Баллады, фантазии и сказы [Константин Константинович Случевский] (fb2) читать онлайн
- Баллады, фантазии и сказы 89 Кб, 21с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Константин Константинович Случевский
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Константин Случевский БАЛЛАДЫ, ФАНТАЗИИ И СКАЗЫ
СТАТУЯ
П.В. Быкову
Над озером тихим и сонным,
Прозрачен, игрив и певуч,
Сливается с камней на камни
Холодный, железистый ключ.
Над ним молодой гладиатор:
Он ранен в тяжелом бою,
Он силится брызнуть водою
В глубокую рану свою.
Как только затеплятся звезды
И ночь величаво сойдет,
Выходят на землю туманы, —
Выходит русалка из вод.
И, к статуе грудь прижимая,
Косою ей плечи обвив,
Томится она и вздыхает,
Глубокие очи закрыв.
И видят полночные звезды,
Как просит она у него
Ответа, лобзанья и чувства
И как обнимает его.
И видят полночные звезды
И шепчут двурогой луне,
Как холоден к ней гладиатор
В своем заколдованном сне.
И долго два чудные тела
Белеют над спящей водой…
Лежит неподвижная полночь,
Сверкая алмазной росой;
Сияет торжественно небо,
На землю туманы ползут;
И слышно, как мхи прорастают,
Как сонные травы цветут…
Под утро уходит русалка,
Печальна, бела и бледна,
И, в сонные волны спускаясь,
Глубоко вздыхает она…
ВЕСТАЛКА
В храме пусто. Красным светом
Обливаются колонны,
С тихим треском гаснет пламя
У весталки Гермионы.
И сидит она на камне,
Ничего не замечая,
С плеч долой сползла одежда,
Блещет грудь полунагая…
Бледен лик преображенный,
И глава ее закрыты,
А коса, сбежав по тоге,
Тихо падает на плиты.
Каждой складкой неподвижна,
Не глядит и не вздыхает;
И на белом изваяньи
Пламя красное играет.
Снится ей покой богатый,
Золоченый и счастливый;
На широком, пышном ложе
Дремлет юноша красивый.
В ноги сбито покрывало,
Жмут докучные повязки,
Дышат свежестью и силой
Все черты его и краски…
Снится ей народ и площадь,
Снятся лекторы, эдилы,
Шум и клики, — мрак, молчанье
И тяжелый гнет могилы…
В храме пусто… Гаснет пламя!
Чуть виднеются колонны…
Веста! Веста! Пощади же
Сон весталки Гермионы!
МЕМФИССКИЙ ЖРЕЦ
Когда я был жрецом Мемфиса
Тридцатый год,
Меня пророком Озириса
Признал народ.
Мне дали жезл и колесницу,
Воздвигли храм;
Мне дали стражу, дали жрицу —
Причли к богам.
Во мне народ искал защиты
От зол и бед;
Но страсть зажгла мои ланиты
На старость лет.
Клянусь! Клянусь бессмертным Фтою, —
Широкий Нил,
Такой красы своей волною
Ты не поил!..
Когда, молясь, она стояла
У алтаря
И красным светом обливала
Ее заря;
Когда, склонив свои ресницы,
И вся в огне,
Она, по долгу первой жрицы,
Кадила мне…
Я долго думал: царь по власти,
Я господин
Своей тоски и мощной страсти
Моих седин;
Но я признал, блестя в короне,
С жезлом в руке,
Свой приговор в ее поклоне,
В моей тоске.
Раз, службу в храме совершая,
Устав молчать,
Я, перстень свой сронив вставая,
Велел поднять.
Я ей сказал: «К началу ночи
Взойдет звезда,
Все лягут спать; завесив очи —
Придешь сюда».
Заря, кончаясь, трепетала
И умерла,
А ночь с востока набегала —
Пышна, светла;
И, купы звезд в себе качая,
Зажегся Нил;
В своих садах, благоухая,
Мемфис почил.
Я в храм пришел. Я ждал свиданья,
И долго ждал;
Горела кровь огнем желания, —
Я изнывал.
Зажглась румяная денница,
И ночь прошла;
Проснулась шумная столица, —
Ты не была…
Тогда, назавтра, в жертву мщенью,
Я, как пророк,
Тяжелой пытке и сожженью
Ее обрек…
И я смотрел, как исполнялся
Мой приговор
И как, обуглясь, рассыпался
Ее костер!
МЕРТВЫЕ БОГИ
И.П. Архипову
Тихо раздвинув ресницы, как глаз бесконечный,
Смотрит на синее небо земля полуночи.
Все свои звезды затеплило чудное небо.
Месяц серебряный крадется тихо по звездам…
Свету-то, свету! Мерцает окованный воздух;
Дремлет увлаженный лес, пересыпан лучами!
Будто из мрамора или из кости сложившись,
Мчатся высокие, изжелта-белые тучи;
Месяц, ныряя за их набежавшие гряды,
Золотом режет и яркой каймою каймит их!
Это не тучи! О, нет! На ветрах полуночи,
С гор Скандинавских, со льдов Ледовитого моря,
С Ганга и Нила, из мощных лесов Миссисипи,
В лунных лучах налетают отжившие боги!
Тучами кажутся их непомерные тени,
Очи закрыты, опущены длинные веки,
Низко осели на царственных ликах короны,
Белые саваны медленно вьются по ветру,
В скорбном молчании шествуют мертвые боги!..
Как не заметить тебя, властелина Валгаллы?
Мрачен, как север, твой облик, Оден седовласый!
Виден и меч твой, и щит; на иззубренном шлеме
Светлою искрой пылает звезда полуночи;
Тихо 'склонил ты, развенчанный, белое темя,
Дряхлой рукой заслонился от лунного света,
А на плечах богатырских несешь ты лопату!
