Марш на рассвете [Александр Семенович Буртынский] (fb2) читать онлайн

Марш на рассвете

РАССКАЗЫ

ИСПЫТАНИЕ

Виктору Федоровичу Авдееву

К утру четвертого дня гвардейский стрелковый полк, наступавший по дорогам Восточной Пруссии, неожиданно натолкнулся на упорное сопротивление.

Поредевшие роты залегли у большого помещичьего особняка, стоявшего на холме в окружении безлюдных, разбитых бомбежкой дворовых служб. На запад тянулось поле, за ним дубовый лес. Озаряемый беззвучными вспышками выстрелов, он казался загадочно-страшным.

Дважды люди поднимались в атаку и дважды откатывались назад под навесным огнем спрятанных в дубняке орудий.

Особенно мешал продвижению фланговый пулемет противника. Он притаился где-то в лощине, перед самым лесом, поливал атакующих ливнем свинца, не давал поднять голову.

В полуподвале огромного юнкерского дома расположился командный пункт полка. Угловую комнату со стрельчатым окном занял взвод полковой разведки.

За окном тускнели зеленоватые февральские сумерки. Зыбкая тишина подвала нарушалась глухими ударами снарядов-болванок, от которых вздрагивали метровые своды и осыпалась штукатурка вместе с кирпичной пыльцой; нервозно бормотал радист за фанерной переборкой: «Я Лена! Я Лена! Сообщите, где мой муж?» И совсем уж необычно для этой обстановки звучала песенка, которую под аккомпанемент гитары напевал ефрейтор Павлик Березкин:

В углу на деревянных нарах с волосяным матрацем, подперев кулаком небритый с проседью подбородок, сидел командир взвода полковой разведки лейтенант Ушанкин. Он мрачно прислушивался к пению Березкина и думал о том, что, по всей вероятности, придется идти за «языком». А с кем идти? Людей во взводе раз-два — и обчелся. Он да Березкин, да еще старшина Алмазов. Братья Лахно только что вернулись с задания, захватив какого-то итальянца-обозника, потерявшего от испуга дар речи. Старший из них Микита ранен в руку. Как ни верти — поиск по всем правилам организовать нельзя. А надо. Ночь близка, враг не дремлет и черт знает на что способен.

Вошел старшина Алмазов, франтоватый красавец брюнет, громко сказал пожилому ездовому, внесшему за ним большой ящик, облепленный соломой.

— Вот сюда! Па-асторожней. Хорош.

Ездовой ушел, а старшина открыл крышку ящика и двумя пальцами, словно боясь запачкаться, стал перекладывать замасленные банки с консервами. Сухое ястребиное лицо его от натуги налилось румянцем, оттенявшим черные косые полубачки. В разведку полка старшину недавно перевели из штаба дивизии, где он почти всю войну занимал офицерскую должность, командовал взводом охраны. Там его сменил какой-то нестроевик-капитан. Это событие самолюбивый Алмазов воспринял очень болезненно. С молодыми разведчиками полка он держался чересчур официально, с лейтенантом был на «ты».

— Есть трофейные шпроты, хочешь? — небрежно обронил он, оборотясь к лейтенанту.

— Не до консервов, — с досадой ответил Ушанкин.

Старшина замолчал, а Березкин едва заметно усмехнулся. Все знали — в минуты раздумья Ушанкину не следует мешать; даже замполит полка, Сидор Павлович Седоус — «батя», негласно опекавший разведчиков, не решался беспокоить его.

Скрипнула фанерная дверка, и вошел ординарец замполита Анцыферов, нескладный длинный солдат с бледным интеллигентным лицом и очками на вислом носу.

— А-а, генерал-бухгалтер, — язвительно встретил его Алмазов. — Кого решил списать в «пассив»?

Старшина, долгое время состоявший при штабе, хорошо знал биографии ординарцев и со свойственным ему заметным чувством превосходства давал людям прозвища, на первый взгляд безобидные, однако звучавшие как-то особенно зло. «Бухгалтер» обычно отмалчивался, покорно мигая близорукими, вечно озабоченными глазами. Сейчас он просто не обратил никакого внимания на реплику старшины, откинув голову, сказал куда-то в потолок:

— Ушанкину через пять минут к замполиту!

Неумело козырнул изогнутой ладонью, точно смахнул с лица муху, и, покачнувшись на каблуке, вышел.

Ефрейтор перебирал струны гитары. Мысли его были далеко, в городе Кургане. Туда он эвакуировался с матерью из Смоленска в начале войны. Там окончил школу, там сейчас жила его первая любовь — белокурая черноглазая одноклассница Шурочка Кутузова. Ему вспомнился последний выпускной вечер в школьном саду, освещенном луной и цветными фонариками. Играл самодеятельный джаз-оркестр, кружились пары, и среди них — он с Шурочкой. Одной рукой Павлик сжимал теплую, невесомую ладонь, другою — едва касался талии.

— Павлик-журавлик, — полушутя сказала она, покровительственно щурясь: — Чего все молчишь, будто язык проглотил?

Павлик не знал, что ответить. Шурочку трудно было понять, мучительно трудно. То она ласковая, то не замечает. Нравится он ей или, может быть, совсем безразличен? И Павлик кружится с ней, и все молчит, боясь спугнуть нечаянное счастье. Они миновали скамейку, на которой сидели гости, пожилые женщины, матери. «Совсем еще дети, — донеслось до Павлика, — мальчики. И завтра — на фронт. Будь прокляты фашисты…» Шурочка внезапно прильнула к нему, и Павлик услышал быстрый, срывающийся шепот: «Ты непременно вернешься, Павлик, в наш город… Только не будь таким… робким». Он, задохнувшись, ответил: «Я совсем не робкий…»

И вот он уже три месяца в полку, а его ни разу не послали в разведку.

Он старался, как только мог: носил со склада мешки с провизией, в пути таскал на себе закрепленный за взводом ручной пулемет, а в короткие часы отдыха вызывался за кого-нибудь дежурить. И все понапрасну. Ушанкин, к которому Павлик питал особое, граничащее с благоговением чувство, как-то даже заметил: «Двужильный ты, Павлуша», однако в поиск с собой все еще не брал.

— Не довольно ли бренчать, товарищ Березкин, — оборвал юного ефрейтора старшина. Он стоял в своей обычной, небрежной позе: чуть ссутулясь, полусогнув руки в локтях и заложив большие пальцы за широкий офицерский ремень. Алмазов единственный во взводе упорно называл Павлика на «вы». — Тут, кажется, не бал-маскарад, понимать надо… невзирая на комсомольский возраст.

При этих словах Ушанкин кашлянул, отнял кулак от порозовевшей щетинистой щеки, удивленно поднял голову.

— Пускай играет.

— Что ж, раз начальство велит… — помедлив, отозвался старшина, испытующе глянув на Березкина. — А все же не ко времени романсы. О деле думать надо.

— А я думаю! Думаю, да все без толку, — вспыхнул Павлик и отвернулся от поднявшегося с нар лейтенанта.

Скрипнула командирская портупея: Ушанкин всегда надевал ее поверх бушлата, когда шел к Седоусу.

«Сейчас они с замполитом будут обсуждать очередное задание, — размышлял Павлик, — наверное, вызовут из дивизии разведчиков, а я опять буду чистить старшине картошку. Тьфу!»

Ушанкин был для Березкина слишком большим авторитетом, чтобы ефрейтор хоть в мыслях мог на него обидеться. Командиру виднее, чего стоит подчиненный. Ефрейтор сердился на самого себя. Давно он ждал удобного случая, чтобы поговорить с лейтенантом начистоту. Почему бы это не сделать сегодня? Он вышел вслед за Ушанкиным в узкий полутемный коридор подвала. «Хорошо бы здесь дождаться лейтенанта…»

Коридор был длинный, как тоннель, с провисшим бетонным потолком. По обе стороны его находились кладовые. Сейчас они были заняты саперами, связистами. Березкин едва не упал, споткнувшись о протянутый вдоль стены кабель. В двух шагах, впереди, на каменном полу, светилась полоска света: она падала сквозь плащ-палатку, которой был занавешен вход к замполиту. Оттуда слышался негромкий разговор. Вот зазвучал простуженный голос Седоуса.

— Смотрите, лейтенант, как бы вам по дороге не напороться на этот проклятый пулемет. (Зашелестела карта.) Вон он там, в лощине справа…

— Знаю. Много он нам крови попортил. За ним и думаем поохотиться…

— Смотрите… Риск.

— Рискуем только двумя людьми. А шансов больше… Пулемет к нам ближе, чем окопы.

— Та-ак… Значит, пойдете мимо взорванного танка и по ложбине — сюда? Ну что ж, не мне вас учить, лейтенант. Пожалуй, это идея. Итак, решили идти вдвоем? Возьмите с собой хоть Алмазова. Человек проверенный. Два года его знаем…

— Мы, Сидор Павлович, все тут проверенные, — резковато перебил комвзвода. — Пойдет Березкин.

Секунду стояло молчание. Павлику показалось — прошла вечность. И снова голос замполита.

— Гм… что ж… Будем надеяться. А «язык»… Ох, он здорово нужен, дружище Иван Иваныч. Знание обстановки сбережет сотни жизней. Ведь войне-то конец идет, а?

Павлик попятился, чувствуя, как в груди у него стало горячо, закипела каждая кровинка. Бросившись обратно, в комнату разведчиков, он чуть не сшиб с табуретки сидевшего у самой двери Алмазова: на коленях старшины лежала запасная гимнастерка, сероватой суконкой он чистил пуговицы. Выкрикнув что-то невнятное насчет предстоящего поиска и своего участия в нем, Павлик выхватил из-под нар вещмешок, высыпал на матрац блестевшие от смазки диски с автоматными патронами.

— Идем с лейтенантом. На пару!

Алмазов нагнул расчесанную на пробор красивую голову и стал еще энергичней драить пуговицы гимнастерки.

Вошел Ушанкин.

Проснувшийся Лахно-старший, бритоголовый, с могучими плечами, мощь которых особенно выдавалась под узковатой исподней рубашкой, приподнялся на здоровом локте. Почесав забинтованной рукой щеку с красной вмятиной от шинельного крючка, басовито сказал лейтенанту:

— Взяв бы мого Кольку… Покрепче.

— Нич-чего-о, — покровительственно вставил Алмазов. — Пусть мальчик хоть с конца ложки хлебнет. А то жалеть еще станет. На войне, мол, был и войны не видел… Пускай орденок заработает.

«При чем тут орденок? — мысленно подосадовал Павлик. — Ты-то за что получил свои? При штабе околачивался, крыса!» Он впервые так зло подумал о старшем человеке и смутился. Ушанкин не обратил внимания на слова Алмазова, сел в ногах у Лахно, расстегнул бушлат, сказал с преувеличенной серьезностью:

— А что мне, Микита, оставалось, когда ефрейтор наш за пологом стоит, подслушивает… Разведчик! — И, весело подмигнув Павлику, добавил: — Кончай, брат… Спать! Два часа в нашем распоряжении.

— Зачем спать?

Люди, вещи, мрачноватый подвал вдруг отодвинулись, утратив привычную значимость. А «то», неизвестное, что требовало и неумолимо влекло его, впервые в жизни подступило вплотную, заполнив щемящим чувством ожидания. Скоро он пойдет за «языком». Отсюда, из штаба, с НП, будут зорко следить за ходом разведывательной операции. Павлик громко, неестественно рассмеялся и тут же завалился на нары.

* * *

…В ночной темноте две белые фигуры, скользнув по заснеженному, изрытому воронками подворью особняка, растворились на равнине поля. Спустя минуту перед усадьбой одна за другой разорвались мины: немцы, как видно, заметили передвижение.

Жарко дыша, обдирая ладони о мерзлые борозды, продавливая ватными коленями хрусткий ледок проталин, Павлик медленно полз вслед за Ушанкиным. Казалось, малейший шорох отдается эхом на много верст окрест. Останавливалось дыхание, впереди за оврагом пугающе чернел лес. Где-то там, в лощине, была пулеметная точка, и за ней — человек, а может быть, и не один. Перед уходом Ушанкин рассказывал ему о повадках врага: наводчик обычно сидит на основной позиции, а его напарник с автоматом и ракетницей плутает поблизости от товарища, сбивая с толку наблюдателей. Но сейчас, в ночное время, они могут быть вместе. Надо подобраться незаметно, кого-то взять живьем…

Слева меж сугробов мелькнула уходившая к лесу черная колея дороги. По ней легче всего было подойти к цели, но Ушанкин брал все правее и правее, заходя пулеметчику в тыл.

Начался спуск в лощину; казалось, теперь сам воздух, пахнущий гарью, оседавшей во рту привкусом железа, был пропитан опасностью.

Внезапно Ушанкин остановился, и Павлик мокрым в испарине лбом стукнулся о кованый каблук его сапога, поднял голову и замер. На миг перед помутившимся взором, в призрачном свете затянутой облаками луны зашевелились темные волнующиеся гребни ползущих навстречу неприятельских рядов. Они надвигались молча, набегали тихой, стремительной волной. Ближе, ближе, вот блеснул штык… Сердце у Павлика зашлось. Он как ошпаренный дернулся всем телом назад и крепко потянул за торчавший под носом сапог: «Назад!» Сапог, ерзнув, ушел вперед, и Павлик, зажмурив глаза, нырнул вслед за ним. Полз, не зная куда, в полубеспамятстве. Снова приподняв голову, чтобы высмотреть ускользавшего лейтенанта, увидел совсем близко, на фоне чуть посветлевшего неба, колышимую ветром густую поросль лозняка. Так вот что он принял за неприятельскую цепь! Блеснувший «штык» был не чем иным, как сбитой гусеницей «тигра». Сам танк, с развороченным, как тюльпан, дулом, накренясь набок, стоял у пологого края поросшей вереском лощины. Рядом чернела огромная бомбовая воронка.

Под прикрытием танка Ушанкин сел, давая отдых рукам, а Павлик, в смятенье от пережитого страха, опустившись на колени позади Ушанкина, услышал спокойный, слегка приглушенный голос:

— Мы дали крюк. Точка влево от нас, наискосок. Отходить будем тем же путем. Это безопасней.

Павлик молчал, уставив взгляд в широкое, обтянутое грязновато-белым халатом плечо лейтенанта. «Вот он какой командир. Сделал вид, что ничего не заметил». Неожиданно пришел на ум старшина Алмазов; снаряжая его в путь, старшина усмехнулся: «Аника-воин». А Шурочка… ее темный, любящие, небрежно прищуренные глаза. Если б она увидела его минуту назад… Стыд-то какой!

…Лейтенант пробирался сквозь густой с наледью вереск, чутьем обходя опасные, минированные места — бугорки, впадины. Луна утонула во мраке, по кустам заклубился морозный туман, и Павлик скорее ощутил, чем догадался, что цель пути близка. Где-то слева заговорила полковая артиллерия, отвлекая внимание противника, в ответ гулко бабахнули вражеские орудия, высоко над головой с легким завыванием понеслась невидимая смерть.

И вдруг совсем рядом, словно из-под земли, резанув ухо, вырвалась и полетела к левому флангу разноцветная пунктирная трасса. Припав к земле, Павлик успел заметить в двух шагах замаскированный лозой, похожий на аистово гнездо окопчик с торчащим стволом. Над ним затрепыхал язычок пламени. В тот же миг возле уха раздался жутко чужой голос:

— Гляди в оба. Страхуй!

«Страховать — значит прикрыть с тыла», — только и успел сообразить Павлик. Отделившись от земли, Ушанкин спрыгнул в окоп. Почти одновременно, может быть секундой раньше, раздался вопль, выросла фигура вражеского пулеметчика. Потом донеслась тяжелая возня. Перед глазами заметался темный клубок сплетенных тел и… тускло блеснули подковы кирзовых сапог. Надрывный хрип пронизал душу ефрейтора. Ноги налились свинцом.

И, уже теряя ощущение страха, жадно, с распертой от ненависти грудью Павлик вскочил на ноги, бросился на выручку. Командир неудобно лежал на покатом бруствере окопа и пытался сбросить с себя навалившегося немца. Правой рукой он судорожно шарил по земле. В один прыжок Павлик очутился возле борющихся. Затиснув под мышку чужую лохматую голову, он поднял на себя огромное и необыкновенно легкое, обомлевшее от борьбы и страха тело врага и, выкрикнув что-то скверное, бессвязное, кинул его навзничь, сам навалился сверху. Неподалеку грянул выстрел, затрещали кусты, и все затихло. Ничего не слыша, не понимая, Павлик сжимал ослабевшую голову пулеметчика, пока Ушанкин, заткнув немцу кляпом рот, ловко вязал его припасенной веревкой. Уложив пленного на плащ-палатку лицом вниз, лейтенант отбежал к пулемету. Лязгнул вынимаемый замок, что-то полетело в сторону.

Только сейчас Павлик пришел в себя, будто вынырнул из глубины на поверхность. И вдруг из гущи лозняка с пугливым хлопаньем взвились в небо одна за другой ослепительно-зеленые ракеты, обрисовав метнувшийся вдали силуэт. Стало светло как днем. Черная обнажившаяся стена леса дрогнула. Воздух раскололся от огня и металла. Павлик почувствовал себя маленьким, беспомощным, будто его раздели и выбросили напоказ всему свету.

— Паша, быстрей.

Огненный шквал лег на дорогу. Фашисты били с перелетом, отсекая возможный путь к отступлению. От их главной траншеи донесся нарастающий топот ног.

Лейтенант Ушанкин решил по вереску добраться с «языком» до подбитого танка, укрыться в бомбовой воронке. Он перекинул через плечо конец палатки. То же проделал Павлик, оба враз потянули ношу.

Теперь советские полковые батареи перенесли огонь на ближайшие окопы противника. Все смешалось в сплошном тягучем гуле. «Чик-чик-фьють» — пели осколки фугасов. Обледеневшая снизу палатка поддавалась легко, но мешали обломанные кусты. Они хлестали по щеке, тыкались в одеревеневшую ладонь. Немцы из минометов ударили по лощине, потом перестали стрелять. На минуту повисла тишина. «Тр-р-р-р» — словно кто-то над самым ухом рванул коленкор. Оглянувшись, Павлик заметил выросшую близ пулеметного гнезда худую вытянутую фигуру. Послышались крики, обрывки слов. «Напарник, тот, что струсил и пустил ракету, — мелькнула мысль. — Остановить бы его, снять».

Без слов поняв ефрейтора, Ушанкин энергично кивнул, словно говоря: «Только не задерживайся». Павлик отвалился в сторону. Медленно прошуршала у его лица бесформенная туша. Не поднимая головы, ефрейтор повернулся на животе и стал ждать появления врага, один в полыхающей ночи. Нервная напряженность постепенно уступила место упрямому спокойствию… Почти не целясь, Павлик нажал на гашетку автомата; тень в кустах переломилась, исчезла, крики затихли в стороне. Прошла секунда, вторая… Снова, как подброшенный пружиной, кинулся за лейтенантом. На взгорье, у выхода из лощины, в желтоватой вспышке увидел: Ушанкин вдруг выпустил ношу, приподнялся, словно хотел потянуться, и рухнул. Выскочив из оврага, Павлик спихнул в воронку одного за другим командира и пленного, с колотящимся сердцем съехал туда сам.

В небе по-прежнему зацветали ракеты, становились видны плывущие на запад рваные дымчатые облака. Жалобно тинькали по танку слепые осколки, в яму скатывались комья смешанной со снегом земли.

Сдерживая дыхание, Павлик наклонился к Ушанкину. Тот полулежал, прислонясь к осклизлой, блестевшей ледяной пленкой осыпи. Одна рука его скрюченными пальцами касалась колена, другая лежала под сердцем. Из плотно сжатого рта сквозила черная струйка.

— Товарищ лейтенант, — прошептал Павлик.

Ушанкин открыл стекленеющие глаза.

— На мине тряхнуло. Осторожней… У них тут поля…

Павлик беспомощно закивал головой. В темноте желтело лицо лейтенанта.

— А ты… молодчина… — Ушанкин широко, свистяще вздохнул. — Не дотянешь… Пусть сам ползет. Торопись.

— Конечно… конечно, — хрипло повторил Павлик и вдруг вскрикнул: — Товарищ лейтенант! Иван Иваныч…

— Ну, что ты, дурашка? Беду накличешь… А мне уж ничего… ничего не надо. — Ушанкин улыбнулся углом запекшегося рта. — Ни конфет… ни шоколада. — Глаза его невидяще посмотрели на Павлика. — Ордена там… письмо. У Сидор… Павлыча… Он знает. Дочку не забыли бы, жену. — И, слабо отстранив припавшего к ноге Павлика, лейтенант жестко, на последнем дыхании просипел: — Тор-ропись… жду-ут.

Павлик вздрогнул, подался назад и, упершись ногами во что-то мягкое, вспомнил о «языке». Рывком обернулся. Из-под сбившейся на лоб повязки на него глядели ошалелые, неестественно расширенные глаза. Отвислая челюсть была иссиня-черной, в крапинках пороха.

— Рус, рус, — захлебываясь, мотая большой кудлато-седой головой, запричитал до смерти перепуганный «язык». — Рус… Гитлер капут. Капут! Я… камрад.

— Капут? Сволочь ты! — Павлик тряхнул пленного за грудь. — Встать! Ш-шнель!

— Не-е, — заикаясь пуще прежнего, забормотал солдат. — Ноги капут, не пошоль. Контуж. Мина. — При этих словах он весь подался вперед в немом испуге за свою жизнь.

Подхватив под мышки растерянного, все еще дрожащего немца, Павлик с трудом вытолкал его из ямы. Стало жарко, нестерпимо захотелось пить. Он расстегнул ворот и некоторое время лежал под нестихающим огнем, глотая с горсти сыпучий сероватый снежок. Потом взвалил на плечо «языка» и броским, порывистым шагом, хекая под тяжестью немца, уже не скрываясь — на виду у своих и чужих, — бросился вперед по скользким бороздам. Чувствовал, живым не дойти; еще шаг, пять, десять. Гудело в ушах, в голове, в груди, плыли надо лбом какие-то огненные круги. А он все шагал, вперив глаза в стремительно уходившие из-под ног бугорчатые борозды, охваченный одной отчаянной мыслью: в секунды, отпущенные смертью, добраться как можно ближе к своим, донести…

Стрельба усилилась. Позади стрекотал пулемет, будто кто рассыпа́л по полю звонкий лопавшийся горох. Павлик спиной, затылком чувствовал летящий близко свинец. Что-то кольнуло в щиколотку, и в правом сапоге стало тепло. Потом чесануло по пальцам руки, ударило в плечо; в глазах стало рябить… Павлик споткнулся, налетел на какую-то тележку с исковерканным резиновым скатом, — возможно, это был опрокинутый и вмерзший в землю артиллерийский передок, каких много валялось за выгоном поместья. Придавленный внезапно отяжелевшей ношей, он больно грудью навалился на передок.

Перед глазами, словно в тумане, вдруг встала мать. Где это было? Ах да, в эвакуации, сразу же по приезде в Курган. Слабая от перенесенной в дороге болезни, она шла ему навстречу по тенистой песчаной аллее больничного сада, осунувшаяся, маленькая, в сером байковом халатике, совсем не такая, как до войны. Еще издали, заметив сына, ободряюще воскликнула: «Здравствуй. А я узнавала… актрисы здесь не нужны. Будем трудиться в совхозе, Павлик».

А вот новое видение: опять мать, но почему-то в теплом осеннем пальто… Белая стена с медным слепящим колоколом, фуражки с красными околышами. Да это же на вокзале год спустя, когда уезжал на фронт. Рядом — раскрасневшееся лицо Шурочки. Павлику жаль мать и в то же время неловко оттого, что она сует вязаный шарфик в карман его солдатской шинели: «Чтобы не простудился». Надо идти, двигаться. Надо!

До сознания дошли странные булькающие звуки. Кажется, немец плакал. Может, и его ждала мать… жена, дети. И он, наверное, тоже знал, что ему не увидеть их…

Собрав остаток сил, Павлик прижался лбом к обжигающе-холодному, сосульчатому скату повозки: «Не донести мне «языка». Хоть бы одному дойти, дать знать. Передний край тут недалеко…»

Он остервенело затряс притихшего немца, закричал в исступлении, почти не слыша собственного голоса:

— Камрад, камрад. Идем. Комен. Ну! Там русски… Доктор. Жить, жить будешь. Понял? Только держись, держись, понял?

— Я… я, поняль, доктор, — залопотал немец, тычась, как слепой, в Павлика.

Он поднялся. Они обхватили друг друга за плечи и, прихрамывая, пошли. Павлик с трудом передвигал распухшие гири ступней. Уже было непонятно, кто кого тащит. Задохнувшись, Павлик чуть не грохнулся на четвереньки. Удержался, снова пошел, побежал, словно поплыл по синим, упругим, удушающе-глубоким волнам. Еще одно усилие, еще, еще… последний рывок утопающего к берегу. Синева расступилась: то ли забрезжил рассвет, то ли вспыхнула ракета. Оттуда? Своя? Где-то далеко, как в тумане, мелькнула желтоватая кромка окопов, серые фигурки. Павлик взмахнул руками и, будто во сне, легко, головокружительно воспарил над вертящейся каруселью чужой, неласковой земли.

* * *

Очнувшись, Березкин долго не мог понять, что с ним случилось. Тело казалось невесомым, ежилось в жарком ознобе, как бывало в детстве, когда он болел гриппом и сильно температурил. Он попробовал шевельнуть ногой — она была точно в тисках. Правая рука, обмотанная чем-то тяжелым, не двигалась. Открыв наконец заслезившиеся от света глаза, Павлик увидел узкую сгорбленную спину седоусовского ординарца, стоявшего лицом к столику, на котором желто мигал вделанный в патрон фитиль. Ординарец открывал консервы, упершись коленкой в продранное сиденье гнутого кресла. Слышалось характерное чирканье разрезаемой жести. На бумажной салфетке стояла тарелка, матово поблескивали две серебряные вилочки. Павлик понял, что лежит на раскладушке замполита, окинул взглядом лимонные стены, одиноко подрагивающую на них угловатую тень человека и тихонько кашлянул.

— Ага, — ординарец слегка повернул голову, глянул на Павлика поверх железной оправы очков. — Если не ошибаюсь, товарищ Березкин пришел в себя?!

Павлик никогда не слышал из уст седоусовского ординарца такой длинной фразы и благодарно поморщился. Здоровой рукой скинув с подбородка ворсистое одеяло, тревожно вздохнул, намереваясь спросить, что с «языком». Но тут в стенной нише неслышно колыхнулась плащ-палатка, и в комнате появился старшина Алмазов. Руки у него были заложены за спину, волосы блестели пробором.

— Где подполковник, если не секрет? — спросил старшина, с обычной своей подчеркнутой официальностью обращаясь к ординарцу.

— Вызван к генералу. Сейчас явится, извольте подождать, если желаете.

Повернув голову к старшине, Павлик ойкнул от боли, пронизавшей забинтованную шею.

Слегка хмурясь, сжав тонкие красивые губы, Алмазов по-хозяйски прошелся по комнате, остановился у койки, мельком посмотрел на Павлика, словно не удивившись его воскресению, щурясь, сказал:

— Да-а, брат. Из госпиталя на передовую теперь уж не попадешь. Быстро отвоевался. — И, усмехнувшись, добавил: — Везет же людям… Цел, молод. И орденок получит.

— Дурак, — вдруг тихо сказал ординарец, а Павлик быстро натянул на глаза одеяло.

В ту же минуту ширкнул брезент палатки. В щелку, под оттопыренным у виска одеялом, Павлик увидел замполита: мятый, присыпанный пылью погон на широком плече, залепленные грязью тяжелые сапоги.

— Разрешите доложить? — приосанившись отчеканил Алмазов.

— Не разрешаю, — зло и тихо сказал замполит, останавливаясь против старшины. — Признаться, я был о вас лучшего мнения, Алмазов! Вы же видели, что разведчики попали в беду, надо было идти выручать, а не сидеть до полуночи в окопах и ждать у моря погоды.

— Так я ж… Приказано было ждать.

— Приказано! Какой исполнительный. Обстановка и совесть — вот что должно было вам подсказать и приказать!

Седоус в упор глянул на побелевшего, точно уменьшившегося в размерах, Алмазова. Павлик даже зажмурился, так непривычно ему было видеть этих мгновенно изменившихся людей: покладистого, всегда уравновешенного Седоуса, с заострившимся подбородком и гневно вскинутыми, косматыми бровями, и старшину, разом утратившего весь свой лоск. Павлик сомкнул отяжелевшие веки, с трудом воспринимая пугающе-сдержанный голос подполковника:

— …И накормите «языка», он тоже человек! А насчет вылазки мы еще с вами поговорим…

Щелкнули каблуки алмазовских сапог. Хлопнул брезент на дверях.

В смеженные ресницы полилось искристое пламя фитиля. Шаги Седоуса, ходившего из угла в угол, становились все спокойней. Притихли у самой койки.

— Ну, как? Ничего? — негромко произнес он, справляясь у ординарца о здоровье Павлика. И, получив ободряющий ответ, как-то простодушно, совсем по-домашнему засмеялся.

Павлику захотелось привстать, сказать Седоусу что-то очень хорошее, но его неудержимо клонило в сон, да и неловко, совестно было обращать на себя внимание.

— Молодцы пехотинцы, выручили наших разведчиков, — произнес подполковник. — А сведения немец дал отличные. Больше, чем мы от него ожидали. — И уже совсем тихо, обращаясь к ординарцу, добавил: — Через час выступаем. Что там у тебя перекусить?

«Значит, все хорошо. Удалось…» — думал Павлик, погружаясь в радужное, жаркое забытье, прислушиваясь к слабому позвякиванию вилок. Замполит и ординарец беседовали вполголоса, чтобы не беспокоить его. «Какие славные, хорошие люди, И мать… получит письмо. Наверное, уже получила. Небось тревожится, а сама гордо показывает его Шурочке… А вот Ушанкин… погиб. — У Павлика подкатило к горлу. Это он, Иван Иваныч, фронтовые товарищи помогли ему выдержать боевое крещение».

И было немножко жаль, что они пойдут дальше, к победе, а он отстанет, попадет в госпиталь и, может быть, никогда с ними не встретится.

У ПОДНОЖИЯ КАРПАТ

Митинг на городской площади закончился лишь к полудню. Машины, с трудом выбравшись из праздничной сутолоки, помчались по широкой автостраде, надвое делившей горную долину. С пыльных капотов слетала сиреневая пороша, на стволах зенитных пулеметов закручивались колечками бумажные ленты. По сторонам проплывали обвитые плющом коттеджи, мелькали одинокие каштаны, усыпанные белыми, как свечки, цветами.

У самой окраины машины съехали на порыжевшую от солнца поляну и стали разворачиваться вдоль ограды, за которой в глубине парка виднелась черепичная крыша большого дома.

Соскочив с подножки ЗИСа, Виктор некоторое время, как зачарованный, смотрел из-под ладони на оставшийся позади шумный пестрый городок у подножия Карпат. За дорогой, в кольце дощатой изгороди, стояли повозки; на высоких облучках дремали ездовые в мышиных картузах-ушанках, — очевидно, немецкий обоз, взятый в плен городскими ополченцами.

«Зря не остался в городе», — пожалел Виктор.

Солдаты уже весело отряхивались. У ворот высилась пятнистая техлетучка, сбоку желтел трофейный «оппель» командира роты майора Бабаянца. Майор, приземистый, хромой, в черных очках-«консервах» на крючковатом носу, стоял, опершись на суковатую клюшку, и, привычно склонив к плечу круглую поседевшую голову, с ревнивым беспокойством следил за тем, как его первый помощник Неженцев распоряжался ротой. Неженцев — взводный «номер один» — отлично знал свое дело. Непринужденно, с какой-то юношеской лихостью, всегда неприятно действовавшей на Виктора, он четко отдавал команду, ударяя прутиком по высокому лакированному сапогу.

— Эй, Мели-их! Что там твой Потапович, оглох, что ли? Пад-дай машину назад! Не линейка, а бублик какой-то…

Виктор жестом подтвердил приказание Потаповичу, своему ординарцу, заменявшему шофера, убитого недавно в бою.

— Линейка, мумлик, а сухаря не хошь сдомного, — прогундосил Потапович, сверкнув узкими глазами. Когда-то Потапович неудачно бежал из немецкого концлагеря, ему проломили дубинкой переносицу, с тех пор в его певучий полесский говор врывался густой «прононс». — Понумаешь, командир, на своих кричи…

Но команду исполнил в точности.

Выйдя из кабины, Потапович поднял капот, озорно подмигнул Мелиху.

— А шо, товарищ лейтенант, понравилась вам тая дивчина, що на мосту?..

— И чего мелешь, — краснея, сказал Виктор.

И сразу припомнился утренний бой на подступах к городу. Тогда, в пылу схватки, оторвавшись от своих, Виктор с автоматом наперевес первым кинулся на мост, навстречу кучке немецких минеров. С того берега, топчась у пушки, что-то орали наступающие партизаны, а немцы уже развернули пулемет в сторону набегавшей с гор советской пехоты. Еще секунда — и Виктора срезало бы очередью. В тот момент кто-то дернул его за ногу. Виктор кубарем покатился с откоса к речке, застрял в каком-то окопчике. Над тем местом, где были немцы, заклубился взрыв, полетели щепки, клочья. Сверху навалилось что-то мягкое, чьи-то руки прижали к земле голову. Он рванулся, вывернулся снизу и увидел перед собой девушку в кожанке с санитарной сумкой через плечо. Сивая шапка съехала ей набок. Зло и немного растерянно смотрели на него продолговатые синие глаза. От берега, покидая засаду, с криками «наздар» бежали к мосту партизаны-ополченцы. Девушка отряхнулась, на миг опустила ресницы.

— Яки вы одважни. Только витер у главе.

— Спасибо, — сказал Виктор.

— Вон там, вас зовут…

По мосту мчались машины. Из одной, с ходу затормозившей, махал рукой Потапович.

— А вас, вас как зовут? Имя?

— Ижина.

— Ага, Ижина. Мы еще встретимся, верно?

— Встретимся, — певуче, со смехом донеслось вслед. — Приходите до нас чай пити…

Уже забравшись в кабину, он высунул голову, увидел изогнувшуюся на откосе девичью фигурку. Перекрывая гул мотора, закричал:

— Куда? Куда приходить? Где вас найду?

Девушка сложила ладони у рта.

— Я сама найду-у! — Она странно повертела рукой возле носа и рассмеялась.

Потапович рванул машину так, что Виктор от неожиданности влип в сиденье. Тут же в смотровом зеркальце поймал свое отображение и… улыбнулся. Ну да, его можно найти по усам. За трое суток, пока дивизия гнала по горам отказавшегося капитулировать противника, он успел порядочно обрасти, черные усы распушились и торчали, как у кота.

Все это вспомнилось ему теперь, когда он разговаривал с Потаповичем.

— Побриться бы надо, что ли, — сказал Виктор, не отвечая прямо на вопрос ординарца об Ижине. — И вообще, не мешало бы ее отыскать. Все-таки выручила… Как думаешь? Может, пойти порасспросить у того вон чеха с ружьем. — За изгородью вдоль возов прохаживался старик в партизанской кожанке и высоком картузе.

— Это в омязанности ординарца не входит.

— Какая тебя муха укусила? — спросил Виктор, не узнавая своего тихоню-ординарца. За чрезмерную преданность командиру злые языки в роте называли Потаповича Санчо-Панчо, и никто не подозревал, что вызволенный из плена Потапович, подобно Виктору не имевший родни, питал к Мелиху своеобразную привязанность. После войны он надеялся уехать вместе с ним на Волгу: работать, а может быть, и учиться.

— На сердитых воду возят, — сказал Виктор, оправляя гимнастерку. — Устал — так ляг да выспись.

— А и что же ты, Санча, эдак с начальством-то разговариваш? — Над кабиной появилась худая фигура наводчика Вяткина, пожилого солдата в пилотке, натянутой до ушей.

Из-за спины Вяткина выглянула широкая благодушная физиономия его помощника Степы.

— Слыхал, Степа, какая нашему лейтенанту благодарность от ординарца за простой характер? Вот уж впрямь… черта погладь, а он за палец хвать.

— Ладно, — хмуро перебил Виктор, не терпевший простоватой вяткинской лести. — Сейчас же почистить оружие, чтобы блеск!

Лейтенант медленно пошел к дороге.

Справа, из-за поворота, в облаках радужной пыли показалось стадо коров, пестрой лентой сползавшее с гор: колхозники, пришедшие с армейскими тылами, возвращали домой из Германии угнанный скот. Впереди ехала телега. Среди бидонов восседали девчата в цветных косынках. Из ворот дома уже спешили к телеге чешки с кастрюльками и кувшинами.

Придерживая на груди автомат, за Мелихом вразвалочку следовал Потапович.

Виктор протиснулся в пролом забора, как вдруг над самым его ухом раздалось грозное: «Хальт!» Вздрогнув, он схватился за кобуру… Перед ним вырос тот самый старик в кожанке, с берданкой наперевес. Полосатые брюки его были заправлены в сапоги.

— Свои, русские! — пробормотал Виктор, не зная, смеяться ему над потешным часовым или уходить подобру-поздорову.

— Цурюк! — гаркнул старик, и его бурачный нос повис над курком.

— Дурень старый! Мы русские, понял? Русские. — Потапович кинулся вперед, загораживая лейтенанта.

Виктор оттолкнул ординарца и увидел направленный прямо в лоб зрачок ствола. Зажмурившись бросился к часовому и вдруг очутился в крепких объятиях, оглушенный стариковским басом:

— Русски. Га! Червена Гвезда. Ай, глупак, ай, дурень! Я думал, немцы, — кричал старик, бросаясь от одного к другому и тыча пальцем в пилотку и фуражку. — Гвезда! Русски. Га! Пришли? А я тут трофеи сторожу, не знал!

Поняв, что опасность миновала, Потапович исчез. А старик еще долго не мог успокоиться, все тискал Виктора своими шершавыми, желтыми от махорки пальцами и влюбленно глядел на него из-под косматых бровей.

— Ай, русски, русски! А мы вас ждали. Га? Войне конец. Гитлер капут. Можно теперь гулять, отдыхать. Надлуго до нас?

— Надолго? Неизвестно.

Он в самом деле ничего толком не знал. Часть, в которой он служил, была сильно потрепана в последних боях; поговаривали, что ее оставят в городе гарнизоном. Один взвод был при штабе дивизии, а два здесь — до особого распоряжения.

— Га! Нельзя говорить. Военска тайна? Понятное дело. На, закури…

Старик почти силком усадил лейтенанта рядом с собой на отвалившееся от забора бревно. Вытянув ногу, достал из кармана обтертый кисет. Мельком поглядывая в щель на толпившихся у телеги с бидонами солдат и домохозяек, Виктор рассеянно отвечал. Услышав, что он волжанин, старик всплеснул руками.

— Волга, Волга… Га? Саратов… Я там был, знал русски язык.

И хлынул каскад полурусских фраз. Вскоре выяснялось, что дядя Карел — так потребовал называть себя старый чех — в гражданскую войну был на Волге, во время мятежа ушел «до красных», потом женился на русской и увез ее к себе на родину… Жену и сына год назад замучили в гестапо, за связь с партизанами. Осталась дочь.

Старик вытер глаза большим клетчатым платком, шумно высморкался:

— Вечером заходи до меня. Га? — сказал старик поднявшемуся Виктору. Тот согласился: вечером заодно и выяснит, как отыскать Ижину.

— Видишь дом, за оградой. Пята квартира! Салют!

У телеги с бидонами царило оживление. Потапович, ухмыляясь во весь рот, оттаскивал от повозки какую-то девушку в белом, пытавшуюся взять молоко без очереди. Девушка отбивалась. С прутиком в руке показался тонконогий, стройный Неженцев, прикрикнул на Потаповича, и тот под общий смех отступил в гущу солдат. Девушка, тряхнув копной золотистых волос, протянула возницам посуду — и Виктор замер: Ижина! Быстро пересек дорогу и, укрывшись в тени каштана, стал ждать.

Ее все не было. Может быть, еще там, с Неженцевым. Он почувствовал смутное беспокойство. Ну вот… Наконец-то! Ижина шла быстро, опустив стриженую голову и держа на весу термос. Светлое платье, туго стянутое в талии, открывало крепкие загорелые коленки. Она прошла мимо, что-то напевая, он догнал ее у самой калитки, дернул за повязанный на спине полотняный бант.

— Здравствуйте, не узнали? — И, улыбаясь, прикоснулся к ее загорелой руке. Она тотчас переложила в нее термос. Он засмеялся и тоже поддел пальцем за скобу. — Вот я и нашел вас.

— Да, нашел, — с легким акцентом, кокетливо повторила Ижина и ускорила шаг.

В саду оба очутились под зеленым сводом. Песчаная аллея была в золотых солнечных накрапах. Видимо, желая казаться спокойной, Ижина запрокинула голову. Лицо в легких тенях от опущенных ресниц казалось прозрачным.

— Я рад, что мы встретились, — повторил Виктор.

Трудно было узнать в этой девушке бойкую санитарку. Точно вместе с кожаной курткой ушла и вся ее смелость. Он испытывал к ней какое-то новое, ни разу не изведанное чувство покровительственной нежности. Как будто рядом с ним была не девушка, а малый ребенок, которого нужно за что-то пожалеть.

— Я… я тоже рада, — пробормотала Ижина, осторожно ступая по дорожке. — Мы все… вас ждали. В этом доме живут добри люди, рабочи и служащи… текстиль…

— Текстильщики?..

— Да, текстиль… щики.

Он не знал, о чем говорить. Вот уже и подъезд.

— Вы очень любите молоко?

— Не… не я. Муя тетка…

— Значит, нам придется пить не чай, а кофе? — перебил Виктор. — Помните, вы приглашали, я вечером приду. Ладно?

— Тетка боли, она вельми кашля, — краснея под его настойчивым взглядом, досказала Ижина. — Чего вы так глядите на меня?

— Красивая, вот и смотрю.

Девушка тихо ахнула, заспешила. Он удержал ее за руку, быстро спросил, чтобы замять неловкость:

— Что это за беседка, вон там, за кустами? Кажется, в ней рояль? Не ваш?

— Не, то хозяйки дома. Пане бежала за границе.

Из открытых дверей подъезда повеяло каменной прохладой.

— Знаете что, — торопливо сказал Виктор, — вечером я принесу вам сахару. У нас много. Для тетки, ладно? На каком вы этаже?

— На другим, — улыбнулась Ижина. И, тряхнув головой, исчезла в дверях.

Гулко простучали каблучки.

«Черт, совсем забыл спросить номер квартиры! Ничего, найду, все равно найду».

От легкого ветра, колыхавшего деревья, по аллее бродили солнечные блики, и казалось, будто земля плывет под ногами. Мир внезапно стал удивительно красочным, только сейчас Виктор заметил за деревьями пестрые клумбы, кусты белых роз, желтые купы акаций.

* * *

Солдаты отдыхали на траве; блестели штыки составленных в копенки ружей. Курилась походная кухня, разнося запах пшенного концентрата. Машины с зенитными установками стояли теперь фронтом вдоль шоссе. На пеньке возле техлетучки сидел Потапович и чистил зажатый в коленях автомат. Завидев лейтенанта, многозначительно кашлянул:

— Ну как там? Выгорело?

— Что — выгорело?

— Да ничего, — протянул Потапович, ревниво блеснув глазами-щелками. — Девка, говорю, ничего. Заграничная, омразованная… — И, пригнув голову, затер ветошкой приклад.

— Эх ты, «омразованный». Как ведешь себя? У телеги бучу поднял… Если впредь так будет, дружба врозь.

— Это верно, — просипел Потапович, — конец служме, конец и дружме. Приедете домой, оженитесь. Только не на такой крале. Попроще… А то и Неженцев ручку ей целовал, тоже за меня извинялся.

— Чепуху городишь! — оборвал лейтенант, внезапно испытав неприятное сосущее чувство. — Ну и поцеловал! Стало быть, в культурном обществе так принято. Повял? Ведь ты ей чуть руку не вывихнул. — Виктор с облегчением заметил на лице Потаповича какое-то подобие серьезности, любопытства. — И при чем тут — женитесь? А ты что, деревянный? Это дружбе не помеха.

— Майор тут шумел, — хмыкнул Потапович. — Отзывают нашего майора в Москву как специалиста-геолога. Не сегодня-завтра. Из штама соомщали. Матчасть он передал Неженцеву как заместителю. А вы ушли мез спросу. Неженцев тоже ругался.

— А его-то какое телячье дело? — вскипел Виктор, но в это мгновение в окне летучки показались черные очки Бабаянца.

— А ну-ка, дарагой, милости прошу. И отошлите своего Потаповича поближе к кухне, нечего ему нас сторожить…

Ординарец неохотно поднялся, а Виктор, подтянувшись на поручнях, нырнул под брезентовый полог техлетучки. Вежливое обращение и хмурый вид майора не сулили ничего хорошего. Вместе с майором он воевал от самых Валуек; попеременно то один, то другой уходили и госпитали и снова встречались. Вспыльчивый лейтенант уважал этого умного, несколькоедкого, но в душе очень справедливого человека, мог покорно вынести любой его «разнос». Тем более им предстояло расстаться.

После дневного света не сразу различил в углу над картой долговязую фигуру Неженцева. Майор сидел у самого входа за патронным ящиком, укладывал в папку какие-то бумаги, по-видимому ротную документацию.

— Что же вы, дарагой, сбэжали? — Укоризненно блеснули черные очки, а Неженцев как будто даже головой покачал. — Все бросили и сбэжали, панимаэте, на рандэву с какой-то прелестницей… Да, да, сделайте одолжение, не машите руками! Я не собираюсь отрицать ее красоты, но дисциплина во взводе от этого не становится крепче.

— Но… я приказал проверить матчасть…

— Самому! Понял? Самому проверять! И впредь без моего разрешения — никуда… Вообще, вы людей распустили. Иду — и даже не приветствуют! Лень подняться?

— Ты, Виктор, не сердись, — вставил Неженцев. — Незнакомая страна, люди. Надо все-таки быть немножко осмотрительней, дальновидным…

— Ве-ерно, как же я это не учел, товарищ лейтенант, — зло передразнил Виктор и, увидев, что Неженцев усмехнулся, сжал кулаки. — Глуп, как же. Много нас таких, недальновидных. И что бы тебе, в видах собственной карьеры и вообще… не составить специальную инструкцию для войск, которые за границей. Будущий комроты!

Путаясь в словах, еще больше распалился и уже ничего не видел перед собой, кроме тонкой улыбки превосходства на губах Неженцева.

— Ага! Инструкцию на тему: чего опасаться должно, дабы в службе преуспеть. Как у Козьмы Пруткова, если не ошибаюсь…

— Ошибаешься.

— Нет, не ошибаюсь… А начальство заметит и похвалит, а может, и — под зад коленкой. Не гляди далеко, к-красавец! — козырнул майору и спрыгнул наземь.

Злой, возбужденный, чуть не свалив на ходу ружейную пирамиду, размашисто зашагал вдоль автоколонны. Давила злость, обида на командира: не постеснялся упрекнуть! И при ком!

Теперь ему казалось, что во взводе все делается не так, как надо: Степа и Вяткин при его приближении встали не слишком поспешно, нехотя, да еще прячут глаза, делая вид, будто оправляют гимнастерки; ствол пулемета, слепому видно, недостаточно чист. И все это потому, что он всегда был с ними запанибрата и чересчур прост, покладист!

— Это порядок? — гремел он, показывая палец в густой смазке. — Я вас спрашиваю? Думаете, можно тяп-ляп — и с плеч долой? Масла набухали — затвор не открывается. Не свое. Не жаль? Не машите руками! — Оба солдата стояли не шевелясь. И оттого, что на их лицах была написана покорность, Виктора еще сильнее разбирала досада.

От кухни донеслись частые удары ножом о сковородку.

— Ступайте обедать. После всем спать. Дежурство круглосуточное, по отделениям. Вы, — он кивнул на Вяткина и его помощника, — в наряд, всю дорогу дрыхли.

— А вы как же? — спросил Потапович. — Мез омеда?

— А вот так же. Сыт. По горло… Выполняйте!

Он прилег на патронные ящики, покрытые куском промасленного брезента, под голову сунул завалявшийся в кузове противогаз.

Вдали по горизонту холмились курчавые, словно покрытые зеленым руном, лесистые гребни Карпат. Ветер нагонял в долину облака. Мысль о предстоящей встрече вечером постепенно захватила Виктора, и он не сразу расслышал шаркающие по сухой траве шаги. Похоже, шел Бабаянц. Майор при всей своей кажущейся сухости был человек до щепетильности чуткий, не терпел малейших ссор и неурядиц и обычно не успокаивался до тех пор, пока не устранял возникавшие в роте конфликты.

— Мелих, ты здесь?

Ему было неловко смотреть на командира с высоты, а слазить не хотелось. В душе жила еще обида.

— Герой, нечего сказать, — запыхтел майор, недовольно приоткрывая желтоватые крупные зубы. Он закинул набок свою круглую голову в плоской, как блин, артиллерийской фуражке, животом навалился на палку. — Анархист! Вот ты кто, любезный! Да, да! Оскорбил товарища, запсиховал! Это тебе не дома, у мамки…

— У какой мамки…

— Возмутительно! — оборвал майор. — Предупреждаю: пока я здесь, грубости и хамства не потерплю! Черт знает что! Необузданность, неумение сдерживать чувства.

— Конечно. Где уж нам, — буркнул Виктор, — не так воспитаны, как некоторые… любимчики, интеллигенты.

— Э-э… — скривил губы майор, словно ему наступили на больную ногу. — Все прибедняешься. Навэрно, спишь и видишь свой институт. А человек служить останется, беречь твое благополучие.

— Погоны свои он беречь будет, а не меня. Пижон! — Виктор тотчас пожалел о сказанном. Майор даже побелел, беззвучно задвигал губами, повернулся было идти, ткнул палкой в траву.

— Знаешь, дарагой, есть такая международная пословица: обходи быка спереди, коня сзади, а дурака со всех сторон.

— Ладно, — сказал Виктор, — виноват.

— Винова-ат… Стыдно! Святых не бывает, у каждого свои недостатки. Важно, сознаем ли мы их, стараемся ли изжить, стать лучше, чище, интеллигентней. С Неженцевым я говорил, а с тобой — невозможно… Кстати… что это за девушка? С твоим характером увлекаться нельзя. И зачем это тебе? — майор сморщился. Помедлив, добавил: — Там сейчас какой-то старик приходил. Земляком твоим назвался. Приглашал всех вечером на кофе. Мне будет некогда, нужно кончить с документацией, а ты сходи, если есть желание. Поговори. Это нужно. Каждый из нас как бы полпред своей страны… И больше мне не бузить.

