Гроздья Рябины [Эдуард Дипнер] (fb2) читать онлайн

Эдуард Дипнер Гроздья Рябины

Гроздья рябины

Эту историю из своей жизни рассказал мне мой старый приятель Герман Вернер. Несмотря на свои нерусские имя и фамилию, он абсолютно русский человек. Так бывает, и это не парадокс. " У меня только имя, фамилия и внешность нерусские, – шутит он, – всё остальное – русское". Герман – инженер, всю сознательную жизнь провозился с железом, но остался романтиком, немного старомодным и любителем пофилософствовать. Мы сидели, говорили о разном, бутылка вина на нашем столе пустела, и нас потянуло на лирику. Говорили о высоких чувствах, о любви…

– Любовь возвышает человека, – глубокомысленно изрёк я.

– Ты не прав, – возразил Герман, – вы, писатели, привыкли говорить литературными штампами. "Любовь с первого взгляда и до гроба…" Вы путаете любовь и влюблённость. Влюбленность приходит внезапно и часто уходит, оставляя пустоту и разочарование, а любовь – это дом, который строят двое, чтобы защитить свои чувства от непогоды, от бурь, от людской зависти. В этом доме они будут жить долго, только нужно, чтобы там было все уютно и чисто. Нельзя там сорить и гадить. А влюбленность… Мне искренне жаль людей, которые не испытывали сильных и ярких чувств. Но ведь иной раз такие чувства разрушительны, и мне жаль тех, кто не в состоянии справиться с такими чувствами, сохранить свое достоинство…

1

Герман сегодня опять чуть было не опоздал. Его, двадцатичетырехлетнего, недавно назначили главным механиком завода, и положение обязывало приехать на завод пораньше, обежать цеха, узнать, где и что сломалось за ночь, чтобы к началу утреннего директорского обхода солидно доложить о принятых мерах, о том, что главный механик держит руку на пульсе и вообще вкурседела. А тут бежишь, как мальчишка, поглядывая на часы, и неприятное предчувствие подкатывает снизу живота, что в литейном ночью опять сломалась дробеметная машина, и начальник литейного уже пожаловался Копёнкину: задание по очистке отливок не выполнено, потому что главного механика не нашли ночью, и этот гад Копёнкин сразу же на обходе доложит директору об этом, так чтобы все поняли, что от этого пацана не приходится ждать ничего путнего, вот прежний механик Валейко такого бы не допустил, и Герман будет топтаться на месте и путанно оправдываться, Василий Александрович Усатый, бросив презрительно-беглый взгляд на него, уставится на главного инженера: ну, что будем делать, Павел Осипович? А Диканов обязательно отпустит какую-нибудь гадость, вроде того, что меньше надо по бабам шастать по ночам. Этот проклятый дробемет-дуромет-гробомет в литейном постоянно портил кровь Герману. Механик цеха Йоська был человеком крайне необразованным. Весь в серой литейной пыли, Йоська вместе со своим единственным слесарем самолично собирал роторы этого гробомета, как бог на душу положит, чугунные лопатки ротора дробь съедала за какие-нибудь три часа, и с этим ничего нельзя было поделать.

Директор завода Усатый приезжал на завод три раза в неделю – в понедельник, среду и пятницу. Остальные дни у него были рай, гор и обкомовские. Ровно в девять к центральной проходной подкатывала директорская “Волга”, и из ее недр величественно появлялся Сам. Начинался день с обхода цехов. Впереди шествовали Усатый, главный инженер Лурье и замдиректора Диканов, мелким бесом суетился начальник производства Копёнкин, а в свите плелись начальники цехов и главные специалисты. Директор был человеком старой закваски, терпеть не мог возражений, и его побаивалась вся заводская шушера.

Сегодня была среда, День Директора, а Герман опаздывал. Жил он в родительском доме, на окраине Караганды, без телефона. Чтобы добраться до завода, нужно было вставать чуть свет. Первой вставала мама, кормила Геру завтраком, пока спала жена. Спала и Лерка – теплый, забавный одуванчик, рыжий, как папа. Лерке исполнилось два года, тонкие волосенки ореолом обрамляли ее головку, она неумолчно лепетала что-то на своем языке, который понимала только бабушка. От дома нужно было пройти-пробежать до главной улицы, там, работая локтями и коленями, втиснуться в переполненный душный автобус, а потом от центральной площади идти-бежать до проходной. Герман не любил опозданий, своих и чужих, и тревожное ощущение беспомощности от непредсказуемости городского транспорта всякий раз повергало его в тихую панику.

Как назло, в первый подошедший автобус втиснуться не удалось, и подленькое чувство вины одолевало Германа. Главный утренний поток через проходную уже схлынул, у Германа оставалось в запасе минут пять-семь. Впереди него по дороге шли три девицы. Взявшись под руки, они оживленно о чем-то болтали. Та, что посредине, была полнее своих спутниц, и с совершенно возмутительной походкой. Этой походке было нечто вальяжно-снисходительное, она не шла, а плыла, точно дарила этой земле касания своих ступней. Откуда взялись эти девицы? Раньше он их не встречал, к тому же, они заняли всю дорогу, и пришлось обгонять их по обочине возле литейного, а там уже стоял Йоська с изъеденной дробью лопаткой дробемета в руках. Йоське было за сорок, вызывающе, демонстративно безграмотный, он повидал на своем веку немало главных механиков и всем им знал цену. Его епархией и обиталищем был литейный цех с извечной пылью и грохотом, с постоянно ломающимися галтовочными барабанами и формовочными машинами. Незлобивый и безотказный, он презирал чертежи и измерительные инструменты, действовал по какому-то собственному наитию и мог сутками не вылезать из цеха. Герман безуспешно пытался заставить его принять цивилизованный вид.

– Иосиф, ну, что ты ходишь, как неряха и оборванец! Ты же механик цеха. Ну, посмотри хотя бы на Машошина, он всегда чист и при галстуке. И когда же ты научишься пользоваться штангенциркулем?

Конфузливо потупясь, Йоська снисходительно отвечал:

– Да, Герман Иосифович, я уж буду мерять палкой, как привык, а эти чертежи и инструкции – они не для меня.

Литейный цех держался на чумазом и пыльном Йоське, а главный механик Герман был тем мальчиком для битья, на котором отыгрывался начальник цеха Лихоперский.

Рабочий день начался. Следом за дробеметом оказался сломанным токарно-карусельный станок во втором механическом цехе, кран-балка в кузнечном. Монтажная бригада должна была сегодня затащить и смонтировать новый пресс в заготовительном цехе, но бригадир Кисель умудрился с утра напиться, так что лыка не вязал, пришлось выпроваживать его домой; выслушивать от отдела кадров очередную нотацию: “когда же Вы, наконец, примете меры к Вашему Киселю?!”, как будто Герман его таким воспитал, сроду этот Кисель пил; посылать Гарика Краузе, из отдела, руководить монтажными работами; поругаться вдрызг с начальником механического цеха, который вдруг отказался останавливать станок на плановый ремонт. Только на прошлой неделе подписал, паразит, график ремонта, а сегодня – ладонь к горлу – “у меня план горит, не дам останавливать!” “У меня тоже план”, – горячится Герман. В конце концов договариваются, что остановят станок в понедельник. Беспрерывно звонит телефон, в разгоне все работники отдела, кроме копировщицы Лиды, и Герман, осатанев от этой кутерьмы, сбегает в ремонтно-механический цех. У начальника цеха Валентина Горынина проблемы: сегодня закрыли наряды рабочим-сдельщикам, слесари по капитальному ремонту заработали меньше, чем рассчитывали, не приступают к работе, и нужно что-то решать, разбираться с нарядами, что-то обещать, уговаривать и угрожать. Можно и перевести дух в кабинете Валентина, пока гончие собаки – диспетчеры этого гада Копёнкина не вычислили, где находится главный механик и не вытащили его на очередное совещание.

Кроме Лиды в отделе остается еще невозмутимый Петр Алексеевич Астафьев – начальник бюро планово-предупредительных ремонтов, сокращенно ППР. Астафьеву скоро шестьдесят, он кашляет, курит дешевые вонючие сигаретки в наборном плексигласовом мундштуке и любит поговорить за жизнь. Он немало повидал на своем веку, не любит рассказывать о своем прошлом и учит Германа плевать на все. Ведь все рано или поздно образуется.

Действительно, к концу дня, после шести как-то все образовалось, все разошлись по домам, и можно спокойно посидеть за столом, разбирая накопившиеся бумаги, перемолвиться с Зямой – главным энергетиком. У них общий кабинет – два стола рядом, перед дверью в отдел. Главный энергетик, по положению, подчинен Герману, но у каждого из них множество дел, и только сойдясь вечером, можно обменяться информацией и о чем-то договориться. Главного энергетика Зиновия Исааковича Лифшица все на заводе за глаза и в глаза зовут Зямой, он одних лет с Германом, большой умница и трудяга. Совсем недавно он был начальником электролаборатории (начальник – это на бумаге, на самом деле, там всего одна единица в штатном расписании). Но ушел в комбинат Карагандауголь прежний энергетик Агейков, и Зяма стал главным (тоже в единственном числе). Он еще не привык к своему положению и очень старается, разрываясь между теперешней работой и лабораторией, где никого нет. “Зяму” он воспринимает совершенно спокойно, а то, что все заводские шишки падают на обоих, сближает их. Герман уверен, что Зяма не подведет и не заложит его.

Ну, вот и все, можно ехать домой. Пока Герман доберется, стемнеет, жена давно пришла с работы, лежит на кровати, отдыхает, а мама уже уложила Леру спать.

– Зиновий Исаакович, я поехал, а ты идешь?

– Я немного задержусь, нужно закончить графики проверок по инспекции, идите, я закрою кабинет и отдел, – слегка грассируя, говорит Зяма, – кстати, мне сегодня отдел кадров прислал начальника лаборатории, молодой специалист, теперь хоть там смогу навести порядок. Завтра представлю Вам.

Главным механиком Герман стал по случаю. Это была трагедия, потрясшая завод. Прошлой осенью в выходной день трое заядлых рыбаков – Валейко, Злобин и Годунов отправились на Темиртауское водохранилище. Поздно вечером на лодке они решили переправиться на остров, там переночевать и с утра начать ловлю, но в темноте налетел шквал, перевернувший лодку, и все трое оказались в холодной осенней воде, далеко от берега, держались за лодку и молили бога о спасении. К утру выжили двое – Злобин и Годунов, а главный механик Валейко до утра не дожил, у него было сердце. Герман тогда работал начальником конструкторского бюро механизации и автоматизации – подразделения совершенно бесполезного, но необходимого для отчета наверх, и очень страдал, что занимается этой показушной работой на полку. Поэтому согласился на предложение сразу, не размышляя, благо, что до этого поработал в отделе главного механика и работу знал. При этом он не обольщался насчет себя, попросту некого было назначить. Те, кому это предлагалось, шарахались от расстрельной должности. Наконец, Усатый махнул рукой. “А, назначим этого пацана ВРИО, а там посмотрим. Так ВРИО, Временно Исполняющим Обязанности главного механика Герман проработал почти три года.

Следующий день был не таким суматошным, и когда Герман пришел в отдел после пробежки по цехам, перед Зямой сидела она. Та самая, что тогда была посредине. Та, с возмутительной походкой. Она была красива южнорусской знойной красотой. Под черным бархатом бровей – эмалевые, с затаенным блеском, глаза, едва заметный пушок над чувственными губами. Темно-каштановые волосы убраны в искусную прическу, чуть заметный макияж, безупречное зеленое платьице. Чуть полная фигура, но эта полнота совсем не портила ее. “Невесть откуда прилетевшая жар-птица в нашем с Зямой казенном кабинете, – вдруг подумал Герман. – Диана-охотница”.

Она была совсем не в его вкусе. Герман всегда сторонился таких красавиц. В ее вызывающей, знающей себе цену красоте, в грудном, с южнорусскими обертонами, голосе, остром, мельком брошенном взгляде он почувствовал смутную опасность. Это была женщина из другого, не его мира.

– Знакомьтесь, Герман Иосифович, это Диана Алексеевна.

Дина окончила горный институт по специальности “электротехника” в Южном Городе и по распределению, вместе с двумя другими выпускницами института – Тамарой и Светланой, была направлена на завод имени Пархоменко в Караганду – отработать, отбыть положенные три года в этом неухоженном и грязном, чужом городе.

Обдуваемый со всех сторон ветрами, стоит посреди казахстанских степей город – не город – поселок – не поселок – Караганда. Много лет тому назад казахский мальчишка-пастух Алпак нашел здесь странный камень, черный, отсвечивающий на солнце острыми иглами. Перед юртой – овечьи шкуры, натянутые на деревянные жерди, – паслись верблюды, и степной ветер выдувал из костерка перед входом кизячный дым. Наигравшись камнем, мальчишка бросил его в костер, а камень вдруг стал наливаться малиновым светом, а потом брызнул ярким соломенным пламенем. Это был антрацит – редкий по качеству каменный уголь. Первую шахту вырыл здесь петропавловский купец Ушаков. Неторопливые верблюды ходили по кругу, вращая деревянный ворот, доставая из-под земли бадьи с черным золотом, эти же верблюды, нагруженные вьюками, торжественным караваном несли уголь на Спасский медеплавильный завод. В начале двадцатого века сюда пришли деловитые англичане, заменили верблюдов паровыми машинами. Но пришло время первых советских пятилеток, и англичане бежали с тем, что могли унести, затопив угольные шахты. Новые хозяева страны принесли сюда особую советскую архитектуру – частоколы лагерных оград, сторожевые вышки и дощатые бараки. Карлаг на многие годы вошел в могучий архипелаг строителей социализма. Быстро рос Карлаг, перерабатывая человеческий материал в такой нужный для индустриализации страны уголек. Потом широким половодьем прибывали сюда раскулаченные, изгнанные с Украины, Кубани, Дона. Это был крепкий, рукастый народ. Они рыли в каменистой степной почве землянки, кайлами крушили под землей пласты, на вагонетках выкатывали антрацит на-гора и … оставались навечно в своих забоях, придавленные, заваленные обрушившейся кровлей в душной темноте, безымянные и забытые. Волны сталинских чисток опустошали страну и щедро приносили в степной Вавилон все новые народы – корейцев с Дальнего востока, латышей и литовцев с Прибалтики, немцев с Поволжья и Москвы, чеченцев и ингушей с Кавказа, татар из Крыма. А после Войны здесь работали тысячи пленных немцев и японцев.

В шахтерском Старом Городе нет домов выше трех этажей. Под городом – шахтные выработки, и когда вырабатывается угольный пласт, снимаются крепи, идет посадка, проседает почва, кренятся дома, и их подпирают сбоку упорами из старых шахтных стоек. Египетскими пирамидами высятся горы шахтных терриконов. Медленно ползет по террикону вверх шахтная вагонетка, вот она достигла вершины, опрокидывается, и летят по склонам глыбы породы. Среди породы попадаются куски угля, и ползают по склонам горы люди с мешками, выбирают эти куски, привычно увертываются от камнепада. Неустанно, днем и ночью ползут вверх вагонетки, растет и пухнет черное чудовище – рукотворный вулкан, изрыгается наружу земное нутро, приближается к шахтерскому самострою, обступившему шахту, уже залетают во двор черные вулканические бомбы, и людям приходится уходить, бросив самодельное жилище. Как и положено вулкану, террикон дымится по склонам струйками сизого дыма, а ночью дрожащее марево тлеющего угля взмыто высоко в небо, и яркие степные звезды припали к его гигантскому конусу. Шахтерские поселения – Шанхай-город, Копай-город – окружают шахты. Глинобитные мазанки – глинобитный пол, три ступеньки вниз – лепятся друг к другу; вьются, изгибаются узкие улочки: Первая Загородная, Вторая Загородная… Десятая Загородная. Вода – в колонках, по одной на улицу, в очередь; помои выливаются тут же, засыпаются золой из печек, и все глубже опускаются в землю окошки мазанок, вот уже вровень с улицей, вот уже ниже уровня… Старый Город лишен красок, здесь не растут ни трава, ни кустарники. Тонкая угольная пыль висит над ним, проникает через окна, неистребимо осаждается на подоконниках, на только что выпавшем снеге, на вороте свежей рубашки, на душах живущих здесь людей. Он обречен на вымирание, этот старый город, и вокруг него огибающим кольцом уже строится новая Караганда – Майкудук, Михайловка, Федоровка и Новый Город, с широкими проспектами, Вузами и дворцами.

2

Василий Александрович Усатый никогда ничего не забывал и не оставлял без внимания. На ближайшей оперативке он поднял Диканова:

– Слушай, кто у тебя живет в общежитии на заводе?

– Как кто, Василий Александрович? Молодые специалисты, в левой половине – мальчики, в правой – девочки.

– Развели б…ство! – директор никогда не стеснялся в выражениях. – Вот что: когда у тебя вводится общежитие в Майкудуке?

– Я давно бы сдал, осталось только поштукатурить и покрасить, так ведь отделочников не хватает.

– Где начальник стройцеха? Слушай меня: ты сегодня же своих баб-отделочниц переведешь на общежитие, и чтоб через неделю всех девок с завода перевели в Майкудук! А на их место – там две квартиры – поселите главного механика и начальника паросилового цеха. Они оба молодые, вот пусть живут на заводе и обеспечивают. Ты, отдел кадров, проверишь и доложишь мне лично.

Слово директора было абсолютным законом. Это был его завод. В начале войны машзавод имени героя гражданской войны Пархоменко из Ворошиловограда (бывший и нынешний Луганск) вместе с молодым инженером Усатым был эвакуирован в Караганду и размещен в центре шахтерского поселка. Цеха строили второпях, на ходу организуя выпуск военной продукции, потом достраивали, перестраивали. После войны он получил статус Госмашзавода и оснастился новым оборудованием – американским, полученным по ленд-лизу и немецким, полученным по репарации, по отбору из грандиозной свалки в Сибири, куда свозилось все из Германии, после разберемся. Заместитель начальника цеха Усатый дослужился до директора завода. После войны на заводе работали пленные немцы, а в конце сороковых здесь разрабатывал и собирал первый советский угольный комбайн изобретатель Макаров. Теперь завод специализировался на оборудовании для углеобогатительных фабрик, на нем работали три с половиной тысячи человек, имелось развитое инструментальное хозяйство и ведущее в отрасли специальное проектно-конструкторское бюро.

Караганда и этот завод были своими для Германа. Здесь, в двухстах метрах от завода он окончил среднюю школу и сразу же, в шестнадцать лет начал работать разметчиком в механическом цехе. Отсюда он ушел служить в армию и, демобилизовавшись через три года, вернулся на завод. К тому времени у него за плечами было три курса заочного института, и работал он конструктором. На этом заводе работали его старший брат, двоюродная сестра Виля и дядя Артур. Эту семью хорошо знали на заводе, и прощали Герману его молодость.

Герман был рыжим.

Ярко рыжим.

Огненно рыжим.

Рыжих от природы людей мало на земле. Откуда, по какой прихоти природы среди тысяч и тысяч черноволосых, каштанововолосых, русоволосых появляются эти инопланетяне с кострами на голове и нежной, молочно-белой кожей, покрытой россыпью веснушек? Рыжим трудно живется на этой земле. С наивной детской жестокостью изводят их соседские мальчишки: “рыжий, рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой, а дедушку кочергой!” И нужно драться до крови, чтобы отстоять свою непохожесть, свое место на земле… или замкнуться в скорлупе обид и собственной необычности, неправильности. Нежная, тонкая кожа не защищает от солнечных лучей и острых взглядов, покрываясь малиновыми волдырями и ожогами. Рыжие ранимы и обидчивы, ссадины и ранки долго не заживают на их тонкой коже и в их нежной душе. “Рыжий” – это клоун, мишень для насмешек. “Блондин неудачного цвета” – это про рыжих. Рыжий всегда и во всем виноват. “Да что, я рыжий что ли?” – последний аргумент, когда уже нечем оправдываться. И с этим рыжему человеку приходится идти по жизни и всегда быть готовым отстоять свое право быть таким.

Терпеливый мой читатель! Если случайно среди вереницы голов твой взгляд упрется в яркий оранжевый сполох, не пялься на него, он такой же человек, как ты, и он не виноват, что природа так необычно отметила его.

Генетики говорят, что гены темноволосости доминантны, что человечество неуклонно темнеет, и лет через двести среди одинаково темноволосых и смуглых людей уже не встретишь мальчишку с ярким цветком на плечах. А жаль!

В детские годы Герка трудно переживал свою рыжесть и конопатость, а потом притерпелся, привык. “У тебя голова не рыжая, а золотая, и не только снаружи”, – утешала его мама. Голова у него, действительно, была светлой, Герка учился легко, без напряжения, и был всегда круглым отличником и гордостью школы. Ни у кого не было сомнений, что он окончит школу с золотой медалью, единственный из выпуска. Носитель немецкой фамилии, выселенный из Москвы с началом войны, Герка был лишен гражданских прав, приписан к месту проживания, и золотая медаль открывала ему возможность вырваться из этого унизительного положения, возможность поступить без экзаменов в любой, лучший ВУЗ страны.

– Герман должен учиться в МГУ, на математическом факультете, – торжественно провозглашал учитель математики Бабошин. Герка был его любимым учеником.

Все выпускные экзамены Герка сдал на пятерки, а за сочинение “Образ товарища Сталина в советской литературе” на пяти страницах, наблюдатель из районного отдела образования поставил ему пятерку за содержание и тройку за грамматику, итого тройка. Ошибок было три: современик с одним н, и недоставало двух запятых, которыми, по мнению районного чиновника, следовало выделить обособленное определение. Напрасно Евгения Самойловна, учительница русского языка и литературы, в слезах убеждала, что современик это описка, Вы посмотрите, на предыдущей странице он написал правильно, а обособленное определение мальчик выделил двумя тире, это не грамматическая ошибка, это стилистика, русский язык это позволяет, так писал Гоголь! Представитель был непреклонен, Гоголь ему не указ, итоговая четверка по русскому языку в аттестат, и никаких медалей, ни золотой, ни серебряной, вы должны понимать политику нашей партии!

На выпускном вечере должны были объявлять результаты и вручать аттестаты зрелости. По такому случаю Герке купили костюм, первый в его жизни, серый, как старая мышь. Было не до выбора, костюм висел на тощем Герке, как на вешалке, в брюки можно было бы всунуть двоих таких, как он. Мама три дня ушивала, подшивала, подгоняла, но все равно Герка чувствовал себя неловко и скованно в пиджаке с накладными, торчащими вверх плечами, нелепо топорщившимися лацканами. Вот вызовут его на сцену школьного актового зала с торжественным столом, покрытом красной скатертью, как лучшего выпускника, и будут говорить хвалебные слова, а он в этом нелепом, неловком мышином костюме будет краснеть и бормотать что-то невразумительное. “Что я там должен буду сказать?” – мучительно думал он и не находил ответа.

– Итоги выпуска: – сухо сказал директор, – серебряную медаль получила Эльза Ергиева (жидкие аплодисменты), к сожалению, она единственная в выпуске.

Директор сделал паузу, роясь в кипе аттестатов, и пауза повисла в воздухе. Герка почувствовал оглушительную тишину и пустоту внутри себя. На сцену поднимались его одноклассники, директор их поздравлял, вручал, но это было как в немом кино. Выкрик “Вернер!” разрушил тишину, но Герка не пошевелился. Он не мог идти на это позорище, ноги не несли.

– Вернер! – еще раз сказал директор, обведя зал глазами, – ну, ладно, передайте…

Потом была неофициальная часть, родительский комитет постановил устроить вскладчину бал для своих уже взрослых выпускников. Расставили столы, на столах стояли закуски… и красное вино. Председатель родительского комитета Томилина, она заведовала продовольствием в городе, выдержала бой с директором.

– Ну, ладно, – сказал Денис Евстигнеевич, школьная кличка “Денис”, – на Вашу ответственность, только чтобы никаких инцидентов!

Почему-то никто не подошел к Герману, не посочувствовал, не похлопал по плечу. Только несколько косых взглядов. “Ну да, конечно, – понимал он, – они все радуются, торжествуют, а я…. А может быть, они все заранее знали, только скрывали от меня? Ну и пусть! – пришла ему в голову утешительная мысль. – Ну и пусть! – упрямо пульсировало под черепной коробкой.

Пустоту внутри нужно было чем-то заполнить. Он налил полный стакан вина, выпил. Стало немного легче. Играла музыка, Володя Кострицын кружился в вальсе с Евгенией Самойловной. После второго стакана стало хуже. Пустота внутри оставалась, но его стало мутить. Он потихоньку выбрался из-за стола, шел по полутемному коридору, вот дверь в какой-то пустой класс, там было тихо и спокойно, он сел за парту, и парта под ним поплыла, покачиваясь в темноте.

– Подвинься! – кто-то тяжело опустился рядом с ним, положил тяжелую руку на плечо. Это был “Денис” – обожаемый им учитель физики, директор и тайный пьяница.

– Сиди, сиди. Что, перебрал немного? Обиделся? Понимаю, обидно. А ты плюй на всех и не сдавайся! Ты способный, ты прорвешься, обязательно прорвешься!

В шестнадцать лет раны и ушибы заживают быстро, и Герка успокоился. Он пойдет по стопам старшего брата – завод и заочный институт. Он будет простым рабочим пареньком. Таким, как все.

ОН БУДЕТ ТАКИМ, КАК ВСЕ.

Он устал от необходимости быть всегда первым и лучшим, быть образцом. Он устал от собственной необычности, непохожести. Точно урод о двух головах!

Рабочим пареньком, в промасленной телогрейке и кирзовых сапогах, штаны стоят коробом, фуражка лихо заломлена на ухо, штангенциркуль за поясом, как кинжал, Герка проработал два года. Зато ночами, когда в их тесной мазанке на Первой Загородной улице все ложились спать, он испытывал наслаждение познания, восхищался красотой дифференциальных уравнений и волшебством законов термодинамики. В пятьдесят пятом Герке простили его немецкую фамилию, и он загремел в армию на три года, как все. И даже служа под Ташкентом в танковом батальоне, он умудрился продолжить учебу, сдал экзамены за третий курс в Ташкентском университете, и его не отчислили из института.

Герка вернулся из армии другим человеком, он окреп, расправил плечи, приобрел уверенность в себе. Замкнутый и стеснительный прежде, он вдруг стал раскованным и общительным. Знойное южное солнце прокалило его кожу, и неожиданно для себя, он стал ловить заинтересованные девичьи взгляды.

Также неожиданно он открыл, что за три казарменных года разительно изменилось все вокруг. Шел пятьдесят восьмой год, страна стряхивала с себя страх, разруху и беспросветность голодных послевоенных и сталинских лет. Страна молодела, до дыр зачитывала выпуски журнала “Юность”, учила стихи, спорила на комсомольских собраниях и училась, училась. В школах рабочей молодежи, в техникумах, в институтах, очных и заочных. Время было горячее, стремительное и страшно интересное. Это было время расцвета советского спорта. Имена Юрия Власова, Евгения Гришина, Лидии Скобликовой, Ларисы Латыниной были у всех на устах, и молодость ринулась на стадионы и спортивные площадки. Профсоюзный спорторганизатор завода Иван Савинков организовывал спортивные соревнования между цехами, проводились первенства района, города, области.

За три года, проведенных Германом в казарме, его сверстники уже закончили институты, их нужно было догнать, непременно догнать! И он бросился в погоню. Стремительно женился на своей однокласснице, на два года старше его, вопреки решительным протестам своих родителей; стремительно, продолжая работать на заводе, за год закончил оставшиеся три курса института и получил диплом с отличием. Занимался чуть не всеми видами спорта, выступал за сборную завода по баскетболу и лыжам. Чтобы поспеть везде, Герка научился спать по четыре-пять часов в день. Ему было жаль тратить драгоценное время на сон, ведь так много интересного и важного можно было сделать и узнать!

И вот теперь у него будет своя квартира! Общежитие находилось прямо на территории завода, у второй проходной. В военное время здесь в казарменном режиме жили все руководители завода, затем его приспособили для молодых специалистов, прибывающих на завод, а теперь сюда вселялись две семьи – Германа и Витальки Григорьева. Виталька всего два года как окончил институт и был направлен мастером в паросиловой цех, где дорабатывал до пенсии Новоселов – старейший работник завода. Виталька за год дорос до начальника цеха и женился на обаятельной Ларисе Агейковой. Плотный, крепкий, коротко остриженный Виталька был весельчаком, балагуром и любителем смачно рассказывать украинские анекдоты “про Гапку”. Детей они пока не завели, и были непременными участниками всех рыбалок и турпоходов. Две небольшие двухкомнатные квартирки имели общую кухню и санузел, от производственной зоны дом отделяли купа деревьев и лужайка. Гул работающих в три смены цехов доносился до общежития, но это скоро стало привычным фоном, и когда производство умолкало, наступившая тишина необычно тревожила

Жена восприняла переселение неодобрительно-молча. Она не любила домашнюю работу, эти стирки-готовки. Ну, стирки можно переправлять маме, а вот готовить каждый день… Лучше купить консервы, овощные, мясные; немытые банки из-под консервов и немытая посуда заняли целый угол на кухне. У нее сразу же не сложились отношения с аккуратисткой и чистюлей Ларисой, но та терпела и молчала, положив условие: есть моя и есть твоя половина кухни.

У Германа началась новая жизнь. Он сразу же вошел в общество заводской молодежи, с рыбалками, турпоходами, спортом, посиделками за бутылкой вина, этими увлекательными прелестями, недополученными в голодной юности и годами в казарме. Жена категорически отказывалась во всем этом участвовать, приходила с работы усталая, жаловалась на больные ноги и ложилась отдыхать. Она непрестанно пилила Германа: ну, что тебя связывает с этими мальчишками? Ты же главный механик, нужно остепениться и войти в круг людей постарше и посолиднее!

Герман теперь старался меньше бывать дома. С вечера перед выходным днем уезжал к родителям, где жила Лерка. Она бросалась к нему, усаживалась на коленях, и они долго говорили обо всем на свете. Лерка быстро росла, делалась забавной и очень самостоятельной.

– Я сама! – этот рефрен звучал всегда, когда за что-то они принимались.

– Ну, сама так сама. А можно я тебе немножко помогу?

Утром начиналось расчесывание и заплетение Леркиных волос. За ночь ее волосинки-паутинки превращались в войлок, и чтобы их расчесать, нужно было много усердия. Лерка закрывала глаза от боли, но терпела, только слезки иной раз катились из глаз. Потом волосики превращались в две тощие морковки, и наградой за терпение были громадные банты на концах. Лерка трогала их и счастливо вздыхала. Потом они ехали в город, покупали мороженое или вкусные булочки и вообще гуляли. Жена в это время обычно уезжала к своим родственникам, их оказалось у нее множество, а в июне уехала на курсы переподготовки врачей-рентгенологов.

Маленький человечек все больше завоевывал место в сердце Германа. Лерка была частицей его самого, плоть от плоти, кровь от крови. Также как он сам в детстве, дочь переболела всеми возможными и невозможными болезнями. Корь, скарлатина, ангина, “ячмени” на глазах, воспаление легких беспрестанно цеплялись к ней. Однажды вечером мама встретила Германа в тревоге: Лерочка сильно заболела. Она вся горела, металась, сбрасывая одеяло. Договорились с мамой дежурить у постели, сменяя друг друга.

В ночной полутьме Герман сидя задремал. Когда очнулся, на часах было половина двенадцатого. Он сразу понял, что с Леркой что то произошло неладное. Она дышала прерывисто, со всхлипами. Герман посмотрел на термометр и не поверил своим глазам: ртутный столбик стоял на отметке 42. С ужасом вглядывался он в эти цифры. Он не знал, что такая температура может быть! В панике разбудил маму: что делать?

– Беги в поликлинику, там есть телефон, вызывай скорую.

Не помня себя, огромными шагами Герман добежал до поликлиники, колотил в двери и окна, будя сторожа, потом метался по улице, дожидаясь скорую помощь. Она приехала на удивление быстро, пожилая женщина-врач сделала Лерке укол, и ей скоро стало лучше. Эти полчаса между жизнью и смертью дочери были самыми жуткими в жизни Германа. Тогда он понял, как много для него значит это беззащитное существо, его маленькая частичка.

Лера выздоровела через неделю, она выздоравливала так же быстро, как заболевала, но была очень слабенькой, ее нужно было выводить из этого порочного круга. Но теперь Герман жил на заводе, круглые сутки его вытаскивали на всякие поломки и аварии. И это было здорово! Он ощущал свою нужность, необходимость. Завод стал для него родным домом, в котором он знал всё и вся, он научился не теряться в любой ситуации, и был неформально принят полноправным членом заводской элиты – круга начальников цехов и отделов. Если бы еще не этот гад Копёнкин…

3

-Ну, как твой новый начальник лаборатории? – спросил Герман Зяму. Между ними установились дружеские отношения, но статус начальник-подчиненный существовал, и Лифшиц упорно обращался к Герману на “Вы”.

– Вы знаете, она очень старательная и исполнительная, в институте их мало чему научили, но Дина Алексеевна серьезно взялась за дело, учит Правила электробезопасности, думаю, из нее выйдет толк. Кстати, сейчас она придет, – Зяма посмотрел на часы, – через пятнадцать минут, устрою ей первый экзамен.

Она пришла, одетая с особой тщательностью, искусный макияж, нестерпимо красивая, с отстраненным видом, нога на ногу, сидела перед Зямой. Герман поднял глаза и вдруг встретился с ее глазами, … а там – омут, темный, бездонный, колдовской. Он не выдержал, струсил, отвел, опустил глаза, уткнулся в бумаги на столе. И страшно разозлился… на себя? Да кто она такая!? Пигалица! Его обуревало желание немедленно прекратить эту демонстрацию, сказать что-нибудь обидное, что на работе следует одеваться скромнее, и – для кого Вы, Диана Алексеевна, накрасили губы? Он поднялся.

– Я побежал в ремонтно-механический.

Как-то так выходило, что слишком часто, где бы Герман ни появлялся, он встречал ее, Дину. Он на заводских соревнованиях бежал пять километров, и на финише стояла она с бутылкой минеральной воды: “Вы сильно устали? А у меня как раз вот нарзан”. Это было понятно: болела за своих. Она всегда встречалась на волейбольной площадке, неплохо играла, но почему-то всегда – за сеткой напротив, глаза в глаза.

Настала зима, на стадионе залили каток, и каждым субботним вечером они, не сговариваясь, встречались там: Герман, Лёва Козлов – инженер по кранам из его отдела, и Дина с подругой. Подругу она притаскивала для компании, та кое-как, мучительно ковыляла по льду, большей частью просиживала в раздевалке, а трое оставшихся дурачились, играли в догонялки. “Как малые дети! Стыдитесь!” – осуждающе бросила им вслед солидная дама в каракуле. Дама сидела на скамейке и сторожила двух своих питомцев, ковылявших на коньках-снегурках.

– Она права, – назидательно сказала Дина, – посмотрите на себя. Как малые дети. Какой пример Вы подаете подчиненным? – и бросила в Германа снежком.

Играла музыка, под лучами прожекторов искрился снег, под кокетливой белой шапочкой горели ее глаза, пунцовели губы, и страстно захотелось схватить ее в охапку и…. но было нельзя. Какой пример Вы подаете своим подчиненным?

А в понедельник при случайной встрече – холодный кивок, “здравствуйте”, и мимо, как будто не было субботней ледяной феерии. Начальник и смиренная подчиненная, все чинно. Что это было? Опасная, волнующая игра или что-то большее?

И совсем неожиданное: Герман шел в поликлинику сверлить больной зуб, и Дина сидела там, перед дверью в зубной кабинет.

– Вы будете за мной. Только не слушайте, как я буду вопить, я ужасно боюсь этих орудий пыток.

В заводском клубе устраивались вечера молодежи. Были концерты, танцы и, конечно, там всегда была она, ослепительно красивая, ослепительно нарядная, в оживленном кругу молодежи, а Герману нельзя было к ней подойти, потому что злые языки… и злые глаза… но вдруг его взгляд встречался с ее глазами, и в этих в этих взглядах была жгучая тайна, связывающая их.

Герман увлекся велосипедом. Получил у Ивана Савинкова настоящий спортивный, с однотрубками, и гонял на нем до изнеможения все свободное время. Чтобы не оставалось сил на горькие раздумья. Он понял, что влюбился, утонул безвозвратно в омуте ее глаз и не знал, что с этим делать. Видеть Дину, хотя бы издали, слышать ее грудной голос стало для него ежедневной потребностью. Как бороться с этим наваждением? И надо ли бороться, если само провидение постоянно сталкивает их? Вот этот случай на шоссе в прошлое воскресенье. Какая-то пьяная, развеселая компания на мотоцикле с коляской совершила крутой разворот прямо перед ним. Герман не успел среагировать, на полном ходу врезался в мотоцикл, перелетел через него, приземлился на асфальте. Пока приходил в себя, мотоцикла и след простыл. Каким-то чудом уцелел, руки-ноги в порядке, но переднее колесо велосипеда всмятку, и напрочь порванные брюки. Как в таком виде главному механику у всех на виду тащиться домой! Но по воле все того же провидения, случилось это в Майкудуке, совсем рядом с общежитием, где она жила с подругами! И он пошел туда с побитым велосипедом. По воле провидения. Девочки быстро привели в порядок, зашили и почистили штаны, напоили Германа чаем, Дина была в халатике, такая домашняя и простая, и так старательно и нежно смазывала его ссадины йодом!

Завод время от времени сотрясали и развлекали скандальные истории. Владимир Старокожев из конструкторского отдела, надменный чистюля в тонких очках и строгом галстуке, соблазнил копировщицу Зейнаб (запросто Зину) – тростинку с глазами газели. А потом бросил, и бедной Зине некуда было деваться от сальных и осуждающих взглядов, она уволилась и куда-то исчезла. Еще занимательнее была история с Жорой Друбичем. Жертвой красавца-брюнета с наглым взглядом и манерами фата стала Наташа из отдела главного технолога, тихая, скромная девочка, из молодых специалистов. Жена Жорки, строгая докторша-гинеколог из заводской поликлиники, застукала их в постели. Заводские сплетники смаковали подробности: Наташа после этого лечилась у Александры Друбич, сама Александра Николаевна ходила с припудренным фонарем под глазом, а Жорка ходил героем и облизывался, как сытый кот. Потом Наташу просто затравили, и она сбежала с завода, оставив все документы в отделе кадров. На заводе работали подолгу, до пенсии, уходить было некуда, других заводов в Старом Городе не было, все про всех всё знали, город был серым и скучным, никаких развлечений, даже кино не каждый день в захудалом кинотеатре на краю города. Главным заводским моралистом и сплетником был начальник центральной заводской лаборатории Артур Федорович Фишер. Двухэтажное здание, на первом этаже – механическая, химическая лаборатории, спектрография, на втором – электролаборатория, находилось в самом центре завода, на площади. Дел у Артура Федоровича было немного, он часами сидел у окна, зорко разглядывал кипящую вокруг заводскую жизнь, и к нему часто забегали поделиться скандальными новостями, обсудить, посмаковать, осудить. Ну и конечно, на страже нравственности стояли партком и профком.

В общем-то, внешне все было в рамках: женатый руководитель – подчиненная, но во взглядах, которыми обменивались эти двое, было что-то такое, отчего по заводу поползли слухи. Герман слышал намеки, ловил косые взгляды, разговоры, вдруг умолкавшие при его появлении. Слухи дошли и до жены, нашлись, таки, доброжелатели. Начались скандалы бешеной ревности. Жизнь постепенно превращалась в ад.

Как-то поздно вечером в горьких раздумьях Герман бродил по заводу и вдруг увидел светящееся окно на втором этаже. Это было окно электролаборатории. Непослушными ногами, с замирающим сердцем он поднялся по лестнице. Дверь кабинета была открыта, Дина была одна. Будто ждала его.

– Здравствуйте, Диана Алексеевна.

– Здравствуйте, Герман Иосифович.

– Что так поздно на работе?

– Да вот, Зяма надавал заданий, не успеваю.

Время остановилось, мир сузился до маленькой комнатки в черном ночном пространстве, и в этом пространстве были только двое – он и она. Они смотрели друг на друга, говорили какие-то незначащие слова. Не были сказаны главные слова, они сталкивались, эти слова, немыми вопросами и не находили ответов. Любое неосторожное слово могло сломать зыбкую пелену, окутавшую их. И что тогда? Обвал? Разрушение всей его жизни?

Она встала.

– Уже поздно, я пойду.

– Я провожу.

– Не нужно.

Он проводил ее до остановки, посадил в автобус и долго смотрел вслед, не понимая, что произошло – то ли это большое счастье, то ли большая беда. Она – яркая красавица, рядом с ней постоянно молодые поклонники, остроумные, хорошо воспитанные и образованные, а он – затурканный бесконечной работой женатый мужлан.

ЖЕНАТЫЙ…

ЖЕ-НА-ТЫЙ…

А может быть, она дразнит Германа, играет с ним в опасную, увлекательную игру?

4

В середине августа предстоял отпуск. Организатором отпуска был, конечно, Гриша Голуб. Гриша был БНС – Бюро Нормалей и Стандартов, он сидел в отдельном маленьком кабинетике на втором этаже инженерного корпуса, и к нему приходили за подписью все конструкторы и технологи завода. Гриша был очень строг и безулыбчив, он сидел здесь на страже порядка.

– Так, – говорил Гриша, внимательно осмотрев чертеж и не поднимая глаз, – у Вас вот здесь шрифт номер десять, а вот тут – номер семь. На чертеже должен соблюдаться только один шрифт. В штампе Вы не проставили масштаб, а вот здесь, в примечании Вы указали ГОСТ на сталь 380-60, а следует указать ГОСТ на прокат. Переделайте, пожалуйста, и принесите мне повторно.

Спорить с Гришей было бесполезно, на него не действовали ни девичьи чары, ни дружеские увещевания. Грише было уже тридцать два, он жил с мамой, маленькой, кругленькой украинкой, страшно переживавшей Гришино холостяцкое положение.

– Ой, боже ж мiй! – жаловалась она Гришиным друзьям, – колы ж вы знайдэте дiвчыну, щоб обкрутыла мово Грыцка?

Одной, но пламенной Гришиной страстью была рыбалка. Он подписывался на журнал “Рыболов и охотник”, и у него хранились аккуратно подшитые журналы за шесть последний лет. В позапрошлом году он прочитал в этом журнале увлекательный рассказ о рыбалке на алтайской реке Убе.