Уж не могилу ли станешь копать, седовласый?
В небе копаться и рыться, старик, запрещают…
Да и идет ли маститому богу лопата?
Ты ли, утопленник, сросшись осколками, снова
Мчишься по синему небу, Перун златоусый?
Как же обтер тебя, бедного, Днепр мутноводный?
Светятся звезды сквозь бледно-прозрачное тело;
Длинные пальцы как будто ногтями расплылись…
Бедный Перун! Посмотри: ведь ты тащишь кастрюлю!
Разве припомнил былые пиры: да попойки
В гридницах княжьих, на княжьих дворах и охотах?
Полно, довольно, бросай ты кастрюлю на землю;
Жителям неба далекого пищи не надо,
Да и растут ли на небе припасы для кухни?
Как не узнать мне тебя, громовержец Юпитер?
Будто на троне, сидишь ты на всклоченной туче;
Мрачные думы лежат по глубоким морщинам;
Чуется снизу, какой ты холодный и мертвый!
Нет ни орла при тебе, ни небесного грома;
Мчится, насупясь, твоя меловая фигура,
А на коленях качается детская люлька!
Бедный Юпитер! За сотни прожитых столетий
В выси небесной, за детски-невинные шашни,
Кажется, должен ты нянчить своих ребятишек;
В розгу разросся давно обессиленный скипетр…
Разве и в небе полезны и люлька, и розги?
Много еще проносилось богов и божочков,
Мертвые боги — с богами, готовыми к смерти,
Мчались на сфинксах двурогие боги Египта,
В лотосах белых качался таинственный Вишну,
Кучей летели стозубые боги Сибири,
В чубах китайцев покоился Ли безобразный!
Пальмы и сосны, верблюды, брамины и маги,
Скал ьды, друиды, слоны, бердыши, крокодилы —
Дружно сплотившись и крепко насев друг на друга,
Плыли по небу одною великою тучей…
Чья ж это тень одиноко скользит над землею,
Вслед за богами, как будто богам не причастна,
Но, несомненней, чем все остальные, — богиня!
Тень одинокая, женщина без одеянья,
Вся неприветному холоду ночи открыта?!
Лик обратив к небесам, чуть откинувшись навзничь,
За спину руки подняв в безграничной истоме,
Грудью роскошною в полном свету проступая,
Движешься ты, дуновением ветра гонима…
Кто ты, прекрасная? О, отвечай поскорее!
Ты Афродита, Астарта? Те обе — старухи,
Смяты страстями, бледны, безволосы, беззубы…
Где им, старухам! Скажи мне, зачем ты печальна,
Что в тебе ноет и чем ты страдаешь так сильно?
Может быть, стыдно тебе пролетать без одежды?
Может быть, холодно? Может быть… Слушай, виденье,
Ты — красота! Ты одна в сонме мертвых живая,
Обликом дивным понятна; без имени, правда!
Вечная, всюду бессмертная, та же повсюду,
В трепете страсти издревле знакомая миру…
Слушай, спустись! На земле тебе лучше; ты ближе
Людям, чем мертвым богам в голубом поднебесье-.
Боги состарились, ты — молода и прекрасна;
Боги бессильны, а ты, ты, в избытке желаний,
Млеешь мучительно, в свете луны продвигаясь!
В небе нет юности, юность земле лишь доступна;
Храмы сердец молодых — ее вечные храмы,
Вечного пламени — вспышки огней одиночных!
Только погаснут одни, уж другие пылают…
Брось ты умерших богов, опускайся на землю,
В юность земли, не найдя этой юности в небе!
Боги тебя недостойны — им нет обновленья.
Дрогнула тень, и забегали полосы света;
Тихо качнулись и тронулись белые лики,
Их бессердечные груди мгновенно зарделись;
Глянула краска на бледных, изношенных лицах,
Стали слоиться, твой девственный лик сокрушая,
Приняли быстро в себя, отпустить не решившись!
Ты же, прекрасная, скрывшись из глаз, не исчезла —
Пала на землю пылающей ярко росою,
В каждой росинке тревожно дрожишь ты и млеешь,
Чуткому чувству понятна, без имени, правда,
Вечно присуща и все-таки неуловима…
ЛЮДСКИЕ ВЗДОХИ
Когда в час полуночный люди все спят,
И светлые звезды на землю глядят,
И месяц высокий, дробясь серебром,
В полях выстилает ковер за ковром,
И тени в причудливых гранях своих
Лежат, повалившись одни на других;
Когда в неподвижно-сверкающий лес
Спускаются росы с высоких небес,
И белые тучи по небу плывут,
И горные кручи в туманах встают —
Легки и воздушны в сиянье лучей,
На игры слетаются вздохи людей;
И в образах легких, светясь красотой,
Бесплотно рожденные светом и тьмой,
Они вереницей, незримо для нас,
Наш мир облетают в полуночный час.
С душистых сиреней, с ясминных кустов,
С бессонного ока, с могильных крестов,
С горящего сном молодого лица,
С опущенных век старика мертвеца,
Со слез, ускользающих в лунном свету,
Они собирают лучи на лету;
Собравши, — венцы золотые плетут,
По спящему миру тревожно снуют
И гибнут под утро, при первых лучах,
С венцами на ликах, с мольбой на устах.
ПОСЛЕДНИЙ ЗАВЕТ
В лесах алоэ и араукарий,
В густой листве бананов и мимоз —
Следы развалин; к ним факир и парий
Порой идут, цепляясь в кущах роз.
Людские лики в камнях проступают,
Ряды богов поверженных глядят!
На страже — змеи! Видимы бывают,
Когда их гнезда люди всполошат.
Зловещий свист идет тогда отвсюду;
Играют камни медной чешуей!
Спеши назад! Не то случиться худу:
Нарушил ты обещанный покой.
