Разные судьбы [Михаил Федорович Колягин] (fb2) читать онлайн

Разные судьбы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

На станции царила обычная для больших железнодорожных узлов напряженная деловая суета. Весело покрикивая, шныряли взад и вперед маневровые паровозы. Лязганье вагонных буферов, рожки стрелочников, заливистые свистки составителей и выхлопы паровозных насосов сливались в сплошной гул. Не сразу разберешься в этом хаосе звуков и движения. Все куда-то торопились, махали, свистели, кричали. Но вглядишься повнимательней и заметишь — вся эта суета подчинена установленному порядку, а большой коллектив смены сработан, как экипаж боевого корабля, где каждый большой и малый работник — важное лицо на своем месте.

Присмотритесь к работе сцепщика, когда формируют состав. Ему надо забежать с боку вагона и, подкараулив толчок, дернуть за рукоятку автосцепки. И все это при движении вагонов. Тут не робей — споткнешься, не долго угодить под колеса.

Но на эти опасности сцепщики не обращали внимания. Когда дело клеилось, работали задорно. Если нужно бросить вагон на десятый путь, составитель вытаскивал из кармана свисток с длинной цепочкой и свистел: ту-ту, ту-ту, тру-ту, тру-ту-ту. Ему отвечал рожок стрелочницы и густым басом поддерживал паровоз. Если требовался двадцатый путь, то высвистывались целые рулады с плясовыми коленцами. Вот молоденькая стрелочница, перекинув через плечи косы, взмахнула флажком, и два маневровых паровоза, словно по мановению волшебной палочки, замерли у контрольных столбиков. А через минуту мимо уже грохотал поезд. По тому, с каким напряжением стрелочница старалась сохранить серьезный вид, можно было определить, что она здесь новичок. Из окна паровозной будки высунулась чубатая голова помощника машиниста:

— Даша! Привет в Азию передать?

— Передай! — стрелочница помахала флажком, но тут же спохватилась и снова выставила его в вытянутой руке: без дела махать сигналами не положено.

Проводив поезд, она вложила флажок в чехол и направилась к дальнему стрелочному переводу. Надо воспользоваться короткой передышкой и закончить очистку крестовины. Подняла лежащий между рельсами скребок. Запрессованная в желобы грязь крошилась комочками и не поддавалась. На лице выступил пот. Девушка расстегнула телогрейку.

— Так ты скоро себе руки отмотаешь, — услышала она за спиной певучий голос. То подошла стрелочница соседнего поста. В руках у нее были нехитрые принадлежности для смазывания стрелочных скользунов: консервная банка с мазутом и палка с намотанной на конца тряпкой. Серые глаза смотрели на Дашу укоризненно:

— Разве так чистят? Давай-ка я покажу.

Лида поставила на землю банку с помазком и приняла из рук Даши скребок.

— Надо брать снизу по металлу. Вот так.

Теперь грязь без усилия отваливалась целыми плитами. Даша внимательно следила за работой подруги. Вот та очистила до сердечника и выпрямилась. Воткнув в землю скребок, вытерла тряпкой руки, отряхнула от пыли платье. Руки были чистые, словно бы она не держала банку с мазутом и эту грязную железку. Ни на новенькой синей телогрейке, ни на цветастом штапельном платье не заметно ни одного пятнышка. Удивительно, как она умела сохранять чистоту! У Даши за несколько дежурств форменное платье покрылось несмываемыми коричневыми пятнами.

Первый раз, увидев Лиду Краснееву, Даша подумала, что она белоручка. Помазок держала, брезгливо оттопырив наманикюренный мизинец. Но стрелочные переводы у нее всегда содержались в чистоте, лучше всех на станции. Когда заходил разговор о работе, Лида частенько возмущалась:

— Что это за дело? Никакого почету! Про сталеваров пишут, про шахтеров тоже, про машинистов. В кино — про них, по радио говорят, а нашего брата стрелочника вспоминают, когда виновных ищут: мол, стрелочник виноват!

Даша недоумевала:

— Не нравится? А стрелки у тебя любо посмотреть!

— Аккуратность уважаю. Люблю, когда вокруг порядок, все блестит. И сама чтоб сияла. Понимаешь? Чтобы люди мной любовались.

Мужчин Лида делила на две категории: симпатичные и противные. Последних не могла терпеть. О тех же, которые нравились, могла говорить сколько угодно. Вот и сейчас:

— Знаешь, с каким я вчера мальчиком познакомилась? — придвинувшись вплотную к Даше, заговорила она. — Симпатичный до безумия.

— Путейский мастер? Из техникума? — спросила Даша. — Ты о нем рассказывала.

— Ты про того молокососа? — возразила Лида. — Отшила! Вчера целый вечер преследовал. А этот из Грузии, подстанцию приехал строить для электровозов. Волосы черные, глаза черные, даже зрачков не видно, а усы…

Закрыв глаза, покачала головой и продолжала:

— Ему еще и сорока нету, а виски седые. Красиво, правда? На черных волосах серебряные паутинки.

Даша, почувствовав на себе посторонний взгляд, повернула голову и вздрогнула: недалеко стоял высокий, плечистый парень и внимательно слушал их разговор. Из-под распахнутого ворота вельветки виднелся треугольник полосатой тельняшки. То был Тихон Торубаров, слесарь из паровозного депо. Даша хотела подать подруге знак, чтобы та замолчала, но смутилась почему-то. Тихон сам дал о себе знать.

— У твоего мальчика внуков, случайно, нет? — басом спросил он.

Лида оглянулась. В глазах ее сверкнул острый огонек. Она улыбнулась, обнажив ровные белоснежные зубы. Так улыбалась она только тем, кому хотела понравиться.

— Тиша! — воскликнула она. — Ты, как всегда, вовремя!

Лида шагнула к нему, взяла в свои руки его большую ладонь, ласково погладила ее.

— Ох, Тиша, устала я до безумия! А около будки целая гора мусора дожидается. Помоги, родной.

Тихон оживился, скуластое лицо озарилось простодушной улыбкой. Лида легонько толкнула парня в плечо:

— Идем, идем, Илья Муромец. Кто меня еще пожалеет?

2

А в это время через перронную калитку, на которую показывали внушительные стрелы с надписями: «Выход в город», ломились пассажиры с чемоданами и узлами. На перроне задержались лишь те, у кого потяжелее багаж и кому некуда было торопиться.

Среди них был военный в новой, ладно пригнанной шинели, с погонами старшего сержанта. Он уже успел освободиться от своего багажа, сдав его в камеру хранения. Вещевой мешок можно было бы поместить тоже в чемодан, но старший сержант об этом сразу как-то не подумал, а сейчас возвращаться в камеру не хотел.

На привокзальной площади сержант осмотрелся. За три года многое здесь изменилось. Напротив неказистого здания вокзала, где раньше зеленел скверик, вытянули журавлиные шеи башенные краны: строится новый вокзал. Трамваи не поворачивали, как раньше, на привокзальной площади, а проходили мимо, в сторону депо. За стройкой начиналась Шоссейная улица. Она тоже стала иной. Вместо бараков выросли двухэтажные дома, похожие друг на друга, словно близнецы. Солнце только что взошло, и лучи его легли на асфальт, отразились в окнах домов. С Шоссейной улицы старший сержант повернул влево. Дорога устремилась в гору. Тут все осталось по-старому. В узких переулках щетинился бурьян, припудренный инеем, по косогору врассыпную сутулились домики. Из переулка к домикам тянулись пешеходные тропки. Одна из тропок и привела его к дому Круговых. К желтому забору привален знакомый осиновый пень, покрытый «костяными» грибами. Пень заменял скамейку.

Старший сержант толкнул рукой калитку. Навстречу, гремя цепью по протянутой проволоке, выскочила лохматая овчарка. Она ощерилась, обнажив желтые клыки, сердито зарычала.

— Пальма!

Овчарка поджала хвост, словно стыдясь за свою оплошность, и спряталась в фанерную конуру.

В доме ни звука. Разноцветные иголки утреннего инея облепили штакетник, поблескивали на ступеньках крыльца. Старший сержант шагнул на крыльцо и постучал. На стук отозвались не сразу. Потом щелкнула задвижка, и дверь приоткрылась. В ее створе старший сержант увидел хозяйку. Она, щуря от солнца сонные глаза, загородила дверь полным плечом.

— Не узнаете, Елизавета Ильинична? — улыбнулся гость.

— Кого я бачу!! — радостно воскликнула женщина. — Микола! Проходи, проходи. Думаю, кто ж это зайшов, що зверюка не лает? Смотри-ка, помнит тебя Пальма. А я ночью чоловика в поездку проводила. До сих пор отсыпаюсь.

В комнате гостю бросилось в глаза новое — увеличенный портрет Даши. На нем Даша была в вышитой украинской кофточке, со спущенными на грудь косами. «Раньше носила только платья, — отметил про себя Николай. — Видно от матери переняла».

— Совсем или в отпуск? — спросила Елизавета Ильинична.

— Совсем.

— Господи! Время-то как летит! Будто вчера в армию уехал, а три года пролетело. Что же я стою? — спохватилась хозяйка. — Раздевайся. Сидай на скамейку. Давай я шинель повешу. Скоро Даша с работы прийде.

— Разве она не учится?

— В вечернем техникуме. И стрелочницей работает.

— Она же в медицинский собиралась?

Елизавета Ильинична вздохнула:

— Туда не просто попасть. Дюже богато ученых стало. Кроме мечты, еще конкурс выдержать треба.

— Не выдержала?

— Ни, — покачала головой хозяйка. — Месяц, наверное, проплакала, а потом поступила на третий курс техникума, на вагонника, и работать устроилась.

— Довольна?

Елизавета Ильинична махнула рукой:

— А грець ее поймет. Вроде, не жалуется, — и ласково, как только может мать о своей дочери, добавила: — Старательная она у меня.

Елизавета Ильинична принесла тарелку с горячим борщом, нарезала хлеб, поставила чашку со сметаной.

— Сидай, Микола, сидай. Проголодался с дороги. А я самовар разожгу.

Во дворе хлопнула калитка. Николай, принявшийся было за еду, отодвинул тарелку. Вошла Даша, раскрасневшаяся от ходьбы, в распахнутой телогрейке. Увидев Николая, остановилась у двери. Черные, продолговатые глаза ее смотрели на парня удивленно и радостно.

— Колька! — воскликнула она.

Николай встал и, конфузливо улыбаясь, одернул гимнастерку. Даша подала ему руку, но застыдившись огрубевшей, шершавой ладони, быстро высвободила ее из рук Николая. И стала серьезной. Поняла, что за три года оба повзрослели и прежних ребячьих отношений между ними не будет.

Даша умылась и переоделась. Елизавета Ильинична поставила на стол второй прибор, принесла самовар и присела рядом.

Николай, чувствуя себя неловко в присутствии девушки, ел медленно, искоса наблюдая за нею. Даша тоже не поднимала глаз, то и дело поправляя на висках волосы.

— Куда пойдешь работать? — наконец спросила она.

— На старое место.

— Наших мазутников вытесняют помаленьку. Одно «плечо» полностью на электровозную тягу перевели, на другом уже опоры ставят.

— А как отец?

— Трудится, как всегда. На электровоз переходить не собирается, пусть, говорит, молодые идут.

Неловкость потихоньку растаяла. Николаю стало хорошо. Он с удовольствием прислушивался к грудному голосу Даши, даже досадовал на самовар, который своим попискиванием мешал слушать ее.

— Кому-то и на паровозе надо пока, — возразил Николай.

— Ты не устал? — вмешалась в их разговор наблюдавшая за ними Елизавета Ильинична. — Может, отдохнешь с дороги? Я сейчас постель разберу.

— Нет, что вы! — смутился Николай. — Мне пора!

— Где же ты остановился?

— У товарища одного, — почему-то соврал Николай и почувствовал, что начинает краснеть.

Даша проводила его до калитки.

3

От дома Круговых до депо не более километра под гору. Чтоб собраться с мыслями, Николай шел не спеша, разглядывая поселок, раскинувшийся на противоположном склоне. Солнце поднялось высоко и осветило горы, покрытые хмурым октябрьским лесом. По небу ползли белые холодные облака.

Солнце растопило иней на заборах да слизало ледяную корку с дорожной грязи. Однако все равно оставалось по-осеннему зябко.

Николай думал: возьмет его Сергей Александрович опять в помощники или нет? Как-никак прошло три года. За это время машинист мог подружиться с другим помощником, привыкнуть к нему. У Сергея Александровича на веку перебывало их много, а у Николая был всего один машинист, он же самый близкий человек на свете.

Незаметно Николай дошел до депо. У входа рядом с аркой висела Доска почета. Колосников остановился. В центре, как и три года назад, красовался портрет Сергея Александровича. Чуть пониже выглядывала кучерявая шевелюра бригадира слесарей Анатолия Избякова. Рядом с Избяковым висел портрет Валерия Зорина. «А этот как сюда попал?» — удивился Николай и сразу потерял к Доске почета интерес.

Общежитие, где жил Николай до армии, расположено на территории депо, сразу за аркой. На стене у входа висел почтовый ящик с облупившейся краской.

Николай поднялся по скрипучим ступенькам в коридор. Заглянул прежде на кухню. Оттуда остро пахнуло жареным луком. Около большой плиты грудились молодые ребята с ложками и ножами в руках: готовили себе обед. Со скамейки навстречу Колосову поднялась женщина.

— Молодой человек, вам кого?

— Тетя Клава! — обрадовался Николай. — Здравствуйте!

— Колосов? — удивилась женщина, приблизившись к парню. Она взяла его за плечи, повернула лицом к окну. — Солидный какой стал! Жених! Теперь от девчат отбоя не будет.

Николай смущенно высвободился из ее рук, спросил:

— Койка у вас найдется?

— Найдется! Ты здесь старый хозяин, — ответила тетя Клава. — В семнадцатой место освободилось. Женился один. Да ты, наверно, помнишь его: Борька Хламов, слесарем работает.

Они поднялись на второй этаж. Тетя Клава остановилась, переводя дыхание.

— Стареть начинаю, — пожаловалась она, прижимая руку к сердцу. — Бывало, по этой лестнице через две ступеньки прыгала, а теперь сердце сдает.

Николай спросил:

— А Толя Избяков здесь живет?

— Хватился! — усмехнулась тетя Клава. — Два года как женился. В новых домах по Шоссейной квартиру получил. Сейчас старых жильцов раз-два и обчелся. Кто обзавелся семьей, кто на электровоз перебрался. Больше молодежь живет из училища. Посмотришь свою комнату?

— А направление?

Техничка махнула рукой:

— Что ты чужой, что ли? Комендант недавно тебя вспоминал. Поспорили еще: вернешься ты к нам или нет? Я так и говорила: «Вернется».

В комнате стояли три заправленные кровати, этажерка с книгами, диван и три стула. На диване сидел широкоплечий парень в матросской тельняшке и читал газету.

— Вот вам новый товарищ, знакомьтесь, — сказала тетя Клава и вышла.

Парень поднялся. Он был выше Колосова на целую голову.

— Тихон, — басом произнес парень, подавая руку, и, помедлив немного, добавил:

— Торубаров.

— Николай Колосов.

Торубаров так сжал руку Николаю, что тот чуть не ойкнул, постарался поскорее освободить ее и потер о полу шинели.

— Силен ты, однако! — сказал он, с восхищением разглядывая парня. — С тобой рядом жить опасно. Как-нибудь шутя задушить можешь.

— Пять лет морским воздухом дышал, — не без гордости сообщил Торубаров.

Колосов подошел к этажерке с книгами.

— О, да тут, оказывается, и Сократа читают!

— Есть у нас один. Мудрости набирается.

Торубаров взял со стола газету и пригласил Колосова сесть рядом с собой. Когда Николай устроился на диване, Торубаров спросил:

— Ты вот с этим произведением знаком?

Газету с «Тезисами» Николай купил два дня назад в вагоне, но прочитать успел только то, что касается железнодорожников, остальное отложил до более подходящего времени.

— Большие планы, — сказал он, чтобы поддержать разговор.

— Большие? — перебил его Торубаров. — Разве это подходящее слово для такого документа? Грандиозные! Об этом не вполголоса говорить, а во всю силу легких надо кричать, чтобы все… Весь мир слышал! Я третий раз перечитываю и каждый раз дух захватывает. Горы готов ворочать!

Колосов с опаской покосился на парня и на всякий случай отодвинулся на край дивана. Почему-то вообразил, каким Торубаров может быть в гневе.

— Криком своих чувств не выразишь, — осторожно заметил Николай.

Спокойный тон Колосова охладил Торубарова, возбуждение его упало, как падает парус, попавший в безветрие.

— Таким, как ты, легче прожить, — холодно заметил он. — А я вот не могу.

И желая показать, что больше не намерен продолжать разговор, уткнулся в газету. Даже отвернулся от гостя. Несколько минут длилось неловкое молчание.

— Ну, я пошел, — поднялся Колосов.

Тихон не поднял головы.

«Какое мне дело? Куда хочешь, туда иди», — как бы видом своим говорил он.

«А ты, парень, ершистый», — беззлобно подумал Николай.

В это время из коридора послышался веселый возглас:

— Доблестным воинам — слава!.

В двери вырос Евгений Савельев, товарищ Колосова по железнодорожному училищу. Глаза его из-под козырька форменной фуражки радостно блестели.

— Посмотрите на него: лычку заработал! — не унимался Евгений, разглядывая Колосова, как статую. — Теперь, брат, за тебя без рукавиц не возьмешься — обожжешься. Но я рискну: дай-ка лапу! Прав Лонгфелло:

— Погоди, брат, а ты куда собрался? — нахмурился Савельев, не выпуская руки Николая, и, подмигнув в сторону Торубарова, вздохнул:

— Все ясно, политикой кормил. Это у моего соседа получается. Через пять минут гость начинает искать дверь, чтоб выскочить.

Тихон зашевелился на диване, пружины недовольно заскрипели.

— Зря! У нас с ним был хороший разговор, — улыбнулся Николай, — а тороплюсь: дел много. Деповскому начальству надо показаться — раз, в военкомат — два, в паспортный стол сходить — три.

— Это все правильно. Но прежде полагается узаконить твое возвращение, — хитровато прищурился Савельев, извлекая из кармана плаща две поллитровки. — Только не упирайся. Не нами обычай заведен, не нам его отменять. Два века назад один шотландский поэт сказал:

— Начитался, как я погляжу, — улыбнулся Николай.

— Ума набираюсь, — скромно признался Савельев, распечатывая ножом банку с консервами. Неожиданно подал голос Торубаров:

— Кому книги ума добавляют, а тебе они, как сквозняк в пещере.

— Представь себе, Николай, иногда этот гигант бывает оригинальнее самого Сократа, — живо подхватил Савельев. — Иной раз бухнет что-нибудь, а я полдня голову ломаю, половину блокнота заполнил его изречениями. Если не возражаешь, Тиша, я опять запишу. Только эти слова, конечно, не в мой адрес. Сквозняк в пещере… способен выветрить в человеке все.

— Дурь, обычно, остается, — уточнил Тихон.

Вскоре на столе все было готово.

— Усаживайтесь, — пригласил Савельев. — Тиша, твоя газета никуда не денется.

Евгений разлил водку в стаканы до одного уровня и первым поднял свой стакан:

— Ну, Коля, за приезд и за встречу!

Он залпом опрокинул стакан и закрыл глаза, словно ожидая чего-то удивительного. Выпил и Николай. Водка теплом разлилась по телу и стало радостно от того, что его по-дружески встретили Савельев и Торубаров. Они не похожи друг на друга, но в сущности хорошие товарищи.

— Рад твоему приезду, душевно рад, — сознался Савельев. — Встречает меня добрая тетя Клава и говорит: «Николай Колосов приехал, в вашей комнате будет жить». Ну, я в аварийном порядке на тормоза, разворачиваюсь и в обратный рейс до гастронома.

— Спасибо, Женя. И тебе, Тихон, спасибо за компанию.

После второго стакана все трое разговорились. Савельев для выразительности махал руками, а Тихон то и дело стучал кулаком по столу. От его ударов посуда на столе пугливо подпрыгивала, а ломтики хлеба, как ошалелые, выпрыгивали из тарелки.

— Нам теперь никак нельзя по-старому работать, — трубил он, поворачиваясь к Евгению. — Особенно это тебя касается. С дружком еще связался. С Зориным. Мы, Женька, дурь из тебя выбьем. Точка!

Савельев поставил стакан, убрал под стол бутылку с остатками водки.

— А может, мне работа не нравится? Судьбой я обижен? Это ты можешь понять? — Савельев съежился, глаза у него потухли: — Тебе хорошо рассуждать. Ты своего добьешься. Поработаешь немного слесарем, на локомотив пойдешь. А к моей мечте дорога заказана.

Он тряхнул головой, словно сбрасывая хмель, и действительно стал выглядеть трезвее.

— Я мечтал стать машинистом. Железнодорожное училище закончил. Вот Колосов, вместе учились. Николай скоро сам будет поезда водить, а у меня проклятая Дальтонова болезнь отняла и мечту и радость. Забраковали перестраховщики. Ведь я хорошо вижу. Даже душу твою, Тихон, насквозь проглядываю. Эх, а как хотелось мне высунуться из окна паровозной будки и мчаться так, чтоб дух захватывало, чтоб в глазах рябило! — Карие глаза Савельева снова возбужденно заблестели, а на смуглых щеках выступил румянец:

Сам написал, сердцем выносил. Вот я и спрашиваю: что осталось мне в жизни? Седьмой разряд слесаря получить? Плевать я на него хотел.

Николаю стало неловко перед товарищем. Для Савельева было несбыточной мечтой то, что для него повседневностью. А как поможешь парню?

Николай молча пожал Савельеву руку, выражая свое сочувствие. Тихон наклонил голову и задумчиво двигал пальцами по краю стола: он тоже понимал тоску Евгения по загубленной мечте.

Первым поднялся Николай.

— Куда? — встрепенулся Савельев. — Сиди! Ты дома.

— Знаю, — успокоил Николай. — Пойду по путям прогуляюсь.

— Ясно — понял Савельев. — С паровозом хочешь повидаться?

На деповских путях взад и вперед сновали паровозы. Несколько машин выстроились в очередь перед угольным бункером.

В засаленных спецовках кто с «шарманкой», кто с сумкой для продуктов спешили на работу паровозные бригады. Ребята узнавали Колосова, дружески жали ему руку и спешили к паровозам. Николай с грустью глядел на товарищей. Ему сейчас же хотелось быть вместе с ними, так же ожидать машину, а потом мчаться по знакомой дороге навстречу мерцающим зеленым звездочкам светофоров. Каждая из этих звездочек, встречая поезд, как бы предупреждала:

— Все в порядке! Давай, машинист, жми на всю катушку!

И рвется паровоз вперед. Несется по горам его призывный голос: у-у-у.

Незаметно Николай вышел за границу деповских путей. Дальше — станционные. Ого! Станционный парк расширился почти вдвое. Несколько крайних путей отгорожены колючей проволокой и отведены под базу запаса. Там в безмолвном оцепенении стояло около полсотни паровозов. Стальные богатыри покрылись серым налетом пыли и выглядели жалко и униженно. Между паровозами высился частокол засохшей полыни. Это была грустная картина.

А мимо базы то и дело сновали электровозы. Трубными голосами они объявляли о своем отправлении, без видимых усилий трогали поезда с места и, сразу набрав ход, мчались в горы. В электровозных окнах мелькнуло несколько знакомых Николаю лиц, через стеклу блестели многочисленные приборы.

Вдруг Колосов вздрогнул от неожиданности. Было такое ощущение, будто кто-то знакомый окликнул его. Прислушался и радостно вздрогнул. Ну, конечно, это гудел его паровоз. Далеко, где-то за горами, но Николай отличил бы его от тысячи других. Надо быстрее до станции, к тому месту, куда прибывают поезда. А поезд между тем грохотал где-то близко, все отчетливей слышался знакомый гудок паровоза.

И чем неумолимее приближался момент встречи с машинистом, тем больше Николая охватывало беспокойство: как встретит Круговых?

Вот, возвышаясь над вагонами, засверкали бока паровозного котла, заскрипели тормоза…

Николай побежал. Перевел дыхание только около водонаборной колонки: успел и остановился рядом с другими любопытными. Из будки паровоза бойко выскочили помощник с кочегаром и, не теряя ни минуты, кинулись к тендеру наводить хобот колонки. Минуту спустя, из будки показался сам Сергей Александрович. Он не торопясь спустился по ступенькам, в правой руке держа молоток с длинной рукояткой. «Не изменился, в той же фуражке, в кителе, — тепло подумал Николай. — И молоток тот же. Черенок-то я еще делал».

Сергей Александрович с удовольствием ступил на землю, широко расставил ноги, словно она покачивалась, как пол паровозной будки, и, сощурив Натруженные за долгий путь глаза, осмотрелся.

— Узна́ет или нет? — гадал Николай, напружинившись.

Сергей Александрович скользнул рассеянным взглядом по лицу Колосова и нагнулся к колесам, остукивая молотком гайки. «Не узнал». Но что-то заставило его обернуться. Вдруг он выпрямился, вытер тряпкой руку, положил молоток на раму. Теперь усталые глаза улыбались.

— Николай! — радостно воскликнул он. Шагнул навстречу. Колосов бросился к нему. Они крепко обнялись и троекратно поцеловались.

— Рад, рад, что вернулся! — растроганно проговорил Круговых и, выпустив Николая из объятий, тревожно поднял бровь:

— Черт меня побрал! Вымазал тебя всего.

— Ничего. Эта грязь мне привычная.

К ним подошел помощник, безусый паренек в гимнастерке ремесленника.

— Знакомься, Николай, — сказал Сергей Александрович. — Парень, что надо. Будущий машинист-тяжеловесник.

По тому, как Сергей Александрович смотрел на своего помощника, Николай понял: сдружились. И неохотно протянул пареньку руку, представился.

— Меня Данилкой зовут.

— Что ж, Даниил — имя солидное, — с улыбкой заметил Колосов.

Сергей Александрович кивнул головой на паровозную будку и пригласил Колосова:

— Заходи в нашу квартиру, подъедешь с нами до депо, надо сдавать паровоз.

Николай дождался Сергея Александровича у душевой и из депо вышли все вместе: машинист и оба помощника — бывший и настоящий.

Николай чувствовал себя «третьим лишним». Около общежития хотел было свернуть направо, но Сергей Александрович удержал его за рукав:

— Куда? А ко мне не хочешь?

— Я уже был, — ответил Колосов. — Заходил прямо с вокзала.

— Не в счет. Без меня. Разве бабы угостят как следует?

И видя, что Николай топчется нерешительно, потянул его:

— Чего упираешься? Расскажешь, как служил. Как дальше думаешь жить. Наверное, уже электровоз облюбовал, а?

— Пока нет, там видно будет, — признался Николай.

— До свидания, дядя Сергей! — крикнул Даниил. — Мне налево. До следующего рейса!

Сергей Александрович остановился, задумчиво наклонив голову.

— Вот что, — обратился он к Даниилу. — Видно, этот рейс у нас с тобой был последним. Старый хозяин вернулся. — И видя, как паренек сразу поник, подбодрил:

— Не горюй! Ты теперь настоящий паровозник, с любым машинистом поедешь. А если хочешь, могу на нашем паровозе оставить с Чистяковым. У него помощник на курсы электровозников уходит.

Паренек повеселел. Воспрянул духом и Николай. Снова он в родной семье.

* * *

Николай хорошо помнит первый самостоятельный рейс…

Тогда в комнате дежурного по депо все были заняты. Дежурный разговаривал по телефону, табельщица усердно стукала костяшками счетов, а нарядчица спорила с каким-то папоротниковом. Николай облокотился на перегородку, разделяющую комнату от рабочего места нарядчицы и стал ждать удобного момента, чтобы назвать себя. Невольно прислушался к разговору:

— Куда годится? — возмущался паровозник, перегнувшись через перегородку к нарядчице. — Паровоз в учебное заведение превратили. То помощник новый, то кочегар. Только к человеку привыкать начинаешь — его забирают.

Николай взглянул на говорившего. Он был в форменной фуражке с белой полоской на околышке. Темно-синий китель с пятнами мазута плотно сидел на плечистой фигуре.

— Теперь у вас будет постоянный помощник — Колосов, — ответила нарядчица. Николай насторожился.

— Колосов? Кто такой? Из училища?

— Да, первый раз самостоятельно едет. Вы будете с ним работать.

— Спасибо, удружили.

Николай, закусив губу, придвинулся поближе к нарядчице и напряженным голосом спросил:

— Мне расписаться, или домой идти?

Нарядчица привстала, положила на перегородку книгу явок на работу.

— Расписывайтесь. Это ваш машинист Круговых.

Тот повернул к парню смуглое лицо с редкими пятнами оспы, хмуро буркнул:

— Пошли.

Около паровоза ходил кочегар, заправляя буксы. Николай поднялся по ступенькам в будку, постоял на своем месте у левого окна, взял пресс.

— А за топкой кто будет смотреть? — спросил машинист, роясь в тендерном ящике с инструментами.

«Началось», — подумал Николай.

В топке резвились синеватые огоньки. Уголь темнел спекшимися грудами, а местами раскаленный догорал без пламени. Николай бросил несколько лопат угля, с лязганьем захлопнул дверку. Потом открыл вентиль сопла углеподатчика. Под ногами загремело. Снова закрыл и слез с паровоза.

Встретившись у тендера с кочегаром, спросил:

— Как зовут машиниста?

— Сергей Александрович Круговых, — с гордостью ответил парень. — На всю дорогу знаменитый машинист, орден Ленина имеет.

— Вредный?

— Нет, ничего. А вообще-то когда как.

Поезд, наконец, тронулся и, набирая ход, выехал за станцию.

Впереди, между стволами сосен, замелькал зеленый глазок светофора.

— Зеленый! — крикнул Николай и выжидательно посмотрел на машиниста: отзовется или нет?

Как бы для важности помедлив с ответом, Круговых деловито отозвался:

— Вижу зеленый.

Поезд мчался полным ходом.

У Николая пока все было в порядке. Стрелка манометра дрожала около цифры 15.

Левый инжектор весело журчал, подавая воду в котел. Николай еще раз отрегулировал сопло углеподатчика и закачал «Натаном».

Стрелка манометра качнулась и отклонилась влево.

— Закрой, — коротко приказал машинист и еще добавил регулятором пару. Начинался затяжной подъем.

Теперь Николай почти не садился на сидение. От вентилей углеподатчика бегал к лотку, брался за лопату и заправлял углы топки. Железная пасть ненасытно глотала уголь. В ней с воем билось ярко-белое пламя. Потное лицо Николая в отблесках огня казалось вылитым из бронзы, взмокшие волосы то и дело закрывали глаза, рубашка прилипла к телу. Время от времени далеко высовывался в окно. Прохладный ветер сушил и освежал лицо. Сначала перед глазами плясали огненные языки, потом зрение прояснилось, можно было различить мелькавшие мимо деревья и камни.

Над паровозом нависали огромные каменные глыбы, даже казалось, что они готовы сорваться при первом сотрясении.

— Стрелочка что-то тяжелеет, — послышалось с правой стороны.

Николай подкрутил вентиля. Схватился за лопату. А стрелка манометра все тянулась влево. Четырнадцать, тринадцать.

Паровоз, сбавляя скорость, натужно пыхтел, покачивался из стороны в сторону, словно грузчик под тяжелой ношей.

Николай стиснул зубы, с ненавистью покосился на манометр.

«Врешь, подымешься!»

Машинист тоже поглядел на манометр. Левая бровь беспрерывно дергалась. Николай закрыл вентиль подачи угля. В ту же секунду распахнул дверцу. С левой стороны горбом розовел завал, уголь там не горел. Схватив резак, разрезал горб под самые колосники и на том месте до самого потолка взвилось красноватое пламя. Снова включил углеподатчик. На распределительную плиту поползла черная бугроватая змея. Как только голова доползала до края плиты, змея сдувалась паром.

Стрелка манометра замерла на цифре 13 и медленно подвинулась вправо.

— Ага, можно качнуть воды.

Захлюпал, всасывая воду, инжектор. Николай глубоко вздохнул и снова подставил голову под струю освежающего ветра. Паровоз набирал ход. Вздохи его стали чаще и свободнее. Подъем кончался.

Когда вечером на смену пришла бригада, незнакомый Николаю машинист покосился на новичка и, подкручивая рыжий ус, спросил у Круговых:

— Как съездили?

Сергей Александрович, подмигнув Николаю, сказал:

— Как следует.

На прощание Круговых пожал Николаю руку, поинтересовался:

— Как тебя зовут?

— Николаем.

— А отца?

— Александром, — ответил Николай.

— Так. А где твой батя работает?

— Нет у меня бати, — наклонил голову парень. — Детдомовец я.

— Вот оно что! — протянул Круговых. — А ты в шахматы, случайно, не играешь?

— Играю, — ответил Николай. — В училище первое место занимал.

— Вот и хорошо! Отдохнешь, приходи ко мне. В общежитии тебе каждый расскажет, где я живу.

С наступлением темноты глаза машиниста казались добрее, от них лучами разошлись набившиеся угольной пылью полоски морщинок.

Из душевой до общежития Николай шел медленно, наслаждаясь свежестью летней ночи. И яркие звезды ему огнями светофоров приветливо мерцали, и земля, будто пол в паровозной будке, покачивалась под ногами, как бы сама плыла навстречу…

Много после этого утекло воды. Два с половиной года, до самого призыва в армию, работал Николай с Сергеем Александровичем. Бывали рейсы и потяжелее первого. Давали иногда уголь из остатков штабеля, наполовину с землей — на каждой стоянке топку чистить приходилось. Или брались провести поезд по участку без остановки для набора воды. Сорвешься — позор на всю дорогу. Но проводили.

Оба немногословные — Круговых и Колосов — быстро привязались друг к другу. Николай часто бывал у своего машиниста дома. Играл с Сергеем Александровичем в шахматы или, взяв из домашней библиотеки книгу, уходил в огород, садился под кусты ирги и по целым дням читал. Как-то получилось, что Николай ни одной покупки не делал без совета Елизаветы Ильиничны.

Иногда прощаясь после рейса, Сергей Александрович сообщал:

— Завтра обязательно приходи к нам.

На загородные прогулки в лес, кроме Николая, обычно, приглашался старый приятель Сергея Александровича Владимир Николаевич Волочнев — приемщик паровозного депо. Елизавета Ильинична брала для мужчин пиво, для себя с Дашей несколько бутылок крем-соды и разных сладостей. Излюбленным местом для пикника был родник в лесу. Вода там была холодная и прозрачная, на вкус отдавала листьями.

В родник ставили бутылки, а сами садились на траву и часами молча смотрели сквозь разрывы листьев на светлое небо. Рядом журчал ручей, а время тянулось бесконечно, словно оно застыло и остановилось.

А Даша с Николаем уходили в лес. Под ногами шуршали сосновые шишки и прошлогодняя хвоя. Даша не любила и не умела ходить медленно. Иногда она делала попытки пристроиться в ногу с Николаем, брала его под руку, но, забывшись, снова вырывалась вперед. Поджидая, нетерпеливо срывала листья, нагибалась за цветками или, заметив какого-нибудь жучка, начинала дразнить его:

— У, натопорщил усы — злится.

Она была своенравной и жизнерадостной, какой может быть только девушка в шестнадцать лет. Ее восхищали и птицы, и муравьиные кучи, и высокие сосны.

— Колька, смотри! — кричала она, трогая Николая за плечо. — Красиво-то как!

Она часто и беспричинно смеялась. Казалось, смеялась не тому, что видела и слышала, а разным мыслям, приходившим в голову.

В лесу у них были свои излюбленные уголки — глухие полянки, окруженные молодым осинником или бояркой.

Хорошее было время!

4

Снова Колосов выезжал в рейсы со своим машинистом. Вот она, конторка дежурного по депо. Сколько раз заходил сюда Николай, отправляясь в поездки. Здесь получал «зарядку» на смену — инструктаж дежурного. Зачитывали новые приказы по дороге, напоминали правила безопасности и многое другое, что необходимо паровозникам в пути. Комнату прозвали острым именем — «брехалка». Чего только в ней не наслышишься! Здесь разберут по деталям весь рейс, раскритикуют друг друга до последней косточки, расскажут о различных случаях в пути, которыми богата паровозная работа. А то заведут спор о том, как лучше провести поезд или содержать паровоз. Участвовали в таких спорах обычно опытные машинисты, а молодежь, затаив дыхание, слушала. И, пожалуй, ни в одном заведении не получишь таких знаний, как в этой комнате с неприветливым названием.

Вот и сейчас, кто прямо на полу, привалясь на замазанные стены, кто на своих «шарманках», сидят паровозники, ожидая прибытия своих машин.

Вниманием присутствующих овладел пожилой машинист — Александр Яковлевич Чистяков. Он рассказывал о каком-то занятном случае. Часто его прерывал дружный хохот и ввернутое кем-нибудь крепкое слово. Сергея Александровича еще не было, и Колосов примостился в углу и стал слушать.

— Вот так-то бывает, — говорил Чистяков, вынимая папиросу. — Есть такие машинисты, — любят на других прокатиться. Проедет на паровозе, как пассажир на мягком сидении, — и домой.

— Дядя Саша, — обратился к нему один из помощников. — А почему Валерий Зорин не любит, когда у него про буксовую скобу спрашивают?

— Был за мной один грех, — отозвался Александр Яковлевич, усаживаясь поудобнее. — В прошлом году в две смены мы работали, Сергей Круговых в отпуске был, а Зорина только что поставили к нам.

Александр Яковлевич прикурил и, сделав глубокую затяжку, продолжал:

— Как-то раз, паровоз уже был под поездом, спрашиваю Зорина: «Все в порядке?» Это первый вопрос у паровозников. И напарник должен честно рассказать, что случилось за поездку. Умел натворить — умей сам и ответ держать. — «Все в порядке, — отвечает. — Паровоз как часы работает».

Я осмотрел снаружи. Правда, все закреплено, что редко с Зориным случалось. Всегда, бывало, какой-нибудь ослабший болт найдешь. А тут ни к чему не придерешься. Ну, а под паровоз на станционных путях не залезешь. Осмотрел я контрольные пробки, топку и домой его отпустил. А тут вскорости главный пришел, светофор открыли. Поехали. И только закрыл регулятор — за станцией-то сразу уклон начинается — слышу: под паровозом что-то стучит. Так барабанит, что в затылке отдается. Поглядываю на помощника, а помощник на меня. Остановиться, посмотреть, что там такое? Шум на всю дорогу пойдет. Ну, нервы в кулак и едем. Доехали до первой станции, зеленый свет горит. Любим, когда светофор зеленым глазом подмигивает, а тогда я этот цвет просто возненавидел. Но что делать? Останавливаюсь и лезу под паровоз. Смотрю: вторая буксовая скоба с правой стороны пополам, прямо по живому месту переломана. Не закрепили во время клин — вот и получилось. Клин злосчастный выпал, хвостик по земле волочится, вот-вот выпадет. «Вот это фрукт, — думаю. — Поезд бросать придется, позор-то какой моей седой голове». Потом мелькнула мысль: «А может, попытаться закрепить клин проволокой, чтоб хоть до оборотного депо добраться?» Это, конечно, рискованно, но на нашей работе — я прямо скажу — без риска не обойдешься. Забили мы с помощником кувалдой клин обратно, нашли толстую проволоку, нагрели ее в топке докрасна, чтоб мягкой стала, и примотали поломанную скобу к раме. Трудно пришлось, паровоз не на канаве в депо, согнулись в три погибели и делали. Спецовку о тормозные тяги изорвали. Но поезд не бросили. Задержались, правда, немного. Три поезда нас обогнало. Обгоняют, черти, и метелки из окошка показывают. Дескать, «счастливо загорать». Нас зло берет. Закрепили и поехали дальше. Стук остался, но не такой, терпимый. Доехали до станции, где воду набираем, посмотрели — держится. Повеселели. Успокоился я и подумал: «А не у Зорина ли это скоба лопнула? Не сказал мне, чтобы случай за ним не числился?» Нет, не может быть. Среди паровозников такие люди не водятся.

В оборотном депо заменили скобу и обратно до дому чин-чином доехали. А сам мучаюсь: «Неужели Зорин? Дай-ка испытаю». Сказал помощнику, чтобы он молчал, как будто у нас ничего не случилось. Приходит Зорин на смену и спрашивает: «Все в порядке?» — «Все в порядке, — говорю. — Паровоз как часы работает». Зорин с молоточком осматривает, а я за ним тихонько наблюдаю. Замечаю: что-то ему не терпится ко второму скату подойти, все туда зыркает. Э, тут что-то не так! Он для блезиру стукнул молотком по двум или трем гайкам и туда, под колеса. Говорит мне: «А скоба-то лопнула!» Ну, братцы, мое терпенье лопнуло. Как был в мазутных рукавицах, так по роже ему смазал. Нехорошо, конечно, поступил. Даже в молодости не был я охоч до драки, а тут не вытерпел. Это, наверное, оттого, что впервые среди машинистов подлеца встретил. За честь паровозника обидно стало. Ведь не кочегар какой-нибудь, который без году неделя на паровозе, а машинист так поступил!

Александр Яковлевич взглянул на давно потухшую папиросу и начал искать по карманам спички.

— Не жаловался? — спросили Чистякова.

— Нет, замял он эту историю. Даже бате своему не рассказал. И я не стал распространяться. Сам виноват — погорячился.

— Его, подлеца, к ответственности надо было привлечь!

— Ведь авария могла быть.

— За это у нас не наказывают, — спокойно заметил Чистяков. — Винят тех, кто сделал аварию: принимай паровоз как следует! На то ты машинист. Да придраться к нему трудно. Мог сказать: «Я довел поезд, а дальше знать ничего не хочу». Так что, мотайте себе на ус.

Вскоре пришли Сергей Александрович с кочегаром, Колосов вместе с ними вышел на улицу.

Круговых, как всегда, принимал паровоз придирчиво и внимательно, осматривал каждую деталь, остукивал молотком каждую гайку. Подойдя к скату, вынул из кармана ватника шаблон и измерил прокат. Николай видел, как после замера нахмурилось лицо машиниста. Круговых повернулся к ходившему за ним по пятам Зорину, покачал головой:

— Четверть миллиметра за поездку. Опять буксовал?

— Немного на двадцатом километре затянулся, — виновато ответил Зорин.

— Песочница плохо работала? — усмехнулся Круговых.

— Нет. Скорость перед подъемом не сумел набрать.

— Пора научиться, два года машинистом работаешь.

Зорин вытянулся, словно перед ним стоял командир, четко ответил:

— Больше не допущу. — И ни с того ни с сего спросил: — Сергей Александрович, как дело с вашими колодками? Может, помощь нужна? Я бы через отца провернул…

Сергей Александрович достал папиросу, помял ее в пальцах, но так и не прикурив, молча полез в будку.

— Старик сегодня не в духе, — тихо сказал Валерий, подмигнув Николаю, и дружески взял его за плечо:

— Ты почему не забегаешь ко мне? Дуешься?

Николай отстранил его руку и начал отворачивать ключом пробку дышловой масленки, чтобы залить туда смазку.

— Говорят, тыиз армии право управления привез? — поинтересовался Зорин. — Могу через батю устроить машинистом, пойдешь? Я свой долг помню.

— Знаешь что, — вспылил Колосов, заправляя тыльной стороной ладони вылезавшие из-под фуражки волосы, — сдал паровоз — катись домой, а мне некогда.

* * *

До армии Николай Валерия Зорина знал плохо. Встречал несколько раз на вечерах художественной самодеятельности в железнодорожном клубе. Николай удивлялся его умению держаться на сцене. На танцплощадке Зорин был первым кавалером.

Ближе познакомились в армии. В одно время получили повестки на призыв, а в военкомате при распределении оба попали в одну часть. В военкомате Зорин и Колосов старались держаться вместе, а когда тронулся поезд, и мимо вагона поплыли знакомые деповские корпуса, Валерий крепко стиснул Николаю плечи, будто боясь упустить последнюю нить, связывающую его с родными местами. Пока не кончился их участок дороги, где сотни раз они проезжали на своих паровозах, земляки не отходили от открытой двери теплушки. За окном, вперемешку со станционными пристройками, мелькали деревья с раскаленными докрасна листьями, а дальше за деревьями бежала по-осеннему золотистая земля Урала. Где угловатыми скалами, где волнистыми складками, покрытыми лесом, кружилась она далью, словно занося широкую руку, чтобы обнять земляков на прощание.

Валерий грустил недолго.

На большой станции должны были обедать. Николай отстал от Зорина. Направляясь к середине состава, он еще издалека услышал восторженные возгласы и дружные аплодисменты. Приблизившись, увидел: виновником веселого оживления был земляк Николая. Валерий забрался на платформу, напротив вагона-кухни, и читал наизусть басни Михалкова. После каждой басни раскланивался, как артист, прикладывая руку к сердцу. Потом его сняли с вагона и начали качать. Николай был искренне рад за него. Теперь на каждой остановке около их вагона собирались призывники со всего поезда.

Валерий декламировал, пел сатирические куплеты, имитировал детские голоса, подражал различным животным. Его репертуар был неистощим.

Как-то в порыве великодушия, хмельной от похвал, Валерий заговорил с земляком.

— Не горюй, Коля! Приедем на место — меня обязательно в ансамбль возьмут. А там заведу знакомство с командирами и тебя на тепленькое место пристрою. Смотришь — и три года незаметно пролетят.

Однажды ночью по вагонам раздалась команда:

— Выгружайсь!

Поезд остановился на глухой таежной станции. Около единственного деревянного домика горели две лампочки, а по обеим сторонам дороги хмурился молчаливый лес. Призывников влили в отдельный железнодорожный батальон. Предстояло прокладывать через тайгу новую железнодорожную ветку. Сначала строили для себя жилье — длинные бараки, а пока ютились в палатках. За всю осень ни разу не видели солнца. Согревались работой. К концу октября переселились в бараки и сразу же, словно ожидая этого, нагрянула зима.

Буря бушевала по тайге, ломая деревья.

Батальон приступил к строительству деревянного моста через таежную речушку.

— Погибнем мы тут! — ныл Зорин, втягивая голову в плечи.

— Никто еще не погиб. Нашим отцам на фронте потруднее приходилось, — возражал Николай. — Закаляйся, Валерий, на пользу пойдет.

Работали в две смены, меняясь каждый час. Одни залезали на сваи и выпиливали электрической пилой «замки», а другие грелись у костров, разведенных прямо на льду речки. Крутой берег немного защищал от ветра.

У Валерия дело совсем не клеилось.

Из непослушных на морозе рук часто вываливалась пила и падала вниз. То и дело приходилось слезать за ней.

