Тульские метки [Анатолий Никифорович Санжаровский] (fb2) читать онлайн
- Тульские метки 1.03 Мб, 215с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Анатолий Никифорович Санжаровский
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Анатолий Санжаровский Тульские метки
Ты не люби Россию оптом. Ты люби сына своего, люби дочь свою, люби жену свою, люби родителей своих и делай все, чтобы жилось им счастливо. В этом и будет высшее проявление твоей любви к России.Анатолий Санжаровский
Жизнь дается один раз и хочется прожить ее бодро, осмысленно, красиво. Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, хочется делать историю, чтобы те же поколения не имели права сказать про каждого из нас: то было ничтожество или еще хуже того…Антон Чехов
1964
28 июня В поезде
В Тулу я ехал через Москву. На каждой остановке с соседней плацкартной лавки срывался толстячок и летел на вокзал. – Куда вас носит? – спросил я. – Оё! И не спрашивайте… Я был у кардиолога. Так этот шокнутый мормон накыркал мне, что я могу в любую секунду отстегнуть копыта. Вот я и бегаю к кассам за билетом лишь до первой станции. – Какой вы полохливый скопидомушка! – усмехнулась ему полная красивая старушка, сидела напротив меня за откидным столиком. – Мне бы ваши печальки… Разговорились. Оказывается, у неё какая-то мудрёная нервная болезнь. Уже 15 лет пухнет. Не двигается. Не может сама раздеться. На носилках вносили её в вагон. Я разламывал ей булку, мешал чай. Окает она. Она из Плёса (под Ивановом), откуда Левитан. Волжанка. Там у неё с мужем украли чемодан. В нём её лучшая одежда, бельё, деньги, что скопила для крымского курорта, куда сейчас и едет. Жаль её. А она не хнычет. Бодра. На мягкой улыбке вспоминает: – Как-то вышел от меня мой лечащий врач и в коридоре наткнулся на приятеля. Говорит: «Знаешь, вот странная больнуша… По всем моим диагнозам должна бы умереть лет тринадцать назад, но до сих пор здравствует!» – Тот и отвечает: «Это, коллега, ещё одно подтверждение того, что, если больной действительно хочет жить, медицина бессильна». Посмеялись и разошлись. А мне, ёшкин козырек, вспомянулось, как хотели меня вылечить народными методами. Лежала я в больнице. Ходил ко мне из соседней палаты один болящий старичок. Вот он и говорит мне с моей подругой Сашей: – Жалконько мне вас. Я скажу вам средство, как вылечиться. – Говори. – Боюсь. Меня могут посадить. Вот буду выписываться, тогда и скажу. Выписали его. Приходит прощаться и говорит: – В расфасовку[1] свозят мертвяков. Вот вам средство: обмойте мёртвого и воду выпейте. Как рукой всё снимет! Настрадались мы, соколик… Ради здоровья на всё готовы. Взяли мы поллитровку и повезли нас на каталках к сторожу морга, к армянину старому. – Христофорушка, – докладываем ему всё по порядку. – Так и так, мы дадим тебе водки, а ты нам дай одного клиента. У него глаза на лоб: – Какие шустрихи бабульки! Ну дикие сексналётчицы! – Не бойся! Невинность твоего жмурика мы не порушим… – В городке Лексингтоне – это в американском штате Южная Каролина, – тоже думали, что покойника не изнасилуешь. А работница тамошнего морга Фелисити Мармадьюк забеременела от молодого жмура! Пожаловалась своему гинекологу. А он и шукни полиции. И эта деваха Фелисатка выплатила штраф в 250 тысяч долларов. Её обвинили в осквернении умершего и в акте некрофилии. – Не горюй! В наши годы и в нашем положении от нас такойского геройства не жди. Ты сильно не убивайся. Никого мы осквернять не собираемся. Мы только его помоем и воду с него выпьем. В нём, Христофорушка, всё наше спасение! Уступи любого жмурика. Бери спокойно плату! – и отдали ему поллитру. – Ладно. С водкой я знаю, что делать. А всё же… Ох, дурная моя голова!.. Саша его перебила: – Христофорушка! Не говори так! А то одного начальника посадили за неуважение к власти. – Да, я самый большой начальник над жмуриками. Все лежат, один я бегай вокруг них. Ну, с учётом замечания спрошу культурно. Ох, умная моя головушка… Что вы будете делать с моим клиентом? – Да в нём, божий человеченько, повторяем, всё наше спасение! – Раз так – берите. Свеженького! Может, ещё горяченького! – и показывает на здоровенного дядьяру. – Сегодня подкатили. Подъехали к «спасителю». Зубы оскалены. Глаза открыты. Страшно. Начали мы мыть. Саша моет ноги, а я – лицо. Смотреть ему в лицо боюсь. Глаза отворачиваю, а сама мою. Намыли полбанки. Поехали в палату. Как все уснули, Саша тайком от меня налила себе в ложку и выпила. Я ей и говорю: – Хоть темно, а вижу. Воруешь! Какая ты ходовая. Не делишься со мной. Налила она и мне в ложку. Подношу ко рту – увидела мёртвого в ложке. Его оскаленные зубы, широко раскрытые ужасом глаза. Страшно-то что! Я чуть не закричала на всю палату. Задрожала я вся, бросила на пол ложку. И тут же пожалела. Сашка выздоровеет, а я нет! И всё равно ни ложки не приняла. А Сашка всю банку высосала. И всё равно не помогло ей это народное средство.Старуха в печали помолчала и снова заговорила: – В другой раз приходит ко мне другой старый насмешник и так лукаво докладывает: – А ты могла б вылечиться. – Ка-ак? – Мужик у тебя молодой? – Откуда? Под шестьдесят. – Тот-то. Надо молодого. – Да кто ж на старую покусится? – с жалью я. – Деньги есть на водку? – Есть. – Найду. Дня через два приходит рыжий детина лет тридцати. Тупой и пустой. Мнётся. – Вы Антонина Ивановна? – Я. Молчит. – Вам дедушка что-нибудь говорил? – Говорил. – Вот я к вашим услугам. – Да знаешь, милый, я не хочу так лечиться. – Вам видней. Вздохнул. Постоял. Поскрёб затылок. Побрёл. Я рассказала об этом подруге Саше. Та – моему мужу. А он ревнивый. Прилетел ко мне: – Было такое? – сымает спрос. – Было. – Знаешь, мать, собирайся домой. А то тут тебя вусмерть залечат! И увёз меня из больницы.
– А это было уже не со мной. Однако на моих глазах. Пятигорск. Санаторий. Первое Мая. Все ушли на демонстрацию. Шесть женщин-калек распили на террасе бутылку шампанского и запели. К ним подсели три парня с гитарой. – Станцуем? – говорит парень из этой троицы молодой красавице Зине. – Неохота. Выпили ещё. Другой парень Зине: – Станцуем? – Да что-то не тянет… Сказали про обед. Безногую Зину повезли в кресле с колёсиками в столовую. Парни запечалились: – А мы её ка-ак звали на танцы…
12 июля Перевоплощение
Командировка. Волово. За обедом в столовой ко мне подсел милый паренёк. Разговорились. Он и вывали мне свою историю. Он играл в местном самодеятельном театре. Хотелось ему сыграть в пьесе милиционера в главной роли. Так ну серьёзных ролей ему не давали. Решил он доказать, что может отлично перевоплощаться. После репетиции свистнул форму мильта и бегом с обыском к знакомой самогонщице. – Аппарат мне не нужен, продукт гони. А то застрелю, – и схватился за пустую кобуру. – Скорей! Бабка в дрожи принесла бутыль самогона. Стал пить, ни капли не пролил. Эта аккуратность заставила бабку засомневаться: «Те милиционеры слюньки глотали, пили и лили. А этот только аккуратно и жадно пьёт, как холодную воду в жару». Она и бухни ему в лицо: – А может, ты вовсе и не милиционер? К этому моменту парня совсем развезло. Тут он и вскипел: – Как так не милиционер!? Я сейчас тебя за грудки да по всем статьям по роже, по роже!.. А-а! Да вас уже две? Подмогу себе кликнула!? Пл-л-левать!.. Я и двум покажу, где раки зимуют и самогон достают у ротозеек таких, как ты… Бабка прибежала к участковому: – Иван Петров, что это за борец привязался ко мне? Пил, грозил… А потом спать полез на печку. Это-то летом! Парня взяли. Судили. На суде он доказывал, что всё это из спектакля. Доказывал худруку. Всё это перевоплощение. Репетировал сцену из спектакля! Прокурор в клуб на спектакли не ходил. Он свои ставил. Отломил парню три года. Парень больше не хочет перевоплощаться. Не ходит в клуб и не просит в спектакле главной милицейской роли. Был парень-огонь. А сейчас какой-то забитый тушканчик. В столовую вошла мать, цыкнула на него и он, согнувшись, испуганно побежал домой. При расставании я спросил его, зачем же он мне всё это вывалил. Он растерянно пожал плечом: – Так… Просто так… Мне хотелось кому-нибудь выговориться. Я и выбери вас. У вас чистые, добрые глаза.Через много лет, когда я готовил свои дневники к печати, мне стало больно и стыдно, что у этой истории не было продолжения. И автором этого продолжения должен бы быть я. Почему я, узнав эту горькую историю, не полез в драку за парня? Уму непостижимое упущение. Почему не защитил его в газете? Почему я не дал в газете по ушам долбонавту прокурору? Я не хвалю парня. За всякий проступок отвечай. Но не тремя годами тюрьмы за бездумную шалость.
19 июля В подвальной комнатушке
Вчера наша редакция поехала в Тарусу. Выходные вместе проведут молодые журналисты Орла, Брянска, Тулы, Калуги. Я не поехал. Закупал продукты на неделю. Купил семнадцать пачек перловой каши. Сначала жил я в Туле в гостинице. Потом редакционная уборщица бабушка Нина определила меня на койку к своим знакомым в подвальной комнатке. К бабке Маше с дочкой. Бабка на седьмом десятке, дочке Нюре далеко за сорок. – Анатолик, – говорила мне бабушка Маша, – не бери в жёны деревенскую бабу. Привезёшь в город… Начнёт губы красить, начнёт сиськи в открытую носить. А шею мыть не будет… Заодно досталось и соседям: – Ох у нас и соседи… Грызут, грызут друг друга и всё голодны. Так двадцать лет сидят голодом. Ну, ничего… Не съел бы меня Бог, а добрые люди не съедят. Подавются моими костьми. Я ж вся худая что! В магазине баба Маша отчитала кассиршу – обманула на десять копеек. Пьяный малый из очереди: – Бабка! А чего ты хотела? Это тебе не церковь. Тут коммунистический магазин.21 июля
Сегодня Вале восемнадцать и один месяц. За всё время знакомства с нею сегодня я впервые увидел её во сне. Мы случайно встретились в Рязани, и она совсем не рада мне. Чопорна, надменна. Высокая, дородная, в голубом цветастом платье. Похожа на учительницу. Молча посмотрела на меня, покачала головой и ушла. Я проснулся. Мечты, мечты… Где ваша радость?..23 июля, воскресенье Готовый фулюган
Вечереет. Баба Маша мелко режет капусту для своих цыплят. Я сижу рядом. Слушаю её. – Человек – это… Вот мне шестьдесят два… А я всё ещё ишшу мужика! Если он на пенсии получает тридцать пять – не пойду. А за пятьдесят пойду. Да подрабатывать может. Пущай идёт сторожем в детский сад. Это тридцатка. А всего сколько? Восемь десяток! Да мои сорок пять. Вота где денюшки! Вота где жизнюка!.. Только вот пьянь какую подкинут быстро, а добра нескоро. У неё две дочери. Живут в двух соседних маленьких комнатках. Одна, Нюрка, тронулась умом после автоаварии. Была шофёром. Автобус в гололедицу сплыл в пропасть. И в потасовках бабка обзывает Нюрку корейской собакой. Катьку бабка хвалит:. – Только на это самое Катька не так крепка, как я и Нюрка. Вишь, родила. А почему родила? Квартиру надо получить. Писала в местком – не дали. Одна всё да одна. А сейчас двоя. Дадуть! Загорелась бабка окрутить меня на Катьке: – А чего? Тогда варить сам не будешь! Она знаешь, какие царские щи варит!? И пройтиться можно. А что старшее тебя – юринда! Зато у неё два пальта, три костюма, а также ещё три комбинашки. Ни разушки не надевала! Всё шёлковые! Думаешь, мы в лесу росли, пенькам молились?.. Смущает тебя её самородок?[2] И это юринда! Тебе ж лучше! Не надо лишний раз в поту кувыркаться. Уже готовый фулюган! Я молчу. И она меняет пластинку: – Ишшо за радиво плати пятьдесят копеек. Отрежу его. Хрипить тут. Спать не даёть. Отрежу! А захочу послушать – пойду в парк послушаю. И разбито, в печали: – Ну и чего бабы мне плохо деда ищут? Не хотять…Нежданно Нюрке дали однокомнатную квартиру в Криволучье. Я побегал-побегал… Не нашёл угла. Придётся ехать с ними. Я подумал остаться в старой бабкиной комнате. – Шиша тебе! – сказала бабка. – Я выброшу твои вещи, а ключи в рисполком снесу. Еду с ними. Пятый этаж. – Да! – радуется Нюрка. – Дали! Не зря я в Петелине[3] одиннадцать лет лежала… Был там один весёлый врач с припёком. Раза три всё спрашивал: «Почему ты всем говоришь, что ты дочь Наполеона, а мне говоришь, что ты дочь Ивана Грозного?» – «Потому, доктор, – отвечала я, – что я никогда не позволю себе обманывать вас». И он взакатки хохотал. Вишь, понравилось дяде лбом орехи щёлкать… А так там больше ничего интересного… Дали! Теперь на всех буду с пятого этажа плевать. Мать с курами на кухне зосталась пока на старой квартире. Пусть там стережёт их… И чего я такая несчастная? Три дороги у меня было. Машинист с железной дороги, таксист и вожатый трамвая. Никто не взял! Это из-за матери. Я собираюсь на свидание – эта ведьмаха летит платье на чердак прятать! Ну не стервь? А? Боялась, подброшу ей… Я не дура. Просто такая натура.
30 июля, Никто не хотел уступать
Не пей, братец Иванушка, а то козлёночком станешь.Месяц я уже в Туле. Редактор Евгений Волков как-то обронил на неделе вполушутку: – Толя! А вам не кажется, что нам пора посидеть? Я смертно ненавижу винно- водочные катавасии, все эти голливуды.[4] Не люблю наезжать на бутылочку,[5] не люблю и искать шефа.[6] И в то же время… На непьющего во всякой журналистской артельке смотрят с жестоким подозрением, как на гадкую белую ворону. Это уже въехало в обычай. Такое я испытал на себе. Но… Деваться некуда. Мне не хотелось угодить в семейство пернатых и мы в воскресенье с утреца забрели в какой-то едальный комбинатишко на четвёртом этаже. На доске объявлений на стене: «Наш девиз «Пальчики оближешь!» В едальне не было салфеток. Выбрали столик в уголке. За соседним столом дули чай из тульского самовара с тульскими пряниками… Тульская экзотика… Но нашу упористую дурь чаем из тульского самовара не угомонишь. Заказали поллитровку водочки. К водочке. Разливает Евгений по стакашикам и назидательно говорит: – Тот страшный бездельник, кто с нами не пьёт! Вот такой, Толя, крок-сворд. Энергично подняли лампадки на должную комсомольскую высоту. – Ну, Толя, тост скажете? – Я ни одного не знаю. – Тогда… Шиллер как сказал? «То, что противно природе, к добру никогда не ведёт». Так давайте же выпьем! Ведь это природе совсем не противно! Второй тост был уже позаковыристей: – Люди не проводят время, это время проводит их. Так выпьем же за то, чтобы нас никто и никогда провести не мог! По два стакашика мазнули и мы уже оч-чень даже хороши. Повело Женюру на философию. Наливает он в стакашики и спрашивает: – Знаете ли, Толя, с кем всю жизнь спит мужчина? – Скажете – узнаю. – До пяти лет – с соской, с пяти до десяти – с мишкой, с десяти до пятнадцати – с книжкой, с пятнадцати до двадцати – с мечтой, с двадцати до тридцати – с женой, с тридцати до сорока – с чужой, с сорока до пятидесяти – с любой, с пятидесяти до шестидесяти – с грелкой, с шестидесяти до семидесяти – с закрытой форточкой. Так выпьем же за то, чтоб никогда не закрывались наши форточки! Мы чокнулись и трудно выпили. И он зажаловался: – Маркс умер… Ленин умер… Вот и моё здоровье пошатнулось… Чувствую, скоро моя форточка захлопнется… А на дворе жаруха. За тридцать! Оказалось, не только я, но и он – питухи аховые. С одного водочного духу немеют языки. Что мы там приговорили? Совсем малёхонько. Зато уже сидим, держась за подлокотники кресел. Державно уставились друг в друга. А слова толком уже и не свяжем. Мы налили ещё по стопарику. С напрягом чокнулись. – Ну, Т-т-толя, к-к-каждый человек имеет в мире то значение, которое он сам себе дать умеет… В таком случае б-б-будем пить за нас, за с-с-с-самых з-з-з-з-значи-и-ительных! Он мужественно понёс стопку ко рту. Но, похоже, сил не хватило донести до точки опрокидывания и он на вздохе поставил питьё своё на стол и как-то ненадёжно убрёл вниз, цепляясь обеими руками за перила, что лились у стеночки. Посидел я, посидел один… За пустой столик слева сел грузин и поставил чемодан на стол. – Генацвале… дружок, – сказал ему официант, – убери чемодан со стола. – Для кого чемодан, а для кого – кошелёк! Что-то не видно на горизонте моего невозвращенца. Позвал я официанта, уточнил, не должны ли мы чего ему, и тоже потихоньку потащился вниз по ступенькам, цепко держась за перила. Иду я, значит, иду, и вдруг сшибаюсь нос к носу с Евгением. Мы с ним в одинаковом ранге. Он еле держится на ногах. И я не отстаю. Тоже еле держусь на ногах. Он держится за перила. Я и тут молодцом не отстаю от него. Вцепился обеими руками в перила. Немигающе тупо вылупили шарёнки друг на друга… Видимо, наконец, ему наскучила моя афиша,[7] и он с напрягом поднял взгляд повыше меня, на стену, где висел плакат «Осторожно, алкоголь убивает медленно!» – А мы и не торопимся! – флегматично доложил он плакату и снова прикипел ко мне прочным взором. Стоим значительно разглядываем друг друга. Меня качнуло на чужие стишата:Из сказки
– «На тебя, дорогая,
я с-с-смотрю не мигая…»
Гадко я себя чувствовал после этого бухенвальда.[8] Не знал, как и доберусь на трамвае до родной кроватки. Но я всё-таки добрался. И наутро дал зарок никогда больше не доить поллитровку. Ни под каким соусом. И после того случая вот уже полвека не пью. И не помер.
10 сентября
Мне двадцать шесть. Не спалось. Проснулся на рассвете. Поднялся на локоть, долго смотрел в окно и ничего иного не видел кроме всполохов Новотульского металлургического. На работе никто не знал, что у меня сегодня день рождения. Прихожу с работы – Нюрка и Маша вцепились друг дружке в волосы. Повис на их переплетённых руках. Еле разнял. Я ещё никогда не видел, чтоб женщины так жестоко дрались. Нюрка в слезах выпросила у меня рубль и уехала к сестре в Орёл. Стала собираться и бабка. Сунула в карман треугольный флакон уксуса: – Станет худо – выпью. Наутро она с корытом, а я с её чемоданом бежали к автобусу. – Я еду далеко-далеко. Спасибо, родной Анатолик, что спас вчера. Это ужась, как сцепились. Она б меня… Спасибо, что спас… Я втолкнул её в автобус, сам на трамвай и в редакцию.20 сентября
Копал картошку Нюрке. Помогали Витька и Маринка, какие-то родичи.29 сентября
Сегодня день рождения Николая Островского. В честь этого созданный при редакции отряд трудных подростков «Искатель» провёл вечером факельное шествие по Туле. Триста факелов. Впереди военный оркестр. Здорово! У памятника Ленину читали стихи.1 октября Коляна
Му… Му… Молчит Герасим, рожу скорчив… Ну, он вообще неразговорчив.Сегодня ровно месяц, как я заведую отделом сельской молодёжи «Колос». У меня в подчиненных лишь один литературный работник. Литраб. Коляна Крутилин. Ленивый. Прокудливый. Коварный. За десять дней не смог написать репортаж о вывозке свёклы. Я ему коротенькую солёненькую лекцию о лени. Он морщится. Я с вопросом: – Не хочешь ли ты сказать, «быстрой езды не любит тот русский, на котором ездят»? Чего кривишься, будто я тебя заездил? – Насчёт езды тут ни к чему… Ну только не говори шефу, – шепчет он, заикаясь. – В понедельник начну выдавать! Смотреть можешь. В понедельник! Без опозданий пожаловал господин Понедельник. – Я готов к смотринам, – потираю я руки. – Написал? – Сперва внимательно посмотри на меня. – Смотрю. Ничего из серии шокин-блю[9] не вижу. – У меня беда с головой, – заскулил он. – Ехал в колхоз. Полный ход. Кузов. А мне так и хочется спрыгнуть…Н.Чернецкий
– И ты не попробовал? – Тебе смешки. А мне было… Хоть привязывайся к решётке на окне! Вместо обещанного репортажа взял он двухнедельный отпуск. Без содержания.
2 октября
Летучка. Мой отчёт. Мне высочайше пожаловано два дня творческого отпуска. Больше всех давал материалов.4 октября
В пединституте сдал социализм по экономике. Учебник не держал в руках.8 октября
Нюрка и бабка поладили. Дуэтом хвастливо докладывают мне: – А у нас в жилах фулюганит дворянская кровушка! – Да ну! И давно шалит дворянская? – А всю жизню! – Анатолик! – говорит бабка. – А что это ты по четырнадцать часов работаешь? Нюрка: – Директором хочет стать. – Он не будет дилектором! – выносит приговор бабка. – Живота нету.10 октября, суббота
Факельное шествие «Искателя». Триста факелов и тысячи зевак на тротуарах. Впереди военный оркестр. Идём с плакатом «Сегодня уничтожим последнего хулигана!» На стадионе пускают ракеты. Речи. Волков: – Пора кончать с хулиганством! Поджигают чучело хулигана. Сильные хлопки. Это взрывается последний хулиган. Живые хулиганы хохочут.11 октября
Приплёлся с базара с картошкой и капустой. Дома баба Маша говорит: – Голубчик Анатолик! Я с тобой побеседую. Ушла она пить. Ну как ты думаешь? Купила торф (торт) и ушла к Витьке. Присогласили и меня. Итить – надо штой-то купить. А я не такая свинья, чтоб сегодня пить, а завтра зубы на полку. А вот она пошла! Она ж пять лет лежала в буйной, три – в тихой. Я как мать под расписку её взяла. Она пьёт. Я возради тебя тут живу. И за тобой я чувствую себя упокоенно. Вот придёт вечером, ты, голубчик Анатолик, не давай меня бить. А то она меня заметелит. Я ж несильная, как старая муха. А от её кулаков удовольствия нету. Какое фулюганство! Ужась! Дерётся – как ты думаешь? – свою родну матерь чернонёбой ахверисткой обзывает! Ну! Такими хульными вольностями чертоломит, что только ох да ох! Во, Боже мой!.. И не работает. Разве книги не могла бы продавать? Или мороженое? Или яблоки? Бабка выговорилась. Перебирает, сидя на полу, свои нитки, чулки, тряпки. Смотрю и не понимаю эту маленькую охапку дряни. Это ж она оставила Нюрку без мужа. Та налаживается на свидание – эта летит на чердак прятать её платье. Зато себя бабка не обидела. Малому корейцу некуда было деться, сманила в квартиранты. А там и женила на себе. Пак Бон Сен. Так его звали. Нюрка распопёрла. Убежал!Надо обмыть космическую тройку!
В двенадцать часов запустили в космос наших трёх космонавтов. По этому случаю в редакции меня подкалывают раскошелиться: – Надо обмыть космическую тройку! А то приземление будет неудачным. Отказываюсь. Ничего не финансирую. Ни запуск, ни приземление. Люся Носкова, закурив по случаю космической победы, мне выговаривает: – Не пьёшь, не куришь… Скучный ты человек. А женщины хоть волнуют тебя? – Они меня волнуют только в часы пик. Иду в библиотеку писать контрольную по стилистике. Выписываю из занимательной психологии: «Не бери в жёны девушку, которая не смеётся, когда смешно тебе». Купил хлеба. Заворачиваю в газету, кладу на дерево на улице Каминского и отправляюсь в факельное шествие с оркестром впереди. Волков: – Эта космическая тройка – почётные члены «Искателя». Послать им телеграмму. После шествия беру хлеб с дерева и домой.12 октября Поминки по хрущу
Меня избрали заместителем комсорга редакции. Волков вызвал к себе: – Хрущёв с престола слетел. Сидел в Гаграх. Отдыхал. А без него заседал пленум. ТАСС прислал телеграмму «До двух часов ночи не давать». В секретариате я писал контрольную. В десять выхожу. Кривотолки в конторе. Иду домой. Заглянул в хату к идеологам. Кузнецов, Строганов, Шакалинис. Пьяненькие. Зазывают. Кузнецов наливает в стакан вина. Строганов дурашливо хлопает в ладошки, собирая внимание всех: – Ну-ка все вместе ушки развесьте! Слушай меня! Пить пока не давать. Надо узнать его платформу. Хрущ или Косыгин? – Косыгин. – Ур-ря-я! Пей! Меня начали качать. Потом – Строганова. С гоготом подкинули его высоко, а поймать забыли. Ржачка. Шакалинис мне: – Старик! Жертвуй рубль на поминки по Хрущу. – Отвянь! На улицах ликование. На пороге каких событий мы топчемся?14 октября Бармалей
Семь часов утра. Обзор газеты «Правда»: «В связи с преклонным возрастом и резким ухудшением здоровья…». Я: – Баб, Хруща сняли. – По собственному желанию иль по статье по какой шуганули? – По статье «Слишком добрый олух». – Правильная статья. А то как пришёл к царствию, так хлеба не стало… А так он ничего. Это он нам квартиру дал. Можно было и не снимать. А его зятя тоже сняли? – Тоже. – Вот хорошо. Теперь ты на газету, как он, учишься? Или ты учишься на Хрущёва? А так Нюрка приняла новость: – А нам что ни поп, то и батька. А кто ж главный теперь? – Брежнев. – Это что брови широкие, как ладонь? – Он. – Ничо. Симпатичный. Не то что Хрущ с голым чердаком. – И запела:– На трибуне мавзолея
мы видали Бармалея.
Брови чёрные, густые,
речи длинные, пустые.
16 октября Бедная Люся
Корректорская. Ушла Рита. Я остался с Люсей. Она сидит на столе, ест хлеб с яблоком. Протягивает и мне яблоко: – Кусай. Ты же худенький. – В окно нас видят. – А мне всё равно. Мы обнимаемся. Я смеюсь: – Обними крепко-крепко. Покажи, как ты любишь дядю. Она тесней прижимается и жалуется: – Я совсем потеряла голову. Родительница говорит: «Будь благоразумна. Мне до пенсии осталось два года. Дай дожить спокойно». Она у меня партийный деятель. Люся говорит, что ей со мной хорошо. Мне не верится. Точнее, я просто равнодушен к ней. Чего-то в ней не хватает. Не хватает именно того, чтоб у тебя сорвало крышу. А у меня ничего не срывает и никуда не несёт. Скучны такие свидания. Она стесняется показываться передо мной в очках и на каблуках, но требует, чтоб я не смотрел на других женщин. – Я не буду смотреть. Не буду смотреть на них даже на картинах в Третьяковке! Мне её немного жаль. Она вроде любит, мне же всё равно. Меня это мучает. Она видит моё равнодушие, пытается «раскрутить» меня, намекает о каком-то отъезде. Куда? Зачем? Она пожимает плечиками и совсем безотчётно крепко обнимает меня, прячет маленькое личико в мой холодный воротник и молчит. Какая-то она угловатая, слишком простенькая. Кажется, всего в жизни она боится. И всегда всего сторонится, уступая дорогу другим. – Почему-то я всегда и во всём виновата. В школе кто нашкодил – виновата я. В институте – отдуваюсь я. В типографии ошибка в тексте – только я в ответе. Есть люди, которые всю жизнь ходят в виноватых. Смирились даже с этой ролью. И когда смотришь на Люсю со стороны… Какая-то она обездоленная, кроткая, будто говорит всем своим видом: «Видишь, какая я несуразная»…23 октября Спор
Бабка: – Нюрка, получишь пенсию, пойдёшь в цирк. – На черта? Смотреть, как перевёртываются задом? Я сказал, что Хрущёв приезжает работать в Тулу слесарем. Бабка с Нюркой заспорили. – У-у, дурак лысый! Приезжал он даве на завод и говорил: вся Тула в пальтах, а Рязань в телогрейках. Мы-то ж город, а Рязань – деревня. Он хочет, чтоб и Тула теперь была деревней. Хрен ему! – Ты что ругаешь Хрущёва? – возражает Нюрка. – Пойди мозгами поворочай! Ты даже водонагреватель не можешь пустить. Расписаться не можешь. Палки ставишь. А он в Америку летал. Был человек, да съели.28 октября Мои разыскания Губарев и Гиммлер
Английский журналист Бернард Стэплтон писал в статье «Последние часы Гиммлера»: «В тот день, в мае 1945 года, около пяти часов вечера английский патруль задержал троих людей, собиравшихся перейти мост к северо-востоку от Бремерфёрде. Один из задержанных – худой, небритый мужчина с чёрной повязкой на глазу – назвался Генрихом Хитзингером. Вскоре выяснилось, что этот человек – Генрих Гиммлер». Мягко говоря, лондонский журнал «Уикэнд» выдал желаемое за действительное, утверждая, что Гиммлера, «отца концлагерей», гестаповского палача, убийцу миллионов, первого помощника Гитлера, арестовали английские солдаты. Архивы Великой Отечественной войны убеждают, что английский журналист написал неправду. Поимка Гиммлера – дело бывших русских военнопленных Василия Губарева и Ивана Сидорова, которых злой рок забросил фашистскими невольниками на Нижнюю Эльбу.Был Губарев рядовым тружеником войны. Утром, после «наряда», уезжал далеко в тыл за пушечными снарядами, подвозил их на нейтральную землю и, когда темнело и утихал бой, переправлял на передовую. Предстоял жестокий бой. К немy готовились как никогда. Он произошёл у безымянного запорожского местечка, где ютилось всего с десяток хаток да проблёскивала рядом железная дорога. Враг подтянул большие силы. Девять жестоких часов выкосили ряды полка, и он, понеся большой урон, остался без боеприпасов. Отступить? Некуда. Со всех сторон на горстку мужественных храбрецов урча полезли танки. Вспыхнула последняя хатка-прикрытие. Вражеское кольцо сжалось.
Нижняя Эльба. Каменный карьер. Тут не нянчились с пленниками из России. Твои обязанности: коли ломом камень до одури, спи на нарах и получай ровно столько похлебки, чтоб мог переставлять ноги. Тех, кто заболел, увозили. – Куда? – В госпиталь, – слышал в ответ Василий. Но из «госпиталя» уже не возвращались. Парни из России продолжали сражаться за право на свободу, за право жить. Война их снизала. Их оружие – умная видимость покорности. И конвоир доволен. Посмей не так на него глянуть, как он штыком отталкивал тебя от ребят в сторону, пинал, говорил, что ты болен, и отправлял в «госпиталь». Трудно Василию играть в покорность, если каждая клеточка, каждый нерв кричали о ненависти к садистам. «Бежать, бежать», – стучало в висках. Но так получалось, что Губарев помогал уходить только другим. Трёхлетний бой, который был ничуть не легче ежедневных схваток на поле брани, выигран. Говорили что-то об окончании войны. В одно вешнее утро сорок пятого пленных построили и повели. – Под откос, – гадали одни. – Наши близко! – уверяли другие. – В глубь Германии гонят. По дороге начало твориться странное. Исчез один конвоир, через километр второй. Исчез ещё один, ещё… Потом фельдфебель достал пистолет и совсем без энтузиазма, коверкая русские слова, сказал: – Вы дошли, и я дошёл. Мог я вас… Пах, пах!.. Ну… Идите, куда хотите, а я – куда знаю, – и ушёл, оставив кучку удивлённых пленников. – Куда идти? – спросил Василий. – Вправо? Влево? – Прямо! – фальцетом выкрикнул долговязый юноша, и парни побрели дальше по дороге. Смотрят: двое с винтовками. Хотели бежать в лес. Те заметили. Зовут. Ба! Да это английский патруль. Союзники! – Военнопленные? Проводим вас к землякам. – О! Нашегo полку прибыло! – тискал в крепких объятиях каждого новичка старший лейтенант. – Теперь нам веселей будет! – Веселей, – хмыкнул один из «старичков». – Вчера ушёл Сизов и – как в воду. Где он? Что с ним? Не сегодня-завтра домой, а человека нету. – А кто виноват? – спросил лейтенант. – Сами. Дружнее надо быть, смотреть за своими людьми, охранять наш лагерь. Всё равно без дела сидим на этом сборном пункте. Кто пойдёт в комендантскую роту? – Пиши, – бросил Губарев. – Тоже, – сделал шаг вперёд Сидоров. Наутро, 21 мая, Сидоров и Губарев вместе с четырьмя англичанами поехали патрулировать. Добродушный английский капрал сыпал острогами и блаженствовал, когда его шутки вызывали смех. Почему-то казалось, что они не на службе, а на загородной прогулке. Так они были веселы и беззаботны. Остановились у местечка Мейнштедт. – Какой порядок несения службы? – спросил Василий. – Какой больше по душе! – шутил капрал. – Выбирайте. Можете идти в обход по двое, если желаете, или всей компанией. Главное, не забудьте вовремя поесть. Иван и Василий молча ходили по дорогам, пристально всматривались в прохожих. – Знай их язык, я б им объяснил, что такое служба! – злился Василий. Иван только вздохнул. И снова молчат. Я спросил у Губарева, какие особые приметы у его напарника Сидорова. Губарев в шутку ответил: – Ну… приметы… Разве что в два раза тупее меня. Вот и все приметы…
Обедали с тремя англичанами. Четвёртый охранял. Потом трое вышли из дома, стали у крыльца весело болтать. А тот, четвёртый, пошёл есть. Иван и Василий к вечеру вернулись с патрулирования. – Идём кофе тринкен, – предложили англичане. – Нет! – в один голос ответили Губарев и Сидоров и отправились на дорогу. – Видишь, – Василий показал рукой на трёх незнакомцев, которые, озираясь, выходили из лесу на дорогу. – Бежим! Те совсем близко. Все в зелёных плащах. – Стойте! Идут. Предупредительный выстрел Губарева заставил остановиться. На выстрел подоспели и англичане. Задержанные нервничали. Особенно свирепствовал немец в фетровой шляпе. Он показывал пальцем на чёрную повязку на глазу и твердил: – У меня болит глаз. И нога. – Он опирался на дубовую сучковатую палку. – Мы из госпиталя!.. – Пожалуй, надо отпустить, – страдальчески вздохнул капрал. – Как же так просто! – не отступали Губарев и Сидоров. – Не знает толком, кто перед нами и – отпустить. Нет! Капрал пожевал губами. Посмотрел на часы, присвистнул. – Время, время какое! – обратился он к Василию и Ивану. – Восемь скоро! Часы нашего патрулирования кончаются. Пора ехать в лагерь отдыхать. A тут ещё с ними, – взгляд на задержанных, – хочется вам валандаться? Вези их в штаб, то да сё… Не один час пройдёт! – На службе не время важней, господин капрал! – гневно бросил Василий. Капрал бессильно развёл руками. – Ну что ж, повезём в штаб. Пусть там разбираются. Через два дня стало известно, что один из задержанных, тот, что был с повязкой на глазу, оказался Генрихом Гиммлером, первым помощником Гитлера, двое других – его личная охрана. Вскоре Гиммлер отравился.
Что и говорить, непонятно было поведение английских солдат. И зачем теперь английскому журналисту понадобилось замазывать правду, выдавая за героев своих соотечественников? Встреча с подлинным героем перечеркнула эту выдумку. Шахтёр Василий Ильич Губарев живёт на тихой Первомайской, 13. Это маленький городок Кимовск под Тулой. В семье у Губаревых двое детей. Вовка и Таня. Ребята учатся в четвёртом классе. Сразу за домом – молодой яблоневый сад. Сам растил. Пчёлы. Это его болезнь. Василию Ильичу говорят, он совершил тогда нечто из ряда вон выходящее. – Ничего особого, – пожимает плечами. – Я просто нёс службу по нашему уставу.
Спокойно России за Губаревыми.
19 ноября На экзаменах
После планёрки зашёл к Волкову: – Пора ехать на сессию. – На свои? – Разумеется. – Оформляйте командировку. Пишите какое-нибудь для формы задание… Да придумайте что-нибудь от фонаря, Толя, и езжайте! Я чувствую себя неловко. Киваю головой. Ухожу. – Командировка на экзамены. Интересно, – сказала бухгалтер Вера Григорьевна. – А что? И правильно! А почему не помочь бедному студенту-заочнику? На следующей планёрке Волков торжественно объявил: – За хорошую работу, за проявленную журналистскую фантазию товарищ Санжаровский командируется в творческий отпуск в Ростов-на-кону.[10] Заодно сдаст и экзамены. Гул одобрения. За командировку на семь дней я получил сорок три рубля. Еду через Воронеж. Остановка в Ельце. Дед с костылями на второй полке: – Елец оставил без коров и без овец… Хлопнулся об лёд – красные мозоли из глаз высыпались. Такие красные, с искрами. Видит в окно мимо проходящих девчонок: – Народ совсем осатанел. Телешом пошёл… И начальники… Начальники воруют на возах! А мы… Ну что унесёшь из колхоза на плечах? На два дня заскочил к своим в Нижнедевицк. Дома я был один. Мама, Дмитрий и Гриша уехали на похороны дедушки и бабушки. Они умерли в один день. На кухне бугрилась огромная куча кукурузы. Колхоз за семь рублей привёз целую машину. Я один чистил кукурузу. Приехали наши с похорон, и я двинулся в Ростов. Практическое занятие. Зачёт. – Что вы можете делать? – спрашивает молоденькая преподавательница. – Макетируете? – Неа. – Фотографируете? – Не нравится. – Считать умеете? – Что? – Строчки. Посчитайте, – и даёт мне гранку учебной их газеты. Думаю, посчитаю, отвяжется. Поставит зачёт. Ан не тут-то было. Не ставит! – У меня, – хвалится, – не так-то просто получить зачёт. – Я уже шесть лет в штате газеты! – Ну и что? Плюнул я. Сбегал в гостиницу, взял из чемодана кипу своих вырезок и прибежал. Сунул ей. Она остолбенела: – Извините… Так вы Санжаровский! Я вас знаю. – И обращается к очникам журфака, готовившим очередной номер университетской газеты: – Товарищи! Посмотрите! Перед вами живой журналист!!! Я кисло посмотрел на откормленных слюнтяев, которые льстиво мне улыбались, и быстро вышел, не забыв прихватить с собой книжку с зачётом. Зачёт по стилистике я ездил сдавать домой к преподавательнице в Батайск.С сессии я возвращался через Рязань. С вокзала позвонил Валентине. – Я не могу придти, – сказала она. – У нас гости. Переночевал я в доме колхозника. Утром я ждал её в девять, как условились, у её подъезда. А она уехала на занятия в радиоинститут в восемь.
9 декабря
После обеда Волков собрал редколлегию: – Товарищи! Я был у Малинина. Он ругал меня матом, топал ногами и кричал, что я выпускаю буржуазную газету. Одиннадцатого бюро. Меня будут слушать. Я подал заявление об уходе. У всех глаза полезли на лоб. Стали уговаривать забрать заявление обратно. – Мы вас поддержим. Бороться будем! – вскинул кулаки Петухов. – Вы нас устраиваете как редактор, – сказала Носкова. – И мы всей редакцией пойдём на бюро! Встанем за вас горой! Евгений Павлович попрощался и засобирался с искателями-артистами ехать в Новомосковск заниматься подпиской. Красавец Кузнецов дал на дорожку свой генеральный совет: – А я бы построил всё иначе. Вход на концерт, конечно, свободный. Но выход… Поставил бы у выхода крепкого парня в пилотке и с автоматом, пускай и муляжным. Слушал концерт – подпишись на нашу газету! Иначе выхода тебе не будет! Шеф рассмеялся: – Нет, Володя! Под дулом автомата человека не заставишь читать газету. Надо делать её интересной, тогда читатель подпишется на неё и без автомата. Заместительша редактора Северухина продолжала распускать пары: – Бить надо фактами. Доказать, что газета не буржуазная. Все завы отделами должны приготовить выписки. Сделано то-то и то. И все двинемся на бюро. Выступить должен каждый. Не поможет – есть ЦК. Коллективное письмо в защиту редактора. Отстаивать надо. Только умно. А то обком после всех нас поодиночке передавит. Это так-кая грёбаная коммунистическая машина…11 декабря Коновалы разбушевались
Было бамбуковое бюро. На ковёр кликнули всех наших завов отделами. Второй секретарь Лев Коновалов по-дикому отчитывал Волкова за публикацию «Короля» Бебеля. Коновалов и не подозревал, что автором рассказа всё же является Бабель. С каким тупейшим энтузиазизмом этот коновал читал крамольные куски рассказа, чуть не поколебавшие высокие, святые устои тульской комсомолии. Коновал тыкал Волкову, орал. – Вы не кричите на нашего редактора! – выступила первой Люся Носкова. – Вам никто на это не давал права. Она говорила – вся горела. Столько искреннего гнева было в её тоне, в её словах. После трёхчасовой чумовой молотилки я пошёл с нею в столовую и оплатил её обед за идейное выступление. Битый Конищев твердил: – Мы стараемся тоньше вести идеологию. Учимся у западных журналистов. Северухина: – Нынешние недостатки – болезни роста, а не падение редакции. Не говорите с нами, как с не умеющими делать газету. Вы смотрите на нас, как на людей третьесортных. Случай позавчерашний в обкомовской столовой. Ваш работник сказал: «Что это редакция сегодня лезет вперёд?» И уже вчера редакцию стали пускать в 13.30, а обком комсомола – в тринадцать. Редакция осталась при своём мнении, а обком – при своём. Это задело Малинина: – Вы не признаёте авторитетов. Коновалов: – У вас много новичков. Невоспитанные… Не здороваются. Им же, наверное, говорили, что есть секретари. Пусть мы с ними не знакомились, но они должны нас знать! Вот только так-с… Сам Коновалов приличный шкурник. Окончил пединститут. Послали в Щекино в газету. За тупость через неделю выперли. Поехал учительствовать в Товарково. Вёл черчение. Позвал дружок из обкома. Бросил коновал без учителя школу, сбежал на тёплое местечко в обкоме.16 декабря Голь Тульская чихает!
Бабка в приживалках в Брянске. Нюрку сбросили на третью группу, послали в сторожа. Сегодня ей идти на вахту в ночь. Пока вечер. Нюрка вяжет носок: – Свяжу носки, буду милиционераГришу караулить. Милиционер следит, отмечает через час, что дежурство идёт без происшествий. Он мне приглянулся. На морду интересный. Надо как-нить закрутить. Он культурный. А я как залажу чаво да яво! Не дай Бог кобелём будет… С пятого этажа пужану! С балкона толкану и не охну! А если по-хорошему – уважать буду. Заработаю… Куплю швейную машинку, телевизор. Буду на старости сидеть да на мужиков по тельвизору глядеть. Один лучше другого… Чего смеёшься? Думаешь, я ни с чем пирожок? Хотя немного есть… Она сидит на койке за гардеробом. Вяжет. Не ложится. Боится не проснётся в полночь. Ей же к часу надо к магазину бежать. Как-то раз ночью, часа в три, я еле заснул под ругань бабки с Нюркой. И сквозь сон вдруг слышу Нюркин голос: – А-а! Итить её мать! Голь тульская лежит в чужой комнате да ещё чихает!7 декабря Неграмотный редактор
Всё-таки грустно, когда редактор областной газеты элементарно безграмотен. Сегодня на летучке завопили, что в газете уйма орфографических ошибок. Северухина: – Наша газета – рассадник, питомник безграмотности! – А для чего у нас корректора? – возражает Волков. – На то и корректора, чтоб ошибки ловить. Они за это деньги получают. Хотя… Своей тут вины я не снимаю. Я ведь, товарищи, сам неграмотный. Серьёзно. Я не рисуюсь. Он говорил правду. Он дал свой заголовок моей статье и написал при мне на моём столе: «Есть в Генуи могила». И вот так выглядела шапка в его редакции «От Москвы до самых до окрайны». Безграмотности – бой! Под таким девизом провели отдельную редколлегию. Но на ней Волкова не было. Северухина: – Шеф тут для нас никто. Сами… Интересно, как Волков оказался в собкорах «Комсомолки»?18 декабря Упомни тут!
Председателю сельсовета выговаривает парторг: – Как ты мог нарушить важную статью? У тебя, – хватает со стола председателя книгу «450 ответов по советскому законодательству» и трясёт ею над головой, – у тебя такая книжища лежит перед носом! А ты!.. – Да разве все разъяснения упомнишь? Их четыреста пятьдесят. А я один! Упомни тут!19 декабря, вторник Разгуляй
У Яна Пенькова шикарно ободран нос. – Понимаешь, старик, – жалуется он мне, – у меня с перепою руки дрожат. Вчера пять бутылок вермута один выхлестнул, не емши. Грызли у Шакалиниса какую-то столетней давности корку. А спился в сиську. В полночь хотел идти к Петуху хлеба занимать. – И по какому случаю был устроен разгуляй? – По случаю понедельника. В отместку за трезвое воскресенье… Шеф кликнул к себе в кабинет: – Вам, Толя, предстоит побыть Цицероном на тридцать минут. Выступите завтра в Суворове на читательской конференции. Поедете с Крамовым. – Ладно. К вечеру в редакции прорезается Шакалинис и сразу ко мне: – Толя, добрый человек… Сейчас будет просить денег на выпивку. Не дослушав его, спрашиваю: – Когда отдашь? – Завтра, Толя. Даю ему рубль. Он устало усмехается: – Толя больше своей нормы не даёт… – Не для дела же… – Правильно, Толя. Фотограф Зорин сбегал на угол. Загудел гульбарий. Я ушёл в типографию. Скоро вваливается загазованный гигантелло Вова Кузнецов: – Кому фонари сегодня будем вешать? Можно и Санушке… И подымает кулаки-тумбочки. Тут восьмеря вбегает Шакалинис и мне: – Толя! Он тебя любит. Мы с ним на твой рублишко славно побарбарисили. И ему теперь зудится кому-нибудь смазать бубны. А проще подпиздить. Выпил Вова – повело на подвиги. У него сегодня день открытых дверей с раздачей весёлых люлей. Не попадись под его кувалды. Уходи.23 декабря
Крамов уехал один в Суворов. Я остался. Дежурю по номеру. Стряслось ЧП. Кто-то ночью забрался в кабинет замши Галины Северухиной и её корзину принял за толчок. Сходил по- большому. Ужас… Северухиной весь день не было. А раньше ей подстроили… Написала она на конверте адрес матери. Оставила на столе. Кто-то сунул в конверт фотографию голого мужика и отправил по почте. Вечером я в типографии. У цензора. В приоткрытую дверь заглянул ответственный секретарь Володя Павленко: – Иди сюда… Дай… Ёбщество, – кивает на шатавшихся за спиной готовеньких Шакалиниса и Михневича, – просит. Высокое ёбщество отбывает на пивэй. А то приняли лишь по стакашику белого медведя. Маловато. Финансируй. Я вышел в коридор и говорю Павленке: – Почему ты барбарисишь? Ухмыляется в усы: – Это сложный философский вопрос. «Вино будит разум, чтобы уложить его спать поудобней». И давай без критики. – «Если не можешь быть выше критики – пригнись». И поворачиваюсь к Шакалинису: – Юр! Я ж вчера тебе давал. Принёс долг? – Т-Толя!.. Ты же знаешь, «если деньги портят человека, то тогда долги явно облагораживают». Я благородно и железно нёс тебе твой родной дуб! Но налётчики перехватили… Поужинали… Через десять минут троица с гоготом играла горниста в коридоре, заедая мутное вино неочищенной ливерной колбасой и ломтём позапрошлогоднего хлеба, валялся на подоконнике. Я купил кефира, хлеба и домой.Нюрка пишет заявление. Просит прописать меня у себя и улыбается: – Живи. Ты хороший. А без тебя скучно. Я б могла милиционера Гришку привести. Думаешь, я нравлюсь только милиционеру? Меня сам начальник обнимал! Вот! Коты эти мужики… Валенки и шубу не брала. Плохие. Выберу красивые. А то милиционер не придёт… Я б ему дала, да боюсь. Слаба. Голова кружится. Поживи до лета, а там я с ним на травку пойду.
