Романтика в гробу [Роза Поланская] (fb2) читать онлайн

Роза Поланская Романтика в гробу

Он сидел через два ряда впереди. Я смотрела на его темный затылок, и еще было рано для линий дождя, которые будут дробиться на мелкие черточки, разбиваясь о бордюр. Мужчина обернулся, словно ища кого-то. И мне почему-то стало неловко от мысли, что он задержит взгляд на мне. Когда наши глаза встретились, я вцепилась пальцами в дешевую ткань красного кресла.

В зале Дворца культуры пахло колой и пыльными портьерами. На унылой и скучной сцене с бордовыми кулисами человек в костюме что-то монотонно говорил в микрофон. Он и еще несколько одинаковых людей в пиджаках сидели за длинным столом. Мне хотелось уйти, и я ерзала на своем сиденье. Сиденье жутко скрипело, а я краснела, словно мне лет на пятнадцать меньше. Профиль замдиректора библиотекой не менял своего строгого выражения, и мне казалось, что это выражение для меня, потому что я совершенно не умею слушать монотонную речь, а все приличные люди к тридцати годам уже этому научились. Или научились делать нужное лицо. У меня ни с тем, ни с другим не сложилось.

Я наклонилась вниз и тихонько достала из-под кресла холодную баночку колы и сделала глоток. Пузырьки защекотали нос, и я прикрыла веки. Иногда мне хотелось притвориться кошкой, словно мне все равно и «я в домике» и свернуться в кресле. Или взобраться на деревянный подлокотник и пройтись через головы, балансируя, по залу, а потом снять блузку и дать вырваться крыльям. Под потолком в таком большом помещении должно быть приятно летать. Я представила лицо замдиректора и улыбнулась.

На улыбке меня застукал мужчина, сидевший через два ряда. У него были черные и печальные глаза, спускающиеся вниз уголками. Мы были как из детских картинок с антонимами: грустное и веселое лицо. Я постаралась сделать серьезное выражение, почувствовав, как брови сближаются к переносице, но, наверное, это выглядело глупо. Тогда он развернулся корпусом и положил заросший черными волосами подбородок на кисть руки, которой обхватил спинку своего кресла и так сидел.

И я подумала, что иногда коты чуют друг друга.

Еще я подумала, что выпила слишком много колы и мне надо в туалет. Я положила ногу на ногу, напуская на себя безразличие. Босоножка на конце ступни покачивалась и еле держалась, так как была без всяких застежек.

Наконец люди на сцене завозились и встали из-за столов. И я поняла, что гула в ушах больше нет. Через мгновение зал наполнился невнятным оживлением и десятками голосов. Так обычно возвращаешься в реальность, исчезнув из нее на шестьдесят земных минут. Я подняла банку и поплыла с потоком людей.

Мужчина с ближних рядов ожидал меня у дверей в холле. Это я поняла по тому, как он дернулся, увидев меня, рожденную через стыдливо прикрытый шторами проход. И я подумала, что первое, что скажу ему, будет глупо и стыдно. Поэтому я ничего не сказала, а попятилась в туалет.

Зеркало было ярким и каким-то наэлектризованным, отчего казалось, что моя кожа совсем серая, как у мертвеца. Я умыла лицо и отметила мысленно, что когда надо все время опаздываю и не успеваю пройтись тушью по ресницам, чтобы люди подумали, будто они у меня есть. Еще я хотела подумать про Экзюпери, мальчика и прирученного лиса, но вовремя передумала. Вытащила изо рта безвкусную жвачку и сделала бросок в мусорную корзину. Но жвачка прилипла к пальцам, и я приклеила ее к краешку мойки. Жвачка смотрелась пуговкой.

Я знала, что медлю и знала, почему.

Из холла выходили последние посетители, за высокими стеклами на улице курил мужчина.

– Я не люблю, когда курят, – сказала я ему. – Ваши губы станут пахнуть табаком.

– Мы не будем целоваться, – заверил меня он и выкинул сигарету.

– Тогда ладно, – решила я и запуталась в рукавах летней ветровки, которую пыталась надеть.

Мужчина распутал меня и застегнул на мне молнию.

– Вы зря в босоножках. Сейчас будет дождь. Не смотрели погоду на вечер?

Я положила руки в карманы и пожала плечами. Мне казалось, что открытые пальцы это сексуально, и я немного расстроилась, что он так не подумал, а подумал о каком-то дурацком дожде.

Пахло мокрым и пошлым.

– Вы без машины? – спросила я, посмотрев на что-то совершенно серое и бесформенное над головой – такое же монотонное и унылое, как речь в микрофоне.

– Я живу в гробу, а вы спрашиваете про машину. Нет, я без машины.

– В гробу? – удивилась я, но не сильно, потому что мне это скорее понравилось, чем нет. Возможно, мне это понравилось, потому что у меня год не было ничего такого, что можно было бы назвать близостью, и уж тем более, когда совсем тесно. Тридцать первого августа я развелась, а значит, мне уже год хорошо. Я подумала о числе и решила, что сегодня пятница, но она какая-то без числа. Но такие бесчисленные дни обычно запоминаются.