— Ты побегай и руками помаши. Вот увидишь — согреешься, — подбадривал сверху Николай.

Валерий молча поднимал пилу и снова лез на сваю. В казарму приходил в подавленном настроении, молча раздевался и засыпал сразу же, как только доносил голову до подушки.

Но однажды Зорин возвратился с работы бодрым, отогрел руки около круглой, обитой черной жестью печки и, к удивлению всех, не лег спать. Согревшись, вышел на улицу и направился к штабному бараку. Найдя дверь заместителя командира батальона по политчасти, постучал. За столом сидел полнолицый майор с седеющими волосами.

— Разрешите, товарищ майор? Рядовой Зорин.

Майор внимательно посмотрел на вошедшего.

— Зорин? Это вы ребят дорогой веселили?

— Так точно! — вытянулся Валерий.

Майор оживился:

— Мне о вас рассказывали. Молодец!

Лицо Валерия просветлело.

— Так вот, я в ансамбль хотел…

— Ансамбля у нас нет, — мягко перебил его майор, — а свою художественную самодеятельность при батальоне мы создадим и руководитель уже есть. Консерваторию в Ленинграде закончил. Теперь надо способных хлопцев подобрать, вроде вас. Вы тоже учились?

— Нет, — упавшим голосом произнес Валерий, — так я… после работы.

— Не беда, — подбодрил его майор, — и здесь вы после работы будете заниматься. Времени хватит.

Зорин опустил голову. Мечта об ансамбле провалилась.

— «Нашли дурака, после работы, — думал Зорин, возвращаясь в барак. — Что я им, двужильный?»

На другой день Валерия положили в санчасть. Поморозил ноги. Почти всю зиму с небольшими перерывами Зорин пролежал в батальонной санчасти. На работу его больше не посылали, заставляли топить печки. Он побледнел, похудел, и Николай жалел его. Не помогало Зорину ни усиленное питание, ни богатые посылки с продуктами из дому. Врачи стали подозревать у него заболевание легких. Хотели отправить в окружной госпиталь, но Валерий запросился домой. В их городе есть знакомый профессор, который лечит туберкулез. Вот если бы отпустили домой.

В апреле Колосов провожал своего земляка до станции. Дорогой наказывал передать привет знакомым в депо, по-дружески советовал беречь себя. Зорин вдруг остановился.

— Ладно, Коля, возвращайся. Дальше я сам донесу. Спасибо.

— Ты же слабый. Тяжело тебе, — возразил Николай, не отдавая чемодана, но, взглянув на Зорина, замолк. Многие безнадежно больные ведь не любят, когда напоминают им о их беспомощности.

— Ты что, жалеешь? — усмехнулся Зорин. — А мне тебя жалко. Долго тебе еще здесь припухать.

— Припухать? — удивился Колосов. — Мне здесь не тошно. — И видя, что Зорин в сомнении покачал головой, заговорил убежденнее: — Скоро батальон паровоз получит — на него перейду. Домой с правами приеду.

— Хочешь, посоветую, как отсюда выбраться?

— Как? — Колосов поставил чемодан на дорогу.

— А вот слушай. Ты думаешь я больной? Дудки. Я врачей все время темнил.

Колосов удивленно поднял брови.

— Чего на меня уставился? Непохож я на здорового? — усмехнулся Валерий. Он с удовольствием, до хруста в суставах, потянулся и показал на большое кряжистое дерево, что росло у дороги. — Я такой же больной, как этот кедр. А что худой, беда небольшая. Мясо нарастет, были бы кости.

Николай чувствовал, как наливается кровью лицо и темнеет в глазах. Сдерживая себя, он с презрительным спокойствием посмотрел Зорину в глаза, смерил его взглядом с ног до головы и выдохнул:

— Подлец!

И повернувшись, зашагал обратно.

Но Зорин нагнал его, забежал вперед и загородил дорогу.

— Ты что, поверил? Я же пошутил! Это капитан один рассказывал, со мной вместе лежал в госпитале. У них такой мудрец нашелся. Сразу разоблачили. А я действительно больной. Видишь?

Он тяжело и сухо закашлял. На глазах выступили слезы.

— Коля! Неужели донесешь на меня? Вернут, родных не увижу. Умру здесь.

Николай сплюнул под ноги:

— Уйди, гад, с дороги, а то последний дух из тебя вытряхну. Ну!

В казарме, кроме дневального, никого не было. Николай лег на кровать.

«Каков гад! Больным притворялся», — злился про себя Николай.

Но через несколько дней забыл о Зорине.

Летом в батальон пригнали два паровоза. Николая назначили помощником машиниста, а через год он, закончив курсы, получил право на управление паровозом.

5

Прокат бандажей возрастал. Величина его достигала четырех миллиметров. Еще три миллиметра, и надо снова брать паровоз на подъемку. Наезжено всего двадцать тысяч километров, а бригада обязалась довести пробег между подъемками до ста тридцати тысяч километров: на тридцать тысяч перекрыть старые достижения. Когда стояли на промывочном ремонте, к паровозу подошел инженер депо Сорокин.

— Почти по миллиметру в месяц, — инженер двинул бровью в сторону паровоза. — Спешу поздравить, Сергей Александрович. Вы накануне нового рекорда. Только лавров на этот раз не будет. Скорее всего… иголки.

— У нас шкура толстая, — ответил Круговых, стараясь сохранить спокойствие. — И до уколов и до ожогов привычная.

Сорокин снисходительно улыбнулся:

— Если вы, товарищи, читаете газеты, то должны знать: старый рекорд уважаемого Сергея Александровича давно перекрыт. Курганский машинист Утюмов установил новый — сто десять тысяч километров, а москвич Огнев проездил на своем паровозе без подъемки сто пятнадцать тысяч.

— Что вы нам все о рекордах? Спортсмены мы, что ли? — громко произнес Александр Яковлевич Чистяков, сменщик Круговых, невысокий плотный человек с рыжими усами. Сорокин зачем-то вытащил из кармана блокнот, снова положил его на место и сказал:

— Раз уж прогремели на всю страну и ордена получили, темпов сбавлять нельзя.

— Вы считаете, мы для рекорда старались? — спросил Круговых, багровея.

— Не знаю, — улыбнулся инженер, — время покажет.

Чистяков, заметив состояние старшего машиниста, выступил вперед и, выжав из себя улыбку, так что усы поднялись вверх, словно у кота, как можно мягче произнес:

— Вы, Геннадий Федорович, сделали свое дело и идите. Нам надо работать.

Тонкие губы Сорокина скривились в усмешке:

— Если каждый рабочий будет указывать инженеру, как ему поступать…

Чистяков вдруг надул щеки, округлил глаза и гаркнул:

— Марш отсюда!

Сорокин испуганно попятился, поправил под мышкой портфель и, повернувшись, засеменил к выходу, провожаемый громким хохотом паровозников.

— К начальнику побежал. Жаловаться. Досконально все ему объяснит.

* * *

Зима наступила неожиданно.

В солнечный ноябрьский полдень на горизонте появилась рыхлая серая туча. Она медленно плыла на город, закрывая своими лохматыми крыльями одну за другой серые горы. Бор на горах перед тем, как закрыться тучей, на короткое время вспыхнул совсем весенней свежестью. Но солнечный луч тускнел, вместе с потухающей зеленью, заволакивался туманом и вскоре совсем скрылся с глаз. На землю полетели первые снежинки. Первые посланцы зимы были еще слабы. Они невесомо опускались на землю и, едва коснувшись ее, таяли: появлялись масляные, расплывчатые пятна. Снег прибывал и прибывал. Скоро все закружилось в белом безветренном вихре.

Земля сопротивлялась зиме целый день. Миллионы и миллионы снежинок гибли на ее остывающей груди. А на другой день все неузнаваемо преобразилось. Горы, как будто вспухли, округлили вершины и приблизились к городу, бор на белом фоне снега казался черным, а туман над речкой, который вчера еще был мутно-серым, стал голубым и прозрачным. Даже паровозные гудки на станционных путях сегодня стали упруже и отчетливей, чем вчера.

Хотя зиму повсюду ожидают, готовятся к ней, но она очень часто застает врасплох. Выяснилось, например, что не на все паровозы хватает кошмы, на деповских воротах отсутствуют отеплительные маты. Зима лезла в цеха напролом клубами белого холодного пара.

Начиналась штурмовая горячка. А тут еще другая забота свалилась на голову начальника депо Владимира Порфирьевича Зорина… Кроме своих локомотивов, в депо ремонтировались паровозы каменных карьеров и строительного треста. И ничего не поделаешь: обязал горсовет, указало Министерство путей сообщения.

Каждый раз Владимир Порфирьевич давал канавы в цехе подъемки с неохотой — лишняя обуза. Вот и сегодня, встретив уполномоченного строителей, замахал руками:

— Не до вас. Не до вас. Со своими машинами зашился.

— Как хотите, а выручайте. Строительные участки простаивают, не на чем подвозить.

— Об этом пусть ваш управляющий голову ломает. Давно бы надо в своем депо подъемник построить.

— Уже начали, — оправдывался уполномоченный. — Теперь совнархоз недалеко. А пока помогайте. Постановление горсовета есть.

Владимир Порфирьевич вскочил со стула:

— Что вы мне все этим постановлением тычете? А спросите тех, кто постановлял: депо они расширили, станки и оборудование на ваши паровозы добавили, дополнительный фонд на зарплату для слесарей выделили? Из меня при каждой квартальной ревизии финансовые крысы из управления жилы тянут: почему я опять этот самый фонд перерасходовал?

Уполномоченный, сбитый с толку, настаивал уже менее уверенно:

— Раньше вы как-то обходились. Не первый год наши паровозы ремонтируете? Дело-то наше — общее!

— Вы знаете, что такое график на железной дороге? Если я его сорву из-за вашего паровоза — мне штанов не хватит рассчитаться. Не могу.

— Ну, что ж, — сказал уполномоченный, вставая, — придется в горсовет идти.

— Хоть в Совет Министров, — махнул рукой Зорин, — депо не резиновый мешок.

Когда за уполномоченным закрылась дверь, Зорин взял телефонную трубку:

— Технический отдел? Найдите Сорокина. Пусть сию же минуту ко мне зайдет.

Зорин положил трубку. Нервы не успокаивались. Он хорошо знал: после жалобы строителей из горсовета нагрянут комиссии, полетят отношения в управление дороги, может быть, даже в Министерство. А оттуда упреки: не уважаешь советскую власть на местах.

Вошел Сорокин. В кабинет Зорина он всегда входил, чуть согнув спину, подчеркивая этим служебную аккуратность и готовность в срок выполнить любое приказание.

Была в его внешности одна примечательность: слушая, он шевелил оттопыренными ушами.

Сейчас Сорокин достал блокнот в зеленом переплете и толстый цветной карандаш, как бы говоря этим: «Видите, я записываю все ваши распоряжения».

— Геннадий Федорович, — спросил Зорин, когда инженер уселся на край стула и приготовился слушать, — есть у нас в цехе подъемки свободные канавы?

— Есть, две, — ответил инженер. — Одна больше месяца пустует, а вторая позавчера освободилась. Дней через пять еще один паровоз выходит, — и спросил насторожившись: — опять авария на участке?

— Крушение, — сморщился Зорин.

Сорокин вскочил со стула:

— Что вы говорите?

Теперь его лицо выражало одновременно и удивление и сострадание.

— Что всполошился, разве отвечаешь?

— Я за вас, Владимир Порфирьевич. Начнут таскать по управлениям.

— А может, не будут?

Сорокин встретился со взглядом Зорина. Трудно понять начальника: шутит или всерьез говорит. Когда кричать начинает и махать руками, тогда все ясно. А теперь? Но все-таки улыбнулся и снова присел на стул.

— Вот что, Геннадий Федорович, — сказал Зорин. — Посмотри-ка в свой «талмуд», какие паровозы у нас на подходе?

Сорокин на секунду прищурил глаза, стараясь догадаться зачем это потребовалось начальнику, и принялся листать страницы блокнота.

— Сейчас дам точные сведения. Мною на промывках, досконально, ведется замена проката бандажей по каждому паровозу. Кроме того, вот здесь, — Сорокин ткнул карандашом в блокнот, — у меня есть специальная графа: угрожающий прирост проката.

— Меня интересует график подъемочного ремонта, — нетерпеливо перебил Зорин.

— Пожалуйста, Владимир Порфирьевич! Вот паровоз 2801 шесть и семь десятых миллиметра. В текущем месяце надо брать в депо.

— Так. Заготовьте приказ: немедленно взять паровоз на подъемку. Еще какие?

Инженер снова пробежал глазами свою запись, развел руками:

— Больше пока нет. На трех паровозах по шесть миллиметров. Этих еще на два месяца хватит.

Зорин барабанил пальцами по столу.

— Значит, больше нет? — переспросил он. — А что у тебя там за новая графа?

Сорокин замялся.

— Мне бы не хотелось говорить, Владимир Порфирьевич. Это, так сказать, ваше семейное дело.

Начальник депо вскипел:

— Вы не в квартире Зорина, а в кабинете начальника депо!

Инженер втянул голову в плечи, заглянул в блокнот и неуверенно произнес:

— На паровозе Круговых прирост проката по миллиметру в месяц, я думаю…

Теперь Зорин сидел вцепившись в отшлифованные локтями боковинки кресел, словно собираясь прыгнуть на Сорокина. Сам черт не знает, что у начальника на уме. Бухнешь слово, а потом не оберешься неприятностей.

Зорин действительно стремительно встал с места и, потирая руки, прошелся по кабинету. «Ну, сейчас начнется, — терзался инженер, — дернула меня нелегкая. Всегда язык подводит».

— Что же ты думаешь? — спросил Зорин, подойдя к столу.

— Я думаю… Ваш сын расскажет. Он же на этом паровозе работает.

— А ты причины выяснил?

— Разве у этих орденоносцев добьешься истины? Они, досконально, со мной разговаривать не хотят.

И замолк.

«Говорят, Зорин с Круговых друзья детства, ну и заварил кашу! Но раз начал, надо говорить».

— Винят вашего Валерия. Дескать, паровоз у него буксует. Однажды я в его защиту встал. Так меня усатый от паровоза… Дожили, товарищ начальник.

Зорин неожиданно рассмеялся.

— Говоришь, Чистяков тебя от паровоза? Ха-ха-ха!

— Вот и вы тоже, — беспомощно развел руками Сорокин.

Зорин так же неожиданно оборвал смех.

— Причин ты все-таки не знаешь? М-да. Анализ бандажной стали ты у них делал?

— Нет.

Лицо Зорина просветлело.

— Сегодня же, как только паровоз зайдет под экипировку, возьмите с бандажей металл.

Зорин положил руку на плечо инженера:

— Было бы хорошо, Геннадий Федорович, если твой анализ показал твердость не более ста тридцати единиц по Бринеллю. Ты меня понял?

Сорокин торопливо закивал головой:

— Понятно, Владимир Порфирьевич, — он сделал пометку в блокноте, положил его в карман. — Мне можно идти?

Зорин проводил его до двери и там придержал за руку:

— Если анализ будет подходящий, то надо заготовить приказ о постановке паровоза на подъемку. Как думаешь?

— Конечно! Надо менять колесные пары.

— Вот именно. Ну, бывай здоров!

После ухода Сорокина, Зорин облегченно потер руками:

— Теперь пусть приходит комиссия.

6

Пять лет назад Сергей Александрович вместе с Чистяковым довели межподъемочный пробег своего паровоза до ста тысяч километров. Это был выдающийся трудовой подвиг. Их наградили орденами. Нелегко заслужить почетное звание — новатор. Без применения нового, чего-то «своего» разве можно было превысить почти в три раза установившиеся годами нормы?

«Своим» тогда у Круговых было отточка на ходу бандажей ведущей оси. На эту ось направлена наибольшая нагрузка машины, она быстрее и стирается.

Сергей Александрович установил на раму деревянный брус с прикрепленными к нему наждачными камнями. При вращении колеса выступы проката стачивались наждаком. Но это приспособление можно было использовать только для безгребневых бандажей. Прошлый год стало известно — паровоз курганского машиниста Утюмова проработал без подъемки сто десять тысяч километров. Добился он этого при помощи специальных профильных колодок из абразива. Но что под силу знатному машинисту — для других оказалось нелегким делом. Колодки требовали тщательного ухода. Малейшее упущение грозило аварией в пути. Тогда у Сергея Александровича возникла мысль: закладывать в колодку абразив при ее отливке.

— Совсем простая вещь! — подумал Круговых, намереваясь сразу же идти в технический отдел, но эта самая простота заставила его насторожиться.

— А почему раньше никто не мог додуматься?

И он решил сначала испытать сам. Договорился со знакомым литейщиком. Тот разрешил ему в свою смену производить опыты в литейной. Вместе с Колосовым заложили в форму для тормозной колодки куски абразивов и, дождавшись очередной плавки, залили. Но… наждачные камни, едва прикоснувшись к жидкому металлу, расплавились, а остыв, превратились в стекловидный шлак.

— Вот в чем загвоздка, — задумчиво проговорил Круговых, вытирая ладонью потный лоб.

Колосов был огорчен не меньше машиниста. Он с сердцем бросил тяжелую колодку на кучу формовочной пыли и с дрожью в голосе спросил:

— Как же мы теперь зоринские ошибки будем исправлять, прокат-то возрастает?

Затея казалась заведомо безнадежной, но Сергей Александрович продолжал искания. Пробовал несколько остужать чугун перед тем, как залить в форму, обкладывал наждачные камни асбестовой прокладкой, но абразив плавился. И разница в температурах плавления небольшая, каких-то сто градусов.

Посещения литейной пришлось неожиданно прекратить. Однажды в дверях встретил литейщик.

— Извините, Сергей Александрович, мне запретили вас сюда пускать. Видите? — он показал на дверь. — Даже табличку повесили: «Посторонним вход воспрещен!» Сорокин дознался. Премиальных меня за месяц лишил.

Литейщик виновато улыбнулся, взялся за дверную скобу:

— Так что добивайтесь разрешения у начальника. Дадут бумажку, милости просим.

Когда прокат достиг пяти миллиметров, Сергей Александрович решил установить пока колодки Утюмова. При сдаче смены посоветовался об этом с Чистяковым, тот долго молчал, косил глазами вниз, стараясь разглядеть кончики своих усов.

— Больно рискованное дело, — сказал он наконец, — работали бы мы с тобой в две смены, как раньше, разговаривать нечего — проследим. А вот Зорин.

— Скажем ему, чтобы повнимательнее был. Из-за него ведь вся канитель. Еще бы месяца два сроку, может быть, что-либо понадежнее придумали, а сейчас время не терпит.

— Да, — произнес Чистяков, скручивая пальцами в кольцо рыжий ус, — другого выхода я не вижу. Давай попробуем. А начальство как на это дело посмотрит?

Круговых удивленно посмотрел на сменщика, как бы говоря этим: «Наивный человек! Кто захочет добровольно свою голову под топор подставлять? Ведь колодки Утюмова запрещены?»

Чистяков снова задумался.

— Задача. Знаешь, Сергей, — вдруг оживился он, — поговорим с Данилюком. Он, по-моему, неплохой мужик.

— Сам разговаривай, — отмахнулся Круговых. — Я от нового секретаря ничего путного не жду. Весь он какой-то бумажный. На каждый день у него листок готовый.

— Ладно, поговорю, — согласился Александр Яковлевич. — Кстати, поближе познакомлюсь с ним.

На промывке заготовленные ранее колодки Утюмова были установлены. За шесть рейсов прокат на колесах уменьшился на три миллиметра. Об этом, кроме Данилюка, никто в депо не знал. С Зорина тоже взяли слово держать язык за зубами, чтоб не проговорился отцу.

Однажды, когда паровоз был на поворотном угольнике, подошел Сорокин. Срезал с бандажа сталь и завернул кусок металла в бумажку.

— Это зачем? — поинтересовался Сергей Александрович, подозрительно поглядывая на инженера.

— Анализ произведем, досконально, — любезно ответил Сорокин. — Мы предполагаем, что вас качество стали подводит. Надо же как-то выручить знатных машинистов.

— Ладно, производите, — согласился машинист, пряча усмешку. «Еще пару рейсов и можно снимать колодки, — подумал про себя Круговых, — а там подумаем над тем, как продолжать изыскания».

Сдавая паровоз Зорину, он еще раз наказал ему:

— На каждой остановке обязательно болтики подкрепляй. Выскочит колодка, затянет тормозную и триангель под колеса, там до беды недалеко.

Валерий кивал головой и, как обычно, насвистывал про себя, помахивая в такт молотком. Сергей Александрович поглядывал на него, морщился от досады. Досталось чадо на паровоз! Он давно собирался сходить к начальнику депо и по-товарищески поговорить с ним о его сыне, да, как-то все не находил время.

7

Даша собиралась во Дворец культуры. Сегодня встреча нового тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Она надела зеленое из легкой шерсти платье. Это платье месяц назад подарил отец, когда ей исполнилось девятнадцать лет. Даша залюбовалась своим отражением в зеркале, внимательно разглядывала себя, каждую черточку в отдельности. Одна коса была уже заплетена, а вторая рассыпалась по груди черным веером. На Дашу удивленно смотрели продолговатые карие глаза. Притухшая, чуть раздвоенная верхняя губа придавала лицу такой вид, словно Даша на кого-то сердилась. Немного смущал нос. Он казался широковатым. Девушка улыбнулась, на щеках появились ямочки. Даша погасила улыбку, проговорила вслух:

— Хороша! Правда?

Она повернулась к зеркалу в профиль и, кося глазами, медленно, словно очерчивая контуры фигуры, провела ладонью от шеи вниз. И по мере того, как ладонь двигалась, у Даши возникало новое, неизведанное ранее чувство, словно это была чужая рука. Потом она присела на стул и, прижав руки к груди, долго слушала упругие толчки сердца.

— Що з тобой, не захворала?

Даша вздрогнула от неожиданности, повернула к матери вспыхнувшее румянцем лицо, будто ее уличили в чем-то недозволенном.

— Нет, мамочка, я здорова. Замечталась только.

Елизавета Ильинична дотронулась до плеча дочери.

— Что с тобой, доню? — переспросила она.

— Да, так. — Даша не вставая, обняла мать за талию, прижалась к ее мягкому бедру. Слышно было, как поскрипывали часы на стене, и гремел, чем-то играя, котенок на кухне.

— Ты, мама, красивая! — чуть помолчав, проговорила Даша. — А я на тебя похожа. Правда?

— Правда, — ответила Елизавета Ильинична, перебирая пальцами волосы дочери.

— Серьезно, мамочка, посмотри!

Даша вскочила со стула и потянула за собой мать ближе к зеркалу.

— Глаза такие же, лоб. Даже волосы одинаковые. Вот только я не хочу быть полной.

— Не загадывай, доню, какое счастье достанется. Иной муж до щепки высушит.

— Стану я этого дожидаться! — горячо возразила Даша. — Провожу такого мужа на все четыре и дело с концом.

— Ишь, прыткая какая! Не так это просто. Жизнь сложнее, дочка, чем ты думаешь.

На кухне что-то загремело.

— Разыгрался, бесенок, — проговорила Елизавета Ильинична, отстраняя дочь. — Еще посуду перебьет.

И ушла.

Даша снова приблизилась к зеркалу, принялась заплетать косу. Теперь на нее смотрело серьезное лицо с задумчивыми глазами. А кто будет ее суженый? Никто ей не нравился. Разве ж Колосов. Самое хорошее в прошлом связано с ним. Сколько вместе исходили лесных троп! Ему она могла рассказать про свои обиды, пожаловаться на учителей, порой даже на родителей. Вот кого можно полюбить на всю жизнь.

Взглянув на часы, Даша заторопилась. Пора во Дворец. «Надо как-нибудь поговорить с Николаем, — подумала Даша, — а то последнее время мы отдаляться друг от друга стали».

Зал Дворца встретил девушку многоголосым шумом. Нарядная елка посреди зала и бурливая река улыбок теплой волной захлестывали каждого нового человека, подхватывали в общий водоворот праздничного веселья.

Разговаривали громко, смеялись. Просто от того, что было весело и хотелось смеяться. Ведь сегодня праздник.

Духовой оркестр заиграл вальс, и десятки пар закружились в танце.

Перед Дашей очутился Валерий:

— Разрешите на один вальсок?

После вальса танцевали танго, потом хороводную польку. С Валерием было легко танцевать, он без умолку шутил.

— Приглядись вон к той паре, — говорил он. — Видишь, как он держит девушку? Будто тысячерублевую вазу из хрусталя. А ту, в голубом платье, мне просто жалко. Могу поспорить — у нее уже синяки на плечах.

Даша смеялась. В перерывах между танцами Зорин куда-то уходил, возвращаясь все более веселым. А когда до встречи нового года осталось несколько минут, Валерий пригласил:

— Пойдем, Даша, в буфет. Поднимем вместе со всеми традиционный бокал.

В это время Даша увидела Николая. Прислонившись плечом к стене, он смотрел на танцующих. Валерий проследил за взглядом девушки, понимающе подмигнул ей:

— Вот оно что! Ну, что ж, парень, что надо. Мой друг. — Последние слова были сказаны таким тоном, словно то, что Николай его друг, было самым лучшим качеством Колосова.

Даша сама подошла к Николаю, взяла его за плечи:

— Пойдем, Колька, покружимся.

Николай танцевал неуклюже, часто наступал ей на ноги. От этого чувствовал себя неловко. Даша старалась не обращать внимания. После призовых танцев к ним опять подкатился Зорин. В руках у него была коробка с новогодним тортом.

— Вам повезло, приз мой, — сказал он, переводя дыхание. — Старался, как дьявол.

Он протянул им разукрашенную лентами коробку:

— Примите от меня этот подарок. Желаю вам хорошей дружбы.

Даша заметила, как побагровело лицо Николая, а в глазах вспыхнула ненависть. Даша торопливо взяла из рук Зорина торт.

— Спасибо, Валерий.

Домой возвращались втроем. Валерий болтал. Николай всю дорогу не проронил ни слова. У калитки своего дома Даша сказала Николаю:

— Приходи завтра, угощу чаем и тортом. Ладно?

8

У старшего Зорина был свой стиль руководства. Два дня в месяц отводил на осмотр хозяйства. Более частые встречи с рабочими влияют на авторитет руководителей. Примелькаешься — и станешь обычным, повседневным человеком. Да и недостатки свежим глазом лучше заметить.

Он знал, что после каждой проверки подчиненные начинали «разворачиваться» — нажимать на план, наказывать нерадивых. С собой в обход он брал «деповскую верхушку»: своих заместителей, инженера, нескольких машинистов-инструкторов. Обычно, в его свиту входили и «народные представители»: секретарь парторганизации и председатель месткома. А в цехах к этому хвосту пристраивался еще и мастер. Зорину была приятна напряженная сосредоточенность людей, вызванная его приходом, когда каждое брошенное им слово считалось приказом и тут же принимались меры к его исполнению. Заметив недостатки, он не делал замечания виновному, а, повернувшись к сопровождающим, говорил:

— Вот видите: пока вас носом не ткнешь — не сделаете.

На другой день после обхода Зорин созывал совещание командного состава депо, где детально разбирались результаты проверки. Тут же секретарь Зорина зачитывала приказ о наказании виновных. Так продолжалось годами.

В управлении дороги Зорина ценили.

Владимир Порфирьевич был настолько убежден в безупречности избранного им метода руководства, что не хотел слушать никаких замечаний по этому поводу. У него всегда веский аргумент:

— Мое депо несколько лет передовое на дороге!

Секретарю парторганизации и председателю месткома, Зорин часто говорил так:

— Вы люди временные, завтра вас переизберут и вы в стороне. А мне отвечать. Так лучше уж разрешите мне поступать так, как я считаю нужным. Не первый год в депо. За двенадцать лет сменилось около десятка парторгов и профоргов, а Зорин, слава богу, на месте.

Но с появлением нового секретаря парторганизации Владимир Порфирьевич стал испытывать беспокойство, почувствовал, что его власть под угрозой. Правда, Данилюк за четыре месяца ни разу не вмешивался в административные дела, но Зорин видел: парторг во многом не согласен с ним. Не ходил с ним в обход, а последнее время стал «бойкотировать» и «разгонные» совещания. До реорганизации политотделов на железной дороге Данилюк занимал там ответственную должность. По образованию он был вагонник. Однако в паровозном деле разбирался. В присутствии парторга начальник депо чувствовал себя стесненно. Ему как будто переставало вдруг хватать воздуха. Не нравилось ему это, злился, думал упорно: «Черт знает что такое, надо объясниться, выяснить отношения. Нельзя так работать!».

Объяснение все-таки состоялось. Как-то Сорокин позвонил по телефону и с придыхом сообщил в трубку:

— Встречайте парторга, опять не в духе.

Данилюк стремительно вошел в кабинет и без обиняков спросил:

— Почему забираете с участка паровоз Круговых?

— Прежде всего, здравствуйте, — сдерживая себя, сказал Зорин, — мы с вами сегодня еще не виделись. Садитесь.

Данилюк сел на диван, отдышался. С минуту слышал гулкие, ощутимые удары в сердце. Пришел сюда с экипировочного пункта, куда его срочно вызвал машинист Чистяков.

Зорин отодвинул в сторону бумаги, поднял на парторга глаза.

— Чем вы так обеспокоены, Семен Данилович?

— Как чем? — живо отозвался Данилюк. — Круговых с Чистяковым на всю страну объявили о своих обязательствах. Это же вам известно лучше, чем кому-либо.

Правая бровь Зорина задергалась над прищуренным глазом.

— Предположим.

— Но вы своим решением фактически срываете выполнение взятых обязательств.

Зорин как можно спокойнее объяснил:

— Видите ли, Семен Данилович, вы здесь заметили только политические обстоятельства, а у нас, специалистов, есть технические основания для такого решения.

— Какие?

— Прокат бандажей на паровозе Круговых угрожающе возрастает. Я не могу допустить, чтоб дело дошло до аварии. Я отвечаю за этот паровоз, за депо, за жизнь людей. Вот так, дорогой Семен Данилович.

Такие доводы, казалось бы, должны были обезоружить Данилюка, но неожиданно он предложил:

— Давай, Владимир Порфирьевич, поговорим с тобой по душам. Как коммунист с коммунистом.

Зорин беспокойно заерзал на стуле.

— Как-нибудь в другой раз. Текучка, понимаешь, заела. Уйма приказов из Управления дороги накопилась. График на утверждение представили…

— А может, поговорим все-таки? — упрямился Данилюк. — Есть дела важнее всех текучек.

— Ну, что ж, — сказал Зорин, как человек, которого вынудили к этому. — Если настаиваешь — давай.

— Прежде всего, — начал парторг. — Зачем вам нужно ставить паровоз Круговых на подъемку раньше времени?

— Я уже объяснил: на этом паровозе быстро возрастает прокат бандажей. — Зорин иронически усмехнулся, намекая, что Данилюк не паровозник. Но встретившись с пристальным взглядом парторга, уселся в кресле по-удобнее, приготовившись к длительному разговору.

— Для предохранения порчи железнодорожных путей существуют нормы предельного проката бандажей. Кроме того, при работе машины срабатываются детали. Ну, причины бывают разные: плохой уход со стороны паровозных бригад, металл недоброкачественный попадается. Все это вместе взятое вынуждает нас…

— Минуточку, — мягко перебил его Данилюк. — Извините, но паровоз Круговых в отличном состоянии. Предельный прокат — семь миллиметров, это я знаю. А на этом паровозе — всего два.

Зорин вскочил с кресла. Лицо покрылось красными пятнами.

— Как два? Мне докладывали — пять.

— Было пять, а теперь два, — объяснил Данилюк. — Это же Круговых.

— Ничего не понимаю, — развел руками начальник депо. — У меня анализ бандажной стали есть. Не соответствует она своему качеству.

Дрожащими руками Зорин стал рыться в бумагах. От волнения не мог найти нужный листок. Наконец, найдя его, бросил на край стола:

— Вот, смотрите. Сто тридцать единиц по Бринеллю.

Данилюк достал из бокового кармана кусок желтой чертежной бумаги, подал Зорину:

— А у меня другое — двести двадцать. Сам производил.

И не дав Зорину опомниться от смущения, заметил:

— Может быть, ваш анализ ошибочно взят с другого места? Кому вы поручали?

Зорин вспылил:

— Вы считаете, в депо вредители работают?

— Лишнее говорите, Владимир Порфирьевич, — твердо сказал Данилюк. — Просто есть люди, которые заблуждаются.

Вошел Сорокин. Он сделал несколько робких шагов, остановился. В руке держал неизменный блокнот в зеленом переплете.

— Ну, Геннадий Федорович, — зло усмехнулся Зорин, — какие новости? Опять что-нибудь угрожающее откопал?

Хорошо знал: чтобы он сейчас ни сказал этому человеку, все останется без ответа. Можно было, не сдерживаясь в выражениях, сорвать на инженере накипевшую злобу. Смущало только присутствие Данилюка.

Сорокин стоял не шевелясь, втянув голову в плечи. Только оттопыренные уши шевелились. У Данилюка, наблюдавшего за этой сценой, все внутри рвалось от смеха.

— Как это получилось? — ярился Зорин, обращаясь к Сорокину. — Как, я спрашиваю?

Тот развел руками:

— Не знаю, Владимир Порфирьевич. Круговых какие-то колодки из абразива поставил.

— А анализ?

— Так вы же сами, Владимир Порфирьевич…

— Не мели языком, козявка! — взревел Зорин. — Я тебя из грязи вытащил, чтобы ты мог показать себя в моем депо. Все от тебя отказались. Не инженером тебе работать… — начальник депо сплюнул прямо на пол. — Иди отсюда. Духа твоего не могу выносить.

Сорокин, пятясь, выскочил из кабинета. Зорин вытер платком пот с лица и, устало вздохнув, опустился в кресло, чувствуя себя утомленным до крайности.

— Что же теперь прикажете делать? — устало спросил Данилюка.

— Приказывать не имею права, а посоветовать могу. Во-первых: сейчас же взять на канаву паровоз строителей.

— Комиссия была?

— Никаких комиссий. Горком поручил самим на месте разобраться. Во-вторых: помочь Круговых выполнить его обязательства.

— Все? — сморщился Зорин, словно проглотил горькую таблетку.

— И последнее, — несколько смешавшись, продолжал Данилюк, — в интересах дела, я думаю, надо вашего сына на другой паровоз перевести.

Зорин насторожился.

— Жаловались на него?

— Круговых не из кляузников. Сам вижу.

— Кого же вы имеете в виду на его место?

— Колосова. Знаете такого?

Зорин отрицательно покачал головой: нет, не знаю.

— Недавно из армии. Там курсы машинистов закончил. А до этого с Круговых помощником ездил.

— Выходит: все Зорины ничего не стоят, — с горечью сказал начальник депо. — И отец. И сын. А у него дед без малого полвека на паровозе проработал.

— Да, с сыном у вас, Владимир Порфирьевич, нехорошо получается. На хлипком пути он у вас, вот в чем беда.

— Уже успели заметить? Быстро, — усмехнулся Зорин. — Вот что значит политическое зрение. А я вот его двадцать два года, с самых пеленок вижу — и не заметил.

Зорин вздохнул:

— Что ж, Семен Данилович. Учту. Спасибо, как говорится, за науку.

— До свидания, Владимир Порфирьевич, о сыне я так, по-товарищески. Сами разберетесь.

После ухода Данилюка, Зорин сидел не шевелясь, уставившись в разрисованное морозом окно, за которым стонал ветром январский вечер.

— Так вот, оказывается, ты каков, товарищ парторг! — произнес он вслух. — Коготки показал? Посмотрим — кто здесь хозяин!

9

— Сережа, проснись, — повторяла Елизавета Ильинична, мягко дотрагиваясь до его плеча.

Сергей Александрович долго не мог прийти в себя.

Веки были тяжелые, открылись с трудом. Сквозь туманную пленку увидел жену. Она наклонилась над ним. Черные продолговатые глаза ее были наполнены тревогой.

Сергей Александрович вскочил. Сна как не бывало.

— Что случилось?

— Вызывают зачем-то. В чистой одежде…

Круговых почувствовал, как под сорочку пробирается дрожь, и сразу вспомнил:

— Сегодня в рейсе Зорин. Случилось что-нибудь?

Долго не мог попасть в рукава кителя. Пальцы не слушались. Наконец собрался и провожаемый все тем же тревожным взглядом жены вышел на улицу.

Холодные, равнодушные звезды переливались синеватыми огоньками. Над станционными путями висела серебристая от электрических огней туманная полоса. Громко скрипели колеса вагонов о настывшие рельсы.

Хотя Сергей Александрович торопился, дорога до депо показалась ему бесконечно длинной.

Рядом с конторкой дежурного в клубах пара едва виднелся паровоз. В нем шипело, с завыванием всхлипывал насос. Кроме дежурного, в конторке сидели начальник депо, Сорокин и ревизор по безопасности движения поездов Гусев. Лица их были серьезны и сосредоточены, словно в комнате был покойник.

— Что ты там намудрил? — спросил Зорин, едва Круговых переступил порог.

— А что случилось? — осведомился Сергей Александрович.

— Полюбуйся! Мимо, наверное, проходил?

— Весь низ под паровозом содрали, — пояснил дежурный. — Поезд на перегоне пришлось бросить.

— Эх, Сергей Александрович, — вздохнул Сорокин, — сколько раз предупреждал. Не хотел слушаться. Теперь вот расхлебывайтесь.

«А этому что тут надо? — с ненавистью подумал Круговых. — В каждую дырку суется».

Машинисту не терпелось осмотреть паровоз. Он спросил ревизора:

— Мне можно выйти к машине?

— Идите. Потом объяснение напишите, Завтра будем разбираться.

Валерий сидел в будке и читал газету. Старшего машиниста он встретил настороженно.

— Как же так? — спросил его Круговых.

— Себя спрашивайте. Наставили каких-то камней вместо чугунных колодок.

— Я же тебе наказывал за болтами поглядывать, — повысил голос Круговых, — а ты от сидения за целый рейс не оторвешься.

— А что вы на меня кричите? — поднялся Валерий. — Повыше нас есть. Разберутся, кто прав, кто виноват? — И насвистывая, стал слезать с паровоза.

Сергей Александрович тяжело смотрел ему вслед и с сожалением думал о том, что не потребовал раньше перевода Валерия на другой паровоз.

За углом конторки Валерия кто-то грубо дернул за рукав:

— Куда разогнался? Обожди.

Зорин обернулся и вздрогнул. Перед ним стоял Колосов.

— Чего тебе, пусти! — дернулся Валерий.

Но тот вцепился еще крепче.

— Не пущу. Давай побеседуем с глазу на глаз. Ты что, гад, людей топить задумал? А сам в старшие, — все ближе подступал Колосов. Теперь он уже держал Валерия за воротник телогрейки.

— Ты с ума спятил, что ли? — оправдывался Валерий. — Ей-богу нечаянно получилось. Недосмотрел.

— Нет, ты мне сполна ответишь за все подлости.

— Честное слово, не виноват, — лепетал тот, ему было трудно дышать. — Хочешь я батю попрошу защитить Сергея Александровича? Могу на себя всю вину принять.

Колосов замахнулся и хотел ударить Зорина, но в это время из конторки вышел Владимир Порфирьевич. Николай отпустил Валерия.

— Имей в виду, это еще не все, — прошипел Колосов. — За Круговых я из тебя душу наизнанку вытряхну.

— Вот увидишь, — заверил Валерий. — Полный порядок будет.

— Что за шум? — спросил подходя начальник депо. Навстречу ему шагал Валерий.

— Знакомься, папа, — как ни в чем не бывало сказал он. — Это мой лучший друг — Коля Колосов. Помнишь, я тебе рассказывал о нем? Вместе мучались в тайге.

— Вот он каков — Колосов! — протянул Владимир Порфирьевич, подтолкнул Николая ближе к столбу, где висела лампочка. — Орел! О тебе мне все уши прожужжали. И парторг, и твой машинист, и комсомолия. Все наперебой расхваливают. И подал руку:

— Здорово?

Колосов, пожав его руку, хотел было уходить, но начальник депо придержал его:

— Есть у тебя право управления паровозом?

— Есть.

— А что же ты не требуешь правое крыло? — удивился Владимир Порфирьевич.

— Когда надо — потребую.

— Ого! — улыбнулся начальник депо. — Ты, парень, с гонорком. Цену себе знаешь. Молодец! Уважаю таких.

— Это у него бывает, — заговорщицки подмигнул Колосову Валерий, не обращая внимания на его враждебный взгляд.

— Ну ладно, ребята, — устало вздохнул Владимир Порфирьевич, — вы разговаривайте, а я до дому. Надо отдохнуть немного. А завтра будем разбираться, что вы натворили на паровозе.

Но лишь только начальник депо отошел, «друзья» кинулись друг от друга в противоположные стороны.

«Жаль, что помешали, — сетовал Колосов, — надо бы ему как следует подвесить. Но ничего, не последний день живем. Обвинят Круговых — легко от меня не отделается».

На следующий день в красном уголке депо собрались почти все свободные от работы бригады. Оперативное совещание железнодорожников по разбору аварийных случаев похоже на товарищеский суд. Выступали на них все желающие, хотя судьбу обвиняемого решают члены комиссии, назначенные начальником отделения дороги. Как правило, решение оперативного совещания утверждается руководством. Найдет комиссия нужным отдать под суд или лишить прав управления паровозом и сядет машинист на скамью подсудимых или на долгое время простится с паровозом.

За спиной Сергея Александровича расположилась бригада Избякова, которая пришла в полном составе. Техническим экспертом был назначен Сорокин. Геннадий Федорович неторопливо подошел к фанерной трибуне, выложил из портфеля несколько отпечатанных на машинке листков, рядом положил свой неизменный блокнот.

— Успел досконально подготовиться, — заметил Савельев.

— А блокнот ему зачем? — поинтересовался кто-то.

— Ничего ты не понимаешь. В этом блокноте все грехи людские числятся, на каждую душу в отдельности. В нем вся сила нашего инженера. Как, скажем, у черта хвост. Отруби ему этот самый придаток и он превратится в обыкновенную овечку.

В зале засмеялись. Сорокин откашлялся, терпеливо ждал тишины.

— Товарищи! — наконец начал он. — Мне было поручено расследовать аварию, случившуюся на паровозе Круговых. Как специалист, я досконально, безо всякого, так сказать, пристрастия изучил все причины, сопутствующие вышеупомянутому случаю.

Любимое слово вызвало новую волну смеха. Кто-то спросил:

— А вы досконально не получали инструкций от вышестоящих?

Председательствующий Гусев постучал карандашом по столу:

— Товарищи, не перебивайте докладчика, — крикнул он, вытирая платком красное от напряжения лицо.

Сорокин говорил около часа. Говорил однотонно, словно читал назубок заученную лекцию.

— Таким еще царь Петр указ заготовил, — не унимался Савельев: — «Повелеваю господам-сенаторам речь держать токмо своими словами, дабы дурь каждого ясна была».

— Случай сам по себе не может быть случайным, — говорил Сорокин. — Он — следствие связанных между собой факторов. Круговых опытный машинист. Получив орден, зазнался, возомнил о себе и оторвался от коллектива. Он болеет только об одном: как бы не потерять свою славу.

Время от времени Сорокин через плечо поглядывал на президиум и, встречаясь со взглядом начальника, выдавливал скупую доброжелательную улыбку. Потом снова поворачивался к паровозникам и дарил им остаток этой улыбки.

— Другая, не менее важная причина, породившая эту аварию… — инженер неожиданно, на удивление всем, повысил голос. — Не меньше старшего машиниста виноват начальник депо. Да, товарищи! Почему товарищ Зорин допустил, что его начали подменять в руководстве паровозным парком? Не хватило силы противостоять бывшему авторитету? На дороге упразднили политотделы, чтобы укрепить единоначалие, а у нас получается наоборот.

Теперь в зале стало тихо. Слышно было, как поскрипывали стулья. Паровозники рассаживались поудобнее.

— Некоторые машинисты почувствовали лазейку: можно при необходимых случаях обойти начальника депо. Так поступил Круговых. Зная, что ни Зорин, ни я лично, как специалисты, не разрешим установку на паровозе сомнительных деталей, он решил послать своего напарника к секретарю парткома.

Сорокин торжествующим взглядом обвел притихшую аудиторию, широким жестом показал на свои листки:

— И вот как результат этого — случай, который мы сегодня разбираем. Я прошу членов комиссии учесть в своих выводах и этот факт. Надо раз и навсегда покончить со вмешательством кого бы то ни было в дело начальника депо. Думаю, что этот разговор продолжит партийное собрание.

Сорокин закончил, уселся за стол президиума с выражением безразличия на лице: «Я свой долг выполнил, а остальное меня уже не касается».

Сергей Александрович слушал рассеянно. Плохо вдумывался в доклад Сорокина, не сосредотачивал внимания и на других выступающих.

Опомнился, когда загремели стулья, — оперативное совещание кончилось.

«Какое решение? На вид. Просить горком партии обсудить поведение Данилюка!»

— Неправильно! — громко возразил Волочнев.

«А Данилюка зачем задеваете?» — хотелось крикнуть Сергею Александровичу, но какой-то тяжелый ком, подступивший к горлу, мешал ему произнести хотя бы одно слово!

Как только Круговых вышел на улицу и его обдало влажным, знобящим ветром, апатию как рукой сняло. Ветер сушил капельки пота на лице и прояснял мысли. Около арки машиниста ожидал Волочнев.

— Видишь, как хитро подстроили, — сказал он. — Новый парторг им поперек дороги стал.

Их взгляды встретились, и Круговых первый отвел свои глаза в сторону. Ему было стыдно смотреть в твердые, словно отлитые из стали, честные глаза друга. Он только пожал плечами и промолчал.

Повалил снег. Крупные влажные хлопья противно шлепали по лицу и сползали капельками по щекам. Дул влажный, пронизывающий ветер, но Сергей Александрович не замечал его. Полы «москвички» были распахнуты. До сих пор чувствовал себя там, в душном зале красного уголка.

Еще с юности Сергей Александрович уяснил будничную, но нужную истину о том, что каждая «удача» в жизни достается только после больших усилий над собой. А позже, когда почувствовал себя в жизни уверенно, выработал даже свою «подручную» философию: жить — значит повседневно, повсечасно бороться с «родимыми» пятнами, оставшимися в сознании. Человек есть человек, не всякий сразу становится на ноги. Иной по незрелости своей долго путается между старым и новым. Тогда этому человеку нужна твердая рука товарища, способная повернуть его на правильную дорогу.

Много раз Круговых делал эти повороты своим товарищам. Случалось, и сам сгибался от трудности, но всегда находил силы выпрямиться снова. За последнее время его чаще хвалили, чем ругали. На торжественных собраниях у него было постоянное место в президиуме. Про него писали в газетах. Бывало хвалили даже тогда, когда этого не заслуживал, так сказать, по инерции.

