Сердца. Сказ 3 [Кристина Владимировна Тарасова] (fb2) читать онлайн

Кристина Тарасова Сердца. Сказ 3

Женщина

Я счастливая.

Нашёптываю это в контексте нелепое созвучие, дабы не свести крестом руки на груди. Пытаюсь проснуться, но сон оказывается явью. Либо же крепко сплю: стоит зажмуриться и открыть глаза, правильно? Когда же? Когда я проснусь?

Я счастливая?

Не понимаю, что происходит. Не понимаю, как долго это длится. Я ничего не понимаю.

Пантеон скорбит?

Жена скорбит.

Безвольно выбираюсь из транспорта и шагаю к паразитическим стенам Монастыря. На меня взирают – из каждого окна, покрытого решётчатыми створками – прекрасные девы, и даже близ находящийся и готовящийся к отправке конвой замирает, чтобы поприветствовать. О чём говорили все эти люди всё то время, что я отсутствовала? Успели сложить немыслимые легенды? а вычурно высмеять? Я, не зная никого, ненавидела всех. Чувство, с которым столкнулась в истине Тел и рассталась в истине Душ, вновь давало о себе знать; что могло ожидать в эпилоге моей жизни?

И я встречаюсь с встречающим меня Хозяином Монастыря.

Он раскрывает объятия, на что девочки подобно щебечущим пташкам перешёптываются друг с другом через окна, и вальяжно бредёт навстречу: улыбается, улыбается во всю силу. Лицо его берёт судорога в тот момент, когда мужчина разглядывает платье на мне – чёрное, с измятым подолом и кровяным багрянцем на рукавах, который сделал ткань твёрже и темнее и придал ей металлический аромат. Выделанная улыбка изгибается в противную ей, а руки – крылья – ударяют по швам подобия камзола. Ян останавливается.

У него хватает сил едва слышно выпалить моё имя. И только. Я же разрезаю оставшееся меж нами расстояние и молчаливо – почти безмятежно – ожидаю дальнейших речей. Но говорим не мы; говорят стены Монастыря, говорят выглядывающие послушницы, говорят обслуживающие, должные робкими взглядами тонуть в хозяйских ногах. Говорит весь мир, а мы – глядя друг на друга – молчим.

– Богиня… – как вдруг приветственно отталкивает Ян, но я не позволяю неприятно-липким речам (мёд – тоже неприятно-липкий) разливаться далее; награждаю краснослова пощёчиной и стальным взглядом.

Послушницы, до того расходившиеся в беспрерывном улюлюканье, затихают. Затихают и земли Монастыря, погружаясь в привычную им атмосферу безмолвия и неспешности. Эта тишина обняла меня, когда я впервой шагнула к монастырским землям из доставившего меня с отчего дома конвоя. Поразительная тишина, подозрительная тишина, настораживающая. Место с пребывающими там десятками прекрасных созданий не должно молчать.

Подглядывающие послушницы пугаются от непонимания и незнания грядущего. Некто посмел использовать силу против самоотрешено использующего силу по отношению к ним. Хозяина Монастыря трогать нельзя никому из послушниц и потому послушницы – после увиденного – вняли: явилась не одна из них.

Ян показательно сплёвывает нам под ноги и говорит:

– Не стоит спрашивать, как у тебя дела?

– Находишь это забавным?

Хозяин Монастыря бормочет, что поступать так, как поступила отбившаяся от мужских рук женщина, не следует.

– Если боишься за авторитет, – отвечаю я, – напрасно нагнал на дом Солнца свору ручных псов. Вот показатель, вот твоё истинное лицо.

– Ты переживаешь? – холодно бросает Ян, а мне от этих слов хочется разве что скулить. Переживала ли я…? Переживала и переживу, вот в чём беда. – Бог Солнца так просто отпустил тебя? – вопрошает следом (и поджигает тем самым утаенный фитиль). – А чувства вы разыгрывали весьма убедительно. Почему же он так поступил?

Молчу.

Молчу, потому что говорить не могу. Не могу отвечать, не могу понять. Что он имеет в виду? Теряю дар речи на скоблящие нас секунды, а затем впопыхах выпаливаю:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Он отпустил тебя и всё? В этом проявились все ваши наигранные и блестяще отыгранные чувства?

Я заношу вторую руку для второй пощёчины, но Хозяин Монастыря ловко прихватывает за запястье, утягивает к себе и, прижавшись губами к виску (смотримся мы как обнимающиеся после долгой разлуки), процеживает:

– Ещё только раз, Луна. Боги немилостивы, они любят карать. Тебе ли это не знать…

Он отталкивает меня и в следующую секунду велит следовать.

Что происходит?

– Понимаешь ли ты, что сотворил? – спрашиваю я у склоняющегося –уже в кабинете и над бутылью – лица.

– Вернул своё, – наотмашь бросает Ян и лакает пойло. – То, что не должен был отдавать, – а следом выплёвывает каждое слово по отдельности, – то, чем не следовало делиться; даже мысль допускать подобную.

Делиться…

– Это стоило его жизни?

– Прости?

Ян замолкает и пить прекращает: зубы ударяются о стекло, а напиток плескает по рубахе.

– Твои забавы с самим с собой того стоили? Изрывающая твоё нутро война должна была становиться внешней и касаться нас?

– Что ты сказала до этого? – дрожащим – ставшим таковым в секунду – голосом вторит Ян и медленно опускает дребезжащий меж пальцами стакан. – Чьей жизни стоило?

Я отказываюсь в это верить.

Он не может не знать. С его руки были кормлены псы, разорившие резиденцию Солнца. По его гласу Бог Солнца оставил пантеон. Или нет?

– Повтори, Луна.

Говорит обыкновенно властно. Но я молчу.

– Повтори, Луна.

В этот раз просит, скулит сам.

Дни дороги (дни, за которые конвой доставил меня к монастырским землям) наполнялись разрозненными чувствами: то я обрастала тоской и ненавистью, то выпытывала скорбь и отчаяние. В один момент все чувства столкнулись друг с другом и перестали ощущаться вовсе. Мне казалось, мысли пережуют голову и выплюнут сердце. Грудь распирало, ключицы трещали, но выходить оно не желало. Не желало. Каждое слово, каждое действие, каждая мысль – всё это перегнивало и перегнило внутри меня. Ком желчи застрял в горле, а траур – во взгляде.

– Значит, – убийственно спокойно заключаю я и прохожу к обыкновенно распахнутому окну, – его смерти ты не желал.

– Чьей смерти? – путается Хозяин Монастыря

– Однако добился смерти сразу двух. – Вздыхаю. – Вот только его с нами физически нет, а я продолжаю давиться воздухом. Где справедливость, Бог земных удовольствий?

– Гелиос мёртв? – в ужасе спрашивает Ян и валится в кресло напротив рабочего стола. Истинно в ужасе. Нет в том наигранности или фальши. Лицо бледнеет, глаза же наливаются.

– Гелиос убит, – поправляю я. – Всерьёз считаешь, что он мог отпустить меня? А теперь хорошенько обдумай сказанное о нём и помолись.

Я – почти отчаявшись – улыбаюсь и сажусь подле окна, поджимаю к себе колено, а чёрная ткань сползает по подоконнику и укрывает собой пол. Ян не отражает сползающий по моим губам яд; пронзительно смотрит и встряхивает головой. И повторяет, и повторяет, и повторяет – то неправда. Не могло так произойти. Не могло это случиться. Я вру. Я врунья, так просто.

– Муж не научил тебя не лгать? – пытаясь посмеяться, говорит Хозяин Монастыря, но голос выдаёт – выдаёт! – неконтролируемые вибрации.

– Муж научил бы меня большему, не вмешайся один обиженный мальчишка…

И обиженный мальчикша, вобрав всю силу и по крупицам восстановив коктейль спокойствия и равнодушия, спокойно и равнодушно перебивает:

– Оставь свои личные обиды, новоиспечённая богиня, и ответь по существу. Что случилось? Твоя злость имеет основания?

Имела ли моя злость основания?

– Ты спрашиваешь, – говорю я и пытаюсь преодолеть желание вспороть мужское брюхо ножом для конвертов. – Ты ещё и спрашиваешь…О, Ян, будь у меня возможность пустить в твою голову пулю – я бы воспользовалась ею. Я бы, – поднимаюсь и шагаю навстречу, напираю над креслом и едва не врезаюсь в лицо, нависаю, отталкиваю, гипнотизирую: – Месть не приносит спокойствие душе, но она приносит справедливость в мир. Ты так не считаешь? Сначала мне хотелось – знаешь, стало так больно – окропить земли Солнца собой, – и я коснулась собственного виска – парой щелчков, – вот только пуль не осталось, ни одной.

– Что ты такое говоришь, – дрожит Хозяин Монастыря.

– Он уже боли не чувствовал, а меня оставил с нею. Нечестно, но вины его в том нет. Виноват ты. Ты его убил.

– Я не мог.

– Твои люди это сделали. Кровь на твоих руках, они признались.

– Нет, – отталкивает Ян и отталкивает меня, поднимается и шагает по кабинету. – Просто скажи, что ты лгунья, пытающаяся выжить меня из ума. Просто скажи…Он тебя отправил, да? Свести с ума и вернуться в резиденцию. Да?

– Его уход что-то значит для тебя?

– Я не давал указаний, – спорит Хозяин Монастыря. – Даже не думал. Очнись, Луна. Никогда бы, – поспешно оправдывается, как вдруг хватается за голову и кричит. Резко, быстро, остро. Просто крик. Переводит дыхание и выпускает пар вновь: кричит. Рёв заставляет стены кабинета пошатнуться, а окружающую тишь стать ещё более замкнутой.

Мне доводилось слышать женские крики: вопли, стенания, рыдания, плач. И никогда ещё – мужские. Пугающий гул, что разрезает грудную клетку; хочется провалиться, сбежать, исчезнуть.

– Стало легче? – спрашиваю у остановившегося.

Мы были не на равных: я пребывала с мыслью, что Гелиоса больше нет, несколько дней, он же – несколько секунд. А потому я и только смела препарировать его нутро. Ко мне осознание уже пришло, к нему же наведается позже.

– Кто посмел? – режет Хозяин Монастыря. – Кто это сделал?

– Щенок, что однажды привёз меня к тебе. Хвалившийся знатным папочкой и называющий себя «правой лапой Босса».

– Лука?! И где он?

Мужчина рычит, подготавливая упомянутому мщение и казнь.

– Не с нами.

Острый взгляд велит продолжать.

– Думаю, ты простишь эту потерю и себе, и мне.

Берёт за плечи и злостно сжимает.

– Ты убила его, Луна?

– А что ещё оставалось? Застрелила. Пока он полз под платье жены на глазах у раненного мужа.

Несколько дней пути позволили перегнать эту мысль множество раз; я так часто проигрывала её, что в итоге свыклась. Осталось лишь гнусное послевкусие. Тысяча несказанных слов и столько же не совершённых поцелуев саднили по горлу и губам.

– Надеюсь, ты пересмотришь прислуживающих тебе?

– Как ты можешь об этом думать? – причитает мужчина. – Как ты можешь об этом говорить?

– И Гумбельт письма твои не сжёг. Ни одно из. И все их я прочитала. Как и прочитала ответы. Я всё знаю, Ян. Зачем ты так? Зачем ты убил его?

И вдруг – что я вижу? – он плачет. Сползает на пол, словно бы растекается по нему, а глаза наливаются и пускают излишки влаги.

– Не может быть, – выдыхает Ян и прибивает себя кулаком по лбу. – Нет-нет-нет-нет-нет…Не может быть. Гелиос…

Я хочу верить, что раскаяние его истинно, но намеренно отказываюсь это делать, дабы окропить виноватого желчью произошедшего. И призвать к ответу за мужа.

– Змея! – вдруг восклицает Ян и показывает на меня. Он весь – то неожиданно – в слезах. Не думалось мне, будто Боги плачут. – Ты – змея! Ты, Луна, привела к тому! Ты! Погубила…

И он объясняется на старом наречии, что я забралась в сад и подразнила, а затем надкусила яблоко и выплюнула его.

– А ты поддался слабости и натравил борзых на дом Солнца, – плююсь в ответ.

– Я был слеп!

– И есть сейчас! И будешь, и таковым уйдёшь из мира. Это я тебе обещаю. Это я тебе пророчу.

– Меня ты тоже гонишь из него? Чего ты добиваешься, Луна? – выкрикивает Ян и смахивает с лица только что мной виданное, резво поднимается и наступает.

Мы становимся по разные стороны его рабочего стола. Только я со стороны – кресла и управляющего, а он – послушно высказывающегося.

– Чего добивался ты, Ян? И чего добился?

Я лишь хотела, чтобы мантра «я счастливая» была истиной, а не жалким призывом. Я была счастливой. Почему не понимала этого в моменте? Почему не осознавала, а принимала должным?

– Сначала ты забрал меня у моей семьи, – объясняюсь я, – затем у моего супруга. Ты отнял у меня сестёр, самого себя и следом мужа. Чего Ты добивался?

Я выпаливаю то резко и грубо и в ту же секунду кабинетные двери распахиваются. Очередная сладкоголосая девочка рассыпается в извинениях и просьбах: она не хотела мешать разговорам господ, однако неупомянутой послушнице требовался взор Отца. Что это всё, черт возьми, значило? Ян ругается и проклинает всех послушниц до единой, сгребает со стола бумаги и стаканы и швыряет их на пол. Настойчивая девочка молит прислушаться и взглянуть. В её ноги прилетает бутыль: вино окропляет телесные чулки.

За время моего пребывания в Монастыре Хозяина никогда не вызывали обыкновенные послушницы. До чего опустился этот человек? К чему пришёл?

Он рвётся за сладкоголосой, а я по привычке «следовать за Гелиосом» устремляюсь хвостом. Моё присутствие подле отцовских плеч удивляет присутствующих в комнате дев. А нас удивляет поведение одной из них.

Сибирия.

Сидит у стены, свернувшись в ком, и, глядя на решётку окна, руками показывает молитвы. Ян велит остановиться – женщина даже не смотрит. Тогда Ян злобно скалится и размыкает соединённые ладони, на что Сибирия складывает их обратно. Ни на кого из присутствующих внимание своё она не обращает. Я зову женщину по имени – оказывается глуха. Как и к Хозяину Монастыря, так и к окружающим её девочкам. Ян припадает на колени и в кулаке сжимает челюсти обезумевшей. Он поворачивает её на себя, но пустые глаза проходят сквозь. Я наблюдаю, как треснутые губы нашёптывают о чём-то. Сибирии с нами – что очевидно – больше нет.

– В лазарет её, – хмыкает Ян и быстро смотрит на меня. – А тебя к священнику.

Я проглатываю обиду. Благо, никто из девочек укол не понимает; последнее слово утратило своё значение в новом языке и употреблялось только на старом наречии.

Будучи в кабинете, холодно предлагаю:

– Усыпи её.

Мужчина быстро осушает стакан и, подвывая в рукав рубахи, бегло смотрит на меня.

– Не понял?

– Понял. Всё ты понял. Как с отслужившей своё кошкой. Перепродать эту радость не получится, ибо съехавший ум ума здоровому не добавляет, а выполнять свою работу она уже не в состоянии. Усыпи, – издеваюсь я. – Ты же так с ними и поступаешь! Ласкаешь, зовя на колени, гладишь, а в случае чего – бьёшь и наказываешь. Стерилизуешь их, дабы котята не ползли по Монастырю, и отдаёшь другому Хозяину, когда видишь приближающуюся старость. Усыпи её.

Он видит смысл в этих словах, но за провокацию их не считает. Лишь признаётся:

– Сибирия была первой. Первой, кого я предал и продал. Первой из тех, кого я скормил Монастырю. Она не смогла оправиться и навсегда осталась в роли показываемой послушницы. Но никогда таковой не была. Нет, не была!

Мужчина ударяет кулаком по столу и следом выуживает портсигар. Закуривает и предлагает мне. Я сжимаю сигарету меж зубов, так и оставляя её не подожженной.

– Где Ману?

– У чёрта, – пренебрежительно швыряет Ян.

– А в координатах?

Хозяин Монастыря поднимает на меня уставший взгляд и, дёргая бровью, шипит:

– И как он тебя терпел? Выучила пару новых слов и, думаешь, уже никто тебе не ровня?

– Дело не в словах, но ты прав, – щеголяю я. – А вот что касается терпел-не терпел…есть такие, кого наличие природного ума у женщины не смущает и не стесняет. И недоступность – привлекает, а не заносчиво свербит по эгоизму.

– Да, именно поэтому он и согласился на Сибирию. Первую первому. Ты знала?

Я принимаю колкость, но вида не подаю. Если то правда – мне не в чем попрекать супруга. Однако их прошлое, их многолетняя дружба, многолетнее общение, всё это подтверждается. И бесконечные связи, бесконечные козни –всё это мне неизвестно. Всё это чуждо…

– Ошибки прошлого, – спокойно пожимаю плечами. – Когда-то и я хотела связать свою жизнь с недостойным.

– Ты засматривалась слишком далеко. Жизнь…! Неподвластное счёту явление. Но я сожалею, что вытравил тебя из твоего улья.

– Не представляешь, насколько сожалею я.

Мы замолкаем и обижаемся друг на друга.

– И всё же где Ману?

– Она сказала, если я потревожу Птичку, если вмешаюсь и преследования свои не оставлю, она уйдет. Я потревожил, вмешался и погнался. Она ушла.

– О чём же ты всё-таки думал? – вздыхаю в ответ.

– Ни о чём, – ревёт мужчина. – Напился и послал конвой. Я даже не помню, о чём говорил и кому. Ману рассказала об этом на утро; добавила, что вконец разочаровалась и хлопнула дверью.

– Хочешь сказать, смерть Гелиоса есть ошибка пьяного ума?

И я вдруг рассыпаюсь в слезах. Обещая самой себе эмоции Хозяину Монастыря не показывать, рассыпаюсь. Бегло утираю их и на протянутый платок не смотрю. Плачу. Ян позволяет выплакать всё: ждёт, молчит, наблюдает. Со вздохом выпаливаю, что ко всему произошедшему нас вытравил эгоизм. Эгоизм обеих сторон.

– Я не знал, Луна, правда, – продолжает мужчина и пытается выискать взгляд. – Я надеялся, что конвой вернётся пустым. Или вы прибудете оба и как следует встряхнёте и отсчитаете. Надеялся.

Глупая-глупая-глупая ошибка…

– А когда ты вышла одна, я решил, что он попросту отказался от тебя. Что вы издевались всё то время. Играли. Понимаешь?

– Вот уж удивительная вещь, – ядовито отвечаю я. – Но мир тобой одним не ограничивается, Ян; где-то происходит что-то (и вполне не связанное с Богом Удовольствий), прими факт. Не все, что делается – делается во имя тебя или против.

– Я думал, мы связаны…

– Я забыла тебя, – признаюсь наперерез. Вот так просто. – Не сразу, но забыла. Перестала вспоминать. Перестала думать. Перестала мусолить сказанные тобой слова у себя в голове, перестала искать им оправдания и объяснения. Потому что нельзя понять человека, который сам себя не понимает, слышишь?

Хозяин Монастыря вздыхает.

– Вот мы и вернулись друг к другу. В шрамах и с грузом на плечах, но вернулись.

Я поправляю:

– Наши с тобой прения не должны были касаться хорошего человека.

– Хорошего человека? Вот, что абсурдно. Луна, радость моя, – забавляется – в почти истерике – Ян, а я узнаю это проклятое обращение и всё внутри меня сжимается от досады и ужаса, – мы знакомы с Гелиосом дольше, чем ты живёшь на белом свете. «Хороший» – слишком поверхностное знание, не раскрывающее сути и души. Сердце он своё тебе вряд ли открыл, верно? Жена стала украшением дома, но не скрасила жизненный опыт.

– Открыл, – говорю я, – попросту предпочёл не тревожить грязью, которой вы пожимали друг другу руки. И, несмотря на всё это (и грязь, которую ты льёшь ныне) супруг для меня остался свят и Бог, а ты явился злобным херувимом.

– О, Луна! – восторгается мужчина и спешит заверить. – Молись кому угодно, чтобы слова эти не были никем услышаны и узнаны. Ты попрекаешь былое былым, а это ещё большее безрассудство, чем пытаться попрекнуть будущее в неизвестности.

Я разглядываю стены Монастыря. Когда-то они виделись кошмаром, и несколько ночей сны переносили меня из-под уютных печатей дома Солнца в обозначенную обитель порока. Я тряслась и задыхалась, и вот, столкнувшись воочию, лицом к «лицу» – ничего не ощущала. Меняются не места, а люди. Монастырь перестал быть символом беспокоящего; он явился фоном бесконечных бесед с человеком, который, как и декорация здания, нисколько не изменился внутренне: лишь обветшал снаружи.

– Откуда твои ожоги? – вдруг вопрошаю я у лица, награждённого рисунками.

Помнится, в прошлый раз объяснения мне так и не были даны. Ян медлит. Зачем-то улыбается. Медлит и мельком глядит в крохотное зеркальце вдоль стены, дабы убедиться в наличии этих самых ожогов, будто они могли или смели куда-то запропасть.

– Если я скажу, что ими одарил меня твой супруг в камине некогда вашего общего дома, ты сильно удивишься или расстроишься?

– Меня всецело устроит этот ответ.

И я – как бы невзначай – дополняю, а известно ли самому Хозяину Монастыря, что стало с резиденцией Солнца?

– Если ты спрашиваешь и с такой интонацией, – не без волнения в голосе проглатывает мужчина, – ответ прост быть не может, а предполагать – тебя злить – не осмелюсь.

– И правильно сделаешь. Его сожгли твои люди.

– Что?

– Они. Сожгли. Наш. Дом, – повторяю я.

Хозяин Монастыря хлопает себя по лицу и приправляет сигарету выпивкой, а затем без желания обидеть стегает словами:

– Тебе плевать на него, я вижу. Не осталось там ничего, что могло бы удерживать.

И хлюпает носом:

– Ведь я забрал это.

Мужчина дерёт бутылочными остатками своё горло и отшвыривает полый сосуд в сторону.

– Я виноват…кто дал мне это право? кто наделил им? и что же я наделал?

Он бодро встаёт и косится к окну, вдруг замирает и приземляется обратно в кресло.

Не удерживаюсь от напоминания и швыряю колючее:

– Не я – змея?

Ян вздыхает (едва не задыхается) и закрывает глаза. Сколько-то мы сидим в тишине. Затем он открывает глаза, и мы вновь сидим в тишине. Смотрим друг на друга, но не видим: и размышляем порознь.

Хозяин Монастыря не выдерживает и просит сменить платье.

– Тебя смущает траурный цвет или непривычная среди расхаживающих здесь длина? – процеживаю я.

– Меня смущает именно это платье. Оно Стеллы, будь ты неладна, ясно?

Уж сестрица тебе знакома?

– Даже будь незнакома, факт того, что ты признал на другой женщине платье упомянутой сильно бы выдало тебя, Хозяин Монастыря. Так просто.

Глотает от обиды.

– Но Стеллы рядом с нами я не наблюдаю, а, значит, в платье этом она не нуждается, – брыкаюсь следом. – Вот моё наследство. Единственное, что осталось от дома Солнца помимо воспоминаний и чувств. Когда-то и они канут вместе со мной.

– Она была в нём, когда мы виделись последний раз, – объясняется Ян и смотрит на меня с пренебрежением. – При жизни. Её, разумеется. Она сидела на том же самом месте. – Кивок приходится на облюбованный мной диван. – И она была младше тебя.

– А ты любил её? – спрашиваю я. Неожиданно даже для себя.

– Насколько мог. Но, как оказалось, для её тёплой души – недостаточно.

– Как вы расстались?

Ян усмехается и последнее сказанное мной слово ещё долго режет слух мужчины и кабинета (я взирала на обоих свидетелей).

– Неправильно.

И далее он выступает сухо и неторопливо:

– Я говорил те вещи, о которых даже не мыслил. И, кажется, до сей поры не научился держать язык за зубами. Я…да неужели Гелиос не рассказывал?! – вспыхивает – за секунду – Хозяин Монастыря и бьёт по столу. – Что за исповедь, Луна? Пытаешься свести с ума?

– Пытаюсь понять. А потому выслушиваю… – смягчаюсь я и сжимаю его кулаки, сжимаю выведенное там послание. – У меня есть все основания плюнуть тебе в лицо и покинуть Монастырь. И, поверь, лучше я помру где-нибудь в дороге, в пустыне, пытаясь сбежать от тебя и конвоя, чем буду до скончания века выслушивать сумасшедшие речи.

И вот Ян – вздрагивая – валится из кресла к моим ногам и, обнимая их, содрогается в слезах. Не понимаю… не понимаю того. Что с тобой, Ян? Успокойся! Ты показываешь себя обратным созданному образу.

А он рыдает и рыдает.

– Гелиос не рассказывал о тебе и Стелле, – приправляю я, дабы расслабить обнажённое и горящее сердце. – У твоего друга имелось уважение к тебе и твоим чувствам, а потому он предпочел смолчать. Лишь знаю, вы были с ней вместе.

– Никогда не говори так, как сказала, – просит Ян. – Даже не думай. Не смей! Скажи: это просто шутка.

Он заливисто воет, совершенно не боясь быть услышанным и увиденным, он отрекается и от своего положения, и от своего имени, он уповает на эмоции и снова и снова стрекочет:

– Скажи, что это лишь угроза, а в мыслях у тебя подобного нет и не будет. Скажи.

Ничего не понимаю…

– Луна!

– Это лишь угроза, – повторяю на сдавливающие мои колени руки. – Я притворяюсь, Ян. Извожу тебя и только.

– Скажи, что никогда так не поступишь.

Сдаюсь:

– Я никогда так не поступлю.

Тогда знание приходит само. Я предполагаю последнюю главу из славной, поспешно начертанной, истории сестры Бога Солнца и Хозяина Монастыря. И предполагаю, что платье на мне сейчас было снято с покойника. Неудивительно Гелиос воспрепятствовал его примерке, откинул на изголовье кровати и велел не прикасаться. Я собиралась убрать недобрую вещь по утру, но утро для резиденции Солнца не наступило. Вот так игра: одна в этом платье погибла, вторая – спаслась. Наследство рода за мной сполна не последовало.

Ян уходит всполоснуть пропитавшееся стыдом и потом тело и успокоить разгорячённое лицо. Я же остаюсь в кабинете: смотрю в окно, вид из которого ничуть не изменился, смотрю на книжные стеллажи, содержимое которых обрело смысл и толк с моим знанием языка, смотрю на стол, который был всё так же завален документами, письмами и заметками, смотрю на обшарпанные диваны и облезлые кресла, которые следовало обтянуть новой кожей или избавиться вовсе, смотрю на никогда не пустующие полки с выпивкой и никогда не редеющий портсигар. Я смотрю на комнату, в которой проводила так много времени и набиралась такими значительными, оказавшимися пустотелыми, мыслями и понимаю, что комнату эту уже переросла. Ничего в ней не тревожило и не вызывало былых мыслей. Она стала чужой и более не нужной.

И тогда я ступаю за кабинетный занавес, в спальню. Не сразу осознаю, что делаю то без привычного, заведённого Яном приглашения, одобрения или доброго намерения. Всё слишком изменилось, и мы поменялись.

Вскоре повязанное на бёдрах полотенце встречает мой взгляд, а Ян встречает меня укором:

– Не помешал?

– Мог бы повременить.

– Ты своенравна и не воспитана. Сюда тебя никто не звал.

– Хочешь воспрепятствовать Богине? Обрушь свой гнев на обыкновенных послушниц, со мной же будь учтив, Хозяин Монастыря.

Мужчина проходит к шкафу и, скинув с себя вафельное полотенце, принимается выгружать привычный комплект одежды.

Я отворачиваюсь и вновь засматриваюсь инжиром. Такой же – точь-в-точь – был в саду у Гелиоса. И тогда я вспоминаю Гранат, и самой же себе выкорчёвываю сердце, размышляя о том, что никогда более не увижу и не испробую его (хотя в мыслях созерцаю не образы спелого плода или бегущего по рукам сока – я вижу измятую лужайку и подводящую к ней тропу лабиринта; я вижу любовников; я вижу…)

– Это Стелла, – признаётся Ян и кивает на раскинутые ветви инжира.

Требую объяснений.

– Ты не была в саду?

Мужчина поправляет рубаху, закатывая рукава, и принимает озадаченный вид.

– Была и много раз, – спокойно отвечаю я.

– А в дальней его части? За калиткой, где инжир.

Я вспоминаю приятную тень и разнообразие флоры: чудесные цветы и ухоженные деревья, совсем не тронутую отпечатками поляну и её вечнозелёную рябь. Отвечаю очередным согласием, на что Ян пускается в повествование: у дома Солнца была традиция – не предавать тела земле, а кремировать и прах мешать с цветочными черенками. Угаснувшая жизнь вновь давала о себе знать, произрастая выбранным растением.

– Стелла была слишком молода и мягка, чтобы думать о подобном, –повествует – с нежностью в голосе – мужчина. – Она не говорила, кем хочет стать в следующей жизни, а потому мы сошлись на инжире. Из хрупкой девочки – величественное древо со сводящими от своей сладости плодами. Такой она и была: приторно-сладкой и величественной.

Я улыбаюсь.

Мне грустно, но я отчего-то улыбаюсь.

Как прекрасно он о ней рассказывал, как переживал и предавался воспоминаниям; его сердце уже было отдано: неужели я смела посягнуть на однозначно занятое? приправила печаль и только…

– Когда дерево окрепло и понесло стабильный урожай, Гелиос привёз пророщенную ветвь. Я не хотел, чтобы Стелла бывала в Монастыре, и при жизни она явилась сюда лишь однажды – в последний наш разговор. А потому я вынужден нести это бремя и каждый божий день смотреть на неё, каждый сезон вымаливать процветания к следующему. Единственное, что не иссохло в моих руках – горшок с деревом. Лучше бы я сохранил её человеком.

– Красивая традиция, – соглашаюсь я и припадаю на край перины. – История сада мне не была известна.

– Ты совершенно не знала своего мужа, – то ли вопросом, то ли утверждением швыряет Ян.

– Мне было хорошо, о другом я не думала, – признаюсь следом.

И признаю свою вину перед Гелиосом. Я, собственно, его и не знала. Не докучала и не интересовалась, не чувствовала и не проникалась; считала, что не буду беспокоить понапрасну и потому не ворошила давно позабытые угли, а на деле утаивала задатки пожара под кромками сухой древесины. Его удручающие сны с дрожащими веками, его едва слышимая молва на восходе, его резкие перепады настроения и – как бы невидимые мной – походы ночью за игристым. Я позволила ему увязнуть в острых мыслях…нет-нет! я не помогла ему из них выбраться. Кто – если не партнёр? Ловлю себя на умозаключении, что с ролью жены справлялась не так уж хорошо и порядочно; мне казалось, быть вместе – делить удовольствия; а быть вместе – создавать эти удовольствия. Не нужно наседать на забитую работой или делами голову – требуется лишь приласкать эту голову и заверить в прекрасном.

– Отец? – режет голос из кабинета.

Мы отмалчиваемся. Секунда-две: дверь ударяет и стук каблуков уносит некую по коридору.

– Зачастили сегодня, – мрачно отмечает Ян и застёгивает ремень брюк. – Я устал от этих глупых девиц.

– Глупые девицы – твой доход и стабильное завтра, – хмыкаю я и покидаю спальню.

Мужчина запирает за нами и балдахином прикрывает дверь.

– А вот здесь узнаю слова Гелиоса.

Подоспевшая девочка – уже с другим голосом – стучит и просит разрешения войти; на приглашение причитает о скандальной Сибирии. Упомянутая напала на лекаря и вскрыла ему его же скальпелем парочку сухожилий на руке.

– Ты приехала, и она сошла с ума. Не ведьма ли ты и не воплощение ли греха? – искренне интересуется Ян, пока мы вышагиваем вдоль коридора.

– Может, с ума она сошла много раньше? – отвечаю я. – С тобой то – реально. И вообще: отчего перед безумной махали острым?

Мужчина косится и, решая не лукавить, выдаёт, что дал согласие на любые действа и на любые вмешательства в лечении Сибирии.

– То есть ты разрешил ставить на ней опыты, я правильно понимаю? Думалось, мы (подразумевая род человеческий) давно ушли от подобного. Неприятно удивляешь, Хозяин Монастыря. По традиции.

– Ты читала слишком много книг, – не слишком довольно воздыхает Ян.

– Разве в этом деле бывает «слишком»?

– Когда это целая библиотека, накопившаяся за десятки лет жизни, старца – да.

Мы приходим в полупустую часть здания – здесь находятся лазарет и кабинеты для осмотра. Прибывающие в какой-то определённый период времени врачи разговаривают с монастырскими кошками и выносят по их здоровью заключения. Иногда ставят лечение. Иногда сразу лечат. Я была в лазарете однажды; на беседе. В соседней палате боролись с мешковидной опухолью, выкачивая её вместе с криками из замученной. Но сейчас – без шума и женской стрекотни – место это выглядело совершенно другим. Чистым. Даже стерильным. В какой-то по счёту палате мы встречаемся с раненым лекарем: он жалуется на Сибирию и взмахивает повязкой, на что Ян преспокойно отвечает повышением жалованья и прогоняет неугодного.

Сибирию обрили. Её рыжие кудри лежат в запаянном пакете на одном из столов. По вискам тянутся тонкие запёкшиеся струйки. Картина эта пугает и не только меня. Глаза у Хозяина Монастыря (и так красные от утренних бесед) наливаются ещё больше. Зрачки дрожат. Он смотрит на некогда послушницу и всегда сестру. И наблюдает, к чему её привёл.

– Помнится, ты называл Монастырь обителью красоты и сладкого порока, а не сумасшедшим домом или экспериментаторской, – утверждаю я, склоняясь над мужским плечом.

Отныне будет так. Я стою подле и, нависая то слева, то справа, заверяю в угодной себе истине. И Хозяин Монастыря будет слушаться, ощущая себя вечно виноватым…

Ян согласно кивает и садится на кушетку рядом с буйной. Сибирия не читает молитвы и не складывает их руками – она смотрит на нас, но совершенно безучастно. Смотрит и о чём-то помышляет. Хозяин Монастыря гладит её по выточенным скулам – успокаивает, тешит; наклоняется и целует в щёку, после чего отстраняется и созерцает блаженное лицо. Приступ хаоса отпускает женское тело, но не покидает вовсе – взгляд её всё ещё искажен, безумен: в глазах читается отстранённость от мира реального.

Я сажусь подле и беру женщину за руки. Она улыбается мне – страшно: алыми дёснами наружу. Улыбается и вдруг с придыханием смеётся. Вижу в её широких зрачках тлеющий в танце уголь и саму себя; вижу – понимаю посыл. Сибирия смеётся. Мы готовы взвыть. Сибирия смеётся и тогда Ян, прихватывая с соседней кушетки подушку, наваливается на сестру и удерживает её весом собственного тела. Целует безумную в подставленный висок и следом накрывает. Я глажу её руки, но на самом деле держу – не позволяю им разрезать воздух, не позволяю схватиться за него и за жизнь. Сибирия гудит в подушку: мычит, плачет, смеётся – всё вместе. Как вдруг замолкает.

Хозяин Монастыря открывает лицо задохнувшейся.

Я не верю, что это мы.

Проклинаю место и людей на старом наречии и незамедлительно покидаю стены лазарета. Ругаюсь на охрану подле выхода из Монастыря и они, заслышав незнакомые слоги, добродушно распахивают двери.

Меня встречает сад – его жалкое подобие. Жалкая сколоченная лавка под сухой кроной.

– Прости, не могу удержаться, – обращаюсь в воздух, к Гелиосу – и вызволяю припрятанную сигарету. – Не сердись: теперь я делаю вещи и хуже.

Наполняю лёгкие дымом и медленно выдыхаю. Это обман. Помогают не сладкие ароматы, а размеренность дыхания. Не предмет ингаляции, а процесс.

Я всё ещё не могу проснуться?

К компании прибивается Хозяин Монастыря. Прикуривает от меня и, выпуская облако дыма вровень с танцующим на горизонте облаком пыли, докучает вопросом:

– И как мы до этого дошли?

– Он не ошибся, когда увёл меня отсюда. Ты портишь людей.

– Я позволяю их порокам обнажиться. Признать грех равно встать на путь его исправления.

– В эфемерном идеале, – скалюсь я. – По факту – портишь. Сколько бы дряни мы с тобой здесь наделали? О! может, ещё успеем! Этого ты хотел?

– Думаю, нет.

Ветер обдаёт тёплым воздухом и поднимает воспоминания о резиденции.

– Хочу убраться отсюда, – признаюсь я.

– Но ты остаёшься? – неуверенно спрашивает мужчина.

– Слушай, Ян, – прикидываю и затягиваюсь, – ты меня не только вдовой, но и бездомной сделал. Да, пожалуй, сегодня ты спишь на диване.

– Это ещё почему?

– Хочешь сказать, я сплю на диване? Или, может, как в старые добрые мне подселиться к парочке малосообразительных дев и вечерами делиться секретами и расчёсывать друг другу волосы? У меня имеется про запас несколько тайн нынешних божков…

– Комната и кровать – твои, – спокойно отступает Ян.

Бог

Они переступили черту.

Наблюдаю за ними через окно: содрогаются над содрогающимся телом, а следом отнимают от лица подушку и взирают в широко-распахнутые глаза женщины. Я лишил её здравого ума не для того, чтобы её лишили жизни здравые люди.

Смотрю на них и вспоминаю день торгов: неопытная и колыхающаяся в хозяйских объятиях девочка. Она выглядывает из-под защищающего её крыла и не ведает, что спустя недели распахнёт свои. Спустя месяцы она объявится пантеону и заставит его истинно поклониться богине. Спустя годы заслужит уважение и место среди управляющих. Она приубавит людскую веру и подвигнет воскрешение иной.

Но пока она уклончиво взирает на подоспевших к выступлению Богов. Хозяин Монастыря горделиво касается обвитого тканью девичьего плеча и о чём-то рассказывает; опосля – выходит на сцену. Раскосая музыка надрывающихся музыкантов захлёбывается в пьяных аплодисментах. Их перебивают бокалы. В воздухе танцуют дурман и свет сымпровизированных софитов. Величественное шоу становится пародийным выступлением, красота привезённых с окружающих земель дев очерняется под нескладные речи. Всё это похоже на глупую игру.

Луна – под Отцовское рукоплескание – оставляет столик с напитками и поднимается на сцену. Красное платье покрывает худое тело и раскосые взгляды гостей строят догадки о его вкусе. Ткань взбирается в бледных пальцах и даёт толпе облизнуться на оголившуюся щиколотку; всего-то. Ею и сводит с ума. Костью. Твари выдают себя сами. Вседозволенность и доступность утихают и покидают стены Монастыря: сквозь присутствующих смотрит продажная праведница. И тем окутывает мысли – берёт любопытством, интригует. Следом – отталкивает. Сложные головоломки мало кто любит… Они притягательны первые мгновения, дальше – осознание неспособности одолеть и решить, укор и уход.

Алая печать завораживает и печати ставит на присутствующих. Она отмеряет Бога Солнца почтительным взглядом – единственного, кто ведёт себя достойно: не взрывается и не кричит с места. Бог Солнца же – уставший от всех и вся – желает преспокойно дожить свой век и не объявляться более нигде и ни с кем. Он не смотрит на девочку – смотрит на сжатый бокал, а потому я бросаю в воздух:

– Не послушница, право, богиня.

Бог Солнца отнимает взгляд от дешёвого пойла и врезается в красное платье, очаровываясь вместе с залом. Красота – не подарок; скорее испытание. Не наказание, как может показаться в некоторые моменты жизни.

Хозяину Монастыря известно, кому он отдаст девочку из-под крыла: кому доверит приглянувшееся самому себе. Ему известно, кто оценит неприступную красоту и все богатства мира возложит перед ней и за неё.

Однако против выступает стоклятая Богиня Плодородия. Она зачастила под старость лет игры с молодыми, а потому разбрасывалась остатками общих с её бывшем мужем (Богом Воды) накоплений.

Бог Солнца в очередной раз поднимает усталый взгляд, называет сумму, превалирующую в разы ранее озвученных, что в сию секунду велит замолчать остальным присутствующим, и, на том решив, покидает зал. Алое платье отныне принадлежит ему. Все мы покидаем душные стены Монастыря и все мы задымляем улицу. Полчище сигар и самокруток вдавливают в и без того копчённый воздух ароматы дурмана. Хозяин Монастыря продвигается меж гостей и каждого из них благодарит за посещение и просит возвращаться. А, дойдя до меня, приветливо сдавливает кулаки и, зацепившись взглядом, пускается в тёплые речи. Он повествует, как ему приятна та самая девушка с нефтяных земель, как она притягательна и как хорошо послужит Монастырю.

– В этом ты прав, – заключаю я и довольно киваю головой.

Она послужит Монастырю, но отличительно от иных послушниц. Это я утаиваю.

И Хозяин Монастыря ещё раз благодарит за наводку на чудесный, утаенный под толщей провинции и легкомысленности окружающих, дар. А я благодарю Хозяина Монастыря в ответ: за то, что он прислушался к моему мнению – то было значимо.

Но ещё раньше я одарил этим самым мнением семью Луны, наведавшись к ней и предложив отправить способную сразить своей красотой и своим умом дочь. Никто не спорил, о какой из девочек шла речь, и потому мы поспешно составили письмо для приглашения конвоя Отца. Я сам оберегал Луну от безрассудств, когда за ней приглядывали соседствующие глупцы.

И вот главным её безрассудством и в этот же миг смыслом жизни стал Монастырь и Хозяин Монастыря.

Я взираю на убийц.

Луна осуждающе смотрит на женщину, раскинувшуюся по кушетке, а затем на мужчину подле. Но осуждает она не поступок-проступок, а приведшее к тому.

Я ставлю для себя пометку о втором обречённом под женскими руками; Хозяин же в пометке не нуждается; все те разы я наблюдал и, едва не сбившись со счёту, вкушал. О некоторых из них, кажется, должна была напеть та сама Сибирия той самой Луне, а тот самый Хозяин Монастыря – оправдаться перед последней и поведать свою истину.

Когда он погнал на несчастную гончих – я раззадорил их сырым мясом подле собачьих будок, когда он придушил крикливую – я невидимо восседал в кресле напротив, когда он изуродовал неверную – я пододвинул садовые щипцы.

Всё шло своим чередом. До сего момента.

Женщина

Я просыпаюсь. Так мне кажется. Переворачиваюсь с бока на спину и взглядом желаю столкнуться с нависающим балдахином. То не случается. И подо мной не дубовая кровать, вырезанная из цельного дерева, и лунный свет от окна бьёт не с той стороны, и ткань у постельного белья не ласкает кожу, а саднит по ней.

Я не просыпаюсь?

Вздрагиваю: вижу чёрные картины, вижу ветвь инжира, вижу стены Монастыря. Всё случилось взаправду и Гелиоса рядом нет. Нет и больше не будет. Начинаю всхлипывать и зарываюсь в подушки. Это первая ночь с момента его утраты, когда я смогла заснуть, а не потерять сознание от недостатка сил или избытка выедающих чувств.

Его в самом деле нет. Его нет.

На протяжный вой прибегает виновник разрухи. Нависает и прихватывает за плечи, беспокоится, боится. Я говорю, что никогда не прощу совершённое им и давлюсь бьющей по щекам солью. Он говорит, что не ожидает от меня прощения: слишком высока плата. И садится подле, и, обнимая, успокаивает.

– Это сон, – умоляю я. – Прошу, хочу проснуться. Я хочу проснуться.

– Тише, Луна, – бросает Хозяин Монастыря и заплетает руки в своих.

– Это сон.

– Ты не спишь.

– Ненавижу тебя! – вскрикиваю и гоню прочь, но цепкие щупальца прижимают крепче былого. – Я хочу проснуться, Ян, хочу проснуться, всё это – глупый сон, ошибка. Я хочу к нему…

Рыдаю вновь и с тем засыпаю.

– Верни его.

Бог

Он наводит оружие на виновного и, не мешкая, жмёт на спусковой крючок. Наблюдаю, как вмиг потяжелевшее тело валится к ногам.

– Гелиос! – взрывается женский голос от дома. – Какого дьявола вы здесь… – видит меня и замирает. – В самом деле, какого дьявола?!

Оборачивается к брату и завершает:

– Мы договаривалась: работа – вне стен резиденции. И «вне стен» – не значит, за стенами дома, а значит подальше от особняка и вообще этого места. Ты неисправим!

– Иди домой, Джуна, – ругается в ответ стреляющий и, щёлкнув предохранителем, прячет оружие за пояс брюк.

Женщина – свирепея за секунды – вырывает пистолет и бросает его в мою сторону.

– Дома дети! – кричит Джуна. И тише: – А вы что себе позволяете? Пришёл он, – пинает несчастного, – своими ногами, а уносить потребно на твоих плечах. Рациональность, Гелиос, где?

– Иди домой, – повторяет спокойный голос и, взяв сестру за плечи, разворачивает. – Ступай.

Джуна – ругаясь – уходит.

– Ты уверен, что он был виноват? – спрашиваю я.

Бог Солнца смеётся себе под нос и с рук стаскивает перчатки.

– Я уверен, а вот ты просто это знал, – говорит Гелиос.

В следующий раз свидетелем его настойчивости, уверенности и хладности я стал в Монастыре. Совершенно случайно (как бы не так), и дело для разбирательства было мало терзающим. В кабинет ввалилась послушница и, слезами шагая по ковру, бросилась к духовному Отцу с жалобами на водителя конвоя.

– Что он сделал? – спросил гостивший у Яна Бог Солнца.

Девочка потупила взор и махнула головой. Говорить об этом ей не хотелось.

– Позови его, – велел Гелиос, на что Хозяин Монастыря бросил придирчивый взгляд.

– Есть ли необходимость? – аккуратно уточнил он.

Не присутствуй здесь я, непременно бы разразился свойственный этим двоим скандал.Бог Солнца ответил на старом наречии, что некто минутой ранее посягнул на монастырский кошелек, ибо каждая дева этого места – чистая монета. Ян вздохнул и, выпроводив обиженную девочку, хотел позвать распускающего руки водителя. Гелиос предложил решить этот вопрос у собранного подле монастырских врат конвоя. Сам Бог Солнца был негласным хозяином этого места, но больше – частым клиентом, ещё больше – другом и наставником Яна. Молодой самопровозглашённый бог предпочитал дела решать вертляво, хитро, со стороны. Отличительно от вышагивающего нога в ногу приятеля.

– Не терплю, когда ты вмешиваешься в здешний быт, – отбросил Хозяин Монастыря едва слышно, но я всё равно раскусил его зудящую интонацию.

– Не терплю, когда женщин обижают, – говорит Бог Солнца. – Ты слышал: её обидели.

Они подходят к дверям. Ян причитает:

– Монастырские кошки получают за свои провинности каждый день, но что-то твой глас совести и справедливости дремлет в эти минуты.

– То воспитание (хотя я, право, держусь иной позиции, но со своим мнением не рвусь – твоё дело, твои правила), а ситуация сейчас – домогательство и скол репутации. Пресекай это на корню, Хозяин Монастыря, – подводит Бог Солнца, и упомянутые лица теряются за дверью.

Не следую: остаюсь в кабинете. Обхожу заваленный документами стол (Яну известно, что ничего из имеющегося ни здесь, ни у кого-либо ещё мне неинтересно) и замираю у распахнутого окна. Настраиваясь на беседу, Хозяин Монастыря подходит к готовящемуся к отправке конвою. Хочет, ядовито и ярко улыбаясь, вопросить, с кем же мгновением ранее общалась его девочка. Наперерез беседе выступает Бог Солнца. Видит водителя и, обнажив из-под пояса пистолет, скрепляет рукоять и стреляет.

– Какого? – не удержавшись, вскрикивает Ян и отшатывается от падающего тела. И шёпотом: – Мы хотели поговорить, разве нет?

Другие рабочие смотрят на месиво вместо лица, валятся и просят пощады. Бог Солнца подходит к одному из перепачканных в песке и, каблуком бота прижимая хрустящее мальчишечье бедро, наводит оружие ниже пояса.

– Следующее наказание будет таким.

Испуганные ребята рассыпаются и прилипают к автомобилю.

– Может, отстрелить?

– Нет, сэр, – на старом наречии (что удивительно; сказался стресс и адреналин) бросает прижатый парень.

– Прекрасно. Потому что это иллюстрация того, что будет, если кто-либо ещё позволит распустить свои руки (и даже мысли) в адрес находящихся здесь дев. Эти девы, – Гелиос ставит оружие на предохранитель, – несут службу истинным богам. Вашу порочность – держите до блудливых мест или справляйте нужду в кустах. Здесь же – нельзя. Понятно?

Кивающие головы соглашаются.

Бог Солнца убирает оружие и направляется обратно к Монастырю. Ян следует за ним.

Уже в кабинете последний бунтует:

– Это водитель, чёрт с тобой, – взгляд перебегает на меня и просит прощения; возвращается, – кто повезёт следующие отправки?

– Да, пожалуйста, не благодари, – издевается Гелиос и, приминая кресло, угощается питьём из графина.

– Что ты сказал? – ревёт Хозяин Монастыря.

Бог Солнца отстраняет графин и, затирая бегущее по губам вино, добавляет:

– Говорю, не благодари. Рад услужить Монастырю и его чести. Рад наказать виноватого и пресечь непослушание на корню.

Ян внимает.

– Теперь иные задумаются, – продолжает Гелиос, – прежде чем допустить распутство не то что в делах, сколько в собственных головах. Страх – вершитель прогресса. Страх держит людей и заставляет ступать по избранным нами – управляющими – тропам. А вообще не распыляйся, дорогой друг, ибо у нас гости, а не все гости должны внимать оглашаемым месту истинам.

Я улыбаюсь и соглашаюсь, а Ян терпеливо ступает к столу, вызволяет портсигар и нетерпеливо бросает:

– Меня больше изводит, что после твоих визитов, необходимо счищать чьи-нибудь мозги с камней.

Закуривает.

– Когда-нибудь ты дотрясешься стволом и сам получишь пулю в лоб.

– Надеюсь, нет, ибо лицо у меня красивое, – тщеславно говорит Бог Солнца, и я смеюсь вместе с ним.

– Забавляйся, – ругается Хозяин Монастыря. А сам подразумевает: «в его присутствии» и одаривает меня недобрым взглядом.

Потому я не удивляюсь, когда Бог Солнца – взаправду – ловит несколько выстрелов грудью. Вот только десятилетия спустя; так много он отхаживает без оружия вовсе, решая назревающие конфликты интонацией и видом.

Также я наблюдаю за Богиней Солнца, должной носить иное имя: предвижу грядущее и потому опускаю собственный взгляд. Она кричит. Истошно. Протяжно. Кричит и рыдает, на коленях держа оставившего его супруга. Не проклинает и не разрезает словами небо; их недостаточно. Она кричит, пока не отпускают силы и пока небо не оказывается разрезано женским воплем и молнией. Ливень накрывает резиденцию Солнца и ближайшие земли.

Это необходимо.

Это ломает, оно же и закаляет.

Она плачет, пока дождь умывает руки и лицо от крови и успокаивает надрывающееся сердце вместе с разразившимся пожаром. Вмешиваются иные приехавшие по воле Хозяина Монастыря, ухватывают обезумевшую жену и войлоком усаживают в конвойный автомобиль. Дорожная пыль уносит их.

Я смотрю на бездыханное тело Бога Солнца, избежавшего смерти физической много лет назад, но не избежавшего моральной гибели и эмоционального упадка. Ощущаю его умиротворённость и взгляд перевожу на осыпающийся Дом Солнца. Последний из клана остаётся близ родных земель.

Женщина

Юная отдаёт все свои силы на мольбу и призыв к хозяйскому сердцу, но в этом её просчёт: у Хозяина не было сердца. И я ранено смотрю на него, взглядом вымаливая не трогать девичье тело, однако Ян сечёт её во всю силу и, опосля, прогоняет.

– Ты неисправим, – нервно сглотнув, заключаю я.

– Это у Нас миры перевернулись, – спокойно отвечает мужчина. – А эти же, – он подразумевает послушниц, – в своих собственных и привычных им оболочках. Для них ничего не изменилось и не изменится. В стенах Монастыря ничего не произошло, Луна, ничего.

И потому он розгами выдворяет молодую дурь из молодой дурной головы. Закрыв глаза на добитую часом ранее Сибирию и четырьмя днями до этого Гелиоса. И мысль о нём – та, с которой я свыклась за дни в дороге – колит особенно остро.

– Личные трагедии в массах не нуждаются, – продолжает Ян. – Они ими лишь обсуждаются и провоцируются.

И вскоре он замечает: я не смотрю, не слушаю. Зовёт и препирается с покрасневшими глазами. Хочет взорваться и предложить погнанной девице вернуться, как будто дело могло быть в ней. Как будто меня беспокоили его в равном коктейле деспотизм и садизм. Я отворачиваюсь и, врезавшись в подушку, плачу.

Ян падает рядом и, обнимая за ноги, выпытывает прощение. Он знает (она едина) о причине слёз, он сам ещё не зарубцевался после известия о кончине Гелиоса.

– Мне надо вернуться, – говорю я.

– Куда возвращаться? – говорит он.

Понимает, что я подразумеваю резиденцию Солнца, но не понимает для каких целей: дом сгорел. И я поспешно отвечаю, что его несильного ума приспешники затолкали меня в конвой и не позволили даже проститься; а тело и вовсе – по глупой шутке или злому умыслу – оставили под небом и на утро выкатившимся солнцем.

– Я поеду с тобой, – уверенно объявляет Ян; спешу этот пыл унять.

– Оставайся в Монастыре. Как и всегда. Здесь твоё место.

И это не укол. Наваждение. За часы хозяйского отсутствия Монастырь взаправду редел, пустел и пропитывался глупостью и затхлостью как за сиротские годы. Отец не должен покидать дитя.

– Дай мне тех же людей, что приезжали в ту ночь, – велю я. – И оружие.

Ян хмурится и отвечает согласием. Но только на первое.

– Это не просьба, Хозяин Монастыря. Либо ты закладываешь его в мои руки сам, либо я выкрадываю его в подходящий момент. Попытаешься остановить – вкусишь последствия.

– Не убьешь ты меня, – равнодушно швыряет мужчина, однако поднимается и из закрытого ящика стола вызволяет блестящую игрушку.

– А к чему всё идёт? – усмехаюсь я и перенимаю пистолет. – Думаешь, мы друзья? Надеешься стать любовниками? Считаешь, мы простим друг другу обиды и, ментально проработав опыт, будем вместе? А не пошёл бы ты, Хозяин Монастыря?

– Кануло то время, когда я мог сказать «закрой рот» и ты бы его действительно закрыла, да? – злобно скалится Ян. – Месть не решает проблему, не успокаивает душу.

– Но вносит в расшатанные истины справедливость. Находит правосудие, добавляет равновесия.

– Ты не успокоишь себя этим, что бы ты там не вообразила.

– Не пытаюсь.

– Тогда для чего, Луна?