Покой! Покой… Когда-то тут играла
Людских судеб блестящая волна,
Любовью билась, арфами звучала
И орошалась пурпуром вина.
Свободны были мыслей кругозоры,
Не знала страсть запретного плода,
И мощный царь, — жрецов вещали хоры, —
Мог с божеством поспорить иногда…
Каких чудес дворцы его не знали
В волшебных снах чарующих ночей!
Каких красот в себе не отражали
Часы любви во тьме его очей!
Раз было так: чуть занялась денница,
Полночный пир, смолкая, утихал,
Забылась сном на львиной шкуре жрица,
Верховный жрец последним отплясал.
Еще с утра, с нарочными гонцами,
Проведал царь победу над врагом.
Последний враг! Царь — старший над царями!
Он делит землю только с божеством!
Погасло в нем последнее желанье,
Смутился дух свободой без границ…
И долго царь глядел на пированье
Сквозь полутень опущенных ресниц.
«Ко мне, мой сын!» И до царева ложа,
На утре дней в лучах зари горя,
По ступеням, дремавших не тревожа,
Подходит робко первенец царя.
И царь, приняв от сына поклоненье,
Заре навстречу, звукам арфы вслед,
В словах негромких, будто дуновенье,
Вещал ему последний свой завет:
«Когда мой час неведомый настанет
И сквозь огонь и ароматы смол
Свободный дух в немую вечность канет,
Приемлешь ты в наследие престол.
Свершив обряд, предав меня сожженью,
Как быть должно по старой старине,
Ты этот город обратишь к забвенью,
Построишь новый, дальше, в стороне, —
Чтоб тишина навеки водворилась
Здесь, где замкнет мне смерть мои уста,
Чтоб в ходе лет здесь вновь не зародилась
Людских деяний вечная тщета…
Чтоб никогда ни клики поминанья,
Ни звук молитв в кладбищенской тиши
Не нарушали тихого блужданья,
Свободных снов живой моей души.
Я так устал, я так ищу покоя,
Что даже мысль о полной тишине
Дороже мне всего земного строя
И всех других ясней, понятней мне…»
И божество завет тот услыхало
И, смерть послав мгновенную царю,
В порядке стройном тихо обращало
В палящий день прохладную зарю.
И далеко от этих мест отхлынул
Людских страстей живой круговорот,
Pоскошный лес живую чашу сдвинул,
И этих мест чуждается народ.
Змеиный свист здесь слышен отовсюду,
Сверкают камни медной чешуей.
Спеши назад! Не то случиться худу —
Нарушил ты обещанный покой.
БРАВИ
Д.П. Сапиенце
Я был удалым молодцом!
Неслись со струн моей гитары
Любви и молодости чары.
Я был удалым молодцом!
О мне в стенах монастырей
Идет молва, разводят лясы,
И крупный смех колеблет рясы
Святых отцов и матерей.
Не раз гонялися за мной,
Смущались поисками сбиры;
Меняя вслед за мной квартиры,
Не раз гонялися за мной.
В изображении сожгли
Меня, не могши взять в натуре!
То был позор прокуратуре:
В изображении сожгли!
Я знал, где судьям путь лежал, —
Пошел на станцию возницей;
Со мной кто ехал — мчался птицей!
Я знал, где судьям путь лежал…
И помню я, как я их вез.
Дорога кручами бежала.
Они не чуяли нимало,
Зачем, куда и кто их вез.
И обо мне их речь была.
Молчу и слышу за спиною —
Толкуют: как им быть со мною?
Их откровенна речь была…
Узнал я, кто меня продаст,
Какую он получит цену
По уговору за измену, —
Узнал я, кто меня продаст.
Узнал! Но вот изгиб пути.
Над темной кручею обвала
Дорога резкий крюк давала,
Чуть означался край пути.
А судьи ту же речь ведут…
Я обернулся к ним: «Синьоры!
Недаром славны наши горы:
Ведь это я, синьоры, тут!»
Мне не забыть их глупых глаз,
Что вдруг расширились не в меру!
Я разогнал коней к барьеру,
Бичом хватил их в самый раз,
Пустил из рук весь ком вожжей…
Прыжок к скале… Что дальше было,
Как их по кручам вниз дробило, —
Не видел… Жалко мне коней!
Да, был я бравым молодцом!
Неслись со струн моей гитары
Любви н молодости чары…
Да, был я бравым молодцом.
ГОРЯЩИЙ ЛЕС
Л.Б. Вейнбергу
Еду я сквозь гарь лесную
В полночь. Жар палит меня;
Страх какой-то в сердце чую,
Ясно слышу дрожь коня.
По пожарищу заметны
Чудищ огненных черты, —
Безобразны, злы, несметны,
Полны дикой красоты;
Заплетаются хвостами,
Вдоль дымящихся корней
Вьются, щелкают зубами
И трещат из дымных пней.
Пламя близко подступает,
Жар лицо мое палит,
Ум мутится, мысль блуждает, —
Будто тлеет м дымит!
Слышу сказочные были…
Речь идет о чудесах…
Уж не тризну ль тут творили,
Сожигая царский прах?
Мнится: в утренней прохладе,
На кровати расписной,
Царь лежит в большом наряде,
Стиснув меч своей рукой.
Очи мгла запечатлела,
Исказила смерть черты;
На поленницах, вкруг тела,
В груды сложены щиты,
Копья, цепи, луки, брони,
Шкур мохнатые ковры,
В ночь зарезанные кони,
Круторогие туры,
Гусли, бронзовые била
И труба, что, в бой звала,
И ладья, что с ним ходила,
И жена, что с ним жила…
Все сгорело! Стало тише…
След дружинников исчез…
От могильника, все выше,
Стал пылать дремучий лес;
Бьется красными волнами,
Лижет тучи в небесах
И царя, с его делами,
Развевает в дым и прах;
Полон ратью огневою
Чудищ в обликах людских,
Он в погоню шлет за мною
Бестелесных чад своих!