Но никогда не принимал он близко к сердцу похвалы. Не поддавался честолюбию, зазнайству. Этого у него в крови не было. Ведь он своими руками заработал почет.

К личной славе не стремился, не был никогда эгоистом, искренне радовался успехам других. Совесть перед товарищами была чиста. Но почему же сегодня он отвернулся от взгляда Волочнева, от взгляда старого друга?

Сергей Александрович который раз перебирал в памяти свои поступки и нарочно выкапывал такие, которые обвиняли его самого, и со злорадством мысленно упрекал себя: «А честно ли ты поступил, когда на заседании месткома предложил повесить на «Доску Почета» портрет Валерия Зорина? Тогда уступили твоему авторитету. Хотел этим показать, что исправил Валерия. А чем тебе не нравится Данилюк? Не тем ли, что про тебя в газетах перестали писать? И в президиум не приглашают? Тебе это безразлично? Но почему ты сегодня на оперативном совещании промолчал, когда обвинили ни в чем невинного человека? За себя побоялся? Выходит, ты не такой честный, каким привык себя считать».

Сергею Александровичу было тяжело. Так тяжело бывает человеку, который назло себе ввязывается в спор, зная, что ничего путного из этого не получится. И все-таки упрямится, стоит на своем. Еще одна мысль беспокоила: что сказать жене? От нее не отвернешься, как отвернулся от Волочнева. Чем ближе подходил к дому, тем тяжелее становилось на душе.

Но Елизавета Ильинична и вида не подала, что сгорает от нетерпения, хотя у нее каждая жилка дрожала. Улыбнулась и шутливо проговорила, кивнув дочери:

— Смотри, Даша, наш батя, як парубок, нараспашку ходит, и мороз ему нипочем.

Сергей Александрович молча снял у порога валенки, повесил шапку, «москвичку» и сел на стул. Он был похож на человека, который только что проделал далекий, очень трудный путь.

«Нет, определенно его обвинили», — подумала Елизавета Ильинична, чувствуя, как всю ее захлестывает тревога.

Сухие поленья потрескивали в печке, протяжно пел самовар на кухонной скамейке. Елизавета Ильинична тихо, словно боясь разбудить спящего, двигалась но комнате, расставляя тарелки. Молча собрав на стол, отошла к стене, заложив руки под фартук. Из горницы ее позвала Даша. Там они вполголоса разговаривали. Сергей Александрович был рад, что его не беспокоили, не приставали с расспросами.

Обед остывал. Мимо, косясь на отца, прошмыгнула на улицу Даша. За дочерью, продолжая держать руки под фартуком, вышла жена.

— Нездоровится, что ли? — осторожно спросила она.

— Откуда взяла? Здоров! — ответил Круговых без нужды громко. Так говорят машинисты, привыкшие к шуму в паровозной будке.

— Что с тобой? — не выдержала Елизавета Ильинична. Она приблизилась к мужу, положила мягкую теплую ладонь ему на голову. Прикосновение было ласковым, осторожным, словно она боялась спугнуть его мысли.

Сергей Александрович попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, растерянной. Нет! Он не умел скрывать перед людьми решительно ничего: ни радостей, ни обид.

— Ну, чем окончилось? — волнуясь, спросила. Елизавета Ильинична.

— Я-то легко отделался. А вот на хорошего человека поклеп навели.

Наступило молчание. Нахмурив брови, Сергей Александрович смотрел на валенки, оставленные у порога — возле них появилась лужа от растаявшего снега. Елизавета Ильинична продолжала гладить его голову.

— Иди, полежи, успокойся. Тебе нельзя расстраиваться — в поездку скоро вызовут.

10

Владимир Порфирьевич явился домой далеко за полночь. Чтобы не беспокоить жену, прошел прямо на кухню, вытащил из духовки ужин. Но кушать не хотелось: еще находился под впечатлением заседания бюро горкома. Как было подготовлено и, пожалуйста, все обернулось против него! Разве он мог предполагать, что Волочнев успел «спеться» с новым парторгом и выступит на бюро против начальника депо? Лучше было бы не брать его с собой в горком. Рассчитывал, что Данилюк станет вилять, отказываться, что посоветовал установить колодки. Его припрут к стенке. А парторг сам рассказал без утайки, и в горкоме признали это за заслугу. Поддержав Круговых, он сделал доброе дело. Понимали бы они в паровозном деле! Они во всем ищут политическую подкладку. Кому же теперь можно верить, на кого опираться? На Сорокина? Жидкий, ненадежный человек. Хотя выступал в защиту начальника, но какой прок?

Выступление Волочнева было, пожалуй, обиднее строгого выговора, который Зорин получил в горкоме. Почему все-таки Волочнев взял сторону нового человека, который ничем себя в депо не показал? Чем Данилюк сумел обворожить его?

«Я знаю, ты не умеешь кривить душой, — мысленно возражал Зорин Волочневу. — То, что ты сказал в горкоме, не раз говорил и мне в глаза. Я не обижаюсь.

Мы же друзья детства. Ты, я и Сережка Круговых. Бывало, ссорились, но если кто чужой затрагивал одного из нас — имел дело с тремя. Мог же я обвинить Сергея за аварию, а не стал. Я дружбу помню.

С тех пор, как я стал начальником депо, ни разу не обращался к вам за помощью. Я сам был силен. Но сейчас на моей дороге стал человек, как видно, сильнее меня. Он хочет, чтобы я пожертвовал частью своей власти. Но разве легко отдать то, что добыто большим трудом?

Я годами создавал себе авторитет, а он за каких-то четыре месяца дал трещину и готов развалиться. Вопрос поставлен так: или Данилюк, или я. Я не умею себя делить на части.

Я, начальник передового депо, предстал перед горкомом политически отсталым человеком. Вам лучше, когда руководитель идет на поводу у своих подчиненных? Но это не руководитель, а тряпка. Таким Зорин никогда не будет».

Ужин на столе давно остыл. Владимир Порфирьевич вяло помешал ложкой в тарелке, но есть не стал и ушел в комнату. К его удивлению, жена не спала. Сидела она, развалившись в своем любимом плетеном кресле, читала книгу. «Жорж Санд «Индиана», — прочитал Зорин. От покачивания из стороны в сторону кресло мягко и приятно поскрипывало.

Увидав мужа, Агриппина Максимовна отложила в сторону книгу.

— Покушал? А я тебя жду.

Владимир Порфирьевич никогда не рассказывал жене о своей работе, не делился с нею горем. Она его не понимала. Но сегодня испытывал душевную сумятицу, и у него возникла потребность хоть с кем-нибудь поделиться переживаниями. Он сел напротив жены, устало облокотившись локтем на край стола.

Агриппина Максимовна до сорока трех лет сумела сохранить стройную фигуру и нежную кожу. Она ревниво следила за количеством поглощаемых калорий и знала все последние достижения косметики. Широко раскрытые серые глаза под изогнутыми вверх бровями всегда выражали удивление и вопрос.

— Горе у меня сегодня, Рипа, — тихо начал Зорин.

— Что такое? — спросила Агриппина Максимовна сонным голосом.

— Строгий выговор я получил в горкоме.

Агриппина Максимовна зевнула, прикрыв рот маленькой ладошкой, успокоила:

— У тебя еще первый? Стоит ли беспокоиться? Руководитель с выговорами солиднее выглядит.

— Что ты понимаешь? — вскипел Зорин. — Сегодня выговор, а потом по шее.

Агриппина Максимовна снисходительно посмотрела на мужа, великодушно прощая ему слабость.

— Я хотела поговорить с тобой о более серьезных вещах — о нашем сыне, — спокойно проговорила она, не обращая внимания на вспышку мужа.

Зорин уже проклинал себя за то, что пожаловался жене и хотел было встать и уйти, но остался. Ему казалось, что если останется один, не будет говорить и слышать чей-то голос, то сойдет с ума.

— Что у тебя? — отрывисто спросил он. Агриппина Максимовна снова взяла книгу, поправила за спиной подушку.

— Валерию исполнилось двадцать три года, — сказала она. — Не думаешь ли ты, что он на всю жизнь останется машинистом паровоза?

— Почему паровоза? Пусть на электровоз переходит.

— Опять машинистом?

— Поработает немного помощником и машинистом поставят.

Глаза Агриппины Максимовны округлились, тонкие дуги бровей ушли под складки лба.

— Ты ведешь себя так, будто у тебя нет семьи.

«И тут начинается», — обреченно подумал Зорин. В нем поднималась злоба. Если не взять себя в руки, не обуздать вспышку, то он начнет бить, ломать все, что попадется под руку. Зорин знал также: жене перечить нельзя — расплачется, начнет проклинать судьбу, которую она из-за него, Зорина, погубила. И все это, как обычно, закончится ее обмороком. Слез Владимир Порфирьевич терпеть не мог и всегда уступал жене, когда она плакала. Напряг волю, заставил себя успокоиться.

— Ты что от меня хочешь? — хрипло спросил он.

— Лично я — ничего, — ответила Агриппина Максимовна, — а Валерию пора, на худой конец, быть уже старшим машинистом. У хорошего родителя он бы давно в инструкторах ходил.

— Но, Рипа, это не так просто, — окончательно взяв себя в руки, мягко возразил Зорин.

Агриппина Максимовна даже привстала.

— Не говори так! Ты начальник депо — у тебя власть.

— Но, пойми, Рипа. Для того, чтобы назначить Валерия старшим машинистом, надо кого-то снять. А сейчас в депо вокруг меня очень сложная обстановка.

Жена отбросила в сторону книгу.

— Разве нельзя найти повод, чтобы снять кого-нибудь? Ради своего ребенка.

— Рипа, пойми.

Но Агриппина Максимовна уже разошлась, не остановить ее, — пока не уступишь. Глаза ее наполнились слезами.

— Что пойми! — закричала она. — Мне Сорокин рассказывал. Хотели снять Круговых, а ты, ты его защитил. Тебе какой-то Круговых дороже родного сына. Какой он тебе друг — мазутник, машинист! — Она уже плакала навзрыд, обмахиваясь открытой книгой. — Я ради тебя погубила жизнь, провела ее в провинции, а могла бы жить в столице и блистать на сцене, как мои подруги. И сыну судьбу портишь. Ты — черствый эгоист.

В другое время Зорин напомнил бы жене о ее прошлом, что сын благодаря ее заботам вырос неженкой, бросил учиться, вообще черт знает каким стал… Но сейчас нельзя этого говорить. Готов был сделать, что угодно, лишь бы жена успокоилась. Подошел к ней, взял за плечи.

— Успокойся, Рипа, не надо. Что-нибудь придумаем.

— Ты всегда меня расстраиваешь, хочешь поскорее в могилу загнать.

Зорин, боясь как бы с нею не случился обморок, успокаивал более настойчиво:

— Довольно, довольно. Сказал — назначу Валерия старшим машинистом, значит назначу. Потом инструктором переведу. Ну, что тебе еще? Перестань, ей-богу.

До обморока, правда, дело не дошло, но Агриппина Максимовна долго еще всхлипывала и, жаловалась на свою проклятую, испорченную жизнь.

11

Зорин привык, чтобы его приказы выполнялись безоговорочно. В настольном календаре записывал время выполнения и завел правило: не оставлять без последствия ни одного случая срыва заданий.

Зайдя в кабинет и усевшись в рабочее кресло, Владимир Порфирьевич в первую очередь перевернул, как обычно, вчерашнюю страницу календаря. На «сегодня» было записано: «Закончить ремонт паровозов строительного треста. Ответственный Сорокин».

С паровозами строителей было много канители. В этот раз, после разговора с парторгом, Зорин позвонил в управление треста и спросил:

— Что, обиделись на меня? Сами знаете, на пределе работаем. Время такое, — и прислушиваясь к ответным словам, снисходительно предложил: — Ладно как-нибудь выкрою для вас недельку. Гоните паровоз.

— Спасибо, Владимир Порфирьевич! — радостно закричали в трубке. — А то у нас второй паровоз из строя вышел, хоть Лазаря пой.

— Оба гоните, сделаю, — в порыве великодушия сказал Зорин.

На другой день паровозы были в депо. Один из них поставили на запасную канаву, второй оставили за воротами. К ним никто не подходил.

Миновала неделя. К чужим паровозам привыкли, как привыкают ко всякой вещи, которая никому не мешает, На беспокойные запросы из треста Зорин вежливо отвечал:

— На днях освободятся люди и приступим.

Но вдруг сразу все изменилось. Зорин лично пришел на утреннюю планерку слесарей и дал строгое задание срочно отремонтировать обе машины, приказал обеспечить круглосуточную работу бандажного станка. Литейный и механический цехи должны выполнять заказы на паровозы строителей вне всякой очереди.

— Что-то наш начальник забегал, — заметил кто-то, — хвоста наверное из управления накрутили.

Но никто Зорину «хвоста не крутил». Началось все с главного бухгалтера. Прикидывая предварительные итоги квартала, он обнаружил, что депо не укладывается в себестоимости. Бухгалтер встревожился и поспешил к начальнику депо.

Владимир Порфирьевич задумался. Не уложиться в себестоимости в то время, когда все предприятия страны дают миллионы экономии! За это по голове не погладят. Тогда-то его и осенила мысль: срочно выдать чужие паровозы.

До конца месяца оставалось семь дней. За ремонт паровозов других организаций, кроме основной стоимости, доплачивается тридцать пять процентов накладных расходов. Это был выход из положения.

Зорин сразу же развил бурную деятельность, лично побывал на планерке слесарей. Позвонил в трест и предупредил, чтобы двадцать восьмого приезжали принимать паровозы. Он был уверен, что Сорокин «ляжет костьми», а задание начальника выполнит.

И вот двадцать восьмого ровно в десять зазвонил телефон. Зорин самодовольно улыбнулся. Инженер докладывал: средний ремонт паровозов строителей закончен. Машины прошли пробную обкатку. Вызван приемщик для подписания акта.

— Молодец, Геннадий Федорович, — похвалил Владимир Порфирьевич, зная, что этого достаточно, чтобы Сорокин по меньшей мере неделю был в отличном настроении.

А в это время в цехе подъемки Владимир Николаевич Волочнев осматривал паровозы. В левой руке держал кусочек мела, в правой — длинный молоток с отшлифованной до блеска головкой. Из нагрудного кармана синего комбинезона торчали складной метр и кронциркуль. По пятам за Волочневым ходили Сорокин, мастер подъемки и бригадиры. У всех в руках были блокноты, в которых записывали замечания приемщика. Сам Владимир Николаевич все помнил без записи. Сейчас он остукивал молотком гайки, вытаскивал из карманчика метр или кронциркуль, замерял и молча очерчивал мелом кружочки. За спиной приемщика многозначительно переглядывались мастер с инженером.

Вот Волочнев закончил осмотр одного паровоза, принялся за другой. Обойдя и его, выпрямился, повернулся к сопровождающим, остановил усталый взгляд на Сорокине. Тот понял это по-своему.

— Акты заполнены и лежат в конторке мастера. Пройдемте туда, Владимир Николаевич, подпишите.

Волочнев вздохнул.

— Я хотел спросить, товарищ Сорокин, кто выдал вам диплом инженера?

Сорокин растерялся, не зная, как поступить. Обидеться или принять вопрос приемщика за шутку? Ведь от этого человека зависело многое. Если Волочнев не примет паровозы, то начальник депо заест.

— Извините, Владимир Николаевич, я ценю вашу шутку, но… — он развел руками, — скоро должны приехать за паровозами представители. Акт в конторе мастера.

— Вы не ответили на мой вопрос, — упрямился Волочнев. И это упрямство испугало Сорокина.

— Какое это имеет значение? — нервно отозвался он, поглядывая на входную дверь. — Но если вам интересно, могу сказать: Омский.

— Омский? — в раздумье переспросил приемщик. — Ну, что ж: иногда и хорошие предприятия выпускают брак.

Сорокин обиделся, даже уши у него покраснели. В это время в дверях показался Зорин с представителем из треста.

— Ну как? Готово? — спросил Зорин, подойдя к паровозам.

Все молчали. Начальник депо взглянул на Волочнева, на расстроенного инженера и сразу сообразил, в чем дело.

— Владимир Николаевич, и вы, Геннадий Федорович, пройдемте со мной к мастеру. — И, повернувшись к гостям, добавил: — А вас, товарищи, попрошу минутку подождать. Неотложный вопрос надо решить.

Зорин, стоя у двери конторки, пропустил вперед себя приемщика и инженера, плотно закрыл дверь и насупился:

— В чем дело?

— У него спрашивайте, — кивнул Сорокин на приемщика.

— Халтуру не приму.

— Какая халтура? После обкатки два десятка призонных болтов ослабло. На два часа работы.

— Я не зря спрашивал, где вам выдали диплом инженера! Ведь каждый слесарь знает, почему слабнут призонные болты. Цилиндры не по оси установлены. Бесполезны ваши запрессовки, все равно ослабнут.

— Сколько потребуется времени исправить? — спросил Зорин.

Волочнев развел руками:

— Сами не хуже знаете. Четыре-пять дней.

— Так. Еще что?

— На другом паровозе половину жаровых труб надо менять. По документам паровозам произведен средний ремонт, а фактически только колеса обточили.

Зорин задумался.

— Все это правильно, — стараясь быть спокойным и объективным, произнес он. — Только времени у нас нет. Вот беда.

— Его и не было. Четыре дня в наших условиях на такой ремонт…

— Геннадий Федорович, — обратился к Сорокину начальник депо. — Призонные болты запрессуйте без отвалки цилиндров, а трубы… Что ж поделаешь? Паровозы там тяжеловесы не водят. Работа у них такая: ни габаритов, ни пути хорошего нет. Все равно сломают. Подписывайте акты и пойдемте в цех. Нас ждут.

— Не буду, — твердо сказал Волочнев.

— Послушай, Владимир Николаевич, мне до зарезу надо, чтобы паровозы сегодня же вышли за ворота. Ради старой дружбы, подпиши акт.

— Дружба ни при чем.

Правая бровь Зорина дернулась.

— Не болеешь за свое депо.

— Ты меня не упрекай! — взволнованно возразил Волочнев. — Ты кого хочешь обмануть?

Зорин махнул рукой.

— Черт с тобой. Сейчас поговорю с заказчиком. Расскажу о недоделках.

Зорин, а следом за ним Волочнев вышли в цех. Из-под цилиндра паровоза слышалась пулеметная очередь пневматического молотка. Запрессовывали призонные болты.

Волочнев усмехнулся.

— Ну что, принимаете? — спросил Зорин у сухощавого человека с портфелем в руках. Тот, переглянувшись со своим машинистом, махнул рукой:

— Давайте, раз лучше не умеете. Может, на месяц — два хватит.

— Ну, Владимир Николаевич, теперь очередь за вами. Подписывайте акт.

Вместо ответа Волочнев вытащил из кармана мел и, нажимая так, что на пол посыпались белые крошки, написал на обшивке цилиндра крупными плакатными буквами: «Халтура» и вытер платком покрасневшее от натуги лицо.

* * *

Владимир Николаевич Волочнев стал машинистом, когда ему исполнилось двадцать лет. Стать машинистом в такие годы считалось редкостью. Прежде чем занять место у правого крыла возле реверса — место машиниста, требовалось поработать слесарем, кочегаром, помощником машиниста. И на каждой ступени показать себя. Машинистами привыкли видеть людей в годах, зачастую убеленных сединой. Они хорошо знали себе цену и, как правило, обладали солидным, неторопливым баском. Володе Волочневу тоже хотелось походить на опытных и бывалых. Поэтому старался выработать сдержанность, умение говорить только дельное. Трудно приходилось: по натуре он был непоседой и говоруном. Совсем невозможным оказалось выжать из себя бас. Его петушиный тенорок портил всю «форму».

Должность у него была высокая, денежная, а вот девушкам из железнодорожного поселка он не нравился. Да он и сам к этому, видимо, не стремился. По крайней мере ни одна девушка не могла похвастаться, что Володя Волочнев предлагал ей свою дружбу. В свободное время он брал ружье, садился на тормозную площадку грузового поезда и уезжал на охоту.

Правда, редко возвращался с трофеями, но зато всегда приезжал веселым и жизнерадостным. Сергей Круговых частенько подсмеивался:

— Ты, наверное, там солнечные лучи с веток собираешь? Приезжаешь весь насквозь просветленный.

— Почти угадал! — загадочно улыбался Володя и переводил разговор на другое.

А однажды Волочнев удивил всех.

Был теплый воскресный день, и многие железнодорожники прогуливались по перрону. Они приходили сюда выпить кружку пива в перронном ларьке, или просто так, посмотреть на проходящие пассажирские поезда. Сергей Круговых с Лизой тоже бывали здесь частенько. Пришли и на этот раз.

Прибыл пассажирский поезд, и пассажиры повысыпали на перрон. Из вагона, стоявшего напротив, вышел Володя Волочнев. За плечом в брезентовом чехле висело ружье. В каждой руке держал он по объемистому узлу.

— Смотри-ка, Лиза, Володька сегодня удачно поохотился, — воскликнул Круговых, подтолкнув локтем жену. Но следом за Волочневым появилась незнакомая девушка с чемоданом в руке. Круговых сразу смекнул, в чем дело.

— Эге! — на весь перрон закричал Сергей, подбегая к вагону. — Так вот ты за какой птицей охотился. Хитер! Подстрелил все-таки. Ну, следопыт!

Спустя минуту Володя Волочнев представлял своим друзьям смуглую девушку с диковатыми черными глазами.

— Прошу любить и жаловать. Ольга Волочнева — моя жена.

Дома за праздничным столом немного хмельной Володя рассказывал, почему он полюбил охоту.

Как-то вел поезд через перевал. Было раннее летнее утро. Солнце еще не показалось из-за гор, но верхушки сосен уже оделись в золотые короны. В лощинах беспокойно колыхался молочно-белый туман. Поезд был не тяжелый, и Волочнев не особенно напрягался.

Из лесу тянуло прохладой и влажным ароматом цветущих трав. Как он любил эти, словно меняющиеся на экране пейзажи родной природы!

Кончился подъем, и поезд, пройдя перевал, стал набирать скорость. Владимир закрыл регулятор, положил обе руки на подлокотник, прилег щекой на ладони и стал зорко всматриваться вдаль. Ему захотелось скорости, да такой, чтобы свистел в ушах ветер, чтобы дрожали горы от грохота. Он снял фуражку, куда складывал все путевые документы, чтобы были, под рукой, взглянул на предупреждения, поморщился: скорость по следующему километру разрешалась не более двадцати километров в час.

«Перестраховщики, — ругнул он про себя путейцев. Прокатиться как следует не дадут по уклону! А кто узнает, как я ехал? — задорно подумал он. — Сейчас, перед утром, все спят. Не буду тормозить — пусть катится!»

И снова положил руки на подлокотник. Поезд, подталкиваемый инерцией, мчался быстрее и быстрее. Владимир потянул за привод свистка. Далеко в горы, повторяемый тысячеголосым эхом, понесся бодрый призыв стального богатыря. Впереди, покрытые утренней росой бежали две серебристые змейки рельсов. И вдруг между этими змейками Волочнев увидел человека.

Он бежал навстречу поезду и махал красным флажком.

Владимир привел в действие тормоза комбинированным краном. Несколько минут поезд продолжал идти прежним свободным ходом. Эти минуты машинисту показались бесконечными. «Эх, пассажирский бы тормоз», — с сожалением подумал Владимир. Впервые посетовал он на испытанный годами грузовой тормоз. Но вот вагоны задергались, словно схваченные невидимыми клещами и стали терять скорость. Человек же бежал навстречу паровозу и не хотел сворачивать с дороги.

— Сумасшедший! Задавит! — крикнул Волочнев, задыхаясь от непомерного напряжения нервов. Даже закрыл глаза, чтобы не видеть, как произойдет несчастье. Поезд, наконец, остановился. Волочнев открыл глаза: человека нигде не было. Так и есть: случилось непоправимое. Соскочил с паровоза, прошел вперед. Метрах в десяти от переднего бруса, прямо на рельсе сидела девушка и вытирала сигнальным флажком мокрое от пота лицо. Увидев Владимира, она вскочила и, сверкая черными глазами, закричала:

— Куда несетесь? Разве предупреждение для вас не закон? Где машинист? Передай ему, что это его последний рейс. Напишу рапорт — снимут.

Узнав, что перед ней стоит сам машинист, девушка неожиданно рассмеялась. Слишком жалко и неуклюже выглядел этот парень.

— Ты машинист? — переспросила она, показывая на него рукояткой флажка. — Ха-ха-ха!

Такой переход в настроении девушки окончательно смутил Володю. Он стоял перед ней, беспомощно опустив длинные руки вдоль туловища, и молчал, забыв даже спросить, почему остановила поезд. Он не мог оторвать восхищенного взгляда от лица девушки. Красавица!

О предстоящем наказании он не думал.

Из-за гор вынырнул раскаленный полукруг солнца и осветил ее лицо. В глазах вспыхнули зайчики, лучики солнца запутались в ее волосах, сверкнули бусинками пота на висках.

— Пошли со мной, — приказала девушка. — Там рельсовая накладка отстала. Завернуть поможешь.

Вскоре неисправность была устранена, и Волочнев отправился дальше. Он смотрел на девушку, которая, провожая поезд, стояла с развернутым флажком.

Возвратившись после рейса домой, Владимир понял, что не будет спокоен, пока снова не увидит новую знакомую. Но как? Какой найти предлог, чтобы заехать в путейскую будку? И вот тогда-то ему пришла в голову мысль купить ружье и стать охотником.

Не для того, чтобы чем-то восполнить пробел в своей неавторитетной внешности, а из врожденной цепкой любознательности, вникал Волочнев в самую глубину своей специальности. А машинисты привыкли ценить людей по делам.

Памятен такой случай. Однажды, переходя железнодорожные пути, Волочнев услышал скандал около маневрового паровоза. Подошел ближе. Кричал составитель. Размахивая флажком, он подступал к машинисту, который держа пачку ключей, сидел на площадке возле насоса.

— Неисправный паровоз, гоните его в депо. Другой дадут. Вся работа стала! — на всю станцию орал составитель, хотя машинист был совсем рядом.

— Что я могу сделать? — развел тот руками. — Все перебрал — не качает. Еще одну крышку отверну — не поможет, тогда в депо будем проситься. Хоть позор моей седой голове, но что же поделаешь?

— Мы и так целый час стоим, — возмущался составитель.

— Еще пяток минут повремени.

Волочнев знал этого машиниста — старый опытный паровозник.

— Дядя Ваня, что у вас? — спросил Владимир, подойдя к паровозу.

Машинист покосился на него и ничего не ответил. Волочнев дождался, пока дядя Ваня вместе с помощником завернули крышку и пустили насос. Насос закачал торопливо, стуча о крышки цилиндров. Было видно, что он работает вхолостую, не забирая воздух.

— Такая же история! — сокрушенно сказал машинист, слезая с паровозной площадки.

— Смотри тут, — буркнул он помощнику. — А я пойду в будку. Позвоню, чтобы в депо забирали.

Когда машинист отошел от паровоза, Волочнев спросил помощника:

— Клапана смотрели?

Помощник размазал грязным рукавом пот по лицу, нехотя отозвался:

— Ну, смотрели, а что?

Волочнев, немного подумав, решительно сказал:

— Тогда быстренько отворачивай всасывающую трубу.

Паренек недоверчиво покосился на Владимира.

— Что, Иван Максимович не знает, где отворачивать?

— Отворачивай! Тут всего четыре гайки. Бывает второпях не разберешься.

Когда помощник отвернул трубу от корпуса, она оказалась наглухо закупоренной накипью.

— И вся причина, — облегченно вздохнул Волочнев, тоже вспотевший от напряжения. — Открывай насос и работайте. Пока без этой трубы обойдетесь.

Убедившись, что насос работает нормально, Володя направился своим путем. А за спиной услышал радостный крик:

— Дядя Ваня, не звоните — все в порядке!

Мало-помалу старые опытные машинисты сами стали обращаться за советами к Волочневу.

— Володя, — говорил какой-нибудь машинист, оглядываясь по сторонам, чтобы никто не видел, иначе потеряет достоинство. — Пойдем ко мне на паровоз, посмотришь, что-то он последнее время хандрит, с паром туговато.

Иногда с трудом, но причину обязательно находил. А дома переворачивал книги — искал нужную, читал, делал вычисления.

— Молодой, а ранний, — говорили о нем с уважением машинисты. — Видно талант у него паровозника. Далеко пойдет.

Оборвалось все из-за нелепого случая. Как-то на стоянке он помогал молоденькому кочегару прибить шлаковый «козел» в поддувале. Залез под паровозную раму и сунул резак в открытую пасть бункера. Оттуда, разбрасывая во все стороны искры, высыпался кусок огненного шлака. Искра попала в глаза машиниста. От нестерпимой боли он закричал. Перепуганный кочегар помог ему вылезти из-под паровоза, подвел к тендерному крану под воду, но было поздно. Глаз был обожжен. Около полгода Волочнев пролежал в больнице. Там согнали бельмо, но восстановить зрение в этом глазу не удалось. Тяжело было Волочневу свыкаться с тем, что пришлось навсегда расставаться с паровозом.

Началась война. Личное казалось теперь ничтожным по сравнению с большой народной бедой. Владимир встал за токарный станок, точил детали. Потом его назначили мастером подъемочного ремонта. Здесь в полной мере пригодилось его знание паровоза. Острый единственный глаз замечал каждую неряшливость или подделку даже у опытного слесаря.

Ремонтникам, любившим делать работу «как-нибудь» — лишь бы вытолкнуть паровоз за ворота, он не нравился. Иногда обозленный слесарь, стараясь досадить мастеру, выкрикивал обидное:

— Камбала!

Владимир Николаевич, услышав это прозвище первый раз, вздрогнул. Целый день не мог прийти в себя. Прозвище обидело его. Оно всколыхнуло прошлое, чем он жил и радовался. Но личных обид не помнил.

В конце войны Волочнева настигла вторая беда. Ольга ходила беременной. Оба с нетерпением ожидали первенца. За долгие годы супружеской жизни их не баловало счастье. Но вот оно улыбнулось им. И вдруг все рухнуло. Как-то в доме вышла растопка. Ольга решила идти на линию набрать щепок и попала там под поезд. Никто не видел, как это случилось. Вагонники, проходившие мимо, наткнулись на нее. Она, изуродованная, лежала в междупутье, а пальцы левой руки накрепко держали щепку. В ее смерти Волочнев винил только себя. Как он мог забыть о ее нуждах? Приходил с работы всегда в натопленную квартиру, дома его ожидал приготовленный ужин. Ольга никогда не просила от него помощи. Знала, муж устает на работе. А она дома. Первое время после смерти жены Волочнев не мог заходить домой, ночевал у Круговых. Знал, что одиночества не вынесет. Дальнейшая жизнь казалась бессмысленной. Но дружеское участие Круговых и товарищей помогло перенести и это горе. Но все это наложило свою печать на его характер.

С тех пор на работе Волочнев стал молчаливым и замкнутым. От прежнего Волочнева осталось неизменным только одно — требовательность. И когда в депо появилась вакантная должность приемщика, в управлении дороги решили — лучше Волочнева кандидатуры не подберешь. Владимир Николаевич теперь принимал отремонтированные паровозы.

12

Установка поршневых шатунов самая трудоемкая работа на паровозе. Деталь весом более полтонны надо с одной стороны одеть на палец кривошипа, с другой — соединить с кулаком поршневого штока. Единственные приспособления для этого — ломы и подкладки из шпал. Но вот все закончено. Слесаря, не сговариваясь, словно по команде, вытерли концами запотевшие лица и присели на стеллажи рядом с паровозом. Один за другим вытащили папиросы.

— Перекур десять минут! — объявил бригадир Анатолий Избяков, считая необходимым узаконить передышку.

— Теперь бы храпануть минут шестьсот, — сладко зевая, произнес Савельев, с грустью поглядывая на открытую дверь красного уголка, откуда виднелись ряды стульев.

— Хотя бы раз ты о работе подумал, — заметил Борис Хламов, сухощавый парень с серьезными серыми глазами.

Савельев вздохнул.

— Таким как ты еще апостол Лука советовал: «Трудитесь, как ослы, и вы получите от бога такое же уважение». Аристотель и Вильям Шекспир…

— Началось! — недовольно протянул Торубаров. — Откуда ты только выкапываешь иностранщину? Я тоже на десяти языках ругаться умею, а прошвабрю тебя по-русски, с морской водицей.

— Ну-ка, Тиша, давай, — подбодрил его Савельев, располагаясь поудобнее, рассчитывая слушать по крайней мере целый час. — Честное слово, всю жизнь бы твоим голосом наслаждался.

— Не мозольте попусту языки, — крикнул Избяков, поднимаясь с места. — Давайте о деле. — Он поискал глазами какое-нибудь возвышение, но не найдя ничего подходящего, сказал:

— Придвигайтесь ближе, сообщение есть.

— Опять о новых расценках? — поинтересовался Савельев.

— Угадал, — подмигнул Хламов, — прогрессивку слесарям теперь будут платить в зависимости от посещения закусочных.

— Еще бы за болтовню тариф добавить, — нашелся Савельев.

— Хватит. Времени у нас в обрез! — бригадир рубанул ладонью воздух. — Разговор к вам такой. Все вы, наверное, читали тезисы доклада товарища Хрущева. Некоторые даже в политкружке изучали. Значит, ясно. Напомню главное: советские люди приступают к развернутому строительству коммунизма.

Несмотря на то, что перед Избяковым были его товарищи, с которыми несколько лет работал рука об руку, он волновался.

— Наша бригада состоит из комсомольцев и молодежи. Имеем ли мы право отставать от других?

— Поближе к делу, — не вытерпел Торубаров. — Что предлагаешь?

— Бороться за звание бригады коммунистического труда.

— Так бы сразу и сказал, — вздохнул Тихон, — а то развел агитацию. Какой тут может быть разговор? Все согласны!

— Ишь, какие прыткие! — крикнул слесарь Коршунов, самый старший человек в бригаде. — А условия?

— Про условия в газетах ясно сказано, — оборвал его Торубаров, — всем учиться, перевыполнять производственные задания. Все за одного, один за всех.

— Это я не меньше тебя понимаю, — отмахнулся Коршунов, — надо, чтобы нам начальство условия в работе создало. Мы ведь другим пример должны показывать.

— Какие тебе особые условия? — спросил Хламов.

— Что ж ты, — не унимался Коршунов, — как это делается не знаешь? Надо человека поднять для показа, — ему условия: машинисту, например, зеленую улицу и поездок подходящий, забойщику в шахте — лаву хорошую и откатку угля обеспечивали, чтобы он мог десять — пятнадцать норм вырубить. Ну, а потом портрет его в газете на первой странице, орден и все такое. А что мы можем без помощи начальства сделать? Накричим только, а потом все пальцами на нас будут показывать.

— Эх ты, темнота, — укоризненно произнес Хламов. — Куда хватил, нынче будет иначе, понял? Трудись, как все, а делай лучше. Вот тогда будет пример.

Коршунов повернул к Хламову свое скуластое с раскосыми глазами лицо. Слащаво улыбнулся:

— Как тебя понимать? У меня одна голова и две руки, сколько могу ими столько и делаю. Может, думаешь, еще пара этих конечностей вырастет и вторая голова добавится? Так, что ли?

Хламову помог Избяков.

— Не бойся, Коршунов, — сказал он, — к твоей комплекции добавлять нечего. А вот в голову каждому из нас придется добавить по изрядной порции. Учиться придется. Передовые методы осваивать, тогда двумя руками многое можно сделать.

— У умной головы — умные руки, — солидно вставил Савельев.

— Правильно, Женя! — подхватил бригадир. — Хорошо сказал и вовремя.

— Это не я, а Сократ.

— Молодец твой Сократ. За такие слова его можно в бригаду коммунистического труда принять.

— Опоздали, — вздохнул Савельев, усмехаясь. — Сократ скончался две тысячи лет тому назад.

— Так это ты у себя книжки доисторических брехунов держишь? — удивился Торубаров. — И меня еще с ним, иногда, на одну колодку…

— Успокойся, Тиша, — примирительно пробормотал Савельев, — ты гораздо умнее Сократа.

Избяков взглянул на часы.

— Кончайте, товарищи. Пора за дело. А разговор мы завтра у парторга продолжим. Сегодня я так, чтобы каждый мозгами пораскинул.

На другой день к десяти часам утра бригада в полном составе собралась в парткоме.Секретарь партийного бюро паровозников Семен Данилович Данилюк сидел за столом. Увидев слесарей, отложил в сторону бумаги и широким жестом пригласил рассаживаться на стулья, стоявшие вдоль стен кабинета.

Данилюк был несколько грузноват и светловолос, роговые очки придавали его лицу выражение надменности. Он сидел, потирая ладони, и смотрел на слесарей поверх очков. С минуту длилось неловкое молчание, никто не осмеливался начинать.

— Ну, рассказывайте! — наконец попросил парторг.

Все посмотрели на Избякова. Раз бригадир ему и начинать. Но бригадир тоже молчал. Куда и смелость девалась.

— Да вот, товарищ секретарь, — начал Хламов, почесывая затылок, — бригадир задачу задал…

Семен Данилович снял очки и его лицо неузнаваемо преобразилось. Оно помолодело, взгляд светло-серых, чуть прищуренных глаз казался наивным.

— Какую задачу? Уравнение с четырьмя неизвестными?

— Больше наберется.

Данилюк, пряча усмешку, переглянулся с бригадиром и всем стало ясно, что парторг знает о цели их прихода и что до этого у него с Избяковым уже был разговор.

Но вот полное лицо Данилюка стало серьезным, из глаз исчезла добродушная усмешка.

— Эту задачу вам, товарищи, не Избяков поставил, а сама жизнь.

Он встал и принялся расхаживать по кабинету, наклонив голову.

— В каждом строю есть направляющие, — говорил он, — в армии, например, для дальнего похода они подбираются из самых сильных и выносливых солдат. Им предстоит выбирать дорогу, протаптывать стежки для тех, кто идет сзади. Вот вы и будете направляющими в нашем рабочем строю. Дорога к коммунизму не пойдет по асфальту. Придется шагать по непаханной целине, протаптывать стежки по снегу и даже через грязь. Всякое, ребята, может быть.

Данилюк выпрямился, обвел потеплевшим взглядом лица слесарей, поинтересовался:

— Понятно я говорю?

— Понятно.

— Все, как на ладони видно.

— Ну, вот и хорошо, теперь ваша очередь.

Парторг присел на крайний стул и, положив локоть на угол стола, приготовился слушать. Слесаря почувствовали непринужденную обстановку, заговорили все сразу.

— С чего начинать?

— Условия надо для работы.

— Состав бригады пересмотреть. Выкинуть кое-кого.

Данилюк внимательно слушал выкрики, стараясь запомнить каждый. Когда шум немного затих, поднял руку.

— Горячие вы, однако. Давайте кое-что вместе уточним. Вот вы говорите, — он ткнул очками, которые держал в руке, в сторону Торубарова, — говорите надо состав бригады пересмотреть. Из всего коллектива депо можно, конечно, подобрать десяток хороших товарищей, каждый из которых может хоть сейчас стать членом бригады коммунистического труда. Так подбирают сборную команду футболистов.

Данилюк протер носовым платком очки, одел их. И снова построжело его лицо.

— Вы, что же, думаете в коммунизм по пропускам будем входить? Всех надо готовить. Кое с кем повозиться придется, в надлежащий вид его привести.

Торубаров покосился на Савельева, упрямо замотал головой.

— Из черного теленка — сколько его не мой — белой коровы не вырастет.

— Браво, Тиша, остроумно, — воскликнул Савельев, доставая свой блокнот.

— Неверно! — возразил Данилюк. — Вот я вам для примера расскажу. С фронта мне приходится дополнительный груз в легком носить — кусок металла в одиннадцать граммов весом. Но как назло, после войны пристрастился к курению. Пачки на день не хватало. Знаю — никотин меня постепенно убивает, а бросить курить силы воли не хватает, нервы после фронта пошаливали. И вот договорились мы, четверо таких же калек, бросить сообща. Для крепости договора поспорили. Стали друг за другом следить. Бывало, до того приспичит — терпенья нет, стараешься куда-нибудь за угол спрятаться, затяжку сделать, а партнеры по спору за мной по пятам, глаз не спускают, где там закуришь? Стыдно проспорить. Прошла неделя, другая так и отвыкли все. А сейчас и запах табачного дыма не переношу. Вот так каждый из нас четверых одну вредную привычку в себе изжил. Коллективом все можно.

Беседа продолжалась до обеденного перерыва. Прощаясь со слесарями, Данилюк задержал в дверях Савельева:

— Скажите, это вашу песню на днях во Дворце исполняли? Или другой Савельев есть?

— Савельев в депо один, — осторожно ответил Евгений.

— Хорошая песня. Дальше учиться надо. Развивать свои способности. И от вредных привычек надо освобождаться.

— Стараемся по силе возможности, — небрежно ответил парень, выходя вслед за товарищами.

До трамвайной остановки двигались молча, каждый по своему обдумывал разговор с парторгом. Только в конце пути бригадир нарушил молчание.

— Ну, что ж, братва, — задорно воскликнул он, — взялся за гуж — не говори, что не дюж! А? Правильно?

Ребята были согласны: правильно!

* * *

В понедельник, придя на работу, Савельев первым из бригады увидел на стене свежий номер «Молнии».

«Привет передовикам производства!» — прочитал он, подойдя ближе.

— Братва, тут о нас написано. Читайте! «В борьбе за звание коммунистического труда Избяков и его товарищи добились высоких производственных показателей…» И среди героев труда фамилия небезызвестного вам Савельева.

Обведя мечтательными глазами собравшихся, произнес:

— Вот это я понимаю. Три нормы. Поэзия!

— Не чело, а чучело, — поправил Тихон.

— Ты о ком?

— О твоей героической фамилии.

Савельев обиделся:

— Стыдно, товарищ Торубаров, некультурно выражаться. В передовом коллективе все-таки работаете.

— Разве не видишь — чепуха это. Не могли мы за прошлую неделю три нормы выполнить.

Подошел бригадир. Прочитав газету, он побледнел и, резко повернувшись, заторопился в другой конец цеха, но через несколько минут вернулся.

— Коршунов, что это значит? — грозно спросил он, показывая на газету. Тот пожал плечами:

— Наверно, начальство нам условия создает.

— Иди-ка ты… со своими условиями. Что ты написал в нарядах?

— Чего напустился? Все законно, — невозмутимо парировал Коршунов. — Сам Сорокин выписывал, а начальник депо утвердил. Я только подпись за тебя ставил.

Людей около молнии становилось все больше. Кроме слесарей, подходили токари, электросварщики и паровозные бригадиры, чьи машины стояли на подъемке.

— Товарищи! — крикнул Избяков, задыхаясь от волнения. — Все, что здесь написано — неправда. Никаких мы трех норм за прошлую неделю не выполняли. Просто нам за ремонт паровозов строителей дутые наряды выписали. А дутой славы мы не хотим.

Он сорвал «Молнию», не вытаскивая кнопок, и, скомкав в горсть, бросил под ноги.

— Газету, между прочим, никому не дозволено срывать, — сказал Коршунов, поднимая комок бумаги.

У выхода из цеха Коршунов догнал бригадира, придержал его за рукав.

— Обожди. Куда торопишься?

— В бухгалтерию. Наряды надо обратно забрать. А от тебя, Коршунов, я не ожидал такой подлости. Как самому опытному доверил наряды за неделю закрыть, в больницу к своим торопился, а ты… В общем, прав Торубаров, освобождаться от таких надо.

— Зря, Анатолий, горячишься. Что тебе, полтыщи рублей лишние? У тебя жена с сыном два месяца в больнице. Знаю, как перебиваешься.

— Что ты знаешь?

— Думаешь, никто не видел, как ты свой костюм в скупочный относил?

То ли от смущения, то ли от злобы Избяков побагровел:

— Что, воровать толкаешь?

— Кто тебя заставляет воровать? Не отказывайся, когда навязывают. Начальству виднее.

Анатолий намеревался наговорить Коршунову обидных слов, но промолчал. Только укоризненно покачал головой и с выдохом произнес:

— Эх, Степан, Степан, как много в тебе еще дури! Тесать да тесать тебя придется.

13

Деповский корпус для аварийного ремонта паровозов почему-то прозвали «Таганаем». Заезд туда считался позорным. Мелкий, «случайный» ремонт обычно производился силами самих паровозных бригад. Слесарей направляли только тогда, когда бывали сложные работы.

На паровозе Круговых после аварии работы предстояло порядочно. Можно было потребовать слесарей, но старший машинист не хотел просить подмогу. Четвертые сутки машина стояла в «Таганае» и за все это время Сергей Александрович не заглядывал домой. Угонял в общежитие Колосова и других помощников, приказывал отдыхать Чистякову, а сам всегда оставался. Прикорнув часок в паровозной будке, прямо на полу, снова был на ногах. Щеки его покрылись серебристой щетиной, глаза ввалились.

Александр Яковлевич, заметив, как старший машинист с трудом разгибает спину, укоризненно покачал головой:

— Вот что, друг, иди-ка побрейся и дома отдохни по-человечески. А то Лиза захочет поцеловать, все губы исколет.

Сергей Александрович расправил плечи, провел ладонью по лицу сверху вниз, словно разглаживая морщины, ответил бодрясь:

— Сделаем дело — отдохнем.

Чистяков бросил на верстак молоток.

— Ты что, нам не доверяешь? — И сердито зашевелил усами… — Думаешь, без тебя дело станет?

— Не станет, а задержится, — спокойно возразил Круговых. — Сейчас каждая рабочая единица на счету.

Чистяков повернулся к Колосову и к своему помощнику, как бы призывая их в свидетели, и кивнул в сторону Круговых:

— Глядите-ка: единица! Да ты со вчерашнего дня — нуль. Понял? Заявляю категорически: либо ты идешь отдыхать, либо мы уходим с паровоза. Один работай.

Сергей Александрович пытался отшутиться, но Александр Яковлевич был неумолим:

— Или ты или мы!

Круговых солидно откашлялся, прочищая голос, строго оглядел своих товарищей, что-то хотел сказать, но вместо этого махнул рукой и, по-стариковски шаркая подошвами, направился к выходу.

На другой день явился начисто выбритый и посвежевший.

— Теперь ты похож на старшего машиниста, — улыбнулся Чистяков. — А вчера — никакой солидности!

Валерий Зорин приходил на работу утром и уходил по сигналу деповского гудка. Работал усердно и, словно не замечая общей отчужденности, пробовал шутить. К Сергею Александровичу обращался с подчеркнутой предупредительностью. Если случалось, что старший машинист один принимал тяжелую деталь, он оказывался рядом. Торопливо помогал.