Это слово уже звучало. Справедливости ради.

– Кому ещё известно о гибели дома Солнца? – вопрошаю наперерез.

– Тем троим из фургона. Четвёртый – Лука – уже (что очевидно) не в счёт. И, разумеется, мне.

– Знание – не всегда сила, верно? – горько улыбаюсь я и оставляю кабинет.

Слышится крик Яна: он запрягает упомянутых для работы. Я приказываю ехать в резиденцию Солнца. И снова из жизни выцепляются равные дороге дни. Мы замираем подле ворот – открытых и никогда более не закрываемых; я велю оставаться в машине, а сама бреду по красивейшей, мельком засыпанной от недавней песочной бури, дорожке. При свете дня зрелище это ещё более тревожное и плаксивое. Часть обугленного дома отсутствует вовсе, а уцелевшая, однако почерневшая, сторона острыми зубьями тянется к непокрытому облаками небу. Я разглядываю и признаю остатки гостиной и идущей оттуда лестницы – свернувшиеся холсты некогда портретов пробираются сквозь некогда позолоченные рамы. Возможно, кабинет сохранился; крыша там едва осела.

Вот только Гелиоса нет.

Я рыскаю у крыльца и дома, я думаю о проклятых тварях и птицах, я опасаюсь иных людей и – по итогу – взглядом ударяюсь в нового жителя сада.

Среди деревьев и кустарников, цветов и трав – юное, новое; ещё не избавившееся от крошечного горшка, едва давшее росток и с трудом пробившее землю.

Кто-то ещё знает о покинувшем небосвод и пантеон богов Гелиосе. Кто-то похоронил его.

Бог

В воздухе до сей поры стоит сладковатый запах гари. По сравнению с обуявшей вчерашней ночью стихией огня недавний костёр был мал и незаметен. Я же – по традиции дома Солнца – поместил прах последнего его представителя в разлагаемый контейнер и высадил на почётное место в саду возле резиденции. Возле родичей. Они все это заслужили: и хорошее, и плохое.

Бог Солнца отмерил половину века и сделал для своей истории всё положенное. Я зачитываю молитву и оставляю его в окружении кровных, а для Луны – что должна подоспеть неделю, думается мне, спустя – оставляю письмо. На старом наречии я вывожу, что любопытство будет распирать вдову много больше, нежели удивление, а потому при удобной встрече – пускай! – спросит легенду о ягодном тисе. И, смею заметить, ей нечего опасаться: через десятки лет я лично провожу её к этому месту и покажу, чем станет ныне крохотный росток.

Последний раз я был здесь несколько месяцев назад. Сопутствовал удару хлипкой ветви в окно дома, на что молодая жена сбежала по лестнице, заметила заливающийся дождём гараж и, направившись туда, нашла наводящие смуту письма.

Здесь я мог несколько преувеличить; истинно божественный промысел не касался меня. Не касалась меня и поломанная ветвь, и плохо припрятанные бумаги. Но и про то, и про то я знал; это ли не оправдывает меня и не делает соучастником?

А ещё до того я был здесь с десяток лет назад. Резиденция дома Солнца пыхтела жаром и разговорами, действиями и красотой. Златоглавые отпрыски двух орлов рассекали величественные – ныне усопшие – залы, глумились и предавались грехам в уютных – ныне пыльных и позабытых – спальнях, отбивали ровные шаги по блестящим – ныне ветхим – коридорам. Дом Солнца жил и оправдывал всю свою мощь, своё признание, свою красоту. Первая семья на слуху, что касалась своими бесконечными лучами даже самых отдалённых мест, домов и просек. Они были – воистину – велики! И я любил их дом, хотя избегал вечеров и званных ужинов (всё дело в рассыпающихся по комнатам гостях, которые оскверняли исключительность и порядок). Но тогда я приехал сам. В моих силах было повлиять на исход: не всегда всё идёт по задуманному (хотя…по исчислении скольких-то лет, понимаешь: случилось угодное и необходимое).

Итак, я приехал в резиденцию дома Солнца.

Роксана и Самсон встретили лучезарными улыбками и призывами отобедать, ибо с охоты – только-только – принесли молодых ястребов. Слуги встретили пытливыми взглядами и гневными замечаниями в спину. Мы сели за стол: я не досчитался старшего из братьев – Гелиоса, одного из близнецов – Аполлона и старшенькую, пожару равную, сестрицу – Джуну. Это хорошо. Не хорошо – что остальные из клана Солнца не прислушались к моим словам.

– Ваши люди вам боле не верны, – сказал я и уклончиво подмигнул полным бокалам.

Хозяева поспешили заверить, что подле них – верные из верных, да и попрекнуть людей в отсутствии или ослаблении их веры равнялось признанию измены. Религия – тяжёлая плата.

– Значит, они изменники, – заключил я. – И Богам дозволено, нет!, богам надобно их наказать, ведь правосудие свершится всё равно. Даже если десяток лет спустя.

Меня колко подбили должностью: я не вестник, а делец. И если не дело привело меня, а новость – опасаться нечего. Откуда эти мысли? В последние недели невероятный шквал сплетен и угроз обрушился на такой гостеприимный и грамотно ведущий свои дела дом. Одну из дочерей похитили, но – благо – вернули; она посмотрела на меня и тут же опустила взор. Всё еще отходила…

Слово за слово, веселье вновь наполнило гостиную и столовую резиденции Солнца. Хозяин дома поднял бокал и тост и, поблагодарив меня за визит, а семью за её наличие, пригубил. Пригубили остальные. Только мой бокал остался нетронут.

Я сказал:

– Вы вынуждаете других людей принимать обязанность мщения.

Улыбки на лицах замерли, замерли и тела на стульях, с которых родичи не успели воспрянуть. Яд подействовал молниеносно и не ударил по красоте клана. Я посмотрел на притаившуюся за дверью прислугу; те понурили взгляд и спрятались: хватило совести и ума. Какие самодостаточные, умные и перспективные лица – все как на подбор; и так оплошали… Поднялся к спальням на втором и услыхал протяжный, сходящий на нет, вой. Над Джуной, которой я не досчитался за обедом, склонился её молодой – из числа прислуг – любовник. В воздухе разило предшествующим развратом. Мальчишка, обматывая вокруг кулака использованную бельевую нить, посмотрел через плечо: смолчал и отвернулся. Джуна задохнулась.

Я покинул резиденцию, как вдруг расслышал выстрел неподалеку. Машину, брошенную за территорией дома, покинул водитель – осёкся, хлопнул дверьми и засеменил в мою сторону. Отвлёк его силуэт садовницы Пенелопы, будущим детям которой было начертано восполнить долго отсутствующих в доме прислуг. Сквозь автомобильное стекло, изрядно покрытое дорожной пылью, взирал второй из близнецов: в виске зияла причина недавнего выстрела.

Я ушёл.

И так было всегда. Все меня видели и никто не замечал.

Клан Солнца пал. Воскреснуть ему поможет…нет, не оставшийся единым в живых наследник в лице Гелиоса…супруга его, во спасение которой он сойдёт с небосвода сам. Солнце угаснет, дабы Луна воспрянула и подняла их имя выше прежнего.

Женщина

– Остановить здесь, – приказываю я. – Выйти всем.

Я посмотрела на резиденцию, убедилась в крепком сне бога Солнца и отправила конвой обратно. Сопровождающие меня вздохнули с облегчением. Рано. На горизонте объявился Монастырь, а я объявила об остановке.

– Осталось ехать недолго, госпожа, – говорит водитель.

– Нам всем нужно подышать воздухом. В кабине душно.

– Мы привыкли…

Бросаю колкий взгляд и повторяю:

– Остановить. Здесь. Выйти. Всем.

Исполняют.

Покидаю душную кабину первой и, отойдя на пару метров в сторону, обращаюсь к уродливой пустыне. Но пусто было не на Земле: внутренние полые пространства ухватили людей и сгустками отсутствующих душ прижигали сердца.

Меня трясёт, но сожалений я не испытываю. Не желаю воображать бессмысленные отговорки.

– Госпожа, – обращается ко мне один из водителей, – с вами всё хорошо?

Госпожа. Когда они ворвались в дом Солнца и речами своими оскорбляли единственных его представителей, такого покладистого тона слышать я не могла.

С вами. Уважение сквозило из каждого слова, чего не было в момент командования погубившего Гелиоса (и нашу семью) щенка; все они намеренно огибали моё имя и сан, ссылаясь на безродное «девчонка».

Хорошо? Мои дела обстояли лучше, чем их, о чём я предпочла не распространяться.

Потому, игнорируя вопрос, велю отойти на некоторое расстояние. Один из них догадывается. Он кидается в мою сторону с сиплым криком, дабы предотвратить запланированное, но оружие – вылетевшее из платья – горланит раньше. Водитель оказывается близок, а потому алые капли приглаживают мои щёки как некогда солнце вырисовывало свои пигменты на лице Гелиоса. Второй водитель растерянно озирается и убегает, но я – без колебаний, то страшно? – нагоняю его свинцовыми близнецами. Третий – что назвал меня госпожой – валится коленями в сухую землю и, предаваясь молитвам, просит пощады.

– Не каждый, кто молит о пощаде, заслуживает её, – говорю я. – Ровно как и не каждый молчащий смиренно принимает свою судьбу.

Мужчина называет меня богиней Солнца и извиняется.

– Бог простит, – смеюсь я. Вот только Боги не прощают, им ведомо лишь одно – кара; боги карают – только.

Выстрел. Покрытое шрамами тело ударяет о покрытую трещинами почву. Все знающие о падении дома Солнца уходят под начало Бога Смерти. Почти все…лишь один – неизвестный – вытаптывает земли близ меня. Кто и в какой момент смел оказаться подле и стать свидетелем скорби, которую я желаю утаить? Мамочка говорила, тайны стерегут исключительно мёртвые. Кому начерталась ещё одна пуля? Неизвестный рассыплет траурные речи и обнажит вдовство? Да и кто смел оказаться на землях Солнца, если гостей мы принимали редко и осторожно; никто напрасно не тревожил Гелиоса и близким другом зваться не мог. А традицию клана продолжили и теперь он крепчает деревом…кому это надо?

Смотрю на пистолет в руках; простой в использовании и тяжёлый в последствиях. Я могла – понимаю то – отпустить безвольных, попавших под влияние борзого Луки; могла, но тогда бы не ощутила всю безвкусицу мести. А она вправду безвкусная…ни сладости, ни горечи: пресно и просто. Месть не заслуживает внимания и многочисленных дум.

Переворачиваю пистолет в руках. В момент, когда Гелиос простился со мной, окатило странным чувством; я схватила брошенное оружие и, захлёбываясь горечью, направила на себя. Рвущиеся наперерез решительности слуги Монастыря не успели; глухой щелчок добавил криков и слёз. Пистолет – пустой – выбили из рук и уволокли меня к конвою. Не помню, отпиралась ли или послушно следовала. Не помню, что говорила и делала. Помню – время спустя – ударившее в лицо рассветное солнце; Гелиос улыбнулся мне и привёл в чувства. Окатил тревогой и осознанием произошедшее. Тогда же пришли особо увесистые думы.

Прячу пистолет и оглядываю застреленных. Как вам такое равноправие полов? Вскоре над несчастными вспорхнут голодные птицы; Хозяин Монастыря услышит сквозь распахнутое кабинетное окно клич падальщиков, насыщающихся его рабочими. Первому – прыгнувшему на меня и получившему пулю в грудь – птицы дорвут рубаху и склюют мягкое сердце, второго – пытавшегося убежать и завалившегося на живот – расковыряют по меткам изрешечённой спины, третьему – вовремя исповедавшемуся – выедят обнажившийся мозг, наличие которого доказано своевременным преклонением богине.

Убитые не тревожат меня, как тревожил первый павший – Лука. Не преследуют. Не морят. Не терзают. Боязно было выпустить пулю впервой; сейчас же я ощущаю, как во мне формируется принятие и знание «я могу». Это неправильно. Это неправильно?

Пешим шагом я возвращаюсь в Монастырь и оповещаю его Хозяина о трагичной гибели троих работяг-последователей.

– Это не похоже на Луну, которую я знал, – со скорбью протягивает Ян и следом натирает затылок: уверена, больше всего его беспокоит, как и чьими силами он будет избавляться от последствий моей горячности. И кто вернёт конвой…

– Луна, которую ты знал, была продана, – уродливо насмехаюсь я.

– Припоминаешь?

– Не даю забыть.

В первую очередь, себе. Здесь – за пределами дома Солнца – должна править только эта истина: друзей нет и быть не может; каждый пользуется случаем и возможностью, каждый отдаёт и предаёт каждого и каждый заботится о собственной исключительности.

– Я любила его, – обращаюсь к силуэту подле окна.

– Ошибаешься, Луна, – осаждает мужчина.

– Пока что ошибался только ты.

– Чего ты хочешь?

И я взрываюсь, вопрошая ответным прихотям и целям, и попрекаю в величайшей из совершённых ошибок: Бог Удовольствий даровал мне очередную свободу, выудив (напрасно) из желаемого плена (промах) и облачив в удручающие (монастырские) оковы.

– Ты говоришь иначе, – бросает он. Вот так сухо и совсем неуместно. А следом объясняет: – Речь твоя стала другой: слова, интонация и даже манера. Всё в тебе переменилось, девочка в красном платье.

Отворачиваюсь и, пожав плечами, предполагаю:

– Подросла?

А Хозяин Монастыря кусается:

– Сразу видно, что воспитанием занимался знатный человек. Деревенского в тебе не осталось.

– Как и в тебе человеческого.

Тогда Ян желает уколоть в ответ. И выбирает самый уродливый из возможных и самый беспощадный по отношению к чужому сердцу способ:

– Каково это: осознавать, что ты – лишь тень? Пережиток прошлого, которое невозвратимо, как бы того не хотелось.

– О чём ты? – пугаюсь я, дозревая до грядущих слов самостоятельно.

– Может, – продолжает мужчина, – ты из семьи Солнца, но ты – не рода Солнца. Ты – не Она. Не Стелла. И никогда её не заменишь.

– Думаешь, я пыталась или пытаюсь? – бросаю оскорблённо.

– И смени, – рявкает Ян, – это чёртово платье!

Со взмахом рук подлетает и пара книг со стола. Оставшийся вечер я терзаю его напоминанием: своим напоминанием, своим – чёрное пятно – скользящим по кабинету и коридорам силуэтом.

Наступает ночь и с ней по-дружески приходит тоска. Не настигает – увы – сон, в отличие от увесистых дум, а потому я, оставив постель, ухожу в ванную комнату. Замачиваю платье – в воду отходит запёкшаяся кровь; отскребаю её с рукавов и подола вместе с пустынной пылью. Голос Яна за дверью интересуется, всё ли в порядке.

Относительно, Бог Удовольствий.

Наотмашь бросаю, что затеяла стирку, и показательно добавляю напор воды.

– У нас есть прачки, Луна, – вздыхает голос.

– К этому платью дозволено прикасаться лишь рукам из клана Солнца.

Ответ не следует. Должно быть, Ян уходит спать.

Удивительно, но последние дни Монастырь молчит и не принимает важных гостей. Не устраивает вечера, не уготавливает приятный досуг для здешних божков. Не воздаёт небесному пантеону на жертвеннике плоти свои клятвы.

Застирываю платье и, перекинув через душевую перегородку, заползаю под серебряный диск. По лопаткам стегает ледяная вода. Налаживаю вентиль – бежит тёплая. Стеклянная перегородка отделяет от раковины, зеркал и шкафов. Красиво здесь, но неуютно…

Пытаюсь смыть с себя воспоминания той ночи, пытаюсь от рук соскоблить чужую кровь, которая незрима обыкновенным глазом, пытаюсь вычистить пустыню из волос. Всё только пытаюсь, как вдруг захлёбываюсь собственным плачем и лицом препираюсь со стеклянной перегородкой.

Ненавижу ночь за накатывающие в большем объёме мысли и повышенную чувствительность, за беззащитность и обнажённость пред миром.

Вода бежит по спине. Ровно, обжигающе. Вдруг! – ноги обдаёт прохладой, сквозняком; не предаю этому значению – занимаюсь самобичеванием. Рыдаю и, растирая глаза, ощущаю к лицу прикасающиеся ладони. Чужое дыхание обдаёт спину, бежит по позвонкам. Голос скулит:

– Прости, что вынуждаю это чувствовать.

Захлёбываюсь слезами ещё больше.

Прости.

Что.

Вынуждаю.

Это.

Чувствовать.

Нет, Ян, то не заслуживает прощения. Любящие, когда знают, где болит, не бьют по тому месту, не расковыривают рубцы и не пытаются осадить напоминанием. Любящие, когда знают, что могут сделать лучше, делают лучше, а не наоборот.

Хозяин Монастыря обнимает со спины и головой припадает к моему плечу. Жёсткие волосы царапают изнеженную кожу, намокающая одежда липнет к нам обоим.

Я говорю:

– Ты ошибся.

– Знаю.

– И долго это будет продолжаться?

Обнимает крепче и всхлипывает сам.

Нет, не эти подобия объятий, вызванные саможалением.

– Как долго будет хотеться ползти на стены? – уточняю я. – Как долго изнутри будет сквозить? Как долго скорбь живёт на сердце?

– Скорбь живёт вечно, Луна, лишь только царапать перестаёт, – отвечает Хозяин Монастыря и выключает над нами воду.

– С тобой так и случилось?

Безмолвно соглашается.

– Ты не любил до Стеллы?

Упоминание её имени скребёт по мужскому лицу. Ян говорит:

– Думалось, любил, но то было напускным, тешущим, непохожим. Когда я узнал её, всё переменилось и после неё тоже. Когда увидел её – в момент понял, что сердце своё отдам и к её ногам брошу миры. А потерял по глупости молодого ума – перестал ценить и слушать, подумал: «всё вечно»

– Что ты почувствовал, когда увидел меня?

Усмехается. Незлобно, спокойно.

И признаётся:

– Я не увидел девушку мечты, как бы тебе хотелось услышать. Я увидел соперника по взгляду и уму, увидел конкурента и ослаб только по тому, как ты виртуозно дразнила собой. Влюбился я не сразу. В Стеллу – да.

– Как оказывается, первое впечатление – самое важное, – говорю я. – Интуитивно.

– Что почувствовала ты?

– С Гелиосом было спокойно с первой секунды. А про тебя я подумала: «тёмная лошадка».

Хозяин Монастыря ослабленно улыбается.

– Подам полотенце, – говорит он. – Прости, что ворвался. От такого плача самого скрутило.

– Ты угробил, Хозяин Монастыря, всё, что могло быть у нас.

– Даже несмотря на моё раскаяние?

Я просыпаюсь и мужской спины по другую сторону кровати не наблюдаю; слышу разговоры за дверью и занавесом. Монастырские дела идут своим чередом, лишь только приход клиентов остановлен. Скоро и это исправится, и кровь вперемешку со слюнями хлынет за красным балдахином, порок рассыплется по обсуживающим комнатам, и монастырские кошки вожделенно вздохнут. Скоро.

Поднимаюсь. Кран дребезжит и выплёвывает ледяную воду: лицо стягивает, а дёсны сводит. Непросохшее платье висит на перекладине в душевую; иду к комодам и избираю белую хлопковую рубаху и льняные брюки в горчичную клетку. Выпускаю на поясе ткань, а пояс по бёдрам едва застёгиваю; от монастырской диеты из питья и курева они наверняка вновь обтянутся.

Выхожу: Хозяин Монастыря сидит на своём привычном месте и никого более в кабинете нет; отмеряет меня спесивым взглядом и отворачивается.

– И тебе доброго утра, Ян.

Беседы, происходящие ночью, в ночи и остаются: о них никто не вспоминает при свете дня, к ним никто не воспевает и не обращается. А потому мы, свойственно предобеденному времени, спорим с Яном. Я восклицаю, что не вернусь в Монастырь.

– Ты уже здесь, – забавляется мужчина.

– Но должность должно сменить, – отзываюсь второпях.

Девочка в красном платье обошлась дорого из расчёта и имеющейся валюты, и человеческих жизней. Промах был более не допустим.

Ян подсобляет, что без мужа я никто и имени мне нет, и разочарованно качает головой. Я же плююсь наперерез:

– Очень знатно! Никто…! И много лучше, чем зваться твоей.

– Прекрати язвить! – пыхтит Хозяин Монастыря. – Язва женщину не красит.

– Вот и славно, ибо красота расцветает с любящими.

От собственного нетерпения Ян замахивается и кулаком соскабливает покрытие стола, после чего ладонью сносит принесённую по утру почту. Письма разлетаются по кабинету.

– Разумно, Отец, – швыряю напоследок и вязну в – некогда его – спальне за занавесом. – Дальновидно и умно.

– Сучка, выучившаяся старому наречию и огрызаться.

Ян ругается. И ругается на упомянутом огрызке языка, отчего я могу лишь всплакнуть или расхохотаться, ведь понимаю каждое проклятие, замечание и адресованное мне имя. Хозяин Монастыря много месяцев не слышал от меня этого колючего и насмешливого (хотя должного выражать уважение и почтение) обращения. Он собирает письма (не без причитаний), я же скоблю взглядом инжир (не без ментальной тоски). У меня не получилось дать то, чего не хватало его сердцу, не удалось восполнить прореху души), хотя роль избрала соответствующую и значимостью себя окрестила соответствующей. Должна ли была я? – вопрос другой. Ведь с Богом Солнца всё складывалось само собой, словно бы всё подталкивало и сопутствовало, словно бы помогало извне. С ним было легко…он позволил в силу своих накопленных лет, знаний и опыта вкусить эту лёгкость и увязнуть в забытье. Резиденция Солнца и в особенности сад её – чистый морфий.

– Во что ты вырядилась? – восклицает Хозяин Монастыря, врываясь в спальню. Находит меня за перелистыванием брошенной у комода книги. – Что на тебе?

– Не признаёшь собственную одежду? – уплываю от ответа и вместе с тем напираю им. – У тебя проблемы с головой, Ян. Что очевидно.

– Что очевидно, – соглашается он. – Если согласился тебя терпеть.

– Не терпи.

– Это моя рубашка и мои брюки, верно?

Спрашивает укоризненно и растеряно одновременно; это вообще возможно?

– В чём твоя проблема, Ян?

Мешкает, размышляет. Подбирает слова.

– Люди подумают, что мы спим друг с другом, – как вдруг объявляет Хозяин Монастыря.

– Разве это не так? – отвечаю я, припоминая прошедшую ночь.

Вот только значение слов различно: без возлежания в привычном для Монастыря контексте, мы по-щенячьи жались друг к другу спинами и дремали. В самом деле щенки. Обиженные, младые, ещё невыученные жизни, но наученные нутром обнажать оскал и щуриться, когда некто посягает на заветную кость.

– Ты поняла, о чём я.

Не ругается, а – наоборот – меняет интонацию. Словно бы прогибается. Желает, чтобы я пошла на уступки?

– Не заставляй это объяснять, – молит Хозяин Монастыря.

– Будь добр, – бросаю холодно и с тем отбрасываю книжонку в мягком переплёте, перешитую и переклеенную ни единожды. – К слову, так себе чтиво.

– У нас будут проблемы, Луна. Особенно, когда в пантеоне узнают, что случилось с Гелиосом. Люди сопоставят и додумают, не увидев тебя подле мужа, а увидев в Монастыре.

– В твоих брюках.

Мужчина вздыхает:

– Не раздражай.

– Просто произнеси это, Ян.

– Что?

– Что я в твоих брюках. Произнеси, признай, прими – станет легче.

Наступает и хватает за горло, придавливает к спинке кровати и воет:

– Затряхнуть бы тебя прямо здесь и прямо сейчас, возомнившая себя богиней деревенщина.

Страх не обнажаю, отталкиваю руку и нарочито смеюсь:

– Сколько же у нас общего, правда?!

Хозяин Монастыря взвывает и выдаёт:

– Как тебя терпеть? Как тебя терпел он? Тебя же хочется задушить, Луна!

– Ему тоже хотелось, – парирую следом. – Но не задушить, а придушить. Это возбуждает. Рассказать тебе об ощущениях?

– Закрой рот. Слушать невозможно.

– Оставь меня одну, Ян. Так привычней.

Исполняет прихоть: остаюсь одна и так в самом деле привычней; хотя одиночество ощутимо даже в компаниях. В шумливых компаниях оно особенно ярко.

Покидаю хозяйскую спальню и хозяйский кабинет и нахожу швейку, которая сидит в одном из подвальных помещений и отпаривает костюмы послушниц. После обедни женщина подаёт мне платье. Бюстье и высокие брифы из нежнейшего атласа, вымоченные в чёрном цвете, а поверх – вшитая накидка из батиста, с обтягивающими рукавами и многочисленными шлицами по юбке.

Я смотрю на себя в то самое зеркало, в которое смотрела на нас вместе с Яном. Но сейчас он отравлен и обижен, а потому пребывает в недовольстве и в кабинете. К нему рвётся одна из послушниц с какой-то идеей и тут же веером оскорблений гонится прочь. Никто не способен воззвать к его сердцу: таковое не имеется.

Ухожу в сад. Точнее – его подобие. Привычки выводятся из тела и ума предельно долго, потому я рассекаю меж деревьями-юнцами и приглаживаю издержки цветов. В сравнении с деревенской пустошью это казалось величием природы, в сравнении с пышной зеленью резиденции Солнца – скромным аналогом.

Смотрю на рассекающую небо вицу: протягиваю за ней руки и пытаюсь ухватить клок облаков. Все грёзы и мечты казались такими далёкими и недосягаемыми. Как и прошлое, которое едва-едва лизнуло уходящие пяты.

В кабинете меня встречают две пары глаз. Хозяин Монастыря давится выпивкой, а я вышагиваю в сторону гостя. Порумяненный Бог Воды расходится на тысячу комплиментов и тут же рвётся с приветствием.

– Ах, богиня, – раскусывая слова, протягивает он и опасливо смотрит в ответ.

Я подаю ему руку – липкий отпечаток губ остаётся на тыльной стороне – и спрашиваю о делах. Ян в этот момент скрючено пялится и пятится.

Бог Воды от радости встречи выпаливает всё подряд, а потом радушно интересуется делами семьи Солнца. Заверяю его в спокойствии и ссылаюсь на собственные дела.

– У меня есть некоторые планы на Монастырь, – объявляю я и, бегло и хитро глянув на Яна, улыбаюсь.

Мужчины договариваются о грядущей встрече грядущего вечера и прощаются.

– Китти, – хмыкает Хозяин Монастыря на примостившуюся за дверью девицу в коротком облачении, – киска, проводи уважаемого.

Она виснет у старика на шее и, обвивая его руками, уводит дальше по коридору. Смех бежит подле.

Ян захлопывает дверь и, сперва оглядев меня, спрашивает:

– И какие, можно полюбопытствовать, у тебя планы на Монастырь?

– Это единственное, что ты заметил? – смеюсь я. – Да, знаю, мне очень идёт.

Я легкомысленно кружусь на носках, а мужчина толкает меня на себя и прихватывает за горло.

– Я задал вопрос, Луна, я требую ответа.

– А я требую, – отбиваюсь от него, – заслуженного обращения.

– Единственная твоя заслуга – вовремя раздвинутые ноги перед Богом Солнца.

В гневе замахиваюсь, но рука оказывается объята мужской рукой.

– Тебя задевает правда или её резкая форма? – шипит Хозяин Монастыря. – Может, тебе и нравилось лепить пощёчины покойную мужу, со мной это – прекращай.

– Я тебя презираю, – объявляю следом.

– Однако всё равно остаёшься. Раз за разом, – издевается змей.

Отшатываюсь и обжигаю бедро о стол. Предлагаю быть реалистами: мне некуда идти. Так просто.

– А было бы куда? Ушла?

– Не сомневайся в том, Ян.

Мужчина предупреждает меня, выплёвывая каждое слово по отдельности:

– Не трогай мой Монастырь.

За него он готов вонзиться зубами. О, Ян, неисправимый…

– За Монастырь, – объявляю я и, прихватив кем-то оставленный и приправленный алкоголем стакан, вылизываю напиток.

– За Монастырь, – подхватывает мужчина и прихватывает с пола бутыль.

– Это неправильно, – постанываю я сколько-то времени спустя. – Это паразитическая связь, Ян. Нельзя быть таковыми: нельзя всю свою сознательную жизнь издеваться друг на другом, сыскивая милости.

– Потому мы не вместе, – подводит мужчина.

Он сидит на подоконнике и разглядывает приближающийся с запада конвой. Пыль пышным хвостом приглаживает пересохшую почву, а солнце – утомляющее – пускает блики.

Решительно резюмирую, что не вместе мы по другой причине: его глупости, моей гордости и – в скромное довершение – павшему по вине обоих.

– Мы с тобой заигрались в свои совершенно глупые игры. Никто не должен был страдать. Никто не должен был пострадать.

– В этом смысл. Ради счастья исключительных страдают лица множественные.

– И много счастья ты видишь? О, скажи, – выпаливаю я, – ты продумал всё это ещё до моей просьбы отдать в жёны, верно? Ты знал, что вернёшь меня, до того, как продал?

Ян извилисто нашёптывает и прячет глаза в пышной листве (деревья в саду подросли и теперь их макушки видно даже с дивана). Скрежет металла и пара выхлопов; прибывший конвой тормозит подле главных ворот, и по выложенной тропе бредёт троица будущих послушниц. Эту троицу в обносках, похожих на юбки и бандо, ведёт другая троица – из сопровождающих мужчин. Быстро же Хозяин Монастыря нашёл замену павшим…

Выпивка прячется в стол. Ян оценочно режет приближающихся дев и предлагает мне выйти. Отказываюсь, шутливо ссылаясь на то, что занимаюсь изучением дел Монастыря, а потому должна присутствовать в момент знакомства с будущими послушницами. Недовольное бормотание сопровождает мою насмешливую улыбку ещё пару минут.

Освобождаю диван и опираюсь о подоконник, лёгкий – однако душный – ветер подхватывает юбку и ласкает тончайшей тканью мужские ноги. Дверь распахивается: троица взваливается в кабинет.

Неужели и я так выглядела?

И дело вовсе не в поношенных чудных вещах или страдальческом – в целом/от жизни в провинции/на пустыре или помирающей деревне – лице. Всё крылось во взгляде; вот, что мне предстояло узнать.

Смуглая шатенка смотрит презрительно удушающе, платиновая блондинка – без понимания и с досадой, светлолицая и с горчичным бобом – обречённо. Вот и собрались все возможные рефлексы на отправление тебя любимой в местный бордель для местных божков.

– Мои красавицы! – рукоплещет Хозяин Монастыря. – Что за дивные цветы? Вас собирали в саду?

Он с улыбкой обращается ко мне, глядя через плечо, и восторгается на старом наречии, что с этими сучками придётся повозиться: слишком резвый нрав и высокое мнение было у каждой и в разных величинах.

Шатенка всё с тем же недоверием косится на незнакомые слова, блондинка приветливо улыбается, словно её одарили лучшими комплиментами, а горчичная выпускает нервный смешок и прячет потерянные глазки; никто ничего не понял и каждый воспринял неясные хитросплетения слогов по-своему.

А затем Ян, утомительно петляя меж выставленными на ковре девицами, приглаживает их оголённые спины или теплится губами у висков. О, с какой досадой и в этот же миг с каким глумлением я отворачиваюсь к окну и ловлю дребезжание зелёных верхушек из виднеющейся части сада.

Ян награждает каждую девочку обольстительным взглядом и гранённым стаканом. Но чёртово обольщение, как и гранённый стакан, сработать не могут – девочки с ядом косятся на меня. Явная претендентка на роль любимицы зудит в их малых умах. Я отступаю от окна и мягкой поступью бреду до новеньких. Эти новенькие были не для Хозяина Монастыря, о нет! Это мои послушницы. В моих силах было показать себя, стравить напыщенные речи Яна о безмолвном послушании ему и закрепиться за управляющей (хотя бы одной из).

Горчичная опускает глаза, но я, ласково ухватив её за подбородок, велю посмотреть. Девочка поднимает испуганное личико и ловит моё дыхание.

Параллельно с тем выступает сам Ян. Его чёртов принцип не касаться новоприбывших и послушниц даёт смачную прореху; и вот мы измываемся друг над другом и друг перед другом.

Хозяин Монастыря, соблазнительно нашёптывая, уговаривает их ступить на земли Монастыря – отныне и навсегда, и зудит о красивой и беззаботной жизни. Я подтверждаю его слова и переманиваю девочек, угощаю питьём и выразительными словами о прекрасном; горчичную едва не обжигаю касанием губ, у блондинки задорно прокручиваю прядь волос, а брюнетке засматриваюсь в глаза и обещаю этим взглядом лучшие из возможных благ. Они соглашаются. Соглашаются: ни разу ничего не уточнив, не спросив и не воскликнув. И соглашаются – вот уж чудо – совершенно без слов: зачарованно качают головками и троицей ютятся на диване. Я растягиваюсь на спинке за их спинами, и вместе мы ожидаем приготовления Отца. Ян подсовывает им документы, а затем поджигает ещё одну папиросу. Дурман стоит невообразимый; пропитанный с ума сводящими ароматами стол – с дымящимися на нём шашками – пускает почти невидимые благовония. Я привнесла в Монастырь долгожданные метаморфозы.

– Ты привнесла в Монастырь разруху и беду, – несколько позже объявляет мужчина.

– Спровоцированы они были исключительно тобой.

– Однако носят твоё имя! Не возжелаешь быть Богиней Хаоса?

– Если такова должность не занята – сочту за честь.

Хозяин Монастыря разглядывает под полупрозрачной тканью на моём бедре белую подвязку. Из старого мира и старых традиций, когда брак торжественно отмечали и документально заверяли, когда жена позволяла мужу снять с себя эту подвязку.

– А ты с чувством юмора, да? – причитает Ян.

Хозяин Монастыря отворачивается и складывает перед собой кипу бумаг, а я, двинув её бедром, присаживаюсь на стол подле. Бумаги сыплются, Ян нервно сглатывает. Закидываю ногу на ногу, и тогда разрезанная ткань велит мрачному взгляду приласкать одаренную солнечной позолотой кожу.

Хозяин Монастыря быстро смотрит на меня и быстро отворачивается.

– И чего ждёшь? Команды? – издеваюсь я.

– Сколько ещё мне терпеть твои мучения?

– А сколько вытерпишь?

Слегка откидываю угол юбки и вместе с тем здравый смысл.

– Взять, – швыряю следом. – Так ты хочешь? Словно собака на кость?

Хозяин Монастыря с недоверием (оправданным) и непониманием (отверженным) взирает на меня и взглядом просит повториться. Я киваю. Взять.

И на ласкающую в секунду руку, бью и по этой руке, и по её обладателю. Возможно, виноват испитый стакан неясного содержания, возможно, скуренные самокрутки, возможно, девы, которых мы пытались соблазнить назло друг другу.

– Это всё что тебе надо? Всё, чего ты хочешь, да? И плевать: какими силами и чьими жизнями. Ненавижу тебя! – огрызаюсь я и – как вдруг – влепляю Яну полюбившуюся (кому из нас больше?) пощёчину. – Ты прикончил Гелиоса и, едва тело успело остыть, ползёшь под юбку его жене? Чёртов псих. Ты психопат!

– Кричишь сейчас ты, не я. Не я псих.

– Как же я тебя ненавижу!

Вдруг заливаюсь слезами и пытаюсь ударить вновь. Перегрызаю внутри себя слова о Гелиосе. Уродливые слова. Мне следовало молчать. Но скудность лица Яна и его лёгкость после тяжёлой утраты выворачивали и напитывали какой-то злостью, даже злобой.

Хозяин Монастыря наступает и загребает в объятия, останавливая судороги и удары, усаживает к себе на колени и, теплясь к груди, успокаивает. Пытается.

– Я тебя ненавижу, – почти воем добавляю я и добавляю какие-то ошмётки кулаков. – Чёрт бы с тобой, Ян… – и вот уже реву. – Ненавижу…

– Тише.

– Ненавижу…

Он обхватывает талию и жмёт к себе: весь горит, трепещет; желание вперемешку с досадой, вот так смех! – мы приготовили чертовски противный (по своей человеческой природе) коктейль и теперь с лихвой пускались в пьяные танцы двух потерявших рассудок.

Будь в нас чуть меньше напыщенной и неоправданной гордости, которая меж двух сердец лишь возбраняется, ничего бы не вышло. Никакие бы горечи и разлуки не оросили нашу историю:

не прояви он свою непокрытую принципиальность, когда сам подбросил Гелиосу,

не прояви я своюпреувеличенную горесть, когда рассыпалась меж монастырскими стенами с воем о не случившихся чувствах,

не прояви он своё малодушие и тщеславие, швырнув оскорбительное предложение стать его женой,

не прояви я свою не отпускающую гордыню, издеваясь над гостем…

О, тысяча «если бы не» и больше собрали из нас нынешних нас: изуродованных не только историей и жизнью, но и самими собою. Однако и прекратиться то не могло. Не могли мы остановиться, больше нет. И потому я предупреждаю Яна:

– Мы с тобой, Хозяин Монастыря, идиоты: были и таковые остаёмся. Пора бы прекратить играть в свои бездушные игры, но ставки уже необоснованно высоки. Я устала, Ян, от такой жизни, хотя только начала жить.

– Добро пожаловать в мой мир, – усмехается он.

И вот я сижу на подоконнике, свесив ноги на улицу, и закуриваю тонкую, утаенную Ману, сигарету. Кольцо отлетает с губ и опоясывает зенитное солнце. Гелиос? Я улыбаюсь ему, как вдруг улавливаю звуки на стороне. Горизонт открывает облако пыли и нечто приближающееся.

– Разве ты ожидаешь гостей? – вопрошаю через плечо; мужчина, которого настигли думы, отрывает голову от развороченных листов бумаги и взирает на меня.

– А у нас гости?

– И кто-то важный!

– Почему ты так решила? – удивляется Ян и покидает кресло; равняется со мной и отбирает сигарету.

– Потому что без твоего долбанного конвоя, – ругаюсь следом. – Смотри, как едет. Словно скачет…о, это и вправду лошадь.

Хозяин Монастыря ругается самым скверным образом, ударяет по подоконнику и, стаскивая меня за плечо, велит убираться.

– Неужели есть кто-то, кого ты боишься? – забавляюсь я. – Или просто опасаешься…? Уж за меня не переживай.

– Обыкновенно путник этот несёт смерть.

– Её я не боюсь, видались.

Смеюсь и готовлю три стакана, откупориваю бутыль подарочного коньяка и восседаю обратно на окно. Ян, затянувшись в последний раз, отдаёт мне несчастную спицу.

Незнакомец рассекает промятую конвоем тропу, а чёрные одежды его развеваются по ветру. Лошадь – смоляная красавица, с идеальной выправкой и понимающими глазами; вижу их за версту и желаю познакомиться.

Ян сбагривает документы, расчищая стол, и принимает не слишком задумчивое лицо. Ударяю почти докуренной иглой о дребезжащий подоконник и внимательно рассматриваю прибывшего: некто гарцует по выложенной до Монастыря плитке, замирает подле части сада и, махнув рукой охране (та, к слову, беспокойно и приветливо кланяется), оставляет лошадь. Человек замечает движение и взирает на меня; от вздёрнутой головы с макушки спадает капюшон: взору предстаёт длинная белёсая коса. Мы встречались…

– Бог Смерти, – шёпотом объявляю я и вязну в тени кабинета.

– Вы знакомы? – хмурится Хозяин Монастыря.

– Тебя это пугает или удивляет?

– Сейчас не до твоих издевательств, Луна. Появление Бога Смерти – дурная примета, знаешь ли. Его имя себя оправдывает.

– Разве же он убийца?

– О, ни за что. Суд вершится не его руками. Он лишь гонец, что приносит благие или дурные вести. Но без вестей не является, беда в этом.

Я мыслю о граничащих друг с другом понятиях жизни и смерти. О взаимозаменяемых понятиях. Одно есть отсутствие или следствие другого. Ты даёшь, ты забираешь. И право отнять жизнь у тебя есть, ежели ты способен породить новую. Вот только не порождаются опыт, дух и ум – в этом проблема. Выходит, и право отнимать нет.

– А ты убивал, верно? – решаюсь спросить Хозяина Монастыря.

Тот бросает спесивый взгляд и ведёт бровью, подкашливает и усмехается.

– Своими руками, Ян, – уточняю следом, дабы лишний раз напомнить, что кровь, пущенная чужими, но под его началом, принадлежит хозяйской голове.

– Дерьмо случается, Луна. Бывало.

Сколькими нужно пожертвовать, дабы укрепить дрожащую руку?

– А скольких ты убил?

– Тебе эта информация ни к чему, – отвечает Ян.

– Ты просто не помнишь! – горько насмехаюсь следом.

– А если бы и помнил, что бы это изменило?

– Смотря, что для тебя жизнь, – перебиваю раздосадованное лицо и – вмиг – разгневанный голос.

– Ничто, – спокойно говорит мужчина. – Я Бог, Луна, и для меня жизнь – ничего из себя не представляющая величина: одна из миллионов и более; подчиняемая и воли, и прихоти. Может, даже валюта.

– Не забывай, что и я Богиня.

Он впяливается в саднящее лицо, полное тоски и горечи.

– И что же для тебя жизнь, богиня? – стрекочет Ян.

– Пожелаю взглянуть смерти в лицо, дабы узреть истинный, исчерпывающий ответ.

– Не играйся, Луна! Такие игры – действительно – стоят жизни.

И в этот миг дверь распахивается. Ни сопровождающей охраны, ни его сопутствующих лиц, ни стука, ни приглашения. Бог Смерти, с которым мы беседовали однажды (но не единожды) – у сада, на пороге дома Жизни, взирает на меня и Яна и поочередно приветствует рукопожатием. Я предлагаю сесть, а сама – внутренне – отмечаю его манеру поведения и разговора: он не выделяет полов и соответствующие жесты/фразы, он не ограничивается телесной оболочкой и говорит возвышенно.

Ян, тревожно падая в собственное кресло, интересуется причиной визита.

– Проведать, – улыбается Бог Смерти, а затем, одарив собеседника многозначным взглядом, пожимает мою руку вновь и заверяет: – Я искренне соболезную вам, Богиня Солнца. Можно бесконечно предаваться напыщенным речам о том, что это колоссальная потеря для пантеона и верующих…но это ничего не значит и ничего из себя не представляет в сравнении с вашей личной потерей. Сожалею об утрате и обещаю любую помощь. Ваша искренность чувств, как было отмечено мной в одну из бесед, поразила, а потому не могу не предложить поддерживающе плечо ныне.

Всё встаёт на свои места.

Некто, прознавший о падении дома Солнца и любезно предавший тело его последнего представителя земле. Разумеется, покушаться на жизнь упомянутого господина я не могла. Не имела права и желания. Всё равно тайна скоро обнажится…А Бог Смерти мог стать достойным союзником.

Я выражаю благодарность и велю не зацикливаться на единой теме; время – вершить дела. Бог Смерти, не похожий ни на мужчину, ни на женщину (то есть вобравший и те, и те черты) попросту не мог быть посетителем и уж тем более завсегдатаем Монастыря. Значит, к Яну его привело иное…

Разглядываю бархатную белоснежную косу, пущенную по чёрной мантии, пока обладатель её, предаваясь светским (и, соответственно, натянутым) разговорам, восседает на диване. От алкоголя он отказывается, а на вопрос, чем можно обрадовать гостя, незамысловато отвечает, что предпочитает пить молоко с мёдом и только Хозяину Монастыря то известно: каждый раз Бог Смерти называет одно и то же, но каждый раз Хозяин Монастыря, не грезя о следующей встрече, забывает пополнить запасы бара.

Я давно не слышала этого слова (и молоко, и бар), а потому приправляю человека удивлённым взглядом.

– Спрошу на кухне, – обращаюсь к Богу Смерти и поднимаюсь с места подле, а на злобное лицо Яна, которое подначивает: «не стоило этого делать и даже пытаться», бросаю: – Вполне возможно, не всё извели на шубат.

– Думаешь? – бессовестно хмыкает Ян.

– Уверяю, – шмыгаю следом и покидаю раскалённый кабинет.

Не без ругани на тучных тёток отвоёвываю стеклянную тару и литр белого с комьями.

Бог Смерти с самым живым лицом вкушает данный напиток, а Бог Удовольствий с самым прискорбным видом взирает на нас поочерёдно. Незримы им никакие мирские и земные удовольствия; лишь тягучая имитация от ужасных вещей и поступков.

Мы разговариваем об обыкновенном; а вскоре касаемся и рабочих моментов. Удивительно, но гость наш оказывается интересным собеседником и приятелем.

– Теперь монастырские дела вы ведёте вместе, не так ли?

Ян нехотя роняет правду:

– Похоже на то.

– Однако, – великодушно улыбается Бог Смерти, – не все секреты между вами обнажены, верно? В партнёрстве это плохо сказывается.

– Личные и рабочие моменты должны быть разграничены, – препирается Хозяин Монастыря, а я с интересом и пылом присаживаюсь на соседствующий стул, дабы понаблюдать за борющимися со стороны.

Беседа их была в действительности похожа на борьбу: вот только Хозяин Монастыря в силу своего характера и нрава – скалился и кусался, а Бог Смерти – выжидал и остро колол.

– И там, и там полно скелетов, – веселится последний упомянутый.

Я обращаюсь к Яну с самым спокойным лицом и взглядом прошу ответов.

– Ты что-то скрываешь от меня, дорогой друг? – смеюсь я.

– Это не заслуживает твоего внимания, Луна, – по-змеиному спокойно шепчет Хозяин Монастыря.

– Я припоминаю лишь то, что заслуживает, – нещадно доносит гость. – Иные грехи можно и не ворошить, но этот… в нём следует раскаяться. Тем более перед лицом новой богини, пополнившей ряды пантеона и пришедшей на смену старому небожителю; одари богиню исповедью, пускай же она прознает вкус обнажаемой тайны.

– Бог Смерти, не обижайся, – подначивает Ян, – но ты и так с каждым своим визитом являешь и сулишь прискорбные мысли. Ты есть одна сплошная прискорбная мысль. Навязчивая. Удручающая.

Лошадь, оставленная подле Монастырских стен, выдаёт редеющий, но громогласный гогот. Бог Смерти поднимается и, отдаляясь к дверям, благодарит за приём.

– Был рад повидаться, до новых встреч.

– Я провожу нашего гостя, не беспокойся, – обращаюсь к Яну и, едва улыбнувшись, покидаю кабинет. Предупреждаю: – Кажется, нас ждёт увлекательная беседа.

Иду вровень с Богом Смерти; благо, он не желает недолгий путь вдоль монастырских стен скоротать глупыми или пустыми разговорами. Охрана отступает и двери распахиваются. Свет от ласкающего закатного солнца прилипает к ногам и рукам, тепло раскатывается по груди и лицу.

– Вы рады солнцу, Луна, – говорит Бог Смерти. – И оно радо вам. Вы определенно любимица этой звезды.

– Так и есть.

Едва проходим, как я замираю подле лошади и прошу знакомства. Бог Смерти берёт меня за руку и руки наши накладывает на широкую звериную морду. Ноздри раздуваются, а рот причмокивает.

– Что это значит?

– Здоровается.

Здороваюсь в ответ. И спрашиваю:

– А как его зовут? Или её…?

– У Этого нет имени, – спокойно отвечает Бог Смерти.

– Тогда я назову Это, – восклицаю наперерез, – Розой.

И припаиваюсь второй рукой к гладкой шерсти, и, заглядывая в прелестные глаза, ласкаю нового друга.

– Ваше право, Богиня, – отвечает Бог Смерти.

И я – вот чёрт! – не понимаю истинности слов: укол, забава, факт?

– Но почему Роза…?

– Вас взяло любопытство? Не порок ли то?

– Играетесь.

– Всегда. А вообще, – объявляю я, – в моём понимании роза есть предельно страстный цветок. Сколько легенд и сказаний, сколько мифов и историй (супруг наградил меня ими) связано с этим цветком. Вижу в нём истинные страсть и красоту. Движение, прыть и статность.

– Вы находите спутника смерти страстным?

– Более чем. Поступки их – таковы. Да и мотивы.

– Но мы едва знакомы, чтобы вы могли судить о мотивах, – обыкновенно улыбается человек. – Едва знакомы.

– А мне кажется – всю жизнь. Разве мы не шли бок о бок? Разве не помогали друг другу?

– Возможно.

Говорю:

– Я благодарна вам за сегодняшний визит.

И по глупой привычке подаю руку для поцелуя, но Бог Смерти, не растерявшись, по-дружески жмёт её обеими руками; и только. Затем приглаживает по иссиня-чёрной гриве Розу и признаётся, что имя ему по нраву.

В окно выглядывает Ян – зовёт в Монастырь:

– Луна, свет мой, вернись! Работа не ждёт.

И, прикуривая, исчезает.

Я проглатываю ужасное, колючее, намеренно отравляющее обращение и, бегло глянув в сторону распахнутого окна, прижимаюсь головой к голове лошади. Та спокойно принимает новый жест: ворошит копытами землю, раздувает ноздри, фыркает.

Лицо у Бога Смерти не меняется – меняются планы. Он, заприметив мою тоску и уклончивость в ответе Яну, вопрошает, не желаю ли я обучиться езде. Впопыхах признаюсь, что впервой вижу лошадь так близко и вряд ли удержусь на ней.

– Нестрашно! – восклицает человек и, подав руку, помогает взобраться.

Я приземляюсь в седло и, хохоча (а в этот момент забывается всё), притягиваю поводья. Бог Смерти поправляет меня: опускает ноги и тянет носок ввысь, вторит о правильности и удобстве и, подзывая Розу рукой, ведёт вдоль мощённой дорожки. Я одариваю их обоих комплиментами и признаниями. Мой новый компаньон отмечает способность к верховой езде.

– В вас это есть, – заверяет он и свободно пускает лошадь.

Роза притоптывает и разворачивается, красуется перед хозяином, едва не гарцуя, и забавляет меня. Ян, притаившись за шторой, наблюдает.

Вычерчиваю знаки бесконечности – от сада и до ворот. И так несколько раз.

– Ваши впечатления, богиня? – спрашивает хозяин лошади.

– Мне нравится быть наездником, – отвечаю я и незамысловато улыбаюсь.

Бог Смерти скромно смеётся. А затем говорит, что поможет мне спуститься, ибо самой это сделать с первого раза не получится.

– Не верите в мои силы? – прикусываю я.

– Что-что, а в ваших силах моих сомнений нет. Только в некотором незнании «как правильно». Всё приходит с опытом.

И Бог Смерти просит перекинуть ногу через опущенную голову лошади и выскользнуть из седла в жилистые руки. Держа за талию, ставит на землю. По-новому благодарю и, распрощавшись, желаю скорой встречи.

– Что за потеху ты устроила во дворе Монастыря? – встречает меня недовольный голос Яна, разрезающий его недовольное выражение лица.

– Тебе досаждает, что я веселилась без твоей компании или просто веселилась?

– То, что делала это во дворе Монастыря, – вторит мужчина. – Под наблюдением пытливого взгляда послушниц.

– Как скучно!

– А угощать Бога Смерти, Луна, то еще чванство. И моветон. Глупая примета, которой все остерегаются: «угостить вестника смерти – открыть ему двери в дом». Ты ещё письмо напиши и отобедать пригласи.

– Адрес есть?

Заваливаюсь на диван и впиваюсь в бродящий силуэт взглядом.

– Ты сама себя погубишь, радость. Помяни.

– Взаимно.

Я наблюдаю за рысью Яна: лицо его выражает непокрытую скорбь. Хозяин Монастыря не отдаёт себя ни делам, ни приёмам; он грустит и подтапливает эту грусть градусами. Что имел в виду покинувший нас гость, когда упомянул о сокрытом? Какую из тайн велел обнажить?

– Исповедуйся, Ян, – предлагаю я, – мой внутренний бог послушает тебя. Дьяволу нравится, когда к нему обращаются во всеуслышание с мольбой.

– Ты изменилась, – говорит мужчина.

– Людям свойственно.

– Я виноват.

– Не новость, – перебиваю следом. – Я всегда это говорила. Чем ты слушал?

– Помолчи, женщина, – ворчит Ян и откидывается на спинку стула. – Я виноват в том, что не стало дома Солнца.

– Не новость! – прикрикиваю нервно и быстро. – О чём ты, чёрт с тобой? Чего желаешь? Напомнить, удавить…?

– Весь Клан. Не только Гелиоса.

– Прости?

И он бегло и броско повествует о том, что знал о нападении, в котором супруг мой потерял родителей, братьев и сестёр. Более того – он позволил слугам пропитаться духом изменников. Я готова разразиться проклятиями и придушить Хозяина Монастыря, но он выдаёт наспех, что выдворять из пантеона начали их обоих. И Яна, и Гелиоса.

– Иные боги, не наделённые ни умом, ни здравым смыслом, вообразили заговор и воплотили его через своих вестников – обычных мирных. Боги велели убрать дом Солнца, так как он раскинул свои лучи по всем землям юга, что притесняло иных важных господ. Дом Солнца всегда отличался. Большая и вечно защищающая друг друга семья. Общие дела. Крепость и дух. Боги позавидовали. Люди всегда изничтожают то, чего не понимают; и было велено, чтобы суд вершился моими руками. Ссылаться на дружбу и авторитет было бессмысленно: пригрозили и мне. Уговорами я стянул с себя вину (за дружбу с важными) и – следом – подозрения (ведь знал об уготовленном ужасе и смолчал). Боги вторили: если дом Солнца отразит нападок и останется непреклонен – за мной явятся и лично выдворят из пантеона, пригвоздив к воротам Мегаполиса; там, где мне самое место. И я смолчал. А всё, что смог: выкрал девчонку из семьи Солнца (родную сестру Гелиоса), продержал в Монастыре сколько-то дней и быстро вернул, дабы спровоцировать приезд самого Гелиоса. Потерять друга я не мог. Хотя и семья его – ставшая семьёй мне – представлялась колоссальной потерей. Это величайшая утрата, и не было и дня, чтобы я не думал о свершённом. Не моя рука творила зло, но в моих силах было удержать эту руку. Вот о чём припомнил Бог Смерти. Он всё всегда знает, а потому я не терплю его.

– Ты чудовище, – очерчиваю я. – Изменник, трус и предатель.

– Ты поступила бы так же, – спокойно утверждает Ян.

– Я предпочла бы пасть вместе.

И Хозяин Монастыря пускается в спор:

– Ты говоришь так сугубо от знания ситуации. Я же не ведал, что даст мне следующий день. И наступит ли он вообще.

– …вместе.

– Он твой супруг, Луна, твоя защита очевидна, – отмахивается мужчина. – А если бы угроза стояла перед твоей, допустим, подругой? Вообрази себе Ману. Ну что она для тебя? Да, помогала, да, воспитывала…но стоит ли она твоей жизни? Вряд ли…Сейчас бы ты, новоиспечённая богиня, даже за родную деревню не вступилась. Сейчас бы ты и родных сестёр продала.

До следующего дня мы расстаёмся. Я размышляю о сказанном, но не о рассказе. О себе. Как поступила бы я, будь на месте Яна?

