Пасынки Степи [Хайдар Маратович Байзаков] (fb2) читать онлайн

Хайдар Байзаков Пасынки Степи

ГЛАВА 1 – ГОРОД

– Аманжол?

– Да, алло, – спросонья хрипло ответил в телефон заспанный человек. Он всегда позволял себе вздремнуть в обеденное время на рабочем месте.

– Ты уже не спишь? Я тебе сейчас сообщение по WhatsApp скину, прочитай, потом перезвоню.

– Что там? – обеспокоенно спросил мужчина средних лет, пытаясь подняться с удобного кресла.

– С домового чата.

– Асем, я же просил тебя не беспокоить меня на работе!

– Прочитай, потом перезвоню, – звонкий женский голос закончил разговор.

Мужчина не торопился прочесть информацию. Обратно вернув голову на мягкую подушку, принесенную из дома специально для дневного сна, попытался уснуть. Но сон уже не шел, к тому же любопытство взяло вверх над дневной дремой. Чертыхаясь и проклиная тех, кто придумал домовые чаты, он открыл телефон.

Муж и жена, довольные тем, что повысили свой социальный статус приобретением хорошей квартиры на левом берегу Астаны, с удовольствием стали знакомиться с такими же успешными, как себе представляли, соседями. Поэтому, когда их включили в группу WhatsApp, где были только жители комфортного жилищного комплекса, они сразу же включились в общественную жизнь.

Но глава семейства на первой же неделе общения с соседями с разочарованием вышел из общего чата. Вначале он еще удивлялся горячим спорам, которые устраивали из-за пустяков жители одного дома. Молча наблюдал над соревнованиями в пафосе, демонстрации соблюдения своего порядка участниками перепалок. Являясь сторонним наблюдателем, удивлялся, как можно оскорблять, пытаться унизить невидимого собеседника только из-за того, что его мнение не совпадает с твоим. Если когда-то жителей столицы испортил квартирный вопрос, то теперь домовые чаты окончательно вносили разлад в соседские отношения. Примерные граждане оказались не такими уж и примерными, отрезвляюще констатировал приезжий. Поэтому с мысленным вздохом, но с явным облегчением он вышел из группы склочников, предварительно отписав, что из-за занятости не может присутствовать. Асем же осталась из-за любопытства. Иногда она пересказывала события, происходящие в доме, и тогда они оба смеялись над ненужной суетой, царствующей в чате.

В этот раз читая пересланные сообщения, мужчину одновременно охватывали гнев и жалость. В чате возмущались соседом, который в состоянии опьянения устраивал скандалы дома, избивал всех членов своей семьи одинаково, невзирая на их возраст и слабость. Неоднократные посещения жилища участковым полицейским не имели эффекта. Снова повторялись пьяные дебоши. Соседи со всех сторон через стены слышали крики, плачи жены и детей. Все замечали, как скандалист спускается в магазин и обратно поднимается, нагруженный звенящей стеклянной посудой. Остальных членов семьи не видели уже больше недели. Жители дома давали какие-то не действующие советы, мало что имеющие близко к реальной жизни. Все уповали только на полицейских, но никто не писал заявления на хулигана, поэтому нарушитель спокойствия продолжал бесчинства, ощущая свою безнаказанность.

– Прочитал, Аманя? – встревоженный голос Асем усиливал впечатление от печальной картины, нарисованной в мозгу мужчины.

– Да, Асем, прочитал, – грустно изрек тот.

– Надо вмешаться.

– Как? Пишут же в чате, что полицейские могут производить какие-то действия только по заявлению. Но жена не пишет, да и соседи смелые в советах в группе, а сами ничего не буду предпринимать.

– Ты пойди и поговори с ним.

– Если полицейский с ним разговаривал, а тот все равно не изменил свое поведение, думаешь, что я смогу?

– Да, сможешь, – просто и одновременно поражаясь вопросу, ответил в трубку женский голос.

– Хорошо, вечером схожу, – довольный неожиданными словами жены, пообещал счастливый и удивленный муж.

Впрочем, порывистый и отзывчивый мужчина сам намеревался что-то предпринять, чтобы остановить избиение детей и жены со стороны пьянствующего отца семейства. Теперь же вдохновленный женщиной, верящей в его способности, он настроился на решительные действия.

***

Асем с первых дней удивляла Аманжола и продолжала это делать.

Еще в самом начале знакомства на втором безобидном свидании она внимательно глядя на него, аккуратно режущего сочный шашлык, произнесла со вздохом, демонстрирующим явное огорчение и сожаление:

– Обидно!

– Что? – поднял глаза парень.

– Обидно, что мы не можем быть мужем и женой.

Молодой человек только приоткрыл рот от удивления, не найдя что ответить.

– А кем мы можем быть? – осторожно спросил он.

– У нас может быть безумный роман или короткие отношения, но не брак.

– Почему это?

– Из-за носов. Твоего и моего.

Тот теперь уже не просто потерял дар речи, но и впал в ступор. Множество мыслей стаей стремительных птиц, шурша невидимыми крыльями, пролетели одновременно в голове. «Только второе свидание, а она говорит о браке. Хотя я хочу, чтобы она стала моей женой. Она мысли мои читает? А причем тут носы? Или она сумасшедшая, а я и не заметил? Вот что значит – втюрился».

– Поясни, пожалуйста, – с потаённой надеждой в глазах обратился влюбившийся в красивую девушку, парень.

– Понимаешь, Аманжол. Мы постоянно видим свой нос, но не обращаем на него внимания, поскольку мозг блокирует эту ненужную визуальную информацию. Но на уровне подсознания форма носа очень важна при выборе спутника. Нередко друг к другу особо тянет людей с одинаковой длиной носа. Счастливо живут курносые с курносыми, прямоносые – с прямоносыми. Люди с «орлиным» носом стремятся вступить в брак с обладательницей носа, также напоминающего птичий клюв. У меня маленький нос, у тебя же крупный нос, да еще с горбинкой, – тут Асем впервые дотронулась до лица влюбленного в нее парня.

Молодой человек смотрел на красивую девушку с непослушной челкой, которую она все время движением головы запрокидывала набок, открывая белую шею. Веселые чертенята в ее глазах строили рожицы. А ее носик? Носик такой же, как и у всех прекрасных девушек на свете. Ничем не отличающийся от других у остальных девушек, в которых влюблены.

– Ну если это так, то … – многозначительно затянул паузу Аманжол, – … то я сегодня же в зал пойду, на ринге исправлю нос, – полушутя-полусерьезно предложил он.

– Сегодня не надо, – рассмеялась Асем, – сегодня давай погуляем на улице.

Через несколько месяцев они поженились. При этом красивые и юные лица избежали каких-либо пластических вмешательств.

***

Собираясь в конце рабочего дня, Аманжол осмотрел себя в зеркале. Представительный подтянутый мужчина в модном темно-синем костюме и бардовым галстуком с белоснежной рубашкой выглядел именно так, как и должен был выглядеть. Сотрудником нацкомпании.

Армия таких же почти одинаково одетых мужчин организованно шествовала по улицам левого берега столицы в утренние и вечерние часы.

И на профилях в Facebook практически все были похожи друг на друга: в обязательных костюмах, на рабочих местах в служебных кабинетах. Преисполненные важности, лишь тени улыбок на сосредоточенных лицах. Демонстрирующие свое положение и серьезность должностных обязанностей. Однотипные фотографии. Скучные, не интересные.

Интернет-тусовка Facebook, рожденная по замыслу его создателя для развития общения, для них же, работников мужского пола с левого берега столицы, превратилась в вывеску достижений социальных статусов.

Приближаясь к своему району, Аманжол продумывал линию поведения. «А вдруг придется драться с пьяным? Как выглядит оппонент, что из себя представляет, как человек, как мужчина? А что если у него есть оружие или вдруг схватится за нож? Непредсказуемы и опасны алкаши». Чем ближе был дом, тем тревожней становились мысли. Все психологически здоровые люди опасаются неизвестности, столкновений. Все хотят избежать драки, конфликта.

Глубоко вздохнув и резко выдохнув воздух, как когда-то давным-давно перед выходом на ринг, Аманжол постучал. Дверь тут же открылась. В прихожей стоял хмурый мужчина. Гораздо выше ростом и шире в плечах незваного гостя.

– Знаешь, зачем я здесь? – строго спросил визитер, отмечая про себя длинные узловатые руки и перебитый нос хозяина квартиры. Перегар явно ощущался в спертом воздухе.

Сам незваный гость выглядел, как официальное лицо. Благодаря спортивному прошлому и еще когда Аманжол коротко стригся, его, одетого в строгие костюмы, принимали за сотрудника силовых структур. Бывая на вечеринках у знакомых полицейских, видевшие его впервые быстро принимали за своего. Один взрослый родственник, исколесивший полмира, уверенно говорил, что по племяннику плачет Лубянка, либо Большой театр.

– Да. Ваши уже приходили, – хмурое выражение не покидало лицо пьющего.

– А почему тогда продолжаем? – грозно спрашивал миссионер.

В прихожую на шум вышла жена скандалиста. Ее измученный вид производил впечатление загнанной тягловой лошади, бессмысленно тянущей свой воз. Это ощущение усиливали темные круги под глазами, желтый старый синяк на лице, разорванный халат на плече. Она уже ничего не стеснялась, как женщина. Печальным и усталым голосом она монотонно произнесла: «Он вообще-то хороший, когда трезвый. Только когда выпьет, тогда остановиться не может. А так он заботливый».

Аманжолу, привыкшему видеть в своем окружении опрятных, ухоженных, да и просто бойких женщин, стало неловко. Это уж насколько в наше время можно так оскотиниться, чтобы вымещать свою злобу кулаками на жену? Это уж насколько можно было себя не уважать, чтобы позволять такое над собой творить?

– Собирайся, выйдем, – кратко сказал он, разворачиваясь к двери. «Продолжать играть роль сотрудника силовых органов, пугать его, грозить ему», – выработал для себя план действия ходок, примеривший на себя образ главного персонажа из сказки «Кот в сапогах».

Тихо приоткрылась межкомнатная дверь, и в прихожую вышел мальчик лет десяти. Худенький, в маечке и шортиках, он подошел к родителям и нервно перебирая пальцами сомкнутых рук, заученно сказал: «Не забирайте папу». Заметны были свежий синяк на скуле, ссадины, царапины на острой ключице и неприкрытые слезы в больших глазах. Свежие слезы поверх старых.

– Гад, ты че творишь!? – порывистый и быстрый на реакцию Аманжол резко шагнул к мужчине. Маленький мальчик при виде агрессии натренировано стал плакать, пытаясь спрятаться в складках халата мамы.

Громкий звонок сотового телефона прервал сцену. Продолжая внутренне клокотать от ярости, разъяренный визитер быстро вытащил из внутреннего кармана пиджака трубку. Неожиданно шальная мысль пришла ему в голову.

– Да, майор! – громко крикнул он.

– Аманя, это я, – удивленно произнесла Асем.

– Майор, я на месте. Случай тяжелый. Машину пошли за мной.

– А, поняла, – в трубке раздался тихий смех, слышный только ему.

– И камеру подготовь. Только не общую, четвертую. А девятую, ту самую. Да, да, где насильники, убийцы сидят. Закроем его на двадцать четыре часа. Пусть его опустят по полной за это время. Да, дай указание. Пусть встречают. Чтобы инвалидом вышел оттуда!

– Есть, мой генерал! – помимо слов невидимый воздушный поцелуй ярче всего выражал восхищение мужем.

Во время телефонного разговора незваный гость, не отрываясь, смотрел на хозяина квартиры. В глазах пьяницы и дебошира отражался ужас от картины будущего, отчетливо нарисованной незваным гостем.

– Пошли! – рыкнул фейковый служитель правопорядка сам еще не зная, что делать дальше.

В холле ожидая лифт, Аманжол наблюдал, как семейного тирана била мелкая дрожь от страха. Маленькими шагами на непослушных ногах тот подошел к подъехавшему лифту, но нерешительно остановился, так что пришлось грубо подтолкнуть его в развернутые двери.

Как только они оказались в кабине лифта, ведомый рухнул на пол и вцепившись крепко в настенные поручни стал жалобно причитать: «Я не выйду, я не выйду. Простите меня, пожалуйста». Крупные слезы стекали по небритым щекам, но он их не утирал, боясь освободить руки.

Слабая собака, чувствуя силу другого пса, подставляет открытую шею, сдается без борьбы, поджав хвост, подползает к более мощному зверю. Так и семейный тиран, позорясь, стоя на коленях, униженно и жалостливо просил пощады. Гадливо и брезгливо от всего увиденного стало Аманжолу. Поэтому он принялся избивать вначале ногами. Лениво пнул по руке. Не встретив сопротивления, услышав лишь жалостливый всхлип, пнул уже по лицу. Острие ботинка порвало кожу на скуле. Войдя в кураж, наметив цель, с размаху воткнул кулак в раскрытый бок. Потом пошли серии из акцентированных ударов.

Когда лифт приехал на первый этаж, и раскрылись двери перед немногочисленными ожидающими, то ужасная картина предстала им. Прилично одетый мужчина, яростно дыша, четко проговаривал каждое слово скулящему окровавленному человеку, не встающему с колен и прикрывающему голову обеими руками: «Сегодня я тебя не забираю. Только попробуй обидеть домашних. В следующий раз будет гораздо хуже».

Тяжело возвращаться из приграничного состояния в привычный спокойный образ. Когда уходишь за грань гуманного, когда прощаешься с цивилизованным миром, переход в обратное состояние тяжел. Те, кто давал волю своему первобытному животному началу, кто чуял запах крови, тот поймет.

Поэтому судья и палач в одном лице не сразу поспешил домой. Не хотел, чтобы семья видела его в таком состоянии. Сняв по пути душащий галстук и спешно пройдя квартал, он в знакомом заведении залпом выпил сто граммов коньяка, не чувствуя обжигающую жидкость.

После этого происшествия мужчина был удивлен резко проявившимся интересу к нему со стороны жителей дома, а особенно, со стороны молодых женщин. Сталкиваясь во дворе, одинокие мамаши с детьми, да и просто дамочки приветливо и многозначительно улыбаясь здоровались, провожая его взглядами.

Обычным вечером, ужиная всей семьей, Аманжол недоуменно говорил жене.

– Представляешь? Какой-то сосед полчаса нес всякую чушь мне про ситуацию со своей машиной. В конце пожаловался, что проблемы с установкой на учет.

– А ты? – подкладывая дымящий кусок мяса в тарелку мужа, спросила Асем.

– Я в замешательстве. Не стал спрашивать, почему это он мне все рассказывает. Тактично головой покивал его проблемам и ушел.

– Так теперь весь дом думает, что ты прокурорский, – спокойно ошарашила новостью жена.

– А!? – муж резко вскинул голову, отрываясь от вкусного жаркого.

– Так и есть. После того случая в чате такое оживление было. Все строили догадки, кто ты и в конце концов решили, что с прокуратуры.

– Да ну? – откидываясь на спинку кухонного стула, протянул удивленно он.

– Что за случай? Что за случай? Почему мы не знаем? – перебивая друг друга, громко спросили дети.

– Ваш папа проучил одного негодяя.

– О, наш папа супергерой! Как Человек-Паук.

Уже поздно ночью в спальне расслабленная и довольная Асем, доверчиво склонившись над засыпающим мужем, загадочно прошептала:

– А больше всех в чате женщины одинокие тобой интересовались.

– Угу, – не раскрывая глаз, чтобы не выдать себя, пробурчал Аманжол.

– Что «угу»? Смотри у меня, – хлопнула ладошкой по груди мужа Асем, играя роль ревнивой жены.

– Ладно, спать давай. Завтра рано вставать.

– Да, этот полет в Атырау такой неудобный.

За себя же мужчина не переживал. К раннему утреннему рейсу он был готов. В последнее время он стабильно просыпался в три-четыре часа ночи в тревожном состоянии, иногда в холодном поту. Потом до утра просто лежал перед включенным телевизором, бесполезно стараясь уснуть. Состояние усталости начинало проявляться только днем, после употребления плотного обеда. Он пытался изменить режим, не спать днем. Но все равно снова и снова ночь представала перед его раскрытыми глазами. И до рассвета еще далеко…

* * *

Аманжол из окна машины оглядывал утреннюю весеннюю степь. В отличии от южных регионов атырауская земля была суховата, желтовата. Но он сам давно не видел горизонта.

С больной головой после вчерашнего застолья его везли в Сарайшык. Вчера он по пьяни проговорился, что хотел бы посмотреть ставку казахских ханов. Столицу Ногайской Орды.

И ранним утром за ним заехал водитель на большой белой машине. Водитель, словоохотливый малый рассказывал, что он сам с поселка Махамбет, недалеко от Сарайшыка. Поэтому он оставит Аманжола в древнем городище, а сам дальше поедет к родителям, но на обратном пути через пару часов заберет его. Потому что возвращаться в Астану нужно было в тот же день, после обеда.

Оставив пассажира возле музея, водитель, залихватски газанув на служебной машине, сорвался дальше в степь.

Аманжола мучила жажда с похмелья. Музей был пуст. Рядом не нашлось ни одного магазина. Он спустился к реке, с мыслями о том, чтобы хоть лицо и голову ополоснуть. Заметил странного старика, неожиданно очутившегося рядом. Длинный, как жердь, в рванном халате, тот протягивал старинный кувшин с жидкостью. Вода показалось с каким-то привкусом, но прохладная и приятная. Вдруг стало тяжело ногам, захотелось присесть.

«Ложись, ложись, айналайын, отдохни. Ты долго шел», – убаюкивал голос старца. Аманжол уложил голову на прогретую степь и сознание покинуло его.

ГЛАВА 2 – САРАЙШЫК – ХVI век

Степь! Долгожданная!

Юный джигит верхом на молодой лошади несся навстречу солнцу. Блестящие по утру от росы крепкие копыта сильной кобылицы мягко ложились в пестрый, светло-серый и изумрудный весенний ковер степи. Отвыкший от постоянной верховой езды, привыкший передвигаться пешком по замкнутому дворцу Сарайшыка, всадник с радостью снова ощущал силу конного полета на открытой во все стороны земле. Бьющие прямо в ноздри сладковато-горькие, нежные и терпкие запахи весенних просыпающихся степных трав дурманили и пробуждали у юноши забытые чувства. Шальной, как будто после выпитого пьянящего кумыса, юноша радостно кричал во весь голос.

Из-за пустоты в Степи получается прочувствовать свое настроение. Когда в Сарайшыке, то цивилизация сама заполняет эмоциями, с принуждением. Шум базаров, рев верблюдов от караванов, люди, запахи еды – всего этого не избежать, оно повсюду. А в Степи ощущаешь такую пустоту, что пугаешься, потому что Сарайшык, как оказалось, очень сильно вытесняет собственные мысли из головы. Только постепенно, со временем, джигит стал прислушиваться к себе. Интересное чувство – наверное, похоже на пробуждение.

Он спешил в родной аул. К отцу. Давно, как только он прошел первый мушел, двенадцатилетний цикл, то сразу же после встречи нового года, празднования Наурыза, отец отдал его во дворец Сарайшык. Чтобы не зависел сын от Степи с ее неспокойным характером. Чтобы всегда был сыт и в безопасности. Еще тайную надежду имел при себе отец. Он мечтал, что его сын станет могущественным мурзой при правителе Сарайшыка. Чтобы он разрешал вечные споры между родами за земли, зимовки, за колодцы в пользу своего родного аула.

Жива была память, как тридцать лет назад в результате трёхлетней засухи и гололедицы зимой пал весь скот, началась междоусобная борьба, следом пришла эпидемия чумы, до половины населения Ногайской Орды вымерло, и стали роды откочёвывать на Северный Кавказ. Отец помнил эти времена. Как почерневшие от горя родители хоронили своих детей, погибших от голода. Как каждый раз сами умирали при этом. Как изможденные, истощенные от недоедания кочевники бились за каждый зеленый кусок пастбища, как брали силой друг у друг скот. Чтобы хоть один ребенок выжил. Чтобы не пропасть, чтобы было потомство, чтобы продолжался род.

Горе кочевников оставалось замершим и передавалось по наследству из поколения в поколение по всей Степи.

Мурзы дворца именем правителя Сарайшыка собирали глав родов, аул, уважаемых старейшин для решения спор, возникших в Степи. И делили не поровну, а по совести и справедливости. А справедливость всегда была и будет на стороне сильных и богатых. Степные мурзы, умудренные сединой, тяжестью мешочков золота и количеством табунов лошадей решали вопросы в свою пользу. Поэтому так важно было для все понимающего отца, чтобы его сын Касым стал могущественным в Сарайшыке, чтобы решал все споры между аулами в пользу своего рода. А иначе зачем тогда власть, если ты не используешь ее для себя, для своего рода?

Важные придворные мастера, прослушав глазастого мальчика и прощупав хрупкое тело, провели последнее испытание. Произносили незнакомые слова, и он в точности повторял их одно за другим. Заставляли слушать пение дворцовых птиц, и он, старательно вытягивая свою тоненькую шею, повторял их мелодичность. Так его судьба в ставке правителя Сарайшыка была решена. Он стал толмачом. Толкователем языков чужих народов.

Отец очень огорчился. Он отдал лучших лошадей, чтобы его сын вырос в Сарайшыке, обрел там власть, могущество и стал бы самым главным по спорам между аулами в Степи. Чтобы их род возвысился над другими. А вместо этого Касым теперь станет переводить язык караванщиков. Несправедливо.

Учителем мальчика стал пленный грек, мудрец из западных земель. Древний, белый, как верблюд зимой. Много лет назад его захватили в одном из походов и доставили в ставку вместе с книгами, свитками, тем самым пополнив новыми знаниями библиотеку Сарайшыка.

Мальчик и Учитель сблизились. Оба, оторванные от родных, ощущали себя пленниками духовно и телесно. Учитель, одинокий со своими рукописями, и юный кочевник, запертый в глиняных стенах, лишенный простора степи. Мальчик вдали от родовой юрты.

Учитель хорошо взялся за его обучение. Впервые степняк увидел книги. И это не был священный Коран. А свитки, рукописи. Бумаги разговаривали с мальчиком на чужих языках и повествовали о других землях и других временах.

Вскоре юного толмача допустили к переговорам с караванами. Через Сарайшык лежали оживлённые торговые пути из Крыма, с Кавказа в Каракорум и землю ханьцев. Всюду доносился звон колокольчиков от проходящих караванов. Каждый малый караван имеет строго один колокольчик. А таких караванов за день проходило десятками. Возили военное снаряжение, золото и серебро, изделия из стекла, кожу и шерсть, ковры и ткани, экзотические фрукты, курдючных овец и охотничьих собак, леопардов и тигров. Караваны везли фарфор и металлическую посуду, лакированные изделия и косметику, чай и рис. В дорожных мешках купцов можно было найти слоновые бивни, носорожьи рога, черепаховые панцири, пряности и многое другое. Любопытный мальчик увидел интересных, не похожих на степняков, людей. Проходили тонкие и быстрые на движения генуэзские торговцы, важные пузатые купцы с Московского княжества, тихие продавцы шелка, одетые в невиданные легкие платья и халаты. На улицах города можно было услышать ханьскую, тюркскую, арабскую речь, встретить итальянских купцов и торговцев Хорезма. Караваны получали пайцзу-разрешение на беспрепятственный проход по всей территории и шли дальше совершенно спокойно, "без страха и опаски" и не возили с собой ни продовольствия, ни корма для лошадей и не брали с собой проводника, из-за многочисленности жителей Степи, да обилия безопасности, еды и питья у людей.

Еще интересней было для юного степняка, когда приходили послы или приходили письма. Тогда толмача наряжали и вели к правителю Ногайской Орды. Незаметным стоял Касым рядом с мурзами и тихо переводил им.

Вскоре рядом с Касымом появился еще один такой же мальчик, тоже толмач по имени Казбек. Похожий, как две капли воды, худенький, но с ясными голубыми глазами. Оказалось, что Казбек лучше и быстрее переводит, чем Касым. Теперь только Казбека вызывали на встречу с послами и важными купцами. Все реже и реже Касым переводил тайные запечатанные послания, передаваемые обученными птицами. А он сам этому был только и рад. Ему больше нравилось проводить время с Учителем в его жилище, заставленном свитками и книгами. Он читал и читал, погружаясь в неведомый для степняка мир. И не замечал юный толмач, как хмурится дворцовый мурза Бату.