Несколько раз пытался завязать с ним разговор, но Круговых хмурил брови и становился неприступным, колючим.

— Сергей Александрович, — лебезил Валерий. — Потребовали бы слесарей — пусть делают. Зачем надрываться? У вас и так здоровье неважное.

— Ты чего о моем здоровье печешься? Мне не жениться.

— Жить каждому охота: и старому и молодому.

— Вот и живи. Кто тебе мешает?

Попытался Валерий подъехать к Колосову, но тот обжег его ненавистным взглядом, и Зорин невольно попятился от него. Однако ни на кого ни разу не обиделся. С него, как с гуся вода.

— Завидую таким твердолобым, — усмехнулся Чистяков, когда не было Валерия поблизости. — Ничем не проймешь. Такой долго проживет.

— Если шею не свернут, — вставил Колосов.

— На кой бес нам такие люди? Какой от них прок, — рассуждал Александр Яковлевич. — Иной год, бывает, цветут в огороде огурцы, желто кругом — красиво, а зародышей ни одного. Пустоцвет и баста!

В субботу за полчаса до конца смены в «Таганай» заглянул Торубаров. Прошел мимо Зорина, как будто не замечая его, а со всеми другими поздоровался.

Колосов в это время, зажав в тисах болт, «расхаживал» резьбу.

Увидев Тихона, он еще ниже склонился над верстаком. Неудобно перед соседом, что паровоз в «Таганае», словно по его вине это случилось. Но Торубаров подошел к нему и хлопнул по плечу:

— Молодец, солдат. Хотя и не моряк, а душа у тебя компанейская. Друзей в беде не оставляешь, — и, понизив голос, спросил: — Устал?

— Устал, — признался Николай.

На простоватом широкоскулом лице Тихона расплылась улыбка:

— Смотрю я на вас и завидую — какие вы дружные. Вам бы только от одного человека избавиться и можно бороться за звание бригады коммунистического труда.

— У нас в депо уж одна борется, достаточно, — съехидничал Зорин. Торубаров не отозвался. Ну, его к черту, этого Зорина. Говорить с ним, что бревно дразнить. Тихон залез под паровоз и пробыл там минут десять.

— Зачем он приходил? — спросил Колосова Сергей Александрович, когда Торубаров ушел.

— Известно зачем, — ответил за него Зорин, — посмотреть и в «Крокодил».

Чистяков сплюнул на пол:

— Глаза у тебя, Зорин, как кривое зеркало. Видят шиворот-навыворот.

14

В субботу после смены, не переодеваясь, собрались в цеховом красном уголке подвести итоги за неделю. Анатолий Избяков сел за стол, покрытый красной, с мазутными пятнами скатертью, вытащил из кармана сложенную в трубочку тетрадь. Подождал, когда все рассядутся. Не было только Савельева. Ему надо во Дворец культуры, вот и пошел переодеваться.

— Что ж, — начал Избяков, ребром ладони разглаживая на столе тетрадь. — Давайте поговорим о делах. Соревнуется наша бригада за звание коммунистической. Каждый день газеты приносят вести: все новые и новые коллективы удостаиваются почетного звания.

— В электровозном депо после нас организовалась, а у них дело скорее будет, — вздохнул Хламов.

Его перебил Коршунов.

— Что ты равняешь? Там передовая техника и люди почти все со средним образованием. А мы бочки с дымом ремонтируем.

С места поднялся Торубаров.

— Опять свое заладил: отношение, отношение. Вот что, бригадир, пора понять: с этим составом бригады нам не видать почетного звания, как акуле своего носа. Надо решать категорически.

Карие глаза Избякова сузились, на скулах запрыгали желваки.

— Кто еще играет отбой? — спросил он, повысив голос. — Отвечайте прямо!

Между прочим, если бы такой разговор состоялся дня два назад, то Избяков мог бы поддержать Тихона. Прав Торубаров, что в бригаде есть тяжелые люди, вроде Коршунова или, скажем, Савельева. Но вчера его позвал к себе Данилюк, и состоялась задушевная беседа. Все выложил ему бригадир, все свои сомнения высказал. Савельева из компании Зорина не вытянешь, не учится. Коршунов тоже учиться не хочет.

— Пусть убирают из бригады, — заявил Избяков, — иначе дело не пойдет.

Данилюк покачал головой и спросил в упор:

— А их куда? Давай-ка пораскинем мозгами. Куда: мы их денем? На луну проводим? Или будем плодить душевных уродов? Нет. Так, друг, дело не пойдет. За человека бороться надо.

Сейчас, поглядывая на слесарей из-под своих нахмуренных бровей, Избяков думал: вот они все перед ним, как на ладони. Каждого знал хорошо, у каждого свои странности, свои наклонности. Разве с этим не будешь, считаться?

Взять хотя бы Торубарова. Дисциплинированный, ничего не скажешь. Решили в бригаде: освоить специальность обмотчика. Осваивает. Решили учиться. Тихон поступил в девятый класс. Если коллектив решит — все сделает, что в его силах. Но есть замашка такая — с плеча рубить. Он, как железо в кузне: накалишь — шипит, а опустишь в воду — станет нормальным и твердым. Подходец к нему надо иметь, да еще какой. У Коршунова семья большая, да еще участок для дома получил — строиться начал. Какая учеба?

Но Савельев, пожалуй, повреднее.

— Так ты, Тихон, предлагаешь избавиться от нерадивых? — задумчиво спросил Избяков.

— А сколько можно с ними канителиться? Не хотят уважать коллектив — пусть убираются с нашей дороги, по-старому живут.

— Эх, ты, торопыга. Хочешь — раз, раз и готово. За человека бороться надо, — и уже не замечая того, что он повторяет парторга, Избяков говорил все более убежденно: — Спросите садоводов. Они никогда сразу не выбрасывают засыхающее дерево из сада, удобряют его, усиленно рыхлят вокруг него, поливают. Смотришь и спасли дерево. Опять зазеленело. Давайте и мы попробуем на Савельева подействовать.

— Прутьев бы ему всыпать, — буркнул Торубаров.

В это время зашел Савельев и разговор прервался. Савельев был в новенькой шинели с начищенными до сияния пуговицами. Он прошел вперед, сел в первом ряду.

— Постой на ногах! — строго потребовал Избяков. — О тебе разговор.

Савельева ничуть не удивил окрик бригадира. Он встал и, зная, как поступают в тех случаях, когда виноват, повернулся лицом к товарищам и обезоруживающе улыбнулся, как бы предложил: «Давайте, ребята, продирайте меня с наждачком, как положено». Но прошла минута, ребята молчали. За дверью слышались удары кувалды и потрескивание электросварки. Скрипнул стул под Торубаровым.

Тишина затянулась, раздражая Евгения.

«Что молчат? — думал он. — К пяти часам мне надо быть на занятии литобъединения, а они тянут, еще и опоздать можно».

— Давайте, ребята, чего молчите? Я тороплюсь, — Евгений для выразительности черкнул ребром ладони по горлу. — Во как!

— Ты сам себя задерживаешь, — спокойно сказал Избяков. — Мы ждем, когда ты начнешь.

— Я? — искренне удивился Савельев. — А что мне говорить?

— Тебе виднее.

— Да что там рассуждать! — крикнул Торубаров. — Ставьте на голосование, быть Савельеву в бригаде или нет. — И не обращая внимания на знаки, которые подавал ему Избяков, продолжал: — Довольно! Видите ли, ему некогда, он нам снисхождение делает, что присутствует здесь. Подумаешь, талант выискался!

«Что они сегодня взъелись? — забеспокоился Савельев. — Ну, бывают у меня промашки, не без этого. А Торубаров святой, что ли? А тоже больше всех кричит — «довольно!» А что если исключат из бригады?» — думал он, встречаясь с холодными, отчужденными взглядами товарищей. Тогда ему в литобъединении лучше не показываться. Сегодня он хотел рассказ прочитать. Вот неудача. Из жизни бригады коммунистического труда. Сам редактор молодежной газеты поручил ему как члену бригады. Узнает, что исключили, скажет достукался.

Савельев попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, растерянной.

— Если надо, товарищи, я задержусь, — проговорил он, пытаясь взять себя в руки. — Можно даже совсем не ходить.

— Это мне уже нравится, — похвалил Хламов. — Может, вообще Женька неплохой парень, хлопцы, а?

— И ты веришь ему? — снова выкрикнул Торубаров. — Артист. У Зорина научился, у закадычного.

С места закричали:

— С Зориным дружбу долой.

— Учиться на обмотчика.

— С Люсей Беловой у тебя как?

Раз требуют, значит не исключат, — немного отлегло от сердца. И взгляды потеплели. Перед такими кривить душой нельзя. Иначе навечно от себя оттолкнешь.

— Ребята, друзья, честное слово, — голос у Савельева дрогнул. — Честное слово, не подведу вас больше. И Зорина к черту. Я же всегда с вами, только прошу, очень прошу об одном. О Люсе не надо. Сам разберусь.

— Обожди, — остановил его Избяков — сам ты слишком долго разбираешься. Так не пойдет.

Савельев вздрогнул и сел: туговато приходится. Видно, всерьез за него взялись.

— О Савельеве на сегодня хватит. Посмотрим, как будет себя вести, — предложил наконец Избяков и, не встретив возражения, объявил: — Перейдем ко второму вопросу. Давай, Торубаров, докладывай. А ты, — он обратился к Савельеву, — можешь идти на занятия.

Савельев на цыпочках вышел из красного уголка и уже не слышал, о чем докладывал Торубаров.

* * *

Тягучие, хмурые мысли потянулись в голове Савельева, как тянутся облака по тусклому небу. Нескладно как-то у него все получается. Почему? Первый раз подумал о том, что людям приходится терпеть много неприятного от того, что иные делают такое, что вредит другим, заботясь только о себе самом. Не будь его и Коршунова, бригаде давно бы уже присвоили звание коммунистической. Хорошо Избякову с Хламовым, им нечего раскаиваться в своих поступках. Вот еще Колька Колосов такой же. Легко им, наверно, живется. Скоро все в бригаде пятый разряд обмотчика получат, в электровозное депо перейдут. А он не заметил, как остался на междупутье. Он был похож сейчас на пассажира, опоздавшего на поезд. С багажом в руках носится по перрону, все еще не желая верить, что последний вагон скрылся за поворотом. «Надо по-серьезному разобраться в самом себе».

Навстречу по тротуару шел Колосов. Уже дней пять его койка в общежитии пустовала. Савельев как-то поинтересовался о нем у Зорина, тот зло ухмыльнулся:

— У будущего тестя доверие зарабатывает.

Сейчас Колосов был в рабочей одежде, сбоку висела «сержантская» сумка, в которой он носил на работу еду. Евгений остановил Николая и с невинным видом спросил:

— Ты где по неделям пропадаешь? Скажу коменданту — другого вселят, койка-то пустует. Каково мне одному с моряком?

— Где мне пропадать — на паровозе, — ответил Колосов, не чувствуя подвоха. — Сами восстановительный ремонт делаем. Сергей Александрович хочет за семь суток закончить.

Савельев недоверчиво покосился на товарища:

— Да ну? А сейчас откуда шагаешь?

Николай пожал плечами, пытаясь уклониться от ответа, побоялся, что Савельев не так его поймет. Тряхнул сумкой, там загремело.

— Камни, что ли?

— На абразивный завод ходил.

Савельев догадался, для чего эти камни, покачал головой:

— Мало вам одной аварии! Никак не угомонитесь со своим машинистом. Опять тебя за абразивом послал?

— Нет, я сам. Он мне отдохнуть велел, а я туда. Серые глаза Колосова возбужденно заблестели, и он доверчиво наклонился к Савельеву:

— Знаешь, Женька, по-моему затея с колодками стоящая. Вот увидишь, все равно заплавим абразивы в чугун. Это ж целая революция на транспорте будет! Обточка на ходу.

Оглядевшись по сторонам, раскрыл сумку, словно в ней лежали не запыленные камни, а золотые самородки, тихо произнес:

— Я вот опять несколько тугоплавких марок подобрал для пробы. Из тех, какими победитовые резцы затачивают. В паровозной топке их испытаю. Как подберу такой, который не расплавится, так Сергея Александровича порадую. Сейчас ему не до этого, ночует около паровоза.

— Долго еще на ремонте простоите? — справился Евгений.

— Суток на трое хватит. Сорокин слесарей не дает. Говорит, сами натворили, сами и расхлебывайте, а Сергей Александрович знаешь какой — не пойдет на поклон к начальнику.

— А Валерий бывает?

Колосов нахмурился:

— Этот лишнего не переработает. У него рабочий день в законе — семичасовой. А сегодня суббота, после обеда ушел.

Савельев взглянул на часы: до начала занятий литобъединения оставалось десять минут. Надо торопиться. Его рассказ одобрят на обсуждении, тема актуальная, а через неделю будет читать в газете свое первое произведение. Сколько мечтал об этом! Редактор говорил, что сейчас нет материала о бригадах коммунистического труда. Этого момента терять нельзя.

— Так ты говоришь, Зорин сегодня ушел с обеда? — с расстановкой, как бы взвешивая каждое слово, спросил Савельев.

— Чего ты о нем заладил? — поморщился Колосов. — Ушел и ушел. Что от него путного дождешься?

— Ну, тогда вот что, — вдруг решительно сказал Савельев. — Веди меня к своему паровозу. У меня шестой разряд. Что-нибудь полезное сделаю. Только минутку обожди, сбегаю переоденусь.

В душевой открыл ящик, где хранилась спецовка, быстро оделся. Чистую одежду оставил в душевой, и сразу на душе стало легко. О занятии литобъединения не тужил. Успеется. Теперь ему стало казаться, что его рассказ вовсе не так уж хорош. В нем все чересчур гладко. Все члены бригады сознательные, сразу же стали перевыполнять производственное задание и поступили учиться в вечерний университет. И конфликт взят обычный — о борьбе с косностью и бюрократизмом. Теперь он напишет о том, как коллективом перевоспитывался несознательный член бригады. Не беда, что в герое рассказа узнают самого автора.

Насвистывая, заспешил к «Таганаю», где ожидал его Колосов.

Из депо слышались громкие голоса, частый стук молотков, гул наждачной машины. Около паровозного бруса Колосова и Савельева встретил машинист Чистяков.

— А вы говорили Савельева не будет. Вот он! — громко объявил он, подкручивая рыжий ус. И протянул Евгению жесткую ладонь. — Дай пять за это! Хвалю.

Савельев поднял глаза и у него вырвался вздох.

У паровоза Круговых работала вся бригада, даже Коршунов был здесь. Каковы хитрецы! Вот о чем они говорили без него! Никто не удивился его приходу, у каждого было свое дело.

Подошел Избяков, незаметно ободряюще пожал руку, поинтересовался:

— А занятие не состоялось?

Савельев, улыбнувшись, махнул рукой: мол, не стоит об этом! Парень чувствовал в себе прилив сил. Казалось, заставь поднять поршневой шатун — поднимет. И радостно было от теплых взглядов товарищей, от того, что он оказался со всеми вместе.

— Разговоры потом, бригадир. Давай работы, — сказал Савельев, настраиваясь на свой обычный тон.

— Становись на экипаж с Торубаровым.

Савельев взглянул на Тихона. Тот насторожился.

— Неспроста явился, чует моя душа, — покачал он головой.

— Брось, Тихон, подколки, — пробовал унять его один из слесарей. — Этак ты человека совсем с толку собьешь. А он с открытой душой.

— Откуда тебе известно? — не унимался Тихон.

— Торубаров, довольно! — прикрикнул Избяков.

— Что вы напустились на меня? — огрызнулся тот. — Я Савельева лучше вас знаю. Зорин его нанял вместо себя. Шестерка он его.

Савельев почувствовал, как отливает от лица кровь. В глазах потемнело. Он сжал в руке гаечный ключ и шагнул вперед.

— Кто я, шестерка?

Но в ту же секунду его сзади стиснули за плечи.

— Махать ключом не разрешено техникой безопасности, — сказал Чистяков. — Положи инструмент на место.

Савельев бросил ключ на пол и, вырвавшись из цепких рук машиниста, побежал к выходу. К черту всех, он не позволит над собой издеваться! Обида захлестнула его до краев.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Долгие годы тормоз Матросова безупречно служит нашим железным магистралям. Много раз он помогал спасать жизнь людей и материальные ценности. Советский машинист Матросов изобрел тормоз для грузовых поездов, который еще никто не мог превзойти. Самые лучшие иностранные системы, такие, как Кунце-Кнорра, Гельдибранта и Лю не выдерживают с ним никакого сравнения. Однако до сих пор советским конструкторам не удалось создать отечественного пассажирского тормоза. Волей-неволей приходится пользоваться сомнительным по надежности американским тормозом Вестингауза. Правда, он быстрее матросовского реагирует на торможение, но имеет изъян: достаточно машинисту на затяжном уклоне неправильно использовать кран, как пассажирский поезд может оказаться без управления. С каждым месяцем увеличивались весовые нормы грузовых поездов, а их скорости сравнивались с пассажирскими. Требовался единый тормоз для всех поездов. Чтобы этот тормоз был безотказен, как Матросова, управляем, как Вестингауза. В «Гудке» появилась статья профессора Подшивалова, в которой автор призывал железнодорожников принять участие в создании единого тормоза.

Статья профессора взволновала Сергея Александровича. Газету со статьей носил всегда с собой и она до того истерлась, что уже не шуршала, а походила на давно не стиранный носовой платок.

Однажды утром, после очередного рейса, Круговых прямо из душевой направился в технический отдел депо. Инженер Сорокин встретил его приветливо.

— Что-нибудь принесли? — спросил он, выждав пока машинист закурит. Сергей Александрович глубоко затянулся и задумчиво произнес:

— Предложение у меня к вам.

— Хорошо! — оживился Сорокин. — А то знаете, за последнее время у нас застой с рационализацией. Из управления уже нажимают. Чертежи с собой захватили?

— Совсем не то, Геннадий Федорович, — вздохнул Круговых, — хочу посоветоваться с вами насчет статьи Подшивалова.

Удивленный взгляд инженера задержался на лице машиниста:

— У вас уже есть предложение по созданию тормоза? Весьма интересно!

От прямого вопроса Круговых на минуту растерялся, но быстро взял себя в руки.

— Такого предложения пока нет, — пояснил он. — Но в стороне оставаться не имеем права. Для начала, я думаю, нам стоило бы создать в депо инициативную группу рационализаторов и сказать им: ищите, товарищи, пути к созданию единого тормоза.

— Ах, вот оно что! — разочарованно протянул Сорокин. — И вы желаете принять участие?

— Самое активное.

Инженер снисходительно улыбнулся:

— Простите, Сергей Александрович, у вас какое образование?

— Полный курс рабочей академии, — не задумываясь ответил Сергей Александрович. — Слышали про такое учебное заведение?

Сорокин уселся на стуле поудобнее, вздохнул:

— Уже и в пузырь лезете. Я знаю, вы грамотный машинист. Много ваших рационализаторских предложений внедрено, свое дело отлично знаете и тем не менее… Понимаете, даже я, инженер, не возьмусь за это дело. Всему есть свой предел.

— Эту предельщину на железной дороге еще в тридцатых годах разбил машинист Кривонос. — Круговых встал со стула и, все более распаляясь, продолжал:

— Три года назад скорость шестьдесят километров в час считалась пределом, а сейчас поезда ходят со стокилометровой скоростью, и это еще далеко не предел!

Сорокин тоже встал со стула, зачем-то вытащил из кармана блокнот, повертел его в руках и снова сел.

— С вами, товарищ Круговых, очень трудно разговаривать. Вы понимаете все чересчур прямолинейно. А потом пойдете в партком и пожалуетесь, что ваши предложения зажимают. Садитесь и поговорим спокойно.

Когда Круговых сел, он подался немного вперед, налег грудью на кромку стола.

— Вы знаете, что над созданием единого тормоза работает целая группа солидных советских ученых и не только советских? Знаете? Отлично. И что они ничего придумать не могут тоже знаете? Впрочем, об этом в статье Подшивалова сказано. Заметьте, ученые! С мировыми именами.

— Вот мы должны помочь ученым, — вставил Круговых.

Сорокин откровенно усмехнулся и с иронией спросил:

— Как вы себе представляете эту помощь?

Приподнятое настроение, с которым шел Круговых к инженеру, испортилось от сорокинского равнодушия. Поэтому рассказывал неохотно, зная, что инженер не поддержит.

А жаль. У Сергея Александровича продумано все до мельчайших подробностей. Несколько рационализаторов во главе с инженером оборудуют лабораторию, где станут производить опыты по созданию тормоза. Время от времени о своей работе будут сообщать в центральный институт железнодорожного транспорта. И если даже ничего не удастся сделать, то и тогда принесут пользу: институт не повторит их ошибок и сэкономит дорогое время.

Можно выступить в печати и призвать, чтобы инициативные группы рационализаторов были созданы в каждом депо, в каждом вагонном участке.

«Умно придумано, — терзался про себя инженер, — и как это мне такая простая мысль не пришла в голову раньше? Ведь так, ничего не сделав, можно на всю страну прославиться. Создал группу, выступил с призывом и пожалуйста. Да-а. Только свою инициативу Круговых, конечно, не отдаст, а то бы! Есть же на свете счастливчики!»

Сергей Александрович замолк. В окно стукнулись подравшиеся на лету два воробья. Тут же помирились. Громко чирикая, уселись на подоконник и начали расправлять спутавшиеся в драке перья. Около депо хлопал насос. В перерывах между выхлопами слышалось завывание. «Насос не смазан, что только машинист смотрит? — с раздражением подумал Круговых. — Заставил бы помощника, тоже мне хозяин называется!»

Наконец Сорокин встал, оперся рукой о край стола и медленно, взвешивая каждое слово, проговорил:

— Извините, Сергей Александрович, но ваше предложение я принять не могу.

— Почему?

Сорокин застенчиво улыбнулся:

— Я рядовой инженер. Не хочу убаюкивать себя несбыточной надеждой. Поэтому не стоит будоражить людей. Пусть каждый своим делом занимается.

— Ваше мнение окончательное?

— Да, — сурово подтвердил Сорокин. — И если хотите, это мнение я буду отстаивать перед руководством, в парткоме, где угодно. Нельзя отвлекать людей от дела несбыточными мечтами.

— Зря я с вами время потерял, — вздохнул Круговых, вставая.

— Дерзайте, товарищ Круговых. Сделаете — весь почет вам! — со злой вежливостью сказал на прощанье Сорокин. — Вы человек знатный, привыкли, чтобы ваше имя в печати появлялось…

— Мое имя оставьте в покое, — повысил голос Круговых и, громко хлопнув дверью, вышел на улицу. Домой возвращался медленно. Мысли обуревали самые противоречивые. Зарождалось сомнение. «Не надо было к Сорокину обращаться — раздует на все депо. Подумают — славы захотел».

Домой пришел раздраженный. Елизавета Ильинична заметила, что у мужа плохое настроение, но расспрашивать не стала. Молча поставила на стол тарелку борща, отошла в сторону и, прислонясь спиной к стене, наблюдала. Уже в спальне, разбирая постель, Елизавета Ильинична не вытерпела:

— Как съездил-то?

— Как все люди ездят, так и я.

— Нездоровится? Серый ты какой-то.

Сергей Александрович, придерживая рукой занывшую поясницу, шумно улегся в кровать. Засыпая, думал о том, что больше со своим предложением никуда не пойдет и сам дурь из головы выкинет. Прав Сорокин, лучше чем-нибудь полезным заняться. Проснулся перед вечером. Сразу вспомнился разговор с Сорокиным и удивительно: неприятного осадка на душе не было.

В доме было тихо. Лишь музыка радиоприемника доносилась из комнаты.

Значит, Даша дома, пришла со смены.

Когда Круговых вышел из комнаты, Даша стояла перед зеркалом и причесывала волосы. На столе лежала приготовленная стопка книг. За последнее время, когда дочь стала учиться и работать, Сергей Александрович редко видел ее дома. Сейчас он на минуту задержался в дверях спальни, удивился про себя: «Ого, Дашутка уже невеста! Найдется подходящий парень и поминай, как звали. Время, время!»

Сергей Александрович шагнул вперед, под ногами скрипнула половица. Даша обернулась, посмотрела на отца бойкими глазами, не прерывая своего занятия.

Сергею Александровичу вдруг захотелось услышать ее голос и он спросил:

— На занятия сегодня?

— Ага, — отозвалась дочь, скрепляя шпильками волосы. Взяла со стола книги и скороговоркой объявила:

— Ну, папочка, я побегу. Ужин в печке, мама в магазине. Все. Вопросы будут?

Через минуту ее каблуки простучали по ступенькам крыльца, хлопнула калитка, и Сергей Александрович остался один. Из радиоприемника лилась скучная музыка. Круговых выключил ее. Наступила такая тишина, что, казалось, если сильно вздохнешь, все в доме вздрогнет.

Подумал о тех, кому долгое время случается быть одному. Страшно это — жить в одиночестве.

За окном сгущались сумерки. Сергей Александрович прошел через двор в мастерскую, включил свет. На длинном, во всю стену, верстаке лежало несколько выточенных на токарном станке деталей. Недавно задумал заменить бронзовую паровую воронку инжектора на стальную втулку.

Предстояли некоторые уточнения, но сейчас Сергей Александрович не был в состоянии сосредоточиться. Он принялся рыться в книжном шкафу и понял, что делает не то, но не мог поступить иначе. Чем увлеченнее Сергей. Александрович разыскивал нужные книги, тем больше обретал душевное равновесие, из которого вывел его разговор с Сорокиным.

На верстаке уже лежало около десятка книг о тормозах, а Круговых продолжал искать все новые и новые.

* * *

Сергею Александровичу в детстве не пришлось учиться. Отец служил церковным сторожем. Прямо в церкви в небольшой сторожке они и жили. Кроме Сережи, было еще три сестренки.

По ночам, когда поднимался ветер, в пустой церкви кто-то выл, свистел. Отец с матерью утверждали, что это спорили ангелы с сатаной. С самого раннего детства Сережа привык к этим спорам и не боялся их. Отец любил читать церковные книги. А книг было много: целая кладовая рядом со сторожкой. Иногда Сережа забирался к отцу на колени, разглядывал картинки в книгах, а отец читал подписи под ними, объяснял. Наверное, по этим подписям мальчик и научился читать. Только ни сам Сережа, ни его родители не знали, с какого времени это началось. Помнится, сначала его занимал сам процесс складывания слов. Потом понемногу научился разбираться в прочитанном, а потом полюбил книги. Они уносили его в другой мир, совсем не похожий на тот, в котором он жил.

Научившись читать, Сережа за два года прочитал все книги, которые были в кладовке. Они были похожи одна на другую. Во всех бог совершал чудо за чудом, сея одним людям добро, другим муки, и Сережа мечтал: совершится, чудо и для них. Ведь отец с матерью так верили в бога. У них обязательно будет такой же дом, как у батюшки Иннокентия, а у него такая же, как у дьяконова сына Пашки, поддевка.

Но первая книжка, которую Сережа прочитал после церковных, заставила его призадуматься. Эту книгу он выпросил почитать у Пашки. В ней тоже рассказывалось о необыкновенных чудесах, но только совершал их не бог, а человек, построивший удивительный корабль. Сережа несколько раз перечитывал устройство «Наутилуса» и был уверен — как только вырастет, построит сам. Окончательно изменилось понятие мальчика о «чудесах» с приездом из города дяди Игната. Дядя сам видел летучие и плавучие корабли. Он-то и рассказал о таинственной телеге с непонятным названием «паровоз». Едет без лошади по железной дороге. Оказалось, дядя Игнат умел управлять этой телегой.

Перед отъездом дядя Игнат неожиданно предложил:

— Вот что, Александр, отпусти со мной Сережку, а то вы из него монаха можете сделать. Душа у мальчонки больно податливая. А ему уже тринадцатый год пошел.

Мать замахала руками:

— Не отдам. Тебе, безбожнику, бог детей не дал, так нашего хочешь искалечить?

Но дядя Игнат был из тех людей, которые не скоро отказываются от задуманного.

— На работу пристрою. Ремеслу научу. Вам будет помогать. Тут он у вас все равно без дела околачивается. А бога он не забудет. Правда, Сережка?

Сережа был готов на все, лишь бы поехать с дядей.

— Не забуду, вот те крест! — перекрестился он. — Пусть меня на этом месте громом треснет.

— Видите? — улыбнулся дядя. — Разве такого сделаешь безбожником?

— Ну, смотри у меня там! — мать погрозила пальцем. И тут же глаза ее повлажнели. — Помни, сынок, бог ничего не забывает.

И Сережа уехал с дядей.

Долгое время в городе его все удивляло. Люди какие-то суматошные — куда-то торопятся. Дома высокие, как церкви, а еще выше домов, почти до самого неба, вытянулись кирпичные столбы. Из них валил черный дым.

— Что это такое? — удивлялся Сережа.

— Заводские трубы, — ответил дядя.

— А что они дымят?

— Бога выкуривают, — усмехнулся дядя в закопченные усы. — Чихает он от дыма. А построим больше заводов и фабрик, никакого житья ему на небе не будет, сбежит оттуда или задохнется.

Сережа представил себе положение бога, даже пожалел несчастного, но чтобы не обидеть дядю, промолчал.

Первый раз увидев паровоз, из которого с шипением рвался пар, Сережа испуганно прижался к дяде. Успокоился только в будке. Зачарованными глазами посматривал на какие-то непонятные часы, трубочки и кружочки. И обрадовался — да ведь попал он на самый «Наутилус»!

На другой год дядя устроил его в депо учеником слесаря.

Полный курс науки одолел Сергей Александрович Круговых. Ступень за ступенью поднимался вверх по крутой рабочей лестнице: слесарь, кочегар, помощник машиниста. Мечтал дядя Игнат помочь своему любознательному племяннику получить образование, да, видно, не судьба. Тяжелый ревматизм приковал его к постели, заставил бросить работу.

Чем настойчивее Сергей Александрович изучал устройство паровоза, тем больше понимал, что это далеко не совершенная машина, какой представлялась она ему раньше. Некоторые части неудобны в обращении, быстро изнашиваются. Особенно трудным был ремонт паровозов. Для замены какой-нибудь маленькой детали приходилось разбирать чуть ли не половину машины. Задумался Сергей Александрович, начал шевелить мозгами: нельзя ли что улучшить? В пристройке к сараю оборудовал просторную мастерскую. Скорее всего она походила на лабораторию. На стенах в строгом порядке размещались гаечные ключи всех размеров от осьмушки до двух дюймов, кронциркули и штангенциркули, нутромеры и щупы. Тут же стояли верстак с тисами, наждачная машина и миниатюрный токарный станок. Но, пожалуй, самую большую ценность комнаты составляли книги. Они занимали целую стену. На книги Сергей Александрович уже много лет тратил около трети своего заработка. Первое время Елизавета Ильинична ахала, встречая мужа нагруженного книгами.

— Краше бы горилку пив, як другие. Там якусь сотню истратив и все. А тут опять пивтыщи.

Сергей Александрович выкладывал остаток получки на стол и говорил:

— Вот ваша с дочерью доля, а со своей что хочу, то и делаю.

— Не в профессора ли собираешься? — ехидно спрашивала жена.

— А хотя бы и так. Не смогу разве? — отшучивался Круговых и, сняв фуражку, показывал раннюю лысину: — Смотри. О чем это говорит?

— Не выйдэ з тэбэ профессора, не выйдэ, — уверенно заявляла жена. — У тэбэ доброго костюма нема. Ни один машинист так не одевается.

Но со временем Елизавета Ильинична перестала спорить, привыкла. Как и за всякими вещами, на которые истрачены деньги, она старательно следила за библиотекой, время от времени перекладывала книги, сушила полки. Иногда брала какую-нибудь книгу и, вытерев руки о фартук, открывала обложку.

— Академик Образцов, — с уважением разглядывала портрет старика с умным внимательным взглядом. — Вот до чего человек дошел — книгу написал!

Перелистывая страницы видела, что некоторые строчки были подчеркнуты карандашом, на полях видны пометки Сергея Александровича. Она пыталась понять, что могло заинтересовать мужа в этой книге, но под чертой обычно стояли какие-то непонятные буквы или цифры в два — три этажа. В тайне гордясь ученостью мужа, она закрывала книгу и бережно возвращала ее на место.

Со своей доли купила она Сергею Александровичу хороший костюм и пальто.

— А то на люди с тобой стыдно показываться, — заявила она, разворачивая покупку. — Подумают, деньги в чулок складываем. Все же знают — зарабатываешь хорошо, а ходишь хуже некуда.

Сергей Александрович отнесся к покупкам равнодушно. Помял пальцами добротный материал, сказал с сожалением:

— Сколько денег отгрохала! Книг бы на них купить.

Елизавета Ильинична вспылила:

— Моя доля. Куда хочу, туда и трачу. И молчи, молчи!

Сергей Александрович хотел тогда что-то возразить, но,взглянув на жену, промолчал и ушел в другую комнату.

2

Стены мастерской были увешаны плакатами и схемами тормозов всех систем мира. Сергей Александрович мог с закрытыми глазами мысленно проследить весь путь воздуха от насоса до отверстия в тормозных цилиндрах. На токарном станке он выточил детали миниатюрного тормоза. Плоские детали изготовил на фрезерном станке в депо. А потом на верстаке смонтировал макет действующей магистрали. Воздух в резервуар накачивал обыкновенным велосипедным насосом. Испытал: через несколько секунд после «торможения» воздух заставил сработать распределитель. Колодки надежно и плотно были прижаты к бандажам. Прекратил доступ воздуха в магистраль, и четыре часа тормоз не отпускал колесики вагонов из своих цепких лап. Это хорошо, но слишком медленно тормоз «раскачивается». За секунды, когда распространялась тормозная волна, поезд при большой скорости мог проехать более полкилометра. Обратный процесс протекал еще медленнее. Колодки отставали от бандажей только по восстановлении первоначального давления в магистрали.

Теперь тормоз Матросова не вызывал у Сергея Александровича восхищения, как раньше. Даже появилось нелепое сравнение с бульдогом. Тот действует тоже не торопясь, но намертво.

Сергей Александрович решил взять за основу будущего единого тормоза аппарат Вестингауза, но после детального изучения, отказался от этого намерения. Слишком много в нем недостатков.

Выгоднее совершенствовать матросовский. Хорошо бы заставить тормоз Вестингауза подгонять своего нерасторопного собрата? Но как? С чего начать?

Всю зиму Сергей Александрович производил опыты. А весной, взяв отпуск, не поехал, как обычно, в дом отдыха, зная, что покоя ему там не будет.

Десятки бронзовых золотников и различных колпачков, раскиданные по полу и на верстаке, говорили о его напряженной работе. Часто Сергей Александрович засиживался в мастерской ночами, теряя счет времени. Собирал новый вариант, заряжал магистраль воздухом, «тормозил» и, затаив дыхание, наблюдал, но никакого улучшения добиться не мог. Тормоз или не срабатывал совсем, или сработав, отпускал медленнее обычного.

Много времени отнимала выточка новых деталей. Порой, увлекшись чем-нибудь необычным, терял основную мысль, которую, казалось, уже начинал нащупывать.

За работой над тормозом его и застал однажды Владимир Николаевич Волочнев. Сергей Александрович не слышал, как он вошел, потому что вытачивал на станке втулку. Волочнев постоял в дверях, разглядывая схемы, потом нерешительно кашлянул. Сергей Александрович оглянулся и выключил станок.

— Мудришь? — спросил Волочнев.

— Да вот… приходится, — развел руками Круговых.

— Один?

— Как видишь. Со временем у каждого туго.

— Туго, — согласился гость. Взял табуретку, осмотрел ее, как бы убеждаясь в прочности, сел и, прикрыв ладонью рот, зевнул.

— Одному трудно. Какой-то философ до такого додумался: я, говорит, мыслю — значит, один и существую на белом свете.

— Ну и что?

— Ничего. Сам смекай: где омут, где край.

Волочнев придвинулся вместе с табуретом к верстаку, внимательно осмотрел макет.

— Работает?

Круговых махнул рукой:

— Работает. Да какой толк?

— Ну-ка, включи насос — посмотрим! — потребовал гость.

— Ишь ты, — восхищенно говорил он, спустя минуту, любуясь, как двигались цилиндрики. — Хорошая игрушка!

— Спасибо, я бы не догадался, что это игрушка, — обиделся Сергей Александрович и сразу почувствовал усталость. Только сейчас заметил, что была глубокая ночь: к стеклам окна вплотную прислонилась неподвижная тьма.

— Тебе чего не спится? — удивленно спросил он Волочнева.

— Стареть начинаю, — ответил тот и кивнул на кучу деталей, лежащих под верстаком:

— Зачем столько одинаковых наточил?

— А как же? Меняю выточку, перемещаю отверстие. Вот старую деталь и приходится выбрасывать.

— Так всю бронзу из депо перетаскаешь, — усмехнулся Волочнев. — А можно проще: запаял старое отверстие и сверли новое.

Круговых с минуту смотрел на друга, подошел и стиснул плечи:

— Молодец, Володя! Черт возьми, как я не мог сам до такой простой вещи додуматься? Сколько на выточку времени тратил!

Волочнев вприщур серьезно посмотрел на Круговых и спросил:

— Ты, Сергей, прямо, по-рабочему скажи, в помощи нуждаешься?

— В какой?

— В обыкновенной.

— Постой, постой. Теперь я кое-что начинаю понимать.

Круговых отступил на шаг и строгим голосом спросил:

— Шпион?

— Шпион, — охотно согласился Волочнев.

— С каким заданием? — угрожающе подступил к Волочневу Сергей Александрович.

— Приказано проследить за тобой. Если ты уже на грани мировой известности, — не мешать. А нет — вступить с тобой в контакт.

— Так ты тоже над этой штуковиной голову ломаешь?

— А что мы лыком шиты?

— Это ж здорово! — обрадовался Круговых и озорно толкнул Волочнева в плечо. — В нашем полку прибыло.

— Не будь дикарем, — сказал Владимир Николаевич и дал такой сдачи, что у Круговых заныли ребра.

— Ах, ты! — воскликнул Сергей Александрович. И начали тузить друг друга. Припертый в угол Сергей Александрович применил свой излюбленный прием, которым пользовался в юношеских потасовках, и опрокинул Волочнева на пол.

На шум прибежала перепуганная Елизавета Ильинична в одной сорочке. В руках ее была увесистая кочерга.

— Перепились, разбойники! — всплеснула она руками и набросилась на мужа. — Так вот ты зачем в цю сараюшку по ночам ходишь?

— По хребту его, Лиза, по хребту, — посоветовал Волочнев, лежа на обеих лопатках.

— Ты и сам хорош! — погрозила ему хозяйка. — Обоим достанется.

И только сейчас, хватившись, что раздета, убежала из мастерской. Вслед за ней побрели в дом друзья. Через несколько минут на столе стоял начищенный до блеска самовар.

— Отживает свой век бывший бог семейного уюта, — заметил Волочнев. — Устаревшая конструкция. Как наши паровозы. Шуму много, а толку мало. В запас их надо. То ли дело электрический чайник.

Елизавета Ильинична недовольно поджала губы:

— Хороший самовар в доме, как член семейства. Его уважать надо.

— Отсталые взгляды, — заметил гость, — хотя что ожидать от жены, если хозяин отсталый? За паровоз обеими руками вцепился, как жена за самовар.

— Перестань, не то опять на полу будешь! — с веселой угрозой предупредил Круговых.

Елизавета Ильинична смотрела на мужа повеселевшими глазами, словно у него минул кризис. Вот чего не хватало Сергею — дружеского участия. С благодарностью взглянула на гостя.

В глубине единственного усталого глаза Волочнева играла веселая искорка. В его фигуре, угловатой и сутулой, было что-то душевное, располагающее. Некрасивое лицо воодушевлялось при разговоре, казалось необыкновенно привлекательным.

Долго беседовали друзья. Когда за окном появилась светлеющая голубизна, Владимир Николаевич встал.

— Делу время, потехе час, — сказал он, расправляя плечи. — Пора домой. Значит, договорились. Заказы и чертежи твои, а все токарные работы я беру на себя.

Проводив друга, Сергей Александрович лег в постель. Ему было легко от того, что теперь есть с кем делить горечь неудач и радость успеха, а следовательно, легче станет работать.

* * *

Как-то на улице Сергей Александрович встретился с Чистяковым.

— В нашу забегаловку «Жигулевское» привезли, — сказал Александр Яковлевич и потянул Круговых туда. Забегаловкой прозвали паровозники закусочную, расположенную в подвале трехэтажного здания, недалеко от депо. В темной комнате прямо в пол вделаны высокие круглые столики, стульев здесь не было. Около стен лежали ящики из-под вина и пустые пивные бочки: когда не хватало столов, посетителей обслуживали на этой таре. За кружкой пива паровозники разбирали разные технические вопросы, спорили.

Чайная была давнишним злом для паровозников. Иной слабый по части выпивки машинист, получив зарплату, спешил домой и изо всех сил старался не думать ни о каких соблазнительных вещах. Но встречал на своем пути двери закусочной и невольно замедлял шаг. Трудно было побороть в себе искушение и пройти мимо. Конечно, предварительно давалось себе «твердое» слово не задерживаться там долго. Прохладиться кружкой пива… и домой.

Но в чайной ненароком встречался хороший приятель, тоже машинист, с которым не виделся целую неделю. А неделя в паровозной работе — вечность. В рейсах накапливается куча всяких интересных новостей и случаев. Как о них не потолкуешь? Правда, столик у стенки не очень удобное место для разговоров. Но если не поговорить с приятелем сейчас, то когда же встретишься с ним снова? Работают на разных паровозах, в разное время отправляются в рейсы. Словом, и на этот раз придется задержаться. А жена… жена должна его простить. Все-таки приятеля встретил.

Когда в закусочную зашли Круговых и Чистяков, около столиков грудилось всего несколько человек.

— Не знают, наверно, что пиво есть, а то бы не пробиться, — заметил Александр Яковлевич.

Чистяков сразу озарил темную комнату широкой добродушной улыбкой и заполнил ее громким говором.

— Здорово, стрелки-охотники! — и потирая ладони, приблизился к прилавку: — Люблю повеселиться, особенно, когда есть пиво!

Молодая, начинающая полнеть буфетчица улыбнулась в ответ профессионально, заученно.

— Спешите, — сказала она, — скоро расстанемся.

— Муж ревнует? — поинтересовался Чистяков.

— Нет. Горсовет. Чего вам? Четыре кружки нива? А водки не надо? — и, наполняя бокалы, продолжала: — Жильцы дома жаловались, на самой дороге стоит. Искушает, — буфетчица вздохнула. — В общем, сегодня последний день торгую.

— Жалко, — посочувствовал Круговых.

— Вы редко к нам заходите. А другие жалеть будут.

— Я о вас, — усмехнулся Сергей Александрович. — Доходное место. Вряд ли где такое найдете. Пьяный, он копейки не считает.

Буфетчица обидчиво поджала губы, и, схватив с прилавка бокалы, в которых уже успела отстояться пена, снова подставила их под струю.

— Пожалуйста!

— Зря ты ее поддел, — упрекнул Чистяков, расставляя на столе бокалы, — обиделась.

Закусочная заполнялась новыми посетителями. Зашел Валерий Зорин с Савельевым. Они были уже навеселе. Увидев старшего машиниста, Валерий пробрался к его столику, деланно удивился:

— Сергей Александрович, а вы какими судьбами в это заведение? Это надо отпраздновать!

И, кивнув Савельеву, сказал:

— Женя, организуй!

Когда Савельев отошел от столика, Валерий заговорщицки подмигнул в сторону буфетчицы:

— Мы тут кумовья королю и сваты министру. Блат…

Круговых заспешил, торопливо допивая пиво.

— Вы куда? Не пущу.

Зорин удержал Сергея Александровича за руку.

— Дела ждут, — ответил тот, освобождаясь.

— Да разве он с нами останется! — воскликнул подошедший Савельев. Под мышкой у него была бутылка коньяка, в руках по две кружки пива. — Он с нами, простыми работягами, разговаривать не будет, не то, чтобы выпить…

И, не обращая внимания на гневный, предостерегающий взгляд Зорина, продолжал:

— Скоро на каждом вагоне будет написано: тормоз Круговых. Читай и радуйся. Сотня, тысяча, сто тысяч Круговых. Огромный тираж.

— Женька, перестань! — крикнул Зорин.

Сергей Александрович побледнел. Заметив это, Чистяков потянул его за руку:

— Пошли, Сергей, пошли.

Но ноги Круговых словно приросли к полу.

— А ты что запрещаешь? — заплетающимся языком кричал Савельев, обращаясь к Зорину. — Сами с Сорокиным смеялись, а мне разве нельзя? Изобретатель. Кишка тонка. Ха-ха-ха.

Смех Савельева неожиданно прервался звоном посуды. Зорин со всего размаха ударил друга по лицу, и тот растопыренными руками, захватывая со стола бутылку и бокалы, упал на Сергея Александровича. Круговых брезгливо взял его за шиворот и швырнул на пол.

Поднялся шум. Кто-то кричал:

— Так его, Сергей Александрович. Не будет болтать!

И вдруг наступила тишина. Не сразу Круговых понял, почему Зорин, пригнувшись за столиками, попятился и залез за прилавок через услужливо открытую буфетчицей дверку. А когда поднял глаза, то увидел стоявшего в дверях милиционера.

— Кто тут Сергей Александрович! — грозно спросил милиционер и неожиданно предложил: — Пройдемте со мной.

Когда Круговых выводили из закусочной, закричало несколько голосов.

— Не виноват он. Другой ударил!

Чистяков тоже сделал попытку выручить своего приятеля.

— Понимаете, товарищ сержант, недоразумение тут вышло. Сергей, чего же ты сам-то молчишь? Объясни человеку.

— Там разберемся, — пообещал милиционер. — Пошли!

Такого Сергею Александровичу не приходилось испытывать за всю жизнь. Ему казалось, что на его позор сейчас смотрит весь город. Он шел, не поднимая головы, надвинув на глаза фуражку.

— Смотрите, еще один достукался, — послышался за его спиной голос. — Мало их наказывают.

В отделении милиции на Сергея Александровича составили подробный протокол. Ему потребовалось напрягать память, чтобы вспомнить, на какой стороне стояла посуда, какие слова произносил пострадавший. После этого совсем еще молодой лейтенант целый час читал нотацию о том, как должен себя вести человек в общественном месте. В заключение он выписал Круговых квитанцию на штраф и отпустил домой.

3

— Володя, не кажется ли тебе, что Круговых слишком зазнался. Пора его поставить на свое место.

