Лиммерийские перчатки [Мария Эджуорт] (fb2) читать онлайн

ЛИММЕРІЙСКІЯ ПЕРЧАТКИ (Повѣсть Г-жи Эджевортъ)

Был воскресный день — колокола кафедральной герфортской церкви звонили к проповеди; на улицах толпились богомольные люди.

— Госпожа Гилль! Госпожа Гилль! Бетти! Бетти! Готовы ли вы? Совсем почти отзвонили, мы опоздаем: разве забыли вы, что я церковный староста? — так кричал господин Гилль, кожевник, стоя на последней ступеньке лестницы, с тростию и шляпою в руках, в ожидании жены и дочери.

— Я готова, батюшка, — сказала Бетти, проворно сбежавши с лестницы. Она была так приятна, так свежа и так хорошо одета, что отец, посмотревши на нее, не мог не улыбнуться, смягчил голос и только сказал, увидя, что она еще не надела перчаток:

— Напрасно, мой друг, ты останавливалась за перчатками, их можешь надеть дорогою.

— А по моему мнению, — сказала госпожа Гилль, которая тихо сходила с лестницы, одетая в праздничное платье, в огромной соломенной шляпе с ужасным пунцовым бантом, — и совсем не должно бы было ей надевать этих перчаток!

— Я не понимаю, — сказал господин Гилль, — почему эти перчатки находишь дурными. Перчатки как перчатки, лайковые, белые. Но будем говорить об этой материи после. Пора к обедне.

Господин Гилль подал жене и дочери руку — но Бетти еще не надела своих перчаток, а госпожа Гилль сердилась и била себя по носу опахалом.

— Знаю, — ворчала госпожа Гилль, — знаю, что все мои слова считаются за ничто; но я умею рассуждать о вещах не хуже других, а может быть и лучше! Например, не я ли прошлого году предсказала тебе, что нашу большую собаку украдут? Не я ли первая заметила, что стены нашей кафедральной церкви начинают обваливаться? Тебе бы никогда не пришло в голову об этом подумать, хотя считаешься и старостою церковным!

— Но, ради Бога, растолкуй мне, какую связь имеют Беттины перчатки с большою нашею собакою и с трещиною на стене кафедральной нашей церкви?

— Слепой человек! Разве ты не приметил, что эти перчатки лимерикские?

— Приметил, и всё еще тебя не понимаю, — сказал господин Гилль, понизив голос — таково было его обыкновение, когда супруга его начинала сердиться, и когда еще он сам не вышел из терпения.

— Странный человек! Но разве ты забыл, что Лиммерик город ирландский?

— Помню!

— Стало быть ты обрадуешься, когда наша кафедральная церковь, в которой ты староста, взлетит на воздух, и когда тот, кому удастся подорвать ее, женится на твоей дочери?

— Боже избави нас от такого несчастия! — воскликнул господин Гилль, переменившись в лице — он остановился, чтобы поправить парик свой, который съехал на правое ухо. — Но, госпожа Гилль, — продолжал он, — я не вижу, что заставляет вас иметь такое подозрение?

— Не видишь? Не видишь? Мало ли чего ты не видишь, друг мой! Ты только других умеешь называть зеваками или слепыми! Прошлого году я же тебе советовала беречь нашу большую собаку — но ты меня не послушал! То же будет и с церковью.

— Душа моя, божусь Богом, не понимаю ни одного твоего слова. Говори яснее, прошу тебя!

— Яснее? Бетти может говорить с тобою яснее. Спроси, от кого получила она перчатки?

— От кого, Бетти?

— Батюшка! Меня подарил ими господин Бриан О'Нейль! — отвечала Бетти, потупив глаза и закрасневшись.

— Ирландский перчаточник? — воскликнул отец с ужасом.

— Что скажешь теперь? Обманулась ли я или нет? — спросила госпожа Гилль.

— Сей час сними эти перчатки, Бетти! Я видел твоего Бриана один только раз в жизни, но право не могу его терпеть: он ирландец. Говорят тебе, сними перчатки!

— Но, батюшка, я не взяла с собою других.

— У меня есть в запасе шелковые, — воскликнула госпожа Гилль, вынимая из кармана старинные шелковые перчатки, с прорезанными пальцами, замаранные и чрезвычайно широкие.

— Но скажите, батюшка, разве ирландец не может быть честным человеком? — спросила Бетти.