Касым возле поля, где обитали несколько сотен семей сурков, притормозил кобылицу. Опасно. На быстрой скорости копыто могло попасть в нору, и тогда гибель ждала ездока и лошадь. Всадник медленно побрел по полю сурков. Это место так и называлось, сурковое поле. Сурки издревле являлись объектами охоты кочевников. Из легкого и теплого меха сурка степняки шили головные уборы, легкие женские и детские одежды. Мясо сурка не ели, жир и желчь использовали для лечения многих болезней.

Грустные воспоминания нахлынули на Касыма на сурковом поле.

***

Два смеющихся подростка верхом на рыжих степных лошадях, обгоняя друг друга, радуясь своим маленьким победам, мчались по степи. Утренний степной ветер холодил радостные, разгоряченные лица. Только перед сурковым полем беглецы сбавили бег. Не только страх попадания копыт в одну из многочисленных норок остановил их. Но и фигура всадника на небольшом пыльном холме. Глаза, еще не испорченные книгами, свитками и привыкшие видеть дальние расстояния, смогли разглядеть, что это воин из ночной стражи.

Удивленно и испуганно переглядывались между собой Касым и Казбек, приближаясь к одинокому всаднику. В Степи все придерживались обычая, согласно которому тот, кто желает оказать уважение при встрече другому лицу, должен сойти с лошади на землю; только равный с равным могут приветствовать друг друга, оставаясь на лошадях. Как себя вести в Степи с ночным стражником два юных дворцовых толмача не знали.

Улыбка никогда не сходила с лиц ночных стражников – даже на похоронах своих же. Они почти не спали и все время смеялись. И в это раз, ощериваясь, демонстрируя крупные желтые зубы, воин ждал, когда подростки приблизятся к нему. В руке он держал длинную деревянную крепкую палку, разместив ее перед собой на черном седле. Ночные стражники играли в страшную игру, когда разбившись на две стороны, верхом на конях, деревянными палками, на концах обмотанными овечьими шкурами, катали отрезанную голову врага по земле, стараясь закатить ее, как можно дальше в сторону соперника. Окровавленная оскаленная голова швырялась с одной стороны на другую, разбрызгивая красные кровавые струи, при этом многоголосый смех ночных стражников раздавался над полем.

Слегка размахнувшись деревянной палкой, воин стукнул ею по передней ноге низкого коня Казбека. Конь жалобно захрипел, заваливаясь вперед вместе с всадником. Одновременно стражник спрыгнул на землю, подхватил падающего подростка и резким движением мощных рук сломал тому шею.

Касым, ошеломленно наблюдая это быстрое действие, испуганно схватилcя за нож на поясе, но не зная, что делать. То ли скакать прочь во весь опор, то ли отбиваться. Трусливое оцепенение напало на него. Ночной стражник быстро приблизился, резко схватил всадника за его руку с ножом и легко сдернул того с седла. Уткнув свое звериное лицо к испуганному Касыму, кривя губы, зашипел: «Благодари Бату! Это он сделал выбор. Оставайся здесь. Жди, никуда не уходи. Всем, кто будет спрашивать, отвечай, что конь Казбека копытом попал в нору сурка. Конь упал, сломал ногу, а Казбек – шею».

Затем стражник руками поднял пыль с земли и обсыпал голову, шею и бока хрипящего и прихрамывающего коня. После этого взял за одну ногу тело Казбека и протащил того на брюхе по пыльной земле. Таким образом, всем, кто оказался бы там после, казалось бы, что лошадь споткнулась о нору сурков, перевернулась в пыльную землю и погубила всадника.

Ночной стражник на своем коне, быстром и сильным, отличающимся ото всех степных лошадей, растворился в пробуждающейся степи.

Вывернутая к восходящему солнцу голова мертвого мальчика с открытыми глазами пугала.

До самого полуденного солнцестояния сидел на песчаном холме Касым, уткнувшись головой к коленкам и горько плакал. Таким его и нашел дневной караул, который объезжал окрестности Сарайшыка, предупреждая опасности и угрозы ставке правителя. Испуганный юный толмач, он ждал вопросов. Но пыльная, прихрамывающая лошадь, сломанная шея Казбека, любопытные сурки на изъеденном норами поле – все это составило нехитрую картину для прибывших.

После вечерней молитвы ночной стражник зашел за Касымом. Зловещая улыбка не покидала лицо убийцы. От этого еще страшней становилось бедному мальчику. Огни уличных костров высвечивали бледное лицо толмача, идущего следом за грозным воином. Испуганно метались тени от горящих факелов в полутемном дворце.

Неожиданная мысль возникла в голове: воткнуть нож в шею стражнику. Как режешь барашка. Дернуть вверх острый металл, от уха до уха, до предсмертной хрипоты, до дерганий конечностей. Пустить темную кровь. Касым это умел. Все кочевники это умеют. Резать баранов.

А потом бежать. Обойти тихо стражников. Вскочить на коня и в Степь. К отцу, в родной аул. Несколько раз нерешительно притрагивался подросток к ножу на поясе и малодушно опускал руку. Касым никого еще не убивал из людей. Стражник, ни разу не обернувшись, зловеще смеялся, запрокинув голову, словно читая мысли несостоявшегося убийцы.

Толмач никогда не был в жилище у Бату, поэтому сквозь пелену страха детское, да и степное любопытство робко проглядывало, заставляя осматриваться. В центре полутемного большого жилища был разложен круг из крупных серых камней, в котором ярко, потрескивая саксаулом, горел костер. Дым уходил в отверстие на верху. Кто-то незаметный постоянно подкидывал сухие ветки. Шкуры хищных животных покрывали глиняные стены и пол. Тигры, барсы, медведи, волки и лисы. Грозные хозяева степей, лесов и гор теперь безобидно ублажали взор и приятно щекотали пятки и ступни ног. Пучки разноцветных ароматных и душистых степных трав аккуратно были разложены на полу и увешаны на стенах. Множество оружия. Глаза степного мальчика заблестели при виде опасного металла. Невиданные европейские арбалеты, двуручные тяжелые мечи, палицы с гирями, узкие шпаги, рыцарские закрытые доспехи. Юный кочевник никогда не видел такого, поэтому попытался представить себе, как это можно использовать в сражениях. С восхищением взгляд останавливался на оружиях батыров. Огромные луки, мощные сабли, длинные копья, украшенные конскими волосами.

С ужасом мальчик заметил, что на щитах и саблях осталась кровь. Запекшая, не свежая. Всегда после сражений воины оружие и доспехи моют, а потом очищают священным огнем, чтобы духи убитых не могли навредить. Если не очистить огнем, то в следующей схватке не выдержит твой щит пущенных стрел врага, ослабеет рука, держащая саблю. И будут ходить духи убитых по земле, пугая живых. Сразу с кровавых сражений доставили доспехи и оружие в жилище мурзы.

– Подойди, – тихий голос раздался сбоку. Человек в красном шелковом халате сидел на невысокой тахте. Еще не прошедший три мушеля, три двенадцатилетних цикла, мужчина выглядел сильным и властным. Крепкие, узловатые руки привыкли держать тяжелую саблю. Широкие плечи, прямая осанка выдавала воина.

От этого удивительней, страшнее и загадочней выглядел мурза в глазах Касыма.

Обычно степняки сидят прямо на земле. Без энергий земли, воды, воздуха и огня, без соприкосновения с ними не представляли свою жизнь кочевники. Огнем они защищались от злых духов, от земли получали силу. Степняки относились к земле, как к живому существу. Земля – это Мать всего живого, верили они и обращались к ней за помощью. Одним из самых страшных злодеяний считалось бить землю. Без нужды кочевники даже траву не рвали с земли. Отец Касыма разъяснял, что на тахте, не соприкасаясь с землей, возвышаясь над ней, сидят оседлые народы, которые потеряли близость со Степью, и огонь они разжигают теперь только для того, чтобы приготовить пищу.

Поэтому степняки сильнее, чем оседлые народы, будь гордым перед ними, – так наказывал отец молодому Касыму.

– Подойди, – тем же тихим голосом повторил приказ Бату. Чистое светлое лицо без шрамов. Большинство мужчин Степи возраста три мушеле, трех двенадцатилетних циклов, если доживали, были полностью, с головы до ног, покрыты следами от падений, от ударов, от обморожений, от сражений. Шрамы, переломы, ожоги сопровождали кочевников с самого детства. Лица степняков были дочерна загорелы, до струпьев. Так как постоянно воевали, то у многих мужчин отсутствовали пальцы, кисти, отрубленные в сражениях. У придворного мурзы все было на месте и не повреждено ничем. Взгляд прищуренный, темные стальные глаза смотрят прямо, мощный бритый череп с двумя косичками. Две и более косичек могли позволить носить себе только степная знать. Остальные носили одну. У самого Касыма косички не было. Бритая голова, но с чёлкой спереди, как носят юные джигиты до того, как создадут семью.

Кочевники до самой глубокой старости имеют хорошее зрение, потому что их зоркие взгляды не встречают никаких препятствий и устремляются по простору степи. У обитателей Сарайшыка взоры были ограничены стенами жилища, редко они глядели в небо и не было нужды для них смотреть дальше полета стрелы. От этого теряли они зрение к годам.

В полутемной комнате Бату, щурясь, внимательно осматривал испуганного подростка.

– Садись, – сказал он. Неожиданно громкий для Касыма прозвучал приказ.

У кочевников за беспокойно прожитые годы жизни в Степи куется, как сабля в кузнице, громкий гортанный голос. Иначе не дашь команду стремительно бегущему табуну, стаду. И не докричишься до соратника в гуще сражений. Звонкий, пронзительный, как клекот орла. Или утробный, как у верблюда во время весеннего гона. Так звучали голоса кочевников в мгновения сильного возбуждения.

У оседлых народов же голос мягкий, тонкий. Ничто не мешает им вести беседы. Своими тихими словами они умасливают, торгуют, просят. Укрытые за серыми стенами, огороженные от Степи тихие оседлые народы.

Бату-мурзы приказал неожиданно громко, гортанно.

Как бы два вида имел дворцовый мурза. Вроде выглядит, как житель Степи, но не до конца. А повадки, как у обитателя оседлого народа.

Касым нерешительно стоял, мысли стаей стремительных птиц проносились в голове молодого кочевника.

«Если сяду на тахту, то потеряю нить с землей, силу потеряю. А сила мне сейчас очень нужна. Если сяду на землю, а Бату будет сидеть на тахте, выше меня, то я принижусь перед ним? Отец говорит, что степняки всегда выше тех, кто не сидит прямо на матери-земле и не очищается священным огнем». Такие мысли одолевали юного обитателя Сарайшыка.

В конце концов Касым просто решил стоять.

Строптив или глуп? – подумал Бату, при этом кустистые брови удивленно взметнулись вверх. Не было в Сарайшыке того, кто не выполнял распоряжения Бату. Именем правителя отдавал приказы могущественный мурза.

– Твой отец привел тебя из Степи, чтобы ты служил Сарайшыку. Почему не выполняешь волю своего отца? – громко и грозно произнес слова Бату.

– Я читаю, – опустив глаза, тонким голосом виновато ответил толмач.

– Ты спрятался у Учителя, зарылся в свитках вместе с ним и перестал толковать слова чужих народов! А Казбек врагом оказался. Неправильно толковал. Неправильно! – со значением повторил это слово влиятельный мурза.

– Как неправильно!? – вскинув голову, удивленно воскликнул Касым. – Он лучше меня знает языки! Знал, – поправился опечаленно юный толмач.

– Правильно толковать – это, когда нужные слова надо передавать, а не все, что слышишь и видишь. В Сарайшыке верность важнее способностей и знаний, – прищуренный взгляд опытного мурзы внимательно изучал реакцию мальчика на свои сказанные слова.

Ничего не ответил пораженный Касым, а только снова опустил голову.

– Поэтому и сломал он шею, – продолжил удовлетворенный Бату.

– И мне тоже сломаете? – тихо спросил Касым, боясь поднять глаза.

– И тебе тоже сломаем. Но не этого ты должен бояться. Ночные стражники помчатся к твоему отца и предадут его аул огню. Не священному, а уничтожающему. А головой твоего отца они будут играть в свою страшную игру. И никогда тело отца не будет предано земле. Никогда! – крикнул влиятельный мурза, бешено сверкая темными глазами.

На мгновение мальчик оглох. Мрачная, звенящая и жуткая тишина повисла в больших покоях. Без треска сгорали ветки саксаула в очаге, тускло блестели покрытые кровью оружие и доспехи. Духи невидимых воинов с кровоточащими ранами окружали испуганного степняка.

Новое испытание ставили перед Касымом влиятельные люди. И оно было пострашнее, чем проверка его способностей в начале службы в Сарайшыке.

– Я буду правильно переводить, – поднял мокрое от слез лицо юный толмач.

– Твоим решением будет гордиться твой отец. Слушайся меня. И только так ты выполнишь волю своего отца, – при этих словах влиятельный мурза встал с тахты и ободряюще приобнял за плечи испуганного юного толмача.

Легко оставаться в рамках добропорядочности, если знаешь умные слова, которые помогают искажать правду.

Как первый раз объезжают скакуна, укрощают его, рвут губы уздечкой, сжимают крепко бока, ласково гладят по шее, а в конце крепкой рукой направляют вымотанного и приструненного коня туда, куда надо. Так и опытный сильный мурза поступил с юным толмачом. Где угрозами, где ободряющими словами Бату подчинил Касыма, привязал к своей воле.

Но после этого Касым стал навсегда себя чувствовать не свидетелем убийства, а уже одним из исполнителей. Одним из убийц доброго и всегда улыбавшегося Казбека.

Утром слуга мурзы зашел за Касымом и вывел бледного, не выспавшегося юнца за стены Сарайшыка в Степь, где пасся большой табун.

– Выбирай, – показал бесстрастно головой слуга в сторону коней. – И благодари щедрого Бату-мурзу.

В зрелости и старости долго перевариваешь события не только прошедшего дня, но и прошедших лет. Прелесть юности – забывать, что происходило с тобой накануне. Только вчера ты плакал, а сегодня утром у тебя глаза уже радостно сияют.

У жителей Степи нет ни редких, ни дорогих вещей, ни товаров. Главное их богатство состоит в лошадях; мясо служат лучшею пищей, а их кожи – одеждою, а приятнейший напиток – молоко их и то, что из него приготовляется. В Степи нет ни садов, ни построек; место развлечений – пастбища скота и табуны лошадей, и ходят степняки к табунам любоваться зрелищем коней. Глядя на игры лошадей, их бег, кочевники издают искренние звуки восхищения. Конь для степняка – это четырех копытное теплое и огромное счастье.

Загорелись глаза Касыма при виде лошадей. Это не были уже виденные местные степные, рыжие, маленькие, но выносливые кони. А привезенные, подаренные, выкраденные, выкупленные лучшие скакуны со всего света. Грациозные, быстрые, с блестящей кожей, гордо несущие свои красивые головы на длинных шеях.

– Выбирай, – скучно повторил слуга из оседлых народов, не понимая радость кочевника.

Касым бросал взгляды на множество лошадей и не знал на ком остановить свой выбор. Глаза разбегались при виде такого разнообразия сокровищ. На утреннем бескрайне зеленом поле мирно паслись, заводили весенние игры между собой белые, черные, рыжие, серые лошади. С разных концов большого табуна слышались ржание и фырканье довольных лошадей. Каждый скакун каждой своею мастью был красив по-особенному, по-своему.

Белый жеребенок, оторвавшись от своей мамки, такой же белой кобылицы, играясь, прыгая, высоко поднимая свои хрупкие ножки, подскакал к Касыму.

Настороженно тянув шею, обнюхивая пустые протянутые руки улыбающегося, радостного подростка, жеребенок тоненько заржал, то ли обижаясь, что в руках Касыма ничего нет, то ли приветствуя. Кобыла, подняв голову от пощипывания травы, грациозно протрусила к своему детенышу.

– Вот, – довольный степняк сделав свой выбор, обнимая, поглаживая и целуя глазастого жеребенка,

– Да будет так, пусть светлыми будут ваши дороги, – слуга равнодушно произнес обязательные слова при выборе лошади.

– Аксуйек! Так я буду тебя звать! – крикнул радостный Касым смешному жеребенку, удаляющемуся вслед за своей матерью.

***

С того времени четыре мягких зим и четыре сочных щедрых лета прошло. Касым научился правильно толковать чужие слова. Привык слушаться Бату. Привык хитрить, обманывать, недосказывать.

Все части света, откуда приходили купцы, были распределены за каждым отдельным дворцовым мурзой. Бату не занимался всеми торговцами. Но ему все было интересно. Касым был его ушами и глазами при встречах чужестранцев-купцов и мурз дворца. И получив украдкой наставление у Бату в начале переговоров, юный толмач действовал по его приказам, переводил так, как тот указывал. Так Касым несколько раз обманывал обе стороны, купцов и других мурз, переводя чужестранцам, что от Сарайшыка дальнейший великий караванный путь закрыт весенней разлившейся рекой, оползни накрыли все тропы и ждать придется очень долго. Он не совсем обманывал, просто преувеличивал опасность и время ожидания открытия пути. Но купцы, не желая ждать, поскорее избавлялись от товаров, которые могли испортиться. Местные торговцы с готовностью раскупали весь товар по низкой цене. А потом собирали мешочки с монетами с благодарностью для Бату-мурзы.

Только однажды один быстрый на движения купец из далекой страны, в стороне, куда заходит кровавое солнце, выслушав, как толмач переводит слова о временно закрытом караванном пути, внимательно оглядывая Касыма, сказал ему на своем языке: «Самый скоропортящийся товар – это люди. Не потеряй себя так скоро, мальчик».

Но продолжал степняк обманывать, как ему повелевал Бату-мурза. Потому что везде во дворце он натыкался на скалящегося ночного стражника, и цепенел каждый раз при встрече юный толмач от страха. Страх за себя и за отца удерживал его того, чтобы пойти и донести все правителю. Тот, грозный, скорый на расправу, мог просто отдать толмача в руки палачу. Отец пошел бы тогда битвой на Сарайшык и погиб бы. А Касыма предали бы мукам.

Устроят показательную казнь из смерти толмача предателя. Соберут с восходом солнца обитателей Сарайшыка и Степи на центральную площадь. Для жителей Степи смерть не нова, они часто видят ее и не удивляются. Поэтому казнь должна быть устрашающей и запоминающей. Под утренним палящим солнцем будут сдирать кожу с еще живой жертвы, придворные лекари приготовленными мазями и отваром будут продлевать жизнь мученика. Будут ломать кости и суставы тяжелой палкой. Стонать, проклинать палачей и плакать кровавыми слезами будет мученик. А шумная толпа громко будет наслаждаться зрелищем и радоваться наказанию. И только потом, когда обезумевший от боли и мучений, еле слышно проклянет день своего появления на свет, только тогда палач милостиво отрубит ему голову. И выкинут останки за стены Сарайшыка подальше в пыльную землю. И зловонные мухи облепят то, что раньше было человеком. И бродячие собаки разорвут мясо и кости.

А для других казнь покажетсявозможностью почувствовать свое превосходство, и будут казаться они себе ангелами по сравнению с казненным. И будут говорить о себе другим людям: «А я никого не предавал». Потому что есть у жителя Степи одна особенная радость и одно утешение, не делающие им чести. Отыщет он в народе скверного человека, увидит чей-то дурной поступок, которого сам не совершил, и чувствует себя от радости на седьмом небе.

Ничто так не подбадривает грешника, как грех другого человека.

И долго будут пересказывать друг другу в Степи, как опасно нарушать яссы-законы, установленные еще великим Шынгыс-ханом. Что мучительная смерть ждет любого предателя.

Страшные образы себе нарисовал юный толмач. Между двух огней он оказался. Глубоко увяз степняк в непонятной для него дворцовой игре. Поэтому не загадывал далеко свое будущее он. Только очень часто просил духов ушедших предков помочь ему.

Перед празднованием нового года-Наурыза чеканились новые монеты и готовились керамические изделия, и на всех них изображали символы того животного, чей год, согласно двенадцатилетнему циклу, наступал. После празднования Наурыза, когда наступал новый год, правитель Сарайшыка вместе со своим двором, слугами традиционно выходил в Степь. Роскошные подарки неслись степному народу.

Прошли самые трудные для хозяйства и самые тревожные для кочевников месяцы – январь и февраль: скотина спала с тела, ослабела и требовала большего присмотра. Зима с ее хмурым лицом и крутым нравом была не только трудным для хозяйства кочевников временем года, но и в военном отношении самым опасным: походы против кочевников обычно предпринимались именно зимой, когда улусы размещались далеко друг от друг и расстояние между зимними стойбищами составляло много дней сложного пути.

Правитель объезжал ближайшие владения, смотрел своими глазами, как его народ пережил суровую зиму. Мурзы выслушивали жалобы степняков на падеж скота зимой, на раздоры между родами и аулами из-за земли, на кражи лошадей. Девять восходов и заходов солнца должно пройти, прежде чем правитель возвращался обратно во дворец. Число девять считалось счастливым для степняков. Поэтому первый выход в Степь в новом году ограничивался девятью восходами солнца.

Потом короткое время песчаных бурь наступало через десять – пятнадцать дней после наступления Наурыза. Песок забивался в уши, глаз, облеплял лица. Серая мгла накрывала Степь, становилось темно даже днем. Поэтому такое время лучше было переждать в закрытом дворце.

Толмач не нужен был в местных выездах правителя, поэтому Касым воспользовался этим временем, чтобы навестить отца.

Всадник отпустил поводья, отдав Аксуйек право самой выбрать темп бега. Юная кобылица, почувствовав свободу, всецело отдалась своей молодой природе. Кровь бежала по сильным мышцам, заставляя любоваться собой, своей мощью. Ее чувство передалось и Касыму. С гордостью он оглядывал необъятные просторы земли. Это в Сарайшыке он слабый, зависимый, с переломанной волей. А в Степи он вольный кочевник, он наедине с природой. Здесь он живет полной грудью, вдыхает ароматы, запахи. Видит все краски. Зеленая земля, вечное синее небо. Жизнь представляется бескрайней, как весенняя Степь с ее распускающимися цветами.

И только серые встречающиеся камни напоминали о смерти. Покосившиеся каменные изваяния, изображавшие человека. Балбалы. Сооруженные в честь умерших каганов, султанов и батыров. Хоть и пришли проповедники ислама в Степь, и правители Сарайшыка воздвигли большую мечеть в центре своей ставки, все равно кочевники почитали духи ушедших и верили в верх и низ мироздания, которые выражались в Тенгри (Небо), Жер-Су (Земля и Вода) и Умай (женское божество, покровительница всего живого).

«Камни помнят, камни помнят все», – так думал Касым, слезая с лошади, чтобы остановиться у балбалы и попросить у духов защиты и светлой дороги.

Толмач умел читать надписи. В основном, на камнях были сказания о подвигах, о победах. Но ему запомнилась надпись, которую он прочитал в одном древнем свитке в библиотеке, описывающим такие же балбалы, но в других землях.

«С любовью смотрите на нас. Мы были такие, как вы. Вы будете такие, как мы».

Уже первые звезды робко начинали светиться, когда путник приблизился к своему родовому аулу. Маленькие вспышки огней костров указывали путь домой. Обычный аул из трех десятков пестрых юрт. Жители еще не откочевали на весенние пастбища. Очень удобное место было выбрано для зимнего урочища. С одной стороны протекала река, а с другой – рядом находились заросли кустарника и лесной массив. Здесь удобно было запастись дровами для огня и деревом для возведения юрт.

Чуткий слух кочевников уловил далекий бег одинокой сильной лошади с легким всадником, и любопытные аульчане вышли из своих юрт, чтобы посмотреть на путника. Касым слез с лошади, чтобы пешим пройти по аулу и выказать уважение, здороваясь не сверху, а на равных, на земле.

Все узнали сына уважаемого Едиль-батыра.

По степной традиции Касым задавал каждому встречающемуся традиционный первый вопрос: «Здоров ли твой скот»? И только потом уже расспрашивал кочевника о нем самом, о его семье. Благополучие скота – главного богатства степняков, ставилось превыше всего.

