериканских Штатов был искренен в своих убеждениях: обстановка была тусклая, тесная, а от стен тянуло сыростью. Удивительно, что отвечающий за промышленность страны министр Козодавлев не навел во вверенном присутственном месте должный порядок. Это говорило или о его честности и неподкупности, или о неспособности к руководству. Это мне и предстояло выяснить, так как до сегодняшнего дня с Осипом Петровичем я близко знакома не была, хотя отец отзывался о нем хорошо.

Вахтовый на входе поинтересовался целью визита молодой сударыни в столь странное для нее место, но на мою просьбу доложить о моем прибытии министру быстро скис, уверяя, что Осип Петрович сейчас никого принять не изволит-с.

— А ты, милейший, доложи, что подъехала Александра Платоновна Болкошина. А то не пустишь меня, а министр о том узнает и решит, что повод мой для разговора был достойный. И влетит тебе по первое число нового года. А до него еще ждать сколько. И не с прошением я, по государственному делу.

Чинушка недовольно насупился, но отправил посыльного в приемную, откуда тот прибежал с вестью, что посетительницу не только пустить, но и проводить к нему без малейшего промедления-с.

Отношение враз переменилось, и под лебезящие комплименты меня доставили к самым дверям министерского кабинета, где его хозяин лично вышел встретить меня и пригласил к чайному столику. Показал расположение и неофициальность отношения.

— Давно я Вас ждал, Александра Платоновна, — попенял мне Осип Петрович.

Голос его был хриплый, совсем не соотносящийся с субтильной, но очень аристократичной внешностью. Седые бакенбарды аккуратно пострижены, остальное лицо гладко выбрито. Мне показалось, что министр серьезно болен, хотя хворь и не завладела еще всем телом. Держался он бодро, глаза не ели меня, мысленно раздевая, а разглядывали с интересом.

— И чем же было вызвано ожидание, Осип Петрович? — удивилась я.

— Так тем, сударыня, что со смерти Вашего батюшки Вы к его наследству не проявили ни малейшего интереса. А меж тем как мастерские, где Ваш пай самый большой, называются? Вот то-то и оно, что «Мастерские Болкошиных». Александра Платоновна, Вы — хозяюшка мастерских, кои стоит называть заводом. У Вас большая доля в строящихся колесопроводах, в которые Платон Сергеевич вложил не только ассигнации, но и душу. Вы знаете, что мастерские производят?

— Паровые машины?

— Именно! И разную оснастку. А еще транспорт для колесопровода разрабатывают. Сейчас все управляется моим ведомством, но хотя я и стараюсь ставить туда людей честных и за дело болеющих, однако за всеми следить не могу. Позволю себе повторить — Вы полноценная хозяйка заводу, а товар ваш для государства сейчас очень ценен. Понимаю, что опыта у Вас нет, но постарайтесь начать принимать дела. Можете попробовать подыскать людей в управление, но Бога молю — сначала посоветуйтесь со мной. Мои двери для Вас всегда открыты будут.

Напор министра очень удивил. Совсем не по-русски, чтобы чиновник, сосредоточивший в руках огромную власть, из рук этих просто спихивает лакомый кусочек. Да, от мастерских мне каждый месяц поступает доход, очень приличный доход, но подробностями я так и поинтересовалась ни при жизни отца, ни после его смерти. Завод был его смыслом жизни, он постоянно о нем говорил, но меня заинтриговать так и не смог.

— Вижу Ваши сомнения! И понимаю их. Вот если бы это была ткацкая фабрика, я бы и не вспомнил про нее, поверьте. Работает и работает! Но болкошинские мастерские — другой разговор. Слишком большие дела на них завязаны, сам Государь им внимание оказывает!

Голова пошла кругом. Оставалось только ругать себя самыми бранными словами за такое небрежение отцовским наследством. Ведь в самом деле — душу вкладывал! А я вцепилась в месть, да и с ней неудачно все выходит. Императорское благоволение, паровые машины, колесопровод… Астрахань. Британская Ост-Индская компания. Все ягодки в лукошко, а лукошко уже и полное.

Рассказ о разговоре с Александром Дюпре министр выслушал очень внимательно, но не выказывая лицом никаких эмоций. А вот известие о вчерашнем покушении принял живо, посочувствовал, посоветовал соблюдать предельную осторожность, а также задуматься о скорейшем браке и рождении наследника.

— Вникайте в дела, Александра Платоновна. Мне известно о Вашей службе в Лицее, вот та же служба нужна и на заводе. Инженеры там трудятся талантливые, но Ваша помощь поможет и им, и государственному делу. И чтобы не затягивать сей вопрос, прямо сейчас направлю с Вами Арсения Петровича, он от меня следит за болкошинскими мастерскими, в курсе всех подробностей. И коляску нашу возьмете, она же Вас и домой отвезет. Арсений Петрович — мужчина видный, с ним не всякий тать на недоброе дело решится. Обождите тут, с чайком, я сейчас распоряжусь.

Не прошло и десяти минут, как я уже садилась в казенный экипаж, сопровождаемая чиновником от министерства. Выглядел он и впрямь эпатажно: ростом вершков в двенадцать[21], не меньше, при этом мощный, как тяжеловоз. Облик его однако свидетельствовал об определенном уме, на меня он смотрел с интересом, словно оценивая перспективы, к которым может привести управление важным заводом в лице молодой барышни. Беседу Арсений Петрович начал только тогда, когда коляска выкатилась на Петровскую площадь, и кучер принялся править беспокоящуюся лошадку на Исаакиевский мост.

— Вы в мастерских своих бывали, сударыня?

— Давно, еще при папеньке. К стыду своему, не интересовалась никогда.

Сопровождающий задумчиво промолчал. Очевидно, что происходящее ему не слишком нравилось. С собой он вез кучу бумаг в толстом рыжем портфеле, при мне же кроме верной пистоли ничего и не было. Со стороны это все выглядело, как если бы добротному чиновнику навязали озорную девицу, которой потребовали передать штурвал фрегата в шторм. Именно такие мысли отражались на лице министерского служащего.

— И, уважаемый, я не собираюсь с ногами прямо сейчас лезть в финансовые книги и, упаси Мани, дела производственные. Осип Петрович настойчиво рекомендовал мне начать разбираться, но я прекрасно понимаю, что не справлюсь сама. И очень рассчитываю на вашу помощь.

Теперь взор, обращенный на меня стал более теплым, ответ мой пришелся по душе этому увальню.

У Тючкова[22] моста пришлось встать на какое-то время, потому как он весь был забит тяжелыми телегами. Разносились бранные крики возниц, городовые тоже крыли последними словами нерадивых кучеров, их кобыл и собственную несчастную судьбу.

— Достойная позиция, сударыня. Приношу извинения, я непредставился. Арсений Петрович Коломин. Про Вас мне сказали, что Вы дочь покойного Платона Сергеевича. Помянули Мани — освещенная?

— Истинно так. Озарена Светом милостью Сураика, сына Фатака[23].

— Мне соизволили сообщить, что Ваш талант из рода mentalis, и Вы можете влиять на разум?

— О, это слишком общо сказано, — улыбнулась я. — Если брать эту сторону моего Света, то в самом деле могу заставить озаренных мной мыслить яснее и быстрее. Не долго, и не стоит надеяться, что смогу сделать из балбеса гения.

— Это все таланты?

— Вам мало? И о Свете освещенного спрашивать не принято. Прощу вам ваше незнание, но другие могут потребовать сатисфакции, учтите это. Касаемо прочих… талантов позволю себе умолчать, — жестко пресекла я дальнейшие расспросы.

— Искренне приношу извинения, Александра Платоновна. Вы первая освещенная, с кем я разговариваю вот так лично. О таких, как Вы, трепаться не принято. Боится вас простой народ.

Я пожала плечами. Боится — не поспоришь. В Петербурге это не заметно, но в любой провинции отношение уже как минимум настороженное, крестьяне сплевывают и крестятся, а в Европе… Освещенных там величают не иначе как колдунами и ведьмами, но и тут все не просто. Католические священники, скрежеща зубами, все же признают полезность наделенных Светом, пытаясь встроить их в свои догматы, что приводит скорее к печальным результатам. Лютеране же отличаются непримиримостью, и в их землях порой горят костры во славу Иисуса, в которых заканчивают свои жизни в мучениях те, кого подозревают в еретической связи с Антихристом, коим эти темные люди полагают Мани. Путешествуя через Германию, я старательно скрывала свой дар, пусть меня и защищала гарантированная неприкосновенность. Но бумага с самыми надежными печатями и уверениями легко может обратиться в пепел вместе с лицом, ее предъявившим.

— Каков ваш ранг, Арсений Петрович?

— Штуляр[24], сударыня, — усмехнулся чиновник. — Без шансов на повышение.

— Все возможно в нашей жизни. Помогите мне, а я обещаю, что замолвлю слово при случае. Срок ведь выслужили на повышение?

— И не один. Благодарствую, Александра Платоновна. Но помочь Вам я так буду стараться. И из уважения к памяти Вашего батюшки, и душа у меня за дело это радеет.

Дальше ехали молча, наконец вырвавшись на Петербургскую часть. За последние годы она сильно изменилась после отмены Государем матушкиного запрета на каменную застройку на острове[25]. На месте бывших срубов и убогих мазанок постепенно появлялись приличные доходные дома, пусть и не самого высокого пошиба. За Кронверком разрасталась вторая Коломна, хотя пока еще более приличная в плане порядка и спокойствия. Фабричный люд здесь как-то уживается с мелкими чиновниками, дорастая до них умом и проведением, а не опуская к себе. Однако и тут в сумерках следует проявлять осмотрительность, ибо различных кабаков, в которых горожане отдыхают от забот, понаоткрывалось множество, а вино в непотребном количестве до добра никого не доводит.

На Зелейной улице[26] расположились теперь уже мои «Мастерские Болкошиных». Я помню, как отец много лет назад осматривал разбитые тут огороды, выкупленные им за приличную сумму, и говорил своей непоседливой малышке, что скоро тут развернутся огромные цеха.

И вот они стоят передо мной, нависая угрюмым красным кирпичом, оглашая окрестности металлическим лязгом. Целые три высоченные трубы подпирают небо, из одной валит дым черный, из остальных — белый. Основательный забор из того же материала огородил территорию завода от любопытных взглядов и нечистых на руку людей, а подъездные ворота выполнили не из рассохшихся досок, а из тяжелого железа. Коломина на въезде узнали, но про меня стали расспрашивать подробно, на что титулярный советник объявил меня хозяйкой фабрики, породив некоторую суету, итогом которой стало спешное прибытие к проходной управляющего.

— Степан Иванович Вяжницкий, — представился полный мужчина, обильно потеющий, несмотря на прохладный ветер, дующий от устья Карповки при впадении ее в Неву. — Имею честь управлять «Мастерскими Болкошиных» по поручению Министерства внутренних дел. Александра Платоновна, готов показать Вам все, что прикажете. Желаете взглянуть на…

— На все, Степан Иванович. И начнем с цехов. Осип Петрович, — при упоминании имени министра управляющий вытянулся… в пузатую струнку, — велел вникать в дела, а батюшка всегда говорил, что начинать надо с самых корешков и пробираться к вершкам постепенно.

— Золотой был человек — батюшка Ваш, — вздохнул Вяжницкий. — Мудрый и обстоятельный. Большая потеря. Пройдемте тогда сначала в главный цех.

Главный цех занимал, наверное, половину территории всего завода. Огромное здание подавляло свей массой, от пола до потолка, пробитого несколькими окнами, было аршин двадцать, а то и более. Грохот стоял неимоверный, от паровой машины, источающей адский жар, отходили по блокам ремни, крутящие многочисленные станки. Перекрикивая какофонию ужасающих звуков, управляющий пытался давать мне пояснения, что здесь происходит, чем занимается тот или иной мастер, так еще успевал раздавать подзатыльники снующим с тяжелыми ящиками мальчишкам. Один из таковых, щуплый и низенький, с трудом тащил какую-то блестящую железную деталь, от тяжести которой его повело, и мелкий поганец чуть не уронил ее мне на ноги.

— Вот ты бестолочь рукозадая! — вспылил Вяжницкий и замахнулся на маленького работягу, но я остановила его праведный гнев, придержав за руку.

— Погодите, Степан Иванович! — приходилось орать чуть ли не в ухо.

Я присела и внимательно присмотрелась к мальчишке. Тот размазывал брызнувшие от обиды и испуга слезы, и понять его можно было: на глазах самого важного на заводе человека чуть не зашиб богато одетую сударыню, очевидно высочайшего полета.

— Как зовут?

Паренек посмотрел на управляющего, который строго кивнул: отвечай, мол, если спрашивают.

— Гришкой!

От моей десницы с белоснежным платком он сначала дернулся, но я не позволила и утерла чумазое лицо.

— Сколько лет?

— Семь!

— Давно работаешь тут?

— С Пасхи!

Я задумчиво посмотрела на управляющего и министерского титулярного советника. Не сказать, что мои знания законов о промышленности всеобъемлющи, но что-то такое в голове крутилось, указывая на вопиющую несправедливость.

— У получаешь сколько?

— Две деньги в день! — гордо ответил Гришка.

Представить себе, как можно прожить на такие средства, я не могла, но Арсений Петрович удивленно покачал головой и пояснил: «Щедро!»

После осмотра еще двух цехов, в которых мастеровые смотрели на меня, как на Венеру, вышедшую из пены морской, Вяжницкий проводил меня к инженерам. Таковых набралось аж семеро, и к моменту нашего появления они… мутузили друг друга!

— А-а-атставить! — гаркнул управляющий, и ученые люди нехотя перестали пытаться выдрать друг другу клоки волос и выбить зубы.

Увидев даму, они принялись безуспешно приводить в порядок платья и поправлять прически, стреляя в мою сторону недоумевающими взглядами. Их контора несла все следы разгрома: по полу раскиданы бумаги, на столах пролитые чернила, разбросанные по всему помещению книги с какими-то таблицами. Ну хоть окна целы остались.

— Это что еще за фортели? — грозно спросил Вяжницкий. — К вам приехала владелица завода, Александра Платоновна, дочь Платона Сергеевича, а вы как себя перед ней показываете?! Вышвырну каждого пинком под зад на улицу!

Инженеры смутились и принялись оправдываться. Управляющего они боялись, меня — нет. Слово взял, как я поняла, старший из сотрудников, объясняя произошедшую битву несовместимостью взглядов на решение проблемы расположения каких-то валов относительно неких шкивов. Пользуясь предоставленной возможностью, главный умник попытался донести до Вяжницкого свое — истинно правильное! — видение, что тот час же вылилось в новый скандал. Но на этот раз гаркнула уже я:

— А ну-ка выстроились в ряд передо мной!

Немного Света, добавленного в голос, заставило не готовых к этому инженеров опрометью кинуться исполнять приказание, и только потом, уже стоя навытяжку, словно солдаты перед унтером, господа ученые стали недоуменно оглядываться, не понимая, что побудило их вести себя столь странно и необычно.

— Итак, как вам уже представили меня, я — Александра Павловна Болкошина. С сего дня принимаю на себя дела завода, поэтому мои слова для вас являются непреложным законом, если только не нарушают законы Мани и Империи.

— А Господа нашего Христа? — несмело поинтересовался высокий инженер.

Его рыжая шевелюра премило кудрявилась, совершенно сопротивляясь густому слою помады. Оттого выглядел спрашивающий весьма нелепо.

— Пусть и Христа, я не против. Пока можете не разъяснять, чем тут занимаетесь, но помочь, думаю, смогу.

Теперь все посмотрели на меня скептически. Ведь перед ними стоит молодая девица в дорогом наряде, которая этот вал от шкива отличить не сможет ни в каком случае. И я их понимала, но сейчас требовалось показать и власть, и уважение, и пользу.

— Значит, научный спор у вас, господа?

Господа вяло подтвердили, что да, самый ни на есть что. Предложение начать обдумывать сию премудрую проблему восприняли вяло, так что пришлось приказать.

— Не вижу старания, шевеления мыслей на лицах и челах! Вот, уже лучше.

Титулярный советник хитро глядел на меня, управляющий размышлял о чем-то своем, очевидно решив для себя, что барышня мается дурью, и главное сейчас ей не мешать, чтобы развлеклась и успокоилась. Поэтому Коломин начало озарения увидел, а Вяжницкий заметил спустя несколько секунд. Он побледнел и отступил на шаг, но до него мне уже не было дела. Привычно вгляделась в стоящих передо мной людей. Яркие образы, бесталанных здесь точно нет. Никакого удивления хаотическая мешанина, наблюдать которую могла только я, не вызвала — все как всегда.

В голове человека каждый миг рождаются тысячи мыслей. Какие-то упорядочиваются и принимаются, как сказал бы конторский служащий, «в работу», но большинство проносятся и умирают незаметно. Но тем не менее они забирают с собой множество усилий, которых недостает главному потоку. Он рассыпается, запутывается, обрастает побочными течениями, часто влекомыми эмоциями и страстями, причем порой греховного рода: зависть, непомерное честолюбие, жадность.

Передо мной всего семеро, задача простая. Хаос стал быстро сменяться более менее упорядоченным движением, я привычно поборола искушение пойти дальше, выстроив идеальные струи, но это опасно, прежде всего для озаряемых. Последствия тут могут быть от простой головной боли до апоплексического удара. Поэтому уже через минуту пришлось выдохнуть и встряхнуть руки — это помогало сбросить напряжение и расслабиться, такой способ когда-то подсказал отец.

Инженеры выглядели… задумчивыми. И вдохновленными. Старший странным взглядом посмотрел на коллег и споро стал выдавать указания. Бумаги водружались на стол, один из ученых принялся чертить кохиноровским[27] карандашом какие-то линии. Работа закипела.

— Пойдемте, не будем мешать господам, — потянула я управляющего и министерского к выходу. — Пусть господа творят.

Уже за дверью Вяжницкий прокашлялся и спросил:

— А что это было, Александра Платоновна?

— Это, Степан Иванович, мой дар от всеблагого Мани.

— И… долго они так… будут…

— На пару часов их хватит, — рассмеялась я, поняв, что управляющий уже размечтался о вечно голодных до работы, но без аппетита к жалованию сотрудниках. — Могла бы и на подольше, но чревато неприятными для них последствиями. Теперь поняли, как вам повезло с хозяйкой завода?

— Христос свидетель — да!

— Тогда пойдемте в вашу контору, есть что обсудить по результатам инспекции.

Глава 5

Кабинет управляющего не поражал своим убранством: крепкий дубовый стол, несколько кресел и шкафы, забитые бумагами. Рядом разместились счетоводы, делопроизводители, пара мальчишек на поручениях скромно пристроились в углу большого зала, испуганно взирая на непонятное начальство.

— Семен! Чаю нам подай! — крикнул Вяжницкий молодому служащему, который угодливо склонился шевелюрой, напомаженной настолько, что франтовский чуб аж прилип ко лбу.

Коломин помог мне присесть, расположившись напротив. Неожиданно он испросил у меня разрешения закурить, я милостиво кивнула, однако титулярный советник и тут меня смог удивить. Из кармана сюртука он достал не трубку, а мешочек с махоркой и маленькую пачку с мелко нарезанной газетной бумагой, из которой споро скрутил маленькую сигару. Поджег ее от свечи и задымил.

— И меня угости, Арсений Петрович, попросил управляющий. — Ловко он придумал — дешевые ошметки заворачивать.

Теперь пыхтели уже двое, и кабинет затянуло табачным туманом посредственного качества. Но деваться было уже некуда — сама разрешила.

Меж тем Вяжницкий раскрыл толстенный гроссбух, в котором сводились все затраты и доходы вверенного ему завода, пригласив меня ознакомиться с цифрами. На первый взгляд тут все обстояло благополучно: последние ощутимо превышали первые, что, впрочем, я и сама понимала, так как уже успела после смерти отца получить от мастерских вексель, который ощутимо пополнил мой вклад в Заемном банке. Деньги, признаться, были огромные.

Но увиденное в цехах обескураживало, однако мои претензии ни Вяжницкий, ни Коломин попервой принимать не хотели.

— Позвольте, Александра Платоновна! — горячился управляющий. — Вы говорите немыслимые вещи!

— Не позволю, Степан Иванович! Рабочие у вас работают в неприемлемых условиях! Свиньи в хлеву чище живут!

— Так тут завод, а не бальная зала!

— А когда у вас мастер от чахотки помирает — вы откуда нового берете?

— Нанимаем, обучаем…

— Вот! Вместо того, чтобы дорожить опытным мастером, вы такового из несмышленого делаете, теряете в деньгах!

— Так причем тут чистота?! — совсем уж взорвался гневом Вяжницкий, а вот Коломин стал его успокаивать, с интересом глядя на меня.

Я же сама горела яростью о того, что знающий человек не понимает очевидных вещей, пока министерский не открыл мне глаза: это для меня связь между шумным, душным цехом и болезнью работников понятна и ясна.

— Не кипятись, Степан, Александра Платоновна просто так ведь говорить не будет. Только вы, сударыня, объясните все толком. При батюшке Вашем, признаю, порядка в цехах больше было. А по болезням… как изменилось?

Коломин внимательно глянул на управляющего, тот, подумав, признал, что чахнуть люди стали больше.

Мне оставалось только вздохнуть и приступить к разъяснениям.

Сама бы я до такого не додумалась, но папа во всем, что касалось здоровья телесного, разбирался как никто другой. Многие его слова казались мне выдумкой, и он говорил, что ученые от медицины за таковые его насмех бы подняли, но авторитет родителя, во-первых, был для меня безусловен, во-вторых, подтверждался его делами. В нашем доме никто никогда долго не болел. И связано это было отнюдь не только с тем, что он быстро излечивал своим Светом и меня, и прислугу: papá требовал неукоснительного соблюдения многих правил, многим казавшимися бессмысленными. За стол с немытыми руками не садиться, перед сном тщательно ополоснуться, комнаты проветривать и мыть если не ежедневно, то пару раз на неделе. И воду заставлял кипятить, категорически запрещая пить сырую.

«Понимаешь, Сашка, многое дано мне Всеблагим, многого понять не могу. Но когда смотрю в Свете на суть болезни, то ощущаю в ней постороннее присутствие, словно она живая. А если присмотреться к окружающему, то следы такой гнилой жизни — они везде. И задача лекаря первая — не столько излечить, сколько не допустить к здоровому эту гниль».

Именно это я и рассказывала Вяжницкому и Коломину. Если первый недовольно кривился, то министерский слушал внимательно, даже взял счеты и постучал костяшками, что-то прикидывая.

— Поэтому доступ свежего воздуха необходим, — горячилась я. — Ежедневная уборка цехов. И особенно столовой! Теперь о детях…

— Знаю, Александра Платоновна, что нарушаем сенатский указ[28]! Но это детвора не с улицы же! Работник приходит на завод уже оребяченный, детей девать ему некуда, пока трудится, вот и просят принять к побегушкам. И под надзором, и деньгу в семью, и к станкам приучается. И платим мы им больше, чем где-нибудь в другом бы им оклад положили, это еще Платон Сергеевич завел так, менять и не стали, как видите.

Подумав, я приняла решение:

— Пусть работают, но следите, чтобы тяжести такие не таскали. Кости еще слабы у них, не надорвутся — так кривыми вырастут. И к станкам… школу надо открывать.

Горестный вздох Вяжницкого слышен был, наверное, на Московской дороге, но тут уже я закусилсь, начав горячо обосновывать прихоть:

— Степан Иванович, у вас тут не лесосека и не пасека! Рабочий при таком деле должен быть грамотным, чтобы и прочитать мог, и понять, что делает. Что нам несколько учителей встанут? Студентов привлечь можно. Зато потом получите верных мастеров, которых сами и выучили.

Коломин вновь постучал счетами, что-то пометив в тетради. Он вообще не сказал ни одного слова, чтобы возразить мне или поддержать управляющего, оставив последнего на растерзание расточительной хозяйке завода. Ободренная его нейтралитетом, я вцепилась в Вяжницкого в полной мере, заставив раскрыть заводские жалования. Их размер меня не возмутил, но неприятная мысль крутилась. И тут титулярный советник вдруг выступил, да так, что Арсения Петровича чуть не скрутило калачом!

— Мы важное для Империи дело делаем, — сказал чиновник. — И ты, Степа, тут сидишь за жалование, а крадешь так, что любой канцеляришка тебя на смех поднимет. За этот год ты прикарманил себе всякого хлама на пять серебряных рубликов… да помолчи, — отмахнулся Коломин, — я для того и поставлен над тобой, чтобы следить. Даже подозрительно было, что такой смех украл, но ты сидишь в этой конторе, потому что честолюбив без меры и болеешь колеспопроводом. Как ты первый паровоз назовешь?

— Паровоз? — спросила я.

— Да, так решили назвать самоходный экипаж, который будет по колесопроводам ходить. Сначала хотели сухопутным пароходом, но уж очень коряво звучит. Так как, Степа?

— «Вятка», — пробурчал управляющий.

— «Вятка», — посмотрел на меня, разведя руками, Коломин. — Вяжницкий, Татлев, Кривошеев, Акулинин. Трое инженеров, и наш Арсений Петрович, который сложнее бухгалтерской таблицы ничего не начертит.

— А они такого поначертят без меня, что впору будет вообще забыть про паровозы, колесопроводы и паровые машины! Вы представьте, Александра Платоновна, они когда мне первые чертежи паровоза принесли, там такого понавертели! Говорят, хоть в небо на нем лети! А я как обсчитал, во что он заводу обойдется, как представил, что мне вот тот же Осип Петрович скажет от такой цены, что я казне предъявлю, так меня на небо и без паровоза отправят! На пеньковой веревочке!

— Не кипятись, Степан. Ты в своем праве, слова тебе поперек тут не скажу. Но ты глядишь только в циферки свои, я их проверяю, но вижу больше по должности. Паровые машины, какие тут делаются, сейчас в мире лучшие, а англичане на них уже зарятся. Паровоз твой — у них до сих пор живопырки строят навроде «Блюхера»[29], а мы какую мощь планируем выпустить! И не один, а сразу семейку. Но вот перекупят твоих мастеров или инженеров англичане — что ты будешь потом на сентаском слушании говорить? А судить тебя по такому делу там будут. Поэтому снова тебе говорю — уже при хозяйке завода — повысь жалование мастерам! Пусть сюда стремятся, а не отсюда.

Доводы Коломина я находила разумными. Просто так бросаться деньгами в таком вопросе не стала бы, но указание посчитать различные варианты отдала. А также подумать, как можно еще облегчить жизнь работников, раз труд их так важен. А чиновника спросила, нельзя ли тогда увеличить поступления из казны, раз предложение о лишних расходах пошло от представителя Министерства внутренни дел. Титулярный советник усмехнулся, но обещал такое ходатайство Козодавлеву передать.

Предложение обещать крепостным рабочим волю понимания не вызвало по причине отсутствия таковых на фабрике.

После углубились в дела подробнее.

Всего завод за год поставлял до сорока паровых машин разных размеров, кои отличались и силою, и ценой, причем чем механизм был мощнее, тем стремительнее росла его стоимость, как сказал Вяжницкий — «нелинейно». После следующего Рождества выпуск планировали увеличить наполовину, так как заказы продолжали поступать и имелась тенденция к повышению их количества. Если до этого основным покупателем выступала казна, то теперь уже две трети приходились на частных фабрикантов и владельцев рудников. Часть прибыли предполагалось потратить на открытие нового цеха, где будут собирать небольшие движители, спрос на которые оказался вдруг сродни взрыву: никому не надо было, а теперь подавай сразу десятками. Лесопилки, насосные — везде вдруг поняли, что одна маленькая машина может заменить десяток людей или пару лошадей, ее не надо кормить, выгуливать или искать из запоя.

Но главная надежда «Мастерских Болкошиных» — паровозы, название первого из которых к удовольствию управляющего было уже высочайше утверждено — «Вятка». Вяжницкий самолично и торжественно вкатил в кабинет огромный мольберт на колесиках, на котором и показал облик будущего сухопутного парохода.

Это впечатляло. Округлый, стремительный даже на картине аппарат восхищал как своими линиями, так и размерами. Пририсованный для примера рядом возщик едва доставал до подножия…

— Будка, — словно художник, объясняющий свое произведение, управляющий показывал на разные части паровоза.

В качестве сравнения он продемонстрировал гравюру с тем самым английским «Блюхером», выглядевшим рядом с «Вяткой» как клоп перед шершнем. В творении инженеров моего завода лучше было все: размеры, скорость, сила, хотя последнее пока было плодом теоретических измыслов, но Вяжницкий клялся на кресте, что все так и будет, обещая, что его машина потянет целый поезд из десяти «вагонов» — так на немецкий манер он назвал возы для движения по колесопроводу.

Проведя пальцами по линиям нарисованного паровоза, я осознала, что уже влюбилась в это чудо техники, а осознание того, что делаться он будет на моем заводе, наполнило тело такой него, что и не каждый мужчина подарит. Каждая деталь была выписана во всех подробностях, как сказал управляющий, перенесена с чертежей. Колеса с подведенными к ним шатунами, рассекатель воздуха спереди, вычурная труба и колпак сухопарника, огромная угольная яма позади будки — все это выглядело… прекрасно! Той красотой, которая исходит из совершенства. Цилиндрический золотник, поршень, пароперегреватель, предохранительный клапан — я повторяла про себя слова, произносимые Вяжницким, дав себе слово, что не только заучу их, но и разберусь в том, как эти механизмы работают. Впервые… даже не со времени смерти отца, а во всей моей жизни у меня в друг появилась достойная цель. Все прежнее существование, полезная Государю и Империи служба, как выясняется, не занимали положенного места в душе и сознании, проходя фоном голландского пейзажа, который интересно рассматривать, но ничего кроме любопытства не вызывает. У тут словно я вышла на свежий воздух из душного помещения и удивилась, как легко можно дышать!

— Вы уже начали строить паровоз? — спросила я управляющего, смотря на него с мольбой в глазах.

— Только готовимся, Александра Платоновна. И не здесь будем, а в Гатчине. Сюда неудобно тянуть колесопровод — это же через весь город, потом три моста наводить. В Гатчине достраиваем цеха, все же в отчете есть, что мы посылали Вам к Пасхе. Но опытный экземпляр построим быстро, все детали, что не сами производим, уже заказаны.

В самом деле — были бумаги с завода, но просматривать их я тогда не стала, а потом и вовсе забыла.

Судя по всему, на моем лице было такое расстройство от осознания, что паровоза я не увижу, Вяжницкий предложил посмотреть паровой котел к нему, который как раз начали собирать в главном здании. Я не удержалась, подпрыгнула прямо к нему и чмокнула управляющего в щеку, чем вызвала его сильное смущение. До цеха едва ли не бежала, а там под насмешливыми взглядами мастеровых восхищенно осматривала чудный механизм, станущий в будущем сердцем стальной машины. Пожилой мастер с улыбкой принялся рассказывать об устройстве сего аппарата, а потом обомлел от десятка моих уточняющих вопросов.

— Сильно интересуетесь, барышня, — с уважением в голосе резюмировал он. — Не каждый из моих дурней так.

— Дядько Василий, как же не интересоваться. Ты представь, что до тебя такого никто не делал, а потом этот железный конь вырвется на волю, потрясая всех своей мощью и быстротой. Не конь — кит! А ты будешь знать, что приложил к нему свои руки.

Мастеру Василию такая мысль пришлась по душе, он даже погладил корпус котла шершавой рукой, а я предложила управляющему на первый паровоз повесить табличку, где выгравировать имена всех мастеров и работников, кто трудился над его созданием.

— Пусть люди знают, кто такое чудо сотворил!

Под одобрительный гул Вяжницкий с радостью согласился, и его тут же принялись ангажировать те заводские, кто, наверное, к работе над паровозом привлечен не был. «Повеситься на паровозе», как со смехом заметил кто-то, хотел каждый.

Я, окрыленная перспективами, готова была бегать по цехам до полуночи, залезая в каждый закуток и обнюхивая каждый станок, но Коломин, сославшись на грядущие сумерки, настоял на обратной дороге. Мол, успеете, сударыня, еще всем надоесть. Пришлось согласиться и, устроив перед рабочими благодарственную речь, я попрощалась со Степаном Ивановичем, наказа ему подумать над школой и прочим, и отправилась в коляску. Возница выправил на Зелейную, двигая в сторону Тучкова буяна[30].

— Арсений Петрович, вот тут подумалось.

— Что, Александра Платоновна? — оторвался от своих дум титулярный советник.

— Ну, вот мы строим паровоз. Сжигаем уголь, и пар двигает поршень, от него через шатун крутятся колеса.

— Вы правильно все запомнили, сударыня.

— А почему нельзя такое поставить на коляску, чтобы ее двигал пар, а не лошадь?

Извозчик, услышавший эти рассуждения, тихо выругался и трижды сплюнул. Для него я сейчас была не просто еретичкой, предавшей истинную веру, а самим Антихристом, выдумавшим превратить его кобылу в пар.

— Так делали уже так, Александра Платоновна. Француз Кюньо еще в прошлом веке паровую телегу сделал. В Лондоне Тревитик построил карету, покатался два дня, да разбил ее о чей-то дом. Но дело не в том. Паровоз наш смысл имеет, как то ни странно, потому что он большой. На него можно взять десятки пудов дров, угля и воды, на которых он и будет ехать, можно поставить движитель таких размеров, как Вы сами видели сегодня. А на карету всего этого упихнешь. Вот и получается, что проедет такая десять верст, и встанет. Добавьте управление, тормозные механизмы — никто такого не делал до сих пор. Только… да, Ванька Кулибин еще при Екатерине Алексеевне, он выдумывал всякое, но его причуды все в стол клали. Вот Вы на мысль навели, надо бы поискать в архивах. Жаль, что старик из ума давно выжил.

— Да? А что с ним?

Про Кулибина слышать доводилось, но больше как о причудливом мужичке, который веселил высокородную публику хитрыми придумками. И никакой славы изобретателя за ним я не помнила.

— Видите ли, он же много чего интересного сделал, что по нашему ведомству в пору бы пришлось, но при дворе интересовались только его куклами-автоматонами, фейерверками и прочими забавами. Ванька же хотел признания и увлекся perpetuum mobile[31]. Его и из Академии выгнали, и сам он все остальное забросил. Доживает где-то.

— А что не так с вечным двигателем?

— Невозможен он, сударыня, — вздохнул чиновник. — Еще Михаил Васильевич[32] говорил: сколько чего у одного тела отнимется, столько присовокупится к другому, так ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте. Еще лет десять назад французы эксперимент с газами проводили, Гей-Люссак[33] хотел доказать, что теплоемкость газов зависит от их объема, а доказал обратное. Но все это говорит о том, что что-то из ниоткуда не берется. Что дает нам движитель? Живую силу, энергию, если современным научным языком говорить. Но для ее создания нужна та же самая энергия. Понимаете?

Я честно задумалась, пытаясь понять суть в словах Коломина. Вроде все почти они знакомы, а складываются во что-то мудреное.

— Паровой движитель делает, как вы говорите, энергию. Потому что пар двигает поршень… а, да, ведь чтобы пар образовался, мы сжигаем уголь!

— Умничка Вы, Александра Платоновна. Вот энергия от сгорания угля кипятит воду, дает энергию силе пара, который движет поршень, а тот уже колеса. Но первопричина — теплородная природа угля.

— Странный вы человек, Арсений Петрович, — сказала я, но больше не произнесла ни слова.

Коломин внимательно посмотрел на меня, но тоже промолчал и отвернулся. Так мы и ехали до самого моего дома. О чем размышлял титулярный советник, мне было неведомо, а вот я никак не могла взять в толк, что же это за человек такой в ранге «титуляшки», но при этом показывающий нетривиальные знания в самых разных вопросах. И изобретателей назовет по памяти, и научные опыты наперечет скажет, о сути природных законов поспорит с академиком.

И над заводом от министерства наблюдает.

Глава 6

Едва я зашла в квартиру, как на меня накинулась Танька, причитая, что барышни не было так долго, что она и места себе не находила.

Последствиями душевных переживаний горничной были наваристые щи, тушеный кролик с пшенкой и целый кувшин горячего сбитня. Сесть со мной за ужин в столовой она поостереглась, сославшись на то, что слишком увлеклась снятием проб, и аппетит от нее сбежал. Но от сладостей не отказалась, даже заварила чай, испросив разрешение взять типсовый[34], а не черный. К дорогим, фамильным, сортам Танька питала какую-то аристократическую слабость, в то время как я по-простому предпочитала ординарный кирпичный[35], более пристойный мелкой руки купчихе.

За чаепитием пришлось выслушать щебетание служанки о прошедшем дне, сокрушения о поднявшихся в лавках ценах, сожаление об уходящем лете и надежду на светлую и чистую любовь в ее жизни. Никаких кавалеров на примете у Тани не было, сальные взгляды конюхов и служек соседей по дому ее лишь раздражали, но здесь я была на ее стороне. Довелось раз быть свидетелем поганой картины, как Лексей — слуга одного из квартирантов в парадной — пытался облапить мою горничную, произнося при этом такие скабрезности, что даже я замерла мраморной статуей. На которую поднял ногу шелудивый кобель.

От скорой расправы дурака спасло только то, что Танька вывернулась и с размаху огорошила приставучего охальника такой пощечиной, что едва не свернула ему челюсть. Лексей рухнул, аж задрав сапоги к потолку, моя девка же добавила ему каблуком по причинному месту. Совсем калечить чужого дворового мне показалось лишним, и я тогда оставила инцидент без последствий. Однако с той поры задумалась: а какой ухажер нужен моей горничной? С одной стороны, она крепостная, из крестьянской глубинки, волею судьбы и моего отца выдернутая из деревни. С другой — уже обтесалась в столице, по моему наказу выучилась грамоте и каким-никаким манерам. В свет ее, конечно, не выведешь, но прислужить на приеме сможет без того, чтобы ударить в грязь лицом. И вот получается, что за мужика ее выдавать — только жизнь ломать, но и не из дворян же ей супруга искать. Оставалось кидать взоры на мещан, но и среди них пойди сыщи еще приятного и приличного. Понабралась от меня Татьяна женской спеси, не выйдет из нее доброй жены. К тому же статус закрывал многие варианты сватовства, а стоит мне только завести речь о вольной, как горничная устраивает такие истерики, что мне с перепугу приходится просить у нее прощения и обещать до самой смерти оставить ее в своем услужении.

Загадочна душа русского крестьянина. То всем миром подымутся против барина, то в слезах умоляют не бросать в вольное житие.

Меж тем конец августа предъявлял свои правила. Если днем солнце припекает и выдавливает из людей едкую влагу, то вечерами с залива веет прохладой, выстуживая каменные дома, выдувая из них зной. Таня, зная о моей любви к теплу, взяла огниво и принялась растапливать камин в гостиной, который заодно греет спальню, а затем и печурку в уборной. Проворчала о дороговизне дров, на что я велела не жмотиться и протопить и ее комнату, которую горничная полагала слишком роскошной: как же — с окном! Пусть и во двор, но все же не темная каморка.

Не стесняясь девки, я разделась в уборной и ополоснула тело после долгого дня. Подумав, надушилась лавандовой водой, заодно промокнув ею волосы служанки. Та замлела от удовольствия. Знаю, что втихаря она пользуется моими о-де-колон, думая, что я не замечу убыли «кельнской воды» во флаконах.

Может, и не замечала бы, но сложно не улыбнуться, когда твоя горничная пахнет фиалками и бергамотом.

— Александра Платоновна, сегодня же корнет должен навестить Вас.

— Да, обещался, — я потянулась в предвкушении. — Опять ворчать будешь?

Но Таня решительно помотала головой и мои грешные помыслы вдруг одобрила:

— Он Вас от лиходея спас, так что пусть.

Впечатленная столь внезапным благословением я хмыкнула и принялась одеваться. Ко времени, когда наряд мой уже составлял помесь обещания и приличий, которая так возбуждает мужской интерес и заставляет кавалера страдать в догадках, снизойдет ли дама до его явных потайных желаний, с улицы послышался шум, переходящий в скандал. Горничная выглянула в окно и растерянно сообщила, что тут надо разбираться хозяйке. Заинтригованная, я посмотрела вниз и кинулась к дверям.

На улицу выскочила, как скандинавская валькирия — злая и готовая крушить всех без разбору. У парадной ярился Серж, держащий руку на эфесе палаша, а дорогу к входу ему перекрывали несколько дюжих гренадеров, хмурых, но решительных.

— Гуляйте, вашбродь, не положено сегодня, — пытался унять корнета старший. — Не по вам сегодня здесь.

— Я тебе, рожа бритая, сейчас уши поотрубаю.

Гусар говорил спокойно, но ярость в его глазах мог не заметить только слепой. Еще чуть-чуть, он и в самом деле выхватит клинок, и тогда ситуация перестанет быть простым конфузом. И кому как не мне знать, что здесь происходит.

— Господа, всем сейчас же необходимо успокоиться, — начала я мягким голосом, просто воркуя и давя на мужские чувства.

Сейчас все видят перед собой милую девушку, весьма соблазнительно одетую, призывающую к миру и дружелюбию. Аллегорию нежности и кротости. Тем более если добавить немного Света, так у всех начнут разжиматься кулаки.

— Корнет приехал по моему приглашению, не вижу оснований задерживать его на пороге.

— Милостивая сударыня, — проморгался старший гренадер, — не положено сегодня…

— А вот положено ли, я сама сейчас поговорю.

К дверям парадной как раз подкатила богато украшенная карета, из которой величаво ступил на мостовую худощавый мужчина с узким лицом, украшенным короткими бакенбардами.

— Доброго вечера Вам, Алексей Андреевич.

Граф Аракчеев окинул меня тяжелым взглядом, смысл мизансцены стал ясен ему тот час же.

О любовных похождениях всесильного фаворита Императора знал весь Петербург, правда, судачить об этом эпатаже уже устали, воспринимая сердечных пассий графа как погодные явления. Идет дождь в столице — Аракчеев едет к Настасье Минкиной, именующей себя, однако, исключительно Шумской. А как задует западный ветер, главный начальник Императорской канцелярии устремляется сюда, на Фонтанку, где живет вторая его зазноба — Варвара Петровна Пукалова.

Графа Аракчеева общество полагало совсем не красавцем. «Обезьяной в мундире» за глаза называли его многие. Об этом прозвище он, конечно, знал, сильно негодовал, но никак не выказывал своего недовольства, предпочитая не давать повода для дальнейших злословий своей реакцией. Мне при этом Алексей Андреевич казался мужчиной видным, хорошо держащимся для своих лет, впечатление портил только голос — высокий, слегка с фальцетом.

Супругу свою, Наталью Федоровну, в девичестве Хомутову, граф давно отставил от дома. Разговоры о причинах такого обстоятельства ходили самые разные. Вряд ли ей нравилось, что Аракчеев продолжает амурные сношения с Минкиной, но и мздоимство жены имело место быть, что Аракчеев простить не мог, так как брала та деньги от начальника полиции. Так или иначе, но зазнобой на какое-то время осталась одна Минкина[36], крепостная девка, родившая Алексею Андреевичу сына. Ему граф выправил дворянство, устроил в Пажеский корпус, но дурную кровь, как оказалось, не вывести титулом: о загулах совсем юного Миши впору было бы складывать легенды. Говорили также, что ребенок этот был совсем не от Аракчеева: мол, Настасья оказалась пустой в этом смысле, поэтому отобрала младенца у крестьянки, выдав сына за своего. Однако названный отец к мальчишке привязался и участие в его судьбе принимал самое влиятельное.

Варвара же Пукалова — это история совсем другая. В свое время о ее внезапном амуре с Аракчеевым шептались определенно все вокруг, но любовники даже не думали скрывать свою связь, основательно фрустрируя общество. Ее муж, которому годов было на тридцать больше, не только не препятствовал адюльтеру, но еще и служил у графа в подчинении, извлекая из его пристрастия большие выгоды. Иван Антонович Пукалов и женился-то на совсем еще тогда девочке Варюшке, взяв таким образом плату за помощь в оформлении наследства, кое после свадьбы и прибрал к рукам. Теперь же и его супруга, и сам он торговали расположением Аракчеева, не скрывая принимали мзду за различные прошения. Иван открыто продавал, как он говорил, «табуретки», которыми называл ордена, за десять тысяч рублей, а «миндали» — медали — за пять тысяч.

Вот к Варваре Петровне граф и заявился, чем вызвал скандал у входа в парадную, центром которого стал мой Серж.

— Рад видеть Вас, Александра Платоновна. В чем причина столь неприличного шума? — неприязненно спросил граф.

Конечно, мы неоднократно виделись и здесь, и во дворце, но теплых чувств ко мне Аракчеев не питал никогда. Относился с уважением, как к вещи, которая сейчас полезна, но выбивается из интерьера. Я же отдавала должное живому уму видного чиновника, но всегда опасалась тяжелого характера и затаенной жестокости. На личные его пристрастия в любви мне было откровенно наплевать и растереть — не мое дело.

— Да вот, эти бравые солдаты не пускают моего гостя на порог. Хотя не понимаю совершенно, по какому праву они распоряжаются доступом в частный дом. Пожурили бы вы их, Алексей Андреевич.

Звонкий голосок, полный невинной наивности, на графа не произвел никакого впечатления, но одного движения головы на длинной, худой шее оказалось достаточно, чтобы гренадеры козырнули и отстранились от дверей. Корнет вытянулся во фрунт, как любил Аракчеев, отдал честь и прошел на лестницу. Генерал остался на улице, внимательно глядя нам вослед.

— Все нутро холодом сжало от его взгляда, — пожаловался Серж, когда мы поднялись на этаж.

— Будем надеяться, что Варвара улучшит настроение графа, и он выкинет эту некрасивую историю из головы. А она умеет, поверьте мне.

И в самом деле, переживать было от чего. Алексей Андреевич мог и затаить злость на несчастного гусара, оказавшегося невольным свидетелем его амурного приключения. Но мог и посчитать того слишком мелкой букашкой, недостойной забот и каверз.

От ужина Серж отказался, приняв лишь предложение выпить бокал вина для успокоения нервов. Хотя переживал он больше не из-за возможных последствий встречи с графом, а от мыслей о предстоящих подвигах, совершаемых со мной. Поэтому я встала, подошла к корнету со спины и обняла его, наклонившись к густым волосам.

— Сереженька, будьте милостливы и не нервничайте понапрасну. Спешить нам некуда, вся ночь впереди. Вам завтра в Царское Село?

— Именно так, Александр…

— Просто Саша.

— Именно так, Саша. К десяти утра должен быть в расположении.

— Вот и поедем вместе, мне в Лицей как раз. Сходите в уборную принять душ. Татьяна поможет.

За окнами совсем стемнело, поэтому я зажгла пару подсвечников в спальне. Языки пламени заставляли тени плясать, создавая обстановку таинственную и интимную[37]. Еще недавно надетые платья покинули плечи, а тело покрыла ночная рубаха с тонким кружевом. Фаравахар лег промеж грудей, колени коснулись пола, а уста мои открылись для заученных до последней буквы слов:

— Ежегодно сколь много мы обуреваемы бываем дурными мыслями. Сколь много мы говорим неприличных и коварных слов. Сколь много мы делаем то, что не нужно было делать, и греховно мы отягощаем свое существо дурными делами и грехами. И сколь много мы проявляем недостатков, каждый день и каждый месяц мы совершаем грехи по отношению к светлым богам, к достоинству писания. И мы теперь для избавления от грехов и прегрешений молим: прости наши согрешения[38]!

С последними тактами молитвы фарвахар привычно потеплел, согревая сердце пониманием того, что слова мои услышаны и приняты. Я поцеловала его и заметила, что в дверь заглядывает Серж, облаченный в халат. Получается, что он стал невольным соратником в моем обращении к Мани.

— Помогите подняться, корнет. В отличие от христианского обряда манихейский забирает много сил, если был действительно искренним.

Ноги и в самом деле дрожали, все же обращение к Господу требует полной отдачи. Но и награда ждет достойная: мой Свет сейчас способен озарить многократно ярче. Уже завтра все вернется на круги своя, но смысл молитвы не в сиюминутной выгоде.

Руки Сержа легко подняли меня, он помог добраться до кровати, и я с облегчением откинулась на подушку. Гусар не спешил приступать к ласкам, что-то хотел сказать, но никак не решался.

— Что Вас гнетет?

— Не гнетет, Саша. Просто… к стыду своему признаю, что мало что знаю о Вашей вере. Даже незадумывался кроме того, что манихейские женщины… более доступны. А сейчас увидел Вашу молитву и почувствовал что-то такое… Словно свет на Вас снизошел.

— Именно что Свет, — улыбнулась я. — Вы в самом деле ничего не знаете про учение Мани?

— Мало что. Только то, что вы поклоняетесь своему богу, наши попы считают его ложным, но не препятствуют его почитанию. В проповедях не упоминают, на исповедях, как только упомянешь, рот затыкают.

— Неудивительно. Что ж, раз Вы не хотите моего тела…

— Очень хочу!

— Верю, — я хихикнула, потрогав напрягшийся член Сержа, изъявивший гораздое желание покинуть кальсоны.

Он покраснел, однако лишь устроился удобнее на кровати в моих ногах, готовый выслушать урок истории.

Теперь главное — не растянуть лекцию на всю ночь, превратив удовольствие в проповедь. Но и в двух словах не расскажешь.

— Мани не был Богом со своего рождения. Он и не есть Бог, он стал первым Пророком Царя светлого рая. Видите ли, Серж, манихеи в отличие от христиан наделены возможностью оценивать Его заветы критически, у нас нет догм, но нет и неразрешимых споров. Мани, если говорить откровенно, взял лучшее, что было у христиан, у буддистов, у зороастрийцев, еще в детстве Его Ему явился Небесный посланник, который направил Всеблагого на истинный путь, даровав ему видеть истину в истинных учениях. Поэтому мы признаем божественную сущность Иисуса, чтобы ни говорили ворчащие попы. Мани увидел в откровения суть мироздания: что есть Свет, и есть Мрак, что изначально они существовали, разделенные непреодолимой преградой, пока Мрак не посягнул на красоту Света, создав Материю. Та создала свои стихии — дым, пожар, темный ветер, яд и тьму. Свет же в ответ создал свои — Великого Духа и Первочеловека, который вступил в битву с архонтами Мрака. Он победил каждого из них, но в схватке оставлял часть себя, своих стихий, связав дым ветром, пожар — огнем, ветром — темный ветер, водой — яд, светом — тьму. Но соприкоснувшись с Материей Первочеловек потерял право вернуться в Свет, оставшись между мирами. И все наблюдаемое нами сущее — это и есть граница этих миров, Света и Мрака, царство Материи — праматери греха.

Рассказ захватил корнета, хотя и было видно, что воспринимает он его больше как сказку на ночь. Впрочем, вряд ли Серж так уж хорошо знает христианский канон. Наверняка, Ветхий завет в его голову вбили увесистым томом Писания, однако, уверена, спроси гвардейца о сотворении мира, как это изложено Моисеем, в ответ получишь только невнятное мычание. Столь высокие материи вряд ли серьезно интересуют молодого кавалериста.

— Но как манихеи творят ворожбу? И как Церковь попустила это?

— Тут все просто и сложно одновременно. Почему попустила? Потому что последователи Мани действительно творили чудеса. Но главное не это. Знаете, почему в лютеранских землях нет освещенных? Потому что лютеранские священники выжигали «манихейскую ересь» самым что ни на есть прямым способом. Костры горели по всей Германии, а в них нашли свою ужасную смерть наши братья и сестры. Лютеране любят это дело, сколь черных легенд сказано про испанскую инквизицию, но именно последователи Лютера полюбили аутодафе больше Господа своего. В Россию же первые манихеи пришли еще при Алексее Михайловиче. Встретили их не ласково, но при Петре Великом для нас все изменилось. Он осознал пользу, которую могут принести освещенные, принял их право на веру и осадил священников. Вот Вам, Серж, и ответ, почему в Империи попы не препятствуют детям Мани. Император стоит над Церковью, а не рядом с ней и не под ней.

— Не думал об этом даже. Чувствую себя глупым мальчишкой.

Ох, как знакомо мне это чувство в последние дни…

— А что до «ворожбы», то здесь в самом деле сложно. Не каждый почитатель Мани способен озарять, но только он может быть освещен. Почему так происходит, никто не знает, но ни христиане, ни магометяне, ни жиды, поклоняющиеся своему Яхве — никто больше не может принять Свет. И ворожбой наши таланты назвать нельзя. Деревенские ведуньи, европейские колдуны — все они учат какие-то наговоры, заклинания, хотя силы в них — как зерна в амбаре с мышами по весне. Но на самом деле Свет дается от рождения, и нет никакой возможности выбрать его. Нельзя выучить чужой талант. Можно лишь научиться озарять своим.

Какое-то время мы молчали, корнет снова оказался мучим невысказанным вопросом, который я, однако, хорошо поняла и без слов. Присмотрелась, благо после молитвы это было легко, и слегка покачала головой.

— Не вижу в Вас Света, Серж. А это один из моих талантов — видеть.

— Даже если я посвящу себя Мани?

Даже выговорить это он смог с трудом, вся его суть восстала против такого богохульства, предательства веры. Сама мысль отринуть Христа была для гусара тяжелейшим грехом, но ведь смог себя пересилить.

— Такое случалось, но помните? Не каждый манихеец будет освещен. Хотите ли Вы загубить душу в надежде на такую корысть? Поймите, Сережа, для меня вера — это не плата за талант, не мзда за Свет. Это часть меня самой. Вся моя жизнь состоит в служении Свету, чтобы и после кончины я влилась в него, отдала ему частичку себя в противостоянии с Мраком. Чтобы в битве с ним Свет заборол Мрак.

Свечи почти догорели, корнет встал, чтобы сменить их. Я любовалась его статью, силы уже вернулись, поэтому получилось сесть, подобрав под себя ноги. Серж чертыхнулся, обжегшись воском. Пока он снимал нагар, я скинула рубаху, оставшись нагой. И в неровном, дерганом свете было видно, как мой конфидент покраснел, подобрался, стараясь скрыть восставшее естество.

— И о Ваших словах, что манихейские женщины доступны. Это касается не только женщин. Было подмечено и неоднократно доказано, что целибат для освещенных неприемлем. Нет, мы не должны етиться при каждой свободной минутке, но долгое сдерживание своих желаний влечет угасание Света. Почему так, опять же, никто не знает. Ведь в Каноне изначально говорилось о греховности похоти. Вот и сложилось, что даже Церковь не может осудить манихея за разврат, а потом это перекинулось и на добрых христиан. Не так, конечно, но сейчас нет того осуждения.

— Госпожа Пукалова тому примером.

Я поморщилась.

— Варя и при старых порядках не стыдилась бы. Ее покровитель уж очень силен и страшен в гневе своем. Она на самом деле неплохая женщина, но похоть ее — порождение алчности, что грех и в наши дни. Идите сюда.

Корнет попытался устроиться надо мной, но я увернулась и толкнула его, заставив упасть на спину.

— Вы спасли мне жизнь. Такого героя я просто обязана благодарить так, как никто до меня.

Смешные попытки отстоять кальсоны были пресечены в момент, и Серж предстал предо мной во всей своей первозданной красе.

— Служанка Ваша, — хрипло сказал он, — заставила вымыться в этом приспособлении. Смутила меня, пришлось нагим перед ней ополаскиваться. Она еще и указывала, где и как мыться.

— Чистота, корнет, влечет доброе здоровье. А еще награду.

Губы плотно охватили верхушку уда гусара, он даже попытался сбежать, но добился лишь того, что еще глубже вошел в мои уста. Я даже не успела сделать пару движений языком, как Серж обильно излился мне в рот. Глаза его при этом были испуганные, а взгляд полон вины, требовалось немедля успокоить бедного мальчика.

— Сереженька, ужель Вы думали, что меня расстроит столь стремительный финал? Ночь только началась, а это будем считать предлюдией. Но рискнете ли сейчас поцеловать свою даму?

Корнет на секунду оторопел, однако решительно приподнялся и впился в мои губы, мокрые от его семени. Столь очевидная смелость не могла не восхитить.

— Солено, — смущенно признал Серж.

Собственная смелость придала ему сил, я почувствовала, как член его вновь напрягся, упершись в мое бедро. Молодость и необычность происходящего сделали свое дело необычайно быстро, так что ничто не мешало продолжить. Корнету было велено оставаться на спине и отдаться чувствам, руки его уместить на моих грудях и пальцами ласкать соски. Возражений не последовало.

На этот раз соитие продолжалось долго, и первой сдалась я. Волна благодати из точки внутри живота огненным потоком хлынула сначала ниже, потом захватила все тело, заставив просто рухнуть на Сержа, продолжая движения тазом. Корнет уже подхватил ритм, заставив меня сначала застонать, а затем уже и поскуливать с каждым толчком. Давно не было такого удовольствия.

Почувствовав, что мой любовник сейчас взорвется, вновь наградила, приняв семя в уста. Сергей смотрел, как я играю языком с его членом, и уже по своей воле полез целоваться.

Хороший мальчик.

А еще вдруг стало понятно, от чего мне так легко с ним сегодня. Ведь казалось бы — молодой гусар, которому нет и двадцати, хорош собой, подтянут и свеж, оказывается с проявляющей к нему вполне определенный интерес дамой в ее спальне. Дама уже раздета и ждет амурных упражнений. Но Серж не спешит, потому что ему в этот момент интереснее затеять разговор, суть которого волнует его больше. То есть влеком он не только одним лишь удом, но и головой, а это для женщины привлекательнее, чем способность етить всю ночь без перерыва.

— Саша, а Вы можете озарять так, чтобы любовные силы увеличивались? — внезапно спросил корнет.

Я звонко расхохоталась, настолько неожиданным был вопрос. Все же мальчик остается мальчиком, и переживания о собственных возможностях в постельных утехах будут волновать его больше, чем стремление узнать азы манихейства и получить хоть какой-нибудь Свет.

— Ох, Сережа, да зачем Вам это? Задумайтесь о любовных силах, когда будете в возрасте графа Аракчеева! Хотя он на них точно не жалуется, как не жалуется и Пукалиха, а она с чего-то полагает меня конфиденткой и порой рассказывает… всякое. И нет, я не владею такими талантами. Скорее наоборот — сбить с настроя могу, ошеломить, смутить. С таким Вам к моей подруге, Марго Аммосовой. Вот она по всем амурным делам горазда. И мужскую силу поправить, и бесплодие поправить, если не совсем печальный случай. И наоборот.

— Эээ… ребенка вытравить?

— Никогда! Вот это грех большой во всякой вере. Ребенок нам Богом, кем бы он ни был, дан, не нам его и убивать во чреве матери. Марго может, наверное, но ни за какие деньги или награды не сделает. А вот озарить на то, чтобы не понести — может.

— Вы…

— Конечно, обращаюсь по-дружески. Но уже давно в последний раз, поэтому проявим опаску. Марго на этом гешефте хороший доход имеет, это мне, как подруге, даром помогает. От французских болезней, кстати, тоже лечит, но за это берет очень дорого.

Я устроилась под боком у Сержа, умостив голову на его плотной груди. Он теребил мой светлый локон. Печь в гостиной, наверное, прогорела, Танька растопила ее по летнему времени слабо, но сейчас через открытое окно задувала прохлада. Будить горничную, чтобы развела огонь, не хотелось, можно обойтись плотной простыней. Почувствовав мое неудобство, корнет плотнее обнял меня, согревая своим теплом.

— А ежели дети у нас случились бы, — очевидно, Серж произносил эти слова с трудом, ведь о наследниках в его возрасте думать было бы рановато, да и вряд ли его родители одобрили бы брак с манихейкой, — то они Свет получат?

— Экий Вы, Сережа, расчетливый, — я игриво толкнула его кулаком в бок. — Не себе, так детям Свет. Вообще скорее всего да. Потомство освещенных чаще всего принимает Свет, если посвящает себя Мани. Но есть тут еще одна закавыка. Если родить по молодости, то шансов меньше. Статистика говорит, что лучше всего заводить детей после тридцати трех, тогда ребенок почти точно будет освещенным.

— Кто говорит? — не понял корнет.

— Не кто, а что. Образование, Серж, — залог успеха в карьере! Статистика — это наука о закономерностях. В нашем случае умные люди изучили записи о том, когда рождались дети освещенных, и какова была их дальнейшая судьба. И дознались до того, что больше всего освещенных было среди тех, чьи отец и матушка зачинали их в возрасте от тридцати до тридцати пяти. А ежели папа или мама были слишком молоды, то Свет на детей нисходил намного реже.

После получаса пустой болтовни, теперь больше о службе корнета, мы снова сплелись в объятиях, теперь Серж старался позади меня, но до удовольствия меня довести не смог, чему снова расстроился. Мои уговоры, что час назад я и так была вне себя от благодати, не помогли, так что пришлось вновь испытать границы его готовности к подвигам во имя дамы сердца. В том, что гусар уже влюблен, сомнений не оставалось. Пересиливал себя корнет не долго, чем несомненно приятно удивил опять. Язык его оказался ожидаемо неумел, но старателен, и когда мое тело выгнулось в страстной судороге, раскрасневшийся от смущения Серж с трудом скрывал переполнение свое гордостью. Не столько от того, что подарил любовнице благодать, сколько от осознания, что преодолел внутренний запрет и прикоснулся к некоему таинству.

Дальнейшие вялые поползновения я пресекла, но, кажется, воспринято это было даже с облегчением. Мы уснули, прижавшись друг к другу, правда, утром оказались по разные стороны кровати, каждый, несмотря на общую простыню, завернутый в свой собственный кокон. Повинуясь проснувшемуся голоду, я растолкала Сержа и застонала под ним, взорвавшись в итоге к его и своему удовольствию. Танька, очевидно, подслушивала под дверью, поскольку как только утих мой крик и довольный рык корнета, постучалась и объявила, что завтрак подан.

За столом она смотрела на свою барышню и ее полюбовника с таким умилением, словно бабуля на приехавших погостить внуков. Сержа это нервировало, я про себя хихикала. Кажется, в лице моего спасителя горничная увидела отличную партию для своей госпожи. Корнет молча расправлялся с оладьями, сдобренными сметаной и малиновым вареньем, я потягивала кофий, обдумывая планы на день. Суета предстояла знатная, поэтому вновь встал вопрос о собственном экипаже. Но трудность заключалась в том, что, во-первых, содержание собственного выезда обошлось бы в кругленькую сумму, во-вторых, в доме Мижуева для лишней кареты не хватило бы места. К тому же придется нанимать конюха, где-то его размещать, поскольку в своей квартире я терпеть лишнего мужика не собиралась. В самом деле, хватало одной Таньки, которая, закончив с подачей, устроилась в кресле с книгой.

Читать горничную я научила давно. По первости она сопротивлялась вбиваемым в голову знаниям, но со временем не только принялась бегло разбирать буквы, но и прониклась этим занятием. Сейчас на обложку обратил внимание Серж, и глаза его полезли на лоб.

— Татьяна, а это у тебя Юнг-Штиллинг?

— Именно, барин, он самый.

— Это госпожа тебя заставила прочесть?

— Зачем это?! — возмутилась Танька. — Александра Платоновна давно не заставляет, сочинения господина Штиллинга мне самой интересны.

Здесь и я с интересом посмотрела на томик в руках горничной. И замерла в немом удивлении: это и в самом деле был Юнг-Штиллинг, «Тоска по отчизне»[39] в переводе господина Лубяновского. Произведение, прямо скажем, тяжелое, заставляющее думать, а некоторых неустойчивых в эмоциях личностей лишающее душевного покоя. Мистицизмом оно было пропитано настолько, что абсолютно абсурдные, на мой взгляд, мысли истекали из него даже с закрытых страниц.

— Вы, — Серж обратился к служанке именно так, словно она была дворянкой, а не крепостной девкой, — полны загадок, Татьяна. Теперь мне совсем уж крайне неудобно, что предстал вчера перед вами нагим, пока вы качали воду в этот душ.

— Ой, оставьте, ваше благородие! — засмущалась горничная. — Ну, покачала воду. Да и не рассматривала я у Вас ничего там!

Теперь сконфузились оба, а я совсем уж неприлично покатилась со смеху, до слез, выплеснув кофий, к счастью, на скатерть, а не на платье. Велела Таньке собрать мне наряд, а пока буду заканчивать одеваться, искать лихача до Царского Села.

Серж с интересом, пока я поправляла жакет, рассматривал мой терцероль, наблюдать который в действии имел возможность вчера. Поинтересовался капсюлями, от вида бумажных патронов хмыкнул, пробормотав что-то вроде: «Баловство!» — но комментировать не стал, а внимательно присмотрелся, как я прячу пистоль в петельке на складке юбки. Если не знать, что надо приглядываться, никто и не заметит притаеное оружие.

А я вспомнила слова горничной о множестве пуль в одном стволе. Засели они у меня в голове.

Уже когда мы ехали по Семеновскому проспекту[40], который только начал осаждаться каменными домами, и им неохотно уступали место деревянные постройки и огороды, Серж снова принялся выспрашивать об учении Мани и о Свете. О прошедшей ночи даже словом не обмолвился, словно и не было ее.

— Ох, корнет, — принялась после нескольких ответов отбиваться я, — зачем Вам это все знать?

Гусар потер нос, собираясь с мыслями, и выдал такое, что я замерла:

— Будет война, Саша. Большая. Об этом не говорят, но я вижу это по обмолвкам начальства, по тому, что больше стало смотров и муштры.

— Но с кем? — моему удивлению не было предела. — Шведы получили по полной, сколько там, восемь лет назад, отдали нам Финляндию со всеми ее чухонцами и саамами[41]. Сил воевать у них больше нет. Франция далеко, Людовик Карл[42] занят возней с англичанами, за его спиной этот Марат[43] смотрит за Английский пролив, а не на восток.

— Не знаю, я всего лишь корнет. Но будет что-то, помяните мое слово. Я, как вы заметили вчера вечером, молод, горяч, бесстрашен, смею надеяться, но тем не менее не тороплюсь на встречу с Богом. Мне хочется жить и радоваться жизни, любовью к Вам, к хорошему вину. В нашем полку нет освещенных, но давеча я наблюдал, как полковник Стрыгин из лейб-гвардейцев на спор выбивал бутылки из-под шампанского. Те стояли в ряд в сорока шагах от него, сразу двадцать пять штук. И он только указывал рукой каждую секунду, и враз одна из них подлетала и разрывалась на мелкие осколки. И как Вы думаете, у кого больше шансов выжить в битве: у него или у меня?

Ивана Стрыгина я, конечно, знала. Талант у него был отменный, ничего не скажешь. И именно Светом он выправил себе дворянство, хотя сам из худых мещан, тульский самовар. Манеры и вежество титул ему не добавил нинасколечко, что не мешало взбираться по табелю в рангах.

— Я так скажу… остерегайтесь сего господина. Человек он дурной, не удивлюсь, если Мани от него отвернется в единый момент. Грешен сам, и во Мрак смотрит душа его. Талант его сродни ветру, но не светлому, а черному, словно отдался он его Архонту. А что по поводу того, кто выживет, то на все воля Мани или Христа. Один освещенный не устоит перед полком, ни один Свет не отведет ядро или бомбу, от пули не защитит. Служите верно, учитесь рьяно, окружайте себя верными товарищами. Мой отец ведь тоже был на войне с турками. И не только лечил, в боях бывал не раз. Как-то он мне признался, что дважды его от смерти спасали простые солдаты из забритых. Ценили его они за доброе отношение, за то, что не чурался и из одного котелка с ними похлебать, горести их выслушать и попытаться помочь. Вот Вам и еще один рецепт.

Двадцать пять бутылок по одной в секунду…

Много пуль в одном стволе…

Глава 7

Извозчик высадил меня у Лицея, Серж помог спуститься с коляски и уже готовился махнуть рукой лихачу, как к экипажу подошли сразу трое гусаров, сослуживцев моего корнета. Оценивающе оглядев мизансцену, один из них соизволил начать ерничать:

— Это что же наш Сереженька с дамой на службу ездит. Или это такая благодарность за оказанную услугу, и она его за свой кошт подвозит?

Замечание было даже не на грани приличий, а далеко за ней, не ближе чем Америки. Серж вспыхнул закатным солнцем, я едва успела придержать его за плечо и повернулась к охальнику.

Уже не молод, явно старше моего конфидента, который с трудом сдерживал сейчас ярость. До вызова на дуэль остались буквально несколько ударов сердца, которые нужны ему, чтобы успокоить дыхание. Оппонент же мило, но с откровенной издевкой, улыбался, подкрученные усики дергал свежий ветерок. От него пахло табаком и винным духом.

— Услуга корнета Фатова, оказанная мне, весьма велика. И не только в том смысле, который вы, молодой человек, в нее вкладываете своим абсолютно мещанским юмором.