Господин Гилль не отвечал ни слова.

Они пришли в церковь. «Теперь не время думать об ирландцах и англичанах, — шепнула госпожа Гилль на ухо своей дочери. — Помни, что тебе надобно, сидя в церкви, показывать людям, что ты дочь церковного старосты».

Не почитаем за нужное говоришь о тех коварных насмешках, которые были сказаны молодыми соседками на счет старинных Беттиных перчаток. Господин Гилль, как церковный староста, пошел после проповеди осматривать пролом, о котором говорила ему жена: он нашел в фундамент церкви скважину величиною в кулак и небольшую трещину, на которую долго смотрел в размышлении, потирая лоб и нюхая табак; между тем госпожа Гилль прохаживалась по кладбищу и хвасталась перед соседками, что не позволила своей дочери носить перчаток ирландской фабрики.

Бетти пошла домой, будучи очень печальна и не понимая, как можно ненавидеть человека единственно потому, что он ирландец, и отчего мать ее говорила так много о пропавшей собаке и проломе в стене церковной. Неужли, думала Бетти, воображает она, что господин Бриан О'Нейль украл собаку или что он имеет намерение подорвать кафедральную церковь? В эту минуту она поравнялась с развалинами одного дома, которые напомнили ей, что она увидела господина Бриана в первый раз во время пожара, в котором он оказал многим несчастным великие пособия. Она вспомнила также, что давно не посещала вдовы Смит, у которой сгорел дом и которая от бедности жила в тесной лачуге. Бетти имела в кармане ефимок; она хотела заплатить за билет в театр, но решилась пожертвовать им вдове Смит, пошла к ней и, к величайшему своему удивлению, нашла в доме ее господина Бриана О'Нейля.

— Я думала, что ты одна, — сказала Бетти, покрасневши. Господин Бриан поклонился ей. Бетти начала разговаривать с госпожою Смит, вложила ей в руку ефимок и ушла, давши слово посетить ее очень скоро опять. Господин О'Нейль, удивленный холодным обращением Бетти, последовал за нею.

— Скажите, Бетти, не имел ли я несчастия сделать что-нибудь для вас неприятное? — спросил он, смотря с удивлением на Беттины шелковые перчатки.

— Нет, сударь, я не имею ни права, ни причины сердиться на вас! Но батюшка и матушка, не знаю почему, расположены к вам очень дурно. Они запретили мне надевать лимерские перчатки, которыми вы меня подарили.

— Но я надеюсь, что любезная Бетти не переменит своего мнения о том человеке, который привязан к ней от всего сердца, единственно потому, что ее родители без всякой причины перестали быть к нему благосклонными.

— Но я еще не имею никакого о вас мнения, господин Бриан, как же могу переменить его?

— Вы познакомитесь со мною короче; вы отдадите мне справедливость! Батюшка и матушка ваши расположены ко мне дурно — это самое усиливает во мне желание заслужить вашу любовь, а им доказать, что я не похож на многих из земляков моих, которые приезжают сюда только за тем, чтобы обманывать легковерных женщин, имеющих, по несчастию, богатое приданое. Теперь намерение мое вам известно, любезная Бетти — снимите ж, прошу вас, эти смешные перчатки и наденьте мои! Я надеюсь, что вы не откажетесь сделать мне это маловажное удовольствие!

— Вы слишком многого надеетесь, господин О'Нейль! Я никогда в угодность вам не соглашусь противиться воле моих родителей.

— Ах, мисс Бетти, — воскликнул Бриан, — мог ли я вообразить, чтобы вы были так переменчивы?

Он удалился, сделав ей низкий поклон.

В следующий понедельник мисс Женни Браун, дочь парикмахера, пришла навестить Бетти.

— Не правда ли, что нам будет очень весело? — спросила она, входя в комнату и бросая на стол свою соломенную шляпку.

— От чего весело? — спросила Бетти печальным голосом.

— Что с тобою сделалось? Ты очень грустна! Разве тебе не позволяют ехать на бал?

— На какой бал? — спросила госпожа Гилль с любопытством.

— Чудное дело! Но разве господин О'Нейль не присылал к вам билета? Разве не получили вы лимерикских перчаток?

— Какая связь между лимерикскими перчатками, билетом и балом?