На север от Усть-Каменогорска на границе с Россией лежит волшебная страна –горный Алтай. Цивилизация только-только стала добираться до этих мест. Река Уба своенравна и изменчива. Когда летом в верховьях идут дожди, она вздувается, ревет на каменных порогах, разбиваясь в мелкую водяную пыль, а потом разливается широким плесом, отдыхая и накапливая силы, чтобы сразиться с новым порогом. В редких заимках здесь живут бородатые староверы, ловят рыбу и гонят медовуху из пахучего горного меда. На перекатах – шиверах Убы плещется хариус, выпрыгивает из воды и бешено хватает брошенную на тонкой леске искусственную мушку, и в этот момент нужно его подсечь. А на стремнине, на стрежне ходят черноспинные таймени. Тайменей ловят на спиннинг, на искусственную мышь. Схватив насадку, таймень свечой выскакивает из воды, и начинается долгая борьба за выуживание могучей рыбины.

Их было пятеро в том позапрошлогоднем походе: Гриша, Герман, Виталька и брат с сестрой Агейковы – Алик и Лариса. Плывет по реке шестиметровый плот, срубленный из сухостоя, связанный черемуховыми вицами, на носу и корме сооружены греби – тяжелые весла на подставках, на передней греби – Герман, зорко вглядывающийся вдаль, на кормовой – Виталька Григорьев. Остальной народ просто балдеет, сидит на краю плота, свесив ноги в воду, любуется дикой красотой берегов, деловитый Гриша очередной раз перебирает рыболовные снасти. Но вот впереди послышался шум очередного порога, он растет, приближается, и путешественники гребут к берегу, идут на разведку: как пройти порог. На берег выгружаются вещи, продукты и пассажиры, а Герман с Виталькой вываживают плот на стремнину. Подхваченный течением, он набирает и набирает ход, стремительно несется среди камней. “Вправо!” – орет Герман, но грохот порога заглушает слова,… не сумели увернуться от очередного каменного лба, плот накренился, его швырнуло вправо, теперь только удержаться, не свалиться в бешено ревущую пену,… слава богу, порог заканчивается, они судорожно выравнивают плот, еще немного… и плот, спаситель плот выплывает на плес. С ног до головы мокрые, возбужденные и счастливые, они пристают к берегу, и к ним бегут их товарищи.

– Я думал, вы там разобьетесь, на этом камне, – выпаливает Алик.

– Да мы сами так подумали! – восторгается Виталька. – Как жахнет! Я чуть не вывалился! Вот бы было дело!

Местами река мелеет, разливается шиверами, плот застревает на них, и нужно спрыгивать в воду, кольями продвигать, снимать с мели, вываживать на глубину.

Вечером разбита палатка, перед палаткой горит костерок, в котелке над ним булькает уха из хариусов, языки пламени выхватывают из чернильной темноты склоненную ветку сосны и лица друзей, завороженно смотрящих на огонь. А над их головами – небесный свод, с которого льется яркий иглистый свет звезд. Они сидят завороженно-молча, слушая неумолчный шум реки.

В такой поход собирал теперь команду Гриша Голуб. Герман был, конечно, номером первым, а Витальку в отпуск не пустили, нужно было готовить завод к зиме. Гриша отобрал трех немолодых заядлых, матёрых рыбаков, в том числе, Машошина и Злобина и… Дину с подругой. Герман все понял и успокоился: там решится все! Компания матёрых ему не очень нравилась, но что делать, деньги сданы Грише, билеты куплены…

Накануне отъезда жена пришла оживленной:

– А я еду с вами.

– Куда?

– На Алтай.

– Да кто же тебя возьмет?

– Гриша Голуб, он уже купил мне билет.

Герман был в панике. Жена была сугубо городским человеком, не терпела рыбалки и всяких внегородских неудобств, постоянно жаловалась на больные ноги. Что она там будет делать, и зачем ему это всё? Помчался к Голубу.

– Гриша, зачем ты берешь мою жену?

Гриша, наивная душа:

– А она сказала, что с тобой согласовано.

Отказываться от поездки было нельзя, но и ехать с такой обузой,… а, будь что будет, – решил он, – пусть все развязывается поскорее!

До Усть-Каменогорска долетели на самолете, выгрузились с громадными рюкзаками. Теперь на узкоколейке нужно было подняться в горы, до деревушки Карагужихи. Ночевка в маленькой пристанционной хибарке. Набились в тесную избушку, улеглись прямо на дощатом полу, расположились вповалку в темноте. И вдруг Герман почувствовал ее руку на своем затылке, она копалась в его волосах, поглаживала, ласкала, и эта тайная ласка была нестерпимо сладостной.

Поездка не задалась. Дождей в этом году было мало, Уба обмелела, рыба ловилась плохо. За два года здесь многое изменилось. Лесозаготовки добрались до этих заповедных мест, целые участки леса были порублены, завалены валежником и сучьями, разворочены лесовозами. Срубили два плота, спустились ниже по реке, но и там клёв был никудышным. Плоты постоянно застревали на шиверах, их приходилось вытягивать. В команде с самого начала не было единства, а теперь матёрые ополчились на Гришу: Куда ты нас завез? Мы что – бурлаки, чтобы тягать на себе эти твои плоты? Сейчас на Темиртауском водохранилище уже по мешку бы наловили! Отпуск пропал, коту под хвост!

Жена стала периодами впадать в полубезумное состояние, бредила наяву, не понимала, где она находится. Дина вдруг заявила, что у нее кончается отпуск, и ей нужно срочно возвращаться. До железнодорожной станции было около двенадцати километров по лесу. Герман решительно и бесповоротно заявил: провожает он. В ближайшей заимке попросили лошаденку под седлом и адрес на станции, где переночевать. Утром пустились в путь. Дина в седле, Герман ведет лошадку в поводу.

– Ты, милай, не сумлевайся, дёржи путь о так, впрямь, не собьешься, да и Сивка дорогу знаить, доведеть, – напутствовал Германа бородатый старовер, – а девке-то своей энтой воли не давай, – добавил он на ушко, – больно она у тебя тово…

Он шел и думал, что настало время для объяснения, все на чистоту, но оттягивал и оттягивал. Вот дойдем до того поворота… нет, до того большого дерева…. Отошли совсем немного, как набежала грозовая туча, Дина соскочила с седла, они бросились к стогу сена, зарылись в середину… и она оказалась в его объятьях. Ехидная мысль сверлила висок: как в сентиментальных романах позапрошлого века – пасущаяся лошадка, пастух и пастушка в стоге сена! Было смешно, неправдоподобно, но это было так! Его губы трогали ее щеку, нос, глаза, ее губы.

– Ну, всё, – прошептал Герман, – теперь я совсем пропал.

Она радостно засмеялась.

– Ты давно не смотрелся в зеркало? Посмотри, на кого ты похож!

Из карманного зеркальца на Германа глядела разбойничья рожа с десятидневной огненной щетиной, выгоревшими до соломенного цвета, спутанными, с сенной трухой, волосами и совершенно шальными глазами.

Отгремела гроза, пролившийся ливень омыл осенние краски, а они все сидели в стогу, не в силах оторваться друг от друга. Смирная лошадка паслась рядом. Эта осень особенно щедро одарила рябины, они полыхали под скупым осенним солнцем, как гигантские костры. Герман ломал и ломал ветки с рубиновыми гроздьями. Он смотрел на нее снизу вверх и не мог налюбоваться, насмотреться на эту дивную картину: его растрёпанную, смеющуюся любовь в седле, с охапками гроздьев рябины в руках на фоне осеннего неба.

Поезд уходил поздно вечером. В темноте вагонного тамбура он точно обезумел, будто она уезжала навсегда, уходила из его жизни, а она слабо выталкивала его к выходу: “Сумасшедший! Поезд уже тронулся!” Поезд ушел, пропала в ночи красная точка фонаря последнего вагона, осталось с Германом только горькая сладость ее губ, запах ее волос и пустота в сердце.

Он переночевал на станции и скоро уже был в лагере. Разлад в команде уже завершился. Было решено: всё, разбегаемся в разные стороны, каждый добирается сам.

Жена впала в какой-то ступор, она молча смотрела перед собой, по-видимому, не понимая, что происходит. Ее нужно было везти, вести. Путь домой был бесконечно долгим, с множеством поездов и пересадок. Пришла в себя она дома (а может быть, это было притворство, игра?)

– Я уезжаю в Боровое, – сказала она на третий день, – устроюсь – приеду, заберу Лерку.

– Я ее тебе не отдам.

– Ну, что ж, посмотрим.

Герман вычистил кухню, выбросил гору консервных банок, выгреб остатки засохших и заплесневелых консервов из кастрюлей и сковородок, перемыл посуду, отдраил пол и привез Лерку. Мама отговаривала:

– Ну, зачем ты ее забираешь? Лере так хорошо у нас, а тебе будет трудно. И работа, и за девочкой нужно смотреть, кормить, обстирывать.

– Мам, мне одному невмоготу тоскливо. А с Лерой я справлюсь, ты увидишь. У нас на заводе очень хороший детский сад, я договорился, ее возьмут.

Теперь рано утром он относил ее в детсад, вечером забирал. Квартира наполнилась звонким голоском дочери, а жизнь Германа – новым смыслом и заботами: варить еду, одевать-умывать-укладывать спать и еще многое другое. Лера сразу же подружилась с тетей Ларисой, они вместе перебирали какие-то тряпочки, шептались. Герман в шутку сердился: нечего играть с чужими детьми, заводите своих! После многочисленных болезней Лера была тоненькой, как былинка, она легко простужалась, сбрасывала по ночам одеяло, и Герман научился спать чутко, просыпаясь при каждом ее движении. Леру нужно было откормить, и он научился готовить ее любимые блюда, те, что делала бабушка, придумывал сам новые, незамысловатые, но скорые и вкусные. Он делал с ней зарядку, и Лера стала прибавлять в весе, окрепла. Вечером после детсада она поверяла папе свои маленькие тайны.

– Пап, ко мне девочки пристают, почему меня все время забирает папа, а не мама.

– И что ты им отвечаешь?

– А я им сказала, что мой папа лучше всех, – и у Германа защипало в носу.

С Диной он теперь встречался за городом, по выходным, когда отвозил Леру к бабушке. Садился на велосипед и катил на свидание. Они пытались понять, представить себе, как жить дальше.

– Нужно подождать, потерпеть. Я подам на развод. Но Леру я ей не отдам, дочь ей совершенно не нужна.

– Ты – как малый ребенок. Вот уж действительно, не было у меня детей, а теперь сразу двое. Тебя никто спрашивать не будет. Суд в любом случае отдаст ребенка матери.

Германа вызвали на заседание парткома завода. В повестке стоял вопрос: “моральный облик коммуниста Вернера в связи с заявлением его жены”. Партийный секретарь Красноперов, выросший из комсомольских вожаков, недавно демобилизованный из армии и присланный на завод из райкома, носил гимнастерку и яловые сапоги, как истинный ленинец и борец против всяческих врагов партии. На заводе за глаза его называли петушком красноперым. Он ходил перед столом, где заседали члены, и обличал коммуниста Вернера.

Злая ирония судьбы: через десять лет Герман будет работать главным инженером в городе Джамбуле; на его завод привезут партию условно-освобожденных зэков (был такой метод пополнения дефицита рабочей силы в Советской стране), и среди них Герман узнает своего бывшего партийного секретаря. Тот ушел из семьи, связавшись с какой-то девицей, а мстительная жена посадила простодырого мужа на пять лет.

А сейчас Красноперов петушком прохаживался перед партийным столом и гневно обличал печально сидящего на скамье подсудимых Германа:

– Это что же получается? Двоеженство! Живешь с двумя женами, а еще член Партии! Ну, мы это поправим. Партия – за чистоту ее рядов! И какой пример ты подаешь своим подчиненным?

Герман взорвался:

– Ни с одной я не живу, я с дочерью живу! (гнусный, двусмысленный смешок где-то позади).

Члены парткома выступали как-то вяло, говорили, что Герман еще молод, исключать пока не стоит, надо дать шанс исправиться. И главное, где брать главного механика взамен исключенного? В конце концов, решили: за моральное разложение объявить строгий выговор с занесением, исключить из Партии мы всегда успеем. И пусть работает!

А как быть с той, что разрушила семью? Объявить ей выговор нельзя, она не член, уволить с завода по профсоюзной линии тоже не получится, она молодой специалист. Положение спас мудрый главный инженер Лурье:

– Да, по положению, по закону уволить мы ее не имеем права, но я беру на себя это нарушение, пусть меня поругают, может быть, накажут, но мы сохраним семью, крепкая советская семья важнее всего, пусть эта девица уезжает домой и больше не смущает наших работников своими черными глазами.

Она уезжала через неделю. Последнее свидание. Горький запах увядающих степных трав, горечь расставания, горечь ее губ.

– Я люблю тебя и обязательно найду, хоть на краю света.

– Я приеду к тебе хоть на край света.

5

Дина не писала домой, что возвращается, и когда она появилась на пороге, Валентина Петровна растерялась от неожиданности.

– Дина? Что случилось? Ты в отпуск?

– Нет, Валентина Петровна, я насовсем. Уволилась и приехала.

– Как уволилась? Тебе же еще два года… А мама знает?

– Ой, Валентина Петровна, я так измучилась в дороге… Света на работе? Можно я отдохну, а вечером я всё расскажу…

Она лежала, пытаясь уснуть, но в голове была звенящая пустота. Гул самолета, на котором она прилетела, противный, надрывный шум автобуса, привезшего её из аэропорта… За сутки с небольшим, за которые она добиралась из Караганды, удалось только отрывками вздремнуть, и теперь перед глазами плыло и качалось, подступала тошнота…

Всё произошло стремительно и неожиданно. Еще совсем недавно её жизнь имела четкие и понятные очертания. Самостоятельная и не очень обременительная работа, своя собственная лаборатория! Девчонки откровенно завидовали, заглядывали к ней в лабораторию, важно усаживались за стол и затевали озорную игру в "начальство". Дина, конечно, была директором, она назначала Тамару главным инженером, а Светлану – главным механиком. "Товарищ главный механик! А почему Вы не были сегодня у меня на оперативке? Объявляю Вам выговор!" – и все трое заливались смехом. Девочки, конечно, знали о том, что происходит между Диной и Германом, знали, что это не простой флирт, что это очень серьезно. У них на глазах разыгрывалась драма Настоящей Любви, о которой мечтает каждая, и от этого у девчонок перехватывало дыхание.

А потом произошло главное – Объяснение, и вихрь большого чувства закружил из обоих, окрасил весь мир в яркие краски. Конечно, у Дины были девичьи увлечения, и в школе, и в институте, но все они были мелки по сравнению с этим, и то, что это была Запретная, но чистая и невинная Любовь, создавало пикантное ощущения тайны и драмы, которая обязательно должна разрешиться. Он был особенный, непохожий ни на кого другого. Сильный, решительный, на всё способный, и в то же время робкий, как мальчишка.

А потом грянул этот громкий скандал на весь завод. Точно ее белье выставили на обозрение всем досужим сплетникам на заводе, и ее уволили. Грубо вышвырнули с завода. Сломали чистую мечту. И что же дальше? Уезжать к маме, в пыльный провинциальный городишко? Дина уехала оттуда, чтобы поступить в Горный институт, и все время учебы жила у тети Вали, у Валентины Петровны. Света, тетивалина дочь, похоже, никогда не выйдет замуж, и места им втроем в небольшой квартирке у вокзала хватало.

Вечером пришла с работы Света, они посидели за столом, всплакнули…

– Ну, вот что, – сказала тетя Валя, – никуда ты не поедешь. Будешь жить у нас, поступишь на работу, а там будет видно…

В отделе кадров завода Шахтной автоматики долго листали её трудовую книжку, вчитывались в последнюю запись: "уволена по собственному желанию" и недоумевали, как ее, молодого специалиста, могли уволить по собственному желанию. Не объяснять же им, что это это сделала добрая Надежда Ивановна из отдела кадров по личной просьбе Геры и из глубокого уважения к нему. А могла бы такое написать! Никто не принял бы на работу. В конце концов приняли конструктором в отдел, очень не хватало специалистов, и потекла нудная, тоскливая жизнь. Восемь часов отсидеть за столом, заполняя скушные таблицы, и ожидание писем из Караганды. Они приходили, яркие, веселые, смешные, но свозь браваду прорывались настоящие слова: тоскую, люблю…

Однажды после работы, когда Герман зашел в детский сад за дочерью, его с тревожно-вопросительным взглядом встретила воспитательница.

– А Леру забрала мама…

– Когда?

– Сразу после обеда.

Дома его встретила встревоженная Лариса.

– Ваша жена приходила. С Лерочкой. Собрала чемодан и ушла. Я ей говорила, что нужно Вас дождаться, а она мне: “не твое дело, не суйся в чужие дела”.

Герман метался, как раненый зверь. У него подло украли его сокровище, лишили его смысла жизни…. Приехала старшая сестра Нина, надоумила:

– Ну, что ты терзаешься! Поезжай в Боровое, городок небольшой, поспрашивай, поищи – и найдешь.

Жена жила в небольшой комнате без удобств, при местной больнице. Голые стены со следами когда-то вбитых гвоздей, щелястый пол, щербатый казенный стол, два шатких табурета, железная койка у стены с тощим матрацем и серым казенным одеялом, голая лампочка без абажура свисает с потолка. За окном – больничный двор, по которому ходят люди в халатах, неестественно искривляясь в дефектах стекол. Запах сырости и лекарств, пропитавших известку. Лера сидела в пальтишке у окна молчаливая, поглядывала на Германа испуганно-виноватыми глазами. Жена ожидала его приезда и сразу отдала дочь.

– Забирай, ей с тобой будет лучше.

Лера молчала всю дорогу домой, сначала в такси до станции, там они перекусили. Молчал и Герман. В поезде она клевала носом, Герман раздел ее сонную, уложил на вагонном сидении рядом с собой. Лера не проснулась и тогда, когда приехали вечером в Караганду, Герман нес дочь на руках до самого дома, шикнул на возбужденную Ларису: “Тихо, разбудишь!” Лера открыла глазки, огляделась вокруг.

– Мы уже дома?

Они обнялись и всплакнули, теплые слезы смыли все прошедшие потрясения, жизнь продолжалась. Но самый большой праздник случился, когда приехали к бабушке. Вопль деда: “Лерочка приехала!”, теплые бабушкины пирожки, теплота бабушкиного дома. Лера повисла у бабушки на шее:

– Бабушка! Я больше никогда-никогда!

– Тише ты. Такая большая стала, мне уже тяжело.

Теперь они поняли, что нет места на земле лучше, чем этот дом на Ростовской улице, и что бы ни случилось, они всегда будут возвращаться сюда, в этот светлый и теплый родительский – бабушкин дом.

Случившееся еще теснее связало отца и дочь. Они заключили Торжественный Союз:

– никогда не врать друг другу,

– никогда не подводить друг друга,

– всегда выручать друг друга,

– всегда защищать друг друга,

– никогда не ссориться и всегда мириться.

Кончался суматошный день главного механика – бегом за Лерой в детский сад, накормить ее, выслушать все важные новости за день:

– Мальчишки из нашей группы опять подрались. Они всегда обижают Мишу, потому что у него нет папы, и Колька с Димкой его за это дразнят. Мне Мишу жалко, он такой хороший, и я за него заступаюсь, что у него нет папы.

– Молодец, правильно, нужно заступаться за тех, кого обижают. Ну-ка, быстрей доедай, пойдем в парк гулять.

– А ты мне доскажешь про Братца Кролика?

– Я же прошлый раз всё рассказал.

– Нет, я еще хочу, что было дальше.

Они бродили по парку, обрывки воспоминаний из далеких детских книжек приходилось досочинять, и озорной Братец Кролик раз за разом умудрялся обхитривать Братца Лиса. А потом пираты плыли на кораблях по пиратским морям, и бесстрашный мальчик Джо побеждал этих страшных морских разбойников. Лерка слушала, разинув рот, страшно переживала и визжала от радости, когда, наконец, доброе добро побеждало злое зло.

– Так, все, пора домой.

– Пап, ну еще немножечко!

– Нет, уже поздно, уже совсем стемнело, завтра дорасскажу.

Лера укладывалась спать, а перед сном читался неизменный Маршак, толстый том в зеленом переплете, и Лера на память повторяла вместе с папой любимые строчки стихов.

Лера засыпала, и в ночной тишине негромко начинала звучать Музыка. На прощанье перед отъездом Дина подарила Герману подборку из десяти грампластинок с классической музыкой. Там были: Первый фортепианный концерт Чайковского, конечно, в исполнении Вана Клиберна, его же Первая и Шестая – “Патетическая” симфония; Второй фортепианный концерт Рахманинова, “Лунная” соната и “Аппассионата” Бетховена, “Неоконченная” симфония Шуберта; Славянские танцы Дворжака, Первый концерт Грига, Шопен, Паганини, Моцарт.

Для Германа это было открытие нового мира, о существовании которого он ранее не знал. Так уж бывает: человек живет, уверенно идет по жизни и не знает о существовании других, параллельных миров – мира науки, живописи, музыки, мира Большого спорта или мира наркотиков. Случай, встреча с новым человеком – перед ним открываются ранее невиданные дали, и он, потрясенный, устремляется туда, покупает краски и холсты, гитару или боксерские перчатки, неожиданно для своих близких, становится художником или меломаном. Или наркоманом. Музыка затронула какие-то глубинные струны души Германа, и он стал фанатичным меломаном, покупал книги о музыке, все новые пластинки и слушал, слушал, проникал в удивительный мир музыки.

Сверкающим водопадом звуков обрушился на Германа Концерт Эдварда Грига, а ведь он ранее даже не знал о существовании этого волшебника из Норвегии. Первую часть “Неоконченной” Шуберта он воспринял, как личную трагедию, а вторую часть – примирение – яростно отверг. Нет, не может быть никакого примирения! Смешные, взаправдашние гномы ковали молоточками в пещере горного короля, безутешно тосковала по любимом Сольвейг, и Герман тосковал вместе с ней. Рождественской радостью и снежными просторами пела Первая симфония Чайковского, а Девятая – Бетховена возносила его на космические высоты бессмертия. Энциклопедию Жизни – фортепианные сонаты Бетховена, все тридцать две он мог слушать до бесконечности.

Музыка увлекала и Леру. Они с папой покупали хорошие детские пластинки и распевали:

Купила мама Лёше

Отличные галоши.

Галоши настоящие, красивые, блестящие,

И хочется ему же

Скорей пройтись по лужам…

И еще про “черного кота”, “опять мы с тобой поссорились” и многое другое. У Леры явно был музыкальный слух, ее следовало учить музыке.

В письмах к Дине он цитировал Леркины перлы:

– Папа, смотри, вон тётя пошла рыжая, и вон собака побежала, вся рыжая. Как мы.

Бабушкиным портняжным метром меряет лежащего длиннющего папу.

– Ну, сколько получилось?

Глубоко вздохнув:

– Три метра.

Герман не может удержаться от смеха, а Лера – в слезах обиды, она очень обидчива. Как все рыжие люди.

Трогая выпирающие отцовские мослы:

– Мой папа – самый толстый. У него вот даже косточка – самая толстая.

Дина отвечала, что работает, тоскует, мечтает о встрече. Письма согревали, давали силы ждать и надеяться.

Зимой у Германа случилась командировка в Москву. Быстро закончив дела, он, конечно, полетел в Южный город. Дина жила в двухкомнатной квартире, недалеко от железнодорожного вокзала. Это было истинно женское царство, с поломанными утюгами, неработающими выключателями и негорящими лампочками, Герман с его деятельными руками сразу же приобрел авторитет Валентины Петровны, а добрая и малоподвижная мамина дочь Света стала его другом. На два дня Германа поселили на диванчике в одной комнате, а все женщины разместились на второй половине. Он гулял с Диной по зимнему городу, по пустынному городскому парку с огромным прудом, где на черной воде зябли два лебедя, и на душе у Германа было зябко и тоскливо. Завтра уезжать! Дина устроила показ его двум своим подругам. Те осмотрели Германа с головы до ног и решили, что он похож на Вана Клиберна, кумира пятидесятых.

– Тебя, Гера, хоть взаперти держи! Они чуть не съели тебя глазами, мне ничего не оставили. Тоже мне, подруги!

Но всё было как-то зыбко, неопределенно, Дина мялась, говорила, что нужно посоветоваться с мамой, которая жила в районном центре, что-то придумать, и Герман уезжал с сосущей тоской расставания и неопределенности. В бухгалтерии завода, когда он представил отчет о командировке, сделали вид, что не заметили двух пропавших, не отмеченных дней.

Голос был незнакомый, с нотками уверенности в себе. Голос человека, привыкшего к тому, что ему подчиняются.

– Герман Иосифович? Здравствуйте. У меня к Вам есть разговор. За Вами завтра заедет машина. Подъезжайте, поговорим.

– Кто говорит? – недоуменно спросил Герман.

– Мы на месте все обсудим. До свидания, – и повесили трубку.

“Черт знает что, подумал Герман, – если из райкома или других инстанций, то представились бы. Какой-то авантюрист. Конечно, никуда я не поеду”.

Следующий день был просто сволочной. С утра поломки сыпались на голову, и в литейном, и в заготовительном, полаялся с Копёнкиным, разогнал ремонтников, только к одиннадцати добрался до отдела. Никого не хотелось видеть. А лучше бы сбежать с этого проклятого завода, куда глаза глядят!

– Вас ожидают, – сказал Герману Гарик Краузе.

В кабинет просунулся незнакомец.

– Эдгар Йосипович? – спросил он.

– Да, только не Эдгар, а Герман.

Человек полез в карман, достал записку.

– Да, правильно, Герман Йосипович. Мне поручено отвезти Вас в Темиртау, на наш завод. Вы не волнуйтесь, я Вас привезу обратно.

– Кем поручено?

– А, наш директор, он сказал, что Вы все знаете.

А, это вчерашний звонок… Герман помедлил. А потом махнул рукой. Хоть к черту на рога! Так достал его сегодня гад Копёнкин. Он вызвал Астафьева.

– Петр Алексеевич, мне нужно отъехать по делам. Может быть, до конца дня. Я разгон всем с утра дал, Вы присмотрите…

За воротами стоял зеленый полугрузовой УАЗик. Водитель назвался Прохором, был немногословен. Все узнаете на месте. А на вопрос, как он проник на завод, у нас же военизированная охрана, только ухмыльнулся.

Уазик подкатил к двухэтажному зданию с надписью на табличке: “Темиртауский завод металлоконструкций”. За директорским столом сидел человек, похожий на доброго сказочника. Небольшого роста, подвижный, с лысоватой, крепкой головой в венчике седоватых волос. Очки, сползающие на нос, выше очков – добрые, внимательные глаза. Он вышел из-за стола, крепко пожал Герману руку.

– Шерман Абрам Лазаревич, – представился он, – а Вам не нужно представляться, предлагаю Вам должность главного инженера. Оклад у нас, правда, не очень большой, но мы это поправим, а квартира ждет Вас. Пока однокомнатная, поработайте год-полтора, и квартиру расширим.

– Что? Прямо вот так, сейчас? – изумился Герман простоте и внезапности.

– Ну, не сразу… сходите на завод, Прохор Вас проводит, потом скажете свое решение.

– Завод был небольшой, показался Герману не очень сложным, и он сразу согласился. Это была возможность сбежать с завода Пархоменко, где он ходил как замаранный, не отмыться, где о нем судачили досужие сплетники. Это была возможность отряхнуть с себя прошлое, начать новую, счастливую жизнь.

Не в характере Германа было долго размышлять и колебаться. Решения он принимал всегда быстро, бесповоротно и опрометчиво, это сильно осложняло ему жизнь, делая ее интересной и содержательной. Герман твердо верил, что при необходимости он сумеет напрячься и разобраться в самых сложных обстоятельствах. Главное – ввязаться, а потом… впрочем, это кто-то говорил до него, Герман и не претендовал на авторство. Он никогда не сожалел о содеянном и обрекал себя на все новые жизненные приключения.

– А меня отпустят с моего завода?

– На это будет решение обкома партии. Выговоры по партийной линии есть?

– Есть строгий, с занесением.

– Это хуже, но постараемся убедить.

Герман так и не узнает, кто порекомендовал его Шерману.

В Южный город полетело радостное письмо: “Ты говорила, что приедешь ко мне на край света. Я нашел этот край!”

6

Темиртау – спутник Караганды, в тридцати километрах. Здесь разворачивалась крупнейшая всесоюзная стройка – Карагандинский металлургический комбинат с полным циклом производства, и для решения этой сложнейшей инженерной задачи в Казахстане заново создавались строительно-монтажные управления, тресты и министерства, строились производства инженерных заготовок и заводы металлоконструкций. На ударную стройку ехали специалисты с Урала, Сибири, Кузбасса. Шерман приехал в Темиртау из Новокузнецка, где работал на кафедре сварочного производства, был назначен директором недавно построенного завода и теперь собирал команду, которая будет поднимать завод. Люди съезжались разные, с разных мест, и Герман оказался самым молодым в этой команде. Для него так и останется загадкой, как решился Шерман поставить на руководство инженерными службами завода двадцатишестилетнего незнакомого человека? Но выбор был сделан, и Герман из кожи лез, чтобы оправдать доверие директора. А завод оказался совсем непростым: обширное и сложное сварочное производство, Герман его не знал, крупная кислородная станция – совсем незнакомая технология. А самое неожиданное – когда Герман посмотрел в чертеж, по которому работали рабочие, он там ничего не понял: строительные чертежи и технологии значительно отличаются от машиностроительных! Вот это влип! Главный инженер завода – совершенно некомпетентный и безграмотный человек!

Но сдаваться не было в его правилах. Выручило умение спать по четыре часа. Герман купил в книжном магазине толстенный курс “Металлические конструкции”, у механика кислородной станции взял курс “Производство кислорода”, штудировал их по ночам, и уже через неделю что-то начал понимать, а через две всё стало на свои места.

На заводе Германа приняли. Этот молодой не сидел в кабинете, как прошлый, которого Абрам Лазаревич уволил, а лез в каждую дырку. Когда на завод дали сложный заказ – купол Алма-атинского цирка, одел спецовку и две недели работал в цехе с бригадой слесарей, секретарша Клава ему прямо в цех бумаги на подпись приносила, и научил всех, как нужно делать. А в цехе оконных переплетов все переделал по-своему. Сам делал чертежи новых штампов, кондукторов и кантователей, заставлял механика Фролова, известного всем ругателя и баламута, крутиться, чтобы сделать все по его чертежам, учил рабочих работать по-новому. Зато потом стали делать вдвое больше, работать стало легче, и заработки повысились. Только одно было непонятно: живет с маленькой дочерью, как две капли воды на него, в детский сад ее водит, и в городе всегда с ней, а жены вроде как совсем нет. Спрашивали Елену Павловну, кадровичку, та сказала, что женат, только жена пока не появлялась. Заводские девицы пытались подбивать клинья и намеки строить, да все впустую, будто не понимает. Может быть, импотент? Тогда дочь откуда? В конце концов, повесили на него клеймо – сухарь, длинноногий, рыжий сухарь.

Герман с Лерой вселились в новую квартиру, однокомнатную “хрущевку” с совмещенным туалетом и крохотной кухней, на третьем этаже, с ванной, наполнявшейся рыжей теплой водой, припахивающей хлоркой, но это была их первая собственная квартира! Лера ходила в детский сад неподалеку от дома, Герман забирал ее вечером, после работы. Но положение руководителя обязывает, приходилось задерживаться на заводе, на оперативных совещаниях, партийных и профсоюзных собраниях. Он сидел тогда, как на иголках, мыслью о дочери, оставшейся в детском саду. Вырвавшись, бежал в детский сад и заставал ее в слезах, одиноко сидящую на скамейке.

– Всех забрали, я одна осталась, – жаловалась Лера, глотая слезы, – я думала, ты позабыл про меня и не придешь.

– Ну что ты! Как я могу про тебя забыть, просто на работе пришлось задержаться, я еле вырвался, и бегом к тебе, ну успокойся, – он начинал рассказывать что-нибудь интересное, веселое, и слезы высыхали. А утром нужно было рано вставать, к половине восьмого быть на заводе. Будить сонную дочь, впихивать в нее стакан молока с бутербродом, до конца не проснувшуюся вести в детсад, и целый день круговерть на заводе.

Они вместе сочиняли смешные истории и песенки. Распевали на мотив “Черного кота”:

Жили папа с Лерушей вдвоем

В Темиртау, двенадцатый дом,

Только песня совсем не о том,

Как мы вместе с Лерушей живем.

Говорят, не повезет,

Если папа опоздает на завод,

А пока наоборот,

Только папа постоянно Леру ждет.

Говорю я Леруше с утра:

Поскорей, собираться пора,

Только песня совсем не о том,

Как мы в садик с Лерушей идем.

Говорят, не повезет…

Зато в субботу Герман побыстрей заканчивал все дела, короткий день! и они бежали, чтобы успеть на автобус в Караганду, к бабушке.

– Ну что ты мучаешься с Лерой! – уговаривала его мама, – смотри, каким худющим стал! Оставляй Леру у нас, и нам спокойнее, и тебе легче.

– Нет, мам, мне так лучше, без Леры я совсем от тоски зачахну.

– Всё о ней, о Дине своей тоскуешь?

– Тоскую. Только вот с женой определиться нужно. У меня ощущение, что она скоро появится.

Она появилась, незнакомо, по-щегольски наряженная, с острым запахом духов, уверенная в себе.

– Вот, тебе повестка в суд. А то тебя застать никак не могут. Совсем заработался. То же мне, работник! И себя, и Лерку уморил. Распишись в получении.

Суд состоялся через неделю. Истцом была жена, ответчиком – Герман. В деле фигурировали какие-то письма, записки, из которых явно следовало, что этот негодяй разрушил семью, сошелся с другой женщиной и силой удерживает у себя дочь. Решение суда было очевидным: поскольку супруги живут раздельно, в неоформленном разводе, ребенка отдать матери, отцу разрешить свидания с дочерью по взаимной договоренности супругов.

– Ответчик, встаньте! – провозгласила суровая женщина за судейским столом, – Вам понятно решение суда? Предупреждаю Вас, что в случае невыполнения решения суда Вы будете привлечены к ответственности, вплоть до уголовной.

– А почему Вы не спросили мнения самого ребенка? – робко спросил Герман, – где ей будет лучше? И есть ли условия для ребенка у матери?

– Да будет Вам известно, – еще более строго сказала судья, – что по законам нашей страны, мнение ребенка учитывается только по достижении им десяти лет. Есть еще вопросы?

Вопросы были, бились под черепной коробкой: как дальше жить? Отдать Леру этой, ставшей для него чужой женщине? Нет, это было совершенно невозможно! Герман точно знал, что жене дочь не нужна, с Лерой она быстро раздражалась, уставала, не знала, о чем говорить. Где они будут жить? У него перед глазами стояла комната с голыми стенами и страдающие, виноватые глаза Леры. Эти воспоминания жгли калеными углями. Превратить свою жизнь в нескончаемые терзания и терзать Леру?

Герман согласился жить вместе. Единственным условием жены было: на людях демонстрировать видимость благополучия. Они стали жить в одной квартире в разных комнатах (Герман к тому времени получил двухкомнатную квартиру), без скандалов и ссор, почти не общаясь. Так предстояло прожить четыре томительных года, пока Лере не исполнится десять. Дине он написал: прости, если можешь, жди, если можешь, я буду любить тебя вечно.

7

Как, почему это могло случиться? Она была первой красавицей и в школе, и в институте, яркой, гордой, необычной. У нее всегда хватало поклонников, но все они были жидковаты, мелковаты, недостойны Дины. Она умела останавливать одним взглядом, когда они подходили слишком близко. Она ждала принца, и наконец, встретила и завоевала его. А теперь всё рухнуло. Утром на двух автобусах добираться до нелюбимой работы, отсиживать там рабочий день. У Дины сразу же не сложились отношения с начальницей бюро – старой каргой Семеновной. Вечные придирки и отповеди, что нужно быть внимательней и аккуратней. Опять ты наделала ошибок в спецификации к чертежу. И сколько это может продолжаться, если так пойдет дело, я напишу служебную записку на тебя. Дина фыркала, исправляла ошибки, а на следующий день все повторялось сначала. Когда же она, наконец, уйдет на пенсию? Вечером на тех же автобусах добираться домой, в тесную квартирку у вокзала, выслушивать каждый вечер одно и тоже – перепалку Светы и тёти Вали. И нет угла, где можно уединиться, отгородиться от нудного, беспросветного быта. Все однокурсники уже женаты или уехали из города, из подруг осталась только Нина, они встречаются по выходным, но у Нины уже появился жених, он из Киева, там какие-то сложности. А Дине уже двадцать пять. В серой рутине проходят лучшие годы. Всю оставшуюся жизнь сидеть за опостылевшим столом? Ждать Германа еще четыре года? Но ведь тогда ей исполнится двадцать девять! Нет! Острая обида за несостоявшееся счастье, за несостоявшуюся жизнь. Обида на Германа, на старую каргу Семеновну, на рыхлую, малоподвижную Свету, на весь мир выжигала ее душу, оставляя на дне пепел, пустоту, разочарование…

По случаю удалось купить для Леры старенькое пианино, и начались ее музыкальные мучения. С поступлением в музыкальную школу они опоздали, набор уже прошел, и к ним по рекомендации стала ходить очкастая студентка музыкального училища, два раза в неделю по часу мучившую бедную Леру. На стул под Лерину попу подкладывался толстенный том Лескова и маленькая подушка.

– Бах – это ручей, – глубокомысленно изрекала строгая Вероника, – Бахом мы займемся на следующей неделе, а сегодня весь урок будем играть гаммы. Больший палец идет за мизинцем! Теперь в обратном порядке, теперь мизинец идет за большим пальцем. Не горбись, держи спину прямо! Ну вот, к следующему уроку – выучить пьеску про ёлочку, – Вероника доставала ноты из портфеля.

Лера потела, мучилась, но терпела. Заниматься музыкой нужно было каждый день, и учителем становился папа. Герман постигал азы музыкальной грамоты, выучил ноты и музыкальные интервалы. На дни рождения папы и дочери приезжали бабушка с дедушкой, и по этому случаю готовился концерт фортепианной музыки. Программу концерта тщательно подбирали: два этюда Черни, “Сурок” Бетховена и “Русская песня”.

– Ой, папа, я Русскую песню еще плохо играю!

– Ничего, позанимайся, бабушка очень любит такую музыку.

Концерт проходил на-ура, и бабушкины увлажнившиеся глаза с умилением смотрели на единственную и любимую внучку.

Это было странное сожительство под одной крышей двух ставших друг другу чужими людей. У жены была надежда на то, что время излечит, что они притрутся друг к другу. Ведь живут же люди без любви, по привычке, живут многие годы, тянут лямку супружеской жизни, потому что некуда деться друг от друга, лгут и изменяют, вымещают друг на друге собственные неудачи и обиды, точно колодники, скованные узами (цепями) брака. Она была согласна жить такой жизнью, только быть рядом с ними, двумя рыжими упрямцами. Но не получалось, и она в бессильной злобе писала в партийную организацию Треста, что хочет иметь крепкую советскую семью и детей, но муж не выполняет своих супружеских обязанностей. В Тресте пожимали плечами, но реагировали. Вызывали Германа на ковер, заученно говорили о моральном облике коммуниста,… было муторно, стыдно. А потом она махнула рукой. Жила, как на квартире. Ей, как врачу-рентгенологу с вредными условиями труда, полагались ежегодно путевки в санатории, увеличенный отпуск, и она ездила в санатории одна, со слабой надеждой встретить там человека, который поймет и изменит ее жизнь… Но встречались ей затравленные жизнью неудачники, не выдерживавшие сравнения с ее мужем, и любовь-ненависть терзала ее сердце. В Караганду, к своей матери Биби она ездила редко, та стала совсем плоха, донимала жалобами, и она стала отсылать Биби деньги по почте.

У Германа с Лерой была такая увлекательная игра: удрать вдвоем из дома.

На рыбалку на водохранилище, вместе с веселым толстяком дядей Карлушей Вагнером, начальником цеха на папином заводе, в лодке таскать удочками окуньков.

На концерты в музыкальное училище. Город был музыкальным. Сам первый секретарь горкома Катков был большим любителем музыки, в Темиртау приезжали музыканты из Москвы, Ленинграда, Новосибирска.

В отпуск – в Крым или в Сочи. Любимым местом в Крыму была Алупка. Там они снимали комнатенку на горе, загорали на горячих морских валунах, прыгали с них в теплое море и стояли часами в очереди в столовую. Катались на катере, объезжали все побережье от Алушты до Севастополя. Это было похоже на сказку, только наяву – застывшие в восточном мраморном величии Воронцовский и Ливадийский дворцы. Ласточкино гнездо было совсем как на открытках, можно было подойти вплотную к обрыву, на страшенной, пугающей высоте заглянуть вниз, на бьющиеся о камни игрушечные волны. Голубое, как синька в бабушкином корыте, море дальше от берега сверкало нестерпимым, до рези в глазах, солнечным серебром, а на горизонте плавно загибалось, уходило вниз, туда, где далеко-далеко была Турция. В Севастополе они ходили по набережной и дивились на огромный, как пятиэтажный дом, белоснежный корабль, стоявший у причала. Люди по трапу поднимались до дверцы в белоснежной стене и исчезали там. Было бы здорово вот так, подняться на этот корабль и поплыть на нем на далекие южные острова в Тихом океане! А еще в Севастополе они были на "Обороне Севастополя" – с настоящими пушками и ядрами, пирамидками лежащими рядом. На пушке можно было посидеть, заглянув вперед, вниз, где на нас наступали англичане и французы. А мы бы зарядили пушку ядром, насыпали пороху и Бабах! – сдавайтесь враги! Из Севастополя возвращались на автобусе поздно вечером, и Лера дремала на папиных руках.