Майор, прихрамывая, пошел к своей машине, а Виктор снова лег на ящики и только сейчас ощутил во всем теле сладостную, томящую усталость. «Только побреюсь и вздремну…»

Когда проснулся, небо над головой было темное, только над горами среди неподвижных грифельных облаков багрово отсвечивал закат. Воздух был парной, душный. Солдаты спали на траве, покрывшись шинелями, возле машины ходили часовые. Из открытой дверцы кабины торчали ноги Потаповича в рыжих яловых сапогах с подковками. Виктор растолкал ординарца и попросил насыпать в котелок сахару.

— В тот самый, в котором ты мне борщ носишь, чистенький такой, — неловко объяснял он протиравшему глаза Потаповичу, словно дело было только в котелке. Практичному ординарцу такая расточительность была явно не по нутру. Чертыхнувшись, он вылез по ту сторону кабины, долго возился, вытаскивая из-под сиденья тяжелый вещмешок с мокрым слипшимся дном, наконец повесил котелок с сахаром на ручку двери, а сам забрался в кузов — досыпать.

* * *

Поднимаясь по чугунной решетчатой лестнице, он чувствовал себя неуверенно.

Под потолком мерцала забитая паутиной лампочка. На площадке второго этажа была только одна дверь. Лейтенант облегченно вздохнул и постарался придать себе приличный моменту вид. Надавил пальцем кнопку и долго держал ее, не слыша звонка. Внезапно отворилась дверь, в темном проеме показалось встревоженное личико. Он спрятал за спину котелок.

— Добрый вечер, Ижина. Можно?

— Н-не… не можно. Юж поздне. Завтра, — прошептала она, придерживая дверь.

— Совсем не поздно. Да что вы, в самом деле! В такой вечер спать. Мы же договорились… А вы слова не держите!

— Не, не…

Она хотела затворить дверь, он просунул в щель сапог, потом убрал его и, отступив на шаг, сказал понурясь:

— Вот и сахар для тети. Обещал и принес. Пожалуйста, возьмите.

Она стояла в нерешительности, но тут за ее спиной послышались грузные шаги и громкий голос.

— Га! Поручик?! Ай, дорогой гость! — На пороге вырос дядя Карел. — Ну же, ну же, проходи. То, Ижина, тен самый поручик, тен самый…

В темноте Виктор машинально пожал теплую девичью ладонь и, подталкиваемый в спину неутомимым дядей, дышавшим ему прямо в ухо крепким табаком, проследовал по коридору к освещенной изнутри стеклянной двери. На кухне возле коптящей керосинки горбилась пожилая, болезненного вида женщина в чепце и переднике. Виктор и ей поклонился.

Наконец он очутился в небольшой чистенькой гостиной. Вокруг стола, покрытого льняной заутюженной скатертью, — плетеные стулья. Узкий вход в соседнюю спаленку завешен пестрым пологом с круглыми рожицами в клоунских колпаках.

После трех лет кочевой окопной жизни все это показалось Виктору пределом роскоши. Он не знал, куда себя девать, и не помнил, как оказался на мягком диване рядом с Ижиной. Она положила ему на колени толстый, обтянутый плюшем семейный альбом. Дядя Карел уже расставлял на столе пузатые чашки с золотыми ободками, тарелку с горкой сухих кренделей, то и дело покрикивал тетке на кухню: «Поспеши, Мария, поспеши». Ижина что-то объясняла ему, водя пальцем по раскрытому альбому. С фотографий, заправленных в жабры картона, глядели простые, улыбчивые лица: чубастый паренек в реглане и миловидная женщина в длиннополой шляпе, чем-то напоминавшая Ижину — те же продолговатые глаза, только губы скорбные.

— Мама, — оказала Ижина.

«Мама». На Виктора дохнуло чем-то непривычным, домашним, на душе стало так хорошо, словно после долгих скитаний он отыскал семью, людей, тоже давным-давно ожидавших его.

— Мария, — гремел дядя Карел. — Не мучи гостя! Да достань ту банку, цо схована. Бразильски кофе, Виктор. Эх, нема вина, все фашист попив, едри его на качалка, — так по-русски буде?

— Не беспокойтесь, ничего не надо, — лепетал Виктор, прикладывая к сердцу руку.

Вошла тетушка и стала разливать дымящийся кофе. Виктор попытался пересесть на скрипучий стул, но дядя Карел толкнул его на прежнее место, пододвинул к дивану стол.

— Сиди, сиди. Подле девчонки. Что? Красива дочка? Га? То-то…

И Виктор уселся поближе к Ижине, чувствуя сквозь легкую ткань теплоту ее плеча.

Все дальнейшее происходило как во сне. Его заставляли пить кофе. Он глотал обжигающую жидкость, отвечал на какие-то вопросы, изо всех сил стараясь понравиться хозяевам, иногда наклонялся к Ижине, державшей альбом; ее мягкие волосы щекотали ему щеку. Смущала тетушка. Строгая, изможденная, она время от времени подносила ко рту платок и, отвернув худую шею, вся сотрясалась в удушливом кашле.

— Ну, Мария! Чистые голубки. Чем не пара, — гоготал дядя Карел, поглаживая усы, тетка болезненно улыбалась. — И подобии на Владека нашего. Га? Эх, Владек…

Наступила неловкая пауза. Чтобы рассеять внезапно умолкших хозяев, Виктор стал рассказывать о родных краях, о своем беспризорном детстве, первых воспитателях, об институте, где он проучился всего лишь год — война помешала.

Хозяева вздыхали, качали головами.

— То есть добра влада, пекльована^[1], — сказала тетушка, а Ижина участливо взглянула на Виктора и тотчас отвела глаза.

— О! Як бы я хотела до России, — сказала девушка. — Москву посмотреть… консерваторию.

— И поедешь! — громыхнул дядя, — Ижинка у нас в артистки мечтала — един курс по вокалу кончила, а потом война, деньги нет. Я без работы, цели дни на бирже, Мария больна. Ижинка и обед варила, и дрова з гуры таскала, коврики шила на продажу.

Тетушка потрепала Ижину по волосам, та в смущении ткнулась головой Виктору в плечо. У него перехватило дыхание, он не смел пошевельнуться. Наверное, это и есть счастье.

— Артистка… почетная профессия, очень почетная, — пробормотал Виктор, — теперь все переменится. Хорошо будет… Мне у вас очень хорошо… Как дома. Чехи — добрые, веселые люди, это я давно знал.

— Откуд вы знали? — приветливо спросила тетя.

— По книгам знаю. Гашека читал.

— А-а, его вшешни^[2] мир знает.

— И Чапека.

— О! Вы культурни офицеры.

— А ты думала, старая, то швабы? Га! — Дядя Карел в избытке чувств грохнул кулаком по столу и весь расплылся в улыбке, отчего нос его стал совсем бурачным. — Га? И Чапека в России знают! То наша, славянская культура. Мы, Виктор, еще не раз выпьем. За культуру… Видела? И Чапека он читал.

За окном зашумели каштаны, вдали загрохотал гром, осветились темные стекла в серебристых накрапах дождя. В распахнутую форточку ворвался терпкий запах цветов.

— Ага! — оживился дядя. — Дешдь. С ютра пойде на клумбы. Рано вставать… — Он поднялся и, увидев, что Виктор следует его примеру, замахал руками. — Куда! У нас почивати застанешься. Да, да, — прикрикнул он на тетушку и ободряюще взглянул на опешившего Виктора. — В той крытой машине двум курам тесно. У нас… Я пойде на кухню, а его — на Владекову койку! Ну-ка, дети.

Дядя Карел потянул с дивана Ижину, совсем по-медвежьи обнял обоих и подтолкнул за расписанный полог.

— Спать, дети, спать… А ты, стара, налей мне кофе да трубку мою положи.

Все произошло так внезапно, Виктор опомниться не успел.

В спальне на тумбочке мерцал ночник. Слева, у окна, стояла узкая мужская койка, справа — низкая двуспальная деревянная кровать. Виктор беспомощно пробормотал что-то в свое оправдание. Ижина будто и не слышала, принялась стелить ему койку. Погасив свет, Ижина что-то сказала, и он не сразу понял, что она просит его отвернуться. В комнате было совсем темно. Хрустнул матрац. Вошла тетушка и улеглась рядом с Ижиной. Он подошел к своей постели, потоптался в нерешительности.

— Спать, Виктор, спать, — негромко сказала Ижина. — Там под подушкой пижама.

Она впервые назвала его по имени.

Не дыша, нащупал легкую шелковистую одежду, быстро переоделся, лег. Теперь они были совсем рядом, разделенные лишь тумбочкой. Можно было дотянуться до ее руки, смутно белевшей поверх темного одеяла. Широко раскрыв глаза, он старался узнать, сомкнуты ли ее ресницы; Дождь утих, лишь изредка вдали полыхала молния. В ее трепетном свете лицо Ижины словно оживало, то улыбаясь, то хмурясь, и Виктор чутко, переживал все эти воображаемые перемены. Едва слышно во сне застонала тетка.

— Ижина, — позвал он. — Давай о чем-нибудь говорить. Очень тихо. Можно?

— Не, надо спать, — донесся шепот.

— Ладно, — сказал он, хотя знал, что все равно уже не заснет. В тишине ему казалось, что он слышит, как бьется ее сердце.

Темное одеяло сползло на пол. Он заботливо поправил его.

— Ижина, — волнуясь, сказал он. — Мне у вас так хорошо. Как будто я живу здесь давно, много лет… И мы с тобой давно знакомы. Слышишь? — точно в бреду, повторил он. — Ну спи, спи. Ничего-то ты не понимаешь.

Время шло, и снова он говорил ей полушепотом какие-то невнятные, нежные, путаные слова. Прислушивался к ее неясному шепоту, изредка погружаясь в дремоту.

И когда рассвело, Виктор так и не понял, спал или нет.

Тетки не было. Ижина лежала одна, сунув под щеку ладошку, и глаза ее казались огромными. «Тоже не спала», — подумал он со странным чувством сожаления и радости.

— Ижина.

— Ч-ш-ш, я не глуха, — она приложила палец к губам.

Он быстро поднялся, сел у нее в ногах. Она вздрогнула, оперлась на локоть. Совсем близко увидел загорелое плечо.

— Ижина, — отводя глаза, проговорил он, — знаешь, о чем я думаю? Я всегда завидовал тем, у кого семья. Немного человеку надо. Жить, работать и каждое утро вот, как сейчас, видеть… тебя.

Он наклонился, взял ее за руку. На какой-то миг она вся подалась к нему, и вдруг в глазах ее метнулся испуг.

— Ижина! Постой.

— Пусти!!

Искривленные, почти брезгливые губы. Вскочила с койки, задев его по руке горячим коленом, и кинулась к дверям — растерянная, в светлом халатике. В дверях обернулась, прикусив губу, скрылась за пологом. С пестрой колыхающейся ткани укоризненно закривлялись клоуны в колпаках.

И сразу стало пусто — на душе и в комнате. «Ведь я не хотел ничего дурного». Казалось, она вот-вот войдет, улыбнется и все станет на свое место.

Никто не шел.

Где-то в кухне звякала посуда.

Тихо вышел из комнаты, миновал прихожую. Долго возился с замком…

В подъезде оглянулся и увидел Ижину. Она стояла, прижавшись спиной к стене, словно хотела остаться незамеченной. Даже не взглянув на него, вскинула на плечо самодельную мотыжку и торопливо зашагала к кустам. Он позвал ее — не обернулась.

Тропинка уходила влево, к цветнику, оттуда слышалось легкое чирканье тяпки: дядя Карел уже работал. Внезапно Ижина остановилась. Из-за беседки в новом кителе и высоких сапогах появился Неженцев. Он улыбался. Издали казалось, будто во рту у него кусок фарфора.

— А-а, доброе утро, прекрасная незнакомка, — нараспев сказал Неженцев, раскланиваясь. Он улыбался как-то уж слишком откровенно и вместе с тем пытливо поглядывал на понуро подходившего Виктора.

— Смотрите, а я и не догадался, что вы здесь живете. Но… Судя по всему, и к лучшему. Третий лишний, а?

— О! Не, не, — залепетала Ижина, мочки ее ушей розово вспыхнули. — То отец позвал… пригласил всех…

— Кстати, Мелих, комроты тебя ждет.

Виктор сжал зубы. Зачем она оправдывается?! Рывком свернул на боковую, густо заросшую просеку и, не разбирая дороги, через колючий кустарник зашагал к воротам. Остановился, тяжело дыша, все лицо исцарапал. Сердце колотилось: «Повернуть назад? Ведь он там с ней, чего ради!»

Краски утра сникли, будто слиняли. «Ах, как глупо, плохо! Все плохо», — и побрел к воротам.

У дороги возле колонки шумно плескались полуголые солдаты. Виктор смутно представил все, что осталось там, за чертой сада: семейный альбом, нежная доверчивость, шепот в ночи. А может, ничего и не было?

Сиял на солнце вымытый до блеска яично-желтый «оппель». Майор Бабаянц, навалившись животом на палку, старательно вытирал тряпицей боковое стекло.

— А… Виктор, доброе утро, — сказал он. — Что это у тебя такой вид, словно ты всю ночь с кошками воевал?

У Виктора слова застряли в горле.

— Гм… тайна, — испытующе обронил майор. — Ну, хорошо. Что думаешь делать? Займись-ка машинами. Кстати, там запчасти привезли.

— Есть.

— Ну вот и славно. — Майор слегка поморщился, оттопырив губы. — А то, понимаешь, меня с часу на час могут вызвать. Так чтобы душа была спокойна. Головная твоя совсем разболталась.

— Разболталась, — машинально подтвердил Виктор.

— Ну вот. Проследи.

— Жаль… что вы уезжаете, — вздохнул Виктор. Майор сурово поглядел ему вслед и тоже почему-то вздохнул…

Машина уже была поднята на домкрат, под ней лежал на спине Потапович и гремел ключами. Солдаты, о чем-то оживленно беседовавшие меж собой, завидев лейтенанта, примолкли. Степа был в одной майке. Он сидел, обхватив колени мускулистыми белыми руками и подняв к солнцу обветренное лицо. Вяткин, прищурив слезящийся глаз, сосредоточенно дымил козьей ножкой. Из широкого ворота свежестираной рубашки торчала поросшая седым пушком худая шея.

— Может, закурите нашего, товарищ лейтенант? — предложил он. — Хороший табачок, домашний.

— Нет, спасибо, — рассеянно ответил Виктор, присаживаясь на пыльный, твердый, как камень, резиновый скат. Деликатность Вяткина почему-то вызвала в нем смутное ощущение вины: пожалуй, зря он вчера так раскричался. Не переставая ощущать в душе гнетущее, жалостливое чувство, он спросил:

— Что ж притихли? О погоде разговор?

— Нет, — сказал Вяткин. — Про демобилизацию речь вели. Войне, почитай, конец. Сеять пора. А мужиков в колхозе раз-два — и обчелся. Вот бы нам, старикам… Степан, он, конечно, еще молод…

— Молод! А баба у меня там? Перед войной только расписались, как трактор получил. — Степан блаженно сожмурился. — Эх и хорошо… И чего я раньше, дурак, не женился?

Лежавший под машиной Потапович даже ногами задрыгал, давясь от смеха.

— Вот бы нашего брата и отчислить, — продолжал Вяткин. — Какая из нас мирная служба? А хлеб мы делать можем… Государству-то хлебушек нужен. Ну, и желали поинтересоваться: ничего не слыхать насчет увольнения, какие разговоры ходят?

— Пока неизвестно, — рассеянно ответил Виктор, а про себя с горечью подумал: «Как мелки все мои беды по сравнению с тем большим, что живет в этих людях. А я? Оторвался от мужика, а до Неженцева не дорос. Гайка слаба, как говорится… Поперся в гости… о культуре балабонил. Шепот, робкое дыхание. Страдалец. Отбрили. Так тебе, дураку, и надо. Не лезь, медведь, в малину, не про тебя сажена. Вот Неженцев — тот другое дело, с подходцем».

Сплюнул, поднялся. Впервые называя Вяткина по имени и отчеству, сказал:

— Постараюсь, Иван Егорович, разузнать. Вот определимся в городе. Самому здесь тошно.

— Премного вам благодарен!

Махнув рукой, Виктор пошел проверять машины. До полудня работал не покладая рук, сам лазил под капоты, помогал ремонтировать скаты: все время был как в забытьи. Неженцев не появлялся, куда-то исчез Бабаянц. На душе было тревожно, жгучим угольком теплилась обида. Сбоку вырос Потапович, полуголый, в одних трусах. Засмеялся, вытирая пучком грязной пакли потную, бронзовую грудь.

— Шо ж вы, товарищ лейтенант, задержались? Неженцев там вашу паненку на рояле охмуряет. С машины видать.

Виктор в упор посмотрел на Потаповича, сдернул гимнастерку и быстро зашагал к воротам.

Еще издали услышал звуки рояля, разглядел каштановую голову Неженцева под черным обрезом лакированной крышки и рядом другую — светло-золотистую. Подальше, на цветнике, дядя Карел, тыча тяпкой по сторонам, что-то объяснял майору.

— Га! Виктор, — закричал дядя Карел. — Где ты загинул? А мы ждали на обед!

Виктор подходил к цветнику, стараясь не глядеть на беседку. В голосе чеха ему почудилась сочувственная нотка. Майор тоже как-то чересчур уж внимательно смотрел На него сквозь черные очки.

— Хорош, хорош хлопак у вас, — словно бы вздохнул дядя Карел, — свой. Ну иди, иди до молодых. А мы тут, старики…

Виктор, как заводной, повернул к беседке. Шел, опустив голову, не зная, куда девать испачканные в мазуте руки.

* * *

Ах, лучше бы он вовсе не приходил!

Ижина едва кивнула ему и отвела глаза. Облокотясь на крышку рояля, она, казалось, с увлечением слушала, что ей рассказывал Неженцев. Изредка посмеивалась, открывая блестящие зубки. Опустившись на скамейку в глубине беседки, Виктор смотрел на узкую спину Неженцева и пытался уловить смысл разговора. Вадим так и сыпал словами: говорил что-то о своем детстве, о том, как ловко манкировал уроками музыки. Из дому уходил якобы к учительнице, а сам сбегал с друзьями на Москву-реку. Отец, профессор-музыковед, только год спустя удосужился позвонить учительнице, и конечно — скандал. Пианистка сказала, что не помнит такого ученика… Отец ужасно расстроился.

— И взял ремень! Лучшее средство от лени, — неожиданно вставил Виктор и глупо хихикнул.

Ижина покосилась на него, а Неженцев невозмутимо заметил, что не во всех семьях одинаковые правы; любовь к ремню — дело вкуса…

Точно водой окатили, все внутри похолодело, только щеки горели огнем.

— А вообще, я очень жалею, что пренебрегал учебой, — со вздохом сказал Вадим.

— Ну, нет, вы так добри граете, — ответила Ижина. — Ах, як бы мне, да юж поздне. Одешло время… — И тряхнула головой, словно желая избавиться от навязчивой мысли.

— Бросьте вы горевать, учиться никогда не поздно. У вас чудесный голос, и грусть вам совсем не к лицу. — Последние слова Неженцева прозвучали с таким участием, что Виктору стало не по себе. — Ведь я же говорил вам, что поездку не так уж трудно устроить. По всей вероятности, наладится культурный обмен… Будьте уверены, я еще встречу вас на Белорусском вокзале. Во всяком случае… поговорю с отцом… Главное, у вас все данные. — Неженцев растопырил руки и даже обернулся к Виктору, как бы ожидая поддержки, — абсолютные данные: внешность, слух и, наконец, боевая биография…

— Вот именно, — вставил Виктор, — обойдется без блата…

— При чем тут блат? — Вадим пожал плечами.

Виктор на чем свет стоит ругал себя за то, что решился прийти сюда. А Неженцев снова старался занять Ижину. Девчонка хмурилась, встречая на себе упорный взгляд Виктора. Он сидел как на угольях, хотел уйти и не мог, и от этого еще больше ненавидел себя.

— …Но почему бы вам не спеть? Я сыграю, вы отлично уловите… Ну, хоть без слов… Проба голоса.

— Я буду по-русски… У нас в отряде русские спевали.

— О! Совсем здорово.

Ижина вполголоса напела, он быстро схватил мелодию.

Зазвучали грустные аккорды…

И песенка была до слез простая. Виктор закрыл глаза, жадно ловя метельные звуки.

Музыка заполнила все существо Виктора. Он вдруг ощутил в себе столько силы, такую нежность, что хотелось поделиться ею с людьми, всех, всех сделать счастливыми. Он позабыл про Неженцева, будто его и не было. Это он, Виктор, склонясь над роялем, играл для нее, для Ижины. Только еще лучше, вот тут громче, а здесь совсем тихо, чуть слышно… Ижина кончила петь, а рояль все звенел.

Что мог он, Виктор, предложить этой девушке?.. Ни кола ни двора, хоть сам, оставайся в порядке культурного обмена. И выходит, не судьба им быть вместе. Все идет как надо, и никто не виноват…

— Не пройтись ли нам? Вы покажете сад.

Это говорил Неженцев. Виктор поднялся, собираясь уйти.

— Хорошо. Я покажу… вам обоим. Только одэгну туфли. Една минута.

Присела в поклоне и прыгнула с крылечка. С порога беседки Виктор смотрел на мелькавшее среди зелени белое платьице. Ноги точно приковало к дощатому полу, он не знал, сколько прошло времени. Обернулся. Неженцев встал со стульчика, зевнул, потянувшись, сорвал свисавший с потолка листок плюща.

— Понравилась? — не зная зачем, спросил Виктор.

— Ничего, смазливая. А что? Не собираешься ли ты бросить в меня несуществующую перчатку? Не стоит трудиться. — Неженцев сунул руку за борт кителя, усмехнулся. Тонкая коричневая бровь его затрепетала в изломе. У Виктора застучало в висках, язык деревянно повернулся во рту.

— А… как же, как же бдительность…

— О, не исключается. Легкое увлечение. — Неженцев даже подмигнул неловко и как бы с издевочкой. — Дорожная встреча. Да что с тобой? — И, попятившись, деланно расхохотался. — Никак ты серьезно, чудак-рыбак. Ну, ладно, во всяком случае, мужчина должен быть рыцарем, загадкой, а вздыхать, открыто вешаться на шею… Пойми! Плюс на минус дает минус. Простая математика.

Рука Виктора, сжимавшая ремень, сорвалась, и Вадим, переломившись надвое, плюхнулся на скамью. Потом вскочил и опять опустился: почему-то не сопротивляясь, ошалело глядя куда-то мимо Виктора.

— Ты с ума сошел… Это… оскорбление мундира.

— А то, что за мундиром, не в счет?

Оглянувшись, Виктор увидел у входа застывшую в испуге Ижину.

Неженцев, тяжело дыша, быстро оправил гимнастерку.

— Стыдитесь! И скажите спасибо, что я не дерусь в присутствии женщин.

Виктор, как пьяный, сошел с крыльца. На миг задержался возле Ижины, тупо уставясь в нее мутными от слез глазами.

— Простите. Он не дерется из-за женщин. Он рыцарь и готов к математическим действиям. Пожалуйста! Я вам не помешаю. Ха-ха!

— То мерзко, мерзко! — вскрикнула Ижина и прижала к глазам кулачки, нежные и в голубых прожилках.

* * *

Минул день, другой. Солдаты отсыпались в палатках под дымящимся от воды брезентом. Небо точно вылиняло, затянулось марлей облаков. Неженцев пропадал в саду, майор — тоже. Виктор не находил себе места, бесцельно бродил по поляне. Потом залезал в душную кабину ЗИСа, обливаясь потом, листал потрепанного «Тома Сойера», валявшегося в ординарском скарбе Потаповича. В горах перекатывалось орудийное эхо, — видно, из Карпат все еще выкуривали остатки фашистских войск. Солнце жгло сквозь пыльные стекла. Том, спасаясь от бандитов, плутал в лабиринте пещеры вместе с напуганной, притихшей девчонкой. Он представлялся похожим на Неженцева, такой же, верно, и тот был в детстве — красивенький шалун-озорник. А Гек вроде Виктора — грубятина, таких девчонки не любят…

Ижина не шла у него из головы. После случая в беседке они не виделись. И зачем все это было? Противно вспомнить. Вот уж действительно руби деревцо по себе.

В душе поднывало. Хоть бы скорее сняться с места. А что дальше? И чем она так взяла его: глазками, голосом, доверчивостью? Не будь Неженцева, привыкла бы к нему. И все было бы хорошо… Что — хорошо? Всплывали в памяти ее руки, лицо и как она бежала к дверям в халатике… Мучась, он ругал и себя, и ее, и злополучный этот городок, который, как на зло, кто-то подбросил ему на пути.

— Шо, товарищ лейтенант, переживаете? — В приспущенном окне кабины показался медный лоб Потаповича. — Из-за девки, чтом ей неладно… У меседке они Там. Неженцев ей про музыку травит, про якую-то партию Жилеты, шо ей на сцене петь. А вона сидит скушная… вроде не слушает. Да вы не серчайте, я незаметно подглянул.

— Кто тебя просил?

— Да никто. По сомственной инициативе. Вижу, скушная. И вы ж… куда ж Неженцеву. У ем кровь вялая, а у вас огонь, баба это чует. Сходите.

— Воспитания у меня не хватает! Подучусь — тогда. Валяй отсюда…

— А она говорит — хватает.

— Как говорит?

— А так. Я говорю: почему, дескать, нашего лейтенанта не приглашаете, а она: хватило, мол, у него совести всех оскорбить, пусть не идет, это его дело. Просить не будем. Видали? Но это ж я понимаю все наоборот…

С треском задвинул стекло перед носом Потаповича, Вылез из кабины и пошел к колонке. Нажав на стертую в черных оспинах рукоять, подставил голову под струю воды и держал ее долго, пока не заломило в висках. Скошенным глазом увидел выходивших из калитки Неженцева, Ижину с ведром в руке. Померещилось, будто позвал его знакомый голос. Сердце упало. Сунув руки в карманы, громко отфыркиваясь, вразвалочку — быстрей, быстрей — зашагал по шоссе.

Солнце перешло на вторую половину неба. Карпаты пестрели сарпинковым разнотравьем, золотыми плешинами отрогов. По ущельям темнели изумрудные полосы леса.

Весь день проплутал Виктор в горах, то карабкаясь по красноватому сыпучему подзолу, то ложась ничком в терпкую, душистую ромашку. Вдали прерывисто ухало, Земля вздрагивала.

Вернулся к вечеру усталый, точно хмельной.

Лежавший на траве у машины Потапович оперся на локоть, выставив бронзово лоснящееся плечо.

— Именины у вашей крали, товарищ лейтенант. Майор только-только был, отдал я ему нашу флягу со спиртом. Зря. Думал, вы тоже там.

Не ответив ординарцу, Виктор направился к летучке. Оттуда, осторожно нащупывая палкой ступеньки, спускался майор. Досиня выбритый, пахнущий одеколоном. Виктор поддержал майора, помог сойти.

— А, это ты? Спасибо.

— На именины? От меня там поздравление передайте, — хрипло сказал Виктор.

— Да. Понимаешь, славные люди. Долг вежливости… — Майор замялся, переминаясь возле своей клюшки. Брючный карман его топырился от фляги. — А ты, значит, не идешь? И правильно. Кому-то из офицеров надо остаться, — возможно, из штаба…

— Не беспокойтесь, не пойду! А захочу — и пойду, — упрямо всматривался в гладкое лицо майора с остатками щетины на скулах. — Стало быть, мне нельзя? Грубиян? Или что-нибудь похуже она обо мне сказала, а? Ведь сказала. То-то вы меня брать не осмеливаетесь. Не приглашали. Плох.

— Почему же плох, — хмыкнул майор. — Напротив. Это как раз меня и тревожит. У тебя что же это, серьезно? А, ну да. Конечно. Загорелось. Прямо огонь бенгальский. Кажется, у вас чуть до драки не дошло? — Майор покачал головой. — А девушка эта, по-моему, интересовалась тобой. Если я чего-нибудь не напутал.

Виктор постоял, глядя вслед удаляющемуся майору, выкурил одну за другой две сигареты.

* * *

По аллее бродили сумерки, в просветах ветвей синело закатное небо. Остановился. За дощатым самодельным столом, уставленным тарелками с хлебом, огурцами, сидели Ижина, Неженцев, спиной к выходу — майор. Дядя Карел, растрепанный, красный, что-то втолковывал Неженцеву, размахивая пустой рюмкой. Увидев Виктора, весь просиял:

— Га! Пропащий. А ну, седай, а ну, як то… штрафну, налить ему штрафну.

Очутившись возле стола, Виктор какой-то, миг колебался, еще не веря себе, поймал приветливый взгляд продолговатых мерцающе-синих глаз, сел рядом с капитаном и залпом опрокинул подсунутую кем-то пузатую чашку со спиртом. Внутри обожгло. Он стал закусывать, не решаясь взглянуть на Ижину.

— А я так скажу: пришла свобода — человек сам себе господаж! — гудел дядя Карел, тыча в Неженцева плескавшейся рюмкой.

Тот, снисходительно улыбаясь, разводил руками, назидательно говорил о каких-то законах и субстанциях. Нос у дяди Карела багровел. Неожиданно сбоку, у плеча, просунулось лицо Потаповича. Он что-то зашептал майору, и тот поспешно вылез из-за стола, исчез вслед за солдатом.

— Но… но позвольте, — сердился Неженцев, утирая платочком обрызганную спиртом щеку. — Свобода — категория относительная. Человек подчиняется законам общества.

— Я без тебя знаю! Гишь ты, млеко под носом, а старика учить?

Ижина умоляюще сложила руки, переводя взгляд с отца на Виктора.

— Попусту вы спорите, дядя Карел, — неожиданно для себя сказал Виктор, легко выдерживая упорный взгляд старого чеха. — Он философствует, а вы говорите то же самое простыми словами. А путь у нас, дядя Карел, один. Жить так, чтобы война не повторилась.

— То правда, правда. — Дядя Карел грузно привалился к столу, заморгал тяжелыми с нависшей складкой веками. — Били, насилували… Склад немецки, трофейны… Там и златы часы, и картины, и костюмы детски… детей наших. Обрали народ догола, на посмешку! — ударил себя кулаком в грудь, мотнул кудлатой головой, тоскливо заглядывая в лицо Виктору. — Или мы люди, или невольники. Трети дороги нету.

— Ну, вот, и хватит спорить.

— За дружбу, — хрипло сказал дядя Карел. — Надо больше дружбы, взаемности. И так люди перестрадали, ох как перестрадали! Семья наша — где? А? — Голос у старика дрогнул. Он всхлипнул, подперев кулаком щеку. — Где жена, сын… Ижинке осмнадцать року. Учиться надо, а одеть нечего. Едне платешко.

Только сейчас Виктор заметил — платье на Ижине старенькое, местами посеклось. Он и мысли не допускал, что ей может быть плохо. Девушка вдруг напустилась на отца. Гневно блестя глазами, затараторила по-чешски. Тот виновато растопырил пальцы.

— Так за дружбу? — улучив момент, сказал Виктор и робко покосился на Ижину.

— Да, — робко сказала Ижина. Рюмка ее приблизилась к чашке Виктора.

Он засуетился, зачем-то встал, запинаясь произнес:

— Поздравляю вас. Желаю счастья… — Горло сжалось, и он спросил без всякого перехода: — А где этот склад с трофеями?

План мгновенно созрел в его голове: ему захотелось сейчас же сделать Ижине подарок.

— Га? Склад? — очнулся дядя Карел. — За мостом, в Раде окрестовой, пропади он совсем.

— Я сейчас. Я скоро, — пробормотал Виктор. Выбрался из-за стола и со всех ног помчался к воротам.

* * *

Майора в летучке не оказалось. Сидевший на приступке Потапович сообщил: командира увезла штабная машина.

— Наверно, уйдут они от нас.

— Если явится, скажи, я взял «оппель». Буду через час или раньше.

— Командир сказал: никому не отлучаться.

Забравшись в машину, Виктор привычно нажал на стартер. Легкая дрожь мотора отдалась во всем его существе нетерпеливым, томительным ощущением.

Выехав на дорогу, машина помчалась к городку, набирая скорость. Вечерело. Сквозь зубчатую кромку лесистых гор пробрызгивал червонный закат. Пламенели окна коттеджей, сонные, разлапистые каштаны пестрили асфальт длинными тенями… Внезапно со стороны Карпат донесся прерывистый гул, похожий на раскат грома, потом еще и еще — глуше.

В руках запрыгала баранка. Мощенная булыжником центральная улица встретила Виктора пестротой витрин, флагов, шумящей праздничной толпой и неожиданным лязгом и ревом моторов. По городу проходила какая-то воинская часть, начисто запрудившая дорогу.

Навстречу, высекая из мостовой искры, двигались танки, самоходки, облепленные смеющимися, радостно горланящими автоматчиками, шли обсыпанные цветами тягачи, орудия. Пришлось съехать на обочину к тротуару и ждать. Виктор нервничал: потоку машин не было конца. С трудом развернувшись, он попытался выбраться на магистраль окольными путями, но и боковые улочки были забиты.

На людном перекрестке «оппель» был прижат грузовиком к ограде сквера. Виктор крикнул шоферу: «Подай назад!» Из переполненного кузова, где разухабисто играл баян, высунулись офицеры, молодые ребята в полинявших от солнца пыльных гимнастерках.

— Эй, земляк, куда торопишься?

— Слышь, кто прямо ездит, дома не ночует.

— Ему видней, где ночевать. Верно, лейтенант?

Грохнул смех.

У Виктора спросили закурить. Из короткого разговора с офицерами Виктор узнал, что соседняя резервная дивизия брошена в горы на помощь главным силам: отрезать путь немецкой группировке, пытавшейся уйти на запад.

— От нас не уйдет!

— Наша тринадцатая, непромокаемая, непродуваемая, не раз битая, на немца сердитая, — шутили ребята.

Наконец выбрался на главную магистраль. Вот и знакомый мост, под ним пенящийся поток. Дорога пошла вдоль берега, плавно огибая подножие горы. Невдалеке зажелтело прилепившееся к скале здание Окрестовой рады. Виктор выжал последнюю скорость и вдруг весь похолодел. В нескольких метрах из-за поворота показался небольшой отряд партизан, двигавшийся ускоренным шагом. Блеснули штыки, перекрестья патронных лент. Разминуться было нельзя. Слева, под обрывом, клокотала река. Виктор крутнул инстинктивно вправо, сбросил газ и, едва успев тормознуть, ткнулся в телеграфный столб. Лбом ударился о баранку. В глазах зарябило. Несколько человек бежали к нему на помощь. Но Виктор уже оправился, выпрыгнул из кабины и, потирая вспухший лоб, крикнул:

— Ничего не случилось. Ерунда! Привет!

Партизаны помахали ему и, придерживая ружья, кинулись догонять отряд. Бегло осмотрев машину, Виктор успокоился. Немного погнут бампер, помято крыло. От выпитого вина или от удара слегка кружилась голова. На починку ушло не более получаса. Развернув машину, он подрулил к самой скале. Запер дверцу и бегом направился к зданию рады.

Войдя внутрь, Виктор чуть не заблудился среди массивных колонн и обнаженных статуй. В углублении полукруглой стены темнели дубовые двери с резными филенками. Виктор долго дергал медные рукоятки, наконец одна из дверей подалась.

В приемной у высокого стола с телефоном дремал, развалясь в кресле, молодой парень в гражданском пиджаке с двумя пистолетами на широком поясе и в кожаных трусиках, туго облегавших крепкие волосатые ноги. Он долго не понимал, чего от него хочет русский офицер, и только обрадованно моргал глазами, повторяя одно и то же: «Все одешли до штабу». Услышав имя санитарки Ижины и сообразив наконец, что к чему, парень всплеснул руками, закачал головой. Как мог, он объяснил Виктору, что все трофеи заперты на складе, а есть в соседней комнате партия конфискованных кукол. И потащил Виктора к боковушке, где на гладком полу высилась целая гора игрушек. Выбрав самую большую и красивую куклу, Виктор покинул раду.

Городок праздновал без устали. На улицах зажглись огни. В сквере, в глубине дощатой раковины, неистовствовал джаз. Вокруг фонтана в пыльных лучах прожектора мотыльками кружились пары. Из раскрытых настежь кабачков и кафе неслись забористые звуки губных гармошек. Плыли над головами пенистые кружки с янтарным пивом.

Окраина встретила Виктора непривычной тишиной, одинокими фонарями у перевитых плющом коттеджей. Зубчатые виноградные листья на бледном фоне освещенных стен были неподвижны и казались вырезанными из темно-зеленой жести. На заднем сиденье в углу, полузакрыв голубые глаза, как живая, дремала кукла. Виктор видел ее отражение в смотровом зеркальце и тревожно улыбался. Над бровью у него растекся ядовито-фиолетовый синяк.

Виктор нахмурился, и боль отдалась в виске.

Вот уже затемнела впереди громада парка, круглый фонарь под сводом калитки. Но что это?

На поляне, где по вечерам обычно горели костры и дымилась кухня, было темно и пусто… Не выключая мотора, выскочил из машины, огляделся, все еще не веря себе: нигде ни души. Не давая себе отчета, Виктор бросился к калитке, в сад. В глубине аллеи показалась знакомая девичья фигура в распахнутой кожанке. Она торопилась, поправляя на ходу свисавшую с плеча санитарную сумку.

— Ижина!

На миг она остановилась, ойкнула и, взмахнув руками, бросилась к нему.

— Ваши отъехали, недавно… надо спешити.

Руки их встретились. Взволнованные, оба зашагали назад к воротам. Сбиваясь, путая слова, Ижина рассказала ему, что полчаса назад рота вместе с другими частями выступила в горы и что за ней самой вот-вот придет санитарная машина. Потом, словно спохватилась, сунула ему вчетверо сложенный листок. Они уже были у калитки. Из-под фонарного козырька падала треугольная пелена света. Не отпуская от себя Ижины, Виктор свободной рукой развернул непослушную бумажку. С трудом вчитался в косые, прыгающие строчки:

«Витя, майор отозван. Я принял роту. Идем в последний бой. Ждем у подножия. Спросишь у первого регулировщика. Неженцев».

За постскриптумом шли неровные каракули:

«Товарищ лейтенант, не забудьте узять той котелок з под сахару. Это пишу я, ваш Потапович».

— Ой, что там? — Ижина прикоснулась пальцем в его лбу.

— Чепуха.

Она порылась в брезентовой сумке, деловито приложила ко лбу Виктора влажный тампон, сразу снявший боль.

— То и добре, як по-русски… до свадьбы заживет. — Она рассмеялась тихим гортанным смехом.

— Ижина, — прошептал Виктор, обняв ее за плечи и ничего не видя перед собой, кроме лучащейся бирюзы больших опечаленных глаз. — Ижина, родненькая… Я вернусь…

— Да, да, пиши…

— А ты береги себя. Слышишь! Береги…

За калиткой, словно торопя в дорогу, тихонько, настойчиво урчал мотор легковушки. С Карпат доносилась глухие, тягучие взрывы, где-то далеко за хребтом вставало багровое зарево.

ПОДАРОК ОТЦА

В середине декабря по возвращении из Берлина наша воинская часть расквартировалась в полуразрушенном местечке на Киевщине. До небольшого городка, где я провел свое детство, отсюда было рукой подать. Меня потянуло взглянуть на родные места. Кстати, я вспомнил о фамильных ручных часах.

В день своего отъезда на фронт отец отдал их мне: «Возьми-ка, Сережка, это еще дедовские, наградные: за солдатскую доблесть. Носи, со мной все может случиться, будет тебе хорошая память».

Помню, я тогда невесело улыбнулся. Мы были в квартире одни. За окном, торопливо громыхая по мостовой, тянулись подводы беженцев. К вечеру нас, комсомольцев-десятиклассников,отправляли на рытье окопов. Обернув золотые часы ватой, я сунул их в ящик старенького дивана, тщательно заделав тайник лоскутом дерматина. Теперь, четыре года спустя, в нашей квартире жили какие-то дальние родственники, об этом написала из эвакуации мать. Мне захотелось узнать, уцелел ли подарок отца.

Под выходной я пошел к своему другу — лейтенанту Погорелову. Русоволосый, не по летам возмужавший, он казался всегда несколько угрюмым, медлительным, зато «сорокапятки» его батареи неотступно следовали за нашей пехотой, стреляли метко, выкуривая врага из траншей. В бою мы не раз выручали друг друга.

Когда я вошел в комнатушку при казарме, Юрий спал. Я разбудил его. Он долго протирал глаза, и его крупное лобастое лицо с широким, своенравно вздернутым носом слегка хмурилось.

— Какой тебя леший принес в такую рань?

Я присел к нему на кровать, выложил свои планы: взять на пару дней отпуск, навестить родной город. И хорошо бы вдвоем. Одному скучно. Проветримся, все-таки мирное время, а? Вдруг встретим школьных девчонок, познакомлю…

Белесые брови Юрия сдвинулись. Год назад он проводил в последний путь свою невесту — снайпера Аню Борзенко, погибшую на Висле. Это была скромная худенькая девушка, стойко переносившая все тяготы окопной жизни. Верный ее памяти, Юрий с упорным постоянством не желал смотреть на других девчат. Он был один из немногих офицеров, не ходивших на танцы в полковой клуб, куда собиралась окрестная молодежь.

— Друг ты мне или нет? — неловко улыбнулся я, стараясь замять оплошность. — Я с тобой готов хоть куда. Ну, хочешь, летом на Кубань к тебе укатим… Я ведь не видел Кубани. Ну вот, по глазам вижу, что согласен. По рукам?

* * *

В городок прибыли на рассвете в битком переполненном поезде. Спрыгнув с обледенелой подножки, пошли по перрону, разминая отекшие ноги: всю дорогу мерзли в холодном тамбуре. За плечами у меня висел рюкзак с трехдневным сухим пайком — сгущенкой, сухарями и колбасой.

— Поторопимся, — сказал Юрий равнодушно, через снежное поле поглядывая на далекий незнакомый городок.

На привокзальную площадь въехала полуторка, крытая брезентом, и, сразу догадавшись, что это и есть автобус, мы кинулись к фанерной дверке, у которой уже образовалась пробка. В кузове нас стиснули со всех сторон мешки и баулы. Остро запахло прелым сукном, самосадом. Автобус зафыркал, рванулся с места и, буксуя на поворотах, выехал на магистраль. Не в силах побороть волнение, я прильнул к проделанному в брезенте слюдяному окошку. Вдоль дороги, шедшей под уклон, вытянулись цепочкой засыпанные снегом мазанки. Вот стали появляться аккуратные кирпичные домики. Начинался пригород.

На холме, справа, показалось здание школы с обрушенным порталом. На окнах белели бумажные кресты. Пятнадцать лет назад сюда впервые привел меня за руку отец. Как сейчас помню, был он одет в зеленый китель с портупеей, какие тогда носили чекисты. Из-под козырька фуражки к посеребренному сединой виску скатилась капелька пота. Видно, волновался за сына, которому едва исполнилось семь: вдруг не примут… Теперь отца уже нет. Он лежит в братской могиле, где-то на окраине города, у обозного завода. Я чувствовал, как слезы застилают мои глаза, и отвернулся.

Юрий хлопнул меня по плечу и, сунув под самый нос папиросу, сочувственно сказал:

— Закури.

* * *

С бьющимся сердцем приближался я к родному дому. Тротуары замело снегом, и мы с Юрием шли по протоптанной вдоль забора тропке. Еще издали увидел я дымок над знакомой выщербленной трубой. Дом был одноэтажный, кирпичный, с мансардой, в которой соседские ребятишки держали голубей.

Мы вошли во двор. От калитки к низенькому крылечку пролегла пара досок, посыпанных золой. Показалось, что меня сейчас кто-то окликнет. Но поблизости никого не было, лишь в конце двора ребятишки с увлечением возились вокруг снежной бабы. Вот самый старший из них — курносый, в длинной не по росту стеганке и военной фуражке — отбежал в сторону, крикнул: «Ложись!» Ребята с визгом попадали в снег, и до нас донесся тот же звонкий, озорной голос:

— Ориентир один, прицел ноль-ноль, прямой наводкой по фюреру, огонь! — И метко брошенный снежок залепил в черный угольный глаз бабы.

Мы невольно остановились. Ребятишки поглядели в нашу сторону и снова принялись за игру. Ну, конечно, откуда же им знать меня? До войны многие из них были грудными детьми. Только парнишка в стеганке, выронив снежок, не опускал с нас глаз, пока мы не взошли на крыльцо.

Я почувствовал за своей спиной отрывистое дыхание — кажется, Юрий волновался не меньше меня, — и постучал в давно не крашенную, словно покрытую коростой, дверь: сначала легонько, потом сильней, ощущая боль в замерзших пальцах.

Стукнула щеколда, на пороге появилась тучная узкоплечая женщина на коротких бутылочных ножках, в серой разлетайке. Жидкие волосы ее были собраны в пушистый хохолок над круглым плоским лицом с птичьим носом. Я смутно припомнил, что однажды действительна видел у нас эту родственницу с мужем, — не то заготовителем, не то заведующим городской бойней. Но от ее мужа в моей памяти остались лишь большие руки да розовый затылок.

— Боже мой! — глядя на меня во все глаза, воскликнула наконец родственница. — Сережа, ты… вы… жив!

— Как видите, — ответил я, стараясь изобразить на лице радостную мину. — Можно войти?

— Да, да, ну конечно же! Простите, входите, пожалуйста.

Тетушка попятилась бочком, мы последовали за ней.

— Я тебя совсем не узнала, какое счастье, так возмужал! — лепетала тетушка, минуя прихожую, кухню, без конца оборачиваясь и улыбаясь: — Вылитый отец, вылитый. Тот же голос, тот же лоб. Ах, как жаль, как жаль…

Она поспешно отворила дверь в комнату, и тут я заметил на ее пухлом запястье золотые часы. Нет, я не мог ошибиться. Это были они. Я, кажется, даже разглядел на ободке гравировку дарственной надписи.

В столовой по-прежнему справа у стены стоял диван. Он был заново перетянут и блестел свежим лаком. «Вот почему нашлись часы», — подумал я. В простенке между окнами висел портрет Ворошилова: я сам выпиливал для него рамку в школьной мастерской. Только вместо этажерки с книгами в углу стояло зеркало.

— Вы раздевайтесь, раздевайтесь, — тараторила тетушка.

— Мы… я, собственно, ненадолго. Я за часами отца приехал, — пробормотал я, вешая шинель на крючок. — Мы их тут оставили…

— Да? Смотрите-ка. Надо же! — всплеснула руками тетушка и обернулась к Юрию. — Будьте же как дома. Познакомимся… Фаина Марципановна. Оч-чень, очень приятно.

«Хорошо, догадалась назвать свое имя, — мелькнуло в голове. — Совсем забыл».

— Да вы садитесь, отдыхайте, — продолжала Файла Марципановна, не давая мне опомниться. — Ах, годы, годы! Об отце так ничего и не слышно? Да, конечно, откуда же может быть слышно… Все изменилось. Все. А какая жизнь! Дороговизна… Федя, правда, опять на бойне. Но все равно не то. Совсем не то… Ах, да что я толкую. Военные люди, разве вам понять? На всем готовеньком.

Я слушал ее с тягостным чувством неловкости и не мог оторвать взгляда от часов. Всякий раз, когда я намеревался о них заговорить, язык словно прилипал к гортани.

В приоткрытую дверь спальни была видна тахта, застланная слегка полинялым ковром. Его подарили отцу дехкане, где-то в Средней Азии, еще во времена борьбы с басмачами. Вместо именного оружия, некогда висевшего на нем, к ковру была прикреплена какая-то блёклая аппликация с воткнутыми бумажными цветами.

— Да, да, узнаете? — перехватив мой взгляд, закивала головой тетушка. — Все — ваши вещи. Там еще письменный стол и кресло. А в следующей комнате пока пусто. Вы, конечно, возьмете? А в городе не так просто достать мебель. Даже не представляю, как мы будем без нее.

Третья комната нам никогда не принадлежала. В ней жил капитан с женой и двумя детьми — девочкой лет четырнадцати и пухлым третьеклассником мальчишкой. Они часто бывали у нас. Капитан дружил с отцом. Мне почему-то не хотелось спрашивать у тетушки о судьбе соседей. Вообще тяжело было видеть ее в квартире, где все до мелочей напоминало о детстве и безвозвратной потере отца.

— Мы все сохранили, — с легкой укоризной глядя на меня, продолжала тетушка. — О! Это было не так просто! Во время оккупации все порастащили. Бедный Федя бегал высунув язык, чтобы вернуть вещи. — Она нервно повела рукой вокруг. — Мы все сохранили! Почти все!

— Очень жаль, что вы столько приняли хлопот о нашем имуществе, — не выдержал я, — мне все это, собственно, ни к чему!

— Но как же? — тетушка недоверчиво вздрогнула и вдруг залилась румянцем. — Господи! Ну, да, да… Военные. Лишняя обуза. — Ее плоское лицо расцвело в благодарно-прочувствованной улыбке. — Ах, боже мой, я даже не покормила вас. И, наверное, надо это самое, — она подмигнула, неумело щелкнув пальцем пониже подбородка, и рассыпчато засмеялась: — И не подумайте отказываться, и не подумайте! Выпьете непременно. Магазин напротив. Я мигом!

Она колыхнула, своей широкой полногрудой фигурой и вдруг бросила на нас беспокойный взгляд. Мне показалось, что я понял его: Фаина не решалась оставить нас одних в комнате.

— Или лучше обождем Федю? — Она мельком взглянула на часики. — Он сейчас явится. У него обед. Он очень, очень будет рад!

Я тоже посмотрел на «тетушкины» часы, открыл было рот, как снаружи раздался стук.

— Легок на помине! — весело воскликнула Фаина и побежала отворять.

В кухне послышались шаги, приглушенное шушуканье. Я молчал, не смея поднять на Юрия глаза. Вот хлопнула наружная дверь: очевидно, тетя побежала за спиртным. И почти одновременно в комнату вошел сам хозяин.

Краснощекий толстяк, такой же грузный, как и жена, он, казалось, ничуть не удивился моему внезапному появлению. Оправив топорщившийся на животе френч, он только и сказал:

— Хорош, хорош.

Крепкое рукопожатие свидетельствовало о том, что здоровье заготовителя за истекшие пять лет не пошатнулось.

— Хорош, хорош, — еще раз повторил дядя, благодушна оглядывая меня с ног до головы. — Да здоровый какой стал, весь в отца. Да-а… Погиб человек. Как говорится, все там будем… Ну-к, что ж, присаживайтесь, закусим чем бог послал. Хорошо, что приехал, хоть на тебя посмотрим.