Некоторые семейные женщины торопились напоить его шубатом или первым весенним кумысом, потому что по степной традиции первый напиток, подаваемый гостю, должен быть обязательно белого цвета. Просто вода не годилась. Угостить гостя в только наступившем году считалось хорошей приметой. Благодаря этому весь год будет сытным и плодоносным.

Весь аул поздним вечером зашумел, зазвенел родными звуками для путника. Девушки, быстро наряженные по случаю прибытия знакомого джигита, робко кружили, не приближаясь и издалека здороваясь. Тонкая волнительная мелодия, получаемая из украшений для девичьих кос, в виде подвесок из нанизанных друг на друга небольших звеньев из металла и серебряных монет, заставляла сердце петь. Обычно подвески крепили к косам девушек для того, чтобы под тяжестью монет девушка держала голову прямо, спину ровно и не сутулилась. А еще чтобы девушка не позволяла себе резких движений, не появлялась там, где ей не следует быть, так как звук подвесок выдавал ее присутствие. Если девушка делала резкие движения, и подвески издавали беспорядочный звук, то это считалось признаком невоспитанности. Поэтому девушки учились ходить плавно и тихо, чтобы звук подвесок был тонок и мелодичен.

Молодые джигиты с восхищением рассматривали высокую белую кобылицу, шумно обсуждали ее тонкие сильные ноги. Трогали дорогое узорчатое седло. Большинство из аульских джигитов обходились вообще без седел. Маленькие босоногие дети пытались руками дотянуться до кобылицы, до красивой одежды, до мягких козловых ичигах на ногах Касыма.

Большая юрта главы аула традиционно ставилась на краю поселения. Но теперь жилище уважаемого Едиль-батыра расположилось на расстоянии полета стрелы подальше от своих сородичей. Ему нужен был покой. Он умирал.

Отец Касыма ранней зимой провалился в замерзшую реку, когда гнался за волками, которые задрали несколько овец. Тонкий первый лед не выдержал веса батыра вместе с горячим конем, увлеченным погоней. Его сразу же спасли. Длинными арканами, сплетенными из конских волос, захватили и вытащили из полыньи. Мокрого, всего облепленного ледяными крошками, перенесли в теплую юрту, с трудом сняли тяжелые намоченные зимние одежды, холодное тело обтерли топленным бараньим жиром. Напоили густой шурпой, сваренной из самой жирной овечки, которой пустили кровь, совершив обряд жертвоприношения духам. Зимой кобылицы, в ожидании приплода, не давали молока, поэтому только теплым верблюжьим молоком с кусочками жаренного бараньего жира поили замерзшего. Но коварный ледяной холод успел глубоко войти в мощное тело батыра. И теперь изнутри забирал всю силу степняка.

С грустными мыслями подходил сын к одинокой юрте, у входа которой было установлено копье с развевающимся знаменем с изображением родовой тамги.

До этого дня отец постоянно навещал Касыма. Маленьким караваном, в котором три лошади, да два навьюченных верблюда, вместе с сопровождающимися, Едиль-батыр въезжал в караван-сарай. Оставив спутникам овец, меха, шкуры, луки, стрелы, конные седла, все то, что получал, добывал и делал аул для обмена на другие товары, заботливый отец пешком спешил во дворец. Дальше караван-сарая на территорию ставки правителя верхом на лошадях, верблюдах и вообще любым животным вход был запрещен.

Никому не разрешалось передвигаться верхом по Сарайшыку, за исключением правителя и его приближенных. Власть на то и власть, чтобы выше должна быть и отличаться от других.

Зато коровьих лепешек, конских, верблюжьих и овечьих отходов не было на чистых улицах города. И запахи были только от приготовления пищи.

Расположившись вдвоем на берегу реки, опоясавшей Сарайшык, подальше ото всех, отец и сын вели неторопливые беседы под нехитрую еду. Никого ближе не было на свете друг у друга. Без матери рос мальчик.

В первую встречу с отцом после убийства Казбека Касым вначале еще порывался рассказать о трудном испытании и решении, который заставил его выбрать Бату-мурза. Но обнимая мощную крепкую шею и вдыхая родной запах отца, он на мгновение представил себе, как скалящиеся ночные стражники катают окровавленную голову Едиль-батыра по пыльному полю, и в страхе жмурился. На все заботливые расспросы он отвечал, что ему нравится в ставке правителя, и он только немного скучает по дому, по отцу. Чуткое родительское сердце что-то подсказывало Едиль-батыру, и он предлагал сыну, забрать его обратно в Степь. Но снова внутренне ужасаясь представленной картиной на поле, Касым, внешне показывал беспечность и отказывался от этого. А только после расставания тихо плакал в одиночестве. Трудный выбор принял и тяжелую ношу нес мальчик. Никто не мог его поддержать или осудить. А судить о человеке нужно только по решениям, которые он принимает в сложных обстоятельствах, а не, когда в его жизни все хорошо.

Теперь Касым сам шел к родному очагу, ведя за узды белую лошадь. Кровавое солнце за спиной готовилось погрузиться в землю.

После долгого конного перехода всадник покрыл Аксуйек теплой накидкой, чтобы медленно остывала она, и вечерняя весенняя прохлада не застудила разгорячённую кобылицу. Нельзя сразу бросать лошадь после бега. Нужно быть рядом с ней, неспеша идти, успокаивая ее. Чтобы ее сердце постепенно снижало ритм биения, чтобы разгоряченные мышцы не резко остывали.

Наклонившись вперед, чтобы не стукнуться головой о низкую деревянную перекладину ворот юрты, джигит вошел в родное жилище.

Низкая перекладина в юртах была предназначена для того, чтобы входящие кланялись. Юрта – это обитель счастья, всего самого дорогого и живого, что есть у кочевника, и только перед входом в жилище склоняют голову все гордые степняки, независимо от богатства и положения, а больше нигде и ни перед кем. И еще наклоняются, когда выходят из юрты, таким образом приветствуя мир и воздавая уважение Степи.

В большой юрте отца было жарко. Сильно горел очаг в центре, пахло адраспаном, степным растением, дымом от сожжённых веток которого очищали жилище от злых духов.

– Сынок, айналайын, ты пришел, – лежащий на одеялах и подложивший под голову старое, темное, протертое седло вместо подушки, мужчина слегка приподнялся. От некогда мощного телосложения батыра осталась только желтая тень. Отец приближался к завершению своего четвертого мушеля, но резко обострившееся морщины делали его стариком.

Глядя на осунувшееся, пожелтевшее от болезни, покрывшееся морщинами лицо, на ослабленное похудевшее тело отца, у Касыма непроизвольно выступили слезы. Больной, увидев его взгляд, отвернулся, только сын успел заметить, что глаза отца тоже предательски заблестели.

За это мгновение два единственных друг для друга на свете человека, мысленно, без произносимых слов, успели передать свою любовь.

– Отец, ты умираешь?

– Да, сынок, я умираю.

– Но так нельзя! Слишком рано!

– Такова жизнь, сынок.

– Как же я без тебя?

– Мне больно оставлять тебя одного в этом мире, сынок. Но ты должен быть сильным.

Такой незримый разговор состоялся между сыном и отцом, только глазами они выразили всю любовь друг к другу.

Касым прилег рядом. Отец и сын молча лежали под шаныраком, уставившись в открытое отверстие наверху, наблюдая за звездами и бережно держа друг друга за руки. Ладонь Едиль-батыра, когда-то большая, горячая, в ней раньше легко тонула ладошка маленького сына, теперь с болезнью ссохлась, размерами стала почти равной, как у Касыма. Слова были излишними.

Неожиданно дверь широко распахнулась и в юрту, пригнувшись крупным телом, вошел высокий, плечистый джигит. Бросив охапку сухих веток, он бросился навстречу вставшему Касыму. Тепло обнялись они. Тимур, ровесник, с одного рода, зачинщик и заводила совместных детских игр. И самое главное – молочный брат Касыма. Мать Тимура одинаково кормила грудью и своего сына, и Касыма. Только благодаря этому и выжил единственный сын Едиль-батыра.

Все жители бережно ухаживали за одиноким главой аула. Но Тимур бывал чаще всех.

– Отец, мы выйдем с Тимуром поговорить, чтобы не шуметь, не мешать?

– Нет, будьте здесь. Вы мне не мешаете. Мне приятно смотреть на вас и слушать. Да и поздно уже. Вы храбрые джигиты, но ночь – время джиннов и других злых духов. Сидите в юрте.

Молодые люди с теплотой осматривали друг друга. Хоть и были они ровесниками, но взрослее казался Тимур. От постоянной заботы за лошадьми, охоты на животных, стычек с враждующими соседями, встреч с весенними ураганами, снежными бурями, мужественней и крепче Касыма он выглядел.

– Твоя кобылица у юрты? – хитро прищурившись и улыбаясь, спросил Тимур, как всегда держа наготове что-то неожиданное.

– Да моя.

– Давай я своего коня приведу, будет покрывать он ее! Такие жеребята пойдут! Вся Степь завидовать станет! – с восхищением предложил Тимур.

– Да твой конь даже не достанет ее! Как щенок будет прыгать! – Касым вытянул вверх обе руки, смешно показывая, как маленькие собачки пытаются дотянуться до чего-то высокого, недоступного.

Оглушительный смех сотряс большую юрту. Домашний, небольшой, но яркий очаг выхватывал из темноты лица трех степняков, скалящихся от восторга. Тени, бросаемые огнем, весело метались по уютному жилищу. Тепло костра, сладкий запах дыма, звезды в ночном небе, да самые близкие люди рядом – что еще нужно для счастья? На мгновение Касыму показалось, что вернулись прежние беззаботные времена. Что сейчас начнут есть они свежее варенное мясо, запивая вкусным густым кумысом, а потом будут слушать Едиль-батыра, рассказывающего о быстрых конях, о смелых батырах.

Что не было и не будет ни страшного ночного стражника, ни коварного мурзы Бату, ни невинно убиенного Казбека, ни большого, неуютного Сарайшыка.

ГЛАВА 3 – ВДОЛЬ ДОРОГИ К СТАРОСТИ

Вначале жена шутила: «Ты что так рано? Старческая бессонница к тебе только лет через двадцать должна прийти». Но вскоре она забила тревогу.

Супруги уже прошли обязательные этапы семейной жизни, такие, как: юная влюбленность, притирка характеров. И теперь они зрелые вступили в самую важную стадию супружества – беречь партнера. Когда глядя друг на друга, как в зеркала, отмечать первые седины в висках, видеть натруженные руки и ощущать не такие уж упругие, как раньше, тела. Понимать, что именно в этом возрасте твой выбранный спутник жизни начинает становиться хрупким и уязвимым для всего, как никогда раньше. Если раньше можно было себе позволять эгоизм по отношению к партнеру, то теперь чувство ответственности перевешивало все остальное. Заботливо укрывать одеялом спящую жену и подавать мужу чай без сахара, потому что врач сказал, что у того предрасположенность к диабету.

– Дорогой, ты находишься в опасном возрасте. Когда организм уже переходит к старости, но человек не может смириться с этим, либо просто не обращает внимание на появившиеся сигналы и продолжает нести те же нагрузки и вести тот же образ жизни. Пора себя уже беречь, – обеспокоенная Асем вела разговор за вечерним чаем.

– Да я всю жизнь в опасном возрасте, – попытался отшутиться муж.

– Нужно быть мягче и гибче с годами и уметь отделять зерна от плевел. Хватит уже нервничать и переживать по пустякам. Неуязвим не тот, кто не получает ударов, а тот, кому они не причиняют вреда.

– Я «Борис-Бритва-Хрен-Попадешь», – снова пытался шутить муж, сравнивая себя с персонажем из фильма «Большой Куш».

– На этой неделе запишу тебя к врачам. Полное обследование пройдешь, – гнула свою линию обеспокоенная жена.

– Да не хочу я. Нормально все. Просто нужно отдохнуть.

– Так ты и не устаешь. Стресса нет на работе. Ты сам же говорил, как тебе повезло с руководством и коллективом.

Это было правдой.

Рассудительный тон общения начальника Аманжола задавал спокойную атмосферу в работе. Четыре постулата руководителя: мотивация, контроль, организация и планирование.

Директор департамента, прямой руководитель Аманжола, не осуществлял постоянный контроль. Не стоял за спиной, не наводил ненужную суету. Он задавал план работы на год, полгода, месяц и на неделю. С четкими датами выполнения и предоставления отчетов. И департамент работал, как швейцарские часы. Без сбоев. Сверху не спускались авральные задачи, никто не задерживался допоздна в офисе. Еще шеф работал на опережение. Поэтому всевозможные справки, аналитические записки по запросу вышестоящих инстанций были готовы заранее, только даты и некоторые цифры менялись. В то же время инициативы не были наказуемы. Любые предложения обсуждались, а в случае успешной реализации, директор писал служебные записки наверх с ходатайством о премировании и поощрении.

Многие хотели попасть именно в этот департамент, именно к шефу. Потому что уходят не из компаний, а уходят от начальства. Мало кто из директоров мог похвастаться спокойной энергетикой, сдержанностью эмоций и добрым нравом.

Но Аманжол видел, как шеф ставил на место зарвавшихся сотрудников, устроенных по звонку «сверху». Таких «позвонков» и «парашютистов», которые могли не соблюдать трудовую дисциплину или позволять себе откровенно «косячить» в расчетах, в подведении балансов в операционной деятельности департамента, начальник вызывал к себе в кабинет. И через тонкую перегородку Аманжол слышал четко поставленный голос своего директора:

«Петух, когда попадает в кастрюлю, становится курицей. Мы не говорим, что варим петуха, голосистого хозяина курятника, а утверждаем, что готовим простую курицу! На банке тушенки написано «говядина», там не информируется, что это был здоровый бык, пасшийся на сочных лугах и был главой стада, быком – осеменителем. В банке говядина и все! Кем ты был до того, как попал сюда, меня абсолютно не волнует. Попал сюда, выполняй все, что от тебя требуется! Последнее предупреждение».

Удрученный и поникший после словесной выволочки «проштрафившийся» уныло плелся из офиса в курилку, куда следом выходил и Аманжол.

Нервно смоля сигарету, новенький суетился в прокуренном помещении. Брал в руки телефон, затем снова засовывал его в карман. На лице читались сомнения.

– Не говори никому. Не надо, – подражая Саиду из «Белое солнце пустыни», когда тот забирал винтовку из рук басмача, такими же словами и так же тихо, но гипнотизирующе произносил Аманжол.

Недоуменный взгляд в ответ бросал новичок на своего старшего коллегу.

– Если позвонишь своему Баке-Саке, то знай, что у Куаныша, нашего директора, связи помощнее, чем у твоей «крыши», – информировал тот.

Дождавшись, когда новый сотрудник с интересом теперь будет внимательно слушать, Аманжол продолжал.

– Он добьется того, что, когда ты уйдешь от нас, то за тобой шлейф потянется. Шлейф из негатива. То, что ты конфликтный, не дисциплинированный. И ошибки ты делаешь элементарные. С таким багажом ни в одну нацкомпанию ты не попадешь. Поверь мне. Были уже такие случаи.

– Ты что мне тут жути нагоняешь? – пытаясь за грубостью скрыть свое беспокойство, нервно кривя губы, наезжал новенький.

– Слышь! Я помочь хочу тебе! – приструнивал таким же взрывным наездом запал оппонента Аманжол и затем спокойно продолжал, – парень ты нормальный. Все ошибки совершают. Все мы люди. Ты вот что сделай, – доверительно приблизившись к собеседнику, Аманжол теперь уже почти шептал, – завтра с утра пораньше зайди в кабинет к шефу, извинись и скажи, что впредь такого не повторится. Сегодня не надо. Пусть все уляжется. Но завтра с утра обязательно зайди. Это нормально. Многие сначала в «штрафники» попадают. Но если покажешь себя в работе, «орденоносцем» станешь. Нормальный процесс.

После разговора в курилке Аманжол, убедившись в адекватном поведении собеседника и в том, что тот последует сказанным инструкциям, заходил в кабинет директора и многозначительно, утвердительно совершал легкий кивок, чуть прикрыв при этом глаза. В ответ такое же легкое и одобрительное кивание он встречал из глубины помещения. Ни одного слова и даже звука при этом не издавались.

Партия была разыграна, как по нотам, и завершающий аккорд ставил он, заместитель директора департамента.

Да, стрессов на работе он не испытывал. Ему доверяли, его ценили.

– Или ты в семье устаешь? – обеспокоенно и с пробуждающейся грустью заглядывала в глаза мужа, ожидая пугающего ответа.

– Глупости не говори. Пойду я к твоим врачам! – уже раздражался Аманжол.

Походы по докторам затянулись на неделю. Анализы показывали небольшие отклонения от стандартов, все показатели были почти в норме. Завершающим походом стал визит к психологу. Крупный, осанистый мужчина в очках вызывал доверие.

Авиценна писал, что есть три средства борьбы с болезнью – слово, растение и нож. И, по мнению древнего доктора, именно слово стоит здесь на первом месте. Психолог в совершенстве владел этим инструментом врачевания.

– Что беспокоит? – дружелюбно начал процесс доктор.

– Ничего, – пожал плечами посетитель.

– У вас бессонница? Или тревожность?

– Не могу ответить, – подумал, ответил Аманжол.

– Первый брак?

– А? Что?

– Единственный брак, жена одна, бывших нет? – с веселыми искорками в глазах доктор продолжал беседу.

– Да. Один брак, одна жена, один банк, – пошутил мужчина, – а почему Вы спросили?

– Причины беспокойства ищу. У многих мужчин, вступивших во второй брак, остались дети в первом, и это сильный повод для переживаний. А в наше время, в нашем обществе процент разводов очень большой.

– Нет, детей у меня на стороне нет, любовниц тоже, и на работе все прекрасно.

– В прошлом? Деяния, за которые стыдно? – доверительно продолжал врач, демонстрируя раскрытые ладони, да и вся его расслабленная поза располагала к откровенности.

– Мне уже за сорок лет. Думаете, я свой путь к этим годам праведно прошел? Есть у меня за спиной поступки, за которые стыдно. Но из-за которых я не страдаю бессонницей, – начал делиться посетитель.

– И мальчики кровавые в глазах? – доктор употребил известную многим строку Пушкина из «Борис Годунов».

Тут Аманжол вздрогнул. Заметно было, как он отвел глаза. Как пытался сдержаться взрослый, сильный и уверенный на вид посетитель в дорогом костюме.

– И тут все в порядке, – кивнул мужчина через время.

– Ладно, на первый раз достаточно, – успокоительно закончил прием доктор. – Не буду Вас терзать. Но мысль у Вас была – раскрыться врачу. Мой совет Вам: как говорится, «переспите с этой мыслью», обдумайте и потом приходите ко мне. Я готов Вам помочь. А вы нуждаетесь в помощи. Как и все мы, люди на Земле. Все мы начинаем оценивать свою жизнь, только глядя на нее в зеркале заднего вида. Оглядываясь, рассуждаем, что оставили позади и в правильном направлении ли мы теперь двигаемся? И самый главный вопрос: «Можно ли все исправить»? Так вот скажу я Вам. Пока ты жив, все можно исправить!

«Интересно, какие скелеты он держит в своем шкафу?» – думал психолог, делая записи в своем дневнике после ухода посетителя.

Поздним вечером в спальне Асем, разбирая рекомендации врачей для своего мужа, спросила:

– А снотворные тебе не прописали?

– Нет, – увлеченный просмотром модного сериала на лаптопе, Аманжол не хотел отвлекаться на скучный для него разговор.

– А что психолог сказал?

– Психолог сказал, что я опасен для общества, для этого мира, – не отрывая голову от маленького экрана продолжил он.

Асем, закрыв ноутбук мужа, развернула голову Аманжола к себе и глядя в глаза за очками, проникновенно начала говорить:

– Даже если весь мир будет против моего мужчины, я все равно буду стоять за его спиной и …, – тут она чуть выдержала паузу, – и буду нудеть: «А я ведь говорила, говорила ведь».

Громкий смех супругов разбудил детей в соседней комнате.

ГЛАВА 4 – НАС БУДУТ ПОМНИТЬ ЗА ТО, ЧТО МЫ РАЗРУШИЛИ

– Абеке, вставайте, просыпайтесь, – тормошил водитель лежащего на земле мужчину. Аманжол открыв глаза, недоуменно смотрел на склонившегося над ним парня. С трудом, приняв сидячее положение, он с удивлением озирался по сторонам, не узнавая ничего вокруг. Снова зажмурил глаза и открыл их, пытаясь понять что с ним. Настолько реальным был сон, в который он погрузился. «Или это был не сон? Может это моя душа бродила по времени?» – подумал растерянный мужчина.

– А где старик? – просипел пересохшим горлом Аманжол.

– Какой старик? Не было здесь никого. Только большой ворон сидел рядом с Вами. Как я подошел, он сразу улетел.

– Воды нету?

– Лучше есть! Смотрите, что привез. – подняв громыхающий пакет, довольный водитель достал оттуда пиво.

Аманжол махом осушил банку. Сидя на земле, держа пустую жестянку в руке, он застыл, уставившись в одну точку. «Что же это было? Такое реальное», – не переставал задавать себе это вопрос мужчина, медленно раскачиваясь.

Потом уже в гостинице, задумчиво собирая вещи, готовясь к возвращению домой, его не покидало чувство потери, недосказанности. Что-то близкое, даже родное он почувствовал в своем сне. Все ощущения были знакомы. Хотя Аманжол с самого рождения был городским жителем и вживую со степью не сталкивался. Степь, которую он раньше видел только из окна поезда, раскрылась во всей своей красоте, со своими запахами, цветами. Далекая, она притягивала своей глубиной и древними тайнами.

И в то же время страшно было. Страшно от времени, в котором он прибывал. Жестокий век, жуткие нравы.

Сожаление испытывал он от того, что расстался с Касымом. Ему хотелось вернуться снова туда. Узнать, что же дальше стало с этим мальчиком, принявшим нелегкий выбор. Куда завел его путь, не выбранный им самим?

Аманжол знал, что такое самому сделать страшный выбор. Знал, что такое жить с грузом ответственности. Знал, потому что сам выбирал лежащие на разных чашах весов тяжелые ноши. Его и окружали люди, сделавшие трудный выбор и живших потом с последствиями.

Но про себя он не думал. Не привыкший страдать, он глубоко прятал свою боль, либо забывал про нее. И не выносил нытиков, которые выносят свою боль на всеобщее обозрение, чтобы вызвать жалость.

Впервые он встретил человека, который сделал жестокий выбор, еще в студенчестве. Аманжол часто вспоминал его и представлял, что с ним сейчас.

***

Аманжола после окончания школы отправили получать образование в Россию, рассуждая, что там сохранился качественный преподавательский состав. Из Казахстана в 90-е годы уезжали научные кадры: ученые, преподаватели. Кто в Россию, кто в Германию, кто в Израиль. Поэтому выбрав ВУЗ, находящийся в одном из субъектов Российской Федерации, он легко туда поступил. Огромную роль в этом сыграли стеклянные банки с контрабандной черной икрой. Белуги и осетра на Каспии хватало.

Сидя один в комнате общежития, молодой студент пытался сосредоточиться на записанных лекциях. Но голоса смеющихся за стенкой, песни группы «Руки вверх» сбивали от настроя.

В общаге пили все. Молодежь, оторванная от дома, без родительского пригляда, вела себя свободно. Пили весело, пили куражась, затевали драки. Если не хватало алкоголя, то отправляли младших и слабых за водкой.

Еще первокурсник, Аманжол, не имел сильного авторитета, чтобы пойти и попросить соседей по общежитию вести себя потише. Так могли сделать только старшекурсники, да парни, связанные с криминалитетом.

В 90-е воздух был пропитан разборками, стрелками, наездами. На постсоветском пространстве все, от мала до велика, занялись накоплением капитала. В те годы большие парни делили огромные куски масштабного пирога народного хозяйства, целые отрасли тяжелой и легкой промышленности, бывшие когда-то общими при Советском Союзе. Бандиты масштабом поменьше занимались тем же. На своих уровнях дрались за предприятия и рынки, за районы. Остальные, мелкие, подражали им, стоящим на верхней ступени пищевой цепочки. Власть в лице государства не могла контролировать процессы и поэтому криминал правил бал.