Теперь налился багрянцем этот смутьян. Бросить мне вызов он, по понятным причинам, не имел возможности, а скандал от Сержа я перевела на себя, причем так, что продолжать насмехаться над корнетом офицер никак не мог больше себе позволить. Теперь его прилюдно оскорбила дама.

Имелся, правда, один нюанс, заключавшийся в том, что корнет был лишен мной возможности ответить на злословие, получалось, что женщина, о которой намеком сказали, что она приветила его на содержание за амурные утехи, прикрывает теперь любовника перед боевыми товарищами. Но и тут я не собиралась оставлять «хвостов», поэтому продолжила втаптывать в грязь грубияна.

— Если я правильно понимаю, по чину вы выше корнета Фатова?

— Поручик Мервин, честь имею!

— В вашем возрасте и до сих пор поручик[44]? — деланное удивление еще больше распалило гусара. — Эдак к пенсии и в штабс-ротмистры выбьетесь, завершите славный карьерный путь!

— Мадмуазель, позвольте!

— Позволить что? То, что дозволяла сегодня корнету Фатову? Ну уж нет! Вы и на лицо с ним не сравнитесь, и на манеры. А уж как от вас несет смердным запахом, то хоть сейчас в обморок вались! Но не пристало мне, раз уж не сомлела на днях, когда один негодяй пытался пронзить мое сердце ножом. К счастью корнет Фатов оказался поблизости и избавил этот свет от присутствия на нем такого негодяя. Или позволить вам далее оскорблять мой слух гнусными намеками?

Я сделала шаг к поручику, на волне гнева и вчерашней молитвы озарение далось особенно легко, и в глазах господина Мервина всколыхнулся ужас. Наверное, мои зрачки сейчас сжались в совсем крохотные точки, зато вся картина сознания гвардейца раскрылась передо мной в наилучшем виде. О нет, увы, но мыслей его прочесть я не могла, зато ухватилась за ниточки фобий, грязной паклей свисающими от яркого нутра души. Потянула каждую из них, без жалости скручивая, напитывая силой.

Если бы поручик сейчас напрудил в собственные рейтузы, никто бы не изумился. Отдаю должное — стоит, покачиваясь, бледный, как сама смерть, но не падает. Остальные двое испуганы происходящим, при этом не вмешиваются, краем восприятия отслеживаю их порывы. И с удивлением отмечаю, что действий своего товарища не одобряют. Серж в смятении, ему хочется бросить вызов, однако понимает, что в данный момент это будет лишним. Ситуацию по праву силы веду я.

Еще Петр Алексеевич понял истинную пользу освещенных. Как и то, что приближать и привечать надо не тех, кто может своим Светом разжечь пламя за версту от себя, не того, кто способен заморозить бочку воды одним взглядом. Выглядит это восхитительно, но что даст государству? Сильного солдата? Да, несомненно. Но одна случайная пуля оборвет его жизнь так же быстро, как скосит простого рекрута.

Таланты же на глаз незаметные, тихие, способны решить такие дела, где не справится ни армия, ни флот, ни золото. Что я могла бы представлять из себя на поле битвы? Ничего! Но не просто так мне платят жалование, какого не получает и генерал-прокурор.

Вот теперь стоит остановиться, если нет цели превратить поручика Мервина в безумца, живущего исключительно в собственных страхах. Сбрасываю Свет и с брезгливостью стряхиваю руки, которые в моих ощущениях измазаны чем-то противно-липким. Вот теперь гусар едва не рухнул, ужас во взгляде стал осмысленным, а перчатка потянулась к палашу. Здесь один из гвардейцев придержал горемыку, хорошенько его встряхнув.

— Сударыня, — голос ощутимо дрожит, ужас еще не покинул разум, — Приношу свои извинения. Я лишь хотел по-товарищески посмеяться над корнетом.

— Вы глубоко оскорбили не только того, кто спас мне жизнь, но и меня, Александру Платоновну Болкошину, дворянку древнего рода, освещенную на службе Его Величеству. Ваши извинения не принимаются, но я больше не желаю вас видеть. Сергей Григорьевич, — показала я на корнета, — если возжелает, сам разберет с вами вопрос уместности такого товарищества, я оставлю за собой право получить сатисфакцию вслед за ним, если у него по некой причине это не получится сделать. Теперь подите прочь, поручик Мервин!

Он какое-то время еще стоял передо мной, как вдруг сник и молча, нетвердым шагом, побрел вдоль аллеи. Сослуживцы за поручиком не пошли, оставшись на месте, а Серж дернулся было, но, повинуясь взмаху моей руки, присел на подножку коляски. Только теперь я обратила внимание на извозчика. Тот хотел быть сейчас в любом другом месте, хоть в Вологде, но не смел даже пошевелиться. Чуть ли не силой подняла корнета и жестом отправила лихача, куда он сам хочет. Лошадка, наверное, и не поняла, с чего вдруг от нее вожжами и кнутом потребовали перейти в галоп.

— И. Что. Это. Было? — я процедила эти слова, обращаясь не столько к Сержу, сколько к его сослуживцам.

Они переглянулись и каким-то образом определили, кто будет выступать за всех. Рыжий гусар козырнул:

— Поручик Чижов, сударыня, честь имею. И приношу свои извинения, что не остановил Петра Борисовича. Так он хороший человек и добрый офицер, но как выпьет… — он вздохнул, разведя руками, мол, кто без греха. — Сегодня всю ночь сидели за ломберным столом и выпивали, поддерживая статус гвардейского гусара.

Это можно было и не объяснять. В атмосфере всеобщей муштры, которая только в последние годы перестала занимать головы больших генералов целиком и полностью, лейб-гвардии гусары являли собой островок разгульной фронды. Похождения кавалеристов в красно-синих одеждах можно было бы издавать как сборник анекдотов самого эпатажного толка.

— А над Сержем мы все шутим порой за его… не сильно доброе финансовое положение. Вечно в долгах, все жалование на их покрытие пускает. Вот поручик Мервин и позволил себе, право слово, лишнего в шутке.

Я повернулась к Сержу:

— Это правда, корнет?

Фатов зло посмотрел на товарища, и нехотя признал:

— Александра Платоновна, я не за тем к Вам прикипел душой!

— Сергей Григорьевич, я об этом даже не спрашиваю, ответьте по поводу финансов своих.

Слова корнету давались тяжело, вытаскивал он их из себя со скрипом, словно сдирая ими свое горло:

— Правда это. Имение батюшкино всего на сорок душ в Костромской губернии, дохода с него нет, одни долги. Жалование нам платят, но размер его, — Серж вздохнул, и вздох его поддержали остальные гусары. — А надо и мундир строить, и пропитание, и проживание оплачивать, не будешь ведь с рядовыми и унтерами столоваться. Но…

— Серж, я уже сказала, что и в мыслях не держу Ваш корыстный интерес ко мне. Я его увидела бы, понимаете?

Кажется, это поняли сразу все присутствующие, демонстрации таланта, устроенной мной пару минут назад, хватило с избытком.

— Да и потом, господа офицеры, — обратилась я к гусарам, — потребовалось бы мне платить за внимание молодого мужчины? Присмотритесь ко мне внимательно.

В ответ на это гвардейцы принялись наперебой уверять меня, что за улыбку такой дамы они отдали бы все вплоть до исподнего белья, оставив при себе только палаш и кивер[45].

С одной стороны, назвать Сержа своим возлюбленным я не могла. Видит Мани, вместе мы только до тех пор, пока его юная душа не перебесится, или пока он сам мне не наскучит. Пока своими поступками и поведением повода к тоске корнет не давал. С другой же, он и в самом деле спас мне жизнь, впрямь был интересен как человек, сегодня доказал, что хорош как любовник. Оставлять его перед лицом таких бед совсем не хотелось.

Но и предложи я ему деньги, он с возмущением откажется. А если не откажется, то получит и их, и отставку от меня. Да и при его товарищах даже заводить такой разговор не стоит, тогда гадкие слова поручика Мервина обретут хотя и туманное, но подтверждение. Поэтому я, как истинная дочь заводчика, пусть только второй день как осознавшая это, предложила выход:

— Сергей Григорьевич, я подожду от Вас оценку всех долгов Вашей семьи. Представите мне список, где укажете, сколько и кому должны, под какой залог. Сделаете также оценку имения. Долги я выкуплю, семье ссужу под свой малый процент, а Вы отдадите через пятнадцать лет. Напишем расписку у нотариуса, все, как полагается.

Если корнет от такого поворота событий пришел в состояние ошеломления, то сослуживцы его принялись интересоваться, не интересуют ли меня их долги на таких же условиях. На что я возразила, что в судьбе Сергея Григорьевича я уверена: его светлый ум и здравые рассуждения произвели на меня сильное впечатление, и в росте его карьеры сомневаться не приходится. А вы, господа, увольте, мне знакомы пока мало. Серж, конечно, пытался сопротивляться, но был остановлен как мной, так и товарищами, которые единогласно решили, что ущерба чести здесь нет, а корнету Фатову вообще пора бегом нестись на плац, если не хочет получить взыскание. И мы остались вдвоем с Чижовым, который смотрел вслед уходящим, а затем спросил меня:

— Это правда, что Вы про Сергея сказали?

— Что именно?

— Про карьеру. Про то, что он спас Вас. Вы сделали ему удивительное предложение, разговоры пойдут все равно.

Пойдут. Но вот Вам, Серж, еще одна проверка: как Вы справитесь с такой напастью, где надо, по уму, не только кулаками и клинком поработать, но и… умом!

— Спас в самом деле. Поручик Чижов…

— Алексей Николаевич. Поглядел я, как Вы Мервина скрутили одним взглядом, так удивляюсь, что же за зверь такой на Вас напал, что сами не справились.

— Сама бы хотела знать, — тихо произнесла я. — И про карьеру сказала то, что думаю. И нет, не буду содействовать, поскольку даже не знаю как, чтобы не навредить. Могла бы Аракчеева попросить, но…

Чижов скривился не хуже, как если бы откусил целый лимон, смазанный ваксой.

— Будет только хуже. Так ведь?

Кивок поручика был ответом.

— Но Серж и вправду интересный мальчик. Амурные дела я оставлю при себе, но вижу, что он умеет думать, еще любопытен. Если не сложит голову в бою, то дослужится до генерала.

— А если сложит? Вы останетесь с нищим поместьем и сгоревшими долгами.

— Слова купца, но не офицера, — поддела я Чижова, но он и ухом не повел. — Если так будет, то это будет меньшая из моих печалей по нему. А если ввяжется в дурную дуэль, то это будет уроком мне, что ошиблась я в человеке.

Поручик предложил мне руку, предлагая сопроводить ко входу в Лицей, до которого и идти-то было пару десятков шагов.

— Хорошая Вы женщина, Александра Платоновна. Про Сержа не переживайте. С Мервиным я поговорю серьезно, он принесет свои извинения и ему, и Вам.

— Мне не нужно. Видеть его не желаю.

— Что ж, пусть так и будет. В полку Сережу любят на самом деле. А шутки… гусарские шутки злы, такие уж мы. И Фатов терпел. Обижался, но смеялся в ответ. Сегодня был в своем праве сорваться, перегнул Петр Борисович. Честь имею.

Придержав двери, Чижов козырнул, а я прошла к лекционной зале, где уже собрался выпускной класс. По пути размышляла, что больно легко мне далось озарение. Поручик Мервин своим хамством нарвался, но вот сейчас я испугалась, что в самом деле могла превратить его в пускающего слюни сумасшедшего, существующего посреди собственных кошмаров. Раньше таких сил я за собой не замечала.

Выпускники встретили меня овациями, тем самым вогнав в краску. Не скрою, что было приятно такое внимание и признание заслуг. Свое обучение они закончили еще в июне, но сегодня собрались, чтобы выразить дань уважения преподавателям. И устроить попойку, конечно, как без этого.

— А где остальные? — спросила я, имея в виду наставников.

— Уже всех облагодетельствовали, — за всех ответил Александр Горчаков.

Юноша этот был отмечен мной давно за свой недюжинный ум, умение строить беседу и склонность к глубокому анализу. В его блестящем будущем я не сомневалась нисколько, славой и почетом он пах уже сегодня. Даром что уже при выпуске Саше был присвоен IX ранг[46], а некоторые вздыхали, что почему, мол, нельзя дать сразу коллежского асессора, благо юноша достоин в полной мере.

— От лица всех, здесь собравшихся, передаю Вам, Александра Платоновна, слова искреннейшей благодарности. Не все из нас приняли Вас сразу. Вернее будет сказать, что никто!

В зале грянул смех. Улыбнулась и я, вспоминая, как пять лет назад впервые появилась перед тогда еще совсем мальчишками, чуть ли не половина из которых была крещена в католическом или лютеранском обряде. Последние смотрели на меня так, словно хотели поджечь подо мной стул, предварительно привязав «ведьму» к нему. Но постепенно отношение менялось, ведь кто еще помогал им со сложными заданиями, направляя детский разум по верному пути. О нет, я не могла сделать из них гениев, но как тело можно развить гимнастическими упражнениями, так и ум закаляется от усилий, которыми его нагружают. И если есть наставник, который направит с нужными занятиями для мускулатуры, так и мадмуазель Болкошина своим Светом раскрывала самые сильные стороны своих учеников.

Прибавляя к своему образованию тоже!

— Тем не менее всякий из нас не может не признать той пользы, которую принесли Вы каждому. А польза нам, как все мы верим неистово, будет пользой Отечеству! И есть те, кто идет за нами, кто в следующем выпуске скажут Вам такие же слова. Но мы всегда останемся первыми, кто крикнет сейчас: виват Александре Платоновне!

— Виват! Виват! Виват! — громыхнули лицеисты, а на глаза мои навернулись слезы.

Я не выдержала и обняла Горчакова, взглядом показывая, что тем самым обнимаю всех. Это не устроило — кто бы сомневался — смуглого Александра Пушкина, который со смехом оттянул от меня тезку и бесцеремонно прижал меня к себе, попутно чмокнув в щеку. Последнее вызвало бурный восторг, так что пришлось отбрыкиваться от уже состоявшегося поэта и повесы, а то на его примере сейчас всякий попытается зацеловать. Саша, будучи не в силах совладать со своей натурой, в последний год позволял себе нескромные намеки, но такая связь с учеником была бы решительно невозможна. Поймав себя на мысли, что теперь-то никаких препятствий нет, сделала в голове пометку, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя допускать близкой связи с Пушкиным. Ибо уже назавтра весь Петербург будет говорить о подробностях, позах и страстных словах. Последние он придумает сам, благо Мани талантом его не обделил. И да, мой вклад в этот выпуск — три освещенных, которых я низвергла в манихейство, увидев несомненные отблески Света: Саша Пушкин, Федя Матюшкин[47] и добрейшей души человек — Семен Есаков[48]. Были подозрения на счет Вильгельма Кюхельбекера[49], но он, принимая помощь освещенной, категорически отказался даже обсуждать отказ от лютеранской веры.

От шампанского я отказалась, сославшись на службу, чем предельно огорчила Александра Сергеевича, очевидно имевшего прожект меня напоить и увлечь в постель. Что ж, сие не лишено смысла, но не в десять же утра!

Поэтому, проводив выпускников, удаляющихся шумною толпою по коридору, я направилась в маленькую аудиторию, где меня ожидал Валериан Лангер, направленный на урок «душевного равновесия», как в шутку называли мою службу в Лицее коллеги. Подопечный уже сидел за столом и быстрыми штрихами рисовал дерево маленьким угольком. На приход преподавателя он даже не отреагировал, заканчивая работу. Встав за спиной ученика, я залюбовалась точными движениями кисти и получающейся картиной. Тополь, растущий за окном, словно перенесся на бумагу со всеми соками, солнцем, играющим в листве, дуновением ветерка, качающим ветви. Мальчик талантлив, и не могу утверждать, что хоть на пядь помогла раскрыть его способности. Хотелось бы думать так, однако рисунки Валериана и до встречи со мной были чудо как хороши.

— Секунду, Александра Платоновна, — попросил юный художник, делая финальные росчерки. — Теперь все.

И я вновь залюбовалась рисунком. Хвалить не стала. Это была наша с ним игра: злая учительница всегда твердит, что можно лучше, а ученик старается превзойти ее ожидания. Лангер не просто рисовал, он всерьез увлекся теорией живописи, мог часами рассуждать о правильности перспективы, закономерности преломления лучей света и степени отражения их от разных поверхностей. В эти моменты я и озаряла его разум, помогая сосредоточиться на своих мыслях и ухватить ту единственную, которая приведет к нужному выводу. Сегодня Валериан старался понять гармонию движения сложных объектов.

— Видите, — показал он на нарисованную крону, — здесь сложная система, которая движется при этом в соответствии с неким единым законом. Ветер дует отсюда, ветви стараются двигаться вслед за ним, но каждая из них имеет свою форму, по-разному прикреплена к стволу или другой ветке. На них разное количество листьев. И каждая будет двигаться по-своему, но если поймать закономерность, то можно в рисунке ухватить замершее мгновение, и он станет живым. Понимаете меня?

Ох, Валериан, с трудом. Как по мне, рисунок был идеальным, такой не стыдно выставить в парадных залах Зимнего дворца, но лицеист стремился к большему совершенству. Он морщил лоб и поджимал пухлые губы. В этот момент, миг полного сосредоточения его некрасивое лицо преображалось, превращая полноватого мальчика в демонического юношу. Я всмотрелась в него, и снова очень легко сегодня получилось выделить нужный поток в сознании, выровняла найденное, отсекла от паразитных течений, щелчком сбила какое-то совсем постороннее желание и всем своим талантом усилила видимую мне золотой струну. Лангер отрешился от мира, рука запорхала над бумагой, творя новую картину. Увы, нельзя было посмотреть, чтобы не сбить свой настрой, но когда юный художник выдохнул, сдержать возглас восхищения было невозможно.

— Александра Платоновна! Только ругать, как мы условились!

— Да, Валериан, можно было бы и лучше.

Но это была ложь. Тополь на рисунке был таким… настоящим, что живой он выглядел не так естественно, как изображенный углем. Теперь я поняла, что имел в вижу мальчишка, говоря о гармонии. В застывшем движении кроны все было… логично. Настолько, что даже пугало.

— В следующий раз постараюсь, — важно ответил Лангер, встал, поклонился и вышел из аудитории, оставив рисунок мне.

Егор Антонович Энгельгардт, которому я доложилась об окончании занятия, соизволил поинтересоваться успехами. Я молча положила перед ним на стол первый набросок Валериана, кинув взгляд на него, директор кивнул, мол, неплохо. Тогда я представила второй.

Этот Энгельгардт рассматривал намного дольше, водил над бумагой пальцем, повторяя линии.

— Вот тут точно Ваша заслуга, — бесстрастно произнес он в итоге. — Даже не знаю, какое слово здесь подойдет. Сашенька, душа моя, если кто-то и сомневался в Вашей полезности в преподавании, то теперь каждый из таких должен будет заткнуться.

— А такие были? — удивилась я.

— Всегда есть завистники, — уклонился от прямого ответа директор. — Через три недели начнутся занятия. Я хотел бы видеть Вас по понедельникам и средам с утречка. Устроит Вас?

— Несомненно, Егор Антонович. Но сейчас мне уже надо спешить, с Валерианом задержались. Не ангажируете экипаж до Дворца?

— В Императорский? Непременно. Располагайте в полной мере, Саша.

Глава 8

Чем хорош Петербург летом? Во-первых, часть его обитателей отправляется на дачи, проводя там дни в праздности и неге. Ведь только обустроиться на весь теплый период — это собрать и перевезти пару телег скарба, трястись по пыльной дороге весь день. Поэтому уехавшие в столице не появляются до самых холодов, что непременно положительно сказывается на запруженности улиц.

Во-вторых, хотя город и считается обителью дождей и сырости, на самом деле с июня по август солнце часто радует его жителей своим ликом, даря чудесные деньки. И Град Петров предстает именно таким, каким его задумывал великий император: торжественным, прекрасным, со строгими очерченными линиями проспектов.

Здесь нельзя построить кривого-косого уродца из бревен, обмазанных глиной, коряво оштукатуренного и покрытого дешевыми белилами. Любое здание еще в проекте подлежит обязательному утверждению, непререкаемые правила не позволят соорудить громаду, выбивающуюся из ровной строчки прочих крыш. Даже в Выборгской части уже исчезают слободские избы, а вверх ползут дома больше даже шести этажей. Высочайшим указом за Сампсониевским собором разрешено отойти от ограничений по высоте. Жилье там дешевенькое, неказистое, но фабричным рабочим всяко лучше ночевать в своем углу, чем в общей казарме.

Лицей дал настоящую карету, украшенную гербом, на мягких рессорах, и ничто не мешало мне разглядывать любимый Петербург сквозь ровное стекло окошка. Кучер решил не петлять, а правил сначала дурной дорогой к Московской Ямской, а оттуда вдоль Лиговского канала[50] прямо до Невского проспекта. Пока не показалась Знаменская церковь[51], если уж так признаться, окрестности не сильно радовали глаз. Наводнение, разрушившее фонтаны Летнего сада еще в прошлом веке[52], лишило эту водяную нить своего смысла, теперь сюда сливали нечистоты со всех окружающих домов. Все же удивительно в столице соседствуют чуть ли не трущобы и роскошь, отделяет их порой только одна стена.

Зато Невский проспект может затмить любой виденный мной архитектурный ансамбль. Я не видела такой изящной, выверенной красоты ни в Берлине, ни в Риме, ни в Лондоне, ни в тесном Париже[53]. Сейчас, ярко освещенный дневным светилом, он выглядел особенно нарядно, так, что захотелось остановить возницу и пройтись пешком. Однако время уже поджимало, юный художник сегодня зарисовался, но не уважить просьбу и выпускников, и Энгельгардта, попросившего позаниматься с неожиданно рано приехавшим лицеистом, было никак не возможно.

Карету остановили на Большой Миллионной, где меня у входа в Малый Эрмитаж уже поджидал старший из наряда гренадеров, поставленных в охрану Императорского дворца. Мое появление отвлекло его от распекания лакея, уронившего тюк с огарками, раскатившимися по мостовой. По давно сложившейся традиции свеча, прогоревшая до половины, считалась подлежащей замене, и поступала в распоряжение прислуги. Учитывая, что каждой фрейлине только в день полагалось к выдаче по четыре свечки, а всего их по дворцу светило немыслимоеколичество, то гешефт лакеев выходил изрядный: огарки они продавали нужным людям ежедневно, и товар у них не залеживался.

— Вашбродь! Фельдфебель Носов! Позвольте проводить-с!

— Пойдем, фельдфебель Носов Аким Семенович.

Гренадер заулыбался, довольный тем, что барыня запомнила его имя по прошлым посещениям. Расправил плечи, постарался изобразить галантность. Так и довел меня до начальника караула, за которого сегодня был майор Крещицкий. От вытянувшегося во фрунт унтера Антон Алекесеевич отмахнулся, он хотя и помнил недавние порядки, излишнюю муштру не любил, предпочитая неукоснительное исполнение приказов по их сути, а не форме. Император, когда-то сам полагавший, что шагистика — залог боеспособности, к этой идее остыл, несмотря на все влияние того же Аракчеева, и солдаты уже не оттачивали «прусский шаг» до одури и потери сознания на плацах.

— Как обычно, Александра Платоновна?

— Да, несомненно.

Маршрут исхожен мной десятки раз, могу пройти его с закрытыми глазами. И ведь порой так и делаю, чтобы сосредоточиться на своих ощущениях. Как всегда, главный по караулу вызвался сопровождать, прихватив для порядка все того же Носова, сделавшегося оттого совсем счастливым. Ведь ему доведется пройтись по всем залам императорской резиденции, полюбоваться картинами с голыми бабами, а то и встретить самого Государя лишний раз.

Начали с Большого Эрмитажа, по которому я неторопливо шла, не обращая внимание на многократно виденную коллекцию мастеров живописи. На всех этажах было спокойно, ничто не привлекло внимания. В Малом уже начала приставать скука, ведь этот обход, как и многие до него, не нес в себе ничего нового. Впереди была громада самого Зимнего дворца, который хотелось бы проскочить побыстрее, но никогда прежде я не дозволяла себе послаблений во вверенном поручении, не собиралась поддаваться искушению и сейчас.

Наверное именно поэтому, когда уже пройдены были помещения второго этажа северо-западного ризалита, меня вдруг словно потянуло назад.

— Стойте! — шепотом, но все же крикнула я.

Крещицкий подобрался и опустил руку на эфес, фельдфебель ничего не понял, но сообразил, что происходит нечто непонятное, и перехватил ружье в боевое положение.

— Глаза Ваши, Александра Платоновна, мне сегодня сниться будут, — пробурчал майор. — Где?

— Позади. Возвращаемся.

— Идете за мной. И без споров! — добавил офицер, видя, что я собралась было возразить. — Ваша жизнь сейчас стоит десятка моих. Идемте.

— Только помедленнее.

Теперь шаг за шагом, чуть ли не принюхиваясь к каждой половице паркета. Проверяла каждое кресло, позолоченные часы, жерло камина, письменный набор. И никакого ответа на все мои обращения к Свету. В ушах начался шум, сосуды в голове едва не лопались с каждым ударом сердца, однако я не сдавалась, хотя пришлось поманить к себе Носова и вцепиться в его локоть. «Осторожнее, барышня», — постарался успокоить он меня, пришлось шикнуть, чтобы заткнулся. Крещицкий уже достал длинный пистолет и пытался высмотреть врага за шторами и гардинами.

Отклик же пришел совершенно неожиданно и совсем не оттуда, где я могла бы надеяться его почувствовать. На совершенно ровной стене, ошукатуренной и покрашенной Мани ведает когда — оттуда и выбился даже не Свет, а тень от него. Стало чуть легче, ведь можно было сузить поток внимания и попытаться понять.

— Здесь?

— Да, — мой голос оказался совсем слаб.

— Носов, воды сыщи сударыне. Быстро! Разобрались?

Я промолчала, пытаясь именно что разобраться. Пришлось сесть на пол, носом едва не уткнуться в плинтус, ибо Свет был где-то внутри кладки. Это сильно мешало, но не могло остановить, и, снимая запутанные следы слой за слоем, как при чистке луковицы, госпожа Болкошина все же начала добираться до сути.

— Это красиво, Антон Алексеевич. Даже не знаю, кто такое мог сотворить. Слишком уж разные таланты намешаны.

— Что там?

— Здесь и сокрытие, что чуть не пропустила. Ох, хвала Мани, я истово молилась вчера, иначе бы в самом деле прошла мимо, не заметив. И кинетика. И… так… в залу никого не пускать!

Кровь! Всеблагой Мани! Привязать Свет к мертвой материи и так-то не просто, но здесь работал гений, который навертел целый клубок талантов, зацепив их за жженую глину. На мой взгляд, это было невозможно, но своим глазам и собственной силе не верить я не могла. Крещицкий куда-то убежал, а мне оставалось понять, можно ли теперь убрать эту гадость из помещения, примыкающего к личным покоям Его Величества.

Павел I Зимний, достроенный его матушкой, не любил, но в Гатчинском замке проживала его нелюбимая супруга Мария Федоровна, дворец своего имени в Павловске использовал после пожара редко, а Михайловский замок после известных событий 1801 года посещал крайне неохотно[54]. Так что теперь он жил тут, с видом на Адмиралтейство и Стрелку. Тем загадочнее стало появление такого кунштюка, по-другому не скажешь, именно в этой зале.

Из-за дверей послышался шум, я различила голос Крещицкого, который уговаривал кого-то не входить, гневную отповедь какого-то сановника, а потом раздались шаги.

И все произошло чрезвычайно быстро.

Свет, который я безуспешно старалась распутать, вспыхнул. Даже почудилось, словно где-то внутри стены встрепенулся пес, учуявший кровь и сделавший стойку.

Затем кинетика. Это было сродни сорвавшейся пружине.

— Стойте! — крик из моей глотки наполнился отчаянием, но большего сделать было никак нельзя.

На пороге появился Император.

Штукатурка треснула.

Майор внезапно для всех ухватил Государя за шею и потянул вниз.

Шедший за Павлом Неплюев[55] только открыл рот для высказывания возмущения.

Увесистый кирпич вылетел из стены со скоростью пушечного ядра, краем своим пройдясь по моему лбу, который вспыхнул острой болью.

Крещицкий стал поворачиваться ко мне, и в этот миг снаряд ударил его прямо в нос.

И стало очень тихо.

Тишину разрядил фельдфебель Носов, который вошел со стаканом воды, но увидел своего начальника, лежащего прямо на Императоре, выронил посуду из руки. Майор являл собой ужасное зрелище: лица у него, считай, теперь не было, проклятый кирпич вмял его в голову, отчего вокруг стремительно растекалась алая лужа. Павел Петрович попытался подняться, но сразу это у него не получилось.

Мертвые почему-то всегда оказываются тяжелее живых.

Помогли фельдфебель и Неплюев, стащив с Императора труп Крещицкого.

— Государь! Кровь! — запричитал стас-секретарь.

— Это не моя.

Все тот же хрипловатый, чуть каркающий голос. Его Величество словно и не изумился.

— Это было покушение? Изверг напал на Вас!

— Не думаю, Дмитрий Николаевич. Александра Платоновна?

— Ваше Величество, Антон Алексеевич спас Вам жизнь. Зачем Вы входили, — последнее я простонала.

Крещицкого было жаль. Не сумев остановить Императора, он уловил панику в моем возгласе и сделал единственное, что мог: закрыл Государя своим телом. Обвинения Неплюева, пусть даже сделанные от изумления и неожиданности, больно резанули по душе.

— Мне доложили, что происходит что-то странное, я пошел разобраться. Майор не объяснил внятно ничего. Это получается…

— Это покушение, Павел Петрович, — разрешение обращаться по имени и отчеству я получила от Императора уже давно. — Видите, сколько лет я сюда приходила, все вынюхивала, а вот сегодня и в самом деле нашла. Но не смогла…

Слезы брызнули из глаз, и уже через секунду я рыдала навзрыд. Государь велел Неплюеву «разобраться с беспорядком» и подошел ко мне, по-простому сел рядом и прижал к груди.

— Ну, право, Сашенька, стоит поплакать. Сам сейчас разревусь. Ведь каков молодец был! Себя не пожалел, но правителя своего закрыл грудью.

— Ыом!

— Что?

— Лицом, — повторила я, отстранившись от императорского камзола. — Ужасная смерть.

Император помог мне подняться и проводил в свои покои, где усадил на диван. И совсем уже другим — жестким и требовательным голосом — велел рассказывать.

Но все, что сейчас было ясно, уместилось в несколько предложений. Работа неизвестного освещенного была воистину блестящей. Одна часть головоломки прикрывала всю ее от внимательного взгляда знающего человека.

Зарубка первая. От моего взора, больше таить не от кого. Талант видеть чужой Свет уникален, других таких персон я не знаю.

Вторая «вынюхивала» нужную кровь поблизости, отдавая команду «пли!» третьей.

Зарубка вторая. Спусковым крючком послужила императорская кровь. Которую кто-то добыл, чтобы использовать в сим черном деле.

И этот самый третий кусок выстреливал каменюкой, причем сила была приложена такая, что вырвала кирпич из стены, словно и не был он связан кладочным раствором.

Зарубка третья. Мастеров с таким талантом я тоже не знала.

И самое главное: это каким гением надо быть, чтобы даже не сплести все эти кусочки воедино, но заложить их вовнутрь.

Здесь и зарубки ставить не о чем, просто не представляю, как это можно сделать, и как подступиться к такой задаче.

Соседняя зала наполнялась шумом и суетой, в покои постоянно кто-то заглядывал, но Император рыком выпроваживал почти всех, ибо большинство желали исключительно подобострастно выразить свой ужас или поздравить Государя с чудесным спасением. Задержался только Аракчеев, внимательно выслушавший мои объяснения, данные по второму разу, но предложивший лишь перекрыть выезды из столицы. На что Павел Петрович лишь выругался, мол, дурачина, только взбаламутишь народ. А вот с Виктором Павловичем Кочубеем говорил он дольше, давая ему указание навестить неких людей, а затем срочно возвращаться во дворец.

— Что же мне с вашей кровью делать-то, — задумчиво проговорил Император.

Он внезапно вскочил, подошел к дверям и резко распахнул их. Немая сцена, представшая перед нами, в другой ситуации вызвала бы улыбку: толпа придворных замерла, усиленно делая вид, что и не думала пытаться подслушать, что происходит в опочивальне. Додумать они могли все, что угодно, однако сидевшая в кресле в сторонке Екатерина Бакунина, нынешняя пассия Его Величества, была спокойна и не проявляла нервозности. Ей оказалось достаточно, что ее высокородный любовник жив, во мне же она соперницы не видела совсем. Положение при дворе дочери покойного камергера представлялось шатким, мало кто понимал, чем было продиктовано ее возвышение до фрейлины, но бурный роман с пожилым уже самодержцем сложился уже после этого назначения.

— Ты! — указал Павел Петрович на так и замершего в зале фельдфебеля. — Фузея заряжена!

— Так точно, мой Император! — рявкнул Носов.

— Встань перед дверьми, если кто подойдет ближе чем на десять шагов — стреляй без предупреждения! Понял?!

— Так точно-с!

Государь прикрыл створки и вновь сел рядом со мной. Я отметила в который раз, что взглядом он напоминал снылую рыбу, смотрел Император, почти не мигая, чем основательно нервировал своих собеседников и множил слухи о своем безумии.

О, вот уж кем, но сумасшедшим сын шальной императрицы Екатерины II не был!

— Знаешь, чем я отцу твоему обязан?

Этими словами Император меня удивил. Его расположение к нашему семейству я воспринимала как должное, но опять же, к стыду, никогда не задумывалась, чем оно вызвано. С юных лет, практически сразу же после возвращения из большого путешествия по Европе, я заступила на службу во дворец, раз в неделю обходя его, выискивая проявления Света, которых в нем быть не должно, замечая отсутствие необходимых, но почему-то исчезнувших. И до сегодняшнего дня все мои усилия вознаграждались только солидным жалованием и неизменной скукой.

— Здоровье Вам поправлял? — предположила я.

— Берег, — рассмеялся Павел Петрович. — Дважды он спасал меня, Саша. Первый раз в 1794 году. Понимаешь к чему я?

Год памятный. Смерть императрицы[56] потрясла государство до самых основ, казалось, что небо рухнет на землю. Государем объявили ее единственного законного сына, хотя молва упорно твердила, что всесильная властительница назначит наследником внука. И получается что…

Император кивнул, поняв по моему вытянувшемуся лицу, что я начинаю догадываться.

— Именно так, Сашенька. Матушка моя на старости лет решила уморить меня, отчаявшись найти способ лишить правления. Сделано все было бы сродни тому, как обошлись с моим венценосным отцом, наследником бы объявили Сашку. Прознал я об этом, да никто того и не скрывал. А друзей у меня было… Ростопчин, Пален, собака, да твой батюшка, о котором мало кто знал. Платоша тогда и вспылил. Маменька как раз зашла ко мне выпимшая, стала высказывать в лицо мне, что я негодный сын, позор семьи, что родила она меня от Сережки Салтыкова[57], хотя в это даже недруги мои не верили. Салтыков пуст был по Свету, матушка тоже. Я же — сама знаешь.

Талант Павла Петровича меня порядком пугал. Не знаю, смогла бы я жить с таким, но Свет не выбирают.

— Вот когда Екатерина Алексеевна выпалила, что жить мне осталось месяц самое большее, он и озарил ее. Никто и не заподозрил. Стара была императрица, да полна без меры, а вела себя, словно юная нимфа. Упала без чувств на глазах многих. Рыли ее прихлебатели потом завещание, но так ничего измыслить не смогли, по праву и справедливости мне корона отошла.

История проникла в меня, как таран в хлипкие ворота: только щепки в стороны. Я забыла, как надо дышать, все пыталась ухватить ртом воздух, вскочила, но снова рухнула на диван. Услышать признание в том, что родной отец оказался цареубийцей, да не от кого-нибудь, а от правящего сына покойной императрицы — можно было и сомлеть, никто бы не повинил.

Но такое никому и не доверили бы.

— А потом Инженерный замок. Я ведь его со всей любовью строил, каждый узор на стене с моего согласия лепили. И только заехали в него, как…

Павла Петровича передернуло, воспоминания о мартовской ночи 1801 года по сей день давались ему нелегко. Мне было тогда всего девять лет, но тот хаос, в который погрузилась столица на целую неделю, запомнился очень хорошо. Из личных потерь той поры для нас стала смерть матери.

— Не будь рядом Платона, не жить бы мне. Был бы у вас сейчас другой государь, Александр I. Знаешь, почему тогда покушение состоялось?

Я, все еще не в силах вымолвить ни слова, помотала головой.

— Императрица была великой правительницей. У меня нет причин ее любить, как мать она была ничтожеством, но государыней — великой! Поэтому за хулу на нее по сей день в Сибирь снег подметать отправляю. Но чем больше старела она, тем больше непорядка было в стране. Офицерство превратилось в стадо павлинов, каждый не о службе думал, а о том, как вырядиться поярче. Вздумала она дворянство прижать, а вылилось в то, что прав без обязанностей они получили без меры. Когда мне корону вручили, я два месяца спать не мог. Талант мой…

Государь вновь замолчал, а я продолжала переваривать услышанное. И в который раз содрогнулась, представив жизнь человека, освещенного подобно Павлу Петровичу.

Император знает, если делает что-то неправильно.

И не важно — действие это или бездействие. Стоит ему сосредоточиться на задаче, как все нутро его начинает гореть, если поступок приведет не к тем последствиям, которых он истинно желает.

Вот только Свет не дает подсказки, как будет нужным поступить.

— Отсюда все мои метания с ограничением вольностей, обязанием одеваться согласно чину и носить букли. Войну Англии чуть не объявил, так меня так скрутило, что света белого невзвидел.

— Но как? — хриплым голосом спросила я. — Как Вы Палена просмотрели?

— О, Петя был гением! И освещен талантом немалым, и умен был как Архонт Тьмы. Сповадил меня отставить от себя Ростопчина, так подал это так, что для дела это лучше будет. А дурака Кутайсова наоборот в моих глазах обелял. Так тот в ту печальную ночь не мне на подмогу кинулся, а по простынке из спальни своей французской шлюхи спустился[58] и удрал. Только Платон в ту ночь со мной был, неспокойно на душе его было. О заговоре разговоры ходили, так папенька твой на Палена и грешил. Вот в тот вечер он мне и доказывал это. И тут как раз шум, саблей ударили сначала солдата, потом комнатного гусара и ворвались ко мне. И вот как раз во главе с Петькой[59]. Мы с Платоном хотели сначала в окно бежать, но меня озарило, что и там ждут, так и спрятались за пологом, словно полюбовники какие. Тьфу!

Услышанное теперь окончательно выбило мой мозг из равновесия, Император рассказывал такую историю, что не могла уложиться в голове. И участие родителя в ней представлялось совсем уж фантасмагорией.

О покушении на Павла Петровича слухи ходили разнообразные, восстановить события могли бы свидетели, но иных уж нет, а те далече. За досужие разговоры о заговоре и спустя больше чем пятнадцать лет могли пригласить без возможности отказаться на разговор в Тайную полицию, а туда только зайти просто — выйти еще постараться надо.

— Беннигсен как портьеру сорвал, так и началось. Сначала мне отречение подписать подсовывали, я стал отказывать. И знаешь, на душе так легко тогда стало. Потом понял, что все равно изверги меня убили бы, не нужен был им живой император. Слово за слово, дошло до того, что руку на меня — Государя! — подняли, Николашка Зубов приголубил меня своей табакеркой. Я почти сомлел, так тут Платоша… О нем все позабыли, а он… Как ангел он был, Свет из него лился, что почти видно его было. Все там упали замертво, один за одним. Пален, Беннигсен, оба Зубовых, Аргамаков, Яшвиль, Чичерин… много их было, пятнадцать[60] пьяных негодяев. А затем вошел Полторацкий, увидел меня, лежащего в крови посредь трупов, и умчал к Сашке сообщить, что он теперь император. И вот тут веселье началось. Платон меня поднял, мы снова за занавеску, когда Сашка с императрицей вошли. В темноте не разглядели они сразу, что моего тела нет, Мария начала от волнения на немецком истерить: ich will regieren[61], новой Екатериной себя возомнила, сучка драная. Саша ей пощечину влепил, стал кричать на Полторацкого, что все пошло не так, как обещали.

Павел Петрович вздохнул тягостно.

— Я тогда локоть Платоши сжал, он кивнул, тут Александр и рухнул замертво. Мы вышли — краше некуда. Платон весь серый, в свете свечей как демон, я с головой в крови, Марья в обморок. Тут уже семеновцы подоспели, которых я выстроил, дворец в караул взяли, а потом уже началось травление заразы. Тогда-то твоя матушка и погибла, отомстили отцу твоему за провал злодеяния. И не нашли до сих пор, кто именно ее сгубил. По сей день простить себе не могу этого.

События того дня я помню смутно. В пятницу 15 марта[62] того года в коридоре раздался шум, ругань, затем громыхнуло так, что в столовой вылетели стекла — это мамин Свет вырвался на волю. Нянька Глафира утянула меня в детскую, где запихнула под кровать, сама же подперла своим объемным телом дверь. А следующее воспоминание — раскинувшая руки мать, лежащая на пороге, смотрящая пустым взглядом в потолок. Потом держащий ее голову на коленях, молча раскачивающийся отец.

Император вскочил и продолжил уже горячась:

— Ведь что этим иродам надо было?! За власть они держались, за вольности свои! Платон Зубов етил мою матушку, но из всех ее полюбовников был пустейшим! Потемкин! Ох, не любил я его! Ох, ненавидел! Но он и воровал обозами, но так и дорогу за свой счет построит, и полк снарядит. Крымскую кампанию чуть ли не за свои деньги сделал! Я тогда против был, но сейчас признаю, что хороший это доход государству был. А Зубов только лицом хорош был! Все вокруг себя подмял, скотина! К его дому на Морской с утра просители выстраивались, всю улицу каретами запруживали. Как к министру ездили. А он только под себя греб! А как вздумалось ему на зайца поохотиться, так весь его поезд перекрыл дорогу на Царское Село, пока этот дурень ждал, что ушастого ему выгонят! Все, что они хотели — продолжать жрать в три горла, ничего для того не делая. И Сашку совратили…

— Зачем цесаревича тогда убили? — тихо спросила я. — Могли ведь судить.

Государь встал передо мной и направил свой жесткий взгляд прямо мне в душу:

— Запомни, Саша. Кто раз тебя предал из корысти, того за спиной оставлять нельзя. Если предал, ранив душу, то не имей с этим человеком никаких дел. Если же покусился на твою жизнь — убивай. Александр выбрал свой путь, за него в любом случае бы ответил. Оставлять его дышать никак нельзя было, он как полковой стяг для всех заговорщиков был бы, — Павел Петрович вздохнул. — Вот и думаю теперь, что кровь ваша семейная императорскую кровь уж слишком легко льет.

— Это папенька лил, я пока спасла, — пробурчала в ответ.

— Твоя правда, — легко согласился Император. — За это тебе отдельная благодарность будет. Жалование за год получишь в награду, но тебе деньги — тьфу, знаю твои доходы. А вот титулом тебя порадую. Княгиней не сделаю, баронессой мелковато, так что быть тебе с сего дня графиней Болкошиной, о чем сейчас же и объявлю, когда говорить закончим. А после отловишь Ростопчина, должен уже скоро сюда явиться, не мог не услышать, с ним все обговоришь. Проверишь сперва, потом поговоришь. А теперь слушай внимательно…

Глава 9

Если кто-то ничего не знал о Федоре Васильевиче, то мог бы счесть его плутоватым комедиантом, продающим легкие пьески по заштатным театрам. Писал, кстати, граф весьма пристойно, и автором мог бы стать популярным. Вот только безобидным рухнувшего в свое время, но возродившегося из пепла Ростопчина полагать было бы крайне неразумным.

После заговора 1801 года должности в миг лишился генерал-прокурор Обольянинов, которого Павел Петрович, говорят, прилюдно отчитал страшными словами. Петр Хрисанфович вылетел с должности со скоростью пули, осел сначала в Москве, где завоевал симпатии местного дворянства, проповедуя ему об обидах на Государя, за что был выслан в Тобольск заведовать почтой, где и скончался от чрезмерного злоупотребления водкой[63]. Незавидная судьба для того, кто был чуть ли не вторым лицом в государстве, но в столичном обществе вызывал лишь ненависть, ронявшую тень и на самодержца.

Тайная экспедиция при Сенате, проспавшая заговор, была упразднена, на ее месте создана Тайная полиция, которую и возглавил граф Ростопчин, спешно выведенный из опалы. Федор Васильевич обиду на Императора таить не стал, высказал ее в лицо и дал слово служить как прежде — с честью и совестью.

На беду очень многих нынешний генерал-прокурор взяток не брал. Нет, ему их порой доставляли нарочными, но он всякий раз вежливо отправлял подношение обратно. Иногда с нарядом служивых.

Ростопчина я отловила по слову Государя в прямом смысле: он стремительно для своего возраста поднимался по лестнице, спеша проведать Его Величество, но был перехвачен мной под руку.

— Павел Петрович велел мне поговорить с Вами немедля.

Граф кивнул, сменил галс движения и утянул меня за собой в небольшой кабинет в Малом Эрмитаже. Плотно прикрыл дверь, велел садиться и рассказывать.

Я и рассказала. Потом еще раз. Потом все снова в мельчайших подробностях. Ростопчин потребовал передать ему разговор с Государем, видя мое замешательство, усмехнулся:

— Про подвиги Платона Болкошина поведал? Как он матушку-императрицу и цесаревича во Тьму отправил? Да не стесняйтесь тут, Александра Платоновна, кому как не мне сии истории знать.

Он пригладил всклокоченные бакенбарды, огляделся и, не найдя ничего лучшего, промокнул залысину бархатной шторой. Улыбнулся своей шалости, хитро подмигнув мне.

— Про то и говорил Павел Петрович. Меня еще графиней сделал.

— Поздравляю, — равнодушно махнул рукой Федор Васильевич. — Были дворянского сословия, стали дворянского сословия с приставочкой. Финтифлюшки это давно уже. Хотя впечатление производит на слабых умом, нельзя не признать.

Объявление моего нового титула состоялось, можно сказать, даже торжественно. Император самолично распахнул двери, наградил бравого фельдфебеля, стоящего с ружьем наизготовку, царским похлопыванием по плечу и объявил, что с сего дня Болкошина Александра Платоновна, а также все ее потомки являются графами Российской Империи. Придворные дружно ахнули, чувственно восхитились милостью правителя, а Бакунина, продолжавшая вальяжно сидеть в кресле, мило улыбнулась и кивнула.

Ну да, она-то княгиня, возведенная в титул особым монаршьим жезлом. Во все доступные места.

Не люблю Екатерину, ничего не могу с собой поделать. Как запрыгнула в императорскую постель, так нос выше облаков держит.

— Теперь поговорим о Вас, графиня, продолжил генерал-прокурор. — Расскажите-ка мне, ничего ли за собой не замечали в последнее время? Странные встречи, удивительные письма?

Едва я начала говорить про встречу с Дюпре, Ростопчин остановил меня, заявив, что содержание разговора ему известно. И уверил, что расследование смерти моего отца отнюдь не завершено.

— Не Компания это, вот уверен. Плюньте на них пока, скоро этот каледонский мерзавец будет вышвырнут из страны с голым задом.

Наш поход с приставом Спиридоновым по злачным местам Сенного рынка заинтересовал графа больше, его он взял на заметку, похвалив за то, что поддерживаю знакомство со столь перспективным служащим.

А вот на рассказе про нападение у дверей парадной Федор Васильевич вспыхнул так, что Эрмитаж должен был сгореть тот час же.

— Дура! — кричал он. — Как о таком молчать можно было?! Почему сразу никого из властей не поставили в известность?!

— Так Спиридонов приезжал!

— Спиридонов твой — пристав из Управы, ему наши дела неведомы, мелок он для них! Ты должны была сразу же поставить в известность… да даже не поставить, а сама мчаться к Макарову! Будить его, поднимать с бабы, но доложить ему обстоятельства! Да ты сама что ли не понимаешь, что чуть не натворила?!

Изо рта генерал-прокурора летели брызги, каким-то неведомым образом он прямо из-за стола оказался нависающим надо мной. Я запоздало озарила его, увидела, что гнев графа искренний, и переживает он за жизнь Императора поболее чем за свою.

А потом мне стало стыдно.

Продумать то, что покушение на меня было как раз за день до моей очередной службы во дворце, было ведь легко. Получается, что злодей бьет меня ножом, даже если не до смерти, то сегодня я никак не смогла бы обнаружить ловушку, треклятый кирпич пронесся бы от стены до императорской крови, смяв ему все кости и потроха. И ведь никто бы не обратил внимание, что госпожа Болкошина не пришла Зимний в урочный час, ведь такое бывало уже.

Скучная работа, блажь дворцовой охраны.

— Теперь понимаю, — пролепетала я, но Ростопчин, как резко взорвался, так же быстро успокоился.

— Неопытны Вы, Александра Платоновна. Да и по моему ведомству надо бы трудиться усерднее, сведения получать не раз в месяц ворохом документов. Простите за грубость.

— Вы меня простите, Федор Васильевич. Не осознавала я важность своей службы, не связала. Думала на Дюпре, хотя Спиридонов объяснил, что нет смысла Компании меня жизни лишать. Ведь если бы не Серж…

— Фатов! Проверим его. Не спорьте! — пресек Ростопчин мою попытку возразить. — Тихонечко проверим, чести его не убудет. Согласен, что он тут — персона, скорее всего, случайная, счастливо для всех случайная. Но теперь по городу Вы передвигаетесь только в коляске с моими людьми. Куда бы ни поехали! Сейчас Макарова кликну, он все организует. Ему поручаю расследование покушения на Вас. И вот что. Спиридонова велю ему привлечь. Чую я, что полезно это будет.


Александр Семенович Макаров сопроводил меня вниз, где уже стояла не шибко приметная, но полноценная карета, запряженная двойкой лошадок. Кучер сидел на козлах, всем видом изображая из себя безобидного ваньку, но обмануть мог только слепую бабку. Есть такие люди, в которых сразу видишь хищника. «Слуга», открывший дверцу, оказался из той же породы — завитый куафером волчара.

— Час поздний, домой поедете, Алекснадра Платоновна?

Макаров был из «новых» дворян, причислен к первому сословию Императором в начале века. После роспуска Тайной экспедиции, к вящему удивлению, именно ее последний глава оказался назначен начальником Особого отдела Тайной полиции. Вот почти всех «экспедиторов» в лучшем случае разогнали, а голове доверили самую деликатную часть деликатного ведомства.

— Домой. Надо нервы в состояние привести. Ангелы-хранители мои — они как ночуют?

— Один в каморке швейцара, потеснит вашего.

— Нашего пока и нет, как Ваньку убили.

— Вот там и посидит. Второй в карете, будут меняться. Как их сменят, они вам товарищей сами представят. Если же увидите новых, которые Вам не знакомы, то бегите, кричите, стреляйте — это Вам приказ. И прошу Вас, графиня, без самостоятельных приключений. Свободы Вас никто не лишает, посетителей тоже, но безопасность Ваша теперь — дело государственное.

Я заверила пожилого сенатора[64], что буду проявлять благоразумие. Из дверей же вышел счастливый фельдфебель Носов, уже позабывший лютую смерть майора Крещицкого, произошедшую всего два часа назад. В руках он держал пачку ассигнаций и золотые карманные часы, которые унтер нес за цепочку, словно это была истинная Плащаница в целом виде, хранящая очертания тела Иисуса.

— Государь облагодетельствовал! — радостно сообщил Носов. — Все пропью, а чысы — ни в жисть, Богом клянусь!

— Пропьет, — вздохнул, глядя вслед фельдфебелю, Макаров.

— Пропьет, — согласилась я.

И полезла в карету. Завтра уговорились встретиться в здании Управы к десяти утра. Приглашать пристава к себе Александр Семенович не захотел, рассудив, что привлечет этим излишнее внимание.

«Слуга» молчал, изредка бросал резкие взгляды в занавешенные тюлем окна. На диван он выложил сразу два пистолета и настоящую гранату со вставленным запалом. Где мой телохранитель взял этот раритет, оставалось загадкой.

— Как вас зовут? — спросила я.

— Тимофей. Если ситуация случится, сударыня, кличьте просто Тимкой. Так короче. Того на козлах — Дыней. Его Досифеем батюшка назвал, вот уж нашел поп имя в святцах. Так что его Дыней.

Он помолчал, поерзал на красном бархате сидения и, смущаясь, попросил соблюдать некоторые правила безопасности.

Первым из кареты выходит сопровождающий, проверяет, что все тихо, и лиходеев не наблюдается.

В любые двери так же сначала заходит охранник.

Провожают меня до самой квартиры. Тимофей попросил разрешения на первый раз осмотреть ее, чтобы понимать, что и как в ней устроено, куда выходят окна, как можно в нее попасть, минуя двери, или сбежать, опять же не через них.

Любого посетителя перед встречей со мной опрашивают, до этажа сопровождают. И открывать должна не я, а горничная.

Если начинается суета и, не приведи Господь, стрельба, я первым делом падаю наземь, вторым — бегу туда, куда скажут, прикрываясь телом сопровождающего.

— Вы и пулю за меня примете?

— Конечно, — изумился полицейский. — Я же для того и служу. Моя работа в том, чтобы Вы, сударыня, остались живы.

Подумав, добавил:

— Если меня подстрелят, значит, службу я сделал плохо. По правильному будет так, что и Вы целая, и я в порядке, готов защищать Вас и дальше.

У дома мы отрепетировали все этапы инструктажа, оба телохранителя остались довольны: я сидела мышкой, пока мне не позволили выйти, семенила между мощных торсов служивых, терпеливо ждала, пока проверят лестницу за дверьми. Танька ойкнула, увидев мое сопровождение, и насторожилась, когда оба дюжих молодца прошлись по комнатам, заглядывая во все щели. Я кивнула ей: мол, все покойно, но служанка принялась следить, чтобы незнакомцы не утащили столовое серебро. Тимофей ухмылялся в усы, его товарищ будто и не обращал внимание на суетящуюся девку.

— Досифей…

— Дыня я, сударыня, — поправил меня полицейский. — Жуть как не люблю это имя, язык сломать можно.

— Хорошо… Дыня, может, вам здесь разместиться?

— Не положено. И неправильно.

Больше объяснять не стал. Задумчиво осмотрел душ, простучал стену в кухне, которая отделяла ее от соседней квартиры во флигеле. Ну да, там частично штукатурка по дранке, при желании можно прорубиться и топором. Однако на прочность отделки сие не влияло, так как отец, задумавший приобрести тут квартиру в тот момент, когда строительство только начиналось, уговорил Корнилия Евтихеевича, выкупившего участок у советника Дворцовой канцелярии Назарова, воспользоваться одним новшеством. Уже тогда мастерские Болкошиных начали проект по построению паровоза, для чего понадобились колесопроводы, отлитые на чугунолитейном заводе на Петергофской дороге. Папа и предложил Мижуеву уложить вместо привычных деревянных балок, больше напоминающих бревна, стальные — высотой в пять вершков. Купцу предложение пришлось по душе, сговорились они быстро: мы получали значительный лаж в цене апартаментов, а Корнилий Евтихеевич мог хвастаться, что теперь никакой рояль от соседей сверху не прогнет и уж точно не проломит жильцам потолок.

Когда Тимофей и Дыня вышли, Таньку совсем скрючило от злости.

— Даже по жопе не хлопнул никто! — возмутилась она.

— А если бы хлопнул?

— Я бы ему по морде этим! — взбешенная горничная взмахнула мокрой тряпкой.

— Ты уж определись, Танюша! — рассмеялась я и потребовала приготовить воды для омовения.

Вновь задумалась о собственной ванне, но опять вспомнила, сколько маеты с ее наполнением и удержанием тепла. Когда-то у нас она была — настоящая, чугунная, на литых ножка в форме львиных лап. И каждый раз служанки для ее приготовки носились как ошпаренные. В конце концов, папенька плюнул и продал это произведение искусства, установив тот самый душ, заказанный в Англии.

На ужин Таня расстаралась жареной картошкой, говядиной в винном соусе и нарезкой из свежих овощей, которые, опять же, еще папа завещал потреблять в обязательном порядке для лучшего пищеварения. В доме царила атмосфера умиротворения, но ближе к чаю события минувшего дня вдруг дали о себе знать: меня начало лихорадить, на глаза навернулись слезы. Горничная встрепенулась, но сперва подумала об одном гусаре, который мог обидеть ее барышню. Я захлебывалась в рыданиях, но вкратце рассказала Таньке о том, что сегодня произошло. Ей можно было доверить многое, вот уж в ком можно быть спокойной, так это в моей служанке, которая скорее на себя руки наложит, чем предаст.

Новость о покушении на Государя вызвала тревожный «ох!», смерть майора Крещицкого сочувственный «ах!», а вот дарование титула графини восторженное «Господи Иисусе!» и требование немедленно отметить это сливовой наливочкой, которая полезна и для успокоения нервов.

Так под звон маленьких фужеров нас и застал стук в дверь. Татьяна пошла открывать, бормоча, что сначала вызнает, кто там приперся к ночи, и только потом прикоснется к замку.

Обратно вернулась в сопровождении Марго.

Маргарита Аммосова. Танька ее терпеть не могла, называя шалавой и лабутой[65], но сейчас светилась радостью, что сердечная моя подруга внезапно решила нас навестить. Марго об отношении к себе моей служанки прекрасно была осведомлена, и этот факт веселил ее безмерно. Ни разу не отказывала она себе в удовольствии поддеть Танюшу, отчего та злилась еще больше, тем паче смеша уже нас обеих.

— Танька, налей и мне сливовочки. Только не плюй туда! Что празднуем?

— Графиню мне да-а-ли! — вновь разревелась я.

— Ну-ка, давай рассказывай.

Конфидентка — она на то и конфидентка, чтобы доверять ей самые сокровенные тайны, однако есть вещи, которые даже самым родным ушам не расскажешь. Да, Танька тут не в счет, но и держать все в себе было бы уже невозможно. Марго многое знала и обо мне, и о моей службе, но подробностями делиться не следовало. Впрочем, и того, что она услышала, было достаточно, чтобы Аммосова задумалась. В такие моменты она была необычайно красива: яркая шатенка с умопомрачительно зелеными глазами. Лицо чуть узковато, но тонкие губы и прямой нос придавали ему совершенную законченность.

Еще Марго можно и нужно называть умной. Президент Императорской медико-хирургической академии[66] Яков Васильевич Виллие сделал ее своей помощницей совсем не за ангельский лик. Он не был освещенным, но пытался выстроить некую систему вокруг таланта Аммосовой. Марго озаряла, Виллие наблюдал и делал выводы, силился понять, как можно добиться того же результата без Света.

Маргарита же крутилась в обществе высокородных пациентов, порой получала приглашения на светские рауты высшего порядка, но туда ее звали не так часто, ибо репутация взбалмошной лекарки была моветон даже для аристократки-манихейки. Зато в частном порядке ее услуги заказывали персоны такого полета, что без подзорной трубы в небе их и не разглядишь. Врачебную тайну Аммосова блюла строго, даже иллюзии слухов после ее посещений не появлялись, следствием чего порой высшие чиновники Империи порой разбалтывали ей секреты, за разглашение которых и князь мог бы поехать на каторгу.

— Что-то тут нечисто, — задумчиво сказала подруга. Присутствие Таньки ее никак не смутило. — Чувствуется система.

Ага, любимое словечко Виллие.

— Нападение, покушение на Императора… И вертится что-то в голове. Нет, не ухватить. Жаль, что ты не можешь.

Да, еще одна сторона таланта Аммосовой — полная невосприимчивость к озарению ментального характера. Поэтому я не могла пустить в ход свой Свет на нее, это вызвало бы исключительно сильнейшую мигрень для нас обеих.

Сплин вновь захватил душу, ответы мои стали односложными, Танька что-то пробовала щебетать — отвлеченное, Марго молчала, в мне становилось все пакостнее. В конце концов подруга вытянула меня из-за стола, и тут наливка показала себя во всей красе: ноги, оказывается, совсем не хотели держать вверенное им тело. И ведь выпила совсем чуточку, но нервное напряжение взяло свое. Вдвоем пьяненькую графиню довели до спальни, я будто на какое-то время потеряла нить событий, а очнулась, когда Маргарита уже яростно целовала мою грудь.

— Мара, не сейчас, — я слабо попыталась протестовать, но понимала, что конфидентка уже не остановится.

— Я лучше знаю, что делать, — хрипло ответила та и жестко раздвинула мои бедра.

Между ними было уже мокро. Наши любовные встречи были редки, и почти всегда их инициатором выступала Марго. Только в первый раз первый шаг был сделан мной. Почти десять лет назад, когда я увидела красивую девочку моего возраста на одном из приемов, мой живот скрутило судорогой от мысли, что наши тела могут сплестись в объятиях. Сгорала от стыда, мялась, решалась, но все же шепнула в изящное ушко, украшенное бриллиантовой сережкой, коряво завуалированные срамные слова. И той же ночью мы, еще невинные, познавали наши тела. Сначала стесняясь, а потом едва не разгромив спальню в доме Аммосовых на Мойке.

Наутро, во время совместной молитвы Свет и открыл нам наши таланты.

И сейчас я отдалась Маргарите, ловя успокоение с каждым ее движением, вздохом, поцелуем. Вспышка, пытаюсь ответить, но она едва не пощечиной отказывает в этом желании, снова овладевает мной. Ее пальцы в моем лоне, губы на губах, на сосках, Марго рычит от возбуждения, а я только всхлипываю, уже не от горя — от страсти. В трепыхании свечей безумно пляшут тени, летняя ночь уже сменила сумерки, и августовская прохлада потихоньку выстуживает спальню, но сейчас от наших тел исходит страшный жар.

Я стою на коленях, смотрю на лицо Мары меж моих бедер, ее волосы раскиданы по подушке. Я в предвкушении двигаюсь в такт ее губам… и в этот момент дверь в спальню приоткрывается. Танька!

Горничная мелко перекрестилась, попутно трижды сплевывая.

— Чего тебе?! — мой крик сорвался вместе со стоном наслаждения.

— К Вам корнет Фатов, — испуганно ответила служанка.

— Зови сюда, — хрипло сказала Марго из-под меня.

Да, ситуация.

Кажется, Танька просто впихнула Сержа в спальню и захлопнула дверь, отрезая ему пути к отступлению. Такого поворота событий я не ожидала, захотела слезть с лица подруги, но Маргарита крепко схватила меня за ягодицы, прижимая лоном к устам.

Мир вокруг поплыл, корнет оказался совсем рядом. Я со второго раза смогла стащить с него рейтузы и совсем не удивилась, увидев вздыбившийся член. В самом деле — такой картины гусар никогда не видел, его молодой организм отреагировал абсолютно естественным образом. От Сержа больше ничего не зависело, мои губы сомкнулись вокруг уда, лоб больно уперся в пуговицу доломана, но нежничать в моем состоянии было невозможно.

— Выыы ыыу аыы!

— Что? — пискнул ошарашенный корнет.

— Двигайтесь, черт Вас побери! — ответила я, на секунду отстранившись.

Марго прыснула смехом, что, учитывая ее занятие, звучало тоже… оригинально.

Серж приказ исполнил со всем старанием, и, конечно, надолго его не хватило. Я почувствовала момент, и, когда он взорвался, излила его семя на свои груди.

В ту же секунду меня накрыло волной благодати, такой, что в глазах потемнело. Маргарита выскользнула из-под меня и с жадностью слизала все, что оставил на мне корнет.

— Боже милосердный… — пробормотал Серж.

— Саша, представь меня кавалеру.

— Изволь. Сергей Григорьевич Фатов, корнет лейб-гвардии Гусарского полка.

— Это он тебя от душегуба спас? Сладкий мальчик. Хотя нет… тут скорее грибной соус, — с этими словами Марго соблазнительно облизала губы.

Серж вновь покраснел. Выглядел он сейчас презабавно: в сапогах, со спущенными рейтузами и в застегнутом по всей форме доломане. Хорошо хоть без кивера на голове, а то срамную картинку рисуй со всей этой мизансцены. Две голые девицы и гусар без штанов, но при параде.

— Вот теперь моя очередь, — промурлыкала Аммосова, раздвигая ноги и притягивая меня к себе.

Реальность снова «моргнула», и меня накрыло потоком похоти. Марго страстно вскрикнула. Корнет запутался в собственной одежде, пытаясь снять рейтузы вместе с обувью. Как только он остался в «костюме Адама», я просто подтащила гусара к себе, заставляя взять меня. До конца мы дошли одновременно — штучки моей подруги, ее талант как раз позволяет такое проворачивать. По ощущениям тела получается не так ярко, но совместная благодать привносит свое очарование, перед которым физическое удовольствие меркнет. «Благодать — она вот тут», — говорила мне Марго, тыча пальцем в темечко. И, Мани свидетель — она права!

До сего момента Серж еще сохранял остатки спокойствия, но то, что сделала моя конфидентка, окончательновыбило его из седла. Невзирая на мои стоны, Аммосова запустила пальцы прямо мне в лоно. На ее ладонях осталось семя корнета, которую Марго незамедлительно отправила себе в рот, повторяя это снова и снова.

— Гусар, негоже будущему герою пугаться и смущаться, — рассмеялась Марго.

— Это… это…

— Это необычно, признаю.

Она встала и надела свой фаравахар. От серебряного кругляша дохнуло теплом.

— У Маргариты так Свет устроен, что силы ее увеличиваются таким странным образом, — пояснила я.

Сладкая усталость наполнила тело, что подняться с колен и устроиться на кровати удалось с трудом.

— Нужно есть… это? — спросил Серж нервно дрожащим голосом. — Такая сила в… нем?

Конфидентка, совершенно не стесняясь наготы, встала и открыла свой несессер с золотым, богато украшенным шатленом, из которого извлекла маленькую трубку. Набивая ее табаком, она задумчиво пояснила:

— Скорее не сила, а слабость. У каждого освещенного есть свой крючок, который помогает озарять. Что есть Свет? Никто точно объяснить не может, но освещенный не может проявлять талант бесконечно. Силы заканчиваются, озарять становится нечем. Свет восстанавливается в душе манихея сам, искренняя молитва помогает сделать это быстрее.

Она раскурила свою изящную кисэру[67] прямо от свечки и выпустила дым к потолку.

— Каждый должен найти свой крючок. У меня вот такой. Не очень удобно, — усмехнулась Марго, — не всегда рядом найдется мужчина, который был бы приятен. Саша свой вот пока не нашла.

Да, в чем-то я даже завидовала подруге. После такого… обеда она могла творить чудеса, озаряя своим Светом. Другое дело, что применение ее таланта хотя и востребованное, но весьма ограниченное. Не каждый день даме необходимо излечить бесплодие, кавалеру — бессилие, а им обоим — неприличную болезнь.

— Александра Платоновна объясняла мне, что соитие необходимо для освещенных, — сказал Серж.

— Не совсем так, — поморщилась Марго. — Соитие — это лишь инструмент. Просто очень доступный. Суть в другом. Освещенный должен быть свободен, свободен в своих эмоциях, побуждениях, устремлениях. Монгольский багатур Бэсудэй Гантулга еще в детстве был оскоплен, но стал одним из сильнейших освещенных. Свой крючок он нашел в чем-то другом, как понимаете.

— То есть коитус не так важен? — удивилась я.

Все, что я знала о Свете, вдруг поменялось после таких слов.

— В известном смысле важен, — усмехнулась Аммосова. — Как минимум это приятно. Сашенька, отдаваясь страсти, ты ломаешь внутренние запреты, открываешь свою душу Богу, впускаешь свет Мани.

Серж улегся рядом со мной, прикрывшись простыней, и высказал свое предположение:

— Так ведь можно выйти на Невский проспект, раздеться донага. Еще кучу навалить на глазах у барышень.

— Фи, корнет. Но да, Вы правы — так тоже можно. Но насколько искренним будет Ваше желание показывать голый зад прохожим и срать аки лошадь прилюдно? Вот то-то, — Марго направила тонкую струйку дыма в сторону гусара. — Желание должно идти от сердца, только это даст нужную свободу. А етиться хочет любая тварь. Люди же стремятся к этому постоянно, это наше естественное желание. Но есть и другая сторона. Человек стареет, его желание увядает естественным путем, старухе сложно соблазнить юнца своими сморщенными прелестями. И если освещенный не нашел свой крючок для Света, его силы тоже увядают. Вера и молитва помогают, но именно поэтому молодые манихеи почти всегда могущественнее стариков. И мой… метод — он тоже до поры до времени. И надо будет искать что-то другое.