Конь мой мчится, лес мелькает,
Жар сильней, душнее гарь!
Слышу, слышу: окликает,
Нагоняет мертвый царь!
Он, как я, в седле высоком,
Но на огненном коне,
Близко чуется, под боком,
Жмется стременем ко мне;
Говорит мне: «Гость желанный,
Улетим, отбросив страх,
К той стране обетованной,
Где журчат ручьи в лугах,
Где, познав любовь фиалки,
Ландыш, что ни ночь, бледней,
Где красавицы-русалки
Ждут таких, как ты, гостей, —
Где, под светом влаги синей,
Много звезд морских цветет,
Лес кораллов, бел как иней,
Отеняя их, растет;
Где под тихой глубиною
Даже солнца мощный лик,
Охлаждаемый волною,
Светит скромен, невелик;
Там, поющим струйкам вторя,
Будешь ты, как струйка, петь
И о жизни, полной горя,
Не захочешь пожалеть!..
О, поверь мне! Смерть прекрасна,
Смерть приветлива, нежна,
Только с виду самовластна,
И костлява, и страшна…»
Шепчет царь еще мне что-то…
Мчимся мы по жердняку;
Различаю я болото…
Вижу сонную реку…
Сгинул царь! В борьбе с трясиной
Стал пожар и шлет за мной,
В темень ночи воробьиной,
Дым, как пламя, огневой…
ПЕТР I НА КАНАЛАХ
Как по шпилям, верхам, шатровым куполам
Летним утром огонь разгорался!
Собирался царь Петр в самый мирный поход
И с женой Катериной прощался:
«Будь здорова, жена! Не грусти, что одна;
Много, видишь, каналов готово;
Еду их осмотреть, чтоб работе спореть…
Напиши, если что… Будь здорова!»
Глухо дебри лежат, над болотами спят…
Много дела — да силы-то малы!
Надо дебрь разбудить, чтоб ей тоже служить…
Пусть, мол, глянут по дебри каналы!
Где в колесном возке, где на бодром коне
Едет царь вековыми лесами;
Изучает страну, во всю ширь и длину
Наблюдает своими очами…
«Надо, надо взглянуть! Норовят все надуть!
Может, даже совсем не копают?
Поглядишь — простецы эти жмоты-купцы!
А где страху им нет — надувают!»
День за ночью идет, потеряешь им счет,
Если ехать судьба без дороги!
Вот каналы пошли и блестят вдоль земли,
А землянки людей что берлоги.
И куда ни взгляни, только щепки, да пни,
Да отвалы идут земляные!
Гонит царская мочь, гонит пролежни прочь
Со здорового тела России.
Близок царь! Весть бежит! Привирает, мутит
И повсюду царя упреждает…
Призадумался вор! Царь-то больно востер!
Знаем, как, если нужно, кончает!
«Ой, уж как-то нам быть? Как нужде пособить?
Ведь не вырыто нами и трети
Из того, что должно?.. Умирать суждено…
Стукнет, гикнет: „А нуте-ка, дети!“
Нет, родные, шабаш, чуть появится наш!
Разве, братцы, на хитрость пуститься)
Землю вырыть в длину, подогнать в ширину, —
Остальное потом углубится!»
Собирался весь скоп. Повалил землекоп.
Уж платили-то, знатно платили!
И каналы прошли как им быть вдоль земли,
Провели и воды напустили…
Яркий вечер горит, густо дебрь золотит,
И у самой у крайней лопаты
Царь с дубинкой в руке, в распашном армяке,
Поверяет работы и платы.
И как в небе заря — так лицо у царя
Все сияет! Он жалует смехом!
И уж радостен он, и уж как подарен
Неожиданным вовсе успехом!
А поодаль стоит молчаливый синклит
Хитрецов, мудрецов на захваты!
«Уж вот на! Удалось! У Петра сорвалось!
Не замай наших! Мы ли не хваты!»
Не пылать бы заре! Не блестеть бы воде!
Не валиться бы на воду мошкам!
Не казну б воровать, не Петра надувать,
Не подменивать блюдо лукошком!
Головой царь поник… Потемнел его лик…
Дума черная радость хоронит…
«Отчего тут вода, — вздумал царь, — не туда,
Куда надо бы ей, мошку гонит?»
По откосу долой сходит тяжкой стопой
И, к воде подошедши, нагнулся,
И дубинку воткнул… Чуть конец затонул…
Подождал это царь… Оглянулся!..
Ох! Не небу гореть! Не царю бы краснеть!
Все, бледнея, молчанье хранили…
А из царских очей, звезд вечерних ярчей,
Две слезы, две звезды проступили…
Ну, а там по пятам, в поученье ворам,
Как должно, принялись за расправу…
Прав был вор, говоря про обычай царя:
Сокрушит, если что не по нраву!
О ПЕРВОМ СОЛДАТЕ (Песня Семеновского полка)
Дело было очень просто:
Первый жил солдат Бухвостов
Двести лет назад;
С ним Петровская бригада
Народилась из наряда,
Стала в первый ряд!
Непригожи были, малы,
Фузеи да самопалы,
Увалень — народ!
Ну, а все же с тем народом
Вышли первым мы походом
В Кожухов поход.
У стрельцов поднялись смехи
От кожуховской потехи;
Стрелец говорит:
«Сочинитель всех затеев
Бомбардир Петр Алексеев —
Чудеса творит!»
И потешные чудили!
Артикул, устав учили,
Брали крепостцы,
А как было все готово,
Очутились у Азова, —
Вот так молодцы!
Стрельцы видят, осерчали,
Петру смертью угрожали;
Царь заговорил:
«Hy-ха вы, моя пехота,
Вы птенцы, души забота,
Я ль вас не любил!