Когда Аманжол заселился в тесную комнату двенадцатиэтажного общежития для студентов, то вечером в его жилище без стука завалились трое парней. После недолгой словесной перепалки он предложил выйти в холл. Потому что там пространство больше и там можно было свободно перемещаться, не опасаясь, что зайдут со спины и оттуда неожиданно ударят.

Парни дышали перегаром и объясняли приезжему, что они главные здесь, что он должен «отчехлиться» им за то, чтобы спокойно передвигаться по общежитию. Дальше слушать Аманжол уже не стал. Драться он привык. Не зря с седьмого класса до самого выпуска со школы занимался боксом. Хоть и выступал в легком весе, здесь он первым нанес удар самому тяжелому на вид вымогателю, затем быстро перемещаясь между противниками, стал засаживать в печень, пробивать по корпусу. Но крупные и гораздо выше него, парни, морщась от пропущенных ударов, все равно окружали его, чтобы схватить, либо сбить на пол ударами ног. Как бы все закончилось неизвестно. Но драка была остановлена взрослыми, семейными людьми.

Беженцы с Таджикистана, они жили здесь же, но этажом ниже. Гражданская война заставила многих покинуть родные края. Глава семьи на родине служивший в милиции, в России тоже устроился в органы правопорядка и ему дали жилплощадь в виде целых трех комнат в студенческом общежитии. Прикрикнув на дерущихся, он пообещал всем проблемы, если драка повторится.

После того инцидента в общежитии больше никто не наезжал на Аманжола, потому что он умел наносить удары, и самое главное – что он сам бросился на троих, первым начал драку.

Закончилась первая чеченская война. Всем российским пацанам, которые там отслужили, дали возможность бесплатно, без конкурса поступать в ВУЗы России. Большинство деревенских ребят выбирали строительные факультеты, рассуждая своим крестьянским умом и родительским наказом, что после получения именно строительной специальности можно будет легко стать обладателем квартиры в городах.

Когда пятеро молчаливых, хмурых пацанов заселились в общежитие, то никто не почувствовал перемен. Только Аманжол, иногда встречая их взгляды, немного напрягался. Потому что смотрели они не прямо в глаза, а куда-то в точку на лбу, или на груди, как будто сквозь прицел. При этом абсолютное равнодушие читалось во взоре.

Вскоре в общежитии установилось новое правило: «с пацанами, вернувшимися с чеченской войны, не пить. А если сидишь с ними за одним столом, то после первого же стакана водки их нужно сразу «вырубать», «отключать» любыми подручными средствами: табуреткой, ножкой от стола, всем чем, что попадется под руку». Потому что голыми руками их не возьмешь. Потому что буйными они становились после алкоголя. Прошлое войны не отпускало их, пряталось в глубине израненных душ, а после выпитого настигало их, и тогда злость на весь мир пробуждалась в молодых пацанах. Выбитые двери в комнатах, сломанные шкафы – это были пустяки по сравнению с пробитыми головами, свернутыми набок носами пострадавших от их рук.

Шум за стенкой мешал Аманжолу, отвлекал от учебы. Неожиданно смех прервался резкими криками, шумом от падения. Аманжол поморщился с мыслей: «Напились. Теперь слабых первокурсников бьют».

Через пять минут дверь широко и с шумом распахнулась, и трое старшекурсников внесли окровавленного и связанного белобрысого паренька. Приглядевшись, Аманжол узнал в лежащем без сознания одного из участников чеченской войны. Саша, вспомнил он его имя.

– Аман, полежит он у тебя, – кратко сказал один из соседей.

– Без проблем.

– Выпить хочешь?

– Нет, спасибо, готовиться надо.

– Ну сам смотри. Только не развязывай его.

Тихо подойдя к лежащему, Аманжол убедился, что тот жив, но без сознания. Кровь запеклась на разбитой губе и скулах. «Наверное, сзади по башке стукнули, больше царапин нету, ран нету», – осмотрел светловолосого паренька он.

Через короткое время увлеченный учебой первокурсник услышал шум на полу.

Это, придя в сознание, парень осматривался по сторонам, мутными, покрасневшими глазами оглядывался по сторонам. Со стоном попытался взяться за больную голову, но связанные сзади руки не давали это сделать. Осознав, что лежит связанный по рукам и ногам, он дико закричал.

– Боец, развяжи меня! – жилы на шее натянулись, как и веревки, которые он пытался безуспешно разорвать. Сам он извивался, пытаясь освободиться от плена.

– Боец, развяжи меня! – страшно вращая глазами в красных прожилках, не прекращал орать он.

– Тихо ты. А то пацаны придут, – спокойно сказал Аманжол, не поднимаясь из-за стола.

Саша попытался молча встать, но не смог. В итоге он стал биться затылком об пол, ритмично, с каждым разом все сильнее и сильнее. Аманжол вначале недоуменно смотрел на него, потом до него дошло. «Он так хочет потерять сознание, забыться», – неожиданная мысль прилетела в голову. Аманжол, стремительно, разбрасывая бумаги конспектов, выскочил из-за стола, просунул руку под голову, удерживая от ударов.

Связанный заплакал, горько заплакал. Все лицо сморщилось, губы обиженно вытянулись у молодого студента. Каждый человек в своем горе некрасив. Голова Саши лежала на руке Аманжола, его слезы стекали по щекам, оставляя грязные разводы на запекшейся крови на скулах.

Аманжол приподнял и посадил Сашу на пол. Смочил полотенце водой из чайника и стал утирать лицо пленника. Слезы не останавливались.

Потом Саша заговорил.

_***

Отец у меня всю жизнь в совхозе на тракторе работал. А я с детства в кабине играл. А как в пятый класс пошел, так и сам за руль сел. Мотоцикл, папина «Нива», трактор – для меня все они одинаковы были. В последних классах я самый первый механизатор и водитель на весь район был. На сенокос, на уборку урожая меня, как взрослого, привлекали. Трактор, комбайн, грузовик. Все это я мог с закрытыми глазами разобрать, собрать, завести и поехать. В институт не хотел. Думал, так всю жизнь на земле и проведу.

В армию призвали. В учебке, как увидели, что я любую машину могу оживить, так и посадили за БМП. В роте я первый водитель, лучшая машина у меня была.

А тут война.

Короче, дали нам приказ, выйти в квадрат такой-то, указанный на карте. Одно село надо захватить рано утром. Я первый в колонне, ротный со мной в машине. Тихо, туман утренний, горный. Разведка молчит. Уже у цели. Вижу впереди что-то серое большое. Присмотрелся я в оптику. У меня волосы зашевелились от ужаса.

Там наши пацаны. Живые, мертвые, раненные. Все вместе связанные друг с другом лежат. Из них баррикаду сделали и ими дорогу перекрыли. Не объедешь их. Друг на дружке лежат, в несколько рядов. Мертвые с живыми.

Самое страшное, знаешь, что!? Вой оттуда идет, от них. Дикий, нечеловеческий вой. Мертвые с живыми воют.

И тут нас заметили, обстрел начался. Я-то знаю, что в таких случаях «духи» сначала первую машину подрывают и последнюю. И все, колонна в замке. Потом уже можно всех спокойно утюжить.

Ротный в рацию кричит, докладывает, что впереди творится. Оттуда мат, приказывают вперед. Приказ надо выполнять! Вперед! По нашим. Капитан плачет: «Суки, суки! Вперед, бл…ть! Спасай колонну!»

Я по газам. Вперед, на баррикаду. По нашим пацанам. По телам. Живым и мертвым.

Как бой прошел, не помню. Гонял по селу на автомате.

После боя я вернулся к баррикаде. Надо было собрать останки солдат с поля – руки, ноги, головы… Это же я раскидал тела по квадрату такому-то…

А после возвращения на гражданку мне снится один и тот же кошмар: ко мне приходят окровавленные солдаты, чьи части тел я подбирал, и говорят: «Спасибо, товарищ сержант».

Моя машина. Я сам всегда ее чистил. Лишнюю грязь на гусеницах убирал. А в тот раз веревки намотаные с гусениц снимал. И куски кровавых тел.

***

– Не связывай меня, боец, – плача, закончил Саша свой рассказ.

– Я и за руль теперь не сажусь. Не могу, – прощаясь у двери, поделился полуседой молодой парнишка, ровесник Аманжола.

Аманжол часто вспоминал Сашу, переломленного войной, намотанного на колесо Истории. А какой выбор у него был? Развернуть БМП и уехать назад? А потом? Трибунал? Может вышел бы через несколько лет с тюрьмы и его не преследовали бы демоны войны.

Аманжол пытался найти Сашу в социальных сетях. Но нигде не находил.

***

Асем встретила в аэропорту своего мужа, вернувшегося с командировки.

– Какой-то ты не такой, – внимательным женским взглядом окинула она лицо Аманжола.

– Устал, наверное.

– Нет, не усталость тут. Что-то другое. Не могу понять. Черты лица какие-то другие стали.

– Похудел?

– Не это главное. Подумаю, скажу.

Поздно вечером, когда уснули дети, Аманжол рассказал жене про свое видение, а также не утаил, что накануне очень сильно выпил. Как и любая женщина, чуткая к деталям, Асем обратила внимание на упоминание странного вкуса воды.

– Тебя опоили. Наркотиком. Там в аулах столько травы растет. Странный старик, ты говоришь. Наверное, местный дурачок. Под кайфом ходит. Еще и тебя отравил. От этого такой сон был у тебя, – прагматично разложила все по полочкам жена.

Аманжол неожиданно для него быстро уснул. Сразу, как только закрыл глаза.

ГЛАВА 5 – ВЫБОР

Аул просыпался.

Как только первые лучи солнца озарили весеннюю Степь, Касым вышел из юрты. Аксуйек спокойно пощипывала весеннюю траву у жилища, стреноженная за передние ноги, чтобы не смогла убежать. То, что ее могут украсть кочевники из других аулов, джигит не боялся. Весной и степняки, и скот ослаблены для краж. Лучшее время для баранты, угона скота у чужих аулов – это осень. Именно осенью ночи так темны и длительны. А лошади после летнего корма набирают силы и способны выдерживать быстрые и большие перегоны. С осенних пастбищ кочевники совершают далекие набеги на соседей.

Взяв с собой кожаный мешок для воды и куски вяленного, соленого мяса Касым вместе со своей кобылицей направился в сторону реки. Аул находился на расстоянии полета стрелы от юрты Едиль-батыра, и зрение Касыма, еще не успевшее испортиться чтением книг, свитков и пребыванием в замкнутом пространстве, позволяло увидеть в деталях утро жителей.

Девочки, девушки без головных уборов и молодые женщины с повязанными платками подметали землю вокруг юрт сломанными, оторванными весенними прутьями и ветками. При этом они не трогали арканы, связанные из конских хвостов и разложенные вокруг жилищ. По весне вся живность просыпается, в том числе и змеи, которые могут пробраться к обитанию человека, а конские волосы отпугивают их. Не только чистота заботила аульчан, но и страх перед злыми духами. Джины, пери, албасты и другие темные обитатели большой Степи бродили ночью, сея раздор и смуту. Так верило все женское население Степи. Поэтому в чистоте нужно держать жилище и вокруг. Убирать грязь и очищать огнем. Все подметальщицы внимательно оглядывали землю вокруг жилища и мусор, которые убирали. Если видели рядом с юртами следы человека, появление которого не могло быть ночью, то это вызывало беспокойство. А если находили остатки золы, либо связанные узелками нити, или сломанные иглы для шитья, деревянные, костяные, то это вызывало тревогу у женщин. «Ой бай, колдовство, порча», – шепотом и с ужасом передавали друг другу они. Кто-то навел порчу на соседа. Кто-то, кто не мог вызвать на честный поединок, либо открыто разрешить спор, обращался в темный мир за помощью. Это наводило ужас на всех жителей аула. Потому что одно мгновение открытой войны лучше постоянного скрытого недовольства и накапливающегося раздражения. Конец мирному сосуществованию, ослаблен аул тогда будет. Косо друг на друга начинали тогда смотреть аульчане. Это могло вызвать даже уход семей от рода. Вольные степняки могли спокойно уйти, не было обязательств. Малый спор потом становился большим за территорию.

Это утро было спокойным.

Касым, не тревожа молодую Аксуйек, набрал в кожаный мешок чистой воды, оставил куски вяленного мяса под камнем в реке, чтобы избавить от соли и пошел собирать сухие ветки для очага. Набрав с запасом побольше веток, с отмытыми кусками мяса и с чистой водой Касым вернулся в юрту отца. В слабо тлеющий, угасший огонь он подкинул веток. Еще и укрыл ворохом одеял отца. По весне в Степи земля и воздух еще не прогрелись, поэтому холодно по утрам было в жилищах.

Касым не долго отваривал в воде куски вяленного мяса, а в конце варки закинул сушенные травы и коренья, которые ему дал лекарь в Сарайшыке. Именно в утреннее время нужно было дать больному отвар на мясе с этой травой. А когда появятся звезды на небе, тогда нужно дать отвар просто на воде с другими кореньями. Так объяснял лекарь, подавая разные мешочки с исцеляющими растениями.

Морщась, с трудом выпив жирное мясное, но отдающее горьким вкусом от трав, питье, Едиль-батыр ослабленно откинул голову на старое, потертое седло и внимательно глядя на Касыма, произнес:

– Сынок, я благодарен тебе за заботу. Эти травы, наверное, должны помочь. Но не мне.

– Отец, почему так говорите? – опечалился сын.

– Ты не дослушал меня, Касым, – грубо прервал его Едиль-батыр. Как и все степняки он был резок на движения и на речи. А с болезнью у него появилось раздражение от осознания своей немощи, от потери сил. Старость – она не для всех, только для сильных духом. Потому что с возрастом мало побед достигаешь. И немощь в суровой Степи ранит одинаково всех. Только духовно сильный человек может быть снисходителен и терпимым. А для батыра потеря физических сил приводила к утрате духа. Поэтому он становился грубым и недовольным.

– В наших краях появился шаман-баксы. Давно его не было. Аульчане говорят, его следы видели недалеко. Отыщи его и пусть он попробует вылечить меня, – дал наставления больной.

– Хорошо, отец, – почтительно ответил сын.

Снова Касым отправился в путьверхом на своей кобылице. В ауле он узнал, в какой стороне видели шамана. Ему дали маленькую рыжую лошадь, отощавшую за зиму. Для целителя, колдуна.

С тревогой и надеждой провожали аульчане Касыма, сына Едиль-батыра. Каждый участок кочевания был родовой собственностью, в степи не было безымянных пастбищ. Урочища закреплялись за каждым аулом по соглашению между старейшинами родов и были постоянной причиной раздора между отдельными аулами и целыми родами. Теперь, когда Едиль-батыр умрет, отодвинут их более сильные рода в сторону. Прогонят на скудные пастбища, где мало травы и воды. Так каждый в ауле думал. Вся история Степи доказывала, что покорить соседа и забрать его богатства, его земли – это хорошо.

Еще издалека Касым заметил серый дымок, поднимающийся тонкой струей к небу. Маленькое остроконечное жилище, сложенное из крепких веток, да накрытое шкурами коров, верблюдов, не походило на традиционную степную юрту. Только для одного было это укрытие от ветров, от дождя. Вокруг были разбросаны рыбные кости и чешуя.

«Одну рыбу ест, отшельник. Ни баранов у него нет, ни лошадей. Ничего нет. В ауле накормлю его мясом, все время буду его теперь кормить. У нас аул богатый, все мясо едят. А диких зверей он не боится? А он же шаман, он может в животное обратится. Звери его сами боятся. И все люди боятся. И я его боюсь», – мысли от волнения и от страха, как зайцы, беспокойно бегали в голове Касыма.

Высокий, как жердь, одетый в рванный зимний тулуп, шаман держал в руке медный кувшин для воды.

– Ты пришел, айналайын? – ласково спросил баксы. Но темное, морщинистое лицо, на котором ярко горели красными угольками узкие глаза, внушало страх.

– Почему назвали меня «айналайын»? Меня так только отец называет, – с испугом спросил Касым.

Ничего не ответил ему шаман, только подошел ко второй лошади и легко взобрался на нее. Всю дорогу они молчали.

С путником возвратился в аул Касым. Но в этот раз никто не вышел поприветствовать их, все жители укрылись в своих юртах. Пустынно и тихо стало в ауле. Даже собаки испуганно убежали подальше в Степь. Женщины торопливо попрятали своих детей по жилищам. Украдкой, сквозь щели в юртах, кочевники смотрели на шамана, тихо перешептываясь. С шаманом нельзя ссориться, нельзя противоречить ему. Все, что ни попросит, нужно давать, а также исполнять все его поручения. Если будешь сопротивляться, то он может причинить любое несчастье. Поэтому старались не попасться ему на глаза кочевники. Страх – самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх – страх неведомого.

– Ты вернулся, шаман? Я думал, ты покинул этот мир, – не поднимаясь, после приветствия произнес Едиль-батыр, остро пахнущий кислым запахом пота, болезни и страха.

– Нам, проводникам духов, нельзя покидать землю, пока не найдем того, кому свою силу можем передать. Как передадим тайны, тогда и можно будет оставить вас, людей. Такой уговор у нас со смертью, – спокойно объяснил шаман и при этом бросил внимательный взгляд на робко стоящего Касыма.

Касым, при этих словах и обжигающем взоре, испуганно отшатнулся.

– Вырос Касым, – продолжил шаман, глядя на юного джигита.

– Да, в Сарайшыке он теперь, не в Степи с нами.

– Батыр, ты так ему и не рассказал? – спросил колдун.

– Нет, шаман, – отец Касыма виновато опустил небритую, рыжую голову себе на грудь, – я думал еще подождать.

– Настало время.

– Мое время, значит, тоже настало? – вскинул челюсть больной, с надеждой ищя ответ в глазах шамана.

Ничего не ответил ему шаман, а достал из кожанного мешочка траву и бросил в костер. Искры маленькими звездочками устремились вверх, серый туман от домашнего очага пошел по всей юрте, сгущаясь вокруг людей. Скрипучий шепот отца, рассказывающего свою историю, легко доходил до ушей Касыма.

***

В Степи, в землях от Итиля до Яика в течение десятилетий шли самые крупные битвы двух великих Ордынцев, и влиятельных полководцев. Чингизида, хана Золотой Орды Тохтамыша, и темника Золотой Орды, Тимура-Тамерлана. В этих войнах они жестоко уничтожали войска и кочевья друг друга, истребляя и захваченных пленных воинов. Убивая и выжигая всех сопротивляющихся вместе с аулами. После этих кровавых десятилетий Степь междуречья Яика и Итиля на сотни лет обезлюдила, имея только остатки кочевников, которые чудом выжили.

У войны нельзя выиграть – ни батыру, ни простому пастуху, ни святому. Всех война сомнет, всех перемелет, как колесо арбы. На каждом уцелевшем война оставит свою печать. Война показывает скрытую сущность, которую все пытаются прятать. Многие убедились на войне, что жизнь человеческая ничего не стоит и можно вести себя, как хищные животные – хватать жирный кусок любой ценой, давить ближнего. Война легко подавляла в человеке извечные принципы добра, морали, справедливости.

Кто единожды вкусил кровь побежденных, тот не мог остановиться. После кровавых столкновений Степь породила псов войны. Потомки хуннов, пивших напитки из чаш, сделанных из черепов побежденных врагов. Война – лучший друг смерти и безумных кочевников. Война для них – как хан для простого степняка, который требует невозможного. Стоит за спиной и без конца повторяет одно: «Сделай, сделай…». Он, однако, вас не благодарит. Он требует ещё больше. Таких, потерянных для мирной жизни, забирали к себе для темных дел правители и вожди. Кто не признавал больше власти над собой, тот уходил в разбойники. Неприкаянные, они бродили по земле, проливая по-прежнему кровь и сея разбой.

Много причин было для ухода в отверженные. Аул сожгли, некуда вернуться. Возвратиться к простой кочевой жизни, к скотоводству уже не было желания. В разбойники ушли те, кто не нашел своего места в мирной жизни и потому всерьез был озабочен только тем, чтобы не умереть своей смертью. Отсюда и безумная дикость, и их непреодолимая тяга к крови. Безумство. Про таких в Степи говорили, что джинны, злые духи овладели их душами.

Через столетия после Тохтамыша, его далекий родственник, Касым-хан объединил все племена и народы в одно государство – Казахское ханство. Однако единство ханства опиралось на личную власть Касым-хана, и после его смерти между потомками Джанибек-хана началась междоусобная война за престол.

Снова жгли аулы и кочевья, снова кровь реками лилась, снова безумными становились жители Степи.

Снова появлялись небольшие стаи разбойников. Нападали на далекие малочисленные аулы, угоняли скот, брали добычу, захватывали жителей в плен и растворялись в бескрайней Степи. Потом продавали невольников на далеких рынках.

Молва о таких безумцах передавалась в Степи от аула к аулу. Воины Сарайшыка истребляли всех, кто мешал торговле, кто нападал на караваны. Поэтому разбойники опасались находиться рядом с караванным путем и нападали только на малочисленные аулы, находящиеся в глубине Степи.

Трудно было поймать разбойников. Выжившие в кровавых войнах, они небольшими группами по одному десятку всадников совершали молниеносные набеги и растворялись в Степи. Иногда правитель Сарайшыка отправлял войска, чтобы поймать разбойников. Иногда и сами жители Степи, подвергшиеся нападению, объединялись для уничтожения грабителей. Некоторые такие походы были успешны, и тогда отрубленные головы безумцев насаживались на пики и выставлялись для демонстрации власти.

***

Когда звезды рассыпались на небе, Едиль-батыр вышел из юрты, чтобы проверить свой табун. Перед тем, как выйти, он поцеловал свою жену и двух сыновей-близнецов. Улыбаясь, он нюхал малышей, блаженно закрывая глаза. Счастливый, перешагнув порог юрты и подняв голову, он в который раз восхитился ночным небом. В Степи всем, независимо от возраста, хочется лечь навзничь, на землю, чтобы посмотреть на звезды. Их в небе видимо-невидимо. Кажется, будто падаешь, но не вниз, а вверх. В звездную пропасть над головой.

Одинокой юртой батыр кочевал со своей женой, красавицей Сарой и двумя маленькими сыновьями. Сиротой он рос. Его родители и почти весь род погиб в междоусобной войне.

Пришла прохладная осень, лошади набрали силу на летнем корме. Скоро курултай. Все мужчины с оружием должны присутствовать там. На сборище кочевников будут приняты решения, как жить дальше. Нельзя оставлять жену и детей одних на это время. Нужно перевезти семью в аул жены на время. Хоть какое-то спокойствие будет на сердце главы семьи на время отлучки.

Так размышлял Едиль-батыр, оглядывая опасную землю. Утробные рычания больших кошек и протяжные вои волков разносились по Степи. Невидимые гулкие шаги слышались вокруг. Это злые духи просыпались ночью, причиняя вред роду человеческому. А осенью особенно беспокойно. Далекие соседи могли прийти и совершить угон, кражу лошадей. Поэтому чутким сон был у батыра, поэтому всегда колчан с луком и стрелами находился рядом с ним. Поэтому священный огонь всегда ярко горел в темноте, отгоняя шайтанов и других обитателей темного мира.

Этой ночью восточный ветер нес далекие тучи, которые готовились пролиться долгим дождем на Степь. До этого много дней и ночей стояла засушливая погода, превратив почву в высохшее, почти каменистое покрытие. Поэтому любые звуки на твердой земле гулко отдавались и далеко разносились по Степи.

Чуткий слух кочевника услышал далекий многочисленный топот коней. Медленно опустившись на колени, успокоив дыхание, закрыв глаза и прижавшись полностью всем телом к земле, батыр стал слушать ее и читать звуки, которые передавала она.

Копыта не были обернуты мягкими шкурками, чтобы бесшумно прокрасться, как это делают угонщики чужих табунов. Больше десятка лошадей, с тяжелыми всадниками, не спеша, не скрываясь, ничего не боясь, шли на одинокую юрту. Расстояния до них было примерно четыре средних полета стрелы.

Едиль вбежал в юрту и коротко произнес: «Разбойники». Сара без лишнего звука стала быстро собирать детей. Прежде, чем пуститься в бег, батыр, сидя на коне, направил свой огромный лук в сторону разбойников. Мало, у кого в Степи хватало сил, чтобы натянуть его тугую тетиву, только редкие джигиты могли управлять им. Настолько оружие было тяжелым, крепким, трудносгибаемым.