Владимир Порфирьевич сидел на диване и просматривал свежие газеты.

— Опять тебе на самолюбие наступили? — не поднимая головы, спросил он. — Круговых пока на своем месте.

Агриппина Максимовна не привыкла прислушиваться к словам мужа.

— Слишком долго ты с ним нянчишься. Не слышал, какие разговоры идут в отделении?

— Какие? — Зорин хитровато прищурил глаза. Он втайне радовался тому, что сейчас неприятно удивит жену и она впервые за многие годы окажется побежденной в их поединке. Но он не торопился. Пусть выскажется.

Агриппина Максимовна подошла к трюмо, поправила прическу.

— А ты как будто не знаешь? Все говорят, что Круговых получил награду только потому, что друг начальника депо.

— Неужели? — притворился удивленным Зорин. — Но в отделении должны знать всем известную истину: представляет к награде не начальник депо, а министр путей сообщения.

— Откуда знать министру про какого-то там Круговых, если бы не начальник депо?

На Зорина нахлынуло необычное для его характера веселое настроение. Он поднялся с дивана и шутя взял жену за плечи.

— В том-то и дело, Рипа, что знает. А если бы я имел право награждать, то, ей-богу, дал бы Круговых еще один орден.

— Чем он тебя так очаровал? — воскликнула Агриппина Максимовна.

Вместо ответа Зорин выбрал из лежащей на диване пачки нужную газету и подал ее жене. На первой странице «Гудка» был помещен большой знакомый портрет.

— На, читай. «Лучший рационализатор дороги». По его предложению инжектора переоборудовали. Вместо медных воронок — шаровые стальные втулки. Знаешь, что это такое? Да, хотя откуда тебе знать. А сейчас Круговых помогает Всесоюзному институту железнодорожного транспорта, над новым единым тормозом работает. Вот какой это человек! — И видя, как тонкие полоски бровей жены все больше поднимались вверх, Зорин с каким-то злорадством продолжал:

— Но больше всего удивительно то, что я, как начальник депо, ничего об этом не знал. А в газете и моя фамилия упоминается. Вот, дескать, каких людей Зорин воспитал. А ты — поставить на свое место!

Агриппина Максимовна со злобой выхватила газету и, тяжело ступая, вышла в другую комнату. Она не желала видеть торжество мужа. Очутившись одна, стала ходить по комнате, держа перед собой в вытянутой руке газету, словно та могла вспыхнуть и обжечь лицо.

Когда-то Зорин, Круговых и Волочнев были друзьями, но благодаря стараниям жены Владимир Порфирьевич год от году отдалялся от своих старых товарищей, с которыми дружил и работал до института. Сама же она даже с женами сослуживцев соблюдала субординацию. Степень ее улыбки всегда зависела от того, какое положение занимает муж собеседницы.

Правда, для Елизаветы Ильиничны она хотела сначала сделать исключение. Сергей Александрович знатный машинист и орденоносец, про него в газетах пишут. Даже в кругу высшего начальства о нем говорили похвально. Его считали талантом, «самородком». А ко всем талантам Агриппина Максимовна относилась с благоговением. Но узнав поближе жену Круговых, она разочаровалась в ней.

— Как только с ней живет такой знатный человек? — говорила она своему мужу, удивленно поднимая брови. — Понимаешь, никакой эрудиции. Самая обыкновенная баба. Даже Шиллера не знает.

И в разговоре с ней стала соблюдать тот иронически-снисходительный тон, каким обращалась со всеми подчиненными мужа. Да и сама Елизавета Ильинична, как видно, не навязывалась к ней в подруги. Перестала заходить к Зориным. Случалось, если Агриппина Максимовна приглашала на какой-нибудь праздник, с обычной для нее прямотой отвечала:

— А що мне у вас пугалом сидеть? Общего разговора мы з вами не найдем. Вы там соберетесь все образованные, а я жена мазутника. Нет. Мы уж лучше тут сами попразднуем з такими же машинистами.

Более того, последнее время Елизавета Ильинична при встрече с Агриппиной Максимовной старалась не замечать ее. Это сильно ущемляло самолюбие жены начальника. Мстительная по натуре, она стала внимательно прислушиваться к жалобам сына о плохом отношении к нему на паровозе. Теперь Агриппина Максимовна везде говорила о том, что Круговых не столько заслуживает, сколько о нем пишут. Нужно было кого-то выдвинуть для примера, вот и выбрали Круговых. А в интимном кругу даже намекала, что все это устроил ее муж.

Такие разговоры обычно горячо поддерживал инженер Сорокин.

— Я-то уж досконально этого Круговых знаю, — улыбался он многозначительно. — Недалекий человек, выскочка. Должен всю жизнь благодарить своего начальника, а он еще нос воротит. Мало того — вашего сына с паровоза хотят сжить. Лишний он там у них. Можно кое-чего незаконного сделать, а он мешает.

Сорокин наклонялся к Агриппине Максимовне и, понизив голос, добавлял:

— А сейчас им крайняя необходимость подошла поскорее избавиться от Валерия. Причину ищут. За полгода пять миллиметров проката накатали, надо что-то делать, а тут на паровозе сын начальника.

Агриппина Максимовна сощурила наведенные ресницы, глаза ее сверкнули недобрым блеском.

— Это мы еще посмотрим кто кого сгонит, — сказала она. — Не таких знаменитостей выкидывали.

Узнав, что Круговых с Чистяковым установили какие-то рискованные колодки, она намекнула Валерию:

— У тебя нет никакого самолюбия. Проучил бы ты этого зазнайку.

Мужу ничего не говорила, а то он может помешать Только бы Валерий не «перегнул».

Неделю спустя, узнав про аварию, Агриппина Максимовна, что редко с ней бывало, сама пришла в депо. Ее приход в глазах других был естественен: она беспокоилась за сына. Нет, Валерий, как всегда, сделал умело. Он даже «предотвратил» крушение и его поступок будет оценен в управлении дороги.

«Посмотрим, как теперь будет выглядеть самодовольная физиономия этой бабы, — злорадствовала она по пути домой. — Подожди, еще на поклон ко мне придешь!»

Она представляла даже, как Елизавета Ильинична, жалкая и убитая горем, будет просить, чтобы мужу смягчили наказание.

«Как я с ней буду разговаривать? Конечно, приму вежливо, как и подобает жене начальника депо. Первый раз скажу, что мне некогда, пусть придет часика через два, тогда поговорим. Потом еще раз сошлюсь на занятость».

Сладкие мысли Агриппины Максимовны неожиданно оборвались. Сзади услышала шаги и обернулась. Ее догоняла Елизавета Ильинична.

«Ага! Уже забегала». Зорина затаив дыхание, ждала, когда Круговых с нею заговорит.

Но нет, Елизавета Ильинична шла, не сбавляя шага, и совсем не собиралась говорить с Зориной.

Агриппина Максимовна кашлянула и разозлилась Кашель получился неестественным, вызывающим. Елизавета Ильинична, обогнав ее, оглянулась, посмотрела на нее так, словно на пустое место. И так же спокойно продолжала свой путь. Это было уж слишком.

— Елизавета Ильинична, — не вытерпела Агриппина Максимовна, — вы из депо? Я слышала: неприятность у вашего мужа?

— Ни, это напутали, — спокойно ответила та, не оборачиваясь. — Неприятности у вашего сына. Опять он там шось натворив.

У Агриппины Максимовны перехватило дыхание, словно рот закупорило сильным порывом встречного ветра. Когда она опомнилась, Елизавета Ильинична была далеко впереди. Оставлять за этой бабой последнее слово? Нет, Зорина к этому не привыкла. Она прибавила шаг, но мешали высокие каблуки «румынок», они проваливались в снег. На лбу выступил пот.

— Подождите, — крикнула она. — Мы еще собьем с вас спесь! Подумаешь, знаменитость!

Елизавета Ильинична не оборачивалась, словно за нею увязалась выбежавшая из соседнего дома дворняжка, которая злобно лает, но сама боится подбежать поближе и укусить. И тогда Агриппина Максимовна закричала вдогонку те слова, которыми пользуются в очередях не сдержанные на язык женщины.

По улице шли люди, слушали и укоризненно качали головами. Однако ее это не смущало, она продолжала кричать. Елизавета Ильинична повернула на другую улицу.

Нет, она все-таки должна, просто обязана осадить эту бабу. Все равно придумает что-нибудь.

И сейчас, после разговора с мужем, обида захлестнула ее снова.

Целую ночь Агриппина Максимовна не могла заснуть. Лишь только немного забывалась, перед глазами появлялась жена Круговых, показывала на Зорину пальцем и смеялась. Агриппина Максимовна вскакивала, но в ушах назойливо продолжал звучать унизительный хохот. Утром она позвала Валерия. Сын переменил матери компресс на голове и сел возле кровати. Он не произносил сочувственных слов — неожиданным болезням матери уже никто в доме не удивлялся.

Несколько минут длилось молчание. Валерий хотел было закурить, но, вспомнив, что мать больна, положил папиросу обратно в карман. Агриппина Максимовна дышала ровно. Глаза были закрыты. Спит. Но вот она шевельнулась, открыла глаза.

— Мы давно с тобой не беседовали, Валерий. Как твои дела? — спросила она ласково.

— На работе? — уточнил Валерий.

— На работе и вообще.

Валерий насторожился. Сейчас про получку будет спрашивать. Узнала, наверно, о последней попойке. Перед глазами замелькали столы, заставленные бутылками, и пьяные полураздетые женщины.

— По-старому, мама, — стараясь не выдать волнения, ответил Валерий.

Агриппина Максимовна повернулась на бок, приподнялась на локте.

— Смотрю на тебя… Ты уже настоящий мужчина. Девушка есть?

Валерий не выдержал пристального взгляда матери, отвернулся.

«Все, наверно, знает. Издалека подходит, — с неприязнью подумал он. — Кто же проболтался? Спросит о попойке — скажу: знать ничего не знаю».

— Нет у меня девушки. То есть…

— Ну, я понимаю, — улыбнулась Агриппина Максимовна, взгляд ее стал мечтательным. — Кто их не имеет в такие годы! Эх, юношеские увлечения! Скажи, пожалуйста, как ты находишь: Даша Круговых — хорошая девушка?

Валерий удивленно взглянул на мать, вмиг преобразился. А может, ничего не знает? Но надо держать ухо востро. От нее всего можно ожидать.

— Как сказать, мама. Даша, конечно, неплохая девушка.

— Я то же самое думаю. Кроме того, она из знатной семьи, — в голосе Агриппины Максимовны послышались иронические нотки, но Валерий их не заметил. Теперь он стал догадываться, к чему клонит мать. Женить задумала. Ничего не выйдет.

— Даша — девчонка неплохая — это верно, — проговорил Валерий, окончательно взяв себя в руки, — только у нее уже есть достойный поклонник.

— Кто такой?

— Колосов. Помните? В армии вместе служили.

Агриппина Максимовна вздохнула.

— Разве у милой девушки не будет поклонников? В том и гордость молодого человека — отнять девушку у соперника. Эх, мельчает молодежь. Сколько у меня было поклонников, но твой отец все-таки сумел заполучить меня в жены!

Валерий вспомнил Колосова, его глубоко враждебный терзающий душу взгляд. По спине пробежали мурашки страха.

— У папы было другое дело, — уклончиво проговорил он. — А я не думаю жениться.

Агриппина Максимовна выдавила на лице удивленную гримасу:

— А я разве тебя заставляю? Сейчас, слава богу, свобода. Я только советую, как более опытный в жизни человек, на кого обратить внимание.

Валерию начал надоедать затянувшийся разговор. Он беспокойно заерзал на стуле.

— Ладно, мама, я подумаю.

— Пока ты думаешь, Даша другому достанется. Этому самому… Колосову.

— Но ты же сама сказала: не заставляешь.

— Ну, делай, как знаешь. Только…

Агриппина Максимовна достала из-под подушки газету, подала сыну.

— Смотри. Далеко шагает машинист Круговых. Это надо учитывать.

Валерия никогда не интересовали газеты. Но чтобы уважить мать, взял газету, сделал вид, что внимательно читает. Потом встал со стула.

— Хорошо, мама. Спасибо за совет. Мне можно идти?

Агриппина Максимовна привстала на койке, достала рукой завитую шевелюру сына, запустила в нее пальцы.

— Иди. Да будь понастойчивее с нашим братом, — ласково сказала она. — Я ведь тебе никогда плохого не желала.

Валерий повернулся к двери и не мог видеть, что мать уже лежала на подушке и смотрела в потолок. Взгляд ее выражал затаенное злорадство.

4

В доме Круговых Колосову все было знакомо и привычно. По двору важно расхаживала курица, разговаривая с цыплятами на своем непонятном языке. Желтенькие пушистые глупыши в погоне за мухами прыгали на забор. У выхода из двора в огород примостился колодец с пронзительно скрипящим воротом. Когда во двор вошел Николай, Елизавета Ильинична доставала воду из колодца и выливала ее в кадушку, готовясь к вечерней поливке огорода. Увидев гостя, выпрямилась, поставила ведро на лавочку.

— Проходь, Микола, чего остановился?

— Чем хозяин занимается?

— Известно. Якусь сицилийску защиту разбирае. Насточертив он мне с ней пуще ладана. Целый день в игрушки балуется. Наче детына.

Николай понимающе подмигнул ей и прошел через двор в сад.

Кроме других увлечений, Сергей Александрович очень любил шахматы и около десяти лет носил звание чемпиона железнодорожного узла.

Хозяин сидел за столиком в тени большой ирги, невдалеке от колодца. На столе лежала шахматная доска с расставленными фигурами и валялось несколько номеров газеты «Советский спорт». Без форменной фуражки, в которой привык его видеть Николай, Сергей Александрович выглядел гораздо старше и как-то по-смешному. Густые вьющиеся волосы росли только по краям головы, образуя в середине лысину. Было похоже, будто на голую, как яйцо, голову, был одет венок из какой-то засохшей травы.

Увидев Николая, кивнул ему и снова склонился над шахматной доской.

— Наче индюк, — снова заворчала у колодца Елизавета Ильинична. — И людей не видит. Смотри, кавун твой треснет от натуги.

Сергей Александрович, не обращая внимания, переставлял шахматные фигуры и говорил сам себе:

— Он, значит, сходил конем Д-4-Е-6. Так.

— А как ты думаешь, — не поднимая головы и неизвестно к кому обратясь, спросил Круговых. — Кто победит, Смыслов или Ботвинник?

Елизавета Ильинична приняла вопрос на себя.

— А по мне байдуже. Оба-два не якись там американцы, а наши.

— Вот поговори с такой, — сказал Круговых Николаю. — Темнота.

— Дюже просветленный. Лысиной.

Колодезный ворот в руках Елизаветы Ильиничны заскрипел чаще и яростней. Несколько минут она молча занималась своим делом, сердито кося глаза в сторону мужа. Наполнив кадушки, повесила ведро на ограду, вытерла руки о фартук.

Николай знал, что сейчас последует новая атака. Чтобы сохранить нейтралитет, взял газету и сделал вид, что увлеченно читает. Но Елизавета Ильинична обратилась именно к нему:

— Микола, ты чув новость? Мий благоверный в милицию попав.

Сергей Александрович удивленно поднял бровь и понимающе переглянулся с Николаем.

— Опять сорока на хвосте принесла?

— Ты на меня очи не пяль, я все знаю, — уперев руки в бока, подступала она все ближе и ближе. Когда ее отделяло от мужа всего два шага, угрожающе спросила:

— Долго будешь держать на паровозе этого байструка Зорина? Ось побачите, он вам таке зробит, що ваш кращий паровоз на отопление в депо поставят, а старшего машиниста прямо с Доски почета — канавы чистить.

— Тю, скаженная! Ты что, у Пальмы лаяться научилась? — отмахивался от нее Круговых, отодвигаясь вместе со стулом подальше к кустам. — Чего тебе надо от меня?

— А то, что будь моя власть и дня бы не стала держать цього трутня. Подумаешь, сынок начальника!

— Бодливой корове бог рог не дал, — отшучивался Сергей Александрович. — Министром бы тебя поставить, вот бы где развернулась.

Елизавета Ильинична, видимо, исчерпав запас гнева, предназначенный для «горячей промывки» мужа, присела на стул, вздохнула.

— Не человек ты, а вихотка. Гордости в тебе ни на грош. Мало ты от него натерпелся, а все нянчишься.

Николай посмеивался про себя, слушая их беззлобную перепалку. Ему было приятно, в этом доме его считают за своего, не держат секретов. «А хорошо у них, — думал Николай, наблюдая за супругами, — и уходить не хочется». Вот только отношения с Дашей до сих пор оставались туманными.

5

Никогда для Колосова день не казался таким длинным, как сегодня. Время как будто остановилось. Чтобы как-нибудь скоротать его, Николай несколько раз раздевался, брал с этажерки наугад книгу и ложился на койку. Но строчки, как неприкаянные, путались перед глазами. Особенно лезла в глаза какая-нибудь одна, самая надоедливая. И невозможно никак от нее избавиться. Он с шумом захлопывал книгу, вставал, одевался и бродил по коридору общежития. Своим часам перестал верить с самого утра и через каждые десять-пятнадцать минут заглядывал в красный уголок, сверял их со стенными, но скоро стало казаться, что маятник часов качается медленнее обычного. «Завод кончается», — решил Николай. Залез на стул, открыл ящик часов, достал заводной ключ.

— Чего суешься не в свое дело? — услышал он голос тети Клавы. Николай вздрогнул и обернулся. Тетя Клава стояла в дверях с тряпкой в руках.

— Завод кончился, — оправдался Колосов и, показав ключ, добавил: — Завести хотел.

— Вчера только заводила. Теперь на семь дней хватит, уходи-ка отсюда. Мне стулья надо протереть.

Тетя Клава подняла подол фартука, вытерла им пот с лица.

— Ну, чего? В такую погоду на водной загорать, а ты в духоте торчишь. Завод кончился. Иди-ка, не мешайся. Ребята скоро будут собираться, а у меня не прибрано.

Николай вышел на улицу. Солнце забралось на самую верхушку неба, словно бы там за что-то зацепилось и не в силах было сдвинуться с места.

Николай присел на скамейку около общежития. Даже здесь, в тени, чувствовалась неподвижная духота. Надоедливо жужжали мухи. На камень присел воробей, покрутился из стороны в сторону и, скосив на парня круглый глаз, чирикнул. Николай замахнулся на него и воробей улетел.

В восемь часов встреча с Дашей. Сама вчера пригласила на открытие парка. А вдруг догадалась, что Николай неравнодушен к ней?

Пытался вспомнить, какое выражение лица было у нее, когда приглашала в парк. Сергей Александрович и Николай сидели на ступеньке крыльца, читали газеты. Елизавета Ильинична полоскала возле колодца белье. Даша вбежала во двор раскрасневшаяся, возбужденная:

— Папа! Мамочка! Поздравьте меня! Перешла на пятый курс. Только одна четверка — по сопротивлению материалов.

Даша остановилась перед отцом и, пританцовывая на радостях, несколько раз повернулась.

— Даже твои любимые тормоза, папа, на пятерку. Как?

— Молодец! — одобрил Сергей Александрович и построжавшим голосом добавил: — Вся в мать — вертушка.

Но в глазах светился горделивый огонек. Именно такой когда-то была Лиза, такую он и полюбил. На лице Круговых появилась та тихая улыбка, какой обычно улыбаются пожилые люди, вспоминая свою молодость.

И впервые Даша обратилась к Николаю:

— Колька, а ты чего не поздравляешь?

Колосов смутился, быстро встал и с выражением искренней радости пожал девушке руку:

— Поздравляю! Просто я своей очереди дожидался.

Не с обидой были сказаны эти слова.

— Это событие треба отпраздновать, — продолжала щебетать Даша. — Во — завтра открытие парка! Пойдем, Коля-Николай, на открытие?

Елизавета Ильинична вытерла мокрые руки о фартук и, выпрямившись, посмотрела на дочь и на Николая. Потом, пряча довольную улыбку, снова склонилась над корытом.

* * *

Колосов появился в парке на заходе солнца. Яркие закатные лучи купались в фонтане, позолотили крыши домов и купол танцплощадки. Вместе с вечерней прохладой по аллеям и беседкам расползлась лохматая тень. Она успела добраться по деревьям до макушек и было похоже, что тополя оделись в красноватые шапки.

В парке было людно.

Вокруг цветников и фонтана табунились девушки, ребята курили в беседках, толпились около тира. Винтовок было три, а желающих пострелять оказалось много — образовалась очередь. Там возвышалась фигура Торубарова. Около тира Колосов заметил двух знакомых девушек: техника депо Люсю Белову и стрелочницу Лиду Краснееву.

— Вы что, в мужской лагерь перекинулись? — пошутил Николай, поздоровавшись с девушками.

Лида вытащила из сумочки зеркальце, поправила прическу, кокетливо взглянула на Николая из-под наведенных бровей.

— А мы женихов выбираем, — отозвалась она. — Кто больше наберет очков — тот наш.

Белова прыснула от смеха.

— Смотри, Люся, — весело пригрозил Николай. — Натравлю Женьку — стихами задушит.

Люся засмеялась. Колосов подумал: как могут дружить эти, во всем не похожие друг на друга девушки? Маленькая, круглая, с белыми кудряшками Люся была похожа на куклу. В глазах ее всегда прыгали веселые смешинки. Лида, наоборот, смеялась редко. Разговаривая с кем-нибудь, останавливала на собеседнике пристальный взгляд серых в крапинку глаз. А вообще серьезность ей была не к лицу, старила. Колосов спросил:

— Ну, как с женихами, выбрали?

— Настоящие еще не явились, — ответила Лида. — А из этих больше двадцати очков никто набрать не может.

— Не попытаться ли мне? Ради таких невест, а?

— Попытайся, — улыбнулась Лида. — Парень ты с виду вроде ничего. Правда, Люся?

Люся, устав смеяться, только поворачивала от одного к другому глаза.

Колосов стал в очередь. Стрелял Тихон Торубаров. Перед каждым выстрелом старательно целился, но фигурки стояли на месте, как заколдованные.

Кто-то пошутил:

— А ты, парень, не целься. Закрой глаза и пали. Фигурок много, какую-нибудь да зацепишь.

Раздался дружный смех.

Тихон, с усилием сохраняя спокойствие, проворчал:

— Прицел тут неправильный.

Заведующий тиром отобрал у Торубарова винтовку, усмехнулся:

— Сам ты неправильный. Стрелять не умеешь. Плати пятнадцать рублей.

Кругом снова засмеялись.

Но замечание Торубарова, видимо, подействовало на других. Никто не хотел брать винтовки, из которой он стрелял.

Колосов остался один в очереди.

— Дайте попробую.

Почти не целясь, сбил одну за другой четыре фигурки. Пятым выстрелом решил сбить прыгающую белку — самую трудную мишень. Колосов сделался центром внимания. На него смотрели теми восхищенными глазами, какими болельщики смотрят на любимых спортсменов.

— Вот тебе и неправильный прицел, — проговорил кто-то, и все стали отыскивать Торубарова. Но его высокая фигура уже покачивалась далеко между кустами. Заряжая винтовку, Колосов оглянулся, Люся и Лида наблюдали за ним с явным обожанием.

Николаю стало стыдно. «Бахвалиться начал», — подумал он и выстрелил мимо мишени.

— Вам не было необходимости стрелять мимо, — выговорила ему Краснеева, когда он снова подошел к девушкам.

А Люся укоризненно покачала головой:

— Что ж ты, Коля, и в шутку Лидиным женихом не захотел стать?

Но у Колосова пропала охота продолжать словесную перепалку. Взглянул на часы — осталось еще сорок минут. После тира Николай зашел в павильон выпить кружку пива.

Павильон ресторана представлял открытую веранду с крышей и пристройку для кухни и буфета. Колосова окликнули. В углу сидели Валерий Зорин, Евгений Савельев и еще двое незнакомых Николаю ребят.

— Раздели с нами трапезу, — пригласил Зорин, когда Николай подошел к их столу. В очереди не меньше часа потратишь.

Через пару минут официантка, улыбаясь Зорину, ставила на стол водку и пиво.

— С нами не пропадешь, — приветливо улыбнулся Зорин, подвигая Колосову его долю. — Получай.

Николай отодвинул водку, выпил пиво и поднялся с места. Зорин положил на его плечо ладонь:

— У нас так не делают. Не хочешь пить, посиди.

— Посиди, Колька, послушай ветерана, — подтвердил Савельев. — Мы тут как раз опытом обмениваемся.

Зорин, довольный тем, что Колосов уселся, увлеченно продолжал прерванный разговор:

— И вот представьте себе: перед тобой, так сказать, новый объект. Привлекательный, но неприступный. Недотрога! Но надо помнить: она — женщина! Знаете, сердце женщины похоже на пластилин. Умелые, руки могут придать ему любую форму.

Николай слушал Зорина, и ему казалось, будто все, что тот рассказывал, он уже где-то слышал. Где же? «Было, было уже так, — напрягал он память. — Также пили вино, курили табак… А вместо лиц были серые пятна…»

— Ты к ней с подходцем, ближе и ближе, — продолжал Зорин. — Закрепляешься на занятых позициях и наступаешь дальше. И вот ты у цели. Но сразу кидаться нельзя. Охладей к ней немного. Можешь даже повод дать для ревности. Вот тогда порядок и полное тебе удовольствие. Эх! — Валерий потянулся будто после хорошего сна и замолк, Савельев приоткрыл рот и смотрел на Зорина замаслившимися глазами. Колосов злился. Где же он все-таки встречал подобное?

Далекой, затхлой стариной тянуло от этих людей.

«А-а-а, — протянул он. — Вспомнил. Так же было в повести Куприна «Яма». С усмешкой спросил Зорина:

— И надолго тебе это удовольствие?

— Зачем? Разве их мало? Когда узнаешь поближе, выясняется, что она такая же, как и все. Так же говорит глупости, так же плаксива. Знаешь, женщина не может жить без слез, как поп без обедни. Но их слезам не надо придавать значения.

Зорин, кивнув головой в сторону аллеи, подмигнул Колосову:

— Смотри, твоего машиниста дочка идет. Кстати, как у тебя с ней? Знаешь, с молоденькими проще. Они доверчивы, как котята. Погладь разок и замурлычут.

Николай резко встал с места. Зорин поспешил его успокоить:

— Не обижайся. Чего ты в самом деле? Пошутил я. А девушка что надо. Аплодирую тебе, но предупреждаю: могу отбить. Держись!

Николаю хотелось кинуться за Дашей, но он сдержал себя. Взглянув на часы, сказал Савельеву:

— Женька, Люся здесь, с Лидой Краснеевой.

— Никуда не денется, — самодовольно улыбнулся тот. — Сама найдет.

продекламировал он.

Репродукторы, укрепленные на деревьях, предупредили о начале концерта. Колосов вышел из павильона. Даши на аллее уже не было. Он направился к летнему клубу. У входа толпился народ, но и там Даши не оказалось.

«Куда же она исчезла? — гадал Колосов, злясь на себя. — Проболтал с Зориным. Пройтись по парку, посмотреть? А если она еще не в клубе? Договаривались встретиться у входа».

Очередь у дверей постепенно растаяла. Дверь открывали только для того, чтобы пропустить опоздавших.

Затих шум в зале, раздались аплодисменты. Начинался концерт. Николай остался у входа один, мельтешил у всех на глазах.

«Надо отойти в сторонку, а то неудобно торчать на виду», — подумал Колосов и вздрогнул от оклика:

— Кого ждешь?

К нему подходила Лида Краснеева. Николай смутился.

— Никого. Мне, собственно, Зорина бы повидать, — соврал он краснея.

Лида пристально посмотрела на Колосова.

— Валерия я только что на качелях видела. Пойдем туда вместе.

И, не ожидая согласия, Лида подцепила его под руку. Не привыкший ходить под руку с девушками, Колосов смутился, передернул плечами, пытаясь стряхнуть с локтя руку Лиды.

— Чего упираешься? Идем! — шутливо позвала Краснеева и, поняв намерение Николая, слегка сжала его локоть. Она засмеялась коротким, быстро угасающим смехом. У Николая возникло раздражение.

«Откуда ее принесло? Хотя бы Даша на глаза не попалась. Еще бог знает что подумает».

И на ту беду в самом деле появилась Даша. Она шла навстречу. Николай сразу почувствовал слабость. А Даша, увидев их, свернула на боковую аллею.

Это произошло так быстро, что Николай даже не успел ничего предупредить. Когда Даша скрылась за поворотом, Лида остановилась.

— Что же ты мне раньше не сказал? Обидится еще на меня. Вместе работаем.

— Ничего! — стараясь сохранить бодрость, неестественно громко воскликнул Николай, но голос его предательски задребезжал, как удар по бокалу, в котором есть трещина.

— Догони ее и объясни. Слышишь? — И Лида освободила его локоть. — Беги, кому говорят!

Но опешивший Николай не тронулся с места, словно ноги его вросли в землю. Лида толкнула его в плечо:

— Иди, чего остолбенел? Да будь с нашим братом посмелее. А то свое счастье другому подаришь.

До поворота аллеи Николай еще сдерживал шаги, но как только не стало видно Лиды, со всех ног бросился догонять Дашу.

Даша обиделась на Николая. Договорились вечер провести вместе, а он связался с Краснеевой.

Она почти бежала по аллее, сама не зная куда. Забралась в самую глушь парка, устало опустилась на скамейку.

«А кто мне Колосов? — думала она. — Папин помощник. Друг нашей семьи. Ну, и что же из этого? Разве помощник обязан дружить с дочерью своего машиниста?»

Даша из рассказов подруг знала: если девушка влюбляется, то обязательно, когда увидит своего парня с другой, ревнует. А она ревнует Николая? Нисколько. Просто обидно. Вечер пропал. Да и к кому ревновать — к Лидке Краснеевой? Сейчас пойдет, найдет их и посмеется над Колькой. Но Даша не поднялась с места. Уселась на скамейке поудобнее и ей стало спокойно, уютно в этом тихом уголке. Тополя роняли на землю мягкую тень от электрических лампочек.

Нельзясказать, что у Даши не было поклонников. Однокурсники из техникума иногда целой стаей провожали ее до дома. И письма от ребят получала, но в них ни разу не упоминалось слово «любовь». Любовь — это было что-то неизведанное, навевающее приятную грусть.

За спиной послышались чьи-то крадущиеся шаги.

Даша обернулась.

— Напугать хотел — не вышло. От кого прячешься?

Это был Валерий Зорин. Он с улыбкой смотрел на Дашу сквозь дым своей папиросы.

Девушка сидела, не двигаясь, позволяя оглядеть себя. Она заметила в Валерии изменение: над губами появилась тонкая полоска усиков.

«Это ему идет», — подумала она. Валерий, тряхнув завитыми волосами, стараясь отбросить их назад, весело воскликнул:

— Зачем грустить? Кругом такое веселье! А ну-ка, встать!

Даша повиновалась, поправила на плечах косы и вдруг с неожиданной решимостью подхватила Зорина под руку.

— Пойдем! Будь сегодня мне за кавалера.

Даша чувствовала себя с Валерием свободно и легко.

Они оживленно болтали, перебивая один другого, часто останавливались и, не обращая ни на кого внимания, хохотали, как дети.

Поглядывая на Валерия, Даша невольно вспоминала Николая. Прежде они так же вот гуляли вместе. Но после армии Колосова словно подменили. Пот от напряжения пробивает, когда с ним разговариваешь. Почему он не такой, как Валерий?

Когда закончилось гуляние в парке, Зорин проводил Дашу до дома. Около калитки задержал руку и сказал:

— Желаю заснуть сном праведника. Когда тебе снова будет скучно, ударь три раза в ладоши и я явлюсь перед тобой, как сказочный рыцарь.

В его расширенных темнотой зрачках дрожали серпики молодой луны.

Даше было весело. Совсем осмелев, она даже запела вполголоса:

— Ну, пока, — помахала она рукой с другой стороны калитки.

— Когда же ты ударишь в ладоши?

— Когда будет скучно.

До последнего момента у Даши сохранилось веселое возбуждение. Но вот она легла в постель и странно: ее стали одолевать тревожные мысли.

Все пережитое за вечер спуталось в один комок, который она сейчас не в силах была распутать.

Вечер состоял из каких-то бессвязных впечатлений, словно вырванных из тьмы.

На улице царапалась о стекло ветка ирги, ударяясь о стекло твердыми, только что завязавшимися ягодками. Будто кто-то время от времени бросал в окно горсть гороха. Две пары глаз смотрели на девушку с потолка, одни с какой-то виноватой грустью, в других дрожали серпики луны. На улице перекликались петухи.

«А ну их всех к лешему — спать буду», — подумала Даша, переворачиваясь с одной горячей щеки на другую. Она плотно зажмурила глаза, пытаясь забыться. Но разве заснешь, когда прямо за сердце царапается ветка ирги, а по окну все сильнее и сильнее кто-то бьет горохом.

6

Когда Николай возвратился из парка в общежитие, Тихон уже спал. Чтобы не будить его, Колосов, ступая неслышно, подошел к кровати, начал раздеваться. Но Торубаров вдруг открыл глаза и приподнял голову от подушки.

— Ты чего так рано вернулся? — удивился он.

— А ты чего? — в свою очередь спросил Колосов.

— Лиду где оставил?

Упоминание о Лиде разозлило Колосова.

— Пошел ты со своей Лидой… — ругнулся Николай и улегся лицом к стене, давая понять, что не намерен разговаривать. Но Тихон не унялся. Встал, подошел к Колосову, дотронулся до его плеча:

— Ты, солдат, знаешь, того… Ответь все-таки, где Лида?

Николай через плечо снизу вверх посмотрел на Торубарова.

— Отвяжись. Не бегал я за твоей Лидой.

Торубаров пожал плечами и вернулся к своей постели. А Николая мучили бессвязные мысли. Почему всегда так получается? Чего не пожелает — обязательно случай какой-нибудь подвернется, помешает. Вот и сегодня. Ждал с нетерпением вечера, надеялся побыть с Дашей с глазу на глаз, поговорить. И пожалуйста: какой-то черт толкнул к нему эту Лиду Краснееву. Судьба?

Все-таки и сам он в чем-то виноват. С самого начала повел себя в парке неправильно. Это возле тира. Зачем понадобилось позировать перед Краснеевой и Беловой? Тихона обидел. Не надо бы и в павильон заходить. Увидел, что много народа, и — дальше. Но это еще не главная вина. Характер слабоватый. Вот где беда. Отсюда начинаются неудачи в жизни. Действительно: будь Николай понастойчивее, давным-давно бы объяснился с Дашей. Разве кто мешал ему? Почти каждый день ее видел.

Собственно, в павильоне из-за этого задержался, из-за нерешительности. О чем было ему говорить с Зориным, которого он, к тому же, ненавидит? И вообще давно следует рассказать о нем своим товарищам, вывести на чистую воду. Что Николая сдерживает? Боязнь прослыть сплетником или опять та же нерешительность? И Лиду можно бы от себя спровадить. Не судьба виновата, а он сам. Нужен Даше такой: ни рыба ни мясо. Колосова уважали за безобидный характер. Но ни одного настоящего друга он не имел, друга, который бы полез за него в огонь и в воду, с которым можно было бы поделиться сокровенными тайнами. Воспитывали Колосова чужие люди, не знал материнской ласки и нежности, видимо, поэтому был чуток к обидам, каждое неискреннее слово очень больно ранило его.

Сейчас же, когда стал взрослым, самостоятельным человеком, чаще и чаще хотелось иметь хорошего друга, но мешала укоренившаяся в его душе скованность, боязнь показаться навязчивым. Ему нравились ребята, с которыми жил в одной комнате: и Тихон с его грубоватой непосредственностью и непутевый Женька Савельев. Торубаров любил Савельева особой, никому непонятной любовью. Даже сам Евгений не догадывался об этом. Тихон ревновал его к Зорину, сам переживал, когда обижал грубым словом, как это было тогда в депо. Вот такого бы друга Николаю.

Под Торубаровым заскрипела кровать. Послышался тяжелый вздох. «Тоже не спится человеку, — пожалел его Николай. — По Лиде вздыхает. Поговорить бы с ним! Чего он нашел в ней хорошего? Вертихвостка какая-то. Вот Даша — это действительно девушка. Надо заговорить с ним, — терзался Колосов, но никак не мог решиться. — Кто знает, может, не понравится человеку»… Скрипнула дверь, и вошел Савельев. Он был в хорошем настроении. Напевая вполголоса, стал раздеваться, но, взглянув на товарищей, замолчал, думая, что они спят. Евгения так и распирало от избытка чувств, ему хотелось поговорить. На цыпочках подкрался к Торубарову и шепотом спросил:

— Тиша, ты спишь?

Торубаров не ответил. Савельев бухнулся на свою кровать. А через несколько минут послышался его безмятежный храп.

«Счастливый человек», — позавидовал Николай. Монотонный храп Савельева действовал усыпляюще, и вскоре Николай тоже забылся.

* * *

Разбудил его веселый возглас Савельева.

— Вставайте, засони! — орал он. — Все царство проспите! Смотрите: благодать какая на улице.

Николай открыл глаза, и в них ударил яркий, горячий свет. Савельев потянул Колосова за руку, рывком поднял на ноги. Тихон уже стоял среди комнаты и тер кулачищами сонные глаза.

— Не теряйте времени — умывайтесь! — тормошил друзей Савельев. — У меня на сегодня планы.

— Какие еще планы? — пробурчал Тихон, недовольный, что его рано разбудили.

— Умывайся. У тебя еще сонная дурь не вылетела, не поймешь.

Через несколько минут друзья вернулись в комнату с полотенцами на плечах. Савельев придирчиво осмотрел Тихона, покачал головой:

— А видик-то, видик-то у тебя какой! Бабушку похоронил, что ли? — и сам же ответил: — Ладно, Тиша, молчу, как рыба. Ты тут ни при чем. Виноват твой желудок Гложет его смертная тоска по пяти порциям шницеля… Словом, айда в столовую.

Полчаса спустя, когда друзья плотно закусили, Савельев наконец обнародовал свои планы:

— До двенадцати ночи у нас свободное время, а посему: поехали на водную. Дурь смоем, а заодно разные скверные мыслишки.

Тихон согласился молча. Не стал возражать и Николай, хотя рассчитывал сегодня поработать в литейной над колодками. Он был рад побыть вместе с Тихоном и Евгением. «День большой — успею и покупаться и поработать», — подумал Николай.

Большинством голосов (при одном воздержавшемся) решили добираться до водной не на трамвае, а пешком через гору Косотур, отделявшую город от железнодорожной станции. Поднявшись на конусообразную вершину, покрытую сосняком, друзья остановились. Там, внизу, ползали по путям вагоны, а дальше вилась между гор серебряная змейка небольшой, но бурной речушки со странным названием Ай. Проследи взглядом за речушкой: она упирается в огромный, в несколько квадратных километров, пруд. Здесь Ай поневоле смирила свой буйный нрав. Стала тихой, спокойной. Пруд полоскался у подножия Косотура. За ним раскинулся старинный уральский город с разнокалиберными строениями. Рядом с розовеющими на солнце пятиэтажными корпусами чернели крохотные деревянные домики вековой давности.

— Трогаем дальше, — сказал Колосов. Савельев с сожалением вздохнул. Будь он один, с удовольствием постоял бы еще. Вот и водная станция: отгородили дощатым забором часть пруда, поставили посредине вышку, и водная станция готова. Друзья разделись в гардеробной и по шатким ступенькам поднялись на вышку. Савельев приблизился к краю площадки, глянул на купающихся внизу людей, даже дыхание захватило.

— Чего ты стал? Прыгай! — скомандовал Тихон.

— Не вижу в этом интереса, — презрительно фыркнул Савельев, опасливо пятясь от края. — Эка невидаль. Лететь сломя голову вниз. Меня больше в высоту манит. К звездам.

Савельев присел на пол и, возведя глаза к небу, с выдохом произнес:

Тихон преобразился, глаза загорелись восторгом: «Наконец-то есть где разгуляться!» Он пружинисто оттолкнулся, даже ходуном заходила вышка, и кинулся вниз. Секунду спустя, его тело с тяжелым всплеском врезалось в воду.

— Красиво! — восхитился Савельев. — Сразу видно — моряк.

А Колосов подумал: «Увидела бы Лида Краснеева — наверняка залюбовалась бы. Здесь он в своей стихии. Не то, что у тира».

— Вот черт! А я вниз боюсь взглянуть, — признался Савельев. — Как посмотрю — голова кружится.

— Эх ты, еще парнем называешься, — пошутил Николай. — Как тебя такого труса Люся любит?

— Попробуй сам. Покажи пример, — подзадорил Савельев.

Колосова охватил мальчишеский азарт. Он смело подошел к краю площадки, но остановился в нерешительности. Никогда не прыгал в воду с вышек. Внизу поблескивал квадрат воды. В нем барахтались купающиеся. Николая дрожь пробрала. Прыгни не так и на забор угодишь.

— Что, герой, кишка тонка? — дразнил Евгений. — Спорю на литр водки — ни за что не прыгнуть.

На вышку снова поднялся Тихон. Савельев подмигнул ему:

— На литр спорим. Не прыгнуть Кольке. Будь свидетелем. Ну?

Колосов решительно принял вызов.

— Идет! Готовь деньги!

И, набрав в себя воздуха, ринулся вниз.

Вслед за ним прыгнул Торубаров.

Николай плюхнулся плашмя, вынырнул сразу. В правом боку перехватило дыхание, сковало ноги и потянуло ко дну.

«Тону!» — испугался он, но тут же почувствовал на себе сильную руку Торубарова. Потом они сидели рядом с Тихоном на скользких подмостках. В боку что-то ныло, но уже не сильно.

«Все-таки прыгнул, — радовался про себя Николай. — Лишь бы Тихон не смеялся. А впрочем, прыгнуть-то прыгнул, но не очень удачно: чурбаном».

Тихон осмотрел Николая со всех сторон и неожиданно похвалил:

— Молодец, солдат, не сдрейфил! — И признался: — А меня на корабле братва первый раз за ноги с палубы скинула. Сам никак не мог решиться.

К ним спустился Савельев.

— Что, звездочет? Своим ходом с вышки притопал? — встретил его Тихон. — Плачут твои денежки.

— А что? Я готов! — бойко отозвался Евгений, хотя в голосе чувствовалось сожаление.

Николай вдруг заупрямился.

— Ладно. В другой раз купишь. Сейчас домой надо.

Колосова уговаривали остаться, но он настоял на своем.

— Опять в литейную, — вздохнул Савельев, глядя вслед удаляющемуся товарищу. — Прямо пропадает там. Колодки какие-то мастерит. Чего они ему дались? Не понимаю.

Тихон сердито проговорил:

— Тут понимать нечего. Колька — человек работящий.

Обратно Николай возвращался на трамвае. Не заходя в общежитие, направился в душевую, переоделся в спецовку и, захватив мешок с абразивами, заспешил в литейную. Там от шума вагранок ничего нельзя было услышать. Чтобы как-нибудь объясниться, люди кричали друг другу в самое ухо. Со стороны казалось, что они не имеют голосов, а шевелят одними губами. Николай разыскал знакомого вагранщика, тот, увидев Колосова, обрадовался.

— Пришел? — прокричал он Николаю в ухо. — Давай тут шуруй за меня. Ты уже специалист. А я пойду отдохну немного. Спина разболелась.

Несколько часов Николай разливал жидкий горячий чугун по формам. Литейщик так и не приходил. Николая злила его наглость. За себя заставил работать. Но делать нечего — иного выхода нет. Прогонит — негде будет производить опыты.

Наконец литейщик появился. Пришлось еще ждать, пока расплавится новая закладка чугуна.

Лишь под вечер, дождавшись плавки, Колосов сумел произвести заливку колодок с абразивами. Ждал удачи. Однако кусочки наждака плавились, растворялись в чугуне. Но появилась и надежда. Колосов замер, не веря своим глазам. Абразив сохранил форму, в то время, как чугун уже принял малиновую окраску. Подождав еще с полчаса, снял с колодки форму, обстукал ее молотком. Стоило молотку коснуться абразива, как тот рассыпался в порошок, а в колодке образовалась дыра. Николай вытер потный лоб и, поблагодарив литейщика, побрел к выходу.

В общежитие пришел усталым. Неудача не огорчила и на этот раз. Сегодня уверовал в то, что колодки будут отлиты обязательно.

Тихон сидел на диване и читал. Когда появился Колосов, положил книгу на стол.

— Как дела, солдат? Снова неудача?

— Неудача, — вздохнул Николай.

Тихон проследил, как Николай уселся на кровать, и поинтересовался:

— А выйдет у тебя с колодками? Может, это ерунда? Бросить затею к чертовой бабушке и все? А?

— Выйдет! — заверил Колосов и насторожился: — Тебе-то какое деле?

— Какое? Да никакого. По мне вкалывай до седьмого пота. Ребята поговаривают: тронулся парень, что ли?

— Пусть говорят, — и лег поперек койки на спину, уставился в потолок. Тихон подошел к нему.

— Вот что, Коля…

Николай удивленно поглядел на Торубарова. Впервые Тихон обратился к нему по имени, обычно звал солдатом.

— Давай-ка с тобой дружбу завяжем. Настоящую, морскую. Понимаешь? Чтоб душа в душу. Вот мы и будем: ты, я и Женька. Вдвоем с тобой мы его из зоринской грязи вытянем. Дай лапу.

Колосов поднялся. Теперь они стояли друг перед другом. Один высокий, широкоскулый, другой чуть пониже, но крепко сбитый, красивый, русоволосый.

Торубаров с чувством, но осторожно пожал Николаю руку, и оба как-то виновато улыбнулись. Неловко стало. Мужчины, а развели такую сентиментальность. Но на душе у каждого было светло.

«У меня тоже теперь есть друг! — растроганно думал Николай. — И замечательный друг!»

7

Савельев мог остановиться у любого дерева и погрузиться в созерцание чешуек на его коре, слушать, как тихо шелестят листья. Удовольствие, которое он испытывал при виде освещенного солнцем дерева, увеличивалось от сознания того, что он способен так тонко чувствовать. Любуясь деревом, замечал, что любуется самим собой.

«Вот ведь вижу в окружающем то, что другие не замечают, а свое место в жизни не могу найти. Двадцать три стукнуло. Пусть не судьба машинистом работать, но свет-то не сошелся клином? Мало других специальностей? Скоро вся бригада пятый разряд обмотчиков получит, в электровозное депо перейдет. Все довольны. Хорошо быть довольным. Эх, как хорошо! Пользу приносить и ощущать, что кому-то нужен, что без тебя не могут обойтись. Работа должна быть радостью в жизни. А так что: для зарплаты работать? Парторг посоветовал развивать способности в литературе. Взялся было за книги, хотел подготовиться в литературный институт. Но одно дело, когда читаешь по охоте, другое, когда надо заставлять себя. Там надоела книга, захлопнул ее — и баста. А тут хочешь, не хочешь — учи».

