Закон подлецов [Олег Александрович Якубов] (fb2) читать онлайн

Олег Якубов Закон подлецов

Нашим дочерям

Пролог

Стены комнаты были сплошь завешены коврами; еще один — огромный, шелковый, сотканный руками туркменских искусниц, — застилал пол; в камине потрескивали, распространяя березовый аромат, поленья. И все же здесь было неуютно и, казалось, холодно. Впрочем, у комнаты было одно преимущество, превосходящее все ее кажущиеся недостатки: ведущиеся здесь разговоры невозможно было прослушать, даже при помощи самых современных средств электроники. И хотя собеседники об этом знали, они о многом предпочитали говорить намеками, заменяя «эзоповым языком» откровенные высказывания.

Собеседников было двое. Весьма солидный, пожилой, очень высокий, дородный мужчина, барственный и вальяжный, с густой седой шевелюрой, и его собеседник — облаченный в официальный темно-серый костюм, безукоризненно белую сорочку и однотонный галстук человек, в очках тонкой, почти незаметной оправы из белого золота. Генерал Мингажев, в определенных кругах более известный как Чингисхан, недавно отметил свой шестидесятилетний юбилей, но седина в его висках только-только начала пробиваться; сухопарый и подтянутый, выглядел он гораздо моложе своих лет. Пожилой, на правах хозяина, устроился в кресле с высокой спинкой. Кресло было суперсовременным — легко передвигалось во все стороны, управляемое пультом, вделанным в ручку, меняло положение спинки, вращалось на триста шестьдесят градусов. Казалось, при желании могло само заговорить вместо хозяина. Гость сидел в обычном кресле, хозяин возвышался над ним словно глыба, и от того ощущение неуюта воспринималось еще сильнее. Этот простенький психологический прием гость, недавно получивший на погоны уже третью, шитую золотом, звезду генерал-полковника, и сам в своей специфической работе использовал не раз. К тому же его безмерно раздражало, что хозяин в своем проклятущем кресле все время сдвигается то влево, то вправо, и приходилось вертеть головой, чтобы не упускать его из виду. «Он бы еще яркую лампу мне в глаза направил», — хмыкнул про себя генерал, никоим образом, однако, не подавая виду, что раздражен этой примитивной игрой. И не только потому, что к этому его обязывало положение гостя, а потому, что таково было истинное положение хозяина загородного дома, адрес которого знали всего несколько человек.

— Меня совершенно не интересуют ваши тактические наработки, генерал, — густым раскатистым басом, которому в свое время сам Ельцин завидовал, говорил хозяин дома. — Мне достаточно знать, что вы в состоянии выполнить стратегическую задачу. Человек приехал с Севера, заработал там приличный капитал, мы оценили его деловые качества, приняли радушно, помогли вложить деньги в прибыльный бизнес. Он радовал нас на первых порах, потом освоился и решил, что и без нас обойдется. Гребет все под себя, ни с кем не считается. Губернатор для него теперь никто, а недавно Катьку-стакан обидел, да так, что ее визг от Охотного ряда до Наро-Фоминска слышен был. Это при ее-то нынешней должности он себе такое позволил. Представляете?! И вообще, понаехали в Москву эти оленеводы, продыху от них нет, скоро больше, чем Джамшудов, будет, — неожиданно сварливо пробурчал он тоном замшелого пенсионера.

Генерал невольно улыбнулся — и на эту неожиданную в устах Патрона реплику, и представляя, как властной Екатерине Всеволодовне, не терпящей никаких возражений, отказал какой-то безвестный, по ее критериям, строитель.

— А мне вот не до смеха, — сурово возразил хозяин, заметив мимолетную усмешку гостя. — И дело не в том, что он отказал двум чиновникам, хотя и очень высокопоставленным. Проблема в том, что он всячески демонстрирует свою независимость от Системы, а это прецедент. — Седовласый с особой значимостью и даже неким пиететом произнес слово «Система»: — Прецедент недопустимый!

— Думаю, я вас понял, Патрон, — произнес генерал.

Уже много лет к э тому человеку обращались не по имени и отчеству, не по фамилии даже, а именно так — Патрон. Мало кто теперь помнил, какие должности занимал он в партийном или хозяйственном руководстве страны, некогда раскинувшейся на шестой части земной суши. Были у него в свое время кабинеты и на Старой площади, и в здании тогдашнего Совмина, и в Госплане, да и в других зданиях, из окон которых, как любили говаривать тогда, всю страну видно было. Судачили, что некогда среди портретов вождей и его портрет раз-другой пронесли по Красной площади на параде и демонстрации. Теперь, уже как байку, рассказывали, что когда он заканчивал обедать в столовой ЦК КПСС, то, поднимаясь из-за стола, неизменно произносил внушительно и без тени юмора: «Рассиживаться некогда, надо идти страной руководить».

Во времена горбачевской перестройки он исчез надолго, помогал «загнивать» Западу, появился уже в ельцинском окружении. Вроде и сам вновь увлекся политикой, однажды даже выставил свою кандидатуру на президентские выборы, но потом признавался, что вовремя одумался.

— Только представил себе, что ежедневно нужно утром просыпаться с мыслью, как прокормить и обеспечить эту ораву в сто сорок миллионов человек, так сразу всякая охота пропала, — вспоминал впоследствии Патрон не без юмора.

Окопавшись в своей комфортабельной «берлоге» в сорока километрах от Москвы, дом он покидал крайне редко, отдаваясь лишь двум своим страстям — зимней охоте в Сибири и азартной ловле акул у берегов Сардинии летом. Давно уже не занимая никаких официальных постов, он по-прежнему обладал огромным влиянием, суть которого не мог объяснить никто, от чего влияние это меньшим не становилось. Вхож Патрон был в любой кабинет — и это знали все. Вот и нынче генералу передали не просьбу, а, по сути, указание явиться на аудиенцию к высокопоставленной особе.

Услышав, о чем, вернее, о ком, пойдет речь, генерал мгновенно начал прикидывать различные комбинации, когда и был остановлен репликой о том, что хозяина дома тактические подробности не интересуют. Как никто иной искушенный в подковерных играх и интригах власть имущих, Мингажев умел вовремя отступить, чтобы выждать время для новой атаки. И сейчас он вовсе не намерен был покидать этот дом, не заручившись поддержкой Патрона по осуществлению той захватывающей дух комбинации, которая возникла в голове генерала прямо сейчас.

***

Патрон легко поднялся из своего монументального кресла-трона и подошел к шкафу, за дверцей которого оказался вместительный бар, изобильно наполненный бутылками с самыми разнообразными напитками. Здесь же находился и внушительного вида сигарный ящик с регулятором температуры и увлажнителем. Раскуривая ароматную сигару, предложил:

— Мне привезли из Франции бутылку какого-то дивного коньяку, из винограда урожая вашего года рождения. Не желаете выпить с «ровесником», генерал? Так сказать, проверить, кто крепче. Вместе с кубинской «короной» это должно быть недурственно, весьма недурственно. Отведаем вместе?..

— Я не пью спиртного, да и в сигарах ничего не понимаю, — сухим тоном отказался гость.

— Никогда не признавайтесь, что чего-то не понимаете вовсе, вас могут заподозрить в некомпетентности, — наставительно произнес Патрон. — К тому же позволю себе процитировать Чехова. Он сказал, что если человек не пьет, не курит и сторонится общества барышень, то невольно возникает вопрос: а не мерзавец ли он?

Прозвучало грубо, почти как оскорбление, но генерал предпочел проглотить горькую пилюлю. Он лишь возразил, решив, в ответ на упрек о некомпетентности, и собственной эрудицией блеснуть: «Насколько мне известно, эту фразу произнес не Чехов, а Булгаков устами своего героя из «Мастера и Маргариты».

— Ну, вот еще, скажете, — фыркнул Патрон. — Булгаков действительно сказал нечто похожее, но много позже Чехова. И не спорьте. Впрочем, можем и поспорить, ежели не боитесь проиграть пару миллионов, на меньшее я не соглашусь.

— Нет-нет, не имею не малейшего желания, тем более что в ваших познаниях не сомневаюсь, — генерал решил, что спорить сейчас с хозяином дома ему никак не с руки.

— Ну то-то же! — удовлетворенно хмыкнул Патрон. — А глоток доброго коньяку перед ужином — это, как утверждают медики, не просто хорошо, это еще и мало, — и он оглушительно захохотал над собственной шуткой. — Впрочем, к ужину вас не приглашаю. Знаю, знаю, что вы вегетарианец, хорошему мясу предпочитаете орехи, а доброй осетринке — кабачки да баклажаны, — продемонстрировал таким образом Патрон, что знает о своем нынешнем визави гораздо больше, чем тому бы хотелось. — Впрочем, вернемся к нашим баранам.

Они принялись деловито обсуждать детали предстоящей «кампании». И слова «в порошок стереть» были в их лексиконе самыми безобидными. Ни малейшей нравственной неловкости собеседники при этом не испытывали. Как не испытывают неловкости, к примеру, мойщики трупов, садясь обедать в мертвецкой. Потому что трупы для них это не те, кто недавно смеялся и плакал, любил и страдал, а некие совершенно неодушевленные предметы, как столы или, допустим, простыни. Так для Патрона и генерала те, о ком они сейчас говорили, теперь уже существовали словно в ином измерении, скорее даже в некой абстракции. Ибо те, кто осмелился нарушить незыблемые устои или просто позволяли себе наглость и безумие иметь собственное мнение, уже существовать переставали; их попросту надлежало «стереть в порошок». И если бы в природе существовал прибор, определяющий степень цинизма, то в этой комнате с коврами и камином его просто бы зашкалило.

Наконец, генерал дождался, так ему, во всяком случае, представлялось, удобного момента и, как о чем-то незначительном, вроде бы даже и вскользь, заметил:

— У этого вашего строителя, Аникеева, сосед есть, некий Михеев. И дом он себе отгрохал, и фермерское хозяйство на той самой земле Подмосковной. Не сомневаюсь, что если тут копнуть как следует…

— То-то я смотрю, вы все о чем-то своем думаете, явно какие-то комбинации продумываете. Но я не возражаю, личный интерес должен быть, это всегда хороший, если не лучший, стимул. Вынужден, однако, повторить: тактические наработки и варианты меня совершенно не интересуют. К тому же мне сдается, что вам все никак покою не дает этот молодой человек, фамилию которого я уже забыл, — невежливо перебил хозяин своего собеседника, фразой «фамилию уже забыл» давая понять, что не намерен участвовать в детальном обсуждении.

— Какой он молодой! Он почти мой ровесник, — попытался возразить генерал, не желая отступать от затронутой и весьма животрепещущей для него темы.

— Ну для меня вы все — молодежь, — внешне благодушно заметил Патрон. Впрочем, благодушествовать он не собирался и продолжил жестко, демонстрируя при этом, что его память цепко хранит любые детали: — Вы, кажется, уже не раз потерпели фиаско на этом фронте. Кто уверял, что из Женевской тюрьмы Михееву не выбраться, кто устроил шоу с обыском в его доме, когда вмешался в ваши дилетантские, если не сказать топорные, действия Патриарх? И что вы получили в итоге? После Женевы Михеев стал героем — статьи в газетах, телепередачи, фильмы, книги о его жизни. И так всякий раз, когда вы пытались с ним разобраться. Признайтесь, у вас что, есть какие-то личные счеты с ним?

— Я его уничтожу, — не отвечая впрямую на вопрос, сквозь зубы процедил генерал.

— Не возражаю. Попутно можете уничтожить еще с десяток тех, кто может стоять на подступах к Аникееву. Только не забывайте о главной цели. И не ставьте личные амбиции превыше всего.

Патрон раскурил погасшую было сигару, с явным наслаждением отхлебнул коньяку из огромного пузатого бокала и наставительно заметил: — На Востоке говорят, что, если решил кому-то мстить, рой сразу две могилы. Вам это должно быть понятно, как никому, — ведь в ваших жилах течет восточная кровь, — Патрон, как его ни подмывало, все же удержался от напоминания весьма характерного прозвища своего нынешнего собеседника.

***

Устрашающее прозвище Чингисхан Марат Мингажев, тогда еще майор, получил, когда его направили для подавления бунта в маленьком казахстанском городке, названном по чьей-то идиотской прихоти именем украинского Кобзаря. Закрытый для свободного посещения, городок этот занимался в основном производством чего-то такого, от чего люди, его населяющие, лысели годам к двадцати пяти. В тот год налетела на местный скот какая-то ураганная зараза, выкосившая под корень всех коров. А тут еще накрыла местные степи ранняя жара, злой и горячий ветер погнал на всю округу гадкий запах гнилого мяса. Городской «треугольник» — секретарь горкома партии, прокурор и председатель местной потребкооперации — заседал недолго. Возможность мгновенного обогащения затмила разум. И уже на следующий день прилавки всех здешних магазинов были забиты тухлятиной, чуть промытой в растворе марганцовки. Да если бы только магазины. Протухшее мясо поступило во все «точки» общепита — городские столовые, детские сады, больницы. Падеж скота неизбежно грозил повлечь за собой и «падеж» людей. Население города взбунтовалось. Но майор Мингажев, командуя солдатами внутренних войск, подавил бунт столь решительно и жестоко, что долго потом еще смывали и соскребали с мостовых кровь людскую. Вот тогда-то и получил он прозвище Чингисхан, о котором не стал ему нынче напоминать Патрон.

***

— Я родился и вырос в России, у меня русская жена, и своим родным языком я почитаю русский язык, а вы все попрекаете меня происхождением, — с нескрываемым раздражением произнес Мингажев.

— Полно вам, голубчик. Что вы так занервничали? Попрекать можно дурными связями, но никак не происхождением. Вы уж простите старика, если что, не подумав, брякнул.

Но глаза его при этой благодушной тираде блеснули таким ледяным холодом, что генерал невольно поежился и мысленно обругал себя последними словами: «Забыл, где находишься и с кем говоришь, расслабился. Тут не то, что за каждым словом — за каждым жестом следить надо». И сугубо деловым тоном продолжил:

— Полагаю, что основную вашу мысль понял верно. И поверьте, мною движут отнюдь не амбиции и тем более не чувство мести. Но для осуществления данной задачи мне понадобится определенный административный ресурс. Не помощь, на это я не рассчитываю, каждый норовит одеяло на себя перетянуть… Хотя бы чтобы не мешали.

Чем горячее генерал убеждал Патрона, что руководствуется не чувством мести, а интересами дела, тем больше его многоопытный собеседник убеждался, что сугубо личный интерес у Мингажева имеется. Впрочем, ничего предосудительного он в этом не видел, полагая, что делу не повредит, а лишь подхлестнет исполнителя к более решительным действиям.

— Действуйте, как считаете нужным. И ни о чем не беспокойтесь. Пикнуть никто не посмеет, не то чтобы помешать, — сурово пообещал Патрон. — Вы будете совершенно свободны в выборе средств. Как я уже сказал — тактические детали и подробности никого не интересует. Главное — результат. И результат поэтому должен быть стопроцентным. Каждый, у кого в голове только промелькнет мысль о том, что можно противодействовать Системе, должен знать, что последствия такого сумасбродства неизбежны.

Поняв, что разговор закончен, генерал поднялся со своего кресла и, попрощавшись кивком головы, молча вышел.

Часть первая

ДОЧЬ

«Нет, не будет счастливой Россия,

Пока женщины в тюрьмах сидят»

(Из песни)

Глава первая

Гром не грянул, и небеса не разверзлись. Просто раздался телефонный звонок. Чуть заспанный голос консьержки Анечки сообщил:

— Александра Сергеевна, к вам из милиции, — и, подчиняясь какому-то невнятному голосу, уточнила: — Из полиции.

Саша взглянула на часы — около семи утра, как-то рановато для визитов. Она, минут десять назад проснувшись, едва успела одеться, собиралась детям завтрак перед школой приготовить… А в дверь уже настойчиво звонили, в квартиру ввалились какие-то люди, много людей, человек семь-восемь, она даже точно посчитать их не могла; что-то говорили, представляли ей понятых, протягивали для ознакомления бумагу об обыске. Растерянная от всего происходящего, она просто ничего не могла понять, а в голове свербела одна только мысль: дети в школу опоздают. И, сбросив с себя оцепенение, Александра твердо и решительно заявила:

— Погодите вы со своим обыском, мне детей надо в школу собрать.

«Эти», как она их мысленно называла, даже оторопели от такой выходки, а старший, он наверняка был здесь старшим, потому что всеми командовал, усмехнулся и снисходительно эдак процедил:

— Успеется со школой, Александра Сергеевна, вы, главное, внимательно смотрите, а то скажете потом, что мы вам что-то подбросили.

И тут она поняла, что все происходящее в квартире — это не дурной сон, не мираж, который в любую минуту мог рассеяться. Это все происходит наяву и не с кем-то другим, а с ней самой. А из ящиков на пол тем временем летели выгребаемые оттуда вещи.

— Мне положен один звонок, — сбросив с себя оцепенение, заявила Александра твердо, глядя на того, кого определила старшим. — И для чего вы сюда столько людей понагнали?

Он усмехнулся, обращаясь к ней теперь снисходительно-фамильярно на «ты»:

— Что ты знаешь? Столько людей… Да, там внизу — целый автобус, битком людьми набитый…

— Зачем?!

— А затем, что, если бы ты не открыла дверь, мы бы твою квартиру штурмом взяли. Ладно, нечего болтать. Звони давай. Грамотные все стали, права свои знают…

Саша схватила телефон. Номер отца не отвечал. Она позвонила маме, услышав ответ, заговорила скороговоркой, сбивчиво: «Мама, у меня в доме полиция, проводят обыск, нужно, чтобы срочно приехал адвокат».

Услышав про адвоката, старший повелительно на нее прикрикнул: «Заканчивай!» И тут же добавил, то ли восхищаясь, то ли осуждающе:

— Ишь ты, и про адвоката не забыла.

— К вашему сведению, у меня высшее юридическое образование, — заявила Александра. — И вообще: вы можете мне внятно сказать, в связи с чем в моем доме проводится обыск и что вы, собственно, ищите?

— Там видно будет, — туманно ответил полицейский.

Приехавшие на обыск оперативники продолжали рыться в вещах, спокойно, равнодушно, как равнодушно изо дня в день остругивает доску плотник, беззлобно матерясь лишь тогда, когда рубанок наталкивается на сучок. Некоторое оживление возникло при осмотре коробки с детскими телефонами — их было штук восемь-десять. «Зачем так много телефонов?» — строго поинтересовался один из полицейских, словно обнаружил что-то незаконное.

— Так это же детские, практически игрушки, — ответила Александра. — К тому же ни один не работает, все давно сломаны. Вообще-то, я думаю, что баловать собственных детей и покупать им игрушки — не преступление.

Старший тем временем, устроившись за столом, рассматривал какие-то бумаги. Подозвав Сашу, спросил: «Что это?» Она взглянула из-за его плеча:

— Вы же видите — черновики доверенностей.

— Доверенностей на что?

— На приобретение земельных участков — здесь же написано.

— И что, приобрели?

— Нет, не получилось.

— Зачем же тогда черновики храните?

Саша не ответила — мало ли какие бумаги, которые все забываешь выбросить, хранятся в любом доме. Велев внести черновики доверенностей в протокол, старший заявил, что изымаются паспорта Александры — и внутренний, и заграничный, ее мобильный телефон и ноутбук.

— Собирайтесь, Александра Сергеевна, вам придется поехать с нами, — заявил полицейский.

— Я что, задержана или уже арестована?

— Там видно будет — такой же туманной фразой ответил он.

— Но я хочу дождаться адвоката…

— Подождем, пока заканчиваем оформление протокола, но не больше. И так чуть не полдня здесь потеряли.

В этот момент раздался звонок в дверь — приехал адвокат. Виталий Михайлович внимательно ознакомился с постановлением на обыск, выяснил, куда собираются везти Александру, поинтересовался, могут ли они ехать на своей машине, и лишь пожал плечами. — Документы оформлены правильно, надо ехать, думаю, все обойдется формальным выяснением деталей по поводу несостоявшейся покупки земли, — сказал он Саше.

Когда уже усаживались в машину, подошел один из полицейских и, не спрашивая ни у кого разрешения, уселся на переднее пассажирское место, заявив безапелляционно: «У нас там тесно, я с вами поеду».

***

Время близилось к полудню. Москва, как обычно в такой час, плотно встала в пробку. До старинного особняка в центре города добирались больше часа. «Следственное управление», — прочла Саша на табличке у входа в здание. По скрипучим, местами прогнившим деревянным ступеням поднялись на третий этаж. В коридоре было полно людей. Саше предложили подождать.

— Здесь по телефону разговаривать нельзя, — сказал адвокат. — Я отлучусь буквально на минутку, позвоню вашим родителям. Только после этих слов Саша поняла, что показалось ей странным в поведении всех этих людей, сидящих в полутемном, с затхлым запахом коридоре: ни у кого из них в руках не было неизменного атрибута наших дней — мобильного телефона. Разглядывая без всякого любопытства сидящих в коридоре, Саша и представить не могла, что рядом сидят ее мнимые «подельники», участники «организованной преступной группы», в которой следователи-марионетки, по злой воле их кукловодов, ей, Александре Лисиной, будут, уже буквально через несколько дней, без всяких на то оснований и доказательств, навязывать роль чуть ли ни главаря.

Таков был приказ. О! Как же это удобно — жить, просто исполняя приказы, поступившие «сверху», ни о чем не заботясь и не думая, а зная только, что за правильно и без рассуждений выполненный приказ тебя ждет сладкая коврижка, и по голове погладят, и скатится с неба еще одна звездочка — на погоны…

***

Наконец, ее вызвали в кабинет, где за обшарпанным письменным столом сидел довольно молодой, но уже непомерно располневший и начавший лысеть человек. «Следователь Степан Степанович Удальцов», — представился толстяк, и хотя обстановка этого кабинета, да и все, что с ней происходило с самого раннего утра, никак не располагала к веселью, Саша чуть не прыснула от смеха: так не похож был на удальца этот увалень с жидкими прядями волос, которыми он безуспешно пытался замаскировать изрядную плешь на макушке. «Внутренний заем» — так называла Сашина бабушка такие прически.

— Приобретали ли вы земельные участки на территории Московской области? — достав из сейфа какую-то папку и пролистав ее, задал следователь первый вопрос.

— Нет, не приобретала.

— А с какой целью выписали доверенности на приобретение?

— Хотела купить, но не получилось.

— По какой причине не состоялась сделка?

— Человек, который порекомендовал мне приобрести эти участки и рекомендовал риелторов, умер. Доверенности я выписала, но мне так никто ни разу не позвонил. Это было давно, я уже и думать об этом перестала.

— Кроме доверенностей вы подписывали еще какие-то документы, оплачивали какие-либо суммы денег?

— Ничего не подписывала, никому не платила.

Затем Удальцов начал монотонно называть фамилии, всякий раз спрашивая: «Этого знаете?» — получая от Александры один и тот же отрицательный ответ. Она на самом деле никогда не слышала этих фамилий.

Несколько раз, предварительно заперев документы в сейф, Удальцов удалялся из кабинета, и тогда они с адвокатом выходили в коридор. Иногда следователь возвращался сразу, иногда отсутствовал подолгу. Всякий раз, возвращаясь, он заново задавал практически те же вопросы, на которые она уже отвечала. День склонялся к вечеру, спина разболелась так, что хоть кричи, — ее хронический сколиоз не прощал такого безобразного отношения к себе, а захваченные из дому обезболивающие таблетки уже почти не помогали. За окном давно стемнело, стрелка настенных часов перескочила за цифру «10», когда Степан Степанович наконец произнес:

— Ну, хорошо, Лисина. Ознакомьтесь с протоколом, если замечаний нет, напишите: «С моих слов записано верно, мною прочитано», — подпишите и можете быть свободны. Если понадобитесь, мы вас еще вызовем.

Вместе с адвокатом они стали читать протокол, когда распахнулась, не открылась, а именно распахнулась, словно от ураганного ветра, дверь и в комнату ворвалось нечто женоподобное — растрепанная скособоченная фурия, с выбившейся из юбки не первой свежести белой блузкой.

— Это кто у тебя, Удальцов? — хриплым голосом курильщицы осведомилась она и, не дожидаясь ответа, воскликнула: — А! Лисина собственной персоной! Ну так что же нам поведала госпожа Лисина? — и она цепкими пальцами с багрово-красными ногтями схватила листки протокола.

— Никого она, Полина Андреевна, не знает и участки не оформляла, — сказал следователь.

— Никого, значит, не знаешь, — обратилась та к Александре. — А с Аникеевым знакома?

— Нет, не знакома.

— И никогда о таком не слышала? — в ее голосе явно прозвучала насмешка.

— И никогда о таком не слышала, — твердо заявила Александра.

— Ну вот и ладушки, — словно довольная ответом произнесла та и командным, не терпящим возражений тоном, приказала следователю: — Оформляй по девяносто первой. Так же стремительно, как ворвалась, она выскочила из кабинета.

— Послушайте, причем тут девяносто первая?! — возмутился Виталий Михайлович, обращаясь к следователю. — Вы допрашивали мою доверительницу целый день, убедились, что никого из вами перечисленных людей она не знает, никаких сделок с недвижимостью не совершала, ни на одном из документов нет ее подписи. И сами всего две минуты назад предложили подписать протокол и быть свободной. Так при чем же здесь задержание?

— А что я могу поделать? — флегматично возразил Удальцов. — Вы же сами слышали — начальница приказала.

— А кто она, собственно, такая, чтобы распоряжаться?

— Майор Ганибалова, «важняк», то есть старший следователь по особо важным делам.

— Ну и что, что майор Ганибалова, ну и что, что «важняк»? — продолжал негодовать Виталий Михайлович. — Вы же сами следователь, то есть лицо процессуально независимое. Почему я должен вам напоминать прописные истины?

Защитник потянулся к столу и, не спрашивая разрешения, схватил лежащий у самого края Уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации. Перелистав несколько страниц, он нашел 91-ю статью.

— Ну вот, смотрите, — произнес адвокат Адарков. — Здесь основания для задержания изложены четко. — И он прочитал:

— «Следователь вправе задержать подозреваемого, когда это лицо застигнуто при совершении преступления или непосредственно после его совершения». Этот пункт соответствует? Совершенно очевидно — нет. Далее читаем: «…когда потерпевшие или очевидцы укажут на данное лицо, как на совершившее преступление». И этого нет. Может быть, такой пункт соответствует: «подозреваемое лицо может быть задержано, если это лицо пыталось скрыться либо не имеет постоянного места жительства, либо не установлена его личность»? Паспорта моей доверительницы перед вами, следовательно, ее личность не вызывает никаких сомнений, место ее жительства также совершенно очевидно. К вам в управление она приехала на собственной машине. Так что ни один из пунктов 91-й статьи УПК не соответствует задержанию. Так в чем же дело?

— Прекратите разводить демагогию, — враз построжал следователь. — Что вы мне тут экзамене устраиваете по уголовному праву. — Я не хуже вас знаю девяносто первую. Русским же языком вам сказано: начальница велела.

Какую-то неловкость он от всего происходящего, видимо, все же испытывал, ибо, оглянувшись на дверь, развел руками, давая тем самым понять, что не в его рабском положении отменять приказы начальства.

Позже, вспоминая этот безумный бесконечный день, Саша почему-то видела только то, что с того момента, когда она вышла из кабинета следователя, руки ей все время приказывали держать за спиной и обращались с ней так, словно и не человеком она была вовсе, а каким-то презренным существом. В их глазах, всех этих конвоиров, охранников, надсмотрщиков, она, никем не обвиненная и никем не осужденная, уже была преступницей, а, следовательно, кем-то таким, кто не заслуживает человеческого нормального отношения, не говоря уже о таких тонких материях, как сочувствие или сострадание. Одной своей фразой та, которую Удальцов назвал следователем по особо важным делам Ганибаловой, перечеркнула, искорежила всю прежнюю жизнь — с любовью и счастьем, радостями и огорчениями, беззаботным смехом детей, теплом и лаской родных — всю эту жизнь фурия с растрепанными волосами в мгновение ока своим прокуренным голосом отправила в мрак и бесправие.

Глава вторая

Существует расхожее мнение, что подлецами люди не рождаются, они ими становятся. Возможно, это и так. В таком случае Пелагея Ганибалова является нетипичным исключением из этого правила. С самого раннего детства ей доставляло истинное удовольствие раздавить букашку или червячка; бабочек она ловила сачком исключительно для того, чтобы оторвать им крылышки. И не было для маленькой Поли, как называла ее мама, большего удовольствия, чем наблюдать, как отрубают голову курице, а та, уже обезглавленная, вся в крови, еще несколько мгновений дергается в конвульсиях.

Позже она сама усмехалась над своими детскими пристрастиями. Унижение людей, тайная власть над ними — вот в чем было истинное наслаждение.

Отца своего Пелагея никогда не видела. Наградив ее звучной фамилией и несуразным для нынешних времен именем, в честь какой-то своей прабабки, Андрей Ганибалов бесследно исчез из их с матерью жизни. Мамка, впрочем, горевала недолго, может, и вовсе не горевала. Была она по молодости привлекательной курносенькой пышечкой, глупенькой, беззаботной и покладистой. В их поселке, где на окраине строили какой-то то ли завод, то ли комбинат, отбоя от ухажеров не было. Приходящие к мамке дяди приносили пухленькой девочке конфеты, реже — игрушки, она в «благодарность» насыпала им в карманы толченого стекла, подкладывала дохлую лягушку, а если повезет, то и мышь, извлеченную из мышеловки.

В школе одноклассники Пелагею невзлюбили. Да и за что им было любить эту маленькую мерзкую пакостницу? В младших классах она по привычке пробавлялась испытанными детскими проказами. Жучки-паучки, дохлые лягушки и мышки, подложенные в портфели сверстников, — весь свой «арсенал» пустила она в дело. Но особо ей нравилось пробраться незаметно в класс на переменке, перед уроком физкультуры, вытащить из нескольких, сколько успевала, портфелей спортивную форму, подрезать на трусах резинки, а потом наблюдать, как весь класс хохочет над оконфузившимися.

Но эти развлечения ей вскоре наскучили. Пелагея, несмотря на детский еще возраст, превратилась в записную интриганку. Причем ей неинтересно было стравливать между собой ребят. Вовсе нет! Умело и продуманно «стучала» она на одноклассников учителям. Уткнув взгляд в тетрадку или учебник и ничем не выдавая своего торжества, малолетняя интриганка наслаждалась, когда учительница с нескрываемым раздражением отчитывала свою вчерашнюю любимицу, а та, совершенно не понимая, чем вызвала гнев, размазывала по щекам слезы. Случалось, козни ее были разоблачены, и тогда, подловив Ганибалову на заднем дворе, поколачивали ее девчонки изрядно.

Классе в шестом появилось у нее довольно обидное прозвище. Главный всезнайка и пересмешник их класса Лазик Данович, держа в руках книжку «Мифы Древней Греции», насмешливо заметил:

— Сочетание имени и фамилии «Пелагея Ганибалова» звучит примерно как «Афродита Титькина», к тому же и с этим у нашей Титькиной все нормально, — и недвусмысленно уставился на школьную блузку Пелагеи, уже весьма рельефно оттопырившуюся на груди.

Всякий раз, когда окликали ее обидным прозвищем, Пелагея сжимала зубы от злости, но виду старалась не подавать. Во-первых, не хотела радости доставлять своим обидчикам, а во-вторых, и это главное, уверена была, что поквитаться сумеет — тайно, но куда больнее, чем просто словесная насмешка.

***

Ей было чуть больше тринадцати, когда в их доме появился дядя Митя. Высокий, кудрявый, душа любой компании со своей неразлучной гитарой, работал он фотографом. Звали Митю на все официальные, как тогда говорили, мероприятия: на свадьбы, юбилеи и прочие семейные торжества, в школы и детские сады, так что работой Дмитрий Рябов был обеспечен. Деньги он приносил домой в больших желтых конвертах от фотобумаги и непременно запихивал под подушку постели «ненаглядной Зоечки» — только так, и никак иначе, называл он мать Пелагеи. Женихом Рябов, в глазах соседских кумушек-сплетниц, считался завидным — всегда при деньгах, да к тому же владелец не нового, но вполне еще крепкого «жигуленка».

Пил Митя, по меркам односельчан, умеренно. Вот только «удар» он держал плохо — хмелел быстро, «болел» потом долго, и потому крепким напиткам предпочитал крепленое вино «Агдам»; в получку до свинского состояния не напивался и бабу свою «не гонял». В доме Ганибаловых он прижился, через год они с Зоей оформили в загсе свои отношения, Пелагею стал звать дочкой.

Новоявленного отчима Дмитрия Рябова и выбрала Пелагея первой серьезной своей жертвой. Операцию под кодовым названием «изнасилование несовершеннолетней» готовила, тщательно обдумывая все самые мельчайшие детали. Уже зная достаточно о женской физиологии от матери и старших соседских девчонок, выбрала для осуществления своего гадкого плана именно такие дни, когда беременность ей не грозила. О самом процессе соития она практически не думала, факт возможной и даже вероятной дефлорации ее не занимал и не тревожил ни в малейшей степени — поставленная цель была много важнее.

В этот день Митя работал дома, до самого вечера печатал фотографии. Мать была на работе, ушла дежурить на сутки. Когда Митя сел в кухне поужинать, Пелагея поставила перед ним бутылку портвейна, две рюмки и попросила: «Научи меня вино пить».

— Совсем сбрендила?! — поразился Дмитрий.

— А что такого? Мне уже четырнадцать. Девчонки в нашем классе давно все вино пьют и курят. Я, конечно, не курю, терпеть этого не могу, но совсем уж белой вороной тоже выглядеть неохота, — и Пелагея потерлась о Митино плечо грудью. — Ну пожалуйста, не к маме же мне с этой просьбой обращаться. Отец ты мне или кто?

Одета она была в этот день продуманно, в строгом соответствии с заранее разработанным планом: расстегнутая блузка, коротенькая юбочка. Из тех, в которых даже легкий наклон не рекомендуется. Нижнего белья на ней не было.

…Когда Митя проснулся и увидел простынь со следами, не оставляющими сомнений в их происхождении, он протрезвел в мгновение ока. Пелагея, уже переодевшись в домашний скромный халатик, что-то негромко напевая, хлопотала на кухне. «Иди умойся, — окликнула она Митю. — А я пока постель поменяю, скоро мамка с работы вернется». Простынь с характерными следами «преступления» малолетняя дрянь не выкинула, а, тщательно упаковав, упрятала в укромном месте, о чем не преминула незадачливому «насильнику» сообщить.

Жизнь Дмитрия Рябова с той поры превратилась в сущий ад. Дня не проходило, чтобы падчерица, так или иначе, не напоминала ему о том, что между ними произошло. При этом Пелагея практически ничего у Мити не просила, ну разве что сущую мелочь — деньги на новые колготки, зимнюю куртку. Ни материальных благ ради все это она затеяла. Чуть ни ежедневно напоминала отчиму о том, что он изнасиловал ее, несовершеннолетнюю, и какое уголовное наказание ему за это полагается. Не поленилась даже специально съездить в райцентр и там в книжном магазине приобрести Уголовный кодекс России, а заодно ярко-красный фломастер, коим с особым удовольствием подчеркнула соответствующую статью, дабы отчиму ее наглядно демонстрировать. Дмитрий, что называется, заводился с пол-оборота.

— Это не я тебя изнасиловал, а ты — меня! — чуть не плача, надрывно кричал он.

— Да кто же тебе, глупенький, поверит? — спокойно и даже снисходительно возражала падчерица.

Она теперь взяла манеру по-особому глумиться над Митькой, как про себя называла его. Когда матери не было дома, нарочито переодевалась при нем, снимая с себя даже нижнее белье, а потом еще долго маячила перед глазами взрослого мужика в трусиках-стрингах и в лифчике, посмеиваясь, вопрошала:

— А что, папочка, может, мамочке обо всем расскажем. Она поймет тебя и простит. И будем мы спать вместе, в одной постельке — мама, папа и дочка…

Так прошел год. Как-то летом Митя предложил жене и падчерице провести выходной на водохранилище строящейся в тридцати километрах от их поселка плотины. Мать наготовила всякой снеди, поутру отправились. Приехали на место, нашли на берегу приятную лужайку в тени развесистого дерева, позавтракали. Митя взял фотоаппарат и сказал, что пройдется вдоль берега, поснимает, как он высказался, «не для кармана, а для души». Ушел в одних плавках. Зоя и Пелагея прождали его до вечера, когда уже смеркалось, отправились на поиски. На противоположном берегу встретили хмельного соседа. Тот протянул им фотоаппарат:

— Вот, Митька дал постеречь, а сам купаться пошел, — сказал сосед. — Мы с мужиками пиво пили, как раз бочку привезли, а Митька так за фотиком своим и не пришел. Отдайте ему, мне чужого не надо.

Поиски Дмитрия Рябова ничего не дали, тело водолазы не нашли. Может, и впрямь утонул человек, а может, и удалось ему придумать, как исчезнуть навсегда из жизни коварной падчерицы.

Пелагея горевала, а вернее злилась, вполне искренне — совсем не такое развитие событий она планировала.

***

Когда ей исполнилось шестнадцать, она написала заявление в паспортный стол отдела милиции с просьбой изменить ей имя «Пелагея» на имя «Полина». Получив паспорт, утром следующего дня продемонстрировала его всему классу, заявив грозно: «Я теперь никакая не Пелагея, а Полина. Полина Андреевна Ганибалова. Запомните — раз и навсегда! И пусть кто-нибудь попробует меня теперь назвать иначе…» Но одноклассники и без ее угроз уже знали, что с Афродитой Титькиной лучше не связываться. Недаром на выпускном вечере сказал ей, уже без всякого юмора, все тот же Лазик Данович:

— Уж лучше бы ты не имя, а фамилию изменила. И всего-то одну букву надо было поменять — «г» на «к». И стала бы не Ганибалова, а Канибалова; тебе это в самый раз, ты же людей жрешь поедом.

Всякие чудеса случаются на свете. Много лет спустя произнесенная когда-то в далеком российском поселке десятиклассником Дановичем фраза неведомым образом докатилась до Москвы. И где бы ни приходилось работать следователю Ганибаловой, никто ее за глаза не иначе, как Канибалова, не называл. Но, скорее всего, никакого чуда вовсе и не произошло. Просто кличка эта, ассоциированная с каннибализмом, напрашивалась сама собой. Ибо вся жизнь и деятельность Полины Андреевны превращена была ею в осознанное, истовое и даже вдохновенное стремление беспрестанно унижать людей, корежить их судьбы, растаптывать морально и психологически. И чем жестче обращалась она с подследственными, тем, как ей казалось, обаятельнее она им улыбалась на допросах. Впрочем, она ошибалась. Ее фальшивая презрительная улыбка никого обмануть не могла и мало от кого могла замаскировать истинную сущность следователя Ганибаловой.

Внешне Полина Андреевна выглядела совершенно здоровым человеком — у нее не дрожали руки, она не билась в конвульсиях, не срывалась в неудержимые истерики, падая с пеной у рта на пол. Нет-нет, ничего подобного не было и в помине. Но опытный психиатр вне всяких сомнений обнаружил бы у Ганибаловой весьма редкий синдром Аспергера. Выражаясь языком сугубо медицинским, синдром Аспергера — это один из мало распространенных синдромов аутизма, который приводит к полному отсутствию присущей любому нормальному человеку ЭМПАТИИ — то есть чувству сопереживания. Именно чувства сопереживания людям де-факто аутист с редким синдромом человеконенавистничества, а де-юре старший следователь Полина Андреевна Ганибалова была лишена начисто.

Никому не ведомо, какая встреча и за каким поворотом ждет нас через десятилетие, через год, а может, в следующее мгновение. Так и Саше Лисиной не дано было знать, и в те первые дни своего несчастья не могла она понимать, что на горестном изгибе судьбы уготована ей встреча не просто с тупым и равнодушным исполнителем воли начальства, а исчадием зла, сознательно посвятившим себя подлости и сделавшим горе, причиненное людям, не только смыслом собственной жизни, но и наслаждением.

Глава третья

«А я еду в «воронке», жизнь моя зашла в пике.

И не то, что сам я еду и неясен мой маршрут,

И не знаю, что за люди, и куда меня везут», — гнусаво выводил чей-то голос за металлической перегородкой.

— Заткнись, — беззлобно приказал конвоир, но голос продолжал гнусавить:

«А «воронок» — такой автобус, а что лето, что зима,

А в нем главное не двигатель, не двигатель, а главное — тюрьма».

Саша и впрямь не знала, не понимала, не могла понять, что происходит, кто эти люди, которых она днем видела в коридоре следственного управления и которых теперь, вместе с ней, распихали по металлическим узким «пеналам» этого дребезжащего и подпрыгивающего на каждой кочке раздолбанного автобуса. И куда же их везут, ей тоже было неведомо. Голода она не чувствовала, весь ее организм пронизала одна сплошная боль, и если она сейчас в состоянии была хоть о чем-то думать, то только о детях: беспокоилась, накормлены ли они, и сама себя успокаивала, что мама точно к ним приехала, не могла не приехать, и значит дети накормлены, и уроки мама проверила, и спать вовремя уложила.

Автобус остановился, по очереди их завели в какое-то полутемное помещение, где нестерпимо воняло хлоркой и еще чем-то таким ядовитым, что на глазах слезы проступали, и чей-то голос властно произнес: «Все — на медкомиссию». Подошла ее очередь.

— Хронические заболевания, на что жалуетесь? — равнодушно спросила женщина в халате, который когда-то был, вероятно, белого цвета.

Саша еще только начала говорить про сколиоз, намереваясь попросить таблетку, когда врач, так ее и не выслушав, а может, и, не слушая вовсе, зычно выкрикнула: — Следующий!

Далеко за полночь конвоир отворил перед ней дверь камеры ИВС — «иваси», как называют и менты, и задержанные изолятор временного содержания, откуда ей предстояло отправиться на суд.

В камере, где все уже спали, она заняла свободную койку и провалилась в тяжелый, короткий сон — в шесть утра ее уже разбудили. Надели на руки металлические наручники, долго вели коридорами, вверх — вниз, вверх — вниз, потом оказались в каком-то явно подвальном помещении, где, как ей объяснили,предстояло ждать автозак — тот самый автобус-тюрьму, который повезет на суд. Здесь стоял титан с водой, конвоиры были людьми относительно добродушными — без особого озлобления; когда просили, выводили в уборную. Этот «акт гуманизма» ей впоследствии еще предстояло оценить.

Заходя в подвал, Саша на пороге чуть споткнулась, взмахнула для равновесия руками, и тоненькая ее, почти что невесомая ручка выскользнула из наручника. Она растерянно взглянула на конвоиршу и едва слышно прошептала: «Извините, рука вот…», — и показала на болтающийся наручник. Охранница от души громко расхохоталась:

— Ну, надо же, вежливая какая, наручник слетел, а она извиняется.

Часа через два, а может, и больше, часов ни у кого не было, их скопом вывели, снова погрузили в автобус-тюрьму и повезли, кружа по всей Москве, по разным райсудам.

Остановка. Окрик: «Лисина! На выход!» Снова подвал, ожидание. Вместе с ней из автобуса вывели еще троих. Ну, конечно, ей не кажется, вчера именно этих мужчин она видела в коридоре следственного управления, а потом их вместе везли в изолятор. На нее поглядывают с любопытством. Но у Саши они вызывают интерес не больший, чем случайные попутчики, скажем, в вагоне метро — увиделись, разошлись и никогда в жизни больше не пересекутся. Одного за другим увели ее случайных, как она тогда считала, попутчиков, потом ее. Поднялись в лифте, под конвоем — конвоиры, вооруженные, явно в бронежилетах, с ног до головы одетые во все черное, завели в помещение с рядом деревянных лавок, велели пройти в застекленную перегородку, сами встали у дверей этой клетки. «Охраняют, как убийцу какую», — мелькнула у нее мысль.

Что-то говорили судья, адвокат, прокурор, ее спрашивали о доверенностях, о земельных участках, называли фамилии — знакома ли? Все было как в густом тумане. Практически на все вопросы отвечала односложно-отрицательно.

Процедура была монотонно однообразной, как будто не в суде, а в какой-нибудь жилконторе. Судье мантия личила, как корове седло. У него была внешность забулдыги, из тех, что возле магазинов «на троих» соображают.

Накануне «ваша честь» гулял на юбилее бывшего однокашника и, позабыв не только про собственную, но и про любую иную честь, напился до омерзения. Думать ему утром ни о чем, кроме бутылки холодного пива, не только что не хотелось, но и решительно не моглось. Всем своим видом судья демонстрировал, что происходящее ему глубоко безразлично и он, исключительно в силу многосложных своих обязанностей, вынужден все это терпеть. Только один раз проявил он эмоции, когда строго прикрикнул на Сашу: «Что вы там шелестите, говорите отчетливо».

— Нет, — громко повторила Александра. — Никого из названных мне лиц я не знаю, никогда не видела, по телефону с ними не разговаривала. О приобретении земельных участков мне ничего неизвестно.

В какой-то момент ей показалось, что здесь просто выполняют некую совершенно формальную, но необходимую процедуру и сейчас, когда это все, наконец, закончится, она сможет уехать домой. Саша даже не поняла сразу, что слова «в соответствии со статьей Уголовно-процессуального кодекса…», «Взять под стражу… с содержанием в изоляторе временного содержания… сроком на три месяца…» — все это относится к ней, Александре Сергеевне Лисиной, и понятия не имеющей, в чем ее, собственно говоря, обвиняют, и почему она немедленно, прямо сейчас не может вернуться к своим деткам, которые вот уже больше суток, впервые с момента их рождения, не видят маму.

***

В камеру «иваси» ее привели снова уже глубоко за полночь. Как в яму провалилась в тяжелый сон. Ранний подъем. Проверка камеры надзирательницей. Завтрак. В камере их было трое, обе «соседки» Сашиного примерно возраста.

— Ешь, морду не вороти, — беззлобно посоветовала девушка в дешевеньком спортивном костюме. — По сравнению с СИЗО здесь курорт, и жрачка вполне приличная. Меня Василиса зовут, можно просто Васька. На суд привезли, завтра опять на тюрьму поеду. Наркобарон я, или как правильно будет — баронесса? — и она звонко, будто и не в тюремной камере находилась, от души рассмеялась. — А тебе что вчера на суде припаяли?

— Сто пятьдесят девятую, часть четвертая, — ответила Саша.

— Фью, — озабоченно присвистнула Василиса. — Сто пятьдесят девятая, да еще и четвертая часть — стопроцентная заказуха, — заявила она авторитетным тоном.

— Откуда ты знаешь? — усомнилась Саша.

— Да уж знаю, раз говорю. Не зря же тюрьму академией называют. Тут такого наслушаешься и узнаешь, ни в одном университете не научат, — словоохотливо пояснила новая знакомая.

***

…Сколько Васька себя помнила, всегда ей хотелось есть. В школе она с завистью смотрела на ребят, которые доставали из ранцев и портфелей бутерброды, пахнущие так аппетитно, что она спешила выскочить из класса, не в силах смотреть на это великолепие. Ей хотелось выхватить этот, наверное, невероятно вкусный бутерброд и проглотить его враз. На большой перемене одноклассники спешили в школьный буфет, где покупали себе еду, а кое-кто даже и пирожные. Василиса обходила буфет стороной, денег у нее никогда не было, и отправлялась на спортивную площадку, где гоняла с пацанами мяч, ни в чем им не уступая. Ей, как ребенку из многодетной семьи, было положено в школе бесплатное питание, но что-то не срослось с бюджетными средствами и про бесплатное питание попросту в их районе забыли, да так забыли, чтобы и не вспоминать.

Закончив кое-как девять классов, Василиса Дунаева пошла работать на ткацкую фабрику. И хотя большую часть зарплаты отдавала матери, кое-что и на себя могла позволить потратить. Жила она жизнью обычной фабричной девчонки — в будние дни вкалывала, в выходные с подружками отправлялась на дискотеку, не сильно отбиваясь потом от грубых ухаживаний полупьяных кавалеров. Короче говоря, жила, как все. До тех пор, пока не появился принц на белом коне, а точнее — на красном мотоцикле.

***

Толян был нездешним. Как занесло его в их городок, теперь никто уж и не вспомнит. Носил он под кожаной курткой тельняшку, вдохновенно врал, что служил в «войсках дяди Васи» — Воздушно-десантных. Местные парни, напуганные и завороженные рассказами, как он ребром ладони и головой кирпичи и доски разбивает, предпочитали с ним не задираться. Тем более что Толян был человеком незлобивым, в пьянках и гулянках участвовал наравне со всеми и рублишки не зажимал. Ну а что девчонки на нем свой взгляд останавливали чаще, чем на других, то тут уж ничего не попишешь.

Оглядевшись и тщательно к местным барышням приглядевшись, Толян остановил свой выбор на Василисе. Хоть и одета была девчонка невзрачно, но опытный взгляд и тонкие черты лица оценил, и прекрасную девичью фигурку под простеньким платьицем сумел разглядеть.

— Васька, завтра на дискотеку на моем мотике поедем, — как-то раз не предложил он ей, а скорее о решении сообщил.

Возразить она не посмела — лестно ей было ловить на себе завистливые взгляды девчонок, многие из которых добивались дружбы Толяна. Описывать дальнейшее неинтересно, ибо история эта стара как мир.

«Мальчик у тебя, Дунаева», — сказала акушерка в роддоме, высоко поднимая младенца и шлепая его по попке, чтобы известил он мир о своем появлении громким криком. Так появился на свет и пошел по жизни байстрюк Васька — Василий Васильевич Дунаев. Ничего лучшего, чем дать сыну все свое — имя, отчество и фамилию, — она не придумала. Стоит ли говорить, что счастливый отец с пышным букетом роз, коробкой конфет и бутылкой шампанского на пороге роддома свою любимую, подарившую ему долгожданного сына-наследника, не встречал?

***

«Пришла беда — отворяй ворота», — не нами и не нынче сказано. Сначала тяжело заболела, да так уже и не поднялась мать Василисы. Потом, в одночасье, закрыли фабрику, где Васька работала. И осталась она, главная теперь в семье, с сыночком, да четырьмя, мал-мала меньше, братишками и сестренками. Хваталась за любую работу: и полы в поликлинике и в детском саду мыла, и дворником устраивалась. Денег, иногда даже на еду, все равно не хватало. Еще и долги скопились, за электричество набежало уже столько, что грозили со дня на день свет дома отключить. Вот тогда кто-то из подружек, теперь уж и не припомнит, кто именно, посоветовал: «А ты сходи к дяде Рубику».

Дядя Рубик был городской достопримечательностью. День-деньской просиживал он у ворот местного рынка. Рынок в городке был один, да и не рынок вовсе, а так — три торговки, две морковки. Торговки, сапожник и дядя Рубик были вечными, сколько Васька себя помнила, они всегда сидели на одних и тех же местах. Ну про сапожника и торговок все было ясно: дядя Миша сидел на своей низенькой табуреточке с полным ртом гвоздей и, вынимая их по одному, вколачивал в подметки; торговки, понятное дело, торговали, что огород пошлет. А когда кто-то несведущий спрашивал, чем занимается дядя Рубик, то неизменно получал многозначительный ответ: «Он советует». Вот к советчику Рубику, скорее от отчаяния, чем с надеждой, и отправилась Василиса. Выяснив, чьих она будет, и заявив, что мамку ее хорошо знал, он осведомился, что Василиса делать умеет.

— На ткацкой работала, пока не закрыли, — ответила она, на что дядя Рубик только лишь вздохнул да губами пожевал.

— Ладно, девочка, приходи завтра, — сказал он и обнадежил: — Без хлеба тебя не оставим.

Вот так и оказалась Василиса в ателье «Элегант», чья неброская вывеска украшала такую же скромную дверь при входе в невзрачный деревянный домишко на самой окраине города. В самом домишке комнат было всего три — в одной из них сидел директор ателье, в другой — бухгалтер, третью использовали как столовую. А вот за домиком — чего, с улицы глядя, не то что разглядеть, но даже и предположить было просто невозможно, — простирался огромный двор, весь застроенный небольшими, на внешний вид — сараями, а на самом деле — цехами, где работа кипела денно и нощно.

С незапамятных времен в их городе поселились потомки того беспокойного племени, что своей священной горой почитают Арарат. В отличие от своих соплеменников, они не открывали в городке шашлычных, не занимались ювелирным промыслом, они шили. В артелях, цехах, позже — кооперативах. Шили из шкур местной выделки дубленки, мастерили весьма элегантные замшевые куртки и кожаные пиджаки. Время от времени их сажали, цеха, артели и кооперативы закрывали. Они возвращались из мест весьма отдаленных и снова налаживали свое производство. В наши времена — для бизнеса и воровства весьма либеральные — развернулись во всю ширь.

Сначала Василиса была курьером, так сказать, местного значения — моталась по области, отвозила товар заказчикам. Потом ее стали отправлять в Москву, Санкт-Петербург. За детишками теперь присматривала соседка, денег хватало, чтобы заплатить. Иногда, не часто, вместе с клетчатыми «челночными» сумками, набитыми дубленками и куртками, директор «Элеганта» Артур Саркисович вручал ей плоский чемоданчик-дипломат. Его следовало оставить в Москве, в камере хранения Курского вокзала, куда она обычно приезжала. Возле камеры хранения ее и задержали. Позвали понятых — вокзального носильщика и буфетчицу. Содержимое сумок полицейских, похоже, интересовало меньше всего, первым делом открыли чемоданчик. Там оказались упакованные в плотный целлофан пачки денег. Потом один из оперативников показал Василисе небольшую прозрачную упаковку с чем-то белым внутри. «Твое?» Она отрицательно замотала головой.

Оперативники были весьма «любезны», сами запихали в микроавтобус многочисленные сумки, помогли Василисе подняться на ступеньку. На первом же допросе рассказали ей про ее, наркокурьера, незавидное положение, объяснив, что любое запирательство грозит ей пятнадцатью годами тюрьмы, это в лучшем случае, и советовали подумать — все-то они знали — о сыне, братишках и сестренках. А она о них только и думала.

— Рассказала я им все, что знала, — говорила Василиса Саше поздней ночью в душной камере ИВС. — Да что я, собственно, знала? Ну рынки и магазины, куда сумки возила, имена, да и то без фамилий, тех, кто товар принимал.

— А ты что, даже не подозревала, что наркотик везла? — простодушно спросила Саша.

— Да я сроду в тот портфель не заглядывала. Меньше знаешь — крепче спишь. И потом, я думаю, наркоту эту мне подбросили. Ну не такой он дурак, наш Артур Саркисович, чтобы вот так открыто «кокс» переправлять. Но кому докажешь? На адвоката у меня денег нет, а защитник по назначению не особо старается. Он со мной-то всего пару раз и встречался и в суде молчит как рыба.

— А что же твои начальники, не могут тебе нормального адвоката нанять? — возмутилась Саша.

— Э, куда хватила! Да их и след давно простыл. Когда менты приехали, там от нашего «Элеганта» даже вывески не осталось. Тоже, кстати, на меня повесили, мол, я их предупредила. А как я их из тюрьмы предупредить могла? Но меня и слушать никто не хочет. Эх, чую, накрутят мне на полную катушку, — горестно вздохнула Василиса.

…На следующий день Александра узнала, что ее переводят в следственный изолятор Макарьевска, того самого заштатного подмосковного городка, за который, как говаривали встарь, можно было только «загнать» и куда «Макар телят не гонял».

Глава четвертая

…Это каменное здание было построено в Макарьевске еще в середине девятнадцатого века. Размещались здесь казначейство и управа, верхний этаж занимало полицейское управление. А в самом нижнем пять комнат оборудовали под тюремные камеры — городским преступникам, по тем временам, пяти камер вполне хватало. В суровом сорок первом фашисты, захватившие город, разместили здесь свою управу, однако ненадолго, вышибла их Красная армия. И уже в сорок втором нарком НКВД СССР Лаврентий Берия своим приказом повелел создать в крепком трехэтажном каменном здании тюрьму.

За полтораста лет здание внутри обветшало изрядно, но пенитенциарная система в России всегда влачила нищенское существование. Во времена единого и нерушимого Союза умудрялись кормить заключенных на тридцать копеек в сутки, что уж тут говорить о ремонте тюрем… Полы и перекрытия давно прогнили, огромадные крысы, как говорится, пешком ходили не только по вечно сырому подвалу, но и по первому этажу. Когда Саша их увидела, она чуть сознания не лишилась, так боялась этих мерзких тварей. Увидев, как побледнела новая подруга, Василиса шепнула ей на ухо: «Не дрейфь, не такого еще здесь увидишь». Что и говорить — «обнадежила».

Привезли их сюда в одном автозаке. Когда Василиса узнала, в какое СИЗО отправляют Лисину, то обрадовалась так непосредственно, как ребенок.

— Ну, надо же! — восклицала она в таком восторге, будто нежданный щедрый подарок получила. — Я же тоже там «загораю». Приедем, поговорю с кем надо, чтобы тебя в мою «хату» определили. Мое слово не последнее. Будешь за мной как за каменной стеной. Я свою «хату» во как держу, — и Василиса сжала кулак. — В обиду тебя не дам, никто даже посмотреть косо не посмеет.

«Надо же, как приспосабливается человек к любым условиям, даже к таким невыносимым, как тюрьма, — подумалось Саше. — Вот они с Василисой знакомы меньше трех дней, а та уже счастлива, что они окажутся в одной, подумать только(!), камере. Да и сама Саша, признаться, тоже рада, что рядом будет хоть один знакомый человек, если вообще можно чему-то радоваться в ее обстоятельствах».

— Руки за спину, построиться в очередь! — скомандовал зычный голос.

Все вновь прибывшие построились в коридоре, заходили в какую-то дверь, выходили, видимо, из другого выхода, в коридор больше никто не возвращался. Подошла Сашина очередь. Маленькая мрачная комната была пустой, в стене — квадратное окно с широкой доской, как окно раздачи. Из смежного помещения раздался голос: «Руку на подставку и кулаком поработай». Саша подошла, заглянула в окно, увидела за стенкой медсестру в белом халате. Та готовила шприц. Протянула руку, сестра сноровисто взяла кровь из вены. Охранница вывела ее в другое помещение, где Саше всучили картонку с многозначным номером, ее надо было держать в руках, чтобы видно было в объектив, сфотографировали в анфас и профиль. Потом взяли отпечатки пальцев. Никаких компьютеров, как при сдаче отпечатков на биометрический загранпаспорт, здесь и в помине не было. Пальцы густо замазали черной мастикой, откатали на бумаге, потом всучили грязную, всю в разводах от чернил, тряпку, осклизлый продолговатый кусочек хозяйственного мыла. Содрогаясь от омерзения, она вымыла руки над проржавевшей раковиной.

Следующий кабинет — психолог. Записали ее анкетные данные, вручили распечатанный на нескольких страницах «психологический тест». И только после всех этих «оформлений» отправили наконец в камеру.

Переступив порог, Саша огляделась, в надежде увидеть Василису, но той здесь не оказалось.

— Кто будешь? — спокойно, пожалуй, даже доброжелательно спросила, подойдя к ней, средних лет женщина, одетая в добротный спортивный костюм.

Еще в изоляторе временного содержания Дунаева начала наставлять Сашу, как входить в «хату», как здороваться, вести себя. Но потом махнула рукой: «А, ладно, ты девка умная, на месте разберешься, все равно рядом будем, чего тебе мозги забивать». Вспомнив наставления, Саша поздоровалась, назвала себя.

— А я — Алла, — представилась в свою очередь женщина. — Держу эту «хату», ну в общем — смотрящая. — Проходи вон туда, — и она кивнула на свободную двухярусную кровать. — Твоя шконка транзитная, — и, увидев Сашино недоумение, пояснила: — Здесь в женских камерах по три двухярусные шконки, для тех, кто постоянно в этой «хате». А есть те, кто здесь временно, транзитники, ну, это которые на ночь или на пару дней. Их потом либо в другую камеру переводят, либо вообще в другое СИЗО.

— А почему меня сюда транзитом? — машинально поинтересовалась Саша.

— Кто ж тебе, девонька, скажет? — усмехнулась Алла. — Да ты не парься, нечего заранее голову ломать, отдохни лучше, чайку вот сейчас попьем, с дороги-то оголодала…

И чай у нее был отменный, и конфеты, и сигареты Алла курила дорогие, ароматизированные. Но в тот вечер, ее первый вечер в следственном изоляторе, Саша еще не могла по достоинству оценить всего этого великолепия и восприняла как должное и ароматный чай, и шоколадные конфеты, и баранки-прянички.

За чаем они разговорились. Саша поведала свою невеселую историю.

— Сто пятьдесят девятая почти всегда — заказуха, — произнесла Алла то, что уже услышала Саша от Василисы несколько дней назад. — А судя по твоему рассказу, так и сомневаться не в чем. Да на тебя достаточно только глянуть, чтобы понять: самое большое преступление в твоей жизни — это в три годика взятая дома без спросу конфетку. Кто-то на тебя зуб имеет. Думай. Я вот, например, додумалась, хотя мне проку от этого немного.

Алла легко поднялась из-за стола, прошлась из одного угла камеры в другой, снова присела: — Вот ты сейчас на меня смотрела и думала: чего это она ходит? А я не хожу, я сижу. Потому что мы — ни в чем не виновные, но — в тюрьме.

***

…Когда у Бориса Зверева родилась дочка, он решил назвать ее Аллой, чтобы, значит, полной тезкой была знаменитой певице. Как ухмылку судьбы, не иначе, можно воспринимать то, что природа начисто лишила Аллу Борисовну Звереву не только голоса, но и музыкального слуха, щедро одарив девочку, видимо, в знак компенсации, другими способностями, в частности математическими. Окончив школу с золотой медалью, а потом и МГУ с красным дипломом, Алла особого применения своим способностям найти так и не сумела и работала в обычной муниципальной школе «математичкой». Родители ушли из жизни в один год, оставив дочери в наследство кооперативную «трешку» в пятиэтажном доме без лифта на Преображенке и, к ее вящему удивлению, довольно кругленькую сумму денег.

Как-то, недалеко от школы, где она работала, Зверева увидела враз появившийся, обнесенный забором котлован и огромный рекламный щит, оповещающий, что всяк желающий может через два года стать обладателем роскошной квартиры в строящемся здесь элитном доме. По указанному тут же телефону Алла Борисовна позвонила, скорее из любопытства, нежели с какой-либо конкретной целью. Выяснилось, что для первого взноса денег, оставленных ей родителями, хватает, даже с избытком. «А почему бы не пожить по-человечески? — подумалось Алле. — Сколько ей еще таскаться пешком на пятый этаж по этим навечно пропахшим кошачьей мочой лестницам. А «трешку» можно будет потом продать и этими деньгами погасить остальную сумму, чтобы не брать в банке кабальную ипотеку. Она быстренько все посчитала, побывала в строительной компании и, все там как следует выяснив, убедилась в том, что план ее вполне даже реален и осуществим.

Когда Алла Борисовна пришла получать ключи от новой квартиры, в офисе застройщика ей предложили… квартиру продать, а цену назвали такую, что дух захватывало. «И покупатель уже есть», — тоном искусительницы проворковала женщина, обвешанная бриллиантами, как новогодняя елка игрушками. Рядом с ней и впрямь топтался коренастый, заросший черной щетиной мужчина — таких теперь на московских рынках было полным-полно.

— А мы новый дом начинаем строить. Вам же есть где жить, вот в новую квартиру и вложитесь, дело-то прибыльное, — посоветовала ей «бриллиантовая».

Дело действительно оказалось прибыльным. Тем более что Алла могла теперь себе позволить «на стадии котлована» купить в строящемся доме уже не одну, а две квартиры. В меньшую, двухкомнатную, через три года въехала сама, большую снова продала и снова вложила деньги в строительство.

Новому делу Алла Зверева отдалась истово. Прежде всего посоветовалась с опытным юристом и выяснила, что ничего противозаконного в ее деятельности нет. Только после этого оставила работу в опостылевшей школе. Вскоре она стала своей во всех крупных жилищных строительных компаниях; не заглядывая в компьютер, могла по памяти назвать все жилые новостройки Москвы, толково рассказать о планировке квартир, стала разбираться в качестве стройматериалов, жилищном и ландшафтном дизайне.

Так продолжалось больше десяти лет, до тех пор, пока не состоялся тот памятный для Зверевой разговор с одной из покупательниц. По ее просьбе встретились они в кафе. После первых фраз о несносных капризах погоды покупательница сразу перешла к делу.

— Поскольку я теперь ваша постоянная покупательница, не могу ли я рассчитывать на какую-нибудь скидку?

— Вот как? — удивилась Алла Борисовна. — Я вас вижу впервые…

— Две предыдущие квартиры, — и та назвала адреса, — оформляли мои родственники, но деньги платила я. А вот теперь решила с вами познакомиться. Может, мы и полезными сможем быть друг другу.

— Эта вряд ли, — сказала как отрезала Зверева, назойливость и вместе с тем наглая напористость собеседницы была ей не по душе. — Что же касается скидки, можем обсудить.

— Ну что ж, как угодно, — недовольно поджала губы покупательница. — А скидку я хочу, ну скажем, пятьдесят процентов.

— Вот так, ни больше, ни меньше, сразу пятьдесят процентов? — иронично переспросила Алла.

— Ну отчего же? — невозмутимо откликнулась покупательница. — Меньше — никак, а больше — пожалуйста.

— Мы зря теряем время, — холодно ответила Зверева.

— Как знать, как знать, только учтите, уважаемая Алла Борисовна, если мы не найдем с вами общего языка, то я сообщу о вашей деятельности куда следует.

Не отвечая, Алла поднялась из-за стола, разыскала официантку, заплатила за свой кофе и направилась к выходу.

— Алла Борисовна, мой телефон у вас есть. Жду звоночка, но не позже чем через три дня, — услышала она вслед.

Ее арестовали через три месяца, когда о идиотской, так ей казалось, выходке шантажистки она и думать перестала.

— Так что же они вам предъявляют? — удивилась Саша. — Вы же сами говорите, что все свои действия с юристами согласовывали и ничего противозаконного в них нет.

— Предъявляют мне ту же статью, что и тебе, то бишь, 159-ю, мошенничество, причем «вешают» на меня свою любимую четвертую часть — преступление в группе. Говорят, быть такого не может, чтобы ты свои аферы в одиночку проделывала. Была группа, и мы это докажем.

— А почему вы говорите, что четвертая часть у них любимая?

— Так за нее срок больше, — ответила Алла.

— Как же так? — все еще не веря, что такое может быть, произнесла Александра, забыв в тот момент, что и сама, никогда и ничего не то что незаконного, но даже и просто предосудительно не совершившая, тоже оказалась за тюремной решеткой по чьей-то злой воле.

***

— Ну вот что, Шурочка, — Саша аж вздрогнула, услышав такое обращение: Шурочкой ее в семье называл только отец. — Ты меньше о чужих бедах думай, тебе о себе позаботиться надо. Давай-ка спать укладывайся, подъем завтра в шесть, и день тебе предстоит нелегкий.

— Да мне еще психологический тест заполнить надо, предупредили, чтобы к утру было готово.

— А, ну ладно, давай по-быстрому заполним, помогу тебе.

Вопросы теста были вроде и простенькие, но с явным подтекстом. Только вот с каким именно подтекстом, Саша, измученная и уставшая, сразу понять не могла. Впрочем, ее уже многоопытная соседка моментально внесла ясность.

— Ты хоть отдаленное представление о психологии имеешь? — спросила она Сашу.

— Я училась психологии.

— Ну, тогда сейчас все поймешь. Этот тест не что иное, как допрос, даже можно сказать — психологический обыск. Вот, к примеру, вопросы: «кто главный человек в вашей жизни?», «кому вы больше всего доверяете?», «ваши страхи?», ну и подобные — вроде бы вопросы, а на самом деле ловушки. Следователю на эти вопросы мало кто отвечать захочет, а на вопросы теста многие как на игру реагируют и катают от души. А психологическое состояние зэков тоже не последнюю роль играет. Каков характер — спокойный или агрессивный, есть ли склонность к суициду и прочее. Если двумя словами, то выясняют эмоциональную стабильность человека. После заполнения эти анкеты маркируют тремя цветами: зеленым, желтым и оранжевым. Зеленый — психологически устойчив, желтый — среднее состояние, оранжевый — опасный для общества и для себя.

***

В шесть часов утра, как обычно в СИЗО, прозвучала команда «подъем». Женщин, кроме дежурной по камере, вывели «на коридор». Охранницы камеру обыскали. Забрав у Александры заполненные листочки теста, ей разрешили вернуться в камеру. Едва закончили завтрак, Саша так и не смогла себя заставить прикоснуться к этой мерзости, ее вызвали: «Лисина, с вещами на выход». Екнуло сердечко, неужели сейчас закончатся все мучения и ее отпустят домой, к детям. Но, как выяснилось, просто перевели в другую камеру.

Она оказалась точно в такой же «хате» — метров двенадцать, не больше, каменные стены сплошь покрыты плесенью, койки-шконки в два этажа. Накурено, хоть топор вешай. К ней вразвалочку приблизилась плотная, средних лет женщина с копной густых и кудрявых иссиня-черных волос.

Новичков, особенно переведенных из другой «хаты», здесь встречали настороженно, опасаясь стукачей и провокаторов. Узнав, кто такая новенькая, черноволосая и себя назвала — Надька-цыганка. И тут же объявила:

— Раз ты у нас новенькая, то сегодня без очереди дежурить будешь, такой порядок. Бери давай тряпку и — за уборку, да мой как следует, — и она, как чему-то очень веселому, оглушительно расхохоталась.

«Нелегко тебе здесь будет. Ты девочка домашняя, образованная, привыкла совсем к другой жизни. Но надо выживать, а поэтому стисни зубы и терпи. Запомни главное — живи жизнью камеры, иначе затопчут, — вспомнила Саша вчерашние наставления Аллы Борисовны. — Унижать себя не позволяй, но и гонор без нужды не проявляй». Поняв, что ей сейчас устраивают проверку, Саша улыбнулась, открыто и спокойно произнесла:

— Раз такой порядок, значит порядок для всех. В чужой монастырь со своим уставом не лезут, да я и не собираюсь. Где тут у вас тряпки?

Засучив рукава, она взялась за дело. Тщательно протерла повсюду пыль, приступила к мытью полов. Уже через полчаса сколиоз подал первый сигнал, с каждой минутой боль только усиливалась. А предстояло еще самое для нее трудное — вымыть полы под кроватями. Поняв, что изогнуться таким образом она просто не сумеет, больная спина не позволит, Саша придумала выход из положения. Она расстелила на полу перед кроватями несколько газет, осторожненько, хотя каждое движение давалось невероятными усилиями, с выступившими на глазах от боли слезами распласталась на этих газетах с мокрой тряпкой на вытянутых руках.

— Стоп! — раздался громкий окрик Надьки-цыганки. — Так дело не пойдет. Что мы, девки, не люди, что ли? Видно же, что девчонка не придуривается. Оставь, Сашка, тряпку, без тебя домоем.

Саше припомнилось, как когда-то отец рассказывал: «Цыгане — люди очень интересные, своеобразные. Каждого нового человека они себе рисуют в черных красках, а потом, когда узнают поближе, начинают белых красок добавлять». Она еще совсем маленькая была, когда это слышала, а надо же, запомнила дословно.

***

Вечером отворилась дверь камеры и конвойная впустила в «хату»… Василису Дунаеву собственной персоной. Увидев Сашу, она обрадовано бросилась к ней. Девушки обнялись так, словно близкие подруги, не видевшиеся много лет и истосковавшиеся друг по другу.

Василиса поведала, что когда их вместе привез сюда автозак, то выяснилось, что в суде ей не выдали какую-то сопроводительную бумагу, без которой тюрьма принять ее ну никак не могла. Пришлось отправляться в обратный путь, получать эту чертову сопроводиловку, снова трястись чуть не двести километров от Москвы до Макарьевска. Рассказывая свою эпопею, Василиса что-то, не прерываясь, мастерила. Изготовив какую-то мудреную спираль, она приготовила в чайнике сосиски (и откуда они только взялись?!), и были они, после невыносимо вонючей тюремной баланды, такими вкусными, что Саше казалось — ничего вкуснее она в жизни не ела.

Глава пятая

Выйдя от Патрона, генерал Мингажев отправился в один из спальных районов Москвы, где в старой, все еще ждущей реновации хрущобе дожидался его верный и преданный человек, пожалуй, самый верный и самый преданный, что были в окружении Марата Дамировича Мингажева за все долгие годы его службы.

***

…«Есть в Союзе три дыры — Термез, Кушка и Мары» — этот назойливо навязавшийся стишок повторял и повторял, лежа на жесткой койке плацкартного вагона, выпускник школы милиции Андрей Прутков, отправляясь по распределению как раз в одну из этих «дыр» — приграничный Термез. Прутик, как называли его однокашники, был обижен на начальство, на судьбу, на все на свете за то, что обошлись с ним, как он полагал, в высшей степени несправедливо, сослав в этот Богом забытый край. «Но ничего, он им (кому «им», он и сам толком не знал) всем покажет, узнают еще, кто такой Андрей Михайлович Прутков. Дайте срок, еще и в столицу на белом коне въедет.

И он показывал. Надо отдать должное, оперативной смекалки, какого-то особого чутья на ситуацию, расторопности и служебного рвения было ему не занимать. Как не занимать и беспринципности, когда он выполнял, не задумываясь и не обсуждая, приказы начальства. И все же однажды чутье его подвело. Хотя… Как посмотреть, ведь не зря же сказано — не было бы счастья, да несчастье помогло.

Случилось это ночью, во время дежурства капитана Пруткова по отделению. Пэпээсники приволокли пьяного, правда, очень прилично одетого мужика с дорогим кожаным портфелем. Никаких документов у него при себе не было. Себя он назвать категорически отказался и, потребовав уединения с дежурным офицером, стал диктовать капитану какой-то номер телефона, с тем, чтобы тот немедленно связался с неведомым абонентом — там ему, дескать, все объяснят. Прутков номер записал, но звонить сразу не стал, а задержанного отправил в «обезьянник». Что там потом произошло, долго и лживо объясняли сержанты, которые, ссылаясь на то, что им было оказано сопротивление, пинали бедолагу с особым остервенением.

Только часа через два Прутков наткнулся снова на номер телефона, записанный в настольный ежедневник, и решил все-таки позвонить. После первого же гудка в телефонной трубке раздался властный голос: «Представьтесь», — и так это слово было произнесено, что ослушаться не посмел. Назвав себя по всей форме, так и не осмелившись спросить, с кем говорит, он изложил суть дела, ответил на вопрос, как выглядит доставленный, и услышал: «Сейчас к вам подъедут». Минут через пятнадцать вошли двое в штатском, но такого вида и выправки, что сомневаться в их принадлежности к грозной службе не приходилось. Впрочем, тут же они эту свою принадлежность и подтвердили, предъявив удостоверения в красных кожаных обложках. Через минуту ворвался в отделение и начальник, подполковник, позже и генерал, начальник областного управления, приехал. Сержантов, в наручниках, увезли, Пруткову велели писать рапорт обо всем происшедшем.

Днем капитана взывали в отдел кадров того ведомства, где он служил, и кричали так, что даже слова разобрать было сложно. Хотя понял капитан из матерного, в основном, крика, что на этом, в лучшем случае, карьера его закончена. Что ждет его в случае худшем, и думать было страшно.

Что и говорить, все могло закончиться для Пруткова весьма скверно, не окажись в ту пору с инспекторской проверкой в Термезе подполковник Мингажев. Возглавлял он тогда инспекцию личного состава, которую сами менты с опаской, но и не без сарказма называли «гестапо». Чем-то главного «гестаповца» капитан заинтересовал, беседа их длилась больше часа, продолжалась бы, наверное, и дольше, но столичный подполковник спешил в аэропорт. Капитан его провожал, не позволив к чемодану даже притронуться, и самолично занес багаж в самолет, благо служебное (пока еще служебное!) положение позволяло.

Через неделю капитан милиции Андрей Михайлович Прутков убыл в распоряжение отдела кадров управления внутренних дел необозримого сибирского края, на территории которого могли разместиться Бельгия, Франция и сколько-то там Швейцарий. После этого никто никогда о капитане ничего не слышал. И понятное дело, что никому и невдомек было, что отправился капитан не в сибирскую ссылку, а долетел только до ближайшего от Термеза крупного города, откуда прямиком отправился в белокаменную столицу.

Мингажев, беседуя с капитаном Прутковым, безошибочно определил главное — никаких моральных устоев для этого человека не существует. Он будет выполнять приказ, не задумываясь ни о чем, кроме того, что приказ должен быть выполнен. А уж какими средствами и какой ценой — значения не имеет.

***

Именно Андрей Михайлович Прутков, ставший к тому времени подполковником, хотя как выглядит милицейская форма давно уж позабыл, ждал сейчас на конспиративной квартире своего шефа и благодетеля — генерала Мингажева. За все эти годы, Марат Дамирович, сделавший головокружительную карьеру, ни разу не пожалел о своем выборе. Генерал не ошибся — Прутков служил не родине, не системе; не задумываясь о таких «глупостях», как данная когда-то присяга, честь и совесть, он служил одному человеку. Служил верой и правдой, если, конечно, в действиях мерзавца и негодяя может быть хоть какая-то правда.

***

Тем поздним осенним вечером, возвратившись после аудиенции с Патроном, генерал посвятил клеврета во все подробности своего коварного замысла.