– Не надо, – тихо произнесла Сара, – может они только возьмут скот и уйдут? – с надеждой она попросила, не поднимая глаз с маленьких сыновей.

Но чувство обиды за бегство, да и как предупреждение разбойникам, что хоть и бежит сейчас, но он воин, и еще что-то, похожее на гордыню, заставило батыра поступить по-своему. Подняв высоко вверх лук, он далеко направил стрелу.

Днем ранее лазутчик разбойников выяснил, что юрта одиноко стоит в урочище, рядом хороший табун лошадей и множество овец. Отверженные решили забрать весь скот себе. Предполагая, что один мужчина не станет биться с ними и убежит со своей семьей, они не хотели захватить в полон для продажи в рабы этих кочевников. Им достаточно было и живности, скота, чтобы пережить надвигающуюся суровую, голодную зиму. Поэтому открыто, почти предупреждая о своем появлении, ночные грабители, не торопясь, приближались к одинокой юрте.

Тонко просвистев в ночи, не слышно для неожидающих сопротивления, стрела глубоко вошла в грудь центрально едущего всадника. Тот, захрипев, громко рухнул с коня на землю, подняв облако пыли в ночи. Резкий клич, вперемежку с дикими проклятиями раздался среди разбойников. Расположившись полукругом, как месяц в ночном небе, охватывая как можно больше пространства, разбойники повели свою охоту на людей.

Первые капли ночного дождя упали на сухую землю.

Муж и жена, да два маленьких, еще грудных сына, каждый из которых был укутан и привязан крепким арканом по отдельности к животам матери и отца, мчались на двух быстрых конях, и еще на поводу сзади не отставали две сменные лошади. Бросив юрту, взяв только оружие, семья уходила от погони. Вся их молодая жизнь уместилась на четырех лошадях. Задыхаясь от злого осеннего ветра, они пытались раствориться бесследно в ночной Степи.

Хоть и ночь была, для кочевников это не имело никакого значения для чтения следов. Все жители Степи умеют видеть в темноте, умеют читать знаки, оставленные на земле. Поэтому беглецам нельзя останавливаться – все увидят.

Жена батыра, красавица Сара, смелая, как и все жительницы Степи, на быстром ходу крикнула своему мужчине: «Надо разделиться»! При этом она с тоской посмотрела на маленький сверток, привязанный к груди мужа. Там безмятежно, несмотря на скачку, спал ее старший сынок. Младший ее сынок, привязанный к ее груди, бойко смотрел черными глазами снизу-вверх на свою мать. Малыши-близнецы, как и все дети Степи, привыкли к постоянному перемещению на лошадях, к верховой качке. Едиль-батыр связал поводья двух запасных лошадей вместе. Сам с семьей ушел в направление реки, а запасных коней направил в другую сторону.

Оторвавшись от погони, на мгновение они остановились в темноте, чтобы прислушаться ко звукам. Вдали зажглись огоньки. Это погоня тоже остановилась. Преследователи, услышав два направления звука от топота копыт, поняли, что беглецы разделились. И теперь внимательно, при помощи зажжённых факелов, осматривали следы места, где лошади побежали по разным направлениям. Самый опытный воин осторожно, не топча следы, притрагивался к пожухлой, осенней траве, которую примяли копыта лошадей. Пальцами больших рук сравнивал глубину следов на осенней, влажной мягкой земле, чтобы понять, где нагруженная лошадь прошла, а где свободная. Подняв голову, носом, как дикий зверь, нюхал воздух по двум направлениям. Потом уверенно показал рукой в направлении реки. Погоня продолжилась.

А дождь усиливался, мокрыми следами стекал по лицам мужа и жены. А может это были слезы бессилия и страха? Предательницы молнии освещали Степь, раскрывая беглецов.

На склоне, где земля резко обрывалась, где внизу протекала река, Едиль с Сарой нашли укрытие. Снова они попытались запутать свои следы. Отправив своих оставшихся двух коней в разные стороны, дав им сильных ударов камчой, чтобы они сами, без всадников, умчались как можно дальше друг от друга, беглецы спрятались в овраге. Дав младенцам грудь, чтобы они молчали, чтобы своими криками не выдали убежище, Сара зажмурила глаза, а Едиль-батыр, держа наготове свою саблю, ждал приближения погони. Через мгновение прям над их головами промчались всадники, обдавая горячим воздухом и покрывая грязью из-под копыт.

Долго находиться в укрытии нельзя. До рассвета нужно перебраться на другой берег. И вдруг дождь неожиданно прекратился, словно кто-то наверху резко перекрыл потоки воды. Теперь снова тишина установилась, и все звуки отчетливо стали слышны в ночной Степи.

А погоня будет искать и вернется обратно по оставленным следам.

Как будто услышав мысли беглецов, разбойники вернулись. И разбили свой небольшой лагерь далеко от них. Разожгли костер, готовя захваченного барана и суша промокшие свои вещи. Ветер дул в сторону беглецов, донося запахи жаренного мяса. Быстро текущая река хорошо переносит звуки. Едиль с Сарой обрывками фраз слышали, как разбойники сожалели о гибели своего, как планировали с утра искать и отомстить. Потому что нашли они лошадей беглецов. И поняли разбойники, что семья рядом, и не могли они уйти далеко. Всю землю поутру вокруг перероют, но отыщут и убьют всех.

Страшно от услышанного становилось беглецам. Как не силен и ловок был Едиль, но против десятка обученных воинов он не мог выйти победителем. Когда взойдет солнце, увидят тогда их разбойники. Горькое сожаление испытывал Едиль. Если бы не его гордыня, не пусти он стрелу, то не преследовали бы тогда всю семью разбойники и не жаждали бы мести, и не клялись бы они убить всех. Молча корил себя глава семьи и мучился.

Дети, убаюканные скачкой, да после накормленные грудью матери, сладко спали на руках родителей. У каждого из младенцев во рту были мягкие кожаные полоски, до этого надолго замоченные в смеси молока, меда и сока сладких степных трав. Обычные соски для новорожденных Степи.

Шепотом на уши, а больше на пальцах муж и жена друг другу передавали сообщения.

– Нужно перебраться на тот берег, пока не рассвело, – показывал пальцами на небо и горячо шептал Едиль.

– Укрытие не надежное. Утром нас найдут. А на том берегу камыши, там спрячемся, – кивала жена.

– Как детей заберем? – показал рукой на близняшек глава семьи.

– Одного ты заберешь, другого – я, – объяснила на пальцах жена.

– Может я обоих на себе потяну? А ты одна плыви рядом. Тебе тяжело будет с ребенком. Не вытянешь. Течение реки осенью сильное.

– А если все стрелы будут пущены только в тебя? Я одна останусь в этом мире? Я не смогу жить тогда. Я сразу же там утону. Сама.

– Тогда ты с двумя детьми плыви одна. Я крепкую палку тихо найду, будешь держаться за нее.

– Нет. Надо разделиться. Кто-то должен выжить, – заключила жена.

Ей было всего четырнадцать лет, когда будущий муж, впервые увидев ее, несущей воду, схватил за косу, просто перекинул через седло и увез к себе. Но счастливую семейную жизнь он ей подарил.

В те века ислам не имел большого влияния на семейную жизнь степняков, не было обряда венчания невесты в присутствии муллы. Супружеские узы скреплялись общим одобрением народа, пением хоровых песен, исполнявшихся на свадебном торжестве. Едиль-батыр хороший табун лошадей отдал отцу Сары, как выкуп.

Мирно, вкусно и сладко жила молодая семья.

Ползком, подальше от костра разбойников, уходили муж с женой. Когда ушли достаточно, чтобы быть укрытым темнотой, они согнувшись пополам, прижимаясь к земле, с детьми на руках, неслышно побежали. Благо земля после дождя стала мягкой. Бежали тихо, аккуратно переставляя ноги и удерживая равновесие, чтобы не разбудить младенцев. Бежали, как можно дальше, не жалея себя. А рассвет уже близился. Скоро солнце взойдет и озарит всю Степь. Солнце предатель.

– Пора! – запыхавшись от непрерывного бега, произнес Касым, оглядывая светлеющее небо, – скоро разбойники проснуться и продолжат нас искать.

Мучительный выбор встал перед родителями. Кого из детей кто возьмет? Кто может остаться живым? Едиль первый попадет под град стрел, но он ловок и силен, может быстро переплыть. Сара – не главная цель, но и в то же время самая легкая. Любой, не спеша, может сбить ее.

Касым, младший из близнецов, такой ласковый, тянулся ручонками к своей маме. Старший, непонимающе вращал крупной головой, оглядывая строго своих родителей. От обоих детей одинаково вкусно пахло. Пахло молоком, детским потом, домашним костром, юртой. Никого не хотелось выпускать из рук. Обоих покормила на рассвете грудью мать. Слегка качаясь вперед-назад, с сыновьями на руках, тихо мелодию напевала она. При этом не отрывала глаз она от обоих, только на мгновения закрывала мать глаза, стараясь запечатлеть это короткое счастье.

Вспоминала она, как шевельнулись под сердцем они, словно цветки распустили свои лепестки, вспомнила, как в муках рожала она, как услышала их первые крики, возвестившие о появлении на свет божий, вспоминала, как приложила впервые к груди теплые дорогие комочки, как впервые они произносили слово «мама». Смотрела она в родные лица.

«Пусть они останутся живыми. Прошу тебя. Все они. Все мои сыновья», – бесчисленное количество раз шептала мама, глядя на детей. Даже утренние морщинки на заляпанном грязью лице вокруг ее глаз складывали ладони.

Покачала головой Сара, прислушиваясь в своим думам, и нерешительно передала младшего сына мужу. Слезы застилали глаза матери, сквозь туман слез она смотрела, как муж привязывает Касыма к себе. Еще раз она подошла, поцеловала ручки, смеющееся личико. Словно прощаясь, полностью целовала своего младшего ребенка, от маленьких пальчиков на ножках до самой макушки.

Чтобы не быть единой целью для стрел, подальше друг от друга заходили муж и жена, с привязанными детьми, в осеннюю беспокойную реку. И чтобы не выделяться на серой утренней реке, Сара сняла свой белый платок, повязала его вокруг руки, а свои длинные косы скрутила на голове. Вода и холод заставили проснуться и заплакать малышей. Громкий плач раздался над рекой. Вместе с детьми неслышно плакала и мать, прячась под сухим деревом на воде и плывя, держась за крепкие ветки. Гребя, как можно скорее, не оглядываясь назад, беглецы упорно плыли. До спасительных камышей на другом берегу оставалось совсем уже не много. Скоро можно будет нащупать ногами дно.

Первая стрела попала Едилю в плечо. От резкой боли на мгновение он погрузился полностью в воду вместе с привязанным сыном. Захлебнувшись водой, Касым от страха закричал на весь голос:

– Мама! – отчаянный визг младенца разнесся по осенней реке.

– Сынок! – не видя его, Сара откликнулась на режущий материнское сердце крик младшего сына. Несколько стрел вонзились рядом, в мокрое дерево.

– Мама! – плача, не переставая, призывал к себе младший. Захлебываясь в воде, испуганный, он жалобно кричал.

– Потерпи, сынок! Я рядом! – кричала на расстоянии мать, сплевывая желтую речную воду. Стрелы с гулом втыкались в мокрое дерево.

Потом ее голос резко оборвался.

На берегу, укрывшись среди зарослей камыша, отец и сынок плакали, глядя в реку.

Отец плакал, смотря, как белый платок одиноко плывет по реке. Этот шелковый платок он когда-то обменял на троих лошадей в Сарайшыке. Это был последний подарок для Сары.

Маленький мальчик плакал, тянув руки к воде, откуда должна появиться его мама, где недавно он слышал ее голос. Касым кричал, звал маму, брата. От крика сорвал голос, стал хрипеть. Лицо от натянутых тоненьких вен посинело. На руках у отца от непонимания бил он того по лицу своими маленькими ручонками. Потом затих. Протягивал руки к тихой реке. Молча, глазами, просил вернуть обратно, к реке. Устав, безмолвно поник на руках плачущего отца.

Разбойники не стали переплывать реку. Пустив стрелы в камыши, они развернули коней, сами опасаясь ответных стрел. А белый платок унесло течением.

Едиль не нашел свою жену и старшего сына.

Батыр с сыном на руках бежал в сторону леса, где бы он мог разжечь костер и согреться. Горькие слезы, сопли, слюни вырывались из мальчика. Жарким от внутреннего огня стало маленькое тельце. Касым в холодной осенней воде подхватил болезнь.

Батыр готов был все отдать за то, лишь бы младший сын выжил. Таким его и встретил шаман. Ни слова не говоря, он взял Касыма на руки и зашел с ним в свое маленькое жилище. Едилю он запретил входить. Через короткое время шаман вышел и стал ходить кругами вокруг своего жилища, где лежал мальчик. Ускоряя скорость и создавая круг-воронку. Казалось, что шаман пляшет в серой дымке. На самом деле так шаман путешествует в других мирах. Бегая вокруг жилища, он собирал духов болезни больного. А после расправлялся с ними в мире духов.

У жителей Степи этот обряд называется айналайын. «Айналу» – бегать кругом вокруг чего и кого-либо. Если поблизости не было шамана, то этот обряд брались делать близкие люди тяжелобольного. В основном, старики, так как считали так, всё равно скоро умирать, так лучше дорогого человека излечить. Потому что обычный человек духов болезни забирал на себя и, соответственно, сам заболевал. Иногда за большую плату соглашались и чужаки, а особо хитрые аулы просили иноземцев свершить этот обряд.

Поэтому «айналайын» в Степи имело ласковое значение – буквально, «я готов взять на себя твои болезни, беды, несчастья, так сильно я тебя люблю».

Едиль-батыр все шептал:

…Я каждый день проживаю тот проклятый осенний день. Если бы не моя гордыня, не пусти я стрелу, то не потерял бы я свою красавицу Сару и своего старшего сына. Зимой я это специально бросился в замерзшую реку. Не волков преследовал я. Это было то место, откуда я когда-то вышел с Касымом на руках. Я снова хотел вернуться, туда, где меня ждет Сара и мой старший сын.

ГЛАВА 6 – ДРУГОЙ ВЫБОР

Аманжол проснулся в слезах. Во сне он плакал, переживал за Касыма и его семью. События в далеком средневековье были так близки и чувствительны, как будто он сам незримо присутствовал там.

Ранним утром, сидя на кухне один, он мысленно примеривал жизнь степняков на себя. И в то же время сравнивал ее со своей. Приходилось ли ему делать выбор? Да, приходилось, – отвечал он себе. Приходилось ли ему горько раскаиваться? Да, приходилось. Он думал, что он закопал глубоко внутри себя эти события и даже метки и следов не оставил, чтобы не возвращаться. Но через много лет прошлое настигло его.

***

Аманжол, первокурсник, заселился на восьмой этаж высотного общежития. С первого по седьмой этажи должны быть заселены студентами, гражданами России. С восьмого и до двенадцатого последнего этажа уже проживали студенты из разных стран.

Так как Аманжол приехал почти в середине августа, то общага была пустой. Кроме девятого этажа, где жили студенты из Афганистана. Они учились по несколько лет на младших курсах, не стараясь получить диплом. В середине 90-х все занимались коммерцией, купи-продай. Афганцы в этом плане были впереди остальных жителей студенческого городка. Благодаря землячеству, связям они были довольно-таки успешны по средним меркам. Иномарки часто останавливались у подъезда общежития. Съезжать с общежития никто не хотел. Зачем тратить деньги, когда все это было бесплатно? Они занимали целый этаж.

Аманжол познакомился с афганцами в лифте. Заходя в лифт для того, чтобы спуститься на первый этаж, он увидел, что там стоят трое хмурых мужчин. Аманжол, семнадцатилетний парень, по сравнению с ними, выглядел худым. Мужчины, крупные, упитанные, внимательно глядели на него. Тощий маленький азиат, с узкими глазами в полутемном кабине лифта.

– Излаоса? – услышал Аманжол громкое обращение к нему.

– А? – не понял он, напрягаясь. То, что перед ним афганцы, он уже догадался. В его представлении из советского детства, из пропаганды, они все были душманами, бандитами, головорезами.

– Из Лаоса? – раздельно спросил один.

– Нет. Из Казахстана, – облегченно ответил первокурсник, радуясь, что правильно услышал.

– Мы из Афганистана, – ответил самый старший и тут же они потеряли интерес к нему. Весь недолгий путь они разговаривали на своем языке.

Аманжол жил один в комнате. Днем ходил по городу, изучал его. А вечером возвращался в пустую комнату. Никого не было вокруг. Он тосковал по родному дому, по матери, по сестренке.

Лежа на койке, уставившись открытыми глазами в потолок, каждую ночь он не мог уснуть. Не только от тоски, но и от громкой музыки сверху. С верхнего этажа, где жили афганцы, на него обрушивалась только одна и та же песня. «Доктор Петров», в исполнении Натальи Сенчуковой. Непрерывно она крутилась. Тонкий девчачий голосок очень нравился брутальным афганцам. В первую ночь Аманжол насчитал двенадцать повторов этой песни, прежде, чем уснул. В следующую ночь насчитал девять раз. В третью ночь он, злой от надоедливой песни, от тоски по дому, поднялся на девятый этаж.

В отличии от остальных пустых этажей здесь гремела жизнь. На полную катушку. Полураздетые или полуодетые девушки, не из Афганистана, весело смеясь, ходили по коридору. Все двери в комнаты были раскрыты настежь. Отовсюду слышался смех, звон бокалов. Знакомый, чуть сладковатый запах опаленной травы с родной Чуйской долины учуял казах. Аманжол добрался до комнаты, из которой доносился уже ненавистный для него голос певицы Натальи Сенчуковой. В комнате сидели четверо мужчин, руками ели плов, запивали разведенным с водой порошком-подсластителем «ZUKO». Еще перед ними стояла наполовину пустая бутылка коньяка. Телевизор с включенным «видиком» беспрерывно транслировал один и тот же клип.

– Можете сделать потише? – стоя на пороге, громко крикнул в комнату Аманжол.

– Э, иди отсюда, – лениво махнул рукой один, оценив коротким взглядом неопасность визитера. Остальные мужчины, сытые, пьяные, недоуменно смотрели на него красными глазами.

– «Э» будешь кричать, когда в туалете свет погаснет, – вспомнил дворовые разборки Аманжол, – а сейчас быстро вырубили песню!

Стычка в узком коридоре была короткая. Афганцы просто смяли Аманжола, прижали его к стенке и надавали пинков, ударов. Еще и измазали всего с головы до пояса маслянистыми руками от плова.

Спрятав под подушку голову, побитый Аманжол плакал у себя в комнате. Плакал от обиды, от тоски по дому.

Следующей ночью песня повторилась.

Через несколько дней к нему в комнату постучали. На пороге стоял пухлый афганец с круглым, добрым лицом.

– Ассаламалейкум! Меня зовут Гулам, – улыбаясь радостно, представился он.

Аманжол не успел испугаться, увидев афганца, благодаря искренней улыбки Гулама.

– Меня послали, чтобы сказать, что тебя в гости приглашают. К нам.

У Аманжола настроение сразу испортилось. Вот теперь и испугался он. Визитер, увидев, как резко изменилось лицо, произнес, все также улыбаясь:

– Не бойся. В гости. Кушать будем, пить будем.

– Нет, не хочу. Спасибо, – стал отнекиваться Аманжол, пытаясь закрыть дверь.

– Пошли, пошли, – мягко, но настойчиво не отставал афганец, потом просто взял за плечи и повел бедного первокурсника с собой.

В комнате стояли те же самые четверо мужчин. На полу, устланным ковром, была накрыта скатерть, где дымился плов, рядом стояла бутылка коньяка. Каждый из мужчин уважительно поздоровался двумя руками с Аманжолом. Предложили сесть. Как будто не было недавней стычки, мужчины запросто задавали вопросы про житье-бытье приезжего. Кушали плов руками, пили коньяк. Постепенно Аманжол оттаял. Вместе с ними смеялся. Предметом шуток афганцев был безобидный, постоянно улыбающийся их земляк, Гулам. Он, как и все остальные, по несколько лет задерживался на одном курсе. Но не специально. А потому что был невезуч, простоват и недалек. Земляки относились к нему, как к дурачку, но любили его за доброту и никому не давали его в обиду.

Самый главный афганец по имени Хасан рассказывал, что однажды Гулам стоял в очереди, к нему подошла женщина и спросила:

– Вы последний?

– Нет, я Гулам, – ответил он ей.

Оглушительный смех сотрясал стены комнаты, унося грусть-печаль Аманжола.

Позже Гулам украдкой поделился с ним, что так как Аманжол пришел к афганцам один против толпы на разборку, а после того, как получил взбучку, никуда не пожаловался, ни в деканат, ни в милицию, то его зауважали. Поэтому и пригласили к себе на ужин, чтобы познакомиться.

Вначале Гулам спускался каждый день к нему, приглашая на ужин, а потом и Аманжол стал сам подниматься к ним на этаж, не ожидая приглашения. Аманжол почти все вечера стал проводить с афганцами. Но песню «Доктор Петров» он так и не полюбил тогда. Не понимал он, чем им так понравилась Наталья Сенчукова. Ему просто интересно с ними было. В любом возрасте полезнее проводить время с теми, кто старше тебя или младше. Все афганцы были старше, на восемь-двенадцать лет. Они практически не учились. Занимались перепродажей водки, зерна, подсолнечного масла, одежды. Вечерами готовили вкусные блюда, пили коньяк. Про религию, про запреты на алкоголь никто не поднимал вопрос. Каждый вечер был веселым, пьяным.

Однажды один из вечеров был особенно веселым и шумным. Афганцы планировали на следующий день ехать в Москву за товаром. Это событие и отмечали. Аманжол не заметил, как сильно напился. Утром он непонимающе ощутил себя на верхней полке вагона в поезде. Это накануне он навеселе сходил к себе в комнату за паспортом и утром вместе с ним поехал на вокзал. Так впервые он оказался в Москве. Ему там понравилось все. Метро, огромные здания, большие расстояния. Афганцы заехали на склад, где их земляки уже подготовили товар. После этого он регулярно стал ездить с ними, просто за компанию, в Москву. Это не мешало его учебе.

Все чаще и чаще он стал общаться с Хасаном. Аманжол узнал, что его старший друг из богатой семьи, у себя на родине они владели несколькими магазинами. Что никто из родственников не воевал против шурави. А в гражданской войне воевали. Друг против друга.

Хасан очень удивлялся, что Аманжол не струсил, пришел один тогда, чтобы прекратить музыку.

– Ты в курсе, что здесь люди летали с окон и балконов общежития? – допытывался афганец у юного первокурсника, передавая папиросу.

– Нет. Летали!? – удивленно спрашивал казах, с придыханием затягивая папиросу.

– Летали, – отвечал утвердительно самый главный. И смеялся при этом, казалось, что он вспоминал что-то веселое.

А, впрочем, они все и всегда смеялись, когда встречались.

Потом Аманжол узнавал, как летали. Сбрасывали. С какого этажа неизвестно, но все шепотом передавали друг другу: «это афганцы их скинули». Это была середина 90-х годов. Поэтому старались по-быстрому замять эти происшествия, ссылаясь на алкогольные опьянения разбившихся.

Когда все в общаге и в универе узнали, что Аманжол дружит с афганцами, то его статус, как пацана, сильно возрос.

– Как ты с ними запросто общаешься? А я когда встречаюсь с ними, чувствую себя, как будто в одном бассейне с акулами. Кружат вокруг тебя, – делился сокровенным с ним местный студенческий авторитет. Афганцев боялись все.

Аманжол замечал, что к его новым друзьям приезжали спортивные парни с бритыми затылками, в коротких кожанках и широких штанах. Приезжали с непустыми руками, уезжали тоже, пряча свертки. Аманжол знал, что любой бизнес сейчас крышуется и регулируется дерзкими пацанами. На родине некоторые его друзья с одного боксерского зала «ушли в движение». «Уйти в движение» – так называлась новая криминальная деятельность. Разборки, стрелки, постановы, наезды, крышевание.

Поэтому он спокойно относился к этому.

Дружба крепла между первокурсником и зрелым, авторитетным взрослым мужчиной. Аманжол успешно сдал зимнюю сессию. На каникулы съездил домой, обрадовав маму и сестренку. Обратно на учебу он возвращался тоже с радостью, предвкушая встречи с друзьями.