А следующий раз в отпуск они ездили на реку Обь, в Колпашево, есть такой городок на великой сибирской реке. Валентин Горынин был оттуда родом, там жили его родители. Ехали мужской компанией – Валентин, Герман и двое восьмилетних: Игорек, сын Валентина и Лера. Её, коротко стриженную, в шортах и мальчишеской рубашке, великодушно засчитали за мальчишку. Носились на моторной лодке по широченной Оби, ловили осетров и стерлядок. По вечерам Евгения Петровна, бабушка Игорька, ставила на стол миски со свежей осетровой икрой, черной, с прожилками, и пироги со стерлядками. Потом была поездка по орехи. В кедраче под колоннадой стволов кроны смыкались, не пропуская солнечного света на ковер из кедровых игл. Герман с длинным шестом, привязанным к поясу, становился на плечи Валентина, хватался за первые нижние ветки и лез, лез, пока голова не выныривала над кронами, сизыми от тяжелых шишек. Теперь нужно было найти надежную развилку, обхватить ее ногами, подтащить шест и лупить им по веткам. Шишки, по полкило каждая, липкие от смолы, плотно набитые спелыми орешками, сокрушающей лавиной летели вниз. Ими набили десять тяжеленных мешков. Дома шишки шелушили. Машинка для шелушения состояла из двух крутящихся деревянных барабанов, утыканных гвоздями, шишка выходила из нее растрёпанная и помятая, а орехи сыпались в воронку внизу. Потом орешки отвеивали от шелухи и калили. Калильную печь вырывали в земле и перекрывали железным противнем, на нем сырые орешки шевелились от жара, как живые, потрескивали и забавно подскакивали, становясь легкими и звонкими. Кончалось лето,леса наряжались в осенние наряды, и яркими пурпурными кострами пылали рябины.

Удивительное, непохожее на других, дерево-не-дерево, кустарник-не-кустарник, золушка северных лесов. Тонкорукая, словно девочка-подросток, печально протягивает она свои ветви навстречу зимним ветрам, гнется тонким своим станом, но приходит весна, и золушка надевает белоснежный наряд невесты, бесстыдно-ярко празднует свою свадьбу. Слетается на ее свадьбу всё летучее население лесов и полей, одурманенное колдовским, грешным ароматом ее цветов. Отшумела недолгая северная весна, жухлым похмельем усыпан ковер у ее ног, и рябина торопливо прикрывает свою наготу узколистным, кожистым вдовьим одеянием. Так и будет стоять она все лето, скромная и неприметная, под снисходительными взглядами своих соседей – гигантов берез, сосен и елей. Приходит осень, после недолгого прощального красочного карнавала обреченно сбрасывают наряды березы, клены, тополи, готовясь к зимнему сну, а наша золушка, увешанная алыми серьгами и монистами, празднует свою вторую молодость. Но обманчивы, горьки ее запоздалые прелести. Только когда ударят морозы, сладостью наливаются гроздья рябины, и тогда слетаются к ним шумные пернатые разбойничьи стаи, празднуют тризну по ушедшему лету. Выпал первый снег, в тяжелые шубы оделись старики-ели, и озорными рубинами выглядывают из-под снежных шапок ягоды рябины. До следующей весны!

Старую каргу Семеновну все-таки выпроводили на пенсию, а на ее место начальником бюро прислали Геннадия. Стеснительный мальчик-отличник с девичьими ресницами, он долго не мог привыкнуть к своему новому назначению. Старые работники добродушно посмеивались над его старательностью, а Дине понравилось в шутку вести в ним сложную, волнующую игру. Просить о помощи, томно смотреть на Гену, когда он проверял ее чертежи. Гена смущался, краснел, садился рядом, и они вдвоем, иногда случайно коснувшись плечами, приводили в порядок начатую работу.

Герман, конечно, замечал назойливые взгляды, откровенные намеки, пристальные заигрывания. Интересовали ли его эти женщины? Увы, ни одна из них не выдерживала сравнения с той, единственной. Он был идеалистом, его коробила даже мысль о случайных связях, по похоти, без любви. Он был рыцарем, паладином, посвятившим себя служению Прекрасной Даме, он был донкихотом, придумавшим для себя свою Дульсинею. Смешной, нелепый, наивный Рыцарь Печального Образа. Неисправимый романтик. А впрочем, зачем исправлять их, этих романтиков? Без них жизнь станет скучной, пресной, прагматичной.

Дина всегда была с ним. Вдруг в толпе он замечал знакомую фигуру, и сердце начинало бешено стучать, в походке впереди идущей женщины он узнавал её и, как безумный, срывался с места.

Весной, накануне Лериного десятилетия, случилась командировка в Москву, необязательная, формальная командировка, но он полетел. В переговорном пункте он заказал разговор с Южным Городом. Герман, конечно, не мог забыть этот телефонный номер бюро на заводе шахтной автоматике. Соединили быстро, почти сразу, и он попросил пригласить Дину.

– Да? – услышал он её голос, и пересохло в горле.

– Кто говорит? – тревожно спросила она.

– Я… когда-то я был твоим другом, – неуклюжие, нелепые слова.

– А, это ты… – узнала она.

– Я прилечу завтра. Я пытался забыть тебя, но у меня ничего не получилось. Я люблю тебя. Я очень сильно люблю тебя.

– Как знаешь… – помолчав, ответила она, и холодком дохнуло из телефонной трубки.

Пузатый АН-10, неторопливый и неуклюжий, как гоголевский казак Каленик, долго полз над стайками легких облаков, над сиреневыми полями и только к вечеру приземлился в Южном Городе.

Дина была одна в той самой, знакомой квартире на Вокзальной улице. Тот же большой стол со знакомой скатёркой и её глаза напротив, спокойно рассматривающие, изучающие Германа, приглушенный свет настольной лампы.

– А ты совсем не изменился, такой же… – она улыбнулась, не стала уточнять – кофе хочешь?

Изменилась она. Похудела. Стала другой, не его Диной, она словно прочертила невидимую линию, отделяющую ее от Германа.

– Как твоя дочь?

– Всё хорошо. Оканчивает четвертый класс, в июне ей исполняется десять, я ее оставил у бабушки. Совсем большая стала. Дина, я отбыл этот срок, и теперь я свободен. Четыре года я пытался тебя забыть, но всё напрасно. Я виноват перед тобою, прости, если можешь, но иначе я не мог.

– Ты опоздал. Я сначала ждала тебя. А потом устала ждать. Всё прошло, Герман. – Она помолчала, – …уже поздно, мне завтра на работу. Ты где остановился?

– В гостинице, здесь неподалеку, – соврал он.

– Ну, до свиданья. Нагнись-ка. – Она потянулась и коснулась губами его лба. Как поцелуй покойнику. Она искусно сыграла трогательную сценку прощания с любовью.

В гостинице нашлось место до утра, но Герман не смог уснуть. Ворочался с боку на бок, снова и снова перебирая каждое слово вечернего свидания, каждое ее движение. "Ты опоздал… Всё прошло…" Как это могло пройти! А на рассвете он понял, что отныне прикован к этой женщине навечно, что без нее нет и не может быть жизни для него.

Он добьется Дины. Он завоюет ее снова, чего бы это ни стоило!

Герман знал, что в этом городе есть большой завод металлоконструкций, и утром поехал туда. “Да, нам нужны специалисты, – сказали ему в отделе кадров. – Охотно возьмем Вас конструктором. Заработок? У нас сдельщина, сколько заработаете, конструктора у нас хорошо получают. Квартира? Мы сами строим жилье, можете рассчитывать на два-три года”.

Искренно обрадовалась ему Света:

– Гера, где ты пропадал так долго? Нам без тебя было плохо! Ты переезжаешь в наш город? С дочкой? И уже нашел работу? Как здорово! У нас есть знакомая, она знает, кто и где сдает квартиры, мы обязательно подыщем тебе самую лучшую, только приезжай скорее.

Герман подал заявления на увольнение и на снятие с партийного учета. Он честно проработал на заводе шесть лет, переоснастил и расширил завод, по своей инициативе и по своим чертежам, своими силами построил новый цех и заводоуправление; подготовил замену себе – Валерий Пак, недавний молодой специалист, прошел школу мастера в сборочном цехе, потом Герман перевел его главным технологом, и теперь Валерий вполне готов к должности главного инженера. Герман вырос из детских штанишек небольшого завода, и теперь пускается в плавание – на крупный, современный высококвалифицированный завод, чтобы стать настоящим специалистом.

В парткоме треста сказали ему решительное нет. Вы нужны нам здесь, Партия лучше разбирается в расстановке кадров, так что будьте добры, стройте коммунистическое общество там, где Вас поставили. Сколько хватит сил и здоровья.

Герман пошел на прием ко Второму секретарю горкома Красносельскому, умному и доброму человеку. Бывают такие случайности в Системе.

– Так куда ты едешь? На Украину, на большой завод, чтобы совершенствоваться по специальности? – он откинулся назад, внимательно оглядел Германа. – Молодец, откровенно тебе завидую. Мы вот как сделаем: поезжай, станешь на учет – пусть сделают запрос на меня, вышлем твою учетную карточку. Только не проболтайся, что я тебя подучил. Ну, желаю успеха, – он крепко пожал руку.

Последний день, грустный день прощания с заводом. Герман сидел за столом, приводя в порядок бумаги, выбрасывая ненужное…. Дверь кабинета распахнулась, и вошли – нет, ворвались трое, впереди – Надька Шевцова, нахальная, остроязыкая крановщица из сборочного, за ней – начальник ОТК Люба Ненашева, и Лиля из конструкторского отдела. Надька бросила через плечо: “Клава, никого не пускать!” и закрыла дверь на ключ. Они сели, заключив Германа в полукольцо, и высказали всё. Что нельзя быть таким сухарем, что женщинам нужны добрые слова, а от Вас не дождешься. И куда Вы от нас намылились? Почему никто ничего не знает? Герман сначала отпирался, но потом выложил, что едет на Украину, и что у него там есть зазноба.

– Не нашел ближе. Ну что, Люба, – спросила Надька, – отпустим?

– А что с ним, сухарем, поделаешь, пусть едет.

Прощание с женой было коротким: квартиру и вещи я оставляю тебе, забираю только пианино и самое необходимое – стол и две тахты. Развод оформлю там.

8

Южный Город привольно раскинулся по берегам Реки. Вольно и плавно несет Река свои воды, и редкая птица долетит до ее середины. Мосты переброшены через нее, и широкая водная гладь расстилается под ними. Острова, большие и малые зеленеют купами деревьев и золотятся песчаными берегами. А выше по течению дымят трубы, днем и ночью выбрасывают хвосты дыма и копоти. Но ветер редко доносит до города металлургические запахи, и пляжи чистого речного песка усеяны горожанами, купающимися, загорающими, подбрасывающими мячик в кругу. Под абрикосовыми деревьями на улицах этого города – ковер золотистых плодов, а бомбы спелых груш падают на асфальт и разбиваются со смачным звуком, пугая прохожих. В Южном Городе живет шумный и веселый, хорошо упитанный народ. Если судьба забросит вас в Южный Город, обязательно зайдите в варэнычну на проспекте Маркса, ту, что рядом с Детским парком. Смачнее варэнiкiв iз сырiм вы никогда не пробовали и не попробуете. А еще зайдите в галушечну, что напротив. Там вам насыпят таких галушек со сметаной! Только заходите туда на голодный желудок, а то миску, которую там подают, вам не осилить. А если вы хотите попробовать настоящий Киевский торт, снежно-белый, с орехами, украшенный нежными кремовыми розами, то, ради Бога, не езжайте в Киев. Лучшие Киевские торты делают только в Южном городе.

В таком-то городе стали жить Герман с Лерой. С помощью Светы удалось удачно снять отдельный флигелек во дворе хозяйского дома на улице Рабочей. Две комнатки, печь на газе, большие сени с кухонной плитой. В комнатках поместилась их нехитрая мебель, табуретки пришлось попросить у хозяев – добрых, приветливых старичков. Здесь было тихо и тепло. До завода Герман добирался на двух трамваях, зато Лерины школы, и средняя, и музыкальная были рядом, в десяти минутах ходьбы.

В конструкторском бюро номер шесть их было шестеро. Лёня Резник, начальник бюро, добродушный украинский хлопец, считал, что чем меньше вмешиваешься в работу конструкторов, тем лучше для всех, ему было скучно целый день болтаться среди чертежных досок, и он уходил к своему приятелю в соседнем бюро – побалакать за жизнь. Начальство в лице главного конструктора или, не дай тоби боже, главного инженера начинало обход с первого бюро, и Лёня с неожиданной для его комплекции прыткостью успевал занять место за столом и нацепить солидность на свое круглое лицо. Анна Трофимовна Скидан – тощая, как уработанная кляча, предпенсионная дама, многословно и беззлобно жалуется соседке Валентине на свои семейные неурядицы, на бестолкового сына, на то, что до чёртиков надоело работать, и скорее бы на пенсию, отдохнуть от этой каторги, но нужно доработать до квартиры, уже очередь подходит на расширение, может быть, в этом году получится. Валентине чуть за тридцать, она полная и неторопливая, по утрам ей нужно отвести младшенького в детский сад, муж, как всегда, проспал, а сегодня её прорвало, она высовывается из-за чертежной доски:

– Понимаешь, Анна Трофимовна, ну, совсем чуть-чуть опоздала, на какие-нибудь пять минут, а эта, мымра из отдела кадров, уже стоит на проходной, и вот теперь мой портрет на доске в черной рамке. Как будто я умерла!

– Так ты теперь на доске, гордость и почет нашего бюро! – встревает из-за соседней доски Вадим.

– А ты молчи, молоко на губах не обсохло, а тоже мне! Вот женишься, заведешь детей, поймешь, как по утрам с ними поспеть.

Молча и сосредоточенно работают Герман и Нина Фомина, их доски рядом, бок о бок, только вполголоса переговариваются:

– Нина, у тебя резинки лишней нет? Моя куда-то завалилась.

– Герман, брадис у тебя? Дай, пожалуйста. Как там твоя Лера?

– Да всё хорошо, приносит мне только пятерки и иногда четверки.

– Нинафомина, а Нинафомина! – старуха Скиданиха исчерпала утреннюю тему, и её языку неймется, – когда ты сменишь салоп своей бабушки на что-нибудь приличное?

– Анна Трофимовна, перестаньте, – слабо сопротивляется Нина.

Нина в бюро уже шестой год, она безотказна и старательна, носит старый, обвислый свитер, за доской одевает очки в массивной черной оправе, и все отделовские женихи давно махнули на нее рукой.

Герман проходил школу Васильченко – самую совершенную и эффективную в стране систему конструкторской работы, систему выжимания мозгов. Конструкторский отдел перерабатывает проекты в рабочие чертежи, по которым работают цехи завода, у отдела есть план в тоннах конструкций, который нужно выполнять каждый месяц. Конструкторы работают сдельно, как рабочие у станка, расчетный лист – развернутый лист ватмана А1 стоит для конструктора от 8 до 16 рублей, в зависимости от сложности конструкций. Лист должен быть плотно заполнен, если на свободном пространстве помещается спичечный коробок, применяется понижающий коэффициент, разработанный чертеж проверяется другим конструктором, проверка доверяется наиболее опытным работникам и оплачивается с коэффициентом 0,4. В среднем конструктора в отделе делали по десять-одиннадцать листов в месяц плюс проверка, итого сто сорок рублей. Нина Фомина делала по пятнадцати листов. Герман делал девятнадцать листов плюс проверка, больше него не делал никто.

Его вызвали к главному конструктору.

– Садитесь. Вот мне принесли из отдела труда. Вы за прошлый месяц закрыли наряды на двести восемьдесят рублей. У нас никто столько не зарабатывает, даже главный конструктор, и мы не можем…, нам не разрешают платить столько. Поймите меня правильно.

– Но когда я поступал… Мне нужно платить за квартиру… и я один воспитываю дочь…

– Да я всё знаю, – мялся главный, – давайте так договоримся: двести семьдесят и ни копейки больше. А лишние наряды мы перенесем на следующий месяц.

Они с Ниной работают слаженно, проверяют друг за другом чертежи, у них на двоих общие – справочники, математические таблицы Брадиса, счеты и арифмометр для сложных вычислений. Герману нужно заработать, нужно платить за квартиру, за музыкальную школу, Лера растет, выросла из прошлогодней школьной формы, к зиме нужно купить новое пальтишко, да и самому пора менять ботинки. Он работает напряженно, не позволяя расслабиться ни на минуту, обед за двадцать минут, и снова линии, размеры, расчёты на логарифмической линейке, перепроверка начерченного. Конструктор не имеет права на ошибку. Если ошибся, то следует вызов в цех, составление акта на простой или испорченный металл и – оплата из собственного кармана. Таковы суровые законы системы. Впрочем, в цех вызывают и тогда, когда рабочий не сумел разобраться в чертеже, и тогда нужно бросать всё и – бегом в цех. Производство не должно стоять!

В пять часов все потянулись домой.

– Гера, ты идешь?

– Нет, я задержусь немного, нужно закончить чертеж.

От напряжения начинает двоиться в глазах и явственно слышно, как скрипят мозги. Всё, на сегодня хватит, и в голове поселяется гулкая пустота. Сегодня сделал полтора чертежа, заработал четырнадцать рублей. Теперь на двух трамваях домой. Лера уже пришла из музыкальной школы, сделала уроки.

– Пап, ты опять так долго, а у меня не получается задача. И по сольфеджио не получаются интервалы, нам задали терции, большую и малую, а как их различать, ты мне поможешь?

– Конечно, только сначала давай поужинаем, а то я голодный. Разогревай вчерашний борщ, а потом разберемся с твоими задачами. Ты купила всё, что я велел?

В десять Лера укладывается спать, и нужно что-то сварить на завтра, кастрюля борща кончается, нужно бы Леру приобщать к кухне, но не получается, у нее тоже едва хватает времени на две школы. В половине двенадцатого Герман доволакивается до постели и проваливается в черную пустоту. Утром подъем по будильнику в шесть, к восьми на работу, и снова – туго закрученный день. По субботам Герман выходил поработать до обеда, подобрать хвосты, после обеда затевалась стирка, уборка, зато в воскресенье – никаких работ, они заранее планировали, куда пойдут, и что будут делать. Ходили на музыкальные концерты, слушали Соловьяненко, на первенство СССР по штанге, видели самого Жаботинского, только не на помосте, а за судейским столом. Но тоже здорово! Ходили на баскетбол, где Ульяна Семенова, монстр с мужским лицом, закладывала сверху в кольцо игрушечный в ее лапах мячик, и в кино, на десятый ряд (А вот сейчас Ульяна Семенова придет и сядет впереди нас, что мы тогда с тобой увидим?).

Ну и конечно, заходили в дом на Вокзальной улице. По дороге покупали что что-нибудь вкусное – раннюю клубнику, фрукты или “киевский” торт. И каждый раз их встречали сияющие глаза Светы.

– Ой, Гера, Лерочка! Ну, зачем вы так тратитесь? – радостно встречала их Света, – мама, их надо покормить, они такие худые, особенно Гера, – она усаживалась напротив. – Вы ешьте, ешьте, у мамы борщ такой вкусный! Мама, ты на них посмотри! Это же надо, чтобы дочь была так похожа на папу! Ну, рассказывайте, как вы там живете. Лерочка, ты, конечно, учишься хорошо? Ты такая умница. Гера, у тебя усталый вид! Дина, ты посмотри на него. Наверное, работаешь без меры? И как ты всё успеваешь? Я бы ни за что!

Дина была задумчивой, молчаливой, приветливо-спокойной, Герман иногда ловил ее оценивающие, изучающие взгляды и явственно ощущал ту невидимую черту, которую она проложила между ним и собой. “Она рассматривает меня, как какое-то диковинное насекомое” – он изводился, мучился и страдал.

Теперь все чаще в квартирке у вокзала появлялась Нина, крупная, громогласная, знойная красавица с пугающей энергией. Она всегда приносила с собой пирожные и пирожки – изделия ее мамы, и старательно откармливала ими Германа.

Ездили купаться на Реку вчетвером – Дина с Ниной и Герман с Лерой. Трамвай долго-долго полз по мосту, перенося их на левый берег, и по обе стороны разворачивался простор великой реки, с теплоходами и баржами, деловито снующими вверх и вниз по Реке. Туда, на левый берег город, с его шумом и гвалтом, еще не добрался, можно посидеть в тишине на подостланном половичке, слушая плеск волны и отдаленные звуки реки, переплыть на песчанный, остров в ста метрах от берега и там побродить среди зарослей кустарника. Но отчуждение Дины росло, Герман это чувствовал, точно она решала для себя сложную математическую задачу, он все больше изводился, все больше худел и работал, работал. Он давал себе слово: следующее воскресенье не поедет туда! И едва мог пережить неделю.

Как-то раз в квартире у вокзала появилось новое лицо. Он сидел на табурете посреди комнаты, обреченно закутанный по горло в простыню, и Дина с ножницами и гребенкой, закусив губу, суетилась вокруг него. Что-то больно кольнуло Германа, прямо в сердце.

– О, да у вас тут парикмахерская открылась! Не знал, что среди твоих многочисленных талантов есть такой!

Дина приняла вызов.

– Занимай очередь. Я недорого беру.

– Нет уж, я слишком дорожу своей жизнью.

– Жалкий трус! – в этой шуточной перепалке проступали шипы, они жалили друг друга. Тот, что на табурете, непонимающе вертел головой. – Перестань крутиться, а то на самом деле останешься без носа!

– Я не трус, а осторожный человек. Я не хочу, чтобы моя дочь осталась сиротой.

– Неужели ты считаешь меня такой кровожадной? – сдалась она.

– Не кровожадной, просто от тебя от тебя можно ожидать все, что угодно, – парировал Герман.

– Ну, все, Гена, можешь вставать.

Он был невысоким, каким-то прянично-правильным, растерянно ощупывал свою стриженную голову. Герман протянул руку.

– Герман.

– Геннадий.

Рука была вялой, он не ответил на пожатие, и его взгляд потерялся где-то на подбородке у Германа.

– Света! – позвал Герман, глазами указал на новенького, вопросительно поднял брови. Та понимающе захлопала глазами: потом, потом.

– Так вот, – рассказывала Света, когда Дина ушла проводить Гену, – он маленький начальничек Дины, вот такой вот Геночка, – она кончиком пальца показала, какой он маленький, – её начальник бюро. Он женат, есть ребенок, но ради Дины бросает семью, они собираются уехать вдвоем в Днепродзержинск. Вот такие дела. Ну, что ты, Гера, не расстраивайся, он тебя не стоит, плюнь ты на это. Всё будет хорошо.

В это утро Нины Фоминой почему-то не было на месте. Всё бюро уже чинило карандаши, Анна Трофимовна уже начала судачить с Валентиной, как распахнулась дверь, и впорхнула Нина, всегдашняя золушка, модно и красиво одетая, с подвитыми волосами, порозовевшая от смущения и даже, как потом глубокомысленно заметил Вадим, с помадой на губах! Бюро раскрыло рты и понимающе переглянулось.

– Ба, так это… – начала было Скиданиха, но Валентина молча сунула ей кулак в бок, и та осеклась.

– Нина, ты сегодня просто красавица, – тихонько сказал Герман, Она порозовела еще ярче и уткнулась в чертежи.

В этот день шепотки ползли по всему отделу, и из других бюро приходили, чтобы украдкой посмотреть, что случилось с Нинойфоминой, но Герман с Ниной рядом стойко работали у своих досок, спинами выражая полное презрение к любопытным. Этим вечером Герман не стал задерживаться, как обычно, они вместе ехали на трамвае до вокзала. Как добрые друзья. Болтали всякую чепуху.

– Ты извини, я побежал, у Леры сегодня была контрольная, она меня ждет – не дождётся. До завтра!

Упрямая мысль сверлила Германа – этот Геннадий. Неужели это всё – крушение мечты? В пятницу Герман отпросился у Лёни Резника, ушел с работы пораньше. К концу рабочего дня был у проходной завода шахтной автоматики, караулил Геннадия.

– Отойдем в сторонку, есть разговор.

Герман вдруг обнаружил, что Гена много ниже его. Тот наклонил голову с аккуратным пробором слева, и этому, такому правильному пробору Герман говорил свои жесткие слова.

– Мужской разговор. Оставь Дину, она моя, я ее люблю давно, и за нее я буду бороться до конца. Ты меня понял?

Гена робко топтался, прятал глаза, кивал головой, молчал, был каким-то жалким. Вся эта сцена казалась Герману какой-то глупой, опереточной. Не хватало только дуэли со старинными пистолетами. Зачем он это затеял? Как будто этим можно вернуть прежнюю Дину, спасти утерянную любовь.

На следующий день Дина шипела, как разъяренная кошка, и гневные искры сыпались из ее глаз. Герман поднялся.

– Извините, у меня куча дел, я пошел…

Света нагнала его в коридоре.

– Гера, что случилось?

– Да ничего, не волнуйся, просто я вчера поговорил с Геной по-мужски. Нет, нет, без рук. Был мужской разговор, не для женских ушей. Я-то думал…

– А! Геночка пожаловался мамочке. Ах, Гена, Гена.

– Ну ладно, я побежал, – чмокнул он Свету в щеку.

Герман схватился за голову. Точно освещенное прожектором, проявилось и предстало перед ним то, какую жалкую, постыдную роль в этой глупой мелодраме играл он, сильный, гордый, волевой человек. Как это ничтожно – выпрашивать, вымаливать любовь, которой уже нет! А может быть, и не было никогда? Смешной идеалист, борец с ветряными мельницами. Любовь до гроба и за любимым на край света? Пора тебе излечиться от розовых соплей. Больше он никогда не переступит порог этого дома!

Через неделю к ним на Рабочую улицу приехали Света с Ниной, привезли булочек, фруктов. Точно больного приехали проведать.

– Ой, Гера, куда ты пропал? Так же нельзя!

Они разругались с Диной и болели за Германа. Как будто такие дела можно решить большинством голосов!

Нина стала заезжать к ним каждую неделю, жалела бедняг, привозила булочки или пирожные, начинала деловито наводить порядок.

– Нина, выходи за меня замуж, – как-то брякнул Герман. Она смешалась, промолчала, и визиты прекратились.

Теперь они проводили выходные с Ниной Фоминой. С ней было покойно и просто. Втроем ездили за город, на речку Самару. Нагретые солнцем шишкинские сосны на берегу, безмолвная река слепит серебряным пламенем, позади тихонько переговариваются Нина с Лерой, стелют на песке под соснами скатерку, достают котелок с картошкой с луком от мамы. Тихая, безмятежная радость на всю оставшуюся жизнь? Но ведь он не может так, Дина властвует над ним, и он отравлен этой недужной любовью. Он нечестен с Ниной, зря морочит ей голову. И боится потерять последнего, единственного оставшегося друга, остаться совсем один. Герман ловил ее умоляющие взгляды, но… для него существовала только одна женщина, и с этим Герман ничего не мог поделать.

Неожиданно для себя Герман обнаружил, что Лера, его полу-девчонка-полу-мальчишка в вечных шортах начинает созревать как девушка. Ей шел двенадцатый год, и она стала стесняться переодеваться при нем. В общем-то, он догадывался, что рано или поздно это случится, но как-то гнал от себя эту мысль, и вот теперь… Лера скоро станет девушкой, Лере нужно давать уроки женской гигиены, а он был мужчиной, он ничего в этом не понимал, никто не мог помочь ему в этом интимном деле, и голова пухла от мыслей.

Лера пришла из школы расстроенной.

– Пап, нам задали придумать девиз для пионерского отряда, а я ничего не могу придумать.

– Ну, давай вместе подумаем. Помнишь, мы читали “Два капитана” Каверина. Там есть такой девиз: “Бороться и искать, найти и не сдаваться!”. Как тебе это нравится?

– Ой, папа, как здорово! Бороться и искать, найти и не сдаваться!

На следующий день Лера пришла из школы сияющей.

– Папа, мой девиз оказался самым лучшим, и Марьсемённа спросила: ты сама придумала, а я сказала, что это мне папа подсказал, и она сказала, что хочет с тобой познакомиться и попросила прийти в школу.

Марьсемённа оказалась кряжистой, энергичной матроной со строгими глазами.

– Вот Вы какой, Лерин папа. Простите, а где мама? Разошлись? И она отдала Вам дочь? И никаких женщин? И Вы воспитываете ее один? – Марьсемённа долго недоверчиво рассматривала Лериного папу. – И бабушки нет? – Марьсемённа опять промолчала. – Тогда, знаете, я выполню свой долг. Я помогу ей как женщина. Вы не возражаете?

– Что Вы, Марья Семеновна, я не знаю, как Вас благодарить…

– Не стоит благодарности, Лера очень хорошая девочка.

В июне к ним приехали погостить мама с Ниной, старшей сестрой (еще одна Нина, – скажет мой читатель, – сколько можно! Но это правда, и я ничего не могу изменить). У Нины была подруга Галя, еще по школе, родом из Желтых Вод. В конце пятидесятых Галя уехала из Казахстана на свою украинскую родину, она писала Нине о своем чудном городке и звала приехать, встретится, да всё у Нины не получалось, а тут – как подарок, Желтые Воды и Южный Город – совсем рядом на карте. Лететь на самолете мама категорически отказалась: больные ноги, да и боюсь я этих самолетов, никогда не летала. Решили ехать поездом, с пересадкой в Харькове. Герман с Лерой встречали их на вокзале. Нина отправилась в Желтые Воды, а бабушка осталась. На неделю. Дольше никак нельзя, деда Ося остался один, и бабушки душа была не на месте, он такой неприспособленный, правда соседка пообещала присмотреть и приготовить еду, но вы же знаете нашего деда! Это была неделя тихого счастья, когда вечером Германа ждала вкусная еда, да и Лера была присмотрена. Но всё в этом мире кончается, подошло время уезжать, они провожали бабушку и тётю Нину, вернувшуюся из Желтых Вод, и в глазах стояли слёзы.

В это утро старуха Скиданиха пришла совсем расстроенной, даже с Валентиной словом не обмолвилась.

– Всё кончено, – трагическим голосом произнесла она, – надо уходить на пенсию.

– Что случилось, Анна Трофимовна? – встрял Герман.

– А то, что моя очередь на расширение накрылась медным тазом.

– Так Вы же стояли одной из первых, и вот-вот должны были получить!

– Ага, получила! От жилетки рукава получила. Заводу, оказывается, дали строить дом на Чечелевке, а там на этом участке два старых барака под снос, жильцов надо расселить, все новое жилье пойдет под расселение, так что в ближайшие три года квартир не предвидится. А я стою в очереди уже пять лет, и мне через год на пенсию. Вот так, и помирать мне придется в моей однокомнатной хрущевке с сыном.

Герман пошел на прием по личному вопросу, и там ему подтвердили, что действительно, квартир в ближайшее время не предвидится. Но Вы хорошо себя зарекомендовали за два года, и мы хотим предложить Вам должность начальник отдела технического контроля, через два месяца освобождается место, и тогда можно надеяться на квартиру внеочередь или хотя бы комнату. У Вас же семья маленькая? Так Вы подумайте.

Капризная судьба никогда не баловала Германа благосклонностью. Нет, эти два года не были потерей, он прошел отличную школу, лучшую в стране, он стал одним из лучших в отделе, и теперь ему поручали самые сложные работы: сферические своды кауперов, высотные телевизионные вышки, он стал классным специалистом. Но что же дальше? Корпеть над доской в выматывающей работе, с годами превратиться в старуху Скиданиху? Обещанный отдел технического контроля – это, конечно, перспектива, но работа эта не интересная, конфликтная, склочная. Он ощущал себя инженером, с поиском решений сложных задач, с дерзаниями и терзаниями. Да и обещания квартиры были весьма туманными. Завод был большой. Очень большой, со сложившимися традициями и коллективом, на таких заводах перемалываются судьбы людей при малейшей ошибке, а Герман был пришлым, не защищенным. Ему оставалось только стиснуть зубы и работать, не щадя себя. Леру на летние месяцы он устроил в пионерский лагерь, получил путевку в профкоме, Лера противилась, просилась домой, но Герман настоял, это было лучше, чем сидеть дома одной.

В опустевшем доме тоска с новой силой навалилась на него. Томительными поздними вечерами Герман бегал на Реку, на пляж. Поплавать в теплой, темной воде, смыть с себя коросту дневной суеты, вынырнуть освеженным и просветленным, и потом долго смотреть на молчаливые звезды, на отражение в молчаливой воде огней города. Всё, хватит, пора домой! И как наркомана, притягивал его дом на Вокзальной улице. Он сдавался. Притаившись, как жалкий вор, в тени дерева смотрел на освещенное окно на втором этаже. Ждал, что она выйдет на балкон. Она не выходила. За окном беззвучно двигались тени, шла жизнь. Без него и мимо него. Всё, хватит расковыривать старые болячки! Было больно, стыдно и жалко самого себя. Больше он никогда! никогда не унизится до этого постыдного подглядывания за чужой жизнью!

Есть категория людей, которым везет в жизни. Везет всегда и во всем. Они находят на улице кошельки с деньгами, выигрывают в лотерею и получают от неведомого дядюшки наследство. Они рождаются с серебряной ложкой во рту. С младых лет их окружает довольство и благополучие, их любят и балуют. В школе учителя ставят им только хорошие оценки, даже если Костик не совсем, ну, бывает, немножко не выучил урок, он хороший, милый мальчик и родители у него… вы знаете, кто у него родители? Он, конечно, поступает в престижный институт. Его старики подсуетятся, где следует, а после окончания он получит самое шикарное распределение. У него масса друзей и приятелей, готовых, если что, помочь, прикрыть, занять денег. Что-то есть в его выражении лица, в уверенном взгляде и покрое костюма, за что женщины готовы снопами валиться к его ногам. Он идет по жизни без сомнений, принимая как должное все дары фортуны. Потому что иначе просто не может быть.

А что, если Фортуна вдруг отвернется от него? Утомится. Устанет осыпать его своими дарами. Что если он вдруг перестанет находить на улицах кошельки с золотыми дукатами, а дело, в которое он вложил свои деньги, абсолютно верное, лучший друг порекомендовал, окажется блефом, и его деньги сгорят? Что тогда? Тогда неожиданно от него отвернутся верные, преданные друзья, и уйдет к другому жена, так страстно любившая его прежде. И превратится наш герой в желчного, злобного неудачника, винящего всех, кроме себя, в своих бедах.

Герман твердо знал, что судьба не подбросит ему чужой кошелек и поэтому никогда не смотрел под ноги. Ну, споткнешься, ну, разобьешь нос. От этого только умнее станешь. Нет, он не был неудачником, у которого всё валится из рук. Всё в жизни дается трудом и умом. Во всех твоих неудачах виноват только ты сам, и только ты можешь и должен вытащить себя за шиворот из того дерьма, в которое ты вляпался. У него была светлая голова, умелые руки и уверенность, что он сможет справиться с любыми задачами. И еще у него была дочь, которую он завоевал всему вопреки.

В этот день Герман не был на работе. Ездил на строительство нового завода, там монтировали его колонны, и у них что-то не шло. Отступление оказалось незначительным, допустимыми, в цехе чуть напортачили при фрезеровке. Он согласовал всё с проектировщиками, подписал акт и уже в конце дня был в отделе.

– А тебя тут искал один тип, – приветствовал Германа Лёня Резник, – прямо с порога заявил, что забирает у нас своего Германа, хватит, поработал. Сказал, что позвонит днями. Что это за чмырь такой? И что он тут командует?

– С большим таким красным носом?

– Точно, нос у него выдающийся.

Это мог быть единственный человек на земле – Лёва Торопцев, его старый знакомец, сменивший Шермана на директорском посту в Темиртау. Он позвонил на следующий день:

– Гера! Это я, Торопцев! Я звоню из Желтых Вод. Я здесь Богословского Петра Иваныча забираю, помнишь нашего главного бухгалтера? И тебя тоже, – Лёва говорил, как о давно решенном деле.

– Куда забираешь? Я не понял.

– Ты что, не получил моего письма?

– Нет, не получил.

– Так вот, рассказываю! В Джамбуле строится новый завод металлоконструкций, просто громадина, и я туда назначен директором! – Лёва, как обычно, говорил только восклицательными знаками. – Я в министерстве сразу сказал, что мне нужен ты и Богословский и получил добро! Трехкомнатная квартира ждет тебя с Лерочкой! И не вздумай медлить! Дело большое, страшно интересное! Ты знаешь, какой красавец завод! Я жду тебя через неделю!

Конечно, Герман согласился сразу, как всегда он принимал судьбоносные для себя решения.

Перед отъездом Герман зашел в дом у вокзала. Дина была одна.

– Я уезжаю. Главным инженером большого завода. Сразу получаю квартиру. Ты поедешь со мной?

– Нет, – слишком быстро сказала она.

– Ну, тогда прощай.

Он повернулся и ушел, чувствуя между лопатками ее взгляд. Ушел навсегда, в другую жизнь.

***

Герман сидит передо мною, седой, сухощавый, крепкий старик.

– И это всё? – спрашиваю я, – ты ее больше не видел?

– Нет, никогда не видел и не слышал о ней.

– И больше никогда не был в Южном Городе?

– Был, и неоднократно, но всякий раз пересиливал острое желание войти в этот дом у вокзала. Понимаешь, я отрезал для себя этот кусок жизни и не хочу, а если честно, боюсь вернуться туда. Кто-то из мудрых сказал: никогда не возвращайтесь туда, где вы были молоды и счастливы. Вас ждет разочарование. Или просто молоды, – помедлив, добавил он.

– Почему же у вас не сложилось? Ведь она любила тебя.

– Потому что я идиот и идеалист. Будь я нормальным мужиком, бросил жену и дочь и был бы счастлив с ней. А так получается, что я променял ее любовь на дочь. Ну, какая женщина простит такое? Она и не простила.

– Так ты жалеешь об этом?

– Нет, не жалею. Я благодарен судьбе за то большое чувство, что мне довелось пережить, и благодарен судьбе за то, что не свела меня с нею.

– Почему?

– Потому что нельзя жениться на женщине, которую так любишь. Для семейной жизни нужна другая любовь, пламя должно согревать, а не обжигать… вот только объясни мне: ведь прошло почти сорок лет, я много лет был счастлив с другой женщиной. Почему же она до сих пор является мне во снах, почему я вздрагиваю всякий раз при виде женщины, похожей на нее, и почему алые гроздья рябины так волнуют мою старую кровь?

Рецензия на повесть Эдуарда Дипнера «Гроздья рябины»

Повесть написана легким, почти профессиональным языком, с интересной общей канвой повествования. Автор не зацикливается на романтической линии, демонстрируя замечательные пейзажи и профессиональную деятельность героев.

«Неустанно, днем и ночью ползут вверх вагонетки, растет и пухнет черное чудовище – рукотворный вулкан, изрыгается наружу земное нутро, приближается к шахтерскому самострою, обступившему шахту, уже залетают во двор черные вулканические бомбы, и людям приходится уходить, бросив самодельное жилище».

Этот фрагмент повести явно говорит о литературных способностях автора, и даже его талантливости.

Тем не менее, часто встречается речевая неряшливость и небрежность конструкций, которые решит элементарная редактура и корректура. Кроме того, автор довольно часто попадает в западню смыслового потока, который перемешивает и почти уничтожает более важное зерно, делает высказывание не внятным. Еще одна проблема текста – небольшие стилистические выпадания: излишняя романтизация или преувеличенная эмоциональность – там, где это ни к чему, что влияет на общее восприятие произведения. Можно так же отметить не всегда уместное морализаторство. Однако все эти огрехи носят не регулярный характер, и при грамотном редакторском сопровождении будут вполне преодолимы.

Произведение, в целом, достаточно грамотное, структурно организованное и целостное. Динамика достаточно неплохая, хотя и встречаются небольшие «провисания». Чрезмерной затянутости и повторов нет, грубые речевые и стилистические ошибки отсутствуют. Терминология, несмотря на специфичность деятельности персонажей, не мешает восприятию.

Образы героев прописаны хорошо, мотивации внятные, поступки вопросов не вызывают. Сюжет организован логично, эпизоды упорядочены, общая идея не теряется. Название содержанию не противоречит.

Вывод: после корректуры и редактуры повесть можно допустить к печати. Сюжет актуален, герои вызывают сопереживание, книга может иметь широкий круг читателей.

Категория «Б».

Смерть Великого князя

Смерть не есть зло. Ты спросишь, что она такое? – единственное, в чем весь род человеческий равноправен.

Сенека

Чтобы побеждать, учись терпеть, чтобы жить, учись умирать.

Античный афоризм

На широкой кровати в княжеских покоях умирал Великий князь Московский Дмитрий Иванович. Третий уж день метался он в горячке, в бреду то поминал митрополита Алексия, то рубился с ворогами, то спорил с боярами. Княгиня Великая Евдокия неотлучно, денно и нощно сидела рядом с мужем своим. Давеча бояре московские вызвали к князю лекарей иноземных, троих сразу, да прогнала их Евдокия прочь. Нашей молвы не знают, по-иноземному всё бестолково бают. Да и согласья меж ними нет, устроили свару у постели Митеньки, какое зелье давать больному. Позор! Чуть было за бороды друг дружку не начали таскать. Вот Евдокия и выставила их вон. В редкие минуты просветления Мити собственноручно поила его горячим молочком, да Богу молилась, чтобы даровал он Мите исцеления, да надеялась на могучие телеса князевы, что до сих пор с любыми напастями легко справлялись. Но тяжка хворь князева, сковала руки, не поднять. Не допускает Евдокия к больному и попа, что прислали из Суждаля. Гнусит он, читает молитвы в соседней горнице, там же и княжичи – старший Василий, младшие Юрий,Андрей и Петр. И некому благословение дать князю. В прошлом году умер по дороге в Царьград духовник князев, любимый и уважаемый им Митяй, а митрополит Московский и Киевский Киприан – там, в Цареграде благословение патриарха Константинопольского принимает.

Но вот очнулся от морока Митя, глаза широко открыл, запекшимся ртом вздух хватает.

– Свет мой, Митенька! Очнулся! Дай Господи, теперь на поправку пойдешь. Выпей молочка, тебе и полегчает.

– Тяжко мне, Дунюша. Видно, настал мой смертный час. Является мне Алексий митрополит, зовет к себе. Предстану я скоро перед Господом нашим – ответ суровый держать за деяния мои, и готовлюсь я к тому, Дунюша. Вся жизнь моя передо мной предстает. Многого достичь хотел, и во всем повинен я. Во всех бедах, что на землю русскую сошли.

1

Стало смеркаться, когда въехали в хвойный лес, темные тени надвинулись, охватили влажной тишиной, поползли под копытами коней. Кони неслышно ступали по хвойному ковру, звуки глохли под тжелыми лапами великанов-елей, и даже говорун и весельчак Ерошка, потешавший без умолку всю дорогу, орбел и притих. Ночная птица бесшумно пролетела прямо перед мордой Ерошкиного коня, тот захрапел, заплясал, и сразу в отдалении страшно заухал, захохотал филин.

– Чур меня, чур меня, – мелко закрестился Ерошка.