26 декабря Бабка-партизанка
Жизнь даётся один раз, а удаётся ещё реже.Вечер. Стираю. Стук в дверь. – Кто? – Открывай! Ха! Бабка-партизанка из брянских лесов приползла! Через порожек только перевалилась и ну сразу жаловаться: – А у меня, голубчик Анатолик, беда. В тюрьму собираюсь… – На экскурсию? – Сидеть!.. Да. Оба пачпорта отобрали. И теперь велят готовиться к тюрьме. Я прописалась в Брянске. Письмом прошу переслать пензию в Брянск. А мне отвечают: деньги посланы на новую квартиру. Я в собес. Там и отобрали оба пачпорта. Сама себя продала. Проболталась про оба пачпорта. «Лучше бы это вылетело из головы, чем сорвалось с языка». – «Угрызения совести следов зубов не оставляют». – Надо было молчать про оба пачпорта. – Конечно! «Строить воздушные замки хочется в две смены». – Год дадут. И не чешись, где не чесалось… Дело дальшь побегить. В милицию! В верховный орган! Теперь я всё… Пропала… А ты живи. Я буду добиваться, чтоб тебя у Нюрки прописали. Будет кому заступиться. Не то она меня растопчет, как слон больного старого таракана. – Так как у вас оказалось два паспорта? – Всё из-за Нюрки. Эта турка взяла мой пачпорт из-под подушки. Я четыре месяца не могла получить пензию. Голодная. Написала заявление. Через месяц дали новый пачпорт. Тут и старый отыскался под койкой… Я совсемушко пропала. Год просижу, а она меня выпишет. Эх… Я ж в Брянске прописалась… Тут бы по другому пачпорту значилась. А то… Сидеть… Как же я буду сидеть в тюрьме цельный год без пачпорта? То было два пачпорта, а то ни одного! Совсемко обнищала. И сиди ещё им за так… Цельный год! Это ж… Ну цельный годушко! Это какая ига на меня пала? «Умом Россию не понять… А может, проблема в уме?»Б.Крутиер
27 декабря До самой смертушки буду жить!
Ночь Нюрка дежурила. С утра отсыпалась. Проснулась в полдень и увидела бабку: – О чернонёбая припёрлась! Когда ты сдохнешь? – Никовда! Во зло тебе до самой смертушки буду жить, жить, жить! И всё!! И всё!!! – Прибью! – Я сама тебя убью чем попадя. Посудимся за квартиру… – Аферистка! – Вишь, Анатолик, как выражается? Культурная. Все мужики её! – Я с ними ничего… – Подзаборная шмара. – А! – Нюрка прыгает с койки и хлоп старуху по щеке. Старуха летит на кухню, где я бреюсь: – Видишь, Анатолик! Налетает! Бабка хватает чашку, чтоб запустить её в Нюрку. Я предупреждаю: – Начнёт бить, я не вступлюсь. Старуха ставит чашку на стол. В досаде выдёргивает штепсель из розетки: – На меня налетает да ещё за так слушает мою радиву! – Она срывает брехаловку со стены и прячет под ключ в гардероб. – Пойду отседовки. Не умру. На улице я буду целей. – Иди! Иди! Костыляй! А я найду какого-нить бармалея. Не буду больше бояться! Дам!.. Гришка, рви! Рожу, как Катька. А ты иди… Мне всё можно. Я больная… – Я пойду к твоему врачу, скажу: не давайте ей никакой группы. Она фулюганит! Бандитка! – Молчи! А то совсем прибью. – За это срок дадут! – За тебя дадут срок? Не смеши! – Драться с тобой не буду, пока не прибила. И бабка молча уходит.28 декабря Не писала одному богу!
С самого утра по редакции бродит дебелая старуха и всякому, кто на неё взглянет, начинает выпевать своё горе. Не писала одному Богу. Считает, неверно начислили ей пенсию. Сорок три рубля. Была она уборщицей, получала шестьдесят. Считает, крепко объегорили её, неграмотную. Вчера терзала Петухова. Сегодня его нет пока. Крутилкин посылает её в партийную газету «Коммунар». – Не пойду. Я пришла, где головы свежие и светлые. Я к умным пришла. Появился Петух. Уговаривает пойти её к Северухиной: – Заместитель редактора. Все эти законы знает. Идите к ней. За стеной. – И-и! – скривила баба губы. – Когда я была ещё маленькой, так мне сказали чистую правду: корова не лошадь, баба не человек. Не пойду к бабе! Наша бухгалтерша Вера Григорьевна, очень солидная дама, принесла свод пенсионных законов. Тычет в какую-то строчку: – Правильно вам начислили. Сорок два пятьдесят. – Иди ты! Ты ж баба. Что ты понимаешь? И слушать не стану! Шеф: – Что за шум? Мешаете работать. Бабка: – Я напишу в Москву самому главному. Кто главный? Был один защитник… Хрущёв… Так его съели… Там спрошу. И на тебя напишу, – кивнула указательным пальцем Петухову. – Хоть ты умный, а бабку дурачишь. Прибежал с анекдотом искатель Витька Щеглов: – Армянскому радио задали вопрос: «Как добиться, чтоб жена двойню родила?» – Применяйте копирку. Все рассмеялись. И старуха тоже.30 декабря Праздник
Я первым пришёл в редакцию. Пусто. Нигде никого. Следом за мной пробрызнул Шакалинис. Увидел меня в коридоре, радостно заорал попрошайка, выставив пустую ладошку гробиком: – Толя, дуб! И вскинул указательный палец: – Всего-то один дублончик! – Отзынь! – рыкнул я. – Сначала верни пять! Я брезгливо отвернулся и ушёл в свой кабинет. Шеф по дикому морозу прибежал в одном свитерочке, испачканном губной помадой. Оттиски губ ясно видны. Похоже, только что из горячих гостей. Товарищ приплавился прямо с корабля на бал. Павленко накинул ему на плечи свой пиджак. Чувствуется приближение праздника. К вечеру в кабинете шефа расшумелся бухенвальд.[11] Местком расщедрился. Шеф сказал всего пять слов: – В общем, хорошо работали. Спасибо. Выпьем. Хлопнули по две стопки. Пришла матёрая одинокая корректорша Марья Васильевна. Увидев на столах бутылки и закуску, Марья Васильевна разочарованно прошелестела: – В объявлении было только про профсобрание. А что, профсобрание уже кончилось? – Нет, – сказал шеф. – Ждали вашего выступления. Она гордо роется в сумочке: – Я сейчас выступлю с документами. Я буду, товарищи, обличать! Хохот. Марья Васильевна смутилась. Под хлопки ей вручают стопку: – Потопите там свои обличения! И шеф подсуетился: – Здесь собрался весь наш цвет. Марья Васильевна – лучший корректор мира! Зоя Капкова – самая красивая женщина! Люся Носкова – самая коварная!.. После третьей стопки Люся подсела ко мне. Мы ахнули на брудершафт. Я поцеловал её ниже нижней губы. – У-у-у!.. – сказала Люся. Начались танцы. Ко мне с лёгким грациозным поклоном лебёдушкой подплыла неотразимая красёнушка Зоя: – Станцуем? Глянул я на её декольте глубже Марианской впадины[12] и смутился. Я не умел танцевать и пропаще буркнул: – Нет. Я не танцую.1965
2 января, суббота Жизнь вразнопляску
… без страстей и противоречий нет жизни, нет поэзии. Лишь бы только в этих страстях и противоречиях была бы разумность и человечность, и их результаты вели бы человека к его цели.Тула. Вокзал. Я кассирше: – На проходящий один плацкартный до Ростова. Но через Воронеж! – У нас нет такого маршрута. Только через Харьков. Тут объявили по радио, что подходит скорый на Ереван. На платформе я подбежал к армянину проводнику. – Возьмём этого орла? – в поклоне приложил я руку к груди. – Всего-то до Орла-Орёлика! – Что буду иметь? – Рупь в новых. Он молча отшагнул от подножки. Путь открыт! Прошу-с! Ступил я на подножку. Улыбаясь, он шепнул мне на ухо: – Первый ты левый клиент в последнем году нашей дорогой семилетки. – Очень приятно. Я буду этим гордиться весь год!В. Белинский
В Орле я взял билет до Ростова. Через Воронеж. Уж теперь я перед экзаменами точно с полнедельки пошикую у мамушки. До поезда было время, и я посмотрел в кино «Мадемуазель Нитуш» за десять копеек. Вагон. Старуха рассказывает соседке: – Потешно, вразнопляску крутится наша жизня… Злая нескладица ино так закружит человека, что и ума не сложить… Ага… Вот любила девка парня. На озере катались на ногах. Он потянул её за материн кожух. Звал в сторонку от людей поцеловаться. Похоже, уж больно сильно ему хотелось целоваться, что так крепко дёрнул и оторвал рукав. Девка и закопытилась: – Не пойду за него. Рукав оторвал. Кто этих баб поймёт? Вот и моя сноха ни с чего бах: – Уйду к матери. Сын: – Не ходи. А пойдёшь – тогда не приходи. – А с кем спать будешь? – Пень обхвачу да пересплю. Ушла. Был парень ходовой. Водки не пил, со всеми при встрече раскланивался, карточка его на доске при правлении… А жена ушла. Теперь ей элементы плотит. С неделю отбыла у матери. Пришла. И мне докладайствует: – Согласна на край света с вашим Витей! Я и говорю: – Опозорила наш дом… Теперько беги сама при всём своём одиночестве на той край света иль в другую там какую сторону. А с Витей пойдёт другая, не такая бесстыжая, как ты. Разве на тебе белый свет клином сшит?
Конкурс невест
Куда скачет всадник без головы, можно узнать только у лошади.У меня два брата. Николай и Ермолай. Ермолаю, старшему, тридцать три. Мне, самому юному, двадцать пять. Я и Ермолай, сказал бы, парни выше средней руки. А Николай – девичья мечта. Врубелев Демон! Да толку… И статистика – "на десять девчонок девять ребят" – нам, безнадёжным холостякам, не подружка. Зато мы, правда, крестиком не вышиваем, но нежно любим нашу маму. Любовью неизменной, как вращение Земли вокруг персональной оси. Что не мешает маме вести политику вмешательства во внутренние дела каждого. Поднимали сыновние бунты. Грозили послать петицию холостяков куда надо. Куда – не знали. Может, вмешается общественность, повлияет на неё, и мы поженимся?Б. Кавалерчик
Первым залепетал про женитьбу Ермолай. Он только что кончил школу и сразу: – Ма! Я и Лизка… В общем, не распишемся – увезут. Её родители уезжают. Мама снисходительно поцеловала Ермолая в лоб: – Рановато, сынка. Иди умойся. Ермолай стал злоупотреблять маминым участием. В свободную минуту непременно начинал гнать свадебную стружку. Однажды, когда Николайка захрапел, а я играл в сон, тихонечко подсвистывал ему, Ермолай сказал в полумрак со своей койки: – Ма! Да не могу я без неё! Это признание взорвало добрую маму. – Или ты у нас с кукушкой? Разве за ветром угонишься? В твоей же голове ветер! – Ум! – вполголоса опротестовал Ермолай мамин приговор. – У меня и аттестат отличный! – Вот возьму ремень, всыплю… Сто лет проживёшь и не подумаешь жениться! Наш кавалерио чуть ли не в слёзы. Я прыснул в кулак. Толкнул Николашку и вшепнул в ухо: – Авария! Ермолка женится! – Забомбись!.. Ну и ёпера! – У них с Лизкой капитал уже на свадьбу есть. И ещё копят. – Ка-ак? – Он говорит маме: Лизке дают карманные деньги. Она собирает. Наш ещё ни копейки не внёс в свадебный котёл. – Поможем? – дёрнул меня за ухо Коляйка. – У меня один рубляшик пляшет. – У меня рупь двадцать. Утром я подкрался на цыпочках к сонному Ермаку и отчаянно щелканул его по носу. Спросонья он было хватил меня кулаком по зубам, да тут предупредительно кашлянул Николаха. Ермолай струсил. Не донёс кулак до моих кусалок. Он боялся нашего с Николаем союза. Я сложил по-индийски руки на груди и дрожаще пропел козлом: – А кто-о тут жеэ-э-ни-иться-а хо-о-очет? Ермак сделал страшное лицо, но тронуть не посмел. От досады лишь зубами скрипнул. – Вот наше приданое, – подал я два двадцать (в старых). – Живите в мире и солгасии… Я получил наваристую затрещину. Мы не дали сдачи. На первый раз простили жениху. В двадцать пять Ермак объявил – не может жить без артистки Раи. – Это той, что танцует и поёт? – уточнила мама. – Танцует в балете и поёт в оперетте. – Я, кажется, видела тебя с нею. Это такая высокая, некормлёная и худая, как кран? – Да уж… Спасибо, что хоть не назвали её глистой в скафандре… – Сынок! Что ты вздумал? В нашем роду не было артистов. Откуда знать, что за народ. Ты сидишь дома, она в театре прыгает и до чего допрыгается эта поющая оглобля… Не спеши. При моём с Николаем молчаливом согласии премьер семьи не дала санкции Ермаку на семейное счастье. Ермолай был бригадиром, а я и Николай бегали под его началом смертными слесарями. Свой человек худа не сделает. Эта уверенность толкала на подтрунивание над незлобивым "товарищем генсеком", как мы его прозвали. Когда у Ермака выходила осечка с очередным свадебным приступом и он не мог защитить перед мамой общечеловеческую диссертацию – с кем хочу, с тем живу, – мы находили его одиноким и грустным и, склонив головы набок, участливо осведомлялись: – Товарищ генсек! Без кого вы не можете жить в данную минуту? Если он свирепел (в тот момент он чаще молча скрежетал зубами), мы осеняли его крестным знамением, поднимали постно-апостольские лица к небу: – Господи! Утешь раба божия Ермолая. Пожалуйста, сниспошли, о Господи, ему невесту да сведи в благоверные по маминому конкурсу. Бог щедро посылал, и Ермиша встречал любимую. Ермак цвёл. Мы с Коляхой тоже были рады. Частенько по утрам, проходя мимо проснувшегося Ермака, я яростно напевал, потягиваясь:
– Лежал Ермак, объятый дамой,
На диком бреге Ир… Ир… Ир…ты… ша-а!..
С Ермолая ссыпался волос. Наверное, от дум о своём угле. Потвердевшим голосом он сказал, что без лаборантки Лолы[14] не хочет жить. – Давай! Давай, Ермошечка-гармошечка-баян! Знай не сдавайся! А то скоро уже поздно будет махать тапками! – в авральном ключе духоподъёмненько поддержал Николя́. А мама сухо спросила: – Это та, что один глаз тудою, а другой – сюдою? На вид она ничего. Ладная. А глаз негожий. Глаз негожий – дело большое. – Ма!.. В конце концов, не соломой же она его затыкает! – Сынок! Дитя родное! Не упорствуй. Ты готов привести в дом Бог знает кого! На, убоже, что нам негоже! Тогда не отвертишься. Знала кобыла, зачем оглобли била? Бачили очи, шо купувалы? (Мама знала фольклор.) Да за ней же лет через пяток присмотр, как за ребёнком, воспонадобится. Ну глаза же! – Ма!.. Мне уже тридцать три! – Люди в сорок приводят семнадцатилетних! Теперь все трое не смеёмся. На стороне Ермолая я и Николай. Мы идейно воздействуем на слишком разборчивую в невестах маму. Ермолай бежит дальше. Устраивает аудиенции Лолика и мамы. Как очковтиратель профессионал раздувает авторитет избранницы. Убеждает, что золотосердечная Лолушка-золушка не осрамит нашу благородную фамилию. Лёд тронулся, господа! Мама негласно сдаёт позиции. Возможна первая свадьба. Лиха беда начало.
3 января Молодые
Станция Нижнедевицк. Поезд ещё толком не остановился, а народ бешено сыплется с подножек и вприбег к вокзалику. Там автобусы! Сначала я спокойно шёл. Подумал… Если все бегут, то почему я один должен тихо идти? Я тоже понёсся на всех парах с чемоданом и с 57- копеечной тросточкой и дурашливо верещу: – Родненькие… Ну да ж родненькие! Не спокидайте одного сиротинушку на чужой сторонушке… Родненькие… Куда же вы без меня?! Но все продолжали бежать и с такой силой влетали в автобусы, что те качались, как хмельные. Не так ведь просто захватить место под стеклянной крышей. Едем в районное сельцо Нижнедевицк. Пьяный солдат ткнул папиросу в зубы, пытается закурить. Сидела рядом девушка. Она – против. – Я сам, – говорит алик, – люблю порядок, как тот солдат на посту. Начальник караула орёт: «Сержант Петров, почему у вас беспорядок?» – «Ваше благородие! Я слежу только за порядком, а беспорядок не моё дело!» Понятно? А то я тебе… – Не надо, – обрывает дружок. – Не надо? Ну пусть в тишине живёт!Дома мама, Гриша. Пришли Дмитрий с Лидой на чай. За столом Лида покорно заглядывает ему в глаза, готова предупредить любое его желание. А он по-хозяйски гладит её пухлый банкомат[15] и блаженно улыбается, закрыв от удовольствия глаза. После чая он прилёг отдохнуть на мамину койку в кухоньке. Перетрудился на питье чая! Лида сидит рядом, гладит его, как кота за ушами, по аэродрому в лесу,[16] под мышками, он же, шельма, предпочитает дислоцировать внимание своей руки у колен и повыше, поближе к лохматому стратегическому объекту. Ну, напились чаю, отдохнули на дорожку и в торопи отправились к себе в сераль. Им, молодожёнам, дали комнатку в соседнем гнилом бараке.
Мама и Гриша с обидой стали рассказывать, что молодые слишком увлеклись собой и забыли о делах домашних. Лида совершенно не помогает маме. Не умеет ни борща сварить, ни вареников слепить. И не хочет уметь. Молодые едут на всём готовеньком. Они полагают, что их дело поесть у мамы, и спешно отваливают к себе на ответственные сексмероприятия.
Вечер. В комнатке уютной[17]
Кроткий полусвет.
И она, мой гость минутный…
Ласки и привет;
Абрис миленькой головки,
Страстных взоров блеск,
Распускаемой шнуровки
Судорожный треск…
Жар и холод нетерпенья…
Сброшенный покров…
Звук от быстрого паденья
На пол башмачков…
Сладострастные объятья,
Поцелуй немой, –
И стоящий над кроватью
Месяц голубой.
4 января Коровья голова по блату
Мама еле дотащила пятнадцать бутылок вина. Это горючее для свадьбы-вечера, назначили на субботу. На девятое января. Как вижу, вся готовка к вечеру на маминых руках. Следом за мамой вошли пусторукие Лидуня и её отчим. Увидел он меня и говорит: – А-а, это тот самый Толик… – Тот самый, – подаю ему руку. – Тихон Филиппович, – представляется он. – Неродной, как говорят, Лидин отец. – Ничего… Бывает… – Как говорится, наша Марья вашей Наталье троюродная Прасковья. Мама наливает борща и Лидии, и Тихону Филипповичу. За едой Лидуня буркнула: – На вечер надо гармониста. Чтоб матаню дал! Это указание. Сторона невесты никаких расходов не несёт. Эта сторона только указывает, что купить, сигнализирует, где что выкинули, чтобы наши по дешёвке взяли. Это ведь дед Тихон устроил нам по блату коровью голову. Иначе нигде не достать. А он сказал знакомому, чтоб отдал голову только нашим. Мама в восторге. Голова большая. Десять кило. Всё на месте. Язык, мозги, мясо на щеках. Будет холодец. Стоит коровий купол восемнадцать вшивиков.[21] Мама налила деду стопочку. А он пить не стал. – Не буду вводить вас в трату. Нам и одного подарка довольно… Что он имел в виду? У них большая семья. Они очень довольны, что ссыпали бельмастую Лидуню. И к вечеру вовсе не готовятся. – У нас не на что готовиться, – говорит он. – Если пригласите на вечер – спасибо. Не пригласите – и на том спасибо. Они только аккуратно докладывают маме, где что появилось. Это и всё их участие в подготовке вечера. Приходят и говорят: – Михайловна, в магазине появилась свежая рыба. – Михайловна, свинью привезли.Летел снег лаптями. Во дворе к Грише подбежал соседский мальчишка лет пяти по прозвищу Железная Голова и затараторил, подавая фотокарточку: – Это дядя Валера велел передать вам. Он снимал вас ещё летом. Я видел… Вы на карточке ведёте велосипед. Зачем на вас каска застёгнутая на ремешок? Чтоб рот не разевали? Да? – Вовсе нет. Каска – моя спасительница. При падении защитит голову от сильного ушиба. – Что, у вас слабенькая голова? А вот у меня железная голова! – Вата! – хмыкнул Гриша. – На, вата! – Мальчик крепко учесал себя камнем по бестолковке.[22] Закачался. Однако устоял. – Всё равно вата, – холодно роняет Григорий. От обиды хочется мальчику плакать. Ну почему не верят, что у него железная голова? Он разбегается. Глаза победно горят. Он героем смотрит на Григория и с криком «Вата, да!» тараном летит на стену, стукается об неё лбом. Мальчишка упал и горько завыл от боли. Выбежала его мать. – Что ты, Сашок? Мальчик медленно побрёл к матери и сквозь ливень обиженных слёз молит её: – Скажи, мам, этому длинному дядюре, – показал рукой на Григория, – что у меня голова железная. Она никогда не разобьётся!!! – Правда, правда! – закивала мать и с ужасом уставилась на Сашкин лоб: ободран, над глазом пучилась кровяная шишка.
6 января
Я увидел на маме крестик. – Что это? – Крест, – ответила она и гордо поправила свой крестик. – Когда Вы начали его носить? – Как комсомолкою стала. – Когда же именно? – Как Гриша не стал комсомолом. – Нехорошо-с… Коммуниста же женим. – Пускай попросит своего партейного попа, можэ, и ему разогрешат носить крест. – На Вас, мам, надо влиять. – На меня уже не раз Гриша влиял после пьяного ужина. – И что? – Ничего. – Ну, Бога же нет. – Есть. – Видели? – Мы, грешные, не достойны его видеть. И моё влияние оборвалось.Вошёл Дмитрий. Стал считать гостей. Насчитал двадцать душ. – Значит, – говорит Дмитрий, – берём тридцать пять бутылок чудила.[23] Еду на заводской машине в Воронеж. В кузове два пустых ящика.
8 января
Холодно. Рано пришла Татьяна, тётя Лидуни. – Я, – говорит маме, – принесла вам, сваха, сетку капусты свежей от наших. Принесла и трёхлитровку квашеной. Для Мити. – Ну, сваха, – улыбается мама, – какие у вас новости? – У! Новостёшек полна коробушка. Позавчера Митя привёз к себе Лидушкино приданое. А вчера, по рассказам Лиды, прибегала жена директора маслозавода. Смотрела постелю молодой. Всеюшку перевернула! Ей всё скажи да покажи, да дай потрогать! Всё качала головой да причмокивала. А ещё называется – жена директора. Бесстыжуха. Лида не знала куда со стыда и деться… И ещё довеска… Вчера наша Лидуша должна была быть в смене в двадцать три. Уснули молодые. Проснулись в два. Не пошла, раз из лаборатории никто не прибегал звать. Мама, мать Лиды и тётка хлопочут у плиты. Я в прислужках. Помогаю им. Какая тут учёба! Неудобно сидеть со своими учебниками. За свадебными хлопотами я тут совсем не готовился к экзаменам. Надеюсь, подготовлюсь в сессию. Вызывали нас к четвёртому. Десятого экзамен по русской журналистике. Сваха Таня вертит ручку мясорубки. Распарилась. – Я отвечаю за котлеты… Говорят, Митя похудел. Конечно, похудеешь. Он же расстраивается!.. Надо в мясо побольше булок. А то накинутся быстро на котлеты, если будут только из мяса. Гриши прибивает у молодых карнизы над окнами. – Приглашали соседа Михаила Давыдова на вечер. Он кротко так отказался: – Не могу пойти. Пьяный в дупло я плохой. А я так уважаю Дмитрия… Я не могу омрачить его счастье.9 января Жених перед свадьбой: Чувствую себя как швед, приближающийся к Полтаве
Вечереет. Жених бреется. Лидина мать весь день помогала нашей маме. Спрашивает Дмитрия: – При́дешь с Лидой за нами, Митя? – Это обязательно? – Даже. Без присоглашения молодых мы с дедом Тихоном не придём. – Ладно. Приду. Побрившись, Дмитрий садится за стол и начинает жадно уплетать холодец. Я присмехнулся: – Тебе надо в такой ситуации волноваться, переживать… А ты навалился харчеваться. Такое впечатление, что на свадьбе тебе не дадут есть. И вообще просто не станут кормить. Вот ты пока холостунчик и стараешься сейчас насандалиться на весь остаток жизни?– Да, Толик, – хохотнул он, – время тревожное. Всего можно ожидать… – Как ты, жених, чувствуешь себя за два часа до свадьбы? – Как швед, приближающийся к Полтаве.
К концу вечорки Митю раскиселило и он припал на мамину койку, горячечно шепча: – Клянусь! Ты у меня единственная! Первая и последняя по гроб моих дней!.. Хмыкнув, Лидка, закормленная с осени пулярка,[24] зверовато косясь, стала прикладывать ему ко лбу и к скверику[25] мокрые тряпки и ворчливо отчитывала: – Харе амурничать со своей первой группой крови. Угомонись!
10 января
В пять тридцать утра я отправился к воронежскому автобусу. Провожала меня мама. Мы простились у угла мелкорослого штакетника, охлестнувшего палисадничек с вишнями и сливами у наших окон. Отошёл шагов на пять, оглянулся. Мама стояла со вскинутой в прощанье рукой и плакала. Я вернулся, обнял её за плечи. Она улыбнулась и перестала плакать… – Я ухожу, чтобы вернуться… Летом… По теплу… И, больше ничего не говоря, медленно пошёл. Стылый ветер сильно валил навстречу, будто хотел вернуть меня к Маме.В Воронеже писатель Николай Курасов рассказал свой сюжетец: – В молодости я был директором школы в одной кубанской станице. Как-то на слезах[26] влетает ко мне в кабинет молодая новенькая учительница. – Что, опять Легейда? – Он… Иду в класс. – Что произошло, Легейда? – Да что, – говорит он в щёку. – Я сижу на первой парте. Она ставила оценки… Я видел и тут же говорил ребятам. Ей не понравилось. Стала писать в журнал на коленях. Я ей и говорю: не прячьтесь, всё равно знаем, что у вас нету по заусеницу указательного пальца. Наверно, много указывали. За то Боженька вам его и укоротил. Повёл я его к себе в тупичок.[27] – А если б у тебя, – говорю ему, – оторвало ногу и класс стал смеяться, что бы ты делал? – А почему именно ногу? – удивился он. Но хулиганить не перестал. Девчонкам разрезал пальто на ленты. Я сказал отцу. Папашка таких пирогов нажарил – две недели не был в школе. Стал шёлковый. После войны я встретил его в Армавире в закусочной. Весь в орденах. Одной Славы три. И без ноги. – Что делать будешь? – Учиться. Сейчас ректор университета в Нальчике.
11 января
Ростов. Семь тридцать. Столовая на Энгельса у университета. Гардеробщица с улыбкой: – Первый голодный… Как говорили в старину, милости прошу к нашему шалашу: пирогов накрошу и откушать приглашу. – Ну-ну… Возражать не стану… – И я не стану возражать против пирогов, – поддакнул мне мой дружок Каменский, стоял за мной. Держится он важным чиновником. Всегда с красной папкой. Чёрный пиджак, белая рубашка. Так и хочется отнять папку и назвать Керенским. – Парни, – обращается к нам гардеробщица, – мне не нравится моё имя Дарья. Плохое. Только у Шолохова оно есть. Вот как перееду на новую квартиру, так сменю и имя. – Зачем?! – удивился Каменский. – Вы хоть знаете, что это имя означает у греков? Сильная, побеждающая! Женский вариант имени персидского царя Дария! – У-у!.. Да кто ж от царя отпрыгнет? – засмеялась женщина. – И квартиру возьму, и имя не сменю!Библиотека университета. В зале мест нет. Сижу за столом в коридоре среди каталогов. Готовлюсь к экзаменам. Но невольно слышишь, о чем говорят за спиной у каталогов. Мой сосед по койке Витёка (снимаю с ним угол у одной бабки) встретил у каталога однокурсника. – Привет, Сань! – Здоров, геолог! Колупать пришёл? – Колупать. – Как дела? – Вспомнил… Служил я с одним из Вёшек. Задружились. Приехал после армии к нему погостить да и застрял. Собрался я под Одессу, домой. Хочется ехать с невестой. Она ж ничего не видела кроме своих Вёшек. А я саму Москву проезжал! Без помолвки марксы[28] не отпускают дочку. Я им и скажи: «Ну считайте её моей женой». И они отпустили! Поехали мы с Наткой. Теперь я при жоне, живу в Вёшках. Вот чем кончаются гостины… Иногда вижу со стороны самого Шолохова. Тестюшка мой бегает в прислугах в доме писателя. Тайком от жены подарил писатель тестю шубу. Построил школу, дорогу до Миллерова.
12 января Будний день
«Экзамен – торжественный процесс сдачи взятых напрокат знаний».
На тротуаре у входа в университет выведено метровыми белыми красками: «Сессия! Уйди!» Я почтительно поклонился этому безысходному крику студенческой души и подрал по лестнице вверх. На групповом зачёте по ленинской книжке «Государство и революция» преподавательница рассказала… По этой работе старый препод написал свой труд. Всех студентов от этого труда тошнило. Никто не читал. На экзамене препод, «специалист по уценке знаний», спрашивает студента: – Ну, читали вы мою работу? – Читал! – дерзко бросает смельчак. – Сколько страниц прочли? – Три. – Давайте зачётку. Я вам пятёрку поставлю! Ловкач студент, готовившийся за первым столиком, смекнул: «Если тот соврал про три страницы и схлопотал весь пятак, так мы можем добыть пятёрку с большим плюсом! Скажу, что на одном дыхании прочёл сто страниц!» Идёт отвечать. – А вы читали? – Читал. – Сколько? – Сто страниц! – Вот с вами есть о чём поговорить! Несчастный лгунишка добыл лишь жалкую уточку.[29]Еду с зачёта. Троллейбус набит битком. Молодая кондукторша деревянным голосом: – Площадка! Почему не передаёшь на билеты? Что ж ты едешь нахрапом!? Все смеются. – Вот не открою заднюю дверь, тогда и посмеётесь… Все смеются ещё энергичней, а билеты не берут. Кондукторша бессильно: – Чем же вас ещё напугать? На остановке задняя дверь открылась. Желающим войти площадка докладывает на нервах: – Девочки! Некуда! Тут своим негде повернуться! Едем дальше. Кондукторша угрожающе: – Площадка! Руки вверх! Что ж вы не подаёте на проезд!? Дома свои хлопоты. Бабкиному внуку лет четырёх вырвали чёрный зуб. Страдалика уложили спать с грелкой. Вскочил. Ходит с грелкой на щеке и поёт: – Да, мы умеем воевать… Спросите у моей жены, у матери – у кого хотите – Русские не хотят войны!
12 января Что такое поцелуй?
Досрочно, с первой группой, сдал литературу. Достались мне «Записки охотника». Об этой лебединой песне Тургенева мне было что рассказать. Я пешком исходил те тульские места, где жили герои «Записок». Увязал вчерашний день с сегодняшним. У себя в газете давали какой-то рассказ писателя и тут же – очерк о наших днях потомков далёких тургеневских героев. С экзамена забрели с Каменским в гостиницу «Московская», где он остановился. В номере с Каменским жил какой-то директор из Махачкалы. Анекдотом порадовал директор: – Что такое поцелуй? Телефонист: «Поцелуй – это звонок сверху вниз». А машинист считает так: «Поцелуй – это свисток паровоза перед входом в тоннель». – Ну, – говорю Николаю, – слушай анекдоты дальше. А я пойду в библиотеку читать «Идиота». – Зачем? Ты ж только что отлично сдал экзамен по литературе! – То я сдал для зачётки. А это – для себя. – И после этого заявления ты сам не идиот?16 февраля Павленко
Вчера у Павленки был день рождения. Скидывались в редакции по рублю. Почти весь день усердно-добросовестно измеряли градус на крепость. Сегодня, похоже, продолжение следует. Едва я переступил порог секректариата – перехватчик выпускник местного суворовского училища Павленко: – Злая птичка перепел[30] ну совсем задолбала. Голова со вчерашнего гудит. Система у меня совсем не срабатывает. Я не святой,[31] как ты. На капремонт дай дуб! – Кончал бы керосинить, Вовчик. Хоть бы на работе. Он полохливо: – Ты на что меня толкаешь? Это преступление! – Бросить пить – преступление? – Однозначно! Посягательство на святую традицию! Учёные доказали… Да вот читай! Он резко дёрнул к себе ящичек в своём столе и показал на красиво исписанный листок: – Читай!«Результаты новых исследований позволяют говорить, что знакомство с зеленым змием произошло очень давно. Скорее всего, наши предки распробовали его десять миллионов лет назад».– Десять миллионов лет! Этакий стаж нельзя терять. Дуб на бочку! – Один у самого. На обед. – Зачем тебе обед? У меня хлеб с икрой. Жертвую! Только дай дуб! Занял я у буха. Отдал ему рубль. Женя Воскресенский принёс бутылку вина, сунул в свой стол. Налил в стакан, озирается. Вбегает Павленко. Расправил усы, зырк-зырк по сторонам, быстро наклонился за стол, торопливо пьёт. «Отметился» и довольно докладывает: – Это обед! Вбегает Конищев. То же. Снова вбегает Павленко: – Это ужин. Женя знай льёт. Всё повторяется. Я сказал Жене: – Ты наш король бензоколонки!
Вечером позвонил Люсе. – Ты вчера сказала, если не передумаешь, то сегодня поедешь ко мне. Радуйся. Операция «Хижина дяди Толи» отменяется. Заменим культурным мероприятием. Пойдём слушать в фильме «Любимец Нового Орлеана» Марио Ланца. – Почему ты отменил операцию? – Не думай, что все пути мужчин ведут только к бабьему подолу. – Стрэнно, стрэнно, – проговорила она в нос. – А мне тоже было сегодня странно услышать стороной, что ты вроде объявила конкурс «Кто быстрее кликнет в жёны?»На соискание руки госпожи N претендуют журналист и актёр. Кто быстрее? Ну?! Кто же? Да шиш! Можешь радоваться. В первом же туре я снимаю свою кандидатуру. – Ну что ты! Я не хочу тебя терять. При встречах мне как-то жалко на неё смотреть. Она вся какая-то… Будто из неё вытряхнули душу и, чужая, забитая, растерянная, потерявшая всё, всё, всё, она испуганно и виновато заглядывает в глаза. Она старше меня. Ей уже двадцать девять. Худая, длинная… Как глиста в скафандре. – Как тебе актёр? – спрашиваю. – Он даст мне больше. – Чего? – Ростом выше тебя. Сто семьдесят четыре. Старше меня на год. Печально-серьёзен. – Вот и развесели его. Беги, где больше. – Я не могу сделать тебе подлянку. Я тебя люблю. Пока ты сам не бросишь, я не стану с ним… Мои друзья работают с ним. Сказали: «Если начнёшь с актёром и у тебя окажется ещё кто-нибудь, такую гадость смолотим, что…». Видишь, милый… Может, ты меня бросишь сейчас? Ну подумай хорошенько. Я выйду за того, буду твоей любовницей. Ну чем плохо? А так… Сколько мне ещё вот так быть? Хочу стать бабой. Хочу рожать детей. Понимаешь? С актёром выйдет. Он серьёзный. Не буду же я всю жизнь любовницей… – Поступай как тебе лучше. Нам же с тобой не хватает «одного сумасшествия на двоих».
17 февраля
При редакции открыли школу репортёров. Первое занятие. Шеф представляет завов. Дошёл до меня. – Отдел сельской молодёжи «Колос». Анатолий, простите, – и смотрит на меня. Забыл фамилию мою? Или вовсе не знает? Я встал и назвал свою фамилию. – Отчество? – опять уставился он на меня. – Никифорович, – подсказываю. – Очень толковый товарищ! – И опять взгляд на меня: – Не примите за комплимент. Я просто говорю. Успешно кончает Ростовский университет. Каждый заведующий рассказал о своём отделе. Стали записываться в отделы. Я приуныл. Ну, кто побежит в мой «Колос»? Ну, кто из горожан любит деревню? Ко мне записалось четверо. Одна Елена чего стоит! Роскошная дева. Говорю с нею. Подходит Конищев: – Девушка, так вы на село? – Да. – Жаль. Давай ко мне. Лена отмолчалась, и Конь отлип. Я повёл Елену в типографию, показал печатный цех, рассказал, как делается газета. Типографские девчонки из зависти окрестили меня областным женихом. Подсуетилась и Люси: – У твоей Елены одно лёгкое. Не кичись. Слово за слово. Опять она затягивает песенку про актёра: – Я б могла уйти к актёру. Но совесть терзает… – Канючишь себе вольную? Выдача только в Юрьев день!Планёрка. Северухина: – Дата Генделя. Надо бы дать. Шеф: – А кто этот Гендель? Чего он сделал? Кто его знает? – Все. – Кому нужен этот Гендель? Я его не знаю и знать не хочу. Ниже Баха не даём!
5 марта
Профсоюзное собрание. Петухов, профсоюзный руль:[32] – Да хоть и десять раз съездим в целях объединения в лес, но коллектива не будет. Кучек у нас слишком много! – Конечно, не могучих! И какая групповщина? – удивляется Павленко. – Вокруг меня собирается группа, когда соображаем на троих. И больше групп не бывает. – Ой, Володя, не скажи, – режет ответственному секретарю Вера Григорьевна, наш славный бухгалтер. Дама в годах, солидная, суровая. – Ну во что превратили редакцию? Каждый день в каком-нибудь отделе обязательно отмечают день гранёного стакана![33] Ну на что это похоже? Вот… Как говорят в народе? «Когда с человека уже совсем нечего взять, с него берут пример». Отрицательный! Про кого это? Про Конищева! Человек ведёт идеологический отдел. Главный в редакции! И кто главный наш алкаш? Конищев. Ну не паразит?! Конищев кривится в ухмелке: – Как вы докажете? – Я собираю бутылки и пишу, кто пил. Конищев в молчании опускает голову. Искренне, путано говорил правильные слова о вреде разгуляев Коля Кириллов, наша кинозвезда. Коля снимался в фильме «Они шли на восток». Исполнял роль трупа в массовке. Как и положено трупу смирно лежал. Продержался на экране ровно одну секунду. Лежал вниз лицом. Среди прочих трупов. По попенгагену[34] его сразу узнала лишь Неля, жена. А наша пани Зося, как звали в редакции Зою Капкову, оказалась приличной хулиганушкой. Её выбрали в счётную комиссию. И вскоре пожалели. Зося тайком нашлёпала кучу лишних бюллетеней. Выбросила из списков неугодных, вписала своих. Зосю раскусили и завтра по-новой придётся голосовать. Досталось на орехи и нашему шефу. Только ничего такого он не слышал. Был-то далеко от Тулы. На хоккее в Тампере.15 марта
Вчера, в воскресенье, ездил в Ясную Поляну. Купил сувенир «Скамейка Толстого». Похвалился сегодня сувениром Павленке. В ответ Павленко тоже похвалился. Достал у себя из ящичка свой значок, на котором написано: «Мне б водки да хвост селёдки». Кто-то из авторов, чтоб поскорей напечатали его, притащил в секретариат бутыль спирта. Павленко, Кузнецов, Михневич сияют. Кто ни войди в секретариат, тут же плеснут спирта на стол. Поджигают. – Смотри! Горит! Настоящий спиртяга! – и восхищённо пялятся на синее пламешко. Михневич потирает руки над весёлым огоньком: – Ну как не сделать классиком этого молодца, кто принёс!? Михневичу надо рвать куда-то в Москву. Да не на свои, а по системе: ёлка, дай палку, палка, дай балку!16 марта Пенсия
Я рано прибежал в редакцию. В коридоре под моей дверью стояли три старушки. Одну из них я сразу узнал. – Здравствуйте! – поздоровался я со всеми и слегка шатнулся к своей знакомице: – До сей поры так и не вернули Вам пенсию? – Обижаешь, сынок! – радостно улыбнулась она. – Вернули по-чистой! Ещё ка-ак вернули! С извинениями! С поклонами! – Входите. Расскажите… Я распахнул дверь в свой кабинет, пропустил старушку вперёд. – Рассказывайте свою эпо́пию! Я приоткрыл верхний ящичек своего стола, потянулся взять недописанную вчера статью. Статью накрывает десятка. – Вот вам мой короткий и ясный рассказ! – Что Вы! Что Вы! Не-ет! Такие рассказы мы не принимаем! Я сунул десятку в сумку старушке. Мне неловко. Ей пуще того. Она в растерянности бормочет: – Как же тако, сыно? Ты волчком крутился, бегал по моей печали… И как не возблагодарить? – Сказали спасибо. И вся благодарность. – Сказать язык не отвалится. Велико слово Спасибо. Да Спасибко в карман не положишь и домой не принесёшь. – Ну… Хватит об этом… Ваша курица шпионкой прокралась в соседский огород. Погреблась чуток… Соседка, секретарша сельсовета, в отместку навертела ворох липовых бумаг, отправила в аньих ножках, того и гляди подломятся. Я написал фельетон «Себестоимость кукиша». Как дело побежало дальше? – Шибко красиво! Секретарке дали по шапке. Райсобес раскумекал, честь честью вернул мне всю пензию. Да вот днями скрутился маленький цирк. Эту секретарку – ни Богу свеча, ни чёрту ожог! – местная властёшка качнула в районные депутатихи. – А это уже песня для нового фельетона. За нами не усохнет. – Вот и спасибствую тебе, сынок! И мы не на руку лапоть обуваем!17 марта Первый костюм
Универмаг «Москва». Купил первый в жизни шерстяной костюм. Брюки немного широковаты. Надо бы сузить. Прибежал в мастерскую. В работу не берут. Много заказов. Мастер: – Приходи через час с заднего входа, кавалер. Спросишь Кудрявцева. Да имей три пятьдесят. Пришёл с главного входа. Сошлись на двух пятидесяти.Вечером дежурил в типографии. Наткнулся в коридоре на Люси́. Она корректор. Остановились посплетничать. Слово к слову. Опять она за своё: – Я нужна тебе лишь как женщина? – А ты не прочь позабавиться мужичком? – Такая девушка-переспелка по тебе вянет… А ты всё бегаешь холостунчиком… Жаль, дорогой… Мужики дольше и осторожнее выбирают сапоги, чем женятся. И ты не исключение. Ты тоже когда-нибудь женишься пожарно. – Так точно, мадам! – А я… А я так больше не могу. Мне нужен муж. Хочу рожать, как баба. Двойняшек хочу. – А я что тебе? Автомат по штамповке двойняшек по спецзаказу? Мне самому надо сперва стать на ноги… Университет надо сначала закончить… – Ну ты становись на ноги, а я выйду за шута. Он на всех перекрёстках гремит крышкой, что влюблён в меня. А ты не гонишь меня от себя… Не развязываешь мне руки. Ну прямо собака на сене… – Цуцык на соломе! Поступай как тебе ловчей.
19 марта
Волков вернулся из Тампере. Купил себе куртку, финский нож, авторучек с изображением голых женщин.– Я и там, – хвалится, – создал отряд по образу нашего «Искателя». – Сорок малышей строил в ряд, гонял. Каждое утро ждали у отеля. Как покажусь, кричат: «Мяу! Мяу! Мяу!» Приветствуют. Подарили мне сувенирную маленькую клюшку. Копию той, которой был забит на чемпионате последний гол. Привёз и сувенирную последнюю шайбу с чемпионата. Наши ребята продавали там столичную, покупали тряпки. В пять отметили встречу шефа и день рождения Носковой. Вычли по пять рублей штрафа с Кириллова, Петухова, Пенькова. За полмесяца они не сдали по 12000 строк. Люси поднесла мне билет в театр на премьеру «Закона Ликурга». Делать нечего, надо идти. Играли скверно. Но им всё равно вежливо аплодировали. Артисты долго не уходили. Становилось похоже на то, что они выклянчивали себе аплодисменты. Меня зацепило, что Люси с припадочным энтузиазмом молотила в худые ладошки, и я швырнул с нашего тёмного балкона двушку в сторону сцены. Люси зашипела на меня и тут же вылетела на пуле на лестницу. Наверное, на сцене был и её чичисбей.
20 марта Мысли Льва Толстого (Выписки из книги Александра Гольденвейзера «Вблизи Толстого».)
Помните, что прежде всего и важнее всего быть человеком. По отношению к людям нужно стараться больше давать им и поменьше брать от них.Истинно одарённый сильный ум может искать средства для выражения своей мысли, и если мысль сильна, то он и найдёт для выражения её новые пути. Новые же художники придумывают технический приём и тогда уже подыскивают мысль, которую насильственно в него втискивают.
Нельзя научить искусству, как нельзя научить быть святым.
Критика, как кто-то справедливо сказал, есть мысли дураков об умных.
Женщина вообще так дурна, что разницы между хорошей и дурной женщиной почти не существует.
Мужчина, как он и ни дурён, в большинстве случаев умнее женщины.
Когда вам рассказывают про затруднительное, сложное дело, главным образом про чьи-нибудь гадости, отвечайте на это: вы варили варенье? или: хотите чаю? – и всё. Много зла происходит от так называемых выяснений или обстоятельств.
Всё во мне, и я во всём. (Тютчев).
Загадать орёл или решётка и решать на этом основании дело.
Счастье возможно только при отречении от стремления к личному, эгоистическому счастью.
Все людские пороки можно свести к трём категориям: 1. гнев, недоброжелательство; 2. тщеславие; 3. похоть в самом широком смысле.
Счастье не в том, чтобы делать всегда, что хочешь, а в том, чтобы всегда хотеть того, что делаешь.
– Вот ты, Соня, всё хочешь иметь изумрудные серьги; возьми двух светляков, вот и будут серьги.
Истинный путь борьбы с насилием – неучастие в нём.
Самый лучший будет тот, кто живёт чувствами других людей, а мыслями своими. Самый дурной – кто живёт чужими мыслями, а чувствами своими.
«Если моё произведение все бранят, значит, в нём что-то есть. Если все хвалят – оно плохо, а если одни очень хвалят, а другие очень бранят, тогда оно превосходно». (?)
Я совершенно бездарен, мне стоит большого труда письменно выразить простую мысль; мне трудно написать обыкновенное письмо.
Никто не может быть таким другом, как жена, настоящим другом. В браке может быть или рай, или настоящий ад, а «чистилища» не может быть.
Я бросил университет именно потому, что захотел заниматься.
Писать надо только тогда, когда каждый раз, обмакивая перо, оставляешь в чернильнице кусок мяса.
Современное путаное мировоззрение считает устарелою, отжившею способность женщины отдаться всем существом любви, а это её драгоценнейшая, лучшая черта и её истинное назначение, а никак не сходки, курсы, революции…
(Из сборника Толстого «Мысли мудрых людей»)
Жить остаётся только одну минуту, а работы на сто лет.
Музыка – это стенография чувства. Так трудно поддающиеся описанию словом чувства передаются непосредственно человеку в музыке, и в этом её сила и значение.
Бессмертие, разумеется, неполное осуществляется несомненно в потомстве. Как сильно в человеке стремление к бессмертию, яснее всего видно в постоянной заботе о том, чтобы оставить по себе след после смерти. Казалось бы, какое человеку дело до того, что о нём скажут и будут ли его помнить, когда он исчезнет, а между тем, сколько усилий делает он для этого.
Лев Николаевич обращал внимание на приметы. Отмечал роль 28 числа в его жизни: родился 25 августа 1828 года; первый сын родился у него 28 июня. Многие другие значительные события его жизни приходились на 28-ое, вплоть до ухода его из Ясной 28 октября 1910 года.
22 марта
Плагиаторская алкашная парочка Конищев с Михневичем опять подпустила вони. Из какой-то заводской щёкинской многотиражки они стянули очерк, выдали за свой. Обиженные подлинные авторы написали Волкову. Волков требует объяснительную. Михневич хорохорится, почистив губы кулаком: – Ерунда! Перезимовали и – ладно! Да ладного ничего. Оба схлопотали по выговору, вылетели из редколлегии, удержали с них гонорар за краденый очерк. Пролетели и с халтайной выпивкой. А это уже совсем худо. Парторг Смирнова: – Конищев и морально плохой. Жена Светлана жаловалась мне на своего Коня. Волков: – Конищев и в обкоме комсомола не пользуется авторитетом. Но через два дня этот же Волков назначает Конищева заведующим отделом пропаганды. Вся редакция так и присела. Пути начальниковы неисповедимы.25 марта
Купил двухтомник Канта. Как ошалелый глотал я его. Не ложился до пяти утра. Читал и выписывал интересное.Тучные люди, для которых самый остроумный автор – это их повар, чьи изысканные произведения хранятся в их погребе, будут по поводу пошлой непристойности и плоской шутки испытывать такую же пылкую радость, как и та, которой гордятся люди более благородных чувств.