— Хотят Аникеева — получат Аникеева. С ним почти все ясно, детали отработаешь. Кстати, пока не забыл: уточни, чем он так сумел насолить нашей уважаемой Екатерине Всеволодовне. Насколько я знаю, на самоубийцу этот деятель не похож, встать попрек дороги у Заклунной — надо совсем больным быть, Катька-стакан обидчиков не прощает, — при своем верном подручном генерал в выражениях не стеснялся и «эзоповым языком» себя не обременял. — Но это все детали, вернее сказать, шаги, которые нас должны привести к главной цели, — и Мингажев многозначительно произнес: — Михей…

Открыл стоящий на комоде сигарный ящик, достал оттуда сигару, качеством ничуть не уступающую той, что недавно курил влиятельный хозяин загородного дома, умело ее обрезал и раскурил (а ведь утверждал хитрец, что в сигарах ничего не смыслит!) и повторил произнесенное не далее как пару часов назад: — В порошок сотру! И имей ввиду, Прутик, — каким-то неведомым, одному ему известным образом узнал он юношеское прозвище Пруткова и никак иначе его с тех пор не называл, — никаких других заданий, пока с этим не справишься, у тебя нет.

***

…Со школьной поры была Катюша Заклунная всеобщей любимицей. В лучшей ученице класса не чаяли души учителя, певунью и выдумщицу обожали подружки. В старших классах — комсорг школы, в институте — секретарь комсомольского бюро с первого же курса. Вот только прозвище у комсорга и активистки подкачало, хотя сама в том и виновата. На студенческих посиделках, или собравшись у костра всем стройотрядом, она звонче всех кричала: «Никаких рюмок, бокалов и фужеров. Оружие пролетариата — камень, посуда комсомольца — стакан». Так и пошла по столбовой жизненной дороге Катька-стакан.

Со временем Екатерина Всеволодовна Заклунная, пройдя закалку райкома, а потом и горкома комсомола, перебралась из маленького зауральского городка сначала в краевой центр, а потом и в столицу, где поначалу три года совершенствовала свое образование в самом престижном для всех партийных функционеров закрытом учебном заведении, откуда и вышла со степенью кандидата наук. В свое время питомцев этой учебной партийной «псарни» пестовал и опекал не кто-нибудь, а сам Михаил Андреевич Суслов, серый кардинал ЦК КПСС и идеолог «всемирного коммунизма». Выпускники разлетались по городам и весям необъятной страны, к управлению которой их и готовили.

Дальнейшая карьера Заклунной напоминала провозглашенный французским аристократом Пьером де Кубертеном олимпийский девиз: «Быстрее, выше, сильнее». Стремительно, уж быстрее некуда, все выше и выше поднималась Екатерина Всеволодовна по карьерной лестнице, становясь все сильнее и сильнее. Партия и правительство испытывали ее на прочность и за границей, и в своем отечестве. Из некогда готовой выполнить любое задание комсомолки превращалась она в повелительницу, уже отдающую собственные, не подлежащие обсуждению приказы. Политика, как известно, дело грязное. Невозможно, стоя у воды, ног не замочить, как невозможно оставаться объективно порядочным человеком, занимаясь политикой.

На каком-то приеме представлен ей был довольно импозантный мужчина, про которого шепнули, что Николаю Архиповичу Аникееву «земли половины области принадлежат». Заклунная давно уже подумывала, что пора бы и дом, соответствующий ее положению, выстроить, чтобы было где спокойно старость провести. И не просто дом, дом-то у нее, разумеется, был, да и не один, а как бы это поточнее выразиться — имение. Где вольготно могли бы разместиться, и для жилья, и для отдыха, многочисленные чада и домочадцы, внуки и правнуки…

На следующий же день Николай Архипович был приглашен то ли к помощнику, то ли к референту вельможной дамы. Давненько уже не приходилось ему общаться с помощниками, но делать было нечего — отправился. После долгого разговора, изобилующего намеками и недомолвками, Аникеев уразумел, что сановная дама желает приобрести землицы, и притом немало, по цене к тому же сугубо символической. Оно бы, конечно, лучше и вовсе бы не платить, но, к великому сожалению, принимать подобные подарки, в силу занимаемого положения, Екатерина Всеволодовна, будучи человеком исключительной принципиальности, не может себе позволить.

Слова, которые произносил Аникеев по дороге в офис, не то, что бумага, бетон бы не вынес — покраснел. Знай Николай Архипович, чем обернется и как ему аукнутся его амбициозность и жадность, которая, как известно, не одного фраера сгубила, он бы эту землю, да еще столько же добавив, умолял, стоя на коленях, принять от него в дар. Но человеческая жадность, как и глупость, границ не имеет.

Говорят, только дураки учатся на собственных ошибках, а умные — на ошибках чужих. Вспомнить бы Аникееву совсем еще недавнего столичного градоначальника, которого в шутку «Мэр в кепке» называли. Уж на что был могуч и всесилен, а не разглядел в скромном питерском чиновнике будущую птицу высокого полета, пожадничал, да и на слова при этом был не сдержан. А в итоге не в отставку ушел даже, а изгнан был в толчки. И не один, а вместе с супругой своей, самым что ни на есть, как мэр с телевизионных экранов уверял народонаселение, расталантливым бизнесменом всея Руси.

Но не пошел Аникееву впрок урок опального мэра. Земля, оформленная по документам, предоставленным помощником, была выделена именно в таком количестве и по той цене, которые требовались. Но когда специалисты, коим надлежало на этой земле строить, ознакомились сначала с документами, а потом и на месте побывали, то к выводу пришли однозначному и неутешительному: здесь не то, что дом — собачьей будки не построишь — сплошь болота.

Заклунная пришла в ярость, хотя внешне ничем своего негодования не проявляла. Но на ближайшем заседании, где руководители соответственного ранга присутствовали, гневно потребовала «навести, наконец, в стране порядок с разбазариванием государственной земли».

— Что говорить о землях, допустим, Сибири или Дальнего Востока, когда здесь, у нас под носом, разворовали всю подмосковную землю. Куда смотрят правоохранительные органы?! — возмущалась Екатерина Всеволодовна, и даже генпрокурору погрозила наманикюренным пальчиком, она и это себе в запале праведного гнева позволила. И потребовала при этом со всей строгостью наказать расхитителей.

Участь Аникеева после этого заседания была по сути решена. И никому не было ведомо, что за всеми этими событиями незримо наблюдает, а когда требуется, то и вмешивается, некий влиятельный кукловод.

***

С того памятного разговора Мингажева с исполнителем своей воли минуло три года. Давно уже было возбуждено дело о незаконном использовании государственных земель. Аникеева можно было брать в любой момент. Он метался как загнанный зверь, натворил кучу ошибок и в довершение ко всему не придумал ничего лучшего, чем податься в бега. Сначала отсиживался у одного из своих приятелей в Калужской области, потом двинул в сопредельное государство. Генерал на все эти ухищрения взирал с насмешкой. «Вели» бизнесмена плотно, ни один шаг не оставался незамеченным, ни одно слово — неуслышанным. К тому же возле дочери Аникеева теперь неотлучно, в буквальном смысле, находился смазливый жигало. Офицер спецслужбы, которая, по народному определению, «глубоко бурила», выполняя задание, влюбил в себя молодую женщину и, делая ее с каждым днем все более зависимой от себя и от наркотиков, непросто получал нужную информацию, но и манипулировал дочерью бизнесмена, как хотел. И только главного результата получить все не удавалось.

— Что по Михееву? — всякий раз, встречаясь с подполковником Прутковым, вопрошал генерал и всякий раз получал односложный стереотипный ответ: — Пусто.

— Но такого попросту быть не может! — взрывался Мингажев. — Значит, плохо ищешь. Может, тебе кто-то мешает?

Прутков лишь отрицательно качал головой. Ему не только никто не мешал, напротив! Такого подполковник за все годы своей многосложной и весьма специфической службы не встречал ни разу. Ему стоило только намекнуть, как мгновенно выполнялись все его распоряжения и даже пожелания. Разумеется, Андрей Михайлович действовал не в одиночку. И вообще, мало кто подозревал о его существовании. Но о каждом шаге своих людей он осведомлен был досконально. Уж чем-чем, а организацией конспиративной работы он теперь владел полностью. И, выслушивая отчеты своих подчиненных, не переставал поражаться, какие немыслимые силы были приведены для выполнения той операции, в которой даже он был всего лишь одним из винтиков. Не самым при этом важным. Подполковник прекрасно осознавал, что привести в действия такие мощные рычаги не по плечу было даже могущественному генерал-полковнику. За ним явно стояли те, о ком говорили шепотом и с оглядкой: сильные мира сего. И не просто сильные, самые сильные, сильнее которых и не бывает.

***

Если Прутков свои выводы делал на основании собственных умозаключений и ни о каких подробностях у шефа не выспрашивал, то Мингажеву-то доподлинно было известно, какой административный ресурс задействовал Патрон. И от того он еще больше бесился, выслушивая от доверенного офицера, что нужного результата до сих пор не получено.

— У Михеева действительно достаточно земли в области. Какие-то участки он приобрел и через фирму Аникеева. Но все на совершенно законных основаниях, — докладывал подполковник Прутков.

— А налоги? — подозрительно спрашивал генерал.

— Уплачены до копеечки. Недавно уволил одного из своих юристов только за то, что тот какой-то налог, не связанный с землей, заплатил с опозданием.

— Такой законопослушный гражданин, что хоть в витрину его выставляй, — с сарказмом произнес генерал.

— Именно так, — не принимая тона начальника, подтверждал Прутков. — Нам удалось внедрить в окружение Михеева своего человека. Бывший спортсмен, бизнесмен, они по молодости были знакомы. Теперь бывает частенько в доме на званных ужинах. Когда речь заходит о бизнесе, либо о иных делах, Михей особо подчеркивает, что во всем действует исключительно в рамках закона. И ни на йоту не отступает.

— Одно из двух: или он очень умен, или уже раскусил твоего «барабана» и теперь сливает тебе то, что ему выгодно. Впрочем, я не исключаю, что присутствует и то, и другое. Копайте глубже. Надо проверить всех друзей и даже просто знакомых, он мог приобретать земли через подставных. Родственников, детей — проверить обязательно. Если правильно помню, у него две дочери, по моим расчетам вполне уже взрослые девицы, наверняка замужем…

Прутик едва заметно покраснел, но и этот мимолетный румянец не укрылся от пытливого и всегда подозрительно взирающего на людей, кем бы они ни были, взгляда.

— Прошляпил, раззява?! — взъярился генерал.

— Ну, почему сразу прошляпил? Дочерей проверяли — все чисто, — начал было оправдываться Прутик, но тут же понял, что лучше сознаться в ошибке самому; он уже не раз убеждался, что шеф видит его насквозь и обмануть все равно не удастся. А повинную голову меч не сечет.

— Честно признаюсь, хозяин, мужей проверить — сам не допер. Спасибо за подсказку, товарищ генерал. Ну на то у вас и брюки с лампасами, и звезды на погонах золотом шиты, чтобы нас, неразумных, учить.

— То-то же, — падкий на лесть, сменил Мингажев гнев на милость. И приказал: — Проверить завтра же! Как считаешь, правильно говорю?

Прутик вскочил и, хотя был в штатском, вытянулся «во фрунт», даже пытался каблуками прищелкнуть и проорал, как на плацу: «Генерал-полковник подполковнику всегда правильно говорит».

— Оставь ты эти свои штучки, — вроде сердито бросил генерал, но довольной улыбки не сдержал. — Завтра, максимум через два дня, жду результат.

***

А результат превзошел все ожидания высокопоставленного интригана.

— Проверили дочкиных мужей — пустышка, — докладывал не через два дня, конечно, но уже через неделю Прутков. — Но тут мне припомнилось, что вроде одну из фамилий зятьев я вроде где-то встречал. Снова полез в документацию. И точно! На старшей дочери Михея, у нее теперь фамилия мужа — Лисина, — так вот, на эту самую фамилию числится несколько земельных участков, приобретенных через юристов и риелторов Аникеева.

От этой новости у Мингажева даже в висках застучало. Неужели он все-таки попал «в десятку»? Поднявшись и выпив минеральной воды, он прошелся по комнате, успокоившись, потребовал:

— Докладывай подробно.

— На самом деле, Марат Дамирович, все не так просто. Эта Александра Лисина еще несколько лет назад выписывала доверенности на право приобретения земли. Это де-юре. А де-факто от ее имени эту землю купил кто- то другой, нам пока неизвестный. Она никаких документов о покупке не подписывала, денег не платила…

— Кому они теперь интересны, эти подробности?! Де-факто, де-юре, — передразнил своего помощника генерал. — Доверенности выписывала, в сговор с риелторами и наверняка тем же самым Аникеевым вступала. Может, и не сама, так ее папенька от имени любимой дочери и для нее — точно. Вот тебе чистой воды 159-я, мошенничество, так же точно, как и часть четвертая — и в особо крупных, и в группе. Пока суть да дело, закрой ее в СИЗО для начала. А там посмотрим. Я обдумаю наши дальнейшие действия. Как думаешь, не захочет Михей, чтобы его любимое чадо на нарах оказалось? — зловеще оскалился Чингисхан.

— Ясно, не захочет.

— Значит, вместо нее сам сядет. Да еще в ножки поклонится и огромные деньги будет предлагать, чтобы его на дочку обменяли. Так что мы ему потом еще и дачу взятки добавим. Ты этот пункт особо возьми на заметку и потом проконтролируй, чтобы не упустить. В деле Лисиной все должно быть шито накрепко, чтобы ни один узелок нигде не торчал.

Так впервые прозвучали зловещие слова «дело Лисиной».

Ну могла ли, брошенная в тюремную камеру, знать, или хотя бы догадываться-предполагать, эта хрупкая молодая женщина, на вид сама совсем еще девочка, хотя и мама троих деток, что на нее всей своей беспощадной мощью обрушилась целая машина огромной государственной силы и столь же огромного подлого коварства.

Глава шестая

Тюремный распорядок был жестким и незыблемым. Подъ ем в шесть утра. Каждая из заключенных стоит у своей кровати. В камеру входят две охранницы. Зэчки называют свое имя, статью. Потом всех, кроме дежурной, выводят в коридор. Стоят у стены, руки за спиной. Охранницы осматривают камеру, достаточно поверхностно — личные вещи. Это «шмон» ежедневный, малый. Раз в неделю «шмонают» капитально. Открывают все сумки, выворачивают содержимое, переворачивают постели, сбрасывая их на пол. Ищут запрещенные предметы. Запрещено иметь ремни, шнурки, лезвия, металлические щипчики и вообще все металлические предметы, под особым запретом — мобильные телефоны.

Когда у кого-то находят мобильный телефон — наказание особое, вплоть до того, что впоследствии, при вынесении приговора, могут и срок добавить. Телефонами торгуют сами охранницы, это и вид их заработка, и составляющая часть оперативной работы, поскольку все телефоны, попадающие в камеру, прослушиваются. Ни одно из проникновений телефона в «хату» не остается для оперативников СИЗО незамеченным. Поэтому дают попользоваться дня три, от силы — четыре, чтобы прослушать разговоры, потом устраивают «шмон» и телефон «находят», поскольку по большому счету и скрыть его в камере негде. Поэтому прячут так, чтобы каждая из заключенных могла отказаться — не мой телефон, знать, мол, ничего не знаю.

Для телефонных «нычек» места находят порой самые неожиданнве. Завернут телефон в несколько целлофановых пакетов и на суровой нитке опускают в унитаз. Кончик нитки прикрепляют так, чтобы его не было видно. Проводящие обыск в унитаз не заглядывают, брезгуют. Обыскивать «парашу» считют ниже своего достоинства, то бишь того самого, что отсутствует у них напрочь. Но самым ходовым тайником в Макарьевском СИЗО считаются полы. Они настолько прогнили, что спрятать телефон под досками, в крисиных норах и углублениях, проще простого.

Бывает, что в камеру на место транзитницы подселяют двуногую «крысу», которая, познакомившись, с девчонками, предлагает свою помощь в приобретении телефона, клянется и божится, что мобила «чистая». Все прекрасно понимают, чем это окончится, но тем не менее кто-нибудь нет-нет да и соблазнится. Во время еженедельного «шмона» телефон непременно обнаружится, но это мало кого останавливает.

После большого «шмона» в камере еще два часа приходится порядок наводить.

В соответствии с правилами внутреннего распорядка в камере не может оставаться один человек. Случается, и нередко, так, что подследственных, почти всех, увозят в один день — кого на допрос, кого на суд. И если в камере должна остаться одна заключенная, то ее транзитницей переводят в другую «хату».

Если питание в изоляторе временного содержания можно назвать, с натяжкой, конечно, хотя бы сносным, то про СИЗО и этого не скажешь. Молочные продукты и яйца отсутствуют практически полностью, самый распространенный из супов — это консервы «Килька в томате», залитые горячей водой. Из вторых блюд съедобны в основном только гарниры, в частности, гречка. То, что на языке тюремных поваров называется рыбная котлета, не только невозможно есть, но даже и нюхать — такой мерзкий запах распространяет это «блюдо». Хлеб каменный, о такой немудрено и зубы сломать. Если бы не передачи — «дачки» от родных, да тюремный интернет-магазин, где кое-что из съестного можно приобрести за деньги, то кишечно-желудочные заболевания были бы здесь неизбежны, так же как и болезни, сопутствующие хроническому голоданию. Но пользоваться платным магазином далеко не каждой по карману, да и передачи получают лишь немногие. Поэтому счастливые обладательницы передач тайком под одеялом колбаску не лопают, а делятся с сокамерницами всем, что им присылают родственники, — это закон «хаты». В первую очередь, понятное дело, все полученное с воли делится в «семье». «Семейничать» — это значит «вместе кушать», держаться друг за дружку, при необходимости — защищать. Объединяются в семьи, как правило, по три-четыре заключенные.

***

После завтрака всех, кого не уводят на допрос, к адвокату или не увозят на суд, выводят на двухчасовую прогулку. Мужчины гуляют на втором этаже, женщины — на третьем. Впрочем, слово «гуляют» не совсем точно отражает то, что там происходит. Каждое «помещение для прогулок» разделено металлическими сетками на десять камер — ну ни дать ни взять собачьи вольеры. Когда Саша Лисина впервые попала на эту, с позволения сказать, прогулку, именно так она и подумала, вспоминая, что в отчем доме собачьи вольеры куда как просторнее.

Гулять в полном смысле этого слова здесь, в тюрьме, было невозможно. Можно было только переминаться с ноги на ногу, в холод мерзнуть, в жару — потеть.

Внутри стен, между этажами, издавна были проложены трубы — теперь уже и не понять, для чего. Но зэки использовали их весьма эффективно. По трубам передавали с мужского этажа на женский и с женского на мужской сигареты, конфеты, иную мелочь, которую можно было протиснуть в трубу. Одним словом, делились, кто чем богат.

Здесь же, во время прогулок, передавались записки. Верх прогулочных камер затянут сеткой, в ячейки которой может протиснуться разве что детская ручка, или такая худенькая, как у Саши. К тому же из всех обитательниц СИЗО была она самой худенькой, а стало быть, легкой. Поэтому именно Лисину кто-нибудь из крепких женщин подсаживал, и она, просунув руку в металлическую ячейку, передавала записку, которую отправляли дальше, по назначению. Операцию эту проделывать надо было не просто быстро, а мгновенно, за те несколько секунд, пока конвойный, уходил в дальнюю часть коридора и не мог видеть нарушительниц. Попадись Саша на этом, наказание последовало бы незамедлительное, и причем суровое. Но отказываться ей и в голову не приходило.

Чуть ли не самым большим дефицитом тюрьмы считались медикаменты. Люди, страдающие тяжелыми заболеваниями, по определению в камере находиться не могут. Поэтому в тюрьме все были здоровы. По утверждению администрации — во всяком случае. От замечательной тюремной пищи страдали все, боли и рези в желудке — явление здесь повсеместное. Так же как и головная боль — от спертого воздуха в невентилируемых камерах. Но на все жалобы выдавалось одно лекарство — таблетка аспирина. Может, в иных СИЗО и иначе, но в том застенке, где оказалась Александра, у коновалов, врачами их назвать язык не поворачивается, бытует безмерно циничная присказка. Когда кому-то из страждущих давали таблетку аспирина, то наставляли: полтаблетки от головы, полтаблетки от всех других болезней.

Вопреки инструкциям, плевать здесь хотели на инструкции, и ВИЧ-инфицированные, и даже туберкулезные больные содержались в одной камере с другими заключенными. В женском блоке эти хронические больные пользовались исключительно своей посудой, да в душевую ходили отдельно от остальных сокамерниц. Да и то вовсе не потому, что так требовала администрация, а потому, что сами так решили.

***

Пятеро обитательниц камеры номер 312 были примерно возраста одного — лет от тридцати или немногим больше. Шестая — женщина уже довольно пожилая. Имени ее никто не знал, да не интересовался, а прозвали Матреной; по окликам надзирателей фамилия была известна — Сыркина.

О каждом из заключенных тюрьма знает ровно столько, сколько хочет знать. Тюремный телеграф работает поэффективнее «Почты России». Вот и о Сыркиной знали, что сын ее — наркоман, содержался в том же СИЗО. Когда мать поняла, что сын без зелья просто помрет, она долго сомнениями не колебалась — стала приносить ему наркотик сама. Сначала продали все, что можно было продать из домашнего скарба. Потом ушла за бесценок квартира. Скитались с сыном по подвалам и чердакам, бомжевали, еду собирали в мусорных баках или, если удавалось, воровали в лавках да на рынках. Забрали их вместе. В этот день Сыркиной удалось приобрести «дозу» на несколько дней, так что в ее сумке этой страшной гадости было изрядно.

Через несколько месяцев, после того как их определили в СИЗО, Матрена узнала, что сын умер. Свет для матери погас. Она, и без того неразговорчивая, вовсе замкнулась, бывало, за день-два и слова от нее не услышишь. Дежурить ее ставили только в силу распорядка. Матрена не мыла, а так, тряпкой грязь растирала, потом все равно за ней все перемывать приходилось. В тот день, когда Сыркина вернулась в камеру после приговора суда, она, так же молча, как делала все остальное, стал собирать свои нехитрые пожитки. И только на повторный вопрос Василисы: «Сколько тебе дали?» — равнодушно, как будто речь и не о ней вовсе шла, произнесла:

— Двенадцать.

Девчонки охнули, пытались растормошить Матрену, выспросить, за что же так строго, сочувствие проявить, но она разговора не поддержала, на охи-вздохи не реагировала. Так и ушла молча, даже не попрощавшись.

***

Василиса Дунаева, Васька, как все здесь ее звали, была смотрящей правильной. Без нужды не орала, рукам волю не давала, но и порядок поддерживала твердой рукой. «Семейничала» она с двумя сокамерницами — Надькой-цыганкой и светловолосой, с огромными синими глазами Лидой. Когда появилась Саша, Васька позвала ее в свою «семью» без колебаний. Еще в ИВС-«иваси» пришлась ей по душе эта хрупкая девчонка — своим открытым взглядом, лучистой улыбкой, и даже тем, что боль свою напоказ не выставляла. И хотя была она, по Васькиным критериям, «домашним тепличным растением», чувствовался в ней характер, твердый и независимый. Ну, а когда Василиса узнала, что у Александры трое детей, то изумления своего скрыть была не в силах.

— Сроду бы не подумала! — восклицала она. — Да в тебе весу-то — чуть, и как же ты, троих родивши, такую фигурку сохранила?

Саша в ответ лишь улыбалась. Когда ей принесли первую передачу, она без колебания открыла пакеты и все содержимое выложила на стол. И когда на ее счет положили деньги, чтобы могла она пользоваться «ларьком», так по старинке называли продуктовый интернет-магазин, в котором делали покупки заключенные, то и продукты, на них купленные, справедливо делились на всех.

В камере был телевизор. Старенький, всего две программы, но все же — какое-никакое окно в мир. Смотрели в основном фильмы. Вечера коротали за чаем и разговорами. И вскоре Саша уже знала невеселую историю каждой из обитательниц, особенно своих, «семейных». Частенько угощали они и незлобивую, хохотавшую по поводу и без повода Аленку-клюкву — она сама так представлялась всем, утверждая, что нет для нее лучше лакомства, чем клюква. Аленка бродяжничала чуть не с детства. Семья на нее давно рукой махнула и передач ей ждать было неоткуда…

Больше других жалела ее Надька-цыганка: в обиду не давала, подкармливала по возможности.

***

…Надя Скворцова родилась в семье оседлых цыган, училась в обычной школе, где в художественной самодеятельности была первым человеком. Учиться она не любила, а любила петь, плясать и кружить парням головы. Родители, глядя на дочь, только вздыхали, да говорили меж собой, что надо ее, как только школу закончит, замуж выдать за хорошего человека, иначе пропадет девка.

Но у Надежды были совсем другие планы, и обременять себя семьей, то бишь, в ее понимании, орущими младенцами, кастрюлями, да сковородками, она не собиралась. В обозримом будущем — точно. Закончив школу, подалась в Москву, да не куда-нибудь, а прямиком с вокзала, благо от Белорусского пешком можно было добраться, в главный цыганский театр — «Ромэн». Разговор с обычным режиссером или даже директором ее не устраивал никоим образом, она добивалась встречи непременно с самим Николаем Сличенко. Атмосфера в цыганском театре царит весьма дружелюбная, молодой периферийной нахалке пытались объяснить, что Сеич (так все, без исключения, в «Ромэне» называли Сличенко, сократив его отчество «Алексеевич») слишком занят и всех желающих цыган прослушать просто не в состоянии. Надька стояла на своем. Чем бы это закончилось, неизвестно, если бы ее перепалку с одним из режиссеров не услышала жена Николая Алексеевича Тамилла — даже в свои весьма уже немолодые годы хотя теперь уже и седовласая, но все равно — красавица. Чем-то настырная девчонка ей, видать, приглянулась, Тамилла Суджаевна взяла ее за руку и повела к лестнице на второй этаж. Той самой лестнице, куда ей каждый день преграждал путь суровый молчаливый охранник. Они вошли в довольно тесный, но очень уютный кабинет, где за небольшим роялем, что-то наигрывая и негромко напевая, сидел тот, кто цыганской песней прославил свой народ на весь мир — Николай Алексеевич Сличенко, народный артист Советского Союза, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, депутат и прочая, и прочая, и прочая. Никогда и ни в чем не перечивший своей с юных лет обожаемой Тамилле, он прослушал Надежду, посмотрел, как она двигается, танцует. Вернее, слушали и смотрели они оба. А когда прослушивание закончилось, вежливо прикоснулись ладошкой к ладошке, и не более, переглянулись меж собой, и Сличенко огласил довольно неприятный для Надежды вердикт:

— Ты — девушка не без способностей, но не актриса, — и смягчил: — Пока еще не актриса. Нужно учиться вокалу, танцу, еще много и много нужно учиться. Подумай над моими словами, и если поймешь их правильно, то займись собой и через годик-другой приходи.

Она чуть не расплакалась от этих слов, но сдержалась и даже улыбнулась, едва слышно проговорив «спасибо». А потом, сама не понимая, зачем ей это, попросила: «А можно мне с вами, Николай Алексеевич, сфотографироваться?» Сличенко улыбнулся, положил ей руку на плечо, и так, почти в обнимку, они сфотографировались на фоне кабинетного рояля.

Учиться, как уже было сказано, Надька не любила, но будучи человеком восприимчивым, потолкавшись в театре, кое-что для себя уразумела. Собрав вокруг себя группу цыганской молодежи, таких же, как сама, любящих песни и пляски бездельников, она создала группу с пышным и претенциозным названием «Гилля Ромэн». «Гилля» в переводе с цыганского означает «филиал». Вот так, не больше и не меньше. И псевдоним она себе взяла не какой-нибудь, а присвоила, без всяких угрызений совести, фамилию самой знаменитой цыганской актрисы. На их первой, в плохонькой сельской типографии изготовленной афише в самом центре красовались «Надя Жемчужная и Николай Сличенко».

Бродячая труппа исколесила всю страну. В большие города они не совались — избалованная столичными, а то и зарубежными гастролями публика их не жаловала. А вот в захолустье почти аншлаги были им обеспечены. Людская молва распространяется быстрее ветра, и цыгане на концерты «Гилля Ромэн» ходить перестали, таких в каждом таборе было двенадцать на дюжину. Но не перевелись еще среди русского народа любители протяжной цыганской песни и зажигательного, то плавного, то стремительного, танца. Ну а уже если во время их гастролей случалась где-то свадьба, то звали их непременно.

Выходя на сцену, «Надя Жемчужная» неизменно обращалась к зрителям:

— Великий цыганский певец Николай Сличенко давно мечтал побывать в вашем городе. Но плотный театральный график вносит всякий раз свои коррективы в расписание гастролей. И вот сейчас, по личному поручению Николая Алексеевича Сличенко, к вам приехала разъездная группа нашего театра «Ромэн», — в этом месте она делала паузу, давая возможность аплодировать ей и выходящим при этих словах на сцену «актерам».

Состав группы с момента ее создания почти не менялся. Вот только главного своего гитариста они потеряли. Обрюхатив Надьку, он кромешной ночкой двинул подальше от любимой. По слухам, добрался до Молдавии, а потом и в Румынию сумел пробраться, где его следы и затерялись.

Год она прожила дома у родителей, смиренная и покладистая. Отец с матерью на дочку нарадоваться не могли, во внуке души не чаяли. Когда Коленьке исполнился год, Надежда, обновив свою группу парочкой «молодых талантов», снова отправилась в путь. И вновь замелькали города и села. Теперь, выходя на сцену, Надька свою вступительную тираду заканчивала так: «Я даже своего сыночка, который ждет — не дождется меня с гастролей, назвала Коленькой в честь Николая Алексеевича Сличенко», — и она опускала глаза долу, словно устыдившись этой своей невольной и внезапной откровенности.

Зарабатывали халтурщики не ахти — их концерты и посещали потому, что билеты копейки стоили. Но на хлеб и дешевое вино хватало. А вот с музыкальными инструментами была просто беда. Старые уже никуда не годились, на новые просто не было денег.

В одном из крупных сел Брянщины, где они выступали, увидели в одном из помещений, то ли гримерке, то ли подсобке, сложенные в угол почти что новенькие гитары и клавишную установку. Соблазн был слишком велик. Решив, что «ноги делать» нужно сразу, «на дело» пошли цыганским скопом, чтобы забрать все инструменты разом. А тут еще и несказанное «везение» — огромный амбарный замок не закрытым оказался, а лишь болтался на дверной дужке. Им бы призадуматься, откуда такая беспечность, но не до того было.

Да все бы, может, и обошлось, не случись темной ночкой в подсобке двух молодых влюбленных, которые уединились здесь по причине строгих родителей. Молодые влюбленные, поняв, что происходит, геройства проявлять не стали, а, выскользнув из помещения, замок замкнули.

Так «Гилля Ромэн» почти в полном составе оказался за решеткой. Только руководителя группы Надежды Скворцовой в ту злополучную ночь с ними не было.

Впервые в жизни она по-настоящему влюбилась. Влюбилась страстно, самозабвенно, до головокружения и потери рассудка.

На «Цыганскую горку» их пригласили накануне. Местные цыгане, обосновавшиеся здесь лет десять назад, отмечали какое-то торжество, вот и позвали попеть-поплясать заезжих артистов. Попели, поплясали и уехали, Надежде предложили погостить денек-другой. Но она бы, наверное, и без приглашения никуда не уехала. Когда цыганский барон Константин начинал говорить, у нее сладко кружилась голова, а если смотрел на нее своими агатовыми глазами, то земля плавно уходила из-под ног. Как же он хорош был собой! Высоченного, метр девяносто, роста, иссиня-черные кудри спадали до самых плеч. И одет, как и подобает барону, в белоснежный костюм, черную шелковую рубашку. Поговаривали, что Константин Зубков — цыганский барон уже чуть ли не в десятом поколении. Когда-то он учился в МГУ, какое-то время работал в театре «Ромэн», но дела цыганского табора требовали его присутствия, и Константин Васильевич правил своими собратьями мудро и справедливо. К пятидесяти пяти годам он успел овдоветь, взгляд молодой цыганки, приехавшей в гости, истолковал верно, потому и предложил ей остаться, погостить. Утром пригласил поехать в город, усадил в автомобильный раритет — черную «Чайку», по дороге хвастливо рассказывал, что на этой машине ездил когда-то сам Андропов. Надя слушала плохо, ей было все равно, что он говорит — лишь бы быть рядом.

Женой, по самым требовательным цыганским меркам, она была идеальной — верной, преданной, умеющей не просто слушать и слышать, но и понимать каждое произнесенное мужем слово. И барон Константин ни разу не пожалел о том, что из множества претенденток на его благосклонность и семейное ложе предпочел эту приезжую. Их семейная идиллия продолжалась три года.

На выходные приехали к цыганам городские. Привезли с собой много вина, кричали, что душа требует песен и безумства. Безумствовали всю ночь. На рассвете Надю разбудил чей-то истошный крик. Толком не проснувшись, она выскочила во двор и увидела окровавленного мужчину. Рядом, бледный, как мел, стоял Константин. На земле валялся нож. Надежда, неосознанно, нож подняла. Через несколько минут кем-то вызванная приехала «скорая помощь». Врач, осмотрев раненого, подошел к барону, которого хорошо знал.

— Рана пустяковая, так, не рана даже, а царапина. Но сообщить в полицию я обязан, ты уж не обессудь, Васильич.

Константин достал из кармана пачку денег. Доктор отрицательно покачал головой:

— И не проси, не могу. Имей ввиду, гнилого мужика ты подрезал, он не угомонится…

Едва уехала «скорая», Надежда стала собираться. Уложила в сумку бельишко, кое-что из еды, бутылку воды.

— Куда это ты собралась? — спросил муж.

— В полицию, — буднично, будто в магазин отправлялась, ответила жена. — Сдаваться.

В полиции она заявила, что приезжий напился, стал к ней приставать, она его ножом и пырнула. Теперь, мол, раскаивается, что человека порезала. Вот и пришла с повинной. Лейтенант ее показания исправно записывал. Ему было наплевать, что там, у этих цыган, произошло на самом деле. Главное, что дело раскрыто.

Так Надька-цыганка оказалась в Макарьевском СИЗО. Рассказывать эту историю она не очень-то любила, и когда ее спрашивали, почему она так поступила, отвечала хмуро и неохотно: «Я его жена,»

***

История четвертой «семейницы» Лиды Мухиной была далеко не такой романтичной, как «цыганская повесть». В своем родном Новосибирске, где работала Лида парикмахером, познакомилась она ни с кем-нибудь, а с арабским шейхом. Шейх зашел постричься, поинтересовался, может ли его Лида побрить, и, побрившись, заявил, что будет теперь приходить к ней дважды в день — у них, мол, у арабов, уж больной быстро щетина отрастает. Шейх сдержал обещание и вечером явился вновь — с огромным букетом цветов.

По-русски Махмуд говорил с сильным акцентом, но это было так необычно. Через неделю преподнес девушке золотое кольцо и цепочку. Объяснил, что у них, у арабов, дарить ювелирные изделия в коробочках считается дурным тоном, поэтому принес завернутыми в обычную бумагу. Однажды пришел на свидание весь в синяках и ссадинах, сказал, что его забрали в полицейский участок, там жестоко избили и приказали в двадцать четыре часа покинуть город.

— Куда ж ты теперь? — спросила Лида.

— Почему «ты», а не «мы»? Ты разве со мной не поедешь? — на глазах Махмуда выступили неподдельные слезы.

— Хоть на край света, — прошептала влюбленная девушка.

— На край не надо, в Москву поеду, там земляки помогут устроиться. Сниму квартиру и сразу сообщу тебе адрес. Собирайся пока, и можешь увольняться из своей парикмахерской.

Ее отговаривали родственники и друзья, отец пригрозил, что откажется от нее, что ее Махмуд никакой не шейх, а бандит с большой дороги и только слепой может этого не видеть. Но она и впрямь была ослеплена, как бывают ослеплены все влюбленные. Да и кто осудит девушку, к которой пришло первое большое чувство?

Махмуд не обманул, позвонил уже на третий день, назвал адрес съемной квартиры, сказал, что очень занят, встретить не может, и попросил добраться от аэропорта самой. Двухкомнатная уютная квартира находилась в одном из домов-новостроек на юго-западе Москвы. Дверь ей открыл незнакомый бородатый мужчина в черной тюбетейке на давно не стриженой кудлатой голове, ни о чем не спрашивая, буркнул «входи». Она поставила чемодан, вошла в комнату. Вокруг стола сидели четверо мужчин, в том числе и Махмуд, играли в карты. На столе стояли полная окурков пепельница, коньячная бутылка, стаканы, валялись смятые деньги. «Шейх», не поднимаясь из-за стола и не отрывая глаз от карт, махнул куда-то в сторону рукой:

— Там спальня, иди, устраивайся, потом пожрать что-нибудь приготовь, — в его голосе явно звучали повелительные нотки хозяина.

В спальне стояла роскошная огромная кровать, в стену был встроен вместительный зеркальный шкаф. Но постельное белье было несвежим, а на кухне грязь царила невообразимая, в раковине горой высилась немытая посуда. Все перемыв и обнаружив в холодильнике кое-какие продукты, принялась готовить ужин. «Сколько ты еще будешь возиться?», — недовольно проворчал появившийся на кухне Махмуд. Потом соизволил подойти к ней, обнял, начал целовать. Возбудившись, он овладел ею прямо на кухне. Кажется, туда в тот момент даже кто-то из мужчин заглянул, потом из комнаты раздался гомерический хохот.

— В комнату больше не заходи, особенно в таком виде, — предупредил Махмуд. И чтоб я этой бл…ской юбки на тебе больше не видел, — забрав сковороду с едой, он удалился.

Чем любимый занимался, было ей неведомо. Иногда на несколько дней исчезал без предупреждения, потом, не снисходя до объяснений, появлялся. Денег в доме было всегда полно. Поначалу он дарил Лиде дорогие подарки. Однажды позвонил по мобильному и велел срочно спуститься вниз. У подъезда стояла, переливаясь золотистым цветом, спортивная «тойота». Наслаждаясь произведенным эффектом, протянул ключи и коротко произнес: «Твоя».

Водить машину Лида выучилась еще в школе: у них был кружок автодела, и занятия вел, весь искалеченный, бывший автогонщик. Но о такой машине она и мечтать не смела. На следующий день, хотя особой нужды в э том не было, Лида объехала несколько магазинов, побывала на Рублевском рынке, накупила деликатесов, красиво сервировала стол к ужину. А ночью машина исчезла. Лида была безутешна, проревела с самого утра, как только обнаружила пропажу, до вечера. Пока не позвонил Махмуд и не вручил ей возле подъезда ключи от «мазды». Она не задумывалась, откуда у него столько денег, почему с такой легкость меняет машины. Прожив до двадцати пяти лет в семье, где хозяйство вели расчетливо, от получки до получки, она просто наслаждалась этим праздником жизни и возможностью бездумно тратить деньги.

Праздник закончился так же внезапно, как и начался. Махмуд стал приходить домой злой, раздраженный, а когда она осмелилась спросить его, что происходит, попросту ее ударил, процедив сквозь зубы: «Знай свое место и не суй свое рыло, куда не просят».

Арабский «шейх» на поверку оказался таджиком, к тому же связанным с исламскими террористами — вахаббитами. Когда у них в доме проводился обыск, в диване и под кроватью обнаружили пачки листовок, призывающих к свержению власти неверных и уничтожению их вплоть до седьмого колена.

— Ну что ты врешь? — равнодушно сказала женщина-следователь, допрашивавшая Мухину. — Не знала она! Все ты знала и пойдешь как соучастница, подстилка вонючая.

Лида расплакалась. Почему-то слово «вонючая» обидело ее больше всего.

Глава седьмая

У каждой из заключенных была своя, личная трагедия, своя боль. Но была и цепь событий, которая привела их сюда. А она, Александра Сергеевна Лисина, мать троих деток, как она оказалась в этой, с прогнившими полами и заплесневелыми стенами, с неистребимой вонью камере? Она, которая сама ведать не ведает, что произошло. И, рассказывая в камере свою историю, Саша делала бесконечные долгие паузы, потому что рассказывать было решительно нечего.

***

…Как-то раз у них дома умер песик. «Кавалер-кинг-чарльз-спаниэль» — вот так роскошно и помпезно называлась порода любимца всей семьи Масика. В паспорте у этого собачьего «короля» было записано: «Развеселый лохматый непоседа, обладающий выразительной кокетливой внешностью и добродушным нравом. Оживит собственным присутствием любой дом». Оживлять-то он оживлял, но со щенячьего возраста болел беспрестанно — то у него ресницы внутрь вросли, то еще какая хвороба цеплялась. Масика любили, денег не жалея, лечили, и он, веселый, снова носился по двору, с неизменным теннисным мячиком в зубах, обожая, когда мячик у него вырывали и бросали как можно дальше, а он стремглав за ним несся с оглушительным веселым лаем, словно благодаря своих добрых хозяев, что заботятся о нем. Но долго представители этой декоративной породы не живут…

Вырыл отец яму, Масика закопал. Вечером, собравшись за чаем, вспоминали о проказах всеобщего любимца. Саша даже всплакнула. «Закопали как собаку», — посетовала девушка.

— Ну так Масик и был собакой, — попытался ее успокоить отец.

— Ну и что, — не сдавалась Саша. — В Европе, например, давно уже кладбища для животных существуют… И у нас в стране тоже нужно своих любимцев на специальном кладбище хоронить. Будь у меня возможность, я бы сама такое кладбище открыла.

— Точно, — засмеялся Сергей Анатольевич, — и назвала бы его, как погребальную контору Безенчука у Ильфа и Петрова в «Двенадцати стульях»: «Милости просим. Похоронное бюро «Нимфа», — легко процитировал отец, в очередной раз демонстрируя свою феноменальную память. — Только ты свое бюро не «Нимфа» назови, а скажем, «Гав-гав»…

Случился во время этого разговора давний друг их семьи Александр Аверьянов, Саша его с самого раннего детства знала. Он тогда особого участия в разговоре не принимал, но, судя по дальнейшим событиям, запомнил и, спустя несколько месяцев, приехал к Саше.

— В Подмосковье сейчас землю продают. Есть несколько участков, уже выведенных из государственной собственности, которые для строительства мало пригодны, да там пока еще и лес стоит, нога человеческая не ступала. Вот если эти участки купить, то там вполне можно обустроить кладбище для животных. Ну как, Сашок, возьмешься?

— А это дорого, дядя Саша?

— Да в том-то и дело, что копейки, говорю же, для стройки земля практически непригодна. Но для начала надо, чтобы юристы все документы, как положено, оформили. А там посмотрим, будешь хорошо себя вести, может, я тебе подарю эту землю, — с улыбкой заметил Александр и уже серьезно добавил: — Ты же знаешь, я собак тоже люблю.

— А как ее оформляют? Надо, наверное, кучу инстанций обойти.

— Ну это и вовсе не твоя забота, для этого специальные люди есть — риелторы, юристы. Целые фирмы работают, так что не забивай себе голову прежде времени, — успокоил Аверьянов.

Через пару недель он появился снова, сказал, что обо всем договорился, надо только поехать к нотариусу и выписать доверенности на двух риелторов, которые и займутся оформлением. Процедура оформления стандартных доверенностей много времени не заняла, Аверьянов забрал документы и уехал.

Жизнь есть жизнь, со своими хлопотами и заботами, а трое деток забот и внимания требовали беспрестанного. Саша о покупке земли вспоминала не часто, а, даже когда встречала дядю Сашу, все спросить его забывала. Потом случилось непоправимое. У Александра обнаружили неизлечимое заболевание. «Сгорел» он за несколько месяцев.

И год прошел с тех пор, и другой, давно уже истек срок действия тех земельных доверенностей, выписанных на двенадцать месяцев. Еще когда стало известно, какое страшное заболевание у Аверьянова, Саша решила, что теперь-то ему точно ни до чего, и даже спрашивать не стала, как обстоят дела с покупкой участков. Жила без этого и дальше проживет…

Вот так и жила до того дня, пока не нагрянули в дом с обыском. Рассказывая все это девчонкам, Саша вновь и вновь, сама для себя, пыталась проанализировать, что же произошло, за какие грехи оказалась она в этой тюремной камере. И не находила ответа.

— День и ночь голову ломаю, а понять все равно ничего не могу, — сказала она девчонкам, завершая свой невеселый рассказ.

— Все ты врешь! Только овечкой прикидываешься, сидишь тут заливаешь, за дурочек нас всех считаешь! — неожиданно взорвалась «транзитница» Инга, появившаяся в 312-й три дня назад.

— Тебе в обвинительном какая сумма предъявлена?

— Вроде, тридцать восемь или тридцать девять миллионов…

— И что ты хочешь сказать, что слямзила почти сорок «лимонов» и не знаешь, как ты их украла?

***

…О себе Инга, занимая свободную транзитную «шконку», скупо рассказала, что «взяли» ее за кражу мобильных телефонов, куда переведут дальше — не знает. В первую же ночь, сразу после отбоя, неслышно прокралась к Саше, шепотом попросила сигаретку. «Как тебя угораздило в таком гадюшнике оказаться?», — спросила так же шепотом. И стала рассказывать всякие гадости про обитательниц камеры.

«Что б я знал о людях, если бы не сплетни», — припомнилось Саше, и кстати и некстати, когда-то прочитанное высказывание француза Дени Дидро. «Неужто о людях он судил только по сплетням», — отрешенно подумала она.

— Откуда ты все это знаешь? — изумилась Саша, — ты же только сегодня к нам попала.

— Да уж знаю, раз говорю. Просто я сразу заметила, что ты не такая, как все, вот и хочу тебя предупредить. Чтобы ты была с ними поосторожнее. Ты думаешь, они к тебе хорошо относятся? Хрен! Им передачки твои нужны, жратва твоя, чтобы барахлишко ты им подкидывала, деньгами помогала. Понимают, что у тебя все будет.

— Да с чего ты это взяла?

— Да ладно, — хмыкнула Инга. — Думаешь, я не знаю, кто твой папаша. И не смотри ты на меня так. Никому не скажу, я же добра тебе желаю.

Эти ночные беседы продолжались еще дважды. А на третью ночь Инга предложила Саше рассказать, что же произошло на самом деле, глядишь она, многоопытная, сумеет дельным советом помочь.

— Спать хочу, — коротко ответила Саша и отвернулась.

И не в том даже дело, что заподозрила она назойливую соседку в чем-то предосудительном, просто чисто интуитивно была ей эта сплетница неприятна. Откуда ж было знать неискушенной, чистой душой и доверчивой к людям Саше, что Инга, а на самом деле Татьяна Козлова, была одним из лучших агентов Прутика, подполковника Пруткова, которая в следственных изоляторах выполняла самые деликатные его поручения.

Лучшая-то лучшая, но не зря же в народе говорят: «и на старуху бывает…» Короче, всем известно, что бывает. Когда Инга-Татьяна увидела в камере Александру, то поняла, насколько был прав ее куратор — перед ней предстала сущая маменькина дочка, «расколоть» которую, по мнению провокаторши, не представляло ни малейшего труда. Но «маменькина дочка» знай свое талдычила: «Не понимаю, за что я здесь». У Козловой элементарно нервы сдали, когда она выкрикнула Саше в лицо: «Все ты врешь!»

Это Саша не понимала, чего добивается Инга, а Василиса-то въехала сразу.

— А откуда ты про Сашкино обвинительное знаешь? — спросила она с подозрительностью.

— Знаю, и все, — уклонилась от ответа Козлова.

— Ах ты сука, «крыса» ты поганая! — матеря Козлову, набросилась Васька на стукачку с кулаками. — То-то я смотрю, что ты каждую ночь к Сашке с разговорами шастаешь, — и призывно-воинственно воскликнула: — Девчонки, «крыса» в «хате»!

Провокаторша не стала искушать судьбу, ломанулась к двери и заколотила что есть сил по железу руками-ногами, громко крича, вызывая на подмогу охрану.

***

Той ночью Саша спала плохо, то и дело просыпалась, а когда засыпала, ей снова и снова снился один и тот же кошмарный сон, как плавно, будто в замедленной съемке, переворачивается, раз, другой, третий, их машина и как она вылетает через окно правой задней двери и летит в темноту. Во сне ей казалось, что болит сломанная нога. Но, проснувшись за несколько минут до того, когда в шесть утра раздалась команда «подъем», она окончательно очнулась после этого кошмарного сна и поняла, что нестерпимо болит ее истерзанная сколиозом спина.

…Эта авария произошла, когда Саша еще училась в Московской академии права. Они с водителем ехали домой после занятий, и она весело рассказывала, как ловко им сегодня удалось уговорить препода поставить всей группе зачет «автоматом». Грузовик вылетел невесть откуда. Казалось, лобового столкновения было не избежать, но Валера, ее водитель, успел вывернуть руль, и тяжелая машина врезалась в их «нисан» сбоку. Легковушку перевернуло несколько раз, пока ее не вынесло на лесную опушку, где искореженный от переворотов металл уткнулся в дерево. После первого же переворота Сашу вынесло в уже разбитое окно правой задней дверцы, и очнулась она только в больнице, когда уже отошла от наркоза и увидела в гипсе свою поднятую над кроватью тяжеленную ногу.

«Бог спас и ангелы-хранители, в рубашке родилась», — говорили все, кто знал об этой аварии, выжить в которой, казалось, было просто нереально. Но она выжила.

И вот теперь, проснувшись от боли в спине, в этой, наяву, а не во сне, тюремной камере, она вспомнила слова из Библии, которые слышала и читала не раз: «Бог не дает человеку испытаний больше его сил». И подумала, что там, в этой главе, еще что-то важное сказано. Надо будет попросить адвоката, чтобы в следующий раз ей обязательно Библию принесла. И когда, через несколько дней, взяла в руки Писание, то первым делом нашла то, о чем все эти дни думала беспрестанно. «Бог никогда не позволит человеку оказаться в обстоятельствах,которые могут сломать его», — вот как было там сказано. И слова эти Саша теперь уже запомнила накрепко, пожалуй, что и навсегда.

***

Все инструкции следственного изолятора можно было бы уместить в одно емкое слово: «Нельзя». Тюремщики, вероятно, полагают, что на то оно и заключение, чтобы человека ограничить во всем, что составляет суть его человеческого существования. Обычная улыбка, и та воспринимается чуть ли не как нарушение. Стоит надзирательнице увидеть, что кто-то из женщин улыбается, следует неизменный окрик: «Ты чего тут лыбишься? У тебя настроение хорошее? Так я тебе его сейчас испорчу. Ишь, отбросы общества, а туда же — улыбаться…»

Все эти ограничения и стремление их обойти, избежать, делают зэков всего мира людьми чрезвычайно изобретательными. Картежники изготавливают карты из обрывков старых газет, убийцы умудряются делать смертоносное оружие из обычной ложки или вилки, а то и из карандаша. О тюремном «телеграфе», о том, как плетутся из ниток-веревочек тюремные «дороги», по которым потом передаются записки-«малявы», многочисленные песни и легенды сложены.

Как-то вечером Саша с любопытством наблюдала, как сооружали «дорогу» Василиса, Надька-цыганка и Лида. Ловчее всего получалось у Лиды, она вообще была рукодельницей. Васька управлялась тоже ловко, а у Надьки все из рук валилось. Саша с юных пор обожала поэзию, признаться, и сама стихи писала; сейчас ей в голову пришли с детства запомнившиеся строки из пушкинской «Сказки о царе Салтане». Она улыбнулась и экспромтом продекламировала:

«Три девицы под окном

Плели «дорогу» вечерком.

«Кабы я была царица, –

Говорит одна сестрица, –

То на все СИЗО одна я б «дорогу» наплела».

Только вымолвить успела,

Дверь тихонько заскрипела,

И в темницу входит Он,

И устраивает «шмон».

Девчонки просто оторопели. А эмоциональная Аленка-клюква в восторге воскликнула:

— Ну, Сашка, ты даешь! — Ты еще и стихи сочинять умеешь!

— Ох, Аленка, Аленка, это же я Пушкина переиначила, и чему ты только в школе училась?

— Сиськами трясти и жопой вилять, — беззастенчиво заявила Аленка-клюква и сама же над собой первая от души рассмеялась.

— Ох, Саша, кого ты спрашиваешь? — вздохнула Надька-цыганка и погладила Аленку по беспутной голове. — Подвалы-вокзалы-чердаки — вот и вся ее школа. А ты говоришь — «Пушкин»…

***

В этот вечер по телеку показывали старый фильм про войну «В бой идут одни «старики». Видели его все по сто раз, но смотрели, не отрываясь: и выбора-то не было, да и фильм хороший, почему еще раз не посмотреть.

— А ведь я ее знала, — сказала Саша, когда в кадре появилась красавица — командир женской эскадрильи.

— Кого знала, артистку? — переспросила Надя.

— Нет, прототип, ну, героиню, которую играет актриса, — пояснила Саша. — Кстати, ее тоже звали Надя, Надежда Васильевна Попова, Герой Советского Союза. Это по ее биографии режиссер Леонид Быков снимал эпизоды о женской эскадрильи, которую в годы Отечественной войны фашисты называли «ночные ведьмы».

Сашу слушали, что называется, с открытыми ртами. Разные люди ждали своей участи в камере номер 312. За плечами каждой из них стояла своя, сложная, может, не всегда и не во всем праведная жизнь. Та жизнь, которая приучила их лгать, выкручиваться, хитрить, если понадобится, то и подличать. Были среди них и совсем уже отпетые, для кого в жизни этой ничего святого не осталось. Но за те несколько дней, что успела Саша провести в камере, обитательницы 312-С безоговорочно признали, что «залетела» сюда птица совсем иного полета, нежели они сами.

Саша любила книги, с детства очень много читала, училась в европейской школе, два вуза в России закончила, но не кичилась своими знаниями, не выставляла их напоказ, и вообще — жила «жизнью хаты», как когда-то наставляла ее Алла Борисовна. И, наверное, именно поэтому ее превосходство признавалось безоговорочно. Хотя и была в «хате» смотрящей Василиса, но если Саша говорила: «Девочки, что-то мы совсем грязью заросли», — все дружно брались за тряпки, невзирая на то, кто нынче дежурил. Хотя 312-я на все СИЗО славилась своей образцовой чистотой. Уважение к новенькой чувствовалось во всем. Даже в том, что обращались к ней исключительно по имени. В камере, как и во всем изоляторе, практически у всех были прозвища, по-здешнему — погоняло. Женщины-заключенные частенько погоняла придумывали себе сами, чтобы добавить блатного авторитета, который в изоляторе порой роль играл не последнюю. К Александре же обращались исключительно по имени, иногда с особым уважением — «Сергеевна».

Вот и сейчас, когда закончился фильм «В бой идут одни «старики», кто-то уважительно попросил: «Сергеевна, рассказала бы ты про эту, ну «ночную ведьму». Уж больно ты рассказываешь интересно, как будто телик смотришь.

— Расскажи, Саша, расскажи, — присоединились к просьбе и другие.

***

…В конце девяностых Сергей Михеев, уже возглавлявший к тому времени крупнейший в России благотворительный фонд, по просьбе кого-то из крупных общественных деятелей пригласил 8 марта на торжественную встречу вдов Героев Советского Союза. Договорился с известнейшими в стране популярными артистами, столы в ресторане накрыл так, что «доски прогнулись», щедрые подарки для дорогих гостей приготовил. Народу собралось человек двести. Не только вдовы Героев, но и руководители всяческих ветеранских организаций, депутаты — всем было интересно, что еще задумал Михеев. Сами же вдовы, принаряженные по такому случаю, были поначалу смущены изрядно. Последние годы в стране, которая без руля и ветрил неслась к то ли к «свободному» рынку, то ли к капитализму, о них, чьи мужья кровью своей заплатили за жизнь потомков, кто прославил на весь мир Отчизну свою, позабыли напрочь. А тут такой прием!

На эту встречу Сергей взял с собой обеих дочерей, тогда еще школьниц — Шурочку и Верочку. Девчонки сидели, замерев и не веря, что все происходит наяву, когда ведущий объявлял присутствующих в зале: вдова маршала Советского Союза Катукова — Екатерина Сергеевна Катукова, вдова первого космонавта Земли Юрия Гагарина — Валентина Ивановна Гагарина, вдова дважды героя Советского Союза Харламова — Герой Советского Союза Надежда Васильевна Попова, вдова космонавта-два Германа Титова — Тамара Васильевна Титова…

— Девочки, в самом начале войны Екатерина Сергеевна Катукова, она еще тогда не была женой маршала, работала личной стенографисткой Сталина, а потом и сама на фронт ушла, — склонился Сергей Анатольевич к дочерям, когда представляли вдову прославленного маршала-танкиста.

Торжественная часть закончилась, вечер был уже в самом разгаре; в центр зала вышла бывшая «ночная ведьма». Взяв микрофон, Надежда Васильевна потребовала тишины:

— Сегодня я была в Кремле, — без всякого вступления заговорила она. — Там чествовали знаменитых женщин страны, и обо мне в кои веки вспомнили. Худого не скажу — бутерброды с икрой были, и шампанское, и слова говорили красивые, правильные. Но такой вот душевности, как здесь, и такого изобилия — нет, такого в Кремле не было. Вот вручил мне здесь Сергей Анатольевич подарок, аж три пакета, даже не знаю, как донесу. Я, грешным делом, не удержалась, заглянула. Гляжу между банок с икрой да прочими деликатесами конверт белеет. Я ж не девочка наивная, я понимаю, что в том конверте находится. Да если бы мне, Герою Советского Союза, вдове дважды Героя Советского Союза, еще лет десять назад кто-то в подарок конверт предложил, я бы просто посмеялась и сказала — нищим отдайте. А сейчас, даже не зная, сколько в этом конверте денег, беру и говорю «спасибо», потому что знаю, мне, при моей нынешней пенсии, этот конвертик ох как поможет. Да и всем, кто сегодня такие же подарки получил. И человека, который нам сегодня такой невиданный праздник устроил, я расцеловать как сына хочу.

Надежда Васильевна подошла к Сергею, подтянулась на цыпочках, был он на две головы выше, и расцеловала в обе щеки.

***

Тот незабываемый вечер перешел в постоянное шефство над вдовами, несколько лет спустя Михеев создал новый благотворительный фонд — фонд поддержки вдов Героев. О том, что создан такой фонд, Саша узнала из телевизионных новостей и сразу же заявила отцу, что тоже хочет что-нибудь полезное делать для вдов. В свободное от учебы время она ездила по аптекам, приобретая по списку лекарства, — пожилые женщины, увы, болели нередко, привозила им домой, а то и в больницу, продукты; когда готовились вечера встреч со вдовами, а они теперь проводились регулярно, помогала готовить концертную программу.

Как-то раз Сергей Анатольевич спросил старшенькую:

— Шурочка, Надежда Васильевна Попова в военном госпитале лежит, я собираюсь ее проведать. Не хочешь со мной поехать?

— Конечно, поеду, — не раздумывая, ответила дочь. — А что мы ей повезем? Надо, наверное, молочного побольше и фруктов, ей же в больнице диету соблюдать приходится.

— Ну вот и займись этим, — благодушно посоветовал отец.

Когда в госпитале, после взаимных приветствий и поцелуев, распаковали привезенную с собой корзину, Попова непритворно огорчилась: «Эх, фронтовых ста грамм не хватает».

— Не учел, Надежда Васильевна, мой прокол, — покаялся Сергей, но о том, что дочка присоветовала побольше фруктов да молочки купить, промолчал, лишь посмотрел на Шурочку со смешинкой в глазах.

— Сейчас мигом все исправлю. Против хорошего коньячку возражать не станете?

— Ни Боже мой! — категорически заявила Попова.

Они просидели у этой чудной старой, но с молодым блеском в глазах женщины часа три, никак не меньше. Надежда Васильевна достала привезенный ей из дому альбом со старыми фронтовыми фотографиями. Она рассказывала то, что ни в одной книге не прочтешь, ни в одном фильме не увидишь.

Юмора героической этой старухе, не раз глядевшей в глаза смерти, было не занимать.

— Звезду Героя мне вручал сам маршал Рокоссовский. Красавец-мужчина, и нашу сестру обожал. Привинчивает мне, значит, золотую звездочку, а сам все грудь мне оглаживает, — смеясь, вспоминала Надежда Васильевна. — Ну я ему возьми и скажи: жалеете, мол, Константин Константинович, что я не дважды Герой?

— Это почему же мне об этом жалеть надо? — интересуется он.

— Ну, как же? — говорю я. — Две Звезды можно было бы с двух сторон повесить и с обеих сторон грудь погладить.

Он расхохотался и пальцем мне погрозил, но не рассердился, хоть он и маршал, а я тогда всего лишь старшим лейтенантом была.

Рассматривая фотографии Надежды Васильевны с Семеном Ильичом Харламовым, Саша поинтересовалась: «А с мужем вы тоже на фронте познакомились?»

— В госпитале, — ответила Надежда Васильевна. — Я уже ходячая была, а он совсем плохой. Стала его выхаживать, а когда он на поправку пошел, приласкала по-бабски. Он потом спрашивает: «Не жалеешь, что сделала?» А я говорю: «Чего жалеть, с мужем можно и нужно». «Разве ж я муж тебе?» «Ну, а кто же ты? — спрашиваю, — конечно, муж. Я же тебя выбрала». Вот так и поженились.

— Что, так и сказала: «Сама тебя выбрала?» — спросил Сашу кто-то невидимый в темноте, но ответить она не успела.

— Эй, там! — раздался грубый голос охранницы, длинной сухопарой вечно нечесаной бабищи, которую все тут меж собой называли Метла. — А ну, «убили базар». Отбой был. В карцер захотели?…

Глава восьмая

— Лисина, на выход, — прозвучало сразу после завтрака. — Руки за спину, лицом к стене.

— Куда меня? — спросила Саша конвойную.

— К адвокату.

В комнате, разделенной на две части решеткой, ее уже ждала светловолосая женщина.

— Александра Сергеевна, я ваш адвокат, Наталья Григорьевна Смирницкая.

— Вас кто… — Саша замялась, не зная, как спросить, — наняли, позвали?

— Меня пригласил ваш отец, Сергей Анатольевич, — поняв замешательство, пришла ей навстречу Наталья Григорьевна.

— Вы были у меня дома, видели моих детей? — нетерпеливо спросила Саша.

— Нет, дома у вас я не была, но ваша мама, Людмила Анатольевна, просила вам передать, чтобы вы о детях не беспокоились. С ними все нормально. Они здоровы, дочери Саша и Лиза, сын Сережа ходят в школу, им сказали, что вы вынуждены были срочно уехать по делам и скоро вернетесь.

Что-то в голосе Смирницкой было такое искреннее и доверительное, что Саша сразу ей поверила.

В разделявшей их решетке было достаточно просторное окно, через которое Наталья стала передавать какие-то судочки, пакеты.

— Я вам из дома еды привезла, так что поешьте сначала, пока не остыло, потом поговорим.

— А с собой взять нельзя? Там девчонки голодные…

— С собой нельзя, — покачала головой адвокат. — Да и здесь нельзя, хорошо, что камер видеонаблюдения нет. Вот получите передачу, тогда с девчонками и поделитесь.

— Так, значит, я здесь надолго, — у Саши враз пропал аппетит.

— Ешьте, ешьте, а надолго или нет — сейчас мы с вами с вами и начнем разбираться. Нам многое надо обсудить.

Когда Наталья Григорьевна собиралась ехать в Макарьевское СИЗО, она мысленно пыталась представить себе свою новую подзащитную. Дочь состоятельного, известного человека. Избалована с детских лет, училась сначала в Европе, потом в престижных московских вузах; ни в чем никогда не знала отказа, жила на всем готовеньком, прекрасная квартира в элитном доме, машина с водителем. Наверняка, капризна и взбалмошна, как большинство детей, выросших в таких вот тепличных условиях. Да и что касается полной невиновности Лисиной, в этом еще предстояло убедиться.

Но первая же встреча опровергла все сомнения Смирницкой. Наталья Григорьевна сразу и безоговорочно поверила Саше. Да и невозможно было не верить этим глазам, смотрящим на мир открыто и искренне, как невозможно было не то, что заподозрить, но даже усомниться в том, что эта чистая молодая женщина способна была на мало-мальски дурной поступок.

***

…Адвоката Смирницкую порекомендовал Сергею Михееву его давний приятель Леонид Ефимов. При весьма и весьма непростых обстоятельствах самому Ефимову пришлось познакомиться с Натальей много лет назад. Случилось это в самом начале девяностых — в дополнительной характеристике те бурные годы, для живших в России того времени, не нуждаются.

Лёнчик, как в молодости называли его друзья, катастрофически опаздывал на важную встречу. Нарушая все правила, обгоняя машины то справа, то слева, он выжимал из своей далеко не новой «субару» все, на что была способна его «старушка». Лихие маневры закончились тем, что он чуть было не столкнулся с огромным черным джипом с затемненными стеклами. Понимая, что виноват сам, Лёнчик выскочил из машины, готовый извиниться. Но вышедший из джипа громила разразился такой площадной бранью, что Лёнчик поначалу оторопел. Будучи человеком не робкого десятка, он одернул нахала: — Послушай, давай-ка сбавь обороты. В конце концов ничего же не случилось.

— Не случилось, так сейчас случится, — прорычал громила, и в руке его появился пистолет — явление для Москвы того времени отнюдь не исключительное, и даже не редкое.

Выстрелив Ефимову в ногу, он преспокойно уселся в свою машину и отправился… в милицию, где и написал заявление о том, что на него совершили умышленное нападение и он вынужден был обороняться, применив огнестрельное оружие. Помощнику и по совместительству охраннику известного депутата поверили безоговорочно. К тому же официально и по всем правилам оформленное право на ношение оружия у него имелось.

Депутат, которому верой и правдой служил бывший морской пехотинец, известен был своими острыми выступлениями. Поглаживая свою ухоженную, клинышком остриженную бородку, он с трибуны исключительно громил — кого громить, по большому счету значения, в общем-то, не имело, всегда было на кого обрушить праведный гнев, продуманно поддерживая имидж бесстрашного борца за справедливость. После дел праведных любил депутат заглянуть в казино, но поскольку чаще всего проигрывал, то крупных ставок не делал. Из казино уезжал на дачу, неизменно прихватив с собой путану, всегда и непременно новую, которая и помогала законодателю расслабиться перед новым пленарным заседанием законотворческого собрания.

Ну и как было ментам не поверить помощнику такого уважаемого депутата? Особенно возросло доверие к нему, когда свой рассказ он «проиллюстрировал» картинками с изображением американского президента Бенджамина Франклина, портрет которого украшает, как известно, стодолларовые купюры и который три столетия назад произнес сакраментальное: «Время — деньги».

Одним словом, очнулся Леонид Ефимов в больнице, но прикованный к спинке кровати наручником. Пуля, выпущенная бандитом в ногу, пробила артерию, крови потерял Лёня столько, что ее, при его редкой — четвертой отрицательной — группе часов восемь по всей Москве собирали. Да и помер бы — не велика беда, не пришлось бы вину доказывать. А теперь вот приходилось убеждать подследственного Ефимова, что собирался он совершить террористический акт против помощника «видного государственного деятеля». Защищать его взялась молодой, тогда еще только начинающий адвокат Наталья Смирницкая.

Проработавшая до адвокатуры несколько лет на прославленной в детективной литературе и кинофильмах Петровке,38, Наталья Смирницкая вдоволь насмотрелась на милицейский беспредел. Из СИЗО она Леонида в итоге вытащила, доказав его полную невиновность.

И вот теперь, когда с дочерью Михеева случилось несчастье, Леонид Николаевич вспомнил своего адвоката и порекомендовал Михееву.

***

Наталья Григорьевна приезжала к своей подопечной несколько раз в неделю. И чем больше они общались, тем большей симпатией и даже уважением проникалась она к стойкости, с какой Александра переносила все тюремные тягости. Пока в комнате, где проходили встречи адвокатов с подследственными, не установили камеры видеонаблюдения, еду Саше привозила. И хотя это считается незаконным, никаких угрызений совести защитник не испытывала. Напротив, вопиющим нарушением всех мыслимых и немыслимых, как российских, так и международных, норм было кормить заключенных такими помоями. Но вскоре и эта «вольница» с едой закончилась — в СИЗО, и в первую очередь в комнате, где проходили встречи подследственных с адвокатами, установили видеонаблюдение.

***

Надо сказать, что Макарьевскому следственному изолятору хронически не везло с начальниками. Не успевал новый «хозяин» занять начальственный кабинет, как тут же вляпывался в какую-нибудь нештатную ситуацию, либо и вовсе — ЧП. Среди сотрудников системы исполнения наказаний даже дурное поверие бытовало: попал в Макарьевск — жди неприятностей по службе. Предыдущий «хозяин» погорел на «клубничке». Некий молодой адвокат, слишком часто посещавший свою подзащитную, как сказано было потом в официальных бумагах, «во время свиданий в помещении СИЗО вступал в незаконную половую связь» со своей подопечной. Слово «свидание» в данном контексте носило весьма двусмысленный характер, но на это никто внимания не обратил. Сам же адвокат, когда его шпыняли и щучили, спокойно парировал, что он-де выполнял главную адвокатскую функцию — защитника, и защитил свою клиентку, явную нимфоманку, от психологического расстройства, вызванного долгим сексуальным воздержанием. Бравый подполковник — начальник изолятора, стоя навытяжку перед генералом, враз утратив свой грозный вид, пытался объяснить происшедшее отсутствием видеокамер, на которые не выделяют средства. Слушать его никто не стал, и в Макарьевском СИЗО появился новый «хозяин» — майор внутренней службы Вениамин Борисович Круглый.

Круглый еще и нового кабинета обжить не успел, как к нему заявился визитер, предъявивший документ, перед которым любые двери открывались. И хотя пришедший был по званию младше, но права командовать майором этот капитан не скрывал. К тому же он проявил удивительную осведомленность о некоторых деталях внутренней жизни следственного изолятора.

— У тебя в женской 312 некая Лисина содержится, — фамильярно «тыкая», перешел он сразу к делу. — Как она себя ведет?

— Я еще не со всеми делами успел ознакомиться, но по Лисиной, насколько мне известно, никаких сигналов нет.

— А почему к ней адвокат слишком часто ходит?

— Как положено, — попытался возразить майор.

— Кем положено? Это мы будем решать, сколько ей положено, а сколько не положено, — решительно заявил посетитель. — К тому же что ты можешь знать о том, как проходят их свидания, что она ей приносит. Видеокамеры поставить немедленно, срок исполнения — два дня! — последовал приказ.

— Но у нас на это средств нет, — пролепетал начальник СИЗО.

— Эх, майор, плохо ты знаешь свое хозяйство, — пожурил капитан. — Позвони в свою бухгалтерию, деньги на ваш счет утром поступили.

Круглый набрал короткий номер внутреннего телефона и выслушал от явно растерянной бухгалтерши, что на их счет от какой-то благотворительной организации действительно поступила довольно кругленькая сумма.

— Завтра приедут к тебе специалисты и все сделают, тебе только оплатить их работу останется, — сообщил капитан и посоветовал, тоном все же более приказным: — А с адвокатшей этой самой Лисиной проведи профилактическую беседу, чтоб не забывалась. И вообще, повнимательнее будь…

А Вениамин Борисович, пролистав журнал посещений СИЗО адвокатами и не обнаружив со стороны защитника Смирницкой никаких нарушений, так и не поняв, о чем он должен с ней говорить, все же вызвал Наталью Григорьевну для официальной беседы.

Защитник Смирницкая давно уже привыкла к тому, что администрация в следственных изоляторах их адвокатское сословие терпеть не может, если не сказать — люто ненавидит. Защитники совали свой нос, куда их не просили, строчили жалобы на плохое питание, медицинское обслуживание, на нарушение прав содержания своих подзащитных и вообще, по мнению тюремщиков, отравляли им жизнь. Поэтому вызов к новому начальнику СИЗО Смирницкая восприняла спокойно. Однако, после почти получасовой беседы, вышла из кабинета в полном недоумении, так и не поняв, о чем, собственно, шел разговор и для чего ее вызвали. Майор что-то плел о соблюдении норм, инструкций и законов, явно путаясь в словах, делал долгие многочисленные паузы. Наконец, Наталья Григорьевна не выдержала и перебила его:

— Вы что-то конкретное имеете в виду?

Простенький этот вопрос окончательно выбил из колеи Круглого, который и так чувствовал себя не в своей тарелке.

— Вы прекрасно понимаете, о чем я тут говорю, и я требую, чтобы из нашего разговора вы сделали соответствующие выводы.

Начиная догадываться, что происходит, Смирницкая, придав своему голосу как можно больше значимости, произнесла:

— Я прекрасно поняла, о чем вы говорили, товарищ майор, и выводы сделаю соответственные.

Оставшись в кабинете один, майор Круглый налил себе минеральной воды, потом махнул рукой, подошел к холодильнику и сделал из бутылки «Русского стандарта» несколько больших глотков. Стакан с минералкой так и остался нетронутым.

Вот так в комнате, где проходили встречи адвокатов со своими подзащитными, в срочном порядке установили камеры видеонаблюдения. Ну а как иначе, уж коли в этом застенке появилась такая особая подследственная, что каждый шаг ее требовал наблюдения.

Глава девятая

— И учти, Андрей, в следственной группе не должно быть ни одного москвича, — наставлял генерал Мингажев своего подручного. — Более того, с особой тщательностью надо проверить, чтобы отобранные люди не имели в Москве не то что родственников, но даже и знакомых. Причем проверять надо не по анкетным, а по агентурным данным.

— Но такая проверка может занять очень много времени, — попытался возразить подполковник Прутков.

— У тебя не хватает людей, средств, может быть, недостаточно полномочий? — грозно поинтересовался Чингисхан.

— Надо полагать, территориальный, так сказать, критерий, хотя и важный, но отнюдь не единственный при отборе кандидатов в следственную группу? — ушел Прутков от прямого ответа.

— Ну что ж, — генерал поднялся. — Я всегда ценил в тебе способность понимать гораздо больше, чем сказано. И еще одно: на обещания можешь не скупиться. Повышение в звании, должности — это само собой. Для особо одаренных и отличившихся — перспектива остаться в Москве или в столичной области. Думаю, за такие посулы они будут носом землю рыть.

Поняв, что начальник собирается уходить, Прутков счел необходимым кое-что уточнить:

— Учитывая важность этого дела, я «посадил» на него «важнячку» из управления.

— Твой кадр?

— Именно.

— Поступим так. Когда группа будет скомплектована, руководителем назначишь одного из прикомандированных. А твой человек будет осуществлять негласный контроль, ну и вмешается, если возникнет необходимость. Но исключительно по согласованию с тобой.

— Ну это само собой.

***

Мингажев не ради красного словца отметил способность подполковника Пруткова понимать гораздо больше, чем произнесено начальством вслух. Вот и теперь он предельно ясно понял поставленную перед ним задачу. В периферийных городах следовало подобрать группу следователей, готовых ради карьерного роста выполнить любое указание — не раздумывая и ни в чем не сомневаясь. Собственно, никаких особых осложнений в таком подборе он не предвидел. Следственный аппарат, как, впрочем, и вся правоохранительная система страны, уже давно превратился в коррупционную структуру — мощную и от сознания собственной силы практически безнаказанную. Закон давно стал средством манипуляции, и чем беспринципнее были манипуляторы, тем искусней и изощренней использовали они закон. Тот самый закон, который теперь не людей защищал, а создавал возможность благоденствовать и властвовать тем, кто погонами надежно прикрывал свою подлую сущность лицемеров. Ибо именно лицемерие всегда было главным оружием тиранов и палачей.

Сплоченная коррупционной силой, правоохранительная система огромной многонациональной страны приобрела власть поистине всеобъемлющую и сама по себе стала грозной, могущественной и по сути бесконтрольной силой.

В глазах народа полиция, прокуратура, следствие, судебная система — все они сами превратились в символ беззакония. Взятки, хищения, даже убийства — вот тот далеко не полный набор их преступлений.

Карьеристы, мерзавцы, растленные души, лишенные понятия чести и нравственности, получили неограниченные и по сути бесконтрольные права вершить людские судьбы. И государство, в котором народ не более, чем сплошная масса, именуемая электорат, издает законы, не утруждая себя индивидуальным подходом к каждому конкретному человеку.

Никого из тех, кто прикоснулся к «делу Александры Лисиной», ее судьба никоим образом не тревожила. Они, бездушные, ломали человеческую жизнь, не думая о чужой боли, а лишь преследуя собственные корыстные цели, вершив свой собственный закон — закон подлецов. Подлецов души.

Именно подлецами души назвал когда-то Юрий Герман таких же вот, просто выполняющих приказы, бездушно жестоких. Назвал, как формулу вывел — только очень талантливым врачам и очень талантливым писателям дано поставить диагноз двумя словами. Виновна Александра или невиновна — какое это могло иметь значение? «Старший сказал» виновна, значит, виновна. А они лишь выполняют приказ. Какая прекрасная позиция — ни о чем не думать, только приказ выполнять.

Правда, однажды эта, казалось, незыблемая во все времена позиция суд не удовлетворила. Произошло это в 1945 году, и назывался тот суд — Нюрнбергским. Фашистские преступники тогда все как один утверждали, что всего лишь выполняли приказ. Но никого из них это «оправдание», как известно, не спасло. Но кажется, этот случай был чуть ли ни единственным в истории судопроизводства.