– Что, Ерошка, лешего испугался? – засмеялся Понкрат, кряжистый, заросший бородой дружинник, – а ты не бойся, леший, он таких баюнов, как ты, шибко любит, враз в чащу к себе утащщит. Будешь там ему свои сказки сказывать.

– Ты, Понкрат, сам как леший, – беззлобно огрызнулся Ерошка, – твоей бороды честной люд пугается, думает, что ты с лешим и знаешься.

– Эй, провожатый, – окликнул Понкрат, – ты сказывл. что до обители Сергиевой верст пять будет, а мы который час едем, ночь надвигается, а обители как не было, так и нет. Чаем, не заплутался ли ты в лесах окрестных?

– Я давеча скпзывал, что пять верст с гаком будет, – смущенно заскреб в бороде провожатый Еремей.

– А в гаке твоем сколько верст-то?

– А леший его знает. ерсты тут у нас не меряны. Да.к ночи, Бог дас, доберемся. Вот только. я чаю, не примет вас ноне старец.

– Да ты что бешь? Сам князь великий самолично к нему едет.

– Энто вам он князь великой. А старец, он Богу служит, для него что князь, что простой люд – всё едино. На него князей нету.

– Ты, Еремей, язык-то свой окороти, а то и потерять его сможешь. Ты дорогу-то смотри лучше. Тебя в провожатые взялине затем. чтобы ты язык свой распускал. Неровен час, Дмитрий Иванович осерчает, не только языка, но и головы своей недосчитаться сможешь.

– А ты меня не стращай. Мы, радонежские, люди вольные. Сказывал, что доведу, так не сумлевайся.

Молчал только Великий князь. Ехал, погруженный в думы, не слушал пустых разговоров. Вчера с вечера велел отобрать малую држину из верных людей. Коней седлали затемно, выехали – еще солнце не поднялось. Ехали одваконь, по татарски, на ходу меняя уставших коней, снедали тоже на ходу, пирогами из переметных сум, да запивали квасом из берестяных туесов. Только заподень, когда солнце стало катиться в западу, велел князь остановиться на берегу ручья, напоить лошадей да подкормить их запасенным ячменем. Да в Радонеже велел Дмитрий Иванович стражникам, что на вратах городских стояли, сыскать воеводу Радонежского. попросил дать провожатого до Сергиевой пустыни. Првожатый, бойкий мужичонка в рваненьком зипуне, подпоясанным веревкой, садиться в седло запасного коня наотрез отказался.

– Прости меня, смерда, княже,не обучены мы до княжеской сбруи. вели расседлать коня. Я охлюпкой, на попонке привычный, а в седле я всю прмежность свою изотру.

Лето в этом году выпало щедрое,травы поднялись – коням по колено, рябины полыхали алыми кострами, а на полях, расчищенных от леса, недвижным золотым маревом созревших хлебов плыли нивы, и в этом соломенном золоте мелькали белые рубахи жнецов.

– Эк, ловко орудуют! – не удержался Ерошка, глядя, как мужики и бабы, низко наклонившись, серпами срезали ржаные охапки, перехвптывали их соломенными поясками, выстраивали куколками снопов.Услышав стук копыт, оборачивались, низко, в пояс, кланялись проезжающей княжеской дружине, приставив козырьком ладони ко лбу, долго глядели вслед.

– А вот еще про Пахома, – начинал очередную байку Ерошка, – помирает а одном селе поп. Ну, собрались миряне. Что делать без попа-то будем? Ну, решили: пусть попом мужичок Пахом будет. Надел, значит, Пахом рясу, собрал православных на службу. Выносит он одну книгу, говорит: "Знаете ли вы, православные, слово Божие?" Те говорят, мол знаем, батюшка. "А коли знаете, – говорит Пахом, – то и служить нечего." На том и разошлись. Другой раз собирает он мирян на службу, выносит другую книгу. "Знаете ли вы, православные, слово Божие?" – вопрошает. Те говорят: "Нет, не знаем." "А коли не знаете, то и служить нечего. Стар я, грамоте не знаю, а выучиться не успею." На том и разошлись, – под хохот дружинников заключает Ерошка.

– Ну, а дале, служить то надо. Вот Пахом и говорит мирянам-то своим: "Вы, православные, что я, поп ваш, делать буду, то и вы тоже делайте". Вот он кадило разжег и давай им махать, значит. А из кадила уголек выпал, возьми да прямо в сапог Пахому. Жжет уголек, вот Пахом давай ногами топать, и миряне все тоже, как Пахом сказал, ногами топают, прямо как на гульбище топот стоит. А уголек-то все жжет да жжет. Пахом на спину пал и ногами лягает, чтобы уголек-то выпал. А миряне все тоже на спины попадали, да ногами лягаются. Старичок мимо идет, вопрошает: "Это что за топтание такое у вас в церкви?" А ему отвечают: "Топтание кончилось, лягание началось."

– Ну, Ерошка, без костей язык у тебя. И как ты им молоть-то не устаешь?

Плывет знойное марево над полями и лесами. В тяжких думах едет князь Дмитрий Иванович. Вот уже больше двадцати лет не знает земля московская габегов и разорений, более двадцати лет не платит дань татарской Орде. Отстроились, поднялись села с шатрами церквушек-обыденок, рассыпались вдоль дорог малые деревни и починки. А ну-ка налетит на эту землю безжалостная татарская туча…

На Троицу прибежал в Москву лазутчик с Дикого поля, был допущен к князю Московскому.

– Беда, князь, большая идет на твою землю. Мамай, князь татарский, собрал бессчетное войско, идет на Москву.

Не поверил лазутчику Дмитрий Иванович. Два года тому, как был бит мамайский мурза Бегич московским войском на Воже-реке, бежал а Орду, расиеряв свои тумены. А давеча пришла весть, что молодой хан Тохтамыш прогнал Мамая из Орды, и бежал он в землю Таврическую. Где же Мамаю собрать войско? Велел князь послать разведчиков, проверить весть. Разведчики вернулись скоро. Да, бежал Мамай из Орды, но тне простил москвитам их победу, нанял на фряжские деньги войско превеликое, невиданное. То ли двенадцать туменов, то ли двадцать. Кроме татар, в войске Мамаевом – черкесы, ясы, буртасы, касоги и многие другие дикие племена, да еще фряжские воины, идет войско Мамаево к Дону, и от конского топота стонет земля, пыль поднимается до неба. А еще сговорился Мамай с давними противниками Дмитрия – литовским князем Ягайло и Олегом, князем Рязанским. Собирают они войска, чтобы соединиться с войском Мамаевым. И тогда обрушатся несметные силы на русскую землю, не будет пощады никому. Со времени Нашествия Батыева не было над русскими зелями чернее тучи. ОРазорит тогда Мамай княжество Московское, отдаст Смоленск, Вязьму и Тверь Ягайло, а на стол Московскицй посадит своего приспешника Олега Рязанского. Покорив Москву, сядет на престол Золотоордынский и обложит русский народ данью разорительной.

Тогда спешно собрал Дмитрий Иванович совет боярский, позвал к себе брата своего Владимира Андреевича Серпуховского. Хмуро сидели бояре, чесали борды. Начал речь старый Тимофей Вельяминов, самый знатный. Много лет Вельяминовы бессменно были тысяцкими на Москве, Вельяминовых слушали и уважали.

– Великая сила идет на Москву, – раздумчиво молвил Вельяминов, силат невиданная. А сила солому ломит. Не одолеть нам войско Мамаево. Одно дело – отряд Бегичев, другое – воинство Мамаево. Сказывают, фряжские вои идут с Мамаем, а фряжскую броню не берут ни Стрелы, ни копья. Поклониться надобно Мамаю. Более ста лет платила Москва дань татарам, платить мы будем и далее. Так завещал нам, князь, дед твой Иван Данилович, так и отец твой Иван Иванович. И был мир на земле Московской. Да и ты, Дмитрий Иванович, с Алексием митрополитом, царство ему небесное,давно ли в Орду ездил, давно ли ярлык на княжение из рук царя Ордынского получил? А кто противится татарам, того, знамо дело, участь жестокая ждет. Вон, тверской князь Дмитрий Михайлович, на что грозен был, а смерть приня в Орде, и Тверь татары пожгли да разрушили. Нет, бояре, жить нам надобно потзаветам предков наших. Собрать дары богатые на выйти навстречу Мамаю, поклониться поганому. Тяжко дань татарскую платить, а землю от разоров и пожаров татарских спасём. Так я говорю, бояре московские?

– Верно говоришь, Тимофей Васильевич, – согласно закивали боярские бороды. – Кланялся поганым татарам твой дед, князь, кланялся и митрополит Алексий, придется кланяться и тебе вновь. Ты, князь, молод да горяч еще, послушай старых да умом степенных.

Только Владимир Андреевич Серпуховской молчал да бледнел, кусая губы.

– А теперь, бояре, я скажу, – не смог устидеть Дмитрий. – Вот, вы говорите, что дед мой татарсому царю дань платил, и мир на земле Московской стоял. Верно говорите. Только время то было иное. Татарские цари правили тогда по законам Чингизовым. Суровые были те законы, но слово царя Одынского твердым было, и никто не смел ему перечить. В Орде стояла тогда церковь православная, Алексием митрополитом поставленная. Да, платила Москва дань со времен Ивана Даниловича Калиты, деда моего, да дань эта была еще Батыем царем установлена. Только прошли те времена. Не кончается в Орде замятня великая. Мыслимое ли дело: сыновья своих отцов убивают, братьев своих режут, чтобы на престол царский сесть! Двадцать лет уже нет порядка в Орде, двадцать лет не блюдут там законов Чингизовых. Вы говорите, поклониться мне Мамаю. А Мамай – не законный царь. Самозванец он беззаконный. Творил он беззаконие в Орде и слова своего не держит. Присылал он посла своего ко мне, требовал дани безмерной, а когда отослал я посла, отдал он ярлык на княжение великое Михаилу Тверскому. Не признала тогда Москва ярлык тот, не могу я признать беззакония Мамаева. Давеча лазутчики донесли мне, что фряги дали Мамаю деньги великие, и на деньги фряжские собрал и снарядил он войско свое. А теперь он должник фряжский. и деньги фрягам ему возвращать надо. Не отделаться нам дарами великими, не отделаться данью умеренной. Ограбит он землю нашу, чтобы с фрягами расплатиться, а потом на Орду двинется, чтобы сесть на стол Ордынский ханом Великим. Нет, бояре, нет правды в речах и делах Мамаевых, нет ему веры. Один нам путь – стать всем миром русским против Мамая, защитить землю нашу от разорения. Вот таково мое слово. А ты что скажешь, Владимир Андреевич?

– А то скажу, что ты прав, Дмитрий Иванович, – поднялся князь Серпуховской. – Сможем мы миром русским одолеть Мамая. Войско у него большое, да с бору по сосенке собраное. И фряги у него в войске, и ясы дикие. Спешно собирал он войско свое, но не обучено оно, да и военачальников опытных у него нет. А воины русские уже не те, что во времена Батыя царя. самострелы наши пробивают кольчуги татарские, пробьют и броню фряжскую. Били мы татар на Воже реке, и нет у нас, русских, прежнего страха перед татарами. Только торопиться надобно, пока Мамай с рязанцами да с Ягайлой не объединился. Нужно слать гонцов по русским княжествам, собирать всех воинов русских под единое знамя, тогда сладим мы с Мамаем.

– Так тому и быть! – заключил князь Московский Дмитрий Иванович.

Недовольно ворчали бояре, расходясь с совета. Молод еще князь, много на себя берет, советам боярским не внимает. Со времен Ланилы Александровича вершили дела на Москве тысяцкие из воевод боярских. А Дмитрию двадцати двух лет не было, как упразднил он тысяцких, сам Великим князем захотел стать, терпеть не может. кто ему перечит. Стояли тогда бояре за Ивана Вельяминова, получали его идти против Дмитрия, да да не посчитался князь с боярами, прилюдно казнил Ивана на Кучковом поле. Брата своего Владимира приблизил, раздает ему имения боярские. Но слову княжескому бояре противиться не стали, и поскакали гонцы во все концы с княжескими письменами. Двадцать три русских нязя согласились идти под руку князя Московского. Из двадцати трех городов шли войска – новгородские, ярославские, белозерские, стародубские, ростовские, дорогобужские, новосильские. Шел тверской отряд противу воли тверского князя Михаила, вели дружины литовские князья, братья Ольгердовичи, Андрей и Дмитрий.

Собирается и московский полк. Днем и ночью горят горны на Кузнецком мосту, куются мечи, наконечники стрел и копий. Сила собирается великая, но как из этой силы сплотить единое войско? Живет еще в памяти русских людей страх перед татарскими набегами, а русские князья кичатся друг перед другом своей знатностью да независмостью. Как собрать растопыренные пльцы в единый кулак, как подчинить русских людей единой воле? Предстоит жестокая сеча, и ни один воин не должен дрогнуть на поле брани. Иначе разорение и гибель грозят русской земле, каждому из тех, кто, склоняясь, вяжет сейчас вызревшие колосья, кто отвезет снопы эти на гумно, обмолотит и обвеет зерно. Пряным хлебным духом наполнятся избы, будет жить и плодить руская земля. А если…

Только слово Божие, только благословение Божие сможет объединить людей. Славен был по Руси Алексий митрополит, да Бог призвал к себе наставника Дмитрия, уже два года тому, а присланный Византией Киприан болгарин руского языка не знает, обычаев русских не блюдет. Один только на руси есть Божий человек, слову которого свято верят, коего почитают как посланника Божьего – инок Сергий из Радонежа. Уважал его и Алексий, перед смертью своей просил Сергия стать пастырем на Руси, принять посох митрополита Всерусского, да Сергий отказался от высокого почета. К нему в лесную обитель идут люди со всей земли за благословением. Ведет Сергий жизнь праведную, несет слово Божие людям.

И вот теперь едет Великий князь Московский с малой дружиной в лесную глушь. Тяжкая беда нависла над землей русской, тяжкую долю взял на себя Дмитрий. Долю быть в главе не только княжества Московского, но всей Руси Великой. И нести ответ перед Богом и людьми.

Господи, помоги мне. Отврати черную беду от земли русской и дай мне благословение Твое, потому что не по силам мне одному нести на плечах эту тяжесть.

***

Уже засветила над головами вечерняя звезда, побежала, следуя за путниками над вершинами елей. когда расступился лес, и вышли они к высокому частоколу на пригорке.

– Вот она и есть обитель Сергиева, – молвил Еремей. – Теперь бы достучаться нам.

Ворота в частоколе были затворены, ни звука, ни огня. Долго стучал Понкрат по гулким бревнам, пока не откинулось оконце в воротах.

– Чего надобно?

– Князь Великий Московский Дмитрий Иванович со дружиной к отцу Сергию.

– Никого пущать не велено.

– Да ты что буровишь-то, дурья башка? – расвирепел Ерошка. – Сам князь Великий своим ходом к вам пожаловал, а ты – пущать не велено! отворяй ворота, не то разнесем по бревнышку.

– Сам дурень, – ответило окошко, – того не знаешь, что это Богом спасаемая обитель. И служим мы не князю вашему, а Господу Богу да отцу нашему Сергию. Ладно, дожидайтесь, пойду доложу Отцу нашему.

Снова потянулось время, звезды густо высыпали на темнеющее небо, когда загремел засов, и ворота отворились.

– Преподобный велел впустить да приветить князя. – Инок был высок, и даже тьма не могла скрыть его могучие плечи под черной рясой. – Велел в баню проводить, чтобы смыл князь тяготы мирские с тела и души. Завтра, князь, примет тебя Сергий. А ныне молится он Богу и вам очиститься велел.

– Как звать-то тебя, человек Божий, – подал голос Дмитрий.

– Александром Пересветом звали меня в миру. Пересветом кличут и в обители. А ты, князь, зла не держи да дружинников своих уйми. Чай, не на пиру они княжеском, а в обители Божьей. Языки свои пусть попридержат.

Баня монастырская была истоплена, будто ждали князя. "А может быть, и в самом деле , ждали?" – подумалось Дмитрию. Ой, не прост старец Сергий, ой, не прост.

Чернецы, неслышно и невидно двигаясь в темноте, отвели расседланных коней, задали им корма, принесли распаренным дружинникам блюда с монастырскими пирогами, горячими, только из печи. Потом проводили князя в келью. И только опустившись на жесткое ложе, почувствовал Дмитрий, как устало все тело после долгого дня в седле, как натянуто дрожала каждая в нем жилка. Чернец Дмитрий прилег, и ложе под ним закачалось в такт лошадиному ходу. Цок-цок, цок-цок, цок… цок… Дверь кельи отворилась, и вошел Сергий. Он подошел, и Дмитрий увидел, что это не Сергий, а Алексий. Он ласково улыбнулся и погладил Дмитрия по голове.

– Ну, что, истомился, отрок? И телом, и душою истомился. Взял на себя ношу тяжелую, так неси ее, не перекладывай на других и с со своих плеч не сбрасывай. Пора тебе, отрок, от игрищ отроческих отвернуться, пора тебе становиться Великим князем.

– Отче, я дано уже не отрок, у меня шестеро детей растут…

– Это тебе твои бояре да воеводы говорят. Отрок ты, Дмитрий, и пора тебе князем Великим становиться. Пойдем со мной, я покажу тебе…

Дмитрий рванулся за уходящим наставником, но вязко приросли ноги, путами сковались руки.

– Погоди, отче, не уходи… не оставляй меня, отче…

– Пора тебе, отрок, Великим князем становиться… пора тебе, отрок Великим князем становиться… – гулко отдавалось под сводами кельи, таял, удаляясь, образ Алексия, – ПОРА ТЕБЕ, ОТРОК, ВЕЛИКИМ КНЯЗЕМ СТАНОВИТЬСЯ!

Дмитрий проснулся, озираясь, пытаясь понять, где он, что с ним… В малое оконце сочился ранний утренний свет. В дверь кельи настойчиво стучали, и звонил, бухал монастырский колокол.

– Подымайся, князь, ждет тебя Преподобный.

Вчерашний знакомец Пересвет вел Дмитрия через широкий двор, окруженный широко разбежавшимися рублеными кельями. Утро только занималось, но обитель уже была полна движением, сновали взад и вперед чернецы.

– Гляжу я на тебя, Пересвет, не похож ты на других монахов обители.

– Ан, прав ты, князь. Из Брянских бояр я родом, второй год как я в обители, а в этом году произведен в иеромонахи. И с тобой, князь, имел я встречу тому три года, да ты меня, знать, не заметил.

Полутемная келья Сергия не отличалась от других. Простое жесткое ложе, грубый стол с двумя лавками да киот в углу с лампадой перед темной иконой.

– Славен будь, святой отец, – перекрестившись в угол и поклонившись, – произнес Дмитрий.

– Не называй меня так, князь, – услышал он голос из полутьмы, – простой инок я, Богу молюсь, грехи людские замаливаю.

Они сидели друг против друга в тишине, седой старец в клобуке и черном одеянии и Великий князь Московский в белой холщевой рубахе.

– С чем пожаловал, князь? – наконец прервал молчание Сергий.

– За советом и благословением пришел я к тебе, свя… отец Сергий. Беда жестокая идет на землю русскую. Идет с войском превеликим нечестивый и беззаконный темник татарский Мамай, чтобы пожечь и разорить села и земли русские. Собираю я под руку свою всех русских людей, кто оружие держать может, чтобы отразить нечестивых басурман.

Сверлящие глаза Сергия недвижно уставились на Дмитрия, опутывая его вязкой сетью, лишая движения. подчиняя. Лицо старца, обрамленное черным клобуком, стало отдаляться, уменьшаться в размерах.

– Так ты что же, князь, благословение на смертоубийство и кровопролитие от меня просишь? – тихий голос исходил не из уст Сергия, он рождался где-то за его спиной, где из света лампадки с иконы смотрели на Дмитрия другие глаза – глаза Спасителя. – Не могу я тебя на это благословить.

Усилием воли князь стряхнул с себя наваждение, заговорил горячо:

– Так как же быть, отец Сергий? Смириться и голову преклонить перед Мамаем, отдать людей русских на поругание и гибель? Давеча ночью являлся мне покойный митрополит Алексий, царство ему небесное. Звал меня, манил, будто сказать что-то хотел, да истаял, не сказавши.

– На небесах он ныне, Алексий Бяконт, а помыслы небесные не дано знать людям. Спрашиваешь меня, как быть тебе. Только это твоя забота. На то ты и князь Великий. На то тебя поставил и помазал на княжение Алексий митрополит. У тебя, князь, много бояр-советчиков, а у меня, инока простого, только моленье Богу.

– Что же ты мне на прощанье скажешь, Отче?

– А то скажу, чтобы думы твои были не о гордыне княжеской, а о людях русских. О том, что останутся без кормильцев вловы да сироты. А тебе, князь, решать и действовать, тебе перед Богом и людьми ответ держать.

***

Невесело и неспешно возвращались из обители в Москву дружинники. Не вышел Сергий проводить князя, молча затворил за ним ворота чернец Пересвет. А в Москве ждут благословения Сергия. Что сказать им, тем кому идти на верную смерть? Неспокойно в Москве. Третьего дня поймали заговорщика, что ходил по дворам да подговаривал поклониться Мамаю. Грамоту показывал, будто царь Ордынский Мамай обещает не трогать ни бояр, ни смердов, только чтобы выдали ему князя Дмитрия. Пытали заговорщика, признался он, что подослан из Твери, а грамота та фальшивая. Недовольны бояре, говорят, что положит Великий князь на поле бранном всех кормильцев, оставит вдовами женок, сиротами деток.

Господи, где взять мне силы? Я есьм Твой раб смертный. А ноша эта – нечеловеческая. Помоги и укрепи меня!

Подъезжали уж к Радонежу, как послышался позади топот конский. На взмыленных конях догоняли дружину двое – давний знакомый чернец Пересвет, а с ним товарищ его Ослябя. Только на чернецов оба не похожи. Со шлемами на головах, в латах кожаных, мечами подпоясаны. Подъехали и поклонились князю.

– Благославляет тебя, князь, Преподобный Чудотворец Сергий Радонежский, велел нам с Ослябей нести слово Божие и благословение Сергия в твое войско.

На рысях возвращалась княжеская дружина в Москву а опережая ее, на крыльях молвы летела весть: благословил Преподобный Сергий войско русское на победу над нечестивым царем татарским Мамаем!

2

Ранним утром зазвонили колокола над Москвой. Первым бухнул бльшой колокол на колокольне Ивана Лествичника, и сразу же отозвались ему колокола Чудова монастыря, Спаса на Бору, вступили торжественным звоном Успенский и Архангельский соборы, Покатился набат от Кремника над Китай-городом и Белым городом, докатился до Андронникова монастыря, что на Яузе. Мерно и гулко отмеряли торжественную поступь великие колокола Кремника, подзвонами им отвечали колокола средние, и мелкой вязью вплетались малые колокола монастырей.

Вставай, люд московский, подымайся на поход ратный,

Противу царя нечестивого татарского Мамая,

На защиту земли русской, на защиту веры православной,

Под знамена князя Московского Дмитрия Ивановича.

Со времени Всехсвятского пожара, а тому пятнадцать лет, не знала Москва такого набата. За это время сильно изменился город. По княжескому велению стали отстраивать Кремник в белом камне. Быстро росла и крепла Москва. Отстроился Китай-город, окружил его Белый город, а за стенами московскими стоят монастыри – Андронников, Данилов, посады и села, великие и малые. Укрепилось и княжество Московское, приросло Галичем, Переславлем, Белозером. Поклонились Москве и Суждаль, и Владимир, и Кострома, и Брянск. Даже непокорная Тверь склонила голову перед Москвой. Идут в Москву, на службу князю Дмитрию Ивановичу удельные князья – литовские Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, Дмитрий Боброк Волынский. Только рязанскому князю Олегу неймется, и готов он хоть с татарами, хоть с язычником Ягайлом Литовским, хоть с самим Нечистым против Москвы идти. И вот теперь зовут колокола московские, поднимают людей русских, и великих, и малых. Надевают московские люди чистые рубахи, обряжаются латами и кольчугами, подпоясываются мечами, вооружаются секирами и самострелами.

У Понкрата женка поднялась далеко до света. С вечера она снарядила опару, поставила в тепло, а рано поутру принялась печь пироги дорожные, и когда Понкрат проснулся, в избе стоял теплый хлебный дух, а чистые рубаха и порты мужнины уже лежали заготовлены.

– Ласточка ты моя, неугомонная! Ну что тебе не спится, не лежится? Зря ты так беспокоишься, я же в близкой дружине князя Дмитрия Ивановича, с княжеского стола кормлюсь.

– Ой, Понкратушка, как же я тебя без пирогов в такую дальнюю дорогу отпущу. Будешь есть и меня поминать. Только ворочайся поскорее, Понкратушка… Я и образок тебе заготовила махонький, в ладанку, на шею, чтобы сохранял да берег тебя, – она повернулась в красный угол. – Пресвятая Богородица, спаси и сохрани его… – и бросилась к Понкрату, повисла на шее, завыла белугой. – Ах ты, свет мой! Да как же я без тебя жить-то буду? Да как я горе мыкать с детьми малыми буду?

– Да что ты, дура, меня хоронишь заживо? Детей побудишь.

А дети уже проснулись, как были в рубашонках, скатились с полатей, повисли на отце, заревели хором.

Превеликий плач, женский и детский, стоял в то утро над Москвой, заглушая звон колокольный. Шли на погибель мужья, отцы, сыновья. Много, много не вернется с сечи, много кормильцев поляжет в сыру землю, много вдов и сирот пойдет по миру, слезами омоется русская земля.

Много веков пройдет, но будет помнится из века в век Мамаево нашествие и сеча великая, в которой полегла тьма народа русского, и будет славиться князь Московский Дмитрий Иванович, что поднял против Мамая русский народ.

Только к полдню иссякли слезы, и потянулись жители Москвы к храму Всех Святых на Кулишках, что выходит на Солянку-дорогу и далее на Коломну. Собирались на молебен прощальный. Служил молебен духовник княжеский Митяй. Перед новой, после пожара отстроенной церковью стоял на коленях князь Московский Дмитрий Иванович, а с ним обочь – воеводы и сотники московские, дружина княжеская и прочий люд, и неслись над преклоненными головами слова молитвы:

– Премилостивый Господи, Боже щедрот Отче всякого утешения! Не отврати лице Твоя от народа Твоего и не посрами чаяния нашего, уповающего на Тя, молимся Тебе и щедроты Твои уповаем. Сохрани под кровом Твоею благости Отчизну нашу, посети ю благостью Твоею… Владыко Господи, услыши нас, молящих Тебе, укрепи силою Твоею Родину нашу, умножи славою ея победами над супостаты, утверди всесильною десницей Твоею державу нашу, сохрани воинство ея, отыми от нас всяк глад и пагубу и избави ны от огня и меча… Во имя Отца и Сына и Святаго духа ныне и присно и во веки веков. Аминь.

– Димитрий, ты убей Бабая, он плохой, Николка боится Бабая. А я молиться боженьке за тебя буду, боженька добрый, он тебе, Димитрий, помогать будет, – в рубище, покрытый струпьями Московский блаженный из пыли дорожной протягивал коленопреклоненному князю тонкие, как прутья, руки.

– Молись за нас, Николка, хорошо молись, и с помощью Божьей одолеем мы врага, обязательно одолеем.

Отзвучали слова молитвы, и пошло мимо храма, по Солянке, к дороге на Коломну, сквозь плотные ряды горожан, московское воинство, чтобы соединиться там, в Коломне, с Серпуховским полком и с воинствами белозерскими, ярославскими, ростовскими, суждальскими и смоленскими. И долго глядели вслед скорбные женские глаза.

***

В Коломне лазутчики донесли, что стоит Мамай с войском за Доном, ждет подкреплений, и идут на встречу с ним Ягайло Литовский и Олег Рязанский.

Не медлил и Дмитрий, шло его войско спешным ходом, останавливаясь только на ночлег. Шли к Дону по широкой дуге, обходя землю Рязанскую. “Чтобы волос с головы рязанца не упал!” – повелел Великий князь. 26 августа переправились через Оку, и в урочище Березуй, что за Окой, соединилось войско Московское с ратями Ольгердовичей, Андрея и Дмитрия. А вскоре вышли к Дону близ устья Непрядвы-реки, стали лагерем. Здесь, на берегу Дона собрал Дмитрий Иванович ратный совет.

– Соратники и други мои, князья и воеводы, – поклонился совету князь Московский. – Вон там, за Доном – широкое поле, зовется оно Куликовым, а за полем этим давно уже стоит войско Мамаево. Говорите мне, князья и воеводы, что делать думаете, как Мамая воевать будем. Вот ты, Тимофей Вельяминов, твои отец и деды тысяцкими на Москве были, много с татарами воевали, скажи слово твое.

– Что я скажу, князь Дмитрий Иванович? Правду ты сказал, многожды мы с татарами бои вели, и малые, и большие, знаем повадки татарские. А то я скажу, что стать нам надобно крепко на берегу этом, в землю врасти, и не пустить татар за Дон, на земли наши. Полезут татары, а мы их самострелами в Дону потопим. Так мы татар воевали и на Пьяне-реке, и на Воже-реке. Дон здесь и широк, и глубок, и берег крут. Лучше и не надо, не пустим мы татар за реку!

– Ладно, ладно говорит Тимофей Иванович, – закивали бородами старые воеводы. Как отцы и деды наши воевали, так и нам след.

– А ты, Дмитрий Михайлович, что думаешь?

– А то я думаю, – поднялся Боброк Волынский, – что не гоже нам стоять здесь. У татар конница быстрая, обойдут они нас, ударят сзади и потопят в Дону. Это одно. А другое – то, что Ягайло на подходе, верстах в тридцати всего, через три дня будет здесь, да и рязанцы поспешают, возьмут они нас в кольцо, как медведя в западне, затравят. Вот мы с князем Владимиром Андреевичем подумали, окрест поездили, посмотрели. Сила у Мамая великая, войско более нашего, считай, вдвое, одной силой его не возьмешь. Тут хитрость нужна, вот мы с ним хитрость и придумали. Время до ночи есть, поедем, князь Дмитрий Иванович, покажем тебе нашу хитрость. А к ночи и решать будем.

Еще засветло вернулись князья, и посыльные понесли по войску повеление княжеское: спешно перейти Дон, стать лагерем на правом берегу, а наутро готовиться к сече. И сдвинулось войско русское, застучали топоры, рубили дерева, вязали в плоты, грузили броню и оружие, припасы и одежду, а сами воины, в чем мать родила, перекрестившись и держась за бревна да за гривы коней, плыли через Дон.

– О-го-го, вода донская теплая! В самый раз смыть пыль да пот походные, да грехи наши заодно…

– А ты, дядя Никодим, много ль грешил на земле?

– А что грешил, все грехи свои в Доне утоплю. Предстану перед Мамаем чистым и безгрешным, как агнец…

– Ой, братцы, я плавать-то не умею и воды смерть как боюсь! Потону я, братцы…

– А ты, Ивашка, не боись, крепче за лесину держись да молитву читай. Бог тебя и вынесет. Чай, молитву каку ни будь, знаешь? Вот и читай…

– А что, братцы, бают, у Мамая-царя сила несметная, бессчетная. И все татарове и фряги заморские за него…

– И то верно, только правда-то наша, а его, Мамая, – кривда. Недаром князь наш Дмитрий Иванович, к Сергию-чудотворцу ездил. Благословил его Сергий и нас всех. Теперь и ангелы небесные за нас будут. Поразят оне Мамая-нечестивца огнем небесным.

– Ты, дядя Никодим, на Бога-то надейся, а сам не плошай. Я так разумею, что князь наш Димитрий сам не промах. Вон сколько воевод да сотников под руку его собралось, считай, со всей Руси. Одолеем мы татар, не пустим за Дон.

– А ты, Косой, что это, в портах в воду лезешь? Измочишь порты-то, как Мамая воевать будешь, в портах-то мокрых?

– Да он боится, что щука донская ему елду откусит, нечем будет девок портить!

– Ох, братцы вы мои, кабы сейчас попадись мне хоть девка, хоть баба… Ох, что бы я с ней изделал… Котору неделю без баб…

А на другом берегу уже зажглись костры, и вокруг них грелись воины, кашеварили, вглядывались вдаль, туда, где широким полукругом горели татарские костры… Что-то завтра будет?

Умолкает русский лагерь. Где в шатрах, раскинутых на скорую руку, где просто на земле, спят воины. Только караульные, сменяя друг друга у костров, слушают ночную тишину, не крадется ли татарский лазутчик. Не спится князю Дмитрию. Он бродит среди своего войска, обходя шатры, переступая спящих. Огромным черным куполом опрокинулось над миром ночное небо, слепящими иглами смотрят на Дмитрия звезды. Вон катит по небу Воз, который показал ему, совсем мальцу, Алексий. Ходит Воз по кругу небесному, привязанный к колу полуночному, и там, в той стороне, за Доном – Москва. Спит, небось, Евдокия, спят и дети. А может, и не спит, все думает, все тревожится. Тревожно, беспокойно и Дмитрию. Он переводит взгляд на другую, полуденную сторону, где тусклой дугой на горизонте светятся костры Мамая. Давеча лазутчики донесли, что войско татарское вдвое более русского. Знает об этом и Мамай, радуется, предвкушая победу. Вот уж отомстит тогда он Дмитрию за прошлые обиды да унижения! За то, что не признал Мамая царем Ордынским, не склонил головы, прогнал с позором послов, за то, что отказался платить дань Мамаю, за позор поражения на Воже-реке. Все силы свои собрал жирный темник, отозвал войско, что на Орду посылал, наобещал семь коробов и генуэзцам-фрягам, и Олегу Рязанскому, стакнулся с Ягайлом Литовским, посылал послов своих к тверскому князю Михаилу, прельщал мурз ордынских, Тохтамышем недовольных, и всё чтобы отомстить местью лютой непокорному московскому князю. И завтра утром решаться будет, быть или не быть Московскому княжеству. Одолеет Мамай – огнем и мечом, не зная пощады, пройдет по земле московской, разорит и сожжет Москву, угонит людей в рабство, а довершат разорение князь рязанский да жестокий язычник Ягайло, а за все это в ответе перед Богом и людьми – он, Дмитрий. Он стал во главе войска всей Руси, ему подчинились двадцать три князя русских, и нет Дмитрию земли за Доном, и должно ему или победить, или пасть на поле боя. Потому-то и повелел перейти Дон, чтобы не было пути отступления никому. Стоит перед глазами Дмитрия лицо старца, пронзительный взор его, звучат слова прощальные: “…чтобы думы твои были не о гордыне княжеской, а о людях русских”.

А если не победим? Рухнет все. Княжество Московское, что веками строили твои деды. Твой дом, твоя семья, твоя жена, твои дети. Вся твоя жизнь потеряет смысл.

Уже светлело небо на востоке, когда преклонил голову в шатре Великий князь Московский Дмитрий Иванович.

***

Широко раскинулось поле Куликово. С севера глубокими оврагами, крутыми берегами ограничивают его Дон и Непрядва, на западе – болотистое чернолесье, не пройти, не проехать; на востоке, на берегу Дона – дубрава, заросшая по опушке густым кустарником, а к югу воронкой расширяется Куликово поле, и там высится Красный холм, ставка темника Мамая.

Только лишь забрезжило утро, пробудился, зашумел русский стан, запели трубы, созывая ратников в строй. Перед устьем Непрядвы, отступя от берега, строился Большой полк, рать московская, и во главе его, по велению князя, стал окольничий боярин Тимофей Вельяминов. Справа от него выстроился полк правой руки под началом Ольгердовичей – Андрея и Дмитрия. Полком левой руки, из ярославичей и костромичей, командовали Василий Ярославский и Федор Моложский.

Густой и вязкий туман опустился в то утро на поле Куликово, глохли в тумане бряцанье оружья и лошадиное ржание. Но слышен был голос князя Московского, стоящего на возвышении перед воинством. Молча внимали ему воины.

– Братия, люди русские! Я, Божьей Милостью Князь Великий Московский, Переяславский, Костромской, Дмитровский и протчая, и протчая, благословением Сергия-чудотворца и волей князей русских, под руку мою ставших, призываю вас, воины русские. Окаянный нечестивец темник татарский Мамай пришел на землю нашу, чтобы нести мор и глад домам и селам нашим. Нет нам пути назад, и нет нам земли за Доном, а есть земля, чтобы одолеть Мамая-нечестивца или лечь в нее со славой. Нет среди нас князей и воевод больших и малых, а есть воины русские. И я, князь Московский, снимаю с себя одежды княжеские, чтобы стать в рядах первых, с вами, плечом к плечу и спина к спине. А доспехи княжеские вверяю воеводе и боярину моему Михаилу Бренку, чтобы стоял под знаменем княжеским. Да дарует нам Господь благословение свое и волю свою одолеть нечестивцев.

Близко к полудню стал рассеиваться туман, и увидели все, как, перекрестившись, снял Дмитрий княжеские доспехи, одел кольчугу простого воина и стал, ростом невелик, да в плечах могуч, с мечом и копьем, плечом к плечу с дружинниками своими близкими в первый ряд московского полка. И на князя Великого глядя, вставали в ряды дружин и полков своих князья и воеводы ярославские, ростовские, стародубские, новосильские, переяславские… Враз, точно рукой всевышней снятый, поднялся занавес тумана над полем грядущей брани, и охнули воины русские: прямо перед ними, в версте всего, ощетинившись копьями, сколько око объять могло, стояло бесчисленное войско. Турьим дурным ревом заревели карнаи, и вперед выехал всадник на черном коне. Роста преогромного, в плечах широк, чревом толст, стал он перед строем русским, и увидели воины, сколь страшен он ликом своим. На шлеме татарина – хвосты лисьи, волосы длинные черные на ветру вьются, за плечами – шкура волчья, в руке – копье длины непомерной. Молча, оцепнело смотрели русы на чудовищного татарина.

– Мен Челубей-батур, Темир-мурза, урусутский батур вызывать! – потряс копьем всадник, и ревом ответило ему войско татарское.

– Урусутские собаки! Челубей бояться! – заорал татарин и добавил по-своему, отчего зашлись ревом и свистом татары.

Зашевелились ряды, и вышел к князю Димитрию воин, сняв шлем, поклонился.

– Дозволь, княже…

– Ты ли это, Пересвет?

– Узнал, князь, знакомца недавнего. Дозволь, князь, сразиться с поганым. Не посрамлю я рода своего, не посрамлю ни оружия русского, ни веры русской.

– Бог тебе в помощь, Пересвет.

Свистнул монах разбойничьим посвистом, и из дальних рядов подскакал к нему белогривый конь, склонил шею. А Пересвет стянул с себя кольчугу и оказался в рясе черной с крестом на груди.

Ахнула дружина:

– В своем ли ты уме, чернец? Как можно без кольчуги и лат на поединок смертный? Татарин, он по уши в броню закован.

– А то, князь я без брони, что копье у татарина длиннее моего. В броне я уклониться от него не смогу. А сам он тяжел да неуклюж. Ну, благослови Господь, – широко осенил себя крестом Пересвет, махом единым вскочил в седло и поскакал навстречу Челубею.

Они сшиблись – тяжело набирающий ход Челубей и вихрем несущийся, пригнувшись к гриве коня, воин-монах. Треснули сломавшиеся копья, взмыли на дыбы кони, стал клониться назад и вправо, клонясь к земле, страшный татарин, с тяжелым гулом грохнулся, падая на землю, пал рядом с ним и Пересвет.

И сразу, с улюлюканьем и воплями понеслась вперед татарская конница: ХУР-Р-Р-А-А-А… Кольцом огибая сторожевой полк, татары вдруг натянули поводья, стали, как вкопанные, и потемнело небо – туча стрел полетела на русское войско. Повернулись татарские конники и бросились наутек. Но стояли русы, щитами от стрел заслоняясь, не поддаваясь на хитрость известную татарскую. И тогда пошла вперед вторая волна атаки. Но уже опомнились русы. Вышли вперед самострельщики, задние заряжали, вперед передавали самострелы. За двести шагов разили русские самострелы, валились наземь кони со всадниками, пронзенные стрелами, редели ряды наступающих, но велик был напор, несчетна конница татарская. Уже сметен сторожевой полк, и обрушился вал на Большой полк московский. Встречали татар, ощетинившись рогатинами, перемахивали кони татарские через передние ряды, падали с проколотыми брюхами на дальних, сбивали с ног, бились в смертной свалке люди и кони. Огибая полукольцом большой полк влево и вправо, растекалась татарская конница, а следом мерным шагом шла закованная в броню генуэзская пехота. Искатели легкой наживы, собранные на перекрестках Европы и готовые служить за деньги самому дьяволу, прошедшие огни и воды наемники шли воевать русскую землю для татарского самозванца. Тогда сменили самострельщики стрелы на болты железные, били в упор, и кои отскакивали, а кои пробивали иноземную броню. Падали сраженные, а их место, переступая павших, занимали задние. Приблизились фряги, и началась сеча тяжкая. Тесно стало на земле, и, становясь спина к спине, сражались русские воины. Слева от Дмитрия рубился секирой Понкрат, спину князя защищали Ерошка с Тимофеем. Вся близкая дружина плечом к плечу стояла стеной, но не прятался за спины Великий князь, рубился двуручным мечом, валил татар и фрягов. Лились пот и кровь, грудами тел усеяна земля, звон железа, крики и стоны, ржанье коней. Немеют от усталости руки, перехватывает дыхание, и откатываются смертные враги, чтобы перевести дух и снова сойтись в схватке. С искусным фрягом сразился Дмитрий. Роста невеликого, подстать самому князю, но ловок и быстр фряг, отражает удары, увертывается, кричит что-то по-фряжски. Хитростью заманивает его Дмитрий, вот-вот одолеет, да вдруг – точно обухом по голове, гулом отдалось и померкло перед очами…

***

В шатре на Красном холме в шелковом богатом халате сидит, скрестив ноги, Мамай. Велел он соорудить высокий помост, и поле все у Мамая перед глазами, как на ладони. Грузен Мамай, палит солнце, катится пот по спине Мамаевой, и подносят Мамаю пиалы с чаем. Велел он своим нукерам бросить на урусов все силы, чтобы единым махом смести их, утопить в Дону. Только отряд личной охраны, из самых верных, остался в ставке у него. Нет ума у сосунка этого Дмитрия. Разве можно так ставить войско, чтобы отступить было некуда? Теснят татарские нукеры русов к Дону, отступает в середине русский полк, видит Мамай, что пробился татарский батыр к великокняжескому стану, и пало на землю княжеское чермное знамя.