Старался заставить себя заниматься. Мало-помалу начал втягиваться в учебу. Однажды заглянул Валерий Зорин. Как всегда плотно закрыл за собой дверь и присел на кровать рядом с Евгением. С минуту Савельев слышал за спиной шумное дыхание пропитанного никотином человека, потом через плечо потянулась к книге рука. Она осторожно, но настойчиво взяла ее из рук Евгения.

— «Русская литература девятнадцатого века», — нараспев прочитал Валерий и насмешливо фыркнул. — Не в студенты ли собрался?

Савельев отобрал книгу и, загнув страницу, отложил ее в сторону.

— А что особенного?

В глазах Зорина тлел насмешливый огонек.

— Ничего особенного для других, а из тебя студента не выйдет. Терпения не хватит. Знаю я тебя.

— А вот возьму и поступлю!

Зорин неожиданно затревожился и встал с кровати.

— Ну-ну, не дури. Собирайся! Что я из-за тебя график должен ломать? Там все рассчитано. Книги, черт с ними, никуда не уйдут. Завтра выучишь.

И как ни странно Евгений, поупрямившись немного, стал собираться.

На другой день, вернувшись с работы, он снова застал у себя Зорина. Книги снова были надолго забыты.

По утрам болела голова. Савельев зарекался не ходить с Зориным, но вечером, словно влекомый какой-то силой, тащился к Валерию и не мог понять, что собственно между ними общего? В Зорине ему все не нравилось, а отказаться от него не мог. Со стороны даже казалось, что они крепко дружат. А на самом деле какая тут дружба? При первой же беде Зорин отшатнется от него. Это Савельев знал.

…Свежий ветерок упал с гор, прервал на время воспоминания. Он пошевелил Евгению волосы и, свежей струей обмыв лицо, пробрался за ворот рубашки. Савельев поежился: «Свежо стало». Солнце своим багряным краем касалось верхушек деревьев на горах. Савельев стоял посреди аллеи лесопосадки, защищавшей зимой железную дорогу от снега. Часто приходил сюда, когда хотелось побыть наедине со своими мыслями. Косые лучи закатного солнца освещали аллею насквозь. Молодые березки и топольки, посаженные четыре года назад, вытянулись в стройные деревца. Савельев вместе с комсомольцами тоже садил эту аллею. Здесь впервые и увидел Люсю. Тогда она копала ямку под дерево. Нажимала, туфелькой на лопату, но острое лезвие попадало на камешки, и лопата вывертывалась из рук. Смахнув рукавом крепдешиновой кофточки пот с лица, девушка, закусив губу, продолжала копать. Во время «перекура». Евгений поинтересовался:

— Откуда взялась та, в голубой кофточке?

— Это ж Люся Белова!

— Что-то я ее раньше не видел.

— Она недавно из техникума. До войны, говорят, отец у нее начальником депо работал.

— Сразу видно — белоручка. Лопату не умеет держать, — небрежно бросил Савельев.

Но после перерыва он чаще и чаще поглядывал в сторону молодого техника. Девушка упорно продолжала копать, шмыгала носом. Повязанный козырьком платок для защиты лица от солнца давно сбился на макушку, обнажив льняные кудряшки. Белое лицо порозовело от загара. Девушка посматривала на свои ладони и морщилась.

«А девчонка, видать, упорная, — впервые с уважением подумал Савельев. — Мозоли набила, а не сдается. И веснушчатый нос через три дня шелушиться начнет».

Представил ее с облупившимся лицом, но странно, таким оно казалось ему еще привлекательней. Потом поймал себя на том, что копает отведенные ему ямки с удвоенной энергией.

Улучив минуту, когда поблизости от Люси никого не было, подошел к ней.

— Положите лопату, — приказал он.

Подчиняясь повелительному голосу, девушка воткнула в землю лопату и, щурясь от солнца, взглянула на парня.

— Вот так. А теперь покажите ладони.

Но девушка, упрямо мотнув головой, спрятала их за спину.

— Зачем? — спросила она шепотом.

— Разве ж так копают? — как можно непринужденнее произнес Савельев. — Пальчики попортите.

Люся вытащила из-за спины руки, но, сжав пальцы в кулаки, выставила перед собой, словно готовясь к защите.

— Ладно, можете не показывать. И так знаю — кровяные мозоли. Бюллетень на три дня. Завтра и циркуль не сможете держать.

— Туфли виноваты, — вдруг доверилась девушка. — Надо было, дурехе, мамины ботинки одеть.

— И рукавицы, — добавил Евгений. — Вон как Лида Краснеева. Ну, да ладно. Теперь не поможешь. Идите отдыхайте, а я посажу вашу долю.

Но, поймав Люсин взгляд, Савельев понял: дал маху. Было видно, что она покинет воскресник только на носилках. Поспешил исправить ошибку:

— Тогда вот что. Давайте с вами организуем корпорацию. Союз такой: я буду копать, а вы подносить саженцы. Идет?

— Идет, — повеселела Люся.

А на следующее воскресенье союз был уже настолько крепким, что его с большим трудом могла разделить алая полоска зари — предвестник нового трудового дня.

Каждый раз, побыв с Люсей вечер, Евгений заряжался уверенностью в завтрашний день. Люся смотрела на людей настежь распахнутыми, как приветливые окна, глазами. Но вместе с наивной доверчивостью в девушке чувствовалась внутренняя сила, которая передавалась на людей, окружающих ее. А как она умела мечтать! Закрыв глаза и взяв Евгения за руки, вела за собой в будущее. Так продолжалось два года, пока Евгений не сблизился с Зориным. Валерий затянул его в свою компанию, и Савельев стал делить себя между Люсей и вечеринками. Получилось так, что Евгений теперь не мог обходиться и без Люси и без Зорина. Правда, будь Люся немного понастойчивее, Евгений, может быть, с самого начала отмежевался бы от Зорина. Но она была слишком доверчива, не заметила приближающуюся беду. А когда все узнала, было уже поздно. Евгения стали раздражать ее упреки, и Люся постепенно свыклась с той частицей, которая осталась в нем для нее. Чтобы не потерять и этого, она молчала. Сама не искала встреч, боясь, что ему может это не понравиться, а при встрече кусала губы, сдерживая слезы, и преданно заглядывала в глаза.

Теперь они виделись только у нее дома.

Случалось, что Евгений не приходил по целому месяцу. Люся жила ожиданием, и каждый раз встречала его так, словно видела вчера. Узнавала его по стуку калитки. Наскоро вытерев слезы, выбегала навстречу. Не расспрашивала, не упрекала за долгое отсутствие, старалась быть при нем прежней, беспечной.

…Он вспомнил это сейчас, опершись плечом о молодую березку. Розоватый ствол ее согнулся, напружинившись. Нажми чуть сильнее и сломается. Так и человек: прижми его грубой силой и тоже может не выдержать — сломается.

Вот неподалеку такая стоит. Кто-то надрубил, наверно, хотел попробовать весеннего соку. А теперь березка медленно умирала. Евгений отпустил свое дерево. Оно качнулось и расправило тонкие ветви. Савельев облегченно вздохнул и зашагал прочь.

Домик Беловых ютился на окраине старого железнодорожного поселка. Каждый раз ласково встречал Евгения тщательно протертыми мокрой тряпкой окнами. Сейчас в окнах сверкала вечерняя заря. Вот в этом маленьком домике и жила Люся с матерью. Отца, командира бронепоезда, убило на фронте. Младший брат служил в армии.

Евгению сегодня хотелось, чтобы Люся не успела встретить его, как обычно, во дворе. Поэтому, открыв калитку, двор пересек бегом, но с Люсей столкнулся в сенях.

— А я ждала! — просто сказала она, взяв его за руку. — Проходи в комнату.

— Ну, как ты тут? — спросил Евгений, когда они уселись друг против друга. Люся всегда старалась садиться так, чтобы все время видеть его.

— Ничего. Мечтала о нашей встрече, — отозвалась она. — Хочешь расскажу?

И не ожидая согласия, придвинулась вместе со стулом вплотную, горячими руками сжала большие жесткие ладони парня.

— Закрой глаза. Вот так. А теперь представь такую картину. В воскресенье мы всей семьей выходим из квартиры. Впереди бежит дочка и звонким голоском сообщает соседям:

— Мы идем в лес за ягодами. С папой и мамой.

Ты ведешь за руку маленького карапуза. Он только научился ходить. Шагает сосредоточенно, посапывает носом. Мужчина не намерен попусту языком болтать. Такси нанимать не будем. Лучше пешком, по Шоссейной, в тени деревьев. Правда?

Савельев замотал головой:

— Неправда. На Шоссейной ни одного дерева. От солнца укрыться негде.

— Будут! — уверенно заявила Люся. — Тополи, акации будут и еще… рябины черноплодные. Всего понасадим. Ведь мы с тобой умеем сажать. Ну, ладно, слушай дальше.

На улице нам все дорогу уступают. Дескать, наш рабочий писатель идет. Евгений Савельев. Красивые они какие с женой. И дети у них красивые.

Евгений закрыл ей рот ладонью:

— Люська, перестань!

Люся открыла глаза и сразу возвратилась к действительности. Тихо спросила:

— Женька, ну когда мы поженимся? Недавно ты опять с Зориным был.

И впервые при Евгении дав волю слезам, уткнулась ему в грудь лицом.

— Мучитель ты мой, не могу я больше без тебя. Слышишь, не могу!

Евгений чувствовал, как сквозь рубашку жгли ее горячие слезы. Острая жалость подступила к горлу. Он прижал ее голову.

— Перестань. Ну, что я тебе говорю? Одна ты у меня. Единственная на всем свете. Веришь?

Люся отстранилась. Взяв Евгения за щеки, повернула лицо к себе, и стала смотреть на него. Тревожно водя зрачками, ловила его глаза, а он прятал их.

— Подожди, — шептала она, — дай мне вволю наглядеться на тебя. — Верю, Женя, — сказала она спустя минуту. — Только весь ты у меня какой-то несобранный. Ждала я, когда остепенишься. Думала, пройдет со временем. А последнее время бояться стала, как бы не потерять тебя. Нет, не допущу. Не отдам тебя никому! Никому!

Они долго сидели в горнице, не зажигая света. Не хотелось двигаться. Казалось, стоит шевельнуться — все хорошее улетучится и не вернется, как недосмотренный сон.

8

Из электровозного депо с практики до трамвайной остановки шли все вместе. Не всем надо было ехать на трамвае, некоторые проходили мимо своих домов, но провожать товарищей стало традицией бригады. Дорогой обсуждали вопросы, на которые не хватило времени днем, уточняли, что нужно сделать завтра.

Вдруг из-за поворота улицы показалась толпа народа. Мужчины и женщины с вымазанными сажей и красной помадой лицами были наряжены в вывернутые наизнанку шубы. У каждого хвосты из красной материи. На ходу наряженные плясали, с залихватским свистом стучали в ведра и печные заслонки. Впереди вышагивал парень с приколотым на груди бантом. Прикусив губу, он с остервенением рвал меха гармошки.

— Узнаете гармониста? — спросил Хламов, когда толпа прошла мимо. — Коршунов! Бравый парень!

Торубаров повернул было обратно.

— Ты куда?

— Гармошку об дорогу…

Хламов удержал его за руки.

— Не дури, Тихон.

К ним подошла отставшая от свадьбы женщина с ведром бражки, в котором гремел объемистый черпак. Остановилась напротив ребят, провела по наведенным усам и зачерпнула черпаком коричневую жижу.

— Пейте. Молочко из-под бешеной коровки. Пейте, гуляйте. Эх!

Тихон покосился на женщину, тяжело задышал. Опасаясь за него, Хламов положил ему на плечо руку. Между женщиной и Торубаровым встал Избяков.

— Идите, гражданка, своей дорогой.

Женщина подняла вверх широкие, наведенные углем брови.

— Не хотите за здоровье молодых выпить? Брезгуете? — Она осуждающе покачала головой, в пьяных глазах появились слезы. — Думаете мы дикари какие? А это наш уральский обычай. Прадеды его еще завели.

Избяков растерялся: черпак женщина протягивала ему. Оглянулся на ребят, ища поддержки. Помог Савельев.

— А мы, мать, этой кулагой не балуемся, — сказал он. — Слабовата она для нас.

Женщина выплеснула бражку на дорогу и, подобрав полы полушубка, пустилась догонять своих.

Встреча со свадьбой возбудила ребят. Нельзя сказать, что раньше не видели свадебные шествия. Просто сегодня на это взглянули другими глазами.

— Жених-то, наверное, наш парень. Токарь или составитель, — задумчиво произнес Хламов. — Может, даже комсомолец. А так — будто махновский вожак свадьбу справляет. Муть одна.

— Куда только горсовет смотрит? — возмущался Торубаров. — Пожарную машину бы да из брандспойта их. Мигом бы дурь вылетела.

В черных глазах Анатолия горели, будто раздутые ветром синеватые злые огоньки.

— Слушай, Торубаров, откуда у тебя пришибеевские замашки? Разойдись! Больше трех не собираться! А ты слышал, что сказала эта женщина? Она хотя и пьяная, но права. Свадебные обычаи на Урале поколениями складывались. А ты пожарным брандспойтом хочешь их пресечь.

Возбуждение Торубарова, как часто с ним случалось, погасло. Он притих, низко опустил большую, со спутанными волосами голову.

Избяков заметил это и, усмехнувшись, сбавил тон:

— Мне, брат, тоже не нравятся такие гулянки. И я согласен: изживать их надо, только не твоим методом. Как ты себе представляешь современную свадьбу? Расписался в загсе, перевез к себе невесту и живи? Так, что ли? Нет, брат! Это слишком постно, следа не останется. Свадьба должна быть необычной, торжественной, веселой, чтоб до самой старости запомнилась.

— Ты что предлагаешь? — спросил Хламов.

— Дело говорит бригадир! — вмешался Савельев. — Справить свадьбу во Дворце культуры, как праздник. А что, в других городах делают!

Торубаров подозрительно покосился на Савельева, думая, что сейчас он сведет свою мысль в шутку. Но на этот раз Евгений шутить не собирался.

— Эх, можно такую свадьбу закатить! Народу соберется больше, чем на концерт Клавдии Шульженко. Самодеятельность — раз, стихи прочитать — два, маленькую постановку — три.

— И пиво! — весело вставил кто-то.

— А что, и пиво тоже! — не унимался Савельев. — Можно и шампанское. Я согласен и на водку. Когда молодые будут расписываться, кому-нибудь из начальства речугу толкнуть и сразу тут же ключи от квартиры вручить. Вот это бы на всю жизнь.

— Женька научился говорить умные речи! — воскликнул Торубаров. — Приятно удивлен. Я конкретно предлагаю: давайте вернемся в депо и с Данилюком об этом посоветуемся. А?

— Успеется, — остудил его пыл Избяков, останавливаясь около трамвайной линии. — А с Коршуновым что будем делать? Он же, сукин сын, отпросился на два дня с работы, дом строить, а сам…

Борис Хламов что-то вспомнил и хлопнул себя полбу:

— Чуть не забыл. У Коршунова в воскресенье «помочь».

— Это еще что такое?

— Тоже народный обычай, — пояснил Хламов. — Собирают родных и знакомых и всем скопом строят дом. За это вечером выкатывается на улицу бочонок бражки. И, как говорил Кирилл Ждаркин: «Пей-гуляй, однова живем!»

— Бражка, говоришь, будет? — Савельев лукаво улыбнулся. — Дело стоящее!

Но встретившись с сердитым взглядом Торубарова, осекся, буркнул в оправдание:

— Чего ты на меня косишься? Как только рот раскрою, так косишься? Я тебе дорогу переехал, да?

— У тебя голова черт знает чем начинена… — отозвался Торубаров. Но его перебил Избяков.

— Хватит, пожалуй, опять Савельев прав. На эту «помочь» нам следует сходить. Как считаете ребята? Стоит?

Никто не возражал.

9

Степан Коршунов просеивал гравий для бетона. Куча под прислоненным к столбу железным решетом росла раздражающе медленно. Руки отяжелели, с трудом поднимали полную лопату. Степан хотел до прихода «помочи» перетаскать из сарая мешки с цементом, чтоб все было под рукой. Как назло, после вчерашнего болела голова. Съел пачку цитрамона — не помогла.

На «помочь» люди обещали в два часа. Сегодня Коршунов рассчитывал управиться со стенами, а там останутся отделочные работы. С постройкой надо торопиться — в землянке больше зимовать нельзя.

Ольга — жена Степана, — скрипя колодезным воротом, доставала воду и заполняла кадки. Движения ее были скупы и расчетливы. Она, опрокидывая ведро в кадушку, подталкивала его со дна коленом. На потемневших от пыли щеках, на переносье оспинками блестел пот, застилал глаза, лез в рот. Женщина то и дело облизывала пересохшие, соленые губы. Иногда вытирала лицо фартуком и снова крутила отшлифованную до зеркального блеска рукоятку колодезного ворота.

Степан остановился, со стороны посмотрел на жену и неожиданно залюбовался ею. Ольгу освещало яркое солнце, и даже грубая рабочая одежда не могла спрятать округлостей ее по-девичьи ладной фигуры. «Не подумаешь, что у нее трое детей, — с гордостью подумал Степан. — Хорошая у меня жена».

Вчера утром они поссорились и до сих пор не разговаривали. Из-за свадьбы. Сосед женил сына и приглашал обоих Коршуновых, но Ольга наотрез отказалась идти. Чего греха таить, недолюбливала она соседей. К тому же, придется ходить по улицам разряженными во что попало.

— Не хочу быть бродячим комедиантом — людям на посмешище, — заявила Ольга. — И дома своих дел невпроворот. Каждая минута дорога. Хочешь иди, а меня не тяни.

Сосед не настаивал. Ему нужен был гармонист.

Теперь Степан, морщась от головной боли, готов был признать правоту жены. Подойти бы к ней и повиниться, но мужская гордость не позволяла. Если бы Ольга сама заговорила или хотя бы улыбнулась — Степан, откинув гордость, подошел бы к ней, вытер платком ее мокрое от пота лицо, может быть, даже поцеловал в запыленные губы.

Но Ольга не обращала на него внимания, сосредоточенно крутила ворот, откидывая назад свою круглую, со сплетенными в венец косами, голову. Степан вздохнул и снова принялся за работу.

Солнце перевалило зенит, покатилось под уклон. Степан затревожился. «Где люди? Двенадцать человек обещались прийти. Обманули? Пять ведер бражки заквасили. На закуску истратились».

Ольга наполнила последнюю кадку, умылась и, на ходу вытираясь тыльной стороной фартука, направилась к Степану.

«Ага, сейчас заговорит! Лучше бы уж молчала»: знал, что скажет жена. Она с самого начала не верила в эту затею с «помочью» и опять оказалась права.

Прислушиваясь к приближающимся шагам жены, Степан съежился, ждал упрека. Но на его мокрую от пота спину легла прохладная рука жены.

— Кончай, Степа, обедать пора. Устал, наверно. — Степан обрадовался, но виду не подал, выдержал характер.

— А вдруг люди придут? — будто удивившись наивности жены, спросил он.

— Какие люди? Чудной ты, четвертый час уже! — мягко возразила Ольга. — Пойдем обедать. Похмелишься немного.

Степан бросил лопату на кучу просеянного гравия и, держась рукой за решето, выпрямился. И тут увидел, что от соседнего дома к их стройке приближалось несколько человек.

— Вот видишь! — обрадовался Степан. — Идут. Я ж говорил: «Придут!»

Впереди шел коренастый мужчина лет пятидесяти с хитрым моложавым лицом. Он был одет в коверкотовый китель с форменными знаками лесника, синие галифе и хромовые сапоги.

«Что-то не похоже на «помочь». Одеты по-праздничному, — снова встревожился Степан, наблюдая за приближающимися людьми. — Зачем это они?»

Лесник остановился, расставив в стороны ноги.

— Бог помочь, — поприветствовал он отрывистым, привыкшим командовать голосом. — Трудимся?

— Спасибо, — ответила Ольга и поджала губы, показывая, что не намерена тратить время на пустые разговоры.

Степан пробормотал что-то невнятное. Лесник крякнул, прочищая голос.

— Ну, ладно, — солидно произнес он. — Ты, Степан, того… Бери свою музыку и ко мне. Там мои гости — анафема их задери — гармониста требуют. Третий день гуляем — пора бы, кажется, честь знать, а им подай еще веселье.

Ольга с опаской глянула на мужа: как бы снова не поддался уговору. Опередила его:

— Нам некогда, Сидор Калистратович.

Лесник недовольно покосился на Ольгу, буркнул:

— Я, кажется, хозяина спрашиваю. В моем доме бабы знают свое место.

Ольга вспыхнула, готова была отшить наглеца, но сдержалась.

— И хозяин то же скажет. Некогда нам.

— Стены ставить надо, — подтвердил Степан, раздражаясь.

«Даже не вспомнил, что обещал прийти на «помочь». Уговор был, когда приглашали поиграть на гармошке».

А сосед действительно забыл про обещание. Кивнул на фундамент, усмехнулся:

— Зря ты, Степан, канитель затеял. До коммунизма можно в землянке дожить. А там, глядишь, и дома настроят со всеми удобствами. Для всех хватит. — Лесник хихикнул.

Степану захотелось взять соседа за шиворот и вытолкнуть за ворота. Возможно, он и сделал бы так, не будь за спиной лесника подвыпивших гостей. Свяжись с ними — шуму не оберешься.

Но Ольга зло заметила:

— Однако сами не стали дожидаться. Вон какой дом отгрохали. Из лучшего леса. Сам хозяин: где хочу — там и пилю.

Лесника качнуло в сторону, и он несколько секунд семенил на месте ногами, чтобы снова принять устойчивое положение.

— А вы видели? За такие слова к ответу привлеку! — крикнул он. Лицо его сделалось пунцовым.

Коршунов рванулся к соседу, но в Это время из-за кучи гравия показался Торубаров, а за ним с веселым говором тянулись остальные бригадники. Они ни слова не говоря, рассыпались по строительной площадке.

Лесник был забыт.

Степан насторожился. Ольга смотрела на товарищей мужа отчужденно, неприветливо. К ней подкатился Савельев, что-то сказал на ухо, и Ольга преобразилась. С Евгением она принесла из сарая лопаты. Избяков поднялся на фундамент, остальные сгрудились возле него: кто на камне, кто на борту ящика для раствора.

— Ну, что ж, товарищи, — сказал бригадир. — Ударной стройкой называть ее не будем. Все-таки личная собственность. Но построить надо побыстрее! Ясно?

Анатолий сделал паузу, видимо, ожидая одобрения и, повернувшись к Коршунову, просто закончил:

— В общем, точка. Давай, Степа, распределяй рабочую силу.

Степан взглянул на Ольгу. В ее глазах дрожали слезы, но она улыбалась.

Ребята разобрали лопаты.

— Чего же я вас покушать не приглашу? — вдруг засуетилась хозяйка. — Проголодались, наверно.

— Это не уйдет! — улыбнулся Торубаров. — Закончим работу — тогда угощайте. Куражиться не будем.

— Его за стол последним сажайте, хозяюшка, — заметил Савельев, показывая на Тихона. — А то после него остальным будет нечего кушать. Его в столовых и то побаиваются. Займет два стола и прикажет: дайте мне «от» и «до». Если перевести на наш язык, это значит все меню сверху донизу, включая директора с калькулятором.

Ольга смеялась вместе со всеми до новых, веселых слез, а Тихон, выбрав, наконец, по себе лопату, вогнал ее в гравий по самую рукоятку.

Закипела работа.

Таскали из сарая мешки с цементом, сыпали в ящик гравий со шлаком, наливали воду и размешивали. Когда раствор был готов, распределились попарно. По пологому настилу стали носить раствор на носилках и выливать в форменный, обитый горбылями каркас. Коршунов и Савельев стояли наверху и бревнами трамбовали серую, тяжелую массу. Когда она застынет, горбыли уберут, останутся цельнолитые стены с проемами для оконных и дверных рам.

Избяков повесил на столб старый таз и через каждый час черешком лопаты сигналил «перекур». Ольга наскоро вымывала в кадушке руки, лезла в погреб и доставала оттуда по ведру холодного, ядреного кваса. В ведре квас словно оживал, кипел пузырьками. Ребята дули в кружки, крякали и хвалили хозяйку.

— Красивая у тебя жена, — в один из перерывов сказал Савельев Коршунову, восхищаясь проворной, повсюду успевающей Ольгой. — По-моему где-то я ее встречал.

— Может быть… — неуверенно произнес Степан, ревниво поглядывая на жену. — Не все дома сидит, хотя и детишек куча. На часовом заводе работает. В кино бывает.

— Не то, — задумчиво возразил Савельев. — Напоминает кого-то, понимаешь? Как увидел, так и подумал: она и есть!

Ребята, прислушиваясь к их разговору, насторожились, а Торубаров придвинулся поближе, рассчитывая в любой момент пресечь Савельева. Но Евгений еще раз пристально посмотрел на Ольгу, вдруг вскочил и воскликнул:

— Вспомнил! — Глаза его возбужденно блестели. — В песне. Ну, чего уставились? Конечно, в песне. «Русскую красавицу» знаете?!

Савельев показал на Ольгу, которая как раз мыла в кадушке ведро.

— Она самая и есть.

подняв голову, запел он.

Песню подхватили.

Подошла Ольга и тоже стала подпевать чистым, грудным голосом. Но от пристальных, изучающих взглядов застеснялась, покраснела и, наконец, догадавшись, отошла в сторону.

На этот раз перерыв затянулся. Избяков не ударял в таз до тех пор, пока не была допета песня.

Когда работа достигла высшего накала, Коршунов неожиданно объявил:

— Довольно, ребята! Больше не замешивайте раствора. Все!

— Как все? — удивился Торубаров. — Солнце еще высоко.

— Стены готовы, — подтвердил Степан и, разогнув усталую спину, начал спускаться с настила вниз. За ним потянулся Савельев. Хламов, не выпуская из рук лопату, огорченно произнес:

— Стоило из-за такого пустяка приходить сюда. И размяться как следует не успели. Давай, Степан, второй этаж отгрохаем?

Коршунов многозначительно переглянулся с женой, скрылся в землянке, а через несколько минут выкатил оттуда закупоренный со всех сторон пузатый бочонок. Ольга вынесла на улицу скамейки и столы.

— Обычай, — развел руками Хламов. — Сейчас начнется.

Ребята в нерешительности топтались на месте, не зная, как им быть — отведать угощения или отказаться?

Тихон, отряхнув веником цементную пыль со спецовки, заявил:

— Я домой. К занятиям готовиться.

Избяков загородил дорогу:

— Никуда не пойдешь. Сегодня целый день вместе.

И заметив, что Торубаров косится на бочонок, мягче произнес:

— Ничего! Не бойся.

Савельев потрогал бочонок ногой, и вдруг случилось необычное. Бочонок закачался, как живой, вырвался из-под ноги Савельева, который испуганно отпрянул, и движимый какой-то сатанинской силой покатился по двору. Наткнувшись на встречный камень, подергался из стороны в сторону, будто собираясь с силами, подскочил и понесся дальше.

Ребята оцепенели, не зная, что и подумать. Они крались за бочонком, стараясь держаться от него на почтительном расстоянии.

— Вот чудо! — улыбнулся Торубаров, предполагая, что это фокус Коршунова. — Кого ты, Степан, посадил туда?

Но сам Коршунов был ошеломлен больше всех. Лицо его покрылось испариной. А бочонок между тем докатился до стены нового дома и, прижавшись к ней, мелко, судорожно задрожал, будтоперепуганная насмерть собачонка, которую сейчас начнут стегать плетью.

Ольга шла сзади и давилась беззвучным смехом.

— А верно чудо, — произнес Избяков. — Кто объяснит это явление?

— И объяснять нечего, — тоном знатока сказал Савельев. — Двигатель внутреннего сгорания. Превращение потенциальной энергии газа, выделенного при реакции дрожжей с сахаром, в кинетическую. Заряди такой энергией, например, Торубарова и можно его смело отправлять в космос. Долетит!

Когда утих смех, сразу разрядивший неловкость, Тихон попытался отшутиться.

— Ты давно заряжен, осталось тебе только выхлопную трубу в соответствующее место вставить — и в путь.

— Рады бы, Тиша, — серьезно сказал Савельев. — Комплекция неподходящая. Сила земного притяжения маловата.

Ольга пригласила всех к столу.

На белой скатерти ожидали едоков окрошка, малосольные огурцы и квадратные ломтики дрожащего холодца. Подошел Коршунов с ведром вспененной бражки.

— Сейчас я вас в двигатель внутреннего сгорания превращу, — пошутил он, постукивая ладонью по ведру. — Видели какая сила в этом горючем материале?

Торубаров, сидевший ближе всех к ведру, отодвинулся подальше, словно ведро могло взорваться.

— Представляю, как Тихон будет развивать скорость по улицам, — засмеялся Савельев.

Торубаров с вожделением смотрел на закуску и терзался: остаться или уйти?

Ольга забеспокоилась, укоризненно поглядывала на мужа, как бы упрекая его: «Ты хозяин, сделай так, чтобы гости были довольны».

Бригадир, почувствовав неловкость, встал из-за стола и знаками отозвал Савельева.

Тот понимающе кивнул головой и побежал к калитке. Через несколько минут он вернулся с узлом, запыхавшийся от быстрой ходьбы и выставил на стол несколько поллитровок «Старки».

— Я тоже предпочитаю эту штуку. Действует безотказно, и лишней воды в животе не будет.

Ольга беспомощно развела руками.

— Зря тратились. Сами бы купили. Пришли, помогли нам, да еще угощение на свои деньги…

— Ничего, хозяйка, — сказал Избяков. — У нас сегодня выходной день. Вот мы и решили всей бригадой отпраздновать. Да и стены надо обмыть по уральскому обычаю.

И сказал Савельеву:

— А бражку из ведра ты, Женя, на стены вылей, чтобы бетон покрепче держался. В этом доме при коммунизме жить придется.

10

Шли дни. Огорчения от памятного вечера в парке рассеялись, постепенно растворился неприятный осадок в Дашином сердце. Николай по-прежнему бывал в их доме и вел себя так, как будто ничего не случилось. Только с Дашей стал еще настороженнее, не знал куда девать становившиеся вдруг длинными руки. Дашу это смешило, а парень сильно смущался.

Разговаривая с Николаем, Даша, сама того не замечая, сравнивала его с Валерием. Бывали минуты, когда она жалела Колосова. Погладить бы по голове, чтобы навсегда рассеялась его грусть, стереть тяжелую и непонятную отчужденность в их отношениях. И прежним беззаботным голосом воскликнуть:

— Да я ж тебя знаю, Колька! Ты веселый парень. Что надулся, как индюк?

Иногда ей думалось, что серьезность его деланная, такую напускают на себя перед шуткой. Вот сейчас он вскочит и начнет тискать ее, как раньше, поднимать, как маленькую. А потом возьмутся за руки и, смеясь, побегут куда глаза глядят…

Но старое не возвращалось, и Даша вздыхала.

Как-то возвращаясь с работы, Даша встретилась с Зориным. Другой раз попался он ей на глаза, когда она спешила в магазин. Даша догадывалась, что эти встречи не «случайны», но не подавала вида. Ей было приятно болтать с Валерием о разных пустяках.

Зорин с шутками и прибаутками провожал до самого дома, каждый раз заражая веселым настроением. Она даже потихоньку привыкала к Валерию: если долго не видела его, то думала о нем, становилась раздражительной, сердилась из-за каждого пустяка. Однажды в таком настроении обидела Николая. Он почему-то больше обычного волновался, нервно теребил пуговицы френча. Видно, хотел что-то сказать и не осмеливался. Даша тронула его за руку и сказала с веселой насмешкой:

— Ну, говори, что задумал, а то пуговицу оторвешь.

— Я хотел, как товарищ, предупредить тебя, Даша, — начал он неуверенно. — Если, конечно, захочешь поверить мне.

— С каких пор ты стал сомневаться в этом?

— Меняются времена, — уклонился от ответа Колосов и, боясь, что Даша не дослушает, торопливо заговорил:

— Пока не поздно, брось дружбу с Зориным. Ты не знаешь, какой это человек, а я знаю. Как лучшему другу говорю, Даша, постерегись.

Даша сначала недоверчиво улыбнулась и вдруг ее захлестнуло раздражение. Она оборвала Колосова:

— А ты, оказывается, завистливый!

Николай как-то странно тряхнул головой, словно его ударили, рывком встал с места, сказал на прощанье:

— Ты все-таки подумай над моими словами. Попадешь, как муха в патоку…

Когда Николай ушел, Даша долга ругала себя за невыдержанность, за то, что незаслуженно обидела друга. Колосов не умел лгать. Ей просто было непонятно, за что все не любят младшего Зорина.

«Хорошо, Коля, я подумаю над твоими словами», — мысленно пообещала она.

Но однажды, бесцельно бродя по улицам, поймала себя на мысли, что ищет встречи с Валерием. Сначала испугалась этого открытия, но потом успокоилась:

«А что особенного? Понаблюдаю за ним. Узнаю, что в нем Колосову не нравится. Да и весело с Валерием. Сейчас каникулы в техникуме. Куда девать столько свободного времени? «Ударь три раза в ладоши и я явлюсь к тебе», — вспомнила она и, убедившись, что поблизости никого нет, озорно улыбнулась и действительно ударила в ладоши.

Из-за угла бани показался Валерий. Это было до того неожиданно, что Даша испугалась: уж не померещилось ли ей? Мысленно приготовила оправдание:

«Если Валерий слышал — скажу: видела как он прятался за углом и ради шутки хлопнула в ладоши».

Но Валерий не слышал ее хлопков или сделал вид, что не слышал. Поравнявшись с Дашей, остановился. Его лицо, освещенное солнцем, было необыкновенно привлекательным, а глаза настолько брызжуще-яркими, что в них больно было смотреть. Даша опустила голову и чувствовала на себе его взгляд, который ощупывал ее всю, как руки слепого.

— Ты куда? — спросил он.

Даша хотела было найти какой-нибудь предлог, чтобы объяснить блуждание по улицам, но не решилась. Валерий не стал переспрашивать, а взял ее под руку, и она пошла за ним. Бродили по городу до вечера и назначили свидание на другой день.

С Дашей Зорин был все время оживлен, уверенно и легко направлял разговор на нужную тему.

Так миновал месяц. Даша рассказала Валерию о себе все, о своих подругах и товарищах, о мечтах и увлечениях.

— Валерий, у тебя есть мечта? — как-то спросила Даша, когда они очутились за окраиной города.

— Какая мечта?

— Главная цель жизни. Не разные там мелочные желания, а цель, может быть, далекая сейчас, но она светит тебе, зовет вперед, придает силы.

Даша была возбуждена и не замечала того, что сильно сжала локоть Валерия. Тот осторожно высвободил руку, снисходительно улыбнулся.

— Цель у нас одна — коммунизм строить.

— Все это правильно, — вздохнула Даша, жалея, что он не понял ее, а она не сумела найти убедительных слов. — Коммунизм — это общее. Но у каждого, кроме того, должна быть своя мечта, своя цель в жизни.

Валерий тряхнул головой, сбрасывая с себя ненужную серьезность, и взял девушку за плечи:

— К черту мечту! Зачем нам стариться раньше времени? Живи так, как тебе сегодня хочется!

Гениально! Правда? Это Женька Савельев откуда-то вычитал.

Валерий взглянул Даше в глаза, спросил:

— Скажи, что ты больше всего любишь?

— Что я больше всего люблю? — задумчиво переспросила она. — Лес. Когда в нем все цветет, когда птицы поют.

— Вот это другое дело, — весело воскликнул Зорин. — Пошли в лес.

Лес встретил их веселым шелестом листьев и прохладой.

В этом состоянии душевного восторга, в котором Даша находилась, она могла бы, пожалуй, идти с Зориным на синеющую вдали вершину Таганая. Но его обуревали иные чувства. Горячей влажной рукой обнял Дашу за талию, за подбородок приподнял ее лицо. Даша попыталась было отвернуться, но Валерий притянул ее к себе и поцеловал в плотно сжатые губы. Она рванулась из его объятий.

— Пусти!

Хотела было крикнуть, но Валерий снова закрыл ей рот поцелуем. Она еще пыталась, упираясь кулаком в грудь, оттолкнуть его, но чувствовала, что слабеет с каждой минутой…

11

Даша солгала, если бы сказала, что стала менее счастливой теперь, когда всецело принадлежала Валерию. И с бесшабашностью человека, которому повезло в жизни, думала: «Сбылось твое предсказание, Коля, — попала я в патоку и прилипла». Но жалела при этом не себя, а Николая. Она была на той ступени счастья, когда человек становится настолько добрым, что хочет каждого приласкать, наделить радостью, чтобы никто не завидовал.

С Николаем стала видеться реже, а встречаясь, старалась ничем не ущемлять его самолюбия. Научилась скрывать свои чувства, словно повзрослела на несколько лет.

Резкая перемена в дочери насторожила Елизавету Ильиничну. Веселая и порывистая раньше, теперь Даша ходила по комнатам тихо, словно в доме был больной. Стала задумчивой и забывчивой. Иногда становилась веселой без причины, смеялась над каждым пустяком, даже кошку осыпала бурными ласками. Елизавета Ильинична с материнской тревогой наблюдала за дочерью и гадала:

«Кто же вскружил ей голову? Николай?»

Втайне она грела в себе такую думку — иметь его зятем. Привыкла, как к родному сыну. У Колосова нет родных, некуда идти. В крайнем случае, можно отгородить им две комнаты и прорубить с улицы дверь — дом большой, для всех места хватит.

Елизавета Ильинична уже поверила в свои догадки. От матери не ускользнуло и то, что Даша стала ласковей с Колосовым.

Порой прислушивалась к их тихим голосам, доносившимся из соседней комнаты, с замиранием сердца ожидала, что вот сейчас они подойдут к ней и скажут:

— Ну, мама, мы любим друг друга и хотим быть всегда вместе.

Скажет, конечно, сама Даша, потому что Николай — парень застенчивый.

«Больно уж стеснительный да тихий. Даше надо такого человека, шоб в руках ее держав», — рассуждала она, сочувствуя Николаю.

Но напрасны были ее ожидания.

Каждый раз прощаясь, Николай улыбался так виновато, будто наследил у них грязными сапогами.

«Нет, тут щось не то, — снова затревожилась Елизавета Ильинична, — надо видно самой вмешаться».

Тревога возросла, когда мать однажды вечером услышала около калитки голос Валерия Зорина. Но не так-то просто вмешаться в личные дела дочери, которая почувствовала себя взрослой. Одно неосторожное слово, малейший намек может отпугнуть Дашу, она уйдет в себя, подобно ежу свернется в колючий комок, и тогда до нее не доберешься. Да и как начать этот необычный для матери и дочери разговор — разговор двух взрослых женщин?

Сколько тревог и волнений испытала Елизавета Ильинична, пока вырастила дочь! Каждая новая морщинка на лице, каждый седой волос — от этих волнений. Давно, когда Даше было лет шесть, как-то всей семьей поехали за клубникой. Ягодное место облюбовал знакомый лесник, он отвез их туда на своем тарантасе. С любознательной Дашей в лесу не было никакого сладу. Она гонялась за бабочками, лезла на деревья, все время убегала в стороны. На весь лес слышалось ее щебетанье.

Родители увлеклись сбором ягод. Вдруг Елизавету Ильиничну поразила тишина. Громко позвала Дашу. Никто не отозвался. Сергей тоже растерялся от неожиданности. Лесник предупреждал их, что недалеко отсюда вязкие болота. Елизавета Ильинична бросила корзину и кинулась в чащу. До самого вечера бродила по лесу, зовя Дашу, но отвечало только эхо. Несколько раз доходила до топи, проваливалась, но, освободившись, снова шла по берегу болота, с тревожным предчувствием вглядываясь в каждую подозрительную ямку.

Она уже отчаялась увидеть дочь в живых, когда совсем неожиданно натолкнулась на нее. Даша, вдоволь нагулявшись, уснула под кустиком, подложив под голову пучок цветов.

Елизавета Ильинична схватила дочь на руки и сонную начала целовать. Даша проснулась и капризно надула губки.

— Мама! Ну, мама же! Цветы подними, затопчешь. Посмотри, каких я красивых нарвала.

А на другой день, причесываясь перед зеркалом, Елизавета Ильинична заметила у себя на висках несколько седых волос.

Десяти лет Даша заболела крупозным воспалением легких. Три дня и три ночи Елизавета Ильинична сидела в больнице у кровати дочери — сама держала шланг кислородной подушки, раскрывая потрескавшиеся от жара губы, поила водой из ложечки. В тысячу раз было легче мучиться от болезней самой, чем смотреть на муки ребенка. После выздоровления Даши Елизавета Ильинична заметила новые глубокие морщинки вокруг глаз.

Пока дочь была девочкой — слушалась мать, на нее можно было накричать, одернуть. А теперь Елизавета Ильинична не знала, как подойти к ней. Иной раз казалось, что она снова теряет дочь, как тогда в лесу. Младшего Зорина Елизавета Ильинична знала достаточно для того, чтобы не ожидать от него ничего хорошего. А у Даши, по всему видно, такое чувство к нему, с которым не шутят. Подобрал-таки, байструк, ключ к податливому сердцу девушки. Видать опытен в таких делах! И что ему нужно? До каких пор он будет мешать им? Мужу одни неприятности от него, теперь за дочь взялся.

Ее душила бессильная ненависть к Валерию. Такая ненависть бывает у матери к врагу, когда тот губит ее дитя, а она бессильна чем-либо помочь: враг вооружен, а мать безоружна.

Елизавету Ильиничну злила теперь чрезмерная стеснительность Колосова, его слабохарактерность. Она видела, что парень любит Дашу своей особенной тихой любовью, за которую даже не способен бороться.

«Упустил девку, дурень, — возмущалась она, — отдал в лапы цьому негодяю. И Сергей хорош, только зовется отцом, а как живет дочь, что с ней — не видит. Вбил себе в голову какую-то дурь о тормозах и не замечает ничего. Ведь до чего дошло: смеяться над ним стали. Недавно сам инженер депо спрашивал про него: «Ну что, твой еще не забросил игрушки?» Срам один. Тьфу. Рехнулся человек».

Как никогда Елизавета Ильинична нуждалась в помощи мужа, но знала: бесполезно разговаривать о дочери — все равно не поймет. Если Сергей чем-нибудь увлечется, то становится отрешенным ото всего.

Что же делать? С кем поделиться тревогой, у кого спросить совета? Нельзя же бесконечно эту тревогу носить в себе. Пока не зашло слишком далеко, надо что-то предпринимать. Сходить к Агриппине Максимовне? Попросить ее — пусть подействует на Валерия? Кто лучше матери знает своего сына? Ведь не для того, чтоб жениться, завел он дружбу с Дашей. Разве мало девушек в поселке, которые, подобно Валерию, сами не прочь пофлиртовать? Владимир Порфирьевич Зорин когда-то были с Сергеем друзьями. Зачем делать несчастной единственную дочь своего старого товарища?

12

Елизавета Ильинична заметила, что муж похудел и стал каким-то странным. Иногда за обедом неожиданно находило на него оцепенение, и несколько секунд сидел он, не двигаясь, с поднятой ложкой, уставив в сторону далекий, отрешенный взгляд.

Елизавета Ильинична не раз ночью бесшумно выходила во двор и, притаившись, подслушивала, что делалось в сарайке. Время от времени там со скрипом отодвигался стул и слышались размеренные, тяжелые шаги.

«Одержимый, — думала она, ежась от свежего ветерка, — дался ему этот проклятый тормоз. Совсем, старый, помешался».

Как-то за обедом намекнула мужу об отдыхе. Сергей Александрович промолчал, посмотрел на нее так, словно хотел убедиться — жена перед ним или какая другая женщина?

По-прежнему Круговых работал без всякой системы. Из одной крайности бросался в другую. После нескольких неудачных опытов с распределителем Матросова, брался за пассажирский тормоз, изменял его и добавлял детали, целые узлы. Создав новый вариант, ждал чуда: вот тормоз немедленно заработает по-новому.

Часто приходил Волочнев. Поглядывая на товарища, морщился:

— Суеты у тебя, Сергей, много. Суеты, — сказал он ему однажды. — Будешь метаться из угла в угол, только шишки на лбу набьешь, а толку ни на грош. На случайную находку надеешься? Попробуй-ка в одну точку долбить.

Всякий раз грубоватая прямота Волочнева действе вала на Сергея Александровича подобно освежающему душу. Прав старина! Так продолжать, значит, вконец измотать силы. Надо составить план и начать заново.

Сделать тормоз с совершенно оригинальным устройством он не мечтал с самого начала. Верил, что есть пути к улучшению уже существующих аппаратов, которые выдержали испытания временем.

Какой из тормозов можно взять за основу? Послушный, но способный на коварство Вестингауз или неторопливый Матросов? Если начать с Вестингауза? По конструкции он гораздо проще.

Снова начались напряженные поиски. Через три месяца Сергей Александрович твердо убедился, что Вестингауз не способен измениться к лучшему. И несмотря на эту неудачу, Круговых был доволен, будто уже наполовину создал новый тормоз.

Сергей Александрович сразу повеселел, стал разговорчивее на работе, а дома потирал руки, будто просветленный изнутри.

— Понимаешь, Лиза, — сказал он как-то жене, — я доказал, что Вестингауз совершенно неисправим, В Москву хочу об этом написать.

— А кто це такий, Вестингауз, американец?

— Американец.

— Миллионер?

— Миллионер, — подтвердил Сергей Александрович. — Владелец железнодорожных заводов. Его именем пассажирский тормоз называется.

Елизавета Ильинична озабоченно поглядела на мужа, спросила настороженно:

— А стоит, Сережа, писать в Москву? Хиба ты кого удивишь этим?

— О чем ты?

— Да об американце. Ведь каждый школьник знает, что миллионера только могила исправит.

Сергей Александрович понял, наконец, сомнения жены и рассмеялся.

— Экая ты чудная, Лиза. Да того Вестингауза в живых давно нет. А тормоз его до сих пор нам, машинистам, только огорчения доставляет.

У Елизаветы Ильиничны сразу будто льдинки в груди растаяли, потеплело на сердце. Муж веселый, на человека стал похож. Махнула рукой, разрешила с легким сердцем:

— Ладно, пиши, коль треба.

Но радость ее оказалась преждевременной. Сергей Александрович снова погрузился в работу. Опять целыми ночами пропадал в мастерской. Правда, хорошее настроение чаще навещало его — хоть это ладно.