Глава десятая

В комнате для свиданий Сашу ожидали Наталья Смирницкая и Тамара Быстрова — адвокатов теперь было двое. Это Смирницкая предложила отцу Александры пригласить Быстрову, опытнейшего адвоката с более чем тридцатилетним стажем.

В свое время Тамара Геннадьевна закончила один из лучших в стране юридических вузов, несколько лет проработала в прокуратуре, потом ее избрали народным судьей. И все же окончательный профессиональный выбор Быстрова остановила на адвокатуре. Своим подзащитным Тамара Геннадьевна обычно говорила: «Адвокат как врач, ему нужно говорить все и без утайки, только тогда я смогу помочь».

Когда Смирницкая рассказала ей про свое новое дело, Тамара Геннадьевна поначалу даже усомнилась, хотя и не верить Смирницкой, с которой знакома была давно и не одно дело провела вместе, у нее оснований не было.

Но, встретившись с Сашей Лисиной, адвокат отчетливо поняла, что это дело не просто заказное. Ей, с ее многогранным опытом, как никому иному стало ясно, что за этой «заказухой» стоят ох какие грозные силы. Также отчетливо понимала опытная защитница, что Саша вовлечена в чью-то большую и грязную игру. И для себя она решила, что будет биться за нее что есть сил.

Повидавшая на своем юридическом веку многих подследственных, Тамара Геннадьевна видела, как ломает, корежит тюрьма сильных, еще вчера самодостаточных мужчин, превращая их порой в слабовольные ничтожества, подчинившиеся обстоятельствам. Она никого из них не осуждала, знала и видела, что испытание тюрьмой — это испытание особого рода. И от того особым уважением прониклась к новой своей подзащитной. Эта, хрупкая на вид, молодая женщина не сломалась и не дрогнула от тех испытаний, что выпали на ее долю; похоже, испытания эти даже укрепили ее характер. Стойкость, с какой переносила Александра все невзгоды заключения в изоляторе, не могла не вызывать к ней уважения. И доверия, того самого, которое оба адвоката испытывали с первого дня знакомства. Ни Тамара Геннадьевна, ни Наталья Григорьевна ни на йоту не сомневались, что Сашиной вины в этом искусственно запутанном деле нет вовсе. При объективном рассмотрении дела ее можно и нужно было признать пострадавшей, но уж никак нее обвиняемой.

— Ты знаешь, Наташа, чем больше я о Саше думаю и обо всем, что с ней произошло, чем больше убеждаюсь в ее полнейшей невиновности, тем больше прихожу к неутешительному выводу: она — жертва.

Готовясь к первому допросу, адвокаты тщательно обсуждали все возможные варианты. С их опытом это была уже не раз отработанная схема. Но жизненные реалии, как известно, преподносят нам сюрпризы весьма и весьма непредсказуемые…

— Сегодня тебя допросит следователь по делу, — предупредила Быстрова Лисину. — Так что не волнуйся…

— Да я и не волнуюсь, — ответила Саша. — Я волновалась, что меня целый месяц не допрашивают. Сижу в этой камере, а обо мне как будто позабыли.

В этот момент в комнату для свиданий зашел довольно еще молодой человек, в новеньком, с иголочки мундире, с погонами старшего лейтенанта.

— Следователь Колчак Александр Васильевич, — представился он.

— Ну, надо же! — изумилась Смирницкая. — Прямо-таки полный тезка и однофамилец знаменитого адмирала.

Но следователь добродушного тона не принял: «Это к делу не относится, — сухо заявил он и предложил, вернее, распорядился: — Приступим». Заполнив протокол допроса неизбежными анкетными данными, задал первый вопрос по существу:

— Когда, кому, и при каких обстоятельствах вы выписали доверенности на приобретение земельных участков на территории Московской области?

Саша рассказала то, что говорила уже не раз — близкий друг семьи предложил, она оформила доверенности, человек умер, она решила, что сделка не состоялась, поскольку узнать об этом было не у кого, про ситуацию с землей забыла. Следователь, не перебивая, выслушал ее ответ, сложил листки протокола в кожаную папку, буркнув почти невнятно: «Скоро вернусь», — вышел. Он исчезал на протяжении всего допроса множество раз, но возвращался действительно довольно быстро.

— Одно из двух, — предположила язвительная Наталья, — либо у него непорядки с мочевым пузырем, либо он беспрестанно с кем-то советуется.

— Предполагаю второе, — хмуро заметила Быстрова. — Этот мальчик произвел на меня впечатление послушного сыночка, который без родительского разрешения и шагу не ступит.

Опытный адвокат не ошиблась. Обостренным чутьем патологического труса и карьериста следак уловил, что эти две «акулы», как он с первого взгляда окрестил для себя адвокатов, проглотят его и не поперхнутся. Но поблизости, в соседнем помещении, по видеозаписи наблюдала за допросом опекунша старшего лейтенанта — майор Ганибалова, к которой он беспрестанно и бегал советоваться.

***

В советские годы носить фамилию Колчак было небезопасно. И дело даже не в насмешках. У кое-кого из окружающих то и дело возникало желание проверить родословную и уличить в родстве с «тем самым» белогвардейским адмиралом. Поэтому дед Александра, тоже Александр, фамилию переделал и стал из Колчака Колчановым. Внук, тем более что и по имени и отчеству оказался полным тезкой, фамилию некогда опального адмирала решил себе вернуть. К тому времени бывшему Верховному правителю России и главнокомандующему Русской армии уже и памятники стали воздвигать и героическую его жизнь в романах прославлять.

«Как вы лодку назовете, так она и поплывет», — не про выпускника юрфака Сашу Колчака сложен этот стишок. Знаменитая фамилия не добавила современному Колчаку ни решительности, ни смелости, ни даже интеллекта. Со школьных лет и поныне был Александр умом ленив, характером подл, труслив не в меру, но одно качество в нем начальники ценили превыше всех иных — исполнителен безукоризненно. За водкой в магазин сбегать — пожалуйста, тещу майора на вокзале встретить и на такси домой доставить — без проблем; предъявить обвинение, не вникая в суть дела, — вообще не вопрос.

Когда в кабинете начальника, вольготно развалясь в кресле полковника, с ним беседовал столичный гость, молодой следователь понял — вот он, его шанс. И удержать его старший лейтенант был готов любой ценой. Предельно откровенно высказал он приезжему свое циничное кредо:

— Современные дела бывают часто так запутаны, и за ними стоит столько внешне невидимого, что я понимаю: все нити сходятся в одном месте. И другого мне понимать пока не надо. Беспрекословно выполнять данные указания, набираться опыта — вот моя программа на ближайшее время.

Красиво сказано, цинично, но предельно ясно. Посланник подполковника Пруткова понял, что это как раз тот самый кадр, который ему и требуется. Этот будет все выполнять не просто без лишних размышлений, но и без ненужных вопросов.

— Ну что ж, — резюмировал москвич. — Если вы на деле проявите те качества, которые сейчас декларируете, мы сработаемся. А если сработаемся, то возвращаться сюда, в эту глухомань, вам не потребуется. Для такого исполнительного сотрудника мы всегда подыщем местечко в столице. Собирайтесь.

В самолете, преисполненный радужных ожиданий, Колчак лениво перелистывал приобретенную в аэропорту книжонку о своем знаменитом однофамильце. С удивлением узнал, что грозный на вид полярный исследователь и флотоводец грешил стишками и даже написал известный романс «Гори, гори, моя звезда». Чем романс знаменит, старший лейтенант не понял, он такого романса не слыхал. Потом прочитал историю, как Колчак командовал собственным расстрелом. История, как в книжке излагалось, выглядела так.

Когда большевики, не удосужившись состряпать хотя бы формальный приговор суда, вывели Колчака во двор и объявили, что он приговорен к расстрелу, Колчак поинтересовался, кто расстрелом будет командовать. Узнав, кто именно, спросил: «А вы в каком звании состоите?»

— Я — комиссар, — ответил палач.

— Но вы воевали?

— В германскую воевал.

— И в каком же были воинском звании?

— Рядовой, — гордо ответил большевик.

— Но в таком случае вы не можете командовать расстрелом. Устав российской армии предписывает, что расстрелом может командовать только офицер чином выше, чем тот, кого расстреливают. А я — полный адмирал, и выше меня по званию никого нет. Но я готов вас выручить и сам буду командовать расстрелом.

Адмирал велел этой банде построиться и, не отводя взгляда от своих палачей, скомандовал: «Пли!»

«Ну и дурак, — лениво и без всякого почтения подумал бездарный однофамилец адмирала. — Сказал бы им, чтобы нашли кого-нибудь званием выше, глядишь, время затянул, а там, поди знай, как бы все обернулось, может, и обошлось бы». Книжка выпала из его рук, он безмятежно уснул. Ему и в голову не могла прийти такая нелепая мысль, что адмирал Колчак был прежде всего человеком чести и высокой порядочности.

***

Войдя в состав следственной группы по делу «о расхищении земельных участков», старший лейтенант первым делом отправился за советом не к руководителю группы, а к майору Ганибаловой. Безошибочным чутьем он понял, кто тут не формально, а фактически всем рулит. И не ошибся. «Канибалова», хотя в состав следственной группы уже не входила, визит прикомандированного новичка восприняла как должное. И ушел он от нее с чувством полного удовлетворения и облегчения, понимая, что впредь ему, в рамках этого мутного дела, ни о чем думать не нужно, думать будут за него другие. Жизнь, и здесь, в столице, входила в привычное русло.

***

Вернувшись после очередного «инструктажа», Колчак продолжил допрос, назвал две фамилии, поинтересовался, знакома ли Лисина с названными ей людьми. Получив отрицательный ответ, ухмыльнулся:

— Как же так, Александра Сергеевна, люди эти, по вашему утверждению, вам незнакомы, а вы на них нотариальные доверенности оформляете, то есть поручаете совершить для вас дорогостоящую сделку.

— Ни о какой дорогостоящей сделке я понятия не имела, я вообще не знала, по какой цене мне предстоит купить эти земельные участки. Все разговоры о покупке земли были чисто предположительными. А доверенности оформляла потому, что мне сказали, что эти люди — профессиональные риелторы и оформление участков их специальность, они работают в фирме, которая этим занимается. Для чего, с какой целью мне было с ними знакомиться? Я не понимаю, в чем меня обвиняют. Единственное, что я сделала — оформила нотариальные доверенности. Но это, как мне известно, закону не противоречит.

Пропустив реплику подследственной Лисиной мимо ушей, старший лейтенант снова, собрав документы в папку, в очередной раз удалился. Ганибалову уже начала раздражать его манера бегать к ней чуть ли не после каждого вопроса. Но, сдержав раздражение, Полина Андреевна похвалила: «Молодец, что зашел. В принципе на сегодня можешь закругляться. Но перед тем, как ее отпустишь, обязательно произнеси, так, вроде между делом, фразу, что нам, мол, хорошо известно, кто твой отец.

— А кто ее отец? — вырвался у следователя необдуманный вопрос. О чем он тут же и пожалел.

— Ступай, лейтенант, и делай, что тебе говорят. Придет время, узнаешь, кто отец. Если надо будет, — сказала, как отрезала Ганибалова.

Следователь вернулся к ожидавшим его подследственной и адвокатам, достал бланки протокола допроса и не нашел ничего лучшего, чем, ни к селу ни к городу, брякнуть, обращаясь к Саше Лисиной: «Вы напрасно все отрицаете, нам хорошо известно, кто ваш отец. Я бы настоятельно вам советовал не скрывать его участия в незаконном оформлении земли. Иначе вы рискуете лет эдак десять ваших деток не увидеть».

Это уже была прямая угроза. Ко всему еще и шантаж. Но тут за него взялись адвокаты, да так основательно, что ему пришлось кое-что вспомнить из Уголовно-процессуального кодекса. Впрочем, спуску эти двум «шибко умным адвокатшам» он давать не собирался. Сложил свою щегольскую, специально перед поездкой в Москву приобретенную папочку, непререкаемым тоном заявил: «На сегодня допрос окончен», — и нажал кнопку вызова конвоя, отправляя Сашу в опостылевшую камеру.

«Канибалова», продолжавшая за всем этим наблюдать, увидев, как топорно выполнен ее приказ, и не сомневаясь, какие жалобы сейчас накатают дотошные защитники, в сердцах сплюнула и про себя решила больше этого болвана к Лисиной не подпускать. Пусть других допрашивает, или бегает по мелким поручениям — работы хватит. А здесь кто-то посообразительнее нужен.

***

Прошел целый месяц, а то и больше, когда Сашу снова вызвали на допрос к следователю. Формально все это время следователи занимались проведением «следственно-разыскных действий», фактически издевались над человеком, без вины и всяких на то оснований закрытым в тюремной камере.

— Сегодня допрос будет проводить руководитель следственной группы, — предупредила адвокат Быстрова Сашу и, заглянув в свой блокнот, прочитала, — капитан Чередина Наталья Валентиновна. Командирована из Ростова.

— А я слышала, что она последнее время в Таганроге работала, — уточнила Смирницкая. — Какая-то, вроде, у нее была в Ростове грязная история со взяткой и пришлось ей от Ростова-папы «на сто первый километр» откатиться — до Таганрога.

В этот момент в допросную вошла молодая женщина в мундире капитана. Внешность ее ну никак не соответствовала строгому форменному костюму. Окрашенные в белый цвет пышно рассыпанные по плечам волосы, не в меру яркий макияж, рискованно короткая юбка, туго обтягивающая пышные бедра, блузка, пуговицы которой, казалось, под напором мощной груди вот-вот рассыплются в разные стороны. Заговорила она с певучим неистребимым южным акцентом, не оставляющим сомнений, откуда эта размалеванная «кукла» родом.

«Наташа из Ростова это далеко не то, что Наташенька Ростова», — вспомнилось Саше давно от кого-то услышанное.

Поначалу вопросы у Черединой практически ничем не отличались от тех, что месяц назад задавал незадачливый следователь Колчак: кому выписывала доверенности, кого знаешь, с кем общалась?

— Послушайте, Лисина, — решительно заявила Чередина через час допроса. — Вы с вашими адвокатами выбрали совершенно неверную тактику поведения. Напрасно все отрицаете. Вы совершили тяжкое преступление, к тому же по предварительному сговору с другими лицами, нанесли государству серьезный материальный ущерб на десятки миллионов рублей…

— Товарищ капитан, я не могу допустить, чтобы с моей подзащитной продолжался разговор в подобном тоне, — решительно заявила Тамара Геннадьевна. — Позвольте вам напомнить, что в ваши функции входит сбор доказательств вины, но отнюдь не обвинение. Вину моей подзащитной может признать только суд, так что не надо брать на себя функции судьи.

И тут Наталья Валентиновна показала, что умеет ходить не только прямо.

— Ну, ладно, ладно, госпожа адвокат, что вы, право, завелись с пол-оборота, — промурлыкала онапримирительно своим ростовским говорком. — Посудите сами, если принять версию вашей клиентки, то она ни о чем, что ей предъявляется, даже слыхом не слыхивала. Но так же не бывает, потому что так не может быть.

— Известная формула: этого не может быть, потому что этого быть не может. Тем не менее так оно и есть! — решительно возразила Тамара Геннадьевна. — Именно полное отсутствие вины нашей подзащитной мы и пытаемся вам сегодня доказать. Мы, адвокаты, и наша доверительница категорически не согласны с предъявленным Александре Сергеевне Лисиной обвинением и намерены опровергнуть каждый его пункт.

— Ну как же, как же, — и Чередина с нескрываемым сарказмом поинтересовалось: — А если вы уж такие во всем невиновные, то зачем, спрашивается, Лисиной аж два адвоката? Кстати, я слышала, что уже и третий появился. Я не ошибаюсь?

— Нет, вы не ошибаетесь. Родственники Александры Сергеевны считают, что ее будут защищать три адвоката. Как вам, должно быть, известно, закон количество адвокатов не регламентирует. А вот ваши непонятные намеки…

— Я здесь на службе и намекать не собираюсь, а твердо излагаю свою позицию, — отрезала следователь. — Не вы одни закон изучали. Если вам что-то не нравится, пишите жалобу, — в ее тоне нескрываемо звучало такое пренебрежение, что было ясно — никаких жалоб она не боится.

Адвокаты уже привыкли, что в стране, где правосудие давно превратилось в кривосудие, где довлеет не его величество Закон, не презумпция невиновности, а презумпция виновности и принцип «прав тот, у кого больше прав», их деятельность носит теперь явно второстепенный характер. По многолетнему опыту работы и Тамара Быстрова, и Наталья Смирницкая знали также и то, что любой конфликт со следователем в итоге может отразиться на их подзащитной. Следаки давно уже не гнушались сводить счеты с подследственными. А методов и способов сделать и без того тяжкую теремную жизнь невыносимой у них было предостаточно.

***

— Продолжим, — предложила Чередина как ни в чем не бывало. — Итак, Лисина, вы утверждаете, что с риелторами Пирожковым и Никитенко вы не знакомы и даже по телефону с ними никогда не разговаривали.

— Утверждаю: не знакома, не разговаривала, — однозначно ответила Саша и добавила: — Я вообще эти фамилии услышала впервые на допросе.

— Но как же так? — неискренне удивилась следователь. — Вот у вас, судя по анкете, высшее юридическое образование. А сами подписываете нотариальную доверенность, то есть юридический документ, незнакомым людям.

— Именно потому, что у меня юридическое образование, потому и подписала, — заявила Александра. — Я уже обращала внимание предыдущего следователя, что оформление нотариальной доверенности нарушением закона не является. И выписывала я доверенности потому, что, во-первых, мне оба эти риелтора были рекомендованы как специалисты своего дела, работающие в официальной фирме. Сомневаться в данной рекомендации у меня не было оснований. Во-вторых, и это главное, я прекрасно понимала, что без моего ведома и без моего непосредственного участия в дальнейшем никакую сделку осуществить невозможно. И если какие-то люди от моего имени произвели некие незаконные действия, то почему я должна за них нести ответственность?

— Наталья Валентиновна, — обратилась к Черединой адвокат Смирницкая. — Я ни в коем случае не вмешиваюсь в действия следователей, но могу предположить, что и Пирожков, и Никитенко наверняка тоже допрошены и по поводу того, знакомы они с нашей подзащитной или не знакомы, уже дали показания…

— Я не собираюсь знакомить вас с теми материалами следствия, которые напрямую не касаются вашей клиентки, — оборвала защитника Чередина.

— Помилуйте, у меня и мыслей таких не было требовать от вас недопустимого. Но показания Никитенко и Пирожкова касаются непосредственно именно Александры Лисиной. Очная ставка могла бы внести в этот действительно важный для следствия момент определенную ясность, — уточнила Наталья Григорьевна.

— Возможно. По поводу очной ставки я подумаю. А на сегодня — все, — закончила допрос Наташа из Ростова.

***

…Номер-люкс на втором этаже элитной гостинички «Зеленый попугай» был роскошным. Три комнаты, просторная ванная комната, отделанная итальянским зеркальным черным кафелем, посередине уютной спальни огромная кровать, «сексодром», как назвал ее Костя, застеленная пурпурно-алым покрывалом; такого же цвета шелковые простыни. В углах спальни и по всему номеру — высокие вазы со свежесрезанными цветами. Да и на ужин однокашник не поскупился: шампанское «Дон Периньон», французский же коньяк, изысканные закуски, фрукты.

До сих пор Наташе бывать в этой гостинице не приходилось. Проезжая по левому берегу Дона, она лишь издали видела ту гостиничку, напоминающую маленький сказочный дворец, и расположенные поблизости ресторанчики. Знающие люди говорили, что номер и ужин в «Зеленом попугае» стоят целое состояние. Но желающих пригласить ее сюда до сегодняшнего дня что-то не находилось.

С самого детства у Наташи Черединой была страсть: сколько себя помнила, она копила деньги. Отказывая себе в детских радостях — игрушках, мороженом, походах с одноклассниками в кино, — складывала в потайную коробочку монетки, сэкономленные на школьных завтраках и на скупых «карманных» денежках, что изредка, чаще по праздникам, выделяли папа с мамой. Самыми радостными становились для нее дни, когда, собрав изрядную горсть монет, она, в хлебном магазине на соседней улице, обменивала мелочь на денежные купюры, а потом, дома, складывала их в стопочки, бережно разглаживала, пересчитывала несчетное количество раз, словно от этого сумма могла увеличиться. Если бы ее спросили, для чего она копит деньги, вряд ли бы Наташа ответила вразумительно. Но твердо знала: деньги в жизни решают все — и людей, окружавших ее, мысленно оценивала по их благосостоянию. Учась в девятом классе, она даже ухаживания своего одноклассника отвергла потому, что был он из семьи, по ее разумению, живущей от зарплаты до зарплаты. «Ну что он мне может дать? — со старушечьей, но никак не детской сварливостью рассуждала она про себя. — В кино позовет, на трамвае прокатит… Ни подарков от него не дождешься, ни в кафе приглашения».

С годами страсть ее только усиливалась. Самой эрогенной зоной Наташи Черединой был карман. Она и профессию следователя выбрала осознано, четко отдавая себе отчет, что здесь откроются для нее необозримые просторы. Не обладая ни жизненным, ни профессиональным опытом, Чередина, что называется, хапала без разбору. Уже вскоре все, кому было надо, да и кому не надо было вовсе, знали, что новая следачка «берет». Начальство на ее «забавы» смотрело сквозь пальцы, скорее снисходительно, нежели осуждающе, потому что главное правило: «надо делиться» — лейтенант Чередина, наступив на горло собственной жадности, исполняла добросовестно и неукоснительно.

Но однажды-таки сорвалась, хапнула не по плечу — и тут же, опомниться не успела, вылетела со своего престижного места, и летела со свистом до самого Таганрога, где и рекомендовано ей было высоким начальством «залечь на дно» в одном из отдаленных районов. Да еще таком отдаленном, где благодарили и по нынешнюю пору не деньгами, а яйцами, салом да самогонкой.

Костю Полякова, своего однокашника по юрфаку, Наталья встретила в воскресенье на ростовском рынке, где он со знанием дела выбирал в рыбных рядах знаменитого, сочащегося жиром копченого ростовского рыбца. В подарок шефу, как пояснил Поляков. Сама она в выходные гостила у родителей, зашла на рынок за какой-то зеленюшкой, да тут же об этом и позабыла, увидев веселого, добротно и дорого одетого, модно подстриженного и источавшего запах французского парфюма Костю.

Поляков и сам обрадовался, увидев бывшую сокурсницу. Когда-то, «на картошке», где студенты маялись от нудного дождя, случилось у них что-то вроде романа, но настолько мимолетного, что в душе и следа не осталось. Костя не был коренным ростовчанином — в город-«папу» он приехал из Краснодара. Единственный и горячо любимый сынок какого-то крупного прокурора, будучи студентом, жил Костя не в общаге, а снимал квартиру, девчонки баловали его своим вниманием.

Беззастенчиво оценивающе оглядев рельефные Наташкины формы и решив, что для него, тоскующего в выходной от безделья, она в самый раз, Поляков пригласил ее на обед в «Зеленый попугай». У входа на рынок его ждала солидная черная машина с водителем.

В гостиничном номере, разомлевший от любви и коньяку, Костя хвастливо поведал подруге, что он теперь работает в Москве, что дела у него в полном ажуре и сюда он прибыл с исключительно важной и секретной миссией. В столице идет следствие, где фигурируют, как выразился Костя, сплошь олигархи, среди них — даже сам Михей.

— Это «солнечный», что ли? — уточнила Наталья. — Тот, который по Женевскому процессу проходил?

— Он самый, — подтвердил Костя, — пока что не сам, а только его дочь, но еще не вечер — и до него доберемся. И тут похвастал, что ему доверена особая миссия — отобрать в Ростове-на-Дону одного-двух следователей для работы в группе по этому делу.

У Черединой даже голова закружилась от сладостного предвкушения. Миллионеры, миллиардеры, это какие же деньги там крутятся. Ну как же не протянуть свои ручонки, чтобы и к ним прилипло! Нет-нет, она обязана попасть в эту группу, чего бы то ни стоило. В жизни себе не простит, если упустит возможность перебраться в Москву. Да, встреча с Костиком тоже может оказаться весьма перспективной. Во всех отношениях…

А ведь как упиралась, как не хотела тащиться на рынок, даже с матерью повздорила. Но потом все же, как чувствовала, как знала, — пошла. Сама судьба послала ей Костю Полякова.

— Считай, одного следователя ты уже нашел, — взяла быка за рога Наталья и прижалась к любовнику.

— Да ничего я не нашел, — раздраженно, отстраняясь от нее, пробурчал Поляков. — Главное условие, чтобы у кандидата не было в Москве не только родственников, но даже и знакомых. А мы с тобой, некоторым образом, знакомы, и даже близко, — теперь он сам прижал ее к себе.

Через несколько минут Наталья возобновила такой волнующий ее разговор.

— А кто тебя за язык тянет говорить, что мы с тобой знакомы? — спросила она. — Ты что, в каких-то анкетах указывал, что учился на одном курсе с некой Натальей Черединой?

— Не говори глупостей, — отмахнулся было Поляков, но Наталья и не думала отступать.

— Да ты представь себе, что в следственной группе по такому резонансному делу, а я не сомневаюсь, что, с учетом таких фигурантов, оно станет резонансным, у тебя будет свой человек, как говорится, свои глаза и уши. И не только глаза и уши, — беззастенчиво намекнула она.

***

Нет, не зря строжайшим образом инструктировал генерал Мингажев Пруткова, чтобы документы и подноготную всех отобранных в следственную группу кандидатов подполковник проверял сам. Уж кому, как ни Чингисхану, было известно, что в стране, где все насквозь проржавело мздоимством, ленью, корыстью и пьянством, любое, даже самое важное дело может испортить какой-нибудь ничтожный неприметный «винтик».

В итоге «винтики» — Чередина и Поляков, — выражаясь языком официальным, пришли к консенсусу, а проще сказать — сговорились. Решив свое былое знакомство, не говоря уж о возникших нынче отношениях, тщательно ото всех скрывать, они не сомневались, что могут быть друг другу чрезвычайно полезны.

***

Первым, кого пришлось допрашивать следователю Черединой по делу о земельных участках, был риелтор Юрий Иванович Никитенко, которого раньше уже допрашивал другой следователь. Много лет работая с людьми и оформляя всевозможные сделки с недвижимостью, Никитенко опытным взглядом определил, кто сегодня сидит за обшарпанным письменным столом. И не ошибся. Понимая, что из этого кабинета можно отправиться прямиком за решетку и что от этого его отделяет всего лишь один шаг, он не стал ходить вокруг да около, а заявил сразу:

— Уважаемая Наталья Валентиновна, я человек, исключительно понимающий обстановку и умеющий ценить хорошее к себе отношение. Все, что я знаю, готов рассказать вам без всякой утайки. А то, чего не знаю, постараюсь узнать. Скажу вам больше, я готов быть благодарным лично вам, если вы сочтете возможным использовать мои знания и привлечь меня в качестве свидетеля.

Чередина пришла в восхищение — как ловко этот невзрачный на вид человечек обозначил свою готовность к сделке. Она, к тому времени поднаторевшая на взятках и взяточниках, печенкой чувствовала и нисколечко не сомневалась, что провокации здесь быть не может. А потому решительно написала на листке бумаги внушительную цифру и подвинула листок к Никитенко. Юрий Иванович, увидев количество нулей, лишь вздохнул, но тут же улыбнулся, молчаливо давая понять, что условия принимает. Вечером того же дня теперь уже не подозреваемый, а свидетель Никитенко передал следователю пакет с деньгами.

Когда Ганибалова узнала, что один из ключевых подозреваемых теперь проходит по делу как свидетель, она пришла в бешенство.

— Ты что, рехнулась?! — орала она на Чередину. — Его в СИЗО, в камеру, и там «колоть» надо, а ты его в свидетели.

— Вот его как раз «колоть» и не надо, — смело возразила Чередина. За свои «кровные» денежки она готова была побороться и даже новому начальству, в порыве нахлынувшей на нее смелости, не побоялась зубки показать. — Свидетелем он нам может быть гораздо полезнее, чем обвиняемым. Сам, без всяких принуждений, расскажет все, что нужно. Нам нужно, — многозначительно подчеркнула взяточница.

«Взяла тварь», — не сомневаясь в своем выводе, подумала Ганибалова. И поначалу решила никаких строгих мер к «зарвавшейся соплячке» не принимать. Но тут сама Чередина все и испортила.

Не разобравшись толком, какую истинную роль играет «Канибалова», вроде теперь напрямую и не связанная с этим делом, она с апломбом заявила:

— Вообще-то, Полина Андреевна, руководителем следственной группы являюсь я. Так мне и решения принимать, — новая должность и с такой легкостью доставшиеся крупные деньги просто затмили ей разум.

— Н-да, ну тогда позвольте мне, просто как старшей по званию, поинтересоваться, какие важные решения вы намерены принять сейчас?

— Лисина утверждает, что ни с кем из фигурантов по делу не знакома. Вот я и хочу для начала провести очную ставку между ней и Пирожковым с Никитенко, — ответила Наталья, не углядев признаков надвигающейся грозы.

— Идиотка! — уже не сдерживая себя, зарычала «Канибалова». — Ты хоть протоколы предварительных допросов читала? И Пирожков, и твой Никитенко в один голос говорят, что с Лисиной не знакомы. И именно с ними ты собираешься устраивать очную ставку?! Лихо придумала, нечего сказать.

— Лисину нельзя отпускать ни в коем случае. Ли-си-на дол-жна си-деть, — раздельно, по слогам, переведя дух и справившись с охватившим ее гневом, произнесла Ганибалова. — А после твоей очной ставки ее мало того, что придется отпускать, да еще ножкой надо будет пошаркать — извините, мол, дорогая гражданочка, за доставленное беспокойство и за то, что пришлось вам немножечко в тюрьме посидеть.

Она закурила и вполне даже миролюбиво закончила: — Ступай, Чередина.

Сделав ряд уточняющих звонков и не поленившись на одну встречу подъехать лично, «Канибалова» уже вскоре в подробностях узнала не только о том, кто рекомендовал «эту ростовскую куклу» на должность руководителя группы, но и некоторые пикантные детали о давнем и вновь возобновившемся знакомстве майора Константина Полякова и капитана Натальи Черединой.

***

С Андреем Михайловичем Прутковым Полина Андреевна встретилась в послеобеденное время. Они давно уже выбрали для приватных встреч именно это место, где в такой час можно было поговорить спокойно.

— Я уже дважды подчищаю за тобой дерьмо, Андрюша, — не стесняясь в выражениях, заявила она подполковнику. — Не много ли проколов? Теперь руководителя группы я назначу сама. Как я понимаю, в итоге за это дело ответ предстоит держать мне. И не перед тобой, а перед теми, кто над тобой. Так что пора и о себе позаботиться.

— Не бренчи нервами, Поля, — миролюбиво отреагировал подполковник. — Признаю, мой прокол с этими двумя. Честно скажу, передоверился своим людям, не проверил все, как следует. Учту. Но и ты зря меня моим начальством пугаешь.

— Я тебя не пугаю, и никому о случившемся не докладывала. Надеюсь, ты это сумеешь оценить по достоинству.

— Ну вот это другой разговор, — Прутков довольно улыбнулся. — Можешь не сомневаться, моя благодарность ждать не заставит. Надеюсь, погоны подполковника не сильно испортят твою осанку? Но и ты пойми меня правильно. Моему шефу вряд ли понравится, что я упускаю контроль и что ключевые фигуры назначаются без согласования со мной.

— Ну почему же — без согласования? — чуть попридержала коней Ганибалова. — Я готова с тобой согласовывать каждую выбранную мной кандидатуру, как, впрочем, и последующие действия. Но мне на месте виднее, какие принимать решения.

Такой поворот событий Пруткова не устраивал ни в коей мере, но он отчетливо понимал, что сейчас не время торговаться. Узнай Чингисхан о его проколах, головы ему не сносить, таких ошибок не прощают. А в том, что мстительная и коварная «Канибалова» сдаст его при первой же подвернувшейся возможности, он нисколько не сомневался — слишком давно и хорошо знакомы были эти негодяи, чтобы поворачиваться друг к другу спиной. И как бы в подтверждение его мыслям «Канибалова» напоследок еще одну пилюлю преподнесла:

— Чуть не забыла тебе сказать: тут ко мне пару дней назад по этому же делу «смежник с нежным удушьем» наведывался.

— А фээсбэшникам-то чего надо?

— Мотивация простая: если дело о государственной земле, значит, должно у них на контроле находиться.

— «Ксиву»-то проверила?

— Не ищи дурнее себя, я этого полкана сто лет знаю.

— Ну и что, что знаешь, вчера в ФСБ работал, а сегодня уже на дядю трудится. В коммерческой структуре. Из какого он управления?

— Из управления «Д», — и Ганибалова назвала фамилию, которая и Пруткову была хорошо известна.

Подполковник призадумался. По всем раскладам Мингажев должен был предупредить его о визите полковника ФСБ. Однако не предупредил. Почему? Не знал — вряд ли. Вывод простой: не счел нужным…

Глава одиннадцатая

Не подвело чутье подполковника Пруткова, когда он испытал чувство тревоги, узнав о визите полковника ФСБ в следственное управление. Столь же неприятно был удивлен, если не сказать взбешен, вмешательством в его «епархию» и генерал Мингажев. Да что говорить об этих марионетках, когда сам кукловод не сразу сумел разгадать этот, непредвиденный им, шахматный ход.

«Детей» и «внуков» Дзержинского Патрон невзлюбил издавна. Это по официальной версии считалось, что он во время перестройки скрылся за рубежом потому, что не сработался с Горбачевым. На самом деле все было куда как сложнее. Схватка Патрона с всесильным шефом КГБ, а впоследствии и с Генсеком ЦК КПСС подходила к трагической, для Патрона, разумеется, развязке, не уйди коварный и мстительный Андропов в мир иной. Но головешки той схватки тлели и в любой момент могли разгореться. Вот и предпочел Патрон, пока страсти не утихнут, да не уйдут в отставку верные псы Андропова, отсидеться в сытой спокойной Европе. Именно там, где его жизни и благополучию ничто и никто не угрожали, он не раз задавал себе вопрос: «Кой ляд надо было связываться со столь могущественным противником?» И ответ — себе-то не соврешь — всякий раз был неутешительным: переоценил собственные силы.

Когда Патрон узнал, что в дело, которое он поручил Чингисхану, бесцеремонно полезли люди генерала Ерожина, особой тревоги не испытал. Овладев еще в младые годы высшей политической математикой, сложить, как ему казалось, два и два труда не представляло. Ан, промашку дал, все оказалось совсем не так, как он предполагал.

Генерал ФСБ Илья Ильич Ерожин, с юных лет прозванный Обломовым, в честь своего знаменитого по роману писателя Гончарова тезки, был мужем известной и чрезвычайно влиятельной в судейских кругах дамы. Хотя не жена помогла мужу дотянуться до генеральских звезд, а это он, в свое время, помог ей подниматься по скользким, и не всегда чистым, ступеням карьерной лестницы.

Первые судебные заседания по делу о земельных участках уже состоялись, так что имена фигурантов Светлана Алексеевна дражайшему супругу сообщить наверняка не преминула, так думал Патрон. А вот что Обломова могло в этом деле заинтересовать — это уже задачка посложнее. Не вознамерился ли многозвездный генерал посчитаться за своего покойного шефа? Запутавшись в решении многоходовых вариантов, Патрон и предположить не мог, что ларчик не только просто открывался — он даже и закрыт-то не был. Ерожин и понятия не имел, что его бравые офицеры рыхлят почву на том участке, который вознамерился возделывать Патрон.

Все выяснилось на приеме в посольстве одной весьма невеликой и по этой причине невероятно амбициозной страны, которая в этот вечер отмечала никому не ведомый славный юбилей. Патрон заранее озаботился тем, чтобы Ерожин на приеме присутствовал всенепременно — устроить это с его-то талантами было совсем несложно. Сложнее было делать вид, что встреча произошла случайно. Однако известно давно: когда не знаешь, что говорить, говори правду. И едва Патрон увидел приближающегося к нему генерала, он поспешил ему навстречу:

— Я постарался, я, не скрою. А где тебя еще увидеть? К себе приглашать, так ты, пожалуй, на занятость сошлешься, а мне, старику, потом обидно будет. К тебе мне вроде тоже ехать не с руки. А здесь самый раз, и «братьям нашим меньшим» приятно, что такая особа, как генерал Ерожин, собственной персоной, к ним пожаловал.

— Старый ты лис, — делая вид, что ничуть не в претензии и обиды не держит, пробурчал генерал, и Патрон с неудовольствием вынужден был констатировать, что впервые за долгие годы знакомства Обломов посмел обратиться к нему на «ты». Но не время было сейчас выказывать амбиции. Минут пять они напоминали боксеров на ринге, которые в начале первого раунда лишь присматриваются друг к другу, определяя слабые места и выбирая, куда поточнее ударить. Но пора уже было переходить к решительным действиям, и Патрон рискнул первым пойти в атаку. Уже через пару минут он пожалел, что вообще затеял этот разговор, поскольку Ерожин проявил, при этом вполне искренне, полное непонимание того, о чем вообще идет речь.

Но не таков был человек Патрон, чтобы не извлечь выгоду из любой ситуации. И теперь, уединившись с Ерожиным в курительной комнате, он доверительно ему сказал:

— Послушай, Илья Ильич, ты своих ребят не казни, что вовремя тебе не доложились. Ну пожури, понятное дело, что хотели свои шахер-махер от начальства утаить, не без этого. Но в целом в сложившейся ситуации ты мне можешь помочь.

— Говори конкретно, в чем?

— Если узнают, что дело находится на контроле в твоем ведомстве, то и следствие, и прокуратура, да и ведомство твоей дражайшей супруги — все будут выполнять наши указания неукоснительно.

— Ты хочешь сказать — твои указания?

— Не придирайся к словам.

— Хорошо, — внешне покладисто согласился генерал. И тут же, что называется, взял быка за рога: — С моими ребятишками все понятно, видимо, решились попастись на этой делянке, накосить себе травки по малости. Но у меня к тебе осталась парочка вопросов. В чем твой интерес? И в чем — мой интерес?

— А мой интерес тебя действительно волнует? Может быть, сразу перейдем к ответу на второй вопрос.

— Забыл я, забыл, с кем дело имею, не зря же тебя Патроном величают. Ну, что ж, перейдем ко второму вопросу, как говаривали когда-то на партсобраниях.

— Так вот, что касается твоего интереса. Есть один человечек, тебе хорошо известный. Задолжал он мне, и задолжал крепко. Расплатиться хочет, аж ночами не спит.

— Представляю, как ты его за глотку держишь, — хохотнул генерал.

— Ну, а раз представляешь, то тогда и убеждать тебя не надо в том, что этот господин сейчас любую мою просьбу как приказ воспримет.

— Кто? Имя? — потребовал Ерожин.

— А может, ты сам имя назовешь. Ну же, генерал, ныряй смелее, здесь неглубоко. Проверим твою осведомленность.

Илья Ильич призадумался, потом нерешительно назвал фамилию человека, чье влияние было почти неограниченным.

— Ну, с тобой неинтересно, — огорчился Патрон. — Мысли читаешь. Так что, смогу я быть тебе полезным? Ты только не торопись, хорошенечко подумай: к такому человеку, хоть он пока и должник, дважды с просьбами обращаться не принято. Ну а чтобы не оставлять никаких неясностей, отвечу все же на твой первый вопрос. Тут интерес, в этом деле, не только мой, но и наш, общий. Наши возможности, не мне тебе рассказывать, столь велики, что долги нам отдают исправнее, чем Центробанку. И забывать об этом мы не позволим никому. А если кто и позволяет себе забыть, то напомнить надо так, что никому другом впредь неповадно было. Согласен?

Они еще обсудили кое-какие технические детали и расстались вполне довольные друг другом. Генерал думал о том, что перед отставкой такой случай подвернулся весьма кстати и торопиться, как посоветовал этот старый прожженный лис, действительно не стоит, надо все как следует взвесить и уж если просить, то не мелочевку, а так, чтобы до конца дней хватило.

Был доволен итогом встречи и Патрон — Обломов назвал вовсе не ту фамилию, которую, если бы пришлось, хотел озвучить он сам. Так что этот бой, поскольку нужного результата он добился, можно смело занести в победный актив.

***

Впрочем, полного удовлетворения Патрон не испытывал. Решив наказать строптивого и неразумного, в его понимании, Аникеева, Патрон и предположить не мог, что дело разрастется как снежный ком. И виной всему этот Чингисхан с его непомерными амбициями и жаждой мести. Но заднего теперь уже давать поздно. «А может, все не так уж плохо. Если несколько лишних человек окажутся за решеткой — ну так лес рубят, щепки летят. Не велика беда», — с привычным цинизмом, который так выручал в сложных жизненных моментах, успокоил себя Патрон.

***

Несмотря на просьбу Патрона, генерал Ерожин устроил своему подчиненному разнос по всей форме. Вот уже полчаса полковник Трифонов, а это именно он побывал в следственном управлении у Ганибаловой, маялся в генеральском кабинете и ломал голову, по какому поводу его вызвал шеф. Особых грехов по службе полковник за собой не знал и сделал единственно правильный вывод: о его визите к следакам стало известно. «Какая же сука настучала?», — задавался он вопросом, понимая, что сама «Канибалова» добраться до начальника главка смогла бы едва ли. Однако поди знай, какие у нее связи и возможности.

«Хоть бы сесть предложил, — тоскливо думал полковник, — держит на ногах, как какого-то лейтенанта».

Наконец, генерал прекратил подписывать документы, сложил их в папку, закрыл сейф и тихим вкрадчивым голосом спросил:

— И давно ты землей заинтересовался? Никак домик себе в Подмосковье хочешь построить. Так ты не скрывай, поделись, глядишь, я тебе и подсобить смогу.

— Товарищ генерал, да там дело выеденного яйца не стоит, к тому же я еще и не изучил его, как следует. Сначала решил самостоятельно разобраться. Потому и от доклада воздерживался.

— Ага, — удовлетворенно хмыкнул Илья Ильич. — Знает кошка, чье сало съела. — И, решив, для порядка, нагнать на подчиненного страху, заорал во всю мощь своей глотки: — Ты, подлец, заранее должен был мне доложить, а не выводы делать.

«Нет, тут точно не эта следачка постаралась, не ее уровень. Тут что-то другое, иначе чего это вдруг генерал ярится из-за такого рутинного дела», — решил Трифонов.

— Виноват, товарищ генерал. Выводы сделаю.

— Ладно, пошумели, и будет. Садись, Игнат Иванович, — сменил генерал гнев на милость и продолжил, хотя весьма по форме строго и официально, но вполне уже миролюбиво: — Делу о расхищении государственных земель уделяется наверху, на самом, я бы сказал, верху, первостепенное значение. Земли уже, понимаешь, скоро не останется, всю разворуют. Поэтому от наказания не должен уйти никто. Следствие находится на верном пути — все виновные уже в СИЗО, доказательную базу они подгонят, — генерал называл вещи своими именами. — Но и там тоже либералов хватает. Так что твоя задача осуществлять общий контроль — в том плане, чтобы все виновные понесли заслуженное наказание. Какое главное слово выделил ты в моем указании? — спросил Ерожин подчиненного.

— Слово «заслуженное», в смысле наказания, — отрапортовал Трифонов.

— Ответ неправильный. Главное слово — «все»! Запомни — все до единого. И вот еще что. Советую тебе связаться с подполковником Прутковым. Знаешь такого?

— Так точно, знаю, под Чингис… под генералом Мингажевым ходит.

— Вот-вот, он тебе о нюансах подробнее доложит.

— А есть нюансы?

— А то, что ты сейчас в моем кабинете находишься, это, по-твоему, не нюанс?

Полковник вскочил, вытянулся по стойке «смирно», хотя в их ведомстве это и не особо было принято: —Расслабился, товарищ генерал…

— Осознал, молодец. Действуй, да докладывать не забывай, самостоятельный ты мой.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

С утра в камере творилось что-то непонятное. Когда всех, после шмона и завтрака, выводили на прогулку, в «хате» кроме дежурной остались Василиса и еще одна девчонка — сказались больными, хотя накануне, когда спать укладывались, были вполне здоровыми. Вернувшись через два часа продрогшая до костей, этот декабрьский день выдался свирепо холодным, Саша почувствовала запах чуть ли не домашней еды. Еще не поняв толком, что происходит, она оказалась в объятьях обычно не склонной к столь бурным сентиментальным проявлениям Васьки. А вокруг нее уже столпились все остальные и хором скандировали: «С днем рожденья тебя! С днем рожденья тебя! Поздравляем! Поздравляем!» Потом ей церемонно вручили изготовленную, как она поняла, этим же утром на плотном белоснежном листке открытку. Раскрашенные яркими фломастерами поздравления и пожелания гласили: «Милая Сашенька! Мы все тебя очень любим и желаем скорейшего освобождения!..» Пробыв здесь уже почти месяц, Саша понимала, каких усилий стоило девчонкам раздобыть в СИЗО этот листок белой бумаги, фломастеры. А сюрпризы продолжались. Василиса церемонно пригласила «Александру Сергеевну пожаловать к столу». На своей, тайком изготовленной из спиралей плитке и в чайнике она приготовила обед, который по здешним понятиям иначе, как шикарным и изысканным, и не назвать. Даже сок по такому торжественном случаю был у девчонок припасен, и они подняли, пусть не хрустальные бокалы, а тюремные кружки, наполненные соком, и чокнулись, и слова, может, не очень складные, но от души, сказали. После праздничного застолья Саша хотела помочь девчонкам прибраться, но ее дружно оттеснили: «Без тебя управимся, ты сегодня отдыхай».

— Во лафа имениннице! Падлой буду, правильно, в натуре, пел тот крокодил в мультике про днюху, — насмешила всех «заехавшая» в 312-ю пару дней назад транзитница, и от переполнявших ее чувств завопила: — «К сожаленью, день рожденья только раз в году».

***

…Калейдоскопом в Сашиной памяти промелькнули дни рождения дома, в семье. Родители горазды были на сюрпризы, чтобы побаловать в этот день свою старшенькую. А как-то раз, ей тогда, помнится, восемнадцать исполнилось, два знаменитых друга отца, на весь мир известные Иосиф Кобзон и Александр Розенбаум, приехали к ней на день рождения и дуэтом спели песню «Доченька». А потом Иосиф Давыдович подошел к ней, зардевшейся от переполнявших чувств, и расцеловал в обе щеки.

А как готовились к маминым дням рождения ее детки! Сначала старшая, а потом уже все втроем, едва научились карандаш в руках держать, на каждый день рождения рисовали маме поздравительные открытки, и она умилялась порой до слез. И вот теперь, бережно укладывая перед сном разрисованное фломастерами поздравление, Саша думала о том, что уж этот день рождения, не в пышном ресторанном зале с музыкантами и певцами, не в уютном и таком родном родительском доме, а в тюремной камере, она точно не забудет никогда.

***

Саша достала из-под подушки томик стихов, пристроилась в кровати поудобнее, так, чтобы свет не выключаемого ночью фонаря попадал на страницы, но так книгу и не раскрыла. Не до поэзии ей было этой ночью. Хотя одна стихотворная фраза преследовала ее здесь, в камере, очень часто:

«Остановиться, оглянуться,

На том случайном этаже,

Где вам приходится проснуться».

Вот и сейчас она вновь пыталась оглянуться. В события совсем по времени близкие, но в которых до сих пор не удается разобраться.

***

О первых днях в тюремной камере остались только воспоминания боли и обиды, обиды и боли. Эти две «иглы» пронзили ее всю и жалили, не прекращая ни днем, ни ночью. Нестерпимо болела спина — не было нужных лекарств (передавать медикаменты, какие бы то ни было, категорически запрещалось), о необходимых лечебных процедурах и говорить нечего; не было специального матраса — да и откуда всему этому здесь взяться? Чувство обиды не покидало ее ни на минуту. За что? За что ее, ничего дурного не совершившую, швырнули в эту камеру? Как смеют они обращаться с ней как с преступницей? Как смеют кричать, оскорблять, надевать на нее наручники?.. Это чувство не давало ей покоя, иссушало душу, разрушало мозг. Обессилев от всего этого, Саша порой впадала в транс, в полузабытье, когда даже обе эти невыносимые боли — физическая и психологическая — переплетались воедино и становились ее существом. Часами могла она сидеть, обхватив руками коленки, и смотреть в одну точку, ничего при этом не видя.

Из этого состояния вывел ее случай. В камере стоял такой визг и вой, что она очнулась от своего полузабытья. У одной из наркоманок началась ломка. Она визжала, каталась по полу, рычала, потом подбегала к двери, колотила руками, ногами, требовала «дозу». В итоге разбежалась и, что было сил, ударилась головой о бетонную стену. Это для Саши такое было внове. Остальные же взирали на «выступление» вполне даже равнодушно. Лишь когда наркоманка, истекая кровью, без памяти рухнула на пол, кто-то из девчонок крикнул через дверь охранницам: «Эй, кто-нибудь, «лепилу» (на блатном жаргоне — врач. Прим. авт.) зовите!» Никто не бегал, не суетился. Пришел доктор, вместе с охранницами окровавленную женщину, не особо церемонясь, уволокли. Рану в медчасти промыли, зашили, через пару часов вернули в камеру.

Бессонной ночью Саша размышляла о случившемся. Перед ней были некто Александра Лисина и ее строгий, беспристрастный, так она себе представила, Оппонент.

— Ты видела, до чего довела себя эта женщина? А она моложе тебя и физически крепче, — говорил Оппонент.

— Да, но она человек, зависимый от наркотиков. К тому же у нее была ломка, — возражала Саша.

— А у тебя разве не ломка? — все так же строго продолжал Оппонент. — Только не наркотическая, а психическая. Во что ты себя превращаешь? Эта наркоманка саданулась об стену, ее зашили, и она живет себе дальше. А ты разрушаешь себя каждый день. Не забывай, что у тебя трое детей. Они любят и ждут свою маму. Здоровую, а не психически больную развалину. И запомни, Саша, те, кто тебя сюда упрятал, они ждут твоего поражения. Не доставляй подлецам такой радости. Ты должна быть стойкой и крепкой.

Утром в камере вместе с другими завтракала внешне все та же самая Саша Лисина. Но это был уже другой человек.

***

На допросы ее опять перестали вызывать. Чтобы заполнить день, она заказывала в местной библиотеке все новые и новые книги, читала просто запоем. Преобладали здесь классики, как русской, так и зарубежной литературы. Принесли в том числе и томик Пушкина. Листая от нечего делать книжку, Аленка-клюква наткнулась на уже слышанное от Саши название — «Сказка о царе Салтане».

— Это чё, Саш, ты эти стихи нам читала, ну, про то, как царица в «хате» плела «дорогу»?

— Ох, Аленка, Аленка, — засмеялась Александра. — Ну и каша у тебя в голове.

— Ты не смейся, ты лучше расскажи, я люблю сказки.

— Зачем же рассказывать. Хотите, я вам вслух почитаю, — обратилась она уже ко всем. И не дожидаясь ответа, начала:

«Три девицы под окном

Пряли поздно вечерком».

Две девчонки продолжали азартно резаться в нарды, но трое собрались возле нее, даже дежурная перестала греметь посудой.

С того дня и повелось. За завтраком кто-то из них теперь непременно спрашивал: «Саша, а сегодня что нам почитаешь?» Когда, много месяцев спустя, она выходила из СИЗО и подписывала библиотечный формуляр, библиотекарша сказала:

— Ну, Лисина, такого у меня еще не было: ты за год больше двухсот книг прочитала.

Иногда чтение прерывалось вопросами. Им, ее слушательницам, далеко не все слова были понятны. Словарей под рукой, конечно, не было, она объясняла как умела — благо знаний хватало, да и память не подводила.

Как-то раз Саша вслух стихи Бунина девчонкам читала:

«Я помню спальню и лампадку.

Игрушки, теплую кроватку».

— Ну надо же — слова обычные, а ведь сама не скажешь, аж плакать хочется, так за душу берут, — вздохнула Василиса. — А мы только и можем — мать-перемать, да еще раз твою мать, а из иностранных слов только по фене ботаем.

Не собиралась Саша поучать своих не ею выбранных подруг, само собой вырвалось:

— А нам кто мешает на русском языке говорить, на простом русском языке, который во всем мире признан одним из самых красивых и богатых? — воскликнула она.

— Точно, Сашка! Как в кино «Джентльмены удачи». Помнишь, Доцент своих корешей, чтобы они по фене не выражались, пиз… Ну, в общем, бил по затылку, — засмеялась Василиса. — Во, точно, девки, теперь кто матюкнется, или по фене там, — дежурство вне очереди.

Конечно, ни материться они в один день не прекратили, ни по фене — блатном жаргоне — выражаться. Но все реже и реже раздавались в камере эти словечки. И когда в 312-ю попадала новая транзитница, из тех, что уже не одну камеру прошли, то поначалу никак не могла понять, что в это «хате» не так. Вроде зэчки как зэчки, а говорят чудно, как будто лекцию читают или по телеку выступают.

Камера, где сидела Саша, ее стараниями преобразилась даже внешне. На столе появилась веселая в цветочек скатерка, на окне — легкие занавески. Офицер из охраны, увидев такое, только головой покачала и строго сказала: «Занавески не задергивать, а то содрать велю», — но не запретила.

***

А камера, как и все другие камеры в СИЗО, готовилась к встрече Нового года. Тюрьма тюрьмой, а Новый год по расписанию, невесело шутили здесь. Девчонки проявляли чудеса изобретательности, делая из обрывков бумаги гирлянды, пластиковую стенку душевой украсили изображения елки, Деда Мороза, Снегурочки, снежинок. Охранница, увидев утром 31 декабря все это художество, поначалу взбеленилась: «Это что за безобразие, смыть немедленно, и лохмотья эти убрать», — ткнула она пальцем в гирлянды. Но тут вступилась известный дипломат Василиса, которая, как никто, умела договариваться с местной администрацией.

— Гражданка начальница, Новый год же сегодня, — просяще начала она. — Понимаю, не положено. Но ведь всего на несколько часов. К утренней проверке и следа не останется.

— Ну гляди, если подведешь, тебя и накажу.

— Ни за что, вот увидите, к шести часам утра и следа не останется, — горячо заверила Васька.

И охранница, вот чудо, не возразила и пошла себе дальше. А новогодние чудеса продолжались. В камеру принесли от родственников сразу пять посылок. Ну кто мог ждать такого богатства сразу, в один день. Ну, что это, если не новогоднее чудо? Саша пошепталась с Василисой, и они решили не говорить, кому именно эти передачи, чтобы, значит, другие, обделенные, в такой радостный день не огорчались. Все вывалили на стол. И какое же было в этих пакетах великолепие! И крабовые палочки, и нескольких сортов колбасы, и сыр, и маринованные огурчики-помидорчики, конфеты — какие угодно. А самое главное — хлеб, много хлеба, разнообразного, белого и черного, душистого, ароматного, а не этого тюремного, твердокаменного и кислого, от которого скулы сводило и зубы можно было сломать.

Но больше всего общепризнанную и непревзойденную кулинаршу восхитила баночка зеленого горошка. «Живем, девки, все у нас, как на воле. Даже оливье сооружу!», — воскликнула Василиса.

И салат, без которого ни один новогодний стол не обходится, и их стол украсил, и другие салаты тоже, и красиво уложенные закусочки, и даже какое-то замысловатое горячее, тоже руками Василисы изготовленное, все у них было в эту праздничную ночь.

Сам «хозяин» распорядился, и им разрешили посмотреть праздничный концерт, и отбой объявили после двенадцати. Поэтому ровно в двенадцать ночи, когда на телевизионном экране сошлись стрелки и пробили полночь кремлевские куранты, затряслись, задрожали полы всех камер женского корпуса Макарьевского следственного изолятора. Это женщины — все как одна — топали ногами и кричали, что было сил, многократно повторяя: «С Новым годом!»

И никто на них в эту ночь не рыкнул: «Убить базар!»

Глава тринадцатая

По телевизору шла передача про ансамбль «Битлз». Вроде отмечали какой-то юбилей «ливерпульской четверки». Саша была в тот день дежурной, мыла после ужина посуду и, машинально, стала негромко подпевать.

— Саша, а ты понимаешь, о чем они поют? — спросил кто-то из девчонок, не сомневаясь, что Саша знает все.

— Про нас они поют, — вздохнула Саша и перевела знаменитые, всему миру известные слова:

«Лишь вчера

Жизнь была беспечна и добра,

Но забыть теперь пришла пора

Во что я верил лишь вчера».

И, вдохнув, почти шепотом, произнесла главную строчку этих стихов Пола Маккартни: «Но жив еще во мне вчерашний день».

Помолчали. Потом Василиса, будто о чем-то очевидном, с нескрываемой гордостью за подругу, сказала: «И английский тоже знает наша Сашенька. А еще какие языки знаешь?»

— А еще французский и испанский, — призналась Саша и засмеялась: — Только в СИЗО переводчики не нужны.

— И где ты столько языков выучила? — спросила Надька-цыганка, которая с первого же дня их знакомства прониклась к саше особым уважением.

— Отец в Европе работал, мы там всей семьей несколько лет жили, — не вдаваясь в подробности, скупо ответила Александра.

***

Их с сестрой отдали в частную школу с пансионом в той небольшой, с ровно постриженными газонами и ежедневно мытыми шампунем тротуарами, стране, где мужчины считали появление на улице без галстука столь же безрассудным, как без штанов. Школа была международной, учеба здесь считалась невероятно престижной. Обучение велось на английском языке, кроме этого вобязательную программу входило изучение французского и, по выбору, третьего языка. Сестры Михеевы выбрали испанский.

Поначалу жили они раздельно, но приехал папа, переговорил с директором, и Шурочку с Верочкой поселили в одной комнате — папа умел быть исключительно убедительным и сумел объяснить, что во избежание психологической травмы младшей сестре лучше поначалу жить вместе со старшей. Оставаясь наедине, сестры еще какое-то время говорили на русском языке, хотя правилами школы это воспрещалось категорически. Но через три месяца Алекс и Вьер-р-ра (имя «Вера» произносили здесь только через мягкий знак и с долгим грассирующим «р»), так их называли и сверстницы, и учителя, свободно заговорили на английском.

В одежде никаких ограничений не было, старшеклассниц запросто можно было перепутать с молодыми преподавательницами — те же джинсы, футболки, модные по времени прически. В отличие от советской школы, педагоги здесь вообще были весьма дружелюбны и никакой субординации не требовали. Саша долго еще вспоминала, как в свой первый день занятий поднялась из-за стола, когда в класс зашел преподаватель. «Алекс, что-то случилось? — спросил он недоуменно». «Нет-нет, все в порядке», — поняла она свою оплошность, увидев, что, кроме нее, все остались сидеть на своих местах.

Как-то раз на краешек стола, за которым она занималась, присел, здесь это тоже было в порядке вещей, один из учителей, стал что-то ученице непонятное объяснять. Форменный школьный галстук Саше мешал, сбивался то на один бок, то на другой, она раздражалась и от этого постоянно отвлекалась.

— Знаешь, Алекс, мне кажется, этот галстук тебе совершенно не к лицу, — засмеялся учитель, сам сорвал с нее ненавистную повязку и метко, как заправский баскетболист, запустил в мусорную корзину.

Деньги за обучение в колледже драли сумасшедшие, но это того стоило. Сергей Михеев, отец девочек, понимал, что ни в одном учебном заведении России того времени дочери подобного образования получить не смогут, не говоря уж о том, что теперь они свободно владели тремя иностранными языками. К моменту поступления Саши в вуз семья вернулась в Россию. На семейном совете решили, что поступать надо непременно в Московский государственный университет, самый престижный вуз страны. Саша не возражала, по большому счету ей было все равно: отстав в Европе от здешних реалий, она не видела большой разницы между университетом имени Ломоносова и другими университетами Москвы. К тому же окончательный выбор все еще не могла сделать, колебалась между филологией, юриспруденцией, историей…

Как-то утром Людмила Анатольевна обрадовано сообщила дочери:

— Завтра к четырем часам поедем в МГУ, договорились, что тебя проконсультирует один профессор с филфака.

— Зачем, мама?

— Ну как ты, дочка, не понимаешь?! — всплеснула Людмила руками. — Здесь требования к знаниям предъявляются совсем иные, чем в Европе. К тому же не забывай, это не обычный вуз, это МГУ, во всем мире известный университет.

— Не преувеличивай, мама, — хмыкнула дочь и пошла в свою комнату. Предстоящего тестирования она ничуть не опасалась. В школе их, внешне незаметно, но методично, вообще отучили волноваться перед экзаменами. Ну, а те, кому с этим волнением справиться так и не удавалось, от устных испытаний освобождались вовсе и экзамены сдавали только письменно.

На следующий день Саша отправилась в университет. Больших трудов стоило ей убедить маму — она же уже взрослая и вполне самостоятельная — не ехать вместе с ней. Профессора в пустой аудитории пришлось ждать минут сорок. Саша уже хотела уходить, решив, что консультация по какой-то причине не состоится, когда в аудиторию вошел полный человек с портфелем.

— Михеева? — спросил он и недовольным тоном, словно это Саша опоздала, а не он, заметил: — Вставать надо, когда преподаватель входит в аудиторию.

Она могла бы сказать, что за пять лет учебы в школе напрочь отвыкла от этого вскакивания при виде учителей, но лишь резонно заметила:

— Я же не знала, что вы преподаватель.

Такое начало ничего хорошего не предвещало. К тому же Виктор Викторович Оспищев принадлежал к той непочтенной категории, которые в науке жаждут не знаний, а профессорской должности. Решив непочтительную абитуриентку «поставить на место», профессор стал задавать ей вопросы в таком темпе, что невозможно было даже сосредоточиться, обдумывая ответы. К беспардонной, если не сказать хамской этой тактике прибегали лишь те немногие из преподов, которые умышленно хотели «завалить» студента. К тому же, говоря о ее любимом Диккенсе, Оспищев проявил столь чудовищное невежество, что Саше враз стало скучно продолжать беседу с этим напыщенным индюком.

— Ну, как? — нетерпеливо спросила мама, едва дочь вернулась домой.

— Он просто дурак, — вроде бы непоследовательно, но по существу ответила Саша.

— Да как ты можешь?! — возмутилась Людмила Анатольевна. — В конце концов он — профессор…

Ничего не говоря, Саша подошла к книжному шкафу, достала тот томик Веры Пановой, где была ее любимая с детства повесть «Сережа». Пролистав, нашла нужную страницу, хотя много раз читанный текст помнила почти наизусть.

— Помнишь, мамочка, я, кажется, в первом классе была, когда ты мне «Сережу» подарила, я еще тогда думала, что это про нашего папу, а ты смеялась и говорила, что это совсем про другого, очень хорошего мальчика. Так вот вспомни. Один человек, дядя Петя его у Пановой зовут, всучил мальчику пустую обертку, свернутую, как конфета. Когда Сережа обман обнаружил, ему так обидно стало, и он спросил, цитирую по книге: «Дядя Петя, ты дурак?» Мать его, конечно, ругать стала, требовать, чтобы он немедленно извинился, но Сережа извиняться не стал. Вечером пришел отец, ну, вернее, отчим, и мама Сережи ему обо всем рассказала. Так вот, мамочка, что этот человек своей жене ответил, — и Саша прочитала на заложенной пальцем странице: «По-моему, — сказал Коростелев, — ни по какой педагогике нельзя взыскивать с парня за то, что он дурака назвал дураком».

— Ну, знаешь, у тебя на все свое мнение, — пожурила Людмила Анатольевна дочь. — И в кого ты такая? Ну вот зачем ты вчера нагрубила дяде Диме?

— Отвечаю по очереди, — засмеялась Саша. — Я такая потому, что есть в кого. А по поводу дяди Димы, так я ему не грубила. Я просто сказала то, что думаю. Знаешь, мама, многие люди считают за грубость, если кто-то говорит то, что им не нравится.

— Нелегко тебе будет, дочка, с такими суждениями, — вздохнула мать.

Через месяц Саша без особых усилий поступила в юридический институт.

***

С того самого «битловского» концерта начались в камере 312 уроки английского языка. Преподаватель — подследственная Александра Лисина. Ученики — шестеро подследственных, ожидающих своей участи в этой же камере, которые сами просили учить их иностранному языку, потому что на нем поют такие распрекрасные песни. Иногда учеников было больше. Охранницы прильнув к окошку в двери камеры, прислушивались, но занятий не прерывали. Во-первых, не запрещено, а во-вторых, самим интересно было.

Собственно, у Саши это был уже не первый опыт преподавания английского. Правда, до этого ее учениками были детки, а не взрослые женщины, да еще и с такими непростыми изломанными судьбами.

***

Вскоре после возвращения в Москву, благотворительный фонд, которым руководил Михеев, отреставрировал одну из церквей. По просьбе настоятеля храма открыли здесь и воскресную школу. На открытие вся семья Михеевых отправилась в полном составе. «Я тоже хочу что-нибудь полезное для церкви делать, как ты, — заявила Саша отцу, когда они возвращались домой. И тут же сама предложила: — Например, я могла бы деток в воскресной школе учить английскому».

— А что, — загорелся Сергей, — прекрасная идея, Шурочка. И, не привыкший откладывать важные дела в долгий ящик, организовал все так, что уже в следующее воскресенье дочь провела свой первый урок.

Саша теперь частенько вспоминала своих юных учениц из воскресной школы, в непременных косыночках на головках, благовоспитанных, вежливых и прилежных. Вспоминала, но не сравнивала. Это была другая жизнь, и другие в ней были люди.

***

…Надо сказать, отношение надсмотрщиц к обитательницам 312-й после новогодней ночи изменилось. Они по достоинству оценили изобретательность и рукоделие женщин, сумевших, казалось бы, из ничего так украсить камеру. То и дело теперь кто-то из администрации СИЗО просил то стенгазету оформить, то плакат нарисовать. Начальник изолятора майор Круглый, памятуя о строгом визитере, еще долго справлялся, как ведет себя Лисина, но поскольку больше никаких указаний в отношении нее не поступало, то и он скоро интересоваться перестал. Лишь, выслушивая о том, что в 312-й идеальный порядок, чистота, скатерки да занавесочки, книжки вслух читают, молятся, и даже стали английский изучать, лишь головой качал: «Хоть этих к ним води, будь они неладны, правозащитников».

Глава четырнадцатая

Она читала им книги, по ее просьбе передали в камеру несколько молитвенников, и теперь молились они часто вместе. Саша говорила о Библии, много цитировала, старалась разъяснить то, чего они не понимали, заодно и сама, иначе, чем прежде, вникая в глубочайшую суть Священного Писания. Все, что она делала, нужно было прежде всего ей самой. Она открыла для себя простую и вместе с тем очень сложную истину: «Ничего нельзя откладывать на потом».

«Завтра пойду с детьми в зоопарк, сегодня не хочется. Завтра, послезавтра, через месяц прочитаю еще и вот эту книжку, сейчас недосуг, — размышляла она долгими, часто бессонными ночами, когда глаза уже уставали от долгого чтения и она откладывала книгу. — А завтра утром приходят в дом нежданные люди, устраивают обыск, тебя волокут на допрос, потом в тюрьму. Ну пусть не в тюрьму, не с каждым же такое случается. Но возникнут другие обстоятельства, и все опять отложится на потом. Нет, нельзя откладывать. Здесь, сейчас надо делать то, что ты делать должен, чтобы оставаться человеком. А не превращаться в животное».

Саша и сама, пожалуй, не замечала, как изменилась за эти несколько месяцев. Даже бесконечные истории своих сокамерниц она теперь выслушивала по-другому. Поначалу слушала вполуха, пропуская бесконечно долгие и ничего, на ее взгляд, не значащие подробности. Ну, конечно, важно было лишь то, что происходит с ней самой, ее обстоятельства, ее подробности, ее душевное состояние и исключительно ее, а не чья-нибудь чужая, боль. А то, что рядом были женщины, которые тоже страдали, тоже скучали по своим детям, зубами скрипели от царящей вокруг несправедливости — все это она видела, но оставляла как бы за пределами собственного сознания.

Вспомнила от кого-то давно услышанное: «Человеку, чтобы научиться говорить и слышать, достаточно от рождения двух лет жизни. А для того, чтобы научиться молчать и слушать, иногда всей жизни не хватает». Теперь, когда она научилась не просто слышать, но и слушать, ей хотелось в первую очередь понять, почему жизнь той или иной женщины сложилась так, а не иначе. Были здесь те, кто случайно, не по своей воле, оступился на извилистой и неровной жизненной дороге. А были и такие, для кого тюремная камера становилась родным домом, а жизнь на воле превращалась в сущий ад, нервотрепку. Здесь, в тюрьме, для таких все было просто и понятно: подъем, окрики надзирателей, завтрак, прогулка, обед, ужин, отбой. Есть крыша, есть постель, есть еда, плохая, но с голоду не подохнешь, курево, карты, нарды, даже телик — чего еще надо? Там, на воле, в этом сложном и непонятном мире, обо всем надо заботиться самой: и о пропитании, и о крове.

— Я хочу идти на блатной педали, — откровенничала как-то одна сокамерница, изъясняясь словами, недоступными обычному человеку, но Саша уже и это научилась понимать. — И я буду идти только на блатной педали. И больше всего на свете хочу знаешь чего? Я хочу ширнуться. Если бы здесь ширево было, я бы вообще отсюда не выходила, — уверяла ее наркоманка.

— Ну да, точно как в фильме «Джентльмены удачи»: «украл, выпил, в тюрьму», — с иронией заметила Саша.

Но та иронии не углядела, а лишь поддакнула: «Точняк, это про меня». Она не обиделась на замечание. Они вообще относились к этой худенькой девчонке по-особому, молчаливо признавая ее превосходство над собой. Превосходство не только в образованности, знаниях иностранных языков, общей культуре. Нет, они, эти много повидавшие женщины, безоговорочно, скорее всего, не отдавая себе отчета, интуитивно понимали, что Саша выше, крепче духом. Что она, мать троих детей, иногда без слез не в силах согнуться от боли в спине, переносила все тюремные тяготы не просто безропотно, а с какой-то непонятной для них стойкостью. Никто не слышал от нее нытья, жалоб, не впадала она в такие привычные для них самих истерики. А когда они играли в нарды или в карты, брала в руки книгу. И хотя была она птицей совсем иного полета, а, может, именно поэтому, никто из сокамерниц ни разу не позволил ни посмеяться над ней, ни тем более хоть чем-то удивительную эту женщину обидеть.

— Ну, на фига ты с нами возишься? — только спрашивала иногда кто-нибудь из них. — Сдалось тебе Достоевского нам читать, английскому учить, Библию объяснять?

— Ну, вы же раньше о Достоевском в лучшем случае только слышали, но ничего не читали, и Библию в руках не держали. А теперь вам это надо?

— Конечно, надо, ты интересно рассказываешь.

— Ну, значит, и мне надо.

***

Свято место пусто не бывает: нашла Ганибалова замену Черединой на месте руководителя следственной группы. Сначала и сама чуть было не ошиблась: остановила свой выбор на кандидатуре полковника Чистякова. Самый старший из всех прикомандированных по званию и по возрасту. Но что-то опытную интриганку остановило. Что именно, она сама толком себе отчета не отдавала. Может быть, взгляд, непокорный и насмешливый, с которым Роман Алексеевич выслушивал ее наставления и недвусмысленные указания по «делу Лисиной». В итоге поняла «Канибалова», что с этим полканом, который сам себе на уме, вряд ли она сработается.

Совсем другое дело — только что приехавшая в Москву капитан Сорокина. «Канибалова» еще раз перелистала ее личное дело. Так: Сорокина Галина Николаевна. Родилась, училась, закончила, принята в управление внутренних дел на должность, повышена в звании. Приказ об откомандировании в столицу. Все. Зацепиться не за что. Как и сама Сорокина — взгляд остановить не на чем. Ростом не велика и не маленькая, не худышка, не толстушка, не красавица, не уродина. Волосы — и те неопределенного цвета. Полина Андреевна дала новенькой указание, как именно следует провести допрос одного из подозреваемых по делу. Капитан выполнила безукоризненно, от предложенной схемы не отступила ни на полшага.

«Подходит», — решила для себя Ганибалова, так, как одобрила бы, допустим, пару непромокаемой обуви в дождливый день. И не ошиблась.

***

С детских пор не выносила Галя Сорокина ни громкой музыки, ни звенящего смеха, ни проливных дождей, ни трескучих морозов. И вообще, ничего она не любила такого, что могло бы внести беспокойство в ее размеренную жизнь. Она даже школьные уроки готовила вполсилы, не напрягаясь, и если были в школе «круглые» отличники, то была и одна единственная, уникальная в своем роде ученица, у которой в аттестате все до единой были «четверки». Впрочем, одна «пятерочка» все же затесалась — по дисциплине. Собственно, и дисциплина у Сорокиной была примерной, чтобы не вызывать никаких нареканий в своем адрес. Так и шла по жизни, не плача и не смеясь.

На службе Галину Николаевну, в общем-то, ценили. Работником она была прилежным, дисциплинированным и любое поручение выполняла добросовестно. Только один был нюансик, который отчего-то раздражал начальника Сорокиной. Человек импульсивный, горячий, полковник все требовал от Сорокиной какой-то, неведомой ей, инициативы, творческого, как он любил высказаться, подхода. Галина же Николаевна предпочитала, чтобы рамки любого указания начальством были очерчены четко. Получая очередное задание, она тщательно записывала все сказанное руководством в большой деловой блокнот. И если, бывало, упрекали ее в том, что чего-то она не сделала, открывала блокнот, перелистывала и спокойно, без тени раздражения, констатировала: «Этого мне не поручали».

То, что начальника Сорокиной раздражало, привело Ганибалову к мысли, что Галина Николаевна именно тот человек, который будет беспрекословно, не задавая никаких вопросов, выполнять все указания и потому вполне может возглавить следственную группу. Но один вопрос Галина Николаевна все же задала:

— Полковник Чистяков входит в состав следственной группы. Он тоже поступает в мое распоряжение?

— Разумеется, — ответила Полина Андреевна. — К чему вопрос?

— Это не вопрос, это уточнение, — сказала Сорокина, сделав соответствующую пометку и закрывая свой неизменный блокнот.

В строгом соответствии с указаниями, полученными от подполковника (недавно Ганибалову повысили в звании) она, сверяясь с записями в блокноте, и провела первый допрос Александры Лисиной.

***

Как и на предыдущих допросах, Сорокина перечислила несколько фамилий, спрашивая, была ли Лисина знакома с людьми, чьи фамилии следователь называла, внесла в бланк протокола отрицательные ответы. Затем, просмотрев свои заметки, задала вопрос:

— Знакомы ли вам следующие номера телефонов, — и практически скороговоркой перечислила несколько семизначных номеров.

— Я даже разобрать толком не успела, не то, чтобы запомнить все эти цифры, — возмутилась Саша. — Но, насколько я разобралась, эти номера мне ни о чем не говорят.

— И еще один вопрос, — следователь снова сверилась со своими записями. — Вы когда-нибудь обращались в государственную инспекции по регистрации недвижимости?

Присутствующая здесь же адвокат Тамара Геннадьевна Быстрова мгновенно поняла: вот он главный вопрос-ловушка сегодняшнего допроса. Саша утверждает, что ни о каких земельных участках понятия не имеет. Но если она сейчас ответит утвердительно, то потом ей, как пить дать, вменят, что она обращалась в госинспекцию по недвижимости с единственной целью — оформить собственную землю.

В отличие от любого обвиняемого, за которым числится хоть какая-то, пусть даже незначительная вина, либо проступок и нужно постоянно быть настороже, лгать и изворачиваться, у Саши такой необходимости не было. На все вопросы она отвечала спокойно, как только и отвечает человек, которому скрывать нечего.

— Не припомню, чтобы я обращалась в такую организацию, я и не знала, что подобная инспекция существует, даже название слышу впервые, — спокойно ответила Александра.

Прослушав запись допроса, подполковник Ганибалова поморщилась: опять пустышка. Эта Лисина не собирается ни в чем признаваться. А в том, что Александра виновна, «Канибалова» убедила себя сразу же. И не в том даже дело, что она бы испытывала угрызения совести, знай, что засадила за решетку невиновно человека. Отнюдь. Совесть у Полины Андреевны Ганибаловой, как ни разу не побывавшая в употреблении, была кристально чистой. Но для нее, с искаженным раз и навсегда мышлением и психологией инквизитора, весь мир делился на две части — праведники и преступники. Ганибалова была бы весьма удивлена, если б кто-то сказал ей, что такое деление уже само по себе безнравственно. Не менее бы удивилась госпожа нынешний подполковник, на чужой беде получившая новую звездочку на погоны, если бы ей сказали, что именно инквизиторы, еще много веков назад, придумали, что как раз тогда, когда ничто не доказывает вины, сам обвиняемый обязан доказывать свою невиновность.

— Через неделю суд должен рассмотреть вопрос об изменении меры пресечения. Составь представление таким образом, чтобы — ни сучка, ни задоринки. Задача ясна? — обратилась Ганибалова к Сорокиной.

— Нет, — спокойно ответила Галина. — Поясните, какие пункты должны стать главными, — и она достала свой пресловутый блокнот, приготовив его с видом прилежной ученицы.

Ганибалова хотела было вспылить, но урезонила себя: «А может, оно и к лучшему. Чем меньше самодеятельности подчиненных, тем спокойнее.