Раскрасневшаяся с морозца Фаина уже суетилась вокруг стола. На чистой клеенке появились глубокие тарелки — с колбасой, сыром, грибами, дымящиеся судки. Рубиновой горкой возвышались маленькие, в мизинец, помидоры, отдельно — пузырчатые огурцы.

От этой домашней, давно невиданной снеди защекотало в горле.

— Ну-ка, мужчины, приготовиться, — пропела тетушка и, с завидной легкостью сбегав на кухню, поставила на стол запотевшую пол-литровую бутылку. На нее тотчас легла крепкая волосатая рука супруга. Удар в донце — и по рюмкам забулькала ледяная сорокаградусная.

— Осторожно, осторожно, Федюш, не проливай, — тревожилась Фаина, вытянув короткую шею и прижав локти к бокам. — Ребятам много не надо. Вот так… вот и ладно. А то, чего доброго, с этого питья в комендатуру угодят. За что же выпьем? — кокетливо заулыбалась она и стала торопливо чокаться со всеми. — За нашу встречу, чтоб все были живы-здоровы и стали генералами!..

— Вот именно, тост серьезный! — вставил дядя.

— Ах, как жаль, как жаль, что нет с нами отца, — прошептала тетушка, отдуваясь после выпитой рюмки и поднося платочек ко рту и глазам. — Да. Судьба. Он же был вечно военный. Кадровик.

— Гибли не только кадровые, — буркнул Юрий. Он почти не закусывал.

— Да, да. Безусловно. Ужасное время! — воскликнула тетушка, и круглые глаза ее заблестели. — Мы так измучились за эту войну!

Выпили еще по одной. Я почувствовал, как мне ударило в голову. Видимо, дядя тоже захмелел.

— Нам еще горе — не беда, — ухмыльнулся он. — В госпитале работали. Она машинисткой. Я завхозом. Против других людей мы…

— Господи, кому это интересно? — Тетушка бросила на дядю напряженный взгляд и по ошибке крепко надавила мою ногу.

— Вообще-то, конечно, — поправился дядя. — Всего заработка… детишкам на молочишко.

— Да, — вздыхая, молвила тетя, — детишки… Этого счастья бог не дал. Другим дал, а нам — нет. — Она допила оставшуюся в рюмке влагу и сокрушенно махнула рукой: — Это большое горе. Война тоже горе. Правду говорят: для кого война, для кого мать родна… Иваницкие вон, через дом от нас, считается, были на фронте, чего только не понавезли: гардины, хрусталь — на всю жизнь хватит. А шуба? Видел, какая на этой интендантке шуба! Из чистокровной обезьяны!

— Фа-ина, — взмолился Федор, с трудом прожевывая мясо и лаская взором жену. — Ну что ты в самом-то деле расстраиваешься. Была б голова на плечах, а обезьяны — дело наживное! Ну?

— Да разве я тебя укоряю? — сказала тетушка, обернувшись к нам с Юрием. — Тряпки мне нужны? Тьфу! Главное, здоровье, а его-то у Феди как раз и нет.

— Подагра у меня, — словоохотливо сообщил нам дядюшка, — потому и в армию не взяли. Какой от меня прок? Ноги вспухнут, хоть руками их переставляй.

— Ужасная подагра, — вставила тетя, пододвинув мужу тарелку с грибами. — Ополчение забыл? Тебя еще тогда забраковали.

— Да, уж ополчение. — Дядя хрипло засмеялся и даже головой замотал. — Ополчение тут у нас, видите ли, собрали в первый месяц. Колю-физрука помнишь? — обратился ко мне дядя. — Высокий такой, в вашей школе преподавал. Помнишь, конечно. Из бывших беспризорников. Ну вот… нацепили ему кубик в петлицу. Собрал нас, трухлю, девятьсотого года рождения. Винтовка, скатка, противогаз — и давай закалять, отсюда и до вокзала делать броски. На первом же марше чувствую, не могу. Не идут ноги. Отстал и как был при всей амуниции — бух в кювет.

— Подходит этот Коля… — вставила жена.

— Да, подходит этот Коля, — повторил увлекшийся дядя, — и говорит: «Что, брат Чашкин, выдохся? Ай-яй-яй! Ну-ка, вставай! Встать!!» А я глаза закатил, помираю. А теперь тычут: тылови-ик!

— Вы чего не едите, мальчики? — всполошилась тетя. — Не стесняйтесь. Нас не разорите.

— Спасибо, — глухо ответил Юрий, вставая из-за стола. Я тоже поднялся.

— Так скоро? — огорчилась тетя.

Я так был подавлен мелочностью и откровенным, бессознательным бесстыдством людей, судя по всему видевших во мне покладистого родственника, что у меня язык не повернулся напомнить о часах. Приедет из Новосибирска мать — пускай сама забирает.

— Пожалуй, пора и мне, — сказал дядя.

— Куда же вы так все сразу? — заворковала тетя, обращаясь неизвестно к кому. — Федюш, не спеши. — И ко мне: — Мамочке привет! Большой-пребольшой. Что же она не пишет? Пусть пишет! А, может, все-таки останетесь, чайку попьете?

— Нет, благодарю.

Надевая на ходу шинель, я пошел вслед за Юрием. На крыльце он неожиданно улыбнулся и сплюнул:

— Ну и парочка: гусь да гагарочка…

Вдруг захотелось поскорее уехать.

Мы уже подходили к калитке, когда она отворилась и перед нами вырос мальчонка, так метко бомбардировавший снежную бабу. Казалось, он поджидал нас. На оттопыренных ушах его сидела большая фуражка с черным артиллерийским околышем и сломанным козырьком. Худенькое конопатое лицо посинело от холода. Из распахнутой на груди длиннополой стеганки выглядывала темная гимнастерка и широкий ремень с буквами «РУ» на медной пряжке.

— А-а, орудийный наводчик, — улыбнулся Юрий.

— Закурить не найдется? — быстро спросил подросток, шмыгнув носом. И вдруг обратился ко мне: — Не признаете, дядя Сережа? Юрка я, капитана Петра Семеныча сын. Дайте папироску.

— Не рано ли тебе курить, может, потерпишь? — сказал я, с трудом узнавая в этом вытянувшемся пареньке с запавшими глазами пухлого малыша Юрку. — Живешь-то где?

— Я? — переспросил малый. — Мы с сестрой, с Варькой, Она в институте учится, по-английскому! А живем во-он тама наверху. — И он указал пальцем на «голубятню». — Я вас сразу признал.

— Не тама, тезка, а там, — сказал Юрий, приподняв за сломанный козырек фуражку паренька. — Эх ты, курильщик.

— Тама… там… я в учителя не готовлюсь! А вы настоящие офицеры, вы артиллеристы, да? Как папа? Вона пушки на погонах. — Он встал на носки, ткнул пальцем в мое плечо. — А наш КВ дальше ихнего «тигра» бьет, правда? Болванками.

— Ты, значит, в ремесленном? — перебил я его. — Сколько же тебе? Пятнадцатый год? Непохоже. И почему вы в мансарде живете, а не в комнате?

— Я знаю? — поморщился Юрка, видимо недовольный тем, что его отвлекают какими-то пустяковыми вопросами.

— Отец где? — спросил я.

— Батя? — Юрка махнул рукой. — Без вести… неизвестно. Был бы жив — заявился. А мать еще при немцах померла. Забили. — Юрка заговорщицки снизил голос, точно посвящая нас в тайну, оживленно повторил: — Забили. Как военнослужащую жену! Полицаи ночью ее зацапали! Пришла в синяках, платье порвато, кровью харкает. Весь день стонала. Утром стали будить — не дышит. Сама лежит как живая, и глаза открыты. Мы с Варькой ночью ее и схоронили, там, за сараем… Варька рада будет, если зайдете. Одни мы. Айда?

Мы переглянулись. Время у нас в запасе было. Обратный поезд отправлялся в первом часу ночи. Я нерешительно сказал Погорелову:

— Зайти, что ли? Хорошие соседи были.

— Пожалуй, можно.

Мы поднялись по лестнице. Я нащупал спрятанную в мешковине ручку двери.

— Раньше тут голубей держали.

— Только побыстрей, — поторопил Юрка, — а то холоду нанесете.

На дворе было пасмурно, и маленькая комнатушка с одним оконцем, обклеенным пожелтевшей газетой, показалась мне совсем темной. Я не сразу разглядел небольшой столик, заваленный книгами, и поднявшуюся из-за него при нашем появлении щуплую девичью фигурку в простеньком ситцевом платье. Потом вспыхнула керосиновая лампа, и в ее свете можно было хорошо рассмотреть Юркину сестру. У нее были коротко подстриженные с кудрявинкой волосы, и, хотя она казалась совсем подростком, в гордом повороте слегка наклоненной головы, в плавной округлости плеч, в молодой развившейся груди уже чувствовалась своеобразная неповторимая женственность. На нас глядели серые, по-взрослому строгие глаза. И эти глаза и две жесткие морщинки у плотно сжатого рта вызвали во мне какое-то непонятное чувство робости.

— Это дядя Сережа, — крикнул Юрка. — Узнаешь?

— Узнаю, — тихо сказала Варя. Она сделала шаг навстречу, и я ощутил в своей руке шершавую ладонь.

— Подумать только, уже в институте? — невольно вырвалось у меня.

Варя поправила волосы:

— Уж извините нас, — сказала она, ловко придвинув единственный табурет. — Угостить вас нечем. Не ждали.

— Спасибо, не надо. Мы только поели, — ответил я. Юрий снял с плеча вещмешок и положил его у стола. Вместе с ним мы присели на один табурет. — Ну, а вы… как здесь живете?

Я запнулся, окинув взглядом обстановку комнаты. Дымившая чугунная печурка, две-три фотографии на стене, сбитый из ящиков и покрытый какой-то пестрой тканью топчан, на котором сидела Варя, красноречиво говорили за себя.

— Почему вы поселились здесь… бросили хорошую комнату?

— Топить нечем, — сказал Юрка, — кизяков достанем, Сова Марципановна ругается. Всю, говорит, мне мебель продымите. Ей хорошо — полон сарай дров.

— Она не обязана снабжать нас дровами, — наставительно заметила Варя.

— Не обя-за-на. Все равно дрова у них блатные… И сало тоже втихую с бойни авоськами тащут. А нам шкодила без конца. То через кухню запрещает ходить, чтоб «не нагрязнили», то по часу не открывает, будто не слышит. Варька даже простыла, на холоду ждавши, до сих пор болеет. До чего ж хитрющая Сова! Пристала: перебирайтесь наверх, там, дескать, теплее вам будет, от печного борова дух идет… А сама сейчас нашу комнату открыла вроде как «для просушки» и уже управдома поит. Магарыч ему сует. Ордер хочет переписать.

— Перестань, — оборвала Варя, с силой усадив Юрку рядом с собою. — Сплетничаешь, как девчонка! Стыдно… Нам тут действительно теплей, — неожиданно весело промолвила Варя, задерживаясь взглядом на лейтенанте. — Да, да, очень даже неплохо. — Она крепко обняла братишку и, слегка склонив стриженую голову, добавила: — Вообще все хорошо, вот скоро окончу институт, полгодика осталось: в учительском я. А Юрка — ремесленное. Еще как будет хорошо!

При этих словах Юрка весь подтянулся и гордо выпятил подбородок:

— Заживем будь здоров! Токарь третьего разряда, — сипловатым баском заявил он. — По шестьсот в месяц да плюс премиальные! Даром только они там на меня взъелись за обще-тере-ти-ческие. Начхать мне на теретические. У меня зато практика лучше всех! Я себя покажу, как работать стану… — он посмотрел на сестру. — Хлеба будет — во! Каждый день досыта можно наедаться.

От меня не укрылось, что узкая Барина рука сжала плечо брата, так что малый от неожиданности даже охнул.

— И чего городишь! — с укоризной произнесла сестра, натянуто улыбнувшись лейтенанту. Погорелов почему-то вдруг опустил ресницы. — Хлеба тебе мало? Полная скрыня!

У парнишки удивленно заметались глазки.

— Где? — он подбежал к сундуку, открыл крышку.

— Не обращайте на него внимания. Неслух. Учится неважно, — скороговоркой произнесла Варя, хрустнув скрещенными пальчиками. — Вот мне учиться легче. Даже сама удивляюсь. Все очень просто. Я с мамой тренировалась по-английски. Она два языка знала. А вы каким-нибудь владеете? — обратилась она к Юрию Погорелову с застенчивым лукавством. При этом ее худое личико сделалось удивительно симпатичным, а синие глаза замерцали открыто и доверчиво.

— Нет. Я не владею, — смутился Юрий. — Значит, жить вам… трудновато.

— Да нет, что вы, — перебила Варя, мучительно покраснев и словно не расслышав его вопроса. — А вам стыдно не знать иностранного языка. Вы же офицер и должны быть всесторонне образованным человеком.

Юрка-маленький сказал:

— Мы даже пенсии за отца не получаем.

— То есть как не получаете? Почему?

— Н-не знаю, — как-то сразу померкла Варя. — Мы… все ждем. Ведь многие возвращаются. А мне все кажется, если пойдем хлопотать о пенсии в собес… так папа уж никогда не вернется.

— На что же вы живете? — спросил Погорелов.

— Как на что? — со страхом переспросила Варя. Она отодвинулась в тень, подальше от лампы, как бы желая скрыть растерянное, побледневшее лицо. — Мы в колхозе картошку убирали, пришлось на трудодни. Из нее тоже печем лепешки. Правда, вкусные. Жаль, что нет испеченных. — Лейтенант неловко вытащил из кармана бумажник, в котором хранились наши общие деньги. — Да что вы, в самом деле, как вам не стыдно? — вспыхнула Варя, беспомощно отводя глаза и покраснев до слез. — Не смейте!

Неожиданно на лестнице послышались торопливые шаги. Дверь отворилась, и в комнату вскочила запыхавшаяся и радостная Фаина. На плечи ее был накинут пуховый платок, в руке она держала стаканчик, обернутый газетой.

— Ух, как у вас жарко, а у нас холодище! Чем это вы топите?

Варя не шевельнулась, только из темноты напряженно блеснули ее глаза.

— А я думала, вы на станцию пошли, — щебетала тетушка, уставившись на Погорелова. — Потом вижу из окна — повернули к Вареньке! Дай, думаю, вареньица моей соседке снесу, пусть чаем угостит офицеров. — Она поставила на стол стаканчик. — Каковы женихи-то, Варенька. Молодцы, просто загляденье, с погонами, а?

— Варенье, — буркнул Юрка, — с нашего же сада. Если ж я пойду за яблоками, кричит: зеле-еные еще, не обрывай!

— А мы ведь с Варенькой друзья, — не унималась тетушка, пропустив мимо ушей Юркину реплику. Она хотела было присесть рядом с неподвижной, точно изваяние, девушкой, но передумала и лишь похлопала ее по руке. — Она у нас умница! Ох, какая умница. Очень, очень славная. И учится хорошо. А Юрка — драчун, но тоже славный. — Тетушка вдруг оглянулась по сторонам. — Куда же вы, милочка, гостей сажать будете? Что же вы ко мне ни разу не забежали? Уж я бы вам уделила парочку стульев. Сейчас и пригодились бы. — Тетушка мазнула пальцем по печурке. — Сажа! Фи! У меня же мел есть. Вы отлично знаете, что я вам всегда, всегда готова по-соседски помочь. Странная вы какая-то, ей-богу. Вот расхворались. Зелененькая вся, а за кальцексом зайти ленитесь. Нехорошо, нехорошо с этих пор забывать себя. Вот и с пенсией… Давно бы надо эту пенсию получить!

— Уйдите, Фаина Марципановна, — едва слышно прошептала Варя.

— Ну вот! Вот видите! Благодарность… ох, — вздрогнула тетушка, глянув на часы, — у меня ведь чай сбежит.

И, словно ошпаренная, бросилась вон.

— Ну-ка, постойте! Один момент! Который там час на моих часах?!

Кажется, я произнес это слишком громко. Тетушка на мгновение удивленно застыла на пороге, и я уже сам, вытолкнув ее легонько, вышел с ней на лестничную площадку.

На совином лице Фаины одновременно отразилась целая гамма чувств: растерянность, фальшивое возмущение и неподдельный страх. Со всей возможной в тот момент выдержкой я сам помог ей снять часы, оставившие на пухлом запястье розоватый след.

— И не вздумайте, — тихо сказал я тетушке, — выселять ребят из квартиры. Вы знаете, где погиб их отец! Он не ссылался на подагру, как ваш Федя. Варя с Юркой скоро переберутся в свою комнату! И дрова у них будут. Об этом мы позаботимся. Иначе мы заявим о ваших проделках в военкомат. А там с вами будет разговор короткий!

— Сережа! Вы меня оскорбляете!.. Я этого не заслуживаю, нет!

Я не стал дожидаться, пока она выскажется, и ушел, закрыв за собою дверь.

Еще через минуту часы лежали на столике перед Варей, тускло переливаясь в свете керосиновой лампы.

— Это вам… с братом, — сказал я. — Этого хватит на полгода: выкупать паек, на одежду, А насчет пенсии мы устроим.

— Я думаю… я думаю, что, может быть, не надо спешить с пенсией, — запинаясь, пробормотал Погорелов, открыв наконец бумажник и робко выкладывая на стол его содержимое. Он побагровел. — Может быть, ваш отец, Варя, и в самом деле того… Тут вот у меня маловато, но мы… я и впредь могу присылать… для Юрки! Только пусть он хорошо учится! Братишка у меня точь-в-точь такой был. Когда эвакуировался в поезде с дедом, попал под бомбежку. Нет, правда… Мне заботиться не о ком. Так что вполне… Ну, что ж тут такого?!

Кажется, впервые за всю нашу поездку Погорелов разразился такой длинной речью. Запнувшись, он поднял на Варю глаза, потом кинул на меня отчаянный взгляд, требуя поддержки.

— Да, — солгал я, — у него действительно был братишка, и тоже, кажется, звали Юркой.

— Ну, конечно, — поспешно произнес лейтенант, — не Федькой же.

Варя, глядевшая на лейтенанта во все глаза, словно только сейчас поняла, что происходит. Она вдруг уронила голову, зарылась лицом в ладони, хрупкие плечи ее мелко-мелко затряслись. Юрка-маленький прижался к сестре и с любопытством смотрел на Юрия-большого. Лейтенант сочувственно подался вперед и сделал судорожное движение горлом, точно сглотнул застрявший комок. Его грубоватое широкое лицо было жалким и взволнованным.

— И чего ты на меня уставился? — хмуро спросил Погорелое мальчика. — Озорник ты. Сестру вот не слушаешься, на теоретические предметы чихаешь.

— Я не буду больше, — буркнул Юрка. — Я работать лучше буду. Не нужны нам часы.

— Много ты наработаешь неучем! Поссориться со мной хочешь? Мы же с тобой тезки… вроде родственники.

Варя подняла голову и в смятении посмотрела на Погорелова таким долгим взглядом, что я вздрогнул. Лейтенант весь выпрямился, шевельнул пересохшими губами, словно желая что-то сказать, и радостно заулыбался. Кажется, я присутствовал при рождении вечного и всегда удивительного человеческого чувства.

— Ну вот, скоро нам идти, — грустно промолвил Юрий. — Кальцекс, Варя, у нас в полку тоже найдется. Можно прислать. Когда учишься в институте… м-м, болеть вредно. Мы не надоели вам?

— Нисколечко, — проникновенно сказала Варенька. — Напротив, посидите еще. Нам… Юрке вы очень понравились. У него чуткая душа.

Лейтенант от этих слов еще больше приободрился и вдруг очень связно и, я бы сказал, занимательно стал рассказывать о своем детстве, о фронте. Я никогда не думал, что этот человек может быть таким разговорчивым. Варенька поддакивала ему, улыбалась. Она, как видно, была хорошей собеседницей и умела слушать.

Потом все вместе пили чай. Юрий достал из вещмешка круг колбасы, банку сгущенки. Мальчишка же сразу оценил по достоинству тетушкино варенье, съев один почти весь стакан. Лейтенант сказал, что теперь Юрке-маленькому не придется лазить за зелеными яблоками; летом он специально приедет в отпуск и привезет своему тезке целую корзину свежей черешни, которой в полковом саду полно. «Желтый сорт. Слаще во всем городе нет».

— Да, самые сладкие, — нерешительно подтвердил я. Никакого сада в нашем полку и в помине не было.

…Уже смеркалось. Пора было собираться. Я простился и первым покинул мансарду. Я изрядно промерз, пока вышел Юрий.

— Черт возьми, — сконфуженно сказал он, когда мы спускались по шаткой лестнице. — В самом деле, не мешало бы поучиться языку, как советовала Варя. Я все хотел засесть за немецкий, но английский мне больше как-то нравится. Если что неясно, можно будет проконсультироваться… в письмах. А? Это удобно?

— Разумеется, — ответил я. — Ты обязан это сделать, если серьезно берешься за учебу.

Когда мы подходили к крыльцу, нам навстречу попалась тетушка с тазом золы в руках. Она прошла мимо, с достоинством отвернув голову.

— А где вещмешок? — спохватился я. — Там ведь продукты.

— Забыл, — буркнул Юрий.

— Вернешься?

— Ладно, — сказал он, отводя глаза. — В другой раз.

* * *

…Из военкомата мы вышли совсем затемно. Над заиндевелыми тополями городского парка поднимался красный месяц. По-видимому, автобус не имел точного расписания, и мы битый час зябли на остановке. Потом, перехватив какого-то учрежденческого возницу, ехавшего на паре разномастных лошадей встречать начальника, двинулись на вокзал. Легкие на ходу санки с ковровой полостью и пахучим сеном внутри плавно скользили по накатанному большаку. Весело позванивали колокольчики, отрывисто фыркали лошади, понукаемые кучером.

На душе было легко и покойно. Я ничуть не жалел о том, что, может быть, вижу все это в последний раз: впереди ждала большая жизнь, полковые товарищи, ученье, военные будни. Неожиданно я вспомнил, что у Юрия в кармане, кроме литера на билет, ничего не осталось, и довольно беззаботно прошептал ему на ухо:

— Придется нам, дружок, сутки попоститься! Хорошо бы самолетом: раз — и дома.

Лейтенант не ответил. Свет промелькнувшего фонаря упал на его лицо. Оно было мечтательным и немножко торжественным. Кажется, Юрию не очень хотелось домой.

НАВОДНЕНИЕ

К вечерней поверке Сергей опоздал. На улице его прихватил теплый дождь, какие нередко льют в марте у подножия Памира. В казарме же было прохладно, гимнастерка сразу прилипла к спине, вызвав неприятное ощущение сырости.

— Брр! — поежился Сергей. — Промок совсем.

— Зараз высохнешь, — заметил, укладываясь спать, его сосед по койке Вася Тимко: — Ох, и дасть тебе жару сержант!

При упоминании о сержанте Сергей поморщился; лейтенанту еще можно было объяснить — засиделся в библиотеке, зачитался… На сержанта Нечитайло никакие доводы не действовали. Сержант всегда был прав. Из-за этой правоты Сергею чаще других приходилось ходить в наряды, служба давалась ему нелегко. Тем более что особой выносливостью он не отличался.

А началось все, казалось бы, с пустяка. Как-то на политзанятиях сержант «зашился». Тогда лейтенант вызвал Сергея, и тот, по обыкновению, ответил обстоятельно и толково.

— Вот это ответ! — похвалил лейтенант.

Покосившись на Сергея, задетый Нечитайло пренебрежительно обронил:

— На языке далеко не уедешь!

Сергей не придал этому случаю значения, но сержант с тех пор стал с ним подчеркнуто официален и ни в чем не давал поблажки.

Сергей вздохнул и стал молча стягивать гимнастерку.

Из-под белой простыни выглянуло худое смуглое лицо Хамида Мансурова.

— Ужин в тумбочке, — строго сказал он. — Кушай, пожалуйста.

Разломив большой бутерброд пополам, Сергей предложил:

— Кто за компанию?

Хамид покачал головой, зато розовощекий Тимко с готовностью протянул широкую ладонь.

— Давай! — потом, набив рот хлебом с колбасой, похвалил: — Добрая штука… Ты, Сереженька, почаще в город ходи!

— Ат-бо-ой! Прекратить разговорчики! — раздался голос Нечитайло. Плотный, крутоплечий, он шел из дальнего конца казармы между рядами коек, картинно выпятив грудь и поскрипывая офицерскими сапогами. Около Сергея он остановился, качнулся на носках: — Вы что, Белкин, на особом положении? Или для вас устав не писан?.. Почему к поверке не явились?

Сергей не ответил.

— Я смотрю, распустились тут некоторые… Дисциплина для них ничего не значит!

Молчание Сергея, который обычно за словом в карман не лез, несколько озадачило сержанта. Видимо подражая лейтенанту Трушкину, он заложил руки за спину; его крупные губы тронула усмешка:

— Ну, и как, ученый, скоро академиком станете?

Ох, уж эти нечитайловские шуточки! Сергей не выдержал:

— Да уж скорее, чем вы — командиром взвода.

— Болтаете тут!.. — вспыхнул сержант, глаза его забегали. — Вы лучше порядок наведите! Портянки вон под койкой с полудня валяются. Разгуливает где-то с самого утра, да еще грязь развел… Убрать немедленно!

Сергей было привстал, но при последнем слове сержанта снова опустился на койку.

— Во-первых, как сами изволили выразиться, болтался я с утра, а портянки только с полудня…

— Один наряд вне очереди! — выпалил Нечитайло и, повернувшись, зашагал к выходу.

— Товарищ сержант, я тильки вспомнил: то ж мои портянки! — крикнул ему вдогонку Тимко.

Но тот, казалось, не расслышал. Задержавшись у дверей, он принялся что-то втолковывать дневальному. Солдат слушал его, весь подавшись вперед и придерживая у пояса зачехленный штык. «Наверняка ночью разбудит мыть полы. Уж лучше бы сразу, а то опять не высплюсь», — мрачно подумал Сергей.

— И чего он до тебе причепляется? — посочувствовал ему Тимко. — Как я тех портянок не заметил?..

— Не в портянках дело, — буркнул Сергей. — Чести ему не хватает, что ли, служаке…

— Зачем так говоришь? — приподнял с подушки стриженую голову Хамид. — Плохие слова говоришь. Сержант дисциплину требует, понимать надо.

— Да Серега и понимае, тильки полы ему оттого мыть не легче, — со вздохом заметил Тимко. — Спокойной ночи, Сереженька!

В казарме стояла полутьма. Закинув руки за голову, Сергей смотрел в освещенный снаружи квадрат окна, В ртутных каплях дождя на стекле дробились лучи уличного фонаря. Поскрипывал на ветру угольно-черный карагач. Дома, в далеком приволжском городке, сейчас еще светло. Мать, наверное, приняла дежурство, сидит у телефона в больнице. Может, думает сейчас о нем?.. Сергей представил себе, как он выглядит со стороны, босой, с мокрой тряпкой в руках, и усмехнулся. «Видела бы мама…»

— Тревога!

— Па-а-дъем! Поднимаясь!

Сергей с трудом разлепил щемящие от короткого сна веки. Кто-то стаскивал с него одеяло. В первую минуту Сергей решил, что его будит дневальный мыть полы. Чертыхнулся, приподнялся на локте и увидел поспешно одевающегося Мансурова. С соседних коек спрыгивали солдаты, кругом на все лады повторяли команду: «Подъем! Тревога!»

В казарме слышались топот, лязг винтовок, разбираемых со стоек, короткие разговоры, и над всем этим, необычайно громкий и трескучий, властвовал зычный бас Нечитайло:

— Оружие оставить! Только скатки. Поторопись! Осталась одна минута!

— Строиться!

Дневальный вторил ему звонким от усердия голосом, в котором слышалась радость человека, довольного перерывом в долгом и нудном ночном дежурстве.

Сергей, сопя спросонья, натянул сапоги, надел гимнастерку, застегнул ремень. Уже не первый раз взвод поднимали на рассвете, и Сергей втайне надеялся, что тревога ложная и дело ограничится лишь проверкой на быстроту подъема.

На мокрой булыжной площади перед казармой Нечитайло уже выстраивал взвод. Солдаты, зябко поеживаясь на сыром ветру, шутили:

— Не иначе складская машина увязла. Толкать придется.

— А может, строем на кухню — картошку чистить?

— Нэ може быть! — весело возразил Тимко. — Если на кухню, то разбудили бы нас с Сергеем. Зачем всех беспокоить?

Солдаты засмеялись. В сторонке, у карагача, Сергей заметил фигуру взводного лейтенанта Трушкина. Тот короткими затяжками докуривал папиросу.

— Ррравняйсь! Мир-рна! — рявкнул Нечитайло и, выгнув ладонь, легко, побежал навстречу командиру.

— Отставить, вольно, — негромко произнес лейтенант. Юное лицо его сделалось непривычно строгим: — Шум подняли, соседей не жаль!

— Вольна! — уже тише выдохнул Нечитайло, не спуская с лейтенанта глаз. Тот, сделав легкий жест, будто отмахнувшись от сержанта, подошел к строю.

Солдаты оживились. Трушкина во взводе любили. Немногим старше своих подчиненных, он был прост, немного застенчив и никогда не повышал голоса. Поговаривали, что не случайно у него такой помкомвзвода, как Нечитайло: этот за двоих кричит.

— Никто не угадал. Ни толкать, ни дергать, ни тем более картошку чистить не будем, — спокойно сказал лейтенант. — Дело гораздо серьезнее. В горах тает снег. После ливня возле одного из горных кишлаков река вышла из берегов, смывает дома. Надо помочь колхозникам, дорога каждая минута. Обстановка ясна?

— Ясно, поможем, — последовал дружный ответ.

— Нечитайло, ведите!

Взвод тронулся к проходной, четко печатая шаг. Вдруг сержант наклонился к Тимко, и Сергей услышал его торопливый шепот:

— Вася, не в службу… Слетай в казарму, там у меня за тумбочкой кирзовые сапоги, притащи.

Тимко кинулся назад.

Ночь была на исходе. Под желтым лунным светом клубились низкие дымчато-золотистые тучи; черные, будто лакированные, поблескивали высокие окна казармы. Солдаты на ходу подтягивали ремни, поправляли скатки. Каждый был по-особому сосредоточен и серьезен, как всегда перед трудным походом.

У ворот стояла грузовая машина с зажженными фарами. Команду Трушкина «Садись!» встретили ликованием: думали, что предстоит марш-бросок. Солдаты врассыпную кинулись к грузовику. Нечитайло на радостях крепко забарабанил кулаками по спине Сергея:

— Давай, давай, академик, торопись!

— Сам не останься! — Сергей первым прыгнул в кузов.

Лейтенант сел в кабину вместе с каким-то усатым таджиком в халате и тюбетейке. В последний момент наверх втащили запыхавшегося Тимко.

— Нема твоих сапогив! — крикнул он сержанту.

— Ах ты черт! — выругался Нечитайло. — Совсем забыл: я ведь их в тумбочку запер…

Машина мчалась по улицам города, вспугивая сонную тишь. Туман плыл над арыками, вползал в расселины старой мечети. Белые дома, чайханы с потухшими жаровнями у порога, розовые шапки урюка над подмокшими за ночь глиняными дувалами — все это было окутано дрожащей дымкой испарений. Не верилось, что где-то впереди, в спокойной мгле рассвета, люди, рискуя жизнью, бьются с бушующей рекой.

В кузове было тесно. Сзади на Сергея всем телом навалился Нечитайло. Сергей стиснул зубы и при каждом толчке хватался за покатый угол кабины, с трудом удерживаясь на ногах.

Вскоре грузовик вырвался на загородное шоссе. Светало. Впереди, в клубящемся прибое облаков, проступили голубые отроги Памира.

Ехали долго. У развилки дорог машина резко затормозила. Вправо уходила широкая глинистая тропа со множеством следов, заполненных мутной пенистой водой, по обеим сторонам ее тянулись зеленые поля хлопчатника. Лейтенант с усатым таджиком выскочили из кабины.

— За мной, товарищи, — сказал Трушкин, прыгая через кювет.

Он торопливо зашагал по вязкой булькающей жиже. Солдатские сапоги принялись дружно месить грязь. Лейтенант не оглядывался, зато Нечитайло, замыкавший колонну, то и дело покрикивал: «Не отставай, орлы, поторопись!» — хотя позади него уже никого не было.

Дорога огибала холм. Из-за поворота явственно донесся шум воды. Сержант ускорил шаг. Поравнявшись с Сергеем, он с ехидцей сказал, кивнув головой в сторону реки:

— Пожалуй, кой-кому придется сегодня запачкать ручки… А? — Он хрипловато рассмеялся, вскинув подбородок.

— Кому ручки, кому ножки, — в тон ему отозвался Сергей, покосившись на забрызганные грязью хромовые сапоги Нечитайло.

Шагавший рядом Тимко фыркнул.

— Што-што? — Сержант сделал вид, что за чавканьем сапог не расслышал слов Сергея. — Видали мы таких ученых-моченых, на солнышке печенных!

Лейтенант Трушкин сердито оглянулся:

— Ну-ка, сержант, в голову колонны!

Нечитайло смерил Сергея хмурым взглядом и нехотя ушел вперед.

Взвод обогнул поросший колючкой холм, и перед солдатами как-то совсем неожиданно открылась картина наводнения: по дну зеленой долины с грозным шумом несся широкий мутный поток, сметая на своем пути полуразвалившиеся глиняные постройки; подмытые водою стены медленно, но покорно оседали и исчезали в грязно-желтых волнах, тонкие молодые деревца, оказавшиеся посредине стремнины, гнулись под напором потока и дрожали, как живые, время от времени некоторые из них, вырванные с корнем, уносились вниз по течению.

Солдаты без команды ускорили шаг. То тут, то там на грудах домашнего скарба сидели, закутавшись во что попало, женщины из затопленного кишлака. Прижимая к груди плачущих детей, они обращали к солдатам истомленные лица. Старики с длинными посохами в руках скорбно глядели вниз, на дно долины, где лютовала разлившаяся река. Мужчин и подростков здесь не было. Их полосатые халаты мелькали на берегу вперемежку с зелеными гимнастерками солдат, очевидно вызванных еще раньше из других частей округа.

— Бегом! — неожиданно властно приказал Трушкин.

Взвод с тяжелым топотом кинулся вниз.

На берегу, почти нависая над гудящей рекой, стояло деревянное зданьице с ярко освещенными окнами. Оно вздрагивало от каждого удара взбесившихся волн. Сергей, запыхавшись, остановился, заглянул внутрь. Между рядами больничных коек ходила смуглая девушка в белом халате и с напряженной улыбкой успокаивала лежавших.

Взревела вода, и часть берега у самых ног Сергея обрушилась. Сергей глянул в пенистую стремнину. На миг ему показалось, что и он вместе с зыбкой сушей летит невесть куда, в клокочущую пропасть.

— Навались, ребята! — прозвучал сзади голос Нечитайло.

Сергей бросился к большой куче камней, возле которой, точно муравьи, суетились солдаты и колхозники, в одиночку и по двое таская камни к реке.

По дороге он наткнулся наХамида, остолбенело смотревшего под обрыв, схватил его за плечо, и они побежали вместе.

— А ну-ка, включайтесь! — перекрывая шум потока, крикнул им лейтенант Трушкин. — Стойте! — он жестом руки остановил бегущих. — Не так, товарищи! Мартышкин труд получается. Цепочкой надо, конвейером камни передавать… Становись в линию!

Тихоню-лейтенанта словно подменили. Взгляд его посуровел, властно и резко зазвучали команды.

Берег от размыва спасали треноги, сбитые из телеграфных столбов. Последние из них покачивались у невысокого обрыва возле больницы. Спасатели забрасывали их камнем и мешками с песком.

Сергей и Нечитайло работали рядом. Передавая тяжелый булыжник соседу, бородатому жилистому таджику, Сергей видел, как сержант уже кидает ему следующий камень. Лицо у Нечитайло было красно от напряжения, но он неутомимо, словно играючи, выпускал из ладоней очередную глыбу, кричал задиристо:

— Эй, на конвейере! Пошевеливайся, а то тут Белкину делать нечего, обижается!

— А ты ему подкинь вне очереди! Ему не привыкать! — со смехом отвечали из цепочки.

— Но-но, без намеков!

— Яки там намеки, — отзывался Тимко, у которого на пунцовом лбу отчетливо проступала каждая веснушка. — Кому намеком, кому боком, сказала моя теща, когда я хотив ей дочку вернуть!

— Значит, ты женатый?! — на секунду опешил Нечитайло.

— А отчего ж я в армию призвался, колы у меня бронь была?! Любовь не шутка, верно, батя?

Бородатый таджик сверкнул зубами.

А река бушевала. Часть балласта тут же смывало водой. Пучина с визгом поглощала камни. Жутковато скрипели треноги. Что-то живое, неукротимое было в наскоках грязно-зеленой волны.

— Не поддавайся, братцы, веселей! — отчаянно кричал Трушкин. — Еще навали, еще! Выручай, Нечитайло!

От дикого напряжения у Сергея стучало в висках, сбитые камнями руки набухали мертвой усталостью.

Внезапно послышался приглушенный треск, чей-то испуганный возглас заставил людей обернуться в сторону реки.

Ближайшая тренога, зачаленная за тутовое дерево, вдруг накренилась. Снова раздался треск. Одна из двух веревок, удерживавших треногу, лопнула. Оборванный конец змеей мелькнул в воздухе. Все замерли. Стоит сооружению опрокинуться, и берег у больницы будет размыт в несколько минут.

— Нечитайло, канат! — крикнул Трушкин и прыгнул с обрыва в реку. Через несколько мгновений он уже уцепился за перекладину треноги.

Нечитайло схватил моток каната, лежавшего на земле, и бросил конец его лейтенанту. Трушкин, сбиваемый бурлящим потоком, не смог его поймать. Тогда сержант плюхнулся на землю и стал лихорадочно сдергивать хромовый сапог. Но нога застряла в узком голенище.

Сергей колебался какую-то секунду. Потом схватил канат, и разверстая пасть реки обожгла его холодом. Нечитайло, стиснув зубы, мотнул полуснятым сапогом и кинулся вслед за ним.

Три пары рук, переплетаясь в воде, обвязывали канатом скользкое бревно. Мутные брызги слепили глаза, вода заливалась в уши, в рот, отрывала людей, вцепившихся в треногу. Камни на дне, переворачиваясь, больно били по ногам.

— Туже затягивай! — отплевываясь, хрипел лейтенант. Сергей то и дело с головой уходил в воду.

— Готово! — крикнул Нечитайло, и вдруг лицо его исказилось от боли. — Ногу… придавило… Помогите, ребята…

— Держите за ремень! — бросил Сергей и, почувствовав на поясе цепкую руку лейтенанта, скрылся под водой. Пальцы его скользнули по разорванному голенищу сапога, нащупали острое ребро камня. Нога сержанта застряла между камнем и бревном. Обламывая ногти, Сергей попытался сдвинуть глыбу с места, но та не поддавалась. Он толкал ее, ища точку опоры; выныривал, захлебываясь, хватал воздух пополам с водой и снова проваливался в темную пропасть. Казалось, грудь вот-вот разорвется, не хватит сил. Но он все-таки одолел проклятый камень.

Потом они, поддерживая сержанта, выбирались по канату на берег. Чьи-то руки подхватили их. Сергея мутило. Он лег на землю, закрыл глаза и погрузился в тяжелое забытье.

Очевидно, лейтенант приказал его не беспокоить. Когда Сергей очнулся, над слепяще снежным хребтом Памира плавилось солнце. Высоко в синеве парил ястреб. Река все еще кипела, она бросалась на каменные барьеры, возведенные людьми, но была уже бессильна. Берег походил на поле боя: тут и там вповалку лежали солдаты, некоторые из них дымили цигарками поодаль, на бугорке, покрытом белыми заплатами сохнущих портянок. Сергей встал, глубоко вдыхая влажный теплый воздух. Он не сразу узнал лейтенанта, махавшего ему фуражкой. Лицо у Трушкина было землистого цвета, открытые в улыбке зубы блестели, как у негра.

Сергей повернул голову. В нескольких шагах от него на крыльце больницы сидели девушка в белом, Тимко и сержант с забинтованной ногой.

— Ось я и кажу, — говорил Тимко многозначительно, — шо эта сержантова нога может на вашу девичью судьбу влияние оказать. Зараз он у вас сидит, а потом вы до него в госпиталь… Очень даже прилично!

Строгие, сведенные брови девушки хмурились, полные губы были сдержанно поджаты.

— Кончай трепаться, — оборвал сержант.

— Да шо с нее буде? — беспечно отмахнулся Тимко. — Все равно по-нашему не понимае.

— Нет, я все понимаю, — сказала вдруг девушка, поднялась и уже в дверях добавила: — Вы, Тимко, лучше поправьте пилотку: она у вас задом наперед.

От неожиданности Тимко раскрыл рот.

Сергей хотел пройти мимо, но сержант остановил его:

— Закурить не найдется, Белкин? Присаживайся.

— Закурить? — Сергей вытащил из кармана мокрый комок, который утром был пачкой «Памира». — Одна каша.

— У меня есть, — с готовностью предложил Тимко.

Не спеша закурили. Молча пыхнули дымком.

— Пожрать бы, — мечтательно вздохнул Тимко. — Колхозники барана жарят…

— Перебьешься. — Сержант повернулся к Сергею: — А ты, оказывается, парень ничего.

— Еще, чего доброго, подружитесь, — усмехнулся Тимко.

— Вряд ли. — Сергею было неловко, но встать и уйти он просто не мог.

— Ну, ты не очень-то задавайся, — примирительно сказал Нечитайло.

— Точно, ты уж не обижай сержанта, — подмигнул Сергею Тимко. — Он у нас и так пострадавший… И как вы теперь, товарищ сержант, в одном чеботе фигурять будете?

Нечитайло посмотрел на свой хромовый, изодранный о подводные камни сапожок (другой он утопил) и поднял ногу:

— Тяни!

Тимко примерился, дернул и, не рассчитав сил, плюхнулся навзничь с сапогом в руках.

— Давай его сюда, — сказал сержант.

Темный предмет нелепой птицей описал в воздухе дугу и исчез в волнах реки.

— Красиво летел! — одобрил Тимко, взглянув на сержанта и Сергея, и все трое неожиданно рассмеялись.

ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК

Часы показывали десять…

На тумбочке апрельским солнцем поблескивал телефон, готовый вот-вот взорваться резкой трелью. Звонить должны были из дальней загородной школы, но Александру Николаевичу, как на грех, нездоровилось.

И почему пригласили именно его? Наверное, горком посоветовал. Кто, мол, у нас по войне и по морю? Адмирал Перфилов! Отставник, делать все равно нечего, пускай с ребятишками побеседует.

И это все, что ему осталось? Ему, привыкшему ежечасно, ежеминутно чувствовать себя нужным в важных государственных делах. И вот…

Ребятишки в востроносых ботинках — нога на ногу — деловито смотрят на него (Ах, до чего интересно!), а сами перешептываются: скорей бы кончал, старик. В кино опаздываем.

Он так живо представил все это, аж под сердцем заныло. Был и он когда-то мальчишкой. Только вот ботинок не имел и не мечтал даже. Модничали в подмосковной слободе сынки купеческие. В подвальном окне Перфиловых по вечерам мелькали ноги в кремовых «уточках». Ноги, ноги… А на холодной печи умирала от чахотки мать. И он тихонько плакал. Потом натягивал сырые, разбитые сапоги, оставшиеся от отца, и топал в них на мещанские огороды — за мерзлым картофелем. Его ловили и нещадно, с вывертом, драли за уши.

Потом детдом, мастерская, в которой учил его ремеслу старичок-мастер.

Удивительно чувствовать себя человеком. Это пришло не сразу, словно медленно взбирался по лестнице из темного подвала и вдруг увидел солнце. Но где-то в глубине души долго еще тлели детские обиды, и по ночам снились чужие, равнодушные ноги в окне.

На шумных комсомольских сходках, где вихрастые пареньки громили оппозиционеров, Санька не всегда понимал, что к чему, тушевался. Зато по целым дням не выходил из детдомовской мастерской. Если дело не клеилось, падал духом, казался себе никчемным, бездарью, но инструмента не бросал; с каким-то отчаянным упорством переделывал заготовки, затачивал, лудил, паял.

И когда однажды мастер его похвалил, любовно поглаживая чисто сработанную фронтовую печку, ребята взглянули на Саньку, точно увидали его впервые. Но странно, сам он в эти минуты испытывал тревожную неловкость… И потом многие годы — оканчивая училище, а затем академию, получая все новые посты и награды, — он всякий раз как-то тяготился щедротами жизни, думал: заслужил ли он их, сможет ли оправдать?

…Телефон все еще молчал. Казалось, он, как и хозяин, изнемогает от ожидания. И уже не поблескивал — потух: солнце переместилось, теперь в его лучах золотился на ковре именной кортик — награда за отвагу и верность воинскому долгу и Родине.

…В Таллине, когда на рейде взорвались первые фашистские бомбы, он стал выплачивать этот долг — за все, что дала ему Советская власть.

За окнами затаилось море, все чаще появлялись в нем вражеские подлодки, сжимавшие кольцо блокады. Изредка постреливали зенитки. Прожектора шарили по черной глади моря, отблески их метались на стенах штаба.

Обстановка была тревожной. Тринадцатая армия отступала с боями, десятый ее корпус отходил к Таллину — защищать город. Его ждал полк эстонских коммунистов и флот. Четких указаний пока не было, но все твердо знали одно: нужно драться до последнего патрона. Немцы выходили к заливу, чтобы с востока отрезать город от советских войск.

— Слушать приказ! — говорит Перфилов.

Слушали молча моряки с катеров, совсем юные. Застенчивый, чубчик ежиком — лейтенант Благодарев, худенький Воробьев с вытянутой шеей, ни дать ни взять школьники на уроке. Небрежно облокотясь, улыбается стройный белокурый Козлов с мягкими, серыми глазами. Словно окаменел румяный, круглощекий Червонный, рядом с ним — долговязый Ливый: два неразлучных дружка, даже письма любимым на Украину пишут вместе. Однажды еще перепутали конверты…

Началась оборона.

Жаркие дни с соленым морским прибоем, со всполохами бомбежки по ночам и с неумирающим огоньком штабной коптилки, ночи без сна над истрепанной морской картой. Ребята уходят в море охотиться за подлодками, конвоировать корабли. Балтика густо напихана минами. Контактными, магнитными, акустическими.

Комиссар Земляков, бывший пограничник, уже немолодой, с белыми, точно вылинявшими от солнца, глазами, в трудные минуты только покряхтывал, сощурясь.

— Работать надо, Николаич. Война — работа…

И они несли свою будничную службу, подобно сотням и тысячам балтийцев. В любую минуту — стоило застучать морзянке с катера — Перфилов тут же посылал боевые приказы. Не спал сутками. Иногда ему казалось, что он присутствует на всех катерах одновременно.

Утром пришло донесение от Червонного:

— Докладываю…

* * *

С улицы донесся женский голос:

— Товарищ Перфилов!

Он встал, выглянул в окно. Женщина в платке крикнула, запрокинув голову:

— У вас дети есть? Дети, говорю, в пионерский лагерь?

— Они, милая, уже не в том возрасте.

Да, его дочери сейчас чуть-побольше, чем Жене Червонному, которого Перфилов любил, как сына. Женьки давно нет. На днях центральная газета поместила его последнее письмо. Когда-то его читала вся Балтика, сегодня — весь Советский Союз.

«Родная Талюшка!

Мы живем в такое время, что, прежде чем претендовать на счастье, необходимо завоевать его в жестокой борьбе, внести свою лепту в общее дело. Будут ли это силы, кровь или жизнь — безразлично. Вне этого оставаться нельзя…

Прошу тебя: не давай никаких обетов. Сделай свою жизнь счастливой. Каждый приходит и уходит. Одни раньше, другие позже. Это закон.

Будь умницей. Устраивай свою жизнь… так, чтобы пожить и за меня».

Но еще до того, как было написано это письмо, Женя Червонный много сделал.

Тогда, в конце июля, он трое суток преследовал подлодку. Гонялся за ней после жестокого боя, имея течь в пробитом осколками катере, преодолевая боль в раненой руке. В живых оставалось трое, лейтенант был и за рулевого, и за пулеметчика, и за командира. Он ждал врага на рейде острова Борнхольм, таясь у берега, сторожил в открытом море. Снова атаковал, заходя от солнца. Потом отрезал лодке отход к Финскому заливу. И, наконец, ночью, в кромешном дожде, загнал ее на минные поля…

Катер вздрогнул от дальнего взрыва, и эта дрожь отдалась в измотанном теле Червонного тихой радостью, словно выдернули ноющий зуб. И то же испытал в штабе Перфилов, уронив голову на карту.

А наутро, душное от низких облаков, Перфилов расставался с комиссаром. Бои шли на подступах к городу, матросы в тельняшках и эстонские рабочие бок о бок во весь рост ходили в атаки. И Земляков не мог усидеть в штабе отряда.

— Работать надо, работать. Я тут не выкладываюсь.

— Как же так? — попробовал уговорить его Перфилов. — Ты нам нужен.

— Там нужней, Саша, — сказал комиссар, надевая вещмешок. — Сейчас нужней там.

В этот шестой день обороны еще одно несчастье свалилось на Перфилова…

С базы пришло сообщение: щуцкоровцы связываются с фашистами, вышедшими на побережье. Помешать им во что бы то ни стало! И вот на коммуникацию вышли два «морских охотника» под командой Воробьева и Козлова. Белокурый красавец Козлов последние дни нервничал, но Перфилов, занятый по горло делами, не придал этому значения.

В одиннадцать ночи Козлов донес: «Видим два силуэта кораблей противника и шесть катеров». Перфилов приказал: «Ведите наблюдение. Ждите подмогу». Но вскоре Воробьев сообщил, что остался один. Командир звена Козлов поставил дымовую завесу и ушел на базу.

Он явился к вечеру, весь перепачканный мазутом. Говорил путано: мотор отказал, пробило маслопровод. И еще что-то…

Командир отряда молчал, уткнувшись в карту, словно не слышал. «Мотор, масло…» И он, Козлов, наверное, сам возился с мотором, этакий старатель. А теперь вот вернулся демонстративно перепачканный. И еще Перфилов думал, что моторы действительно барахлят, а запчастей нет. Но с войной не шутят. Свастика, точно спрут, сжимает горло земли. И против нее может быть только сила, и только огонь… В каждой руке, в каждом сердце…

Перфилов смотрел на карту, принимал и отдавал приказы, кричал в трубку, а Козлов все стоял — час, другой, третий.

Он стоял и слышал каждое прочитываемое вслух донесение Воробьева:

«…Даю ракету. Ответа нет. Открыли огонь…

…Корабли свернули с курса: малость пугнул их. Не разобрались, сколько нас здесь.

…Следую за противником. Шлите подмогу!»