Она задумалась, потом посмотрела на меня серьезно и сказала:

— Поэтому, Саша, ищи свой крючочек. Такой, чтобы он не был в постели. Тобой движут разные страсти сейчас. И злость, и ненависть, и желание справедливости. Отринь первые два, попробуй потянуть за ниточку справедливости. Или найди что-то другое, но такое, что не разрушит душу, не поведет тебя во Тьму.

В неровном свете фигура Марго казалась демонической. Красивое, обнаженное тело, окутанное табачным дымом, манило к себе, так что внизу живота сжался клубок…

— Мара, прекрати, дай отдохнуть!

Та рассмеялась, и наваждение исчезло.

Сильна подруга. Ее умение повелевать страстью порой пугает.

— Пожалуй, поеду я домой, — сказала она. — Не беспокойся, экипаж ждет. Вдруг по дороге кто снасильничать пожелает.

Ох, не позавидую я таким лиходеям. Если отец, как выяснилось, мог убить своим Светом, то Марго пусть имеет власть всего над одной часть человеческого тела, зато какую! Если тебе мошонку скрутит невыносимой болью, ни о какой татьбе уже не думаешь.

Аммосова споро оделась, попросила ее не провожать, но я довела ее до дверей. Танька, привычная к любовным похождениям своей госпожи, крепко спала, и будить ее было бы излишним.

— Хороший мальчик. Береги его, но не привязывай, — скороговоркой сказала Марго на прощание. — Чист он душой. Завидую, подруга. И будь осторожна. Что-то вокруг тебя затевается. Я попробую узнать. До скорой встречи.

Она чмокнула меня в щеку и начала спускать по лестнице. На пол пролета ниже показалась фигура Дыни, он вежливо поклонился мне, а Аммосова остановилась, оценивая полицейского. Чему-то хмыкнула и пошла дальше.

Я вернулась в спальню и устроилась под боком Сержа. Корнет молчал, очевидно, пытался осознать произошедшее и услышанное. Под стук его сердца мне и уснулось.

Пробуждение было приятным, как говорят французы, мы занимались любовью. Без безумств и неистовства.

Глава 10

Серж уехал еще до завтрака. Сервируя стол, Танька бросала на меня странные взгляды, что я не выдержала и спросил: в чем дело?

— Смотрю, Александра Платоновна, в печали Вы вчерашней, или шалава с гусаром утолили ее.

— Утолили уж утолили, — буркнула я, и горничная вмиг успокоилась.

— И от Марго Вашей польза бывает, — кивнула она. — А гусар так вообще — красный молодец.

Если бы на людей можно было бы пришивать бирки с ценой, то сейчас Таня своим неровным почерком написала на груди Сержа тысячу золотом, не меньше. Спасителя своей госпожи она внесла в краткий список персон под грифом «одобрено», хотя еще несколько дней назад полагала его простым прощелыгой, зачем-то облагодетельствованным барышней.

К половине десятого объявился Макаров, решивший не дожидаться меня возле Управы благочиния, а заехать домой. Словно ощущая ауру власти, источаемую канцелярским, Танька стелилась перед ним в поклонах, приглашала на кофий, но Александр Семенович вежливо отказался, сославшись на малое количество располагаемого времени и плохое самочувствие, одолевающее его после этого благородного напитка… Я споро оделась и вышла с ним. На лестнице встретился спускающийся вниз Павел Иванович Пестель. Его не было видно давно, и вместо юного подростка с острым, даже хищным лицом, сейчас на меня смотрел молодой человек, склонный к ранней полноте, но не лишенный привлекательности. Опущенные у переносицы брови вносили во внешность что-то от орла. Правда, теперь упитанного.

— Александра Платоновна! Безмерно счастлив Вас видеть!

— Павел Иванович, взаимно. Все еще поручик?

— Берите выше — штабс-ротмистр! Волею судьбы и милостью Императора произведен в следующий чин. Приехал к папеньке с маменькой в отпуск. Надоели, знаете ли, малоросские степи. Заглядывайте к нам на чай, сударыня.

— Всенепременно. Позвольте представить — Макаров Александр Семенович.

— Мы знакомы, — бесстрастно ответил полицейский.

— Имели честь, — сухо ответил Пестель.

На улице мне помогли устроиться в карете, и та покатила в сторону Екатерининского канала. Не заметить тень неприязни, проскочившую между двумя мужчинами, я не могла, поэтому вопросительно посмотрела на Макарова.

— Сложный человек, — нехотя ответил тот. — Баламут. Доброе имя отца застилает некоторые его… поступки.

Здесь я могла бы не согласиться. Павла я помнила с юности, он всегда казался открытым, общительным и благородным человеком. А Иван Борисович вызывал совсем другие чувства. Внешне благообразный, очень вежливый — было в его нутре нечто, заставляющее сердце в опаске замереть. Отец его недолюбливал, но ничего плохого вслух не говорил. Просто дел старался не иметь с сибирским генерал-губернатором.

В кабинете нас немедля принял Спиридонов, с достоинством представившийся начальнику Особого отдела Тайной полиции. Показал, что со всеми почестями, но и себе цену знает. На Александра Семеновича это не произвело ни малейшего впечатления. А вот что удивило, так это присутствие в уголке трактирщика Добрея. Наше появление ему явно не понравилось, и выкрест поспешил было выйти, но был остановлен жестом Макарова.

— Дорон Шнейдер. Выкрест, — констатировал канцелярский.

— Диомид Шнейдеров, православный, — осторожно поправил того Добрей.

— И по какому вопросу явился сюда Диомид Шнейдеров?

Трактирщик посмотрел на Спиридонова, но тот отмахнулся:

— За девкой своей пришел. Мы как раз с Александрой Платоновной расследуем ограбление Пантелеймона Тимофеевича Колемина. Дворянин пятидесяти шести лет, был озарен на похоть с проституткой, во время соития и помер. Сняли с него амулет рода mentalis, госпожа Болкошина как раз это и определила.

— Интересная у Вас жизнь, Александра Платоновна, — приподнял бровь Макаров. — Ты… Диомид, присядь-ка вот тут, не спеши сбегать. Николай Порфирьевич, что за дело, вкратце расскажите.

Александр Семенович, конечно, был само спокойствие. За все время повествования на его лице не дрогнула ни единая жилка, даже моргал, казалось, через раз. После он долго молчал, уйдя в себя, но так и не высказал своего отношения к этому вопросу. А потом попросил Спиридонова поделиться всем, что он надумал по поводу нападения на графиню Болкошину.

— Графиню? — растерялся пристав. — Поздравляю, Сашенька. А по делу этому пока ничего и нет-с. Труп в холодной лежит, но ни документов при нем, ни примет знатных. Уж многим персонам его показали, но все твердят, что впервые видят. Вот и Добрей не признал. Пойдет он, а? Дело все же государственной важности.

— Посидит тут, — отрезал Макаров. — Сначала исключим или подтвердим связь покушения на убийство с его аферами.

Добрей поерзал на стуле. Больше всего сейчас он хотел закрыть глаза, а открыв, оказаться где угодно, да хоть в Одессе, из которой бежал, приняв для того крещение.

— Вашбродь, не знаю я этого мертвяка. И все мои, Богом клянусь, то же скажут. Он такой неприметный, что запомнился бы точно, разговоры бы пошли. Как сударыня с Николаем Порфирьевичем от меня ушли, никаких разговоров о том деле не было. Посудачили, что пристав приперся, девушку… обсудили… во всяких смыслах, да продолжили пиво лакать. Не мог никто так быстро организовать все.

Словно соглашаясь со словами трактирщика, канцелярский кивнул, но сам ничего не сказал, только взял протянутый ему протокол осмотра места покушения. Пока он читал, я тихонько посмотрела ему в душу, но нет, ни следа Света. Ни своего, ни чужого.

— Дядь Коль, а чего Лукошку отдаешь? Ее же того… убьют!

— Да сколько ей у меня за казенный кошт питаться? — изумился пристав. — Добрей говорит, что никто по ее душу не приходил, смотрели внимательно. Сам приглядит. А то и придут в самом деле.

— Как рыбка на живца, — добавил Добрей.

Как-то это показалось мне лишенным гуманизма, но, по большому счету, на судьбу Лукерьи мне было плевать. Уж не знаю, что довело ее до жизни такой, да только вряд ли не было совсем уж в том и ее вины. Да и «на дело» она шла с радостью из корысти, хотя ведь знала, что «клиента» угостят не только ее сладким местом, но и мешочком с мокрым песком.

Пока мы обсуждали Лукошку, Макаров вдруг протянул руку к столу и под кипой бумаг обнаружил тряпичный сверток. Спиридонов, видя это, смутился, и глаза его забегали.

— Маца! — торжествующе воскликнул Александр Семенович. — Диомид, говоришь? — хитро посмотрел он на Добрея, урожденного Дорона.

— Уж не на крови христианских младенцев, — насупился выкрест.

— Вот и славно, — резюмировал канцелярский и отломил себе большой кусок, споро захрустев им, продолжая читать протокол.

Глядя на него, и я попросила себе. Никогда до этого не ела овеянный страшными легендами жидовский хлеб. На деле же просто пресная, сухая лепешка, подобная тем, что пользуют католики при евхаристии[68]. Не сказала бы, что вкусно, но затягивает. И впрямь, как семечки, благородным барышням вроде как не положенные, но кто ж неположенное не возьмет втихую.

— Скажите мне, Александра Платоновна, во время нападения лиходей говорил что-нибудь? В протоколе не отмечено ничего по сему поводу.

— Нет, молча напал. Хотя…

Зрачки сузились, картина того вечера вновь предстала передо мной, но, как обычно при озарении — в мельчайших подробностях. Я словно могла остановить мгновение, чтобы изучить каждую деталь.

Вот я закрыла дверь.

Из швейцарской ко мне бросается негодяй. Сейчас я могу рассмотреть его лицо, и ведь прав Добрей — настолько незапоминающееся, что невольно обратишь на это внимание. Слишком идеальная маскировка, скорее вредит, чем помогает.

Мой выстрел.

Пуля бьет злодея ближе к левому плечу, он успел отшатнуться.

Раз уж я здесь, обращаю внимание на лестницу за его спиной. Она пуста.

Лиходей смотрит на рану, что-то шепчет…

Вот оно!

Снова переживаю этот момент и тщательно вслушиваюсь.

А затем удар ножом, но рана, наверное, беспокоит убийцу, и движение его не точное, я успеваю схватить руку, кричу, он зажимает мне рот.

Взгляд за спину — там появляется Серж. На миг застывает. Глаза, мне надо видеть его глаза.

А в них, серых, как осеннее небо Петербурга, сначала непонимание, потом ужас и, наконец, решимость.

Тяжело, надо отпустить.

Вновь вся картина целиком, как видела ее в тот момент. Тело преступника скрывает от меня Сержа, через него чувствую удар, и злодей падает.

Глаза корнета.

В них ужас и сразу облегчение.

Все, пора уходить.

Если бы не Добрей, я бы рухнула на пол. Все же так глубоко проваливаться в воспоминание опасно, это забирает много сил, а мозг может не выдержать. Вечером меня ждет мигрень, от которой не поможет ни маковая настойка, ни холодные компрессы.

— Одно слово, — просипела я. — Странное. «Гохунг».

Спиридонов и Макаров недоуменно посмотрели на меня, а вот трактирщик осторожно покашлял, привлекая внимание.

— Ну? — нетерпеливо спросил пристав.

— Словечко от лихих людей, — ответил Добрей. — Гохунг — это от хоффунг — надежда.

— И на что же надеялся этот господин? — недоуменно пробормотал Николай Порфирьевич.

— Ни на что, тут значение другое. Гохунг значит, что надежда обратилась прахом, ставка не сыграла, хотя была верной. В сердцах такое произносят, с досады часто.

— Жидовское словечко? — уточнил Макаров.

Добрей почесал свою некрасивую физиономию, обдумывая, что сказать.

— Жидовское, — согласился он, — но очень местечковое. В Одессе так бы никто не сказал. Следы этого господина надо в Риге искать.

Услышанное господ расследователей очевидно поразило. Наверное, их взгляды были устремлены в любые стороны, но никак не в столицу Лифляндской губернии. Кому я могла досадить в Риге? Чем лифляндцев разгневал Император?

— Что-то покойник на жида-то не похож, — пробормотал Спиридонов.

— А я похож? — огрызнулся Добрей. — Бороду отпущу — от мужика рязанского не отличишь. Кровь намешалась давно в городах. Евреи блюдут чистоту, но за всеми не уследишь. В общем, гохунг — словечко рижских жидов, которые законы не чтут совсем. От них могли и другие подхватить, но дальше Риги так не балакают.

— Откуда это все вы знаете? — спросил Макаров.

От удивления он даже проявил вежливость к содержателю притона.

— Кон-тин-гент у меня соответствующий, люди отовсюду в столицу приезжают. Бывали и оттуда, но в столице долго не задержались. Упокоили их, наверное, в болотах за городом. Слишком высоко нос задирали, при этом не гнушались душегубством. Общество за людей не держали. Я свое сказал, дальше вам, уважаемые, думать. Отпустите меня-а? Девку отдайте только. Николай Порфирьевич, все, как условились. Глаз с нее не спустят.

Макаров помялся, но кивнул, Спиридонов крикнул младшего пристава, дал тому указание и закрыл дверь.

Канцелярский хрустел мацой.

Я поддерживала его в этом занятии.

Пристав грустно смотрел на уменьшающиеся припасы.

Но что-то дельное никому в голову не шло. Александр Семенович больше молчал, а мы со Спиридоновым, которого известие о покушении на Государя потрясло до глубины души, выстраивали версии, одна нелепее другой. Придумали даже заговор Лифляндии и Курляндии по отделению от России и присоединении к Пруссии, чем вызвали безудержный смех Макарова. Но и он ничего разумного не предложил в ответ.

— Ладно, — подытожил канцелярский. — Сейчас ничего не решим. Александра Платоновна, охрана Ваша в прежних пределах. Николай Порфирьевич, смотрите в сторону этой Риги, конечно, но сил на то у вас нет, понятно. Поищите того, кто заказал ограбление этого Колемина, но я чую, что с нашим делом это не связано. Все же попробуйте опознать покойного убийцу, выяснить, как и откуда он прибыл в Петербург. Пока это наш единственный крючок.

Крючок.

Который мне еще надо найти.

Сговорились встретиться здесь же через неделю, Макаров взял извозчика до Дворца, а я со своими архангелами отправилась на завод, куда меня, как это ни странно, тянуло.

На Тючковом мосту снова оказалось столпотворение, и я даже предложила Дыне, сегодня ехавшему со мной внутри, разогнать толпу, пользуясь своими привилегиями, но тот категорически отказался, отговорившись, что не следует привлекать излишнее внимание. Если подумать, то полицейский прав. Но к мастерским мы подкатили уже почти к часу дня, когда почти все работники устроились на обед. В цехах я громко отчитала мастеров, позволивших своим поднадзорным касаться пищи чумазыми руками. Отповедь впечатления не произвела, так что пришлось пообещать штрафовать за подобные случаи. Опять пришлось прибегнуть к авторитету отца, до сих пор безмерно уважаемого даже после кончины.

В «инженерной» царил мир и покой. Ученые мужи, высунув языки, чертили чертежи, прибежавший управляющий порадовал новостью, что работы идут удивительно споро. Озарять конструкторов дополнительно не требовалось, да и не было сил после утреннего напряжения. Я задумчиво ходила от одного стола к другому, рисунки черной тушью словно манили к себе. Возле одного из таких пришлось остановиться: четкие линии вдруг зацепили взгляд, и я, как в омут, упала в них.

И словно воочию увидела будущий механизм во всех деталях. Кислый запах горячего от трения железа, рев пара вокруг — все это было настолько реальным, словно я стала частью большой машины, ее сутью, а нарисованные шкивы и шатуны — частями моего организма.

— Александр Платоновна! — подскочил ко мне Вяжницкий,

— Все хорошо уже, — голос мой звучал сипло. — Вот тут поправьте.

Я показала пальцем в тонкой перчатке, где именно и как стоит изменить угол наклона трубки. Патрубка — откуда-то вспыло в голове слово.

— Но позвольте! — возмутился инженер.

— Иначе пар будет терять скорость и конденсировать раньше времени.

Старший инженер, подошедший к нам, заинтересованно посмотрел на чертеж и неожиданно согласился с предложенными изменениями. Вяжницкий с сомнением покосился на меня, но сейчас важнее было другое.

Свет внутри будто вскипел, разливаясь по жилам. Длилось это несколько секунд, но ощущения были сродни благодати, которую сегодня ночью я испытала с Сержем и Марго.

Такого со мной раньше не было, и это следовало обдумать, поговорить с той же Аммосовой, знающей о талантах минихеев больше многих. Маргарита, несмотря на репутацию ветреной особы, развратной дамы и целительницы амурных недугов, серьезно изучала Свет во всех его проявлениях, не распространяясь об этом на широкую публику. Сейчас же произошло что-то неординарное, стоило бы посоветоваться с ней.

На стул меня все же усадили и принесли стакан воды. Инженеры горячо обсуждали чертеж, посматривая в мою сторону. Проводили линии прямо поверх рисунка, прикидывая, как это скажется на всей конструкции. Мне же было неудобно — дуло пистоли впилось в бедро, и я вытащила терцероль из потайного кармана юбки.

— Какая интересная игрушка, — сказал один из конструкторов.

Молодой человек примерно моего возраста с зализанными, без меры напомаженными волосами попросил посмотреть оружие. Не видя к тому препятствий, отдала ему пистоль.

— Семен Кутасов, — представил своего подчиненного главный инженер. — Без ума от всего стреляющего.

Названный Семеном восхитился усовершенствованным под капсюль замком, повертел в руках бумажный патрон и прицелился в стену.

— Осторожнее, он заряжен.

Изготовленный к стрельбе терцероль привести в безопасное состояние можно было бы только произведя выстрел, чего, конечно же, делать в здании заводуправления не стоило. Дома, правда, имелся специальный шомпол, но с собой я его не носила.

— Прекрасное оружие, сударыня, — выдал свой вердикт Кутасов.

— Только стреляет один раз, — вздохнула я. — На днях это чуть не стоило мне жизни.

Тут к разговору подключились уже все находящиеся в конторе мужчины, высказывая свое негодование, сочувствие. И, естественно, требовали подробностей, так что пришлось отделаться словами про тайну расследования. Вяжницкий предложил воспользоваться «перечницей», но и сам сконфузился, осознав: хрупкой девушке таскать с собой многоствольного монстра с барабаном зарядов было бы тяжело и невместно.

Вспомнилось ворчание Таньки про «много пуль в одном стволе». Для смеха я озвучила пожелание горничной, и инженеры согласно заржали — дура-девка! Но Кутасов хмыкнул и отошел к своему месту, начав что-то накидывать на листе бумаги, сноровисто макая перо в чернильницу. Руководство порыв молодого мастера не оценила, но, сдавшись на мою просьбу, разрешило Семену «творческий перерыв».

— Только пройдите… да хоть в мой кабинет, — предложил управляющий. — Не мешайте господам.

И тогда передо мной разверзся целый водопад знаний, прятавшийся в голове инженера Кутасова. Он рассказал о пятизарядной пищали Первуши Исаева, о системе богемского графа Шпорка, привел множество иных примеров. Сделал множество рисунков, которые я, к изумлению своему, прекрасно поняла.

— Недостаток здесь, сударыня, один и тот же: на каждую камору перед выстрелом надо подсыпать порох. Но Вы уже знакомы с капсюлями Прела, поэтому эту беду за нас решили. Еще проблема в плохой изоляции каморы и ствола в таких схемах: порох, взрываясь в каморе, норовит просочиться между ней и стволом. Отсюда и слабость выстрела, и угроза для стрелка — обожжет лицо, а то и остальные заряды воспламенит. Поэтому многоствольное оружие и стали делать в виде «перечниц».

— Значит, надо зажать патрон так, чтобы щелей не было.

Кутасов задумался, я смотрела на его рисунки, которые снова словно оживали перед моими глазами.

— А если этот барабан при выстреле вжимать в ствол?

— Это не… хотя…

Перо заскользило по бумаге, инженер теперь забывал окунать его в чернильницу, чертыхаясь на чем свет стоит. «Тут мощная пружина нужна… допуск… хрупкая сталь не пойдет…»

Идеи Кутасова были почти материальны, я хватала их, озвучивала, спорила, предлагала свои. Количество смятых листов скрыло под собой столешницу, Вяжницкий несколько раз заходил, вежливо покашливал, но по итогу махнул на нас рукой и отправился проверять цеха. За окнами стемнело, и мы потребовали принести свечей, после чего продолжили свои умственные экзерсисы. И уже ближе к ночи управляющий взмолился, что надо бы закрывать контору, поскольку рабочий день давно закончен.

— Александра Платоновна, у Вас кровь носом! — воскликнул он.

Вымазанной в чернилах ладонью я коснулась лица и уставилась на красные пальцы. Кутасов же схватился за голову, мучимый сильнейшей мигренью.

— Зрачки какие у меня?

— Как точки… — испуганно сказал инженер. — Теперь обычные.

Получалось, что я, сама того не заметив, на протяжении долгого времени озаряла… и хорошо, если только Семена. Ноги в который раз за день подкосились, мужчинам пришлось подхватывать меня и устраивать на стуле. Вяжницкий бегло осмотрел рисунки, признавшись, что не очень понимает наверченного тут.

— Многозарядная пистоль, — пояснил слабым голосом Кутасов. — С системой обжима патрона для предотвращения прорыва пороховых газов при выстреле. Только бумажный патрон будет давать много нагара, придется чистить часто, чтобы ствол не изнашивался.

Управляющего, однако, сказанное совсем не восхитило. Он стал сетовать на то, что мастерские должны произвести паровоз и все, что с ним связано. Паровые машины, которые так нужны Отечеству. И что разрешения на выпуск оружия у завода нет, и никто его не даст, если только сударыня Болкошина не посодействует. Но и в таком случае сил на новое производство не хватит, потому что уже сейчас понятно, что новые корпуса в Гатчине придется расширять и без наших стреляющих игрушек.

— Сделайте одну пистоль, — попросила я.

Вяжницкий умоляюще посмотрел на инженера, ища у того поддержки в отказе, но Кутасов напротив согласился:

— Арсений Петрович, много времени не займет. Дайте трех мастеров, я сам все организую. Только приведу чертежи в божеский вид.

Управляющий в сердцах махнул рукой, мол, делайте, что хотите, и попросил на сегодня покинуть контору.

Я встала, подошла к инженеру и крепко, в губы поцеловала. Через одежду ощутила, как плоть его начинает бурлить от желания.

— Александра Платоновна, я… это… женатый… Двое ребятишек… — заикаясь стал возражать Семен, когда освободился от моих объятий.

— Инженер Кутасов, когда сделаете мне эту барабанную пистоль, вашей жене и детишкам понравится вознаграждение от хозяйки завода. Долго будете придумывать, куда тратить.

И вышла, обозначив вежливый кивок ошарашенному Вяжницкому.

Тимофей и Дыня никак не выразили своего отношения, что их подопечная чуть ли не до полуночи задержалась в мастерских. Успокоили меня тем, что их дважды накормили, а касаемо позднего часа — так служба такая. А еще предупредили, что утром представят своих сменщиков, людей надежных, доверенных.

С тем и покатили домой. До дверей квартиры Дыне пришлось меня провожать под руку, потому как слабость в ногах стала сменяться такой головной болью, что из глаз потекли слезы. Верзила взволнованно поглядывал, готовый и помочь, и везти в больницу, я успокоила его, уверив, что утром буду в полном порядке, но беспокоить до одиннадцати точно не следует. Поблагодарила, закрыла замки и новенький засов.

— Таня! Готовь холодные полотенца. Барышня перенапряглась со Светом!

Глава 11

Уснуть удалось только к четырем. Танька бегала с компрессами, плакала и при этом ругала госпожу, на чем свет стоит. Приступы боли то накатывались волнами, то отступали, давая ложную надежду на покой. Я истово молилась, это немного помогало, но совершенно новым ощущением был огонь в жилах, словно сердце вместо крови качало кипяток.

Пробуждение было подстать — тяжелое, похмельное. Горничная помогла добраться до уборной, оставаясь рядом в самый срамной момент восседания на ретирадном стуле. На завтрак получилось влить в себя чашку кофия, но даже постный хлеб вызвал приступы рвоты.

— Ох, Александра Платоновна, что же Вы так! — негодовала Татьяна, утирая слезы.

— Помоги одеться хоть чуточку прилично и кликни охранников. Новых должны представить.

Свою смену привел Тимофей. Ожидаемо сотрудники Канцелярии оказались такими же волками, на которых трещали по швам овечьи шкурки. Первым был светловолосый, слегка франтоватый молодец, не лишенный изрядной доли изящества, представившийся Андреем. Глазами он зыркал по примеру Дыни во все углы, запоминая расположение комнат и окон.

А вот второй — экзотика! Высокий, статный черкес по имени Аслан. Настоящий кавказец, которому, однако, очень шло партикулярное платье, а цилиндр не смотрелся неуместным. В горце была грация хищника и такая притягательность, что вдруг захотелось ощутить, как его усы щекочут мой лобок. Но ладно я — Танька! Такой свою служанку я еще не видела, она, что говорится, потекла, глядя на этого красавца. Аслану был предложен и чай, и кофий, и конфекты.

— Спасибо, красавица, но служба сначала. Сударыня, правила Вам известны? — вежливо спросил черкес. Почти без акцента и хорошо поставленной речью.

— Тимофей все объяснил, никаких оказий доставлять не собираюсь.

— Вам бы на воздух, Ваше Сиятельство, — подал голос Андрей. — Лица на Вас нет.

— Тогда прокатимся сначала.

Надо же — уже «сиятельство», а не «благородие»[69]. Велела Тане помочь мне собраться. Она ворчала, затягивая корсет, что барышне лучше бы отлежаться дома с примочками и горячим чаем. Я отмахнулась и дала указание выходить. Горничная продолжала бухтеть, теперь — что натоптали, а ей все мести и мыть заново. Аслан сверкнул зубами в улыбке, и девка притихла, жадно пожирая его глазами.

И сначала мы просто катались по городу. Черкес взгляды Таньки заметил и гортанно расхохотался, признавшись, что девка ему глянулась, но, будучи магометянином, жениться ей предложить не может, а портить ее без брака — грех. Вот если бы моя служанка приняла ислам…

Это было бы решительно невозможно. И сама Таня не согласится, и законы Империи не дозволят такого. В манихейство — да, если Свет снизойдет. Попы поскрипят зубами, но согласие дадут.

К последователям Мани Аслан относился исключительно с трепетом. Единого мнения у мусульман о нас не сложилось, но горец вдруг заявил, что хотя носящие фаравахар и кафиры по сути, но, сами того не понимая, служат Аллаху, пусть и заблуждаются.

Свежий ветерок прогнал мигрень, а отсутствие завтрака стало сказываться. Желудок заурчал, требуя не духовной, но материальной пищи. Карета тем временем выкатилась на южные окраины, и я потребовала править к «Красному кабачку».

Сие заведение по возрасту лишь чуть уступало самой столице, бывал здесь и сам Петр Великий, и Екатерина II бессонной ночью ожидала подхода мятежных гвардейцев, выступивших за нее против супруга. После заката в двухэтажном здании приличной девице лучше бы не появляться — офицеры из расквартированных в Стрельне и Петергофе полков, которым воспрещалось в будние дни посещать Петербург, облюбовали это место для буйных гулянок. Но до вечерних вакханалий публика в «Кабачке» собиралась пристойная. Гости вкушали отменные вафли под различными соусами, подавался и приличный кофий.

Сегодня, да впрочем как и всегда, в зале обнаружилось множество немцев, несмотря на ранний час заказывающих сытную телятину, запивая ее огромным количеством пунша. Лающая речь неслась со всех сторон, поэтому я попросила полового найти столик в углу потише. Охранников взяла с собой, правила приличия «Красного кабачка» дозволяли такое некомильфо. Лакеев, конечно, старались не допускать, но кормили отдельно. Правда, мои сопровождающие внешне вполне могли сойти за достойных посетителей: Андрей вид имел угрюмый, но вполне себе чиновный, а Аслана в его белом фраке и цилиндре легко было бы принять за кавказского княжича.

Следуя за халдеем, я уцепилась взглядом за сидящего с некой дамой поручика Мервина. Офицер, допустивший давеча скабрезную шутку в мой и Сержа адрес, меня тоже приметил, помрачнев лицом. Столик же достался такой, что сидеть пришлось нам, взирая друг на друга с некоторого расстояния. Андрей выбрал из предложенного меню солонину, причем пальцем по буквам не водил, строчки осматривал бегло. Черкес оказался сладкоежкой, затребовав большую порцию вафель со сливками и вареньем. Я заказ Аслана поддержала, попросив еще кофий покрепче.

— Александра Платоновна, — обратился ко мне Андрей, — Тимка передал мне, кого к Вам можно пускать без предварительного доклада и задержки. Это госпожа Аммосова и корнет из гусаров Фатов. Так?

— Все так. Или вас интересуют подробности?

— Подробности нам ведомы. На будущее — прикрывайте окна во время таких… приемов. Дыня ваши крики всю ночь слышал, соседи, наверняка, тоже.

— Вы такие конфидентные вещи обсуждаете? — изумилась и возмутилась я.

— Конечно, — встрял Аслан. — Про слабость сынов и дочерей Мани к утехам все знают, но это Ваше дело. А наша служба — охранять Вас. Поэтому мы должны знать все. Вплоть до того, пардон что за столом, когда Вы обычно в уборной запираетесь надолго.

— Мы не лакеи, — продолжил за товарищем Андрей, — мы — Ваш щит от всего, что только может случиться. Считайте, что дали Вам присягу, выше которой только присяга Императору. Пока Ростопчин не освободит нас от нее, Ваша безопасность превыше всего.

Я несколько растерялась от таких слов. Все же непривычно было иметь… в услужении людей, что готовы подставить свою грудь под пулю, спасая мою жизнь.

— И еще, — снова начал говорить Андрей. — Ростопчин просил передать, что корнет Фатов непричастен к покушению на Вас, а за свой поступок будет достойно вознагражден.

— Хотя я бы его высек, — проворчал Аслан. — Зачем злодея рубил насмерть? Но хороший удар сделал, вай!

За такими разговорами подоспел и заказ. Черкес закатил глаза, пробуя вафли, его коллега ел скромно, иногда быстро оглядывая окружающих. Я периодически сталкивалась взглядами с Мервиным. Поручик в один момент что-то сказал своей даме, встал и подошел к нашему столу. При этом Андрей не перестал резать мясо, а Аслан как-то вдруг расслабился, но я ощутила предельную собранность.

— Александра Платоновна, — кивнул гусар. — Мервин Петр Борисович. Чувствую себя обязанным принести Вам свои самые искренние извинения. Сергею Фатову я их уже принес, причем перед всеми офицерами. Прошу простить мое недостойное поведение. Видит Бог, что виной всему невыдержанность в вине, но не оправдание. Вы вправе остаться полагать меня хамом, но еще раз приношу свои извинения.

Не дожидаясь ответа, Мервин по-строевому обернулся и направился к своему столу, я окликнула его:

— Поручик!

Он остановился.

— Извинения принимаются. Не полагаю ситуацию до конца разрешенной, потому как по-прежнему зла на вас за неуместную шутку, но прощаю ее.

Петр Борисович кивнул с благодарностью и отправился дальше. Мы еще заканчивали свой поздний завтрак, когда ко мне подошла женщина, сидевшая рядом с Мервиным. Они уже расплатились и готовились отъехать.

— Благодарю Вас, Ваше Благородие.

— Сиятельство.

На лице дамы мелькнул испуг.

— Ваше Сиятельство. Благодарю за то, что простили моего супруга. И за то, что с той поры он второй день как не пьет вина.

Казалось, что на этом неприятные события на сегодня будут закончены, но у судьбы были свои планы.

Когда наша компания проходила по залу первого этажа, пьяненький господин попытался схватить меня за зад! Сделать это ему не позволил Андрей, перехвативший руку наглеца. Он как-то по-особенному ее вывернул, что охальник приложился лицом в собственную тарелку. Раздался визг, женщина, сидевшая напротив, вскочила и потянулась корявыми пальцами к моему лицу. Аслан здесь замешкался, но я увернулась и влепила ей пощечину, от которой у дамы слетела шляпка, а из прически выпал шиньон. Послышались смешки, половые засуетились, но публика уже приготовилась к развлечению.

— Ах! — дама картинно заломила руки. — Бесстыдство! Дуэль!

Вот тут я удивилась. Женские поединки в России не приняты, да и в Европе считаются чем-то выходящим за грани приличий. Драться с этой, судя по акценту, немкой, мне совершенно не хотелось, поэтому я постаралась ее охолодить:

— Графине Болкошиной не пристало принимать вызов от неизвестной ей особы.

— Луиза Шарлотта Иоганна герцогиня Гогенлоэ-Лангенбургская вызывает графиню Болкошину, — яростно прошипела девица.

Час от часу не легче! Повезло мне сцепиться с целой немецкой аристократкой высокого полета. И пусть князей в Германии — что блох на бродячей собаке, менее гонористыми они от этого не становятся. Большим знатоком немецких княжеских родов я не являлась, поэтому титул Луизы-Шарлотты мне ни о чем не сказал. Скорее всего лютеранка, что она делает в Петербурге — вопрос уже десятый.

И да, попытка решить спор миром с треском провалилась. Немка как с цепи сорвалась, требуя сатисфакции в полном смысле этого слова. Я пыталась отговориться тем, что шпаги при себе не имею, да и вообще не владею таким оружием, на что получила предложение драться на ножах, добытых на кухне. Гости трактира были в восторге.

— Графиня, Вы теряете лицо, — шепнул мне Аслан. — Или дайте ей в морду, или деритесь в поединке. Мы не допустим смертоубийства.

— С чего она взъелась? — прошипела я в ответ. — Ее спутник хватает меня за жопу, а виноватой в итоге остаюсь я?

Черкес пожал плечами.

Так как шпаг в самом деле ни у кого из нас не было, а предоставить свои палаши нашедшиеся офицеры категорически отказались (сударыня, вы друг друга поубиваете, а нам потом отвечать!), я извлекла свой терцероль, предложив герцогине стреляться. Вид пистоли несколько привел ее в чувство и разум, но не настолько, чтобы отказаться от дуэли. Сошлись, в конце концов, на ножах. Превращая поединок в фарс, я настояла на столовых приборах, которыми тяжело было бы зарезать и курицу. Забавно, но такое условие было принято.

Вот только радовать публику дракой двух женщин не пожелали уже обе стороны, поэтому мы вышли на задний двор, найдя место, где подсмотреть за схваткой было бы сложно. Андрей остался отгонять зевак, а Аслан взял на себя роль секунданта. У немки таковым стал ее спутник. Насторожило меня то, что он не проявлял никакого беспокойства и не пытался отговорить герцогиню от явно постыдного поединка. Хмель гулял в его голове, но стоял на ногах мужичок крепко, что-то объяснял по-немецки Луизе-Шарлотте весьма внятно.

Княгиня вновь сумела изумить меня. Аслан сказал свое «вай!», когда немка скинула жакет и попросила спутника снять ее корсет. Через несколько минут она предстала перед нами обнаженной по пояс.

— Рекомендую разоблачиться, графиня Болкошина! — надменно крикнула она мне.

— Зачем? — не поняла я.

— Когда я Вас проткну, ткань может попасть в рану и вызвать заражение.

Захотелось по-простецки сплюнуть. Кажется, безумие — второе имя герцогини Гогенлое-Лангенбургской.

Драться сговорились до первой крови или до признания одной из соперниц своего поражения. Причем я готова была сделать это прямо сейчас, но Аслан настаивал на дуэли, объясняя, что завтра весь Петербург будет знать о трусости русской графини. Мне, в общем-то, было все равно, но определенный смысл в словах черкеса был. Понятия не имею, что немецкая высокородная дворянка делает в российской столице, но фантазия у нее, наверняка, буйная, слухи поползут самые разные. О том, как Александра Болкошина унижалась, вымаливая прощение.

Конечно, отгородиться ото всех желающих понаблюдать за женской дуэлью, не удалось: в окнах виднелись лица многочисленных зрителей. Обнажаться перед ними я не собиралась, просто вертела в руке свой нож и ждала сигнала к началу. Неуместность происходящего выбивала из колеи.

— Ну, дамы, давайте что ли, если не хотите примириться, — сказал седоватый мужчина, выбранный в качестве распорядителя. — Бой!

Луиза-Шарлотта сорвалась с места, и стало понятно, что просто не будет. Мой изначальный план заключался в том, чтобы съездить этой безумной мегере по лицу, отправив ее оправляться от удара в грязи, однако движения немки оказались настолько стремительными, что я едва успела увернуться от первого укола. Промахнувшись, герцогиня в миг развернулась и снова бросилась на меня.

И тогда я увидела: соперница же освещенная! Ее талант раскрылся передо мной в полной мере. Госпожа Гогенлоэ-Лангенбургская сейчас озаряла сама себя, и это позволяло ей развивать невероятную скорость. О том, чтобы состязаться с ней в схватке, не могло идти и речи. Ситуация складывалась настолько паршивая, что на какое-то мгновение меня охватила паника.

А затем произошло то, что я уже от себя не ожидала. Обычно, если мне требовалось «погрузиться» в воспоминания, выделяя из охваченной за долю секунды картины самые подробные мелочи, надо было предельно сосредоточиться, отрешиться от всего мира. Сейчас же время словно замерло, Луиза-Шарлотта как будто застыла, причем туфли ее уже не касались земли. Жаль, при этом я почти не могла даже пошевелиться, ощущения были сродни тому, как если бы меня окунули в уваренный кисель или бочку с медом.

Зато разум герцогини предстал передо мной, как открытая книга. Привычно, но необычно легко я выцепила ее страхи, ухватившись за жуткую боязнь огня. Немка отчаянно боялась сгореть, фобия преследовала ее, проникая в сны. К этой ниточке цеплялось неистовое желание ни в коем случае не показаться слабой хоть кому-либо. И ненависть! Эта эмоция заполняла нутро Луизы-Шарлотты, не оставляя места ни любви, ни состраданию, ни жалости. Впору было бы посочувствовать молодой девушке, несущей в себе такой груз душевных переживаний.

Но для милосердия не было времени. Хотя ход событий почти остановился, но именно что почти: я видела, как нож медленно, но верно приближается к моей груди. Понять, как долго Свет будет помогать мне оставаться в таком странном состоянии, было невозможно, поэтому мешкать не следовало. Озарить страх огня, усилить ощущение собственной слабости и никчемности и общий «удар» по сознанию — все это было проделано за отпущенные секунды, и в этот миг мир вернулся к своему привычному состоянию.

Герцогиня сбилась с шага, на лице ее отразился ужас, наконец, она выронила нож и упала на колени. Я подошла, посмотрела на нее. Губы немки тряслись, вид она имела жалкий. Лицо стало бледным, и так не великая красота испарилась утренним туманом.

Мой нож коснулся шеи Луизы-Шарлотты.

— Признаю свое поражение, — тихо сказала она. Почти без акцента.

— Оденьтесь, герцогиня. Мы и так устроили неподобающее зрелище.

Немец набросил ей на плечи свой камзол и зло посмотрел на меня.

— Это бесчестно! — крикнул он. — Вы не сказали, что… Beleuchtete[70]!

Язык этот мне знаком плохо, но поняла.

— Герцогиня тоже не соизволила сообщить, что она освещенная, — ответила я с раздражением.

Девушка что-то пролаяла на немецком, и ее спутник не стал продолжать свои претензии.

— Помогите мне одеться, — попросила Луиза-Шарлотта.

Я забрала ее одежду и отвела всамый дальний угол, где принялась затягивать корсет. И как Танька это делает так споро…

— Ваш талант удивителен, — сказала герцогиня. — И страшен.

— Мой талант пробуждает Ваши страхи, никаких новых я не ворожу.

— Wie[71]?

— Новых страхов не насылаю. Вы боитесь огня.

Герцогиня очень хорошо говорила по-русски, но многие слова все же не понимала, поэтому я старалась найти простые фразы.

— Да… я из Германии. У нас к манихеям относятся… очень плохо.

— Я понимаю. Лютеране нас боятся, и костры…

— Я из Баварии, вокруг католики. Но все равно. Мою мать сожгли на костре. Я бежала сюда.

Странно. Я совсем не слышала об этой истории, как и о том, что в России живет герцогиня-освещенная. Да, князей в Германии слишком много, но такая сенсация должна была стать в обществе обсуждаемой темой.

— Мы жили в Твери под чужим именем. Сейчас переезжаем в Петербург. Благодарю.

— К Вашим услугам. Совет — держите свою необузданную ярость в стойле. Столичное общество многое прощает освещенным, но от этого нас не любят больше. Ваши поступки отразятся на всех. И передайте своему спутнику, что он долго не проживет, если будет распускать руки.

Луиза-Шарлотта скривилась, посмотрела на немца и кивнула.

— Мартин со мной с самого начала, он помог мне бежать. Но он невоспитан. Не благородный. Я воспитаю. Я пойду пить кофе. И Ваш счет я оплачу.

— Мой счет уже оплачен. Пойдете в зал, где каждый второй видел Вас полуголой?

— Мне плевать, — с внезапной яростью сказала герцогиня. — Что они мне!

И резко развернулась.

Вот в чем я не сомневалась, так это в том, что подругами нам точно не стать.

Ненависть оставляла шлейф за крепкой фигурой немки.

Ненависть цвета Тьмы.

— Это было необычно, — задумчиво сказал подошедший Аслан, глядя вслед удаляющейся герцогине. — Не хотел бы я оказаться Вашим врагом.

— Я так и не понял, что произошло, — добавил Андрей. — Ваша Светлость, показалось сначала, что разделает она Вас, нашинкует как капусту. Никогда не видел, чтобы так быстро двигались.

Я кивнула:

— У нее талант интересный. Озаряет свое тело.

— Берегитесь эту дамочку, — задумчиво продолжил полицейский. — Она, когда уходила, своему сказала, что еще покажет этой русской… кхм… суке.

— Могу поверить, — согласилась я. — Умеете понимать немецкий?

— И говорить. Я рос рядом с немецкой слободой, еще в детстве выучил. И друзья из немчуры были, говорил с ними, как с Вами.

— У Вас дар страшный какой-то, — вставил свое слово Аслан. — Как на стену каменную наткнулась. Не просветите? Если тайна, то пойму, но хотелось бы знать, чтобы свою службу лучше нести.

Я задумалась, но все же приоткрыла свои способности:

— Мой талант из ментальных, — охранники явно не поняли слова, пришлось пояснить. — Озаряю мысли. Могу сподвигнуть найти решение сложной задачи. Могу видеть, освещенный передо мной или нет. Могу найти страхи людские и усилить их так, что человек ни о чем другом думать не будет. Еще вижу отображение чужого Света.

Черкес кивнул:

— Про последнее нам известно по долгу нашему. Остальное… это Вы немку так испугали?

— Нет, — я ухмыльнулась, — Я не навожу страх. Я беру ее собственный и делаю его на какое-то время кошмаром. Чем сильнее он изначально, тем ужаснее будет мое озарение.

— То есть, если встретится кто-то, у кого страхов нет, Вы с ним ничего и сделать не сможете? — приосанился Аслан, подумавший, очевидно, про себя.

— Нет человека без скрытых даже от себя кошмаров. И не спорьте, я-то знаю.

Оба канцелярских посмотрели на меня теперь с опаской, Андрей даже перекрестился. Однако настроение немецкая княгиня испортила знатно, поэтому приказала подать экипаж и отправиться… да домой. Ничего больше не хотелось сегодня.

Глава 12

Следующие несколько дней я почти все время сидела дома. Хандрила.

Танька суетилась, охала, но никак не могла вывести свою барышню из сплина. Охранники периодически заглядывали, в итоге горничная уговорила их приходить обедать. Помявшись для виду, они согласились. «Винили» в этом красавчика Аслана, от одного вида которого у моей служанки вид делался преглупый. Черкес хмыкал в усы, но вид имел довольный.

Пару раз заезжал Серж, очень мило проявлял заботу и беспокойство, но помочь ничем не мог. Наступивший сентябрь приносил новые заботы и ему, и мне. Лейб-гвардии полк отправлялся на маневры, до той поры он все же принес мне отчет по финансам своей семьи, я позвала нотариуса, и мы оформили заем по всем правилам. Стряпчий, который вел дела еще моего отца, взял бумаги и отправился улаживать вопросы с кредиторами. Третьего числа корнет отправлялся в Нарву, поэтому накануне мы весь день провели в постели, так что под вечер он еле волочил ноги, но я чувствовала себя неудовлетворенной. Нет, не физически — Сережа привел меня на вершину блаженства, но в голове свербела мысль, что чего-то не хватает, что раньше было. Это вызывало беспокойство сродни зубной боли, но никаких объяснений не находилось, пока в доме не объявилась Марго.

Она сразу взяла меня в оборот, заставив в подробностях пересказать события предшествующих дней. Выслушав внимательно, откинулась на спинку стула в гостиной, где мы чаевничали, и сказала:

— Поздравляю, подруга. И, если честно, завидую.

Я не поняла, что она имеет в виду и потребовала объяснений.

— Сашка, погоди, все расскажу, — Марго выпустила дым изо рта. — Помнишь про «крючочек»?

— Ну да.

— Так вот ты свой нашла. Сама догадаешься? Что необычного произошло с тобой?

— Да столько всего…

— Думай!

Пришлось. Аммосова, если ей в голову что-то взбрело, не отступится. Я еще раз припомнила все произошедшее. Покушение на меня, попытка убийства Императора, дуэль с немецкой княжной, вступление в права на заводе. Семен Кутасов!

— Мне нехорошо было после того, как мы с инженером придумывали новую пистоль.

— А после этого, Сашка, ты свой талант увидела совсем с другой стороны.

Я задумалась.

— Знаешь, я и до этого случая заметила, что озарение легче дается и сильнее выходит. Вот в Царском Селе, например.

— Это укладывается в рамки недавней истовой молитвы и увлечения твоим гусариком. Ничего необычного, описано — мной лично — десятки раз. Князь Оболенский, когда свою Аграфену Юрьевну встретил, так яростно Мани благодарил и так крепко с ней полюбился, что на следующий день барку на Неве шквальным порывом утопил. Как ни пробовал потом, такого озарения не получилось у него больше.

Да, тот случай в самом деле вызвал когда-то множество разговоров в свете. Император даже издал шутливый указ «Александру Петровичу жену свою любить скромнее, молиться тише, чтобы столицу ураганом со света не свести в удовольствие недругам».

— Ты нашла свой крючочек в возне с твоими железками на заводе. Начала придумывать что-то, твой разум настроился, вошел в гармонию со Светом.

— И что же — мне теперь инженером становиться?

— А и становись, кто тебе помешает? — пожала плечами Марго. — Манихеям многое можно. Общество ты этим не фраппируешь.

Танька, слушавшая наш разговор, с надеждой поинтересовалась:

— Это теперь барышне блудить не надо?

Мы расхохотались. А потом я задумалась — а в самом деле? И не устраивает меня ощущение незавершенности после амура.

— Ты же, если рассольника похлебаешь, от конфет не откажешься? — спросила горничную Аммосова.

— Никак нет, — вздохнула та.

— Вот и Александра Платоновна не каждый раз пистолет придумывать будет. А что, подруга, до твоей печали после встречи с Сержем, то и здесь та же метафора будет. Конфета — это хорошо, но сытой сделает рассольник. Утоли голод Света, и в любви приятно будет.

И следующим утром я отправилась в мастерские. Вяжницкий встретил меня с обожанием, рассказав, что чертежи паровоза готовы полностью, детали уже делаются, конструктора счастливы и рвутся к новым свершениям. Чистоту в цехах блюдут, сделали даже мойки для рабочих, чтобы те могли смывать с себя грязь после трудов своих.

Я попросила встречи с Кутасовым, управляющий отметил, что тот и сам уже второй день спрашивает о хозяйке завода. Молодой инженер, увидев меня, с превеликим возбуждением принялся докладывать о готовности продемонстрировать новый пистолет нашей с ним конструкции.

— Это новое слово в оружейном деле, Ваше Сиятельство! Поразительный результат! Пойдемте немедля опробуем!

И невзирая на протесты Вяжницкого мы пошли к дальнему забору, где было устроено импровизированное стрельбище.

Пистолет мне принесли в деревянной коробке. Бархата в мастерских не нашлось, поэтому постарались красиво сложить сукно, на котором лежал он.

Оружие вышло необычным. Короткий ствол переходил в массивный по сравнению с ним барабан на шесть камор. Рукоять толстая, но не скругленная, как на привычных образцах, а чуть плоская. Изяществом пистоль порадовать не могла, но своей плохой шлифовкой не отталкивала, а даже пугала.

— Ствол не слишком маленький? Пуля уходить будет, — засомневалась я.

— Ствол с нарезами, так как заряжание с казенной части, а не через дуло, почему бы не сделать их, — запротестовал Семен. — И пули новые отлили, удлиненные. Они лететь будут лучше. Пулелейка готова тоже. И Вам же не фазана бить за версту! Вот так откидывается барабан. Снимается, как Вы и придумали, для быстрой смены. Тут пружина, толкает камору в ствол, зазора никакого и нет. После выстрела тут оттягиваете барабан, он провернется, защелкнется снова. Спуск отводит курок, и тот бьет от своей пружины.

Проверив, что патронов нет, я опробовала механизм. Никаких задиров не обнаружила, все детали оказались подогнаны ладно.

Кутасов подал коробочку с припасами. Они почти не отличались от тех, к каким я привыкла — капсюль, бумажная гильза, но пуля и в самом деле оказалась вытянутая. Инженер споро разместил их в барабане, защелкнул и подал пистолет.

— Я уже сам стрелял. Не рискнул Вам честь первооткрывателя отдать, мало ли что…

Кивнула с пониманием и благодарностью.

Выстрел.

Спуск тяжеловат, пальцем приходится преодолевать сопротивление пружины.

Пистоль чуть дернулась вверх, но терпимо, отдача приемлемая.

Оттянуть барабан, в зацепах о сам провернулся.

Выстрел.

Закуток у забора заполнился дымом сгоревшего пороха, со стены метнулись голуби, только серая чайка продолжала сидеть на коньке крыши и внимательно смотреть, чем там заняты двуногие без перьев.

Выстрел.

— Горячо, — пожаловалась я.

Барабан ощутимо нагрелся, и тепло от него чувствовалось даже через перчатку.

— Есть такая неприятность, — согласился инженер.

Выстрел.

Выстрел.

Выстрел.

Патроны закончились. Я молча смотрела на спешно сколоченный в качестве мишени щит, стараясь разглядеть сквозь клубы дыма попадания. Кутасов нетерпеливо мялся рядом, ожидая моего вердикта. Вяжницкий не проявлял никаких эмоций.

— Господин Кутасов, — ровным голосом начала я. — По итогам испытания скажу Вам вот что. Неудобно крутить барабан. Для следующего выстрела необходимы две свободные руки, а это не всегда допустимо.

— Надо подумать. Возможно придумать механизм, чтобы при нажатии на спуск барабан одновременно поворачивался, но придется больше усилий прикладывать при выстреле.

— Курок туговат, надо продумать защелку, чтобы можно было его взвести отдельно от спуска. Тем более что сейчас такая конструкция небезопасна, ведь можно его оттянуть пальцем, и он ударит по капсюлю.

Над этим инженер не задумывался, теперь виновато молчал.

— В целом же за проделанную работу Вы получите завтра же от меня ассигнаций на две тысячи. Из этих денег отблагодарите работников, помогавшим Вам, сообразно их вкладу. Степан Иванович, — повернулась я к Вяжницкому, — Вам тоже будет премия за это чудо.

Сумма, озвученная мной, присутствующих повергла в оцепенение. Таких денег Кутасов, наверное, и не видел одномоментно в своей жизни. Инженер, заикаясь, принялся благодарить меня, заодно оповестил, что чистить ствол желательно часто, потому что бумажные патроны оставляют нагар. Желательно смазывать механизм барабана.

— И видите — сами патроны плотнее намотаны, — торопливо продолжил пояснять Семен. — Иначе в каморах будут сминаться. Желательно их заменить, я думаю о латунных, можно вытягивать. Но на это надо время.

— Время у вас будет, — ответила я. — Сейчас пойдемте-ка в контору, подумаем об улучшениях. Степан Иванович, когда можно будет посмотреть паровоз?

— Так еще не скоро, — растерянно сказал управляющий. — Уже отливают детали, мы делаем свою часть. Соберем на гатчинской фабрике через два месяца в лучшем случае. Вам бы, Александра Платоновна, и с тем заводом ознакомиться, он же тоже Ваш. Строим до сих пор, но уже почти все под крышу подвели. И паровоз там есть, поменьше, конечно, чем тот, что сейчас рисовали. Но нельзя строить большое, не опробовав на малом.

— Хорошо, — я кивнула, — давайте посетим. Чтобы не откладывать, прямо завтра. Устроит? К полудню буду там.

С Кутасовым мы направились обратно в заводуправление, но прошли через главный цех. И в нем я увидела странную картину: от паровой машины кто-то сделал длинную петлю из труб, уходивших обратно в недра механизма, а на них работники развесили постиранную одежду. Вяжницкий, заметив мою оторопь, проследил за взглядом, кинулся наводить порядок, но был мной остановлен. Попросила его учинить допрос — кто придумал и зачем. И уже через несколько минут перед «хозяйкой» стоял испуганный мужик, готовый принять кару за самоуправство.

— Пара много уходит, — бормотал он. — Я и подумал, что его можно через трубки пустить, обратно он уже частью водой обратно в бак пойдет. А пока вот и просушиться можно. И тепло от труб идет, можно сугреться, когда знобит.

— Степан Иванович, рукодельнику этому пять рублей премии выписать. Инженерам дайте задание посчитать, насколько пар охлаждается при разной длине трубы.

— День щедростей какой-то, — проворчал Вяжницкий.

В конторе весть о размере моей благодарности Кустасову уже каким-то образом разлетелась. Коллеги смотрели на него с завистью, на меня — с надеждой. Вдруг я еще с кем-то из них захочу сделать новый мушкет или саблю с паровым приводом.

Сабля была не нужна, а вот дальше все закрутилось невероятно. Барабанная пистоль, оказавшись в моей руке, словно сдвинула лавину. Свет из меня полился рекой, инженеры враз заткнулись и кинулись к своим столам с чертежами. Я бродила меж ними, понимая без объяснений, что сейчас они творят конструкцию сцепки между вагонами и систему торможения их же. Свое состояние могла бы определить несколькими словами — растянувшаяся во времени благодать. Даже испугалась, что сейчас потеку из лона, но нет, удовольствие было каким-то иным.

Один из работников шепнул другому, что не понимает, как барышня может что-то видеть в не самом светлом помещении, когда ее зрачки размером с игольное ушко. Это, кстати, хороший вопрос, ответа на который не было ни у кого. В момент озарения освещенный и в самом деле перестает воспринимать мир глазами в полном смысле, однако и слепым не становится. Удивительный феномен, объясняющийся еще одним проявлением Света.

До ночи в этот раз не заработались, с заводской рындой наваждение спало — как свечку задули. Но и высушенной я себя не ощущала, инженеры тоже выглядели бодро, делились своими мыслями и рвались назавтра продолжить работу, уверяя, что обойдутся теперь и без моей помощи.

— Надо только суть ухватить, представить, как это будет работать, — объяснил конструктор по имени Потап Межнецев. — Дальше уже проще все. Не знаю, как Вы это делаете, но такая легкость в разуме появляется, что все само в голову приходит.

А я задумалась. Сегодня мы много обсуждали, но опять ко мне пришло то странное состояние, в котором механизм предстал в моем разуме во всей красе. Не в виде чертежа, а в форме идеи, в которой чувствовались все его нужды и чаяния. Пусть звучит это дико, но иного описания мне подобрать не удалось. И вот то, что витало в моих мыслях, как-то передавалось и инженерам, которые схватывали мои невнятные объяснения сразу же.

Кутасов из сохранного шкафа передал мне еще один барабан к пистоли, уже наполненный патронами, еще двадцать таких же россыпью, пообещав, что уже скоро сможет сделать машинку, чтобы снаряжать их без каких-либо усилий. Я напомнила ему про обещание подумать о латунных гильзах.

— Назовем эту пистоль… револьвером.

Присутствующие, большинство из которых в силу своего занятия худо-бедно владели немецким, причину такого именования не поняли. Но оружие даже по приблизительным подсчетам получилось дорогим, позволить себе такое смогут только состоятельные люди, среди которых дворян — большинство. Поэтому и слово подобралось французское. Потому что «барабанный пистолет» выговаривать долго и неприятно.

В потайном кармане юбки револьвер поместился без труда. Пусть он был толще, зато значительно короче терцероля. В карете показала обновку Тимофею, так как он должен знать, чем его подопечная вооружена.

— Надо проверить, — сказал он. — Но если работает так, как Вы говорили, то оружие доброе. Постарайтесь пока никому не показывать. Андрюха приметил какую-то хлябь вокруг Вас. И ничего такого, чтобы абие[72] беспокоиться, но нервирует.

И рассказал, что белобрысый охранник видел, как ему казалось, трех человек, попадавшихся в поле его зрения несколько раз. А Петербурге, где проживает почти четыреста тысяч душ, если верить Министерству внутренних дел, на улице встретить можно кого угодно, но если одни и те же хари встречаются регулярно, это неспроста. Сам Тимофей только сегодня стал приглядываться, но пока ничего конкретного утверждать не мог, но и не верить Андрею причин не было. Тот вообще среди товарищей по службе числилтя персоной наблюдательной, за что Макаров его ценит отдельно.

Теперь и я стала настороженно поглядывать в окошко кареты, но никаких знакомых лиц на улице не попадалось. И уже совсем успокоилась, когда при въезде на Петербургский мост со стороны Петропавловской крепости меня выкинуло из реальности.

Мир будто бы исчез, оставив только одну мужскую фигуру. Невзрачный тип смотрел на наш экипаж, и, словно почувствовав мое внимание, отвернулся к Неве.

Степан — один из соглядатаев Спиридонова, что был в Кофейном домике при моем разговоре с Дюпре. На этот раз в черном сюртуке, но в том же недорогом боливаре и при трости.

— Тимка, человек справа. На службе у Николая Порфирьевича, — споро выговорила я.

Тот осторожно посмотрел наружу, приметил нужную персону, но неуверенно сказал:

— Мало ли, что тут делает. Точно он?

— Уверена.

Если это проявление «крючочка», то крайне полезное. В озарение я упала без каких-либо усилий, не пришлось ни сосредотачиваться, ни старательно отрешаться от лишних мыслей.

— Смотрел на карету, потом отвернулся. Словно не хотел привлекать внимание.

— Может быть, может быть… — задумался Тимофей, но знак остановиться не подал.

А потом бахнуло.


Взрыв случился в тот момент, когда экипаж, ведомый Дыней, был на середине моста. Сам полицейский вылетел с козел и плюхнулся в воду, что и спасло ему жизнь. Одну лошадь убило сразу, вторая повалилась на дощатый настил и забилась, молотя ногами и истошно ржа. Карета сначала наклонилась, но все же упала обратно на колеса. Стекла вылетели, по счастью не поранили при этом ни меня, ни Тимофея.

Мост расцепился[73], и теперь его половины начало сносить вниз по течению, каждую прибивая к своему берегу. Отовсюду слышались крики, хотя народу в поздний час оказалось мало.

— Лежать здесь! — крикнул Тимка, и я, хотя и порывалась сначала выскочить наружу, вспомнила свое обещание и послушно умостилась между сидений на полу.

Хлопнула дверца, охранник замер возле экипажа, вытащив из-за пазухи огромный пистолет. И как я его сразу не приметила под одеждой? Краем глаза увидела выбирающегося из реки Дыню, впрочем, его можно было бы и услышать, так как матерился охранник при этом изобретательно. Тимофей шикнул на коллегу, велев защищать барышню, сам же куда-то утопал по мосту.

Досифей, даже прежде чем отжать хотя бы полы сюртука, достал из под-лавки короткое ружье, не чинясь обтер руки о бархат сидения и проверил порох на полке. Откуда-то появился тускло блеснувший тесак, устроившийся на досках рядом с ним.

— Будем жить, Ваша Светлость, — рыкнул Дыня и закашлялся.

Тимофей отсутствовал несколько минут, когда вернулся, позволил мне принять более подобающую позу, в которой мой зад не оказывался выше головы, прося пули. В ответ на это замечание он мрачно ответил, что пулю из прелестной ягодицы вытащить можно, а вот из головы — обычно уже бесполезно.

Убедившись, что вокруг безопасно, полицейские вывели меня из кареты, и я смогла оценить произошедшее. Пока было не понятно, что такого взорвалось, но последствия оказались ужасными. Бьющуюся лошадь Дыня пристрелил, чем вызвал новый виток паники у ошарашенных очевидцев, но пара оказавшихся рядом офицеров уже наводили порядок. Помимо нашего экипажа пострадала пролетка, кучера которой убило сразу, а пассажир — господин средних лет — очевидно проживал последние минуты. Сомлевшая дама не удостоилась внимания, седой майор уже споро перевязывал голову подростку лет четырнадцати.

— Впереди повозка ехала, — сказал Дыня, скинувший с себя одежду до пояса.

Он сорвал штору и яростно вытирался ею.

— Нам на встречу, саженей тридцать. Она и рванула.

— Степан этот исчез, — сказал Тимофей.

— Какой Степан?

— Барышня приметила у крепости на набережной помощника пристава Спиридонова.

— Увидел взрыв и убежал в страхе, — предположила я.

Но Тимофей посмотрел в сторону Петропавловской и помотал головой.

— Видите, сколько мужчин бежит? Узнать, что случилось, помочь. А сотрудник Управы сбегает? Нет, не верю. Нужен экипаж. Дыня, любой ценой барышню к дому, из квартиры не выпускай. Я к Макарову, а там уже пристава выдернем. Порасспрашиваем, чего это его служащие в поздний час у взрывающихся мостов разгуливают.

В вину Николая Порфирьевича я нисколько не верила, но и рассуждения полицейского мне показались разумными.

Еще ждала, что с минуты на минуту настигнет нервный мандраж, но нет, я оставалась спокойной и сосредоточенной. Видимо, привыкаю.

Свет ничем не мог тут помочь, потому в момент взрыва мы разговаривали с Тимофеем, и в окна не смотрели. Мост, вернее его половину, тем временем прибило аж к самым стенам крепости, Дыня беспокоился, что может совсем оторвать, и придется путешествовать на нем уже до Кронштадта, но обошлось. Мне помогли сойти на берег, и теперь предстояло решить, как добраться до Фонтанки. Иоанновский мост по случаю уже опустили, открыв проезд пострадавшим, и у Троицкой церкви удалось перехватить извозчика. Я была готова оплатить любую названную цену, но торг взял на себя Дыня, обещавший воздать за жадность по всей строгости своего ведомства, отчего голубчик запросил всего тридцать копеек с учетом обстоятельств. Да и вид наш не добавлял ему уверенности в споре: разодетая дворяночка и полуголый, мокрый мужик с пудовыми кулаками, короткой фузеей и большим ножом.

И вот в чем я была уверена, что недвусмысленный приказ помалкивать об увиденном, останется невыполненным. Больно уж странные пассажиры достались, чтобы не растрепать о них в ямской слободе.

Глава 13

Утро вышло суетным.

Сначала заявился Макаров, пребывающий в крайне возбужденном состоянии, но я наотрез отказалась срываться куда-либо и усадила начальника Особого отдела чаевничать. Благо Танька уже растопила начищенный до зеркального блеска томпаковый[74] самовар и выставила на стол сухое киевское варенье[75]. Александру Семеновичу ничего не оставалось делать, кроме как смириться. Поначалу вел он себя как ужаленный, но в итоге успокоился.

— Сахар-то есть в этом доме? — спросил он.

Я кивнула горничной, и Таня полезла в шкафчик за головой. И я, и она привыкли пить что чай, что кофе в натуральном виде. Служанка моя до этого дошла не сразу, как любая деревенская девка сладенькое она любила, но страсть к дорогим сортам — не чета кирпичным — сделала ее настоящим гурманом. Поэтому портить вкус благородного напитка сахаром горничная перестала, зато подчас удивляла гостей рассуждениями об оттенках аромата разных листьев и способах их заварки.

— Что Вас привело в такую рань? — спросила я Макарова. — Сразу предупрежу, что планы у меня на утро. К полудню должна быть в Гатчине на своем заводе.

Александр Семенович призадумался, но нехотя кивнул.

— Езжайте. Но постарайтесь к вечеру быть дома, а если соберетесь отъезжать надолго, передайте через охранников мне.

— А в чем причина такой суеты? Я вчерашнее происшествие крутила в голове, но никак не складывается у меня новое покушение. Никто не мог знать, когда мы поедем домой. Подгадать телегу с бомбой на мосту тоже никак невозможно было.

Макаров некоторое время помолчал, бросил взгляд на Таньку, однако не стал делать тайны из своих соображений.

— Тут Вы правы, Александра Платоновна. Но слишком много совпадений, а это наводит на мысли нехорошие. Степан Фролов из помощников пристава Спиридонова сегодня на службу не вышел. Дома его тоже нет, со вчерашнего утра не появлялся.

— А что Николай Порфирьевич говорит? — удивилась я.

— Сам разводит руками. Будем разбираться. Будьте осторожнее, пожалуйста. Вы на службе во дворце завтра?

— Да, после Лицея приеду.

— Как подъедете, кликните меня.

За сим Макаров откланялся, а я принялась собираться к маленькому путешествию.

Как добраться до завода, Вяжницкий объяснил еще вчера, да и заблудиться было бы сложно. Экипаж проехал Гатчину, остановившись только у Сельского воспитательного дома, где седоусый унтер поинтересовался личностями и целью поездки — сказывалась близость дворца Марии Федоровны, пусть формально, но остающейся императрицей. А дальше прямо на въезде в деревню Малая Колпина[76] не заметить строящиеся корпуса мог только слепой.

Размах поражал: по сравнению с новым заводом цеха на Зелейной улице теперь казались в самом деле небольшими мастерскими. Огромное здание красного кирпича уже было возведено под крышу и курило дымами из трех труб. Еще два активно строились, работники копошились на них, как муравьи. К территории, еще даже не до конца огороженной, подходили пути колесопровода, ода из веток которого упиралась в исполинские ворота. И рядом с ними я увидела экипаж управляющего.

— Александра Платоновна, рад Вас видеть. Вот, принимайте владения. Батюшка Ваш уже не с нами, но дело его по утвержденным еще им чертежам спорится, как видите. Здесь у нас сборочный цех, справа достраиваем паровой, а слева — иной оснастки. Вот сюда прибыль Ваша и уходит пока. Еще в проекте общежитие для рабочих, тоже Платон Сергеевич утвердил. Как по мне — баловство, прям гостиница. Если хотите, можем упростить, барак обычный поставить.

— Нет, раз папа так решил, пусть будет.

Степан Иванович спорить не стал, помог спуститься из кареты и провел в цех.

Оказалось, что колесопровод в здании ветвился, расходясь сразу на десять путей, между ними примостились платформы, заставленные станками, инструментами, козлами и целыми башенками с лестницами. На самом правом расположился натуральный стапель, в котором сейчас стоял скелет паровоза. По сути пока имелась только рама, поставленная на колесные пары, а на ней монтировали три больших котла. Свет снова дал о себе знать, в глазах раздвоилось, и на месте только начавшей собираться конструкции я как воочию узрела будущую машину во всей своей красе. И почувствовала ее будущее недовольство.

— Спереди справа плохо швеллеры скреплены!

Вяжницкий сперва скривился, а затем, видимо вспомнив мои чудачества в конторе с инженерами, побежал к главному мастеру. Я подошла следом.

— Степан Иванович! У нас все как в аптеке! — горячился бородатый мужчина. — Все склепано, как в чертежах указано.

— Эта заклепка… говорит, что не будет работать, — сказала я.

— Что значит «говорит»?! — возмутился мастер. — Кто это вообще так…

— Графиня Болкошина, владелица завода, — отрезал Вяжницкий. — И если у нее заклепка говорит, то это так и есть. Ну-ка проверь!

Спорить со мной негодующий мужик не посмел, дал указания, и два рабочих подцепили злополучную заклепку большими щипцами. Поднатужулись, и — на пол линии[77] она сдвинулась! Теперь взгляды на меня кидали испуганные, но уважительные.

— А представляешь, что было бы, если бы ослабла во время движения? — взъярился управляющий. — Александра Платоновна каждый день тут с вами ходить не будет!

— Лично проверять все буду, Богом клянусь, Степан Иванович, — принялся оправдываться мастер. — Спаси Бог Вас, сударыня-с, — теперь он низко поклонился мне.