***

В подвале здания районного суда, куда доставляли подследственных, было тепло. Можно вздремнуть после бессонной ночи, размять спину, ноющую от многочасовой тряски в автозаке. С собой Саша взяла яблоко, книжку и пластиковую бутылочку воды — то, что разрешалось. Растирая освобожденные от наручников запястья, стала присматривать себе местечко поудобнее, когда увидела, что в уголке уже дремлет какая-то женщина. От звука лязгающего замка она, похоже, проснулась и теперь с любопытством рассматривала Сашу. Они познакомились. Но каково же было удивление и Саши, и Юли Макаровой, как она представилась, когда женщины выяснили, что «проходят» по одному делу.

Закончив юрфак, Юля поступила на работу в крупную строительную фирму. Вскоре она поняла, что фирма не только строит, но и оформляет, покупает, продает земельные участки, на которых еще предстоит что-либо возвести.

— Числилась я, конечно, юристом, а если честно — курьером была. Ездила с бумажками по всяким инстанциям. Чего-то подписывала, какие-то печати ставили. Я не вникала. Работа, по правде, нудная и однообразная, но платили хорошо. А у меня дочь, ей уже почти шестнадцать, поднимаю одна, без мужа. Так что сама понимаешь…

Попили чайку, здесь титан с кипятком стоял, разомлев от горячего, решили еще вздремнуть, пока в суд не вызвали.

— Вот только странно, что мы с тобой здесь вместе оказались, не положено же по одному делу… Везде бардак, даже здесь, — уже засыпая, пробормотала Юля.

Ни Саше Лисиной, ни Юле Макаровой и в голову не могло прийти, что никакой случайности, или бардака, как решила одна из них, здесь не было и в помине, а напротив — была комбинация, тщательно продуманная Прутковым и осуществленная при технической поддержке полковника Трифонова из ФСБ.

Когда Ганибалова пожаловалась подполковнику, что Лисина ни в какую «не колется» и знакомство со всеми фигурантами по делу отрицает категорически, Андрей Михайлович лишь усмехнулся:

— Все в «белых перчатках» работаете, замараться боитесь. «Расколоть», видите ли, не удается. Не умеете, вот и не удается. Ладно, сам займусь. Когда эту Лисину на суд повезут?

К приезду Лисиной и Макаровой, не без участия полковника ФСБ Трифонова, подвальная камера в здании суда, куда привозят подследственных, была оборудована по последнему слову шпионской техники — видео- и аудиозаписи фиксировали и малейшее движение, и даже самый слабый шорох. И если бы «подельницам» вздумалось шептаться или обменяться друг с другом какими-то тайными знаками, это было бы зафиксировано чуткими приборами. Однако, сколько ни вглядывался Прутков в видеозапись, он так и не сумел разглядеть ни малейших признаков того, что Макарова и Лисина были знакомы раньше, до этой встречи. А тут еще лейтенант-технарь, осуществлявший наблюдение, подлил масла в огонь:

— По-всему видать, товарищ подполковник, не знакомы эти дамочки меж собой, впервые встретились.

— Без тебя вижу, — раздраженно буркнул Прутков и протянул лейтенанту конверт с деньгами: — Твой гонорар.

***

Суд, а вернее профанация судебного заседания, был коротким. Представитель следствия, капитан Сорокина, по составленной ею же бумажке зачитала: есть серьезные опасения в том, что, отпущенная на свободу под подписку о невыезде, или даже под домашний арест, гражданка Лисина Александра Сергеевна может от следствия скрыться либо вступить в сговор со своими подельниками и тем самым серьезно помешать следствию.

Те же аргументы, да что там аргументы — те же фразы прозвучали в выступлении представителя прокуратуры.

Адвокаты, казалось, разбили это абсурдное и лишенное всякой логики подозрение в пух и прах.

— Куда может скрыться женщина, которую дома ждут ее трое малолетних детей? — говорила адвокат Быстрова. — К тому же без документов: при обыске, как известно, у Лисиной изъяли оба паспорта: и внутренний, и заграничный. И о каком сговоре может идти речь, когда Лисина ни с кем из проходящих по этому делу не знакома, а все до единого фигуранты, в свою очередь, отрицают знакомство с моей подзащитной.

Судья удалился в совещательную комнату и вернулся… через четыре минуты. После чего зачитывал решение минут пятнадцать. Даже самому неискушенному в судопроизводстве человеку стало ясным, что решение было подготовлено заранее, а в совещательной комнате «ваша честь» либо сигаретку выкурил, либо чашечку кофе выпил. Срок содержания Александры Лисиной он продлил на три месяца. Судья каким-то «волшебным» образом повторил, а по сути даже процитировал, будто под диктовку следователя или прокурора писал решение, слово в слово всю их аргументацию. А может, так оно и было, кто знает?

Глава пятнадцатая

— Саша, тебе записка от дочери, — и адвокат Наталья Смирницкая через решетку в комнате свиданий просунула ей листок.

— От старшей, от Сашеньки? — спросила Саша.

— Не знаю, я не заглядывала, это же личное, — ответила Наталья. — Твоя мама просила передать.

Саша развернула листок. Не записка, а целое письмо было от младшей дочери — от Лизы. Вчитываясь в по-детски ровные аккуратные строчки, Саша едва сдерживалась от слез и захлестнувшей ее обиды за дочь.

Когда родителям стало известно, что что Сашу на три месяца «закрыли» в СИЗО, Михеевы решили уберечь внуков от такого потрясения. И старшей внучке Саше, и двойняшкам Лизе и Сереже объяснили, что мама уехала за границу, где выполняет очень важную работу.

— Мы с бабушкой пока не можем сказать вам точно, когда ваша мама вернется, — говорил Сергей Анатольевич внукам, с тревогой поглядывая на жену, у которой в те дни слезы не просыхали.

— А почему бабушка плачет? — спросила Саша.

— Вы по маме скучаете? А ваша мама — моя дочь, и я по ней тоже скучаю, — попыталась успокоить своих любимцев Людмила Анатольевна.

И вот теперь, в письме, Лиза сообщала, что какая-то девочка написала ей записку: дескать, мама Лизы никуда не уехала. Она преступница и сидит в тюрьме, а Лиза обманщица и должна перед всем классом в этом признаться.

«Что случилось?» — спросила Наталья у Саши, видя ее явную тревогу. Саша коротко передала ей содержание письма.

— Можно я дочери отвечу? Мне просто необходимо ее поддержать.

Безусловно, передача записок через адвокатов была запрещена категорически. Но разве могла Наталья Григорьевна отказать в такой просьбе. Это те, которые лишили матерей права послать маленьким детям хоть пару слов поддержки, утешения, написать о своей любви, это они были бессердечны, нарушая самые элементарные человеческие законы.

— Конечно, пиши, — без колебаний согласилась адвокат.

Саша быстро написала записку, в которой были главные слова: «Доченька, я тебя очень люблю».

***

Известно, что дети — народ жестокий. Но ни Сашиным родителям, ни адвокатам, ни ей самой и в голову не могло прийти, что за всеми этими событиями стоял вовсе не ребенок, написавший записку. Здесь действовал враг — коварный, циничный и беспредельно жестокий.

Когда Прутков, просмотревший видеозапись в судебной камере не менее десяти раз, сам для себя вынужден был признать, что Лисина и Макарова действительно не знакомы, он рассвирепел. Представив, как будет ухмыляться «Канибалова», торжествуя его «прокол», подполковник чувствовал, что в нем закипает ненависть к этой самой Лисиной, которую он только на видеозаписи впервые и увидел. Если раньше подполковник просто точно выполнял указания своего шефа, то теперь воспринимал «дело Лисиной» как дело собственного престижа. А значит — «на войне как на войне».

Ненавистный ими Михей вообще никак не проявлялся. Выждав достаточно времени, его пытались подтолкнуть, пообещав содействие верных и надежных людей. Не бесплатно, разумеется, не бесплатно. Но Михеев не отреагировал. И вообще вел он себя довольно странно, во всяком случае, поведение его совершенно не укладывалось в стройную схему, определенную Чингисханом.

Да и «яблочко от яблоньки далеко не укатилось», рассуждал Прутков. В чем в чем, а в этом-то он не ошибался. Твердостью характера Саша явно пошла в отца. И тюрьма не сломила, а наоборот — закаляла ее, с каждым днем, проведенным в этих, казалось, невыносимых условиях, все больше и больше. И тогда Прутков решил ударить сам. Ударить по самому больному — по детям. Вернее, по одному из них. О том, что это прием запрещенный и недостойный, он не думал, такие отвлеченные, сентиментальные понятия никогда не бередили его сознания, не тревожили душу. И уж точно ни сна, ни аппетита не лишали.

Выяснить, в какой школе учатся двойняшки — Сережа и Лиза Лисины, — не представляло ни малейшего труда. Как не представило труда для людей подполковника найти подход к родителям одной из Лизиных одноклассниц. Остальное было, как принято говорить в таких случаях, делом техники. Школьница узнала от мамы с папой, что мама Лизы Лисиной находится в тюрьме, что «скрывать этот факт от одноклассников некрасиво и надо помочь Лизе, открыть ей глаза на правду».

Пруткова ни в малой степени не беспокоила судьба девочки. Ну поплачет, узнав, что мама в тюрьме сидит. Тут главное, чтобы мама правильный вывод сделала и призадумалась, как поскорее выбраться из узилища. Однако детских слез и нервного срыва в бесчеловечном этом плане могло оказаться недостаточно. Но не зря же сам Чингисхан, зная неодолимое коварство своего подручного, держал этого пса на коротком поводке.

Осуществляя сложный, многоходовый замысел, Прутков встретился с депутатом одного из муниципальных округов, на территории которого находилась школа, где училась Лиза. С депутатом их связывало шапочное знакомство, но оно крепло с каждой минутой, вернее с каждой рюмкой, наполненной дорогой французской водкой «Грей гус». Ну а когда народный избранник получил в подарок литровую бутылку этого напитка премиум-класса, то проникся праведным гневом к тому, что какая-то преступница калечит души своих малолетних детей. Он «целиком и полностью согласен с уважаемым Андреем Михайловичем, что это чудовище в женском обличии нужно немедленно лишить родительских прав», и даже вызвался сам, лично, поставить в известность об этом органы опеки.

Когда Тамара Геннадьевна Быстрова узнала, что против ее подзащитной возбуждено еще и гражданское дело — о лишении родительских прав, — она попросту оторопела. Кто, по какому поводу и праву обратился в суд с этим иском? Как вообще могли принять столь абсурдное исковое заявление? Но удивление защитника сменилось неподдельным гневом, когда она увидела, как в суде адвокат отдела опеки Мусаев извлек из своего портфеля перефотографированные страницы судебных документов по делу о незаконном использовании государственных земельных участков. Причем у Мусаева были именно те страницы дела, где фигурировала Александра Лисина. Быстровой не составило ни малейшего труда удостовериться, что в том суде, где слушалось дело об изменении меры пресечения, адвокат Мусаев ни ордера, ни каких-либо ходатайств на ознакомление с материалами уголовного дела не предъявлял. И вообще, ни в бюро пропусков, ни на полицейском контроле фамилия Мусаева в этом году не значилась. Как он проник в здание суда, не через форточку же? Ответ напрашивался сам собой: некто вынес эти фотокопии документов Мусаеву. И вряд ли этот «некто» действовал бескорыстно.

— Откуда у вас, господин адвокат, документы судебного дела? — напрямик спросила Тамара Геннадьевна Мусаева, когда они вновь встретились в суде по гражданским делам.

— Я не обязан вам отвечать, — напыщенно ответил тот.

— Стоит ли мне напоминать, ваша честь, — обратилась Быстрова к судье, — что документы, полученные незаконным путем, в суде рассмотрены быть не могут. К сему добавлю, что Александра Сергеевна Лисина судом виновной не признана, а находится всего лишь под следствием, ее дети живут в комфортных условиях, под постоянным присмотром отца, бабушки и дедушки, людей весьма обеспеченных. Все трое детей исправно посещают школу, успевают по всем предметам, психологически устойчивы. Так что дети гражданки Лисиной ни в чем не нуждаются и на произвол судьбы, как изволил заметить господин адвокат, не брошены. Что же касается предъявленных здесь документов, то я настаиваю, чтобы господин Мусаев дал объяснение, каким путем добыты те, которые являются тайной следствия. Ибо ни судебные, ни следственные материалы на этом этапе дела обнародованию не подлежат.

Иск отдела опеки суд не удовлетворил.

— Больше туда не суйся, — приказал генерал Мингажев Пруткову, когда тот доложил об очередной «накладке». — И так в это дело вцепились правозащитники и журналюги. Узнают, что этот мудак за бабки судебные фотокопии получил, порвут, как бобик тряпку. А тот, спасая шкуру, молчать не будет. Удивил ты меня, Прутков, — своим тихим голосом, которого подчиненные боялись больше, чем крика, упрекнул Чингисхан подполковника. — Я ж тебя предупреждал: в этом деле не на два, а на двадцать шагов вперед ходы надо просчитывать. А ты? Бутылкой водки захотел отделаться…

— И откуда он все знает, — поразился Прутков, более даже досадуя на информированность генерала, чем на свой промах.

…О том, что кто-то пытался лишить Сашу родительских прав, и о подробностях, произошедших в школе, адвокаты решили своей подопечной не сообщать. Бедной женщине и без того горя хватало.

***

С первых же дней, как только началось следствие и адвокаты рассказали Михееву о сути предъявляемых обвинений, он усомнился:

— Не может такого быть, чтобы Саша Аверьянов предложил моей дочери какие-то сомнительные участки. Теперь на покойного что угодно повесить можно, а я этого человека много лет знал и знал, как он и ко мне относится, и к моим дочерям, — возмущался Сергей Анатольевич. — Надо самим все проверить, собственную экспертизу провести.

Адвокаты нашли солидную землеустроительную фирму, которая могла подготовить независимое, тщательно обоснованное техническое заключение. Отправились на место, где находились участки, по версии следствия, якобы принадлежавшие «расхитительнице государственного имущества» Александре Лисиной. По дороге инженер фирмы объясняла Тамаре Геннадьевне:

— Существует так называемый кадастровый учет земли — государственный реестр недвижимости. Такой, знаете ли, земельный ЗАГС, — говорила инженер Лидия Дремова. — В этот реестр вносятся сведения о конкретном объекте, все его характеристики. Если участок приобретается впервые, то ему присваивается индивидуальный номер, по которому один участок можно легко отличить от множества других. И вообще, в кадастре находятся сведения, подтверждающие, что тот или иной участок существует на самом деле, а не только значится на бумаге.

— Это единственный документ, по которому можно убедиться в наличии участка? — поинтересовалась Быстрова.

— Есть еще и Генплан, его карты тоже являются официальным документом.

Приехали на место. Сверились с документами. Слева от дороги были явно разграниченные земельные участки, кое-где, совершенно очевидно, уже начались строительные работы. Справа, через дорогу шириной, как Дремова измерила, в шесть метров, — девственный лес, куда и нога человека, судя по всему, еще не ступала.

Лида лишь руками развела: — Тут и доказывать нечего. Видно невооруженным глазом, что эта земля никогда и никем не использовалась.

— А на карте Генплана она тоже обозначена?

— Ну да, — ответила Дремова. — Прежде чем сюда ехать, мы же все проверили. Если говорить конкретно об этом участке, где мы сейчас находимся, то эта земля давно уже не принадлежит Лесхозу, она не государственная, а муниципальная, — и пояснила: — Семь или даже восемь лет назад, дату уточнить надо, муниципалитет Приозерского района эту землю оформил в собственность. Могут строить, могут перепродавать — все что угодно. Это давно уже частная земля, а не лесхозовская. Но им, как сами видите, не до того. Никто землей не пользовался и не пользуется. И никаких работ, совершенно очевидно, здесь не велось. Так что говорить о том, что конкретно этому лесному угодью нанесен урон, не приходится.

— Но в каких-то документах должно же быть отражено, что эта земля не государственная, — продолжала настаивать Тамара.

— Ну конечно, — убежденно ответила Дремова. — И на карте Генплана внесены соответствующие изменения, и в решении муниципалитета, согласованном и утвержденном в различных инстанциях, в том числе и в прокуратуре.

***

Визит адвоката Быстровой глава муниципалитета Приозерского района Анатолий Семенович Кныш воспринял, мягко говоря, без всякого восторга. Правдами и неправдами он от этой встречи старался уклониться. Но Быстровой, при ее опыте и настойчивости, умения открывать закрытые двери было не занимать.

— Чего вы все в эту сраную землю вцепились? — не смущаясь в присутствии дамы, позволил себе не слишком дипломатическое высказывание чиновник.

— А кто это «все»? — в свою очередь поинтересовалась адвокат.

— Как это — «кто»? Сначала следователь приезжала из области, рыженькая такая, фамилию забыл, вроде речки какой-то. Пристала как пиявка. Целый день в документах рылась, все выписки какие-то делала. Требовала у меня оригинал решения муниципального совета. Я где я его возьму? Это у моего предшественника спрашивать надо или в областном архиве искать. Так ни с чем и уехала, сказала, что еще приедет. Но сразу после нее вообще маски-шоу устроили. Приехал целый автобус, битком набитый амбалами в масках, сунули мне под нос «ксиву» ФСБ, перевернули все вверх дном и утащили пять коробок документов.

— А документы так и не вернули? — уточнила Тамара Геннадьевна.

— Да какое! — отмахнулся Анатолий Семенович. — Там, собственно, все бумаги были архивные, так что по мне пусть и вовсе не возвращают, все равно утилизировать.

— Но хоть копия карты Генплана у вас сохранилась?

— Как можно без нее?! — удивился Кныш. — Сама карта в сейфе хранится, копий, правда, нет, нам ни к чему.

— Но мне вы позволите копию сделать?

— Да у нас ксерокс паршивый, на нем ничего не получится. И потом, это же официальный документ, государственной важности, а у вас и запроса никакого нет.

Понятно было, на что намекает чиновники, привыкший за каждый свой чих мзду получать.

— Знаете что, Анатолий Семенович, — внушительно произнесла Быстрова. — Умные люди, а вы производите впечатление умного человека, предпочитают поддерживать дружбу с хорошими врачами и с хорошими адвокатами. А я адвокат хороший, можете навести обо мне справки. Помогите мне, и как знать, может быть, и я когда-нибудь смогу быть полезной вам. Земля-то круглая.

Получив в районной фотостудии прекрасную цветную копию карты Генплана, Тамара в прекрасном настроении покидала Приозерский район. Карта неопровержимо свидетельствовала о том, что еще не тронутые участки земли государству не принадлежат. Дело оставалось за малым. Надо покопаться в архиве и сделать копии решения муниципалитета, согласованные и заверенные, как утверждала инженер Лидия Дремова.

По сравнению с тем, каким трудом досталась ей карта Генплана, получение архивных копий казалось сущим пустяком. Но даже она, многоопытный адвокат, предположить не могла, какой ее ждет сюрприз. В здании архива две недели назад «коротнула» электропроводка. «Внезапно» вспыхнувший пожар уничтожил все документы. Да еще и ночной сторож, угорев, погиб в том пожаре.

Чингисхан, выслушав доклад своего подручного Пруткова о пожаре в архиве, равнодушно заметил: «Лес рубят — щепки летят, архивы горят — сторожа угорают».

***

Кипела в эти дни и работа в следственном управлении. Руководитель группы капитан Сорокина в кабинете Ганибаловой теперь проводила больше времени, чем в своем. Галина Николаевна не задавалась вопросом, почему подполковник, не входящая в состав следственной группы по этому делу, отдает ей распоряжения. Распоряжается, значит, имеет право. Да и вообще — не самой же принимать решения.

— Ты технические экспертизы по телефонам и компьютерам фигурантов назначила? — спрашивала «Канибалова» Сорокину.

— Назначила, но еще не отправила, завтра отправляю к нашим экспертам, в УВД.

— Хорошо, что не отправила, — одобрила Ганибалова. — Ноутбук и телефон Лисиной направь в лабораторию ФСБ, я договорилась. Чистяков пусть сам отвезет, да скажи ему — чтоб не торопился, если надо — побудет, пока заключение не получит. И как следует надо смотреть. Предупреди его, чтоб без результата не возвращался.

Следователь достала свой знаменитый блокнот, раскрыла на чистой странице и без тени смущения осведомилась:

— Что нужно найти?»

«Ну и штучка, — подумалось Полине Андреевне.

— Послушай, Галина Николаевна, а ты часом потом свой блокнот никому не показываешь? — подозрительно осведомилась она.

— Пока в этом нет никакой необходимости, — невозмутимо ответила Сорокина и глянула на свою начальницу, ожидая дальнейших указаний.

Сделав вид, что не обратила внимание на слово «пока», Ганибалова продолжила инструктаж:

— В телефоне следует обнаружить номера других фигурантов по делу, в ноутбуке — любые сведения о приобретении земельных участков.

Когда капитан Сорокина передала указание о проведении экспертизы полковнику Чистякову, Роман Алексеевич лишь молча головой кивнул — в знак того, что задачу понял. Полковник без всякой обиды воспринял, что в Москве, куда был откомандирован из далекого уральского города, он, старший офицер, поступает под начало капитана. Нельзя сказать, что Роман Алексеевич полностью был лишен тщеславия, вовсе нет. Но, ознакомившись с делом, он возблагодарил судьбу, что не ему придется руководить следствием — от этого явно состряпанного дела за версту несло так, что хотелось бежать сломя голову, и как можно дальше.

Опытному следаку, повидавшему на своем веку всякого, не составило труда понять, что все, кто фигурирует в этом деле, даже находящийся в розыске Аникеев, все они — пешки в большой игре. Главная здесь, на кого направлен основной удар, — никому доселе неведомая Александра Лисина. За что молодой женщине выпала такая «честь», Чистяков не задумывался. Не для этого он был командирован в Первопрестольную. Полковник не собирался изображать из себя Дон Кихота и бросаться на чужие мельницы со своим собственным копьем. Отправляясь в Москву, он, чего уж греха таить, лелеял робкую мечту зацепиться где-нибудь в Подмосковье, дотянуть до пенсии и построить хоть маленький домишко, где можно будет провести старость. Теперь же опытный и много чегоповидавший служака мечтал только об одном — поскорее ноги унести из Белокаменной.

***

Явившись в ФСБ и оформив пропуск, он поднялся в лабораторию, где два айтишника, одетые, как и все их собратья, в драные джинсы и не первой свежести ковбойки, равнодушно поинтересовались, чего искать надо. Покопавшись в Сашином айфоне, категорически заявили, что здесь все «глухо»: нет ни нужных следствию фамилий, ни номеров. Оставался ноутбук. Результат оказался таким же.

— Пивка по случаю понедельника захватить не догадался? — осведомился один из лаборантов. — А то после вчерашнего череп трещит.

— Пивка — нет, а вот коньячок имеется, — и запасливый Чистяков извлек из портфеля плоскую бутылку.

— Ну надо же! — восхитился айтишник. — Да для такого человека луну с неба достанем.

Новые знакомые дружно выпили, и технари взялись за дело. Умельцам не понадобилось много времени, чтобы в компьютере, изъятом при обыске у Саши, появились «ключевые» слова — «земля», «участки», «Приозерский район» и несколько перечисленных следователем фамилий.

— Только учти, Алексеич, — уже по-свойски обратился айтишник к полковнику. — Всей этой галиматье, что мы тут изобразили, в суде грош цена.

— А я не судья, — резонно заметил Чистяков.

Угрызений совести, как и прочие его коллеги, он не испытывал, но на следующее утро отправился в медсанчасть управления с острым приступом радикулита, оформил больничный лист и срочным порядком убыл на лечение в родной город. О домике под Москвой он больше не помышлял и возвращаться в столицу не собирался.

***

Произвести важнейшую, как представлялось Ганибаловой, техническую экспертизу по замерам земли подполковник поручила своей непосредственной подчиненной — капитану Эльзе Умань, той самой «рыженькой», что побывала у главы администрации Приозерского района. И, хотя Эльза Генриховна в состав следственной группы, так же как и сама Ганибалова, не входила, зато человеком была проверенным и весьма доверенным. «Ей не нужно все разжевывать, как этой исполнительной клинической идиотке Сорокиной, думала «Канибалова». — Эльза умничка, все сама с полуслова понимает».

«Умничка» и впрямь задачу свою поняла, как нужно. Нужно начальству. Проверив, какими приборами измеряется земля, и, узнав что называются они «Лейка» и «Гармин», не удосужившись, да и не собираясь выяснять, какой из них есть в лесничестве, Умань вписала в протокол «Гармин». Это название ей понравилось больше. Когда-то у ее деда был трофейный фотоаппарат «лейка», старый, потрепанный, с допотопной вспышкой. В ее представлении все «лейки» были такими, а «Гармин» — название красивое, внушительное, больше вызовет доверия.

Лесничему было глубоко наплевать, что он там измеряет. Охота этой молодой бабенке измерять болота — пожалуйста, от дороги и до обеда — тоже будьте любезны. Составив все необходимые документы о проведении экспертизы, Умань черкнула что-то вроде подписи и отнесла эту топорно состряпанную «липу» Сорокиной, распорядившись: «Подшей к делу. Полина Андреевна велела».

Так, рядом с экспертизой ФСБ об осмотре компьютера Лисиной в деле появился еще одна состряпанная этими мастерами запечных дел фальшивка. И если бы Ганибаловой, Умань, Сорокиной кто-то сказал, что следователь, фальсифицирующий документы, сам превращается в преступника и должен быть привлечен к уголовной ответственности, они бы наверняка удивись, причем искренне. Ибо только подлецы творят зло и ломают людские судьбы с убеждением, что выполняют важную, необходимую работу.

Глава шестнадцатая

Судья Анатолий Семенович Силин с утра был не в духе. Все его раздражало. Поданный женой кофе казался недостаточно горячим, четырнадцатилетняя внучка, по мнению судьи, была одета слишком вызывающе. Но когда он ворчливо сделал ей замечание, своевольная девчонка лишь рассмеялась:

— Прячься кто куда сможет, дед судью включил, — дурашливо завопила Настя и выскочила из дому.

Приехав в суд, Силин заперся в кабинете, отключил телефоны и погрузился в чтение «дела Лисиной». В который раз перечитывал судья документы и ничего не понимал. Вернее, он все понимал слишком хорошо, но отказывался верить прочитанному. «Если на клетке со слоном прочтешь надпись: «Буйвол», — не верь глазам своим», — припомнился Анатолию Семеновичу любимый им афоризм из «Плодов раздумья» знаменитого Козьмы Пруткова.

За годы службы, пройдя путь от двух маленьких лейтенантских звездочек милицейского следователя до статуса федерального судьи, он повидал всякое. И если российские суды в своей деятельности ориентируются, как это ни звучит кощунственно, исключительно на обвинительный приговор, то и следователи уже давно «облокотились» на объективный подход к делам. Но так беззастенчиво «шить» дело явно ни в чем не виновной женщине — это уже за пределами зла. Опытный взгляд судьи безошибочно усматривал нечто большее, нежели обычное нежелание следаков и прокурорских чиновников вникать в суть дела. Силин не сомневался, что кто-то невидимый, но очень властный, держал в своих руках незримые рычаги, приводившие в действие злобные силы. Даже его, федерального судью с многолетним опытом, удивить которого, казалось бы, уже ничем невозможно, поразил тот уровень административной власти, откуда поступали команды. Было над чем задуматься. С этими людьми шутки плохи, тут шею свернут так быстро, что и опомниться не успеешь. Большой любитель литературы, Анатолий Семенович вспомнил эпизод из булгаковского «Мастера и Маргариты», когда в театре варьете кот Бегемот с молниеносной быстротой оторвал голову конферансье Бенгальскому. «Хотя Бенгальскому потом голову на место приставили, — с грустной иронией размышлял Силин, — а здесь, если оторвут, то уж пощады не жди».

И все же он решил рискнуть. Зачем, почему ему, никогда особой смелостью не отличавшемуся и предпочитавшему не «дуть против ветра», взбрела в голову эта сумасбродная мысль? Но взбрела же.

У Силина тоже была дочь, примерно ровесница неведомой ему Александры Лисиной. Что бы испытывал он, отец, окажись его единственная и горячо любимая дочь на тюремных нарах СИЗО? Попытался сам себя одернуть: кому в голову может прийти мысль арестовать дочь федерального судьи? И тут же с горечью подумал: если кому-то из власть имущих понадобится свести с ним счеты по-крупному, то они ни перед чем не остановятся и его судейский статус будет последним, о чем они подумают, и вряд ли этот статус сможет его защитить.

Полное отсутствие в деле хоть каких-то документов, свидетельствующих о вине молодой женщины, пожар в архиве, явно липовые экспертизы компьютера и земельных участков, попытка «прокрутить» административное дело о лишении Лисиной родительских прав, множество иных, понятных только профессионалу его уровня, деталей — все свидетельствовало о намерении упрятать эту женщину за решетку надолго.

«Надо покопаться в ее биографии, — решил Силин. — Должно же быть хоть что-нибудь, что привлекло к ней такое особе внимание». Он прекрасно отдавал себе отчет, какие задействованы здесь не только силы, но и ресурсы. Следовало быть предельно осторожным.

Одного телефонного звонка старому однокашнику, занимавшему ныне немалый пост в генпрокуратуре, хватило ему, чтобы узнать, что Александра Лисина — дочь Сергея Михеева. Того самого Михея, имя которого уже много лет не сходит с газетных страниц и сайтов. Ну, что ж, по крайней мере, можно быть полностью уверенным, что девочка ни в чем не виновата и кто-то попросту жаждет свести собственные счеты с ее отцом. И не просто счеты сводит, а, судя по событиям последнего года, хочет уничтожить непокорного и чересчур уж независимого бизнесмена. Да, здесь было над чем подумать.

И Силин отправился к председателю суда, с которым дружен был уже не один десяток лет, еще со студенческой скамьи.

— Небось по делу Лисиной явился, — угадал председатель причину визита старого товарища. — Видно, успел ознакомиться с делом? — спросил он напрямую. — Что скажешь?

— А что тут скажешь. Я так понимаю, оттуда, — и Силин ткнул пальцем в потолок, — команда поступила четкая — будет сидеть.

Председатель лишь вздохнул и кивнул головой.

— Им легко команды раздавать, а отвечать в итоге кому? Нам с тобой. Тебе и мне!

— Да что ты так всполошился? Впервой что ли? За что отвечать-то, за что?

— Ты бы хоть прессу почитал. Вокруг этого дела уже такой вой подняли, что мама не балуй. И в прессе, и на телевидении, и в Интернете. Не только у нас, но и за границей, визжат что есть сил, что в России нет правосудия.

— Ну к этому нам не привыкать, — усмехнулся председатель.

— Не скажи. Кроме журналюг еще и правозащитники подключились. У меня есть точные сведения, что сам Бабушкин собирал подписи под письмом президенту.

— Это какой Бабушкин, который из Общественной палаты?

— Во-во, он самый. Ты же знаешь, он старик въедливый, будет шуметь, пока своего не добьется. К тому же один из защитников у этой Лисиной Шота Гогсадзе, член Общественной палаты при президенте. Недавно с ним президент чуть ли не целый час беседовал на правовые темы.

— Толя, не крути, что ты предлагаешь?

— Предлагать что-либо тебе, председателю районного суда, представителю самого гуманного, справедливого и неподкупного суда в мире, — помилуй, у меня и мысли такой не возникало. Я лишь мнением своим делюсь. Кончится это все большим скандалом, я лично постараюсь подальше быть от этой грязи. И тебе советую. Женщина уже год в СИЗО парится. По всем параметрам спокойно можно под домашний арест переводить. Куда она денется, тем более от троих малых детей?

— Ну, Силин, ты силен, — старой, еще в студенческие годы придуманной поговоркой отреагировал председатель. — Не ожидал от тебя такой прыти.

— Никакой особой прыти, — возразил Анатолий Семенович. — Всего лишь холодный расчет. Там в деле фигурирует целая группа. Завтра мы ее отпускаем под домашний арест, потом это дело переходит в другой суд, и мы, какое бы решение ни приняли, остаемся в стороне.

— Пожалуй, ты прав, вынужден был в итоге признать председатель суда. — На том и порешим.

***

Как же хорошо ей было дома. Погрузившись в ароматную пену ванны, она прикрыла глаза. Из-за двери раздавался беззаботный смех детей, неразборчивый голос мамы, из кухни тянуло каким-то необыкновенным ароматом. Ей вообще все сегодня казалось необыкновенным, даже ее собственная квартира, в которой уже столько лет прожито. И ни о чем плохом не хотелось думать. Ни об этом гадком украшении — электронном браслете слежения, которым ей окольцевали ногу, ни о том, что за пределы квартиры и шагу ступить запрещается, ни о том, что ничего еще не закончено и впереди ее ждет неизвестность — суды, приговор. Сейчас все это казалось таким далеким и неважным, несущественным. А существенно только то, что вот уже два часа она дома, Саша, Лиза, Сережа рядом, и мама, а скоро отец приедет, и сестра, и они все вместе сядут за стол. И хотелось лежать и нежиться в этой теплой воде. Но соскучившиеся по ней дети уже не раз заглядывали в ванную комнату и нетерпеливо спрашивали: «Мама, ты скоро?». Как же они, ее детки, выросли, изменились за этот год.

Год, целый год, вырванный из жизни. Год, который ни за что не вместит в себя календарных двенадцать месяцев, год, который вообще нельзя измерить временем.

В дверь позвонили, Саша услышала голос отца и стала одеваться. Зайдя в спальню, остановилась перед зеркалом. Ну, конечно, и она, Саша, изменилась, не прошло для нее бесследно пережитое. Как же давно не смотрелась она в зеркало — такое большое, чистое… На трюмо стояла ее косметика, взяла помаду, тушь для ресниц, повертела в руках одну баночку, другую, поставила на место — отвыкла.

За столом Саша не столько ела, хотя безумно все было вкусно, сколько вглядывалась в лица родных ей людей. И видела на лицах родителей даже не внешние, а незаметные для постороннего глаза, признаки глубоких переживаний.

Отложив вилку, Саша произнесла:

— А сейчас я хочу объяснить своим детям, где я была.

— Может быть, не сейчас, — неуверенно предложила Людмила Анатольевна.

— Нет, мамочка, именно сейчас, сразу, пока мы все вместе, — твердо возразила Саша и, обращаясь к детям, как в воду с обрыва бросилась, объявила. — Дети, я знаю, что вам тут, пока меня не было, много чего обо мне наговорили. Да, я действительно была в тюрьме. Но я не совершила никакого преступления и не сделала ничего плохого. На меня наговорили, что я нарушила закон, но это не так. Я всегда учила вас говорить правду и сама всегда вам говорила правду. Так вот, я даю вам честное слово, что я ни в чем не виновата. Вы мне верите? — Саша требовательно заглянула в глаза каждому из своих детей. Никто из них взгляда не отвел.

— Мы тебе верим, — ответила за всех старшая — Саша.

***

Среди ночи она проснулась и не сразу поняла, где находится. Не светил в глаза опостылевший фонарь, не клубился под потолком плотный табачный дым, не открывалась то и дело в двери «кормушка», чтобы охранница проверила, все ли в порядке в камере, все ли на местах. И постель, на которой она спала, была мягкой, и окна, прикрытые плотными шторами, не пропускали уличного света. Что-то ей приснилось тревожное, что-то такое, отчего она проснулась. Но сон уже улетучивался и только какие- то смутные обрывки неосознанно тревожили. Саша поплотнее натянула одеяло, картины недавних дней не отступали.

…Вот Надя-цыганка, укладывая сумку, уныло мурлычет, переиначивая слова песни, которую они здесь распевали вместе: «Ехала цыганка из Кургана, пятерик везла до Магадана».

— Типун тебе на язык, дура, — ругает ее кто-то из девчонок, — Тебе же четыре года впаяли.

— А мне довесят, я же непокорная, — вроде как шутит цыганка, только смех у нее невеселый, горький смех. А каким он еще может быть после объявленного приговора?

… А вот — добрая подружка Василиса. Как она заботилась, как оберегала Сашу весь этот год. На прошлой неделе Ваську привезли после суда. «Ну как?» — нетерпеливо спросила Саша, зная, что сегодня Дунаевой должны зачитать приговор. Не в силах ответить, Василиса безутешно разрыдалась и только спустя несколько минут сумела вымолвить: «Десять». Ночью, после отбоя, они шептались.

— Ну ты подумай, они же ничего не доказали, да даже и не доказывали. Как будто эти наркотики с неба упали. Так никого из нашей фирмы и не нашли, да я думаю, и не искали. А зачем искать, если есть на кого все повесить. Ты только подумай — десять лет, Васька уже совсем большой будет.

Снова уснуть, в ту первую ночь дома, ей удалось с трудом. Но засыпая, уже в полудреме, Саша подумала: вот оно, счастье. Дом, тишина, всё родное и все родные — рядом.

***

— Ну что, генерал, к чему привели ваши хитроумные комбинации? — не скрывая иронии, спрашивал Патрон.

Они сидели все в той же завешанной коврами комнате и так же потрескивали в камине березовые поленья. — Ваш Михей, насколько я осведомлен, так и не приполз на коленях, и в тюрьму в обмен на дочь, добровольно, как вы рассчитывали, не отправился. Мне кажется, что если этим делом по-прежнему будут заниматься те же самые дуболомы, то в итоге их ждет бесславное поражение.

— Вам кажется, или вы уверены, — спросил Мингажев, лишь бы не сидеть молча, как провинившийся первоклашка.

— Если мне кажется, значит, я уверен. И хватит об этом. Вам было поручено важное дело, а вы увлеклись удовлетворением собственных амбиций. — и видя, что Чингисхан хочет возразить, требовательно спросил. — Где Аникеев?

— Думает, что скрывается от нас, на самом деле мне известен каждый его шаг, все разговоры тоже под контролем…

— «Известен каждый шаг», «под контролем» — все э то ерунда! — передразнил Патрон, и, не скрывая больше раздражения, оборвал своего собеседника. — Почему он до сих пор не в тюрьме?

— По мне, так жизнь в бегах хуже любой тюрьмы.

— А мне надо, чтобы было по мне, — повелительно рыкнул Патрон. — В тюрьму его! И немедленно.

— Считайте, что он уже на нарах в следственном изоляторе. Но в таком случае полагаю необходимым передать дело из области в Следственный комитет.

— Я уже просил вас однажды избавить меня от ваших тактических манипуляций. Считаете — действуйте, мне нужен результат. У вас для этого достаточно полномочий и возможностей.

Несмотря на явную выволочку, Мингажев покидал загородный особняк в прекрасном расположении духа. По сути, он получил карт-бланшна передачу материалов дела в инстанцию, где никаких просчетов не допускают по определению. «Нет худа без добра, коварно рассуждал генерал. Посмотрю, как завертится Михей, когда его доченьку выдернут из тепленькой домашней постельки снова отправят на тюремную «шконку»…

Часть вторая

ОТЕЦ

«Бывали хуже времена,

Но не было подлей»

Николай Некрасов

Глава семнадцатая

Нет, положа руку на сердце, не почувствовал он беды. Беспокойство, даже тревога — да, возникли. А ощущения беды — нет, не было. Телефонный звонок жены застал Сергея на теннисном корте. Он любил эти ранние тренировки — заряд бодрости потом на весь день сохраняется. Когда вышел из душевой в раздевалку, услышал, как надрывается телефонный звонок. Машинально глянув на дисплей, увидел, что от Люси пропущенных вызовов уже не меньше десятка. Даже не успев спросить, что случилось, услышал ее встревоженный голос:

— Сережа, у Саши дома полиция, обыск делают, она до тебя дозвониться не может, ей адвокат срочно нужен.

— Адвокату я сейчас позвоню. А ты успокойся. Ну посуди сама: что такого могла сделать наша Шурочка? Наверняка какое-то недоразумение. Сейчас юристы во всем разберутся и все уладят, — Михеев отсоединился и тут же набрал номер адвоката Адаркова.

Часа через полтора Виталий Михайлович отзвонился и сообщил, что у Саши дома обнаружены черновики двух старых доверенностей на приобретение земельных участков, изъяты телефон и ноутбук, а теперь они едут, судя по всему, в следственное управление. Услышав про доверенности, Сергей совсем успокоился. Историю с несостоявшимся приобретением земли он, разумеется, знал, при его великолепной памяти вспомнить детали не составляло труда. Еще тогда, когда четыре года назад его друг Саша Аверьянов предложил дочери приобрести дешевую землю под кладбище для животных, он, Сергей, воспринял все это несерьезно. Перечить, однако, не стал, зная, что дочь — натура увлекающаяся, животных обожает…

Днем Адарков позвонил еще раз. Рассказал, как однообразно — знаешь — не знаешь? — проходит допрос, сообщил, что, поскольку Александре предъявлять совершенно нечего, скоро ее, безусловно, и отпустят.

Время, как всегда, когда приходится ждать, тянулось нескончаемо медленно. Лишь около одиннадцати вечера снова позвонил адвокат и сообщил, что Сашу… оставили в ИВС — изоляторе временного содержания — и эту меру пресечения может теперь изменить только суд.

Это было невероятно. Так же невероятно, как… Да какая разница, как что. Просто невероятно, и все тут! Понимая, что сейчас не время поддаваться эмоциям, что нужно действовать, что-то делать, Сергей в то же время понимал, что сейчас, ночью, вряд ли удастся что-либо предпринять. Да и что, собственно, предпринимать? В любом случае нужно дожидаться решения суда.

Как часто, вспоминая о событиях, резко изменивших или нарушивших обычный уклад жизни, мы говорим: все было как в тумане. Никакого тумана у Сергея Михеева в голове не было. Происходящее в те дни — суд, СИЗО, обвинение по статье о мошенничестве по предварительному сговору и нанесении крупного ущерба государству — весь этот маразм, всю эту, совершенно очевидно, кем-то состряпанную гнусную галиматью, он анализировал, стараясь не поддаваться эмоциям. В такой момент эмоции могли только повредить. Еще не желая верить, Сергей, поначалу скорее на интуитивном уровне, а потом уже и осознанно, понял — это его, снова его хотят достать недруги. Те, кто уже много лет не дает ему жить спокойно. Только теперь они прибегли к самому запрещенному, презираемому даже в уголовном мире приему — нанесли удар ему, подвергнув тюремной пытке его ребенка.

***

…Если сверстники всегда тянулись к Сереге Михею, то школьные учителя с опаской относились к этому своевольному подростку. Зашоренные советскими педагогическими догмами, боящиеся даже на миллиметр отступить от утвержденной Минпросом программы, педагоги Михеева, в силу своей ограниченности, просто не понимали, не могли его понять. Вроде учится мальчишка хорошо, по большинству предметов успевает, но какой-то не такой, как все, не укладывается в общие рамки. Дерзок не по годам, непочтителен к старшим, сказать может, что ему вздумается. И не углядели эти «синие чулки», что и кажущаяся им дерзость, непочтение и уж тем более самостоятельность мышления — все это не что иное, как внутренняя независимость. То самое состояние, с которым надо родиться, и то единственное, что дает человеку истинное ощущение истинной свободы.

Впрочем, один педагог сумел это качество в подростке углядеть. Но случилось это, когда Сережка уже заканчивал девятый класс. Все произошло на уроке математики. Накануне «математичка» за какой-то пустяшный проступок вызвала в школу мать Михеева. Заканчивался апрель, близился Первомай. Вера Георгиевна, мать Сергея, работающая в местном исполкоме, загружена была подготовкой к празднику чуть ли не круглосуточно, спала и то по два-три часа.

— Скажи, Сережа, учительнице, как освобожусь, обязательно к ней зайду, — узнав, что ее вызывают в школу, сказала Вера Георгиевна.

Так он и сказал. Но тут «математичку», что называется, прорвало: «Ах, некогда ей, видите ли, занята, бедняжка, государственными делами», — ерничала училка. И столько в ее тоне было ехидства и чего-то еще такого обидного, что Сергей, не отдавая себе отчета, запустил в ее сторону циркуль. Металлическое жало воткнулось в исписанную формулами доску. «Математичка», сначала побледнев от страха, а потом, опомнившись и изрыгая ругательства, выскочила из класса и, оглашая криками школьный коридор, помчалась к директору.

Заседание педсовета длилось недолго. Учителя, опустив глаза долу, предпочитали отмалчиваться. Обиженная была склочницей известной, ради какого-то мальчишки связываться с ней никто не хотел. Так же, не поднимая глаз, единогласно проголосовали за исключение девятиклассника Сергея Михеева из школы.

Забрав документы, он в тот же день отправился в районную вечернюю школу, где и предстал перед высоким, черноволосым, очень подвижным директором.

— За что тебя исключили? — строго, своим характерным гортанным голосом, спросил Артем Абилович.

Сергей ничего придумывать не стал, рассказал без утайки, как все было.

— Ты в нее, в учительницу, хотел попасть или просто в доску циркуль швырнул? — пристально глядя в глаза мальчишке, уточнил директор.

— В нее, — не отводя взгляда, признался Сергей. — Она о маме плохо сказала.

— То, что ты маму в обиду не даешь и хотел за нее заступиться, — это ты молодец, — непедагогично похвалил Артем Абилович. — Но ты понимаешь, дурья твоя башка, что ты мог человека глаза, допустим, лишить, инвалидом сделать?

— Понимаю, — ответил мальчишка и неожиданно даже для самого себя признался: — Я теперь сам со страхом думаю, чтобы случилось, если бы я в нее попал, а не в доску.

Он почему-то, пока еще неосознанно, почувствовал, что этому человеку можно говорить все, он поймет.

— Хорошо, что ты сам об этом думаешь, — одобрил Артем Абилович. — Нужно учиться признавать свои собственные ошибки, не дожидаясь, пока тебя кто-то чужой в них носом ткнет. Парень ты, как я вижу, неглупый, но горяч не в меру. Вот и учись горячность свою, там, где она тебе повредить может, усмирять. Но об этом мы еще поговорим подробно. А сейчас надо решать, как с тобой поступить.

Артем Абилович Вартанов принадлежал к той редкой плеяде учителей, что становятся педагогами не по образованию и не потому, что ближайший к дому институт был педагогическим, к тому же конкурс пустяковый, а по призванию, да потому, что для таких педагогика становится не специальностью, а образом жизни и мышления. Вот он-то безошибочно углядел в этом долговязом широкоплечем подростке человека свободного, независимого. Которого не шпынять и наказывать, а добрым советом учить надо, на путь истинный наставляя.

— Сдашь испытательные экзамены, а там посмотрим, в какой тебя класс определить, — в итоге их разговора принял решение директор «вечерки». Вартанов прекрасно понимал, что, зачислив этого паренька в свою школу, нарушит тем самым строжайшие инструкции Минпроса — принимать в вечерние школы только работающих. Но понимал Артем Абилович и другое: именно он и никто иной может и должен протянуть парнишке руку помощи.

Результаты экзаменов Вартанова, мягко говоря, удивили. Он предполагал, что этот мальчишка, такой своенравный и необузданный, хорошие оценки может иметь лишь по физкультуре. Но экзамены показали, что Михеев успевает практически по всем предметам школьной программы.

— Удивил ты меня, братец, не скрою — удивил, — искренне радовался Артем Абилович. — И вот что я решил. Поскольку у нас, в вечерней школе, не десять, как в обычной, а одиннадцать лет обучения, то я тебя зачислю не в девятый, а сразу в десятый класс — знания твои позволяют. Так что год тебе терять не придется, школу закончишь одновременно со своими сверстниками.

И все бы оно было хорошо, не нажалуйся «математичка» на Михеева местному участковому. Бравой выправкой лейтенант Федор Глебович Гнилов не обладал — «метр на коньках», говорят про таких. Старушки местные, что семечками и цветами торговали, боясь всякой власти, подхалимски ему улыбались и с почтением звали «Глебыч». А пацаны за глаза называли его «гниль болотная», отбежав на безопасное расстояние, кричали вслед: «Здравия желаем, дядя Степа», — издеваясь над его плюгавостью и маленьким ростом.

«Гниль болотная» беседу с юным нарушителем в опорном пункте провел. И не только беседу.

— Приводик в детской комнате милиции мы тебе, Михеев, оформили. Так что ты у нас теперь есть кто? Ты у нас теперь есть подучетный элемент. И глаз мы с тебя с этого дня не спустим, знай в виду, — напутствовал не шибко грамотный участковый.

Эх, смолчать бы тогда Сережке, но взяла верх вольная его натура:

— Мы это кто, царь Николай Второй? — насмешливо поинтересовался Михеев и, не дожидаясь ответа, выскочил на улицу.

«А при чем тут царь Николай?» — недоуменно размышлял не понявший насмешки участковый. А ежели Гнилов чего не понимал, то начинал злобно материться и имя обидчика непременно заносил в специально заведенный для таких вот «смутьянов» блокнотик. Мнительный и мстительный, этот человечишко никому обид не забывал и не прощал.

***

…Родился и вырос Сергей в подмосковном поселке с теплым названием Солнечный. Типичный, не велик и не мал, поселок того времени. Но для пацанов не было лучшего места на земле. Поселок рос-разрастался, старые деревянные домишки уступили место бетонным многоэтажкам, а сам Солнечный стал со временем районным центром Москвы.

Вместе с поселком рос и Сергей Михеев. Семья у них была обычной — мать, отец, старшая сестра. Мама работала в исполкоме, пропадала на работе с раннего утра до позднего вечера, отец, отслужив в погранвойсках, трудился водителем грузовика. Семья не бедствовала, жила в достатке, хотя и не шиковала. Все сыты, одеты-обуты, дети учатся, растут здоровенькими — и слава Богу.

Сережка не был пай-мальчиком. А был таким, как большинство других его сверстников того времени. Занимался спортом, то одним, то другим, в итоге не на шутку увлекся борьбой — силушкой его природа-мать наградила щедро. А качество это среди ребят всегда не последним считалось и ценилось особо. И когда подраться случалось, а как без этого, то за спины друзей никогда не прятался. Но то, что другим сходило с рук, никогда не прощалось Михееву. И стоило на районе произойти какому ЧП, да даже самой пустяковой драке между мальчишками, первым тянул в участок Гнилов именно его.

Сергей закончил школу, до армии, чтобы дурака не валять, да и у родителей на шее не сидеть, поработал слесарем на станции техобслуживания, потом и повестку получил.

Вернулся из армии, работал. Полюбил славную девушку Люсю, поженились. Старшенькую дочь назвали Сашенькой — в честь Люсиной мамы Александры Ивановны. Младшей дали имя Сережиной мамы Веры Георгиевны — Верочка. Девчонок своих молодые родители обожали, как могли, старались побаловать. Одним словом, жили они той жизнью, что жили в этой стране миллионы и миллионы их сверстников.

Глава восемнадцатая

Умер Брежнев. Подкузьмил генсек ментам — скончался в их профессиональный праздник. Так что 10 ноября ни концерта не было, ни пьянок традиционных. Бухали, конечно, за закрытыми дверями, да перешептывались, кто же теперь встанет у руля. Два дня спустя пили уже в открытую, что ж теперь, если генеральным секретарем партии и фактическим хозяином страны стал бывший председатель КГБ Андропов. О непрекращающейся вражде Андропова с министром МВД Щелоковым известно было всем, так что, думали менты уныло, ничего хорошего милиционерам теперь от новой власти ждать не приходилось.

Но на поверку все оказалось не так уж и страшно. Жесткой рукой прошелся Андропов по верхушке милицейской структуры. Зятя Брежнева — милицейского генерала Чурбанова — отправил на зону, министр Щелоков сам застрелился; ну еще с нескольких генералов погоны слетели.

Когда партия, читай Андропов, провозгласила лозунг «Рабочее время — работе!», для милицейской «пехоты» начались развеселые деньки. Они вламывались в кинотеатры, магазины, устраивали уличные рейды. Проверяли документы, выясняя, почему тот или иной гражданин не на работе, по какому такому праву в кино сидит, или в магазине очередь за сосисками выстаивает. Под завесой закона творилось массовое беззаконие, охватившее всю страну. У кого при себе были деньги, откупались. Милиционеры не брезговали ничем — пятерки, трешки, даже рублики, только давай.

Но были и те, кто решал свои проблемы не на улице. Старший лейтенант, участковый Гнилов, хоть и не великого ума человек, но и он сумел понять, что настала его пора. Деньги потекли к нему рекой. Но только денег было ему уже мало. Он жаждал власти. И мщения. Все чаще и чаще извлекал «болотная гниль» из планшета заветный блокнотик, куда методично заносил своих обидчиков. Фамилия Михеева в этом блокноте была подчеркнута красным карандашом.

***

…Часов в восемь вечера в дверь квартиры пенсионеров Зориных кто-то позвонил. Супруги переглянулись — никого они в этот час не ждали, да и вообще гостей у них почти не бывало — взрослые дети давно уже разлетелись, живут своими семьями, родственников почти не осталось, разве что кто из соседей заглянет. Юрий Борисович отворил дверь. На пороге стоял высокий крепкий мужчина в добротном костюме.

— Юрий Борисович Зорин, я не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь. Чем могу?

— А вы меня не узнаете? Посмотрите внимательнее, Юрий Борисович. Лет, конечно, прошло немало. Я — Михеев, Сергей Анатольевич Михеев, когда-то, в начале восьмидесятых, у вас на комбинате работал, в Бежевске.

— О! Вспомнили. Сколько воды с тех пор утекло. Да за всю мою директорскую жизнь десятки тысяч людей со мной работали, разве всех упомнишь, вы уж не обессудьте. А впрочем, что же мы стоим на пороге, проходите. Вы же, наверное, по делу пришли.

В маленькой двухкомнатной квартирке все сияло чистотой. Увидев гостя, седая, как лунь, но очень подвижная хозяйка засуетилась, стала доставать чашки, поставила на стол сахарницу, вазочку с медом.

— Юрий Борисович, а что же вы меня с вашей хозяйкой не познакомите? — и сам представился: — Меня зовут Сергей.

— А это моя половинка, даже больше, чем половинка — Клавдия Степановна, — спохватился Зорин.

Удивительно теплая атмосфера царила в этом дружелюбном доме, это чувствовалось сразу. Сергей присел на диван, обратился к хозяйке:

— Я, Клавдия Степановна, с дороги. Вы гляжу, на чай накрываете, а я, честно говоря, проголодался и поужинал бы с удовольствием.

Радушным хозяевам и в голову не пришла мысль упрекнуть незваного гостя за такую бесцеремонную выходку. Юрий Борисович покраснел аж до корней волос, а Клавдия Степановна сконфуженно взмахнула руками, огорчилась не на шутку: «Как же я сама-то не догадалась», — и бросилась к маленькому холодильнику, где, как успел заместить метким взглядом Сергей, из продуктов снег преобладал.

Михеев между тем достал из кармана мобильный телефон, произнес несколько слов и поспешил к хозяйке. Взяв ее за руку, усадил на диван рядом с собой и, улыбаясь от души, пояснил, обращаясь к обоим гостеприимным хозяевам:

— Юрий Борисович, Клавдия Степановна, вы что же, думаете — вот, мол, явился, на ночь глядя, непрошенный гость, да еще нахально требует угощения. Ужин ему, видите ли, подавай. Нет, мои дорогие, все предусмотрено. В это момент в дверь снова позвонили. На пороге стоял крепкий коренастый парень. Он внес в квартиру огромную, наполненную продуктами корзину, осторожно поставил на стол пакеты, в которых что-то недвусмысленно позвякивало.

Давненько пенсионеры Зорины не сиживали за таким изобильным столом, а кое-какие из заморских яств вообще видели впервые.

За ужином, да после пары стопок хорошей водочки, как водится, разговорились. Собственно, о себе, как считал Зорин, рассказывать ему было особо нечего. Как закончил политехнический институт, так и кочевал по всему Союзу — со стройки на стройку, с одного цементно-бетонного комбината на другой. Инженер он был толковый, организатор умелый, вот так и стал, на долгие десятилетия, директором крупных предприятий.

— А под Питером как оказались? — поинтересовался Сергей.

— Перед самым выходом на пенсию вызвали меня в министерство. Вот, говорят, Зорин, решили мы тебя проводить с почетом и отблагодарить, как положено. Есть в Пушкине квартира, с городским руководством договоренность достигнута, так что езжай, оформляй ордер и живи. Заслужил. Своего жилья у нас не было, привыкли жить в служебных квартирах. Денег, чтобы дом, скажем, или дачку купить, не скопили. Мы же, с комсомольской своей юности, вкалывали под лозунгом: «Стране — все, себе — ничего!» Вот ни с чем и остались. Ты, Сережа, когда про ужин сказал, хозяйка моя, я-то видел, чуть не расплакалась — пенсию только через пару дней дадут, поэтому у нас в холодильнике кусок колбасы, что кошка есть отказалась, и сыра засохшего чуток, вот и все угощение.

Михеев смотрел на этих таких замечательных, полунищих людей, которые ему, незнакомому по сути человеку, готовы были отдать последний, в полном смысле слова, кусок, и поражался. В те годы, когда он познакомился с Юрием Борисовичем, Зорин командовал крупнейшим в стране комбинатом, где работали несколько тысяч человек. Комбинат был из тех градообразующих предприятий, благодаря которым эти города и существовали. От Зорина зависело в этом городе практически все, в том числе и судьбы людские. Уж он-то, Сергей, на себе это испытал.

Вспомнилось, как парень один из их барака все ходил с потрепанной книжкой Юрия Германа, которую зачитал до дыр. В этой книжке про какого-то моряка было написано: «Первый после Бога». Вот и Зорин на комбинате и в городе был первый после Бога. И все, чем отблагодарила его страна — вот эта халупа, нищенская пенсия и пустой холодильник. Сергей наполнил рюмки, чокнулся с хозяевами. Ему хотелось бы сказать им так много, но сказал коротко: «За настоящих людей, за вас». И в эти слова вложил все чувства, эмоции, которые его сейчас обуревали.

— Ну, а вы, Сережа, может, все же напомните, в какие годы вы на комбинате работали, и вообще, хоть что-то о себе расскажите, а то мы вас по- стариковски совсем заболтали.

Не очень-то любил Сергей вспоминать эту совсем невеселую страницу своей жизни, но именно сейчас, славным этим людям, захотелось открыть душу.

***

Та самая фамилия, что подчеркнута была красным карандашом, действовала на Гнилова, как красная тряпка на быка. Не признаваясь самому себе, участковый Михеева третировал потому, что безотчетно ему завидовал. Глупо завидовал его молодости, росту, стати, что в любой компании всегда верховодил; даже тому завидовал, что в жены Михей выбрал себе самую симпатичную девчонку поселка. И когда Михеев любовно намывал только что приобретенную «Яву», Гнилов, проходя мимо, сварливо заявил: — Гляди, Михеев, будешь по ночам на своем драндулете грохотать, оформлю административное нарушение.

— Какой же это драндулет? — возмутился Сергей. — Вы гляньте, новенький же мотоцикл, только что из магазина, в масле еще.

Ему и впрямь обидно стало: давно мечтал о мотоцикле, деньги с трудом собирал, даже немного у родителей пришлось призанять. Вера Георгиевна и Анатолий Павлович, конечно, возмутились: не хватало еще, чтобы родной сын у родителей деньги одалживал, но Сергей твердо стоял на своем. Он теперь человек самостоятельный, сам зарабатывает, деньги отцу с матерью вернет.

Вот тогда-то, когда увидел Гнилов новенькую «Яву», и созрел в его голове коварный план. Обдумав все, он решил, что одному ему задуманное не потянуть. И позвал «на кружку пива» дружка своего — Никодима Укорова, опера из районной уголовки. В общем-то, не дружками они были, а так, знакомыми, но друг другу симпатизировали явно.

Черноусый Рустик, как звали мангальщика все местные, с поклоном принес блюдо дымящейся баранины и, пятясь спиной, удалился из собственного кабинета, как он пышно именовал закуток в шашлычной, где за фанерной перегородкой, отгороженные от общего зала, стояли хлипкий столик да пару колченогих стульев. Гнилов достал из портфеля бутылку «Посольской», пару чешского пива.

— Ого! — восхитился Укоров. — Царское угощение».

— Обижаешь, Васильич, — просиял участковый. — Для дорого друга, как говорится…

Водка с пивом, жаркий июньский день и дымный, пропитанный жиром воздух весьма эффективно способствовали дружеской атмосфере. Через час они уже клялись в вечной дружбе и заверяли во взаимном уважении, изливая друг другу ментовскую душу.

— Понимаешь, Глебыч, с надрывом признавался Укоров. — Вызывает меня майор и говорит: «Тебе, говорит, не западло у проституток деньги брать?» А у самого рожа сытая, часы японские на лапе, и дачу, я точно знаю, строит. Ну я ему и говорю: «Западло, когда такую зарплату платят и жить не на что». А, ну как я его?

— Во! — поднял Гнилов большой палец. — Правильно, Васильич. Все жируют, а нам — шиш. Мы что, не люди? Не даете — сами возьмем.

В шашлычной, где народу было полно, Гнилов, хотя и захмелел изрядно, не стал говорить о деле. Заговорил, когда присели перекурить в скверике на скамеечке. Укоров внимательно выслушал, план участкового забраковал полностью, сказал, что все нужно делать иначе, и заявил внушительно:

— Мы с тобой чуток выпили, Федя. А дела надо решать на трезвую голову. Тем более тут есть над чем подумать. Завтра я все обмозгую, и вечерком мы с тобой встретимся.

…Пропажу Сергей обнаружил утром. Вышел, чтобы ехать на работу, и увидел, что мотоцикла возле подъезда нет. Сначала попытался утешить себя мыслью, что кто-то из дружков решил подшутить, но через два дня, когда пропажа так и не обнаружилась, понял — угнали.

Ему посоветовали написать заявление в милицию об угоне. Написал. Дежурный в отделении спросил: «Транспортное средство застраховано?» Сергей призадумался: вроде в магазине, когда все бумаги на «Яву» оформляли, девушка-продавец что-то о страховке говорила.

— Надо бумаги дома посмотреть, — ответил он дежурному. — Вроде в магазине оформляли.

— Погляди, погляди, в магазине точно должны были застраховать, — внушительно посоветовал дежурный.

Страховой полис и впрямь лежал среди других документов на «Яву».

— Ну, вот, Серега, а ты печалился, — узнав о страховке, — обрадовался за близкого друга неразлучный Витек Аверьянов. — Надо теперь в страховую идти и получить деньги.

— Точно, — подтвердил Витькин младший брат-погодок Саня. — Так что снова будет у тебя «Ява», только новая.

Деньги Михеев получил, но новый мотоцикл купить не успел. Его арестовали, обвинили, что он угнал собственный мотоцикл с целью продажи и получения страховой суммы. Вещдок в деле фигурировал один, и потому он же и — главный: фотография с изображением мотоциклетного мотора. На фотографии явно поверх изображения обычной ручкой был нацарапан номер его пропавшей «Явы», переписанный из технического паспорта, изъятого дома во время обыска. «Липа» была настолько грубой и очевидной, что фотографию следователь обвиняемому показывал издалека и в руки не дал. А к моменту суда единственное «вещественное доказательство» и вовсе исчезло. Судью это обстоятельство никоим образом не смутило, и андроповский кнут стеганул по парню со всей своей силой. Приговор вынеси сколь нелепый, столь же и безжалостный — три года с конфискацией имущества. Адвокату было безумно жаль своего молодого подзащитного, но максимум, чего он смог после целого ряда обжалований добиться — это изменения отбывания в колонии на поселение с обязательным привлечением к труду. Конфискацию имущества не отменили. Людмиле с двумя маленькими дочурками оставили по сути голые стены, не погнушались даже холодильник забрать.

***

Жизнь города Бежевска, что в трехстах километрах от Москвы, целиком и полностью зависела от бетонного комбината. Комбинат строил школы, детские садики и дворец культуры, комбинат финансировал бюджетников и снабжал продуктами и одеждой-обувью местные магазины. И хотя городом, как и всей страной, управлял партиец, в данном случае первый секретарь горкома, его слово было все же вторым. Любое же решение, связанное с жизнедеятельностью Бежевска, целиком и полностью зависело от директора комбината Юрия Борисовича Зорина.

Оформившись в спецотделе комбината, осужденный Михеев получил место в общежитии, так назывался барак, где жили осужденные поселенцы. Их «зона» не так чтобы уж строго, но все же охранялась вохровцами. Был здесь и свой оперативник — по-здешнему «кум», — который пытался завербовать каждого вновь прибывшего. Не избежал этой участи и Сергей. Измученный всем, что на него обрушилось за последнее время, Михеев не проявил к увещеваниям «кума» никакого понимания, был непочтителен и, с точки зрения капитана, даже груб. Понимал ли Сергей, что таким поведением лишь осложняет себе жизнь, что можно быть и повнимательнее, и посговорчивее, да и спасибо-пожалуйста вовремя ввернуть? Конечно, понимал. Но не мог, не то, что не хотел, а именно не мог он идти наперекор собственной натуре, естеству своему.

После работы в общагеиграли в карты, пили до потери пульса; утром, едва волоча ноги, снова отправлялись в цеха. От выполнения нормы здесь зависело все — передачи с воли, свидания с родными, даже досрочное освобождение. Поэтому вкалывать приходилось, не щадя себя.

***

Каких только людей, попавших под пресс андроповских репрессий, здесь не было. По соседству с Сергеем койку занял сорокалетний гигант: рост под два метра, в плечах косая сажень, русые волнистые волосы и небесной синевы глаза — словно сошедший с картинки русский богатырь. И имя у него было почти что былинное — Никита. В общаге прозвали его Добрыня Никитич.

Добрыня Никитич был лучшим экскаваторщиком СССР. И не просто лучшим, а самым лучшим, причем официально признанным. Тогда модно было проводить всевозможные конкурсы и смотры по специальностям. Выясняли, кто лучшая медсестра, лучшая стряпуха, лучший учитель. Вот на таком профессиональном конкурсе Добрыня Никитич и накидал ковшом своего экскаватором столько грунта, что признали его лучшим в профессии. И в подтверждение выдали на главной выставке страны — ВДНХ — медаль с соответствующим изображением и надписью, диплом и в придачу пухлый конверт с немалой по тем временам премией. Премию Добрыня Никитич, как положено, маленько спрыснул, запивая водочкой ароматный плов в павильоне «Узбекская ССР». После чего отправился на улицу Беговую, в комиссионку, где, как подсказали добрые люди, можно было купить самое диковинное из современных чудес — видеомагнитофон.

«Видешник» он купил знатный, японский «Панасоник». Да к тому же какой-то юркий юнец продал ему из-под полы с пяток кассет — три мультика, американский боевик «Командо» с Арнольдом Шварценеггером в главной роли и еще какую-то кассету без обложки и без названия, которую, ухмыляясь и заверяя «не пожалеешь», посоветовал держать отдельно и смотреть без детей.

Нет, не пожалел, а проклял все на свете Никита, вспоминая, как покупал ту чертову кассету. На ней оказался запрещенный тогда в СССР к показу эротический фильм «Эммануэль». Сегодня эту пуританскую историю и дети смотреть не станут, тогда три года тюрьмы, да еще и с конфискацией (?!) давали. По простоте душевной Никита в дом пускал многочисленных, желающих посмотреть видеофильмы соседей. Только предупредил, чтобы со своими стульями приходили, на всех не хватало. После «сеанса» жена Никиты, выметая шелуху от семечек — а что, в кино, как в кино, как же без семечек? — проклинала проклятый видик. В конце концов ей ежедневное мытье полов и вечно толпящиеся в доме соседи надоели, и она объявила: баста, кина не будет. А тут к Никите сосед обратился, он своему начальнику пообещал «эту самую порнуху» показать, и даже на дюжину пива по такому поводу раскошелился. Никита отказал. Вышла ссора. Крику было много, до рук, правда, не дошло — связываться с Никитой охоты ни у кого не было, одной рукой запросто зашибить мог. А спустя пару недель, в выходной, хмельной Никита сам решил «Эммануэлью» перед заглянувшим в гости родственником похвастать.

Может, сосед увидел через окно их одноэтажного барака, да со зла стуканул, а может, судьба так сложилась — кто ведает? Однако нагрянули в квартиру к Никите пару мильтонов и человек пять дружинников с красными повязками. Перед тем как в квартиру вломиться, на электрощитке пробки выкрутили. Электричество отключили, и кассета с запрещенным фильмом в видешнике застряла. Показательный процесс над Никитой устроили прямо в клубе стройуправления, где трудился лучший экскаваторщик Советского Союза. Никто и доброго слова о нем не сказал, так три года, на полную, значит, катушку, и намотали.

Горькая выпала судьба богатырю. На комбинате опрокинулся на него ковш, полный цемента, живого места не осталось — мешок с поломанными костями привезли «на больничку». Через полгода сактированный по состоянию здоровья инвалид вернулся в родной город, где квартира его давно уже занята была другими людьми, а жена, забрав детей, уехала в неизвестном направлении…

За просмотр какой-то ничтожной кассеты так исковеркали жизнь хорошему, бесхитростному человеку. Жестокий век, жестокий сердца. Не нами сказано, но нам, однако, разгребать.

***

Через три месяца Сергею разрешили свидание с женой. Рано утром, Михееву по такому поводу выписали увольнительную в город, и уже через час он встречал Люсю на бежевском вокзале. Весь день они бродили по городу, наговориться не могли. Люся рассказывала о проказах девчонок, о том, как живут-поживают родители, их общие знакомые, друзья. Собираясь зайти в кафе пообедать, Людмила чуть задержалась на пороге и, приподнявшись на цыпочки, прошептала на ухо мужу:

— Сереж, ты только сразу не оглядывайся, там какой-то человек странный, почему-то в женских белых сапогах. Мне кажется, он за нами следит.

— Ничего тебе не кажется, он действительно следит. Это «кум» наш.

— Как «кум»? — не поняла Людмила, наивно полагавшая, что кумовья — это для них с Сергеем крестные их дочерей.

Сергей от души рассмеялся, поняв недоумение жены, и пояснил ей, кого заключенные называют «кумом».

— А зачем он женские сапоги напялил? — спросила она мужа.

— А зачем он работу ищейки себе выбрал? — вопросом на вопрос ответил Сергей.

Проводив семичасовым поездом жену (не позже 20:00 нужно отметиться на КПП), он возвращался в опостылевшую общагу. На душе было тоскливо. Одна лишь мысль владела им: как выбраться отсюда, из этого ада?

И решил добиться этого во что бы то ни стало. Каждый свой шаг продумал. И твердо устремился к намеченной цели. Вкалывал, вот где природная силушка пригодилась, так, что его показатели на комбинате были лучшими. Одну из зарплат — 130 рублей, по тем временам деньги немалые, — перевел в Фонд мира. Об этом написала заводская многотиражка. С газетой, прикупив в местном магазинчике одеколон «Наташа» и плитку шоколада «Красный Октябрь», Сергей отправился в приемную директора. Не привыкшая к подаркам секретарша Наташа, тронутая таким вниманием, записала его на прием через два дня. «Юрий Борисович в отъезде, будет послезавтра, ты, как работу закончишь, приходи, я тебя сразу после вечернего селектора запущу», — пообещала она.

Зорин, хоть и устал за день, выслушал работягу внимательно. И заметку в газете прочитал. Повидав на своем веку людей разных и всяких, Юрий Борисович понимал, что попал парень в переплет. К тому времени сатрап-Андропов уже «уступил» свой пост очередному недолговечному генсеку, многие «перегибы», особо не афишируя, все же исправляли. Зорин для себя твердо решил помочь парню — чем-то он вызвал его доверие и сочувствие. Может быть, своей откровенностью, а скорее тем, что директор понимал, насколько жестоко и несправедливо обошлись с этим Михеевым. На очередном заседании комиссии по условно-досрочному освобождению, где его слово было решительным, Зорин, зачитывая членам комиссии список на УДО, назвал и фамилию Михеева, добавив, что соответствующие бумаги прилагаются. Что-то пытался вякать «кум», но Юрий Борисович его и слушать не стал, отмахнулся, как от назойливой мухи.

Оформив необходимые бумаги, Сергей помчался на вокзал. Дорога до дому казалось ему вечностью.

***

Зорина Сергей вспоминал часто. С годами он все яснее, отчетливее понимал, что, не попадись на его жизненном пути такой человек, все могло сложиться совсем иначе. «Надо бы найти его, поблагодарить», — всякий раз, вспоминая бывшего своего директора, думал он, и даже разузнал, где теперь живет ушедший на пенсию Юрий Борисович. Но все как-то было недосуг. А тут, оказавшись по делам в Питере, твердо решил навестить Зорина. Вот так он и оказался в его доме.

Когда уже стали прощаться, Юрий Борисович спохватился:

— Что ж я, старый, разнюнился и даже не спросил тебя: ты же, наверное, по делу ко мне приехал. Может, помочь чем надо? Говори, не стесняйся, чем смогу, помогу.

— Да нет у меня, Юрий Борисович, никаких к вам дел. Увидеть захотел, простое человеческое «спасибо» сказать.

А Клавдия Степановна забеспокоились: «Куда же ты, Сережа, среди ночи-то, может, у нас заночуешь?» И у него, человека далеко не сентиментального, от этой неподдельной заботы так тепло на душе стало.

— Я же на машине, к тому же с водителем, — успокоил он стариков.

— На машине, да с водителем — это да, это хорошо, — вздохнул Юрий Борисович. — Я ни о чем из прошлой жизни так не скучаю, как о «Волге» своей, так ее любил, что сам частенько за руль садился, а водитель на моем месте ехал.

— Ну вот и купите себе «Волгу», — вполне серьезным тоном предложил Сергей. Еще когда они сидели за столом, он под благовидным предлогом отлучился и в кухонный шкафчик, где стояла чайная посуда, положил внушительную сумму денег.

— Да на какие барыши? — развел руками Зорин.

— Золотая рыбка принесет, — засмеялся Сергей.

Глава девятнадцатая

Вернувшись из Бежевска, Сергей не знал, с чего начать. Понятно, что первым делом следовало найти работу. Но и других забот было невпроворот. Следовало восстановиться в заочном институте, куда он поступил после армии и где вынужденно прервал учебу; девчонкам, подросшим уже, надо было побольше внимания уделять, да и родителей не забывать. И адвоката нужно найти толкового, чтобы помог пересмотреть дело и снять судимость.

А страна, бурлящая и кипящая накалом новых страстей, в едином порыве прильнула к телевизорам. С экрана раздавались такие речи, которые раньше и на кухне шепотом не каждый бы решился произнести. Новый генсек объявил перестройку и разрешил все, что не запрещено. С чем это едят, понять было трудно, но первые «ласточки» перестройки — кооперативы заполонили всю страну. Кооперативными были теперь кафе, автосервис, телефонная служба, газеты и скорая помощь; даже общественные туалеты, очищенные от вековой грязи и сияющие теперь чистотой белоснежного кафеля, и те стали кооперативными.

Михаил Сергеевич, сияя чернильным пятном на лысине, убегал от охранников в народ и, размахивая руками, призывал, своим неистребимо южным говором, «расширить и углубить» (с ударением на второй гласной), горячо уверяя своих верноподданных, что «другой альтернативы нет». Народ прислушивался, присматривался, сочинял, в общем-то, благодушные анекдоты про нового правителя и начинал понемножку, кто как умел, зарабатывать сравнительно честным путем.

— Пацаны, нам нужно срочно открыть кооператив, — возбужденно убеждал друзей огненно-рыжий Сеня, примчавшись домой к Сереге и потребовав, чтобы он немедленно кликнул самых близких друзей.

— Понятное дело, — хмыкнул Сергей. — У всех кооператив, и у нас тоже. Что будем делать, Рыжий, женские трусы шить или в Солнечном сортир откроем?

— Ага, а в сортире откроем кафе, — весело поддержал друга Виктор.

— Мы откроем цирк! — напыщенно провозгласил Арсений. — И курировать нас будет не кто-нибудь, а Фонд культуры, возглавляет который, если кому-то неграмотному неизвестно, сама Раиса Максимовна.

***

Сенька был активистом с первого класса. Звеньевой в октябрятской «звездочке», председатель совета пионерской дружины, секретарь комсомольского бюро… К чести его сказать, он никогда не зазнавался, начальника из себя не корчил и пацаном был вполне компанейским. Серега и Витек своего приятеля опекали, поскольку в очереди за силой он был далеко не первым. И когда приходилось ребятам подраться, Рыжий неизменно стоял «на атасе», чтобы предупредить, если понадобится, о приближении милиции. Стерег, стерег, а себя не уберег.

В день восемнадцатилетия родители подарили одному из их компании, Генке, компактный магнитофон «Романтик», большую по тем временам редкость. Через день исполнялось восемнадцать и Сене. Вот и решили два совершеннолетия отметить вместе. Пошли в шашлычку, заказали все, что положено, — а что, мы же теперь взрослые! Рустик улыбался всеми своими тридцатью золотыми зубами, шашлык для дорогих гостей жарил собственноручно.

У выхода из заведения кто-то кого-то то ли толкнул, то ли недобрым словом обидел — теперь и не вспомнишь. Завязалась драка. Генка протянул Сене драгоценный подарок: «Подержи, Рыжий». Когда «гниль болотная» засвистел в свой свисток, все бросились врассыпную. Сенька остался. Выпитое пиво сыграло дурную роль — ноги не слушались, да и бояться ему, как он сам решил, было нечего, стоял себе в сторонке с магнитофоном, что ж тут дурного?

Но это он так рассуждал. Менты и судья рассудили иначе и «злостному хулигану и организатору драки» Арсению Лавацкому, по тем «гуманным» андроповским временам, год на зоне общего режима впаяли.