Не пора ли кончить разом,
Чтобы был конец проказам,
Козням старины!»
Петр сказал… Замолкли шашни…
Мало ль что видали башни
Кремлевской стены?!
Лиху было не до смеха!
Росла царская потеха,
Росла божья рать!
И задумал король швецкий
Рост потехи молодецкой,
Русский рост унять!
Сам он был малоголовый,
Шустрый, вострый и толковый, —
Дал Полтавский бой!
Лейб-гвардейцы были точны,
Гнали до Переволочны
Их перед собой…
Порешив Ништацким миром,
Занялись гвардейцы пиром, —
Горевал сосед!
Заварили браги, бражки
В честь Хмельницкого Ивашки,
Праздник делу вслед.
Петр тогда болота вытер
И поставил город Питер
Двести лет назад…
Вот как было дело просто
С той поры, как жил Бухвостов,
Первый наш солдат!
О ЦАРЕВИЧЕ АЛЕКСЕЕ
Было то в стране далекой,
Лет, без малого, чай, двести!..
На поморье калабрийском,
Где на самом видном месте
Город есть, Бари зовется,
Льнущий к морю, как к невесте, —
Ясным утром, очень рано,
По обету и по чести,
К Николаю-чудотворцу,
Мирликийскому святому,
Караван тащился русский,
А вести пришлось Толстому.
Из Сент-Эльмской цитадели.
Дали крюк! Жаль, по-пустому:
Приближаться б им скорее
Ближе к дому, ближе к дому…
Дом тот — крепость в Петербурге,
Еле конченная кладкой;
Казематы чуть просохли;
Появились для порядка
Царства нового, Петрова…
В царстве — точно лихорадка!
Глухо ходит недовольство
И с Петром играет в прятки.
Во Владимире на Клязьме
В ночь к царице Евдокии
Ходят в келью, скрытно, тайно,
Люди всякие лихие:
На царя куют оковы,
На погибель всей России,
Ходит Глебов с Досифеем,
Лопухин, еще другие!
Извести Петра им надо,
Извести его скорее!
Их надежды, все надежды
В царском сыне Алексее!
Воцарится — уничтожит
Всех замеченных в затеях,
Иностранцев, гладко бритых,
Щеголяющих в ливреях!
Потому: царевич — постник,
Вырос в строгом, древнем чине,
Мыт и чесан по закону,
Бабьей ласкою, и ныне
Он союзников вербует
На подмогу, на чужбине…
Все надежды, все надежды
В Алексее, царском сыне!
К Николаю-чудотворцу
Караван его подходит…
Взгляд царевича больного
Неспокойно, робко бродит;
Он с чухонки Ефросиньи
Тусклых глаз своих не сводит!
Ей одной живет и дышит,
Раскрасавицей находит.
Удивились в храме лики
Византийских преподобных, —
'Увидав впервые русских,
Кое в чем себе подобных,
Хоть и в платьях непривычных,
Узких, куцых, неудобных;
Больше всех дивил царевич
Взглядом глаз пугливо-злобных!
И царевич с Ефросиньей
Долго рядышком молились
И, пожертвовав на церковь,
В дальний путь домой пустились;
Путешествия в те годы
Часто месяцами длились…
Обещал им Петр прощенье,
Лишь бы только возвратились!
Не прошло и полугода,
Над Невою, в каземате,
Над царевичем шли пытки,
Не в застенке — при палате;
Потянули всяких грешных
К объясненью и расплате…
Мало ль что у нас бывало
С краю света, в нашей хате!
«Замышлял ли ты, царевич,
Погубить дела Петровы
И разрушить в государстве
Все великие основы?
Ты ковал ли на Россию
В иностранных царствах ковы?
Были ль на цареубийство
Заговорщики готовы?»
Отвечал царевич смутно
Околесные признанья…
Обратились к Ефросинье, —
Поддалась на увещанья!
Все открыла: как, что было,
В чем имелись ожиданья,
Все, что ей царевич выдал
Темной ночью, в час лобзанья!
Черной рабскою душою
Продала, кого любила!
Жизнь не раз уже рабами
Предстоявшим рабству мстила…
Собрал Петр большую думу,
И та дума порешила:
Казни заслужил царевич, —
И не трон ему — могила!..
А уж что за это время
Петр испытывал — словами
Передать нельзя! в грядущем
Дальнозоркими очами
Уж чего не прозревал он?
Говорят, что он, часами
Неподвижен, недоступен, —
Одержим был столбняками!
Не для сладких сантиментов,
Не для временной забавы
Из своих тесал он мыслей
Основания державы!
Неспроста стрельцов сгубил он
В разливной крови расправы
И на дыбу гнал крамолу,
Ассамблеей гладил нравы!
«Погубить ли мне Россию
Или сына? — Бог с ним, с сыном!..»
И поставлен Петр Великий
Над другими иcпoлинoм!
Как его, гиганта, мерить
Нашим маленьким аршином?
Где судить траве о тыне,
Разрастаясь по-над тыном?
НОВГОРОДСКОЕ ПРЕДАНИЕ
Да, были казни над народом…
Уж шесть недель горят концы!
Назад в Москву свою походом
Собрались царские стрельцы.
Смешить народ оцепенелый
Иван епископа послал,
Чтоб, на кобылке сидя белой,
Он в бубны бил и забавлял.
И новгородцы, не переча,
Глядели бледною толпой,
Как медный колокол с их веча
По воле царской снят долой!
Сияет копий лес колючий,
Повозку царскую везут;
За нею колокол певучий
На жердях гнущихся несут.
Холмы и топи! Глушь лесная!
И ту размыло… Как тут быть?
И царь, добравшись до Валдая,
Приказ дал: колокол разбить.