Возвышенное волнует, прекрасное привлекает.
Ум возвышен, остроумие прекрасно. Осторожность – добродетель бургомистра. Правдивость и честность просты и благородны, шутка и угодливая лесть тонки и красивы.
Для дружбы характерно возвышенное, для любви между мужчиной и женщиной – прекрасное.
Чичисбей может наряжаться как ему заблагорассудится.
Шутки и весёлость относятся к чувству прекрасного.
Укрощение страстей ради принципов возвышенно.
Мнение других о нашем достоинстве и их суждение о наших поступках есть сильная побудительная сила, заставляющая нас идти на многие жертвы.
Тот, кто скучает, слушая прекрасную музыку, даёт немало оснований предполагать, что красоты стиля и нежные очарования любви будут не властны над ним.
Мы, мужчины, могли бы притязать на звание благородного пола, если бы от благородной души не требовалось, чтобы она отклоняла почётные звания и охотнее наделяла ими других, чем получала сама.
Трудное учение или слишком отвлечённые рассуждения сводят на нет достоинства, присущие женскому полу… Женщине, которая ведёт учёный спор о механике, не хватает только для этого бороды. Борода, быть может, ещё отчётливее выразила бы глубокомыслие, приобрести которое стремятся такие женщины.
Философия женщины не умствования, а чувство.
Мужчина никогда не должен проливать иных слёз кроме слёз великодушия.
Невыносимо, когда нельзя совершить дурное, хотя и желаешь его совершить, потому что даже несовершение его есть в таком случае весьма сомнительная добродетель.
Стыдливость – дополнение к принципам.
Многим дамам нравится здоровый, но бледный цвет лица. Он обычно бывает у людей, чей склад души отличается бо́льшим внутренним чувством и тонким восприятием, что относится к свойству возвышенного, тогда как румянец и цветущий вид говорят не столько о возвышенном, сколько о весёлом нраве.
Женщина всегда остаётся большим ребёнком.
Женщина нелегко выдает себя, потому и не напивается допьяна. Она хитра, потому что слаба.
Властвуй над своими иллюзиями и будешь мужчиной; чтобы твоя жена ставила тебя выше всех людей, не будь рабом мнений других.
Молодой влюблённый чрезвычайно счастлив своими надеждами, но день, когда его счастье достигает высшей точки, становится началом заката этого счастья.
Человеческая голова есть барабан, который только потому и звучит, что пуст.
Фанатизм доводит восторженного до крайности: Магомета он привёл на престол, а Иоанна Лейденского – на эшафот.
Плохое стихотворение есть лишь очищение мозга, посредством которого вредные жидкости удаляются из него для облегчения больного поэта.
Если Бог делает выбор, то выбирает только наилучшее.
Я человек, и всё, что выпадает на долю человека, не может меня миновать.
Страшуха
Неудачнику и в яйце попадается кость.Автобус. Стою на выходе. Рядом сплетничают два парня. – Ну что ты скачешь с пятого на десятое? – выпевает один. – Выражёвывайся, как говорит моя маленькая сестрёнка, ясно. Расскажи толком, как там всё у вас скрутилось с этой Подгорновой. – А чего тут сарафаниться? Ну, случайно набрал её телефон… Ну, помитрофанили… Стали перезваниваться… Два месяца прокофемолили, а ни разу так пока и не встретились. Я и ломлю ей суровым голосом Левитана: «Приказ министра обороны Союза Советских Социалистических республик. В ознаменование двухмесячного телефонного содружества приказываю отсалютовать двадцатью артиллерийскими залпами!..» – «Меняем залпы на поцелуи! – перебила она. – Я люблю целоваться! И прямо сейчас готова забить встречу!»[35] Приехала. Глянул я… Это конец света. До чего же страшуха! Минут через пять я ушёл. И больше мы не встречались.Русская пословица
18 апреля
Гость нашей редакции – Герой Советского Союза, легендарный лётчик-истребитель Борис Иванович Ковзан. Сбил двадцать восемь вражеских самолётов. Совершил четыре тарана. Редкий факт. Совершая четвёртый таран, Борис Иванович передал на землю такие слова: «Ранен. Разбита голова. Мозги вытекают на плечи. Иду на таран». В пятнадцать часов пятьдесят минут был совершён успешный таран. В пятнадцать часов пятьдесят одну минуту жена родила Борису Ивановичу сына.На пленуме обкома комсомола я сидел рядом с Леной Федосовой. Очаровательная чертовка! В перерыв ко мне подбежал Волков: – Что с вами за девушка? Весь президиум беспокоится! – Жаль, что президиуму больше нечем заняться. А вы должны б её знать. Учится в нашей репортёрской школе. Пишет мне о селе. Хор-рошо пишет! – Ну-у…
Осмелилась мышка пощекотать кошку
Мы рождены, чтоб сказкупортить былью.Только вы!.. – Может, кто ещё? – Только вы, наш спаситель, можете убить её сатирическим пером! – Кого? – Сахарову из Синих Полян. Не то она наш авторитет в той округе пристукнет. Там такая!.. О-о-о… Стон разбудил во мне рыцаря. Благородство забулькало во мне как кипяток в тульском самоваре. Я отточил копьё-карандаш, поправил шлем-берет и ринулся на семи ветрах в Поляны. Вслед мне делали ручкой счастливчики из райкома. Передо мной ангел, которого я должен убить. Она склонила головку к кусту черёмухи, румянится, потупив долу кари очи. Дрогнуло моё сердце. Я почувствовал… Там, в отделе кадров Парнаса, ошибся я дверью. Следовало б мне подаваться в цех лириков, а не сатириков. В милейшей беседе я уяснил – у ангела есть терпение. Что оно тоже лопается. Когда нельзя не лопнуть.В. Гараев
Весна. Полночь. Комсомольское вече. А за окном пели самые разные птицы. В том числе и товарищи соловьи, пожаловавшие из Курска по вопросу культурного обслуживания влюбленных. А за окном томился он, несоюзный член. Галя умоляюще смотрела то на часы, то на окно, то на президиум. – Господи-и!.. Двенадцать!.. – простонала она. Прокричал одноногий петух бабки Meланьи. Дремавший зал ожил, зашевелился. Кто-то недовольно проворчал. Галя робко плеснула масла в затухающий огонь: – Закруглялись бы, мальчики… Президиум ахнул. Восемнадцатилетний председатель, комсорг Антон Вихрев, остолбенел. Но сказал: – Вы слыхали? Да нет, вы слыхали?! Это ж оскорбление! Какие мы мальчики? Мы – Товарисч Комсомол! Во-вторых, это похоже на срыв собрания. Нет, это и есть срыв! Cыp-бор с последствиями. Всю ночку карикатурист Юрий Саранчин не спал. Утром Галя натолкнулась в конторе на газету "Под лучом прожектора" и узнала себя. Руки назад, как у пловца перед прыжком. Шея – длиннющая палка, венчающаяся подобием головы. Брызжущий рот. Ах, как жестоко поступила Галя с сатирическим художеством. Сорвала и бросила Юрию: – Хрякодил! – иначе не называли его те, на кого рисовал карикатуры. – Хрякодил, я хочу с тобой поделиться поровну. Фифти-фифти. Полтворения твоего мне, пол – тебе, – и газету на две части. Комитет. Гонцы прилетели за Галей. – Передайте, – сказала она, – пусть что хотят, то и решают. – Ты смотри! Она ещё с гонором! – кипел Вихрев – Я ей! Постановление комитета грознее Грозного: "Ходатайствовать перед прокурором района о привлечении комсомолки Сахаровой к ответственности за хулиганское поведение". Районному прокурору доставили гневный пакет. В нём выписка из протокола, акт о "разорватии печатного органа" и уникальнейшее произведение:
Николай Яковлевич! С приветом к вам А. Вихрев. Прошу не оставлять случай безнаказанным – нам нельзя будет больше ничего вывесить да и над нами станут смеяться, а она говорит – мы ничего не сделаем. На мой взгляд, дать ей суток пятнадцать – образумится. Такого мнения и рабочком. Надеюсь, поддержите. Не примете мер – вы осложните нам работу с массами.А неужели комсомол не управился бы сам? Без Фемиды? На том сошлись и в прокуратуре. А я всё же беспокоюсь. Ну не дай Бог прорисуются у Вихрева последователи и станут Валей-Толей по комсомольским путёвкам посылать в казённые места. На предмет экстренного перевоспитания. Что тогда?
4 мая
На Первомай сидел дома. Писал статью в номер. Второго был на эстрадном концерте. По случаю Дня печати шеф подкинул двадцать пять рублей премии. Завтра, в День печати, в редакции банкет. Председатель месткома Носкова мне: – Санушка! Одному нельзя приходить. Помни наш тринадцатый пункт. На первом заседании нового месткома в тринадцатый пункт записали такое: женить Сана в течение 1965 года. – Нет. Приду я всё-таки один. Ну зачем мне волочить за собой этот шлейф?5 мая Кыш отсюда, безвизовая саранча!
День печати. В редакции спеет маленький сабантуй. Пришла Лена Федосова. Увидел её старый лысый племенной овцебык Жарковский – глаза на лоб. Пускается любезничать с нею. И я вежливенько выпроваживаю его из своего кабинета. – Сан! Ты всё ж таки эгоист! – обиделся на меня Жарковский. – Только для себя! – Знай, на колхозном лугу имени пана Сана нет кормёжки для приблудных козлов. Убрался Жарковский – на пороге гнилозубый карлик Боря-фотограф. Пытается заигрывать с Леной. – И Наполеонишка туда же! – всплеснул я руками. – Кыш от доблестных сельских кадров! Кыш отсюда, безвизовая саранча! Иначе вам будет реально плохо. Практикантка с факультета журналистики Ленинградского университета Наташа Шагина при разговоре мне часто и неумело моргает одним и тем же глазом. Что бы это значило? Ей двадцать один год. Она тонкая и нежная. Ей дашь четырнадцать лет. Кажется, её нежной кожи не касалась ни одна мужеская лапа. Правда, справки об этом нет. Наташа пристаёт с расспросами: – Ты почему один? Я хмыкнул себе на уме: – А я холостяк одиночка. Она уловила насмешку в моих словах и подыграла: – И давно? – Уже десять дней и ровно столько же ночей.А вечером я похвалился дома Нюрке: – А мне сегодня кланялись обкомовской грамотой… – А чего ж не дать, раз хорошо работаешь? И было б лучше, сыпни к грамотке немножко денюшек. – Да скупо сыпнули… Пятитомник по эстетике купил. Вся премия и ухнулась. – В дело ж ухнул! С премии книжки купил. О! Что ж ты хочешь – печать! Твой ноне День. Ленин как сказал? «Печать – самое сильное, самое острое оружие»! И засмеялась: – Ишь, что я, шизокрылая с прибабахом, знаю! – А где ты вычитала? – А пока до работы дойду – все заборы перечитаю.
9 мая
Весь день просидел дома за учебниками. Вечером пошёл в парк посмотреть салют. У продовольственного магазина – толпы, чернеют с десяток «воронков». Оказывается, туляки «восстали». Магазин закрылся, а где взять водки? Милиция никак не успокоит.10 мая Витюшка
Случай злодеем делает.Комсомольское собрание. Слушается персональное дело Витюшки Строганова. Содрал из чужой книги очерк, дал в «Молодом» под своей фамилией. Комсорг Женя Воскресенский: – Кто будет вести протокол? – Я! – весело вскидывает руку Строганов. – Протокол ведёт обвиняемый! – торжественно объявил Воскресенский. – Этого дела вкруг пальца не обмотаешь. Плохо, Витя, что споткнулся, зато вперёд подался! – Да к чему? К скандалюге на всю область! – Ну… Давай рассказывай, как произошло. И Витюша, 23-летнее дитя, невинно лыбится: – А рассказывать нечего. Тут читать надо. Все вы знаете, что областная партийная газета «Коммунар», – наша конкурирующая фирма. «Коммунар» всё точно описал. Так что тут читать надо. А мне сказать нечего.Русская пословица
– Да ты своими словами расскажи. – Чего тут разводить хлёбово?.. У меня нет слов… Лишь отдельным личностям могу сказать… Так и отмолчался. И собрание решило: парторгу Смирновой провести со Строгановым беседу по душам и выяснить, доложить собранию истинное положение вещей. А пока, чтоб Витюня не скакал порожняком, вклеить ему в личное дело строгача. Через пять минут Смирнова сидела в коридоре на диване, говорила со Строгановым. Оказалось, Строганова подбил на авантюру матёрый алкаш Костя Павлов. Окончил он дипломатический институт. Работал в «Правде». Попёрли за политуризм.[36] Выгнали за то же и из местного издательства. – Меня кругом пинают, – пожаловался Витюне. – Печатай мой очерк под своей фамилией, а сольди[37] – мне. Тебе слава, а мне гонорар. Согласен на такое разделение? Давай ответ напрямоту. Не катай вату.[38] И задвинутый дурчик Витюня торопливо закивал головкой, набитой тараканами.
23 мая
Прокурор-пенсионер выживает из квартиры соседку комсомолку Порывкину. Написала она нам в редакцию. Надо поехать защитить. Суворов. Суд. Познакомился с делом. Теперь надо к самим героям. В Дубну. Секретарь райкома партии Зудин дал мне одному целый автобус. Ко мне «пришпилили» девицу из суворовской райгазеты. Редактор провожал её до станции. На станции он шумно со всеми здоровался и, глядя на собеседника нахальными раскосыми глазами, чванливо долдонил: – А меня ты знаешь? Я редактор! Барышня из юнкоров. Взяли в штат. В первый же вечер заместитель редактора позвал её погулять в парке. Как отказать начальству? Пошла. За первым же кустом полез в обжимашки. Она от него вприбег. Он и бухнул ей вослед: – Ты думаешь, мы брали тебя, чтоб ты работала у нас? Для другого мы тебя брали… Гнусь какая. Съездили мы с нею в Дубну. Вернулись в Суворов. У калитки её дома почитали друг другу стихи и расстались.Персональный рай
Совесть! Поговори ещё у меня! Бывает, что крест, поставленный на человеке, его единственный плюс.Прокуроры, оказывается, тоже стареют. Их вежливо провожают на пенсию. Желают несть числа светлых тихих дней. – Вот где сидит мой покой! – Николай Фёдорович Мельников по прозвищу Продувнов нервно рубнул себя по загривку ребром ладони. – Заслужил отдых… Хоть в петлю… Довели люди добрые!Б. Крутиер
К Николаю Федоровичу явилась охота к перемене квартиры. – Хочу в эту. Месяцок носил ордер. – Не хочу туда, хочу сюда! – указующий перст бывшего прокурора засвидетельствовал почтение особняку Маркова. В поссовете с извинениями обронили, что-де Марков съедет лишь через месячишко. Но убоялись сердитого взора и, храбро махнув на коммунальные каноны (подумаешь, важность!), досрочно позолотили ручку Николая Федоровича новым ордером. По отбытии Маркова Николай Федорович соизволил персонально лицезреть облюбованный филиал земного рая. Торжественно, не дыша, постоял у врат. Величаво переступил порог. Он лишился дара речи, как только узнал, что «Марков не весь уехал», что его родственница комсомолка Валентина Порывкина «остаётся без движения». Но она покладистая. Не надо паники, ради Бога. Ей довольно и десятиметрового дупла. – Освободите! Нас трое! У меня ордер на все тридцать восемь метров, не считая дополнительных удобств! – Любуйтесь своим ордером. А я здесь жила и никуда не пойду. Кость на кость наскочила. На втором рандеву Николай Федорович был уступчивее. Беседа протекала в дружественной обстановке. Строптивая Валентина выдвинула на обсуждение условия мирного сосуществования под одной крышей. Поздно возвращается в родные пенаты. Учится по вечерам. Работает во вторую. Могут пожаловать подруги, мать. Николай Федорович мужался. Но сорвался: – Никаких друзей! Никаких матерей! Обе стороны объявили состояние войны. И Валентина намертво заперлась. Прищепка больше не ведала, как отвечать на выходки служителя Фемиды. А он очень жаждал новоселья. Приволок четыре стула и стал осаждать «рай». Безуспешно! Валентина мужественно держала оборону. Подкрепления в виде ободряющих записок близких и чугунков с варевом текли через форточку. «Не много синичка из моря выпьет», – пораскинул Николай Федорович и через замочную скважину тоскливо объявил, что капитулирует, безоговорочно принимает условия сосуществования. К месту осады прибыл председатель поселкового Совета Пятачков и провёл политбеседу: – Товарищ Порывкина, нехорошо-с… Мы Николая Фёдоровича на конференциях в президиум сажаем. Это вы видите. Старый человек. А вы игнорируете его! Участковый Марычев умеет здраво ориентироваться в любой ситуации. Дал короткую установку: – Выжми из него расписку, что не выбросит завтра на улицу. Это такой новосёл!.. С зубовным скрежетом, а всё ж таки вселился Продувнов. Оно и понятно. Без труда не вынешь и малька из пруда. А тут такой особняк выбил! Николай Фёдорович вмиг забыл заповедь, что соседа надо любить. Если так далеко не простираются твои симпатии, то, на худой конец, хоть налегке уважай. И этого нет в наличии. Прошла Валентина с работы в свою комнату – у Николая Федоровича нервный тик. Прошла на кухню – дрожь в руках. Ой, как трудно в переплёте таком от желаний не переметнуться к действиям! Николай Федорович отчаянно схватил её умывальник, стиснул в объятиях и ему легче стало. Готов вышвырнуть его ко всем чертям, но прокурорский рассудок обуздал вскипевшие коммунальные страсти, и Николай Федорович метнул умывальник всего-то лишь на террасу. Потом у Николая Федоровича стал прорезаться талант электрика-самоучки. – Уроки делать. И чего это лампочка не горит? – недоумевает Валентина, вернувшись ввечеру с работы. Из-за стены ехидненькая информация: – А это я с пробочками… Хе-хе… Получается. Николай Фёдорович стал отчаиваться. Какие психические атаки ни предпринимай – молчит. «Неужто не выкурю?» Выставил подруг, пришедших к Валентине. Стал гаденькими словечками пробавляться. Когда один на один. Прокурорское чутьё. Поди докажи, что «оскорбления держали место». Какое наслажденье испытал он, когда стал самочинно переправлять комсорговы пожитки в сарай (благо, на отпуск она отбыла из Дубеньков). Параллельно с вышеозначенным Николай Федорович добывал «правду» в судебных инстанциях. В иске живописал: «Проживать совместно невозможно. Порывкина встаёт в шесть (на работу!), начинается ходьба. А нам нужен покой. И даже были случаи, что приводила кавалеров. Выселите». Валентина взяла в быткомбинате характеристику. Там лаконично засвидетельствовано: «Порывкина дисциплинированна, вежлива, морально устойчива». Шпаги скрестились. Взаимно оскорблённые стороны встали за честь своих фамилий. Николай Федорович и свидетелей подобрал – закачаешься! Шутка ли в деле? Бывший районный судья Убеев! Следователь Кривоглазов-Коневодов! Свидетели-то пошли какие. Сами юристы. У схлестнувшихся сторон груды юридических пособий, кодексы испещрены пометками. Соискатели истины так крепко вызубрили все законы, что ни один суд не может их рассудить. Суворовский суд отказал Продувнову за необоснованностью. Продувнов бежит выше. Труженикам областного суда показалось, что мало допрошено свидетелей (!), дело мало изучено и на рассмотрение отправили снова в Суворов. Да что ж там изучать? Зачем из липовой золотушной мухи глубокомысленно раздувать липового жирного слона? Неужели неясно, что притязания Продувнова не прочнее мыльного пузыря? Стороны всюду идут. Всюду пишут. Первые жертвы склоки. Порывкина «в связи с личными неприятностями, связанными с ненормальными жилищно-бытовыми условиями», оставила вечернюю школу. Продувнову оставлять нечего. Он стоит насмерть. Чтобы оставили весь дом! Подумать! Не хватает двадцати восьми метров на троих! Николай Федорович, может, и не затевал бы всей кутерьмы, чувствуй себя шатко. Но его сын – далеко не последняя скрипка в одной из районных организаций, а потому Николай Федорович так бесшабашно воинствен. Райисполком, на виду у которого уже полгода с переменным успехом длится жилищно-бытовая схватка, пребывает в роли пассивного болельщика, симпатии которого, как ни парадоксально, на стороне Продувнова. Активисты на общественных началах пытались урезонить Николая Федоровича. Дескать, весь район смеётся. Брось ты это судилище да извинись перед комсомолкой. Она права. Куда там! – У меня, у прокурора, не хватит таланту пигалицу выжить? Поглядим! Какой же финал? По осени сдадут новый дом и Порывкину переселят. А как до осени? Откомандируют её в область на курсы мастеров. Пусть учится. Хоть на три месяца прояснится дубеньковский горизонт. А Николай Федорович? Неужели вот так враз его и осиротят, оставив без соперницы? Дело это деликатное и рубить тут сплеча упаси Бог. Ведь в затяжной схватке было столько упоения. И – конец!? Такой мирный и бездарный!? Нет! Николай Федорович что-нибудь придумает. Не коптить же небо тихо и незаметно. Не-ет. Ба, вот-вот повестка сыграет побудку в седьмой раз предстать пред правосудием. В восьмой… Девятый… Прелести судебных поединков понимать надо! Чуйствовать!
Первого июня выездной Суворовский суд собрал стороны. В седьмой раз! Как это в народе? Семь раз отмерь, один раз отрежь. На седьмой раз уж и отрезал! Николай Федорович какие версии ни выдвигай – лопались. Последняя: – Порывкина в Дубеньках не жила! Двадцать третьего октября прошлого года она только выписалась из Шатовского Совета. Вот справка того Совета. Поспела та справка на липе. Валентина выписалась оттуда ещё в шестьдесят первом! – Как вы достали эту фальшивку? – спрашивают припёртого к стене бывшего прокурора. Он начинает юлить: – Да вы знаете… Я плохо помню… Кажется… Ага… Я позвонил Шишову. Это парторг колхоза «Труд». Он – Трошину, председателю Совета. Повлиял на него. Тот написал, расписался и даже печать прихлопнул. Какая оперативность! Удивляться только надо, как чётко дарит Трошин направо и налево справки с автографами. Без бюрократизма. Без проволочек. Банальный вопрос Трошину: – Давали справку? – А может, и дал. – Она ж фиктивная. – Не знаю, почему я такую дал. Помолчав: – Пошарил по мозгам и вспомнил… Звонят. Как не уважишь? Бумажки жалко, что ли. Я и выпиши. А в похозяйственную книгу не глянул. Вот… Услужливый премьер села повесил нос. – Подсобил добрым людям… А они меня – в лужу. Сел и Продувнов. Связи, при помощи которых он коллекционировал липовые справки, не помогли. Правда, странно? Человек, который долгое время был прокурором, вдруг оборачивается заурядным мошенником и с гордо поднятой головой мчится в суд защищать себя, потрясая поддельными документами. Неужели он не знал, на что шёл? Тут одних чуйств маловато.
PS. По моему фельетону "Персональный рай" суд отобрал у прокурора-сутяги Дубенского района Николая Мельникова квартиру, которую он прихватизировал у комсомолки Порывкиной.
30 мая Кинь отвальную!
После обеда я в типографии. Дежурю по номеру. И снова в коридоре сшибаюсь лбом с Люськой. – Слушай, – клянчит она занудно. – Досрочно устрой мне сегодня Юрьев день. Сам не женишься и другим не даёшь ходу… – Я тебя за ручку держу? Нафига генсеку чирик? – Ну чего вот ты не женишься? Какая акварелька увядает! Открой глазки. Всмотрись! Ну… В чём затор? Старше тебя на три года? Так не страшуха. Ну, худая… Так не гремлю арматурой…[39] Шугани меня от себя. Сама я не отлипну… Кинь отвальную! Сегодня приезжает мой актёрка из камышинских гастролей. Дай я попробую выйтить взамуж. Ну… Да… Где уж нам уж выйтить замуж? Мы уж так уж как-нибудь… Не получится – к тебе вернусь. Ну да-ай попробую… На улыбке грожу ей пальцем: – Пенколюбка! Я тебе попробую, неверная!.. А вообще… Пробуй. Дерзай. Скачи!Вечером возвращаюсь автобусом домой – увидел на окраинной остановке свою Люську с актёром. Она преданно тёрлась лицом об его плечо и восторженно заглядывала ему в глаза. Дай-то Бог, чтоб сварили они свою вкусную кашу.
А меня повело на весёлые стишата.
Пужанула тётя Люся:
– Вот возьму и отелюся!
– От кого? – жених замялся
И в раздумьях растерялся.
Тётя Люся ворчит,
Злость в жилах шкварчит:
– Врёшь! Не любишь, паразит!
– Под тебя бы динамит!
И сказала тётя Люся:
– Отпусти меня, дедуся.
Я к актёру пойду,
Глядишь, замуж сойду.
Может, буду его любить,
О тебе не тужить.
Не поддастся актёр –
В твой вернусь я шатёр.
В тот же день ввечеру
Юрке пела на юру:
– Ты бесценный и родной,
Мой карасик золотой…
6 июля Билет
Вы только мост, чтобы высшие прошли через вас! Вы означаете ступень: не сердитесь же на того, кто по вас поднимается на высоту.Вокзал. Кассы. На проходящий нет билетов. Я к дежурному по вокзалу. Тот разводит ручками: – Раз в кассе нет, значит нет. Не могу подсодействовать. Не можешь ты, попробую я! Подлетаю к кассирше и ломлю с апломбом: – Дежурный велел дать! Она хмыкнула, встала и, поправив юбку, роняет сквозь зубы: – Пойду уточню… Конечно, осечка. А на подходе очередной скорый в сторону Ростова. В лихорадке влетаю в будку телефона-автомата, по 09 узнаю номер касс. Звоню. Трубку берёт «моя» кассирша. Она от меня наискосок. За проходящими-пробегающими туда-сюда субъектами не может видеть меня. – Девушка! – ору я в трубку. – Что у вас там творится? Говорят из приёмной первого секретаря обкома партии Ивана Харитоновича Юнака. Мы срочно посылаем в Ростов сотрудника молодёжной газеты. Только что он нам позвонил и сказал, что вы не даёте ему билет на проходящий. – Ну если нет… – Как так нет?! Дальние поезда мотаются туда-сюда каждые десять минут… И нет одного билета до Ростова? Не забывайтесь! С первым же поездом товарищ должен уехать. Вы поняли? – Поняли, Иван Харитонович… – Ещё не хватало, чтоб сам Иван Харитонович вам звонил. Я всего лишь его помощник… – Всё равно поняли. – Вот и хорошо. Спасибо. Всего вам доброго. Выхожу из будки, смотрю на кассиршу. Она звонит куда-то… Через минуту к ней подходит дежурный. Я гордо прохожу медленно мимо касс. Кассирша увидела меня, высунулась в окошко, ласково машет мне: – Идите! Идите сюда! И я уже с билетом. Дежурный виновато: – Плацкартный вагон. Без места. Вы уж, пожалуйста, не ругайтесь там, если сразу не окажется свободного места. Потерпите, пока поезд не тронется. – Постараюсь. Местечко присесть нашлось сразу. Вот я и поеду теперь спокойно на сессию.Ницше
4 августа Салют персональному сералю!
Женщина создана именно для того, чтобы нравиться мужчине. Конечно, мужчина в свою очередь должен ей нравиться, но в этом уже нет прямой необходимости: сила является его достоинством.Ур-ра! Прощайте, Нюрка + бабка! Салют персональному сералю! Обкому комсомола дали под общежитие трёхкомнатную квартиру. И меня, как кота, первым пустили обживать этот ханский дворец. То койка в чужом чуме, а тут целый дворец пока на одного! Сегодня в моих прекрасных хоромах отмечается два праздника. Моё новоселье и проводины наших трёх практиканток, студенток с журфака Ленинградского университета, питерских совьетто-ебалетто-шик![40] Совместили приятное с ещё более приятным. На новоселье шеф подарил мне будильник и пепельницу – рыба на сковородке. Будильник мне очень понравился. Но кому-то из гостей понравился сильней, чем мне, и через полчаса я уже его больше не видел. Уплыла тут же и пепельница. Обошлось без слёзолитий. Я не курю, и мне она нужна как кенгуру авоська. После третьего стопарика всем стало хорошо. И это хорошество сунуло Пенькова в окно. Лететь Яну пришлось недолго. Всё-таки первый этаж. На прыжок Яна толкнули улыбчивые, радостные ромашки перед окном. Целая огромная поляна! Надёргал Яник приличный букет и старым маршрутом – через окно – снова вернулся в тёплую компашку. Поднёс он цветы своей питерской пассии Натке Шагиной и стал принципиально допытываться у меня: – Пить мне илихватит? Как думаешь, старик? – Я думаю, хватит. Иначе при повторе прыжок может потерять ориентир и понесёт тебя не к земле, а к Боженьке. Всю вечёрку я арабил в сфере обслуживания. Искал по приёмнику весёлую музыку и, найдя, следил, чтобы она не пропадала. За музыкой я не спускал голодных глаз с питерской очаровашки Жанночки Власенковой. Она это заметила и шепнула мне на ухо: – Санчик! Ты чего жадно пялишься на меня, как кот на сметану? – Потому что сметана очень свежая. И тут она рухнула на колени трёх скучающих парней, вразвалку сидели вприжим на моей койке. И всем мигом нашлась срочная работа. Кто щекотал ей пятки, «добывал смех вручную», кто гладил королевские коленушки, а кто целовал в сладкие уста. Всяк старательно работал с тем сектором молодого тела, что был к нему ближе, и не забегал на чужую территорию. Третья питерская акварелька была Саша Бутакова. Мне в охотку болталось с нею. Я похвалился ей чужим стишком:Жан-Жак Руссо
– Догорает заря и проблема законного брака.
Мне себя для тебя ни вот столько не жаль.
Я в вопросах любви съел такую собаку,
Что на выставке ей дали б медаль…
1 сентября Сон
Любовь – непрерывный подвиг веры.Нижнедевицк. Ночью накатилась обломная буря с дождём. Понаворотила… Воистину, «бушующий ураган не заботится, как бы не наделать беспорядка». А наутро тихо, солнечно. Это в природе. Да на душе у меня «беспорядок», тоска. Этой грозной ночью мне снилось не приведи Господь что. Был я в какой-то праздничной восточной стране. Иду. А вокруг осенние гранатовые плантации. Тысячи солнц. И сверху, с небес, улыбающееся лицо моей Валентинки. Вдруг среди этой радости поддевают меня на копьё и бросают в пропасть. Конечно, я заорал. Не забыл позвать маму. Звал я так громко, что проснулись и мама, и Гриша, и я сам. Я сел на койке. Не знаю, что и подумать. Я уже более года как из Рязани. А вижу её перед глазами всегда, будто только что переговорил с нею… Да… Истинное бывает однажды. И больше ничего подобного у меня не будет? Я ей писал, я ей звонил. Не нужны ей больше мои письма, мои звонки. Ну почему? Отупел я от несчастья. Кто так искренне ещё полюбит меня?Ромэн Роллан
4 сентября
Докучливое бесконечное бубуканье за окном. Это соседка Домка, десятикласска, выясняет отношения со своим кавалером. Лишь ближе к полуночи бубуканье прекратилось. Утром мама вышла и скоро слышу её угрозы: – Учителям скажу! Голос Домки: – Не надо, бабушка! Оказывается, ух и с прихватом у этой Домахи поклонники. Объясняясь в любви, они испытывают чудовищную тягу к делам и в знак доказательства силы своей страсти – («Для тебя что хошь сделаю!») – рвут из земли столбы. Это уже второй столб-пострадалец. Вырвали и тут же у ямки положили. Первый раз ей объяснялись в апреле. Тогда наш угловой столб постигла та же участь. Тогда был разгорожен вдобавок и наш плетень. Тот кавалер любил круче.5 сентября Гришина байка
Полдень. Жара. Сижу на одеяле под корявой, безродной грушей в диком, заброшенном детдомовском саду. Загораю и попутно читаю «Двенадцать стульев». Рядышком прилёг и Гриша. – У нас, – говорит он, – есть на заводе слесарь… Уборные чистит, тянет водопровод… Иван Павлович. Вот человек! В молодости, бывало, на ярмарке мужики шумят ему: «Иван Павлович! Не покажешь ли девкам свой факел за пол-литра?» «А чего не показать?» Накупят ему конфет в длинный подол рубахи. Скликают: «Девки! Кто охоч до конфет!?» Сбегаются озорушки. Только она хвать конфетку – он резко вскидывает край рубахи, и девка ненароком хватает совсем другую горячую конфету, торчащую красным боевым колышком. Был женат. Жена от него ушла. В получку забавлялся как? Привяжет пятёрку или десятку на пятиметровую нитку, кинет её через плечо и «ведёт» денежку в столовку. А ветер треплет далеко позади его шелестелку,[41] силясь отнять. Столовка закрыта. Стучит. Подбегает буфетчица. Он снимает картуз. Бьёт челом: – Вот привёл вам непокорную на пропитание. А то самогонщики отнимут.Врач Прозорова попросила Ивана Павловича вырыть новую уборную рядом со старой. Старая вот-вот переполнится. А лето. В тени плюс тридцать пять. – Семьдесят рублей стоит, – ставит условие Иван Павлович. – Сорок. – Семьдесят. – Пятьдесят. – Не торгуйся. Заплатишь вдвое! – пригрозил Иван Павлович и, уходя, сыпанул в уборную пригоршню дрожжей. Батюшки! Через день «дрожжи» бешено рванули по улице. Врач с мольбами кинулась к Ивану Павловичу: – Иван да свет Павлович! Родненький! Вступись! – Сто сорок! – Сто! – Сто сорок! Врачиха заикается: – Твои!!! – Знамо, мои! Этим летом на кладбище – оно в полукилометре от нашего дома – копал Иван Павлович с одним могилу. Всё кругом заросло. Не понять, где «чистая» земля, где под могилой. И разрыли они старую могилу. Неясно увидели признаки черепа. А бутылку «Столичной» увидели ясно! Натощак хлебанули. Окосели. И оба уснули в могиле. Принесли покойника. Вытащили копачей из ямы, углубляют могилу. Сидит Иван Павлович на бугорке свежей земли и бормочет: «Похмелиться бы!..», – а сам глазами рыщет по покойнику. Все заняты рытьём могилы. Улучив момент, Иван Павлович хватает покойника за грудки, поднимает, чуть ли не сажает и с великой надеждой смотрит на дно гроба. Ничего! Пусто, как в Арктике! Он бросает жмурика и с сарказмом ухмыляется, глядя на него: – А раньше вашему брату больше клали почёту… Лучше хоронили…
Вечером Гриша идёт в сквер. Зачем? Постоять у танцплощадки под деревьями с Шуриком? Шурик сияет: – Господи! И сыт, и пьян, и никому не должен! Красивые тридцатилетние жеребцы весь вечер толкутся под деревьями, а на танцы – ни- ни, искренне полагая, что «по коренным законом общества, в танцующем кавалере ума не полагается». Глядя на них, торчащих под деревьями, говорят: – Американцы на своём посту. Гриша спрашивает Шурика: – Ты почему не был на воскреснике? – А я бабтист! И снова тягостное молчание.
6 сентября Лекарство для курицы
К маме пришла мать директора маслозавода. – Михаловна, это у вас курица была с яйцом да с яйцом? Никак не снесется? – У нас. Четыре дня с утра до вечера криком горюшка кричала, не могла уродить. Зарезали. – Мы тоже так сделаем. То лучшее лекарство от беременности.8 сентября Не воровать нельзя!
Последний день в Нижнедевицке. Проводины. Пришли Дмитрий с Лидой. Григорий с Дмитрием дули водочку. С полглотка принял и я. Начокался Митюша. Повело похвастаться. Посмотрев на свою жёнку – она с икрой[42] – хлопает себя по животу-бочонку: – У кого больше? У меня… Моя трудовая мозоль… Мои соцнакопления… Обзавожусь атрибутами начальства… – Атрибуты вот они, под рубахой, – подкалывает Лида. – Да где начальство? – В перспективе! – с вызовом бросает в ответ Митя и поворачивается ко мне: – Так готовим мы тебе невесту? – А невеста богатая, – подхватывает Лида. – Нинушка, моя закадычка… Шифоньер, подушки, – задрала руки вверх, – во высокущие! Перина… – Ляжешь – потеряешься! – подхватывает Митя. – Лови момент. Соглашайся! Лида – прямой провод с Нинкой. Обижать сиюминутным отказом не хочется и я молчу. Но не молчится Мите. Как выпьет – рта не может закрыть. – Не воровать нельзя! – стукнул он вилкой по поллитровке. – Как начальник – первый жулик. Эха и жизня! Вон директору бригадой за счёт завода ремонтировали дом. Материал заводской… Молодые засобирались уходить. Митя расставил сетку: – Вот пойду сейчас в заводской сад и буду воровать. От политики сыт не будешь. Духовная пища не то. Ты калории подавай! Воровать! Воровать!! Воровать!!! Жутко. Когда это у него прорезалась жестокая страсть к воровству? Лида с насмешкой: – Воришка-плутишка! Не потеряй кошелёк. Там сто рублей отпускных. – Кошелёк я не потеряю. Как бы тебе, заряженная,[43] юбку не потерять! Всем базаром Митю уговаривают не идти в сад. И он неохотно соглашается. Я вижу на его лице сожаление о том, чего не делал раньше, – не воровал. Молодые ушли. Я решил побриться на дорогу. Сел за стол, потянулся и нечаянно толкнул ногой четверть с вишневой настойкой на утюг. Четверть разбилась. Повиниться бы перед мамушкой, а я кисло выговариваю: – Блин горелый… Ну зачем Вы пихаете всякую всячину под стол? У неё нет глаз. Нет глаз и у моих ног… В досаде я выхожу из хатки. Напротив, за пыльной дорогой, жгли костёр. Молнии. Подбежал дождь. Темно. Я побрёл в сад, где загорал у оврага. Надо попрощаться…Жалоба матери
Истинная добродетель критики не боится.В Рязани поезд ещё толком не остановился. Я прыг с подножки и бегом к телефонной будке. Звоню своей Радости. Нет ответа. Наверное, на занятиях в радиотехническом. Позвоню ближе к вечеру. А сейчас чего б не нагрянуть в свою контореллу? И я побрёл в «Рязанский комсомолец». Ленина, 35.[44] Насупленный угловой трёхэтажник. Помнит Салтыкова-Щедрина, знает Солженицына, но про меня-то хоть слыхал? Редакция… Боже, как здесь тихо. Как в могиле. Первой мне встретилась полнушка Марина Покровская. Кажется, мне она обрадовалась: – Хороша твоя девушка! Но ты-то куда пропал?! Жалко… Любченко… Этот лукавый помойный лис… Гнусно лгал на сотрудников. С треском выперли. Припомнили ему, как выкуривал тебя, Маркова. Нагло отбрёхивался. Орал, что это он воспитал Санжариньо до зава тульской популярной газеты. Ты чуешь, кто тебя воспитал? Кто твой крёстный папка? Марков снова в «Рязанском комсомольце». Заведует отделом сельской молодёжи. Длинный, сухой, нескладёха. Зоя его – она из Старожилова, и он звал её мисс Старожилово – за стенкой. В «Ленинском пути» литрабом. Пашет незабвенный Валера под недремлющим оком жены. Ну и Костюня! То выгнал Маркова, то вернул назад в редакцию с повышением… У Рябого хариус красный, в страшных угрях. В злых глазах полыхает ненависть. Увидел меня – сморщился. Как задница после бани. – А-а, туляк! Рук мы не подали друг другу. Квиты.Игнац Красицкий
Вечером я позвонил Валентине по 7-21-20. Ответил женский голос, смутивший меня. – Это Валентина Николавна? – спросил я. – Да. – Голос что-то постарел… Некрасивый… – Некрасивый? – Ну да. Это я. Как бы мне забрать словарь украинского языка Гринченки… Расставаясь, я оставил у неё свой четырёхтомник. Конечно, я бы мог не оставлять. Но, решил я, это пусть будет мой полпред в светлице моей царицы, отвергнувшей меня. Пусть хоть книжки мои будут у неё. Всё остаётся тут кто-то мой живой. Всё какая-то будет живая ниточка нас свивать… – А кто это? – спрашивает незнакомый голос. Я назвался. В трубке раздался горький плач. И сквозь слёзы женщина говорит: – Это мама Вали. Александра Васильевна. Разве вы не знаете, что случилось с Валей? Разве вы не знаете, что её у нас уже нет? – А где она? Что с нею? – Вспоминали мы вас… И вот… Где же вы были всё это время? – Ка-ак где?.. Я ей писал. Ответа три куцых получил … Больше она мне не отвечала… Да где она, Александра Васильевна? – Если интересно, приходите. Расскажу. У меня заколотилось сердце. Что? Что?? Что??? Во рту пересохло. – Я иду… Правда, я небритый… Зачем-то пошоркал туфли шёрсткой, что попалась в кармане под руку. Скоро я был у заветной двери. Звоню. Александра Васильевна, плача, открыла, провела в Валину комнату. Симпатичный стол у окна. Ящик открыт. За этим столом Валя учила уроки. Александра Васильевна села на диван, а я на стул у круглого маленького столика. На нём лежала стопка рязанских газет. – Нет Вали, – сквозь слёзы падали слова. – Она больше не учится… Выскочила замуж чёрт знает за кого! Нет у неё будущего! Пропала! – Ка-ак? – В октябре прошлого года она привела его. Говорит, мой товарищ, идём в театр. Тут звонок. Вы звоните. Папа подошёл… – Он сказал мне, что уже поздно. Звонить не надо… – А нам сказал, что звонили с его завода насчёт каких-то деталей. Только когда ушли молодые, папа сказал, что звонили вы. Ну… Пошли они в театр, а нам через час звонят: Валя в ресторане. Ах-ах! В полночь является Валя и объявляет, что в ресторане она была с законным мужем. «Можете поздравить!» Отец побагровел. Молчит. Я выпрыгиваю из себя: «Учиться надо! Пользуйся, пока родители живы!.. Не-ет! Я позвоню в загс и скажу, чтоб вас не расписывали!» – «А ты, мамочка, забыла, что мне уже девятнадцать, и в загсе тебя так же не послушают, как и я?» Шестого ноября они расписались. Я не ходила. Вот тот момент, когда я прокляла всё! Александра Васильевна достала из верхнего ящичка стола пузатенький конверт, плеснула на столешницу фотографии: – Загс. Чиновник, замученно улыбаясь, жуёт слова пожелания. Ему в ответ улыбаются Валя и Володя. На Вале всё белое: платье, туфли, перчатки, шапка-колпак. Он во всём чёрном, в очках. Одного роста. На лице выражение несостоявшегося бизнесмена. Недурён собой. Чёрные вьющиеся волосы, лицо мясистое, какое-то сплюснутое. От этого глаза, рот кажутся вытянутыми. За молодыми стоят Валин отец Николай Карпович и мать Володи. На обоих лицах выражения неверия в то, что происходит. Мать от удивления, что её сын-забулдыга сочетается с такой высокой особой, разинула рот. Мой Карпыч оскорблённо стиснул зубы и так выпучил глаза, что вот-вот, кажется, из глазниц выпадут яблоки. Он не верит своим глазам. Ка-ак дошло до того, что его директорская дочка так низко пала до брака с маляром-шабашником, картёжником и пьянюгой? У отца стиснуты кулаки, будто собирался прибить жениха вместе с его бабочкой на шее. Вот полюбуйтесь… Александра Васильевна подаёт мне карточку. Я отрешённо всматриваюсь в родные мне когда-то Валины черты. – Что за человек рядом с нею? – Я и сама понятия не имею. У Вали хватило ума оставить себе свою девичью фамилию. А он долгоносик.[45] Володя Айзенштат. Фамилия у него какая – то с припёком, кончается на штат. И Валина бабушка окрестила его на свой лад. Володя США! Завели свои Штаты! Мотался по области, калымил. Маляр. Вале назвался художником с репинской жилкой… У каждого Абрама своя программа… Я ничего не имею против евреев. Это люди высокоинтеллектуального труда. А тут – малярка… Я слышала такую байку. Одна биробиджанская газета объявила конкурс очерков о доярке-еврейке. Проходит месяц-другой. Никто не прислал ни одной строчки. Тогда редакция объявила: огромная сумма будет выплачена тому, кто назовёт адрес конкретной сиськодёрки[46] -еврейки. До сих пор всё ищут. Так и не нашли. А здесь безо всяких поисков нарвались на малярика… Николай Карпович поговорил с ним и понял, что он за художник. Позже Володя говорил: «Вот приду, всё покрашу у вас!» Видите, бесплатно. Свой человек! Женился, мне кажется, из корысти. Куковал в общежитии с дружками. Карпыч выхлопотал ему комнату. Устроил в Рязани на работу. А я не могу на него смотреть. Он украл у нас доченьку. Он украл у неё будущее. У него всего-то пять несчастных классов. Как-то учительница написала в его дневнике родителям: «От вашего Вовы дурно пахнет». Его отец тут же, в дневнике, ответил: «Вову не нюхать, а учить надо!» Учили, учили, учили… Выше пятого класса не выпрыгнул Вова. Незнакомым представляется художником с репинской закваской. По глухим деревням шабашит. Заборы, стены на фермах красит. А что ещё ему делать с пятью классами? Она тоже тянется за ним. Осталась вне института. Родила от него. Он не любит её, взял, повторяю, из корысти. Когда ни приду, Валя сидит одна. «А где Володя?» – «Только ушёл». Никогда его нет дома. Валя сидит на столе. Плачет. Ждёт его. Он играет в карты. Однажды они просили у нас денег. Назавтра я вечером приношу. Валя: «Не надо, мама, вашей помощи. Вчера вечером Володя выиграл в очко тридцать рублей!» – «А где он сейчас?» – «Пошёл к Вите, маляру, отметить это событие». Говорит Валя, надо купить шкаф, просит этот стол, за которым готовила уроки. Не дам! У них я уже месяц не была. И Валя не идёт. Гордость показывает. А каково матери? – Слёзы снова потекли у неё по щекам. – О нём что ей скажу я – тут же передаёт ему. Он при встрече допытывается: «Александра Васильевна, за что вы меня ненавидите?» Будто он не знает… – Куда Валя торопилась? – А спросите у неё. Боялась в девках закиснуть. Её подружка Люба тоже вышла. – Ей ли бояться? – Вот именно. При её красоте и положении нашёлся бы человек куда лучше. О вас она говорила, что вы умный. А про Володю такого не говорит. Говорила, что собирается за вас замуж. А вышла? – Какое у неё общество? – Какое там грёбаное ёбщество! Маляры-алкашники! Говорила я про это Вале. А она: «А разве девушки из sosтоятельных семей не живут с простыми?» Как-то сидим у них. Все вокруг такие замурзанные. Валя одна – барыня! Я ей: «Ты боялась остаться девой. Украшай теперь ёбщество маляров!» Стала Валя какая-то дёрганая, хитрая, скрытная. Стала называть нас с отцом китайскими и японскими разведчиками. О себе ни гугу. В десять ложилась спать. Всё по чести. И вдруг – законный муж! Приловчилась как-то иначе встречаться с Володей. Никогда не откроется. – Отчего она начала хитрить? – После вас стали мы её укорять. Раз папа бил её. И перестала она после того откровенничать. Раньше была разговорчивая. Потом стала жаловаться на наши попрёки, на то, что плохо одеваем, обуваем. Да, мы её не баловали. Я сама ходила в школу в форме в заплатках. Мы только собирались одевать её, невесту. А она уже вышла! Володя что нам выпевает? «Вы ничего ей хорошего не сделали. У неё всего два платья!» – «А мы не готовили её в невесты». У неё было старенькое пальто. Не покупали дорогих чулок. Школьница ж ещё! Мы хотели, чтоб у неё была коса. А она стрижётся под мальчишку! Сама мама тоже пострижена под дядю. – Она же умная девчонка! – говорю я. – О том и речь. Способная… А в школе не очень хотела всерьёз учиться. В институт сама поступила. Как переживала я! Она с экзамена – я ей цветы! Помню, она что-то сдала на тройку. Плакала. Я гордилась – хочет учиться! Сидели над математикой они с отцом. (Он окончил академию.) За неуспеваемость отчислили её. Ей приказ прочли. Я ходила в деканат, рассказала всё про домашнюю трагедию. Оформили ей до осени академический отпуск. Пришло время идти в институт. А она мне: «Иди уж ещё ты раз». И не пошла. Нет, не учиться теперь ей в институте. Хоть бы в техникум пошла. Ленивая жена. Нам ли всё давалось просто? Я говорю: «Валя! Папа харкает кровью. Наверное, туберкулёз из-за тебя». – «А если у папы и у тебя, мама, будет насморк, так тоже из-за меня?» Ядовитая… – Не надо сильно опекать её. Дайте почувствовать, что на вас нечего ей располагать. Сама возьмётся за ум. А станете заставлять – назло не возьмётся. Вы своей слепой любовью прогнали её из дома. Ваша любовь хуже каторги. – Наверно. Вот месяц не была у них, не видела родную дочушку, – опять Александра Васильевна затонула в слезах – и она не идёт. Гордая… Она доверчивая. И мужчины пользуются этим. – Что она сейчас делает? – С месяц не работала. Болели зубы. В обеденный перерыв ходила к отцу, просила устроить куда-нибудь. Домой к нам из-за меня не приходила. Отец её любит. Девять лет из детей у нас одна Валя была. Устроил чертёжницей в конструкторское бюро возле комбайнового завода. Чтоб не забывала своё дело. Получает пятьдесят рублей. Володя говорит, что он мог бы её устроить на шестьдесят рублей, если бы не папины принципы. Александра Васильевна в цветастом коротком платье. Я вмельк поглядываю на гордые колени. Она закрыла двумя пухлявыми ладошками одно колено, а на второе царское колено не хватило ещё пары ладошек. Она плотная. Очень похожа на Валю. Достала домашний альбом. Отец увлекался фотографией. Очень много снимков. Снимал Валю и в пелёнках, и потом, постарше, уже лет пяти, в соломенной украинской шляпке. И потом… – Володя если придёт, то отцу не о чем с ним говорить. Только пьют молча… Валя очень скрытная. Отдыхали в Солотче. Я танцевала с нею, чтоб никто не подходил к ней. Провожала до дома. Я с отцом в доме отдыха, а Валя с подружкой жила у знакомых. Оттуда я шла в дом отдыха. И никогда Валя ничего не говорила о своих парнях. – Валя умная. Я не собираюсь лицемерить, но лучше Вали я никогда никого не встречу. До той минуты, покуда я не открыл вашу дверь, я думал о ней, как о своей вечной спутнице… Теперь ничего нет… Некого ждать. Не для кого стараться… А было время, я провожал её по утрам до школы. У нас были свидания по утрам, вечером она всегда ложилась вовремя. Её письма, где по сто раз написано в три столбика «Люблю»… Всё это было мне. Теперь – ничего. Говорила, что утопится, если не возьму. – Где же её клятвы!? Быстро она их забыла. Вы не теряйте с нами связи. В жизни всего можно ждать. Валя и с ребёнком может себе найти спутника. Ведь всё может быть. Какая безобразная молодёжь пошла. Валя видная девушка… Семейство наше из благородных. А такая трагедия. Стыдно на работе показаться. Почему у нас такая дочь? Злая, скрытная, нервная, всегда чем-то недовольная. Перед тем как привести в дом Володю, видела её часто в слезах. По ночам плакала. Но мне не открылась. К ней нужен подход да подход. – В падении надо придерживаться границы. Она же опустилась безгранично низко. Почему? – Она старалась всё делать назло. – Наверное, от чрезмерного внимания к ней. Конечно, девушку тяготит одиночество. С этим тоже надо считаться. Наука ещё не дала совета, как воспитывать обеспеченных детей. В семьях победнее труд и нужда прекрасно всё делают. Здесь же этих воспитателей пока нет.