Нанятый родителями адвокат пытался доказать, что к моменту драки его подзащитному восемнадцати лет еще не исполнилось. Но прокурор затребовал справку из архива роддома и выяснилось, что первый свой крик издал новорожденный Арсений в восемь утра. Так что к моменту драки был он уже вполне себе совершеннолетним.

Через год Сенька вернулся, повзрослевший, похудевший, с кривой татуировкой «Сеня» на предплечье. Хорошо хоть ума хватило не на самом видном месте выколоть. Окунувшись без оглядки в общественную жизнь, Рыжий стал непременным участником всех митингов, сам ораторствовал, даже какую-то инициативную группу возглавил и теперь гордо именовал себя правозащитником и «узником режима».

***

Одному ему ведомыми путями попал Сенька в Фонд культуры, который действительно возглавляла «первая леди» государства, и теперь горячо убеждал своих бывших одноклассников, что им срочно нужно создать цирковой кооператив.

— Сейчас полным ходом налаживаются отношения с Китаем — говорил Рыжий. — Это самое перспективное направление во внешней политике. У мадам возникла идея: надо отправить в Китай цирковую труппу, где в основном будут силовики — борцы, гиревики, штангисты, ну и всякое такое.

— Это что, как у Пугачевой: «Они подковы гнут как калачи и цепи рвут движением плеча»? — насмешливо спросил Сергей.

— Во, в точку попал, Серега! Именно так. Раиса Максимовна хочет, чтобы китайцам показали всю нашу русскую мощь и силу доходчивыми средствами циркового искусства.

— Ну хорошо. А мы-то здесь с какого боку? — поинтересовался Виктор Аверьянов.

— Я практически уже обо всем договорился. Мы создаем и регистрируем кооператив, набираем спортсменов — борцов, штангистов, гиревиков и циркачей с силовыми номерами, а Фонд культуры берет на себя всю организационную часть: оформляет визы, договаривается в Китае с залами, где мы будем выступать, с гостиницами, заказывает транспорт для поездок по стране, ну и все такое.

— Короче, они обо всем договариваются, а мы за все платим, — подвел итог практичный Михеев.

— Да, платим мы, но ты еще не знаешь главного, — внушительно заметил Арсений. — Вся прибыль, подчеркиваю, вся, до единой копеечки, идет нам, делиться ни с кем не надо. Фонд получает дивиденды в виде проведенного ими важного международного события.

— Заманчиво, — сразу смекнул Сергей, — но только где взять столько денег на эту поездку?

— Я и об этом подумал. Главное — найти средства на билеты и гостиницу, ну на еду, хотя там, говорят, копейки все стоит, — уверял Лавацкий. А людей для выступления надо найти таких, которым можно будет заплатить потом, после поездки. Тем более три артиста как минимум у нас уже есть.

— Это кто же? — поинтересовался Сергей.

— Ну как кто? Ты и Витька, вы будете бороться, Генка будет гири поднимать.

Все они, собравшиеся тем вечером в квартире Михеева, были молоды, задорны, а самое главное — верили, что им все по силам и нет такого препятствия, которое не сумеют они одолеть.

И одолели. Наскребли денег, у кого сколько было. Зарегистрировали кооператив — широкого профиля, как посоветовал юрист. Фонд культуры тоже не подвел. Получили синенькие загранпаспорта и отправились в Поднебесную, где их действительно ждали. И не просто ждали, а принимали, можно сказать, с почестями. Залы, где выступали москвичи, были забиты публикой битком. Дело тут было, конечно, не в них, а в том, что Сенькиными стараниями тот сотрудник фонда, который договаривался о гастролях, обронил фразу, что этот коллектив отбирала и комплектовала Раиса Максимовна, «мадам Горби», лично. Так что в Китае они были не просто труппой советского цирка, а посланниками той самой дамы, о которой сплетен и легенд по миру ходило больше, чем о ее говорливом супруге.

Заработали — сверх всяких ожиданий. Щедро расплатились с артистами, себя не обделили. Но новых гастролей никто не предлагал, и надо было думать, что делать дальше.

— Кооператив у нас теперь зарегистрированный есть, юрист постарался и вписал нам самую широкую сферу деятельности, вплоть до строительной и торговой. Пока китайские деньги не растранжирили, надо их в дело вложить, — делился своим мыслями Сергей с ближайшим своим другом Витей Аверьяновым.

— Так-то оно так, но ты что-нибудь конкретное придумал?

— В том-то и дело, что ничего пока в голову не приходит. Думал, может кафе открыть кооперативное, но пока мы в Китай ездили, у нас в районе их целых два уже открылись. Производство какое-нибудь налаживать, у нас на это средств не хватит. Нам директор толковый нужен, такой, который в коммерции соображает…

С поисками директора, как и с самой кооперативной деятельностью, пришлось повременить. В стране начались события, которые привели ее к полному развалу.

Шесть мужиков во главе с громогласным уральцем, нажравшись «зубровки» в Беловежской пуще, своими закорючками ликвидировали страну с гордым для своего народа и пугающим многих других названием. Вместо единого и нерушимого появилось на свет мертворожденное дитя с нелепым названием СНГ. Узнав о том, что Союз Советских Социалистических Республик «приказал долго жить», Михаил Горбачев выступил по Центральному телевидению и объявил, что прекращает свою деятельность на посту президента СССР.

Глава двадцатая

«Король умер. Да здравствует король!», — провозглашали французы появление на троне нового монарха. И хотя Михаил Сергеевич был вполне еще себе жив, новый «монарх» своим громовым раскатистым басом уже огласил на всю страну: «Возьмите ту долю власти, которую сами сможете проглотить». Когда эта фраза еще только должна была появиться на первых страницах российских газет, придворные идеологи забеспокоились: грубовато как-то звучит, не комильфо. И одно-единственное словечко кокетливо поменяли, облагородили, можно сказать. Вместо «власти» появилось обтекаемое — «суверенитет». Суверенитета, мол, берите. Шиш с маслом. Ни о каком суверенитете грубиян Ельцин не помышлял. Он думал и сказал то, что думал: власть берите, сколько сможете проглотить.

Брать никто не стал — стали хватать! Забыв, что рекомендовал президент подумать, сколько сумеете проглотить. Проглотить — это потом. Сначала — схватить. Все, все, что удавалось. Хватали деньги, заводы, целые отрасли промышленности, даже природные ресурсы. Потому что в итоге все это давало не только богатство, но и власть, почти ничем не ограниченную. Покупали на корню, за копейки. А кто не покупал, тот, рангом повыше, продавал — те же ресурсы, государственные и военные секреты, чертежи и целиком — уже рассекреченные и еще засекреченные архивы.

Все министры враз превратились в писателей и лекторов. Книги их, неведомо кем написанные, издавались исключительно на Западе, и лекции они предпочитали читать не в Урюпинске, а в провинциальном американском Цинциннати. И гонорары за эти никем не читаемые книги и никем не услышанные лекции ЦРУ платило своим многочисленным высокопоставленным в России агентам вполне даже легально. Как легально, ни от кого не скрываясь, ходили теперь по кремлевским коридорам офицеры ЦРУ — центрального разведуправления США, отнюдь не по шпионским легендам сюда внедренные, а официально работающие референтами, советниками, консультантами.

Никому не нужные остановились сотни фабрик и заводов, ничего больше не выпускающих. Брошенная и высохшая земля не родила хлеб. Понятие «зарплата» стало эфемерным. Люди не жили, они выживали. Кто как мог, как умел.

***

…В кооперативе появился директор. Щуплый, носатый, как большинство его беспокойных соплеменников, но человек знающий, со связями самыми разнообразными. Михаил Иосифович Бешин многие годы протрудился на знаменитом автомобильном гиганте в качестве заместителя директора по снабжению. Снабженцем он был классическим — слова «нет» для него не существовало, добыть мог все, что угодно. К своим пробивным качествам он обладал еще и способностью пить как лошадь и, несмотря на внешнюю тщедушность, перепить мог любого, самого здоровенного мужика. Ген ADH2*2, отвечающий, как известно, в организме за расщепление алкоголя, не подводил Михаила ни разу. К чести снабженца, пил он исключительно в силу, так сказать, производственной необходимости. Дома был примерным семьянином, детей обожал, жену любил и немного побаивался, а слабость имел лишь одну — был беззаветно и романтически, как мальчишка, влюблен в актрису Наталью Гундареву. Платоническая эта любовь, впрочем, ничему не мешала. К каждой премьере Бешин посылал своему кумиру роскошную корзину цветов, да баловал так ею любимыми бананами. Наташа дарила воздыхателю контрамарки и благосклонные улыбки. Михаил был счастлив.

***

В кооператив Михаил Иосифович пришел, в полном смысле слова, не с пустыми руками. В качестве, как он торжественно высказался, «вступительного взноса» пригнал четырнадцать (!) автомобилей «Москвич». Одиннадцать машин замдиректора получил в качестве зарплаты, когда завод перестал платить деньгами, три остальных, по шутливому высказыванию снабженца, сами привязались. Таким образом, легковым автотранспортом кооператив был обеспечен с лихвой, было бы кого и что возить.

Для начала Бешин, через бывшего подчиненного, при первых признаках перестройки благоразумно умыкнувшего в Израиль, организовал поставку дешевой мужской обуви и дешевого же кофе. Блестящие туфли под «крокодиловую кожу» украшал логотип известной испанской фирмы «Мистер». Пошита вся эта дешевка была в маленьких кустарных мастерских на кривых улочках старого Яффо. В пачках с кофе преобладала какая-то не то солома, не то труха, но запах был точно кофейный.

— Мне кажется, Михаил Иосифович, что эти туфли лучше носить в руках, чем на ногах, так они дольше продержатся, — невесело шутил Сергей.

— Ну, что вы, Сер-р-ожа! — отчаянно картавя, с неистребимо местечковым акцентом возражал директор кооператива. — Кому они надо, эти подробности. По такой цене никто и не подумает спросить за качество, расхватают, как горячие пирожки в холодный день.

Бешин не ошибся. Как не ошибся, когда убедил своих молодых начальников продавать, опять-таки израильское, стоматологическое оборудование и начать торговлю цветами. Он вообще не ошибался ни в чем, что касалось его деятельности, безошибочно угадывая своим длинным носом, куда и откуда дует коммерческий ветер.

Ребят он полюбил искренне, относился к ним почти с такой же нежностью, как к родным детям.

— Честное слово, Адочка, — говорил он драгоценнейшей своей супруге за семейным ужином. — Вот такие парни вытянут Россию из хаоса и болота.

— Ох, и трудная эта работа — из болота тащить бегемота, — чуть-чуть перевирая Чуковского, иронизировала не столь восторженная, как муж, Адочка.

Несколько лет спустя, когда их всех «взяли» — можно подумать, в России могло быть иначе, — Бешин на допросе это свое мнение продолжал отстаивать, утверждая, что Сергей Михеев, Виктор и Александр Аверьяновы — лучшие представители современного российского бизнеса. Разъяренный ослиным упрямством этой «жидовской морды», не желающей раскрывать «черных» и «серых» схем и рассказывать, как уклоняются от налогов и отмывают в кооперативе деньги, следователь сквитался с пожилым человеком по-своему. Тяжело больного, его свыше шести часов продержали на ногах, что для Михаила Иосифовича было равносильно смерти. От тюрьмы и от могилы Бешина спасло лишь то, что из кабинета на Петровке он прямиком попал в реанимацию Первой градской больницы, где старый приятель-хирург, по счастливому совпадению дежурящий в этот день, сделал чудо, вернув его к жизни. На свободу — Михаил Иосифович из больницы, молодые бизнесмены — из Бутырки — вышли почти одновременно — через год.

Но эти события случились много позже, а пока кооператив процветал и развивался, молодые предприниматели богатели, наслаждались жизнью, стали много путешествовать. Из каждой страны, где побывали впервые, возвращались полные планов, новых идей, которые немедленно старались осуществить.

Они стали постоянным гостями на театральных премьерах, концертах звезд российской эстрады, их хорошо знали в известных московских ресторанах. Пытались и на них «наехать» вестники нового времени — рэкетиры, но получили такой отпор, что всякая охота пропала. Фразу Михея: «Нам чужого не надо, но и своего не отдадим», — теперь в Москве, все, кому надо, знали хорошо.

***

Все началось с покупки гостиницы. Поздним вечером домой к Сергею ворвался чрезвычайно взволнованный Бешин и с порога заявил: «Срочно нужны деньги!» Чуть-чуть отдышавшись, поведал: только что выставлена на торги многоэтажная гостиница «Туристическая».

— Копейки, клянусь честью, сущие копейки, — горячился директор. — Ее не брать, хватать надо. Представляете, Сер-р-ожа, тридцать пять этажей, престижнейшее место, до центра города пятнадцать минут, до аэропорта «Внуково» — пятнадцать минут. Нет-нет, упускать нельзя. Упустим, потом всю жизнь будем локти кусать.

— А что вдруг ее так задешево продают? — недоверчиво спросил Михеев.

— Гостиница профсоюзная, от профсоюзов, как и от всех иных коммунистических структур, пшик остался, — пояснил Бешин. — Но основная проблема в том, что деньги от продажи гостиницы невозможно в карман положить. А раз нельзя взять себе, то пусть хоть даром забирают.

— Знаете, что-то тут не так, надо все поручить проверить нашим юристам.

— Конечно, надо, кто спорит, — согласился Бешин. — Но завтра утром мы должны подать заявку, застолбить покупку.

— А если юристы ее все-таки не одобрят?

— Откажемся, — беспечно засмеялся Михаил Иосифович.

Юристы покупку одобрили, сделка была предельно прозрачной. Не прошло и месяца, как Сергей Михеев и Виктор Аверьянов стали владельцами «Туристической».

— Ну вот, теперь вы можете себя считать настоящими бизнесменами. — торжествовал Михаил Иосифович. — Гостиничный бизнес во всем мире считается одним из самых респектабельных, я так за вас рад.

***

Однажды к Сергею на улице родного Солнечного подошел Гнилов. Михееву давно уже было известно о том, чьими стараниями он оказался на принудительных работах на бетонном комбинате в Бежевске и кому обязан судимостью, снять которую удалось с таким трудом, кто доставил столько горя ему и его семье. И разговаривать с «гнилью болотной» у него никакого желания не было. Но Гнилов перегородил ему дорогу:

— Не спеши, Михеев, разговор есть.

— Мне с тобой разговаривать не о чем, — отрезал Сергей.

— Не хами! — напустил строгости участковый.

— А то что? Привод оформишь? — рассмеялся Сергей.

— С тобой хочет встретиться один мой товарищ, очень серьезный человек… — продолжал гнуть свое Гнилов.

Но Сергей снова его перебил:

— Я же сказал: мне с тобой разговаривать не о чем, и с твоими товарищами — тоже.

Он решительно зашагал прочь.

Через пару дней в квартире Михеевых раздался телефонный звонок.

— Сергей? — услышал он в трубке незнакомый голос. — Это тебя с Петровки,38 беспокоят. Нас с тобой хотел один наш общий товарищ познакомить, но ты отказался.

— А мы с вами на «ты»? И вообще, я не понимаю, о чем речь идет…

— Ладно тебе, оставим нашего товарища в покое. Я оперуполномоченный Укоров, и мне надо с тобой встретиться. Завтра, в гостинице, — и, не дожидаясь ответа, отключился. Времени встречи он не назначил.

На следующий день дел у Сергея было невпроворот, и он о вчерашнем разговоре забыл напрочь. Уставший и голодный приехал он вечером в гостиницу, в кафе на первом этаже устроился за «директорским» столиком, шутливо пригрозил подбежавшей официантке: «Быстренько чего-нибудь не притащишь, тебя съем».

За соседним столом гуляла компания, человек шесть. Сергей узнал нескольких «солнечных» ребят. Один из них приветливо махнул рукой: «Серега, иди к нам!» Не подойти было неудобно, еще подумают, что зазнался. Он подошел, за руку поздоровался с приятелями.

— Вот, Серега познакомься, это Никодим, — представили ему сидевшего за столом крепыша. — Мировой парень, дочка у него родилась, обмываем помаленьку.

— А вы, Сергей, неужели откажитесь за здоровье новорожденной выпить? — добродушно улыбаясь, спросил новый знакомый.

Отказываться было неловко, он взял протянутую ему рюмку: «Желаю, чтобы ваша дочь росла здоровой и счастливой». Извинившись и сославшись на усталость, вернулся к своему столику, принялся за ужин. Через несколько минут к нему подошел уже изрядно захмелевший приятель, стал настойчиво приглашать в их компанию.

— А кто этот парень — Никодим? — спросил Сергей.

— Понятия не имею. Но мировой парень.

— И давно вы с мировым парнем знакомы?

— Да нет, только сегодня познакомились, здесь в кафе. Он сам предложил рождение дочкино обмыть, угощает от всей души.

— А вы и рады на халяву…

Поужинав, Михеев хотел подняться к себе в кабинет, когда в холле дорогу ему преградил Никодим. Движения его были четкими, взгляд трезвым.

— Это я тебе вчера звонил, — вновь обращаясь на «ты», — произнес он. — Может, поднимемся в кабинет, разговор нам предстоит серьезный.

Михеев молча направился к лифту. Проходя мимо секретарши, незваный гость тоном хозяина распорядился: «Мне кофе, черный, покрепче, с лимоном, без сахара», — и зашел в кабинет вслед за Сергеем. Не спеша осмотрелся, выбрал кресло у журнального столика и жестом пригласил присесть Сергея напротив — будто хозяйничал здесь по праву.

Но как он ни пыжился, как ни напускал на себя важность, Сергей во всех его жестах и фразах уловил некую неуверенность, наигранность. «Хочет подавить своим авторитетом», — решил он и выжидательно взглянул на человека с Петровки.

— Чтобы в дальнейшем не возникло никаких недоразумений и недопониманий, скажу сразу, — начал Укоров. — Встреча с тобой инициирована одним из наших руководителей. Фигура эта столь значительная, что я пока воздержусь от упоминания его имени. Со временем, если повезет, может быть, сам узнаешь. — и тут же, без всякого перехода, поинтересовался: — Ну что, как идет бизнес?

— По-разному, — уклонился от прямого ответа Сергей.

— Ну-ну, не прибедняйся. Мы внимательно за тобой наблюдаем. И гостиница, и цветы, и другая торговля — все в шоколаде.

— Налоги мы платим исправно, претензий к нам нет, — сухо возразил Сергей.

— Я не из налоговой, можешь передо мной не распинаться. У меня к тебе деловое предложение. Точнее, не у меня, а у того человека, чьи интересы я здесь представляю. Как я уже сказал, мы давно за вами наблюдаем. Ребята вы деловые, активные, ваш бизнес может и дальше развиваться. И мы готовы вам в этом помочь.

Сергей начинал догадываться, куда клонит этот оперуполномоченный Укоров, и ответил с излишней, пожалуй, резкостью:

— Мы ни в чьей помощи не нуждаемся, что касается дальнейшего развития нашего бизнеса, то и здесь мы разберемся сами, у нас достаточно опытные экономисты.

— Ты меня совсем не понял. Если я сказал, что без нашей помощи вам не обойтись, значит, не обойтись, — с явной угрозой в интонациях заявил Укоров. — Или ты хочешь, чтобы я перешел на понятный тебе язык? Мы — ваша «крыша». Делиться больше ни с кем не будете, только с нами. О процентах поговорим чуть позже. А сейчас, пока не забыл, распорядись, чтобы в гостинице забронировали на мое имя два номера и пусть сюда ключи принесут, эти номера теперь будут в моем распоряжении.

Внутри у Сергея бушевало пламя, ему хотелось сграбастать нахала в охапку и вышвырнуть из кабинета. При его росте и силе это не составило бы ни малейшего труда. Однако усилием воли он погасил клокотавшее внутри желание. Уже не понаслышке, а испытав на себе милицейское коварство, Сергей понимал, что сейчас главное не наломать дров, выиграть время.

— Так дела не делаются, — вполне миролюбиво заметил он. — Посуди сам: ты приходишь, козыряешь каким-то неизвестным «большим человеком», запугиваешь меня, требуешь долю в бизнесе. А я тебя в первый раз вижу и знать не знаю. Ты даже толком не сказал, кто ты такой. Я что, всему на слово верить должен? Я уж не говорю, что все это может быть вообще провокацией. Нет, так не пойдет. Я тоже себя не в сорняках нашел. Мне нужно подумать, кое с кем посоветоваться. Оставь свой телефон, созвонимся.

Укоров понял, что наскоком ничего не добился и этот раунд проиграл вчистую. Но, даже мечтая о реванше, этот мелкий человечишко «дал петуха», как говорят о фальшивой ноте:

— По крайней мере, сегодняшний ужин в кафе, я надеюсь, за счет заведения, — пробормотал он.

— А у тебя действительно дочь родилась?

— Есть у меня дочь, а раз есть, значит, она родилась, — уклончиво ответил Укоров.

— Ладно. Мы люди гостеприимные, — деланно радушно улыбнулся Сергей, но счел нужным добавить: — Только не любим, когда нашим гостеприимством злоупотребляют.

Война была объявлена.

Глава двадцать первая

Вездесущему Сеньке Лавацкому, при его нынешних связях на Охотном Ряду, где обосновалась Госдума, за пару дней удалось выяснить, кто он такой, этот Укоров. Бывший боксер, неплохой, но не более — в чемпионы не выбился. Работает на Петровке,38 оперуполномоченным уголовного розыска. Поговаривают, что последнее время в основном выполняет личные распоряжения своего непосредственного начальника — подполковника Мингажева. И если об Укорове говорили с достаточной долей пренебрежения — так, мол, мелкая сошка, — то по поводу Мингажева сходились в едином мнении — человек, несмотря на невысокий чин, влиятельный, злобный и мстительный.

Друзьям было о чем задуматься. Окончательное решение принимали вчетвером: в кабинет Михеева собрались братья Аверьяновы, Виктор и Саша, позвали директора кооператива Бешина. Старый снабженец в основном помалкивал и глубоко вздыхал, печенкой чуя, что до добра этот конфликт не доведет. Парни же в своем решении, все трое, были единодушны — стоит только мизинец протянуть, всю руку оттяпают.

— Нужно срочно, просто немедленно, провести аудит, у нас все должно быть в полном порядке, чтобы можно было отчитаться не только за каждый рубль, но и за каждую копейку, — говорил Сергей.

— В кооперативе все в порядке, я ручаюсь, но насчет гостиницы не знаю, у вас здесь своя бухгалтерия, я туда не лезу.

— Это ты, Михаил Иосифович, думаешь, что все в порядке, — возразил Сергей. — Я же знаю, все налоговики твои друзья. И на мелкие огрехи наверняка глаза закрывают. А нам надо, чтобы мы могли любую проверку пройти, самую придирчивую. Если за нас возьмутся, то шерстить будут самым густым гребнем. Что кооператив, что гостиницу через самый мелкий микроскоп проверят.

— У меня есть верный человек в счетной палате, он может помочь с аудитом, — предложил Бешин.

— Отлично! Звони ему прямо сейчас. За что я тебя ценю, так это за то, что повсюду у тебя есть верные люди, — похвалил Сергей.

***

С результатами аудиторской проверки они ознакомиться не успели — их арестовали. Аресты, как в недоброй памяти тридцать седьмом, провели под утро, одновременно, в четыре утра вломившись в квартиры Сергея Михеева, Виктора Аверьянова и его брата Александра. В квартирах — ну как же иначе? — все перевернули вверх дном, что искали и в чем обвиняют, сообщить нужным не сочли, отвезли в знаменитую Бутырку и закрыли в камере. Сначала всех в одну общую, где людей сверх нормы набилось столько, что ночью на нарах с боку на бок поворачивались исключительно по команде. Потом Сергея, непонятно за какие грехи, перевели в одиночку. Впрочем, этому он был даже рад. Хотелось как следует все обдумать, взвесить.

Михеев прекрасно понимал, что их заключение в Бутырку — это всего лишь прием психологического давления, желание запугать. Только так, чтобы раз и навсегда отбить охоту возражать власть имущим, а уж тем более — идти наперекор.

Приходящий на свидание с ним адвокат лишь руками разводил:

— Я ничего не могу понять. В материалах дела сейчас лежат результаты вашего же аудита. Судя по этим бумагам, вам не в тюрьме сидеть надо, а идти в Кремль ордена получать. Даже представить не могу, от чего я вас защищать должен.

— Да вы не нервничайте так, — успокаивал его Сергей. — Все разрешится само собой.

— Хорошенькое дело, подзащитный успокаивает защитника. Такого в моей практике еще не было.

На допросы их, конечно, вызывали, задавали чисто формальные вопросы, следователи разве что мух не ловили на этих допросах.

Ровно через год их как, ничего не объяснив, арестовали, так без каких-либо объяснений и выпустили.

— Папа, папочка, ты где был, ты в тюрьму ходил? — повиснув на шее у отца, спрашивала маленькая Шурочка, понаслушавшись от кумушек-соседок во дворе всяких сплетен.

Дома на столе он увидел популярную газету, которую тогда читали все москвичи. Газета была сложена так, что не заметить броского заголовка со словом «Солнечный» было невозможно. Автор статьи повествовала, что Россию захлестнула мафия, от которой житья нет. И самые страшные мафиози — это «организованная преступная группа из Солнечного». По словам журналиста, до зубов вооруженные «солнечные» убивают и грабят, рэкетируют и торгуют наркотиками, они «крышуют» проституток и казино, проникают во все властные структуры. А по вечерам устраивают оргии, где на десерт едят младенцев. С праведным гневом автор требовала от правоохранительных органов навести немедленно в стране порядок, изменить законодательство таким образом, чтобы закон позволил любыми, без ограничений, средствами каленым огнем выжечь эту мафиозную заразу. Из этой же статьи Сергей узнал, что его школьное прозвище Михей отныне есть криминальная кличка главаря ОПГ, которая наводит на ужас всех, кто ее слышит. Под статьей стояла подпись: «Раиса Горчинская».

***

Закончив журфак харьковского университета, Раиса Горчинская ринулась в Москву. Перо у нее было бойкое, под стать характеру, и она не сомневалась, что столичная журналистика весьма много теряет от отсутствия ее, Горчинских, ярких репортажей. Исправить эту огрешность она готова была в кратчайшее время. Начала Раиса со скандалов на «тусовках» эстрадных звезд. Эти самые «поющие трусы» уже вскоре узнали, что, стоит только обратиться к Горчинской, репортаж на первой полосе какой-нибудь из скандальных «желтых» газетенок обеспечен. Одна из таких «желтух» выдала Раисе мобильный телефон, на Черкизовском рынке она прикупила черное синтетическое «вечернее» платье, которое не мялось и частой стирки не требовало, а свернутое в трубочку запросто умещалось в дамской сумочке. Звонили Горчинской отнюдь не звезды первой величины, а те, кого не баловало своим вниманием телевидение, о ком месяцами не вспоминали продюсеры. Напомнить о себе каким-нибудь скандалом в «высшем обществе» — вот, что им было необходимо. И уже вскоре Раиса стала незаменимой. Она могла устроить скандал на ровном месте. Скандалы, справедливости ради, были весьма и весьма примитивными, но, как известно, за неимением гербовой пишут на простой.

— Сейчас ты подойдешь вон к тому разряженному мужику и шепнешь ему на ухо, но так шепнешь, чтобы все, кто возле него стоит, слышали, что его жена — бл…дь, — наставляла Раиса очередную заказчицу.

— Ну, что ты? Я Маринку хорошо знаю, она очень порядочная девушка.

— Ну вот и отправляйся к этой своей Маринке и вместе с ней борщи этому хрену вари. А хочешь на сцену попасть и на телевидение — так иди и делай, что тебе велят.

Когда на какой-то эстрадной «тусовке» кто-то кому-то плеснул в морду шампанским или соком, вцеплялся ни с того, ни с сего в прическу, рвал одежду или устраивал какой-то дебош, то нужно было лишь отыскать взглядом Горчинскую. И если она была в зале, то сомнения отпадали враз — ее рук дело, вернее, ее сценария замысел. Бывало, что скандалы по той или иной причине срывались, ее и это не обескураживало — скандал можно и придумать, не велик труд.

Редакция за подобные репортажи платила сущие гроши, но ей важно было, чтобы предоставляли газетную полосу, ее имя в этом городе должно стать известным каждому. В деньгах недостатка не было — заказчицы за славу платили щедро, за дурную славу — тариф был двойной. Она сняла приличную квартирку не далеко от центра города, метро и троллейбус сменила на такси. Подумывала машину купить, но сама же от этой мысли и отказалась — уж больно по вкусу ей пришлась кока-кола, но исключительно тогда, когда две трети в стакане составлял виски. Ежедневные возлияния стали образом жизни — женское пьянство, как известно, неизлечимо. Так что о машине пришлось забыть.

И все же Раиса осознавала, что на эстрадной теме долго не протянешь. Заказчицы становились привередливыми, а выдумывать все новые и новые скандалы — изобретательности не хватало. Да к тому же, и это было главным, Горчинская понимала, что истинной популярности эта тема, как ни старайся, не принесет.

Нужно придумать что-то новое, сенсацию, о которой заговорят все. Такую сенсацию, которая враз выдвинет ее из общей массы и позволит примкнуть к сонму королей российской прессы. Помог случай. Точнее, это тогда она думала, что случай.

Она принесла в редакцию компьютерную дискету с очередной «клубничкой», когда шеф-редактор обратился с просьбой:

— Послушай, старушка, смоталась бы ты в редакцию «Петровки,38», там пресс-конференция, а мне послать абсолютно некого, все в разгоне.

— Чего я там забыла, в этой милицейской газетенке?

— Ну, это ты зря так. Газетку они делают вполне приличную. К тому же там иногда такие фактики можно выудить — пальчики оближешь. Опять-таки знакомства с людьми с Петровки, тоже не лишнее в жизни. Ну и шампанского попьешь вдоволь, они люди не скупые.

Последний аргумент оказался решающим, да и ссориться с шеф-редактором тоже было не с руки — не плюй в колодец…

На фуршете, после пресс-конференции, за ней стал ухаживать крепенький такой мужичок в мундире с погонами капитана. Она бы, конечно, предпочла статного генерала, который сидел в президиуме, но генерал после окончания официальной части смылся под руку с известной теледивой, оставив в заложниках у журналистов этого капитанишку из уголовного розыска. Капитан, видимо, решил, что Рая хронически голодает, хотя по плотной ее фигуре этогопредположить никак было нельзя. Во всяком случае, на ее тарелку он навалил с горкой всего, что было на столах, — и тарталеток с икрой, и рыбы, и маслин, умудрившись пристроить сбоку даже гроздь винограда.

— А ничего крепче этих пузырьков здесь не подают? — капризно спросила Горчинская, когда капитан принес два фужера с шампанским.

Они познакомились. «Ну и имечко», — беспардонно, ничуть не беспокоясь о приличиях, фыркнула Раиса, узнав, что ее ухажера зовут Никодим.

— Ладно, буду звать тебя на английский манер — Ник, — решила Горчинская и предложила: — Выпьем за это.

Узнав, что его знакомая — известная журналистка Раиса Горчинская, как она сама отрекомендовалась, и выяснив, какие напитки предпочитает дама, капитан ненадолго отлучился, пошушукался с ответсекретарем редакции, и скоро вновь появился возле их столика. Заговорщицки подмигнув, он извлек из внутреннего кармана кителя пластиковую пол-литровую фляжку с этикеткой шотландского виски «Джонни Уокер». Через час, напялив на себя полученные в презент синие футболки с надписью «Петровка,38», веселые и хмельные, они покинули редакцию. В одном из переулков капитан подошел к довольно приличному «фольксвагену», галантно распахнул перед дамой дверь автомобиля.

— Ты же выпил, — обеспокоилась Раиса, увидев, как он устраивается за рулем.

— Не беспокойся, довезу в лучшем виде, мне это, — капитан выразительно прищелкнул пальцами по шее, — не мешает. Говори адрес. Только по дороге в магазин надо заскочить, горючим запастись. У тебя дома пожевать что-нибудь найдется? А то я от этих канапушек только аппетит нагулял.

Похоже, он за двоих решил, как провести им вечер. Раиса не возражала.

Они стали «встречаться». Никодим, охотно теперь отзывающийся на свое новое имя, даже притащил к ней на квартиру зубную щетку, бритвенные принадлежности, кое-что из одежды и целую стопку всевозможных настенных отрывных календарей, которые в советские еще времена были непременным атрибутом кухни в любой квартире. Тут были «Календарь медика», и «Календарь биолога», «Календарь спортсмена» и всякие иные разнообразные тематические календари.

— Зачем тебе это? — изумилась Горчинская.

— Любите календарь — источник знаний, — напыщенно ответил Укоров, и извлек из сумки пакет с килькой пряного посола, пару бутылок пива и бутылку водки.

Усевшись на кухне у стола в трусах и в майке, он наполнил стопарь водки, придвинул стакан с пивом, оторвал от календаря два листика. На одном уместил пару-тройку рыбешок кильки, второй стал внимательно читать. Килька на календарных листочках и водка с пивом — это был любимый вид отдыха капитана Никодима Укорова. Когда у себя дома он только начинал свои приготовления, жена впадала в ярость, она не переносила этого жлобства своего благоверного и крыла его последними словами, отравляя менту заслуженный отдых. Он огрызался, старался не обращать внимания, но настроение все равно было испорчено. Теперь, познакомившись с Горчинской, он решил лакомиться в квартире любовницы.

Увидев, как стекающее с кильки масло пропитывает листок бумаги и проникает на скатерть, хозяйка оторопела. Зрелище было, мягко говоря, не аппетитным. Она совсем уж было собралась возмутиться столь хамским поведением гостя, когда он сказал такое, что заставило ее враз забыть об этих пустяках.

— Ты должна написать об одной мафиозной структуре. О ней пока еще никто не знает, ты узнаешь первая, и эта сенсация прогремит на всю Россию, а может, и на весь мир, — с набитым ртом вещал Укоров. — Справишься? Гляди, я за тебя поручился.

— Справлюсь, — не задумываясь, ответила Горчинская. — А перед кем ты за меня поручился?

— Перед своим шефом, — пояснил капитан. — Он дал мне задание подыскать толкового, острого журналиста, способного написать сенсационную статью. Я назвал тебя.

Раиса уже начала догадываться, что совсем не случайно отправил ее на пресс-конференцию в милицейскую газету шеф-редактор, как наверняка не было случайным и появление там капитана. Но какое теперь это могло иметь значение?

— А когда я смогу ознакомиться с материалами? — нетерпеливо спросила Раиса.

— Да хоть сейчас, — он снова полез в свою сумку и, не обтерев рук, достал канцелярскую папку.

Через час она вернулась на кухню, где «любимый» сцеживал в стопку остатки водки и с явным сожалением поглядывал на две последние килечки.

— Послушай, Никодим, — за все время знакомства она впервые назвала его полным именем, — я ни хрена не поняла в этих бумагах. Какие-то бухгалтерские ведомости, справки из налоговой инспекции. Я в этом, честно говоря, не сильна. Только и сумела понять, что вы арестовали каких-то бизнесменов.

— Это я маху дал, — признался Никодим. — Забыл из папки весь этот бухгалтерский мусор вытащить. Тебе ни к чему. Главное ты уяснила — арестована шайка преступников. И не просто шайка, а организованная группа. О-П-Г! — раздельно произнес капитан. — Поняла? Послезавтра, в субботу, шеф приглашает нас с тобой к себе на дачу, на шашлыки. Там он тебе все поподробнее растолкует…

Глава двадцать вторая

Небольшая, в те годы еще небольшая, дачка подполковника Мингажева находилась неблизко. Добрались до нее уже почти к полудню. Хозяин встретил гостью радушно, если радушием можно назвать растянутые губы, видимо, обозначавшие улыбку, и совершенно холодный испытующий взгляд, каким он ее бесцеремонно рассматривал.

— Марат Дамирович, — представился Мингажев, — для вас — просто Марат.

— В таком случае для вас просто Рая, Раиса Горчинская.

Они прошли в беседку, где в самом центре большого круглого стола возле вазы с фруктами стояли бутылки с виски и кока-колой — видимо, Укоров доложил начальнику о пристрастиях своей подруги. Рядом с фруктами Горчинская увидела расписанное восточным орнаментом блюдо, на котором находилось всего несколько, но диковинно огромных помидоров. Она не удержалась, взяла один, который, тяжелый невероятно, на ладони не умещался. Заметив ее удивление, Мингажев пояснил: «Это мне сегодня утром приятель из Средней Азии прислал. Только на юге Узбекистана растут такие помидоры, называются они юсуповские, а еще их называют «бычье сердце», и весят по пятьсот-шестьсот граммов каждый.

— А вкус?

— Вкус восхитительный, впрочем, вы сегодня их отведаете сами. Не забудьте только желание загадать.

— Зачем? — удивилась Раиса.

— Ну как же, — пожал плечами Мингажев. — Есть такая примета: если что-нибудь пробуешь впервые и при этом загадаешь желание, оно непременно сбудется. Но, прежде чем мы приступим к дегустации, я бы хотел вам показать свои владения.

Он взял Горчинскую под руку и, выходя из беседки, пренебрежительно обронил Укорову: — А ты пока займись мангалом, разожги угли.

Осматривать, собственно, было нечего, да и не на экскурсию по своим владениям хозяин пригласил гостью.

— Вы журналист, и для вас не секрет, что наши законы сильно отстали от существующей в России действительности, — начал подполковник с места в карьер. — Страну захлестнули коррупция, преступность, взятки, грабежи и разбои, убийства. Организованные преступные группировки множатся, как грибы после дождя, а мы, как страусы, прячущие голову в песок, делаем вид, что не замечаем того, что творится вокруг. Вот недавно арестовали лидеров одной из самых опасных в России, а может, и не только в России, преступных группировок. Создана в московском районе Солнечный. Лидер — некто Сергей Михеев по кличке Михей. Опаснейший человек, прикрывшийся личиной респектабельного бизнесмена. Упрятали их в Бутырку, и что же вы думаете: нам удастся их осудить? Ничего подобного. По нашим вялым законам придется отпускать голубчиков на свободу. Конечно, наши законодатели пытаются внести изменения в Уголовный кодекс, в скором времени, видимо, будет меняться Конституция, но все это медленно, долго, очень нерешительно. Пока мы раскачиваемся, криминал, как ржавчина, разъест всю страну. Я думаю, нам нужно самим повести на них решительную атаку и создать такое общественное мнение, чтобы им на нашей земле тесно стало. Как вы, Раечка, посмотрите на то, что вас мы попросим написать статью о русской мафии, о той угрозе, которую несет нашему обществу организованная преступность? В нашей прессе таких откровенных публикаций пока не было. Вы будете первая. Ну как вам мое предложение? — нетерпеливо спросил Мингажев. — Кстати, имейте в виду, что для продвижения в средствах массовой информации этой темы руководство создало некоторый фонд, которым я вправе распоряжаться. Ну так как? Можно считать, что мы договорились?

— Не вижу для этого никаких препятствий, — пожала плечами журналист. — Надо думать, материалами вы меня обеспечите?

— Понимаете, Рая, я не вправе разглашать оперативную информацию, — начал вилять Мингажев. — Разумеется, кое-какие материалы вы получите. Но, мне кажется, вы не уловили главного, не обижайтесь, пожалуйста. Тут дело даже не в фактах, а вашей гражданской позиции. И, конечно, в смелости.

Мингажев глубоко заблуждался, предполагая, что Горчинская чего-то недопонимает. С первых же слов подполковника она прекрасно поняла, чего от нее хотят, и сейчас думала только о том, как продать себя подороже.

— Если вы не готовы делиться со мной имеющимися у вас материалами, не стоило и разговора этого заводить, — насмешливо заявила она. — О каких таких оперативных секретах вы мне тут толкуете? Дайте мне то, что мне нужно, а я уж сумею распорядиться как положено и написать такую статью, чтобы у людей кровь в жилах застыла.

«Ого! — мысленно восхитился Мингажев. — Похоже, этот долдон Укоров своей отбитой в боксе башкой и сам не понимает, какой клад нашел», — а вслух сказал:

— Раиса, вы превзошли все мои ожидания. Можете не сомневаться. В вашем распоряжении будут любые сведения, которые вам понадобятся. Скажу больше: если в ваших статьях будут обнародованы факты, ранее даже нам неизвестные, мы с удовольствием отреагируем на них.

О, как же ждала она этого момента! Грезила о нем в своих мечтах. Горчинская поняла, что ей предоставляются поистине неограниченные возможности для ее самых смелых фантазий и вымыслов.

— Когда нужна первая статья? — деловито поинтересовалась Раиса.

— Желательно, чтобы она у вас была готова, ну, скажем, через недельку, а о дате публикации мы вас заблаговременно уведомим. А теперь вернемся к мангалу, и я угощу вас чудесным шашлыком.

Шашлыки и впрямь были превосходными, а знаменитые юсуповские помидоры ей так понравились, что она, не в силах остановиться, беспрестанно отрезала себе все новые и новые кусочки. Гостеприимный хозяин проводил их с Укоровым до ворот. Когда они сели в машину и Раиса оглянулась, чтобы помахать Марату на прощанье рукой, у нее в голове мелькнула мысль: на этой дачке надо повесить мемориальную доску с надписью «Здесь родилась Солнечная ОПГ».

Возле подъезда своего дома, тоном, не терпящим возражений, она заявила любовнику: «Сегодня езжай к себе, порадуй любимую женушку. Мне надо работать».

На самом деле ей необходимо было остаться одной и как следует продумать, как вести себя и как планировать свою дальнейшую жизнь. А в том, что в ее жизни наступают значительные перемены, открывается новая и такая заманчивая страница, Раиса Горчинская ничуть не сомневалась.

Открыв возле входной двери сумочку, чтобы достать ключи, увидела плотный белый конверт. Кто и когда ей его подложил, она не видела, но не особо удивилась. Скорее наоборот — было бы странно, если б конверта не оказалось. Пересчитывать купюры она стала, в этом не было необходимости — на банковской упаковке цифра и так обозначена — 10 000 долларов США.

***

Первый из знакомых редакторов, кому Горчинская предложила свой опус, проявил неожиданную строптивость и ответил ей старинной газетной присказкой: «Читал и духом возмутился: зачем читать я научился?». Потом пояснил свою мысль:

— Надо полагать, никаких подтверждающих документов у тебя нет. Я лично про такого Михея и слыхом не слыхивал. Если он таков, как ты его здесь изобразила, он меня на лоскуты порвет, а что сделает с тобой — мне неинтересно. А если он законопослушный человек и ты его, мягко говоря, облила помоями, то иск его адвокаты предъявят, что меня на лоскуты порвут мои издатели. И на кой же ляд мне вся эта канитель?

— Ну не бесплатно же я тебя об этом прошу, — заявила Раиса.

— Ой, да не смеши ты меня. Ну, сколько ты мне можешь предложить? Ты хоть сама-то понимаешь, сколько нужно заплатить за этот пасквиль?

— Сколько скажешь, столько и заплачу, — самонадеянно пообещала Горчинская.

Умудренный и много чего на своем газетном веку повидавший редактор на этот выпад лишь усмехнулся и беззлобно сказал:

— Ступай, старушка, ступай, у тебя таких денег быть не может.

Вечером Раиса передала о своем разговоре Никодиму-Нику. Тот проглатывал очередную килечку; без этой, как про себя думала Раиса — гадости, — он теперь к ней в дом не являлся.

— Н-да, об этом мы как-то не подумали. Ладно, завтра посоветуюсь с шефом, — решил Укоров. А на следующий день внушительно заявил: — Больше сама не лезь. Только после того, как я отмашку дам.

***

Статья «Осторожно: Солнечная мафия» и впрямь произвела эффект разорвавшейся бомбы. Зерно сорняка, брошенное в нездоровую почву, дало обильные всходы. Общество, влачившее нищенское существование, раздираемое коррупционной властью, нищетой, законодателями, не имевшими никакого понятия о том, что такое закон, это общество хотело видеть зримого виновника всех своих бед. Горчинская, с подачи своих новых вдохновителей из МВД, им такого виновника показала. Как после главной роли в хорошем фильме актер становится знаменит на утро после премьеры, так враз знаменитой стала и Раиса. Ее имя было на слуху у всех. Газетам, где публиковались очередные статьи Горчинской, был обеспечен повышенный тираж. Ее, отныне признанного эксперта по проблемам «русской мафии», все чаще и чаще приглашали на телевидение. Теперь уже не она убеждала редакторов опубликовать ее бредни. Напротив — день и ночь трезвонил телефон, от заказов не было отбоя. Сочиняя о мафии и организованных преступных группировках все новые и новые небылицы, она уже давно переступила ту грань, за пределами которой остались такие понятия, как совесть, честь, даже элементарная порядочность. Садясь за свой домашний компьютер, Раиса напевала одну и ту же, привязавшуюся к ней строчку из Высоцкого: «А из зала мне орут: «Гони подробности!» «Хотите подробности, будут вам подробности», — бормотала под нос сочинительница страшных сказок. Ее воспаленный мозг, буйная, необузданная фантазия, разогретая алкоголем, рисовали картины ужасов, один другого страшнее. Здесь были похищенные младенцы и закатанные в бетон должники, ограбленные банки с десятками расстрелянных из автоматов служащих и взрывы машин министров и депутатов. А как ей удавались красочные сцены кутежей главарей мафии! Роскошные дворцы, кавьяр в бочках, коллекционные шампанское и коньяки, миллионы, проигранные в казино Лас-Вегаса и Лазурного берега… Ужасающие преступления японской «Якудзы», американских «Ангелов ада», сицилийской «Коза ностры» и неаполитанской «Каморры» — все они меркли перед жестокостью русских организованных бандитов. И когда в российской прессе, торжествуя и улюлюкая, распространили отчет Интерпола, название «Русская мафия» занимало в списке самых жестоких мафий мира третью строчку. Россиянам было чем «гордиться».

По большому счету, да и не то, что по большому, а просто по сути, Горчинскую следовало бы судить за антигосударственную деятельность, ничем и никем не подтвержденные ложь и клевету. Американские и европейские спецслужбы прилагали гигантские усилия и тратили огромные средства на то, чтобы создать миф о русской преступности, перекрыть все ходы проникновения российского бизнеса на Запад. И вдруг — такой подарок! Они готовы были озолотить безвестную им Раису Горчинскую. Не на западные доллары, не на швейцарские франки и не на немецкие марки, а за собственные российские «деревянные» рублики сделала она то, к чему западные спецслужбы так упорно стремились вот уже несколько лет. Миф-«джинн» был из бутылки, наполненной клеветой, выпущен.

Глава двадцать третья

Люся неотрывно наблюдала, как Сергей читает статью, после каждой прочитанной строчки хмурясь все больше и больше.

— Сережа, это правда? — спросила она, когда муж отложил газету.

— Это спрашиваешь меня ты, моя жена, человек, который знает меня лучше всех?

— Ах, ну перестань, что ты к словам цепляешься. Прямо как Юрий Никулин в «Бриллиантовой руке». Я вовсе не то хотела спросить. Я хотела спросить, откуда она все это взяла? Ты знаешь, я вчера зашла в наш магазин за сосисками, мне соседка сказала, что сосиски привезли, хотела девчонкам взять. А на мне они как раз и закончились, всего-то три штучки осталось. Какой-то мужик из очереди говорит продавщице: «Гляди, дура, это же жена Михея, вот пожалуется мужу, он твой магазин спалит, а из тебя самой сосиски сделает». Так та у меня прощения начала просить. Я оттуда бежала сломя голову.

— Знаешь, Люся, — задумчиво произнес Сергей, постукивая пальцем по газете. — Это не просто статья. Ну в смысле необычная газетная сплетня. Это хорошо продуманный удар. И, надо полагать, не последний. Да-да, первый, но не последний, — повторил он.

Он по-прежнему занимался бизнесом, развивал сеть магазинов, продумывал и придумывал новые и новые проекты. Но в жизни что-то, сначала неуловимо, а потом все отчетливее стало меняться. То ловил на себе какие-то непонятные взгляды людей, которых хорошо знал, то шепоток невнятный доносился. Как-то раз к нему в гостиничный офис заявился один старый знакомый. Не друг, не приятель, а так, не припомнить когда, случайно познакомились.

Посетитель рассказал, что у него небольшой магазин оргтехники, в основном продает компьютеры и принтеры. На него «наехали» какие-то бандиты и требуют денег. Сказали, что, если «крыши» нет, они будут его «крышей», а если кто-то есть, пусть приходят на «стрелку».

— Ну, а от меня ты чего хочешь? — рассердился Сергей, уже понимая, зачем явился к нему этот человек.

— Анатольич, ты мне только разреши сказать, что ты моя «крыша», они сами отвалят. Я же не за просто так прошу, я же понимаю, — и он положил на стол довольно пухлый конверт.

Никаких денег у него Сергей не взял, кое-как выпроводив назойливого визитера. Он прекрасно понимал, что тот, побывав у него, будет теперь прикрываться его именем, как ему этого ни запрещай. До Михеева уже не раз доходили слухи, что кто-то пользуется его именем, решая свои «вопросы». Ерунда, сплетни, думал он, и только теперь понял — не сплетни, и уж совсем не ерунда. Но вот как противостоять этому, он пока не знал.

***

На юбилее известного художника, любимца московской богемы, куда Сергей был приглашен, его познакомили с высоким, невероятно худым человеком, который артисту был то ли дальним родственником, то ли близким соседом. За столом они оказались рядом, разговорились. У Сергея, еще с ранней юности, была удивительная способность — он умел слушать людей. Что-то во взгляде его было такое, может, искренний интерес, что людям рядом с ним всегда хотелось выговориться, даже душу открыть. Так произошло и в этот раз. Станислав Николаевич Дмитриев, так представился его сосед по столу, оказался инженером-изобретателем. И изобрел он какой-то фантастический метод замены старых труб на новые. Суть его изобретения состояла в том, что во время замены сам трубопровод продолжал работать и его эксплуатация не прекращалась.

В отличие от собратьев-изобретателей, Стас оказался не занудой, не способным говорить ни о чем, кроме своего открытия, а напротив — вполне вменяемым парнем.

— Знаете что, Сережа, мы с вами, пока вы меня не прокляли, больше о моем изобретении говорить не будем. Есть интерес, давайте обменяемся телефонами и встретимся, а нет, так и не надо. Мы же здесь собрались юбилей праздновать, а не дела обсуждать. В это время к ним подошел юбиляр — человек талантливый, всей стране известный сценограф Борис Краснов, славящийся еще и тем, что непревзойденно умел рассказывать анекдоты.

— Ага, вы уже познакомились, — с удовлетворением констатировал он. — Имей в виду, Серега, что ты сегодня сидишь за столом с будущим лауреатом Нобелевской премии.

— Без Нобелевской я как-нибудь проживу, лишь бы Шнобелевскую не всучили, — остроумно отреагировал Стас.

— Ладно, ладно, не скромничай, лучше учи английский, чтобы на вручении премии речь сказать, — и, обернувшись к Сергею: — А ты, брат, становишься знаменит, о тебе уже анекдоты рассказывают, а это первый признак популярности и даже славы. Вот, послушай. Поймал мужик золотую рыбку, а та ему молвит: «Отпусти меня, я тебе любое желание исполню». Призадумался мужик, потом говорит: «Освободи меня от Солнечных». «Эх, чего захотел, — говорит рыбка. — Да я сама под ними хожу», — и юбиляр первым весело рассмеялся.

Станислав и Сергей не смеялись: изобретатель просто не понял, о чем в анекдоте шла речь, а герою анекдота было совсем не до смеха.

Через неделю кто-то еще раз рассказал Михееву анекдот про Солнечных и золотую рыбку и он, по ассоциации, вспомнил изобретателя Стаса. Салфетку, на которой Дмитриев накарябал свой телефон, он, понятно, не сохранил, но раздобыть номер не представляло особых трудов — стоило позвонить Боре. Для чего ему нужна эта встреча, Сергей и сам толком не осознавал.

Звонку нового знакомого Станислав не удивился, даже признался, что ждал звонка. «Надо же какой проницательный», — подумал Сергей и пригласил Станислава на обед в ресторан своей гостиницы, предложил прислать за ним машину. Тот отказался, сославшись, что по московским пробкам предпочитает любому автомобилю метро.

— Расскажи мне о своем изобретении, — попросил Сергей, когда они встретились. В институте я изучал городское хозяйство, подземные коммуникации, кое-что соображаю, надеюсь, что суть пойму.

— Да-да, я без технических подробностей, только суть.

Когда Станислав закончил свой рассказ, Сергей сказал ему открыто, что он думает:

— Если все это не твои, извини за резкость, фантазии, то Боря Краснов прав — это открытие века. Но я не любитель прожектов, я сторонник проектов. Скажи, какие-то документы на твое открытие у тебя есть?

— В нашем патентном бюро я, конечно, соответствующее свидетельство получил. Но это просто документ, удостоверяющий, что за мной закреплены авторские права на данное изобретение. И не более. Никаких технических оценок. Чтобы начать мое изобретение внедрять, нужна серьезная техническая экспертиза, желательно международная, лучше всего — швейцарская — она в этой области самая авторитетная.

— А это что, очень сложно? — поинтересовался Михеев.

— Это совсем не сложно, это очень дорого. Во всяком случае, у меня таких денег нет.

— А если я тебе эти деньги дам?

— А если швейцарцы дадут отрицательный отзыв?

— Ну тогда у моих детей — папа всего лишь миллионер, — беззаботно рассмеялся Сергей.

— В каком смысле? — не понял Станислав.

— Ну в смысле не миллиардер, а только миллионер.

Документы в Швейцарию они отправили. Отзыв пришел через полгода. Самый восторженный. В строгом пакете с отзывом лежал отдельный конверт с письмом, адресованным господам Михееву и Дмитриеву. Некий швейцарский предприниматель Сильвен Маурер изъявлял желание встретиться на предмет обсуждения конкретных технических деталей в целях осуществления совместного международного проекта. В случае если господа Михеев и Дмитриев сочтут возможным провести переговоры в Женеве, господин Маурер берет на себя все хлопоты по оформлению означенным господам визы в Швейцарскую Конфедерацию, а также оплатит все расходы, связанные с авиабилетами и пребыванием дорогих гостей в Женеве.

— Похоже, Стас, что мой друг был прав, когда утверждал, что тебя ждет Нобелевская премия, — сказал Сергей, прочитав переведенное на русский язык письмо. — Ну что, господин Дмитриев, вы не против пройтись по берегу Женевского озера и покормить булкой лебедей.

— Каких лебедей? — не понял Станислав, погруженный в какие-то свои мысли.

— Ну по телевизору когда показывают Швейцарию, там всегда туристы стоят на берегу озера и кормят лебедей хлебом.

***

Из Швейцарии им пришлось поехать в Австрию, потом в Бельгию и в ФРГ, снова вернуться в Швейцарию. По всему выходило, что есть прямой смысл охватить новым проектом сразу несколько стран Европы и, с большой долей вероятности, Турцию. Следовало найти предприятия, которые смогут изготовить необходимое количество труб нужного диаметра и качества, произвести тщательные экономические расчеты, создать отделения фирмы в тех странах, где будет осуществляться реконструкция трубопроводов.

Поначалу Сергей разрывался между Москвой и Европой, но в итоге семья переехала в Австрию, где была зарегистрирована фирма Михеева и находился головной офис. Детей определили в частную школу с пансионом, сам Сергей без устали мотался между европейскими странами и Россией. В аэропортах самых разных столиц этого высокого плечистого респектабельного мужчину уже узнавали многие служащие, улыбались как доброму знакомому.

***

Все складывалось прекрасно. Открытие русского изобретателя Станислава Дмитриева было столь простым, какими бывают только истинно гениальные открытия. Работа в отделениях фирмы Михеева, а их уже было несколько, кипела, все шло к тому, что уже в скором времени можно будет приступить к непосредственно технической части осуществления проекта. Сильвен Маурер, подсчитывая предстоящую прибыль, довольно потирал руки и не переставал восхищаться своим русским партнером, отмечая его деловые качества и неутомимость. Тем более странным показалось Сергею поведение и мрачный вид Маурера, когда они, в очередной раз, встретились в Женеве.

— Послушайте, месье Михеев, у меня к вам серьезный разговор. — Обратился к нему швейцарец. Разговор шел на немецком языке, который Сергей и до того знал неплохо, а за время своих путешествий освоил так, что изъяснялся теперь уже без всяких затруднений. — Я навел о вас кое-какие справки, — и, заметив тень недовольства, пробежавшую по лицу собеседника, поспешил уверить: — Вы напрасно обижаетесь, у нас это совершенно нормальное явление. Должен же я знать, с кем работаю и с кем мне предстоит делить прибыль. Я совершенно не против, если подобные сведения вы соберете обо мне и о других наших партнерах. Но сейчас речь о вас. Мне сообщили, что в российской прессе вас величают не иначе, как крестным отцом русской мафии. Газеты пишут, что преступная организация, во главе которой стоите вы, самая сильная в России. Я хочу знать, так ли это? — и он пристально посмотрел Сергею в глаза.

— А если я вам сейчас скажу, что это не так, вы мне поверите?

— Сергей, согласитесь, это мое право — верить вам или своим информаторам. Но я вам сейчас говорю только о том, что пишут газеты. Пока эти публикации за пределы России не выходят, а если они просочатся к нам, в Европу? Вы представляете, как это может повредить нашему совместному бизнесу? С нами просто не захотят иметь дела, прекратят всякие отношения.

— Что вы предлагаете? — с раздражением спросил Михеев. — Может быть, мне стать медиамагнатом и скупить все российские газеты, чтобы они перестали печатать про меня всяческую клевету?

— Ну нет, конечно, об этом речь не идет, — Маурер иронии не понял. — Но надо подавать в суд. Когда суд подтвердит, что все опубликованное в вашей прессе не что иное, как клевета и выдумка, тогда отпадут все вопросы к вам лично.

— Я пытался, — огорченно признался Сергей. — Но у моего адвоката не принимают иски, либо они лежат в судах без рассмотрения.

— Как такое может быть? — поразился Маурер.

«В России все может быть», — хотел ответить Сергей, но смягчил формулировку:

— Вы плохо знаете Россию, Сильвен.

Глава двадцать четвертая

Позвонил Виктор Аверьянов:

— Серега, где я тебя застал?

— В женевском аэропорту.

— Куда летишь?

— В Москву лечу, не беспокойся.

— А я думал, ты забыл, что у нас завтра открытие, хотел напомнить.

— Так я и забыл, мне Наташа напомнила, так что секретарь тебя, Витек, опередила.

…Еще пару лет назад они с Виктором не так уж задорого купили в центре города захиревший торговый центр. В советские времена солидное и престижное, это «предприятие торговли» не выдержало конкуренции современных ярких и броских магазинов со сверкающими и по-новому оформленными витринами. Городские власти торговый центр продали. Друзья купили, не спеша делали ремонт, и вот наконец наступил день открытия.

Народу собралась тьма, тем более, что прошел слушок о беспрецедентных скидках, которые посулили первым покупателям новые владельцы, и многократных сюрпризах в день открытия. Перед центральным входом публику веселили цирковые артисты, девушки в коротких белых юбочках раздавали детишкам, да и желающим взрослым, конфеты и маленькие пирожные. Когда приглашенный оркестр грянул туш и гостеприимно распахнулись двери, многие автомашины, проезжающие мимо, притормозили, чтобы поглазеть на яркое зрелище. В короткой этой пробке застрял и лимузин всем известного олигарха Сосновского. Последнее время все звали Савелия Абрамовича — Сааб, от первых букв имени и отчества. Поддерживая свое прозвище, которое ему чрезвычайно импонировало, Сосновский стал ездить исключительно на машинах марки «Сааб», разумеется, не серийного производства, а индивидуальной сборки. Даже цвет у лимузинов, присылаемых из Швеции Саабу, был особым, не повторяющимся в серийном производстве.

— Что такое? Почему стоим? — недовольно спросил Савелий Абрамович, отделенный от водителя перегородкой, в переговорное устройство.

— Торговый центр открывают, сейчас поедем, — извиняющимся тоном проговорил сидящий рядом с водителем охранник.

— А ну-ка, подрули поближе, — велел заинтересовавшийся Сосновский. Он давно уже положил глаз на это здание, хотел открыть здесь автосалон, но, надо же, в свое время упустил из виду, а вот теперь кто-то и опередил, не зря же сказано — свято место пусто не бывает.

— А кто открывает, не знаешь? — снова проговорил в переговорное устройство.

— Точно не знаю, Савелий Абрамович, вроде, говорили, что «солнечные».

— Ну-ну, давай подруливай, заодно и поздравлю, — скомандовал олигарх.

Включив проблесковый мачок на крыше машины и порыкивая сиреной, лимузин остановился у самой нижней ступени перед центральным входом. В сопровождении охраны Сосновский проследовал в огромный светящийся торговый зал. Посередине стояли улыбающиеся совладельцы нового торгового центра Михеев и Аверьянов, рядом топтались чиновники из мэрии Москвы, суетились телерепортеры.

Сосновский подошел поближе, но остался стоять несколько в сторонке, ждал, когда его заметят. Первым увидел олигарха человек из мэрии. Он что-то шепнул на ухо Михееву, тот, в свою очередь, сообщил новость Аверьянову. Друзья подошли поприветствовать нежданного гостя, недоумевая, чего это Сааб решил почтить своим присутствием столь незначительное по его масштабам событие.

***

Сосновского Серей и Виктор встречали в основном на юбилеях да презентациях, дружбы не водили, общих дел не имели, потому и удивились нежданному визиту. Поприветствовав гостя, предложили ему показать торговый центр.

— Не стоит, — довольно бесцеремонно отказался Сосновский, — я и так вижу, что все сделано добротно, современно.

Виктор глянул на часы и, извинившись, заторопился — он уже опаздывал.

— Важная встреча? — ехидно поинтересовался олигарх, полагая, причем искренне, что важнее, чем встреча с ним, иной и быть не может.

— Самая важная, — подтвердил Виктор, — важнее и быть не может. День рождения дочери. Я ее утром только успел в щечку чмокнуть и сюда умчался, пообещал, что через часик вернусь, а сам задержался, так что еще раз извините…

Сосновский и Михеев обменялись еще парочкой ничего не значащих фраз, и олигарх, пробормотав невнятные поздравления, направился к выходу. Сергей проводил гостя до машины. Уже усаживаясь, Сааб, как о чем-то незначительном, сказал:

— А знаете что, продайте-ка вы мне этот торговый центр…

— Прямо сейчас? — улыбнулся Сергей, решив, что это неудачная шутка известного своей эксцентричностью олигарха.

— Ну зачем же прямо сейчас, — не принял шутки Сосновский. — Можете до завтра подумать, — и он протянул Михееву свою визитную карточку, заметив со значением: — Здесь телефоны, по которым дозваниваются.

Вечером, отмечая в ресторане день рождения дочери Виктора, Сергей поведал другу об утреннем разговоре с олигархом.

— А что, — неожиданно загорелся Виктор. — Давай продадим. Ну сам посуди, на кой хрен он нам сдался, этот торговый центр. Мало гостиницы, так еще и это себе на шею повесили. Это ж тебе не какой-нибудь магазинчик или цветочная палатка. Здесь и специалисты нужны, и персонал соответствующий, контроль за поставками, оборотом. Да что я тебе толкую, ты все это не хуже меня знаешь. А так, продадим — и прибыль солидная, и хлопот никаких. Тем более тебя-то теперь в Москве вообще почти не бывает.

«Может, и прав Виктор, — подумалось Сергею. — Когда еще заниматься торговым центром, когда с проектом по трубам головы поднять некогда, в самолетах больше времени провожу, чем дома». На следующий день он позвонил Сосновскому.

— В принципе мы готовы продать торговый центр, — сказал он. — Но ваше предложение, не скрою, застало нас врасплох. Мы хотим еще пару дней обдумать ваше предложение, посчитать наши расходы и назвать реальную цену.

— Да нечего считать, — грубо заявил олигарх. — Я предлагаю… — и он назвал сумму, за которую разве лишь его индивидуальной сборки «Сааб» приобрести можно было.

— Это шутка? — сухо осведомился Михеев.

— Я что, похож на шутника? — вопросом на вопрос ответил Сааб. — Эта та цена, которая меня устраивает, — отчеканил он.

— В таком случае я должен вам сообщить, что это та цена, которая не устраивает меня, — в тон собеседнику отчеканил Сергей.

— Ну, это твои проблемы. Мне отказывать не принято, — с угрозой в голосе заявил Сосновский.

— Если уж мы перешли на «ты», то я тебе хочу сообщить, что нам с тобой не по пути. Тебе подсказать адрес, куда идти, или сам дорогу найдешь?

Сааб аж задохнулся от гнева, не в силах ничего произнести. С ним давно уже никто не позволял себе разговаривать в подобном тоне. А тут какой-то мальчишка! Что он о себе возомнил?!

***

Уже через несколько часов запись этого разговора прослушивал на специально оборудованной для этого конспиративной квартире подполковник Мингажев. Никакой санкции на прослушку олигарха, тем более занимающего несколько весьма важных позиций в правительственных структурах, у него не было, да и быть не могло. Но, готовя себя к делам важным, Марат Дамирович методично и скрупулезно составлял досье на всех, кто входил в круг его интересов и кого в дальнейшем можно было использовать в хитросплетенных комбинациях, роившихся в его мозгу сотнями.

«Какой подарок, ну какой же бесценный подарок преподнес Михей», — размышлял Чингисхан. В эту минуту он даже почувствовал к Михееву что-то вроде симпатии.

— Через сорок минут буду у тебя, — предупредил Мингажев Пруткова — даже верный «пес» о существовании этой конспиративной квартиры ничего не знал. — А впрочем, нет, давай лучше встретимся на Суворовском бульваре, возле старого дома журналистов.

Он подумал, что при таком разговоре следует перестраховаться не на сто, а на все тысячу процентов, и потому решил перенести встречу на улицу, где, при определенных мерах безопасности, их разговор прослушать было практически невозможно.

***

— Но у меня нет в Москве сапера такого уровня, — словно оправдываясь, говорил Прутков, выслушав шефа. — Я же в Москве без году неделя, еще не успел обзавестись своими кадрами. Может быть, разрешите мне привлечь капитана из вашего отдела, ну этого, кажется, Упорова…

— Не Упорова, а Укорова, — машинально поправил Мингажев и тут же возмутился: — Совсем с ума сошел! Ни одна живая душа у нас в конторе не должна знать об этом. Даже если тень не то что подозрений, а сомнений возникнет, что взрыв машины олигарха организовали спецслужбы, ты себе даже представить не можешь, что с нами со всеми сделают. Твой Термез тебе курортом покажется. Как вообще тебе такая мысль могла в голову прийти?!

— Я все понял, — покаянно ответил Прутков.

Послушай, Ан — дрей, по городу бродят полчища безработных нищих «афганцев». Пошуруй среди них, только энергично, все надо делать быстро, — сменил гнев на милость успокоившийся подполковник.

— И как я сам не додумался? — хлопнул себя по лбу ладонью Прутик. — Спасибо, шеф, надоумили. Там я точно кого-нибудь подходящего найду.

— Но только втемную, только втемную, — категорически потребовал подполковник. Если после дела увидишь, что сапер о чем-то догадывается, — спишешь. А лучше спиши в любом случае, так оно надежнее будет. Как говорит наш подучетный контингент: «Береженого Бог бережет, а не береженого конвой стережет». Да, и еще, это важно. Желательно, чтобы пассажир пострадал, но не сильно. Очень желательно. Понимаю, времени на подготовку мало, понимаю нелегко, но надо постараться. От этого, учти, и для меня, и для тебя может зависеть очень многое.

… Прервав дневную передачу о бедственном положении индейских племен в США, диктор Первого канала российского телевидения зачитал официальное сообщение ИТАР-ТАСС:

«Несколько минут назад на одной из центральных улиц Москвы был взорван автомобиль известного предпринимателя, общественного и государственного деятеля Савелия Абрамовича Сосновского. Водитель и охранник предпринимателя погибли на месте. Сам Савелий Абрамович доставлен в реанимацию института Склифосовского. Врачи оценивают его состояние как критическое».

Когда Ельцин узнал о покушении на Сосновского, он спросил своего помощника: «Погиб?»

— Жив пока.

— Жаль, я б его, суку, сам взорвал.

Глава двадцать пятая

Юного Саву природа одарила щедро. В школу он пошел с шести лет, в университет, на физический факультет поступил с первого раза, доктором наук и профессором стал в таком возрасте, когда большинство его сверстников только начинали об аспирантуре задумываться. Бешеная энергия и неуемные амбиции клокотали в этом человеке. И когда Советский Союз распался, Савелий Сосновский понял: пришло его время.

Контролируя продажу автомобилей и телевизионных каналов, отправляя оружие на Кавказ, он стал баснословно богатым человеком. Но одного богатства было ему мало. Сосновский жаждал власти. Причем власти такой, когда он мог бы навязывать свою волю всем, даже первому лицу страны.

***

В день взрыва лимузина Сосновского Укоров приехал домой к любовнице без своего обычного килечно-пивного набора. И хотя бутылку водки из холодильника достал, открывать ее не торопился. Переключая телевизионные каналы, где только и говорили, что о взрыве машины Сосновского, он нетерпеливо дожидался появления Раисы, которой позвонил еще час назад.

— Ты уже слышала? — нетерпеливо спросил Никодим, как только Горчинская переступила порог.

— Про Сааба? Конечно. Наши все на ушах стоят, думают-гадают, кто же это с ним счеты свел.

— Одной тебе ни о чем думать не надо, как всегда, получишь информацию «на блюдечке с голубой каемочкой», то бишь из первых рук, — и выждав многозначительную паузу, произнес: — Михей.

— Не может быть! — ахнула Раиса. — Это просто невероятно. У тебя точные данные?

— Точнее не бывает, — заверил Укоров. — В распоряжение шефа попали агентурные сведения о том, что за несколько дней до взрыва Михей поссорился с Сосновским и открыто угрожал ему расправой.

— Опять агентурные данные и ни одного документа, — надула губки Горчинская.

— Дура, — взорвался Никодим. — Да за такие сведения любой из твоих коллег последнее бы отдал, а ты мало того, что бабки получаешь и информацию из первых рук, так еще и кочевряжишься.

— Ладно, ладно, чего ты завелся, — примирительно произнесла она и поинтересовалась, — а вы Михея уже арестовали?

— В том-то и дело, что нет. Он успел за границей скрыться.

— Жаль, — вздохнула Раиса. — А впрочем, ничего страшного, и этот факт тоже можно выигрышно обыграть. Мол, скрылся от неизбежного возмездия.

— Умница, — похвалил он ее, — на ходу подметки рвешь, — и тут же скомандовал: — Садись, пиши. Надо, чтобы в завтрашнем номере «Коммерческого вестника» вышла твоя статья.

— Именно там?

— Ну конечно. Это же газета Сосновского. И имей ввиду, гонорар на этот раз — двойной.

***

Выполняя задание своего шефа и благодетеля, Прутков побывал в одном из реабилитационных центров воинов-афганцев, где без труда свел знакомство с опытным сапером. Костя Травкин на себе испытал поговорку, что сапер в жизни ошибается только один раз. Ему еще повезло, что ноги лишился, но жив остался. Долго убеждать его не пришлось. «Просьбу» взорвать машину «зажравшегося буржуя» он воспринял довольно спокойно. Обещание, что сразу после этого сможет уехать на берег теплого моря, где уже ждет его уютный домик, помогло Косте избавиться от последних колебаний. Гораздо труднее было объяснить бывшему подрывнику, почему буржуй после взрыва должен остаться живым.

— Понимаешь, шурави, — проникновенно обращался к нему Прутков так, как во время войны называли советских солдат все афганцы, и вновь наполняя стакан водкой, — мы же с тобой не палачи. Мы — мстители. Будь уверен, этот взрыв даром не пройдет, он прогремит на всю Россию и заставит задуматься многих нынешних богатеев о том, что у простого народа воровать нельзя, что возмездие неизбежно.

Шурави согласно кивал кудлатой головой. Он был уже на все согласен.

Со своей задачей Травкин справился блестяще. Тяжеленную автомашину взрывной волной подбросило вверх на полметра, но сидящий на заднем сиденье пассажир был только слегка контужен.

Новостная служба телевидения, мягко говоря, несколько сгустила краски, сообщив о критическом состоянии олигарха. Сосновский даже сознания не терял и, находясь в роскошно обставленной палате частной клиники, а отнюдь не в институте Склифосовского, внимательно слушал все сообщения о своем «тяжелом ранении и предсмертном состоянии».

В этот же день на сороковом километре Минского шоссе у обочины дороги был обнаружен труп одноногого человека в камуфляжной форме, какую носили в Афганистане советские«воины-интернационалисты». К гимнастерке были привинчены два ордена Красной звезды, нашивка за тяжелое ранение. В кармане обнаружили недопитую бутылку водки. Многочисленные травмы не оставляли никаких сомнений — пьяного «афганца» сбила машина. В выпуск телевизионных новостей это происшествие не попало.

***

Прочитав статью Горчинской, Савелий Абрамович распорядился привести к нему автора.

— Надо полагать, что факты для своего материала вы почерпнули не с телевизионного экрана, — осторожно начал Сааб.

Раиса на реплику никак не отреагировала. Она много слышала о необычайной проницательности, незаурядном уме и неодолимом коварстве олигарха. А потому предпочитала промолчать и подождать, как будут развиваться события.

Она не ошиблась — Сосновский совершенно верно угадал ее молчание.

— Если изложенные в вашем материале факты соответствуют действительности, то я не намерен оставлять это, ну скажем так — происшествие, — без внимания, — Сосновский предпочел до поры до времени не открывать всех карт перед этой незнакомой женщиной. — И если я сочту возможным заняться своим собственным расследованием, то вы мне сможете оказать в этом весьма существенную помощь. В том, разумеется, случае, если вы будете со мной предельно откровенны.

«Вот оно то, к чему она стремилась, о чем мечтала, не смея надеяться, что когда-нибудь такое с ней произойдет, — думала Раиса, понимая, что с этого дня жизнь ее может снова круто повернуться. — Это не подачки Мингажева, не ожидание новой информации от пьяно сопящего Укорова. Тут и деньги, и влияние, если она, конечно, поведет себя грамотно…» Вслух же она произнесла:

— Я могу подумать?

В этот момент в палату, где лежал Сосновский, заглянула медсестра.

— Конечно, можете, — криво улыбнулся Сосновский. — Вам вовсе не обязательно смотреть на ту часть моего тела, куда мне сейчас будут делать укол. Побудьте пока в соседней комнате, подумайте и возвращайтесь с положительным ответом.

Через пять минут Раиса рассказывала своему новому боссу об отношениях с людьми с Петровки, не скрывая практически никаких подробностей. Савелий Абрамович слушал, не перебивая, лишь на минуту вызвал звонком помощника и коротко распорядился: «Подполковник Мингажев из уголовного розыска. Подготовь досье к вечеру». Когда они уже обо всем договорись, Сосновский лишь уточнил:

— Вы желаете числиться в штате моей газеты или предпочитаете оставаться на вольных хлебах?

— Не думаю, что мне следует сковывать себя какой-то работой в штате. Предвижу, что мне придется много ездить, а слишком частые командировки могут вызвать нездоровый интерес коллег.

— Что ж, разумно, весьма разумно, — одобрил Сосновский.

Олигарх долго колебался, следует ли ему проводить личную встречу с Мингажевым, слишком уж незначительными были звание и должность этого подполковника, о котором Сааб до этого дня и слыхом не слыхивал. Министр МВД, и тот бы сломя голову от счастья, примчался к нему по первому зову, а тут какой-то подполковник… Но чутье подсказывало, что нет, не все здесь так просто, и в итоге он все же решился на встречу.

В свою очередь и Мингажев не сразу решил, докладывать ли генералу о предстоящей встрече с олигархом, но в итоге решил воздержаться. Если будет острая необходимость, можно доложить и потом. Тщательно выбрав костюм, сорочку, галстук, милицейскую форму он вообще терпеть не мог, Марат Дамирович отправился в больницу, прихватив с собой только что изданную книгу «Россия бандитская».

— Идти к такому больному, как вы, с традиционными апельсинами или яблоками я не решился, полагая, что ваша охрана их и не пропустит без проверки, вот поэтому вам книжную новинку прихватил. Эта книжка еще даже в магазины не поступала, — непринужденно начал Мингажев, поздоровавшись с олигархом и внешне не проявляя никаких признаков волнения или тем более подобострастия.

— Не будем терять времени, — даже не поблагодарив и не взглянув на подарок, сухо начал Сосновский. — Перейдем к делу. Насколько точна и проверена ваша информация о том, что этот взрыв — дело рук Михеева?

— Михеев давно находится у нас в разработке, — сообщил Мингажев. — Оперативной информации — тонны. Но привлечь его пока не удавалось, ускользает. А последнее время вообще практически живет в Европе, занимается своим новым проектом.

— Что за проект?

— Технические подробности мне неизвестны, информации по этому проекту пока собрать не удалось, но что-то связанное с прокладкой труб или ремонтом трубопроводов, точнее не скажу.

Они проговорили не менее часа. Два изощренных негодяя, понаторевшие на интригах, циничные и властолюбивые, прекрасно находили общий язык, ибо мыслили одними категориями.

— Я тут вашей Горчинской сделал предложение, от которого она не посмела отказаться, но вы ее строго не судите. Пресса в нашем деле сейчас может оказаться для нас просто незаменимой. Я совершенно не против, если вы продолжите использовать эту мадам в своих интересах, но и мне мешать не вздумайте.

— Как можно! — неискренне всплеснул руками Мингажев. — Я же все прекрасно понимаю.