Бог

Они почтенно называют её Богиней и следом – тёмной стороной Луны: неявленной, причудливой и оттого опасной. А она без почтения и желания, с выскабливающим ядовитым взглядом и ехидной улыбкой взирает на них свысока и отвечает на старом наречии, что религия – болезнь податливого ума, а вера – удобное оправдание скупости и малодушия.

– Люди, которые не верят ни во что, способны поверить во что угодно.

Таков её вердикт, таково её мнение о распространяющейся (до сей поры продолжающей) заразе в виде принятия пантеона небесного и земного.

– Жалеешь, что пришла сюда? – плюётся под ноги Бог Удовольствий.

– Это меньшее из того, о чём я могу сожалеть, – бросает в ответ женщина и награждает собеседника наигранно усталым взглядом.

Наблюдаю за ними со стороны и улыбаюсь каждому движению плавных тел. Угловатость неопытности сменилась на пёстрые жесты и тщедушные эмоции, приправленные отрепетированными жестами. В который раз Бог Воды первым отмечает подоспевших гостей, а потому приветливо рассекает зал и предаётся радостными всплескам. Разместившиеся вдоль столов с закусками (о, и сами они были таковы, а Луна – основное блюдо) женщины (жёны, служанки и жёны-служанки) пускают волну шёпота и негодования. Среди них есть несколько нынешних раболепствующих Богу Воды, а среди гостей – былая жена, Богиня Плодородия; и все они разбрасывают острые взгляды, отрываясь от параллельных дел и разговоров.

Бог Удовольствий пожимает липкую руку, а Луна вытягивает свою для встречного поцелуя. У кого бы не замерло сердце в этот миг?

И Бог Воды – умный, однако по глупости – вопрошает, отчего же чудесную компанию не поддерживает представитель рода Солнца.

– Мой супруг отошёл от дел, всецело доверив их мне, – самоуверенно бросает Луна и взором режет мимо проходящих и рядом подслушивающих.

Её ошибкой было являться под руку с чужим мужчиной (с чужим мужчиной под руку можно только уходить). Хозяева Монастыря вровень шагнули в резиденцию Бога Жизни, наградив иных присутствующих сияющим видом своих важных персон. Несколькими днями ранее они получили приглашения и сопроводительные письма.

– Хочу танцевать! – сумбурно бросает женщина и залпом осушает рюмку. – До чего же все вы здесь скучные и однообразные.

– Не тебе об этом судить, – отвечает Бог Удовольствий.

– Твои слова не меняют моего желания. Хочу танцевать.

– Луна, – с наученным холодом колит Бог Удовольствий (та интонация – не впервой, и добра не предвещает), – кто же на танцы ходит танцевать?

– Ха, действительно…

– Кто же на деловые встречи ступает по делам? Всё это – сплошное прикрытие, бутафория. Тебе об этом пел муж, я уверен. Всё это – напыщенный лоск, а потому попробуй кутеж и безумия иных обратить в свою пользу. Единственное, что мы можем сделать…

– Прекрасно! – понимающе внутренне и непонимающе внешне отталкивает от себя новая Богиня и в защите складывает руки на груди.

Я отставляю недопитый пунш и ступаю ближе.

– И всё ещё желание моё неизменно.

О, как она изводит несчастного Хозяина Монастыря.

Тот приправляет женщину острейшим взглядом и готовится швырнуть несколько отрезвляющих речей на старом наречии, однако я выступаю подле и прошу:

– Разрешите украсть у вас танец?

– Воровство среди богов не карается? – смеётся женщина и, взяв меня под руку, уводит в центр залы.

– Они промышляют делами куда более ужасными и непристойными, – смеюсь в ответ и одной рукой топлю жёсткую, утянутую в корсет, талию, а другой обнимаю спину.

Луна без страха и печали обхватывает меня в ответ, и только глаза – бегло рассекающие зал и вмиг замолчавших людей – выдают её стенания.

– Все смотрят, – говорю я.

– Не привыкать.

И я незатейливо доношу до женщины гуляющую меж людьми мысль: если кто и промышлял среди божеств воровством – то была Луна, выкрадывающая сердца всех богов без разбора.

– Ваше тоже украла? – спокойно отталкивает танцующая. – Знаете, можете не отвечать. Просто прекратите. В противном случае я ударю вас.

– Я ваш друг и обидеть не желаю.

– А чего желаете?

Лицо её – некогда мягкое и с задорным взглядом, ныне – ожесточенное, с резкими чертами – принимает оскал. Что с дивной красотой сотворило окружение?

– Вас…

– Не удивили.

– …предостеречь.

Вместо слов она ухмыляется и признаётся: «попалась…».

Музыка давно не играет, но мы продолжаем танцевать. Луна благодарит за компанию и, не сказав более ни слова, уходит. Гордый стан её возвращается к партнёру. Теряюсь в толпе и рассекаю меж столов в поисках сидра, а попутно с тем выслушиваю сплетни и прочую болтовню оказывающихся подле лиц.

Интригующим выступает шёпот свиты Бога Войны, и вот сам он ступает в залу из соседствующей. Уверенная поступь говорит о наличии конкретной цели, а ещё сулит определённые беды. Мальчишка – это не тот величественный и важный войн, должный нести своё имя и войско против недоброжелателей – замирает у Бога Удовольствий и, склоняясь к лицу, о чём-то шепчет. Луна находит занятие в стороне: ковшом зачерпывает настойку и следом пропускает порцию-вторую. Бог Удовольствий ретируется к напарнице и о чём-то просит. Я прокрадываюсь и – меж окружающей её свиты – слышу обрывки разговора:

– Думай, что предлагаешь, – рычит женщина.

Обиженно, но не показательно.

– Дело не в деньгах, – утверждает Бог Удовольствий.

– Ещё бы в них! – восклицает Луна. – За деньги у тебя полон Монастырь.

– Выгоды в том предостаточно. В первую очередь, ты заручишься хорошим влиянием. Если и вершить историю – то с шумом; Бог Войны может сыграть нам на руку.

– Вот ты с ним и поработай рукой.

Бог Удовольствий велит бросаться подобной чертовщиной тише, а лучше не бросаться вовсе; поражаюсь и забавляюсь этим чуждым (независимо от века) речам.

– Ты решил продать меня ещё раз?

Разговаривающие препираются друг с другом недовольными взглядами.

– Бог одарил тебя вниманием.

– И он не единственный, кто это сделал.

Хозяин Монастыря доказывает, что оказанная честь сулит приятное сотрудничество. А еще молодой, однако влиятельный, Бог не терпит отказов.

– Я тоже, – злостно щерится Луна.

– Прошу, послушай…

Отрицание перебивает отрицание, а один удручающий и гневный взгляд сменяет другой. Бог Удовольствий осыпает юную богиню радостями момента и перспективами грядущего, заверяет в безопасности и нормальности, а она непокорно жмёт плечами и посылает всех людей на свете к праотцам.

– Подумай о его предложении, – кидает напоследок мужчина.

Луна проглатывает негодование и обиду, неприятие окружающих её лиц и мира в целом и потому осушает следующий бокал. Я желаю ступить к женщине и завлечь её беседой, но стервятники, пережёвывающие устами-сплетнями последнюю падаль, облепляют юную богиню и обнимают бесконечными расспросами. Луна держится холодно и отстранённо, а затем становится и вовсе кисло-ехидной.

Бог Удовольствий пытается сдержать подступающего Бога Войны, лицо которого принимает скверный вид залежалого финика, по-дружески хлопает его по плечам и смеётся во всю мощь. Но Бог Войны оказывается глух к чьим-либо речам, ибо один-единственный отказ рушит его воображаемую пирамиду незыблемой власти и вседозволенности. Бог Войны – без приветствий – врывается в пространство Луны.

– Должно быть, ваш друг неправильно донёс до вас мои слова, – протягивает краснолицый и злой.

Луна не позволяет ему высказаться и, перебивая, швыряет:

– Независимо от того, какими словами мой друг донёс до меня ваше предложение, ответ неизменен, а последующие попытки уговора будут восприняты как неуважение и насилие.

Женщина устало отворачивается и наполняет бокал, после чего, вкусив напиток, возвращает взор на стоящего подле. Бурлящая кровь готова просочиться через побагровевшие уши. Боги, не знавшие слова «нет» (как и люди обыкновенные; то есть попросту люди обыкновенные) тяжело принимают отказы и вообще что-либо отличающееся от привычного им.

– Должно быть, – продолжает Бог Войны, – вы сами неправильно поняли мои слова.

Некто из приближённых – до того шепчущихся – затихает и слушает разговор. Бог Удовольствий, находясь за плечом злого мальчишки, бросает на Луну суровый взгляд и жестом просит остановиться.

– Должно быть, должно быть…вот же заладил! – в сторону отбрасывает богиня. – В вас нет уважения к дому Солнца, не так ли? – брызжет она вопреки терзающей толпе и постулатам современности. – Вы не знакомы с моим супругом или отрицаете его влияние и сопутствующие любому зрелому уму чувства самодостаточности, эгоизма и моногамности? Мой мужчина не одобряет даже вашего взгляда.

Богу Войны не находится, что ответить, а потому Луна – остановись, безумная! – вторит:

– Ужасны в мужчине напыщенная горделивость и слова без действий, но еще ужаснее – неспособность принять поражение.

– Кажется, говорим мы о разных вещах, – незамедлительно врывается в беседу Бог Удовольствий, спасая каждую из соперничающих сторон; одна его рука падает на плечо Бога Войны (и тут же оказывается сброшена далее), а другая с тяжестью сжимает женский локоток.

– Я убью тебя, Луна, – по губам прочитывает женщина и аналогично – фыркнув – отстраняется от излишнего жеста.

– Не наблюдаю вашего супруга, – отзывается Бог Войны, должный принять её неприятие и отступить.

– Он столько времени терпел ваши выходки, что ныне поручил эти заботы мне.

– Не позорь дом Солнца! – швыряет Бог Удовольствий, уводя женщину поодаль; они встают совсем близко ко мне: вот только вновь я тенью мешаюсь за плотной драпировкой штор и вкушаю забродившие плоды.

И женщина быстро высказывается, что не может поверить: как легко и просто они говорят о таких вещах, как люди – забродившие плоды – пьяны сами собой и не различают здравие от слабоумия.

– Не могу поверить! – повторно восклицает Луна.

– Твой упомянутый муж недалеко от нас ушёл, – отвечает Бог Удовольствий. – И всё же: не позорь! Не разрывай его наработанные связи и – пущай не самые качественные – отношения. Всё это тебе пригодится.

– Иногда мне кажется единственное, что может пригодиться в вашей компании – верёвка и стул.

– Не воображай.

Бог Удовольствий отступает и, благодаря приобретённым ораторским качествам и развитой способностью разряжать любые споры, о чём-то вещает задействованным в разговоре людям. По правде, он обыгрывает ситуацию злобными комментариями и забавляется общим чертам. Богоподобные успокаиваются и оседают, однако некоторые из них – большинство – в душах своих хоронят залежи гнева и недовольства; теперь они по праву точат зуб на юную Богиню.

– И что это было? – в шёпоте допытывает Бог Удовольствий и плечом прижимается к одиноко стоящей у столика Луне.

Сама же Луна ругается на старом наречии – откровенно (так как все языку внимают), но негромко: эти закоренелые безумцы и моральные уродцы кипятят в ней кровь и студят жилы.

Бог Удовольствий просит спокойствия и отнимает у женских рук очередной бокал.

– В тебе говорят градусы.

– В тебе тоже. И однажды таков глас оказался вердиктом.

– Не сейчас, Луна…

Бог Удовольствий, в очередной раз перепрыгивая с темы, просит назвать самую привлекательную девушку на вечере. Очаровательный женский взгляд пронизывает его льдом, а мужской голос напевает:

– Вот из тех.

И кивок приходится на стол по другую сторону залы; через паркет и завесы людей.

– Рыжая.

– Давай без рыжих. После Сибирии я болезненно принимаю этот цвет.

– Блондинку, значит, тоже не предлагать? – злостно зудит женщина. – Правее.

– Она из Монастыря. Я продал её в жёны несколько лет назад, а принцип «не прикасаться к монастырскому» свят до сей поры.

– О чём мы говорим? – и Луна недовольно складывает руки на груди. – И всё же блондинка. С короткими волосами.

– Одна из жён Бога Ненависти. Отличный выбор.

– Прости?

– Твой муж тоже любил так делать.

И мужчина рассекает по залу, прытко перенимая обрывки фраз и умудряясь отвечать на них, и мужчина склоняется к немощному силуэту в простом платье, и мужчина облепляет доступную приглашениями, предложениями и поцелуями. Они немедля поднимаются на второй этаж.

А я перевожу взгляд на Луну, которая, не веря происходящему, едва удерживается за кайму стола и следом приземляется на пуф неподалёку. Вот так просто, Луна, всё верно. Впервые окропляю её чудесные черты жалостью и состраданием; их отношения были загадкой (для всех), однако они были, а потому являлись постоянными зачинами болтовни и сплетен. Но, несмотря на развязность их характеров, женщина не ожидала подобного пренебрежения.

– Вам помочь, богиня? – спрашиваю я.

Луна, не обернувшись, отказывается и от помощи, и от присутствия на вечере, а потому резво покидает резиденцию. Нахожу её в саду. На том же самом месте, где мы беседовали впервой. Происходило то при свете дня, однако с затаившимся под тучами солнцем, а ныне – с её приятельницей луной.

– Ваша печаль разбивает мне сердце, – признаюсь я и лукаво проникаю в беседу.

– С меня достаточно сердец, – в пустоту сообщает женщина. – Сохраните его: здесь таковые больше не имеются.

И она одаривает меня морозным взглядом. Узнаёт, дивится…!

– О! Не разговаривайте со мной! – восклицает Луна и устало роняет голову, взглядом препираясь с припрятанной в тени зеленью.

Спешу узнать причину слов и вкушаю ответное:

– Прошлый наш разговор у резиденции дома Жизни одарил меня неприятнейшими делами и известиями. Исповедь ныне не взвывает к богам; они слепы и глухи к мольбам людским.

– Истинные Боги слышат через стены.

– И стены тоже слышат – но это уже не боги. А чего желаете вы сами, друг мой? Чтобы я спровоцировала вас на грех?

Ядовитая улыбка пронизывает лицо. Соотнести к богу понятие греха? О, она в действительности безумна и отчаянна.

– Смотря, что вы зовёте грехом.

Женщина расправляет плечи и замирает напротив; уступка в росте оказывается неощутима: её горделивый взгляд и такая же выправка не позволяют оппоненту допустить мысль о неравенстве.

И я быстро признаюсь, что причина моего обращения сокрыта в предупреждении об опасности.

– Вы не позволили мне окончить речь после танца, а я с самыми благими намерениями обращаюсь к вам и Монастырю. Хочу предупредить. Хочу выразить опасения.

– Что это значит? – вопрошает Луна и едва отступает в сторону резиденции.

– Что будет, если я сообщу: ваш близкий – якобы – и общий друг решил сыграть против и потому монастырские стены ныне не неприступны?

– Ближе к делу! – нетерпеливо бросает женщина и цепляется едким взглядом.

Признаюсь, что мне случаем попала переписка двух лиц, которые обсуждали монастырские дела и подстрекали мирных к мятежу. Назвать их по имени я не мог.

– Нам следует вернуться или же – наоборот – не являться?

– Если вам дороги жизни находящихся там послушниц – первое.

Луна скверно ругается и тут же исчезает. Начинаются её поиски Бога Удовольствий.

Женщина

Я размышляю о причудливом предупреждении Бога Смерти, который шуткой ли, забавой или злобой направил нас к Монастырским стенам – нетронутым и спящим. Никакими гостями и никакими неприятными известиями не разило, однако же для чего-то один из умнейших людей (он – человек?) на вечере отправил нас к родному. Или выдворил из обители смрада и ругани?

Дабы найти Бога Удовольствий, предававшегося удовольствиям, пришлось пошмыгать меж спален и наглядеться разных картин (и не самых приятных). Тогда и подтвердились мои догадки о том, что величайший человек, достигший высоты образования и полёта, нырнул в пучину безрассудного, обнажив животный инстинкт по глупости и от дозволенности: боги сношались с богами или слугами, боги уединялись парами или безумствовали компаниями. Они потыкали своим прихотям: приземистым, скотским; и позабыли о возлагаемых обязанностях – великих (возможных) целях, ведь люди смертные доверили им и себя, и организацию городов, и ведение политики меж ними – остатками цивилизации. Даже решение общих вопросов не касалось лиц и умов нынешних богов. Они касались друг друга и доживали век в разрухе, заведомо убеждённые – гибель неминуема; и даже бессмертные (мнимо) падут от карающего меча. Оказывается, цивилизация подыхает задолго до крушения внешнего.

В спальню заходит Ян.

– Разрешите, богиня? – глумливо швыряет он и припадает к своему шкафу. Наблюдаю за одевающимся телом. – Ваш Бог – мудрец – либо глупец, либо обманщик.

– Думаю, у него были все причины направить нас в Монастырь.

И Ян, прокалывая меня увесистым, насмехающимся взглядом, поясняет, что Бог Смерти – единственный живущий на свете (его остаткам) правдолюб, отдающий должное лукавству и витиеватому достижению целей путём намёков и инсинуаций.

– И всё-таки причина была, – говорю я. – Должна быть непременно и вскоре нам обнажится.

Мужчина вздыхает и, бросив рубаху, проползает через кровать ко мне – сидящей на краю, ближе к окну.

– А теперь посмотри на ситуацию со стороны. Из-за «доброго» совета твоего нового друга ты увидела то, что видеть не должна (хотя об этом я неоднократно рассказывал) и услышала то, что слышать не должна (хотя догадки строить могла).

– Всё это произошло минутами ранее. Когда ты вновь решил продать меня очередному божку. Забыл?

– Позаимствовать, давай так?

– Пошёл ты.

Я ударяю его в мокрую грудь и спрыгиваю с кровати. Бреду до кабинета, а голос преследует:

– О! И не скажу, что ты застала меня врасплох с той блондиночкой, однако множеств удовольствий, определённо, лишила.

– Зачем ты всё это говоришь? – спрашиваю я у нисколько не раскаивающегося взгляда. – И зачем так поступил со мной?

– Так – это как? – скалится Ян.

– Так! Ты бросил меня средь падальщиков, а сам пригрел постель чужой жены. Назло.

– Нет же.

И мужчина говорит, что бросила себя падальщикам я сама – когда пустилась в гневные речи и восклицания (а осуждение толпа не приемлет).

И мужчина говорит, что пригреть постель чужой жены – нормально и приемлемо; плоды – сладки, вкусны: каким же эгоистом нужно быть, дабы не поделиться и не позволить приятелю отведать со своего цветущего дерева.

И мужчина говорит, что зла и намерений в том не было – я сама избрала подругу, да и обязательствами в виде отношений мы не обременены.

– Мы партнёры, – подытоживает Ян. – Ты тоже могла примерить чью-либо спальню: простыни там, говорят, свежее и теплее.

– Не обманывай себя, – говорю я. – А твоё согласие подсунуть меня тому мальцу – более чем рабочая хватка. Ты вновь узрел выгоду, а воздерживаться от лёгких денег так и не научился.

– Когда у тебя долгие годы этих денег нет вовсе, то…неудивительно, Луна.

– Кто мы друг другу?

Ответ на это – увы! – не находится. А резкий вопрос отпечатывается на лицах беседующих.

– Тогда скажи, кто я для тебя.

– О, Луна! – восторгается мужчина. – Если бы всё было так просто. Взять и сказать, надо же!

– Да, просто. Не знаю, для чего люди всё и всегда усложняют.

– Ты для меня, – бросает следом мужчина, – самая приятная из проблем.

Поражаюсь тому и прошу повторить, не унимаюсь и переспрашиваю (словно бы едино услышанное):

– Я – проблема?

– Женщина и должна быть таковой, – рассуждает Хозяин Монастыря. – А любимая женщина – проблемой, которую вовсе не хочется решать…Твоя очередь.

– Что?

– Назвалась – дерзай. Кто я для тебя?

Прикусываю язык и с ответом не тороплюсь. Угли ворошит следующее замечание:

– Не стоило выпытывать, если сама не можешь определиться.

– Самый близкий из врагов.

Удивлённый взгляд компенсирует молчание в пару секунд.

– Вот значит как.

И Ян пускается в причитания:

– Я дарую тебе кров, тепло и пищу, я дарую тебе работу и досуг, я дарую тебе добрую компанию и вечное покровительство, а ты зовёшь меня ближайшим из врагов?

– Их и следует держать как можно ближе к себе.

Следом в причитания пускаюсь я:

– Ты украл у меня всё тобой перечисленное: гневно и без дум о грядущем, и заместил своим. Я благодарна, но не счастлива.

Два холодных стакана пригревают стол – к ним перемещается с книжного стеллажа открытая бутыль. Мужчина, оскорблённо насупившись, разливает. И следом обдаёт откровениями вчерашней ночи. Красивыми словами он изображает уродливые деяния; устало отворачиваюсь и занимаю кресло Яна. Старое наречие оплетает новыми подробностями события после заката.

– Мне нравится, что присутствующие там девы – со скромными одеждами и покладистыми взглядами – показывает изнанку, стоит только закрыть за ними дверь на ключ. В тебе того нет, Луна, это видно: по хищному лицу и острым движениям; в постели же приятней наблюдать не готовую отсечь голову самку богомола, а послушную, плавкую, всё позволяющую.

– Ты так не думаешь, вижу по твоей хитрой роже. Если бы тебе в действительности нравились послушные, плавкие и всё позволяющие, ты бы не избрал своим мучителем меня.

– Истина. Но как отказаться от в рот заглядывающей нимфы?

Молчу.

– Знаешь, это забавно. Я даже не успел узнать её имени. Знаю, кому она принадлежит, в чьём доме живёт и от кого наследников вынашивает, но имя в памяти не всплывает. Всплывает исключительно силуэт прогнутой спины и запрокинутых рук.

Взрываюсь:

– Для чего ты всё это рассказываешь, может, ответишь мне?

– Будь я тебе другом, – припоминает он минутной давности укол, – или кем-то более близким, то, разумеется, воздержался бы не только от речей, но и от поступков. А так…думаю, ты спокойно выслушаешь пережитое и внемлешь испытанным эмоциям.

– Для чего? – повторяюсь я. Пытаясь сдержать порывистую желчность.

Ян упивается моей злостью и собственными речами:

– Ради этого взгляда, – брыкается он и напирает грудью, – я бы вновь и вновь повторял то, я бы опробовал каждую и каждого в том доме, лишь бы видеть – тебе небезразлично.

Называю его безумным, а он резюмирует:

– Фантазии менее безумны ревности. А ты ревнуешь. Прекрасно.

Мужчина издевается и подлавливает меня у дверей.

– Нет, не уйдёшь. Я хочу видеть, как ты измываешься над самой собой. Хочу видеть ярость. Хочу видеть ревность.

– Больной…

Наперерез словам он хватает меня под руку и волочит обратно к столу, усаживает поверх и, напирая, тяжело дышит.

– Ты моя, – заверяет он. – С первого твоего визита в Монастырь. Ещё с письма, адресованного твоей семье и от твоей семьи. Ты моя, моей и останешься.

От него пахнет намешанными коктейлями, пролитым одеколоном и другой женщиной.

– Ненавижу тебя… – плююсь следом.

А мужчина прихватывает за запястья и пытается прижать к себе.

– Я же вижу, что это не так…

– Значит, ты слеп.

– Зато ты моя.

Склоняет к себе и загребает в объятия, с пульсацией напирает на бёдра и, пытаясь развести их, собирает ткань, ругается.

– Ты моя.

Отбиваюсь от него и велю убираться, сопротивляюсь и толкаю в грудь. Ян прихватывает за шею и заискивает лицо. Не хочу.

Пара оторванных пуговиц с воротника шифонового платья вороньего цвета скачет по полу. Черта. Это грань. Тогда я грожусь пристрелить Хозяина Монастыря, но не учитываю одного: смерти он не боится. Бог Удовольствий с давнего времени считает себя запоздалым покойником, разгуливающим по землям брошенных грешников. И потому Ян с предельно спокойным лицом (позабыв о распирающих чувствах и возбуждении) опирается о кресло и подводит:

– Давай, радость моя.

Вызволяет из ящика стола вечно спящее там оружие: прижимает пистолетное дуло к подбородку и задирает голову, а холодный металл будоражит кожу и оставляет едва видимые отметины иного цвета. Он удерживает пистолет в моих кулаках и моим же хлябающим от волнения и страха кулакам велит:

– Если не от твоих рук, от чьих? Я выбираю тебя, радость. Выбрал в тот день, когда впервые увидел.

Снимаю оружие с предохранителя – щелчок прогуливается по тончайшим стенам кабинета. Оглушительно.

– О, давай, Луна, – провокацией зудит властный голос. – Я хочу этого. Отправь меня на положенный и заслуженный тот свет. Я хочу этого, радость.

Вот, что в действительности сводит с ума.

– Это лучше, чем делить с кем-либо постель. Это ближе, чем делиться с кем-либо соками.

Вот, что загоняет в сумасшедшие рамки и из них же выводит. Пролитая кровь человека, которого ты чувствуешь.

– Давай же! – внушает Ян. – Я выкупил тебя у твоей семьи за мешок зерна, я продал твою невинность старику и следом убил твоего мужа. Я погубил беременную сестру Гелиоса и оказался причастен к вырождению всего клана Солнца. И знаешь что? Я повторил бы всё это вновь, и повторял бы, и повторял – лишь бы видеть тебя напротив: небезразличную и оставшуюся со мной.

Я жму на спусковой крючок.

Выстрел – единственный – вибрацией зудит по кабинету. Гильза валится под ноги. Слёзы валятся под ноги. Тяжёлые слёзы гроздьями приправляют нашу обувь.

Я не смогла. Уронила руки и дулом припеклась к мужскому бедру.

– Черт возьми! – скулит Ян и зажимает кровоточащую ногу. – Какая же ты сука. Это больно, Луна! Больно!

– Но недостаточно, чтобы сдохнуть, – с внешним равнодушием, несмотря на солёные глаза, отвечаю я. – Добро пожаловать в мой мир.

Даже не верится, что слова эти так быстро возвращаются к Яну.

Он, боднув кресло, оказывается подле и выхватывает оружие из рук. На секунду допускаю мысль, что в порыве безумного гнева, он способен меня убить. Но вместо того мужчина ударяет рукоятью о край стола, разряжает пистолет и, с рассыпающимися патронами по ковру, отправляет его следом на пол.

– Ты не заслуживаешь жизни, но и смерти ты не заслуживаешь, – взвываю я. – Вот почему вы зоветесь богами. Вы ничего не заслуживаете, но всем располагаете – иприхоти свои ставите выше мирского. И исповеди вам нравятся от того, что никто не можешь переплюнуть ваши грехи. Грех – столп божественной натуры. И если вера стоит на таких, как вы – я отказываюсь от неё.

– Глупая женщина, – причитает Ян и, отпустив рану, окровавленной рукой сжимает мой подбородок, притягивая на себя. – Отказываешься ты от религии, а вера исходит исключительно от исключительных. Мы изуродовали религию, отпрянув от её начала и подыграв своим стенаниям. Мы изуродовали религию, но вера осталась нетронута. Это неподвластная высота, Луна. Вера – неизменна. И даже Боги верят.

Он едва толкает меня и зажимает ногу вновь.

В носу стоит запах железа. Я стираю тыльной стороной руки капающее с лица бордо и случайно оставляю отметину на кресле. Ян же поливает ковёр и получает от меня осуждающий комментарий: придётся вызвать прачку.

– Это всё, что тебя волнует?

– Сходи за лекарем, – приказывает мужчина и остаётся в кабинете со своими мыслями.

Ведь я выстрелила. Я сделала это. Пожалела (его или себя?), уронив прицел в бедро, но нажать на спусковой крючок силы нашла.

Испуганные взгляды проносящихся вдоль коридора послушниц говорят о многом: девочки засматриваются на алый отпечаток по шее, всё ещё переваривают звучащий выстрел, но ничего не спрашивают. Я раздаю поручения и по пути в лазарет успеваю отсчитать негодных за их бестолковые шатания.

– Вы долго, – недовольно швыряет Ян, когда я пропускаю лекаря в кабинет.

– Но и кровью истечь, я как вижу, ты не успел. Прекрасно.

Закрываю кабинетную дверь и, ядовито улыбаясь, занимаю диван. Лекарь поочерёдно глядит на двух хозяев Монастыря, пятится и что-то бубнит под нос. Разумеется, оказывать помощь Яну было бы удобней на этом проклятом диване. Но он занят мной.

Бог Удовольствий обращается к мужичку с сумкой настоек и бинтов наперевес: просит ненадолго выйти. Тот послушно исполняет хозяйскую прихоть. Я резво поднимаюсь и, вышагивая навстречу ковыляющему в мою сторону Яну, издеваюсь:

– Ты просил сходить за лекарем, а теперь гонишь его. Чего ты хочешь? Определился?

Вместо ответа он толкает меня обратно на диван и, страшно нависая, шипит:

– Единственное, с чем я определился в этой жизни – то, чего хочу. И, радость моя, не думай, что созданное своими же руками я не смогу уничтожить.

– Угрожаешь мне? Серьёзно?

– Не воображай собственную неприкосновенность.

– Но раз за разом я убеждаюсь в ней.

Тогда Ян говорит:

– Хватит думать, что всё это пройдёт безнаказанно. Иногда палачом выступает иное лицо, тебе ли не знать. Но расплата приходит за всё: за каждое действие, каждое слово, каждую мысль.

Является озарение. Я верю словам Хозяина Монастыря – верю, а потому сказанное им оставляю без ответа. Опускаю глаза и внимаю последним словам:

– Ведь и я никогда не думал, что создам и взращу Такое. Порождённое мной меня же и губит, это ясно.

Спешу открыть дверь – духота вываливается из кабинета, лекарь в него заваливается. Запёкшуюся кровью пулю я оставляю себе, перепрятывая из кармана в карман сменяемых платьев, гильзу же бросаю в верхний ящик стола для напоминания самому Яну. Ему навязывают покой и обезболивающее, но и тем, и тем могу выступить я. Ровно как обратным. Укладываю Яна в постель и стерегу полуденный сон, однако сама оказываюсь им одолена и потому, в уже послеобеденное время, тревожно просыпаюсь и взглядом препираюсь со смотрящим на меня мужчиной.

– Ты спросила, – говорит он, – чего я хочу и определился ли. Мой ответ мог показаться тебе недостаточно ясным, а потому я покажу на примере.

Молчу и ожидаю.

И молчание, и ожидание затягиваются.

Мы замираем в вязком безвременье: нет никого и ничего кроме нас. Мы есть центр вселенной. Это и успокаивает, и настораживает, а потому с губ моих отрывается вопрос:

– Что же ты пытаешься этим сказать?

– Посмотри на нас со стороны, – просит Ян.

– Зрелище не из лучших.

– Я наблюдаю за твоим сном в то время, как ты думаешь, что оберегаешь мой. Ты на расстоянии вытянутой руки, и я могу коснуться тела, которое сводит с ума. Мне нетерпеливо хочется узнать, что происходит в твоей душе и обнажить свою; ты, Луна, перевернула всё: нет больше нас прежних и быть не может. Ни взглядов, ни устоев, ни принципов. Всё, что я хочу – владеть твоим сердцем, зная, что оно в равной степени принадлежит мне, как и моё – тебе.

Поздно, глупый мальчик.

Я ласково прижимаю руку к его щеке и взбираюсь по шрамам к ожогу.

– Да, этого я и хочу, – говорит Ян и успевает поцеловать удирающие пальцы.

В противовес ему:

– Как ты продолжаешь это делать? Желать, чтобы я была рядом? После всего совершённого.

– Если бы Боги знали, отчего крепчайшие рациональные умы в страстях и предрассудках теряют разум, обращаясь к пылу. Если бы Боги знали, отчего их сводят с ума смертные. Если бы Боги знали, отчего человек наделён сверхъестественной силой удержания их.

– Нет, не уходи от ответа, – по-доброму прошу я.

– Ума не приложу, Луна, почему ты сводишь с ума всех, к кому обращаешься. Это природный дар: тебя либо до одури любят, либо до одури ненавидят.

Мужчина совершает короткие движения, переворачиваясь; от ноги разит спиртом, кровью и бинтами.

– Я влюбился в красивую и сообразительную девочку, – признаётся Ян, – а сейчас питаю шквал инородных, почти сумасшедших чувств к обыгравшей меня женщине, которая обладает безумной энергией и губит дело, ради которого я губил иных.

Кажется, теперь с богами (и, соответственно, против богов) заигрывается Хозяин Монастыря. Он гуляет по лезвию – с осознанием опасности; но ничего поделать не может.

– А знаешь, в чём проявляется скверность наших характеров? – размышляет он. – Мы не прощаем ошибки. Не прощаем прошлое. Ни себе, ни кому-либо ещё – то нас губит; мы не даём шансов.

– Верно, – соглашаюсь я.

– Верно?

Словно допытывает.

– У меня есть шанс?

– Я впервые живу и не знаю, что ждёт нас впереди.

Повторяет напористо:

– У меня есть шанс?

Тогда же отвечаю честно:

– Я не буду с тобой из одного только уважения к нашему с тобой общему знакомому. Я не буду с тобой из одного только уважения к Гелиосу. Твои предательства дома Солнца не будут забыты – благодаря мне. И благодаря мне ты не высечешь себе прощения у покойных. Я – твоё наказание, Ян. Я – твоя расплата.

– Знаю, – спокойно отторгает Хозяин Монастыря. – Расплата была должна меня настигнут – не думалось мне, что у неё окажется такое милое лицо.

Бог

Они зовут меня. Весть ещё не добралась до поручителя и не была отправлена вовсе, но я, чудесным образом прознав о перепалке монастырских господ, заявляюсь во время полуденного сна послушниц. То инициатива юной богини: бесстрашной (ещё не пуганной), дерзкой (ещё не обожжённой), рисковой (ещё ни разу не проигравшей). Всё это случится, но случится позже.

Хозяин Монастыря опасается даже упоминать меня в разговорах, что уж говорить о приглашении в сам Монастырь. Значит, дело рук – истинно! – юной богини. Она встречает меня у стен упомянутого Монастыря и, робко глянув на оставленную подле сада лошадь, провожает до кабинета.

Луна занимает место Хозяина Монастыря, а сам Хозяин Монастыря располагается за Луной; и тогда – улыбка вырисовывается самостоятельно – я вижу обмен ролями, я наблюдаю сменяющуюся власть.

– Вы проницательны, – с неподдельной серьёзностью заверяет женщина: она прослеживает за моим взглядом и всё понимает. – Однако мы пригласили вас не для наблюдений.

– Вы?

– Я.

Хозяин Монастыря разливает напитки. Отмечаю его хромоту и одариваю складной тростью. На конце светлого дерева зияет вырезанная обезьянья голова.

– Мы благодарны.

– Вы?

Женщина усмехается и, склоняясь, выгибаясь подобно кошке, кладёт свою руку поверх моей.

– Я рассчитываю на искренность ваших слов и поступков, – мягко напевает Луна. – Ваше мнение для нас (меня) – авторитетно. Я верую каждой вашей речи и каждую речь принимаю за истину, а потому прошу откровения: зачем вы соврали мне в тот вечер?

– Разве же соврал?

Женщина нетерпеливо срывает свою руку и откидывается в кресле; то – действительно – ненужный жест, ибо заглядываться вырезом платья (на то расчёт) мне не прельстило, а тепло её саднил мой холод.

– Вы затеяли игру – давайте поиграем. Спрашивайте.

Удивительно, как легко она раскусывает мои намерения.

– Что я сказал вам в тот вечер? – вопрошаю следом.

– Что неприступные стены Монастыря таковыми больше не являются, – говорит Луна. – И что нам следует вернуться.

– Только если вам дороги находящиеся там послушницы, – исправляю я.

– Верно. И что некие два бунтаря из пантеона (один из них – наш общий друг) направили мирных к мятежу.

– Вроде того. И, прошу заметите, ни от одного своего слова я не отказываюсь и сейчас.

Тут вспыхивает Хозяин Монастыря. Он – словно бы по старой, многолетней привычке – ударяет острым носом трости о паркет и резво вползает в беседу, швыряясь недовольствами и ругательствами на старом наречии. Хозяйка Монастыря рукой смирит пыл буйного и вновь обращается ко мне:

– Я желаю выслушать вас.

– А я не желаю быть выслушанным.

– Я заслужила правду. От Бога Смерти и только.

Спрашиваю, чем же юная богиня могла заслужить возможность внимать истине не от третьих лиц.

– Я вам понравилась, – улыбается она. – Вы мной заинтересовались. Теперь же могу просить искренних ответов.

И я, более не укрываясь, признаюсь:

– Стены Монастыря в действительности боле не назвать неприступными. Нередко кроты перерывают мягкую почву, а кошки – больше не пугливые – поют им песни.

– Какие песни добрались до пантеона? – интересуется женщина.

– Также я предложил вам: вернуться или остаться; вернуться – если дороги находящиеся под крышей вашего детища послушницы. То правда. Случись с вами что на вечере – несчастные бы остались без хозяев, указаний и правды.

– Значит, – догадывается женщина, – без происшествий бы не обошлось. Некто затеял покушение на Хозяев?

– Письмо с доказательствами вины случаем попало в руки одного из моих вестников, что верой и правдой служит Жизни, выполняя поручения Смерти.

– Вы откроете имя предателей? – взвывает женщина.

Повествую, что оставить юную богиню без дара не могу; обстоятельства вынудили выстрогать для Хозяина Монастыря трость, а для Хозяйки Монастыря – пачку писем. Сколько же действительных ужасов провоцировали заключённые в них слова, сколько жизней разыгрывалось меж строк, сколько действий порождали перья и чернила.

Луна принимает подношение и (здесь её выдержки хватает) откладывает обличение тайны на потом. Понимаю жест и, покидая кресло, благодарю за приглашение, угощение и гостеприимство.

– Буду рада видеть вас снова, – заверяет юная богиня, провожая меня до ворот.

– Вы? – озорничаю, припоминая все наши обращения и речи До.

– Я. Я буду рада видеть вас.

Женщина

Ян опирается на трость и едва похрамывает ко мне. Гордое лицо сопровождает не менее гордую выправку плеч: замираем друг напротив друга.

– Это Ману, – разочаровано отторгает мужчина.

Взглядом нахожу вскрытые письма: те треугольными носами смотрят в потолок. Ругаюсь, ибо Хозяин Монастыря не должен был открывать их без меня. Противясь словам, другими словами Ян осыпает нашу общую знакомую: сквернословит на старом наречии и половину слов – право, такое возможно? – я не понимаю.

– Прошу, успокойся, – говорю сдержанно и рукой приглаживаю его плечо – плечо в ответ отбрасывает мой жест.

– Предательница! – заключает Ян.

– А, может, нет?

– Переписка доказывает обратное.

Обращаюсь к письмам и пробегаюсь по ним несколько раз.

– Переписка доказывает, что Ману вынудили поделиться сведениями о нас, не более. Никаких призывов с её стороны не наблюдаю. Никаких просьб и предложений.

– Не оправдывай.

– Ты не знаешь, в каких условиях она сейчас пребывает. Что ей приходится делать, – рассуждаю я. – Она оказалась вне Монастыря, где получала кров и работу не один десяток лет, где провела большую часть жизни. Что ей делать на непротоптанной почве?

– Это не оправдывает предательства.

– Даже если от того зависела её жизнь?

– Даже, – резко кидает Ян и пригревает край стола; трость встаёт подле.

– Вы, Хозяин Монастыря и Мамочка, предатели в равной степени, – едко замечаю я. – Иногда смолчать равно высказать многое. Однажды ты недоговорил, – припоминаю и наблюдаю раздосадованное лицо, – однажды она сказала слишком много. Вы в расчёте.

Хозяин Монастыря успокаивается: расправляет плечи и перестаёт скалится, пытается взять меня под руку, но получает схожее со своим отторжение.

– Кажется, – предполагает Ян, – одна бы ты поступила верно в обеих ситуациях.

Пытаюсь ухватить в том злой укол, однако подтверждений не нахожу.

– Но не факт, что уцелела бы, – задорно хмыкаю я и вызволяю из кармана портсигар.

Не себе. Мужчина прикусывает сигарету и расслабляется ещё больше, дурманящее облако оседает на моих плечах. Развивая мысль, делюсь, что не знаю, на какие бы поступки и жертвы пошла сама, окажись в черте Полиса. Ян, подхватывая мысль, говорит, что я бы никогда не оказалось в схожей ситуации: мой ум не позволит покинуть Монастырь – перспективный и ныне, и в будущем.

Обращаемся к письмам вновь. Там Ману расписывает дела и приблизительное время их исполнения в монастырских стенах, там Ману пересказывает наш внерабочий досуг, там Ману предполагает наши отношения и возможное их развитие. Отвечает ей Бог Мира; видела его лишь раз (на Шоу, организованным ещё Мамочкой, и в красном платье) и, думаю, с того момента ничего не изменилось: изрешечённый шрамами старец контрастом выступал с молодым и нетронутым Богом Войны.

– Ну что же, – заключает Хозяин Монастыря, – если Бог Мира пожелал этот мир нарушить, мы избавим от мира его самого. Мне поручить это дело тебе?

Мужчина резво отстраняет письмо и, поймав растерянный взгляд, поясняет:

– Я бы отправил Мамочку, будь она здесь. Мамочка любила выполнять грязную работу во имя чистоты Монастыря. Что же касается тебя, Луна…неужели жажда крови прошла? У молодых богов то естественно: сначала они вязнут во власти и способности отнимать жизни по прихоти, а затем боязливо тоскуют по спокойным временам.

– Не соглашусь только из-за твоего тона, – издеваюсь в ответ. – И из-за твоей насмешливой манеры.

– Только?

– У тебя есть головорезы, – плююсь я и вместе с тем толкаю подносимую к лицу сигарету.

Не хочу. Ни того, ни того.

– Боюсь, даже замотивировать не смогу. Деньгами тебя вряд ли удивишь, влиянием пока ты обласкана за счёт Бога Удовольствий и Монастыря, информацией тебя одаривает твой «покровитель», а обещаниям моим ты не веришь.

– Если найдёшь, чем заплатить – я соглашусь. А до того времени – пытавшийся убить нас Бог Мира пускай же рассекает по землям и повторяет свои причуды.

– Что мешает мне отправить названных тобой головорезов сейчас?

– Интерес. Ты заинтересован в поисках моей уязвимости.

– Твоя правда.

А я незатейливо выведываю у Хозяина Монастыря, что бы он сделал и сказал, увидев Ману перед собой.

– Спросил, спит ли она с этим стариком, – выпускает вместе с дымкой Ян. – А затем, независимо от ответа, отправил бы убить его.

– Без права на выбор?

– Либо себя, либо его. Умница Мамочка выберет чужую жизнь, уж точно. Эта кошка, потеряв всякий вкус к жизни, умеет за неё хвататься.

Ян поднимает трость и с её помощью ковыляет к подоконнику.

– Если из-за тебя я останусь хромым – пеняй на себя, – грозится мужчина. А затем шутливо (по-старому) бросает: – Накажу! Да-да, наказания тебе не избежать.

И смеётся.

– Удивительно, – с грустной улыбкой подхватываю я. – Внешняя хромота тебя пугает, а внутренняя – нисколько.

– Иди сюда, радость.

Ян хлопает по коленям – сажусь подле; прихватывает за щиколотки и влетает грустным лицом в плечо. После всего этого…он жалеет меня. Жалеет в то время, как я не жалею его нисколько.

Очерчивающий меня мужской взгляд застревает в области распахнутой рубахи, на зияющем меж грудей восходящем солнце. При нынешних обстоятельствах – увязнувшим в линии горизонта, провалившимся, ибо время его пришло). Хозяин Монастыря касается выведенного рукой Гелиоса рисунка и, словно бы, обжигается. Я же танцую пальцами по костяшкам его пальцев, где выведена надпись об отсутствии святости. Первое, что я смогла прочесть на старом наречии. Первая и единственная истина, которая беспрекословно преследовала и Яна, и меня, и всех нас.

– Это сделал он?

Удивительно, что у Хозяина Монастыря не хватает духу назвать оставившего нас друга по имени.

– Да, это сделал Гелиос, – ударяю я.

– Разреши и мне оставить свою историю?

– Уже. Но давай.

Острые покалывания и заполняющие чернила вырисовывают на руке моей – меж запястьем и локтевым сгибом – летящую стрелу: острую и пёструю. Я восхищаюсь ею и поднимаю руку выше, дабы рассмотреть; пальцы упираются Яну в грудь, а он, пожав плечами, говорит:

– Так и есть. Попала.

Бог

Женщина выходит из воды. Я расчёсываю белоснежные власы её белоснежной лошади. Смеркается, а потому неутомимый ветер обгладывает бледную кожу и велит стройному стану окунуться в шёлковые ткани. Халат падает на её плечи и тонким поясом обвязывает талию, которая обвязана рисунком ползущей змеи. Искуснее картины на теле мне видеть не доводилось.

Женщина приглаживает лошадь и одаривает меня искушающим взглядом. Обеих увожу в дом. Одну кормлю сахаром, другую – ласками. Обхватываю змею в несколько оборотов обхватившую её хрупкое тело. Женщина стаскивает с меня мантию и просит – для тепла – накрыть собою.

Женщина

Я наблюдаю за тем, как мужчина, склонившись над бумагами, выводит тончайшим пером искуснейший вензель. Я наблюдаю за танцующим на горизонте песком, что предвещает скорое прибытие или недавнее отбытие конвоя. Я наблюдаю за редеющей жидкостью на дне двух, примыкающих друг к другу, стаканах. Я наблюдаю за тлеющей сигаретой, оставленной мной в надежде, что мужчина сожмёт её в зубах и, нервно пересказывая чей-то разговор, докурит. Я наблюдаю за Яном и в пару секунд он видится мне былым: до всех наших разговоров, действий и близости. До нашей встречи. Таким, каков он был; каким мне полюбился.

Сбрасываю ноги с подоконника и упираюсь носками в край стола. Недовольный взгляд поднимается с пляшущих букв на меня, а рука обхватывает щиколотку, дабы столкнуть неугодный жест.

– Прекрати, Луна, – говорит занятый. – Ты знаешь правило: не прикасаться к столу.

Напористо привлекаю внимание, вычерчивая босой ногой рисунки по мужской рубахе.

– Прекрати, ну.

Отрывается от бумаг и обращается взглядом, желает прорычать, но вместо того ловит моё довольное лицо. А я ловлю его лицо, обхватывая руками и пригреваясь губами. Мне хочется поцеловать его таким, каков он был в наш первый поцелуй.

Но то не случается. Не чувствую его.

– Прости, – говорю я и быстро отстраняюсь, не позволив рукам взобраться по рукам.

Ян впопыхах прихватывает следом: с того начинается его безумие. Или же оно крепчает?

– Забудь, что я сделала.

– Как это возможно?

– Просто забудь. Выкинь из головы последнюю минуту жизни и занимайся своими бумагами дальше, ладно?

– Ты издеваешься что ли?

– А похоже?

– Да, Луна. На это и похоже.

Хозяин Монастыря откидывается в кресле и сердито скрещивает руки на груди.

– Это неправильно, ясно? – взвываю я, подразумевая его причастность к смерти Бога Солнца, продолжительность траура и всё это непонимание в целом.

– А что есть правильно? – в ответ разит он. – Когда мы делали что-либо правильно?

К тому можно отнести и моё знакомство с Гелиосом, и наш брак, и союз в целом. Всё, что мы делали и к чему приходили – было за счет «неправильно». Но я не удерживаюсь и вновь пробую на вкус губы Хозяина Монастыря.

Бог

Война.

Два сокрушающих слога, сметающих на пути своём мир и мирных, расщепляющих порядок и порядка придерживающихся, обесценивающих и материю, и духовное. Война есть неотделимая часть человеческого характера; внутренняя нужда и – при явлении – чуждая черта. Война – чума. Война же – панацея.

Я наблюдаю редеющие сёла и опустелые армии. Хаос беспричинно опоясывает людей, теплящихся на камнях спокойствия и эйфории. Люди достигают точки невозврата, и обновления происходят средь людей не без помощи рассекающей их поля косы-смерти.

Люди не умеют жить без войны. Они живут ею. Они живут от одной войны к другой, вкушая сладость «после» и вкушая этому «после» в момент «до». Люди – сгусток не имеющей формы субстанции, ибо люди не ведают происходящего и, словно бы, оказываются слепы к грядущему. Война перестала слыть умной; её обесчестили, запятнали и исковеркали. Я жалею её. Но не жалею людей.

Брызжущие слюной правители ярыми жестами переправляют пуганных в угодные им дебри страшного леса, где хищники внимают доброй жертвенности.

Я ступаю по высеченной деревне. Из звуков – мои шаги и редеющий вой средь покошенного забора. Дома ограблены и сожжены, былые жители ограблены и сожжены, мир целиком – ограблен и сожжен. Волею людской. Ради блага одних в поминальную книгу заносят имена других. Этого не может понять даже Бог.

Люди забыли с кем и против кого ведут свои войны, лишь направляющие их руки всё ещё ведают истинные причины. Однако и последние вскоре окажутся под укрытыми забвением и привычкой.

Бог Жизни однажды заверил меня: в войне победить невозможно, все стороны – заведомо проигравшие, ибо несут колоссальные потери, несмотря на конечный результат.

Следующая деревня – со стрекочущими детьми – вымрет от болезней раньше, нежели от голода и печали. Я наблюдаю за маленькой девочкой, сидящей подле оплакивающего павших под завалом родителей юнца; она перебирает камни и на секунду одаривает меня взглядом крохотных глаз. Девочка не внимает происходящему в силу малых лет; так не есть ли война, бесчинство, уродство и прочие недуги мира – лишь оплот воображения, нашего отношения к тому?

Женщина

Хозяин Монастыря, припоминая спор о Боге Мира и Ману, находит для меня уловку.

– Если тебя нельзя поощрить, можно спровоцировать, – говорит он. – Ни одна плата не подвигнет тебя на дело, но изъятие платы с другого – более чем.

– Что же ты пытаешься этим сказать? – не без скуки протягиваю я и следом потягиваю бокал игристого.

– Если не избавишься от Бога Мира – я избавлюсь от Ману.

Не верю и потому отмахиваюсь от злобных речей. Однако Хозяин Монастыря спешит заверить меня в серьёзности намерений.

– Буду считать это отказом, Луна, – подчёркивает он. – И дарую второй шанс. Я предоставлю тебе доказательства, после чего ты вынесешь окончательное решение. Ты исполнишь мою просьбу, иначе пантеон поредеет, лишившись старой кошки Ману.

И доказательством выступает принесённая мне на следующий день коса (одна из десятков) упомянутой. Я просыпаюсь: открываю глаза и взглядом препираюсь с соседствующими на подушке сплетёнными волосами. Отправляю Яна на старом наречии к старому чёрту и швыряю в него принадлежащим Ману, называю маньяком и убийцей, поражаюсь и пугаюсь.

– В следующий раз, – грозит мужчина и отпивает багряной воды, – нож чиркнет не по её волосам, а по её горлу. Ради тебя, Луна, то случится во сне, и старая кошка не успеет выдать скулящий вой. Но проснуться – уже не проснётся.

– И чем же я заслужила это? Ты знаешь – Ману невиновата и споров наших касаться не должна.

– Чтобы ты поняла, радость, – цокает Хозяин Монастыря, – с богами препираться – их гнев на себя обращать. Ты слишком долго пребывала в абсолютной безнаказанности, теперь же – искупай любые речи.

– Но я могу не выполнять твоё поручение.

– Можешь, но не рискнёшь так поступать. Человеческая жизнь – ещё пока – что-то для тебя да значит. А жизнь небезразличного человека – в особенности.

– Хочешь, чтобы руки свои я окропила чужой кровью?

– А разве они у тебя не в крови? Кого ты обманываешь, девочка?

Смотрю в скупое на эмоции лицо и ничего не выражающие глаза. Обладателя его обидел случившийся поцелуй, за которым последовало пренебрежение? Или мой хладный вид? В любом случае спорить было бесполезно…

– Когда мне это сделать? – серьёзно вопрошаю я, приняв и политику, и дело Яна.

– По времени ты не ограничена, радость. В этом преимущество нашей с тобой дружбы.

Так это называется?

Мы расходимся, как вдруг, опомнившись, мужчина добавляет:

– Одно условие.

– Внимательно тебя слушаю, – без желания отторгаю я.

– Вне стен Монастыря. Это должно произойти вне стен Монастыря. Они, как уже отмечалось ещё одним твоим другом, – то обида в интонации, дерзость обыкновенная или же ревность? – неприступны. Не марай их, Луна. Здесь приветствуется кровь иная.

Послушно киваю и покидаю душный кабинет Хозяина Монастыря. Осталось выведать через являющихся к нам божков и обслуживающих их послушниц необходимую информацию касательно Бога Мира: местонахождение его поместья, часы домашнего досуга, работу и прочую занятость. Я не верю, что это происходит. Не верю, что я это делаю – позволяю случаться вновь. Слушаюсь воли Хозяина Монастыря вопреки здравому смыслу и личным принципам.

Бог

Я наблюдаю за женщиной, склонившейся над телом в соседней комнате. Минутами ранее она обнажила коллекцию холодного оружия хозяина дома и, поразившись острейшей представительницей её, вогнала клинок в шею человека напротив. Человек взвыл и попытался оттолкнуть женщину, но она проворно нырнула под его рукой и, выдрав орудие из плюющегося кровью горла, очередным ударом засадила его в ту же полость. Обречённый ухватился за сочащие отметины, следом ударил нападавшую по лицу и, потеряв равновесие, рухнул в её ноги. Женщина, тяжело дыша, упала рядом: прижала к себе ноги и впёрлась взглядом в безжизненные глаза. Дрожь отпустила её стремительно, лицо окаменело в ту же секунду; женщина поднялась и сорвала с убитого браслет, наспех сунув его в карман платья.

И вечер начинался с её платья. Как всегда. Бог Мира решил принять гостью, обольстительно поправляющую лямки струящегося наряда; пригладил обнажённую спину (дева едва не выдала себя, чертыхнувшись, но быстро переменила тему и обратилась к впечатляющему бару, что находился за покрытым пылью бильярдным столом).

– Любите поиграть? – звонко рассмеялась Луна и схватила кий, прогнулась над выцветшим зелёным полотном и толкнула шары. Не позволила засматриваться собою долго; поднялась и обратилась к Богу Мира. – А я вот не умею! Наверняка сделала сейчас какую-нибудь глупость.

И вновь смех. Натянутый, глупый, но эффектный и эффективный. Как и в целом её поведение – натянутое, глупое, эффектное и эффективное; представляю изгрызающую умное нутро тоску от осознания действий. И как – думается ныне Богу Мира – он смел углядеть в юной богине противника по делам в пантеоне? Сам Хозяин Монастыря, должно быть, полюбил её и пригрел подле себя за резвый нрав и громкий смех. Куда же делся старый муж?