Я не решаюсь прямо спросить о главном. Наконец я выдавливаю, заикаясь: – А что… что же?.. – Что? Где же вы были целый год? – А Вам Николай Карпович не говорил? Задолго до отъезда я встречался с ним на заводе в его кабинете… Один на один… Говорил… – О чём? Чем кончилась ваша говоруха? Разбитым корытом? Ни о каком вашем разговоре с ним он не говорил… – Я говорил о женитьбе, о благословении… Он сказал, что Вале ещё два месяца до восемнадцати. Без института. Рановато таки пока ей замуж. Надо год-полтора подождать. Спрашивал совета у Николая Карповича, как нам быть… – О Господи! – на вскрике перебила она. – Нашёл у кого спрашивать совета! Дурак пришёл к дураку за советом! – Ну как же? Отец же… – Да отец тут я! Ко мне надо было идти! Тогда б не было этой нашей глупой пустобрешины! К чему теперь разводить этот базар?
Было уже три часа ночи. – Николай Карпович в Москве. В командировке. Вы ляжете на диване. Я сейчас принесу простыню. – Что вы! Что вы! Я уйду. – Если будет интересно, звоните. Узна́ете о дальнейшей судьбе Вали. За углом в гостинице «Первомайской» я проспал до шести на коротком диване. Позже я позвонил Вале по её новому телефону 7-58-32. Она не стала говорить и положила трубку.
13 сентября На эшафоте
Вызвали в обком. Еле бредём в молчании всем редакционным базаром. Уже у входа нас нагнал Малинин, первый секретарь. Я показываю ему на уныло идущих позади. У всех опущенные головы. Едва переставляют ноги. – Валерий Иванович! Ну чем не живая картинка «По пути на эшафот»?[47] – Зато с эшафота все полетят радостными орлами. Идейно вас подпитаем!Особенно на бюро несли по кочкам Конищева. Бывший директор сельской школы. Сейчас в «Молодом» генералит в идеологическом отделе «Юность». Второй Суслов![48] Областная партийная газета никак «не нахвалится» им. Раз за разом докладывает читателям: Конищев украл статью у одного, у второго, у третьего. И всё сходит ему с рук. А что нагородит от себя – без тоски не взглянешь. Вот он разбежался порассуждать о неупорядочении зарплаты. И начинает статью с письма в редакцию Петрова (псевдоним Конищева). Пишет самому себе! Говорят ему на бюро об этой чумной глупости, он в оправдание жалуется первому секретарю: – Думаете, Валерий Иванович, легко написать статью? Сколько надо прочитать… – Переписать, – с издёвкой подсказывает секретарь ему. – Ну да! – На восемьдесят процентов чужое переписываешь! И не говори. Молчит, раз переписывает. Как возражать? А вот ещё позанятней статейка «Четыре часа наедине со следователем». Лучший друг-алкаш украл у Конищева пиджак и продал грузинам за три рубля. Пропил тот трояк вместе с Конищевым. Те грузины перепродали пиджак другим грузинам уже за семь рублей. Эти грузины увидели в кармане документы и звонят Коню: – Приходи с пятью рублями, отдадим документы. Конь пришёл с милицией.
Решение бюро было конкретное: морально нечистоплотен, идейно неустойчив; снять с должности заведующего отделом «Юность». И эту «Юность» бухнули мне. Ведёшь успешно «Колос», бери в свои руки власть и в «Юности». Уж так у нас. На ту лошадку, что везёт, и наваливают.
20 сентября Нате из-под кровати!
Автобусом возвращаюсь из ефремовской командировки. На длинном заднем сиденье рядом со мной толкуют два парня. – Пока я, – рассказывает один, – месяц парился на футбольных сборах, она выскочила замуж! Приезжаю. Звоню. Она: «А у меня новость!» – «Именно?» – «Замуж вышла!» – «А меня на кого кинула?» – «Это ты меня кинул! Всё выговаривал мне: холодная, бесчувственная! Я долго думала… Тут вдруг позвонил один дружок детства. Ничего раньше не было, а тут вдруг нате из-под кровати да в обе руки! Он настойчивый! Раз в жизни я поступила не подумав. Дала согласие». – «А я?» – «Так ты ж не предлагал. А мне ждать некогда. Кто скорее сунул руку с сердцем, я к тому и бегом. Он настойчивее добивался счастья. Только ты не огорчайся. Уже почти месяц верно его люблю. Слишком долго. Залюбилась. Ты звони мне. Я буду ждать. Не хочу терять старых друзей. Тем более, которые нравятся». – У меня, – продолжал парень, – блеснула печоринская мысля. Да, я не люблю её и не полюблю, но я вырву из её груди признание, я заставлю её презирать её же мужа, поселю в её душе любовь ко мне и вытопчу ростки любви к супругу. Я буду пить демонскую усладу, когда она, обезумевшая, растрёпанная, потерявшая голову, будет в ночи убегать от мужа ко мне. И мы будем делать всё! Я накажу её за её гнусное счастье. Это моя месть.28 сентября Баюшки-баю
Страшный храп разбудил меня. Смотрю, это Чубаров. Горьковский новобранец. Определили в конищевскую а капеллу. И подселили ко мне в комнату. Мокрой мочалкой свешивает он голову со спинки стула и храпит-ойкает, никак не может встать. Со стула он всё ж свалился, разделся, подмял свои шмотки под себя и заснул на полу. Прохладно ж таки на полу. Чуб пытается укрыться стулом. Только от стула никакого согрева. – Что ж ты, – выговариваю ему, – рядом с кроватью устаканился на полу? – Пш… Пшл… Баю-бай, великий аятолла[49] Тола!.. – Быть по-твоему. Баюшки-баю.29 сентября Барда-ак!
Отчётно-перевыборное партсобрание. Комеди франсез! Как же фракции рубились за портфель! Пять раз тайно голосовали! Редакторский персональный стукачик с бегающими глазками крота Ян Пеньков недавно в кандидатах. В перерыв доложил мне, беспартийному, на ухо: – Носкова выдвигает Северухину, а Северухина – Носкову. Барда-ак! Только ты никому ни слова! А то скажут – продал! – Не отчаивайся, – успокаиваю его. – Всё пучком! Это твоё первое предательское разглашение партийной тайны. Не с этого ли начинается настоящий коммунист? Парторгом выбрали-таки Северухину.13 октября Внучок лейтенанта Шмидта
На смену детям капитана Гранта пришли дети лейтенанта Шмидта.Л.Лях
У грязных денег и сила нечистая.Вернулся я сегодня из отпуска, и мой литраб Крутилкин, обращаясь ко мне, назвал меня по фамилии. Я страшно удивился: – Ты чего? Забыл, как меня по имени? Подсказать? Он гордо засопел и, повыше задрав свой бледный испуганный нос, вышел. Мало-помалу туманишко рассеивается. Оказывается, пока меня не было, Северухина премировала Николашку 25 рублями. И пошла гулять по редакции легенда. Про то, что я затирал Крутилку, не давал ходу. Был он, дескать, при мне мучеником. И стоило мне отбыть – Крутилка зацвёл, расправил крылышки. Гм… И вот первый звоночек из Ленинского. Знакомый журналист из районной газеты Кусов говорит мне: – В нашей газете был мой материал. Вы перепечатали. Гонорар не забудьте мне. Проверяю. Гонорар выписан Дюжеву из Киреевска. Рою дальше. Ещё вот. Ещё… На разметных полосах Крутилин перечёркивал фамилии подлинных авторов и гонорар выписывал Дюжеву. И тут я вспомнил странненький разговорчик Крутиликина с Дюжевым. Заикаясь и вождисто размахивая рукой, Крутилкин кричал: – Что ты за дубак! Учу, учу, как делать шуршалки,[50] а ты ни с места! Проверяю ещё. Автор один – гонорар выписывается другому дружку Крутилина. Ерофееву из Венёва. Идея! Поставить на столе Крутилкина табличкуС.Мягков
Консультпункт ИМЕНИ НИК. КРУТИЛИНА Как делатьденьги Завпунктом Ник. КрутилинС пунктом успеется. Полистаю ещё. Листаю. Не хватает терпения. Спрашиваю Николайку: – Вот почему ты за статью Чижова гонорар выписал персонально себе? – Я над нею сидел! – За это тебе идёт оклад. И что в итоге? В моё отсутствие Крутилин опубликовал девять статей авторов районных газет, а гонорар выписывал не им, а себе или своим дружкам, над которыми шефствовал. В общей сложности у авторов украдены двести рублей пятьдесят одна копейка. Целое «состояние, награбленное непосильным трудом»! Дошло до тихого ужаса. Материал Щеглова лично я готовил к публикации, а гонорар за этот материал Крутилин выписал себе! Ну Крутилкин! Ну внучок лейтенанта Шмидта! Несолидно. Неинтеллигентно. Да узнай сыновья лейтенанта Шмидта, что у них такие крохоборные ученики, они б его задушили.
Редколлегия срезала оклад Крутилина со ста рублей до восьмидесяти. Пришлёпнула ещё выговор. Через два дня осерчавший внучок лейтенанта Шмидта закрыл свой консультпункт и удалился в отпуск.
18 октября
Треугольник – шеф, Северухина, Павленко – вызвал в полном составе отдел «Юность». – Мы не хотим работать с Крутилиным! – предъявил ультиматум отдел. – Очень хорошо, – сказала Северухина. – Соберём расширенную редколлегию в три тридцать. Записку Крутилину я уже послала. Три тридцать. Крутилина нет. Волков: – Наверное, задерживается. В три сорок появился Крутилин. Я выложил суть дела. Крутилин: – Я много работал. Имею право на авторские материалы и на премию. А вы хотите представить меня как рвача. Волков: – Если так, то я имею право брать по тридцать копеек наличными с каждого сотрудника за заголовок. Вскочил Кириллов. Весь трясётся, бородка прыгает: – Хамство! Хамство! На лице ни тени раскаяния. Это уже законченный подонок. Пятого декабря наша газета отмечает сорокалетие. Позор, если на этом празднике будет этот вор и жулик! Чубаров: – Нам, беспартийной сволочи, ещё можно где-то перегибать палку. Но ты коммунист! Зампарторга! Если ты мало-мальски порядочный, то ты сам подашь заявление об уходе. Павленко испуганно: – Это ты вводил меня в заблуждение! Всё бегал с разметкой: «В последний раз, Володь, поправь! В последний раз-разишко!» Крутилин заикаясь: – Да… Началось с желания не иметь потёртый пиджак… А потом окончательно охамел… Снимите с парторга и выведите из месткома… Сняли. Вывели. – Иди отдыхай, – посоветовал Волков. – Время есть. Подыскивай работу.19 октября
Северухина, крыша Крутилина, подлетела ко мне: – Сан! Сегодня дежурит по расписанию Крутилин. Но раз ты его выгнал… – Не без вашего участия, товарисч парторг… – … ты за него дежуришь. – Ну что ж… Всегда пожалуйста.31 октября, воскресенье Бутакова
Позвонил шапочной питерской знакомке Саше Бутаковой. Написал ей письмо.Милая пани Дробненькая, ты неуловима, как меткое слово… Увидишь Жанну д’Арк – кланяйся от моего имени. Да не очень низко: я гордый. Высылаю открытки с видами Ясной Поляны для твоей мамы. Я обещал прислать. Сегодня специально ездил в Ясную, купил набор. Кандидат в джентльмены, старающийся быть только твоим.Вечером к Чубу пришла юная свистушка. Куцые косички торчат из-за ушей палочками. Банты. Румянец во всю щёку… Совсем девочка-картинка и ложе старого совратителя. Боже, как это не вяжется. Как всё нелепо. Старик Чуб выпросил у меня рубль и ушёл с нею. Дома я один. Пусто…А. Сан.
2 ноября Драчка
Общее собрание. Драчка из-за квартиры. Её выделили для молодых специалистов. Их у нас двое. Кириллов и Пеньков. В прошлом году присланы по распределению из МГУ. Пеньков с женой живёт у редактора. Пенькова и Волкова повязало сибирское землячество. За жильё Пеньков ничего не платит. То и все расходы, что жена готовит редактору – не тараканы же из-под плинтусов готовят? – обстирывает, поддерживает порядок в квартире. Коля же Кириллов мается с супругой Нелей в частном доме, в месяц выкладывает по двадцать пять рублей. В соискатели квартиры рвётся и Кузя (Володя Кузнецов). Собранию он подал такое заявление:Я не могу жить с женой – нет условий бытовых. Всё написанное для газеты сделано в коридоре и на кухне. Дайте квартиру – вернусь в свою семью, буду жить с женой. Так было и с моим братом. Опыт есть.
Конечно, Кузю собрание отмело, сослалось на достоверное донесение, что с милой рай и в шалаше. Но дальше – то как? Подлизы шефа потянут руки за стукачика с перепуганными бегающими глазками Пенькова, правдорубы – за Кириллова. Только вот у парторга Северухиной рука оказалась неподъёмной: «Я ни за кого не могу поднять». Она ни за кого так и не голосовала. Коля набрал одиннадцать голосов. Явное большинство. За Яна не стали и голосовать. Я вскочил со стула, трясу в атмосфере кулаками и ору: – Го-о-онг!!! Мой отдел шумным стадом повалил в свой кабинет. Мы победили! Зампарторга Смирнова всем нам жмёт лапки: – Спасибо! Есть мужчины в редакции! Коля притаранил вина. – Вздрогнем за нас! За героев! – чокались мы стаканами и пили, хвастаясь, что мы тоже кое-что можем. Когда рассеялся угар радости, я подумал: «А ведь квартирная эпо́пия так счастливо не закончится. Волков с Пеньковым ещё подерутся за квартиру. Сейчас они в Ленинграде, на съёмках «Искателя» для интервидения. Два шара в одной руке не удержишь. Пока они пропивают в Питере телегонорар, тут у них оттяпали квартиру. Оно уже так. Пока коты в отлучке, мышки салом балуются. Отольётся ли это баловство мышкам?»
3 ноября Волков проиграл
Телеграмма из Ленинграда от Его Высойчества: Буду четвёртого. Квартиру только Пенькову. Учесть все обстоятельства. Ха! На следующее утро чуть свет Волков с детективным видом пронёсся по пустым ещё кабинетам. Первой пришла Шумова. Пожал ей руку. Зло ухмыльнулся: – Спасибо за всё! Северухину, как и следовало ожидать, выгнал из своего кабинета: – Это вы тут наруководили! Смирновой: – Как получилось, что Пеньков не получил? – Коллектив решил. Волков позвонил в райисполком. И жизнь на Земле остановилась. Дело из райисполкома перекинули в горком, из горкома – в обком. Всей редакцией бредём разбираться в обком. По пути Северухина шерстит Смирнову. Парторг вбубенивает зампарторгу: – Разве сами не могли бы решить? Побежала в горком… – На словах за углом мы смелые. А на собрании ни слова не сказала. Тоже мне парторг… В кабинете первого секретаря Малинина Волков этаким петушком кукарекнул на нервах: – Квартиру или Пенькову, или Кузнецову! – А как коллектив? – спросил Малинин. – Коллектив – Кириллову. – Не надо, Евгений Павлович, идти против коллектива. С дикой плоской усмешенькой игриво вскинул Волков палочки худых ручек: – Я пас… Я пас…28 ноября, воскресенье Целую до сиряков!
Дома чубаровская журнашлюшка. По субботам остаётся ночевать у Чуба. Тут кормится. Уходя, оставила сегодня на подушке записку своему ещё спящему наезднику:Вовка! Люблю тебя. Не могу без тебя. Честное слово. Целую до синяков!!!Были б эти синяки, не будь его статей, опубликованных под её именем? Сегодня ночевало восемь посторонних субчиков. Чем не постоялый двор? Пока я был в командировке, Волков устроил тут банкет. Украли две мои книги, разбивали мой чемодан, оторвали ручку. Набросали между рамами окурков в два слоя. Частенько тут ошивается новый внучок лейтенанта Шмидта Валерка Матвеев. Длинновязый, кривопятый. При ходьбе волочит одну ногу. Выдаёт себя за племянника обозревателя «Известий» Матвеева. Почему Волков пригревает в редакции всяких прохиндеев, назовись те родственничками какой-нибудь известной персоны? Не понимаю. Когда я в отъезде, Валерка ходит в моих рубахах, спит на моей койке. На этой неделе Валерка подыскал ключи, залез в мой стол. Вытащил мою бутылку водки, которую я берёг уже целый год. Взял я эту бутылку на свадьбе Дмитрия. Обещал распить её на его серебряной свадьбе. Я перепрятал все свои книги из стола. Могут запросто унести и обменять на водку.Саша Копань
30 ноября И всё напрасно!
Пятого декабря исполняется сорок лет нашей газете. Готовим юбилейную полосу для «Коммунара». Я написал 192 строки о своём отделе. Волков не поставил: не вошло. – Слишком странно, – сказал я Волкову. – Зачем же вам надо было вызывать меня среди ночи к себе домой и давать мне задание? Сидел ночь. Сделал – не вошло! Очень странно. По-моему, это трусливая месть, что слишком часто бываю в обкоме у Королёва. Обком премировал меня. Вызвали меня Смирнова и Павленко. Говорят: – Отдай премию на банкет. Все халяву отдают. Вместе повеселимся. Что мне оставалось делать? Расписался за тридцатку и тут же простился с нею. Должны премировать от редакции. Кто-то вякнул, что Сана надо вычеркнуть из списка, слишком часто бывает с Королёвым. И вообще, мол, ненадёжный. Чубаров поддакнул: – Да, да! Вот гнилоухий козелино. Тошно в одной комнате с ним спать. Я скрываю все его пакости, а он при случае приторговывает мной в розницу. Если на то побежало, я тоже найду на него покупателя и с молотка сбуду его оптом.2 декабря Матвеев
Редколлегия. Волков – Матвееву: – Кто сказал, что нам дали 1500 рублей на юбилей? Что вы такие слухи распускаете? Смирнова: – Хуже того. Вы знаете, как он собирает информацию для газеты? Слушает областное радио, записывает и тащит свою писанину к нам в редакцию. Редколлегия чуть не обожралась. Так с пылом лопала выпускающего Сергея Фейгина. Через две недели он подаст заявление об уходе. Волков снова Матвееву: – Дайте телефон дяди из «Известий». – Нету дяди в «Известиях». – Дайте телефон отца. – У него нет телефона. – У областного прокурора нет телефона? – Может, и не областного… – Чтоб сегодня же вас здесь не было! – Анатолий, – шумнул мне шеф, – чтоб сегодня же Матвеев больше не жил у вас! Не пускайте!Через полчаса мне позвонили: – Выдь! Голову расшибу! Это был кто-то из дружков Матвеева. Наутро я узнаю. В авоське за окном висели мои продукты. Плетёнку обрезали, одни ручки остались. Продукты унесли. Конечно, это Матвеев, проявив хозяйственность, запасся на дорожку. Этот пройдоха, «маменькин сынок, имеющий машину и не нуждающийся в деньгах», сбежал в час дня. Оставил чемодан. Не выписался. Не расплатился за квартиру. Три месяца пасся в нашей конторе внучок лейтенанта Шмидта. Когда однажды секретарша назвала его мальчиком, он с помпой пальнул: – Какой я мальчик!? Два года назад окончил МГУ! Одной дурёнке – мечтала о журналистике – он болтнул: – Я ведущий сотрудник «Молодого коммунара»! Надо кое-что написать… Садясь на поезд, он прихвастнул ей: – По срочному заданию еду в творческую командировку. Буду писать документальный роман-романище! Вот так!
6 декабря Прямой эфир
Сегодня нашей редакции предстоит по случаю юбилея газеты выступить по областному телевидению. Студия находится не в Туле, а в Новомосковске. Приехали мы в Новомосковск. Меня нет в сценарии. Я и говорю автору передачи: – Девушка, поужмите траля-ля, и я расскажу о своём отделе. Она суёт нос в свои бумажки. – Гм… Странно… Почему это у меня вас нет? А без вас низзя. Вы ж у нас краснознамённый орденоносец… – За мной такого не значится. – Как же! Вчера на торжественном по случаю юбилея «Молодого коммунара» сама цэковский инструктор Кондакова вручала вам Почётную грамоту ЦК ВЛКСМ. У нас это прошло в новостях. Будем трамбовать… В эфир мы шли без репетиции. Я сидел боком, сжатый соседками Северухиной и Носковой. Положил руки крестом на стол, угнулся и замолотил о своём отделе, о своих авторах, с которыми вёл рубрики: «Какой ты, боец культуры?», «Институт труда и таланта», «Точка моей опоры», «Находка» – клуб деловых людей», «Институт села». Особенно подробно, обстоятельно говорил я об «Институте села». Передо мной положили на стол записку: «Закругляйтесь!» Одним мигом пролетели отведённые мне семь минут. После передачи скинулись по трояку и в ресторан «Доля». Конищев захватил недопитую бутылку «столичной» и в автобусе по пути в Тулу театрально стоя играл горниста,[51] из последних сил держась за спинку сиденья. Меня поражает этот тип. Накануне юбилея нашей газеты «Коммунар» выдал очередную свою лебединую песню «Плагиаторы из «Молодого коммунара». Это о Строганове и Конищеве. Плагиаторская грязь толстопокрывает всю нашу редакцию. «Коммунар» так и лепит: «Всё хорошее в «Молодом коммунаре» – плагиат!» Как всё это терпеть?Жена напрокат
Браки заключаются на небесах, а исполняются по месту жительства.В двадцать я мечтал о подруге. В двадцать пять женился. У меня, бывало, спросят: «Красивая жена?» – я отвечу: «Некрасивая – любима, а любимая – красивая!» Засвидетельствовав симпатии к фольклору, Николай с мажорного тона переходит на минорный:Г. Малкин
«До мая 1964 года мы жили как все смертные. Но (после этого но всегда ждёшь чего-то страшного) вот я узнаю, что моя любимая жёнушка изменяет мне в соавторстве с Горлашкиным. Это нахальный любовник и моей Ольги добрый начальник, то есть прораб. Ольга – маляр. Они вместе работают в быткомбинате. Спелись! При «беседе» она не отрицала факта. Что делать? Применить силу? Я руководствовался не только чувствами, но и умом, и выразил своё негодование, отшлёпав слегка её по щекам. Показал на дверь. Не буду же я вешать красный фонарь на воротах. Мне кажется, она с радостью ушуршала с сыном к любовнику. Но Серёжка? Мне его жаль. Кто ему заменит меня, отца? Горлашкин? Почему об этом не подумала жена? Если она хочет, то пусть превращается в стопроцентную гулящую женщину. Её дело. Но судьба сына скатывается в неизвестность. Я его люблю сердцем и рассудком. Как хотите люблю. В конечном счёте, и чувство ответственности родителя что-то значит. Она это выверила и бьёт меня сыном: не пускает к нему. Я знаю, семья исчезла, но сын есть и будет. Подскажите, как быть. Серёжка! Он любит меня больше, чем мать. Я не хочу его терять. Не желаю, чтобы наши родительские дрязги бросали на судьбу сына тёмные пятна. Не хочу, чтобы выходило по восточной пословице «Верблюд дерётся с лошадью, а достаётся ослу». Жду от редакции ответа нравственного, вразумительного и правдивого.Визит к женатому холостяку расстроил меня. Прежде я не ставил под сомнение святое назначение любви. Помните? «Любовь – это факел, который должен светить вам на высших путях». Должен? Свети, дружок! Но сейчас, когда я с тоской смотрю на стол с объедками месячной давности, на всклокоченную постель, на хозяина в пальто, – трон любви заколебался передо мной. Я ясно видел, что Николаю совсем не светит. Он смотрел мне в глаза и настырно требовал ответа на программный вопрос, украденный у Шоу: – «Скажи, почему женщины всегда хотят иметь мужей других женщин?» Мне ничего не оставалось, как наивно признаться, что я не женат и что проблемы столь высокого свойства не стучались ко мне за разрешением.Н. КОЛЮЧКИН»
Ольга пожаловала из Москвы на отдых в Дрёмов. Отпуск улыбнулся. Она снова влюбилась и, кажется, намертво. Бог весть какой ждать развязки, если б не репродуктор, который бесшабашно хрипел со столба:
– Прочь тоску, прочь печаль!
Я смотрю смело вдаль.
Ско-оро ты будешь, ангел мой,
Моею ма-аленькой женой.
Снова куда-то запропастилась жена! Нету месяц. Нету два. Прокурор Кочко чего-то липнет: – Колючкин, где ваша прищепка? – А я почёмушки знаю. – Она расписана с вами. Что случится – вам отвечать. Не ребёнок. Включайте голову. Думайте! Николай скребёт затылок. Ребята в курилке подыгрывают: – Многоборку твою аннексировал клизмоид напрокатки, а срока так и не указал. Уже три месяца… Ебилей! – Пора б и честь знать… Да… «Что у женщины на уме – мужчине не по зубам»! – Но ты особо не унывай. Семеро мужиков из десяти несчастливы в браке. А остальные трое – холостяки. – Только это и бодрит меня… У Николая последняя услада – Серёжка трёхлетний. Пока Ольга на работе, Николай тайком прибегал к нему в сад с конфетами, играл, гулял, и оба со слезами расходились. Ольга выкинула последнее коленце. В «книге движения детей по детскому саду № 1» появилось её заявление: «Прошу не отдавать моего ребёнка Колючкину Н. П., т. к. мы с ним не живём. Прошу не отказать мою просьбу». Всё это во имя прораба! Не слишком ли много приношений одному чубрику? Кто он? Клещ в последнем приступе молодости. О перипетиях судьбы судит, как о гвоздях: – Все мы искатели. Ищем Счастье. Ищем повсюду. Дома. На работе. На улице. Я нашёл на работе. Я устроил свою жизнь. Он оставил жену, с которой разделил десять лет и этаким фертом ринулся на сближение с Ольгой. В нём Ольга ценит две давно лелеянные штучки: должность и оклад. Чем-то эти артисты напоминают тоскливый треугольник. Колючкин мучается чёрной изменой жены, готов в любую минуту заманить в родные пенаты и бойко разлучить с вероломным любовником. Но у Ольги, «старой волчицы» с ведьминым весом (меньше сорока килограммов), губа не дурка. Она знает цену обоих воздыхателей. А потому без колебаний тяготеет к Горлашкину. Как всё это старо. Эстафету неверных жён Ольга зло и величаво понесла дальше. И просто уходить со сцены она не желает. – Да я затюкаю его на судах! На каком-нибудь десятом или двадцатом судебном процессе этот сундук с клопами[53] откинет кривые сандалики! А сколько я попорчу ему кровушки по прочим каналам и канальчикам! – с маниакальной жестокостью рисовала она далеко не прекрасное будущее своего бывшего милого. От такой перспективы стало жутко, и я замолвил словечко за Николая: – Опыта не занимать… По глазам видно. Каким благородным гневом вспыхнул Горлашкин: – Да честнее Ольги нет женщины на свете! В её глазах ты ничего дурного не можешь увидеть. В них только нежность и верность. Я оставил за собой право возразить. Со стороны виднее. И многое. Пусть не разбазаривает восторги Горлашкин. У Ольги он не первый. А третий. Может, последний? Судя по её жестокому влечению к «разнообразию мужчин», вопрос широко открыт. С последним звонком удалось раскусить Николая. Рыльце и у него в пушку. Редакцию он пронял трактатом о небесной любви к Серёжке. Как щедро природа наградила его любовью к собственным отпрыскам! Эффект был бы солиднее, не оставь Николай в тени Мишку. Он плюшевый? С ним Серёжка отводит душу? Увы! Это не игрушечный медвежонок, а маленький гражданин, первенец Колючкина. И живёт он далеко за Уральским Камнем. С «мамой Тамарой». Вспомнил, Николушка, первую жёнушку? Вот и слава Богу! Слава-то Богу. А я рисуй ответ. «Нравственный, вразумительный, правдивый». Подарить с автографом солидный трактат об ответственности молодых за благополучие семьи? Поплакаться, как трудно быть супругом? Заострить внимание юной общественности на знании основ любви и призвать молодят не хватать счастье на лету? Тем более, когда ты в двухнедельном отпуске, в трёхдневной командировке или в краткосрочных бегах от супруги. Всё это пустяки? Но они имеют прямое касательство к тому, что в Дрёмове каждый десятый пеструнец входит в мир без отца. Грустные плоды счастья напрокат…
24 декабря Эхо «Жены напрокат»
Гулюшка жена, уже единожды мамка, по-чёрному разгулялась. Я и накрути про неё фельетон «Жена напрокат». Ан сама «Правда» против! Отчитала в номере за 24 декабря 1965 года. Слишком дерзко подана деликатная тема! Критика в «Правде» – дело святое, божеское. Раз погрозила кому сама «Правдесса» – критикесса трупным пальчиком – берегись! Как уж заведено, лучше сразу бери под козырёк. Кайся. На ходу перевоспитывайся. И тут же сигнализируй наверх о своих новых соцобязательствах в свете окрика «Правды». «Молодой коммунар» так и сделал. Взял. Покаялся. Признал. Просигнализировал. То есть. 1. Перепечатал из цэковки критику. 2. Признал критику полностью и безразговорочно. 3. Всенародно просигнализировал, что подобного себе больше не позволит. Ни-ни! А не сделай это «Молодой…», наш редактор Волков мог бы и не усидеть в своём креслице. Формально всё скроено тип-топ. Не подкопаешься. Это по форме. Для верхов. А на самом деле? Евгений Волков был большой умница. Всегда чутко прислушивался к дорогим советам "Правдуни". Только поступал наоборот. На летучке он сказал: – Лупцовка в «Правде» – прекрасно! Мечта всякого пи шущего! Жаль, что не указали имя автора фельетона. Со скандала, с битья в «Правде» начинается всеобщее признание. Так что, Толя, я поздравляю Вас с успехом! Раз "Правдуня" лягнула – значит, это высшего пилотажа материал! А за это надо хвалить! Похвалил на редакционной летучке. Осчастливил премиальной поездкой в Ленинград: – Напишите приличный материал про Ленина в разлив. Пардон, про Ленина в Разливе. Смотрите. Что интересней покажется вам, про то и пишите. И в начале января, когда день прибыл на куриный поскок, я с группой тульских туристов поехал на автобусе в северную столицу на шесть дней. Отчитался за поездку весёлым репортажем "Шесть дней подряд и все праздники".1966
11 января
Последняя сессия. Первая лекция. Замагнитила луганская хризантема Овчарова. Говорить нельзя. Пишу на клочках газетных полей: «Где ты живёшь?» «Издеся». «Адрест». «Ты хочешь навестить мою бабку?» «Тебя!» «У меня нет дома». «У меня тоже». Она все пять лет на всех сессиях всегда ходит под ручку с Мамкой с золотым клыком. Неразлейвода. На этот раз они устроились у деда. Дед почуял аппетитное молодое мясо – сорвался с болтов, приударил. Ночью убежали к бабке. Странновато как-то ведёт себя О. Ко мне подкатывается она с любезностями через двое суток на третьи. А двое суток подряд – чужая, в упор не видит. Сначала меня это коробило. Потом засмеялся, когда она заговаривала со мной в очередной раз через двое суток на третьи. – Ты, – кидаю вопрос, – по строгому графику даришь визиты своим кадревичам? – Представь! А ты почему небритый? – Стимула нет. – Какого? – Целоваться ж не позволяешь. – Гм… – Но я и такой красивый. – Очень! Красавец мужчина – подарок женщинам на 8 Марта. Только эти подарки так редки. – И те уходят от жён. – Да! В США среди женщин провели анкету-конкурс по теме «Почему уходят мужья от жён и что, по-вашему, нужно предпринять, чтобы сократить количество разводов?» Приз за лучший совет получила одна кухарка. Она написала: «Муж – это такая свинья, которую нужно кормить на убой. Тогда он никогда не уйдёт». – А меня, – заявил я, – еда не остановила б. Едой берут на арапа. А как сказал наш милый Милованов?[54] «Я не видел, чтоб араб брал араба на арапа. И помните. Пустота (чистота) мозгов – залог здоровья».12 января «Диктант для госэкзамена»
На днях писали «диктант для госэкзамена» по тургеневскому рассказу «Лес и степь». Написал – побежал в библиотеку. Нашёл книгу. Одиннадцать ошибок у себя насчитал. Громкий ужас! Сегодня стал известен результат. Писал 51 человек. Добыто в чёрном поту 18 уток.[55] Кого это не огорчит? Писали ж не пятиклассники, а университетские выпускники факультета журналистики. Мне обломилась четвёрка. И на том глубоко спасибствую. Только не горжусь.1 февраля
На группе обсуждали мои фельетоны. Гусь с испуганными глазами: – Ты в фельетоне «Жена напрокат» пишешь, что холост. Расписываешься в незнании семейной жизни. А фельетон про семью пишешь… Зло смотрю в упор ему в глаза с кафедры: – Значит, прежде чем судить о качестве яйца, надо его как минимум сперва снести самому? Вопросов больше не было. На следующий день я сдал на отлично сатиру Якову Романовичу Симкину. Сдавал с первой группой. На два дня раньше срока.2 февраля А жена, как перепёлка…
Нас в гостиничном номере пятеро выпускников. Всем базаром бредём в кафе на ужин. У входа в кафе два лотка. Продавщица книг продавщице пирожков: – Посмотри на этих друзей. Вынесли из кафе под руки. Сверх меры накурился. – Да-а… Гардеробщик кафе взял у меня пальто и спрашивает: – Что, головы нету? – В рукаве, – кивнул я на свою шапку, воткнутую в рукав. Был среди нас и один угрюмый куркуль с вытянутыми губами и овальным животом, готовым вот-вот выпасть. Ружин Пашок. Из Зимовников. Блюда недорогие, но он всегда брал только комплексные обеды. А капелла взяла в номер три бутылки вина. Пашок отказался от складчины. А повод для выпивки был. Отмечали уход болячки[56] от одного из нашей братии. Приняли по стаканчику и укушенный[57] гордо запел:– А жена, как перепёлка,
Мне нисколько не нужна!
4 февраля Кэнязь Юсупов
У нас пополнение. На раскладушку к нам напросился сам грозненский кэнязь Юсупов. И по совместительству наш однокурсник. – Серёж! А за что тебя выперли из «Московской»? – И не спрашивайте! Хорошо жилось в той гостинице… Да пришлось бежать к вам в «Дон»… Отличная там была у меня отдельная штаб-квартира. Утрами по пятнадцать пустых бутылок от меня выносили. Когда я уходил, уборщица с грустью на меня смотрела… С кем только я там ни делил своё прекрасное ложе… Сплошной делёж… Добрый я человек… Однажды иду по парку. Увидел ребёнка и говорю молодой мамаше: – Какой изумительный мальчик! Мамаша оживилась: – А как мамаша? – Конечно, все эти прелестные черты лица ребёнок унаследовал от прелестной мамы. – Давайте гулять вместе. – Давайте. Походили минут десять. Не могу я больше терять времени на вступление. Повёл в «Московскую». – А что пьёт ваш ребёнок? – Бренди… Любит ещё яичницу. По пути в гостиницу нам встретилась сестра мамаши и увела мальчика домой. Пришло время работы. Вулкан в моей груди разбирался с её вулканической грудью всю ночь. Так и не разобрался. Разборку продлим сегодня… – Хоть ты и кэнязь, – сказали мы Серёже, – но вулканолог ты фуфловый.7 февраля Чудачок
Искусство увлекает, как очаровательная любовница.Пригородный поезд Воронеж – Нижнедевицк. Старчик рассказывает соседу по лавке. – Был у нас на хуторе один чудачок… Приехали к нам две учительницы. На палочке прискакал на станцию их встречать. «Садитесь, подвезу!» – «Что вы!» – «Садитесь!» – стучит об землю конём-палочкой между ног. Испугались. Сели. Поехали. «Быстрей! Бегом!» – подгоняет. Бегут. Вот их дом. «С тебя рубль, ты ехала в кузове (бежала позади него). А с тебя два. Ты ехала в кабинке (бежала впереди него)». Никуда не денешься. Отдали. Пошёл пропил. Потом изображал Бога. Предсказывал: «Если Бог станет с тобой говорить – радуйся. Ты достоин слова Божьего! А с гулящей женщиной не станет и говорить. Она не достойна слова Божьего!» На базаре к нему очереди были. Знай гадал да предсказывал. А то изображал из себя ревизора. У бухгалтера колхоза выпросит шляпу и галстук, приоденется – собой он видный – и в Воронеж. В первую попавшуюся столовую. Называет себя инспектором облторга. Комиссия, дескать. Его кормят, поят. А потом он очень заученно говорит: «Спасибо за приём. Я сыт. Комиссия отменяется. До свидания, милые ротозеи!» С годами перестал дурью мучиться. Сейчас отличный тракторист.О.Генри
На станции Латная вошёл в вагон детина лет сорока. Вытянулся. Снял шапку. Подставляя её под нос сидящим у прохода мужикам и бабам, гудит властным, здоровым басом: – Граждане! Прошу убедительно подать мне по две копейки. Я в Курбатове пообедаю. Супчика горячего давно не ел. Хоть бы на один суп собрать… Все молчат. – У меня дома нет! Молчат. – Ни родных, ни знакомых!.. Дайте… Не зажимайте… Не подают. – Определён в психбольницу в Орловке. Сейчас она на ремонте. А я тута. Попадаю туда за попрошайство. – У нас нищеты нет! – фальцетом выкрикнул мужичок, отталкивая от носа шапку. – Работать надо! – Ишь ты, какой матёрый председателюга рабочкома! Да ежле я с тобой буду калякать, я и на холостой суп без мяса не наберу. Сначалу поесть надо. Ты утром, проснувшись, что делаешь? За работу иля за стол? Той-то. Я тоже не хочу нарушать последовательность. С тебя полтинник взносу: у тебя пальто новое. Не дашь? – Не дам! – В Курбатове встаёшь? – В Курбатове. – Я тоже в Курбатове. – Ну и что? – Там увидишь. Крикун заёрзал, забегал глазками по сторонам. Попрошай сделал шаг вперёд. Плотная дамочка лет тридцати: – Какие крепкие руки! Сколько силы! Христарадник: – И вы скажете, что работать надо? А я вам быстро отвечу. За меня гребовали идти. Грузчик. Грязный. – Женщины! Будьте бдительны! – в панике крикнул кто-то. Дамочка кокетливо засмеялась: – В лесу дров не найти… – А вы думали, – пожаловался нищеброд. – Леса сейчас та-ак повырубили… И в его голосе просящие нотки сменились на твёрдый голос мужчины, крепко увлечённого красивой женщиной. Он сунул две копейки в карман бушлата, молодцевато посадил набекрень шапку и, нарочито громко говоря, – слушает же весь вагон! – ответил дамочке: – Работать я буду сторожем. – Можно в нашем колхозе, – подсказала дамочка. – Работу надо делать по уклону. У меня уклон сторожить общественное. Никому не дам. Даже самому себе. Мимо пролетел мужичок, не подавший нищему. Не отбежал от нищего и двух шагов, как тот схватил его за шиворот и завопил: – Облапошить нищщаво? Граждане!.. Он сунул свою поганую лапу в мой пустой карман. Уволок последние две копейки, поданные мне доброй душой. Пор-решу сейчас! Не посмотрю на новое пальто! Побирашка вывернул карман. На пол упал бумажный рубль. – Твой? – спросил нищий. – Мой, – сознался мужик. – За что взятку сунул? – Чтоб не стращал. Нищий расхохотался. Все поверили, что он сумасшедший. – На твой рубль, – сказал побирушка, – приходи вечером в Курбатове в клуб. Сейчас я на тренировке. По-научному, на репетиции. В самодеятельности я. Из соседнего колхоза. Сегодня у вас выступаем… Ну, смеяться над моим нищим будут? – Будут! – сказал вагон, и все искренне рассмеялись.
Пишет, пишет король прусский…
(Из писем в газету)Мы с тобой родились в сиротстве.
Ты – без матери, я – без отца.
Прошу обеспечить моих родителей сеном.
Комиссия присвоила мне звание туберкулёзника.
Я проживаю с сестрой, девушкой 70 лет.
Тов. маршал, прошу выйти мне навстречу.
Рядовой Ефимкин
Я молод на вид, но трухляв внутренне.
Мне хотели ампутировать ногу, так как она свои функции выполнять не могла, но я её оставил для проформы.
В военкомате сказали, что я не прошёл через левое ухо.
У меня обрезали права, данные мне конституцией.
Моя дочь работает на ферме овчаркой.
От жены оккупационных войск Иванова.
Из всей семьи один мой член трудоспособен.
Я получил заболевание сердца, где в данный момент порок.
Я был четыре раза ранен, из них три раза – смертельно.
Я сам без правой руки, ребёнок 3 месяцев и тоже не работает.
Прошли у нас сегодня выборы. Мы, хозяева, выбрали себе слуг. Слуги поехали с выборов на машинах, а мы, хозяева жизни, побрели по домам пешедралом.
13 февраля Просто некогда говорить спасибо!
Приехал Дмитрий из Лисок. С курсов механиков. – На тебе, – подаёт мне руку. – Нате и Вам, – подаёт руку маме. – Ну, – берёт на руки годовалую дочку, – скажи, Ленок, пока меня не было, кто тут у нашей мамки был? – Дядя Толя, – подсказывает Лида, жена. – Не получится ли, как у Дерканосовых в Евдакове? Женился старший сын Алексей на лаборантке маслозавода Тамаре. Младший брат и влопайся в эту Тамару. Стал открыто ревновать, когда Тамара ласково разговаривала с мужем. И вот сбежала преподобная Тамара с младшаком к своей мамке. Та на курорте. Приезжает и сразу спрос: «А где муж» – «Вот» – и показывает на младшака. Тёща во всех грехах обвинила свекровку: «Видела, что малый любит, и молчала!» Через две недели Тамара вернулась к Алексею… В обед приехал Гриша с воронежских курсов компрессорщиков. Пришли Лидины родственники. Митюша потирает руки: – Солнце село. Ветер стих. Не пора ли на троих?И всё же главной на вечорке была маленькая красавица Ленушка. Моя племяшка. Я дал ей шоколадку. Сказал: – Угости бабушку и маму. – Бабушку угостю, а мамчу – нет. – Почему? – Бабушка откажется, а мамчуня много откусит! Все считали за счастье потискать её. И до того доигрались, что малышку стало рвать. Прилипла ещё икота. Лида с выговором забрала к себе девочку: – Вместо того чтобы ребёнка забавлять все им сами забавляются. Девочке очень понравилось платьице, которое я привёз ей в подарок. Она радостно надела его и побежала показывать обновку своим друзьям. Через полчаса она вернулась уставшей. – Девонька! Ты хотя бы спасибо сказала дяде, – упрекнула её бабушка. – Ой, бабушка, мне сейчас просто некогда говорить спасибо! Ещё Костик Воронов не видел. Я побежала к нему! Сват на кухне хвастался мне Лидой: – Хоть она и раскосенькая, зато умная. Задачки за пятый класс щёлкает моей Любке ух-ух! Митя выиграл. Лидке приданое досталось хорошее. Не то что младшухе Нинке. Обе девчонки ему никто. По наследству получил от первого мужа своей старухи. А утром я резал со сватом нашего поросёнка.
14 февраля
Прибежала мать директора маслозавода. Сразу к маме с допросом: – Михална! Вы тут у нас наиглавный контролёр. Всех на кладбище мимо вас таскают. Бачилы, кого сёгодни ховалы? – Бачила… Да уборщицу Дуську. – Учора тилько померла. – Бачь як. Не дали ногам человека остыть… – Быстро зараз нашого брата мимо окна таскають. – И дня не лежала. Она ж утром ела, пойшла на работу… – Фи-и, як нехорошо. Хоть бы щэ денёк полежала. Они немного повздыхали, пожаловались друг дружке на неуважение к старикам и разошлись. И тут же гостья вернулась. – Я ж с другим случаем прибегала, да забула рассказать. Слухайте про стакановца[58] Тихона Сурнина. Ужасный! Пить с ним никто не сядет. А одному грустно. Поймает таракана, перевяжет ниточкой. Отпустит. Нальёт в стакан, тащит к себе на ниточке и кланяется ему со стопочкой: «С приездом, дорогунчик!» Выпьет… Снова нальёт, коробком зашуршит. Таракан наутёк: «С отъездом, роднулечка!» Тако ото увесь полный вечер. «С приездом!»… «С отъездом!»… «С приездом!»… «С отъездом!»… Доездится, пока бутылку не свалит. И всё смертно опасается, как бы за эти измывательства не дал ему таракан в пьяную морду копытом.Наносил я маме четыре ведра воды из колонки. Завтра еду в Тулу.