Уже на рассвете, под гул прибоя, Перфилов прочел последнее донесение:

«…Обнаружил катера противника. Иду в бой. За Родину…» Перфилов поднял голову. Лейтенант стоял, сжав зубы. По черному лицу его катились слезы.

Перфилов, сломленный бессонницей, качнулся в кресле, сказал хрипло:

— Можете искупить вину… Завтра пойдете конвоировать транспорт.

— Спасибо…

— Разговоры отставить!.. Говорить будем, когда вернетесь.

Он не вернулся.

Ах, не так это просто — разобраться в человеке. За своих детей он спокоен, вырастил их скромными, работящими. Кто знает себе цену, тот и в бою не продешевит. А ведь есть и другие, вроде тех, кто по вечерам околачиваются в подъездах. С виду орлы, острословы, а каковы окажутся на поверку?

— …Саша, ты еще не завтракал.

В дверях стоит жена. Не оборачиваясь, он представляет ее доброе в морщинках лицо, сумку в разбухшей от тяжести руке.

— Потом…

— Саша, — сказала жена. Теперь он обернулся и увидел ее опущенные ресницы. Она всегда была с ним немного робкой, словно они не прожили вместе четверть века. — Послушай меня.

— Да…

— Пройдет твой грипп, и ты сходишь в министерство. Попросишь, чтоб тебе дали, как это… ну, какие-нибудь лекции. Правда… — торопливо добавила она. — Это очень нужно. И тебе, и всем… Я ведь знаю.

Он усмехнулся, покачал головой, и жена слегка покраснела, как всегда, когда ей казалось, что она говорит не то, что нужно. Но сейчас она была уверена в обратном: он просто не может дома, один…

— Ну хочешь, пойдем в министерство вместе. У нас ведь там друзья.

Получилось и вовсе глупо.

Он услышал, как скрипнула дверь. Жена ушла.

А телефон молчал. «И слава богу», — в сердцах подумал Александр Николаевич, но с каждой минутой все отчужденнее глядел на него, сам еще не понимая, чем взволнован. Видно, тем далеким, что всплыло в душе. Он должен помнить об этом. Все должны помнить!

Да, он многое пережил…

До последнего дня, когда стало известно, что Таллин окружен, все оставались на местах. Эвакуироваться считалось позором. А потом сразу десятки тысяч людей пришли в порт и стали грузиться на военные транспорты. В тыл вела одна дорога — морем, усыпанная минами, кишевшая вражескими судами и подлодками.

Командир отряда Перфилов с флагмана отдавал распоряжения. И караван продвигался к Ленинграду.

Уже потом, неделю спустя, в Кроншлоте они с новым комиссаром стали считать потери.

Осталось немного. А их уже ждал боевой приказ — высадить десант в Новом Петергофе.

Стоял студеный октябрь. Свинцовые волны Балтики бились в каменный пирс. Катера на швартовых скакали, словно взмыленные кони. Ветер рвал на Перфилове шинелишку, но он не чувствовал холода, слушал рапорт Червонного.

Живой, невредимый, с поседевшими за эти дни висками, Червонный отправлялся в самое пекло. Он верил, что все обойдется, неунывающий хохол. Не обошлось. Просто у него не было выбора: смерть или победа. Он первым прорвался к берегам Петергофа, не дрогнув под кинжальным огнем. Моряки пошли в атаку. И прорвались вглубь.

Он вернулся с рассветом к берегу — узнать о судьбе десантников. Прямым попаданием снаряда снесло рубку. Сверху из-за низких туч вынырнул «мессершмитт».

…Катер дрался до последнего. Волны Балтики сомкнулись над ним.

В эти морозные дни Перфилов словно утратил ощущение голода, холода. Волоча раненую ногу, обходил причалы.

Предстояло укрепить район, выловить мины.

«Работать надо, работать», — прав был комиссар Земляков. Работа спасала, не думалось, что впереди. Просто люди выкладывались до отказа, выполняли долг. А где-то рядом стоял Ленинград — голодный, заиндевелый, борющийся. Был день, когда, казалось, все уже потеряно, не выдержит город, не выдержат отрезанные немцами гарнизоны на островах Эзель и Даго.

И вдруг, не прошло и недели, Балтику пронизала весть:

— Немцы биты под Тихвином. Генерал Мерецков наступает!

Солнечным снежным утром Перфилов стоял перед новым пополнением. Курносые мальчишеские лица, чубчики из-под бескозырок. Медленно падал снег. В зимней шуршащей тишине отчетливо звучал глуховатый голос Перфилова.

Он говорил о традициях экипажей «морских охотников». О мужестве. О своих друзьях, что выиграли войну, но не увидят победы.

Вспоминая снежное утро в грохочущих отзвуках наступления, он подумал, что те, погибшие, и те, кто пришел им на смену, были не намного старше школьников которые ждут его сегодня. Наверное, ждут.

А телефон молчал. И в груди адмирала шевельнулась горечь. Когда раздался звонок, он поспешней обычного схватил трубку — даже под лопаткой кольнуло.

Звонила подруга жены, просила передать, что взяла билеты в театр.

— Да, — сказал адмирал, — я передам.

И сразу же, все так же торопливо, набрал номер. Диск срывался. Короткие дальние гудки. И снова набор, И снова.

— Алло! Я слушаю, — донесся наконец едва различимый голос. — Кто? Комсорг… Виктор…

Фамилии Перфилов не разобрал. Он назвал себя и, волнуясь, чуть ли не покрикивая, потребовал объяснить, в чем дело, почему до сих пор нет звонка. Может быть, встречу отложили? Народ разбежался? Тогда надо было бы сообщить!

— Да нет, что вы.

Какое-то мгновение два голоса сплелись, перепутались. Постепенно выяснилось: вчера в школу звонила жена Перфилова, сказала, что Александр Николаевич неважно себя чувствует…

— Но если вы можете…

— Машина у вас есть? — перебил Перфилов. — Машина, спрашиваю!

— Есть, грузовик.

— Присылайте. Буду ждать у подъезда. Сейчас же, не мешкая. Ясно?

И трубка ответила ломким веселым мальчишеским голосом:

— Ясно, товарищ адмирал!

ТАКАЯ ПРОФЕССИЯ

За окном в вечернем небе распускались цветы салюта, опадая веревочными дымками. Шел снег, а нам вспомнилась весна сорок пятого — так живо, с такой щемящей ясностью, будто кончилась только вчера. Обожженные поля под Вильнюсом. А на бреющем рвутся к морю звездастые «илы».

Мы машем «илам» шапками. Мы — танкисты… Вот где мы встречались с Володей, еще не зная друг друга.

Через много лет я увидел его на экране в разных фильмах.

А недавно совсем неожиданно повстречал на лестнице нашего дома. Он съезжал по перилам с авоськой в руке и что-то насвистывал. Худенький, с растрепанным чубом из-под шапки. В распахе пальто на груди блеснула широкая орденская колодка.

Сколько же ему лет? Неужели под сорок?

Сегодня, в наш старый праздник, мы сошлись по-соседски, вспомнили войну. Рассказывал больше он, а я слушал.

— …Да, ну и вот, утром подняли нас по тревоге…

Но тут раздался звонок, явился еще один гость, Володин друг. Наверное, друг. Потому что еще с порога радостно закричал:

— Привет, дружище!

Голова его, стриженная низко, в профиль походила на пожарную каску. Из-под чуба поблескивали беспокойные глаза.

— Привет, — еще раз сказал он, — и уважение новому парторгу студии. — Гость распахнул объятия, в которых чуть не утопил щуплого хозяина, но тут же подчеркнуто отстранился.

— Прости, может, с тобой уже нельзя по-прежнему, запросто?.. Я ведь, кстати, по делу…

Возникла неловкость, словно дунуло снежком в открытую форточку. Но вдруг Володя так смешно передразнил мнительного гостя, что все стало на свои места. Да и гость заулыбался, хотя в глазах его нет-нет да мелькала настороженность. Он хлопнул себя по лбу и достал из кармана широкого пальто бутылку шампанского с привязанной шоколадкой. При этом добавил:

— Пускай его женщины пьют, я не буду. Жене презентуй.

Володя мельком взглянул на него и объяснил, что жена дежурит: по праздникам у них на почте запарка. Да и вообще, раз принес, откупоривай!

— …Ну и вот, — снова начал он, слегка морщась и стараясь поймать нить рассказа. — Утром нас подняли по тревоге… Дни пошли — сплошная баня. По пять вылетов в, сутки. Жарко! Но и до этого нам было не холодно. В три недели овладеть «илом» — шуточки?

Он разгорячился, захлестнутый воспоминаниями, и, стараясь ничего не упустить, заходил взад-вперед по комнате, садился и снова вставал.

— Я гонял машину днем и ночью. Ага, и ночью тоже. В полусне придумывал невероятные ситуации и решал, искал выход. А как же иначе! С фрицем сцепишься — он тебя не помилует: «Ах, это ты, Вовочка, бедный курсантик. Значит, этого ты не знаешь, того не проходил…»

Удивительно, как менялось его лицо — врожденного актера-комика, худенькое, с насмешливыми, чуть выпуклыми глазами под распушенным чубом. Двоилось, играло — за себя и за противника. Артист! И я невольно сравнил его с деловито томившимся гостем.

— Дело даже не в этом, — перевел дыхание Владимир, — просто надо знать себе цену.

— А? — сказал гость. — Вообще да…

— Кстати, что это ты унылый?

— Да группа сейчас на съемки мотает, в тайгу, что ли, — оживился гость, — а мне старик опять только эпизод сует. Заболеть, что ли?.. Нет, нет, не волнуйся, — торопливо поправился он, округлив глаза, — ты не подумай. У меня действительно бюллетень… Просто посоветоваться хотел… Потом… Или сейчас?

Но Владимир словно не расслышал, сказал задумчиво:

— Вот уж никогда не думал стать актером. Скажи мне тогда об этом, на смех бы поднял. Летчиком мечтал, да. Аэроклуб кончил. — И, казалось, без всякой связи, горячась, добавил: — Воздух тоже не всем в душу лезет. Но раз уж стал летчиком, старайся. Думай!

Гость тоже как будто бы повеселел. В блестящих оленьих глазах его попеременно светились печаль, тревога, сочувствие. Но во всей этой гамме странно ощущалась нарочитость, словно ему хотелось, чтобы все видели его заинтересованность.

— М-да, ну и вот… утром подняли нас по тревоге…

И перед нашим мысленным взором взлетела в небо та далекая эскадрилья Володиной юности, взяв курс на Кенигсберг. Где-то на полпути в квадрате Н. притаились орудия врага, мешавшие продвижению наших танков.

Гуляев идет замыкающим. Справа перед ним предостерегающе маячит хвост со звездой — машина майора из штаба полка. В эскадрилье Героя Советского Союза капитана Садчикова — сплошь новички. Наверное, поэтому майор решил участвовать в их первом боевом вылете, и очень может быть, что особый предмет его наблюдения — именно Владимир Гуляев.

Попробуй козырни ему небрежно или упусти хоть словечко, отвечая по теории стрельбы… Вчера застал Владимира в землянке в кругу дружков бренчащим на гитаре «Софочку» и молча смотрел, пока у играющего не опустилась рука, будто и впрямь он в чем-то был виноват.

Ах, сухарь! Разве знает майор, что Вовка может вслепую, по ориентирам, находить землю — у него дьявольский нюх; что в учебных полетах он не раз закладывал такие виражи, от которых у инструктора холодела душа…

А вчера Володе передали: майор скептически отнесся к его участию в вылете, — мол, можно и погодить, разгильдяй, артист. Людей расхолаживает. Самому Садчикову выговаривал.

Вечером Садчиков зашел к Гуляеву. Володя испытывал неловкость. Не мог просить защиты у капитана: полковой ас был чуть старше его, и они дружили.

— Переживаешь? — спросил капитан и почесал смуглую щеку.

— Переживу…

Вспомнив об этом, Владимир усмехнулся. И вдруг… хвост со звездой исчез. Низкие облака проглотили эскадрилью. Внутри будто струна натянулась. Что делать? Минута, другая слепого полета, где все решают за одного, один за всех.

Спуститься всем на бреющий, это позволит внезапно выйти на цель, но… Над передовой, того и гляди, угодишь под шальной осколок — чужой или свой. Значит, подняться над облаками, а там будет видно.

Володя включил передатчик, вызывая капитана:

— «Первый», «первый»! Предлагаю…

— Согласен, — тут же прозвучало в наушниках.

Самолеты прорвали облака на большой высоте и легли на курс. Внизу долго клубилось молочное море. Потом открылась бурная чаша земли с блестками озер, хвойное руно леса и дорога — на запад, перерезанная желтоватой змеей окопов. Передовая…

— Здорово! — неожиданно сказал гость. Он подпер подбородок кулаком, и получилось «здерыво». Никто не понял, что именно здорово, Володя словно споткнулся об него и на миг умолк…

И снова перед нами пошла разворачиваться чужая, суровая земля.

Цель была уже недалеко, где-то северней, рукой подать. Но вот пеленг дрогнул. Справа, слева в синеве забелели клочья разрывов — зенитки! И вот уже чья-то машина резко вильнула.

Сердце будто сжали в кулак. Если строй разобьется — вылет впустую. А разрывы все гуще. Там, внизу, солдаты в лягушачьей форме спокойно наводят стволы. И никто не мешает им «работать».

Все произошло как бы само собой. Ручку влево — и хвост со звездой остался в стороне. Самолет лег в разворот и пошел в пике на опушку, прятавшую зенитки.

Машину тряхнуло…

Огненные трассы потянулись к ней со всех сторон, возникая по кромке леса. Сколько их! Не батарея — целый эшелон! Пальцы на гашетке. Нажим. Теперь уже ничего не было вокруг — ни неба, ни земли; ничего, кроме цели и холодной, ножевой мысли, летящей вслед за свинцом и навстречу свинцу. Исход дуэли решали секунды! Есть!.. Нет, перелет. Ручку на себя. Машина кинулась совсем круто, по вертикали, лоб уперся в колпак кабины. Есть!

Самолет вздрогнул: реактивный вихрь сорвался с плоскостей. Там, внизу, закипело пламя…

— Здерыво… — снова промычал гость.

…А земля уже рядом. Взгляд на прибор — стрелка бьется на сверхскоростях. Зарвался… Уже не секунды, сотые доли их решали — жизнь или смерть. Но мысль по-прежнему оставалась четкой, руки действовали сами по себе, спокойно, быстро. Сбросить газ, ручку от себя. Еще сильней, всем телом… Напрасно. Машина с ревом неслась к земле. Уже зажелтели вблизи воронки, опрокинутое орудие. Закрыть глаза и ждать конца?.. Нет, он не закрыл. Напоследок, сжав зубы, выбрал серый куполок — блиндаж. Помирать — так с музыкой!

Под крылом мелькнули деревья и — машина взмыла, выходя из пике. Тонная тяжесть в плечах, пот, залепивший глаза. И все та же холодная мысль: сманеврировать, а не то жахнут вслед — не увернешься. Так учил Садчиков. Есть маневр. Но позади — ни выстрела. Странно…

Успел разглядеть в лощине, позади нашей передовой, застывшие фигурки в черных шлемах. Значит, он не один. Кто-то следит за ним, сочувствует, радуется.

Разворот и снова заход. На этот раз осторожней, с выдержкой. Темный горох бомб полетел к опушке, в густое пламя разрывов. И опять тяжкий набор высоты и тишина, чистое небо без пятнышка. Да что они там, совсем одурели?

Низко, на бреющем пронесся Владимир над желтой осыпью траншей. Снова увидел людей в лощине. Их взлетевшие шапки были похожи на стаю спугнутых птиц. Уже уходя в облака, он подумал: «Знали бы, кому машут взрослые дяди, ветераны. Орел! Воробей, обыкновенный мальчишка…»

— Э-то дета-аль, — выдохнул гость, робко заглядывая Володе в глаза.

…Промелькнул городок с развороченной черепицей, знакомая роща. Вот и площадка аэродрома. Кучи веток — «маскировка». Но что это? Рука напрасно дергала кран шасси. Видно, не зря тряхнуло машину в пике — перебита гидравлика! Попытка, еще одна… Рубашка прилипла к спине. Грохнуться на посадке?! А внизу уже суетились фигурки в синих комбинезонах, из ангара показалась санитарная машина. Он почти физически ощутил заунывный вой сирены. Еще один круг над аэродромом, другой, третий… Ну, была не была! Сердце будто ушло в мотор, руки срослись с плоскостями.

Земля понеслась навстречу, гладкая, с примятой жухлой травой.

В-жжик! Машина юзом пронеслась по мокрой траве. Живой! Из зеркальца на Владимира глянуло черное лицо с прокушенной губой. Он машинально отстегнул ремни, спрыгнул наземь…

— Ну, а дальше? — спросил гость. Покачал головой и взглянул на часы озабоченно.

— Что дальше?.. Порядок.

Разбирали полет. Володя, еще не остывший от пережитого, борясь с нахлынувшей усталостью, смотрел в рот Садчикову. Нет, он не ждал наград. Потом поднялся майор. Владимир не сразу понял, о чем тот говорит.

— Строгача ему, капитан, за такие штучки… Оторвался без прикрытия. Да как! Свалился влево, чуть хвост мне не обрубил.

Голоса вокруг взбурлили и оборвались звонком. Садчиков снял трубку, бровь его знакомо изогнулась, под ней блеснул озорной огонек.

— Товарищи, — сказал он, выслушав и положив трубку, — звонил танковый комкор. Оказывается, этот зенитный эшелон танкам ходу не давал… полностью уничтожен. Просят объявить Гуляеву благодарность.

Тишина. Только звон в ушах.

Так вот почему батареи молчали! «Полностью…» Крышка. С первого захода.

Голос капитана с веселой хрипотцой:

— Там благодарность, тут строгач. Плюс на минус вроде уничтожаются.

И опять лицо майора — тяжелое, с посветлевшим взглядом, неожиданно дрогнувшее в улыбке.

…В соседней комнате заплакал ребенок. Владимир тотчас же исчез за пологом, угрожающе показав нам перед этим палец и сделав страшные глаза:

— Ш-ш-ш… Катьку разбудили…

— Так я хотел посоветоваться, — сказал гость, когда он снова уселся, и, сдув с глаз упавшую челку, старательно разлил шампанское. — На съемках, значит, мне обещали какую-то мышиную роль…

— Сценарий-то ты читал?

— Да я и так знаю — опять эпизод, не больше. Вот… как посоветуешь. Может, остаться здесь, с тобой…

— Я ж не режиссер, чудило.

— Ну… — гость даже вспотел от волнения, — к тебе прислушиваются, — сбивчиво добавил. — Я ведь запросто, как другу. Три года на эпизодах, а ведь уже не маленький — четверть века, сам понимаешь.

Владимир уткнулся в фужер, где беззвучно постреливали пузырьки газа. Потом сказал задумчиво:

— А вот Мишку, — и назвал чью-то фамилию, — Мишку я помню по эпизодам. Других, ведущих при нем, не помню, а его — да. Три фразы на фильм, а он гложет сотню книг, ищет среду, характер. Ради трех фраз!

Краска медленно залила полные щеки гостя.

— Ну вот, обиделся.

— Что ты, — натянуто отмахнулся парень, — и не думал, вот еще.

Тишина, липкая, как паутина.

Помедлив, гость вдруг заторопился. Отвернувшись, стал надевать пальто, не попадая в рукава. Крепкий, с багровым затылком над черной каймой воротника.

— Совсем забыл. Надо еще в одно место… Пока! Салют супружнице… Увидимся как-нибудь.

Владимир сидел слегка побледневший и оттого казался совсем юным. Почему? Годы щадили? Или, может быть, благодаря этой удивительной, веселой увлеченности жизнью, впрочем не мешавшей ему быть фанатично серьезным.

— Вот, — сказал он грустно, повертев в пальцах фужер, — так теряешь… знакомых. А-а, к черту! Праздник, а мы скисли. Давай!

«Дзинь!» — запели фужеры.

МИРНОЕ НЕБО

После солнца и дорожной пыли я не сразу разглядел Рубена Восканяна в темном подъезде штаба. Сперва была ослепительная улыбка, затем он проявился весь, худощавый, с веселыми глазами, обдававшими радушным любопытством. Так, наверное, смотрят на приезжего фокусника: с чем-то он пожаловал?

Мы присели поодаль на скамеечке, у бачка с окурками, представились друг другу. Что-то знакомое почудилось мне в его смуглом молодом лице, на котором летная служба уже оставила свои следы, посеребрив виски, прочертив белые лучики морщин.

Трудно было привыкнуть к его пристальному, с весельцой, вопрошающему взгляду из-под козырька чуть сдвинутой набекрень фуражки. Я мучительно думал, кого он мне напоминает? Звезды, что ли, сбивали с толку, крупные звезды на его погонах, к которым я испытывал давнюю лейтенантскую почтительность. Я спросил наугад:

— Вы ереванец?

— Почти. Хотя я родился в Борисоглебске.

Толчок в моей памяти, чуть заметный: воспоминание, трепетно всплывшее издалека, из полузабытого прошлого.

— А чему удивляетесь? — спросил он, по-своему истолковав заминку. — Там отец был инструктором в летном училище. В Армению переехали после демобилизации.

Он достал сигареты. Кажется, он был доволен, что я не надоедаю расспросами, рад был просто отдохнуть после дежурства. Но теперь я знал, на кого он похож, — на моего дружка, Сурена, с которым в сорок третьем, выпорхнув из пехотного училища, мы стажировались на учебных полях.

По ночам в распахнутый полог нашей палатки глядели звезды. Черное небо давило тяжелым гулом дальних бомбардировщиков, уходивших с соседнего аэродрома на запад. Может быть, среди них был и его отец. Я знал: многие из летчиков не возвращались на базу.

Рубен сосредоточенно дымил. Справа от нас, с невидимой за соснами полосы, взлетали ревущие «миги». Вдоль аллеи за кустами мелькали зеленые фуражки техников, куда-то строем торопились солдаты. Из соседней казармы несся зычный голос старшины:

— Сержант, опять твои в нечищеных сапогах. Не пущу в столовку!

Все было до боли знакомо, привычно, точно на мгновение опять окунулся в далекую военную юность.

* * *

В гарнизонном городке, прибранном с солдатской аккуратностью, дома тонули в зеленой хвое, желтовато просвечивали песчаные дорожки. Даже стороннему глазу было ясно — близится смотр. В казарме полка двое солдат старательно красили двери. В ленкомнате рисовали плакаты, клеили фотостенды. Сновали писари, с особым старанием дневальные возили по полу швабрами. Политработник Фотинов — кряжистый, в фуражке, словно впаянной в седую голову, с широкой орденской колодкой на груди, то и дело сердился, по-боксерски набычась, круто жестикулируя.

— Где же ваши хваленые диаграммы? Кто смотрел? Ну-ка вызовите ответственного! Та-ак, сейчас мы это выясним…

Но когда перед ним предстал вызванный майор, Фотинов перевел дыхание, и голос его уже звучал спокойно. Видно было: он человек отходчивый. А крутость его можно было понять. Он отвечал за предстоящий смотр, за честь полка.

Немалый груз этой ответственности несли командиры эскадрилий. Изредка то там, то здесь мелькала гибкая фигура Восканяна с озабоченной, извиняющейся улыбкой на лице. Не время было отвлекать человека, я лишь старался почаще попадаться ему на глаза, чтобы он не забыл о моем существовании.

В этот день я познакомился с Дмитрием Васильевичем Хилем, молодым тридцатилетним командиром полка, с его заместителем по политической части.

Я спросил его:

— Вы тоже летаете?

Наверное, вопрос прозвучал наивно. Он покачал головой:

— У нас все летают. Кто не летает, тот не служит.

Осматривая стенды, незаметно очутился в комнате боевой славы, где висела огромная карта с цветными мигающими глазками, отмечавшими путь Краснознаменного Проскуровского, орденов Кутузова и Александра Невского полка имени Ленинского комсомола.

…Где только не побывали ветераны полка, первые его летчики: в северном, туманном небе, сражаясь с белофиннами, в раскаленной синеве над Халхин-Голом, над Мадридом. Первые воздушные вестники Страны Советов, выполнившие до конца свой интернациональный долг.

Помнят в полку Евгения Степанова, сбившего в бою над Барселоной фашистский бомбардировщик. В ту ночь, в октябре тридцать седьмого, врагу не удалось сбросить на город ни одной бомбы. Степанов был награжден орденом Республики — «Лавры Мадрида», Это был один из первых в мире ночных таранов. А потом Великая Отечественная… Со стен глядели на меня фотографии шестнадцати Героев Советского Союза, и среди них строгое, тронутое знакомой улыбкой лицо Ивана Никитовича Кожедуба. Было что-то очень общее у этих таких разных, коротко стриженных ребят, чуть ли не с училищных аэродромов ринувшихся в бой с фашистами на маленьких «яках», — открытый взгляд, хмурая решимость в сдвинутых мальчишеских бровях.

Кто-то тронул меня за плечо. Обернулся: Рубен. Смуглое, слегка вспотевшее лицо, синий блеск белков.

— Достается в эти дни? — улыбнулся я.

— Ну, не только в эти. Пойдем. Жена в кино предлагает.

Наверное, он сам это предлагал, чтобы уйти от моих расспросов. Да и я больше не пытался его интервьюировать. Он спросил, все ли осмотрел в комнате, видел ли фотографию Поповича. Оказывается, и Попович служил в полку, начальником штаба эскадрильи.

— Вот, друзья с ним были, — кивнул он на догнавшего нас низенького плотного майора. — Знакомься, мой заместитель, Юрий Беркут. Учились вместе.

— Почему были? — переспросил Юрий, имея в виду космонавта. — Видимся редко. У нас время в обрез, а у него и вовсе. — Он взглянул на меня, прищурясь, и легонько вздохнул. — Когда комиссия приезжала набирать в космонавты… Такого-то и слова тогда не было. Набирали, а куда… не ясно. Я спросил: «Летать буду?» Ответили: «Еще не знаем». Ну, тогда, говорю, я не ваш. А Попович пошел, будто чувствовал. Вот так. Он теперь выше нас летает.

На перекрестке он сунул мне руку, сказал:

— Как-нибудь посидим, сейчас некогда.

С нами поравнялся еще один майор — командир звена Женя Аведиков, тонкий, похожий на спортсмена, с резкой морщиной на лбу, придававшей ему хмурый вид, который как-то не вязался с добрыми, улыбчивыми глазами.

— Вот с кем бы тебе поговорить, — сказал Рубен, — он у нас парторг. В курсе всего.

К Рубену мы решили не заходить, вечер выдался теплый, пахло хвоей, рядом шумел лес, — чего лучше посидеть на лавочке, подождать, пока Галя — жена Восканяна — соберется.

— Я сейчас! — крикнула она с балкона. — Рубен, покорми Сережку, сэкономим время.

— Вот так, — сказал Рубен и послушно встал. — В таком разрезе.

— Что, трудновато с ним? — участливо спросил Аведиков. — Рассказывает что-нибудь?

— Улыбается. И только.

Евгений усмехнулся. Сломал прутик, стал чертить им на песке, как бы машинально.

— Простая, казалось бы, фигура, — кивнул на четыре крестика, образовавших ромб. — Года три назад летали мы четверкой на параде в Домодедове. Рубен ведущим был. Каждый может быть ведущим, я тоже. И вроде, неплохой, а вот до него далеко. От чего это зависит? Тренировки само собой. А еще — талант. Особое свойство чувствовать группу и себя в ней. Скорость сверхзвуковая, расстояние меж крыльями маленькое. Чувство меры поразительное. Одним словом, летать с ним одно удовольствие, не вспотеешь.

Внезапно подул ветер. Евгений озабоченно глянул в небо.

— Хоть бы туч не нагнало, завтра день ответственный. — Он проводил взглядом мелькнувший за соснами «миг». — Мы с Рубеном примерно одного стажа, годки. А я в нем, как бы это сказать, больше чувствую товарища, чем командира, но уважения от этого не меньше. Даже наоборот. Помню, пришел он в эскадрилью, я начштабом был, подзапустил документацию. Бумажки! Возня с ними. Он мне один раз напомнил, я — мимо ушей. Схлопотал за меня выговор. Пришел, улыбнулся, а вы знаете, как он улыбается, и только сказал: «Вот как, Женя, получается». Я чуть со стыда не сгорел.

Фильм, как по заказу, был о летчиках. Он весь состоял из грома чертивших небо истребителей, создававшего трагический подтекст, на который ложились скупые, не лишенные скепсиса интеллектуальные реплики; ими обменивались в перерывах друзья, дымившие сигаретами на треножниках аэродромного холла.

Тут были и колеблющаяся любовь, и мужское благородство, не желавшее навязывать лихую свою судьбу далеким от их жизни девочкам; и женщины, стойко переносившие потерю.

Фильм оглушал. Мы вышли на аллею, прохладно шумевшую листвой тополей.

Где-то в небе гудели самолеты, точно фильм все еще продолжался.

— Ну как? — спросил я Рубена.

— Это все в прошлом. Сейчас и техника другая, и знания.

— А жизнь?

Он пожал плечами:

— Обыкновенная. Готовимся,летаем. Служба наша такая.

И тут Галя, черноокая жена Рубена, вся какая-то притихшая, растроганная фильмом, встрепенулась, бросив на мужа смятенный взгляд.

* * *

…Утром в четверг, едва солнце обожгло кромку леса, летчики уже работали с картами. В полдень автобус выкатил из расположения полка и не спеша зашуршал по асфальтовой дорожке меж кустов акации, затем свернул к аэродрому, и за окном открылось поле с серебрящимися на площадках самолетами, аэродромными зданиями, палатками для техников.

В автобусе было шумно, летчики оживленно переговаривались, по всему было видно, что полеты для них — праздник. Когда садились в автобус, один из самых младших в эскадрилье, лейтенант Степаненко с грустным видом сказал:

— А я опять дежурю.

— Дорогой, кому-то же надо дежурить. Вот чудак…

Вспомнился мне «контроль», последнее занятие накануне полетов. Сколько полетов, столько контролей. Говорят, музыканты не могут и дня прожить без упражнений — теряются навыки. Что ж говорить о летчиках, о воздушных асах, чья техника отрабатывается ежечасно — и на земле и в небе.

«Контроль» проводил командир полка Хиль в новом, с иголочки, аккуратном кителе, его широко расставленные глаза, казалось, глядели на всех одновременно. Он экзаменовал летчиков, четко задавал вопросы.

— Очень вас прошу — максимум внимания. Сами понимаете, мелочей в нашем деле не бывает. Досадная промашка ведет к происшествию. Тот, кто знает свои недостатки, сможет вовремя их исправить. Все-таки не по земле ходим.

Хиль умолк, и только тогда я понял, что он волнуется. За них, за своих питомцев. Ведь от этой последней тренировки во многом зависел исход смотра. Думаю, что и в обычные дни он беспокоился не меньше. Каждый вылет — испытание, шлифовка тончайших граней летного мастерства.

— На взлете резкое отставание от ведущего. Капитан Задвинский, ваши действия?.. Так, при петле в высшей точке попали в облака, потеряли ведущего? Лейтенант Бокач?

Вопросы следовали один за другим, все усложняясь, и летчики так же быстро ориентировались, разом охватывая обстановку. В воздухе все решают мгновенья.

Чувствовалось, командир полка доволен. Уже в самом конце сказал:

— Перед вылетом. Загодя. В раздевалке. На старте — еще раз продумайте задание. Каждый. Старайтесь мысленно представить полет, все предусмотреть. Это должно быть железным правилом. — И, не закончив: — Товарищи офицеры!

Шум отодвигаемых стульев, все встали, приветствуя стремительно вошедшего старшего начальника, и он, словно испытывая легкую неловкость от этого строевого правила, отнимавшего время, лишь слегка шевельнул рукой: садитесь. Молча с минуту вглядывался во всех, точно стараясь заглянуть в послезавтрашний день, когда они вылетят в небо, чтобы защищать честь полка, сказал негромко:

— Смотр — это экзамен. Надеюсь на вас…

А мне припомнилась комната боевой славы, вихрастые мальчишки со звездами героев; фильм, который мы смотрели потом, тот самый, что устарел. И вдруг подумалось: да, меняется техника. А традиции остаются. Остаются люди, чье мужество выверяется реактивными скоростями, мгновенной реакцией.

Сейчас в автобусе, даже за рассеянными смешками, шутками, которыми они перекидывались, чувствовалась та особая углубленность, которая предшествует генеральной репетиции. Все, чем они жили, помимо своей работы — семьи, хлопоты, увлечения, будничная суета, — все оставалось за гранью проходной, будто в ином, далеком мире, о котором думать теперь было ни к чему.

Мы с Аведиковым сидели у заднего окна. Слева от меня примостился светлобровый паренек в куртке, в котором я не сразу узнал капитана Задвинского, первым отвечавшего на «контроле». Они с Евгением переглянулись, и Задвинский, наклонясь ко мне, с трудом пряча смущение, попросил:

— Будете писать про Восканяна, не забудьте отметить чуткость. Нет, нет, вы запишите в блокнот — чуткость. И, неловко сутулясь, пожал руку: — Геннадий. Можете запросто — Геной… Вот вы понимаете, — понизил он голос, видимо стесняясь, что его услышат рядом сидящие. — Это очень важно… Тут однажды к одному товарищу жена приехала, с ребеночком, грудным. А дело зимой. Сидит на вокзале. Как уж сумела через штаб до нас дозвониться…

— Ваша жена?

Лицо его полыхнуло.

— Что вы, я еще холостой. Да это неважно. Ну вот, а у нас занятия были, и машины свободной нет. Так он, Рубен, достал у кого-то из друзей «Москвич» и привез женщину. — Тонкое лицо Гены, теперь уж вовсе пожарного цвета, выразило смятение: — Может, я не то говорю? Мелковатый случай? Но… нам он не показался таким. Ведь к нему даже не обращались, к Рубену. Он стороной узнал.

— Мне тоже не показался, — сказал я, чувствуя странное волнение. — Честное слово, Гена.

Он отвалился на спинку, явно довольный.

За эти два дня, как ни странно, мы успели подружиться с Рубеном, хотя едва ли обмолвились двумя десятками слов. Он был мне очень симпатичен именно этой немногословностью, естественной, словно врожденной, удивительно мягкой манерой обращаться с людьми, не повышая голоса, сглаживая твердую требовательность неиссякающей своей улыбкой; такой же мягкой снисходительностью в отношениях с женой, которая как будто командовала дома, а на самом деле радовалась малейшему поощрению с его стороны, — сдержанностью, за которой чувствовалась подлинно мужская, отзывчивая натура.

Накануне вечером, когда надо было наконец лечь отдохнуть, мы вдруг услышали донесшийся со двора плач. Я вышел вслед за Рубеном и увидел двух малышей — сына его Сережу и соседского мальчика над поверженным велосипедом.

— Это Венька сломал, — сказал Сережа. — Я дал поездить, а он упал.

— Нехорошо, — сказал Рубен, — он ведь нечаянно, а ты ябедничаешь.

И, заметив, как надулись Сережкины губы, погладил обоих ребят по голове, черной и белобрысой.

— Венька, сын майора Блинова, очень хороший мальчик, — сказал, обернувшись ко мне, Рубен. И, улыбаясь, добавил: — Сережка тоже хороший.

— Мы оба хорошие! — крикнул Сережа.

— Вот это правильно! За это даю вам на катание еще пятнадцать минут. Бросьте жребий — кто первый, кто второй.

Я испытывал к нему все растущую симпатию, и, кажется, взаимно. Это всегда чувствуешь. Занятый по горло, Рубен находил минуту, отыскивал меня в одной из комнат казармы или на скамейке для курильщиков, озабоченно спрашивал:

— Есть не хочешь? Я задержусь немного. Столовая откроется через полчаса.

А то вдруг вытаскивал из кармана пачку сигарет.

— На-ка! Пока ты тут с Фотиновым беседовал, я успел в магазин. Закрывался. Ну что, узнал что-нибудь интересное?

Он был верен себе, оставаясь в тени, неспешно делая свое дело.

…В небольшом аэродромном домике сразу стало тесно от ввалившихся гурьбой летчиков. Пока врач в соседней комнате осматривал одних, другие переодевались в специальные костюмы. Кое-кто, уже одевшись, тут же за столом резался в нарды, игру, которую занес сюда кто-то из уроженцев Кавказа. Тщетно я старался подметить в лицах хоть каплю беспокойства. Они пришли сюда, как приходят на работу шахтеры, переодеваясь для спуска под землю. Только этим надо было лететь в стратосферу. И вся разница.

— Доктор, дорогой! Зачем горло смотришь, в нос лезешь? Что у меня, насморк? Только время теряем. Был бы болен — сам не сказал?

— Вы скажете. Вам бы только скорей в кабину.

— Доктор, просто вы к нам не привыкли.

— Ничего, даст бог, привыкну.

Приближались минуты отъезда на стоянку. Наконец, все собрались в небольшом классе, где уже ждали командир полка, руководитель полетов, метеоролог.

…Облачность средняя. Высота две тысячи, атмосфера спокойная.

Затем руководитель полетов, седой подполковник с тонким профилем, еще раз объяснил задание и попросил записать порядок работы по группам: сейчас и ночью.

Видимо, сложный пилотаж при средней болтанке тут назывался простым словом: «Работа».

Сообщение условий полетов. Полеты, как всегда, усложнялись тем, что рядом проходили пассажирские трассы, и летчики должны быть осторожными. На минуту представил себе пассажиров: командировочных, мамаш с детьми, молодоженов, для которых полет в удобных, как спальни, спокойных воздушных лайнерах был событием.

И снова автобус, и рядом Рубен и Аведиков, вдруг помолодевшие в простеньких синих робах. Зеленое поле, технари, перекуривавшие на травке. Машины, одна за другой выруливавшие на старт.

Рубен помахал мне рукой из кабины.

Техники снова закурили, и я присел рядом, уже лицом к взлетной полосе, стараясь уловить среди взлетавших один за другим самолетов самолет Рубена с цифрой «61».

Чуть-чуть щемило сердце: странное ощущение, когда расстаешься с близким в чем-то тебе человеком, как будто он улетает надолго, хотя и знаешь, что вернется он через несколько минут.

— Чего заскучал, парень? — окликнул меня дымивший рядом пожилой техник. Вот ведь возраст штука относительная, для него я еще парень. — Ждешь кого?

— Шестьдесят первого.

— Восканяна. — Они все заранее знали. — Он еще не скоро, парный бой — последний. А сейчас смотри тридцать пятого — Ломакина. Из его же эскадрильи.

Самолет ревущей стрелой взмыл под облака. Дальше пошло такое, что даже видавшие виды техники раскрыли рты. Придерживая пилотки, все смотрели вверх, туда, где заложив крутой вираж, стремительно несся серебристый «миг». Горка. Переворот. Петля, снова горка с двумя восходящими бочками. Не успевали мы опомниться, как он с ревом проносился над самым полем и, перевернувшись, потом снова взмывал в стратосферу, взрываясь ликующими громами. Это было захватывающее зрелище, фейерверк мастерства, мужества.

Поодаль какой-то мужчина в плаще следил за полетом, щелкая хронометром. Дважды он сбивался, не успевая засечь время на фигурах. И когда спустя полчаса рядом с ним появился спокойно улыбающийся парень в синем комбинезоне, мужчина сказал:

— Ну и ну. Помогите-ка мне уточнить время.

Парень этот и был капитан Ломакин.

Задрав голову, Ломакин сказал, теребя прилипшие ко лбу волосы:

— Еще разок повторю. Постараюсь почетче.

А в небе уже разгорался одиночный бой.

— Атакует Задвинский, — прокомментировал техник, — уходит Аведиков.

В небе, исполосованном белыми шлейфами со сверкающими наконечниками, двое асов выписывали кривые атаки. Аведиков, уклоняясь, взвивался свечой и, перевернувшись, ловко уходил, падая к земле, но Задвинский вовремя разгадывал маневр, срезал угол и, наконец улучив момент, нажал на спуск. «Подбитый» «миг» имитировал падение.

Потом с ревом, один за другим, резанув по бетонке огненными мечами, поднялась шестерка самолетов. В сгустившихся сумерках почти одновременно погасли огни форсажа, и в следующий момент строй превратился в стрелу, потом в ракету, затем вырисовалась «утка», глаз почти не улавливал маневры шестерки, с немыслимой четкостью, крыло в крыло, исполнявшей сложнейшие фигуры высшего пилотажа.

Пожалуй, сравнивать их с птицами было бы не ново. Две галки, привыкшие к аэродромным гулам, казались жалкими с их ленивым порханьем на высоте локаторной мачты.

Репетицию смотра завершил парный бой — два на два. Одним из атакующих был Рубен. Он летел последним, чтобы видеть перед глазами тройку во всех переплетах боя. Казалось, я слышу его негромкие, точные команды.

Немного погодя, вырулив на стоянку, летчики уже как ни в чем не бывало курили на траве. Они были оживлены чуть более обычного. И только. Первая группа уже поглядывала на заправщиков, не терпелось обратно в воздух.

— Не устал стоять? — спросил подошедший сзади Рубен, тронув меня за плечо. — Может, в палатку зайдешь? Ветрюга тут, а в самолете жарко. Оставлю тебе куртку.

Это уже было чересчур. От куртки меня спасли подошедшие летчики, ведомый Рубена Виталий Муша — маленький, круглолицый, с мягким белорусским акцентом майор — и совсем юный, с черным ежиком волос капитан Грабовецкий из атакуемой пары.

— Что-то у меня не совсем склеилось, — сказал Муша, огорченно пожевав губами и глядя куда-то мимо Рубена. — На вираже потерял скорость.

— Надо было срезать. — Рубен показал руками, имитируя курс и стараясь тоже не глядеть на командира звена, которого, по-видимому, считал не менее опытным. — Бывает. Надо бы точней определить начало маневра.

Грабовецкий, чье худенькое загорелое лицо выражало смесь застенчивости и какого-то внутреннего упрямства, не вытерпел:

— Командир, я ведь тоже подотстал на внешнем круге.

— Не заметил.

— Чего уж там, — махнул рукой Грабовецкий, — выходил с перегрузкой.

— Ну, с небольшой, это в норме. Конечно, надо было учесть заранее. Ну а в общем — ничего. Завтра будет лучше.

Грабовецкий отошел, посасывая сигарету, углубясь в собственные мысли.

Рубен ушел на стоянку, ко мне на траву присел Грабовецкий. Ершистые брови делали его лицо обидчиво-настороженным.

— Огорчены полетом? — спросил я.

— Если честно, да. Он-то меня успокаивает, командир. Что я, не понимаю? Завтра такой день. Перед смотром главное не волноваться.

— Это плохо, что успокаивает?

— Ну что вы! — И он взглянул уже ясно, открыто, чуть помаргивая ресницами. — Я когда в полк пришел, совсем худо было. Попал, как говорится, в полосу невезения. И если б не он, командир…

Наконец-то понял, зачем он ко мне подсел. В эту минуту я по-настоящему позавидовал Рубену. Не каждый мог похвастаться таким уважением, признательностью товарищей.

— Так что же произошло?

— Да ошибки. Опыта, по сути, никакого. В первой посадке стесал фальшкиль о бетонку, потом шлепался на три точки. Одно за другое, знаете, как это бывает. Чем больше нервничал, тем хуже выходило. Ну, все, прощай пилотаж, отчисляют… В глазах темно. И тут он, Рубен, выходит от комполка: «Полетим с тобой на спарке». Не помню, что уж я тогда колбасил с отчаянья. Кажется, огрызался даже. А он все мимо ушей, знай бросает реплички: «Хорошо, совсем хорошо. Выбирай ручку, круче. Ну, ты, оказывается, молодец». При посадке главное видеть землю, точно рассчитать. И, знаете, начало получаться. И увидел, и рассчитал, сам уж не знаю как. А сам слезы глотаю…

— Боря! — донесся голос Восканяна. — Кончай отдыхать.

Грабовецкий подскочил, точно на пружине, и, махнув мне, помчался к самолету.

И снова один за другим взлетали «миги», выписывая в темнеющем небе немыслимые вензеля. И снова мужчина в плаще хронометрировал петли и бочки; «дрались» одиночки и пары, взмывая под небеса. Группы менялись. И ко мне подсаживался то один, то другой летчик. Завязывалась беседа, к вечеру я перезнакомился почти со всеми ребятами из эскадрильи Восканяна.

Вечером автобус отвез всех в летный домик, на ужин, после которого должны были начаться ночные полеты с перехватом «противника».

Командир полка Хиль затащил меня в маленькую столовую, где уже сновала официантка, с какой-то особенной заботой, совсем по-матерински выпытывая у ребят: «Ну как, вкусно? А картошка не пережарена, может, помидорчика дать?»

Мы ужинали за одним столом — Хиль, Рубен и Женя Аведиков. Здесь на земле они снова были просто товарищами, весело переговаривались, обсуждая полет.

— Малость растянул интервал, — сказал Хиль Рубену, — резче атакуй.

— Знаю, — сказал Рубен. — Мне с КП скомандовали: отстань, еще отстань. Им виднее.

— Что-то парный бой не очень смотрится, — заметил Аведиков. — Может, вам рассыпаться на одиночные, придумать новую задачу?

Рубен, казалось весь поглощенный едой, уловил суть и, немного погодя, когда разговор зашел о ночных перехватах, сказал Хилю:

— Может, в самом деле, что-нибудь устроить поинтереснее с парным боем?

— Надо подумать, — ответил Хиль. — После смотра. Кстати, проведем тщательный разбор. Ну, все, пошли.

…Я присутствовал на этом разборе после смотра и видел, как Восканян, не щадя ни себя, ни товарищей, озабоченный единственно тем, чтобы добиться совершенства, вел откровенный разговор о самых, казалось бы, незаметных для постороннего глаза промахах и как те, кому он, а затем и командир полка делал замечания, принимали их, а если чувствовали свою правоту, не стесняясь требовали ясных доказательств.

— Одиночный бой показан хорошо. Только учтите, но так резко бросать самолет на перевороте. Плавней, больше разгон. У Восканяна, как всегда, блестящая посадка. Кстати, Рубен, обратите внимание на товарищей, которые приходят из отпуска. Перерыв. Восстановление навыков. Это очень важно…

Минута молчания. Слышно было, как в окошко позванивала муха. Все, затаив дыхание, ждали, что же наконец скажет командир о результатах смотра. Люди сделали все, что могли, выложились без остатка, а все-таки… Со стороны видней.

Губы командира полка, смотревшего в карту, тронула улыбка, и в классе будто стало светлей.

— Ну, а теперь, товарищи, — сказал он, — самое приятное: работу полка старший начальник оценил на «отлично». — Пауза. — Поздравляю от души, желаю хорошо провести выходной. Разумеется, с чувством меры. Поняли? У меня все.

В классе рассмеялись, стали вставать, шумно двигая стульями.

Я спустился вниз и стал ждать Рубена. Короткая моя командировка подошла к концу. Пора прощаться.

Он вышел легкой своей походкой, в фуражке набекрень. Такой же, как всегда, только белозубая улыбка подчеркивала усталую смуглость лица.

— Попьем чаю, — сказал он, — потом поедешь.

Галя уже ждала нас, хлопотала у стола. Увидев мужа, замерла, сложив под грудью руки.

— Порядок, — сказал Рубен.

— Никаких ЧП? — Она не сводила с него глаз. — А почему в час примерно вдруг в небе затихло?

— Да это транспортник летел, мы в зону ушли. Паникерша.

— И часто вы так… волнуетесь? — спросил я.

— Слава богу. Мы-то уж знаем, когда все в порядке. Гудит. Значит, летает. А нет — душа в пятки. Ждешь.

— Ну, эти жены, — отмахнулся Рубен.

— Эти жены, — сказала Галя, — вас бы на наше место. Ему что! Аппендицит недавно вырезали. Двадцать дней лежал, не выходил. Капризничал, как мальчишка, совсем свял. На двадцать первый услышал — гудят. Вышел на балкон. Вы не поверите — ожил. Глаза другие… А для ваших жен в эту минуту спокойная жизнь кончилась.

Он все отмахивался, словно стыдясь ее откровенности, и не мог сдержать счастливой улыбки, когда она, сев рядом, положила голову ему на плечо.

— Иные жены, — сказала она, подтрунивая, — могут позволить себе какие-то радости, чуточку жизни для себя, а ваши жены — военнослужащие. Плечом к плечу. Только бы вам спокойно было. — И, вздохнув, добавила: — А другого и не надо. Понял? — И легонько стукнула его пальцем по подбородку.

— Понял, — сказал Рубен.

Мы вышли из дому под вечер.

— Рубен, — сказал я, — тебе надо отдохнуть. — Он молчал, шагая рядом. — Не вздумай меня провожать. Если только до остановки, за ворота.

— Послушай, — сказал он, — что это Аведиков придумал? Тоже друг — парторг!

Я сначала и не понял, о чем это он.

— Что это тебе ребята наговаривали обо мне? Это ведь он организовал. Никто и не знал, зачем ты, собственно, приехал. А тут на тебе — обрадовались.

— А, — сказал я, — ничего особенного. О себе говорили, я спрашивал, они отвечали.

Он недоверчиво повел глазом.

— Правда, правда. Могу рассказать о каждом. Биографично. Муша из Белоруссии, мальчишкой партизанам помогал. Отец у него погиб, братишку фашисты убили. Грабовецкий мой земляк. После техникума — литейщик, потом летчик. Аведиков с Кубани…

— Гм…

— Ну, еще о летных буднях. Как ты их учишь, о том, как сложно вести бой в стратосфере, где все протекает в сложных условиях и нужна максимальная точность, расчет. А также на малых высотах — у земли не развернешься.

— Ну, — сказал он, — это и я мог рассказать. Я думал, тебе нужно что-то особенное.

Мы свернули на боковую аллею.

— Хорошие ребята, — вдруг сказал он с солнечной своей улыбкой, будто благодарил судьбу, подарившую ему таких товарищей. — Какую жизнь прошли, в люди вышли. Летчик-перехватчик… Он и инженер, и радист, и штурман. Целая академия в голове. Я на них надеюсь… Полностью. Верю, как себе. Так что в случае чего, не дай бог… Они себя в небе покажут. А как же иначе? — Он даже остановился на мгновение, лицо посуровело. — Как же иначе. Если не мы, тогда кто же?

МАРШ НА РАССВЕТЕ Повесть

1

В полутемном коридоре мерцали сваленные в кучу господские кресла, коробки от патронов. Винтом поднималась лестница с остатками ковра на железных ступенях. Взойдя на второй этаж, Елкин толкнул наудачу дверь. И тотчас ее захлопнул. Лишь успел заметить в зеркале округлые плечи, прижатую к груди юбку.

— Спятил? — звонко донеслось изнутри. — Не видишь, что ли?

— Стены ж не стеклянные, — сказал Елкин. — Где тут офицеры живут? Я новенький.

— В конце направо. Другой раз стучите!

— Спасибо, надеюсь, не придется.