На самом деле он решил всыпать продажной журналистке по первое число. И вовсе не потому, что она переметнулась к более богатому хозяину, а потому, что осмелилась об этом не доложить. Не зря про журналюг говорят, что их профессия вторая древнейшая. После проституции.

Сам же олигарх тем временем внимательно изучил собранные для него документы о проекте, который вознамерился осуществить в Европе Сергей Михеев. Опытный бизнесмен с первого взгляда оценил масштаб задуманного. Названия фирм, сотрудничавших с Михеевым, говорили сами за себя. «В олигархи метишь, — злорадно подумал Сааб о Михееве. — Костьми лягу — не допущу!»

С расправой над неверной Горчинской Мингажеву пришлось повременить. По поручению Сосновского Раиса срочно вылетела в Европу.

Глава двадцать шестая

Издатель брюссельской «Вечерней газеты» пребывал в унынии. Редакционная касса была почти пуста. Рекламодатели будто сговорились, обходя его издание стороной. Если так пойдет дальше, то первого числа ему нечем будет платить жалованье не только журналистам, но и типографским рабочим. А это — неизбежный конфликт с проклятыми профсоюзами и иные неприятности, о которых и думать не хочется.

От невеселых размышлений его отвлек телефонный звонок начальника полиции и постоянного партнера по покеру.

— Послушайте, Ламберт, я получил одну информацию, которая для меня особого интереса не представляет, а вот вы можете из этого сделать сенсацию, — заявил полицейский.

— О чем речь? — уныло поинтересовался издатель.

— Речь идет об одном русском. Как утверждает наш источник, это крестный отец русской мафии, — пояснил господин Петерс.

— И какое нам до него дело?

— Да не было бы никакого, но он вознамерился перекопать всю Бельгию в поисках какого-то клада.

— Вам не кажется, дружище, что это попахивает какими-то сказками? Тоже мне — русский граф Монте-Кристо в Брюсселе, — хмыкнул господин Ламберт.

— Ах, да какая вам разница, тем более, что русские ассигновали на это кругленькую сумму. Видно, он там изрядно им насолил, что они хотят разделаться с ним нашими руками.

— Вот с момента о кругленькой сумме, пожалуйста, поподробнее.

Текст статьи был убогим, не статья даже, а просто перечень злодеяний никому не ведомого мафиозо. Господину Ламберту было не до литературных изысков. Но издатель и помыслить не мог, что вскоре о никому не известной доселе вечерней бельгийской подтирашке суждено будет узнать всему миру. Потому что на ее страницах была опубликована фамилия Михеев.

К вящему удивлению опытного издателя, газету с выпуском, что называется, рвали на части. Не утруждая себя доказательствами, автор пугал благопристойных бельгийцев страшным «крестным отцом русской мафии», который продает оружие и наркотики, проституток и бриллианты, убивает, грабит и взрывает, одним словом, виновен во всех смертных грехах и во всех преступлениях, совершенных за последние годы в мире. Кому и для чего понадобилась эта бестолковая публикация именно в его газете, господин Ламберт не задумывался. Жизнь была сложна и многотрудна, есть и без того о чем подумать. Впрочем, касса газеты пополнилась, а это было главным.

***

Сергей еще раз внимательно оглядел гостиничный номер, заглянул в платяной шкаф — вроде ничего не забыл. Собранный чемодан стоял у порога.

— Присядем на дорожку по нашему обычаю, — предложил он друзьям, присел, первый же поднялся и вышел из номера. В аэропорту Вены возле стойки регистрации Михеев обнаружил, что куда-то запропастился билет. Паспорт, бумажник с кредитными картами — все на месте, а билета нет. Стал вспоминать, и тут же услужливая память восстановила картинку — парнишка из гостиничной обслуги принес билет в номер, Сергей в этот момент разговаривал по телефону, не отвлекаясь, жестом указал мальчишке, чтобы положил билет на стол. Протянул чаевые и продолжил разговор. Так, должно быть, и лежит на столе эта картонка.

— Знать, не судьба тебе сегодня лететь в Женеву, полетишь завтра утренним рейсом, — сказал кто-то из провожавших.

— Сорву важные переговоры, — отрицательно покачал головой Михеев. — А от этих переговоров подписание контракта зависит. Поступим так. Ты, Антонио, — обратился он к одному из приехавших с ним в аэропорт приятелей, — поезжай в гостиницу, возьми билет. Покажи, на что ты способен как гонщик. Если успеешь — улечу, ну а нет, тогда и думать буду.

Антонио успел. Зарегистрировавшись последним, Сергей Михеев поднялся на борт самолета, чтобы через полтора часа приземлиться в Женевском аэропорту Куантрен.

***

Михеев еще только доставал из кармана паспорт, когда к нему подошел офицер-пограничник и, слегка коверкая фамилию, осведомился: «Месье Микеев?»

Получив утвердительный ответ, заявил, что к господину Микеев имеется несколько вопросов и он просит проследовать за ним. Спустились на несколько этажей вниз, в просторной комнате его ожидали двое мужчин из женевской криминальной полиции и женщина-переводчик, коверкающая русские слова так, что с трудом можно было их разобрать. Первым делом потребовали, чтобы он сдал мобильный телефон. После нескольких формальных вопросов один из полицейских заявил:

— Сейчас уже поздно, вы устали с дороги, вам нужно отдохнуть.

Его отправили в камеру, находящуюся здесь же, в аэропорту, утром разбудили, предложили позавтракать. После этого вновь привели в ту же комнату, где он был накануне вечером. Давешний полицейский что-то сказал переводчице.

— Господин инспектор интересуется, как вы отнесетесь к тому, что вам предложат сдать отпечатки пальцев?

— Я категорически против.

— Он не понимает, почему вы возражаете, — снова перевела женщина.

— Насколько я знаю международное право, отпечатки пальцев могут быть взяты только у лиц, которым предъявлено какое-либо обвинение. Мне же никакого обвинения не предъявляли.

— Вынуждена вас огорчить, господин Михеев, — пояснила переводчица. — Законы Швейцарской Конфедерации имеют свои особенности и позволяют брать отпечатки пальцев даже до предъявления обвинения.

После неприятной процедуры Сергея усадили в автомобиль и привезли на улицу Берг ле Фур, где в женевском Дворце юстиции, в своем кабинете, дожидался его франтовато одетый, с густой гривой волос средних лет холеный господин. «Судебный следователь Жорж Загген», — представился он.

Следователь начал задавать вопросы о пребывании месье Микеев в самых различных странах Европы. Сергей выслушал вопросы и заявил:

— Я в вашей стране иностранец и требую, чтобы вы относились ко мне как к иностранцу. Я готов ответить на любые ваши вопросы, касаемые моего пребывания в Швейцарии, но не намерен отвечать ни на один вопрос о моем пребывании в других странах.

Загген капризно поджал губы, после чего объявил, что против господина Михеева в кантоне Женева возбуждено уголовное дело. Пояснив, что Михеев обвиняется в отмывании денег, причастности к организованной преступности и нарушении правил пребывания в Швейцарии.

— У вас есть какие-то основания обвинять меня в вышеперечисленных преступлениях? — осведомился Михеев.

Загген предъявил ему бельгийскую «Вечерку».

— Но позвольте, предъявлять обвинение на основании газетной публикации — это же абсурд! — возмутился Сергей. — Тем более, как я вижу, это не швейцарская газета, а бельгийская…

Но следователь не стал слушать никаких возражений. Не без явного торжества в голосе добавив, что арестованный направляется в следственную тюрьму Шан-Долон. Мстительный человек, Жорж Загген воспылал ненавистью к «этому славянину», который позволил себе разговаривать с ним столь независимым и непочтительны тоном.

***

Расположенная на окраине Женевы, окруженная глубочайшим рвом, тюрьма Шан-Долон вмещала себя двести пятьдесят арестантов, мужчин и женщин. В камерах находилось до восьми человек, но Михеев был помещен в одиночку. Первым делом ему выдали инструкцию. По правилам тюрьмы Шан-Долон инструкция переводилась на все языки, на которых говорили обитатели этого мрачного заведения. В середине девяностых в Шан-Долон доставили русского арестанта, и уже через два дня инструкция была переведена на русский язык. Не без любопытства ознакомился Сергей с этим своеобразным документом, текст которого гласил:

«Тюрьма Шан-Долон

Дирекция

К вашему вниманию

Правила пребывания

Дамы и Господа,

Вы находитесь в тюрьме предварительного заключения Шан-Долон.

По прибытии вы можете получить бумагу и почтовые конверты для извещения ваших родственников или друзей. Если у вас нет денег, то администрация тюрьмы готова оплатить почтовые расходы, разумеется, в разумных пределах.

Также вы получаете: ручку, зубную щетку, зубную пасту, мыло, бритву, расческу. В случае отсутствия у вас денег возможно обновление вышеперечисленных вещей.

Начальник блока или его заместитель обязательно в ближайшее время встретится с вами. Тюремный персонал постарается ответить на все ваши вопросы, но не забывайте, что в тюрьме вы не один.

Ваши деньги помещаются на счет, открытый на ваше имя в нашем кассовом отделе. В случае если ваши деньги не блокированы по распоряжению суда, вы можете воспользоваться ими по своему усмотрению.

Мы вам советуем, если вы этого еще не сделали, сдать ценные вещи в нашу канцелярию, так как в случае воровства, пропажи или утери из камеры, тюрьма ответственности за пропавшее не несет.

Вы обязаны содержать в порядке камеру, а также следующие предметы:

2 одеяла;

2 простыни,1 наволочка;

1 большое полотенце;

1 маленькое полотенце;

1 полотенце для посуды;

1 суповая ложка;

1 кофейная ложка;

1 вилка;

1 нож;

1 пластиковый стакан.

Вы можете получить каталог бакалеи и моющих средств.

Начальник блока обходит все камеры около 7 часов утра. Именно его, в первую очередь, вы обязаны уведомить о всех своих проблемах.

Телефонные разговоры запрещены, но в случае отсутствия другой возможности контактов с вашей семьей или в профессиональных целях вы можете получить специальное разрешение, заполнив спецформуляр, который выдается начальником блока. Телефонные разговоры возможны только при наличии денег на вашем счету.

Передачи проверяются. Для вашего удобства сообщите вашим родственникам или друзьям, что они могут положить деньги на счет для того, чтобы вы могли выписывать продукты из нашего магазина. Ваши посетители также могут покупать для вас все необходимое прямо у нас.

Напитки, содержащие алкоголь, запрещены.

При наличии денег и заполнив формуляр, вы можете приобрести любые продукты, фигурирующие в нашем каталоге.

Вы можете направить в письменном виде запрос заведующему трудовой деятельностью в тюрьме о поиске для вас рабочего места. Начальник блока сообщит вам о возможностях спортивной деятельности на вашем этаже. Также вы можете использовать один час в неделю для занятий спортом в большом спортивном зале.

Бросать предметы из окон категорически запрещено.

Разрешено иметь в камере:

радиоприемник;

телевизор диагональю до 47 см;

кассетный магнитофон.

Эту технику можно купить в тюрьме или получить извне.

Все приборы, позволяющие запись или передачу информации, запрещены.

Нижнее белье и носки вы стираете в камере сами. Начальник этажа выдаст вам стиральный порошок. Одежду для стирки вы можете отдавать в нашу бесплатную прачечную или отдавать вашим посетителям. Но мы не несем ответственности за пропажу ваших вещей в нашей прачечной.

Мы вас ставим в известность, что каждый заключенный может получить общую медицинскую консультацию у дипломированных специалистов. Дежурный врач может организовать встречу с любым из медицинских специалистов, которые регулярно навещают нашу тюрьму.

Для сердца в тюрьме все двери открыты!

Необязательно быть верующим, чтобы позвать на помощь священнослужителя. Священники не зависимы от администрации тюрьмы. Вы можете с ними встречаться наедине в их кабинете и попросить о встрече в любую минуту.

Директор тюрьмы Шан-Долон

Жан Ла Праз».

Сергей, прочитав, закрыл книжицу, невесело усмехнулся: «Не тюрьма, а санаторий. Вот только клетка не перестает быть клеткой, даже если она золотая». Не зная за собой никакой вины, не сомневался, что кто-то очень сильно постарался, чтобы он в этой клетке оказался. Знать бы кто?

Глава двадцать седьмая

Швейцария издавна кичилась своим пресловутым нейтралитетом во время всех войн современности и любых международных политических конфликтов. Правда, этот имидж был изрядно подпорчен простым уборщиком в банке. Убираясь в архиве, уборщик наткнулся на документы, вывалившиеся из рассохшейся от старости папки. Не удержавшись от любопытства, он, едва взглянув на бумаги, сел на своей велосипед и отправился в редакцию ближайшей крупной газеты. Вскоре весь мир узнал, как во время Второй мировой войны швейцарские банкиры скрупулезно вели учет зубных золотых коронок и ювелирных изделий, изъятых фашистами в концлагерях у евреев.

Известно, что беспристрастность Фемиды и амбиции ее служителей — это понятия разные. В западных тюрьмах заключенные могут получать высшее образование и защищать докторские диссертации, писать книги и вступать в брак. В тамошних тюрьмах можно иметь свой расчетный счет и питаться как в приличном ресторане. Все это действительно осуществимо и все это — не более, чем внешняя оболочка. А на поверку в стране, которая считается чуть ли не образцом демократии, без всяких на то оснований арестовывают человека. Арестовывают только на том основании, что он родился в России.

Отправив ряд запросов и получив информацию от российских коллег, швейцарцы воспряли духом. Генеральный прокурор Конфедерации Пунта Дель Карла мгновенно смекнула, какой громкий международный процесс — не против неведомого ей Михеева, а против русской мафии — можно создать на этом деле. В своем воображении она уже видела крупные заголовки на первых полосах самых популярных изданий мира: «Швейцарский прокурор Пунта Дель Карла бесстрашно вышла на бой против русской мафии», «Пунта Дель Карла отрывает голову российской мафии», — ну или что-то в этом роде. По ее инициативе в криминальной полиции был срочным образом создан отдел по борьбе с русской организованной преступностью, получивший название «Стребен», что со швейцарского переводится как «Борьба». В подразделение «Стребен» были набраны лучшие из лучших инспекторов, которым определили достойное их новому статусу жалованье. Назначенный по этому делу следственным судьей Жорж Загген в первые же дни связался со своими коллегами в самых разных странах мира — Австрии, Бельгии, Венгрии, Германии, Дании, Израиле, Чехии, США. Подобно настырному пауку, он плел густую и липкую паутину. Настолько густую и липкую, чтобы выбраться из нее было невозможно.

***

Первые дни в тюрьме на допросы его не вызывали и вообще никто не беспокоил. Михеев и вообразить не мог, что следователь Загген в основу обвинения положил один-единственный материал — ту самую статью из бельгийской «Вечерней газеты» — и теперь лихорадочно пытается собрать на подследственного хоть какой-нибудь изобличающий его материал.

В 5:30 в каждую тюремную камеру заглядывал охранник, по-здешнему «гардиан». Сергей невольно улыбнулся, когда узнал, что «гардиан» с французского переводится как «вратарь». Вратарю достаточно убедиться, что заключенный на месте, будить он его не собирается. Подъем в семь, через полчаса развозят завтрак. Очень много молочных продуктов, каждый выбирает, что ему по вкусу — йогурты, сыры, молоко. В обед в коридорах накрываются столы, за которые усаживается человек по тридцать. Обед далеко не тюремный, скорее по качеству и обилию блюд напоминает среднего уровня ресторан. Не следует, однако, думать, что так кормят во всех тюрьмах Швейцарии. Шан-Долон тюрьма образцовая, во всех отношениях. Здесь даже существуют внутренние инструкции, предписывающие персоналу быть с заключенными исключительно любезными. И если кто-то этим правилом пренебрежет, то коллега, не испытывая ни малейшей неловкости, тотчас напишет рапорт начальству, за что непременно получит вознаграждение.

Шан-Долон с полным основанием можно назвать тюрьмой международной. Кого здесь только не встретишь из самых отдаленных уголков мира. Основной контингент — подследственные по экономическим делам, но хватает и уголовников. Во время прогулок и в спортзале заключенные исключительно любезны друг с другом, общаются охотно. Кроме итальянцев и албанцев — те предпочитают держаться особняком.

Поначалу Сергей в отведенные часы гулял вместе с другими заключенными, вместе и в спортзале занимались. Это пока его отношения с Заггеном окончательно не испортились. Тут уж следственный судья отыгрался во всю силу своего мерзопакостного характера. Заключенного Михеева теперь выводили гулять на крышу под натянутой металлической сеткой, где прогулки он совершал в одиночестве, так же как для него были отведены индивидуальные часы для занятий спортом. Таким образом, с другими заключенными Сергей мог переброситься несколькими незначительными фразами лишь во время обеда.

***

Рассылая многочисленные запросы, швейцарский следственный судья уповал главным образом на российскую прокуратуру, полагая, что уж кто-кто, а российские правоохранители выдадут на Михеева полную информацию о его преступной мафиозной деятельности. Но неделя проходила за неделей, а из России ответа все не поступало. После многочисленных напоминающих запросов и телефонных звонков Загген, наконец, заручился обещанием, что в Женеву может выехать ответственный сотрудник криминальной полиции России, у которого Михеев долгое время находится в разработке. Мстительные бандиты даже похитили ребенка этого полицейского, и он готов дать по этому эпизоду самые подробные показания. Если швейцарская сторона обеспечит российскому офицеру проезд, проживание и безопасность, он готов вылететь в самые ближайшие дни и привезет с собой все ранее запрашиваемые у прокуратуры документы.

Согласования не заняли у Заггена много времени, и уже через две недели инспектор группы «Стребен» стоял в аэропорту Куантрен с табличкой «Укоров» в руках, встречая московского коллегу.

***

— Ты говорил, что за твоей дочкой бабушка присматривает, правильно я помню? — спросил Мингажев Укорова, вызвав в свой кабинет.

— Прабабушка, — уточнил капитан, — бабка моей жены.

— Завтра будем выкрадывать твоего ребенка.

— Как это?! — опешил Никодим.

— Как это, как это — экий ты, братец, тугодум. Я этому приставучему следаку из Швейцарии наплел, что у тебя ребенка «солнечные» похитили, ну вот и будем завтра «похищать». Зайдут пару громил, разобьют какую-нибудь тарелку, бабуля услышит звон, закричит, они и смоются.

— Марат Дамирович, бабка-то уж больно старенькая, а вдруг она со страху того… ну, сами понимаете.

— Э, да если б твоя бабка крякнула, это для нас такой бы подарок был. Но старики у нас живучие, так что на это надежды немного.

— Да ладно бабка, хрен с ней, с бабкой этой, а с дочкой-то моей как же?

— Да дочку никто не тронет. Когда приедешь, скажешь этому, — Мингажев заглянул в ежедневник, — Заггену, да точно, Жоржу Заггену. Скажешь, значит, что он неправильно понял. Похищения, мол, в итоге у бандитов не получилось, но попытка похищения налицо, что сути дела и преступных замыслов Солнечной ОПГ не меняет. Ясно?

— Так точно, ясно.

— Ну а раз ты у нас такой понятливый, то принято решение о присвоении вам, капитан Укоров, очередного звания — майор. Я, между прочим, объяснил начальству, что неудобно как-то отправлять с такой ответственной миссией капитана, что ехать должен непременно старший офицер. Так что цени. Да, чуть было не забыл. Предупреди эту стерву, Горчинскую, чтобы о похищении дочки пожалостнее написала, слез побольше и страхов, в общем не мне тебя учить.

— Все сделаю. Не сомневайтесь, товарищ подполковник, — проникновенно сказал новоиспеченный майор.

— Не по форме обращаешься, — с напускной строгостью пожурил Мингажев. — Со вчерашнего дня — полковник.

***

Жорж Загген с нетерпением ждал, когда поступит официальный перевод документов, что привез в засургученном пакете этот русский майор. И когда пришел посыльный, он буквально вырвал у него конверты из рук. Раз за разом вчитывался он в скупые строчки первого документа:

«Межрайонная Солнечная прокуратура г. Москвы.

№ В-614.

Сообщаю, что в соответствии со ст.57 УК РФ гражданин МИХЕЕВ Сергей Анатольевич, прописанный по адресу: г. Москва, ул. Дубицкого, д.30, кв. 15, является лицом,

НЕ ИМЕЮЩИМ СУДИМОСТИ.

Прокурор Солнечной

Межрайонной прокуратуры

Старший советник юстиции

Д. Н. Бессонов.»

Загген дрожащими руками открыл второй конверт и, прочитав, застонал: «Идиоты, какие же они идиоты». В документе было сказано:

«Генеральная прокуратура

Российской Федерации

№ 5-444

Сообщаю, что сведений о господине Михееве Сергее Анатольевиче, проживающем по адресу: г. Москва, улица Дубицкого, дом 30, квартира 15,

НЕ ИМЕЕТСЯ.

Сотрудники следственного управления, а также другие следственные подразделения Генеральной прокуратуры Российской Федерации,

Следственные органы Министерства внутренних дел Российской Федерации,

Федеральная служба безопасности (ФСБ),

Налоговая полиция Российской Федерации

сведениями о судимости господина Михеева Сергея Анатольевича

НЕ РАСПОЛОГАЮТ.

Заместитель Генерального

прокурора Российской Федерации,

Государственный советник юстиции,

Генерал-лейтенант

Кузнецов Н. Ф.

Г. Москва».

— Они что там, в Москве с ума все посходили? Да на основании этих бумаг я должен немедленно выпустить Михеева из тюрьмы и проводить его до аэропорта, — вопил Загген, обращаясь к топтавшемуся в его кабинете инспектору. — Послушайте, Ваннер, свяжитесь немедленно с российским представительством Интерпола и попросите их установить компетентность этого прокурорского генерала.

Ваннер, забрав документы, вышел. Он вернулся через неделю, принеся ответ, из которого ополоумевший следственный судья ничего не понял и лишь подшил его в папку с делом № К-8890/87 вместе с рапортом полицейского.

Рапорт инспектора Ваннера гласил:

«Господину судебному следователю Заггену

Касательно: № К-8890/87, дело господина Михеев Сергей, организованная преступность.

Мне было поручено выяснить у служб Интерпола достоверность и компетентность господина Кузнецова Н. Ф. из следственных органов Российской Федерации. По поводу подписи упомянутого документа сообщаю следующее:

На самом деле существует человек по имени Николай Федорович Кузнецов, 1927 года рождения. Он является народным депутатом с 1991 года.

Закончил институт, работал инженером, начальником цеха Ленинградского машиностроительного завода. С 1947 года на руководящих должностях в КПСС в Ленинграде, член ЦК КПСС.

С 1970 по 1973 год — заместитель председателя Совета министров РСФСР. Награжден орденами Ленина и Трудового Красного знамени».

Эти данные на однофамильца генерала Кузнецова были состряпаны талантом все того же полковника Мингажева. Поняв, что прокуратура заняла нейтральную позицию и поддерживать «хитроумные» комбинации МВД не намерена, Мингажев отправил в Интерпол данные не прокурорского зама, а его однофамильца, крупного партийного функционера — пусть, дескать, швейцарцы голову ломают, чтобы это значило.

***

Не лучшим образом обстояло дело и с показаниями Укорова. Допрашивая его на конспиративной квартире — Укоров наотрез отказался приезжать к следователю во Дворец юстиции, — Загген все отчетливее понимал, что эти рассказы скорее годятся для авантюрного романа, нежели для следственных протоколов. Сам Укоров, не в состоянии каждый раз выдумывать что-нибудь новенькое и потому, повторявшийся изо дня в день, обленился и опух от беспробудного пьянства. Швейцарское пиво полюбилось ему так, что ни о чем другом и думать не хотелось. А тут требовалось придумывать, какой он злодей, этот Михей, и какую угрозу всему миру являет собой его преступная организация.

Отчаявшись, Загген попросил о встрече Генерального прокурора. Устроившись под тентом, они наслаждались окрестными пейзажами, плывя на катере по Женевскому озеру. Но разговор их никак не соответствовал воспетой поэтами швейцарской природе.

— Мы подняли финансовые документы всех европейских филиалов фирмы Михеева. Кроме подтверждения, что он собирался осуществлять свой проект в разных странах, мы ничего не получили. А Россия прислала на наш запрос ответы, из которых следует, что у Михеева нет судимостей и он перед законом чист.

— Дело Михеева — это не уголовное, а политическое дело, — своим скрипучим голосом вещала Дель Карла. — И подход к этому делу тоже должен быть не такой, как к другим уголовным. Мы обязаны показать всему миру, что Швейцария, и никто другой, покончит с русской мафией раз и навсегда. Я уже предприняла некоторые шаги. По моему приглашению к нам скоро приедет генеральный прокурор России. Вместе с ним приезжает следователь по особо важным делам. Это их лучший специалист по организованной преступности. Он допросит Михеева на месте и, я уверена, сумеет получить у него нужные нам показания.

Глава двадцать восьмая

В Швейцарию прибыл генеральный прокурор России. Прибыл при полном параде — на погонах сияли звезды, на мундире многочисленные ордена и медали. (И откуда взялось столько-то…) Вместе с прокурором приехал старший следователь по особо важным делам Юрий Викторович Прибой. За два дня до вылета ему, полковнику, внезапно присвоили генеральское звание, хотя не светило оно Прибою даже в перспективе. Но начальство решило, что с такой важной миссией перед иностранцами должен представлять российскую прокуратуру генерал, и никак не меньше. Ох, уж это неистребимое в веках преклонение перед иностранщиной. Не зря, нет, не зря высмеял эту дурацкую русскую черту Грибоедов, едко приметив в «Горе от ума»: «Иностранцу хорошо: он и дома у себя иностранец».

Швейцарцы поначалу даже растерялись от такого обилия генеральских звезд на мундирах гостей, и ужин, который дала Пунта Дель Карла в честь высокопоставленных российских коллег, проходил в обстановке чопорной и натянутой.

Сергея в этот день разбудили, едва забрезжил рассвет. Вместо обычного завтрака всучили сухой паек, затем в сопровождении «гардиана» спустили в подвальное помещение, где на него надели наручники, на ноги — кандалы, да еще и два бронежилета, тяжелый и легкий. Вот в этих оковах, с трудом передвигаясь, Михеев взобрался в бронированный микроавтобус, который двинулся к центру Женевы, окруженный несколькими машинами сопровождения. Этот грозный кортеж, сверкая мигалками и ревя сиренами, распугивая прохожих и оттесняя в сторону попутные автомобили, направлялся к Дворцу юстиции. Шоу было впечатляющим, горожане останавливались, смотрели на кортеж с любопытством.

Во Дворце юстиции, в тесной камере, да даже не камере, а каком-то пенале, где коленки упирались в стену, его продержали несколько часов. В помещении без вентиляции было нестерпимо душно и жарко, пот заливал глаза. Кое-как Сергею удалось освободиться от тяжелого бронежилета, но пришедший за ним стражник, увидев такое нарушение, строго велел снова надеть. В кабинете, куда его привели, Михеева встретил высокий человек, облаченный в форму генерал-майора российской прокуратуры. Прибой не стал тратить время на расспросы о содержании земляка в местной тюрьме, а сразу приступил к делу.

— Что вам известно о покушении на жизнь предпринимателя Сосновского и взрыве его автомашины?

— То же, что и всем. Узнал из телевизионных новостей.

— У вас был конфликт накануне взрыва?

— Я бы не сказал, что это был конфликт. Мы рассматривали одно коммерческое предложение, Сосновский предложил цену, которая меня не устраивала. И вообще, я не понимаю, почему вы допрашиваете меня по событиям, которые произошли в России. Если я чем-то провинился перед своей страной, то пусть меня депортируют туда и там предъявляют обвинение. Меня задерживают в Швейцарии, отправляют в тюрьму, предъявляют какие-то голословные обвинения, не подтвержденные ни фактами, ни документами. Тут являетесь вы и начинаете допрашивать меня по эпизодам, к Швейцарии не имеющим ни малейшего отношения.

— Господин Михеев, я сам буду решать, по каким эпизодам вас допрашивать, ваше дело — отвечать на мои вопросы, желательно правдиво. Меня интересует, владели ли вы акциями российских телевизионных каналов и в каких отношениях были с покойным директором телевидения Владиславом Листьевым.

— Господин следователь, хочу напомнить, что я родился в 1960 году.

— Причем тут год вашего рождения?

— При том, что в 1963 году, когда был убит президент США Джон Фицджеральд Кеннеди, мне было всего три года. Если вы вздумаете обвинить меня и в его убийстве тоже, то прошу учесть это обстоятельство как смягчающее.

— Вы забываетесь, Михеев, — повысил голос генерал, но Сергея его гнев ничуть не испугал.

— Ничего я не забываюсь, — с уверенностью в голосе возразил он. — Российского гражданина хватают в другом государстве, держат в тюрьме, а российская прокуратура, вместо того чтобы выяснить, на каком основании творится этот беспредел, и защитить своего подданного, присылает сюда вас, и вы допрашиваете меня о каких-то убийствах и покушениях, к которым я не имею никакого отношения. Вас интересует, владел ли я акциями телеканалов. Нет, не владел. С Владиславом Листьевым знаком не был, о чем сожалею, говорят, он был интересным человеком. Что еще?

Бессмысленный этот допрос продолжался шесть часов. Понимал ли опытный следователь Прибой, что его допрос всего лишь профонация, спектакль, устроенный в угоду швейцарцам? Наверняка понимал. Но руководство велело допросить Михеева на месте. Какой же дурак откажется от такой заманчивой командировки, в связи с которой даже генеральские звезды раздают.

Столь же бесплодным для следствия оказалось и пребывание генерального прокурора. Он охотно и многословно говорил своей коллеге о необходимости самого тесного взаимодействия между правоохранительными органами России и Швейцарии, не избегал темы погоды, высоко отозвался о великолепной оздоровительной природе здешних мест, но по существу интересующих Дель Карло вопросов не произнес ни единого слова.

***

После отбытия гостей из России Жорж Загген понял, что дело нужно брать в свои руки. Он побывал в тех странах, где вел свой бизнес Михеев, и даже там, где его нынешний подследственный только отдыхал. Это были чрезвычайно дорогие командировки, но генеральному прокурору удалось убедить финансистов в их необходимости.

В Америке Загген познакомился с офицером ФБР Робертом Левинсом, крупным специалистом по русской преступности, как его представили Жоржу. Левинс сообщил, что как раз собирается в ближайшее время лететь в Москву, где у него уже создана достаточно надежная агентурная сеть, и твердо заверил швейцарского коллегу, что с пустыми руками не вернется.

Из Бельгии Загген притащил килограммов двести бумаг — результаты аудиторской проверки михеевских фирм, но в дело «крестного отца русской мафии» не легло пока ни единого листочка, свидетельствующего хотя бы о том, что он где-нибудь дорогу на красный свет перешел.

***

Восемь месяцев, долгих восемь месяцев судебный следователь вообще не допрашивал Сергея, а когда, наконец, вызвал, то заявил, что допрос сегодня будет чрезвычайно коротким, потому что он, Загген, видите ли, торопится.

— Господин следователь, восемь месяцев вы держите меня в неведении, с материалами возбужденного против меня дела не знакомите, а когда вызываете на допрос, заявляете, что торопитесь, — едва сдерживая гнев, произнес Сергей.

— Фи, господин Михеев, какой вы неучтивый. Сразу завели речь о себе. Не похвалите мою прическу, — он бережно поправил свои пышные волосы, — не оцените парфюм. Но я ничего не могу сегодня изменить, я действительно тороплюсь, мне нужно к стоматологу.

— К гинекологу тебе нужно, — уже не сдерживаясь, выпалил Сергей.

— Что?! Что?! Он так и сказал? — возмущенно переспросил Загген, когда переводчица перевела эту фразу.

Сергей видел, что вывел этого лощенного самодовольного человека из себя, но ничуть об этом не жалел. Он сделал шаг вперед и, указывая на открытое окно кабинета, напугал Заггена:

— Вот сейчас сделаю шаг, и я на твоем столе, еще шаг, и я на подоконнике, а потом — на улице. Как перед начальством будешь оправдываться?

Загген побледнел от ужаса, судорожно вдавил кнопку звонка, вызывая охрану. Через несколько дней он все же вызвал Михеева на допрос. Первое, на что обратил внимание Сергей, — отливающее стальным блеском бронированное стекло в окне кабинете и мерно жужжащий кондиционер. Швейцарская юстиция не поскупилась на меры предосторожности, защищая своего следователя от русской мафии.

— В нашу страну приехал офицер русской полиции, имя которого в интересах следствия не оглашается, — напыщенно произнес Загген. — У этого офицера пытались похитить дочь. Он уверен, что это сделали члены «Солнечной» организованной преступной группировки по вашему указанию.

— Он ошибается, господин следователь, — спокойно возразил Сергей. — Я уверен, что его дочь пытались похитить инопланетяне.

— Не забывайтесь, господин Михеев, вы находитесь на официальном допросе. И мне не до шуток.

— Я помню, что нахожусь на официальном допросе, и мне, уже более восьми месяцев пробывшему в вашей тюрьме, тем более не до шуток. Однако смею утверждать, что у меня не меньше оснований обвинять инопланетян в похищение дочери вашего свидетеля, чем у него и у вас предъявлять мне обвинение в связи с какой-то неведомой преступной организацией.

— Отчего же неведомой? — искренне удивился Загген. — Все газеты пишут о том, что «Солнечная» группировка самая опасная в России.

— Вряд ли газетные публикации, не подтвержденные никакими фактами и документами, могут являться юридическим доказательством. А разве вы располагаете приговором какого-либо суда, подтверждающим наличие такой преступной организации?

***

Как-то раз во время встречи с адвокатом в тюрьме защитник показал Сергею весьма необычный документ, в котором было сказано:

«Господину Жоржу Заггену,

Судебному следователю

По оперативным данным из двух совершенно разных следственных органов России стало известно, что в самое ближайшее время просьба о выдаче Михеева Сергея будет передана российскому руководству. Источник информирует, что после выдачи и прибытии на территорию России Сергей Михеев будет убит».

— Как ты думаешь, это серьезное предупреждение? — спросил Михеева адвокат, немного знающий русский язык. — Лично мне кажется, что это очень тревожный сигнал.

— Думаю, что так оно и есть. Когда сюда приезжал из нашей генпрокуратуры следователь Прибой, он пытался «повесить» на меня целую кучу нераскрытых политических преступлений, в том числе и убийств. Ликвидируй они меня в России, и тогда все эти преступления можно без всяких проблем списывать на Михеева.

***

Больше двух лет провел Сергей Михеев в женевской тюрьме Шан-Долон, пока, наконец, не было объявлено о дне судебного заседания. Площадь Бург-де-Фур перед Дворцом юстиции была огорожена металлическими барьерами, в небе над зданием, где должен был состояться суд, с раннего утра барражировали полицейские вертолеты. На всех пролетах Дворца правосудия стояли автоматчики в бронежилетах. Зал судебного заседания был заполнен до отказа, в ложе прессы находились журналисты самых крупных мировых изданий. Пунта Дель Карла могла гордиться: еще до начала заседания репортеры назвали суд над Михеевым процессом ХХ века.

Накануне генеральный прокурор будто случайно забрела в комнату прессы, где обычно собирались репортеры, чтобы обсудить последние новости в криминальном мире. Прокурор сделал вид, что зашла взять стаканчик кофе из автомата. Увидевшие знаменитое на всю Швейцарию неизменное мутно-коричневого цвета платье, с наглухо застегнутым под горло воротом, журналисты ринулись к Дель Карле, наперебой засыпая ее вопросами о предстоящем процессе.

Пренебрегая тем, что любое высказывание генерального прокурора в такой момент расценивается исключительно как оказание давления на суд, и никак иначе, Пунта Дель Карла была предельна четкой в своих формулировках.

— Это процесс политический, — вещала она, — мы судим не отдельного человека, мы судим всю русскую мафию. И наказание будет адекватным тому, что предусматривают наши законы. Господин Михеев будет приговорен к восьми с половиной годам тюрьмы. Если же приговор окажется более мягким, нам придется пересматривать наше законодательство как слишком гуманное.

Произнеся эту фразу, она юркнула в боковую дверь.

— Какая удача! — восхищался юный репортер, похлопывая по своему блокноту. — Интервью с генпрокурором накануне суда!

— Тоже мне — удача. Ты еще скажи, что она случайно забрела в комнату прессы кофейку попить, — скептически хмыкнул видавший виды другой журналист. — Специально приперлась, чтобы нам свою декларацию озвучить.

***

Утром в день суда вся Женева была заклеена листовками с портретом Сергея Михеева. Броский заголовок, набранный крупным шрифтом, гласил: «Швейцария судит русскуюмафию». Первые полосы газет пестрели высказыванием генерального прокурора Пунты Дель Карлы о том, что «крестный отец мафии» будет приговорен к восьми с половиной годам тюрьмы.

До отказа заполненный зал гудел как улей до тех пор, пока на высокий подиум не вынесли лототрон с костяными шарами. На каждом была изображена цифра. Шаров было сто двадцать, по числу находящихся в зале претендентов на место присяжных заседателей. Началась процедура выборов. После того как секретарь озвучивал номер выкатившегося из лототрона шара, на подиум поднимался один из присяжных. В итоге было выбрано шесть основных и шесть запасных присяжных заседателей.

По призыву секретаря зал поднялся, свое место заняла президент суда Антуанетта Шталдер. Говоря о том, что приговор в отношении Михеева может быть несколько иным, чем предполагает генпрокурор, Дель Карла знала, о чем говорит. Узнав, что президентом процесса над Михеевым назначена именно Шталдер, прокурор была неподдельно раздражена. Эта самая Шталдер без всякого почтения относилась к потугам прокуратуры вести борьбу с преступностью. Для нее существовал только его величество Закон, и больше ничего. Если она видела, что доказательств недостаточно, то никакие иные аргументы на нее не действовали.

***

Всю первую неделю в суде выступали свидетели обвинения. Судебный зал рассмотрения уголовных дел отнюдь не место для веселья. В зале, где слушалось дело Михеева, смех возникал то и дело. Свидетели обвинения были тому виной.

Охранник бельгийской фирмы, с которой сотрудничал Михеев, давал показания: он, дескать, лично слышал, как Михеев говорил, что с конкурентами нужно расправляться самым жестоким образом, вплоть до убийства.

— На каком языке велся разговор? — спрашивал Сергей свидетеля.

— На русском.

— Значит, вы понимаете русский язык. В таком случае я задам вам вопрос на русском языке, а переводчик для уважаемого суда и жюри присяжных переведет.

— Дело в том, что тогда я русский язык знал, а сейчас забыл, — залепетал лжесвидетель под смех зала.

И как было не смеяться, когда свидетель из США, доказывавший, что «солнечные» рэкетиры вымогали у него деньги и он вынужден был им отправить крупную сумму, предъявил банковские бумаги, из которых явствовало, что деньги он отправил сам себе — с одного банковского счета на другой.

Некий свидетель, прибывший по программе защиты свидетелей из Америки, и вовсе отказался назвать свое имя из соображений собственной безопасности.

— Я прибыл сюда под другим именем, а не под тем, которое фигурирует в уголовном деле, — пояснил свой отказ свидетель.

Он находился в изолированной комнате, в зале суда лишь из телевизионного динамика раздавался специально искаженный голос, а изображение на экране было скрыто размытыми цветными пикселями.

— Если я приду к вам, в помещение для свидетелей, вы назовете мне свою нынешнюю фамилию? — спросила госпожа судья.

— Нет, — последовал категорический ответ.

— Я, Антуанетта Шталдер, являюсь федеральным судьей Швейцарской Конфедерации, — строго сообщила президент суда. — А вы лишаете меня доверия назвать свое имя. В таком случае я вообще не понимаю, присутствует ли здесь данный свидетель обвинения.

При этих словах один из адвокатов Михеева, человек невысокого роста, довольно тщедушной комплекции, юркий и чрезвычайно подвижный, лихо сдвинул на затылок парик с косичкой, смешно подобрал полы мантии и стал заглядывать под стулья, выкликая: «Свидетель, ау. Свидетель, где ты? Я тебя не вижу». Зал покатился от хохота.

Настал черед давать показания Никодиму Укорову. Майор криминальной полиции, чье изображение также было скрыто от подсудимого и от зала, поведал госпоже президенту суда и уважаемым присяжным, что на протяжении многих лет он разрабатывал «Солнечную» преступную группировку, лидером которой является Михеев. На счету этой группировки многочисленные преступления, о чем свидетельствуют оперативные данные. К сожалению, майор российской полиции лишен возможности назвать свои источники, так как это оперативная информация сугубой конфиденциальности. Далее майор нагнал ужасу на присутствующих страшным рассказом, как ему решили отомстить «солнечные», намереваясь похитить его маленькую дочурку. Но бабушка, присматривающая за девочкой, рассказывал майор, закричала так громко, что похитители испугались и позорно бежали из квартиры.

— Сколько было похитителей? — спросил Михеев свидетеля.

— Трое.

— Сколько лет бабушке ребенка?

— По-моему, восемьдесят пять или восемьдесят шесть, — неуверенно ответил Укоров.

— И вы всерьез хотите нас уверить, что трое бандитов-громил испугались древнюю старушку и сбежали от ее крика? — насмешливо спросил Сергей. — А кстати, как себя сейчас чувствует ваша дочь? Вы приняли какие-то меры для ее безопасности или она по-прежнему находится в той же самой квартире?

— Точно не знаю, — опрометчиво ответил Укоров. — Я ее уже давно не видел.

— Но позвольте, насколько мне известно, в Швейцарию вы прибыли по программе защиты свидетелей со своей семьей. А разве дочь не с вами?

— Это уже другая семья, — вынужден был сознаться Никодим.

— Значит, сюда вы приехали с новой семьей, а ту самую девочку, которую хотели похитить, оставили в Москве и даже не знаете, что с ней сегодня, — констатировал Сергей и, обращаясь к адвокату, попросил: — Господин адвокат, зачитайте, пожалуйста, свидетелю ту статью уголовного кодекса Швейцарии, которая предусматривает наказание за лжесвидетельство.

Адвокат зачитал статью, из которой стало ясно, что кодекс предусматривает за ложные показания пять лет лишения свободы. Был двенадцатый час ночи, судья объявила заседание закрытым.

Утром, как только возобновился процесс, свидетель обвинения заявил, что хочет сделать заявление.

— Все данные, о которых я вчера говорил, являются почерпнутыми мной из оперативных донесений, и поэтому за их достоверность я не могу ручаться и нести ответственность. А потому не настаиваю на приобщении их к делу.

***

С особым нетерпением все ждали показаний на суде офицера ФБР Роберта Левинса. Швейцарские газеты со всеми возможными подробностями раструбили, что свидетелей обвинения Левинс привез в Женеву на трех разных самолетах, все они расселены по отдельным конспиративным квартирам и меры по их безопасности приняты поистине беспрецедентные. А сам Левинс, утверждали газеты, обладает информацией столь убойной силы, что она в корне изменит ход процесса.

С выправкой, достойной участия в параде, взошел Роберт Левинс на трибуну и присягнул на Библии, поклявшись, что будет говорить правду и ничего, кроме правды.

Левинс откровенно разочаровал журналистов. Заявив, что на Михеева в США заведено несколько уголовных дел, он впоследствии повторил то, что уже все слышали от Укорова. Левинс поведал, что создал в Москве надежную агентурную сеть и его информаторы докладывали ему обо всех преступлениях «солнечной» ОПГ и ее главаря. Одним словом, сенсации не получилось. И все же сенсацию преподнесли — самому Роберту Левинсу.

Один из адвокатов Михеева некогда был знаком с бывшим генеральным прокурором и министром юстиции США Сиднеем Кларком. Кларк, уйдя в отставку, частенько выступал в качестве эксперта, именно в этом качестве и убедил его приехать в Женеву швейцарский защитник. Вот к Кларку и обратился Сергей Михеев после того, как закончил давать показания Роберт Левинс.

— Господин Кларк, скажите, пожалуйста, предусмотрено ли в Соединенных Штатах Америки наказание за разведывательную деятельность в пользу другого государства?

— Ну, разумеется, предусмотрено, и довольно суровое.

— Но именно сейчас господин Левинс, гражданин США, признался, что вел на территории России разведывательную деятельность и создал агентурную сеть. То есть совершил уголовно наказуемое преступление.

— А теперь, господин Левинс, — продолжил Михеев, — я прошу вас сказать, на основании каких данных вы заявили, что на меня в США возбуждены уголовные дела.

— Это данные особой секретности, и я не имею права их разглашать, — напыщенно заявил офицер ФБР.

Снова поднялся со своего места американский эксперт Сидней Кларк, попросив у суда разрешение сделать официальное заявление.

— Я являлся генеральным прокурором и министром юстиции США на протяжении двух президентских каденций, то есть восемь лет. В связи с этим за мной пожизненно закреплено право пользоваться всеми архивными документами спецслужб, включая и документы особой секретности. Будучи приглашен экспертом по делу господина Михеева, я намеренно ознакомился с его досье и заверяю, что в Соединенных Штатах Америки уголовных дел, равно как и гражданских исков, возбужденных против него, не существует. Таким образом, данное утверждение господина Левинса является лживым.

Зал еще не пришел в себя от такого заявления эксперта, как произошло событие, о котором еще много лет спустя судачили швейцарцы, сходясь в общем мнении, что случилось чудо. Окна в старинном здании Дворца юстиции находились не в стенах, а под высоченными сводами потолка. Со дня строительства не открывали их ни разу, лишь дважды в году приезжали специальные бригады мойщиков и отмывали до блеска узорчатые стекла. Но именно в тот момент, когда закончил говорить американский эксперт, уличивший во лжесвидетельстве фэбээровца, окна, по невесть какой причине, сами распахнулись настежь и под напором декабрьского ветра в зал залетели голуби.

***

Когда закончился допрос свидетелей обвинения, президент суда, не скрывая язвительной насмешки, обратилась, к прокурору Жаку Кроше («кроше» с французского переводится как «крючок». — прим. авт.):

— Месье прокурор, все эти дни я внимательно слушала показания, но так и не поняла. Вы пригласили сюда свидетелей обвинения или свидетелей защиты? У меня, во всяком случае, сложилось мнение, что эти господа свидетельствовали в защиту месье Михеева.

В голосе президента суда госпожи Шталдер сквозила нескрываемая ирония.

Опытный судья, она уже через несколько дней поняла все, что здесь происходит. Именно ей, Антуанетте Шталдер, как никому иному, было ясно, что у обвинения нет никаких доказательств вины Михеева и, следуя установке генпрокурора, Кроше изо всех сил пытается сейчас придать всему делу политическую окраску. Но тут господ прокурорских ждет разочарование. Не тот человек Антуанетта Шталдер, чтобы идти на поводу у политических воротил. Ее король — это закон, и вердикт она утвердит только на основании закона.

***

Ночь накануне оглашения вердикта Сергей спал на удивление спокойно. Утренняя часть заседания продолжалась не более пяти минут. Огласив, что присяжные удаляются в совещательную комнату, госпожа Шталдер отпустила всех присутствующих. Дружок со школьных лет, Сенька Лавацкий, приехавший на суд, устроился в кафе, рядом с тем, где расположились адвокаты, тоже не рискнувшие удаляться от Дворца юстиции. Москвич удачно занял столик у окна, и позиция у него была распрекрасной: и адвокаты в поле зрения, и вход во Дворец юстиции.

Едва принесли ему первую чашку кофе, раздался звонок мобильного телефона.

— Ну, что там происходит? — услышал он нетерпеливый голос Аверьянова. Самому Виктору швейцарское посольство во въездной визе отказало, не объясняя причин; отказали, лишив его тем самым возможности приехать в Женеву и хотя бы из зала суда поддержать друга.

— Так рано же еще, Витя, — проговорил Лавацкий. — Присяжные ушли в совещательную комнату, я устроился поблизости со Дворцом юстиции, сижу, за дверью наблюдаю, никуда не ухожу и не уйду.

— Не прозевай гляди!

— Да не прозеваю, рядом со мной адвокаты, когда их вызовут, в любом случае увижу.

Он пил чашку за чашкой, нетерпеливо поглядывая на часы. Часам к четырем ранние декабрьские сумерки наползли на город, пошел мелкий колючий снежок. В этот момент телефон зазвонил снова:

— Что ж ты молчишь?! — бушевал в трубке голос Виктора. — Приговор объявили, а от тебя ни звука.

— Какой приговор, о чем ты? — опешил Арсений. — Двери Дворца наглухо закрыты, никто их не открывал, и адвокаты все на месте.

— Да плевать я хотел на твои двери, — продолжал негодовать Виктор. — Только что по нашему центральному телевидению объявили, что Сереге вынесли приговор — восемь лет.

— Витя, успокойся, — рассудительно произнес Лавацкий. — Ну посуди сам, кто посмеет вынести приговор без адвокатов. А адвокаты сидят рядом, все до единого, никто никуда не трогался с места. Так что врут эти телевизионщики.

— Не знаю, не знаю — там у Сереги дома паника, все в слезах.

— Да нечего оплакивать, ничего пока не произошло, успокой их.

Только около девяти часов вечера Сеня увидел, как разом подхватили свои портфели адвокаты и, на ходу напяливая мантии, бегом устремились ко входу во Дворец. Он стремглав бросился им вслед.

Президент суда Антуанетта Шталдер опрашивала присяжных по каждому пункту предъявленных обвинений. И всякий раз староста присяжных заявлял: «Не виновен». Швейцарские присяжные крайне редко комментируют свои решения. На сей раз это был именно тот редкий случай, когда староста посчитал необходимым решение прокомментировать.

— Мы здесь выслушали страшную сказку про ужасного преступника. Но сказки хороши дома, у камина. В суде нужны документы. Нам же не было представлено ни одного документа, который бы подтвердил вину господина Михеева, и потому большое жюри присяжных признает его полностью невиновным, — заявил староста.

Что творилось в зале! Шум стоял невообразимый. Какие-то незнакомые люди протискивались к Сергею, жали ему руку, поздравляли. С трудом удалось протиснуться к другу и Лавацкому. Пожав ему руку, Сенька тут же устремился к выходу.

Выскочив на мокрую от дождя и снега улицу и перекрывая шум собравшихся у входа людей, закричал в трубку:

— Витя, пляши!

Слышимость была отвратительной, Виктор толком не разобрал, что сказал приятель, и ответил невпопад:

— Сейчас, погоди, я только ручку возьму.

— Да на кой тебе ручка? — заорал Сенька.

— Ты же сказал «пиши»…

— Я сказал «пляши», а не «пиши». Серегу полностью оправдали. Пляши!

Глава двадцать девятая

Несмотря на поздний час, тюрьма не спала. Будь то Россия, Швейцария или, скажем, Колумбия, заключенные всех стран неведомым образом новости узнают первыми. Вот и сейчас обитатели всех камер Шан-Долон, стоило приехать Сергею, стали громко скандировать его имя, поздравляя с победой.

По швейцарским законам оправданных подсудимых в зале суда не освобождают. Признанный невиновным должен снова пройти всю ту же процедуру, которую проходил при задержании, только в обратном порядке. Так и Михеев, раздав все ценное, что у него было, другим заключенным, в сопровождении конвоя, правда, теперь без наручников и кандалов, отправился обратно в полицейское управление, а оттуда — в отдел полиции аэропорта Куантрен. Полицейская машина, куда его усадили, подъехала прямо к трапу самолета. Именно здесь Михееву сообщили, что ближайшим рейсом «Аэрофлота» он будет депортирован в Россию.

— Но в Москве меня ждет опасность, — обратился Михеев к полицейскому офицеру и показал ему тот самый документ, в котором говорилось, что при появлении в России он будет убит. — Может быть, если уж мне нельзя оставаться в Швейцарии, я могу улететь в какую-либо иную страну?

— Сожалею, месье Михеев, но у вас нет паспорта, а без паспорта с нашей сопроводительной вы можете лететь только в ту страну, гражданином которой являетесь, — пояснил офицер.

— А где мой паспорт?

— Трудно сказать. У нас его нет, в полицейском управлении тоже нет, надо искать.

— Ну так ищите.

— Сожалею, — еще раз повторил полицейский, — но сегодня суббота, все закрыто.

— И что, нельзя подождать до понедельника?

— У меня строжайшее предписание отправить вас именно сегодня и именно рейсом русской авиакомпании, — твердо заявил офицер.

— А если я не подчинюсь?

— Тогда мы вынуждены будем применить силу.

— Для этого вам придется вызвать спецназ. Предупреждаю, я — мастер восточных единоборств и просто так не дамся. Я буду сопротивляться до тех пор, пока спецназовцы не поломают мне все кости и в самолет вы сможете занести меня только на носилках. Прекрасный будет для репортеров повод порассуждать о хваленой швейцарской демократии.

— Но, месье Михеев, я всего лишь только исполнитель приказов, что же я могу поделать?

— Свяжитесь с вашей прокуратурой, и пусть мне выдадут официальный документ с указанием генерального прокурора о моей депортации именно в Россию.

— Вы же сами видите — посадка на московский рейс уже заканчивается, такое согласование может затянуться надолго…

— Это ваши проблемы. Я о своем решении вас известил и его не изменю, — Сергей решительно направился к автомобилю, на котором его привезли на летное поле, бросив через плечо: — Не теряйте времени, месье.

Полицейский чиновник отошел на несколько шагов, довольно долго говорил с кем-то по мобильному телефону. В прокуратуре, посовещавшись, смекнули, что после вчерашнего позорного поражения швейцарской юстиции, о котором уже гудит весь мир, им не хватало только скандала в аэропорту. В кейсе полицейского офицера оказался встроенный туда компактный факс. Уже через полчаса из него выполз лист бумаги:

«Генеральная прокуратура Швейцарии

Полиция кантона Женева

Полиция безопасности

Секция 4

СРОЧНО

Относительно Михеева Сергея

ПРЕДПИСАНИЕ-СОПРОВОЖДЕНИЕ

Мы подтверждаем, что господин Михеев Сергей должен быть выслан сегодня в Москву рейсом «Аэрофлота» СУ-368 по требованию

ГЕНЕРАЛЬНОГО ПРОКУРОРА ШВЕЙЦАРИИ.

Полиция безопасности

Секция 4».

Посадка в самолет давно уже закончилась, даже трап убрали. Пассажиры нервничали, недоумевая, чем вызвана такая длительная задержка. Наконец те, кто сидел у левых иллюминаторов, увидели, как к открытому люку аэробуса приставили техническую металлическую лесенку и по ней поднялся рослый плечистый мужчина.

Первым, кого увидел Михеев, войдя в салон самолета, был его дружок Сенька Лавацкий. Он вскочил со своего места и с восторженным возгласом бросился навстречу к Сергею. Но поспевшая стюардесса уже торопила:

— Проходите, проходите быстрее, мы и так уже из-за вас задержались.

— Девушка, ну куда ему проходить? Вот возле меня место свободное, если надо доплатить, я доплачу, — просящее начал Лавацкий и многозначительно достал бумажник.

— Ни о каком свободном месте и речи быть не может, — строго заявила бортпроводница. — У гражданина предписание на место в последнем ряду, — и она показала какой-то желтого цвета квиток.

— Чье предписание? — поинтересовался Сеня.

— Швейцарской полиции.

— Так вот, — заявил враз ставший серьезным Арсений. — Борт самолета авиакомпании «Аэрофлот» является суверенной территорией Российской Федерации, и на борту самолета действуют законы России, а не законы Швейцарии. Это я вам заявляю с полной ответственностью как помощник депутата Государственной думы. И вообще, — добавил он совсем уже иным тоном и пригнулся к девушке поближе, — ну есть у тебя сердце, в конце концов, или нет? Человек и так два года мучился, а тут ты еще со своими предписаниями.

— А кто это? — тоже тихо спросила стюардесса, — что-то лицо знакомое.

— Это же Сергей Михеев, которого вчера из швейцарской тюрьмы выпустили.

— Ой, ну конечно, как же я сразу-то не узнала, я же его сегодня в аэропорту по телевизору видела. Да вы садитесь, садитесь, — обратилась она уже к Сергею.

Когда стали разносить напитки, Сенька попросил у стюардессы две рюмки водки. — Ну, Серега, за твою свободу! — предложил он.

— Знаешь, Сеня, я, пожалуй, воздержусь, кто его знает, какие сюрпризы мне в Москве готовят, так что лучше быть трезвым.

— Может, ты и прав, — согласился Лавацкий. — В таком случае позвольте мне, — церемонно продолжил он, — самому выпить за вашу свободу.

— Нет уж, позвольте вам этого не позволить, — в тон ответил Сергей и беззаботно рассмеялся.

…Одолжив у друга денег, с собой депортируемому выдали жалких десять долларов, Сергей купил с тележки дьюти фри флакон французских духов: у его старшей дочери Шурочки сегодня был день рождения. Отец поспевал как раз вовремя.

***

Рядовые швейцарцы, те, кого принято называть налогоплательщиками, не простили своей юстиции оглушительного поражения. И дело было вовсе не в национальных или, скажем, политических амбициях. О жадности жителей этой страны сложены легенды, байки и многочисленные анекдоты. Один из них гласит, что швейцарец никогда не ляжет спать до тех пор, пока десять раз не пересчитает тот единственный франк, который заработал в этот день.

Как всегда, масла в огонь подлили журналисты. Они подсчитали, что «процесс ХХ века» обошелся налогоплательщикам в 14 миллионов долларов США. При этом было учтено все: безумные вояжи Заггена по всему свету в поисках компромата против русского заключенного, содержание Михеева в тюрьме Шан-Долон, высокие зарплаты офицеров отдела «Стребен», расходы на бензин и эксплуатацию вертолетов и бронированных машин.

Общественное возмущение было столь велико, что меры последовали незамедлительно. Отдел «Стребен» расформировали еще накануне вынесения вердикта присяжных. Лишилась своего поста генеральный прокурор Швейцарии Пунта Дель Карла, с треском вылетел со своей должности судебный следователь Загген. В одном лишь оказалась права Дель Карла — швейцарское законодательство пришлось менять. После завершения процесса адвокаты Сергея Михеева подали от его имени иск, в котором скрупулезно перечислили все те моральные и материальные потери, которые понес за два с лишним года их доверитель — неосуществленные бизнес-проекты, закрытые банковские счета, урон, нанесенный деловому имиджу предпринимателя. И как ни скупы были финансисты, а компенсацию в полмиллиона американских долларов Михееву пришлось выплатить. Каплей, переполнившей чашу, стала едкая заметка в местной газете, где язвительный репортер подчеркнул: население кантона Женевы на день завершения процесса составляло 500 тысяч человек, таким образом, учитывая сумму компенсации, каждый житель Женевы, включая новорожденных, задолжал Михееву по одному доллару, который и пришлось в итоге отдавать. Это было невыносимо, за гранью швейцарского менталитета. Законодатели вынуждены были принять соответствующие меры, чтобы впредь оградить своего налогоплательщика от подобных потрясений. Новая поправка к закону гласила, что отныне ни один иностранец не сможет получить в Швейцарии подобную сумму компенсации.

Пришлось раскошелиться и издателю бельгийской «Вечерней газеты», к тому же еще и опровержение опубликовать. Впрочем, владелец газеты не считал себя внакладе. Он с полным основанием полагал, что благодаря публикации о «крестном отце русской мафии» о его газете заговорили во всем мире, а лучшей рекламы и придумать было невозможно.

Пройдут годы. Уйдут в отставку бывшие полицейские группы «Стребен», забудется имя Пунты Дель Карлы, будет прозябать мелким клерком в одном из банков Загген. Вот только о судьбе Роберта Левинса однажды сообщит Интернет. В Федеральном бюро расследований США после его выступления в швейцарском суде и глупого признания, что в России он создавал разведывательную сеть, незадачливого офицера ждала бесславная отставка. Проскитавшись несколько месяцев без работы, опальный сотрудник, а ныне — американский безработный Роберт Левинс принял предложение поступить в охрану какой-то сомнительной фирмы, то ли продающей, то ли покупающей нефть. Именно эта фирма командировала его в одну из стран Ближнего Востока, где по-прежнему царили средневековые нравы и отсечение головы единым взмахом клинка, чтобы приговоренный не мучился, считалось казнью довольно гуманной. Именно так поступили и с американцем Левинсом. Сначала его выкрали и назначили многомиллионный выкуп. Ему дали возможность записать видеообращение к своему правительству с просьбой заплатить выкуп. А когда ответа не последовало, привели приговор в исполнение именно таким вот «гуманным» для этой страны способом.

Но это случилось через несколько лет после знаменитого швейцарского процесса. А пока что Сергей, вернувшись в Москву, окунулся в дела, встречи, в ту новую жизнь, которая ждала его на родине.

***

Через несколько дней его пребывания в Москве к нему обратились с просьбой провести пресс-конференцию. Он согласился. Конференц-зал популярной газеты «Планета новостей» не смог вместить всех желающих — в буквальном смысле. Около двадцати телевизионных каналов, многочисленные российские и зарубежные информационные агентства, газеты и журналы самых разнообразных толков и направлений — всем хотелось воочию увидеть и задать вопрос знаменитому Михееву, который стал единственным русским, сумевшим победить в схватке с международным швейцарским судом, да еще и получить за свою победу кругленькую сумму в виде компенсации-извинения. Журналистов интересовали самые мельчайшие подробности пребывания Михеева в женевской тюрьме, суть обвинений, как удалось ему развенчать миф о русской мафии.

— Одно из европейских изданий после суда отметило особо, что лучшим защитником на процессе были не ваши адвокаты, а вы сами. Так ли это? — спросил репортер известного издания.

— Самые лестные слова хочу сказать в адрес моих адвокатов, это высочайшие профессионалы своего дела. Достаточно сказать, что один из них, Ксавье Магне, некогда возглавлял коллегию европейских адвокатов и за ним пожизненно сохраняется титул «батонье». Он единственный адвокат Европы, награжденный орденом Почетного легиона, — ответил на этот вопрос Сергей. — Что же касается меня, то я же защищал себя, свою свободу, свое честное имя. Тюрьма, как известно, это то место, где у тебя достаточно времени для размышлений и анализа, — пошутил Сергей, — так что свое дело я изучил, смею утверждать, не хуже любого из адвокатов.

— Вы останетесь в России или снова уедете за рубеж? И чем вы теперь собираетесь заниматься? — спросил другой журналист.

— Уезжать не собираюсь. Скажу честно, по России, по Москве, по семье своей соскучился, да и дел здесь, полагаю, хватает. А сейчас я хочу сделать небольшое заявление. Собственно говоря, я дал согласие на эту пресс-конференцию отчасти именно для того, чтобы вы услышали это мое обращение. Не хочу огульно обвинять всех, но скажу: ваши коллеги доставили мне своими публикациями немало неприятностей. То, что все эти страшилки по поводу мафии, ОПГ и прочего были откровенной клеветой, как нельзя лучше доказал швейцарский суд. Достаточно горько осознавать, что свое честное имя мне, российскому гражданину, пришлось защищать за рубежом. Но я глубоко и искренне верующий человек, я православный христианин и умею прощать. И сегодня, здесь, я даю вам слово, что о всех прошлых публикациях, которые меня оклеветали, я забываю с этой самой минуты. Но впредь не прощу ни одного подобного выпада против себя. И не подумайте, что я вас запугиваю. Бороться с клеветой я буду исключительно в правовом поле. И поверьте, у меня хватит аргументации, сил и возможности в судебном порядке опровергнуть любую клевету против себя в судебном заседании.

После окончания пресс-конференции ее устроители — главный редактор «Планеты новостей» Николай Алексеевич Кружнев и гендиректор издательства Андрей Валерьевич Алдонин пригласили Сергея на небольшой банкет в его честь.

— Как думаете, Николай Алексеевич, мои слова произвели на ваших коллег должное впечатление? — спросил Сергей редактора.

— Впечатление-то произвели, безусловно, — ответил главный редактор. — Мы сегодня все убедились, что вы обладаете особым даром убеждения. Но в данном случае речь идет не об убеждениях каких-то отдельных журналистов. Речь идет о тех, кто стоит за этими публикациями, то бишь о заказчиках. Большинство российских изданий и телеканалов сегодня негласно, а иногда и гласно, принадлежат коррумпированным олигархам, которые преследуют те или иные политические интересы.

Возвращаясь домой, Сергей думал о словах редактора. Он и сам теперь прекрасно осознавал, что вся эта кампания в прессе, которая много лет назад началась со лживых сочинений Раисы Горчинской и охотно подхваченная ее коллегами, была не просто кем-то профинансирована, но и тщательно спланирована. А для такой масштабной кампании у его неведомых врагов должны были быть весьма серьезные административные ресурсы и достаточно мощные политические рычаги.

Сильно развитая интуиция, незаурядные способности к аналитическому мышлению и на этот раз не подвели Сергея. Михеев думал, как говорится, в нужном направлении. К сожалению. Потому, что те самые незримые враги были не просто раздражены, а пребывали в ярости и бешенстве от того, что Михей, вместо того чтобы устроиться на долгие годы в швейцарской тюрьме, вернулся в Москву, да еще на белом коне и чествуют его теперь чуть ли не как героя.

***

В одном из кабинетов на Старой площади, откуда видно «от Москвы до самых до окраин», пессимистически настроенного генерала Мингажева утешал его влиятельный друг:

— «Мы проиграли битву, но не войну». Это слова Шарля де Голля. Золотые слова. И ты, Марат, думай не о поражении в битве, а о победной стратегии всей войны, — напутствовал его человек, склонный к пышной риторике. И закончил уже весьма прозаично: — Что ты тут ноешь, я тебя не узнаю. И пришел ко мне с пустыми руками. Забыл, кто содействовал твоему получению генеральских погон? Бутылкой коньяка не отделаешься, готовь достойную «поляну» на своей новой даче. Кстати, люди говорят, у тебя там банька чудо как хороша. А меня до сих пор не пригласил. И хватит хныкать. С Михеем, я в тебе не сомневаюсь, разберешься. Всему свое время.

***

Первый месяц пребывания в Москве слежка за Михеевым велась постоянно. Стоило его машине выехать из ворот, за ней тут же пристраивался «хвост». Сергей уже определил, что машин, меняющихся по дням, было три — серая «тойота», всегда грязный, белый «фольксваген» и «форд» цвета «мокрый асфальт». Они ехали на небольшом от него расстоянии, особо и не скрываясь, так что заметить слежку не составляло ни малейшего труда.

Однажды, возле самого дома, на обледеневшей дорожке, машина преследователей вообще чуть не ткнулась в бампер автомобиля Михеева. Сергей подошел к преследователю и, благодушно улыбаясь, спросил:

— Не ушибся?

— Все нормально, — ответил коротко остриженный парень и, смущенно отвернувшись, достал пакет с бутербродом.

— Ну что ж ты всухомятку-то жевать будешь? — заботливо спросил его Сергей. Глаза его смеялись. — Так с твоей собачьей работой и язву нажить недолго. Пойдем, чайку попьешь, согреешься, — и он радушно указал рукой в сторону своего дома.

— Спасибо, Сергей Анатольевич, нам не положено, — вполне серьезно ответил парень. Оглянувшись, словно опасаясь, что его кто-то может увидеть, развел руками. Дескать, он тут точно ни при чем.

***

А дел и впрямь было невпроворот. Внимания требовала гостиница, другие виды бизнеса, благотворительный фонд, который они с Виктором создали еще в середине девяностых.

Именно из-за благотворительной своей деятельности пришлось ему вскоре вступить в конфликт с всесильным мэром столицы, вернее, его женой, что, впрочем, было одно и то же.

Глава тридцатая

Дочь простых работяг, всю свою сознательную жизнь вкалывающих на одном из московских заводов, Нина Барутина вошла в историю современной России как «одна из самых богатых и влиятельных женщин планеты, миллиардер, хозяйка бизнес-среды». Так, во всяком случае, указано в «Википедии». Этот же интернет-источник сообщает, что «до 1991 года о личной жизни Нины Барутиной ничего не известно». Если учесть, что к началу девяностых Нине Николаевне было уже тридцать, то нетрудно предположить, что никакой личной жизни у нее три десятка лет не было. Но интернетовские тексты создает отнюдь не беспристрастный компьютер, а вполне осязаемые люди, со своими симпатиями и антипатиями, привычками хорошо и вкусно питаться и отдыхать на берегу теплого океана.

В начале девяностых Нина вышла замуж за мэра столицы и ее звезда на бизнес-небосклоне не взошла, а взлетела так стремительно, как и положено звезде. Годы спустя, когда от ненасытной «градоначальницы» бизнесменам Москвы житья не стало, мэр счел необходимым выступить по телевидению. Он заверял граждан, что его супруга является уникально талантливым предпринимателем и в том, что она сама, без всякой его помощи, выигрывает все коммерческие тендеры, объявленные в Москве, нет ни малейшей его заслуги. «Что же мне, запретить ей заниматься бизнесом?», фальшиво недоумевал мэр. И не нашлось ни одного человека, который бы ему возразил, что по закону — да, запретить. Если она такой талантливый бизнесмен, то подавай в отставку с государственного поста и живи за счет супруги-миллиардера. Но самоубийц в окружении мэра не нашлось, как не нашлось желающих вызвать ему «кровельщика» — крыша у мэра явно потекла, когда он вылез на телеэкран с подобным заявлением.

Именно в тот период, когда Михеев вернулся в родной город, вознамерилась Барутина строить цементный завод в самом зеленом и экологически самом чистом районе Москвы. Даже то, что со времен Пимена в этом районе находилось патриаршее подворье, ее не остановило — ничего личного, только бизнес.

9 мая в родном Солнечном районе Сергей проводил организованный благотворительным фондом вечер, посвященный ветеранам войны. После торжественной части подошел к нему глава местной администрации.

— Сергей Анатольевич, на вас вся надежда, — обратился он к Михееву. — Барутина задумала строить здесь поблизости цементный завод. Это же не только самое чистое, в отношении экологии, место Москвы, но и одно из самых густонаселенных. О чем она думает, в городской черте вообще запрещено строить подобные предприятия. Мы, конечно, подготовили все документы, мнение ученых экологов, социологов — все впустую. А в администрации мэра такое в свой адрес услышал, что язык не повернется повторить.

— Я-то чем могу помочь?

— Вы знакомы с патриархом, всем известно, с какой теплотой и уважением он к вам относится. Обратитесь к нему, может быть, он сумеет помочь. Ведь патриаршее подворье тоже пострадает.

***

Патриарх Московский и Всея Руси на самом деле симпатизировал Михееву. Он понимал, что помощь, которую Сергей оказывает православной церкви, это не показуха, а искреннее движение души глубоко верующего человека. Они не раз встречались и в официальной обстановке, когда патриарх вручал Михееву ордена и иные награды православной церкви, и в домашней резиденции святейшего на патриаршем подворье, куда он с удовольствием приглашал Сергея вместе с женой и дочками, подолгу беседовал с ними.

После недолгих раздумий Михеев созвонился с помощником патриарха, попросил назначить ему аудиенцию, подчеркнув, что дело чрезвычайно сложное и отлагательства не терпит.

Святейший принял его у себя дома.

— Ваше святейшество, погибнет не один район, а целых три района Москвы. Этот завод грозит людям экологической катастрофой. Строить его в жилом массиве — преступление, — убеждал он патриарха.

— Мне понятна ваша озабоченность, Сергий. И вот что я вам посоветую, — сказал, после некоторого размышления, Алексий Второй. — Соберите подписи жителей районов. Как можно больше, чтобы было понятно: строительство завода вызывает массовое возмущение. И петицию составьте соответствующую, только лаконичную, самую суть изложите. Там, где я намерен эти аргументы предъявлять, длинных писем не читают.

Сергей энергично принялся за дело. Собственно, убеждать никого надобности не было, жители окрестных районов со страхом думали о том дне, когда цементная пыль покроет их дома, проникнет в легкие каждого, кто здесь живет. Активисты созданных инициативных групп собирали подписи в квартирах, магазинах, кинотеатрах, на рынках и в парках. В итоге на подписных листах расписались не тысяча, как предлагал патриарх, а несколько десятков тысяч человек.

23 февраля, в день рождения Алексия Второго, Сергей приехал поздравить святейшего с днем рождения. По дороге он все размышлял, удобно ли в такой день напоминать о делах. Но патриарх сам заговорил об этом. Когда Михеев рассказал, какое количество подписей удалось собрать, патриарх пришел в восторг.

Буквально через несколько дней у патриарха была назначена заранее запланированная встреча с президентом. Обсудив все, что было намечено, Алексий Второй, коротко, без эмоций, изложил ситуацию с цементным заводом, добавив, что письмо с протестом подписали десятки тысяч жителей района. Президент велел помощнику соединить его со столичным мэром.

— Что за цементный завод вы собираетесь строить в Москве? — без проявления каких-либо эмоций спросил президент.

— Не я, — не почуяв угрозы, смело возразил мэр. — Был проведен соответствующий тендер, после чего решение о строительстве завода принято на заседании правительства Москвы и прибрело законодательную силу. Я не имею права возражать…

— Завода не будет, — таким же бесцветным голосом перебил градоначальника президент и, не попрощавшись, повесил телефонную трубку.

Какое-то время спустя Сергею рассказали, как ярилась Барутина, узнав, кто встал на ее пути. «Передайте этому Михею: он еще горько пожалеет, что встал у меня поперек меня дороги. А завод на этом месте я все равно построю, не важно какой, но построю», — угрожала взбешенная Барутина. Но осуществить свою угрозу ей было не суждено. Лишился поста мэра ее муж, и закатилась звезда «самого талантливого бизнесмена Московии».

***

Еще в одиночке тюрьмы Шан-Долон Сергею пришли в голову несколько очень интересных коммерческих идей, которые он, после тщательных размышлений, намеревался осуществить по возвращению домой. И вот теперь настала пора претворять эти идеи в жизнь. Сил, энергии, знаний ему было не занимать. Но всякий раз, как только он начинал организацию нового дела, в прессе появлялись компрометирующие его статьи. В них не содержалось, как правило, ничего конкретного. Кем-то неведомым была разработана довольно примитивная схема. Предметом «журналистского расследования» становился очередной, попавший в опалу бизнесмен. Живописно преподнося, как неправедными путями были заработаны миллионы и миллиарды, автор непременно подчеркивал, что бесчестный предприниматель тесно связан с криминальным авторитетом по прозвищу Михей, по-прежнему возглавляющим «грозную Солнечную ОПГ». После таких публикаций потенциальные компаньоны враз теряли интерес к новому проекту и от сотрудничества под разными благовидными предлогами отказывались. Сергей не зря пообещал журналистам, на той памятной пресс-конференции в «Планете новостей», что не оставит без внимания ни один клеветнический выпад. Его адвокаты подавали иски о защите чести, достоинства и деловой репутации. Все иски, до единого, Сергей Михеев выиграл. Да иначе и быть не могло. У суда не было ни малейших оснований ему отказать. Никаких доказательств его преступной деятельности как не было, так и быть не могло. Копия вердикта жюри присяжных Швейцарского суда, неизменно представляемая адвокатам в суд, являлась мощным аргументом. Но отнюдь не закон торжествовал в удовлетворении этих исков. Судьи прекрасно понимали, что эти решения на улучшение имиджа истца повлиять уже не могут. Так оно и происходило. Один из судейских, ничуть не смущаясь собственного цинизма, после очередного судебного заседания даже спросил Михеева:

— Ну скажите на милость, зачем вам все это надо. Ну пишут, и пусть себе пишут: собака лает — караван идет. Что вам дают эти иски? Только деньги попусту тратите.

— А вы не думаете о том, что у меня есть семья, жена, дети, друзья. И я не желаю, чтобы они читали обо мне всякие гадости. Тем более что все это от первого до последнего слова — ложь.

— Это все лирика, — ответил судья, так и не понявший Сергея.

Выиграв очередной иск и получив решение суда, Михеев показал документ своему несостоявшемуся партнеру по бизнесу. «Вот видишь, суд признал клеветой, порочащей мои честь, достоинство и репутацию, все, что было напечатано в этой газетенке. Так что напрасно поторопился отказаться от нашего совместного проекта».

— Ничего не напрасно, — возразил этот человек, с которым они к тому же уже много лет считались приятелями. — Ты пойми, я к тебе лично отношусь с уважением. Но совместный с тобой бизнес — это то же самое, что раскуривать сигару на пороховой бочке. Ты же умный человек, Сергей. Ну неужели сам не понимаешь, что все эти статьи — это предупреждение тебе: сиди, не высовывайся. Ты человек яркий, заметный, всегда был и будешь на виду. Так что не обижайся на меня.

Он не обижался. Он видел, что в стране, где царит правовой беспредел, защищенным себя не может чувствовать ни один человек. Люди превратились в серую массу бесправного населения.

Правящая каста утратила какие бы то ни было представления о чести, морали, даже о законе. Право решать судьбы людей они присвоили себе не на основании закона, даже не в силу занимаемых ими должностей, а от избытка власти. И только. К примеру, построил себе целое поместье чуть ли не в центре Москвы один из вице-премьеров. А через пару лет какой-то недальновидный застройщик выстроил поблизости высотный дом. Как подумал вице-премьер, что теперь из окон этого дома каждый желающий сможет на его владения глянуть любопытным взором, так даже аппетит у него пропал. Но над решением проблемы думал недолго. В стене, которая выходила на его владения, попросту замуровали все окна, глухой стала стена высотки. Один из возмущенных жильцов, так и не понявший, что к чему, пытался судиться с застройщиком, но неразумному дали понять, что он неправ и что окно в его спальне — это не более, чем архитектурное излишество.