— Остальное пока в порядке вроде, — сказала я, осматривая остальной цех.

И глаза мои пожирали маленький паровоз на противоположной стороне. Вяжницкий, видя мое внимание, пригласил к осмотру.

— Это, так сказать, наше переосмысление «Киллингвора»[78] англичанина Стефенсона. Ох, не просто было чертежики-то добыть, — захихикал Степан Иванович. — Кое-что улучшили, быстро построили. И стало понятнее, как делать надо, а как не надо.

— И как надо? — спросила я, разглядывая механическое чудо.

Три пары колес несли на себе деревянную бочку, скрывающую котел и машину, высокая труба смотрела в крышу зубастым краем. Сверху расположились паропроводы, а открытая будка сзади приветливо открывала извозчика всем дождям и ветрам.

— Надо… многое наши умники передумали. И первый «Блюхер» того же Стефенсона изучили. Там он ведущие колеса соединил зубчатыми колесами. Было много шуму, мало толку, грелось все и ломалось. Потом на цепь поменял.

Я живо представила себе эти странные решения и помотала головой:

— Там такая сила давит, что только шатуны! Цепь растянется быстро, а то и лопнет.

Вяжницкий вздохнул.

— Вот поражаюсь, Александра Платоновна. Умом понимаю, что Мани Ваш Вам знания дарует, но все одно не по себе. Инженер учится, я пытаюсь тоже разбираться, но не хватает образования. Правы Вы — шатуны сами на чертежах наших видели. И тут они, — показал Степан Иванович на мощные балки.

— И мне учиться надо, — призналась я. — Господь не дарует ленивому.

— Господь? — удивился управляющий. — Я думал, Вы манихейка.

— Конечно, манихейка, — показала ему фаравахар. — Мани — пророк, первый учитель. Но он открыл людям истину от Господа. В христианстве он сродни Иисусу, которого вы почитаете как одно из проявлений Бога. В нашей вере он только пророк, вошедший в Свет. Я хочу проехаться на этом чуде.

Вяжницкий хмыкнул и просил обождать. Вернулся быстро, сообщив, что паровоз подготовят, топка еще горячая, но все одно потребуется не менее часа. Пока же предложил обойти остальную территорию.

Развернулся здесь papá знатно: помимо трех корпусов земли отвел для завода с солидным запасом. Планом была предусмотрена даже собственная церковь для рабочих, которые пока ютились в Малой Колпине, потеснив крестьян. Тридцати домишек деревни было явно мало, порой случались и драки с местными мужиками, так что гатчинскому голове пришлось даже выделить нескольких городовых для поддержания порядка.

Везде пройтись не получилось, поскольку грязи вокруг собралось предостаточно. Болотистую местность активно осушали, но недавние дожди сделали свое дело. За спиной как два крыла маячили Аслан с Андреем. Сегодня первый открыто нес на поясе шашку и пистолет, а второй нацепил на плече ружье. Успели даже перекусить из узелка, собранного утром Танькой, как дали знать, что паровоз готов к показу.

Ворота с трудом открылись, и сначала из них вырвался шум, пар и дым, из которого и явился он!

Черный, округлый нос показался из клубов, равномерное пыхтение вызвало неприличные ассоциации, а плавно двигающиеся шатуны породили совсем постыдные мысли. Но — такова, наверное, моя натура, потому что в этот паровоз я именно что влюбилась до дрожи внизу живота!

— Обратите внимание! — крикнул Вяжницкий. — Пар выходит через дымовую трубу! В первом паровозе господин Стефенсон их разнес, и топке не хватало тяги! Мы до такого оригинального хода додумались сами, но он подтвердил правильность решения на практике! Пар утягивает за собой дым, добавляя тягу!

Паровоз остановился рядом с нашей компанией. Аслан недоверчиво подобрался, Андрей осматривал диковину с интересом, а Степан Иванович представил извозчика.

— Ульян Пахомов, наш лучший машинист. Из Ваших крепостных!

«Машинист» — правильное слово! — низко поклонился мне. Он промямлил, что счастлив прокатить барышню, но просит быть очень осторожной и держаться изо все сил. Охранники помогли подняться и, конечно же, устроились рядом. В будке стало совсем тесно, зато выпасть точно не получится.

— Готовы?! — весло гаркнул Ульян. — Эх, прокачу-с!

Сдвинул ручку, что-то подкрутил, и паровоз принялся плавно набирать ход. «Чухание» становилось все более частым, кусты вдоль колесопровода ускорялись с каждой секундой. Восторг заполнил меня от пяток до самой макушки, я слилась с механизмом всей душой, ощущая его напряженную работу. О, как же несовершенен он был! И как прекрасен в своем стремлении к скорости!

Мою радость совсем не разделял Аслан. Черкес вцепился в перильце до белых костяшек. Заметив мой насмешливый взгляд, охранник подобрался и безуспешно постарался изобразить отвагу. Но сдался и крикнул, что шайтан ведет эту повозку, и лично он ей не доверяет. Андрей улыбался и глядел по сторонам.

Мы проехали версты три, когда Ульян сбавил ход, а потом и вовсе остановил паровоз.

— Дальше не пойдем, барышня. И пара не хватит, и стройка впереди, пути прокладывают еще. Так что теперь задом пятиться станем.

— А можно мне править? — жалобно попросила я.

— Отчего же, если барышня хочет. Сейчас объясню все. Вот тут открываете продувной клапан, чтобы выгнать всю воду из цилиндров. Теперь ручку пара… да, так… Смотрим, чтобы теперь вода перестала с паром выходить, вот, теперь клапан закрывайте. Тормоза тут убираем. И снова ручку. Поехали!

Паровоз и вправду тронулся с места. Моя душа запела, я вдруг ощутила, что Свет снова кипит, но в этот раз не обжигает, а обволакивает жилы, и, кажется, сейчас мне доступно свернуть горы одним своим повелением. Машина быстро набрала скорость. На вопрос, как быстро сейчас движется стальной экипаж, Ульян ответил, что по замерам выходило в лучшем случае за час проехать одиннадцать верст. Но новый паровоз обещает быть зверем и разгоняться куда как сильнее.

Хочу сильнее!

При подъезде к заводу машинист извинился и перехватил управление. Он плавно подъехал к воротам и остановился точно в конце перрона.

— Почему крепостной до сих пор? — спросила я его. — Такой мастак должен получать соответственно умениям.

— Помилуйте, барышня, — поклонился Ульян. — Куда ж я пойду? Здесь мне хорошо, кормят прилично. И как я вольный буду, а жинка в крепости?

— Так если она тоже моя, я всему твоему семейству вольную выпишу. А тебя на оклад поставлю. Думай, заставлять не буду. И спасибо за поездку и урок. Держи, — протянула ему пятирублевку.

Спустилась вниз, где уже поджидал Вяжницкий.

— Так все крепостных растеряете, а прибыль на зарплату спустите, — ворчал он, провожая меня к выходу. — Дадите ему вольную, он и уйдет. А мне где нового машиниста искать?

— И куда он пойдет? Где извозчики паровозов… машинисты еще нужны? Поймите, Степан Иванович, это крестьянина легко заменить, потому и труд его бесплатен почти. А ценного работника надо держать не страхом наказания и принуждения, а страхом потерять все то хорошее, что дает ему работа именно у вас. Я потому и велела подготовить отчет по заработным платам. Дешевый работник будет дешево работать. А у нас с вами — будущее Империи, никак не можем мы опростоволоситься. Вот сегодня эта дурацкая заклепка нашлась, а представьте себе, что она вылетит при скорости в одиннадцать верст? А больше? Будет же катастрофа! Поэтому призываю поразмыслить над тем, чтобы ваши люди сами рвались трудиться и благодарили вас за такую возможность. Думайте! Дураков выгнать можно, но умелого мастера заменить сложно. Дороже нового учить будет, а за то время работа стоять будет. Вот и считайте сами!

— Странные вещи говорите, Александра Платоновна, — с сомнением в голосе сказал управляющий. — Но смысл в них виден некий. Воля Ваша, я посчитаю, конечно. Прибыль и так добрая сейчас на паровых машинах, а с паровозов! Мы вообще любую цену ставить можем!

— За любую с нас спросят. И лучше ответить тем, что и расходы у нас большие, потому как работники сытно живут. Теперь скажите, когда мы построим первый паровоз, когда остальные, и когда они уже нужны?

Первый, который сейчас на стапеле, соберут менее чем за месяц. Могли бы и быстрее, но инженеры решили, что деревянная ошибка — решение неправильное и ведущее к потенциальному пожару. Поэтому заказали стальные листы. Еще недели три брали на доводку и испытания. Я подумала и выдала новое озарение — скруглить носовую часть, чтобы уменьшить противодействие воздуха. Вяжницкий сначала спорил, даже пришлось топнуть ногой, плеснув грязью из-под каблука. Яростно доказывала, что если уже сегодня почувствовала, как ветер от движения стремится остановить ход машины и вымести из будки пассажиров, а если скорость возрастет, то сопротивление будет еще больше, паровозу придется часть усилий тратить на борьбу с, казалось бы, невесомой атмосферой.

С колесопроводами дело обстояло сложнее. У меня есть доля в товариществе, но решающий голос за Министерством внутренних дел, а через него — у Государя. Поэтому строительство путей полностью в ведении чиновников, которые о своих планах говорят скупо. Пока задачу поставили одну — два паровоза и по десять простых вагонов-телег к февралю следующего года.

Вагоны уже давно начерчены — простые сараи на колесах, где даже предусмотрели печки. Почтенную публику в таких не покатаешь, но Степан Иванович согласился с предположением, что цели сейчас преследуются исключительно военные. Если такие «поезда» себя проявят хорошо, то большой заказ не заставит себя ждать. Я предложила уже сейчас подумать над разработкой достойных вагонов для взыскательных пассажиров, и Вяжницкий принял пожелание к сведению, оценив его разумность. За комфортную поездку до той же Москвы многие готовы будут отдать любые деньги, а по уставу именно товарищество с моей долей и должно оказывать подобные услуги.

— Платон Сергеевич хитро документ составил, — сказал управляющий. — Казенные перевозки осуществляются за государев кошт, мы к ним отношения как бы и не имеем. А вот частные отданы на откуп мастерским Болкошиных. То есть мы имеем право их организовать, и прибыль большей частью тоже наша. Только нужна новая контора для такого гешефта. И я не справлюсь точно.

— Об этом позже думать станем, Степан Иванович. Пока и колесопровода нет, и паровозов, и вагонов. Выполним заказ министерства, тогда и будем решать. Отчет по паровым машинам готов?

— Почти сделали, Александра Платоновна. Люди начинают ценить наш товар, заказывают все больше. И много малых машин просят.

— А будут еще больше. Есть у меня одна идея.

— Боюсь я уже Ваших идей, — буркнул Вяжницкий, но смотрел на меня весело и с воодушевлением.

Я махнула рукой охранникам, мол, готова ехать. но не домой, а в контору купца Мижуева.

Застать самого почтенного торговца я и не чаяла. После покушения на Павла Петровича в Михайловском этот выходец из Петрозаводска в построенном доме жить отказался наотрез, опасаясь, что его будут навещать призраки убиенных в замке, где он тоже был подрядчиком. Поэтому Корнилий Евтихеевич отгрохал себе имение и новый завод в Карелии, куда и уехал. Призраки так и не появились, но купец в Петербург почти и не наезжал.

Тем радостнее было заметить в конторе оживленную суету и даже панику. Объяснение тут могло быть одним — хозяин все же выполз из своей карельской берлоги и навестил столичные владения. Тем лучше.

Служки меня прекрасно знали, приказчик виделся со мной ежемесячно, лично приезжал за квартирной платой. То, что апартаменты папенька выкупил в свое время, не снимало мзды за содержание дома. Поэтому к Мижуеву меня проводили тот час же.

Купец почти не изменился с того самого времени, что я видела его в последний раз: окладистая борода скрывала возраст, от новомодного бритья Корнилий Евтихеевич отказывался принципиально, благо с иностранцами не торговал и не собирался. Меня он принял по-отечески, прилюдно обнял и трижды чмокнул в щеки.

— Совсем большая стала! И все без мужа! Приезжай ко мне в Петрозаводск, такого жениха тебе подберем, что обо всех своих бесовских богах забудешь, войдешь в лоно Церкви нашей пресвятейшей!

— Ох, соблазняете, милейший! — рассмеялась я. — Глядишь — и приеду, не жаль женишков-то?

— А чего их жалеть? Коль строптивиться будешь, на конюшне вожжами отхлещет муженек. А коль не сможет, то так ему и надо, будешь, бестия, крутить им. С чем пожаловала ко мне, благородие?

— Светлость уже, Корнилий Евтиххевич. Волею Государя стала графиней.

— Э как… так я тебе мужа точно не подберу. Дело годное, Император просто так кого попало не одарует. Значит, заслужила. Так что хотела-то? — вновь перешел к делам купец.

— Вопрос у меня, дядя Корней, на пять тысяч серебром.

— Если с меня, то плохо. Если мне — хорошо!

— Это как посмотреть. Сейчас можно пять заплатить, а завтра десять получить.

— Гладко стелешь, — ответил Мижуев и откинулся в кресле.

И тут же вызвал приказчика, затребовав чаю с баранками. Своей простотой карельский делец кичился так, как мало кто умел показной роскошью и страстью подражать иноземному.

— Вот знаете, как у Вас в доме топят?

— Известно как, — удивился купец, — печками да каминами. Ничего нового не придумано.

— А вот мы на нашем заводе и придумали. Давайте поставим внизу паровую машину, которая будет воду греть и гонять ее по трубам в квартиры. От труб тех тепло будет по комнатам идти. Той же машиной будем воду в умывальни подавать. А еще проведем трубы от отхожих мест, чтобы нечистоты сразу в сортирные ямы сливались. И будет у Вас, дядя Корней, лучший дом в Петербурге: теплый, чистый, и не будет пахнуть… кхм… дерьмом, когда горшкивыносят.

Мижуев призадумался. Опытный заводчик и известный скряга он быстро просчитал все недостатки и прелести предложенного усовершенствования. С одной стороны — расходы, да и знатных людей придется беспокоить, если затеять большой ремонт во всем здании. Но и прибыток мог стать существенным, ведь жильцы время от времени съезжают, заселяются новые, а тем можно цену ставить гораздо выше, ведь по удобствам дому равных не будет. Если даже за Императором горшок ночной через парадные анфилады выносят!

— Вонять из трубы будет, — засомневался купец.

— Крышкой трубу прикроем. Или из Англии можно ватерклозеты заказать. А можем и сами сделать, если разобраться в устройстве. Корнилий Евтихеевич, ежли Вы не согласитесь, я у себя в квартире такое отдельно сделаю. Надоело зимой просыпаться в сырости и стуже.

— Ты не горячись, Сашка. Тятя твой мне и так пособил при постройке, балки его железные сторицей окупились. Посчитай, что нужно, с Евграфом обсуди. Вложусь я, уговорила. Дело доброе может выйти. Сток в Фонтанку проведем.

— Не запретят? — усомнилась я.

— А куда, по-твоему, сейчас все горшки выливают? — усмехнулся Мижуев. — Запретят — переделаем. Евграфу скажу, чтобы мастеров прислал, пусть посмотрят, где и как твои трубы вести. Про ватерклозеты мысль хорошая. Дорого будет, но за проживание я тогда стрясу уже сейчас. Потом посмотрю, у себя в Карелии такое устрою, если толк выйдет.

С купцом мы чаевничали еще час, после я тронулась к дому с мыслью отдохнуть, но уже у дверей парадной навстречу из безликой кареты вышел Макаров.

И сообщил, что Спиридонов Николай Порфирьевич арестован и доставлен в Петропавловскую крепость.

Глава 14

Несмотря на то, что уже вечерело, в крепость я отправилась немедля. Александр Семенович такое рвение поддержал, его экипаж пристроился позади. Петербургский мост со вчерашнего происшествия уже починили, заменив поврежденные плашкоуты и настил, поэтому добрались быстро. На въезде тоже не задержались, Макаров рявкнул на караул, и шлагбаум тотчас поднялся.

Канцелярский указал править к Зотову бастиону, куда наши кареты также беспрепятственно допустили. У входа уже пришлось подождать, но к моему изумлению Спиридонова не вывели, а наоборот проводили нас сразу к нему в камеру.

Обстановка каземата нещадно давила, низкие своды, затхлый запах заставили мечтать побыстрее выбраться на сентябрьское прохладное солнце, но я упрямо шла вслед за Макаровым. Невзрачный тюремщик постукивал в такт шагам по связке ключей на поясе, чем извольно раздражал. Дойдя до нужной камеры, он отворил дверь и посторонился.

— Буду стоять снаружи-с. Как закончите, постучите или крикните.

Помещение, где содержался пристав, произвело еще более мрачное впечатление. Узкая койка, грязное… допустим, белье на ней, кривой столик, сохранявший свое вертикальное положение только вследствие того, что прислонен к стене. Ни стула, ни табуретки. И нестерпимая вонь от бадьи с нечистотами и чадящей лучины. Зарешеченное окно покрашено белой краской.

— Эй! Немедля убрать это! — брезгливо показал пальцем на отхожее ведро Макаров. — И принеси на чем сидеть!

— Немедля-с исполним! — угодливо поклонился караульный и кинулся исполнять.

Николай Порфирьевич сидел на койке, он весь ссутулился и будто постарел лет на десять. Встать он не потрудился, Александр Семенович такое проявление неуважения оставил без внимания. Спиридонов посмотрел на меня и грустно улыбнулся.

— Доброго вечера, Сашенька. Вечер ведь уже?

— Вечер, дядя Коля, — тихо ответила я.

В камеру протиснулся солдат с двумя крепкими табуретами, за ним давешний тюремщик принес канделябр на три свечки, которые поджег от лучины. Приятнее камера выглядеть не стала, скорее, полумрак скрывал всю ее неказистость и неуютность до этого. Кирпичные стены, не знавшие штукатурки, грубо отесанные доски на полу. И сырость, сырость, стекавшая крупными, холодными каплями по кладке.

— Господин Спиридонов, — официально начал Макаров, — вы отказались давать показания, заявив, что будете откровенны только с графиней Болкошиной Александрой Платоновной. Верно?

— Все так, господин начальник Особого отдела, — согласился Николай Порфирьевич. — Благодарю, что не применили особые меры дознания и уважили просьбу.

— Графиня перед вами. Теперь ничто не мешает вам ответить на вопросы.

— Только Господь Бог, если будете вынуждать солгать.

— Мне, господин Спиридонов, не нужна ложь. В другом разе я мог бы принудить к нужным показаниям, получить орден за раскрытие злодеяния. Вам ли не знать, как это бывает.

Пристав не стал артачиться, возмущаться, а только кивнул.

— Но сейчас мне нужна только правда, которая поможет установить истину. Что на кону стоит, вам известно. Итак, когда вы в последний раз видели Степана Фролова?

— Степан был на службе вчера, утром по моему указанию отправился в Коломну опросить торговцев на Козьем болоте[79].

— По какой надобности?

— По расследованию об убийстве мещанки Терентьевой. В последний раз ее видели именно на рынке.

— Фролов возвращался с докладом?

— Никак нет. С той поры его не видел. Утром на службу не явился, а днем… меня вот сюда в гости пригласили, — хмыкнул Спиридонов.

Александр Семенович на ерничание пристава не повелся и продолжил допрос:

— Караульный Управы показал, что вчера утром вы с Фроловым долго стояли у входа, и вы ему что-то тихо говорили, а он важно кивал. Караульному показалось, что вы скрывали тему беседы, что показалось ему подозрительным.

Спиридонов устало прикрыл глаза, потер их и вздохнул.

— Господин начальник Особого отдела. Ваши тайные канцеляристы берут в оборот простого городового, который только вчера из деревни. Начинают задавать ему вопросы, от которых он начинает чувствовать в себе важность и служебное рвение. Вам ли не знать, как это бывает, — вернул он укол Макарову, который только усмехнулся. — Степану я отчитывал за неуместное рвение в выпивке, которое он покрывает необходимостью разговорить собеседника. И обещал ему отставку, если такое будет повторяться без должной причины. Но не в моих привычках орать на подчиненных, чтобы все вокруг слышали и боялись. Не работает это, знаете ли.

Александр Семенович по своей привычке некоторое время молчал, глядя в глаза Спиридонову. Но продолжил.

— Вас совсем не удивил арест.

— Удивил, конечно. Но с учетом того, что происходит, и во что я ненароком оказался втянут, удивление не стоило бурного проявления эмоций.

— Как вы объясните изъятые у вас рупии банка Калькутты?

— Что у меня изъяли? — не понял Николай Порфирьевич.

— Индийские деньги, — пояснил Макаров. Почти тысяча калькуттских рупий.

Я удивилась не меньше пристава, а еще подметила одну вещь. Талант не взбурлил, но встрепенулся. Нет, я по-прежнему не различала ложь, но эмоции стала чувствовать особенно четко. Поэтому для себя запомнила, что известие о неких индийских банкнотах Спиридонова изумило искренне.

— Бред какой, — пробормотал он. — Зачем мне индийские деньги? Где я, и где эта Калькутта?

— В Лондоне во многих банках вам обменяют их на фунты стерлингов.

— А причем тут Лондон? В Петербурге-то кто мне их поменяет? Дюпре?

— Может, и Дюпре, — согласился канцелярский. — А, может, и в Лондоне все же. Иначе зачем вам подорожная на проезд до английской столицы? На английском же языке с подробным описанием вашей внешности?

Николай Порфирьевич сник. В буре его чувств теперь преобладало отчаяние. Как если бы идеальный план, который не должен был дать ни одной осечки, вдруг рухнул. И это ввергло меня в ужас. Дядя Коля, державший меня еще малявкой на коленях, продался Компании!

— Где вы это нашли-то все? — спросил Спиридонов.

— Да прямо у вас в кабинете, в столе, — не стал скрывать этого Макаров.

— Какая глупость, — голос пристава звучал устало. — Кто ж будет такое прятать в столе своем, в кабинете?

— Может, с расчетом на то, что там точно искать не будут, потому как глупо?

Но Николай Порфирьевич только махнул рукой. Я смотрела на него с непониманием и обидой, за все время допроса не произнесла ни слова, но тут он сам обратился ко мне:

— Саша, я ни в чем не виноват. Просто поверь мне. Ты умная, ты освещенная. Разберись с этим, прошу тебя. И береги Государя. И Вам, господин начальник Особого отдела скажу то же — берегите Павла Петровича. И думайте тщательнее! Кто-то убирает фигуры с доски по пути к королю. Попытались взять ладью, — он кивнул на меня, — не вышло. Теперь убирают пешку. Не знаю, чем ко мне вызван такой интерес.

— Сложно измышляете, господин Спиридонов, — ответил Макаров. — Знаете такой принцип бритвы Оккама…

— Смешно, — прервал его пристав. — Только недавно мне Александра Платоновна про него рассказывала. Так что знаю. И пока ничего больше говорить не буду. Надо подумать самому. Так что хоть на дыбу посылайте. Саша, еще раз молю тебя — поверь мне. Не поверишь — Императора загубишь.

И опять я чувствовала искренность в его словах. Что ж это такое, почему талант говорит то одно, то второе? Где правда — в заботе Николая Порфирьевича о жизни Государя, или в злости, что не вышло обустроить злодейство и скрыться в Англии? Поэтому я просто поднялась и сказала, глаза в глаза:

— Я разберусь. И если ответ мне не понравится, бойтесь.

И стуком потребовала выпустить меня из камеры.

Макаров вышел за мной, позади послышался лязг закрываемого замка.

— Не будете протокол писать? — поинтересовалась я.

— Нет надобности. Давайте выйдем и поговорим.

На улице совсем уже стемнело, а у Зотова бастиона света мало. На карете Александра Семеновича кучер зажег фонарь, у него мы и остановились.

— Что скажете, Александра Платоновна?

— Не понимаю, — призналась я. — В чем-то он прав. Как-то слишком нарочито. В столе на службе находят английскую подорожную и индийские ассигнации. Что это за деньги такие? Никогда не слышала даже.

— И я тоже, — хмыкнул Макаров. — Но поинтересоваться сегодня успел. В Англии и в колониях ассигнации может выпускать не только государственный банк, но и частные тоже.

— Это же бред какой-то!

— Бред, — согласился канцелярский.

Если в России казначейские ассигнации при прошлой императрице чуть не ввергли страну в пучину финансовой катастрофы, то что могут натворить банкиры, которым дана такая воля!

— Но в самом деле так, и фунт их, как Вы знаете, больным себя не ощущает, деньга крепкая и уважаемая. А Индии есть три банка, которые выпускают свои ассигнации, которые могут приниматься и в метрополии, банк Калькутты — один из них. Мне сказали, что он сейчас по-другому называется, но ассигнации действуют.

— Рука Компании!

— Рука Компании, — согласился Александр Семенович.

Я посмотрела в чернеющее небо, приводя мысли в порядок. Слишком много их роилось, одни тянули верить подозрениям, другие убеждали, что Спиридонов точно не виноват.

— Как пришли к мысли обыскать стол?

Теперь задумался Макаров, и ответил он не сразу.

— Вот Вы спросили, графиня, теперь и я засомневался. Как-то само получилось. Разговоры по Управе ходили, что надо бы в бумагах пристава поискать. А ведь никто ничего конкретного не сказал. Но словно вели нас к подозрениям против него.

Тут уже я на начальника от Тайной канцелярии посмотрела с уважением. Не стал оправдываться перед самим собой, найдя неуместность собственных действий, незаметную на первый взгляд.

— И странно я ощущала Николая Порфирьевича, — мой вздох с покаянием. — Эмоции его противоречивые больно. Когда говорил о своей невиновности, чувствовала его искренность. Когда же Вы его обвинили в попытке побега с индийскими деньгами, то досаду великую. А когда просил защитить Императора, опять от сердца говорил.

Мы помолчали, оценивая все полученные сведения. Макаров поинтересовался проявлением моего таланта, но пришлось огорчить его тем, что правду от лжи отличать не умею, только то, что ощущает человек. Александр Семенович предложил тот час же провести маленький эксперимент: оценить его эмоции в разговоре о пустяках. И тут же принялся рассказывать то о погоде, то о светских сплетнях.

Если в камере озарение появилось само собой только от первых слов Спиридонова, то сейчас пришлось проявить волю и вызвать его. Сначала я ощутила его похоть, направленную на меня, потом радость, а после и легкую грусть. Когда, изрядно ошеломленная, сказала ему об этом, канцелярский улыбнулся и пояснил:

— Сперва я в самом деле представил себя в соитии с Вами, благо напрягаться тут не нужно — Вы привлекательная особа, хотя мне о таких глупостях уже не по возрасту мечтать. Потом думал о своих внуках, которые радуют меня и супругу одним своим существованием и детской невинностью. А в конце вспомнил об ушедшем к Господу отце. Любил я его крепко.

— Но говорили о пустяках.

— Да. Как видите, Александра Платоновна, дар Ваш ограничен в применении. Если о нем не знать, то почувствовать истину Вы сможете. Но я-то был готов, поэтому в пустой болтовне скрыл другие мысли. И в папочку с делом Ваши заключения не положишь, — вздохнул Макаров.

Больше ничего умного в наши головы не пришло, поэтому раскланялись, оговорив обязательную встречу завтра во дворце. Я велела править к дому, мечтая уже о душе, ужине и мягкой постели.

Но весь недолгий путь разум строил картину происходящего вокруг меня.

Встреча с Дюпре. Представитель Компании однозначно высказал свои угрозы. И требовал не денег, а передачу ему производства, если смотреть в суть. И в тот момент я была уверена, что «Мастерские Болкошиных» выпускают только паровые машины, но в свете известий о постройке паровозов, превосходящих английские поделки во всем, интерес англичанина представляется еще более подозрительным.

Сюда же можно отнести новость о строительстве колесопровода к Астрахани. Надо уточнить, как там продвигаются дела.

Убийца у дверей парадной. То ли из ливонских жидов, то ли просто оттуда.

Взрыв на мосту, о котором мне пока мало что известно. И все те же сомнения, которые я утром высказывала Макарову: никто не мог знать, когда и где я поеду, чтобы рассчитать взрыв бомбы рядом.

Степан Фролов на набережной напротив Петропавловской крепости. Случайно он там оказался? И почему не кинулся, как остальные свидетели происшествия, помогать, ведь там могли быть раненые. По счастливой, если уместно тут такое слово, случайности обошлось только тремя погибшими — двое непричастных и возница той самой телеги. И установить, откуда этот возок ехал и куда, пока не удалось.

Арестованный Спиридонов. Мне очень не хочется верить, что Николай Порфирьевич предал меня и страну, но исключать этого никак нельзя.

И за всем этим покушение на Павла Петровича, чудесным образом предотвращенное мной.

А еще на краю сознания свербела мысль об амулете, снятом проституткой Лукерьей и ее подельниками в темных закоулках Апраксина двора. Имеет это какой-то отношения к остальным событиям?

С этими мыслями и добралась до дома. У самых дверей к нам кинулась фигура в темном сюртуке, выскочившая из-за угла. Аслан прикрыл меня собой, а Андрей ловко подсек господину ноги и уже готовился приголубить упавшего по голове, как тот закричал:

— Ваша Светлость! Это Агафон! От Спиридонова!

Я отстранила черкеса и подошла к лежащему мужчине. Охранник ловко его скрутил, восседая прямо на спине и придерживая голову, чтобы «подопечный» уткнулся лицом в гранитную плиту тротуара. Таковые стали активно обустраивать на улицах согласно прошлогоднему императорскому указу.

Нежданный посетитель и в самом деле оказался филером Николая Порфирьевича — Агафошей, освещенным и знающим множество языков по словам пристава. Рыпаться он и не пытался, лежал смирно и не возмущался. Только после моего знака Андрей позволил помощнику пристава посмотреть на меня.

— Ты здесь чего делаешь?

— Вас искал, Ваша Светлость. Беда! Скрутили Николая Порфирьевича.

Андрей зыркнул на меня, и я поняла его без слов.

— Что значит — скрутили?

— Арестовали канцелярские. За измену! Что снюхался якобы с англичанами! Но это навет все!

— Расскажи подробно! — грозно потребовала я.

Агафону позволили встать и привести наряд в божеский вид. Отряхиваясь, он и поведал уже известную мне историю ареста Спиридонова, добавляя в нее интересные детали. Получалось, что Николай Порфирьевич вязаться не хотел, в кабинет свой никого не пускал, что пришлось его скручивать силой. В бедах начальника помощник винил своего коллегу Степана, обвиняя его во всех грехах, за которые приставу теперь и отвечать. По его словам именно Фролов спутался с компанейскими, участвовал во вчерашнем покушении на меня.

— Погоди, — остановила его излияния я. — Вчера меня снова убить пытались?

— Конечно, Ваша Светлость, — кивнул Агафон. — Как есть Вас-с. Заложили бомбу в телегу, отправили навстречу.

— И подгадали? Как могли взорвать ее рядом с моей каретой?

— То мне неведомо. Вот только слышал я, как Степан говорил с англичанином на Прачечном, случайно увидел. И были там слова про мост и карету. Выручать Николая Порфирьевича надо, — жалобно промямлил Агафоша. — Добрый он начальник и слуга делу своему. Беда без него будет.

— Выручать надо, — задумчиво согласилась я. — Да вот непонятно как.

— Поклонитесь Государю, Вы же можете! Когда его в следующий раз увидите?

— То не твоего ума дело, — встрял в разговор Андрей, и не согласиться с ним было невозможно.

— С кем говорил Степан? — спросила я помощника пристава.

— Мне господин сей незнаком, но Степан называл его Адамом. Мани клянусь, так и назвали его!

Адам… из тех служащих Британской Ост-Индской компании, что квартировались в Петербурге, человека с таким именем я не знала. Они, конечно, менялись, но почти все на виду, контору здесь держали не самую большую.

— Еще есть, что сказать?

— Нет, Ваша Светлость. Все, что знал, поведал. Помогите Николаю Порфирьевичу, Светом прошу!

— Помогу, чем смогу, — ответила я и махнула рукой, мол, иди.

Из дверей высунулся новый швейцар, взятый на место убитого Ваньки. Аслан показал ему, мол, не поднимай шума, пошептался с Андреем и повел меня в квартиру. Ноги мои уже гудели от долгого дня, а голова оказалась настолько переполнена событиями и впечатлениями, что соображала я уже плохо. Услышала, как Таньке велели умыть и накормить графиню, а после проследить, чтобы она легла и не занималась глупостями до самого утра. Тем горничная и занялась, сопровождая меня везде, как неразумное дите. Взбрыкнула я лишь раз, когда твердо решила помолиться перед сном, на удивление это не вызвало споров, а наоборот: «конечно, барышня графиня, помолиться — оно всегда полезно, даже Вашему Мани».

— Воротами является Божество Солнце и Луна. Для того, чтобы освободить Пять божеств и разделить Свет и Тьму, оно делает полный обход вокруг и освещает четыре стороны (букв. угла) света. О, мой Бог, если мы когда-либо, не ведая, заблуждались в отношении Божества Солнце и Луна, божеств, находящихся в двух Светлых дворцах, и если мы не уверовали в них, признав их истинными, могучими и сильными божествами, если мы говорили о них много скверных и недостойных слов, если мы говорили, что Солнце и Луна перестанут существовать, что они восходят и заходят, не имея воли, что, если они обладают волей, пусть не восходят; если мы говорили о самих себе, что мы иное, чем Солнце и Луна, мы просим об освобождении от этого второго, по неведению совершённого греха. Прости мой грех[80]!

— А про Христа будете читать? — спросила Танька.

Да, манихеи почитают Иисуса за одного из пророков, и каждый раз, когда я в молитвах упоминала его имя, моя служанка сияла и крестилась.

— Не сегодня. Помоги подняться. Устала очень. Зато на душе светло теперь.

Дождалась, когда горничная задует свечи, закрыла глаза и…

Глава 15

И открыла их с рассветом. Таня еще дрыхнет, однако мне не привыкать к самостоятельности, даже сама растопила плиту, чтобы согреть себе воды для кофия. Но на шум с кухни подскочила и горничная, и тут же принялась ругаться, что барышня графиня опять в чужом епархии распоряжается.

— Это Вы, Александра Платоновна, у себя в спальне командовать можете — кому и куда уд совать, а горшки и тарелки — мое!

Я посмеивалась, попивая крепкое зелье, и ждала завтрак. Сегодня день снова суетный, подкрепиться следует основательно. Через час после подъема в дверь постучали, это оказался Дыня, сообщивший, что они с Тимофеем готовы сопровождать меня по первому требованию. Уточнив, куда и когда сударыне надо, кивнул, мол, все будет в лучшем виде.

Главное, чтобы снова купаться ему не пришлось.

В Лицее сегодня много работать не пришлось, у школяров были общие занятия, и я озарила их всех скопом, настраивая на прилежание и послушание. С последним, конечно, опять ничего не получилось, шкодливость в подростах — суть естества, ее никаким Светом не вытравишь.

Зато после нашла господина Карцова, отвечающего за преподавание физических и математических наук, и попросила о занятиях по его предметам. Яков Иванович премило удивился такому обращению и явно был намерен отказать. Он получил блестящее образование: после Смоленской семинарии — Учительская гимназия в столице, а затем был слушателем в нескольких немецких университетах. Поэтому идея обучать физике молодую девицу, к которой учителя приходили домой, не показалась ему заманчивой. И только услышав о моих успехах на поприще изобретательства, подкрепленных бурным развитием таланта в связи с этим, заинтересовался.

— Элегантно, — одобрил он револьвер — единственное материальное подтверждение моих слов, которое было с собой. — Металл как подбирали?

— По наитию и из имеющегося. Я словно стала чувствовать машины, их чаяния и надежды. Но и стала осознавать, что мне не хватает знаний. Не могу и объяснить свое озарение, иногда ощущаю, как механизм злится, что я не понимаю до конца его. Звучит странно, осознаю это.

— Вы же манихейка, — сказал профессор. — Странности вообще приличествуют вам. Ваш Свет не имеет логичного и научного объяснения, постулаты манихейства противоречивы сами по себе, но есть факт — только манихеи могут быть освещенными, и они творят чудеса. Не каждый манихей имеет талант, но только он его может иметь.

Я кивнула, соглашаясь с Карцовым. И в части того, что учение Мани в самом деле во многом лишено логики, а его космогония претит всем современным воззрениям и исследованиям, но это характерно для любой религии. Ученая мысль шагнула далеко вперед с тех самых времен, когда людям давались божественные откровения, и то, что очевидно сегодня, вряд ли можно было объяснить простому человеку восемнадцать веков назад. Манихейский Канон таковым не является, последователи Мани весьма гибко трактуют его, осознавая через накопленный опыт.

— Я дам Вам уроки по физике, с математикой… — Яков Иванович встал и подошел к книжному шкафу, где выбрал учебник и протянул мне. — Ознакомьтесь сначала вот с этим. Рекомендую начать как раз с нее, проще будет познавать суть явлений материальных, где без расчетов — никуда.

— Благодарю искренне, — я кратко поклонилась. — Не буду отвлекать, тем более что надо спешить.

На самом деле это мне хотелось поскорее оказаться во дворце и обнюхать там каждый угол, прощупать пальцами все швы в портьерах. С самого утра новоявленную графиню не покидало ощущение странного зуда, в голове стремительным росчерком проскакивала мысль, что сегодня надо быть особенно внимательной.

Дыня на мою просьбу гнать поскорее только пожал плечами, а Тимофей внимательно посмотрел мне в глаза, но ничего не сказал. Я помялась и решила, что уже несколько раз в последние дни обожглась, считая свои ощущения и происходящие события или недостойными чужого внимания, или не связанными друг с другом. Поэтому поделилась с полицейским этой нервирующей меня с рассвета мыслью.

Тимофей постучал в стенку, и карета остановилась. В открывшуюся дверь заглянул Дыня, которому его напарник кратко пересказал услышанное от меня. Досифей по-простецки почесал макушку и выдал:

— Подумайте, что сегодня делать хотите, сударыня. Что захотели такого, что еще вчера не нужно было. От того и свербит. Я не манихей, но с вашим братом работать приходится.

— И по вашему брату, — добавил Тимка.

— Ага, точно. И если Вы, сударыня, странность ощущаете, смотрите внимательно, за собой в том числе. Прежде чем сделать что-то, думайте. Слушайте саму себя.

Я молча кивнула и нервно улыбнулась. Не сказать, что слова Дыни меня успокоили, скорее наоборот, но совет он дал ценный. И когда мы подъехали ко дворцу, вся моя неуверенность испарилась, а мысли обрели прозрачность родниковой воды. Даже с Макаровым поговорили сдержанно, а он не стал настаивать на подробной беседе, видя мое сосредоточенное состояние. В забеге по залам и анфиладам пристроился позади, стараясь не шуметь.

Я шла споро, однако Свет отзывался легко, и проверка задалась с невероятной скоростью. Талант улавливал малейшие колебания сил, при этом ничего необычного не обнаруживалось, даже старинная охранная нить, проложенная еще Александрой Энгельгардт, ныне Браницкой, по-прежнему была на своем месте. Подругу покойной императрицы Павел Петрович не жаловал, сослав, по сути, в ее поместье в Белой Церкви, но я не могла не восхититься филигранной работой. Тонкая струна Света опоясывает все окна Зимнего дворца, и если кто-то попытается пересечь ее именно снаружи, то в караульной раздастся тревожный звон. Сильна была племянница Григория Потемкина. Подозреваю, что ее «крючочек» воплотился в скандальной амурной связи с дядюшкой, в которую были вовлечены и ее сестры — Варвара и Екатерина[81]. И ведь до самой смерти князя Таврического любила его, приняв последний вздох отставленного фаворита иператрицы.

Никаких ловушек я так и не нашла, отчего облегченно перевела дух и улыбнулась Макарову. Дыня и Тимофей сохраняли бдительность даже здесь, и было это явно не напоказ перед начальником, а просто проявлением служебной сути. Александр Семенович удовлетворенно кивнул и спросил:

— Готова?

— К такому не подготовишься, — буркнула я, вздохнула и велела: — Ведите!

И меня повели. Наверное, члены Малого Государственного Совета[82] очень удивились, увидев графиню Болкошину на пороге залы, поскольку воцарилось потрясенное молчание. Охранники мои, конечно, остались снаружи, но покрасоваться своей статью и готовностью порвать за подопечную успели. Макаров поклонился императору и встал справа от дверей.

— А вот и Александра Платоновна, — радостно оповестил собравшихся Император. — Прошу любить и жаловать.

Конечно, все присутствующие меня прекрасно знали, а на появление в святая святых отреагировали по-разному. Как и на последующие слова Государя:

— Ее милостью остался жив я, о чем всех призываю помнить!

Константин Павлович, цесаревич, проявлял любопытство. Мани не обделил его талантом, но Свет Великого Князя слаб, не сравнится с ношей, которую несет отец. Однако других освещенных принимает как забавную диковинку, достойную изучения. Мне довелось разговаривать с сыном Государя много раз, и непросто было отказывать ему в ответах на вопросы о моих способностях, хотя я здесь в своем праве. При упоминании недавнего покушения на отца в чувствах наследника промелькнули страх, облегчение, ярость и благодарность.

Аракчеев почти никак не отреагировал на слова Императора, я почуяла только оттенок раздражения, который можно было бы объяснить злостью графа на то, что во всей этой истории он остался на вторых ролях, не оказал услугу, способную еще больше укрепить его влияние.

Петр Петрович Коновницын, военный министр. Еще в прошлом веке в чине генерал-майора был отправлен в отставку, поселился в своем имении, но, как выяснилось, не скатился в лень и праздность, а посвятил все свободное время образованию. Был замечен Императором вновь, и вот заседает в Совете. В эмоциях тоже только любопытство.

Министр финансов Канкрин Егор Францевич[83]. Умнейший человек, чьими усилиями сегодня денежная система России постепенно излечивается, хотя до полного выздоровления еще далеко. Ко мне проявил благодарность и восхищение.

Ростопчин. С ним все понятно, в глазах и чувствах только ожидание и интерес.

Вязмитинов, министр полиции. Не сказать, что я с ним хорошо знакома, но виделись часто. Сидит на нервах, в мыслях очень четко ощущается самоедство. Можно принять за страх последствий, ведь кто-то злоумыслил против Петра Павловича, а полиция бездействует. Хотя и не ее забота такое дело.

Козодавлев, министр внутренних дел. Мне он кивнул приветливо, от помыслов прямо веет искренней благодарностью.

Николай Павлович, третий сын Императора. Вернее, уже второй. Про него сложно сказать что-то определенное, странная персона. Вроде и образован, но как-то однобоко. Если часы не стреляют, то зачем тогда такие часы. Но при этом охоч до всяких технических новшеств, в чем лично я теперь его прекрасно понимаю и поддерживаю. С «чтением» эмоций здесь сложно — Свет с Николая скатывается, словно вода с жирной сковородки. Отца обожает, уверена.

И последний из присутствующих — князь Яков Иванович Лобанов-Ростовский. Миловидный сударь с веселым характером, отличается патологической честностью и страстью высказывать любую правду в лицо, за что и приближен недавно Павлом Петровичем, введен в Малый Совет. Ненавидит Аракчеева, который на такое отношение князя к себе демонстративно не обращает внимания. Впрочем, Яков Иванович так же на публику отворачивается, когда видит графа. Я ощущаю в его мыслях облегчение, смерть Императора, кажется, стала бы для сенатора трагедией.

Государь вопросительно приподнял бровь, но в ответ увидел лишь едва заметное «нет» движением головой. Своим вопросом он провоцировал сановников и наследников ярко вспомнить о заговоре, чьи последствия еще даже до конца не заштукатурены, а мне оставалось оценить их реакцию. Но никто не явил ярко ни злость, ни ненависть, ни сокрушение об упущенном. Как и говорил Макаров, прямым доказательством невиновности здесь присутствующих это быть не может, но позволяет исключить очевидное.

Или признать, что враг умен и хитер, в чем, правда, я уже и не сомневалась.

Павел Петрович показал одним только взглядом, что понял меня, и обратился ко всем.

— Так вот, господа, что мне делать со Сперанским нашим? Опять баламутит народ, смущает умы.

— На каторгу бы смутьяна, — ровным голосом ответил Аракчеев.

— Может быть, графиню Болкошину спросим? — хитро улыбнулся Император.

Я испугалась, честно признаю. Столь высокое общество мне не по плечу, так еще и сам Государь интересуется мнением.

— Я не знаю, о чем речь, Ваше Величество, — попыталась уклониться, но Павел Петрович не позволил.

— Опять он мне пишет о реформах, об ограничении прав дворянских и расширении прав подлых сословий. Призывает освобождать крепостных согласно Указу[84], понуждать помещиков к тому. Что скажешь?

А ничего я не могла сказать. Заботы крестьянства беспокоят меня мало, я о них почти ничего и не знаю. Но в разговор встрял Коновницын:

— Баловство все это, Государь! Нет счастья для мужика без пригляда барского. Ленив он и безграмотен.

— Что, повторять будете записку Карамзина[85] мне? — усмехнулся самодержец.

— Да хотя бы ее!

— Так что скажешь, Александра? — посмотрел на меня Павел Петрович.

И все посмотрели, тем самым смутив еще больше. Но я зацепилась за слово «безграмотен» и стала развивать эту мысль:

— Не сильна я, Ваше Величество в этом вопросе, но одно точно могу утверждать — необходимо воспитывать и образовывать в России всех. И мещан, и крестьян. И даже крестьянских баб.

Это предложение вызвало бурное обсуждение и негодование. Было оно едва ли не революционным, потрясающим устои.

— Это зачем холопам грамота? — изумился военный министр. — И тем более их бабам? Их дело — землю пахать, а не книги читать. А то вычитают еще…

И вот тут я как взбеленилась. Позабыв о приличиях, нависла над столом, глядя прямо в глаза Коновницыну, почти сорвалась на крик, яростно отстаивая свое:

— Зачем? А затем, что мне на моих заводах приходится работника с аза и буки обучать! Новый приходит — где правая рука, где левая не знает! А у меня станки, чертежи, которые читать надо уметь, считать не на пальцах, а в уме! А работник на заводе — он вчерашний крестьянин, — слегка успокоилась я. — И будут крепостные безграмотными, если их и не обучать.

— А зачем тебе рабочие из крестьян, Александра Платоновна? — поинтересовался Император.

— Затем, Павел Петрович, что я-то работников пока на свои заводы найду, мне не так много еще надо. Но завтра уже не хватит добрых мастеров, придется учить срочно. Я ведь была и во Франции, и в Англии, видела, как там все устроено. И скажу Вам, Государь, что отстать мы можем от них безнадежно, если сейчас упустим.

Советники вновь зашушукались, но Император ударил ладонью по столу, призывая к тишине. Он с интересом смотрел на меня, улыбаясь своим думам, и покрутил ладонью в воздухе, призывая продолжить.

Я кивнула и высказала мысль, которая уже некоторое время жила в моей голове:

— Так повелось давно, что везут наши купцы из Европы товар, а туда продают сырое только. Продадут наше железо, обратно получат станок. Продадут шерсть, а купят сукно, а то и платье. Получается, что выгода остается не у нас.

— Как не у нас? — удивился Вязмитинов. — Купец же в убыток торговать не будет.

— Не в убыток, но прибыток основной не у него, — поддержал меня Канкрин. Согласие министра финансов дорогого стоило! — Права Болкошина, Сергей Кузьмич. Англичанин покупает здесь дешево сырье, которое в производстве почти ничего и не стоит, но с него и прибыль низкая. А у себя из него перерабатывает в товар, где разница между затратами и ценой уже значительно больше. И везет его сюда, а Россия по итогу в убытке остается, потому что получает от вывоза меньше, чем тратит на ввоз. Или не тратит, если не покупает, но тогда опять права графиня — начинает отставать, потому что сама не производит.

Егор Францевич очень четко высказал то, о чем я в последнее время думала. А ведь пришлось, потому что Вяжницкий передал мне список станков, которые по мнению инженеров необходимо было бы закупить как можно скорее. И все они могли быть приобретены только во Франции или в Англии. А на мой вопрос, почему нельзя заказать на русских заводах, ответил, что никто такого у нас не делает. Ни фрезерного, ни прессов хороших.

Фрезеровщик на всем заводе один, только он умеет читать чертежи, обучен счету не на пальцах и понимает суть своего дела. К нему в помощники я потребовала поставить пару мальцов посмышленее, а Вяжницкий, наконец-то, проникся необходимостью образования для рабочих. Но выучить даже минимальной грамоте взрослого оказалось куда как сложнее, чем его отпрыска.

— Еще слышал, что жалование на заводах своих подняли, Александра Платоновна? — спросил Козодавлев.

— Так, подняла, — я кивнула и с вызовом посмотрела на присутствующих. — И могу объяснить, хотя уже и утомилась это делать. Хороший мастер стоит много не потому, что он умеет что-то делать, а потому, что нового надо обучить, а на это придется потратиться поболее, чем если бы все это время платили старому. Ведь работа все это время будет стоять, и потом он еще долго дурной товар делать будет. Зато теперь мои работники от меня ни в жизнь сами не сбегут, секретов не растреплют. И государству польза.

— Эта какая? — поинтересовался Император.

— Такая, Ваше Величество, что получают они больше, но и тратят теперь тоже больше. Значит, кто-то больше зарабатывает, а это налог в казну.

Эту мысль принялись бурно обсуждать все собравшиеся, упрекая в том, что и прибыль снизится, ведь жалование — это расход. Я же яростно доказывала, что если вокруг будет много если не богатых, то обеспеченных подданных, то и мой завод заработает больше, продавая им товар. Но главное — выйти на заграничную торговлю, привлекая в страну не продукцию, а деньги.

— Вот потому и нужны грамотные в стране, чтобы больше таких рассуждений было! — горячился министр финансов. — Я о том же уже год говорю! Нельзя на базаре жить, продавая за бесценок полученное даром!

— Эдак дадим грамоту холопам, жалования высокие положим, так крепостных и освобождать потом в самом деле придется, — снова возмутился Вязмитинов.

— А все равно рано или поздно придется, — ровным голосом ответил вдруг Аракчеев.

Все удивленно посмотрели на графа, Император же с хитринкой в голосе спросил:

— Вот не ожидал от тебя, Алексей Андреевич! От кого угодно другого — да, но не от тебя. Изволь объясниться.

Несмотря на осуждающие вроде слова, тон Государя был спокойным и заинтересованным.

— Изволю. Предками нам завещано было так — одним владеть и править, другим — служить в крепости и покорности. Но меняются времена, как бы то прискорбно ни было. Права графиня в том, что сейчас отстать можем безнадежно, если по заветам дедов жить будем. Мир меняется, и выживет не тот, у кого людишек больше, вера сильнее, а тот, кто сможет вовремя изменить себя, государство свое. Промышленность нам нужна, а к ней наука серьезная. А к промышленности нужны те, кто ее продукт покупать будет. Много ли холопы купят? Потому да, науку двигать надо.

— Так есть наука у нас, и университеты, и Лицей этот ваш, — не согласился военный министр.

— В тех университетах одни дворяне учатся, да и те туда идти не хотят, — снова встрял в разговор Канкрин. — Студентов на пальцах пересчитать можно.

— Именно так, — кивнул граф. — Если смотреть в будущее, то уже сейчас надо готовить изменения, вытаскивать страну из дремучести, и крепостных придется освобождать рано или поздно. Но здесь нельзя одним махом, как некоторые либеральные персоны предлагают. Высвободи сейчас крестьян, получим огромную армию нищих, безграмотных подлых людей, а с ней лихих людей на дорогах и в городах, а там и до бунтов недалеко.

— А сами, Алексей Андреевич, народ в военные поселения загоняете! — выкрикнул Лобанов-Ростовский.

— Загоняю, — спокойно согласился Аракчеев. — Вот только они у меня там и при деле, и воинскому искусству обучаются.

— Дело не спорится, Алексей, — мягко вступил в спор Козодавлев. — Ты уж извини, но мои служащие тут инспекцию провели.

Граф посмурнел, взгляд его, брошенный на министра внутренних дел, не предвещал последнему ничего хорошего в ближайшем будущем. Но Павел Петрович откинулся в кресле и дал знак продолжить начатый рассказ.

— Дело Алексей Андреевич задумал интересное, да вот на местах его исполнение приведет к беде. Не учтены особенности каждой местности, где поселения стоят: где-то охотились традиционно, потому как земля бедная, всходов дает мало, где-то наоборот пахали испокон. А циркуляром все усреднено: тогда-то начать пахать, тогда-то сеять, а тогда-то жать. Вот и получается, что под Новгородом пшеницу на гибель засеивают. Поселенцы даже на работы должны получать пропуск, и вот инспектор наблюдал такую картину: с первыми петухами солдаты уже стоят у дома начальника, ждут разрешения выступить, а тот до одиннадцати спит! Потом пьет кофий, к полудню дает добро! А все, поздно уже на покос идти, особенно если на дальний! Земли расчистили много под пахоту, но скота не дали, потому и не обработать ее, и не удобрить! Начальники поселений воруют безбожно!

Аракчеев сидел уже почти черный, от него исходила неприязнь и ненависть, за столом сейчас вообще было только одно радостное пятно — Яков Иванович, наслаждающийся позором графа.

— В Чугуеве[86] полыхнуть бунт уже может, — добавил Ростопчин. — Там совсем плохо все, Алексей Андреевич. И не от того, что люди дурные живут, а от жадности и глупости твоих чиновников. Мы по своему ведомству тоже, как понимаешь, надзор ведем.

— Обложили, значит, — зло ответил Аракчеев.

— А ты, Алешенька, не кипятись, — мягко сказал ему Император. — Здесь, видишь ли, все близкие сидят, одно, надеюсь, дело на уме у всех — польза государству. Не просто так тебе жалуются. Знаю, что печешься ты о сим прожекте, личный он для тебя. Так и разберись с ним. Накажи, кого следует, а не кого попало. А то ты сегодня сначала либеральные идеи провозглашаешь, а на критику как самодур реагируешь.

— Наказываю, — проворчал граф. — Все одно воруют и дурость выказывают.

— Так ты не на внешние приличия смотри, что все по линеечке, в домах чисто и все вещи на своих местах. Я ведь тоже доклады читаю, знаю, как в твоих поселениях людишкам даже в домах жить запрещают, дабы при неожиданной твоей инспекции беспорядка не было. Вот бери Федора Васильевича, — Государь кивнул на Ростопчина, — и разбирайся с этим делом. Чтобы это у вас одна лямка была, которую вы тянете.

Павел Петрович встал, указав всем не вскакивать за ним, и, чеканя шаг туда-сюда, стал озвучивать свои решения:

— По образованию холопов я с графиней Болкошиной соглашусь, пожалуй. Князь, — он посмотрел на Лобанова-Ростовского, — Вам и поручу заняться прожектом. Сперанского из опалы возвращаю для этого, берите в помощь. По денежной реформе тоже решили, благословляю мысли Егора Францевича. Пора уже от наследия матушки моей избавляться, а то на выплатах ассигнационным процентам разорим страну. Холопов освобождать обождем, — усмехнулся Император, — но думать в эту сторону будем. По колесопроводу, раз уж здесь Александра Платоновна. Паровозы будут?

— Будут, Ваше Величество, — кивнула я. — Один строится, второй закладывать будем скоро. И корпуса новые возводим.

— Вот и хорошо, потому что дело это — государственной важности сейчас. За сим отпускаю всех, а Вы, графиня, задержитесь. Есть у меня сюрприз для тебя, интересного человечка привезли, хочу, чтобы и ты с ним пообщалась. И ты тоже, — Государь посмотрел на Ростопчина. — Паровозы, повторюсь, сейчас важнее многого для меня. За наградой не постою.

Уже вставший со своего места Лобанов-Ростовский не преминул вновь уколоть Аракчеева:

— Вот только медали да ордена совсем лишние люди опять прикупят.

И тут граф уже не выдержал и взвился:

— Я орденами сам не ведаю, что на подпись принесут, то и согласую! И если какой дурак на себя цацку купленную нацепит, то пусть все и видят, что он дурак, готовый тратить деньги на безделушку, за которойличного свершения нет!

— Ох и грозен ты, — хохотнул Император.

— Грозен, да верен, — буркнул в ответ Аракчеев и быстрым шагом покинул зал.

За ним потянулись и остальные. Я же задумалась о том, что граф и в самом деле верен, но вот кому… Есть у меня чувство, что для Алексея Андреевича в жизни главное — доказать самому себе собственное величие, которое он воспринимает сквозь призму пользы России, как он сам эту пользу понимает. И не так важно ему, кто сидит на троне. Сейчас его полностью устраивает Павел I, но всегда ли так будет?

Перемещаться не стали, Ростопчин лишь сел поближе к Императору, меня царственная длань тоже пригласила присесть на соседнее кресло. Я поклонилась, но не успела устроиться, как Павел Петрович прямо спросил:

— Ну что, Александра, будешь просить за своего приятеля, коего в крепость бросили давеча?

И вправду такая мысль была. Хотя в деле пристава для меня оставались темные пятна, душой я не верила в его виновность и хотела ходатайствовать пусть и об улучшении содержания, если не о домашнем аресте.

И уже было открыла рот, как вспомнились слова Дыни: думать, прежде чем сделать. Не знаю, что послужило причиной заминки, но слова застряли в горле, а все нутро сдавило ледяным холодом. Я взглянула на Государя и вдруг поняла, что…

Что-то поняла. И от этой неопределенности запаниковала еще больше. Ростопчин внимательно смотрел на меня, а зрачки глаз Павла Петровича в раз сжались в точки.

Я вскочила и крикнула:

— Ни слова! Ни о чем не спрашивайте, скажу еще хоть что-нибудь — стреляйте в меня!

И кинулась прочь. По пути у дверей схватила за локоть Макарова и потянула к лестнице на выход, вослед только донеслось монаршье повеление:

— Слушать графиню и беречь пуще меня!

Тимка и Дыня, ничего не сказав, пристроились рядом, первый во главе нашей процессии, второй позади. Начальник Особого отдела, ничего не понимающий, тоже не стал спорить и позволил себя увлечь, только в карете потребовал объяснений, но сначала я дала указание мчать к медико-хирургической академии, причем нестись так, будто за нами гонятся все Архонты Мрака.

Глава 16

— Ни о чем пока не спрашивайте, — нервно сказала я присутствующим в карете. — Не упоминайте ни имени монарха, ни других имен. Сейчас в академии ищем Аммосову, до того не позволяйте мне ни с кем общаться. Если кто будет настаивать на разговоре со мной, рубите его, режьте, но не позволяйте. Все объяснения потом, сейчас мне лучше молчать.

Экипаж мчал по улицам, время от времени с козел раздавались зычные крики Дыни, порой далекие от куртуазности. Меня в салоне бросало по дивану как камушек в погремушке, но я, стиснув зубы, молчала. Тимофей принял мои слова как приказ, да и Макаров сосредоточился только на том, чтобы удерживаться от падения.

Итак, теперь было время обдумать случившееся. Привычно соскользнула в озарение, посекундно вспоминая свои ощущения. Павел Петрович задал вопрос, который я ждала: о судьбе Николая Порфирьевича. И полагал, что стану просить освободить Спиридонова или хотя бы вытащить его из каземата.

Это было бы логично и предсказуемо.

Однако в душе моей шевельнулось нечто чуждое, словно зубец шестеренки приготовился сдвинуть соседнее колесо и запустить механизм, предназначение которого мне неведомо. А если происходит что-то странное, то лучше было воспользоваться умным советом моего простоватого охранника.

Карета остановилась на Офицерской улице[87], Тимка выскочил, проверяя безопасность вокруг, только после пригласил меня к выходу. Дыня уже стоял рядом, сжимая укороченное ружье. Я молча кивнула, и мы все устремились ко входу в академию, где Макаров принялся строгим тоном выспрашивать о местонахождении Маргариты Аммосовой. Спорить с представительным носителем роскошного мундира, который всем своим видом показывал власть и полномочия, никто не стал, поэтому в профессорское крыло сопроводили споро. В здании удушливо пахло больницей.

Марго нашлась в приемной начальника академии и, если и удивилась такому моему визиту, то вида не подала. Я же потребовала оставить меня наедине с подругой, что Александр Семенович исполнил с явным неудовольствием. Понятное дело, ведь по службе ему предписано быть в курсе всего непонятного, тем более связанного с освещенными и защитой Императора, а здесь тебе и я, и вызывающее вопросы бегство с аудиенции.

— Судя по бледности и безумию в глазах, что-то произошло, — сказала Мара, когда мы заперлись в маленьком кабинете для осмотра больных.

— Именно. Я подозреваю, что на Павла Петровича снова покушались. И с моей помощью. Рита, на мне что-то есть, я чувствую.

Аммосова велела сидеть и не высовываться, сама выскочила, я услышала только ее указание Макарову — меня никуда не выпускать, ко мне строго никаких посетителей кроме тех, кого она приведет сама. Впрочем, догадаться, за кем подруга побежала, было можно, и подозрения эти подтвердились уже через пять минут, когда дверь снова распахнулась, и на пороге предстал Лев Кириллович Разумовский.

В свои шестьдесят граф был по-прежнему хорош собой до умопомрачения. О, сколько раз я ловила себя на мысли, что готова отдаться этому Аполлону без лишних прелюдий и заигрываний! И десятки женщин думали — уверена! — так же. Но для этого надо было бы родиться лет так на тридцать раньше, чтобы получить толику внимания Леона, когда он был известным на весь свет повесой, разбивающим дамские сердца одной своей улыбкой. Пока в возрасте сорока пяти лет граф не встретил Марию Голицыну, в девичестве княжну Вяземскую, в которую влюбился безумно, перестав обращать внимания на других поклонниц. Марию Григорьевну счастливой в браке не назвал бы никто, так как супруг ее ни верностью, ни разумностью не отличался, спуская в карты свое немалое состояние. Именно за ломберным столом Разумовский и выиграл у Александра Голицына его жену[88].

Ох, знатный же был скандал! Даже Церковь не в раз опомнилась, размышляя, что делать с таким казусом, но в итоге дала развод, объявив, что своим недостойным поступком беспутный супруг попрал таинство брака. Но в свете Марию Григорьевну принимать отказывались, каждое ее появление на публике грозило афронтом. Все изменилось после, как я предполагаю, сделки между Разумовским и Императором: граф переехал из Москвы в Петербург, поступив на службу в медицинскую академию, а Мария была приглашена ко двору, где Павел Петрович прилюдно и очень мило с ней общался, высказывая радость от созерцания такой красоты и восхищение его кроткостью и целомудрием[89].

И вот супругу свою Лев Кириллович любил и любит так самозабвенно, что все другие охотницы до его внимания, а тем более члена, остаются ни с чем. Единственное, что омрачает их брак — отсутствие детей, и даже Маргарита пока не в силах помочь, ругается при этом на княгиню, которая, несмотря на мужа-манихея, остается фанатичной христианкой и помощь освещенной принимает с большой опаской. И что еще в этой женщине удивительного: при всей своей набожности она имеет неуемную страсть к нарядам, ежегодно совершая путешествие в Париж для закупки оных, привозя порой по триста платьев!

— Александра Платоновна, — сухо поклонился Разумовский.

— Беда, Лев Кириллович.

— Ох, вижу. Но помочь могу, Вы только не сопротивляйтесь. Вы, конечно, не такая тяжелая, как Марго, но с Вас Свет тоже — как с гуся вода.

— Мне важно еще понять, что на мне.

— Вот и давайте разбираться.

Талант у графа особенный, в чем-то схожий с моим. Разумовский видит не сам Свет, как я, а последствия озарения, но только на живой материи. Если я на человеке могу учуять следы, то Лев Кириллович зрит все проявление разом, но ничего не может сделать, если озарение попало на неодушевленный предмет. Главное при этом, что пожилой освещенный умеет одним усилием мысли развеять чужой талант, а это мне сейчас ой как необходимо!

В Петербурге граф оказался против своей воли. Виллие очень интересовало — и поэтому он слал ходатайства Императору с просьбой посодействовать переезду Разумовского — еще одно проявление его таланта. Лев Кириллович может видеть проявления болезней, а именно то, как они влияют на нутро человека, на разные его органы. К лечению, как мой покойный папа, неспособен, но и такой вклад в медицинскую науку бесценен.

— Ну-ка, Александра, давай произносить слова.

— Какие?

— Тут сама подумай. Интересно на тебе сплели, ничего не скажешь. Тут и кровь, и огонь страшный, и слово, как искра для пороха. Что-то ты должна была сказать, после чего полыхнула бы факелом. И сильно полыхнула.

— Давайте по порядку, — попросила я. — Как озарение должно было действовать.

— Оно еще действует, — усмехнулся Разумовский. — И долго будет висеть на тебе. Первый шаг — нужная кровь рядом. Второй — произнесение слова. И вот тогда высвободится огонь. И знаешь что неприятное? Огонь черный.

Если бы кто-то хотел меня напугать, то бессмысленно выскакивать из-за угла с громким криком. Не впаду в панику теперь и при виде занесенного надо мной ножа или близкого взрыва бомбы — можно сказать, что привыкла. Но вот слова графа заставили содрогнуться.

Черный огонь, одна из первостихий Мрака, и смрадный лев его Архонт. Даже мысль о том, что моя душа и тело соприкоснулась с этой гадостью, вызвала отвращение.

— Как такое может быть? — в ужасе спросила я. — Как кто-то может призвать черный огонь?

— Хороший вопрос, Саша. Не знаю, до сего момента не предполагал такое возможным. Все учение Мани строится на том, что освещенные несут Свет, а Мрак не может иметь своих последователей на земле, хотя такое утверждение глупо само по себе. Но вот то, что воедино кто-то соединил в этом озарении и Свет, и Мрак, вызывает множество опасных вопросов.

— Снимите с меня это немедленно!

Разумовский взял мои ладони в свои и посмотрел в глаза.

— Саша, я сниму, не беспокойся. Только надо понять, как это работает, для этого мне надо запустить озарение.

— Но последствия…

— Здесь рядом нет крови нужной, это я уж точно вижу. К твоей тоже нет привязки.

— Но если нет крови, то как…

— Работа качественная, но грубая. Если бы я такое умел делать, то действовал бы по-другому: сначала бы сторожевая нить была на кровь, если нет нужной рядом, то озарение и дальше бы спало. Потом сторожка на слово. И тогда уже освобождал огонь. А здесь две сторожки вместе работают, поэтому, если скажешь нужное, будет возмущение, которое я увижу, и тогда постараюсь понять почерк. Я долго прожил, многих знаю, могу вспомнить, у кого схожий стиль видел. Так что не бойся.

А мне показалось странным, что снова очень сложный план: для срабатывания ловушки необходимо не только приблизиться к императору, но и сказать требуемое. Зачем? Хотя, если подумать, смысл есть. Императора я могла увидеть с любого расстояния, как озарение реагирует на его кровь, за сколько шагов — вопрос. А вот прошение о Спиридонове я буду делать однозначно рядом с ним.

— Спиридонов!

— Странный выбор слова, но это оно самое. Что за Спиридонов? И чья кровь нужна?

— Лучше Вам не знать. Что Вы увидели?

— О, беру свои слова назад. Очень грубая поделка. Нет, безусловно, кто ее сделал — уникум, я таких не знаю и не слышал даже, чтобы сплетать несколько озарений в одном, да еще и на человека прицепить, но грубо! Никакой маскировки, паразитные утечки страшные. Ты ведь почувствовала что-то?

— Скорее интуиция.

— А это в нашем случае одно и то же. Было бы все сплетено, как я сказал, ты бы даже не осознала, как испарилась, а здесь душа воспротивилась. Но черный огонь…

Разумовский пригладил седые волосы в глубокой задумчивости. Только сейчас я заметила сидящую в темном углу Маргариту, бледную, как сама смерть.

— Религия наша древняя, — продолжил граф. — Но по сути манихеи на виду чуть больше века, мы хватаем крошки знаний наших предков и полагаем себя всеведущими. Мы рассуждаем о Свете и Мраке, но никто всерьез Мрак не изучал и не изучает. Могут архонты дать силу? По-видимому, да, вот перед нами яркое и красивое доказательство, — показал на меня Лев Кириллович. — А еще в этом озарении участвовали минимум трое. Один имеет талант на крови, второй связан с черным огнем, а третий смог все связать воедино. Думаю, трое… таланты несочетаемые, хотя теперь я ни в чем не уверен.

Граф сжал свои зрачки и кивнул:

— Чиста, нет на тебе больше ничего.

Я и сама почувствовала, что с души словно камень свалился. До озарения Разумовского ничего конкретного не ощущала, а теперь поняла разницу, словно из воды вынырнула. Граф отпрянул от меня, рухнувшей на колени, вырывая руки от поцелуев. Проворчав о падении нравов и верности супруге, выскочил из смотровой.