За крайней дверью слышался нестройный шум, стук посуды, кто-то выводил фальшиво и хмельно:

«Стучать, — подумал он, — бесполезно».

Вошел.

За столом сидели двое в офицерской форме. Цыганистого вида крепыш в шапке смоляных кудрей оборвал песню на высокой ноте, уставясь на Елкина блестящими, как черешня, глазами.

— Ба! Нашего полку прибыло! Еще один ветеран мамкиной дивизии.

Сидевший рядом белесый, в очках близоруко и мягко улыбнулся, доставая спрятанную бутылку.

— Присаживайтесь, — сказал он, — вот наша обитель. Раньше тут, верно, слуги жили, а господа внизу: великолепный зал для роты автоматчиков. Видал?

Елкин кивнул:

— Мельком…

Мансарда была тесной, жаркой, потолок ее подпирала печь наподобие усеченной пирамиды. За пологом в смежной боковушке виднелись нары с ворсистыми одеялами.

— Глотни, пожалуйста. Для сугреву, как говорят у нас на Енисее. Фронтовые, у старшины остались.

В придвинутой кружке заколыхалась голубая жидкость. Спирт. С дороги в самый раз. Многочасовая тряска от Каунаса по заснеженным польским проселкам давала себя знать. Холод уходил, оставляя во всем теле ощущение зябкой дрожи.

— Не желаем? — ревниво сказал цыганистый. — Ай здоровье бережем?

— Брось, Ветров, — поморщился тот, что в очках. — Может быть, без привычки и противно. Мне, кстати, тоже.

Но Ветров будто и не расслышал.

— Ну-ка, ну-ка…

Глаза-черешни глядели в упор, подзадоривающе усмехался дерзкий рот, битком набитый зубами неестественно ослепительной, уничтожающей белизны. Елкин, взявшийся было за кружку, отставил ее. И тут же хватил залпом. Задохнувшись, подумал с опозданием: «Дурак, не надо было».

Сбоку мягко блеснули очки. Протянулась рука, по-детски нежная, в голубых прожилках.

— Главное упустили, будем знакомы: Валерий, Громов.

— Семен. — Елкин впервые в жизни назвал себя полным именем.

— Сеня, значит.

Ладонь Валерия оказалась неожиданно твердой, шершавой. Елкин, пожалуй, излишне торопливо, с чувством стиснул ее.

Ветров не представился, коротко хохотнул:

— Споем, Валерик… «Матор уж пламенем пыла-ит…»

Валерий подхватил. Песня потекла и озорно, и жалостно. Сенька тоже было включился, но Ветров жестом, не глядя, остановил его: не мешай, дескать!

…С каждой минутой он становился все более невыносим, этот белозубый, норовистый Ветров, которого присутствие Семена почему-то раздражало: заговорил о предстоящих боях, тактике автоматчиков в логове врага, обращался к одному Валерию, подчеркнуто не замечая Елкина. Сенька молчал, угрюмо накаляясь. Попытки Валерия втянуть его в разговор были безуспешны.

— Нам по восемнадцать, — гремел Ветров, выпячивая грудь, в перекрестье ремней похожую на панцирь. — Но мы с тобой покажем себя, Валерик, хоть мы и Ваньки-взводные.

— Все покажут, — урезонивал тот, косясь на Елкина. — Вот Сене и восемнадцати не дашь. Или я ошибаюсь?

— Мы им покажем Сибирь с Волгой! Сибирь твоя началась с Ермака… Мы тоже кое-что повидали! «…Судьбы я вы-изов принима-аю…»

Елкин сжал зубы. Молчал. В памяти пронеслись голодные зимы в Козловском детдоме, куда его пацаном вывезли из Киева, ускоренные курсы, марши по сто километров с полной выкладкой, в твердой, как фанера, соленой рубашке. Пусть на вид он хрупок, но если дело дойдет до драки — кулаки у него крепкие. А может, пока не поздно, лечь спать, не связываться…

— Долго нам тут торчать на формировке? — буйствовал Ветров. — Скоро войне конец, сядем в поезд — здравствуй, мама, встречай с победой!

На лестнице зацокали каблучки, и в комнату, запыхавшись, вбежала девушка. Маленькая, плотная, в гимнастерке с двумя лычками. Та самая…

— Лидок, привет. Присаживайся…

— Белье вам принесла, — кивнула она Елкину и хотела пройти в спаленку, но Ветров ловко перехватил девчонку за талию, приподнял, она забарахталась в цепких руках.

— Пусти, слышь, тебе говорят. Ой! Да ты что! — запричитала она, смеясь и барабаня по спине офицера.

Казалось, это длится вечность. У Елкина пересохло в горле. Он рванул Ветрова за локоть. Лида, встрепанная, красная, кинулась к выходу.

— Дурень! Бессовестный! Погон сорвал…

— Ладно, ладно, — скривился Ветров, — штабник твой пришьет. Женатики, они опытные.

Забегавшие глаза его остановились на Елкине, рот угрожающе вспух.

«Вот сейчас, — подумал Елкин, холодея спиной, — вот сейчас».

— Ну-ка, сядь, — сказал Валерий и обхватил Ветрова сзади. — Это знаешь, как называется?.. Кому говорят! Поссориться хочешь? Я не шучу!

И что-то было в этом спокойном голосе, построжавшем тонком лице такое, что Ветров вдруг рассмеялся, неловко, сиповато. Елкин поднялся, вышел в коридор.

…Сперва он увидел себя в золоченом трюмо, тонкого мальчишку в форме, с патлатой головой, потом — ее, Лиду.

— А, это вы? Я думала, дневальный за аптечкой…

Она не казалась огорченной. Набросив шинель внакидку, сидела на ковровой тахте, пришивая к гимнастерке погон. В кругу от настольной лампы поблескивала отвисшая челка. Он все-таки сказал сочувственно:

— Не стоит расстраиваться.

— Что?

— Он же не в себе, Ветров этот.

— При чем тут Ветров… — Она подняла глаза, серые с зеленцой и неожиданно большие, как под увеличительным стеклом. Мелькнуло что-то похожее на любопытство.

— А что «при чем» — погон? Это конечно — драма.

Лида нахмурилась.

Простенькая, заветренные щеки в царапинах, вздернутый нос оттягивал верхнюю губу, отчего лицо ее становилось диковатым. Она вдруг показалась смешной в роскошной обстановке комнаты, пахнувшей застоялыми духами и еще чем-то давним, жилым. Смешной и немножко жалкой.

— Ну, что уставился? — Лида покраснела. Будто прочла его мысли. — Садись. Можешь. Если спешить некуда.

Он присел рядышком. Тахта мягко спружинила. Лида взглянула искоса.

— Ну, чего он там болтал?

— Кто?.. Да насчет штабного женатика какого-то. Я ведь сразу ушел.

— А, — отмахнулась, — пускай. Мне-то что…

Он смутился, не зная, что говорить дальше. Достал сигарету. Лида тоже взяла, но закашлялась и бросила. Потом сказала рассеянно, думая о своем:

— Ну и что, если женатик? Чихала я! А если… Ну вот скажи мне, посоветуй… — Она запнулась, взглянула на него, точно оценивая, стоит ли откровенничать. Он улыбнулся. — Конечно, это глупо вот так сразу выбалтывать чужому человеку. Сама не знаю почему…

— Ничего тут глупого нет, — перебил Елкин, хотя решительно не знал, что он должен будет сказать этой полудевчонке, полуженщине, знавшей, очевидно, много такого, о чем он мог лишь догадываться.

— Вот если один человек другому чужой. Ну… в семье… еще до войны, — насупясь, добавила Лида. — И у них нет, как это… ну, общего языка. Понимаешь? Характеры разные.

— У них… Это у твоего дружка с женой? — сказал Елкин, все больше теряясь. — А кто тебя осуждает? Кто любит, всегда прав. И всегда слеп… Это я где-то читал, — слегка краснея, добавил он, заметив, что рот у Лиды полуоткрыт и она жадно внимает каждому его слову. А говорил он, кажется, совсем не то. — Всем хочется счастья.

Лида покачала головой:

— Если бы все так думали… — И неожиданно тронула его за чуб. — Чудной ты!

— Почему?

— Волосы, как у девчонки, вьются. А вообще красиво.

— Это у меня от матери.

— Мне бы такие…

Он улыбнулся.

— Ума бы прибавилось?

Она вдруг замкнулась, игла в ее пальцах снова торопливо замелькала.

— Ладно, — сказала, откусывая нитку, — ступай себе с богом.

— Я пошутил…

— Ступай, ступай, все вы одинаковы. Шутники…

Он все еще не решался подняться. И оба не заметили, как подошел Валерий. Очки блестели. Широченные кирзы на ногах топырились в стороны.

— …Дурак он все-таки… Правильно ты сделал, что ушел. Я ему сказал… А ты не обижайся…

«Да что он мелет?»

— Я похож на человека, которого можно обидеть? — Даже жарко стало от стыда, от унижения, от того, что случилось так, словно он и впрямь струсил. — Плевать я хотел! На кого обижаться!

— Да, да, конечно. И вам надо помириться…

— Ну, хватит.

— Вы еще подружитесь. Уверен. Сейчас он просто не в себе. Пошли?

Оставаться было ни к чему, да и поздно. Он поднялся.

— До свидания, Лида.

— Пока, профессор.

Елкин осторожно, с мучительным желанием оглянуться закрыл за собой дверь.

В спаленке было темно, душно. В морозном стекле дробилась луна. Он приоткрыл половинку — ни ветерка. У ворот усадьбы, где располагалась рота, маячил часовой. Мимо него за копьистой оградой шли редкие прохожие: мужчины в зябких клетчатых пальто, толкавшие перед собой груженные скарбом детские коляски, женщины с распухшими за спиной рюкзаками — горемычное племя репатриантов, торопившихся на чужой огонек.

«Может, и он где-то здесь среди них, Вадька, друг детства?» — мелькнула мысль.

Внизу, прижимаясь к реке, притаился городок. Лунные острия костелов, плоские крыши домов, похожих на спичечные коробки. В доме у моста беззвучно хлопала дверь, пропуская сполохи света, отголоски джаза.

Сенька лег на нары, сложив одежду на подоконник. В комнате еще колобродил застольный говор. Валерий доказывал Ветрову, что он не прав, что Сенька свой парень, это сразу видно. «У тебя же развито чувство товарищества, — кипятился Валерий. — А стоит выпить — в голове все на попа, дурак дураком». А Ветров бубнил, что любит Валерку, он ему дорог, как брат родной. Он за него жизнь покладет, хоть сейчас!

Ревниво сжалось сердце. Елкин повернулся на другой бок. Ну что ж, и у него был друг. Жизнь все перепутала, и детство казалось далеким сном. Иногда он видит все со щемящей, отчетливой яркостью… Да, он, Сенька, тоже не пожалел бы жизни ради Вадима, застрявшего там, в родном Киеве, летом сорок первого. Вадька спас ему мать, жену коммуниста, когда пришла повестка явиться ей в полицию. Сумел предупредить. Сколько раз в эти годы — засыпал ли Сенька после трудного дня на детдомовской койке, мерз ли в училищном карауле — нет-нет и вспоминал о приятеле. Мечтал о том, как встретятся. Были сотни наивных и трогательных видений, но все сводилось к тому, что Вадим оказывался на волоске от смерти, а Сенька, первым ворвавшись в освобожденный город, спасал друга.

Странно, что мать не пишет о нем. Исчез, пропал. Может, еще напишет…

Показалось, вздремнул на минуту. Очнулся от храпа. Рядом сидел Валерий в исподнем. Он был похож на встрепанного петушка, сунутого в большую солдатскую рубаху. Опавший рукав обнажал худую кисть.

— Не спишь? — спросил он. — Дай, пожалуйста, Бляхину закурить. Дежурит.

В светлом квадрате дверей горбилась фигура ефрейтора с противогазом. Он благодарно улыбнулся, приняв спичку. Под небритой губой темнела впадинка с крупными резцами по бокам. Сощуренный от дыма глаз придавал желтоватому, точно дубленому, в глубоких бороздках морщин лицу оттенок лукавого простодушия.

— Вот спасибочки, — сказал он с сипотцой. — Ночь длиннехонька, а солдат покурке рад… Предписание ваше я капитану на стол положил.

— Что-то часто дежуришь, Бляхин, — сказал Валерий.

— А чего? Молодым гулянки, а нам стоянки. — Бляхин подмигнул: — Старикам, как говорится, и со старухой не спится.

И ушел, покашливая.

— Забавный, — сказал Сенька.

— В твоем взводе.

С нар донеслось:

— Эх, кисленькая ряженка. Валеру попотчуй, Валеру…

— Слыхал? — буркнул Валерий. — У меня уже оскомина от его простокваши. — Он поднялся. — Воды ему принесу. Тоже волжанин! Не умеешь пить, не берись. Суслик…

2

Утром Ветров, как ни в чем не бывало, взял у Елкина закурить. И, не бросая сигареты, стал доедать вчерашний ужин. Но тотчас отодвинул тарелку, едва в дверях появился с докладом его помощник, молодой, ладный сержант Сартаков, — точно постеснялся, что его застали за столь будничным занятием.

Снизу уже доносились шум беготни, отрывистые команды. Офицеры гуськом спускались по «винту». Елкин слегка поотстал, затягивая на ходу ремень.

— Привет медицине, — гаркнул Ветров, пропуская взбегавшую навстречу Лиду.

Елкин тоже посторонился. Они с трудом разминулись в узком пролете. Лида смотрела строго, отчужденно.

— А, это ты? — сказала она.

— По-моему, да.

— Ну, как спалось, что снилось на новом месте? — Она фыркнула и, поджав губы, посмотрела ему вслед.

Из огромного зала с люстрой и двухэтажными нарами выбегали на утренний развод солдаты. Валерий кивнул Елкину на дверь в глубине.

— Там… ни пуха ни пера!

В кабинете комроты капитана Бещева сидел уже знакомый пожилой ефрейтор с противогазом — Бляхин. При виде Елкина он поднялся, откозыряв капитану.

— Ладно, Бляхин, идите, — сказал капитан, — а с Харчуком я сам поговорю.

Сухонький, с мохнатыми бровями, с суворовским, впроседь, хохолком, капитан сразу понравился Елкину. В самой обстановке кабинета со старинным шифоньером и шторками на окнах было что-то совсем домашнее. На столике сбоку лежала книжка в кожаном переплете с золотым тиснением — «Сочинение господина Куприна». У них дома тоже был когда-то «Поединок», только без «господина». Этот, наверное, остался от прежних хозяев.

— Отец, значит, комиссаром был? — спросил капитан, не отрываясь от анкеты. — Двести пятая… Да. Много там полегло у Дарницы. Знакомые места. — И погрустнел лицом.

Нет, капитан ему положительно нравился, не чета училищным придирам. Золото — не капитан. Таких капитанов поискать. Елкину даже стало неловко, что вот он так поздно, по молодости, попал на фронт. Да и то пока еще формировка. Он сказал:

— Вот, проканителили полгода на курсах.

Капитан взглянул исподлобья:

— И крепко вас канителили?

— Обычно. Тяжело в ученье, легко в бою…

— Ваш взвод третий, — прервал его капитан. И уже мягче, внушительно произнес, подергивая бровью: — Похоже, фронтовую формировку вы принимаете за курорт. Должен вас разуверить. — Он слегка улыбнулся, но глаза оставались холодными, и Елкин как-то сразу сник. — Вам, Бляхин, дежурный, вчера сказал — я в штабе. Могли бы и подождать, сам познакомил бы вас с людьми. Теперь придется принимать взвод, так сказать, на ходу. Идите!

Минуту спустя, Семен накоротке представился взводу, слегка краснея под взглядами солдат, большинство из которых годились ему в отцы.

Потом, уже на стрельбище, присматривался к ним повнимательней, с тревожным интересом человека, который сам еще недавно ползал по-пластунски и тянулся перед любым ефрейтором, а теперь был командиром, облеченным властью.

Были тут двое неразлучных друзей-дагестанцев: статный, с красивыми глазами Нуриддин, который во время перекуров, ни на кого не глядя, читал свои стихи. Их он, кажется, сочинял тут же, на слух; и седенький, нос клювиком Султан Султанов, до войны — лингвист. Земляки без конца пикировались, вышучивая друг дружку, но махру курили из одного кисета.

А вот солдат Вылко, ненец с Вайгача, приземистый, с козырьком волос надо лбом, тот, напротив, был молчальником, только в уголках рта его стыла улыбочка. Раскосый, отсутствующий взгляд и эта улыбочка смущали. Казалось, он знает о тебе что-то смешное, да помалкивает. Когда Вылко, сутулясь, в ожидании своей очереди, похаживал вразвалочку по траншее и при каждом выстреле недоуменно вздрагивал, трудно было предположить в нем чародея-снайпера. А он оказался прямо-таки виртуозом, девять из десяти пуль всадил в яблочко — одна в одну. А в ответ на похвалу все так же удивленно покачал круглой головой:

— Оцен плохо, товарис лейтенант. Одна пуля семерка. Запасной полк был — практика мало. Совсем ружье забывай.

Выделялся ленинградский металлист Королев, с медвежьей фигурой, с боксерским профилем. Карманы его шинели оттягивали какие-то железяки и целый набор инструментов. Когда у кого-то отказал автомат, Королев недолго поколдовал над ним, разложив на снегу все свое карманное богатство, — и автомат заработал. Старший сержант Кандиди осмотрел его, сказал, что с такой поломкой оружие отправляют только в мастерскую.

Это было замечательно — иметь во взводе такого умельца. Вечером перед строем капитан поблагодарил Королева. И Елкин при этом испытал тихую радость. Что ни говори, а Королев — из его взвода. Косвенно благодарность относилась и к нему, к командиру. Правда, командиром он был без году день, но это значения уже не имело.

И еще Елкин сразу понял — с помощником ему повезло. К поверке оружие в пирамиде зеркально лучилось, наряд заступил в срок. Солдаты, хоть сто раз на дню проходя мимо старшего сержанта, козыряли. Все делалось как бы само собой, Кандиди ни разу не повысил голос, ястребиное лицо его в нелинявшем загаре было спокойным, чуть мрачноватым. Лишь на миг в нем что-то дрогнуло, когда в морозном воздухе прозвучало хором: «Служу Советскому Союзу».

Так закончился первый день. Закончился лучше не придумаешь. Но это был всего лишь первый день, и, верно, самый лучший.

…Уснул в карауле Харчук, вечно небритый, странно замкнутый солдат, полещанин из Западной Украины. Был он, что называется, белой вороной во взводе. На него кричали — он отмалчивался. Подсмеивались — точно не доходило до него, только поддакивал, кивая облишаенной головой.

Бляхин, проверявший посты, вынул у него затвор, а затем объявил «три наряда вне очереди», явно завысив права отделенного. Елкин ему это и заметил, хотя не стоило одергивать ефрейтора при подчиненном. Но уж очень жалок был Харчук.

Бляхин, чуть побледнев, развел руками:

— А что делать, товарищ лейтенант? Спихнули нам его ветровцы, он им строй портит. Вот и мучайся Варвара у чужого самовара. У него не то что затвор, хоть автомат отними, — баптист! Списать бы его в тылы, пока не поздно…

— Ладно, ладно, не кипятись, самовар, — вступился Кандиди, когда Харчук ушел в караулку. — С ним работать надо. Это тебе не хлеб из печи — бери да жуй, — добавил он, не давая Бляхину вставить слово. — И поменьше хихикай. Понял? — Глаза его цвета яшмы вдруг полыхнули. — Человек в летах, не мальчишка. А ЧП — на нашей совести.

А вскоре — как снег на голову — еще одно. И вина ложилась явно на Елкина.

Это случилось вечером, на занятиях по тактике, расписанных капитаном на конец дня, чтобы приучить людей к ночному бою.

Ветер закручивал у леска снеговую поземку. В чаще леса притаилась старая лесопилка — «укрепленный пункт», который следовало взять с ходу. Объясняя задачу, Елкин косился на солдата, уже минут пятнадцать томившегося на пеньке у дороги.

Звали солдата Рыба. Был это лихой, весь какой-то развинченный человек с кривыми ногами наездника.

— Вы что, больны? — участливо спросил Елкин.

— Мозоль, — поморщился Рыба, в упор глядя на Елкина. — Терпежу нет, хоть в санчасть ложись. — И неожиданно подмигнул.

— Ступайте. В другой раз надо предупреждать.

— Так я ж говорил сержанту… — Он резво вскочил на гнутые свои ноги. Его остановил жесткий окрик.

— Гляди! — кричал Кандиди, и на скулах его вспухли желваки. — В самоволку ходить мозолей нету? Сегодня Лида проверит твою мозоль, с-сачок!

— Ай, сержант, на сердитых воду возят, — отозвался Рыба.

Лесопилку «взяли» на редкость удачно. Сержант умело рассредоточил силы, наладил связь. Он все понимал с полуслова. Елкина, глядевшего на бесшумно скользящие тонн солдат, изумила эта деловитая слаженность. Бляхин, оставшийся при нем связным, кивнул на бегущего Кандиди:

— Осерчал мужик. Рыба-то тут ни при чем…

— Не понимаю.

— Тут другое, — мялся Бляхин, видимо жалея, что начал этот разговор. — Конечно, я так, не обессудьте, я по стариковской своей наблюдательности… Одним словом, обидно сержанту. Как-никак был командиром, стал помощником.

— ?

— Дельный, конечно, спору нет, — поспешно добавил Бляхин, сочувственно щуря в сторонку слезящийся от дыма глаз. — Но уж раз так в жизни складывается. Они ведь с Бещевым дружки еще с Халхин-Гола, сержантами были оба — два. И обиды его ни к чему, армия — должо́н быть порядок, я так понимаю.

Взвод возвратился в часть только к ужину. Рыбы в расположении не оказалось.

Подымаясь наверх — переодеться, — Елкин столкнулся с капитаном. Они уже было разминулись, когда Бещев остановился, сказал, покосившись:

— Что это у вас во взводе творится? Один на посту заснул, другой в самоволке околачивается? Делаю вам замечание. И не смотрите на меня, как купринский поручик на Сливу. У меня другая фамилия.

Он ушел, оставив в душе Елкина мутный осадок. «В конце концов, — негодовал он, — глупо ставить эти промахи в вину человеку, только принявшему взвод! Все равно как если бы судить старшину, принявшего каптерку с недостачей». Все это пришло в голову позже и выглядело не очень убедительно.

Обернувшись, он увидел Кандиди, проверявшего в пирамиде оружие. Показалось, помкомвзвода усмехнулся.

«Все слышал. И радуется, что ли?» От этой мысли защемило сердце.

3

Неделя минула без особых перемен. Дни шли, похожие один на другой. Подъем, учения, поверка…

Ужинали в каменном амбаре, переделанном под столовку. Две вольнонаемные официантки, дебелые, в косыночках, шустро бегали по настланным коврам, разносили ужин. Ветров дежурил по штабу, на его место подсела Лида. Ела нехотя, поглядывая на ребят. Валерий, взбудораженный, весь какой-то просветленный, тыча вилкой невпопад, помахивал письмом из Хабаровска от дружков-геологов. Такая радость — где-то в горных пластах Алдана взяли наконец редкую пробу, явный признак залежей никеля, бария, лития.

— Представляете,тридцать процентов вкрапления. Это же черт знает что!

Елкин и Лида кивали, хотя представить не могли. Елкин даже подумал, что тридцать процентов — это плохо, но потом по сиявшим глазам Валерия понял, что ошибся. И устыдился.

— И все-таки они мне завидуют, чертушки! — не унимался Валерий. — Мне, рядовому коллектору, прорвавшему бронь военкомата. Да… Надо будет сегодня же ответить… Мое место — не занято. Берегут. Дружок мой там, один за двоих тянет.

«Место берегут, — подумал Елкин. — Значит, после войны Валера опять в рядовые, таскать мешок с камнями». Но тут же фантазия его сладко метнулась в сторону, в гущу праздничного Киева. И он представил себя в новеньком кителе с орденом, небрежно шагающим по Подолу. Девчонки его двора замерли, выглядывая из подъездов. А в соседнем окне Юлькины глаза, огромные, как бы отодвигающие лицо. Юлька — изменщица, пусть теперь выкусит. Он даже не заметит ее, кивнет с холодной вежливостью…

— Нет, мы вот что сделаем. Поздравим их от всей роты. А? С творческой победой. Надо будет Бляхина подключить, он у нас по этой части мастак. Любит ораторствовать, бывший председатель.

Вышли вместе. Светила луна — полная, в морозной дымке. Валерий взглянул на Сеньку с Лидой.

— Пожалуй, сейчас и пойду. Сварганим агитпривет!

— Ты что! Спешишь оставить?

— Да, да, — сказала Лидочка, — вот еще! Давайте в бар сходим, к мосту. У меня злотые есть.

Валерий словно очнулся, поднял брови. Кажется, они не поняли друг друга. Елкин покраснел.

— Пока, — обронил Валерка.

Оставшись вдвоем, пошли по тропке между елей. Улица за оградой была пустынна, поток беженцев иссякал. «Сейчас она спросит, — загадал Елкин, — отчего Валерий ушел? А я отвечу: тебе неприятно, могу уйти».

Вот так они уже второй вечер бродили по сосновому поместью. Лида обожала умные разговоры. Но порой на нее внезапно нападала какая-то рассеянность. Потом Лида уходила. Наверное, к своему зазнобе-штабнику. Елкину вдруг с досадой подумалось, что она водит его просто напоказ, точно набивает цену.

— Чего мрачный? — спросила Лида.

— Так.

— Тебе со мной скучно?

— Нет, что ты, — сказал он. — Наоборот, люблю солидарность. — Он глянул на часы. — Тебе — на свидание, а пока — время убиваем: всякое деяние благо.

— Это тоже из книжки?

— Из библии… Между нами, я ведь духовную семинарию кончил, — сказал он заговорщицким тоном, глядя в ее испуганные глаза. — Война — год за три. Вернусь, стану архимандритом, все грехи тебе отпущу.

У нее знакомо поджались губы.

— Иногда ты такой умный, а другой раз… — И торопливо спросила: — Правда, много читал?

— Глотал. Прямо по-глупому. На уроке — читаю, ем — читаю. Ночью включу свет — и до утра.

— Гм, а я, бывало, — улыбнулась Лида. — В больнице на дежурстве возьму от нечего делать роман, раскрою и — сплю.

Рассмеялись.

Справа донесся стук кинодвижка, грохочущая музыка. Фильмы крутили через день для всей формировки. Меж деревьев, над шевелящейся массой солдатских шапок парусила простыня — экран. Развалины, тени. Чей-то девичий голос выкрикивал:

«Мама! Я вернусь, мамочка!»

— «Солдатка» идет. Три раза смотрела. — И, отвернувшись, с вызовом сказала: — Не думай, я не лентяйка. Просто уставала. С детства без отца, мать хворая. Я и хозяйка, и сиделка, и уборщица. Все гуляют с парнями, а я…

— Ничего, теперь наверстаешь…

— Перестань! — вздохнув, махнула рукой. — В общем, досталось. — И умолкла, точно обиделась запоздало.

— Я понимаю… — участливо откликнулся он. — Хотя жили мы хорошо, отец предриком был. А мать…

Вдруг представил мать, смуглую, хрупкую, словно куколка, вечно колдующую у плитки с «Домоводством» под мышкой. Все старалась угодить отцу и сыну. Но отец, к величайшему ее огорчению, позабыв о пирогах, укатывал в командировку на предриковской эмке, а Сенька, схватив кусок, бежал к Вадиму — с ночевкой. И она добиралась за ним через весь Подол, умоляла вернуться: «Какой ужас! Спать во дворе, под тонким одеялом! Верный грипп!» А он, стыдясь опеки, грубил ей, взрывался… Интересно, какая она сейчас? Постарела…

— Два года у соседей под полом жила. А то — в душегубку…

— Бедненький, — она прильнула к нему.

— Ладно, — сказал он, — оставь. Люди кругом.

Лида притихла.

— Она у меня совсем беспомощная, — сказал он с какой-то непривычной нежностью в голосе. — Даже эвакуироваться не смогла, все ждала — отец заедет… Жив буду — куда направят, к себе возьму.

— Конечно, — эхом отозвалась Лида. — Женишься. Детей будет нянчить. У тебя ведь… есть? Ну, невеста?..

Он улыбнулся:

— Была. В школе.

— А сейчас где?

— Не знаю. Учится, наверное. Врачом мечтала…

— Ишь, все ученые, — усмехнулась она, — а я дура-а… Школу бросила… Могла б вытянуть. Как-нибудь. Сейчас бы работала в госпитале… — И поспешно добавила: — Мне и сестрой неплохо, медаль дали. Но ученым уважения больше.

За легким ее смешком плеснулась горечь. Он вдруг представил, как через полчаса она робко протиснется к своему… в штабную комнатуху, пахнущую копиркой и сапогами. Там кроме стола с бумагами, наверное, стоит диван, замусоленный. Днем люди сидят.

Сказал с неожиданной злостью:

— Сама себя уважай. Тогда и другие оценят, независимо от диплома!

Она слегка отпрянула. Зелено блеснули глаза.

— П-перестань, — выдохнула. — Противно!

Некоторое время шли молча по искристой от фонарей тропке.

— Что ж, так и не пишет тебе? — спросила Лида. — Ну, она!

— Разошлись, как в море корабли. Дружок отбил.

— И ты уступил?

— Что она — вещь?.. Он был старше, интересней.

Елкин усмехнулся. И вдруг замер. Сквозь ограду на экран смотрели глаза. Темные, под козырьком шляпы. Сенька шагнул, взгляды их встретились. Фигура отпрянула. За прутьями, вниз к мосту замелькала мужская кожанка.

— Ты чего? — забеспокоилась Лида.

— Не знаю… Как будто знакомый. — Мотнул головой, стряхивая наваждение: почудилось.

Вновь загрохотала музыка, заплакал голос: «Мама! Это я, Маруся!»

Окна штаба были темны. Лишь крайнее отпечаталось на сугробе светлым квадратом. Снег казался на нем золотым и синим.

— Проходим штаб, слышь? — напомнил он, удержав ее, и ощутил тепло дрогнувшей ладони.

— Ну и что, пошли себе.

— Куда?

Она разозлилась:

— За кудыкину гору! Спать.

Он долго ворочался, не мог уснуть, вспоминая о случившемся. Вадим?! Не может быть… Но почему он здесь? Почему? Угнан, заброшен вихрем войны?

Тогда зачем же было убегать? Ведь я стольким обязан ему… Просто обознался.

Он старался не думать, забыться. Старался…

Постепенно мысли вернули, в прошлое.

Всплыл в памяти старинный наследственный флигелек в парковой глуши Подола, в котором Вадим жил с теткой, бывшей классной дамой, долговязой старушенцией, похожей на древко, обернутое в черный шелк, со сверкающим моноклем где-то на вершине. Запруженная солнцем комната с давним устоявшимся беспорядком вещей, безделушек, остатками стильной мебели, каких-то картонок с иностранными наклейками и паутиной под потолком — богемное пристанище братвы, сбегавшей с уроков к своему кумиру на запретную пирушку, — фамильное серебро, к ужасу тетки, уплывало в скупку. И сам Вадька — щедрая душа, по-печорински бледный, горланящий под гитару:

Девчонки по нему сохли. Сенька был чем-то более близок Вадиму — оба чувствовали это, без слов. Не так уж он был счастлив, как это иным казалось: после школы с институтом произошла заминка, анкета подвела, родовитость. Оставшись вдвоем, глядели по часам с крутояра на серебряно полыхающий Днепр, Вадька ронял:

— С тобой хорошо, ты умеешь чудесно молчать…

4

В полночь казарменную тишь сорвал напористый, трескучий тенор капитана: «Тревога!»

Ему вторили дежурный, дневальный и кто-то еще, бодрясь, кричали на все лады: «Па-дъем, падъем! Шевелись, славяне-е, Берлин горит!», «Тревога!».

— Ве-селей, детки, ве-селей! — гудел старшина Гиллер, грузный, в кургузой дубленке, вышагивая перед строем на расчищенной от снега площадке.

— Где противогаз? Ремни! Ремни подтянуть! Ну что вы, в гости собрались? Равнение! Куда же вы смотрите, товарищ Бляхин? На командира смотреть!

Рота, выйдя на блестевший под луной накатанный проспект и протопав с полкилометра в сторону леса, чутко ловила звенящий бещевский глас:

— Правое плечо вперед, ар-рш!

На этот раз тревога оказалась ложной. Темная масса людей, вызмеившись, повернула в казарму — досыпать.

И Елкину снился утренний парк над Днепром, полный птичьего щебета. Они с Вадькой — удочки на плече — шагают на рынок за мотылями. Девчонки на скамейках провожают их лукавыми взглядами — плечистого Вадьку и тощего, в конопушках Сеньку.

Семирадужный рынок. Золотая цибуля, шершавые горы клубники, румяные щеки торговок. Вадька щиплет их за плечи и кидает деньгу, не считая.

— Бери, бери, не стесняйся, трудодень в минуту.

Сенька натянуто посмеивается. Бабы хохочут.

— Да шо вы, красавчики, да в нас у «Жовтни» трудодень, дай бог каждому.

И вдруг рассыпчатый женский смех переходит в истошный визг, в пронзительный свист — он падает сверху. Рвет небо и землю, бьет по ушам, по сердцу. И некуда бежать, укрыться от солнца и смерти, от самого себя.

Пустые лотки, россыпь цибули, клубничная кровь. И голые бабьи ноги, дергающиеся в кровавой пыли.

…Пыль, пыль, пыль… На касках бредущих красноармейцев, на сапогах, на штыках. Пыль родных, опозоренных шляхов.

У Сеньки кривится рот — глупо, по-щенячьи. Но вдруг ему становится страшно.

«Айда к нам, отец обещал машину, поживешь с нами. Вместе уедем… Немцы…»

Вадька только сплюнул, промолчал.

А солдаты идут, идут в желтом облаке пыли. У колонки Юлька с ведром. Она жмет на рычаг, изогнувшись, с игривой улыбкой.

— Это Вадька, вы не знакомы? — говорит Сенька. — Юль, — просит Сенька, — уговори его, у нас ведь квартирища, на всех хватит. Щель во дворе…

— Я слыхала… Вы останетесь, Вадим? Правда?

И нет их. Исчезли. Только ведро с водой, и в нем плавает солнце. И каски — как тысяча зеленых солнц.

— Пацан, — замирает одна из них, — воды! Глоток!..

Мутные капли по подбородку. Ходуном кадык. Глаза цвета яшмы, глаза старшего сержанта Кандиди смотрят из темной глуби сквозь Сеньку. Смотрят и не видят его.

Проснулся, как от толчка. В свете фонарика вспыхнул циферблат будильника. Потух. В мутном рассвете возле окна маячила фигура старшего сержанта с противогазом на боку, ястребиный очерк лица.

— Разбудил? Извините.

— Нет, ничего…

— Дежурю я. Придется вам вести на тренаж. Звонок поставил. Час в запасе, можете покемарить.

В другой раз Елкин наверняка воспользовался бы этим часом. Но теперь в присутствии Кандиди не смог. Туманился в мозгу тягучий сон. Вспомнились слова Бляхина: «Был командир, стал помощник».

Сел, спустив ноги, и просовывая голову в гимнастерку, сказал неожиданно, с опозданием, понимая, как это нелепо, неуместно звучит.

— Послушайте, сержант… Можно поговорить с капитаном, на курсы пошлют.

— А… зачем?

Щека Кандиди стала каменной. И вдруг он улыбнулся.

— Нужны мне эти курсы, товарищ лейтенант, как рыбе зонтик. Война к концу, а я начинай сначала? — Он произнес это с чуть приметной усмешкой.

— Да, я знаю…

— А, собственно, что вы знаете?

— Вы с командиром давние друзья, — сказал Елкин с непонятным смущением, хотя ничего в этом не было зазорного, — еще с Халхин-Гола?

— А, да, — смягчился голос. — Было дело. Сначала Монголия, потом белофинны, потом Прикарпатье, и почти всегда вместе попадали. Только я каждый раз домой вертался, в райком, потом артель принял, рыбацкую, к страде потянуло. А у него жизнь военная. Скоро майора дадут… В общем, дружба, конечно, дружбой. А вам об этом кто сказал?

— Бляхин.

— М-да. — И после паузы: — Разве это главное: командир не командир. Войну бы кончить.

Чиркнул кресалом. Нервно, взатяжку вздымалась цигарка.

Так он стоял, прислонясь к косяку, сизая кисея утекала в форточку. Потом сказал потеплевшим голосом:

— Вернуться бы живым… У нас в Крыму весна на подплыве. Миндаль зацвел. Рыбачки сети чинят, баркасы смолят. Без нас им туго, море — дело мужское. — Хмыкнул, вскинув вызывающе голову. — Мне суша моря не заменит, кто к чему привык. — И, казалось, без всякой связи добавил: — А вы носа не вешайте. Сначала всегда трудно. Капитан мужик неплохой, не мелочный. Для него все равны. Конечно, строгий. Ему воевать.

— Ну… спасибо.

— Не за что. В общем, вы мне чем-то нравитесь.

— Вы мне тоже.

Кандиди засмеялся.

— Вот и объяснились. С Рыбой вы побеседуйте. Похромал он вчера не в санчасть, а к своей зазнобе, полячке, мозоль ему в пятку. Так что я за себя не ручаюсь. Глядеть на него не могу, шустряка. — И вышел.

Поговорить с Рыбой не удалось. Рота уже строилась, и Елкин едва успел сказать на ходу:

— Вы мне за самоволку ответите! Безобразие…

— Чего уж хорошего, — сощурился Рыба, чесанув затылок. — Хоть бы что было, а то так, мутузит вхолостую. — И нырнул в строй, заслышав окрик старшины.

…По неписаному правилу, ведущему свое начало от какого-то дошлого помкомвзвода, утром первые два часа строевой подготовки проводились в заснеженном сквере с бронзовым Пилсудским посередке.

Четверть часа туда, четверть обратно да плюс перекур, глядишь — и домой пора.

Елкин понял это не сразу. Очутившись на людном проспекте впереди колонны, он забыл обо всех неприятностях. Худой как тростинка, в ловко пригнанной солдатской шинелишке с крыльями блистающих погон, он шел, позабыв о своих печалях, весь подобравшись, не чуя под собой земли, на виду у любопытных горожан, нарядных паненок, франтоватых польских офицеров. И когда за спиной под мерный топот сапог взвился удалой бас Королева, еще со времен гражданской удержавшего в памяти слова революционной песни: «Мы бились за Нарвской заставой, буржуям подходит конец», песня, подхваченная гаркающим хором голосов, с гиканьем и свистом взметнулась над домами и стрельчатыми костелами, Елкина точно подхватило на высокой волне, а к горлу подкатил комок восторга. В эту минуту он почувствовал себя человеком бывалым, сильным, важной частицей чего-то огромного, непобедимого, единого в своем сплоченном порыве.

Через полчаса сам собой объявился перекур, и пресечь его Елкин просто не успел. Группки задымили на морозце, покрякивая. За оградой уже пестрели женские косынки, позванивал смех. Рыба, подмигнув солдатам: «Цветник», устремился туда, легко перебирая гнутыми ногами. За ним подался еще кто-то.

Елкин, хмурясь, пытался мысленно оправдаться: ничего страшного, выдалась фронтовикам передышка, пускай пользуются. Курильщики, словно угадав его беспокойство, поглядывали улыбчиво, с миролюбивой укоризной: дескать, ладно вам, товарищ лейтенант. В окопах «налево-направо» ни к чему, там не расшагаешься. Султанов в сторонке сказал доверительно:

— У меня, товарищ лейтенант, такое ощущение, что вы не умеете сердиться… — и невинно выпучился. — Но это же хорошо!

— Ваше ощущение меня не интересует! — Он уже собрался отдать команду, но тут, словно по уговору, посыпались вопросы.

— Формировке, товарищ лейтенант, скоро ль конец?

— Наши границу перешли, а мы ваньку валяем.

— Братцы, откуда взводному знать?

Сбоку маячил кулак Нуриддина. Он читал стихи, как всегда для себя, и в то же время улыбчиво и чутко косил глазом — какова реакция?

— Товарищ лейтенант, — прыснул Султанов. — Это же коряво!.. Скажите ему. Поэту нужен язык, прежде чем ему гадать, что нужно человеку.

Нури насмешливо ворочал белками, делая вид, что ему интересно, что о нем еще скажут, но сам только ждал момента, чтобы подсечь лингвиста.

— Ну скажи, зачем ты сочиняешь по-русски?

— Я сначала написал по-дагестански, а сейчас перевожу.

— Почему же ты мне не прочел? А?

— Все равно ты бы нэ понял. Мало знать язик, стихы надо чувствовать. А ты чувствуешь толко приблыжение обэда. — Грохнул смех. — Верно, товарищ лейтенант?

— Апеллируешь к начальству? Зачем так? Нечестно!

— Сдаешься? Так и скажи.

— Я сдаюсь? Я? Товарищи, вы слышали? Нет, вы слышали? — Султанов даже присел, схватившись за голову, — Дайте ему закурить для прояснения мысли. Закури, Нури! А? Рифма? Чудесная рифма. Можешь взять и пополнить свой скудный лексикон.

«Ладно, — подумал Елкин, — сейчас я вам покажу рифму, ползком по сугробам».

И судорожно выдохнул набранный в легкие воздух: на аллее, вынырнув из-за опушенных инеем деревьев, показалась стремительная фигурка Бещева. Уже по тому, как он шел, пригнув голову, было ясно, что капитан, видимо, уже не минуту и не две наблюдал за «учениями».

Солдаты засуетились, топча окурки. Елкин, забыв скомандовать «Смирно», ткнул ладонью пониже виска, в пылающее ухо.

— Рота находится на строевой…

— Нах-ходится?! — Капитан почти вплотную подошел к поспешно выстраивавшейся шеренге.

Спустя минуту уже сыпались резкие команды. У Елкина было такое ощущение, будто его хлещут по щекам.

— Плохо, плохо! Распустились! Кто так колет? Где выпад? Жену встречаешь или немца?

Когда очередь дошла до Харчука, вспотевшего Елкина прохватил холодок.

С той минуты, как он защитил полещанина, тот поглядывал на него с какой-то собачьей преданностью, вызывавшей смешанное чувство жалости и неприязни. Сейчас он переводил растерянный взгляд с него на капитана.

И как только раздалась команда: «Ориентир — Пилсудский, по-пластунски вперед!», бухнулся на четвереньки. Автомат отлетел в сторону и увяз в снегу.

У Султанова сломались бровки, он затрясся, уткнувшись носом в плечо Нуриддина. Капитан на миг отвернулся, затем грозно повторил:

— Вперед!.. Ты что, не знаешь, где перед, где зад?

— Не зна… — хрипнул Харчук, хлопая глазами… — Забув.

— Встать! Вста-ать! Как это — забув? А имя свое ты еще не забув? Ты вообще что-нибудь помнишь? Номер? — неожиданно спросил капитан. — Номер автомата! Не знаешь номер своего личного оружия?! — Елкин увидел, как веко у капитана задергалось в нервном тике. — А кто же за те-бя бу-дет знать?

— Королев знае…

— Виноват, товарищ капитан, — кашлянул Королев. — Автомат мой.

— Как? А где же твой, Харчук?

— У па-ра-миди.

— Та-ак. Значит, опять эти штучки. А воевать как будем — тоже без оружия? Фашист тебя пулей, а ты его пальцем или… — Бещев вдруг выругался, глядя на съежившегося Харчука. — Или думаешь, тебя пощадят?

— Совисть ж, — прошептал вконец ошалевший Харчук.

— Совесть? У фашистов?! Ложись! Ползком! Марш! — неожиданно скомандовал капитан. — Стройте, ведите! — сухо бросил он Елкину.

На этот раз младший лейтенант не выпячивал грудь, не слышал песни. Он шел сбоку, тротуарчиком, а впереди колонны вышагивал помощник Ветрова, сибиряк Сартаков, которому можно было дать и двадцать и тридцать лет, такой он был юный и вместе с тем крепкий, степенный.

У ворот усадьбы Елкин замедлил шаги. Капитан, руки в карманах, поджидал его.

— Солдат без оружия — вы, надеюсь, понимаете, что это такое? А где Рыба? В строю его нет! — И свистяще в сторону процедил: — Под домашний арест! Завтра же вас от-чис-лю в обоз. В хозроту, к чер-товой ма-тери! Трое суток ареста!

В коридоре Елкин, будто сослепу, наткнулся на Харчука, обернувшись, заметил: солдат торопливо опустил щепоть, похоже, крестил своего заступника. Кровь прихлынула к щекам.

— Бляхин, — сипло бросил Елкин появившемуся в дверях ефрейтору, — пять нарядов ему, самых горячих!

— Слушаюсь, — осклабился Бляхин. — Ему этих нарядов на пять лет еще хватит, умирать не надо. А вас, товарищ лейтенант, в штаб вызывают, к ПНШ, третья комната.

«В штаб, — уже поднимаясь по лестнице, как в тумане, подумал Елкин с тоской, — наверное, для собеседования. Как с новичком. Так поздно уже. И ни к чему». Завтра-послезавтра его тут не будет. А что, если… а вдруг… обойдется. Ведь все-таки новичок. На первый раз.

5

В непомерно большом кабинете ПНШ Ефименко все источало холодный блеск: дубовый диван, люстра, старинный письменный стол, обитый зеленым сукном, над которым по грудь возвышался щеголеватый узколицый брюнет с черными сросшимися бровями. Он слегка порозовел, защелкивая распухший планшет.

— Ага, это вы? Хорош, — сказал он, взглянув на Елкина.

— Правда? — улыбнулся тот. Вышло глупо.

— Вы что? К теще в гости пришли? — Старший лейтенант сел в кресло, закинув руку за спину. — Ворот застегните, солдат учите. Офицер!

Елкин все еще улыбался, не сводя глаз с постукивающей изящной руки старшего лейтенанта.

— Вас людей прислали готовить или так — шаляй-валяй?

— А… в чем дело? — Лоб у Елкина вспотел, но утираться было неудобно. — Я ничего такого…

— В том-то и дело, что ничего… пустое место.

В кабинет вошел незнакомый офицер, нагнувшись, с интимным видом что-то зашептал на ухо старшему лейтенанту. Как бы не слыша, тот кивнул на Елкина: вот, мол, полюбуйся, тот самый. Офицер мельком покосился, видимо, не понял, в чем дело, тем не менее посерьезнел и зашептал еще тише.

«Что он? — подумал Сенька. — Может, до ПНШ дошли сведения о моих «успехах» в боевой подготовке? Недаром же и капитан нагрянул в сквер. И откуда только узнают?»

Офицер уже в дверях глянул на часы, обронил:

— Тебя ждем на проводы. Через четверть часа.

— Так вот, — сказал ПНШ, нахмурясь. — Вас делом прислали заниматься, а не ко-бе-лировать. Прогулочки по вечерам, променады. У вас что — все в порядке? Больше нечем заняться? Или тут курорт и война завтра кончится?

— Ну что вы… — пробормотал Елкин.

— Нехорошо. За каждой юбкой бегать.

Он хотел возразить, но язык будто прилип к гортани. Видно, досужие сплетни о нем и Лиде не миновали ушей помначштаба. И вдруг его осенило: да ведь это он, ее штабник. И стало все понятно — это комедия с моралью. Что-то перевернулось внутри.

— Учтите!.. — Но тут затрещал телефон, и ПНШ, осекшись, снял трубку. Встал, выпрямился. Складный, красивый. — Есть, слушаюсь. Да, товарищ майор, выезжаю. Какие там сборы? Дальше фронта не пошлют. Что?.. Маршрут у меня, вот только с ребятами попрощаюсь… Вы куда? Да нет, извините, я не вам, товарищ майор, — зажал он трубку. — Подумайте серьезно, лейтенант, серьезно. Слышите?

— Да, я подумаю. Серьезно.

Он с треском захлопнул за собой дверь, еще ожидая за спиной оклика, хотя уже твердо знал, что не вернется, даже если этот красавчик лопнет от крика.

На морозе, переводя дыхание, постоял. Достал сигареты. Руки слегка дрожали. «Что у нас впереди? — спросил он себя, уже спокойно, с какой-то отрешенной издевочкой. — Пока что домашний арест. Тоже неплохо».

…В мансарде было сумеречно, лампа перегорела, а бежать за новой к старшине офицерам некогда, торопились в клуб, на концерт заезжих артистов. И так опаздывали. А домашнему арестанту Елкину и подавно чихать.

Поджав ноги в носках, он поглядывал с нар на мелькавшие азартно руки Ветрова, драившие медяшки на кителе, на Кандиди, вот уже полчаса торчавшего на скамье у дверей, — видимо, ждал решения о субботних увольнительных, хотя и сам распрекрасно мог управиться с делом. Хотя, да, он, Елкин, ведь еще командир. Формально…

«Может, ты этого только и ждал, честная душа?»

В нем росла глухая, безотчетная неприязнь — ко всем, ко всему!

— В конце концов… можно сходить к ротному, — сказал Валерий, натягивая сапоги. — Поговорить.

— Не надо, — ответил Елкин, вдруг ощущая подступивший к горлу комок.

Странно, но уже мысленно он смирился с тем, что уйдет, в глубине души понимая, что лучшего, возможно, и не заслуживает. И все-таки чуткость Валерия тронула. И стало жаль себя. Но эта мгновенная слабость тотчас сменилась глухой, поднимавшейся изнутри досадой. Он точно впервые увидел себя со стороны, живо, со злой подробностью… Свою суетливость и безволие, случай с Рыбой, когда он дал себя обвести, и то, как он утром пытался задобрить Кандиди. Эта глупая манера сначала сделать, а потом подумать… И какого дурака свалял в штабе, лепетал с улыбочкой, а потом заикался, будто язык проглотил. Перед капитаном и вовсе пал духом.

Что же это такое? Отсутствие выдержки, безволие? А что, если хуже — трусость?

Мысль эта вползла беспощадно, разбередила душу.

Или характера нет? А? Нет характера. Возможно, это написано у него на лице? Что-то такое, чего он сам не замечает, а другим ясно сразу.

У других все просто, ясно. Валеркин путь к тайге — через Кенигсберг. Ветров, останется жив, — будет кадровым. А что ждет его? О чем мечтал, к чему стремился?.. Читал Холмса — хотелось в сыщики, Жюля Верна — лихим мореплавателем. Жил, куда ветер нес… В большой квартире, в своей комнате. Вечером отец, большой, усталый, не глядя, вытащит деньги, положит на стол, а он их спустит с дружками, с Вадькой. Ах, как славно было в пляжном кафе, допоздна! Идешь домой — деревья в густой черноте покачиваются, и тянет свежестью от холодавшей к ночи реки. Даже потом, вкалывая с детдомовцами на свекле по десять часов в сутки, выстаивая на посту в метель и слякоть в училищном карауле, он жил этим радужным прошлым, точно оно лишь на время ушло — нелепо, странно — и скоро вернется. И вдруг поймал себя на мысли, что не мог бы обо всем этом поведать вслух, даже Валерию. Словно и впрямь эти мечты таили в себе нечто постыдное, малодушное… Да в чем же он виноват, черт побери!