– Слава Аллаху! Пришел конец князю Московскому, пришел конец и княжеству Московскому!

Еще держатся русы, но видит Мамай, что лучший его мурза Тагай погнал к Дону правое крыло русов. Сейчас сбросит русский полк в реку и ударит в тыл большому полку. Но что это? Сзади большого полка, прямо в бок Тагаю, откуда взялся, вылетает конный отряд. Хитры русы, затаили резерв! Видит Мамай, что ободрились отступающие русы, бросились на Тагая, теснят его.

– Эй, нукеры мои верные, вперед! Сбросьте русов в Дон, утопите их, уничтожьте всех до последнего! А понеслась в битву личная охрана Мамая.

Последний удар! Вскакивает Мамай, машет руками. Сегодня – великий день! Сегодня станет он, Мамай, властелином всей Руси, а завтра покорится ему Золотая Орда…

***

В засаде, в кустах орешника лежат Владимир, князь Серпуховской и Боброк Волынский. Позади, в дубраве, тихо, без единого звука стоит полк засадный. Владимир от нетерпения скребет ногтями землю. Тяжко русскому войску. Много татар пало от самострелов, но теснят и теснят они русских. Отходят слева ярославцы, отступает и Большой московский полк.

– Пора, Дмитрий Михайлович, время пришло ударить!

– Нет еще, Владимир Андреевич, не пришло время. Еще стоят наши.

Солнце перешло полдень, и конница татарская потеснила полк правой руки. Спешно отступает к Дону Андрей Ольгердович.

– Пора ударить, Дмитрий Михайлович, как бы не опоздать нам!

– Не горячись, Владимир Андреевич, еще есть у Мамая резерв, еще стоят наши.

Вот уже бросил Мамай в битву свой последний отряд. Нет сил у русских противостоять ему, вот-вот сломятся.

Широко перекрестился Боброк: “Пришло наше время! Айда, братия, на врага! Ударим по нечестивым!”

Как сокол быстрый стремглав летит на куропатку, как волк серый бросается на зайца, как молния небесная свергается на землю, так обрушился полк засадный на татар. Откуда? Не мертвые ли русы восстали из тлена? В панике, давя конями пеших генуэзцев, мчалась назад татарская конница. Бросая оружие, бежала пехота, закрываясь щитами от сабель русских. А впереди отступающих бежал с горсткой слуг неудавшийся властитель Руси Мамай. До самой Красной Мечи, до ночи, преследовали татар русские конники, рубили нещадно и татар, и буртасов, и фрягов, никого не пощадили, оставшихся в живых потопили в Красной Мечи. Только Мамая догнать не смогли.

***

Широко раскинулось поле Куликово. Испокон веков не знало поле сохи пахаря, не бросала в него зерна рука сеятеля. Дикие травы поля Куликова знали только копыта коней кочевников – скифов, половцев, печенегов и хазар. Топтали их и татарские кони Джебе-нойона и Субудай-багатура, когда шли они на Русь, на земли рязанские и владимирские. И вот теперь густо засеяно поле Куликово. Засеяно телами людскими и конскими, засеяно оружием бранным, копьями да стрелами, мечами да секирами, латами да кольчугами. Примирило поле смертных врагов, и мирно спят на нем вечным сном, бок о бок, ярославец и татарин, московит и фряг, яс дикий и литвин.

Клонится к закату солнце, ходит по полю князь Серпуховской Владимир Андреевич, ищет брата своего Дмитрия Ивановича. Нет князя среди живых, нет среди мертвых. Из близкой дружины княжеской уцелели немногие. Понкрат дружинник бился с князем плечом к плечу, сказывает, что положил князь немало татар, да силы стали его оставлять, и срубился князь с фрягом, в латы закованным, вот уж начал одолевать фряга, да получил удар по шлему. Кинулся Понкрат на помощь, да самого сшибли, память потерял, а очнулся – нет князя. А бились они в первых рядах московского полка, и сеча здесь была самая ужасная. Горами лежат тела, вытаскивают русские воины стонущих раненых из-под мертвых, относят, кладут на траву. Почти целиком погиб сторожевой полк, принявший на себя первый натиск татар, погибли и воеводы полка – Михаил Иванович Акинфович и князь Симеон Оболенский. Велики потери и в Большом полку. Мертвы Андрей Иванович Серпуховской, Микула Васильевич Вельяминов, пал Михаил Бренок, что в княжеских одеждах стоял под знаменем московским, князь Федор Белозерский, Михаил Андреевич Брянский и еще многие бояре и воеводы. Всего смерть нашли в сече более пятисот бояр: пять десять серпуховских, пять десять суждальских, семь десять можайских, сорок московских, а людей младших – нет числа. Но много, много более, сам-девять побито татар и фрягов, почти все свое бессчетное войско потерял Мамай на поле Куликовом, бежал со слугами да малой дружиной своей. Темнело уж, как весть понеслась по стану: нашелся князь Великий Московский Дмитрий Иванович! А нашли его возле леса, под срубленной березой. Хватило у него сил уползти с сечи, да тут память его оставила.

***

– Тимоха, а, Тимоха… Пробуждайся! Пора уже.

Тимоха продрал глаза. Высоко в небе сияли звезды, и только на горизонте светлел край.

– Больно рано еще, до свету дождаться бы надо.

– Како до свету! До свету нам ничо не останется, – крадучись, они вышли из стана. – Я вчера заприметил одногобогатого боярина, мертвый, а убрать его не успели. А далее мурза татарский лежит, в доспехах богатых.

– Ивашка, а как это мертвяков раздевать? Боюсь я мертвяков…

– А чё его бояться, мертвяка-то? Мертвяк он и есть мертвяк, тащи с него одежу, пока не раздулся от тлена. Гляди-ко, не мы первые, – в утреннем полусвете мелькнула смутная тень. – Вот он, боярин тот. Помоги стащить кафтан и броню.

– Ивашка! А ведь он еще живой, теплый еще, – испуганно заверещал Тимоха.

– А ты добей его. Все одно не жить ему, а одежа больно богатая, жаль пропадет. Давай-ка я добью его… Складывай одежу в кучку, потом заберем. Гляди, какие перстни богатые! Ан не сымаются. А ты руби персты, руби, ему, мертвяку, теперь уж все одно.

Уже выросла куча добра, как из стана вылетел конный, осадил коня перед самим носом Ивашкиным.

– Айда все в стан! Князь Великой повелел без спросу мертвяков не грабить. Дал слово княжеское, что оделит каждого по чести, по совести. А кто не послушает, накажет сурово.

Недовольные, возвращались в стан. Такое богатство собрали, а попользоваться не дали. Однако утаил Ивашка перстни богатые, аж четыре, два боярских и два с мурзы татарского снял.

С самого утра князь Дмитрий Иванович навел порядок строгий, поставил следить бояр и воевод. Боброку Волынскому – установить посты караульные, близкие и дальние, глаз не спускать, послать разведчиков окрест, к войску литовскому и войску рязанскому. Окольничему боярину Тимофею Вельяминову собирать с павших одежду и броню, вести строгий учет добра, складывать на возы, караульных поставить, чтобы не пограбили. Также учет провести обоза татарского брошенного, чтобы не пропала ни одна вещица. Князю Андрею Ольгердовичу вести сбор оружия русского и татарского, учесть и сохранить все до стрелового наконечника последнего. Воеводе серпуховскому Твердому – хоронить павших, и православных, и басурман, для чего копать ямы пребольшие, складывать неопознанных, надежно землей закрывать, ни единого тела непогребенным не оставить, дабы черная смерть не пошла с поля этого по русской земле. А кто опознан будет, вести списки людей знатных, хоронить отдельно, кресты ставить православные. Раненых складывать в тень древесную, отрядить легко раненых для досмотра и помощи. Ярославскому воеводе Федору Осьминину мостить мосты через Дон, а далее через Лопасню и Оку, чтобы обоз богатый, тяжело добычей ратной нагруженный, пройти мог. А кто порядок сей нарушит, сечь плетьми прилюдно и беспощадно.

После боя у Дмитрия черные круги плыли перед глазами, гудело в перевязанной голове, но, превозмогая боль, целый день в седле, сопровождаемый Владимиром, он объезжал трудящееся войско, следил за порядком. Двух костромичей, уличенных в самовольном мародерстве, велел сечь нещадно, пригрозил казнить, если замечены будут. Разведчики доложили, что Ягайло, не дошедший тридцать верст до Мамая, узнав о сече, повернулся и спешно уходит в Литву, а Олег Рязанский во время битвы рядом был, но в сечу не ввязался и теперь стоит, не уходит. Коварен и хитер рязанец, строго следить за ним надобно.

На четвертый день смрад и тлен от тел погибших стал невыносим, многих рвало, и повелел князь: мертвых не трогать, кого раздеть не успели, так, в одежде, в ямы крючьями сволакивать, похоронщиков в рукавицы и балахоны обрядить, дабы черную смерть в лагерь не занесли. Двух, пойманных с поличным, что мертвяков раздевали, казнили прилюдно. Только на седьмой день, на Воздвижения Креста Господня, двинулась рать русская в обратный путь.

3

Мучительно и тяжко умирал Великий Князь Московский Дмитрий Иванович. На той неделе поехал на турью охоту, да стало ему плохо, упал с коня на землю, сознанье потерял. Привезли его, сердешного, Понкрат с Ерошкой в лихорадке, и с тех пор не приходит в себя. Бояре призвали к князю всех лекарей и знахарей, и что только не делали они, да ничего не помогает князю. Мечется он в беспамятстве, слова бессвязные говорит, а то зовет Алексия митрополита усопшего. Евдокия все глаза уж выплакала, не отходит от мужа. В соседней горнице неотлучно, сменяя друг друга, читают молитвы дьячки из Успенского собора, может быть, слово Божие поможет князю.

Дмитрий лежит, высоко обложенный подушками, и ему мерещится, что из далекого далека накатывает и накатывает на него вал, все ближе и ближе, и нет от этого вала спасения, не оттолкнуть, скованы руки, не поднять, а вал все ближе и ближе накатывает, и хочет крикнуть Дмитрий, а не может, язык скован, одно только спасение – в далеком лучике впереди. Рвется к нему Дмитрий из последних сил, выпрастывает руки, в ужасе зовет спасение, и приближается, наконец, лучик, все ближе и ближе, растворяет мглу, выплывает, становясь ночником перед образом Спасителя. Бессильно, в холодном поту откидывается Дмитрий. Где он? В темной горнице прямо на него с иконы в упор пронзительно смотрят глаза старца Сергия, и доносятся слова молитвы: “…вседержитель… помилуй раба Твоего и дай спасение Твое…” Это похороны, догадывается Дмитрий, это меня хоронят. И ясный голос, до боли знакомый: “Это, Митя, батюшку твоего хоронят”, – это голос маменьки, это она сидит рядом, прикорнув, в белом платке. Маменька берет его руку своей большой теплой рукой. “ Пойдем, Митенька, домой, похоронили мы батюшку”.

Явь это или сон морочный? Он, маленький, идет с маменькой по бревенчатому настилу Кремника, и встречные бояре низко кланяются им. “Здрав будь, Князь Великой!”

– Маменька, а пошто они так? Я же малой, а они меня великим величают.

– А то, Митенька, что преставился Господу батюшка наш Иван Иванович, Князь Великий Московский, и теперь ты – Князь Великий. Через два дни венчать тебя будут на княжение Московское, венчать тебя будет Алексий митрополит, и отныне он наставником твоим будет. Он строгий, но справедливый, и веру нашу православную блюдет, и науки разные знает. Ты его слушаться должен, и тогда он тебя, Митя, научит всему, что положено знать князю Великому. А я за тебя молиться буду, чтобы дал тебе Господь ума да прилежания.

Митя сидит на низенькой лавке в горнице, одетый в новый кафтан, и ему боязно: сейчас придет сам митрополит Московский, его все почитают, кланяются, руку целуют, а как ему самому быть и что делать? Алексий входит, большой, в клобуке простом, черном, борода у него широкая, окладистая, а одет он в ризу простую, обыденную, не золоченую, как давеча в церкви, и от этого Мите становится легче. Митрополит крестится в угол и садится напротив, строго и внимательно смотрит прямо в глаза ему.

– Ну, здравствуй, Димитрий Иванович. Завтра будешь ты венчаться на княжение Московское и станут тебя величать князем Великим. На плечи твои отроческие ляжет тяжесть большая, за землю Московскую и за людей московских заботу и ответ нести. Только чтобы воистину великим стать, много нужно будет тебе узнать и многому научиться. Труд это тяжкий, но так тебе судьбой и Богом предначертано. Предстоит тебе узнать, откуда мир наш появился и откуда пошла есть земля Русская и откуда ты, Димитрий происходишь. А еще будет с тобой настоятель Дамиан из Чудова монастыря грамоту русскую учить, а дьячок из Успенского собора – закон Божий читать и молитвам обучать. Дружинник старший Симеон из дружины батюшки твоего будет наставлять тебя с оружием обращаться и верховому конному делу. Также татарин Шеремет, что при дворе княжеском служит, должен тебя молве татарской научить. Вот так-то, Димитрий.

– Отец Алексий, а как же я всему этому научусь? Я же малой еще.

– Был малой, Митя, вчерашнего дня был малой, а ныне ты Государь Московский Великий. Твердо это заруби себе!

Утренний полусвет проник в оконце горницы, проснулась ото сна Евдокия. – Митенька, свет мой светлый, очнулся, слава тебе, Господи! Да как же я переволновалась за тебя! Осунулся, на себя не похож, неделю целую в беспамятстве. Девки, пробуждайтесь, князь ваш в себя пришел! Несите, что поесть князю. Молочка теплого согрейте!

– Погоди, Дунюша, не суетись, слаб я еще, дай побыть в тишине. Привиделись мне мои отроческие годы, как наяву. Видно, скоро мне перед царем небесным ответ держать. И надобно мне все обмыслить и вспомнить.

И снова он, Димитрий – отрок восьмилетний, сидит перед Алексием. Матушка совсем испечалилась. Нет покоя Мите, нет отдыха. Замучают мальца науками этими. Совсем на дворе не бывает, игр детских лишен.

– Отец Алексий, а пошто мне татарская молвь? Никак не могу я запомнить словеса эти татарские, что Шеремет говорит. А разве толмачей у нас не хватает? Помню, когда батюшка был жив, приезжал на Москву посол с Орды, батюшка толмачей собрал, через толмачей с послом этим договорились.

– Толмачей-то у нас хватает, благо, что служат при дворе княжеском. Да только все они татары, а татарину, Митя, доверять нельзя. Запомни это твердо на всю жизнь. Весной той предстоит нам с тобой ехать в Орду, ярлык на княженье Великое у хана Ордынского добывать. Вот поедем мы в Орду, а там все по-татарски говорят. И если мы с тобой молви татарской понимать не будем, обманут и оговорят они нас.

– Отец Алексий, а зачем князья русские за ярлыком в Орду ездят? Своего ума что ли, им не хватает?

– А вот давай-ка сюда длань свою. Растопырь персты и попробуй ударить по ладони моей. Вот, а теперь сожми ладонь в кулачок. Так, а теперь ударь. Разницу уразумел? Так вот, ладошка твоя с перстами растопыренными – это Русь. Вот этот малый перст – это князь Суждальский, безымянный перст – князь Тверской, средний – князь Владимирский, указательный – князь Рязанский, а большой – князь Московский. И все врастопырку, все сами по себе и врозь. А кулачок твой – Орда Золотая. Все персты сжаты, все мурзы татарские хану Великому Ордынскому подчинены. Живут и властвуют ханы ордынские над Русью, потому, что блюдут они законы Чингизовы. Был у них такой Великий Хан Чингиз. Установил он законы суровые, по которым все татары, независимо, простой он воин или мурза знатный, Великому Хану служат, а кто осмелиться перечить, тому смерть неминучая. Также властвуют они и над Русью. Который русский князь перечить вздумает, пошлет хан войско на него беспощадное, сожгут татары города и веси, людей русских побьют несчитанно, чтобы другим неповадно было. А князья русские друг перед другом знатностью своею похваляются, а сами подличают, друг на друга доносят, чтобы милость ханскую заполучить. Помер твой батюшка, Великий Князь Иван Иванович, что ярлык ордынский держал, и теперь русские князья, и Тверской, и Рязанский, и Суждальский в Орде сидят, кто более хана умилостивит, тот и ярлык получит. Вот и нам, Митя, предстоит в Орду ехать, добиваться ярлыка, потому что Великое княжение по праву Москве принадлежит. Это дедами твоими Юрием да Иоанном Даниловичами заслужено, нам с тобой продолжать надлежит. А потому, Митя, трудиться нам нужно, подготовится хорошо к поездке этой.

– Отец Алексий, а придет ли время, когда русские перестанут татарам кланяться?

– Придет это время, обязательно придет, а для того нужно, чтобы крепло княжество Московское, набирало силу, чтобы объединил князь Московский всю Русь Великую под руку свою. Тогда придет конец власти татарской, и будет над Русью власть Московская. Хотел бы я, чтобы ты, Дмитрий Иванович, дожил до этого времени.

Митя очень не любит уроки по русской азбуке. Игумен Дамиан, из греков, прислан византийским патриархом, дабы научить московитов правилам монастырского жития. Он черен, как грач, в черной рясе и клобуке, хмур и суров. Приносит с собой великую книгу, а книге той значков, как вороньих следов на снегу!

– Смотри, Димитр, вот эта буква, словно шатер островерхий – аз, а эта, будто человек сидящ и руку простер – буки. Повторяй за мной. А теперь поставь их одну за другой рядом, буки, аз, что получится?

– Букиаз.

– Ба получится… понял? Коли не понял, заучи! Пошли дальше. Вот буква, как гусь, шею вытянула – это глаголь. А эта, как буки, только взад смотрит – добро.

Митя молчит, никак он понять не может, как из этих буки и аза может получиться что ни будь путнее. К Рождеству добираются они до совсем уж замысловатых букв – пси, кси, ферт, а еще выстраивает грек разные буквы, тычет черным пальцем.

– Како, наш, юс малый, земля, ерь, а получится что? Получится князь, то есть ты, Димитр.

И рад Митя, что начинаются святки, что можно отдохнуть от грамоты. Дьячок Пафнутий из Успенского собора, маленький, седенький, с тощей косицей, не очень утруждает отрока.

Всех молитв тебе, княже, знать не надобно, на то служители поставлены. Выучим мы с тобой только Отче Наш. Вторь за мной: Отче Наш, иже еси на небеси, да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет Воля Твоя… Ну, да ладно, выучим мы с тобой молитву эту. Давеча маменька твоя ко мне приходила, жалобилась, что совсем тебя замучил грек этот. И то правда. Я тебе, княже, лучше сказы да былины сказывать буду про богатырей русских Илью Муромца, Добрыню Никитича, про Микулу Селяниновича…

Но особенно любит Митя рассказы отца Алексия. О Рюрике-князе, что пришел с дружиной из-за моря, дабы навести порядок на Руси, о походах князей Олега и Святослава, о святой княгине Ольге и сыне ее Владимире, что Русь языческую в православную веру крестили. Про Киев, матерь городов русских.

– Отец Алексий, ты говоришь, что Киев – матерь городов русских, а давеча сказывал, что Москва – самый главный город на Руси. Как это?

– Киев ныне порушен и заброшен, а причиной тому – рознь княжеская на Руси. Так повелось с Игоря-князя, что своим сыновьям давали князья Великие уделы в княжение, а братья друг с другом великую свару вели за стол княжеский, и убивали брат брата, и войной брат на брата шли. Совсем разорили Киевскую Русь. Татары пришли, без боя Киев взяли да сожгли. А в Москве прадед твой Даниил Александрович другой порядок установил: един князь на Москве – старший сын княжеский, воле княжеской все подвластны. Запомни это, Дмитрий, как первую заповедь: Сколь тверда и едина рука государева, столь сильна и держава его.

А пуще всего любил Митя, когда приходил на урок Симеон, старший княжеский дружинник. Приводил он с собой своего сына Понкрашку, ростом и годами чуть более Мити, и начинались у них веселые игрища. Рубились деревянными мечами, стреляли из луков в дерево, кто попадет за тридцать шагов, а потом мчались наперегонки на конях по полям и лугам, вцепившись в конскую гриву, так что ветер свистел в ушах, и били ветки по плечам. Проходил Митя с этих уроков в синяках и царапинах, в грязи, с порванной рубахой, уж как охала маменька, сетовала Симеону, да тот только смеялся:

– Не взыщи, княгиня, только славный князь-воин растет. Мой Понкрашка годом старше, а не уступает ему Дмитрий Иванович. И сила, и сноровка есть, скоро на железные мечи переходить будем.

Сущее наказание эти сидения на боярских думах. В горнице жарко натоплено, а Митя сидит в тяжелом кафтане, шитом золотом, на голове шапка, мехом отороченная, с каменьями. Сидеть надобно неподвижно, пока бояре долго и нудно говорят что-то непонятное, пот струится по спине, голова клонится, Митя клюет носом, и тяжелая шапка сползает на глаза. Он спохватывается, поправляет шапку, но тяжелая дрема склеивает очи, и Митя просыпается только когда что-то не поделившие бояре начинают орать и обзывать друг друга непотребными словами, а то и хватать за бороды. И тогда стучит посох митрополита.

– Стыдитесь, господа бояре, князя вашего стыдитесь! На тебя, Евлампий Босоволк, накладываю епитимью за слова бранные, на неделю. А вам, Вельяминовым, остыть надобно, по дороге домой и остынете. Не гоже людям знатным так вести себя, не на торжище вы, а дела государевы решаете. По откупу на извоз крепко думать надобно. А надумаете – ко мне приходите, мы с князем Великим вас и рассудим.

Митя идет с митрополитом из Думских палат, радуясь свежему ветру.

– Отец Алексий, а пошто бояре наши все немирно промеж собой живут?

– А то, что Вельяминовы всю власть в Москве хотят заполучить и казну держать. Батюшка твой, царство ему небесное, незлобивый человек был, его и звали Иваном Красным да Добрым. Много воли дал им, и войско держать, и с купцов тамгу сбирать. Вот они и разнуздались.

– А я им скажу, что я, князь Великой, запрещаю им за бороды друг дружку таскать.

– Ты погоди, Митя, не суетись впустую. Когда возмужаешь, в силу войдешь, тогда и укорот боярам дашь. Ты вот мне скажи, кою букву с игуменом Дамианом выучил.

Снова темный морок наплывает на Дмитрия Ивановича, и в этом мороке клубком вертятся думские бояре, чернецы-монахи, возникает, приближаясь, красное, жирное лицо хана Джаныбека. Он шевелит тонкими, тараканьими усами. “Какую букву выучил?”– гулко хохочет он и проваливается в темень. И сам князь проваливается в черную пропасть, долго летит до самого дна, где на него накатывает и накатывает, нудной, царапающей нотой гудит бесконечный вал.

***

Крохотная светящаяся точка начинает расти и приближаться, превращается в ночник, а за ним с темной иконы пристально и требовательно смотрят на князя очи. Сергия? Алексия? Они вопрошают, и нужно вспомнить что-то важное и главное, нужно вспомнить все…

Они с отцом Алексием едут в Орду за ярлыком Великокняжеским. Давеча соглядатаи донесли, что на пиру Иван Вельяминов изгалялся. Мол, митрополит наш совсем ума лишился, мальчонку-сосунка в Орду за ярлыком повез. Да кто ж ему ярлык даст? Тверской князь Михаил с дарами богатыми давно уж там, да Рязанский князь, а наш-то с сосунком, к шапошному разбору! Смех да и только!

Едут обозом, по весенним, только что подсохшим дорогам, одна повозка – с серебром, другая – с мехами, одарять хана Джаныбека и мурз его. На конях скачут по бокам обоза княжеские дружинники, защита от лихих людей. Переправились через Волгу, и Митя с любопытством глядит на ковры весенних приволжских степей, полыхающие алым цветом. Крупные чашечки – с ладошку Митину, а в глубине – как желток яичный, и торчат былинки тоненькие.

– Отче, что это за цветки невиданные, у нас таких нет.

– Тульпанами они зовутся, цветок степной, полуденный. По весне горит степь ими, а вот отцветут они скоро, солнце запалит нещадно, и степь вся пожухнет, пожелтеет. Насмотрись на красу эту, уже скоро в Сарай-город приедем.

Оживляется доселе безлюдная степь. Проскакала поодаль стайка всадников в островерхих шапках, а навстречу медленным торжественным шагом движется караван диковинных зверей, ростом с журавля колодезного, на спине горбы, а промеж горбов человек сидит! И как не боится? Митя рот разинул: вот уж диво дивное!

– Это, Митя, верблюд, зверь степной, очень к степям безводным привычный. Да ты не бойся, они приручены людям служить, даром что видом страшны.

К полудню доехали до Сарая Берке града. Вот уж град дивный! Градом зовется, а стенами не огорожен, ворот градских нет. А велик-то! Посреди степи ровной стоит, а глазом не окинешь, до самого окоема простерся. А людей в нем! Ну, как муравьев в муравейнике. Снуют, горланят, как сороки поутру. По-татарски больше, Митя татарскую молвь различать научился, а еще другие языки непонятные слышатся. Сначала ехали через пригород, где шатры поставлены дрянные, абы как, тесно, и овцы, и козы, и люди толкутся. Потом пошли шатры богатые, круглые, как валуны. Алексий пояснил, что они юртами зовутся, и живут в них знатные мурзы и сотники татарские. А потом выехали на площадь широкую, Посольский Двор зовется, и тут уж глаза разбегаются! По одну сторону дома каменные стоят, высоченные в два и три поверха, а на одном доме крест воздвижен каменный христианский, но на наш, православный не похож. Это Фряжское, или Генуэзское подворье, здесь послы и купцы фряжские живут. Фряги издалека, из-за моря пришли сюда, фряги – мореплаватели искусные и купцы, по всему миру торг ведут. Они Христу молятся, но церковь у них Римская, неправедная, сиречь, еретическая. А далее, за фрягами уж сосем диковинные дома стоят, как раковина морская, что Мите в Москве гость иноземный преподнес. На одном доме сверху полумесяц торчит. Это подворье арапское, и веры они магометанской, а еще стоят там подворья персидские и еще, Митя не запомнил какие. Зато по левую руку – Господи Боже мой, радость для очей какая! – русские рубленые избы стоят и часовенка махонькая с крестом православным. Встречает их на пороге дьяк посольский Евлампий Творогов с хлебом и солью. “Добро пожаловать, Князь Великой Димитрий Иванович и Митрополит Всерусский Алексий!”

Две недели ожидали приема у хана Великого Ордынского. Накануне вечером Алексий пришел озабоченный, долго о чем-то совещался с Твороговым, призвал к себе Митю.

– Завтра поутру, князь, к самому хану Джаныбеку допущены будем. Помни все, чему я тебя учил. День завтра особый. Завтра хан решать будет, кому ярлык на княжение Великое отдавать.

Дворец Великого Ордынского хана каменный, золотом и камнями драгоценными отделан, перед входом – стража с бердышами двумя рядами стоит, и промеж них идти надобно. Потом по ступеням многим подниматься. Дверь тяжелую, изукрашенную резьбой, стражники отворили. А там! Митя столбом стал. “Кланяйся низко!” – зашептал ему Алексий. – По сторонам не гляди”.

Хан сидел на высоком троне, а по обеим сторонам, низко опустив головы, стояли знатные мурзы в шелковых халатах и цветных чалмах.

– Великий Хан, – не доходя десяти шагов и снова низко поклонившись, по-татарски произнес Алексий. – Твой верный подданный князь Московский Дмитрий приехал к тебе, чтобы выразить смирение и почтение. – Кланяйся! – по-русски шепнул он Мите.

– Здравствуй, Лекси-ходжа, имам урусский! – перебил его хан. – Кто это князь Московский? Этот мальчик? Он совсем маленький, как он может управлять княжеством?

– Не суди по возрасту, Великий хан, суди по уму. Ты спроси его что-нибудь, например, про твоего предка, Великого хана Чингиза, он по-татарски знает, а тогда суди.

– Ну, Димитри, расскажи мне про Великого Чингиз хана.

– Великий хан Чингиз, хан всех монголов, покорил половину мира, – как заученный урок, бойко затараторил Митя. – Его внук Джучи стал властителем Золотого улуса, и тебе, Великий хан, мы присягаем в верности.

– Ай, молодец! – жирно захохотал Джаныбек. – Только как я дам ярлык в руки маленького мальчика? Он не сможет собирать дань с урусских земель. Что мне тогда делать? Посылать войско?

– Великий хан, у князя Московского Дмитрия есть хорошие слуги и советчики. Ты знаешь, что Москва всегда исправно платила дань Золотой Орде, будет платить и далее. Москва твердо свое слово держит. На том стоим!

– Ладно, Лекси-ходжа, я буду советоваться с моими беками. Приходи через одну луну.

– Мудрость твоя велика, Великий хан. А как поживает Великая ханша Тайдула? Я привез для нее подарок – меха собольи, но слышал, что она болеет.

– Да Лекси-ходжа, сильно болеет моя старшая жена, совсем ослепла, и никакие лекари не могу ей помочь.

– Позволь, Великий хан, мне осмотреть ее.

– Что ты, Лекси-ходжа, я собрал лучших лекарей, из Самарканда, из Бухары, из Гюлистана, но никто не может ее вылечить. Но если ты хочешь… Я помню, как ты лечил мою мать. Эй, стража, проводите его к Великой ханше.

Тайдула лежала на подушках в своей опочивальне, ее лицо покрывала черная повязка, а в углу опочивальни, мерно раскачиваясь, бормотал молитвы длиннобородый лекарь в колпаке со звездами. Глаза Тайдулы под повязкой заплыли гноем, сочившимся из-под толстого слоя дурно пахнувшей мази. Это была трахома, болезнь грязных рук, болезнь, которую умели лечить знахари-травники на Руси.

Следующее утро спозаранку Алексий разбудил Митю.

– Вставай, князь, надобно мне травы нужные собрать, а ты мне помощником будешь, да и Волгу посмотришь, хватит тебе пыль сарайскую глотать.

Кони вынесли их на пологий берег. Позади, в дымном мареве остался Сарай Берке, а впереди берег спускался, переходил в стену камышовых зарослей, и там кипела птичья жизнь. Крачки, чайки, цапли и журавли стаями кружили над камышовым морем, взмывали вверх в громадном водовороте, в неумолчном птичьем гомоне, а дальше за камышами, до самого горизонта голубела водная гладь.

– Это место, Митя, татары Ахтубой называют, здесь Волга наша, что по русской земле течет, разливается широко, а потом в Полуденное море впадает. Рыба здесь икру мечет, потому и птица место это любит. Вон, как разгалделись! Ну, да нам пора делом заниматься, ты с конями обращаться научен? Стреножь их, пока мы трав наберем. Вот гляди, Митя, эта трава, листья венчиком и былинка вверх торчит, подорожником называется, ее лист раны заживляет и гной вытягивает. А вот эта, цветочками желтенькими, по-татарски джурабай называется, а у нас ее зверобоем зовут, от многих болезней внутренних. Посмотри-ка сюда. Цветы колокольчиками, листья мохнатые – опасная трава дурман. Но нам она нужна, ее отвар помогает гной вытянуть. Вот эта травка, цветочками белыми, – ромашка, ее отваром раны и воспаления промывают, а еще нам шалфей нужен, и медуница, тогда мы с тобой ханшу Великую Тайдулу живо вылечим.

Через три дня лечения Алексиева Тайдула открыла глаза, на четвертый день встала с постели, а еще через два дня Великий Князь Московский Дмитрий Иванович с ярлыком на Всерусское княжение, полученным из рук Великого Хана Золотоордынского Джаныбека, готовился к отъезду домой. По-детски радовался Митя, не зная, сколь тяжел этот ярлык, столько черной ненависти Тверских и Рязанских князей, сколько ревности и зависти бояр Московских принял он с этим ярлыком на свои детские плечи.

***

Прохладная, мягкая рука ложится на воспаленный лоб. – Свет мой светлый, Митенька, очнись!

– Дунюшка моя, совсем худо мне. Пришел час мой смертный, беседую я с усопшими, зовут они меня. Совсем я немощен, и тебе, Дунюшка, распоряжаться делами княжескими, сына нашего Василия на княжение Великое ставить. А помнишь ли…

Вроде недавно то было. Привезли в Москву невесту князю Дмитрию Ивановичу, княжну Суждальскую, чтобы от брака сего навеки мир промеж княжествами установить. Привезли в карете княжеской, с почестями великими. Сидит она в горнице на лавке, в дорогие одежды обряжена, лицо покрывалом занавешено, а девчонка-то совсем махонькая, просто воробышек на жердочке. Митя откинул покрывало, и глянули на него два огромных испуганных глаза.

– Ты меня не бойся, Евдокия Дмитриевна, я тебя не обижу.

– А я тебя, Дмитрий Иванович, и не боюсь, – брызнули искорки из лазоревых, как небо, глаз. Помолчала, потупившись, вскинула очи, обожгла ими Дмитрия. – А ты, Дмитрий Иванович, в горелки играть умеешь?

– А то, как же! Я первый горельщик на Москве был.

– А в прятки?

– И в прятки тоже.

– Вот мы с тобой, Митя, в прятки наиграемся в хоромах этих пребольших! Только чтоб не увидели, – и залилась серебряным колокольчиком…

***

Всё тонет во мраке, и из темноты пристально смотрят на умирающего князя грозные очи. Суд страшный и последний. Ты, князь повинен за все. Ты повел тысячи на страшную сечу, чтобы защитить землю от грозы неминучей, ты одержал великую победу, а чем это обернулось? Горем великим, плачем вдов и сирот. И ты, князь, в этом повинен.

Ты отбил у Мамая богатство неслыханное, обещал вознаградить воинов своих за лишения и за подвиг ратный, а чем это обернулось?

Ты поспешил в Москву с войском своим, похвалиться о победе, к милой своей Евдокии поспешил, обоз оставил без защиты, а обоз тот разграбили рязанцы подлые, да раненых всех побили. И ты, князь, в этом повинен.

Ты укрепил власть княжескую на Москве, покорил гордыню боярскую, волей княжеской положил конец произволу и беспределу боярскому, а чем это обернулось? Смутой и крамолой, разорением великим. И ты, князь, в этом повинен.

Ты защитил землю русскую от саранчи татарской, от набегов нечестивых, а чем это обернулось? Нашествием Тохтамышевым, разорением Москвы. И ты, князь, в этом повинен.

“Господи! Прости мне прегрешения мои! Без злого умысла творил я, а на благо…” – хочет вымолвить Дмитрий, но тяжесть смертная сковала уста. И нужно все вспомнить и во всем разобраться и покаяться.

***

Да, конечно, памятен тот самый день. С того дня все началось. Вчера только умер престарелый Тимофей Вельяминов, московский тысяцкий, а Вельяминовы, креста на них, бесстыжих, нет, не скрывали торжества своего. Сегодня Дума боярская сходится нового тысяцкого выбирать. И сомнения ни у кого нет, что Ивану, старшему сыну сегодня принимать почет. Они, Вельяминовы, давно уж считали должность эту своей наследственной вотчиной, еще с Протасия, первого тысяцкого московского при Иване Даниловиче Калите. Ох, как лютовали Вельяминовы, когда Симеон Иванович поставил на место то Андрея Петровича Хвоста, они же, больше некому, свершили то злое дело, когда Андрей Петрович был убит неведомо от кого и неведомо кем, только оказался лежащим на площади, от чего был мятеж великий на Москве. Оттого и бежали они поспешно в Тверь. Да батюшка Иван Иванович незлобив был, призвал Василия Васильевича в Москву и тысяцким его признал. При малолетстве Димитрия совсем обнаглели, самыми первыми на Москве стали себя считать. На свадьбе Дмитрия Ивановича пояс драгоценный княжеский пропал, верные люди сказывали, что Василий Вельяминов его умыкнул да племяннику своему Микуле передал, ан доказать не смогли. Доносили также, что Иван в кругу бояр своих нелестно и похабно князя поносил.

После обеда обильного собрались бояре в думских палатах, гомонили сытно о делах своих, рассаживались по знатности да старшинству. Старейшим боярином тогда Ондрей Оболенский был.

– Ну, что, бояре московские и ты, князь Великой Дмитрий Иванович. Преставился Господу тысяцкий наш, Василий Васильевич, царство ему небесное, а нам на земле грешной дела мирские творить. Потому надобно нам, боярам, нового тысяцкого выбрать, а тебе, князь, наш выбор утвердить, чтобы мир и порядок на Москве стояли, как наши пращуры нам завещали. Мы, старшие бояре, давеча совет держали, порешили, что тысяцким на Москве будет Иван Васильевич, славного рода Вельяминовых. Ему батюшка его усопший дело это завещал, ему мы, бояре доверяем порядок мирской и воинский содержать на Москве. Так я говорю, бояре?

– Верно говоришь, Ондрей Иванович, Вельяминовы, они спокон веков… – закивали, заговорили бояре.

– Иван Васильевич, он молодой еще, но дело знает, и рука у него твердая…

Хмуро молчал, оглядывая бояр, Дмитрий Иванович. Многие из них годились ему в отцы и деды. За ними стоит Москва купеческая, за ними стоят стрельцы Московские.

– Значит, так и порешим, быть Ивану Васильевичу Вельяминову тысяцким на Москве белокаменной. Тебе, князь Дмитрий Иванович, слово – одобрить совет наш.

– А слово мое такое, – не усидел, поднялся князь. – Не быть Ивану тысяцким на Москве.

– А кого ты, князь, хочешь иметь тысяцким?

– Отныне не будет тысяцкого на Москве. Я, князь Московский, по завещанию батюшки моего Ивана Ивановича, Божьей милостью на Великое княжение митрополитом нашим Алексием помазанный, отныне на себя принимаю градом Москвой и войском Московским руководить, а вам, бояре, обещаю хранить верность заветам отцов и дедов наших.

Разом замолкли бояре, а Оболенский рот от изумления разинул. Краем глаза увидел Дмитрий перекошенное, с закушенной губой, лицо Ивана. Он рванулся, было, вскочить, но рядом сидящие удержали, схватили за полы кафтана. А потом всполошились, загомонили бородачи. “Это как же, против порядков вековых…” “Молод еще князь чтобы нам перечить…” “Спокон веков Москвой тысяцкий правил. А теперь?” “Не то ты, князь, говоришь!”

Стукнул о пол митрополичий посох.

– Стыдитесь, господа бояре! Негоже вам смуту против князя Великого мутить! Забыли, что крест целовали на служение и покорность князю Московскому и слову его. Вот вам слово Дмитрия Ивановича, по сему и будет!

Хмуро и молча расходились думские, Вельяминовы Ивана под руки держали, чтоб остыл. Вечером доложили Дмитрию, что напился Иван хмеля, бушевал, говорил, мол, волчонок волком обернулся, и травить его, волка, всем миром надобно. А потом сбежал Иван Вельяминов в Тверь, с сурожанином Некоматом, к Михаилу Тверскому. Ума-то у Ивана не больно много, спесь одна, а сурожанин – мастер пакости творить. Подался он в Орду, улестил Мамая-темника, привез от него ярлык Мамаевский Михаилу Тверскому. Только Дмитрий Иванович ярлык тот не признал, а послу тверскому на дверь указал: “Ярлык тот незаконный, а тебе, посол, путь чист!”

После того затаились бояре московские, открыто князю не перечили, выжидали. А Иван, как с цепи сорвался, из Твери в Литву подался, там литовцев против Димитрия подбивал, власть на Москве обещал, потом в Серпухов перебежал тайно. Сказывали ему, что рассорился Владимир Андреевич с Димитрием, мнил объединиться с князем Серпуховским против Московского, да просчитался. Там-то его и схватили, в кандалах в Москву доставили. И велел Князь Великий Дмитрий Иванович казнить изменника прилюдно. Дело неслыханное, никогда в Москве казней площадных не было. Сколько бояре не просили, сколько Евдокия не умоляла мужа о милости, остался непреклонен князь, и Ивана Вельяминова казнили мечом на Кучковом поле до обеда в четыре часа дня.

Стоит перед глазами Димитрия палач в балахоне багряном, в одной руке – меч окровавленный, в другой – голова Ивана отрубленная, за власы схваченная, высоко, на показ толпе, поднятая. Кто ветер посеет, тот бурю пожнет. Посеял ты, князь ветер…

– Господи милостивый, не я тот ветер сеял, это они, Вельяминовы…

– Нет, князь, ты повинен, ты посеял, и тебе жатва досталась…

***

Спешил Дмитрий Иванович в Москву с уцелевшим войском, спешил обнять ненаглядную свою Евдокию и детей. Малиновым звоном встречала Москва славных воинов, Мамая одолевших. Шло воинство по Солянке, по Кулишкам, мимо храма Всех Святых, где давно ли, провожали их москвичи. А женки воинов тревожными глазами выискивали своих суженых, срывались из толпы, обнимали, да так, обнявшись с ними, и шли дальше. Дарья все глаза проглядела, а когда увидела, закричала не своим голосом:

– Понкратушка! – ноги непослушные подломились, а Понкрат из общего строя вышел, подхватил ее на руки, да так с женкой на руках и шел до самого Кремника. А там, на стене белокаменной стояли Евдокия, княгиня Великая с княжичами и Елена Серпуховская, жена Владимира Андреевича.

Три дня праздновала Москва победу, а на четвертый день пришла черная весть: рязанцы напали на московский обоз с богатствами несметными, разграбили его, а раненых, что с обозом ехали, всех перебили, никого не пощадили.

И ты, князь повинен в этом! И не простили тебе этого москвичи.

***

Как гнилая ткань под руками, расползается угасающее сознание, в горячечном бреду мелькает ухмыляющаяся голова Ивана Вельяминова. Хохочет в лицо, оборачивается Тохтамышем: “Повинен, князь!” Нужно собрать последние силы, ухватить ускользающую нить. Вспомнить все! Но нет опоры, нет отца Алексия, бояре готовят крамолу, рыщут в Москве лазутчики из Твери, из Литвы, призывают поднять мятеж против Димитрия, читают подметные письма: “Повинен он во всех бедах, повинен в гибели лучших людей московских. Повинен в слезах вдов и сирот!”. Даже брат Владимир Андреевич оставил Дмитрия, разобиделся незнамо за что. А может быть, бояре нашептали? Неспешно собрал князь людей верных, проверенных, поклонился молодому хану Тохтамышу, послал к нему послов, признал царем Ордынским, только про дань умолчал. А как не поклониться? Истощена Русь, не зажили раны Куликовские, опустошена княжеская казна. Нужно еще год-два передышки, чтобы силы восстановить, войско новое собрать. Неустанно трудился Дмитрий Иванович, добился замирения с Литвой, установил мир с Михаилом Тверским, на что не любил болгарина митрополита Киприана, а и с тем примирился, в Москву позвал. Много помогает мужу княгиня Великая Евдокия, монастыри и храмы Божии поднимает.