9 марта Отпуск
Нижнедевицк. Я в четырёхмесячном преддипломном отпуске. Моя дипломная творческая. Буду защищать свои опубликованные фельетоны. За три дня написал – набил мозоли на пальцах! – теоретическую часть и увеялся в Москву. Целую неделю в Главной библиотеке, что на видах у Кремля, выискивал для своего весёлого фразеологического словаря афоризмы в старых журналах: «Осколки», «Будильник», «Развлечения», «Сатирикон»… Прел в книгохранилище. От «Сельской молодёжи» затесался в командировку в Бобровский район. От станции Икорец резал пешком двадцать пять километров по грязюке в Верхний Икорец. Ноги в крови. Дебил парторг обещал пригнать телегу. Да не подал-с.«Это вам не романчики на диванчике!» Печальная повесть
(Страницы моей дипломной)
Он появился на свет божий удивительно нежданно. Ещё вчера вечером никто и не подозревал, и не предполагал. Роды были радостные. Он оказался поразительно деловым субъектом. Уже через два часа, изысканно одетый, корректно отправился он к людям. Без промедлений деловито приступил к исполнению своих служебных обязанностей. Перед ним любезно распахнулись двери парижан. После перед ним распахнутся двери всех народов и государств. Это был Фельетон. День его рождения 28 января 1800 года.Читатель хотел иметь самую разнообразную информацию. Политика, торговля, сельское хозяйство… Запросы растут, а «Журналь де Деба» не растягивается по той простой причине, что не резиновая. Тогда сметливый шеф Бертен-старший и вложи фельетон в виде листка, конечно, не фигового (feulleton – листок) в номер газеты. В листке – репертуар театров, загадки, моды, стихи читателей… Через неделю был напечатан первый фельетон аббата Жоффруа. Фельетон являл собой театральную рецензию. Б. Томашевский, изучавший фельетоны в «Журналь де Деба», пишет: «Сатира, памфлет, критический донос – специфические нормы фельетона. Для фельетона характерна и меньшая ответственность: ориентация на малый жанр, с меньшей идеологической нагрузкой, чем жанры большие». Е. Журбина,[59] утверждающая, что «Журналь де Деба» не является родоначальницей фельетона, выговаривает Томашевскому: «Вот как опасно избирать эталоном фельетона «Журналь де Деба» с аббатом Жоффруа в качестве первого фельетониста. Окажется, что характерные признаки фельетона – «донос», «меньшая идеологическая нагрузка», чем в других жанрах. Ясно, что такого рода теория может обобщить только наблюдения над фельетоном определенного типа и никак не может быть отнесена к фельетону как жанру вообще. Томашевскому пришлось бы отказаться от своего определения, заговори он о фельетонах Пушкина, Герцена, Салтыкова-Щедрина, Бёрне, Гейне или Энгельса». Внешне всё верно. Верно как то, что бедные лошади жуют овёс, а не гравий, как то, что солнце восходит на востоке, а не на западе. Ну зачем с невинным видом открывать Америку? Высказывание Журбиной относится к 1965 году. Томашевского – к 1927-му. Пол и потолок! Надо объективно подходить к оценке всех явлений. 1927 год – первый год «излишней критики». Нужно было теоретическое обоснование и Томашевский его дал. Нелишне в подтверждение вспомнить Кольцова: «В 1928, 1929;1930 годах фельетон реже появляется в «Правде» и вообще в советской печати (последняя обычно идёт за «Правдой»). Естественно, при всём при том не мог фельетон ни с того ни с сего уйти с газетной полосы на целых три года. Были на то причины и не считаться с ними нельзя. Не мог не считаться с ними и Томашевский. А Журбина задним числом бросает ему обвинения. Конечно, никому не возбраняется после драки помахать кулачками. Да тогда зачем существует понятие принципиальной объективности? Наверное, о последнем вспомнила и Журбина, поскольку через двадцать строчек снисходительно поддерживает оппонента, когда тот высказывает мысль, что «неофициальный» и развлекательный материал в «листке» используется как пропаганда. Редерер, сотрудник левого «Журналь де Пари», изобличая «Журналь де Деба» и Жоффруа, даёт импровизированный монолог, будто бы обращённый Бертеном-старшим к аббату: «Друг мой, – якобы говорит он, – мы глубокие политики, у нас высокие взгляды, и служим мы великим задачам, ты ничего в этом не понимаешь; но ты славный ритор, хороший педант, грубоватый мужик, из тех ребят, для которых горланить и лаяться ничего не стоит: ты весел и забавен даже до плоскости под влиянием винных паров. Мы берём тебя для литературы и даём тебе звание редактора листка. Ты устроишься перед нашей лавочкой и тебе предоставят специальную эстраду… Устроившись на этом месте, ты примешься без устали вопить: «Долой XIX век, долой философию. Да здравствует век Людовика XIV, да здравствуют капуцины и драгонады», – и поносить всех прохожих». Как видим, фельетон в руках буржуазии далеко не безобиден. Отвлечь от политики, заставить народ забыть о революции. Это тоже борьба, выгодная власть имущим.
«Журналь де Деба» – мать фельетона, аббат Жоф-фруа – первый фельетонист. Это история и историю не изменить, как бы ни хотелось. Д. Заславский, а за ним и Е.Журбина «ставят под сомнение происхождение фельетона от попа-paстриги, нечистого на руку, в реакционной буржуазной газете». Они высказывают «резонное предположение, что фельетон происхождения революционного. «Почему фельетон родился не как дитя яркой, политической, революционной литературы, а как ублюдок тощей и убогой реакции?» – спрашивает Заславский. Журбина подчёркивает: «Мне кажется убедительным и аргументированным предположение Заславского, что во Франции фельетон возник в эпоху Великой французской революции, хотя действительно термин «фельетон» тогда ещё отсутствовал и особого подвала в газете тоже не было». Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Хотя ничего не было и все-таки… было! Как можно делать «аргументированные и убедительные» выводы, основываясь на предположениях (зачем же желаемое выдавать за действительное?), и в то же время совершенно не брать во внимание факты истории, саму реальность? Зачем же переделывать историю задним числом? Да, известные факты истории говорят, что Бертен-Старший «изобрел» фельетон. Да, аббат Жоффруа – первый фельетонист. Этого авторства их никто не может лишить.
Журбина и из истории русского фельетона сделала историю. Оскорблённо упёршись кулачками в бока, упрямо режет своё: «По Заславскому, в России история фельетона началась с фельетона реакционного, с фельетона Булгарина: «Вульгарные каламбуры, сплетни и доносы печатались Булгариным под общей рубрикой «Всякая всячина». Это и был русский первый фельетон газетного типа. Булгарина презирали и ненавидели всe лучшие представители общества 30-40 годов, но его лёгкому слогу подражали. Фельетон этого типа имел успех. Из газеты oн перекочевал в журналы и там трансформировался». Журбина спешит всё это перечеркнуть: «Здесь всё неверно. «Лучшие элементы общества» не только ненавидели Булгарина, но и не подражали его тяжеловесному слогу». Потом она сокрушается: «В предисловии к сборнику «Фельетоны сороковых годов» (издание «Academiа». М.-Л. 1930) сказано: «В середине двадцатых годов термин этот (фельетон) уже не требовал у нас особых разъяснений, графически русифицировался, а самый жанр очень быстро завоевал себе право гражданства благодаря Ф. В. Булгарину в «Северней пчеле». По этим теориям получается, что Булгарин завоевал право гражданства для того жанра, в котором выступят Пушкин, а затем Герцен, Некрасов, Григорович, Гончаров, Достоевский. Тургенев, Добролюбов. Это неверно». Почему? Как ни парадоксально, по мнению Журбиной, раз Булгарин отрицательный, то бишь реакционный, то он не пройдёт в отцы русского фельетона. Вот если б он был положительный, то бишь прогрессивный… Cубординацию соблюдать надо… По Журбиной получается, Булгарин и Пушкин не должны выступать в одном жанре! Перелистываешь работу Журбиной и убеждаешься, что она многое отрицает и ничего своего аргументированного не выдвигает. Тогда что это за спор? Это игра в одни ворота. Игра без правил.
Накануне подписки иные газеты начинают лихорадочно заигрывать с читателем. Срочно пустеют редакции и всех сотрудников выживают на встречи с коварным подписчиком. Журналисты, отводя взгляды и для большей убедительности подсаживая себя время от времени кулаками в грудь, дружно клянутся, что они больше не будут (писать серо и нудно) и обещают в срочном порядке переквалифицироваться в классиков. Предприимчивые устраивают оригинальные балы подписчиков. Вход на такой бал – квитанция на подписку данного издания. Как я ни бился, но даже с квитанцией не мог попасть на бал подписчиков журнала «Деньги в кредит» и приложения к нему «Лён и клён». Иные труженики пера безумно обожают анкеты с количеством вопросов плюс-минус бесконечность. «Что не нравится?». «От чего посоветуешь отказаться?». «Что нравится?» и тэ дэ. И в самом деле прикидывается пишущая братия, что не ведает, что творит. Мол, скажи, читатель. Один толстый скучный журнал настолько увлёкся желанием знать мнение о себе, что задал кокетливый вопрос: «Что бы ты, дорогой читатель, сделал первым делом, если б стал редактором?» Дорогой читатель ответил: «Разогнал бы такую редакцию». – Товарищ шутит, – сказали в редакции и дружно забыли этот ответ. Так совсем не шуточное дело, когда девяносто процентов опрашиваемых на вопрос, что они ищут в газете, ответили: – Фельетон. За что такая честь фельетону? Написать фельетон ведь это вам не романчики на диванчике! «Фельетон (не очерк, не сатира!) действует в газете наиболее сильно, бьёт дальнобойнее. Поэтому нужно этот жанр беречь и культивировать, несмотря на то, что, повторяю, жанр фельетона как синтетический жанр – жанр необычайно трудный, требующий беспрерывной работы над собой, беспрерывной работы в разных областях, жанр, пожалуй, единственный, в котором никак не обойдёшься техминимумом, а где нужен техмаксимум. И этот техмаксимум всегда нужно выполнять», – считает Кольцов. Что это за техмаксимум? Это – мастерство, без которого немыслим настоящий фельетон. Оно, мастерство, уже видно в том, где и как пишущий ищет факты для своего произведения. Ведь с этого начинается фельетон. Материал для фельетона нужно отбирать да отбирать. Вдумчиво, скрупулёзно, дотошно. Тот, кто ищет факты по признаку курьёза, становится на скользкий путь. «Нет фактов нефельетонных». Есть фельетонное оформление фактов. Отбирать надо факты весомые и «бить» наверняка. Фельетон дальнобойный. И палить из пушки по воробьям нерентабельно. Девяносто пять процентов всей фельетонной работы уходит на чтение писем, докладных, ведомственных газет, на посещение всевозможных заседаний, где тоже можно подслушать тему. Всё это делает каждый. Да не каждый знает о способе добычи интересных вестей, которым пользовался Гиляровский. Первые его информаторы-босяки с городских окраин дореволюционной России, с которыми он был очень дружен. Сейчас же зато есть хорошие, откровенные люди на заводах, на стройках, в институтах. Старый крокодиловец натаскивал новенького сотрудника журнала: – Старичок, хочешь стать Дорошевичем, отправляйся «в народ», заводи искреннюю дружбу, не стесняйся со слесарем «поговорить за жизнь», и люди завалят тебя темами. Резонно. Был некто Андреев. Токарь. Работал в Туле, хотя жил в селе. И всё, что творилось в деревне, знал и рассказывал. По его «сигналу» я написал фельетон «И покойницу выдали замуж». 65-летней Святцев «вышел замуж» в пятый раз. Не расписывался. Боялся, что умрёт и его состояние перейдёт сожительнице. Но она умерла первой и, чтобы получить её деньги со сберкнижки, за барашка в бумажке уговорил служителей Фемиды расписать с покойницей. Как только герой фельетона узнал, что его «продал» Андреев (живут друг против друга), они жестоко поскандалили. На второй день после фельетона у Андреева из хлева увели корову. Издержки любви к правде бывают порой не так уж и безобидны. Да, есть армия добровольных тружеников, для которых принести в зубах в редакцию что-то невероятное – величайшее счастье. Это – добрая страсть. И тут ничего нет зазорного.
Материал есть. Как его подать поярче? У многих местных фельетонистов укоренилось мнение: если вначале не «тиснешь для затравки» что-нибудь из Ильфа и Петрова, Чехова, Салтыкова-Щедрина или Пруткова, то фельетон читать не будут. Вот заголовок в воронежской «Коммуне»: «Двойник Дементия Брудастого». Вот в «Красном знамени» «Наследники Паниковского». По заголовку видишь, что без Ильфа и Петрова калужане боятся показаться на миру. И начало: «Человек без паспорта, Михаил Самуэлевич Паниковский, чьи антиобщественные деяния у б е д и т е л ь н о (разбивка моя – А. С), раскрыты в романе «Золотой теленок», довольно своеобразно истолковывал выработанные им принципы борьбы с известной домашней птицей: – Он гуляет по дороге. Гусь! Эта дивная птица гуляет, а я стою. Я делаю вид, что это меня не касается… Вот он подходит и протягивает шею с жёлтым клювом. Он хочет меня укусить. Заметьте… моральное преимущество на моей стороне. Не я на него нападаю, он на меня нападает. И тут, в порядке самозащиты, я его… Незадачливый гусекрад всё-таки вступал в честное единоборство: он выходил на дуэль с пустыми руками. Не имея ни усовершенствованных средств передвижения, ни холодного, ни, тем более, огнестрельного оружия. Выявленные недавно в Калуге современные продолжателя бесславно забытого дела М. С. Паниковского действовали иначе, в духе «требований эпохи». И идёт жиденький рассказ «от себя». Запевка с чужого голоса не что иное, как трафарет, не делающий чести. Это похоже на узаконенный плагиат. Автор обязан часть гонорара отослать тому, у кого позаимствовал. И второе, не менее важное. «Чужое» – ярко, броско. Следующее за ним «своё» – серо, нудно. Читатель сравнивает «чужое» и «своё», и сразу «во весь гигантский рост» видит убожество местной звезды. Так что, «чужое» не только не желательно, но и опасно. Не мучайте Паниковского! Создайте своего! Не знаю, кто как, а я, если вижу, что фельетон начинается чужими словами, читать не стану и за золотые горы. Зачем же читать классиков в переложении каких-то ремесленников?
Кольцов говорил: «Я стараюсь найти что-то такое, что можно сопоставить с этим фактом, и что должно дать известную электрическую искру. Это и есть та фельетонная искра, которая зажигает весь фельетон». Это – прием-сопоставление, который, кстати, сейчас непопулярен. И вот почему. Читая такой фельетон, человек должен как бы смотреть одновременно на обе стороны одной медали, из которых, допустим, одна чёрная, вторая – белая. Он обязан слишком напрягаться, чтобы следить за нитью повествования. Но быстрое чередование «цветов» выбивает из колеи, внимание рассыпается, и читатель утомляется. «Например, в фельетоне «Лида, Лиза и губсуд», рассказывающем о безобразно бюрократическом подходе судьи к двум беспризорным девочкам-подросткам, этот подход противопоставлен празднованию дня 8 Марта. На фоне идей и достижений Международного женского дня поведение судьи кажется вопиющим». Так считает автор. Но каждый ли согласится с ним? Если перед нами конкретный чиновник, то должно отхлестать его так, чтоб стал он бояться одной мысли о волоките. При этом совершенно не обязательно читать ему нотацию об идеях и достижениях Международного женского дня. Откуда пошёл фельетон-сопоставление? В тридцатые годы было много споров о том, что нужно писать наполовину о хорошем и наполовину о плохом. «Пропорция «спирта и воды 50 на 50» не живая; это мёртвая схема. Я лично в своей работе мало с этим считаюсь». Как ни былКольцов против принципа «50 на 50», но всё-таки с ним считался. Это несколько объясняет его благосклонность к фельетону-сопоставлению. Иное дело повествовательный фельетон, фельетон- новелла. Этот фельетон остросюжетен. Писать надлежит так, чтоб человек, начав читать, не мог оторваться. Фон, детали – всё очень важно. Все эти подробности создают у читателя определенное настроение, с которым он воспринимает и оценивает преподносимый факт. Это настроение, создающее оценку факта, и есть эффект полезного действия фельетона. Поскольку речь зашла об эффекте, два слова о коэффициенте полезного действия первой фразы. Она должна быть пулей, которая обязательно поразит цель. Она должна быть магнитом, который не отпустит читателя, пока он не дойдёт до подписи автора. Фраза должна заинтриговать, сообщить определенный тон, настроение. Довелось мне как-то писать о бывшем прокуроре-сутяге. На пенсии. Взялся высудить квартиру у комсомолки. Ничего ему не докажешь, не понимает стыда. О таких говорят – выжил из ума. После он бегал по инстанциям в поисках на меня управы. Доказывал: – Я прощаю 345 строчек. Но не прощаю первой. «Оказывается, прокуроры тоже стареют». Подумать, я выжил из ума! Старик понял меня правильно. Частенько меня, фельетониста, называли борцом с ветряными мельницами. Но в данном случае мне удалось помочь восторжествовать справедливости. Квартира осталась за комсомолкой.
Больше всего читатель не терпит назиданий. Ему не надо разжёвывать, к нему не надо приставать с нотациями, с выводами. Ты покажи, а он сам разберётся. Взвесит. Неужели кто подумает, что за описываемое в фельетоне надобно премировать, а не наказывать? Притчей во языцех стали концовки фельетонов. Прорва здесь ремесленничества. Особенно распространена концовка-апелляция к вышестоящим инстанциям, долженствующим навести порядок. И начинается это концовка словами «До каких пор?» Плохо. Это понимают в областных газетах. Понимают в центральных. Очень часты концовки: «Куда смотрит комсомол?», «Куда смотрит прокуратура?», «Ау, милиция, отзовись!», «Мы надеемся, что конец припишет прокуратура»… Это непростительный шаблон.
Правомерен ли в фельетоне вымысел? Скажем, в языке? Если вы уверены, что в данной ситуации герой может так сказать, приписывайте смело ему эти слова. Один фельетонист был на Кавказе, вернулся из командировки. Отписался. Напечатал. Скоро приехал герой с кинжалом на боку до пят, разыскал своего «благодетеля»: – Слюши, кацо, когда ти бил у мне, разве я бил на папах? Я бил бэз папах! Ти писал – я бил на папах. Вот я срэжу твои голова – ти тожэ сразу будэш бэз папах! Как видите, и детали дорого стоят. В обращении с ними нужно быть внимательным. Но это редкий случай. В описании природы, вещей, места действия, одежды героя можно не бояться вымысла. Разумеется, он не должен выходить за пределы. Допустим, вы не запомнили, в каких туфлях, чёрных или жёлтых, был герой. Не убивайтесь. Если герой жулик – покажите нам жулика. Читателям неважно, в каких он туфлях. Да и герою тоже.
24 марта Три желания Хрущёва
Я снова у мамы в Нижнедевицке. На один день вырвался Григорий со своих воронежских курсов. – Ма! Отчитайтесь, – присмехнулся он, – что купили на мою десятку к Восьмому марту? – Чайник. Привёз Гриша анекдотец. – Ты знаешь, – спрашивает меня, – какие три желания не успел выполнить Хрущёв, как слетел с генсековского насеста? – Скажешь… Буду знать. – Не сблизил потолок с полом, не выдал замуж Загладу[60] и не посеял кукурузу на Луне.25 марта Перед дипломом
Я подсел к маме на койке в кухоньке. Мама ещё лежала. – Ма! У Вас вон на окошке стоит цветок. Как его зовут? – Кто звёздочкой, а кто дурочкой. – Почему? – А цветёт он всё время. Дурочки всегда цветут! – Ма… Раньше я не замечал, что лежите Вы как-то странновато. Ноги не выше ль головы? Сидя лежите? – Да почти… – И чего так? – Да сетка забастувала подо мной. Обленилась вся… Провисла чуть не до полу. – Это исправимо. В сарае я нашёл моток проволоки, схватил койку с боков. Сетка уже не так сильно провисала. – А лучше и не треба, – сказала мама. – По науке в самый раз. – Это ещё какая наука? – У меня заниженное давление. И врачица подсоветовала на ночь шо-нэбудь класть под ноги, шоб они булы каплюшку повыше головы. Сетка раньче меня сообразила, провисла и ничо не трэба кидать под ноги. – Гм… А Вы помните, как я в первом классе учил Вас грамоте? – Я щэ трошки поучилась бы… – Так будем учиться? – Буду. Читать я хочу… Писать тебе письма сама хочу… – Ну, – подал я ей газету, – почитайте заголовки покрупней. Мама засмеялась и в испуге сжалась. Глянула ещё раз на газету, зарделась и отвернулась. – Ну чего же Вы? – Буквы я прочитаю… А как сложить их в слово? Не получается…Чудное слово у меня выходить и сказать стыдно. Було б мало буквив, я б сложила… А так… Они у меня не укладываются вместе… – В одно слово? – Ну да… – Уложим! Вот пойду куплю букварь и будем учиться! Я сбегал вниз, в центр села. В книжный магазин. Букварей не было. В грусти возвращаюсь. И вижу: два чумазика барбарисничают у нас. В кухоньке на столе наше сало, их четвертинка. Мама старательно подживляет аликов: – Йижьте сало! Шо ж вы даже не попробовали? Питухи оказались вежливыми. Пригласили меня выпить с ними. – Мне врачи не велят! – холодно буркнул я и прошёл в другую комнатку. Политруки[61] тут же и убрались. – Ма! Это что за пиянисты были? – Та я откуда знаю? Прости люды… Шли мимо, стучат в окно: «Не найдётся ли пустого стаканчика?» Я и кажу: «Та шо ж вы навстоячки да на улице? Заходьте у хату». – Молодцы! – Та хай выпьють! Шо мне стола жалко? Сала подала… – Доброта хороша. Да не к алкашам!.. Ну да ладно. Проехали… Забыли… В книжном нет букварей. Но учиться мы всё равно будем! – Будэмо, – подтвердила мама. – Читать я люблю. Як две-три буквы – учитаю слово. А як нацеплялась их цила шайка – я сразу и не скажу слово. Если перечитаю по одной буквушке… Цэ довго… – Словом, надо учиться. Когда начнём? – Тилько не зараз. Зараз холодно. И я ничо не запомню. Та и зараз некогда. Вот посадим картошку… Будэ тепло… Вот тоди и засядэмо мы с Толенькой за учёбищу… Та я, сынок, и сама занимаюсь. Я тоби зараз покажу, шо я за зиму написала… Из ящичка в столе она достала измятый листок и подала мне: – Сама писала. Безо всякой чужой всепомощи. Особо я люблю писать слово часнок… Чеснок – шесть ног…2 апреля Ритуал
Часов в одиннадцать прибежал Дмитрий. – Ма! Картошки пожарьте! Ко мне приехала шишка из области. Мама отмахивается: – Не-е! Та ну их с этими шишками! – Ну что вы!? Будут я, Иван Семёнович и он. Какой он там шишкарь! Как я. Только инженер в управлении. Горюче-смазочное надо зажевать картошкой. Мама жарит, и Дмитрий вприбег уносит картошку. Пить будут в кабинете директора. Ритуал встречи командированных нарушать нельзя.10 апреля. Пасха На кладбище чокаются с крестами…
Я проснулся в девять, когда пришли Дмитрий и Степан, муж Лидкиной сестры Нинки. Влетел какой-то бухарик биться на яйцах. Выиграл пяток крашеных яиц и выбежал. За попойкой Степан рассказывал, как в их деревне проводили Пасху. Ночь. Святят куличи. Ребята жгут у церкви забор. Хозяин только зубами скрипит, но молчит. Пасха! Старухи, освятив куличи, оставляют их («Святое кто тронет!?») и отходят в сторонку посплетничать. А ребята сумками уносят всё старушечье добро. С полудня вереницы потянулись мимо наших окон к кладбищу. Несут яйца, водку, куличи. Пьют на могилах, чокаются с крестами, катаются в судорогах на могильных холмиках. До полуночи со стороны кладбища слышны гармошки и плачи.14 апреля Поход в гусёвку
В шесть утра пошли мы с мамой за картошкой в Гусёвку к одной тётушке. У её погреба валялась ржавая, с дырками, немецкая каска. – А из другой, нехудой, я кур пою, – сказала тётушка. – Врыла в землю, налью воды, и курочки попивают, важно задирая клювы. У-у, эти гады фашистские густо разбрасывались своими головами, – глухо проговорила тётушка, глядя на прогнившую каску. Тётушка одна за три дня убрала двести пудов картошки. Заболела. Операция. Не может теперь поднять пустого ведра. Себе в мешок мама всыпала два ведра картошки. Я хотел нести три ведра. – Мужику надо вдвое больше таскать, – сказала тётушка. – Он свой вес унесёт. Я взял четыре ведра. И легко нёс. Уверил себя, что хватит сил. Наша сила зависит не от наших мускул, а от веры в свою силу. Чем больше веры, тем больше силы.30 апреля Гуляки
Митя получил сто рублей премии и бежит с нею домой. Навстречу мама. Митя рванул в кусты. Испугался, что премию отнимут? Но уже через час, обнявшись со Степаном, гудели дуэтом у винного магазина:Зять на тёще капусту возил,
Молодую жену в пристяжке водил…
– Не топись, не топись в огороде баня!
Не женись, не женись дурачок Ваня!..
– Сундук слева, сундук справа –
Вот и вся моя держава! Сундуки! Сундуки!
– Калинка, малинка моя,
Где лежу, там и жинка моя…
18 мая
Вернулся из Ростова. Защитил дипломную на четыре. Защиту я запомню. Написал о ней целый фельетон.«Мой фельетон»
Ну что может сказать в своё оправдание тот, кто не виноват?Завтра – защита! В панике я прочёсывал последние кварталы города, но рецензента, хотя бы завалящего, ни кафедра, ни Бог не посылали. Как сговорились. Ну куда ещё бежать листовки клеить?[63] У-у, как я был зол! Я был на грани съезда крыши. Преподаватели почтительно встречали меня на пороге и, узнав цель моего визита, на глазах мрачнели. Уныло слушали мой лепет утопленника, вздыхали и, глядя мимо меня на голубое майское небо, твердили одно и то же (порознь, конечно): – Не знаю, чем вам помочь. Вот он свободен! Идите к… – Я от него… – Вот вам пятый адрес. Божко выручит. Придите, покажите, – лаборантка провела ребром ладони под подбородком, – и он, слово чести, вас поймёт! Я обрадовался, как гончая, которая напала на верный след. Меня встретил красавец, похожий на Эйсебио.[64] Я провёл рукой, как велели и где велели. Молча отдал работу и сел на ступеньки. Он расстроился: – Ничего. Всё обойдётся. Сходи́те в кино. А завтра – защищаться. Я выполнил наказ молодого кандидата наук. Наутро он крепко тряс мою руку, будто собирался выжать из неё что-нибудь путное. – Молодца! Я вам отлично поставил!М. Генин
– Ты сегодня? – ударил меня по плечу в знак приветствия староста Распутько. – Сегодня. – Кидай на бочку двадцать коп за цветы! Во-он у комиссии на столе они. Я расчехлился на двадцать копеек и гордо сел в первом ряду. Звонок. Гора дипломных на красном столе. Голос из-за спины: – Начните с меня. Я тороплюсь. Подбежала моя очередь. Председатель комиссии Безбабнов безо всякого почтения взял моё сокровище. Брезгливо пролистнул и принципиально вздохнул. Пошла, сермяжная, по рукам. – Мы не можем допустить вас к защите. Ваша работа оформлена небрежно. Я гну непонятки. Делаю большие глаза: – Не может быть. Я сам её печатал. – Посмотрите… Дипломные ваших товарищей в каких красивых папках! Берёшь и брать хочется. Ваша же папка никуда не годится. Вся потёрлась! – Потёрлась, пока бегал искал рецензента. – А ведь работу вашу будут хранить в библиотеке. Её будут читать! – торжественно пнул он указательным пальцем воздух над головой. – Не будут, – уверенно комментирую я. – Кроме рецензента в неё никто никогда не заглянет. А рецензент уже прочёл. – Надо быть скромней, молодой человек. Вы назвали свою работу «Мой фельетон». Самокриклама! Ни Кольцов, ни Заславский себе такого не позволили б! – Моя дипломная – творческая. Я говорю о своих фельетонах. Почему из скромности я должен не называть вещи своими именами? Хоть я и не Петров, но, судя по-вашему, я обязан представляться Петровым! Тут рекламой и не пахнет, – независимо подвёл я итог. Конечно, рекламой не пахло. Зато запахло порохом. – И вообще ваша работа нуждается в коренной переделке! – взвизгнул председатель. – О-очень плохая! – Не думаю, – категорически заверил я. – О содержании вы не можете судить. Не читали. А вот рецензент читал и оценил на отлично. Я не собираюсь извлекать формулу мирового господства из кубического корня, но ему видней. Председатель не в силах дебатировать один на один со мной. А потому кликнул на помощь всю комиссию. – Товарищи! – обратился он к комиссии. Я оказался совсем один на льдине! Пора без митинга откланиваться. Перебив председателя, спешу аврально покаяться на прощание: – Извините… Что поделаешь… «У каждого лилипута есть свои маленькие слабости». Я искренне признателен за все ваши замечания. Я их обязательно учту при радикальной переработке дипломной! – и быстренько закрываю дверь с той стороны. Вылетел рецензент. На нём был новенький костюм. Но не было лица. – Что вы натворили! Теперь только через год вам разрешат защищаться… Не раньше… Даже под свечками![65] Ну… Через два месяца. Вас запомнили! – Океюшки! Всё суперфосфат! Приду через два дня. В «Канцтоварах» я купил стандартную папку. Какая изумительная обложка! Главное сделано. На всех парах лечу в бюро добрых услуг. – Мне только перепечатать! – с бегу жужжу машинистке. – Название ещё изменить. «Мой фельетон» на «Наш фельетон». И всё. Такой вот тет-де-пон.[66] Спасите заочника журналиста! Машинистка с соболезнованием выслушала исповедь о крушении моей судьбы: – Рада пустить в рай, да ключи не у меня. Сейчас стучу неотложку. Только через месяц! С видом человека, поймавшего львёнка,[67] я молча положил на стол новенькую-преновенькую хрусткую десятку. – Придите через три дня. Положил вторую десятку. – А! Завтра! Достал последнюю пятёрку. – Диктуйте. На этом потух джентльменский диалог. Через два дня вломился я на защиту. Однокашники хотели казаться умными, а потому, дорвавшись до кафедры, начинали свистеть, как Троцкий.[68] Я пошептал Каменскому: – Следи по часам. Чтобы разводил я алалы не более десяти минут. Как выйдет время, стучи себя по лбу, и я оборву свою заунывную песнь акына. На кафедре чувствуешь себя не ниже Цицерона. Все молчат, а ты говоришь! Нет ничего блаженнее, когда смотришь на всех сверху вниз, а из них никто не может посмотреть на тебя так же. И если кто-то начал жутко зевать, так это, тюха-птюха плюс матюха, из чёрной зависти. Что это фиганутый Каменский корчит рожу и из последних сил еле-еле водит пальцем у виска, щелкает? Догадался, иду на посадку: – Мне стучат. У меня всё. Председатель улыбнулся. Я не жадный. Я тоже ему персонально улыбнулся по полной схеме. Для хорошего человека ничего не жалко. – Вы мне нравитесь! – пожимает он мне руку. Как же иначе?
25 мая Чемодан
Полусонный лечу на шестичасовой воронежский автобус. Чемодан бросил у входа на станцию, а сам шнырь в очередь. Вылезаю без улова. Нет на шестичасовой. Так нет и моего чемоданика. Бесприютно торчит у входа какой-то похожий на мой. Беру. Пробую открыть – не открывается. А вдруг кто по ошибке цапнул мой, оставив этот, и уже в пути? Как догонять? На своих двух клюшках кривых? Иду с «похожим» на второй рейс и вижу, чую что-то родное в руках одной девицы. Да, конечно, у неё – мой! Я рванул свой чемодан к себе. Девица заорала: – Л-люди! Отнимают чемодан! Помогите! – Не мучайся дурью! Забирай свой – сунул ей её чемодан, – да отдавай мой! На том и притухло дельце. Наконец-то поехали. Вдруг выясняется, наш шофёр забыл отвёртку. Всем базаром едем к нему домой. Водила не может достучаться в свою хату. Во спит жёнушка! Бабка с соседнего сиденья! – Генеральски спить. А я так не могу… Кто как спит… Дедок с белым чубчиком: – Да как? Кто вниз пузом, а кто и вверх!26 мая Техника экзамена
Ростов. Дом колхозника. В комнате тринадцать коек. Садись на чём стоишь да ещё ножки вытяни! Консультация по истории КПСС. Экзаменатор – экстра! С юмором: – Поясняю технику экзамена. Все вопросы, что будут в билетах, я вам дал, и вы их знаете уже наизусть. Хорошо чтобы сдать надо не только знать предмет, но и знать, – а это главное, что любит наша уважаемая госкомиссия – отвечать бойко даже и тогда, когда говорите не то. Не робеть! Я вас пойму, а комиссия не станет вмешиваться: она не будет вас слушать. Она тогда обратит внимание на вас, когда вы начнёте мычать или вообще в конфузном аврале заглохнете. А говорить можно что? Вы же журналисты. Должны сориентироваться. В комиссии десять человек. Не волнуйтесь. Их будет не более трёх. Да и те… Кто выйдет попить… Кто, вспомнив наказ жены, – нечего попусту терять время! – дунет по магазинам с авоськой в кармане… Дополнительные вопросы? Их любит задавать начальство. Если оно нагрянет из горкома или из обкома, не волнуйтесь. Вопросы слушайте внимательно – начальство надо уважать! – а отвечать не обязательно. Если вопрос для вас неожиданный – я это сразу увижу по вас, – я скажу, что вопрос не по теме, и удар будет отведён. Не переживайте. Сейчас шесть часов вечера. Идите покушайте и отправляйтесь к своим любимым. На экзамен только со свежей головой! До встречи! До завтра, милый профессор!Ну, люди мы послушные. Куда нас посылали, мы туда и пошли. К себе в компанию я подбил Колюнчика Удода. Моя знакомка Голошапкина уверяла, что я нашёл прекрасного парня для её подруги, и просила подыскать ещё одного такой же масти для её второй подруги, которая живёт в Тихорецке. – Что я, сват на весь юг России?!
28 мая Яйца в шляпе
Три тридцать утра. Стук в окно, властный голос: – Петро, подымайсь! Поехали! Щупленький казачок Петро сел на койке. Глядя с тоской на безмятежно спящих вокруг, гортанно завопил: – Все бляди городские спят, а ты, честняга колхозник, один вставай! Во-о жизня! Только подумай… Все спят, а ты вставай! А отчего не наоборот? Отчего?! – в отчаянии выкрикнул он пропитым фальцетом. Все проснулись. Началась дискуссия, кто должен идти. Пришли к одному выводу: идти тому, кому надо. Недовольный Петро заерепенился ещё круче: – Зашибають нашего брата. Вскакуй в три и беги. А горожанин проснётся тольке в девять! Через шесть часов! Наденет шляпу и пошёл крутить яйцами! Из дальнего угла шумнул университетский дипломник. – А почему ты ничего не делал, чтобы и ты мог крутить яйцами в шляпе? Думаешь, это легко даётся? У меня вон не осталось ни одной волосинки! – Дипломник повыше поднял голову, представил для всеобщего обозрения голый череп. – И желудок испорчен! Хоть вырежь да собакам брось! – Неубедительно! Брешешь, зараза! По глазам вижу! Поднялся кацо: – Слюши! Даи спат! – А-а, кацо! Я тебе сейчас дам… С кроватью выброшу в форточку и поеду! Вошёл живший в номере на одного начальник казачка: – Ну что? – Иван Митрович, я сейчас, сейчас, сейчас!.. Тут Кацо Мандариныч слегка недовольны… – А-а… Ему спешить некуда. Начальник ушёл, и Петро рявкнул: – Раз я не буду спать, то и вы не будете! Ну-ка все проснулись! Все, все, все! Кто ещё спит? Скоренько а ну отзовись!!! Не молчи же!.. Все в комнате с энтузиазмом, с каким в семнадцатом тёмной ночкой брали Зимний, готовы были ринуться на Петра. Я встал в пять и до десяти просмотрел весь учебник истории.На двери кафедры журналистики, где шёл экзамен, в уголке сиротливо бледнела цифра 26, выведенная карандашом. Это сигнал, предупреждение: никто не трогай этот билет. Его могу взять только я! Вчера сдавала первая группа. Я попросил Гришу-одессита с рассечённой губой на обороте его билета поставить по углам точки карандашом. Гриша это добросовестно сделал. Я могу идти на свидание со своим билетом. Тут ко мне подбежал Колюня Удод. Вчера он не знал ни одного вопроса по своему билету. Ему передали шпаргалку из комитета спасения «Дело утопающего – не его личное дело, а наше общее!» Ещё этот комитет называют и так: «Вперёд, комсомольцы!», «Кинь другу свой круг!» Колюне вчера кинули и он выплыл на пятёрку. Сейчас он совал мне от имени комитета шпору для Микоры. Этот дистрофан[69] мне крайне неприятен. Он метит на красный диплом. Пожалуйста! Только честно! Он же бегал к рецензентам домой с бутылками коньяка, выбивал себе пятаки. Микора военный. Стройный, подтянутый, высокий. Честь и хвала! Только вот куда денешь его бутылочные набеги на неустойчивых преподов? Микора вносил знамя на двадцатом съезде Украины. Избран на пятнадцатый съезд комсомола страны. И что? Мне со знамёнами не мотаться по съездам. Но и со шпорами тож. И я не пошёл к своему билету. Чуть позже пойду, лишь бы ничто не связывало меня с Микорой. Прошло человека три. Потом пошёл и я. Вот он, мой роднулечка, с точками по углам! Пятёрка верная! Мне стало стыдно. «Неужели я Микора? Неужели я такой тупарь?» Я брезгливо отвернулся от билетов и наугад взял, какой подбежал под руку. Восемнадцатый! Говорил о фракции большевиков в Четвёртой Думе и об очередных задачах Советской власти. В клюве вынес четвёрку. Выхожу. Под дверью Каменскому подносит спичку Полябин. Рука трясётся. Хоть балалайку подставляй. Ему идти сдавать.
7 июня Последний экзамен
Неделю отзанимался я у мамушки в Нижнедевицке. И вот снова Ростов. Завтра последний госэкзамен. По печати. Лечу в «Южную», 424 номер. Тут всё наше кодло. Синицын держит билеты, подписанные деканом Бояновичем. Готовятся субчики-бульончики. Микора: – По этому вопросу всё прекрасно написано между строк в моей программе. Теорию знаю, а что относительно газетного дела – ни в зуб бутылкой! Пойду сдавать вслед за практиком. – А я, – говорит Полябин, – пойду сдавать самый последний. Когда останется один-два билета. Уж это-то я буду знать. Я сдал на четвёрку. Выхожу из кабинета. Под дверью суёт мне руку Каменский: – Поздравляю тебя с высшим! – И я тебя с тем же!9 июня Гульбарий
Весь день буянил несусветный дождяра. Будто старался смыть все наши грехи, что накопились за шесть лет учёбы. К вечеру ливень утихомирился, и все принаряженные шестьдесят выпускников чинно пришли в ресторан «Театральный». Длинный Г-образный стол. Наш угол ворчит. Мало-де коньяка, водки, шампанского. Методист Нина Фотиевна: – Хочу пить и целоваться! Подлетает Летников: – Ниночка! Они пьют на брудершафт и целуются. Препод Лебедев неприкаянно бродит меж рядами, бухтит всем на ухо: «За родную землю! За родной народ!» – и, чокаясь, пьёт со всеми. Я подошёл к Каменскому. Он уже хорош! Хвастается: – Умкнул со стола винтарь[70] водки, бутылку коньяка и две шампанского. Научился на юбилее «Сельской жизни». Держу свой армянский бронепоезд[71] у себя под стулом. Пить буду с избранными. И начну с тебя… Староста Милованов уводит меня в соседнюю комнату. По его цэушке я пишу благодарность официанткам. Тем временем Милованов берёт пошлину натурой: гладит пухлявую молоденькую официанточку по спине. Она рада. Милованов тоже не в горе.Около полуночи выкатились на улицу. Тепло, сыро. Решено всем базаром с песнями идти на Дон. А Каменского повело на гасиловку[72] с милицией. Ну, чего просили, то и уважили. Кое-кому перепало резиновой дубинкой по ушам. Мы с Сашей Лужецкой потихоньку откололись от коллектива и отчалили в парк. – Меня, – говорила Саша, – по очереди спаивали Тихонов и Ружин. Что они наделали? Я совсем пьяная. Но почему я оказалась с тобой? Вот интересно… Я не понимаю… Почему ты такой горячий? Я ткнул указательным пальцем в небо: – Это вопрос к Богу!
10 июня Сухая рыба горюет в кармане
В последний раз собираемся сегодня всем курсом. На вручение дипломов. Вот явился не упылился Николашка Удод. – Это что за авария? – тычу я пальцем на две бордовые полосы у него на щеке. – А-а… Автограф вчерашней вломинадзе[73] после разгуляя. Не обращай внимания… На спине ещё покруче. Вся исполосована. Ты ж откололся… А мы всем генералитетом рулим к Дону. Вдруг на аллее на нашем пути возникают три фараона. Наш Гончаров приказно орёт: «Убирайсь! Вы портите весь пейзаж!» Назаров ещё куражистее: «Во-она отсюда, полиция!!!» Его хоп за шкирку и потащили в хмелеуборочную.[74] Я не растерялся и бац козлогвардейца[75] в ухо. А он – дубинкой. И пошло-поехало. Тут наши человек сорок подоспели. Ментозавры в воронок да дёру… Крепко я выручил Пашку Назарова. А то б горяченьких суток пятнадцать себе испёк… – Мда… И сказать нечего. В сторонке грустно светит улыбкой кэнязь Юсупов. – Ну что, Серёжа? – подаю ему руку. – Да что, старичок… Кошки в душе… Сухая рыба горюет в кармане, запить нечем. После вручения организуем…Университетский клуб. В тринадцать началось вручение. – Поздравляю всех вас! – сказал проректор Павел Константинович Кужеев. – Сколько ж вы попортили нам и себе нервов и здоровья… Трудно заочникам. Кончают университет лишь 58 процентов. Скажем спасибо преподавателям. Тут два титана: преподаватели и вы. Что же вам пожелать? Всего лучшего. Чтобы не останавливались. Росли. Расширяли свои знания. Всяческих успехов! Здоровья! За столом рядом с Кужеевым Людмила Павловна, секретарь с бухгалтерской книгой. Сначала расписывается ди пломник в этой книге. Потом методист Нина Фотиевна передаёт диплом и значок Кужееву. Кужеев вручает и поздравляет. Лица… Лица… Лица… Вручив последний диплом, Павел Константинович с улыбкой спрашивает: – Какие будут к нам претензии? Все хором: – Больше нет! Ребята обмениваются адресами.