– Вас пугает гроб? – спросил он. – Вы задумались.

– Лучше не смотрите на меня, – все же решила я. – Сегодня я не накрасилась.

– Ценное замечание, но мне все равно. Пойдемте на остановку, и вы дадите мне свой номер.

И мы пошли по пятнистому асфальту, который пах влажным городом. Мы успели укрыться под навесом остановки за секунду до того, как город окатило из ведра, и этот водопад не прекращал биться о бордюр и черкать черточки, доставая до наших ног. Мои пальцы в босоножках больше не выглядели сексуально, потому что капли воды окрасились от пыли в коричневый. Мужчина тоже посмотрел на мои ноги и сказал, что красные ногти это эротично.

«Он живет в гробу и его возбуждает грязь, – решила я. – Интересно, какое у него было детство?».

Но я этого не сказала – отложила на потом. Потому что «потом» тут было очевидно.

Он достал телефон, и его лицо мгновенно осветилось и показалось восковым. Сжатые губы под черными волосами выглядели приятно. Наверное, у него твердый рот. Жаль, что он курит.

Он позвонил мне на следующий день и монотонно рассказал про что-то психологическое и любопытное. И я заключила, что иногда монотонность бывает возбуждающей, когда хочется слегка придушить собеседника и закрыть поцелуем рот.

За моим окном снова был дождь, но я не чувствовала его запаха. Все казалось очень безвкусным и бесцветным, и я загрустила. В трубке где-то очень далеко доносился женский голос.

– Подождите, мне нужно немного посидеть с ребенком, – сказал мужчина.

Я посмотрела на своего, спящего с громадной машиной подмышкой, и решила, что мне не надо.

– Хорошо, – согласилась я и провела ногтями по стеклу по кошачьи – стекло скрипнуло, и стало неприятно под кожей; я нажала «сброс».

Он перезвонил через пять минут – я зачем-то засекла время. Я успела перейти в зал и лечь на диван. Лампочка под потолком бесила, но плафон люстры разбился при переезде.

– Простите, что так долго, – извинился он. – Вот теперь я совершенно свободен и совершенно ваш. Потому что теперь я ушел в гроб.

Я закинула ногу на спинку дивана и попросила:

– Расскажите о вашем гробе, иначе я умру от любопытства заранее.

– Вы не должны этого делать. Но вам были бы к лицу красные бусы на белом.

– Странная фантазия, но я вас не выбирала, – и я снова подумала о его детстве.

В доме напротив горели желтые окна и, наверное, меня было видно. Дома стояли совсем близко, почти как в Питере, и между ними было совсем мало воздуха. А на моих окнах не было штор, потому что шторы были страшные и старые, и я решила не доставать их из коробки. И теперь я жила в аквариуме.

– Мы живем у тещи в квартире в двушке. Теща громко включает Малахова, ребенок постоянно орет – знаете, я и не знал, что дети постоянно орут. А я – писатель, понимаете?

Я понимала. Тогда еще я, кажется, думала, что поэтесса.

– Между двух комнат, – продолжил он, – есть ниша. Я переделал ее в кабинет. Это мой личный квадратный метр жилплощади. Здесь душно и тесно и всегда горит свет так, что не знаешь, какое время суток. Но я доволен. В конце концов, при таком положении даже умирать не страшно – что меняется, по сути? Один гроб меняется на другой – более праздничный, с шелковыми простынями и подушкой. Я вас повеселил?

– Да, – сказала я грустно и закрыла лицо от лампочки, бьющей в глаза. Пальцы на вытянутой руке казались темными и светящимися по краям, словно я испаряюсь.

– Вы работаете в сфере культуры или образования? – спросила я после уютной паузы.

– Я – преподаватель философии в КТИ. Ну и… сами понимаете, за дипломные и рефераты берусь самые разные, – он помолчал, а я раздвинула пальцы под лампочкой. – У меня отец год назад умер, а на его могиле только деревянный крест. Я за роман премию получил. Премия – пустячная: двадцать тысяч. И колебался: то ли жене пальто и обувь купить, потому что кожа на осенней куртке стала облезать и сапоги истоптались. То ли отцу – нормальный памятник. Новый роман тоже отправил на премию, у меня на него большие надежды, но… шанс невелик.

– Вы поставили памятник, – сказала я, притворившись скучной.

– Да, – сказал он, тоже притворившись равнодушным и зевнул; стало тихо.

Часы в зале бежали по кругу, отчего казалось, что кто-то ползет по чужим желтоватым обоям. Наверное, обоям было много лет, и они видели тоже много.

– То, что вы сказали… – продолжила я, перестав слушать часы, – можно я об этом напишу?

– Забирайте, мне не жалко.

Потом мы еще много говорили. И еще и еще. Много разных разноцветных дней. В конце сентября мы встретились в уличном кафе. Воздух успел остыть и на плетеных креслах лежали мягкие холодные подушки.

– Знаете, я постоянно думаю о сексе, – сказал он, когда мы заказали чайник и несколько долек лимона. – Ничего, что я так откровенно с вами?