– Как часто в голову приходят идеи, которые кажутся гениальными? Мы решаем отложить их на некоторое время. Но потом они кажутся нам простыми или забываются навсегда. Это мозг шутит – он считает: раз сразу не сделали, то и начинать не стоит. Он главный халявщик и знает в этом толк. Помни: если ты не приступишь к реализации задуманного в течение первых двух дней, то твое сознание автоматически запишет план в провальный. Важно сделать хоть первые шаги. Иначе идея, а она может быть гениальной, не будет воплощена. Это касается не только твоей выбранной профессии, но поступков в жизни. Нужно успеть извиниться, успеть попросить прощения, успеть сделать добро, – в один из вечером поучал афганец Аманжола.

– Откуда ты это узнал?

– На войне. Там нельзя много обдумывать. Нужно воплощать. Иначе не выживешь, – просто ответил Хасан.

Мы все копируем кого-то в тот или иной момент жизни, но потом все равно нужно идти своим путем. Аманжол стал подражать Хасану. Во всем: в неторопливой походке, в тихом голосе.

Однажды весенней ночью Хасан с Аманжолом выехали на машине, чтобы отвезти по домам девушек, с которыми провели нескучный вечер. На обратном пути, как всегда, весело смеясь, обсуждали достоинства каждой из них. Возле общежития из темноты выскочили тени и двух друзей, по-прежнему смеющихся, довольных жизнью, ударили сзади по головам.

Аманжол очнулся со cвязанными руками сзади и лежащий на траве среди деревьев. Тошнило, было больно. С гудящей головой он с трудом оглядывался по сторонам. Ничего не было видно в темноте. Было холодно, несло сыростью от весенней, не прогретой земли.

– Очнулся. Это хорошо. Сейчас будем тебя резать, – присел на корточки рядом с головой Аманжола незнакомый парень.

– Не трогайте его. Он не при делах. Посторонний он. Простой студент, – из темноты донесся спокойный голос Хасана.

– Расскажешь, Хасан, где «герыч» храните, отпустим его. Ты нас не знаешь, кто мы, откуда. Но мы знаем, что вы «герычем банчите». И что ты среди них самый главный.

– Сначала мальчика отпустите. Он не при делах. Отвечаю, – по-прежнему спокойный голос доносился до ушей испуганного Аманжола.

Сильные руки легко подняли его рывком и потащили в сторону голоса. Там также со связанными сзади руками, прислонившись спиной к дереву, сидел Хасан. Один из похитителей обшарил карманы Аманжола и вытащил студенческий билет. Пламя зажигалки осветило картон в синей обложке. С надеждой смотрел Аманжол на лицо похитителя. Приплюснутый нос, как у боксеров. Это все, что смог разглядеть он. Медленно вслух прочитал боксер фамилию и имя. Зажигалка потухла.

– Надо же. Имя, как у тебя. Аман, – в темноте заржал один из похитителей.

– Заткнись! – обернулся боксер на голос. – Откуда ты? – обратился он уже в связанному.

– Из Казахстана, – испуганно ответил Аманжол.

– А мама у тебя тоже оттуда, Аман. Казачка, – все не успокаивался другой похититель.

– Заткнись, я тебе сказал! И не казачка, а казашка! – встал боксер. По всем видимому, он был там самый главный.

– Пацаны, отпустите мальчика. Он не при делах. Видите же, – это подал голос Хасан.

Тени обступили сидящего. Держа в руках зажигалку у лица афганца, похитители задавали вопросы:

– Герыч где?

– Я покажу. Пацана отпустите.

– А если мы его сейчас резать будем при тебе? Ты нам тогда все расскажешь, раз так переживаешь за него.

– Не будете. У мальчика такое же имя, как у тебя, Аман. И он из Казахстана, как и твоя мама. А я и так все вам отдам. Смысла нет мне скрывать. Вас много. Вы сильные. «Герыч» вам отдадим. Спишем на убытки. В бизнесе так бывает. А нам еще привезут. Но в следующий раз мы будет осторожнее и не попадемся. Будет нам урок за науку. Так что и спасибо вам скажем.

– Складно звонишь, – после раздумья ответил главарь.

Все время пока Хасан говорил, Аманжол смотрел на еле освещаемое его лицо. Пламя зажигалки выхватывало окровавленные губы, ссадины на скулах, разбитый нос, закрытый от синяка левый глаз. Только правый глаз маленьким красным угольком ярко горел. Пока Аманжол лежал без сознания, в это время похитители пытали его старшего друга. Только голос сохранил афганец, как всегда спокойный и уверенный.

Похитители, за исключением одного, отошли подальше для вынесения решения.

– Не переживай, Аманжол. Сейчас пойдешь к себе, в общагу, – разбитыми губами тихо произнес Хасан.

– Все из-за тебя! Это все ты виноват! Я не знал, что ты наркотиками торгуешь. Я не хочу умирать! Это ты, только ты один должен умереть! Я не хочу умирать! Я буду учиться! – сипло шипел он, так как от страха во рту сильно пересохло. Только слезы текли по лицу паренька и сопли заливали подбородок.

– Э, заткнулись оба, – стражник прикрикнул на пленников.

Когда бандиты подошли к ним, а главарь вытащил нож, то Аманжол почувствовал, как теплая жидкость потекла по его ногам. От страха он обмочился.

– Повезло тебе, тезка – земеля, – разрезая веревки, сказал боксер, – а теперь беги. И никому не звука. Тем более милиции. Проболтаешься кому, то тебе хана.

Аманжол, не оглядываясь ни на кого, побежал. Бежал, спотыкаясь в темноте о лежащие ветки и падая лицом вниз. Бежал, утирая слезы рукавами куртки. Только утром смог найти дорогу до общаги. Весь грязный с головы до ног, он прошел в свою комнату и не раздеваясь, просто рухнул в койку.

Ему удалось забыться всего на несколько минут. Потому что его разбудили, резко подняв с подушки. Вокруг стояли злые и обеспокоенные афганцы.

– Где Хасан!? Почему к нам сразу не пришел!?

Весь девятый этаж пришел в движение. Но не веселое, обычное, как вечерами. А напряженное, резкое. Шумно раскрывались двери. Серьезные, хмурые мужчины рассовывали по карманам ножи, у кого-то проглядывались стволы. Бесцеремонно, даже жестко затолкнули Аманжола в машину. Долго бродили по лесу в поисках места, откуда бежал напуганный студент.

Отчаянный крик вырвался у всех афганцев, когда еще издалека увидели забросанный ветками небольшой холм у дерева. Плача, голыми руками они разрывали мягкую землю. Когда показалась голова, то очень бережно, как будто Хасан еще живой, очистили лицо от земли. Также осторожно, словно это хрупкий предмет, вытащили тяжелое тело из неглубокой ямы. Не стыдясь своих слез, все афганцы плакали, стоя у тела друга.

Только глаза Аманжола были сухими. Может он выплакал все слезы, когда одиноко бежал в лесу в поисках выхода? А может он был настолько напуган, погружен в свой страх, что ни что другое его больше не волновало?

Когда в тот же день в общаге афганцы дали ему в руки пистолет и спросили, пойдет ли он с ними мстить, то он испуганно помотал головой, у него нервно задрожали руки. Аманжол убежал к себе в комнату. Там он быстро собрал вещи. И тем же вечером умчался на поезде к себе в Казахстан. Дома он все рассказал матери. Так и остался на родине. Учился уже в местном ВУЗе.

Через несколько лет он узнал, что произошло. Афганцы никому не платили за «крышу». Местная братва решила их наказать. Поэтому и было устроено похищение Хасана. После пошли просто убийства. Доброго, безобидного Гулама зарезали прямо у дверей общежития, когда он возвращался из магазина, нагруженный продуктами для всех земляков. Остальных отстреливали. Кто-то сбежал.

Аманжол все попытался забыть. Все. Серое спокойное лицо Хасана с перерезанным горлом. Осуждающий взгляд Гулама, протягивающего пистолет. Все. Что повезло ему, что у бандита и у него самого оказалось одно имя. И что у главаря мама казашка. Наверное, тому мама рассказывала анекдот про то, что казахов нельзя брать в плен и допрашивать, а сразу нужно расстреливать, иначе родственником может оказаться. А может благородство хотел произвести бандит среди своих в ответ на благородство, жертвенность Хасана? И что никогда не выдал бы Хасан местонахождение героина, и тем более не отдал был, подставив своих земляков. Это противоречило его природе.

Но самое главное – Аманжол пытался забыть свои последние слова Хасану.

Поэтому никогда не возвращался в тот город.

Уже взрослый, когда зрелым, состоявшимся мужчиной Аманжол приходил в караоке и листая список, ему попадалась песня «Доктор Петров», то он быстро и нервно перелистывал на другую страницу. Если слышал ее в заведении, то неожиданно для всех резко покидал место. Он не мог ее петь и не мог ее слушать в обществе.

Он слушал эту песню только один раз в год. Ежегодно в конце августа он в одиночку напивался коньяком, заказав себе для закуски афганский плов. Пьяный, лежа на кровати, и уставившись открытыми глазами в потолок, он слушал «Доктор Петров». Бесчисленное количество раз Наталья Сенчукова напевала своим тонким голоском эту песню и на пятом-шестом прослушивании ему уже казалось, что мелодия со словами льется откуда-то сверху. Где, он надеялся, сейчас обитают афганцы.

***

Нельзя возвращаться в те места, где ты был особенно счастлив или несчастен. Прошлое настигнет тебя, когда ты к этому не готов. И оно будет больно бить по самым уязвимым местам. Азатянувшиеся раны снова будут кровоточить.

Аманжол почувствовал, что Сарайшык и его прошлое связаны между собой. Что покой он может найти в месте древней силы. И очень сильно испугался этому осознанию. Как когда-то, когда попал в руки к бандитам вместе с Хасаном. Любая мистика ошеломляет. Почему я, почему это именно со мной? – испугано такие вопросы себе задавал Аманжол.

В зрелом возрасте любые перемены принимаются с трудом. Это в молодости, в юности изменения ассоциируются с интересными приключениями, положительными событиями. Да и просто легко воспринимаются. Думаешь, что все еще успеешь, что все наладится. В зрелости же перемены пугают, они нарушают устоявшийся, созданный тобой порядок. Переезды в другой город, смены работы, даже пусть в лучшую сторону, не так сильно впечатляют. С возрастом хочется покоя.

А столкновение с мистикой, необычным явлением в зрелом возрасте тем более очень сильно пугает и выбивает из привычной колеи.

Скептично относившийся и никогда до этого не ходивший ни к гадалкам, ни колдунам, Аманжол сходил к цыганке, которую посоветовал влиятельный знакомый. Оставив ей крупную сумму, он услышал и так понятое самому. Что нужно ехать в Сарайшык, найти того старика. Но это может быть опасно. Настолько опасно, что можно не вернуться из сна или видения.

– Мне снова надо вернуться в Атырау, – за вечерним чаепитием он сообщил жене.

– Опять командировка? Не закончили? – отвлекаясь на сладости, спросила Асем.

– Не закончена, – утвердительно кивнул муж, не договорив и пряча глаза.

Во дворе у Аманжола жил один уголовник, постоянный сиделец тюрем и зон. Когда он выходил на свободу, все пацаны собирались вокруг него, очарованные криминальной, уголовной романтикой. Он рассказывал, что прежде чем идти на преступление, необходимо оставлять дома незаконченными светлые поступки перед выходом на свои темные дела. И по возвращению завершать добрые мероприятия, чтобы Высшие Силы оберегали злодеев для этого во время преступлений. Ради чего ты мог вернуться домой целым, невредимым и не пойманным.

Оглядывая квартиру, Аманжол наметил план действий, что нужно починить, поправить, залатать в жилище после возвращения.

Взяв на работе один день отгула, ищущий покоя улетел в Атырау. Теперь уже взяв частника-таксиста, он за полчаса домчался до село Сарайшык. Сразу же прошел в музей. С интересом смотрел на спрятанную за стеклом уменьшенную копию-реконструкцию генплана города. Именно так и было в его снах. Только беззвучный и без запаха стоял макет.

Путник легко нашел того самого странного старика. В тени среди деревьев тот сидел, глядя на протекающую реку. Также кувшин с чашей стоял прямо перед ним на земле.

– Кто ты? – настороженно спросил Аманжол, присаживаясь напротив.

– За все надо платить. Все имеет свою цену. Покой тоже нужно купить, – игнорируя вопрос, проговорил безумец, глядя на желтые воды.

– О чем ты, старик? – пораженно спрашивал скиталец.

– Выпьешь? – протянул чашу старик.

– Заплатить чем? Мучением, болью? – с надеждой спрашивал Аманжол.

– Испытанием, – отвечал мудрец.

– Если не хочется проходить испытание?

– Тогда твои потомки, продолжения твоей жизни будут их проходить. Жизнь не прерывается на тебе. Но чем дальше, тем тяжелее груз. Как снежный ком он будет наращиваться слоями. Слоями деяний предков, твоими. Какую карму несет твой род? И какой груз оставишь ты своим детям?

Все выходные дни и праздничные дни Аманжол проводил только с семьей. У него не было хобби в виде охоты или рыбалки, когда нужно было покидать дом на день или больше. В субботу-воскресенье он рано утром, когда еще все спали, уходил в спортзал. И возвращался как раз к утреннему пробуждению всей семьи. Чтобы потом быть всем вместе. Маленькие дети с радостью облепляли папу прямо на пороге. С восхищением небольшими ладошками обхватывали мускулы на руках отца.

Детям обязательно нужно ощущение уверенности в защищенности и чистоте этого мира. Поэтому они искренне верят, что их папы – самые сильные, а мамы – самые добрые.

Глава семьи без колебаний выпил напиток в чаше, наполненной из старинного кувшина.

ГЛАВА 7 – СНОВА САРАЙШЫК

Касым с грустными мыслями возвращался во дворец. Ему дали мало времени, всего девять заходов солнца, чтобы побыть дома. Все это время он был с больным отцом. В первый раз, когда шумно кружил шаман вокруг юрты отца, собирая злых духов болезни, отец впал в беспамятство. Лежал недвижимый. Только прерывистое тонкое дыхание доносилось до всех ожидающих в тихой Степи. Никому не разрешалось входить в юрту.

Покидая родной аул, Касым попросил Тимура, своего молочного брата, дать ему знать, когда отец покинет этот мир.

«Если отец умрет, то зачем мне быть в Сарайшыке? Не хочу я быть в слугах у Бату. Да и убьет он меня. Сбегу. Степь большая. А может уйду с каким-нибудь караваном в чужие земли, к другим народам? Разговаривать на языках я умею. Растворюсь там, как песчинка в пустыне. Никто не найдет меня и не узнает, куда пропал толмач с Сарайшыка. Только Аксуйек не брошу, возьму ее с собой», – мучительно размышлял Касым.

На пути одинокого путника попадались отары овец, которых пасли немногочисленные степняки. Овцы, соскучившиеся по весенней траве, блеяли, довольные от свежей еды. Только люди молчали и не отвечали на приветствие красиво одетого джигита. Потертый маслянистый бараний полушубок был единственной одеждой пастуха на всю его жизнь. Пастухи овец традиционно были самым низшим слоем среди кочевников. Дети-сироты, дети-калеки, да бедные родственники. Мрачные пастухи овец, чья кожа выдублена за годы тяжелейшего труда солнцем и ветром, а в глазах скорбь по неблагодарной доле своей.

«А может спрятаться среди них, среди пастухов? Ни о чем не думать. Знай себе, гоняй стада по Степи. Вольный, как ветер. Ночами смотреть на небо», – другая спасительная мысль пришла в голову бедного Касыма.

Когда навстречу ему выскочили несколько всадников, то вначале он не испытал никаких эмоций. Настолько был погружен в свои мысли.

Жилистые молодые степняки на худых маленьких лошадях. Обветренные лица, еще не успевшие загореть дочерна в начале весны. В распахнутых теплых полушубках, накинутых на голые тела. Открытые для всех ветров. Молодежь, не занятая уходом за скотом, после наступления Наурыза бродила от аула к аулу. От безделия и в поисках новых впечатлений, новых знакомств они собирались десятками и самостоятельно кочевали. Просто бродяжничали. Задерживались погостить в соседних и дружественных аулах на дни и ночи. Настолько времени, насколько хватало терпения вождям аулов. Пили пьянящий кумыс, пели песни, устраивали конные состязания, затевали драки. Уважающие только силу, понимающие кураж, не боящиеся смерти. Их мир был прост и груб. Беззаботность управляла молодостью.

– Кто ты? – задиристо спросили, кружа на своих отощавших за зиму конях вокруг Касыма. Бедные джигиты оценивающе присматривались к красивой лошади, богатой одежде одинокого путника.

В Степи нельзя рассказывать о себе, пока не расскажешь об отце. И не можешь говорить об отце, пока не расскажешь о его отце.

– Я внук Биимбет-батыра, сын Едиль-батыра!

– Мелковат ты для потомков батыра, – смех раздался среди всадников. Они хотели покуражиться над одиноким путником, а если повезет, то отобрать кобылицу.

Резко сузились глаза Касыма, посылая опасность. Но только глазами не испугать степняков. Скучно было молодежи Степи. Их интересовали драки, кражи, удальство. Чтобы кровь горячо бежала по венам. Дальнейшее за последствия своих поступков их не интересовало.

Только мгновение назад Касым проклинал свою судьбу, а теперь отчаянно хотел покоя, благодарил, что он относится к власти.

– Я придворный толмач Урус-бия, правителя Сарайшыка, – прикрылся своим положением он, демонстрируя пайцзу-символ власти, висящую на груди.

– Так ты оседлый стал? А хвастался, что сын и внук батыров. Так ты теперь не кочевник, как твои предки? – с нескрываемым презрением бросили всадники. Жители Степи всегда свысока относились к оседлым народам, к их безобидным ремеслам. В аулах воспевалось стремление жить вольной жизнью кочевников, быть джигитом, чем мирно сидеть в душных стенах городов.

Плюнули на землю перед Касымом бродяги и с достоинством, не спеша, развернули своих тощих коней.

А в это время пока толмач рассуждал о своем будущем, в Сарайшыке планировали его судьбу. Бату-мурза только возвратился из Степи после обхода с правителем близких земель. У себя в жилище он вел неторопливую беседу с ночным стражником.

– Касым вернется к заходу солнца. Его отец умирает. Как отец покинет этот мир, Касым не захочет больше служить мне. Он может сбежать. Поэтому после ночной трапезы убей его. Вместе с ним раздели его последнюю еду. А потом сломай ему шею или утопи.

– Ты забыл, Бату-мурза. Я не убиваю тех, с кем вместе делил еду.

– Да, забыл. Давно походов не было. Ты из сотни «бессмертных». У вас один казан на десять воинов. Походный казан всегда с вами, в войнах. Он ваш знак единства. В походе у вас стерты родственные, племенные, все связи. В походе человек лишается всего, чем он жил до этого – родителей, жены, детей, имущества, друзей, привычного окружения. Вы, воины, принадлежите только своим десяткам, сотням, тысячам. Только казан вас объединяет. Вокруг казана во время покоя вы рассаживаетесь для еды и чужаков не допускаете к своей пище. Вы без жалости убиваете всех, кроме тех, с кем ели из одного походного казана, – пустился в свои размышления влиятельный мурза.

– Да, это так, Бату-мурза. С кем разделил еду в походе, тот становится бессмертным для тебя, – без почтительности ответил грозный убийца.

– Когда после похода ты стал ночным разбойником, у вас тоже был один казан?

– Да.

– Вот почему ты не выдал их место укрытия.

– Да.

– А ведь правитель хотел убить тебя. Я спас тебя и твоего …

Шум у ворот жилища прервал разговор. Вошедший слуга-гонец передал послание, что правитель вызывает для ночной трапезы.

Жизнь, уклад и распорядок дня обитателей Степи полностью зависели от скота. Все время проводили кочевники за уходом, за присмотром лошадей, верблюдов, овец. Утром выгнать многочисленных животных на пастбище, днем постоянно на коне, пасти. Отбившихся от стада возвращать, присматривать за новорожденными. Постоянные переходы, сезонная стрижка овец, весенний отел скота, ежедневная по несколько раз в день дойка кобылиц, верблюдиц – кочевник всем этим жил, это был его бесконечный труд. Только ночью, когда скот спит, тогда приходит покой и кочевнику. Поэтому от рассвета и до захода солнца редко полноценно ели жители Степи. Всего один раз, изредка два раза в день они разжигали огонь для приготовления пищи. Обычно же было достаточно напиться кумыса, чтобы весь день продержаться на коне. Да кусочки вяленного мяса прям в седле, на ходу – это было постоянной пищей.

Жители Сарайшыка, оседлые горожане, позволяли себе разжигать очаг для приготовления пищи в любое время. У правителя традиционными были и ночные, и утренние, и дневные трапезы. В ночные трапезы он вызывал только для бесед.

Еще днем правитель Сарайшыка и придворный толкователь – жрец, с одинаковым любопытством склонились над внутренностями черной овечки, только что зарезанной и принесенной в жертву. Жрец при свете яркого степного солнца долго перебирал окровавленными руками кишки, печень, близко подносил их к глазам, водил кривым пальцем по узорам кровеносных сосудов, читая открытые только ему знаки. После мучительного размышления он уверенно поднял три запачканных кровью пальца вверх.

Все правители Сарайшыка формально придерживались ислама, но продолжали верить в духов, почитали Тенгри. Это пошло с самого зарождения города. Основатель города, Бату-хан, был вождем, который не придерживался никакой веры и секты, он их считал только способом познания божества и не был последователем ни одной из религиозных учений. После него такое мировоззрение пошло и для всех остальных правителей Сарайшыка. Для кочевников высшим считался Тенгри – обожествлённое небо.

Урус-бий из бесед с захваченным Учителем узнал, что любая религия, может как погубить государства, так и возродить их. Учитель разъяснил, что до возникновения христианства в Риме царил особый, неукротимый, свободный римский дух. Каждый гражданин Рима мечтал совершить подвиги. Именно эта духовная сила и позволяла совершать завоевания, расширять империю. Постоянно волнения, столкновения происходили среди граждан, но именно неповторимый неукротимый римский дух и был главной движущей силой этих волнений. Поэтому выход этому духу можно было дать только в битвах, в сражениях, потому и участвовала в завоеваниях Римская Империя, потому и расширяла свои границы. После того, как Константин, император Рима, провозгласил христианство главной религией, после этого неукротимый римский дух стал угасать. Границы Римской Империи стали сужаться. Потому что ко всем жителям пришло христианское смирение и вера в загробный мир, что все будут прощены и все смогут попасть в одинаковый рай для всех. И не будет никакого Олимпа. В сонм богов никто не попадет, чтобы стоять с ними почти на равных, какие бы подвиги ты ни совершил.

Учитель на примере Рима показал, как империи угасают, только утратив свой дух.

Поэтому мудрый правитель Сарайшыка, прикрыв глаза, смотрел на конокрадство, как проявление силы и удальства, чтобы не угасал неукротимый и свирепый степной дух среди кочевников. И не сильно обращал внимания на религии.

– Видели мы с тобой Степь с приходом Наурыза, объездили земли, Бату. Беспокойная она становится. Много раздора и смуты среди кочевников, – начал правитель, лежа на мягкой тахте.

– Ваши верные слуги могут успокоить Степь, правитель, – почтительно отвечал Бату.

– Мурзы, возглавляющие улусы, озабочены судьбой только своих родов. Нет единства среди них. Каждый год раздоры между ними за земли, за пастбища, за украденных лошадей. Для выпаса скота, сколько бы его ни было, нет нужды в большом количестве пастухов. В аулах много жителей, свободных от труда, которых легко можно сколотить в конные отряды для набегов на соседей. Поэтому и постоянные стычки между родами, между аулами. Есть только один путь для подавления раздоров. Общий поход нужен, чтобы объединить Степь. Только в походе за чужим добром объединяются кочевники.

– Вы правы, правитель.