Мужчина сыплет вульгарными речами и открывает бар, вызволяет запечатанную бутыль и несётся к бокалам.

– Пусто вам! – бросает Луна и скоро сокращает дистанцию меж собою и оппонентом, перехватывает бутыль и, позволив крышке вылететь, прикладывается к горлу.

Бог Мира – та ещё скотина – поражается дикости, дикостью же восхищается и причмокивает протянутую бутыль.

– А вы не теряете времени зря, – говорит мужчина.

– Потому решила приехать к вам сама, – улыбается богиня. – Надеюсь, вы не против.

Луна отступает и прижимается к столу, отбрасывает юбку и даёт мужскому взгляду упасть на голые ноги.

– Ваш визит – большая честь для меня, – пытается держать планку Бог Мира, но даётся то едва. Отпивает вновь и наступает. – Оказаться избранным самой богиней Солнца и Удовольствий. Искренне завидую вашему вкусу – вам покровительствуют лучшие.

– Желаю стать Богиней Мира!

Прихотливый тон сводит с ума; осекаясь, Луна спешит с оправданиями (намеренными):

– Ох, простите, это звучало безумно! Во мне говорит выпитое.

– Выпившим гласом глаголет истина.

– Вы так умны.

Луна хохочет, а мужчина подходит к ней и кладёт бутыль на бильярдный стол. В мыслях его мгновение спустя приложить на стол сумасбродную девицу. Бегающие девичьи глаза выдают имеющееся волнение; Луна ищет отступление и находит в накрытом тканью стеллаже.

– Что это? Какая-то коллекция?

Бог Мира, склоняясь в этот момент к богине с объятиями, проскальзывает и остаётся ни с чем.

– Да, она самая, – говорит он, поднимает бутыль и устало бредёт следом.

Луна стаскивает ткань – взгляду предстает упомянутая ранее коллекция ножей. Женщина поражается и липнет к стеклу, видит в том удачное стечение обстоятельств и выигрышную перспективу развития сюжета.

– Не может быть! Как много! Зачем вам столько?

– «Хочешь мира – готовься к войне», – липко отвечает забродившей цитатой мужчина и ставит бутыль. – Осторожней, богиня, вы можете уколоться.

Неужели догадывается?

– Не понимаю эти мужские пристрастия к оружию, – высокомерно бросает Луна и жмёт плечами. – У Хозяина Монастыря оно тоже есть. И что с того?

Бог Мира цепляется за сказанное ею. Какие ещё тайны способна выдать гостья? И для чего он обращался за помощью к бывшей подруге и помощнице Хозяина Монастыря Ману, если мог выведать милости Луны? Женщина выхватывает бутыль из мужских рук и обнимает горлышко губами, громко глотает и восклицает:

– Я поняла! Это заводит.

Мужчина вновь прожигается былым интересом.

– Да, опасность – она заводит. Чувство адреналина насыщает, переполняет. Я читала, что в такие моменты тело думает будто умирает, а потому выдаёт максимум ощущений. И потому требует последующей встряски: чтобы вновь ощутить себя живым через приближенность к смерти. Парадокс, правда? Вы чувствуете себя живым? Вас заводит опасность и вы уже подсели на эту иглу? Быть на грани – это так…

Оппонент её принимает сигнал и ступает совсем близко, берёт за локотки и склоняется к лицу. Растерянная теряет бутыль – та отнимается от рук и падает прямо в витрину.

Звон.

Скол.

Визг.

– Я такая неловкая! – вскрикивает женщина и растерянно собирает – пытается – осыпавшуюся вовнутрь стеллажа витрину, несколько раз перебегает на забрызганную вином рубаху Бога Мира, велит снимать её и вновь хватает бутылочные стёкла. – Мне так стыдно, простите! Мне кажется, я испортила момент.

Мужчина отмахивается, отворачивается и ругается себе под нос. Зря. Женщина же обхватывает рукоять ближайшего кинжала и, протащив его сквозь битое стекло, засаживает Богу Мира в горло. С того всё начинается.

И сейчас я наблюдаю за Луной, приглаживающей щёку, по которой успел ударить умирающий. Сквозь приоткрытую дверь комнаты, в которой я нахожусь, женщина видит зеркало. Приближается. Отделяет нас только бордовый полог. Луна отбрасывает его и взглядом встречает Бога Смерти: пугается, отдёргивается и позволяет ругнуться.

– Вы как всегда вовремя! – без осторожности бросает она, взирая на мою неподвижную фигуру в кресле.

– Смерть всегда является в положенный час.

Луна пятится и затем, словно бы оправдываясь, восклицает:

– Я не хотела всего этого, поверьте…

– Знаю, – перебиваю я, дабы усмирить молодой пыл. – Знаю, для чего вы это делаете. Без причины – для насыщения кровью или обуздания неконтролируемой власти и ярости – вы бы не прибегли к такому. Я знаю вас как человека.

– Значит, – подхватывает Луна, – понимаете, что оглашение произошедшего здесь в кругах пантеона приведёт к моей неминуемой гибели.

– Обижаете.

На то юная богиня улыбается. Так расслабленно, наивно, почти по-детски, и я проклинаю век, в котором она явила себя свету, ибо свет этот вынудил её пойти на подобные жертвы, а в ответ одарил исключительной скорбью и многочисленными утратами.

– Вы, получается, с самого начала выступления?

– Получается, – соглашаюсь я. – В первом ряду было свободно.

– На бис не вызывайте.

Досадная улыбка режет лицо. Луна в очередной раз поймала себя на мысли, отчего Хозяину Монастыря предпочла Бога Солнца. Первый поучал скупости мира и обнажал его уродства, второй же укрывал и защищал от них. Помню, как в один из вечеров на приёме у Бога Жизни, упомянутая троица едва не столкнулась. Хозяин Монастыря настигал, а Бог Солнца уводил; первый думал исключительно о себе, второй же – о спутнице. Первый закусил оливкой выпитый коктейль, второй раскусил очаровывающую его женщину и укусил подставленное ею плечо; Луна засмеялась и в ответ попыталась ухватить мужчину за ворот накрахмаленной рубахи – тот уловил милый жест и притянул счастливую в объятия. Каждый получил заслуженное: девочка оказалась справедлива, вынося своё решение. Бог Солнца был хмур и несчастен, а с появлением жены вспомнил о позабытых улыбках. Когда-то он был дерзок и груб, раскован и скандален, а потому нынешний его вид вызывал у иных гостей эмоциональный разлад. Проворный повеса остепенился и связал ускользающее на веку время с послушницей, что оказалась последней, к кому он прибыл в Монастырь.

Помнится, уже будучи в статусе «супруга» (а именно в первые месяцы ужимок и скромных речей в поместье, когда Луна избегала компаний или старалась услужить), Бог Солнца посмотрел на покладистую жену, поведал о спешно явившихся делах, загрузился в авто и помчал в сторону борделя. Хозяин Монастыря не оставил бы друга скучающим: непременно угостил напитками, сплетнями и послушницами. Но – резкое осознание – то могло ударить по репутации жены (особенно в глазах самого Хозяина Монастыря, ведь Гелиос желал неопытной девочке благ и вступился в её спор с Отцом только чтобы уберечь от грязи, в которой самостоятельно ступал с младых лет). Бог Солнца остановил машину, обдумал ситуацию, развернулся и поехал обратно в поместье. Молодость научила его, что голод пройдёт, а вот набранная в рот грязь ещё долго будет поскрипывать на зубах.

Помнится, однажды Бог Солнца сказал своей сестре Джуне (с которой у него были особые отношения): «Ты боишься не чувств, а их последствий. Найди же в себе силы перебороть приземистый страх, дабы вкусить высшее». Сам же этим советом воспользовался не скоро…

А я смотрю на его жену. Ныне – вдову, что без опеки супруга окунулась в людской смрад характеров, от которого он её выгораживал и покрывал. Хозяин Монастыря придерживался обратных взглядов: пускай провалится, покрепчает и выплывет. Замечу по скромному мнению, что проявлением истинных чувств была позиция Гелиоса. Просчёт заключался в том, что он утаил особу и жадно надкусывал, не позволяя (хоть раздумывая о том) младой видеть мир.

– Я ничего не чувствую, – исповедуется Луна.

– Лжёте. Себе, а потому и мне.

Женщина с досадой смотрит.

– Ничего не чувствовать, – говорю я, – вы будете позже. Сначала – всё и очень остро; когда отпустит – станет легче и это покажется вам лучшим чувство на свете. Не торопитесь. Будут ещё.

– Хочется верить.

– Мгновением ранее вы цитировали – не дословно, конечно – фрагмент из одной книги (про адреналин и реакцию мозга на получаемые импульсы), и не могу не прокомментировать, добавив свою мысль оттуда же. Ситуация с вами называется психическим онемением – как немеют конечности, так и способны нервные окончания; организм, понимая, что может не вынести болевого шока или эмоционального потрясения, обрубает эти самые контакты. Ваша позиция, Луна, есть защитный механизм, я понимаю. Ваше тело само желает оградить вас от внешних вмешательств и возможного стресса.

Женщина скалится и спрашивает отстранённо:

– Для чего это говорить?

Улыбаюсь ей:

– Когда пожалуют чувства, не бойтесь их. Чувства надобно чувствовать, а не подавлять.

– Какой дельный совет человеку, воткнувшему в горло другому кинжал.

Она противится знаниям и истинам; то естественно для молодых лет. Намерения и цели её поступков не оправдывают их нисколько, но юная богиня сыскала милости не только у двух граней упомянутого ранее треугольника. Решаю сменить тему беседы.

– Меня удивляет, что вы не спросили у этого человека, – я киваю в сторону павшего Бога Мира, – его намерений: на что он рассчитывал, когда затевал покушение на хозяев Монастыря?

– Да как-то не до этого было, – швыряет Луна и в момент прикусывает язык; понимает – то прозвучало резко, насмешливо и недостойно. – Я надеялась спросить у вас. Вы всё мне расскажете, сомнений нет.

Смеюсь и отвечаю:

– Любая информация имеет свою цену.

– Ваша валюта мне всего милей.

Покидаю кресло и ступаю к женщине: она боязливо, хоть вида и не подавая, принимает прикосновение. Стираю с её щеки кровь, благодаря которой она углядела зеркало в соседней комнате, поспешила и встретила меня. Благодаря которой пришла в чувства, едва почуяв бегущую по лицу струйку.

– Богиня, – обращаюсь к молодому сердцу, – я, не побоюсь напыщенности слов, единственный, кого не стоит опасаться. Конкретно вам.

– Охотно в это верю и потому не покидаю место преступления.

– Я ваш друг.

– То взаимно.

В глаза не говорит; взгляд её скоблит пространство над моим плечом; смущение пляшет на губах. Если бы хоть один бог знал, отчего губы смертных так притягательны: ими хочется любоваться и их хочется касаться. Луна угадывает мои мысли (не так она проста для смертной) и медленно отступает.

– Спасибо вам, – напоследок теряет женщина. – Была рада увидеться, Бог Смерти. До встречи.

Женщина

– У меня к тебе (и к Монастырю, в частности) предложение! – объявляю я и ступаю в кабинет.

Захлопываю дверь и распахиваю окно. Задымлённое пространство выдаёт досуг Яна. Сам Ян с предерзкой интонацией швыряет:

– Где ты была?

Причина беспокойства (а это оно; в странной форме, присущей эмоциональному насильнику) оправдана; я покинула Монастырь прошлым вечером и только к обеду следующего дня явилась.

– Сначала выслушай меня, затем же задавай вопросы, – улыбаюсь наперерез, но то улыбка не счастья и не довольства, а проступающего на губах яда.

– Да будет так, – говорит Хозяин Монастыря.

– Я думаю, нам пора расширяться.

– А я так не думаю… – перечит недовольный голос.

Не слушаю и продолжаю:

– Монастырь и сменяющие друг друга поколения послушниц уже много лет служат тебе – единственному (хотя – ныне – не таковому) Хозяину и народу (то есть прибывающим Богам).

– Ближе к делу, радость.

– Свежие идеи – всегда шаг вперед.

– Не всегда.

– Обновления подначивают публику.

– Публика прикормлена и ценит нас за стабильность.

– Да сколько можно перебивать! И достаточно критики! – вскрикиваю я и хлопаю ладонью по столу. – Слушай внимательно, зануда, я предлагаю тебе компанию послушниц разбавить…послушниками, ведь боги любят не только женщин.

– Боги любят жертвенность, – спорит мужчина. – А жертвенность проявляется в чистых телах и подкрепляемой непорочности, которую можно показательно сорвать. Продающихся юнцов предостаточно на вечерах Бога Жизни.

– Но тела прекрасны как женские, так и мужские.

– Я против, Луна, – чопорно швыряет Ян и даже глаз не поднимает.

– И причина тому?

В ответ меня скоблит молчание. Склоняюсь к мужчине и, прихватив его за лицо, заставляю посмотреть на себя:

– Причина? – повторяю я.

Он усмехается и перехватывает за лицо меня, скулит несчастное:

– Ты знаешь атеистов, юная богиня?

Отхожу и смиренно бросаю:

– Только то, что их нет.

Мужчина подбирает брошенную перед моим визитом самокрутку, дымит ею, наполняет лёгкие и наполняет думы, предлагает ласковым жестом, однако в руки не передаёт. Склоняюсь и затягиваюсь вместе.

– Правильно, – в этот момент подытоживает Хозяин Монастыря. – Моя мать была таковой, и её тоже нет. За веру – точнее отсутствие веры – она была наказана. Я не помню семьи, помню последующие лишения.

И неплохо же ты, Ян, отомстил миру, открыв порочную усладу (засаду) для якобы святейших божеств, которым отказалась подчиняться и зреть твоя кровь.

– Что с ней стало? – спрашиваю я. – Что с ней сделали?

Ян откидывается на спинку кресла и ловит мой внимательный взгляд.

– Что с ней стало? Что с ней сделали? – повторяет мужчина. – Да это и неважно.

– Что тогда важно?

Что стало с тобой, Ян? Что сделали с тобой, верно? Это я должна спросить?

– Её единственный ребёнок оказался в приюте.

Верно.

Вместо того безучастно пожимаю плечами. Меня не волнуют ставшие обыкновенным и не примечательным явлением сироты. За чертой Полиса расположено множество приютов: младых взращивают до осмысленности и направляют в большой мир на должности служащих или на заводы; о том рассказывал Гелиос. Если осиротевшие жили в крохотных общинах или маленьких деревнях, родительницами их становились сама община и сама деревня, а вместе с тем – небезучастные старейшины; это способна поведать я.

Хозяин Монастыря отмечает, что его приют был несхож с иными.

– В чём же его отличие? – спрашиваю я.

– Был несхож, – эхом гудит мелодичный голос и следом уточняет: – Не таков, каким его себе можешь вообразить ты.

И я прошу рассказа.

И узнаю, что за словом этим укрыты ужасы и извращения.

И слушаю историю о мальчике, которого избивали, продавали и брали силой. Мальчик внимал историям приходящих и заносил их в личную рукопись, в общие представления о мире. Он сбежал – сознательно – в Полис и чудом добрался до тётки; там повстречалась Сибирия. Ещё раньше – Ману. Все они были обделены своим веком и людьми, а потому уготовили и для века, и для людей особое наказание.

– Поэтому ты против послушников? – отторгаю я; сам он сил не найдёт: – Хочешь сказать, тебя насиловали?

– Не хочу, но скажу.

Больше остальных меня треплет это признание, ибо оно объясняет ужас, отобразившийся на лице Хозяина Монастыря, когда я выступила с предложением добавить к сёстрам братьев. К тому же оно объясняет его нестерпимое желание наказывать и воспитывать.

– Меня судьба, Луна, не наградила схожими с твоими дарами.

И Ян спокойно пожимает плечами, словно былое не трогает вовсе, а единственно волнуемое – моё везение с Гелиосом.

– Поверь, – говорит мужчина, – если бы сам Бог Солнца, или любой другой, силой раздвинул тебе ноги, ты бы не очень огорчилась, ибо со временем вкусила иных уродств.

– Вы с ним так непохожи, – отстранённо говорю я и разочарованно качаю головой. – Как я могла выбирать, Ян, если выбор очевиден в своём отсутствии? Гелиос бы не позволил таких слов. И даже мыслей.

– Я помню Гелиоса моложе на два десятка лет, поверь: два десятка назад он бы так с тобой и поступил.

От досады смахиваю со стола пепельницу. При этом лицом не грущу и даже вида внутреннего расстройства не подаю. Ласковым словом старого наречия мужчина сопровождает звон разбившегося хрусталя.

– Что это значит? – злобно улыбаюсья.

– Ты прекрасно знаешь, что это значит, – ревёт Хозяин Монастыря и поднимается за улетевшим прочь свёртком дурмана. – Разве твоя подруга Сибирия, когда сплетничала обо мне, не упомянула, что я сам подкинул её ему в кабинете поместья Солнца? Не удивлюсь, если на том же столе сидела ты.

Чёртов…

– В кабинете, говоришь? – расслабленно уточняю я. – Нет, предпочитаю кухонный стол.

– Предпочитала.

– Твоей волей.

Мужчина затихает и смотрит на меня.

– Мы закончили обмениваться покрытыми холодностью унижениями?

Киваю и губами прилипаю к подставленной папиросе.

– Что за дрянь ты куришь?

Хозяин Монастыря закатывает глаза и выдаёт:

– Единственная дрянь, на которой я сижу, носит твоё имя, а это – подарок Богини Плодородия. Угощение из её сада – редкого, но сознательного, достойного.

– Ещё не решил попытать счастья и продать меня ей?

– Такую гиену пожелал исключительно Бог Войны и предложение в силе. Остальные боятся даже говорить с юной, но уже беспринципно дерзкой богиней, кусающейся по причине и без, режущей взглядом и словом, сводящей с ума и выводящей из него.

– Выходит, из всех богинь только я заслуживаю этого статуса?

Ян улыбается. Подвожу прерванную беседу:

– А открытие Монастыря есть твоя месть пантеону? Ты попытался унизить богов, в действительности приравняв их к обыкновенным смертным?

– Понимай так.

– Вот только сделал то единожды; более они не ощущают себя уязвлёнными. Танцуют в грехах и грехами осыпаются. Ты прикормил черта…

– Но боги стали уязвлены, зависимы, – утверждает Ян. – Теперь я владею ими и их делами. И в особенности – деньгами, ибо одно слово способно вывалить их кошельки на этот стол.

Хозяин Монастыря кулаком ударяет по упомянутому. Я восклицаю:

– Они погубили твою семью и твоё детство, а ты теперь с ними дружбу водишь?!

И Хозяин Монастыря настаивает на идее, что выжимает из названного пантеона соки – медленно, но достаточно; что иногда следует отступить от главной цели или несколько видоизменить её, дабы добраться до финишной черты; что подстраиваться под обстоятельства и места – важное условие пребывания в новом мире.

– Это заставило тебя смолчать однажды и не сообщить другу о грядущей беде, верно? – укалываю я. – Твоё вынужденное подчинение Миру? О, Ян, иногда следует бросить этому поганому миру вызов.

– Моя мать бросила, и далеко с тем не ушла. Не дальше плахи так точно. Громкие заявления во времена навязанного молчания крайне опасны.

Я нависаю над Хозяином Монастыря и, прихватив его за пылающее лицо, уверяю:

– Не отомстишь пантеону сам – то сделаю я.

– Начала ты не с правильного бога, – ругается мужчина.

Тогда я настаиваю на идее, что иногда следует отдаться в руки высшей цели.

– Не понимаю тебя, Луна.

– Взаимно.

И следом прошу прощения. Так просто.

Прошу прощения, ибо зло уже сотворила. Я нашептала птичкам, дабы они нашептали миру: ныне здесь требуются юноши. Ожидание поспешного согласия Яна не совпало с реальностью – новое дело будет неприятно подстёгивать его прошлым. Хозяин Монастыря вспыхивает и проклятиями осаждает меня. Он причитает, что предательство следует за предательством.

И тут, совершив первую (и единственную, право) ошибку за всё время пребывания в Монастыре, кабинетную дверь распахивает приближённая к хозяевам послушница: такие обыкновенно заходят с новостями и рассказывают о климате в спальнях. Ян голосит в сторону послушницы с вопросом, кто эту дрянь воспитывал и почему она за столько лет не выучилась стучаться. Девочка шарахается в сторону и растерянно прячет глаза.

– Она стучала, – утверждаю я и перекрываю виноватую.

Ян огибает меня и велит не выгораживать невоспитанную девку.

– Тихо, но стучала, – продолжаю врать. – Взорвись под дверью бомба – ты бы не услышал её из-за нашей ругани!

– Не выгораживай эту сучку! – кипит Хозяин Монастыря и проталкивается.

Послушница нашёптывает нечто среднее между извинениями и новостями, с которыми пожаловала, а Ян, растеряв ошмётки терпения, рвётся к молодой.

– Я покажу тебе, как должно слушаться Отца! – ругается он и попутно вырывает ремень из брюк.

Хватаю мужчину под руку, взвывая к его рассудку и здравому уму, но рассудок и здравый ум оказываются глухи к женским мольбам. Ремень стегает стену и спину послушницы; девочка убегает и тем самым разжигает ещё большее пламя: Хозяин Монастыря – едва ковыляя – гонится за ней с криками и ударами. Я хватаюсь за голову и валюсь в кресло, мысли мои очерчивают ситуацию безумием; мы пропитались им и ныне гуляли по острому лезвию.

То было неправильно.

Всё было неправильно.

Спустя мгновение Хозяин Монастыря возвращается: роняет тело на диван, ремень – на пол, тяжёлый вздох – в воздух, а едкий взгляд – на меня.

– Успокоился? – спрашиваю я.

– Прошу, сходи до этих идиоток, – просит мужчина и, откинув голову на подушку, закрывает глаза. – Сами они вряд ли догадаются отвести эту дурочку к лекарю.

– Надеюсь, тебе полегчало.

– Вот только ты не заводи.

Исполняю просьбу.

Несчастная лежит меж комнат и собирает испуганные взгляды. Тело её – руки, ноги и спина – исполосованы, покрыты отметинами, должные скоро стать гематомами. Досталось ей нещадно, слёзы застряли вместе со словами в горле. Следовало ли мне бояться Хозяина Монастыря?

– Какого чёрта, – обращаюсь к подглядывающим послушницам, – вы наблюдаете, а не помогаете сестре? Трусливые кошки, не ждите милости богов за своё равнодушие.

Поднимаю девочку и, приговаривая утешающие слова, веду к лекарю. Ударяю губами взлохмаченную макушку: горчичные волосы разят потом и парфюмом. Утверждаю:

– Ты знаешь Хозяина, знаешь его нрав, – приглаживаю саднящие запястья и замираю у дверей в госпиталь. – И знаешь, как он нетерпелив к вашему неуважению. Ты повела себя невоспитанно, не по статусу близкой к хозяевам послушницы.

– Я боялась, – растерянно и расстроено признаётся девочка.

– Чего ты боялась? – спрашиваю я.

– Вы кричали, и я не хотела вмешиваться, а потому решила подсмотреть.

Назидательно вздыхаю:

– Это против правил Монастыря.

– Истина, госпожа. Но я готова нарушить любое правило – только бы убедиться: там безопасно.

Слова её настораживают. Я уточняю:

– Ты не ощущаешь себя защищённой?

– Больше нет.

Прошу поделиться со мной чувствами и беспокойствами, обещаю направить Отца на исправление возможных несовершенств. В этот миг распахиваю дверь в палату и помогаю несчастной взобраться на кушетку. Лекарь ещё не поспел.

– Это началось в тот день, когда вы посягнули на бессмертие Отца, – признаётся девочка, а на мой удивлённый взгляд (я, право, думала тот выстрел – тайна; никем не замеченное – или хотя бы оставленное без внимания – безрассудство) выдаёт: – Все знают, богиня. Все заметили, что Хозяин стал хромать после вашей ссоры.

– И чего же ты боишься? Хозяйского гнева? Думаешь, он ополчится на вас, смертных?

– Вашей холодности.

И девочка повествует, что после разгулявшегося меж стен Монастыря выстрела я покинула кабинет с безразличным, нетронутым волнением и эмоциями лицом и с ним же вызвала лекаря.

– Что об этом думают другие?

Кладу руку поверх отекающего бедра. Лицо наказанной выворачивается в ещё что-то более прискорбное и жалостливое, и я, окропляя дальнейшими страданиями, ласкаю ушибы. С рассказами дева не торопится, а потому добрыми речами подвожу её к ним. Повторно выведываю домыслы всех спален в совокупности:

– Что думают другие? – молчание скоблит моё лицо. – Радость, – и тут я подступаю аккуратно, с шёпотом. – Кому как не тебе я могу довериться? Кому как не тебе я могу доверять? Не будь ты моей любимицей – я бы так рьяно не защищала тебя от хозяйского гнева. И вот твоя благодарность за мой риск?

Девочка кивает, вкушая сводящую зубы от собственной сладости ложь.

– Они думают, – признаётся не имеющая в моей памяти имя, – что вы способны убить. Любую из нас и Хозяина в том числе.

Тогда я даю первое своё обещание неспокойным душам, заключённым в телах послушниц:

– Я убью, радость, кого угодно Ради вас и Хозяина в том числе. Вы – истинная причина моего пребывания здесь. Я постараюсь уберечь каждую и каждую наградить лучшим. Довольна ли ты доступными тебе благами?

– Я бесконечно рада своей жизни в Монастыре.

И девочка наскоро перечисляет богатства, о коих раньше не смела даже мыслить: тёплая постель, добрые подруги, сытные обеды и богатые мужи. Возвращаюсь к Яну и пересказываю беседу с послушницей, утаивая только данное последним обещание.

– То есть причина разрухи – ты, – подводит мужчина.

– Причина разрухи у тебя в голове, – парирую я и ступаю к брошенному на диван платью. – А это причина моего отсутствия в Монастыре сутками ранее. Вот, держи, кажется, с этого мы начали. Хоть что-то тебя обрадует в этот дешёвый на празднества день.

Я швыряю золотой браслет, некогда снятый с руки Бога Мира. Тот валится на стол перед носом Хозяина Монастыря. Бывший владелец узнаётся сразу.

– Ты могла украсть его, Луна. Очевидно.

– Бог Смерти не даст соврать: неугодный тебе оставил пантеон.

– Теперь вы работаете сообща? Или ты не смогла обойтись без свидетелей?

– Ваше поручение исполнено, Отец.

– Ты истребила мир, – донимает он же.

– Я дарую новый мир этому Миру! – объявляю я и, как покажут годы, неспроста.

– Хотелось бы увидеть.

– Вряд ли застанешь.

Мужчина прихватывает трость и, опираясь на неё, приближается. Рукой приглаживает щёку с едва зримым – и уже должным сходить – покраснением.

– Я заметил сразу. Это сделал он, верно? – спрашивает мужчина.

– Всё что успел.

– Где это произошло?

Не удерживаюсь от язвы:

– Разве же «где?», «как?» и иные вопросы должны тебя волновать? Разве в этих делах результат – не главное?

Суровый вид велит молчать.

– Не рычи, Луна.

– В его доме. Расстелила его на его же ковре.

Хозяин Монастыря заглядывает в верхний ящик стола: проверяет наличие пистолета и, убедившись в неприкосновенности того, спрашивает следующее:

– Как это произошло?

– Старик пытался впечатлить длиной холодного оружия, а не горячей плоти, а потому сам позволил вмешаться в нашу беседу этому…

Выкладываю на стол унесённый мной нож. Ян обзывает его стилетом и хвалит за выбор, предлагает оставить на память и сделать гравировку. Соглашаюсь и прячу клинок в карман платья.

– Бог Мира ничего не заподозрил?

– А это имеет значение?

– Интересно, как ты действовала, – наспех признаётся Хозяин Монастыря. – Вдруг однажды явишься за мной…

Склоняюсь к мужскому лицу и губам выдыхаю:

– Тебя убить я способна одним только поцелуем. Или его отсутствием.

– И спорить-то не хочется, – довольно улыбается собеседник.

Тогда мы возвращаемся к покинувшему пантеон Богу Мира. Я признаюсь, что несчастный ничего не заподозрил, так как в письме от меня прочёл о желании свидания и покровительства, а при встрече я заверила: имеется любопытная информация о Боге Удовольствий, которая подлежит обмену на иные сведения вдобавок к хорошему вину и хорошему времяпровождению.

– Врёшь как дышишь, – шутливо и опасливо комментирует Ян. – Дело сделано. Я благодарен тебе за выполнение – и качественное! – не самой чистой работы, а потому без награды не оставлю. По старой дружбе.

Пропитанный ядом взгляд очерчивает моё безразличное лицо.

– Это воспоминания. Тебе не нужны деньги, не нужны вещи и люди, а, значит, от воспоминаний ты не откажешься.

И тогда Бог Удовольствий повествует мне о некоторых его беседах с Гелиосом, о спорах и столкновениях: не без участия – косвенного – Луны.

– Помнится, я спрашивал самого себя, зачем же он просил с тобой встречи после знакомства. Гелиос рассказывал, нет? В любом случае на него это было непохоже. Я выступил против и даже на вторые торги не пригласил (это не помешало ему прибыть и совершить всё то, что было свершено). Сотни вопросов роились у меня в голове и перед лицом старика, но ни единый мы не могли озвучить. Причина не находилась…Никогда прежде Гелиос не одарял ни единую из послушниц таковым вниманием. Неужели Луна и для него стала особенна? О, вряд ли! Должно быть, подумалось мне, друг уловил мою же симпатию к ней и решил сыграть на чувствах. Может, думалось следом, сама девочка оговорилась о наших неясных отношениях (отличительных от тандема Отец-Послушница), и потому Гелиос посчитал, что может наказать за нанесённый однажды семейству вред? В любом случае я отказал в будущей встрече и сослался на твоё, Луна, нежелание кого-либо видеть. Гелиос спросил, с каких пор меня беспокоят желания монастырских дев. Тогда я оговорился, что ты не просто монастырская дева; нет, не она и никогда ею не была. И Гелиос спросил, отчего же я поступил с тобой как с сотней и тысячью до этого. Я сознался, что паразитами послужили мысли и принципы. Какие принципы? Возведённого нами места, людские и мира, в котором мы заключены. Он сказал, что к концу недели приедет. Приедет за тобой. И я – будь неладно, зачем же?! – попросил сохранить…

Окно ударяет по раме и отвлекает от монолога. Такой редкий ветер жалует вниманием и очень не вовремя. Ян поднимается и распахивает окно, ловит спёртый воздух и вновь обращается ко мне:

– Забудь.

Что-то не сходится, потому что в Монастырь за мной прибыла служанка из резиденции Солнца; сам Гелиос ожидал в поместье. Я понимаю, в чём заключалась договорённость мужчин. Держать меня в напряжении и неведении до последней из возможных секунд. Опосля они оборвали связь и прекратили общение.

– О, ещё, – припоминает Хозяин Монастыря. – Однажды Гелиос спросил меня: «Что тебя беспокоит больше? Что она была со мной или что она не была с тобой?»

Неловко улыбаюсь. Так похоже на Бога Солнца…и так непохоже, что в беседы они впадали намного чаще, нежели мне то представлялось.

– И что же ты ответил? – спрашиваю я. – Что сделал? – смеюсь. – Завопил?

– Очень смешно, но нет. Просто хлопнул себя по щекам, дабы привести в порядок, и наотмашь сказал, что мне всё равно: с кем, когда, в который раз и уж тем более кто был до меня. То правда. Но я случайно оговорился – без злости, без злого умысла: «одной неопытной мне хватило». Тогда интонацией недовольства разразился Гелиос: «Ты станешь попрекать Стеллу? Назовёшь виноватой…?». Я начал оправдываться и утверждать, что никакие дурные мысли не преследовал, но, будь сестра его в некоторых делах более осведомлённой и опытной, безусловно не случилось бы то, что случилось. Любой другой, – сказал он, – был бы рад вкусить никем не пробованное вино и спрятать его, дабы ничьи больше губы не отпили из горла». Я оценил слова, однако пустился в спор: ответил, что готов вытерпеть череду губ, лишь бы увидеть рядом с собой зрелую и телом, и мыслями. Тогда Гелиос припомнил Ману: зрелая – и телом, и мыслями – вдруг осведомила Монастырь о прибавлении. Я спросил у неё, чем она руководствовалась и не посчитала ли, будто ребёнку будет дозволено остаться. Мамочка взмолилась, что желает стать матерью, и я позволил ей стать таковой: однако следом отнял и передал плод нашей дружбы (который не должен был касаться стен Монастыря, не то, что пребывать в нём) в знакомые руки, а Мамочку-матерь отправил на скорую операцию. Так зародилось правило стерилизации монастырских кошек. Очень удобно. Но Гелиос в тот момент говорил об ином: как женщина, зная и меня, и мой характер, и мои принципы, позволила тому случиться? «Она знала, что делала», – ответил я. Всего-то. – «Знала и хотела; и уповала на Богов, дабы выкрасть ребёнка в молитвах им, вот только не учла, что сама принадлежала к чете божеств, а потому лишь оскорбила их и опозорила себя». Гелиос сказал, что я поступил жестоко. Я сказал, что жестоко поступила женщина, тайно нося в себе ребёнка, о котором я не знал и которого не желал. Так уже было. Мне не хотелось повторения истории.

– Что ещё ты можешь рассказать?

Сквозняк вновь выбивает окно.

– Да что ж такое…

Мужчина со вздохом закрывает его и вспоминает:

– Когда вы уже были вместе, а я всё так же бесился в Монастыре («бесился» – хорошее слово), Гелиос приезжал в гости: повидаться, поговорить. Я ожидал новостей о тебе, потому что водитель-рассказчик смолк; оказалось, ждал милости богов и дарений, дабы вспомнить, как в руках держится перо. Не суть, не об этом. У самого Гелиоса я спросил, не хочет ли он детей и не собирается ли одарить тебя потомством. Он уточнил, вновь ли я беспокоюсь о тебе или же это обыкновенное любопытство по отношению не доставшейся. Обидно. «Тогда всё, что будет происходить в доме Солнца, я предпочту оставить в доме Солнца», – многозначно – равно взгляду – протянул Гелиос и угостился выпивкой.

– Вы часто разговаривали обо мне, – то ли вопросом, то ли обыкновенным восклицанием роняю я.

– Мужчины – куда большие сплетники, нежели женщины, Луна, поверь.

Бог

Молва прогуливается по бескрайним и полумёртвым землям их мира. В молве этой говорится, что Монастырь объявляет о наборе прекрасных юношей. Никогда ещё слово «прекрасные» не удручало жителей знатных домов и близ расположенных деревень. Бог Удовольствий всегда принимал на работу юношей обыкновенных: следить за порядком в регионах, управлять конвоем, сопровождать прибывающих дев. Однако прекрасных юношей он ещё не вызывал. И то, чувствуется, идея Луны.

Что правило действиями этой женщины? Попытка расплаты или бездушная выгода? Она скалилась или открывала новые пути? Чем руководствовалась юная богиня в своих громких речах и действиях? Какой подтекст хранила?

С последней нашей встречи проходит немало времени.

Боги небесного пантеона получают приглашения на представления мальчиков. Никто это мероприятие (после ухода Мамочки) не называет Шоу, а потому гости, преспокойно развалившиеся в вычищенных креслах и потягивающие безумные запасы алкоголя, внимают выходящим на сцену юнцам. Тела их – худосочные, бедные – украшены бижутерией и обвешены тканями.

Я слышал, юная богиня призывала Бога удовольствий к возведению ещё одного крыла в Монастыре. Держать послушников и послушниц вместе она не позволит: им следует беречь свои силы, мысли и желания бесед для гостей и важных господ. Я слышал, юная богиня обговаривала грядущие изменения: она разделит мужские и женские спальни и расположит их в отдельных крыльях здания, а комнаты удовольствий – близ кабинета, дабы случаем возникающие ситуации решались без промедлений.

После представления у Хозяев Монастыря запланированы встречи. Я поднимаюсь в кабинет.

– Смерть зачастила к нам, – без такта нашёптывает Бог Удовольствий, однако руку пожимает.

Женщина, отбрасывающая тень на книжные полки, отбрасывает щекотливый взгляд на пришедшего. Я вижу, как моё отсутствующее имя редеет на её губах, как она беззвучно протягивает его, здоровается.

Занимаем время беседой – в кабинет жалует следующий гость. Богиня Плодородия – сухая, сморщенная – ступает и взирает (обыкновенно – тоскливо, сейчас же – опасливо) тугим взглядом на примостившуюся подле меня женщину. Присутствие Смерти не смущает прибывшую, однако прибывшая месяцами ранее и дни напролёт присутствующая с Богом Удовольствий (при наличии супруга и поместья) набрасывает тени сомнений.

Хозяин Монастыря восклицает о позабытой встрече и, легко ударяя себя, приглашает за стол. Угощения и бумаги для подписей сами прыгают под руки Богини Плодородия.

Луна остро – и быстро – глядит на них и тут же отворачивается; ей неведома причина, по которой Хозяин Монастыря согласился принять и угостить сладчайшим мёдом Богиню Плодородия. Жадный взгляд терзает виднеющуюся за окном зелень. Очевидно, новая Богиня желает вести дела со старым Богом (или былым…?), но в присутствии чужого лица с обидой отмалчивается.

Плодородие награждает Монастырь новыми лицами: она продаёт слуг из числа прислуживающих ей юношей. Лицо Хозяина Монастыря добреет; изначально идея ему была не по нраву, но, если она способна приносить доход и немалый, почему нет?

И вдруг Богиня Плодородия ошибочно бросает вопрос на старом наречии:

– К чему супругу Солнца пригревают не те земли? Не должно ей быть с нашим Гелиосом?

– Я сама решаю, что мне должно, а что нет, – в ответ швыряет Луна – на том же наречии – и ловит самый раскаивающийся из возможных на лицах грешных идолов взгляд. – И Гелиос мой, а не ваш. Мой. Я ужасно эгоистична и собственничество во мне развито больше, чем во всех здесь ныне присутствующих.

Гостья бегло извиняется; ей было неведомо знание языка женой Бога Солнца, однако сам Бог давно не являлся на званные вечера, а его женщина пребывала в Монастыре круглые сутки.

Луна улыбается:

– Вам не о чем беспокоиться.

«Пока что», – дополняет её взгляд.

Плодородие уверяет в готовности новых послушников к службе и откланивается. Конвой, направленный Хозяином Монастыря, прибудет с товаром через несколько дней.

– И на каких условиях ни в чём не нуждающиеся боги отдают своих слуг в твоё пользование? – восклицает Луна, едва дверь кабинета закрывается.

Хозяин Монастыря недовольно глядит на неё: о таких вещах не стоило говорить при иных лицах; однако женщина намеренно спросила, сидя на расстоянии вытянутой руки от свидетеля (и к прочему – смерти).

– Каждому есть, Луна, что предлагать, – размыто бросает Хозяин Монастыря.

– Не сомневаюсь, – брыкается женщина. – Но что мог ты предложить сыплющей песком взамен на маслом натёртых мальчишек? Всепрощение долгов? Статус важного гостя?

Ответ мне известен. Богиня Плодородия не могла самостоятельно заниматься поставками дурманящих цветов в Полис, а потому Хозяин Монастыря даровал конвой и водителей, должных поставлять товар и перевозить достойные суммы. В понимании Луны Хозяин Монастыря промышлял исключительно монастырской работой: женщина не допускала дохода иного, хотя без него монастырские земли не получали бы должного питания и вскоре прознали о голоде. Отец заботливо относился и к своему детищу, и к пребывающим подле послушницам – потому не скупился на доход внешний. Сейчас же выгодно обменял поставки на человеческие души.

– Луна, тебе не о чем волноваться, – уверяет Хозяин Монастыря и следом грозит: – А вот волновать других – прекращай.

Женщина признаётся, что чувствует и видит: их дела плетут корни в разные стороны. Новые пути развития монастырских дел были предложены ею, однако она уже ощущает отчуждение и незнание многих моментов.

– Мы партнёры или нет? – осторожно наступает Луна.

Очень смело и вместе с тем безрассудно с её стороны обсуждать общие дела в присутствии чужака; даже если в чужаке женщина смела наблюдать подпорку истин.

– Чем тебя не устраивает наше партнёрство? – восклицает Бог Удовольствий. – Или ты воображаешь себе, что партнёры – это отсутствие тайн в общих делах и единый вектор движения? О, Луна, партнёрство – это бесконечные подводные камни и разногласия. И благодаря тому приходят к правде.

– Благодаря тому приходят к разладу и последующим отступлением от дел одной из сторон. Не выдержит даже камень.

– Угадай, кто из нас отступит от дел первым? – с вызовом толкает Хозяин Монастыря и следом пьёт.

Беседа волнует и подначивает. Он боится за своё детище (то есть за детище – единственное, к слову – Бога Солнца, выстроенное руками Бога Удовольствий).

Следующий гость с порога объявляет о радости встречи и жмёт поочередно руки присутствующим. Обходит только меня, и тогда Луна, обрывая нелепые выражения лиц, закладывает в немеющие пальцы стаканы с горчичным питьём.

Бог Мудрости кланяется Богине и интересуется делами Дома Солнца.

Ничем и никак не тронутое лицо Луны выплёвывает ложь с предельным безразличием:

– Всё хорошо. Правда, супруг несколько болен, а потому его делами занимаюсь я. У нас с Хозяином Монастыря грандиозные планы на это прекрасное место!

Бог Мудрости надкусывает сказанное и довольно кивает. Однако я вижу закрадывающуюся тревогу: он чует и видит подвох. Бога Солнца в пантеоне нет – и давно; а вдова переняла его заботы и ныне подбивает равновесие следующего претендента.

Гость путается в предположениях и ужасе, а потому поспешно избавляется от дел и покидает Монастырь. Луна протягивает на прощание руку (принуждая к жесту), и на почти примыкающие губы резво выдёргивает её и выпроваживает Бога Мудрости.

Хозяин Монастыря предупреждает:

– Ты нарвёшься на беды. Пантеон говорит о тебе и не самое лестное.

– Даже о святых клевещут. Куда же нам с тобой – ядовитым и злым по природе?

Женщины

Мы ругаемся. Будто это ново. Переплетая работу и отношения, откровенные обиды и недомолвки, обнажение тайн и сокрытие истин. Хозяин Монастыря сходит с ума, ибо я вновь отказываю ему. Но перед тем – целую. Ловлю прижатого к кабинетному столу мальчишку (он таков со своим растерянным лицом и потерянным взглядом), целую и, отстраняясь, говорю:

– Надеюсь, ты запомнил этот вкус, потому что больше его не ощутишь.

– Помнится, богиня говорила об этом, – ехидничает Хозяин Монастыря. – И собственное слово нарушила.

– Богиня слов не нарушала, – парирую следом, – действия и речь – различны, а вот ты, Отец, невнимателен. Я есть напоминание твоего бесчестия.

Хозяин Монастыря в особенности много пьёт, много думает и много переживает. А я в особенности много подстрекаю и много извожу. Лекарь ставит Отцу сердечную недостаточность (что тоже не ново) и просит следить за сердцебиением (оно шалило и насмехалось, выдавая слишком малую или слишком большую величину). Бог Удовольствий гудит, что я лишаю его единственного удовольствия: себя. А я издеваюсь: не всё, к чему он протягивает свои мерзкие щупальца, становится его собственностью.

– Если у тебя недостаточно сил, я поставлю точку в наших отношениях, – говорю я.

– О, Луна, очаровательная и прелестная Луна: любую точку и в любых отношениях можно превратить в запятую; вопрос лишь в том, чтобы взять на себя ответственность за это.

– Да, а ты безответственен.

Мужчина смеётся:

– Ты говоришь это человеку, который держит под собой бордель и ещё несколько неведомых тебе (но приносящих отнюдь не призрачных доход) авантюр.

Скалюсь в ответ:

– Я не говорила о делах, я имела в виду тебя самого.

Нас прерывает из коридора доносящийся стук. Обрываем споры; Хозяин Монастыря отходит, дабы выведать причину визита послушницы. Бегло отвечает ей и, захлопнув дверь и распахнув балдахин, врывается обратно в спальню. Мужчина ругается на старом наречии, и слова эти в красках являют мой характер, после чего толкает к стене (к одной из картин – матери и ребёнка; та валится под ноги, следом валится трость) и прижимается. Он пугает своим появлением и поведением, но я, утаив секундную уязвимость, отправляю к праотцам мёртвым языком и велю отойти.

– Иначе что, Луна? – злится Ян и нависает над моим лицом. – Какую ещё пытку вообразишь? Только не забывай: палач возносит меч в первую очередь над своей головой; удержи его.

– Вздёрнуть тебя мало! – злюсь и бессмысленно толкаю; не поддаётся, не отходит.

– Сама в петлю не прыгни от того, что ожидания и реальность в мире вообще не совпадают.

Обрываю резко и попадаю в такт сбитому дыханию:

– Что ты хочешь?

– Разве не очевидно, юная богиня?

– Нас ломает друг от друга, Хозяин Монастыря, а это неправильно. Как и твоё поведение.

Несколько расслабляется и опускает поднятые плечи, отрывает от стен – по бокам от моей головы – руки и вздыхает.

– Мы чувствуем что-то иррациональное, – продолжаю я, – противоестественное, а потому не можем выйти на мирные переговоры.

– Нет.

Бросает как сплёвывает.

На вопрошающий взгляд поджигает фитиль пороховой бочки:

– Не можем, потому что ты спишь и видишь обнимающего тебя старика, названного мужем. Это ли не иррациональное и не противоестественное?

– Как ты смеешь? – взрываюсь я. – В тебе нет ни толики уважения к покойному другу, партнёру и – чёрт бы с тобой – брату твоей, увы, неназванной жены. Думаешь, я не знаю?

– Не приплетай Стеллу.

– Меня ты сгубить не сможешь, Ян.

– Закрой рот.

– Я сама изживу тебя со свету, слишком цепкая порода.

– Просто замолчи…

– Много ума не требовалось, чтобы совратить только отцепившуюся от материнской юбки девицу и сделать ей ребёнка, хотя сама она такова.

Хватает за горло и впирает в стену. Я замолкаю и ошарашенно смотрю на Яна, который желает повторить удар, однако пугается вибрации по стене и моего лица, после чего взвывает и падает в колени.

– Луна…прости, я не хотел, прости.

Принимаю равнодушный вид и, хороня тревогу и раскалывающуюся боль в затылке, перешагиваю через плачущего:

– Сочувствую, что факты из биографии, написанной твоей же рукой, так ранят. Должно быть, это иллюстрация того, как жить не следует.

– Почему бы тебе просто не заткнуться, радость? – воет Хозяин Монастыря.

– Потому что глас над плечами не умолкает, милый. Потому что карающим мечом иногда выступает человек. Потому что каждый получает заслуженное.

Никогда прежде Ян не представлялся таким слабым и беззащитным; мне нравились (и понравились при первой встрече) в нём тяга и рвение к жизни, прыть, энтузиазм, бойкость действий и нрава, характер, а, оказалось, всё это внешнее, мишура, обёртка, ибо внутри он скуден и мёртв.

Хозяин Монастыря зовёт меня змеёй и грозится выдрать клыки, по которым сочится яд.

– Это будет смертельно для обеих сторон, – предупреждаю я.

И склоняюсь к беспомощному (который беспомощен только сегодня, а на следующий день может явиться предателем и направить на эмоциональную плаху), беру его за подбородок и заглядываю в глаза. Всё это допущено из-за его единожды дрогнувшего голоса в беседе со мной, когда я почувствовала, что могу требовать больше и вести себя иначе, нежели иные послушницы, и он то не пресёк. Не пресёк и с крохотного зерна пожимал в хаосе разросшиеся поля жёстких колосьев. И сейчас, вняв прикосновению, он благоговеет и тянется к рукам.

– Знаешь, что самое печальное? – говорю я. – Ты бы не ощутил вкуса этого прикосновения (не уловил его значимости), если бы не заставил нас пройти через всё то, что мы прошли. Лишения вызывают у тебя природный экстаз, и это, милый, беда с головой. А ещё раз посмеешь ударить меня – даже косвенно, толкнув, – предупреждаю следом. – Однажды вернёшься в кабинет и увидишь, как я болтаюсь на лампе над твоим любимым столом и разрезаю воздух вот этими туфлями.

Бью каблуком по полу и отторгаю мужчину.

– Нет, – выпаливает он.

– Да, – перебиваю. – Поверь, потому что сделаю я это просто для того, чтобы урок Хозяином Монастыря был усвоен наверняка.

Зовёт безумной и просит оставить в одиночестве.

– Это уже невозможно, – говорю я, однако спальню покидаю.

Бог

Я прибываю в отдалённую от бескрайних полей пантеона деревню. Молоты, когда-то выскабливающие нефть, молчаливы и неподвижны. Запятнанные радугой пруды заставляют живущих там людей преодолевать расстояния до почти иссохшего русла реки. Ни единый стебель не проталкивается сквозь голые скудные поля. Почва несчастна. Почва скулит. Скулят и люди.

Кто из бедствующих здесь людей на плечи свои примет божественную ношу?

Вижу отдалённый от иных дом и ступаю к нему. Встретившая меня на пороге дома женщина спрашивает о намерениях. Я представляю утаенного под мантией младенца. Несогласие с губ вмиг испугавшейся слететь не успевает; я называю ребёнка дарением богов и прошу не гневить упомянутых. Женщина, опасливо протягивая руки навстречу, говорит, что люди, обитающие здесь, верят исключительно в пантеон земной и поклоняются явлениям, а не оболочке.

– Молитесь солнцу, как и прежде, – заверяю я. – Молитесь земле, молитесь небу, молитесь дождю, молитесь земным богам и просите у них благ для того, чтобы явить миру этого ребёнка, ибо однажды он воплотит все ваши мечтания и подарит вам честь и благо.

Женщина спрашивает:

– Как зовут дитя?

– Это ваш ребёнок, – слышит в ответ. – Вам и выбирать имя. Только знайте: она явилась под раскатистой луной во всём её величии и наградила спокойным плачем. Такой ребёнок будет холоден характером и горяч нутром. Выбирайте имя осторожно – оно определит будущее.

Приласкав младенца, женщина улыбается и покачивает его на руках, велит подглядывающей дочери вернуться в постель, после чего обращается ко мне и просит поговорить с мужем.

– Иначе он избавиться от неё, – говорит несчастная. – Скажите ему.

Сумерки обволакивают деревню, однако работающий на умерщвлённом поле мужчина не желает отступать. Завидев незнакомца, хозяин дома настораживается и в руки закладывает инструменты. Спешу успокоить его:

– Моё имя Бог Смерти, и я принёс в ваш дом новую жизнь. Я уважаю вашу веру в земных богов и принимаю неприятие небесного пантеона, однако именно небесные божества избрали вас для важной миссии: взрастить и вскормить дитя, что в будущем даст вам почёт и избавит от нужд.

– Боги красиво говорят, но мало действуют, – отмахивается человек и взятым инструментом подбивает почву. – А что они могут дать сейчас, чтобы моя семья не испустила дух раньше, чем этот ребёнок заговорит?

– Неспешность действий приводит к большим результатам, – улыбаюсь в ответ. – Тем более ваша супруга уже придумала имя.

Мужчина бросает гневный взгляд на вмиг растерявшуюся женщину, что в руках укачивает спокойно дремлющего младенца. То была ложь лишь отчасти. В уме своём имя созрело, но ещё не покинуло рта. Женщина убеждает супруга речами о том, что недавно лишилась ребёнка в утробе и до сей поры горевала – мой визит стал истинно подарком свыше.

– Как имя-то? – небрежно бросает хозяин дома вместо согласия (хотя это оно и есть).

В сердцах – слышу по интонации – ребёнок стал частью семьи.

Женщина поднимает плаксивые глаза и награждает деревню нефтяников именем:

– Луна.

Женщина

– Любое состояние конечно, юная богиня, помните об этом, – говорит Бог Смерти и отступает.

Прощаюсь с гостем, который провёл со мной большую часть утра за беседами в саду, и возвращаюсь в Монастырь. Распахнутая кабинетная дверь являет мне Яна, что сидит за столом над миской и выедает мясистые конечности птиц. Жир стекает по пальцам – зрелище досадное.

– А я думала ты одним коньяком сыт бываешь, – не удерживаюсь от язвы и ступаю к дивану; сажусь. – Сильно скучал?

– Несомненно, – с набитым ртом протягивает Хозяин Монастыря. – От досады решил заесть одиночество перепёлкой.

– То видно.

– Угостишься?

– Жир даже пахнет неприятно.

– Больше мне достанется.

Ян надкусывает бедро и салфеткой сдабривает блестящий подбородок. Я дотягиваюсь до книги с привлекающей обложкой и внимаю скучающим историям на старом наречии.

– А что предпочитаешь ты? – спрашивает мужчина.

– Предпочитаю, чтобы меня не отвлекали от чтения, – говорю я, однако книгу откладываю. – Ты стал душой компании?

– Не кусайся, Луна, – посмеивается Ян. – Бог Солнца кормил тебя не только обещаниями, верно? Ваш водитель в своих письмах указывал, что ты любила пропадать на кухне, а вечером вы встречались за ужином. Сама, значит, готовила?

– Готовила, – спокойно соглашаюсь я, а на всё до этого сказанное закрываю глаза.

– Для меня что-нибудь сделаешь?

Закрываю книгу и осторожно откладываю на крохотный столик у подлокотника.

– Ян?

– Да?

– Ты головой ушибся?

– Не похоже на искренний вопрос, а потому искренний ответ ты не получишь.

– Могу только сказать, что иногда вместо десерта он предпочитал видеть на столе меня.

Покрытая остатками мяса кость летит из мужских рук через весь кабинет. Следом летит миска. Всё это припечатывает дверь, а Хозяин Монастыря восклицает, обязательно ли мне каждый раз портить аппетит.

Ликую, однако с тем же холодом в интонации выдаю:

– Жир плохо счищается. Не боишься за ковры?

– Твои же (равно моим) послушницы вылижут их и до блеска вычистят кабинет, – ругается мужчина и распахивает дверь, устремляясь в коридор.

– Ты куда, Отец?

– Подальше от проклятой богини.

– Поздно.

Улыбаюсь и выпроваживаю.

Бог

Я смотрю на вырастающий по горизонту Полис. Город-забвение, город-мечта, должный некогда стать утопией и не справившийся с этой задачей. Его сгубила управляющая знать. Может, однажды найдутся фолианты и хроники, скрывающие некогда происходящее там. Может, однажды найдутся признания несчастных, заключённых в город по периметру и не выпускаемых за пределы. Мне ведомо только имя – «Новый мир» – величественные слоги, должные подарить изживающим поколениям возможность сытого завтра и благого будущего. Ныне – «Полис», сдерживающий изживающие поколения внутри себя, чтобы зараза не распространилась капиллярами по всему миру, однако, как известно, рыба гниёт с головы и всё предрешено.

Полис манит разрезающим над собой светом небо и шумливостью улиц. Кажется, весь мир с опустелых земель собрался там, дабы отдаться предсмертному танцу.

Женщина

Зову Хозяина Монастыря, несущегося мимо примерочной комнаты, и одариваю оголённой поясницей, которую потребно спрятать за корсетом.