Разбили колокол, разбили!..
Сгребли валдайцы медный сор,
И колокольчики отлили,
И отливают до сих пор…
И, быль старинную вещая,
В тиши степей, в глуши лесной,
Тот колокольчик, изнывая,
Гудит и бьется под дугой!…
КОРОНА ПАТРИАРХА НИКОНА
Ф. М. Маркову
Есть в Патриаршей ризнице — в Москве
Среди вещей, достойных сохраненья,
Предмет большого, важного значенья,
Дававший пищу некогда молве,
Теперь в нем смысл живого поученья,
И этот смысл не трудно уловить…
Корона Никона! В ней — быть или не быть
Царева друга, гордого монаха,
В ней след мечты, поднявшейся из праха;
И так и чувствуешь какой-то смутный страх,
Как бы стоишь у края грозной кручи…
Двум бурям не гудеть из той же самой тучи,
Двум солнцам не светить на тех же небесах!
И так и кажется: с церковного амвона,
Первовестителем духовного закона,
Он, Никон, шествует народ благословить;
Покорный причт толпится; услужить
Торопится… На Никоне корона!
Вот эта самая! По узкому пути
В неясном шепоте проносится толпою,
Что будет летописью, быв сперва молвою:
«Смотри, смотри! Бес вышел мир пасти!
Два ценные венца несет над головою,
Их будет семь! Он в злато облечен,
Идет святителем, в нем бес неузнаваем,
В святом писании он назван Абадонн…
Слыхали ль? Нет? В ночи к палате царской
Кольчатым змеем бес по лестнице всползал,
Играл с венцом царевым, проникал
В синклит духовный и в совет боярский…
Смотри, смотри, как шапка-то горит!
Царев венец на ней не по уставу!
То бес идет! Ведет свою ораву,
Он тех прожжет, кого благословит»…
Молва, молва! В твоем ли беспокойном
Живом сознанье слышится порой,
В намеке быстром, в помысле нестройном,
Призыв набатный силы вечевой!
В твоем ребяческом и странном измышленье
Горит в глубокой тьме, в таинственном прозренье,
Сторожевая мысль по дремлющим умам!
Созданиям молвы, как детям в царство бога,
Открыта издавна широкая дорога
До недр истории, ко всем ее мощам…
Корона! Шутка ли? Забытая, немая,
Объята грезою несбывшегося сна,
Она лежит теперь безмолвна и пышна,
Того, что думалось под ней, не разглашая.
Вокруг оглавия поднялись лепестки,
Блестя алмазами, высоко проступили
И царственным венцом отвсюду окружили
Монашеский клобук, зажав его в тиски.
В ней мысль воплощена, рожденная недаром!
Отвага в ней была и на успех расчет…
В ней были мор и смрад, и веяло пожаром
Всего того, чем силен стал народ!
В ней что-то чуждое воочию слагалось:
К родной нам церкви язва присосалась,
Опасным замыслом был мощный ум объят,
Годами бед и зол неслыханных чреват.
Но где-то там, внизу, в толпах, сознали рано,
Стихийной силою всей чуткости своей,
Что может изойти из гари и тумана
Двух перевившихся в единое огней!
Борьбой неравною народ мог быть осилен!
Как с патриархом быть — он сам пути нашел:
Ведь Никон — еретик, он книги перевел
Неверно с истиной, в них ряд улик обилен, —
И Никон пал, и начался раскол…
Народ метет порой великим дуновеньем…
Наскучив разбирать, кто прав и кто велик,
Сквозь мысли лживые, с их долгим самомненьем, —
Он продвигает вдруг свой затемненный лик:
«Я здесь, — гласит тогда, — и вот чего желаю!
Вот это, — молвит, — мне по сердцу, по плечу!
Чего мне надобно, ясней других я знаю,
А потому-то вас, как грезу сна, свеваю,
Вас, жаждущих того, чего я не xoчy!»
Народ… Народ… Он сам сложил свое былое!
Он дал историю! В ней все его права!
Другим успех и мощь в том или в этом строе,
Жизнь в наслоениях, законы в каждом слое,
Призванья пестрые… Но нам нужна Москва,
Москва единая над неоглядной ширью
Разбросанных везде рабочих деревень,
Нам, нам, — нехитрый быт, родных поверий сень
И святость догмата, с Каноном и Псалтырью!
Нам песня, полная суровой простоты,
И дни короткие, и жгучие метели,
И избы дымные, и жесткие постели;
Несдержанный разгул, безумные мечты…
Нам заповедный труд томительных исканий,
Особый взгляд на все, на жизнь, на смерть, на честь…
Но у кого же, где в годины испытаний
Мы силы черпаем, которые в нас есть?
Чей голос слышится, когда, гудя громами,
Война кровавая струит свинцовый дождь?!
Народ несет хоругвь отборными сынами, —
Чтоб закрепить могильными холмами
Живой своей души испытанную мощь!
Народ давал руля, когда в глухих порывах
Тяжелых смут, среди кипящих волн,
Случалось проводить в бушующих извивах
Стремнин губительных наш заповедный челн…
И будет так всегда…
О! Кто ж вести возьмется
Народ на новый путь неясных благостынь!
И что дадут ему за то, что отберется?
Что тронет сердце в нем, и чем оно забьется
Над усыпальницей развенчанных святынь?
Кто душу новую, из новых сочетаний,
Путем неведомых и темных волхвований,
Как вызов божеству, на русский люд соткет,
И этой новою, улучшенной душою
Наполнит в нем все то, что станет пустотою, —
И что же, что тогда заговорит народ?..
СЕЛО ФИЛЕМОНИХА (Ростовское предание)
Задумались яновцы… Горе стряслось!
Досталась победа Ростову!
У яновцев ратное дело — хоть брось!