— Я вижу, что вы ничего не знаете! Господин О'Нейль при каждом билете разослал по паре перчаток лимерикских. Если Бетти не поедет на бал, то я уверена, что он откроет его со мною!

Через полчаса Женни ушла. Госпожа Гилль и Бетти долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

— Нынче поутру, — сказала Бетти, — приносили ко мне записку; но я не приняла ее, потому что адрес подписан был рукою господина О'Нейля.

Надобно знать, что Бетти рассказала уже матери о встрече своей с господином Брианом после обедни. Это переменило несколько ее мнение насчет ирландца. Госпожа Гилль имела доброе сердце; главный порок ее состоял в том, что она чрезмерно желала казаться проницательнее других. Она мучилась мыслию, что Женни может заступить место ее дочери на бале; прежде она пренебрегала привязанностию господина О'Нейля к Бетти, потому что была в ней уверена; но теперь, вообразив, что соседка ее, парикмахерова жена, может выдать свою дочь за О'Нейля, начала смотреть на него совсем другими глазами.

— Надобно об этом подумать, Бетти, — сказала госпожа Гилль. — В той записке, которую ты не приняла давеча поутру, конечно, приглашали тебя на бал. Надобно ехать, Бетти, можно ли стерпеть, чтоб Женни открыла вместо тебя бал с господином О'Нейлем. Я сама теперь начинаю думать, что он не бродяга ирландский, что не он украл нашу собаку, что в церкви пролом сделан не им, что он никогда не имел намерения взорвать ее на воздух и что, наконец, он заслуживает внимание особенное, потому, что может давать балы и при билетах рассылать лимерикские перчатки. Послушай, Бетти, я позволяю тебе ехать на бал в перчатках, подаренных тебе господином О'Нейлем. Мне самой надобно повидаться с его матерью, которой я еще не заплатила визита. Мы увидим, будет ли танцевать вместо тебя болтливая Женни. Теперь пойду к твоему отцу — надобно у него спроситься.

Но госпожа Гилль, к сожалению своему, скоро увидела, что супруг ее крепко держался своего мнения и непременно хотел быть уверен, что господин Бриан похититель собаки и заговорщик против кафедральной его церкви. Он сообщил уже свои подозрения тому клубу, в котором был членом; одни уверяли его, что он бредит; другие — и большая часть — почитая невозможным, чтобы римский католик мог быть честным человеком, соглашались, что господин Бриан О'Нейль человек подозрительный, что он приехал в Герфорт неизвестно зачем, что у него множество денег, а откуда он их берет, не знают, и что, наконец, необходимо должно иметь над ним строгий надзор.

Господин Гилль, услышав о бале, тотчас сообразил, что он не иное что, как хитрая выдумка заговорщиков.

— А! а! — воскликнул господин Гилль. — Этот ирландец не глуп! Он хочет усыпить нас своими пирушками; он хочет нас вздернуть на воздух в ту самую минуту, когда мы будем заняты одними весельями. Хитрец! Но ему не удастся нас обмануть! Я поседел старостою церковным! Я спасу моих сограждан от страшной опасности, им угрожающей! Слышишь ли, Ревекка? Запрещаю Бетти и думать о бале, запрещаю ей носить лимерикские перчатки, которые подарил ей этот опасный заговорщик — прошу вас обеих делать без всякого прекословия то, что я почту необходимым; верьте моей опытности, я в этом деле знаю гораздо более вас.

Госпожа Гилль возвратилась к дочери в великом недоумении, уверенная решительным тоном супруга своего, что заговор, ею самою выдуманный, точно существует; она побежала к соседкам и рассказала каждой за тайну то, что было ей известно о сем великом деле.

Бетти покорилась без роптания воле своих родителей, но в сердце ее была сокрыта нежная привязанность к О'Нейлю, который в самом деле был человек, достойный уважения и любви. Вдова Смит прислала к ней маленькую свою дочь, чтобы поблагодарить за то пособие, которое она ей сделала. Мисс Луиза много рассказывала ей о господине Бриане, который был чрезвычайно добр и ласков и благодетельствовал им со времени их несчастия. Бетти слушала с удовольствием похвалы О'Нейлю; она пошла в комод, вынула ленту и подарила ее маленькой Луизе. Лиммерикские перчатки представились ее глазам — она вздохнула, сорвала с горшка розу, ощипала листы, осыпала ими перчатки и накрыла их белым платком.