– Помоги, Отец, – издеваюсь я и обращаюсь к зеркалу.

Мужчина осторожно подходит и, поймав мой взгляд в отражении, пальцами путается в шнурках. Делает то медленно, осторожно.

– Пытаешься соблазнить? – уточняет наверняка.

– Нет нужды, ты и так всё время ждёшь команды равно твоим собакам, которых я никогда не видела, но о которых говорили послушницы.

Хозяин Монастыря рассказывает историю о том, что собак этих не стало; один заносчивый Бог постарался. В голове держу мысль, что корсет затягивают пальцы, которые некогда натравили на монастырскую кошку одного из псов и тот задрал её. В голове держу мысль, что и сама окропила руки.

– Щвейки работают на костюмы для послушниц и послушников, – утверждает мужчина. – Однако по сменяющимся у тебя нарядам могу предположить, что ткани из Полиса идут исключительно на гардероб юной богини.

– Не думаю, что Хозяин Монастыря горюет от этой новости, ибо его глаза радуются от каждого появления упомянутой.

– Верно.

Заканчивает, но отходить не торопится. Смотрит. Прижигает дыханием затылок и склоняется, чтобы обдать теплом шею. Замирает, травит, травится сам. Нахожу его ослабленным и восторженным и хочу подбить, однако подбитой оказываюсь сама.

– Ты похожа на Джуну и Стеллу одновременно, – говорит Ян, стискивая мои плечи. – Характером, повадками, нравом, взглядами, взглядом.

Ловит его.

– Да, так и смотрела старшая: раздевала и линчевала в один момент; с ней ты либо чувствовал себя великим, либо ничтожеством.

– Помнится, у Гелиоса была ещё одна сестра, – отстранённо утверждаю я и пытаюсь стряхнуть чужие руки – безуспешно.

– Помнится правильно, но любил он только двух. Стеллу – как родственную душу, во всю силу братского сердца, Джуну…как женщину.

То удивляет, однако вида старательно не подаю.

– Я хорошо знал своего друга и знал, как Гелиос смотрит на женщин, с которыми спал. С Джуной он спал.

– Твой друг никогда не говорил тебе об этом, не открывался; для чего ты рассказываешь мне предположения?

– Чтобы ты знала, – ядовито улыбается Хозяин Монастыря. – Если даже я увидел в тебе Джуну, Бог Солнца не мог того не приметить. Она – пылкая, взрывная, безумная – смотрела лишь на него покладисто и послушно, трепетно и учтиво. Он же смотрел на неё как на расхаживающий кусок мяса, который дразнит и ждёт вонзающихся клыков. Но в том его проявление чувств. Знаешь, так говорят: любят единожды, остальные разы ищут подобных.

Понимаю, что к глазам накатывают слёзы. Так просто. Нет, не сейчас…не лучший момент, Луна, успокойся.

Не надо.

Ты вытравила их, напитала всей имеющейся солью подушки и заручилась перед самой собой более слабости не проявлять.

Хозяин Монастыря показательно удивляется и, всё так же прижимаясь грудью к спине, подбирает ускользающее от рук лицо: поднимает за подбородок и велит посмотреть в зеркало.

– Тебе что, Луна, стало больно? – спрашивает мужчина.

– Мстишь за сказанное о тебе и твоей подружке? – напористо уточняю я. – Слов своих не заберу и извиняться не буду.

– Мне и не нужно. – Хозяин Монастыря пожимает плечами. – Просто живи с этим знанием, как я живу с твоими откровениями.

– Всё-таки мстишь.

Хочу отойти, но Ян прихватывает и тянет обратно. Толкаю, однако остаюсь в мужских руках.

– Нет-нет, радость моя, посмотри. Смотри на нас. Смотри на меня. Смотри в собственные, на грани слёз, глаза.

– Пусти.

– Скажи что-нибудь про названную сестру Стеллу, дабы прижечь мои чувства к тебе. А я скажу что-нибудь про сестру Джуну, которая всегда с аппетитом смотрела на старшего брата и едва не на колени ему ползла (а, уверен, один на один так девочка и поступала, ибо всегда получала желаемое). У тебя очень красивое платье, Луна.

Без колебаний перепрыгивает с темы и гладит моё лицо.

– Как жаль, что к красивому платью и красивому лицу не идёт такой же характер, потому что всё твоё нутро – червивое – прогнило от собственных дум. Ты ищешь виноватых в личных бедах людей, а главная виновница отражается в этом зеркале: спрашивай с неё. Давай же, спроси.

Настаивает и в интонации меняется.

– Задавай вопрос, – требует Хозяин Монастыря, на что я в растерянности признаюсь: не понимаю.

– Что ты хочешь от меня?

– Нет, не то. Спроси у себя, что ты хочешь. Посмотри через это проклятое зеркало не на меня, а на себя и задай вопрос: какого чёрта ты делаешь и для чего всё это необходимо. Не забудь уточнить, какие последствия ты ожидаешь и как себя поведёшь, когда вкусишь их. Давай, Луна.

– Мне некомфортно, я хочу уйти.

С досадой сбрасываю мужские руки и покидаю примерочную. Ян не догоняет и не пытается остановить: спокойно принимает признание и часом спустя встречается в саду.

– Вот так встреча, – улыбается Хозяин Монастыря и достаёт портсигар. – Гордость не позволила угоститься сигареткой?

Протягивает и лишается одной, подцепляет огнём и приземляется на садовый диванчик подле. Облако дыма разрезает мои лёгкие и садится ему на плечи.

– А платье на тебе в самом деле красивое, – говорит мужчина. – Сегодня вечером в Монастырь прибудут гости: будь добра сверкнуть этим платьем лишь раз и больше не являться; мы и так испытываем некоторые трудности, потому что экзотика послушников прельстила публике поначалу, а сейчас содержание их крыла сильно бьёт по казне. Ты не в хоромах супруга, который может дарить тебе каждую звезду с неба, здесь потребно, располагая большими суммами, грамотно их вкладывать, дабы увеличивать, а не преумалять.

– Скажи, Ян, – спрашиваю я, – отчего в пантеоне такая яростная борьба за деньги, если расположенные по периметру Полиса деревни спокойно обходятся без них?

– Потому что деньги, радость моя, есть самовыдуманная и закреплённая единожды величина, которая ненесёт смысловой нагрузки и не имеет по факту веса. Валюту может выдумать каждый, потому что люди сами наделяют деньги значимостью и величиной, сами определяют их статусность и престиж. Деньги – перемычка меж оказываемыми услугами, а уж услуги различны в исполнении и качестве.

– И стоит ли гонка в зарабатывании сумм всего, на что мы себя обрекаем?

– В конце ты поймёшь, что нет, но будет уже поздно, поэтому довольствуйся нынешней спешкой.

Мужчина решает закурить сам. Щёлкает замком портсигара и достаёт последнюю оставшуюся спицу, прижигает её и затягивается.

– Я хотел наказать небесный пантеон за их алчность, но в итоге, раскусив игру, понял, ради чего они рискуют. Хотя бы ради возможности наполнить этот портсигар незамедлительно, а вечером пригубить красивую женщину. Для всего на свете нужны деньги.

Цепляюсь за последнее сказанное и улыбаюсь:

– Давно ты не лакал из горла девичьего внимания, а Ману для спуска напряжения нет. Как ты держишься?

– О, издеваться будешь, – смеётся Ян. – Тогда потерпишь новость: интересующая меня женщина оказалась недотрогой и это, между прочим, на территории борделя, ты представляешь?

– Что мешает Хозяину Монастыря? – в спокойствии кусаюсь я. – Купи её сам у себя.

– Эта женщина, вот так стечение обстоятельств, не покупается.

– Знающие себе цену не продаются, да.

– Ты запомнила.

Затягивается и выдыхает, решает вернуться к былой теме. Мужчина говорит:

– Я вижу деньги как узаконенный (в мире беззакония, верно) эквивалент для общения нелюбящих говорить. Этакая искусственно выведенная социумом условность.

– А где эти деньги? Они хотя бы осязаемы?

– Раньше были. Сейчас же – нет.

– То есть вы, боги, рвёте друг друга и хвастаетесь друг перед другом пустым воздухом, ибо в действительности нисколько средств не имеете?

Хозяин Монастыря смеётся и соглашается:

– Если разносить по фактам, то да. И хоть мы и привыкли говорить «деньги», языком деловых бумаг всё, чем можно платить и что можно получать – кредиты. Каждому полученному кредиту находится документальное подтверждение, но его легко лишиться, а потому я предпочитаю старые добрые рыночные отношения.

– Кто сегодня приедет? Любители бесплатного пойла?

– И они тоже. Но больше – будущие спонсоры. Надеюсь, мы заручимся их покровительством и достроим это проклятое юношеское крыло. Тем более спальни требуют обновления и лоска; посетителям приедается смотреть в один и тот же потолок, пока на них прыгают монастырские кошки.

– Почему давно не привозили новых послушниц? Достаточно продать хоть одну вирго.

– Потому что ни одной вирго на близ расположенных землях нет, радость. А если и есть – их утаивают и по пути к конвою статуса лишают.

Начинаю хохотать – в меня врезаются непонимающие глаза.

– И какая на этот раз причина, Луна?

– Ты продал всех девственниц на свете, Хозяин Монастыря? Моё почтение.

– Это не смешно, прекращай.

– Ещё как.

– Хочешь скажу, кто большую часть из них ритуально провёл в мир отношений между мужчинами и женщинами?

В секунду замолкаю и бросаюсь волчьим взглядом.

– Спасибо, Луна, что прекратила смеяться осознанно и самостоятельно. У нас проблемы, а ты потешаешься.

– Радикальные меры были ни к чему.

– К чему.

И Хозяин Монастыря разрывается в кашле, отгоняя от себя дым и мой беспокойный взгляд.

– Чувствую себя дерьмово, – говорит он.

– А когда было иначе? – спрашиваю я, на что мужчина кашляет ещё раз, сплёвывает и рукой обхватывает мои плечи. – Думаю, ты не против дружеских объятий.

Бог

– Ненавижу! – выпаливает женский голос и следом выплывает его обладательница.

Я подрезаю розы. Восклицанию пугаюсь и потому сдираю руки о шипы. Явившаяся девушка бросается ко мне с извинениями: она не знала, что в этой части сада кто-то есть.

– Всё в порядке, – обманываю я и утаиваю руки, за которые незнакомка хочет взяться.

– Я могу помочь тебе?

– Не следует, госпожа, всё в порядке.

Девушка отступает и садится на одинокую скамейку, признаётся, что сбежала и мечтала об уединении.

– Мне оставить вас? – спрашиваю я.

– Что? Нет. Нет, конечно. Я это к тому, что пыталась покинуть компанию лжецов и лицемеров. Ты не похож на представителей упомянутой.

Спрашиваю имени незнакомки.

– Джуна. Из клана Солнца, старшая.

– Рад познакомиться, Джуна.

И называюсь сам.

– Интересное имя. Не здешнее словно бы, далёкое от нашей реальности. Чем ты занимаешься? То есть занимался. До того, как я ворвалась в твоё пространство и нарушила покой.

Девушка рассматривает садовые инструменты.

– Ты работаешь здесь?

– Вроде того, – улыбаюсь я.

– Не слишком ли ты мал для работы?

– А вот это прозвучало обидно.

Джуна смеётся и вместе с тем просит прощения.

– У меня есть сестра, – повествует она, – то есть две сестры. Обе младшие, но младшая, о которой я подумала, выглядит погодкой тебе. Чтоб ты знал – она разбалована и с ложки супа сама хлебнуть не может. Жуть.

– Правда?

– Не то чтобы. Это преувеличение. Я к тому, что ты работаешь, значит, к труду привык. Она привыкла сидеть у брата на шее (в прямом и переносном) и мерить платья.

Интересуюсь: в адрес кого было направлено гневное восклицание, с которым юная богиня влетела к розам на исповедь. Неужели виной лжецы и лицемеры, от которых она сбежала?

– Если бы, – фыркает девушка. – Ненавижу своего тупого братца, чтоб ему пусто было. Эгоист каких свет не видывал. Приволок на этот поганый вечер в этот поганый дом, запретил общаться без его ведома и взгляда, а сам сбагрил пару местных вертихвосток и скрылся в спальнях. Ненавижу!

– Зачем он это сделал? – спрашиваю я.

– Наверное, чтобы наклонить их по очереди. Гад.

Джуна закатывает глаза, затем округляет их и медленно поворачивается ко мне лицом:

– О, прости… – выпаливает она. – Ты ребёнок, а я здесь таким разбрасываюсь. Неловко…

– Я живу в этой резиденции, помогаю с хозяйством и ухаживаю за розами в саду. Происходящее здесь мне известно, – объясняю я раздосадованному лицу. – Но спрашивал об ином: зачем он этот сделал, зачем привёз тебя сюда?

– Ах да! – восклицает Джуна. – Ещё один славный пункт: найти мне поганого женишка, в котором я не нуждаюсь. Ему стукнул четвертак, а мне восемнадцать, теперь брат в поисках хорошего устройства сестры. Но я не хочу. Мне мил дом, мне любо находиться в клане Солнца, я чувствую свою принадлежность к дому и не должна покидать его.

– Значит, тебя выдают замуж вопреки?

Девушка озадаченно смотрит. А затем ругается сама на себя:

– К чему я обсуждаю всё это с малолеткой?

– Эй!

– Это не в обиду. Просто…смешно! И так глупо!

Джуна ловит мой взгляд и, сдерживая слёзы, говорит:

– Взрослые не желают меня слушать, а ты выслушиваешь. Родители велели мне поступать подобно гласу брата, ибо его обязанности – сохранение и продвижение клана Солнца. Но он желает оторвать меня от семьи подобно иным семьям; я же хочу быть вместе.

Даю незатейливый и вместе с тем правильный ответ:

– Скажи ему об этом.

– Так просто, – вмиг смеётся Джуна. – Сказать. Беда в том, что он не слышит. Никогда. Он прекратит, я знаю, ещё несколько скандалов, как он называет мои выходки, и брат отступит. Но не отвернутся ли от меня родные?

– Вы одна кровь, не отвернутся.

– Не знаю, чем могу быть полезна клану. Иногда мне кажется, будто я выпала из чужого гнезда. Но я люблю их. И – боги! – как ревностно наблюдать за ухаживаниями брата в сторону иных. Мне жадно делиться семьёй и отделения я не желаю. Парадокс на парадоксе.

Отрезаю розу почти под самым бутоном и протягиваю её девушке. Русые волосы забраны в слабую косу, тянущейся по позвоночнику, платье избрано скромное, но обтягивающее. Ей неудобно, но она вынуждена терпеть. То видно.

Вдруг бурей залетает старший брат.

– Гелиос! – восклицает Джуна и от неожиданности роняет розу.

Бутон приминает мужской ботинок. Названый хватает сестру за руку и подтаскивает к себе, велит обходиться без драмы и замирает в сантиметре от лица.

– Где я велел оставаться? – спрашивает он.

С вопросом небо готово разверзнуться; столько в молодом буйства и ужаса. Нагоняющего ужаса. Мужчина повторяет вопрос и, наконец, замечает меня. Велит отвернуться.

– С тобой разговор не окончен, – шипит он сестре почти в лицо и продолжает потряхивать за руку. – Я велел ждать. Велел знакомиться, велел общаться, велел заручаться поддержкой, вниманием и симпатией. А ты сбежала в компанию к слуге? К ребёнку? Это лишний раз доказывает, что сама ты ещё дитя.

– Не хочу об этом, Гелиос, – говорит Джуна и роняет взгляд на утоптанную розу.

– Смотри на меня. Быстро. А ты, мальчишка, отвернись, повторять ещё не стану.

Обращается ко мне, слушаюсь. Дальнейшему разговору внимает спина.

– Я взял тебя не для того, чтобы терпеть детские забавы и прятками выискать в саду. Ты понимаешь это, Джуна?

– Не искал бы…

– В голову забиралось всякое, ты забыла, на чьей земле? Забыла, кто тут правит и как себя ведут? Твой выход из дома оказался спокоен лишь по причине наработанного родителями имени. С тобой могли сделать что-угодно, об этом я подумал. И хотел искать, будь ты проклята, в спальнях, счастье – одна из служанок заметила, что ты убежала с вечера прочь. Как мне понимать это поведение?

– Боялся, что меня выкрадут и возьмут силой, не оставлял бы одну: сам полез кому-то под юбку.

В ответ рычит и, слышно, опять потряхивает:

– Молчать, Джуна.

– Я устала.

– Тебе неведомы законы нахождения здесь, зато известны мне. Молчи и слушай, внимай, следуй. Добра тебе желаю только я.

– При этом склонился злостно и вертишь мной как тряпичной куклой. Оставь меня, Гелиос. Я просила не ехать, мне не нужен муж, я хочу быть с семьёй.

– Не обговаривается. Объединение кланов сделает нас сильней.

Джуна не выдерживает и слёзно бросается на брата. Молит о пощаде и братской любви.

– Когда я хотела свободы, ты меня отгораживал, говорил «рано, успеется». Так вот успеется. Прошу. Прошло не так много времени, я не хочу покидать родительский дом и играть в пару с кем-либо из здешних лицемеров я не желаю. Они пугают меня. Все пугают. Пожалуйста, Гелиос.

– Опозоришь меня – выкину по пути домой, – не обращая внимания на сказанное ранее говорит мужчина и добавляет: – Бог Виноделия желает встретиться. Натяни улыбку и шагай, он в первой спальне по правой стороне.

– Ты…Нет, ты не можешь, – восклицает Джуна.

– Как видишь, могу. Иди.

– Это не похоже на «желает встретиться». Что ты имеешь в виду?

– Ты поняла, что я имею в виду. Иди и знакомься. Мне плевать, какими способами.

– Ты любишь меня и не позволишь никому надругаться. Хватит нести чушь!

– Это не так называется, Джуна.

– Так.

– Уважаемый проводит тебя в мир отношений между мужчинами и женщинами. Ступай.

– Иди ты.

– Что?

– Сам ступай. Тебе надо – ты и иди. Это не ты, не Гелиос, не мой брат. Мой брат такой бы чертовщины не позволил. Мой брат уважает сестёр, стережёт их честь и утаивает во имя лучшего. Здесь и сейчас разит грязью.

– Ты не пойдёшь? – спрашивает Бог Солнца и получает твёрдый отказ. – – Это было ожидаемо, колючка от кактуса.

– Как ты меня назвал?!

Мужчина успокаивается, и интонация его проседает, смягчается.

– Нам будет сложно, – говорит он, – если мы не изменим некоторые свои принципы.

– Принципы для того и существуют, что в определенных вопросах, темах и делах – ты придерживаешься их, – по-тихому ругается Джуна. – Ты не хотел меня отдавать, верно? Ты просто пошутил. Разыграл.

Гелиос молчит.

– Я почти поверила, хорошо ты посмеялся надо мной, – говорит девушка. – Прощаю твою глупую шутку.

Но Гелиос продолжительно молчит. Он позволяет сестре принять произошедшую беседу как нечто ненастоящее. Он жесток и груб. Он пугает. И пугает в первую очередь сестру. Ум и осознание придут к его третьему десятку, вспыльчивость к тому моменту ещё не исчерпает себя. Мудрость ступит к знакомству с супругой, на смену полученным страхам, потерям и отчаянию.

– Можешь повернуться, – бросает Бог Солнца в мою сторону и внимает обернувшемуся. – Мальчишка, значит. Служишь здесь, да? – ловит кивок и поглядывает на сестру. – Компания лучше, чем я мог представить, но не забывайся: слуги слушают равно хорошо тому, как болтают. – Стремлюсь заверить в том, что беседами ни с кем не делюсь, да и в резиденции мало с кем общаюсь. – Не сомневаюсь. Но это не оттеняет твоей неосторожности, Джуна. Выбирай оппонента под стать. Сколько можно трястись с обслуживающим персоналом?

Женщина

Осторожно открываю дверь в ванную комнату и тенью продвигаюсь к мужчине, что зачитывается книгой, сидя в купели. Золотой кранчик дребезжит, пуская воду, в воздухе витают ароматы масел, распахнутая дверь ведёт на балкон, и занавеска летает от сквозняка, едва не касаясь головы купающегося. Кажется, с первого этажа играет пластинка, но отчего-то мелодия повторяется и повторяется. Прокрадываюсь совсем близко к ванне и, вцепившись в книгу, убираю её от лица зачитавшегося.

– Не верю, что ты не позвал меня.

– Не хотелось тревожить твой сон, – улыбается Бог Солнца и откладывает книгу вовсе.

Сажусь на край ванны и пускаю руку под воду, чтобы раздразнить и без того распаренную кожу.

– Что мешает присоединиться сейчас? – спрашивает Гелиос.

– Ты прав, равно как и всегда.

Соскальзываю бедром и падаю поверх мужчины: вода обнимает платье, в котором я пришла. Грудь и бёдра вырисовываются отчётливыми линиями, талия оказывается схвачена мужскими руками.

– Думалось, ты сначала разденешься.

– Раздевать – твоя привилегия.

Аккуратно берёт за лицо и притягивает для поцелуя.

Как вдруг я просыпаюсь.

Просыпаюсь и взглядом ударяюсь в монастырский потолок. Поднимаюсь на локтях и осматриваюсь: спальню укрывает ночь и шторы, а из ванной комнаты бежит вода. Должно быть, Ян ушёл мыться. Вот откуда вода во сне…

Врезавшись в подушку затылком, закрываю глаза и пытаюсь притянуть Бога Солнца обратно; мне хочется оказаться в его объятиях.

Вода в душевой замолкает, мгновение спустя объявляется Ян. Обращает внимание на меня и говорит:

– Разбудил? Прости.

Молча отворачиваюсь и ощущаю сминающуюся постель. Хозяин Монастыря прикладывается на другую часть кровати и накрывается одеялом. Между нами встаёт подушка.

– Иди на диван, в кабинет, – отторгаю я.

– Не начинай, Луна, – вздыхает мужчина.

– От тебя пахнет мылом, это сбивает сон.

– Не потом, так что благодари.

– Иди прочь.

– Прекрати.

Он давно не спит в кабинете на диване. Подтапливает вторую сторону кровати и поворачивается спиной; я часто просыпаюсь и вижу его сбитый курчавый затылок.

– Я голодна.

Мужчина привстаёт и бросает на меня спесивый взгляд.

– Повтори?

– Ты запутался в двух словах? То же мне божок, не знающий грамоты. Я не ела сегодня, хочу.

– Пошли на кухню.

Хозяин Монастыря встаёт и набрасывает на себя банный халат, а мне протягивает накидку, которую я надеваю на некоторые платья. Вскидываю её поверх спальной сорочки и следую за мужчиной. Мы проходим этаж и по винтовой лестнице спускаемся в столовую, даже в тёмное время суток изрыгающую запах горелого масла. Обеденные столы пустуют, крошки на некоторых из них выдают недобросовестную послушницу, что предпочла не нести дежурство, сваленные в мойку котлы выдают недобросовестную повариху – одну из. Ян предлагает завтра же сделать им выговор и лишить приёма пищи, на что я согласно пожимаю плечами и с полки беру оставленный початок кукурузы.

– Есть каша из кукурузы, – предлагает Хозяин Монастыря.

Скусываю зёрна и отмахиваюсь.

Часть региона, на которой расположен Монастырь, более сухая, а потому располагающиеся на территории поля вынашивают только засухоустойчивые культуры. За ними следят люди Яна, люди Яна собирают урожаи и люди Яна доставляют их на конвоях. Всё, о чём не задумываешься при косвенной принадлежности, являет себя, когда погружаешься в общий котёл.

А чтобы содержать десятки послушниц, потребно множество средств.

Хозяин Монастыря берёт из корзины подле стола дыню, спиливает макушку и ножом постёгивает жёлтые, сахаром напитанные кусочки.

– Сахарная, отлично.

– Может, построим купели? – предлагаю я.

Долька дыни встаёт поперёк горла Хозяина Монастыря, и он с проклятиями кашляет.

– Нет так нет, – спокойно пожимаю плечами, приняв бурную реакцию за отказ.

– Какие купели? Ты о чём, Луна? Скоро нам будет нечего есть, потому что поля некому обслуживать, а ты про новое строительство?

– Кухню и столовую отсюда можно перенести и собрать купели: ванные и искусственные водопады, в которых приходящих богов будут чествовать излучающие красоту и молодость девы. Здесь же они могут предаваться распутству.

– А как же интимность обстановки, конфиденциальность?

– Комнаты за красным балдахином останутся как классика. А уж про интимность и конфиденциальность не тебе рассказывать, Хозяин Монастыря, ибо однажды я нашла тебя в резиденции Бога Жизни в руках женщины, а подле вас кружились ещё и ещё руки и ноги.

– В этом смысл резиденции Жизни.

– В оргиях?

Прямолинейность ставит поперёк горла Яна очередную дольку дыни. Мужчина встряхивает плечами и подбирает слова, отторгает одну мысль и выдаёт другую:

– Приходящие на вечера в упомянутую резиденцию и делают это для того, чтобы помимо обсуждения деловых вопросов, кучностью отдаваться животным инстинктам. Монастырь же – классический бордель. С твоими идеями мы претендуем задавить потребность в посещении резиденции Жизни.

– Тогда к прочему возведём зал, в котором можно будет курить и проводить сделки.

Хозяин Монастыря самодовольно улыбается. И издевается:

– Если соблазнишь какого-нибудь божка, который с радостью вложится в строительство, без проблем.

Спорю:

– Тебе Гелиоса соблазнять не пришлось, а он вложился.

– Таких индивидуалистов на свете мало. Возможно, больше не осталось.

Загораюсь:

– Подожди. Если я вдова Дома Солнца, где все сбережения моего мужа? Где богатства, о которых сплетничают со всех сторон?

Хозяин Монастыря пожимает плечами:

– Поздоровайся с больной патриархальной системой: он не оставил наследника, посему всё сгорело, и ты осталась ни с чем.

– Я хочу бороться за свои деньги!

– С кем? С системой? С системой, которая выдумана на коленке и за которую никто не ответственен? Ты очаровательна, Луна.

Швыряю в мужчину обгрызенным початком кукурузы и высказываюсь на старом наречии.

– Да, вот и всё, что ты можешь. Для справки: Богиня Плодородия после развода с Богом Воды тоже по праву осталась ни с чем. Спросишь, откуда у неё средства на существование, кутёж и вообще развязный образ жизни? Она понимает, что скоро помрёт и потому прожигает остатки; всё распродаёт: поля, угодья, плантации, слуг. Даже Гелиос перекупал у неё участки земель близ дамбы Бога Воды, чтобы засеять и отправить взошедшие культуры в Полис. После развода за душой у Плодородия не осталось ни кредита, но осталось самомнение, сучий характер и возможность продавать общее с Богом Воды имущество, чем она с превеликим удовольствием воспользовалась. Конечно, в твоём случае, Луна, ты бы могла обратиться к сокрытым в поместье Солнца ценным бумагам – акциям, облигациями, векселям, но, помнится, поместье сгорело, а, значит, и твои привилегии вместе с тем.

Бросаю колкий взгляд, на что Хозяин Монастыря отрезает дыню и слышит мою требующую интонацию:

– Угощай, Бог Удовольствий.

Ян сцепляет кусочек в зубах и предлагает дотянуться самой; делаю вид того. Склоняюсь к мужскому лицу, едва не отнимая ароматную дольку вместе с поцелуем, как вдруг подхватываю со стола нож и засаживаю его в корку плода. Хозяин Монастыря отдёргивается от рассекающего воздух (и только) лезвия и в следующий миг наблюдает, как презирающая его богиня отдирает ломоть дыни и угощается сама.

– Мне твои игры не нужны, Бог Удовольствий, – говорю я. – Продолжим беседу о купелях?

Мужчина смеётся и поддерживает тему, но не поддерживает идею и смеётся вместе с тем над ней.

– Послушники плохо себя оправдали, где гарантия, что плескания с клиентами в воде окупят себя?

Спокойно соглашаюсь:

– Никакой гарантии, как и всё, что выходит из-под крыла личных дел. Открывая Монастырь, Отец не был уверен, что месяц спустя наскребёт хотя бы на банку залежалых консервов. Однако наскрёб влияние и статус небесного божества с земной миссией. Мои поздравления, Бог Удовольствий.

– Сказала женщина, вовремя прильнувшая к груди уставшего от жизни старика, состояние которого покрывает все окружающие Полис земли.

Подстёгиваю в ответ:

– Помнится, я сделала вовремя другое.

– Чего ворошить прошлое, верно?

Момент.

Время словно бы замирает.

Я смотрю на человека, к которому ничего не испытываю, а все эти разговоры и взаимные подстрекания – лишь игра, которая облегчает его ношу и которая даёт отдушину его сердцу; не моему. Я смотрю на него совершенно иначе и взгляд этот – равно человеку – мне не нравится вовсе.

Хозяин Монастыря улыбается (и улыбка эта тоже во мне больше ничего не трогает), растерянно потирая курчавые волосы и кратко убирая нависающую на ожог чёлку, после чего замолкает и спрашивает:

– Что-то случилось? Ты задумалась.

Молчаливо соглашаюсь, однако мыслей не обнажаю.

– Я сделал что-то не так?

С каких пор уверенный в себе Хозяин Монастыря вопрошает такие глупости? Так и хочется уколоть: извинись без причины и потеряй былое величие.

– Пойду спать, – говорю я и покидаю кухню.

– Разве мы договорили?

Былой Хозяин Монастыря утвердительно бы бросил: «мы не договорили» и остановил, поймав за руку. Мне нравился былой Хозяин Монастыря, но женский характер его сломал.

Не удосуживаясь наградить ответом, поднимаюсь по винтовой лестнице. Не нужны мне ни купель, ни зал, ни что-либо ещё. Только бы оказаться в руках Бога Солнца, хоть на мгновение сна.

Бог

В воспоминаниях Бога Солнца младшая сестра есть ангел, сошедший с древних полотен. Она мягка, красива, осторожна, очаровательна, трепетна. Всё это есть в Стелле, однако я наблюдаю соседствующие качества: избалованность, кичливость, надменность, тщеславие. Неожиданно? Более чем.

В воспоминаниях Бога Солнца младшая сестра заливала поместье смехом и рассекала в белых платьях меж портретами родичей, в воспоминаниях слуг она спорила и требовала, закатывала истерики и – опосля – убивала молчанием и холодным взглядом.

Оторвавшись от объятий брата, Стелла клюёт его в щёку и выпроваживает за дверь. Гелиос отправляется по делам с отцом и братом, а женская часть семейства Солнца остаётся в излучающей энергию доме. Мать со средней дочерью сидят в столовой: обсуждают кандидатуры женихов готовящийся на выданье и пьют только-только заваренный чай.

Стелла поправляет забранные в пышный хвост волосы цвета только взошедшей луны и, крутясь у зеркала, смеётся в томлении. Хозяину Монастыря следовало не терять головы, завидев одаренную неземной красотой девочку, а внять, что за милым личиком нередко встречается характер черта. Ангельские же характеры отданы спесивым взглядам и ядовитым улыбкам. Парадокс.

– Госпожа сегодня довольна? Ожидаете свидания? – по-доброму вопрошает служащая, снимающая в гостиной шторы.

Звонкий голос Стеллы сотрясает воздух:

– Кто это сказал? Разве я с кем-то беседую?

Служащая не сразу понимает дерзости девочки, а потому напоминает о себе ещё раз; её останавливает следом вышедшая прислуга с корзиной постиранного белья, шёпотом бросая: «помолчи».

– Твоя подружка, – режет Стелла, – дело говорит. Помолчи, потому что в разговорах со служанками я не нуждаюсь.

Сидящая напротив меня старшая из сестёр всё это слышит равно мне, отрывается от беседы и ругается на сестру:

– Кто наделил тебя правом огрызаться на слуг, Стелла?

– Ответ на твой глупый вопрос заключён в твоём глупом вопросе: это слуги, сестрёнка, – бросает младшая и спешит подняться по лестнице. – Смирись с тем, что их роль неизменна и роль эта заключена в служении богам. Ты помнишь, кто ты?

Прекрасная Джуна – взрывоопасная природе – с младшей пытается обходиться спокойно; понимает, что импульсы лишь раззадорят молодой нрав. Прекрасная Джуна обращается ко мне, извиняется и просит обождать; ей требуется поговорить с младшей сестрой с глазу на глаз.

– Всё в порядке, – уверяю я. – Буду здесь.

– Спасибо.

Женщина покидает кабинет, в котором мы беседуем, и ловит сестру неподалёку. Волей судьбы я слышу их прения. Волей судьбы я не вижу лицо младшей сестры, хотя наслышан о её красоте. А ещё о недавней болезни, которая едва не унесла молодую.

– Ты позоришь имя наших родителей, потому что сейчас у нас гости, и гости слышат твои неразумные детские речи, – разносится голос Джуны из коридора.

Приятно, что первым делом она заботится о репутации семьи.

– Вот так удивительно, но неразумные детские речи сняты с мыслей и воспитания окружающих нас с тобой взрослых и уважаемых лиц, – дерзит в ответ Стелла. – Твоя жалость к слугам прискорбна.

– Прискорбно твоё отношение: они помогают нам, они обхаживают нас. Но они не рабы, Стелла. Прекрати обращаться с ними…

– Я скажу Гелиосу, что ты докучаешь мне. Что ругаешь и напрасно.

– Брат разбаловал тебя, но не настолько, – спорит Джуна. – Пожалуйста, Стелла, прислушайся к себе: что ты говоришь?

– Ты не расслышала с первого раза?

Женщина вздыхает и интересуется о намерениях младшей:

– Чем ты будешь заниматься? Мы можем поговорить, только подожди: я закончу беседовать с гостями, мы расстанемся, и я в твоём внимании. Ты бы хотела провести время вместе?

Предложение это далось Джуне с превеликим трудом: слышно по интонации. Интонации ревности, потому что младшая сестра поглотила сердце и внимание старшего брата в то время, как старшая сестра была в него тайно влюблена и хоронила эти мысли в глубине души, считая чувства неправильными, неказистыми и уродливыми.

– К вечеру прибудет Бог Удовольствий, – объявляет Стелла.

Джуна в который раз вздыхает, дабы перебороть агонию на сердце, и со скрипом выдаёт, спрашивала ли младшая разрешения на встречу у ответственного за неё брата.

– Гелиос уехал по делам и ему необязательно знать об этом.

– Ты знаешь Гелиоса и знаешь, как он относится к вашим свиданиям с Хозяином Монастыря.

– Я не скажу, что ты доставала меня, если ты не скажешь о нашей встрече.

– Не годится, Стелла. Я расскажу Гелиосу, вне зависимости от того, что ты напоёшь и даже выдумаешь обо мне, ибо оберегающий нас брат должен знать всё.

– Ты бессердечна! – восклицает Стелла и, отрываясь от компании сестры, бежит по лестнице. – Ты никогда и никого не любила, а потому не знаешь, какого это: ждать хотя бы секундой возможности увидеться.

– Не говори, чего не знаешь и о чём можешь пожалеть, Стелла.

– Бессердечна! Потому ты одинока и потому тебя жалеет Гелиос. Жалеет словно побитую собаку! У тебя нет сердца, старшим детям в нашей семье их не выдавали.

Джуна не удерживается от язвы:

– А на младших они закончились.

– Что это значит?

– Это значит, что ты поступаешь бессердечно по отношению к брату. Ты поступаешь эгоистично. И это не тот здоровый эгоизм, которому тебя учила я. Поступать как комфортно тебе – не эгоизм, но поступать вопреки удобству иного – более чем.

– В кабинете ты принимаешь будущего мужа? – перебивает напористый голосок девочки и Джуна резко замолкает. – Ну же? Муж?

Спешит оправдаться:

– Разумеется, нет, Стелла. Что за вопросы?

– Если ты не можешь найти себе мужа, не завидуй сестре, преуспевающей в том деле. Я буду с Хозяином Монастыря просто потому, что он умеет добиваться и всегда со мной обходителен.

– Стелла! – вмешивается рассерженный голос матери, поспешившей на голоса ругающихся.

– Разве же ты думаешь, смысл жизни у женщины найти себе мужчину? – восторгается Джуна. – Тогда я сочувствую тебе и забираю слова, в которых считала умной.

– Хочешь назвать глупой Полину? Она ведь хочет замуж.

Средняя сестра выходит следом за матерью.

– Эй, Джуна не считает меня глупой. Правда же, Джуна?

Сама Джуна вспыхивает и восклицает, что младшая лишь переворачивает сказанное и бежит от сути; когда-нибудь она её нагонит и ударит. Суть. Тогда же старшая просит вступить в беседу мать: дочь готовится к свиданию вопреки наказам брату.

– Предательница! – кричит Стелла.

– Заносчивая девка! – бросает в ответ Джуна.

– Лучше быть заносчивой, чем одинокой.

Мать гонит младшую дочь в комнату, на что старшая предупреждает: она выскользнет из спальни при любой возможности и сбежит к своему воздыхателю, не видящему дальше собственного носа, потому что не узреть стервозности юной представительницы дома Солнца способен только слепой или тупой.

– И Хозяину Монастыря я скажу, что ты назвала его слепым и тупым.

– Обязательно передай! – подначивает Джуна. – Может, тогда он прозреет и увидит, что за душой у тебя, как и на сердце – пусто!

Ругающиеся разбредаются.

Мать и средняя дочь уходят на кухню, младшая с всхлипами бежит по лестнице наверх (за ней гонятся приставленные для наблюдения слуги), старшая возвращается в кабинет и захлопывает дверь.

– Прошу прощения, что тебе всё это пришлось выслушать, – извиняется она и шагает к отцовскому бару, достаёт бутыль и разливает. – Угощайся. Знаю, что тебе это неугодно, но не могу воздержаться сама. Прости ещё раз.

Джуна осушает стопку и ставит её на подлокотник кресла, закрывает глаза и с пару секунд успокаивается.

– Она сводит с ума, – говорит женщина едва слышно; словно бы себе, но слышу я.

Отвечаю:

– Она молода.

– Не помню, чтобы в её годы я так дичала.

– Ты старшая из сестёр, то понятно. На твоих плечах уже лежала ответственность за пребывание младших в доме.

Джуна открывает глаза и ловит мой взгляд. Цепляется, размышляет. Пускает слезу-одиночку и спешит её смахнуть.

– Не знаю, что на меня нашло, – говорит она. – Сейчас соберусь, прости.

– Дверь закрыта, можешь дать волю чувствам, – предлагаю я. – Слёзы полезны для эмоциональной разрядки.

– Чтобы разрядиться эмоционально, мне нужно взять голову младшей сестры и как следует постучать по ней.

Смеётся и смеётся горько. Как вдруг – всё-таки! со слезами – выпаливает:

– Она погубит себя, я чувствую это.

Следом Джуна делится мыслями, что характер младшей сестры приведёт к нерешаемым проблемам, потому что судьба подловит момент, когда рядом не окажется никого из тех, кто бы мог помочь.

– У меня дурное предчувствие. Прости, что говорю тебе это, – извиняется в который раз. – Всё на свете имеет свои последствия, тоже известно. Она так юна. Вы погодки, верно?

– Близко, – соглашаюсь я.

Тогда женщина пускается в плач, что по сравнению с гостящим Богом Смерти, у её сестры ума нет нисколько.

– Ну-ну, пущай, – приказываю я, – оставь. Ты сравниваешь абсолютно разных людей с абсолютно разной историей, разными обстоятельствами взросления и разным опытом. Твоя сестра нормальна для статуса младшей любимицы Дома Солнца, которую все всю сознательную жизнь жалели, баловали и оберегали.

– Мы получили заслуженное, ты к этому?

– И к этому тоже, – смеюсь я. – Всё в порядке, Джуна. Позволь ребёнку быть ребёнком.

– Если бы ребёнок не промышлял недетскими делами, я бы так не переживала. А она связалась с другим ребёнком (не в обиду твоему возрасту), и вместе они думают, что взрослы и мир перед ними склонится. Мир их наклонит и…

– Не продолжай.

Улыбаюсь и жестом прекращаю женскую речь. Джуна понимает и перепрыгивает на иную тему (однако отличительную от той, на которой мы остановились):

– Значит, ты вступаешь на должность?

– Негласно, но да, – отвечаю я.

– И я первая, кто видит только взошедшего Бога Смерти, чьё имя однажды было предано забвению? Не боишься ответственности? Не боишься повторения истории?

Спокойно соглашаюсь:

– Люди боятся не ответственности, а последствий от совершаемых действий. И я не боюсь, ибо в отличие от людей наблюдаю: чтобы избежать повторения некогда случившейся истории, потребно не повторять приведшее к тому.

– Сколько раньше вас было? – уточняет Джуна.

– Девять, – говорю я.

– И все преданы костру. Это плохая идея, не находишь…

Вижу, хочет назвать по имени; пресекаю жестом и улыбаюсь:

– То забыто. Отныне – Бог Смерти.

– Парадоксально, что Смерть, вбирающая в себя имена людей и – по преданиям – после того отнимающая жизни не имеет собственного имени. Значит, Джуна из клана Солнца будет первой?

– Нет.

Качаю головой и засматриваюсь красивым женским лицом.

– Нет, Джуна, мне бы не хотелось этого, так не произойдёт.

– У меня дурное предчувствие, – признаётся она, повторяется.

– Если это связано с моим вступлением на должность, я прекращу видеться с тобой. От должности не откажусь, это ясно; что дружба, а что долг? Но для твоего спокойствия на пороге дома не покажусь.

Она принимает сказанное:

– Будь добр. Прости за эти слова, но будь добр, мальчик из сада с розами.

– Ты помнишь.

– Единственное хорошее воспоминание от посещения вечера Бога Жизни. Ты мил ему. Или ей?

– Оно безродно.

– Всё же мил. «И назвавший своё имя Смерти откроется ей», – вдруг цитирует женщина. – «И испивший с ней с одного бокала позволит испить душу». «Отведавший с чаши проклянёт род, а надломивший хлеб надломит судьбу». Сколько присказок принесли в наш разбитый мир твои древние братья? А тебе жить с этими проходящими сквозь века и поколения причуды.

– Зная правду, звучание их забавно вдвойне, верно? – поддерживаю я.

– Верно, – без пыла соглашается женщина. – Всегда рада повидаться с тобой. Не думалось, что однажды ты покроешься мантией братства, отрастишь косу (коса и смерть, у кого-то хорошее чувство юмора?) и спутником жизни изберёшь коня, отправившись в вечное странствие по забытым настоящими богами землям. Этого ли хотел мальчик, которого я однажды повстречала в саду резиденции Бога Жизни и который однажды укололся о шипы розы?

– Я вижу в том своё предназначение, Богиня Солнца.

Обращение по статусу подстёгивает, напоминает, разделяет. Прошу меня извинить и оговариваюсь:

– Мне следует отправляться в путь.

– Хорошей дороги, друг, – говорит Джуна, намеренно заменяя имя, которое будет преследовать на протяжении всего странствия-жизни.

Джуна провожает меня. Встаёт на крыльце и кивает приветственно заржавшей лошади. Пока собираюсь и запрягаюсь, из дома – вслед за Джуной – выходит её мать.

– О, это же… – хочет воскликнуть она, признав некогда виденные черты, но старшая дочь приказывает матери смолчать – выдвинутой рукой и сдвинутыми бровями.

– Имя ему отныне Бог Смерти, – говорит она. – Посмотри на его одежды, исма, и больше никогда не произноси былых имён, ибо история этого человека – ныне истинного бога – стёрта. Он отбыл своё среди смертных и направился к высшей цели.

– Смерть давно не встречалась в пантеоне, – холодно отмечает женщина. – С момента гибели братства. Этот человек знает, что делает?

– Безусловно, – соглашается Джуна. – Меняет историю. Потому что мы, исма, встряли в ней, влипли подобно грязи на сапогах и медленно погружаемся словно в зыбучие пески. Ничего не меняется и не менялось давно – с момента восторжествовавших пантеонов, отделения Полиса и последней религиозной войны. Он поменяет. Это под силу только карающей руки Смерти.

Женщина

Ману смотрит на меня: пронзительно, осуждающе.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Ты позволяешь происходящему происходить, – отвечает Мамочка. – Разве этому я учила?

Задумываюсь. И всматриваюсь в словно бы размытые женские черты: на смуглом лице рябят янтарные, чёрным углём выведенные глаза, искусанные губы сжимаются и разжимаются, пигментные пятна россыпью лежат на щеках и скулах.

– Не подчиняйся, – велит Мамочка, – а подчиняй. Никогда не проси, птичка, – требуй и забирай. Не вздумай быть открытой книгой, особенно в мире и так необученных читать – изобрети свой собственный шрифт. Не поймут – не их уровень, всё просто.

Я тосковала по учениям Ману…Когда она приехала и почему не сообщила? Осматриваюсь в поисках Хозяина Монастыря, но женские пальцы сцепляют моё лицо и направляют взгляд на себя, велят слушать, велят слушаться.

– Нет, птичка, урок ещё не окончен. Внимай. Ты смеешь по своей воле и по своему желанию даровать чувства, однако помни: если дар сочли за данность – забирай его и из жизни упомянутых уходи, они недостойны. Ты не позволяешь ошибок себе, не позволяй их иным.

Ману скрепляет мои кулаки в своих. Обдаёт их дыханием и говорит:

– Прощай не больше раза; всё, что повторяется больше раза – не ошибка, а осмысленный выбор. Уважай его и принимай, однако делай выводы и больше не верь. Если захочешь не прощать вовсе – твоё право. Ты – не вариант, а приоритет.

– Я сплю, правда же? –  прерываю женские речи и наблюдаю ещё больше растекающиеся черты лица.

Не узнаю Мамочку.

– Пора проснуться, птичка, и посмотреть на вещи реальным взглядом. Проснись.

И я открываю глаза.

– Ты в порядке? –  восклицает голос от окна.

Хозяин Монастыря пускает клубы дыма в ночное небо. Уточняю, он ли меня разбудил.

– Нет, но выглядела ты беспокойно; собирался вот, – отвечает мужчина и вдавливает сигарету в стекло, после чего отправляет её в сад. – Видно, что-то снилось. Расскажешь?

– Тебе не понравится, – говорю я и сползаю с кровати. Встаю подле и засматриваюсь дремлющей пустыней. Вспоминаю Гелиоса… – Там была Мамочка, а вы больше не дружите.

– Мне не нравится водить дружбу с предателями, – смеётся Ян и падает на кровать поперёк, чтобы мне не осталось места.

Ничто не поможет тебе ощутить пригревающий женский бок, несчастный.

– А мне приходится.

Бросаю резво и ядовито и, не позволив выпалить что-либо в ответ, покидаю спальню. Пускай подумает.

Роняю себя в кабинетное кресло и достаю припрятанный апероль. Лакаю из горла, смотря на пустынные земли, и вспоминаю, как смотрела на эти же самые земли с другого ракурса – из спальни за красным балдахином, подле Бога Солнца, что проснулся в ночи и оставил деву, с которой только познакомился и которую только познал. Он вёл себя нешаблонно, он сразу же обрёк меня на ощущение особенности, он говорил и поступал иначе рассказам послушниц. И я уверовала в какую-то немыслимую собственную силу, которой поначалу – возможно – даже не было. Лишь искра, задаток, семя.

Хозяин Монастыря врывается в кабинет и гонит прочь из кресла. Кажется, сон обошёл его стороной. Почему он всё время бьётся за это проклятое место, если я даже мыслями не желаю его присвоения?

– У тебя какие-то дела сейчас? – спокойно вопрошаю я и медленно оборачиваюсь на крутящейся ножке стула. – Кому-то написать хочешь? Или нужно прочесть письмо?

– Ты не Хозяйка этого места, Луна.

Развожу плечами.

– Только твоя. Твоего сердца и твоей головы, а это много больше. Этого достаточно, чтобы…

– Ты забылась, радость, – перебивает мужчина.

– Забылся ты, – парирую следом, – возомнив, что мир неизменен. Ты достиг своей высоты, достиг определенного уровня, поддерживал его, боролся за него…но не учёл, что всё меняется и всё не вечно – это природа вещей. И на смену тебе приду я. А после меня кто-то ещё. И ещё. Пока люди не вымрут, а они – паразиты – никогда этого не сделают; цепкий вид. Скажи, для чего ты в самом деле пришёл сейчас? Тебя до сей поры беспокоит война за Монастырь, Отец? Или поражение в другой войне не даёт покоя? Я всё ещё тебя ненавижу, Хозяин Монастыря, – говорю я.

– Взаимно, – отвечает он.

– Разница всё же есть.

– Какая?

Прижигаю:

– Ты ненавидишь, потому что не нашёл во мне любви. Я ненавижу, потому что нашла её в тебе. По пути мы разрушили окружающее нас и теперь с останков взираем на уничтоженное и попрекаем друг друга. Мы – те же паразиты. Смею только посочувствовать.

– Ты изменилась, Луна, – бросает Ян. – Мне горестно, что я имею к этому отношение.

Много на себя берёшь, папочка. Во мне всё это было – требовалось взбить почву и позволить ростку выйти. Ты не наградил знаниями, ты раскрыл потенциал для впитывания окружающих истин.

– А я благодарна. Вот только…

Хочу рассказать о предположении Бога Солнца, которым он обмолвился лишь раз, но мысль эта крепко засела в его седой голове и часто отражалась в задумчивом взгляде.

– Договаривай, – смягчающей интонацией обращается Ян.

– Ты веришь, что я не имею рода и корней? Веришь, что мой дом на краю земли и родители простые смертные? Ты веришь в это или ощущаешь исключительность, про которую мне нередко говорил Гелиос? Скажи, как есть.

Хозяин Монастыря впервой за всё время роняет взгляд.

– Воспитавшие тебя люди и есть родители, ибо взрастить и родить – различно; первое определяет выше крови.

– Но кровь определяет род. Скажи мне правду, – требую я. – Неужели твоя любимица её не заслужила?

– Бог Смерти говорил об этом спустя несколько дней, как прибыл конвой. И в конвое этом была ты. Помнишь? Про секрет, который стал известен лишь мне…

– Что сказал Бог Смерти?

Молчит.

– Говори немедленно, Ян.

Молчит.

– Говори!

– Что я иду против монастырских заповедей, принимая в послушницы богиню, родители которой из пантеона, но имена их – как и причина разлада пары – неизвестны.

Пытаюсь совладать с собирающимися в грозовые тучи эмоциями и отбрасываю безразличное:

– Что ещё сказал Бог Смерти?

– Пообещал: ты свергнешь Отца, – улыбается Хозяин Монастыря. – Он сказал: вне зависимости от того, что я выберу – отрешённость, чувственность, зло, добро – и как поступлю…при любых складываемых наших отношениях ты займёшь моё место. И я препятствовал этому, я жил с этой мыслью.

– Но… – задумываюсь. – Ты понимаешь, что не потревожь нас с Гелиосом, я бы не вернулась в Монастырь?

– Причина бы нашлась. Иная. Всё ведёт тебя к этому проклятому месту во славу выдуманных богов. Всё ведёт к нашему столкновению, понимаешь?

Покидаю кресло и подхожу ближе к Яну. Спрашиваю искренне:

– Почему не приказал избавиться от меня, Хозяин Монастыря? Почему не решил проблему на корню? Что мешало тебе избавить нас обоих от мучений и сомнений?

– Ты знаешь.

Почти смеюсь – оскалившись, не веря, убито:

– Не говори мне об этом мерзком чувстве, его ты не испытываешь – даже толики. Назови истинную причину.

– Я не знаю, – говорит мужчина. – Не знаю. Мне думалось…я не знаю! – вскрикивает и хватает меня, встряхивает за плечи. – Причин десятки и сотни. Я хотел всё изменить! Думал, изменимся мы сами и всё обойдётся. В какие-то моменты терял голову и слепо следовал сказанному. И жертвенность во имя тебя не казалась пустой, и жертвы на твой алтарь не казались напрасными.

– Я устала, – признаюсь поперёк признаниям и потоком озвучиваемым мыслям.

– Да, – кивает мужчина, – а потом ты делалатак, – и он изображает моё пренебрежение, – и всё сводило: хотелось задушить тебя, только. Однако я всегда знал, что ты из пантеона, и всегда боролся с твоим вырывающимся, расчехляющимся характером и нутром. И вместе с тем не желал их подавлять…

– У Бога Солнца даже в мыслях не было усмирять виденное – он помогал, содействовал, воплощал. Почему у тебя не хватило сил и духа?

– Потому что я – не он, – обиженно швыряет Ян. – Понимаешь? О, Луна, ты идеально вписываешься в их семейство: словно всех перебитых братьев и сестёр некто выше и значимее нас – ложных богов – заключил в оболочку твоего тела и отправил ради наказания. Ты, Луна, одно сплошное наказание. За грехи и мысли, за всё. И только Гелиосу – нашему главному славному мученику – позволили лицезреть сублимацию его семейки в женском теле и вместе с тем преимущественно его нагибать, что он делал на протяжении всей своей жизни и без того.

– Как ты противен! – взрываюсь следом. – Говоришь это всё…тебя до сих пор цепляет, верно? Успокойся, Ян!

Отворачиваюсь и отхожу. Мгновение спустя прошу сменить тему:

– Ты узнавал, кто мои настоящие родители?

– Повторюсь, Луна, – устало протягивает Хозяин Монастыря, – твои настоящие родители остались в твоей деревне нефтяников, ибо они тебя воспитали и взрастили, они твои истинная семья.

Несколько гневно выплёвываю, не без злорадства и ехидства:

– Ты узнавал, кто зачал и родил меня? Подобная формулировка устраивает больше?

Мужчина отвечает спокойно и неспешно:

– Нет. Никогда не собирался и не соберусь. Почему? Потому что вопросы следует задавать только в том случае, когда ты готов к ответам. Если нет – неведение спасёт разум. Я не хочу знать, чья ты дочь, это вывернет наизнанку слагаемые десятилетиями отношениями с пантеоном.

– А Бог Смерти знает?

– Что касается этого загадочного лица…никогда не знаешь, что знает Бог Смерти и он этим ловко управляет.

Почти обиженно говорю:

– Ты выгораживаешь вырастившую меня семью, почему?

– Потому что они сделали тебя тобой – той девочкой, которая прибыла в Монастырь.

– Они продали меня! Равно скоту. Равно мешку овса.

Ловлю разочарованный взгляд и продолжаю:

– Нет, Отец, тогда ты не убедил меня, что поступок их был благим.

– Однако ты защищала их. В день нашего знакомства. Не желала негативного влияния со стороны Монастыря. Я видел это, так просто, явно. Ты защищала их.

– Сейчас бы не стала.

– Но их поступок привёл тебя к исходу, которым ты довольна, верно?

Молчу.

– Верно, Луна? – повторяет мужчина интонацией куда более терзающей. – Хотя бы потому что ты узнала, что значить любить. Не все делают это. Особенно в наше время. И родителей не попрекай; вся ситуация лишь показывает, как расколупало институт семьи и брака в наш век, как все мы запутались и обнажились, нам неведомы «хорошо» и «плохо». А они взрастили тебя равно родной.

– Отправлюсь спать. Беседы действуют усыпляюще, – кидаю колко, огибаю мужчину и скрываюсь за балдахином.