Охи, вздохи, расставанья… В голосах скулят рыданья…
Пробита тропинка в университет
– Ну-ка, похвались, братове, на что ты кинул шесть лет цветка жизни молодой! – шумнул Григорий, едва переступил я гнилой порожек нашей убогой засыпушки. Гриша с почтением принял от меня и диплом, и значок. Уважительно рассматривает, восхищённо цокает языком: – Ну, Толик, ты первый в нашем роду окончил университет.Пробил для нас тропинку. Мы с братцем Митюшкой тоже по ней побежим. Спасибо тебе! Первопроходцам всегда трудно… Митя хмыкнул: – Да с тебя, брате, причитается! Сквозь набежавшие слёзы заговорила мама: – Спасибо тоби, сынок… Подай Бог счастья… Покы я довольна, шо не пошли куда здря… Хоть оно без отца возростали… Жили в Насакиралях… Совхоз-колония… Не приходилось краснеть. На родительском собрании завуч Сергей Данилович Косаховский як казав? «Берите пример с Санжаровских. Работать они первые, учиться – тоже. Хоть живут в бедности, но умнее этих трёх ребят у нас нет. А вот у сынков Талаквадзе своя машина, а учиться не хотят…». Спасибо, сыночки… А шо пережили… Вспомнить страшно. В войну я получала пятьсот граммив кукурузного хлеба. На пятерёх! Начальник грузин мне долбил: «Пускай твоя старша син Дмитрэ идёт да работай рядом с тобой на чай, и ви будете получать эщё триста грамм хлэба». Не польстилась я на те триста граммив кукурузной глины. Митьке було тилько десять годив. Куда срывать его с учёбы на чай?.. Катюха Комиссарова стебала мне всё по глазам: «Дура ты, Полька! Жить не можешь! Зачем ты их учишь? Я своим четырём чертякам сказала: работайте! И работают!» А сама бутылку да кусок сала в узелок и бегом к полюбовнику. Советовали мне ссыпать вас всех в суворовское училище. Не сдалась… Как ни трудно, а никого не отсадила от учёбы… Как могла, тянула из последних жил. И зовсим не здря…
После ужина Гриша убежал в клуб на концерт ансамбля «Тамбовские зори». Мы с мамой остались одни. Сидели на её койке у печи и вспоминали прошлую жизнь-беду… – Помню, – говорила мама, – февраль сорок второго. Растаял снег. Я с Гришей – ему було семь годов – в горном селении выменяла на батькив кустюм да на свою юбку проса, пшеницы, луку. Бредём с клунками назад. Уже ночь, луна. Речка. Кинуты с берега на берег два бревна. Из-под кладки вырынает вода буруном. Я боюсь переходить. Положили мы на бережку клунки, гадаем, шо робыты. Я кажу: «Гриша! Мы ж утонем, и наши клунки сиротами зостанутся одни на берегу. Жалко…» – «Я ничего не боюсь!» Он перебежал по кладке, оставил там своё зерно. Дважды возвертался ко мне. Перенёс обе мои сумки. Потом взял меня крепко за руку и повёл бочком через кладку. Закрыла я глаза, дрожу, как бы бандюга страх не пихнул меня в ревучую воду. А Бог смиловал. Перешли! Там радости було! Теперь мы сёгодни подкормим своих. Бабка дала нам чурека, сыру… А то… Тебя со всей детсадовской площадкой лагерем посылали летом в горное местечко Бахмаро. Вернулся… Я тебя не узнаю. Спрашую: «Ты шо такый худый? Иля вас тамочки не кормили?» – «Кормили, да мало. Зелёную алычу ели. Да вы сами приезжали два раза, привозили чёрный хлеб и мундирные картохи. Вечером укладывают спать. Воспитатели приказывают: «Закрывайте глаза. Вот так! Вот так! – И сами сильно жмурятся. – А кто не заснёт, того волки унесут в лес и скушают! Вот так делаешь, делаешь, как учили воспиталки, а глаза не спят!» Оказывается, и в детстве мы были работящие хлопцы. Меня во втором классе как отличники посылали в детский лагерь на целый месяц куда-то под Тифлис. Митюшка в четвёртом классе за отличную учёбу получил вместе с Васюхой Мамонтовым по отрезу синей ткани на костюмчик. Мама подхваливала нас: – Учитесь увсегда хорошо. Будут тогда вас все уважать, как агронома Илюшу. Он ездит по плантациям на коняке, а все ходят пеше. Какая цена вон грамотному человеку! Сколько себя помню, мы ещё маленькими всегда помогали маме. Я вечерами загонял козлят, уток, кур. Гриша растапливал печку, чистил картошку. Митька таскал от криницы воду. – Мам! Вы совсем не рассказываете об отце. Какой он был? Как Вы с ним совстретились? – Ох, сынок, цэ дужэ горькая песня…Зараз ты вжэ в годах… Поймэшь… Був у мене парубок в нашем хуторке Собацком. Сосед. Серёга Махонин. Сбиралась за него… Да… Пойшла як-то к тётке в соседнее село Новая Криуша, там и встрела Никифора. Он на новой неделе приехал на бричке к нашим соседям Махониным. Через них вызвал меня и спрашуе: «Поля! Ты не против, если я пришлю сватов?» Я отмолчалась. Не посмела при Серёге отвечать. За Никифора меня и просватали. А я була против. Хотелось к Махонину. Тогда батько сказав: «Пидэшь тико за Никифора. Там у его батькив домяка якый! Панский! Сады, быки, коровы! Живуть широко. Не пидэшь за Никифора – убью! А за Махонина чего сдуряку и цеплятысь? Повна гнила хатынка комсомольцив-лодыряк и у всех голые задницы. Чего нищебродов плодить?» Мама моя потянула мою руку: «Махонины с нами соседи. А ездить к Никише у гости дужэ далэко…» – Батько и отхлестни: «Выездную царскую карету тебе подавать будуть!» На том всё и примёрло. – И как Вы прожили с Никифором? – А негромко. Парубок он був работящий, аккуратный. Очень любил меня, всех вас. И я притихла, сама потянулась к нему… Воевал на Кавказе. Под ним коня насмерть убило в грудь. А вскоре не стало и Никиши…
14 июня Крутилка
В «Молодом коммунаре» я гегемонил отделом сельской молодёжи «Колос». Под моей рукой был лишь один литраб. Да и тот Николай Крутилин. Гонористый, занозистый. Редактор Волков частенько выпевал мне: – Толя! Гоните из отдела этого Крутилку. Ручку ж человек в руках держать не может! Зачем он нам? Накрутит статью – вешайся с тоски!.. Да ещё не чист на руку. За гонорарные махинации я хотел его уволить. Да пожалел. А зря! А сейчас говорю открытым текстом. Го-ни-те! – Жалко… Бывший детдомовец… Двое детей… Кормить хоть через раз надо… – А у нас что? Собес или редакция? У человека семь классов… Не понимаю, зачем вы переписываете его классику? Почему вы на него пашете, как папка Карло? Возьмите к себе Женю Воскресенского. Или Лёню Балюбаша. Асы! А Крутишку не всякая и районка подберёт. Гоните! За вашу доброту он вам подвалит окаянную подляночку. Вспомните ещё меня! Я пожимал плечами и молча уходил.И вот я уехал в Ростов, в университет, где заочно учился на факультете журналистики. Уехал защищать диплом. Приезжаю и сразу с вокзала в редакцию. Час ранний. Можно было отвезти вещи домой. Но ехать мимо редакции и не зайти? Во всей редакции хлопочут лишь уборщица бабушка Нина, да настукивает в машбюро старая девулька Аля. Дома холодные стены кусаются. Бежит в редакцию чуть свет. – А у нас новостей полный мешок! – торопливо докладывает Аля, едва увидев меня на пороге. – Зося-то наша!.. Задурила Зосенька с Шингарёвым! Несчастная! Как она с ним спит!? – Наверно, закрыв глазки. – Ага! У этого усатого бугая поспишь! Он же старый как чёрт! Толстый! Седой! Громадный, как шкаф! Ему все пятьдесят два! А ей двадцать! Ровесница его сына! Ну Зося! Ни стыда ни совести. Ничего не боится. Какая смелая! – Что вы так убиваетесь? Будто вам предстоит оказаться на месте этой сладкой пышечки Зоси. Ночью в кровати все молодые и красивые! – Я бы, тютька, всё равно не смогла б. – Потому-то вы и сидите за машинкой тут почти безвылазно. А Зося молодец. Не промахнулась. Сергей Исидорович – сурьёзный товарисч. Солидный, внушительный. С уважением относился ко всем в редакции. Большой военный чин. Полковник. Вышел в отставку. Самого Гагарина учил летать! Такие на глупости не распшикиваются. У нас был комиссаром отряда «Искатель». – Так вот дал Шингарь тягу. Позавчера приходил, забрал трудовую. Потом говорит: «Дайте и книжку Аиста». Это он так Зосю величает. Зося раньше прислала заявление по почте. Стыдно глазки показать. Ну надо! Прихватизировала слона! Отбыла скандальная парочка на житие в столицу. С квартирой Шингарю помог сам Гагарин. – Подумать… Самого Гагарина учил летать! Какие птицы залетают к нам в «Молодой»! Я думаю, у Зоси с Сидорычем всё вырулится на добрый лад… Сильно не преживай за них. Ладно… Хватит о них. Как тут все наши? Неугомонный герр Палкинд всё бесшабашно штурмует редакцию вагонами своей пустозвонной, кошматерной стихомути?.. Что наш красавей Вова Кузнецов напечатал в моё отсутствие? Золотое перо! А разменивается на газетную ламбаду. Как жалко… За серьёзную прозу надо садиться парню!.. Тут, горбясь, глаза в пол, прошила к себе в дальний угловой кабинет Северухина. Я к ней в кабинет. – Ну, как вам жилось месяц без меня, товарисч заместитель редактора? – спрашиваю. – По-всякому, Толя… Наверно, меня здесь скоро не будет. – А с чего такой пирожок? – Тут надо мной такое… Тульские умельцы… Третьего дня прибегаю утром и с ходу падаю в кресло читать ботву[76] в номер. По старой привычке, не отрываясь от рукописи, наливаю из графина попить, подношу стакан ко рту и тут мне шибанул в нос специфический запах… Оха, тульские умеляки… И блоху подкуют, и цыганский долг мне в графин отдадут… Как чисто эти тульские умельцы всё сляпали… Горлышко у графина такое узкое… Как смогли?.. Нипочём не пойму… Даже сразу и не заметишь… – Да что ж таковецкое свертелось? – Мне, Толя, говоря открытым текстом, в графин, пардон, напи́сали и накакали тульские мастеровиты. Только и всего. И под графин подпихнули красочную открытку с застольным весёлым призывом: «Пей до дна! Вся годна!.. Пей до дна! Вся годна!.. Пей до дна! Вся годна!..» – Мда-с… Кому-то вы сильно пересолили. Кого подозреваете? – Только не тебя. – Она тоскливо усмехнулась. – У тебя алиби. Будь спокоен. Ты не мог из Ростова приехать на такое громкое мероприятие. Да что выяснять… Уеду я к себе в Нижний… Хватит обо мне. Давай о деле. Защитился? – На отлично. – Хвались! Я подал ей развёрнутый диплом. Она рассматривает его, восхищённо цокает языком: – Я, дурка подкидная, мечтала о журфаке, да сдуло в педик, в этот чумной, – она кисло поморщилась, – анстятут благородных неваляшек… А ты, ей-богу, молодчук! Журналиссимус! Другого не могло и быть. При твоих способностях да теперь и при дипломе журналиста ты можешь быть востребован в высших кругах области. Мы это будто предчувствовали и подготовили тебе достойную смену. Беда нас врасплох не накроет. У нас уже готов завотделом сельской молодёжи. – Послушайте! Я что-то не пойму. Вы тут меня без меня женили? Куда вы меня сватаете? Про какую смену ваша высокая песнь песней? – Про Колю Крутилкина. Пока ты месяц блистал отсутствием, Николенька вырос на пять голов! И тут у нас сложилось такое мнение, что ты его, извини, затирал. Не давал ходу… Как я где-то вычитала, «кто не может дать сдачи, с тем рассчитываются сполна». Похоже, рассчитывался ты с ним круто… – Да, да! Именно я затирал, именно я не давал ходу его бодягам, доводил до газетных кондиций его галимэ.[77] Рубите прямо! – За этот месяц Крутилкин по строчкам выкрутился в асы! А при тебе он постоянно плёлся в отстающих. Часто за месяц не набирал шестисот строк и платил пятирублёвые штрафы. А тут… За всю свою работу в «Молодом» выбился в геройки! Как тебе это? То всю жизнь стриг концы. А тут – первый! У него открылся великий дар организатора авторских выступлений! – Так, так! И кто эти авторы? Сиськодёрки,[78] свинарки, механизаторы, пастухи?.. – Конечно, публика не от сохи, – замялась в ухмелке Северухина. – Но всё же… У неё на краю стола лежала подшивка. Я пролистнул несколько последних номеров газеты. – Мне всё ясно. Пока я вам ничего не скажу. Ключик от этого ларчика у меня. Встретимся после обеда. Дядька я добрый. Но если кто наступит мне на хвост – останется без головы! – Толь! – залисила она. – Ты только не наезжай на него круто. Я как понимаю?.. Зачем шуметь? Надо съезжать с горы тихо. На тормозах… – А вот это, уважаемая Галина Александровна, дело вкуса. И у каждого свой вкус! – Конечно, конечно… «О вкусах не спорят: кто-то ест ближнего, кто-то дальнего»…
В областной библиотеке я накинулся внимательно просматривать подшивки районок. И моё предположение подтвердилось. Местные журналисты, напечатав свои материалы у себя в районной газете, стали по просьбе Крутилкина засылать их к нам в «Молодой». Одну и ту же статью человек прокручивал дважды. Это уже не дело. А главное – каково после районки печатать материал в областной газете? Удар по престижу нашей газеты наносился невероятный. Когда про всё это я рассказал Волкову, он позеленел: – Вот вы, Толя, и дождались сладкого гостинчика от дорогуши Колянчика! Я предчувствовал… Ну-ка все вместе уши развесьте! Завтра же – собрание! Чтоб были все! Кину я Крутилке железного пенделя под зад! По статье шугану из редакции!
На собрание Крутилкин не пришёл. Заявление об уходе передал через Северухину.
23 июня Нафига генсеку чирик?
Бёздник[79] согнал полредакции в дупло Колюни Кириллова. Мне не хотелось идти, да любопытство таки притащило. Всё ж занятно понаблюдать за падением Коляшки. Был парень как парень. Великий борец за справедливость! Был я с ним в добрых отношениях. Я и моё окружение не давали его в обиду. Когда он захлёбывался навозной жижей, мы за бороду вытаскивали его из этой жижи. Когда его рвали на куски, мы склеивали эти куски и вдыхали в них жизнь. Защищали насмерть! Удержали на работе, с мясом вырвали ему квартиру. И вот благодарность. Он переметнулся к тем, кому клялся перегрызть глотку, разорвать рот и набить его шлаком. Теперь он подхалимски заливает этот рот вином. Конечно, в виду маячит Чубаров. Это горьковский пришелец. Живёт этот чёрный алкаш и грязный бабник в обкомовском общежитии со мной в одной комнате. Почти каждый вечер притаскивает какую-нибудь фефёлу и каково терпеть по ночам пьяные кувыркания в шаге от тебя на соседней койке? Или… Если когда и придёт вечером один, так всё равно не легче. Случалось, так был хорош, что не мог лечь на койку и укладывался рядышком на полу и всю ночь напролёт бубнил, для согрева пяля на себя стул… Из последних сил молчу. Неудобно подымать хипеш. Вроде в одной конторе служим… И вот открывают новый отдел. Ставят завом Чубарова и Колюню из-под моего крылышка переводят под чубаровскую руку. Вот тут-то Колюня и переломился. Выставил нос по ветру. Подхалимно ловит каждый позыв бугра[80] улыбаться. Ага, что любит новый начальнушка? Выпить! Будет! И Колюня тихонько бегает в гастроном и на свои кровные каждый день попаивает Чуба. Сменил и рабочую линию. – Всё! – заявил Коляка. – Бросаю ходить по судам, прочь от кляузников! Буду писать, как Вован Чубаров о прекрасных строителях коммунизма. Ориентир – очерк Вована «Сполохи кочуют по земле».Начокавшись до положения ваньки-в-стельку, Чуб подсаживается к Колюне. Ватно прохлопал спину, трудно заговорил: – Кола!.. Дружища!.. Слушай, что я тебе скажу… Просыпаясь, отжарь так свою жёнку, поставь так крепко градусник, чтоб у неё на весь день отпала охота дать кому-то ещё. Сидя в трамвае, уступи место старику: может, это твой отец. Когда идёт тебе навстречу мальчишка, погладь по голове: может, это твой сын. Придя домой, крепко бей жену. Она знает за что… Коля готовно рапортует: – И отжарю! И уступлю! И поглажу!.. Бу всё сделано в наилучшем виде. – Вот это по-моему… Чуб подсаживается ко мне. – Аятолла Тола!.. Я знаю, ты не в восторге от меня… Скажи, ты не исполняешь ли про меня арии шефу? – Нафига генсеку чирик? Доказательства на бочку! – Доказательств нет. – Тогда и болтовни не должно быть. Допечёшь – я тебе в глаза скажу. И понадобится, только при тебе рубну кому и повыше. – Понял… Понял… Я в ауте… Принято к сведению. Всякому алкашу кажется, что непьющий человек для него самый опасный. Вот и сейчас Шакалинис толкнул шар в мою лузу: – Ты, Толя, тихий референт. Работаешь тихо, без шума. – Спасибо, шеф, за комплимент, – качнул я головой. Кириллов: – Прошу в моём доме не оскорблять Сана. А то могу и в рог дать. Шакалинис: – Извини, старик. Я шутя. Поросёнок же я. Я: – «Поросёнок в ходероста превращается в свинью». Угодливый, бесхребетный Колюня всё же понимает, что жизнь – это мяч. Не знаешь, от кого он к тебе и подлетит. Связи со мной не рвёт. Авось пригожусь. Он наклоняется ко мне. Шепчет: – Старик! Продаю тебе тайну своей мамки Нели. (Жену он называет мамкой.) Она подыскала такую подружку, что – он шумно поцеловал бутон из пальцев – закачаешься! – Ну-ну… – Сделаем просто. Мы приглашаем тебя на чашку чая. Ты приходишь. Вы знакомитесь. Мы с мамкой удаляемся. Я вежливо поблагодарил, но от чая отказался. Вечеринка идёт к концу. Кириллов аккуратно «выравнивает картинку». Он старательно проигрывает Павленке партию за партией. Павленко котовато поглаживает свои усы, хвастается: – Всегда я проигрывал Коле. А сегодня беру все партии у именинника. Кириллов, какой позор! И невдомёк Павленке, что задумчивый Коляша тонко ему льстит и тем берёт моральный реванш в отношениях. Теперь всё мажется к норме. Нынче дают взятку не топорно, а стараются проиграть начальнику то ли в карты, то ли в шахматы, то ли скрадчиво сунуть бутылочку винца в начальничий стол. Павленко хоть и малый, но бугор. Ответственный секретарь. Захочет – сегодня поставит твой материал в номер. Захочет – поставит лишь через месяц. Расходясь, все умилялись восклицанием Конищева: – Революцию в семнадцатом сделала шайка пьяных моряков!
26 июня Не таскайте все яйца в одной корзине!
Планёрка. Волков: – Товарищи! Будьте хоть в эти дни поосторожней. Не таскайте все яйца в одной корзинке! У нас работает комиссия из ЦК КПСС! Проверяет, как газета освещает дисциплину соцтруда. А у нас что творится? Что за дисциплина? Вчера так накеросинились в комнате Шакалиниса, что вырвали в корзинку. А сегодня перед планёркой позвонили из больницы. Докладывают: «Ваш пьяный литсотрудник Шакалинис вчера танцевал вальс «Сказки венского леса» на кладбищенской стене. Упал. Раскокал череп». Ну и подарочек! Я прошу: «Лечите, пожалуйста, по-ударному». – «Только так!» – рапортуют. – «И когда он будет готов к танцу вальса «На сопках Мнчжурии» на шпиле Останкинской башни?». Горькая ухмылка была мне ответом. Волков обращается к секретарше Шумовой: – Тамара, подготовьте на Шакалиниса приказ. Уволен по статье… Ну-у, там пьянство… хулиганство… танцы на кладбищенской стене. Подыщите статью. Бухгалтер Антонина Дмитриевна говорит Волкову: – Он должен шестьдесят рублей. – Не отдавайте трудовую книжку. – В трёхдневный срок обязаны. – А как тогда? – Через суд взыскать. Когда увольняли его в первый раз, он тоже был должен? – Был. – Условие. В два месяца не отдаст, подадим в суд. А вообще… Человека надо лечить. Ему нужна петелинская психушка… Тамара тут же, из кабинета редактора, звонит в больницу. – Там у вас наш сотрудник… Нельзя ли его отправить в Петелино подлечиться? Его согласие нужно? Это хуже… У него постельный режим на две недели? – Но вы особо не переживайте, – говорят Тамаре. – Мы ему вырвем в Петелине самую лучшую палату лордов! Вздыхает Носкова: – Все мы петелинский эректорат. Я засыпаю под таблетки. Лечусь у невропатолога. Сцеплюсь с муженьком – глотаю таблетки. Они всё осаживают. Закивала головой Тамара: – Я тоже питаюсь таблетками. К врачу боюсь идти. А вдруг скажет что страшное? Я уж сама как-нибудь…7 июня Неспелая любовь
Женщины – самая сильная слабость мужчин.Наш Волков опрометчиво влюбился. Начали жить вместе. Они обменяли его двухкомнатную и её однокомнатную квартиры на одну трёшку. Только почему-то она прописала себя постоянно, а ему, решила она, с лихвой хватит и временной прописки. Так и вышло. Вскоре он мелко нашалил – она устроила ему дымный День Большого Бородина. Он быстренько сориентировался на пересечённой семейной местности, помахал ей белым флажком. Мол, давай подпишем мировую! И выкинул встречный план – переведём стрелки, устроим День Большого межполового примирения! Перевод стрелок заклинило, и старый больной мушкетёр, как называл себя Волков (это-то в тридцать три года, возраст Христа!), выпал неосторожно в осадок. И теперь она со своей принципиальностью шикует одна в трёхкомнатной. Он же со своей помятой гордостью тихонечко передислоцировался на диван в редакции. Написал бессонными редакционными ночами повесть «Мы вернулись не все». Вынашивает идею трилогии.Б.Кавалерчик
28 июня Свихнулся малый на бутылочке
Володя Кузнецов заглянул к нам в кабинет и с порога сразу вопрос: – Мальчики! Есть охотники ловить шизиков? Шакалинис дал тягу из пятой больницы. Где его искать? Может, сидит дома под ключом и занавесился? С Конищевым мы вдвоём не свяжем одного шизика. Помочь взялись лишь Смирнова да Шумова. Отправили Шакалиниса в Петелино. Свихнулся малый на бутылочке.30 июня В ясной поляне
На два дня я взял командировку в Щёкинский район, где находится толстовская усадьба Ясная Поляна. Материал собрал в один день и тут же, со станции «Ясная Поляна»,[81] ахнул в Москву. Возвращаюсь в Тулу с Аллой Мансуровой. С новым самоваром в ту же Тулу. С Аллой я познакомился в Главной библиотеке страны напротив Кремля, когда в книгохранилище выписывал из старых журналов фразеологизмы для своего словаря. Алла обворожительна. Под нейлоновой кофточкой она вся на виду, как под рентгеном. Верно, «одежда может многое сказать о человеке. Особенно прозрачная». Алла – узбекско-абхазское авральное, горячечное, вулканическое сочинение марксов[82] на вольную тему. Она смугла, строптива, с норкой.[83] – Меня, – закурила она в тамбуре, – всегда злила твоя наивность. – Видишь, милая женьшень… С разными девушками по-разному и ведёшь себя. С одними начинаешь счёт с нуля, с другими – с пятидесяти. – Что это такое? Я покраснел. Что-то промямлил. Сам не понял что. – Между прочим, первый муж взял меня наивностью. – Наивные люди просты. Они не могут лгать. Люди другого сорта никогда не забывают, что они на сцене жизни перед рампой. Они всегда играют даже когда нет зрителей. Они играю самим себе. Они лгут самим себе! Я так не могу. – Тольяш, а где я буду давить массу?[84] – В доме отдыха «Ясная Поляна». Я купил вчера две двухдневные путёвки. – А у тебя дома нельзя? – У нас мужской монастырь. – С вахтёром? – Нет. Но туда не пускают. – Странно… Ладно. Тебе понравилась сегодня Роденовская выставка? – Очень! «Мыслителя» я б хотел видеть помасштабнее. От этого он бы выиграл. «Вечная весна», «Поцелуй»… В музей надо ходить каждый день. Тулу захватил дождь. Я накинул Алле на плечи свой пиджак. Уже вечером уставшие мы приехали автобусом в «Ясную Поляну». В доме отдыха нас развели по разным корпусам. Утром после завтрака пошли ко Льву Николаевичу. Это рисовал наш редакционный художник от Бога Валерий Бочаров, член Союза художников России. Ясная Поляна любима им с детства. Живёт он в пяти километах от неё, на Косой Горе. Рисует с давних давен. Ему было всего шестнадцать, когда блеснула большим восторгом первая выставка его работ. Как пала свободная минута, он частенько отправлялся в Ясную. Поэтому она у него почти на трёх десятках картин во все времена года. К слову, в яснополянской средней школе он преподавал одно время рисование. Усадьба… Могила… «Любимая скамейка»… Мы присели. Я молча наклонился к Алле поцеловать. Она капризно выставила щитком ладошку: – По́шло. Люди гениальные романы писали, – и наши поцелуи? Нелепо… Молча сидим на скамейке. Перед нами скошенный луг. Душисто – задохнёшься. После обеда искупались в Воронке. Загораем. Алла рассказывает о своих родителях (отец – кандидат, мать скоро станет кандидатом), о сыне Марксе, пардон, Максе, о бывшем муже. – Он не объяснялся мне в любви. Говорил: «Ну чего тебе говорить? Ты и так знаешь, наверняка догадываешься». Он не знал слова пожалуйста. «И так знаешь, что уважаю». Он только ел. В театры не ходил. Я училась в вечернем МГУ. Мне он не помогал. У нас возникали споры. Мне забавно видеть её ершистой. – Отношения людей, – говорила она, – должны быть гармоничны. – Гармоничны, но не гладки. Несоответствие характеров мне симпатично, нравится. Один дополняет другого. – Эти несоответствия приводят к гибели семьи!.. – … которой не было, – подхватил я. – Спать на одной кровати – это ещё не семья. Это сожительство. Да и разве могут создать семью два девятнадцатилетних холерика, которые ценят друг в друге только цвет глаз, умение пить и давить шейк? – Это ты обо мне и моём бывшем муже? – Зачем же? – Какой же ты наивняк! – Если тебе не нравится моя кочка зрения, которая не совпадает с твоей, так это ещё не значит, что я дубак. – Ты думал, зачем люди живут? – Ты только всё отрицаешь. Это не главное! Это не главное! А что же ты не подскажешь его? А красиво закатывать глаза, когда слышишь неугодное, это ещё не дело. – Кто твой отец? – спрашивает она. – Чёрный вол-работяга. Я его не помню. У него была раздроблена нога, дали отсрочку. Но его таки угнали на фронт в зачёт какого-то откупившегося грузина. Тогда мы жили в Грузии. Отец погиб. Похоронен в Сочи в братской могиле. Когда я пошёл в школу, на первом занятии учитель спросил отчество. «Что это?» – спросил я. – «Как звали твоего отца?». – «Я не знаю. Я пойду спрошу у брата». Я пошёл в соседний класс, спросил у старшего брата Гриши, как звали нашего отца. «Ники-фор!» Победоносец! – Кто ты? – Я и холерик, и сангвиник, и флегматик. Товарисч широкого профилёчка! Я спорил с Аллой. Мне нравилось видеть её сердитой. И я вдруг понял, что моя ершистость сослужила плохую службу. Алла нервно хлопала ресницами и говорила, что я со звоном в голове и что разговоры со мной не радуют, а злят её. Она играла в теннис. Я смотрел и с ужасом думал, что я начал терять её. Она вся вот тут, но уже не та, что ехала вчера, когда ей хотелось быть в ночь со мной под одной крышей. Теперь, наверное, нет у неё такого желания. Мы идём ужинать. Ветер. Дождь. – Скажи, – говорю я, – когда тебе бывает страшно? – Когда я встречаю плохих людей. А тебе? – Потом… – Что ты меня дразнишь? Потом, потом… – Мне страшно, когда уходят от меня. – От тебя часто уходили? – Нет. – Зачем я тебе? – С тобой интересно… Ты филолог… – Ну и что? – А мой словарь фразеологизмов? – Словарь… Да ты не осилишь его и за все двадцать лет! – Даль всю жизнь работал над своим словарём! – Ха! Даль! – Что за ха!? – Ты не Даль. А я не филолог. Ты нашёл плохого советчика. – Хорошего. Этот год должен быть переломным. – То есть? – Я не журналист, а букашка, нуль, ничто. Кому нужна моя стряпня-однодневка? Газета не главное. Я боюсь себя проспать. – В тебе таятся силы необъятные. – Может быть… Словарь… Сколько о фразеологизмах учёной дребедени, а словаря нет. Я дам историю фразеологизмов, с иронией расскажу историю и значение каждого фразеологизма и приведу каждый фразеологизм в афоризме, в своей стихии. О каждом фразеологизме я напишу маленькую весёлую новеллу. – Это будет солянка, а не наука. – Это будет в первую очередь весёлое пособие для пишущих, а не макулатура для складов «Академкниги». – Я плохой советчик. Поезжай к Шаинскому в МГУ. Толковый профессор. Это всё твоё – по его части… Мы разговаривали у входа в мой корпус. Подошла тётечка и сказала: – Молодые люди, отбой. Уже одиннадцать. Вас, девушка, могут и не пустить. Мы нехотя разошлись. Я лежу и вспоминаю дневные дела. Алла в голубом купальнике сидит у Воронки на куче березняка и болтает красивой ножкой: – Где ты живёшь? – В общежитии обкома комсомола. Это трёхкомнатная квартира на четверых. – Не надоело? – Пока нет, – ломаюсь я. – «У одиночества одно неоспоримое преимущество – тебя никто не покидает»… А почему тебя это беспокоит? И на вздохе роняю: – А пора уже подумать и о своём гнезде. – У тебя нет практичности. А жениться надо. – На ком? – Найди девушку. Девушки облагораживают мужчин. – Я находил девушек и отпускал с миром. – Когда-то надо и не отпускать. – Пытаюсь. – Ты говоришь обо мне? – Что ты! – соврал я. В разговоре и раз, и два прошлись мы по прешпекту… В наш мужской номер вошёл хохол. Стал вспоминать о своей службе: – Служил у нас татарин. Очень хотел получить отпуск и поехать домой. На карауле собрал мешки из-под солидола, поджёг и позвонил начальству: «Пожар! Тушу!». Потушил. Ему дали десять дней отпуска. Товарищ из контрразведки к нему с вопросом: «Расскажи, как поджигал. Отпуск тебе теперь всё равно не отменяется – десять суток губы». Он помолчал и усмехнулся, мотнув головой: – Сегодня здесь, в Ясной, слышал байку про Толстого… Поутру Лев Николаевич выходил на покос. Махал косой и думал: «Ах, хорошо! Только физический труд позволяет человеку мыслить, совершенствоваться». Крестьяне смотрели и переговаривались: – Пошто барин капусту косит? – Да кто ж их, образованных, разберёт?Примерам в жизни нет конца,Когда красивая дурёхасбивает с толку мудрецаи водит за нос, словно лоха.Борис Дунаев
Последний день в Ясной. После завтрака пошли на Воронку. Волейбол. Футбол. Алла в воротах «вражьей команды». Приговорили по кружке пива и в Тулу. В моё дупло. Алла приняла ванну. Вышла румяная. Я ахнул: – Какая ты красивая! Она засмеялась, легла на мою кровать. Я сижу на столе и вижу её ноги далеко выше колен. Подойти, по-дружески прилечь?.. – Какая шикарная квартира, – говорит Алла со вздохом. – А ты не пустил меня сюда на ночь… – Знаешь… Суды-пересуды… Не хочу… Алла погладилась, переоделась в моей комнате, повелев мне не смотреть на неё при этом и заставила лежать на койке вниз лицом. Мы уже собрались уходить – появился на кухне Чубаров с платьем в горошинку. – Мальчики, – говорит Алла, – неужели кто из вас без платья выпроводил от себя девочку? Чьё? – Это я купил своей подружке в подарок, – сказал Чубаров. – Послезавтра у неё день рождения. У Аллы список тульских достопримечательностей, которые она должна посмотреть. Музей, театр, цирк. Пролетели мы по этим местам, взяли на рынке ей черники, малины, вишни и на такси на вокзал. Стоим на перроне. – Скоро я поеду туристом в Германию. Что тебе купить? – спрашиваю её. – Зачем? – Мне приятно делать подарки хорошим людям. – Ты делаешь подарки, но так, что зло берёт. – А ты не злись. – Я жалею, что приехала. Я рассчитывала получить удовольствие и не получила. Я из тех людей, которые не могут позволить себе такой роскоши, чтобы бросать на ветер по два дня. – Ты не поняла меня. У японцев есть поговорка «Знакомство может начаться и с пинка». – М-м-м-мдя-а-а-а-а? Здрасте! – До свидания. – Ты со всеми так говоришь? Это дурно. Ты журналист. А что ждать от простого работяги? Я многое потеряла… – А было ли что терять? – Было! Я ждала от тебя значительно большего, да не дождалась. Чего? Язык присох. Я не могу спросить. – Санж, у тебя были девочки? – Возможно. – А сейчас? – Нет. – Почему? – Не хочу. Всё ясно на второй день. – А со мной? – Неясно и на сотый. И ещё мне больше импонирует, когда я веду охоту. – Ты хочешь сказать, что за тобой охотятся девушки? – Бывает. – Я, – тихо сказала она, – не могу тебе дать того, что ты ищешь. – Можешь! Я уже нашёл его. Мы люди разные. Но найдём общее! – Разные всегда бывают только разными. И мы врём самим себе, когда уверяем, что изменились. Мне не нравится больше наивность. Хотя наивность первое, что я ценю в новом человеке. Потом она мне не нравится. – Выходит, наивность – мост, пройдя по которому, ты тут же его сжигаешь? – Да! Дело, понимаешь, в другом. У меня нет ничего к тебе. Отсюда и… Понимаешь, тут надо чтоб так было, чтоб нельзя без мужчины, без тебя. А я могу… – Разумеется. Мужчина не ложка, без которой нельзя обойтись при еде супа. Я молчу. Как-то стыдно. Вот чего я боюсь! Я боюсь, когда от меня уходят те, кто не должен бы уходить. Подошёл бакинский поезд. Она поднялась в тамбур. Вскинула руку. – До свидания, – почему-то виновато буркнул я. – Не сердись… – Не подходи близко к краю. А то из вагона, как из жизни, вывалиться просто. Поезд тронулся. Из-за мужских голов в тамбуре дважды мелькнула в прощанье белой пташкой её рука. Я долго смотрел вслед убегающему от меня красному огоньку, пока не закрыл его поворот.
2 июля Больше никто не прыгает с колокольни
Волков на планёрке: – Кажется, никаких новых донесений нет. Больше никто не прыгал с колокольни. Вчера мы были у Шакалиниса в Петелине. Прикидывается невинным. Врёт: «Меня сюда упрятали жена и тёща. Тёща ещё ничего. Раз принесла передачу». Его скоро выпишут. Спрашиваю, как всё случилось. У него всё просто: «Махнул вина, шёл по улице, упал. Больше ничего не помню». Конищев: – У нас редакция сумасшедших. Скоро, наверное, будут по одному сотруднику отводить в милицию… Волков: – О работе Шакалиниса в редакции не может быть и речи. После планёрки нарываюсь в библиотеке у Шумовой на Шакалиниса. Про волка речь, а он навстречь! Шакалинис в майке, прикрытой пиджачком. Увидев меня, протянул ко мне попрошайка руку: – Толя! Дай пятнадцать рублей. Не то выброшу в окно первого. Начну с тебя и всех перебросаю. – А у кого тогда будешь просить взаймы? – Поэтому пока и не бросаю. Ушёл Шакалинис. Шумова шепчет мне: – Он говорит: «Я могу убить. Ничего мне не будет. Это врачи мне сказали». Брр-р!5 июля Песчаный карьер в почках
Дежурю в типографии по номеру. До подписания газеты в свет прорва времени, и мы с цензором Николаем Юшиным коротаем время в болтовне. – Было это в армии, – вспоминает Николай. – С плевритом привезли меня в Рязань. В госпиталь. Соседи по койкам ещё те арапы! Ну что, ржут, подвезли очередного смертника? Я спрашиваю, почему они так говорят обо мне. А они и отвечают: «На кроватке, на которую тебя возложили, несколько часов назад откинул варежки один. Отвезли в расфасовку.[85] Жена приехала хоронить. Недолго и тебе ждать. Снимем мерку!» Берут нитку. Меряют мой рост, ширину. «Что вы делаете?» – кричу я. «А тут со всеми это делают». «Зачем?» «Чтоб гроб заказать». Ну… Сняли мерку. Теперь, говорят, укрывайся. И укрывают сами меня с головой: «Пропотей! Да так, чтоб собрал зёрна пота в баночку. На анализ». Трухнул я малость. Хотя и был молодой, запросто мог без подставки кобылу хлопнуть. А сейчас… Совсем замордовали меня врачи-грачи-рвачи. Болячка на болячке. Песку в почках целый карьер. А болеть начал с того, как раз купил свининки у одного в селе… В колхозе сдохла свинья. Вывезли в поле и бросили. А свинья большая была. С диван! Этот типяра подобрал, засолил и стал втихую по дешёвке продавать незнакомым. Вот я и напоролся на этот крючок…6 июля Головомойка
Прошла зима, настало лето, –
Спасибо партии за это!
За то, что дым идёт в трубе,
Спасибо, партия, тебе.
За то, что день сменил зарю,
Я партию благодарю!
За пятницей у нас суббота –
Ведь это партии забота!
А за субботой выходной.
Спасибо партии родной!
Спасибо партии с народом
За то, что дышим кислородом!
У моей милой грудь бела –
Всё это партия дала.
И хоть я с ней в постели сплю,
Тебя я, партия, люблю!
Юрий Влодов
12 июля
Павленко: – Толя! Дай дуб. – Нету. – Толя, не дашь – потеряешь друга, – тукнул он себя кулаком в грудь. – А дашь – потеряешь и друга и деньги! – Толя! «Деньги портят человека, когда они постоянно у других». Верно подмечено. Но ты кончай пальцы гнуть.[86] А сельский материал надо печатать? – Надо. – А у меня места нет. Так что учти, Толя… Мда-а… Ясный палтус![87] Божественную тягу к бухенвальду[88] чаем из тульсого самовара с тульским пряником не уломаешь. А тут ни одна бляха-муха-целкотуха-заебуха не даёт дуба взаймы. Совсем киздец![89] Неужели не удастся сегодня нырнуть в стакан[90] и надёжно уйти в пампасы?[91] Хоть тащи свои яйца в ломбард или садись на ОРЗ![92] Не-ет, этому не бывать… Есть про что подумать в самый раз у бутылки… Ничего. У алкашного ответственного секретаря мы и без подмазки прорвёмся!16 июля
Идёт статья Малинина «Диктует время». Готовил я. Понёс ему на подпись. Подписал он и спрашивает: – Ну что? Кончил университет? – Кончил. – Поздравляю, старина! Подавай заявление на квартиру. Один всё время не будешь. Мы получим ссуду, жильё у нас будет. Будет и то, что мы начнём освобождаться от товарищей, которые нас не понимают.19 июля О Волкове
Евгений Нефёдов, секретарь Ефремовского горкома комсомола: – Скажи, как вас покинул Волков? – ? – Было бюро обкома. Звонят из Риги. Из трёхсот искателей сто семьдесят не работают. Хулиганят. – А что ты хочешь от трудных подростков? В отряде этих раздолбаев хоть как-то пытаются приобщить к труду. В прошлом году ездили лагерем в Астраханскую область. Собирали помидоры. В этом поехали в Латвию убирать клубнику. – Наубирали… Просят латыши Волкова повлиять на трудняков, а он плюёт на просьбы товарищей из ЦК комсомола Латвии. Звонят те в Тулу. В обком. А Волков и заявляет: «Я останусь в Риге». Малинин и бухни при всём честном бюро: «Ну и пусть остаётся! Волков хороший журналист и отличный аферист!» Мда-а… Горько слышать такое о своём редакторе.22 июля В общежитии
Ближе к полуночи пришлёпал в общежитие Чубаров с Зинкой. Питерская курица. У Чубарова в отделе проходит практику. А точнее – под Чубаровым. Каркалыга искупалась в нашей ванне и с разбегу нырь под одеяло к Чубарову на преддипломную секспрактику.Кто землю не пахал, тот не отсеется.Кто с высоты не падал, не взлетит.Кто не постился, тот не разговеется.Кто битым не бывал – не победит.Борис Дунаев
Судя по тому, как жестоко скрипит кровать, постельные акции этой практиканточки выше, чем за письменным столом. Совсем укатала своего шефа. Он отваливается. Устало и довольно шепчет: – Спать, мать, спать… Сс-спа-а-атушки… Тут возвращается из долгой командировки Витя Карлов. Отличный парень. Инструктор обкома комсомола. Молодожён. Живут молодые у нас в общежитии в отдельной комнате. В дверь врезали свой замок. Две недели Витя не мылся. Надо принять ванну. Ищет затычку к ванне. Нету! Стучит к Чубарову. Разговор о затычке переходит к тому, что женщинам тоже надо спать у себя дома. – Пусть убирается! – раскипелся Витя. – Анатолию разве не надо спать? Койки рядом. Какой сон, когда рядом пьяная парочка тараканится? – А я что? – корчит Чуб из себя святошку. – Пусть ложится Анатолий… Я ничего… Я лежу к ней спиной. Только вот так… И больше никак… милок… – Этих мочалок у тебя легион. И со всеми ты спишь спина к спине? Хватит тут притон разводить! Моются в нашей ванне, а потом затычки пропадают. Что здесь, общественная баня? Голые по общежитию мотаются… Вечные-бесконечные драки с унитазом, ригалетто[93] посреди квартиры. Пишу докладную! Витя вспотел. Стал заикаться: – Ты такой тип, пока тебя не схватишь за хребет, ты будешь лгать, изворачиваться. Были тебе уже предупреждения о выселении. Хватит! У Чуба затряслись поджилки. Собирается уводить Зинку. Зинка заныла: – Чу! Ну какой же ты трусяка-бяка-яка-ха! Они уходят и возвращаются минут через десять. – Аятолла Тола… Старик, – клянчит Чуб. – Поговори с Карловым… Ей надо спать. А трамваи уже не ходят… Витя в ванне. Парочка укладывается. Правда, спина к спине. Зинка тихо что-то сказала Чубу. Может, попросила преддипломной сексдобавки. Он окрысился: – Спать, мать, спать! Ну сколько можно!? Этот Питер все бока мне сегодня повытер! Мы ж так вляпались по самые помидоры!
Утром они ушли на первом свету. В редакции она вошла ко мне в кабинет. Подсела сбоку стола. – Ну что, – говорю, – постельный экзамен сдала сегодня? – На ять! Толь, ты не давай этому костерку разгореться. Мы с Чубаровым поженимся и уедем в мой Ленинград. – Поздравляю! – Только скажи… А у него правда много женщин спало? – Да, пожалуй, не меньше, чем у тебя мужиков. – Ты что! – отшатнулась она, махнув на меня обеими руками разом. – Какой ужас! Боже… Боже… Ну… Какой же ужас!.. – Вот ты и ответила самой себе.
23 июля Макароны по-скотски
– Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет, не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь её ясно; а то ты ошибёшься жестоко и непоправимо.Лев Толстой. «Война и мир».
Брак – это борьба: сначала за объединение, потом – за равноправие и в конце концов – за независимость.Ну это ж сам чёрт пихнул меня зайти в библиотеку именно в ту минуту, чтоб я встретился с Лилькой. Свеженький ах бутончик, ну только что распускается… Договорились на завтра о свидании. А где? Тут невинная Лилечка и говорит: – У нас дома! – Первое свидание и сразу с марксами?[94] – А чего? Мама говорит, что ходить долго не надо. Надо сперва быстренько пожениться, а тогда и ходи хоть до самой смерти. Меня это заинтриговало. Надел чёрную рубашку. Иду. Попался на пути Кириллов. Весело несётся навстречу под руку с какой-то клещихой. Увидал меня – состроил видок прокудливый. Отозвал меня в сторону, шепчет: – Старик, если увидишь мою ненагляную паранджу,[95] скажи, что я в командировке. А тебе по секрету шукну: еду со своей лаларой на всеночный бадминтон.В.Чхан
Переступил я порог и нарвался на накрытый к чаю стол. Меня поразила громоздкая позолоченная конфетница с горой медовых пряников «Левша». – Удивлён!? – усмехнулась Лилька. – Мамуся для тебя подстаралась. Ты ж у нас левша! И левшу, сказала она, надо потчевать именными тульскими пряниками. – Вы мне льстите… – Ценим! Ты ж из когорты великих! Левша – гений от Бога! Левшами были Аристотель, Владимир Даль, Пушкин и сам Лев Николаевич Толстой, наш исторический соседушка. Если залезть на крышу нашего детинца[96], то можно увидеть его Ясную Поляну… – У-у, куда ты всё повела… Лилькина матуся Клавдия свет Борисовна, восхищённо поглядывая на свою дочурку, начала игру с центра: – Дочь будет иметь диплом культпросветшколы. Я переживаю за неё, Толя. Она девушка, а не женщина. Девушка! Ты это понимаешь до всей глубины, Толя? До всей глубины? Как трудно удержаться девушке. Я пиковая,[97] Толя. Сколько ты получаешь? А жениться думаешь? – В принципе – да. – Ты видишь, как мы живём. У нас свой царь-дом в два этажа. Сад. Огород. Поросёнок. Курочки. Девки-уточки… Неплохо живём. И на хорошем громком месте. На окраине Тулы, на выезде к Ясной Поляне. Лев Николаич почти наш сосед. Он много раз видел наши места, когда отправлялся в Тулу или возвращался из Тулы. Исторические места. В нашем доме жило много квартирантов. Я всех женила и выдала замуж. Тёща у вас неглупа. – Она усмехнулась: – Я багдадский вор.[98] В наше время кто не берёт? Только хвеня. Продуктов хватает нам и всем нашим птичкам и кабанчику с Тузиком и Муриком. Она почитала мне стихи по-белорусски. Немного передохнула и продолжала: – Толя! Я не хочу вмешиваться в дела дочери. Но так хочется, чтоб у неё был хороший человек. Я вышла за своего мужа в войну. За три дня! Гулять не надо. – Сейчас мирное время. Чего не погулять? – А если надоедите друг другу? Я откроюсь Вам! Был нам Голос. Он сказал: будет на вашем пути много молодых купоросных воздыхателей. Гоните всех поганой метлой! Только по ошибке не прогоните одного рыженького, умненького, порядочного. Оставьте себе. Сгодится! Для большого счастья вашей дочки! – Не цыганка ли Вам всё этого накыркала? – Назовите как хотите! Сколько было у нас молодых бесквартирников! К Лилечке эсколь подкатывали коляски! А я никого не прогнала поганой метлой. Я каждому нашла невесту из знакомых по службе. Всех честь по чести женила! И вот явились Вы… – Умненький, рыженький, порядочный… Да сколько их, рыженьких, крутится по Руси!? – Мы на всю Русь не замахиваемся. Я говорю про тех, кто прошёл через наш дом. И вот явились Вы… Мы всех отпустили с добром. А Вас оставляем себе. – Ну, спасибо. Уважили. Глядишь, авось сгожусь в Вашем хлопотном хозяйстве. – Вы, пожалуйста, не шутите. Эта спешка, наверное, выбивает Вас из седла? А Вы не сдавайтесь! Крепче держитесь в своём седле и Вы прискачете к своему большому счастью!!! Лиле интересно с Вами, Толя! Жалеть не будете. Прежде всего Лилюнчик заточена услаждать Ваш благородный желудок. Она чýдненько готовит! Вы никогда не узнаете, что такое макароны по-скотски![99] И потом… Лилёнчик такая весёлая! Умеет и петь, и танцевать, и… – Ну мы ж говорим не о создании ансамбля песни и тряски?.. Оно, конечно, не подкрасив, не продашь… – Зря Вы так! Вам с нею не будет скучно. Вот увидите! Не хотите петь и плясать? Она вам стишок весёлый расскажет. Наизусть. Она у нас в самодетельности эко сарафанит! Ну-к, дочанушка, – кивнула матушка Лильке, – отстегни нам с жаром «Минус сорок»! И Лилька солнечно залилась:
– Климат наш ни с чьим не спутать –
Это понимают все.
Минус сорок – это круто
В нашей средней полосе!
Минус сорок, если с ветром, –
Это, братцы, не мороз,
Это тонно-километры
Матюгов, соплей и слёз!
Это, скажем, в прорубь если
Африканца окунуть,
Подержать часок на месте
И в простынку завернуть.
За пример прошу прощенья –
Братья с неграми мы всё ж!
Но какое ощущенье –
Прорубь, стужа, чёрный морж!..
Ну, не чёрный, может, серый!
Мы немножко отвлеклись –
В Африке свои примеры…
Да, так вот – про нашу жизнь.
Гражданин гуляет с дамой –
Минус сорок между тем!
Вдруг чуть слышно шепчет:
«Мама, Мне же… в семь…
забыл совсем…»
Но удерживает позу –
Мол, джентльмен – но всё быстрей
Тащит даму по морозу
До родных её дверей.
Оставляет на пороге
(А мороз кусает зло!),
Без гармошки пляшут ноги
Всем приличиям назло!
Гражданина в эту пору
Ты, товарищ, не вини –
Это всё же минус сорок,
Даже если и в тени…[100]
2 августа Кавалеристы
Народ собирается на открытое партсобрание. Будут обсуждаться итоги московской комиссии. Минут за пять до собрания Волков с бодренькой улыбчонкой бросает в толпу у себя в кабинете: – Телетайп только что отстучал закон о пьянстве. Обязательно надо обмыть! Иначе закон не будет работать! Все вежливо посмеялись и стали рассаживаться. Обкомы партии и комсомола за увольнение Волкова по статье. Против выступает инструктор ЦК комсомола Кузнецов: – Комиссия работала две недели. Всего, естественно, не увидела. И не надо относиться к её заключению, как к решению суда в последней инстанции. Комиссии тоже бывают субъективны. Волков: – Мы – кавалеристы! Далеко ускакали от тыла, но не оторвались от него, хотя в справке и пишут, что газета оторвалась от дел комсомола. У нас два-три хороших работника, а остальные – обоз. Есть сотрудники, не любящие газету. Санжаровского тут не упрекнёшь, но он на четыре месяца кинул газету, пошёл на диплом… Я вёл протокол. Бросил писать, вскочил как ошпаренный: – Я не понимаю, о какой нелюбви говорит Евгений Павлович! Два часа назад он подписал приказ о моём премировании за количество строк, опубликованных в прошлом месяце. И это-то за нелюбовь к газете? Зачем вы, Евгений Павлович, лукавите? Вы не раз уговаривали меня бросить университет. Мол, дело это лишнее. Говорили: «У вас прекрасное перо! К чему мучиться в университете? Проживёте и без него. Смотрите на меня. У меня лишь десять классов, но я уже редактор областной газеты!» Мне не чины нужны, мне хочется быть в своей работе профессионалом высшей пробы. И что? Заочно учиться шесть лет и не пойти на защиту своего диплома по горячей просьбе одного трудящегося товарища?» Волков потемнел в лице, пролепетал кисло: – Я про вашу работу ничего плохого не говорил… Когда нужно, я вас защищал…Через час наш шеф был уже нам не шеф. Волков низложен. По этому поводу он дёрнул из горлышка с Кирилловым и теперь, обнявшись с ним, шатко бродит по коридору, заглядывает во все комнаты и, кланяясь, на мышиный манер улыбается, оскаливая тонкие гнилые зубки. Он сияет. Он рад. Бюро обкома собиралось проститься с ним по статье, а цековский буферный мужик добился, чего хотел и сам Волков – увольнения по собственному желанию. Волков ликующе заглядывает во все комнаты и всем всюду с поклоном говорит одно и то же: – До свидания. Я еду до одиннадцатого августа в Ригу к своим искателям.
10 августа Безвластье
Северухина деловито бежит на работу мимо нашего дома в восемь, хотя и нужно к десяти. Она мечтает быть редактором. Носкова хочет быть замом. Целыми днями она увивается за усатым Павленком: зам должен уметь делать макеты. Ведь редактора могут вызвать на совещание, а ответственному секретарю не всегда можно доверять, особенно когда сама хочешь отличиться. Я вертелся в типографии с обкомовской листовкой. Звонит Лакерник, ответственный секретарь областного отделения Союза журналистов: – Анатолий Никифорович, я не успел послать Вам пригласительный на конференцию журналистов. Вас просит прийти Алексей Семёнович Туманов, редактор «Коммунара». Это мнение и обкома партии. Делегаты Северухина, Носкова, Павленко ушли, ничего мне не сказали. На планёрку Северухина тоже меня не пригласила. Бегу в обком. – Тут никакой конференции, – говорит милиционер. – Всё в доме политпросвещения. – Извините. Не в те ворота пру. Идти боязно. Сечь ведь персонально будут. Только вот за что? Прослушал доклад Туманова. Меня не тронули. И слава Богу. – Уйти надо, – говорю Северухиной. – Листовка в типографии ждёт. – Сиди раз пригласили. В голосе такое улавливаю: сиди, ещё выдерут, я полюбуюсь. В прениях ко мне подсел Играев, заведующий сектором печати обкома: – Вы член Союза? – Да. Только не на учёте тут. – Хорошо. В бюро буду предлагать. Скажу, не платил взносы за два года. Северухина в перерыв: – Что ж ты мне пел, что из Союза выбыл машинально? Семь лет не платил. А Играеву сказал, что ты член… – Семь лет в членах. Есть задолженность. Вот что я вам говорил. Фыркнула она и завертела мощным задом к президиуму, где восседала. Я сидел в зале рядом с Носковой. С тоски зевали. Зорин снимал. Носкова дала ему задание: щёлкни нас, когда синхронно откроем в скуке рты. Раздали списки членов бюро Тульского отделения. Носкова вздрогнула, когда увидела меня в списке: – Ты ж семь лет не платил! Не на учёте у нас! И тут она крикнула в президиум: – А все ли члены бюро состоят в Союзе? Туманов: – Абсолютно все! Лазерник – сидел от меня справа – шепнул мне: – Значит, будете вы редактором. В бюро я один проскочил от «Молодого коммунара». Ужас какой! В перерыв Носкова и Северухина бредут из зала. Вид у обеих прокажённых. Так гордо они шествовали первыми… И обеих прокатили. Ни ту, ну другую не выбрали в бюро. Их оттиснули, пустили меня. Незаметного. Без имени, без лоска. На радостях я дурашливо повис на двери. – У тебя видок, – сказала Носкова, – будто повеситься хочешь. – Да-а… Подсунули… – Мог бы и отказаться. Я молча посмотрел на неё и хмыкнул. – Впрочем, рви в начальство, – она улыбнулась через силу. – Ты игрушка в волнах политики. Чтоб потом ткнуть нас носом: «Вот как надо работать!» Звонок собирает всех снова в зал. Окончательно подсчитаны голоса. Из 57 человек за меня проголосовали 56. Недурно-с! Прочая публика сливается. Остаются только члены бюро. – Толя, – сказала мне Носкова, – ты не жалуйся на меня. Я пошутила. Председателем снова избран Туманов. Мне поручено вести секцию культуры и быта. Наклонившись ко мне, Туманов проговорил: – Вы, Анатолий Никифорович, станьте на учёт. Чтобы не было разговоров. – Они прекратятся завтра. Прихожу в свою редакцию и Павленко мне ехидно так: – А-а, член бюро! Ставь бутылку. На пять рублей ставь! – У меня такой кассы нет.11 августа 1966 года Не крякай!