Такой уж характер. Весь на виду. Не умел скрывать чувства. Хотя знал, что жена плохой собеседник по техническим вопросам, все же рассказывал о своих поисках. Как только получил из Центрального института письмо, сунул ей в руки конверт со многими печатями.

— На, читай!

Елизавета Ильинична надела очки, села за стол, застелив его газетой, и вытащила из конверта письмо. Смешно на нее было смотреть. Она морщила нос, задерживая складками то и дело сползающие очки.

«Дорогой Сергей Александрович, — медленно, оттеняя каждое слово, начала она читать. — Спешу выразить Вам свою глубокую признательность. Ваше письмо и обстоятельная пояснительная записка оказали мне неоценимую услугу, воодушевили меня в борьбе с моими «супротивниками» (с теми из моих коллег, которые пытаются доказать возможность улучшения тормоза Вестингауза). Разбор Ваших опытов убедил многих в несостоятельности их утверждений. Должен Вам сказать, что к таким же выводам пришли еще некоторые товарищи, работающие над тормозом в разных концах страны.

Сердечно благодарен тульским железнодорожникам, выступившим с призывом создать в помощь нашему институту рационализаторские группы в каждом локомотивном депо и каждом вагонном участке.

Работа над созданием нового тормоза приняла коллективный, всесоюзный характер. Ученые уверены, что полноценный отечественный тормоз будет создан в самое ближайшее время. Если говорить откровенно, то большинство ученых добрую половину рабочего времени заняты разбором ваших, товарищи практики, опытов. И представьте себе, делаем мы это с великим наслаждением. Мы, ученые, учимся у вас.

И я, дорогой Сергей Александрович, от имени всех своих коллег жму Вашу руку и желаю Вам всяческих успехов. Еще раз спасибо за умный совет и с нетерпением жду Ваших новых предложений.

С товарищеским приветом.

Руководитель конструкторской группы Центрального института железнодорожного транспорта…».

Дальше стояла фамилия знаменитого ученого.

Дочитав письмо, Елизавета Ильинична еще с минуту разглядывала листок: не осталось ли там недочитанного слова. Потом, сняв с носа очки, подняла на мужа глаза. Они светились гордостью.

— Это не его ли книги у тебя на полках лежат? — спросила она.

— Его.

— Батюшки свет! — удивилась Елизавета Ильинична. — А когда ты успел з ним так подружиться? Он ведь тебя товарищем величает и земные поклоны отвешивает.

Сергей Александрович усмехнулся и не стал разочаровывать жену правдой. Ученого он никогда и в глаза не видел. Пусть Лиза порадуется за мужа. Он ведь немало принес ей огорчений.

13

Макет последнего варианта Сергей Александрович вместе с Волочневым изготовил месяц назад по чертежам, присланным из института. Лишь взглянув на чертеж, Круговых понял, что единый тормоз найден. В основе остался матросовский. К нему добавили некоторые рабочие органы, они-то и ускоряли распространение тормозной волны. Теперь можно произвести моментальное торможение. Достаточно было повернуть рукоятку на распределителе, и аппарат переключится с равнинного товарного режима на пассажирский и горный. Сергей Александрович хотел было бежать к Волочневу, чтобы поделиться радостью, но тут на глаза попало письмо, выпавшее из чертежей. Прочитав, Круговых понял, что до триумфа далеко. Не решено очень важное: тормозное усилие снималось слишком медленно.

«Присылайте нам все предложения, — писал автор письма, — которые хотя бы в маленькой степени решали проблему».

Проблема эта оказалась гораздо сложнее, чем представлялась раньше. Много бессонных ночей потратили друзья на поиски, но безрезультатно. Вот и очередная ночь не принесла ничего нового.

Наконец, Сергей Александрович швырнул на пол насос и, устало сгорбив спину, посмотрел на Волочнева.

— Опять целых две минуты. В чем же дело? Было б хотя как у матросовского — сорок секунд, тогда еще можно искать чего-то. А то целых две минуты!

Владимир Николаевич вынул из кармана портсигар, не спеша взял папиросу, протянул Круговых.

— Закури. Давай передышку сделаем.

Сергей Александрович вздохнул и опустился на табурет. Несколько минут молчали. Круговых нервно кусал мундштук потухшей папиросы. Волочнев задумчиво пускал к потолку вертящиеся голубые колечки. Докурив папиросу, он потушил ее на верстаке и, подождав, пока не оборвалась тонкая нитка дыма, бросил в угол.

— А может быть, мы в масштабах где-нибудь ошиблись? — предположил Владимир Николаевич.

— Вместе проверяли, — буркнул Сергей Александрович. — Там и ошибиться-то негде. Все размеры в десять раз уменьшены.

— Послушай, Сергей — единственный глаз Волочнева оживился. — Есть в природе закон, я не знаю, как он называется. Улучшится одна сторона — другая хуже станет. Возьми, к примеру, пасмурный, промозглый день. Куда ни сунься — везде одинаково. Серость какая-то. Но стоит выглянуть солнцу — посветлеет кругом, тут и тени появятся. На весах тоже так: нагрузи одну чашу — другая вверх подскочит.

— К чему ты городишь? — поморщился Круговых: Волочнев мешал думать.

— Сначала выслушай, а потом суди — пустое это или не пустое, — обиделся Владимир Николаевич. — Ты как заводная машина: уставишься в одну точку и баста. А так нельзя. Надо все во взаимосвязи видеть.

Разговор не клеился. Посидев еще несколько минут, Волочнев поднялся.

— Ну, в общем, я пошел.

Сергей Александрович опомнился, когда хлопнула во дворе калитка.

«Зачем я его оборвал? Пусть бы мечтал!» Знал: Волочнев обидчив, но и отходчив. Захлопнулась за ним калитка, а он уже, наверно, забыл обиду. Сергею Александровичу показалась тягостной внезапно наступившая тишина. Она давила на мозг, мешала сосредоточиться. В памяти удерживались последние слова Волочнева: «Нагрузи одну чашу — другая подскочит». Круговых хотел забыть, отвязаться от них. Но что за чертовщина? Проклятые слова зацепились за какую-то извилину мозга и раздражали. Тишина мешала избавиться от них. Сергей Александрович рывком поднялся на ноги. С громом упала табуретка. Топая ногами, прошелся по мастерской. Застонали половицы. «Надо все во взаимосвязи видеть… Нагрузи одну чашу…» Он уже произносил эти слова вслух. Крякнул и, искусственно возбуждая на себя зло, выругался. «Ничего не соображаю. Устал».

Остановился возле макета, принялся внимательно разглядывать его, словно впервые видел.

«Что тут добавлено к старому тормозу? Ускорительный орган, режимный прилив. Нагрузи одну чашу, другая поднимется»…

Сергей Александрович потянул руку к затылку:

— Погоди, погоди. Трущихся частей стало больше — сопротивление увеличилось, а диаметр цилиндров остался старый. Черт побрал! Выходит, одну чашу загрузили, а вторую оставили пустой. Вот тебе и взаимосвязь. Умница ты, Володя!

Теперь, боясь упустить мысль, Сергей Александрович разговаривал только вслух.

— Надо еще раз испытать.

Круговых поднял с пола насос и начал качать. Но в это время открылась дверь и вошла Елизавета Ильинична. В ее продолговатых глазах застыл испуг.

— Пойдем, Сережа, спать, — сказала она. — А то ты зовсим помешаешься. Сам з собой начав балакать.

Сергей Александрович протянул к ней руки, словно загораживая дорогу.

— Иди домой. Не мешай. Сейчас приду. Тут кое-что уточнить надо.

Но Елизавета Ильинична была неумолима.

— З места не тронусь. Никуда твой тормоз не денется, — заупрямилась она и укоризненно покачала головой. — Ей-бо, на чоловика не похож. Себя не жалеешь — хоть нас с Дашей пожалей. Извелись на тебя глядючи.

Сергей Александрович с сожалением уступил. Под конвоем жены вошел в дом, разделся и лег в постель. И лишь голова коснулась подушки, сразу будто в пропасть провалился — забылся глубоким сном.

Сергей Александрович вскочил от первого прикосновения, испугался яркого солнца. Двенадцать часов! Засоня! Столько потерял времени! Голова была ясная и легкая.

— В рейс вызывают на четырнадцать часов, — напомнила Елизавета Ильинична.

Сергей Александрович заспешил. Надо еще по пути забежать к Волочневу, рассказать о вчерашнем предположении.

Владимира Николаевича нашел в конторке мастера.

— Если явился извиняться за хамское поведение, то напрасно, — встретил его Волочнев, улыбаясь. — Если хочешь, чтоб я извинился, ну что ж, я готов.

Сергей Александрович перебил его:

— Брось. Некогда философствовать! Ты послушай…

И он коротко поведал о своих соображениях.

— Что ты предлагаешь? — спросил приемщик, когда Круговых закончил.

— Увеличить диаметр тормозного цилиндра.

Владимир Николаевич с минуту стоял в раздумье, прищурив больной глаз, а здоровым разглядывая валяющуюся на полу гайку.

— Хорошо, — произнес он. — Испыток не убыток. Попробуем.

— Тебе что, не нравится? Больно ты равнодушный, — обмяк Круговых.

— Я ко всему так. Взвешивать надо. В общем поживем — увидим. Где у тебя ключи от мастерской?

— У Лизы.

— Поезжай и будь спокоен. А я сегодня же возьму чертежи, сделаю расчеты и начну изготовлять новые цилиндры.

Через неделю цилиндры и поршни были выточены, и друзья, не теряя ни минуты, подключили их к магистрали. Дрожащими от волнения руками закрепляли болты, застегивали муфты. Наконец все готово.

— Ну, как говорится, ни пуха ни пера, — сам себе сказал Круговых и принялся качать воздух.

Каждому хотелось «тормознуть», но когда подошли к крану, оба в нерешительности остановились.

— Давай ты…

— Нет уж ты… Твое предложение.

Сергей Александрович, взглянув на часы, рывком повернул ручку крана на одно тормозное деление. Почти одновременно сработали тормоза. Поршень продвинулся до стука в цилиндре.

— Теперь отпускай, — скомандовал Волочнев.

Сергей Александрович возвратил рукоятку крана в первоначальное положение.

В магистрали — ни звука. Прошла минута, вторая, третья. Друзья не дыша смотрели друг на друга, боясь пропустить характерный звук возвращающегося поршня. Но тормоз совсем не думал опускаться.

— Заклинило. В чем дело? — нахмурился Круговых.

— А дело вот в чем, — отозвался Волочнев, успокаиваясь. — Увеличили диаметр цилиндров, а не сообразили, что тем увеличили тормозную силу. Значит, надо такую же силу на возвращение поршня.

— Что ж ты раньше молчал? — обиделся Круговых.

— Я и сам только сейчас понял. Ничего, не зря время потратили, по крайней мере теперь на душе спокойнее будет.

Круговых, расправляя плечи, глубоко вздохнул и, погрозив тормозу кулаком, сказал:

— Не злорадствуй! Еще вывернем твою душу. Подчинишься!

И взяв ключ, начал снова отворачивать цилиндры.

* * *

Получилось неожиданно. В этот вечер Круговых даже не хотел заходить в мастерскую. Думал отдохнуть, собраться с мыслями. Но разве уснешь, не поглядев на свой макет?

Заглянул в мастерскую и просто так, чтобы чем-нибудь заняться, начал свое обычное дело. Накачивал воздух, тормозил, потом снова отпускал, смотрел на часы и зачем-то записывал время полного отпуска, хотя оно оставалось неизменным: две минуты. Тормоз работал, как часовой механизм.

Сергею Александровичу захотелось хотя бы на секунду ускорить возвращение поршня, и он нажал на шток карандашом.

И тормоз отпустил за минуту и пятьдесят секунд. А ну-ка еще раз! Полторы минуты… Еще сильнее нажать. Но карандаш сломался. Круговых взял напильник и нажал им изо всей силы. Тормоз отпустил за тридцать секунд, потом за двадцать. Больше сократить время не удалось. Не хватило силы. Так вот где разгадка? Тормозу, оказывается, нужна посторонняя помощь!

А что если?.. Сергей Александрович даже испугался решения, какое пришло в голову: до того оно было простым. Готов был бежать по поселку и рассказывать каждому о находке. В первую очередь надо к Волочневу. Но вспомнив, какой тот всегда спокойный и неторопливый, стал понемногу остывать. «Хорошо, — подумал Сергей Александрович, — и я попробую быть таким же, как он, неторопливым. Наберусь терпения, проверю, потом скажу».

Положив на верстак напильник, Круговых пошел в депо. В автоматной мастерской принялся рыться по углам, где валялись старые детали. Искал пружины, собирал разные по величине и упругости. Дома подберет нужную. Когда их набралась целая куча, оказалось, что не в чем нести. Сергей Александрович снял китель, расстелил его на полу и стал складывать грязные, смазанные маслом пружины. Потом завязал углы и рукава в узел и понес.

Сергей Александрович был твердо уверен: нашел то, что искал долгие бессонные ночи.

И вдруг некстати подумал:

— «А что если кто-нибудь раньше до этого додумался и институт уже изготовил новый тормоз?» Но застыдился нелепой мысли, поглядел по сторонам, словно боясь, что кто-нибудь мог подслушать. Какая разница, кто изобрел? Важно, что тормоз создан. Теперь не страшны никакие уклоны. Увеличатся скорости. Поезда помчатся со скоростью восемьдесят, девяносто, сто километров. Машинисты будут уверены: если встретится на пути препятствие, выручит надежный и послушный тормоз.

Проверив дважды действие тормоза, Круговых сел за верстак, достал бумагу и авторучку и начал неторопливо и обстоятельно писать письмо в институт.

К окнам вплотную прислонилась тьма. Мелкие жучки летели из темноты на свет и стучали по стеклу, как редкий дождь. Сергей Александрович стоя посреди мастерской, смотрел на макет, рядом с которым лежал исписанный листок бумаги. Сегодня он был спокоен настолько, что мог слушать тишину и бьющуюся о стекло жизнь.

14

Вы бывали когда-нибудь в осеннем лесу? Собирали грузди, охотились за пугливыми тетеревами или глуповатыми рябчиками? Если нет, то многое потеряли. В лесу всегда хорошо. Кто утверждает, что весной лучше, что явное преувеличение. Осень ничем не хуже весны. Конечно, когда солнце заволакивает смутные сумерки, а по небу, как ошалелые, носятся из стороны в сторону рваные, взлохмаченные облака, скучно и грустно в лесу. Но в ясный сентябрьский день в нем можно встретить такое, чего не увидишь весной: удивительную яркость и богатство красок. Самому лучшему художнику не изобразить такого на полотне! Разве можно, например, нарисовать прозрачную тишину и звеняще чистый воздух? По лесу носятся золоченые паутинки. И торжественное безмолвие. Ни птичьего гомона, ни надоедливого комариного гуда. В потемневшей чаще багряным пламенем вспыхивают боярышник и рябина. Чуть не до земли опустив тонкие ветви, застыли тронутые желтизной стройные березы. Среди этой желтой, коричневой и багряной смеси высится белолистый тополь. От тихого ветерка его листья шевелятся и пенятся, словно кипящее молоко.

В один из таких дней Николай направился в лес за груздями. Кое-где в поблекшей зелени трав, сиротливо чернели горы опустевших муравейников.

В этой траве прячутся сухие грузди, самые «хитрые» из грибной породы.

Колосов шел не торопясь. Около муравейника заметил потрескавшийся бугорок земли. «Вот ты где притаился, голубчик», — вслух произнес Николай: каждый груздь вызывал охотничий восторг. Присел на корточки, поставил рядом корзину и стал медленно, продляя удовольствие, разгребать землю. Груздь был упругий, белоснежный, в голубых жабрах застыли капельки влаги. Поблизости горбились еще такие же бугорки. Потянулся было к ним, но замер: услышал невнятные человеческие голоса. Они приближались. Один хрипловатый, бубнящий голос показался знакомым. Другой голос принадлежал девушке. Николай прислушался: «Ну, конечно, это он — Валерий Зорин!»

Николай попятился за куст боярышника с опущенными до земли ветвями. В поредевшем березняке показался Валерий, а рядом с ним Даша. Первым желанием было кинуться на Зорина и бить, бить по его самодовольному лицу. Колосов привстал на корточки, напружинился, словно рысь, готовый к прыжку. Сейчас он проучит этого лоботряса. Но когда Даша и Зорин подошли почти вплотную, Николаем овладела нерешительность. Какая-то сила приковала к земле. Ну, побьет Зорина, а что дальше? Как Даша на это посмотрит? Напряжение сменилось апатией ко всему окружающему.

Из-за укрытия Николай хорошо разглядел лицо Даши. Это была та самая Даша, которую он любил, которую мог без устали нести на руках хоть на край света. Но не ускользнуло от его внимания и что-то новое на ее лице, а что, не мог сразу понять.

Даша смотрела на Валерия своими бойкими глазами и улыбалась.

— Вечером в драмтеатр пойдем, правда? — сказала она. — Ленинградцы приехали.

От знакомого и родного голоса Николай зажмурился, до боли стиснул зубы, а сердце билось гулко и тревожно.

— А! — махнул рукой Зорин. — Халтура… Думаешь, путное что-нибудь покажут?

Он остановился, чтобы зажечь потухшую папиросу.

Остановилась и Даша, капризно надув губы, спросила:

— Почему ты со мной на люди не показываешься? Боишься?

Валерий прикурил, выдохнул густой дым, сплюнул в сторону и ответил:

— А кого бояться?

— Не знаю. В кино вместе не ходим, идем по городу — ты оглядываешься. В лес со мной норовишь уйти.

— Не могу я тебя понять, ей-богу, — раздраженно отозвался Валерий. — Раньше ты сама тянула в лес, теперь у тебя другие причудки.

— Да, тянула, а теперь лес опостылел мне! — вспылила девушка, в глазах блеснули слезы. — Я больше не пойду в этот проклятый лес. Слышишь? Не пойду! Мне хочется дружить так, как дружат другие.

— Ну, чего ты разошлась, чудачка? — мягко успокоил Валерий. — Будет так, как ты хочешь. Не люблю сплетен про тебя.

— Это какие же сплетни, если мы по-настоящему дружим?

— Хорошо, хорошо, — улыбнулся Валерий и провел ладонью по волосам девушки, поднял ее лицо за подбородок. — Ты у меня справедливая, но горячая. Не надо обижаться. Ну, не будешь?

Она с улыбкой, которую удалось сохранить только усилием воли, ответила:

— Ладно, пошли домой.

Николай хорошо знал эти неожиданные повороты в настроении Даши.

Отойдя несколько шагов, они снова остановились. Даша обняла руками березку и мечтательно смотрела мимо Валерия на верхушки деревьев. Лучи солнца пробивались сквозь ветви, падали на Дашу и от этого лицо ее казалось розовым. Как хороша она была в эту минуту!

Николай уткнулся лицом в блеклую траву, готовый заплакать. Когда же слабость прошла, поднял голову. Даши и Валерия уже не было. Он сел, обнял руками колени. Теплые лучи грели ему затылок и спину. Невдалеке журчал ручей.

Николай почувствовал неприятную сухость во рту и жажду. Сквозь густую заросль ивняка пробрался к ручью. Вода была холодной и прозрачной, на вкус отдавала листьями и травой. Пил жадно, и с каждым глотком восстанавливались силы, приятная свежесть расходилась по телу.

Домой возвращался той же дорогой, какой шли Валерий с Дашей. Остановился у березки, обнял ствол, прижался щекой к нежной коре, словно на дереве сохранилась еще теплота Дашиных рук.

В общежитие Николай пришел бледный, лег на койку. Тяжелая злоба давила изнутри и не давала уснуть. А спать надо. К утру должны вызвать в рейс. Закрыл глаза, и сразу перед мысленным взором встала Даша, обнимающая березку.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Просторный конференц-зал управления дороги был переполнен. Сюда на совещание съехались руководители хозяйственных единиц и секретари партийных организаций. Обсуждался план работы на будущий год и предстоящий переход дороги на новый, уплотненный график движения поездов. Возрастающий грузооборот настойчиво требовал расширения станций, строительства дополнительных цехов для ремонта локомотивов и вагонов.

Зорин вяло слушал выступления, не задевали его и бурные споры за каждую тысячу рублей ассигнований. Из присутствующих он был, пожалуй, единственным, кто не просил подачки от управления дороги. У него, слава богу, хватало и штатных единиц и помещений.

Но вот слово получил начальник электровозного депо. Владимир Порфирьевич насторожился. Это был его сосед и соперник. Он вытеснял Зорина повсюду. Его ненавистные «жуки», как на дороге прозвали электровозы, почти полностью захватили главную магистраль оставив для паровозов две второстепенные ветки да маневровые операции. Пришлось потесниться и территорией. С тех пор, как рядом с конторой паровозного депо вырос высокий, розовый корпус электромеханического цеха, в кабинет Зорина даже не попадало солнце.

«А ну-ка послушаем, что еще захочет эта ненасытная утроба?» — подумал Зорин, с неприязнью поглядывая на полное моложавое лицо оратора.

Начальник электровозного депо старательно подготовился к выступлению. Свои доводы подкреплял цифрами и расчетами.

— В текущем году, — сообщил он, — 40 процентов грузооборота по дороге произведут наши машины, а в будущем электровозами будет перевезено 70 процентов поездов. Если вначале, когда машины были новые, мы как-то мирились с теснотой, то сейчас мы задыхаемся. Негде ремонтировать.

Зорин, вцепившись в спинку переднего стула, превратился в слух, не пропускал ни одного слова.

— Нам, как минимум, нужен дополнительный корпус, — закончил начальник депо. — Если его не будет, утверждение плана — бесполезное дело. Все равно сорвем.

Зорин с беспокойством поглядел на начальство, сидевшее за столом президиума. Проектировщики не учли, что со временем электровозное депо придется расширять, и построили его в окружении жилых домов. Чтобы расширить депо, часть домов надо сносить. Но куда переселять людей? Какие дома сносить?

— Предлагайте, — сказал начальник дороги. — В какую сторону расширять депо?

Зал напряженно притих. Кто осмелится первый? Дома добротные, ломать их рука не поднимется. Главное, в жилье острый недостаток.

«Пусть приговор произнесет кто-нибудь другой, только не я, — думал каждый. — По крайней мере, совесть будет чиста».

Поэтому, когда слово попросил Данилюк, все облегченно вздохнули.

Семен Данилюк снял очки, обвел близорукими глазами зал и чему-то улыбнулся. Его улыбка в серьезной обстановке многим показалась неестественной, неуместной. «Чему человек радуется? Веселого-то мало!»

Данилюк начал издалека.

— В нашем депо есть корпус для случайного ремонта паровозов, — сказал он. — В насмешку его «Таганаем» называют. С таким названием чайная в городе есть, в которой пьяницы собираются. И хотя здание хорошее, паровозники считают позором заезжать в него, потому что случайные поломки машин у нас не в почете.

Зорин сразу понял, к чему клонит парторг и даже чуть привстал с места. Надо во что бы то ни стало помешать. Крикнуть бы на весь зал:

«Помолчи! Ты же новый человек в депо! Какое же имеешь право?»

Но разве можно кричать? От ярости пересохло во рту и застучало в висках. А Данилюк смотрел теперь прямо на него, заговорщицки подмигнул и продолжал:

— Мы посоветовались с Владимиром Порфирьевичем и решили: отдать это здание электровозникам. Обойдемся без него! Паровозный парк сократился, случайные заезды теперь редкое явление. А для неотложного дела можно промывочные канавы использовать. Пустуют они зачастую.

«Выболтал! — возмущался Зорин. — Канавы пустуют. Да разве же так поступают руководители? Цехами разбрасываться! Встану и скажу: не советовался со мной. Не отдам здание. Кого вы слушаете — он без года неделю в депо!». Но оценив настроение собрания, Владимир Порфирьевич понял, что возражать сейчас парторгу — бесполезное дело. В зале шумно задвигали стульями, заулыбались, руководители дороги одобрительно переглянулись между собой. Предложение Данилюка понравилось. Зорин впал в оцепенение. Вывел его из этого состояния вопрос начальника дороги.

— Ну как, Зорин, обойдетесь?

— Обойдемся, — обреченным голосом прохрипел Владимир Порфирьевич.

Начальник дороги кивнул головой и поставил точку:

— Так и порешим. Электровозникам завтра же принять здание и начать оборудование.

Обратную дорогу из областного центра до города Зорин не обмолвился с парторгом ни словом. Даже пожалел, что сел в один вагон. Если Данилюк поглядывал в его сторону, Зорин демонстративно отворачивался.

«Лиса, — кипел Владимир Порфирьевич. — В глаза улыбается, а сам с подковыркой, вредит потихонечку. Или, возможно, считает: я ему покорился? Нет, дорогой, не дождешься. Зорин цену себе знает. Как-нибудь дотянем до отчетно-выборного собрания, а там посмотрим. Удержишься ты на своем месте или нет. Осталось каких-нибудь два месяца — потерпим».

И Зорин терпел. Он старательно избегал парторга и разговаривал с ним только при крайней необходимости Правда, такая необходимость возникала чаще и чаще. С передачей корпуса электровозному депо среди паровозников будто лед тронулся — хлынул поток заявлений о переводе к соседям. У многих оказались и права управления электровозом и новые слесарные специальности.

Владимир Порфирьевич удивленно разводил руками:

— Когда они успели выучиться?

Уход каждого рабочего Зорин воспринимал болезненно, как личную обиду. Со многими из тех, кто собирался уходить, он становился ласков, обещал, если тот останется, повысить разряд, заменить квартиру. Но мало кто поддавался уговорам. Тянули новые локомотивы, преимущества которых были всем очевидны.

Тогда начальник депо встревожился по-серьезному. «А с кем останемся, если кадровики перейдут в электровозное депо? — думал он. — Как было раньше хорошо! Не дал начальник согласия на уход и работай!»

Тревогой поделился с Сорокиным. Инженер, польщенный этим, многозначительно задумался, почесал карандашом затылок.

— Писаный закон всегда можно обойти, — высказался Сорокин. — Вот неписаные — труднее. Там не знаешь, с какой стороны подойти. Законы для того и пишутся, чтобы их…

— Ты без философии, — оборвал Зорин. — Если хочешь дельное предложить, предлагай.

— Не давайте согласия на перевод — вот и все, — сказал инженер.

— Рад бы, — поморщился Зорин, — да закон. Через две недели обязан предоставить расчет.

— Вы и предоставляйте! Только не давайте перевода.

Зорин наконец понял его, просветлел.

— Ты, пожалуй, прав, — будто удивившись способности Сорокина давать умные советы, воскликнул начальник депо.

Совет Сорокина, действительно, помог Зорину сдержать поток заявлений. Мало кто из кадровых рабочих хотел терять право на выслугу. Некоторые ходили, ходили по конторе, обивали пороги кабинетов начальников, а все же отступались и шли работать на старое место.

А Зорин закона не нарушал. Коли настаиваешь, пожалуйста, бери расчет, а в электровозном оформляйся вновь.

Но попадались и настойчивые. Однажды в кабинет начальника ввалилась бригада слесарей. Бригадир положил на стол пачку заявлений.

— Что это? — спросил Зорин, не отрываясь от бумаг, которые подписывал.

— Просим визу, — сказал бригадир.

— Какую визу?

— Известно какую. На перевод в электровозное депо.

Владимир Порфирьевич удивленно поднял голову, сердито поглядел на бригадира.

— Разве вам неизвестно, что я не даю согласия на перевод? Хотите — увольняйтесь совсем.

— Это нам известно, — возразил бригадир. — Но расчет брать нет никакого резона. Оформляйте перевод.

Зорина начал раздражать этот разговор.

— Если нет резона, — повысил он голос, — уходите. Я занят. Понятно? Вы мешаете мне работать.

Бригадир сбил кепку на затылок и, хитровато улыбнувшись, переглянулся со своими товарищами. «Это мы, мол, знаем и рассчитывали, что ты нас так встретишь. Но мы не из пугливых. Кричи не кричи, а мы своего добьемся». А вслух произнес:

— Мы не уйдем отсюда, пока не подпишите заявления.

Лицо Зорина налилось кровью. Он медленно поднялся, уже не владея собой, взял заявления, резким движением порвал их и бросил в мусорную корзину. Тяжело прохрипел:

— Вот вам моя виза.

Но ребят не удивило и это.

— Что ж, — невозмутимо сказал бригадир, — тем хуже для вас. Будем жаловаться, — и бригада с шумом покинула кабинет. Через несколько минут вернулась уже вместе с Данилюком.

— Владимир Порфирьевич, — начал Данилюк. — Правду говорят ребята, что ты их заявления порвал?

— Правда, — зло подтвердил Зорин, — порвал. В корзину бросил. Пусть выкинут из головы дурь и работают.

Парторг сморщился, словно от боли, сквозь очки светились гневом глаза. Зорин ожидал, что парторг сейчас накричит на него и приготовился к этому. Уж тут Владимир Порфирьевич поставит его на свое место. Но совсем неожиданно Данилюк весело рассмеялся и заразил своим смехом нерешительно топтавшихся ребят. Зорин отодвинул бумаги на край стола и не мог сообразить, что это так рассмешило Данилюка.

— Шутник ты, Владимир Порфирьевич, — наконец проговорил парторг. — Напугал ребят — заикаться начали. Ну и шутник!

И повернувшись к слесарям, взял бригадира за плечи:

— Идите, ребята, и работайте спокойно. Никто вас не задержит. Будете в электровозном депо.

Когда же дверь за слесарями закрылась, Данилюк преобразился.

— Слушайте, — властно сказал он, — что вы делаете? Вы подумали, что вы делаете? За такие шутки из партии исключают!

Владимир Порфирьевич не ожидал такого оборота, побледнел, отодвинул кресло, как-то невольно вытянул руки по швам.

«Поймал, — со страхом подумал он. — И свидетели есть. Как же это я, а?»

— Подбери заявления, подклей и отдай в отдел кадров, — посоветовал Данилюк и, хлопнув дверью, вышел из кабинета.

Несколько дней Зорин ждал вызова в горком. Пригласят туда и скажут:

— Товарищ Зорин, вы не оправдали доверия партии, поэтому не можете быть коммунистом!

Зябко было от этой мысли, но уже ничто не могло его оправдать. Заявления слесарей он в этот же вечер аккуратно подклеил и сам отнес к начальнику отдела кадров, объяснив, что порвал случайно, спутал с другими бумажками.

В томительном ожидании миновала неделя. А чего злиться на Данилюка? Он правильно поступил. Зорин тоже на его месте так бы сделал. И делал из-за колодок Круговых, избавиться тогда хотел от Данилюка. Мудро сказано: «Не копай яму для других — сам в нее угодишь». На кого же обижаться? Пусть бы решали скорее. Ожидание становилось невыносимым. Тогда Владимир Порфирьевич решил переговорить с Данилюком. Вечером, перед концом работы, позвонил ему по телефону и попросил задержаться. Данилюка застал за чтением. Увидев Зорина, парторг вложил в книгу бумажную ленточку и закрыл. «Электровоз. Учебник для III курса института электроподвижного состава», — прочитал Зорин. Теперь понятно, почему переманивает в электровозное депо лучших рабочих. Сам туда метит!

Семен Данилович снял очки, сощурился беспомощно и совсем по-товарищески сказал:

— Дома детишки мешают, вот и занимаюсь здесь вечерами. Тишина и благодать.

Владимир Порфирьевич слушал его плохо.

— А как у тебя с учебой? — спросил Данилюк.

— У меня на горбу целое предприятие, когда тут думать об учебе? — отозвался Зорин, злясь на себя за то, что никак не решится начать разговор.

— Значит, ты не учишься в электровозном? — удивился Данилюк. — А я почему-то был убежден в обратном. У нас почти все паровозные инженеры переквалифицируются. Негоже начальнику отставать. Взяться придется за тебя, пробрать хорошенько.

«Только бы тебе пробирать», — обиделся про себя Зорин и наконец решился:

— Я, собственно, по делу.

— Давай. Да ты садись.

Зорин сел и не знал, куда деть руки, они ему мешали.

Спросил:

— Когда на бюро мое персональное дело будут разбирать?

— Ты что, заявление подавал?

Зорин не мог уже сдержаться, вскочил и ударил кулаком по столу.

— Брось играть в прятки! Я тебе не мальчик. Слава богу, пятый десяток живу на свете. И коммунистом двадцать лет. Говори прямо — когда меня будут исключать из партии?

Данилюк выслушал его спокойно, не шелохнувшись. Потом покачал головой, вздохнул:

— Эх, Зорин, Зорин. Злишься, а настоящей-то злобы в тебе нет. Пыжишься, а не выходит, кулаком по столу стучишь, а толку мало. Садись и слушай. Вот так, — удовлетворенно произнес он, когда Зорин снова уселся.

— Слушай и мотай на ус. Никто тебя не собирается исключать из партии. Подклеил заявления и хорошо. Значит, понял. Вперед наука. — Голос у Данилюка построжал. — Но имей в виду: больше такие коленца партийная организация не потерпит. Ты руководитель. По твоему поведению люди о советской власти судят. А ты как удельный князек себя ведешь. И знаешь, очень бы мне не хотелось когда-нибудь еще раз возвращаться к этому разговору. Надеюсь, понимаешь почему.

Семен Данилович встал, несколько раз прошелся по кабинету, то снимая, то одевая очки, словно стараясь получше разглядеть Зорина. Потом сел рядом с начальником депо, положил ему ладонь на колени.

— И вообще, Владимир Порфирьевич, пора бы нам понять друг друга. Если у нас не удается дружба, то рабочий-то контакт мы обязаны установить. Это для пользы дела. А грызня наша — благодатная почва для сплетен. Мы с тобой коммунисты. Может, я в чем не прав. Ты не молчи. Слышишь? Ищу я к тебе ключик и никак не найду. Может, сам поможешь?

Данилюк встал:

— А сейчас извини меня. Некогда. Через месяц сессия, а у меня еще сумбур в голове, все формулы перемешались.

Зорин неожиданно для себя крепко пожал руку Данилюку, но потом, словно застыдившись, отпустил ее поспешно и заторопился к выходу. На улице вдруг обнаружил, что напевает под нос веселую песенку.

«Что это со мной? — удивился Владимир Порфирьевич. — Никогда такого не случалось».

Возле своего дома остановился. Из окна лился голубой свет от абажура. И странно, Зорину не хотелось заходить домой. Знал, что жена сейчас опять испортит настроение.

— Пойду-ка я к молодежи, — решился Зорин и зашагал обратно к общежитию. Первый, кого он увидел в общежитии, была техничка Клавдия Семеновна. Она сидела в коридоре под лампой и читала книгу.

— Здравствуй, Клава, — поздоровался Владимир Порфирьевич.

Та вскочила на ноги, уронив книгу.

— Володя? Владимир Порфирьевич? — удивилась она, смущенно одергивая платье. — Какими судьбами?

Зорин не подготовил ответ на этот, в сущности, простой вопрос и смутился. Чтобы техничка не заметила смущения, нагнулся и подобрал с пола книгу.

— Хочу вот посмотреть, как молодежь живет.

— Куда вас провести?

— Сначала на кухню. Как у вас там?

На кухне никого не было. Пол чисто вымыт, в шкафах блестела посуда.

— Сейчас почти все в столовой питаются, — пояснила Клавдия Семеновна.

Владимир Порфирьевич стоял посередине комнаты и не знал, как продолжать разговор. Клавдия Семеновна осмотрела его, чмокнув языком, покачала головой и сказала голосом, не терпящим возражений:

— Сними-ка, начальник, китель. Я тебе пуговицы пришью, а то скоро последняя отлетит.

Зорин покраснел, оглянулся на дверь.

— А если кто войдет и увидит начальника в одной сорочке? И где? На кухне общежития!

— Не бойся, снимай! Сейчас сюда никто не зайдет.

Владимир Порфирьевич все-таки для предосторожности закрыл дверь на крючок и снял китель.

Зорин, какой-то домашний и обыкновенный без кителя, наблюдал за ловкими движениями женщины. Знает он ее с незапамятных времен, с тех пор, как помнит себя. Вместе росли и колобродили в юности: Сережа Круговых, Володька Волочнев, Клава и еще некоторые.

— Клава, ты чего не вышла замуж? Ты ведь красивая была, хорошо помню.

Клавдия Семеновна вскинула на него глаза и поспешно отпустила снова.

— Жених не нашелся, — тихо ответила она. — На артистку не выучилась, вот никто и не взял.

Это она кольнула Владимира Порфирьевича. Агриппина Максимовна училась в театральном институте.

— На, одевай. Да следи за собой, товарищ начальник.

Зорин взял китель и, рывком одев его, пошел к выходу, забыв поблагодарить Клавдию Семеновну.

— Лестница налево, — подсказала она ему вдогонку.

Владимир Порфирьевич поднялся на второй этаж. Из первой двери высунулась лохматая рыжая голова паренька с мыльной пеной на щеках. Паренек с удивлением и испугом посмотрел на Зорина и быстро захлопнул дверь. Слышно было, как в комнате приглушенно зашушукали.

— Редкий гость, — усмехнулся начальник депо. — Всем на страх и удивленье.

В середине коридора замедлил шаг: показалось, будто из комнаты, в которой была приоткрыта дверь, доносится знакомый голос. «Ну, конечно, Сережка Круговых! Везет мне сегодня на старых друзей. Счастливый вечер!»

За последние годы Зорин редко встречал товарищей юношеских лет. Говорят, Круговых уединился, над каким-то тормозом работает. Владимир Порфирьевич несмело потянул дверь за ручку и вошел в комнату. Круговых восседал за столом, а рядом с ним молодой парень в солдатской гимнастерке. Да, это же его помощник, Колосов, Валерий как-то знакомил с ним. Улыбаясь, начальник депо приблизился к Круговых и пожал его сухую, крепкую руку. Подумал, что машинист совсем не меняется. Как по-разному ложится старость на лица! У одних лица вянут без солнца и ветра, кожа становится дряблой. А вот у таких, как Сергей Александрович, тугие морщины врезались в лицо жестко и мужественно. И само лицо обветрено, с крепким загаром. Так стареть, как Круговых, — сто лет можно прожить!

— Скажи-ка, молодой человек, — улыбнулся Зорин Сергею Александровичу после обычного приветствия. — Когда у человека кончается молодость?

— Сам не знаешь?

— Где уж мне!

— Смотри ты какой, а! В сто лет!

— Я так и считал.

И впервые за многие годы завязалась между друзьями задушевная беседа. Колосов, видя, что лишний, тихо поднялся и вышел на цыпочках, будто боялся кого-нибудь разбудить.

Первым поднялся Сергей Александрович.

— Мне пора, — сказал он, расправляя плечи. — Утром в поездку.

По ночным улицам шли молча и никто не тяготился молчанием. Оно было естественным продолжением разговора. У своего дома Зорин подал Круговых руку, пригласил:

— Заходи как-нибудь вечерком. Чайком побалуемся Молодость вспомним. Володю Волочнева прихвати.

— Ладно, — пообещал Круговых. — Будет время, зайдем.

Зорин достал из кармана ключ и открыл дверь. Агриппина Максимовна, привалившись на подушку, дремала на диване. Услышала, что вернулся муж, открыла сонные глаза.

— Полуночничаешь. Где был? — она капризно надула губы. — Ты мне нужен.

Владимир Порфирьевич не отозвался. На кухне выпил стакан холодного кофе, вернулся в комнату и сел за рабочий стол. Надо просмотреть сегодняшние газеты. Когда развернул газету, Агриппина Максимовна набросилась на него:

— Когда ты назначишь Валерия старшим машинистом? Ты же обещал! Стыдно перед знакомыми. Сын начальника депо и рядовым машинистом работает. Все говорят…

— А ты таких знакомых не слушай, — перебил ее Владимир Порфирьевич.

— И это отец говорит, боже мой, — простонала Агриппина Максимовна, и в голосе ее чувствовались близкие слезы.

— Рипа! — сказал Владимир Порфирьевич, занятый своими мыслями. — Приходилось тебе делать такое, что себе потом всю жизнь простить не могла?

— Конечно, — с готовностью ответила она. — Студенткой я однажды дала подруге лучшее платье, она ходила на свидание, кажется. Так подруга зацепилась где-то за гвоздь, порвала мое лучшее платье. Представляешь?

На лице жены было неподдельное страдание, как будто подруга изорвала платье не четверть века назад, а лишь вчера.

— Вот видишь, — в раздумье проговорил Зорин. — Я тоже сделал такое, что не могу себе простить всю жизнь.

— Что же?

— Нашу с тобой свадьбу.

Агриппина Максимовна тихо ойкнула и села на край дивана. Из груди ее все чаще и чаще начали вырываться судорожные всхлипывания.

Владимир Порфирьевич поморщился:

— Ты знаешь. Того… Пройди в свою комнату и попсихуй в одиночку. Успокаивать я тебя не стану, надоело.

2

Приземистая конторка дежурного расположена между деповскими путями. Паровозы подъезжали прямо к ее дверям. Здесь менялись бригады, и заступившие на смену отправлялись в очередной рейс.

Еще издали Николай узнал свою машину по большой бронзовой звезде на передней дверце. Начищенная до блеска, она отливала золотом в лучах вечернего солнца.

«Неужели опоздал?» — затревожился Николай, прибавляя шаг. После того, как его вызвали в рейс, успел сбегать в литейную, но впопыхах забыл сумку с продуктами. Пришлось бежать в общежитие.

У порога конторки Колосов снял с плеч мешок и спрятал его за открытую дверь.

Около паровоза стоял Валерий Зорин в окружении ребят из новой смены. Николай уже шагнул на порог конторки, но услышал имя Даши и невольно прислушался.

— С Дашей у меня «узелок», — хвастался Зорин. — Пусть теперь с ней другие время проводят… По готовой дорожке.

— А как она девчонка, характерная? — вкрадчивым голосом спросил один из парней.

— Простецкая. С другими, бывало, куда больше канители.

Когда утих жиденький смешок, Зорин самодовольно продолжал:

— Сейчас от нее отбоя нет, по пятам ходит. А вздыхатели за ней. Вот ведь как получается.

— Есть у ней вздыхатели? — спросил тот же голос.

— Еще бы. Навалом. Один даже на нашем паровозе…

Новым взрывом смеха Николая толкнуло в коридор конторки, и он, запыхавшись, забежал в явочную комнату.

Дежурный по депо встретил его укором.

— Опаздываем, молодой человек. Техника из-за тебя простаивает. Быстренько читай новые приказы, расписывайся и на паровоз.

Строчки приказа плясали перед глазами. Подержав листки в руках, Николай расписался. Сергей Александрович поднялся со стула.

— Ну что ж, хлопцы, пошли.

— Счастливого плавания, — пошутил вдогонку дежурный. — Ни пуха ни пера.

Колосов вышел последним. У порога захватил мешок и нехотя поплелся к паровозу. Смутно было на душе. Рассчитывал пронести мешок так, чтобы никто не заметил, спрятать на паровозе, а потом, когда заедут под состав, в свободную минутку преподнести Сергею Александровичу сюрприз. Теперь все стало безразлично. Слова Валерия и смех ребят не выходили из головы.

«Знает ли Сергей Александрович? Рано или поздно узнает. У сплетен длинные ноги. Как оградить близких ему людей от грязи? Рассказать о Зорине, о его службе в армии и вообще все, что он знает о нем? Тем же ребятам. Не поверят. Скажут, из-за ревности. Этот проходимец, видать, не первый раз болтает. Теперь пойдет по всему поселку. Эх, Даша, Даша, не хотела меня слушать. Теперь, наверное, сама поняла да слишком поздно».

Подошли к паровозу. Перед Круговых расступились, давая проход и пряча многозначительные усмешки. Сергей Александрович кого-то отечески похлопал по плечу и пожелал благополучного рейса. Такова уж традиция паровозников.

«Ничего не знает», — вздохнул наблюдавший за всем Колосов и опустил мешок на землю. Сергей Александрович потрогал мешок ногой.

— Ты, парень, не спекулировать собрался? — спросил он, поглядывая на помощника. — Если это не атомная бомба — показывай.

Николай мялся.

Тогда Круговых присел на корточки и стал развязывать узел. В брезентовом мешке оказался другой — бумажный. Наконец, размотав и его, машинист вытащил оттуда обыкновенную паровозную колодку.

Сергей Александрович выпрямился и, держа колодку в руках, удивленно взглянул на помощника.

— Зачем это?

И вдруг понял, преобразился весь. Еще не веря, принялся тщательно разглядывать колодку. В ней виднелись куски абразива.

— Колька! Леший тебя задери! — воскликнул Круговых, поворачивая колодку. — Да ты знаешь, что это такое? Теперь нам прокат не страшен. Как сумел? Ведь абразив плавится!

Николай улыбнулся, забыв на миг обиду, нанесенную Зориным. Сергей Александрович даже помолодел от радости. «Доволен Сергей Александрович. Ну и хорошо. Мне больше ничего не надо. Как сумел?»

Николай никому не расскажет о том, как шесть месяцев подряд, лишь выдавалось свободное время, ходил на свалку абразивного завода, собирал там куски наждака различных марок, потом, задобрив прижимистого литейщика кушем из своей зарплаты, а иногда помогая ему ночью, делал пробное литье. Абразив, конечно, плавился, и Николай снова и снова шел на свалку, пока не подобрал нужную марку. Нет, об этом Колосов будет молчать, тем более, теперь уже все позади.

— У меня, Сергей Александрович, это случайно получилось, — краснея от смущения, сказал Колосов. — Иду как-то мимо абразивного завода, смотрю куча наждака валяется, не похожего на другие. Упросил литейщика, попробовал, ну и… вышло.

Круговых подмигнул Николаю:

— Мне-то ты не говори — знаю, как эти случаи достаются.

И обняв за плечи, тихо произнес:

— Спасибо, сынок.

Теплый расслабляющий комок подступил к горлу Николая, глаза застлали предательские слезы. Нагнув низко голову, Николай заспешил на паровоз.

— Сентиментальный какой! — услышал он насмешливый голос Зорина. — Чувствительная душа!

Но Сергей Александрович гневно прикрикнул на него:

— Цыц, щенок! Пустой твоей голове все равно ничего не понять. И не суди других!

3

Каждая мать старается не только говорить, но и думать о поступках своих детей лучше, чем они есть на самом деле. И Елизавета Ильинична, видя, что в отношениях дочери с Зориным уже поздно что-либо изменить, старалась оправдать их. «Разве мало таких случаев? Может, Валерий изменится? Нравится Даше, ну и бог с ними — пусть живут».

Но наблюдая за дочерью с обостренной внимательностью, она большим усилием воли сдерживала горькую жалость к ней. Дочь заметно похудела, взгляд ее стал какой-то настороженный, недоверчивый. За последнее время Даша редко улыбалась, да и то растерянно и виновато, словно боялась своим присутствием стеснить людей.