Ростовскому князю побить их пришлось, —
Ушли подобру-поздорову…
А хуже всего, — это стыд у людей, —
Ростовский княжой воевода
Без Фили, красавицы-дочки своей,
Седлать не подумает ратных коней
И делать не станет похода.
А дочка — куда как она хороша!
На людях не в меру спесива,
А в битве, когда разгорится душа,
Красавица тяжким концом бердыша
Крошит и изводит на диво.
Взрастала — ребятам грозою была,
На них расправляла ручонки,
А выросла — косы и облик чела
Не ферязь жемчужным кольцом обвила —
Сдавила их сталь ерихонки.
Один был у Фили от детства дружок,
Товарищ всем ратным забавам,
Даренный родителем пес Ветроног;
Чутьем за три поприща слышать он мог,
А силою — царь волкодавам.
У яновцев только и речи о том:
Как быть им для нового боя?
И шлют, недовольные князем-отцом,
В далекие страны гонца за гонцом,
Чтоб княжича звать — Улейбоя.
Приехал к ним княжич и сделал почин;
Он ратное дело исправил,
Он войско устроил, он выстроил тын…
И едет разведать по утру один:
Кого где ростовец поставил?
Играет откормленный конь под уздой;
Сверкая доспехи бряцают;
Неладится княжичу! Сам он не свой:
И грезится, словно в лесу, за листвой
Все девичьи лики мелькают…
С досады коня своего горячит,
А видит все то же да то же!
Вот смотрит: поляна, конь ратный стоит,
И ратник под кущей черемухи спит,
И пес подле них на стороже!
Залаял проклятый!.. То Филя! Она
Вскочила, готовится к бою,
В седле очутилась, звенят стремена…
А кудри так густы, а грудь так пышна —
Глаза проглядеть Улейбою!
«На меч мой, — кричит он, — я сдаться xoчy!»
А Филя коня поднимает,
Давно бы дала она волю мечу,
Да только вот кудри ползут по плечу
И ей разобраться мешают?
Да только вот солнце слепит, и невмочь
Блистает доспех Улейбоя, —
Тесна ей кольчуга в плечах — как помочь?
И пятится конь боевой — тянет прочь
От злого, нежданного боя.
И к стремени ластится пес, норовит
Скорее подальше убраться,
На диво ему, если Филя молчит!
Поджал он свой хвост, скалит зубы, ворчит,
А лаем не смеет сказаться!
И как это сталось? Пошли наутек,
Как будто бы сами собою,
И конь златогривый, и песВетроног,
И храбрая Филя… Им вслед ветерок
Бежал над помятой травою;
С лазоревых цветиков шапки долой
Срезались краями копыта,
Чтоб кланялись Филе, с ее красотой,
Пристыженной тем, что не пышной фатой,
А тяжкою сталью покрыта;
Что сил нет управиться с буйным конем,
Что повод коню отпустила;
Что мчалась, зардевшись мечтой-забытьем,
Боясь оглянуться, и в бегстве своем —
Победу с собой уносила!
Был сговор и свадьба… Веселье пошло,
Как княжича с Филей венчали!
В селе новый терем глядел так светло,
В нем пир шел горою — и это село
С тех пор Филемонихой звали!
ВИТЯЗЬ
Вышел витязь на поляну;
Конь тяжелый в поводу…
«Где, мол, быть беде, изъяну,
Я туда теперь пойду.
Там, где в тучах за морями
Мучит деву Черномор;
Злыми где богатырями
Полон темный, темный бор;
Где недобрый царь изводит
Войско доброго царя;
Аспид-змей по людям ходит,
Ядом жжет и душит зря, —
Там нужда в моей защите…»
Смотрит витязь: старичок
Вдруг предстал! В помятой свите,
Желт, морщинист — как сморчок;
Скорблен долгими годами,
Очи востры, нос крючком,
Борода висит клоками,
Словно сбита колтуном.
«Здравствуй, витязь! Ты отколе,
А еще верней: куда?!» —
«Погулять хочу на воле,
Посоветуй, борода!» —
«Про какую ж это волю
Ты задумал погулять?» —
«Злым я людям не мирволю!
Черномора б мне сыскать!
От него спасу девицу!
Злого змея поборю
И отдам свою десницу
В помощь доброму царю!» —
«Значит, ищешь Черномора?
Да какой же он на вид?
Много, знать, в тебе задора.
Сильно кровь в тебе кипит!
Ну, да быть тебе с победой,
И прославишься ты въявь!» —
«Старче! Знаешь что — поведай?
Силу витязя направь!» —
«Что ж, могу…»
И начал старче
Мира зло перечислять…
Что ни сказ, то лучше, ярче…
Мастер был живописать!
Говорит ему день целый,
И другой он говорит…
Витязь, словно очумелый,
Жадно слушает, молчит!
Созерцает он крамолу,
Дерзость мерзости людской,
Опустил он очи долу
И поникнул головой…
И туда бы, значит, надо,
И туда, и там беда!
И, своим рассказам рада,
Продолжает борода…
Есть бы нужно! Выпить впору!
И давно уж время в путь!
Больше в россказнях задора,
Не кончаются ничуть!
Конь издох — лежит стреножен;
Точит ржавчина копье!
Меч глядит из ветхих ножен, —
Борода же все свое.
Витязь повести внимает…
Говорят, что до сих пор
Выйти в путь ему мешает
И морочит — Черномор!
КАМЕННЫЕ БАБЫ
На безлесном нашем юге,
На степных холмах,
Дремлют каменные бабы
С чарками в руках.
Ветер, степью пролетая,
Клонит ковыли,
Бабам сказывает в сказках
Чудеса земли…
Как на севере, далеко,
На мохнатых псах,
Даже летом и без снега
Ездят на санях.
Как у нас в речных лиманах
Столько, столько рыб,
Что и ангелы господни
Счесть их не могли б.