— Дела-а-а… — протянула Марго. — Вот вроде и интересно, но что-то мне хочется поменьше знать о твоих бедах.

— Тогда и не спрашивай.

— Не могу, — вздохнула подруга. — Кто ж ближе тебя у меня есть. Чья кровь была на озарении?

От услышанного ответа Аммосова едва не задохнулась и приходила в себя с минуту, но затем потребовала рассказать ей все. Я и поведала о первом покушении на Государя, про взрыв на Петербургском мосту, про брошенного в тюрьму Спиридонова и сегодняшний Малый Совет во дворце.

— Чего-то не хватает, — пробормотала Мара. — Вроде узор сплетается, но чего-то не хватает. Ты все рассказала?

Я кивнула. Вроде бы добавить нечего, если только сама что-то не вижу.

— Ты сейчас куда?

— Во дворец обратно.

— Туда я не поеду, — пробормотала подруга, — превратно поймут. Впрочем, несколько часов ничего не решат, приеду к тебе утром. Обдумаю все еще раз.

Макаров если и удивился названному маршруту, то вида не подал, а Дыне с Тимофеем и так все равно, куда ехать. Но прежде, чем мы тронулись, я собрала всех в карете и озвучила услышанное от Разумовского, заодно пересказав причины моей спешной ретирады из Зимнего. Александр Семенович пришел в крайнее возбуждение, но отговорить от возвращения к Императору не смог, сговорились на том, что прежде встретимся с Ростопчиным. Охранники ничего полезного не сказали, лишь приняли, как заявили, к сведению.

— Вы можете такое озарение увидеть? — спросил меня Макаров, когда экипаж уже тронулся.

— Нет… хотя теперь почувствовать могу, но не так как граф Разумовский.

— Надо его привлечь к охране…

— Пустое, Александр Семенович! Он же не будет каждую секунду при Императоре проверять всех подходящих. Да и работа эта штучная. И очень мне не нравится, что второй раз кровь Павла Петровича используется, где ж он ее оставляет-то так.

— Довольно и раза было бы оставить.

— Но надо проверить, права графиня, — сказал Тимофей. — Государь не каждый день юшку разбрасывает.

— Юшка — это у тебя, — проворчал Макаров, но тему развивать не стал.

Во дворце нас как будто уже ждали, во всяком случае Ростопчин встретил уже у дверей, проводил в покои Императора и молча выслушал рассказ. Велел ждать и удалился на прием. Промаялись мы почти час. Я не находила себе места, Тимка с Дыней бесстрастно стояли, подпирая дверной косяк, а Александр Семенович прикорнул в кресле. Старость берет свое, поэтому даже такие события не отогнали сон. Встрепенулся, когда из императорской спальни выглянул генерал-прокурор и нетерпеливо махнул рукой — мол, проходите.

Помимо Государя в зале оказалась Бакунина, взъерошенная и напуганная. На меня она посмотрела с ужасом, но винить ее за такое я бы не стала. Не каждый день к венценосному любовнику на своих ногах живые бомбы приходят, а со смертью Павла Петровича падение его любовницы будет стремительным и бесповоротным: и Константин, и Николай Екатерину не любят, пусть и признают право отца на разрыв отношений с их матерью.

Охранники мои на пороге замялись, но Император велел зайти и им, после чего самолично запер двери.

— Вот такие пироги с грибами, — устало хихикнул он. — Болкошиной меня убить решили. И смех, и грех, право слово! И идей, кто это все устроил, у вас всех нет?

Пришлось сознаваться, что идей и в самом деле никаких. Мы бегаем по кругу и реагируем уже на произошедшие события, которые никак не хотят складываться в общую картину. По велению Государя Макаров озвучил уже всем известные факты, и попытался сопоставить их вместе, но все равно получалась какая-то нелепица. Получалось, что известно одно — в покушениях на жизнь Павла Петровича я играла главную роль. Сначала меня пытались устранить, то ли раз, то ли два, а потом и вовсе сделали оружием.

Весть о черном пламени Императора встревожила сильно. Если неведомый враг решился на заигрывание с Мраком, то ситуация становилась совершенно поганой, ведь Церковь с неодобрением, но с пониманием относится к манихеям, вот только проявление сил, относимых определенно к сатанинским, может изменить настроения иерархов. Когда попы в церквях начнут проповедовать о том, что еретики открыли путь на землю демонам, вспыхнут бунты по всей стране.

— Тяжела наша ноша, — устало сказал Павел Петрович. — Но хоть на сей раз озарение мне дало понятный совет — слушаться тебя, Болкошина.

Да, я вспомнила, как сузились зрачки Государя, когда мне пришлось сбегать из дворца. Талант подсказал ему, что послушать юную графиню будет правильно.

— А вы, псы цепные, что скажете? — обратился Император к моим охранникам. Вот ты, как тебя?

— Дыня, — скромно ответил Дыня.

— Дыня? — изумился Государь. — Ну что же, фрукт вкусный, пусть будет Дыня.

— Досифей он, — учтиво вставил Тимофей.

Бакунина улыбнулась, впервые, наверное, за день, а Павел Петрович расхохотался:

— Уж лучше Дыня, согласен! А тебя?

— Тимофей, Ваше Величество.

— Скучно! Бери пример с товарища! Так что скажете, бойцы?

Бойцы ничего сказать не могли, только подтвердили свои сомнения о случайности взрыва на мосту. Как возможно было это провернуть, никто объяснить не мог, но Тимка божился, что нутром чует — неспроста это происшествие.

Ростопчин внимательно слушал, до поры не вставляя ни слова, а потом потребовал от меня вспомнить все события, которые произошли в последние дни. До самой мелочи.

— Неопытна она, Государь, — поклонился он Павлу Петровичу. — Упускает важное, не считая его таковым.

Пришлось снова рассказывать подробности своей личной жизни, даже непотребства, устроенные с Аммосовой и корнетом. Император весело ухмылялся, Екатерина краснела, остальные старательно строили скучающие лица. И уже готовая сдаться, выжатая как тряпка, я помянула встречу с Агафоном у дверей парадной.

— Ну-ка, — встрепенулся Федор Васильевич. — Это же из видаков Спиридонова?

— Да, увидела его в первый раз при разговоре с Дюпре.

— И где он сейчас?

— Не могу знать.

И никто на этот вопрос ответить не мог. Макаров его не искал, потому как отношения к делу он не имел. Просил посодействовать в судьбе начальника, но ни в каких злодеяниях замечен не был.

— Недоработка! — строго сказал Ростопчин начальнику Особого отдела.

— Каюсь. Немедля начну исправлять.

На том этот странный совет и завершился. Канцелярские вышли по своим делам, причем Федор Васильевич строго отчитывал своего подчиненного, Дыня и Тимофей заняли свой пост в соседней зале, дожидаясь меня, а Император велел позвать некую персону, с которой хотел познакомить меня еще днем. Екатерина осталась в опочивальне, не собираясь никуда уходить.

Персоной оказался сухощавый мужичок, в котором я моментально узрела Свет, никак не вяжущийся с его внешностью. Все же привыкла, что освещенные в большинстве своем — дворяне и выглядят соответствующе, а тут передо мной предстал типичный крестьянин, потрепанный жизнью и лихой судьбой. Лет тридцати, впалые щеки, уродуемые клочковатой бородкой, не знавшие куафера лохмы, но хотя бы чистые. И только взгляд — усталый, не лишенный благородства.

— Вот, знакомься, Нестор, сын Иванов.

Представленный низко поклонился, а я почуяла его страх перед высокопоставленными особами. Однако еще увидела, что чем-то иным этого манихея испугать будет сложно.

— Доброго здравия, сударыня, — еще раз поклонился Нестор, сын Иванов.

— Ты ей по ихнему скажи, — хохотнул Император.

И мужик поприветствовал меня на хорошем английском! Не успела я изумиться, как из его уст полилась совсем чужая речь, мной совершенно не понятая, но было очевидно, что говорит он складно, а не просто выдумывает какие-то слова.

— Это хиндустани, Ваша светлость, — пояснил Нестор.

— Это надо пояснить, — потребовала я.

Оказалось, что певучий говор — язык, на котором говорят далекие индийцы, но откуда его может знать этот, с виду, крестьянин — загадка!

Которую и разъяснил Государь:

— Перед тобой, графиня, беглый крепостной из Рязанской губернии. Можешь себе представить, что утек он от своего барина и на своих двоих дошел аж до самой Индии? Все никак не досуг было выяснить: ужель поближе места не нашлось, чтобы укрыться?

— Виноват, Ваше величество, — снова поклонился Нестор. — Как убег, так сначала подальше хотел уйти, а потом сподобился шагать, так и шел.

— Видишь, какой молодчик? Пока идется, так и шел! — хохотнул Павел Петрович. — И как же до Индии добрался?

Иванов помялся, но описал свой путь, занявший почти три года. Сначала по Волге спустился до самой Астрахани, где умудрился незамеченным наняться на суденышко до города Амоль в Персии, но и оттуда пришлось бежать, поскольку молодой урус без каких-либо бумаг оказался отличным кандидатом на должность раба. Ускользнув от преследовавших его всадников на первый раз, почти попался во второй, но спасло Нестора неожиданное появление на дороге разъезда самого Самсон-хана — русского перебежчика Самсона Макинцева, дезертировавшего в Персию еще в 1802 году. Этот предатель и идейный враг России сумел показать себя на службе шаху, создал «бехадыран» — богатырский полк из таких же перебежчиков. Во время Персидской кампании[90] проявить себя достойно не сумел, получив разгром при Асландузе от генерала Котляревского, но сумел сохранить расположение персидского правителя. И теперь набирал новых солдат, принимая к себе и русских, и армян, и местных несториан. В миг осадив уже приготовившихся вязать Иванова стражников, Макинцев предложил тому поступить на его службу. Сообразив, что в случае отказа придется примерить рабские колодки, Нестор немедля согласился, но уже через неделю вновь бежал, так как не поверил «Самсон-хану» в его утверждениях, что против единоверцев он воевать не будет.

Теперь следы получилось запутать куда как лучше, и беглый крестьянин умудрился добраться до самого Ашхабада, где среди грязных глинобитных лачуг ему встретился странствующий уйгурский манихей, разглядевший в заросшем и совсем обессиленном славянине искру Света. Нестор долго колебался, но принял учение Мани со всей страстностью, и тот ответил ему раскрытием таланта. Славный Абдумажит три месяца вкладывал в голову нового ученика Каноны, помогая тому постигать свои силы. Сам он оказался проповедником, лишенным милости Господа и способности озарять, и в русском обращенном видел свое миссионерское служение — привести бывшего христианина к истине, возрадовав Мани успехами в принятии тем Света. И как только установилась хорошая погода, уйгур повел Нестора дальше на юг через раздираемое после распада Дурранийской империи Гератское ханство, через Кандагар, сухие плоскогорья Белуджистана, что привели их в цветущую Кветту, славящуюся своими фруктовыми садами. Неутомимый в своей тяге к странствиям Абдумажит стремился все дальше на юг, но в Хайдерабаде он тяжело заболел, и если сначала не принимал со всей серьезностью свое недомогание, то через несколько дней уже не вставал с топчана в дешевом постоялом дворе. Нестор, как мог, ухаживал за учителем, но с каждым днем тому становилось все хуже. Чувствуя скорую кончину, уйгур слабым голосом спешил донести до молодого ученика мудрость Мани, пока в один прекрасный и печальный момент молодой манихей не получил понимание истинной стороны своего таланта.

Изначально Свет одарил Нестора полезным, но не слишком сильным атрибутом — его тело стало крепче, он мог неутомимо шагать целые сутки, почти не нуждаясь в пище, потребляя меньше воды. Но теперь Иванов увидел суть болезней и прежде всего, к своему горю, на примере учителя.

— Многие болезни проистекают от невидимых глазу тварей, — объяснял он мне и Императору. — Я их, конечно, глазами не зрю, но чувствую, и они все разные. Какие-то безобидные, какие-то даже полезные, но много их таких, которые в могилу сведут самого здорового человека. А есть еще и такие, каких и живыми назвать не могу, но злые они сильно, и никакие лекарства их не берут.

— А тех, что живые, лекарства, значит, берут? — поинтересовался Павел Петрович.

— Не всех, и не всегда понятно, какое средство нужно. Например срамной сифилис можно ртутью вылечить…

— Это еще издавна известно, — отмахнулась я.

— Все так, сударыня, — поклонился Нестор, — но ртуть убьет больного быстрее болезни. Это я как…

— Пример?

— Да, как пример сказал. Я дальше после смерти Абдумажита по Индии пошел, насмотрелся на ту их жизнь.

Конечно, история беглого крестьянина казалась невероятной. Что большинство из нас знает о далеком крае, пораженного британской заразой? Слоны там есть, драгоценные камни и специи. А он не только добрался до загадочной страны, но и обошел ее своими двумя ногами, принял Свет и вернулся. Кстати, интересно — почему? Тяга к путешествием кончилась?

— И какова там жизнь? — Император весь подобрался.

Индия его интересовала крепко уже много лет.

— Сложная, государь. Живут они в райской земле, но от жары и влаги те самые твари чувствуют себя преотлично, потому болезни косят индийцев тысячами. Страна богатая, палка, в землю воткнутая, зацветет, но народ живет в такой бедности, что даже та, от которой я бежал, покажется богатством. От нищеты и болеют сильнее, потому как ухода никакого. Я, как Мани завещал, лечил по мере сил своих. Я, когда лекарствую, такая благодать на меня нисходит, что Свет так и льется, без вина пьянит.

То есть Нестор нашел свой крючочек в целительстве. Вот уж впору памятник при жизни как подвижнику ставить!

Императора больше интересовали не эти подробности, а сведения, которые лучше бы добывать настоящему шпиону, а не вчерашнему крепостному, но и от Иванова узнал много полезного.

Как таковой единой Индии не существует, что для правителя, конечно, тайной не было. Нестор подтвердил его догадки, что разные «раджи» непрестанно воюют друг друга за богатства и землю, подогревается эта вражда и различиями в вере: магометяне режут индуистов, верящих в шестируких богов, те ненавидят буддистов, все вместе пытаются извести под корень неких сикхов, создавших свою империю в Пенджабе, где бы такая страна ни находилась. Но над всей этой внутренней возней стоят британцы, где силой оружия, где звоном монет откусывающие для своей Ост-Индской Компании земли и взращивающие взаимную ненависть у народов и их правителей.

— Английские посланники доходят до Афганистана, там они стравили друг с другом сыновей Тимур-шаха. Махмуд-шах сверг своего брата Земана, выколол ему глаза, но и его самого заточили в темницу. Он сбежал, снова сел на трон, только теперь от его Дурранийского царства остались одни ошметки, сидит в своем Гератском ханстве и носа не кажет.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил Нестора Император. — С тобой такие вещи правители обсуждают?

— Никак нет, государь! Но с людьми я общался, интересно ведь. И учитель много знал, да упокоится он в Свете! Одно скажу точно: индийцы англичан ненавидят, но сделать с ними ничего не смогут, так как разоряют друг друга с большим удовольствием. А англичане в своих разговорах Россию ненавидят и мнят ее злейшим врагом, то сам неоднократно слышал. Доходил в своих странствиях до Дели, до Бомбея[91] и до самого Мадраса[92], где люди кожей темны, а ушами обильны.

— Как зайцы что ли?

— Не, просто лопоухие, тамилами себя называют. Там власть англичан давняя и крепкая, ох и неуютно мне там было! Они манихеев ищут по всем землям, как услышали, что появился лекарь, который чудесами лечит, целую охоту на меня устроили, еле ушел. Люди, как они не выглядят, добро помнят, помогли, благослови их Мани!

— Занятная персона, да? — улыбнулся мне Государь. — Что ж ты, Нестор сын Иванов, от барина своего сбежал?

Мужик посмурнел, но ответил спокойно, глядя правителю своему прямо в глаза:

— Ваше Величество, голод у нас случился, не уродила земля. А от барина управляющий прибыл, начал все из амбаров сметать, веником по сусекам прошелся! Как мы ни молили его, чтобы на зиму детишкам что оставил, да на сев сохранил — приказал пороть нас за это! Душа моя не выдержала, приложил подлеца вилами. Не до смертоубийства — плашмя! Но после такого мне даже каторга за милость показалась бы, запороли бы до смерти. Так что поцеловал матушку — и в бега. Невеста была, но барин разрешения пожениться не давал, так что и она не держала.

Эта печальная история на меня, признаюсь, никакого впечатления не произвела. Помещик в своем имении — господин по праву, жаловаться на него некуда[93], пусть просто так погубить крепостного не может, но за провинность имеет право назначить любое наказание — в том числе и приказать отхлестать кнутом насмерть. Но я делами крестьянскими почти не интересовалась, Павел Петрович же поморщился.

— Нонсенс, однако! С одной стороны, как беглого надо бы клеймить — и на каторгу. С другой же — освещенный, теперь дворянином станет. Да и пользу несомненную государству принести может. Что ж ты, Нестор Иванов, из Индии своей сбежал? Дороги кончились?

— Были дороги, Ваше Величество, да хоть на восток в землю Сиам, о которой много чудес рассказывают. Можно было в Китай дойти, хотя и тяжелый путь туда через высокие горы. Но душа попросилась домой, а еще призвание у меня и лечить, и не допускать болезней. В Индию, Государь, холера пришла. Я когда уходил оттуда, только начиналась, но хворь эта дюже злая, мор от нее быстрый. Дойти до нас может, потому и рвался к Вам, чтобы предупредить и попросить наказать, чтобы люди себя в чистоте держали, сырую воду не пили, а пищу огнем опаляли обязательно.

— Ну-ка, ну-ка! Холеру чистой водой лечить можно?

— Не лечить, — истово ответил Нестор. Сейчас он напоминал собой то ли юродивого, то ли пророка. — Предотвращать! Холеру приносят те самые мелкие твари, они любят теплую стоячую воду, живут вне тела долго, через тухлую водицу и грязь переходят на здоровых. Мрут же при кипячении или наоборот на морозе, а в человеке выделяют гадость, от которой… простите, Ваше Величество, человек тот жидко гадит и блюет непрестанно, отчего воду теряет и умирает как от жажды.

— То есть можно больного просто водой поить? — заинтересовалась я.

— Поить больного — оно всегда полезно. Но при холере не держится вода, ох и насмотрелся я. Вливаешь в него миску, а он две… из всех отверстий обратно. От того и мрут сотнями. Поэтому первое дело при холерном море — чистота и воду кипятить, больных со здоровыми не держать, а померших немедля сжигать или закапывать, не давая лобызать их!

Нестора можно было слушать долго, я сама себя поймала на мысли, что хочу выспросить его обо всех приключениях, что тот испытал, о странах, в которых был, но время клонилось к закату. Хотя и Бакунина со мной была согласна, она сидела весь разговор, открыв рот, внимая каждому слову. Но Император повелел прекращать посиделки, пообещав, что время для удивительных историй еще будет.

— К Виллие его надо, в медицинскую академию, он его там запрет и не отпустит, пока научный трактат не напишет. И физиономию в порядок привести, бороду эту ужасную сбрить!

Свою поросль Нестор осмелился отстаивать, однако Павел Петрович пристыдил будущего дворянина. Мол, была бы растительность добрая, а не эти клочки встрепанные.

Уже у самой лестницы меня нагнала Екатерина и, смущаясь сильно, спросила:

— Александра, Вы можете сговориться с госпожой Аммосовой?

— Это по какому поводу?

— Нам… мне… очень хочется ребенка от Павла… Петровича. Но никак не выходит, не дарует Бог дитя. Она же в этом мастерица.

— А что ж Вы сами ее не спросите?

— Не любит она меня. Как и я ее.

Я задумалась. Об этой стороне Света мне было известно мало, но все же знаний от общения с Марой понахваталась.

— Для уверенности ей надо бы и Императора осмотреть.

— Это будет сложно, — расстроилась Бакунина. — Павел ее к себе не подпустит.

— Это уже Вам разрешать, — пожала я плечами. — Он-то сам в курсе Ваших… планов?

— И даже одобряет, — улыбнулась фаворитка. — Для престолонаследия ущерба нет, ребенок прав на трон иметь не сможет. Но… все мы смертны, Павел Петрович в свои годы крепок и проживет долго, если зла в том числе и Вы не допустите. Но я сама хочу оставить о нем память в своем ребенке.

Здоровье у Императора отменное, это как раз следствие заботы моего батюшки, даже после кончины своей хранит старого друга.

— Я поговорю с Маргаритой, — пообещала я и направилась к выходу. За окном уже совсем темно, пора домой.

Глава 17

В парадной неожиданно встретился Аракчеев. Удивительны здесь были две вещи сразу: внизу не было видно гренадеров, всегда сопровождающих графа, а еще он спускался с третьего этажа. На втором было две квартиры, потому как купец в свое время отказался продавать моему отцу весь этаж целиком, разбив его на два апартамента. А вот выше все пространство целиком снимал Иван Борисович Пестель.

Обычно Алексей Андреевич как раз посещает наш дом, стучась в двери напротив моих, где и обитает чета Пукаловых. Иван Антонович в такие дни срочно собирался по неким делам, а Варвара гостеприимно раздвигала ноги в супружеском алькове.

Но сейчас Аракчеев шел сверху. Он недовольно поморщился, узрев меня, но все же остановился и склонился в вежливом полупоклоне:

— Вечер добрый, Александра Платоновна.

— И Вам, Алексей Андреевич. Сложный день.

— И не говорите. Не ожидал Вас встретить.

— Вообще я тут живу!

— Тоже правда, — согласился граф и хотел уже идти мимо, но снова взглянул на меня и произнес: — Дурные у Вас соседи. Ты к ним со всей душой, а они… Неблагодарны людишки.

Он махнул рукой и застучал каблуками по лестнице.

И что это было? В раздумьях я постучала в дверь и обомлела, увидев заплаканную Таньку.

— А с тобой что стряслось?!

Выпытывать причины рыданий пришлось едва ли не силой, горничная все пыталась отговориться, что беды ее — маленькие, госпожу трогать совсем не должны. И только после угроз и оставить без конфет, и вообще выслать обратно в деревню Таня во всем созналась.

И ярость моя вспыхнула так, что могла опалить обои на стенах. Как выяснилось, пока я почти убивала Императора, на честь моей крепостной покусился Борис Пестель.

Средний сын Ивана Борисовича особыми талантами не блистал. Его брат Павел уже делает блестящую карьеру, о другом отпрыске — Владимире, который также выбрал военную стезю, я тоже слышала много хороших отзывов, а вот Боря оказался безликим. Окончил Пажеский корпус, но в итоге был пристроен отцом к себе в губернские секретари. Как они по-семейному управляют Сибирью, мне приходилось только слышать, однако слухи расползались порой самые зловещие. Говорят, что притеснения для живущих за Уралом имеются значительные, но возможность подать челобитную осложняется тем, что почтовые сибирские ведомства тоже курируют Пестели.

Из квартиры я вылетела фурией, не обращая внимания на протестующие крики Таньки, что ничего особо страшного не случилось. Подумаешь — пощупал молодой барин титьки под платьем, да пообещал выетить, чтобы готова была к тому. Но эти пикантные подробности лишь еще больше распалили меня, и нужная дверь едва не разлетелась под градом моих ударов. Со словами «я сейчас кому-то потарабаню!» отворил мне дворецкий Пантелеймон, увидел меня и тут же стушевался, а я смела слугу в сторону и ворвалась внутрь.

Первым на глаза попался Павел, изрядно огорошенный таким вторжением.

— Александра! Что такого произошло, что Вы приступом наше жилище берете?

— Да такого, что братец Ваш младшенький свои руки распускать начал, к моей горничной со слякотными предложениями полез! И ладно бы предложениями — требованиями! Пусть выйдет сюда, я ему выскажу все, что о том думаю, если не прибью паршивца при этом!

— И из-за такого пустяка Вы так разнервничались? — удивился Павел.

Наверное, еще можно было меня унять, предложить бокал прохладного вина и сгладить скандал. Но после этого заявления я ощутила себя паровым котлом, у которого от неприемлемого давления выбило не успевший сработать клапан. Собеседник мой, очевидно, это почувствовал и начал ретироваться вглубь квартиры, а на шум выглянул глава семейства. Огня в топку решил подкинуть и он: узнал причину криков и страшно удивился, как это я возмущаюсь такой нелепице!

Конечно, стоило успокоиться в этот момент, тогда мне стали бы очевидны многие вещи, а некоторые события не произошли. С другой стороны, случиться могло и более страшное, так что не мне гневить Мани сокрушениями, тем более сожалений о дальнейшем испытать не довелось, да и желания такого не появилось никогда.

Но сейчас я вскинулась и начала некуртуазно кричать, сыпя бранными словами по отношению к Борису лично и всем Пестелям вообще. Иван Борисович вспыхнул в ответ моментально, словно был готов к ругани, и ему нужен был только должный повод. К мгновению, когда в парадной зале появился сам виновник ситуации — Борис — мы орали друг на друга, задыхаясь от взаимной неприязни. Старший Пестель, брызжа слюнями, уверял меня в том, что никакого ущерба поганая девка не понесла, и вообще должна быть благодарна его сыну за обращенное на нее, подлую, внимание. Что доля крепостного по повелению матушки-императрицы Екатерины — подчиняться господину. Моя встречная претензия, мол, госпожа Татьяны — я, не была принята как должное, и сибирский генерал-губернатор обозвал меня дешевой куртизанкой!

Если Павел стоял в стороне и ничего не говорил, то Борис, отдам ему должное, пытался унять скандал и даже принес извинения. Но лучше бы смолчал, чем выдать мне такое! Вину свою он признавал лишь в том, что покусился без спросу на чужое имущество. Формально молодой дворянин был прав, ведь Таня и впрямь всего лишь моя вещь, облагодетельствованная разумом и душой, но ведь уже давно привыкла воспринимать ее как близкого человека, почти подругу, как бы странно это ни звучало. Да, крепостная, но кому я еще могу так довериться, как не ей? Даже Марго имеет свои секреты, тайны, устремления, в какой-то момент она может выбрать себя, а не мои интересы. А у Танюши смысл жизни — делать жизнь своей барышни лучше.

Слуги, коих в квартире водилось предостаточно попрятались, но одно лицо из дверей анфилады выглянуло. И пропало.

Однако этого краткого мига мне хватило.

Уже привычно стало моментально набросить озарение, время замерло, и в глазах снова предстал образ Агафона, помощника Николая Порфирьевича Спиридонова.

Что мог делать безвестный сотрудник Управы благочиния в доме крупного государственного чиновника, целого генерал-губернатора?

Ответов на этот вопрос могло быть много, но ни один не покрывал бы странность такого совпадения.

Спиридонов, неизвестный амулет рода mentalis, талант манихея, встреча у дверей парадной с просьбой помочь приставу.

Шестеренки начали соединяться, еще не всех хватало, но механизм уже зашевелился.

А слева возмущение Света — со стороны Павла внезапный приступ злости и досады. И холодная решимость.

Не отпуская талант, я кинулась вправо, к другим дверям, когда рядом с головой просвистел тяжеленный подсвечник.

Ох, как сложно было устоять на ногах в момент выброса из озарения, зато услышала слова Ивана Борисовича, обращенные к старшему сыну:

— Ты что творишь?!

— Отец, она поняла!

Что я там поняла, не смогла бы и сама сейчас сказать в полной мере, но вот сомнений в причастности как минимум этих двоих достойных представителей саксонской[94] фамилии ко всем неприятностям, закрутившимся вокруг меня. Выяснять подробности сейчас было некогда, потому как стоило мне скрыться в соседней комнате, как в нее же влетела чугунная кочерга, воткнувшаяся в оконную раму.

— Борис, неси пистолеты! Закройте дверь! — крикнул Павел.

Кажется, меня снова будут убивать.

Я затворила проход и успела просунуть в ручки все ту же кочергу, теперь с этой стороны недругам придется ломать тяжелые створки. Осталось еще два прохода, и их запереть уже не успеть, поэтому с напряжением сил удалось подтащить поближе массивный письменный стол, повалить его на бок и укрыться за дубовой столешницей.

Вовремя!

В кабинет ввалились двое — Павел и Агафон. Освещенный держался бодро и ничуть не тушевался своего спутника и его несоразмерно высокого статуса. Нарочито партнерские отношения еще больше укрепили меня в уверенности, что вся эта компания связана и с покушениями на меня, и с государственной изменой.

Пестель в обеих руках держал кавалерийские пистолеты, филер обошелся одним, но каким-то особенно огромным. Положение мое казалось уже безвыходным, однако и свои сюрпризы есть у Болкошиной! Графини Болкошиной!

— Александра, выползайте оттуда! Неприлично так даме под столами прятаться! — крикнул Павел.

— Паша, дашь ее мне? Я с ней поговорю по-нашенски, по-манихейски.

В голосе Агафона было столько яда и похоти, что меня чуть не вырвало. Скорее я выпрыгну из окна, чем соглашусь даже прикоснуться с амуром к этому человеку.

— Господа, от вашего разговора желание сдаваться у меня совсем пропало. Можете выетить друг друга, я хоть перед смертью посмеюсь.

Бравада была совершенно нервная, но помогла привести себя в чувство, поэтому уже не трясущимися руками я высвободила из юбки револьвер.

Шесть зарядов в барабане, еще один имеется в том же кармане. Жаль, что я не натренировала быструю их смену, попробовала несколько раз, и все.

— Барышня, сдавайся! Я тебе обещаю, что буду нежен, — глумился Агафон.

Со стороны дальних дверей высунулись Иван Борисович и Борис. Оружия в их руках я не приметила, но понятно, что как только начнется заварушка, они бросятся на меня.

Павел сделал первый шаг, и я выстрелила. Почти не целясь, поэтому промахнулась, но заставила его нырнуть обратно и спрятаться в коридоре.

— Отстрелялась! — крикнул Борис и неторопливо пошел в мою сторону. Откуда-товытащил шпагу и теперь указывал острием на меня. — Живой брать?

— Живой! — крикнул филер.

— Да заткнись ты! — рявкнул Иван Борисович. — Зарежь ее, много знает девка! Умная больно!

Теперь все сомнения разрешились, и следующий выстрел был сделан со всем тщанием. Борис рухнул на паркет, смерть настигла его мгновенно, он даже не успел вскинуть руки к ране напротив сердца.

Комнату совсем заволокло дымом, старший Пестель дико закричал.

— Двуствольный у нее! — услышала я слова Агафона. — Теперь точно все!

Но Павел проявил осмотрительность, остался в коридоре. Первым в кабинет ворвался глава семьи, однако не ко мне, а к поверженному сыну. Филер осторожно сделал несколько шагов и очень удивился третьему выстрелу. Увы, в клубах сгоревшего пороха выцелить было сложно, и пуля прошла в нескольких дюймах от его поганой башки.

Тем временем в квартире что-то происходило помимо нашего боя. Из неприятного было то, что в дверях появились люди с ружьями — из слуг, и сразу два заряда ударили в прикрывающий меня стол. Мореный дуб с честью выдержал, предал хозяина и сохранил мне жизнь.

Из внушающего надежду — грохот и крики у входа.

Я выстрелила еще дважды, в кого-то попала, теперь комната настолько заполнилась дымом, что тяжело стало дышать. Пришлось ползти к запертым мной дверям, вытаскивать застрявшую кочергу и пытаться выбраться в залу. В револьвере остался один патрон, но у меня не было уверенности, что смогу быстро сменить барабан, поэтому придерживала его на крайний случай. Створки с трудом подались, и вместе с облаками сгоревшего пороха я выпала из кабинета. Из легких вырвался хриплый кашель, но главное — жива!

Пока что жива.

Как то ни странно, но паники не было, а голова работала как отлично сработанный механизм. Глаза отметили открытый вход в коридор, и я все же решилась перезарядить оружие. Получилось весьма споро, надо будет так отблагодарить инженера Кутасова, чтобы он до конца дней своих ставил свечки за мое здоровье. Главное — сохранить его сегодня.

Конечно, я не великий знаток военного дела, но и мне было понятно, что негоже оставлять без присмотра фланги. Никто не приглядывал за выходом из зала: дернули двери, запертые мной, и побежали атаковать со стороны других. Поэтому, когда я осторожно выглянула, увидела лишь пару силуэтов с длинными ружьями, настороженно целящимися в сторону устроенной мной баррикады. Дважды бахнуло. Но меня ведь за ней уже не было! Люди судорожно перезаряжали свои фузеи, и таким шансом стоило воспользоваться.

Выстрел, еще один, и два тела валятся на пол. Один сразу затих, второй истошно заголосил, но тратить еще новый патрон стало бы глупостью. В барабане осталось четыре, еще один в предыдущем.

— Сколько у это дряни пистолетов?! — послышался крик Павла Пестеля.

— Где она их хранит-то?! — взревел Агафон.

Наверняка подумал о непристойном, подлец.

Одновременно с этим в дальнем конце коридора ухнуло, раздались команды, и квартира наполнилась треском пальбы. От греха я спряталась обратно в зале, и вовремя: пара, а то и больше пуль, пронеслись мимо, и не стоило сейчас выяснять, кто стрелял. В этом помещении пригодной к обустройству позиции мебели не нашлось, поэтому пришлось вжаться за портал камина и держать на прицеле вход, Только после сообразила, что теперь я полностью открыта для атаки со стороны кабинета, двери которого теперь открыты. Что там происходит, разобрать решительно невозможно, потому как сгустившийся дым сейчас можно есть ложками.

Раздался звон разбитого стекла, снова крики, затем пальба утихла, осталась только ругань и какая-то возня.

— Графиня Болкошина! Вы где? Живы?

Голос знакомый, и только через несколько секунд я поняла, что слышу Аракчеева. И задумалась, стоит ли опускать револьвер и отвечать.

— Барышня, можете выходить.

А это Тимофей. К нему доверия несоразмеримо больше, поэтому «барышня» со старушечьим кряхтением поднялась и соизволила откликнуться:

— Жива! Я тут…

В кабинете оказался полный разгром. Пресловутый стол украсили сразу пять отметин от пуль, то есть стреляли в него еще трижды с момента моей ретирады. У входа два гренадера крутили руки мерзавцу Агафону, у противоположной стены с уважением, но жестко, придерживали Пестеля-старшего. Борис так и остался распластанным на полу, паркет уже напитался его кровью. Тимка выглядел хмуро, по лицу Аракчеева, как обычно, не понять, что он чувствует и думает. Дым уходил в разбитое окно.

— Александра Платоновна, во всем Петербурге сегодня не найти особы, которая так бы привлекала приключения, как Вы, — с саркастичной иронией сообщил Алексей Андреевич. — Вот думаю, может, Вас в Лондон заслать послом к Георгу, третьему этого имени? Вы же там такую сумятицу внесете, что англичане вспотеют внутренние проблемы решать, забудут про свои дела на континенте.

— Не настроена шутить, граф, уж простите. Вы какой оказией тут?

— Девку свою благодарите. Она выскочила, вся белая, охранникам Вашим кричать стала, что беда может случиться. Что барышня ее сейчас кого-нибудь убьет. И, кажется, как в воду глядела, — и граф многозначительно посмотрел на тело Бориса Пестеля. — Ваши ангелы-хранители побежали сюда, а я решил, что может понадобиться подмога. Кликнул своих гренадеров — и за ними. И, знаете, оказался прав. Не справились бы они.

Тимофей мрачно кивнул и пояснил:

— Дыню убили.

Я кинулась в коридор, но пришлось выйти на лестницу, где и нашелся раб Божий Досифей. Он распластался на ступеньках, одного глаза на лице не оказалось, а затылок был разворочен, очевидно, вышедшей сквозь него пулей. Все вокруг оказалось в крови и, наверное, мозгах. Здесь мне, как приличной девушке, стоило бы сомлеть, но вместо этого я молча смотрела на лежащее тело, и душу мою заполняла ненависть.

Ниже нашлось еще одно тело, кто-то из пестелевских слуг. Возле него сидела бледная Варвара Пукалова с разряженным пистолетом.

— Саша? — голос ее был нетверд. — Вот, бежать хотел. Как там стрельба началась, Ваня мой за оружие схватился и к дверям. Только открыл, это ирод его и застрелил. Я тогда пистолет подхватила, и его…

Варвара разрыдалась, но сил успокаивать ее у меня не было никаких. Подошел Аракчеев, обнял ее, поглаживая по голове. Я выглянула вниз, и увидела ноги Ивана Антоновича. Тело было скрыто дальше в квартире, но любопытствовать не стала. Из наших дверей высунулась Танька, узрела меня и с плачем кинулась к своей любимой барышне, что чуть не запнулась о труп Дыни.

— Ох, Господь всемогущий, да как же так-то! — закричала горничная, а я повторила движение графа, прижав Танюшу к себе.

— Все уже кончилось. А Дыня… принял смерть за меня, герой мой, век свой буду доживать с памятью о нем.

После отстранилась и велела:

— Иди в дом, выпей наливки…

— А шампанского можно? — вдруг спросила Танька.

Вот ведь крестьянская натура: меня чуть не убили, мой охранник еще не остыл, а служанка пытается урвать себе господского напитка. Но эта непосредственность неожиданно расслабила натянутые до предела нервы, и я дала Тане легкий щелбан, улыбнулась и соизволила: — Открой бутыль, но всю не вылакай. А мне тут еще надо закончить кое-что.

В квартире Пестелей меня дожидался Тимофей. В двух словах рассказал: они вдвоем с Дыней осторожно стучались в квартиру, где я в этот момент скандалила с хозяевами, но причин ломать двери вроде как и не было. А когда раздались выстрелы, мои охранники принялись за дело всерьез, следы чего были хорошо видны. Они уже пробили одну филенку, как замок вдруг отворился, и прямо в лицо Досифею один из слуг разрядил пистолет. Изначально метили именно в Тимку, но Дыня услышал шелест горения пороха на полке и успел оттолкнуть товарища. Вот только сам увернуться не сподобился.

Убийца с пустым пистолетом бросился бежать, Тимофей рванул за ним, но внутри вооруженных людей нашлось неожиданно много. Одного охранник успел упокоить, второго отпугнуть, но и сам оказался под яростным обстрелом. В него не попали, и, пока враги перезаряжались, Тимка схватил ружье Досифея, с которым и укрылся в чулане. Что со мной, он не ведал, но слышал крики и стрельбу, поэтому готовился к самоубийственному забегу по коридору, когда в дверях появились гренадеры во главе с Аракчеевым. Граф в момент прояснил обстановку и отдал приказ атаковать.

Всего в противниках оказалось аж семь человек слуг, сам Павел и подлец Агафон. И это не считая моих: одного застрелила я, второго серьезно ранила, и его душа уже готовилась отойти во Мрак, никакой врач тут помочь не сможет, так как пуля, закрученная нарезами, пробила негодяю легкое, и теперь тот пускал кровавые пузыри изо рта. Эту информацию я приняла спокойно и только удовлетворенно кивнула. Удивительное дело, но никакие сожаления или переживания по сию секунду мной не овладели.

Троих убили солдаты графа, один сумел выскочить, смертельно ранить господина Пукалова, но был остановлен пулей Варвары. Последнего огорошили прикладом по голове, и его жизнь висела на волоске, потому как гренадеры отличаются силушкой богатырскою, а в горячке боя себя не сдерживали. Приложились крепко.

Женщин из прислуги согнали на кухню, где они подвывали, проклиная злую судьбу, хозяев, солдат и сатанинскую соседку, то есть меня. До их переживаний мне не было совсем никакого дела, а вот крепко связанный помощник Спиридонова интересовал очень.

Он нашелся все там же, на полу в кабинете. Лежал смирно, уткнувшись носом в дерево паркета. Привычная для него поза в последнее время, как я посмотрю. Иван Борисович Пестель под охраной двух гренадеров расположился в кресле. В его глазах никакого разума сейчас не прослеживалось.

Я потребовала перевернуть Агафона и внимательно всмотрелась в его лицо. Очи того забегали, мозг очевидно искал способы, как можно выпутаться из сей неприятной и опасной для живота ситуации.

— Ну что, голубчик, живой меня хотел взять? — спросила я филера.

Агафон заерзал, но успокоился, когда мой сапог умостился на его животе поближе к паху. И решение пришло само собой.

— Только знаешь, я — девка горячая, люблю сверху быть.

И оседлала встрепенувшегося негодяя, умостившись на нем так, как совсем еще недавно устраивалась на Серже. Поймала взгляд, озарение опять с необычайной легкостью снизошло, представило всю картину разума Агафона. Повинуясь внезапному порыву, я достала револьвер, и Свет потек через него, усиливаясь многократно. Глаза филера расширились, ухватить нужные ниточки стало совсем просто.

Странно, на вид Агафон был вполне себе пригожим парнем, скуластое лицо на свой возраст — лет двадцать семь, франтовые усики. При этом он искренне полагал себя чуть ли не уродом, не способным привлечь внимание женщин. И еще панически боялся оказаться слабым по мужской части, быть осмеянным в своем бессилии. Оттого, наверное, и просил отдать меня на потеху, возвыситься и надо мной, и над своими фобиями.

Все же человеческая голова — дело темное и загадочное, никогда не угадаешь, какие мрачные тайны скрывает.

И ведь все в порядке у Агафона с этим, я через его брюки и свои юбки почувствовала, как напрягается естество помощника пристава, но ткнула в ниточку страха, и стручок подонка опал, не шелохнувшись даже в ответ на мое провокационное движение тазом на нем. Нет, лишить навсегда способности етиться мне не под силу, это Маргарита мастерица на такие шутки, но сейчас Агафон верил, что я могу это сделать, и готов был отдать свою душу во спасение своего никому не нужного достоинства.

В кабинет зашел Аракчеев, полюбовался на открывшуюся ему картину, но вдруг достал пистолет и наставил его в лицо филера.

— Граф! Вы что творите?!

Глава 18

Аракчеев стоял и молчал, оружие в его руке не дрожало, словно он был статуей из мрамора в Летнем саду. Агафон начал поскуливать, и я запереживала, что он сейчас со страху напрудит себе в штаны, прямо подо мной!

— Я, графиня, хочу допросить этого мизерабля немедля. А если он откажется говорить, то пущу ему пулю в лоб.

Вот теперь точно следует срочно покинуть связанное тело, чтобы не подмочить свою репутацию. Я встала, пододвинула стул так, чтобы спиридоновский служащий оказался зажат его ножками, и уселась сверху.

— Не стоит тратить свинец и порох, Алексей Андреевич. Агафон сейчас нам все расскажет. К Вам у меня тоже будет пара вопросов, не обессудьте.

— К Вашим услугам, — с усмешкой поклонился граф.

Я снова посмотрела на пленника и ухватила нити его страхов. Но даже не пришлось стараться выпытывать, потому что Агафоша, как говаривал его начальник, «запел» соловьем.

Еще месяц назад его история привела бы меня в ужас, а сейчас я молча выслушивала признания, только задавая уточняющие вопросы. Иногда свои ставил Аракчеев, и картина складывалась препоганейшая.

Не было какого-то единого центра заговора, так получилось, что в одно время сошлись интересы сразу нескольких персон. И началось все, как это часто водится, с воровства и злоупотреблений. А именно грандиозных хищений в Сибирском генерал-губернаторстве, которым заведует Иван Борисович Пестель. Сей пост он получил очень давно и сначала рьяно взялся за дело, искореняя мздоимство по всему вверенному округу, совершил объезд владений, добравшись даже до китайской границы, но в какой-то момент, изведя крамолу против себя, притянул все узелки незаконных доходов к собственному карману. Вместе с тем генерал-губернатор понял, что пока он обитает за Уральскими горами, влияние его а Петербурге неизменно снижается, и завистники получают все больше шансов отодвинуть Ивана Борисовича от золотой жилы, коей является Сибирь. И он вернулся в столицу, оставив за собой должность, назначил своим распорядителем иркутского губернатора Трескина. А чтобы вести о злодеяниях не достигли ушей высоких сановников, Пестель подмял под себя и почтовую службу, которая вскрывала каждое письмо, уходившее на запад.

— Довел ты тамошний народ до ручки, — сказал Аракчеев Ивану Борисовичу. Тот встрепенулся, безумие из глаз уступило место ярости и ненависти.

— Кто бы говорил, обезьяна в мундире!

Алексей Андреевич спокойным шагом подошел к хозяину квартиры и, залихвацки ухнув, впечатал свой кулак тому в подбородок. Пестель вскрикнул и обмяк в своем кресле, но сознания не потерял.

— Что, на дуэль меня вызовешь за оскорбление? — ухмыльнулся граф. — Только не будет тебе такой милости. Представляете, — повернулся Аракчеев ко мне, — давеча прибыл в Петербург некий мещанин Саламатов из самого Иркутска. Шел жаловаться Государю на злодеяния Трескина и Пестеля, но прямым путем добираться боялся, так что сделал круг аж через Китай! И подал челобитную, где просил, если не примут его слова, убить его, чтобы избавить от тиранства Пестеля[95]. Вот на какие подвиги людишки готовы, дабы избавиться от этой персоны. Нет, полагаю, что сами они не без греха все, но до такого отчаяния их довести — уметь надо! И ведь никак не насытится! При его-то жаловании и всех кражах у Ивана нашего Борисовича долгов на двести тысяч!

Сумма огромная, ничего не скажешь.

— А почему Вы тут, граф, оказались? Вы же от Пестелей спускались, когда я Вас увидела? И почему не было охраны Вашей у подъезда обычной?

— Здесь был, — не стал скрывать Алексей Андреевич. — Приехал поговорить с этим вот как раз. Очень уж осерчал Павел Петрович на такие дела, а… да сами знаете! Варвара к Ивану хорошо относится… относилась. Я и приехал совет дать, чтобы унял он свою алчность, потому что ничем хорошим не кончится она. Потому и гренадеров в сторонке оставил, чтобы внимания не привлекать. Ванька! А ты, как я понимаю, вместо того, чтобы советом воспользоваться, решил цареубийство исполнить? Да?

Пестель промолчал, сник совсем.

Впрочем, совет Аракчеева, уже понятно, пропал бы втуне, ведь опасность генерал-губернатор своим чутьем казнокрада и тирана почувствовал давно. И в другой ситуации он мог предпринять обычные для таких дел меры: от покаяния до устройства алиби, но на его беду в Петербург вернулся сын Павел, оскверненный какими-то дикими либеральными идеями. Он-то и смутил отца на измену.

— Никогда не слышали про такой «Союз спасения»? — спросил меня граф.

Пришлось признаться, что впервые слышу о таковом, поскольку политикой до недавнего времени не интересовалась совсем, а свои собственные размышления никогда не скрывала, но можно ли их назвать либеральными или реакционными — вот уж не знаю!

Конечно, мне известно, что либеральные идеи в салонах сейчас популярны, меня это коснулось мельком, но, пораженная двуличием лиц, их обсуждающих, я такие разговоры не поддерживала. Странно слышать от господина, приказывающего выпороть конюха за сломавшееся колесо кареты, рассуждения о необходимости свободы и равенства для всех.

— Вроде как обычное сборище демагогов, спорящих о лучшем устройстве государства российского. Сплошная болтовня, хотя порой проскакивали опасные мысли. Император мне запретил их трогать, дескать, молодежь фрондирует — и пусть ее. А вот как все вывернулось.

Наверное, досужими разговорами заседания этого «Союза спасения» и ограничились бы, но здесь очень кстати подвернулись интересы господина Дюпре и его хозяев.

Да, так получилось, что точкой, соединившей устремления разных лиц в заговор, оказалась я.

Пестели хотели сохранить богатство и влияние, поэтому радеющий за всеобщую справедливость Павел и свел устремления своего «общества» с нуждами семьи. Ост-Индская Компания стремилась добраться до моих капиталов и отвратить взгляды Российской Империи от самого яркого алмаза в британской короне — Индии.

А с англичанами некоторое время подвизался уже помощник пристава Спиридонова Агафон. Как и предсказывал Николай Порфирьевич, купить можно любого из служащих Управы, так как жалование в ней не самое значительное, в Табеле рост тоже вяленький. Освещенный, отказавшийся от раскрытия своего таланта, что дало бы право на дворянство, на посулы британцев согласился быстро. Те по достоинству оценили способности молодого полицейского и свели его с молодым Пестелем, воспринявшим манихея как подарок судьбы. То есть и жар чужими руками планировали загрести, и в тени остаться.

И если бы картина заговора заключалась только в этом, можно было бы восхищенно присвистнуть по-простецки и начать дознание, но нет, из «пения» Агафона выяснилось существование еще одной злой силы.

Здесь филеру повезло. Расследованием смерти дворянина Пантелеймона Колемина занимался в том числе он, но Спиридонов и предположить не мог, что в преступлении непосредственное участие принимал его помощник. Благодаря своему таланту в одном из питейных заведений Коломны Агафон услышал разговор двух господ, обсуждавших способ, каким можно заполучить некий амулет, торгуемый захудалым дворянином Колеминым.

«Цацку» можно было и купить, но, во-первых, Пантелеймон просил за нее слишком уж дорого, во-вторых, господа желали сохранить инкогнито, не привлекать к себе внимание. Почуявший прибыль Агафон подсел к сим особам и, не чинясь, предложил помощь. Оба новых знакомых оказались освещенными, хотя с первого взгляда в одном из них полицейский почувствовал некоторую неправильность, но никак не мог определить, в чем именно. К неожиданному и непрошенному помощнику злодеи поначалу отнеслись с подозрением, которое быстро развеялось, смытое очевидной алчностью филера. Сговорились они быстро, тогда-то и выяснились страшные подробности.

Если первый из незнакомцев, представившийся Николаем, был вполне себе приличным манихеем с талантом на кинетику, то его приятель, имени своего так ни разу и не назвавший, открылся совсем с неожиданной стороны. Посмеиваясь в усы, он произнес такую хулу на Мани, что естественным желанием Агафона стало позвать городовых и задержать вероотступника. Но близость серебра и, чего уж утаивать, причастия к совершенно невозможному делу, остановила полицейского от этого порыва. Он внимательно выслушал рассказ о том, как праведный манихей открыл для себя Мрак и получил от Него выдающиеся по силу дары — темный огонь и чувство крови. О последнем филер много сказать не смог, так как отступник особо о нем не распространялся, но вот темный огонь…

Агафону показали, что это такое, и он проникся ужасом и восхищением. Багровое пламя источало немыслимый жар, погасить его водой не получилось бы, даже вылей кто всю Неву на маленький костерок. Без ложки дегтя не обошлось, правда, ведь если освещенный пропускает через себя Свет, то сей типус в огонь вкладывал часть своей души, оправдывая это платой Архонту-льву. Но душа — она огромна, хватит ее надолго.

Теперь стало понятно, как злоумышленники вплели в озарение Колемина образ проститутки Лукерьи: ее-то Агафон видел не раз. Мастера с таким талантом нашел тот самый Николай, ему заплатили, объяснив, что хотят сыграть шутку с приятелем, который неожиданно решил жениться, и надо ему устроить прощание с холостяцкой жизнью. И все прошло замечательно, амулет негодяи получили, но вмешался уже не случай, а добротное исполнение своих служебных обязанностей.

Никак не мог помощник Спиридонова предположить, что его начальник не только рьяно возьмется за дело, но уже на следующий день встанет на след преступников и притащит в Управу саму Лукошку. А тут еще и я оказалась замечена в этом деле, и Агафон занервничал. Не найдя лучшего выхода, он встретился с самим Дюпре и пожаловался тому на свои несчастья. В голове графа Каледонского план созрел моментально, и именно он предложил объединить усилия в предприятии, итоги которого устраивали всех.

Убийство Императора Российского решало опасения Компании по поводу устремлений русских в южном направлении, к границам Индии.

Оно же делало любые обвинения в адрес Ивана Борисовича Пестеля как минимум несвоевременными, а там, глядишь, в череде событий можно и совсем высоко взлететь, тем более что сын прямо намекал на такие возможности.

Павел для своих товарищей по тайному, известному всем, обществу оказался бы просто кумиром, ведь убийство Государя они обсуждали всерьез, и нежелание Павла Петровича давать этому делу ход бесило Аракчеева неимоверно.

Свой интерес, помимо денежного, был и у неизвестной пока парочки. Агафон передал слова отступника: нежели правителя погубят манихейскими талантами, начнутся гонения на освещенных, и Мраку это будет полезно, власть Архонтов приблизится еще на шаг.

Здесь мы с графом переглянулись и кивнули друг другу. Эта опасность была даже похлеще цареубийства, ведь смута между православными и манихеями способна так сотрясти государство, что придется залить его кровью, чтобы удержать от сползания в полнейший хаос. Меня тем более обеспокоили слова о кознях Мрака. И впору посокрушаться, что в нашей вере нет единой церкви и ее иерархов, которые бы взяли на себя ответственность разъяснения Канонов. От того и не существует какого-то единого мнения о кознях врага человеческого, ведь некоторые даже людей считают плодом греха, следствием появления Материи, порожденной именно Мраком.

И первую ловушку для Императора приготовили очень быстро. Спиридонов полагал это невозможным, но, как оказалось, если очень постараться и собрать несомненно талантливых людей, можно успеть многое за считанные часы, тем более что все соучастники нашлись за одним столом — в ресторации, где как раз обсуждали дела.

Старший Пестель у придворного врача сумел незаметно добыть бинт с кровью Павла Петровича, Павел своим офицерским чином отвлек нежелательное внимание от манихея Николая и его неназванного друга, пока те озаряли кладку в гостиной рядом с опочивальней Императора. Вели они себя работниками, оценивающими потребные материалы, чтобы подштукатурить и подкрасить облезший от ингерманландской сырости фасад. Само озарение… или как его правильно назвать — омрачение? — провел отступник, ох и силен, поганец! И тут-то и вспомнили про меня, про мою службу, здесь снова подсуропил Агафон, которому Дюпре выложил об обязанностях девицы Болкошиной во дворце. Это препятствие вызвался разрешить адепт Архонта, судя по всему, он и вызвал убийцу, напавшего на меня в парадной.

Но я выжила, и покушение сорвалось. Пока Ростопчин не сопоставил эти два события, никто и подумать не мог об их связи, но Агафон запаниковал. Спиридонов носом рыл землю в поисках организатора ограбления несчастного Колемина, и этот поганец решил подвести подозрения в преступлениях на него. Опять сговорился с Дюпре, получил о того индийские деньги и подорожную, которые и положил в стол начальника. А сам стал аккуратно распускать порочащие слухи о Николае Порфирьевиче, очерняя заодно и своего товарища по службе Степана.

Того, увы, уже не спросишь. Тело бывшего полицейского скинули в Охту после взрыва на мосту у Петропавловской крепости. Да, это было еще одно покушение, и произвел его Павел Иванович Пестель, чтоб ему пусто было. Степан, сам того не ведая, стал его соучастником. Он получил приказ якобы от Спиридонова следить за проезжающими по Петербургскому мосту экипажами и, приметив мою карету, дать сигнал, когда та поедет над водной гладью, будучи уверенным, что участвует в обеспечении безопасности моей персоны. А со стороны Марсова поля после получения сообщения отправили придержанную до поры телегу с заложенной бомбой, фитиль которой был рассчитан так, чтобы взрыв произошел прямо рядом с нами. Вот только не смогли мерзавцы точно рассчитать скорость горения запала, как и то, что лошадка безвестного, ни в чем не повинного, но приговоренного заговорщиками к смерти «ваньки» будет под вечер еле тащиться, мечтая о теплом стойле и мешке овса. Поэтому и взрыв произошел на несколько саженей раньше намеченного. Степан, увидав такое, дюже испугался, смалодушничал и сбежал в непонимании произошедшего, а у дома был перехвачен Агафоном с требованием немедля ехать на тайную встречу со Спиридоновым. Начальника в условленном месте не оказалось, а товарищ ткнул его ножом в горло и скинул в воду.

Тогда и родился новый зловещий план, как можно устранить все беды разом — бомбой сделали меня саму.

Эту историю предложил отступник, имеющий склонность к осуществлению самых хитрых комбинаций, находящий в них особое изящество. Здесь и пригодился тот самый амулет, полученный при помощи Лукошки и ее подельников у Колемина. Опять в дело пошла окровавленная тряпица, адепт Архонта-льва сотворил новое злодейство, завязав его на умениях артефакта так, что Агафон… омрачил им меня при давешней встрече, моля просить у Императора милости о судьбе Николая Порфирьевича. Произнесенная фамилия пристава, как правильно догадалась я и подтвердил Разумовский, должна была стать кусочком кремня, от искры которого случился бы страшный пожар.

Когда и эта затея сорвалась, Агафон прибежал к Пестелям, вопрошая о дальнейших действиях, ведь все идет наперекосяк, такие красивые прожекты дают осечки, а рано или поздно кто-нибудь сможет связать все нити и выйти на заговорщиков. К его ужасу к Ивану Борисовичу заявился и страшный Аракчеев, сам, во плоти, паникующего полицейского насилу успокоили и велели скрыться в кухне, откуда тот и услышал разговор. И понял, что даже всемогущий граф не только ничего не знает, но даже не догадывается ни об истинном масштабе заговора, ни о причастности Пестелей к нему, этот вопрос вообще не поднимался в беседе. Тогда-то он и осмелел, почуяв собственную безопасность и неуязвимость.

Но случай, опять случай. Таньку заметил именно Агафон, в окошко, выходящее на набережную Фонтанки. Влекомый своей низменной страстью к женскому телу, он в восхищении высказался о ее формах, что хорошо было бы пощупать такую бабенку за все выпуклости и присунуть ей хер в сладкое место. Это услышал подвыпивший Борис, заинтересовавшийся объектом воздыхания. В девице он узнал служанку соседки снизу и в хмельной браваде заявил, что пощупает прямо сейчас, а присунет попозже, когда будет свободен во времени и окажется в настроении. И не откладывая сказанное, вышел на лестницу, где и зажал мою горничную у дверей, запустив руки ей под платье, щупая полные груде и говоря пошлости.

— И вот Вы, Александра Платоновна, не стали оставлять этот поступок без ответа, кинулись сюда наводить справедливость. И увидели в квартире неподобающего ей по статусу субъекта, — задумчиво сказал Аракчеев. — И как же завязалась стрельба?

— Сопоставила события, Алексей Андреевич. Талант такой у меня, замечать детали, а Свет помогает сосредоточиться и разглядеть, даже если сначала упущу. Про Пестелей я, конечно, не знала, но Агафон у них — это нонсенс. А потом вспомнилось, как он настойчиво просил о Спиридонове. Что из людей Николая Порфирьевича только он непричастный, никто его не трогает, хотя Спиридонов сам в каземате сидит, а в его невиновности я уверена все же была. Но до такого живописного полотна, — вздохнула я, — никогда не додумалась бы. Но вот что еще зацепило, что в памяти всплыло, когда я этого, — показала вниз на притихшего филера, — увидела. Он мне рассказывал, что Степан якобы говорил с неким Адамом из Компании. А я, сами понимаете, этой конторой очень интересуюсь, но вот нет там никаких Адамов. Я сначала не придала тому значения, а тут вспомнила, и сомнения снова зародились.

— Выдумал я его, чтобы Вас со следа отвлечь, — проскулил Агафон.

— Перемудрил, болван, — укорил его Аракчеев. — Из таких мелочей подозрения и складываются.

— Но и тогда бы не поняла всю историю, если бы у Павла нервы не сдали. Он аж взбеленился, канделябром в меня швырнул!

— Неужто так плохо в вист играете? — расхохотался граф.

— Что? — не поняла я.

Но Алексей Андреевич лишь махнул рукой, проворчав, что молодежь нынче пошла необразованная, правил приличия за ломберным столом не понимающая.

Ну да, я карты в руках-то несколько раз жизни держала, не играла никогда.

— А где Павел, кстати?

— Сбежал, паскуда, — ответил Аракчеев. — С третьего этажа на набережную спустился и утек. Уже дал команду искать его, где бы ни спрятался.

С этими словами Иван Борисович приободрился, а граф посмотрел на так и лежащее тело младшего сына Пестеля.

— Нравился мне этот стервец, — вздохнул он. — Привечал, хотя его как раз Варвара отчего-то не любит. С ней еще надо поговорить, посочувствовать.

— Ну да, мужа полюбовницы убили, надо скорбь выразить, — едко прокомментировал услышанное Пестель.

— Тебе еще вмазать? Могу ногой в адамовы яблочки твои. Скажи-ка, Ванька, а на что ты рассчитывал, а? Ну вот убили вы Павла Петровича, что дальше-то? Константина на царство? Думаешь, при нем тебе проще было бы? Так он сегодня добрый, завтра такой, что Иоанн IV позавидует.

И это правда. Душевное состояние наследника порой внушает опасение. Перемены в его настроении случаются настолько стремительные, что он представляет опасность для окружающих, а шутки порой заставляют содрогнуться. Свою супругу Анну Федоровну, принцессу Саксен-Кобург-Заальфельдскую, например, он довел до такого отчаяния, что она под предлогом посещения родных мест с целью навестить больную мать из Петербурга бежала и возвращаться отказывалась категорически. Но как не понять сию девицу, если муж тебя то обожает, то вдруг сажает в большую вазу, по которой устраивает пальбу из пистолета? Из ее комнат Великую Княгиню по приказу Константина не выпускали, если же она появлялась в свете, наследник тут же демонстративно уводил супругу прочь, не желая позволять окружающим даже любоваться «вечерней звездой» Петербурга. И вот уже почти семнадцать лет брак вроде как и есть, но его нет[96]. По требованию отца Великий Князь предпринял шаги по примирению, но получил категоричный отказ, тем более что от своей любовницы Жозефины Фридрихс уже успел заполучить сына, названного в честь венценосного деда.

Еще ходили слухи о совершенном наследником престола и его приятелями насилии над женой придворного ювелира француза Араужо, но насколько они были обоснованными, неизвестно[97]. Однако с уверенностью можно было сказать, что появились они и поддерживались на не вполне чистой репутации Константина. «Покровитель разврата» — прозвище его, может, и подзабытое, но когда-то распространенное в столице.

— Или на Николая ставку делали? — продолжил граф. — Тоже так себе интерес для тебя, Ваня. Николя дубоват, конечно, но честен и прям, как солдафон. Мне такие нравятся, хотя не уверен, что для государства будет лучшим выбором. Но тебя он в Сибирь бы отправил, толко уже не генерал-губернатором, а каторжанином. Ну так что вы хотели-то?

— А кроме Романовых никто не справился бы? — зло спросил Пестель. — Чего вы в них вцепились? «Всякая власть от Бога», — с сарказмом и лицедейством выдавил Иван Борисович. — Ты посмотри на эту тварь Болкошину — где в ней Бог? А привечают ее, и таких как она вылизывают! Так что нет власти божьей в Романове! И романовской крови там осталось-то!

— И кто бы правил? — усмехнулся Аракчеев. — Ты что ли? Или Пашка твой?

— А хотя бы и Пашка! — с вызовом ответил сибирский генерал-губернатор. — Избранный правитель, почитающий закон и волю народа!

— Волю наро-о-да, — протянул Алексей Андреевич. — Эвона как. Тут, значит…

Но дальнейшие рассуждения графа прервал появившийся гренадерский подпоручик:

— Ваше Сиятельство! Семеновский полк взбунтовался!

Глава 19

При этой новости Пестель заметно приободрился, да и Агафон несколько расслабился, так что пришлось пнуть его ногой в область уха, чтобы не забывался. Жив он сейчас только благодаря готовности говорить и моей милостью. Я чуть надавила на его страхи, и филер снова начал поскуливать.

— Во дворец послали? Что предпринято?

— Послали к преображенцам и на Васильевский в казармы Первого Кадетского корпуса. К измайловцам не знаю удастся ли пробиться. Все зависит от того, Ваша Светлость, весь ли Семеновский предал.

— Будем исходить из того, что весь. Преображенский ближе. Приказываю вам немедля моим именем поднять его по тревоге и перекрыть подступы к дворцу. Бумагу, — Аракчеев оглянулся и подошел к уцелевшему секретеру, на котором нашлись чистые листы и перо с чернильницей.

Он споро написал приказ и вручил его подпоручику, велев нестись во весь опор. Потом осмотрел разгромленный кабинет и отдал новые распоряжения:

— Этого, — показал он на Пестеля, — в Петропавловскую, охранять надежнейше. Снять с него все, чем убиться может. Ни пояса, ни простыней не оставлять, дабы не повесился с горя. А с тобой, голубчик…

Граф подошел к Агафону и задумчиво осмотрел лежащего помощника пристава. Тот по-прежнему оставался зажатым стулом, на котором вальяжно восседала я.

— Давайте с собой возьмем. Кто его знает, какие таланты Мани даровал этому извергу, лучше под присмотром будет. Только свяжите покрепче.

Аракчеев согласно кивнул и обратил внимание на молчавшего Тимофея. Мой охранник изъявлял желание продолжить свою службу по сбережению подопечной, но Алексей Андреевич заверил, что займется моей безопасностью лично, благо в его распоряжении оставались еще полтора десятка гренадеров, а канцелярскому предложил немедля разыскать и Макарова, и, если получится, Ростопчина, доложив им о произошедшим.

— Найди Аслана и Андрея, — сказала я Тимке. — Потом присоединяйтесь к нам. Мы будем?

— Сначала у дворца, — сказал Аракчеев. Сил наших не много, но с караульными вместе, если что, оборону занять сможем.

А я все не понимала, почему взбунтовался именно Семеновский полк. Командовал им Яков Алексеевич Потемкин, приходящийся дальним родственником знаменитому князю Таврическому. Солдаты при нем были сыты, одеты, муштрой и фрунтом не затравлены, и, казалось бы — служи себе в удовольствие, в самой столице, а не на задворка Империи. Но вот смотри-ка — подняли бузу.

— Форнда среди обер-офицеров там корни глубоко пустила, — вздохнул граф в ответ на мои вопросы. — И даже знаю, кто там сейчас главный баламут — приятель Пашки штабс-капитан Муравьев-Апостол, Сергей Иванович. И даже князь Трубецкой им потворствует, участвует в их неподобающих диспутах. Поэтому не удивлен. Вот только смущает то, что быстро все произошло, не думаете?

— Думаю, — согласилась я. — Тут еще дым не выветрился, а бунт уже начался.

— Именно, — кивнул Аракчеев. — И говорит это, любезная графиня, о том, что к выступлению все было готово. Подготовились, мерзавцы. Все продумали.

Но вот тут я была склонна не согласиться. Если основательно подумать, то все действия заговорщиков смотрелись плохо сопоставленными.

— Не синхронизированы, — пробормотала я.

— Что? — отвлекся от свои мыслей граф.

— Плохо с синхронизацией. Я, Алексей Андреевич, увлеклась в последнее время изобретательством, — Аракчеев улыбнулся и кивнул, мол, знаю я Вашу шалость. — В механизме правильно построенном все должно двигаться согласно единому плану, синхронно, если по-научному. А тут мы наблюдаем полнейшую импровизацию. Каждая в отдельности может хороша и даже изящна, но существует сама по себе, от того общее дело страдает.

— Больно Вы умная, Александра Платоновна. Дюже опасная для государственных дел.

— Так используйте правильно, и от того государственным делам только польза будет.

— Может быть, может быть. Воспользуемся моей каретой. Всех, кто здесь остался — в ближайший околоток и под замок! Баб тоже, позже с ними всеми разбираться будем!

В карету сели мы с графом, туда же затащили скрученного Агафона, который совсем затих и мечтал, чтобы о нем все забыли. На какое-то время так и получилось. Петербург уже погрузился во тьму, с которой безуспешно боролись редкие фонари, к счастью воздух оставался хотя и свеж, но без промозглой сырости. Осень в этом году запоздала, и вечные столичные дожди пока шумели где-то поодаль.

Начиналась гонка со временем, в которой противник наш имел определенное преимущество. Ведь если семеновцы были готовы к выступлению, то сейчас они могли быть уже на марше. Тех же преображенцев необходимо было сначала поднять из казарм, построить и только после этого куда-то вести. Конечно, им с Кирошной[98] топать ближе, чем солдатам Потемкина с Загородного, но время, время…

Но, несмотря на все опасения, наша подмога успела первой. Сначала со стороны Большой Миллионной на Дворцовую выскочили верхами обер-офцицеры Преображенского полка, а уже минут через пятнадцать послышался барабанный бой, топот солдатских сапог и бодрое пение:


Знают турки нас и шведы,
И про нас известен свет.
На сраженьях, на победы
Нас всегда сам Царь ведет![99]

Слова полкового марша появились не так давно, больше века музыка таковых не имела. И как же приятно их было слышать сейчас! Аракчеев донес до офицеров обстановку, дал необходимые указания и удалился во дворец. Но вернулся он весьма скоро, успокоив меня вестями о благополучии Императора и его готовности к решительным действиям. От измайловцев вестей пока не было, но им и идти от Обуховского проспекта еще дальше.