Никак такого не ожидал. Прибежал к князю лазутчик с Рязанской земли, грязью залепленный, на самом лица нет. Войско татарское на Москву идет! Вероломный и коварный Тохтамыш решил власть свою над Русью утвердить, тайно поход подготовил, перебил русских купцов, а кого в темницу заключил, чтобы не донесли, вел войско стремительно, с такой коварной хитростью, чтобы не узнали. А Олег Рязанский Тохтамышу броды через Оку показал. Теперь подступил Тохтамыш к Серпухову, скоро в Москве будет. Недаром митрополит Алексий твердил: “нельзя верить татарину!”

Тогда поднялась в Москве паника. Запаниковал и Дмитрий Иванович. Стены на Москве-граде каменные, крепкие, недавно только по велению князя Великого выстроеные, татарам их не взять, да только обложит Тохтамыш Москву осадой, и никто на помощь не придет. Спешно отправились – Дмитрий Иванович – в Кострому, Владимир Андреевич – в Волок Ламский, собирать рати, идти на помощь Москве. Строго наказал князь боярам: посады вокруг Москвы сжечь, ворота городские затворить, посты на стенах поставить, оборону держать, помощи дожидаться! Только недаром сказано: кот – за порог, мыши – в пляс. Началась в Москве великая сумятица и непорядки, собрали вече народное, орали до хрипоты, а потом призвали к себе князем Остея-литвина, разбили погреба боярские, перепились хмеля и перед татарами, к стенам подступившими, обзывались и похабничали со стен. “Есть ли среди вас князь Московский?” – спросили татары. – “Нету! – отвечали. – Есть князь Остей, только вам не по зубам!”

Дважды татары шли в атаку, лезли, как муравьи по лестницам на стены, и дважды отбивались москвичи, лили сверху кипяток, камни великие бросали, из тюфяков и пушек булгарских ядрами палили, многих татар под стенами положили. После этого совсем ополоумели москвичи, дорвались до погребов княжеских. А хитрец Тохтамыш посольство свое послал к ним.

– Царь ваш Тохтамыш своим людям хочет оказать милость, потому как неповинны вы, не на вас, а на Димитрия войной идет. Выйдете навстречу ему с почетом и дарами, и царь вас помилует.

А следом выступили нижегородские князья Василий Кирдяпа да Семен Дмитриевич:

– Верьте нам, вашим князьям христианским. Правду говорят послы, в том клянемся”.

Нельзя верить татарину!

Ан поверили, по пьяни да по недомыслию. Открыли ворота московские. Три дня разоряли Москву татары, грабили, жгли нещадно, убивали и взрослых, и младенцев, женок насиловали.

Разорив Москву, Тохтамыш бросился грабить Владимир, Звенигород, Переславль, подступил в Волоку Ламскому, но там крепко побил его отряд Владимир Андреевич с собранной ратью. Вернулся Тохтамыш в Орду с богатой добычей, еще по дороге Рязанскую землю пограбил, урок Олегу на будущее.

Дмитрий Иванович, поспешавший к Москве с ратью собранной, был ошеломлен явившимся ему разорением. Дома сожжены, церкви разбиты и пограблены, казна опустошена, больше половины жителей Москвы побиты, книги и летописи ценные уничтожены, ни стара, ни млада не пощадили татары. Четыре дня хоронили мертвых, ставили кресты православные, служили молебны.

И ты, князь, в том повинен… И все нужно начинать сначала.

Но нет сил более у Дмитрия, смертная мука подступила к сердцу. Господи, прости мне прегрешения мои и дай мне искупление Твое. Даруй мне перед смертью свет Tвой…

Свет мой светлый, Митенька! Вот тебе рука моя.

А ты, Митя в прятки умеешь?

Дунюшка моя! Ду…

Директор

1

Евгений ехал на свой завод… ну, на свой будущий завод. На тот, на который его назначили директором. Который будет его заводом, и на котором никто не будет ему мешать делать все правильно. Семнадцать лет он проработал главным инженером, и вот теперь…

На каждом советском заводе есть два главных действующих лица: директор и главный инженер, и все идет нормально, если эти двое впрягаются в одну лямку и тащат громоздкую посудину, называемую заводом. Директор по уши загружен райкомами, горкомами, обкомами и исполкомами, да еще родной главк, трест и министерство. Бывает он на заводе не часто, в промежутках между очередными заседаниями и совещаниями, а делами завода управляет главный инженер. У него – производство, технические службы. С раннего утра главный носится по цехам и отделам, встревает во все дела, собачится со всеми, и только поздно вечером, когда суетливый ручеек советских служащих истёк, погрузился в автобусы, развозящие всех их по домам, в заводоупоравлении наступает блаженная тишина, нарушаемая лишь стуком ведер уборщиц. Главный сидит за столом, перебирает бумаги (черт знает, сколько бумаг присылают эти бездельники из всевозможных главков и инспекций, тут за два часа не управиться). В дверь просовывается голова директора, он только что приехал.

– Ты еще на месте? Загляни-ка ко мне на минутку.

Они сидят и час, и два, размышяют, что же делать, если главк требует: давай план, горком требует: давай людей на уборку урожая, горисполком требует построить две автобусные остановки и капитально отремонтировать заводской клуб, а рабочих в цехах не хватает, металла не хватает, и месячный план трещит по швам…

– Слушай, а может быть, как в том анекдоте, построить из ентой фанеры ероплан и улететь с ентого завода к е…ной матери? Ну да ладно, уже поздно, пора по домам, у меня завтра три заседания, с семьей некогда повидаться, дети забыли отца, ты уж давай, тащи план.

А если нет согласия между двумя руководителями? Если черная кошка сомнений пробежала между ними, и они стали соперниками?

Главным инженером Евгений стал в двадцать пять лет, нежданно и негаданно. Его, главного механика машиностроительного завода, нашел и перетащил к себе директор соседнего завода Петр Иванович Долгих. Откуда он прознал про Женьку, почему рискнул поставить на высокую должность совсем еще зеленого юнца, не смыслящего в новой для себя отрасли – строительных металлоконструкций, – Женька так и не узнает никогда. Но старался он изо всех сил, сидел по ночам над учебниками. Петр Иванович был мудрым человеком, он выискивал молодежь, готовил себе замену. Таких директоров больше не будет у Евгения. Но уехал Долгих на повышение в Главк, и кончилось безоблачное Женькино инженерство. Где только берет этих директоров высокое начальство? Почему приехавший новый директор видит в нем соперника, начинает тихую вражду с главным? Не нужно Жене это директорство, он главный инженер! Он этим дорожил и всегда отказывался сесть в директорское кресло, а ведь ему предлагали не раз. Но сколько можно терпеть этих невежественных директоров?

И вот теперь он едет принимать завод как директор. Он сделает этот завод образцовым. В чистых цехах его завода рабочие будут работать в красивых спецовках, с синими надписями на спине, он докажет им всем! Кому? Кому ты что докажешь? Будь честным перед самим собой, ведь обида, горькая обида жжет тебя. Ты хотел получить шанс – ты его получил, так покажи, прежде всго, себе самому, что умеешь работать. А обиды проглоти. Твоя жизнь начинается с чистого листа. Ты многому научился, благодари судьбу за это, и теперь у тебя всевпереди.

Под стук колес, в полутьме поездного купе он снова и снова прокручивал перед своим мысленным взором своё отчаянное решение. Женька всегда был ранимым и неуверенным в себе человеком. Ну, не хватало ему того нахальства и напористости, с какими идут по жизни уверенные в себе люди. Им вседа везет, а вот Женьке… Был он единственным сыном своей затурканной, раздражительной, вечно несчастной матери. Безотцовщина, голодная жизнь в полутемной каморке. Мать работала дворничихой, да еще подрабатывала где-то в магазине. Во дворе мальчишки шпыняли и лупили Женьку, издевались над слабосильным заморышем, над его безотцовством, над бедной, зарплатанной одеженкой. Так, в сумерках прошла бы его жизнь, но однажды…

Женьке нужно было идти в ненавистную школу. Он тянул время, пытался придумать предлог, как не пойти. Может быть, заболеть? Но ведь мать узнает и целый вечер будет ныть и ругаться. Он собрал свои растрепанные тетрадки, хлопнул дверью своей каморки и вдруг нос-к-носу столкнулся с … Физкультурником, тем самым, что светло улыбался на плакатике над Женькиной кроватью. Та же футболка, обтягивающая мускулистую грудь, тот же непослушный вихор из-под кепки, те же крепкие зубы, обнажившиеся в улыбке.

– Привет, малыш! – сказал Физкультурник остолбеневшему Женьке, – ты здесь живешь? А я теперь буду твоим соседом.

Физкультурник оказался дядей Егором, приехавшим в город учиться на инженера. Он снимал комнату у толстой и скандальной Прокофьевны, соседки на этаже, и Женька влюбился в дядю Егора с первого взгляда беззаветной мальчишеской любовью. Впрочем, дядя Егор стал кумиром всех мальчишек во дворе. Он соорудил во дворе турник и ко всеобщему восхищению крутил на нем солнце, притащил откуда-то ось от старой тележки и сделал из нее штангу, починил покосившийся баскетбольный щит в дальнем концу двора, и никто точнее и красивее дяди Егора не мог забросить мячик в баскетбольнуб корзину. Теперь все мальчишки завидовали Женьке – ведь он был соседом! Отныне никто не смел его пальцем тронуть, еще бы, иметь такого такого покровителя! Женькина жизнь приобрела новый смысл. Дядя Егор вовращался домой вечером, около семи часов, он после института подрабатывал грузчиком на железнодорожной станции, и Женька безошибочно ловил звуки его шагов на лестнице, четких и стремительных. Он открывал дверь:

– Здравствуйте, дядя Егор!

– А, это ты, Женя. Ну, проходи. Будешь ужинать со мной?

Вечно голодный Женька отводил глаза и отнекивался:

– Спасибо, я только что из-за стола.

– Ну, как знаешь, – понимающе говорил сосед, – тогда вот только один бутерброд, чтобы разделить со мной компанию, – и скрывал улыбку, краем глаза наблюдая, как голодный мальчишка вонзал голодные зубы в ломоть ситного хлеба с двумя толстенными кругами чайной колбасы.

Стать таким, как дядя Егор, – теперь было целью Женькиной жизни. Слабосильный и дохлый, золотушный и тощий, он самоотверженно тягал дядиженины гантели, подтягивался на турнике и каждое утро обливался во дворе холодной водой и даже стал успевающим учеником в школе. На всю оставшуюся жизнь он усвоил жизненную философию своего кумира:

– Запомни главное, Женя, – никогда не жалей себя и не позволяй никому жалеть тебя. Победить врага – это, конечно, здорово, но самая главная победа – это победить себя, свою лень, свой страх.

– Не верь, что когда-нибудь ни с того, ни с сего тебе привалит счастье. Только тяжелый труд, твой собственный труд сделает тебя счастливым.

– Никогда не сдавайся, если ты наметил цель, как бы трудно не пришлось. Знай, что нет безвыходных ситуаций. Сильный и умный всегда найдет выход.

– Никогда не останавливайся на пол-пути. Дерзай и стремись вперед. Жизнь удивительно интересна и полна приключений, но только тот познает все ее прелести, кто не боится рисковать.

– Никогда не лезь в начальство. В начальники лезут те, кто не умеет или не хочет работать. Нет почетнее должности на земле, чем быть инженером. Быть хорошим рабочим – это здорово, но инженером все-таки лучше. Инженеры видят дальше, они работают не только руками, но и головой.

– Никогда никому не позволяй себя унизить. Даже твоему начальнику.

– Никогда не ищи виноватых в твоих ошибках. Все делают ошибки, и ты тоже будешь их делать, только знай, что в них виноват только ты, и только ты обязан исправлять свои ошибки.

Егору нравилось возиться с пытливым мальчишкой, преданно смотревшим ему в глаза. В мальчишке было нечто чистое, неиспорченное, он быстро рос, набирался сил, а уж упорства ему хватало.

Дядя Егор окончил институт и уехал по направлению на Дальний восток. Сначала Женя писал ему письма, дядя отвечал редко, был очень занят, постепенно переписка прекратилась. Где он теперь, Егор Николаевич, что с ним стало?

А Женя упорно пробивал свою тропу по жизни по заветам дяди Жени. Сразу после школы пошел работать на завод, учился в институте заочно, отслужил армейскую службу, работал честно, неожиданно пробился в главные инженеры.

Колеса убаюкивающе постукивали на рельсовых стыках, и он пытался унять свои сомнения. У него за плечами были уже три завода. Евгений поднимал эти заводы, ставил там новые станки, учился сам и учил людей работать по-новому. Он накопил силы и знания, умение руководить людьми. А вот теперь решил попробовать. Почему бы нет? Будущее казалось простым, ясным и светлым. Ничего, что завод небольшой, много меньше того, где он работал главным инженером, но завод на хорошем счету, там все в порядке с экономикой и финансами, нужен только твой инженерный опыт, чтобы все отшлифовать до совершенства.

На прежнем заводе работать стало просто невозможно. Отношения с директором Самаркиным дошли до состояния вражды высокого накала. Четыре года назад Евгений, узнав о строительстве нового завода металлоконструкций, приехал сюда в отпуск и был принят директором. Самаркин, высокий, атлетичный красавец, обильно благоухающий духами (как женщина легкого поведения – некстати подумал Евгений) ходил перед ним по кабинету, разглядывая свои отражения в стеклах многочисленных шкафов и излагал, что он требует от потенциального главного инженера. Отражения в шкафах явно нравились Самаркину, и потому он предложил место заместителя главного, а в скором будущем – "Вы же проявите себя, Евгений Эдуардович!" – место главного инженера. Действующий главный инженер Данилин не соответствовал представлениям Самаркина о несгибаемом борце за план и технический прогресс, был мелковат, нерешителен. "Работать будем так, чтобы мышцы трещали, не прощая ни себе, ни людям ни единой слабости, как одна команда, собранная в кулак!" – и Самаркин демострировал Евгению этот кулак.

Завод очаровал и пленил Евгения. Этот завод строился под новые, перспективные технологии, и только недавно начал работать Уходящие в перспективу светлые пролеты цехов, новое, с иголочки, импортное оборудование, новизна и сложность инженерных задач кружили голову. Городок был небольшой, тихий, чистый, окруженный сосновыми лесами, очень уютный. От хмельных лесных запахов голова кружилась еще более. На этом заводе собрался просто уникальный по знаниям и опыту инженерный коллектив. Работать было очень интересно, и они вместе много сумели сделать за четыре года. Здесь родился и состоялся новый вид конструкций для строительства – из прямоугольных труб – и оригинальная технология их изготовления. Конструкции получили название "Беларусь" и очень понравились строителям. Производство росло с пугающей быстротой, и завод постоянно занимал первые места и получал переходящее Красное знамя в социалистическом соревновании среди коллективов Объединения.

Все было прекрасно, если бы не самодур Самаркин! Он требовал рабского, беспрекословного подчинения себе, и люди или подчинялись, позволяли себя топтать, или уходили. У Самаркина было отработано несколько иезуитских методов издевательства над этими умниками специалистами.

Утренний директорский обход производства. Медленно, как похоронная процессия, тянется за директором хвост из заводских начальников и специалистов. Иногда Самаркин вдруг резко ускоряется, и последние в растянувшейся свите вприпрыжку, под ухмылки рабочих догоняют голову. Неожиданно Самаркин резко останавливается, так что зазевавшийся замдиректора Смолик чуть не сбивает его с ног.

Эт-т-то что такое? – вопрошает директор, поднимая с пола окурок. Все молчат, заранее зная дальнейшее развитие событий. – Где у нас главный технолог? Валентин Михайлович, разве Вашими технологическими инструкциями предусмотрено, чтобы окурки валялись на рабочих местах?

– Нет, Владислав Иванович, не предусмотрено.

– Так почему Вы допускаете, чтобы Ваши инструкции нарушались? Почему я не вижу Ваших технологов на производстве, они должны быть здесь постоянно и следить за техпроцессами.

– В смысле, окурки подбирать? – вяло интересуется Меркулов.

– А Вы не умничайте, порядок и чистота в цехах – это составляющие части технологического процесса, и Вы должны предусмотреть, где должны быть окурки и как их убирать. Вы должны предусмотреть специальные места для курения, и тогда не будет никаких окурков!

"Я такое уже проходил, – думал Евгений, – вот так же из-за окурка измывался над молодыми солдатами сержант Сергиенко в бытность его, Женькиной службы в танковом батальоне. – Почему же никто из этих солидных, состоявшихся людей не одернет зарвавшегося фельдфебеля?"

Муторная нотация продолжается долго, все молчат, озираясь и чувствуя сбя полными идиотами.

Особо готовился и поводился индивидуальный воспитательный сеанс. Для этого Самаркин выделял послеобеденные часы. Вызывался предмет для воспитания, секретарша Надя получала команду "никого не пропускать, ни с кем не соединять, директор занят".

– Я Вас, Евгений Васильевич, пригласил вот для чего: на прошлой неделе, кажется, во вторник, давайте проверим, Самаркин открывал толстенную тетрадь – да, действительно, во вторник, я дал Вам поручение – представить свои соображения относительно организации дежурства технологов во вторую смену, причем неделей раньше, в четверг – обращение к тетради – да, в четверг, я давал Вам аналогичное поручение. Почему же Вы до сих пор не доложили мне? На последнее директорское совещание Вы опоздали на две минуты. Во время последнего обхода, когда я указывал Валентину Михайловичу Меркулову на недостатки в его деятельности, кстати, я выполнял Вашу работу, Вы промолчали, более того, Вы съязвили, что окурки надо подметать. Это что же получается: директор дает указания, а Вы их игнорируете! Где же принцип единства руководства? Вы начинаете открыто противопоставлять директору.

Самаркин обожал высокий штиль в нотациях.

Воспитуемый чувствует себя мальчишкой, застигнутым за кражей яблок. Бесполезно говорить Самаркину, что технологи сейчас в запарке, занимаются новым сложным заказом, а во вторую смену за техпроцессом должен смотреть сменный мастер, у него это в инструкции записано. Евгений с тоской думает, что эта тягомотина с хождением по кабинету и рассматриванием собственных отражений будет продолжаться, как минимум, час, и все это время он будет сидеть, как жертвенный кролик, медленно удушаемых кольцами Самаринского красноречия, в то время как его ждут в цехе профилей и еще на участке панелей.

Он не выносил этой медленной пытки, начинал огрызаться, и в конце концов они начинали орать друг на друга так, что звенели стекла в шкафах, а Надя испуганно махала руками на заглядывающих в приемную.

Нет, не получилось у Самаркина подчинить себе этого упрямца. Неблагодарным он оказался. А ведь вытащил его из этого сраного Казахстана, поставил его на высокий пост, квартиру дал, доверием оделил. Ну, что ж, придется растоптать его. В Москве, в Объединении отказались снять с работы Евгения, как Самаркин не старался. Главный инженер на месте, двигает производство, нет оснований. И Самаркин дожидался случая, рано или поздно тот ошибется…

***

О том, что главный не ладит с директором на заводе знали и ставили на Самаркина. Сожрет он главного, рано или поздно. И вот, представился случай, несчастный случай, нелепый и трагический. В ночную смену в цех отгрузки готовой продукции заезжала задним ходом автомашина и впотьмах задавила пожилую уборщицу. Была она глуховата, а в цехе грохот стоит, вот и не услышала она шума машины, водитель не увидел ее, была бабушка мала ростом. Во всех происшествиях на заводе виновата служба главного инженера. Его бюро техники безопасности обязано всех проинструктировать, научить и предусмотреть. У Евгения был в этом отношении железный тыл. Его бюро работало четко и не допускало ошибок. Но случай произошел, на заводе теперь работала техническая инспекция, писались объяснительные записки. Нужно было кого-нибудь обвинить, наказать.

Утром Евгению позвонил Вадим Добрынин. Вадим был добрым малым, охотно бывал в заводских компаниях, хорошо знал Евгения и работал инструктором горкома партии.

– Евгений Васильевич, Самаркин написал на тебя докладную в горком партии, что ты развалил работу по охране труда и технике безопасности, отчего и произошел несчастный случай, тебя вызовут на бюро, готовится постановление: строгий выговор и представление на снятие с работы.

Вот так, ему объявлена война, и в этой войне Самаркин не будет брезговать никакими приемами, даже подлыми.

– Что же мне теперь делать?

– Иди на прием к Первому, расскажиему все честно и открыто, он нормальный человек, и он знает цену Самаркину.

– Спасибо, Вадим Петрович, я твой должник, не забуду.

Первый секретарь горкома Стаховский один на один внимательно выслушал Евгения, задал несколько четких вопросов, затем сказал:

– Я все понял, идите и работайте, – затем добавил, – а охрану труда поставьте так, чтобы мы не теряли людей, и чтобы никто не мог Вас ни в чем упрекнуть.

Вскоре Евгению позвонил начальник Объединения Смирнов: "Приезжай в Москву, есть разговор".

С Александром Николаевичем Смирновым Евгений был знаком давно. Восемь лет назад, когда Евгений работал главным инженером завода в Джамбуле, к ним приехал недавно назначенный Первый заместитель Министра из Алмааты. Лобастый, плечистый Смирнов был немногословен. Уставившись пристальным, тяжелым взглядом своих стальных глаз на собеседника, его мало кто выдерживал, этот взгляд, он пристально изучал человека, рентгеном просвечивал его и составлял свое мнение. Беда грозила тому, кто становился на его пути. "Он же как танк, раздавит и не заметит" – говорили о Смирнове в Министерстве.

На химзаводе в Джамбуле начиналось строительство сложного стального сооружения, и Смирнов решил показать класс.

– Монтаж будем вести крупными блоками, – поучал он директора завода Бергера, – собирать блоки будете в цехах завода и – прямо на монтаж.

Блоки получались шириной восемь метров, и не проходили в шестиметровые ворота завода.

– А вы расширьте ворота, – бросил Смирнов и уехал.

Бергер позвал к себе Евгения. Сокрушенно пожав плечами и разводя руками, он жаловался:

– Ну, что будем делать, Евгений Васильевич? Стену ломать? Так скоро зима. Смирнову-то наплевать, а каково мне?

– Давайте, сделаем так, Николай Францевич, у нас на улице есть площадка с козловым краном. Будем вывозить из цехов заготовки и собирать на улице блоки. Я уже все просчитал, все получится, монтаж не задержим, и цех ломать не придется.

На том и порешили. Через неделю Смирнов появился вновь.

– Почему не выполнили мое указание? Почему не расширили ворота?

Бергер начал тяжко объясняться.

– Ну, вот, Александр Николаевич, главный инженер, понимаешь… принял решение…

Смирнов скрипнул зубами.

Я Вас спрашиваю, почему не расширили ворота. Где у вас этот главный инженер?

Срочно разыскали Евгения.

– Вы почему не выполнили мое указание?

– Да мы приняли другое решение…

– Три дня Вам сроку, чтобы ворота были расширены. Доложите лично.

Двое суток Евгений не вылезал с завода. Дневал и ночевал с рабочими. Разбивали стену, собирали и варили новое, широкое полотно ворот, придумали хитроумный механизм открывания ворот. Позвонил Смирнову, доложил.

– Ладно, забыли.

Но Смирнов ничего не забывал. Первое, что он спросил при встрече:

– А ты помнишь?…

– Помню, Александр Николаевич, урок на всю жизнь.

И вот он снова один на один со Смирновым. Тот вышел из-за стола, пожал руку.

– Садись, – походил по кабинету, сел.

– Я знаю о твоих отношениях с Самаркиным. Такое бывает. Мирить не собираюсь. В этом случае нужно расходиться. Самаркин – директор, дела на заводе идут отлично, уходить – тебе, – помолчал, – я вот что тебе предлагаю: освободилось место директора в Новоуральске. Турсин ушел на партийную работу. Он за последний год поднял завод, завод в передовиках. Только вот что… Они там специализируются на круглых трубах, но в стране труб не хватает, нам отказывают в фондах. Мы решили перевести этот завод на прямоугольные трубы, на конструкции "Беларусь". Там, в Новоуральске попробовали – у них не получилось. А ты же главный спец по этим конструкциям, знаешь всё и вся. И потом, может хватит тебе ходить в главных инженерах, попробуй поработать директором.

Смирнов умел найти струны, на которых сыграть, чтобы зацепить человека, умел делать предложения, от которых нельзя отказаться.

Подписан приказ, и Евгений бегает по этажам Объединения, получая инструкции, наставления, поручения. Его торжественно-фальшиво поздравляют, жмут руку… Только мудрый Леонтович, зам по экономике, поймав Евгения за пуговицу в коридоре, посмотрел на него странным взглядом из-под кустистых бровей и сказал загадочные слова:

– Погоди, остановись, послушай меня. Вот ты приедешь туда, во всем разберешься, поймешь, что все, что они делают, – неправильно, всё надо переделывать. Но прежде, чем ломать, подумай: ведь они же как-то работали до тебя. Не торопись, не наломай дров. Ну, давай, успехов тебе.

Шефом Евгения от Объединения был назначен Китриш. Геннадий Васильевич, чрезвычайно занятой человек, глядя куда-то мимо Евгения, сокрушенно показал ему толстенную папку с бумагами в руках:

– Дел у меня, понимаешь, по горло, – он умудрился перехватить папку подмышку и другой рукой показать, сколько дел. – По хорошему, мне надо тебя везти туда и представлять, – он отвел глаза еще дальше, так что Евгений даже покосился в ту сторону: что там такое увидел Китриш? – Знаешь что? Сделаем так: я позвоню Устинычу, он тебе устроит встречу, представит коллективу и в горкоме. А в цехах – не мне тебя учить, ты сам лучше всех разберешься. Ну, извини, мне бежать надо.

И Китриш изчез, оставив Евгению после себя шелест бумаг и тягостное ощущение щенка, которого бросают в реку – плыви сам.

2

Поезд пришел очень рано, после душной защищенности вагона предутренняя свежесть пустынного перрона пробирала ознобом. Евгений долго смотрел вслед огням уходящего поезда. Последнее, что связывало его с прежней жизнью. Вот огни исчезли вдали. Было темно и пасмурно, пахло станционнымии запахами – угольным дымом, железом, к ним примешивались запахи чужого города – сложный коктейль каких-то химических и металлургических производств. Пахло аммиаком, сероводородом и еще бог знает, чем. Город не любил чужаков, и сразу дал это понять Евгению. В станционном зале было так же пустынно и безысходно.

Его никто не встретил. А ведь Китриш обещал. Ведь это должно быть – встретить вновь назначенного директора на вокзале, отвезти его в гостинницу!

Евгений растолкал спящего таксиста на площади перед вокзалом.

– В гостиницу. В любую.

Таксист пробормотал что-то нелестное в его адрес, но в гостиницу отвез.

Гостиница была вполне советская, свободных номеров там сроду никогда не бывало, и Евгений продремал до утра на стуле в фойе. Из телефона-автомата набрал приемную завода.

– Мне Сенина.

– Сенин слушает.

– Это Димов.

Сенин смешался, заторопился.

– Вы приехали? Где Вы? Извините, это Валентин напутал. Выходите, я сейчас подъеду.

Через пятнадцать минут к гостинице подъехал и развернулся желтый "козёл" – УАЗ 469.

По заведенному и годами освященному обычаю, новенького директора привозит на завод крупный начальник из столицы. В зале заседаний собирается актив завода, приглашается горком партии. Новый, солидный и тщательно побритый, в хорошо выглаженном костюме и похоронном галстуке, сидит за столом под зеленой скатертью между столичным и горкомовским начальниками, под оценивающими взглядами молоденьких крановщиц, шепотком обсуждающих достоинства нового начальника, после представления, он встает, прочистив горло, и выражает уверенность, что коллектив завода под его руководством сплоченными рядами будет добиваться новых успехов в строительстве коммунизма и выполнении предначертаний… Дружные аплодисменты завершают процедуру. Там, в столице, знают, что делать, и уж раз прислали, то так тому и быть.

Здесь же все пошло не так. Наперекосяк.

Главный инженер завода Михаил Афанасьевич Сенин производил впечатление человека, когда-то давно сильно напуганного. Этот страх и скованность были там, внутри, на дне, и прорывались наружу в неровности речи, в изломанности движений, в сдерживаемой суетливости рук. Он был мордвином по национальности, и это создавало ему дополнительные сложности. С одной стороны – этакая гордыня, мол из мордовской деревни пробился в такие люди! А с другой – принадлежность к малой народности напрягала и давила его. Такие люди бывают верными и надежными слугами… и врагами на всю жизнь. Уходя, Турсин пообещал ему место директора, и Сенин уже примерял его на себя, временно исполняя обязанности. А директорская машина – желтый УАЗ! Прокатиться на нем по городу на переднем сидении – это так здорово! А тут неожиданно приехал этот, и Сенин не знал, как себя вести. Пожалуй, нужно съездить в горком, к прежнему хозяину, получить инструкции.

Евгений поселился в заводском семейном общежитии перед заводом, наискосок через площадь. Комнатка три на четыре, узкая железная кровать с сиротским одеялом, обшарпанный стол и, конечно, тумбочка, ощерившаяся незакрывающейся дверцей. Совмещенный санузел с неистребимыми рыжими потеками. Из щелястого окна – вид на его завод и рядом – другой, химический, с эйфелевыми башнями труб, увенчанными живописными хвостами, рыжими и зелеными. Это был завод хромовых соединений, "Хромпик", как его называли новоуральцы, и зеленый цвет хвостов был цветом хрома.

В тусклом зеркале над щербатым умывальником отразилось лицо незнакомого человека с больными глазами.

– Ну, что? – сказал Евгений этому отражению, – ты получил всё, чего хотел и и чего заслуживаешь!

Ты жил в буколическом городке с лесными запахами. Получил – оцени вид из окна.

Ты работал на большом современном заводе. Получил – этот полу-завод, полу-мастерскую.

Ты жил в уютной техкомнатной квартире. Получил – это убогое убежище.

Ты работал в кругу верных друзей и единомышленников. Получил – полное одиночество. Жена приедет не скоро. Она мертвой хваткой вцепилась в ту квартиру и будет стоять до конца, пока не оставит ее за нашими детьми. А ты будешь совсем один, одинокий волк.

Ты бездарно проиграл войну с Самаркиным. Впрочем, на что ты надеялся? Ты был обречен с самого начала. Самонадеянный идиот! Если бы ты был поумнее, ушел бы на соседний завод, как поступают другие, тебе же предлагали, сам Стаховский предлагал, но ты гордо отказался. И кому ты что доказал? Самаркину? Он переступил через тебя, и сейчас у него новая жертва, твой друг Юра Бадаев, очередной жертвенный кролик, и этот удав исполняет перед ним свой ритуальный танец. Смирнову? Он просто хладнокровно использовал тебя. Себе? Ах, да, ты же принципиальный, и тебя жжет горечь обиды. Ведь то большое, что сделано на заводе, не состоялось бы без тебя, а тебя вышвырнули, как котенка. Но ведь ты получил там высокое удовлетворение от творчества, когда задуманные тобой идеи становятся одушевленным металлом и начинают жить своей самостоятельной жизнью, а ты наблюдаешь за ними, как за своими взрослыми детьми. Так что, с тобой полностью рассчитались. Ты многому научился, поверил с себя и захотел самостоятельности. Получай ее, хлебай горстями!

Только ты теперь один, и ни одна душа тебе не поможет, а ошибешься – пеняй на себя.

Ты – одинокий волк.

Ты решил себя проверить и сам поставил себя в экстремальные условия.

Что же, теперь будешь грызть землю и не отступишь, иначе сам себя станешь презирать.

Впрочем, в этом мраке есть фонарь, оставленный тобою. Это наша квартира там, в буколическом городе, и нужно во что бы ни стало оставить ее за нашими детьми, чтобы потом, пройдя все круги, вернуться.

И обязательно победителем.

Первый день на заводе – и указание обкома: завтра, в субботу, направить в колхоз на уборку картофеля тридцать человек.

– И обязательно с первым руководителем во главе, у нас это строго, сам Первый секретарь Борис Николаевич Ельцын контролирует, обязательно будут проверять, – торопливо инструктировал нового директора партийный секретарь Баннов.

– А как вы людей будете собирать, как заставлять выйти в субботу? – поинтересовался Евгений.

– Не беспокойтесь, всё уже сделано. Мы женщинам из заводоуправления даем за это по три отгула, так они сами просятся, – похвастался Баннов, – так нас всегда хвалят и в горкоме, и в горисполкоме.

Погода в тот день была поистине уральской. Пронизывающий ветер, дождь, перемежающийся со снегом. Бабы пришли в сапогах, завернутые в платки, телогрейки и теплые штаны. По непролазной, осклизающейся грязи, вслед за плугом, они собирали в ведра мелкие, худосочные клубни.

Сурова уральская природа, скупа на урожаи уральская земля. Угрюмое, дождливое лето начинается в середине июня, а кончается в середине августа. Уральская картошка по вкусу похожана мыло, уральские яблоки размером с грецкий орех и кислее лимона. Но Партия провозгласила лозунг: каждая область обеспечивает себя основными продуктами! И глохнут, зарывшись по ступицы в серой жиже колхозные тракторы, и шлют заводы своих работников в подшефные колхозы на сев, на уборку, на сенокос, на строительство свинарников. Испокон веков уральский люд кормился лесом. Солил и сушил на зиму грибы, мочил в бочках бруснику, ковром покрывающую лесные поляны, заготавливал клюкву и северный виноград – голубику. А с хлебом всегда было трудно на Урале. Плохо родит хлеб скупая уральская земля.

Евгений был, конечно, одет и обут не по-уральски, промок, продрог до костей, и утром занемог. Воспаление лёгких, толком не залеченное еще с прошлого года, некогда было долечивать. "Ну, вот, ты получаешь по полной программе, так тебе и надо, – разговаривал он с отражением в зеркальце над умывальником, – может быть откажешься, вернешься назад, ведь есть основание – не тот климат, нет здоровья? Нет, ты не можешь, ты гордый, взялся за гуж и пойдешь до конца."

Целую неделю заводская медсестра лечила его уколами прямо в кабинете.

– Ну как же Вы так, Евгений Васильевич, не бережетесь, это Вам не Белоруссия, это Урал. Урал-батюшка. А Урал-от, он шутить не любит. Вам бы полежать хоть три дня, а я буду приходить и колоть Вас, – ворковала она, всаживая в директорскую задницу очередную порцию пенициллина.

Нет, Нина Петровна, не могу. Не имею права болеть. Вы колите, колите, а я оклемаюсь, мне деваться некуда.

Завод был как завод. Это после того, белорусского завода он показался убогим.В заготовительном цехе работали умные японские автоматы "Пайкомы", резали стальные трубы по замысловатым кривым, заготовки на рельсовых тележках плыли в сборочный цех, и там из них собирались стропильные фермы. Потом сварщики обварят собранные узлы, фермы окрасят, и они по железной дороге поедут на очередную ударную сибирскую стройку. Монтажники грузоподъемными кранами поднимут их высоко-высоко, закрепят стальными болтами, и под этими конструкциями будут двигаться мостовые краны, будут собираться самолеты или станки и будут работать люди. Огромные нагрузки и суровые сибирские морозы будут испытывать эти конструкции. От надежности их, от добросовестности и искусности рабочих-сборщиков и сварщиков завода, которые изготовили их, будет зависеть здоровье и жизнь сотен людей. Конструкции зарождаются в проектном институте. Там инженеры-проектировщики делают расчеты, пишут точные и строгие инструкции, устанавливают строительные нормы и правила. В них оговариваются жесткие требования к качеству металла, сварных швов и точности изготовления. Исполнение всех этих требований должны обеспечивать заводы металлоконструкций. В этой сложной цепочке никто не имеет права на ошибку. Слишком дорого обходятся эти ошибки.

История советской промышленности таит множество крупных аварий. Об этом не писали газеты, рапортовавшие о новых победах в труде, молчало радио, и только закрытые письма с грифом "секретно", для ограниченного круга, повествовали о рухнувших цехах с сотнями погибших. Евгению однажды попало в руки ротапринтное издание "Аварии строительных конструкций. Уроки и выводы", выпущенное малым тиражом для служебного пользования. Тонкая книжица в сером переплете – история Ошибок. Ошибок инженеров, применивших не тот металл, рабочих-сварщиков, небрежно заваривших сварные швы, технических контролеров, пропустивших эти ошибки. Каждая из этих ошибок оплачена человеческими жизнями.

Новоуральский завод специализировался на изготовление стропильных ферм из круглых труб – мощных конструкций, на которые опирается кровля здания.

Есть неписанное инженерное правило: хорошо спроектированные машины и конструкции должны быть красивыми! Они должны радовать глаз совершенством и изяществом форм, лаконичностью инженерной мысли. Но эти фермы были уродцами, с торчащами патрубками, уголками. Они были разработаны так, что на одну железнодорожную платорму грузоподъемностью семьдесят тонн можно погрузить шалашом только четыре фермы – пять-шесть тонн. Какой идиот мог сотворить такую нелепицу? Оказалось, ЦНИИСК – Центральный научный институт стальных конструкций.

Цехи завода неприятно поразили Евгения. Их давно никто не убирал, не подметал, под ногами валялись огарки электродов, куски металла, мусор. Никаких приспособлений для сборки, кроме кувалды и клина. И это – передовой завод? Что же здесь делает главный инженер?

– А почему при сборке вы все узлы сопряжений подрезаете кислородной резкой, ведь трубы режут умные "японцы", – спросил Евгений у бригадира сборщиков.

– А Вы посмотрите, что это за труба! Она же не круглая, овальная, к тому же, кривая, смотрите, – он натянул шнурок, – десять миллиметров кривизны.

– И вы все время так мучаетесь?

– Да, е…мся все время, – зло бросил тот, – а за это никто нам не доплачивает. Сколько можно? Может быть, Вы здесь наведете порядок?

Евгений подозвал начальника цеха Ожегова.

– Почему цех завален заготовками? Что, собирать не успеваете?

Валера Ожегов, румяный, вальяжный, широко улыбнулся невежеству нового директора.

– Так ведь лаборатория не успевает выдавать анализы, а без результатов Лузанов не разрешает собирать.

Евгений ничего не понял. Какие анализы? При чем тут заводская лаборатория? Качество металла прописано в сертификатах, они поступают от от металлургов вместе с металлом. Он попросил зайти к нему Цепелеву.

Нина Ивановна Цепелева, начальник бюро металла, была легендой Новоуральского завода. Она работала здесь с основания и знала всё о металле: на каких заводах, что и когда прокатывается, а начальники отделов сбыта трубопрокатных заводов, казалось, были ее близкими друзьями.

– Завод Ильича – это где Прохоров работает? – спрашивала она, – он сейчас в отпуске, ну, я заместителю позвоню, – она звонила, – стопятьдесятдевятая труба у них будет кататься только в сентябре. Давайте попробуем Таганрог.

В ее кабинете непрерывно звонили телефоны, входили и выходили люди, а наряды на поставку, сертификаты и приемные акты, казалось, по волшебству летали по воздуху. Она даже ходила как работала – торопливой походкой, выбрасывая в в стороны руки и ноги, словно выхватывая из воздуха эти самые наряды и сертификаты. Бой-баба Цепелева славилась ядовитейшим языком, и плевала на все авторитеты, кроме… кроме людей, разбирающихся в магическом мире металла. Её терпели, потому что Нина Ивановна была незаменимой.

– Нина Ивановна, объясните мне, почему в производство идут дефектные трубы – овальные, кривые. Вы что, не бракуете их на складе металла? И почему лаборатория делает такой объем испытаний? У вас что – нет сертификатов?

Цепелева вздохнула и тоном учителя, объясняющего недоразвитому ученику простейшую задачу, начала:

– Вы разве не знаете, что трубники катают трубы, предназначенные для трубопроводов: нефти, там, газов. Их требования и испытания – это держать давление и всё. А по нашим требованиям к химическому составу и механическим свойствам трубы поставляют всего два завода, и с ограниченным сортаментом. А что касается овальности и кривизны, то нам предлагают: берите то, что есть. Не хотите – ничего не получите, трубы всегда были и будут в дефиците. И мы, с благословения Вашего предшественника, берем и явный брак, и без гарантий. Турсина что интересовало? Чтобы план был, а с качеством – хоть трава не расти! Вы думаете, почему он срочно сбежал с завода? Сейчас сидит в горкоме, в ус не дует. Вот так и работаем, берем трубы без гарантий качества, даем заявку в лабораторию, чтобы прикрыть свой зад, отбираем образцы, и они испытывают.

Холодные мурашки пробежали по спине Евгения.

Самонадеянный идиот, куда ты встрял?

– Нина Ивановна, но Вы же знаете, что заводская лаборатория не может проверить всё, это ведь только выборочная проверка, а если труба прокатана из верхней части слитка, то там могут быть такие ликвации, такой углерод может выскочить!

– Так он же и выскакивает. Иной раз звонят из цеха: трещины в околошовной зоне! Мы проверяем, а там превышение нормы по углероду в три-четыре раза.

– И что же, вы всё время так работаете? – с ужасом спросил Евгений, – и молчите? У вас же есть главный инженер, главный конструктор. Объединение, наконец…

Цепелева радостно улыбнулась потолку где-то над головой директора.

– Главный инженер! Вы думаете, у нас есть главный инженер? Этот неуч, он он же ничего не понимает в металле, ему бы только на "козле" погонять, а заводские дела ему до лампочки. Турсин приказал: вот по такой схеме работать, он – под козырек, не размышляя. До завода никому дела нет, – и Цепелева только махнула рукой.

– И Вы не боитесь, что эти трещины появятся на монтаже?

– А Вы думаете, почемуЛузанов не вылезает из командировок? Трещины! А мне бояться нечего. У меня все все бумажки подшиты, все заключения лаборатории и разрешения на запуск в производство подписаны Сениным. Пусть они бояться! – она указала куда-то вверх и в сторону.

– Это же преступление, то, что вы делаете!