Между тем господин Гилль беседовал с важными политиками своего клуба — все они согласно признались, что кафедральной герфортской церкви угрожает опасность. Все обстоятельства были приняты в рассуждение: этот бал, на котором будут танцевать до упаду, эти перчатки, которые раздаются даром при билетах, может быть потому, что господин Бриан не имеет нужды их продавать — все казалось столь подозрительным, что разве один сумасшедший мог бы не признать в О'Нейле тайного неприятеля англичан и религии, выдающего себя за перчаточника ирландского. Заключили, что всего безопаснее посадить его в тюрьму — надлежало только найти законный предлог.

О'Нейль в платеже долгов своих не имел той строгой точности, какою отличаются обыкновенно английские купцы; он задолжал хлебнику и портному и дал им векселя на шесть месяцев сроком. Эти векселя куплены были господином Гиллем; срок вышел, положено было задержать господина О'Нейля, если он не будет в состоянии заплатить деньги в ту самую минуту, в которую их потребуют.

Поверенный господина Гилля приходит к Бриану требовать платежа, но Бриан, будучи занят приготовлениями к балу и удивленный, что видит в чужих руках свои векселя, сказал в сердцах, что не имеет ни шиллинга денег и что ему не время теперь заниматься таким вздором. Поверенный пересказал господину Гиллю слово от слова ответ Бриана.

После бала О'Нейль пошел провожать пешком мисс Женни, парикмахерову дочь. К нему приближается человек, бьет его по плечу и говорит:

— Государь мой, от имени короля беру вас под стражу!

— Врешь, бездельник! — воскликнул Бриан. — Это плутни проклятого Гилля! Один он способен обидеть честного человека за такую малость!

На улице сделался страшный шум; множество народа столпилось вокруг Бриана; ирландские работники хотели вступиться за своего земляка; началась было драка, но Бриан все успокоил своим благоразумием. Он последовал за полицейским, а между тем послал к своей матери просить, чтобы она как можно скорее нашла за него поруку.

Госпожа О'Нейль тушила свечки, оставшиеся после бала, когда пришли ей сказать о несчастии, приключившемся ее любезному сыну. Нетрудно, подумала она, сыскать поруку между людьми, которые за несколько минут веселились и танцевали в моем доме; но танцевать и быть порукою — великая разница. Госпожа О'Нейль узнала это на самом опыте. Все ее приятели отказались от поручительства под разными предлогами. Что делать? Скорее посылать к ростовщику, закладывать вещи, платить тройные проценты — как бы то ни было, господин О'Нейль, просидев часа два в городской тюрьме, получил опять свободу, но он не подозревал, что его брали под стражу для того единственно, чтобы воспрепятствовать ему взорвать на воздух кафедральную церковь. Возвращаясь домой и идучи мимо церкви, он увидел прохаживающегося около ограды человека.

— Который час? — спросил он у незнакомого.

— Три часа! — отвечали ему, — и, слава Богу, еще не показывался ни один неприятель!

Господин Бриан воспользовался данным ему уроком; дабы приобресть общую доверенность, решился он себя ограничить и жить скромно, так как прилично простому перчатошнику; опыт доказал ему, что добрые друзья никогда не платят худых долгов.

На другое утро господин церковный староста проснулся с веселым духом и тотчас побежал в церковь служить благодарный молебен: ибо он, по христианскому смирению, относил к милосердию Бога успех свой в уничтожении козней общего врага. Он согласился вместе с другими членами клуба завести ночной караул около кафедральной церкви, а между тем собрать все нужные сведения и доказательства, чтобы обвинить в суде заговорщика.

Исполнив то, чего требовало от него звание человека государственного, пошел он на кожевенный завод осматривать свои магазины^[1] — но кто изобразит его удивление! Двери магазина были изломаны; кожи растасканы и разбросаны, а в магазине все приведено было в страшный беспорядок. «Это Брианова шутка! — воскликнул господин Гилль. — Сей час иду в суд!» Он побежал к своему стряпчему, чтобы посоветоваться с ним, как подать просьбу на О'Нейля, но стряпчего не было в городе, и господин Гилль принужден был возвратиться домой. Дорогою размышлял он о том, как бы начать и удачнее кончить новую свою тяжбу, а между тем рассчитывал в голове убыток, претерпенный им от потери кож.