— Не хочется кровь русского солдата проливать, — проворчал граф. — Несколько смутьянов всего, а беды большие принесут. И ведь совесть их мучить не будет, пекутся они о благе народном, а простой рекрут для них — мелочь, которую не жалко кинуть во имя высокой цели.

— Свои резоны у них, наверное, Алексей Андреевич, — осторожно ответила я.

— У всех свои резоны, — жестко ответил Аракчеев. — Вот только о последствиях никто не думает. Думаете, я не знаю, что обо мне люди мнят? Самодур, мздоимец, развратник, о себе лишь заботится! Я, Александра Платоновна, плохой человек. Не как этот, конечно, — и граф не отказал себе в удовольствии пнуть лежащего меж сидений Агафона. Которого, кстати, я использовала в качестве подушки для ног, утвердив на его спине сапожки. — Но чего не отнимут у меня, так то, что о благе Отчизны я забочусь поболее многих! Бог дал мне разум, и я обязан им пользоваться, а не костенеть в себялюбии. Ох, знали бы Вы, как мне нравится смотреть на марширующих солдатиков, чтобы все в париках, на каждом по четыре букли правильно завиты, носок при шаге оттянут, а спина прямая, аки ружье! Но время, графиня, диктует нам изменения, и не мне стоять на старых порядках, когда французский солдат стрельбу оттачивает, а русский — шагистику, потому и убедил я Павла сменить уставы. А сейчас все больше начинают рассыпной строй использовать, в котором фрунт совсем уж лишний, другие навыки нужны.

Алексей Андреевич вздохнул и замолк. Я тоже не отвечала, так как даже не знала, что тут сказать. Откровения этого могущественного сановника явились полной неожиданностью, но, наверное, каждому человеку необходимо когда-то выговориться. А кому мог бы довериться всесильный граф Аракчеев? Варваре Пукаловой? Даже не смешно.

После такой исповеди ее свидетели становятся или конфидентами, или мертвецами. Меня, наверное, можно было отнести к первым, смею надеяться, хотя и нет уверенности, что мне такое счастье так уж необходимо. Агафон несомненно попадал во вторую категорию, еще не зная об этом. Впрочем, моя зачерствевшая за сегодняшний вечер душа отнюдь не возражала против того, чтобы лично застрелить подонка. Возможно, о такой милости графа и попрошу. Но пока филер нам нужен живым.

— Мир, графиня, устроен очень сложно, и чем дальше, тем сложнее бытие становится. Новые возможности ведут к новым проблемам. Взять хотя бы вас — манихеев: не было печали, но появились вы и были привечены. Польза государству? Несомненная! Напасти? Куда ж без них. Поэтому вас надо было измерить, включить в табель и использовать с наилучшей пользой. Вот только рецепты вековой давности могут перестать действовать, а среди дворянства зреет недовольство вашим привилегированным положением, которое подзуживается некоторыми персонами в Синоде. Паровозы Ваши, графиня, с одной стороны, несомненно полезны, но ведь это и расходы, и грандиозные усилия по организации сего аттракциона! Или вот совсем опасная тема — самодержавие.

Ой, теперь мне захотелось выпрыгнуть из кареты, вручив Аракчееву нож, которым он может потом пустить Агафона на ремни, если так уж нужен сейчас слушатель. Но граф и не думал останавливаться, продолжив свою речь:

— Я ведь понимаю заговорщиков в какой-то мере, честно. Они хотят ограничить власть монарха, сделав его подчиненным закону, а не стоящим над ним. Правильное ли это желание?

— Пустое! Кто будет принимать решения о судьбе государства?!

— Парламент, — подкинул идею Алексей Андреевич.

— А ктобудет нести ответственность? Да все эти парламентеры скорее друг друга перегрызут, чем признают свою вину! Вот французы — устроили кровавую свою революцию, чем это закончилось?

Народный бунт 1789 года в Париже начинался с красивых слов о свободе, равенстве и братстве, но вылился в ужасающие последствия. Тысячи людей лишились жизни, разорены оказались множество дворов, а революционная верхушка с неизмеримой яростью принялась пожирать сама себя.

— Вы же встречались с Маратом?

— Да.

Жан-Поль Марат из всех политиков бунтующей Франции оказался самым беспринципным и хватким, в чем ему очень помог талант освещенного. Такого велеречивого оратора не знал этот свет, за собой он мог увлечь не только восставших людей, но даже цыплята с фермы, гневно чирикая, пошли бы за этим французом в праведном гневе клевать его врагов. Мало кто знал, что теневой правитель королевства был смертельно болен, но рядом с ним по сей день стоит верный соратник Франсуа Шабо. Ирония судьбы такова, что человек, отдавший свой голос за казнь Людовика XVI, своим талантом поддержал страдающего чахоткой сына несчастного короля и фактического регента. И теперь на троне сидит, но не правит уже семнадцатый имени Людовик, а реальную власть к своим рукам подгреб бывший врач и неистовый писака Марат.

Вот только болезни истинного и «витринного» правителей Франции никуда не делись, только замерли, сдерживаемые светом Шабо, в ожидании, когда им позволено будет вновь вгрызться в слабые человеческие тела. Талант бывшего католического священника, лишенного сана за разврат[100], и нашедшего себя в манихействе, был в своем роде уникальным: Франсуа не мог излечить, но был способен сколь угодно долго поддерживать жизнь в своих пациентах. На многих его бы не хватило, но достаточно было Марата и Людовика, чтобы вознестись к самым вершинам власти. Вряд ли этот освещенный предаст своего покровителя, ибо в свое время сотворил такое количество врагов, что о расправе над ним мечтали сотни людей. Причина банальна донельзя — мздоимство: Шабо в самые мрачные дни революции охотно принимал взятки за прекращение уголовных преследований или их начало, будучи членом Комитета общественной безопасности.

— И каким Вы его находите, этого Марата?

— Сложный и страшный человек. Очень умный, фанатично верующий в свои идеи. О чем думает он, то и делает Франция, и это не метафора, а существующее положение дел. Но я была удостоена аудиенции и короля, и мне удалось поговорить с ним тет-а-тет. Он очень тяготится своим положением и хочет либо править сам, либо отречься от престола и закончить свои дни хотя бы в одном из доминионов, но подальше от Парижа. Но Марат не отпустит свою куклу, Людовик может даже не мечтать.

— А французский парламент Вам как?

— Национальный Конвент — это театр, он полностью зависим от Марата, никто и слова не посмеет сказать против его воли. Чуть что — сразу же арест и казнь, оправдываемые словами об угрозе возврата к жестоким порядкам Робеспьера или попытки узурпации Наполеона.

— А это кто такой? — спросил Аракчеев.

— Мало известный у нас генерал, который попытался перехватить власть, когда за нее сцепились Марат, Бийо-Варенн и Мерлен. Говорят, отличался недюжим талантом и харизмой, но совместными усилиями был повержен и казнен. А Марат использовал это восстание как повод для того, чтобы расправиться с оставшимися врагами, вытянуть из рукава сына короля и восстановить монархию. Под своим присмотром.

— Вы так хорошо осведомлены о тех событиях, — удивился граф.

— Я в Париже провела без малого девять месяцев, было время пообщаться с оставшимися свидетелями этой трагедии. Молодой русской дворянке многие открывали душу, а мне было интересно. По юности воспринимала эти истории как авантюрный роман. Сейчас, глядя на все это, — я показала на выстраивающихся на площади солдат, — понимаю, что такие трагедии пишутся не чернилами, а большой кровью невинных и непричастных.

Аракчеев кивнул.

На Дворцовой уже организовалось стройное каре, стволы ружей смотрели в ночное небо Петербурга, тускло отражая свет из окон. Из подводы доставали масляные фонари и расставляли их вокруг, разгоняя мрак.

— Все так, — Алексей Андреевич устало потер виски. — Коллегиальное правление не видится мне лучшей формой, Вы правы в том, что при нем никто не возьмет на себя ответственность. Но и в абсолютизме есть свои беды. Возьмем Россию, Александра Платоновна. Вам нравится Император Павел?

Вопрос, конечно, с закавыкой, неправильно ответишь — запишут в смутьяны. Но я ответила честно:

— Я люблю Государя всем сердцем и — главное — головой. Возможно, он не идеальный правитель, но Богом он нам дан, и Его доверие, на мой взгляд, оправдывает. Я не разбираюсь в политике, хотя теперь приходится хозяйствовать, и вижу много таких вещей, на которые раньше не обращала внимания. И я полагаю правильной заботу Императора о русском производстве, без него мы будем влачить скромное существование в хвосте истории. А что до дел с иностранными государствами, то могу только довериться Ему, поскольку и повлиять не могу, и знаний не хватает.

— Повлиять можете, Павел Петрович Вам доверяет и может прислушаться к самым сумасбродным идеям, — хитро улыбнулся граф.

— Вот потому и не стоит мне идеи высказывать, поскольку они могут оказаться сумасбродными.

— Умная, опасная, — снова ухмыльнулся Аракчеев. — Но вот что будет после него? Все мы смертны, и пусть Ваш батюшка даровал Государю долгие лета, когда-нибудь и его век к концу подойдет. Кто станет править после? В этом, графиня, самый большой недостаток самодержавия — в непостоянстве человеческой породы. Самый гениальный правитель может оставить за собой совершенно негодное потомство, но власть нового императора будет все так же от Бога, так ведь? Так. Сейчас наследником у Павла Константин. Добрый царь будет?

— Сложный вопрос, — осторожно ответила я.

— Простой, — отмахнулся граф. — Дурным императором Костя будет, жаль, не срослось с греческой короной[101], а теперь надо думать, как сгладить его натуру.

— А вы его ожените.

Голос раздался откуда-то снизу, и мы даже не сразу поняли, кто говорит.

Оказалось, Агафон, который все это время внимательно прислушивался к беседе.

— Что ты там мелешь, скотская морда? — снова пнул его Алексей Андреевич.

— Оженить надо Константина Павловича.

— Так он же женат!

— Все знают, Ваша Светлость, что с супругой он не живет, и жить вместе они не будут. Пусть развод им дадут, а он только рад будет, если ему соизволят вступить в брак с его зазнобой.

Граф задумался, а я осталась в неведении. В сердечные дела наследника меня никто не посвящал, поэтому Бог весть, какие амуры у него в голове. Но замешательство мое оставалось недолгим.

— Ты Грудзинскую имеешь в виду? И откуда тебе, пес, это известно?

— Ваша Светлость, пощадите! — прохрипел Агафон. — Ножку с шеи уберите, говорить не могу! О том Пестель говорил, Павел! Что зазноба у Константина Павловича — польская графиня Жанетта! И что жениться он на ней не может, потому что наследником тогда быть не сможет!

Вот тут Аракчеев всерьез погрузился в думы, а я лишь восхитилась жаждой жизни теперь уже точно бывшего помощника пристава. В попытке спасти живот он только что предложил наперснику Императора изумительный выход, если, конечно, Павел Петрович размышлял о том, как бы нарушить собственный указ[102].

— Интересно… формально женитьба прав на престол Костю не лишает, но получится казус, что его дети будут рожденными в неравном браке, — начал рассуждать граф. — Но Акт можно и дополнить[103]. И подать это Константину как условие для свадьбы, пусть отрекается, да и сам он править не стремится. Тогда и смуты не будет. Что, подлец, жить хочешь?

— Хочу, Ваша Светлость! — вякнул Агафон. — Очень хочу! До смерти служить Вам буду, псом цепным стану!

— Нужна мне такая шавка, — презрительно буркнул Алексей Андреевич.

В этот момент в окно кареты постучали. Неизвестный мне майор доложил, что солдаты Семеновского полка покинули место квартирования и двинулись в сторону дворца. Идут вдоль Фонтанки к Аничкову мосту, но могут свернуть и через Чернышев[104]. Всего по приблизительным подсчетам маршируют при барабанах около трех сотен, не больше.

Граф велел продолжить наблюдение, а преображенцев срочно выдвинуть по Невскому проспекту навстречу потенциальному неприятелю. Из подошедших с Васильевского кадетов три мушкетерские роты направить по Гороховой и перекрыть Каменный мост, гренадерскую же расположить у начала Адмиралтейского бульвара, чтобы оседлать обе перспективы, выходящие к дворцу.

— Поедемте, Александра Платоновна, к самой гуще событий. Или боитесь?

— Поедем, Алексей Андреевич. Да, боюсь.

Аракчеев тоже устроил ноги на спине Агафон и хитро подмигнул мне. Я впервые за эти часы улыбнулась.

На траверзе Екатерининского канала карету догнали трое верховых и еще один экипаж. После коротких препирательств подъехавшие были допущены к графу, и ими оказались трое моих оставшихся охранников верхом, и Ростопчин с Макаровым в двуколке. Канцелярские молча забрались к нам, Федор Васильевич удивленно приподнял бровь, посмотрев вниз, но Аракчеев только хмыкнул:

— Располагайтесь. Все для Вашего удобства, чтобы ноги не мерзли от холодного пола.

— Шутки у тебя, Леша, — протянул глава Тайной Канцелярии. — От тебя, Сашка, я такого не ждал.

— Знали бы, что это за типус, еще бы и высморкались на него, — зло ответила я.

— Но-но! Не в моем экипаже, — деланно возмутился Аракчеев.

Ростопчин приподнял за волосы голову пленника и, посмотрев на меня, спросил:

— Тот самый Агафон? Тогда ладно.

И водрузил грязные каблуки поверх задницы полицейского.

Точно бывшего.

Итак, в карете два графа, графиня и остающийся пока без титула Макаров. Связанного мерзавца за человека я уже не полагала. Впереди нас марширует две сотни солдат, еще столько же за нами. Где-то там нас ждет, возможно, бой с такими же русскими людьми. Идут ли те на смерть и смертоубийство по своей воле? Осознают ли творимое ими?

Вот скоро и узнаем.

Макаров принялся выпытывать у Аракчеева подробности вечернего боя в квартире Пестелей и текущую диспозицию, успокоился, только получив заверения в безопасности Его Величества. С Ростопчиным граф обсудил возможных смутьянов в преображенском полку, но, если фрондирующих среди обер-офицеров было предостаточно, то откровенных смутьянов никто припомнить не мог. Поэтому мы все смели надеяться, что ни один из них не осквернит себя предательством в самый отчаянный момент.

Барабанная дробь впереди изменилась, а это означало, что намечается какое-то перестроение. Карета проделала еще сколько-то саженей пути и остановилась. Первым вышел Аракчеев, за ним Ростопчин, Макаров и только потом я. И если мужчины остались на прохладном ветру вольными птицами, то меня сразу же окружила троица охранников.

— Дыня, — тихо сказала я.

— Добрая смерть, на службе, — ответил Аслан.

— Смерти доброй не бывает, — возразил Андрей. — Но погиб Досифей достойно, сложил живот за Вас, Ваша Светлость. И мы не посрамим его памяти. Только не ищите погибели сами, Христом молю. И Вашим Мани тоже.

Я кивнула, одинокая слеза побежала прокладывать дорожку по щеке.

Меж тем диспозиция противостояния окончательно оформилась. Мне осталось только попросить присмотреть за связанным Агафоном с наказом пристрелить или изрубить его, если попытается бежать, и отправиться вслед за тройкой больших начальников, уже вышедших к Аничкову мосту. Пока складывалось так, что все бунтари из Семеновского полка скопились тут, на том берегу Фонтанки. Аракчееву доложили, что никаких скрытых резервов, которые бы переправились другим путем, на сей момент не обнаружено, поэтому две роты кадетов тайным маршем направлены через Чернышев, чтобы выйти восставшим в тылы. Граф согласился, но велел не атаковать без команды, только перекрыть пути отхода.

Семеновцы выстроились напротив, заняв всю ширину Невского проспекта, зеркально повторив нашу позицию. Две маленькие армии смотрели друг на друга с противоположных берегов Фонтанки, и только Аничков мост, ярко освещенный неровным пламенем фонарей, совсем пустой, разделял их. Стихли барабаны, прекратились разговоры, и даже шепотки не раздавались в темноте.

Ночь, темнота, тишина, хмурые солдаты и разделяющее их яркое пятно моста.

Начальники обнаружились в первом ряду, окруженные офицерами. Рядом стоял молоденький барабанщик, готовый отбить нужную дробь, в том числе требующую вскинуть ружья наизготовку. На меня служивые косились удивленно, но перечить никто не смел, под тяжелыми взглядами сопровождающих канцелярских тушевались даже самые отчаянные на вид рубаки. Некий капитан вскинул было руку в протесте, но был остановлен одним моим выражением лица и мягким ударом Светом. Я даже не стала всматриваться в его страхи, довольствовалась только побледневшим видом и сделанным назад шагом.

Я в своем праве.

В подтверждение этого достала фаравахар, разместив его поверх жакета, а внезапный порыв ветра разметал неприкрытые волосы — шляпу я потеряла еще во время боя, а потом поискать не удосужилась.

Солдаты, видевшие меня, принялись креститься, донесся чей-то шепот, что «боярыня сейчас всех в бараний рог скрутит!» Вера в такое приятна, но сколь же далека она от истины.

Когда я подошла к Аракчееву, Ростопчину и Макарову, свет упал на мое лицо, и все трое внезапно отпрянули. В ответ на мой немой вопрос Федор Васильевич достал из сюртука карманные часы, на внутренней поверхности которых нашлось маленькое зеркальце. Я посмотрела в него и ахнула: закопченное от пороховой гари лицо, на котором ярко пламенеют глаза — и не угадаешь в них сейчас их обычный голубоватый цвет, взъерошенные пряди, а на щеке отчетливо видный след от недавней слезинки.

— Не прихорашивайтесь, оставьте, — придержал мою руку Алексей Андреевич. — Тех двоих видите?

На противоположной стороне моста перед строем солдат красовались двое мужчин, в одном я узнала Павла Пестеля, второй известен не был, но догадалась:

— Муравьев-Апостол?

— Он самый. Не хотите поговорить с мерзавцами?

— Я?!

— А почему нет? Нас троих они, скорее всего, сразу же попытаются пристрелить, а Вас… — Ростопчин попытался возразить, но граф жестом остановил его. — Ничего не хотите им сказать? Или боитесь?

Я посмотрела за мост еще раз. Пестель как раз начал какую-то речь, но слышно его было плохо. Очевидно, подбадривал семеновцев, то ли обещал что-то, то ли уговаривал. Его приятель хмуро смотрел на противоположный берег, но молчал.

— Боюсь, граф. Очень боюсь. Но знаете… а в самом деле есть, что сказать. И, пожалуй, пройдусь. Не мужское это дело, — усмехнулась я и пресекла попытки оправдаться: — Нет, в самом деле у меня шансов больше. А если что… завещаю Вам, граф Аракчеев, окропить мою могилу кровью Павла Пестеля. На этого апостола мне плевать, а этого мерзавца я хочу чувствовать и в посмертии.

— Страшная легенда будет, — содрогнулся Макаров.

— Плевать, — повторила я, достала револьвер и шагнула на мост.

Среди семеновцев началось шевеление, Павел замолк, обернулся и пошатнулся, увидев меня. Наверное, я в своем нынешнем виде являла собой картину странную: одинокая женщина, идущая на строй вооруженных солдат, с пистолетом в руке, непокрытой головой и ненавистью… да нет, усталостью на грязном лице.

С нарисованной слезой линией.

Одна на пустом мосту, в круге света над черной водой.

Ровно посередине, промеж башен[105] я остановилась. Молчала и глядела на Пестеля. Он нерешительно переглянулся с Муравьевым-Апостолом и что-то принялся ему шептать. Наверное, предложение Павла тому не понравилось: штабс-капитан с возмущением скинул со своего плеча руку товарища, но Пестель не сдавался, горячился и показывал на меня пальцем.

Фу, как неприлично.

Эта мизансцена могла продолжаться бесконечно, поэтому я не выдержала и крикнула:

— Павел Иванович! Как видите, я еще жива, несмотря на все Ваши старания! Вас было пятнадцать человек, даже больше, все с ружьями, но так и не смогли застрелить девушку! А теперь, чтобы с ней справиться, Вы целый полк за собой привели?

Половину полка, если быть точной, где сейчас остальные семеновцы — только Мани и знает.

— Ну так вот она я! Отдайте команду, пусть стреляют. Из трехсот пуль одна, да попадет! Солдаты! Готовсь! Цельсь! Пли!

Никто не пошевелился, а я ощутила своим Светом перемены в настроениях бунтарей. Если до этого в их умах преобладало недоумение и какое-то отрешенное принятие судьбы, то теперь лейб-гвардейцами овладело смятение. Павел, кажется, тоже почувствовал что-то такое, пусть он не был освещенным, командиром считался опытным.

— Что вы бабу слушаете?! — крикнул он. — Она только на вид милая, а душа ее черна, поклоняется ложному богу и стоит на защите сатрапа! Один лишь шаг отделяет вас от новой жизни, свободной и сытой!

— Это Вы, Павел Иванович, их накормите? И что за свободу Вы им предлагаете? От кого? Может, они и командиров себе сами будут выбирать? Хотя, как я посмотрю, они уже выбрали. Что-то я не вижу полковника Потемкина! Где он, солдаты? Почему вас штабс-капитан воевать с Государем ведет?

И вроде бы ничего не изменилось внешне, но из только секунду назад грозной боевой единицы Семеновский полк превратился в толпу смущенных людей, сжимающих в руках ружья с примкнутыми штыками. Я чувствовала, что осталось последнее усилие, и весь бунт выдохнется сам собой, без кровавой бани.

— Так убили его, барышня! Вот штабс-капитан Муравьев-Апостол и застрелил, когда он нас отговорить пытался! — крикнул пожилой уже солдат в первом ряду. Отсюда мне было не разглядеть знаки отличия, но, кажется, это был кто-то из унтеров.

— Вашего полковника убил его подчиненный, и вы за этим негодяем пошли убивать Императора?! — я вскинула на секунду примолкла и поглядела на опущенный стволом вниз револьвер. И он откликнулся, усиливая мой Свет, направляя его в толпу. — Я не знала Якова Алексеевича лично, но слышала о нем только доброе слово! Что был он милостив с солдатами, об их тяжелой доле заботился, почем зря не третировал! И что же вы?! В память о своем благодетеле, его именем решили взять на себя еще и грех цареубийства, бросить страну в усобицу?

Нет, я не Марат, который двумя фразами уже вогнал бы стоящих перед ним в такое исступление, что они через минуту бы принесли ему головы главных зачинщиков, но и мой талант, основанный на чужих страхах, действовал. Солдаты колебались. С одной стороны их держала привычка подчиняться командирам под угрозой жестокого наказания, но с другой — врожденный крестьянский ужас при мысли о причинении смерти помазаннику Божьему. Эту их вековую боязнь я и озаряла сейчас.

— Обещаю именем своим, Александры Платоновны Болкошиной, чей отец, подло убитый при содействии вот этих, — я показала на Пестеля и Муравьева-Апостола, — людей по наущению поганых англичан, прошел войну с турками, спал со своими солдатами под одной рогожкой, ел из котелка с артелью! Обещаю, что паду в ноги Государю и буду просить его о милости к каждому, кто сейчас сложит оружие и не допустит пролития крови братьев ваших!

Обвинять Пестеля, а тем более штабс-капитана семеновцев в убийстве папы было, конечно, несколько безосновательно, но такой грех моей душе под силу нести, ничтожен он по сравнению с возможным кровавым боем.

Строй заколебался, уже послышались возгласы об обмане и сокрушение о гибели полковника, кто-то начал спорить, и я почти упустила момент, в который Павел выхватил пистолет. Что удивительно, он совсем не отреагировал на мое озарение, словно и не было в его нутре никаких страхов, вот только пока колесо замка его оружия еще проворачивалось, высекая искру, я упала на колено, одновременно вскидывая свой револьвер. И мой выстрел раздался раньше.

Из облака дыма нырнула вправо, и оказалась на линии прицела Муравьева-Апостола. Подозреваю, что ничего лично ко мне он не имел, но своей речью я слишком высоко подняла ставки, теперь он не мог бы отговориться незнанием или непониманием мотивов Пестеля. А, может быть, и имел бы такую возможность, но отмел ее, решившись на свой ход. Не знаю, что сподвигло меня упасть и откатиться обратно в клубы сгоревшего пороха, вот только место, где я только что была. пронзила пуля, улетевшая на ту сторону Фонтанки. Руки сами собой привели оружие в боеготовность, провернув барабан. Осталось три патрона.

Один хотелось потратить на штабс-капитана, но он исчез из поля зрения, зато обнаружился Пестель со вторым пистолетом. Теперь он выстрелил первым, благо увидела его я слишком поздно. Горячий свинец обжег мне скулу, но теперь и Павел с разряженным стволом был как на ладони. Я спокойно взяла его на мушку и нажала на крючок. Грохнуло, и несостоявшийся правитель России, если верить его отцу, повалился на деревянный помост. Перезарядка револьвера заняла буквально секунду, пальцы уже сами знали, что делать.

От семеновцев донеслись крики и пальба, лязг железа и чей-то утробный вой. Разглядеть там что-то не представлялось возможным, да и недосуг было бы сейчас пытаться оценить диспозицию. Мост затянуло искусственным туманом, в котором сейчас ищет моей смерти штабс-капитан Муравьев-Апостол. Поэтому лучшим решением стало побежать к одной из башенок слева, попытавшись там укрыться. И надо же такому случиться, что именно в ней я нос к носу столкнулась со своим супостатом.

Сергей Иванович никаких куртуазных манер проявлять не возжелал. Заряженного пистолета при нем больше не оказалось, поэтому он решил проткнуть меня шпагой, уверенный в безоружности ненавистной освещенной. Едва рассеялся дым от грохнувшего выстрела, Муравьев-Апостол, так и не сказавший за все это время ни слова, предстал передо мной, стоя на коленях, зажимая рану в пробитом животе. Глядя мне в глаза, он силился подняться на ноги и дотянуться клинком, успев ухватить мою ногу!

Я спокойно провернула барабан и наставила ствол на штабс-капитана.

— Бросайте шпагу и сдавайтесь!

Вжих! — скрежетнуло железо по перилам, когда он попытался ударить, но ослабевшая рука подвела.

— Последний шанс Вам даю! Сдавайтесь!

Обер-офицер лейб-гвардии Семеновского полка Сергей Муравьев-Апостол все также молча замахнулся для нового удара.

Последняя пуля покинула револьвер и отбросила штабс-капитана от меня. Он завалился на спину, выказывая удивление от столь необычного и подлого оружия, прервавшего его жизнь.

Топот позади заставил вздрогнуть, так как поменять барабан на тот, в котором остался еще один патрон, я никак не успевала. Но в дыму проявились три фигуры: Андрей, Аслан и Тимка. Они подхватили меня под руки и потащили прочь, подальше от шума битвы на той стороне моста.

— Что там происходит? — крикнула я, вырываясь.

— Семеновцы друг друга мутузят. Кажется, офицеров порешили, а теперь спорят, как сдаваться будут.

— Это без меня уже. Надоело все! Хочу шампанского и Сержа!

Глава 20

Меж тем на том берегу продолжалась суета. Бунтовщики столпились возле грязно-желтого дома княгини Белосельской-Белозерской[106] и о чем-то яростно ругались. На нашей же стороне войска продолжали стоять ровными рядами с настороженными ружьями.

— Корнета я Вам не обещаю, а вина попробуем найти, — сказал услышавший мой возглас Аракчеев. — Александра Платоновна, иногда мне очень хочется Вас убить, вот ей-Богу! Это что Вы такое вытворяете? Устроили тут… даже не знаю, как это обозвать.

— Но красиво вышло, — улыбнулся Ростопчин.

Макаров же промолчал, не стал высказывать свои замечания в присутствии большого начальства.

Я же была настолько опустошена, что даже не стала возмущаться, ведь сами отправили меня на «переговоры», закончившиеся стрельбой и дракой.

Очевидно, семеновцы к чему-то все же пришли, потому как принялись споро выстраиваться. Один из преображенских майоров нервно оглянулся, проверяя готовность своих солдат открыть огонь, но на мосту появился одинокий унтер-офицер, перешедший на уставной шаг на его середине. Аракчеев достал из-под полы епанчи пистолет и взвел курок. Федор Васильевич положил свою руку поверх длани графа, удерживая того от поспешных действий.

— Ваши Сиятельства! Разрешите обратиться! Фельдфебель лейб-гвардии Семеновского полка Арсений Федоров!

— Ну, обращайся, фельдфебель, — мрачно разрешил Алексей Андреевич.

— Бунт полка подавлен собственными силами-с! Зачинщики убиты при оказании сопротивления!

Солдат вытянулся во фрунт так, что чуть ли не подбородком смотрел в ночное небо. Ростопчин ухмыльнулся:

— Представьте себе, какая оказия: сами взбунтовались, сами бунт подавили, так еще и офицеров постреляли. И что теперь с ними делать-то будем?

— На каторгу, — прошипел Аракчеев.

Неожиданно влез Макаров:

— На каторгу успеется, Ваше Сиятельство. Но начни мы сейчас их разоружать, кто знает, сколько крови вдруг пролиться может. Да и солдат — он существо подневольное, ему обер-офицер приказал, так он и выполняет. Что ж за люди мы будем, если за чужие грехи карать станем.

На мой взгляд, ведомства присутствующих высокопоставленных персон как раз и занимались именно этим помимо всего прочего, но я благоразумно промолчала. Аракчеев подумал, но все же кивнул, решив проявить свою милость. Во всяком случае сейчас, а зная про злопамятность графа, никто не смог бы сказать, что будет с солдатами уже завтра. Тем более что их смиренность сейчас застыла на тонкой грани, в злой, неуверенной неустойчивости. До кровопролития и в самом деле достаточно одного неосторожного шепота.

— Кто твой офицер, фельдфебель? — спросил Алексей Андреевич.

— Капитан Иван Дмитриевич Щербатов[107]… был, — ответил солдат. — Застрелил я его, Ваше Сиятельство. Готов о том понести любую кару, только не наказывайте строго солдат моих. Нам приказали — мы пошли-с. И ведь на грех какой великий вели!

Фельдфебель с этими словами трижды перекрестился и, получив молчаливое согласие на то, продолжил:

— Как барышня к нам вышла, с нас как наваждение сняло. Готовы принять заслуженную кару!

— Почему не весь полк здесь?

— Не могу знать-с, Ваше Сиятельство! Суматоха была, стрельба, а потом приказано было выступать-с. Все, кто здесь, построены для получения дальнейших указаний!

— Пойдем, дадим указания, — хмыкнул граф. — Александра Платоновна, прогуляйтесь-ка с нами. Вам сей путь уже знаком.

Да уж, сто лет бы его не повторять.

Красно-синяя стена мундиров растянулась по всей ширине Невского проспекта. Сначала монолитная, с каждым шагом она распадалась на отдельные фигуры, мрачные лица и тяжелые взгляды. Солдаты стояли в ожидании своей судьбы, молча следили за нами. Со стороны Невы по Фонтанке, как по трубе, задул холодный ветер, окончательно унося с собой пороховую дымку.

Слева мертвыми глазами в небо смотрел Сергей Муравьев-Апостол. Я в который раз за последние дни отметила, что не испытываю ни малейших переживаний по поводу убитых мной негодяев, словно зачерствела душа. Это был враг, и я прервала его земное существование.

Пестель был жив. Он лежал на мосту, зажимая рану на ноге, куда я и метила своим выстрелом. Признаться, очень мне не хотелось, чтобы этот мерзавец так просто закончил свою жизнь, не ответив за свои злодеяния, да и тому же Ростопчину было о чем поговорить с Павлом. Аслан кинулся вперед, но тот час же успокоительно махнул рукой, подтверждая, что преступник не вооружен. Тимофей дал своему коллеге знак остаться рядом, а то мало ли что.

Не доходя до строя солдат десятка шагов, мы остановились, я пристроилась за спиной Аракчеева, который тяжелым взглядом обвел строй и гаркнул:

— Орлы! Бунтовщики! Так еще и офицеров порубили!

Несколько тел и впрямь было сложено в стороне, я пригляделась, но никого из убитых не узнала. Но это и не удивительно, ведь в военной среде я почти не общалась ни с кем, только с недавних пор — с гусарами.

Да подайте же мне Сержа!

Постаралась взять себя в руки, но тело почему-то скрутило любовным голодом, между ног так и сжалось все от промелькнувшей мысли о корнете.

— Ваше Сиятельство, — вновь обратился к графу фельдфебель Федоров, — помилуйте неразумных. Офицеры наши требовали открыть огонь, проливать кровь за них, а капитан Щербатов саблей рядового ударил, чтобы нас на грех сподвигнуть-с. Тут и началось…

— Началось у них, — зло сказал Аракчеев. — Ну что ж. Полк! Слушай мою команду! Под началом фельдфебеля Федорова направляетесь в свои казармы! Парадным шагом, чтобы носок в небо тянулся! Проследит за вами майор от преображенцев, его слушать, как самого Государя! Все ясно?

— Так точно, Ваше Сиятельство! — мощным хором ответили графу.

Но с исполнением команды возникла заминка, началось какое-то шептание, и из глубины строя послышалось:

— Ваше Сиятельство, покажите матушку!

— Пусть матушка явится нам! — раздалось еще из глубины шеренг.

— Матушку позвольте увидеть, покаяться хотим!

Ростопчин тихонько рассмеялся, а Алексей Андреевич нервно оглянулся и просто вытащил меня вперед.

Сначала один, потом второй, затем сразу десяток, и вот почти три сотни солдат вдруг рухнули передо мной на колени. Я замерла в потрясении, совершенно не представляя, что делать дальше. Суровые мужики, многие из которых прошли жестокие сражения, сейчас смотрели на меня с мольбой в глазах и каком-то восхищенном исступлении, словно видели перед собой святую. Аракчеев, когда я обернулась к нему, только пожал плечами.

— Прости нас, матушка!

— Смилуйся над нами, Плачущая Дева!

И еще множество мольб, просьб и покаяний. Так как никто из начальников не произнес ни слова, я решилась:

— Солдаты! Гвардейцы! Встать! Равняйсь! Смирно! Злое дело вы чуть было не совершили! Верю я, что запутали вас ваши командиры, ну так и свои головы на плечах вам даны, не только чтобы кашу в них пихать! То, что одумались — хвалю, пусть и крови это стоило! Я вас прощаю и обещаю, что паду в ноги Государю, буду и Его прощение для вас вымаливать! Но с сей поры вы должны стать его вернейшими слугами и своими жизнями доказать в будущих сражениях, что достойны его милости!

— Служим Императору Павлу Петровичу! — рявкнул строй.

А фельдфебель добавил:

— Ура Плачущей Деве!

— Ура! Ура! Ура!

— Строй! Нале-во! В казармы шагом м-арш!

И грохот солдатских башмаков по земле был мне салютом.

— Вот представь себе, Федор Васильевич, — задумчиво сказал Аракчеев. — Мы с тобой выслуживаемся, гребем против потока кляуз, ненависти, мерзких слухов. Нас с тобой боятся пуще диавола, а тут — пигалица, а перед ней сразу на колени!

— Плачущая Дева, — хмыкнул Ростопчин. — А ведь метко! Стареем, Алексей Андреевич, скоро вот такие молодые барышни нас задвинут. А вообще, Александра Платоновна, умыться бы Вам. А то ей-Богу икону сейчас писать с Вас. Еще и щечку подпалили. Пойдем, Алеша, поговорим с Павлушей.

— Не-ет, не здесь. Давай его спеленаем и в крепость, потом я уже Павлу Петровичу доложусь.

Граф подошел к Пестелю. Под тем натекло порядочно крови, но Аслан уже перетянул и рану, и ногу чуть выше нее. Павел смотрел на нас всех отрешенным взглядом человека, сделавшего вернейшую ставку, но внезапно потерявший все. Даже на ненависть сил у него не осталось, а я испытывала к нему лишь отвращение. Мерзкое насекомое, причинившее столько бед своим никчемным существованием.

— Радуйтесь, сатрапы, — устало сказал Пестель.

— Порадуемся, Павлик, порадуемся, — вкрадчиво ответил Ростопчин. — Батюшка твой тоже счастлив будет, что не пристрелили тебя тут. Впрочем, надолго ли, а?

— А мне за Россию умереть не страшно! — Павел от разговора несколько пришел в себя, проснулась в нем злая решимость.

— Вот за нее и умрешь, за такую, какую сам себе представлял. Только добрая ли она была бы? Впрочем, не отвечай, береги силы. Разговаривать мы долго будем, поверь!

Федор Васильевич позвал какого-то офицера и приказал аккуратно принять пленного с последующей доставкой того в Петропавловскую крепость. Аракчееву он пообещал не начинать допрос без него, тем более что Пестеля следовало бы сначала подлечить, потому как юшки из того вытекло предостаточно, да и рана могла начать кровить снова. Пока же Алексей Андреевич вызвался доставить меня до дома, хотя идти тут было бы всего ничего, но не в потемках и сразу после бунта. Самое время для лихих людей, у которых от таких событий чувство дозволенного может и отказать.

Возле кареты нашелся еще один мертвец — Агафон. В боку его зияла дыра от штыка, сам он валялся возле колеса.

— Это как понимать?! — взревел Аракчеев.

— Ваше Сиятельство, приказ был! — испуганно ответил рядовой, один из тех, что были приставлены охранять бывшего помощника пристава Спиридонова.

И выяснилось, что не все нам было известно о талантах безродного освещенного. Как рассказал солдатик, Агафон сначала вел себя смирно, а затем начал нашептывать своим стражам, дескать, освободить его надо бы немедля, потому как дело у него государственной важности. И солдаты, сами не понимая того, что делают, принялись арестованного развязывать. Но только как раз у докладывающего разум на мгновение прояснился, и он принял решение задержанного ударить изо всех сил. Только после этого наваждение спало.

— Что ж ты его прикладом не приложил, олух!

— Растерялся, Ваше Сиятельств, виноват! Уж больно испугался-с, что сбежит, паскуда!

— Растерялся он… Ладно, сделанного не воротишь. Такую ниточку упустили. Где теперь этих злодеев искать? — повернулся ко мне Аракчеев. — Я уж как рассчитывал этого Агафона наизнанку вывернуть!

Конечно, теперь все усложнялось. Из тех, кто видел неизвестную нам парочку из освещенного и отступника оставались оба Пестеля и Дюпре. Последнего прижать нечем, он с возмущением отвергнет все подозрения, а арестовать представителя Компании никак нельзя. Из моих соседей выбить сведения можно, но это займет время. Агафон в своем стремлении выжить и избежать суровой кары мог бы рассказать очень многое, но что ж теперь.

— Рига, — вспомнила я. — Напавший на меня сказал…

— «Хохунг», — напомнил Макаров. — Трактирщик Добрей с Сенной показал, что это говор лифляндских лихих людей.

— Что за Добрей? Какой трактирщик, — не понял граф.

— Держатель «Малинника».

— Какой малинник? Объясните же толком!

— Дурное место, Лешенька, — взял на себя эту роль Ростопчин. — На Сенной, в начале Обуховского много мест темных, где разный люд отдыхает от дел неправедных.

— Бар-дак! — в сердцах кинул граф.

Он еще раз окинул смурным взглядом тело Агафона и вдруг усмехнулся:

— А ведь этот подлец с Константином выход подсказал. Предложил оженить его.

— Оженить? Не понимаю. А! Груздинская! А что, комбинация может выйти интересная. Смотри-ка, даже от таких государственная польза бывает. Значит, тогда Николай?

— Тогда Николай.

— Тоже не все слава Богу, — вздохнул Федор Васильевич. — Нужен ему кто-то, кто дополнит, направит, придержит. Жаль, оженился уже Великий Князь. Так бы мы его с Александрой Платоновной и повенчали бы. Впрочем, всякое может случиться Александрой Федоровной, так что и такой вариант я бы не исключал. Принимаем в работу?

— Согласен, граф, принимаем.

И два человека, сосредоточившие в своих руках огромную власть, во много определяющие судьбу страны, уставились на меня.

А потом дружно расхохотались.

— Ох, видела бы ты свою физиономию сейчас, Сашка! — сквозь смех выдавил Ростопчин. — Плачущая Дева, а глаза как у воробушка испуганные!

— Дураки вы оба! — обиделась я, но тоже несмело улыбнулась.

Уже в карете с Аракчеевым мне пришлось объяснять, кто такой Добрей, как я с ним познакомилась, и что такого он подсказал. Граф повелел отправить гонца в Петропавловскую крепость и распорядиться о Спиридонове. Николая Порфирьевича пока велел не отпускать, но перевести его в комендантский домик, где умыть, обогреть, сытно накормить и проявить всяческое уважение. А мне наказал завтра же найти пристава и включать его в расследование, которым, как оказалось, теперь руковожу я!

— Я ж не умею!

— А и не надо уметь. У Вас для того люди есть, вот пусть и работают, но Вы в делах манихейских разумеете больше, потому и контролируйте, направляйте. Умная Вы, Александра Платоновна. Сами сказали — использовать Вас надо правильно, чтобы угрозы государству не было. Вот и впрягайтесь в хомут. Игры закончились, сами видите. Кстати, что это за пистолет такой хитрый у Вас? Это сколько же Вы из него выстрелить смогли?

Я достала револьвер и протянула его графу. Аракчеев покрутил оружие в руках и очень быстро разобрался в его устройстве, даже сам, без моих подсказок поменял барабан на тот, в котором еще оставался патрон.

— На моем заводе сделали, с инженером одним придумали.

— Мне надо десять таких. За каждый плачу по пятьсот рублей серебром.

— Тысяча, Ваше Сиятельство! Механизм сложный, работа ручная, штучная. Да и экземпляр сей пробный, будем улучшать еще.

— Согласен на тысячу, — быстро согласился граф, а я поняла, что, во-первых, продешевила, во-вторых, уже окупила премию Кутасову.

— У меня нет разрешения на выпуск оружия.

Аракчеев только махнул рукой, мол, негоже о таких мелочах беспокоиться.

Возле дома было тихо, только дежурили гренадеры, сообщившие, что господа полицейские из квартиры Пестелей уже ушли, дверь за собой заколотив, чтобы нечистые на руку люди ничего оттуда не вынесли. Алексей Андреевич решил подняться со мной — наведать Варвару, но на его стук никто не ответил, а мне открыла Танька, чей взгляд был весьма осоловелый.

— Барышня! Вернулись!

И чуть не упала, осталась на ногах только лишь подхваченная Аракчеевым. Он втащил ее в квартиру, где обнаружилась не менее пьяная Пукалова.

— Алешенька! Родной мой! Как же я теперь без Ванечки моего! Сашка! Из-за тебя его подстрелили!

И Варвара заплакала винными слезами. Таня кинулась к ней с утешениями, и уже через секунду рыдали обе.

— Дела, — пробормотал Тимофей.

— Заберу я ее, — тихо сказал граф. — Не обижайтесь на ее слова, Александра Платоновна. С горя и винного духа и не такое скажешь.

— Полно-те, Алексей Андреевич.

Аракчеев осторожно высвободил Варвару из рук моей горничной и повел к выходу. У дверей та вдруг стала вырываться и просить у меня прощения, затем выговаривать любовнику, мол, всегда твердила ему про, что Борис — человек бесчестный. Граф прижал Пукалову к себе, прошептал что-то на ушко и вывел вон.

Ну да, Борис у нее негодный, но вот папеньку его Варвара всегда уважала ведь, и через Аракчеева помогала его гешефтам.

Впрочем, это уже точно не мое дело. В гостиной обнаружились две пустые бутылки из-под шампанского и одна начатая, причем такая, какой у меня и не было.

— Варуха принесла, — пояснила Таня заплетающимся языком.

При этом на столе бокал был только один, а служанка не решилась пить из барской посуды, поэтому наливала вино в стакан! Я плеснула немного себе, но девке пить уже запретила, и так уже на ногах еле стоит. К хмельному она совсем непривычная, поэтому алкоголь с пузырьками ударил в голову сильно.

— Асланушка! — уже совсем невнятно протянула Танька и повисла на черкесе.

Тимка и Андрей одномоментно притворно вздохнули, а Аслан ослепительно улыбнулся. Я попросила его увести горничную в ее каморку, ибо толку от нее сейчас никакого.

— Будете? — я показала на бутылку, но охранники отказались.

Андрей пошел готовить кофий, Тимофей устало опустился на стул. Его явно начала снедать печаль о погибшем друге, но я не знала, как можно утешить в такой ситуации. Тимке бы поспать, а он просто сидел и молчал. Я подошла к нему и трижды расцеловала в щеки, а затем тихо расплакалась.

— Ну что Вы, сударыня, не надо, а то и я сейчас разревусь.

— Плачьте, Тимофей, нет стыдного в том, чтобы о товарище слезу уронить.

— Все там будем, Александра Платоновна.

Вернулся Аслан, он похлопал Тимку по плечу, но ничего говорить не стал.

— Не остались с девушкой? — утирая слезу спросила я с улыбкой.

— Нет чести взять хмельную, — сверкнул он зубами в ответ. — Когда трезвой станет, сожалений будет море.

— О, по Вашему поводу жалеть точно не станет!

Андрей принес кофе на подносе, но мне пить запретил, пока я не умоюсь и не приведу себя в порядок. Пришлось идти в уборную и там при нескольких свечах в зеркале предстала Плачущая Дева собственной персоной.

О да! Видок у меня был тот еще, не удивительно, что целый полк на колени рухнул. Размазанная по лицу пороховая гарь, черные тени вокруг глаз, с одной стороны та самая дорожка от слезы, а на противоположной скуле след от пролетевшей в волоске от кожи пули. И ведь чуть правее… и опять — никаких эмоций.

Наспех сполоснувшись, вернулась к остальным, но по пути зашла в спальню, где хранились уже накрученные патроны, а также принадлежности к револьверу. И так за кофием чистила оружие, заправляла барабаны, обсуждая с охранниками перспективы многозарядных пистолетов. Андрей возжелал обзавестись таким же, Аслан соблюдал нейтралитет, а Тимофей высказывал сомнения, мол, несколько выстрелов подряд создадут такую дымовую завесу, что не то что попасть — увидеть врага будет невозможно.

В этом споре сон догнал меня, и я чуть не прикорнула прямо за столом. Кажется, Андрей отнес меня в спальню, помог раздеться и уложил в постель.


Утро выдалось хмурым.

Но не для меня, а для Таньки. Горничная страдала головной болью, тошнотой и общим разочарованием в жизни. Она попыталась приготовить завтрак, но была остановлена Андреем, ночевавшим у нас, за стряпню принялся он, велев девке хорошенько умыться и бодрить себя кофием. Таня смотрела на меня глазами побитой собаки, словно умоляла не браниться на нее сильно, но я и не собиралась. Будь вчера в ночи сил поболее, сама бы сейчас маялась головой, но перенапряжение сказалось, и хватило одного бокала, чтобы уснуть мертвецким сном.

Однако помочь мне одеться горничной пришлось, ведь облачиться в подобающий барышне наряд самостоятельно — да легче шубу в панталоны заправить! Рубаха, нижние юбки, чулки, шмизетка[108], платье, спенсер[109] — попробуй надень еще, застегнув все крючки и пуговицы, завязав все тесемки. И — славься Мани! — тонет в страшном прошлом тугой корсет!Нет, и в моем гардеробе они есть, но уже легкие, подчеркивающие талию и поднимающие грудь, но не на каждый день и не на любой случай.

Сопровождать сегодня меня вызвались Аслан с Андреем, Тимофей отправился в свой Отдел, ведь надо было найти замену несчастному Дыне. Его еще не предали земле, но — служба, она ждать не будет. Тимка пошушукался с товарищами, кивнул и ушел. А нас внизу у экипажа встретил Макаров.

— Александра Платоновна, утро доброе.

— И Вам, Александр Семенович.

— Задали Вы вчера, конечно. Вот ночь не спал, пришлось побегать после всей этой кутерьмы. И ведь попусту во многом, не дает Аракчеев Пестелей допрашивать. Говорит, при Императоре только дозволено говорить с ними. Но я сейчас с добрыми вестями. Едем к Спиридонову.

На душе моей стало радостно, все же не верила я в вину друга отца и переживала за него. Желание увидеть Николая Порфирьевича было нестерпимым, удивило только то, что тронулись не к Неве, не к Петровскому мосту, а в другую сторону.

— Выпустили его, сразу на службу отвезли. Даже умыться не дали, — хмыкнул Макаров.

Но в Управе пристава не оказалось, и начальнику Особого отдела пришлось даже повысить голос на старшего полицмейстера, который и выдал страшную тайну — господин Спиридонов по прибытии в присутственное место быстро собрался и уехал. Куда уехал?

— Не могу зна… Ваше Благородие, в «Малинник» он отправился. Но умоляю-с, не наказывайте строго, и так наш Николай Порфирьевич по злому намету натерпелся!

Канцелярский только махнул рукой и велел ехать на Сенную.

«Малинник» удивительно изменился — так я могла бы сказать, но нет: все та же грязь, все тот же тяжелый дух и прежние рыла завсегдатаев. Нашу компанию они встретили без расположения, кто-то даже собрался вставать из-за стола, вспомнив, наверное, о каких-то очень важных делах, но Андрей вежливо попросил:

— Сидите, господа, кушайте дальше.

От моего охранника не прозвучало ни единого грубого слова, но все присутствующие смирно уселись обратно и принялись старательно есть. Определенно, есть в канцелярских волках своеобразная харизма.

— Спиридонов? — кратко спросила я халдея за прилавком.

— У хозяина-с! — поклонился он.

Аслан остался у входа, одарив контингент «Малинника» белозубой улыбкой, а мы с Макаровым в сопровождении Андрея нырнули в каморку Добрея.

Николай Порфирьевич окинул вошедших смурным взглядом, а потом улыбнулся мне и встал, распахнув объятия. Я кинулась в них и разрыдалась от всей души, слезами счастья и спокойствия.

— Дядька Коля! На миг поверила в вину твою, всего на миг! Прости мне грех этот!

— Шурка, да перестань! Об одном Бога молил, чтобы, даже если казнят меня, ты не осталась в дурных мыслях обо мне. И спасибо тебе, родная. Если бы не ты, не отговориться было бы. Все хитро Агафон, подлец, обустроил. И Степана на нож взял, сука. Повязали его, я слышал?

— Повязали, но пытался бежать, окрутил голову солдатам, те его и порубили, как в себя на мгновение пришли.

— Жаль, — расстроился пристав, глаза которого уже горели кровожадным огнем опытной ищейки. — Жаль. Обрубила ниточки эта смерть.

— Остались еще двое, но до них пока не добраться без повеления Императора, — встрял в разговор Макаров, которого Николай Порфирьевич демонстративно не замечал. — А нам очень надо, конечно, подельников Агафона найти. Освещенного и отступника, который Мраку предался.

— А вот тут нам всем поможет уважаемый Добрей, — усмехнулся Спиридонов.

Трактирщик смущенно прокашлялся:

— Кхе-кхе. Здравствуйте, ваши светлости и благородия. Здесь дело такое.

Глава 21

Не в первый раз Добрей видел всех собравшихся, хотя нет, с Андреем он до того не встречался, но вряд ли охранник оказался настолько важной птицей, чтобы заставить владельца «Малинника» краснеть и мяться. Очевидно, что не в жилу было держателю воровского притона участвовать в расследовании, к тому взятому под контроль Канцелярией. Но выбора-то у него и не было: или помогаешь важным господам, или эти господа припоминают тебе все грехи до седьмого колена.

— Нашлись следы земгалов, Александра Платоновна, — сказал Добрей. — Я тихонечко узнавал у посетителей своих, не видел ли кто кого в последнее время, так и нашелся один видок.

За дверью вдруг послышался шум и гневные крики. Трактирщик вскочил и выглянул в зал. Мне с моего места тоже открылась чудесная картина: у выхода толпились те самые посетители, но на на ступеньках, перекрывая путь, возвышался Аслан с обнаженной шашкой в правой руке и пистолетом в левой.

— А ну сели все! — рявкнул Добрей. — Сказано вам было вежливо — сидите и кушайте!

— А ты нам не хозяин! — крикнул кто-то.

— А ты, Берендей, в следующий раз тут ни кружки, ни бабы не получишь! Да и других дел не обстряпаешь! Сели все!

— Скурвился Добрей, — послышался еще чей-то голос. — С городовыми снюхался! Всех нас продаст!

— Да тебя и продавать себе дороже, — огрызнулся трактирщик. — Не по ваши души явились, а по такому делу, что лучше вам всем сейчас тихонько и благостно посидеть. Вчерашний бардак все слышали? Вот, вижу, что слышали. Хотите по нему под дознание пойти? Вижу, что не хотите. Так что сели тихо, разрешаю бесплатно к бочке подойти по разу! Проследи, — кинул Добрей халдею.

Наверное, именно дармовое пиво и решило ситуацию, толпа отхлынула от выхода, устремившись с кружками наперевес к пенному. Из пробегающих, спешащих успеть первыми людей Добрей выдернул кряжистого мужичка неопределенного возраста. Тот сразу не сообразил, что происходит, и ноги его продолжали семенить в сторону бочки, но трактирщик крепко придержал его за сюртук и втянул в свою каморку.

— Да я ж это! Там же! Не успею!

— Иди сюда, Емеля, с пивом не обижу. Своего налью. Но придется тебе с господами поговорить. Знакомьтесь — Емеля по прозвищу Лапоть. Человек дурной, но по глупости своей безобидный. Вот он вам и расскажет, что мне поведал. Расскажешь же?

— Э-э-э… — смутился Лапоть и забегал глазами.

Я присмотрелась к нему, но в памяти, даже подкрепленной озарением, это лицо не всплыло. Мужик и мужик: широкие скулы, приплюснутый нос, неряшливая бородка и контрастом к этому — огромные серые глаза. В таких тонуть можно, если бы не все остальное.

— Давай, Емелька, не кочевряжься, — милым голосом попросил Спиридонов. — Ты ж до сих пор не на каторге, потому что жалко мне тебя, дурака. Карманника из тебя не получилось, по домам лазить тоже не научился. Где какой анекдот криминальный — будь уверен, что там наш Емеля снова опростоволосился. Одно слово — Лапоть!

— Обидно говорите, Николай Спиридонович!

— А ты мне тут за гордость воровскую рассказывать будешь? Дашь показания, что в самом деле являешься знатным злодеем, удачливым лиходеем?

— Да нет, я так…

— Ну вот так и не гунди. Рассказывай, о чем тут Добрей от тебя слышал.

И Лапоть рассказал. Как я поняла, вором он был и в самом деле никудышным, поэтому побирался мелкими поручениями уважаемых членов преступного сообщества: где весточку подать, где о воде предупредить. Здесь Спиридонову пришлось пояснить для меня и Макарова — свой язык у лиходеев все же, и ничего не значащий для обычного человека вопрос о погоде подразумевает соответствующий ответ. Если «серо», как это часто бывает в Петербурге, то ситуация непонятная, а вот скажут «мокро» или «вода» — дело гибельно, пора спасаться.

Персоной Емеля был при всем этом жизнерадостной, баламутом тем еще, за что ему всегда перепадало когда выпить, а когда и закусить. Даже с проституток порой его Добрей сгонял, которые раздвигали перед весельчаком ноги без какой-либо оплаты, а это убыток! И каждый вроде знает, что Лапоть — существо бесполезное, но на дела лихие его все равно в помощь брали. Но и доля его всегда была наименьшей, потому и искал постоянно Емелька варианты подзаработать на тех, кто с ним еще не знаком. Так он и приметил приезжего курляндца, явно чурающегося законопослушности и честного труда. Не боясь отказа, Лапоть и предложил залетному жиду из самой Риги свою помощь в нелегком воровском деле с учетом столичной специфики. И от ворот поворот сразу не получил, сговорившись на следующий день встретиться в дешевом трактире в Коломне.

— Почему жид? — спросил Макаров.

— Так жид был, барин. Я ему работку предложил провернуть, а он сказал — нельзя, суббота будет!

По описанию Емели его новый знакомец в точности совпадал с типусом, напавшим на меня на лестнице, надо отдать должное: простоватый лиходей умел подмечать и облачать свои наблюдения в слова. Спиридонов даже хекнул уважительно.

А вот встреча с подельниками рижанина не задалась. Назначили ее в «Ершах»[110] — так Лапоть назвал некую ресторацию на Разъезжей рядом с Пяти углами. Трактир по пояснениям Добрея этот — та еще клоака, утвержденного названия не имеет, но в народе и в самом деле зовут его «Ершами», а почему — Мани ведает.

И вот в эти самые «Ерши» Лапоть пришел заранее, занял стол в дальнем зале возле черного выхода и принялся ждать. Курляндец появился вместе с двумя персонами, коих Емеля ранее не видел, но по повадкам ощущал, что, во-первых, те являются приезжими и в столице появились совсем недавно, во-вторых, дел с ними он иметь почему-то не хочет. Так тать и мялся, не решаясь выйти и показать себя, а окончательно все решило присутствие нового посетителя.

Им был Агафон, а уж личность помощника Спиридонова Лаптю знакома была преотлично. Он решил для себя, что при таких раскладах он мушку[111] ловить не станет, поэтому потихоньку выбрался из ресторации, но что-то дернуло парня встать в тени у здания Департамента податей и немого подождать. Сговор новых товарищей занял не менее половины часа, а когда они вышли, Емеля, подумав, аккуратно проследил не за Агафоном, не за рижанином, а за новой парочкой. Незнакомцы проявили изрядную беспечность, и Лапоть без особого труда проследовал за ними до дома на Грязной улице[112]. В той части города я никогда и не бывала, но пристав кивнул, уточнив, куда именно парочка заселилась.

— Описывай их, только подробно! — приказал он Емеле.

— Николай Порфирьевич, да что Вам с моих слов? Давайте-с я нарисую их?

Спиридонов удивленно посмотрел на преступника, Добрей только пожал плечами — мало ли какими талантами обладают его клиенты. Но пожертвовал пару листов бумаги и угольный карандаш. Лапоть пересел поближе к окну и внезапно стал наносить быстрые штрихи, из которых складывалось изображение лица, вполне пригодное к опознанию, как подметил Макаров.

Первый портрет показал нам полноватого мужчину лет тридцати с мясистым носом и большими глазами. Лицо его было гладко выбрито, но что ценнее всего — приметная пара родинок на левой щеке и глубокая складка между бровями.

А со второго рисунка смотрел человек примерно того же возраста, но в его чертах сквозило что-то от немца, коих в остзейцах имеется изрядное количество. Густые бакенбарды совсем не сочетались с тонкими, подкрученными усиками, но вот что Емеля приметил и отразил — колючий взгляд глаз разного цвета.

— Вот близко не подходил, тяжело разглядеть было-с, но точно буркалы у него не одинаковые. Один еще нормально смотрит, а второй — словно куда ни пойди, за тобой глядеть станет. Как вспомню, так до сих пор мороз по коже.

— Что ж, Лапоть, — Спиридонов взял оба портрета, внимательно их рассматривая. — Пожалуй, прощу я тебе твои прежние грехи, благо в душегубстве ты не успел замараться. Если Канцелярия не против, — хмыкнул пристав Макарову.

— Канцелярия всецело за, — спокойно ответил тот. — За особые заслуги в важном деле.

Емеле заслуги в важном деле не нужны были совсем. В его обществе таковые не ценятся, а скорее наоборот. Он поежился, но предлагать себя к аресту прямо сейчас постеснялся. Тем более что в зале снова возник шум, и Добрей с тихой бранью распахнул дверь. Но быстро спрятался обратно, слегка побледнев. Тут уже я с интересом выглянула, и, признаюсь, открывшаяся картина была достойна запечатления хотя бы тем же Лаптем.

На входе стоял бравый фельдъегерь, задумчиво осматривающий завсегдатаев «Малинника». Те в ответ в изумлении глядели на его мундир зеленого сукна с красным воротником, белоснежные рейтузы и начищенные до зеркального блеска сапоги.

— Позвольте, мне надо найти графиню Болкошину, но, очевидно, меня неверно информировали, — сказал он, но Аслан коснулся его руки и указал на мое заинтересованное лицо. — Графиня?

— Честь имею, она самая.

— Не ждал увидеть Вас в таком… эээ… заведении.

— Служба порой заставляет совершать странные поступки и посещать неприглядные места, — пожала плечами я.

— Не спорю, не спорю. Мне велено передать, что Вас срочно ожидает для аудиенции Его Императорское Величество. Велено сопроводить-с непременно и незамедлительно. Также следует явиться начальнику Особого отдела Тайной Канцелярии Макарову и приставу Управы благочиния Спиридонову, если таковой найдется рядом.

После такого объявления «Малинник» на мгновение замер в немом изумлении, и вот то один лиходей, то второй стали вставать, а высокий, худощавый паренек с глазами навыкат затянул строки, подхваченные многими:


Коль славен наш Господь в Сионе,
Не может изъяснить язык[113].

— Хорошо поет, мерзавец, — восхитился Николай Порфирьевич.

— Так чтецом[114] был, пока не проворовался, — пояснил Добрей.

— Впрочем, задерживаться не будем, раз уж сам Государь ждет, — сказал Александр Семенович. Сочувствую Вам, Добрей. Теперь весь контингент разбежится. Нас они еще могли вытерпеть, но такое…

— Нет, — захихикал трактирщик и картинно потер руки, — теперь сюда народ валом повалит. Еще дуболомов ставить к дверям придется. Видано ли — в притон посланник от самого Императора пришел!


Павел Петрович ожидал не в Зимнем, а в Аничковом, где находился его Кабинет. Строгая колоннада[115] авторства Кваренги ничем не напоминала старую гравюру, виденную мной еще в детстве — роскошный дворец с многочисленными украшениями, но барокко вышло из моды, теперь ценятся классические линии. Фельдъегерь сокрушался о внешнем виде Николая Порфирьевича, который никак не соответствовал высокому стилю и аудиенции высочайшей особы. Сам пристав тоже нервничал и постоянно отряхивался, разглаживал складки и благодарил Господа, что надоумил не отказываться в гордыне, а тщательно умыться еще в крепости, когда его из камеры перевели в комендантский корпус.

Впрочем, Император на платье Спиридонова не обратил никакого внимания, он стремительным шагом подошел к совсем оробевшему полицейскому, всмотрелся в глаза и похлопал по плечу:

— Орел! По навету пострадал, но держится бодро! Как тебе, Лешенька?

— Орел, — согласился Аракчеев. — Ничего, за дело все равно в каземате время провел. Нюх потерял, что такую змею не заметил и пригрел.

Николай Порфирьевич графа испугался больше, чем Государя, потому побледнел и вытянулся, но Алексей Андреевич только махнул рукой.

— А тебе, Саша, — продолжил Император, — в самом деле хоть княжеский титул даруй. Как у тебя получается-то?

— Я не специально, — буркнула я в ответ. — На Вас нацелились, а через меня добраться пытались. Просто жить очень хочется, потому и сопротивляюсь, а от того и планы заговорщиков рушатся.

— Орлица! — хохотнул Павел Петрович. — Сопротивлялась она!

Он наклонился ко мне и совсем тихо сказал:

— Катерина просила передать, что будет твоей должницей навеки. Цени, но не усердствуй во взыскании долга.

Я кивнула, и Император вернулся к большому столу.

— Что ж, не будем тянуть, ведите изменников.

Обоих Пестелей ввел сам Ростопчин. Иван Борисович шел свободно, а Павел был закован в кандалы. Его руки и ноги соединялись цепями, и шагал он мелко, опасаясь упасть, но вид при этом старался держать, как ему казалось, гордый.

Хотя на мой взгляд — излишне надменный, неуместный в такой ситуации.

Павел Петрович встретил арестованных, сидя ну стуле, одну ногу спрятав под ним, вторую же выставив далеко вперед. Наверное, опять суставы шалят, а, может, просто старается казаться величественным. Пестелям присесть, естественно, никто не предложил, остальные же устроились за столом.

— Ваня-Ваня, — укоризненно сказал Император. — Я ж тебе как родному — все дал! Огромная губерния — вся твоя! При этом живешь в Петербурге, а не в Иркутске — пожалуйста! А ты мне чем отплатил? Воровство свое моим убийством скрыть хотел, а?

Иван Борисович повинил голову и отвечать не стал. Выглядел он плохо — осунулся, сгорбился, словно потерял интерес к жизни. Слишком многое он потерял за последний день: положение, сына — и не возьмусь сказать, что ему жальче.

— Молчишь. Ну помолчи пока. А ты, Пашка, что скажешь?

Младший Пестель звякнул кандалами, распрямился. Он готовился к своему выступлению.

— У меня нет страха за свою жизнь, есть только сожаление, что не вышло задуманного. Но за мной придут другие, которые свергнут тиранию и установят власть народа, поведут страну к всеобщему счастью!

Я поморщилась. Такие громкие слова слабо увязывались с решимостью Павла убить меня — совершенно непричастную к его идеям женщину. И, не выдержав, спросила:

— То есть Вы, Павел Иванович, во имя благой цели готовы были принести меня в жертву? Невинную душу?

Аракчеев недовольно поморщился, но Император кивнул:

— Хороший ведь вопрос.

Пестель с презрением посмотрел на меня, но ответил:

— Если на пути всеобщего блага стоит чья-то жизнь, то она не имеет значения!

— А я вот полагаю, что моя жизнь настолько же священна, как и остальные. Мне Вы выбора не оставили, то убийцу подошлете, то сами застрелить пытаетесь. Да идите вы все со своим благом туда, куда Макар телят не гонял!

Я умолкла, гневно дыша, Павел принял равнодушный вид, Иван Борисович на происходящее никак не реагировал. Государь шуршал бумагами, и пауза затягивалась. Наконец, Павел Петрович выбрал нужный ему документ и с иронией посмотрел на пленника.

— Вот из показаний о ваших собраниях. Интересные у тебя идеи, Павлик. Ты ратуешь за немедленную отмену крепостничества, так?

— Рабство надо искоренить раз и навсегда!

— Ты сейчас удивишься, — хмыкнул Император, — но все здесь присутствующие считают так же. Да-да, не надо на меня тут с презрением зыркать. Всем тут понятно, что кабала тянет Россию назад, но скажи мне, как ты представляешь себе: вот освободил ты крестьян, а как с землей? Всю им отдать?

К этому вопросу Пестель тоже был готов, очевидно, что много раздумывал над этим, и снова начал яростную речь:

— Половину земли отдать крестьянину! Другую половину оставить за государством для обеспечения всеобщего блага! Излишки у помещиков изъять без компенсации, объявить наделы священным богатством страны!

Император посмотрел на Аракчеева, граф улыбнулся и развел руками: мол, а я что говорил.

— Ты смотри-ка — изъять. То есть отнять у людей их собственность, оставить их без гроша? А они на это согласятся? А вот еще, — Государь взял новый лист. — Ты предлагаешь отменить все сословные привилегии, дворянство лишить все вольностей, дарованных им. Так?

— Так, — упрямо согласился Павел.

— Эк у тебя все просто-то! А задумывался ли ты, почему я с таким скрипом делаю то же самое? По шажочку, по прыжочку! Отнимаю все то, что матушка моя вам — и тебе, Павел, даровала, право на привилегии без отдачи своего долга! Чуть перегнул с усилиями — прибить в Михайловском пытались! А ты предлагаешь все одним махом! И что, думаешь, все будут такие, как твой Муравьев-Апостол? Добровольно склонят головы: забери, Пашка, наши права исконные, от рождения данные? Ты хоть представляешь, сколько крови прольется по всей стране? И крестьянство твое любимое добавит юшки в один котел! Вот, — Государь достал следующий протокол, — ты предлагаешь республику, народное вече. И что, удержит твое вече власть? Когда война всех со всеми начнется?

— Поэтому на двадцать лет установится диктатура! Чтобы привести всех к приличию и счастью!

— И через двадцать лет диктатор уйдет?!

— Уйдет! И будет править справедливо и по закону!

— И таким диктатором ты себя видел, якобинец доморощенный?!

— А хотя бы и себя!

Два человека уже кричали друг на друга, раскраснелись, брызгали слюной. Алексей Андреевич незаметно достал пистолет, приготовив его к выстрелу на случай, если Пестель в запале кинется на Павла Петровича. Федор Васильевич пока просто внимательно следил за закованным арестантом, что у него было припасено на такой кунштюк, мне было непонятно.

— А вот если по закону, — снова вставила я. — Стали Вы, Павел Иванович, диктатором этим, начали разбирать злодеяния. И надо Вам разбирать дело своего отца. Отдадите под суд? На виселицу? Ведь я правильно понимаю, что хищений выявлено множество?

— За жизнь не расплатится, — подтвердил Ростопчин.

— Понадобится — и на виселицу! — гордо ответил младший Пестель.

Иван Борисович словно очнулся и удивленно посмотрел на сына. Тот отвел взгляд и умолк. А я поняла, что и отцом Павел пожертвует, если придется. Не моргнув глазом.

Страшный все же человек. И ведь цель его в самом деле, если планировать очень далеко, благая, сама не так давно перед Малым Советом почти такие же вещи говорила. Но насколько же разные пути мы избрали!