До утра мы не видимся, а на утро делаем вид, что ночные беседы не случались. Ян отменяет запланированные встречи и запланированных посетителей. Это бездумно. Это глупо. Он не думает о прибыли, перспективах, будущем; он сосредотачивается на нас и тем пугает.

– Хочешь отдохнуть? – предлагает Хозяин Монастыря.

– Я не устала.

– В том смысле, чтобы просто побыть вместе.

– Это что-то исправит?

Мужчина ловит мой холодом напитанный взгляд и бросает:

– Проснулась ты без настроения, не так ли?

– Так ли, – соглашаюсь я. – Мучили кошмары, странные сны: в них мы беседовали о пустом и разочарованно обрывали разговоры.

– Поразительно, мне снился тот же сон.

– Я в сад. Занимайся монастырскими делами.

Вскидываю поверх плеч тканевую накидку (по утру прохлада сада ощутима из-за назревающей росы) и спешу к дверям. Голос останавливает. Отцовский голос:

– Не могу.

– Прости?

И мужчина признаётся, что ни о каких монастырских делах промышлять не может; ни о чём больше. В голове сидит юная богиня, нагло смыкающая челюсти над поверженным.

– У тебя множество иных забот – ещё неоконченных и даже не начатых, – попрекаю я. – А ты зациклился на наших с тобой спорах и даже в Монастырь перестал закладывать силы и мысли. Прошу, Ян, вернись, – искренне обращаюсь к раскаявшемуся лицу. – Мне нужен Отец, с которым я повстречалась в день прибытия сюда. Этому месту необходим Отец.

Мужчина оставляет кресло и стремится ко мне.

Швыряю приближающемуся в лицо:

– Убеди себя в том, что неизменно лишь одно – Монастырь.

– Не могу, – едва слышно перечит Ян.

– Убеди себя в том, что повышенная по званию послушница не стоит этой смуты. Вот я, видишь? Раз за разом, ты прав. Вот я.

Понимаю, что говорю отличительное от чувствуемого, но иначе избавить от мании Бога Удовольствий не могу.

– Не могу, – эхом гудит он.

– Твоё безумие подвластно исцелению, но я не желаю быть панацеей. Успокойся, прошу.

– Ты моя, как же ты не понимаешь этого?

И мужчина отторгает от себя, наполовину безумное, наполовину готовящееся таковым стать:

– Принадлежа к богам и нисколько не веруя ни им, ни в них, могу заверить – ты была пожалована ими.

– Обращаясь к богам, не забывай – иногда ниспосланный дар оказывается наказанием.

– Расплатой, я помню.

Тогда Ян пытается прихватить меня за плечи и стиснуть в объятиях. Отбиваюсь и советую не делать того, о чём он может пожалеть в будущем. Слова эти отрезвляют и приказывают дрожащим рукам отпустить.

– И Гелиос, – напрасно говорит Хозяин Монастыря, хрипит и стонет, – был лишь к тебе ведущим. Он – время, Луна. Пережиток.

Как смеет…?

Едва не давлюсь признанием; желаю растерзать. Но вместо того спокойно (неправильно спокойно, ведь подобное должно разжигать в душе пожар) отвечаю:

– Я не отрекаюсь от вины нашей совместной, Ян, не отрицаю причастности к гибели Гелиоса, но я не позволю тебе порочить его память и не позволю пытаться переписать историю, которую мы с тобой обоюдно начертили. Он был и остаётся моим супругом.

И Бог Удовольствий, разрезая грудную клетку кашлем, утверждает, что последовал бы по тому же пути, представься такой шанс, оступился бы везде повторно и вновь и вновь обрёк Бога Солнца и его молодую жену на однажды пережитое, дабы узреть её спустя месяцы траура в своих объятиях.

Посмотрев на нас со стороны и вместе с тем потеряв всякий интерес к мужчине, отпускаю его плечи и отступаю в сторону.

– Ты ужасно изменился, Ян, – говорю я.

– И сделал бы то вновь, повторял бы и повторял, – подводит Бог Удовольствий, – лишь бы видеть тебя рядом и ни с кем более не делить.

Слова эти дают осечку.

– Ты сделал только хуже, Хозяин Монастыря, – излагаю я. – Тебе стоило принять поражение (а путь проигравшего избрал ты сам), но гордыня не позволила и теперь ты растерял всё окончательно. Понимаешь? Понимаешь, что пляшешь на углях и привираешь самому себе, будто это нормально? Жжётся, да? Вот и погорай!

– Дай мне шанс.

Так просто. И остро, и бегло, и совсем без раскаяния.

Дай мне шанс.

С осознанием загубленной души, загубленных сердец, загубленного тела.

Дай мне шанс.

Тогда я понимаю, что некоторые люди всю жизнь обтягивают собственные мысли бесконечными сожалениями и вымаливают прощение (чаще всего неповинные), а некоторые – грешащие и на грех призывающие – всю жизнь считают себя святыми отшельниками.

– Я никогда не прощу тебя, Отец, – слышит мужчина и наблюдает кошачью поступь с моей стороны. Отторгаю ядовито, мягко, почти выскабливающе: – Никогда, ибо ошибка однажды – ошибка, а всё сделанное после – осознанный выбор. Ты оттолкнул всех от себя. Ты сделал свой выбор, помирай же в своём заслуженном одиночестве, Бог Удовольствий, так и не нашедший в жизни удовольствия.

И то случается.

Бог Смерти говорил однажды, что слово есть сакральное искусство, подчинённое услужению и развлечению человека, однако не перестающее быть таковым: особенным, решающим.

То случается.

Он и помирает – в одиночестве.

Лекарь говорит, что Хозяин отдаст богам (кому-кому?) душу к концу недели, и я пью всю эту неделю, проваливаясь в памяти и приближая день расплаты. Но расплата не приходит.

Я смотрю на мужчину, что смотрит в пустоту перед собой. Стеклянный взгляд очерчивает меж нами границу: я вижу всё, а он – насквозь.

Не может быть…

– Ты прощён, Хозяин Монастыря. Твоя жертва принята, – говорю я и закрываю его саднящие глаза, после чего разваливаюсь на краю кровати и пропитываю потные простыни слезами.

Отмщение не приходит, а мир не наступает. И души наши – ровно телам – ничего не стоят, покуда обладатели их осуждены за неимение сердец.

Я обрушила ужаснейшую из казней, я выступила палачом – я не пришла на предсмертные вопли, я не пришла на плавающий в коридоре голос, а голос – слабый, безвольный, из непослушного рта – отбивал слоги моего имени. Я не пришла. Я отомстила, но наслаждение за тем не явилось. Не явился и мир. Не явилось спокойствие. Только выкорчеванный кусок из груди напоминал, что некогда там было сердце.

Бог

Хозяин Монастыря был в безопасности всё то время, что я не ведал его имени. Он сокрыл его – разумно и предприимчиво, и потому, окропляя собственные руки алой водой, скрывался от Судьи и всепоглощающего рока мщения. Но женщина – его погибель (о чём он нередко думал при их знакомстве) – так громко предаётся спорам и так явно проклинает мужчину, что я наконец слышу Имя.

Ян.

Теперь Ян должен умереть: понести наказание за свои грехи и омыть запятнанные руки, дабы павшие от них могли без толики волнения вздохнуть.

И я насылаю болезнь, которую лекарь описывает со свойственной ему безграмотностью.

И я насылаю на Луну непримиримый гнев, с которым она не может совладать, а потому даёт Хозяину Монастыря в мучениях отойти от дел Монастыря.

И я насылаю тысячу рокочущих сообщений о том, что дева в алом платье погубила ещё одного Бога. С того момента пантеон начинает истинно бояться её, а, значит, признаёт своей и выше. С того момента Луна становится Хозяйкой Монастыря и Богиней небесных. С того момента она очищается от собственных грехов.

Я даю ей ласковое прозвище – Богиня Судьбы. И разве не со мной должна быть связана сама судьба?

Исключительно судьба направляла и приправляла действия этой девочки-девушки-женщины. Судьба озаряла её тягу и желание к большему, лучшему, судьба наказала ей сохранить величавое благо века нынешнего и отправиться с ним в Монастырь, судьба заставила внять и воспрепятствовать речам Хозяина Монастыря и тем влюбить в себя, судьба позволила ей остаться подле и набраться ума, судьба одарила её добрым мужем и исключила возможность безумного порока, судьба устроила её в доме и уготовила тёплое место в пантеоне, судьба наделила её добрыми качествами и окропила их кровью и потерями, дабы предстал крепчайший из металлов, судьба изваяла крепкий и терпкий нрав и не позволила опустить руки, судьба расчищала пред нею путь и избавлялась от противников и тягот, судьба позволила закрыть многовековой клан Солнца, чтобы дать возможность взойти Луне, судьба преследовала её и награждала тёплыми материнскими объятиями. И я не упоминаю о малых судьбоносных моментах, которые также предопределяли происходящее: полученное её родителями предложение, тайное письмо Богу Солнца с приглашением на торги, случайные письма в резиденции и многое другое…Разве она не заслужила зваться Богиней Судьбы?

А вот людям на севере я нашёптываю, что Боги – не те, за кого себя выдают. Я повествую об обычной смертной, что вступила в пантеон и руководит стихиями, а люди вскидывают руками и предаются молитвам. Вера одних – крепчает, вера других – стихает. Война – два слога – обрастает событиями и причинами. Мирные решают противостоят истинному врагу. Мирные более не вырезают деревни друг друга, а сосредоточенно двигаются к землям небесного пантеона.

Что касается Луны…ей в это время я дарую сны, в которых всё случается по-другому.

В одну из ночей она видит покойного супруга, в другую – новорожденного ребёнка, в следующую – бывшего друга. Сегодня она возвращается в день смерти Яна.

Женщина

Я возвращаюсь в день смерти Яна.

Лекарь говорит, что возраст, сублимированный с алкоголем и табаком и приправленный сердечными переживаниями – рецептура не из щадящих. Под сердечными он имеет ввиду мышцу, а не чувства, о которых поначалу размышляю я. Всё просто.

Возвращаюсь в день смерти Яна и склоняюсь над его кроватью.

– Ты пришла, – сипло выдаёт он. – Я звал.

Отмечаю посаженый голос: хрип разрезает грудную клетку и голые стены комнаты.

– Долго звал, – колко, но с ласковыми прищуром выдаёт мужчина. – Ты была вправе не приходить.

– Так и есть.

Я знаю, что не пришла.

Сажусь на край постели и, сжав в руках безвольно брошенный по простыне кулак, прижимаю его к губам. Скромным поцелуем украшаю чернильные буквы на костяшках. И уверяю, что рядом.

– Всегда, – рокочет голос. Его слова теряют вес – то ощутимо; становятся лёгкими, слабыми, мягкими. – Ты всегда была рядом со мной.

Утверждаю иное:

– Ты подарил мне год жизни с другим, и с мужем я была счастлива.

– А со мной?

– Нет.

Он хмурится и пускает слезу, которая едва проползает по сухой, полу-сморщенной щеке и впитывается в потную наволочку.

– Только когда не вёл себя как последний… – улыбаюсь и фразу оканчиваю на старом наречии.

– Опять смеёшься, – хрипит Ян. – И даже сейчас: когда я умираю.

– А когда, если не сейчас?

Мы недолго молчим.

– Прости. – Мужчина отрывает вторую руку от простыни и, не рассчитав силу, прижигает ею спину, после чего пытается приблизиться и обняться.

– Самый слабый из твоих ударов, – говорю я.

– Очень смешно.

– Очень.

– Я люблю тебя.

– Нет.

Могла бы принять его признания – ласкающие речи – и дать в спокойствии уйти. Опять это рокочущее и разочаровывающее «могла бы». Однако держу в мыслях: не всем душам следует беспокоиться. Ян устало вздыхает; различаю желанный, полный ехидства, взгляд.

– Что значит «нет», Луна? – переспрашивает мужчина.

– То и значит. Ты любишь себя.

– О, конечно, – издевательски продолжает он. – Добивай старика, давай же.

– Ты не старик.

– По меркам людей – более чем.

– Но ты Бог.

– Веришь в Богов?

– Не верить в зримое..?

Мужчина взвывает.

– Так вот, – продолжаю я, – любишь ты исключительно себя. Ты эгоист, Ян. Ты эгоист и не заслуживающий моего внимания червь.

– Продолжай.

Мы смеёмся. Понимаю, что обстоятельства, ситуация и слова никоим образом не вяжутся с его реакцией. Но мы смеёмся.

Лекарь нашептал об отёке лёгких (Богу Удовольствий о его диагнозе я не сообщила), а потому лёгкие выплёвывали смех вместе с кровью. Вот и правильно, что я не пришла. Мне не следовало запоминать его таковым.

– Раз за разом, – вслух размышляю я, – ты отталкивал и подтаскивал, а, потеряв, не смог принять поражение. Ты эгоист. И я эгоистка. А потому мы не сошлись.

– Добивай, радость моя.

Радость. Моя.

Кажется, тысячу лет не слышала этого обращения. И оно колит. Потрясает, изувечивает. Больше ведь не услышу, а голос из памяти рано или поздно сотрётся.

– Следовало оставить тебя помирать с видом на голый потолок и лопнувшую лампочку, а не эту красоту, – и я показательно жму плечами, указывая на саму себя.

– Красота, да, – соглашается Ян. – Моя.

– Не твоя.

– Молчи, Луна. Хотя бы сейчас.

– Приказываешь?

И я просыпаюсь.

Сны всегда оказываются снами; назидательное кощунство над разумом и телом. Не фантазируй, Луна. Хозяин Монастыря никогда бы не обронил это глупейшее, ничего не несущее за собой признание на старом наречии.

Сползаю с дивана и сбиваю несколько пустых бутылей подле, едва бреду к столу и там, закуривая, пью из горла очередную саднящую горло дрянь. Спальни я ныне боюсь и ещё несколько недель туда не захожу; тем самым я позволяю инжиру засохнуть.

Случается так, что, покидая кабинет Хозяин Монастыря, встречаюсь с собравшимися (и, соответственно, покинувшими свои комнаты) послушницами и послушниками. Они взирают на меня – опасливо, кичливо и не без надежды. Я ожидаю увидеть рассыпающихся подальше от Монастыря девочек и мальчиков (наверняка хотят спросить, что им делать дальше), но вместо того они встречают меня одним единственным обращением.

– Матерь.

Я не признаю растроганности и чувственности; принимаю бессердечный вид и скупое на эмоции лицо и объявляю, что Монастырь неизменен. Он был, есть и будет. Таков. Правила неизменны. И послушницы, и послушники в нём – как и прежде: в порядке, достатке и красоте. Они могут почтить память ушедшего хозяина доброй мыслью и пожеланием хорошего пути. Пантеон ещё выше принял Бога Удовольствий. И только мне одной было известно, что он пригревал бока в местах погорячее. Как и другие ушедшие знакомые. Аналогично выступлю я.

В честь траура объявляется выходной; девы и юноши в молчании возвращаются в свои спальни и в тишине пребывают остаток вечера. Я же за этот вечер пытаюсь наверстать дела оставившего нас бога.

С того начинается быт и работа.

Тогда приходит новое время.

Я днями напролёт изучаю встречающиеся мне документации, письма и заметки. Я засыпаю с ними и просыпаюсь с ними. Первым делом, изученным оказывается план работы. Начало недели отмечено визитом Бога Войны, а под сумерки следующего дня должен явится Бог Воды для вкушения недавно привезённой послушницы – нетронутой и пугливой. Я призываю последнюю упомянутую и провожу с ней сколько-то времени за беседой. Настраиваю опасливо взирающую на меня кроху и внушаю исключительно хорошее. Затем является гость.

– Беги к девочкам, – улыбаюсь я и выпроваживаю юную, а затем встречаюсь с надменным лицом подоспевшего господина.

– Бог Войны, – представляется он и без приглашения заваливается в кресло для посетителей.

На пороге выстраивается охрана в количестве двух детин. И это не моя охрана.

– Богиня Солнца, – представляюсь я и захлопываю раскрытую подо мной книжонку. Как вдруг, опомнившись, добавляю: – И, по совместительству, Хозяйка Монастыря.

Лицо мальчишки – а Бога Войны возрастом старше и не окрестишь – обнажает улыбку и неслышно смеётся. Хохот его нарастает и оказывается подхвачен прибывшими.

– Твоё эхо или защищающие тебя люди, Бог Войны? – придираюсь я.

– Что за шутка? – восклицает он. – Когда я смогу повидаться с Отцом этого дела и места? Истинным хозяином…

– Земной Бог Удовольствий оставил небесный пантеон, – спокойно объявляю я.

– Злая шутка, верно? – вспыхивает мальчишка. – Немедленно! Я желаю видеть здесь этого старого черта!

– А я-то как желаю, чтобы дела свои решал он сам, – ехидничаю следом. – Но это неисполнимо. Отныне Монастырём и всеми связанными с оставившим наш мир Богом делами занимаюсь я. И лучше вам признать это как можно раньше.

Обиженно фыркнув, гость покидает кресло: он смотрит – пренебрежительно и неодобрительно – и объявляет:

– Тому не бывать!

– Если вы не намерены решать запланированные на сегодня дела (а, поверьте, у меня забот много, однако я выделила часы для приёма), оставьте Монастырь до грядущих времён. Или до осознания и принятия одной простой мысли: теперь это место принадлежит мне, точка.

– Я выдворю тебя отсюда, – брызжет Бог Войны и резво отворачивается.

– Бог Удовольствий однажды сказал то же самое, – шутливо бросаю я и угощаю саму себя выпивкой.

Разумеется, того не было. Но лицо – о, лицо! перепугавшегося юнца – стоило любых слов. Он понимает и принимает угрозу, а потому в спешке покидает стены Монастыря.

И какие дела могли связывать его с Яном?

На следующий день в указанный час пребывает Бог Воды. Он с опасением и уважением здоровается, противно причмокивает руку и переваливается с лапы на лапу, двигаясь вдоль коридора. Я, приняв то за норму, порываюсь следом. У красных тканей мы замираем. О, точно… Эта паршивая традиция в роли Хозяина Монастыря: провожать мешок уродства, старья и похоти к невинной красоте. Девочку, с которой мы беседовали днём ранее, выдворяют из спальни. На ней приятная атласная сорочка. И – будь ты проклят тысячу раз – Бог Воды лапает юную, сместив краешек тонкой ткани, на глазах у других – напыщенно-красивых – послушниц. Они изводятся и бросают многозначительные взгляды, дабы в последующем важный господин обратил внимание на них. Но это – опытные и выдрессированные, дитя же – под моим боком – багровеет и едва не пускает слезу. Ей противно. Ей страшно. Ей нет четырнадцати. Мне противно. Мне страшно. Боги, что я делаю?!

– Приятного вечера и хорошего отдыха, – услужливо протягиваю и киваю на красный балдахин. – Всё во имя богов. Примите этот дар.

Воодушевленный Бог Воды теряется за тканями, уводя следом девочку.

Я нещадно её обманула. И не будет ни удовольствий, ни порядка (в голове – так точно). Он надругается над несчастным телом и отшвырнет как очередную. Ей придётся терпеть липкие прикосновения, скрюченное от удовольствия и собственной хромоты лицо, гадкое дыхание и тысячу иного.

И я, возвратившись в кабинет, молюсь за Гелиоса.

Сама судьба одарила меня благим, хотя я всё это время удручающе вздыхала и помышляла об обратном.

Спасибо (вопреки здравому смыслу и общепринятой норме), Гелиос.

Так начинается моё торжество на месте Бога Удовольствий, так начинается монастырский быт. Я проникаюсь делами и всё быстрее и неосторожнее нахожу тысячи и тысячи подтверждений тому, что Ян промышлял не только послушницами. За его плечами скопилось немало грехов; и как он тянул подобную ношу?

Хозяин Монастыря занимался транспортировкой различных веществ, продажей людей, хищениями и разорениями деревень, заказными убийствами и прочими прелестями века. Легче, кажется, было перечислить то, что он не делал, нежели обратное. И о нём – как выразились бы люди былых времён, на старом наречии – можно книгу писать: о всех этих бесконечных похождениях и ужасах. Он заплутал – несчастный; вот только перипетии лжи, денег и ужасов оплели его с головы до ног и не позволили более отпрянуть от работы. Он занимался всем и сразу. Он издевался и над собой, и над окружающими.

И тут приходит осознание: отдавай я себя подобным делам день за днём и год за годом…не очерствела ли бы сама? не озверела ли? Хозяин Монастыря зрел и внимал большему, чем я могла представить: и откуда в нём нашлось место и время для задатка каких-то там чувств по отношению к какой-то там послушнице? – дерзящей и измывающейся ещё больше, подливающей масло в и без того полыхающее пламя. Откуда, Ян?

И я молюсь, чёрт со всеми вами, о нём.

Приятным сюрпризом награждает следующая неделя. Дверь бежит в сторону, и я, отдирая взгляд от записей, собираюсь прикрикнуть и погнать очередную несмышлёную послушницу, как вдруг препираюсь взглядом с Ману. Ману!

Она уставшая и выцветшая, поблёклая от жизни и к жизни. Колючие косы её – некогда шоколадные – отдают белизной, а откровенные одеяния сменились скромным тряпьём.

Женщина оглядывается, с придыханием расправляет плечи и – едва осилив – выдаёт:

– Этот паразит не дождался меня, верно?

Ману заходит и встречается с моими настигающими объятиями.

– Чёртов паразит! – возмущается она. – Кто позволил ему отдавать душу богам, если боги с ним ели и пили? Чёртов…

Она с досадой жмётся к моей груди и отдаётся плачу. У меня этих слёз не осталось вовсе (даже для женской солидарности), а потому я спокойно прижимаю к себе несчастную и приговариваю на старом наречии утешающие слова. Ману задирает голову и с гордостью глядит на меня.

– Птичка, – выпаливает она. – Моя ты девочка! Теперь полёт твой свободен, теперь ты паришь над нами! Птичка.

И она, продолжая оплакивать уход друга, любовника и партнёра восклицает, что Мамочка – нынче не она; взращенная на её груди зрелая птица ласкает на своей груди родительницу.

– Если бы мне не было так горестно, тысячная похвала коснулась твоих ушей, птичка, – заверяет Ману. – Я не могу поверить, что имя Хозяина Монастыря добралось до Бога Смерти…Как он смел?

Я отрываю женщину от плеч и угощаю вином и сигарами. Она восторгается и питьём, и свёртками, насмехается, говоря, что я издеваюсь над ней, и утопает в блажи спустя несколько мгновений.

– Я узнала о его болезни давно и каждый день порывалась приехать, – рассказывает Ману. – Кажется, затянула…Ну ничего, свидимся.

– Все мы, – подхватываю я. – Рано или поздно.

И оставляю женщину на монастырские дела, прося отсрочку в неделю. Ману сжимает меня в своих объятиях и одаривает согласием. Тогда я, спокойно перенеся запланированные встречи и решения, уезжаю: отправляюсь к резиденции дома Солнца.

– Тебе бы пошёл кактус, – причитаю я, недовольно скалясь. А потом – вдруг – оросив щёки слезами, выпаливаю: – Ты и был, сукин ты сын, кактусом. Кто же знал, что в них есть и вода, и сахар, правда?

Машина замирает, едва не добравшись до резиденции Солнца – чернеющего пятна-здания с куском зелёного, чудом уцелевшего сада, посреди рыжей пустыни. Я – по традиции Дома Солнца – под зарево костра и дотлевающую плоть, высаживаю нового и, надеюсь, последнего представителя вышеупомянутого семейства.

– Ты хотел быть частью дома Солнца и, пускай и косвенно, ты стал частью дома Солнца, – приговариваю я и подбиваю почву. – Надеюсь, пожелаешь возлечь с родными. Вам есть о чём поговорить.

Высаживаю несчастного покойного меж деревом инжира и тиса. В жизни они были таковыми (жаль, никто не позволит мне после моего ухода примкнуть к любимым; никто не позаботится (просто от незнания) и традиция вымрет, оставив за собой задатки леса из некогда сада). А, может, незнакомец, что предал земле Гелиоса, поручится за меня?

Вопреки желанию Яна зачитываю о нём молитву – без вычурных жестов и глупых слов; я молюсь о нём молча и душой (её остатками), после чего желаю крепкого сна и здоровой, грядущей, жизни. Новому растению предстояло пробить собой землю, воздать память и дать побеги: взрасти, дабы Ян обрёл новую жизнь.

Оканчиваю приготовления и порываюсь к тису, который стал выше. Касаюсь вечнозеленой верхушки и разглядываю задатки красных, мелких-мелких, ягод. Гелиос зацвёл. Предаюсь другой молитве и признаюсь усопшему в вечной любви.

Вместе с этой поездкой расползаются слухи, что Бога Солнца в небесном пантеоне нет и давно…Его свет угас, однако вдовствующая жена взметнула к самым звёздам. Совпадением ли или нет стала поспешная кончина Бога Удовольствий? Кто станет следующим? Кто падёт от невидимой секиры былой послушницы?

Бог

Служащий наблюдает за движениями своей госпожи: новая Хозяйка Монастыря предаёт земле былого Хозяина Монастыря, последнего из дома Солнца (прямо не относящегося к великому клану, но принадлежащего всецело ему и только). Удивлённый взирает на окинутую скорбью и гарью резиденцию, и так рождается слух: он повествует об увиденном одной из знакомых послушниц, а та меж сестёр рассыпается в сплетнях о том, что Бога Солнца – где это видано? – в пантеоне нет. А раз Боги не накладывают на тела свои печати старости, ибо велики и бессмертны, некто прибегнул к насильственной расправе. Послушницы нашёптывают приходящим гостям о новостях и догадках. Так собирается легенда о новой Богине, что взошла в пантеон, изначально взобравшись на колени упомянутых – Бога Солнца и Удовольствий.

Моё дело – подстрекнуть; тогда пуганный люд припаивается уважением к женщине, тогда люди теряют свою веру.

Случается первый зачин грядущей войны.

Когда-то воевали за религию: безумные посягатели на истину изувечивали друг друга, дабы доказать, что их Слово разумнее, прекраснее и правильнее. А нынче воевали за свободу: от тяжёлого плена и гнёта удушливых созданий – даже не людей; существ, которые возомнили себя создателями мира.

Война движется с юга и саранчой сжирает деревни и сёла. Полис ещё не тронут. В Полисе безмолвствуют, продолжая танцевать в собственных пороках и грехах.

Война эта особенна тем, что Бог Войны – имеющийся в небесном пантеоне – не имеет к ней никакого отношения; глупый малец, едва заменивший предавшегося земле старшего брата, с наглым прикусом и нетронутым лицом, взирает на неспокойное небо, заслышав громы, лязги и крики, и проклинает зачинщика. Я подумываю отравить глупца за вольные слова и жесты, но посягнуть на ход истории не могу. То сделает меня обыкновенным, приземлит. Всё верно. Не следует вмешиваться в заведённый музыкальной шкатулкой механизм; мелодия проиграет своё, независимо от твоих остановок и попыток того. Она проиграет уготованную Создателем мелодию.

Бог Войны присасывается к бутыли и вызволяет саблю, разрезая ею воздух и несколько горлышек (ещё не людских). Намного позже эта сабля оставит улыбку-шрам поперёк моих рёбер, к которым ещё позже с благодарностью прикоснутся отчаянные руки. Я смотрю на гнусавого тщедушного ребёнка, который возомнил себя величавым потомком (секрет, заключающийся в том, что рождён он был не от великого отца – первого и истинного Бога Войны, а от слуги по ошибке развратной мачехи, был ведом немногим) и хочу преподать урок этому ребёнку, однако не могу. Не могу. Воспитание – даже отсутствующее – возлагалось всецело на родительские плечи, а потому заслуженные плоды этот малец сорвет самостоятельно. Не скоро.

Предположение о том, что я предсказываю будущее – абсурдно; эта дева недосягаема и чиста. Я лишь наблюдательно взираю на мирских и, делая выводы, распределяю им уготованное и заслуженное.

Предположение о том, что я создаю историю – абсурдно; эта мадонна незнакома и лиха. Я лишь подчиняюсь её правилам и внимаю её виршам.

Предположение о том, что я уже проживал жизнь и помню все мгновения – абсурдно; этот святой чужд и безлик. Я лишь следую данным заповедям и исполняю свой долг.

Меня взрастил Бог Жизни. Единственный, кто зовётся своим истинным именем и на имя это имеет полное право. Единственный, кто не отпускал и не уповал на данные земли. Единственный, кто позволил двум сородичам – Истории и Будущему – прибегнуть к силе и наслать на Мир чуму. Чума эта звалась человечеством, и прискорбнее паразит ещё не встречался вовеки веков. А я…та мера наказания, что карающей рукой ласкает лица приходящих. Через меня пройдёт каждый: никто не укроется от внимательного взгляда и вынесенного приговора Смерти.

Новая Богиня и новая Хозяйка Монастыря отправляет мне письмо, в котором просит покровительства, ведь Бог Смерти – единственный, кому известна вся её история и ведомы дела. Но ответом и вместе с тем отказом (не время!) служит молчание.

Женщина

Проходят месяцы. Надеюсь, не годы? Пантеон успевает смириться с шокирующими новостями, а я успеваю смириться с возлагаемой ныне ответственностью.

В один из ничем не отличающихся друг от друга дней объявляется она. Сумасшедшая подносит своё уставшее тело тяжёлым шагом, и никто не может воспрепятствовать надвигающейся буре: девочка отбивает о закрытые Монастырские ставни и требует встречи с Хозяйкой.

– Госпожа, – обращается она ко мне, когда я распахиваю кабинетную дверь и взглядом велю проходить.

Девочка встаёт напротив рабочего стола (как бы ожидая приёма и слушания) и преспокойно наблюдает за моими тягучими движениями по кабинету. Я открываю окно и, запустив поток удушливого ветра, присматриваюсь к подоспевшей незнакомке. Нежно-розовые волосы едва доходят до плеч, а игривая чёлка едва касается выкрашенных в горчичный бровей; улыбка обкусанных губ – невероятной красоты и дурмана; одежда скромная, но подчёркивающая фигуру: от долгого – вот, что её выдаёт – пути кайму белоснежной юбки облизала рыжая пыль, а гольфы – по той же причине – сползли к щиколоткам.

– До чего ты сладкая, – протягиваю я и вызволяю из ящика стола портсигар. – Зефирная, вся такая тягучая.

Девочка смущённо пятится и утаивает взор ясных глаз в не менее провокационном вырезе рубахи на мне.

– Рассказывай, конфета, – придирчиво улыбаюсь я и, затянувшись, протягиваю сигаретную спицу девочке.

Она прикусывает губу и осторожно тянет руку; я отстраняю сигарету и восклицаю поперёк:

– Ты ведь знаешь, кто я?

– Хозяйка Монастыря, – довольно объявляет девочка. – Разрешите?

Догадливая!

Закладываю острую спицу в прекрасно сложенные губки и ловлю направленный мне в лицо клуб дыма. О, боги…

– Меня зовут Райм, – представляется девочка. – И я пришла к вам на службу, госпожа.

– Самоуверенно, – заключаю я и приглаживаю бедром столешницу; девочка же стоит напротив. – А кто тебя, собственно, звал? Может, ты или твоя семья предлагали тебя в письме, а я его не углядела?

– Я сирота, – спокойно объявляет Райм. – И я пришла к вам из резиденции Бога Жизни.

– Интересно, – причитаю я, закидывая ногу на ногу и очередную сигарету в рот, – ложь из этого – всё или только часть?

Девочка пускает облако и говорит, что моё недоверие к ней оправдано, однако врать или привирать при знакомстве она не хотела вовсе, ибо рассчитывала на счастливое и долгосрочное сотрудничество.

– Я верю, что ты сирота, но не верю, что ты пришла из резиденции Бога Жизни, просто потому что Бога этого нет, не было и быть не может, дело до нас ему нет, а без нужды тебя бы никто не прислал.

Райм сжимает губки и объясняется: она была в числе слуг, что следили за порядком дома и проводимых там вечеров. За некоторую плату девочка составляла приятную компанию важным господам; так скопила на дорогу и ныне желает нести службу мне. Проделанный путь многое говорил о характере и намерениях. Однако можно ли доверять сладкоголосой красавице?

– Хорошо, конфета, но тогда скажи, для чего ты мне в числе послушниц? Думаешь, в Монастыре недостаточно одобренных мной красот?

– Я пришла к вам не за ролью послушницы, – довольно улыбается Райм и протягивает почти дотлевшую сигарету. – Я хочу быть вашей помощницей.

Вздыхаю и смеюсь, а девочка приправляет:

– Вы не разочаруетесь! Вот увидите: я вам понравлюсь.

– Уже.

И румянец в очередной раз щиплет её миловидное личико.

– Тогда скажи, зачем мне помощница?

– У вас много работы, я догадывалась, – говорит Райм. – А увидев Монастырь воочию, лишь убедилась в том. К тому же на одном из последних вечеров я подслушала разговор некоторых Богов: они обсуждали вас, госпожа, и ваши дела – бесконечные и многие. Они говорили, что вы вобрали в себя силу двух богов, а потому и работы у вас столько же. За себя, за бога Солнца и за бога Удовольствий. То правда?

– Тебе виднее, – забавляюсь я и перебираюсь в кресло, указываю: – Садись.

Девочка послушно приземляется на диван.

– Кем ты послана?

– Не понимаю…

– Кто отправил тебя в Монастырь?

– Никто.

– Имя.

– Я решила сама, госпожа.

Девочка убедительно качает головой, на что танцует её розовая грива.

Увы, но с ведением дел, когда на твоей стороне никого нет, обрастаешь синдромом Яна: синдромом вечного преследования и губительных дел извне.

– Конфета, – решаю пригрозить и следом признаюсь: пока девочка вертела головой и велась на флирт, я достала из-под стола стилет. – Такой маленький, но очень острый кинжал, – улыбаюсь новоприбывшей. – С тончайшим клинком, представляешь? И если будешь продолжать мне врать, конфета, клинок этот перережет твоё чудненькое горло и кровью окропит место, на котором ты сидишь. Присмотрись к несходящим с ткани пятнам и убедись в серьёзности моих слов.

Пятен не было, однако девочка и не искала. Лицо её выдало пробежавшее на долю секунды волнение.

– Уяснила, конфета? – спрашиваю я.

– Да, госпожа, – сбито отвечает Райм и в то же мгновение расправляет плечи, меняет испуганный взгляд на отчаянный, требующий прислушаться. – Но это не потребуется. Я говорю правду, Хозяйка: моя служба у вас должна начинатся с неё, ею и продолжатся. Я умру за правду и за Вас.

– Принята, – говорю я.

И отныне Райм посещает съезды и собрания вместе со мной, и отныне присутствует на каждой встрече и с каждой из послушниц, с каждым из послушников ведёт добрые разговоры, мельком нашёптывая мне их содержания. Я возлагаю на Райм традицию организации Шоу, которого не было долгое время. С уходом Ману ушло и данное мероприятие, но сладкое розововолосое чудо осмелилось одарить меня стремлением к движению и возрождению, а не только упадку и самоедству, которыми я была занята.

– Докажи свою преданность, – велю я. – И когда-нибудь я назову тебя Мамочкой, когда-нибудь ты заслужишь имя самой Ману.

Приношу ей очаровательные чулки и наблюдаю танцующую у зеркала нимфу. На ней белые юбка и бандо в цвет. Райм игриво взбивает волосы и, кружась, благодарит Богиню-покровительницу.

Не могу понять, как в ней умещаются природный ум, рассудок, детская самозабвенность и неряшливая глупость. Со всей серьезностью она подходит к организации грядущего вечера, с понимаем и пытливой дотошностью выслушивает многочисленных партнёров и гостей, а в следующий миг радуется новому наряду и едва не пляшет под мою хвалу.

Мы бредём по мрачному, лишённому свету, коридору: девочка сжимает саму с себя в объятиях и восклицает нечто о триумфе. Я велю ей собраться, однако то не требуется. Задор и хохот испаряются сразу же, как мы оказываемся на сцене. Свет ламп и блеск софитов ударяет по глазам; быстро оглядываю собравшихся: такого притока людей давно не было, и потому с Яном аншлага я не застала.

За несколько недель мы оповестили небесных Богов и их доверенных с земли, вручив чудесные приглашения на возобновлённую традицию Дома Удовольствий – Монастырское Шоу. За эти же несколько недель я нашла на окраинах юных и нетронутых дев. Моя помощница подсобила и рассказала, где можно искать прелестниц экзотической внешности, а потому Монастырю было что показать и чем угостить привередливых гостей.

Я благодарю присутствующих и объявляю начало Шоу; Райм сладкоголосо заменяет меня у микрофона и – под аплодисменты – усаживает в зал. А затем возвращается и задорными шутками приправляет грядущее выступление. Её довольно обсуждают находящиеся близ меня и даже – чёртова карга, не желающая помирать – Богиня Плодородия зудит о нимфетке.

– Эта девочка занята, – улыбаюсь наперерез её похотливому оскалу.

Шоу гремит. В тот вечер, мне кажется, я счастлива.

Гостям подносят напитки и угощения, сцена утопает в искусственном дыму и бесконечном куреве. Одна красотка перебивает другую, один юнец подсиживает другого на коленях особо важных гостей. Вскоре вместо юбок и подвязок на сцене пляшут купюры и договора; я наблюдаю явное и желаемое, я превращаюсь в, будь он проклят, Яна и ликую с того.

Слышу комплименты в адрес Монастыря и в организованном дне, запрокидываю рюмку и, хохоча, принимаю поздравления.

На утро ничего из этого не остаётся. Ни шума, ни плясок, ни задорных гостей. И счастье оказывается мнимым, выкуренным, выпитым. Послушницы, послушники, слуги и те – разбегаются по своим каморкам и дремлют; до работы ещё долго.

Переворачиваюсь на спину и взглядом скоблю белый, потрескавшийся потолок; его наблюдал Ян, когда я не пришла на глас? Голова гудит, мысли гудят, мир гудит; ещё движение – и по швам. Как вдруг отмечаю рядом с собой слабое шевеление: пугаюсь и едва не валюсь с кровати, а из-под одеяла выползает Райм. Девочка потирает заспанные глаза и интересуется моими делами.

– Как ты здесь оказалась? – выпаливаю я, пытаясь вспомнить остатки вчерашней ночи.

Спальня – как и прежде – для всех кроме хозяина (в моём лице) закрыта. До сегодняшней, логично предположить, ночи.

– Простите, госпожа, – с зевотой протягивает девочка и поспешно сползает с кровати. – Мне не следовало…

Она рвётся из комнаты прочь, но я приказываю вернуться и объясниться. Девочка говорит, что я сама велела проводить себя в спальню (а на вопрос какую – пробормотала что-то на старом наречии и отодвинула гардину), однако на протяжении всей ночи мучилась от кошмаров: изводилась и звала павшего бога.

– Я осталась с вами, – оканчивает девочка, – простите за вольность.

Её трогательное лицо заставляет вмиг позабыть о провинности.

– Спасибо, Райм.

– Я прощена?

– Разумеется.

Это первый и последний раз, когда я обращаюсь к конфете по имени. Следом в адрес её сыплются только ласковые и добрые прозвища. На протяжении недели мы разбираем поступающие письма от посетивших Шоу. Все в восторге и в радости благодарят за мероприятие, желают ещё больших благ и надеются на скорую встречу. Тогда я набираюсь мнимыми друзьями. Тогда я обзавожусь истинными врагами.

Бог

– Разрешите, Богиня, пригласить вас на прогулку? – обращаюсь я к задумчивому лицу.

Женщина прижимается к лошадиной шее – жилистой и дрожащей. Парный взгляд ударяет в ответ.

– Из меня дурной компаньон для прогулок, а друг – ещё хуже, – певуче выдаёт Луна и – словно бы на прощанье – похлопывает лошадь. – Вынуждена оставить вас.

И силуэт её неспешно отдаляется. Как скоро бойкий нрав позволил избавиться от надоедающей беседы. Запрыгиваю на лошадь и медленно гарцую подле женщины.

– А если я приглашу вас повидать обитель самой Смерти, вы согласитесь?

Луна смеётся и снисходительно поглядывает:

– Это еще более безумное предложение, не находите?! О, я не знаю всех суеверий, имеющих место быть в пантеоне среди не верующих и веру только в себя признающих, но, кажется, отправиться к Смерти домой – идея не из лучших.

И женщина опасливо смеётся, но опасливо – напрасно; я речи гнусными или обидными не нахожу. Восторгаюсь остроумию и утверждаю, что дом мой – не дом вовсе, а если и дом – то только малой частью.

– Умеете вы заинтриговать, но, прошу простить, согласиться не могу. Виной тому предубеждения иных.

Луна пожимает плечами.

Прошу объясниться и внимаю следующему:

– Моё пребывание среди всех этих «законных» Богов и так припирает их и не даёт покоя; любая оплошность равняется огласке с преувеличением в ту же секунду, любая ошибка – в тот же миг притесняет каким-то образом их. Меня не любят Боги, а люди мало верят. Если я потеряю и эту высоту – рухну вовсе.

– Я поговорю! – бросаю обнадеживающе и подтягиваю поводья.

Лошадь, а вместе с ней и бредущая женщина, останавливается.

– Что это значит?

– Я поговорю и с Богами, и с людьми. И положительно настрою их по отношению к вам и Монастырю.

– …на условии? – быстро догадывается Луна.

– Вашего согласия. Вы навестите меня.

– Ваш дом без дома?

Протягиваю руку и немедля получаю женскую руку в ответ. Богиня прытко взбирается на лошадь и, обнимая её за гриву, велит мне начинать прогулку.

– Вы не пожалеете, юная богиня.

– Охотно в это верю.

И в тот же вечер она сидит перед костром на берегу (удивляясь рассекающей долину реке, на что получает ответ: то подарок Бога Жизни) и плетёт венки. Красные соцветия – контрастом лежащие на фоне её чёрных одежд – обнимают голову и вплетаются в графитовые волосы.

– Люди, –рассказываю я, – прозвали её Летой, – и киваю на неспешную водную гладь.

– Здесь бывают люди? – утоняет Луна.

– Не здесь, в устье. Набирают живительную влагу и ступают обратно в ссохшиеся деревни.

– Ваш Бог Жизни злораден и скуп, если одарил Смерть водой, а из действительно нуждающихся в ней деревень вычерпал всё до последней капли.

– Все боги таковы. Они любят поучать.

– Потому что любят учить, а не потому что хотят выучить. Это тешит их самолюбие.

– Даёт благо.

– Красивый слог не отражает сути, надобно верить действиям и зреть первопричинам.

– Вы считаете боги злы?

Женщина бросает неспешный взгляд, размышляет, раскусывает мысли. А следом говорит:

– Да. Потому что справедливы.

Улыбаюсь и отвечаю:

– Разве справедливость не есть навязанная догма?

– Я бы назвала справедливость естественной реакцией на девиантное поведение.

– Разве девиантное поведение не есть навязанная догма?

Луна смеётся и говорит:

– Вы любите споры, я же их презираю. Оставьте свои суждения для нуждающихся в знаниях, меня же оставьте с моими непреклонными (не говорю, что вообще; скорее на данном этапе жизни) взглядами.

– Как угодно молодой Богине.

И следом женщина восхваляет скромную и прекрасную рощу, находящуюся подле реки, на что получает ответ: то подарок для Бога Жизни – как вечное назидание: смерть способна создавать и взращивать.

– Способна? – подтапливает Луна.

– Вы свидетельница.

– И вы свидетель многого. Кажется, мы созданы для секретов друг друга.

Как она спокойна и решительна…

Я спрашиваю о доверии, на что молодая богиня отрывает от сердца:

– Мой супруг говорил, что доверять человеку – значит, подозревать его меньше остальных. Я согласна с ним, однако к самому Богу Солнца питала не поддающееся сомнению и нарушению доверие. К Хозяину Монастыря этого доверия не было – я ожидала подвоха и удара, а потому выучилась быть наготове. Что касается Бога Смерти…я вновь ощущаю спокойствие и, как бы глупо и безрассудно то не звучало, доверила бы вам собственную жизнь. Вы не обманите. Вы другой.

Я же отрываю от сердца:

– Для меня честь быть одаренным вашим вниманием и доверием. Я не подведу вас.

– Не сомневаюсь.

И следом женщина восторгается отсутствию дома на крещённых моими землях и образу жизни вечного скитальца, на что получает ответ: все эти земли – без исключения (и даже любого мнимого бога) принадлежат Богу Смерти и потому Бог Смерти волен кочевником перемещаться с места на место и подолгу нигде не задерживаться.

– Однако теплей всего Богу Смерти здесь, – загадочно улыбается женщина и приступает к изготовлению второго венка.

Я переворачиваю запечённые плоды, вороша в костре острые спицы, на кои они насажены, и спрашиваю, отчего сложилось такое мнение.

– Когда мы пришли, место для костра уже было уготовлено. Да и люди одарили проходящую реку именем реки из старого мира созвучно вашей должности и вашему имени, – отвечает Луна и протягивает крепко держащиеся друг за друга цветы.

Не двигаюсь и подарок не принимаю, на что гостья моя ступает близ и покрывает голову самостоятельно. Мог ли я назвать её безумной?

– Это ваш дом, – подводит Луна. – Без дома в привычном понимании, вы не соврали. Возможно, то, к чему привыкли мы – обыкновенные, вам попросту не требуется. Пока что или вообще.

– Пока что? – цепляюсь я и протягиваю сготовленную вицу фруктов.

– Когда-нибудь вы захотите осесть. Даже птицы прекращают свой полёт, дабы свить гнездо.

И Луна раскусывает горячий плод.

– Как ваше самочувствие? – спрашиваю я.

– Почти не болит, – отвечает она, подразумевая сердце и личное.

– Как ваша работа? Справляетесь с обязанностями Хозяйки Монастыря?

– Может, спросите то, что действительно не знаете?

– Думаете, я слежу за вами?

– Вы явились в монастырский сад, когда я уколола руку о шипы розы и кровью обняла стебли. Это совпадение?

– Почему же я не пришёл раньше, когда вы в самом деле нуждались в добром слове друга?!

– Мой скверный характер подвывает ответить «вот и скажите мне», однако я одарю вас иным ответом: вы сделали то намеренно. Чтобы я раскусила потерю и отравилась болью, чтобы оправилась от неё, пропиталась делами и истинно вникла в них, чтобы я без помощи приняла формирующие управленца и просто человека события.

– Не слово в слово, – забавляюсь я, – но вы правы. Не сильно скучали по старому другу?

– Совершенно не скучала.

– Зачем же укололись розой?

И Луна смотрит на меня – насмешливо и по-доброму. И Луна, наконец, отпускает сшивающую её на заплаты грусть.

Женщина

– Пройдём в сад, моя девочка, – улыбаюсь я, на что Райм восторженно хлопает в ладоши и, укутываясь в подаренную накидку, вопрошает:

– А зачем?

– Буду показывать тебя цветам.

Она смеётся и, теплясь под боком, вышагивает до раскинувшей свои лапища зелени. Райм рассыпается в комплиментах, а её розовая грива, которую время спустя она приправляет наспех сплетёнными цветками камелий, сливается с розовой макушкой зацветших магнолий. Девочка любит жизнь и жизнь отвечает ей взаимностью. Несмотря на пережитые невзгоды и витиеватость пути, девочка гроздьями набирает положительное, а потому мир стремится одарить и одаривать день за днём всё большим и большим.

Райм улыбается, и глаза её горят от радости нахождения здесь: в саду, в шелках, в объятиях.

То же самое наблюдал Гелиос, когда знакомил меня с садом? Очарование и аппетит? Удовольствие от довольствия разгуливающей под пятами и принадлежащей всецело тебе девы? Что видел он, молчаливо глядя на узнавание иного – высшего – света молодой женой?

Однако во мне не было столько сил, терпения и мудрости, дабы не возжелать трогательное создание в порыве танцев и молитв окружающему миру. Райм награждает меня собранным впопыхах букетом и, когда руки её касаются моих волос, я прихватываю девочку за запястья. Тяну. Она с задором и улыбкой теряется в тени возросших туй, и там мы знакомимся ближе. Я называю Райм по обыкновению конфетой и пробую эту конфету на вкус.

Помощница основательно перебирается в хозяйскую спальню и будит меня по утрам добрыми песнями.

Я наблюдаю за грациозным взмахом женской руки: из горлышка в почву инжира бежит мутная жидкость.

– Ты поишь мёртвое дерево аперолем? – равнодушно спрашиваю я, разглядев избранную Райм бутыль.

Она смотрит на обёртку и смеётся.

– Апероля там не было! Я набрала воду из душевой.

– Хочешь зайти туда ещё раз?

– Что мне будет? – задорно выдаёт Райм и садится в ноги.

– Будешь клянчить – ничего. Порадуешь или удивишь – с удовольствием порадую или удивлю в ответ.

– Романтические отношения похожи на рыночные? – почти разочарованно цокает Райм и жмётся к боку.

О, конфета, я хотела сладостей, а не разговоров. Чтобы сводило зубы, а не с ума. Дай мне простое и приземистое, а возвышенное и душевное оставь на лучшие времена или лучшую пару. Я хочу быть счастливой в данный момент – без загадок и проектирования наперёд.

– Похожи, – нехотя отнимаю я. – Очень похожи на весы, только особенность заключается в том, что чем больше ты отдашь, тем больше получишь.

– Вы любите делать подарки, – от удовольствия плавится девочка и красуется комплектом кружева. – Я же их никогда не делаю.

Делаешь.

Щёлкаю бордовыми подвязкам для чулок и говорю, что люблю радовать.

– Ты даёшь спокойствие моей душе и усладу глазам, – объясняю я. – И любые дары – подношение твоему нраву и твоей красоте. Мы меняемся.

Райм, довольная беседой, пускается в душевую.

В честь девочки – и её розовой гривы: вечно спутанной и душистой – я набиваю третью по счёту татуировку. На правом плече вырисовывается розовый цветок распустившейся камелии, из десятка которых Райм однажды сплела венок и тем самым влюбила.

– Хороший выбор, – говорит решивший наведать меня Бог Воды и бегло кивает на хорошенькую девочку, лобызающую наши сидящие в креслах плечи короткой юбкой.

– Хороший вкус, – уточняю я и велю моё мне же на съедение глазами и оставить.

– Богиня ревнивая? – смеётся гость.

– Богиня жадная. Все боги таковы.

Мы выпиваем и прощаемся. Бог Воды оставляет мне скромную работу и нескромную плату за неё. Сегодня прибудет один из отпрысков Бога Старости; мне следует указать наведавшимся после него людям комнату, в которой будет отдыхать небожитель. Так оно и случается. Послушницу не предупреждаю, ибо волнение может отразиться хмуростью на всегда гладком, всегда спелом, всегда наливном лице. Прислужники Бога Воды (а, может, и не его; мне всё равно – интересоваться лишним не стоит) собираются за красным балдахином у одной из дверей в обслуживающую комнатку. Сообщаю, что прошло несколько часов, а, значит, гость подвыпивший, раздобренный и неожидающий подвоха.

– Ступай, хозяйка, – велит один из голосов.

Как он смеет?

Да мне всё равно.

Холодно разворачиваюсь и, уходя, бросаю:

– Напоминать об условиях?

– Послушницу никто не тронет, – вторит следующий голос, на что я пожимаю плечами.

Уточнить стоило.

В следующий миг отдыхающего волочат из комнаты с мешком на голове, послушницу прихватывают за руку и, позволяя обмотаться простынёй, проталкивают ко мне в кабинет, где я вручаю бокал игристого и поздравляю с отлично отыгранной ролью. Девочка пугается: ей было неведомо поручение.

– В этом весь смак, – улыбаюсь я и заставляю клюнуть питьё, чтобы снять испытанный секундой ранее стресс. – Ты отлично адаптировалась под задание.

– Секретное задание? – подхватывает послушница.

– Секретнее некуда, – смеюсь я и поджигаю самокрутку. – На, угостись. На сегодня ты свободна, а на завтра подыщу тебе кого-нибудь особо щедрого.

Я разрешила послушницам принимать от приходящих клиентов подарки; клиентам же подкинула идею, что особо приглянувшихся послушниц они могут радовать скромными дарами, о которых я не буду знать и на которые не буду претендовать.

Один из богов воскликнул, что Хозяин Монастыря всегда был против такого, ибо подарки могут разжалобить женские сердца, а ещё добавить ревность и зависть в комнаты.

– Если каждая из них будет одарена вниманием покровительствующего ей бога, никакие беды не придут, – ответила я. – Милостивый дар от бога…о чём ещё способны грезить юные верующие сердца, так благосклонно несущие свою службу?

Бог Виноделия потупил взор.

– Мальчикам я тоже даю добро в принятии подарков, – сказала я, ощутив накатившую грусть.

В присутствии иных молодой бог (ещё не так давно пришедший на смену отцу) опешил и стал воображать оправдания, однако я подозвала Райм с закусками и оттолкнула:

– Я и сама не люблю вкушать с одного плода. Правда, Райм?

Вместо ответа девочка угостила меня первой. Я прихватила устрицу и, чмокнув её, заверила:

– А в Монастыре стол накрыт достойно всегда: грех (для бога, право) не отведать и с одного края стола (одного крыла, девичьего), и с другого края стола (другого крыла, юношеского). Угощайтесь. Эти молебны для вас.

– Смело, богиня, – улыбнулся один из сидящих напротив меня мужчин.

– Ведь делаем мы это ради удовольствия, а что способно причинить удовольствие – вопрос второстепенный. Люди никогда не изживут ограничений из своих умов и вечно будут шествовать под эгидой стереотипов. В наших силах – попытаться расстроить этот скудоумный порядок вещей.

Бог

Скучающая Богиня Солнца и Удовольствий отмеряет центр залы, окидывает иных присутствующих холодных взглядом, с жаром улыбается преследующей помощнице и слугам велит подать кресло. Некто подтаскивает от обеденного стола стул, на что женщина обиженно фыркает и с проклятием на старом наречии отсылает неугодного прочь. Следующие слуги несут кресло из позабытой библиотеки в дальнем крыле резиденции Бога Жизни: ставят на обозначенный центр и наблюдают, как Луна вальяжно садится и закидывает ногу на ногу, а сигаретную спицу в рот.

– Кто желает станцевать для Богини? – громогласно вопрошает женщина. – И верните музыку, живо.

Мелодия вновь расплывается по залам, шёпот расплывается по компаниям, которые они с самого появления вдовствующей женщины наблюдают за ней и только. Каждый её визит на вечере Бога Жизни (а они редки) особенны, броски, ярки. С момента погибели Яна, подруга его впервой выбралась на светский вечер за пределы монастырских земель.

– Присутствующие здесь боги тоже могут присоединяться, – злорадно смеётся Луна. – Кто порадует меня – получит благословение и нескромные дары.

Юная Богиня состоит из провокаций и яда.

Улыбаюсь её намеренному безумству: она не делает ничего из ряда вон выходящего, но отчего-то кажется такой и пугает окружающих.

– Шампанского, госпожа? – спрашивает склоняющаяся к ней с подносом прислуга.

– Ты оскорбляешь Богиню своим низким предложением и непочтенным взглядом, – скалится девочка с розовыми волосами и рвётся закрыть хозяйку.