Ответственный секретарь Владимир Павленко… С ним случилась занятная забавка, кончилась для него бедой. Сегодня редакцию осчастливила своим нежданным-негаданным визитом заведующая отделом пропаганды и агитации обкома партии Ионова. Со свитой мадам из всеобластного генералитета торжественно прошлась по всем отделам. Не миновала и секретариат. Павленко как раз деловито сопел над макетом нового газетного номера. А над ним висел его же портрет, сделанный нашим художником божьей милостью Валерием Бочаровым. Генеральная пропагандистка всея области почтительно кивнула редактору: «Со вкусом оформлен рабочий кабинет. Привлекательно! Вон и дорогоготоварища Максима Горького повесили!» Его, Павленко, гордая и неприступная идеологиня всея Тульщины приняла за Главмамку!!![103] Володя не сдержался и с ехидным смешком крякнул. (Это безответственное кряканье усатого селезня вышло ему боком. Забегая наперёд скажу, что, выждав длительную паузу, злопамятная и мстительная Ионова именно за это кряканье уволила-таки Павленку из редакции «Молодого коммунара».)13 августа Вот и всё!
Зачем нам столько идиотов? –Спросил в запале я у босса.Теперь кукую без работы.Такая вот цена вопроса.С.Овечкин
Нет, не перепились ещё на Руси таланты!Планёрка. Волков: – Вот я и отстрелялся. Вчера вызвали в обком, велели тут же написать заявление по собственному желанию. – А почему такая спешка? – выкрикнул Кириллов. – Новому редактору надо приступать к делу. – Да что они?.. При живом редакторе… – Да, Коля, – тускло осклабился уже бывший шеф. – Вот наша последняя планёрка… Надо коллективу держаться дружно. Пить несколько осторожней. Ведь новое начальство… Не надо давать ему козырей… Да-а… В пятый раз начинать жизнь снова… – А кто редактор? – Маркова Елена Михайловна. Я просил устроить встречу с ней. Отказали… Поеду в Москву. «Литгазета» предлагает работу… – А в «Литературке» командировочные пять двадцать. Вдвое больше, чем в других обычных конторах. – Она прописки не даёт. «Юность» предлагает… В «Молодом коммунисте» и в «Комсомольской жизни» от меня отбоярились… Кто будет в Москве из вас – всегда помогу… Трудное расставание. А ещё трудней будет с искателями… Часто Волков заканчивал планёрки рассказом анекдота. Не изменил обычая и на этот раз и поведал о лукавце, который умудрился пробить дырку в трубе пивзавода, вставил шланг и двадцать лет пил пиво с друзьями. Расплачиваться всё же пришлось четырьмя годами сталинской дачи.[104] Все вежливо похлопали, и Кириллов предложил: – Надо премировать редактора месячным окладом. Никто не возражал. Потом было предложено пойти сняться на память всему коллективу у входа в редакцию. После фотографирования редакция собралась в кабинете Павленки. Не было только Волкова. Обсуждали размер премии шефу, что подарить. Петухов: – Переплести подшивку с 1 апреля шестьдесят четвёртого по 12 августа шестьдесят шестого и подарить. Он в это время редактировал нашу газету. – Лучше поднести набор ликёрно-водочного завода, – деловито предлдожил Шакалинис. – Этот набор с издевательским уклоном, – возразил я Шакалинису: – Главное все забыли. За время своего редакторства Волков поднял тираж «Молодого» в шесть раз! С двадцати тысяч до ста двадцати! И наша краснознамённая молодёжка обогнала по тиражу областную партийную газету! Вот в чём его заслуга! А вспомните, как его гнобила тульская чиновничья шобла! Редакцию она навеличивала волковскими волчатами. И «волчата» что выдали! – Назло этой обкомовской шобле, – поддержал Петухов. – Крепко доставалось ей с волковских страниц, оттого и точила на нашего Женюру зубы. Все зубы со злобы источила. И в ответ получала по тем зубам от нас. А ты лучше делай всё по совести, и хульное слово тебя не вспомнит. Тут вошла наша уборщица бабунюшка Нина и печально проговорила: – Вот вы тут базаром алалакаете, а он в своём кабинете слезьми разрывается…В.Козлов
17 августа Схватка с прокурором
Встал в пять. Брат Дмитрий прислал вчера телеграмму. Разговор заказал он на сегодня, на шесть утра. Пешком шпацирую на телеграф. Автобусы пока не ходят. По телефону Дмитрий сказал: – Толик! Приезжай в отпуск обязательно! Я вселился в новую квартиру, а они часть моих вещей увезли… – Кто эти они? Куда и почему увезли? – Поясняю. Наш маслозавод построил свой дом. Я как молодой специалист получил в нём квартиру. А эту квартиру облюбовал себе районный прокурорка. Чтоб этот махинатор не влез первым, я перевёз в ещё недостроенный дом кой-какие свои шмотульки. И что прокурорка ляпанул? Раньше срока я вселился!!! Преступление века!!! А потому ментура[105] и уволокла к себе часть моих вещей. Наш дом заводской, а квартиру рвут на сторону! Чувствуешь ловкость рук и явное мошенничество лукавого блюстителя порядка? Шукни, кинь на верха чингисхановскую цидулку. Надо бы для профилактики прищемить яйца дверью этому хватучаю. Надо бы выдать ему удостоверение дурака. И попутно помочь мне. Приезжай! – Ну о чём речь! Приеду обязательно. И разберёмся, и кинем, и выдадим, и кого надо вздёрнем на цугундер вверх кривыми клюшками!Петр Великий – так мы в шутку величаем Петра Жукова, личного шофёра Малинина, – вернулся сегодня в общежитие пьяненький. – Поздравь! Я сдал первый экзамен. В техникум…
18 августа
Сегодня Павленки нет. Болен. Эту весть так прокомментировал Петухов: – В сиську упился усатый вчера на пробных проводинах Волкова. На года вперёд усач наливается!19 августа Кресло
Сегодня получка. Романченко собрал раз по три рубля со всех. Пошёл по второму заходу. – Зачем? – спрашиваю его. – Старик! Тебя спасут только ещё раз отданные три рваных![106] Расписывался за премирование Волкова 180 дубами? Теперь гони монету. Идёт подготовка к генеральным проводинам Волкова. В идеологическом отделе поставили раздвижной стол буквой Т. Как в кабинете у первого секретаря обкома партии Юнака. Для Волкова я принёс и поставил на самом видном месте роскошное павленковское кресло. Обнаружив пропажу, Павленко побледнел и забегал по комнатам в поисках своего кресла. При этом он страшно матерился шёпотом и оглядывался по сторонам, боясь, что услышат гости и женщины. Пропажа нашлась. Но взять кресло он не решается. Я принёс ему кресло назад. Он мне пригрозил: – Я тебе припомню эти штучки! – Не ори! Ну принесли ж тебе твоё кресло. Скажи спасибо. А пока ты будешь мне припоминать – вообще останешься без места! – Я ж работаю! На пять минут отбежал в бундесрат![107] Неужели я не имею права сходить в сортир? – Имеешь! Имеешь право и не возвращаться оттуда… Чего вопить? Унесли ж лишь кресло, а не место! Я метнулся к себе в кабинет и вернулся со своим переводом украинских басен. – Во имя скрепления нашей великой дружбы, – говорю, – надо поставить на четвёртую полосу. Как раз вот ты начал макетировать. И он поставил мои басни не читая! А ведь полтора месяца отбрасывал их из номера в номер. Вот басня! Наконец подготовительные хлопоты улеглись. Подняты стаканы. – Прошу простить все мои грехи, – сказал Волков. – Теперь, особенно первое время, держитесь дружней… Тут подошёл Павленко к Волкову, накинул на плечи кожаную куртку: – Примите, Евгений Павлович, от всего коллектива, от всех ребят. Волков надел тут же эту куртку. Сидит на нём, как на мальчике. Северухина: – Когда прощаются с человеком – не на тот свет, там мы все будем! – все говорят ему хорошее. За время работы Волкова у нас не стало той провинциальной серости, что была при Петелине. Но Волкова назвали чокнутым. Пусть будет больше таких чокнутых! – Тост за чокнутых! – выкрикнул Конищев. – Евгений Павлович пока только один! – А остальные – резерв! – подмахнул я. – Варились мы в собственном соку, – задумчиво проговорил Романченко. – Было всё. А расставаться трудно. Евгений Павлович начал у нас работать первого апреля. Давайте в этот день каждого года сходиться у витрины «Молодого коммунара» – угол Ленина и Льва Толстого! – Лучше на Всехсвятском кладбище! – уточнил Волков. – Туда нас снесут. Волков тряхнул кулаком: – Кто не придёт – подлец! Друзья! Я пьяница. Подарите мне пустую бутылку с Вашими автографами. Полную не надо. Выпью! – Только полную! – возражает Конищев. И пишет на бутылке: «Молодой коммунар». 19 августа 1966». Расписался и отправил бутылку по кругу. – Друзья! – печально усмехнулся Волков. – Тут присутствуют мои хорошие ленинградские друзья из телепрограммы «Горизонт». Вот перед Вами Рита Позднякова. Её сравнивают со мной. Говорят, что она такая же чокнутая, как и я. Грустно улыбнулась Рита: – Всех нас рано или поздно уволят. Так что смотрите на всё это спокойно. Во всё время разгуляя тоскливо пели под окнами искатели. Застолье им унывно подхрипывало. Явно с перебору Петухов разбил вилкой тарелку. Это всех взбодрило. Конищев стал ножом бить тарелки. Петухов с гордостью Колумба отошёл в сторонку. Бабушка Нина всполошилась: – Ребятоньки! Веселитесь! А зачем бить посуду? Конищев стукнул кулаком по столу: – Русская душа требует вых-хода!Стали расползаться. Волков рупором снёс ладошки ко рту и вопит: – Вниманию месткома! Конищев подарил мне киноаппарат. Дорогой! Это взятка! – Обратите внимание на подхалимаж под занавес! – пьяно бубнит Конищев. И тут же досадует: – А сука Пеньков опять две бутылки солярки[108] скоммуниздил со стола! Володя Кузнецов, зубы лошадиной масти и кулаки-махотки, красавец мужчина, обладатель мотоцикла: – Эх! Дам генеральный секспробег! Мой моторчик пашет на меня. Тётки на него так и скачут! – Может, на тебя? – И на меня. Кто хочет – могу поделиться своим эректоратом! – И много у тебя тёток? – Подсчитывал кандидат математических наук муж Носковой. Полторы целки на тысячу километров пробега. А прочих тёлок и госстатистика не сочтёт!
Захмелелая Королева Марго лезет к Боре-фотографу с поцелуем и приказывает вести её в ближайший кабак. Боря устало отпихивается от неё: – Ещё светло. Сама доплывёшь! Павленко цапнул со стола полную бутылку и к себе в кабинет. Смотрит по сипящему ящичку футбол и пьёт. Вот когда он поистине счастлив.
24 августа Человек кристальной порядочности
Коронация шахини Елены Михалны Марковой. Новая наша мамка-кормилка-поилка-училка-мучилка. Тумба. Медуза в пенсне. Лоб с поляну. Сократиха? Сомнительно. Зато явная неряха порядочная. Туфли стоптанные, кривые. Из-под платья бесстыже ухмыляется нижняя рубашка. Петухов шепчет мне: – Весёлые поскачут времена. Северухина и Маркова люто обожают друг дружку. Толклись обе на областном радио. Маркова всегда металась под Северухиной. И вот власть перевернулась… И всё равно не завидую я Марковой. Этим креслом редактора её в навозную лужу сунули. Училась в Ленинграде. В высшей партийной школе. Угрелась в Питере заместителем председателя радиокомитета. И тут вот тебе жалоба из ЦК: окончившие партшколу не возвращаются на места. Её под белы ручки да и ать-два в Тулу. Не завидую, отец, ой не завидую ж нашей мамке. Секретутке Томке Шумовой она уже похвалилась: «Все московские газеты буду брать домой. Здесь читать некогда. А дома… Я буду стирать, а муженёк будет мне вслух читать. Он любит у меня заниматься громкой политграмотой». И на здоровье! Ну да ладно… Через полторы недели Северухина уволилась и съехала к себе на родину. В Горький. И заместителем редактора стал у нас Анатолий Акимович Королёв. Человек кристальной порядочности. Родился он в древнем городке Епифани под Тулой 16 апреля 1940 года в семье потомственных преподавателей. Учителями были дедушка, бабушка, дяди, тёти и, конечно, родители. Отец Аким Георгиевич преподавал историю в епифанской средней школе. Одновременно был и ёё директором. Мать Тамара Николаевна была учительницей начальных классов. В войну Аким Георгиевич командовал взводом управления зенитной батареи на Ленинградском фронте. После войны отца выдвинули на руководящую работу. Стал первым секретарём Плавского райкома партии. «Сейчас, конечно же, – вспоминал через многие годы Анатолий Акимович в журнале «Знание. Понимание. Умение», членом редколлегии которого он является, – молодежь не знает, как тяжело работали советские и партийные работники. А режим был такой, как установил Сталин, сам работавший по ночам и иногда звонивший сам подчиненным даже среднего звена. В это время все партийные секретари тоже были вынуждены трудиться, были готовы принять звонок, получить задание, ответить на любой вопрос. Спали всего по три-четыре часа в сутки. Недосыпание у всех было хроническое. Бюро райкома партии начиналось в полночь. Отец приходил в четыре часа утра. Часов в восемь за ним приезжала машина, и он ехал либо в райком, либо ещё куда. От такого напряжения люди горели как свечки. Такая практика изменилась только после смерти Сталина. Но и позже работа была выматывающая. Если ты выживал, то получал повышение до должности начальника управления областного совета, либо заведующего отделом обкома партии. Мой отец не смог подняться выше. В 1952 году надорвался, когда в непогоду с шофёром вытаскивали из канавы завязший автомобиль в очередной поездке. После инфаркта его еле откачали. Получил инвалидность и был освобожден от партийной работы. Вернулся к преподавательским будням. Выбрал для работы школу в городке Лаптево (с 1965 года – Ясногорск), между Тулой и Серпуховом». Среднюю школу Анатолий окончил с серебряной медалью. У него была одна четвёрка по алгебре. Уже через месяц его взяли в штат местной районной газеты, с которой он активно сотрудничал и раньше. Поступил на заочное отделение факультета журналистики МГУ. Позже он работал в многотиражке Ясногорского машиностроительного завода и был участником литературного кружка при районной газете. Руководил кружком известный тульский поэт Владимир Лазарев. (Сейчас Лазарев живёт в США.) Владимир Яковлевич высоко отзывался о стихах Анатолия и опубликовал в районке вот эти его стихи.МЕТАЛЛ ИДЁТ!
Не зарницы – змеи замелькали,
Гигантских теней дрогнула гряда,
И ковш с высокой маркой стали
К разливу двинулся сюда.
А здесь народ на изготовке,
Работу только подавай!
Стоят они проворны, ловки,
Сливают по изложницам металл.
Гудят уж пустотелы формы,
Глотая жаркую реку.
И парни эти по две нормы
Опять сработают к гудку.
Геройство здесь не показное –
Тщеславен ты ль, рабочий класс!
Варишь металл ты в крепком зное,
Несёшь ты вахту, как солдат!
НЕСОСТОЯВШАСЯ ВСТРЕЧА
У девочки трепетно на сердце:
Веселье ничем не унять,
Как в ритме высокого скерцо
Любовь колыхнулась опять.
Она ж сегодня получила
Короткую записочку – письмо,
Весь день игривая ходила,
Вдыхая грудью, глубоко.
Вот вечер – хмурый, исподлобья
На мир насупленно глядит,
Девчонка шарит в изголовье,
Рукой записку теребит.
Она на улицу выходит –
Стоит такая тишина,
Кажись, ударь – и всё заходит,
И даже тусклая луна.
Не пришёл… Немного постояла,
Повернулась круто, горячо
И предательски заныло слева –
Ложью оказалось письмецо.
ОСЕНЬ
Глянцем облиты дорожки лесные,
Моет усердно их дождь поутру,
Рдеют в раскосах клины расписные,
Жухлые травы стоят на яру.
Тучи чернилами вылиты в небо,
Тяжко шуршат весь день напролет.
Изредка луч – вестник солнца несмело
Быстрою птахой по лужам шмыгнёт.
А вечером воздух – холодно ядреный,
Дыханье как ангел, над нами парит,
Сыплет каскадом лист окроплённый,
Пурпур слегка под ногами хрустит.
Анатолий Акимович подарил мне свою книгу «Клио знает всё. А историки?». Дарственная надпись: «С благоговением вспоминаю тульские журналистские годы».
.
10 сентября. Суббота Всё у нас пучком!
Мне двадцать восемь. Ещё темно. Мама зажгла свет, посмотрела на часы. Потушила свет и легла. Весь день копал картошку. По пути домой взял в магазине 55 килограммов проса. Одним духом дотащил. – А ты сильный! – сказал Гриша, приняв в сенцах мешок и не удержав его.Вечер. Никто и не подозревает о моём дне рождения. У нас не принято устраивать бёрздеи.[109] Гриша с Митей зовут к столу освежиться по случаю субботы. – Да ну! – отмахиваюсь я. Перебираю помидоры, внасып лежали под столом. Мама моет их, складывает в трёхлитровые банки. Пересыпает солью. Пришёл Гришин приятель. Зовут меня к столу. Отказать гостю неудобно. «Ладно. Пойду ухну за себя пятьдесят граммулек. За две мои субботы. Сегодня суббота и родился я в субботу». Дмитрий наливает полные стопки: – Выпьем, Толик, за твой вклад в моё легендарное новоселье. Прокурорку-сучкоёба ты крепенько посадил на копчик. Вещи все мои ментура вернула. Всё у нас пучком!
16 сентября Пеньков, Чубаров…
Сегодня у меня получилось что-то вроде дня открытых дверей. Утром только сел за статью – пришла со своими охами Смирнова. Наш парторг. – У меня такое чепе… – И? – Не знаю, что и делать с Пеньковым, с этим жополизом, волковским стукачом… – Ну-ну… Не надо бы, наверное, так о молодом коммунисте. Он вторую неделю как вступил в партию. – Да как грязно вломился! – То есть? – Я давала ему две рекомендации. И в кандидаты, и в члены. Посмотрела, что за типчик грязненький… Про-хвост… Хорёк повышенной проходимости! Ну не подарок он для партии! Решилась и забрала свою вторую рекомендацию, положила в свой партийный сейф и уехала в отпуск. И этот Пенёк с Конищевым взломали партсейф, выкрали мою рекомендацию. Без меня провернули партсобрание и приняли этого Пенька в партию. Во авантюра! – А почему вам на первом же партсобрании не рассказать, как у вас товарисчи становятся коммунистами, верными ленинцами? – Это дело. Я так и поступлю! Ну такой номер отколоть… Да и дома… Мой Ваня совсем сбился с копыт. Хочу работать в редакции! Хоть что ты тут делай! Ты, говорю, что будешь делать в редакции? Писать не можешь. Свою фамилию пишешь с ошибками… Поставить со свистком у двери редактора? Так такой должности у нас нет. Ване 23 года. Он милиционер. Самой Смирновой под пятьдесят. Поженились с полгода назад. Покачивая в печали головой, она уходит и в дверях сталкивается с Чубаровым. – Старик! Аятолла Тола! – с порога горланит Чуб. – Спасай! Меня ну хотят шугануть из нашего шале![110] И всё за Зинку! Так мне ж за неё уже ставил банки[111] сам Малинин. Откатал по коврам персидским… Ого-го как! Я не умоляю. Я просто прошу! Будь объективен, если спросят. – Всегда пожалуйста. Объективность превыше всего! Как всё было, так и расскажу. – Ну зачем вываливать сразу всё? Ну чего мутить картину? Кое-какие пикантные нюансы разрешаю опустить. – Зачем мне твоих собак вешать себе на хвост? Зачем мне петь Алябьева?[112] – Гм… Гм… – скребёт он свою репу и понуро уходит, бормоча: – Как в том анекдоте… Просишь билетик в Крым, а тебе подсовывают волчий билет на солнечную Колыму…25 сентября Бежать!
Если человек бессердечный, то и инфаркту не за что зацепиться.Маркова, новая редактриса, превращает газету в трупный листок. И меня подмывает уйти из этого обкомовского бюллетеня. Да куда? На какие шиши жить? Может, податься в аспирантуру института международных отношений? На вступительных придётся сдавать немецкий. Пока есть время, надо подучить его. Стану бегать на курсы. Из «Молодого» я обязательно уйду. И куда? Буду искать. Больше газета не будет в моей жизни главной. Надо засесть за роман о маме «Поленька». Этот роман будет первым в трилогии «Мёртвым друзья не нужны». Днём – газета. Вечером и в выходные – роман. А пока поеду поболтаюсь по краешку чужой Европы. В ГДР.В.Гавеля
Садовник из магдебурга
Магдебуржцы искренне считают, что нет ничего на свете величественнее их собора. Того, кто не побывал в нём, они и не принимают всерьёз. Октябрьское утро. Над Эльбой плотный туман. В этот ранний час не появился ещё ни один экскурсовод. Во дворе собора метлой сгонял листьё крепкий старик. И в школе, и в университете я изучал немецкий. Перевёл на русский и опубликовал несколько юмористических рассказов. И вот впервые в жизни я заговорил с немцем на его родном языке. – Не могли бы вы нам помочь?.. – врастяжку выдавил я из себя. Я боялся, что он не поймёт меня. Мои опасения оказались напрасными. – Почему же? – с усмешкой отозвался старик. – Я всегда охотно берусь не за свои дела. Здесь я уже пятнадцать лет и потому, пожалуй, всё хорошо знаю, как свою жену, – простодушно улыбнулся он своему сравнению. – Идёмте. Мы пошли. – Это вход. Поднимите, пожалуйста, голову. Познакомьтесь с легендой, рассказанной скульптором на камне. История очень поучительная. Справа вы видите пять убитых горем, слева – пять ликующих девушек. Над ними Христос со свитой. К чему всё это?.. В одном поселении ждали появления Христа. Как все большие люди, он задерживался. По преданию, он должен был всего-навсего жениться на той, которая ему, конечно, понравится. Десять невест лишились покоя. Они оставили своих возлюбленных – вот вам образчик верной любви! – и отчаянно пошли на то, чтобы составить партию самому богатому жениху, которого ни одна из них не видела. Невесты разделились на две партии. В одну, слева, подобрались лентяйки. Как только у них выгорело масло в лампадке, они уснули и проспали встречу. В другой партии были умницы. Они подливали масло в лампадку и всю ночь бодрствовали. Умнички встретили Всевышнего и оттого так ликуют. Наш добрый гид был из той категории людей, которые с улыбкой смотрят на мир и не прочь поиронизировать над своими слабостями. – Вот здесь, – показал он на одну из плит, что устилали пол, – лежит епископ фон Шуленбург. А тут, – он гордо наставил палец на соседнюю плиту, – буду лежать я. Думаю, епископ не будет против такого соседства. Садовник удивился своему нежданному желанию и искренне рассмеялся над ним. Прошло минут пять и веселого садовника нельзя было узнать. Он больше не улыбался. Его глаза тяжело смотрели на деревянную скульптуру. – Скульптура Эрнста Барлаха, – медленно заговорил он, – по специальному заданию Гитлера была похищена. Oн готов был её уничтожить. Потому что она против войны. Ужасна человеческая бойня 1914–1918 годов. Кусочек её мы видим здесь. Внизу слева – прикрытая чёрным платком мать – символ безмерной скорби. Рядом – погибший сын. Справа – в безумии схватившийся за голову отец. От этой семейной драмы художник перекинул мостик к жестокой драме целых народов. Посредине стоит, по предположению, русский. По бокам – новобранцы. Немец и француз. Они очень юны. Каски падают на самые глаза. Что их ждёт? Для чего надели на них одежду не по росту, видимо, снятую с убитых? Чтобы снова убивать? Люди всех наций должны стоять плечом к плечу за мир. Вот к чему зовёт это произведение, которое не удалось уничтожить и которое снова возвращено сюда. Оно так дорого жителям нашего города, потому оно было так ненавистно Адольфу. Я был призван в его армию. Во время второй мировой войны меня отправили в Россию. Я могу прямо смотреть вам в глаза. За всю войну я ни разу не выстрелил. Как поднять руку на человека? Кто может встать против брата? Это я говорил своим товарищам в окопах, отказываясь стрелять. За это я был осуждён гитлеровским судом.Мы вышли из собора. Светило тёплое солнце. На улице шла своя жизнь. Прогромыхал берлинский двухэтажный экспресс. В очереди у кинокассы поцеловалась парочка и рассмеялась. По проспекту двигалась весёлая процессия: толпы мальчишек с гиком неслись за десятью слонами. Животные, кажется, чувствуют себя неуверенно и потому «взялись за руки»: каждый держится хоботом за хвост впереди идущего. Просто цирку нужна реклама. Все это не интересовало человека в синем халате. Он стоял у собора и молча курил русскую сигарету. Его звали Эрнст Беренд.
Магдебург
Дрезденский день без забот
Наш отель, что называется, не из фешенебельных: находился не в центре Дрездена да к томy ж принадлежал какому то ведомству. Скорее всего, мясному. На эту догадку толкало то, что напротив на круглом постаменте стояла жирная корова и так отчаянно вскинула голову, что, казалось, вот-вот заревёт. Она б это и сделала, не будь мраморной. Однако на житьё-бытьё нам жаловаться не приходилось. Кормили сытно. Из уютного номера не хотелось уходить.Был свободный день. Я быстро позавтракал и отправился ещё раз посмотреть город, понаблюдать нравы, привычки саксонцев. Остановка. На скамейке написано: «Толькo для ожидающих трамвай». Подошёл трамвай. Первый вагон без кондукторa. Это не значит, что он специально предназначен для безбилетников, как некоторые полагают в Туле. Проехать зайцем в дрезденском трамвае решительно невозможно. (У меня проездной на все виды транспорта.) Обычно в первый садятся те, кто имеет постоянные проездные билеты. Ещё на остановке они покорно предъявляют их кондуктору, который стоит у выхода из второго вагона. Старичок с видом рассеянного профессора ступил на подножку, забыв показать билет. Ему тут же: – Алло! Алло! Назад! Прогуляйтесь пешочком! К этому привыкли и потому слушают с улыбкой. Сухой старушке хочется вступиться за деда, у неё появляется потребность пожаловаться мне на грубость мужчины-кондуктора. Говорит она запальчиво, многое не пойму. Я слушаю и улыбаюсь. Она царственно подходит к кондуктору и, брезгливо сунув деньги за старика, садится напротив меня. Старик конфузливо находит свой билет. Теперь они смеются. А все молчат. Допотопный трамвай задребезжал. Кажется, он вот-вот рассыплется. Дверь открыта. На ходу впрыгнул юноша и, минуя автомат, тихо сел. Тут же трамвай остановился. Вожатый подошёл к парню и без слов вывел его через переднюю дверь. С неоплаченного коня среди грязи долой! – Я заплачу! – достал парень двадцать пфеннигов. – Подождёшь следующий, – ответил вожатый и поехал. – Пришлый заяц, – пояснил «профессор». – У нас они давно вывелись. Давно, – усмехнулся он и прилип взглядом к моему лацкану: – Тула? – Она. «Профессор» предложил обменяться значками. Я отдал тульский, а он свой. – Тулу я помню. Хорошо помню… Он не договорил и, тяжело вздохнув, вышел: его остановка.
Дрезден состоит как бы из двух городов: Старого (там находятся все исторические памятники) и Нового. Нет ничего увлекательнее езды из одного города в другой. Проезжаешь мимо парка Шиллера, где учат танцевать «красивее всех». Потом Эльба. Вода в ней коричневая и тихая. Трамвай летит вдоль горы. Смотришь и не веришь, что всё наяву. Едва не касаются окон гроздья спелого винограда. Выше – редкие домики, лес.
Людны улицы. Особенно торговые центры. О витринах особый разговор. Они украшают не только магазин, но и улицу. Они очень большие. Оформлены просто и изящно. В них всё, чем располагает сегодня магазин. Покупателю не нужно заходить в магазин, чтобы сделать выбор. Он делает его у витрины и заходит, чтобы уже приобрести вещи. У порога его неизменно встречает продавщица с улыбкой и с одними и теми же лаконичными словами: – Пожалуйста, я к вашим услугам. Что вам понравилось у нас? Уйти с пустыми руками не сможете. Вам обязательно помогут выбрать товар по душе.
Есть время ещё раз побывать в картинной галерее. Мировая сокровищница. Редкие шедевры. Любопытно заметить, что к «Сикстинской мадонне» ближе трёх метров не разрешается подходить. – Неизвестно, какие мысли могут быть у посетителя, когда он стоит у «Мадонны», – сказал экскурсовод. Своеобразный контроль за ювелирными драгоценностями. Экспонируются они в стеклянных ящиках, изрезанных тоненькими ниточками, едва заметными. Это электроуши. Едва вы ударили по стеклу, как во всём здании раздаётся жуткий звон и моментально закрываются все двери. Кого-то из посетителей ждёт встреча «на высшем уровне» в полиции.
Вечереет. Зажигаются огни рекламы. У витрин всё больше задерживается парочек. Спешить некуда. Они подолгу рассматривают, обсуждают увиденное. Здесь решается большинство житейских проблем. Eй понравился головокружительный свитер, а у него нет нужной суммы. Он обещает купить в другой раз. За это он получает тут же, незамедлительно благодарный взгляд. Завтра он ведёт её туда, где нет этих свитеров… Народу больше и больше. Все одеты элегантно. Нейлоновая рубашка, галстук. Даже дети и те во всём светлом. Кстати, с детьми больше отцы. Судя по их лицам, убеждаешься, что они не повинную отбывают. Девушки одеты очень эффектно, нo недорого. Косметика у них совсем не в моде. Что это, скупость? Нет. Скорее во всём хозяйский расчёт! Странно было наблюдать, что килограмм, как таковая единица веса, игнорируется. Какая связь между умным расчётом и единицей веса? Cамая прямая. – Килограмм – слишком много! – говорят. – Целая тонна! И потому в торговле вы не увидите, что, допустим, килограмм яблок стоит столько-то, а обязательно указывается цена половины килограмма. Отсюда в какой-то степени видишь, почему во всём нормы усечены до пределов хозяйской разумности.
Трамваем возвращаюсь в отель. – Почему мой значок у вас? – спрашиваю рослого парня. – Мне дал отец. Он слесарь. Сегодня утром ехал с мясокомбината. Я тоже там работаю. Еду на смену. Он дал и сказал: «Отто, помни то место, откуда твой отец едва ушёл живым». Он был в армии Гудериана. Я покажу значок своим ребятам. Это славные парни!
Дрезден
Берлинское утро
Подумать только! В Туле уже два. А тут лишь святая полночь! – Здешние сутки на два часа длиннее! – нарочито серьёзно сообщает один из парней. – Это нам на руку. Больше увидим. – А всего нам не повидать. Соглашайся нe соглашайся, а приговор верен. Уже не первый и не второй день мы в Берлине. С утра до ночи на ногах. Александерплац. Ратуша. Театр Брехта. Национальный музей. Бранденбургские ворота. Рейхстаг. Стена. Университет Гумбольдта… Мы выкроили даже целый вечер на оперу. И не беда, что вагнеровского «Зигфрида» пели на нерусском.За окном где-то далеко послышались приглушённые звуки весёлой мелодии. Я приподнялся на локте. Сквозь рыжую октябрьскую листву виднелись плывущие огоньки. Это «водяной ресторан». По Шпрее возвращается на «ночлег». Кругом тихо. Безмолвствует Грюнау. (Это район Берлина.) Спать, спать, спать… Блёкнут впечатления дня. Сон берёт своё. Вдруг за дверью – торопливые шаги. Стук. – Извините, ребята, – слышим русскую речь. – Я был у дежурного. Он сказал, что здесь есть русские. Русские никогда не откажут. – А что такое? – Нет ли среди вас врача? Наш Васил плохо себя чувствует. – Нy как же так нет!? Алексей Рожков спрыгнул со второго этажа. Стал одеваться. С ним ещё двое. – А вы зачем? – Мы – консультанты, – улыбаются они. – Солиднее будет. Минут через десять вернулась наша тройка, а с нею вошла сияющая толпа молодых болгар. – Извините, ребята, – начали южане. – Мы не можем спокойно уснуть, пока не отблагодарим вас… Алёша сделал большое дело. Нашему Василю стало лучше. Всё будет хорошо. Поднимемся к нам на полчаса. Пожалуйста… Нам очень интересно с вами поговорить. – Нам тoже. Мы долго говорили о себе, о работе, о своих друзьях, о последней войне. Это была нежданная встреча глубоко искренних друзей. Тут без песни не обойтись. И мы все вместе тихонько запели «Подмосковные вечера». Утром мы поднялись прощаться. – С добрым берлинским утром! Как здоровье, Васил? Васил широко улыбается и показывает оттопыренный большой палец.
На туристском автобусе мы едем по Берлину в Трептов-парк. Там находится архитектурно-скульптурный ансамбль – памятник нашим воинам, которые погибли при освобождения Берлина. «Трептов-парк, где берлинцы могут отдохнуть и предаться размышлениям, является со своими развесистыми буками, сучковатыми дубами и просторными лужайками достойным обрамлением этого места памяти, благодарности и призыва к миру». У входа вы встречаете фигуру «Матери-Родины», склонившей голову перед своими погибшими сыновьями- героями. Потом мы тихо миновали два огромных пилона из мрамора, являющих собой склонённые знамена. Перед глазами – братское кладбище. Здесь находится прах более пяти тысяч наших воинов. По обеим сторонам от пяти могил возвышаются величественные саркофаги. На них – барельефы, рассказывающие о жестокой войне. На одном золотом написано:
«Героические защитники Москвы, Тулы, Одессы и Севастополя, Ленинграда и Сталинграда показали образцы беззаветной храбрости, железной дисциплины, стойкости и умения побеждать. По этим героям равняется вся наша Красная Армия».Мы стоим напротив кургана, могильного холма, где похоронено двести наших героев и где стоит теперь мавзолей с известной статуей воина-освободителя. Монумент весит семь тонн, высота тридцать три метра. В куполе мавзолея памятника-ансамбля – знакомые слова:
«Сегодня признают все, что советский народ своей самоотверженной борьбой спас цивилизацию Европы от фашистских погромщиков. В этом заключается великая заслуга советского народа перед историей человечества!»В этом есть и доля славных сынов тульской земли, которых чествует сегодня Россия.
Мы побывали в Берлине и Потсдаме, Магдебурге и Лейпциге, Дрездене и Галле. Всюду мы чувствовали уважение к себе. На вечерах встреч с немецкой молодежью звучали высокие слова о дружбе. И я неотступно слышал радостный голос болгарского студента Василя: – С добрым берлинским утром!
Берлин(Октябрь)
2 ноября Обкомовский генералитет
Привычка свыше нам дана: Коль водку пить, так уж до дна!Вечер. Звонок. Открываю. Ба-а! К нам в общежитие пожаловал весь обкомовский генералитет. Малинин, Степаненко, Сафронов. – Чем занимаешься? – спрашивает Малинин. – Да… То мыл полы. Теперь вот стираю. – Показывай, как стираешь. Веду в ванную. В тазике намыливаю простыню. Толстяк Степаненко в нетерпении: – Сначала надо прокипятить простыню! – Поварим, – обещаю я. Потом триумвират побрёл по всем комнатам. Во всех комнатах Степаненко стучал в пол каблуком. На последнем стуке в пол довольно усмехнулся: – А линолеум держится хорошо. Не пошёл! – Ну что ж, – сказал Малинин. – Раз всё в норме, надо обмыть. Степаненко сунул Петру десятку: – На все водки, колбасы и хлеба. Пока шла подготовка к буревестнику Малинин с Сафроновым сыграли в бильярд. Как и полагалось, Сафронов проиграл начальству. Стаканов было только три, а стаканодержателей было пять. Из-за нехватки тары пили в два захода. Первыми отметились Малинин, Чубаров и я. На второй заход остались двое из триумвирата. А Петру и вовсе не налили: за рулём! Ещё не туда завезёт Малинина! Малинин распорядился оставить Петру в бутылке: – Раскидает нас по хатам и примет свою долю. Из поездки Петро вернулся почему-то уже хорошим и отказался от малининского пайка: – Не хочу. Ненавижу. Не до добра она… – А я о чём тебе говорил? Заблестели у Петра Великого глаза: – А я вот какой! Не нужна! Вылью в раковину! И сердито вылил. А оставлял-то сам Малинин…В. Антонов
4 ноября Операция «Марфин двор»
День чудес! Володя Кузнецов вчера перешёл работать ко мне в отдел. А сегодня негаданно получил квартиру. – Видишь, – говорю ему, – стоило тебе поработать у меня всего-то лишь один денёк – и ты уже со своим сералем! Добро у нас быстро варится!Получка. Со всех вычли по два рубля на операцию «Марфин двор». В конце октября я был в командировке в гнилом колхозе. Нарвался на нищую семью. И уговорил всю редакцию: в получку соберём с каждого по два рубля. Собрали. Купили кое-что из одежды, хлеба, картошки. Отвезли. Там радостных слёз было…
Пётр возил Малинина в Москву. Вернулся в полночь. Бледный. – Кровью кашлял. Язва желудка. Купил утку. На моём сале жарили его утку. Нажарили картошки. Ужин получился плотный. Чубарова я переселил в комнатку Петра. А Петра кликнул к себе в комнату. У нас с Петром всё ладком бежит. Разговорились, чего это обкомовский генералитет приезжал к нам позавчера. Не для того ж, чтоб поиграть у нас в бильярд да выпить по стопочке. От Петра я услышал, что наше общежитие отдадут под квартиру Степаненке, а под общежитие выделят квартиру в новом доме. Тот-то Степаненко так придирчиво обследовал наше дупло.
8 ноября Учись! Пей!
Петро вскочил в шесть. Скорей похмелиться надо! Выплюнул – кровь. – Во праздничек! – пригорюнился Петро. К нему приехал кореш из Горького. Приняли они на грудь по гранёному водки. Славка сел играть на своём баяне. Нарезает – все черти стонут! – Я, – хвалится Славка, – раз выпил один из горлышка, без отрыва, целый литр газировки.[113] и пошёл плясать… Сейчас чуток пошумим и повезу я, Петь, этих купырей, пиджаков в Новомосковск. – Кого? – спросил я. – А пассажиров леваков. Вот и буду к вечеру с тридцатником.Я сижу за переводом с немецкого. Мимо окна проходит семья. Упал на льду отец. Мать кричит трём здоровым сынам: – Поднимите, черти! Сыны рассеянносмотрят, как отец неловко подымается. Бормочут: – А он сорок лет в армии служил. Неужели не научился вставать? Вечером вернулись с лова Славка с Петькой. Добыли по тридцатнику. Накупили водки. Глушат стаканищами. – Холодец, – хвалится Славка, – я на карбюраторе готовил… Я, Анатоль, на недельку останусь у вас и буду тебя учить пить водку. – Не грози, – отмахиваюсь я. – Ничего у тебя не получится. – Учись! Пей! От водки кровь густеет. Водярой только и спасаюсь. Не пил бы – давно б каюк мне был. Они ушли. Я лёг. В три ночи будит меня Петро: – Тольк! Давай выпьем. – Ты что? – А что? Да-а… А ей, эстафетной палочке, топать бы ещё семьдесят километриков! Небось завспоминала б Бога, всех чертей и Петьку Жукова… Посадил я эту Валечку в машину. Везу. Как присосётся – караул! Бросай руль и за передок её! Ну, думаю, дай я к Одоеву подбегу поближе. Там потише, уж и рвану. Стал в лесу. Сделал из сидений королевскую гранд-постелюшку. А она ни в какую! – И правильно. Зима же… Застудит ещё свою невинность… – Так не доводи мужика до очумелости! Упёрлась – нет да нет! Ах так!? Вон отсюда! Дал рубль. Потеряла. Дал последний полтинник. И уехал… – А это уже и глупо и жестоко. Бросить одну среди зимней ночи… – Я тоже так подумал. Вернулся. Довёз до дома. И больше к ней ни ногой!
23 ноября
Бюро обкома комсомола. Утверждение заведующих отделами в нашей газете. Стоит на «эшафоте» Павленко. Малинин с вопросом: – Когда покончим со злодейкой с наклейкой? Когда вы займёте подобающее место под Солнцем? Молчит Павленко. Значительно сопит в усы. Малинин на вздохе махнул рукой. Занялись моей персоной. – Из обкома партии, – заикаясь, гремит крышкой Маркова, – звонили… По поводу сельской рубрики «Поговорим начистоту». Интересовались, почему мы давненько не давали материалов под ней. Это серьёзное замечание… Я на нервах пальнул: – А чего ж до бюро ни слова мне об этом звоночке? Это похоже на мелкую подсидку… Ну… Был в отпуске. Кончил университет. Плотней займусь работой отдела. Я проскочил. А вот Чубаров и Конищев не усидели на своих конёчках. Из завов перекочевали в ио. – Товарищи морально не подготовлены носить титулы заведующих, – положил последний мазок Малинин.27 ноября, воскресенье
Весь день корпел над немецким. Одурел. Помешался на нём. Хожу на курсы по понедельникам, средам и пятницам. Одолею! Немецкий – моя самая обольстительная любовница. Забыл я всех своих девушек. Их заменили мне курсы. Ведёт курсы яснополянская обаяшечка Оленька. Она пылеглот (полиглот). Проснулся в два тридцать. Не уснул больше. Холодно. Слушал тихонько радио на немецком. Теперь я забугорье слушаю только на немецком. Чубаров подкольнул: – Надо понимать, скоро станешь собкором «Известий» по ФРГ? – Надо… Скоро вставать. Ну, права ножка, лева ножка, поды-майся понемножку… В шесть уехал я в Москву. Достал билет на завтра в Кремлёвский театр на спектакль тбилисского театра драмы имени Руставели «Мудрость вымысла».4 декабря В Третьяковке
Третьяковка. Пристроился к группе, слушаю экскурсовода: – Третьяков был добрый. Сейчас ежедневно в Третьяковке бывает шесть-семь тысяч человек. А при её открытии – один-два посетителя. Однажды сотрудник галереи прибежал к Третьякову: «Павел Михайлович! Да это срам! В храме искусств купцы устраивают смотрины!» «А именно?» «Купцы стали сюда приводить своих женихов и невест. Тоже нашли место для смотрин! Что прикажете делать?» «Ничего. Встретятся молодые, засмущаются, отвернутся к стенкам. А на стенках – картины. Невольно и посмотрят. Пусть хоть таким образом приобщаются к искусству». У картины Васнецова «Три богатыря» экскурсовод спросила: – Товарищи! Я много вам говорила. Теперь вы мне скажите, куда выехали богатыри? – Не знаю. – А вы что скажете? – На заставу. – Зачем? – Посмотреть, нет ли врагов. – А вот, товарищи, пионеры шестого класса мне ответили так: «Богатыри выехали искать себе невест!»5 декабря Первый номер
«Молодой коммунар», как и я, родился в субботу. Только на тринадцать лет раньше меня. В субботу 5 декабря 1925 года. Дата. Пускай сегодня и не круглая. Но всё же… В газетном зале библиотеки напротив Кремля я разыскал первый номер нашей газеты. Сделали мне копию первой страницы. Привезу к себе в контору – визгу будет до небес. Наша прыткая молодёжка обставила по тиражу (сто двадцать тысяч экземпляров) областную партийную газету «Коммунар». Пожалуй, единственный такой случай в стране.6 декабря Трезвый стул Шакалиниса
Надо отвезти из редакции в типографию стол. Никто не хочет грузить. Конищев выставил кулак с зажатыми между пальцами четырьмя спичками: – Кто вытянет надломленную спичку, тот и грузчик. А не хочешь участвовать в этом забеге – откупайся девяноста пятью копейками наличными на похмелку. Шакалиниса пока нет. Однако посчитали его присутствующим, поскольку его здесь достойно представлял его трезвый стул. По жребию первым пришлось тянуть Шакалинису. Пришёл он чуть позже и вытащил надломленную спичку. Пришлось ему и грузить стол.А после мне, комсоргу, пришлось проводить комсомольское собрание по Пищуровой. Эта юная тёлушка, наша сладкая дипкурьерша, потеряла редакционную почту. Семь писем авторам. В штабе гражданской обороны – он под нами, на первом этаже – пропажу нашли и нам отдали. Их комсомольцы у нас на учёте. Эта Пищурова ушла из дома на частную квартиру. По субботам мотается в Москву к Волкову. Докладывает о тульских новостях. В вечерней школе прикопалась на второй год в десятом классе. За потерю почты добыла себе Верочка выговор с занесением в личное тело. Я собирался уже уходить – влетел запыхавшийся Павленко. – За тобой что, гнался пьяный медведь с топором и с ружьём наизготовку? – в смехе спрашиваю я. – Тут, Толя, не до шуточек… Боялся, не застану тебя… Тут ну вот что… Дай, Толя, дуб. – Какие дубы, на ночь глядя? Рабочий день на излёте, топай до хаты. – Не могу, Толя, я так уйти по трезвянке. За день ни грамма не принял! Это упущение века невозможно передать… За целый день – ни капли! Ты же знаешь, «без водки, как паспорт без фотки». Я железный трудоголик. Пока не надерусь в корягу, с работы не уйду! Отбываю домой только на бровях!
16 декабря Хулиганка Марго
Молоденькая учётчица писем Королева Марго шла из своего отдела домой. По пути завернула ко мне и дурашливо так задаёт программный вопрос: – Слушай, Саннели! А чего б нам не пожениться? Всё у нас было б вери клёво![114] Брыкайся ты не брыкайся… А я всё равно соблазню тебя, несчастный омулёк! Ты у меня с крючка не сорвёшься! – Это угроза? – Это срочная информация к размышлению. Раньше я промышляла омуля на Байкале. Опытная рыбачка! – Но и я не килькин пасынок. – Знаю, не простуха ты. Ойя! Да никуда ты не денешься. Залетишь в мои сети как миленький. Не такие рубиконы брала, как призы на лошадиных скачках! – И где твои рубиконы? – Изгнаны за ненадобностью в хозяйстве. Она садится за мой стол. Я наладился уходить. Дошёл до двери и вернулся. Надо закрыть на ключ верхний ящик стола. Я наклоняюсь с вытянутой рукой к столу, и тут Моргушка выставляет мне навстречу грудь и орёт на всю конторушку: – Ага!!! Видите!!! Видите!!! Расклеился! Полез! – Ну-ну… Она вдруг вываливает из декольте[115] чёрного платья один унылый, дряблый сосок и гордо возлагает на мой доблестный, трудовой стол. – Ну как? – спрашивает. – Ничего у тебя не зашевелилось? – Наоборот! Смёрзлось всё от праведного гнева! Это что ещё за хрень лезет к дяде на плетень? Ты что, выпила и забыла закусить? Чего ещё тут раскладываешь свои секстовары? Ну-ка, живой лапкой собери все свои тоскливые причандалишки и дуй к мамке. Рабочий день окончен! – Да греби ты ушами камыши![116] Далеко и надолго!.. Ты что, половой демократ?[117] – Потолочный!19 декабря Редакция – это что-то святое?
У Романченки и Вознесенского вступительные экзамены этим летом в местный пед принимала жена Конищева. Без ответов поставила им отлично. Сегодня они хвалятся: – Мы сдали вчера по два экзамена и по три зачёта. Вот и вся первая сессия. Носкова, покуривая, взгрустнула: – Зря Вовка Кузнецов не поступал вместе с вами. Так бы небрежно и закончил институт. Романченке она выговорила: – Год назад ты был таким скромным. Сейчас ты хам последней марки. – Я думал, – сказал Романченко, – что редакция – это что-то святое. А это похлеще банды. Продажа, клевета, спекуляция, ложь, обман, политическая проституция… Ну где мне такому слабому тут устоять?Смирнова притащила новость: – Приходит наша сторожиха в восемь вечера на дежурство, а её не пускают. «Откройте, – кричит баба за дверь в редакцию. – Я на работу пришла!» А ей из-за двери: «Греби к деду под бочок и спокойно дави сливу.[118] Мы посторожим». Так и не пустили. Питерский практикант Женька Илясов ночует в редакции. Какую-то шевелилочку привёл… Для надёжной охраны редакции…
Сегодня получка. Свободный фотограф Альберт Зорин недоумевает: – За три снимка получил трояк. Смех! Кинули б хоть рублей шесть. Была б бутылка да плюс закусь. А то ровно три. Ещё семь копеек занимай на бутылку!