Павел готов идти по трупам, он бросит всю страну в горнило войны, кровавых казней для достижения своих целей, совершенно не задумываясь, к каким жертвам приведет такое стремительное воплощение его идей. Отдать крестьянину землю? Но безграмотный крепостной не способен вести хозяйство так, чтобы прокормить не только себя, а еще и растущие города, не даст столько зерна, чтобы Россия могла продать его в Европу, получив звонкое золото. И совсем наивно думать, что помещик просто так согласится бесплатно отдать свои имения — часто многократно заложенные! — да тут уже не бунт будет, а ужасное восстание, в котором во главе будет не хорунжий Пугачев, потрясший государство, но разбитый регулярной армией, а настоящие офицеры, многие из которых успели повоевать.

— А, вот еще интересно, — взмахнул листком Император. — Иудеи. Ты их предлагаешь выселить аж к османам.

— Либо они принимают православную веру, либо пусть селятся в Турции, — здесь Павел ответил с некоторым недоумением, не понимая сути вопроса.

— Сменить веру мало кто согласится, или будет это как у испанцев при Фердинанде и Изабелле — покрестятся, но все равно по-своему молиться будут. Значит, к османам. А понимаешь, что ты миллион душ на смерть обрекаешь? Ты вообще как себе такое переселение представляешь, что Порта будет смотреть, как ты жидов через границу гонишь?

Пестель пожал плечами. Судьба евреев его не интересовала совсем. У меня из жидов в знакомых только Добрей, и его не назвать праведником никак, но готова ли я обречь его на лютую кончину или рабство ради… а ради чего?

Павел Петрович вздохнул.

— Жиды — та еще проблема, конечно, но нельзя же так, милосердие же должно быть! Еще про кавказцев ты говорил, но в показаниях нет точных слов.

— Смирных оставить на месте, буйных расселить по всем губерниям.

— А полякам свободу дать?

— При условии, что они будут верным союзником России!

Аракчеев аж крякнул от такого заявления, Спиридонов скривился, и даже я ухмыльнулась. Чтобы шляхтиич дал слово русскому о вечной дружбе и сдержал его? Мани превеликий, что у Павла в голове!

— Двое освещенных, — сказал вдруг Макаров. — Приятели курляндца, напавшего на Александру Платоновну. Кто они и где живут?

Младший Пестель только фыркнул и отвечать не стал. Но неожиданно подал голос его отец:

— Алексей Вереницкий и Магнус Ульм. Где живут — не знаю, но люди это страшные, особенно остзеец.

— Молчи, каналья! — закричал Павел.

— Сам молчи! «На виселицу, если понадобится!» Из-за тебя все! Я бы повинился, уплатил бы виру, а теперь и так повесят, и Боря убит! На тебе смерть его!

Дальнейшая картина совсем не напоминала возвращение блудного сына к отцу, напротив — сын бросился к родителю с намерением его придушить, но быстрее всех оказался Спиридонов, успевший перехватить Павла и не отказавший себе в удовольствии повалить его на пол и основательно пнуть по ребрам. Император поморщился и велел ворвавшимся на шум гвардейцам поднять арестанта.

— Постойте рядом, солдаты. Больно шустрый он у нас. Продолжай, Ваня.

Старший Пестель с ненавистью зыркнул на отпрыска и поклонился:

— Паша привел их. Спелся с англичанами и этим Агафоном из Управы и вот этих приплел. Меня убедил, что грозит мне за сибирские дела суд скорый, мол, компанейский ему секрет вызнанный раскрыл, что уже готовят обвинение в Сенате, я и испугался сильно. Сейчас и сам не понимаю, что со мной было, но вины с себя не снимаю — замыслил убить Вас, Государь. Сильны они, манихеи сраные. Но немец — от него жуть берет. Что-то в нем совсем страшное есть.

— Немец — худой который? — уточнила я.

— Да.

— Что там у него с глазами? Разного цвета?

— Один глаз у него, второй стеклянный.

Я, пристав и начальник Особого отдела переглянулись: примета уж очень существенная, не зря такое подметил вор-художник Емеля.

— Где их искать? — спросил Спиридонов, позабыв про субординацию, но его никто не осек.

— Не знаю. Где-то в Коломне жили, но там ли еще — то мне не ведомо. Слышал, что упоминали они со смехом салон Варвары, — тут Аракчеев от упоминания Пестелем имени его любовницы посерел лицом, — Вельяшевой.

Граф расслабился, мне хотелось засмеяться от такого, но, конечно, удержалась.

— Вельяшева… — пробормотал Павел Петрович.

— Вельяшева-Волынцева, — сказала я. — Знакома она мне. Освещенная, интересная девица… поскандальнее Марго Аммосовой будет, но в свет выходит мало, потому и не на слуху.

— Знаешь ее? — спросил Ростопчин.

— Не подруги, но при встрече поворкуем. Стихи творит недурственные, не глупа, но… впрочем, это наше, женское.

— Вот раз ваше женское, то тебе и править, — подытожил Император. — Этих обратно в камеры, поговорим еще.

И, когда Пестелей увели, спросил присутствующих:

— Простить Ивана?

Ростопчин опустил глаза, даже Аракчеев не решился ответить сразу, тогда Павел Петрович строго посмотрел на Спиридонова: дескать, тебе-то от ответа уйти не по чину будет.

— Никак нельзя, Ваше Императорское Величество! Грех великий на нем, простите — пример другим дадите.

Я поморщилась — жалко же душу, пусть и грешную — но с приставом была совершенно согласна.

— Вот вам и судья, — усмехнулся Государь. — Повисят рядом — отец и сын.

Глава 22

У нас имелось три адреса. Вернее, сначала и я, и Макаров говорили только о двух — дом на Грязной, где по словам бандита Емели остановились злодеи, и огромная квартира Варвары Анненковой на Гороховой. О третьем месте напомнил Николай Порфирьевич — об освещенном, который вложил в голову несчастному дворянину Колемину неуемную страсть к проститутке Лукошке. Жил этот мастер на Песчаной улице[116] Рожественской части — на самых выселках.

— К татям ехать — надо бы людей подогнать, — сказал пристав, с чем Макаров согласился, пообещав привести полицейских из своего ведомства.

— К Варваре лучше ближе к вечеру, — добавила я.

— Тогда давайте в Пески, — решил Александр Семенович.

Нужный манихей обитал почти у самого недостроенного Смольного собора. Величественное в задумке сооружение уже много лет стояло заброшенное, разрушающееся под собственным весом и сырыми ветрами, хотя разговоры о том, что творение Растрелли необходимо завершить как можно скорее, велись постоянно, но дальше обсуждений дело так и не зашло[117]. Вокруг царило уныние, везде непролазная грязь, хотя именно эта местность никогда не подтапливалась, будучи расположена наиболее высоко во всей столице. Дорога сюда вела мимо многочисленных кабаков самого низкого пошиба, по сравнению с которыми «Малинник» выглядел бы приличной ресторацией. Вот и требуемый домишко смущал взор своими тронутыми гнилью деревянными стенами.

Спиридонов споро разузнал точный адрес и повел нас на второй этаж. Скрипучая лестница грозила обвалиться прямо под ногами, зато хлипкая дверь отворилась вместе с остатками замка. Хозяин комнатушки встретил нас видом напуганным и попытался сбежать через окно, но был отловлен приставом, ловким в задержании и не таких лиходеев.

— Кузьмин Алексей, мещанин сорока лет. Так ведь, голубчик?

Голубчик сперва не ответил и даже попытался озарить Николая Порфирьевича какой-то дрянью, но я была настороже, поэтому ударила по нему своим Светом, да так, что мастер мороков чуть не обмочился. Страхов в его душе оказалось столько, что на их ниточках можно было бы сыграть, как на арфе.

— Он самый, — кивнула Спиридонову. — Будет говорить правду. Будешь ведь?

Мещанин Кузьмин зыркнул по сторонам, понял, что сбежать ему не сподобится, потому покладисто кивнул.

— А чтобы у тебя было больше страсти к нужным и правдивым признаниям, то представлюсь сам и познакомлю тебя с остальными. Я — Макаров Александр Семенович, начальник Особого отдела Тайной полиции. Это — старший пристав из Управы. А вот эта милая дама — графиня Болкошина, доверенное лицо самого Императора. Эти же достойные господа, — Макаров показал на Тимку с Андреем, — мои сотрудники по особым поручениям. Теперь, когда мы все перезнакомились, пообщаемся?

— С превеликим удовольствием, — сиплым голосом откликнулся Кузьмин. — Только, Ваше благородие, позвольте с пола подняться.

— Николай Порфирьевич, пусти его. Не сбежит. Не сбежишь ведь?

— Мани клянусь — и в мыслях не подумаю!

— Тогда рассказывай.

Хозяин каморки осторожно поинтересовался, о чем именно должен поведать, и после уточняющих вопросов поежился, но даже успокоился и выложил всю свою историю по этому делу.

Алексей Кузьмин в Петербург приехал пять лет назад, сбежав из родной Рязани после неприятного конфуза, связанного с соблазнением купеческой дочери молодым франтом и его приятелями. Историю с трудом утихомирили, но папенька пострадавшей хоть и вышел из подлого сословия, но в городе вес имел солидный благодаря состоянию, набожности и огромным пожертвованиям на добрые дела. Осложнялось все дворянским титулом растлителя, поэтому таран гнева большей своей частью ударил по манихею, который за мзду озарил девушку на похотливое влечение к его заказчику. Искать справедливости Кузьмин не стал, да и, прямо скажем, не было ее в таком его поступке, поэтому — котомку за спину и бегом огородами на тракт.

В столице он промышлял примерно тем же, но, наученный рязанской историей, за совсем уж вопиющие просьбы не брался, ограничиваясь легким озарением на возбуждение приятственности объекта страсти к заказчику. Может быть, и врал, но Макарову, по должности поставленному следить за освещенными, сей персонаж знаком не был, как и скандалы с его деятельностью связанные, так что, скорее всего, здесь Кузьмин говорил правду.

Несчастного Пантелеймона Колемина мастер вспомнил и нехотя признался, что с лихими людьми гешефты вел неоднократно, да и Лукошка ему прекрасно известна. Несколько раз пресловутый Сявка просил Кузьмина озарить клиента на прелести Лукерьи для последующего приема в темном переулочке. С мешочком, наполненным мокрым песком. И в этот раз дело было сговорено споро.

— То есть не в Агафоне было дело, — заметила я.

— Его я в первый раз увидел, — сказал Кузьмин.

— То есть он тут был? — спросил пристав.

— Да, он с Свякой и Гундеем заявился. Держался тихо, но освещенного я в нем сразу признал. И талант у него интересный.

— Слышит хорошо и к языкам способный, — я кивнула.

— Вот про это, сударыня…

— Ваше Сиятельство, — поправил мастера Макаров.

— Ваше Сиятельство, не знаю, но вот охмурять он горазд. Я когда цену назвал, этот Агафон пытался меня озарить, чтобы бесплатно все сделал, но на меня где залезешь, там и шлепнешься в лужу.

Мы переглянулись втроем, Александр Семенович с вызовом зыркнул на Спиридонова, а тот лишь развел руками, мол, это по вашему ведомству. Их немой спор вызвал у меня раздражение. Если я назначена командиром сей команды, то препирательство внутри ее мне не нужны!

— И как, озарил ты Колемина?

— Озарил, — вздохнул Кузьмин. — Плату оговоренную получил и отвалил от них подальше. Я в их делах не участвую, грех на душу не беру.

— Грех он не берет, — зло буркнул пристав. — А то, что клиента твоего с Лукошки снимают, огорошив по голове, а потом раздевают до исподнего — тебя не касается?

Задержанный не ответил, хотя я и видела, и видела, что он с такой постановкой вопроса не согласен. Своей вины он не чувствовал совсем.

Удивительно все же порой человеческое сознание. И сейчас, опустившись на дно Петербурга, я познакомилась совсем с другой его стороной — темной, грязной, безжалостной. Однако, не могу не признать, что в чем-то более честной, чем двуличие высшего света. Опять же — никто не назовет Добрея приятным и законопослушным подданным, но и у него, и его «постояльцев» существуют свои законы, которые они не нарушают то ли по осознанию, то ли из страха, но эта «воровская честь» существует, пусть и среди своих только.

— А почему Вы о нем не ведали, Александр Семенович? — спросила я Макарова.

— Не всплывал нигде, а сам не обозначился добровольно, — просто ответил тот. — Александра Платоновна, далеко не всякий освещенный стремится встать на учет. Это Вы из благородного сословия, батюшка Ваш в высоких кругах общался, и талант у Вас пристойный. А вот такой вот персоне, — он кивнул на хмурого Кузьмина, — записаться в реестр — лишиться доходов. Талант у него одним словом — криминальный, в мирной жизни не пригодящийся. Дворянством тут не подкупишься. Так ведь?

— Правда ваша, — смурно ответил Кузьмин. — Мне с того дворянства — пирог с глазами. И необычно, а бесполезно, бо есть не сможешь. А так деньгу[118] имею, а то и копеечку.

— Бог с ним с твоим дворянством, вот этих персоналий видел? — показал начальник Отдела рисунки разыскиваемых нами манихеев.

Мастер внимательно посмотрел, но отрицательно помотал головой. Я немного нажала Светом: это Агафон не пробил его невосприимчивость, а вот мои силы в последнее время пугали и меня саму. Кузьмин побледнел, но все равно уверенно сказал:

— Нет, не видел. И не говорили ничего, Сявка лишнего болтать не любит. Длинный язык ведет к длинной дороге.

То есть здесь пусто. След привел нас в правильное место, но тут он обрывался. Сявка и Гундей, уверена, уже остыли давно где-нибудь в канаве, а Вереницкий и Ульм на глаза Кузьмину не показывались и никак не мелькнули даже в разговоре.

— Что с ним делать будем? — спросил Макарова Спиридонов.

— Мне он сто лет не нужен, — ответил тот. — Это больше по вашей части.

— Напрямую он в лихих делах не замешан, но способствовал. Только доказать это не смогу, сами понимаете. Так что по вашей.

И они, как два петуха, уставились друг на друга. Кузьмин, очевидно, прикидывал, где расследование для него будет хуже — в Управе или в Тайной полиции, и однозначного ответа не находил. Я вздохнула и рявкнула:

— Пусть тут остается! Он больше не будет. Не будешь ведь? — и ударила по мастеру от души.

Тот рухнул на пол, лицо его скрючило ужасом, а пальцы заскребли ногтями по грязным, некрашеным доскам пола.

— Мани да покарает меня, Ваше Сиятельство! Ни в каком дурном деле больше замешан не буду!

— Вот и не шали. А то снова приду и уже не остановлюсь. Идемте отсюда!

Уже на улице бледный Макаров снял шляпу и вытер лоб. Остальные члены нашей компании тоже выглядели странно задумчивыми.

— Александра Платоновна, — сказал Александр Семенович. — Вы в следующий раз или сдерживайте себя, или предупреждайте, чтобы я убежать смог подальше.

— Да, Шура, мне обратно в камеру в бастионе захотелось.

Охранники промолчали, но всем видом показывали, что полностью согласны и с начальством, и с приставом.

— Простите, господа, погорячилась. Но и впредь прошу без глупой вражды между вами! Давайте дело доделаем! Предлагаю сейчас же ехать на Грязную.

— Согласен, тем более что уже должны были наши сотрудники там все тихонько окружить, — кивнул Макаров.


Грязная улица оправдывала свое название целиком и полностью: ни тебе мостовой, ни даже фонарей. Нужный дом нашелся недалеко от Козьего болота — небольшое двухэтажное строение со скромной чердачной надстройкой о двух маленьких прямоугольных окошках и одном большом полукруглом, похожей на взгромоздившегося на крышу грустного поросенка. Как только наша карета, в которой было откровенно тесно, подъехала, из подворотни выскочил неприметный человек, что-то прошептавший Макарову. Тот кивнул и поведал, что его люди готовы.

Первой меня не пустили, даже Тимку с Андреем задвинули, и в высокую дверь слева от арки сначала зашли два неприметных с виду человека. Нам было велено ждать.

Минут через десять створка отворилась, и полицейский махнул рукой — заходите. На лестнице уже ждала домоправительница, имевшая вид растрепанный и взволнованный. Она непрестанно кланялась и выказывала огромное желание ответить на любой вопрос. Двух мужчин с рисунков она прекрасно помнила и отзывалась о них исключительно доброжелательно:

— Вежливые, по оплате не спорили и уплатили все в срок! Не буянили никак, комнаты в чистоте держали.

— А где сейчас они? — спросил Спиридонов.

— Съехали-с они, сударь, вот уже дней пять как. Поблагодарили за заботу и удобства и были таковы.

— Покажите комнаты.

— Там сейчас другие жильцы, — замялась домоуправительница.

— Ведите, — сказала я и легонько нажала Светом.

Женщина быстро засеменила по лестнице на второй этаж, где постучала в тяжелую филенчатую дверь.

— Кого там черти принесли? — послышался зычный голос.

— Открой, Степан, я это! — хозяйка сообразила, что не следует заранее сообщать постояльцу, что просится внутрь она совсем не одна.

— Иди к чертям, Родионовна, дай поспать! Всю ночь шмели рубили! Бабки отдам тебе завтра, сегодня веснухи удачно судили, пропурим вечером, все тебе верну!

Я, конечно, ничего не поняла из сказанного, вот только тетка совсем побледнела, а Спиридонов принял вид хищнический и шепнул Макарову: мол, ломайте дверь. Александр Семенович кивнул, дюжий молодец из его людей примерился и саданул филенку всей своей фактурой.

Створка, должная открываться наружу, с треском влетела вовнутрь, следом за ней в квартиру ворвались полицейские, послышался гам, крики и грохот упавшего тела. К тому моменту, как в комнату вошла моя команда, макаровские сотрудники успели скрутить двух персон, к коим слово «подозрительный» подходило как нельзя лучше.

— Вы по какому праву?! — рявкнул один из них — тщедушный, рябой дядька средних лет.

— Фигарис за тобой пришел, мил человек, — ответил Николай Порфирьевич.

— Гамля! — в сердцах сказал лиходей.

— За ртом своим поганым следи, а то добазаришься до кровавой юшки, — взбеленился пристав.

— Они нам нужны? — спросил его Макаров. — Если да, то Тайная полиция примет заблудшие души под свое крыло для деятельного раскаяния.

Спиридонов показал рябому рисунки освещенных, и тот без моего вмешательства истово затряс головой и проскулил, что сии типусы ему неизвестны. Домоуправительница же, по-прежнему бледная, пояснила, что те постояльцы съехали пять дней назад, а эти заселились только позавчера и с предыдущими не сталкивались. Задержанные принялись клясться, что все именно так, а сами они готовы в Управу, но только не в Канцелярию.

— Веснухи где? — спросил рябого пристав.

— В котомке, — признался тот.

«Веснухами» оказались золотые часы весьма поганого качества, но стоящие все же не мало. В мешке вообще нашлось много такого, что совсем не по чину было бы иметь этим двум прохиндеям, даже дорого украшенный театральный монокль. Спиридонов напоминал кота, упавшего в миску со сметаной. Он попросил пособить с доставкой задержанных в Управу, о чем Макаров немедля распорядился. Я же приступила к осмотру комнат, надеясь зацепить взглядом что-нибудь полезное для нашего расследования.

Увы, никаких следов именно наших освещенных в квартире не нашлось. Управительница стелилась в угодливости, отвечая на все вопросы и даже сама ринулась сдвигать тяжелый шкаф, за которым я надеялась найти хотя бы завалившуюся визитную карточку. Но нет, ничего такого, что могло бы дать ниточку, способную привести нас в новое логово негодяев. Хозяйка тоже не ведала, куда они направили свои ноги. Расплатились и съехали. Здесь не привыкли задавать лишние вопросы.

— Давайте отобедаем где-нибудь, — с усталостью в голосе произнесла я.

Решено было отправиться на Гороховую, где и умостились в ресторации. Уже за супом Спиридонов со смехом прояснил мне слова татя, сказанные тем при задержании:

— У воров свой язык есть, Саша. Вот сказал этот Степка, что они «шмели рубили» — так это они не за пчелами с топором гонялись, а вытаскивали кошельки у зазевавшихся горожан. Бабки отдаст — не старушек, а деньги. Удить — незаметно вытаскивать, и не рыбу, как ты понимаешь, а веснухи — часики золотые. Ввечеру же он собирался пропурить покраденное — продать скупщику. Но не свезло болезным — фигарис пришел, — хихикнул Николай Порфирьевич. — То есть я — пристав.

— Еще он Вас гамлей назвал.

— Было дело, сам он гамля! Собака это, шавка.

Я призадумалась и спросила снова:

— Получается, что у татей есть такой тайный язык, чтобы их полицейские те же не понимали.

— Нет, — рассмеялся Спиридонов, — ну какой бы я был пристав, если б их собачий говор не понимал! И они знают, что любой сотрудник Управы их словечки прекрасно разберет.

— А зачем тогда так сложно все? — удивилась я.

— Да чтобы показать принадлежность к своей сволочной братии, не более. Романтику создают, байроны херовы!

— Сложно у вас в Управе все, — сказал Макаров, оторвавшись от отбивной. — Нам в каком-то роде проще. Контингент, конечно, порой шумный, родовитый, однако без такой грязи.

— Смотря что грязью называть, — не согласился пристав. — Вот те же Пестели — дворяне, губернаторы! А какую подлость задумали! Этот Степан беду нескольким людям принесет, лишив их кошелька или вот часов золотых. Неприятно, но чаще всего переживаемо. А представьте себе, чтополучилось бы у Павла этого, а? Сколько бед для всей страны приключилось бы.

— С такой стороны посмотреть — так и правы Вы. Внешний лоск затуманивает глаза порой.

— Именно! Я не оправдываю татей, но многие из них до жизни такой дошли не по природной злобе, а от того, что деваться особо некуда было.

— Всегда есть выход, — возразила я. — Для здорового мужика — уж точно! Я могу понять еще, что та же Лукошка его не имела, потому и одна у нее доля была — в проститутки, но этот Степан с приятелем где угодно прохачеваться могли. Захотелось им сытой, но беззаботной жизни.

— В чем-то ты права, — вздохнул Николай Порфирьевич. — Вот только было бы все так просто. А, да что там, разговор долгий, я за свою жизнь столько судеб перевидел вот таких вот степанов.

— А что за Лукошка такая, о которой речь постоянно? — спросил Александр Семенович. — Вас послушать, так роковая красавица.

Пристав заржал, а я захихикала куртуазно, но все же пояснила:

— Ох, не стоит Вам по ней вздыхать. Дама сия грудью приятна, но лицо в процессе ей лучше подушкой прикрыть.

Спиридонов после моих слов своим хохотом огласил всю ресторацию, что на нас стали недовольно оглядываться, но что уж тут поделать. Тем более что уже вечерело, и можно было отправляться в салон Варвары Анненковой.

Глава 23

Макаров и Спиридонов стояли, открыв рты, да и я, признаться, была основательно фраппирована.

Рояль в самом деле был, и в самом деле на нем играл молодой мужчина в костюме Адама, а некая девица старательно ласкала губами его уд. Кто-то устроил соитие в уголке, но куда как более сильное впечатление произвели другие личности, устроившие оригинальную игру.

На плечах двух обнаженных, завязавших глаза кавалеров сидели, соответственно, две девушки, облаченные только в корсеты. К членам мужчин тянулись шнурочки, дамы держали их в ладошках, тянули то вправо, то влево, направляя своих «жеребцов» в нужную сторону. Каковой являлись еще парочка развратниц, улегшихся на большом столе, раздвинув ноги и призывно оголив лоно. Суть игры стала понятна, когда первая пара добралась до своей избранницы, и усатый красавчик принялся яростно етить ее. Второго его наездница тоже довела до цели и стала громко подбадривать и торопить[119].

— Кхм… — прокашлялся Александр Семенович. — Мда…

— Думал, что все в своей жизни повидал, — согласился ошарашенный Николай Порфирьевич.

Варвара дерзко улыбнулась и крикнула:

— Команде победителей сегодня особенная награда! Они получат приглашение на мой новогодний бал!

Люди в зале громко приветствовали такое объявление, «наездницы» стали подгонять своих «жеребцов». Выглядело это все какой-то нелепой сатурналией.

— А в чем цель победы? — спросила я Варю.

— Кто первым закончит утехи, — ухмыльнулась она.

Стало понятнее, и, к стыду моему, даже интереснее смотреть. Да что там говорить, мои спутники тоже перестали смущаться и уставились на действо. И вот один из мужчин утробно зарычал, девушка на его плечах торжествующе заулюлюкала. Свет в зале стал совсем нестерпимо ярким.

— Лизхен, проверь! — потребовала Анненкова.

Брюнетистая нимфа, совершенно не стесняющаяся своей наготы, подошла к столу и потрогала мужской уд.

— Излился! — подтвердила она.

— Вот и победители нашего соревнования! — объявила Варвара.

С молодого человека сорвали повязку, и вся троица слилась в страстном поцелуе.

— Балбес! — принялась ругаться девица на плечах второго кавалера. — Прекращай уже!

— Нет! — задыхаясь потребовала ее партнерша на столе. — Пу-у-усть продолжает.

— Кхм… — снова прокашлялся Александр Семенович. — Это, конечно, очень необычное действо, но, Александра Платоновна, мы сюда заявились с конкретной целью.

— Да, Варя, нам надо с тобой поговорить. И желательно не на виду у этих…

Она кивнула и повела нас в свой будуар. На удивление он оказался полной противоположностью пошло роскошной зале и был обставлен массивной мебелью, из которой выделялся монументальный стол классических очертаний, затянутый сверху зеленым сукном. Себя я поймала на мысли, что за таким можно надежно укрыться от пуль.

— Наливочки? — предложила хозяйка.

Никто не отказался.

— Прежде чем начнем, хотелось бы разузнать про этот Ваш салон, — не удержался от интереса Макаров.

Анненкова пожала плечами: мол, каждый развлекается как хочет.

— Александр Семенович, Вам же известно про то, что освещенный может найти нечто, что многократно усилит его талант?

Начальник Особого отдела, сам не манихей, кивнул. Служба у него такая, что подробности подопечного контингента так или иначе должен знать.

— У Варвары таким крючочком, — вот же привязалось слово, произнесенное Марго! — оказалось наблюдение за любовниками.

— И чем развратнее, тем больший прилив сил ощущаю, — кивнула та.

А я задумалась. В самом деле, силы многих освещенных зависят от их любовной активности, и с возрастом они угасают естественным путем. Та же Аммосова, когда станет сморщенной старушкой, вряд ли так просто будет находить тех, кто согласится подпускать ее к своей постели. А вот Варвара при должных деньгах сможет устраивать свои игрища в любом возрасте. И смотреть на то, как молодые резвятся на ее глазах. Картина представлялась несколько мерзкой, но осуществимой.

При этом сама Анненкова, конечно, целибат не блюдет, но других до себя допускает редко. Даже Марго не смогла ее соблазнить, хотя очень старалась, удовлетворилась лишь тем, что однажды привела еще совсем юную меня вот в эту квартиру и долго любила в одном из альковов под пристальным взглядом Варвары.

Мне не понравилось, и с Маргаритой мы тогда крепко повздорили, пусть и ненадолго.

В таланте же поэтессы меня интересовало, как она цепляет озарение на неживые предметы, но эту тайну постичь так и не удалось. Сама Варя лишь отмахивалась: работает — и слава Мани, а как объяснить — так на то и таинство, данное нам Светом. Я же хмурилась, потому что не видела никаких проявлений, а ведь это одна из граней уже моего таланта.

— Госпожа Анненкова…

— Вельяшева-Волынцева, — поправила Макарова Варвара.

— Прошу прощения, госпожа Вельяшева-Волынцева, нас интересуют две личности, которые, как мы смеем полагать, Вам могут быть знакомы. Вот эти, — канцелярский протянул ей уже основательно измятые листы с рисунками.

Хозяйка салона внимательно посмотрела на них, потом вопросительно взглянула на меня. Я кивнула — отвечай.

— Алексей и Магнус. Были у меня несколько дней назад, но от дома я их отставила. Хамы и невежи! Ко мне заходят люди приличные, — здесь Спиридонов аж хрюкнул, но Варвара даже не посмотрела на него, — а эти девушек словно проституток тискать начали. Потребовала от них удалиться, они принялись скандалить, который Алексей попытался талант применить, но ты ж меня знаешь, Саша, я только кажусь беспомощной.

Я кивнула, а вот пристав усомнился. Тогда перед его глазами что-то ослепительно вспыхнуло, и Николай Порфирьевич стал с руганью их тереть.

— Это, уважаемый страж порядка, малая толика того, что я могу. При желании смогла бы ослепить насовсем, свет стал бы таким, что выжег бы вам гляделки.

— Верю, сударыня, показательно показали, — проворчал Спиридонов.

— Нам они нужны очень. Опасные люди, злодейские. Варя, помоги, если сможешь. Где они могут быть?

Она задумалась, сморщив лоб. И попросила озарить, потому как подробности ссоры уже подзабылись, но уверена, что какие-то слова, которые могут оказаться нужными нам, там были. Здесь я справилась легко, никакого сопротивления натура Варвары не имела. Анненкова погрузилась в пучины памяти и на долгие несколько минут замолчала. Меня уже начало терзать беспокойство, ведь Свет мой одаривает не только улучшением мыслительных способностей, но и головной болью, однако Варя очнулась и задумчиво посмотрела на меня.

— Кто эти люди, Саша? — спросила она. — Сейчас весь тот вечер перед глазами пронесся в мельчайших подробностях, и мне стало даже страшно.

— Поясните, пожалуйста, сударыня, — встрепенулся Спиридонов.

Варвара замялась, подбирая слова.

— Понимаете, они… воспринимали всех как зверушек забавных каких-то. Чувствовали свою силу и были уверены в ней. Когда я этого Алексея ослепила, он предложил Магнусу сжечь все здесь, но тот рассмеялся и сказал, что негоже тратить душу на такие пустяки. Я тогда не обратила внимание, пропустила мимо ушей, а сейчас как со стороны увидела. И понимаю, что они в самом деле могли это сделать. Могли ведь?

— Подозреваем, что могли, — ответил Макаров. — Что-нибудь еще можете сказать?

— Да, было. Магнус сказал, что пора из клоповника съезжать, — я переглянулась с приставом, очевидно ведь, что имелась в виду квартира на Грязной улице в Коломне. — Что комнаты рядом с заводом их устроят в полной мере.

— Рядом с каким заводом? — нервно спросил Александр Семенович.

— Рядом с моим, — устало выдохнула я. — Уверена в том.

И вправду — много ли заводов в столице? Да еще с приличными квартирами вокруг. Петербургская часть только начала застраиваться добротными домами, огороды переносятся, деревянные избушки уступают место современным зданиям. И я, оказавшись в центре интересов доморощенных заговорщиков, отступников и англичан, стала главной целью и инструментом. Если Пестелям до моих мастерских дела не было, то мистеру Дюпре пожар на них порадует душу. Пресловутые же Алексей и Магнус, кажется, восприняли охоту на скромную Александру Болкошину как веселую игру.

— Надо срочно туда ехать! — занервничал Спиридонов, но Макаров его утихомирил. Здесь с наскоку не решишь, очень уж беспокоит темный огонь господина Ульма. Никто ведь внятно не может сказать, что это такое, и насколько он силен.

Поэтому, раскланявшись с Варварой, мы вышли на улицу, где канцелярский принялся отдавать указания. Тимофей с Андреем остались со мной, им велено было доставить подопечную домой и никуда не выпускать до особого распоряжения. Спиридонов заявил, что у него тоже есть мысли на сей счет, поэтому он срочно отправляется их материализовывать.

— Все утром, — подытожил Макаров.

— А если сожгут завод? — возмутилась я.

— Значит, сожгут, — отрезал Александр Семенович. — И лучше будет, если без Вас, Александра. Тимка, глаз с нее не спускай, чтобы геройствовать не начала. Поймите, Саша, сейчас Вы набедокурить можете, в лучшем случае сбегут засранцы, если почуют неладное. Надо подготовиться. Утром ждите меня, обещаю, что без Вас ничего не начну.


Всю ночь я провела, как на иголках, вздрагивая от каждого шороха и с надеждой глядя на дверь. Что вот-вот она откроется, и меня позовут арестовывать негодяев. Ближе к утру стали одолевать трусливые мысли: ведь в такой переделке я могу и погибнуть. Но отступать и не собиралась. Надо заканчивать эту историю.

Тимофей с Андреем поочередно стерегли меня от глупостей, около тех часов к ним присоединился Аслан. Приехал он не с пустыми руками, а навез целую кучу оружия: как стреляющего, так и протыкающего. Он выслушал новости от товарищей, кивнул и принялся править свой палаш. Под размеренные звуки точила по стали я и прикорнула.

Проснулась уже от стука в дверь, когда явился Александр Семенович, причем не один, а с приставом, который выглядел таинственно довольным. «Все потом», — отмахнулся он от моих вопросов и потребовал быстро собираться. За окном едва начало светать, город еще не проснулся, только редкие прохожие спешили по своим делам. Возле нашей кареты пристроились еще три экипажа, окна которых были тщательно задернуты. Но возле одного из них стоял Серж Фатов, бросившийся ко мне, едва увидев.

— Саша!

— Сереженька, милый, Вы как здесь?

— Тайная полиция привлекла. Узнал случайно, что у Вас беда большая, потребовал взять со мной.

— Как же Вы узнали?

— От меня.

Я посмотрела на говорившего и отстранилась в неприятном узнавании. Из-за кареты вышел полковник Иван Стрыгин. Пренеприятнейший человек, видеть которого лишний раз совсем не хотелось.

— Мы с Вашим поклонником, Александра Платоновна, в штосс играли, так, мирандоль[120], на интерес больше под хороший разговор. Очень Серж интересуется освещенными, пристал вот. А тут Тайная полиция призывает, вот он и увязался.

— И Вы так согласились?

— Когда сам Макаров именем Ростопчина приказывает? — усмехнулся Стрыгин. — Александра Платоновна, пока все располагаются, отойдемте на секундочку для разговора. Надо нам кое-что прояснить.

Я гордо вскинул голову и под пристальным взором корнета сделала несколько шагов в сторону. Полковник направился следом и, убедившись, что разговор никто не услышит, заговорил:

— Как мне объяснили, дело касается темного отступника, так? — дождавшись моего кивка, Стрыгин продолжил: — Вы мало обо мне знаете, да и то в основном плохое. Что ж, не буду даже пытаться отговориться, потому что сам осознаю свои недостатки. Я плохой человек, Александра Платоновна. Эгоист и скупердяй, вышедший из подлых людей. Меня всегда влекла тяга к собственному могуществу, я хотел доказать, что лучше многих из вас — родовитых аристократов, которым с пеленок положены даже не серебряные, а золотые ложечки. Поэтому я много что изучал. В том числе и силы темных архонтов. Вы много о них знаете?

— Признаться, почти ничего. Недавно вот выяснила, что отступники не озаряют Светом, а отдают частички своей души.

— Правильно, — кивнул полковник. — Вот только еще они могут тратить чужие души. Надеюсь, это не наш случай. Так вот, Александра Платоновна, как плохой человек, который когда-то видел свое счастье в могуществе любой ценой, я лучше многих понимаю, какую мерзость представляет из себя такой путь. Меня можно справедливо обвинить во многих грехах, но отступников я буду карать везде и всегда, даже если для этого придется перешагнуть через закон человеческий или божеский. Вам все понятно?

— Не вполне, но…

— Но сегодня постарайтесь не мешаться мне. У нас с Вами сегодня одно общее дело. Потом я вернусь к своим забавам с наивными девками, беспроигрышным спорам, так выгодным для моего кошеля, и прочим непотребствам. Но сейчас у Вас нет лучшего союзника. Пойдемте в кареты, уже все готовы.

В дороге я размышляла над словами полковника, о котором ходило множество неприятных слухов. Оказывается, он смотрел в сторону Мрака, но почему-то ну ступил на его путь, а вернулся его яростным врагом. Что же такого произошло с Иваном Стрыгиным, что увидел он, если столь сильно ненавидит тьму? И чувство это искреннее и очень сильное, здесь меня не обмануть.

Уже в Петербургской части осмотрела револьвер, проверила каждый патрон в двух барабанах: не размок ли, не обтрепалась ли бумажная гильза. Вроде бы все было в порядке. Странно, но чем ближе мы подъезжали к Зелейной улице, тем спокойнее было на душе. На одном из перекрестков кортеж остановился. Аслан достал пистолет и осторожно посмотрел в окно. Дверь открылась и меня пригласил выйти Спиридонов.

Рядом с ним переминался с ноги на ногу здоровенный мужик с переломанным носом и шрамом возле левого глаза. На полицейских он смотрел с опаской, но и с определенным достоинством. Оружия вроде как не видно, хотя нет — вокруг запястья намотана бечевка. Значит, в рукаве будет гирька кистеня.

— Нашли их, Саша, — сказал Николай Порфирьевич. — Знакомься с вот этим экземпляром — Михайло Бондарь. Мечтаю его на каторгу загнать, но вот все никак не получается.

— Обидны слова Ваши, господин пристав! Я — человек мирный, честным промыслом живу.

— Ну да, ну да, честным, — вздохнул Спиридонов. — Вот, Сашенька, правду говорит Добрей, что не любят его прохиндеи душегубства, но когда надо, то вот Бондарь с дружками тут как тут. Чего тебя-то Добрей прислал? Ты что ли нашел воров?

— Да какие там воры, мухорта[121]! Нашли другие, но скуп послал нас. Подсобить при надобности.

— О как! — аж крякнул в возмущении пристав. — В помощь мне и Тайной полиции!

— Век бы вас не видеть, — согласился Бондарь. — Но воды много налили, гамли, общество недовольно и требует упокоить пришлых. Сплошной яман[122] от их деятельности. Но главное: Сявку и Гундея нашли. То, что от них осталось. Страшное зрелище, господин пристав. Словно души из них вынули — такое страдание на лицах. Все скрюченные, а глаза открыты, в красных прожилках.

«Могут тратить чужие души», — вспомнилось мне тут же.

— Что там у вас? — высунулся из кареты Макаров.

— Да вот, Ваше благородие, воровское сообщество хочет воспомоществование оказать. Нужных нам людей они нашли, но просят допустить к участию в задержании.

— Да и ладно, только под ноги пусть не лезут.

Уже в экипаже я спросила начальника Особого отдела, зачем он позволил татям присоединиться к поимке.

— А чую я, Александра Платоновна, что просто нам не будет. Пусть покрутятся рядом, где задержат, где об их тела запнутся. Николай Порфирьевич, сколько людей они с собой привели?

— Мне о таком не доложили. Еще я командовать ими буду! Дом, нам нужный, на углу Колтовской[123] и Разночинной[124], там на третий этаж, правая дверь.

— Тогда не доезжаем, осторожно пешком идем. Никитин! Распредели кареты, чтобы со всех сторон заехали. Окружаем. Через пятнадцать минут начинаем.

Пришлось пройти с пару сотен шагов, но греметь колесами было бы неосторожно. Из небольшого сквера вышел тип, одетый как обычный мастеровой, и показал на угловое здание, выстроенное из красного кирпича.

— Вход с улицы, дверь открыта, никаких швейцаров. Мухорты сейчас там, вернулись заполночь, сейчас отсыпаются скорее всего. Бондарь приказал присмотреть, по надобности — помочь.

— Помощнички, — проворчал Спиридонов.

— Долг за ними, Николай Порфирьевич.

— Ты мне, Медведь, про долги не напоминай. Индульгенции тебе за твои дела все равно не будет.

Вор очевидно не знал слова «индульгенция», поэтому просто поклонился и скрылся за тополем.

На другой стороне улицы один из полицейских махнул рукой, подав знак, что их команда готова. Вторая тоже не заставила себя ждать, и Макаров дал сигнал выдвигаться к дверям парадной лестницы. В темной арке уже поджидал его сотрудник, тихо доложивший, что во внутреннем дворе черного хода нет, но двое остаются дежурить на случай, если кто-нибудь решит выпрыгнуть в окно.

Первым зашел Стрыгин, за ним еще двое канцелярских, только потом в сопровождении трех охранников дозволили приблизиться и мне. Воры остались наблюдать за фасадом, трое полицейских нервно поглядывали больше на них. Внутри полковник приложил палец к губам и начал подъем. Час уже наступил вполне рабочий, скоро могут начать выходить из квартир жильцы, и это было бы совсем некстати, но повезло. С пролета на этаж выше тихонько спустился еще один мужичок из добреевских, указал на нужную дверь и шепотом предложил вскрыть замок: у него, мол, и ключики есть, какие ко всяким запорам подходят.

— Нет, — также тихо ответил Стрыгин. — Услышат, как ты, подлец, железками скребешь. Всем приготовиться.

И озарил замок своим талантом.

Внутри что-то хрустнуло, осыпалось, и полковник дернул створку. Он первым ворвался в прихожую, за ним кинулись остальные. Казалось, что дело сделано.

Сначала грохнул выстрел, а потом из глубин квартиры с огромной скоростью вылетел тяжелый утюг, опрокинувший одного из полицейских. Аслан тут же дернул меня в сторону, закинув в крохотную кухню. Но даже через стены я увидела отблески Света. Стрыгин сцепился с кем-то из негодяев, а дальше пришел ужас.

Один из людей Макарова, которого я видела через открытую дверь, вдруг вспыхнул свечкой и, не успев даже крикнуть, рухнул на пол. Сгорел он в одно мгновение, и пламя, только что взвившееся до потолка, осело, оставив обугленный труп. Кто-то поспешил на выход, ко мне на кухню запрыгнул молодой полицейский и начал трясущимися руками перезаряжать пистолет.

Аслан тоже разряжен, выглядывает в коридор. Тимофея с Андреем не видно, очень хочется верить, что они еще живы. Стрыгин продолжает свою войну, это я ощущаю прекрасно. Но не могу понять, где спрятался второй — темный. Посмотрела на несчастного сгоревшего и содрогнулась: следы чуждого этому миру озарения просто кричали и торжествовали — еще! еще! Прикоснулась к нему своим талантом, и меня чуть не вывернуло, настолько мерзкое чувство пришлось испытать.

Еще два выстрела — а вот и Тимка выпустил пули с двух рук и снова спрятался в каморке напротив.

— Ты дурак?! — донеслось из глубин квартиры. — Сгорим все! Помоги с этим аккуратно, больно верткий!

И я почувствовала, что Стрыгина сейчас убьют. Такое иррациональное знание пришло, наверное, от самого Мани, но если прямо сейчас не сделать что-нибудь, то полковник превратится в труп, а мы останемся против двух освещенных, причем силы одного из них остаются загадкой.

— Куда! — попытался остановить меня Аслан, но я увернулась и выскочила в коридор.

В конце его было две двери, в левой комнате, очевидно, полковник сцепился с кинетиком Алексеем, а в правой засел темный огневик. Именно туда я направила ствол револьвера и, уловив движение, дважды выстрелила. Уже хотела сунуться сама, но почувствовала движение — не Света! — Мрака! — и юркнула к Стрыгину. Дверной проем, в котором я должна была оказаться, вспыхнул от пола до потолка, но тут же погас, когда Магнус понял, что птичка в ловушку не полетела.

В этот момент меня выкинуло из времени, как и во время дуэли с немецкой княгиней. Двигаться было тяжело, зато картина боя полковника с его противником предстала во всей красе.

Злодей своим Светом — привычным и родным — метал в Ивана все, что плохо лежало. В сторону лейб-гвардейца прямо сейчас летели тяжелый табурет, бронзовый подсвечник с тремя рогами, кочерга и ночной горшок. Для моих глаз это выглядело так, словно все предметы медленно плыли в воздухе к своей цели, а Стрыгин, будто на спор, озарял их по-очереди. Раз — и табурет раскололся на три части, каждая из которых понеслась по своей траектории. Два — подсвечник смяло, и он плавно устремился к полу. Три — кочерга направилась к потолку. Четыре — горшок взорвался посреди комнаты, нечистоты смрадным облаком повисли между сражающимися. Пять — Иван попытался раздробить голову супостата, но тот отделался кровью из носа и порванным ухом.

Кажется, это у них уже не первый акт действа.

Время принялось ускоряться, я подняла руку с револьвером и нажала на крючок.

Алексей заметил нового врага, но не успел атаковать, зато поразил меня тем, что остановил пулю прямо перед собой. И даже успел мерзко ухмыльнуться, когда ствол изрыгнул вторую и третью.

Второй выстрел злодей, во взгляде которого уже не было торжества, а только недоумение и испуг, тоже смог поймать своим талантом, но третья попала прямо в глаз и вылетела с противоположной стороны, вырвав солидный кусок черепа. Я не стала дожидаться даже падения тела, и потратила последний патрон на Магнуса, который уже высунулся из своей берлоги. Этот тоже оказался не промах, и устремившийся к нему кусок свинца просто сжег, плюнул своим мерзким огнем в ответ, но я уже спряталась за стеной, на всякий случай повалив в проход большое трюмо. Удивительно спокойным движением сменила барабан, в это время от входной двери раздались еще два выстрела. Остзеец спрятался, дав мне передышку.

Стрыгин выглядел паршиво, явно вымотался за время своей дуэли, однако нашел в себе силы по-фиглярски поклониться, благодаря за помощь. Из рассеченного лба его текла кровь, полковник вытер ее ладонью и зло сплюнул.

— Это был правильный манихей, но очень неправильный. Боюсь признать, но без Вас он бы меня порешил.

Я промолчала, восстанавливая дыхание. Игры со временем даром не проходят — первые признаки мигрени уже тут как тут, но не хватало еще сомлеть сейчас! Не время и не место.

— Магнус Ульм! Требую от вас выйти с поднятыми руками! Малейшее сопротивление будет подавлено… в общем, выходи, подлец, и не смей тут озарять!

Это Макаров пришел в себя и раскомандовался. Вот уверена, что немец и не подумает сдаваться, а сюрпризов у него припасено — на телегу хватит.

— Милая фройлян, вы еще живы?

Этот голос я прежде не слышала, но чем-то говор напомнил мне моего несостоявшегося убийцу. Пусть тот и сказал всего лишь слово, но акцент тот же!

— Вы очень старались, герр Ульм, но вопреки вашим усилиям я все еще жива.

Магнус рассмеялся.

Квартира постепенно наполнялась горелым чадом паленой плоти и пороховым дымом. Я посмотрела на Стрыгина и показала на окно. Он кивнул с пониманием и открыл дальнее. Дышать стало чуть легче.

— Фройлян Алекзандра, хотите сделку? Давайте убьем всех здесь и сбежим вдвоем. Мы сможем перевернуть этот мир!

— Что же с господином…

— Вереницким! — подсказал Макаров, кажется, с лестницы.

— Вереницким не перевернули? Тяжеловат мир оказался?

— Алексей был добрым другом, но очень… традиционным. Не видел перспективы. Никак не мог отказаться от глупой привязанности к лжепророку. И знаете, не из-за искренней веры, а из-за страха! Боялся, что если отречется от Мани, то потеряет талант. А ведь я ему показал все величие Тьмы! Ваши потуги смешны по сравнению с тем, что может дать Архонт!

— Величие таково, что сейчас вы сидите запертый в комнате, вас держат на прицеле десяток людей. Поможет Архонт?

— Сейчас и проверим.

Он затих, а я почувствовала шевеление Мрака — уже навострилась различать! — в противоположной комнате и вдруг поняла, что если сейчас что-нибудь не предприму, то случится большая беда. Даже Стрыгин вдруг занервничал и посмотрел на меня даже с мольбой. Поэтому вдохнула поглубже и кинулась через коридор.

На втором шаге снова замедлилось время, это стало даваться еще легче, но даже представить боюсь, чем придется расплачиваться позже. Впрочем, сейчас главное — выжить!

Мельком посмотрела на дверной проем, но никаких следов озарения (или омрачения?) на нем не было, поэтому юркнула сквозь него и, наконец, воочию увидела своего врага. Лет тридцать, вытянутое лицо с шапкой белобрысых волос. И один стеклянный глаз. А еще я поняла, что он готов спустить с цепи свое темное пламя, от мощи, удерживаемой пока, пробил озноб.

Удар по страхам, но большей частью он прошел вскользь, даже не успела понять, чего же остзеец в своей жизни в самом деле боится, но зато и Тьма развеялась неярким пшиком. И тогда Магнус Ульм посмотрел на меня уже серьезным взглядом, в котором читалось и некоторое уважение.

— Интересно, — сказал он. — Такая спутница мне пригодилась бы.

Я не стала ничего отвечать и выстрелила, благо между нами оставалось всего несколько шагов. Реальность все еще оставалась в тянучем киселе, и пуля, вылетевшая из ствола, для меня пусть и быстро, но плыла, рассекая воздух, оставляя в нем едва видимые волны. Поэтому мне удалось заметить, как немец выплеснул из себя огонь, и вновь свинец испарился без следа.

А еще что-то в нем содрогнулось, Магнус как будто смялся на краткий миг, и, очевидно, ему было больно. Это имел в виду полковник — плата частичкой своей души?

Остзеец повторил попытку выпустить темное пламя, но опять я вцепилась в его фобии, и атака сорвалась. Но и в этот раз мое озарение большей частью соскользнуло.

— Интересно, — пробормотал Ульм уже озадаченно.

Время стало ускоряться, а, значит, заканчивать с противником следовало бы как можно скорее. Как только меня выкинет из «киселя», я отступнику буду не соперник, слишком уж быстр он в своем таланте, раз пули налету ловит. Поэтому новый выстрел, одновременно со своим ударом.

Чем хороши таланты рода mentalis — никаких внешних проявлений они не показывают, оставаясь сюрпризом для озаряемого до самого последнего момента. Кинетика Вереницкого имеет тот недостаток, что летящий предмет можно увидеть и что-нибудь предпринять, чем и спасался полковник. Его Свет в этом роде уникален — воздействует он непосредственно на сам объект, и воспрепятствовать ему сложнее. Даже огонь Ульма, хотя тот и безумно быстр, оставляет след, просто заметить его очень трудно.

Магнус с трудом, но справился — пуля исчезла в считанных дюймах от его лица. И тут же он попытался озарить в ответ, а я, к стыду своему, уже посчитала его поверженным, и чуть было не пропустила выпад. Тонкая ниточка пламени понеслась ко мне, разворачиваясь в огненную пасть. Стало нестерпимо жарко, глаза в момент высохли, но в панике я так приложила остзейца, что Мрак его вновь исчез, а сам он отшатнулся. Опять выстрел, и ведь как обидно — Ульм не успевал среагировать, но я просто промахнулась!

Четвертый раз щелкнул курок, воспламеняя капсюль, но Магнус в этот раз начеку, а я, уже наученная горьким опытом, почувствовала, как от него ко мне протянулась ниточка будущей огненной плети, поэтому нырнула влево, спрятавшись за столом. На том месте, где меня уже не было, вспух шар пламени, но быстро осел, а я выстрелила в пятый раз, и пуля все же зацепила отступника, но всего лишь в плечо и вскользь. Зато Ульм поддался страху, и мне удалось проскользнуть сквозь его умственную защиту.

И я вцепилась в его разум, комаром присосалась к фобиям, опасениям, раздражениям, которые он испытывал в своей жизни. Как обычно, все это раскрылось передо мной книгой, в которой я могу читать все страницы разом. Мой противник может скрывать от меня мысли, воспоминания, но не страхи: они для моего таланта разворачиваются в самых жутких подробностях.

Магнус Ульм боялся потерять душу. Его страшило то, что тогда все его могущество испарится пшиком, а сам он станет лишь частью Архонта-льва, утратив разум, память и волю. И тут я отступника прекрасно понимала, ведь что может быть ужаснее такой судьбы. Бессмертная душа дарована нам Господом, как его ни называй, это единственное, что остается с тобой навсегда. Остзеец же свой дар тратил, как ассигнации из кошеля.

Однако оставалась проблема: теперь я могу нанести очень сильный удар, но в барабане револьвера готов только один патрон. Права на ошибку у меня нет. Время почти вернулось к предписанной мирозданием скорости течения, а значит, что его почти не осталось.

Поэтому я не стала вкладываться в одно сильное, но краткое озарение, а призвала Мани в помощь и стала давить со всей яростью, стремясь удержать свой Свет как можно дольше. Магнус сопротивлялся, о, как он сопротивлялся! Стрелы пламени летели от него с пугающей частотой, но мозг уже поддался панике, и в меня не попала ни одна, а квартира не занялась огнем только потому, что и гасли они почти сразу же. Из моего носа потекла кровь, в глазах потемнело, но я подняла револьвер и, постаравшись унять дрожь, выстрелила.

Пуля отчекрыжила Магнусу ухо, но это ранение не стало бы смертельным! Теперь паника поползла ко мне, ведь я осталась безоружной. Остзеец пока не отвечал, будучи оглушенным, но сколь долго это будет продолжаться!

И тут в дверях появился Серж. Роль моего спасителя стала ему уже привычной, и скажу честно — она ему очень подходила! Давление Светом я не прекращала, поэтому Ульм не заметил вовремя еще одного актера в этом смертельном спектакле, и новый выстрел пропустил. Пуля из пистолета корнета куда как тяжелее, чем из моего револьвера, грохот залпа отразился от стен, Магнус схватился за второй раз простреленное плечо, но эта рана оказалась куда как более серьезной. Руку прошило насквозь, раздробив кость, свинец ушел куда-то в ребра, а я, на мгновение отпустив остзейца, послала гусару такой заряд ужаса, что он, не в силах сопротивляться, рухнул на пол.

И огненный хлыст пролетел над ним.

Вот только Магнус Ульм не стал пытаться добить кого-либо из своих противников, вскочил и, оставляя кровавый след, прыгнул в окно, вылетев из него вместе с осколками стекла.

Что-то в последнее время каждый первый выбирает такой путь бегства от меня.

Корнет приходил в себя, усевшись на полу и ошалело мотая головой, я же выглянула на улицу и успела увидеть заключительный акт пьесы. Приземлился Ульм весьма удачно для себя, несмотря на падение аж с третьего этажа. К нему бросился полицейский, получил сгусток огня в грудь и отлетел в сторону. Второй разрядил пистолет, но промахнулся, немец бросился бежать, ощутимо прихрамывая, но из-за угла дома спорым шагом, как-то по-хищнически мягко вышел Михайло Бондарь, из его руки мелькнула гирька кистеня, и отступник осел на булыжную мостовую.

— Не дай ему прийти в себя! — крикнула я татю и поспешила к лестнице. — Серж, вставайте! Гусар, подъем!

Корнет, придерживаясь за стену, встал, но его ощутимо пошатывало. Я взяла руками его лицо и жарко поцеловала в губы. Из благодарности за очередное спасение и для приведения в чувство. В коридор нетвердым шагом вышел полковник Стрыгин, на меня он посмотрел задумчиво и с опаской. Выглянули и Аслан с Тимофеем, в их глазах тоже смешались восхищение и страх.

— Дали Вы, Александра Платоновна, — сказал Макаров, сидящий на каменном полу у входной двери. — Я такого ужаса никогда не испытывал.

Наверное, пристав с ним бы согласился, но Николай Порфирьевич лежал тут же без чувств, только что-то мычал. Два бледных полицейских очумело пытались прийти в себя.

— Мужчины! Злодей внизу огорошенный лежит! Бегом туда!

И подала пример, прыгая через две ступеньки.

На улице Магнус Ульм распластался без сознания, над ним стоял Михайло, едва заметными движениями пальцев крутивший кистень, рядом присел полицейский, держащий пистолет за ствол и готовый в любой момент приложить остзейца по голове. Пока это было бы ни к чему, отступник погрузился в такие глубины беспамятства, что мог и не вынырнуть из них. Но вот что с ним делать дальше, я не знала. По-хорошему, злодея следовало бы допросить, однако как контролировать это чудовище — вопрос не праздный. Больно уж силен, мерзавец. Очевидно, те же мысли были и у Александра Семеновича, он подошел в задумчивости, оценивая варианты.

— Есть возможность лишить его таланта? — спросил он меня.

— Это Вам лучше знать, Вы же поставлены надзирать за освещенными. Мне такие способы неведомы. А с этим, — я пнула остзейца носком сапожка, — вообще не представляю, что делать.

— Понятно, — ответил начальник Особого отдела. — Тогда под мою ответственность.

Он вытащил из-за пояса пистолет. Замок вжикнул, раскручивая кремень, порох на полке вспыхнул, и тяжелая пуля поставила жирную точку в жизни Магнуса Ульма. Кровь и частички мозга брызнули по булыжникам, я едва успела убрать ногу, чтобы не заляпаться.

— Думаю, это самое верное решение, Александр Семенович. Под присягой подтвержу, что иной выход полагаю небезопасным.

И вновь никаких сомнений или сожалений.

Черствею душой и разумом.

Стрыгин все пытался остановить кровь из рассеченного лба, он посмотрел на покойника, плюнул в него и обратился ко мне:

— Александра Платоновна, у меня появилось нестерпимое желание стать хорошим человеком. Не обещаю, но если Вы встанете у меня на пути в моих буйствах, то очень постараюсь исправиться. И ведь считал же все эти таланты mentalis баловством, а оно вот как. Велик Мани в мудрости своей.

На улицу вышел и бледный Спиридонов. Оглядел тело остзейца, а затем обнял меня.

— Не любил бы тебя, Шурка, так десятой дорогой обходил бы теперь. Спасла ты на всех, вот понимаю это.

— Фатов нас всех спас. Не выстрели он, порешил бы нас отступник. Без зарядов я уже осталась.

— Да, гусар удивил. Когда мы все от ужаса, что ты устроила, срались, он шатался, но пошел к тебе на выручку.

Корнет стоял возле двери, прислонившись к косяку, и глядел на меня. Я улыбнулась, он шутливо отдал честь и одними губами прошептал три слова.

На душе моей стало тепло и уютно.

Последним, кто обратился ко мне, стал Михайло Бондарь:

— Ваше Сиятельство, ежли Вы надумаете устроить большую облаву, не забудьте об этой, — он показал на труп, — услуге. Предупредите общество, я тогда за триста верст от города хрять[125] буду. Не представляю, что там внутри люди чуяли, если я тут чуть в штаны не наложил со страху. Ваши же дела?

Я кивнула. Привычно уже всмотрелась в собеседника, и страхов у него нашлось предостаточное количество. И самым ярким в них был мой Свет.

Глава 24

Голова неожиданно взорвалась приступом боли, и я чуть не рухнула рядом с Магнусом. Это было бы весьма неприятно, учитывая, что все вокруг оказалось забрызгано содержимым его башки. Меня подхватил под руки Макаров.

— Александра Платоновна, плохо совсем? Может, воды организовать?

— Нет, — хриплым голосом отозвалась я. — Другое мне нужно.

Весь дом, конечно, уже не спал, как и здания по соседству. Люди с любопытством выглядывали из окон, но громко обсуждать увиденное стереглись, многие крестились, отходя от пережитого ужаса. Солнце взошло на небосклон, а запоздавшая в этом году осень именно сегодня решила вспомнить о своих правах на дождливый город, и серые тучи неохотно пропускали свет. День обещал быть промозглым и холодным.

Полицейские собирались обыскивать квартиру, из которой ввысь вдоль стен улетали струйки порохового дыма. Из парадной показался мужичок, мигом определивший, кто тут начальство, он принялся, постоянно кланяясь, интересоваться причинами переполоха и дальнейшими перспективами. Оказалось — управляющий.

— Свободные комнаты есть? — спросила его я.

— Никак нет-с, сударыня.

— Найди, но чтобы никого там не было ближайший… час.

— Извольте в мою квартиру, на третьем этаже напротив разгромленной. Убытки-то какие!

— Серж, пойдемте!

Корнет кивнул и взял меня под руку. Дверь оказалась открыта, я заперла ее за собой и огляделась. Бедная обстановка, но хотя бы чисто. Гусар не успел ничего сказать, как его губы оказались заняты моими, а пуговицы доломана едва не отрывались от судорожных движений женских пальцев. Поняв, что сейчас просто взорвусь, потащила Сержа в комнату, представляющую собой какую-то смесь кухни и столовой, спихнула со стола посуду и хотела было усесться на него, но никак не могла стянуть с себя панталоны. Фатов попытался помочь, однако я в нетерпении встала, развернулась, упершись руками в скатерть, и Серж, поняв требуемое, задрал юбки и вошел в меня.

— Быстрее, Сережа! Сильнее!

Боль стала стихать, уступая место удовольствию, а главное, что в голове прояснилось. Руки гусара нащупали грудь, он хотел залезть под жакет и блузу, но бросил это занятие, просто сжав ее сквозь одежду. Внезапно нагрянула благодать, так что я истошно закричала.

В чужую кровать я ложиться не рискнула, поэтому страсть продолжили на том же столе, пока и Серж обессилено не выдохнул.

— Спасибо, милый мой, — прошептала ему и получила нежный поцелуй.

Привести себя в порядок оказалось той еще проблемой. Корнет с сомнением посмотрел на имеющиеся тряпки и рушники, развешанные возле умывальника, в итоге достал собственный платок, который после выкинул в поганое ведро. Теперь можно было возвращаться к остальным. Я поправила Сержу помятый доломан, он же внимательно оценил мой внешний вид и кивнул — мол, все в порядке, урона чести нет.

На лестнице два полицейских посмотрели на нас, и один из них понимающе ухмыльнулся. Ну да, мои крики должны были перебудить и тех, кто умудрился проспать целое сражение. Я в изрядном раздражении только собралась приложить хама талантом, но меня успел опередить даже не корнет, а сам Макаров.

— Тебе заняться нечем?! — рыкнул он. — Хочешь в городовые пойти?! А ну пошел вход в парадную охранять!!!

И зыркнул на меня с немой просьбой пощадить дурака. Я лишь с благодарностью кивнула. Сержа Александр Семенович по-отечески обнял.

— Что-нибудь нашли там, — показала рукой на двери, — пока мы лечились?

Макаров улыбнулся с пониманием, похлопал гусара по плечу и пригласил пройти.

— Пока не многое, но что-то интересное есть. Например, калькуттские рупии.

Это подтверждало уже известную нам связь отступников с англичанами, но было мало. В квартире пахло сгоревшим порохом и жженым мясом, и все окна раскрыли настежь. Несколько молчаливых полицейских переворачивали вещи, вскрывали сундуки, прощупывали одежду. Но никаких значимых документов еще никто не увидел.

Подошедший Спиридонов молча обозрел обыск, затем куда-то вышел и вернулся с тем типом, который встречал нас на лестнице в самом начале.

— Семен по прозвищу Нетуга[126]. Любить и жаловать не прошу, ибо того он не достоин. Давай-ка, Сема, посмотри тут своим глазом опытным, что и где злодеи спрятать могли.

Вор кивнул и мягким шагом двинулся по квартире. Глядя на канцелярских, только презрительно хмыкнул. Подошел к одному сундуку, приоткрыл его, но больше интереса не проявил. А вот кожаный шабадан[127] привлек внимание Нетуги, так что он присел перед ним и достал нож. Поддел острием шов изнутри и спорым движением вскрыл подкладку, открывая взору стопку бумаг. Поклонился и двинул дальше.

— Не тем Вы, Николай Порфирьевич, в этой жизни занимаетесь, — хмыкнул Макаров. — Из Вас получился бы чудесный предводитель разбойников. Вон как Вы ими командуете!

— С кем поведешься, — буркнул пристав. — Терпеть не могу эту братию, но если для пользы дела, то почему не привлечь.

— Это да, вашему Михайле хоть орден давай за задержание опасного преступника.

— Обойдется. Что там в документах?

— О, тут интересно.

Начальник особого отдела показал несколько паспортов на разные имена, в которых по описанию можно было бы опознать Вереницкого и Ульма. Тонкая пачка векселей гамбургского банка говорила о некоем благосостоянии преступников, но сумма не была какой-то уж заоблачной. Хватило бы на скромную жизнь, но на пару лет, не больше. Прав Макаров — интересно. Но не более.

Вернулся Нетуга, неся в руках еще листы.

— В сюртуке зашиты были. Еще бабки в ассигнациях припрятаны глупо были, брать не стал, — он покосился на Спиридонова, — положил там на кровати. Большего так на первый взгляд не нашел. Недолго они тут проживали, не успели обрасти ухоронками. И съезжать готовы были: вещички собраны уже. Пойду я?

— Ступай, — махнул рукой пристав, вглядываясь в бумаги. — Не по-нашему тут все.

Макаров глянул, но тоже не понял ни слова. Он, конечно, прекрасно говорит по-французски, а здесь английские слова. Я забрала документы у него и едва сдержала брань.

Первый лист был исписан почерком Дюпре, и этот ублюдок обещался выплатить господам Вереницкому и Ульму сумму в двадцать тысяч фунтов стерлингов за полное уничтожение мануфактуры Александры Болкошиной. Дешево же Компания оценила мойзавод. Но и это было бы возмутительно, но не так преступно, как то, что следовало из следующего документа.

В нем Ульм расписался за получение аванса в пять тысяч фунтов за помощь в убийстве Его Императорского Величества, за успех в сим мероприятии ему было обещано уже девяносто тысяч в любом номинале по установленному лажу. И главное — в расписке было полностью указано имя Александра Дюпре, графа Каледонского, оставившего и свою аккуратную подпись.

— Дела, — пробормотал Макаров. — Это же… война!

— Не соглашусь, — задумчиво ответила я. — Подписалась Компания под этой бумажкой, англичане скажут, что дело это — частное.

— Но теперь Дюпре наш, — продолжил мысль Александр Семенович. — Никакие грозные письма не вызволят его.

— Если поймаем, — засомневался Спиридонов. — Ежли он уже уехал, то не отдадут нам его.

— А вот если не отдадут, то это и в самом деле повод для войны, — сказала я. — Одно дело завод частный сжечь, но тут на Государя покушение проплатили. Такое не прощается, и, если Георг откажет Павлу Петровичу, то это будет равносильно признанию в соучастии.

— Вязать его надо! — начал горячиться пристав. — Дюпре практически не появлялся последние дни нигде, мог уже и в стрем податься.

— Что?

— Сбежать! Пусть тут заканчивают, а нам надо в Компанию мчать и арестовывать там всех!

Спорить с этим было глупо, но я потребовала сначала заглянуть в мастерские, которые тут в двух шагах. Время уже рабочее, инженеры должны быть на месте, а меня интересовали припасы для револьвера. Отстреляла все и чувствую сейчас себя словно голой.

Представительную делегацию у входа встретил сам Вяжницкий. Управляющий поинтересовался причинами переполоха на соседней улице, а когда узнал, то побледнел и принялся охать. Пришлось прикрикнуть на Степана Ивановича, велев усилить охрану пусть даже городовыми, о чем Макаров даже черкнул бумагу для квартального надзирателя с грозным приказом.

Мне же нужен был Кутасов, и, к счастью, он был на месте. Инженер споро отсыпал снаряженные патроны и тихонько поведал, что почти готов новый револьвер, для управления которым довольно будет и одной руки.

— И спуск не тугой, Ваше Сиятельство! Подпружинили поворот барабана. Еще экспериментируем с гильзами из металла, пока сходимся в том, что латунные нужны. Железные уж очень распирает, не подойдут.

— Управляющий не ворчит, что не тем занимаетесь?

— Как с Вами поработали, так и проект паровоза завершили раньше всех сроков. Остается ждать постройки и испытаний, так что есть время. Тем более что приезжали от самого Аракчеева, Степан Иванович после этого даже поторапливать с оружием стал.

Я кивнула, давая понять, что сюрпризом активность графа для меня не стала.

— Есть готовые револьверы еще?

— Есть четыре, для Аракчеева стали делать.

— Он подождет, несите. И патроны к ним.

Оружие я раздала своим охранникам и Сержу. Быстро показала, как пользоваться, но они все — люди опытные, со стреляющим механизмом разобрались быстро. Корнет пытался отказаться, но я даже слушать не стала, потребовав перестать возражать, а быть готовым к защите своей дамы сердца. Этот аргумент гусар парировать уже не смог.


Представительством место пребывания Британской Ост-Индской компании в Петербурге назвать нельзя — как такового его не существует. Попытки распространить свое влияние на Россию эти коммерсанты предпринимали неоднократно, но их методы, прекрасно работающие в Индии, здесь были бы решительно невозможны. Разговаривать с Империей с позиции силы у Компании возможностей нет, поэтому и дела здесь всякий раз шли ни шатко, ни валко. Заветная мечта — монополия на вывоз пушнины — так и осталась не реализованной.