Он рассеянно окинул взглядом комнату. Ветров, поиграв у свечи кителем, сдул с пуговиц пыльцу, кивнул с усмешкой:

— Держись, паря, он тя еще научит свободу любить.

— А что я такого сделал?

Ветров фыркнул, у Елкина сжались кулаки.

— Пускай малограмотных учит или тех, кто до смерти любит шагистику! — Взгляды их встретились. — А я перед каждым солдафоном унижаться не намерен, усек? — Он даже вспотел, мгновенно ощутив всю никчемность вспышки, но уже не мог остановиться.

Не расслышал, как скрипнула дверь, и только сейчас увидел на пороге сгорбленную фигуру Бляхина.

— Пройтись бы, товарищ лейтенант, прогуляться на артистов, — кашлянул Бляхин. — Старикам, чай, тоже не вредно…

— Кого нужно, сержант отпустит, — оборвал Елкин. — Есть общий порядок. Нечего тут расхаживать.

— На батю не шипи, понял? — сказал Ветров, когда за Бляхиным закрылась дверь. — Человек войну прошел, штрафной ротой командовал. Тебя бы туда… Посмотрел бы я на твои нервишки!

Из угла подал голос Кандиди:

— На то и нервишки, чтобы ими управлять.

— А ты ему политбеседу прочти, — усмехнулся Ветров, затягивая портупею, — как член партгруппы.

— Надо будет, прочтем.

Ветров даже за живот схватился:

— Командиру роты?

— В бою командир, на партгруппе — рядовой.

Ветрова будто стукнули в подбородок.

— Вас не спрашивают! И вообще, вы с кем разговариваете, кто вас вызвал? Можете идти!

И, не выдержав паузы, сам вышел, хлопнул дверью. Валерий все еще стоял, о чем-то раздумывал. Потом присел, сцепил пальцы.

— Черт знает что, настроение пропало развлекаться. Все эти драчки прямо сквозь меня проходят, не выношу.

— Не дури, — сказал Елкин. — Ты иди. Слышишь? Будешь тут торчать из-за меня. Еще этого не хватало! — И повторил: — Тебе сказано — ступай, без тебя тошно. Ступай, ступай!

Валерий все так же рассеянно, думая о чем-то своем, поднялся и медленно вышел.

Свечка оплыла до донышка, и пламя, мигнув, погасло. Остались луна за окном да свет фонаря. Лицо Кандиди казалось отлитым из бронзы.

— Вы ко мне, старший сержант? — спросил Елкин, чувствуя фальшь в этом официальном тоне и от этого все больше досадуя. — Сами решить не можете?

Только сейчас заметил на столе в сторонке от Кандиди котелок.

— Тут вам Харчук мяса подкинул, он на кухне в наряде.

«Не для этого же он торчал здесь целый час?»

Кандиди поднялся и словно бы вздохнул со смешком; словно бы хотел что-то сказать — только махнул рукой:

— Ладно, не переживайте. Мне бы ваши заботы…

Темная фигура слилась с дверью.

— Постой…

Он понимал ясно теперь, что то, в чем он подозревал Кандиди до этого, было мелочно, пошло, и в конце концов словами тут не поможешь, но он просто не мог оставаться в неведении. Впервые жизнь словно бы приоткрылась какой-то темной, липучей стороной…

— Ладно, — сказал Елкин. — Я себя не оправдываю. Все эти случившиеся ЧП — плохо. Странно одно… В общем, меня удивила такая информированность комроты обо всех мелочах.

— А меня нет.

И Елкин вдруг со странной неприязнью, которой не мог объяснить, представил на миг лукавое, беззубое лицо Бляхина. Что-то в нем было неуловимо скользкое, в этом старичке-балагуре.

— Я тут ни при чем… — сказал Кандиди, — меня это не касается.

Он вдруг рассмеялся. И у Елкина отлегло.

— Честное слово, — сказал Кандиди, — я на вас не обижаюсь. На вашем месте я также спросил бы вот так, в открытую. Не люблю темнить. Можно идти?

Елкин понял: дальнейший разговор унизит их обоих. Кивнул:

— Идите.

…Он остался один. И еще луна в окошке. Он все еще сидел, подперев спиной стену, когда услышал на лестнице легкий перестук каблуков, и сжался, с замиранием сердца улавливая их приближение. Хотел и не хотел ее видеть. Оставаться наедине со своими мыслями было невмоготу.

А с ней и того хуже. И вдруг почувствовал: еще мгновение — и разревется, глупо, по-бабьи.

Лида вошла, помахивая конвертом, наткнулась на стул.

— Ты?.. А почему в темноте? — Щелкнула выключателем. — Ну и порядочки… — И замахала конвертом. — Пляши…

— Обойдусь.

— У-у, какой серьезный. — Голос ее странно вздрогнул. — Получай, от милочки.

В лунном свете бумага казалась неестественно голубой, а строчки черными. Он поднес письмо к окну, заглянул в конец… «Целую, Юлька». Стал читать не спеша, со смутным любопытством.

«…Сенька, Сенек, лапушка… Сколько лет. Кажется — вечность… Жаль, что после курсов не заехал в Киев. Дал бы крюка. А я была у вас… Мутер твоя постарела, но все такая же красавица и держится. Просидели с ней до ночи, чуть на съемки не опоздала… Да, представляешь метаморфозу — из медиков в актрисы. Смотри меня в «Солдатке». Как все было, сама не помню, но вошла в ленту сразу… ведь все родное — дома, улицы. Только школы нет — взорвали. Режиссер и тот растрогался, а я реву. По Станиславскому… А теперь он меня буквально преследует, влюбился, проходу не дает. Ох, уж эти старички! Очень хочется тебя видеть, скорей кончай войну. Какой ты стал? Рост, плечи. Не представляю, вышли фото».

Рост, плечи… старички…

«…Да, Вадим твой разлюбезный исчез. Говорят, с немцами спутался. Подумать только — вот сволочь…»

Мысли смешались. Вспомнился недавний вечер. Экран. Ограда. За ней — глаза… Нет, не может быть. Суетный Юлькин образ никак не вязался с суровой, плачущей солдаткой. И еще один вечер, давний, в сполохах близкой бомбежки. Под окном на скамейке два слившихся силуэта. Вадькино бормотанье и Юлькин гортанный смех. Незнакомый, страшный, как смерть. «…А Вадька твой разлюбезный». Мой? Скомкал письмо. Нет, он его и тогда не винил. Третий лишний.

— Ах, ах, — прозвучало в ушах. — Вот любовь…

Он как-то забыл о Лидочке. Разгладил, запихнул письмо в конверт.

— Тебя это очень трогает?

Лидочка фыркнула.

Где-то далеко прокатился орудийный раскат. В комнате слабо мигнули отсветы. В наступившей тишине в открытую форточку донеслись певучие отзвуки джаза. Оттуда, от моста.

Она о чем-то заговорила, он слушал и не слушал.

— Ветров на концерт тащил — не пошла! Хм… Не люблю грубых.

— А тот — нежный? Попрощались хоть? — И по тому, как взлетели ее ресницы, понял, Лида ничего не знает.

— Он ведь уезжает. При мне разговор был. Срочный вызов. — Она все молчала, отодвинувшись в тень. — Все вы одинаковы, — сказал он печально. — Ощущений ищете: ах, ох. А вас морочат, как дурочек…

— Ты злой, — прошептала Лида. И, словно задохнувшись: — Я сама… Никто не морочил. Понял?

Казалось, она вот-вот расплачется.

— Сама… — Внутри у него защемило, и он не сразу добавил: — А он — женатик! Старше, опытней. Тайком уезжает. Спуск на тормозах. Ну, как же, война, к чему сентименты. — Откуда-то брались слова, острые, как стекляшки, — Жук он! Больше никто…

Музыка все звучала в лунном зыбучем сумраке.

— Ну и что дальше? — прозвенело чуть слышно.

Увидел прямо перед собой блестящую зелень глаз.

— Ничего. Дать бы тебе по носу, чтоб умней была.

— На, дай! Дай!.. — Схватила его руку, отбросила и, отпрянув, метнулась к дверям.

6

Последний день домашнего ареста совпал с ротным собранием. Капитан, как правило, ограничивался коротким сообщением об итогах занятий, ближайшими задачами, а потом давал слово солдатам, и тут уж стоило выступить одному, задеть другого, и начиналось. Сам Бещев сидел за столом президиума, рядом с Бляхиным, Кандиди, нахохлясь, как хищная птица, то хмурился, то подмигивал ораторам, а заодно и тем, кому от них доставалось.

Собрание началось с чтения письма таежникам-геологам: Валерий добился-таки своего. К столу вышел сержант Вася Сартаков, помощник Ветрова. Бляхин подал ему исписанный лист, и тот стал громко читать, время от времени невозмутимо поглаживая ладонью стриженую голову с треугольным мыском на пунцовом лбу.

«Дорогие товарищи… личный состав роты автоматчиков, готовясь к решительной схватке в новом, победном году, приветствует и дружески жмет…»

Елкину вдруг показалось, что все это он уже когда-то видел… Давным-давно. Только по-иному. Широкие спины людей. Красный стол на возвышении в исполкомовском зале. И за ним — отец, седой с острыми глазами. Рядом мужичишка, похожий на Бляхина. И кто-то читал с листка — приветствие хуторян райкому. Упрямые были хохлы, единоличники. Но отец сломал-таки последний островок — создали колхоз. И улыбался он так же, как Бещев. А до этого… Ночь-полночь, вваливался в квартиру, пахнущий морозом и спиртом, матерый, отяжелевший, как от боли. Гнал от себя мать.

— Не тронь, говорю! Не надо мне спать! Частные души!

Мать уводила сына в детскую. Отец засыпал, уронив голову на стол. А потом, после собрания — Сенька хорошо помнит, — весь светился. Обнимал его и мамку, такую счастливую. И говорил Сеньке: «Ну, все. Завтра зайдешь ко мне в горсовет, подумаем насчет велосипеда».

— …А теперь, товарищи, — донесся голос Сартакова, — я скажу про портянки. Ветошь! Опять двое ноги натерли. А ведь нам с часу на час по тревоге — и айда снег месить. Сколько раз говорил старшине…

Старшина Гиллер, огромный, в рыжих отросших бачках, в добела стиранной гимнастерке, лопавшейся на покатых плечах, сидел, отвалясь на стуле, покачивая сапогом, как бы говоря всем своим видом: «Видали, какой критик! Подрасти еще меня критиковать».

— А что, неправда?

— Да что он хочет? — неожиданно тонко взвизгнул старшина. — Что у меня, галантерейный магазин?

— Ты слушай, слушай, старшина, — вставил капитан, — да мотай на бакенбард.

Вокруг засмеялись. Гиллер отвел глаза. Потом к столу, горбясь больше обычного, стал протискиваться Бляхин. Ни одно собрание не обходилось без выступлений Бляхина. Вслед ему понеслось:

— Ну, теперь держитесь, братцы. Этот резанет… Как бритвой!

— Будет и насчет бритвы, — многообещающе усмехнулся Бляхин.

Даже капитан оживился, постучал по столу, требуя тишины. Елкин исподлобья следил за ефрейтором, степенно оправлявшим гимнастерку.

— Вот что, товарищи, — вздохнул Бляхин, — с переменкой у нас и впрямь того… прав Сартаков. В других ротах солдаты — любо глянуть — с иголочки, а у нас — с топора! Брюки новые, гимнастерки — старье. Пока получим гимнастерки, штаны сносятся. Пока штаны — гимнастерок нету. Но войдите, братцы, и в положение старшины: и рада бы кума, да охоты нема. Цельный день сидит, в бумагу глядит, письма пишет. Видно, зазнобу гдей-то завел, — проговорил Бляхин под общий хохот.

— Глупости! — вспыхнул старшина, но Бещев сделал успокаивающий жест: сиди, мол, слушай.

— А ты не бурли, не кипи, — как бы смягчился Бляхин, выставив ладонь растопыркой, — мы с тобой годки, Маркович, и выслушать не грех. Верно, товарищ капитан? Мы ведь тож не ангелы, понимаем, как говорится, любви все возрасты покорные. — Подмигнув, хмыкнул в кулак и тихо, доверительно вытянув шею, продолжал: — Мине вся деревня, бывало, боялась… Да ведь окромя чувьств еще и долг имеется. — Старшина привскочил, снова сел. А Бляхин, внезапно нахмурясь, поджал все пальцы, кроме одного, указательного. — Зря, товарищи, смеетесь. Тут спрос не только со старшины. У меня вот тоже портяночки не из парчи, а могу показать — чистота. А почему? Да берегу. И простирнуть не ленюсь. Беда невелика, что кишка тонка, был бы аппетит. А ведь у вас, товарищ Сартаков, да и в нашем третьем взводе — что? — Бляхин склонил к плечу голову. Елкин потупился. — У нас, дорогие товарищи, все на износ. Степень грязности как определяют? Метнет портянку в дверь, прилипла, — значит, пора менять.

Солдаты, пересмеиваясь, затолкали локтями друг дружку: вот дает!

— А главное. Тут многие выступали, все по мелочам. А вот о дисциплине — молчок. А у нас что получается? Рыба смылся. Даже Нуриддин, отличник, и тот в скверике развел тары-бары. Не ожидал от тебя, Нури…

— По глупости, — донеслось от окна, и черная голова Султанова поплавком ушла за спины солдат.

Все притихли.

— Ай-ай-яй, — ответил Нури из другого угла. — Несерьезный человек.

— Так вот, — продолжал Бляхин, пряча улыбку. — Во-от… Есть еще у нас, товарищи, бравые Швейки, которые собственного автомата боятся. — Сцепив руки под животом, Бляхин прицелился сощуренным глазом в дальний угол, где сидел Харчук. — Вот уж я вам скажу солда-ат!

Смех покатился сразу. Бляхин тоже не выдержал, прикрыл ладонью беззубый рот.

— Ему, видите ли, господь бог стрелять не велит. Ну, думаю, божий мужичок; наверное, он и скотинку жалеет, вегетарьянец! Был у меня в колхозе один такой… Ан нет, в столовке по три порции гуляша уминает. С добавочной! А сегодня в наряд идти отказался. Живот болит… Опосля гуляша.

Первые ряды легли.

— И куда начальство смотрело — в автоматчики его послали?

Бещев снова постучал по столу, Бляхин кашлянул, одернул гимнастерку.

— Да, так вот. Бьются с ним товарищи офицеры. А вот рядовые, комсомольцы да мы, партейцы, как бы в сторонке, знай посмеиваемся над крайней Харчуковой хаткой. — Бляхин поджал губы, длинное лицо его стало печально предостерегающим. — Ломать эту хатку надо. А то, не ровен час, обрушится в самый неподходящий момент. Не гулять едем — воевать…

Собрание кончилось поздно. Солдаты повалили в коридор. В темном квадрате дверей загорелись огоньки цигарок. Мимо прошел Бещев. Елкин хотел отвернуться, но не успел. Капитан остановился, кивком позвал за собой.

«Главное, спокойствие», — подумал Сенька.

Когда он вошел в канцелярию, осторожно притворив за собою дверь, капитан уже сел за стол. Руки его краснели на стекле.

— Я вас слушаю…

— Доложить как полагается! — Хохолок капитана дрогнул.

Елкин доложил. Козыряя, сбился с ноги.

— Отставить!

Горло схватила спазма. Сглотнул, уставясь на ноги, боясь поднять глаза.

— Ясно, — сказал он с таким ощущением, точно шагнул в пропасть. Сердце поднялось и забилось в висках. — Мне все ясно.

— Что… ясно? — спросил капитан.

— С первого дня… невзлюбили, ясно.

Глаза у Бещева стали круглыми, и в старческой их голубизне метнулась растерянность.

— Господи боже мой… — выдохнул он.

Елкин молчал.

— Обиделись, вот как? Не хотим унижаться… Ну как же. Молодой человек. Тонкий, чуткий, воспитанный, а попал в руки старого сухаря. Педанта!

Пол ушел из-под ног, и в жаркой, сухой невесомости только и жили набрякшие горящие Сенькины уши, огромные, как фонари.

— …Ах, он такой-сякой, нет бы вызвать, поговорить по душам, чутко, вежливо.

В ушах хрустнуло, и возникла тишина, хрупко-звенящая.

— Ну, конечно, вы не виноваты. Мы виноваты. Те, что в ваши годы революцию делали, гнили в тюрьмах, с тифу дохли, зато сынков уберегли, по семь нянек к ним приставили. Ясли, садики, школы, институты, папы, мамы, учителя…

Сжатый кулак на стекле, на папке «Личное дело», и голос, словно издалека, с нарастающей жесткостью, точно молотком по голове, от которого нельзя спрятаться, увернуться, вздохнуть.

— Плохо, дружок, плохо…

Вдруг пауза. И теплая волна, подкатившая к горлу, как благодарность за подаренные секунды. И последнее усилие, чтобы справиться с собой.

— Очень плохо… А война — это испытание! Проба совести, мужества. Выстояв в которой, можно смело смотреть людям в глаза. А нет — и жить не стоит.

И Елкин вдруг понял — худшее впереди, в этой папке, в кулачке, неумолимо улегшемся на ней… Высший, человеческий приговор.

— Отчисляйте, — сказал он одними губами, — только скорей. Раз не стою — готов…

Кулак грохнул, оглушил, и по стеклу брызнули трещины.

— Готов?! Так, значит, уже готов?! — И Елкин уже ничего не видел, кроме трясущегося багрового подбородка с ямочкой. — Значит, отчислять, да? В обоз? А воевать кто будет? Мертвый папаша?! — И на выдохе резко, быстро: — Иждивенец! Фрукт!

В дверь легонько постучали, будто мышь заскреблась. Капитан перевел дыхание. Руки его дрожали, когда он, пошарив в кармане, что-то кинул на язык, медленно, с усилием запил водой из стакана.

— Что вам, Харчук? — спросил глухо у вошедшего и тут же добавил, не обращая внимания на солдата: — Не в обоз, а в штрафную шлют. Для прояснения мыслей… А за вас еще друзья хлопочут. Я не стал бы. Слушаю вас, Харчук! Садитесь.

Елкин понемногу приходил в себя. Мокрая рубашка холодила спину. Как во сне, машинально ловил обрывки разговора. Капитан спрашивал, Харчук, запинаясь, объяснял. Что-то о своих земляках, которых встретил, патрулируя в городе, возле репатриационного пункта, «едва взнав — кожа да кости». Неделю назад, воспользовавшись паникой у немцев, они бежали «з немецькоголагеру» и там видели Пруську, живую, ее, должно быть, угнали дальше, на окопы. Одним словом, потеряли из виду. Но осталась «цидулька», письмо — какими обменивались на всякий случай, на прощание.

Капитан взял у Харчука бумажку, в каракулях, желтую, прочел и положил на край стола, поближе к Елкину, тот понял, что это — и для него. Стал читать, стараясь сосредоточиться.

«Многоуважаемый Мефодий Петрович!

Кланяеца вам знайомая Пруська, пишу а руки дрожать и сльозы не втрымаю. Може здря я вас беспокою, може й не вернусь и не та я, шо була, скольки горя знесла, зовсем седая, хворая и не досягну до вас здорового человека а все ж пишу по старой дружби…»

— Кто она, эта Пруська? — спросил капитан. — Сестра?

— Та невеста ж, невеста! От я и пришов…

Оба невольно взглянули на Харчука, на лицо его, желтое, как дыня, в глубоких бороздах морщин. Солдат вдруг рассмеялся неожиданным, скрипучим смехом.

— Такая доля незграбная. Тильки при советах хату зробив, а то я — батрак, вона батрак… Якая жизнь? — На миг замолк он, точно стыдясь своей откровенности, мельком перевел взгляд с капитана на Елкина. — Був пан — крычав, тольки плеткой разговарував, десятский — зовсем комар — и той з кулаками… — Редкие брови горюче перекосились, руки задрожали. — За шо?.. За курыцю… курыця моя на вгород ему зализла, як вын мене быв, як быв — доси на едне вухо не чую. Добре шо руки, ноги целые. — Харчук давернул руки ладонями кверху, усмехнулся, поглядел на темные бугры мозолей. — Хе, то не беда, пахать и глухой може… Вот оно что.

Капитан побледнел, поднялся. Харчук тоже встал, порываясь что-то сказать, замер, уставясь на командира роты.

— Я тебя понимаю, Харчук, — тихо произнес капитан. — Жизнь у тебя была страшная. Не спас твою невесту бог от позора и поругания. Мы идем ее выручать. Понял ты? Я, твои товарищи. Обещай мне быть настоящим бойцом! Будешь — станут в селе гордиться люди своим земляком! Иди, подумай над этим.

Харчук сглотнул, открыл было рот и — махнул рукой. Спохватившись, выпрямил ее у виска и вышел, топая невпопад.

Капитан опустился в кресло, потер щеки.

— Вот, — сказал он не сразу, — нужда темная. Еще в политграмоте изучал, а представить не мог, не чувствовал. Оказывается, очень просто: кричи человеку в одно ухо, бей по другому — и человек готов. Сто человек, тысяча, вся Европа!

Гнев кипел под его мохнатыми бровями. Он раскрыл ладонь.

— Вот какой должна быть часть! Полк, рота, взвод — большие и малые пальцы. А вместе — кулак. И каждый палец живой, умный. Один вывихнут — пропал удар… А нам войну кончать, это завещано теми, кого уж нет! И твоим отцом, голубчик. Так-то…

Капитан придвинул какие-то бумаги, пробурчал:

— У нас три разбухших взвода, надо срочно формировать четвертый, но офицера нет и, видимо, не пришлют в заварухе. Придется кого-то из сержантов. — Кашлянул, теребя бумагу. — Если Кандиди, как думаешь?

Они произнесли эту фамилию почти одновременно, и Елкин слегка покраснел: от собственной ли торопливости, оттого ли, что так деликатно советовались, — речь шла не просто о сержанте, но о близком капитану человеке.

— Ну-с?

— Что тут думать, — буркнул Елкин, — фактически он и командовал.

— Ну, ну, значит, будем аттестовать. Тогда пиши характеристику.

Елкин поднялся.

— Проверьте матчасть и снаряжение. Скоро Новый год. Будьте в боевой готовности. Все! — Капитан прихлопнул папку.

Выйдя от капитана, Елкин столкнулся с Валерием, тот поджидал его. Расспрашивать не стал, лишь легонько пожал руку.

Промолчал и Елкин, хотя надо было что-то сказать, кто же мог «хлопотать» за него перед капитаном, кроме Валерия? А на душе было муторно, ощущение вины за что-то не уходило.

У стеллажей шла спорая возня. Разбирали оружие. И в том, как тщательно подбирали ветошь, пробовали смазку, подолгу на свет просматривая стволы, шутили — громко, преувеличенно весело, — уже чувствовалась тревога людей, привыкших было к тишине, к мирной жизни, а теперь перестраивающихся на новый, фронтовой лад. Те, кто был свободен, толпились у каптерки, получали новое обмундирование. Вокруг не стихал говор.

— Вай, какие обмотки! Пока перемотаешь, война кончится!

— Плохо ли? — Чего уж хорошего, полземли протопали, а конец без нас?

— Товарищ лейтенант, ботинки разные! И брюки не лезут…

— Так вас, так вас, — похохатывал Рыба, вразвалочку бродивший вдоль нар. На гауптвахту он не попал — сборы помешали. — Зажирели на тыловых харчах, там растрясете. Вон у Королева затривочек, что у Черчилля. Жена не узнает.

— Болтушка, — хмуро обронил Королев с высоты своего роста. — Какой еще червь точит?

Елкин решил зайти к старшине. В каптерке возле стола переминался Харчук в новенькой топорщившейся гимнастерке с широченным воротом.

— А, вот хорошо, что вы зашли. — Старшина кивнул на Харчука и забасил так рокочуще низко, что Елкин не сразу понял, в чем тут дело.

Харчук просился в наряд — только не полы мыть, а на ворота. Войска наступают, а дорога из немецкого плена одна — мимо формировки, и, может быть, по ней и пройдет Пруська, его невеста. Пока рота не снимется, он готов дежурить хоть каждый день. «Так вот зачем он приходил к капитану».

Харчук глядел на Елкина с мольбой.

— Я ж маю право, бо в мене ще шисть нарядив без очереди.

— Хорошенькое дело, — загудел старшина, — столько мордовать себя в нарядах. И не по уставу.

— Что же вы у капитана молчали? — спросил Елкин.

— Та я… — Губы Харчука дрогнули.

— Ладно, ступайте к Бляхину, скажите, я приказал — на пост у ворот.

Харчук затряс головой. Дверь за ним притворилась неслышно.

Старшина вздохнул. Большой в рыжих волосках лапой неловко подцепил на счетах сразу пару костяшек, сплюнул, отбросив их на место.

— В чем дело? — спросил Елкин. — Почему у нас с обмундированием ерунда какая-то?

— А! — обрадовался старшина, словно только и ждал этого вопроса. — Потому что лучшее разобрали, а разобрали потому, что я не старшина! Я возчик. Я всю жизнь с конями дело имел и в гражданскую три года коноводом был в Таращанском, но тут в отделе кадров почему-то решили, шо я, значит, хозяйственник. Интересное дело!

Елкин удивленно смотрел на островок лысины, розовевшей в кустиках рыжих волос.

— Но капитану я понравился, он, видите ли, еще тогда брал наш Казатин, его там наши выходили раненого, так он ко мне чувствует родственную нежность. Я говорю, дайте мне отделение. Какой я старшина? А он говорит, на бесптичье и Гиллер соловей. Вам это нравится?

— Очень.

— А! — не понял иронии старшина. — Так ходите в узких брюках.

— Нет уж! — взорвался Елкин. Его что-то начинало раздражать в старшине. — Пойдете на склад и выворачивайтесь как знаете! Вы что, не понимаете обстановки? — На мгновение запнулся, таким разобиженным стало обвислое лицо старшины. — В общем, так, со дня на день выступаем. Или будет нормальное обмундирование, или пойдем к капитану. Там поговорим.

— Боже мой! — взмахнул руками старшина. — Что я, сам не знаю?! Этот вопрос вот где у меня сидит, — он ткнул себя в печень, — как тяжелый камень!

7

Ничто не говорило о наступавшем Новом годе. Привычная темнота прифронтовой полосы, редкие фонари. Да и забыли за войну, как его встречать — новогодье.

Смеркалось, когда Елкин вышел во двор, застегивая на ходу шинель. У ворот на часах стоял Харчук, вглядываясь в сторону леса, где начиналась прифронтовая дорога. Лида прохаживалась неподалеку, сердито подбивая каблучками.

— Наконец-то, — сказала она, завидев Елкина, — совсем заморозил.

— Некогда было, с боезапасом возились…

Бещев еще днем приказал раздать патроны, запретил увольнения, затем отменил запрет, потребовав от офицеров сообщить дежурному о том, кто где будет находиться. Ветрову с Валерой сообщать не пришлось. Штаб потребовал двух командиров в патрули, и Бещев послал обоих, а Елкина оставил праздновать, неизвестно за какие заслуги. Может, потому, что всю эту неделю Сенька трудился с какой-то мрачной одержимостью, кидая взвод на дальние расстояния по лесным сугробным чащам, выматывая всех и сам едва держась на ногах — засыпал, не стянув сапоги, и за ночь, не успев в тепле отойти, до того промерзал в походе. Он и не ждал этой доброты. А тут на тебе — дал увольнение. И еще вручил Лиде два билета, выделенных роте городским магистратом на новогоднюю вечеринку. У Елкина даже шевельнулось теплое чувство к капитану.

Далеко над лесом подсвеченное невидимым заревом мигало небо. Чуть слышно доплывали глуховатые звуки орудийного боя. Свернув на проспект, оба сразу окунулись в праздничное веселье — за стенами домов бухали радиолы, сияли окна, без маскировки, как будто немцам назло. Под фонарями на мосту пестрели шубки, цилиндры, полосатые шарфики, вывязанные на лбу, с брошами в узлах. Сине искрился снег. Над сквериком вспыхнул праздничный фейерверк, и черный лед реки расцветился огнями. Все было немножко странно, как в старом немом кино, и они с Лидой словно унеслись на много, много лет назад, в неведомый, полузабытый мир.

Может быть, это был их последний мирный вечер. Он взял ее под руку, сказал с усмешкой:

— Видел бы твой женатик!

— Ну вот, выдумал… Нет же его.

— Ах, вот как. А я все думаю, чему обязан? Ты хоть на вечеринке держись поблизости, а то еще потеряешься среди блеска…

Она отстранилась, вытолкнув его руку.

— Ты что?.. Знаешь, только без фокусов! — И сам не понял, откуда взялось раздражение, к чему весь этот разговор.

— И чего ты, собственно, командуешь, еще голос повышаешь?

— Постой!

— Знаешь, я не дойду. Вообще вернусь, — вырвалось у нее почти с отчаянием.

Резко остановилась, лицом к стене дома, сверкавшей изморозью, и ему, глядя на эту изморозь, на присыпанные снежком ее погоны, стало холодно.

— Ну ладно, — сказал он торопливо, перебарывая внезапную обиду. — Виноват, в чем — не знаю. Извини. Только все это не к месту, и не стоит портить праздник. Никаких у меня претензий к тебе нет, можешь успокоиться.

— Вот-вот.

Он даже не расслышал, а словно догадался об этом «вот-вот». Откуда эта занозистость, кто их поймет, этих девчонок? На них уже с любопытством поглядывали редкие прохожие, оборачивались. Он поспешно стал смахивать перчаткой снежок с ее плеча, будто за этим лишь и остановились.

— В самом деле, — пробормотал он, — какое у меня право повышать голос? Ты человек свободный. Мог бы о чем-то попросить, раз уж мы друзья. Просто по-человечески.

Она кивнула, точно клюнула.

И, снова молчанье, только сердце тук-тук-тук, будто сорвалось. Лида тайком обмахнула ресницы. Он заглянул ей в лицо сбоку и не сразу поверил — улыбалась.

— Дурачок.

— Весело?

— Угу.

— Ну, и то слава богу.

— Однако с тобой тоже нелегко.

Вдруг она схватила его за руку, сказала не глядя: «Бежим» — и первая припустилась по мосту, скользя на черных накатанных проледях.

В вестибюле бара оба притихли. Швейцар с генеральскими усами торжественно принял у них шинели, распахнул стеклянную дверь.

В глазах зарябило от света, ресторанной пестроты. Они поспешно уселись за ближний столик, который, на счастье, оказался свободным. Лидочка не знала, куда девать руки: то, сцепив, клала их на стол, то убирала под скатерть. Припухлый рот ее вздрагивал в плоской, застенчивой улыбке.

— Никогда не бывала в ресторанах. Неловко как-то.

— Выше нос! — сказал Семен. — В огне была, людей спасала. Рестора-ан…

Елкин, пересилив робость, с видом завсегдатая раскрыл золоченую карту вин, ни бельмеса в ней не понял и осторожно огляделся по сторонам.

Огромная люстра с лобзающимися ангелками. За соседним столиком — ребята в серых пиджаках. Ничего себе ребята, плечистые, простецкие с виду. А у противоположной стены — выставка мехов. Белые меха на белых плечах, довоенные с желтецой бальные платья, оливково-изнеженные лица. У буфета военные мундиры вперемежку с толстыми фраками.

— Буржуазия… — сказала Лидочка. Она выглядела простенькой в гимнастерочке и синей короткой юбке, считавшейся верхом армейского шика.

С первыми звуками джаза мундиры галантной скользящей походкой устремились к мехам. Обмен улыбками, пугливый женский взгляд в сторону буфета, где толпились лысые толстячки во фраках, — очевидно, мужья и владельцы мехов. И вот уже два цвета, белый и зеленый, коварно сплетясь, движутся в тайных всплесках джаза.

— Проше пана! — сказал официант.

— Дайте-ка нам что-нибудь. Сам выбери. Сам!

— Дзенькуе…

Парни в серых пиджаках засмеялись. Один из них, белобрысый, с открытым лицом, поднял бокал, выкрикнул, перекрывая музыку:

— Салют, русски! Комсомол! Дружба!

Пили вино — монопольное изделие ресторанщика, сильно отдающее сивухой. Лида морщилась. Розовые шершавые пальчики плотно сжимали бокал, затем, у кого-то подсмотрев, стала отставлять мизинец.

— Не стесняйся, — сказал Сенька. — Все это условности, чепуха. Как удобно, так и делай.

— Ага, — кивнула она. — А ты не обращай внимания, что я такая… невежливая.

— Неинтеллигентная, хочешь сказать.

Лида нахмурилась.

— Я тебя очень прошу, не обижайся по пустякам. Мы же друзья. — Он и сам не мог понять, отчего так обеспокоен мельчайшей переменой в ее настроении. — Потанцуем? Хочешь?

— Я еще не обвыклась. Потом… И вообще я есть хочу, а тут одни сухарики. Знала бы, хлеба взяла.

Они взглянули друг другу в глаза и засмеялись.

Наплывала духота, голоса мешались, сквозь дымовую кисею плыли пары танцующих.

— Ой, мне больше нельзя. Ну, нельзя. — Лида прикрыла бокал ладошкой, взглянув на удивленного Сеньку. — Понимаешь?.. Вот глупый.

— А, — сказал Семен, внезапно охваченный смутным ощущением роднящей близости, но ничего не понял.

На эстраде, точно возникнув из сигаретного дыма, встала девушка в хвостатом чешуйчатом платье. Печально-многознающие глаза на кофейном неподвижном лице. Она запела, покачивая бедрами, в такт стонущему саксофону, почти не открывая рта.

В тягучую бархатную мелодию тонко вплеталась гитара. Парень в потертой кожаной куртке на молниях, мелькающие на золоченых ладах смуглые пальцы. Он слегка наклонился к певице: четкий профиль с черным крылом на лоб и парфюмерная неестественная улыбка… Сердце у Елкина замерло. «Не может быть. Значит, тогда, за оградой…»

— Что? — спросила у него Лида.

— Вадька!..

Он поднялся, пошел, задевая за столики, натыкаясь на чьи-то ноги. И почему-то боялся смотреть туда, на эстраду. Но, добравшись до окна, сбоку сцены, поднял глаза и уже не отрывал их от парня с гитарой. В груди гулко стучало, точно он остановился после быстрого бега.

— Вадим!

Увидел: дрогнули, сбившись на секунду, ловкие пальцы, под темными бровями тревожно вспыхнула искорка. И погасла. И снова — та же беспечная улыбка под щеточкой усов. И едва заметный кивок в сторону кулис.

Три ступеньки, плюшевый полог — вход за кулисы. Три ступеньки и фанерная дверка, о которую он толкнулся. Темнота, разбавленная жидким светом луны. Вадим вошел почти одновременно, небрежной походкой. Остановился.

Нервно тлел огонек сигареты.

— Вадь! — шепотом сказал Сенька. Не выдержав, шагнул навстречу. Порывисто обнялись. Сигарета обожгла щеку, упала, сыпанув искрами, а в обожженное место уперся жесткий чужой подбородок. У Сеньки захватило дух…

Чиркнула зажигалка, две сигареты, вздрагивая, задымились над ней.

— Ну, рассказывай, чего молчишь? — глухо произнес Семен. — Что за маскарад?

— С переодеванием. Именуемый жизнью. — Смех был натянутый, сиплый. — С той лишь разницей, что других одевает государство, а я сам… как горьковский барон.

— ?

— С тех пор как пришли немцы.

— Знаю… Слышал.

— Что ты знаешь? — Вспыхнула сигарета, осветив запавшую щеку, резкие морщинки у рта. «А Вадька твой любезный с немцами спутался». Томительное чувство тревоги смяло радость.

— Ничего я не знаю. Просто получил из дому письмо… Но я не верю… не мог поверить, что ты способен…

— На подлость?

За пологом тоненько заплакала скрипка, звуки смешались, нарастая, женский голос закачался, как на волнах.

— Подлость, — с усмешкой повторил Вадим. — Хотел бы я знать, какой ангел придумал это словечко, задал бы ему пару вопросов. В жизни все проще. — Он сплюнул: — Очень просто. Тогда было все равно. Тетка больна и — княжеский род. Не тронут. — Он сказал это громко, весь точно ощетинясь. — Ну, а жизнь будто остановилась. Тетхен заняла весь особняк. А потом его занял полковник. Высший такт, вежливость, стиль. А нам крохи с чужого стола, жрать нечего. За вечерним чаем племянничек получил лестное предложение: быть переводчиком в комендатуре, на время. — Посмотрел пытливо. — Мог бы отказаться, тогда бы для меня кончилось все сразу. Полковник же не шутил. Я пошел… Ради пользы сограждан и делопроизводства. А послали в подвал, на допросы, в самую жуть. И все понял, всю эту бухгалтерию рабства. Дейче орднунг. Когда смертнику внушают правила вежливости и облагораживающую роль труда… Кого мог, предупредил.

— Я знаю… спасибо тебе за мать…

Вадим перевел дыхание.

— Хорошо иметь прямые дорожки, как рельсы, без тупиков…

Эта скороговорка с пятого на десятое, нервозность — все было так непохоже на Вадьку. Даже под сердцем запекло.

— …а на третий день привели Мишку Бермана и Онищенко, пробирались в лес. Вся их вина. Мишке по дороге выкололи глаз.

Молчание, тяжелое как камень.

— Короче, я сбежал. У Дарницы попал в облаву, потом лагерь. Взял фамилию Галицкий, сошел за поляка. Нам, русским, всегда хуже всех. Голод, язва желудка. Слег. Кому я нужен? Мог бы назваться, сообщить тетке. А для чего? И докапываться бы стали… Потом отступление, заваруха, перевезли во Львов, затем Торунь… А, г-гори оно!

— Что же теперь?

— А ничего, — усмехнулся бодренько, — живу помаленьку. Выручил в лагере одного врача, местного профессора. Теперь он меня. Приютил. Вот возьмут его в войско, ну и я… — не договорив, махнул рукой, — в общем гражданин мира. А тебе спасибо.

— За что?

— Выслушал, не пытаясь сразу пристрелить… Шучу, шучу. Просто спасибо.

Была неприятна эта непривычная униженность в Вадиме.

— Ну что ты! — смутился Семен, ощутив на себе пытливый, оценивающий взгляд. И на миг стало неловко за свои надраенные пуговицы, мерцающие золотом погоны — за весь свой бравый, подтянутый вид.

— От кого письмо?

— От Юльки. Она теперь в кино. Актриса… Ты же нас тогда видел. — Вадька сделал несколько нервных затяжек, окутавшись дымной кисеей. — А удрал. Почему?

— Выпьем лучше!

— Да, конечно, — поспешно сказал Сенька.

— Ты один?

— С девушкой… Не моя. Там… одного начальничка. — И сам не понял, зачем уточнял. Может быть, хотел хоть немного уравнять себя с бывшим другом. — Ты не волнуйся, она своя, поймет.

— Ладно. Ступай. Я сейчас. Отпрошусь у хозяина.

Вадим исчез за пологом.

«Хозяин? Почему хозяин? Ах, да, но зачем? Почему? Что его держит здесь?» Мысли путались, камнем давило сердце.

8

Плыли в дыму ангелочки на люстре. Зал шумел и смеялся. Пела, покачиваясь, печальная кукла, распустив задумчивые веера ресниц.

Вадим тянул стакан за стаканом, не морщась, как воду, время от времени усмешливо поглядывал на заскучавшую Лидочку.

Сеньке хотелось, чтобы она перестала хмуриться и приняла Вадьку, как своего. В хмельной радужной надежде он пытался убедить Вадима, что ему не место здесь. Нужно поговорить с командиром роты. Он посоветует. В армии полно бывших оккупированных. Ну, проверят его, Вадьку, и возьмут, очень просто… Перехватил насмешливый взгляд и, чувствуя, что становится почему-то смешон, досадуя на себя, еще усердней замолол, горячась:

— Не веришь? Я не один к нему пойду. С приятелем. Вот познакомишься…

— Брось, — скривился Вадим.

— Честно.

— Неужто?.. Не шутя? — Тонкий выразительный рот дрогнул. — Да, да, вот так он всегда, быстр, остер, сообразителен. Жизнь — славная штучка. Как там у древних… О, Немезида, девственно строгая, не верит она словам и признаньям… А у меня, милый, нет справки, что я не верблюд.

Музыка грохнула гимн.

— Ур-ра! З новым роком, панове! — заорали фраки. Десятки рук, широкопалых и тонких, в размыто сияющих перстнях, вскинулись на голубом фоне стены. — Нех жие Жечь посполита!

И, словно эхо, — рев молодых голосов за соседним столиком, парней в серых пиджаках:

— Виват социализм!

Спохватившись, Сенька разлил по бокалам вино. Вадим искоса взглянул на фраки, затем на пиджаки.

— Чудачки. Историки… Афины и скифы. Рим и варвары. Вечная борьба и перемена слагаемых. И снова порядок и законность силы…

— За победу! — сказал Сенька. И Лида ответила ему движеньем ресниц.

Тонким звоном распелись бокалы. Только Вадькин все еще был полон, искрился холодком.

— И все повторяется, — вздохнул Вадим, осушив бокал. — Так сказал Заратустра, а он был неглупый парень, а? — Склонив голову, взглянул на потупившуюся Лидочку: — Женщина, вам что-то не нравится? Вы попали не в ту компанию, где дважды два непременно четыре. Ваше здоровье. — Кадык медленно отсчитал пять глотков. — Тысяча извинений за нетвердый язык и… не обращайте на меня внимания. Хотя, видит бог, я хотел бы вам понравиться. Подруге друга.

Сенька вяло усмехнулся. Стало неловко за Вадима.

— Не люблю нытиков, — сказала Лида.

— Не сомневаюсь. — Вадьку передернуло. — Любите мужественных. Жаль только, что в иные, увы, нелегкие для девочек полосы жизни истинность чувств трудно определить: обстоятельства…

— Ах, ах…

— Не стоит ахать, — парировал Вадим, — и принимать воображаемое чувство за действительное. Вы меня поняли?

Лида вспыхнула:

— Ничего я не воображаю…

— А это и совсем плохо, — спокойно, почти снисходительно сказал Вадим. — Человеку, в отличие от четвероногих предков, свойственно воображение.

Сенька уперся в скатерть. Ему было мучительно стыдно: Вадькина расслабленная улыбка, этот дешевый наигрыш.

Лида выпрямилась, точно прилипла к спинке стула. Глаза стали большие, остановившиеся. В углу на помосте запела скрипка. У стола вырос китель с аксельбантом и густым пунктиром орлянок.

— Проше, пани… — И поклон в сторону Сеньки. — Если можно.

Лидочка вскочила, точно ее подтолкнули, и окунулась в гущу танцующих.

— Вот так. — Семен взглянул на приятеля и растерянно смолк. Подперев кулаком щеку, тот смотрел в бокал. Под нависшим крылом волос, в карих, почти прозрачных глазах стыла собачья тоска. Стонал саксофон, топтались пары — впритирку, с расширенными зрачками, как сомнамбулы. И низко, гортанно звучало сопрано:

— Ну что ты? — с болью проговорил Сенька. — Все обойдется, смотри на вещи светлей.

— У нас глаза разные, — покачал головой Вадим. — Я от рождения зрячий! По слепому случаю. Тысяча лет мне. Можешь ты это понять? Тысяча лет один-ночества!

— Ты пьян, — пробормотал Сенька. — Просто пьян…

— Бра-во-о!

— Би-ис! Коханку-у…

— Коханку давай!

Вадим вздрогнул, глаза сузились.

— А я… виноват, — голос его устрашающе вскинулся, — что родился Вадькой, а не Петькой, не Митькой, не Ванькой?! Что я — это я?! Ненавиж-жу! Вас всех!

— Кого — нас? Опомнись… — Смятение, жалостная неприязнь захлестнула Сеньку. — Слушай, все это как дурной сон. Или ты преувеличиваешь. Ну, не верили тебе, может быть, естественно…

— Естественно?

— …а ты только и стараешься подтвердить, что иного не заслуживаешь.

— Да что я сделал? Что-о?!

Словно из-под земли, выросла фигура официанта.

— Пане Галицкий. Хозяин се гневе. Проше грать… пана.

— Что?!

Вадим поднялся, толкнув плечом официанта, и медленно направился к выходу. Голова у него была запрокинута, как у слепца. Какое-то мгновение глаза Сеньки лихорадочно шарили по толпе — Лиды не было.

Пропела наружная дверь и захлопнулась, дребезжа. Сенька кинулся следом. Снежная поземка пахнула в лицо, запорошив.

— Ба, вот он где, гулящий! А время-то вышло.

Сдержанно сверкающий, подтянутый Ветров с красной повязкой на рукаве. Золотые крылья погон. И рядом красные с желтой перекладиной — старшины.

— Гля, своих не узнает. Да он в стелечку, трезвенник… — Ветров схватил Сеньку за рукав, только сейчас заметив Вадима.

Тот стоял спиной к заиндевевшей стене, взбычив голову и расставив широко ноги.

— Ступай, ступай, пан цивиль, — сказал Ветров, удерживая Сеньку. — Погуляли, и хватит. Мы люди военные, дисциплина, понял? Фарштейн?

Вадим не сдвинулся, лишь холодно полыхнули глаза. Потом, сплюнув, медленно пошел прочь. Голова его была опущена, плечи ссутулены.

— Вадь, постой!

Сенька добежал до угла. В узком провале тупика кружилась белая муть. Желтой лилией качался одинокий фонарь. Свернув направо, он увидел знакомую фигуру в кожанке и впереди еще одну, по-стариковски тощую, в длинной коробящейся шинели с блесткими пуговицами, в очках.

— Ай, дьябел, — сверкнули очки, — гдзе вы пропали? Я чекам юж две годины! Вшистко в пожонтку!

Вадим на мгновение словно замер, оглянулся, тряхнул рукой и исчез в подъезде дома вслед за стариком.

Тревога, неясная, тупая, точно толкнула изнутри, понесла. Под сапогами гулко отзывались ступени. На верхней площадке отворилась дверь, в темном проеме обозначились две фигуры: плотная — Вадькина и высокая — старика. На мгновение замерли, послышался говор, дверь хлопнула.

Елкин прилег на перила с колотящимся сердцем, сам не понимая растущего в душе смятения.

— Ну, — спросил Вадим и тоже облокотился на перила, — ты слишком поздно родился, и ангела-хранителя из тебя не получится. Мне у вас делать нечего, эта встреча с твоим дружком к добру…

— Какой там дружок…

— Очень своевременна. И зря ты, милый, раздваиваешься. Как говорила моя благовоспитанная тетушка, одной задницей на двух стульях не усидеть… — Он надтреснуто засмеялся.

— Почему не приглашаешь войти? — Голос помимо воли прозвучал подозрительно.

— Вот так-то…

— Почему?

— Не задавай глупых вопросов. Из соображений конспирации, конечно… Собрал сведения и собираюсь перейти линию фронта. — Казалось, его трясло от смеха. — Просто это не мой дом. Как видишь, я еще сохранил понятия об этике… Профессора призвали в Войско Польское. Известный медик. Мне он верит… А дом не мой! Ясно? — Он перевел дыхание: — А может, и рванусь туда, к седым камням Европы, и там обрету? А? Под шумок… Обзаведусь семьей. Дур везде хватает… Порядочный бюргер, эмигрант, бывший князь.

Все было как в дурном сне, жизнь все смешала, перепутала, словно пешки в руках судьбы.

— Слепая судьба, — глухо пробормотал Вадим, точно угадав его мысли. — Вот сделала бродягу-актера. Все мы, актеры, в руце божьей. Такова се ля ви… — Он все еще шутил. — И никто не виноват. Никто… Сам! Это уже во мне, черт вас всех задери! Всех! Всех!! А? Ты уходишь? Куда же ты? Может, все-таки нарушить этикет и — по чашечке кофе, для восстановления трезвости. Трезвость — это прекрасно… Адью, адью, мой мальчик!

Не помнил, как очутился на улице. Под фонарями порошил снежок.

За спиной послышались шаги. Кто-то тронул за локоть.

— Товарищ лейтенант, — зарокотало в ушах, — а я думаю, куда он пропал? Был впереди, и нет… Чужой же город… Ну что вы, в самом деле? Так же нельзя… — Настойчиво и осторожно старшина тащил его за собой, голос гудел ласково, как сквозь подушку. — Мы же не у себя дома… Всякие тут типы… Друг? Что? Я все понимаю. Бывает… В праздник не грех, но надо же знать меру.

Возле бара Елкин с трудом высвободился.

— Постойте. Надо найти Лиду.

— Мы ее с Ветровым встретили. Да она спит на третьем боку. Клянусь вам. Ну что я, буду врать? В моем возрасте!..

9

Воздух в спальне казался густым, как тушь. На душе у Елкина было пусто. Словно он что-то потерял, мучительно ищет и не может найти. Как глупо все получилось. Встретились, называется. И ребята не хотят его понять — объясняй не объясняй.

— Все это, конечно, сложно, — подал голос Валерий, лежавший рядом. — Война многих сломала, но согласись, Сеня, трудно защищать человека, который не спешит домой из концлагеря.

— Нет у него дома! — огрызнулся Елкин. Он гнал сомнения, выжимая их из сердца, как яд. — И нет справки, что он не верблюд.

— Погоди, — буркнул Ветров, — я ему дам справку. Проверят, что он за птица.

— Донесешь?

— Знаешь что! — Валерий неожиданно приподнялся на локте, и Елкин увидел над собой похолодевшие глаза. — Имей такт, если ты уж столь либерально воспитанный. У Ветрова тоже нет дома — детдом. И родителей он не помнит, сожгли живьем, кулачье! А человек, что бы там ни было, — я его отлично понимаю! А ты! Что это за доброта? Слепота, в лучшем случае, а то и хуже. Моральное разгильдяйство. И даже безотносительно к твоему другу. Подумаешь, жертва! Я и школу не кончил, и из ребят мало кто — пошли в горы, рюкзаки таскают с минералами. Был у нас дядя Вася, из политзаключенных. Так он пять приисков открыл, для фронта! А если бы все, как твой… в трудный час?

В наступившей тишине голос Валерия прозвучал уже спокойно, сухо:

— Родина — это ведь в самом деле мать. Матерей мы не выбираем и не предаем.

— Во-во, — буркнул Ветров, — может, у него кровь на руках. Тогда как?.. Всякое охвостье на нос вешаешь. И Лидку еще припутал! — Голос у него сорвался. — Ты ее не путай, понял?