Как живут у нас калмыки,
В странах кумыса,
Скулы толсты, очи узки,
Редки волоса;
Подле них живут татары,
Выбритый народ;
Каждый жен своих имеет,
Молится — поет.
Как, в надежде всепрощенья,
Каясь во грехах,
Много стариц ждут спасенья
В дебрях и скитах;
Как, случается порою,
Даже до сих пор,
Вдруг поймают люди ведьму —
Да и на костер…
Как, хоть редко, но бывает:
Точно осовев,
Бабу с бабой повенчают,
Лиц недоглядев…
Как живых людей хоронят:
Было, знать, село —
Да по бабью слову скрылось,
Под землю ушло…
Слышат каменные бабы
С чарками в руках,
Что им сказывает ветер,
Рея в ковылях!
И на сладкий зов новинки
Шлют они за ним
За песчинками песчинки…
И пройдут, как дым!
СВАДЬБА
Умерла дочка старосты, Катя.
Ей отец в женихи Павла прочил,
А любила она Александра…
Ворон горе недаром пророчил.
Отнесли парни Катю в часовню;
А часовня на горке стояла;
Вкруг сосновая роща шумела
И колючие иглы роняла.
Выезжал Александр поздно ночью;
Тройка, фыркая, пряла ушами;
Подходила сосновая роща,
Обнимала своими ветвями.
Заскрипели тяжелые петли,
Пошатнулся порог под ногою;
Поднял парень из гроба невесту
И понес, обхвативши рукою.
Свистнул кнут, завертелись колеса,
Застонали, оживши, каменья,
Потянулись назад полосами
Пашни, рощи, столбы и селенья.
Расходились настеганы кони,
Заклубились их длинные гривы;
Медяные бубенчики плачут,
Бьются, сыплются их переливы!
Как живая посажена Катя:
Поглядеть — так глядит на дорогу;
И стоит Александр над невестой,
На сиденье поставивши ногу.
Набекрень поворочена шапка,
Ветер плотно лежит на рубахе;
Не мигают раскрытые очи,
Руки — струны, и кнут — на отмахе.
Понесли кони в гору телегу,
На вершине, осажены, сели…
Поднялась под дугой коренная,
Пристяжные, присев, захрапели…
Там, согнувшись красивой дугою,
У дороги песок подмывая,
Глубока и глубоко под нею
Проходила река голубая…
Занимается ясное утро,
Ветер с кручи песок отвевает,
Тройка, сбившись в вожжах и постромках,
Морды низко к земле наклоняет.
Над обрывом валяется шапка…
Смяты, вянут цветы полевые…
Блещет золотом розовый венчик,
А на венчике — лики святые…
СЛУХ
Идет, бредет нелепый Слух
С беззубых ртов седых старух,
Везде пройдет, все подглядит,
К чему коснется — зачернит;
Тут порычит, там заорет,
Здесь прочихнется, отойдет.
Он верно здесь? Посмотришь — нет,
Пропал за ним и дух и след.
А он далеко за глаза
Гудит, как дальняя гроза…
С ним много раз вступали в бой:
Стоит, как витязь он чудной,
Неясен обликом своим,
Громаден, глуп и недвижим;
Сквозь сталь и бронзу шишака,
Сквозь лоб проходят облака!
В нем тела даже вовсе нет:
Сквозит на тень, сквозит на свет!
Ступнями Слух травы не мнет…
Но пусть, кто смелый, нападет:
Что ни удар, что ни рубец, —
Он все растет и под конец
Подступит вплоть, упрется в грудь,
Не даст и руку замахнуть…
А иногда своих сынков
Напустит Слух, как комаров;
Жужжит и вьется их народ
И лезет в уши, в нос и в рот;
Как ни отмахивай рукой,
Все тот же шум, все тот же рой…
А Слух-отец сидит при них,
Читая жития святых…
ОБЕЗЬЯНА
На небе луна, и кругла и светла,
А звезды — ряды хороводов,
А черные тучи сложились в тела
Больших допотопных уродов.
Одеты поля серебристой росой…
Под белым покровом тумана
Вон дроги несутся дорогой большой, —
На гробе сидит обезьяна.
«Эй! Кто ты, — что думаешь ночь запылить,
Коней своих в пену вогнала?» —
«Я глупость людскую везу хоронить,
Несусь, чтоб заря не застала!» —
«Но как же, скажи мне, так гроб этот мал!
Не вся же тут глупость людская?
И кто ж хоронить обезьяну послал,
Обрядный закон нарушая?» —
«Я, видишь ли, вовсе не то, чем кажусь:
Я родом великая личность:
У вас философией в мире зовусь,
Порою же просто практичность;
Я некогда в Канте и Фихте жила,
В отце Шопенгауэре ныла,
И Германа Гартмана я родила
И этим весь свет удивила.
И все эти люди, один по другом,
Все глупость людей хоронили
И думали: будто со мною вдвоем
Ума — что песку навозили.
Ты, чай, не профессор, не из мудрецов,
Сдаешься не хитрым, и только:
Хороним мы глупости много веков,
А ум не подрос ни насколько!
И вот почему: чуть начнешь зарывать,
Как гроб уж успел провалиться —
И глупости здешней возможно опять
В Америке, что ли, явиться.
Что ночью схоронят — то выскочит днем;
Тот бросит — а этот находит…
Но ясно — чем царство пространнее, — в нем
Тем более глупостей бродит…» —
«Ах ты, обезьяна! Постой, погоди!
Проклятая ведьма — болтунья!..»
Но дроги неслись далеко впереди
В широком свету полнолунья…
Последние комментарии
1 час 22 минут назад
1 час 24 минут назад
8 часов 6 минут назад
8 часов 15 минут назад
14 часов 27 минут назад
14 часов 31 минут назад