Господин Гилль имел весьма порядочный аппетит. Желудок его всегда согласен был с солнечными часами. Он безошибочно узнавал время обеда, а за обедом ел очень много и очень долго, за что весьма нередко ссорилась с ним его супруга. «Мне стыдно сидеть с тобою за столом, когда у нас гости, — говорила она ему почти каждой день. — Ты имеешь такой беспутный аппетит, что люди, глядя на тебя, творят молитвы. Я бы советовала тебе никогда не садиться за стол натощак, чтобы наконец не прослыть обжорою!» Господин Гилль заметил последний совет благоразумной своей супруги и, согласуясь с ним, всякий день перед обедом заглядывал на кухню, дабы приготовить себя к столовому бдению порядочною частию говядины. И в этот день, в который случилась в магазине его такая расстройка, посетил он по обыкновению своему кухню. Повариха разговаривала с девкою о славном ворожее Бамфильде, который жил в соседственном лесе с цыганами. Господин Гилль подслушал сей разговор и рассудил за благо употребить его в свою пользу. Он возвратился в столовую с важным лицом и так был рассеян во время обеда, что госпожа Гилль несколько раз принуждена была ему сказать:

— Что с тобою сделалось? Отчего ты так задумчив? Впервые отроду забываешь то, что у тебя на тарелке.

— Госпожа Гилль, — сказал церковный староста, — прошу вас вспомнить, что любопытство праматери вашей Евы погубило весь человеческий род. Будет время, и все узнаете; но в ожидании сего времени воздержитесь, прошу вас, от всех вопросов. Женщины не способны постигать следствий. Что я знаю, то знаю; что думаю, то думаю; что говорю, то говорю. Бетти, мой друг, ты хорошо сделала, что не носила перчаток лимерикских: дела наши принимают точно такой оборот, какой я предсказывал.

После обеда господин Гилль растянулся в больших своих креслах и захрапел. Во сне представились ему кафедральные церкви, которые одна за другою взлетали на воздух. Человек, имевший в руках множество лимерикских перчаток, зажигал порох, кожи были разбросаны по полю и плавали по поверхности озера; пропавшая собака его, вообразив, что это бараньи котлеты, бросалась за ними в воду и ловила их зубами; он кричал на собаку, бросал в нее камнями, но вдруг собака оборотилась в ворожею Бамфильда, который подошел к нему с важным лицом и подавая плеть, воскликнул громкозвучным голосом: «Этою плетью должно высечь Бриана О'Нейля на большой площади герфортской!» Господин Гилль хотел броситься на колена перед Бамфильдом, но он загремел со стула и крепко ударился плешивою головою об стену. Это движение пробудило его.

Он начал рассуждать о таинственном видении, которое представилось ему во сне, и решился посетить ворожею Бамфильда.

На другой день рано поутру отправился он в цыганский стан. Бамфильдова хижина находилась в самой густоте леса. Господин Гилль вошел в нее с трепетом сердца.

— Знаешь ли ты, — сказал он Бамфильду, — одного подозрительного ирландца, именем О'Нейля, живущего в Герфорте?

— Как не знать!

— Что ж ты о нем скажешь?

— Что это весьма подозрительный ирландец.

— Правда твоя! Не он ли украл мою собаку, которая стерегла кожевенные магазины?

— Он!

— Не он ли растаскал мои кожи?

— Кому ж другому?

— А пролом в стене кафедральной церкви не им ли сделан?

— Боже мой! Точно им!

— С каким намерением?

— С таким намерением, которого сказать нельзя.

— Но мне сказать можно! Я церковный староста. Кому же и знать, как не мне, что нашу кафедральную церковь хотят подорвать порохом? А?

Бамфильд отвечал:

Сии пророческие стихи решили сомнение господина Гилля; он простился с Бамфильдом и побежал в город, в намерении пожаловаться на Бриана герфортскому мэру.

Во время беседы господина Гилля с волшебником стоял у дверей хижины один ирландский ремесленник, который также имел небольшую претензию на будущее и желал посоветоваться с премудростию Бамфильда. Этот добрый человек, именем Падди, пользовался благодеяниями О'Нейля. Он услышал, что в хижине произносили имя его покровителя, начал прислушиваться с большим вниманием и не потерял ни одного слова из разговора. «Это не колдун, а обманщик!» — подумал он, услышав, что Бамфильд называл О'Нейля разорителем кожевенного магазина.