– Всегда походы нужны были, когда тучно, богато становилось в Степи, либо, когда худо. Когда много лошадей, когда много овец, когда у всех в юртах хватает мясо, тогда нужен поход. Чтобы от сытости не приходили плохие мысли кочевнику. Сколько лошадей воруют соседние племена друг у друга в тучные годы? Много. Тогда раздоры, обиды начинаются у соседей. Когда худые времена приходят в Степь, когда люди гибнут от голода, тогда тоже нужен поход. Чтобы завоевать чужие земли, чтобы взять добычу, чтобы накормить кочевников. Только в походе соседи не идут войной на соседа. Степь должна быть единой, как сжатые в кулак все пальцы. Только тогда кочевники не сгинут. Нельзя останавливаться степнякам. Все время они в походах они должны быть. Шынгыс-хан знал это. Поэтому он великий.

– Вы не менее великий, правитель.

– Нужен поход! – убедительно воскликнул правитель. – Но не скоро. Нужно набрать силы. Этот год кролика. Через три лета выступим. Эти три года тучные будут. Как раз наберем силу. В год лошади пойдем походом. Да! В год лошади! Сильный год будет!

– Урус-бий, как бы Вы ни были уверены в своей победе, Вы знаете, что войны бы не было, если бы Ваш соперник не думал, что у него тоже есть шанс на победу. Вы можете погибнуть.

– Смерть от стрел и сабель входит в жизненные планы правителей, – просто ответил Урус-бий.

Почтительно промолчал Бату-мурза.

– Другого выхода у нас нет. Либо выступим в поход, либо Степь утонет в раздорах и погибнет, – удручающе продолжил правитель.

– Куда пойдем, правитель? На север или на восток? – заинтересованно спросил мурза.

– Московское княжество воюет с Речью Посполитой. Русский князь Иван требует ему коней для войны. Отправим коней для Москвы. Пусть они думают, что мы приняли их власть. Но в будущем без похода мы погибнем. Степь утонет в раздорах, погибнет, а вместе с ней и Сарайшык. К тому же придворный жрец предсказал, что через три года выступать надо, – намекнул Урус-бий своему верному мурзе.

– Вы правы, правитель.

– Нужно отправить послание в Московское княжество вместе с конями. Где толмач Касым?

***

Чем ближе к городу, тем шумнее после тихой Степи становилось. Караваны шли из города и в город. Караваны сопровождали множество пеших и конных – купцы, ремесленники, дервиши и странствующие актеры. Мелкие купцы, которые не могли самостоятельно снарядить караван, отправлялись в путь с небольшим грузом, объединялись; ремесленники надеялись найти лучшее применение своим талантам в чужедальних землях, актеры потешали публику в караван-сараях, а дервишей караванщики почитали за честь видеть своими гостями. Считалось, что святые люди приносят каравану удачу.

По обе стороны широкой дороги, ближе к массивным воротам, ведущим в Сарайшык, стражники разожгли огромные костры в ряд. Все входящие в город проходили между ними. Не только для ночного света, но и для очищения от злых духов использовали огонь. Чтобы люди чистыми, свободными от плохих замыслов входили в город. Так повелось с самого основания Сарайшыка. И никогда эта традиция не прерывалась. Еще огонь использовали и для оберега от степной чумы. На ночь ворота закрывались, поэтому все спешили успеть.

Стража у ворот цепкими взглядами оценивающе осматривала всех. Караул мог различать жителей Степи и городов друг от друга. Не по одежде. А по походке. У всех жителей Степи от постоянной верховой езды, от умения держаться на коне выработалась особая походка. Верхом, в седле, кочевники редко смотрели вниз, доверяя своим лошадям. Обычно они смотрят прямо вперед или вверх. И при пешей ходьбе они сохраняли эту привычку, откидывали плечи назад, спина принимала прямую осанку. Так горделиво жители Степи отличались от обитателей Сарайшыка. Которые семенили пешком, смотря себе под ноги и редко запрокидывая голову в сторону Вечного Неба.

Касым не торопился в город. Он мог и не выйти из него, убьют его там. Поэтому сидя верхом на Аксуйек, вдали от потока людей, смотрел, как спешат счастливые проходящие лица. Все были довольны, что попадают в город, в предвкушении чего-то нового.

Жизнь жителя Степи сезонна. Всегда в ожидании. Холодной суровой зимой ждут теплой весны, затем щедрого лета, потом сытной осени. Так сезонно, в ожидании и проходит жизнь кочевников. В ожидании лучших перемен. В предчувствии, что в городе можно вкусно покушать, услышать новости, увидеть зрелища, обменять свою вещь на другую, жители Степи спешили в Сарайшык. Им казалось, что до этого они не жили настоящей жизнью, а лишь занимались подготовкой необходимых для нее условий. Испытывали голод, холод, заботились больше о скоте, чем о себе. А теперь пришло время насладиться покоем в Сарайшыке.

Когда-то Касым в предвкушении радостных, новых событий также въезжал впервые в город. Но поставили перед ним ужасный выбор страшные люди и теперь нет и не будет ему покоя.

Сзади раздался мелкий топот. Обернувшись, Касым, увидел Тимура с аула. Тот шумно подъехал на своей низкой и беспокойной лошади.

С надеждой смотрел в глаза Тимура Касым, ожидая новости.

– Жив Едиль-батыр! И будет долго жить. Так сказал шаман, – радостно сообщил Тимур.

– Слава Тенгри, – облегченно выдохнул Касым. Спрятанная глубоко внутри боль, дрожащая и натянутая, как тетива лука, требовала выхода. Поэтому неожиданно для него самого, он подъехал на коне поближе и крепко обнял своего молочного брата, расплакавшись.

Всегда неугомонный, беспокойный Тимур в этот раз неподвижно стоял, также крепко обнимая. В детстве его характер не позволял ему находиться на одном месте. Старики знали, как воспитывать таких детей, как укрощать. Их отправляли пасти овец. Веками было подмечено, что те, кто пасет овец, сам становится кротким и послушным. А те, кто ухаживает за лошадьми, тот получает их быструю, неукротимую энергию. Поэтому отправляли беспокойного Тимура к отарам овец. На короткое время мальчик успокаивался, но потом дикая природа вновь пробуждалась в нем, заставляя носиться с места на место.

Всех степных детей учили стрелять из лука с ранних лет. Застыв надолго в мучительных позах, до мускульной дрожи в худых телах, держа слезящимися взглядами цель на кончике стрелы, затаив дыхание и успокоив сердцебиение, мальчики из Степи таким образом учились не только метко стрелять. Так кочевники с малых лет воспитывались выдержке, терпению и стойкости.

А Тимуру хватало терпения только на то, чтобы натянуть тетиву и быстро же пустить стрелу. Ему больше нравилось учиться махать саблей на близком расстоянии, сшибаться конями в короткой схватке, схватить соперника и резко бросить того с лошади.

Касым же рос слабым и болезненным. Поэтому его с утра до ночи держали верхом на конях. Чтобы энергия быстрых животных передалась ему. Горьким потом взмыленных лошадей обтирали лицо и тело слабенького мальчика. Кочевники на длинных мучительных переходах, в боевых походах, в случае отсутствия воды и еды иногда пили кровь своих лошадей. Сделав надрез на яремной вене на шеях коней, припадали губами, чтобы глотнуть свежей крови. Так насыщались воины. Касыма тоже поили кровью. Медленно мальчик наливался силой.

Зато самым терпеливым и метким был Касым в стрельбе из лука. Тоненький, худой мальчик мог долго выжидать, целиться, а потом попадать точно в цель.

Отец жив!

С такими радостными мыслями Касым потянул Тимура к себе в жилище. Проходя вдвоем через шумный торговый караван-сарай, житель Сарайшыка, чтобы удивить и порадовать степного гостя, набрал еды, которую готовят оседлые народы. Жители Степи за свою кочевую историю упростили еду. Мясо и вода. В воде просто отваривали мясо. Просо и молоко. В молоко засыпали зерна. Никаких излишеств. Потому что не принадлежишь себе, снова неожиданно взбираешься на коня и дальше мчишься, куда позовет беспокойная Степь. Неторопливые оседлые народы по достоинству оценили приправы, травы, зерна, корневые плоды, как добавки к мясу. Касым уже успел полюбить разнообразную еду в Сарайшыке. Поэтому набрал всего, не жалея медных монет в худом кожаном мешочке. Обязательно купил вкусных, теплых лепешек из самого Семизкента – богатого тучного города. Семизкентские лепёшки славились своим неповторимым вкусом и свойствами долго не черстветь. Настоящая семизкентская лепёшка могла быть пригодной к еде в течение трёх лет. Для этого достаточно хорошо сбрызнуть её водой и прогреть в тандыре.

Тесно было кочевнику в сером низком доме у придворного толмача. Глинобитные стены со всех сторон давили на Тимура. Не было того простора и уюта, который может дать степняку только юрта. Задыхался степняк в четырёхугольном жилище. Поэтому Тимур предложил вернуться в караван-сарай. Там на открытых пространствах, где разложены топчаны – там свободнее. Там люди, там можно услышать последние слухи, увидеть представления. С радостью поддержал Касым это предложение.

С удовольствием молочные братья погружали руки в блюда с пловом. Чтобы получить вкусное удовольствие, необходимо один кусочек столкнуть к рисовому подножью, четырьмя пальцами собрать небольшую горсточку риса с мясом и желательно с морковью, слегка придавить легкими горизонтальными движениями к бортику, чтобы получился плотный комочек, оставляя в тарелке излишки масла.

– Какой большой Сарайшык! – восхищенно вертел головой, сытый и довольный Тимур.

– Учитель говорит, что города рождаются и умирают. Как люди, – пустился в размышления Касым.

– Мулла так говорит?

– Нет. Это Учитель так говорит. Он мудрый. Он учит меня языкам, истории. Его давно захватили в походе на чужие земли. У него столько знаний записанных.

– Сарайшык вечен будет, – уверенно сказал степняк.

– Учитель говорит, что Сарайшыку повезло, что он стоит на караванном пути. Только и всего. Если караванный путь поменяет направление, то он погибнет, – возразил толмач.

– Зато мы теперь со всех проходящих торговцев собираем дань. Лежим, едим плов, лепешки, а караванщики за это нам платят, – рассмеялся кочевник.

– Учитель говорит, что это нас и погубит.

– Никто нас не погубит. Конечно, все хотят властвовать над караванным путем. Сколько врагов у правителя Сарайшыка. Только у Урус-бия воины сильные, он позовет, и мы все в поход пойдем, – уверенно сказал Тимур.

– Нет, ты не понял. Не из-за войны Сарайшык погибнет. На востоке, на западе, на севере, на юге есть чужие народы. Они что-то делают руками, придумывают новое. Я видел товары. Как будто джинны придумали их. Это волшебство. Их товары кочуют с востока на запад, с севера на юг. Вот пиала, из которой ты пьешь. Ее на востоке сделал ремесленник. Через караванный путь она попала на запад к другому ремесленнику. Он взял и к этой пиале придумал крюк. Которым ты лошадей ловишь. Только маленький. Для пальца на руке. Что-то новое родилось, появилось в этом мире. Чем больше нового рождается, тем богаче земля. А мы ничего не придумываем. Вся наша жизнь – это Степь. Степь рождает, Степь же и отбирает. А мы, люди на земле, вековые кочевники, не становимся богаче. Потому что ничего нового не придумываем. Так объяснил Учитель.

– У моего деда было десять лошадей, у моего отца десять десятков лошадей, сотня. У меня будет десять сотней лошадей, целый мен, а у моих внуков будет тумен. Мы становимся богаче! – смеялся наивности друга детства Тимур.

– Да пойми ты. Даже если в нашей земле будет золото, которое так любят оседлые народы, все равно мы не будем богаче. Потому что украшения для женщин из золота будут делать чужие народы. Потому что они умеют делать. А мы – нет. Вот они будут богаче и сильнее. А мы так и останемся просто землей, в которой есть золото. Сила умельцев в том, что неустанно учатся они ремеслу, трудятся, а не проводят время в унизительных раздорах между собой, – возмущенно выговаривался придворный толмач.

– Если надо, я лошадь обменяю на золото, – непонимающе буркнул в ответ Тимур, сын Степи.

Несмотря на ночь, в караван-сарае стоял гул. Никому не разрешалось проходить дальше караван-сарая верхом на коне или верблюде. От этого слышались фырканье, чавканье – шум, поднимаемый животными в отведенном для них загоне. Торговцы же искали подходящие товары, продолжали обсуждать цены на них. Ночные представления бродячих артистов привлекали и местных жителей, и чужестранцев. Последние новости, сплетни смаковались, передавались с эмоциями друг от друга. Пахло животными, пахло едой. Костры, факелы ярко освещали закрытую площадь перед шумными рядами торговых лавок и кухонь. Поэтому звезды тускнели. Небо в Сарайшыке не было таким, как в открытой Степи. Когда там небосвод цвета, как черный конский волос, блестел яркими точками. Когда от прогретой за жаркий день земли поднимался пьянящий запах полынной травы. Умиротворяющая тишина в это время устанавливалась в Степи. Только цикады, да сверчки своим стрекочущим пением нарушали покой. Касым скучал в городе по небу и земле ночной Степи.

Неожиданно для всех в караван-сарае появились стражники с горящими факелами, осматривая всех людей вокруг. Слухи, перешептывания, один нелепее другого, быстро разносились по рядам торговых и кухонных лавок. «Багдадский вор вернулся, багдадский вор в Сарайшыке», – так решили люди, пряча на себе свои мешочки с монетами. Стража остановилась у кухонного ряда, где сидели на топчанах Касым и Тимур. С повелением от правителя они забрали придворного толмача с собой.

А в это время Урус-бий, воодушевленный предсказанием от жреца, собрал правителей улусов, степных мурз. Он хотел выяснить настроение у них и зародить в них зерно предстоящего похода. Вожди родов, упитанные, некоторые даже тучные, одетые в дорогие шелковые халаты, демонстрирующие богатство, важно сидели вокруг накрытого низкого стола в ярко освещаемой факелами и заранее прогретой большой комнате. Неторопливыми, степенными движениями они отличались от остальных быстрых, резких степняков. Вдали от лишних глаз и ушей они обсуждали государственные дела. Как вожди, вершащие человеческие судьбы и стоящие над всеми остальными, они не ограничивали себя правилами и ограничениями. Перед ними были средиземноморские терпкие вина, русская сладкая медовуха, всевозможные виды дымящегося мяса, теплые лепешки. Только фруктов не было по весне.

Первый и самый важный вопрос на таких сборищах – это караванный путь. Сколько золота он приносит. Со времен Шынгыс-хана запрещено было кому-либо получать плату за проезд с караванщиков, кроме самого главного верховного правителя. Только он имел право собирать в общий казан золото с караванов, а потом уже распределял между правителями улусов, согласно их доле. Все степные мурзы, главы родов должны были обеспечивать безопасность караванного пути. Защищать от разбойников, не мешать проезду, давать пищу и воду. И всегда главы улусов были недовольны дележом, все хотели получить побольше. Из-за этого никогда не прекращались споры.

– Почему моя доля в этом году так мала? Трех батыров я потерял, чтобы убрать разбойников с караванного пути. Теперь я должен кормить их семьи, оставшиеся без отца, – возмущался один седой мурза.

– Какие батыры у тебя, если не могли справиться с разбойниками? – насмешливо произносил другой мурза. – Вот меня беда. Караваны, проходящие по моей земле, всегда у меня верблюдов просят. Как будто мои верблюды общие для всех.

– Потому что ты доступ к колодцам не даешь! От этого дохнут караванные верблюды и лошади. Поэтому и просят у тебя!

– Так у меня земля скудная! Своему скоту прокормиться, напиться надо в первую очередь. Пусть караваны платят мне отдельно. Это у другого мурзы земля тучная и воды много. Ему не надо ничего делать.

– А у меня падеж баранов, порчу навели! Мне надо купить новых овец. Поэтому в этом году я больше доли должен получить от караванного пути.

– А у меня травы пожгли, негде корма брать! Пусть соседний улус даст земли для выпаса, а то мы сами придем и свой скот туда переведем.

Шум-гам поднялся среди глав родов. Споря, некоторые почтенные старики вставали, пытались схватить, ударить друг друга.

– Я среди мурз, глав родов споры разрешаю! А сейчас, здесь, в ставке Ногайской Орды, я не вижу султанов улусов, вождей храбрых воинов! Вижу только кричащих купцов. А судить торгашей – не ханское это дело, не мое, – красными, взбешенными от гнева, глазами осматривал Урус-бий всех присутствующих. Возмущенный, он сплюнул на ковер и вышел из большого зала.

Оставшиеся мурзы, не глядя друг на друга, по одному стали расходиться, каждый по своим улусам.

Прав правитель: нет единства среди степняков. Только в походе за чужим добром они объединяются. Некоторые улусы перестали считаться с другими на том основание, что их мурзы и беки более родовитые знатные. Мелкие трения зачастую перерастали в большие скандалы. Было заметно, что раздувают междоусобицы султаны. Решения правителя выполнялись не всегда.

Если будет так продолжаться, – думал взволнованный Урус бий, – то Степь постигнет участь моголов и Шайбанидов, которые разделились, рассыпались по крупицам. Поход обязательно нужен, чтобы всех объединить!

Успокоившийся через время Урус-бий позже снова вызвал Бату-мурзу, а вместе с ним и Касыма-толмача.

– Толмач, пиши мои слова. Послание в Московское княжество.

– Правитель, разреши совет дать? Может вместо письма отправим толмача в Московское княжество? Пусть заодно понаблюдает, – громко сказал Бату. А потом склонился к уху Урус-бия и зашептал, при этом показывая три пальца.

– Да, толмач, лучше передай мое послание слово в слово на их языке. Бату и Учитель говорят, что ты хорошо считаешь тоже. Запомни все, что увидишь. Сколько воинов, сколько дворов в Московском княжестве. Записи не веди. Только в голове держи. И никому об этом не говори. Вернешься, все расскажешь, что видел.

– Оденьте дорого его, моего посланника, – дал приказ уже придворным слугам Урус-бий.

Получив наставления Бату-мурза завел к себе придворного толмача.

– Касым, правитель приказал, чтобы ты выглядел богато, – Бату достал браслет и перстень. – А это мои личные подарки тебе. Как окажешься в Московском княжестве, надень эти два предмета. И никогда их не снимай! Пусть все видят в Московском княжестве. Если кто там будет спрашивать, обязательно скажи, что Бату-мурза подарил. Обязательно! Это важно!

– Благодарю тебя, Бату-мурза, – равнодушный к драгоценному металлу, ответил Касым.

– Обязательно надень в Московском княжестве этот браслет и этот перстень. На одну руку, – повторил Бату.

Вместе с Касымом отправился и ночной стражник. Посланника правителя Сарайшыка в Московское княжество хорошо охраняли. Два десятка лихих джигитов. Следом, не торопясь, шел табун отборных лошадей в подарок московскому князю. Рядом с ночным стражником все время находился молодой воин. Он постоянно носил железную защитную и устрашающую шлем-маску. Она полностью закрывала его лицо. Ее нужно было часто носить, привыкая к ней, чтобы в бою она не ограничивала носителя, чтобы шея и голова слились в одно целое с ней. Редко, издалека и только поздно вечером видел Касым лицо юного воина. Он казался почти ровесником Касыма. Но по тому, как держался на коне, как умело держал оружие, по переливающимся мускулам выглядел он опытным батыром.

«Тоже учится. Как и все джигиты. Но у меня мудрый Учитель. А у этого молодого воина -страшный ночной стражник», – подумал Касым о юном спутнике, своем ровеснике.

Пройдя на лошадях большой путь через леса, поля, Касым впервые очутился в Москве. Такое же столпотворение, людское движение, как и в Сарайшыке, только вместо мечетей стояли храмы и церкви. Да и верблюдов не было. Каменные, деревянные здания сменяли друг друга. Как он знал от Учителя, московский князь Иван IV каждый раз после победы над внешними и внутренними врагами возводит новые храмы. То ли в знак победы, то ли грехи отмаливает. За убиенные человеческие жизни, положившие головы свои за князя, за власть.

В Московском княжестве посланников встретил Посольский приказ. Внимательно осматривал все вокруг сарайшыкский толмач, изучая, как устроена русская служба. В Посольском приказе под началом посольского думного дьяка и его «товарища» работали около двадцати подьячих и несколько толмачей. Больше, чем в Сарайшыке. Сам важный посольский дьяк Касыму чем-то напоминал Бату-мурзу. Одного примерно возраста с сарайшыкским мурзой, крепкий мужчина. Такие же быстрые внимательные темные глаза. И такое же отстраненное, холодное лицо.

– Что изображено у тебя на браслете и перстне, степняк? – задал вопрос дьяк.

– Двенадцатилетний круг годов, дьяк. У нас в Степи время циклично, все повторяется. Мы считаем, что у каждого года есть свой знак, свое животное, свой покровитель. А на перстне изображение моей кобылицы. Моя Аксуйек, – с гордостью за свою землю и за себя ответил Касым.

– Ты посланник Урус-бия. Этот браслет и этот перстень, они подарки Урус-бия за верную службу?

– Нет, это подарки Бату-мурзы, верного слуги правителя Сарайшыка, Урус-бия.

Дьяк вышел, не дослушав Касыма. Пройдя длинные коридоры, мужчина оказался в каменной палате с другим важным человеком в Московском княжестве. Посольский дьяк без предисловий четко и по-военному без лишних слов произнес:

– Через мальчика гонца нам передали весть. Наш человек в Сарайшыке предупреждал, что он подаст знак из любых двух предметов. В этот раз – это браслет и перстень. На браслете двенадцать животных. У кочевников каждый год имеет своего животного-покровителя и расположены они в определенном порядке. Всего их двенадцать. Этот год – год кролика по степному календарю. На перстне же изображение лошади. Все указывает на то, что в год лошади Ногайская Орда что-то предпримет. Год лошади наступит через три года.

ГЛАВА 8 – ПАСЫНОК СТЕПИ

Детство Бату было отмечено страхом, насилием и стыдом – довольно обычными обстоятельствами ранних лет жизни тех, кто страдает от зависимости.

И поэтому Бату был подвластен человеческим порокам. Он испробовал большинство земных удовольствий. Средиземноморские вина, ханьский опиум, сирийский гашиш, женщины со всех земель. Обычно так поступают, кто в неладах со своей совестью. Кто не удовлетворен настоящим, где прибывает. На помощь несчастным приходят алкоголь, еда или изматывающие занятия: все средства хороши, чтобы избежать встречи с собой. Бату от остальных несчастных отличало, что так он искал, что может удовлетворить его внутреннюю тоску. Тоска – это была его зависимость. Он был отмечен даром или проклятием грусти. По пройденному, но утерянному и не оставшемуся в памяти.

Пытался он разбудить свою память, ища истоки своей печали. Но было тщетно. Как будто кто-то крепко запер массивную деревянную дверь, скрипящую железными петлями, в его прошлое и далеко выкинул тяжелый звенящий металлический ключ.

Кто он, чей сын, он не знал. Часто он задавал себе это вопрос, заглядывая в зеркало и пытаясь выискать отметины происхождения.

Даже имени своего, данному при рождении, он не знал.

Суровая Степь в постоянных войнах порождала много беспризорных детей. На останках сожженных, растоптанных копытами коней аулов, урочищ оставались никому не нужные дети. Какая жестокость победителя – оставлять после себя живых детей на разрушенной земле, рядом с телами родителей. От голода и жажды гибли брошенные беспомощные маленькие слабые дети. От мороза, от нападений хищных зверей. Полуголые, голодные, они на тоненьких слабеньких ножках бродили по скудной Степи в поисках укрытий и еды. И не находили того, что искали, того, что просили у Неба. И гибли они, и даже следов пребывания их на Земле не оставалось. Маленькие останки поедались дикими животными Степи. Мрачно после этого становилось в тех местах. Птицы не пели, не было даже движения воздуха, дуновения ветра. Сколько родительской любви там похоронено.

Некоторые дети сбивались в стайки, селились на окраинах. Просили еду, воровали ее. Бесправные, незащищенные, они были открыты всем суровым ветрам несправедливости. Из этих оборванцев никто не доживал до зрелости. Как маленьких воришек их быстро ловили и казнили, в наказание всем ворам. Погибали они в стычках с такими же стайками. Никто из них не успевал обзавестись семьями, детьми. Да и понимали, что это жестоко – подарить рождение в том мире, в котором они бесправно и коротко существовали. Именно только существовали, потому что это жизнью невозможно было назвать.