И хотя церкви теперь не запрещали и даже молебны служили по всякому поводу, в стране, где у многих, вместо иконы красовался в углу рубль, а чаще — американский доллар, по заповедям жил далеко не каждый. Да и то — до чего удобная вещь, скажем, конституция или закон — что уголовный, что гражданский или процессуальный. Стал неудобен — вноси изменения, и вся недолга. Пришла новая власть — меняй конституцию, крои по-своему. Народ все проглотит и, если надо, в едином порыве проголосует. Все равно мало кто поймет, за что голосовать, а ссориться с властью — себе дороже. То ли дело заповеди. Как их поменяешь? Ну представьте себе, как бывыглядела, скажем, поправка к заповеди «Не укради». Если голоден — кради булку, если заметил, что у соседа излишки злата, — забери. О поправках к заповеди «Не убий» без ужаса и думать страшно. И уж трудно себе представить, чтобы сделало похотливое население с заповедью «Не прелюбодействуй». Ох, сложно соблюдать заповеди, а жизнь по ним прожить и того сложнее. Куда как проще законы поменять, скроить их под себя, под властей предержащих.

Иногда в прессе появлялись сообщения, что такой-то, имярек, разоблачен и даже осужден. Народ смаковал. Надо же, у полицейского полковник дома обнаружили деньжищ ужасть сколько. Сшитали-сшитали, со счету сбились и стали взвешивать. Три тонны, три тышши килограмм навзвешивали, во сколько! И мало кто задумывался, а откуда у полковника заштатного уездного городишки, занимавшего далеко не самую главную должность, в подвале три тонны бумажных денег в российских рублях и иностранной валюте. Сам ли он их там складировал, русский Гобсек, или его кто-то охранником назначил над этой «пещерой» полицейского Аладдина.

Надо сказать, подобные разоблачения особого возмущения масс не вызывали. Скорее — зависть. Прочитает обыватель, вздохнет на кухне под рюмочку — надо же, сумел такие деньжищи нахапать, а я сижу тут на кухне, пью дешевую водку и держу фигу в кармане. И уж вовсе невдомек обывателю, что разоблачали и наказывали только проштрафившихся, тех, кто берега потерял, забылся, перестал делиться и вышел из повиновения властей предержащих. Вот таких система не щадила, наказывала примерно и прилюдно. Чтобы, значит, другим инакомыслящим неповадно было.

***

Генералу Мингажеву позвонил его старый знакомый. Валерий Дмитриевич был явно чем-то взволнован. Из его несвязной, то и дело прерываемой астматическим удушьем речи генерал понял только одно: у Гараева пропал сын, а сам старик находится в больнице.

— Ладно, постараюсь к тебе сегодня вырваться, — нехотя пообещал Мингажев, он терпеть не мог неожиданно возникающих, как он выражался, «нештатных ситуаций», вносивших в жизнь одно сплошное беспокойство. — В крайнем случае пришлю к тебе толкового человека.

На следующий день один из помощников генерала докладывал. Дмитрий Гараев, предприниматель, владелец сети станций техобслуживания автомашин, два дня назад выехал из дома на своем «мерседесе». С тех пор ни бизнесмена, ни его водителя, ни даже машины никто не видел. В офисе Гараев в этот день не появлялся, так что с высокой вероятностью исчез он по дороге от своего загородного дома в Москву. Предусмотрительный сотрудник раскрыл перед генералом план-схему поселка, где проживает (или проживал, кто теперь знает?) Гараев.

— Непростой поселок, — комментировал помощник. — Вот красным кружочком я обвел дом Гараева. Вот этот, рядом, дом народной артистки Людмилы Гурченко, вот здесь, — он ткнул карандашом, — опять-таки народный, певец Александр Градский проживает, рядом парочку хоккеистов из сборной, здесь — Михеевские владения.

— Чьи, чьи? — заинтересованно переспросил Мингажев.

— Сергея Анатольевича Михеева, — уточнил помощник.

— Так они что, соседи?

— Так точно.

— Гараева, водителя, машину срочно объявляйте в розыск. Дело будет находиться у меня на контроле. Докладывать ежедневно. При поступлении оперативной информации — безотлагательно, — распорядился генерал.

«Нет-нет, война не проиграна, далеко еще не проиграна», — рассуждал он, меряя шагами свой новый просторный кабинет.

***

Люди в черном, в масках с прорезями, вооруженные короткоствольными автоматами, нагрянули ранним утром. Привычно-сноровисто приставили к высоченному забору раздвижные лестницы, лихо перемахнув, оказались во дворе. Выскочивший навстречу охранник получил удар прикладом и рухнул на траву. Но когда эти, в масках, с надписью «Пантера» на черных комбинезонах, ринулись к дому, охранник, превозмогая боль, достал мобильный телефон, быстро набрал номер начальника службы безопасности. Он успел произнести только первую фразу: «У нас гости», — когда один из бойцов «Пантеры» выбил телефон из его рук. Разбуженный шумом во дворе, Сергей накинул халат и стал спускаться по лестнице, когда раздался зычный повелительный окрик: «Лежать! Лицом вниз!» Даже не осознав, что команда относится к нему, он машинально спустился еще на одну ступеньку, но получил сокрушительный удар рукояткой пистолета по голове. Сознание потерял лишь на мгновенье, но поднялся с трудом — кровь из глубокой раны хлынула обильно, заливала лицо. Когда жена промыла и обработала рану, командир группы «Пантера» предъявил Михееву постановление на обыск, хмуро предложив: «Если в доме есть запрещенные к хранению предметы — наркотики, незарегистрированное оружие, — прошу предъявить.

Через час приехал адвокат. В дом его впустили только после длительных переговоров командира «чернорубашечников» со своим начальством. Первым делом адвокат поинтересовался у командира: «А для чего вам понадобился штурм забора и весь этот спектакль? Вы что, позвонили, предъявили документы, а вас в дом не впустили?» Ответа он не удостоился. Обыск продолжался почти шесть часов. Как водится, перевернули все вверх дном. Что искали, ни хозяева, ни адвокат — так никто и не понял. Даже когда извлекли из специального шкафа-сейфа охотничье оружие, спецназовцы особого интереса не проявили. Только сличили номера в разрешительных документах и поставили все на место.

А вот часы в кабинете Михеева рассматривали долго и тщательно. Старший группы потребовал, чтобы на каждые часы был предъявлен соответствующий паспорт. Сергей не раз подсмеивался над привычкой Люси педантично и аккуратно собирать все документы. Сейчас эта привычка жены оказалась весьма уместной. Она достала стопку паспортов к многочисленным часам. Только на дешевенький, по сравнению с другими часами Сергея, швейцарский «Лонжин» паспорта найти так и не удалось. Сергею показалось странным, что именно это вызвало какую-то особую нервозность старшего офицера, но в тот напряженный момент внимания особого не обратил.

— Ищите паспорт, мне нужен паспорт! — скомандовал тот.

— Послушайте, я думаю, что это часы вообще не мои, я таких не ношу, — заявил Сергей, теряя терпение. — Ну нет паспорта и нет, эка проблема.

— Так что же, вы чужие часы в своем доме храните?

— Ну, почему чужие? — возразил Сергей. — Наверное, кто-то моему отцу покойному эти часы подарил, вот и храню как память.

Ничего не возразив, офицер забрал часы и после этого поспешил завершить обыск.

Уставший, Сергей хотел прилечь, но адвокат настаивал, что нужно ехать в травмопункт, зафиксировать травму. Кровь продолжала сочиться, голова кружилась, подташнивало. Признаки сотрясения мозга были слишком очевидны, Сергей согласился. Едва только глянув на рентгеновский снимок, врач помрачнел и категорическим, не терпящим возражений тоном заявил: «Немедленно в больницу». В больнице, и того хуже, эскулапы объявили Михееву, что в травматологическом отделении ему придется провести не менее сорока дней — с тяжелым сотрясением шутки плохи.

***

— Мне позвонил журналист Уткин, хочет приехать в больницу, взять у вас интервью, — сообщил адвокат Михееву.

— А как он вообще узнал, что я в больнице?

— Уткин — известный мастер сенсаций, у него повсюду свои информаторы, не исключаю, что и в этой больнице тоже, — предположил адвокат.

— И вы полагаете, что если я ему расскажу, как и при каких обстоятельствах получил сотрясение, он это опубликует?

— Даже не сомневаюсь. Уж кто-кто, а Уткин сумеет раздуть из этого настоящую сенсацию.

— В таком случае пусть приезжает, — твердо решил Сергей. — Мне скрывать нечего, если кто-то думает, что этим обыском и ударом меня удалось запугать, то это глубочайшее заблуждение. Назначайте журналисту встречу.

На следующий день палатный врач сообщил Сергею Анатольевичу, что к нему пришли двое. Михеев вопросительно глянул на адвоката.

— Пойду разберусь, — сказал тот, вышел из палаты и, вернувшись, сообщил:

— Вместе с Уткиным явился фотокорреспондент. Я Уткина отругал, мы, говорю, так не договаривались, но он настаивает, утверждает, что снимок забинтованного Михеева произведет на читателей особое впечатление и ни у кого не оставит сомнений, что это серьезная травма.

— Ладно, раз пришли вдвоем, пусть вместе заходят, — разрешил Сергей.

В палату зашли двое — молодой, лет тридцати, вертлявый парень, от которого явственно попахивало спиртным, и атлетически сложенный мужчина. Уткин принялся пространно рассказывать о популярности газеты, которую сейчас представляет, но вопросов задавать не спешил. Второй посетитель тем временем извлек из кармана куртки фотоаппарат — дешевую «мыльницу», какую обычно покупают перед отъездом туристы, чтобы потом не жалко выбросить было. В это время Сергей стоял у окна, внешне ничем не проявляя своего интереса к гостям, но не упуская ни малейшего движения.

— Повернитесь ко мне, — попросил «фотокорреспондент».

Михеев, не скрывая, скептически улыбнулся — все стало на свои места. Никакой это не фоторепортер. Кто же станет фотографировать человека у окна, против солнца? Ясно же, что на снимке получится просто черное пятно, и ничего больше. Да к тому же достаточно взглянуть на сбитые костяшки пальцев этого человека, чтобы понять: отнюдь не к фотоаппарату привыкли эти руки, а к тренировочным снарядам в спортзале.

— В каком звании состоите, уважаемый? — напрямик спросил Сергей незваного посетителя.

— Майор, — не стал тот лукавить.

— Ну, и что вам, майор, от меня нужно?

— Поверьте, Сергей Анатольевич, я с добрыми побуждениями, — забормотал майор, — несколько слов с глазу на глаз, много времени не займу.

— Александр Александрович — мой адвокат, у меня от него секретов нет, и говорить я стану только в его присутствии, — твердо заявил Михеев. — Что же касается вашей подсадной «утки», сами решайте, оставаться ему или уйти, мне все равно, — пренебрежительно махнул в сторону Уткина Сергей.

— Никак невозможно, Сергей Анатольевич, — залепетал неожиданным фальцетом майор, — информация сугубо конфиденциальная, предназначена исключительно для вас.

— В таком случае — до свидания. Я своих решений не меняю.

— Ну хорошо, — вынужден был подчиниться майор, и произнес почти торжественно: — Сергей Анатольевич, коллеги уполномочили меня сообщить вам, что мы искренне сожалеем о том инциденте, который произошел у вас дома. У человека, который вас ударил, никаких указании на этот счет не было, он действовал по своему усмотрению и получил за э то строгое дисциплинарное взыскание. Мы все осуждаем его поступок и сожалеем, что такой человек служит в наших рядах. Поэтому мы решили назвать вам его имя…

— Стоп! — перебил Сергей. — Это вы так решили. А мне совершенно ни к чему знать его имя. Вы сами передайте ему — пусть спит спокойно, я его прощаю.

— Но… — что-то еще пытался пролепетать обескураженный майор, понимая, что его миссия провалилась.

Однако Сергей уже отвернулся от него и, обращаясь к адвокату, попросил:

— Сан Саныч, проводите гостей.

Репортер Уткин так и не задал больному ни одного вопроса.

— Провокаторы, какие мелкие дешевые провокаторы, — негодовал Сергей, когда в палате они остались вдвоем с адвокатом. — Эти мерзавцы всех меряют по своим мелким душонкам. Потому и подумали, что я сейчас начну разыскивать этого дуболома, который ударил меня по голове, чтобы ему отомстить, и схватить меня при этом за руку. С обыском ничего не добились, решили таким путем меня достать. Какие же кретины там работают.

— А как вы вообще так сразу поняли, кто перед вами? — изумился адвокат.

— Мне достаточно было посмотреть на его руки и на то, как он обращается с фотоаппаратом, чтобы понять, откуда он и кто таков.

***

Увы, Сергей Михеев ошибся, полагая, что те, кто затеял обыск в его доме, ничего не добились. Едва он выписался из больницы, его повесткой вызвали для дачи показаний в районную прокуратуру. Этому вызову предшествовало несколько событий и встреч, о которых Михеев, понятное дело, не только знать, но и предполагать не мог.

После того как помощник ознакомил Чингисхана с планом поселка, где жил пропавший бизнесмен, генерал снизошел до посещения старого друга — того уже выписали из больницы. Гараев-старший, рассказывая о сыне, по-старчески увлекся воспоминаниями, даже достал альбом с семейными фотографиями. Мингажев слушал, не перебивая: в липкой сети паутины, которую он плел, все звенья должны быть плотно пригнаны друг к другу. Ему могла пригодиться любая деталь. И пригодилась. Отец вспомнил, как на сорокалетие подарил сыну швейцарские часы «Лонжин». Долго копил, и вот сумел скопить на такую, для него, пенсионера, дорогую, покупку. Дима был тронут до глубины души. Держа в руках открытую коробочку с подарком, они с отцом даже сфотографировались. Сказав, что фотография может пригодиться в поисках сына, и пообещав ее непременно вернуть, Мингажев забрал снимок. Он покидал дом Гараевых с таким чувством, что это он сейчас получил дорогой, даже не дорогой, а просто бесценный, подарок. Правда, для осуществления заключительной фазы задуманной операции предстояло привлечь кое-какие силы извне, но это генерала не тревожило, он знал, что найдет понимание.

Через несколько дней офис районного прокурора посетили двое молодых людей, чем-то неуловимо похожих друг на друга. Предъявив удостоверения службы, с которой в России не принято пререкаться даже прокурорам, они потребовали объяснить, почему против Сергея Михеева до сих пор не возбуждено уголовное дело. Прокурор принялся объяснять, что для возбуждения дела недостаточно улик, но его грубо перебили. И хотя по возрасту он своим визитерам в отцы годился, они фамильярно ему «тыкали»:

— А то, что у Михеева дома часы пропавшего обнаружили, этого тебе недостаточно?

— Но это же не более, чем косвенная улика, — попытался возразить прокурор. — Ни один суд в качестве доказательства не примет…

— Не твое дело, — резко оборвали его. — И вообще, если ты, сука, не хочешь сам в камере оказаться, возбуждай дело немедленно.

Прокурору всего год оставалось дотянуть до пенсии, связываться с ФСБ у него не было ни малейшего желания. Безрассудная смелость никогда не входила в перечень добродетелей этого чиновника в погонах.

…На допросе в прокуратуре Михееву были предъявлены обнаруженные у него дома часы швейцарской фирмы «Лонжин», а также фотография отца и сына Гараевых с точно такими же часами в руках.

— И как вы это объясните? — спросил следователь прокуратуры. — Во время обыска, когда у вас были обнаружены эти часы, вы утверждали, что они принадлежали вашему отцу.

— Я не утверждал, а лишь предположил. А утверждал я, что эти часы не принадлежат мне.

— Конечно, не вам, — зацепившись за последнюю фразу, оживился следователь. — Это часы вашего пропавшего соседа Дмитрия Гараева, в похищении которого мы подозреваем вас.

— То есть я, по вашему мнению, похитил Гараева, снял с него часы и как реликвию, или важную улику против себя самого, хранил их дома. Вы так считаете? К тому же кем доказано, что именно это — часы пропавшего Гараева?

— Через несколько минут сюда для опознания часов приедет жена Гараева. Подождем, — сообщил прокурорский работник.

Молодая женщина, приехавшая в прокуратуру, мельком взглянула на предъявленные часы и сказала: «Да, это часы Димы. А откуда они у вас?»

— Эти часы во время обыска были обнаружены в доме вашего соседа, гражданина Михеева, — пояснил следователь.

— Нет, этого не может быть, — возразила Инга Гараева.

— Отчего же не может быть? — переспросил следователь.

— Мы недавно с мужем на Кипре отдыхали, он нырял в этих часах, говорил, что они воды не боятся, а часы остановились. Как раз неподалеку от нашей гостиницы была мастерская по ремонту швейцарских часов, мы туда и обратились. Часы оставили, получили квитанцию. А забрать решили в следующий свой приезд — мы на Кипр часто отдыхать ездим. Ездили, — грустно поправилась Инга и добавила: — Так что я не понимаю, а как Михеев мог без квитанции часы получить.

— Квитанция у вас сохранилась? — спросили Гараеву.

— Да, конечно, она у меня дома.

Прошло еще томительных полтора часа, пока Инга Гараева, в сопровождении сержанта полиции, съездила домой, разыскала пресловутую квитанцию и привезла ее в прокуратуру. Номер «Лонжина», принятого на ремонт в кипрской мастерской, с номером часов, обнаруженных при обыске, не совпадал.

— Надеюсь, к моему доверителю больше нет вопросов? — спросил адвокат.

— Не торопитесь, — ответил следователь и отправился на доклад к прокурору. Он вернулся не скоро, а вернувшись, заявил: — Мы отправим запрос и копию квитанции в полицию Кипра, чтобы проверили наличие часов в мастерской. Пока вы свободны, господин Михеев.

***

— Что-то гнетет вас, Сергий, — озабоченно произнес Алексий Второй, когда приехал на открытие и освящение нового храма Сергия Радонежского, самого большого на юго-западе Москвы, построенного Сергеем и его друзьями. — Сегодня такой праздник, а вы в печали, я же вижу.

Сергею и мысль в голову не приходила делиться с патриархом своими проблемами, но таким искренним и теплым было сейчас его участие, что он рассказал святейшему обо всем.

— Вы добрый христианин, Сергий, много делаете для нашей церкви. Много и от души — я это вижу и ценю. Я не большой любитель вмешиваться в мирские конфликты, — признался патриарх. — Но для вас сделаю исключение.

Попросив помощника кое-что необходимое уточнить, патриарх позвонил на чальнику областного управления полиции. Пару раз они встречались на каких-то официальных сборищах, генерал святейшему был представлен.

— Я далек от мысли просить вас сделать для уважаемого мною господина Михеева какое-либо исключение, если закон нарушен, — весомо заявил патриарх. — Я лишь прошу вас лично тщательно в его деле разобраться и не допустить нарушения закона.

Сразу после этого разговора генерал ознакомился с материалами дела. Собственно, изучать их подробно к тому времени не было никакой необходимости. Комиссар полиции Кипра сообщал, что часы швейцарской фирмы «Лонжин», сданные господином Гараевым, по-прежнему находятся в мастерской. Областной генерал счел необходимым встретиться с Мингажевым и заявил ему без обиняков:

— Марат, я не готов из-за твоей возни с Михеевым вступать в конфликт с патриархом.

— Боишься Бога прогневить? — насмешливо осведомился Чингисхан.

— Не кощунствуй, — не принял шутки генерал. — Сумел нагадить, умей и подтереть. В те годы начальник областного управления еще мог себе позволить в таком тоне говорить с Мингажевым.

Садясь в машину, Чингисхан произнес так ему полюбившееся: «Проиграна битва, но не война». Водитель генерала не понял, но уточнять, о чем речь идет, не осмелился.

Судьба и Всевышний продолжали Сергея хранить. Несколько лет спустя один из отставников МВД, находясь в серьезном подпитии, поведал Сергею, что для него, Михеева, Мингажевым, в одном из следственных изоляторов Подмосковья, уже была заготовлена специально оборудованная всякими «сюрпризами» камера-одиночка. А также разработаны такие меры «воздействия», по сравнению с которыми пытки кандалами и бронежилетами в тюрьме Шан-Долон показались бы Сергею невинной забавой.

Глава тридцать первая

За непрекращающейся схваткой своего давнего дружка Марата Мингажева опытный царедворец Владимир Илларионович Суриков до поры до времени наблюдал со стороны. Вмешаться ему пришлось лишь один раз. Было это еще в начале девяностых. Михеев тогда приехал в Коста-Рику, где предложил местному министру экономики смелый и весьма привлекательный бизнес-проект. Министр, дальний родственник президента страны, поделился замыслами русского. Что заинтересовало президента в этом предложении, теперь и не вспомнишь. Известно только, что президент был в восторге и не скрывал этого. Он охотно фотографировался с Сергеем, а в завершении вечера предложил Михееву стать почетным консулом Коста-Рики в России.

Сергей подумал, что это такая форма любезности, и был весьма удивлен, когда на следующий день в коста-риканском МИДе стали оформлять ему дипломатический паспорт и в различных отделах министерства посвящать его во все тонкости предстоящей дипломатической работы. Вскоре на Смоленскую площадь Москвы, в российское Министерство иностранных дел, пришла официальная петиция, коей президент Коста-Рики Хосе Мария Иполито Фигерес Фаррер, государства, чьи берега омывает с юга Тихий океан, а с востока Карибское море, уведомил, что в качестве почетного консула своей страны в Российской Федерации остановил свой выбор на Михееве Сергее, что и подтверждается выданным ему дипломатическим паспортом.

Накрученный Мингажевым, Суриков поручил своим помощникам подготовить подборку статей о «криминальном авторитете Михее», которую с энергичным комментарием, не стесняя себя в выражениях, вручил замминистру МИДа. Москва по дипломатическим каналам отправила депешу, в которой выразила сомнение в «целесообразности использования вышеназванной кандидатуры в качестве почетного консула в связи с отсутствием у господина Михеева опыта дипломатической работы». Но тут президент «богатого берега», как дословно переводится название Коста-Рики, показал свой горячий нрав. Да так, что простенькая, в общем-то, ситуация грозила перерасти в полномасштабный дипломатический конфликт между двумя странами.

— Расхлебывай, — коротко приказал своему другу Суриков.

Мингажев лишь согласно кивнул.

…Сергей Михеев равнодушно рассматривал витрины магазинов в торговом центре, пока жена покупала детям обновки, когда услышал чей-то тихий голос:

— Слушай внимательно, дело зашло слишком далеко. Международный скандал никому не нужен. Ты хоть понимаешь, чем это может закончиться? Не играй с огнем, откажись. Иначе пожалеешь.

Голос умолк. Сергей оглянулся, увидел в толпе многочисленных покупателей лишь спину быстро удалявшегося широкоплечего мужчины. Угроза его на напугала. Но Михеев, не любящий громких фраз и никогда не говоривший об этом вслух, всегда почитал себя истинным патриотом своей многострадальной страны. Принеся в письменном виде свои извинения коста-риканскому МИДу, от должности почетного консула он отказался.

***

Личные данные о себе Владимир Суриков умудрился так запутать, разумеется, умышленно, что о его происхождении вряд ли кому известно доподлинно. По некоторым сведениям, он родился в центре России, по другим — на Кавказе. Детство провел то ли среди густых русских дубрав, то ли в горном ауле. Относительно прозрачным становится его путь лишь с тех пор, когда стал он, при активной помощи олигарха Сосновского, стремительно подниматься к политическому олимпу. Сначала в окружении первого президента России, потом — последующих. И чем выше Суриков поднимался, тем большим становилось его влияние. Став одним из ближайших помощников главы государства, он уже позволял себе и самостоятельные решения принимать, причем такого уровня, какой только первому лицу и соответствовал. Жажда власти сжигала этого человека с юных лет. Ему важно было осознавать, что он может наградить и наказать, помочь и отвергнуть. И именно это осознание делало его счастливым. И не просто счастливым. Полная безнаказанность, подобострастие окружающих привели к тому, что с некоторых пор Владимир Илларионович причислял себя к сонму неприкасаемых. Все знали про него, что он лишен каких-либо слабостей и работа поглощает его полностью. Так оно и было. Почти. Одна слабинка все же у Сурикова была. Он обожал старинные русские романсы. Слушая их, мог даже и прослезиться. Как все дурные и жестокие люди, был он сентиментален и чрезвычайно жалостлив к себе, что тщательно скрывал от окружающих.

***

…Слушая рассказ старого полярника, Суриков раздражался все больше и больше. Его раздражало, что Чиланзаров то и дело оглаживает свою густую бороду, что слишком ослепительно светится на его костюме золотая звезда Героя Советского Союза. Но больше всего его раздражала неуемность этого человека, которая сегодня могла нанести весьма существенный урон и самому царедворцу.

Несколько месяцев назад Артем Чиланзаров, один из самых известных в стране полярников, докладывал Сурикову, что дела на Северном полюсе складываются для России не просто критически, а угрожающе критически. После распада Советского Союза на Северном полюсе вот уже свыше двенадцати лет не было проведено ни одной российской экспедиции, ни одна дрейфующая станция не была открыта в широтах Северного Ледовитого океана. Международное полярное сообщество предупреждает: либо Россия восстановит свои позиции в этом регионе, либо его начнут осваивать другие. А желающих хоть отбавляй — американцы, канадцы, норвежцы, даже японцы занялись добычей неисчерпаемых полезных ископаемых, коими богат полюс.

— Ну что ты кипятишься, Артем Николаевич, — пытался урезонить Чиланзарова Суриков. — Дался тебе этот Север. Ты и так уже на всех полюсах планеты побывал. Тем более ты теперь депутат Госдумы, тебе о делах государственных заботиться надо.

— А я именно о государственных делах и забочусь, — сердито возразил старый полярник. — И с точки зрения необозримых природных ресурсов, и с точки зрения безопасности нашей страны, и из соображений геополитических отказ от Северного полюса — это преступление, которого нам потомки не простят.

— Ну хорошо, хорошо, эка тебя на патетику пробило, — успокаивающе произнес хозяин кабинета. — Я доложу.

Все предложения возобновить работу российских экспедиций на Северном полюсе ему до сих пор благополучно удавалось блокировать. Вылетая два-три раза в год в Америку и в страны Западной Европы, Владимир Илларионович получал за свои «лекции» и «семинары» столь баснословные суммы, что они иной раз превышали даже «благодарности», которыми одаривали его за «решение вопросов» олигархи. Усилия Владимира Илларионовича по блокированию полярной программы составляли немалую часть его западных гонораров. И вот теперь все могло лопнуть из-за напора этого настырного Героя.

Улучив благоприятный момент, Суриков доложил о возникшей проблеме одному их тех руководителей страны, от которого только и зависело это решение. Добавив, что сейчас бюджет и так трещит по швам, он предложил свое решение. Настырный Чиланзаров должен обратиться к нашим толстосумам. И если они раскошелятся, то от них не убудет. Суриков бил наверняка. Всем было известно, что человек, к которому он обратился, за государственную копейку кому угодно мог горло перегрызть. Правда, спустя всего несколько лет выяснилось, что строгая экономия государственных «копеек» так обогатила радетеля за народные средства, что это уже и скрывать стало невозможным. Но это было потом. А в тот вечер, когда состоялся разговор о полюсе, Суриков удостоился дружеского похлопывания по плечу и полного одобрения поступившего предложения.

Будучи на все сто процентов уверенным, что ни один олигарх не даст денег на столь фантастическую программу, да еще и государственную, Владимир Илларионович передал Чиланзарову мнение высочайшей особы.

***

Друг детства Саня Орлов, ставший полярным летчиком, не раз рассказывал Сергею о своих приключениях, о красотах Севера. Даже вернувшись в Москву, он продолжал бредить полюсом. Говоря о том, что Россия рискует вот-вот потерять для себя Северный полюс навеки, Саша огорчался так искренне, словно это в его дом пришло большое несчастье.

— Представляешь, к кому мы с Артемом только ни обращались, над нами только смеются. Дело, говорят, государственной важности, вот пусть государство и раскошеливается.

— Давай для начал все посчитаем, может быть, хотя бы частично мне удастся что-то сделать, — предложил Сергей.

Договорились о встрече с Артемом Николаевичем. Считали, обсуждали, сначала втроем, потом привлекли специалистов, съездили в Институт полюса. С присущей ему обстоятельностью Михеев вникал в проблему и чем больше узнавал, тем яснее понимал, какой поистине катастрофой грозит его стране потеря Северного полюса. Несклонный к голословным обещаниям, он сначала все как следует взвесил, и лишь потом объявил о своем решении Чиланзарову и Орлову — финансирование подготовки и проведение первой российской полярной экспедиции он берет на себя. Оба пришли в неописуемый восторг. А Артем Николаевич торжественно провозгласил:

— Это подвиг во имя нашей России, и об этом подвиге узнают все. Я лично доложу президенту.

Через год он и доложил. Включив специально взятый с собой телефон спутниковой связи, Чиланзаров рапортовал: «Докладываю. Только что на Северном полюсе был поднят государственный флаг Российской Федерации и выпущена красная ракета в ознаменовании открытия первой российской экспедиции «СП-32». Многочисленные государственные чиновники, прилетевшие в этот день на полюс за счет Михеева, пытались вырвать из рук Чиланзарова телефон, чтобы выразить свои верноподданнические чувства президенту, но все еще крепкий полярник знал, за что он сражается, и телефона из рук не выпустил.

Самолет с чиновниками взмыл в небо, двенадцать полярников остались дрейфовать на льдине. В самом северном в мире поселении Лонгиер, на архипелаге Шпицберген, между 80-м градусом северной широты и 32-м градусом восточной долготы, где была совершена промежуточная посадка российского самолета, по поводу исторического события организовали роскошный банкет. Чиланзаров убедил Михеева, что это посадка необходима, так как знал, что в аэропорту их будут встречать иностранные репортеры. Чиновники охотно отвечали на вопросы журналистов, рассказывая, каких неимоверных усилий стоило им открытие дрейфующей станции. По правде говоря, интервью длились недолго — тяжелый алкогольный сон взял свое.

Практически все российские издания опубликовали информацию об открытии первой российской полярной станции. И только одно из них — газета «Планета новостей», отправлявшая на полюс своего спецкора, — подробно рассказало читателям, кому страна обязана своим возвращением на Северный полюс.

***

Экспедиция дрейфовала на полярной льдине почти год. Связь с полярниками была устойчивой, по необходимости отправлявшиеся в район Северного Ледовитого океана вертолеты сбрасывали дрейфовщикам на лед не только необходимое полярникам оборудование, но и продукты, включая свежее мясо, овощи и фрукты. Еще много лет спустя полярники изустно передавали легенды о той необычной экспедиции, которую организовал Сергей Михеев.

Через год, как и предсказывали синоптики и метеорологи, пошли торосы, льдина раскололась. Все оборудование и домики ушли под лед. Люди остались без теплого крова на пятидесятиградусном морозе. Необходимо было срочно эвакуировать дрейфовщиков. Но ближайший от станции российский ледокол «Аляска» находился в восьми сутках ходу.

— Посылаем вертолет, — распорядился Сергей.

— Слишком высока степень риска, сильный ветер, все может случиться, — колебался Чиланзаров.

— Беру ответственность на себя, — не уступил Михеев.

Операция спасения прошла успешно. Все двенадцать полярников благополучно поднялись на борт вертолета. А начальник экспедиции Владимир Ковелев, зимовщик с многолетним стажем, еще в советские годы отмеченный знаком «Почетный полярник СССР», умудрился прихватить в вертолет аккордеон и две иконы. Они вместе с жилыми домиками сначала тоже ушли под лед, а потом случилось чудо — иконы и аккордеон Ледовитый океан людям вернул.

***

Встречали полярников на всех уровнях государственной власти. Не обошлось и без курьеза. Один из высочайших руководителей страны, выйдя в зал приемов, поприветствовал героев словами: «Здравствуйте, дорогие космонавты».

— Это полярники, — шепнул ему на ухо помощник.

— Сам знаю, — буркнул босс, поняв, что совершил оплошность. И выкрутился: — Я имел ввиду, что подвиг полярников сегодня сравним с подвигом космонавтов, поэтому их так поприветствовал.

Побывали полярники и на приеме у президента. Почти все. Прочтя список на прием к главе государства, Суриков с такой ожесточенностью вычеркнул фамилию Михеева, что из его перьевой ручки чернила брызнули.

И с еще большим ожесточением была вычеркнута им ставшая ненавистной фамилия, когда он увидел ее в списке представляемых к наградам полярников. Михеева и Чиланзарова представили к званию «Герой Российской Федерации». Ну уж этого Владимир Илларионович допустить никак не мог. Артем Чиланзаров получил свою вторую звезду Героя, остальные полярники — ордена Мужества. Михеева наградой обошли вовсе.

Отчудил начальник «СП-32» Ковелев. Узнав, что Михеев ни ордена, ни даже медальки какой не получает, Владимир Семенович от своего ордена отказался. «Это несправедливо, — заявил полярник. — Раз вы считаете, что он недостоин награды, значит, и мне не нужно». Пройдя десятки полярных испытании, Володя Ковелев давно уже ничего не боялся, отшучиваясь, что дальше Севера не сошлют.

Узнав об этом демарше начальника «СП-32», Суриков пренебрежительно махнул рукой — не хочет, ну и не надо. Но потом, поразмыслив, решение свое изменил. Кто он такой, этот полярник, чтобы отказываться. Это мы решаем, кого награждать, а кого нет. Соответствующий клерк в Белом доме получил распоряжение. Ковелева вызвали, и в приемной, куда обычно пускают только просителей, чиновник насильно засунул ему в карман коробочку с орденом. Он приказ выполнил, а будет строптивец носить награду или нет, его не касается.

Спустя несколько месяцев после закрытия станции «СП-32» в офис к Сергею приехал теперь уже дважды Герой Артем Николаевич Чиланзаров. Он привез ведомственный приказ о присвоении Сергею Анатольевичу Михееву звания «Почетный полярник Российской Федерации».

— Это очень высокое звание, — подчеркнул депутат. — А для других наград, видно, время еще не пришло.

Глава тридцать вторая

…Через несколько дней беспрерывных размышлений, бессонных тревожных ночей Сергей отчетливо осознал: все, что произошло с его дочерью — обыск, допросы, суд, заключение в следственный изолятор, — все это не что иное, как новая, доселе невиданная по кощунству, атака на него. Если поначалу еще теплилась у него надежда на невероятное, но все же хитросплетение случайностей, то теперь он эту мысль отметал решительно. Вывод, к которому пришел Михеев, хотя и казался невероятным, но был совершенно очевиден: если пошли на такие экстраординарные меры, как заключение в тюрьму ни в чем не повинной женщины, значит, вовсе не она является целью основного удара.

Таков же был и вывод адвокатов.

— Допросы проводятся формально, — рассказывала адвокат Быстрова Сергею Анатольевичу. — Следователи уже убедились, что Александра никого из фигурантов по делу не знает. В свою очередь они также уверенно дают показания, что незнакомы с Лисиной. Что же касается основного пункта обвинения, приобретения участков, то и здесь ей предъявить нечего — никаких документов на землю Саша не оформляла, денег за землю не платила. Но самое во всем этом непонятное, — размышляла Тамара Геннадьевна, — что избрана такая суровая, но ничем не оправданная мера пресечения, как заключение в СИЗО. По экономической статье арестовать женщину с тремя малолетними детьми — на это нужно иметь очень веские основания. А в нашем деле не то что веских — вовсе никаких нет.

Такого же мнения были и другие защитники, работавшие по делу Александры. И чем больше слушал Сергей адвокатов, тем больше убеждался в правоте собственных выводов. Но на один, и очень важный, вопрос ответа не находил: чего они, враги его, хотят от него, каких поступков ждут?

***

…Буквально за несколько дней до начала процесса в Женеве судебный следователь Жорж Загген встретился с одним из адвокатов Михеева.

— Месье адвокат, — напыщенно произнес следственный судья. — Мы ценим то мужество, с которым ваш подзащитный переносит все тяготы тюремного заключения, и то, как он ведет себя на допросах. Но он выбрал совершенно неверную тактику, все отрицая. И мы решили сделать ему весьма заманчивое для него предложение. Я вызову его еще на один допрос, в ходе которого он должен признать хотя бы один из пунктов предъявленных ему обвинений. И тогда мы гарантируем, что приговор суда будет таким, что, с учетом уже отбытого заключения, месье Михеев выйдет на свободу. Вы, господин адвокат, должны применить все свое красноречие, чтобы убедить вашего подзащитного проявить, наконец, благоразумие, что, в конечном результате, в его же интересах.

Воодушевленный таким заманчивым предложением, адвокат помчался в тюрьму Шан-Долон. Каково же было его изумление, когда подзащитный категорически отверг предложение следователя. Михеев, набравшись терпения, втолковывал защитнику:

— Как же вы не понимаете? Это предложение — самое убедительное подтверждение того, что у них на меня ничего нет. И теперь они требуют, чтобы я сам себе вину придумал? Ну уж нет! К тому же, господин адвокат, у меня есть свои жизненные принципы. И какими бы странными они вам не показались, это мои убеждения. Я предпочту невиновным сидеть в тюрьме, чем обвиненным в том, чего не совершал, выйти на свободу.

— У нас с вами разные представления о жизни, — буркнул разочарованный адвокат.

***

Тогда, в Женеве, отказавшись от предложения следователя, Сергей отвечал только сам за себя, за свою судьбу. Обдумывая и выстраивая линию, даже можно сказать, стратегию поведения, он теперь берет на себя ответственность за судьбу самых дорогих для него людей — дочери, ее детей.

Размышляя над этим, Сергей пытался проникнуть в ход мыслей своих, с позволения сказать, оппонентов. И сделать это было невероятно трудно. Мир всегда был разделен не только на два полушария, но и на две полярно противоположные системы. В одной денно и нощно были озабочены, как бы поэффективнее и подешевле уничтожать людей, в другой, также денно и нощно, старались избежать войн, сделать жизнь человечества разумной и осмысленной, безопасной и счастливой. Так же как системы, так и люди живут в разных измерениях. Кто-то рад, когда смеются дети, ну а кто-то счастлив, когда у соседа корова околеет. А если животина по-прежнему дает молока поболе, чем у него, то можно ей в корм и сыпануть чего-нибудь этакого…

***

В начале двадцатого столетия человечество было напугано нашествием микробов и смотрело на них как на угрозу жизни. Гениальный русский ученый Илья Мечников, изучая проблему, смело заявил, что микробы бывают не только злыми, но и добрыми. Начавшаяся Первая мировая война помешала ученому продолжить свои дерзновенные исследования. А жаль! Если бы Мечников сумел до конца довести эксперименты с добрыми микробами, как знать, может, по-другому бы сложилась жизнь на Земле и двуногие животные, населяющие нашу планету, относились друг к другу совсем иначе.

Порядочному человеку проникнуться психологией негодяя и подлеца порой бывает не просто трудно — невозможно. Но именно этим занимался Сергей Михеев с первых дней ареста дочери. Он уже столько лет жил под незримым прессом, что давно привык ко всякого рода неожиданностям. И хотя с таким грузом жить невероятно трудно, постоянно был в состоянии «боевой готовности». Газеты, после женевского процесса, не зря писали, что лучшим защитником на суде был сам Сергей Михеев. Да, ему пришлось изучать право, наблюдать и анализировать работу адвокатов. Он выработал собственную стратегию и собственную тактику защиты, отстаивая свое честное имя и право на свободу.

Понимая, что, в очередной раз, некто из власть имущих снова сводит с ним счеты, Сергей отмел размышления о том, почему, по какой причине, в связи с чем все происходит. Сейчас по большому счету это уже не имело значения. Следовало вновь выработать четкую линию поведения. Причем такую, которая не повредила бы в первую очередь его дочери.

***

Дом Сергея Михеева всегда славился гостеприимством. О хлебосольстве и радушии хозяина по Москве ходили легенды. К нему охотно приходили самые именитые люди страны. За обильным столом сиживали политики и ученые, видные военачальники и популярные артисты, выдающиеся спортсмены и известные бизнесмены. Всем им тепло и уютно, весело и сытно было в этом доме, где потчевали с неизменно широким, еще Гиляровским воспетым, а теперь почти забытым исконно московским гостеприимством и радушием, где не скупились на яства, а вино и разговоры — лились рекой. Кое-кто из именитых гостей, часто посещавших этот дом, когда пришла беда, спрашивали у Сергея, не могут ли они чем-то помочь, и были весьма удивлены и озадачены, когда Михеев скупо и односложно отвечал: «Спасибо, адвокаты работают. Пока большего не требуется».

Нашлись, как же без «злых микробов», когда дует ветер, и такие, кто настойчиво добивался приватной встречи и шепотком предлагал: «У меня есть верный человек, в прокуратуру дверь ногой открывает. Уже завтра ваша дочь будет дома. Но, сами понимаете, необходимы кое-какие расходы». Эти разговоры он обрывал сразу:

— Моя дочь ни в чем не виновата, и поэтому она действительно скоро будет дома. По закону.

Если об истинных целях своих врагов приходилось только догадываться, то в одном Сергей был уверен наверняка. Те, кто затеял это неправое дело, ждут от него нервного срыва, психологической неустойчивости и, как следствие, — самых неадекватных поступков, которые и приведут их к достижению своей коварной цели. Но такого удовольствия он им не доставит. И в разговорах с кем бы то ни было выработал Сергей формулировку, которую теперь озвучивал всем, когда была в этом необходимость: «Я всегда действовал и сейчас действую исключительно в правовом поле».

***

Труднее всего было ему в эти дни дома. И дело не в том, что домашние его не понимали, вовсе нет. Но жена, внуки, младшая дочь — все смотрели на главу семейства, ожидая от него чуда.

В один из первых дней нагрянувшей на семью беды, жена не выдержала и, когда Сергей вечером пришел домой, встретив у самых ворот, с плачем стала его умолять:

— Давай отдадим им все, нам же с тобой ничего не надо. Пусть заберут все, что у нас есть, только Сашу пускай отпустят, — несвязно просила она.

— Люся, ну что ты говоришь? — стал успокаивать он жену. — Кому отдать, что отдать? Ты же знаешь, как и мы все, Шурочка ни в чем не виновата, ее отпустят.

И внукам ему с каждым днем все труднее и труднее было говорить, что мама пока еще занята по работе, но скоро приедет. Хотя ребята особо его не донимали, все свои сомнения они обрушивали на бабушку.

Конечно, он взвалил основной груз ответственности на свои плечи. Так в их семье было всегда, и не могло быть иначе. Но с горестью смотрел он на жену, которая почернела от свалившегося на нее горя. Как часто, в ситуациях и радостных, а порой и безрадостных, говорят родители: даже взрослые дети остаются для нас детьми. И это действительно так. Только отцы и матери разный смысл вкладывают в эти слова. Это пуповину перерезают при рождении. Но того, чья жизнь однажды зародилась под сердцем матери, от материнского сердца уже не отрезать никогда.

***

Стая шакалов, затеявших травлю, только и ждет от него неверного шага, чтобы накинуться и со сладострастным воем терзать. И как ни сложно это «хождение по льду», нужно быть предельно осторожным, чтобы не совершить ни одного необдуманного шага или даже движения. Стоит ему пойти на поводу провокаторов, поддастся уговорам вызволить Шурочку за взятку или благодаря ведомым и неведомым доброхотам, как он сам тут же окажется за решеткой. Но не собственные лишения, не страх перед тюрьмой его останавливали — жизнь сложилась так, что уже давно Сергея Михеева ничем не напугать. Нет, вовсе не за себя он опасался. Он опасался оказаться в такой изоляции, когда уже дочери точно ничем не поможешь. А поэтому и дальше он будет продумывать с такой же тщательностью каждый свой шаг, движение, слово. Он в ответе за свою дочь и твердо верил, убежден был — Саша будет на свободе.

***

«Бегаю, как собака за собственным хвостом», — вынужден был сам себе признаться Чингисхан. Закрывшись от всех на даче и отключив, кроме одного, номер которого знали лишь единицы, все телефоны, Мингажев шаг за шагом анализировал все свое противоборство с «проклятущим Михеем».

Первый болезненный укол он ощутил еще тогда, когда в начале девяностых начинающий кооператор Михеев не испугался угроз и не пристроился под его «крышу», хотя тогдашнему подполковнику было совершенно непонятно, откуда у этого мальчишки такая самоуверенность. Кампания в прессе, откровенно злобные яростные нападки Горчинской, созданный их совместной фантазией миф об «Солнечной» ОПГ и легенда про кровожадного и беспощадного главаря Михея, конечно, сыграли свою роль, но и тут Михей вывернулся, уехал за границу.

А как вовремя повздорил он с амбициозным олигархом Сосновским. Это был подарок. Подарок, которым Мингажев распорядился, как не сумел бы никто иной. Взрыв лимузина в центре Москвы, телерепортажи, фотографии, статьи в прессе. И Раечка, как всегда, не подвела — ее откровенные намеки, а порой и прямые обвинения в том, что покушение на олигарха организовал Михей, ни у кого не должны были вызвать ни тени сомнения в его причастности. Но и тут они вытащили пустышку. Пришлось вступать в опасный контакт с непредсказуемым Сосновским, организовывать эту статью в бельгийской газете, арест в Женеве.

Справедливости ради надо признать, что с этим болваном Укоровым он облажался. Хренов майор, когда услышал, что за лжесвидетельство в Швейцарии дают пять лет, видно, наложил там полные штаны и поспешил отречься от всех своих показаний. Но дело даже не в нем, а в этих приверженцах закона из жюри присяжных. Им, видите ли, документы подавай. Да, такого исхода этого суда не ожидал никто.

Конечно, у себя дома Мингажев набрал миллион очков на этой истории, не без помощи той же Горчинской создал себе непоколебимый имидж бескомпромиссного и бесстрашного борца с коррупцией и организованной преступностью. Но поквитаться с Михеем так и не удалось. Патрон знал, о чем говорит, когда упрекнул его в том, что Михеев вернулся в Россию после громкого судебного процесса как национальный герой, отстоявший в Европе честное имя российского гражданина. С этой компенсацией, что выплатили швейцарцы, его поздравляли так, как не чествуют нобелевских лауреатов.

Генерал прошелся по участку, обогнул причудливой архитектуры фонтан, английскую лужайку, вдохнул аромат чайных роз. Глянул на добротный трехэтажный особняк. Да, это не та допотопная дачка, что была у него когда-то вдали от Москвы и куда добираться приходилось по ухабам сельского бездорожья. Элитный дачный поселок, куда муха без разрешения не залетит, достойный его положения дом, все радовало глаз, покоя только не было.

Вернувшись к своим невеселым мыслям, генерал вспомнил и историю с пропавшим Гараевым. Стоило увидеть ему в доме отца бизнесмена фотографию с часами, как оперативное чутье и многолетний опыт дали сигнал мгновенно. Нет-нет, ему себя упрекнуть не в чем. С точки зрения оперативной комбинации все было разыграно на самом высочайшем профессиональном уровне. Нагрянувший на рассвете спецназ, штурм дома — все произвело должное впечатление. Михей готов был к чему угодно — что ему подбросят наркотик, незарегистрированный ствол, но на часы, как и рассчитывал Мингажев, он внимания никакого не обратил. Чингисхан тогда подумывал, помучить Михеева в тюрьме или через пару дней отравить сразу, чтобы избавиться от него раз и навсегда, забыть и не вспоминать.

Ну кто же мог предположить, что Гараев потащит свои часы в мастерскую на Кипре и они там останутся, да еще и квитанция сохранилась. Нет, такого поворота событий не придумает ни одна самая изощренная фантазия.

Оперативники докладывают, что Михеев на самом деле верующий человек, у него даже дома есть своя церковь и колокольня. Может, и правда ему какие-то высшие силы помогают…

О чем только не думал в эти дни генерал, какие только не перебирал варианты, тщательно и беспристрастно анализируя собственные промахи. Вот только одно не могло прийти ему в голову. Что живут Марат Дамирович Мингажев и Сергей Анатольевич Михеев на разных полюсах. Один из них, упиваясь всевластием, бывал счастлив только тогда, когда приносил людям страдания, видел их унижение, слезы, отчаянье, а слаще всего — страх, животный страх. Другой радовался, когда делал добро, когда веселись и радовались жизни его семья, друзья, близкие люди. Все помнят строчки гения:

«Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень».

Но мало кто сегодня вспоминает, что закончил Пушкин эти стихи фразой:

«Ты румян, как маков цвет,

Я, как смерть…»

И никогда им было не сойтись — злобному, все и вся ненавидящему, иссушившему самого себя ненавистью к окружающим, и тому, кто живет полной жизнью, кто любит и любим, почитая это высшим земным благом.

Часть третья

СУДИЛИЩЕ

«Это не отдельное отношение к отдельным людям. Это война подлецов против всех честных людей».

(Из выступления академика

Андрея Сахарова.)

Глава тридцать третья

Около четырех столетий назад немецкий философ и мастер метких афоризмов Лихтенберг изрек: «Я бы хотел написать историю человеческой живодерни. Я полагаю, что мало искусств в мире столь рано достигли полного совершенства, как именно это, и ни одно из них не является столь распространенным». Будучи сызмальства горбат, Георг Лихтенберг с детских лет начал познавать науку под названием «Человекоедение» и наивно полагал, что в его восемнадцатом веке специалисты в этой области достигли совершенства. Хоть и считался Лихтенберг выдающимся ученым, но в наш век, когда человекоедение достигло прогресса небывалого, ему заглянуть было не дано…

«Встать! Суд идет!» — этой сакраментальной фразой начинают теперь свои пытки мастера «человеческой живодерни», как изволил их метко назвать средневековый философ.

***

Каждые три месяца суд продлевал Александре Лисиной содержание под стражей в СИЗО. Изобретенная следователем фраза о том, что подследственная может скрыться или своими действиями помешать расследованию, кочевала из одного решения в другое. Ни суд, ни прокуратура не дали себе труда хоть как-то, хотя бы создавая видимость законности, свои решения мало-мальски аргументировать. Но им и этого делать не хотелось — и так сойдет. И сходило. Многочисленные, безупречно аргументированные, глубоко обоснованные ходатайства, жалобы, протесты, апелляции и кассации адвокатов разбивались об эту глухую стену преступного равнодушия.

В стране, где закон превратился исключительно в оружие наказания, человек, попавший в жернова правоохранительной системы, по определению становился жертвой, ибо никем иным его в упор не видели. Презумпция невиновности стала мифом, превратившись в презумпцию виновности.

Чей страшный приказ выполняют те, кто весь народ превратил в потенциальных преступников? Как в стране с населением в сто сорок миллионов человек количество оправдательных приговоров не достигает даже ОДНОГО ПРОЦЕНТА? Это что же — народ — преступник? Или все же преступники, враги, вредители — это те, кто против своего же народа плетет тайный заговор, превращая всю страну в преступную массу? Те, кто ради собственного благополучия и карьеры стряпает заказные дела, фальсифицирует документы, подтасовывает вещественные доказательства, чтобы в итоге выносить чудовищные обвинительные приговоры ни в чем не повинным людям. Вот они-то и есть истинные враги своего государства, потому что собственной лживой жизнью и своими неправедными действиями вселяют в души людей неверие в избранную власть, неспособную защитить человека.

И имя этим врагам народа — «коррупция», от латинского слова «растлевать».

Россия — страна особая. Во всем, в любых проявлениях. Если в иных странах коррупцию, в широком смысле, рассматривают как сращивание криминала с государственными структурами, то здесь все иначе, по-своему, с особым, неповторимым колоритом и размахом. Ибо те, кто призван охранять закон, нарушая его, сами становятся преступниками. Не те, в прежнем понимании, в кирзовых сапогах, с металлическими фиксами и кистенем за пазухой, а эти, современные, вполне респектабельные внешне. Судьи, прокуроры, полиция, следствие — все они, сращиваясь с властными государственными структурами, и создали истинную российскую коррупцию. Такую, что, как ржавчина, разъедает гражданское общество. И когда один из высших судейских руководителей говорит на служебном совещании, что отныне оправдательный приговор будет считать браком в работе судей, то его самого не под суд, за такое вражеское отношение к своему народу, отдают, а напротив — повышают в должности. Это ли не парадокс? Это ли не коррупция?

***

На одно из первых судебных заседаний по «делу Александры Лисиной» адвокаты принесли несколько ходатайств от известных в стране людей. Это были те, кто хорошо знал Сашу по ее работе в благотворительном фонде. Свои обращения к суду подписали видные политики и общественные деятели, известный космонавт и прославленный полярник — люди, которых знала вся страна, подвигами и делами восхищалась, те, о ком песни пели, книги писали и фильмы снимали. Все они поручились за то, что им лично хорошо известная Александра Лисина, оставаясь во время следствия дома, со своими детьми, никуда не уедет и никакого вреда расследованию не причинит. Они не просто мнение свое высказали, они поручились, что так и будет. Страна этих известных людей любила, уважала, верила им. Но три человека, следователь, прокурор и судья, видно, были жителями другой страны — мнение известных граждан России на них впечатления не произвело. Тогда поднялся со своего места адвокат Гогсадзе. Вместе с Тамарой Геннадьевной Быстровой и Натальей Григорьевной Смирницкой Шота Олегович также защищал Александру.

— Не видя никакой необходимости содержать мать троих малолетних детей под стражей, я заверяю суд, — сказал адвокат, — что моя подзащитная будет неукоснительно соблюдать все предписанные ей условия подписки о невыезде, или домашнего ареста, в зависимости от того, какую меру пресечения изберет суд. Я гарантирую, что Александра Сергеевна Лисина будет вовремя являться на вызовы в следственные органы, не будет иметь никаких контактов с фигурантами по этому делу, тем более, как следует из материалов, что они друг с другом не знакомы. Я понимаю, что моего слова и моих устных гарантий суду может оказаться недостаточно. В виде гарантии я готов сдать прямо сейчас свое адвокатское удостоверение и при всех здесь, в зале суда, присутствующих даю слово, что если Александра Лисина хоть чем-нибудь помешает следствию или предпримет попытку скрыться, то я никогда больше не буду заниматься адвокатской деятельностью.

Если бы адвокат свою речь, такую искреннюю и взволнованную, произнес где-нибудь, ну, скажем, в вагоне метро, или на городской площади, то и тогда это речь, наверное, произвела бы больший эффект. Судья же на слова Гогсадзе не отреагировал никак.

Когда-то, еще в той стране, которая называлась Союзом Советских Социалистических Республик, существовало две государственные структуры — прокуратура и адвокатура. Адвокаты были полноправными участниками процесса, от их мнения нельзя было отмахнуться, как от жужжания назойливой мухи. В современной России адвокатура стала независимой. Ни от чего, ни от кого — главным образом от государства. Но и государство, в лице своих правоохранительных органов и судебной системы, от независимой прокуратуры нынче тоже не зависит.

— Мэтр, я вам аплодирую, — высказал свое восхищение адвокату Гогсадзе правозащитник Андрей Бабушкин. Они давно уже были знакомы по совместной работе в общественном комитете по правам человека.

— Ба, а вы здесь как? — поинтересовался Шота Олегович.

— Как всюду, где меня не ждут и видеть не желают, — шутливо ответил Андрей Владимирович. — Ну не буду вас томить. Мне позвонил один из тех людей, чье поручительство сегодня зачитали и столь небрежно положили под сукно. Наивный человек, он полагает, что с этой девочкой, с Лисиной, творится произвол. А это даже не произвол, это хуже. Тут видна чья-то твердая рука. Твердая и очень жесткая. — А как вы думаете, господа адвокаты, — теперь уже Бабушкин обращался ко всем троим защитникам Саши, — что если я по поводу вашей подопечной соберу пресс-конференцию? Я полагаю, вам есть о чем рассказать прессе, да и своего мнения скрывать не стану. Я, конечно, не преувеличиваю силу и влияние общественного мнения, но и полностью его игнорировать тоже не стоит. Во всяком случае, эти портачи из следствия и прокуратуры должны будут понять, что их действия без внимания не останутся.

***

Правозащитной деятельностью Андрей Бабушкин занимался всю свою сознательную жизнь. Он отстаивал права заключенных и подследственных, и именно его стараниями в закон о полиции было внесено изменение, дающее право на телефонный звонок после задержания.

Журналисты знали, что Бабушкин «по воробьям» не стреляет, на объявленную им пресс-конференцию представителей пятой власти собралось изрядно. Адвокаты не только сами пришли в полном составе, но и пригласили того самого инженера-землеустроителя Лидию Дремову, что делала техническое заключение по поводу лесного массива, где, если верить версии следствия, находились «владения» Лисиной.

Увеличенные и развешенные в зале пресс-конференции фотографии и схемы наглядно свидетельствовали о том, что в этом самом лесу еще не ступала нога человека. Не меньшее впечатление произвела на журналистов и представленная адвокатом Быстровой копия карты Генплана.

— Все, что мы здесь услышали и увидели, довольно убедительно, но ведь у пострадавшей стороны тоже наверняка есть какая-то своя аргументация. Я хочу знать, кто пострадавший? Какой нанесен урон? — спросил въедливый журналист.

— Даже скрывать не стану, как мне хотелось услышать этот вопрос, — ответила Тамара Быстрова. — Дело в том, что формально в нашем деле пострадавшей стороны нет. Это следствие пытается убедить в том, что пострадавшей стороной является государство в лице Лесхоза. Сам же Лесхоз никаких исков не подавал. А не подавал он их по той простой причине, что означенные земли государству давно уже не принадлежат, а являются частной собственностью. Нашей подзащитной инкриминируются баснословные суммы в десятки миллионов рублей, а на самом деле цена этих земель всего несколько тысяч. Но сколько бы эта земля ни стоила — миллионы или копейки, — к Александре Лисиной она отношения не имеет. И сейчас я готова документально подтвердить, что земля Рослесхозу не принадлежит и эта государственная структура себя пострадавшее стороной не считает.

И Тамара Геннадьевна представила журналистам документ, полученный ею несколько дней назад.

«Земельные участки №… имеют статус земли населенного пункта. Земли Лесного фонда в соответствии с действующим законодательством изъяты из оборота, в связи с чем не имеют рыночной стоимости, но имеют налоговую стоимость: одна тысяча рублей за один квадратный метр.

Вопрос об обоснованности признания Лесхоза в качестве потерпевшего относится к компетенции суда. Генеральный директор Лесхоза Морозов», — зачитала документ адвокат Быстрова.

Когда шум в зале от этого сенсационного сообщения поутих и журналисты слегка угомонились, тот же въедливый репортер, не столько обращаясь к кому бы то ни было, сколько делая собственный вывод, заключил:

— Получается, что нет никаких оснований признавать Лесхоз потерпевшей стороной, поскольку земля ему не принадлежит. Не говоря уж о том, что цена ей — ломаный грош в базарный день.

Десятки российских изданий, телевизионных каналов и интернет-сайтов опубликовали на следующий день подробный отчет о пресс-конференции. Социальные сети были просто забиты сообщениями о том, что многодетная мать находится в тюрьме по ложному обвинению. Вывод журналистов и блогеров был однозначен: «дело Александры Лисиной» заказное, заключение многодетной матери в следственный изолятор есть не что иное, как вопиющее нарушение всех законов.

Само собой, вся информация о пресс-конференции по «делу Лисиной» тут же просочилась и на Запад. Подачка была слишком заманчивой и легкой, чтобы ее не подхватили. Западные СМИ с новой силой завопили о том, что в России практически полностью отсутствует правосудие.

***

Генералу Мингажеву не надо было ждать газетных публикаций, аудиозапись с пресс-конференции Прутков передал ему в тот же день.

— Как ты мог допустить, чтобы адвокаты получили из Лесхоза письмо такого содержания?! Ты что, с этим Морозовым до сих пор не встречался?

— Я предполагал, что они могут обратиться в Лесхоз. Но был уверен, что ответ должны составлять на основании документов, сданных в архив, а архив-то того, сгорел…

— Думал, предполагал, вот тебе и результат, — гневался генерал. — Выходит, в самом Лесхозе сохранились какие-то документы. Значит, так поступишь. Пусть эта твоя Ганибалова организует официальный запрос в Лесхоз, не от своего, понятно, имени. И ответ должен быть такой, как нам надо. Причем, что архиважно, за подписью этого же самого Морозова. А после того, как подпишет — поганой метлой его из Москвы, пусть где-нибудь в тундре оленьи тропы измеряет. Спрячь его так, чтобы найти невозможно было.

Глава тридцать четвертая

«Из чего же, из чего же, из чего же

Сделаны наши мальчишки?

Из веснушек и хлопушек,

Из линеек и батареек

Сделаны наши мальчишки!

Из чего же, из чего же, из чего же

Сделаны наши девчонки?

Из цветочков и звоночков,

Из тетрадок и переглядок

Сделаны наши девчонки!», — задорно пел школьный хор. Во втором ряду хора стояла светленькая девочка, которая не пела, а только для видимости рот открывала. Она не любила хорового пения, и сама песня ей тоже не нравилась. Потому что ни из каких-таких цветочков и переглядок девочка эта сделана не была. Девочка была настолько серьезна и сосредоточена, что учителям и одноклассникам даже в голову не приходило хоть когда-нибудь назвать ее уменьшительно-ласкательно Светочка, а называли не иначе, как Светлана, реже — Света.

В девятом классе Светлана представила завучу по воспитательной работе, были тогда в школах такие завучи, план создания «Высшего школьного суда справедливости». Сразу и решительно вычеркнув слово «Высшего», завуч приступила к изучению плана и оторопела: по мнению ученицы Светланы Журавлевой, школьный суд справедливости брал на себя функции контроля за действиями учителей. Начитавшись в институте Макаренко и несколько раз посмотрев так полюбившийся ей фильм «Республика ШКИД», завуч усвоила, что инициативу школьников губить нельзя, а напротив — надо поощрять. «Школьный суд справедливости» состоялся, возглавила его ученица девятого класса Светлана Журавлева. Закончив школу, она поступать в институт не стала, а пошла работать в районный суд, сотрудницей архива. Выбор шестнадцатилетней девочки странным был только для посторонних, сама-то она твердо знала, чего хочет. А хотела Светлана стать судьей. Даже не так. Она хотела судить. Всех судить, чтобы засудить. Кого и за что — и сама не отдавала отчет. Мальчишка рвется в небо, чтобы летать на сверхзвуковом самолете, будущая актриса бредит ролью Джульетты, кто-то мечтает построить дом. А Светлана, сколько себя помнила, хотела только судить. Такая вот мечта.

К должности судей приходят по-разному, в основном проработав в прокуратуре, следствии, набравшись юридического опыта. Журавлева пришла в суд из суда. Архив, должность технического секретаря, еще две-три технические должности, и вот уже ее, к тому времени закончившую заочный юрфак, избирают народным судьей района.

После того как кандидатуры будущих судей утверждались «на всех уровнях», сами выборы судей в Советском Союзе происходили чрезвычайно просто и абсолютно формально. В предвыборном квитке было две строчки — народный депутат и народный судья. Если биографией будущего депутата, к которому можно прийти с жалобой, хоть кто-то интересовался, то биографией будущего судьи — никто и никогда. Опускали бумажку в урну, выпивали в буфете, по вкусу, пива или лимонад, и отправлялись по своим делам.

Председатель районного суда Антонина Антоновна Скалевая женщиной была властной. Голосом она обладала зычным, поэтому приказы своим судьям отдавала только один раз, повторять не приходилось. Зажимая все еще крепкими зубами папиросу «Казбек», сигарет не признавала, Скалевая заявила своему судье Журавлевой:

— Замуж тебе пора, девка. Незамужняя судья — это объект для пересудов, — и не поясняя свою мысль, почему именно незамужние судьи объект для пересудов, посоветовала, как приказала: — К нам сейчас в суд, по уголовному делу о попытке угнать самолет, капитан один приходит, из КГБ. Тоже неженатый…

Видно, неженатых офицеров в «конторе глубокого бурения» тоже не жаловали, во всяком случае, молодые люди со свадьбой затягивать не стали, хотя амур их своей стрелой не пронзил. Ну разве что пощекотал легонько. Пламенной страстью, безумной любовью с первого взгляда они охвачены не были, но поняли, что друг другу подходят.

Известен такой эпизод. Леонид Ильич Брежнев в разговоре с Сусловым все пытался выяснить, какие у «серого кардинала» отношения с женой. Михаил Андреевич над прямо поставленным вопросом долго и напряженно размышлял, потом твердо ответил: «Я свою жену уважаю». Уважали ли друг друга Илья Ильич и Светлана Алексеевна Ерожины, знают лишь они сами. Очевидно одно — взаимопонимание у супругов было полнейшее. Их семейные застольные разговоры порой напоминали больше производственное совещание, нежели семейный ужин. Илья Ильич карьеру делал стремительно, что в немалой степени способствовало и служебному росту Светланы Алексеевны — все знали, что у Ерожиной муж — «оттуда». Понимая, что ей теперь не только многое дано, но и многое позволено, Ерожина и сама себе стала «позволять».

В те годы, когда ей уже стали поручать рассмотрение крупных уголовных дел, в юридических кругах ходила о ней одна прелюбопытнейшая история. Начиналось все банально. Двое друзей, еще в школе за одной партой все десять лет просидели, создали строительную фирму. Фирма процветала, друзья год от года богатели, стали миллионерами, наслаждались жизнью. Их жены — подруги, дети в одну школу ходят, на отдых к морю — только все вместе. Короче, идиллия. И все бы хорошо, если бы не был в бизнесе один из друзей, обозначим его номером один, президентом фирмы, а другой, соответственно номер два, вице-президентом. Хорошие отношения, как известно, развиваются долго и плавно, прекращаются враз и навсегда. Друг номер два сделал заказ на друга номер один.

Посредник между заказчиком и киллером был осведомителем в МУРе, наемного убийцу сдал. С ним было посложнее, но в итоге и киллера удалось муровцам завербовать. Соблюдая все правила конспирации, встретились с потенциальной жертвой. Долго верить не хотел, но в итоге поверил. Опытный гример так постарался, что сам себя похвалил: «натуральный покойник».

Посредник отправился к заказчику, предъявил фотографию «натурального покойника», получил оговоренную сумму денег. Велась оперативная съемка, щелкнули наручники, коварный и неблагодарный друг оказался в СИЗО. Доказательства были столь неопровержимы и убедительны, что уже вскоре дело передали в суд. Оказалось оно на рассмотрении судьи Ерожиной.

В день вынесения приговора обвиняемый, ожидая пока его поведут в зал суда, купил у конвоира пять минут телефонного разговора и в фешенебельном загородном ресторане заказал банкет на сто человек. Куда сам вечером и прибыл — судья Ерожина вынесла оправдательный приговор и из-под стражи его освободила в зале суда. Говоря о сумме полученной взятки, каждый из рассказчиков закатывал глаза, но при любой озвученной цифре количество нулей было не меньше шести. К тому времени за Светланой Алексеевной признавали одну-единственную слабость — слаба на карман.

История эта Светлане Алексеевне никоим образом не повредила, наоборот, как ни парадоксально, упрочила ее положение. В судейских кругах стали поговаривать, будто Ерожина может все. Что вскоре она и подтвердила. Находясь в одном из кремлевских кабинетов, сумела уловить, куда дует ветер, и провела процесс против одного из воротил современного бизнеса с таким блеском, что подсудимого оправдали полностью, признав невиновным по всем пунктам ранее предъявленных обвинений. Многие тогда недоумевали, чем вызвана такое безрассудство судьи, но Ерожина-то знала, что воротила — не кто иной, как «кошелек» одного из властей предержащих. Сажать столь щедрый источник финансирования за решетку никак невозможно. В том самом кабинете, где направление ветра она учуяла абсолютно верно, способность судьи Ерожиной оценили по достоинству, и Светлана Алексеевна поднялась по служебной лестнице не на одну, а сразу на несколько ступеней выше.

***

Пресловутая фраза о том, что она лично оправдательные приговоры будет рассматривать как некачественную работу судей (именно Ерожиной и принадлежит сей кощунственный и по сути противозаконный постулат), была, несмотря на все кощунство и даже беззаконие, воспринята судьями как указание к действию. Если к тому добавить, что муж-генерал посвятил супругу в подробность, чьей дочерью является подследственная Александра Лисина, то становится вполне понятным поведение судей всех инстанций, где определялась мера пресечения, рассматривались апелляционные и кассационные жалобы адвокатов.

***

Давно канули в Лету те времена, когда народные судьи получали нищенскую зарплату, ютились в тесных хрущобах и были, живые же люди, подвержены, скажем мягко, некоторым соблазнам. Нынче история совсем иная. Судьям государством положено такое жалованье, что ни одна взятка соблазнить судью не может. Задача теперь в том, чтобы удержаться на судейском троне, удержаться любой ценой, дабы не потерять гарантированного на всю оставшуюся жизнь благополучия. И если материально судьи стали одними из самых обеспеченных людей в обществе, то зависимость их пропорционально увеличилась. Они зависели от начальства высокого и высшего, от прокуратуры, от ФСБ. И все меньше и меньше зависели от закона.

Им, разомлевшим от собственного благополучия и трусливым до утраты принципов элементарной человеческой и правовой порядочности, ну какое им было дело до судьбы молодой женщины, оторванной от малых детей, от семьи, от той счастливой жизни, которую пыталась сломать чья-то злая сила. И раз за разом, с неприличным уже упорством, те, кого обязаны называть ваша честь, но честь свою давно утратили, повторяли как заведенные: «Может скрыться, помешать следствию, вступить в сговор…»

***

Только через год немыслимых испытаний тюрьмой ни в чем не виновную Александру Лисину перевели под домашний арест. Но и тут не удержались от мелочной, но отнюдь не мелкой мести: применили к Саше все, без самых малейших исключений, предписанные инструкцией ограничения.

Ей запрещены были даже короткие прогулки. Запрещено было пользоваться телефоном, интернетом, запрещено встречаться с посторонними людьми — только с прямыми родственниками и адвокатами. Даже поездка к врачу была возможной только после многочисленных и долгих согласований. К тому же браслет, в который заковали Сашину ногу, оказался бракованным. Стоило ей зайти в одну из дальних от телефона комнат, браслет переставал подавать сигнал и в квартире тотчас раздавался телефонный звонок из службы слежения: «Лисина, вы где?»

— Да здесь я, куда я денусь? Я же не виновата, что ваш браслет бракованный. Мне что, теперь даже по квартире не передвигаться?

— Не передвигайтесь, — издевательски отвечал равнодушный голос.

***

Каждый раз, когда Саша уезжала из дому на очередное судебное заседание, дети провожали ее до самого порога.

— Мама, ты вернешься? — с тревогой спрашивали они. — Мамочка, обещай нам, что сегодня вернешься. Ты же нас никогда не обманываешь. Скажи, что вернешься.

И они, дети, враз повзрослевшие за этот год, приняли совсем не детское решение.

Однажды, у детей были новогодние каникулы, Саша услышала по телефону, как Лиза отказывается с компанией сверстников идти на каток.

— Ребята, вы совсем никуда не ходите, — сказала Саша. — Пока занятия шли, вы из школы сразу домой. Но теперь-то каникулы, пойдите куда-нибудь, отдохните, развлекитесь.

— Нет, мамуля, — ответила за всех старшая Саша. — Мы решили, что, пока ты из дому выйти не можешь, мы тоже никуда ходить не будем. Вот освободят тебя полностью, и пойдем все вместе, как раньше.

— Но это неправильно, — запротестовала Саша. — Вы не должны замыкаться в этих стенах. У ваших друзей бывают дни рождения, вечеринки, они ходят в кино, у них много разных интересных развлечений. Зачем же вам всего этого себя лишать? Я совершенно не обижусь…

— А вот если бы мы заболели и не могли из дому выйти, а тебе надо было идти куда-то гулять, ты бы пошла? — спросила Лиза и, не дожидаясь ответа, твердо завила: — Вот и мы никуда не пойдем.

Глава тридцать пятая

Мингажеву была необходима, как воздух необходима, встреча с Патроном. А с чем идти? Лисину из СИЗО освободили, и, хотя она под домашним арестом, язвительный Патрон не упустит случая высказаться по этому поводу. Такого случая он ни за что не упустит. Что же касается Аникеева, то он по-прежнему «в бегах». А без решения этого вопроса к Патрону и соваться нечего. Ну что поделаешь, пора зарвавшемуся бизнесмену на нары.

Не очень долго размышляя над тем, кому поручить эту деликатную миссию, Чингисхан остановил свой выбор на Германе Владимировиче Радянском. Некогда сотрудник прокуратуры, потом — блестящий адвокат, а ныне — сибаритствующий пенсионер, Радянский обладал редким даром убеждения. Издерганного своим нелегальным положением, находящегося на грани нервного срыва, подтолкнуть Аникеева к нужному решению не представило особого труда.

— Вам, дорогой Николай Архипович, вовсе не надо брать вину на себя, — убеждал Аникеева Радянский. — Ваши недобросовестные служащие, за вашей, разумеется, спиной и без вашего ведома, совершили ряд, скажем, противозаконных действий. Потрясенные их коварством, вы не прятались, вовсе нет, вы переживали нервный стресс, потрясение, от которого долгое время не могли прийти в себя.

— Целый год — ну, кто же в эту сказку поверит? — сомневался Аникеев.

— Тем и хороши сказки, что в них верят все. Тем более что опровергнуть ваше заявление невозможно. «Нигде я не прятался, а переживал стресс», — стойте на своем, и точка. А сейчас вот пришел в себя, сам, добровольно и осознанно, явился в следственные органы, готов искренне ответить на любые вопросы. Максимум, что вам грозит, — возьмут подписку о невыезде, я думаю, даже без домашнего ареста обойдется.

— Вы полагаете?

— Не полагаю, а убежден, — Радянский смотрел на Аникеева таким кристально честным взглядом, какие бывают только у законченных профессиональных лгунов.

Через два дня все заверения Германа Владимировича сбылись с точностью до наоборот — Аникеева, помурыжив пару суток в «иваси»-ИВС, по решению суда заключили в СИЗО. Потрясенный происшедшим, он поначалу не в состоянии был даже понять, о чем его спрашивает следователь. Впав в ступор, отвечал невпопад и на Сорокину произвел впечатление человека, мягко говоря, неадекватного, если не сказать, слабоумного.

***

Путь к Патрону был открыт, и Мингажев медлить не стал.

— Статья, по которой Аникееву предъявлено обвинение, предусматривает как наказание до десяти лет, так и возможное освобождение из зала суда. Все зависит от квалификации, то бишь, говоря языком не юридическим, от трактовки, — пояснял генерал.

— Увольте меня от юридического ликбеза. Вы опять пытаетесь втянуть меня в ваши подробности, — нахмурился Патрон.

— Отнюдь! — возразил генерал. — Я делюсь с вами соображениями исключительно стратегического порядка, как вы и предпочитаете. Сегодня всей этой шайке из фирмы Аникеева предъявляется всего лишь сговор между собой. А вот если будут доказана организованная преступная группа, то…

— Согласен, вы нашли правильное решение, — признал Патрон, — это может в корне изменить дело. Действуйте.

***

Колесики, шестеренки, рычаги сложной машины уничтожения и разрушения, которая носит пышное, но давно не соответствующее действительности название «Правосудие», закрутились с невиданной быстротой. Дело из следственного управления было передано в следственный комитет. Новому руководителю группы Станиславу Георгиевичу Носову понадобилось всего несколько недель, чтобы изучить более шестидесяти томов, наполненных фальсификацией, состряпанной Ганибаловой, Сорокиной и их подручными. Носов и не собирался ломать глаза над этой галиматьей, ему была поставлена конкретная задача, а для ее осуществления вникать в детали никакой необходимости он не видел. Вывод, которого от него ждали, был готов. Привлеченные по уголовному делу о незаконном использовании государственных земель обвинялись теперь в действиях в составе организованной преступной группы — ОПГ. И если в судебных заседаниях главарем уже открыто называли Аникеева, то, по версии следствия, Лисина была одним из руководителей ОПГ. «Детально продуманная и хорошо организованная конспирация помогла Лисиной заниматься своей преступной деятельностью, оставаясь неизвестной для своих сообщников», — сделал «глубокомысленный» вывод руководитель следственной группы майор Носов.

Опровергая этот бред, который мог прийти только в воспаленный мозг параноика, адвокаты Александры исписали тонну бумаги, обращаясь к генеральному прокурору, начальнику следственного комитета, в министерство юстиции, во все иные властные инстанции и структуры, которые хоть как-то могли, да что там могли — обязаны были прислушаться к голосу разума. И Закона. Но тем и сильна коррупция, что круговая порука защищает каждого, кто входит в этот преступный круг.

Впрочем, Носову было не до размышлений о судьбах своих подследственных. Ему предстояло написать обвинительное заключение. Такое, которое курирующему прокурору останется только завизировать. А что так оно и произойдет, уже испорченный сознанием собственной непогрешимости Носов не сомневался.

***

В свое время Герман Владимирович рвался на следственную работу потому, что она открывала, по его мнению, весьма привлекательные перспективы для полезных связей, что в свою очередь сулило жизнь обеспеченную и потому прекрасную. До сих пор судьба и начальство его громкими делами не баловали. И вдруг — такой подарок. Подарок из тех, это уж он знал точно, которые упускать нельзя ни в коем случае. Хотят ОПГ — пожалуйста, Лисина — тайный руководитель группы — будьте любезны, никаких проблем. И разве имело хоть какое-то значение, что некоторые документы были изготовлены так небрежно, что от них за версту «липой» разило. Не все было ладно и в доказательной базе, но и это следователя не волновало. Он не сомневался, что «концептуальное» решение по этому делу принято, поэтому «шил» обвинительное заключение не просто белыми, а суровыми нитками беззакония.