Падди имел неоспоримую причину так думать, ибо он сам с товарищами, в отмщение за обиду, нанесенную Гиллем Бриану, разбросал кожи, находившиеся в магазине. Вообразив, что глупость, им сделанная, может причинить вред его покровителю, он побежал в Герфорт, созвал товарищей и начал вместе с ними опять приводить в порядок разбросанные кожи. По несчастию, они слишком понадеялись, что в Герфорте в глухую полночь все люди спят, ибо в ту самую минуту, в которую работа их была приведена уже к окончанию и Падди стоял на верху пирамиды, укладывая последний ряд кож, дозор, ходивший вокруг кафедральной церкви, увидел работников и закричал: «Вот они! Держите!» Работники разбежались, но Падди был схвачен и отведен в караульню.

— Хочу быть повешен, — восклицал он дорогою, — если впредь караульщики застанут меня за добрым делом! В этом мире ничто хорошее не удается!

Герфортский мэр господин Маршаль был человек добрый характером, проницательного ума и опытный; он знал в тонкость судебные обряды. В Герфорте вошло в пословицу: кто побывал в дом господина Маршаля, тот возвращается к себе добрее и наклоннее к миру.

Господин Маршаль завтракал, когда ему доложили о прибытии церковного старосты господина Гилля.

— Милости прошу! — сказал господин Маршаль.

— Доброго утра желаю вам! — сказал господин Гилль, входя и кланяясь. — Худые вести в городе, очень худые! — прибавил он с важным видом.

— А я думаю напротив, господин Гилль! В городе веселятся: третьего дня был прекрасный бал.

— Тем хуже, господин Маршаль! Не все люди способны видеть следствия, не все проницают во глубину вещей!

— Я с вами не согласен, — отвечал господин Маршаль улыбаясь. — Я говорю: тем лучше! Вместе со всеми людьми, которые так же, как и я, не видят следствий и не умеют проницать во глубину вещей!

— Прошу меня извинить, господин Маршаль! Теперь не время смеяться: если бы не я, то наша кафедральная церковь поднялась бы на воздух в то самое время, в которое весь город прыгал, выпуча глаза, на этом проклятом бале!

— Это другое дело! Прошу вас покорно объясниться, господин Гилль!

И Господин Гилл объяснился.

— То, что вы говорите, конечно, весьма важно, — сказал господин Маршаль, выслушав объяснение господина Гилля, — но прошу объявить мне, какие средства употребили вы, чтоб получить такое подробное сведение об этом деле?

— Это моя тайна, милостивый государь, но вам могу ее открыть без всякого опасения. Знайте же, что я говорил с ворожеею Бамфильдом.

— А, понимаю! С Бамфильдом! Позвольте ж, любезный господин Гилль, поздравить вас, что вы не успели еще обвинить судебным порядком господина Бриана. Уверяю вас, что вы сделались бы посмешищем всего города Герфорта.

— Как посмешищем, господин Маршаль? Спаситель кафедральной церкви — посмешище! Но я назову вам многих людей, которые совершенно согласны со мною.

— Но сказывали ли вы им, что вы советовались с ворожеею Бамфильдом?

— На что же мне это сказывать?

— И хорошо сделаете, если не скажете, господин Гилль! — Он подошел к окну, из которого виден был весь кожевенный завод господина Гилля. — Это что? — спросил он, указывая на кожи, которые складены были по-прежнему. — Вы, кажется, уверяли меня, что все ваши кожи были разбросаны?

Кто может изобразить удивление церковного старосты? Он протирал глаза, смотрел попеременно то на господина Маршаля, то в окно, и сам не понимал, что с ним происходило.

Кликнули Падди, который за час до Гиллева прихода приведен был к господину Маршалю; он изъяснил церковному старосте, по какому чуду разбросанные кожи опять явились в том же месте и в прежнем порядке.

— Но собака моя? Кем она украдена? — восклицал господин Гилл.

— Едва ли не знаю я вора, — сказал Падди.

— Кто он? Говори! Неужели в самой вещи господин Бриан О'Нейль?

— Нет, милостивый государь, я сам не знаю, на кого подумать, но вот что случилось со мною в ту самую ночь, в которую бедный господин Бриан был взят под стражу. Мать его меня посылала к ростовщику занимать деньги. Я пришел к нему в самую полночь, разбудил мальчика, который, засветив свечку, оставил меня в лавке, а сам побежал будить своего хозяина. Я между тем начал рассматривать вещи, находившиеся в лавке, и между прочими заметил собачий ошейник с серебряною бляхою, на которой вырезано имя господина Гилля.