– О! Наконец-то появился человек, который говорит правильные слова. Я то же самое сто раз говорила Турсину, а он только отмахивается, – Цепелеву понесло, – а Вы знаете, как мы работаем? Это же настоящий дурдом. Идиоты из ЦНИИСКа сварганили такой проект: на ферму идет шестнадцать, Вы слышите – шестнадцать! типоразмеров труб! А это двенадцать металлургических заводов по стране, от Днепропетровска до Новокузнецка! И каждый катает свой типоразмер! А я одна! Мне что – разорваться? Все только: Цепелева, давай трубы! Цепелева, давай трубы! Я что – рожать их должна? У меня уже рожалка кончилась.

– Нина Ивановна, успокойтесь, давайте вместе думать, что делать.

– А вот Вы и думайте, а мне бы до пенсии дотянуть! – Цепелева с треском хлопнула дверью.

Трещины! Страшная беда стальных конструкций. Они появляются, если не выдержаны нормы и технологии. Тонкий волосок трещины около сварного шва, вначале почти не различим, но со временем трещина начинает расширяться, змеиться, острым жалом разрушая металл. Евгений сидел, чувствуя, как холодный пот струится по спине. Вот тебе и благополучный завод! Ай да Турсин!

Это безумие нужно останавливать!

Перед ним постепенно вырисовывалась общая картина. В семидесятых годах страной овладел зуд промышленного строительства. Строились металлургические заводы, химкомбинаты и самое святое и главное – спецобъекты – оборонка, авиастоение, атомная промышленность. Эти объекты шли впереди дыма паровоза и шифровались: объекты группы сто, объекты группы двести… Догнать Америку! Хоть в чем-то! Под эти бесчисленные стройки строились заводы стройматериалов и металлоконструкций, издавались Постановления Партии и Правительства.

– Организовать!

– Обязать!

– Предусмотреть!

– Обеспечить!

Ну, кто в стране выполнял эти бесчисленные Постановления? Их читать-то не успевали. Всё в этой стране происходило по знаменитой формуле Виктора Степановича Черномырдина: "хотели как лучше, а получилось как всегда".

То же произошло и с этими фермами из круглых труб. По ним было издано очередное Постановление, они получили громкое имя "Урал", вошли в перечень новой техники, все причастные, рядом стоящие и непричастные получали премии за внедрение, но все ведомства действовали вразнобой, по своим Постановлениям и планам, и получилось как всегда: нелепо и безнадежно. Крайним в этом порочном круге был исполнитель, стрелочник, Новоуральский завод.

Как Турсин сумел сделать завод передовым? Да очень просто: трубы эти были дорогими, почти в два раза дороже обычного проката. Чем дороже металл, тем больше валовой продукции. Так уж построена советская экономика.

Самонадеянный идиот, куда ты встял?

Цех отгрузки со складом готовой продукции производил удручающее впечатление. Склад перегружен, горы каких-то старых ферм, покрытых слоями пыли, заказы перемешаны. Как они здесь разбираются? Рабочие-стропальщика, как обезьяны, лазают по железнодоржным платформам, проволокой увязывают установленные шалашом фермы.

По четыре фермы, пять-шесть ферм на платформу.

Это сколько же надо платформ?

Двести сорок в месяц, восемь каждый день при непрерывной работе.Это было хозяйство Ягодина, заместителя директора по сбыту. Начальника в цехе отгрузки не было, обязанности выполнял старший мастер смены.

– Я тут временно, попросил меня Сенин, – конфузливо представился он Евгению, – Вы уж найдите начальника, товарищ директор, я долго не протяну, мне это не надо.

– А где у вас Ягодин?

– Так в Свердловске он, в Управлении железной дороги, платформы достает, Вы же знаете, как трудно с платформами, их не хватает, вот Ягодин их и достает.

Этот Ягодин был неуловим. Евгению это надоело, через секретаря он передал: завтра утром в восемь часов Ягодину быть у директора.

Вид у Ягодина был несколько помят, сбычившись, туповато, исподлобья смотрел он на нового директора.

– Вы заместитель директора по сбыту продукции. Правильно? Расскажите, чем Вы занимаетесь и в чем состоят Ваши должностные обязанности.

– Ну, я платформы достаю.

– Так они же по плану выделены. Управление железной дороги обязано их нам подавать, а за недоподачу платить штраф. Еще чем Вы занимаетесь?

– Ну, у нас на на железнодорожном узле с платформами трудно, их не хватает, вот я их и выбиваю.

– А еще чем Вы занимаетесь?

– Ну, я в основном, платформами. Так мне Турсин задачу поставил. Ну, там, еще отгрузкой.

– Тогда объясните мне, почему такой непорядок на отгрузке. Заказы перепутаны, часть конструкций потеряна, часть по старым заказам не отгружена. В цехе нет начальника. Как Вы намерены наводить порядок?

Ягодин сидел, набычившись, и молчал.

– Вам срок три дня подготовиться. Буду сам разбираться в Вашем хозяйстве.

Поздно вечером Евгению позвонили. Женский голос:

– Это из цеха отгрузки. Евгений Васильевич, не могли бы Вы подойти к нам. Тут Ягодин…

– Буду через десять минут.

Совершенно пьяный Ягодин мирно спал в бытовке цеха. Две женщины – сменный мастер и комплектовщица во все глаза смотрели на директора.

– Вы нас извините, что побеспокоили, но нам это уже надоело. Почти каждую ночь… Может быть акт составить?

– Ничего не не надо делать. Не трогайте его. Спасибо.

Секрет доставания вагонов у Ягодина был простым: с утра он с бутылкой водки ехал в Свердловск, к диспетчерам, там его уже ждали, писали разнарядку на плановые платформы, пили водку, после обеда добавляли… За эту деятельность Ягодину регулярно выписывалась премия – на расходные материалы.

Утром, когда Евгений появился в приемной, Надя протянула ему заявление Ягодина: "Прошу уволить по собственному желанию", и он тут же подписал:"Уволить".

3

Нужно было начинать работать, разгребать "наследие", собирать команду.

Евгений знал азы советской практики руководства. Правило первое: работа директора зависит от того, как он сумеет сладить, во-первых, с начальником отдела кадров, а во-вторых, с главным бухалтером.

Начальники отделов кадров почти всегда были из органов, вместе со спецотделом они представляли око государево, вели надзор, сигнализировали наверх, знали всё обо всех, составляли мнение о руководителе, и с ними нужно было иметь добрые отношения.

Начальником отдела кадров на заводе был Федор Петрович Злоказов. Гримаса природы, подумал Евгений, Злоказов-старший внешне удивительно соответствовал своей фамилии. Тщедущный старикашка с лицом ушедшего на пенсию Вельзевула, он говорил слабым, усталым голоском, точно извинялся: Вы уж простите меня, старика, помешал. Но Евгению почему-то казалось, что это маска, в выцветших глазках Злоказова порой появлялись такие буравчики! А за его вкрадчивыми манерами, казалось, проступало его КГБшное прошлое. А может быть, это просто казалось, уж больно зловещей была внешность начальника отдела кадров! Федор Петрович беззвучно, бочком просачивался в щель полуоткрытой двери, точно материализовался из воздуха:

– Разрешите?

– Конечно, Федор Петрович, для Вас эта дверь всегда открыта, в любое время, без звонка и секретаря.

– Вы вот Ягодину подписали, это как, без отработки?

– Да пусть уходит.

– Ну, и правильно, другим неповадно будет.

– Так-то так, но в отгрузке нет начальника, а там такой бардак! Федор Петрович, Вы же всех знаете, найдите срочно начальника в цех отгрузки.

Злоказов сел, помолчал.

– Есть у меня на примете один, он с Турсиным разругался и ушел с завода. А парень хорош! У меня его адрес и телефон есть. Только уж больно кипяток, никакого уважения к руководству.

Так появился Володя Панкратов. Лобастый бычок с окающим уральским говорком сидел перед Евгением, лицо открытое, светлые, с затаенной смешинкой, глаза, взгляда от собседника не отводит.

– Ну что, Владимир Николаевич, возвращайтесь назавод, а то в Ваше отсутствие в цехе отгрузки такой бардак сотворили, что и не знаю, как разгребать.

– Да я знаю, я же там бываю. Душа болит, что они там творят! Я им говорю: мужики, вы что делаете, отгружаете одно, а в накладных пишете совсем другое. А они только смеются, говорят: а здесь всем всё до лампочки! Только, Евгений Эдуардович, я мужик простой, говорю что думаю, не всем это нравится, за что меня с завода и попёрли. Так ведь, Федор Петрович?

– Злоказов засуетился, заговорил:

– Ну, ты, Володя, тоже виноват. Ну что ты кипятишься, чуть что – и сразу в бутылку лезешь. Уже не мальчишка, пора и остепениться.

– И потом, грамотёжки у меня маловато, у меня только техникум.

– Ну ладно, Владимир Николаевич, – вступил Евгений, – хватит себе цену набивать. С завода тебя уволил Турсин, сейчас здесь другой директор, может быть, хуже, а может и лучше. Задача тебе будет такая: за месяц разгрести отгрузку, навести там порядок. Тебе – все полномочия, а я твой помощник в этом. По рукам?

– Да я… да я за две недели, если Вы меня поддержите, – радостно заторопился Панкратов. – Только вот насчет платформ. Вы уж это с меня снимите, я же как Ягодин не могу, я же сопьюсь!

– Ладно, обеспечение платформами беру на себя.

Панкратов оказался подлинной находкой. Горячий, страшно самолюбивый, он махал шашкой, как Чапаев, был бесконечно предан делу, и к удивлению Евгения, через две недели цех отгрузки преобразился.

Вопрос с платформами Евгений решил просто и корректно. Новоуралький железнодорожный узел был перегружен и нуждался в строительстве дополнительных путей. В прошлом году Министерство приняло решение о строительстве на базе Новоуральского завода стана по прокатке прямоугольных профилей, и проект строительства предусматривал прокладку этих дополнительных путей. Евгений встретился с главным инженером Отделения дороги, и они договорились: Димов принимает усилия к ускорению строительству железнодорожных путей, а Куреннов – главный инженер Отделения – дает команду диспетчеру: обеспечивать завод платформами в первую очередь.

– В случае чего, звоните мне лично, – напутствовал Куреннов, пожимая руку при расставании.

Злоказову полюбилось время от времени по вечерам заходить к директору, поговорить о том – о сём. Пока Евгений разбирал, прочитывал, расписывал по исполнителям толстенную папку бумаг, надтреснутый тенорок Федора Петровича передовал все текущие новости заводской жизни.

– В заготовительном цехе вчера после обеда газорезчик Вяткин оказался выпивши, отстранили от работы, будем разбирать на профкоме, отодвигать в очереди на квартиру. Крановщица Тонька Волобуева из заготовительного, красивая такая молодуха, связалась с бригадиром сборщиков из третьего пролета Устюговым, а у него семья, двое детей, сам он член партии, завтра на бюро вызываем. Вы, Евгений Эдуардович, пожалуйста, найдите время, подойдите.

И между делом: Цепелевой-то нашей, Нине Ивановне скоро пятьдесят исполнится.

Ах ты, старая лиса, так вот зачем зашел!

– Ну, Федор Петрович, возьмите это, пожалйста, на себя, приказ по заводу подготовьте, деньги в бухгалтерии под отчет возьмите, подумайте, что ей купить, только хороший, ценный подарок. Поздравлять будем в торжественной обстановке, дата значительная.

Или так, как бы между делом, заметит:

– Чапай-то наш уж больно шашкой размахался, рабочие жалуются на грубость. Может быть, Вы с ним побеседуете, у него же, кроме Вас, авторитетов на заводе нет…

– Это кто ж такой – Чапай?

– Да Панкратова так на заводе зовут.

– Ладно, побеседую.

Отношения с главным бухгалтером Архитюком складывались сложнее. На первом же оперативном совещании директор заметил:

– Товарищи начальники цехов, на рабочих местах в цехах грязно, мусорно. Почему не подметаете?

– Так, метел нет. Ни метел, ни лопат, ни ведер.

– Слепенко, в чем дело?

– Архитюк не оплачивает счетов, говорит: вон лес, идите и ломайте себе метлы. Издевается.

– Счет мне на стол, сегодня же.

Счет тут же был представлен, Евгений на нем начертал: "Бух. Оплатить. Срочно." Прошло два дня. Никаких перемен.

– Слепенко, где метлы?

– Так, Архитюк не оплачивает счет, – ухмыльнулся Слепенко, – говорит, денег нет, платить не буду, и директор мне не указ!

– Ладно, разберусь. Идите. Надя, пригласите ко мне Архитюка.

Главный бухгалтер пришел сразу же, с очками на носу, с кипой бумаг в руке, всем видом демонстрируя, что вот, работы по-горло, оторвали по пустяку…

– Виктор Степанович, я Вам направил счет на метлы и прочую мелочь, попросил срочно оплатить.

Архитюк аж подскочил.

– Ат, Слепенко, ат паразит, уже нажалился! Не буду я платить это говно, у меня есть дела поважнее.

– Виктор Степанович, это я дал Вам команду оплатить, извольте выполнять!

– Мне что – делать нечего? – раскричался Архитюк, – На расчетном счете – с гулькин нос, а он несет всякое говно. Плати-и-и! Не буду я платить!

Евгений почувствовал, как слепой гнев поднимается снизу, от желудка, и охватывает его. Хрустнул карандаш в руке, швырнул его что есть силы об стол, обломки – в стороны. Подошел вплотную в Архитюку, медленно процедил:

– Виктор Степанович, директор на заводе один, это я, и второго не будет! Понятно? И команды мои выполнять извольте. Это тоже понятно?

Архитюк опасливо сполз на краешек стула. Этот бешеный того и гляди, за грудки схватит!

– А счет оплатите, сегодня же, и позвоните об исполнении, – уже отходя, – а завтра в три прошу Вас подготовить: финансовое состояние, дебиторскую задолженность, баланс за последний квартал, – еще спокойнее, – давайте договоримся с Вами раз и навсегда: если считаете, что я ошибаюсь, или не можете выполнить мою команду – заходите без звонка и секретаря, эта дверь для Вас всегда открыта.

Архитюк работал на заводе уже давно. Директоры приходили и уходили, а Виктор Степанович был всегда. В его хозяйстве – бухгалтерии всегда был полный ажур. Кончался месяц, производство расслаблялось после неизменного и обязательного штурма последних дней, а у Архитюка наступали горячие дни. Трещали арифмометры, все его бабы работали до поздна, и точно в срок сдачи отчетов и балансов Виктор Степанович приоткрывал дверь директорского кабинета.

– Можно? Тут трэба бамажки пiдпiсати, – любил Архитюк придурыться этаким украиским дядькою. Он садится и вполглаза наблюдает, как очередной директор продирается сквозь непролазные чащи цифр бухгалтерского баланса, хмурит брови, потом поднимает глаза на Виктора Степановича.

– Ну как, баланс сошелся?

– Та куда ж ему деваться? Вы подписывайте, подписывайте, не бойтесь.

***

Финансовое состояние завода повергло Евгения в шок. Просроченные кредиты банка и неплатежи, неплатежи получателей конструкций, дебиторская задолженность сроками от месяца до года, нарастающая, как снежный ком.

– Виктор Степанович, что происходит? Почему такие неплатежи? И как вообще Вы умудряетесь работать с такой просрочкой?

– Как, как. Вот так и работаем. В банке меня знают, иду к начальству, прошу не перводить на предоплату, обещаю. Ну, и в Объединении Мартиашвили помогает, подбрасывает на пополнение оборотки. А неплатежи – вот они у меня тут, – Архитюк помахал в воздухе пачкой бумаг, – здесь брак, здесь недопоставка, вот тут некомплект, вот тут опять брак…

– Что это такое?

– Акты. Посылаем Лузанчика, он привозит акт: завод должен исправить брак своими силами.

– Кто такой Лузанчик?

– Та пацан этот, Лузанов, начальник отдела технического контроля.

– Ну и?

– Ну и ничего, людей на исправление не посылаем, ничего не делаем, а у меня висит отказ от оплаты. И что прикажете мне делать?

Лузанов еще недавно был молодым специалистом. Мягкие, ускользающие черты не по возрасту юношеского лица, ускользающий взгляд из-под девичьих ресниц. Лузанчик-розанчик. Нет, не был он похож на бескомпромиссного борца за качество.

– Много брака выпускаем. Пропуски швов, непровары, плохая покраска…– уныло цедил Лузанов.

– А Вы-то на что? Вы начальник отдела технического контроля или нет?

– Евгений Васильевич, Вы бы посмотрели, что у нас делается в конце месяца! Мы же месячный план в последнюю декаду делаем, штурм идет в три смены. А у меня контролеры – девочки. Я останавливаю продукцию, а директор командует: пропустить! А самое страшное – трещины. Куда на монтаж ни поеду – мне их показывают, и я не знаю, что с ними делать. Главный конструктор говорит: исправить невозможно.

Вс становилось понятным и жутким. И то, какими методами Турсину удалось поднять завод, и его поспешный уход на партийную работу, и загадочные слова Леонтовича там, в Объединении. Непонятно было только, что делать дальше. В поисках ответа Евгений шарил по девственно чистым, пустым ящикам турсинского директорского стола. Наращивать производство конструкций "Урал" и потом сбежать как Турсин? На это Евгений не был пособен. Начать производство конструкций "Беларусь"? На это не был пока готов завод. Тупик. Ты сам залез в него. Вылезать будешь сам. Если сумеешь. И рассчитывай только на себя!

В дальнем углу нижнего ящика рука нащупала забытую фотографию. Заснеженная опушка леса, на снегу рядком – три убитых волка. Поставив ногу на морду волка, с двустволкой на плече, торжествующе улыбаясь, смотрел на него победитель – Николай Устинович Турсин.

– Ну, что же, – сказал ему Евгений, – я понял, что ты не случайно оставил для меня свою визитную карточку. Я ее на видное место, в рамочку, чтобы все время напоминала мне о тебе.

Над каждым советским заводом дамокловым мечом висит государственный план. Его величество План. Этому божеству, новоявленному Молоху молится вся советская государственная машина. Госплан спускает планы министерствам, те – трестам, объединениям, потом планы получают последние шестеренки машины. Выполнение Плана – святое дело для каждого директора. Если ты выполняешь План, на тебя сыплятся похвалы и награды. Ты рапортуешь наверх, о том, что выполнил предначертания служителей Молоха – и Госстат громко трубит всему миру, что в Советском Союзе выросло производство чугуна, руды и капроновых чулок на душу населения, а очередной съезд КПСС объявляет о новой победе на пути к коммунизму. А если ты не выполняешь план, то дамоклов меч рано или поздно обрушится на твою шею, и ты – бывший. Твоя карьера закончилась, потому что в нашей стране не чествуют бывших, и уже никогда утром сияющая директорская "Волга" не подкатит к подъезду твоего дома. Никого наверху не интересует, как выполняется План. А он всегда трещит, потому что стране всего не хватает. Не хватает металла, не хватает инструмента, не хватает электроэнергии, не хватает железнодорожных вагонов, не хватает рабочих рук и специалистов. Не хватает мозгов.

На дворе – третья декада месяца, а план выполнен едва на сорок процентов. И тогда начинается борьба за выполнение плана. Так называется тот аврал, в котором страна живет в последние дни месяца. Рабочим обещают премии, и они работают по двенадцати часов в день, начальники цехов, с воспалёнными, не выспавшимися глазами, третьи сутки на заводе. Настает последний день, и все равно до плана не хватает. И тогда в выполнение записывается еще не законченная продукция. Ладно, в начале следующего месяца наверстаем! Что за продукцию выпускают в эти дни советские заводы? Какого качества? Да никакого. Потому-то и обрушиваются цеха заводов, потому-то и ломаются советские автомашины и взрываются советские телевизоры.

Советские люди по счету порядкового номеру наручнх часов научились определять те, которые выпущены в конце месяца, и эти часы не покупали. Советские проектировщики в конструкции закладывали 25 процентов запаса, на раздолбайство.

Его величество План.

Его препохабие План.

Чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй. ¹

Ну, вот куда ты, Димов, попал: финансовое сотояние такое, что тебя вот-вот переведут на особый режим кредитования, а неплатежи растут, как снежный ком, завод измотан гонкой за выполнением плана, продукцию завода нужно срочно менять, главного инженера у тебя нет, на заводе тебя не приняли за своего, в Объединении у тебя помощников нет, им всё до лампочки. Завод катится в пропасть, и только чудо может его спасти. Ну, если ты волшебник и умеешь делать чудеса, то давай! Полностью изменить завод. Всё сделать заново. И это – без остановки производства, без снижения темпов! Там, на белорусом заводе у тебя была команда специалистов, они всё понимали и умели. А здесь ты один. Да, и один в поле воин, но долго продержаться этот воин не сможет.

Сенин был обижен, и не скрывал этого. Турсин обещал ему: будешь директором! А тут нелегкая принесла этого. Начал свои порядки устанавливать, принял назад Панкратова. Сенин его терпеть не мог, и Володя отвечал ему взаимностью. И теперь Сенин добросовестно ходил на работу, отсиживал положенные восемь часов, изображал видимость деятельности. К нему в в кабинет приходили заводские друзья – Ожегов, Гомзяков, сидели, травили байки. Нагло, бесстыдно. Они были уверены, что новый долго не протянет. В одиночку вытащить такой завод? Не получится. Или шею себе сломает, или уйдет сам, надорвавшись. Сенин бегал в горком к Турсину, советовался, тот успокаивал: подожди, отсидись, выжди. Евгений вначале пытался поручать Сенину какие-то дела, но скоро понял, что толку не будет, махнул рукой, отстал.

Главный механик Сотников и начальник ремонтно-механического цеха Злоказов-младший были неразлучной парой. Робость и нерешительность Сотникова с избытком компенсировались горячностью и бескомпромиссностью начальника РМЦ.

– Мне говорили, что вы тут начинали делать конструкции "Беларусь", но неудачно, – пытал их Евгений. – Расскажите, что и как тут у вас получилось.

Они переглянулись.

– Мы Вам лучше покажем.

В дальнем углу цеха пылилась диковинная машина.

– Это изобретение Сенина и главного конструктора Гомзякова. Пила трения, в просторечии – дурмашина.

Резка трением применяется в металлургии. Полутораметровый тонкий диск, вращаясь с бешеной скоростью, врезается в нагретую до красна заготовку, выплавляя металл и оставляя неровную, оплавленную поверхность. При этом диск звучит. Представьте себе поросячий визг, усиленный до 150 децибел – звук реактивного самолета. Так звучит пила трения.

– Ну, и что дальше?

– Санэпидстанция прибежала на следующий день и запретила эту дурмашину. А Михаил Афанасьевич торжественно заявил, что пока он тут главный инженер, этих конструкций не будет на заводе. Вон и ленточно-пильные станки, что нам прислали по наряду Объединения, чтобы делать конструкции.

Здесь же под слоем пыли стояли два полуразобранных, раскомплектованных станка Краснодарского станкозавода. Печальное кладбище неосуществленных надежд.

– Ну, вот что. Дурмашину – списать с металлолом и забыть, как страшный сон, станки привести в рабочее состояние.

Механики потуплись.

– Своими силами не сможем. Очень сложные станки, запасных частей нет, чертежей тоже нет, а тут гидравлика, червячные шестерни. Наказывайте, Евгений Васильевич, виноваты, но не сможем.

– Наказывать вас я пока не буду, хотя за разукомплектование станков главного механика наказать следует. Я вам двоим выпишу командировку в Краснодар. Поезжайте, привезите необходимые детали. У Архитюка получите деньги под отчет. Как вы будете там выкручиваться – это ваше дело, но станки восстановите. Так значит, эти станки так ни разу не работали?

– Да, делали слабые попытки, но чтобы на них работать, нужно людей научить, ленточные пилы закупить. Наш Сенин на такое не способен. Вот дурмашину сварганить – на это его дури хватит.

– Лано, хватит ёрничать. Идем дальше. Заготовки, вижу, резали. А хоть одну ферму-то собрали?

– Да, вон она лежит.

Многотерпеливый мой читатель, если ты всё-таки добрался до этого места повествования, твой автор, не с силах найти слов для описания виденного, склоняет голову и опускает занавес.

4

Через неделю с небольшим радостный Злоказов-младший сместе с Сотниковым вломились в директорский кабинет.

– Евгений Васильевич, Привез всё, и червячные шестерни, и гидравлику, ящик летит самолетом, скоро будет!

– Погодите радоваться, это только начало, – Евгений придвинул им большую стопку чертежей.

– Из Белоруссии прислали по моей просьбе. Это чертежи оснастки. Всё нужно сделать в металле, причем, быстро, времени у нас в обрез. Я предлагаю поступить так: Анатолий Федорович собирает ударную группу из рабочих и делает всё это, а Вы, Александр Викторович, на это время будете совмещать обязанности главного механика и начальника ремонтно-механического цеха. Я ваш помощник, и жду предложений по премированию участников. Ну, что, вперед?

– Мы постараемся.

– Еще одна к вам просьба: всё делать только по чертежам. Никакой самодеятельности, никаких дурмашин.

Злоказова-младшего, Злоказёнка, на заводе не любили за вредность характера, необузданность и заносчивость. Казалось, что злоказовские пороки, скрытые у отца за личиной добродушия и смиренности, вырвались у сына на поверхность без ограничения и контроля. С Сениным он был на ножах, Турсина открыто называл подонком, но уволить его… нет, иметь дело со Злоказовым-старшим – себе дороже, вот и терпели. Однако был Анатолий амбициозен и самолюбив, ему доверили важную работу, и Злоказенок дневал и ночевал на заводе. А еще хотелось ему утереть нос Сенину.

– Вы правильно сделали, Евгений Васильевич, что доверили Анатолию, – сказал как-то Злоказов-старший, – Вы не смотрите, что он ершистый. Он очень переживает, и Вас не подведет.

Итак, сделаны первые шаги, началось наступление. Пора начинать разгребать финансовое наследство Николая Устиныча.

***

Самым злостным неплательщиком было Ангарское монтажное упоравление треста Стальконструкция.

Начальник управления Себякин встретил Евгения неприветливо.

– Деньги приехали просить. А что же Турсин сам не явился? В горкоме работает? Там ему, болтуну, и место! Нет, платить ничего не буду. Мне же технадзор запретил монтировать эти ваши "Уралы". Трещины, непровары! Непрокрасы. Некомплект. Монтаж стоит, а с меня скоро голову снимут. И кто только выдумал эти уродины? Вот, из Белорусии мне прислали конструкции – любо-дорого посмотреть. И монтировать их – одно удовольствие.

– Это какие? 325-й заказ? – как бы невзначай спросил Евгений.

– Да. А ты откуда знаешь? – вызверился Себякин.

Пришлось признаться.

– Ну, ты мне зубы-то не заговаривай, платить всё равно не буду. Ваш Лузанов подписал акт: завод исправляет брак своими силами. Вот, давай и посылай сюда своих людей, пусть исправляют, кроме того, конструкций ваших не хватает. По накладным-то вы все отписали, а на самом деле больше двадцати тонн не догрузили. Допоставьте мне всё до последней железяки, исправьте брак, тогда и будем разговаривать.

– Василий Николаевич, давай не будем дурака-то валять. Ну, положим, пришлю я людей. Ты же им работать не дашь, кран с монтажа не сорвешь.

– Не дам крана. У меня лишних кранов нет.

– Ну, вот видишь! Давай сделаем так: ты мне даешь перечень всего, что тебе нужно, включая брак. Сколько там наберется? Тонн двадцать – тридцать? Я тебе обещаю за две недели всё изготовить и отгрузить. С первой отгрузки ты мне оплатишь все долги, а за новые конструкции оплатишь половину.

Себякин сорвался с места.

– Ты откуда такой взялся? Он мне будет диктовать! А мне – платить за его брак! Ничего платить не буду! Да я в Министерство на вас напишу! Да я народный контроль на вас натравлю.

– Никуда ты не напишешь и платить будешь.Тебе же объекты нужно сдавать, а без меня ты ничего не сдашь. Я тебе предлагаю честное решение. Ты же ничем не рискуешь.

Себякин побегал по кабинету, остановился, уставился на Евгения.

– Ведь обманешь. Вам, заводчанам, верить нельзя, наобещаете с короб, только плати деньги!

– А ты не верь, ты проверь. Давай без протоколов и актов. Я тебе отгружаю последнюю марку, ты мне платишь весь остаток. Идет? Только сверку счетов сделаем за твоей и моей подписями.

– Ладно, уже поздно, засиделись мы с тобой. Слушай, ты, небось, у нас на Байкале не был ни разу? Где ты остановился? Я за тобой заеду завтра утром в семь, у меня на Байкале база, там и дотолкуемся.

Из Ангарска выехали рано, чуть свет, проехали Иркутск, и дорога пошла в гору, круто змеясь между сопок, то приближаясь к Ангаре, то отдаляясь от нее. Осеннее солнце уже припекало, пахло нагретой хвоей. И вдруг, точно невидимая рука раздвинула гигантский занавес. Воздух стал другим, плотным и свежим. Сопки, метельшившие впереди, расступились, разбежались в стороны, отступили. Впереди в гигантской чаше тяжелым свинцом, уходя за горизонт, лежал Байкал.

– Пойдем, посмотрим на Ангару, – позвал Себякин.

Ангара не текла, не журчала. Она мчалась в звенящей тишине с завораживающей скоростью. Слиток хрусталя, неправдоподобной прозрачности и мощи, летел меж берегов почти беззвучно, только на самом стрежне литая поверхность переливалась струями, играя солнцем, да там, далеко, на том берегу янтарные березы весело гримасничали, отражаясь в Ангаре. Невозможно было оторвать взгляд от этой феерической картины. Волшебница Ангара завораживала, зачаровывала, подчиняла себе.

Себякин тронул Евгения за рукав.

– Пойдем, покажу еще одно место, тут недалеко.

Слева от дороги, невдалеке открылась широкая поляна, застроенная необычными сооружениями. Это был Музей русского деревянного зодчества. Музей под открытым небом. С затопляемых земель Братского, Усть-Илимского и других рукотворных морей сюда свозили, собирали и бережно хранили шедевры, созданные жившим там народом. Высоко в небо топорщился заостенными брёвнами частокол сибирского острога, поодаль – невидная, но добротная рубленая шатровая церковь. А вот и подворье сибиряка. Трехметровый частокол ограды с тяжелыми, окованными железными скрепами воротами (от зверя таёжного, от лихого люда лесного). За воротами – широкий двор, мощеный лиственничными, вполдерева, плахами. Плахи подогнаны плотно, хоть пляши. Слева хозяйственный двор, овин, рига, амбары, справа – хозяйский дом. Кряжистый пятистенок, рубленный в лапу из огромных, в полтора обхвата лиственниц, так, что в щель лезвие ножа не пройдет. За сенями – низкая дверь (не пройдешь, не нагнувшись, не поклонившись, не перекрестив лба). Посредине русская печь с полатями делит эту часть избы на две половины: справа – хозяйская половина, слева – горница. Тут же дверь (опять поклон в пояс) в светлицу – женскую половину дома. Вдоль стен – широкие лавки, прислоненный к печи стоит ухват – вытащить из печи чугун со щами. На столах – деревянные плошки и ложки. Хозяева вышли не надолго, задать корм скотине, сейчас вернутся. Как не похож этот дом на курную, покосившуюся и почерневшую избу тверского крестьянина, где люди и скотина обитали под одной крышей! Дом не украшен затейливым кружевом нижегородской деревянной резьбы. Здесь жил серьезный и суровый народ, подстать сибирской природе, строил просто, основательно, на века. Лиственница сруба не потемнела, а только задубела, засеребрилась от трескучих сибирских морозов.

Что сталось с тобой, со строителем этого семейного гнезда? Может быть, ты ушел в Манчжурию вместе с Белой армией, чтобы не видеть поругание большевиками твоих святынь? Или ты подался с двустволкой в тайгу и пять лет отстреливался там от красных карательных отрядов? А может быть, тебя расстреляли прямо здесь, на этих плахах, когда ты с вилами бросился на продразверсточный отряд, пришедший чтобы отобрать у тебя твой хлеб?

Смолк стук топоров на сибирских просторах, пришел сюда из России горластый, суетливый люд, перегородил Ангару и Енисей плотинами, затопив тысячи гектаров сибирской кедровой тайги, построил химические и целлюлозные комбинаты, вырубает тайгу. Он живет теперь в панельных пятиэтажках, пьет водку и грязно матерится. Нет, не вернутся в этот дом его хозяева. Тишина стоит над памятниками изчезнувшей цивилизации, тяжелую, свинцовую думу думает Байкал.

База отдыха Ангарского управления была в Степянке, на берегу Байкала. Пили водку и закусывали омулем. Между прочим, рыбка как рыбка, ничего особенного.

– Ну, Димов, и чего это я тебе поверил? Сам не пойму. Но смотри – обманешь меня – не прощу! – напоследок сказал Себякин.

Потом были поездки в Улан-Уде, в Красноярск, Хабаровск, Косомольск-на-Амуре. Выматывающие командировки, когда от смены четырех-пяти часовых поясов день путается с ночью, а голова делается пустой и гулкой, и нужно договариваться, упрашивать, угрожать, обещать, обещать, обешать. И, самое главное, безусловно, кровь из носу, выполнять обещанное.

5

Жизнь постепенно светлела и налаживалась. Удалось, вопреки и назло Самаркину, прописать в квартире дочь, а затем – стоическое упорство жены и редкое везение – как только ей удалось? – обменять эту квартиру на трехкомнатную в пригороде Минска, конечно, с большой доплатой, но… но это была их надежда вернуться, это был маяк, куда после всех жизненных бурь приплывет их семейный корабль. Обязательно приплывет!

К Новому году Евгений получил по гарантийному письму новую квартиру, и приехала Люся, жена. Квартира была в последнем доме по улице Трубников, дальше начинался промышленный район. Когда задувал юго-восточный ветер, всю улицу Трубников и с ней пол-города накрывал сизый дым от Хромпика, от него не спасали закрываемые окна и двери, от него слезились глаза и першило в горле. А когда ветер дул с юга, ощущался сладковато-трупный запах СУМЗа – Среднеуральского медеплавильного завода.

Густо усеян Средний Урал заводами – металлургическими, химическими и почтовыми ящиками – таинственными производствами за глухими, высокими заборами, охраняемыми автоматчиками с малиновыми погонами. Низкий поклон тебе, уральский рабочий люд! Ты живешь в этом суровом краю, где зима с тридцатиградусными морозами длится шесть месяцев, а скупое, дождливое лето – два месяца, где воздух отравлен так, что желтеет и вымирает трава. В холодной и скудной земле ты выращиваешь овощи, лишенные солнца и вкуса. Ты питаешься скудной и малосъедобной едой и живешь в жалких, тесных жилищах. Но нет на Руси таких рабочих рук, такой рабочей косточки, как на Урале! Со строгановских и демидовских времен сюда переселяли крестьян из российских деревень. Немецкие управляющие и местные надсмотрщики плетьми и розгами прививали им привычку к труду благородную. Из поколения в поколение передавалась эта привычка, вошедшая в кровь, в генетику уралького народа. Здесь ковалось оружие Победы, отсюда в страшные, голодные послевоенные годы начиналось восстановление разрушенной войной страны.

Невелик ростом и не плечист уральский рабочий, но жилист, и берет он не силой, а упорством, выносливостью и особой сноровкой. Уральский рабочий принцип: начальник, обеспечь нас работой. Деньги мы заработаем сами. Такого Евгений не встречал нигде.

Приехала погостить Люсина бабушка Мокрына. Восьмидесятилетняя баба Мокрына – очень легкий и непосредственный человек. Она похоронила своего мужа – деда Петра, и ее, лишенную опоры, как перекати-поле, подхватил ветер странствий. Баба Мокрына живет понемножку и поперемненно у каждой из своих трех дочерей, не задерживаясь нигде подолгу, а теперь вот дочери послали ее присмотреть, как живет внучка Люська, шо забралась у таку даль, шо тильки на самолете можлыво. Баба Мокрына варила кислэнькие борщики и проводила часы у телевизора. Ее телевизионным героем был Горбачев. Начиналась Перестройка, шла трансляция Съезда, и Михаил Сергеевич не сходил с экрана. Вечером она делилась своими впечатлениями:

– Вон, той Горбач, говорыть, говорыть, а воны ляпають (аплодируют), он опять говорит, а воны опять ляпають!

– Бабушка, а о чем же он говорил?

Баба Мокрына смущенно прикрывает рот платком.

– Ты я не понимаю, тильки вон говорыть, говорыть, а воны ляпають.

Когда выдавались редкие солнечные дни, баба Мокрына брала стул и садилась у крыльца на улице, наблюдала уличную жизнь. Люся учила ее:

– Бабушка, ты должна запомнить наш адрес – улица Трубников, 44. И еще ты должна запомнить фамилию Жени. Помнишь, я тебе говорила?

Баба Мокрына мучительно пытается вспомнить.

– Ой, забыла… на три буквы..

Люся давится от смеха.

– На какие три буквы? Я же тебе говорила: Димов.

Бабушка машет рукой, – ой, я все равно не запомню.

Скоро она засобиралась:

– Ну, я пойиду. До Катьки.\

– Бабушка, ну поживите еще немного.

– Ни, нэ можу. Пойиду.

Началась зима, и Евгений стал на лыжи. Лыжи всегда были его страстью. В субботу приходилось бывать на заводе, подобрать незаконченные дела, посмотреть, как идет у Злоказова, а в воскресенье… Горячее нетерпенье охватывало с утра, а часам к десяти Люся милостиво отпускала его:

– Ладно уж, иди, а то совсем измаялся.

Теперь быстро намазать лыжи и – в лес. Урал – лыжный край, в выходные население, и старый, и малый выходит на лыжные трассы.

О, счастье свидания с зимним лесом! Ты уже разогрелся, стянул ветровку, завязал ее узлом на поясе и пошел, пошел! Морозец градусов пятнадцать горячит лицо, а ты в легкой рубашке мчишь по лыжне. Руки, ноги, всё тело работают слаженно, наступает восторг и упоение от движения-полета. Сказочной красоты лес обступает тебя, а лапы елей затевают веселую игру, норовя сыпануть за шиворот пригоршню снега. Ты пригибаешься, уворачиваешься, но всё равно получаешь свою порцию. Лыжня вдруг срывается вниз, и ты, низко пригнувшись, собираешься в тугой комок. Только устоять в этом свисте ветра, не кувыркнуться в сугроб справа! А потом лыжня пошла на подъем, там, на этом тягуне она проверит тебя – что ты за лыжник. И ты работаешь уже во всю свою мочь. Не сбавить скорость, не остановиться, потому что если остановишься, то будешь дальше ползти шагом. Но вот тягун позади, ты выскочил, и перед тобой разворачивается панорама безбрежных лесных далей. Теперь можно на минуту перевести дух, налюбоваться этой невозможной красотой.

Вот уже пора возвращаться, нужно заставить себя повернуть назад. Ты забрался слишком далеко, и скоро наступит усталость. Она наступает на обратном пути. Свинцом наливаются ноги, каждая клетка твоего тела просит пищи и покоя. Наступает момент преодоления себя. Твой дух, твоя сила воли заставляют работать усталое, сопротивляющееся тело. Морозец подступает к тебе, пощипывает пальцы рук, забирается под пропотевшую на спине рубашку, а ты, стиснув зубы, идешь на последний подъем. И огого! – преодолеваешь его. Ай да я! Ай да молодец! Вот уже впереди вдали видна автобусная остановка.

В промерзшем автобусе мороз беспрепятственно набрасывается на тебя, превращает тебя в замерзшую кочерыжку. А от конечной остановки еще предстоит пробежать на чужих, негнущихся ногах бесконечные сто метров. Дома сбросить с себя всё заледеневшее, заскорузлое прямо на пороге и провалиться в горячую ванну. Ты плывешь в этой ванне, чувствуя, как кровь толчками, с болью пробивается в окоченевшие пальцы рук и ног, как тепло вливается в измученное тело, погружает тебя в сладкую истому.

Люся приоткрывает дверь ванной, впуская пьянящие кухонные запахи.

– Хватит нежиться, у меня всё готово!

Жизнь, как ты прекрасна и удивительна! Особенно ярко это чувствуешь, когда пройдешь через лишения и испытания и победишь, преодолеешь тебя!

6

Позвонил старый приятель Володя Максимовцев. Володя работал главным инженером Шадринского завода, они с Женей часто встречались в Объединении, на совещаниях главнях инженеров и хорошо знали друг друга. Володя был производственником, пробился в главные из мастеров.

– Евгений Васильевич, привет, давно тебя не видел. Так ты пробился в директора? Поздравляю. Я вот что звоню: не можешь ли ты мне помочь? У меня проблемы по жизни. Я ушел от жены, завел новую семью, ну, естественно, ушел и с завода. Если у тебя есть для меня место, то я готов. Ну, и какое-нибудь жилье.

– Володя, рад тебя слышать, многого не обещаю. Мне нужен начальник в заготовительный цех. Если тебя это устраивает, могу дать комнату в семейном общежитии, а в течении года – квартиру в строящемся доме.

Максимовцев приехал быстро и заменил Иксанова, который явно не тянул должность начальника и давно просился в мастера.

Быстро набирался опыта неутомимый и цепкий Володя Панкратов, и Евгений передвинул его в начальники производства. Теперь ключевые посты на заводе занимали свои, надежные люди, и работать стало полегче.

Младший Злоказов оказался на редкость инициативным человеком, каждый вечер они с Евгением рассматривали и разбирали все мелочи изготовляемых приспособлений и оснастки для новых конструкций. Это было новое слово в изготовлении конструкций, то что он придумал, а потом налаживал на белорусском заводе. Наконец, настал волнительный день пробного пуска. Два ленточнопильных станка установлены на фундаментах в пролете цеха, с приводными рольгангами, упорами и стеллажами. Всё сработало как нельзя лучше. По нажатию кнопки на пульте прямоугольные профильные трубы катились на роликах до упоров, пилы с сытым шорохом вгрызались в металл, выгоня мелкую стружку, вот уже заготовки сброшены в накопитель, цикл повторяется. И всё от кнопок. Рабочий превратился в оператора.

– Лузанов, что стоишь? Проверяй заготовки, принимай продукцию!

Потом заготовки укладываются в стенд-кондуктор, Злоказов включает пневмопривод, на глазах у недоверчивых слесарей-сборщиков детали зашевелись, как живые, задвигались, и вот они плотно прижаты к упорам, точно, без зазоров сошлись все узлы. Готово! Ай да молодец Анатолий Федорович! Два сварщика быстро накладывают скрепляющие швы, и готовая красавица-ферма висит, покачиваясь, на крюке крана. Первая победа! Краем глаза Евгений заметил поодаль бледное, с закушенной губой, лицо Сенина. Ну что же, Михаил Афанасьевич, обошлись без тебя.