Из-за этого и, как называли это место сами англичане, «штаб-квартира» на Офицерской[128] улице в Адмиралтейской части недалеко от все еще ремонтирующегося Большого театра[129] занимала всего половину не самого большого дома, где расположилась и контора, и жилые комнаты для сотрудников. Сопротивления никто не ожидал, но Макаров пригнал десяток полицейских, да и Спиридонов пригласил несколько своих людей, с виду совершенно неприметных, на городовых совсем не смахивающих. Серж тоже отказался возвращаться в полк, поехал с нами и всю дорогу задумчиво молчал. Я же смотрела на него, и в животе танцевали бабочки. Глупая Александра — влюбилась в юнца! И ведь впрямь — влюбилась, уж себе могу признаться. Что с этим делать, то пока неведомо, сейчас другие заботы.

Но присутствие корнета рядом успокаивает.

Я пока не осознала, что натворила в доме на Колтовской, однако по реакции полицейских и даже лихих людей это было что-то выдающееся. И поступок Фатова тот же Александр Семенович оценил как геройский, не меньше. Очевидно, волну жути я подняла такую, что досталось всем вокруг, даже непричастным жильцам, не зря управляющий так стелился: не просто подобострастно, но с ужасом в глазах.

При этом Магнус Ульм держался твердо, хотя мои озарения сбивали его, темный так и не смог должным образом сосредоточиться, чтобы приложить меня наверняка. Сейчас, пока карета споро катится по мостовой, есть время обдумать новую грань таланта.

Итак, ничего нового я не приобрела, просто данное мне Мани в последние дни многократно усилилось. И прежде мой Свет позволял погрузиться в тенета памяти, даруя возможность за какие-то мгновения увидеть во всех подробностях пережитое, но теперь озарение… ну да — тормозит само течение времени. Конечно, талант не нарушает порядок мироздания и сами физические законы, это лишь в голове моей что-то приключается, и привычное озарение начинает происходить не по прошедшим событиям, а по текущим. Плохо, что пока не понятно, как использовать такой дар осознанно, каждый раз в «кисель» я проваливаюсь в минуту большой опасности без своей на то воли.

Волна страха — и здесь ничего нового, ведь и прежде я с легкостью играла на его нитях. Вот только ныне мне не нужно видеть перед собой озаряемого, выискивать его фобии, можно просто ударить вокруг, а там сам Мани разберет, кого за какую струнку дернуть. Страшно даже представить, что будет с тем, за кого я возьмусь основательно и персонально.

Да уж, Александра Болкошина — симпатичный ужас.

И интересно, как проявятся новые силы в самых безобидных моих талантах: мое озарение на гениальность и распутывание чужих манипуляций.

— Приехал, — сказал Тимофей.

Он всю дорогу сидел рядом со мной, отодвинув даже Сержа, но тот и не настаивал. К моим охранникам гусар проявил уважение и благодарность, они же его после утренней схватки приняли как человека лихого, которому подопечную можно и доверить.

— Какой-то особый план битвы будет? — спросил Спиридонов.

— Никакого, — отмахнулся Макаров. — Двое — следить во дворе, двое остаются на улице, Николай Порфирьевич, своим тоже тут следить повели. Остальные гуртом вламываются и вяжут всех. Ну и мы за ними.


Наверное, если бы не чисто британское чванство и отношение к аборигенам как к неразумным детям природы, то из этого — воистину! — налета ничего путного и не вышло бы. Когда толпа полицейских ворвалась в контору Компании, ее служащие пили чай. Вокруг них были свалены кипы бумаг, подготовленных к сожжению, но даже печь не была еще растоплена в полной мере: так, теплилась, чтобы воду согреть. Поэтому англичане оказались растеряны и напуганы, но никто и не подумал пытаться бежать. Все это они восприняли как досадное недоразумение, не достойное излишних волнений, ведь кто будет пытаться чинить козни подданным короля Георга! Тем горше становились их лица, чем больше документов я бегло зачитывала Макарову. Разбираться в этом ворохе можно было бы долго, а времени совсем не имелось, но хватило и схваченного по самым верхам. Здесь и расписки о получении взяток, и переписка с лондонской конторой, содержание коей просто вопило о предании подписантов и адресатов праведному суду. Окончательно мои исследования прервал Александр Семенович после оглашения документа, где почти без витиеватого иносказания большое начальство согласовывало предприятие по устранению «коронованного препятствия», отдельно оговаривая, что никакого недовольства «там» это не вызовет.

Не все конторские понимали русский, однако те, кто его знал, определенно занервничали. Один из англичан, ужасно коверкая слова, принялся отговариваться, мол, он ничего о таких письмах не знал, а ответственен только за бухгалтерский счет, но начальник Особого отдела физиономию к этому моменту имел самую зверскую. Макаров повелел крутить всех присутствующих без какой-либо жалости и почтения, в конторе выставить усиленную охрану, а также пригнать для обыска и изучения найденного еще людей, желательно, чтобы кто-то из них хорошо понимал британскую речь.

Оставался самый главный вопрос: где Дюпре?

Этого никто не знал. Граф Каледонский последнее время в рабочем кабинете появлялся редко, вчера вечером примчался, велел сжечь все документы и ждать дальнейших распоряжений. Я предположила, что никаких таких указаний и не последовало бы: Дюпре просто бросил своих сотрудников на растерзание русским медведям и сбежал. Знать бы куда.

Быстрый допрос англичан результатов не дал, хотя по просьбе Макарова все они были ввергнуты мной в невменяемое состояние. Компанейские скулили от ужаса, но о местонахождении Дюпре никто не знал.

— Если он выезжал из Петербурга, то должен был отметиться на одной из Рогаток[130] или застав, — подсказал кто-то из полицейских.

— Это если он не обошел их. Мог и морем, — в сердцах сказал Александр Семенович.

— Погодите, — остановил намечающуюся брань пристав.

Он пошуршал в груде сваленной одежды и выбрал из нее неприметное пальто. Оказалось, что для меня: я должна была облачиться в него, чтобы скрыть приметный и дорогой наряд.

— В помощь тебе Сергея Петровича, он человек опытный. Порасспрашивает, а ты ему и вопросами, если что, поможешь, и по дару своему постараешься понять, правду вам отвечают или нет.

Сергей Петрович оказался дяденькой лет пятидесяти и более всего ликом напоминал приказчика в лавке мелкого пошиба. Одет он был столь же невзрачно, смотрел с хитрым прищуром, но при этом видом всем внушал доверие и почтение к опыту и умудренности.

— Пойдем, дочка, поболтаем с людьми.

Мы спустились на улицу, и я все старалась притереться к дешевому пальтишку, накинутому на плечи. Помощник пристава поправил его, чтобы скрыть дорогую блузу, а потом наклонился, собрал грязь с мостовой и припорошил ею мои сапожки и юбку.

— Не идеально-с, но, если не присматриваться, сойдет. Вы, барышня, больше молчите, говорить я буду.

Я и промолчала, увлекаемая Сергеем Петровичем через проезжую часть, где он на миг остановился, огляделся и зашел в мелочную лавку[131]. Внутри оказалось темно, холодно, а ассортимент товара мне совсем не глянулся. Тут тебе и овощи, и какие-то колбасы, и швейные иглы, и табак, и Мани ведает что еще.

Сергей Петрович солидно подошел к прилавку, с прищуром осмотрел торг и хмыкнул. Хозяин в стареньком унтер-офицерском мундире с сомнением глянул на посетителей, и все же обратился с вежливостью:

— Все свежее, тухлятины не держу.

— То и смотрю, что гнильцы нет, за что Бог спасет вас, — кивнул помощник пристава. — Травить покупателя — дело дурное. Нет, ежли какого Ваньку, то так ему и надо, если дурак, а вот постоянный клиент такого не простит. Ежли он солидный особенно.

— Истинно так, Бог видит, — кивнул торговец с важностью. — Ко мне люди приличные заходят. Вот напротив целая артель англичан, и те с уважением ко мне обращаются. Только суета сегодня у них какая-то.

— Суета, — согласился Сергей Петрович. — Один из них вот племянницу мою обидел, ирод нерусский! Стал я правды добиваться — отовсюду гнали! Но нашлись люди добрые, вступились за сиротку! Большой начальник меня выслушал, ногами топал! Что, говорит, позволяют себе басурмане, прямо в сердце России честных девиц обижать, под бесчестье подводить! Аж целую толпу полицейских пригнал!

Отставной унтер выказал и сочувствие, и гордость за страну, и беспокойство за выгодных клиентов. Он выглянул из лавки, окинул взглядом скучающих служивых и осторожно спросил:

— А кто обидел-то?

Я хотела ответить, но Сергей Петрович незаметно наступил мне на ногу и продолжил разговор сам:

— А кто их басурман разберет! Представлялся большим начальником, а оказался писарем обычным!

— Беда, — согласился лавочник. — Можно же было к самому главному сходить пожаловаться — господину Дюпре. Он их в ежовых рукавицах держит, в миг бы справедливость навел.

— Не стал он нас слушать, — горько вздохнул мой «дядька». — Даже вчера к нему ходил я, так он только наорал, что спешит и некогда заниматься всякой глупостью.

— Это да, спешили они, даже у меня туесок снеди в дорогу купил.

— Эка! — расстроился Сергей Петрович. — И теперь справедливости как добиться? Сейчас полицейские уйдут, так ничего и не решится, не будут же они без начальства разбираться. Не по закону так!

Лавочник о законах ничего не ведал, сочувственно кивал, но снова сказал, что Дюпре явно собрался в отъезд, а надолго ли — Иисус ведает. Может знать аптекарь на углу, с которым англичанин приятельствует, и как раз после посещения лавки он к нему и пошел.

«Дядька» вновь печально вздохнул, поблагодарил честного торговца и степенно вышел на улицу. Здесь он в момент преобразился, кликнул кого-то из своих и пошептался о чем-то с полицейскими. И вновь повторился штурм, только теперь приличной на вид аптеки здесь же по соседству.

Аптекарь Клаус Шнитке ничего не знал. Говорил он так искренне, что ему могли бы и поверить, вот только немец стал утверждать, что никакого мистера Дюпре он не знает. Мне даже не довелось озарять, так как дюжий молодец из Управы схватил его за шкирку, заломил руку и пообещал запереть в холодном подвале, где хранятся тела невинно убиенных до тех пор, пока их не заберут для захоронения в общей могиле. Окончательно волю герра Шнитке сломило появление Макарова при мундире и регалиях. Многозначительного «что тут у нас — отпирается, изверг?» хватило для того, чтобы аптекарь отпираться прекратил.

Господина Дюпре он знает и видел его не далее как вчера. Был англичанин взволнован и сообщил, что против него строят козни какие-то темные личности, и теперь ему придется на какое-то время покинуть Петербург.

— Врет, — сказала я.

Не талантом почуяла это, а интуицией.

— Освещенную обмануть пытаетесь, господин Шнитке, — укорил аптекаря Александр Семенович.

Немец сник, и тут уже я была в полном праве пройтись по его страхам. Ничего особенного среди них не нашлось, но хватило и сокровенного ужаса перед заточением в камеру. После этого аптекарь «запел».

Он вымаливал прощение, но чем дальше герр Шнитке говорил, тем мрачнее становился Макаров. Не зря в старости фармацевтов боялись и наговаривали на них за связь с дьявольскими силами. Ведь тот, кто может приготовить лекарство, способен смешать и яд. И вот этим немец по наущению Дюпре занимался издавна.

— Травил он недругов что ли? — изумился Николай Порфирьевич.

— Ньет! Нье отрава! Дурман ему даваль!

— Куда Дюпре собрался?! — рыкнул Макаров.

— Йа не знайю, — аптекарь мелко дрожал и потел. — Он сказаль, что будет корабль!

— В крепость его, потом поговорим, что там за дурман он готовил. Срань какая, да что у нас тут под носом творится-то!

Александр Семенович был в гневе, почувствовав крайнее раздражение начальства, полицейские вздернули немца под руки и потащили на выход, не заботясь о сохранении целостности членов и природного цвета кожного покрова.

Корабль — это гавань, где пришвартованы суда, а мелких лодок не счесть. Найти там одного человека будет столь же сложно, как и иголку в стоге сена, но сразу три кареты помчались к Неве. Одна свернула в сторону Троицкой площади на Петербургскую сторону, вторая к Адмиралтейству, а наша — на Стрелку Васильевского острова.

— Как мы его найдем? Или хотя бы узнаем что-нибудь? — спросила я, держась за Сержа, чтобы не упасть от страшной тряски.

Макаров лишь пожал плечами.

Впрочем, бегать по кораблям он не стал, проворчал, что не для его возраста такая гимнастика, поэтому повел всю компанию в портовое управление. Чиновник, ответственный за учет прибывающих и отплывающих судов при виде большого начальника вытянулся во фрунт, приняв посетителей за высокую инспекцию. А когда узнал, что от него требуется, расслабился и выразил яростное желание помочь всей своей компетенцией.

— Ночью ни одно судно не отходило, это решительно невозможно, такого разрешения никто и не даст, — пояснил он. — Утром ушли три корабля. Один — русский торговый шмак[132] «Гавриил», идущий в Выборг, затем голландский пинас[133], отправившийся в Амстердам, и куттер[134] под британским флагом. Больших кораблей на рейде нет, ходатайств об отправлении на сегодня тоже не имеется.

— Куттер досматривали перед отходом?

— Досматривали, конечно. Список пассажиров и команды вот туточки. С кем приплыли, те и отправились домой, с ними еще один пассажир только был. Некий Джон Смит.

— Ни о чем не говорит.

— Мне говорит, — мрачно ответила я. — Все равно что Иван Иванов. Без выдумки вот так вот.

Макаров сразу все понял. Под именем некоего Джона Смита Санкт-Петербург и Россию покинул Александр Дюпре. На мой вопрос, возможно ли догнать этот корабль, раз отчалил он всего несколько часов назад, все портовые служки как один заявили, что это выше сил человеческих. Ветер англичанину сопутствует, а посоревноваться в скорости с этим самым куттером мало кто способен. Мне даже показали картину с его изображением: длинный, узкий корпус и три паруса только подчеркивали стремительный характер этого суденышка.

Для успокоения совести и души Александр Семенович потребовал опросить проверявших корабль таможенных, и те лишь подтвердили нашу общую догадку. По описанию пассажир полностью походил на теперь уже бывшего главу бывшего отделения Британской Ост-Индской компании в столице Империи.

Глава 25

Паровоз плавно набирал ход, выпуская в морозное небо клубы дыма. Февраль выдался неожиданно теплым, но именно сегодня западный ветер принялся пощипывать носы прохожих, изволивших покинуть натопленные дома. Зимнее солнце расщедрилось на свои лучи, а, значит, к ночи лед трещать будет.

Но в паровозной будке даже жарко, огонь в топке бушует, и каждый раз, когда ее открывают, чтобы закинуть еще одно полено, он взрыкивает в желании выскользнуть из тесной чугунной темницы. Но нет, тяга рассчитана верно, и весь жар устремляется по патрубкам к пузатой трубе.

Обе машины работают отменно, никаких посторонних лязгов или трясок, шатуны терпеливо передают вращение на колеса, и скорость все более возрастает. Паровоз как будто гордится своим богатырским здоровьем и благодарен мне за помощь в его рождении.

Я и в самом деле многое сделала для него. Инженеры, понукаемые моим Светом, сотворили идеальный механизм, а все огрехи при постройке гудели тревожным набатом в моей душе, мастера, уже наученные опытом, без прекословий исправляли указанное.

Сейчас тут тесно, ведь на первое большое испытание в будку набилась тьма народа: помимо меня — машинист Пахомов, управляющий заводом Вяжницкий, инспектор от Министерства внутренних дел Коломин, чиновник от транспортного ведомства Некрасов и внезапно проявивший интерес граф Аракчеев. И в уголке Аслан как мой защитник, ведь приказ об охране графини Болкошиной никто так и не отменил.

— Ходко идет! — крикнул Некрасов. — Если и груженый как пустой будет, так совсем замечательно!

— Это мы только разгоняемся! — ответил Вяжницкий. — Без груза определили скорость на прямом участке — семьдесят верст в час! С тремя вагонами, гружеными мешками с песком, получилось до шестидесяти пяти и почти не прибавили в длительности разгона!

Разговаривать было сложно из-за стука колес, свиста ветра и рева огня в топке, поэтому дальше в основном все ограничивались восклицаниями. Молчали только Аслан и машинист, да Аракчеев совал любопытный нос во все механизмы, поглядывал в окошки. А за ними заснеженные поля уже начали размываться в стремительном движении.

Я прислушалась к своим ощущениям и довольно кивнула: никаких беспокойств не ощущалось, огромная скорость была в радость паровозу, и он продолжал свой бег без намеков на неполадки. Ульян спокойно крутил регуляторы подачи пара и раз в минуту, расталкивая важных господ, бегал посмотреть, что происходит впереди. Помощник ему нужен обязательно, хотя большие чины от транспортников по этому поводу в своих кабинетах кривили носы — мол, лишние расходы. Надо не забыть после поездки напомнить об этом Некрасову, сам ведь видит неудобство. Сейчас только испытания, но уже и Коломин скинул полушубок и встал за кочегара, потому как Пахомов еще и поленья в топку кидать совсем уже не мог. Не продумали мы это, а ведь на поверхности проблема. Вяжницкий встал на заслонку и по команде машиниста стал ее открывать и сразу запечатывать обратно, чтобы не терять жар.

От гатчинского завода поезд проехал уже пятнадцать верст, когда Аракчеев позвал меня в сторонку и крикнул в ухо:

— Не желаете на воздух прогуляться?

Я удивилась, но кивнула и, показав Аслану, что все в порядке, открыла правую дверь будки. Ох, не учла, что на такой скорости ветер просто невыносим! Однако в конце припасного вагона есть маленькая каморка для отдыха экипажа — придумка одного из гатчинских подмастерьев. Именно он задумался: а как выдержит машинист и его подручные долгий путь, если им даже присесть негде? За правильно подмеченную недоработку молодой парень был вознагражден премией, и в проект внесли изменения. Вдоль угольного ящика и бочки с водой с правой стороны проложили дорожку с железными поручнями, по которой мы с графом и добрались до нужной дверки. Печка в каморке растоплена не была, но зато от ветра скрылись, можно сказать, что даже тепло стало. Две кушетки вдоль стен напротив друг друга оказались вполне удобными, чтобы расположиться на них, а Алексей Андреевич обнаружил сбоку хитрой конструкции столик, который можно было откинуть, закрепив на полу складной ножкой.

Грохот паровых машин сюда почти не доносился, лишь подвывает воздух и стучат колеса по путям. Вообще сначала были предложения делать колесопроводы непрерывными, тщательно шлифуя стыки: тогда путешествие стало бы практически бесшумным, но от эту идею раскритиковали все инженеры сразу. Никогда не задумывалась об этом, но железо, как и прочие многие другие металлы, от холода сжимается, а от жары расширяется, и бесконечно длинная полоса железа просто выгнется дугой первым же летом.

— Александра Платоновна, разговор наш будет не для чужих ушей.

— Граф, а когда наши с Вами беседы бывали другими? Не оскорбляйте меня, полагая полной дурой.

— И не думал, графиня, прошу прощения. Но говорить будем о прошлом и о будущем. Дело об убийстве Вашего отца, можно сказать раскрыто.

— Аптекарь Шнитке? — высказала я давно вертевшееся в голове предположение.

— Именно так, — кивнул Аракчеев. — Он приготовил микстуру, которую подмешали Платону. В тот день он встретился с Дюпре, вроде бы случайно, но, как видим — нет. Очевидно, Дюпре подмешал ему зелье в вино, от чего Болкошин, которого споить-то невозможно было, пришел в совсем неистовое состояние. Тайная канцелярия еще раз допросила всех, кто мог в тот вечер видеть Платона, нашелся халдей из ресторации на Невском, он прислуживал в зале как раз. Тогда о нем никто и не подумал, а в этот раз трясли всех. Он и вспомнил, что выскакивал на улицу крупный мужчина в изрядном подпитии, кричал, что мастерские горят. Но не стал извозчика звать, а расхристанный побежал в сторону Невы. И было бы тут много непонятного, но герр Шнитке совсем рассыпался, наговорил много того, о чем его и не спрашивали. Представляете, сам признался, что по наущению Дюпре приготовил отраву! Да хитрую такую, что должна была оставить подозрения только на удар сердечный. А еще в ней хитрое действие в том, что отравленный перестает отдавать себе отчет в происходящем, убедить его можно в любой чуши. Очевидно, Дюпре убедил Платона в беде с мастерскими, что он кинулся туда среди ночи прямо по льду, но вот там его сердце и не выдержало.

Я молчала, осознавая услышанное. И ведь примерно такая картина убийства в последние недели у меня в голове и выстраивалась, но получить тому подтверждение следствия…

— Что теперь будет с этим Шнитке? Каторга? Казнь?

— Э нет, — усмехнулся Аракчеев. — Так просто он не отделается. Будет сидеть в Петропавловской, пока останется хоть иллюзия какой-нибудь пользы. Живого преступника предъявить всегда лучше, чем записанные показания мертвеца. Более того, охраняют его похлеще Императора, чтобы англичане не добрались до столь неудобного свидетеля. Не беспокойтесь, жизнь его сейчас — ад, но сдохнуть ему не позволят.

Я кивнула, хотя подметила, что какой-либо ненависти к аптекарю не испытываю. Он был лишь инструментом — жадным, беспринципным, но никакой неприязни к моему отцу не имел, не было у него личного интереса именно в его смерти. Так, насекомое, которое стоило бы раздавить, но если в стеклянной банке от него больше смысла сейчас, то пусть так и будет. Но вот…

— Дюпре?

Граф откинулся на кушетке, прислонившись к стенке вагона, но отстранился с руганью — деревянные доски обшивки промерзли насквозь.

— Вот тут мы ступаем на тонкий лед. Павел отправил в Лондон ноту протеста самым быстрым пакетботом, и недавно ответ был получен. Георг-сын[135] выразил свое возмущение вмешательством в дела частной коммерческой компании и оголтелым обвинениям английского аристократа в столь страшном преступлении. В выдаче Дюпре было отказано, а также выставлено требование о контрибуции за разгром миссии Ост-Индской компании в Петербурге.

— То есть Англия пошла на прямую конфронтацию?

— Именно, — кивнул граф. — Георг понимает, что доказательства сопричастности его самого или правительства налицо, но вместо попыток сгладить конфликт пошел на его обострение.

— Это война?

— Пока нет, но вполне возможно. Все зависит от позиции Франции, частично — Австрии. Марат выжидает, но ему выгодно прямое столкновение Англии и России, в этом случае он сможет поудить рыбку, не запачкавшись никак. Франц же пока молчит.

— Пруссия?

— Мнение Фридриха-Вильгельма никого не интересует. Пруссия слаба сейчас, занята внутренними проблемами. Думается, что пока Георг не заручится поддержкой Франции или Австрии, он большую войну не начнет, тем более что ему выгодно выжидать нашего ответа. Если Россия выступит первой, он на всю Европу объявит русского медведя кровожадным агрессором.

— Но если Павел Петрович стерпит, он потеряет лицо, — предположила я.

— Именно, — кивнул Аракчеев. — Сейчас мы в крайне паршивой ситуации, когда ответить — плохо, смолчать — как бы и не хуже. А ведь еще и Польша начинает колобродить, неймется панам.

Тут можно было только пожать плечами: Польша всегда недовольна. Удивительно, что растащенная на куски Австрией, Пруссией и Россией, она врага видела почему-то исключительно на востоке, полагая себя несчастной жертвой коварных москалей. Хотя ведь жива еще в народе память о Смуте и роли поляков в ней!

— Поэтому принято решение возобновить планы об Индийском походе.

Если бы не сидела — упала бы!

Индия была давней мечтой, совершенно иррациональной, Павла Петровича. Может быть, это было ответом на захват англичанами Мальты, воспринятого Императором как пощечина, но говорили, что идеи столь дальнего похода завладели им еще в юности.

Лично я смысла в этой затее не видела никакого, о чем и сообщила Аракчееву, раз уж мы собрались откровенно поговорить.

— Против воли Государя идете? — нахохлился тот.

— Идти не иду, но сказать право имею!

— Остыньте, Александра Платоновна, шучу. Самому мне не по душе такое. И дорого, и смысл сомнителен.

— Хотя… — с сомнением произнесла я, — талант Императора…

— А вот тут все сложнее, — как-то жестко прервал меня граф. — Талант Павла подскажет ему, что он поступает неправильно, но неправильно по отношению к самому себе лично. А это значит?

— Что не повредит Императору, может навредить Империи? — предположила я.

— Умная Вы, Александра Платоновна. Именно так. Я не освещенный, но с кем я ни говорил, никто не может объяснить, как действует талант его. Вот представьте себе, что Россия начинает индийский поход. Лично Павлу принесет он беды?

Я задумалась. В самом деле, если Павел Петрович сам не возглавит войска, то напрямую ему ничего не угрожает. Но война — это не только гибель на поле боя, о чем я и сказала Аракчееву.

— Правильно, графиня. Если расклад политический сохранится, то Англия может попытаться флотом своим атаковать Петербург или Архангельск. На Балтике британцы зубы обломают, они даже к Кронштадту не подойдут. Известны ли Вам опыты господина Шиллинга?

— Признаться, нет.

— Павел Львович Шиллинг, был чиновником в Коллегии иностранных дел, но потом отошел от службы и занялся Вашим любимым делом — изобретательством. Исследует природу гальваники или что-то в этом роде — не разбираюсь, признаться. Вот он и напридумывал морскую мину, которую может взрывать, подавая гальванический ток по проводу. Вот говорю сейчас, а сам не понимаю ни слова, — рассмеялся Аракчеев. — Но жахнуло знатно на испытаниях. И ведь в самом деле — как рычажок какой-то покрутил, так и взорвалась мина. Император сразу приказ дал этими жуткими устройствами весь залив прикрыть.

— Потрясающе, — искренне и по-доброму восхитилась я. — Гениальный человек, наверное.

— Гений он или нет — о том Богу ведомо, но скажу Вам, чтобы забирали Шиллинга себе в «Курятник».

«Курятником» повелось называть расширенный инженерный отдел при мастерских Болкошиных. Вернее, сами инженеры уже переехали в помещения попросторнее, а вообще на самом берегу Карповки уже начали работы по подготовке к возведению отдельного здания «научной группы». С высочайшего соизволения мне было дано право растрясти любые учебные заведения на предмет талантливых учеников или сотрудников. И если сначала я предполагала, что воспринято это будет как блажь высокородной девицы, и мало кто согласится пойти, то результаты превысили все ожидания: количество просящихся под мою руку оказалось невероятным. Все же слухи о размере жалования слишком быстро разошлись среди ученой братии.

Вот один из пожилых мудрецов, мнящий себя светилом всех наук, а на мой взгляд — обычный шарлатан — при отказе и крикнул в сердцах: мол, курица какая-то развлекается и сим благородных мужей оскорбляет.

Отсюда и «Курятник». Презрительный оттенок сего названия быстро выветрился, и мои «цыплята» произносили его с гордостью.

— Вот какой удар нам могут нанести британцы — по торговле. В Балтику они не сунутся, но и нам из нее сложны вывернуться будет. В Средиземном море и того хуже: там наш флот слаб, а после потери Мальты нет ни одного порта, где нам были бы рады. Великая Порта, англичанами науськанная, не выпустит наши корабли из Черного моря. Голландцы помогут, но возьмут свою долю с товара.

— Не вовремя.

— Не вовремя, — согласился Аракчеев.

Мы какое-то время молчали, думая каждый о своем. Стук колес убаюкивал, но на душе была радость от успешного испытания. И от того, что колесопровод протянули уже на значительное расстояние, прямо отсюда сейчас можно доехать до самой Москвы, но только в теории, ведь станции с припасами еще не обустроены: не хватит ни дров, ни воды, которую следует заливать каждые шестьдесят верст по-хорошему.

— И с замужеством Вашим нехорошо получается.

— Да уж, — проворчала я.

Хотя до сих пор не определилась с тем, как относиться к запрету Императора на свадьбу Александры Болкошиной и Сергея Фатова. Вместе с тем, обида на Государя до сих пор не утихла.


— Орлы! — произнес Павел Петрович, глядя на выстроившихся в ряд.

Перед Императором стояли, едва не вытянувшись во фрунт, графы Аракчеев и Ростопчин, графиня Болкошина, дворяне без титула Макаров и Фатов, мещанин Спиридонов. Его Величество выслушивал доклад о произошедших событиях, требовал подробностей, весело хохотал, когда ему поведали о помощи воровского общества, негодовал от подлости немецкого аптекаря. Казалось, что принимал он все, как некий легкий водевиль, совсем не думая о пролитой крови и угрозе для собственной жизни.

— С вами, — посмотрел Император на Аракчеева и Ростопчина, — все понятно — по «табуреточке» получите, хотя и имеющиеся вешать некуда, места на груди не осталось. Сашке тоже орденок отпишем, да премию соответствующую. Ты! — показал пальцем Павел Петрович на Николая Порфирьевича. — Семья есть?

— Не сподобился завести, Ваше Императорское Величество, — поклонился пристав. — В молодости беден был, а сейчас и годы уже такие, что нечем бабу завлечь на семейный очаг.

— Вот и будет тебе завлекалочка, — расхохотался Государь. — Жалую тебе потомственное дворянство и премию в две тысячи рублей. Теперь-то проще будет жену найти, а?

Спиридонов покраснел, однако видно было по нему, что доволен наградой донельзя. И впрямь — с таким богатством к нему очередь выстроится из матрон, желающих себе и детям передающийся по наследству статус. Николай Порфирьевич, конечно, не молод, но весьма крепок, и своих оболтусов наделать еще способен.

— Макаров… ну да быть тебе бароном помимо денежного приза. Доволен?

— Почту за честь, Ваше Императорское Величество, — поклонился начальник Особого отдела.

Оставался Фатов, преданно поедающий Государя глазами.

— А ты, корнет, что желаешь? Штабс-капитана я тебе жалую, денежек тоже отсыплю. Но ты у нас — герой! Проси, что хочешь.

Серж, прыгнувший внезапно через целое звание, не растерялся, но удивил несказанно:

— Желаю предложить руку и сердце Александре Платоновне, Ваше Императорское Величество!

Павел Петрович вдруг посмурнел и глянул на меня внимательно. Но я сама оказалась не готова к такому повороту событий и только хлопала глазами, пытаясь понять, хочу ли я замуж за корнета… вернее, уже за штабс-капитана. Амур наш светит ярко, скреплен опасными приключениями, но слишком уж недолог пока. Серж значительно младше меня, и если было бы наоборот, то в обществе никто и слова бы не сказал, но если супруга годами старше мужа, это будет вызывать пересуды даже при том, что я освещенная.

Но, признаюсь, такое пылкое признание и решимость гусара были приятны.

— Откажу тебе, штабс-капитан, — недовольно ответил Павел Петрович. — Саша наша теперь — ценность государственного значения, так просто в жены ее не пущу. Здесь думать надо крепко.

Я вспыхнула, и только стоящий рядом Ростопчин сжал мой локоть, давая понять, что не время выказывать норов. Но внутри все кипело: Государь, конечно, велик и власть его от Бога, но по какому праву он распоряжается моей судьбой?!


— Неприятные воспоминания? — ухмыльнулся Аракчеев.

— Кому приятно будет, когда тебя торгуют, как кобылу на базаре, — проворчала я.

— Считаете Императора самодуром?

— А вот и считаю! — в моих словах был вызов на грани безрассудства.

— И правильно считаете, — спокойно сказал граф. — Свет Павлу помогает править мудро, но, как мы уже с Вами выяснили, он не лекарство от всех дуростей. Александра Платоновна, Государь наш — такой, какой он есть, удивительно, что вырос он неплохим все же человеком при таком воспитании. Но абсолютная власть кружит голову любому. Вот Вас он обидел, Сержа Вашего отослал аж в Астрахань, чтобы не мешался. Теперь поход в Индию, смысла в котором… вроде есть он, а проблем и бед принести эта затея может больше.

Я внимательно посмотрела на графа. Разговор подошел к очень опасной черте.

— Уж не предлагаете ли Вы…

— Нет, — жестко отрезал Алексей Андреевич. — Сейчас не Бабий век[136], когда корону гвардейцы только что ногами не пинали от одной императрицы к другой. Хватит, набедокурили уже. Сейчас надо думать, как с такими картами хотя бы при своих остаться. Индию воевать придется, эту идею поддерживает и Николай, так что даже смерть Павла этого не изменит.

Да, наследником официально объявили Николая Павловича. Старшинство Константина больше не имело значения после оглашения указа о неприемлемости царствования персоны, сочетавшейся морганатическим браком. Цесаревич новый закон принял с радостью, публично отрекся ото всех прав на престол и укатил в Варшаву свататься к Жанетте Грудзинской. Ту, очевидно, статус супруги наместника Царства Польского удовлетворил в полной мере, и она с восторгом приняла предложение, став в замужестве заодно и княгиней Лович.

— А Михаил?

Граф махнул рукой:

— Есть персоны, которые имеют желание сыграть его карту, но сам Мишка в голове держит только уставы да калибры пушек. К правлению он не тянется и пойдет за братом. С ним Вам как раз будет проще, если Вы ему стреляющих игрушек понаделаете — вернее союзника в начинаниях не будет. Вот только проблема с ним другая.

Аракчеев внимательно посмотрел мне в глаза, словно готовя к какой-то неприятной новости. От такого взгляда стало неуютно. Умеет граф, лишенный даже намека на Свет, нагнать жути, что и мне с моим талантом не снилось.

Но, кажется, я догадалась, о чем речь.

— О нет!

— Увы, Александра Платоновна, есть такая мысль у Павла Петровича. А что — не хочется разве быть невесткой Императора?

— Всю жизнь мечтала, — буркнула я в ответ.

Для кого-то выскочить замуж за Великого Князя было бы даже за пределами мечтаний, но меня такая перспектива совсем не радовала. Даже не говорю о тьме завистников, которые станут в лицо улыбаться, а за спиной шипеть негодующе — демоны с ними, привыкла к косым взглядам. Но Михаил как муж… человек он, может быть, и неплохой, но воспитан, прямо скажем, странно. Нет, он не груб, но к собеседнику не проявляет никакого вежливого интереса, о женитьбе рассуждает как о необходимом по его статусу зле. И как можно представить себе жизнь с таким супругом?!

— Алексей Андреевич, если Вы избавите меня от этой участи, то буду Вашей должницей по гроб!

Аракчеев рассмеялся, довольный произведенным эффектом.

— Постараюсь сделать все, что в моих силах. Но в последнее время Павел мало кого слушает, и это беда. Вот что Вы думаете об абсолютизме, Александра Платоновна?

Неожиданный поворот беседы не выбил меня из колеи, поэтому, чуть замешкавшись, я ответила. Благо разговор пошел очень странный.

— Мне сложно сказать, граф. С одной стороны, абсолютный монарх отвечает за дела свои своей жизнью. Он не может перенести ответственность на кого-то другого, пусть даже перед собой и Богом. Его должны готовить с детства к царскому ярму. И если правитель талантлив, то какой смысл его ограничивать во власти?

Аракчеев кивнул, предлагая продолжать.

— С другой… трон переходит по наследству в соответствии с правилами, законами, и никто не даст гарантий, что следующий правитель не окажется…

— Слабоумным, — подсказал граф. — Верно говорите. Вспомним Карла II испанского[137]! Так, может быть, лучше ограничить власть парламентом?

— Вы еще скажите, что правителя должен выбирать народ!

— Кстати, интересно, — оживился Алексей Андреевич, — а представим, что народ выбирает. Кто может быть выборщиком — дворяне, или подлому сословию тоже такое право следует дать?

— Скажете тоже!

Представить себе крестьянство, избирающее правителя, было прямо весело. Странный разговор, развлекается так что ли Аракчеев?

— Ну вот возьмите Соединенные Американские Штаты. Там своих президентов выбирают людишки себе.

— Пусть выбирают, — пожала я плечами. — Ни к чему хорошему это не приведет. Знаете, у меня сразу два возражения против такого устройства государства появилось.

— Интересно послушать.

От паровоза раздался громкий гудок, извещающий о приближении к основному пути, связывающему старую и новую столицы. Там наш состав развернется и понесется обратно.

— Во-первых, выборщиком сможет быть каждый. Оставим то, что у разных подданных будут разные чаяния на власть, и они будут выбирать в пользу для себя, но во вред другому. Но ведь люди все разные, есть умные, но есть, Мани прости, просто дураки. И вот такому дураку предлагаете дать власть избирать для государства правителя? Увольте, но это же бред!

Ничего не ответив, граф улыбнулся, ожидая продолжения.

— Во-вторых, есть у нас несколько претендентов на престол. Один достойный, но бедный, а другой никудышный, но кошель от золота распирает. Кто может охранить государство от того, что второй этот подкупит выборщиков и взойдет на трон? Лучше ли это для всех будет?

— То есть получается по-Вашему, что идеального управления не существует?

Я развела руки в стороны, мол, не я такая, а мысли мои:

— Я не знаю, Алексей Андреевич. Я к власти не стремлюсь, о таких вопросах до прошлого лета и не задумывалась. Может быть, и существует идеальная форма правления, но я такой не ведаю, так что давайте оставим, как есть сейчас.

Здесь Аракчеев расхохотался так заливисто, что и я улыбнулась. Граф вытер выступившие слезы и сказал:

— Ох, Александра Платоновна, раз Вы так говорите, то давайте оставим, как есть. Где уж с Вами спорить! А если серьезно, — и взгляд собеседника стал ледяным, как ветер за дверцей каморки, — то рад я, что Вы не затаили обиду на Павла такую, какая в глупость преступную превратиться может.

Я в возмущении даже привстала с кушетки, но граф одним жестом усадил меня обратно.

— С замужеством помогу — отговорю Государя. С Фатовым помочь сложнее, так что, ежли есть у Вас планы на него, пока потерпите. Вот будет ваш Амур испытан разлукой и кознями, а, может, и остынете оба. Главное другое: на Ваш «Курятник» смотрит наследник, он готов поддержать сие начинание, но условие одно — старайтесь не распространять слухи об этом покровительстве. С Николаем я Вам встречу обеспечу конфиденциальную, поговорите, он готов выделять деньги из своих сбережений. Учтите, что его, как и брата, больше интересуют военные приспособления, от того и отталкивайтесь.

— Военные приспособления — это хорошо, но те же колесопроводы нужны не толькодля генералов!

— Вот и донесите это до цесаревича. Умная Вы, Александра Платоновна. Сказал Вам все, что хотел сказать. Будьте готовы к большим переменам в жизни, графиня Болкошина. Вы, так получилось, высоко взлетели, но упасть с такой высоты безопасно уже нельзя — только расшибиться о грешную землю.

— Да где ж я взлетела! Ни чинов, ни должностей нет!

— А времена меняются, графиня, просто многие этого не понимают. Бегут за орденами, за креслом в министерстве, за титулами, а значение иметь будет совсем другое. Вы знакомы с трудами господина Адама Смита?

Об этом мыслителе я слышала, но ни одной книги его не читала, о чем и сообщила.

— Зря, рекомендую проштудировать, как и работы его коллеги Давида Рикардо. Эти два британца написали опасные труды, но во многом правильные, как мне кажется. Эпоха аристократии уходит, графиня, ей на смену идет время больших капиталов, которые живут совсем по другим принципам. И там нет места благородству, но есть холодный расчет и прогресс в науке и изобретательстве. И мы с нашей косностью мыслей пока отстаем от Европы тут, и отстанем беспросветно, если не будем шевелиться. Так вот получилось, что Вы, Александра Платоновна, сейчас для России авангардный полк, знаменосец, который может повести за собой всю Империю. Растормошить наше болото с традициями и устоями. Мне нужно, чтобы Вы блистали: в свете, в делах своих, да даже в военной области, вдруг подвернется такой случай. На Вас должны смотреть и восхищаться Вами. Станьте примером! Богата земля наша талантами, так покажите им путь!

К концу речи Аракчеев уже кричал, он вскочил и размахивал руками, так что, когда поезд затормозил и вошел в поворот, повалился прямо на меня. Я рассмеялась такому завершению пафосного манифеста, граф без намека на смущение уселся рядом и улыбнулся.

— Вам-то зачем это, Алексей Андреевич?

Аракчеев ответил не сразу, опустил голову в тяжелых мыслях.

— У меня все есть, графиня. Нет только одного — имени доброго. Каюсь, тщеславен я, но давно понял, что заслужить уважение современников мне не дано, да и не хочется. Но вот потомки, — он поднял взгляд на меня. — Я хочу, чтобы в Истории остался другой граф Аракчеев: тот, который направил страну по верному пути. По железному колесопроводу. Мне не поверят, поэтому в своих мемуарах вспомните старого Аракчеева добрым словом.

Я встала и уважительно поклонилась этому странному человеку. Его боялись и ненавидели, и — Мани свидетель! — было за что. Но сколь же мятежной была его душа и странно разнообразны помыслы.


Паровоз доехал до главного хода и теперь потрескивал остывающим металлом в морозном воздухе. Я стояла возле метельника[138], слушая машину. Она радостно сообщала, что чувствует себя отлично и готова к далекому пути, потому что тридцать верст в одну сторону — это смех, а не работа. Пришлось похлопать стального гиганта по черному кожуху котла: потерпи, скоро предстоят новые испытания, уже до самой Москвы и обратно.

Подошел Аслан, молча, одним взглядом спросил о распоряжениях, я помотала головой, так же глазами попросив оставить меня одну. Он кивнул и увлек за собой чиновников, желавших поговорить.

Колесопровод главного пути убегал на северо-запад к Петербургу, где сейчас уже размечали его прохождение по столице и ставили колья, обозначающие контуры будущего вокзала — пусть пока и временного. Там все известно и знакомо, печальные тайны раскрыты, кто-то из злодеев понес наказание, кто-то пока его избежал. Исчез из моей жизни Дюпре? Конечно, нет! Он и сам теперь не оставит меня в покое, но и я не собиралась прощать этому подлецу все то, что он сделал. Надо будет — достану его на Туманном Альбионе.

При всем моем согласии с сомнениями Аракчеева по поводу Индийского похода, есть одна заноза в моей голове. Я искренне желаю успеха этому предприятию, чтобы наступить на горло Ост-Индской компании, причинить ей боль в качестве мести за то горе, что она принесла моей семье.

Взгляд устремился вдоль пути, ведущего на юго-запад. Две параллельные линии, сверкающие железные полосы звали пронестись по ним, обещали показать невиданные красоты и чудеса. Я кивнула.

— Скучно точно не будет.

Конец первой книги


Примечания

1

Фаравахар — изначально символ зороастризма, окрыленное солнце. Манихейцы по некоторым источникам переняли само слово, но символ был изменен на равносторонний крест, заключенный в круг.

(обратно)

2

Немцами в России издавна называли любого иностранца. Этимология происходит от слова «немой» — не знающий языка. К XIX веку из официальных документов это понятие давно исчезло, но в простой речи, особенно в крестьянской среде, сохранялось еще долго.

(обратно)

3

Извозчики делились на «категории»: лихач — «бизнес-класс», голубчик — «комфорт», ванька — «эконом», только вчера из деревни с захудалой кобылой и почти телегой за упряжью.

(обратно)

4

Кофейный домик Бурдерона — кафе, здание которого в 1813 году построили по проекту В.П. Стасова. Позже павильон был перенесен на Елагин остров.

(обратно)

5

Лаж — разница между номинальной стоимостью металлической монеты и ее бумажного эквивалента. Финансовая политика Екатерины II с рисковой эмиссией ассигнаций привела к лажу бумажной купюры к серебряной монете свыше 4:1.

(обратно)

6

Гласис — пологая земляная насыпь перед наружным рвом крепости.

(обратно)

7

Человек — в данном случае официант. Как и половой.

(обратно)

8

Розовый — цвет ассигнации в 10 рублей.

(обратно)

9

В то время — аналог полицейского управления. Введены Екатериной II уставом «благочиния и полицейским» в 1782 году. В реальности были заменены Павлом I на ратгаузы, восстановлены Александром I.

(обратно)

10

Вязмитинов Сергей Кузьмич — в реальной истории министр полиции с 1812 по 1819 годы.

(обратно)

11

«Дмитрий Донской» — пьеса В. А. Озерова, впервые поставленная в Петербурге в 1807 году. Упоминается Пушкиным в «Евгении Онегине».

(обратно)

12

Екатерина Семеновна Семенова — знаменитая русская актриса начала XIX века.

(обратно)

13

Спиридонов не зря удивляется новому слову: филерами в Российской Империи станут называть агентов Охранного отделения «в штатском» к концу XIX века, в 1817 Александра предвосхищает народную молву.

(обратно)

14

Козодавлев Осип Петрович — министр внутренних дел. С 1810 по 1819 год данное министерство не имело отношения к полиции и охране правопорядка, а было скорее министерством промышленности. А привычные для МВД функции осуществляло Министерство полиции.

(обратно)

15

Обуховский проспект — до 1884 года наименование Московского проспекта. Далее Фонтанки именовался «дорога в Москву».

(обратно)

16

Терцероль — небольшой по размерам дульнозарядный пистолет, называвшийся часто дамским или карманным.

(обратно)

17

Левашов В. В. — генерал-майор, командир лейб-гвардии Гусарского полка. Впоследствии генерал-лейтенант. отмеченный графским титулом с правом передачи его по наследству.

(обратно)

18

Pudendum — название паховой области на латыни, использовавшееся в Средние века и Новое время.

(обратно)

19

Лауданум — настойка опиума на спирте, повсеместно продававшаяся в Европе и Америке до начала ХХ века, рекомендовалась как успокоительное, снотворное, средство от депрессии.

(обратно)

20

Новый или Вновьпроложенный переулок — ныне переулок Антоненко.

(обратно)

21

Рост людей в России назывался в вершках (4,45 см) свыше двух аршин (один аршин — 71,12 см, хотя точное соизмерение с метрической системой будет узаконено только в конце XIX века. В данном случае рост в 12 вершков означает, что Арсений Петрович вымахал почти на 2 метра — примерно 196 см.

(обратно)

22

Тючков мост — Тучков мост. Фамилия купца, которому в середине XVIII века мост был передан «в содержание» была Тучков, но на стыке столетий укоренилось название «Тючков», позже снова поменявшееся на первоначальное.

(обратно)

23

Сураик — имя основателя манихейства. Мани — почетное прозвище, означающее «дух».

(обратно)

24

Штуляр, титуляшка — презрительное прозвище титулярного советника. Для многих служащих не знатного происхождения IX ранг оставался непреодолимым, так как до 1845 года следующий восьмой ранг коллежского асессора давал право на получение потомственного дворянства, из-за чего большинство до смерти оставалось в ранге титулярных советников (уже не секретарь, но еще не полноценный советник) — «вечными».

(обратно)

25

Указ о запрете строительства из камня на Петроградском острове был издан Екатериной II в 1767 году из оборонительных соображений, чтобы неприятель при штурме столицы не мог закрепиться в плотной каменной застройке. В реальной истории запрет был снят только в 1861 году. При этом Петербургская часть активно застраивалась фабриками, естественно, из кирпича.

(обратно)

26

Зелейная улица — ныне улица Большая Зеленина.

(обратно)

27

Фирма Koh-i-Noor была основана в 1790 году в Австрии, в Чехию ее перевезли наследники основателя в середине XIX века.

(обратно)

28

В 1811 году детей на фабрики разрешили принимать только с 12 лет, на практике указ нарушался повсеместно.

(обратно)

29

Один из первых паровозов конструкции Джоржда Стефенсона, созданный в 1813 году.

(обратно)

30

Тучков буян — пеньковые склады на берегу Малой Невы, ошибочно называемые даже современниками «дворцом Бирона», хотя к этому зданию Эрнст Иоганн Бирон не имел никакого отношения. Здание и сейчас стоит справа от Тучкова моста.

(обратно)

31

Вечный двигатель (лат.)

(обратно)

32

Имеется в виду Михаил Васильевич Ломоносов.

(обратно)

33

Жозеф Луи Гей-Люссак — французский химик и физик.

(обратно)

34

Типсовый чай — байховый чай слабой ферментации ручного сбора, собирается только почка листа и два ближайших к ней раскрывшихся. К типсовым относятся белые и дорогие черные чаи.

(обратно)

35

Кирпичный чай — прессованные остатки от сбора сортового чайного листа или отсева при производстве. Отличался (и отличается) низкой ценой, но содержит больше кофеина и теобромина.

(обратно)

36

Анастасия Минкина была убита в 1825 году в имении Аракчеева. Была зарезана братом крепостной, над которой издевалась, калеча красивую девушку по свидетельствам очевидцев из садистских побуждений. Следствие по этому делу фактически вел начальник штаба Отдельного корпуса военных поселений граф Петр Клейнмихель, подчиненный Аракчеева, оно отличалось особой жестокостью и нарушениями всех действовавших в Российской Империи законов. Любые свидетели, дававшие показания в пользу обвиняемых, подвергались преследованиям. Известным дело стало после публикации книги Герцена «Былое и думы».

(обратно)

37

В широкий обиход слово «интим» было заимствовано несколько позднее, ближе к середине XIX века.

(обратно)

38

Из Хуастванифта — сборника покаянных манихейских молитв. Перевод с уйгурского С. Малова. В оригинале Хуастванифт не сохранился, имеются три более поздних неполных списка-копии, дополняющие друг друга. Состоял из пятнадцати молитв.

(обратно)

39

В реальной истории перевод был сделан в 1807 году, но по личному приказу Александра I весь тираж уничтожен. И только после личного знакомства императора с самим Иоганном Генрихом Юнг-Штиллингом, который в своих произведениях выступал против идей эпохи Просвещения, все запреты на публикацию в России творчества писателя были сняты, в частности, все части «Тоски по отчизне» были изданы в 1818 году.

(обратно)

40

Семеновский пр. — ныне Загородный проспект. Сегодняшнее название ходило параллельно с официальным, которое менялось множество раз, в том числе на Владимирский проспект (сегодняшний Владимирский пр. долгое время считался частью Литейного).

(обратно)

41

Финляндия отошла России по итогам русско-шведской войны 1808-09 годов.

(обратно)

42

Людовик Карл, дофин Франции. В реальной истории был признан монархистами как король Франции Людовик XVII после казни отца Людовика XVI. Умер предположительно от туберкулеза в 1795 году в возрасте 10 лет, до того времени фактически находился в заточении.

(обратно)

43

Жан-Поль Марат в реальности был убит дворянкой, приверженкой жирондистов Шарлоттой Корде 13 июля 1793 года.

(обратно)

44

Поручик лишь на ранг выше корнета в звании.

(обратно)

45

Кивер — головной убор из твердой кожи с высокой тульей и плоским верхом и козырьком. Типичный элемент формы начала XIX века.

(обратно)

46

Александр Михайлович Горчаков, канцлер Российской Империи (1867–1883) при выпуске из Царскосельского лицея получил ранг титулярного советника, таковых набралось девять человек из семнадцати, пошедших на гражданскую службу. Остальные, в том числе Пушкин, довольствовались рангом коллежского секретаря.

(обратно)

47

Федор Федорович Матюшкин — русский полярный исследователь, адмирал.

(обратно)

48

Семен Семенович Есаков — полковник артиллерии, участник Польской кампании 1830 года. В 1831 году застрелился, не оставив никаких объяснений. Барон Корф (лицеист того же выпуска) писал, что Есаков потерял в одном из боев несколько пушек, что и послужило причиной тяжелой депрессии и самоубийства.

(обратно)

49

Вильгельм Карлович Кюхельбекер — служил в Министерстве иностранных дел, затем на Кавказе у генерала Ермолова. После дуэли родственником последнего был вынужден выйти в отставку и вернуться в Россию. Во время восстания декабристов был на Сенатской площади, где пытался застрелить великого князя Михаила Павловича, брата императора, а также генерала Воинова. Пытался бежать в Варшаву и просить помощи у С. Есакова, но был опознан и арестован. Приговорен к ссылке, скончался в Тобольске в 1846 году.

(обратно)

50

Лиговский канал — был сооружен в начале XVIII века, сейчас практически полностью засыпан, современный Лиговский проспект проходит ровно по его направлению.

(обратно)

51

Знаменская церковь — Церковь знамения пресвятой Богородицы, построена в начале XIX века архитектором Демерцовым. Снесена в 1941 году, на ее месте ныне вестибюль станции метро «Площадь Восстания».

(обратно)

52

Наводнение 1777 года.

(обратно)

53

Современный Париж — детище барона Жоржа-Эжена Османа, полностью перестроившего французскую столицу в середине XIX века, прежде он был городом типичной средневековой планировки. Еще один такой город в Европе — Будапешт, отстроенный фактически заново к 1896 году в честь тысячелетия обретения венграми родины.

(обратно)

54

В ночь с 11 на 12 марта 1801 года в Михайловском замке заговорщиками был убит император Павел I.

(обратно)

55

Неплюев Дмитрий Николаевич — статс-секретарь Павла I. В реальной истории умер в 1806 году от чахотки.

(обратно)

56

В реальной истории Екатерина II скончалась 6 ноября 1796 года.

(обратно)

57

Слухи о том, что отцом Павла I был первый в России фаворит будущей императрицы Сергей Салтыков живы до сих пор, хотя портретное сходство Павла с Петром III говорит о низкой вероятности их правдивости.

(обратно)

58

На самом деле Иван Кутайсов сбежал из комнаты своей любовницы мадам Шевалье через потайную дверь.

(обратно)

59

Петр Пален был главным организатором заговора против Павла I, сконцентрировал в своих руках огромную власть, в том числе пост главного директора почт, что давало доступ к перлюстрации корреспонденции всех недругов. Он добился от императора письменного указания об аресте наследника Александра), немедленно показал тому этот документ. При этом обставлял все так, чтобы при провале откреститься от участия в перевороте. Только непримиримая позиция супруги убитого Павла не позволила Палену получить все выгоды от смены императора, он был отправлен в отставку с приказанием выехать в свое имение в Курляндии. Но как и остальные участники убийства не был привлечен ни к какой ответственности, до конца жизни с удовольствием рассказывал подробности переворота и о своей роли в нем.

(обратно)

60

В спальне Павла I скорее всего было четырнадцать заговорщиков, хотя список их разнится в разных воспоминаниях. Кто-то заходил, кто-то выходил, само покушение было не мимолетным, длилось почти два часа.

(обратно)

61

Ich will regieren (нем.) — я хочу править. По части воспоминаний Мария Федоровна сразу же потребовала передать трон ей, так как она была коронована вместе с мужем. Косвенным подтверждением этого может служить и то, что после воцарения Александра I ее отношения с сыном стали предельно холодными по воспоминаниям современников, жила она затворницей в Павловске.

(обратно)

62

Все даты, если действие происходит на территории России, даны по Юлианскому календарю, то есть по Григорианскому это было бы 27 марта, а дата покушения на Павла I — 11 марта — соответствовало 23 марта Григорианского календаря.

(обратно)

63

В реальной истории П.Х. Обольянинов был отставлен после убийства Павла I и до смерти в 1841 году проживал в Москве.

(обратно)

64

А.С. Макаров был в том числе сенатором. В реальной истории после упразднения Тайной экспедиции был назначен главой комиссии по пересмотру уголовных дел, заведенных при Павле I. Умер в 1810 году.

(обратно)

65

Лабута — неуклюжий, бестолковый. Слово из говора крестьян севера и северо-запада России.

(обратно)

66

Ныне Военно-медицинская академия

(обратно)

67

Кисэрӯ — японская курительная трубка с длинным мундштуком и небольшой чашей для мелко нарезанного табака.

(обратно)

68

Евхаристия — «благодарение, благодарность, признательность», Свято́е Прича́стие, Ве́черя Госпо́дня — в исторических церквях (Православной, Католической, Древневосточных) толкуется как таинство: заключается в освящении хлеба и вина особым образом и последующем их употреблении.

(обратно)

69

Обращение «Ваше Благородие» было положено к баронам и не титулованным дворянам. «Ваше Сиятельство» — князьям (не императорской крови) и графам.

(обратно)

70

Beleuchtete — освещенный (нем.)

(обратно)

71

Wie? — Как? (нем.) В немецком в случае, если переспрашивают, употребляют не «что?», а «как?»

(обратно)

72

Абие — немедля, тот час

(обратно)

73

Петербургский (официально — Петровский, сейчас Троицкий) мост был плашкоутным, то есть наведенный посредством застила плашкоутов — грузовых барж. Постоянный, ныне существующий мост, был открыт только в 1903 году.

(обратно)

74

Томпак — сплав меди и цинка, примерно 88 к 12 процентам. Томпаковые самовары, из «самоварного золота», обходились дороже медных и никелированных.

(обратно)

75

Сухое варенье — цукаты. В Петербурге появились со времен Елизаветы Петровны, пристрастившейся к этой сладости в 1744 году после угощения ее фаворитом Кириллом Разумовским. Киевский купец Семен Балабуха открыл лавку на Невском проспекте в доме под номером 3, где торговал «киевским сухим вареньем», подвинувшим в популярности многие кондитерские изделия, привычные петербужцам.

(обратно)

76

ныне — Малые Колпаны

(обратно)

77

Линия — в данном случае мера длины. Одна линия равна 2,54 мм.

(обратно)

78

Имеется в виду Killingworth Billy, построенный Джорджем Стефенсоном в 1816 году.

(обратно)

79

В Петербурге было несколько «козьих болот» — заболоченных мест, на которых, что характерно, в самом деле паслись козы. Козье болото в районе петербургской Коломны — ныне Воскресенский сквер (площадь Кулибина), разбитый на месте взорванного в 1932 году церкви Воскресения Господня, построенной в 1856 году. Начали облагораживать эту площадь только в 1846 году, поставив деревянную церковь, уже через год стартовало строительство каменной. Еще одно петербургское Козье болото было на месте нынешнего Сытного рынка на Петроградской стороне.

(обратно)

80

Из Хуастуанифта — покаянной молитвы манихеев

(обратно)

81

«Гарем Потемкина» — известный факт сожительства князя со своими племянницами. Слухов об этом больше, чем документарных источников, но вероятность правдивости их высока.

(обратно)

82

Такого органа в реальной истории не существовало. Был Непременный Совет, который реорганизовался в Государственный Совет со своей Канцелярией и несколькими департаментами.

(обратно)

83

В реальной истории Канкрин сменил в кресле министра графа Гурьева только в 1823 году.

(обратно)

84

Имеется в виду Указ о вольных хлебопашцах, изданный Александром I в 1803 году. Он дозволял освобождение крепостного с земельным наделом — за выкуп или без того. Указ был выпущен при активнейшем участии Михаила Михайловича Сперанского. Всего по нему было освобождено около 47 тыс. крестьян, менее 0,5 % от общего количества. То есть помещики его в большей части проигнорировали.

(обратно)

85

Николай Михайлович Карамзин, первый русский историк, оставался реакционером и противником либеральных реформ тем дальше, чем ближе был ко двору при написании им «Истории государства российского». Цитата из «Записки о древней и новой России», поданной им Александру I в 1811 году: «И будут ли земледельцы счастливы, освобождённые от власти господской, но преданные в жертву их собственным порокам? Нет сомнения, что крестьяне счастливее, имея бдительного попечителя и сторонника».

(обратно)

86

Чугуевское восстание и в самом деле случилось в 1819 году, было вызвано увеличением податей с поселений и плохим управлением ими в сочетании с воровством чиновников.

(обратно)

87

Правильнее на тот момент «Афицерская», ныне Боткинская улица.

(обратно)

88

Проигрыш в карты Марии Голицыной ее супругом — исторический факт, безумный даже для того времени.

(обратно)

89

В реальной истории Мария Разумовская была приглашена на танец императором Александром I, что послужило сигналом к прекращению обструкции ее высшим обществом.

(обратно)

90

Русско-персидская война 1804–1813 годов.

(обратно)

91

Бомбей — сейчас Мумбай.

(обратно)

92

Мадрас — сейчас Ченнай.

(обратно)

93

Указом Екатерины II от 1767 года крепостным под страхом кнутования было запрещено подавать жалобы на своих помещиков императрице или императору, «тем паче лично в руки», что фактически лишило их каких-либо законных способов искать защиты от произвола. Тем же указом было подтверждено безоговорочное право владения помещиком своими крепостными и их обязанность подчиняться ему беспрекословно. Смягчения в положении крепостных начались только при Павле I сего указом о «трехдневной барщине», ограничивающим тремя днями в неделю отработку на полях хозяина.

(обратно)

94

Пестели — выходцы из Саксонии, в Россию приехал еще прадед Павла Пестеля Вольфганг.

(обратно)

95

В реальной истории мещанин Саламатов отправился в свое «путешествие» чуть позднее — в 1818 году.

(обратно)

96

Брак между Константином Павловичем и Анной Федоровной официально был расторгнут в 1820 году, после чего Великий Князь морганатически женился на польской графине Иоанне Грудзинской, что фактически лишало его прав на российский престол.

(обратно)

97

Версия об изнасиловании мадам Араужо Константином Павловичем сотоварищи имеется, но скорее является легендой. Француженка была любовницей генерала Боура, который считался близким товарищем наследника, его репутация как раз была уже в то время преотвратной. Паралич, разбивший Араужо, связали с личностью генерала, а затем и его покровителя Константина. Реальных событий установить не удастся, документов по этому делу не осталось, если таковые и были.

(обратно)

98

Кирошная — сейчас Кирочная улица. Название произошло от лютеранской кирхи в доме 8, до 1780 года именовалась 4-й Артиллерийской линией, так как была проложена по территории Литейной (Артиллерийской) слободы.

(обратно)

99

На самом деле этот вариант текста появился значительно позже, в середине XIX века, автор его неизвестен. В 1805 году был написан первый вариант «Преображенского марша»: «Пойдем, братцы, за границу бить Отечества врагов. Вспомним матушку-царицу, вспомним, век ее каков!», но, во-первых, Павлу I вряд ли бы понравилось прославление его матери, во-вторых, эти стихи были написаны поручиком Сергеем Мариным, который в ночь убийства императора не прямо, но выступил на стороне заговорщиков, успокоив первую поднятую солдатами тревогу. В рамках этого сюжета он был скорее всего казнен.

(обратно)

100

Франсуа Шабо был изгнан из ордена капуцинов в 1788 году с формулировкой «за легкомысленное поведение».

(обратно)

101

Константин Павлович виделся Екатерине II правителем возрожденной Византии, так называемый «Греческий проект», именно поэтому он был назван именем, нехарактерным для дома Романовых — в честь основателя Константинополя, возведенного на месте древнего Византия. Греческий проект не был осуществлен из-за резкого противодействия Франции и Англии, опасавшихся усиления России и нарушения баланса сил в Европе, поэтому они активно поддержали Османскую империю в русско-турецких войнах.

(обратно)

102

Имеется в виду Акт о престолонаследии Павла I 1797 года.

(обратно)

103

Поправка к Акту о престолонаследии, запрещавшая короновать детей от морганатических браков, была введена Александром I в 1820 году.

(обратно)

104

Чернышев мост — сейчас мост Ломоносова.

(обратно)

105

До середины XIX века Аничков мост представлял из себя почти копию современного моста Ломоносова с каменными башнями посередине по обеим сторонам, для мостов через Фонтанку это был типовой проект. Современный вид с конными скульптурами авторства Петра Клодта появился в 1841 году.

(обратно)

106

Нынешний вид дворец Белосельских-Белозерских приобрел в 1848 году после реконструкции его архитектором Андреем Штакеншнейдером. Изначально это был весьма скромный трехэтажный дом с фасадом классического стиля зодчего Федора Демерцова.

(обратно)

107

Иван Дмитриевич Щербатов в реальной истории был арестован по подозрению в организации бунта Семеновскогоо полка в 1820 году. Был лишен чинов и дворянства, отправлен служить на Кавказ, где и погиб в 1829 году, дослужившись от разжалованного в рядовые до штабс-капитана.

(обратно)

108

Шмизетка — легкая короткая накидка из полупрозрачной ткани.

(обратно)

109

Спенсер — женский короткий жакет, обычно нижний край шился под грудь, так как в ампирной моде была сильно завышенная талия.

(обратно)

110

Строго говоря, свидетельств о том, что «Малинник» или те же «Ерши» существовали в описываемый период, не имеется, четкие описания появляются ближе к середине XIX века. Поэтому здесь литературное допущение.

(обратно)

111

Мушка — популярная в XVIII–XIX веках карточная игра.

(обратно)

112

Грязная улица — ныне Псковская. Изначальное название — Большая Матросская, но, так как казармы Адмиралтейства так и не были построены, была переименована согласно внешнему виду. Параллельно существовало наименование «Упраздненная улица», но на плане Петербурга Савинкова 1820 года указано «Грязная».

(обратно)

113

] «Коль славен наш Господь в Сионе» — неофициальный гимн Российской Империи на музыку Дмитрия Бортнянского и стихи Михаила Хераскова, написанный в 1794 году. В реальной истории с 1816 года был утвержден первый официальный гимн государства — «Молитва русских» на слова Василия Жуковского, но музыка для него использовалась авторства Генри Кэри — официального британского гимна, что в свете сюжета случае неприемлемо. Только в 1833 году Николем I была поставлена задача написать новую музыку, что и было сделано Федором Гаазе. Слова «Боже царя храни» были взяты из того же стихотворения Жуковского.

(обратно)

114

Чтец — низший клирик в церкви, под ним только свещеносец, который в клир полноценно не входит. Во время службы именно он зачитывает тексты из Писания и некоторые возгласы.

(обратно)

115

Колоннада Аничкова дворца была заложена в 1885 году, о ней напоминают только полуколонны на фасадах, выходящих на Невский проспект и Фонтанку.

(обратно)

116

Песчаная улица — ныне часть Суворовского проспекта от Кирочной улицы до Смольного. Изначально этот район назывался Пески, что и дало имя улице.

(обратно)

117

Смольный собор был завершен только в 1835 году, указание о достройке дал уже император Николай I.

(обратно)

118

Деньга — половина копейки.

(обратно)

119

В оригинале миниатюра с таким развлечением родом из Франции.

(обратно)

120

Играть мирандоль — на маленькие ставки, без повышения.

(обратно)

121

Мухорта — аналог появившегося гораздо позже слова «фраер» — любой человек не воровской профессии.

(обратно)

122

Яман — плохо. Противоположное «клево» — хорошо — дошло до наших дней.

(обратно)

123

Колтовская улица — ныне Корпусная

(обратно)

124

Разночинаая улица — ныне Большая Разночинная

(обратно)

125

Хрять — бежать.

(обратно)

126

Нетуга — беззаботный человек.

(обратно)

127

Шабадан — длинная узкая сумка с ручкой из кожи или часто из ковровой ткани. Из тюркского языка перешло в русский в привычное слово «чемодан».

(обратно)

128

Офицерская ул. Адмиралтейской части — ныне ул. Декабристов.

(обратно)

129

Большой театр — ныне Мариинский. Изначально здание для него располагалось напротив существующего театра. В 1811 году оно горело, восстановлено было только в 1818 году. После переезда Мариинского театра здание было перестроено и отдано Консерватории.

(обратно)

130

Рогатка — заграждения на выезде из Петербурга, изначально вместо шлагбаумов использовались рогатки из кольев. Сейчас в память о них остались названия районов: Ближняя Рогатка (на современном пересечении Лиговского проспекта и Разъезжей улицы, потом переехала на место современных Московских ворот), Средняя Рогатка (в районе площади Победы) и Дальняя Рогатка у Пулковских высот в районе обсерватории.

(обратно)

131

Мелочные лавки — указом Павла I была узаконена торговля в небольших лавках, расположенных прямо в жилых домах, без сооружения специальных помещений под «правильный» магазин.

(обратно)

132

Шмак — полуторамачтовый парусный корабль для каботажного плавания, распространенный в Северной Европе.

(обратно)

133

Пинас — один из типов парусных кораблей, обычно трехмачтовый с прямой кормой и мощным бушпритом.

(обратно)

134

Куттер — парусное судно с одной косой мачтой, использовалось в качестве посыльного, для таможенной службы, каботажных перевозок.

(обратно)

135

Официально с 1811, а по факту еще раньше Великобританией управлял сын Георга III — будущий Георг IV, так как слабое здоровье короля привело к тяжелому психическому заболеванию.

(обратно)

136

Бабий век — условное название периода в истории России в XVIII веке, когда на троне оказались четыре императрицы, не считая регентши при Иоанне IV. За этот период произошли три дворцовых переворота: против Бирона в пользу Анны Леопольдовны, ее саму как регента свергла Елизавета I, ее сына Петра III отстранила от власти Екатерина II.

(обратно)

137

Карл II — король Испании в 1665–1700 годах. Считается, что именно при нем Испания утратила остатки своего былого величия. Карл был слаб здоровьем физическим и душевным, это было вызвано многочисленными близкородственными браками в династии Габсбургов: процент инбриндинга у него был 25 % — как если бы он был ребенком от родных брата и сестры.

(обратно)

138

Метельник — «бампер» у паровоза, тепловоза.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • *** Примечания ***