— Ах, вот оно что…

В тишине было слышно частое дыхание Ветрова. Какое-то время все молчали. Тикал будильник, да за окном скрипуче протопали шаги караульной смены. Валерий поднялся, вытащил из-под нар чемодан, порылся в нем.

— Тоже мне Новый год, — сказал он, усаживаясь на стул. В руке у него поблескивал какой-то флакон. — Все расползлись. А мы с капитаном зато Москву слушали.

— Я гулял? — сказал Ветров. — Из-за него, цацы, мерз лишний час… Может, за Лидкой сходить. — В полумраке глаза его странно блеснули. И не дожидаясь ответа, поднялся.

Казалось, он отсутствовал вечность. Скрипнули нары под его тяжелым телом.

— Не хочет, — хмыкнул он невесело, ударяя кулаком подушку.

— Ну и ладно, — вставил Елкин, вдруг радуясь. — Будет мальчишник. Хотя — уже час.

— Вот, еще из дому, — сказал Валерий. — Мамаша дала растираться от простуды. Но ради такого случая…

Они пересели поближе к освещенному фонарем окну.

— Есть тост, хотя и не новый, — сказал Валерий очень тихо и торжественно. — За жизнь!

— Неплохо, — буркнул Ветров.

— Не перебивай! Так вот, я уверен, что мы доживем до победы. Невозможно вот так взять и исчезнуть. Да, да, не смейтесь, — добавил он, хотя никто и не думал смеяться, а Елкину было и вовсе тошно. — И хорошо бы нам не расставаться после войны. Приглашаю вас к себе. В гости. — Он улыбнулся мечтательно, совсем по-детски. — Сибирь — удивительная страна, с огромным будущим, это уж точно. Заворачивается огромное дело, город совершенно новый, море, лес и солнце, и всем найдется дело. Мамаша ужасно обрадуется…

— Я могу, — кашлянул Ветров, — вольная птица. Выпьем за твою мамашу.

— За мою? — голос Валерия дрогнул. — Хорошо. И за Сенькину. Ну, будем!

Звякнули стаканы.

Елкин пил, смывая горечь, стараясь приобщиться к тому светлому, к той прямоте и ясности, что витала сейчас в тягучей полутьме их времянки, убедить себя, что именно так и должно быть, а в душе не переставал мутиться осадок, и было мучительно обманывать себя, чувствовать, что ты не до конца искренен — это было как напасть, хуже худшего, горше смерти…

Потом все легли. И во сне его мучили кошмары.

…— Я же верю тебе, верю! — кричал он в бреду сквозь метель Вадиму, точно примерзшему спиной к стене бара. — Есть репатриационный пункт, Бещев сказал… А там будь что будет… Не так уж дорого взамен чистой совести… Но сознание, что ты дышишь, живешь, как все… Я не лгу, пойми… потому что сам поступил бы так, только так.

И отшатнулся…

— Ненавижу!!! — беззвучно кричал искаженный рот. — Вас! Всех!

И вдруг, схваченный метелью, замелькал, кувырком покатился с горы, к реке, к темным опрокинувшимся звездам, словно в пропасть. Оттуда вдруг донесся прерывистый, пронзительный крик, поднял, подбросил на нарах.

— Тревога-а! Па-дъем!!!

В серой рассветной мгле мелькали пряжки ветровской портупеи, руки, вдеваемые в рубаху. Валерий уже натягивал шинель.

— Быстрей, Семен, — сказал он, бросая ему одежду. — Через час выступаем.

10

Влажный, бреющий ветер, пахнущий морем. И — дорога, дорога, дорога…

Скользкая, бугристая, по высокой, как дамба, насыпи. Черный меч, разрубавший надвое рябые, протаявшие за ночь поля. Что-то нес он на своем острие, вонзавшемся в рассветную мглу. Где-то там, за синей полоской лесов, в незнакомом немецком городке расположился штаб наступавшей армии — конец и начало пути; там автоматчиков ждал новый приказ.

Рота шла плотно, неспешным свободным шагом. Ни шуток, ни песен. Только шарканье сотен подошв да легкий скрип армейской двуколки, замыкавшей колонну.

В двуколке меж двумя термосами горбился Бляхин. Время от времени он доверительно наклонялся к Бещеву. В тишине слышался прыскающий смешок. Улыбка трогала сомкнутые губы капитана.

Висела тревожная тишина. Внезапно пошел снег — липкий, густой. Сбоку вырос черно-коричневый столб — указатель с прибитым фанерным щитом: «Путь в логово зверя!»

Дамба резко пошла под уклон, и вдруг… открылось поле недавнего боя.

Повсюду валялись опрокинутые машины с черными крестами на кузовах, колченогие повозки, орудия, танки с беспомощно задранными к небу траками искореженных гусениц. Снежные, мертвые волны в кляксах минных разрывов, развороченные ящики с просыпавшимися в снег цветными, как елочные конфеты, бронебойками. И люди. Они лежали в шишковатых касках, в одиночку и группами, засыпанные снежком, руки со скрюченными пальцами, ноги в сапогах и без сапог, торчащие из сугробов, как мерзлые ветви.

Капитан, спрыгнув с двуколки, пошел впереди. И Елкин старался смотреть только в его широкую спину. Ему казалось, что и другие смотрят туда же. Сотня глаз в одну точку, как в маяк и путеводитель.

— Крепенько поддали, — сказал кто-то. Кажется, Королев.

— Гляди, ребята, буржуй загорает!

У подмятой танком роскошной рессорной коляски Семен увидел труп немца. Видимо, эвакуировался и попал в самое пекло. Он лежал на белом снегу, умиротворенно выставив огромное, обтянутое жилетом брюхо со свисавшим брелоком, а ветер шевелил седые прядки волос на морковно-сытом лице: ни дать ни взять подгулявший бюргер, решивший передохнуть на полпути до усадьбы.

— Важный мужик, братцы.

— Пудов на семь. Поел на веку сала.

— Видать, не впрок пошло.

Впереди, на западе, краснели подсвеченные заревом облака, и уже доплывали взрывы — глухие, как раскаты грома.

— Как самочувствие? — поравнявшись с Елкиным, спросил капитан.

— Нормально, — кашлянул Елкин.

Ветер нагонял облака. Объявили перекур, когда уже сгущались ранние сумерки. Обочь дороги у дома, с разбитой черепицей дымили котлы, сбоку высилась гора тряпья, шоферы прогревали моторы.

— Что за табор? — крикнул капитан. И кивнул Елкину: — Погляди.

Елкин соскользнул в кювет, медленно пошел к дому. Уже подходя к кострам, оглянулся, увидел ковылявшего следом Харчука. Тот умоляюще выкатил глаза:

— Я, товарищ лейтенант, хоть глазком глянуть…

Только сейчас он понял, куда они идут: у Харчука на репатриантов было поистине собачье чутье.

То, что он увидел, шагнув за порог, в затхлую духоту эвакопункта, не сразу дошло до сознания. На нарах лежали прикрытые простынями скелеты, костяные ступни в дырявых носках торчали наружу. Потом понял, что это люди, живые. Какая-то женщина подняла голову, шевельнула ртом, будто старалась изобразить улыбку, и упала на подушки в изнеможении. Два солдата в серых халатах суетились в дальнем конце с котелками, из которых шел пар.

Кто-то закричал:

— Федька, из ложки корми, хлеба не давай! Тарасыч сказал — постепенно, не то окочурятся…

Елкин попятился назад, а Харчук кинулся вперед, зашнырял между нарами. Когда он вернулся, глаза его были слюдяные, в стоячих зрачках тлел ужас.

— Зачем пожаловали? — окликнул кто-то из приоткрытой двери каптерки.

Елкин увидел старика за столом с бумагами, поверх гимнастерки был такой же, как на солдатах, серый халат.

— Товарищ лейтенант, — прошептал Харчук, — за ради бога, взнайте для мэнэ… Горуля фамилия… Парасковья Микитовна…

Старик, встретивший Елкина взглядом из-под очков, сочувственно покивал в ответ на просьбу, полистал бумаги — Горули не было.

— Из лагеря, все что осталось… Остальные сгорели. Уцелел один карцер…

Они шли обратно, спотыкаясь на скользких бороздах, и Елкин, не зная, куда девать глаза, повторял:

— Я ж тебе говорю, нет ее. Не было. Давно, может быть, дома уже. Прозевал у ворот. Или другой дорогой шла. Дорог много.

— Много… да, — кивал Харчук, моргая недоверчиво пустыми глазами.

— Ты что, не веришь? Нет, черт возьми! — он даже остановился. — Я тебе говорю…

Они уже взобрались на дорогу, когда у столба остановился капитанский виллис, который задержался на формировке, чтобы взять медикаменты. Из машины выскочила Лида с сумкой через плечо, с какой-то бумажкой в руке.

— Харчук! — закричала Лида. — Письмо!

Солдат дернулся вперед, споткнулся и, выбросив руки, точно разрывая невидимую преграду, кинулся к Гурьяновой. В руках у него затрепетала на ветру бумажка.

Солдаты, сидя вразброс, жевали сухой паек. У Бляхина под мышкой блестел трофейный термос. Не касаясь горлышка, он накренил его, наливая Бещеву в крышечку чай. Капитан забрал у него термос, пустил по рукам.

— Глотайте, чтоб хватило…

Но Сартаков завинтил крышку, вернул термос.

— На всех не хватит, товарищ капитан. Вы уж не обижайтесь.

Лида со старшиной уселись в двуколку, потому что машина была забита мешками с медикаментами, а Бляхин за капитаном подошел к виллису, что-то сказал шоферу, курносому солдату Горошкину, числившемуся во взводе Елкина. Тот освободил ефрейтору место за рулем.

— Что, Бляхин, — весело крикнул кто-то со стороны, — вспомнил свою персональную?

— А я и свою водил сам, — отозвался Бляхин, — штатов не раздувал, берег копейку народную…

11

Самое удивительное, был свет, горело электричество в пустом искалеченном городе. Где-то среди дымящихся развалин и уцелевших коттеджей достукивало свои часы сердце города Лютцена: ток шел по уцелевшим проводам. Все перемешалось в снежно-синей, исполосованной светом прибалтийской ночи. Свет сочился в проломы окон и разбитых вдребезги витрин. В куче осколков возлегали безрукие манекены.

Навстречу роте скрипели подводы недавних полонянок. Харчук без конца выбегал, онемело вглядываясь в бледные, веселые лица. Он боялся не узнать Пруськи. За него кричал Султанов.

— Товарищи! Пруськи Горули, случайно, нет? Горули из Барановичей. Вай, как жаль, нет Пруськи…

С письмом уже ознакомилась вся рота, командир прочел его на привале. Оно было ответом на его послание — сельсовет наказывал Харчуку бить гадов, земляки кланялись, о невесте не было ни слова…

Подводы сменялись визжа. А навстречу им растерянно громыхали длиннющие фуры немецких беженцев, которых обогнал стремительно наступавший фронт, съезжали на пустыри, в переулки. Растрепанные, грязные, ошалевшие фигурки — в шляпах, манто, куртках — жались у наспех разожженных костров, испуганно взирая на проносившиеся мимо грузовики в осколочных шрамах.

Сыпал мокрый снег. Из развалин тянуло сладковатой гарью. Солдаты с повязками на рукавах, очевидно трофейщики, шныряли там и тут, волоча набитые оружием плащ-палатки. Капитан остановил одного из них. Немного спустя, тяжело увязая в снежной каше, обогнув кирку, рота выбрела на окраину.

На дороге в мутной полосе света возникли армейские брички с тяжелоранеными. Раненные легко ковыляли по обочинам, прижимая к себе забинтованные руки. Бой шел где-то далеко, за холмистым леском, зубчато отпечатавшемся на полыхавшем горизонте.

Над колонной прозвучала команда.

— Офицеры, к командиру роты!

Капитан сидел на пятнистом лафете трофейной пушки. Луч карманного фонаря круглел на карте-десятиверстке.

— Что, ребятки, устали? — простуженно пробасил капитан, вглядываясь в подошедших офицеров. И это такое непривычное в суровых устах комроты слово как бы подчеркнуло, что наступила новая полоса жизни, свободная от мелочей субординации, но еще более строгая и по-своему жесткая — на смену уставным мелочам пришла война, и для Семена она сосредоточилась сейчас в человеке с картой на коленях.

— Штадив пролетел город, как говорится, на вороных. Судя по музыке… — Капитан на миг умолк, прислушиваясь к отдаленной канонаде. — Он сейчас вот здесь, если не дальше. — Красный заветренный палец ткнулся в кружок с надписью «Хальсберг». — Срежем путь. Километров семь придется топать. Мост и река остаются слева.

— Одолеем, — буркнул Ветров. С того момента, как рота вступила в город, он проявлял явные признаки нетерпения. Возбужденно посмеивался, шутил, ободряюще покрикивая на солдат.

— Это не на марше, — усмехнулся капитан. — И возможно, товарищи, попадем с корабля на бал. Не лишено. Автоматчики. Так что… Стройте!

Ветров повернулся и зычно крикнул рассыпавшимся на перекур солдатам:

— Ста-нови-ись!!

Позади зарокотали моторы. Соблюдая дистанцию, вслед за ротой по валкой дороге двигались крытые грузовики с красными крестами на бортах.

Все случилось внезапно. Никто сразу и не понял, что произошло. Слева, из розовой мглы, где маячила дуга моста, донесся завывающий звук, и тотчас дорога утонула в слепящем треске, разорвавшись надвое. Машины погасили фары. Первое, что ощутил Елкин, выбравшись из сугроба, куда его зашвырнула тугая волна, — был ровный гул в ушах, будто их заткнули ватой. Затем мир звуков слегка прояснился. Слышалась перебранка шоферов, ревели моторы. Безглазая колонна машин медленно, точно раненое животное попятилась к городу. Семен пополз вперед, натыкаясь на залегших в снегу солдат. Уже скатываясь в кювет, откуда слышался чей-то торопливый говорок, увидел: сорвавшись с проглоченного тьмой моста, точно стая огненных шмелей, обгоняя друг друга, потекла в ночи пунктирная цветная трасса. К железному стрекоту пулеметаподмешивался уже знакомый тягучий звук. И снова вокруг затрещало, залопалось, словно танк промчался по куче орехов. Мертвенно засияла над полем зеленая ракета, и стали видны уходящие от кювета черные зигзаги бывшей немецкой обороны, с шапками блиндажей.

Две темные фигуры приникли к насыпи — Валерий с подвязанной рукой и Кандиди. Приполз еще кто-то.

— Жив?! — спросил Валерий. Голос прозвучал слабо, точно из-за стены, и Семен понял, что с ушами у него плохо. Он закивал, крикнул:

— Ты что — ранен?

— Слегка.

— А где капитан?

Теперь уже все молча покосились на Семена. Посыпались комья, в кювет, запыхавшись, съехал Харчук. За ним — Бляхин и Сартаков.

— Ну? — выдохнул Валерий, держась за плечо.

Харчук махнул рукой, стал прикуривать. Огонек заплясал у него в ладонях.

— Нэма, — тягуче жалобно прошептал он и вдруг точно подавился дымом, мелко-мелко задрожал плечами. — Нэма головы, едне тулово, нэма… Ось тильки…

Кандиди взял у него капитанскую планшетку.

— Надо ж так. Одна шальная и та в командиров…

Голоса то затухали, то прояснялись. Семен оцепенело слушал.

— Черт их знает, откуда они взялись, фрицы? Как с неба упали.

— Может, и с неба.

— Сартаков, принимайте мой взвод, — четко сказал Валерий. — Надо бы оттянуться к окраине. Командиров ко мне.

— Где Гурьянова? — крикнул Кандиди. — Эй, Харчук, найди. У кого пакет? Перевязать надо лейтенанта — и в санбат. Тут какие-то машины с крестами ползали.

12

Взвод Ветрова так и остался в окопах, углом выдававшихся в сторону моста. Остальные, выставив дозоры, разместились в бывшем немецком блиндаже, образуя что-то вроде полукруговой обороны. Где-то позади в городке расположился медсанбат. Валерия отвели туда на перевязку. Там он надеялся связаться со штабом, выяснить обстановку.

В просторном из двух половин блиндаже стоял прелый портяночный запах, чадили гильзы, пол был усеян щепой, остатками нар, пошедших на растопку. Солдаты сновали по блиндажу, мельтеша перед глазами. За палаточным пологом, в смежном помещении, слышался храп вперемешку с говором, смешками.

Снаружи глухо доносилась пальба, то стихая, то вспыхивая с новой силой. И где-то слева стал явственно слышаться орудийный гром, и почему-то именно слева, а не там, куда ушла прорвавшаяся дивизия. За пологом чей-то голос произнес:

— Как бы нам, братцы, в колечко не попасть!

А Валерий все не давал о себе знать. Солдаты ходили взад-вперед, дверь хлопала, тупая боль отдавалась в затылке, росла тревога. Она пробивалась сквозь дрему, смыкавшую веки, сквозь шум в контуженных ушах. Надо было что-то предпринимать, самыми неприятными были эта цепенившая душу неизвестность, ощущение, будто тебе завязали глаза и подкрадываются со всех сторон, вот-вот стукнут по голове.

Как назло, куда-то запропастился Кандиди. Пошел в окопы — и пропал. А может быть… Ну нет, ничего не могло с ним случиться. А почему? Ведь случилось же с капитаном.

Вошел Рыба с плетеной бутылью под мышкой, скрылся в отсеке и снова появился, деловито направляясь к выходу.

— Вы куда? — остановил его Елкин. — Вернитесь.

Но Рыба, казалось, не расслышал.

— Вам говорят, назад!

Рыба бедром толкнул дверь:

— До ветру я, ай тоже нельзя? — затейливо усмехнулся. — Щас вернусь…

Елкин все еще сидел, скованный пульсирующей болью, не в силах шевельнуться. Ноги мелькали перед глазами, сапоги, сапоги.

Снаружи раздался хрипловатый голос Харчука:

— Хто идет?

И вслед за тем приглушенный басок Кандиди. За ним вошел старшина, с распаренным, в потеках снега лицом, в руке саперная лопатка с зазубренным черенком.

«Хоронили капитана», — шевельнулась мысль.

Кандиди присел на пустую канистру, придерживая автомат. Старшина остался стоять, отчего-то пристально глядя на Елкина. Словно он и впрямь был во всем виноват.

И от стыда ли за свою беспомощность, эту минутную слабость, от внезапной ли прихлынувшей злости — на кого неизвестно: на себя, на эту слепую гибельную ночь, связавшую по рукам и ногам, на старшину, чего-то ждущего от него, — Елкина вдруг подхлестнуло.

— Ну что вы уставились на меня, как на Иисуса Христа? — И по тому, как вздрогнул старшина, понял, что кричит, почти не слыша своего голоса. Каждое слово больно отдавалось в ушах. — Есть командир роты, и он решит, ясно?

Он ухватился за эту фразу, как за соломинку, и словно и впрямь ощутил под ногами почву.

— А дальше что? — хмыкнул старшина. — Толчемся тут, кошмар какой-то…

— Что делать, решит командир. Выполняйте свои обязанности. Почему люди болтаются? Всех собрать! А вы, сержант, выставьте боевое охранение.

Он встал, еще не зная, что будет делать в следующую минуту: искать Валерия, что-то решать самому? До отказа затянул ремень, дернув за конец, — снова заныло в затылке, но он точно отключился от боли. И только сейчас понял, что не имеет права приказывать Кандиди: тот теперь командир взвода, такой же, как и он, Елкин.

— Сделано уже, — ответил старший сержант и сплюнул меж колен. — Неважная обстановочка, не нравится мне она.

Хотя ничего нового он не сказал, голос, звучавший, как сквозь вату, подействовал на Елкина успокаивающе.

— С Громовым Лида, санбат оттянулся куда-то к кирке, не наш — польский. Вы бы меня захватили с собой… Скорей отыщем.

В дверь просунулась запорошенная снегом голова Харчука.

— Товарищ лейтенант, там якийсь санитар вас пытае.

В мокрой метельной мгле Елкин не сразу разглядел прислонившуюся к стенке окопа фигуру в белом халате поверх шинели и высокой конфедератке.

— Дружок твой, лейтенант, видеть тебя хочет. В санбате у нас. Не отпускает его профессор, вот он и забунтовал.

— Какой профессор? — спросил Елкин, уже начиная понимать. — Откуда ты взялся?

— Золотой, — усмехнулся Вадим. — Мой старикан, пан Йозеф, бывший пленный, нынче главный хирург. Добром за добро. Десять автобусов с монашками — дар польских граждан русским братьям. И я в придачу.

— Ага, — Елкин толкнул дверь, позвал Кандиди. — Хорошо, что пришел, проводишь. Вы где разместились?

— В кирке, недалеко…

— Двинулись.

…Шли, пригибаясь, по обвалившемуся местами ходу сообщения. Нырнули в проулок.

У развалин, под мерцавшим фонарем, стояла, накренясь в кювет, длинная немецкая фура с беспомощно вскинутыми к небу оглоблями. Сбоку над бельевой корзиной возилась старуха в бархатном салопе. Они миновали ее, пересекая открытое место в кучах битого кирпича. Елкин оглянулся — женщина, не разгибаясь, повернула лицо в сторону развалин, тоскливо и пусто блеснул ее взгляд.

«Вот она, война, вернулась к себе домой, — подумал Елкин с какой-то горькой отрешенностью. — Никого не обошла».

Высотка у моста снова ожила, учуяв передвижение. Они ускорили шаг, хоронясь под стенами разбитых домов, перебегая узкие улочки, площадки.

У самой кирки всех четверых уложила в снежную кашу провывшая над головой мина. Четвертым оказался запыхавшийся Харчук.

— А ты чего здесь? — спросил Елкин, выплевывая снег.

— Або ж я знаю. Зминывся з поста, старшина каже: охранять будэ́ш командира, — и умоляюще прошептал: — То и добре, буду!

«Тоже охранничек…»

Елкин вгляделся в Харчука — лицо его было непривычно твердым, губы сжаты.

— Вы не думайте, — шепнул Харчук, — теперь мени всэ едно, и страху нэма…

— Отчаялся из-за Пруськи, — хмыкнул Кандиди.

— Ни… то мое дило…

За каменной оградой кирки в темени закоулка чернели автобусы с красными крестами. У кованых стрельчатых дверей поборматывал капитанский виллис.

«Значит, Валерку доставили как надо».

Подальше, укрывшись вдоль дороги, за каменной оградой, стояли крытые брезентом грузовики, очевидно армейские тылы. Из передней кабины высунулась голова в шапке:

— Товарищ лейтенант, чего там стряслось? Долго тут канителиться?

— Боеприпасы везем! Может, назад колеса?

— А ты стой, стой, пока команды нэ було! — вдруг закричал Харчук. — Паникуют тута!

В кирке царил полумрак, чуть колеблемый двумя лампадами. В углу на брезентовых лежаках стонали раненые — первая жатва польского полевого лазарета. Сновали сестры в каких-то диковинных панамах с крестами на марлевых лбах. Слышались их тихонькие голоса: «Тераз, пане, тераз, потерпи троху».

Валерия отыскали в углу под органом. Он сидел на скамье — рука на перевязи, — блестя запавшими глазами, и что-то нервно говорил Бляхину, примостившемуся рядышком с флягой в руке, которую он держал, будто напоказ. У ног, на рюкзачке, горбилась Лида.

— А, это вы! — обрадовался Валерий и торопливо зашарил под скаткой, доставая планшет.

— Как у тебя, — спросил Елкин, — серьезно?

— Кажется, отвоевался… Ничего, выкарабкиваться будем вместе. — Лицо его от неловкого движения рукой мучительно дернулось.

— То есть как — выкарабкиваться? — спросил Кандиди. — Отступать?

Валерий, не ответив, приказал Бляхину посветить фонариком. Палец коряво стал шарить по развернутой десятиверстке. И в не сходившей с лица гримасе, в этом нерешительном пальце было что-то такое, отчего Елкину стало не по себе. Взгляды их встретились, и Елкин понял: «Сомневается Валерий, боится ставить роту под удар, без командира, сам ведь отвоевался. Что впереди — не известно. Значит, временный отход?» И к мгновенному облегчению, точно сняли тяжесть с плеч, вдруг подметалось странное чувство неловкости. Кажется, Валерий испытывал то же самое.

— У нас предписание — явиться в штабарм за дальнейшим распоряжением, — торопливо и что-то уж слишком громко заговорил Валерий. — Я тут справлялся у шоферов: город взят с ходу, дивизии ушли в прорыв, дорога перерезана: что, как, почему — не известно. Штабарм где-то позади. Бляхин кивал в такт словам, словно добрый наставник. — Не мельтеши фонарем, — разозлился Валерий. — Надо незаметно сняться с позиций и отступить, до подхода штабарма. А то нас всех тут перешлепают.

— Вот именно, — кивнул Бляхин.

— Эдак лучше прямо на восток, — буркнул Кандиди, — до Москвы. Тогда уж все целы будем наверняка. Не совсем ловко выходит. Наше место в порядках дивизии, а мы, значит, — назад, в штабарм. Здрасте, тетя, Новый год.

— А что поделаешь? — вставил Бляхин. — Тут не тиатр, обстановочка диктует. Как говорится: смелость май, да разум не теряй. Не за себя — за людей в ответе.

Рука Кандиди, сжимавшая ложе автомата, побелела в костяшках.

— Обстановочка, значит? Оно и видно… Только диктует она совсем другое. Штабарм может пройти севернее, разминемся и будем блуждать, как дурачки. А если сюда сунется и напорется на немцев, опять же на нашей совести. — Он вдруг резко повернулся к качавшему головой Бляхину, тихо, раздельно сказал: — Отойдите вон в сторонку, не мешайтесь тут. Слышал, что сказано? Ар-ртист!

Еще с минуту, оставшись втроем, молчали, Кандиди тяжело перевел дыхание.

— Жалельщик нашелся. Человеколюб! — бросил он вслед Бляхину. — Я ему такой театр покажу, голову потеряет, а она ему, видать, всего дороже…

Валерий, немо взиравший на Елкина и Кандиди, словно очнулся. Даже сквозь пороховую серость стало видно, как побледнело его лицо.

— Вы… вы что обо мне подумали? Вы что…

— Я пойду, — донесся голос Лиды. — Мне еще медикаменты нужно рассортировать.

Елкин кивнул Харчуку.

— Проводи санинструктора до блиндажа.

— Ваши соображения? — уже спокойно сказал Валерий, и лицо его, тронутое усмешкой, было теперь спокойно и вместе с тем страшновато. Не поднимаясь, он торопливо натянул на здоровое плечо шинель.

— Вам-то незачем, товарищ лейтенант, — урезонил Кандиди, — сами обернемся.

— Ничего, ничего, я буду осторожен. На пистолет и одной руки довольно. А соображать будем на месте. Надо выбраться к окраине.

Чувствовалось, перечить ему бесполезно. Поодаль в тени топтался Бляхин.

Над койкой навис фонарь, под, фонарем возник старикашка в белом с козлиной бородкой. Он держал на весу только что вымытые руки.

— Куда? Куда, пан лейтенант? Цо то е? Здесь естем один начальник, одна дисциплина, — трескуче произнес старичок и обмакнул руки в поданное Вадимом полотенце. — Посторонних проше выйти!

Но Валерий уже шагал к выходу.

— А приказ?! — закричал старик. — Не позволям!

Снаружи грохнуло раз-другой, к ногам Валерия посыпалась штукатурка.

— Товарищ лейтенант, — окликнул Кандиди, — переждем, постойте!

Елкин попытался поймать его за рукав и не успел. В тот же миг на гребне ограды грохнуло, ослепив обоих, Елкин упал, споткнувшись о растянувшегося на снегу Валерия. Тот застонал. Сержант с Бляхиным уже были рядом.

В луче фонарика — искаженное болью лицо, рука, прижатая к животу. Чуть слышно шевельнулись губи:

— Ну, принимай роту…

И лег щекой на снег устало, как на подушку. Сержант припал ухом к груди, погасил фонарь, поднялся:

— Дышит…

Елкин обернулся, увидел распластавшихся рядом Вадима и Бляхина, приказал:

— Берите поосторожней. Вы, ефрейтор, там не задерживайтесь, сдайте врачу — и живо назад…

Едва они скрылись в дверях вместе с раненым, длинная очередь с предмостного холма, куда упиралась дорога, подняла вокруг снежные вихорки. Елкин с сержантом залегли, потом скрипнула дверь кирки, и к ним подполз, огибая виллис, Бляхин.

Елкин снова посмотрел вдаль: там, где обрывалась освещенная часть дороги, темнел каменный без крыши, домишко, затем в темноте пропадала пойма, отделявшая городок от холма, где затаился противник. Валерий, кажется, был прав: надо было выбраться к этому домику и там на месте решить, что дальше делать, может, удастся разглядеть позиции немцев. От домика вправо к взводному блиндажу рукой подать. Но оставшиеся на полдороге фонари портили все дело.

— А если так, — сказал Кандиди, видимо думавший о том же, — если на машине проскочить? И на ходу из автомата по фонарям?

Под фонарями вдруг возникла фигура в белой дубленке, — очевидно, кто-то из шоферов из колонны ходил проверять местность.

Снова застучал пулемет, фигура кинулась зигзагами, замерла, медленно крутнула вокруг собственной оси и упала в снег.

— Прицельно бьет, сволочь, — сказал Кандиди, — не иначе снайпер…

Голый отрезок дороги с темным пятном убитого снежно сиял под фонарем. Тревога пришла внезапно: вдруг не проскочить? Но это был не страх, Елкин с удивлением понял, что меньше всего думает сейчас о себе, страх связывался не с собой, а с теми, кто остался в блиндаже.

— Бляхин, — сказал он хрипло, — за руль, заводи машину.

Он сам не понял, откуда пришла к нему эта четкая способность мыслить. Если бы еще не давившая на него глухота. Все обретало ясность. Там, впереди, сейчас должна будет решиться судьба роты.

Снова провыла мина, разорвалась с перелетом, еще одна — недолет. Оба вскочили, Бляхин, точно прилип к кузову, растерянно распластав руки. Челюсть его отвисла, он что-то мычал и не двигался.

— Живо в машину, — прохрипел Елкин, чувствуя, что еще минута — и всех накроет. — Ты что, оглох, ну! — И выхватил пистолет.

Все произошло в какие-то доли секунды. Толкнув Бляхина, он прыгнул рядом на сиденье. Ефрейтор никак не мог попасть ключом в зажигание, на миг его рука замерла, голова втянулась в плечи.

Елкина затрясло. Уже плохо соображая, заорал:

— Да заводи же, гад!

Рука дернулась, ключ все не попадал в отверстие, потом мотор чихнул, старенький виллис тронулся с места. Кандиди плюхнулся на заднее сиденье, с треском захлопнув дверцу.

— Давай! — заорал он что есть силы.

Машина кинулась, заносясь влево, треск автомата рванул над ухом, дорога потухла, и, когда голый участок остался позади, Елкин вдруг услышал нечастые разрывы мин, услышал явственно и понял: глухота прошла. Мир снова был полон звуков, рваной, горошистой стрельбы сквозь завыванье ветра и отдаленной канонады на западе.

Бляхин сгоряча проскочил перекресток, ведший к блиндажу, они вывалились из машины прямо в окопчик с цементным бруствером на бугорке, с которого проглядывалась темная пойма и холм у моста, захваченный немцами.

Бляхин, забившись в угол, пытался свернуть цигарку.

— Кто вас назначил поваром? — спросил Елкин, глядя на прыгавший в руках ефрейтора огонек фитиля.

— Так… покойный же…

— Сам ты покойный! Сейчас же марш, и чтоб через два часа была каша, горячая!

Позади одна за другой разорвались мины. Перелет…

— Быстрей! Успеешь проскочить.

— Н-не могу!..

— Быстро!

Слева тоненько свистнуло. Ефрейтор не шелохнулся.

— Вы что, оглохли?

Елкин внимательно всмотрелся в него. В сполохе ракеты блеснули остекленевшие зрачки, темное пятно у виска…

С минуту он оцепенело смотрел на мертвого Бляхина. Отвернулся. Кандиди поднялся, сняв накидку, прикрыл ефрейтора.

— Шальная… Надо же!..

Они лежали на взгорке в окопчике, до рези в глазах вглядывались в лощину. В косматом ветровом небе вспыхивали ракеты, в их неверном свете снег падал косо, как серебряный дождь. Занятая высотка была подобна всплывшей подлодке, обманчиво мчащейся к темневшей дуге моста. Желтые вспышки огня рвали снежную пряжу.

«Так-так-дрр, так, так, так…»

— Их там двое. Не больше. Наверняка, — сказал Кандиди. — И лупят с разных позиций. Пугают.

Елкин всмотрелся, утирая слезящиеся глаза. Вспышки, в самом деле, появлялись довольно часто, в ответ на стрельбу слева, где засел Ветров, но в разных местах и ни разу одновременно. Сколько времени надо, чтоб сменить позицию? Снять ленту. Бегом. Снова лечь, зарядить… Три — пять минут. Так оно и есть.

Значит, справа от дороги, на высотке, один-два пулемета. Ручных. И еще минометы. Но зачем это нужно? Напугать? Так. А зачем? Впрочем, это был уже праздный вопрос. Мысль лихорадочно заработала. Впереди бой, его ведет прорвавшаяся дивизия, может быть, из последних сил. А немцы оседлали дорогу, по которой идут боеприпасы. Словно сдавили артерию.

Только не торопиться. Сколько же их там? Все обдумать. Сейчас от правильного решения зависит все. Все! Он не отдавал себе отчета, что именно это — все, но снять этих на высотке надо было во что бы то ни стало.

Сверху зашуршало. Показалась голова в шайке. Человек сполз, тяжело дыша, за ним другой.

— Сартаков?

— Ось тут воны, — донесся сиплый голос Харчука.

— Живой? — спросил Кандиди.

Сартаков замотал головой. Казалось, его душит смех.

— В жизни столько не ползал, все пузо ободрал… Жмет, гад. Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?..

— Ну? — Елкин не отрывался от карты, пытаясь определить расстояние от холма до моста.

— Командир спрашивает: насчет лейтенанта Громова правда или нет? Если да — приказал, чтоб вы срочно перебазировались к нам, рванем их с дороги к чертовой матери. Какой будет ответ?

Охнул Харчук, споткнувшись о накрытое палаткой тело Бляхина.

— Оттащи его подальше, — сказал Кандиди. — Завтра схоронят. Ну, чего медлишь? Бляхин это.

Харчук что-то прошептал ошарашенно и, кряхтя, пере валил убитого за кромку, его кряхтенье еще долго слышалось в развалинах.

Елкин все всматривался в очертания холма. Ясно, немцы пришли из лесу, с того берега, через мост. Только ли это диверсия? Только ли поднять переполох на коммуникации? Что-то беспокоило его в действиях маленького десанта.

— Да ничего, — донесся голос Сартакова, о чем-то говорившего с сержантом, самокрутка вспыхнула в изогнуто смешливых его губах. — Ветров лается… Особенно на твоего…

— А точнее? — не выдержал Елкин, чувствуя, как прилило к щекам. Было неловко выспрашивать, что там мелет Ветров, и он с удивлением подумал, что именно сейчас его могут трогать такие пустяки. — Точнее, чем он недоволен?

— Да пустое, — замялся Сартаков, — так, всякая ерунда… Лупит он по нас, тут любой не выдержит…

— Ступайте назад и скажите, пусть ждет приказа. И не порет горячки. Иначе будет отвечать. Ясно? Повторите!

— …не пороть горячки, — вытянувшись, повторил Сартаков.

Он исчез, будто растаял во тьме. Они снова остались вдвоем. Потом приполз Харчук.

«И все-таки — зачем они здесь?»

Он мысленно представил себе сто раз изученную карту, мельком с благодарностью вспомнив о капитане, гонявшем их последние дни по этой карте. Расстелив ее на колене, присветил фонариком. Вот река, мост. Мост продолжался тоненькой ниточкой шоссе, уходившей к морю, вдоль наших тылов.

— Тогда почему они застряли у моста, не уходят? Бой на западе не стихает. Только ли им надо — отрезать подвоз боеприпасов? А если зачем-то понадобился и сам мост. Но зачем?

Он понял, что размышляет вслух, услышав рядом горячее дыхание сержанта.

— Если б знать, сколько их там? Может, в самом деле разжечь костры, усыпить бдительность, а самим подползти незаметно и — рвануть с ходу. — Он говорил торопливо и в то же время чутко ловил каждое движение Кандиди, стараясь понять выражение лица, скрытого в темноте.

Сержант кивнул, Елкин перевел дыхание, ветер внезапно захолодил щеки, лоб, и он понял, что вспотел. И еще понял, кому он обязан тем, что спокоен, что сумел устоять, не растеряться в трудный момент. Даже страшно было подумать, как бы все обернулось, не будь с ним Кандиди.

— Много риска, — сказал сержант, — место голое, ракеты — как на ладони.

— Ждать утра?

— Можем упустить время.

И Елкин понял, что оба они думают об одном: почему немцы застряли здесь, не кинулись к морю — единственная возможность уйти живыми, — ведь рано или поздно их сомнут…

С треском рассыпалось впереди дымное, огненное кружало. Недолет. «И еще эти минометы — хотя и легкие, зачем они нужны, если задача только перерезать дорогу». И тут рядом рвануло. Он зажмурился. Очнулся на дне окопчика, сержант больно сжал его плечо.

— Мину обмануть хочешь?

Елкин зябко усмехнулся. Совсем забыл про мины.

— Петух жареный еще тебя не клевал… — С минуту старший сержант сопел, отряхивая налипший снег. Потом снова подвинулся, присветив карту. Сказал: — Вот что, в любом случае надо разведать. На это время есть. — Оба прислушались к близкому грохоту орудий справа за лесом, где находился Хальсберг. — Разведка зайдет с тыла на мост, хорошо бы его заминировать, взрывчатки у нас вагон. Королев сварганит, Вылка проползет. Он как мышь в снегу. Заодно разведают подход. Вернутся — по их пути кинем взвод. Со мной. Атакуем с тыла и с фронта.

«Может быть, и не лучший, но выход, — подумал Елкин, — а кто скажет, какой — лучший? Главное — выбить их с берега, с позиций, а там видно будет…»

В развалинах зашуршало, пули затенькали по щебенке с осиным жужжанием ушел вверх рикошет, кто-то кубарем скатился в окоп — блеснула звездочка на погонах, оскаленный рот Ветрова на черном, залепленном снегом лице.

— Отсиживаетесь?! — выпалил он, раскинув руки по стенке и тяжело дыша. И было непонятно, весел он или взбешен. — Где Лида, где санинструктор? Она мне нужна… Или я должен кидаться под пули без санитарки?

— А тебя никто под пули не посылает, — сказал Елкин, все еще не отрывая глаз от карты и чувствуя злой, похожий на слабый озноб, прилив. Понимая, что сейчас каждое его слово выводит Ветрова из себя, все же сказал: — Будешь делать то, что прикажут.

— Что-что?

И Елкин ощутил совсем рядом дыхание и скорее почувствовал, чем увидел резкое движение чужой руки к кобуре. Но странно, остался спокоен. И, еще ниже склонившись над картой, каждым нервом ощущая копошившегося с кобурой лейтенанта, как бы нехотя кивнул на Кандиди.

— Обращайся к командиру роты. И не ори, здесь не глухие…

И мгновенная тишина, только посвист метели во мгле. «Все правильно, — подумал он, — только так».

— Подвигайся поближе, лейтенант, — сказал Кандиди, — сядем рядком, поговорим ладком. И голову пониже, а то, не дай бог, унесет, а у нас и так командиров не осталось. К тому же война на исходе. А цирк тут ни к чему, неинтересно. — И уже твердо, как тычком в грудь: — Слушай боевую задачу.

И стал неторопливо объяснять. К его говорку примешивался шелест снега да чуть слышные вдали очереди, словно кто рассыпал по полю лопавшийся горох, да все еще прерывистое дыхание Ветрова.

«Война на исходе».

На исходе. Слово отпечаталось в мозгу. И, слушая в пол-уха Кандиди, уже все поняв и решив для себя, Елкин был под впечатлением этого внезапного решения. «На исходе». И никому неохота умирать. Каждого где-то там, в степях Украины, в каких-то неведомых селах и поселках, ждут семьи, дети. Кому-то не суждено увидеть их. А кто-то останется. Он попытался представить себе лица солдат, тех, кому по сигналу подниматься в атаку, и тех, кто примет на себя главную тяжесть боя. Многих из них он даже не знал в лицо. Поднимутся? Или залягут? А Кандиди знает всех. Он знает многое. И ему верят. Нет, все правильно.

— Пока эти штучки-шмучки с разведкой, нас там перелупят, как мышей в западне… — Ветров фыркнул. — Дать бы сразу, в лоб.

— Кругом руины, магазинные люки. Всех в подвал, и пусть отсыпаются, в окопах — только часовые. Через полчаса я с людьми подойду. Все ясно?

Уже вползая на бруствер, Ветров матюкнулся, зарывшись в снег, пережидая ракету.

— Ну, пока… чтоб Лида была. Пока, кудрявенький. Даст бог встретимся.

«Это он мне», — подумал Елкин.

— Харчук! — позвал Кандиди. — Живо в блиндаж, Королева и Вылку сюда…

— Есть, живо, — сказал Харчук весело, — а то сидишь, сидишь, усе ноги змерзлы.

Они остались вдвоем, закурили. Кандиди чиркнул спичкой, упрятав ее в зарозовевшие ладони, и Елкин, прикуривая, почувствовал, что сигарета дрожит в руках.

— Да, — сказал Кандиди, — напористый мужик, прямо таран…

— В обход пойду я, — пыхнул дымком Елкин. — По-моему, достаточно двух отделений. Меньше шума. — Он говорил не спеша, намеренно медленно затягиваясь, в то же время чутко ловя каждое движение Кандиди. Решение было внезапным. И по тому, как стало легко и ясно, словно соскочила с него какая-то ноша, окончательно понял, что решение это единственно верное. Короткий бросок, подползти незаметно — на это его хватит. На войне люди верят командиру, а он должен поверить в себя. Рано или поздно через это нужно пройти. Так говорил Бещев.

— Все правильно. Прошу разрешить.

Кандиди неторопливо, о чем-то подумав, кивнул.

— Сартакова надо тебе придать в помощники. Мало ли что. Он надежный. Ну что ж… — Трубка вспыхнула под ладонью. — Пусть будет так.

Уже на подходе к блиндажу Елкин увидел все ту же фуру с задранными оглоблями. Женщина вдруг лихорадочно и как-то бессмысленно рылась в корзине. Сбоку в полосе света возникла девчоночья фигурка в шубке. Потом за спиной возникла другая, чья-то рука потянула шубку в темноту.

Он еще не успел сообразить, в чем дело, когда Кандиди крикнул: «Стой!», и одновременно Елкина обжег стыд и еще какое-то смешанное чувство любопытства, гадливости и щемящей тоски.

Перед ними переминался Рыба. Молодуха торопливо метнулась к женщине у корзины, и обе притихли.

— Сволочь! — тихо сказал Кандиди. — Скотинья твоя д-душа… под суд пойдешь, под трибунал!

Автомат Рыбы очутился в его руках, резкое движение — ремень на Рыбе треснул, а сам он, отлетев, распластался на снегу. Поднялся, тяжело дыша и сплевывая на снег.

— Значит, так, — выдохнул он, — значит, они нас могли — топтать и вешать, а я их пальцем не тронь? Они нас…

— А ты что, соревноваться решил, кто подлей? Мстить на бабах, да? Мародерничать?

И снова Рыба вдруг как бы поскользнулся и исчез в темноте, у блиндажа. Кандиди подошел к женщинам, торопливо запихал барахло, захлопнул крышку:

— Ходите отсюда, быстро, шнель, нах хауз, где он у вас? Что вы тут стали — поперек войны? Давай! От господи, Харчук, проводи их в любой дом, пусть там переждут эту карусель.

13

— Задача ясна?

Елкин поднял глаза. Четверо отобранных — Вылка, Королев, Нуриддин и солдат Горошкин, шофер капитана Бещева, обосновавшийся вновь во взводе, — смотрели на него молча, испытующе. На пустой канистре в углу сидел Вадим. В сутолоке Семен не разглядел его.

— От вас зависит успех операции, жизнь товарищей. Королев — старший.

— Будет сделано, — сказал Королев. — Живыми или мертвыми.

— Лучше живыми, — сказал Султанов, глядя на Нуриддина.

— Э, — отозвался Нури, блестя огромными глазами. — Первый раз слишу от ученого умную речь. В тридцать пять лет — не так уж удивително.

Нури с Султановым коротко обнялись. Четверо стали собираться, Королев вскинул за спину вещмешок с толом, пробуя ремни.

— А добровольцу можно? — отозвался из угла Рыба, не поднимая головы. — Пять — хорошее числи… Я искуплю…

— Перед законом искупишь, — оборвал Кандиди. — Отделениям Нуриддина и Султанова остаться. Часовым сменяться каждые двадцать минут. Два часа отдыха. Остальные в роту.

Люди поднялись, бряцая оружием. Часть — к сержанту к дверям, другая — в смежный отсек.

— Тут вот… еще товарищ с вами просится, — негромко сказал Кандиди.

Сквозь мелькание шинелей Семен увидел дрогнувшие Вадькины ресницы. Щетка усов на белом, как бумага, лице казалась приклеенной.

Семен опустил глаза. Он вдруг почувствовал страшную, томительную тяжесть, точно на каждый погон взвалили по пуду. Время будто остановилось.

«Чего я тяну? Ведь все очень просто. Все зависит от словечка. Одного только слова «да» — и Вадька спасен». Его даже зазнобило при мысли, что он еще может колебаться. «Да» — и Вадька спасен. Искупить вину, даже если в конце — смерть. А какая его вина? В чем? Что он делал там, у немцев? И почему он здесь и только сейчас решился? А что, если…» Мысль эта промелькнула мгновенно, как вспышка, и, перегорев, осела в душе все той же смутной тревогой. Он не искал ей названия, не хотел искать, просто в темной, как ночь, внезапно обволокшей сердце задуми, возникли ползущие тени — в двух шагах от врага. Люди, чья жизнь зависела от каждого его шага. Он не имел права ошибиться. Не мог. Он надеялся на них: на Нуриддина, Сартакова, даже на Харчука… А что у Вадьки на уме?.. Семен вздрогнул, точно вдруг поскользнулся на краю пропасти, лишь сейчас заметив осыпавшуюся сзади кромку. Она еще не кончилась, эта кромочка, она еще тянулась, пропадая во мгле, у бугров чужой траншеи, таившей неведомую опасность.

— Я все понимаю, Сеня, — вдруг сказал Вадим, вставая. — Все, я все… — Он сделал судорожное движение, словно ему не хватило воздуха.

Зеленая конфедератка мелькнула у выхода, смешавшись с серыми шапками. Последнее, что Семен видел, — суженные Вадькины глаза, сверкнувшие пронзительной укоризной.

— Кто он такой? — спросил Кандиди, поднимаясь. Голос его гулко прозвучал в опустевшем блиндаже.

— Человек, кто… — Семен разжал кулаки и тупо посмотрел на ладони в синих метинах ногтей.

— Товарищ старший сержант, — донесся из угла тусклый голос Рыбы. — Разрешите тут подневалить, до прихода разведки? Все людям больше отдыха, а от меня — толку.

— Ладно. Ты, Лидок, можешь тоже пока остаться. Все в тепле. Работенка у тебя впереди…

Уже в дверях сержант замешкался, что-то дрогнуло в смуглом его лице. Елкина точно толкнули в спину. Но он устоял.

— Желаю удачи, товарищ лейтенант. Сартакова пришлю.

— До свидания…

…Храп стоял в полутемном отсеке, завешанном брезентом. Солдаты спали вповалку на матрацах. Спали как ни в чем не бывало. У Елкина отлегло от сердца.

«А я не смогу, — подумал он. — Наверняка не смогу».

Двенадцать человек на шести метрах — некуда было ногой ступить, а над ними, как в челноке над волной, белел у стенки топчан со свернувшейся калачиком Лидой. Она спала, откинув голову и зажав в коленях ладошки. Курносое лицо под сдвинутой на ухо шапкой, утратив привычную сдержанность, было ясным, спокойным. Она не шевельнулась, когда он прилег рядом. Подумалось: не будь войны — не знал бы, что она существует. Сколько их на земле, разных? А тут столкнулся и будешь, наверное, помнить о ней долго и беспечально. А ведь это только случай. Что же тогда чувство, любовь? Верно, совсем другое. Когда стынешь по ночам у калитки, глядя в заветное окошко, за которым нет-нет и мелькнет знакомый силуэт. И не спишь, мучишься, умираешь и вновь воскресаешь от мимолетного взгляда, улыбки. Уж она-то и не подозревает о существовании подобных сложностей. Наверно, нет. Да, нет. Чепуха… И что это лезет в голову? Удивительно, и человек еще может думать обо всем этом, когда ему, может быть, осталось жить до утра.

И вдруг он увидел перед собой ее глаза — зеленовато-серые, очень прозрачные. В них таилось удивление, почти испуг.

— Ох, — поежилась Лидочка. — А я дреманула. Что ты там бубнил, так и не расслышала, как в омут…

Приподнялась на локте. Не спеша натянула на плечо сползавшую шинель. Он тоже поднялся.

— Чего ж ты? Отдыхай… Я уже.

— Ну да, — сказал Елкин. — Тебя сгоню, а сам лягу.

Он взял ее руку, теплую, покорную, с беспокойством ощущая на себе все тот же косой, утекающий взгляд.

— Ох, — опять вздохнула Лидочка. С минуту поколебалась и легла, прижавшись к стенке. — Беда с тобой…

— Ну вот… — прошептал Елкин. Это было уже совсем ни к чему. — Видишь, говорю междометиями.

Они лежали лицом к лицу, не видя друг друга. Впрочем, нет, он видел: рот ее темно-алый, точно накрашенный. Тугое плечо было горячим, даже сквозь ткань гимнастерки. Круг на брезенте побледнел и стал мигать из последних сил, будто задыхаясь. Кто-то забормотал во сне.

— Брось, — прошептала она неуверенно, — слышишь?

— Не слышу…

Он и впрямь ничего не слышал, кроме гулкого стука в груди. И вдруг представил себе другое лицо — расплывчато-смутное. И сразу вспомнилось все, что было с ним связано. Мальчишечьи муки, страдания: смешные, нелепые… И все просто. Былое ушло, истаяло, как болезнь. Осталась легкая горечь и странно холодное, мстительное чувство.

— Слышишь? — повторила она и ладонью уперлась ему в щеку. Ладонь была шершавой, жесткой, он ощутил на губах горячее порывистое дыхание.

— Подожди… Чего ты, — проговорил он с трудом.

— Ничего. Пусти. — Голос уже был совершенно спокоен.

— Как пусти?

— Так, очень просто… Убери, сказано!