Пришли первые успехи. Новый директор строго спрашивал за чистоту в цехах и за чистоту одежды рабочих, за обеспечение инструментом и заготовками, за качество, за дисциплину и порядок, лез в каждую дырку, и от него ничего нельзя было скрыть. Прекратились штурмовые атаки в конце месяца. Стали поступать деньги от Ангарского, Хабаровского и других управлений, завод снялся с банковской просрочки, и на заводе впервые за последнее время стали выдавать зарплату во-время.

Архитюк сиял, как именинник, сам принес директору зарплату седьмого числа:

– От тут распишитесь в ведомости, Евгений Васильевич.

Все больше новых конструкций собиралось в цехах. Но оставалось ощущение молчаливого, вязкого сопротивления. Точно бег в воде – рвешься, тратишь силы, а продвижение – мизер. На заводе понимали, что новому директору объявлена тайная война командой Турсина-Сенина, и кто в этой войне одержит верх – еще вопрос. Понимал это и Евгений и отступать не собирался. Как-то разговорился с Панкратовым:

– Владимир Николаевич, скажи мне откровенно: что происходит на заводе? Ты же видишь, как я рвусь, из штанов выпрыгиваю, но чувствую, что ведь не приняли меня за своего! Какая-то настороженность, недовольство. Я понимаю, что кому-то перешел дорогу, кому-то неугоден. Да и ты вот собачишься со всеми, но ведь нельзя только кнутом! Ты же свой, местный, подскажи, как заставить людей работать не за страх, а за совесть.

Панкратов помолчал, затем поднял глаза:

– Нужна водка, Евгений Васильевич, и мужской разговор.

– Шутишь?

– Нет, я серьезно. Мне самому надоело сволочиться со всеми и быть погонялой.

– Ну, ладно, я тебя понял. Пойдешь мимо Слепенки – скажи, чтобы зашел ко мне.

Евгений недавно перевел Слепенко из снабженцев в заместители по общим вопросам, и тот сиял от удовольствия и собственной важности.

– Сергей Михайлович, про тебя говорят, что можешь луну с неба достать.

Слепенко сверкнул золотым зубом.

– Насчет луны не знаю, не пробовал, – скромно потупился он.

– А ящик водки достать слабо?

Слепенко аж подскочил.

– Так ведь сухой закон Горбачев объявил!

– А не было бы сухого закона, и разговора бы не было.

Слепенко, молодой, улыбчивый хитрюга и ловкач, Евгений знает, что он на всякий случай попрежнему поддерживает дружеские отношения с Сениным и выполняет доверительные поручения Турсина, с сомнением оглядел директора. Не ловушка ли это? Вроде нет.

– Ну, если очень нужно, то достану.

– Очень нужно, – директор выгреб из кармана только что полученную зарплату, – ящик водки, соответствующую закуску и к четырем часам автобус к заводоуправлению. Только, сам понимаешь, чтоб ни одна живая душа… Сдачу принесешь.

– Да это понятно, – просиял он, – сделаю всё, Евгений Васильевич, не сомневайтесь!

Откуда, почему у русского человека возникает такое понимание на самом тонком уровне, когда в дело включается водка и закуска, почему в этом случае появляется откровенность и непременно преодолеваются все возможные и невозможные препятствия? Без этого универсального средства – не договориться, ни помириться и не поссориться! Водка сближает людей, развязыват языки. Водка выручала и спасала русского человека в трудную годину. Наркомовские сто грамм и – в атаку! Бутылка водки почему-то всегда ценилась больше, чем деньги, за нее заплаченные.

Брежневские восьмидесятые годы возвели водку в статус государственного инструмента управления обществом, без нее не решалась ни одна проблема на любом уровне. Она была индикатором человеческих отношений. Если ты пьешь со мной, то ты свой, на тебя можно положиться, а если не пьешь, прикрываешься тем, что у тебя печень и давление? Вранье это все про печень, хорошая водка не может повредить никому, просто ты – не наш человек, и тебе нельзя ни в чем доверять. Когда грянула горбачевско-лигачевская перестройка с ее борьбой за трезвый образ жизни, советское общество оказалось застигнутым врасплох, лишенным универсального средства для общения и решения вопросов. В стране были приняты самые строгие запретительные и заградительные меры, но водку все равно доставали, она возвысилась в ценности, стала жидкой валютой. Труднее всего было членам партии. На партсобраниях они одобряли политику партии, давали зарок жизни без спиртного. Уличенного в употреблении ждали суровые наказания, вплоть до исключения.

Понимал ли Евгений риск, на который шел? Конечно, понимал, и риск был огромен. Но это не было ставкой ва-банк отчаявшегося игрока, это был сильный ход в шахматной партии. И он должен выиграть!

По заводу объявлено: оперативка сегодня переносится на четыре часа. К четырем приемная наполнилась гулом недовольных голосов: издевается директор, это когда же домой попадешь! Евгений вышел из кабинета.

– Сегодня оперативка выездная, выходим, садимся в автобус.

В глубоком молчании автобус выехал за город, свернул на проселок и остановился на поляне, за лесочком. Прямо на траве расстелена скатерть, повариха из столовой расставляет стаканы, бытылки, тарелки с закуской. (Ай да Слепенко, ай да молодец, всё предусмотрел).

– Ну вот что, мужики. Оперативка сегодня без протокола. Давайте поговорим, как нам дальше работать. Я понимаю, что не всем угодил, но такой задачи и не ставилось. Я к вам не напрашивался, меня прислали к вам, чтобы вытащить завод из ямы, в которую он попал. Хочу от вас откровенного разговора. Если вы считаете, что я делаю что-то не так, скажите прямо, а если вы скажете, что я не гожусь вам в директора, то вот моё честное слово, завтра же напишу заявление об уходе, е…тесь без меня. Я себе работу всегда найду. Сергей Михайлович, что сидишь, наливай!

Сразу же возник Панкратов:

– Почему я, как цепная собака, лаюсь со всеми, а вот Валере Ожегову на всё наплевать. Ты когда предъявки во-время приносить будешь?

– Ну вот, чуть что – сразу Ожегов!

– Да ведь тебя в четыре часа как ветром сдуло. Отбыл восемь часов, и домой. А вторую смену, что, мне организовывать?

Выпили по одной, по второй. Директор ворот рубахи на себе не рвал, но был откровенен, говорил, что завод в тяжелом положении, но отступать не собирается. После третьей всем стало хорошо и все понятно, что директор-то, оказывается, хороший человек и хватит, мужики, тянуть вола за хвост, Вы, Евгений Эдуардович не сомневайтесь, даем Вам наше уральское слово, что будем работать на совесть и не подведем!

К Евгению подошел Сенин и долго, путанно говорил о своей преданности делу и заводу, что Вы, Евгений Васильевич, можете на меня рассчитывать.

Водка кончалась, все выговорились, поругались и помирились.

– Всё, мужики, спасибо вам за откровенность, будем заканчивать. Работать – так работать, как здесь договорились. Кого не устраивает, скажите прямо. Задерживать не буду. И еще – песни на обратном пути не петь!

Утром Евгению показалось, что он пришел на другой завод, не тот, что был вчера. Это проявлялось в спокойной деловитости, в том, что смена начала работать точно во-время, и даже Ожегов во-время принес предъявки. Шила в мешке не утаишь, весь завод, конечно, знал о вчерашнем. Ай да директор! Ничего не боится! Но не нашлось ни одного, кто бы доложил наверх, написал анонимку, донос.

В директорский кабинет зашел партийный секретрь Баннов – малорослый, наскозь фальшивый человечишка. Евгений знал, что Баннов бегает за инструкциями к Турсину. Конечно, в этом нет ничего особенного, горком должен руководить партийными оганизациями.

– Вы меня извините, Евгений Васильевич, но слух идет по заводу…

– Что за слух, Иван Владимирович?

– Да будто Вы с начальниками цехов водку пьете.

– Да Вы что? – неподдельно удивился директор, – да если я буду с ними пить, я же спросить с них не смогу. Нет, что Вы. И кроме того, Вы же знаете, как я отношусь к постановлениям Партии. Нет, Иван Васильевич, гоните прочь Ваших информаторов, тех, кто распространяет слухи, гоните!

7

В квартире по улице Трубников поселилось удивительное существо – трехлетний Антоша. Дочь готовилась к выпускным экзаменам в консерватории, и Антошу на это время взяли к себе дедушка с бабушкой.

Мир Антоши устроен просто и ясно. В центре его находится сам Антоша, а не переферии – родители, дедушки, бабушки, многочисленные родственники, нужные для того, чтобы исполнять его желания.

Утро. Евгений торопится. Вот-вот придет машина, чтобы отвезти его на завод, а Антошу по дороге – детский сад. Антоше не хочется в детсад, он капризничает, не одевается. Бабушка Люся начинает нервничать, торопить его. Реакция Антона отработана и естественна: размахнуться и стукнуть куда попало, защищая свою индивидуальность. И тут происходит неожиданное: горячий шлепок дедушкиной руки по попе, и – нос внука упирается в стенку в темном углу. Что делать в этом случае, онзнает: зареветь погромче, это всегда помогает. Антоша ревет минуту, другую, но ничего не происходит. Краем глаза он замечает, что кроме него в комнате никого нет! Реветь-то не для кого. На цыпочках Антоша подкрадывается к кухне, а там полное спокойствие, дедушка с бабушкой мирно беседуют:

– Ты знаешь, бабушка, у меня ушки так устроены, что не слышат, когда мальчики ревут. Не слышат и всё. А у тебя?

– У меня то же самое. Ой, смотри, Антоша пришел. Какой он у нас молодец! Собирайтесь поскорее, а то дедушка на завод опоздает.

В воскресенье идут гулять в город. Антоша, конечно, впереди. Он ведь определяет, куда идти!

– Антоша, поворачиваем направо.

Антон и ухом не ведет, он же знает, что нужно прямо! Вдруг его настораживает подозрительная тишина позади. Он оглядывается – никого нет! Антоша бегом возвращается назад, и что же – дедушка с бабушкой спокойно, не замечая его, идут по боковой улице!

Антоша любит коверкать слова. Он знает, что взрослых умиляют его дульди-мульди. Вот и теперь он машет ручкой, прыгает от нетерпения:

– Акить, акить!

– Бабушка, я ничего не понимаю, на каком это языке – акить.

И тут Антоша четко и ясно произносит:

– Открыть!

Дедушка Женя привез из Хабаровска ананасы и бананы, завезенные туда по какому-то капризу советского снабжения. Страшноватого вида шишку-ананас водрузили на стол для красоты, а зеленущие и несъедобные грозди бананов развесили гирляндой на бельевой веревке на кухне.

– Антоша, потерпи и посматривай. Как только бананчики пожелтеют, их можно будет кушать.

Антон терпел очень долго, минут пять.

– Дедушка, смотри, вон тот уже немножко желтенький.

Пришлось объяснять, что ждать нужно несколько дней.

– Вот ты три раза в садик сходишь, и они как раз пожелтеют.

Далекий, чудесный Хабаровск, откуда привозят необыкновенные плоды, стал для Антоши воплощением детской мечты о прекрасном. Наверняка в Хабаровске они растут прямо на улицах, и вообще это город чудес! Он вздыхал и тихонько говорил:

– Так в Хабаровск хочется!

Здесь оформились знаменитые Антошины афоризмы, которые отныне будут сопровождать дедушку с бабушкой всю оставшуюся жизнь:

– Бабушка, я т-а-а-к тебя люблю!

– Почему же, Антошенька?

– Ну, ты борщик мне даваешь, жареную картошечку даваешь, и поэтому я так тебя люблю. И еще потому, что ты хорошая, – снисходительно добавляет внук.

Бабушкино сердце тает от такой любви, и Антоше прощаются все его проказы.

Антоша попался на очередной шалости – он любит пальчиком вытаскивать нитки из вязанного пледа. Его глаза полны искреннего раскаяния.

– Бабушка, я больше никогда-никогда-никогда не буду, – а проказливый пальчик уже ищет очередную ниточку. Но так хочется верить в это никогда-никогда, и всё-всё Антоше прощается.

Утром, как всегда, они опаздывают, торопят Антошу, а он поднимает свой ясный, невозмутимый взор:

– Дедушка, мы еще успеем!

И он, конечно, прав, в этой жизни они еще успеют всё сделать!

8

Завод постепенно меняется, начался выпуск конструкций "Беларусь", но очень медленно идет рост. Два станка, даже работая в две смены – это очень мало! Нужно еще три станка, но фонды на них обещают выделить только в следующем году. Но со старыми конструкциями нужно кончать. Нужно что-то придумать, найти что-то новое! Голова пухнет от мыслей, не спится по ночам: где же выход?

Нина Ивановна Цепелева стала доверенным лицом директора. Она заходит к Евгению, делится новостями. Вместе они отработали новую методику отбора проб на углерод. Труба предварительно проверяется на местную твердость, и это позволило резко снизить трещины. На этот раз Цепелева принесла новую информацию:

– Евгений Васильевич, мне звонят из Выксы. Они там пустили новый стан, катают хорошие электросварные трубы, со всеми гарантиями, есть в свободной реализации. Спрашивают, не возьмем ли мы. Я и подумала, может быть Вы что-нибудь придумаете…

– А какой сортамент они выпускают?

– 325, 373, 219 миллиметров, со стенкой от шести до восьми.

– Марка стали?

– Низколегированная, 17ГС со всеми гарантиями.

У Евгения задрожали руки.

– Нина Ивановна, Вы всерьёз? И могут быстро поставить?

– Сами предлагают. У нас в стране как всегда. Стан пустили досрочно, а промышленность еще не готова к новому виду продукции, Госплан не успел выдать наряды, вот они и обзванивают всех, кого знают.

Евгений схватился за логарифмическую линейку. Неужели получится?

Начиналось строительство автомобильного завода в Елабуге, в Татарстане. Там собирались выпускать народный автомобиль. Простой, недорогой, для каждой семьи. Голубая мечта советского человека!

Пройдет немного лет, и команда жуликов во главе с Борисом Березовским, спекулируя на этой светлой мечте и святой вере советского народа в непогрешимость власти, провернут гигантскую аферу, обобрав полстраны и уведя народные деньги в оффшор. А недостроенный Елабужский завод будет стоять, как памятник неосуществленной мечте и советскому растяпству, ржаветь и разрушаться.

Но это случится потом, а пока страна живет мечтами и надеждами на перестройку и светлое будущее. Вот-вот всё изменится к лучшему. Строительство нового завода – народная ударная стройка, заказам Елабуги открыта зеленая улица. Но отстает проектирование. Проблема в том, что фермы для главного корпуса должны быть очень мощными. Там пролет 24 метра, и на фермы вешаются конвейеры для сборки. У проектировщиков не получаются хорошие решения, и Евгений это знает.

И вот, с этими новыми трубами всё может получиться!

Море работы, и в субботу Евгений рассчитывает, звонит знакомым пректировщикам, уточняет нагрузки, чертит фермы, прорисовывает узлы. Получается, получается красивая ферма, способная нести эти сумасшедшие нагрузки! Нужно срочно лететь в Москву, в центральный проектный институт. Там проектируют конструкции для Елабужского завода.

В институте он попросился на прием к заместителю главного инженера Гордону. Михаил Николаевич Гордон происходил из старой Мельниковской иститутской гвардии, той что закладывала основы современной школы пректирования, создавала стратегию изготовления и монтажа металлических конструкций. Он был последним могиканином из этой команды и легендой института.

– Приехал человек с завода? Директор? Так что же Вы держите его в приемной. Пусть заходит немедленно. Совещание? Отложите совещание.

Евгений выложил свои чертежи и расчеты. Гордон сразу всё понял и тут же вызвал начальника отдела.

– Смотри-ка, Рожков, мы мучаемся, не можем ничего хрошего придумать, а Новоуральский завод приносит готовое красивое решение. Правда, красиво? Я вижу, это трубы с нового стана Выксунского завода?

– Да, и они согласны поставлять их со всеми гарантиями по химсоставу и прчности. Трубы из низколегированной стали 17ГС.

– А как трубы будете резать?

– У нас же на заводе японские автоматы, пайкомы, у нас есть программы для фасонной резки.

– Ах, да, я помню эту печальную историю с конструкциями ЦНИИСК. Так Вы хотите заменить те конструкции этими? Чертежи и расчеты сами делали? И узлы проработали. Похвально. И качество сможете обеспечить? Ну, что же, всё это очень интересно и, главное, красиво. Рожков, у тебя подробный сортамент Выксы есть? Если нет, то срочно запроси. Три дня тебе на проверку хватит? Тогда я попрошу держать меня лично в курсе дела. Очень, очень интересно получается!

У Рожкова всё получилось, и уже через неделю в Объединении был сигнальный экземпляр чертежей для рассмотрения и одобрения, с практически не измененными техническими решениями, а через месяц комплект чертежей и наряд на изготовление лежал на столе у Евгения.

Как это у тебя получилось? – не мог он поверить в случившееся. Совершенно немыслимое, невероятное сочетание случайностей и благоприятствований, сошедшееся в одну точку и стремительно приведшее к результату.

Это был тот самый счастливый случай, который приходит тогда, когда он очень нужен. Когда его ищешь неустанно, а он маячит, ускользая, точно забытое имя. Среди ночи вдруг просыпаешься с ощущением – случилось! Но нет, это только приснилось, и вновь бредешь по темной дороге, вглядываясь в даль. Но достаточно случайно брошенного слова, намека, и тебя пронзает понимание: это то самое, что ты так долго искал.

Цепелева, оказывается, умела бегать! – так утверждали очевидцы, наблюдавшие то, как она спешила к директору.

– Нина Ивановна, голубушка, Вы мой добрый гений! У нас с Вами все получилось! Вот спецификация на трубы. Пять типоразмеров всего на весь заказ. Не шестнадцать, а пять, и все трубы – с одного завода, Выксунского!

Заказ был большой, загрузка заводу на полгода, а там, потом – наверняка продолжение. Только нужно хорошо подготовиться к новому производству, не оплошать! Плановый отдел вместе с Архитюком корпели, рассчитывая затраты и цену на новые, необычные конструкции, директор сам сгонял в Елабугу и согласовал цену в дирекции строительства, а Злоказов-младший опять дневал и ночевал на заводе, делая оснастку по чертежам и эскизам Евгения. Всё разворачивалось с необычайной быстротой. Выксунский завод досрочно по наряду министерства отгрузил первую партию труб, и они загромоздили ранее пустовавший склад металла. На заводе состоялось расширенное техническое совещание с участием бригадиров и ведущих рабочих. Выступал директор.

– Для нашего завода этот заказ – большая честь и большая ответственность. У нас нет права на ошибку. Конструкции по этому заказу – эксперимент, проба, и если мы сделаем их образцово, то за ними – большое будущее, наше с вами будущее. Я прошу отдел технического контроля и всех вас: заказу Елабуги – особое внимание и особое отношение!

Евгений ходил по цехам и любовался фермами. Они были действительно красивы – стройные и мощные толстушки. Трубы Выксунского завода были исключительно правильными, узлы сопряжений подходили точно, и делегация из Москвы во главе с Рожковым, приехавшая на приемку первых ферм, дала им высокую оценку. Новый тип конструкций родился! Немного напягало то, что на приемку никто не приехал из Объединения, кроме Китриша. Там же у них есть технический отдел, проектно-технологический институт. Мы тут делаем техническую революцию, а их нет. Чем же они там занимаются? А впрочем, может быть, это и к лучшему: никто не мешается под ногами.

В цехах завода новые фермы шли на-ура. Немногословный и нелюдимый Устименко, лучший на заводе бригадир сборщиков, крепко пожал директору руку.

– Вы нас извините, Евгений Васильевич. Когда Вы приехали, мы в Вас не верили. А теперь работать стало легче, не так убиваемся, и заработки побольше стали. Только Вы, пожалуйста, не срезайте расценки на новые конструкции, а то эти из отдела труда и зарплаты уже приходили, нюхали, хронометраж собираются снимать. Дайте поработать в удовольствие хоть пару месяцев.

– Ладно, Николай, работайте, даю слово, что три месяца не разрешу трудовикам трогать расценки. А там посмотрим.

По итогам трех месяцев Новоуральский завод опередил вечно лидировавший Белорусский завод, завоевал первое место, переходящее знамя и специальную денежную премию. Самаркин лично поздравил Евгения и долго жал ему руку. Как-никак, его воспитанник! Знай наших, белорусов!

Это была победа, его личная победа. Наконец, он вырвался из капкана, в который угодил. Он отвел этот завод от края пропасти, дал ему новую продукцию и новое дыхание. Он сумел изменить завод и изменился сам. И уже недалеко осуществление мечты, приснившейся ему в том далеком поезде: завод, где всё правильно и красиво, и во главе завода он сам – умный и непогрешимый.

Первое место отмечали большим коллективом, с женами и мужьями, в заказанном кафе. По специальному разрешению и разнарядке горкома для такого случая были разрешены спиртные напитки – по двести пятьдесят граммов вина на человека. Водка, конечно, тоже была, Сережа Слепенко постарался, но… шшш… только под столом, чтобы не засветиться. Люся притворно хмурилась: её Женя был нарасхват у заводских женщин, танцевал со всеми. За столами было весело и празднично, говорили друг другу приятные слова, пели песни. Евгений запевал "Уральскую рябинушку":

Вечер тихой песнею над рекой встает,

Дальними зарницами светится завод,

Где-то поезд катится точками огня,

Где-то под рябинушкой парни ждут меня.

Остальные подхватывали:

Ой, рябина кудрявая, белые цветы.

Ой, рябина, рябинушка, что взгрустнула ты?

Еще пели Свердловский вальс.

Если вы не бывали в Свердловске,

Приглашаем вас в гости ждем.

Мы по городу нашему вместе,

Красотою любуясь, пройдем.

Суровый и озабоченный директор оказался простым, симпатичным человеком, своим, уральским.

Урал не был чужим для Евгения. Его голодное послевоенное детство прошло в Верхотурье – небольшом тихом городке, затерянном среди северных уральских лесов. Рубленые избы здесь сбегают к быстрой Туре, а улицы поросли травой-муравой-спорышем. А учился он в Свердловске, в Уральском политехническом институте. Правда, заочно, но экзаменационные сессии, проводившиеся там, остались светлыми пятнами в его памяти.

9

Жену – Люсю соблазнили поездкой за клюквой. Она работала инженером- химиком на заводе "Сельмаш". Только не думайте, что этот завод делал сеялки или веялки. Завод делал средства для военной связи и еще много чего секретного. А почему "Сельмаш"? Да чтобы дурить этих простаков – американских шпионов. Пусть они думают, что мы делаем плуги и бороны, а мы, им назло – ракеты и бронетранспортеры. На выходные дни собиралась команда любителей, и Люсю уговорили подруги по работе. В огромный Женин рюкзак упакованы теплые вещи, еда и ведро. Сверху приторочены болотные сапоги.

Уральские леса богаты ягодой – брусникой, смородиной, дикой малиной, но царь-ягода на Урале – клюква. Клюква моченая, клюква протертая, клюква с квашенной капустой выручают при простуде и гриппе, да и закуска это мировая!

Ночной поезд идет на север, в район Верхотурья. В полутьме общего вагона неторопливого поезда слышится тихий уральский говорок, это в соседнем купе рассказывается какая-то бесконечная история, и под этот говорок сладко дремлется. Поезд останавливается на всех полустанках, стоит по несколько минут, и снова – перестук колес, поскрипывание стареньких вагонов и тихий уральский говорок.

Утром в деревне взяли местного провожатого и – в путь. Твердая дорога скоро кончилась, впереди начиналось болото.

– До нашего, до клюквенного – километра полтора будет, – сказал провожатый мужичок, – значит, так: туда две дороги, одна напрямки, через болото – похуже, а другая – получше, но круголя, и там вдвое поболе будет. Так что, вам решать, вам выбирать.

Выбор был очевиден – что уж там кружить? Надели сапоги болотные, вооружились шестами – прощупывать болото, пошли гуськом, ступая след в след. Эти бесконечные полтора километра Люся запомнит на всю жизнь. Ходьба по болоту – это для местных привычна и проста, а для городских – эквилибристика. Ступать нужно с кочки на кочку, промажешь, не попадешь на кочку – и нога с чавкающим звуком погружается по колено в болотную жижу. Зыбкие кочки упруго подаются, тонут под сапогом, и нужно уловить опору, чтобы скакануть на следующую предательскую кочку. Через десять минут такой ходьбы ноги наливаются тяжестью, и – пропади пропадом эта клюква! Только бы постоять немного, вцепившись в чахлую березку. Но выносливый провожатый шагает споро, без устали, и отстать никак нельзя в этом ровном сером пространстве без границ и ориентиров.

Дошли до крохотного сухого островка. Можно упасть на землю и лежать, лежать, смотря в в серое, скучное небо. Окрик провожатого:

– Хватит валяться, пошли!

И снова тяжелый труд и борьба с собой. Прыжок, остановка. Поймать момент равновесия, не промахнуться, попасть на следующую кочку. Прыжок, снова остановка, снова прыжок. Только не свернуть в сторону с тропы! Тяжелые мысли медленно ворочаются в голове: собрать силы, дойти вон до той березки! Дошла, добрела. Теперь – до следующей березки, до нее метров двадцать. И когда же это кончится? Вот тропа стала потверже, можно идти шагом, вытаскивая сапоги из жижи. Чвак, чвак, чвак. Снова пошли кочки и снова – прыжок, остановка, из последних сил прыжок – непослушная нога проваливается по самое не могу. Впереди крик: "всё, пришли!" Наконец-то, перед ними то, клюквенное болото.

Летняя палитра природы богата яркими красками, но приходит осень, жухнет листва и трава, у художника-природы кончается зеленый хром, на смену ему приходит охра и краплак, природа размашисто красит ими клены, рябины и узловатые, низкорослые болотные березки. Остатками изумрудного хрома окрашены лишь круглые шапки клюквенных кочек.

Эстеты от искусства давно разгадали секреты гармонии красок. Есть цвета сочетающиеся и не сочитающиеся. Попробуйте пришить к вашему зеленому платью красные пуговицы. Вас сочтут невеждой, человеком, лишенным художественного вкуса. Но природа не признает авторитетов. Щедрой кистью безумного художника она разбрасывает по изумрудным кочкам крупные капли карминовых ягод, и получаются шедевры, от которых трудно отвести глаз. И ты уже не замечаешь ни нудного дождя, сыплящегося с прохудившегося неба, ни чавканья болотной грязи под сапогами.

Возвращались с полными ведрами, и, конечно, круголя, по твердой дороге.

10

Заводские будничные дни похожи один на другой. Евгений приезжает на завод в половине восьмого – обежать цеха, посмотреть, как начинается смена на производстве и, главное, зарядиться от него импульсом на весь день, почувствовать ритм этой заведенной машины, которую каждый день нужно напитывать рабочими чертежами, металлом, углекислотой для сварки, сварочной проволокой и электродами, инструментом, стропами и многими другими материалами, чтобы она ежедневно выдавала плановые тонны конструкций. Эту машину нужно раскручивать и толкать, толкать каждый день. Нужно организовать труд шестисот работающих здесь людей так, чтобы каждый из них занимался своей, необходимой работой и делал ее наилучшим образом. Во-время привезти их из города и отвезти домой, накормить обедом. Упущение чего-то одного, малого, может привести к остановке производства, невыполнению плана. А это потеря премии. У людей падают заработки, снижаются стимулы, и машина, двигавшаяся твоими усилиями и твоей энергией, начинает разваливаться на глазах. На директоре лежит груз ответственности за всех работающих здесь людей. Он обязан обеспечить безопасность их тяжелого труда, организовать их питание на заводе и бытовые условия, строить жилье и детские сады для них, содержать общежития. Он должен заниматься воспитанием этих взрослых детей, вмешиваться в их семейную жизнь. У директора есть заместители по всем этим делам, но на прием по личным вопросам заводчане все свои беды и горести несут директору. Он – последняя инстанция и верховный судья, в его мудрость и всемогущество они должны верить. А если не верят? Значит, ты напрасно занимаешь место а директорском кресле.

Рабочий день разворачивается, раскручивается, как тугая пружина. В восемь начинает работать заводоуправление, наваливаются нескончаемые проблемы отделов.

В десять – производственное оперативное совещание у директора, ведет его Панкратов, ведет четко, спрашивает правильно.

– Евгений Васильевич, у Вас вопросы есть?

– Нет, все свободны. А ты, Владимир Николаевич, останься. Давай проанализируем твою оперативку. Во-первых, мы с тобой договаривались, что ты будешь укладываться за полчаса, а сегодня опять раздул ее на сорок пять минут.

– Так это Лузанов открыл дискуссию.

– Пусть Лузанов дискутирует на дне качества, а ты разбирай только оперативные вопросы. Во-вторых, за полмесяца – отставание от плана на три дня. Что ты намерен делать? Подготовься и в три – ко мне. Кто нам еще нужен? Главный конструктор? Предупреди, пусть тоже подготовится. И в-третьх, слишком много мы заседаем. Давай оперативку вместо пяти раз в неделю проводить два раза, скажем, в понедельник и среду. Договорились?

В половине первого – перерыв на обед. Директор обедает вместе со всеми, выстаивая очередь с подносом. При столовой есть зал для избранных, но Евгений пользуется им только тогда, когда приезжают гости – из Объединения, из технических инспекций. Он заключил договор с подшефным колхозом, есть такой, еще одна головная боль. По договору колхоз поставляет в заводскую столовую мясо, овощи. За этим следят профком и рабочий контроль. Занимается этим Слепенко. Наверняка, подворовывает, ну да бог с ним. Главное, чтобы доставалось рабочим.

Рабочий день идет к концу. Если нет вызовов в горком или горисполком, то после шести можно собраться с мыслями, просмотреть почту, подписать подготовленные заводскими службами ответы. В половине восьмого пробежаться по цехам и – домой. Очередной рабочий день закончился.

Директорский прием по личным вопросам, еженедельная многочасовая пытка. Звонок в лотдел кадров:

– Федор Петрович, сегодня записались на прием шестнадцать человек, прием начнем в два, предупредите, пожалуйста, профком.

Когда окончится этот прием? В семь? В восемь?

На прием приходят, в основном, женщины. Крановщица Перминова пришла на прием со своим ребенком. "Товарищ директор, мне завтра на работу, а вот его девать некуда, дайте место в яслях. Вот я оставлю его Вам, делайте, что хотите!"

Беременная разметчица из заготовительного цеха: "Живем втроем в комнате в семейном общежитии, через два месяца рожу еще одного. Как нам жить в такой тесноте?"

Жена пришла жаловаться на мужа – стропальщика из цеха отгрузки. Муж пьет, буянит. "Вы уж его на профкоме пропесочьте, в прошлом году помогло. Только в очереди на жилье не передвигайте!"

С каждой жалобой и просьбой нужно разбираться, отвечать, давать поручения.

Но большинство просьб – о жилье. Скоро сдается жилой дом, завод частично финансирует стройку, в доме заводу отойдет двенадцать квартир, а в очереди на жилье – больше ста! Как разделить их? Ведь как ни дели, обделенных окажется больше, чем наделенных.

Наконец, заканчивается медленная пытка, натупает опустошение людским горем и неустроенностью. Как-то обнадежили, успокоили, пообещали. Но всех-то устроить невозмиожно…

Директор советского завода несет на своих плечах тяжкую и ответственную ношу. Судьбы работающих здесь людей прикованы к заводу цепями нужды и безысходности. Средства существования – заработок, квартиру, детский сад, дефицитные продукты и дефицитные товары – все это они получают на заводе. От деятельности и изворотливости директора зависит благосостояние сотен людей.

Пройдет пять лет, рассыплется Советский Союз, вместе с ним умрет советская система, и радикально изменится роль директора. Он станет менеджером, которому плевать на трудящихся в цехах рабочих. Не устраивает заработок – не держу, пошел вон, на твое место найдется другой!

А пока… Директор судья и прокурор в одном лице. Может наказать за опоздание или пьянку на рабочем месте, передвинуть в очереди на квартиру, а может миловать, простить до следующего раза. Здесь, на заводе рождаются новые семьи и рассыпаются прежние. И даже умирают люди.

Однажды утром в заводской лаборатории нашли мертвого Цыкина. Начальник центральной заводской лаборатории висел на своем брючном ремне. В жизни он был аккуратным и жизнерадостным человеком. Стройный и подвижный, он выглядел снобом-интеллигентом среди деловитых заводчан, был всегда с иголочки одет, предупредительно-вежлив. Цыкин следил за событиями в литературе, собирал хорошие книги и знал, где и как их достать. Иногда вечером он заходил к Евгению.

– Разрешите? Не помешаю? – застенчиво спрашивал он.

– Нет, нет, заходите.

И начинался разговор о новинках литературы. Цыкину явно не хватало собеседника, но он стеснялся, что занимает время у делового человека.

– Вы знаете, что выходит серия романов Дрюона о французских королях? Если Вас интересует, я мог бы достать для Вас весь комплект.

– Конечно, интересует, у меня есть только первая книга. Буду очень признателен Вам.

В работе Цыкин был также образцом. Результаты анализов, выдаваемые лабораторией, были точны и аккуратны, как сам Цыкин. Как могло произойти это самоубийство? Почему такие люди уходят из жизни?

К Евгению пришла вдова Цыкина.

– Екатерина Марковна, примите наши соболезнования. Мы не можем поверить в присшедшее. Почему это случилось?

Она протянула лист бумаги. Диагноз. Тромбоз вен нижних конечностей.

– Виктор любил, чтобы в жизни всё было красиво. Носил красивую одежду, коллекционировал красивые вещи, он просто болел аккуратностью и чистотой. А в последнее время стал жаловаться на ноги. Когда ему вынесли этот диагноз, сказали, что это неизлечимо, и со временем – ампутация, жизнь потеряла для него смысл. Я утешала его, как могла, но никак не ожидала такого… Когда он не пришел с работы… – слезы мешали ей говорить.

– Успокойтесь, пожалуйста. Мы, конечно, возьмем на себя всю организацию похорон. Чем еще я могу Вам помочь?

– Мне ничего не нужно, я пришла только потому, что он очень уважал Вас.

Так что же в жизни главное и ценное? Федор Михайлович Достоевский утверждал, что красота спасет мир. Что же делать, если предстоит выбор между красотой и самой жизнью? Вопросы без ответа.

11

В этот раз Злоказов-старший не был похож на себя. Он просто влетел в директорский кабинет, мелко семеня старческими ногами.

– Слышали, Евгений Васильевич, Турсин-то наш, того…

– Что случилось? Рассказывайте.

Город гудел, обсуждая скандальное происшествие. Несколько лет назад, до Новоуральска Турсин работал начальником производственного отдела на заводе металлоконструкций в Магнитогорске. Во время одной из проверок комиссия партийного контроля выявила на этом заводе грубые нарушения хозяйственной дисциплины: фондовый металл продавался на сторону, а деньги куда-то исчезали. Было возбуждено уголовное дело, по которому обвинялись три руководителя завода, в том числе, Турсин. Директор сел на пять лет, Турсин получил три года условно. Дотошному следователю, который вел дело, было ясно, что организатором аферы и выгодополучателем был Турсин, на это единодушно указывали свидетели, но осторожный начальник ПДО нигде не оставлял своей подписи, все документы шли за подписью директора, молодого, неопытного, недавно возглавившего завод. Турсин ловко использовал и подставил его. Отсидев три года и выйдя досрочно на свободу, бывший директор узнал, что его недруг процветает вторым секретарем горкома. Разоблачительное письмо полетело в Свердловский обком: людям, осужденным за мошенничество, не место в партийных органах! Оказалось, что Турсин в партийной анкете скрыл свою судимость. За обман партии, за скрытие судимости ему грозило суровое наказание – исключение из рядов. И, конечно, конец всякой карьеры.

Спас Турсина Александр Николаевич Смирнов. Он поехал в Свердловск, пробился к самому первому секретарю обкома Ельцыну и добился смягчения наказания. Строгий выговор с занесением.

Евгений знал, что Смирнов ничего не делал просто так, из человеколюбия. Почему, – спрашивал себя Евгений, – Смирнов после скандала в Магнитогорске назначил Турсина директором? Почему закрывал глаза на то, что Турсин довел Новоуральский завод до такого состояния? Неужели в Объединении не знали, что здесь творится? Что-то связывало этих людей, то, что спустя несколько лет вознесет Турсина в директора белорусского завода. А пока Турсину нужно было отсидеться, затаиться, пока забудется, сойдет на нет новый скадал.

У Евгения зазвонил прямой телефон. Тот, который знали немногие в горкоме.

– Евгений Васильевич, это Турсин. Я без работы оказался, возьмите меня на завод, пойду начальником производственного отдела.

Ах, эти ты и вы, как они отражали тонкости общественных отношенений! Высокое начальство говорит тебе ты, и это знак расположения и снисхождения. Ты наш человек, и мы к тебе благоволим. А тебе следует выражать почтение и благодарность за доверие. Но если вдруг высокий начальник обратился к тебе на вы – жди беды: ты вышел из доверия. Когда Евгений заходил в горком партии, Турсин, конечно, говорил ему ты, но это было партийное, товарищеское ты. Мы сидим здесь на высоких постах, но мы простые люди, по-товарищески направляем тебя. В ответ полагалось вы и признательность за помощь и руководство. Но вот, поменялось положение, и Турсинское вы было знаком поражения и смирения.

Непреложное правило советской школы руководства гласило: бывший директор не может работать на своем заводе никем, кроме директора! Евгений знал это правило.

– Нет, – сказал он.

На том конце провода положили трубку.

– Ну вот, Димов, – сказал он себе, – ты умудримя приобрести хитрого и сильного врага.

С фотографии, сохраненной в ящике стола, поставив ногу на тушу убитого волка, пристально смотрел на него Турсин. Такие обид не прощают.

Турсин устроился начальником производственного отдела на новый завод, который построило в Новоуральске Министерство строительства, и сразу же подали заявления на увольнение два лучших бригадира-сборщика. Уходили к Турсину, он активно уговаривал их, обещал лучшие условия, высокие заработки. Первый привет от Николая Устиныча.

Довольно скоро появился второй привет. В городской газете напечатали статью "Директор-чинуша": Директор Новоуральского завода Димов, присланный в наш уральскеий город из Москвы, неподобающе себя ведет, грубит рабочему классу, заводская легковая машина возит его внука в детский сад. От него отвернулся коллектив передового завода. Может ли такой руководитель возглавлять завод? – спрашивал безымянный корреспондент.

Евгений заметил, как изменилось поведение партсекретаря. Если прежде Баннов заходил к нему каждый день, сияя фальшивой улыбкой, долго жал руку, говорил о подъеме настроений в коллективе, то теперь он только издали кивал директору. Эта лиса чуяла начавшуюся травлю и держала нос по ветру.

На завод зачастили проверяющие из Москвы. Комиссия под председательством начальника технического отдела Сухарева проверяла работу инженерных служб, но в выводах комиссии почему-то было: "Директор завода Димов не обеспечил…"

– Виктор Александрович, – допытывался Евгений, – я ничего не понимаю. Почему в промахах главного инженера Вы вините меня?

– Ну, директор отвечает за всё, – туманно объяснял, пряча глаза, Сухарев.

– А почему в акте комиссии Вы не отразили то большое, что мы сделали – новые технологии, новый тип конструкций? Вы этого не увидели? Я Вам всё это покажу.

– Ну, ведь недостатки есть, Вы же не будете отрицать, – упорно гнул Сухарев.

Проверялись разные отделы: производственный, экономический, техники безопасности, ловились мелкие недостатки. Только Архитюк устоял, выставил проверяющих за дверь.

– Что вы здесь, как крысы, нюхаете? – орал он, – без личной команды Смирнова не дам рыться в бухгалтерии, идите, не мешайте работать!

Общим в выводах всех проверок было одно: недостатки в работе директора. Но ведь завод выполнял план, завоевывал призовые места в соревновании, имел отличные финансовые показатели! Да, – отвечали проверяющие, отводя глаза, – завод работает неплохо. Но недостатки же есть!

Наконец, на завод приехал Китриш.

– Геннадий Васильевич, ты же нормальный мужик, скажи мне честно и прямо, что происходит. Ты же знаешь, что я сделал с заводом. Я же вытащил его из пропасти. Завод на подъеме, получил первое место. Почему же меня обложили, что я делаю не так и кому я мешаю?

Китриш задумчиво смотрел в окно.

– Всё ты делаешь правильно. Но работать тебе не дадут. Мой тебе совет: уходи сам, пока не поздно.

– Ну что же, спасибо за честные слова. И кто же меня травит? Турсин?

– Вот этого я тебе не скажу. Я и так сказал больше, чем должен был сказать.

Его заявление с просьбой об увольнении, отправленное с Китришем, Смирнов подписал сразу.

Последний день на заводе, прощание с верными товарищами Володей Панкратовым и Володей Максимовцевым. Они тоже уходили с завода. Сенину не терпелось, он вчера уволил их обоих и принял на работу Ягодина.

Вот и закончился трехлетний, самый трудный период в их с Люсей жизни. Пора подводить итоги и делать выводы.

Вывод главный и на всю жизнь:

Ты сел не в свои сани. Ты не годишься в директора, не умеешь быть нужным для начальства человеком. Ты не владеешь искусством директорского политеса. Посмотри на себя в зеркало. За сто метров видно, что ты честный простак. У тебя нет необходимого коэфициента проходимости. Занимайся же своим делом – будь инженером!

В Новоуральске Евгений потерял:

– здоровье (две пневмонии за три года),

– добрую четверть зубов – от скверной воды и отравленного воздуха,

– веру в справедливость.

Но есть и приобретения. Опыт выживания в немыслимых условиях. Это не раз пригодится ему в дальнейшей жизни.

Что касается Турсина, то Люся успокаивала его: нужно ставить свечку за то, что он выжил их из этого кошмарного города, избавил от завода, камнем висевшего на шее, и была права.

Его ждала Вятка, куда позвал Евгения в главные инженеры его казахстанский земляк Воронин. И там будет всё, чего не доставало а Новоуральске: большой, красивый город на берегу широкой реки, чистый воздух, здоровый климат русской равнины, большой красавец-завод, счастье интересной, без оглядки, работы и верные друзья.

Примечания

1

Эпиграф к "Путешествию из Петербурга в Москву" Радищева.

(обратно)

Оглавление

Гроздья рябины

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  Рецензия на повесть Эдуарда Дипнера «Гроздья рябины»

Смерть Великого князя

  1

  2

  3

Директор

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

*** Примечания ***