– Малышка Райм, – презрительно кидает предложившая питьё. – Ты сменила поводок на строгий ошейник?

– Тащи вино из погреба правящего здесь прокажённого бога, – указывает Луна. – И впредь с уважением смотри на эту женщину, носящую имя фаворитки Богини Солнца, Удовольствий и Хозяйки Монастыря. – Затем ласковое лицо обращается к самой девочке: – Станцуй для своей госпожи, конфета. Иные гости ещё недостаточны пьяны, чтобы за поглаживание кошелька ползти мне на колени. Станцуй для Матери, и я награжу тебя.

– Для меня то удовольствие без награды, Хозяйка.

И щебечущая подступает к женщине: вертлявые бёдра лобызают спинку кресла.

Богиня Солнца и Удовольствий подобрала одежды помощницы к своим: на Луне брючный костюм угольного цвета, на Райм угольное платье.

Девочка с розовыми волосами танцует для своей госпожи и дразнит иных гостей. Напрасно она задорит их. Напрасно. Имя её будет на слуху, но не в лучшем свете. У них есть правила – хоть и противоречащие – и они желают их слушаться. Луна жестом приказывает приблизиться и гладит покачивающиеся бёдра помощницы.

– Так и хочется спросить, не мешаем ли мы ей своим присутствием, – в шёпоте огрызается одна из находящихся близ меня жён одного из богов, что с похотливой улыбкой наблюдает за химией меж танцующей и наблюдающей. – Кем она себя возомнила?

– Сначала сама танцевала для божка, теперь же внимает схожим ласкам.

– Смени тон: Бог Солнца может явиться в любую минуту.

– Нет никакого Бога Солнца, дурная. Она его сгубила. Сгубила и Хозяина Монастыря. Хорошие приятели, друзья в прошлом – к чему явился хаос в женском обличье?

– Это правда?

– Вдова в трауре, не видишь?

Помощница запрокидывает каблучок на кресло.

– Соблюдайте хоть какое-то приличие, – вторгается в танец одна из не вытерпевших жён.

– Что-что? – переспрашивает Луна, однако на говорящую не смотрит; разрезает воздух. – Соблюдать что? Разве слово это не подохло несколько столетий назад? Не смешите. Для чего эта резиденция? Для приличия и важных бесед? Она для вкушения этой Жизни во всей её мерзкой красе: цветы зла, будьте любезны, наслаждайтесь и не мешайте наслаждению иных. От того, что грязь ваша и похоть укроется за дверьми, где вы десятками меняетесь соками и партнёрами, правда не укроется от моих глаз и самой жизни.

Я наполняю бокал сидром и рассекаю зал, приближаясь к потерявшей влияние богине. До сего момента никто меня не видел; точнее – не замечал. За чёрными одеждами и утаенным взглядом легко оставаться безучастным; мне привычно, что Бога Смерти никогда не наблюдают, не вспоминают, не стерегут. Однако сейчас я выдаю себя. Иду к поставленному в центре зала креслу. Богиня Солнца и Удовольствий поспешно машет рукой в сторону помощницы – та перестаёт танцевать; смиренно и смирно встаёт подле. Луна тоже поднимается. Из уважения. И я ценю этот жест.

Протягиваю сидр и улыбку и желаю доброго вечера.

– Воистину доброго, стал таковым, – отвечает женщина, однако питьё не принимает; склоняется, чтобы я сам напоил её. Удивительно. Думаю, последняя наша встреча вынудила её изучить вопрос суеверий, касаемых Смерти, что гуляют средь безбожных богов, а потому поведение это – схоже создаваемому образу – вынуждает окрестить ещё более безумной. Угостить Бога Смерти – дурной знак; но отведать с его рук, что может быть отчаяннее? – Хороший выбор, – говорит Луна и пальцем подбирает побежавшую за уголки губ жидкость. – Желаете составить компанию? Два потерянных для общества социопата, что может быть лучше?

Женщина

Случай ли, судьба определяют события грядущей ночи и грядущих лет. Я отъезжаю по делам: без огласки и без приглашения. Без огласки, потому что никто кроме малышки Райм не ведает, по каким причинам я выгоняю машину и сама сажусь за руль. Без приглашения, потому что Хозяйку Монастыря обделили соответствующим письмом. Упомянутым делом оказывается приём у заносчивого Бога Войны.

Я выбираю чёрное платье с глубоким декольте и чёрную диадему. Перед выходом из Монастыря, Райм приглаживает меня по волосам и, поцеловав в оголённую ключицу, награждает украшением. Я лукаво прихватываю девочку за гуляющую тесьму плотно зашнурованного корсета, отчего грудь – приятно приподнятая – наливается ещё больше.

– Может, вы не хотите ехать, госпожа? – предлагает девочка и распускает заплетённую перед сном косу.

– Надо, конфета. Надо напомнить о себе, – отвечаю я и указываю на кровать. – Вернусь к завтрашнему обеду. Подождёшь?

– Подожду! Здесь! И начну сейчас же! – радостно объявляет девочка и падает на принадлежащую ей часть кровати.

Она кутается в одеялах, а я, награждая её прощальным поцелуем, ухожу.

И вот меня встречают тоскливые, озаряющиеся по ходу шага, лица. Я здороваюсь с посетившими вечер, как вдруг взглядом препираюсь с Богом Войны – хозяином бала. Несмотря на прошедший пятак лет, для меня он остаётся (как и при первой встрече, под боком Яна, в день торгов) юнцом с наглым прикусом. На секунду я допускаю мысль, что недавний наш конфликт исчерпал себя, однако по лицу недовольного понимаю – вывод поспешный.

– Луна, – хмыкает он и протискивается сквозь окружающих.

– Предпочту более официальное приветствие, – отвечаю я и протягиваю руку – намеренно сильно и почти под нос.

Парнишка прокашливается и целует её.

– Богиня…не подскажешь, чего…? – в шёпоте журчит он. – Я, право, запутался.

– Будешь много болтать, – наигранно смеюсь и отвожу незадачливого Бога в сторону, – с радостью изыму и твоё имя.

– В моём случае… – скалится Бог Войны, – переспать будет недостаточно. Этим же ты пробивала путь к пантеону?

Я привыкла к подобного рода заявлениям и кичливым фразам. Я смирилась с бродящими и забродившими слухами и могла лишь спокойно отгонять их – подобно мухам на жаре. Но чёрт передо мной заслуживал иного наказания.

– Познакомишь нас? – улыбаюсь я и киваю на оставленную компанию. – Твои гости выглядят весьма скучающими, а ты – весьма удивлённым. Причину первого можешь не называть, ибо атмосфера здесь действительно удручающая, даже траурная. Что же касается тебя…что случилось, Бог Войны? Тебя что-то поразило?

– Явление призрака! – злобно прыскает мальчишка, а я, нервно отдёргиваясь, замираю.

– Так про меня говорят? Неужели стоит чаще являться на ваши скучные вечера, дабы по богине не читали панихиды?

– Может, ты призрак?

Бог Войны не обращает внимание на сказанное мной и с досадой оглядывается.

– Ну в самом деле! – показательно восклицает он. – Кто-то ещё видит тебя, подруга, или призрак из Монастыря явился только мне?

Мальчишка злобно смеётся, а я, нервно дёргаясь, замираю.

– Ты призрак, Луна? Кто тогда им стал?

– Что это значит?

– А ты как думаешь?

Тысячи предположений охватывают мысли и ещё тысяча воображаемо зудит перед глазами.

– Нет, не может быть… Ты бы не посмел, – швыряю с трудом утаиваемым содроганием голоса и взираю на ничем не тронутое лицо собеседника.

– Уже, юная богиня. Но я даже рад, что ты смогла посетить вечер, на который не была приглашена. Отправляйся в Монастырь, я прибуду позже, по окончании веселья гостей.

И я в самом деле покидаю вечер. Напоследок грожу Богу Войны: зря он переступил через Хозяйку Монастыря, решив в жалкой попытке оправдать своё ничем не заслуженное имя.

– Насажу твою голову на монастырский забор! – бросаю я провожающему меня взгляду.

Возвращаюсь поспешно, однако только под утро. Дорогу заворачивает ветер с вздымающимся песком. Бурые стены едва подпускают нас к монастырским землям. Сам Монастырь ещё спит (вернее сказать, уже спит), ибо сегодняшняя ночь не была занята прибывающими посетителями и воркующими послушницами. Я врываюсь в незапертый (противно привычному) кабинет и наблюдаю отъехавшую (невозможно!) в сторону гардину. Нет-нет-нет…

От дверей до постели вкраплениями тянутся уродливые отпечатки, а на самой постели розовые волосы перемешаны с окрасившимися в алый прядями. Я стискиваю Райм в объятиях и поливаю до сей поры трогательное и доброе лицо слезами. Красное зарево на груди и покрошенному корсету красными метками скользит по постельному белью и моей одежде. Моя малышка. Райм. От её губ до подбородка бежит кровавая полоса. Стираю и до младой пытаюсь докричаться. Несчастная не дышит, а сердце её не бьётся. Поздно.

И (вот так чёртова несправедливость!) на её месте – это не сладкие или оправдывающие речи – должна была быть я. Бог Войны решил, что война пройдёт безмолвно и молниеносно, однако жертва явилась оглаской истинной борьбы. Ещё никогда мне не было так страшно: заступиться никто не мог (весь пантеон меня, улыбаясь в глаза, до безумия ненавидел), а силы ответить самостоятельно отсутствовали. Или – пока ещё – не находились.

Я оплакиваю так скоро покинувшую меня Райм (прекраснейшее и ласковое создание: мечущееся между серьёзным и наивным, добрым и зловещим) и отмываю с рук и кафеля кровь, как вдруг визитом своим награждает стая стервятников. Первым заходит Бог Войны. С желанием удушить подлеца ступаю навстречу, но поперёк нам выступает охрана. Его охрана, не моя. Мои люди где-то безмолвствуют.

– И это, по-твоему, честно? – спрашиваю я, когда в висок мне упирается позолоченный ствол пистолета.

– А где ты видела честную войну? – разряжается мальчишка. – Война по определению своему есть столкновение двух и более противоборствующих и различно развитых сторон. Война не бывает честной, справедливой и, тем более, примиряемой. Война уничтожает и хорошее, и плохое. А я уничтожу тебя, лживая богиня.

– Если я не сделаю того раньше, – предупреждаю следом.

Бог Войны смеётся: не в моём положении напирать и угрожать. Решаю уточнить:

– Кто из моей охраны пропустил твоих людей?

– Желаешь наказать их? – мальчишка садится в кресло Яна и сцепляет ладони меж собой, упираясь ими в острый подбородок. Почти как Хозяин Монастыря…

– Казнить будет достаточно.

– Единственное разумно-принятое тобой решение, – забавляется Бог Войны и, выудив из мантии портсигар, стискивает в зубах белый свёрток. – Итак, Богиня чёрт знает чего и чёрт знает как, твои планы?

– Помимо того, чтобы насадить твою голову на кол? Я уже говорила!

Один из верзил спускает предохранитель; противный щелчок разгуливает по кабинету.

– Следующий будет контрольным, – предупреждает Бог Войны, а затем отдаёт указания оставить меня в покое.

Оружия в руках опускаются.

– Как благородно с твоей стороны, – не удерживаюсь от язвы. – И зачем ты явился?

– Посмотреть на призрака.

И мальчишка повествует, что люди его прибыли с благими вестями: Хозяйку Монастыря убили в её постели; как и было велено: в ночь приёма Бога Войны, дабы никакие подозрения не закрались в сторону упомянутого.

– Вот теперь интересно, – протягивает он, – кого пригвоздили к кровати эти тугодумы? Ты затащила в постель очередного божка? И неужели болваны – настолько болваны, что не смогли отличить женщину от не женщины? О, кстати…где твоя помощница? Та – в меру серьёзная, в меру улыбчивая – девочка-сахарная вата. Неужели..?

– Я не насажу твою голову на кол, нет, – передумываю я. – Для начала вырежу твоё сердце и, если не захочу попробовать его сама, скормлю собакам.

– Война своими руками не вершится, – пыхтит Бог Войны и бегло рыскает по ящикам.

Совершенно неприлично, ну что такое.

– Имей совесть, – вздыхаю я и, колко глянув на стоящего подле меня мужлана (а где, собственно, пропадают мои люди?), присаживаюсь на диван для гостей.

– «Имей совесть», серьёзно? Её имеют те, кому иметь больше нечего и некого, – затягивается мальчишка. – А я лишь примеряюсь: когда тебя не станет, кто-то же должен занять место Хозяина Монастыря, верно?

– Предпочту спалить Монастырь вместе с собой.

Спесивое кольцо горького аромата добирается до меня и обжигает лицо.

– Не скули. Лучше расскажи, как ты избавилась от Бога Солнца и Бога Ничего?

– Удовольствий, – поправляю я, дабы вернуть Яну толику его заслуженного имени. – А, знаешь, когда ты приходил в Монастырь на вечера и вкушал лучшее из предоставляемого былым Хозяином, твоё лицо было куда счастливее. Развил лицемерие или забыл, как тебя угощали?

– Облезлая монастырская кошка по имени Ману и старый дурак под именем Бога Мира лишь сыграли мне на руку, – признаётся мальчишка, не обращая на предыдущие речи внимания. – Ты же сдвинула мои планы, перенеся их на себя, не более. Но Монастырь станет моим. Разве Монастырь не должен стоять под началом и угрозой Войны?

– Разве сама Война не должна передохнуть с восторжествовавшим Миром?

– А где ты видела Мир? Он существует? Мне известно перемирие, а вот Мир…что боги, что люди – он им неведом: они в бесконечной борьбе – друг с другом и сами с собой. И то не прекратится.

Бросает острый взгляд и заключает:

– Никогда.

– Как твоё имя? – спрашиваю я.

Один из охраняющих прыскает со смеху. Сам Бог Войны улыбается и отвечает:

– Существует поверье…

Перебиваю стройный голос:

– Боги верят выдуманным людьми сказкам? Удивляешь. Нет-нет…разочаровываешь, хотя, казалось бы, куда больше.

– Существует поверье, – в разы громче повторяет мальчишка, – что Бог, назвавший кому-либо своё истинное имя, называет его также Смерти. А та, соответственно, приближается по мере возможностей.

– Бог серьёзно настроен в отношении людских суеверий? – смеюсь я.

– Не подначивай, глупая.

– Не беги от ответа, трус.

Бог Войны скрипит зубами:

– Суеверия? Право, нет, глупая богиня. Я верю в закономерно складывающуюся историю, а она себя показала и повторяющиеся сценарии явила. Не буду рисковать.

– Всё-же трус.

Мальчишка поднимается и бредёт в сторону окна, взглядом прихватывает сад и оттого улыбается. Продолжаю речь: Богу Войны известно, случись что со мной и нового Хозяина Монастыря вытравят аналогично былому владельцу.

– Всё закономерно, – кусаюсь я. А затем, будто бы уставши, протягиваю: – О, Бог Войны без имени, будь добр: иди к земным чертям. У меня много дел и ты им мешаешь. Богатство, как известно, любит время. А я люблю богатства, что ещё остаётся?

Гость прищуривается и подзывает к себе, просит охрану выйти и удивлённым лицам повторяет наказ. Один из неробких переспрашивает хозяина, роняя неловкое:

– Вы уверены, господин?

– Что? Что за вопросы? Разумеется, я уверен! – прикрикивает Бог Войны. – Пошли вон!

– Они всё понимают, – утверждаю я.

– Что понимают? – вопрошает мальчишка и указывает на рабочее место. – Садись, немедленно.

– Без их присутствия ты в моей власти, потому что на моей территории. Я могу сделать с тобой что угодно и даже придушить; им известно, понимают, догадываются.

– Вот только не сделаешь того, – брыкается незваный гость. – Иначе они перебьют иных здесь находящихся, а тебя оставят напоследок. Таков приказ. Будешь слушать вопли послушниц и послушников и жалеть, что не среди них.

– Чудно!

Нехотя забираюсь в пригретый не мной стул и препираюсь взглядом с собачонкой, что прижимается к столешнице.

– Итак! – рукоплещет он. – Ты остаёшься по моей милости в Монастыре.

– Ты остаёшься по моей милости в живых, – под нос процеживаю я, на что Бог Войны прихватывает за лицо и, сдавливая челюсть, продолжает.

– О, нет-нет, слушай меня внимательно. Ты остаёшься в Монастыре и продолжаешь нести свою службу. Тебя будут называть Хозяйкой, но Хозяин этого места ныне я. Сбор каждую неделю, а за каждое ослушание – пристреленная послушница. Договорились?

– А для меня выгода будет? – отплёвываюсь и вырываюсь, прихватывая стонущие скулы.

– Сможешь заслужить моё прощение.

Бог Войны довольно улыбается и, открыв ящик стола и присмотрев пачку документов, разит:

– Переписывай. Кто-то же из твоих любовников научил тебя писать, верно?

– Не удосужился.

– Хватит врать!

И под мои мановения пера гость причитает:

– Ты, глупая богиня, так и не ответила, коим образом согнала обоих богов с их прожжённых ими же мест.

– Получается, не такая уж и глупая?

– Я жду ответ.

– И ждать придётся долго. Обратись по сану или имени, время ожидания сократится.

Бог Войны смеётся.

– Ответ, Хозяйка Монастыря.

– Ещё.

Лицемерно улыбаюсь, истинно желая находящемуся напротив меня выцарапать глаза.

– Я хочу, чтобы ты произнёс моё имя полностью, – говорю ему. – Сделай даме приятное, иначе ты не сможешь.

Скалится, цокает, смеётся, качает головой.

– Я жду ответ, Луна, названная Хозяйка Монастыря, признанная Богиня Солнца и Удовольствий и окрещённая самой смертью Богиней Судьбы. Ответ.

– Сердца у них вырвала, – утверждаю я и, хлопнув сургучную печать, ударяю распиской о стол. – Забирай, подлый владелец Монастыря.

Следом швыряю печать в распахнутый ящик стола и – увы, не удержавшись – выхватываю утаенный там стилет. Бью одиночно. Острие пристёгивает мужскую ладонь.

Не надо было притираться к моему столу, сукин ты сын…

Бог Войны выдаёт подобие писка и резким движением отрывает прибитую к столу руку. Ею же – плюющейся кровью – повторно сжимает моё лицо.

– Сначала ты послужишь, а затем отправишься к своим покойным любовникам, – грозит мальчишка.

Тёплое бордо щекочет подбородок, а запах железа – ноздри.

Бог Войны отталкивает меня и отталкивается сам. Стилет валится под ноги.

– Тебя предупредили.

– Тебя тоже.

Мой гость прибавляет:

– А про сердца – охотно верю, Луна! Подыхая, Бог Солнца – я в том уверен – клялся тебе в любви, Бог Удовольствий перед смертью кропил стены этого поганого места признаниями и мольбой явиться к нему, а сладкая девочка-помощница в твоей же постели видела сладкие сны о Хозяйке. Всех их погубило единое – чувства к тебе; все они отдали свои сердца, а ты пережевала, раздробила и выплюнула их, они пожаловали тебе свои сердца, а твоё всё ещё у тебя. Вот, что нечестно, лживая богиня. Вот что подло. И об этом шепчут послушницы.

Бог Войны захлопывает дверь.

Бог

Хозяйка Монастыря приказывает прибить к кольям забора пропустившую незваного гостя и его людей охрану.

Один из верных перечит ей:

– Это Монастырь, госпожа! Вы уверены, что Боги и сами послушницы и послушники потерпят подобное…?

– Боги и без того питают чувства к крови и жертвенности, а удел упомянутых заключён в их имени – должно слушаться. С тебя же – усилить охрану и никого не выпускать. Предателей к забору, живо!

После полудня Хозяйка Монастыря выходит на улицу и взирает на наказанных.

– Ваше мнение? – спрашивает подносящая ей портсигар и бокал девочка.

– Отделались лёгкой смертью.

Предателей обезглавили, и головы приветственно посадили на пики по периметру монастырского въезда.

– А сплетниц, – громогласно объявляет женщина, – на ковёр! Ко мне и немедленно! Кажется, послушницы забыли о своей истинной роли в Монастыре и давно не были обласканы хозяйской мерой наказания.

В грядущий вечер ей удаётся присмирить всех находящихся под её началом. В грядущий вечер она, несмотря на долгое время правления до этого, становится истинной Хозяйкой Монастыря. Урок помогает закалить характер.

Женщина

Вызволяю из ящика стола чистую бумагу и конверты и начерчиваю распоряжение, дабы все служащие мне люди обратили своё внимание, силы и ресурсы на предельно значимое для Монастыря лицо. Я не ведаю имени этого человека, мне неизвестны возраст и занимаемая должность, но он – единственный, кто необходим стенам обители похоти и красоты.

Поиски начинаются.

Поиски приносят известия о кончине Ману. Я проглатываю печальное известие и следом пробую лакомую новость: найден.

Двери отворяются и в кабинет рысьей поступью Яна забредает приятной внешности юноша. Я отрываюсь от дел и в ту же секунду обо всех делах забываю. На меня смотрит прекрасный коктейль из черт оставивших наш мир Яна и Ману.

Смольные волосы чёрной дугой обрамляют смуглое лицо; улыбка – Мамочки, взгляд – Отца. Один глаз у него карий, другой – зеленый. У Гелиоса бы хватило знаний и слов обозначить этот феномен каким-нибудь термином – я же попросту восхитилась красотой ребёнка. Не такого уж и ребёнка…

– Моё имя Гектор, – представляется юноша и шагает навстречу.

Охрана ступает и обрамляет рукопожатие внимательным взглядом. Приглашаю гостя к столу и закладываю в разгорячённые руки бокал. Он не умеючи сжимает его в покрытых шрамами пальцах.

– Сколько тебе лет, Гектор? – спрашиваю я и откупориваю бутыль с вином (Ян до последнего держал её «на всякий случай», а этот случай никак не наступал и при жизни мужчины не явился; визит некогда брошенного сына, думаю, есть лучшая из возможностей обмыть забродившие ягоды).

– Восемнадцать, – отвечает он и незатейливо поглядывает на наполняющийся бокал.

– Прекрасно! – объявляю я. – Значит, ты зрел, умён и жизнь повидал.

– Более чем, – улыбается мальчишка (Ян так не улыбался – улыбалась Ману), однако к напитку не притрагивается.

– Запасы твоего отца, – и я показательно возношу бокал.

В ответ того же действия не наблюдаю.

– Твоё недоверие, Гектор, – говорю я, – не имеет никаких оснований, ибо, ступив на земли Монастыря, где действуют исключительно мои законы, ты всецело доверился рукам Хозяйки. Испей. Яда нет. А Ян – любитель обжигающего питья – утаивал данное вино, так и не вкусив его. Уважь отца.

Юноша осмеливается пригубить.

– Значит, Ян.

Неужели собственный сын не знал имени…?

– А мать тебе известна? – уточняю следом.

– Ману бывала у меня и моей приёмной семьи, – рассказывает Гектор. – Нечасто, так как стены Монастыря, по её словам, предпочитала не покидать. А когда бывала, об отце практически не говорила. Известно мне немногое.

– Однако же известно.

Мальчишка щурится – я присматриваюсь.

– Ты похож на него, – отрываю от сердца. – Безумно! Слов не хватит, чтобы передать вашу схожесть, чтобы описать идентично гуляющие черты. От матери в тебе подкрашенный коньяком цвет кожи. Всё остальное – отец.

– Правда же?

Гектор ищет подтверждение; ему то важно, чувствую.

– Словно смотрю на самого Яна, а сам он никогда не покидал этот кабинет. Хозяин Монастыря возгордился бы таким сыном.

– Хозяин Монастыря, то есть отец, не признал меня при жизни, – сухо отвечает юноша.

– И тысячу раз об этом пожалел, – говорю я. – И жалеет, думаю, до сей поры: у него времени много, чтобы думать. А ты, Гектор, знай! Если со мной что-либо случится, Монастырь и все прилегающие к нему дела, люди и земли – всецело твои.

– Откуда такая щедрость?

Хитрый и насмешливый прищур берёт его лицо. Я узнаю повадки Яна: то пугает и радует одновременно. Ответ же был прост. Никогда не знаешь, что придёт завтра: следующий день или следующая жизнь.

– Вовсе не щедрость, – перечу отстранённо (сама же вязну в юношеском взгляде). – Дань уважения твоему отцу, покинувшему нас столь скоро, и возможность не дать хищным ртам – в лице иных божков – отобрать Монастырь и приобщить к их мерзким целям.

– Разве происходящее здесь – не есть Уже мерзко?

– О, вовсе нет! – спокойно парирую я. – Происходящее здесь – обыкновенные и особо непримечательные миру реалии; просто исполненные с большим лоском и представленные с большим блеском; всё это – обёртка банальщины, благодаря которой банальщина обретает вкус уникальности. Происходящее здесь – красота и искусство (не считая высушенных головёх на заборе). Происходящее здесь – порок и преследующая сладость от его вкушения; уродство оплетается изысканностью и подаётся на блюде с удовольствием. А уж на что способны представители Пантеона – не мне тебе рассказывать; их извращённые умы способы догадаться до чего-угодно и явить свету что-угодно; лучше не загадывать.

Юноша кивает, принимая сказанное, и вопрошает следом:

– А что мне мешает забрать Монастырь сейчас?

Плечи его легко расправляются, а стоящей за нами охраны каменеют. Я показываю жестом, что всё в порядке и, насмешливо взирая на Гектора, объявляю:

– Если попробуешь (то есть захочешь, но к реализации ни одного из пунктов прибегнуть не успеешь) отобрать Монастырь – дальше стола вот этого кабинета не двинешься. Насажу твою голову на пику и не подумаю, что питала какие-то определённые или неопределённые чувства к твоему отцу.

Мальчишка внимательно слушает.

– Попробуешь взбунтовать и двинуться напором, – продолжаю я. –Линчую всю твою горе-армию, ибо знай – людей у меня всегда будет больше. Поэтому будь добр не претендовать на Монастырь во время моего правления им, иначе же Монастырь останется без наследника.

– Все предельно ясно, – забавляется он на манер Мамочки и хлопает в ладоши. – Получается, – подводит юноша, – отец оставил это место вам?

– Выбор был невелик, да и времени на решение немного. В последние месяцы (до его ухода) мы вели дела вместе. Но, как оказалось, Монастырь не приемлет двух управленцев. Это тебе на будущее.

Лицо Гектора принимает самый удручённый вид: мысль подпирает мысль, а язык озвучить то не поворачивается. Я провоцирую мальчишку и выведываю утаенное им: Гектор, не выдерживая, вопрошает, что же погубило отца, если люди и приближённые к Богам нашёптывают, будто его убила взошедшая Богиня из нового света.

– Отчасти так и есть, – без эмоций отрываю я, а взгляд молодого напитывается воинственностью. – Но, знай, ни на чью жизнь я никогда не покушалась и намеренно не изводила. Мы изводили друг друга от глупости и нежелания признаться в собственных чувствах, но говорить теперь об этом поздно и не имеет никакого смысла.

– Выходит, Боги не бессмертны? – почти разочарованно вздыхает юноша. – А на службах учат иному…

– Бессмертны, бесспорно! – восклицаю я. – Наше бессмертие заключается в слагаемых легендах и сказах, что рассыпаются по городам после кончины.

– Но вы…вы умираете!

– Люди привыкли считать, что боги живут вечно, а мы привыкли одаривать их единой истиной: вечную жизнь можно оборвать насильственно. Никто из Богов не доживал до старых лет, ибо другие Боги изживали его из пантеона, скармливая себе подобным или обстоятельствам.

– То есть убивали. Но по сути вы смертны.

– О, Гектор! – и я устало качаю головой. – Я из той же плоти и крови, что ты. А души – и то меньше. Ты во много раз человечней меня, а уже это способно раззадорить любого бога.

И я засматриваюсь юношеским лицом: Гектор взял всё самое лучшее и красивое от родителей.

Мальчик замечает мою увлечённость и потому, покинув кресло, приближается. Охрана получает очередной наказ жестом: отставить и остаться на местах, я справлюсь. Гектор замирает подле и, поравнявшись взглядом, возносит мои руки до своего лица. Теперь он видит, как это важно для меня. Он понимает. И я прикасаюсь к разгорячённым юношеским щекам и подолгу смотрю в разноцветные глаза. Один от матери, другой от отца…

– До чего похожи… – неловко срывается с губ, а я приглаживаю лицо Яна-Ману.

Гектор с робостью принимает следующее объятие: прижимаю мальчишку к груди как однажды, приговаривая «птичка, ну что ты, птичка», ласкалась Мамочка, как Хозяин Монастыря заключал в лапищах и сковывал без выбора.

Мы могли исправить допущенные ошибки? Возможно. Для самого Яна всё останется неизменно, а вот заключённое в прибывшем юноше будущее – достойно нового (иного) пути. Гектор смельчает и отвечает на объятия. Мы не знакомы и продолжать знакомство не будем: нас связывает человек и любовь к нему – того для слёз и извинений достаточно. Я обхватываю лицо мальчишки и, направив взгляд на себя, велю прислушаться:

– Если со мной что-либо случится – взойди на Монастырские земли незамедлительно. Не давай коршунам и гиенам из пантеона овладеть этим местом, а позволишь – сиюсекундно отвоюй. Твой отец любил Монастырь больше, чем любую из женщин, больше, чем кровных детей и иное. Он возвёл эти стены, шагая по чужим головам, а потому не дай им пасть – грунт хорош: продолжай его дело.

Гектор спокойно соглашается, хотя взгляд его беспорядочно прыгает с моих глаз на щебечущие наваждения губы и обратно.

– Не верь никому и никого не подпускай: захотят дружбы и покровительства – держи на расстоянии. Имей при себе козырь, а не имея – делай вид обратного. Бей первым: на замах отвечай ударом.

– Я всё понял, Хозяйка Монастыря.

– Луна. Зови меня Луной.

– А вы не боитесь именем обратить на себя гнев богов и созвать смерть?

– Всё это я уже сделала, – смеюсь в ответ и отступаю, мы занимаем прежние места.

И я, словно бы состоявшейся только что беседы не было, спокойно вопрошаю:

– А чем ты занимаешься по жизни, Гектор?

– Чем придётся, – говорит мальчик. – Однако работа силой преобладает над работой умом.

Доливаю вина и усмехаюсь:

– Работа умом ещё где-то приветствуется?

Хитрый прищур выдаёт: работа в действительности бывает разной (а когда поручения разнятся есть грешно не уметь анализировать и прогнозировать). Крепкое тело выдаёт: работа не пренебрегает тяжестью, а оплата не пренебрегает съестным провиантом. О покрытых шрамами руками промолчу.

– Я бы могла оставить тебя при Монастыре, но в данный момент для тебя здесь поручений нет, – рассуждаю следом. – В связи с тем в твои обязанности (до передачи обязанностей управления Монастырём) входит беречь себя и не оступаться. Будь достоин имени отца.

– Разве же он был достойным? – щиплется Гектор и осушает бокал.

– Не всегда правым, но достойным. И всегда добивался своего.

Однажды не добился. Новой Богини. И то его – увы – сгубило; цикличность оказалась нарушена.

Я прижигаю щёку юнца поцелуем и, снабдив транспортом, отправляю по своим делам. Знакомство свершено, дело передано. Теперь у Монастыря есть достойный и законный наследник. На случай, если Бог Войны (или любой другой) отправит меня на плаху.

Бог

Находящееся в зените солнце заставляет набросить на голову капюшон. Средь песочных глыб наблюдаю кольцом собирающихся стервятников. Они кружат над тропой монастырских конвоев, отчего? Высылаю коня – кремовогоахалтекинского – и мчу к измученному, поглощаемому зноем и песком силуэту. Спутанные волосы чистой платины стегают по чёрному платью. Босые ступни оставляют отпечатки в рисунке шин от некогда проехавших автомобилей. Солнце набирает всю свою мощь, чтобы прижечь непокрытую голову незнакомки. Зову.

Девочка пугается и резво оборачивается, вместе с тем в ногах у неё вздымается облако пыли. Платиновая голова обнажает искренний страх, кричит, порывается в сторону. Бросаю поводья и, спрыгивая с лошади, бегу. Девочка бросается в руки и говорит, что секундой ранее кто-то укусил её. За песчаный бугор ползёт испещрённая чёрными полосами змея с треугольной головой; воздух разрезает кончик чёрного цвета. Обращаю внимание на выпуклый живот незнакомки, опосля – на кровоточащую ногу с ударом клыков. Девочка говорит, что ожидает ребёнка через несколько месяцев, однако ей дурно и она боится не пересечь пустыню. Прижимаю ладонь к её разгорячённому лбу, вижу испарины; кожа красная – словно вареная – отходит с некогда прекрасных щёк белыми хлопьями, под носом – запёкшаяся кровь; пульс частый (я сжимаю её запястья и прошу посмотреть на меня), зрачки почти заполоняют всё пространство голубых глаз. Тепловой удар, не иначе. Сколько она брела этой дорогой, сколько времени провела под солнцем?

– Что ты делаешь здесь? – спрашиваю я. – Сбежала из Монастыря?

– Не из него, а от него, – растерянно говорит девочка и теряет равновесие: беспричинно косится и падает в объятия.

– Для чего?

– Я хотела умереть, – признаётся наспех. Незнакомцам так душу не обнажают; значит, она не видит продолжение своей истории. – Вместе с ребёнком. Мне так стыдно за эти мысли, я не готова быть матерью и быть матерью для ребёнка, что не узнает отца и которую не признает отец, я тоже не готова. Была не готова.

– Что теперь?

– Идёт.

Падает на песок и стонет, хватает низ живота и резко выдыхает.

– Ты и не готова, – обдаю правдой. – Что изменилось?

– Прошу, спаси её. Помоги мне.

– Её?

– Это девочка, я чувствую.

Она говорит сбито, небрежно, быстро. Хватает за руки, молит, просит. Теряется, теряет сознание, приходит в себя, приходится с новой мольбой.

– Ты сама дитя, – ругаюсь я, но то не имеет никакого смысла.

Мы погодки, она видит равно юное лицо. Девочка воет, что не справится сама; не в её силах. Поперёк рыданиям и возгласам спрашиваю, чей дом она представляет и к чьему клану относится.

– Нет мне рода, нет мне клана, нет мне имени, – выпаливает, несколько отвлекаясь, незнакомка и вновь сжимает гудящий низ живота. – Я опозорила семью. Опозорила мужа, который таковым мне даже не стал.

– Как тебя зовут?

Вместо имени девочка стонет и коленями врезается в песок.

– Она идёт. Помоги мне.

Сжимает руку и вскрикивает; следом затихает.

– Кто отец? – хочу отвлечь беседой.

– Не спрашивай этого, прошу, не спрашивай.

Она стонет и с новой потугой ревёт. Схватки учащаются. Укус змеи – был ли безобиден?

– Я не справлюсь. Нет, я уже умерла, – девочка бредит; ныне – особенно. – Как тебя зовут? Ведь ты помог мне.

– Ещё нет.

Как сбито она мыслит, как сбито говорит…мне не доводилось видеть умирающих, а она, казалось, умирает в самом деле.

– Назови имя, – швыряет требовательно и крепко сжимает руку, оставляя кровавые вкрапления от ногтей на моей ладони.

Требовательно, а значит…

– Ты богиня, верно? Ты не похожа на монастырскую послушницу, не похожа на безродную…

– Значит, и ты бог. Передавай привет моим братьям и сёстрам, но для начала назовись.

– Бог Смерти.

– Как смешно. Боги, как смешно…!

И девочка в самом деле смеётся. Смеётся вместе с плачем.

– Ты пришёл за мной, – говорит она, – ты пришёл вовремя.

Вовремя окрикнул и отвлёк, позволив змее прикусить лодыжку. Вовремя внял преждевременно наступившим родам. Всё вовремя.

– За мной, – утверждает девочка. – Не за ребёнком, умоляю. Ты пришёл за мной, верно? А её сохрани. Я не справлюсь, чувствую: не справлюсь. Спаси её.

– Кому отнести ребёнка, если тебя не станет?

На глазах её проступают слёзы.

Если.

Когда.

– Только не им, не семье, – плачет девочка, – это опозорит их и следом убьёт. Я вынашивала втайне, им неведомо. Пускай она не знает пантеона, умоляю.

Содрогается и падает, окропляет песок кровью, что от температуры сворачивается в густые капли, просит избавить от мучений и вместе с тем помочь девочке явиться на свет. Велю определиться и срываю мантию, подкладываю под роженицу и прошу дышать ровно.

– Если я не смогу, – выплёвывает сбито, – помоги ей появиться, хорошо?

Слова просящие, однако интонация требующая; молодая богиня – то слышно – всегда получала желаемое, всегда внимала исполнению наказов. Избалованное дитя, обласканное вниманием домочадцев.

– Ты сможешь, – говорю я. И дальше: – Как много богиня взвалила на незнакомца!

Со стоном девочка смеётся. Идут минуты. Идут потуги. Идут часы.

Солнце валится за горизонт, превращая песок в горящее зарево. Коршуны отдаляются, но не теряют нас из виду. Загорается первая звезда, за ней следующая и следующая, вскоре десятки и сотни рассыпаются по графитовому глубокому небу и является прародительница Богини Судьбы – луна. Крик окаймляет пустыню. Крик младенца. Крик роженицы – напротив – затихает, она, отмучившись, отходит. Принимаю дитя на руки и заворачиваю в мантию. Предаю младенческое лицо лунному свету, под которым оно явилось миру.

Женщина

Бог Войны прибывает в срок, а я не успеваю собрать необходимый процент. Поставки в Полис прекратили, перевозку оружия притупили, торговлю плотью закончили. Мне перестали доверять и лицемерными улыбками отказались от услуг на неопределенных срок.

Я не смогла. Я подвела девочек, которым обещала защиту.

Бог Войны встаёт перед воротами и свистит словно собаке. Мои люди – оставшиеся на охране – не открывают; им велено ценой своих жизней нести истинную службу. С похвалой и спокойствием прохожу мимо них и отворяю ворота самостоятельно: приглашаю наглого мальчишку в кабинет и угощаю питьём.

– Выслуживаешься, богиня, – говорит Война и бегло осматривается. – Пока мы поднимались, я вот что заметил: послушницы сидят у себя по комнатам, двери закрыты. Разве борделю следует так себя вести? Пойдем, откроешь двери и покажешь мне девочек.

Он догадался.

Если поступлю так, поплатится кто-либо из них. Бог Войны говорил: не управлюсь с его требованиями – пристрелит выбранную по его вкусу послушницу. Я знаю, то правда, он говорил правду. Не запугивал, как это могло показаться, а ставил перед фактом.

– Я не справилась, – бросаю наперерез поднимающемуся из кресла.

– Повтори, лживая богиня.

– Я не собрала необходимую тебе сумму и платить мне нечем.

– Это забавно. Что ты можешь предложить?

Так легко он решил сторговаться?

– Себя предложишь? – скалится мальчишка. – Приглашение того вечера, когда ещё был жив истинный Хозяин Монастыря, в силе.

Отвечаю отказом.

– Ты ведь понимаешь, что это за собой повлечёт?

– Мы договоримся, – утверждаю я.

– Не сомневаюсь.

Хотя, признаться, поддерживаю саму себя и саму себя пытаюсь в том убедить. Не верю – лишь пытаюсь. Бог Войны говорит:

– Я предлагаю плату близостью не потому, что ты желанна (таковой была лжебогиня в момент, когда только вступила в пантеон – разило экзотикой и все хотели опробовать понравившееся двум приятелям с разницей в два десятка лет), а для того, чтобы показать: ты обычная продажная девка и ничем не отличаешься от послушниц, которым покровительствуешь. И ты согласишься, чтобы не видеть, как мучаются твои подопечные, которым – я уверен – лживая богиня обещала покой и защиту.

Отвечаю очередным отказом.

– Ты ведь понимаешь, что это за собой повлечёт? – повторяет мальчишка.

Осознанно киваю.

– Я обещал, а к обещаниям отношусь серьёзно.

– Как жаль, что только к ним.

А не к человеческим жизням.

– Зря, как же зря ты скалишься, лжебогиня.

Бог Войны вздыхает и качает головой.

– Когда же ты прозреешь? Ничему тебя жизнь не учит, верно?

Ощущаю нарастающую тревогу. Не понимаю, откуда это чувство…Всё внутри стягивает, рокочет; перед глазами – мутно, в мыслях – тихо. Я не слышу голоса говорящего, не понимаю, о чём он говорит.

– Помнится, это было где-то здесь, – находят меня обрывки суждения Бога Войны. – Да, точно. – Он достаёт спрятанный под столом стилет. – Я помогу тебе прозреть: будет больно, но эффективно.

В следующий миг он разрезает пространство между нами и, хватая за лицо, разрезает его же. Острый удар приходится в область глаза; хочется вскричать и взвыть, но вместо того я пытаюсь отбиться от нападающего: бью руками и лишь получаю исполосованные ладони.

– Не сопротивляйся и не дерзи, Луна, тогда Боги будут милостивы к тебе, – причитает нависший мальчишка и режет вновь.

Молчи, Луна.

Послушницы затихли не по твоей команде, а от интереса: они слушают и подслушивают, они пытаются выведать причины скорого приезда Бога Войны и моего непокрытого волнения. Они слышат каждый шорох и каждый шорох друг с другом перемывают.

Молчи, Луна.

Наконец вскрикиваю, и только тогда Бог Войны отходит. Желчью изрыгаю на него проклятия старого наречия, на что мальчишка усмехается и роняет:

– Следовало думать, Луна, что и кому ты говорила, будучи под крылом и защитой иных, ибо когда их не стало – заступаться оказалось некому.

– Пантеон проклянёт тебя, – рычу в ответ и стягиваю расходящееся веко.

– Да, – соглашается Бог Войны. – За то, что не убил тебя сразу. Думаешь, сыщешь защиты у них? Думаешь, твои беды нужны их головам? Думаешь, сама ты нужна, не имея за собой никаких благ и достоинств? Милое лицо приедается очень быстро, когда не создаёшь свою исключительность. Ты выгодна только Монастырём, Хозяйка Монастыря. Если будешь сильно кусаться – изыму его и мнения не спрошу; тогда ты станешь совершенно не нужна, ибо не догадалась выстроить – хоть и лицемерием напитанные – дружественные отношения с небесным пантеоном. Получай заслуженное, Богиня без друзей. За тебя никто не вступится. Ты отогнала от своего перегнившего сердца души и – соответственно – тела единственно питающих к тебе симпатию любовников. Как же всё закономерно, Луна.

Бог Войны обходит стол и, в очередной раз приближаясь ко мне, прихватывает за шею; вертит, оглядывает. Не могу сопротивляться – не вижу одним глазом, а потому растерянно хлебаю воздух и ощущаю привкус сбежавшей на губы крови.

– Скажи спасибо, что оставил его. Посмотрим, будет ли интересна некогда красивая богиня в пантеоне при нынешних обстоятельствах. Не волнуйся, мне ты нравиться не перестала: не обязательно смотреть в лицо; тебя же следует проучить и взять кобылой.

Собираю силы и плюю вместе с набежавшей ко рту кровью:

– Катись к чёрту.

– Взаимно. Хотя туда ты и направляешься, судя по языку, который не можешь держать за зубами даже в такой момент. Ещё раз огрызнёшься – отрежу его.

– Сразу после того, как я отрежу твою принадлежность к мужскому полу.

– Очаровательная Богиня, – смеётся Бог Войны. – Потому за тобой увязалась Смерть: она чует трупный запах и видит скорую кончину. – Лучше бы ты раздвинула ноги, – плюётся под ноги сам и, обтирая стилет о шторы, бросает его на стол. – Мы в расчёте, на этот месяц – целый месяц – ты свободна.

– Не трогай… – хочу сказать про послушниц, но мальчишка опережает.

– Сегодня монастырские кошки мне неинтересны, за них вступилась мать. Кого-то ты спасла, но будь мудра, иначе в следующий раз останешься без второго глаза, а на третий – если не справишься с данным поручением, сама вручишь послушницу на казнь. До встречи, лжебогиня.

Мальчишка покидает кабинет; слышу заведённый автомобиль. Поднимаюсь и наблюдаю – одним глазом – отдаляющееся облако пыли.

– Хозяйка? – зовёт голос из коридора.

– Разве был указ выходить из спален? – бросаю я и не позволяю послушнице зайти в кабинет.

Та рвётся с извинениями и убегает прочь. Подхожу к балдахину и, распахнув его, оказываюсь подле зеркала в спальне. Отёкшее веко не позволяет открыть глаз, поставленная стилетом полоса тянется от щеки до брови. Всё в крови – лицо (и на шее прорисована мужская пятерня), руки (которыми я пыталась отбиваться, а после – удержать алые брызги), платье (напрасно выбрала синий шёлк). Острая боль расплывается по телу, а голову наливает тяжесть.

– Хозяйка? – балдахин отходит в сторону; хочу вскричать и погнать неугодную, но вместо одной девочки за дверьми спальни толпятся десятки. Заглядывающие в рот птички щебечут свои беспокойства, просят пустить их и искренне переживают. Едва удерживаю слёзы. Старшая по обязанностям девочка ступает совсем близ и замирает с полотенцем у лица.

Этого не было у Яна.

Их поддержки, их понимания, их доверия.

Они ощущали себя защищёнными от невзгод внешних, но царившая внутри Монастыря атмосфера незащищённости от управляющего скоблила их сердца ещё больше.

– Разрешите? – спрашивает девочка.

Позволяю взмахом головы. И смотрю в зеркало. Заплывший глаз плачет кровью, по веку тянется разрез. Полотенце впитывает краску, и девочка смывает металлический запах. Не этого желал мне Гелиос…И даже сейчас я думаю о нём.

Послушницы молятся за мать, которой могли лишиться, и за богиню, которая вступилась за них. Послушницы благодарят и плачут. Монастырь оплетается воем.

Пришедший вскоре лекарь говорит, что зрение на травмированный глаз не вернётся. В наших силах – не дать ему загноиться (ну просто чудо) и не позволить пустить заразу по телу (нет, право, великолепно). Сетчатка белеет, голубая радужка прячется за матовой поверхностью. Разрез затягивается, оставляя выбеленный шрам.

Я прозрела, как того возжелал глупый Бог.

Бог

Я прихожу к нему с мирным разговором, а получаю вызволенную и танцующую перед лицом саблю. Он кричит охраняющим его камням, чтобы те не приближались (очень самоуверенно и опрометчиво) и хвалится грядущей победой над великим страстником всего пантеона. Я прошу мальчишку уняться, но он наступает и пытается наколоть сердце. Призываю усмирить гордыню и отступить с миром, обещаю жизнь и порядок, заверяю в сохранности и спокойствии, но дивное огниво в груди не позволяет унять щебечущую злость.

Я отворачиваюсь от одного удара за другим, а юнец, с разгоревшимися щеками, пыхтит и восторгается:

– Убью тебя и сама Смерть мне подчинится!

Его энтузиазм неокрепшего ума заставляет думать, будто имена Богам даруются за человеческие почести. Однажды он делился мыслями, что нынешняя Хозяйка Монастыря заслужила имя Богини Солнца и Удовольствий за женскую услугу, а, значит, мужчина (право! мужчина ли?) может добиться аналогичного всецело мужским поступком. Бойким и львиным.

Женщины добиваются благ красотой, мужчины – войной.

Я предупреждаю, чтобы мальчишка не пылил на Богов, иначе эти же проклятия будут услышаны этими же Богами – и плата придёт.

– Я – Бог Войны и на любого ослушавшегося пойду войной, дабы оправдать своё имя и свой род!

Не думаешь ли ты, мальчишка, что Бог Воды уродует дамбы, топя неугодных, а Богиня Плодородия швыряется колосьями? По этим суждениям Боги Похоти и Страсти устраивают оргии не из-за собственной испорченности, а для поредения и рдения человечества и себе подобных, тогда как Бог Старости намеренно насылает людям годы, хотя эта – как и любая другая услуга – не в его силах.

Я говорю:

– Боги ныне – не карающая рука.

– Довольно!

Лишь положение в обществе: над его представителями. И профессия с отведёнными под то делами.

– А ты заигрался! – восклицаю следом.

На правду он отвечает, что с радостью обезглавит смертную девку, которая прохудила пантеон и убила двоих достойных, истинно заигравшись, вообразив себя ровней им – божественным по существу. Он выступит запропавшей где-то местью, дабы никто более не смел нарушать череду благих дел высших сил.

– Тебе приятна Богиня Судьбы, – я впервой называю её так на людях (до того – лишь в шёпоте), – но дальше горделивого носа ты не видишь, и потому не признаёшь: женская сила возобладает над мужской. И, разумеется, женский ум равен (а, бывает, и превосходит) мужскому.

Бог Войны препятствует моим словам и, прибавляя угроз безродной, взмахивает саблей. Та режет плотный воздух и по моим рёбрам являет красную улыбку. Испуганный мальчишка – вмиг оторопев – взирает на содеянное: сначала он боится, следом – восторгается. Вид крови его впечатляет; он поглядывает на окропившуюся чёрным – как бы алым – рубаху, а следом на более являющийся невинным клинок. Острие пускает пару капель. Бог Войны вновь загорается мыслью, что способен одолеть Смерть, ибо кровь у бога равно человеческой.

– Она приятна тебе, вот и всё, – заключаю я после длительных бесед. Смеюсь и расправляю плечи.

– За глупца меня держишь?

– Разве только придерживаю. Богиня Судьбы тоже так делает.

Бог Войны вопит, изо рта его вырывается последнее:

– Я обезглавлю подлую тварь и насажу её бледное личико на пику, дабы Смерть от души посмеялась.

И после этих слов слетает его голова.

Женщина

Я знаю, что Бог Войны должен скоро пожаловать, дабы собрать положенные ему дары. Повторно открываю уже некогда открытый Яном пузырёк с каким-то удручающим напитком; гадость и только, если сам Бог Удовольствий не одолел его. Для Бога Войны – самое то: может, отравится… Идею с отравлением далеко не утаиваю, и потому начерчиваю письмо, в котором обращаюсь к прекрасной Богине Плодородия с просьбой поделиться некими семенами, растения и плоды которых также прекрасны, как ядовиты. И следом интересуюсь курительными смесями.

– Госпожа, к вам прибыли… – в кабинет, после секундного стука, просовывается кудрявая макушка послушницы.

– Рано…

Бог Войны прибыл раньше, чем я ожидала, но доля его уже собрана. Велю слугам открывать, однако в этот же миг слышу лошадиное ржание. Значит, не Война…Мгновение спустя с порога на меня взирает бледнолицая Смерть, а на уверенный шаг её белёсая коса ударяет по чёрной мантии. Она (или же он) меня поражает. Теряю дар речи и потому не спешу с приглашением. Твёрдая поступь подносит гостя чуть ближе.

– А вы умеете удивлять, – обращаюсь с почтением. – Рада приветствовать вас.

– Я вижу, когда люди врут, – без почтения объявляет гость и быстро поправляет сползающую с плеча сумку.

– И что же вы видите сейчас? – решаю сыграть, хотя внимаю давно усвоенному уроку: с Богами не шутить и не препираться; слушать и слушаться – только.

– Что вы не врёте, – в ответ забавляется Смерть, а сквозь сумку – ткань на дне отличительно темнее – падают капли: на ковре остаются алые отпечатки.

То сигнал. Едва заметно (однако же заметно!) бросаю руку под стол и нахожу стилет.

– Это ни к чему, – комментирует гость и спокойно открывает сумку: пальцы сжимают жесткий тёмный волос. – Я с подарком.

На стол медленно выгружается отсечённая голова Бога Войны, а рука моя медленно опускается на колено; оружие не требуется.

– И с приятным, – не обнажая страха, выпаливаю следом. – Надеюсь, причина тому была достойна?

– Она носила ваше имя.

– Вдвойне приятно!

И жестом приглашаю за стол. Кажется, пора заменить алкогольный выдохшийся пузырёк на что-то более приятное. Смерть шагает навстречу и садится по другую сторону хозяйского стола; мантия скользит по креслу, лошадиный гогот повторяется.

– Роза здоровается с вами, – говорит Бог Смерти.

– Да, я слышу. Передавайте ей мой привет.

– Не хотите поздороваться сами?

Что всё это значило? С каких пор спасение является само и одаривает бесконечной милостью?

– Можете улыбнуться, – забавляется мой собеседник.

– Могу…? – не без вызова швыряю в ответ. И всё с той же прямой линией вместо рта: – Я благодарна за решение моей проблемы. На этом всё, нам следует расстаться.

Холод и равнодушие растекаются по венам.

– Некоторый опыт, – говорит Бог Смерти и лёгким мановением руки обводит контур своего лица, аккуратно подразумевая шрам на моём и вместе с тем выбеленный глаз, – научил вас осторожничать и скрытничать, однако в наших с вами отношениях то непотребно: вы можете обнажать сердце и нутро и говорить подобно молодой, едва нарастающей на небе луне.

– Спасибо, воздержусь, – спокойно отвечаю я и бросаю неловкий взгляд на голову, что напитывает лежащие под ней бумаги кровью и вонью. – Тем более мы не вдвоём, чтобы беседовать откровенно.

Бог Смерти улыбается и добавляет:

– Вы можете не быть равнодушной хотя бы сейчас. Никто не видит, Бог Войны не зряч.

– Предположите, что я равнодушна по природе, а не от количества зрительского внимания.

Худощавый силуэт передо мной поправляется: поправляет мантию и косу, смахивает осевшую дорожную пыль с рукавов и подола.

– Я Бог Смерти, Луна, – вскоре говорит человек. – Всё вижу и за всем наблюдаю.

Настойчивость подпаливает былую прыть; неужели он сделал то намеренно? Не удерживаюсь от колкого замечания:

– Много, кто из богов очерчивал свою судьбу подобными словами. Но все они пали.

– Я Бог, а потому бессмертен.

– И это тоже мной слышимо.

– Разрешите поделиться одной мыслью, – аккуратно подступает Бог Смерти.

– Разрешаю, – соглашаюсь я и всё внимание отдаю собеседнику.

– Это мой дружеский совет. Направляйте его своим знакомым и незнакомым и, может быть, искренних, неподдельных улыбок в наш век станет больше.

– Слушаю вас.

То резко и грубо.

А Бог Смерти, спокойно расправляя плечи, изрекает:

– Миг исключителен. Вспомните об этом в следующий раз, когда возжелаете стремительному действу. Вспомните об этом, когда запутаетесь в веренице дней и будней, когда усталость надавит на плечи, а око перестанет внимать окружающим чудесам. Миг исключителен. Мир исключителен. Так напитайтесь же им. Внемлите. Пригубите и, войдя во вкус, отдайтесь жизни сполна.

Тогда я впервой ощущаю, что не на каждые речи должен приходить свой ответ. И что не каждое молчание – в тяготу. Безмолвно соглашаюсь и также благодарю.

– Как ваше имя? – постепенно размягчаюсь я.

Бог Смерти отвечает правдиво:

– У меня нет имени.

– Тогда я одарю им самостоятельно.

– Вот как? – задорно восклицает человек.

– Буду звать вас Данте.