Она стряхнула с плеча его руку и убрала со лба волосы. Показалось, будто на губах у нее мелькнула усмешка.

— Так, — сказал он, задохнувшись. И вдруг точно увидел себя со стороны, услышал свой голос — хриплый, приглушенно-воровской, ощутил руки, тело — все свое тело, ставшее на миг до ненависти противным, скользким. Спросил уже совсем тихо: — Кой же черт ты осталась? Через час… может, никогда не увидимся.

Она словно кивнула, ткнувшись лбом в его плечо:

— Никогда? Тогда зачем же… Зачем?

Он почувствовал, что шинель на ней вздрагивает. И сам вздрогнул, услышав сухой, сдавленный плач. Сердце замерло, будто его сжали в кулак.

— Вот еще! Перестань. Да что ты в самом деле, — прошептал он, вконец сбитый с толку. — Ну, прости… Обидел, что ли? Хватит, полно тебе…

Она отдергивала плечо, не давая к себе прикоснуться. Постепенно затихла, затем вдруг пододвинулась и сама прижалась к нему…

— Я глупая, да? А ты хотел, чтобы другой была? Хотел?!

Текли минуты, в тяжкой полудреме. Он говорил ей что-то ласковое, успокаивающее, почти не слыша себя. Хотел обнять ее и — не мог: в черном, спертом воздухе кладовой то и дело чиркали спичкой. Идущие на смену подходили к часам; висевшим над топчаном на гвоздике, покашливая, что-то уж слишком долго рассматривали циферблат, трепетное пламя лилось в смеженные ресницы. Кто-то долго ходил среди спящих. «Какого черта», — ругался Елкин в забытьи… Потом он вдруг понял, что Лиды рядом нет. Пошарил рукой. Ушла не попрощавшись. А может, это и было прощание?..

Из-за полога слышались голоса. Скучавший сменщик разговаривал с Рыбой.

— …Подумать же… от самого, значит, Сталинграда? А вот нас, брянских, только в сорок третьем как ослобонили с-под немца, войска, значит, и повлекли.

— В Колыму бы вас повлечь, чтоб не сиделось под немцем в другой раз, — буркнул Рыба.

— До другого, дай бог, не доживем… А ты, озорник, сам в тех краях бывал небось.

Слышно было, Рыба сплюнул.

— И то сказать, сколеча протопал, а все без ордена. Или есть?.. А теперя вот и вовси, не судьба тебе. Жаль…

— Мне его некому показывать, орден. Я с собой память принесу, если живой останусь, сколько их своими руками кончил. Это я принесу.

Дрема, тупая, с колким, тревожным забытьем, обволакивала Елкина. Он время от времени возвращался из нее, точно из липкого омута, как сквозь толщу воды ловил обрывки несмолкавшего разговора, снова окунался и опять выныривал.

— …Я ведь булгактером был, совхозным, ну и втюрился в эту вдову, прямо света невзвидел. Красивая была. Улыбнется — светло вокруг, а то и в глазах потемнеет… Красивым трудно жить, соблазну много. Ну я ейное прошлое отмел. Вот те крест!.. Давай жить, говорю, по-людски. Ну, а растрата всплыла, так, мелочь, а все же… Да и время крутое, за катушку ниток судили… Оно, вообще, верно, если в корень смотреть. Я катушку, ты катушку — и раздели Расею. Как говорится: ты и убогая, ты и обильная… Я в финскую и попросился на скощенье срока…

И снова наплывающий из тишины сипловатый голос Рыбы:

— …Вот возьми финнов… Двери не запираются. И воров нету. Там, говорят, руку отрубывали, потому. Назад лет триста, а память в грешниках живет.

— Ишь ты…

— …И у меня живет… Жинка-то ведь ждала меня, кто бы подумал? А я тут как тут, принимай, благоверного, а у самого, веришь, руки отнялись. Гляжу, встает в рубашке… Будто ждала, вся нездешняя. Колька, шепчет, Колька…

«Это Рыба — Колька», — ворохнулось в мозгу.

— Колька… А я тебя во сне сегодня видела. Надо же. Три дня как в дыму. Закрутили любовь. Без вина пьяные. Три дня, а на четвертый, в рассвет, глотнул воды из ковша, а радио — «Идет война народная», и все, кранты нашей любви. Ну уж тут она не дождалась, немец упредил. Измылся… Немца того она задушила поутру. Так соседи отписали. Ну, ее в район, в гестапо. И на сук, на площади…

…— Товарищ лейтенант, слышь, пора…

— Время?

— Три ноль-ноль.

За откинутым пологом мигала коптилка. Сиял под сдвинутой шапкой потный лоб Королева. Солдаты, сопя спросонок, торопливо натягивали шинели. У порога маячил Сартаков, припорошенный снегом, с автоматом на груди.

— Товарищ лейтенант, в ваше распоряжение.

— Знаю. Проверь людей, боеприпас… Докладывайте, Королев.

— Порядок.

— Что немцы?

— Пока тихо. Зеленая улочка прямо к черту в зубы. Вылко под мостом сидит, на запалах.

— Так. Передашь комроты, если удастся, мост побережем. Сигнал — красная ракета.

В бункере уже выстроились солдаты. Сартаков проверял снаряжение. Спросил Нуриддина:

— По второму заходу? Выдюжишь?

— В его годы, — ответил за Нури Султанов, — я по три захода делал. Смешной вопрос.

Кто-то фыркнул, солдаты заулыбались…

Рыба, нахлобучив шапку на брови, сидел в прежнем положении, на полу, подперев стенку, раскинув кривые ноги. В зыбком свете коптилки щеки его странно поблескивали. Плакал он, что ли… И когда Елкин совсем тихо сказал «встать», он вскочил, скользнув вдоль стены, точно его дернули за веревку.

— Королев, выдай ему трофейный, — кивнул Елкин на кучу автоматов в углу.

Руки Рыбы дрожали, когда он принимал автомат, и потом, когда они зашли в боковушку, где уже никого не было, он все еще никак не мог защелкнуть пряжку ремня, словно оттягивая момент, уже надеясь на что-то и все еще не веря.

Елкин развернул планшет и показал, где они находятся: от разбитых кубиков городка тянулась лощина, тот самый путь, по которому они должны были пройти, заходя немцам в тыл, дальше шли холмы, асфальтированный большак упирался в Хальсберг, где, по-видимому, находился штадив.

— Слушай внимательно, — сказал ему Елкин. — Пойдешь с нами, а дальше один, незамеченным, ползком, хоть на крыльях, понял? Доложишь обстановку. Все как есть. Скажи, постараемся взять берег и мост. Будем ждать команды. Им там виднее. Нам обстановка не совсем ясна. Понял?

— Есть! — ожил наконец Рыба. — Искуплю вину…

— При чем тут вина? От тебя зависит жизнь людей. Мертвый, а доползи. — И совсем тихо: — Кто знает, может быть, они прорыв готовят здесь. Может, передовая группа. Немцы, судя по всему, ведут обманный бой, сковывают дивизию, а сами попрут сюда, через мост… Повтори!

Рыба повторил.

— Вещмешок не забудь. Сухой паек…

— Хватит. Остался. — И уже в дверях, с усилием произнес: — Я тебе этого не забуду, лейтенант…

14

Все было до странности просто. Внезапный, как тошнота, студеный запах снега, пронизавший застывшее тело. И блестящие в темноте, какие-то сизые глаза Сартакова, белозубый — даже не сразу поверилось, — шепчущий в улыбке рот: «Кинулись, лейтенант».

Звенящая пауза, когда ждешь уже неизвестно чего — последнего толчка изнутри, и команда — ее будто выдохнул за Елкина кто-то другой.

Сартаков слегка опередил его, нелепо взмахнув рукой, рыкнул что-то невнятное и побежал, держа на весу автомат, — туда, в чужие окопы на холмистом берегу. Казалось, прямо из груди у него рвется трескучий огонь…

А потом или, может быть, одновременно поднялись остальные. Все вместе, и каждый сам по себе. Они бежали, не видя друг друга и на какой-то миг перестав ощущать окружающее. Это было как прыжок в реку. Страшно, пока летишь.

Было как-то странно, что фигурки в жабьих маскхалатах все еще копошатся у минометов и за гулом ближнего боя не слышат или не хотят слышать бегущих призраков, будто они и впрямь были невидимыми или как если бы те считали, что заметить их еще успеется. Но они не успели.

Тогда Елкин впервые увидел их рядом — живых, обросших, молодых и старых с ошалевшими лицами, — их было много, мелькавших масок: злых, перепуганных, мерзлых. Только сейчас он понял, что все это значит. Потом наплыла совсем необыкновенная — багровая со спокойно-тяжелой челюстью и презрительно разверстым ртом — маска. И мелькнул кулак — боксерский. На миг внутри у Елкина что-то дрогнуло, оборвалось… Тупой, безбольный удар по виску, точно не по его — по чужому виску, отозвался в нем, и круги в глазах. Еще удар, издевательски неспешный.

Плоские пальцы сдавили Елкину горло, рванули рот, обдав тяжелым перегаром. Они сцепились с немцем, тяжело дыша, грохнулись на колени и снова поднялись, в медвежьей хватке перебирая каменными от усталости руками. Потом, когда уже нечем было дышать, Елкин выскользнул. Плоские лапы потянулись к нему. Где-то под ногами звякнул автомат. Не успел поднять, словно клещами сдавило горло, в глазах потемнело, и он почувствовал, что летит в этот темный провал, сбитый смертельной тяжестью, охваченный злым, зверским отчаянием, одним только отчаянием, безстраха. И вдруг промелькнуло в этой темени лицо Харчука, тяжесть спала, и все тот же чужой перекошенный, задыхающийся рот закрылся и исчез под чьей-то короткопалой рукой с синим шрамом поперек…

Не помнил, как вскочил на ноги… Угасшая было злоба рванулась вверх, к горлу, как в отдушину. Она вырвалась с визгом, как пар, срывающий вентиль. Палец не нажал на курок, это было слишком просто — нажать. Ствол автомата ткнулся в тяжелую челюсть, потом ладонь перехватила его — ребристый, ледяной. Короткий приклад сверкнул в воздухе. Под ним что-то треснуло, зеленые пятна маскхалата качнулись в сторону. Он кинулся вперед, слыша за собой топот Харчука.

Теперь они все — пятнистые — были на одно лицо и отличались только ртами. Рты были сжатые и раскрытые, сверкающие и гнилые, искаженные ненавистью и страхом. Они вызывали омерзение — дрожь, беспощадную дрожь в руках, стремительно сросшихся с железным стволом автомата.

Были встречные руки и приклады. Но он больше не замечал, не ощущал ударов.

Промелькнула плотная и легкая фигура Ветрова в развевающейся шинели с гранатой в руке — наотмашь. Вот он слился с черным распахом блиндажа, взмахнул рукой — из пасти полыхнуло пламя, и на конце автомата остервенело затрепетал огонек. По ушам резануло гикающее «ура». И по белому глубокому снегу замельтешили, улепетывая к мосту, пятнистые халаты. Они проваливались, падали и снова бежали, похожие на зеленых прыгающих жаб.

Одну он настиг-таки, рванул за ворот. Округлое мальчишечье лицо с прилипшей челкой над застывшими в мольбе глазами, над ужасной их синевой. Выпавший из вскинутых рук кинжал он перехватил на лету и коротко ударил снизу вверх. Толкнулся режущий по ушам, захлебнувшийся вскрик…

15

Солнце опрокинуло наземь свою гигантскую чашу, полную света и ветра, хлынувшего в окопы по кромке крутого берега. Они были совсем свежие — снег и грязь пополам. Понуро подремывали солдаты среди разбросанных касок, прокисших гильз, тряпья — спиной к стенке, уткнувши лбы в колени. Грязь на шинелях и шапках. Грязь под ногтями, бурая от крови. Елкин выколупывал ее. Руки у него дрожали. Он привалился к холодящему брустверу, приступ тошноты внезапно потряс его — перед глазами всплыло перекошенное мольбой и ужасом мальчишье лицо, глаза под рассыпанной челкой. Рука конвульсивно вздрогнула, словно все еще сжимала кинжал…

Чужой кинжал, в чужое тело…

По дороге, хлопая брезентом, уже неслись к Ландсбергу грузовики с боеприпасами, а в обратную сторону, назад к городку, отчаливали польские фургоны с красными крестами, милосердные машины войны. Колобком сновала у блиндажа Лида, где грузили последние носилки, что-то кричала, подсаживала раненых. Где-то среди них был Ветров. А Кости Кандиди нет… И не будет.

С минуту он лежал, привалясь к брустверу, перебарывая смертную усталость, смотрел на затаившийся лес на том берегу, похожий на шкуру заснеженного медведя, ближе — на черные дуги моста, в который упиралась траншея, взгляд споткнулся о прислонившуюся к стенке окопа фигуру в белом халате, с дымком от сигареты над черной простоволосой головой. «Вадька… Все-таки остался. А машины ушли».

Без всякой последовательности разматывались в памяти последние минуты боя: упавший под пулями Кандиди, Ветров, ворвавшийся с гранатой в бункер, Вадька, склонившийся над Костей, Вадька, таскавший потом раненых вместе с Лидой. Ветрова они, кажется, тоже несли вдвоем.

Отвернувшись, уже не глядя в сторону моста, он пошел по траншее с горьким, обжигающим ощущением в груди.

Солнце совсем по-весеннему золотило снег, ослепительно белый в темных заплатах трупов. Чужих трупов.

Своих снесли в одно место, между траншеей и блиндажом, под черный горбатящийся квадрат, брезента. Рядом с ними, на рюкзаке, Султанов с опущенной головой и еще кто-то щупленький.

— Па-адъем! — заорал Елкин хрипло. — Помкомвзвода! Выставить часовых, расчистить площадки для пулеметов.

Мелькали перед глазами закопченные лица, слышались обрывки докладов. Небрежные, усталые взмахи рук, еще таящие нервное напряжение недавнего боя.

Походя он отдавал распоряжения, а сам уже перелезал на склон в лощинку позади окопов, не спуская глаз с брезентового квадрата. Теперь он был один, и решать надо было одному. Хоть бы узнать обстановку, ни черта не ясно. И нет пленных, хотя бы один…

Сбоку вынырнул Харчук; в руках у него была развернутая тряпица с хлебом и тушенкой. От одного вида еды замутило. Он отмахнулся, глядя в спину Султанова и на курносого, совсем молодого солдата Горошкина, который стоял рядом и, мусоля карандаш, записывал на дощечке от патронного ящика имена тех, кто был под брезентом.

— Нуриддин Мамедов, записал? — спросил Султанов, не замечая подошедшего сзади Елкина. — Правильно, ниши. Сюда люди приедут после войны, на братскую могилу.

— Вот же стерьвы, — сказал Горошкин, — в школе изучали первую войну, а тут уж вторая. Не живется им без крови, не живется…

— Юноша, — сипло сказал Султанов, — что ты знаешь? Всю историю человечества можно изучать по войнам. Человечества! Какое слово, а? Не-ет! — пробормотал он, прилипнув взглядом к дощечке, сунутой солдатом под брезент. — Если только еще одна, последняя, когда останется два-три человека! Тогда опомнятся, оглянутся по сторонам, спросят: может быть, хватит? Да нет, не спросят…

Заметив лейтенанта, он поднес руку к виску…

— Пленных нет, — сказал Елкин, глядя в черное, заросшее лицо Султанова с каким-то странным размытым блеском белков.

— Откуда — никто не сдался. Как в агонии дрались. — Он кашлянул. — Хотел попрощаться — не могу поднять брезент. Страшно.

И Елкин подумал, что тоже не смог бы поднять. Ему снова припомнился тот, голубоглазый, и к горлу подошла муть.

Взгляд Султанова остановился, замер, и Елкин, проследив за ним, увидел старшину. Тот шагал от бункера, подгоняя долговязого немца с белой повязкой на рукаве, в мышиной шапке пирожком.

Султанов, сжимавший на груди автомат, локти врастопырку, застыл, точно ястреб перед броском.

— Говорит, санитар, — сказал старшина, подходя и толкнув немца, который едва не шлепнулся на брезент, запутавшись в нем длинными ногами в коротких опорках. При слове «санитар» круглые, какие-то мерзлые глаза его ожили: «Я, я, санитар, пацифик. Гитлер капут, аллес капут!», но, увидев глаза Султанова, осекся, хлюпнул носом. Он у него был отморожен, и, по-видимому, давно.

— Что он знает? — спросил Елкин Султанова. — Переводите, сержант.

Султанов чуть слышно выдавил вопрос, все еще не разгибаясь, не меняя позы, так же напряженно глядя. Перевел:

— Приказано было продержаться до утра. Живыми или мертвыми. До подхода частей. До девяти. — Елкин машинально завернул рукав, часы показывали полвосьмого. — Заблокировать мост. Здесь путь для прорыва. Сколько и какие части — не знает. Ничего не знает. Санитар, профессия — лингвист, тотальный ученый…

— Горошкин! — повернулся Елкин. — Королева ко мне. И Сартакова.

Он зашагал вслед солдатику, который мчался к окопам, выкликая фамилии. Громоздкая фигура Королева поднялась навстречу. Елкин остановился, невольно прислушиваясь к сиплой накаляющейся скороговорке Султанова за спиной.

На оплывшей щеке Королева зрел синяк. Огромной своей лапищей он поправил шапку, одновременно отдав честь. Сзади уже подбегал Сартаков. Елкин непроизвольно отметил, что он свеж, будто и не было боя, бессонной ночи. Розовые, нежные, в оспинках щеки, уже по-мужски начинающие твердеть в скулах. Сам того не сознавая, почему-то подробно разглядывал обоих, точно стараясь понять что-то новое, не замеченное прежде. Нервный подъем смывал усталость. Вспомнились рассвет и Сартаков, кинувшийся в атаку. Наверное, есть люди, которым с рожденья чужд страх. Или это таежная выучка, характер? А может, просто молодость, которой еще нечем дорожить? «А я старше, мне есть чем?»

— Возьмите, Сартаков, двоих — и в боевое охранение, за мост, к лесу, Вылку пошлите ко мне. Далеко не углубляйтесь. При появлении противника — две ракеты, и отступай. Береги людей. Надо продержаться до подмоги.

«Зачем я лгу? Рыбы нет. Добрался ли до штадива? До нас ли там?» Сартаков кинулся к траншее, весело откозыряв, и у Елкина снова сжалось сердце в какой-то шипучей нежности к этому парню, с которым и успел только переброситься десятком слов. Сказал, сглотнув:

— Примите взвод, Королев. Проверьте боеприпасы в роте, расчистить по две позиции на пулемет, доложить.

— Ясно…

Елкин уже повернулся к тем, у брезента, откуда несся сдавленный, похожий на визг, шепот Султанова:

— В расход его, старшина! Или боишься, Маркович, а? Они не боялись удобрение из нашего брата делать? А? Ты слышал, лейтенант: они, видите ли, бывают всякие… Этот не виноват. Хотя он из стада со свастикой на лбу… Они не одинаковые, они разные! Но никто до них не додумался делать матрацы из волос и удобрение из костей. Целая промышленность на человеческом сырье, на костях. А он не виноват… Или мне за тебя? Уведи!!

Он медленно подступал к пленному, выкатив белые глаза.

Каждое слово сдавливало и без того саднящую душу, и Елкин ничего не видел, кроме застывшей согнутой фигуры Султанова и пятившегося пленного. Белоносый, с торчащими из-под капюшона седыми висками, с выставленными, раздражающе дразнящими, грязными ладошками, он бормотал что-то непонятное, из чего только и можно было разобрать: «пацифик», «капут». И, невольно поддаваясь злобе, знакомо сдавившей горло, Елкин успел еще подумать о том, что, одержи немцы победу, этот тоже небось заблеял бы, захрюкал у общего корыта, да еще на спину наступил бы кому-нибудь из них перед щелкающим аппаратом.

А мать, мать там в подвале, как мышь, и чужие сапоги по потолку, и чья-то мерзкая усмешка на морде, заглянувшей под пол…

— Он не виноват! — задыхался Султанов. — Он нейтралист, у него семья погибла под бомбежкой… Он отвернулся от свинства и потому вправе считать себя невиноватым. Ему ни до чего нет дела. До смерти миллионов тоже! До лагерей и крематориев! Он изучал языки, прежде чем они должны будут исчезнуть с лица земли. Что поделаешь, аллес фюр Дойчланд, надо жить. И кормить фрау…

Сейчас уже все лицо немца стало под цвет носа, и в углах губ запенились пузыри. И рука Елкина, уже не повинуясь ему, тряско сжала в кармане горячую рукоять пистолета.

Лицо Султанова грязно-багровое с невыбритой щетиной окаменело. Всех четверых будто связала натянувшаяся струна. Еще мгновение — и лопнет. Султанов не обрывал ее, но все подступал, оскалясь, белея в скулах:

— А зачем изучал? Чтобы общаться, товарищ лейтенант, общаться с прислугой, с рабами…

Он уже не переводил, а хрипел, сразу на двух языках, и задавая вопрос, и отвечая за пленного. Лицо его пошло красными пятнами. Пленный будто и в самом деле понимал эту свистящую скороговорку Султанова, то ли чувствовал нутром, животным чутьем надвигающийся конец.

— Общаться, чтобы учить повиноваться арийскому национальному чистому духу! Не так ли по-вашему, по-фашистскому? — Немец омертвело, точно заводная кукла, кивнул. — Перед этой особой субстанцией, которой даже Гейне не мог постигнуть, потому что этот дух непостижим. Он дается рождением. Только так. И никто не виноват. Судьба. Дух победителя и дух раба. Вода и огонь. Потому все умри, а дух живи, аллес… — Он вздернул ствол. — А вот мы сейчас понюхаем, какой твой дух! Я тебе покажу реванш…

Пленный рухнул на колени, и одновременно Елкин с силой оттолкнул Султанова. Бахнул в небе выстрел. Султанов сел в снег, шумно дыша. По мерзлым щекам немца текли слезы, оставляя белые следы.

— Гиллер, — сказал Елкин, — отпусти его к чертовой матери! Куда хочет! Марш, вэг. Тебе говорят. Скотина!

Пленный, подхватись, бросился к блиндажу, вздрагивая спиной в ожидании выстрела.

— Сержант, возьмите себя в руки! Без истерик. Выдайте людям сухой паек, старшина. Лида где? Разбуди, пусть приготовится. Через пять минут доложить о боеготовности…

Он зашагал к себе на НП, к надолбе, откуда открывался обзор поймы. Сбоку вынырнула Лида, волоча санитарную сумку, нагнулась, что-то зашептала Королеву на ухо.

— Ну вот, а молчала, — засопел Королев. Уложил ленту, отряхнул ладони. — Тоже скорая помощь, ну-ка, показывай. Ну, ну!

— Да пустяки же, — краснея, сказала Лида. — Я же чувствую, только жжет.

Она стала спиной, подобрав полы шинели вместе с юбкой. Полное округлое бедро нежно белело рядом с корявыми, в черных ссадинах руками сержанта. Они ловко размотали бинт, перехватывая его впереди на животе, затем освободили место пониже спины. Плечи Лидочки вздрогнули. На бинте запламенело пятно.

— Ты… отвернись, — бросила она Елкину.

— Да ты не жмись. Все свои, — пробубнил Королев. — Я тебе в батьки гожусь. Ну вот, все, — донеслось вслед Елкину. — До свадьбы заживет!

Елкина догнал Харчук. Оба подперли стенки окопа, взглядывая друг на друга.

— Ну чего тебе еще? — спросил Елкин, медленно приходя в себя и глядя на фляжку в корявой руке Харчука с синим шрамом поперек. Вдруг почувствовал, как внутри оттаивает.

— Зовсем забув, — сказал Харчук, — шпирт е. Может, опробуете для вспокоения нервов. Допомагае…

Он налил в отвинченный колпачок сизой жидкости.

— В долгу я у тебя, — сказал Елкин, принимая колпачок.

— До чого в городке повна цистерана була, ночью все бралы.

«Не понял? Или щепетилен».

— Не за спирт, за жизнь. Там, у холма. Как же это ты отважился, бога своего не послушал?

— Э, вин-то и не допустыв убывства.

«Ишь ты, хитрюга».

— Ну, будь здоров, Харчук.

— Дай-то бог… И капитана помянем. Какой человек був. Письмо написав, шо я геройски несу службу, а? Николы не забуду…

Елкин выпил одним глотком, обжегся, утерся рукавом. Краем глаза поймал дымок, клубившийся над застывшей фигурой в конце траншеи, сказал:

— Отнеси ему…

— Так я, — прошептал Харчук, — вже… та вин нэ бере. Черный весь. И всэ курит.

Горклый запах табака защекотал ноздри.

Вылко! Как он прошел по траншее, незаметный! Точно вырос из-под земли. В маскхалате поверх шинелишки он казался круглым, похожим на матрешку с нарисованными щелками глаз.

— Товарис лейтенант…

— Вынь трубку.

Он выплюнул ее, словно приросшую к губам, в ладонь, ощущая ее, верно, как часть собственного тела.

— Трубка хоросо, — щелки его на миг исчезли, — вся ноц тепло.

— Сартаков ушел?.. У тебя все в порядке?

— Порядоцек, да!

Елкин нашарил в кармане платок.

— Запалы проверь. Немцев ждем. Как только Сартаков отступит за мост, взрывай. Не махну — тоже взрывай.

— Аха, — сказал Вылка, — мало сто быват. Однако не махнес…

— Ступай.

Он проводил его взглядом. Зашуршали шаги, подошел Султанов, стал докладывать. Елкин вслушивался в короткие фразы, не поднимая глаз. «Один боекомплект. Мало… А Рыба, если и добрался… Но неужели они там не поймут? Немцы прорвутся, пойдут по тылам, не поздоровится…»

— Простите, товарищ лейтенант… за этот случай… Слабость была. Нехорошо.

Он отвернулся.

— Ну все, отошел, и ладно.

Султанов, казалось, не расслышал.

Чудно было, что вот этот пожилой человек запросил прощения — нашел время о чем думать. А может, возраст уже ни при чем, когда всем остается жить поровну. Он и сам, видать, повзрослел за эту ночь, незаметно для себя. Для всех. И для Вадьки, который прилип к стенке окопа, в смертельной на него обиде; точно кусок далекого детства, простоволосый, с нескончаемой сигаретой в зубах.

— Где грань, скажи, пожалуйста? — проговорил Султанов. — Где грань между обезьяной и человеком? — Его подчеркнуто правильная русская речь начинала раздражать. — Где? Та, до которой кричат «хайль» и с сознанием долга продают соседа, а?

— Успокойся, люди станут умней, везде в мире. После такой войны.

— Умнеют к старости. А жизнь коротка. Новые рождаются, из них что хочешь слепить можно.

— Философ.

— Нет, человек.

— Сказал — успокойся! — Он все всматривался в молчащий за рекой лес, белую реку с черной парящей проталиной. Откуда еще пар? Не могла же речка протаять, не время. Или тут реки такие, ранние.

— …Человечность, — сказал Султанов, — это когда не знаешь страха, защищая правоту. Он защищал. Бежал со мной рядом и улыбался. Поэт был. И замечательный. Я это знал, только я. Теперь уже никто не узнает.

Щека Султанова сморщилась, бровки сломались. Он всхлипнул, глядя прямо перед собой на пойму, на черный парящий стрежень, на лес, затаившийся на том берегу.

— Проверьте еще раз готовность. Пулеметы. Как появятся — засекайте огневые точки. Патроны беречь.

Султанов кивнул, не оборачиваясь, пошарил за пазухой, что-то протянул. Красноармейская книжка…

— Вчера еще Кандиди у старшины взял, для этого… русского санитара. Он все бинты, аптечки нам таскал от своего профессора и сегодня старался, в бою.

«Нужно было сделать мне самому, еще вчера, — с каким-то странным чувством стыда и грусти подумалось Елкину. — Как мало человеку нужно для счастья — книжка. Даже если через минуту его не станет… Значит, есть что-то сильнее смерти. Жизнь? Жизнь для Вадьки была местью. До победного конца? Тоже реванш?! А ведь я оправдываюсь за вчерашнее, за то, что не поверил ему. Но я ведь не мстил. Просто не мог, не имел права! А неверие — не месть? Вот Ветрову я верил, хотя он был мне неприятен. Значит, можно верить не любя?» — На миг все спуталось в голове.

И вдруг с какой-то пронзительно болезненной ясностью понял: есть минуты, когда перед смертью все равны и каждый должен выбрать место, и он не вправе был отнимать у человека последний шанс, несмотря ни на что… Никто не давал ему этого права, как никто не давал приказа остаться здесь.

«Надо зачислить его, объяснить обстановку. И все!»

— Харчук! — Он кивнул в сторону Вадима. — Позови.

И в тот же миг близкая очередь разрезала утреннюю тишину. В небе дымно зацвела ракета, и тотчас лес ожил, затрещал, будто невидимый огонь прошел в буреломе. Тоненько, со стальным посвистом завжикало над головой. И сразу все вокруг перестало существовать, кроме двух берегов, того и этого, и жестокого ощущения тела, прижатого к земле.

Бой приближался, гудел, отдаваясь в ушах. Их, наверное, было много, судя по тому, как стремительно откатывалось охранение. Потом он увидел отползавшую к мосту фигурку с «ручником» на плече и, казалось, узнал в ней обострившимся зрением Сартакова. За ним еще одна, третьей уже не было.

Потом все смешалось — белое предмостье в серых пятнах катившейся саранчи и в самой гуще ее реденько рвавшиеся гранаты Сартакова. Сам он петлял, не спеша удаляться, заманивая противника на мост. Строчил короткими очередями и снова вскакивал.

— Товарищ лейтенант… Отсечь?

— Не стрелять без команды, — хрипло обронил он. — Не обнаруживать себя. Передай по цепи. Кто нарушит — пуля на месте!

Султанов исчез, и снова его горячее дыхание послышалось над ухом. Или это воздух вдруг стал горячим, плотным от огня? Немцы валили на мост. Чиркнуло по шапке. Он как завороженный смотрел в проем бруствера, видел, как один упал, а первый с пулеметом зигзагами метнулся между фермами, прячась за выступы. Вот он уже на середине моста, ближе, ближе. Залег. Или убит? Но в следующее мгновение из-за каменного уступа запульсировал огонек.

— Товарищ лейтенант…

Сартаков снова поднялся. Еще немного, метров сто, — и он по эту сторону моста. Молчавший берег с остатками роты словно не существовал для тех, бегущих на мост, а может, они знали, что их немного, и решили раздавить с ходу; лезли валом, будто спятившее стадо, ощеренное огнем автоматов. Воздух точно распух от гортанного рева. Вот уже заполонили мост.

«А вдруг, — ожгло изнутри, — осечка, не взорвется?»

Сартаков, взмахнув руками, стал оседать. Пулемет, как живой, брякнулся на сошки, стволом к врагу. Молчащая железка. Ясно, точно в бинокль, различимая до каждой черточки, до блестких ребер.

«Все. Конец».

Рука рванула платок, и словно хлестнули по ней: от траншеи к мосту, к пулемету метнулся белый халат, простоволосая голова. Вадька! Запрыгал, вскочил в пролет.

«Не знает, не знает он про мину!»

Мгновенный страх и крик «назад», застрявший в глотке. И машинальный рывок наверх — остановить, вернуть. Упал, споткнувшись. Или сбило волной? Еще успел увидеть ревущую массу. И взрыв. Синее небо в черном дыму, в обломках, в истошном, оборвавшемся крике.

Стукнуло в плечо, рядом задымила головешка. Елкин зажмурился, уткнулся ртом в бруствер, в мокрый снег, смешанный с песком.

Им не было удержу. Они переправлялись теперь в двух местах — по обломкам моста, перекрывавшим узкий маслянистый стрежень, и левее, передавая по цепочке доски, бревна, валявшиеся на берегу. Замирали и снова ползли через груды тел, окапывались под берегом, метрах в двухстах, — деловито, молча, готовясь кончить сразу, одним броском.

Елкин с той минуты, как открыли огонь, уже ничего не испытывал, кроме тихой, какой-то обреченной ненависти, когда знаешь — надеяться уже не на что, ждать тоже нечего — только бы не прошли.

И пока он шел по траншее, глядя в искрящуюся пулеметными точками кромку леса, в короткие вспышки ближних автоматов, подавлявших редкий огонь оборонявшихся, пока протискивался в узкой траншее — мимо солдатских спин, дергающихся в пулеметной тряске локтей, подмечая каждую мелочь, пустевшие ниши с патронными коробками, кучи стреляных гильз, — чувствовал, что люди, не глядя, видят его, следят за каждым жестом, выражением лица, глаз…

— Отделенные! Выбирать цель, беречь патроны!

— Ясно, лейтенант.

Чей-то утекающий взгляд с прищуром, рвущие ленту пальцы:

— Сэкономим, лейтенант. Для праздника и поминок.

— А вы не спешите с поминками и других не торопите. Ясно? Продержимся, подмога придет.

Никто не уточнял, откуда подмога. Угрюмые усмешки, сжатые губы. Многих из взвода Ветрова видел чуть ли не впервые.

И, уже не различая лиц, молча помогал перетаскивать пулеметы, указывал цель, матерясь, отталкивал неумеху, ложился, нащупывая точку, словно делал обычную будничную работу. Вместе со всеми с несползающей, будто примерзшей к губам, улыбкой, с пистолетом в руке — все еще боясь какого-то перелома в натянутой до предела пружине обороны, прожигаемой плотным огнем. Знал, теперь он и они — одно целое. Иначе не может быть. Кругом простор, а отступать некуда, и разница только в том, как упасть — лицом или спиной к врагу. Он первый нажмет спуск, увидев чью-то спину. Нехорошо подыхать в одиночку. Стыдно.

И Вадька был тут, с ним. Только раньше ушел, просто первым выполнил свой долг. У него тоже не было выхода. Вот и все, убеждал он себя, а на сердце нет-нет и взгорала горечь; он давил ее, пустую, никчемную, не ко времени.

— Откуда выручка, лейтенант?

Все тот же глаз с прищуром, а рот наивный, припухший.

— С того света! — заорал он в отпрянувшие глаза. — Руки дрожат, сядь жди смерти! Султанов, заменить этого! И счет патронам вести. До единого. Каждый в цель, выжидать перебежку! — Пистолет врезался в ладонь.

Султанов вывернулся из-за угла траншеи. И в ту же минуту ухо уловило перебой: бухавший слева крупнокалиберный пулемет внезапно смолк.

Пулеметчик оказался жив, тот самый, курносый, в веснушках солдат Горошкин, писавший на дощечке имена погибших. С виноватым видом он дергал заевшую рукоять. Его сменил подбежавший Королев, залег. Но пулемет не поддавался. Тяжелый ДШК с длиннющим стволом и сетчатым прицелом, который Ветров, наверное, подцепил где-то в городке, в роте таких не было.

Подползая вплотную, Елкин кинул взгляд влево под бетонный обрыв, и в сознании мельком отпечаталась труба коллектора, вонючий пар над ней: «Вот откуда замерзший стрежень. Теплый сток». Мелькнула какая-то догадка, но он не успел за нее зацепиться.

— В чем дело, Королев?

— Бес его знает! Сам приволок, в Лютцене валялся брошенный… Знаю их немного. В блокаду с катеров к нам присылали, по нашему мнению, барахло машина.

Он все еще копошился в затворе. Втаскивать пулемет в окоп — уйдет время. Елкин это сразу понял. Да и окоп узок. Под горой, будто учуяли заминку, началась ускоренная перебежка. На лбу у Королева вспухла ижица. ДШК был надежной защитой, и теперь уже все в траншее с тревогой поглядывали в эту сторону, Елкин чувствовал эти дальние взгляды, захолодевшей щекой.

— Вот… кажется! — Королев показал на торчащий в станине обрывок брезента, в который, видно, заворачивали пулемет при транспортировке. Может, засосало кусок в выхлопную камеру, поршень не движется, иначе что же?

В следующий момент он неловко перевалился за бруствер, но Елкин вовремя схватил его за полу, рванул назад. Щит не мог прикрыть такую глыбу, как Королев. Верная мишень, погибнет, и без толку. Не успеет. Это или что-то еще, в чем он не отдавал себе в то мгновение отчета, толкнуло его наружу, под широкий щит.

Не так уж он оказался широк. Голова и то не вся спрятана.

— Камеру отвинти и пощупай в середке, — прошептал Королев. — Отведи шток.

Но Елкин уже и сам понял, что нужно, словно только и делал всю жизнь, что ремонтировал эти проклятые ДШК, хотя всего-то раза два собирал их на курсах.

Остро, до боли стучало в виске. Он все возился с примерзшей нарезкой, сбивая в кровь пальцы, открытый противнику, всем телом ощущая тугой смертоносный поток, свистевший возле ушей, все выколупывал что-то плотное, мягкое из камеры, пока не ощутил на ладони горячий от пороха клочок, и, все еще не веря, что жив — пока жив, — скатился в окоп. И, только попав в дрогнувшие объятия Королева, прочно нажав на гашетку и ощутив всем своим существом упругую дрожь, понял — не ошибся, порядок.

И тотчас гуще, оживленней затрещало в окопах.

— Закурить бы, — сказал Королев, — по такому случаю. Ну, лейтенант, молодчик…

Елкин, сплюнув, отвел глаза, уступил место Горошкину. Из-за спины Королева к смятой пачке потянулись одна рука, другая, заскорузлые в морозной ржавчине. Пачка на время исчезла, вернулась пустой, и он машинально сунул ее в карман.

Они пошли назад по траншее, поминутно останавливаясь возле ниш с остатками патронных ящиков, и Елкин снова вспомнил про коллектор.

— Лейтенант! — обронил кто-то с сочувственной весельцой. — Голову побереги, не высовывайся.

— А то муха укусит. Железная.

У него вдруг оттаяло, потеплело на душе.

— Чегой-то не идет выручка…

— Сколько сможем — положим, вот и вся выручка. Верно, лейтенант? Вся прибыль…

Он усмехнулся. Теперь он уже был спокоен. И пистолет грелся за пазухой. В нем оставалось шесть нетронутых — напоследок. А в сердце все таяло, таяло.

Притулились в тесном, выдавшемся к обрыву окопчике. Сзади засопел Харчук. Наверное, все время так и не отставал от него. Коллектор теперь виден был весь, со ступеньками — спуском, спрятанными в цементной стенке.

— Чего вы им про подмогу морочили? — спросил Королев, а в глазах его полыхнул странный огонек. Елкин промолчал, огонек потух, и в складках твердого рта залегла усталость. — Сынок у меня на Первом Украинском, не пишет. Ваших лет…

«У него сынок, у меня — мать, у всех кто-то».

Немцы под горой окапывались — летели желтовато-белые выбросы, а с переправы все ползли, подползали к ним, и он подумал: на все про все полчаса-час, а тогда они двинут, попрут. Зябкость прошла в плечах. И нелепая, как во сне, из небытия, сладковатая мысль — доброта ее родила, доброта: отойти, скатиться в лощинку к городку, уступить дорогу, все равно ведь просить не будут. А так — сомнут и даже догонять не станут.

— Королев, передай — беречь патроны. Два пулемета на отсечку, остальным молчать.

Он снова пошел на левый фланг, к ступенькам, прикидывая и так и сяк засевшую в голове придумку насчет коллектора, и тут столкнулся с Лидой. Подумалось: «Сердится, что ли? Удивительно все-таки, люди — они и до конца люди». Она попыталась протиснуться мимо, но замерла, ладонь ее скользнула ему под воротник. Он видел только ее шапку, запачканную щеку:

— Не сердись, — сказала она.

— За что?

— Трудно тебе.

— Как всем.

Молчание. И порывистый шепот:

— Это ведь никогда не забудется… Это утро.

«Если будет кому вспоминать». — Он легонько отстранил ее.

— Давай, Лидок, — нашарив ее руку, прижал щекой, тайком чмокнул. Она, не глядя, нащупала крючок, застегнула ему ворот.

— Совсем забыла… — подняла она глаза, в них не было смятения, только ласка в горькой зеленоватой глубине. И еще озабоченность. — Ветров тебя зовет. Там, в блиндаже.

— Разве его не отправили утром с поляком?

— Не захотел. Своих, говорит, дождусь… Дождется. А может, из-за меня. Я, говорит, люблю тебя. Надо же! Только ты с ним поосторожней. Висок задет. Не видит он. Ослеп.

Он позвал Королева, оставил за себя, сам торопливо скатился по склону к блиндажу. Навстречу ковылял старшина с туго набитым вещмешком.

— Вот, — сказал, — сухой паек несу, нарезал по порциям. Возьмите свою.

Елкин отмахнулся.

— Немец живой, — сказал старшина, — за ранеными ходит. Я его определил.

Он не сразу понял, что за немец, только у самого блиндажа увидел тощую фигуру с отмороженным носом. Пленный прополаскивал в снегу старые бинты.

Возле блиндажа мирно жевала запряженная в двуколку лошадь, уткнув морду в мешок.

Из бункера пахнуло тяжким духом. Стонали раненые. Те, кому было полегче, сидели, прислонясь к стене, маячили огоньками цигарок.

Он не сразу разглядел носилки в углу с горбатившейся под плащ-накидкой фигурой. В бликах коптилки лицо Ветрова было непривычно белым, и на нем неестественно блестели черные пятна глаз с золотистыми, как в стекле, точками.

Губы его шевельнулись.

Елкин скорее почувствовал, чем услышал голос, нагнулся.

— Как, держитесь?

Он кивнул.

— Может, еще выручат, не дрейфь.

Елкин снова кивнул и улыбнулся.

— Ты меня прости, если что. — Рука Ветрова выпросталась. Он пожал ее, уложил обратно. Но рука бессильно выпала из-под накидки.

— Извини, слышь… Лидку побереги.

— О чем разговор.

— Да, еще оставь гранату. Сюда, под бок.

— Брось. Чего мелешь?

— Оставь, оставь… Вот так. Спасибо.

Голова чуть заметно кивнула. Сомкнулись ресницы, только сейчас Елкин заметил, что они длинные, как у девчонки. Тихо, стараясь не задеть чужие ноги, попятился к выходу. И стал взбираться по скользкому склону, забирая левей, пока не выполз к траншее, как раз над коллектором. Труба внизу была защищена от поймы цементной бровкой, и он теперь ясно понял, что лучшей кинжальной позиции для пулемета не отыскать. Если кинутся в атаку — ударить во фланг, — еще полчаса, час можно выгадать, пока хватит патронов.

Лида стояла рядом с Королевым, прислонясь к законченной стенке окопа. Немцы все копошились у переправы. Было видно, как весь подлесок кишит ими, а подобравшиеся лежали густо, под самым берегом.

— Собирай раненых, и уходите, — не спуская глаз с лощины, сказал он ей.

Уловил ее протестующий жест, почувствовал, как она вся колюче сжалась, добавил:

— Приказываю: на сборы пятнадцать минут. Кто на ногах — пойдут пешими. До городка километр, успеете. Поняла? Кого можно, надо спасти.

— Нет. Я должна…

— Раненых больше не будет… Немца этого оставь, Растолкуй ему. Пакеты раздай. Всё! Выполняйте приказ! — жестко добавил он.

Она ткнулась ему в плечо лбом, он легонько оттолкнул, пробормотал:

— Давай, давай, Лид, времени нет.

И, будто оба торопились по важному делу, резко разошлись.

Вместе с Горошкиным они осторожно сняли ДШК и юзом, прячась за уступы, стащили вниз к коллектору.

Немцы группами перебегали переправу, кое-кто оскальзывался под одиночными выстрелами, бухался в черный стрежень и исчезал мгновенно, остальные ползли под горку. Отсюда, с коллектора, скрытого бровкой, они были видны как на ладошке — темная, живая масса под самым обрывом, точно грязная пена, прибитая к побережью. Она шевелилась, поблескивая в лучах закатного солнца вороненой сталью автоматов. Еще немного и — рванутся вверх по откосу.

Они установили пулемет и легли, переводя дыхание, Горошкин повернул к Семену конопатое лицо, с блуждающей улыбкой в углах сомкнутых губ.

— Закурим, лейтенант, — сказал он. — А мне сегодня девка приснилась, знакомая, — фыркнул он. — Соснул я стоя. Как их выкурили, так и кинуло в сон. Вот уж год не снилась, а тут — на́ тебе. Красивая, как лебедь.

Семен покосился на Горошкина. И вдруг ему вспомнился до хватающей за душу тоски лунный вечер, Юлькин смех, обжигающий холодок зубов и шепот: «Пойдем к нам, мать дежурит». А он испугался…

— Вот удивляетесь, а? Я и сам удивляюсь. Надо было жениться, дураку…

«Еще минут десять, не больше», — думал Елкин. Они поднимутся, а ему пора наверх. Но его будто приморозило к мягкому снежку.

— …Ведь даже за руку не тронул. За локоть однажды взял, как толкнет: нормальный?

«Главное, выбрать момент, патронов мало. Если точно рассчитать, положим их. Полчаса выигрыша».

— Так и провожали друг дружку. Я ее, она — меня, потом до свиданьица, поручкаемся. Прямо дипломаты какие…

«А граната напоследок?»

— Дурак и есть.

Округлое молодое лицо, глаза в туманном блеске, как после брачной ночи. А какая она бывает, брачная?

— Главное — выбери момент. Как встанут — еще не всё! Вот когда бросятся, тогда и сбривай снизу вверх, внизу их больше, самая куча. А кто прорвется, тех нам оставь.

— Это ясно. — Горошкин точно сглотнул воспоминания. — Заботливый ты мужик. Ну, конечно, тебе по штату положено.

— Ну, пока.

Еще раз пересчитал коробки. Пять штук. И десять наверху. Пятнадцать. На час-полчаса, если экономить.

Уже сверху, из окопчика, оглянулся на лощину: за бункером, вытянувшись цепочкой, тянулись за двуколкой раненые, тащили носилки. Мелькнула зеленая шинелька, застыла на миг и вроде бы махнула рукой. Или показалось.

Елкин бегом прошел по траншее, отдавая последние приказания. Люди не оборачивались, без него знали, что и как. Вернулся и поудобней утвердил ручной пулемет.

На резьбе ствола розово золотился закатный зайчик. Исчез. С востока потянуло влажным ветерком, вязкие облака наплыли на солнце, тушуя небо.

Он ждал этого броска как желанной неизбежности, и все равно он оказался внезапным, сокрушающим. Внизу гулко заговорил крупнокалиберный, Горошкин-таки выдержал паузу. Но те, внизу, не замедлили бег. Перепрыгивая через тела убитых, неслись как на крыльях, вырастая на глазах, весь, склон стал черным; и уже явственно различались налитые лица, распахнутые куртки, черные повязки на рукавах.

От ствола налетал горячий жар, руки зашлись в тряске, и уже незачем было беречь патроны, а только подороже продать отпущенные жизнью минуты. Пять гранат в нише, одну откатил для себя. И не было уже ничего, кроме стука в ушах, тупой оглушающей злости, дрожащего в зрачке надульника.

Вдруг надульник перестал дрожать. Он мельком, подсознательно отметил пригнувшиеся справа и слева спины, руки, зашарившие в нишах, где гранаты. Все было, как во сне, отчетливо и легко, рука толкнулась вдруг в холодную жесть. «Еще одна коробка!» Еще одна. Он обрадовался ей, точно живому существу. Торопливо негнущимися пальцами заправил ленту, нажал на гашетку, и на миг все впереди дрогнуло, залегло, выжидая, когда он выговорится, кончит ленту. Снова поднялись с оглушающим криком. И он дважды еще нажал, точно не веря, что это уже все, конец.

В последний раз, захлебываясь, реденько простучали справа и слева автоматы. Постук их утонул в смешавшемся крике снизу, сверху.

Но что-то случилось. И, падая от чьего-то толчка обратно в окоп, увидел рядом бешено веселые белки Султанова: «Ур-ра! Наши!»

Он швырнул гранату.

Полуоглохший, слепой от копоти и снежной пыли, он приподнялся и смотрел на темные сгустки разрывов там внизу по всему берегу, по переправе, взметавшейся обломками досок, человечьих тел. От моста слева бежали бойцы в белых полушубках, прижав к животу автоматы, а вдоль леса катились, переваливаясь самоходки, вздрагивая стволами, в красных всполохах.

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант… Наши!

«Ага, — понял он наконец, — живем!»

И все плясало перед глазами белозубое заросшее лицо Султанова с синеватыми белками.

Потом он увидел будто вприскочку шагавшую по кромке окопов поджарую, подтянутую фигурку в чистеньком полушубке, в перекрестье ремней, но не вылез, а остался стоять, подняв голову, слезяще всматриваясь воспаленными глазами, стараясь сообразить, где он видел это узкое красивое лицо.

— Где Лида? Гурьянова?

Елкин все смотрел щурясь, будто не понимая вопроса. Полушубок застыл на мгновение, потом скрылся за обступившими солдатами и бросился к блиндажу.

Елкин подумал как-то спокойно, почти отсутствующе, что старший лейтенант, наверное, огорчится, не найдя Лиду. Она далеко. Так далеко от этого Ефименки, как на другой планете. Он это знал, а Ефименко — нет. И Елкину почему-то стало жаль этого человека.

На том берегу грохочущие самоходки выезжали на пригорок и шли дальше, переваливая на пойму, не переставая палить. Выстрел — удар, выстрел — и летящая щепа досок, и всполохи дыма над горящим лесом, и смердящие вихри огня по земле.

Потом он снова появился, старший лейтенант. Елкин, медленно тронув ладонью висок, доложил свистящим, не своим голосом:

— Рота выполняет задание. Гурьянова увезла раненых.

— Знаю, — сказал старший лейтенант, глядя под ноги. — Я принимаю роту. Приведите всех в порядок и — на самоходки. Пункт назначения Хальсберг. Сутки на отдых и пополнение. Я в Лютцен и обратно.

— Есть. («В Лютцен. Это он за Лидой».)

— Дальнейшие указания получим на месте.

— Ясно.

— Да, оформите наградные. — Он впервые внимательно вгляделся в Елкина. — Тебя сам представлю. Всё. — И, козырнув, запрыгал вниз в лощинку, где разворачивалась самоходка…

Машины с грохотом шли по берегам, очищая их от противника. За ними бежали автоматчики. В низком взволнованном небе вдруг послышался ровный гул. Елкин все еще смотрел вслед старшему лейтенанту, потом задрал голову.

Черные крестики «илов», мелькая в разрывах облаков, плыли в сторону Кенигсберга.

Примечания

1

Заботливая власть.

(обратно)

2

Весь.

(обратно)

Оглавление

РАССКАЗЫ

  ИСПЫТАНИЕ

  У ПОДНОЖИЯ КАРПАТ

  ПОДАРОК ОТЦА

  НАВОДНЕНИЕ

  ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК

  ТАКАЯ ПРОФЕССИЯ

  МИРНОЕ НЕБО

МАРШ НА РАССВЕТЕ Повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

*** Примечания ***