22 декабря Гитлер, Гиммлер, Геринг, Гесс…
Кручусь с листовкой по заказу областного управления сельского хозяйства «Сила гектара». Цензор Орехов тормознул дело: – Не дадим дальше ходу. Сперва вы дайте нам разрешение на листовку от обкома партии. Я бегом в сектор печати обкома. К Играеву. Анатолий Васильевич подмигнул мне и звонит главному цензору области: – У него есть бумага от самой Ионовой![119] – Тогда пусть печатает. Всё было улажено. Хотя никакой бумаги у меня и не было. Выхожу от Орехова – навстречу Шишкина. Тоже цензорша. В войну она заведовала отделом писем в областной газете «Коммунар». Шизокрылый поэт грозил ей голову разбить бутылкой, если она не напечатает этот его стишок:Гитлер, Гиммлер, Геринг, Гесс –
Вся Германия на Г.
24 декабря «Напиши на меня жалобу…»
Дома холод собачий и голод кошачий. Витя Карлов отправил жену в роддом. Сварил суп. Ест прямо из кастрюльки и говорит: – Скоро нам всем плохо будет. Родится ж кто-нибудь. Кранты! И совсем тихо, жалобно, по-детски: – Толик, напиши на меня жалобу в обком комсомола, что жить нельзя. Ну как это в общежитии с ребёнком? Напиши… Может, отдельную квартиру дадут. – Обязательно напишу! – даю я слово. – Наша верхушка совсем обуржуазилась, – вздыхает Витя. – Не знает, как живут низы.29 декабря Гардероб
Вечер. Прибежал Виктор, кандидат в папа́: – Толик! Помоги гардероб затащить. Только оденься. – Он внизу? – Если бы! В подъезде соседнего дома. – Зачем вы его туда? – А-а! Эти строители!.. Понимаешь… Мне тот дом показался нашим. Подъехали. Сняли. Потащили с Зеноном. Первый марш. Почтовые ящики. И мне стукнуло. У нас же ящики на втором марше! Строят все дома одинаковые, как детские пелёнки! Что значит, человек готовится стать отцом! Лексика совсем другая! Ну, тащим втроём. Тяжело. – Хотел сегодня, – жалуется Зенон, – поставить Машутке градусник. Так дадут разве!? Тут все силы положишь! Ой, мама, живот болит!..30 декабря Ну как колготочки?
Утро. Пустовато в конторе. Сегодня вечер. Марго пришла в колготках. Приподнимает чёрное платье: – Любуйся, Сан, какие у меня ножки! Их только целовать с колен. Что смотришь, как баран на новые ворота? – А воротца-то потрёпанные. Многие в них въезжали? – Только двадцать пять извозчиков! Ну как колготочки? – Хороши. Да иногда неудобны. – На те случаи я надеваю другое. Подлетела шахиня Маркова: – Марго! Все работают. Одна ты без дела. Сбегай с чемоданом в магазин за яблоками. С чёрного хода. Завмаг устало сказал нашей Королеве: – Что не сделаешь для советской печати!1967
3 января Дурь
Парторг Смирнова положила передо мной на стол записку«Слушали персональное дело Конищева».– Какое? – По пьяни полез на Маркову… – Что он на ней забыл? – Свою дурь! Полез, меланхолично мурлыча: «На мосту стояли трое: Она, он и у него». – Полез с кулаками? – С колотушкой в штанах! И повод она сама подсунула. Приходит вчера на планёрку и радостно щебечет: «После проводов Нового года осталось много закуски. Не пропадать же! Давайте скинемся по дубику!» Скинулись. Колыхнули. Опять Маркова с цэушкой: после трёх разбегайсь по домам! Но никто никуда не побежал. Всё стаканили. К чему-то заговорили про город Орджоникидзе. Маркова и ляпни: «А-а, это такой маленький грузинский районный городок!» Вот тут Конищев и всплыви на дыбки: «Ка-ак маленький? Ка-ак районный? Ка-ак грузинский? Меня, бывшего преподавателя географии и директора школы, это глубоко взбесило. Не знать, что Орджоникидзе – столица Северной Осетии! Не знать, что в нём проживает до трёхсот тысяч человек! Не знать, что этот город вовсе не в Грузии, а в России!.. Уму недостижимо. Всего этого не знать после окончания Высшей партшколы ЦК КПСС в Ленинграде, святой колыбели нашей революции?! Это полная политическая слепота и темнота, и блевота! И с такими знаниями руководить областной молодёжной газетой? Ну, не-ет!!! Я, зав идеологическим отделом газеты, по политическим мотивам этого так не оставлю!» И, дождавшись, когда Ленка осталась одна в своём кабинете, свалил по политическим мотивам шкаф и разбежался на нём, опять же по принципиальным политическим мотивам, засигарить[120] Ленке. Редактрисе-то нашей! Она залезла под стол и завопила о помощи. Уборщица бабушка Нина как раз проходила по коридору мимо и заглянула в кабинет, когда услышала вульгарный шум легкомысленно безответственно упавшего шкафа и марковские вопли. Бабулька и спасла святую невинность горькой редактриске от притязаний этого дикого носорога Конищева. Ну и скандалюга! О как! И на редколлегии, и на партсобрании он выклянчивал прощения. Ленка ни в какую. Смертно оскорблена-с! Орёт в обиде: «Как это так!? Проститутку и ту уговаривают, говорят какие-то красивые к случаю слова. А тут никаких радостных слов! Как бешеный лоховитый жеребец! Безо всякой художественной увертюры! Прям ну сразу вот вам нате из-под кровати! Молча! Наглец! Не прощу! Совсем с головой не дружишь! Не слиняешь по-собственному, подам в суд. Вышибу из партии! Навечно загоню в камеру хранения!»[121] И навертел наш трусляйка Конь заявление: «Прошу освободить по собственному желанию от занимаемой должности». Маркова кинула на уголке резолюцию: «Освободить от занимаемой должности согласно поданного заявления». Вот такой у нас сладенький новогодний подарушка спёкся…
4 января Конь спасается бегством
Примчался в редакцию бледный муж Марковой. Ошалело разыскивает Конищева. Сгорает от горячего желания получить удовлетворение. Конь тайком сбежал. Разгневанный супруг ушёл без удовлетворения. Конищев уговаривает всех, чтобы о сути дела никто не знал кроме редакционных. Жене Светлане он брякнул по телефону: – Я послал Маркову матом, и она уволила. Обиделась, не туда послал! Жена побежала к Малинину за помощью. Конищев умоляет всех не вступаться за него.5 января
Встал в шесть. Пошёл разбудил Володю Кузнеца (Кузнецова). Поели. Поехали на станцию разгружать вагоны с бумажными рулонами для нашей газеты. Вламывали как сто китайцев до часу ночи. Обещали дать нам по тридцать дублонов. Получили лишь по пятнадцать. Кузнец грустно пропел: – Ты не бей, не бей кота по пузе…15 января, воскресенье
Раннее утро. Витя Карлов в ванне стирает под плач двухнедельного сыночка. – Хорошо поёт! – радостно восклицает бабушка. На кухне Виктор снова уговаривает меня написать на него жалобу в обком: – Не можем жить. Что это за общежитие? Сын плачет. Покоя нет, – и с улыбкой смотрит на стену, за которой ронит слёзы Карлов-младший. – Правда? Убедительно. Но как писать жалобу на хорошего человека хоть и по его просьбе? И я молча улыбаюсь Виктору. А Виктор улыбается мне.16 января Последний день в редакции
Выйти из себя редко удаётся в нужную сторону.Раздишканивает Конищев: – Всё! Буду писать прозу! Купил бумаги, копирку, машинку в комиссионном. Буду сидеть и писать. В газете толочься долго нельзя. Старик Хэм[122] три года был в газете. Я тоже три. – Видишь, – говорит Шакалинис, – у вас уже что-то общее. Теперь надо так же писать, как старичок Хэм. – Я буду по пятнадцать часов работать в сутки! А Хэм работал всего лишь по десять. Шакалинис сияюще шлёпает в ладошки: – О! Ты уже обошёл его! Завтра у Коня последний день в редакции.Сергей Пугачёв
20 января
На планёрке Маркова сказала: – Получила письмо от приятеля. Он от «Комсомолки» на границе с Китаем. 28 декабря пятьдесят тысяч китайцев перешли границу. Наши войска два дня гнали их назад водой из брандспойтов, из пожарок, с воздуха. Ужас! Неужели нам, несчастному поколению, что осталось в большинстве своём без отцов, погибших на Второй мировой, придётся идти на войну? Наши отошли от границы, чтобы, когда китайцы перейдут, бить на нашей земле. Говорят, они заменили гимн песней «Не дадим России отпраздновать 50-летие Советской власти».27 января Ударник секструда
«Во что влюбился, то и целуй».
Иногда жена с мужем мучается, как собака с костью: и съесть не может, и бросить жалко.Для красавца Володи Кузнецова кандидат технических наук муж Носковой вывел единицу девко-литро-километр – девки на литр бензина, расходованного на мотайке.[123] Хвалится Вова: – Эх, Толя, как я их красиво накалываю! В зоне[124] я был голый пустырь.[125] А загремел в армейку – сразу поумнел. Я ещё пупком[126] был, а покрывал матрёшек штабелями! Как зазвенят колокольчиками орешки,[127] срочно надо отбывать в уволку. Если по-доброму не отпускают, линяю в дыру в заборе самоходом. Пока сбросишь давление,[128] пока то-тё – ты уже опоздал с возвратом… Вечно с возвратом опаздывал. С губы не вылезал. Вчастую бывал на орбите…[129] Жизнь суровая была, как и постель: ни пуха, ни пера. Только и отрады пока погарцуешь на молоденькой пухлявой лемурке. Губа губой, а выпал я из меридиана[130] с песочной медалькой.[131] А на воле вообще… Вот позвонил только что своей селитре[132] Лизушке. Узнал, завтра в семь утра её мать слиняет на работу. Сегодня я не иду домой, перекручусь у братухи. Зато завтра в семь десять я буду в знойной постельке. Уж я попарю кочерыжку! – На которые сутки ты укладываешь их на лопатки? – На которой минуте, Толя! Один раз уложился в обеденный перерыв. Решил поесть в колхозе. На мотор и в путь. Дева на дороге с поднятой ручкой. Просится до Петелина. Беру. Спрашиваю: «Как это мужья отпускают таких красивых жён?» – «У меня муж – полмужа». – «Как он посмотрит, если я сверну с асфальта?» – «Не узнает». – «Так я сворачиваю?» – «Ты всё ещё спрашиваешь?» В обед вернулся. Уложился в академический час. – Тебе не присвоили почётное звание сверхскоростного ударника коммунистического секструда? – Обошли, Толюнчик! Раз поехал в Богородицк. Лечу на своём мотыче. Дева. Поднятая рука. Беру. Глянулась она мне и сразу предлагаю: «Давайте вечерком встретимся». – «Какой вечер!? Я замужем! Давайте днём!» Я молча свернул с трассы в рощицу, принял скоростной сеанс кустотерапии и лечу дальше в свою командировку. Письмецо кликнуло – плохо работает клуб. Пришлось заняться с методисткой Ритой. Обедать – к ней. Взял вина. Кхры!.. А у неё подружка Аннушка. Волосы – буря и натиск на голове! Грудинка! Ножки! Я охренел. Я сказал себе, Толя: «Если я не поборю её, Володя больше не Кузнецов». Вечер. Танцы. Литр водки. На ночь к девчонкам. Рита была на одиннадцать лет моложе меня и называла меня господин Вы в одиннадцатой степени. Вот так: Вы11! Рите одну палку отпустил и хлоп к стенке. Рита: «Повернись!» – «Не могу. Надо проведать Анюту. Не заскучала ли?». И дёрнул на экскурсию к Анютке. Сначала заслал в разведку под одеяло одну руку, одну ногу, а там и всё своё остальное щедро кинул ей под бочок. Только она комбинацию с ног к подбородку – ух! С часу до шести утра не покидал боевого поста! По-бойцовски настроился на трудовую волну. Честно проливал пот… А то в Дубне. В гостиницу не пошёл. Дом культуры в храме. Туда! Галочка – во! 23 года. Четыре дня была замужем. Хомячка по норке погонял… Довольная ушла домой. Я остался в клубе. Звоню на почту. С телеграфисточкой… «Голос миленький! У меня спичек нет. Не спится. Не принесёте ли?» – «Сейчас подбежит рассыльная, и я приду». Принесла спичку. Уж я, Толюнчик, и прикурил! Правда, она налегке погоревала: «Неужели ради одного случая всё пропадёт? Я ж девушка… Сразу бросаетесь на человека… А у меня дома много книг, пластинок… Почитали бы, послушали…» – «Книги, музыка… Всё это прелюдия… предисловие… Я никогда не читаю предисловие, дорогунюшка! Я хочу его вынести из самого романа… Я сразу перехожу к человеку!» – «Жаль. Я ж девушка…». Я успокоил: «Не боись! Я всё оставлю в целостности, как у кларки целкин. Я тихонечко». И мы, синхронно глубоко вздохнув, ухнули в Ад. (Девушку звали Аделаида.) Покурили с часок и пошла она на службу!.. А Галка звонила. Аделаидка трепалась со мной, а ей вешала лапшу на розовые ушки, что клуб не отвечает. Всё же я не обижу Галку. На днях съезжу к ней… Такова селявуха.[133] Вечером Володя невесело брёл домой. Следом, шагах в пяти, уныло семенила жена. «Загоняла домой».С.Усольцев
Мао Дзедун, бросив свою жену, решил жениться на новенькой. Она была замужняя. Муж её любил, не хотел отпускать. И тогда политбюро своим гневным решением так обломало строптивца: в порядке партийной дисциплины уступи генсеку, рядовой член КПК!
31 января Русская недвижимость
Утверждение, что без совести не прожить, до сих пор не доказано.Возвращаюсь я с Кирилловым с обеда и вижу на порожке редакции. Плотно загазованный усатый толстун Павленко, кокетливо возложив короткие пухлявые ладошки на обвисшие бока, хватко топнул и запел, приплясывая:С. Пугачёв
– Над землёй туман стоит,
Нулевая видимость.
У ларька мужик лежит –
Русская недвижимость.
Сижу диктую Вале Гурковой свою статью. Влетает Павленко. Выставил крючком указательный палец: – Толя! Дуб! Всего один! – Нету. – Ну, пятьдесят. Копеек! – Нету. – Ну, десять. – Нету. – Ну, пять. Машинистка подала ему пятак: – Пройдусь пешочком… Отдаю свои автобусные. Прибегали с той же арией и Марго, и Шакалинис. Я диктовал уже последний абзац, когда сияюще впорхнула Марго, что-то пошептала на ушко Валентине и отбыла восвояси. – О чём была её песнь? – спросил я Валю. – Песнь для тебя хорошая. Как передали по каналам ТАСС, компетентные органы сунули тебе в стол бутылку. Иду проверяю. Действительно, всё так. Тут Марго принесла своё рацпредложение: – Раз нашлась бутылка, давай разопьём! Ты ж всё равно с нею уже распрощался. Пережил такое горе… – Вонь, отсюда! Мне мерзко с тобой алалакать. Мне не жалко бутылку. Противно то, что ты шаришь по чужим владениям. Ты дошла до такой наглости, что на мои же тугрики хотела купить эту злосчастную бутылку. – Жа-адный ты. Может, она вовсе и не твоя. Может, я ошиблась столом и сунула тебе? – Брысь отсюда. – Ну… Извини, Толик… Невоспитанная я хамка. Вечером по пути к остановке Смирнова говорила мне: – Как только чуть поднимешь человека с навозной кучи, так он становится сволочью. Марушку я буду менять. На её место учётчицы писем возьму к себе в отдел скромную девушку. А то Павленко, набубукавшись, уже зовёт для развлекухи эту Маргелку-кислую грелку на совет при разметке гонорара. Она диктует, кому сколько заплатить.
4 февраля, суббота У марго день рождения
«Девушки, если к вам не клеятся парни, попробуйте себя обезжирить».В приветствии Марго вскидывает руку: – Привет, Толик! – Привет. – У меня сегодня день рождения. Двадцать одно! Очко! Поздравь! – Видишь ли… Как ты обошлась со мной в начале недели… Добрых слов я тебе не скажу. А врать не могу… – Ну дай хоть дуб на три часа до прихода Тони. – А кто такая Тоня? – Гм… Тоня – наш бухгалтер. И сегодня день актёра.[136] Счастливый человек! Не интересуют его ни Тоня, ни получка… Ну, так даёшь дуб? – Нет. У бухгалтера Володя Кузнецова собирает со всех по два рубля. – Толя! Не баловаться! Давай два дуба. У нас сегодня дни рождения у Павленки и Маргушки. – Я в этих сексторжествах не участвую… Хотя… Скоро в большой комнате сдвигают четыре стола. В комнате темно от дыма. После первого стакана Марго взбирается на столы и начинает на шпильках отплясывать. На ней куцее платье в крупную розовую клетку, чёрные колготки. Брат Володи Женька пожирает её голодными глазами, хозяйски гладит её по катастрофически тощей шлёпе:[137] – Маргуша! Розовая янгица! Подыми повыше платьишко! Повыше!!! Марго заправляет платье в колготки. Прохаживаясь по столам, целует всех подряд мужиков и рассказывает анекдот: – Старый петух, уходя на пенсию, дал молодому петушку наказ: «Курочек обслуживай по три в день. Не рви пуп». Прошёл день. Все куры несутся. Через день стали нестись все утки, все гусыни, все индюшки. Испугался старый петух. Бежит на ферму. Видит: лежит петушок на дороге, мёртво откинул лапки. Злорадно кричит старый петух: – Доигрался! Я ж говорил! – Пошёл, старый хрен! Это я ворон заманиваю! – Ну, – визжит Марго. – Сознайтесь, каркалыги! Вы все такие трахторы, как молоденький петушака?
7 февраля
Сидим с Петром Великим на кухне, вздыхаем над жизнью. – Всё, Толь… Отыгрался Петя Жуков, – он тукнул себя в грудь, – в тульский хоккей. Малинина посылают подучиться в Москву. В какую-то академию. Там ему личный шофёр не нужен. И куда теперь я? Нового первого Титова мне не возить. Уеду я на три года в ГДР. – А учёба? – Переведусь на заочное. Подальше от китайского востока… Мда. Плохи наши восточные дела. В Китае наше посольство – двести человек – на осадном положении. Мао нотой заявил: не гарантируется жизнь тем, кто выйдет. Уже тринадцать дней наше посольство окружено хунвейбинами. Иностранные служащие посольств доставляют нашим продовольствие.То не ветер в поле гнётТонкую рябиночку.Мой милёнок хунвейбёнок,А я хуйвейбиночка.Зенон Бурый, инструктор обкома комсомола.
11 февраля Практиканты
К нашему питерскому практиканту Илясову приехала жена. Тоже на практику. Заглянула ко мне в кабинет: – Сан! Выйди на завалинку. Иду в коридор к окну. – Ты меня очень любишь? – лениво роняет эта трата-та. – Отвечать надо вслух? – Желательно… Поживи полтора месяца с Чубаровым в общей проходной комнате, а я с мужем – в твоей. Если захочешь посмотреть на меня голую – постучи в стенку в любую минуту. – Это сучий гонорар за согласие? Гм… – А чего? Королевский гонорар! – Ни на какой гонорарий я не поведусь. Да и… Игде тута у нас королевишна? Не смеши мои тапочки! – Не устраивает этот вариант – обкатан в запаске другой. Муж согласен жить втроём в одной твоей комнате. – Гм в квадрате… Я молчу. Думаю. Вчера мы в своём общежитии вывесили новый график уборки с такими примечаниями:«Неси мусор и не сопи: не мешай людям спать.
Не думай, что ты один гений на весь подъезд.
Мой полы так же чисто, как и своё лицо.
Нарушая эти правила, ты получаешь законное право искать угол у любой тёти Дуси».
15 февраля Склока
Чтоб не заводить врагов, не разводи друзей.Взъерошенный Романченко кидает мне: – А тебе я скажу. Не наушничай! – ? – Я сказал здесь, что Королёв плохо описал свои югославские впечатления. Ты передал это ему. – Да как ты посмел такое обо мне подумать? Чтоб я таскал сор по редакции? Да чтоб я после этого сидел с тобой рядом?! Я хватаю свой стол, велю Воскресенскому помочь мне перенести стол в соседний кабинет. Перепуганный Воскресенский что-то бормотнул и выскочил из кабинета. Я вернул его, и мы потащили стол. Я вернулся за стулом. – Да ты можешь здесь спокойно сидеть, – говорит Романченко. – Я ухожу из редакции вообще. У меня уже заявление подписано. – Дело не в заявлении. Дело во лжи. Поговорим на профсоюзном собрании. На собрании Володя Кузнецов: – Защитим Вову Романченко. Возьмём на поруки. Если что… Я гарантирую свои два кулака-пудовика. Подсуетилась и Марго: – Сволочь тот, кто передаёт всё начальству. А если сидит рядом – сволочь вдвойне! Анатолий Акимович, – по-ленински кинула она руку в сторону Королёва, – кто вам говорил о Романченке? Кто? Ну кто? Момент исторический. Все кровожадно уставились на меня. – Смирнова, – ясно ответил Королёв. Смирнова покраснела. Прикусила язычок и Марго. Надо ж такое ляпнуть про свою начальницу. Поднялся со своего места Романченко: – Я плохо отозвался о королёвском «Многоцветье балканских гор». За Королёвым не засохло. Удружил подляночку – выговор с занесением. А Смирнова… Ну… Я сниму ей очки и покажу дорогу… Так и напрашивается, чтоб ей вставили паяльник в зад. Мне же он поклонился: – Извини, старик. Я виноват, что плохо о тебе подумал. Переноси стол назад. – Нет. На новом месте мне лучше. Но на этом собрание не кончилось. Маркова выговорила Павленке: – Мне стыдно частенько видеть вас на взводе. Володя, это последнее, но не китайское предупреждение. Павленко занял у кого-то рубль десять и вспрыснул китайское предупреждение: – Ругался, ругался я и целый день не пил. Голоса нет. Разве это допустимо? Ну как тут бросить пить?С. Пугачёв
23 февраля Не хочу!
Сегодня День военный. С утра все мужики приказом получили по пять дублонов. – Несправедливая эта уравниловка, – сказал Володя Кузнецов. – Салаги, которые не сидели на губе, не давили клопов, не знали вздрочек за опоздания с сезонов любви,[138] тоже отхватили по пескарю.[139] Я вон сорок дней на губе отстрадал, моряк Шакал – тридцать. Вскоре Володя обходил все кабинеты с шапкой: – Жалуйте в фонд попойки по два рубля! Жалуем. Как только притащили боекомплект,[140] Чубаров, Павленко, Носкова стали хлестать тайком в большой комнате, боясь, что прибегут остальные стакановцы. Уже почти ничего не осталось, когда позвали прочих. И каждому из прочего люду досталось кисленького винца лишь пальчика на два в лампадке. Только посмотреть да заплакать. Теперь сам Чубаров пошёл по кругу с чьей-то кепкой. – Ну, – подходит к Кузнецову, – кидай, Володя! Кузнецов спокойно, гордо достал рубль: – Не подумай, что не могу. Не хочу! – и опять же спокойно рвёт рубль на восемь частей и мимо кепки бросает в корзинку у стола. Марго подобрала кусочки рубля и стала слюной склеивать.6 марта
Часа в три ночи Чубарова принёс на плече его верноподданный Кириллов. (Чубаров заведует отделом, Кириллов рядовой литраб этого отдела.) Чуб был очень хорош. Так невообразимо хорош, что не в силах был лечь на кровать, а потому прикопался на коврике рядом с койкой. Напротив была дверь на балкон, откуда довольно ретиво сквозил свежий ветерок. Чуб всю ночь по-собачьи жалобно скулил и всё пытался для согрева укрыться стулом. И по временам бормотал: – Акимку[141] украли… Акимку украли…27 марта Псевдоним
Чего только ни скажешь, чтобы не проболтаться.Я никак не пойму, ну с чего эта злая квадратно-гнездовая коротышка Носкова точит на меня свои гнилые бивни. Точит и точит. Точит и точит. Уже половину бивней стёрла. Остались через один. А страшуха на отбой всё точит и точит. Точит да точит. Чего надо от меня этой «розовой девочке», которой на пятом десятке очень хочется, чтоб все мужики в редакции величали её именно так? Не стерпел я, выкинул свою эпиграмму:В.Кафанов
«Розовая девочка».
Кокетливый жест.
Ест без разбору
И торты, и жесть.
31 марта Проводы Кириллова
– Толя, – говорит мне Воскресенский, – ты знаешь, что сегодня в четыре Маркова всех собирает? Внеочередная летучка. – Серьёзно? – Персональное дело Кириллова. Надвигалась попойка. Всех свищут в большую комнату. Здесь провожали Волкова, Северухину. Сегодня провожаем в Ярославль Кириллова. На проводины Володя Кузнецов пришёл с бульдогом. Подвёл к усачу Павленке: – Ну, сойдитесь, господа хорошие. Кто кого усами перещекочет? Павленко трухнул и быстро слился с собачьих глаз. – Зря ты побежал, – выговорил Володька в спину Павленке. – Пёс у меня благородный. Не тронет. Мы с ним даём кроссы по утрам. Вчера пришёл с ним к одной своей кадрессе. А она встретила нас голая. Так пёс засмущался, повернулся и взял к выходу. Пса Володьке подарила тёща. И Володька стал сносней относиться к её дочке. Не хватало стопок. Первыми отдельно выпили женщины. Потом мужчины. – Дай Бог тебе, Коля, – говорю Кириллову, – чего хочется. Он рассеянно послушал моё пожелание и пробормотал: – Старик, было две водки. Одну уже увели.С проводин я в печали побрёл на курсы. Шёл ласковый снег. Мне было грустно. Вот и не стало Коли Кириллова. На одного хорошего человека обеднела редакция. Дома я в грусти долго рассматривал нашу фотографию. Коля справа. Когда был сделал снимок, было ещё два обкома комсомола. Сельский и промышленный.
5 апреля
Сегодня в школе комсомольских репортёров я веду занятие. Тема – «Фельетон в газете». Я очень волновался. Кажется, впервые выступал с трибуны. Трибуна высокая. Поставил локоть на трибуну, подпёр щёку кулаком и два с половиной часа молотил без бумажки. И без перерыва. Были записки. Одна девушка спросила: «Есть ли у вас любимая, которая поможет вам перейти Рубикон?» – Нет. Может, попытаетесь вы? Ответственная за школу репортёров Смирнова похвалила моё усердие: – Честно заработал десятку. Все халтурили. Ты один исключение. Тот же Кузнецов брал большими зубами и секснюансами. Всякие там свои горячие истории плёл… А ты серьёзен был, основателен и убедителен.6 апреля Толкач
В редакции рубашечный бум. Пьяненький карлуша Боря-фотограф мне велит: – Принеси завтра двадцать пять рэ и ты будешь щеголять в нейлоне! Завтра я еду на склад за рубахами для мужиков всей нашей конторы. В магазине не достать нейлонки. Можно пока только на складе и с чёрного входа. Боря-фотограф – стучит себя в тоскливую грудь, – знает все ходы и выходы! Вот принёс бухгалтеру Тоне счёт на 850 рублей. На рубахи для всех! Только протолкнуть! Вот как надо делать родные деньги! У меня нет ни одной стабильной копейки. Я сижу на гонорее…[142] Этот Боря удивительный толкач. Наш пострел может всё! Он даже пробился в отцы тульской милицейской дубинки! На нём впервые в Туле милиция успешно испробовала резиновую дубинку. В милицейские анналы он занесён как испытатель, родоначальник первых ударов демократизатором. Не там стал переходить улицу. Ему подали персональный свисток.[143] Вульгарно отмахнулся. По пьяни ещё и нахамил и в ответ получил первые в истории Тулы удары резиновой дубинкой. И выбился в заслуженные испытатели.10 апреля, понедельник
Маркова рвёт и мечет красную икру баночками. – Что за газету в свет я подписала в субботу!? Чубаров в своей статье нагородил, что Марьянович поёт на югославском языке! Может, на американском? Нет же такого – югославского. Есть сербохорватский. Поэт Ходулин уверяет, что Гарсиа Лорка родился в 1899, а не в 1898-ом, умер в 1963. Точная дата его смерти – 19 августа 1936 года. Поэтессу Юлию Друнину сделали мужчиной. Юлий Друнин! Ужас! И куда смотрел тот же Павленко? – В субботу он был хорош! – подсказал кто-то. – А когда он плохой был? Тяп да ляп – вышла телега! Иэх!!!11 апреля Плакат
Делаю плакат для Вторчермета. Осталось отпечатать. Лечу на поклон к мастеру печатного цеха. К рыжему бабнику Юрке. Умоляю: – Всё упёрлось в тебя. Если завтра я не принесу готовый плакат, велено не приходить. А ты не ходи завтра на работу. Послезавтра пойдёшь. – Яйца дверью отдавят! – Не давайся! Держись за воздух, а я буду держаться за тебя. Так и отобьёмся. – Да мне не твоя отбивка нужна. Мне плакат надо срочно отпечатать. – Тогда… Я люблю так. Ты уважь меня, а я тебя уж уважу. Ты меня заинтересуй. – Три рэ хватит? На бутылку? – Я не пью. Я одну граммулку глотну винца – и, как говорит мой маленький сын, уже пьянутый. – Ну… Субсидирую хороший домашний обед? Он крутит носом. Я отмахнулся: – Не хочешь кулеш – ничего не ешь! Без тебя отпечатают!За плакат причитается приличная сумма. Выписать всю на себя – пойдёт в конторе чёрная болтовня, что да почему, суды-пересуды. И тогда я сказал редакционному художнику. Сидит он рядом со мной (три стола сдвинуты, его слева): – Валер, сколько стоит твой автограф? – Он с лукавинкой улыбнулся: – Я и не знаю, во сколько оценить. – Не хочешь ли ты сказать, что он бесценен? Красная цена – три дуба наличными. Сегодня ты их получишь. Я сделал плакат, одному всё выписать в ведомостинеудобно. Часть я выпишу на тебя. Ты оставляешь в ведомости свой автограф, а в своём кармане три рэ. Остальное мне. – Идёт! Павленко просит пятнадцать копеек на вино. – Откуда! – У-у, подпольный миллионер! – Не огорчайся! Зато у тебя глотка миллиардера. Тут же стоит и Шакалинис. Его забирают на учения в армию. Просит два дуба на обмывку. Даю три. Павленко: – А мне не дал пятнадцать копеек. – Для меня оскорбителен копеечный торг. Меньше трёх рэ не даю.
12 апреля
Утро. Иду по коридору. Дверь в секретариат нараспах. Слышу: в секретариате у завтрашнего разворота Чубаров улюлюкает в адрес моего «Родника»: – Хоть и авторский материал, но так нельзя. «Я», «мне», «меня»… Вчера я дежурил, начитался… Я вхожу в секретариат и спрашиваю: – Ну… Кто тут распинается? – Что это такое? – взвизгивает Чуб. – Это написано на русском, а не на твоём югославском, который ты открыл в субботу. – Это деревенщина! – Сам ты потёмкинская деревня. Думал, на планёрке он станет говорить. Струсил. На мой вопрос о дежурстве Чуб буркнул: – Всё нормально.13 апреля Траур Чубарова
Идёт в нашей газете мой рассказ «Как вернуть утраченную любовь». Вчера Маркова выбросила последнее предложение «Я не вешаю носа и держу хвост пистолетом». В секретариате я подчеркнул это предложение пунктиром, что значит восстановить. Павленко хмыкнул: – Выправил редакторскую правку? Молодцом! Сейчас Павленке из типографии позвонил дежуривший там Чубаров: – Володь! Другой рукой восстановлена последняя строчка. Что делать? – Никакого отношения я к этому не имею. – Завтра буду говорить на планёрке. – Тебе никто не запрещает. Вернулась с обеда Маркова. Я ей сказал: – Звонил Чубаров насчёт последней фразы в моём рассказе… – А-а… Я её вычеркнула, а потом подчеркнула, чтобы заменили. – А может, не надо менять? Фраза-то хороша! – Я против хвостов у мужчин. – Тогда обрубим: «Я не вешаю носа». – Ладно. Так и кончается рассказ. Подлянка сорвалась. Чубаров в трауре.18 мая Тульский футбол
Футбол. Тула против юношеской сборной страны. Народ собирается. Рядом со мной сидит мужик с отгнившим ухом и зовёт своих двух дружков: – Эй! Саня!.. Эпидемия!.. Один ноль!.. Я удивился: – Почему так их зовёте? – Ну… Этот Саня не пьёт, не курит. Одна эпидемия! А тот… С одним вставным глазом… Все мы болели. Хороший глаз – Один – Тула. А пустой – гости. Ноль! Вот тебе и один тире ноль! Идёт игра. Точная передача гостей. Крик с трибуны: – Возьми арбузную корку! – Наши выиграют. Точняк! Наши таки забили! О-о! Передо мной сидевший мужик, всласть поорав и попрыгав с поднятыми руками, счастливо просит соседей: – Ребя! Дайте выпить! Дали. И отхлебнув, он рассказывает: – В прошлое воскресенье судья не засчитал нашим гол. Полетели в судью бутылки из-под пива. Летит над головой бутылка из-под шампанского. Трибунный крик-приказ: – Судья! Лови! Твоя!24 мая Гадаю всем!
У входа на рынок зазывает к себе безногий слепой с подшипниковой коляски: – Подходите, люди гарные! Гадаю всем! Малярам, столярам, всем фраерам! Верующим и неверующим! Здоровым и больным! Предсказываю, кому предстоит дорога, кому выйти замуж, кому порыжеть. Боря, – погладил у себя на руке рыжую морскую свинку, – Боря замуж выдаёт! И всего за десять копейков! Я подал ему десять копеек. – Ищи, Боря! – приказывает гадальщик. – Никого, Боря, не обижай. Все люди гарные. Подошёл пьяный в дупло мужик: – Печень рассыпалась у меня на атомы. Бесплатно предскажи, на похмелку мне нонь поднесут? Старик в презрении махнул рукой на ваньку-в-стельку: – Иди отсюда. Я думал, ты гарный, а ты индык. А тем временем Боря выдернул из ящичка мне ответ – крохотный пакетик и, трясясь, держит наготове в зубах. Старик берёт бумажку и подносит снова к свинке: – Боря! А компостер? Не забывай на счастье компостировать! Свинка надкусывает краешек письма – прокомпостировала! – и старик подаёт его мне: – Получите ваше счастье! Я развернул бумажку. Пустой листок! – А ваш Боря порядочный свин. Ни слова ж… Чистенькая бумажка! – Не обижайтесь на Борю, – извинительно говорит старик. – Дело не в Боре, а в вас самих. У вас сейчас в судьбе так всё смешалось, такой кавардак, что Боря ничего не мог разобрать. Как у вас прояснится что-нибудь, он вам и скажет. Подходите недельки через две…21 июня Марковский выбрык
На улице возле редакции ко мне подбежал в военной форме Шакалинис. – Толя! Выручай! Дай три дуба! Вчера прокеросинил всё! Не на что купить ребятам папирос. Спасай скорей! Я опаздываю на губу! Ну как откажешь служивому?Старенький фотограф Коротков принёс мне дрянной сельский снимок на первую полосу. Забраковать? Только как забракуешь, если на обороте снимка стоит виза нашей преподобной шахини Марковой? Иду к ней на разборку. Я едва занёс ногу за порожек – она жалуется: – Этот Коротков такой плохой снимок дал. Не бери! – Но на снимке стоит ваша виза! Шахиня в растерянности: – Я уже поставила? Как же я так?.. Да ты всё равно не бери. Плохой снимок! Откажи этому Короткову как- нибудь… Хоп-хэй! Ну и любительница чужими руками жар загребать…
13 июля
Всё! Отмучился. Прощай, редакция! Еду в отпуск к мамушке. Пригородный поезд. Скоро станция Нижнедевицк. Рядом митрофанят две бабки. – Ну и Ванька! – горестно вздыхает одна. – Запил! Пошёл от жены гулять с безрукой. А жена там хороша, там хороша! Говорит ему жена: «Ваня, ты б уж любил лучше ту, что красивше меня. Мне всё б легче». А у ниха восьмеро детей! Бронются, а дело не забывают! Ушёл пьянюга к пьяной бабе. Мужики – это такая зараза… Что ни хуже человек, тем им милей. От дуры не уйдёт, а от хорошего человека – будьте нате, пожалуйста! На пьяный глаз уквашенную[144] сучку подсунь, только платок повяжи да губы накрась – примет! Ни разу не отерезвился. Помер от водки… Подоле малым надо быть кавалерами. И выбирать, выбирать, выбирать…Увидел я свою двухлетку племяшку Ленку – радость пахнула мне в душу. Волосы светлые, личико пухленькое, белое, глазоньки синие. Хороша! – Лена! Кто самый умный? – Я… – смущаясь меня, отвечает тихо-натихо и прячет лицо в подол «бабы Мамы». «Баба Мама» – так девочка зовёт бабушку Полю, мою маму. – А кто самый красивый? – Я! – уже уверенней рубнула. – А кто делает на кроватке пис-пис? – Мама! – решительно выкрикивает девочка. Бабушка спрашивает: – А что тебе тити (цыплята) сказали за пшеничку, что ты сыпала? – Си (спасибо).
14 июля
За обедом брат Григорий рассказывает о своей туристской поездке в Ленинград: – Знаешь, братей Митенька, в Эрмитаже есть мраморная чаша весом в пятнадцать тонн. Сто две лошади везли из Турции! Дмитрий, закрыв глаза, мечтательно качает головой: – Вот бы из такой выпить… Привёз Гриша и лист с дуба, под которым в Тригорском сиживал Онегин. На скамье Онегина посидел и Гриша. После обеда всей семьей в интерес рассматривали Гришины альбомы с видами Ленинграда, Пскова, Новгорода.15 – 24 июля
Дни и ночи писал роман «Поленька». Лихорадочно, зло. Натёр на пальцах кровавые мозоли. А что получилось? То, кажется, ничего, то… Наивно, примитивно и временами мне становилось стыдно за написанное.25 июля Зять
На десять дней поехал дикарём на море.[145] В Крым. От Симферополя ехал на троллейбусе до Ялты. На троллейбусной станции, ярмарке смотрин, меня выбрал в постояльцы один глянувшийся мне мужик. Пока шли до его дома на Школьной, пятнадцать, он шуршал о своей семье. – Был у меня зять. Хороший зять. Высокий, сильный, красивый. Боксёр. Работал слесарем. И чёрт дёрнул меня… Предложил я ему поменять работу. Пойти на обслугу машин туристов. С рублём там повольней… Он согласился. Надо представить медицинскую справку. Пошёл к врачам. Спрашивают, на что жалуетесь. Он и скажи: иногда побаливает живот. Его отправили в инфекционную больницу. Сделали там укол в вену. На стуле он и умер. Оказалось, в вену ввели воздух, что был в шприце. Остались дочка пяти лет, вдова в двадцать два года. Убить в секунды молодого здоровяка… Вот на какие подвиги способна самая передовая в мире советская бесплатная медицина… У меня сжались кулаки. Я разбежался в первый же ялтинский день накрутить злую статью в «Комсомолку». Но мужик запротивился. Мол, сам подтолкнул зятя к могиле с этой сменой работы. Писаниной парня не поднять. А тогда чего зря в лапоть звонить? История с зятем испортила мне отпуск. На море я приходил по утрам в восемь и до трёх. Сначала я боялся плавать до буя. Буй – граница заплыва. Скоро я поборол себя. Доплывал-таки до буя. Отдыхал, держась за него. И возвращался. Каждый день с трёх часов молотил дождь.8 августа Чужое горе
Первая командировка после отпуска. Кимовск. У мелькомбината млеет под жаром солнца вереница машин с зерном нового урожая. Шофёры сбились в кружок, сарафанят о футболе. А тем временем пацанва пионерит зерно с последней машины. С литровыми банками вылетает из лесной полосы, скок на колесо, зачерпнула банкой из-под брезента зерна и, угнувшись, бегом назад, в полосу. Сашка Аряпин с тоской лишь наблюдает, как внаглюху шушерят ровесники. Сам же не смеет сунуться к машине. У него нет даже банки. – А ты чего без банки? – спрашиваю я Сашку. – Да я боюсь брать… Мне б хоть в карман насыпать… – А кто тебя заставляет? – Мать. – Зачем? – Велела пятьдесят кур на зиму обеспечить зерном. – А кто твоя мать? – Она в Москве попала под трамвай. Сейчас лежит. Мы с сестрой Танькой в интернате. На субботу и воскресенье приходим к ней. – Так сегодня вторник. Почему ты не в интернате? – Да жалко нам с Танькой бросать мамку одну дома. Мы больше и не пошли в интернат. У меня защипало в глазах. Я опустил голову. На рыжем Сашке грязная рубаха, грязные шаровары. У него веснушчатое лицо, облупленный нос, зелёные голодные глаза. – Ты ел? – Не. – Пошли. В кафе я взял ему по две порции солянки, шницелей, помидоров, киселя и двести граммов конфет. Он хотел съесть всё сразу. Но всё не шло. Он запивал водой, подпрыгивал, «чтоб утряслось». Однако гарнир из макарон так и не съел. – Я как поем, так у меня желудок болит. – Жалко… Ну… Я иду в гостиницу. Он грустно отошёл и тут же вернулся: – Дайте на кино. – Сколько? – Две серии. Двадцать копеек. – На. – Я приду к вам в гостиницу. – Приходи. Только завтра утром я уеду рано. Он убежал, зажав снаружи пятернёй карман с конфетами, будто боялся, что их отнимут. Я больше его не видел.12 августа Держите меня трое!
Валя-машинистка на улыбке: – Вот умораторий! Держите меня трое, раз не удержали двое! Я чуть не умерла со смеху, когда узнала новость про Чубарова. Отмечал он свой отпуск. Надрался до упора. На полу в углу свой комнаты в общежитии уснул сидя. Его лучший друг Володька Цыбулько – Чуб привёз его из самого Ленинграда, устроил в газету – тут же на плаще прилёг с его любовью Лидуней, студентушкой из политехнического. Чуб очнулся. Икнул и видит жестокий пейзаж. Родную снегурку тиранят! Вероломно взламывают её персональный лохматый сейф! – Лапушка, – зовёт Лидку, – у тебя любовь с криком?[146] А почему я крика не слышу? – Тебя что, глушняк давит?[147] – хохотнула Лидуня. – Ушки прочисть! Хлопает Чуб Цыбульку по заднице: – О великий друже! Пошто ж ты мне свинью подкладываешь? – Подо мной не свинья. – Ну так слазь, Цыбуля! Это ж м-моя шикаристочка… М-моя писька. С чужой конёшки среди грязи дол-л-лой!.. – Собственник выискался! Моя да моя… Наша!!! – Пусть будет наша, – согласился Чуб и снова уснул.Сама Валя странно словила мужа. Гуляла со своим Вовиком. Скучно, без огня. Как-то взял он её паспорт, покачал на ладошке и кисло буркнул: – Отнести в загс, что ли? – Может, и отнеси. Настал день расписки. – Ну что, – говорит Вовик, – не передумала? Расписываемся? – Можно и расписаться. Ну, поехали. Фамилию себе я оставляю свою. Ты – Дементьев, я – Гуркова. – Ладно. Валя не в восторге от своего Вовика. Со смехом вздыхает: – Известно, «что у женщины на уме, не выдержит ни один кошелёк». Как бы мне найти трёх любовников? С одним – в кино, в театры. Со вторым – в ресторан. С третьим – по магазинам. У одного на всё кармана не хватит. Сидя за машинкой, она поднимает юбку выше комбинации: – Ну как? Идёт? – Очень. – Завтра надену самую красивую комбинацию. Вошла Марго. Сегодня вернулась со вступительного четвёртого провала в театральный институт. Хвастается своим нарядом. Расстёгивает молнию на сарафане от подмышки до бедра. Наклоняется. На миг тоскливо выглянул из подмышки унылый дряблый сосок, затем промелькнула sosкочившая с него красная сбруя:[148] – Ну что, Санчо, сразу яйца в узел?[149] Классман? Смерть птенцу![150] То-то ж! Ты уже соблазнился? – С чего бы это? Ну нафига матросу фантик? Меня всякой всячиной не расколешь. – Дуб-барь! Это тебе не фонарь бубновый.[151] Это девичья непорочная гордая грудь! Литавры орденоносные! А ты про всякую всячину… Эх!.. Я вижу, ты взял к себе в отдел новенького? Ну так когда мы обмоем твоего Балюбаша? – По-моему, он прекрасно моется и без твоей помощи. Вбежала Валина дочка Оля. Ей четыре года. Она садится за машинку. Стучит и допытывается: – Ма! А мне денюшку на мороженьку дадут? – Обязательно! Знай печатай! Зарабатывай на своё мороженое.
Прибежала Маркова. Месяц болела, но, увы, уцелела. Розовая, как девочка. А говорили, что у неё движок (сердце) барахлит. Хвалится: – Я кровохлёбкой стала. В меня влили три литра чужой крови! Со всеми она старается быть доброй. Всем подряд суёт руку. Меня держала за запястье и кудахтала: – Что так быстро из отпуска? – Время.
19 августа В москве
На проходящий билетов нет в кассе. Скачу в Москву «пассажиром на общественных началах». Наскочил на ревизора.[152] Ах-ах… Пять рублей мах! День неожиданных встреч. Вхожу в метро. Кто-то кладёт мне руку на плечо. Поворачиваюсь – Славка Аникеев! Лискинский земеля! Начинали с ним в «Молодом коммунаре». Потом он уехал собкором «Советской России» по Дальнему Востоку. Едем в редакцию «Советской России». И в коридоре сталкиваюсь я с Николаем Каменским. – Коля! – кричу. – Обнимемся с разбегу, что ли! В ЦК комсомола он приехал на утверждение его редактором чувашской республиканской газеты «Молодой коммунист». Поехали втроём на «Динамо». Поорали всласть за динамовца Маслова, обладателя крокодильского приза «Железная нога». За пятнадцать секунд до окончания кубкового матча забил победный год торпедовцам. После футбола Слава удалился по своим делам. А мы с Каменским затесались в ресторан «Минск». Не обошлось без чепе. Спьяну Николка цапнул в гостинице ключи не от своего номера. – Отдавай! – требует дежурный. – Щас! – и шварк ключи в форточку. А за форточкой уже ночь. И очень даже глубокая. Дежурный вмазал оплеушину Коле. Коля – дежурному. Я сунул между злыми кулаками портфель. Тем и погасил рубиловку.[153]22 августа Завидки
Сегодня вышел ясногорский номер. Я подготовил один три страницы. Чубарова это взбеленило. Что делает матушка зависть! – Тола! То ты выдаёшь уголок юмора из сортира!.. – Не греми крышкой. А то на гривку упадёт кулачок. – Да, у тебя называется «Уголок юмора и сатиры «Пардон». А я по-своему кручу. И почему «Пардон»? Герои этого уголка – сволота. И почему перед нею надо извиняться? Не понимаю. Так и не понимаю твои сегодняшние три страницы. – Завидки скребут? – Чего б я завидовал гэ? – Что конкретно тебя не устраивает? – Ну-у… – И всё? Кто больше тебя поставляет этого гэ? Тебе не гадко за твои детские статьи-болтушки «Пызали-мызали», «Босиком по Млечному Пути»? – Как ты не хочешь понять!? Одному физически невозможно сделать номер. Тут целые бригады едут! В поту выкладываются! А ты – один! – Это и всё моё преступление? Можно выехать десятью бригадами! Крепенько проштудировать градус на крепость[154] на природе да подавить под кустами блох[155] и ни строчки не привезти. – Гм… Это может быть и так. Только и у Смирновой к тебе по этому номеру свои существенные претензии. Готовит о тебе оплеушину на доску «Тяп-ляп». На машинку уже кинула тебе отлуп. Я глянул этот отлуп. – Валь! – говорю Смирновой. – Не позорься. Не выставляй себя тупарихой. Ты на доску «Тяп-ляп» тащишь не меня, а самого товарисча Маяковского! – А никакой Маяк мне не указ! – В шапку всего разворота я взял строку Маяковского«У меня в душе ни одного седого волоса»!
Последние комментарии
5 часов 54 минут назад
6 часов 2 минут назад
12 часов 14 минут назад
12 часов 18 минут назад
12 часов 28 минут назад
12 часов 35 минут назад