— Это ошейник моей собаки! Четвероугольная большая бляха с кольцом, не так ли?

— Точно так!

Послали в ростовщику — он признался, что получил ошейник от самого ворожеи Бамфильда. Господин Гилль покраснел; он радовался внутренно, что не успел обвинить господина Бриана в суде; но самолюбие жестоко в нем страдало.

— Все это очень хорошо, господин Маршаль, — воскликнул он, — но трещина в стене кафедральной церкви? Это одно обстоятельство важнее тысячи; пока не объясню его совершенно, по тех пор не могу иметь хорошего мнения о вашем ирландце.

— Признайтесь, господин Гилль, что вы все еще думаете о пророческих стихах ворожеи Бамфильда! Но послушайте, если вы не хотите, чтобы я рассказал в город о вашем легковерии, то согласитесь сделать мне удовольствие. Можете ли вы, например, забыть, что господин Бриан — ирландец, если тайна церковного пролома удовлетворительным образом для вас объяснится?

— Думаю! И какая мне до того нужда, что он ирландец? Люди родятся там, где угодно Богу: я совсем не из числа таких, которые твердо уверены, что все хорошее в одной только Англии. Честные люди водятся в Ирландии, как и везде. Англичинин, ирландец — равно подданные Его Британского Величества. Но эта трещина, господин Маршаль, эта трещина! Что она значит?

— Но можете ли вы, господин Гилль, оправдать несправедливое гонение против такого человека, который никому не делает ни малейшего зла?

— Боже меня от этого сохрани!

— Что ж, если бы этот человек делал еще и столько добра, сколько ему возможно?

— Ах, господин Маршаль! Трещина…

— Прошу вас, господин Гилль, взять на себя труд и навестить вместе со мною вдову Смит, у которой недавно сгорел дом! Вы узнаете от нее, что такое Бриан О'Нейль.

Церковный староста и господин Маршаль взяли шляпы и пошли ко вдове Смит. Эта бедная женщина рассказала им, как много добра сделали ей Бриан и мисс Бетти. Господин Гилль плакал. «Он добрый, он честный человек! — повторял он. — Но эта трещина, господин Маршаль, эта проклятая трещина!»

— Дайте мне слово, господин Гилль, что завтра придете ко мне обедать; у меня будет и Бриан — вы можете с ним объясниться.

Господин Гиллл не знал, что отвечать; он полюбил в душе своей Бриана О'Нейля, но боялся быть осужденным от своего клуба, в котором все головы занимались таинственным проломом кафедральной церкви; он еще молчал, когда вбежала в горницу маленькая дочь вдовы Смит.

— Ах, матушка! — воскликнула она. — Я показывала одной знатной госпоже мою мышь. Она сама кормила ее со мною вместе.

— Что за мышь? — спросил церковный староста.

— О, прекрасная тварь! Я приучила ее брать у меня из рук хлебные крошки; она знает мой голос; закричу: «Мышка!» — и бежит.

— Где же эта мышь?

— В фундаменте нашей кафедральной церкви.

Господин Маршаль поглядел на господина Гилля и улыбнулся.

— Хочу ее видеть, — воскликнул церковный староста. — Покажи нам твою мышь, девочка!

Луиза повела господина Маршаля и господина Гилля к кафедральной церкви — и где же она остановилась? У самого того пролома, на котором основаны были все подозрения на Бриана. «Мышка! Мышка!» — закричала Луиза и через минуту увидела заговорщика, выходящего из пролома в образ большой крысы. Господин Маршаль захохотал, и сам господин Гилль не мог воздержаться от смеху.

— Завтра обедаю у вас вместе с Брианом, — сказал господин Гилль, подавая руку господину Маршалю.

И на другой день враги примирились за чашею пунша в доме любезного миротворца Маршаля.

— Бетти! — сказал господин Гилль, возвратившись домой, — позволяю тебе носить лимерикские перчатки; а через неделю поздравлю тебя женою Бриана О'Нейля. Слава Богу! Кафедральная церковь останется невредимою, а у меня будет прекрасный зять, честный человек, хотя ирландец.

Примечания

1

Здесь — склады. — Прим. издателя.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***