Не ускользнула от глаз матери и такая незначительная деталь. Раньше, собираясь во Дворец культуры, Даша вся сияла. Напевая, неторопливо и небрежно причесывалась, быстро одевалась и убегала, весело стуча каблуками. Теперь движения дочери стали медлительны. Она подолгу простаивала угрюмо, разглядывая себя и со скрупулезной аккуратностью разглаживала каждую складку на платье. Делала все это без охоты, а так, словно исполняла нудную, но обязательную повинность.

«Вижу, доню, не сладко тебе приходится, — печалилась Елизавета Ильинична, вытирая слезы. — Когда же ты поделишься со мной своей печалью? Ведь я тебе, глупая, добра желаю».

Все видеть, все чувствовать и постоянно делать вид, что ничего не замечаешь, очень трудно, стоило большого напряжения. Иногда Елизавете Ильиничне казалось, что силы ее на исходе, терпенье кончилось и она вмешается в непонятную жизнь дочери. Но решимости все-таки не хватало.

«Вот ведь, скажите на милость, какое бывает в жизни, — разочарованно и удивленно думала Елизавета Ильинична. — С родной дочерью не насмелишься заговорить. А ведь в ней не только моя кровь — сердце мое вложено. Потерплю, еще побачу», — вздыхала Елизавета Ильинична и одевалась в личину простоватого безразличия.

Сейчас, когда дочь куда-то собралась, и, взяв сумочку, направилась к двери, мать спросила:

— Поздно придешь?

Даша почему-то вздрогнула и, остановившись на полпути, обернулась. Во взгляде появилась настороженность.

— А что?

— Ни що, — как можно спокойнее проговорила Елизавета Ильинична. — Если скоро вернешься, дверь не буду закрывать.

— Лучше закройте, надежнее будет, — раздраженно ответила Даша и, хлопнув дверью, выбежала на улицу.

«Сердится, за что? Будто мать виновата», — с горечью думала Елизавета Ильинична.

Даша торопилась, но около Дворца замедлила шаги.

Зачем она идет? Разве не ясно, что стала Валерию в тягость? Опять униженно заглядывать ему в глаза и просить внимания к себе.

Даша во всем уступала Валерию, терпела даже его насмешки. Он раздражался из-за каждого пустяка. Его злило, что нет повода поссориться. Его улыбка была неискренней, заученной, словно играл роль в плохоньком спектакле. С такой улыбкой встречает хорошо воспитанный хозяин непрошеного гостя.

Даша не перешагнула еще той границы, за которой большая любовь переходит в большую ненависть. Винила во всем себя. Иногда была несправедлива к нему, грубила. А сейчас вот подурнела, а он не догадывается ни о чем. Никак сама не осмелится открыть ему, рассказать, почему пропал аппетит, отчего замучила бессонница.

«Сегодня же скажу, — решила Даша. — Пусть знает, что скоро будет отцом».

С этими мыслями она подошла к Дворцу.

Поминутно хлопала входная дверь. Парни и девушки, разгоряченные танцами, выходили подышать свежим воздухом. Каждый раз, как открывалась дверь, на улицу вылетала веселая музыка. Даша окончательно успокоилась, оставила в гардеробной пальто и вошла в зал. Как только глаза привыкли к яркому свету, сразу увидела Валерия. Он танцевал с Лидой Краснеевой. Сначала ревности не было, а жгло простое любопытство. Ну, конечно, Лида довольна партнером: щеки раскраснелись, глаза радостно поблескивали. Она склонила на плечо Валерию голову, чуть приподняв вверх розовое ухо, а он едва не касаясь его губами, что-то говорил. Время от времени оба весело смеялись. Даша осмотрелась и заметила недалеко от себя Тихона Торубарова. Он прислонился спиной к стене и тоже смотрел на Лиду и Валерия.

«Почему жизнь порой бывает так несправедлива к людям? — с горечью думала Даша. — Почему одним счастье само идет навстречу, а другим всю жизнь приходится догонять его, чтобы хотя бы не потерять из виду?»

Как ни старалась Даша сдерживать себя, но ревность и обида наполняли ее всю, заставляли учащеннее биться сердце.

И вдруг, словно отвечая сердцу, чуть пониже его родился другой, неведомый еще ей толчок. Снова толчок… Как будто кто-то посторонний притронулся к ней настойчиво и властно. Толчки колоколом отдавались в ушах, стучали в голове. Казалось, что этот стук слышен всему залу. Даша испуганно посмотрела по сторонам.

Внезапно наступила тишина. Музыканты откладывали в сторону инструменты. Даша видела, как Валерий, не отпуская Лидиной руки, повел девушку в другой конец зала.

Закусив губу, Даша направилась к выходу. Очутившись на улице, поняла, что не может уйти домой, не объяснившись с Валерием.

Даша вошла в темный скверик и присела на скамейку. Свежий сентябрьский ветерок не мог охладить возбуждения. Было все еще душно. Над беседкой усыпляюще покачивала ветвями акация. Сквозь ветви поблескивали зеленоватые звезды. Дашу все больше и больше обволакивало густым тяжелым туманом забытья, пока совсем не перестала ощущать время. Очнулась от холода. Озноб пробрался за шею, пробежал по спине, заставив поглубже запахнуть полы пальто. Со стороны Дворца послышались голоса. По широким бетонным ступеням шумным потоком выходила на улицу молодежь. Из настежь открытых дверей вырывались звуки оркестра, который играл прощальный марш, остро прозванный танцорами «вышибаловкой».

Неожиданно, совсем близко от себя Даша услышала разговор. Голоса показались знакомыми. Прислушалась: то были Валерий и Лида. Они стояли по ту сторону акации — Валерий опирался рукой о спинку беседки. Лида наклонила голову, ожидая, что он скажет.

Даше снова стало жарко. А Лида какова! Подругой считалась. Даша делилась с нею сокровенными мыслями, первой сказала, что скоро станет матерью. А она так подло воспользовалась ее доверием. Как после этого верить людям? Высказать им все, что думает и пойти домой. Или вообще… куда глаза глядят. Теперь все равно.

Даша поднялась, но что-то удержало ее на месте.

— Ну что, говори — слушаю! — торопила Зорина Лида. Валерий взял девушку за руки.

— Куда торопиться? Ночи длинные, — ласково сказал он. — Давай присядем.

Лида осторожно, но властно отвела его руки, отступила от него.

— Мне некогда, — отрезала она. — Ты короче и о деле. Зачем меня сюда затащил?

Валерий отозвался не сразу. Неожиданно вскинул голову, шагнул к девушке и взял ее за плечи. Но Лида снова отстранилась.

— Зачем позвал? — переспросил он, словно бы не замечая ни резкого тона Лиды, ни того, что она старается держаться от него на почтительном расстоянии. — Просто мне приятно с тобой. Ты вся такая… — Валерий сделал паузу.

— Какая?

— Ну, такая простая, непосредственная, что ли, и… хорошая.

— Ах, вот оно что? — вкрадчивым голосом проговорила Лида и вздохнула. — Приятно, значит, со мной? А я думала ты мне о Даше хочешь что-нибудь рассказать.

— А что о ней рассказывать?

— Как что? — удивилась Лида. — Когда, например, ваша свадьба будет? Интересно знать. Вместе работаем.

Зорин рассмеялся, а Даша чуть не вскрикнула от боли в сердце.

— Вот ты чего боишься? Свадьба. И мысли такой никогда не было. Вот, если бы ты…

Валерий обнял девушку, притянул к себе, пытаясь поцеловать, но неожиданно, как ошпаренный, отлетел в сторону и навалился на скамейку.

Это Лида, освободив правую руку, крепко, по-мужски ударила его кулаком по глазу.

— Подлец! Вот ты чего захотел? — кричала она возмущенно. — Думаешь, каждая от твоих сладких речей растает? Дудки! Да я тебя никогда за человека-то не считала. Это Даша, дуреха, нашла что-то в тебе, только не пойму — что?

Валерий чувствовал, как у него саднит под глазом. Завтра стыда не оберешься. Надо проучить эту сумасшедшую девчонку. Подумаешь — цаца! Не таких видывал.

Он оттолкнулся от скамейки и кинулся на Лиду. Но сзади за воротник его схватила чья-то сильная рука и плотно прижала к скамейке.

— Не трепыхайся, молодой человек, — спокойно сказал Торубаров. — А то ненароком душонку из тела вытрясу.

Валерий открыл глаза и снизу вверх посмотрел на Тихона. Блестевшие в темноте злобным огнем глаза Тихона вызвали страх. Кругом ни души, только они втроем. «Задушит — и дело с концом», — в ужасе подумал Валерий и попытался рывком вырваться из цепкой руки Тихона.

— Отпусти… — прохрипел он. — Я пошутил. Лида подтвердит. Отпусти…

В это время на пустынном шоссе показались люди. И Зорин закричал диким голосом:

— Караул! Помогите! Убивают!

От неожиданности Торубаров выпустил Зорина, и в тот же миг был окружен дружинниками.

— Пойдете спокойно или вас связать? — осведомился старший дозора.

Тихон, видя, что пререкаться бесполезно, сказал:

— Зачем вязать? Я не бандит.

— Там разберемся, — пообещал старший. — Пошли.

Рядом семенил Зорин. Он уже опомнился от испуга и рассказывал «подробности»:

— Стою я, значит, со знакомой девушкой. Вдруг из темноты этот тип с ножом в руке. Гроши требует и хватает за воротник. Я, знаете, не из трусливых, хотел дать подножку, но тут он оглушил кастетом и душить начал.

— Вы же говорили у него был нож? — заметил один из дружинников.

— И нож и кастет были, я хорошо видел, — нисколько не смутившись, вывернулся Зорин. — Я вот только смотрю на него сейчас и мне он знакомым кажется. Не Торубаров ли твоя фамилия? — обратился он к Тихону.

— Хватит, Зорин, трепаться, — отрезал Торубаров и попросил старшего. — Пусть он подальше от меня держится, а то я его взаправду оглушу.

Больше Тихон не проронил ни одного слова до самого штаба дружины.

* * *

А Лида испугалась, когда Зорин закричал «караул», юркнула за акацию и натолкнулась на Дашу.

— Ты что тут делаешь? — удивилась она, наклоняясь к подруге. Даша молчала. Лида взяла ее под руки и подняла со скамейки.

— Пойдем домой. Простынешь. Пальто на тебе легкое.

Подчиняясь Лиде, Даша шагала, как больная. Потом опомнившись, спросила:

— Куда мы идем?

— Домой, — успокоила ее подруга. — Видишь ты как замерзла. Дрожишь вся.

Елизавета Ильинична выбежала на улицу, лишь только стукнула калитка.

— Что с ней? — тревожно кинулась она к дочери. Ответила сама Даша:

— Ничего, мама. Не беспокойся. Голова закружилась. Душно было в зале.

Мать помогла дочери раздеться, лечь в постель и отошла от нее только тогда, когда услышала спокойное, ровное дыхание.

А ночью Даша внезапно проснулась и мгновенно вспомнила, что произошло накануне вечером. Лежала не двигаясь, пугливо всматриваясь в темноту, притаившуюся в углах комнаты, тревожно прислушиваясь к толчкам в животе.

Что теперь будет? Даше еще никогда не приходилось испытывать таких потрясений.

Давным-давно, в детстве, она вот так же проснулась ночью, чего-то испугалась и дико вскрикнула. Мать взяла ее к себе, приласкала, спела песенку.

Теперь и мать не поможет. Для чего жить? Ну, для чего?

В окне голубел рассвет, бледнели звезды. В соседнем доме хлопнула калитка. Даша вздрогнула и закрылась одеялом с головой. Хотелось плакать от жалости к себе, но даже на это не хватало сил.

4

Даша приготовила маршрут пассажирскому поезду, доложила дежурному по станции и снова вышла на улицу. Теперь можно отдохнуть. Маневры пока прекратились. Притихли паровозы, не слышно грохота сцепляемых вагонов. Лишь изредка с другого конца станции доносились далекие гудки — там продолжали формировать составы.

Даша любила эту пятиминутную тишину. Любила смотреть, как петляя между скалами, приближался поезд. Почти до самой станции затяжной уклон и утром, в хорошую погоду, можно увидеть поезд с самого перевала, когда он еще величиной с червяка. Червяк, плавно поводя хвостом, скрывался за горы, чтобы показаться в другом месте намного выросшим. Вот уж можно различить отдельные фаланги с зубцами на спине. А вот свежий ветерок донес с той стороны первый звук — сердитый ропот встревоженных гор. А стрелочница уже в своем воображении видела пассажиров. Стоят они у открытых окон и по-домашнему спокойным взглядом смотрят на горы, на обожженный сентябрем лес. За долгое путешествие они насмотрелись всякого, и сейчас их трудно чем-либо удивить.

Даша прислонилась плечом к стене будки и следила за приближающимся поездом. Еще один разворот, и станция. Возрастающий грохот металла совсем поглотил утреннюю тишину. Гулко содрогалась земля под ногами, дребезжало стекло в будке.

На соседнем посту Лида Краснеева стояла у стрелки, держа сигнал в вытянутой руке. Пора и Даше. Она вытащила из чехла флажок и, подтянувшись, застыла на месте. По привычке скосив в сторону глаза, еще раз осмотрела маршрут — не появилось ли каких помех прибывающему поезду. Внимание привлек одиночный крытый вагон на самом крайнем пути. Она хорошо помнит: когда готовила маршрут, его не было. «Откуда он взялся? Конечно же, толкнули с той стороны. Обязательно пожалуюсь начальнику станции, — возмущалась стрелочница. — Сколько раз на планерках говорили — не делать маневры с толчка. Не рассчитаешь — укатится в другой конец и до беды недалеко. Хорошо, что этот не дошел до стрелок».

Но что такое? Показалось, что вагон продолжал двигаться. Еще не веря своим глазам, Даша отступила назад, чтобы посмотреть со стороны. Нет, вагон все-таки двигался. Подкинув балансир стрелки с крайнего пути, взрезал ее и плавно покатился дальше. Даша растерялась. Непонятная слабость и безволие одолели ее. Сейчас вагон врежется в бок поезду и… Остановить! Во что бы то ни стало остановить! Тормозные башмаки в будке. Ими никогда еще не приходилось пользоваться. По количеству принимала от сменщицы, а отдежурив, снова сдавала. Даша кинулась в будку, лихорадочным взглядом осмотрела все углы — башмаков там не было. Вспомнила — они в кладовке, пристроенной к стене будки. На ходу доставая из кармана ключи, метнулась на улицу. Дрожали руки, долго не могла попасть ключом в отверстие: замка. Наконец, дверь открыта. Башмаки, покрытые лаком, аккуратно стояли в специальных пирамидках. Советовала Лида держать их всегда под рукой — не послушалась. Но лишь бы успеть! Даша схватила сразу два башмака.

Вагон поравнялся с будкой. Надо забежать вперед и положить хотя бы один башмак под рельс. Но тяжелая ноша мешала бежать. Больно покалывало под сердцем. Подложить башмак между тележками под последние колеса? А вдруг не успеешь выскочить? Даже страшно стало.

Зеленые вагоны были совсем близко. Люди смотрели из окон и не обращали внимания на суетню стрелочницы. Они не подозревали, какая опасность грозит им. Даша, напрягая последние силы, бежала сбоку приблудного вагона. Обязательно остановить! — приказывала сама себе. Но как только надо было броситься под громыхающий вагон, замедляла в нерешительности бег, и вагон обгонял ее. Наконец выбилась из сил — бросила башмаки на землю и, судорожно глотая воздух, заплакала от обиды и бессилия. «Сейчас столкнутся, — в ужасе думала она, проклиная себя за нерешительность. — Трусиха! Испугалась, а кому она нужна, твоя жизнь?»

И в этот самый момент увидела Лиду. Держа в руке башмак, Краснеева бежала наперерез вагону. Она, видимо, рассчитала, что не успеет забежать вперед вагона, поэтому нацелилась на его середину. Прядь волос упала на глаза, Лида машинально поправила ее свободной рукой и, закусив свои накрашенные губы, с ходу кинулась под вагон. В ту же секунду раздался скрежет заклиненных колес о рельсы. Пульман вздрогнул и застыл на месте.

Проплыли, сбавляя ход перед остановкой, последние вагоны пассажирского поезда. Кто-то приветливо помахал Даше рукой. Когда поезд скрылся, Дашу напугала тишина. А Лида? Что с Лидой? Предчувствуя беду, приблизилась к вагону.

Краснеева лежала на спине рядом с колесами. В рассыпанных по земле волосах запутались мелкие камешки, на белоснежном воротнике блузки алело пятно крови.

— Лида! — жалобно крикнула Даша и, схватившись рукой за сердце, медленно опустилась на землю.

Но вдруг Краснеева пошевелилась и открыла глаза. Даша вскочила, наклонилась к ней, взяла подругу за руку.

— Жива! Жива! — радостно воскликнула она. — Куда тебя задело? Можешь подняться? Давай помогу. Сейчас вызовем скорую.

Лида застонала.

— Не надо. Плечо жжет.

Через несколько минут приехала машина скорой помощи. Из кабины вышел пожилой полный человек в белом халате и заспешил к пострадавшей.

Лиду осторожно подняли, занесли в будку и положили на скамейку. Правая рука ее безжизненно болталась. Врач, сдерживая шумную одышку, разорвал остаток блузки. На плече виднелась рваная рана.

— Вату, спирт, йод! — коротко приказал он стоявшей рядом медицинской сестре.

Даша не спускала с врача глаз, у нее кружилась голова. Тот заметив это, строго сказал:

— А вам, молодая-интересная, здесь делать нечего. Идите, просвежитесь на улице.

Около будки толпились люди из их смены. Тут же был начальник станции.

— Ну, как? — кинулся он к Даше, когда та вышла.

— Не знаю, — вяло отозвалась она.

Через несколько минут Лиду вынесли на носилках. Даша проводила ее до машины. Когда закрылась дверка кузова, начальник станции спросил врача:

— С ней серьезное?

Врач сдвинул седые брови, исподлобья взглянув на начальника и строго сказал:

— Не ей бы, а вам, молодой человек, надо под вагон кидаться. Почему допускаете в своем хозяйстве такое безобразие?

Доктор повернулся к Даше и, встретившись с ее настороженным, выжидательным взглядом, отечески похлопал ее по плечу:

— Не горюй, молодая-интересная. Поправится твоя подруга. Пустяки. Ключицу поломало. Кости молодые, срастутся быстро.

И уже закрывая дверцу кабины, врач сказал:

— А она у вас молодец. Я бы сказал геройская девушка.

Машина фыркнула, рванулась с места и помчалась. Даша долго смотрела ей вслед и думала: «Геройская девушка. Из-за меня Лида пострадала. Никогда себе не прощу».

5

Колосов шел медленно, низко опустив голову, засунув руки в карманы, словно искал чего-то на дороге. Не заметил, как очутился у дома Круговых.

«Зачем я сюда? — напрягая память, старался вспомнить Николай. — Ах, да! Поговорить с Дашей. Надо вызвать ее на улицу, а то неудобно разговаривать при матери». Теперь у него хватит решимости сказать Даше, как он ее любит. Она ему дороже всех на свете. Ни одного упрека за прошлое не дождется она от Николая.

В дверях лицом к лицу столкнулся с Елизаветой Ильиничной. По ее заплаканному осунувшемуся лицу догадался, что в семье несчастье.

— Даша пропала, — ответила на немой вопрос Колосова. Николая передернуло, словно по его телу прошел электрический ток. «Неужели Даша на что-нибудь решилась?»

— Со вчерашнего обеда нет, — Елизавета Ильинична вытерла платком слезы. — Вчера утром к ней студенты з техникума пришли, а она сховалась от них. Що я, каже, з ними буду балакать? Стыдно мне. Ну, а когда они ушли, я поругала ее. В горячах-то все вспомнила. Не дюже гарно матери такой позор переносить. А отец пригрозил ремнем. Вин только что узнал об этом. За своим тормозом не бачив, що вокруг него робилось. Вот и натворили делов старые дурни, сгубили детину. Сам с ног сбился — шукае ее повсюду.

Елизавета Ильинична еще раз всхлипнула и замолкла. У нее уже не было силы плакать вслух. Наступила тишина.

Николай вышел из дому, чувствуя укоры совести и какую-то непонятную вину перед этой пожилой женщиной. — Ведь мог же он давно вмешаться в судьбу Даши! Опять его проклятая нерешительность!

Чем дальше отходил от дома Круговых, тем быстрее шел, а когда вышел за окраину поселка и почувствовал свежее дыхание леса, побежал.

Лес ошеломил внезапной тишиной. Николай остановился, вглядываясь в слепящий глаза свет. Слегка подморозило и все словно помолодело. Солнечные лучи, пробиваясь между деревьями, прочерчивали длинные полосы на земле. Кое-где на березках уцелели ржавые листья. Под березами, пересекая тропинку, размытую дождем, притаились корни, похожие на мертвых змей.

Тишина была такая, что, казалось, невозможно было ее разорвать криком. Ступал по мягкому настилу листьев, которые пахли прелью.

Первые холода до неузнаваемости изменили лес. Не стало полянок, с резко очерченными краями. Деревья с оголенными ветвями стали похожи друг на друга. Где-то поблизости должен быть ручей. Здесь Николай когда-то встретил Дашу с Валерием, подслушал их разговор. Николай присел на корточки, прислушался. Издалека послышался неясный звук. Звук то пропадал совсем, то, посвежевший, возникал снова, словно кто-то водил смычком по струнам. Николаю даже показалось, что слышит знакомую мелодию.

Колосов выпрямился и пошел на звук. Время от времени останавливался, вслушивался, чтобы не потерять направления и опять шел. Теперь было отчетливо слышно, что кто-то пел. Кто бы мог быть здесь в холодный вечер вдали от людей?

Колосов замедлил шаг. Сквозь заросли ивняка показалось что-то белое. Остановился, томимый неясной тревогой. Неслышно приблизился к кусту боярышника, выглянул из-за него. На пеньке около того места, гдебил из-под земли родник, сидела женщина. Она была в одной нижней сорочке, мокрые смоляного цвета волосы в беспорядке рассыпались по плечам, падали на грудь и на спину. В руках держала свернутую одежду и, покачивая ею из стороны в сторону, пела колыбельную песню. «Сумасшедшая?» — испугался Николай, чувствуя, как по телу проходит дрожь. Женщина, продолжая напевать, подняла лицо, и Николай вздрогнул. Это была Даша. Тяжелый обжигающий ком подступил к горлу. Последний, самый яркий за весь день луч солнца осветил Дашу. Она, глядя на сверток, улыбалась той тихой, светлой улыбкой, какой могут улыбаться только матери у колыбели ребенка. Посиневшие губы ее шевелились. Теперь мысль Николая работала с расчетливой ясностью. Даша жива, и Николай будет бороться за ее жизнь. Что же сейчас делать? Укрыть своей одеждой? Но хватит ли у него силы донести ее с ребенком до дома? Сколько понадобится времени на это? Она может еще сопротивляться. Нет, пусть думает, что он ее не видел в таком состоянии.

Николай бесшумно опустил ветку, попятился назад. Потом повернулся и побежал, не разбирая дороги. Ветки больно хлестали по лицу. Иногда спотыкался о пеньки, падал, поднимался и снова бежал.

У дома Круговых долго не мог открыть калитку и забарабанил в нее кулаком. На стук выбежали сразу Сергей Александрович и Елизавета Ильинична.

— Даша там… У родника… Скорее, — еле слышно пробормотал Николай и тяжело опустился на землю прямо возле калитки.

Потом будто во сне трясся по кочкам в машине, слышал обрывки разговора незнакомых людей.

— Она было уже и веревку на дерево приладила, а тут пришло это… Не смогла. Матерью себя ощутила.

Придя уже поздней ночью в общежитие, Николай почувствовал, что снять с себя пальто, пожалуй, самое трудное дело из тех, что сделал он за целый день.

6

Лида лежала в больнице второй месяц. Ключица срасталась, скоро должны снять гипс. Почти каждый день приходили делегации и корреспонденты.

Из газет Лида с удивлением узнала, что она совершила не больше не меньше, а подвиг. О ней был напечатан очерк с портретом. Очерком осталась довольна, но на фотокорреспондента обиделась до крайности.

В худенькой женщине с большими скучными глазами Лида едва узнала себя и ахнула.

— Вот подлец, на всю область опозорил. Да разве я такая?! — закричала она, показывая газету соседкам по палате. — Ну, пижон несчастный, попадешься мне в руки — не так разукрашу!

Но поглядевшись в зеркало и сравнив свое отражение с портретом, Лида несколько сбавила пыл:

— Если б знала, что для газеты, разве ж я разрешила себя фотографировать в больничном халате? У меня дома такие карточки — чистая киноактриса! А тут… — и, швырнув на пол газету, заплакала от обиды.

С тех пор больше никто не видел ее слез.

На другой день Лида затребовала из дома полный туалет — губную помаду, пудру, краску для бровей. И стала держать себя в «форме».

Корреспондентов с той поры невзлюбила. Едва приходил к ней кто-нибудь из «официальных», начинала стонать, корчиться будто от боли, и няня торопливо выпроваживала непрошеного гостя из палаты. Зато каждый раз с нетерпением ожидала прихода подруг.

Первое время приходила Даша, задумчивая, какая-то подавленная. Напоминала кустик, который поранила проезжая машина. Гнется к земле, вянет. Хватит ли у него силы выпрямиться, набраться силы, чтобы пустить новые еще более сильные ростки?

— Когда у тебя? — подмигивала Лида и шутливо предупреждала: — Смотри, дождись меня. Крестной матерью буду.

Потом сажала подругу рядом с собой на кровать, обнимала здоровой рукой. Так и сидели молча, пока не кончался срок свидания. Иногда она напускалась на Дашу:

— Ты чего совсем раскисла?

Даша вздыхала, низко опускала голову, пряча от подруги наполненные тоской глаза.

— Нашла о ком горевать! — не унималась Краснеева. — Хорошо, что раскусила вовремя, а то достался бы в мужья — хлебнула бы горя. Ты учись у меня, как их из сердца выбрасывать. Взяла двумя пальцами, щипнула и… готово.

С Дашей Лида чувствовала себя сильной, а своя боль казалась ничтожной по сравнению с душевной мукой подруги. Сломанная кость скоро срастется, а вот сколько надо времени, чтобы восстановить поломанную веру в людей, в свое счастье?

Словно угадав мысли подруги, Даша тихо проговорила:

— Все они, видно, одинаковы. Поиграют, как игрушкой и выбросят.

— Ты это брось, — сурово возразила Лида. — Хороших людей больше. Возьми, например, Кольку Колосова. Посватайся он за меня, пошла бы не раздумывая, — и вздохнув, закончила: — Да только не посватает он меня. Другая у него на сердце.

Даша всегда уходила от Лиды повеселевшей.

С Люсей Краснеева вела себя по другому. Белова сама была настолько счастлива, что готова была наделить своим счастьем всех. Мир казался ей плещущимся морем радости, а Евгений, конечно, самым хорошим человеком на свете.

— Ты знаешь, какой он интересный? — тараторила она, светясь от счастья. — Сядем вечером рядом и начнем путешествовать. Где мы только не побываем! И в Африке, и в Антарктиде, и в космосе. Он, как интересная книга. Начнешь читать, захватит тебя и очень хочется знать, что дальше будет. Встречаю его и каждый раз новые сокровища в его душе нахожу.

Лида слушала и немного завидовала. Нет у нее такого, о ком можно бы рассказать. А сколько ребят ухаживало за ней! Когда заболела, никто ведь из прежних ухажеров не навестил. Нужна она им!

Нет, она немного кривила душой сама перед собой. Торубаров приходил в приемную больницы и передавал подарки: то плитку шоколада, то коробку дорогих конфет и неизменно букет цветов. Лида писала ему записки, чтоб не тратил деньги, что у нее вся тумбочка завалена конфетами, но Тихон читал записки, а делал по своему. Появляться в палате она ему запретила. Просто не могла принять, не была готова к встрече.

Всегда Лида была в шумном окружении, всегда за ней кто-нибудь ухаживал и не хватало времени подумать об отношениях с Торубаровым, хотя все время чувствовала около себя его молчаливое присутствие. В больнице, оставшись одна, вспоминала это с приятным удивлением, открыла, что никогда встречи с Тихоном не были ей в тягость. А еще удивительнее, что ни разу не оборвала Торубарова грубым словом, как поступала со многими. Почему же это? Может быть, потому, что Тихон не давал для этого повода? При встрече с Лидой у него был всегда виноватый вид. Будто вот-вот скажет: «Опять я около тебя. Делай со мной что хочешь — и руки не подниму в свою защиту. Приму все за должное».

А случай с Зориным… Не окажись тогда рядом Торубарова, неизвестно, чем бы закончилось ее объяснение с Валерием. Все-таки мужчина, сильнее ее. Хотя она не осталась в долгу у Тихона, но была благодарна ему.

Тогда, проводив Дашу домой, Лида вспомнила о Торубарове и решила зайти в штаб дружины. На Тихона составили протокол и вызвали милиционера, чтобы тот отвел его в камеру предварительного заключения. Там был откуда-то взявшийся Савельев. Он ручался за Торубарова «головой», просил отпустить его, но Женьке не верили. Подбитый глаз Зорина молчаливо свидетельствовал против Тихона. А горячее участие Савельева вдруг насторожило дружинников. Они признали его соучастником Торубарова и тоже взяли под стражу.

Краснеева, появившись в штабе, сразу взяла инициативу в свои руки.

— За что вы задержали Торубарова? — строго спросила она.

— Извиняюсь, — вежливо проговорил дежурный по штабу. — А вы, собственно, кто?

— Спросите у этого проходимца, — кивнув на Зорина, отпарировала Лида. Валерий, видя, что его дело плохо, потянулся к двери, но Лида удержала его за рукав. — Подожди. Умел напакостить — умей и ответ держать.

Дежурный развел руками:

— Ничего не понимаю…

— И понимать нечего, — отозвалась Лида. — Этот хлюст полез ко мне, я ему съездила. А он и заорал, как резаный. Торубаров совсем не виноват, после подошел.

— Свежо предание, но верится с трудом, — улыбаясь, сказал милиционер, поглядывая на девушку. — Такими нежными ручками…

— Не верите, — задыхаясь от возмущения, кричала Лида и, не дав никому опомниться, повернулась к Валерию, ударила его по лицу. — Вот тебе за вторую подлость.

Валерий стукнулся затылком о стену. Краснеева снова занесла руку, но Тихон удержал ее.

— Не надо, Лида, не связывайся.

Окна штаба жалобно зазвенели от дружного хохота.

— Теперь верим, — давясь от смеха, сказал дежурный. — По почерку видно. Под обоими глазами симметрия.

Пристыженный Зорин, воспользовавшись суматохой, сумел сбежать. Немного погодя с миром отпустили Торубарова и Савельева.

Вспоминая все это, Лида старалась понять: почему к ней часто пристают парни, подобные Валерию? Неужели она своим поведением дает повод? Но Тихон-то ведь не такой. Он не был похож ни на кого.

«Милый большой ребенок, — с нежностью подумала она. — Напишу ему, пусть зайдет».

Соседки по койке давно подтрунивали: почему к ней никто из ребят не приходит?

Как-то Лида рассказывала любовную историю, которая, якобы, приключилась с нею, но одна пожилая женщина, лежавшая после операции, перебила ее:

— Хвалишься ты, девка, хвалишься. Мы-то видим, какие у тебя кавалеры.

— А что вы видите? — вспыхнула девушка.

— Все видим, — переглянувшись с другими, продолжала женщина. — Второй месяц лежишь.

Лида хотела сейчас же написать приглашение Торубарову, но удержалась. Вызывать только для того, чтобы доказать людям, что у нее есть парень, которому она дорога? Пусть уж лучше думают, что хотят. Детей с ними не крестить. А желание увидеть Тихона росло и росло, а вместе с ним появилась необычная для Лиды робость. Чаще стала разглядывать свое лицо в зеркало, подкрашивалась, но все равно оставалась недовольна собой. Глаза стали еще больше, скулы заострились и никакой краской не скрыть прозрачную бледность кожи. Увидит Тихон ее такой — разочаруется.

Наконец сняли гипс, и Лиде стало легче, словно этот груз сняли не с плеча, а с самого сердца. Правда, каждое резкое движение еще причиняло боль в ключице, но она уже не чувствовала скованности. Врачи запретили пока подниматься с постели.

— Перестраховщики! — возмущалась девушка, поглаживая больное место. — Да я хоть сейчас на работу. Кость будто электросваркой прихватило. Скорее на здоровом месте сломается, чем здесь.

Лида попробовала читать, но книга почему-то вызвала грусть. Отложила книгу, задумчиво смотрела в потолок, пытаясь сосредоточиться. Вдруг скорее почувствовала, чем увидела обращенный на нее взгляд и невольно повернула голову.

В дверях стоял Тихон. Обе руки были заняты свертками. Халата хватало всего до пояса. Встретившись со взглядом Лиды, шагнул вперед и сразу озарил палату широкой добродушной улыбкой.

Лида ойкнула и уронила книгу.

— Откуда ты взялся?

Теперь улыбка Тихона стала виноватой.

— Да вот… Пришел. Не дождался приглашения.

— Ну, раз пришел — садись, — ободряюще сказала Лида, глазами показывая на табурет, стоявший возле кровати.

Торубаров сложил на тумбочку свертки и осторожно присел. Больные, которые могли ходить, дипломатично удалились в коридор.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Тихон.

— Хорошо. Сегодня гипс сняли. Через месяц выпишут. Что нового в депо?

Тихон прокашлялся в кулак.

— Душно что-то, — проговорила девушка.

Торубаров, скрипнув табуретом, поднялся и открыл форточку. С улицы ворвался ворчливый шумок, словно там кипел большой котел.

— Нового говоришь? — а сам подумал: «Сказать про Дашу? Нет, не стоит», — и продолжил: — Нового много.

Лида, забывшись, хотела подняться, но нечаянно задела больное место, сморщилась и бессильно опустилась на подушку.

Тихон кинулся к ней, поправил под головой подушку и попросил:

— Ты лучше не шевелись. Лежи.

Его ладони коснулись волос девушки, и она почувствовала, как сердце заполняет мягкое, волнующее тепло. Было приятно осознавать себя беспомощной и по-детски зависимой от забот, лежать вот так, закрыв глаза, ни о чем не думать.

— Ничего, ничего, — прошептала она. — Рассказывай.

— О чем? — не понял Тихон.

— О новостях. Сам же говорил — новостей много.

— Да, верно, — вздохнул Торубаров. — Не знаю с чего и начать.

— С самого начала. Мне все интересно.

— Тогда слушай. Вчера нашей бригаде звание коммунистической присвоили. Это первая новость.

— Поздравляю.

— А еще… — замялся Тихон, но набравшись мужества, одним духом выпалил: — Я ордер на комнату получил. Как молодожену дали, вместе с Савельевым.

— Вот как, — оторопела Лида. — Женился, значит? Это в твоем возрасте даже очень хорошо.

— Это Женька подстроил. Себе получал и на меня… А я еще не уверен. С тобой хочу посоветоваться.

— Что я могу посоветовать? — неожиданно дрогнувшим голосом проговорила Лида. — Живите на здоровье. Счастливая твоя невеста — сразу в новую квартиру.

Тихон порывисто вскочил с места, потом снова сел. На лбу выступил пот. Никак не мог подобрать нужных слов, чтоб объясниться, начал рыться в карманах, вытащил оттуда желтенькую бумажку и подал Лиде.

— Возьми.

— Что это?

— Да ордер же, — вздохнул Торубаров. — Я же говорю: Женька Савельев… У него все шутки.

И только теперь она все поняла и сразу повеселела.

— Чудной ты, Тиша. Напугаешь — с ума можно сойти.

Она взяла его ладонь, прижалась к ней горячей щекой.

— Давай лучше помолчим. Так лучше.

Она глядела на него, не отрываясь, пристально. Тихон смутился и заерзал на стуле.

Глаза Лиды словно два блюдечка начали наливаться, и слезы, переполнившись через край, стекали на щеки, уши и дальше на подушку. Лида их не вытирала. Сквозь слезы все отливало серебром, а сердце горело нестерпимой радостью.

— Будешь меня любить? — тихо спросила она. — Я такая сумасбродная.

Тихон стиснул ее руку так, что Лида вскрикнула:

— Сумасшедший. Кости поломаешь.

— Буду, — заверил Тихон. — Все прошлое твое забуду. Лишь бы со мной была.

Лида неожиданно засмеялась.

— Прошлое? Дурачок ты мой! И ты, значит, за легкую меня считал? Прошлого-то у меня и нет. Никого я к себе не подпускала. Эх ты…

Тихон вскочил и стал ходить по палате, а Лида, словно дразня его, смеялась и смеялась.

В палату возвращались больные. Тихон, смутившись, собрался уходить.

— Ну, в общем, я пошел. Выздоравливай скорее.

— Ордер захвати, — крикнула вдогонку Лида. — И чтобы к моему выздоровлению квартиру приготовил.

Торубаров зажал в кулак бумажку, выбежал из палаты и вскоре по коридору послышались его грузные, торопливые шаги.

— Шальной, — проговорила Лида и счастливо закрыла глаза.

7

Ночью выпал снег. Он освежил землю, но скрыть все следы осени ему не удалось. По обочинам торчали масляно-черные комья земли, а дальше в кюветах блестели мутноватые лужи.

Лида стояла у окна и смотрела на синиц, снующих по веткам тополя. Одна из них бесстрашно села на подоконник. Сверкая бусинками глаз и подергивая хвостиком, она в упор через стекло наблюдала за девушкой. Лида постучала ногтем по раме — синица вспорхнула, уселась на ветку, недовольно пискнула и, поправив носиком перышки, слетела на снег.

— Вот она! — вдруг услышала Лида за своей спиной громкий голос. — Природой любуется.

Около ее кровати стояли Люся и Евгений.

— На, получай, — сказал Савельев, вываливая прямо на постель подарки.

Люся кинулась на шею подруги.

— Соскучилась я по тебе. Целую вечность не виделись, — круглые глаза ее сверкали радостью. — А ты упругая стала. Пополнела на казенных харчах.

Савельев, поглядывая на подруг, терпеливо ожидал, когда они кончат обмениваться любезностями.

Наконец Люся отстранилась, стала рядом с Евгением и торжественно притихла.

— Посмотри на нас повнимательней, — попросила она Лиду. — И ответь: что ты видишь?

— Расписались?

— Угадала! — кивнула Люся и дурашливо запричитала: — Пропала моя девичья свободушка. Выдали меня за немилого! — потом привстав на носках, дотянулась до щеки мужа и поцеловала.

Лида захлопала в ладоши.

— Горько!

— Хватит. А то загордится.

— Ну, что ж, — посерьезнела Лида, пожимая молодоженам руки. — Поздравляю. Вам давно пора это сделать.

— Очередь за вами, — сказал Савельев. — Выписывайся. Квартира тебя ждет.

— Ты, Лидка, поторапливайся, — защебетала Люся. — А то жить негде будет. Там твой Тихон всю комнату посудой завалил. Вчера пять кастрюлей купил, сегодня штук тридцать тарелок, разных кофейников, пельменниц. А стула ни одного нет. Он говорит: самое главное было бы в чем покушать, а остальное — ерунда.

— Ох, и хлебнешь ты с ним горя, — пригрозил Савельев. — Пока не поздно — откажись. Не умрешь ты с ним своей смертью. Как-нибудь не хватит обеда — заглотит и косточек не останется. Уж я то его аппетит знаю!

— Ничего, — возразила Лида. — У меня он всегда будет сыт.

— Смотри. Мое дело предупредить.

— Как они только жить будут в одной квартире, — вздохнула Люся, косясь на мужа. — Все время подковыривают друг друга.

— Терпеть его не могу, — подтвердил Евгений.

— Потому, наверное, ты с ним в одну квартиру и попросился.

Люся замолчала и, вздохнув, сказала:

— Хорошо у нас складывается. Мне даже перед Дашей стыдно. Мы счастливые, а она… Скажите: почему все люди не могут быть одинаково счастливыми? Ну, в чем, например, виновата Даша?

— Как она сейчас? — спросила Лида.

— Вчера из роддома выписалась. Выжил сынишка, хотя и семимесячным родился. Красивенький, как назло, весь в Валерия.

— Тоже нашла красоту! — буркнул Евгений. — И в ком? В Зорине. Тьфу.

Люся подмигнула подруге:

— Слышишь? А давно ли души в нем не чаял. Только и было света в окошке — Зорин. А ты знаешь, что с ним? Не говорила? Да как же это я? Уволили Валерия. Общее собрание постановило, а отцу некуда деваться — пришлось подписать приказ. Легко отделался. Это мой его на чистую воду вывел. Стоял их паровоз на промывке — Сергей Александрович должен выезжать в рейс. Женька как раз под паровозом был. Видит: кто-то в буксу песок сыплет. Разглядел как следует — Валерий! Он его за шиворот и к мастеру. Хотел, чтобы Круговых сняли за аварию, а его старшим машинистом поставили.

— Вот подлец! В тюрьму его за это, — возмутилась Краснеева.

— Простили. Обещал новую жизнь начать. Говорит, уеду от матери и человеком стану. На север куда-то лыжи навострил.

— Скатертью дорога.

— Ты тоже бессердечная, как мой Женька, а мне жалко его. Увидела, как он плачет, и у меня слезы навернулись. Такая я дурочка.

Люся и Евгений уже попрощались с Лидой, но в дверях Люся остановилась.

— Чуть не забыла, — сказала она и подтолкнула в спину мужа. — Иди, похвались.

Но Евгений заупрямился и выскочил в коридор.

— Скромничает, — улыбнулась Люся. — Рассказ его в областной газете напечатали. Писатели похвалили. Говорят, талант у Женьки. Хватились! Я уже давно об этом знаю, — и приблизившись к подруге, шепотом сообщила:

— Сейчас книгу пишет. Обо всех нас. Вот он у меня какой.

В глазах Люси сияла гордость.

ЭПИЛОГ

Неумолимая сила нового с беспощадной последовав тельностью сужала рамки зоринской власти. Из сотни паровозов в его распоряжении осталось всего полтора десятка, которые производили маневры на станциях. Остальные были поставлены в запас.

Паровозное депо теперь занимало всего-навсего один корпус — остальные переданы электровозному депо. Отдать пришлось даже старую контору и теперь вся паровозная администрация разместилась в двух комнатах. Одну заняли Зорин и Сорокин, другую — бухгалтерия. Начальнику депо отпала необходимость производить проверочные обходы по объектам, — контора находилась в самом цехе и прежде чем попасть в свой кабинет, Зорин вынужден проходить мимо паровозных стойл.

Небольшое здание с прокопченными стенами выглядело жалко и приниженно в окружении новых корпусов электровозного депо. Объединилась с электровозниками партийная организация. Данилюк был избран секретарем.

Законсервировали паровоз Круговых. Сам Сергей Александрович работал инструктором по тормозам при отделении дороги. Колосов перевелся в электровозное депо. Туда же в полном составе перешла бригада Избякова. Александр Яковлевич Чистяков теперь работал на маленьком маневровом паровозе.

За последнее время изменился и сам Зорин. Как мерзлая земля медленно оттаивает весной и в ней пробуждается новая жизнь, так медленно прорастало в упрямой душе Зорина то хорошее, что годами в нем томилось и не находило выхода. Так шофер автомашины, простояв долгое время перед закрытым шлагбаумом, изо всех сил торопится наверстать потерянное время. Многие бы удивились, услышав такой разговор начальника депо со своим подчиненным.

— Надо учиться, товарищ Чистяков.

— А зачем мне, Владимир Порфирьевич? Четыре года до пенсии осталось.

— Мы с вами не одни живем. Надо о молодежи думать. С нас — стариков — пример берут, — убеждал Владимир Порфирьевич. — Если знаешь много, стремишься узнать еще больше. А как же? Только у людей ограниченных нет такого стремления. А ты машинист — командир, у тебя есть подчиненные, помощник, кочегар. Они стремятся тебе подражать, берут пример. И вдруг они видят, что ты мало читаешь, со слабым кругозором. Приглядятся к тебе и решат: вон Александр Яковлевич не учится и не плохой машинист, значит можно без учебы обойтись. А сейчас время другое, — и поймав себя на том, что почти полностью повторяет Данилюка, продолжал: — Поступай на курсы электровозников. Год поучишься, три года на новом локомотиве поработаешь, в хороших условиях. Сколько здоровья сохранишь. Как ни говори, а к нам, старикам, всякие болезни липнут.

Александр Яковлевич подозрительно покосился на начальника.

— Убеждаете меня, Владимир Порфирьевич, а сами за старый мирок держитесь. Почему сами не переквалифицировались?

— Это ты, Чистяков, зря. Учусь, учусь я. Правда, отстал от других. Поздновато дошло до меня. — Зорин порылся в столе и протянул маленькую книжечку. — Вот посмотри — зачетная книжка.

— Ну, что ж, убедил. Давай бумагу — заявление напишу, — тряхнул головой Чистяков.

— Дома напишешь. Завтра всей бригадой принесете.

Проводив машиниста, Зорин облегченно потер руками.

Теперь часто оставался после работы в кабинете на ночь и занимался. Боясь, что Владимир Порфирьевич обидится, вместе с ним оставался Сорокин. Обычно бесцельно перечитывал старые бумажки. Пусть начальник видит его усердие.

Однажды Зорин спросил инженера:

— Геннадий Федорович, как вы думаете устраивать свою жизнь?

То, что Зорин называл его официально на «вы», насторожило Сорокина.

— На ваше милосердие надеюсь, Владимир Порфирьевич. Тешу себя надеждой, что вы не оставите меня.

Зорин вздохнул и, порывшись в бумагах, нашел очередную директиву из управления, протянул ее инженеру.

— Читай. Это приказ об очередном сокращении. Ваша должность ликвидируется.

Сорокин сначала покраснел, потом кровь отлила, к лицо сделалось бледным, а губы посинели, будто инженер только что искупался в холодной воде.

— Как же вы без инженера… То есть мне теперь куда?

— Учиться, — бесстрастным голосом произнес Зорин.

— Где учиться?

— Где все. В электровозный поступай. На третий курс примут.

— Да я теперь за первый не сдам, — сознался Сорокин. — Да что там — за седьмой класс забыл! Столько лет за книги не брался.

— Ну, тогда остается одно, начинать сначала. Слесарем, например, — посоветовал Зорин и встал. Он долго стоял у окна, смотрел на горы, утонувшие в предрассветном тумане, думал о жизни, о непутевом сыне, о будущем. А за окном становилось светлее и светлее. На востоке, над горным перевалом, разгоралась новая заря.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

ЭПИЛОГ