– Ничего, говори, – сказала я, случайно перейдя на «ты».

– Если вам удобно, то давай на «ты».

Но мне стало неинтересно и буднично, и я качнула головой:

– Без «вы» что-то исчезает.

– Да, – согласился он.

И нам принесли чайник, в круглом боку которого горела свеча.

– Странно, что она не гаснет, – удивилась я и прослушала объяснения мужчины про то, почему не гаснет свеча. Прослушала, потому что его руки были сцеплены в сантиметре от моих.

– У вас очень маленькие руки, – сказал он, и это я почему-то услышала.

Я спрятала руки под стол на своих ногах.

Потом мы бежали под дождем на остановку и держались за руки. Нам почему-то было очень смешно и почему-то казалось, что мы дети.

Мы снова спрятались под крышу остановки, и я подумала про дежавю. Только сейчас словно была моя другая жизнь – вариант моей. Мужчина теребил «собачку» на моей молнии и от неловкого движения замок ударил меня по нижней губе.

– Ой, – и печальные глаза его расширились. – Я не хотел. Но ведь это потому…

– Что нельзя, – договорила я за него.

Потом, уже зимой, он говорил мне о том, что у жены послеродовая затяжная депрессия и секс сошел на «нет». Я давала какие-то глупые советы. А он говорил, что устал, что это похоже на насилие членом и что так нельзя. И что он все равно будет ждать, потому что когда-нибудь это закончится. Я знала, что он любит жену и знала, что он будет ждать, как и сказал. Мне хотелось сказать про то, что тоже знаю, что будет дальше и знаю, как это бывает, потому что мой ребенок старше его, но я мешала в кастрюле суп; укроп кружился и пах дачей.

Перед Рождеством мы встретились в очень маленькой и теплой гостинице. На медовых стенах светились фонарики. Номер был тоже маленьким и нашим. Несколько квадратных метров личных владений на целые сутки. Пахло сыростью и чистыми простынями.

– Здесь такие же обои, как в моем гробу, – сказал мужчина.

А я пожала плечами и представила.

– Мне было бы проще, если бы вы перестали быть такой красивой, – снова сказал он. – И вы очень худая, как в вас можно поместиться?

У него была короткая борода, и я подумала, что на голой коже – это должно быть больно.

– Я расстегну вашу блузку? – вежливо спросил он.

Я кивнула, и он, обхватив меня одной рукой за спину, держа, будто я собираюсь сбежать, другой рукой принялся расстегивать пуговицы. Но пуговицы были не пуговицами, а глянцевыми кнопочками, поэтому они отлеплялись со звуком: «пым», «пым, «пым». Когда они закончились, мужчина, будто задохнувшись, оцарапал мне шею подбородком, и я решила, что когда больно, то хорошо.

И я почему-то дрожала, хотя мне не было холодно. Он провел большим пальцем по моим губам и раскрыл их, замерев на мгновение. В его черных глазах была тьма и печаль. Мне было до нее не добраться. Она была где-то там, в маленькой двушке, в крошечном писательском кабинете в нише.

– Потушите свет, – прошептала я, когда он скользнул пальцем вниз по подбородку, к шее, ключицам, по выемке меж грудей, к животу; и я почему-то тоже задохнулась, словно в этой комнате и впрямь мало воздуха, как между моей и соседней пятиэтажкой.

Он торопливо встал и погасил свет.

– Темно, как в гробу, – сказала я и вытянулась струной на кровати.

Второй мужчина в жизни – это серьезно.

Матрас качнулся оттого, что мужчина сел на кровать. Я расстегнула пуговицы на его рубашке, но там были просто пуговицы, и не было никакого «пым». Это было очень тихо и мне в этой тишине хотелось, чтобы под рубашкой были волосы, потому что я никогда не трогала волосы на груди. Когда и у мужчины не осталось пуговиц, он резко сбросил рубашку и, откинув меня назад, на вытянутых локтях навис надо мной. Под моими ладонями на его груди были волосы. Мне захотелось спуститься руками ниже, и я заскользила вниз. И он тоже скользнул по моему телу, отбросив юбку вверх на мой живот. Я знала, что ему не нравится белье и ничего не надела. Он вжал свои губы в мои, и это было твердо и вкусно, потому что он сегодня не курил и не пах табаком.

Мне казалось, что я знаю о нем все, но это параллельная реальность, которая не случилась. И было хорошо, что между нами не было никакого Экзюпери.

А потом, колыхаясь между жаром и светом, теряясь и уплывая в другое пространство, проникая в иные материи, дробясь на тысячи мелких черточек из бьющегося о бордюр у остановки ливня, от которого не слышно настоящего, я подумала, что все слишком идеально и слишком подходит, чтобы быть параллелью. Я не знала, подумал ли мужчина так же, но он, откинувшись назад, притянул меня обеими руками крепко и уткнул в свою шею так, словно мы были одним человеком, словно мы – распавшиеся молекулы одного вещества.

Но тьма колыхалась над нами.