***

Была такая старая кинокомедия «Семь нянек». Молодой герой, лентяй и незадачливый мошенник, придумал примитивную и не очень удачную схему наживы — брал в прокатных пунктах телевизор, пылесос, магнитофон, а потом сдавал эти вещи в ломбард. Юный Валерик посмотрел фильм еще школьником. Посмотрел и не забыл. Вернее, вспомнил, когда после окончания юридического института стал работать в городской прокуратуре. Был у него закадычный, еще со школьных лет, дружок — Славик. Вот вместе со Славиком и придумали они незатейливое «кидалово». Славик фотографировал начинавшуюся стройку, потом, с фотографиями котлована и стоящих на краю строительных вагончиков, шел в банк и брал кредит под строительство будущего дома или торгового центра. После чего бесследно исчезал. Бесследно для банка. Школьный друг, только теперь уже не Валерик, а сотрудник прокуратуры Валерий Ефимович Гудзь, помогал Славику избегать наказания. Не бесплатно. Таким образом, удовлетворяя свои мелкие молодежные страстишки, друзья развлекались довольно долго. До тех пор, пока Валерий Ефимович не понял, что пора переходить на новый уровень. К тому же его, перспективного молодого юриста, из задрипанного областного центра перевели в Москву.

С годами Валерий Ефимович заматерел, выработал командный голос, когда говорил с подчиненными, и особые интонации для разговоров с начальством. Взятки брал соответственно каждой новой должности. К нему-то, одному из высших сановников российской прокуратуры, и попало на утверждение обвинительное заключение, состряпанное следователем Носовым.

К тому времени обстановка в главной прокуратуре страны сложилась не просто накаленной, а взрывоопасной: пришла «новая метла». И не просто новая, а из той структуры, что конкурировала с прокуратурой извечно. Поэтому «новая метла» не просто мела, а выметала всех старых сотрудников, расчищая место для своих, верных и проверенных соратников. Пора было собирать манатки и Гудзю, тем более что он, по всем раскладам, вообще должен был, при его-то должности, вылететь из главной прокуратуры первым.

Но тут вышел новому главному укорот — на самом верху мягко посоветовали с отставкой Гудзя повременить, до особого распоряжения. Занят-де генерал важной работой, которую, кроме него, никто выполнить не сможет. Работа эта близится к стадии завершения, перепоручать новому лицу нельзя, попросту невозможно, и обсуждать тут нечего.

Так что, пока Носов кропал многостраничное обвинительное заключение, Валерий Ефимович чувствовал себя в полнейшей безопасности. Получив обвинительное заключение на полторы тысячи страниц, пятьсот из них было «посвящено» Александре Лисиной, Гудзь и вовсе воспрял духом — столь объемный труд можно изучать как минимум несколько месяцев. Но тут поступила команда «фас», и верный прихвостень системы завизировал обвинительное заключение ровно через сутки после того, как оно поступило в канцелярию прокуратуры. Поистине случай, достойный того, чтобы его увековечили в анналах отечественной юридической практики. И будущих юристов на этом примере стали бы учить. Они должны знать, что был в прокуратуре такой генерал — Валерий Ефимович Гудзь, который за двадцать четыре часа сумел не только прочитать полторы тысячи страниц документов, но и проанализировать их.

***

С этого момента начался окончательный отсчет времени в деле, которое к тому времени расследовалось уже более двух лет. Рассмотрение дела было назначено в городском суде Фоминска, районного центра, где находились пресловутые земельные участки. В отличие от генерала Гудзя, судья Ашеров не владел методом скоростного чтения. К тому же Геннадий Иванович любил быть в куре всех новостей, газеты читал, телевидение смотрел и в запутанных интернет-сетях ориентировался совсем неплохо. Так что он об этом деле если и подробностей не знал, то был хорошо наслышан. Геннадий Иванович вообще не любил, когда к его делам проявляли слишком пристальное внимание. А тут — и правозащитники, и журналисты… Поэтому он, в отличие от Гудзя, никуда не торопился и дело изучал с максимально пристальным вниманием. Настолько пристальным, что уже пару раз вызывал его председатель суда и интересовался причиной задержки, нервно спрашивая:

— Неужели такое сложное дело, что вы, опытный судья, так долго в нем разбираетесь?

— Дело в принципе не сложное, но очень объемное, — спокойно отвечал Ашеров. — Работаю.

Судья прекрасно понимал, что все необходимые указания председатель уже получил и именно с него будет спрос. Его, рядового судью, пока никто в подробности не посвящает, вот и замечательно.

Геннадий Иванович отнюдь не отличался храбростью, и крутым нравом не обладал. Но был он человеком осторожным, профессионалом отменным и потому наметанным глазом в первые же дни увидел то, что ни следствие, ни прокуратура особо и не прятали — грубую подтасовку основных материалов, явно сфальсифицированные документы, ни к чему не пригодные вещественные доказательства. И поэтому судья тянул время. Тянул не для того, чтобы продолжить изучение материалов дела, а для того, чтобы все как следует взвесить и хорошенько обдумать. Выносить обвинительный приговор на основании этой «липы» — безумие. Подготовить оправдательный приговор ему никто не позволит, это ясно как день. «Соломоново решение» напрашивалось само собой. Прокурор в суде и опомниться не успел, как судья Ашеров отправил дело обратно в прокуратуру для дальнейшего расследования.

Это был удар, которого не ждал никто. Кроме, пожалуй, Патрона, который в своей полной неожиданностей жизни привык ко всякому. Узнав о решении Фоминского городского суда, Патрон глубоко вздохнул. Вздохнул вовсе не по поводу «безумного» решения неведомого ему ранее судьи Ашерова, а потому, что надо переодеваться для выезда в город. Но делать было нечего, Патрон уселся в машину. Дорога вМоскву и обратно заняла гораздо больше времени, чем важная встреча, ради которой Патрон предпринял это путешествие. В кабинете, который он посетил, Патрон нашел полное, впрочем, как всегда, понимание.

***

Валерий Ефимович Гудзь укладывал в объемистый портфель последние бумаги из сейфа — приказ о его выходе в отставку в связи с достижением пенсионного возраста уже был подписан, когда раздался телефонный звонок. Этому абоненту Гудзь отвечал двадцать четыре часа в сутки, где бы ни находился.

— Надо в приказе о моей отставке дату на пару дней сдвинуть, — сказал Гудзь, выслушав указания и не проявляя никаких эмоций. Если и был чем-то отныне отставной генерал раздосадован, то отнюдь не строптивостью судьи, а тем, что приходилось менять собственные планы.

Ни о каком дополнительном расследовании, понятное дело, он и мысли не допускал, а подготовил документ, где в свирепых и яростных выражениях высказал недоверие не только судье Ашерову, но и всему составу Фоминского городского суда, в связи с чем дело передавалось для рассмотрения в суд города Молотов. Валерий Ефимович не сомневался, что в этом суде к «делу Лисиной» проявят должное отношение.

Глава тридцать шестая

Проявить «должное отношение» было поручено судье Алле Виленовне Дерюгиной. Поддерживал ее в этом, направлял, а когда надо — и руководил полковник генпрокуратуры Руслан Вадимович Медведев.

Алла Виленовна судьей работала много лет, а потому полагала, что из обычного судейского кабинета ей давно уже пора перебраться в апартаменты председателя суда, причем отнюдь не заштатного городка Молотова, а выше, значительно выше. Изучив дело и без труда поняв, на кого направлен главный удар, Дерюгина вздохнула: «или грудь в крестах, или голова в кустах» — это теперь про нее, иначе не скажешь. Впрочем, выбора у нее не было, даже такой «малости», как еще раз отправить дело на доследование, ее и то лишили. Ну а поскольку своя мантия ближе к телу, то оставалось одно — выполнить и доложить.

Старая морская поговорка гласит: «Собаке снится кость, а море — моряку». Прокурорскому полковнику Медведеву снились генеральские звезды. На пути к заветной цели Медведев споткнулся лишь один раз. Но его величество случай помог, он даже ушибся не больно. Такого громкого, резонансного дела он ждал, был к нему готов, как спортсмен к решающему забегу; пребывал в спокойной уверенности, что справится.

Среди тех подлецов, что на протяжении четырех лет ломали, корежили жизнь Александры Лисиной, Дерюгина и Медведев были не подлее других, поскольку подлее уж некуда. Жребий судьбы выпал так, что именно они должны были нанести последний, решающий удар. Оба — специалисты отменные, грамотные, а когда зло творит человек умелый, это опасно вдвойне. Они понимали, что приговор должен быть, а, следовательно, будет, — только обвинительным. Средства, как им и положено, в данном случае лишь оправдывали цель.

***

Практически в первый же день суда Алла Виленовна отчетливо поняла, что средства ей достались абсолютно негодные. Шестьдесят свидетелей, вызванных в суд, все, как один, заявили, что с Лисиной не знакомы, в глаза никогда не видели.

Следаки снабдили прокурора протоколом допроса дочери Аникеева, этой законченой наркоманки, которая утверждала, да и не утверждала даже, а так — полагала, что ее отец Николай Архипович Аникеев знаком с отцом Лисиной Сергеем Анатольевичем Михеевым. Из чего Медведев сделал глубокомысленный вывод, что и сама Лисина с главарем ОПГ Аникеевым, несомненно, была связана преступным сговором.

Адвокаты потребовали, чтобы дочь Аникеева была вызвана и допрошена в суде, но выяснилось, что она исчезла в неизвестном направлении, бросив при этом двух своих детей. Пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре, прокурор заявил, что достаточно протокола допроса во время следствия. И если свидетеля найти и вызвать в суд не удалось, то нечего на это время тратить.

— Даже если учесть, что предприниматель Михеев был знаком с предпринимателем Аникеевым, это вовсе не означает, что с ним была знакома Александра Лисина, — говорила адвокат Тамара Геннадьевна Быстрова. — Разве дети любого из нас знают всех наших знакомых? Утверждать подобное абсурдно. К тому же неоднократно допрошенный по этому поводу господин Аникеев отрицает знакомство с Лисиной. И здесь, в зале судебного заседания, я еще раз спрашиваю Николая Архиповича: вы были знакомы с Александрой Лисиной?

Поднявшийся Аникеев ответил:

— С Александрой Лисиной знаком не был, впервые увидел ее здесь, в зале суда.

***

С первого дня суда и до последнего, а длился он больше года, прокурор Медведев ни разу не приехал в Молотов вовремя. Как правило, он опаздывал на два часа, не дав себе труда хоть раз свое опоздание хоть чем-нибудь объяснить или паче чаяния извиниться. Ждали адвокаты, в подвальной камере томились не спавшие всю ночь подсудимые — Медведеву на это было наплевать. Он должен был показать, кто здесь главный. И показывал.

Судья Дерюгина хотела, что называется, проявить характер, но сама же себя и урезонила: а может, оно и к лучшему, хочет командовать, пусть командует, всегда будет на кого сослаться. И все же, после эпизода с дочерью Аникеева, Алла Виленовна не сдержалась.

— С такими доказательствами, Руслан Вадимович, мы далеко не уедем, — упрекнула судья прокурора, когда в перерыве они зашли в ее кабинет.

Были времена, не такие даже и далекие, когда участники процесса — будь то прокурор или адвокат — и помыслить не могли, чтобы зайти в кабинет к судье в перерыве между заседаниями. Сегодня и в этом никто, даже сами судьи, ничего дурного не видит.

Проходя мимо кабинета Дерюгиной, адвокаты увидели в открытую дверь, как, развалясь в кресле, безмятежно потягивает кофе Медведев. Один из самых старших по возрасту адвокатов, когда-то он сам много лет проработал судьей, заметил глубокомысленно:

— До тех пор, пока прокурор будет заходить в зал судебного заседания, выходя из кабинета судьи, в России правосудия не будет.

***

Замечание судьи по поводу недостаточных доказательств было вызвано не более чем минутным раздражением. И Дерюгина, и Медведев понимали, что вдаваться в мельчайшие детали попросту опасно. Адвокаты в процессе участвовали въедливые, вступать с ними в полемику было рискованно. Они и так уже с первых дней вцепились в тех свидетелей, которые приобретали земельные участки. Именно приобретали, а не так, как Саша Лисина — лишь намеревалась их приобрести. По логике событий это Лисина должна была выступать сейчас в суде в качестве свидетеля, а обладатели земельных участков — в качестве подсудимых. Но у подлецов свои законы, логическому осмыслению они не поддаются.

Одним из самых ключевых вопросов оставался статус проданных земельных участков. Техническое заключение, которое предъявили адвокаты, не оставляло сомнений, что земля давно находится в частном ведении. Прокурор доказывал обратное — земля принадлежит государству. В судебном заседании раз за разом объявлялись длительные перерывы, иногда они затягивались больше, чем на месяц. Попытки защитников узнать, чем вызвано такое откровенное затягивание процесса, ни к чему не привели. Вот тут судья Дерюгина была непреклонной и свои действия комментировать не собиралась.

Во время многочисленных перерывов прокурор Медведев гонял и в хвост и в гриву следователей, требуя, чтобы они где угодно, как угодно раздобыли доказательства принадлежности земельных участков к Лесхозу, то бишь к государству.

Там, где ничего не положено, нечего взять. Вытряхнуть из рукава доказательства не получалось, вновь и вновь приходилось стряпать многочисленные фальшивки, подтасовывать документы. Как только в суде оглашалась подобная «липа», адвокаты немедленно заявляли протест, писали жалобы. «Возражаю», — мгновенно реагировал прокурор на любой выпад защиты. «Жалобу отклонить», — вторила ему судья.

После очередного перерыва в суд была представлена так называемая землеустроительная экспертиза, проведенная следствием. Следователи не нашли ничего лучшего, как заказать экспертизу частной лавочке, какому-то безвестному унитарному предприятию. По сути дела на «месте преступления» побывали посторонние люди, которых туда и пускать-то было нельзя. Вредные адвокаты докопались, что эту с позволения сказать экспертизу санкционировала Ганибалова, а назначила бывший руководитель следственной группы Сорокина, хотя дело из следственного управления давно ушло и никаких полномочий у обеих уже не было. Адвокаты в свою очередь потребовали, чтобы суд еще раз рассмотрел фотографии, сделанные специалистами в лесном массиве. Нетронутом массиве леса, куда по-прежнему не ступала нога человека. Судья не отказала, фотографии еще раз рассмотрела, ушла на перерыв. Разумеется, в сопровождении прокурора. Через часик, торопиться-то некуда, вернулись. Дерюгина огласила решение: принять за основу выводы землеустроительной экспертизы, сделанные специалистами унитарного предприятия.

Выяснять досконально, кому принадлежат земли — Лесхозу или населенным пунктам, — кому и в каком размере был причинен ущерб, если он вообще кому-то был причинен, суд не стал. Тем более, что иск Лессхоза как отсутствовал раньше, так и в ходе судебного заседания не появился.

Александру Лисину обвинили в том, что она, в составе организованной преступной группы, совершила преступление, завладев государственной землей, чем нанесла государству значительный ущерб.

Ни с кем из обвиняемых по этому делу Лисина знакома не была, никто из обвиняемых по данному делу с Лисиной знаком не был. Этот факт сомнений вызывать не должен, поэтому судья и прокурор предпочли его просто игнорировать и обходить молчанием. Государственная структура себя потерпевший стороной не признавала, исков никаких не предъявляла. Стоимость земель, а стало быть, и размер ущерба, установить не удалось. По закону, по справедливости, по совести Лисину следовало освобождать. И совесть в данном случае была бы категорией не моральной, а сугубо законодательной. Ибо в российском законодательстве записано, а стало быть, неукоснительно должно выполняться:

«СУДЬИ ОЦЕНИВАЮТ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА, РУКОВОДСТВУЯСЬ ПРИ ЭТОМ ЗАКОНОМ И СОВЕСТЬЮ».

Но это по закону, по тому самому, по которому вершится правосудие. А по закону подлецов — закону кривосудия — суд, неправедный, лживый и жестокий, продолжался. Да даже не суд — судилище.

Глава тридцать седьмая

Прокурор Медведев особо упирал на то обстоятельство, что в ноутбуке Лисиной были обнаружены неопровержимые свидетельства ее причастности к преступной группе и незаконному приобретению земельных участков. Ту экспертизу проводил прикомандированный к следственной группе полковник Чистяков. Выйдя из здания ФСБ, где под бутылочку коньяка проводилась «экспертиза», Роман Алексеевич сразу же сказался больным и, под предлогом срочного обследования, так стремительно улепетнул в родной город, что только пятки сверкнули. Как кошмарный сон хотелось ему забыть о том, что происходило с ним в Москве. Эти помыкания бабищи по прозвищу «Канибалова», идиотские поручения, что давала ему, полковнику, девчонка в погонах капитана. Чистякова корежили эти воспоминания вовсе не от того, что жизнь свою он посвятил борьбе за справедливость и готов был жертвовать собой за правое дело. Ну уж нет! Ему хотелось спокойной жизни, простой и понятной — с рыбалкой по выходным, преферансом с друзьями, отпуском на берегу теплого моря. И поэтому, когда ему позвонил из Москвы прокурор Медведев и категорически заявил: «Не вздумайте в Москву приезжать, а лучше всего возьмите отпуск и куда-нибудь на месяцок скройтесь», — Роман Алексеевич мгновенно упаковал дорожный чемодан.

Лишь два месяца спустя, под напором адвокатов, Дерюгина вынуждена была дать согласие на допрос свидетеля Чистякова. Но поскольку приехать в Молотов по «объективным» причинам свидетель так и не смог, допрос пришлось проводить по аудиосвзи. Адвокаты Саши — Тамара Быстрова, Наталья Смирницкая и Шота Гогсадзе понимали, что допрос по телефону — это совсем не то, что им нужно, но — за неимением гербовой пишут на простой. Научившиеся ориентироваться и в темных коридорах кривосудия, они понимали: Чистякова им в Молотов, в зал судебного заседания, не вытащить ни под каким предлогом.

Накануне заочного допроса полковник Чистяков получил короткий, но предельно ясный инструктаж:

— На все вопросы адвокатов у вас должен быть один ответ: «Времени прошло много, не помню», — наставлял его прокурор Медведев. — Мои вопросы будут поставлены так, что вам останется только отвечать «да». Надеюсь, никаких сюрпризов не будет.

— Никаких, — заверил Чистяков. — А как с моей просьбой? — в свою очередь поинтересовался Роман Алексеевич.

— Приказ о вашем повышении в должности уже подписан. Так что через три месяца можете уходить на заслуженный отдых. Хорошая пенсия вам обеспечена.

— Почему все основные экспертизы проводились техническими службами МВД, а экспертизу ноутбука передали в ФСБ? — спрашивал свидетеля адвокат Гогсадзе.

— Прошло много времени, я не помню, — в соответствии с инструкцией прозвучал глупейший ответ.

— Чего вы не помните: почему экспертиза проводилась в ФСБ или кто вам дал поручение провести данную экспертизу в Федеральной службе безопасности?

— Не помню, — упрямо и тупо настаивал Чистяков.

— На каком оборудовании проводилась проверка ноутбука Александры Лисиной?

— Не помню.

— Но вы в протокол обязаны были занести используемые при экспертизе технические данные, характеристики. Однако вы этого не сделали. Почему?

— Не помню.

— Но вы хотя бы помните, по какому адресу находится лаборатория ФСБ, на каком этаже, сколько было лаборантов, какой квалификации?

— Не помню.

После многочисленных адвокатских вопросов амнезия внезапно закончилась. К тому моменту, когда к допросу свидетеля приступил прокурор, память к Чистякову волшебным образом вернулась. Он подтвердил, что в ноутбуке Лисиной оказалось несколько ключевых слов и фамилий, имеющих непосредственное отношение к делу. Однако когда адвокаты Александры хотели уточнить, какие же это именно слова, связь с городом, где находился важный свидетель, прервалась. Ну что тут поделаешь, бывает…

С вещественными доказательствами вообще творилась полная неразбериха. Их должны были хранить в опечатанных коробках в специальной комнате, куда доступ имели только члены следственной группы. Ничего этого не было. Важнейшие документы свалены грудой, взять их мог кто угодно, что, собственно, и происходило. Несколько раз документы изымали сотрудники ФСБ, папки с бумагами по делу то расшивались, то сшивались снова. В кляссеры можно было подложить, и подкладывались, любые подделки, так же как без труда и малейшего риска можно было какой угодно документ изъять, унести, уничтожить. Очередная жалоба защиты по этому поводу судом, как и все иные, была проигнорирована, признанная несущественной.

Количество ходатайств и жалоб, поданных адвокатами и отклоненных судом, в итоге зашкалило за всякое разумное количество. Тенденциозность была настолько очевидной, что перешла уже все границы дозволенного. Адвокаты решились на крайнюю меру — заявить отвод судье. Крайнюю и достаточно рискованную. Подобный демарш несомненно вызовет ответную реакцию Дерюгиной, уж в этом-то теперь никто не сомневался. Но и взирать дальше бессловесно на то, как глумятся над подсудимой и адвокатами судья и прокурор, тоже было невозможно. В суде творилось беспардонное попрание самых элементарных прав участников процесса. Выражаясь языком официальным, в данном случае — процессуальным, от имени защитников подсудимой Александры Сергеевны Лисиной адвокат Тамара Геннадьевна Быстрова обратилась с ходатайством, в котором выразила недоверие судье Молотовского городского суда Дерюгиной Алле Виленовне. Адвокат Быстрова утверждала, что у нее есть все основания полагать, что судья Дерюгина прямо или косвенно заинтересована в исходе дела. Да и как иначе рассматривать действия судьи, если она уклоняется от рассмотрения и удовлетворения любых ходатайств защиты, тогда как ходатайства прокурора удовлетворяются мгновенно, что само по себе уже противозаконно. Судьей нарушается основной принцип равноправия и состязательности сторон — обвинения и защиты. Кроме этого судом принимаются доказательства, полученные незаконным путем, считала адвокат Быстрова.

Само собой, государственный обвинитель Медведев высказал категорические возражения против заявленного адвокатом отвода судьи, полагая, что оснований для этого нет.

По существующему закону ходатайство об отводе судьи рассматривает сам судья. Это, кстати сказать, обычная практика для многих стран. С небольшой, но существенной поправкой. Для большинства стран, где предусмотрен отвод судьи, подобное ходатайство является предметом самого тщательного разбирательства. И если в ходе изучения выявится, что адвокат был недостаточно аргументирован, то ему грозит лишение адвокатской лицензии. Но под таким же прессом ответственности находится и сам судья, которому заявляют отвод. Либо он докажет, что все обвинения в его адрес не существенны, либо вынужден будет признать свои ошибки и согласиться на отвод. В том же случае, если судья посмеет опровергать неопровержимое и доказанное, ему также грозит отставка.

Но поскольку «умом Россию не понять», то и ходатайство об отставке носит характер скорее демонстративный, нежели практически осуществимый. Поэтому вскоре адвокат Быстрова получила документ, который гласил:

«Российская Федерация.

г. Молотов.

СУД ПОСТАНОВИЛ:

Заявленный защитником Быстровой Тамарой отвод председательствующему по делу судье Дерюгиной Алле Виленовне в рамках уголовного дела по обвинению… Лисиной Александры Сергеевны в совершении преступлений

ОСТАВИТЬ БЕЗ УДОВЛЕТВОРЕНИЯ.

Рассмотрение уголовного дела продолжить в том же составе.

Председательствующий

А. В. Дерюгина.

г. Молотов».

В одном только Тамара Геннадьевна, подавая отвод судье, ошиблась. Никакой резкой реакции не последовало. Не сказать, конечно, что подобное ходатайство Аллу Виленовну порадовало, но особо и не задело. Настроение у нее от этого не испортилось и аппетит не ухудшился. Так мать, без особой радости наблюдая, как капризничает ребенок, требующий ее внимания, продолжает заниматься домашними делами. Напротив, Алла Виленовна Дерюгина предпочла сделать вид, что ничего из ряда вон выходящего не произошло. Защита подала ходатайство — имеет полное право в соответствии с процессуальными нормами. Государственный обвинитель высказал свое мнение. Суд, оценив позиции обеих сторон, принял соответствующее постановление. Вот вам и состязательность сторон. Кто посмеет бросить камень? Бумага о несостоявшемся отводе судьи легла в материалы уголовного дела, все честь по чести, придраться не к чему. А на самом деле…

Как сказал непопулярный нынче политтехнолог Ульянов-Ленин: «Формально правильно, а по существу — издевательство».

***

Землеустроительная экспертиза, проведенная частной организацией, вызывала у защиты серьезные сомнения. Чем яростнее отстаивали свою позицию адвокаты, тем спокойнее становился Медведев. Прокурор избрал тактику эдакого равнодушного недопонимания: «А что вас, дескать, беспокоит? Замеры как замеры, производились в присутствии лесничего». Но тут как раз лесничий и подкузьмил. Вызванный в суд в качестве свидетеля, лесничий Петр Петрович Новожилов подтвердил, что на место выезжала, по его выражению, «целая толпа».

— Между двумя лесными массивами проходит дорога. По данным технического заключения, которое провела, по заказу защиты, землеустроительная фирма, расстояние между участками не менее шести метров, так что между этими двумя участками наложений быть никак не может. А по данным ваших замеров получаются совсем иные цифры. Как вы это объясните? — спрашивала Тамара Геннадьевна лесничего.

Ответ Новожилова был подобен эффекту разорвавшейся бомбы:

— Так «Лейка» разве даст точные данные? — пожал плечами Петр Петрович.

— Позвольте, какая «Лейка»? — возмутилась Быстрова. — В подписанных вами документах четко сказано, что замеры лесных участков проводились измерительным прибором «Гармин».

Адвокаты нашли в деле документы, касающиеся измерений участков. В них значилось, что по поручению подполковника Ганибаловой следователю Умань поручается провести измерение прибором «Гармин». Эльза Умань, допрошенная по этому поводу в суде на следующий день, и вовсе заявила, что она в этих измерительных приборах ничего не понимает и название прибора ей продиктовал лесничий, а она, доверяясь его профессиональному опыту, лишь записала название в протокол.

Снова вызвали в суд свидетеля Новожилова.

— Какой еще «Гармин»? У нас в лесничестве «Гармина» сроду не было, — упорно стоял на своем Петр Петрович и резонно добавил: — Как же я мог диктовать название «Гармин», когда я его и в руках никогда не держал?

— В таком случае, прежде чем ставить свою подпись, вы должны были отразить, что замеры неточные, — резонно заметила адвокат.

Разорвалась вторая бомба.

— Не помню, чтобы я там чего-то подписывал. Девушка, ну та, которая всем командовала, следователь, она какие-то бумажки писала, а чтобы я подписывал, не помню, давно уже это было, — засомневался лесничий.

По настоянию защиты судья ознакомила лесничего с протоколами, составленными следователем Умань. Иван Петрович долго вглядывался в неясную закорючку, после чего заявил твердо: — Нет, не моя это подпись.

— Вот здесь написано: «лесничий» и стоит подпись с расшифровкой «Новожилов», — взялся за дело прокурор. — Должность ваша, фамилия написана ваша, а подпись, вы говорите, не ваша. Как такое может быть?

— Я не знаю, — под напором Медведева лесничий явно сник, но все же стоял на своем, — «лесничий» — правильно, «Новожилов» — моя фамилия, а подпись не моя.

— Мне кажется, ситуация вполне ясная, — высказала свое мнение Быстрова. — Вместо свидетеля Новожилова расписался кто-то другой. Но поскольку обвинение продолжает настаивать на своей версии, мы заявим ходатайство о проведении почерковедческой экспертизы. Она даст точный, научно обоснованный ответ, чья подпись значится в протоколе осмотра земельных участков — лесничего Новожилова или нет.

Казалось бы, предложение провести экспертизу для установления объективной картины разумно и не должно вызывать никакого возражения. Но это в суде правом. Суд неправый ходатайство о проведении почерковедческой экспертизы, выражаясь языком юридическим, «оставил без удовлетворения». Говоря же попросту, проигнорировал законное требование защиты. А чему тут удивляться, когда на протяжении нескольких лет вся система упорно игнорировала все аргументы о невиновности и полной непричастности к этому делу Александры Лисиной.

Глава тридцать восьмая

Даже не зная об истинной роли следователя Ганибаловой, ее контактах с доверенным лицом Чингисхана — подполковником Прутковым, с сотрудниками ФСБ, защитники Саши Лисиной понимали, что «Канибалова» неспроста постоянно вмешивается в дело. Казалось, с чего вдруг следователю, не входящему в состав группы, назначать какие-то проверки, экспертизы, давать самые различные поручения сотрудникам — опять-таки, не входящим в состав группы по этому делу. Многолетний опыт подсказывал защитникам, что все это неспроста. Но эмоции эмоциями, догадки догадками, однако помимо всего прочего, а вернее — в первую очередь существовали правовые нормы. И именно эти правовые нормы четко ограничивали действия по делу, в котором могут участвовать только члены следственной группы.

Но когда адвокаты заявили об этом в суде, прокурор лишь отмахнулся:

— При всем уважении к защите, вынужден констатировать, что адвокаты цепляются к мелочам, — снисходительно произнес Медведев. — Посудите сами, зачем подполковнику Ганибаловой взваливать на себя чужие проблемы. Полина Андреевна опытный работник. И если она подписала постановление о произведении каких-то следственных действий, значит, этого требовала конкретная ситуация. Возможно, в следственном управлении в этот момент она была старшей по должности, или по званию, а документ нужно было подписывать срочно. Такое бывает…

— Может, в отдельно взятом управлении такое и бывает, но такого быть не должно, — резонно возразила Быстрова. — Лица, не входящие в состав следственной группы, считаются по закону посторонними. Мне жаль, что столь прописные истины я вынуждена напоминать здесь.

Полковник Медведев опустился на свое место с видом человека, глубоко разочаровавшегося в попытках найти понимание. Что и говорить, маска достойная государственного обвинителя. Особенно когда нет аргументов.

***

В следственной группе с самого начала то и дело менялись руководители, в ее состав включались все новые и новые прикомандированные. И это тоже была тактика, совместно продуманная Прутковым и Ганибаловой.

— Дала следователю поручение и, как только он его выполнит, отправляй восвояси, — наставлял подполковник «Канибалову». — Как говорится, меньше знаешь — ничего не узнаешь. Общей картины видеть никому не надо. Догадываться — это на здоровье, а знать доподлинно — уволь.

— Я все-таки не понимаю, почему ты велел, чтобы я вышла из состава следственной группы. Если бы я руководила группой, мне было бы действовать гораздо проще. Сейчас все распоряжения, которые я подписываю, по большому счету противозаконны.

— Как ты заговорила! — фальшиво восхитился Прутик. — Про закон вспомнила. А тебя не смущает, что за «премии», которые ты от меня получаешь, ты в ведомостях не расписываешься? Вот то-то. Послушай, Поля, — завершил Андрей Михайлович уже вполне миролюбиво. — Не ломай себе голову над тем, чего не понимаешь. Шеф велел тебе контролировать ситуацию со стороны и в следственную группу не лезть. Вот и не лезь. Там этих бумаг уже тонны собрались, сам черт ногу сломит. Никто не будет разбираться, ты подписала отдельное поручение или не ты, так что беспокоиться не о чем. И потом — что значит «проще»? Не надо, как проще, надо, как лучше. Для нас лучше.

С бумагами и впрямь творилась полнейшая неразбериха. Позже, в суде, адвокаты пытались обратить на это внимание судьи Дерюгиной и гособвинителя Медведева. Но, как и все иные доводы защиты, эти обращения услышаны не были. Между тем небрежное отношение к вещественным доказательствам произошло отнюдь не из-за разгильдяйства следователей. После разговора с Прутковым Ганибалова, желая все же себя подстраховать и обезопасить от возможных неприятностей, умышленно создала эту неразбериху. Следователи, по ее приказанию, брали то одни документы, то другие. Потом передавали их, опять-таки по приказу Ганибаловой, друг другу, как карты в колоде тасовали. Папки с делами то и дело расшивались, оттуда извлекались отдельные документы, а сшить их потом заново уже никому и в голову не приходило. В результате многие важнейшие документы просто исчезли бесследно. В том числе невесть куда подевались правоустанавливающие документы на земельные участки. А без этих документов опровергнуть противозаконное приобретение земли обвиняемыми было просто невозможно.

Под напором адвокатов прокурор вынужден был сделать запрос в следственный комитет. Прошло несколько месяцев, пока в суд были представлены папки с копиями правоустанавливающих документов, а также копии поручений Ганибаловой, которые она давала следователю Умань и еще нескольким следователям.

Одного взгляда на эти бумаги было достаточно, чтобы понять — «липа». Причем изготовленная наспех, небрежно. Не оставалось никаких сомнений, чтоб все это было состряпано только что, как говорится, чернила еще не просохли. Адвокаты всех обвиняемых только головами качали — за всю свою многолетнюю практику, а новичков здесь не было, с таким откровенным подлогом в суде им еще сталкиваться не приходилось. Ганибаловой и Умань вновь пришлось предстать перед судом в качестве свидетелей. На сей раз для того, чтобы удостоверить свои подписи под этими фальшивками.

Держались дамы-подельницы молодцами. Отвечали твердо, уверенно, заявляли, что это копии тех самых документов, которые некогда были утеряны, а теперь вот найдены. Невнятные закорючки признали собственноручными подписями. Одним словом, врали на голубом глазу. Предположения адвокатов, что бумаги были изготовлены несколько дней назад, с гневом опровергли.

И вновь адвокаты Александры Лисиной заявили ходатайство о проведении почерковедческой экспертизы.

— Кроме почерковедческой я настаиваю также на проведении технической экспертизы, которая даст ответ на вопрос, когда были написаны представленные в суд правоустанавливающие документы на земельные участки и поручения следователя Ганибаловой, — отстаивала позицию защиты Быстрова.

— Процесс длится уже несколько месяцев, а уважаемая госпожа адвокат настаивает на проведении экспертиз, которые займут много времени, — возражал Медведев. — Мы выслушали свидетелей, которые занимают весьма заметное положение в правоохранительной системе. Не доверять им у нас нет никаких оснований. Поэтому сомнения защиты в подлинности документов представляются мне, в некоторой степени, даже оскорбительными.

Судья Дерюгина слушала прокурора и внутренне восхищалась. Надо же так уметь: не приведя в доказательство своей правоты ни одного мало-мальски обоснованного аргумента, ну хотя бы фактика незначительного, на ровном месте вот так опровергнуть все доводы защиты. Ну что ж, эта Быстрова настаивала на соблюдении принципа состязательности сторон. Сейчас в соответствии с этим принципом она, судья, обязана отдать предпочтение одной из сторон. Она отдает предпочтение государственному обвинителю. О чем Алла Виленовна в судебном заседании и объявила.

***

Судья была недовольна происходящим. Уже ей ли, через руки которой прошли за годы работы в суде тонны документов, было не понять, что следаки представили грубую фальшивку, которую сляпали «на коленках» пару дней назад, не позже. И этот прокурор тоже хорош, не мог организовать хотя бы приблизительно похожие на подлинность бумаги. Но выбора эти портачи ей, судье, не оставили. Назначь она почерковедческую и техническую экспертизы, и этот карточный домик рассыплется вмиг. С остальными обвиняемыми, особенно с Аникеевым, все понятно, их вину доказать проще простого. Замазаны так, что не отмоются. А вот что делать с этой Лисиной? Нет ни единого факта, доказывающего ее вину. Нет, и уже ясно, что не будет. А процесс идет к своему завершению, надо писать приговор. А что писать?..

— Руслан Вадимович, так же работать нельзя! — не сдержала своего раздражения Дерюгина, когда они после судебного заседания зашли вместе с прокурором в ее кабинет. — Что они себе позволяют, эти следователи? Вы что, сами не понимаете, что после приговора адвокаты все это обжалуют в своих жалобах. Апелляций и кассаций нам не избежать.

— Успокойтесь, Алла Виленовна. Что вы, право, так разнервничались? Никто их жалобы читать не будет. Поверьте, я знаю, что говорю.

— Хотелось бы верить, — буркнула Дерюгина. — И все же я настаиваю — Руслан Вадимович, ну найдите вы хоть что-нибудь, хоть какие-то доказательства против этой Лисиной. Иначе мне по ее эпизоду и писать нечего.

— Ну хорошо, я подумаю, может, что-то и найду, — заверил прокурор.

— Только думайте быстрей, у нас уже почти не осталось времени, все разумные и даже неразумные сроки давно уже вышли, — открыто проявляла нервозность Дерюгина.

Понимая, что ей понадобится приговор Лисиной притягивать за уши, Алла Виленовна не просто хорошо, а скрупулезно изучила дело, вникая в самые мельчайшие подробности и нюансы. И теперь она не представляла, что такое может откопать прокурор, чего бы она не сумела рассмотреть. Дерюгину не терзали сомнения по поводу того, что невиновной женщине она вынесет обвинительный приговор. В конце концов, не она первая, не она последняя, переживет. Но собственная судьба ее не могла не тревожить. Алле Виленовне не нравилось, что об этом процессе беспрестанно трубит пресса, назойливо талдыча о справедливости, законе, совести. И то, что дело находится под особым контролем неведомых ей высших сил, тоже не нравилось судье. Но она прекрасно отдавала себе отчет, что выбора ей не оставили ни малейшего. А раз так, то нужно, в первую очередь, позаботиться о себе и сделать все так, чтобы себя вывести из-под возможного впоследствии удара. Ни в какие заверения прокурора Медведева она не верила. Слишком маленькая он сошка, чтобы принимать важные решения, от которых хоть что-то может зависеть. Не верила. Но все же надеялась.

Глава тридцать девятая

Нет, не зря терзали судью Дерюгину сомнения. Прокурор Медведев в своем неправедном рвении даже перещеголял следователей, изготовивших откровенную фальшивку. Про таких, как этот прокурорский чиновник, говорят: хитер настолько, что частенько сам себя обманывает.

На очередном судебном заседании прокурор Медведев предъявил, в качестве внезапно возникших новых обстоятельств, документы, свидетельствующие о том, что «подсудимая Лисина Александра Сергеевна, находясь под домашним арестом, открыла в платежной организации «Манго-банк» несколько счетов». Прокурор представил суду выписку из банка, где было указано, что счета были открыты дистанционно, на основании паспортных данных Александры Лисиной и привязаны к десяти телефонным номерам. За период с прошлого года и по настоящее время, сообщил также прокурор, подсудимая Лисина неоднократно оплачивала различные покупки, а также переводила деньги со своих счетов на счета в других банках. Суммы покупок и переводов указаны были незначительные. Видно, те, кто финансировал Медведеву эту преступную провокацию, проявили скупость, понимая, что это хотя и змеиный укус, но змеи неядовитой.

Платежных организаций, подобных «Манго-банку» расплодилось по России видимо-невидимо. Пользовались ими, в большинстве своем, люди недобросовестные, обделывая мелкие свои делишки. Да еще наркоманы, чтобы замести следы, через эти, с позволения сказать, банки перегоняли деньги. Собственно, менты конкретно этот самый «Манго-банк», что выбрал прокурор Медведев, между собой так и называли — «наркоман-банк».

В суде Александра официально заявила, что никаких счетов она за время следствия и пребывания под домашним арестом не открывала, о существовании платежной системы под названием «Манго-банк» слышит впервые, указанные номера телефонов ей неизвестны, и никаких денег она за этот период никому не переводила, так же как и покупок никаких не совершала.

Прокурор, однако, продолжал настаивать на своем. Учитывая, что доказательств он суду представить не мог, речь его была преисполнена гневной патетики и пафоса.

— Находясь под домашним арестом, подсудимая Лисина, нарушая законодательство, воспользовалась мобильной связью и интернетом. Здесь, в суде, адвокаты постоянно пытаются убедить нас в том, что их подзащитная Лисина — жертва произвола, бесправия, оклеветанная следствием. Одним словом, белая она и пушистая. Факты на самом деле говорят о другом. Нарушая условия домашнего ареста, Лисина не только открыла в банке многочисленные счета, она могла вступить в сговор с другими участниками организованной преступной группы, занимающейся расхищением государственных земель, финансировать их противозаконную деятельность.

— Ваши утверждения, господин прокурор, голословны, не подтверждены ни единым фактом, — опровергла Медведева адвокат Тамара Быстрова. — Хочу обратить внимание суда, что за все пребывание под домашним арестом к Александре Лисиной не было ни одной претензии со стороны контролирующей организации. Как всем известно, любое отклонение от правил немедленно фиксируется на пульте, ни один телефонный звонок или пользование интернетом не может остаться незамеченным. Хочу довести о сведения суда, что наша подзащитная Александра Лисина и мы, ее адвокаты, рассматриваем провокацией открытие от имени нашей подзащитной банковских счетов неизвестными лицами. А к господину прокурору у меня еще один вопрос. Как стало известно, что на имя Александры Лисиной в «Манго-банке» открыты счета?

— Я получил ответ на основании своего запроса, — попался в ловушку адвоката прокурор.

— А в связи с чем вы делали подобный запрос? Причем не куда-нибудь, а в конкретную платежную организацию.

— Я сделал этот запрос на основании оперативной информации, источник которой здесь раскрывать не намерен.

Слово, как известно, не воробей. Брякнул прокурор, не подумав о том, что никакой оперативной информации у него, в силу занимаемой им должности, быть не могло. Но что сказано, то сказано, не вернуть уже.

Вздохнув по поводу того, что фактов, изобличающих Александру Лисину в совершении хоть какого-нибудь преступления, как не было, так и не появилось, судья Алла Дерюгина объявила перерыв, представив защите и обвинению несколько дней для подготовки к прениям.

***

На процесс по «делу Лисиной» Медведев попал не по собственной воле. Случился с ним по службе этакий такой казус, что вылететь он должен был из прокуратуры с треском. И не в том беда, что нагрешил «проказник», а что сук рубанул не по ранжиру. Но тут полковнику неожиданно повезло, причем дважды. В главной прокуратуре страны сменился хозяин, и генералы были озабочены лишь своей собственной судьбой, не до Медведева им было в ту пору. Случай помог и в том, что для выполнения «деликатного задания» срочно понадобился человек посговорчивее, который лишних вопросов задавать не станет. Выбор пал на Медведева. Да и то сказать, кого ж еще на передовую кидать, как не штрафника.

После того как Медведев ознакомился с многотомным делом, начальник снизошел до беседы.

— Разобрался? — спросил генерал.

— Не думаю, что во всем, — честно признался Медведев. Ему и впрямь было неясно, что за тянучка происходит с этим, на первый взгляд, рутинным делом. Печенкой чуял — что-то не ладно, есть тут подводный камень, а какой и где притаился, понять и разглядеть так и не смог.

— Что честно ответил — хвалю, — одобрил генерал. — В деле главный фигурант — Аникеев. Он владелец фирмы, вокруг него вся эта бодяга с землей и крутится. Но Аникеев по большому счету не твоя задача. Там на него уже и так достаточно накопали. Сидеть ему — не пересидеть. И никаких снисхождений быть не может. Еще трое, те, что сейчас в СИЗО, это вообще статисты, мелкие фигуры, так сказать, для фона, чтобы каждому и всякому было понятно, что действовала группа. Я ясно излагаю?

— Предельно.

— Ну а раз тебе пока все предельно ясно, то объясняю главную задачу для тебя. Это — Лисина.

Медведев помрачнел — вот он, тот подводный камень, который разглядеть ему не удалось. Начальник управления тем временем продолжал:

— Доказать вину Лисиной — твоя основная задача. Сконцентрируйся только на этом. Лисина виновна. Это не обсуждается. Докажешь — все твои грехи спишем, а может, и забудем, — многозначительно пообещал начальник управления.

— Я пока с делом знакомился, обратил внимание, что правозащитники и пресса прямо горой за эту Лисину. Произвол, дескать, ну и все такое. По ее эпизодам доказательств и впрямь не густо, — смягчил формулировку полковник, уже понимая, на что его нацеливает руководство.

— Во-во, значит, уловил. А никто тебе и не обещает, что будет легко. Было бы там все так просто, мы бы нашли и работника другого. А выбор остановили на тебе, потому что ты хоть и проштрафился по-глупому, но парень умный, сообразишь, что к чему. С выводами твоими согласен, следствие провели не лучшим образом. Но никаких доследований мы не допустим. Выкручивайся, как хочешь, судья тебя поддержит. Приговор в отношении Лисиной должен быть обвинительным. И пусть твоя совесть спит спокойно — мы делаем большое и важное дело.

— Я со своей совестью договорюсь, — позволил себе вольность полковник, понимая, что гроза прошла стороной.

— Ну что ж, приятно иметь дело с человеком, который умеет договариваться со своей совестью, — генерал предпочел не заметить хамоватой вольности подчиненного.

***

По каждому из трех подсудимых, которые сидели в судебной клетке рядом с Аникеевым, прокурор Медведев прошелся небрежно-походя, как дворник бездумно сметает с тротуаров на обочину осеннюю листву. Риелторы Антон Пирожков и Михаил Гришанин работали вместе с Аникеевым уже много лет. Пирожков к тому же состоял с Николаем Архиповичем в дальнем родстве. Ну разве могут быть невиновны сотрудники, работающие в одной фирме с главарем организованной преступной группы? По определению — виновны. Двух мнений быть не может.

Чуточку сложнее было с юристом фирмы Юлией Макаровой, той самой, что познакомилась с Сашей во время «случайной» встречи в подвальной камере районного суда.

Еще в самом начале, когда было возбуждено уголовное дело и Аникееву тут же стало об этом известно, он посоветовал своему юристу Макаровой пожить, временно, конечно, у своей матери. Беспокоился начальник отнюдь не о своей подчиненной, а просто опасался, что она, по-бабски, может что-то лишнее про него сболтнуть. Привыкшая за годы работы выполнять распоряжения шефа беспрекословно, Юля перебралась к матери. Жила она до этого с дочерью на съемной квартире. Когда Макарову арестовали, ее обвинили в том, что она умышленно скрывалась от следствия. Парадокс ситуации заключался в том, что в съемной квартире Юля зарегистрирована не была, а напротив — местом ее официальной регистрации значилась та квартира, где они некогда проживали всей семьей и куда теперь снова перебралась она вместе с дочерью. Но эти подробности, как на следствии, так и в суде, понятное дело, никого не интересовали. Уверения Юли, что она никуда не скрывалась, жила по месту прописки, как и прежде, ежедневно ходила на работу, никто не слушал и не слышал. Вывод государственный обвинитель сделал однозначный — скрывалась от следствия, значит, виновна. К тому же, полагал прокурор, Макаровой, имеющей юридическое образование, схема незаконного оформления земельных участков должна была быть известной.

***

Воспевая в своей «Одиссее» богиню правосудия Фемиду, Гомер дал ей в руки меч как символ духовной силы и завязал глаза, чтобы продемонстрировать таким способом неподкупность и беспристрастность в суждениях. У российской Фемиды, в отличие от древнегреческой, своиособенности, с позволения сказать, аксессуары. Карательные органы и меч используют по одному, исключительно карающему назначению. Что же касаемо повязки, то она очень даже прекрасно позволяет не видеть того, что видеть не хочется, но ничуть не мешает видеть все, что надо. Купюры — в особенности. Появился у современной российской Фемиды и новый, как говорится, в полном соответствии с прогрессом, аксессуар, о котором не ведал одряхлевший Гомер. В ушах нынешней богини российского кривосудия, точнее — ее служителей, появились внешне никому не видимые беруши. Надо полагать, что эти затычки произведены из бетона самых крепких сортов. Ибо те, кто вершит кривосудие, научились не слышать ничего такого, что свидетельствует в пользу обвиняемого, или подсудимого.

Глава сороковая

Николай Архипович Аникеев находился на грани нервного срыва. Он уж бился в истерике, кричал своему адвокату, что не может больше выносить этой тюремной пытки, что покончит с собой, требовал немедленного освобождения из следственного изолятора. На любых, кричал он, условиях. Сказано же в Писании, что, если Всевышний хочет наказать человека, Он лишает его разума. Чувство реальности происходящего покинуло Аникеева. Он не понимал, потому что отказывался понимать, что происходит.

…А как славно все складывалось. В Москву Николай Архипович приехал вместе с губернатором своего края. Губернатор к тому времени от должности своей получил все, что желал, и даже сверх того, и подумывал о том, чтобы перебраться в Москву. Сам он шумный и, как считал, бестолково-суетной этот город не любил. Но внучка, обожаемая внучка, она грезила столичной сценой, славой певицы, телевизионными шоу, светскими «тусовками», поклонниками и всей прочей мишурой, что делает жизнь звезды яркой и неповторимой, и что возможно получить в полной мере только в столице. Губернатор, отличавшийся суровым нравом, а порой и свирепостью, одним рыком своим способный довести подчиненных до инфаркта, становился покорным и даже, чего представить уж вовсе было невозможно, нежным, когда речь заходила о его внучке. Ради нее он готов был на все, даже на переезд в суматошную Москву.

В планах высокопоставленного чиновника Николаю Архиповичу отводилось определенное место: губернатор намеревался, используя свои связи, получить разрешение на строительство элитного дома в одном из центральных районов Москвы, а также земельного участка в ближнем Подмосковье, где можно возвести загородный дом. Осуществить этот проект, так сказать, воплотить его в жизнь, должен был Аникеев, что сулило ему помимо губернаторской расположенности еще и определенную прибыль. Дня через три после их приезда губернатор примчался в гостиницу явно чем-то взволнованный.

— Ну, брат, скажу тебе честно, я сам не ожидал такого поворота. Сегодня вечером нас с тобой примет Сам. — Он произнес это слово с таким придыханием, что Аникеев подумал, что их ждет аудиенция, по крайней мере, у премьер-министра.

Услышав такое предположение, губернатор рассмеялся:

— А на что нам премьер-министр? — хмыкнул он. — Разве от него что-нибудь зависит? Все решает аппарат. Нет, бери выше. Мы с тобой сегодня встретимся с человеком, у которого реальная власть в руках.

Так Аникеев предстал пред светлы очи Патрона. Планы губернатора Патрон скорректировал по-своему. Он предложил, читай — повелел, строить дом не просто элитный, а по особому проекту. А за городом выстроить не дом для губернатора, а целый жилой поселок, где, как он высказался, поселятся «люди нашего круга».

— Потяните? — спросил Патрон Аникеева, — или помощь нужна?

— Потянет, потянет точно, — поспешно заверил губернатор. — У Николая Архиповича огромный опыт строительства, ему по плечу любой проект. Не то что поселок — город может выстроить.

Уже когда они сели в поджидавший их лимузин представительского класса — эдакая гостиная на колесах, губернатор достал из бара бутылку коньяку и, сделав изрядный глоток, пробасил:

— А ты ему понравился, точно тебе говорю, понравился. У меня глаз наметанный. Ты думаешь, ему эти квартиры нужны, которые он в новом доме заберет, или коттеджи эти сраные? Да для него это — тьфу, плюнуть и растереть. Он тебя испытать решил. Так что ты держи нос по ветру. Вытащил ты, брат, счастливый лотерейный билетик, не упусти его. Я, Коля, не пророк, но скажу тебе верно — собирай чемоданы, заберет тебя Патрон сюда, в Москву.

— А как же вы? — проявил верноподданническую озабоченность Аникеев.

— Ну так я тоже вскорости сюда переберусь, так что рядом будем. Надеюсь, не забудешь, кто тебе дорогу в столицу открыл и с таким человеком познакомил. Может, и мне, коли понадобится, в чем поможешь.

— Целиком и полностью можете на меня рассчитывать в любой ситуации, — как ему самому казалось, искренне заверил Аникеев. — Я добро умею помнить.

Нет, не умел он, или разучился, помнить добро. И когда несколько лет спустя бывший губернатор, теперь уже пенсионер, обратился к нему с просьбой, Аникеев сначала от прямого ответа уклонялся, а потом на звонки назойливого старика и вовсе перестал отвечать. Да и некогда ему было. Он строил один дом за другим, возводил в Подмосковье элитные поселки, куда охотно переселялись местные толстосумы. О нем уже поговаривали как о самом крупном и удачливом застройщике. Связи в самых высоких кругах власти, огромный капитал, нажитый за сравнительно короткое время, — все это кружило голову и не таким, как вырвавшемуся из глубинки нуворишу Аникееву. Он уже не видел берегов, а чувство меры утратил окончательно. До такой степени, что пару раз посмел ослушаться самого Патрона, да и не только его.

Дерзкая выходка, которую позволил себе Аникеев с Катькой-стакан, то бишь с Екатериной Всеволодовной Заклунной, Патрона вовсе не рассердила. Он просто решил им воспользоваться. Натравить могущественную даму на зарвавшегося строителя старому интригану не представило ни малейшего труда.

***

…Сон Аникеев утратил сразу после того, как оказался в тюремной камере. Он проклинал последними словами эту хитрую лису Мингажева. Ведь это он, проклятый Чингисхан, убедил его сначала податься в бега, а потом явиться с повинной, уверяя, что ничего плохого не случится. Да и сам Аникеев был уверен, что его новые друзья, люди могущественные, решающие в этой стране все, не дадут в обиду. Но никто и пальцем не пошевелил, чтобы ему помочь.

За деньги в тюрьме можно было купить все что угодно. Сигареты, ресторанную еду, алкоголь, наркотики. Ничего этого Аникееву было не нужно. Ему нужен был только телефон. Он звонил своим покровителям и днем, и ночью, и ранним утром. Но ни на один его звонок так ни разу никто и не ответил. Те, кому он звонил, на звонки с неизвестных номеров не отвечали вовсе. Предвидя, что именно сейчас, оказавшись в СИЗО, им начнет названивать Аникеев, они тем более были осторожны. По его поручению пару раз удалось дозвониться до нужных людей адвокату. Кроме заверений и общих слов, что «все под контролем» и волноваться не о чем, он ничего конкретного не услышал.

— Скажите им, что это я нахожусь под круглосуточным контролем, пусть вытаскивают меня отсюда немедленно, иначе я тоже молчать не стану, расскажу такое, что мало никому не покажется, — бушевал Аникеев, настаивая, чтобы адвокат в точности передал его слова.

Но и угрозы действия не возымели. Те, кому эти вопли отчаянья были адресованы, уже давно ничего не боялись. Тем более они точно знали, что никто в суде признаний Аникеева не услышит. Железобетонные «беруши» для российской Фемиды изготавливали именно эти люди, бывшие покровители Николая Архиповича Аникеева.

***

Государственный обвинитель Медведев несколько часов монотонно читал заготовленную обличительную речь. Наконец, отложив в сторону бумаги, полковник юстиции четким, хорошо поставленным голосом произнес то, от чего у Аникеева сознание помутилось.

— Прошу назначить Аникееву Николаю Архиповичу наказание в виде десяти лет лишения свободы, — провозгласил прокурор.

В это невозможно было поверить, но это произошло — десять лет лагеря. «Нужно во всем признаться, в том, что делал и чего не делал, признаться во всем, что они хотят от него услышать, только бы скостили срок», — билась в голове судорожная мысль. И он обратился к судье с просьбой предоставить ему слово для дачи признательных показаний.

После короткого совещания с гособвинителем судья Алла Дерюгина пошла навстречу подсудимому Аникееву Николаю Архиповичу — предоставила ему слово после прения сторон.

И Аникеев начал безудержно каяться. Каялся и заискивающе смотрел на Медведева, понимая, что не от судьи, а от этого лощеного полковника зависит сейчас его судьба. Прокурор заметно оживился. Признания Аникеева даром ему не сдались. Но появилась возможность выудить у этого обезумевшего неврастеника хоть какие-то показания против Лисиной. Хоть что-нибудь, ну самую малость…

— В материалах уголовного дела, том 26, листы дела 287–314 есть показания подсудимой Лисиной Александры Сергеевны, что нотариальные доверенности она выписала на те участки земли, которые ей конкретно указал Аверьянов Александр Сергеевич.

— Ваша честь, я возражаю, — заявила Тамара Геннадьевна Быстрова. — Следствием и судом уже доказано, что Аверьянов Александр Сергеевич предложил моей подзащитной Лисиной Александре Сергеевне не конкретные участки земли, а просто некие, не обозначенные им участки. К тому же ссылаться на умершего человека, у которого уже ничего не спросишь, это прием весьма дурного свойства.

— Возражение не принимается, — объявила Дерюгина. — Продолжайте, Руслан Вадимович.

— Итак, у меня вопрос к подсудимому Аникееву. Скажите, пожалуйста, Аверьянов, который до этого приобретал через вашу фирму земельные участки, мог знать о том, что они оформляются незаконным путем и принадлежат государству?

Аникееву было уже наплевать на любые правила и нормы приличия. Не до того теперь, собственную шкуру надо спасать. Хотят знать, что Аверьянов был в курсе незаконных действий — пожалуйста. Да и что это может изменить? Тем более что покойному Аверьянову теперь уже повредить невозможно. И Аникеев подтвердил предположение прокурора.

— Из материалов дела и из показаний самой подсудимой нам известно, что Аверьянов являлся близким другом семьи Лисиной. В связи с этим я могу сделать вывод, что и Лисина была посвящена Аверьяновым в незаконный характер сделки, — заявил Медведев.

— У вас нет основания для такого вывода, поскольку он не подтвержден никакими материалами дела, — снова возразила Тамара Быстрова. — Сказанное вами всего лишь предположение, а выводы суда на предположениях строиться не могут.

— Хорошо, я задам подсудимому вопрос по-другому, — внешне покладисто согласился прокурор. Он сосредоточился для главного вопроса, того вопроса, от ответа на который могло сейчас зависеть все. Буквально все, к чему он так безуспешно стремился все эти долгие месяцы.

— Итак, подсудимый, вы не отрицаете, что Аверьянов мог знать о незаконном характере сделки и поставить об этом в известность Лисину.

— Не отрицаю, — подтвердил Аникеев.

— А с самой Лисиной вы знакомы? — позвучал главный вопрос прокурора.

— Нет, с Лисиной я не знаком и увидел ее впервые только в зале суда. Я уже говорил об этом в своих показаниях, — ответил Аникеев, лишив тем самым прокурора последней надежды.

— Да кому они нужны, ваши показания! Эти ваши псевдо признания преследуют только одну цель — выгородить Лисину, — враз утратив весь свой внешний лоск, заорал прокурор, показав истинную сущность и откровенно торчащие ослиные уши.

***

Заседание суда закончилось, но он еще долго не мог успокоиться. Не помогал ни крепкий кофе, заботливо предложенный Дерюгиной, ни сигарета, закуренная в ее кабинете, несмотря на строжайший запрет курения в здании суда.

— Идиот, болван, кретин, — негодовал Медведев. — Не понимаю, как с такими бараньими мозгами он мог руководить крупной фирмой и нахапать сотни миллионов, если у него не хватило ума сказать коротенькое слово «да». Я ведь уже подвел его к этому, как можно было не понять, чего от него добиваются. Раз такой болван, пусть теперь сидит по полной, — захлебываясь в гневе, прокурор и сам не заметил, что по сути диктует судье еще не вынесенный ею приговор. Но и судья на это внимания не обратила.

На следующий день должны были состояться прения государственного обвинителя Руслана Медведева и защиты Александры Лисиной.

Глава сорок первая

Государственный обвинитель Руслан Медведев особо утруждать себя не стал. Его речь слово в слово повторяла тот голословный бред, который на стадии следствия уже выдавался в судах: Лисина в составе преступной организованной группы …, вступив в сговор …, нанесла существенный материальный урон государству…

Особо упирал Медведев на то обстоятельство, что подсудимый Аникеев был знаком с Аверьяновым и Аверьянов не мог не посвятить Лисину в преступный характер предстоящей ей сделки по покупке земельных участков. А обоснование наличия организованной преступной группы прокурор попросту, слово в слово, перенес из обвинительного заключения. Того самого, которое генерал Гудзь умудрился подписать в течение суток. Иными словами, Медведев, понимая, что никаких доказательств вины Александры как не было, так появиться и не могло, просто, выражаясь сленгом цирковых артистов, отрабатывал свой номер. Ему поставили задачу — лечь костьми, но обеспечить обвинительный приговор. И он добросовестно… Нет-нет, в данном контексте это слово абсолютно неприемлемое. Ни добро, ни совесть — это не про Медведева. Медведев старательно выполнял свою подлую задачу.

В итоге представитель генеральной прокуратуры, сделав безусловный вывод о виновности Александры Сергеевны Лисиной, запросил для нее три года лишения свободы.

***

А вот возражения защиты, в отличие от прокурорских, были тщательно аргументированы.

— В ходе судебного разбирательства преступный умысел Лисиной установлен не был, — утверждала Тамара Геннадьевна Быстрова. — Достоверно установлено, что Лисина Александра Сергеевна земельные участки не приобретала, никогда их не видела, не осваивала и попыток к реализации не предпринимала. Обращаю внимание суда на следующее, очень важное, обстоятельство: если бы Лисина входила в состав преступной группы неких людей, то она должна была понимать, что является составной частью, звеном какого-то коллектива, члены которого объединились с целью совместного и согласованного совершения преступления для извлечения наживы. При подготовке к совершению такого конкретного преступления контакты между членами преступной группы неизбежны. Однако ни следствием, ни судом контакты Александры Сергеевны Лисиной с другими членами группы не установлены.

Совершенно ничем не подтвержденным остался, по мнению адвоката, и никчемный, несуразный даже с точки зрения логики, вывод представителя генеральной прокуратуры о том, что сам факт знакомства Аникеева с Аверьяновым, а Аверьянова с Лисиной свидетельствует, что без согласия Александры незаконная сделка по приобретению земельных участков произойти не могла. Этот вывод был тем более абсурден, что знакомство Александра Сергеевича Аверьянова с Николаем Архиповичем Аникеевым вовсе не является свидетельством того, что Александр Сергеевич был посвящен в преступные замыслы Аникеева.

Тамара Геннадьевна призывала суд обратить внимание, что Лисина с другими подсудимыми знакома не была, впервые увидела их в зале суда. Они никогда не общались и, следовательно, не могли обсуждать совместных корыстных и преступных планов о незаконных сделках с землей. Такие же показания дал в суде и Николай Аникеев, заявивший, что с Лисиной незнаком. Так же как и остальные подсудимые, Аникеев первый раз увидел ее во время судебного заседания.

В своем выступлении адвокат Быстрова пыталась обратить внимание судьи Дерюгиной на те многочисленные преступные злоупотребления, которые допускались в ходе следствия и были «не замечены» ни прокурором, ни ею, судьей. Адвокат напомнила, что защите было отказано в проведении криминалистической экспертизы и в итоге суд приобщил к делу копии документов, срок давности которых так и не установлен. Ганибалова, признавшаяся в суде, что отдавала распоряжения и даже подписывала документы, в состав следственной группы не входила и, стало быть, по данному уголовному делу никакими полномочиями не обладала. По сути дела в следствии принимал участие посторонний человек, что является уже не просто служебным нарушением, а квалифицируется как преступная деятельность.

Принадлежность земель к Лесхозу ни следствием, ни в судебном заседании не доказана. К тому же допрос представителя Лесхоза проводила все та же Ганибалова, что является противозаконным. Если ко всему добавить, что и лесничий Новожилов от своей подписи отказался и признался, что замеры проводились негодным для этого прибором, то картина подтасовки документов и доказательств становится очевидной и не вызывающей сомнений.

***

Александре предоставили последнее слово. Саша к нему не готовилась — полагала, что после адвокатов ей добавить будет нечего. Разве что, в который уже раз, произнести: «Я невиновна». Но когда она поднялась в душе Саши всколыхнулось что-то такое, чему сразу и определения не подобрать. Обычные понятия, такие как обида, злость, гнев здесь были неуместны. Чувства, нахлынувшие на Александру, были куда глубже.

Но говорила она совершенно спокойно, выглядела вполне уравновешенной, хотя эти спокойствие и уравновешенность давались ей величайшим усилием и напряжением воли. Первые же произнесенные слова заставили насторожиться не только судью с прокурором, но и адвокатов, и тех подсудимых, что находились сейчас в зарешеченной клетке зала суда, — настолько неожиданным и необычным был этот крик души.

— По милости следствия я целый год находилась в тюрьме, а потом еще больше двух лет — под домашним арестом, — говорила Александра. — И вот теперь, когда у меня есть возможность произнести последнее слово, я хочу задать вопросы вам, господин прокурор, и вам, ваша честь. Господин прокурор, покажите мне в шестидесяти томах уголовного дела хоть одно место, где усматривается моя вина. Прошу вас, скажите мне, где я нарушила закон. Объясните, в чем конкретно моя вина. Каким образом я, целиком и полностью посвятившая себя и все свое время трем моим маленьким детям и моей семье, нарушила Уголовный кодекс? Из материалов видно, что я ни с кем из проходящих по этому делу знакома не была, не встречалась, не общалась, ничего не обсуждала, номеров их телефонов не имела и увидела их впервые только в зале суда. Я не видела и тем более не подписывала никаких документов, я никогда не была в том месте, где находятся эти земельные участки, и земли этой в глаза не видела. Обратного никто доказать не смог. И после всего этого, не имея на то никаких оснований, вы утверждаете, что я виновна?! — Саша гневно взглянула на прокурора, но он, словно предугадав, за мгновение до этого отвел свой взгляд в сторону, чтобы не встречаться глазами с этой молодой женщиной, в бедах которой был повинен.

— А теперь у меня вопрос к вам, ваша честь, — продолжила Лисина, едва переведя дух. — Вы взяли за основу лживые обвинения следователей. Я же не принимала никакого участия в том, что мне инкриминируется. Мне на себе пришлось испытать, что наше судопроизводство, как и само так называемое правосудие, насквозь пропитано ложью, коррупцией, вымогательством. Говоря сейчас о своей полной невиновности, я не собираюсь просить у вас справедливости, поскольку это бесполезно.

Лицо прокурора Медведева давно уже пылало от злобы. А у судьи Дерюгиной, когда она услышала слова Лисиной о правосудии, желваки заходили на скулах, а оплывший второй подбородок весь пошел пятнами.

— Подзащитная, призываю вас к уважению к суду. Вы что, хотите оскорбить правосудие? — строго спросила судья.

Но Сашу ее реплика ничуть не напугала:

— Ну что вы, ваша честь, — совершенно спокойно возразила Александра. — Правосудие я бы не стала оскорблять никогда. Но данный процесс правосудием назвать нельзя. Все, что неправедно и незаконно совершило следствие, все то, что излагалось на этом процессе, изломало многие судьбы. И ответить за это, тем, кто сотворил зло, придется если не на этом свете, то на Высшем суде — точно. Поэтому вам, господин прокурор, и вам, ваша честь, я хочу сказать: за ваши чудовищные злодеяния Бог вам судья.

В этот момент в зале суда раздались аплодисменты. Аплодировали адвокаты Александры Лисиной и всех других подсудимых, аплодировали сами подсудимые. И хотя охранники в зале себе такой вольности позволить не могли, переглядывались они столь многозначительно и с таким явным уважением смотрели на Александру, что и без слов было ясно, какое сильное впечатление произвела на них речь этой хрупкой на вид, но оказавшейся такой бесстрашной женщины. Зная, что от судьи и прокурора зависит вынесенный ей приговор, она не стала с ними заискивать, не стала умолять и выклянчивать снисхождение, не начала, как иные, лживо каяться. Нет, ничего этого не было. Напротив, она неустрашимо обвиняла тех, кто вершил неправедный суд. И в этом была ее сила.

***

0бвинение, защита и даже подсудимая свои доводы высказали. Но приговор от имени Российской Федерации должна была написать и подписать она, федеральный судья Алла Дерюгина. Но не на основании государственного закона, а на основании закона подлецов, тех подлецов, для которых невиновность одних, как и виновность других, была пустым звуком. В их мире правил иной закон — закон злобы, зависти, корысти, властолюбия. И судья была заложницей той системы, которая требовала от нее исполнения именного этого бесчеловечного закона.

***

После судебных прений Саша вернулась домой, где с тревогой и нетерпением ждали ее дети. Всякий раз, когда она уезжала на суд, ребята — Саша, Лиза, Сережа со страхом думали о том, что мама может не вернуться. Гнали от себя эти мысли, но не думать об этом не могли, не получалось.

— Ну, что, мама, как было, как все прошло? — засыпали они ее вопросами.

— Все хорошо, — успокаивала Саша детей. — Прокурор запросил три года. Тамара Геннадьевна все его доводы опровергла. Она была очень убедительной.

— Что ж хорошего, если прокурор три года запросил? — тревожились детки. — Мама, а так бывает, что судья прислушается к мнению адвоката, а не к мнению прокурора?

— Бывает, конечно, бывает, — устало ответила она. — Я сейчас отдохну немного, а потом мы с вами подробно обо всем поговорим. — Саша не стала рассказывать детям, пока, во всяком случае, не стала, о том своем порыве, который на суде вылился в ее гневное выступление. Она ни о чем не жалела. И ничего не боялась.

Саша Лисина в глаза никогда не видела и даже не подозревала о существовании таких монстров, как Патрон, Мингажев, Прутков, Ерожин и Ерожина… Ей хватило знакомства с их подручными — следователями Ганибаловой, Сорокиной, Носовым, судьей Дерюгиной, прокурором Медведевым. Жизнь молодой женщины сложилась так, что в ее судьбу вмешались те самые подлецы, которые, по выстраданному высказыванию академика Сахарова, объявили войну всем честным людям. Как случилось, что именно они захватили власть в этой стране? Кто и по какому праву позволил им, злодеям, вершить судьбы людские? Судьбы таких людей, как Саша Лисина, ее отец Сергей Михеев. Судить и портить жизнь тем, кто позволил себе жить свободно, независимо, иметь собственные мнение и убеждение, да еще и не прятать эти качества, а напротив — не скрывать их.

Непокорных надо наказывать, ломать, дабы другим неповадно было. И они, враги человечества, наказывали ни в чем не виновных, ломали людские судьбы, с равнодушием взирая, да даже не взирая, а просто не замечая ни страданий людских, ни детских слез.

Такова уж человеческая натура, что ей свойственно надеяться на лучшее. Где-то в глубине души у Саши тоже теплилась надежда, что при таких неопровержимых доказательствах ее невиновности судья просто не осмелится вынести обвинительный приговор. Но голос разума и тот, ни с чем не сравнимый опыт, который она получила за последние несколько лет, опровергал ее надежды. Она не боялась тюрьмы. Еще там, в СИЗО, Саша поняла для себя главное. Тюрьма — это не место. Тюрьма может быть в душе каждого человека, внутренне несвободного, духовно и нравственно ограниченного. А истинную внутреннюю свободу нельзя закрыть ни за какими решетками. Общество, кишащее подонками, — это ужасное общество, и еще ужаснее осознавать, что тебя окружают отбросы. Но нужно уметь разглядеть людей чистых, искренних и освободить себя от внутреннего порабощения, страха перед всесилием подлецов.

Этот опыт дался ей нелегко. Но с каждой минутой, проведенной в тюрьме, с каждым днем домашнего ареста она становилась сильнее. И свободней. Тем, кто замыслил и осуществлял это бесчеловечный замысел, ни Сергея Михеева, ни дочь его Александру ни сломить, ни на колени поставить не удалось. И враги их не сражение против них проиграли, а всю войну. Каким бы ни был приговор суда.

***

«Именем Российской Федерации», — провозгласила судья через месяц.

Тридцать дней понадобилось ей, чтобы создать видимость обвинительного приговора. И если по эпизодам с Аникеевым, Пирожковым, Гришаниным и Макаровой все было более или менее просто, то в чем фактически обвинить Лисину, она представления не имела. Уж ей-то, проведшей не один десяток уголовных процессов, лучше всех были видны все эти никчемные потуги следователей. Она и отказывала в ходатайствах адвокатов об экспертизах, потому что первая и замечала, что все документы липовые, доказательств вообще никаких нет, и обвинение строится не более, чем на предположениях. Но это следаки, даже прокурор могли себе позволить на основании предположений делать выводы о виновности. У нее же, у судьи, такого права нет. Но нет и права вынести оправдательный приговор.

Самое ужасное, что Алла Виленовна и сомнениями своими поделиться ни с кем не могла, просто не с кем было. Председатель суда ей не советчик, идти к Медведеву — просто глупо: петух прокукарекал, а там хоть не рассветай. Некстати припомнилась слышанная еще в студенчестве крылатая фраза Тита Ливия. Профессор по уголовному праву очень любил цитировать древнего римлянина: «Где не было умысла, там нет и вины». «Хорошо ему было рассуждать, еще до нашей эры, этому Ливию, — думала Дерюгина. — А попробовал бы он в наши дни доказать, что без всякого умысла вину Лисиной доказать необходимо». Алла Виленовна пошла по пути наименьшего сопротивления.

Конечно, «выходка» Лисиной, как про себя назвала Дерюгина выступление на суде Александры, судью задела. Но предаваться амбициям было не время.

«Молотовский городской суд Лисину Александру Сергеевну признал виновной и на основании Уголовного кодекса приговорил к трем годам лишения свободы с отбыванием срока наказания в колонии общего режима. Суд засчитал в срок отбытия срока наказания время содержания под стражей и домашним арестом и изменил меру пресечения с домашнего ареста на подписку о невыезде до вступления приговора в законную силу», — было сказано в приговоре.

Переводя с юридического на обычный язык, это означало, что Александра выходит из зала суда почти свободной. Приговор должен быть утвержден вышестоящей судебной инстанцией, а пока ей запрещалось покидать пределы Москвы.

Вечером того же дня приехавший к ней в дом специалист снял с ноги ненавистный браслет, забрал специально установленный для связи с надзирателями телефонный аппарат. Саша была рада, ну, конечно же, рада. И все же к радости примешивалось еще какое-то, неосознанное пока чувство. Наверное, это было все же чувство горечи. Никто и никогда не вернет ей тех потерянных лет жизни, которые даже бесправный суд и то учитывает. Нет, и никогда уже больше не будет той прежней Сашеньки, Шурочки, что смотрела на жизнь и на людей открытым взглядом, шла им навстречу с распахнутой душой. Она познала, вынуждена была на себе испытать что такое коварство и обман, ненависть и зависть. Вряд ли удастся забыть, как натирают кисти рук наручники, как зловеще лязгает замок железной двери в тюремной камере, как орут охранники, как неискренне, лживо улыбаются следователи, прокуроры и судьи. И пишут, пишут в свои протоколы, что ты, ничего дурного не совершившая, — преступница. И как теперь жить со всем этим, она пока еще не понимала.

Не то, чтобы не понимала, а, скорее всего, просто не задумывалась над тем, что этот опыт, который пришлось ей приобрести столь жестким и несправедливым путем испытаний и лишений, этот опыт отныне делает ее во многом неуязвимой. Жизнь испытала Александру Лисину на прочность, как мало кого испытывает.

***

Когда генерал Мингажев узнал, какой вынесен приговор, он позвонил Патрону. Долго держал телефон, слушая протяжные гудки, но ответа так и не дождался.

НЕОПТИМИСТИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ

(Вместо эпилога)

По берегу теплого моря не спеша идет молодая женщина. Тоненькая, изящная, с темными волосами и пронзительно ясным, лучистым взглядом. До важной деловой встречи еще достаточно времени, и женщина никуда не спешит. Она может позволить себе эту небольшую прогулку, вдохнуть солоноватого морского воздуха, обдумать предстоящий разговор.

Вот уже около года госпожа Алекс работает в крупной международной фирме. Фирма ценит прекрасного сотрудника, ее всесторонние знания, то, что она владеет многими иностранными языками, и то, что всегда в прекрасном расположении духа, коммуникабельна, приветлива, великолепно ладит с коллегами. Ценных сотрудников фирма и оценивает по достоинству, по тому, какой вклад они вносят в дело процветания компании. Поэтому госпоже Алекс, вместе с ее детьми, предоставлено комфортное жилье, соответствующего класса автомобиль и вполне достойное жалованье.

…Две жалобы — апелляционная и кассационная — в вышестоящие судебные инстанции оставили приговор Молотовского городского суда без изменений. Доводы адвоката Тамары Быстровой были настолько безупречными и аргументированными, что от судебного обвинения против Александры Лисиной не осталось и следа. У судебных властей был великолепно обоснованный повод отменить несправедливый приговор и тем самым хотя бы извиниться за чудовищную жестокость и несправедливость, проявленные к невиновной женщине. Но круговая порука взяла верх над чувством справедливости.

Как только приговор вступил в законную силу и все ограничения по передвижению были с Лисиной сняты, Александра твердо решила Россию покинуть. Она не стала дожидаться решения Верховного суда, и без того слишком много времени давил на нее пресс несвободы. Да и что в ее жизни это решение могло изменить? Конечно, высшая судебная инстанция страны может сказать свое веское слово в защиту Закона. Может. Но скажет ли? Отменят приговор? Она так и так свободна. А в той стране, куда Саша собралась, ее российская судимость ровным счетом никого не волнует.

Нельзя сказать, что Людмилу и Сергея Михеевых решение дочери обрадовало, но и возражать они не стали. Родители прекрасно понимали: то чудовищное, что произошло с их дочерью, не было ошибкой. Это был заранее продуманный, кем-то тщательно спланированный, злонамеренный, жестокий и бесчеловечный удар, который нанесли по их ребенку, по всей семье.

И Саша уехала. Она не предала свою родину. Вовсе нет. Этой ее предала страна. Страна, где высшая, законно избранная власть, позволила вершить неправедный суд, где закон подлецов стал сильнее закона государственного.

Эта страна пока не достойна, чтобы в ней жил такой чистый человек, как Саша, Александра Сергеевна Лисина.

Москва,

2023 год.

Оглавление

Пролог

Часть первая

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Часть вторая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Часть третья

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Глава сорок первая