Когда совы, хищные птицы, получают травмы, ломают когти, ранят крылья, то у них на глазах появляются зарубки, темные тонкие отметины, черные следы. Как память о полученной боли, незабытой, которая постоянно с тобой. У человека на радужной оболочке глаза также отмечаются все травмы и болезни.

Кто впервые видел покинутых детей, поражались, какие черные глаза у них от оставленных зарубок. Сколько же боли перенесли, маленькие вы мои?

Все унижения, несправедливости и обиды, которые им пришлось испытать за свою короткую жизнь – львиная их доля приходилась именно на детство, на большую часть их короткой жизни. Когда они были слабы и беззащитны. И эта бесчеловечность была частью человеческого. Ничего удивительного в этом не было для Степи.

Пасынками Степи. Так их всех называли. Маленьких детей, оставленных после войн.

Дервиши на площадях кричали о милосердии к пасынкам Степи: «Чем ничтожней существо, тем оно больше радо жизни, потому что менее всего достойно ее. Для вас быть человеком привычка, для них – редкость и праздник. Вы люди по праву рожденные и достойные, а они людьми только хотят быть. Дайте им кров, еду и надежду. Будьте милосердны». Только кто слушает дервишей, бродячих философов?

Но где война, там и отчаянные купцы, которые умели набивать золотом мешочки, следуя за воинами и торгуя всем. Начиная от оружия, продовольствия и заканчивая трофеями и пленными. Осиротевших девочек и мальчиков забирали, чтобы продать в гаремы, в рабы. Они были счастливчиками, по сравнению с теми, кто погибал в Степи.

– Бату – так мы тебя назовем. У тебя маленькие, хищно прижатые к черепу, уши. У Шынгыс-хана были такие же уши. У него был внук по имени Бату. Он расширил границы империи своего деда. А ты будешь помогать нам расширять нашу империю, – сказали хозяева маленького мальчика, купленного на невольничьем рынке.

Его и маленькую девочку купили вместе для дворца заморской Империи. Вообще-то хотели купить только красивую глазастую степнячку для гарема, чтобы вырастить из нее наложницу. Но она так крепко вцепилась за руку мальчика, не отпускала и слезно повторяла: «Ага-старший брат!», что жирные, добродушные евнухи, слуги дворца, благодушно решили купить заодно и его. За маленького, тщедушного мальчика невысокая цена была.

Мальчик не помнил, как его зовут, ничего не помнил из прошлой жизни, но помнил, что девочка была всегда с ним, с самого начала длинного перехода из Степи в столицу Империи. В повозке, где держали детей, доверчиво она брала его руки и клала себе на голову, на свои заплаканные глазки, закрываясь от нового враждебного мира. Непривычные к боли, обиде, несправедливости, дети глубоко страдают и потому чаще плачут. Все подобранные, купленные дети жалобно звали своих родителей. Голова девочки была бережно укрыта тонкими мальчишескими руками, защищена от громких криков, шумов, страшных видений. В трюме корабля, который несся по морю, девочку сильно укачивало, а мальчик крепко держал ее, чтобы она не стукалась маленьким хрупким тельцем об острые деревянные борта.

Вначале хозяева просто наблюдали за ним. Думали, как его использовать.

Кем может вырасти ребенок, если его защищают, ухаживают и взращивают? Если в саду рождается прекрасная роза, все садовники радуются и оберегают ее. Но нет садовников для пасынков Степи, и этот маленький слабенький мальчик с темными глазами, скорее всего, был обречен.

Но когда он, незаметно для дворцовой стражи, пробрался к девочке в гарем, в место, куда под страхом смерти был запрещен вход всем из мужского рода, крома евнухов, то его будущее было решено.

А он всего лишь снова хотел дать покой и защиту этой девочке, как будто слыша ее неумолкающий плач, доносящий из дворцовых стен.

Профессия разведчика, в отличие от профессии целителя, кузнеца и других ремесел, по наследству не передается. Войны породили новое искусство, новое ремесло. Не многие были готовы к нему. Умениеперевоплощаться в людей разных ремесел, умение выжидать. И самое главное – умение влиять на людей. Эти качества были особо ценны. А не только искусство отрубать врагам головы саблей и метко стрелять из лука. В каждой империи, которая заботилась о сохранении и расширении своих границ, обучались разведчики.

В школе, где обучали его и таких же будущих лазутчиков, было множество мальчиков. С различными цветами глаз и волос. Но все они должны были служить Империи.

Хорошая разведка готовит своих агентов десятилетиями. Их учат всему, создают уникальных людей, способных на все, знатоков своего дела. Затем такие агенты вершат большие дела. В Империи была хорошая разведка. В отличии от нее, в степных же землях задание давалось десяткам или сотне кое-как, наскоро натасканных лазутчиков в расчете на то, что даже если почти все провалятся и будут уничтожены, хоть один достигнет цели. Ни времени, ни опытных учителей в Степи не было. Все делалось второпях. Потому что в Степи все привыкли воевать только войском. И самое главное – потому что степные лазутчики служили только одному правителю. После смерти хана они никому не были нужны. Они не передавались по наследству. После смерти правителей обычно же их и первыми убивали, так как они – лазутчики, а не смелые воины – степняки. В Империях же разведчики продолжают служить Империи, независимо от того, кто сейчас на троне.

Спустя много лет под видом молодого, безродного, странствующего торговца, Бату вернулся в Степь. Почтительно вручив дорогие подарки из разных земель мурзам и правителю Сарайшыка он так и остался там. Он и сам был похож на жителя Степи. Маленькие уши, по-хищнически прижатые к черепу, кривые ноги от постоянного нахождения в седле. Только удивительно темные глаза, как у пасынков Степи. В последующие годы он уверенно поднимался по ступенькам власти. Благодаря знаниям и богатству он сам стал одним из мурз дворца.

Первым умением, которым его обучили – это сеять раздоры и смуту, не давать росту силы народу земли, в которой ты находишься. Небольшая горстка ночных разбойников, верно служившая Бату, сжигала летними ночами сухие заросли камышей и кормовые травы для скота в Степи. Роды и аулы враждовали между собой из-за этого, обвиняли друг в друга в поджогах, не могли поделить уцелевшие пастбища.

Второе умение – стравливать соседние народы между собой, не давать объединяться. Сарайшык переживал хаос, отсутствие единства между мурзами. Формально ногайские бии признавали зависимость от Русского государства. Московское княжество использовало лёгкую ногайскую конницу в борьбе против Польско-Литовского государства и Крымского ханства. Однако отдельные ногайские отряды совершали непрерывные нападения на русские поселения, которые находились на границе со степью. Поэтому волжские и донские казаки многократно отражали ногайские набеги, но и предпринимали контрнаступление на ногайские кочевья.

В 1571 году крымский хан Девлет I Герай объединил для большого похода на Русское государство большие силы татар. Во время нашествия была сожжена русская столица и опустошены русские земли южнее Москвы. В следующем 1572 году крымский хан попытался осуществить новый поход, но был наголову разгромлен в битве при Молодях. В этих походах на стороне крымского хана участвовали ногайские мурзы со своими отрядами.

Бату передал через ничего неподозревающего толмача Касыма сведения о готовящемся походе Урус-бия на Москву. Тем самым он хотел поскорее столкнуть два народа. Пусть уничтожают они друг друга в битвах, а Империя будет наблюдать, будет над схваткой. А придет время и захватит ослабленные государства.

Он сильно рисковал. Его могла раскрыть стража, предать ночные разбойники, выдать другие лазутчики, попавшие в руки палачам. Настоящий разведчик предпочитает, чтобы о нем ничего не знали. Секретные службы мечтают, чтобы об их существовании даже представить не могли. Но Бату нравилось спускаться в ад и возвращаться обратно. Нравилось проверять, насколько далеко он может зайти. Границы ада он хотел почувствовать сам. Настолько он тосковал и искал успокоения. Разница между разведчиком и сумасшедшим в том, что у разведчика путь-надежда в оба конца, а у сумасшедшего путь только в один конец. В этом плане Бату не был нормальным. А еще он имел безусловный ум и в то же время полнейшую моральную слепоту.

После того, как Бату отправил Касыма в Москву, его больше не беспокоило дело, он не переживал за него, за результат. Снова тоска, печаль охватили влиятельного мурзы. Исчезли, размылись грандиозные имперские цели и государственный муж ушел в свою частную жизнь, в свой мир, но там чувствовал себя не в ладу с собой, своей судьбой и своей совестью. Но преподали еще когда-то мальчику придворные учителя Империи важный урок жизни: уметь жить в окружении загадок, тайн и любить такую жизнь.

Поэтому пасынок Степи, проданный в рабство, выученный на лазутчика и ставший влиятельным мурзой, надеялся, что когда-то память откроет тайну его печали.

ГЛАВА 9 – ПРОБУЖДЕНИЕ

Аманжол очнулся. Он уже ждал этого болезненного ощущения после пробуждения, после возвращения из прошлого. Обязательная головная боль. Чувство вины. Множество мыслей, словно пчелиный рой, крутилось в пылающей голове мужчины:

«Я предал Хасана, афганцев. Я предавал других по всей своей жизни. Так я потомок Бату-мурзы? А он сам предатель или преданный служитель? Обыкновенный человек, застрявший внутри монстра, который на самом деле – травмированный ребенок, пасынок Степи. А мои потомки тоже станут предателями? Замкнутый круг? Об этом говорил старик?

А жуткое время, средневековье? Да там степные мурзы, главы родов ведут себя, как наши криминальные авторитеты. Сами «сидят на теме», поставили всех караванщиков на проценты и еще воюют между собой. Только один правитель обеспокоен судьбой кочевников, их будущим. Погибнут они, если не будет общего похода. Опять войны, опять Степь будет плодить пасынков.

А разбойники? Синдром военного разбитого сердца существует столько, сколько существует человечество. Французскому монарху Карлу IX Варфоломеевская ночь снилась много лет подряд.

А ведь реально дети после степных войн – это пасынки. Тогда же не существовало социальных институтов в виде домов малютки, казенных домов. Если аул, род не забирал, кому тогда нужны были дети? Только работорговцам.

Прав был Учитель у толмача. Хоть и есть у нас все богатства мира в земле, но мы стали страной третьего мира. Центр принятия решения сместился от кочевой цивилизации к оседлой».

А в это время жена переживала за Аманжола.

Уехал, сказал, что в командировку, обычно делился деталями поездок, а сейчас молчит, – думала она. Чуткая Асем чувствовала сердцем, что с мужем что-то творится.

Это в молодости наивно кажется, что можно мужа изменить под себя, под стандарты ожидания. Но в зрелом возрасте уже понимаешь, что любить – это понимать и принимать своего человека, таким, каким он и есть. А все остальное, не попадающее под это понимание – это жалость, это страсть, это влечение, да Бог его знает, что это такое, но точно не любовь.

Кризис среднего возраста, – уверенно все говорили, когда Асем осторожно делилась своими сомнениями. – Главное, чтобы не ушел к молодой. А то в этом возрасте они все начинают наверстывать упущенное. Злоупотреблять алкоголем, активно заниматься спортом, гоняться за молодостью, бегать за юбками, гонять на скорости. А чаще все вместе. Приходит к мужчинам понимание, что жизнь скоротечна, и если ты раньше чего-то боялся сделать, попробовать, то теперь – самое время. К тому же есть еще порох в пороховницах, и ягоды в ягодицах.

По возвращении Аманжола из Атырау, Асем приготовила роскошный ужин. Обычно заботливый муж старался избавить жену от домашних хлопот, поэтому собирал всех в какие-либо заведения, чтобы семья отведала новую кухню, благо финансовые возможности позволяли. Но в этот раз Асем настояла на своем. Для женщины дом – это ее территория. Территория любви и, если надо, территория битв. В отличие от мужчин, где дом для них – это зона временного отдыха. Поспать, набраться сил и снова за ограды.

Жена сварила фирменный семейный бешбармак из трех видов мяса: конина, говядина и баранина. Целые клубни желтого картофеля, до этого медленно томившиеся в жирном вареве источали ароматный светло-серый пар. Белое тесто, тонко раскатанное, вобрало в себя полный вкус всех видов мяса. Бульон, дважды процеженный через сито, был прозрачен и насыщен одновременно.

Сытый и довольный Аманжол расслабленно лежал в спальне и готовился ко сну, глядя на экран телевизора, установленного на стене. Вот тут и настало время Асем. Как опытный рыбак, который заранее готовится: за день до рыбалки копает землю в поисках червей, готовит удочку, проверяет прочность лески, устойчивость поплавка, рано утром встает, выезжает далеко загород на рыбалку, – чтобы потом подсечь на крючок рыбку, так и жена выжидала, подготавливала возможность подвести мужа к серьезному разговору.

– Ты видишь, как семья любит тебя, как я тебя люблю, Аманжол. Может ты доверишься мне? Эта бессонница. Эта странная поездка в Атырау. Что с тобой происходит? – глядя в глаза прямо спросила жена. Слова были быстры, но и в то же время четко произнесены.

Это было так неожиданно, что Аманжол вздрогнул и испугался. Испугался настолько, что прикрыл глаза, боясь, что внимательная жена все прочитает в них. Его страхи, его сновидения, его поступки.

Тишина повисла в спальне. Жена, выжидающе, не отводила взгляда от лица мужа. Аманжол с закрытыми глазами мучительно размышлял. Через некоторое время сомкнутые веки мужчины увлажнились и маленькая слезинка стекла по щеке, оставляя тоненький след.

Его прорвало. Зрелый крепкий мужчина, который все держал в себе, неожиданно раскрылся. Раскрылся перед человеком, перед которым всегда скрывал свои слабости, демонстрируя, что он настоящий мужчина, что ее выбор спутника жизни сделан был не зря.

Он то вставал, ходил по комнате, то снова садился, сильно жестикулировал и рассказывал и рассказывал. В конце затих и влажными глазами ожидающе смотрел на свою жену.

– Ты не плохой человек! Не смей так думать! Ты очень хороший человек, с которым случилось много плохого, понимаешь? Мир не разделен на хороших и плохих, в каждом есть и тёмная, и светлая сторона, главное в том, какую ты выбрал – это определяет всё. Ты выбрал светлую. Ты борешься со злом. Ты любишь. Ты неравнодушен, – успокаивающе начала жена.

– Но я же предавал, спасал свою шкуру, – мучительно произнес мужчина.

– Не предавал ты. Это раньше при Союзе общее ставилось превыше частного. Поэтому и подвиги совершали ради общества. Поэтому все районами дружили, всем двором. Сейчас посмотри, в одном доме общий язык не могут найти. Ты думаешь, что предал тех, с кем общался. Но это в корне не так. Как-то идеализировал ты свой образ, свою роль в их сообществе. Ты с ними не делал бизнес, просто общался. А они за наркотики пострадали, они знали, на что шли, – продолжила Асем.

– Возможно, ты и права, – задумался Аманжол.

– Нет никакого предательства выжившего, ибо жизнь – высшее благо, цель и смысл. Жить следует ради самой жизни. Ты взрослый мужчина, но не знаешь самого главного. Что в реальной жизни нет идеальных людей, героев без страха и упрека. И что каждый рождается в одиночку и умирает в одиночку, – утверждающе сказала умная жена.

– А мои видения про историческое прошлое, про Сарайшык, этот странный старик со своим кувшином? – с надеждой продолжил измученный снами.

– Это пройдет. Просто ты долго внутренне мучился. От этого твой мозг перекипает и выдает галлюцинации. Тебе нужно отдохнуть, – заключила мудрая жена.

Аманжол впервые за длительное время спокойно заснул. Внешне крепкий, уверенный в себе мужчина, а в душе – юноша, о котором он пытался забыть последние двадцать пять лет. И которому он только что протянул руку.

ГЛАВА 10 – САРАЙШЫК – КОНЕЦ.

– Учитель, помнишь ты рассказывал мне легенду о Прометее, который принес огонь людям? – весело спросил Касым после возвращения из Московского княжества.

– Да, Касым, – с интересом взглянул на толмача пленный грек.

– И за это его боги наказали. Каждый день орел клевал ему печень.

– Это верно. Боги покарали его.

– Я думаю, что если бы Прометей принес огонь сюда, в Степь, то сами люди его за это к скале приковали бы. «Почему огонь так больно кусает? Почему, чтобы его разжечь, нужно ходить за дровами? Почему его так мало? Почему его так много? Почему у соседей он греет, а у меня только обжигает?» – и еще много недовольных вопросов жители аулов задавали бы Прометею, ведя его закованного к скале. У нас вечно всем недовольны, – и весело и грустя, качал головой придворный толмач.

– Если это так, то мрачное будущее у вашего народа.

– Какое именно?

– Захватят вас другие народы. Станете вы колонией. У Римской Империи когда-то много колоний было.

– У нас есть сабли, батыры, храбрые джигиты.

– Это сейчас у вас все есть. Но недовольство – сестра зависти, ведет к распрям, вражде. Где нет единства, там нет силы. Если ссоры между вами будут продолжаться, то отбросите в сторону вы свои сабли. И тогда перо станет единственным вашим оружием. Будете вы писать друга на друга клевету и властвовать над вашими думами будет чужой народ.

Касым по дороге в Московское княжество и обратно проезжал Степь, останавливался в аулах. И везде он встречал одно и тоже. Видя в нем служителя дворца, спешили к нему местные кочевники с жалобами. Жалобы друг на друга, на соседей из-за кражи скота, из-за набегов. Каждый аул или род считал себя знатнее, родовитей, выше других.

В конце пути толмач уже не хотел заходить в аулы, предлагал разбивать лагеря для отдыха прямо в чистом поле, в Степи.

***

Правитель, узнал о предательстве своего мурзы. Выдали пойманные ночные разбойники. Палачей Урус-бий отправил к Бату.

Крепкая волосяная петля обернулась вокруг шеи влиятельного мурзы.

И напоследок он обернулся, спрашивая себя, для чего он жил, и пронзительная последняя истинная мысль вспыхнула огоньком у него в угасающей голове.

В пустую он искал причину своей тоски, печали. Где-то там, в глубине, у него свербело в сердце, но он велел себе не расчесывать. Он боялся того, что может оттуда вытечь. Того, что не было в его суровой жизни ничего дороже трогательного держания за руку маленькой девочки. Только сейчас он понял, что это и было то, по чему он тосковал. Самое драгоценное чувство, которым можно гордиться на исходе его волчьей судьбы. Закрывать плачущие глаза маленькой девочки своими тоненькими мальчишескими руками. Защищать от жестокого мира. Пасынок Степи, заботящийся о более слабом человеке.

Душа его вмиг облетела земной шар и прежде, чем раствориться в небесах, легким дуновением задержалась во дворце Империи, у розового куста, где сидела молодая красивая женщина. Она растерянно огляделась по сторонам, словно ища кого-то, потом с грустным пониманием тихо произнесла: «Ага-старший брат ушел». Отвернулась ото всех остальных наложниц, чтобы никто не увидел слезы в ее глазах.

Эпилог

Поздним вечером Аманжол шел по столичной набережной. Недавно это вошло в его привычку – совершать регулярные вечерние прогулки. Всегда в одиночестве, он размышлял над пройденными событиями, увиденным. Во время прогулок он внимательно всматривался в лица прохожих, сам не зная почему. Он пытался найти ответы на лицах встречающихся людей.

Оглядываясь по сторонам, он увидел соседа-дебошира. Того самого, которого он недавно жестоко избил. Тот трезвый спокойной походкой шел навстречу.

– Э… м… погодите, – Аманжол замешкался, не зная как обратиться к нему.

– Что? – высокий мужчина со свежими шрамами, синяками, следами избиений на лице, с переломанным опухшим носом непонимающе уставился на прохожего.

– Ты не помнишь меня?

– А должен? – грубо вопросом на вопрос ответил сосед.

– Я приходил к вам домой. Это я был. Ты прости меня, что я избил тебя. Все у тебя наладится. И семейная жизнь. И здоровье. Хочешь, я подскажу тебе психолога, нарколога? – быстро тараторя, боясь, что его не поймут, Аманжол, виновато, заглядывал в глаза.

Сосед сверху вниз испуганно смотрел на невысокого, худого мужчину с печальными глазами. Сосед вспомнил того, кто его так жестоко избил в лифте, оставил шрамы на лице. Но нынешний Аманжол резко отличался от того, прежнего. Он похудел, осунулся. Но самое главное – это взгляд. Взгляд защитника, неравнодушного человека раньше блестел задиристо. Теперь же он потускнел. Видно было, что человек ослаб.

Не дождавшись ответа, Аманжол легко тронул соседа за плечо, как бы прощаясь и повернул в сторону своего дома. Сосед долго провожал взглядом удаляющуюся фигуру, обдумывая свои мысли. Потом оглядываясь по сторонам, крутил головой в поиске чего-то. Увидев тяжелый камень, он поднял его и крадучись, но решительно пошел следом.

***

Огромный черный ворон, вращая большим глазом, сверху наблюдал над происходящим. Ожидая развязки, провожал взглядом Аманжола и идущего следом за ним мужчины с камнем.

«Все люди одинаковые. Несовершенны, слабы. Меняются костюмы, но не природа людей.

История ничему не учит людей, и в каждом поколении всё те же страхи, всё те же страсти, события. Все истории похожи друг на друга – это мрачные песни о человеке, которого перемалывает время и который в конце не испытывает ничего, кроме бессильной печали. Все грешны. Но не знают люди, что грех – это дорога от самого дна и до небес, и каждый человек стоит на каком-то ее участке, и нет однозначно плохих или хороших» – так думал шаман в обличии черного ворона. Юный толмач Касым, когда-то принявший тяжелый выбор, ставший бессмертным, так и не нашедший, кому передать знания.

***

– Отец, ты нашел меня здесь, в реке? – молодой всадник всматривался в темные воды.

– Да, сынок, – тепло ответил ночной стражник. Грозный и страшный, он становился нежным и заботливым рядом с приемным сыном.

Когда разбойники уходили от реки, они все слышали писк, плач ребенка. Но никто не обращал на это внимания, кроме одного всадника. Молча тот развернул коня в сторону реки. Мокрый, пищащий мальчик доверчиво прижался к остро пахнущему бараньему полушубку.

– Зачем? Мы убили его мать. А его отец с другим ребенком скрылся. У нас нет женщины, которая будет смотреть за ним, – произнес один из разбойников.

– Я сам буду смотреть за ним.

– Чтобы его отец вернулся за ним? Чтобы он попал к тебе в ловушку? Хитро ты придумал. Коварен ты и жесток, – одобрительно сказали разбойники.

Степные разбойники, ограбившие одинокую юрту с молодой семьей, возвращались в свое лежбище, чтобы переждать надвигающуюся суровую зиму.

Одетый во все возможные защиты от стрел и сабель суровый воин держал на руках скулящий маленький комочек. Ребенок крепко схватил за узловатый указательный палец на руке разбойника и не отпускал. До этого времени сердце и душа воина были надежно укрыты от всего, что не связано с войной. Постоянно в кругу воинов, вокруг костра, вокруг казана. В одном десятке, в одной сотне. Одинокий воин, прошедший кровавые походы, не думающий дожить до старости, вдруг не захотел умирать. Почувствовал себя нужным не своим воинам, а маленькому теплому комочку, который все время не отпускал его палец.

Всегда твердый, как железо, а тут неожиданно растаял.

Обмакнув палец в чаше с молоком, кормил он этим младенца. Тот доверчиво, обхватив двумя руками, никогда не отпускал его.

На склоне лет пришло грозному воину понимание, что самое мужественное занятие на свете – это не война, а быть хорошим отцом, кормить сына. В этом мужественности больше, чем в шрамах.

– Белый женский платок – единственное, что было при мне? – спрашивал повзрослевший приемный сын.

– Да, сынок.

– Ты так не узнал, чей я сын, с какого аула, с какого рода, кто мои родители? – допытывался он.

– Ты мой сын. Это все, что ты должен знать. Мой сын, – твердо повторил воин.

– Спасибо, отец! Я твой сын! Но знаешь еще? Я еще и сын Степи. Не брошенный пасынок Степи, – радостно вскричал мальчик. Не покидание – проявление доверия и любви, часто распознаваемое детьми.

– Да, еще ты сын Степи, – улыбнулся грозный воин, ночной стражник, бывший степной разбойник, убийца многих, в том числе и юного толмача Казбека.