– У Бога Смерти не может быть имени, – настаивает гость, но в той интонации нет ни злобы, ни недовольства, ни поучения.

– Выходит, либо вы не Бог Смерти, либо отличительны от былых.

О, эта славная провокация режет его лицо на улыбку.

Луна, запомни, тебе следует это запомнить, вызубрить, записать: одно единственно правило, действующее и средь пантеона небесных, и земных, и в религии/не религии вовсе – «Богов дразнить – скверно». Нельзя играться с ними и думать, будто ты – особенный – обогнёшь их карающую руку и воздержишь от удара. Гневить всесильных – самодурство. И я, выходит, тот ещё безумец.

– Мне нравится, – соглашается человек. – Равно вам.

Я же опираюсь о стол локтями и, поворошив завинченные сальные волосы лежащей прелой головёхи, добавляю, что Бог Смерти и без того хорошо послужил мне. Я довольна и благодарна, но комплименты сбивают меня с толку. Особенно при обезглавленном Боге Войны подле.

– В этом весь сюр! – усердно кичится человек и, вмиг поднявшись, стаскивает голову за чуб. – По вашему желанию, оставлю её при входе в Монастырь. На пике.

И загадочный гость покидает меня.

Нет, не загадочный, чудной. Ведь я не просила оставлять её на пике…лишь думала о том, мечтала, грезила. Как…?

В окно наблюдаю за отдаляющимся силуэтом, который взаправду водружает несчастную часть от некогда говорливого и напыщенного на зубья забора при входе. Теперь он соседствует с прогнившими и опалёнными на едком солнце предателями и любопытными, кои пали одними из первых.

Что это только что было?

Бог

Я – по не оглашённой договорённости – ожидаю пред садом, опираясь о парапет и наблюдая за предающимися разврату гостям вечера. Солнце утаилось за горизонтом и облака собрались над резиденцией; слепящие фонари подчёркивали одурманенные и похотливые лица, каменные дорожки ведущие от распахнутых ворот до центральных двустворчатых ворот, колонны, за которыми утаивались злые сплетни и искушающие беседы.

Она приезжает.

Улыбаюсь и отрываюсь от парапета, шагаю к парковочным местам. Любопытные лица прижимаются к окнам главного зала и свисают с балконов спален. Машина – запоздалая – разрезает уродливую музыку и людской гогот.

Прибывшая Богиня распахивает дверь и, скидывая ноги на облезлые плиты, ожидает. Желающих послужить ей не находится, а потому я заблаговременно разрезаю пространство меж нами и подаю руку. В ладонь запрыгивает женская рука – ледяная, спокойная; помогаю оставить прокуренный изнутри автомобиль и выйти на площадку. Ещё больше людского гама и болтовни разбегается среди иных присутствующих.

Хозяйка Монастыря не бывала на вечерах резиденции Бога Жизни с того момента, как Бог Войны возложил на неё собственные обязанности и заставил собирать дары и плату в его честь. Пантеон отвернулся и благополучно закрыл глаза на эти известия. Сейчас же, ощутив вновь расправленные плечи, Богиня приехала. И тем выкосила улыбки с лиц отдыхающих.

– Добро пожаловать, – улыбаюсь я.

– В мир крыс, лицемеров и эгоистов, – подхватывает женщина и подхватывает мою руку. – Кажется, вы единственный, кто меня ждал.

– В этом мы схожи.

Нас никогда не ждут, и мы являемся сами. Судьба и Смерть вышагивают подле друг друга, одаривая иных спокойными взглядами, но в душах своих тая грядущие бури. Звать нас есть дурной знак; приход наш есть дурное знамение.

– Вы сегодня прекрасны, Луна, – говорю я.

На женщине белый брючный костюм, однако из жакета тянется кейп длиной до половиц. Разрезающий ткань шаг создаёт иллюзию развевающейся юбки. Отложной воротник уместно покрывает почти обнажённую грудь. На правой ноге у женщины набедренная кобура, из которой глядит блестящий ствол револьвера, что некогда принадлежал Хозяину Монастыря, а ещё раньше – Богу Солнца. Под грудью чёрная портупея, а в портупее – не расстающийся с женщиной стилет, который она забрала у Бога Мира и которым предварительно прирезала его же.

– Когда было иначе? – слышится самодовольный ответ Луны.

– С возвращением, Богиня, – швыряют лобызающие подол её костюма слуги важных господ.

Женщина оборачивается и одаривает холодным (в том нет и толики презрения, как и крупицы уважения) взглядом, ничего не говорит и следом смеётся.

– Вы рады моему возвращению, не так ли? – провокацией скалится Луна. – И все вы способствовали ему собственным молчанием.

Приближается Бог Воды. Единственный из небесного пантеона, кто находит в себе силы лично поздороваться с юной богиней. Он тянется к ней, дабы взять в руки руку и обагрить её липким поцелуем, однако женщина отстраняется и выставляет сапог.

– Единственное, что вы заслужили.

Бог Воды замирает. Не говорит и не спорит, не действует и не отдаляется.

– Я прощаю вам ваше бездействие, – говорит Луна, – но впредь ошибок не допущу. Вам привет от моих покойных мужей.

Богиня слукавила, ибо мужем считала и называла исключительно Бога Солнца, что помог явить миру темную сторону луны, однако воздержаться от острых речей не смогла.

Мы отходим.

– Вы вновь обращаете на себя – или только стремитесь к тому –ненависть пантеона, – в шёпоте отмечаю я.

– Вовсе нет, – пререкается Богиня. – Ненависть и злоба были, к чему они привели? Ныне люди воздержатся от проявления этих свойств и будут бояться. Страх есть двигатель прогресса, тем более их страшит мой покровитель, – поклон в сторону Бога Смерти, – и внешний вид.

Луна истощённо худа, веки подчёркнуты углём, а один из глаз выбелен. В уголке его собирается слеза, которую я с немой просьбой и немым разрешением стираю плотным пальцем перчатки.

– Желаете танцев? – вопрошает моя спутница.

– Возьму напитки.

И Луна, в одиночку дойдя до центра пустующего зала (как и всегда гости расползлись по стенам и столам), выкрикивают отыгрывающим музыкантам, чтобы те постарались. Гостям же приказывает молчать, пока не возжелает вновь раствориться в примитивных беседах.

Люди, что удивительно, затихают. Затихают от ужаса и неприятия. Неожиданности. Я, с улыбкой наблюдая за этой картиной, разливаю пунш. Дерзновенная Богиня внимает накатывающей музыке и медленно танцует. Есть в её движениях нечто медитативное, обволакивающее, чарующее. Постепенно шёпот (мягкий, едва слышный) растекается по некогда веселящимся гостям: они обсуждают безумство неприглашённой, но явившейся. Луна чувствует собственное тело и заряженные частицы воздуха вокруг себя. Она чарует.

Женщина

– Ещё далеко? – пытаясь не выдавать волнение, спрашиваю я и следую за бредущим впереди силуэтом.

Чёрная мантия разрезает воздух:

– Ответ никак и ни на что не повлияет, ведь мы уже идём.

Мне всегда нравятся зануды?

– Вы чего-то опасаетесь?

– Нет, что вы, – отвечаю добродушно и следом колю: – Всего лишь в ночи следую за самой смертью по выкошенному полю в неизвестном направлении.

Бог Смерти подмечает:

– Но это вы взяли с собой оружие.

– Своё вы могли спрятать, – утверждаю я.

– Откуда такая уверенность? Это несправедливо…

– Бог Войны не подпустил бы вас к себе ни на метр, видя в руках оружие. А вы, напомню на всякий случай, отсекли ему голову.

– Справедливо.

– Мы сбежали, верно? – уточняю я. – И уже не вернёмся на вечер?

– Вас это огорчает?

– Нисколько. Скорее веселит. Мне требовалось только показать себя.

– И вы сделали то?

Бог Смерти оглядывается.

– А сами-то как думаете?

И улыбается.

Сквозь непроглядную тьму вырисовывается очертание сокрытого за полосой деревьев построения. Мы прошагали целое поле от резиденции Бога Жизни для того, чтобы выйти к конюшне.

– Далеко вас Жизнь забросила, не находите?

– Лошади не любят шумов, а шум и человек почти одно и то же.

Скрипучие ворота отходят, и конюшня просыпается. Приветственный гогот встречает здешнего хозяина и его гостью.

– Роза…

Узнаю вечную спутницу Бога Смерти. Что удивительно, остальные денники пусты.

– Кажется транспорт, предпочитающий вместо солярки яблоки, предпочитаете только вы. Роза скучала.

Подхожу к опустелой корзине жухлых яблок, беру одно из них – мягкое – и причитаю, что некто скуп на угощение. Бог Смерти запихивает в гогочущий рот кубик коричневого сахара.

– Вот вы, значит, какой, – смеюсь и всё равно протягиваю Розе яблоко.

Та принимает его и, раскусывая, слюнями капает на обувь. Следом Бог Смерти набрасывает оголовье и велит прочесать лошадь, пока он её седлает. Щёткой взбиваю пыль по спине, а гребнем распутываю твёрдый волос.

– А теперь садитесь, – велит Бог Смерти. – Сегодня всадницей будете вы.

Он встаёт подле лошади и, едва склоняясь, складывает руки.

– Это ступень, шагайте.

Лихо запрыгиваю на Розу.

– А теперь смотрите.

И спутник мой рассказывает, как правильно сидеть и держаться, куда смотреть и что делать. Послушно прижимаю колени и расправляю плечи, хватаю названные поводья и смотрю вперёд себя, выворачиваю ступни и тянусь пяткой вниз.

– Вдарьте ей по бокам, и она сама поймёт, что должна двигаться, – говорит назидательный голос.

– Схоже с людьми. Им тоже требуется вдарить.

– Когда захотите ускориться, вдарьте ещё раз.

Не удерживаюсь и прыскаю со смеху.

– Ну право, люди!

Бог Смерти, сказав всё то намеренно, смеётся. Велит ускоряться и наблюдает за переходящей в рысь лошадью.

– У вас зажатость в спине, – говорит нагоняющий силуэт.

– И не только в ней.

– Я об этом же. Пытаетесь контролировать всё и вся…

Бросаю хмурый взгляд и показательно закатываю глаза.

– О, вы оттаяли?

– Может быть. Но! Только с вами.

– Одобряю.

Ловко парировать словами – моя прерогатива; что позволяет себе этот бог? Он останавливает Розу и приглаживает её довольную морду.

– Прошу обратить внимание, Луна, – говорит человек. – Лошадь есть стихийное животное; не система. Не получится завести её подобно автомобилю и заставить работать подобно размеренно двигающимся шестерёнкам. Угадывайте движения, ловите их, компенсируйте. У лошади своя поступь, свой шаг – вы можете направлять его, но не контролировать: не забывайте, что живое существо под вами подвластно живым чувствам.

Переходим на шаг и плетёмся вдоль влагой дышащим поля. Рокот бесчисленных насекомых замолкает на нашей вымеренной тропе и разрывается вновь, оказываясь за спиной. Роза покладисто двигается и отгоняет преследующих слепней ударом хвоста.

– Вы красивы верхом, – говорю я. – Сколько раз наблюдала за приближающим вас к Монастырю галопом, столько раз перехватывало дыхание. На что это похоже?

Бог Смерти задумывается и улыбается сам себе. Отвечает честно:

– На полёт. Вам тоже понравится.

И он запрыгивает на лошадь, оказываясь у меня за спиной. Колени примыкают к коленям, бёдра повторяют бёдра, к жакету прижимается мантия.

– Идёте в наступление? – равнодушно бросаю я.

Равнодушно, дабы не выдать накатывающую горячность. А Бог Смерти, склоняясь к лицу, шепчет:

– Ваш внешний холод всегда ступает с теплом внутренним, шаг в шаг. Смею предположить, сердце у вас сейчас пылает.

– Не только моё сердце, верно?

– Отвезу вас в Монастырь.

Бог Смерти обхватывает мои руки, чтобы скрепить поводья, и высылает Розу ударом ног.

Бог

Все в поисках юной богини, мне известно. Каждый в семействе Солнца по мере своих сил и возможностей разрезает земли в поисках младшей представительницы клана.

В доме остаётся старшая сестра: следит за порядком и слугами, смотрит в окно и ожидает возвращения пропавшей. Она ждёт, а это утомительней всего.

Но вместо Стеллы прибывает Бог Смерти.

Джуна видит вздымающуюся, отбиваемую от копыт пыль. Джуна видит чёрную мантию, что поднимает ветер, видит сбрасываемый капюшон. Джуна видит лицо Бога Смерти и лицо её с нежного, томительного, ожидающего меняется на противное: хмурится, скалится, ревёт.

– Убирайся! – кричит она с порога и тем привлекает внимание слуг, после чего гонит их по делам и вновь обращается ко мне. – Убирайся, проклятый бог! Я не рада нашей встрече, впервой не рада!

– Вели слугам молчать, – отвечаю я и спрыгиваю с лошади. – Есть разговор, Богиня Солнца.

Джуна начинает плакать, но не позволяет броситься в подставленные объятия; ещё больше щетинится и злится.

– Пропади, Бог Смерти! Не желаю ни тебя, ни твоих новостей.

– Они тебе уже ведомы, – спорю я. – Ты пытаешься оттенить неизбежное, но закрытые глаза не меняют картину действительности.

– Она мертва, верно? – выпаливает Джуна и стирает слёзы, но глаза прыскают всё больше и больше. – Просто скажи, что она мертва и убирайся!

Прошу молодую богиней быть Джуной – той, кем она всегда являлась; с присущими ей чертами, с тем же характером, с той же мудростью и той же силой.

Женщина поднимает глаза к небу, чтобы позволить слезам вернуться и вместе с тем просушить щёки. Не глядя, повторно вопрошает: права ли?

– Твоей интуиции не занимать, Богиня Солнца, – говорю я. – Ты всегда это знала. Всегда чувствовала.

– Может, я созывала беды?

– Ты их предвидела.

Джуна успокаивается и приглашает в дом. Слуг в очередной раз прогоняет по выдуманным делам, а сама, плотно закрыв кабинетную дверь отцовского кабинета и удостоверившись, что никто не подслушивает, шёпотом обрекает:

– Давай, Бог Смерти. Убей меня своими новостями и скажи, для чего пришёл в самом деле. Неспроста ты выждал момента, когда в доме кроме меня никого не останется. Что тебе надо?

– Рациональная, догадливая и мудрая Джуна вернулась, – утверждаю я.

– Говори, пока следующий приступ не погнал тебя прочь. Мне больно смотреть на Смерть, зная, что она унесла младшую сестру.

И замолкает.

Выжидает моих слов и моей реакции. Не справляется.

– Ведь так? Смерть унесла Стеллу?

– Да, – говорю я, и после несчастного слога несчастная женщина падает в кресло и взвывает. Не даю отойти от вестей, выпаливаю разом: – Её найдут спустя несколько дней и доставят в резиденцию Солнца. Она отдала Богам душу в моём присутствии.

Решаю уточнить:

– Не моей рукой вершилось, не думай так Джуна. Ты знаешь. Моё имя – лишь имя. Я посредник, не исполнитель. Я – вестник.

Женщина поднимает ядовитый взгляд и велит изрыгнуть речь полностью. Продолжаю, не в силах спорить:

– Но в моём присутствии Боги явили другую душу.

– О чём ты? – быстро кидает Джуна.

Склоняюсь к ней и шёпотом объясняюсь:

– Прошу, всё, что я скажу дальше – тайна, которую ты понесёшь до погребального костра. Мне ведомо, что ноша эта тяжела, но иначе быть не может. Ты мудра и сильна, а потому сама поймёшь, почему мы не поступим иначе. Ни одна живая душа не должна прознать то, что я расскажу. И ты поможешь мне в дальнейшем. Слушай.

Тогда я рассказываю, что младшая из дома Солнца родила в одну из лунных ночей.

– Не может быть, – первое, что говорит Джуна. А следом: – Нет, может. Потому она сказала дому, что былая болезнь вернулась и месяцами пропадала в спальне. Потому она отставила слуг и не позволяла иным находиться рядом. Потому не разрешала заходить в комнату мне: я бы раскрыла её секрет в ту же секунду. Она знала. Но…почему она так поступила? Чего она испугалась? Зачем скрыла?

Я отвечаю:

– Слишком много вопросов, ответы на которые сублимировались в голове юной; всему есть объяснение, Джуна, но нам оно неведомо: чувствовать как Стелла могла только Стелла.

– Что стало дальше?

Богиня Солнца предполагает, что сестры не стало из-за родов и пала она вместе с ребёнком.

– Она родила, – утверждаю я. – И в следующем будет наш секрет: сама Стелла не захотела, чтобы дитя вернулось в Дом Солнца. Прими и уважь её выбор. Я отнёс ребёнка…

– Дочка? – слёзно предполагает Джуна.

– Дочка, – соглашаюсь я. – Предчувствие?

– На днях мне снилось, будто я говорю с черновласой голубоглазой девочкой. Сны навещают меня редко, посему в совпадения я не верю. Как её назвали?

– Она родилась в лунную ночь, – улыбаюсь я.

– Значит, ты нашёл ей семью. Так?

– Так. Ты стала удивительно спокойна.

– Я не могу повлиять на уже свершённое, а потому не позволю примитивным эмоциям ударить вверх. Расскажи мне больше, чтобы унять человеческий интерес и отвести душу; Стелла близка мне, несмотря на ссоры, одну из которых ты застал сам.

Тогда я рассказываю, что у девочки хватило сил произвести дитя – крохотное, слабое, недоношенное; я отдал его в деревню нефтяников к женщине, что недавно лишилась своего не родившегося ребёнка – так наследница Солнца вберёт силы кормящей матери. Что касается самой Стеллы, преследующая её пустыня доконала и без того ослабленный организм.

– Она родила в пустыне?

– Да, я повстречал девочку на тропе конвоя, принадлежащего Хозяину Монастыря.

– Всё-таки он погубил её.

Джуна быстро встаёт и открывает отцовский шкаф, угощается из горла крепким напитком и предлагает мне. Вежливо отказываюсь и продолжаю: рассказываю, что следует сделать Джуне, когда разыскивающие отыщут Стеллу и доставят её тело в резиденцию. От слова «тело» женщине становится дурно; пьёт ещё и велит не обращать внимания.

– Когда Стеллу доставят, вызовись омыть и одеть её сама. Сделай так, чтобы никто не узнал о родившейся дочери.

– Это невозможно, – спорит женщина.

– Для тебя нет ничего невозможного, Джуна, потому что только ты смогла добиться любви Гелиоса.

– Откуда…?

– Не сейчас.

– Это несправедливо по отношению к самому Гелиосу. Он слишком слаб в отношении младшей сестры…

– И все свои силы он кинет на поиски наследницы Солнца. Ты лучше меня знаешь, чем это закончится. Ты лучше меня ощущаешь, что клан болезнетворен. Стелла имела причины просить меня не возвращать дитя в отчий дом. И ты лучше меня знаешь, что известие это изрежет нутро каждого живущего в этих стенах. Жизнь уготовит девочке большее, позволь ей принять этот дар.

– Я не верю, Бог Смерти. Всё это звучит как какая-то фантасмагория. Какое-то безумие. Это всё не взаправду, я вот-вот проснусь.

Мы в молчании выжимаем секунды. Джуна не просыпается.

Женщина

Я просыпаюсь. Вижу Бога Солнца, прижимающегося к покрытому тонкой решёткой окну. Он смотрит вдаль, за пределы монастырских земель, за горизонт бескрайней пустыни. Покрыв плечи простынёй, оставляю кровать и встаю подле.

– Луна, – зовёт по имени.

– Не спится? –  спрашиваю я.

Лицо у него грустное, даже потерянное. Не желает, чтобы я обращала на то внимание, а потому, явив природную обаятельность, кидает наперекор:

– Хочется задать тебе тот же вопрос и потребовать объяснений. Ты не устала накануне?

Заставляет покраснеть и уронить взгляд. Поднимает его, прихватив за подбородок.

– Ну-ну, что это? Смущение? –  уточняет мужчина и смеётся. – Приятно удивляешь.

Набираю в себе силы и выдаю робкое:

– Ты не сбежишь от ответа.

Гелиос ещё шире улыбается и признаётся в поражении.

– Провести тебя невозможно, Луна, хорошее качество.

Поправляю простынь, накрывающую грудь и танцующую по полу.

– Волнуешься? – спрашивает Гелиос.

– Уже меньше, – отвечаю я, однако в лицо собеседника не смотрю.

– Ощущаешь всё тот же трепет?

Прихватывает за локти и направляет на себя.

– Равно тебе, Бог Солнца, – парирую я.

– Напрашиваешься.

– На неприятности?

– Приятности.

Не удерживаюсь и, смеясь, в который раз потупляю взор. Бог Солнца улыбается и велит взгляда не отводить.

– Нет-нет, Луна, вступила в игру – будь добра продолжать. Смотри на меня и говори всё, что желаешь. Одно условие – смотри в глаза.

Облизываю и прикусываю губы; тогда Гелиос порывается поправить в очередной раз сбегающую с плеч простынь: накрывает и сжимает в кулаках. Взгляд его лобызает ложбинку меж грудей.

– Я вижу, на что смотришь ты.

– А я вижу, что обращаешься ты не ко мне, а к полу. Мало приятного, Луна.

В который раз поднимаю взгляд, но в этой попытке крепко сцепляюсь с мужскими глазами – родниковыми равно моим. Сколько в них отрешённости, сколько в них тишины. Хочу надеяться, что и мои глаза прекрасны и отражаются спокойными водами на лунном свету, проталкивающимся сквозь решётку окон. Красный занавес оказался не так страшен, обходительность стоящего напротив помогла не ранить меня. Однако я смотрела на человека, с которым познакомилась не так много часов назад, с которым впервой обмолвилась речами и впервой ощутила прикосновение кожи. Это неправильно. Это неправильно?

Мужчина наблюдает раскачивающиеся мысли в моей голове, а потому спешит отвлечь:

– Разрешишь себя поцеловать?

Спрашивает? Для чего? Потому что купил у Хозяина Монастыря один…

– Спрашиваю, потому что вижу, – в который раз Бог Солнца обрывает мои мысли, – тебе не навязать волю. К принуждению я не обращаюсь, велико уважение к тебе и уважение к себе.Разрешишь, Луна?

– Я хочу, – выпаливаю следом. – Поцелуй меня, Гелиос.

И он склоняется.

Цепляет губами и смакует. Это непохоже на безумство, с которым я набросилась вечером накануне, непохоже на…

– Как громко ты думаешь, Луна, – обжигает теплом Бог Солнца. – Я чувствую твои сталкивающиеся мысли, позволь их разъединить и прибрать.

– Я хочу большего.

– На сколько?

Скидываю с плеч простынь и остаюсь нагой.

– На столько, – с улыбкой кивает Гелиос и бережно касается плеч, руками выводя рисунки по коже. – Закрой глаза.

Слушаюсь и ощущаю припаивающиеся к ключицам губы, что неспешно скользят к груди, вокруг неё и по ней, затем спускаются к бёдрам и трепетно замирают.

– Не останавливайся, Бог Солнца, – прошу я и открываю глаза. – Как ты смеешь?

Мужчина улыбается и целует брошенную на его плечо руку, языком пересчитывает пальцы и повторяет мои слова.

– Статус Бога не позволяет тебе так издеваться, ясно?

Взвываю и руками обхватываю его белоснежную голову, прижимаю к себе, припаиваю к талии. В ответ слышу, что статус Любовника позволяет делать и не такие вещи.

Поднимаю за ворот распахнутой рубахи, наспех брошенной поверх тела после пробуждения, и покрываю поцелуями лицо. Вопрошаю, чего ещё ждёт Бог Солнца. Разрешения? Просьбы? Мольбы?

– Этого, – говорит он, видя как в его руках изводятся и как его желают.

Прихватывает и волочит к взбитой постели, роняет и падает следом, разводя колени и по пути обжигая горло оставленным на изголовье бокалом. Наблюдаю опускающуюся посеребрённую голову и запрокидываю от удовольствия свою.

Бог

Я должен поспешить.

Сегодня Богиня Судьбы очистится от грехов и обнажит суть. Сегодня она примкнёт ко мне. И пока Луна в Монастыре, я в мыслях и воспоминаниях: думаю о детях и женщине, наградившей меня ими.

Первенец – старший наследник – явился на свет равнодушно. Я помогал жене, не признающей меня мужем. Ребёнок пугал её. Впервой он навёл ужас на неё, затем – на весь мир. Его прозвали Богом Страха за суровый нрав и пугающий взгляд.

Второй ребёнок открыл в ней нежные чувства, и так произошла Богиня Милосердия.

Третий ребёнок дался ей с болезнями и лихорадками, мучал и едва не разверзнул. Она назвала девочку Расплатой, и имя это подхватили люди.

Четвёртый ребёнок крестился Азартом – за будущий темперамент и нынешнюю поспешность родителей.

Пятый ребенок одарил нас спокойными родами, и народ подхватил имя Мира. Нового мира.

Женщина

Я слышу прекрасный щебет молодых девочек. Они воркуют и причитают о том, как лучше всего вести себя при знакомстве с Матерью. Их скромные одежды наводят смуту на только приехавших, а робкие взгляды одаривают противоречием и негодованием.

«Обращайся к Хозяйке Монастыря на «Вы» и не забывай добавлять «Госпожа» или «Матерь», дитя!»

«Хозяйка не терпит вольностей и глупостей – думай, что сказать, и после того говори».

«Ах, нежные девочки ей особо приветливы – будь умеренно-болтлива и тогда она угостит тебя своим вниманием».

«Любимицы получают подарки, а дарованное Богиней Судьбы – особенно приятно и почитаемо».

«Угощайся из рук Матери, ибо Матерь есть святая женщина».

«Госпожа добра, хоть и серьёзна. Ты растопишь её масляное сердце, когда поведаешь свою историю».

Велю заходить, и дверь отступает в сторону. В кабинет проскальзывает тоненький силуэт: руки заложены на груди в начало молитвы, а взгляд кропит бледные кулаки.

Новоприбывшие являют себя по-разному; и раз за разом ты должен подстраиваться под их нрав и привычки, постепенно выгибая под себя. Все девочки (за исключением Райм) были просты, хоть и отличались: кто заносчивостью, кто боязливостью, кто нетерпеливостью, кто набожностью. Все они плавились под тёплыми речами и открывались мне, добровольно заходя в Монастырь и с истинным наслаждением называя Матерью.

А эта девочка, едва скинувшая птенцовое оперение, выглядела предельно юной и верующей. Приветствую её радостным восклицанием и, покинув рабочее место (что при знакомстве делаю редко) ступаю и беру за руки. Что угодно – лишь бы разомкнуть начало молитвы.

– Назови своё имя, дитя, – прошу я и усаживаю ивовую веточку в кресло: она теряется меж подушек, и я допускаю мысль, что малосочное тельце придётся откормить. Стройность – желанна, худоба – менее.

– Аделфа, – отвечает девочка и оглядывается.

Глаза её цепляются за монолитный стол, на котором разбросаны бумаги и фолианты, за книжный стеллаж со множеством книг, за диван по правой стене и виртуозную картину над ним. Я знаю, что всё это кажется богатым и неприветливым, красивым, но чужим.

Ласково касаюсь лица девочки и направляю её на себя.

– Аделфа, – повторяю я, патокой растягивая слоги. – Прекрасное имя, Аделфа. Меня же ты можешь называть Матерью, Госпожой или Хозяйкой. Как угодно твоему трепетному сердцу.

Вот только здесь я промахиваюсь. Сердце у неё не трепетное…

– Почему не по имени?

Понимаю и припоминаю Яна, которого поразила схожим. И его последующее спокойствие, хотя сама сейчас готова взвыть от досады.

– Я назвала тебе свои имена, родная, – улыбаюсь я и ласкаю щёку.

Резво отстраняюсь и усаживаюсь обратно за стол. Тепла достаточно, теперь – осада.

– Как тебе дорога? Хорошо добралась?

И девочка, поражённая вопросом, наспех выдаёт благодарность и повествует о повстречавшихся чудесах: она видела каньоны, песочные бури и чёрные фонтаны. Три дня пути отрезали её от дома, но явили новый. Тот, о котором она не смела даже мечтать.

– Я рада, что рада ты.

И пока Аделфа в очередной раз пытается осмотреться, я осматриваю её. Чёрные волосы едва прикрывают плоскую грудь, бледное лицо наливается свежей краской в моменты стеснения или раскаяния, глаза – предательски-карие – свербят кабинетные стены. Подступаю к девочке и наношу на её иссушенные губы припрятанное в верхнем ящике стола масло. Блеклые линии наливаются розовым цветом.

– Боги величавы, а потому не расстраивай их, Аделфа. Соответствуй, – подмигиваю я и – опосля – закуриваю уготованную самокрутку.

В воздух взмывает горький и сладкий аромат, собранных в Монастырском саду цветов и трав.

– А богиней чего вы называетесь? – с заминкой выдаёт девочка.

– Родители не научили тебя именам богов? – злостно выдаю я. – Твоя семья верующая?

Только столпы веры способны удержать на управляющей скамье таких несчастных и недостойных божеств; только людское самоуничижение способно подпитать нашу мнимую святость.

– Отца с нами давно нет, а мать занимается воспитанием младших. Когда я уезжала, она готовилась к родам. Тяжёлым и последним, как высказалась сама.

– Для чего тебя отправили в Монастырь? – с улыбкой вопрошаю я.

– Чтобы… – спотыкается. Надо же. – Чтобы одарить возможностью сытого и блаженного существования, – неуверенно отвечает девочка. – Чтобы я стала уважаемой женщиной и жила в достатке до конца своих дней. Чтобы сами Боги обращались ко мне и видели прекраснейшее, созревшее на их землях.

– Угу. Как с брошюрки, родная. А теперь скажи правду. Как ты считаешь?

– Чтобы обеспечить мирным существованием себя еще на сколько-то месяцев или лет. Пока семье моей будет хватать уплаченной еды.

– Угу, – в очередной раз соглашаюсь я и откупориваю бутыль со вчерашним виски: прижигаю дно стакана. – А теперь выпей. И забудь, что сказала.

Девочка пятится и хмурится, исполняет наказ и вопросы следом не выдаёт. Все-таки собеседница из неё скучная; побороться не удастся.

Выступаю:

– Правдиво лишь то, что тебе донесла твоя семья и о чём говорят иные знакомые или незнакомые. Монастырь – это стать. Это возможность, красота и богатство. Ты выбралась из своей гниющей деревни и можешь расправить крылья для широкого полёта. Тебе, моя родная, будут доступны все блага мира. Всё, о чём боятся грезить городские, и всё, что на устах у близ расположенных деревень. Сами Боги – величественные и щедрые – пожалуют, чтобы воочию рассмотреть дивную красоту в твоём исполнении. Будь счастлива, принимая век таковым и людей таковыми. Будь счастлива, продолжая верить.

– Я услышала вас, – спокойно отвечает Аделфа и, расслабляясь, принимает форму кресла.

– Моё же место в небесном пантеоне – под эгидой Солнца, Удовольствий, Мира и Войны.

Девочка повествует, что слышала иное имя: встречающие её женщины окрестили меня Богиней Судьбы.

– Всё время забываю, а ведь это подарок самой Смерти, – смеюсь я. – Отказываться от такого было бы неучтиво и безумно, а потому я с великой честью ношу и его.

– Вы знакомы со смертью? – восклицает девочка.

А я хочу воскликнуть, что именно с ней мы вышагиваем бок о бок уже многие лета. И что Бог Смерти – наравне с Богом Жизни – единственно истинные Боги, населяющие наши и иные миры, не входящие даже в пантеон, но за греховным пантеоном наблюдающие.

Вместо того холодно соглашаюсь: без слов и лёгким мановением головы; любой ответ упомянутым Богом может быть услышан, а оскорблять или недооценивать это существо, по правде говоря, я опасаюсь.

– Ох, что же получается… – девочка переходит на шёпот и прогибается в спине, чтобы приблизиться ко мне, – этот бог приходит сюда, дабы…

И Аделфа – то видно – мыслями пропитывается, как могла бы ублажить своей кошачьей поступью и кошачьим взглядом саму Смерть. Смею разочаровать юную, обозначив, что Бог Смерти в Монастырь по прямому его назначению не является и сок спелых плодов не испивает; умалчиваю лишь, что обозначенный – и не мужчина, и не женщина – в довольствовании земными девами не нуждается, так как мысли его и действа – более высокие, выходящие за пределы людского (и пантеона в том числе) понимания.

– А кто же тогда…?

Притупляю пыл молодой, говоря, что в её обязанности входит открывать рот по факту, а не от интереса. Схожим однажды заставил смолкнуть (последующая обида явилась осадком дурного характера) Ян, но Аделфа – вместо недовольства или негодования – спокойно кивает и расправляет плечи.

Ну в самом деле скучная.

– Сколько тебе лет?

– Почти четырнадцать, – улыбается девочка.

– Почти – это тринадцать?

– Почти!

Хлопаю по столу ладонью и велю впредь не юлить; Аделфа пугается и, округлив глаза, продолжает болтать головой. Я отсчитываю юную и говорю, что с Богами играться – беду созывать, что всё мне известно, а вопросы направлены исключительно на проверку вшивости будущей послушницы. И Аделфа с извинениями бросается ко мне, прося не обращать внимания на ветреные глупости. Сдираю девочку с руки и, усаживая обратно в кресло, подсовываю договор. Самыми быстрыми речами она знакомится с условиями пребывания в Монастыре и без встречных вопросов чиркает пером по бумаге. Заглавная буква её имени оседает на всех копиях.

– Добро пожаловать в Монастырь! – объявляю я и в воздух поднимаю уже опустелый бокал.

Документ подписан. Теперь тело её, душа и сердце – всецело мои.

– А что случается с послушницами в возрасте? – робко интересуется девочка.

Да чтоб тебе пусто стало…

– Если не загнешься от заразы у себя между ног – может, окажешься полезной для кого-либо из Богов, – отвечаю я.

Знаю, что резко. Но смятение в душе молодой желаю прижечь моментально; она не должна расслабляться, не должна пропитываться к кому-либо и к чему-либо симпатией или привязанностью, не должна даже думать о дружбе. Кошки друг с другом, конечно же, ладят: я приучила; споры никогда не опоясывают стены Монастыря. Однако же случись что или забеги нехорошая мысль в одну из голов – я узнаю то сразу. Девочки научились дружить – мнимо, но не препираясь – и научились стучать друг на друга. За последнее полагались и поощрения, и наказания.

– Что значит «полезной для Богов»? – не унимается новенькая.

Я одариваю ее скучающим взглядом, должным означать: мне надоела и наша беседа, и ты в особенности.

– Об этом нашепчут сёстры, – ядовито улыбаюсь я и велю подняться. – И правила расскажут они.

Так лучше – всегда. Не говорить самому, а позволить пуганному люду отзываться о тебе как о монстре. Пускай поверит в легенды.

И я изучаю девочку: выведываю её умения и предпочтения и вместе с тем внимаю багрянцу на щеках. И она открывает свои умения и предпочтения и в предвкушении скорого знакомства с важными божками закусывает губу и мечтательно вздыхает.

Предупреждаю: до божков я продам её невинность на торгах. Аделфа вдруг притупляет взор. О, да ну тебя…! Не может быть!

Хватаю её за лицо и в который раз направляю на себя.

– Ты хочешь мне что-то сказать?

– Нет-нет, совсем нет.

– Признавайся, Аделфа.

– Ничего.

Прогуливаюсь по шее и, робко накрутив волосы, прошу поведать правду. Беспокойство девочки неумело отражается во взгляде. Я научилась подмечать эти детали. Аделфа выпаливает что-то скудное себе под нос, и тогда я швыряю её из стороны в сторону, держа за волосы. Девочка поднимает вой и взахлёб выдаёт, что делила постель с мужем, но мать, не зная того, указала в письме к Хозяйке Монастыря не пятнанную честь и безукоризненную чистоту дочери.

Прекрасно.

Прекрасно, Аделфа!

Пригреваю девочку пощёчиной и с криками выгоняю из кабинета. Пока только из кабинета. Для большего следует остыть и подумать. Хочу воскликнуть: «На кой чёрт ты сдалась, если тебя нельзя продать?», но вместо того выдаю:

– Монастырь избрал тебя как достойную! Понимаешь ли ты смысл этих слов? Как прекрасную и чистую, способную одарить одного из богов небесного пантеона – едино зримых богов – своей красотой и невинностью. А ты, как оказывается, обыкновенная продажная девка, не должная ступать вровень с моими послушницами. Ты ниже. Ты делала это запросто так, глупо и опрометчиво.

Проклинаю семью Аделфы и ругаю мать Аделфы: в чём проявлялась людская вера, если они направили ко мне порченный товар? Не дар, а наказание! И Аделфа с молитвами бросается ко мне, дабы выплакать прощение. Что угодно – только бы я не трогала семью…

Из расспросов становится известно, что мужем её назывался глупый ровесник-сосед, с которым Аделфа заручилась создать крепкую семью и сделать пару детишек, однако сама Аделфа и пошла на попятную, когда узнала: мать отправляет её в Монастырь. Молодые супруги (язык не поворачивается окрестить детей подобным) разругались: Аделфа отдалась мечтам знакомства и ублажения богов, а муж её поклялся разнести молву по всей деревне и далее – в Монастырь приняли противоречащую правилам и обязательствам.

– Урок первый, – говорю я. – За ошибки твои отвечать будут, в первую очередь, родные тебе люди, затем – ты сама.

Потому я отправляю в родную Аделфе деревню конвой: с поручением найти изменника, посягнувшего на честь послушницы Монастыря. Девочка в который раз бросается ко мне и интересуется судьбой мужа.

Прижигаю:

– Мужа! Как ты смешна. Помнится, ты избрала Монастырь и истинную веру в Богов.

– Так и есть, Матерь! – восклицает Аделфа.

– А муж твой – предатель, раз посягнул на послушницу, раз посягнул на принадлежащее богам.

– Но мы не знали…

– Урок второй, – роняю я. – Прежде действий должна идти мысль. Иначе ответ будет потребован со всех упомянутых лиц.

Конвой загружается, и водитель ступает ко мне с расспросами о деле. Отдаю поручение найти и убрать неверующего изменника. Аделфа плачет, причитая, что муж её верующий и ни за что бы на измену не пошёл.

– Он делил постель с послушницей Монастыря, а все послушницы принадлежат Богам и служат вере небесному пантеону. Верно?

– Верно! – горько соглашается девочка и падает на подушки, орошая их и кабинет всхлипами.

Девочка только явилась и сколько с ней уже бед… Привожу несчастную в чувства очередной пощёчиной.

– Что мне с тобой делать? – ругаюсь я. – Боги прознают, что Хозяйка Монастыря нечестна с ними, хотя это не так. Вот твой подарок для Матери, да? Поруганная честь?! Следовало избавиться от тебя! – грожу следом. – Ты нарушила условия подписанного тобой договора, ты заслужила наказания!

И Аделфа уверяет, что впредь будет самой лучшей из послушниц: она желает ею быть и не подведёт; просит простить и заступиться пред богами – те послушают, ибо уважают Хозяйку Монастыря. А я мысленно отменяю грядущие торги; товар, на который я ставила, прибыл с дефектом. Так себе новость…

– Прочь.

Однако прогоняю её не из Монастыря, а из кабинета. И вдогонку швыряю, чтобы юная не смела с кем-либо из послушниц обсуждать возникшую ситуацию и некоторые её особенности.

– Сплетни – зараза. Подхватил один и знают все. Береги себя.

Я наслаждаюсь последующим одиночеством и выкуриваю очередной садовый букет. В свежих, недавно доставленных письмах, обнаруживаю весточку от Гектора – с пожеланиями хороших дел, лёгкой дрессировки и послушных кошек, приглашения на празднество от Похоти и Страсти и на панихиды Богини Плодородия (а я, право, думала, она переживёт всех нас; уходить с иссохших земель этой старой карге не хотелось) и пустой конверт, подписанный Богом Смерти (он ничего не говорит, лишь напоминает о себе).

К концу недели через Монастырь проедет важное лицо: транспортировкой его занимаются тайно, без лишних глаз; чем не прикрытие – очередная машина близ никогда не скучающего борделя?

На следующей неделе – поставка в Полис: дурь и приправы, приправы и дурь. Избито, но приятно.

Ещё в какой-то из дней явится некий посетитель (не из пантеона, но прикинувшийся одним из его представителей), и потому я должна буду запустить государственных дельцов для устранения опасной личности. Об этом я знала лишь в общих чертах, да и меня особо не волновало кто и за кем явится, кто и кого уберет. Главное – заплатить и постараться сделать всё чисто (без моего участия, разумеется), ибо лишний стресс добавлял монастырским кошкам морщин.

– Матерь, – рокочет тонкий голосок за дверью, – разрешите?

Я велю зайти и взглядом встречаюсь с Аделфой.

– Снова ты?

– Простите за беспокойство, Матерь. Я…хотела вам кое-что сказать.

Вот девочка и сдаёт свои принципы (не сплетничать и не наговаривать), придя со свежими новостями из блудных спален. Иначе для чего? Следует поощрить действия юной, а потому я расслабляюсь – в лице и жестах – и приглашаю сесть подле. Аделфа благодарит и ёжится меж кожаных подушек.

– Внимательно тебя слушаю.

Складываю руки в замок и подпираю им подбородок.

– Чем ты хотела поделиться?

Девочка наспех признается, что интерес в отношении судеб зрелых послушниц оправдан; она не хотела обидеть, хотела узнать об одной из них.

– Продолжай, – опасливо пригибаюсь я и ловлю наивный детский взгляд.

Напрасно. Остановись, Луна.

– Моя сестра была направлена сюда много лет назад. Я и говорить ещё не умела…

Ровно как сейчас.

Однако вместо колкости киваю – и тоже ошибочно; заинтригованная (а мне следовало пресечь лишние речи и выдворить девчонку из кабинета; пришла она – вот уж точно! – не с теми новостями).

– Я не помню ни голоса её, ни лица…лишь только обещание встречи (и то, наверное, выдуманное самой от желания увидеться). Мать, отправляя меня в Монастырь, советовала найти сестру.

– Продолжай.

А голос мой предательски дрожит. К горлу подступают комья рвоты, а в голове поднимается протяжный гул.

– Имя ей Луна, – оканчивает девочка.

Я смотрю на Аделфу – теперь по-иному: заново знакомлюсь и заново препираюсь с чертами лица, выискивая схожести.

– Её ты не найдёшь, – говорю я. Спокойно. – Луна покинула нас много лет назад.

– Что с ней стало? – взволнованно вопрошает девочка.

Бросаю настойчиво и резко:

– Померла.

И потому Аделфа, преодолевая стеснение, уточняет:

– Её унесла болезнь?

– Да. Была такая, пока не перевелась на свете. Любовью звалась.

– Не понимаю, – признаётся девочка.

– И не должна.

Вести дискуссии на старом наречии мне не хотелось, а потому я швыряю наотмашь:

– Она влюбилась, хотя влюбляться не должна была, и со смертью любимого покинула мир живых сама. Всё просто.

– Луна покончила с собой?

– О, брось. Нет.

Это даже прозвучало оскорбительно. В особенности из уст юной нимфы.

– Тогда что…?

Вот же пристала.

– Аделфа, я над ними не стояла и подробностей не знаю, но могу заверить – не торопись кичиться чувствами, ибо они себя изжили, а подумаешь влюбиться – раздумай и живи спокойно. Не утруждай себя. Не нагромождай.

И я встречаюсь с пущенным мной однажды взглядом. Его наблюдал Хозяин Монастыря, когда повествовал свои и мирские истины (про несуществующие чувства, что явились выдумками нового мира), а я их не принимала и – более того – выражала откровенный протест, пускаясь в споры. Теперь – смех! – говорю теми же словами, пытаясь усмирить юный пыл и отгородить от превратностей жизни.

– Оно того стоило, я уверена!

Восклицание Аделфы остается без ответа. Конечно, девочка, стоило, и потому пожизненный траур – худшая из возможностей оплакивать ушедших.

Я мысленно прогоняю наши с ней беседы: рассказы о жизни до Монастыря, повествования о семье, разговоры о предпочтениях и мирских радостях, её огласку возраста и следующее за тем признание, что ни единый Бог не сможет опробовать её первой, ибо она жила с «мужем», а отправили её чистейшим подношением ради нескольких мешков круп.

– Может, – воображаю на ходу, – я могу предложить тебе работу иного характера? Как ты смотришь на это? Желаешь быть помощницей?

И Аделфа стремится убедить, что пребывание в Монастыре считает истинной честью, что она довольна и всем доступным благам рада, что она желает оставаться знатной дамой средь приходящих богов…

Напором пытаюсь ухватить девочку: рассказываю о перспективах жизни другой, рассказываю, что могу обеспечить её высокой должностью, перечисляю лиц, на службу которых она могла бы взойти, стоит мне только отдать им наказ. Я – истинно – пытаюсь отгородить сестру (кто бы мог подумать!) от ожидающих её лет, я предлагаю и предлагаю ей иные, знатные (взаправду знатные!) роли, но она – едва не плача – просит оставаться послушницей. Аделфа складывает руки в молитву (чему я больше не пытаюсь препятствовать) и просит прощение, если вдруг ещё чем обидела, ибо лишаться такой возможности (имеет в виду роль послушницы) и такого прекрасного будущего (воедино с милейшим настоящим) она не желает и готова тысячами извинений выпытывать мою милость, дабы я не отправляла её в другое место и не отрывала от Монастыря.

– Я буду лучшей из лучшей, я буду слушаться вас беспрекословно, я буду исполнительна и молчалива, что угодно, Хозяйка, умоляю, только не гоните меня.

Сдерживая слёзы, беру девочку за руки и обещаю: впредь покушаться на её радости и удовольствия не буду.

– Ты прекраснейшая из послушниц, – навзрыд выдаю я. – Хозяин Монастыря оценил бы тебя…

Последнее Аделфа не понимает.

О, если бы – в действительности – моя сестра ступила в тот роковой для Хозяина Монастыря день! И вместо знакомства, споров и притязаний со мной – Яну бы открылся этот прекрасный и послушный цветок; сорванный и потоптанный, но желающий нести добрую службу.

– Значит, – заключаю я, – быть не послушницей ты не желаешь?

– Я хочу посвятить всю свою жизнь Монастырю!

– Твоё слово. Твоё право.

И я отпускаю девочку.

– Простите, что потревожила вас, – выпаливает сестра и быстро поднимается.

– Иди, родная.

Это край.

Я поспешно вызволяю бумагу и чернила и поспешно наскребаю обращение приближённым к Гектору людям: привести и немедля. Записка приземляется вместе с ключом от монастырских врат в кубок на стеллаже.

Это край.

Мои танцы перевешивают, и балансировать сил не остаётся: я ощущаю падение. Окончательное. И эмоциональное, и физическое, ибо в этот же вечер встаю на прекрасный монолитный стол монастырского кабинета и затягиваю петлю.

Всё верно, Аделфа, твоя сестра покончила с собой.

Эпилог

Двери открываются, когда она шагает со стола. Петля затягивается и секунды отмеряют остаток жизни: узел смыкается на шее, но не ломает её; обхватываю женскую талию и держу оступившуюся богиню на весу.

– Ты пришёл за мной, – хрипит Луна. – Всё-таки пришёл.

Но не за мерой наказания. Здесь богиня ошибается.

Выуживаю потаённый под мантией кинжал и в удар разрезаю верёвку. Луна валится в объятия и – отчаянно глядя – пытается осмыслить, что же с ней произошло или происходит до сей поры.

Она уверена в том, что мертва. Но люди таковыми становятся задолго до смерти реальной. Она уверена, что Бог Смерти пожаловал за её жизнью, так как сама не раз покушалась на неё (и в мыслях в том числе). Она уверена, что, шагнув со стола в кабинете Монастыря, оставила за плечами все беды и притязания. И в последнем богиня оказывается права. Умирает её былая оболочка: повешенное прошлое взирает из-под оборванной петли. А я смотрю в глаза женщины, заслуживающей ещё одного – единого – шанса: и искупления, и исповеди, и манны. Я обещал её защитить. Обещал спасти.

Луна бросает голову мне на грудь и тихими всхлипами приправляет одежду. Соль оседает белыми пятнами. Я приглаживаю полотно чёрных волос и проговариваю:

– Ты жива. Ты жива. Ты жива.

– Теперь? – насмехается она сама над собой и разряжается воем.

– Теперь, – соглашаюсь я и окатываю следующей правдой: – Если тебе, богиня, думается, будто происходящее ныне есть окончание истории, смею заверить – это только начало.

***

Она внимательна даже во сне.

Я смотрю на приправленное дремотой лицо и едва касаюсь взобравшейся по контуру пряди. Жёсткий волос западает меж пальцев и велит играться им. На шорох и забавы Луна просыпается: размыкает веки, и меня прокалывают её глаза.

– Прости, что разбудил, – в шёпоте обращаюсь я.

А она обращает внимание на мой недавний досуг и парирует:

– За такое не извиняются.

Отпускаю прядь – скользит по наволочке к припрятанным братьям – и неряшливо подбиваю подушку под собой. Я наблюдал за её сном и более в пологах тканей не скрывался, не скрывался в саду или подле монастырских ворот. Я наблюдал за требующей того женщиной. Я сидел рядом и, перебирая угольные волосы, утешал речами. Когда сил не оставалось – приминал постель и ждал, когда сама богиня отоспится. Тоска оплетала её сердце, я пытался помочь.

Луна говорит:

– Это должно пугать.

– Что именно? – уточняю я.

Мне известно, о чём она. И ей известно, что известно мне, ибо смерть на расстоянии вытянутой руки наблюдала за спящим в тот момент, когда спящий не ведал того.

– Что на уме у Смерти? – спрашивает богиня.

– За её мысли свои можешь не терзать. Смерть оберегает крепкий сон избранной богини.

– Разве она не одаривает им других…?

Ответ не находится и не нашёлся бы спустя столетия.

– О чём размышляет Смерть? – не менее пытливо и броско вопрошает Луна.

– О Судьбе, – отвечаю я.

– Какая судьба ожидает смерть?

– Единственно явленная.

И Луна, довольная и успокоенная ответом, спешит отвернуться. Она укрывается одеялом, отделяя меня от себя, и отдаётся сну. А я за ним наблюдаю: не первый день, не первую ночь.

***

Луна отдаёт Монастырь истинному – и, как думает сама, единственному – наследнику Яна.

– Это дело его рода, – говорит женщина. – Пускай же наследник Бога Удовольствий оправдывает имя своего отца.

Ей неведомо, что и после ухода Яна Монастырь остался под его кровью и взглядом.

Я знакомлюсь с Гектором, который взирает на смерть с уважением и без страха: как и должно; и благодарит за спасение Хозяйки Монастыря от неё же, явившейся костлявой. Пожимаю руки молодому и благословляю на работу.

***

В женские руки западают поводья: Картечь поднимается на дыбы, и наездница ловко направляет её в сторону дома.

Мы провели порознь многие годы, и только пустые письма служили юной богине напоминаем о старом друге. Луна распечатывала их и, несмотря на отсутствие пляшущих букв, хоронила в ящике стола. Она забрала их все, когда передала дело юному управленцу и согласилась уехать со мной. За эти годы – подле реки, рядом с уготовленным местом для костра, возле зелёной рощи и близ расположенного леса – я (в подтверждение некогда сказанному Богиней Судьбы) возвёл стены дома.

И сейчас женщина мчится вдоль реки по протоптанной нами за время просеке. Гонюсь и наблюдаю за развевающимся хвостом белой накидки, та контрастом покрывает графитовую голову. Лошадь – а однажды я прибыл в монастырский сад с орловским рысаком молочного цвета – стала любимицей Богини Судьбы и с того момента сопровождала каждую её прогулку.

***

Луна, бросая торопливый взгляд, отбрасывает платье цветом слоновой кости. Тонкие петли сползают с плеч, а длинная юбка змеёй скручивается вокруг лодыжек. Женщина переступает через ткань и погружается в воду.

Луна поглядывает на Луну: свет озаряет воды и купающуюся. Следом за ней ступаю я – выбравшееся из одежды олицетворение затмения. Два слога из женских уст – Дан-те – приглаживают гладь, когда руки приглаживают руки. Названный ступает близ и с робкой волной, пущенной от приближающихся, прижимается к женской груди. Ловлю её губы – мокрые и холодные, и приправляю десятками поцелуев, когда она стремится обнять и приласкать.

Пальцы разгребают проборы сырых прядей, пока я загребаю её в объятия и выношу из воды. Согреваемся несколько позже – пред потушенным камином. Обвивающая женскую талию змея – рисунок-напоминание, сотворённый мастером в черте Полиса – более не служит навязчивым упрёком и более не терзает.

***

Пантеон – заметно поредевший – усмиряет свой ненасытный рот и не терзает жителей приближённых деревень и поселений, и деревни и поселения усмиряют свой пыл. Война – нельзя сказать, что заканчивается – отступает от высеченных солнцем и прошлыми поколениями земель. Война откладывается на более благоприятное и уместное для неё время.

***

Мы находим время (здесь требуется отыскать желание) и пускаемся к руинам резиденции Солнца. Сад – обезумевший – вплёлся в лес и кронами бесконечных деревьев устроил дома для птах и мелких тварей, дикий вьюн обхватил ограждение и весом навалившихся поверх лоз накренил некогда позолоченный (ныне – ржавый и выцветший) металл в сторону.

Луна повязывает поводья к уцелевшей части крыльца и бредёт в зелёную часть резиденции.

– Я помню, – говорит она, – вы обещали рассказать легенду о ягодном тисе. Сейчас самое время.

И взглядом она встречается с упомянутым. Последняя их встреча была чуть больше десятка лет назад: тогда тис высотой своей едва доходил ей до бёдер, сейчас же тысячи красных вкраплений украшали плотную хвою. Опавшие семена полотном покрывали часть земли.

– Гелиос, – выдыхает женщина и с благодарностью взирает на меня. – Он зацвёл.

Мы смотрим на величественное древо, возвышающееся по центру некогда огороженной лужайки.

– Расскажите, – учащённо дыша, выпаливает Луна; слова проваливаются в горле, не желают отрываться, – легенду о тисе. Прошу вас, Данте.

И я повествую о ядовитом дереве, что в ласковых руках способно не отравлять.

И я повествую о внутреннем символизме растения – оно сравнимо со смертью и многими народами, от которых нам достались пустынные земли и старое наречие, воспринимается как растущий перед вратами царства мёртвых. Сад резиденции таковым и стал, схоронив в почве своей представителей обозначенного дома.

И я повествую, что спустя годы тис обратится в чёрное дерево.

– А ещё эти ягоды так похожи на крохотные гранаты, – улыбаюсь следом. – Я надеялся вызвать в вас приятные воспоминания.

– Надеюсь, вы проницательны, а не наблюдательны, – смеётся Луна, припоминая мою тягу к скрытному передвижению. – Вы поразили меня, Данте. И с каждым разом удивляете всё больше. Что уготовит завтрашний день?

– Зрите дальше и больше. Что уготовит Жизнь?

Оглавление

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщины

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Бог

Женщина

Эпилог